Корабли надежды
Ярослав Гаврилович Зимин








«Корабли надежды» — повесть о походе русского Черноморского флота под командованием адмирала Ф. Ф. Ушакова в Средиземное море в 1798–1800 гг. для оказания помощи в освобождении из-под иностранного господства населению Ионических островов.

Главный герой повести — русский народ, который в жестокую крепостническую эпоху не потерял благородства души, любви к Родине, готовности к подвигу. В повести прослеживаются истоки дружественных отношений русского и греческого народов, уходящие далеко в прошлое.

Читатели прочтут и о русском флотоводце Ф. Ф. Ушакове, который во время этого похода проявил себя как крупный политический деятель, дипломат.

Редакция благодарит доктора исторических наук, писателя А. А. Говорова и доктора исторических наук, капитана I ранга Л. Г. Аммона за помощь в работе над книгой.






Ярослав Гаврилович Зимин

Корабли надежды

		«Воюет Росс за обще благо,



		За свой, за ваш, за всех покой».








    

Г. Р. Державин.



    

«На переход Альпийских гор»








ПРОЛОГ








Лето 1798 года было в Петербурге солнечным и жарким. В открытые окна кабинета, затененные разросшимися деревьями, струился душный аромат отцветающей липы. Легкий сквозняк, не принося прохлады, шевелил бумаги на огромном письменном столе. С Сенатской площади доносилась глухая дробь барабанов. Был день экзекуций, и уже четвертого солдата, из нарушивших правила маршировки, прогоняли сквозь строй, забивая до полусмерти введенными императором палками новой формы.

А в залах Зимнего дворца бряцало парадное оружие, слышалcя топот ног сменяющегося караула, громкие команды разводящих. Некогда великолепный и пышный дворец Екатерины II стараниями императора Павла I


 сразу же после его восшествия на престол был превращен в огромное караульное помещение. Кордегардия в Зимнем — это была месть умершей императрице и нелюбимой матери.

Порой родители любят внуков больше, чем собственных детей. Бывшая императрица Екатерина II сына своего Павла — будущего императора больше чем не любила. Она его ненавидела. Хилый и болезненный в детстве, малорослый, с носом утицей, он так напоминал бывшего мужа — Петра III


, лихо убранного с ее пути к трону братьями Орловыми


. Ходили даже слухи, что императрица составила завещание о наследовании трона в пользу внука — Александра. Утверждали также, что есть и манифест, объяснявший это ее решение, подписанный в качестве свидетелей виднейшими людьми империи, в том числе Румянцевым


 и Суворовым. Завещание и манифест якобы в день смерти Екатерины ее бывший секретарь князь Безбородко


 выдал Павлу, а тот их тут же тайно сжег. Так это было или не так, но об этом охотно толковали и в салонах, и на улицах. Пытались понять, не в этом ли крылась причина жестокой опалы обоих фельдмаршалов сразу же после восшествия Павла I на престол.

Павел знал об этом. Сердился на всех и вся. И На себя самого — не мог пресечь слухи.

И сейчас, потный, с багрово-пятнистым лицом, метался из угла в угол, отшвыривая попадавшиеся иод ноги стулья. Два адъютанта, замерев, стояли у порога высоких полураспахнутых дверей. Из бессвязных выкриков можно было разобрать только отдельные слова: «Мальта…», «Бонапарт…». Пнув напоследок тяжелое кресло, император охнул от боли и бессильно в него упал. В зеленом гвардейском мундире, со сбившимся париком, с перепачканным пудрой лицом он был и страшен, и смешон.

Зимний дворец притих. Даже топот сменяемых часовых стал глуше. В соседней приемной застыли Безбородко и Растопчин


. Они догадывались, что причиной гнева явилось донесение из Вены, и мысленно прикидывали, какого очередного скоропалительного решения им следовало ожидать.

Эти ближайшие помощники Павла I являли собой довольно забавное зрелище. Граф Федор Васильевич Растопчин — начальник военного департамента и вице-канцлер коллегии иностранных дел, высокий красавец гвардейской выправки с тонкими чертами нервного лица, в новом, с иголочки, мундире при всех регалиях, и рядом с ним — светлейший князь Александр Андреевич Безбородко. Небольшого роста, весь кругленький, с глазами-щелочками на пухлом и как бы помятом со сна лице, государственный канцлер и фактический руководитель российской внешней политики беспокойно теребил пуговицы на своем изрядно поношенном камзоле без всяких украшений.

Озабоченно переглядываясь, они терпеливо ждали конца гневной вспышки императора.

Павел постепенно приходил в себя. Он вытер скомканным париком взмокший лоб, размазав при этом пудру, и, брезгливо сморщившись, выбросил парик в окно. Поискав глазами причину своего гнева, он указал пальцем на валявшиеся посередине кабинета скомканные и растоптанные им бумаги. Адъютанты, столкнувшись лбами, кинулись их поднимать. Увидев, что у одного из них носом пошла кровь, Павел неожиданно расхохотался и, успокоившись, взял почтительно поданные ему листки.

— Иди-ка помойся. Как крови-то у тебя много… Да позови этих… — кивнул он в сторону приемной.

Безбородко и Растопчин, почтительно кланяясь, приблизились к столу.

— Вот вы доумничались со своей Директорией


, а Бонапарт Мальту взял. В Босфор идет! Ваша Директория спит и видит, чтобы я с ней против Англии и Австрии воевать пошел.

Павел расправил один из поданных ему листков, принялся его перечитывать. Лицо его снова стало багроветь. Переглянувшись с Растопчиным, Безбородко, стремясь предупредить новую вспышку гнева, вкрадчиво произнес:

— Ваше Величество, посол Андрей Кириллович Разумовский вечно все путает. Его австрийцы напугали. Он же только барону Тугуту в рот смотрит. Не пойдет Бонапарт в Босфор. Что ему у нас на Черном море делать? Ему Англию побить хочется… В Египет он пойдет, Ваше Величество. Верьте моему слову! А что до Мальты, так только бы Порта


 наш флот пропустила, Федор Федорович Ушаков живо ее назад заберет.

— Именно так, Ваше Величество, — поддержал канцлера Растопчин.

— Порте веры никогда не было, а вот сейчас ей надеяться не на кого, сейчас мы с ней и договориться можем.

Не ответив, Павел углубился в чтение.

Письмо, так взволновавшее русского императора, действительно было донесением его посла при дворе австрийского императора Франца I.

Граф Андрей Кириллович Разумовский — племянник запорожского казака, ставшего затем графом, Алексея Григорьевича Разумовского, фаворита русской императрицы Елизаветы Петровны — действительно всецело подчинялся мнению барона Иоганна Тугута — премьер-министра австрийского императора Франца I. За это он даже получил иронический титул — «Эрцгерцог Андреас».

Разумовский сообщал, что Бонапарт с большим флотом и десантом тайно вышел 20 мая из портов Марселя и Тулона. У него до 900 транспортов с 25-тысячной десантной армией, с артиллерией и огромными боевыми запасами, 13 линейных кораблей, 11 фрегатов.

Английский флот, введенный в заблуждение, ждал Бонапарта у Гибралтара, а тот повернул на восток, 12 июня быстро овладел Мальтой, попутно ограбив орден Мальтийских рыцарей, которому покровительствовал Павел I. Французы реквизировали все сокровища, в том числе и подарки Павла ордену. После этого Бонапарт продолжил поход, конечная цель которого неизвестна, во всяком случае тем, с кем Бонапарт не находил нужным делиться своими планами.

В начале 1798 года русская дипломатическая служба установила, что в средиземноморских портах Франции идет ремонт и вооружение кораблей, сосредоточиваются войска. Ходили слухи о десанте на Балканы, о вероятном союзе с Оттоманской Портой и вторжении через Босфор в Черное море.

Угроза русским интересам была реальной: Бонапарт мог начать в союзе с Оттоманской Портой поход против русских владений на Черном море. Русское правительство внимательно следило за этими приготовлениями, и вот получено донесение, что французы идут в восточную часть Средиземного моря.

Еще в начале февраля русское правительство предприняло ряд мер для отражения нападения: председатель Черноморского морского правления адмирал Николай Семенович Мордвинов и командующий действующим флотом вице-адмирал Федор Федорович Ушаков получили именные указы Павла I, в которых тот предупреждал о возможности военного союза Франции с Оттоманской Портой и необходимости надежно прикрыть побережье.

Ушаков выслал в море для наблюдения между Одессой и Севастополем легкие крейсеры, а сам энергично готовил к походу основные силы Черноморского флота — 12 линейных кораблей и больших фрегатов, пополнял их артиллерией, боевыми запасами, готовил матросов, или, как их тогда именовали, морских служителей, к решительным сражениям на море и в десантах.

Вначале поступили ложные сведения о том, что французские корабли уже вошли в Мраморное море, и Ушаков получил приказ отразить возможное «покушение» противника, кто бы им ни был: французский или турецкий флот — безразлично.

23 апреля Ушакову из Петербурга пришел очередной указ Павла: «…старайтесь наблюдать все движения как со стороны Порты, так и французов».

13 мая последовал еще более решительный приказ о готовности флота к сражению с французским и османским флотом: «Коль скоро получите известие, что французская эскадра покусится войти в Черное море, то немедленно, сыскав оную, дать решительное сражение, и мы надеемся на ваше мужество, храбрость и искусство».

Получив донесение Разумовского, Павел растерялся. Одно дело — командовать вахтпарадом в Петербурге, совсем другое — вести войну. Что же делать?

О том, что Бонапарт высадился в Египте, известий еще не поступало, но такой поворот дела был вполне вероятен. Как в этом случае поведет себя султан Селим III?


 Пойдет на союз с Францией против России? Или запросит помощи у нас и у англичан? Тем более что из Константинополя доносили: «Между турками слышно, что они к России расположены весьма с хорошей стороны и полагают великую надежду на случай иметь пособие от оной».

Павел знал, что среди его приближенных нет единомыслия в дальнейших действиях. Одни стоят за соглашение с Англией и Австрией против Франции и, хотя считают, что на Селима 111 полагаться опасно, все же настаивают на союзе с ним. Другие — к ним принадлежали стоявшие перед ним Безбородко и Растопчин — держатся политики вооруженного нейтралитета, не верят англичанам, готовы договориться с французами, а Порту Оттоманскую разделить с Австрией и Францией.

Директория, стремясь сохранить завоеванное и упрочить свое положение в Европе, искала сближения с Россией, желая восстановить дипломатические отношения. Именно по настоянию Безбородко и Растопчина он пошел на эти переговоры. Л как быть теперь, после Мальты?

И снова гнев стал овладевать императором. Но на этот раз Павлу удалось подавить назревавшую вспышку. Он поднял голову и стал подозрительно разглядывать стоявших перед ним вельмож. Кто они? Враги? Друзья? Может быть, уже готовятся и его задушить, как отца? Маменькины выкормыши!

Взять хотя бы светлейшего князя Александра Андреевича Безбородко. Он всем своим видом показывает внимание и готовность услужить. Да уже и услужил. В начале карьеры — незаметный секретарь у императрицы, а потом, подумать только, — руководитель российской внешней политики!

Он один из немногих бывших сановников, оставленных Павлом, и даже приближен, возведен в ранг канцлера! Ему, пожалуй, верить можно, но канцлеру 51 год, здоровьем слаб, хитер, изворотлив, любовью его не пользуется, но нужен. Уж очень он много знает такого… К Безбородко Павел уже подставил вице-канцлером своего — такого же хитреца, тридцатилетнего Кочубея


. Этот будет поэнергичней, но Кочубей в Константинополе — чрезвычайный посланник и полномочный министр. Его надо сюда. За шесть лет, что он у Селима III, многого навидался, может быть, что-либо дельное подсказал бы. Или вот этот… Павел перевел взгляд на высокого и стройного красавца генерал-адъютанта графа Растопчина. Федор Васильевич умный, честолюбивый, с открытым и честным взглядом, симпатичный даже, но он не одобряет его симпатий к Мальте, хотя и сам масон. Ему только 36 лет, такой может послужить! Это он предлагает разделить Турцию.

Но, пожалуй, прав умница Кочубей — хуже всего раздел Турции, лучше всего ее сохранение: «Турки — самые спокойные соседи, и потому для блага нашего лучше всего сохранить сих естественных наших неприятелей».

— А где же наш адмирал-президент? — очнувшись от раздумий, спросил Павел о своем любимце — престарелом адмирале Кушелеве, назначенном возглавлять Адмиралтейств-коллегию


.

— Григорий Григорьевич занемог, Ваше Величество, — скрывая ухмылку, быстро произнес Безбородко и добавил: — Да что толку, когда бы он и был: Адмнралтейств-коллегия и в месяц не решит, что делать.

— А ты-то что предлагаешь?

— Надо бы, Ваше Величество, с Селимом договориться, а пока Мордвинову указать, чтобы помог Ушакову корабли быстрей вооружить, да побеспокоился Одессу и Ахтиар укрепить, и чтобы свои споры-раздоры с Федор Федоровичем кончил. Флот-то ведь тому вести.

Павел удивленно вскинул голову, подозревая подвох со стороны ярого сторонника союза с Францией. Ведь союз с Портой — это война с французами. Но Безбородко спокойно смотрел в глаза Павлу, его вид был серьезен и строг.

— Ну, а ты что скажешь, генерал? — уже предвидя ответ, спросил Павел Растопчина.

Тот немного помедлил, как бы раздумывая, и ответил так же решительно:

— Порта, Ваше Величество, всегда с Францией в друзьях была. Французы им флот ставили и армию учили, хотя и без успеха особого. Селим также еще, видно, не забыл, какого ему страху нагнал Ушаков после Калиакрии


. Он ведь его уже в Босфоре видел. Хотя, думаю, и помягчает теперь, когда Бонапарт Египет пойдет у него воевать, но веры ему давать нельзя, легко с ним не будет. Порте сейчас бы через Виктора Павловича Кочубея — посланника нашего в Константинополе — помощь и союз предложить да направить туда тайного советника Томару Василия Степановича в поддержку. Томара-то с магометанами не раз имел дело, знает их повадки, да и языкам учен.

— Это какой Томара, тот, что в 1782 году к шаху персидскому Али-Мураду посылался, да не успел доехать? — спросил Павел, поворотясь к канцлеру.

— Тот самый, Ваше Величество. Когда Али-Мурад номер, а вместо него Исфаганью завладел Ага-Мухаммед, Томару и вернули.

— Вот, доигрались! — Павел вновь закипел, — Доигрались с Директорией! Хорошо, если Бонапарт в Египет пойдет, как вы тут говорили, а если в Босфор? Вас тогда обоих в Крым пошлю!

Павел помолчал, а потом решительно приказал:

— Пиши, канцлер, указы. Флот вооружить немедля, пусть Ушаков идет к Босфору! Армию готовить! Пошли к Суворову генерал-майора Прево, он со стариком дружен, пусть спросит, что тот о войне с французами думает. Да адмирал-президента возьмите, пусть подумает тоже. Денег дайте Ушакову, но не жалейте. Кочубея отзовите, он здесь нужен, а вместо него пошлите Томару!

Так кончилось выжидание. Известия, полученные русским двором в двадцатых числах июля 1798 года, действительно были важными. Они послужили последним толчком к решению русского правительства вступить в давно сколачиваемую Англией вторую коалицию против республиканской Франции.

Вильям Питт Младший — английский премьер-министр — мог торжествовать: наконец-таки Россия вместе с Англией, Австрией, Портой, Неаполем и Сардинским королевством станет участницей коалиции, которая попытается нанести поражение Французской республике и восстановить в Европе свергнутые монархии.

Однако ничего более противоестественного, чем этот союз, быть не могло. Вековые враги — Россия и Порта, только шесть лет назад заключившие мир после страшных поражений, нанесенных русскими (на море от Ушакова, а на суше от Суворова), стали вдруг военными союзниками.

Австрия и Англия тоже забыли на время о своих распрях из-за венецианских владений.

Участники этой коалиции не имели общих политических целей. Каждый из них стремился за счет другого получить свою выгоду. Австрия хотела русскими штыками вернуть Италию; Англия — получить помощь русского флота и блокировать Наполеона в Египте; Россия — утвердить свое влияние на Ионических островах в Средиземном море, оказать поддержку борьбе славянских народов Балканского полуострова против господства османов.

Эта цель ставилась еще перед экспедицией адмирала Спиридова


 в Архипелаг


 в 1769 году, но тогда восстание греков было потоплено в крови властями Оттоманской Порты до прихода русской эскадры.

Австрийскому и английскому кабинетам не было дела до этих целей. Они рассчитывали на то, что после решения важных для них задач русские войска и флот вернутся в свои пределы, оставив союзникам плоды побед, добытые русской кровью.

Нельзя сказать, что русские дипломаты, да и сам Павел I, не видели скрытых пружин коалиционного союза, но ненависть к республиканской Франции, страх перед тем, что пожар революции перекинется на Россию, заставляли закрывать глаза на коварные умыслы союзников. Слова «свобода, равенство, братство» как кнутом гнали Павла I в антифранцузскую коалицию.

Были здесь и причины сугубо личного порядка. Дело в том, что Павел стал императором только в 42 года. До этого он, отстраненный матерью от всяких государственных дел, унижаемый ее фаворитами, жил опальным наследником.

Окруженный безответными лакеями и ординарцами, в бесконечных думах о том, что он сделает, став императором, Павел долгие годы испытывал жгучую досаду на возможных похитителей его будущей власти. Мысль о царствовании наполняла все его мечты. Всюду ему виделись враги, слышались насмешки. Вспышки необузданного гнева обрушивались на всякого, кто осмеливался хоть в чем-то ему перечить.

Все помыслы Павла I после смерти матери были направлены на то, чтобы превзойти ее в делах государственного управления, в международной политике. Осуществлению этих целей в немалой степени способствовали бы победоносные походы русской армии и флота.

Так сложно переплетались в политике России конца восемнадцатого столетия корыстные и благородные побуждения, интересы государственные и лично-амбициозные, влиявшие как на личную жизнь, так и на государственную политику Павла I.










ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Бонапарт пошел в Египет!»








В небольшой таверне, расположенной неподалеку от причалов Карантинной бухты и принадлежавшей однорукому отставному капитану Фотиади, было пустынно. По распоряжению начальника порта все торговые суда, приходившие из турецких городов, стояли в глубине бухты на карантине до особого распоряжения.

Одинокий посетитель сидел за столиком у окна, явно кого-то ожидая. Поглядывая на хозяина, он делал набросок углем в альбоме и поддерживал ленивый разговор.

Фотиади, переходя от стойки к очагу, над которым в большой сковороде жарилась недавно выловленная камбала, то нарезал хлеб и помидоры, то, помогая крючком протеза, ловко переворачивал жарившуюся рыбу. При этом он без умолку болтал, хвастаясь былыми подвигами и постоянно трогая крупную золотую серьгу в правом ухе.

— Вот вы, Захар Федорович, все смеетесь, не верите мне. А знаете, откуда у меня эта золотая серьга?

— Знаю, Фотиади, знаю! Тебя совет капитанов в Портсмуте ею наградил за то, что ты ходил вокруг Америки мимо мыса Горн и жив остался. Так дело было?

— Верно, — разочарованно ответил грек, — а откуда вы это знаете?

— Л кто этого не знает? Ты же сам всем рассказываешь, и мне не раз говорил.

— Да-а, — протянул Фотиади, не переставая орудовать у очага. Но вдруг он встрепенулся, — А знаете, что дает такая серьга?

— Вот этого не знаю.

— Так вот, я могу в любом порту мира, в любой таверне всегда иметь бесплатное угощение.

— Да, это важное преимущество, особенно к концу стоянки. И часто ты им пользовался?

Но дальнейшее выяснение преимуществ оригинальной награды прервал пушечный выстрел с расположенной неподалеку батареи. Собеседники вышли на улицу. В бухту входило небольшое купеческое судно. На мачте медленно поднимались сигнальные флаги, но разглядеть их было трудно.

— Кто это пожаловал, ты не видишь?

— Как не видеть! Это же ваш приятель Манопуло на «Панагии Дука». У него у одного синие паруса стоят.

— Да, ты прав. Теперь и я вижу. У тебя глаза, как у ястреба, острые. Не тянет в море?

— Как не тянуть, тянет! Ночами снится, что на шканцах


 стою, а проснусь — тоска от этой береговой жизни. Да и рука…

— Ладно, ладно, ты только не расстраивайся. И на берегу жить можно. Лучше пойди посмотри, рыба небось горит. Манопуло придет, чем угощать будешь?

— Ах ты, господи, и впрямь горит! — Фотиади кинулся к очагу.

— Накрой стол на двоих в задней комнате.

Собеседник Фотиади направился к причалу, куда должна была подойти лодка с пришедшей бригантины.




В Севастополе хорошо знали лейтенанта Захара Векова, любили его за прямой характер, веселый нрав. Среди холостой публики он выделялся остроумием, философическими рассуждениями. Его редко называли по чину или по имени и отчеству: для большинства его знакомых он был просто Захар. Он числился флаг-офицером в штабе командующего флотом вице-адмирала Ушакова.

Федор Федорович Ушаков знал Векова еще по Измаилу. Веков там отличился при высадке десанта с флотилии Дерибаса


. Решительные действия десанта способствовали успеху штурма. По представлению Суворова Захар получил тогда чин мичмана, а вскоре был награжден и орденом Владимира 4-й степени, незадолго до того учрежденным. Позже, перейдя по рекомендации Дерибаса на службу к Ушакову, он за отличия в сражении при Калиакрии получил чин лейтенанта и орден Георгия 4-й степени. Хорошего роста, атлетически сложенный, с живыми карими глазами и буйной шевелюрой, Захар обладал к тому же довольно сильным баритоном. От него веяло какой-то внутренней уверенностью, свойственной обычно сильным и добрым людям. Обладая природным обаянием и феноменальной памятью, он быстро сходился с самыми различными людьми. Захар свободно владел турецким, греческим, английским и французским языками, не считая русского и болгарского.

Все эти качества делали Захара незаменимым военным агентом, каким он в действительности и являлся. Векова часто видели не только у Фотиади, но и в других кабачках Севастополя, где он с почтением встречался с разноязыкой морской публикой и охотно помогал своим друзьям-шкиперам, оказавшимся временно «на мели», некоторой толикой денег и, что особенно для них было важно, протекцией для получения места на каком-либо торговом судне, отправлявшемся в румелийские или турецкие порты. У Захара всюду были друзья. С их помощью он доставлял Ушакову важные и достоверные сведения. Этот род деятельности, скрытый от широкой публики, постепенно создал Захару серьезный авторитет у командующего Черноморским флотом. Ушаков доверял ему и любил Векова, как сына.

Сегодня у Захара тоже должна была состояться встреча с одним из его помощников — капитаном торгового судна, бывшим мичманом российского флота Дмитрием Манопуло, которого он месяц назад послал в Архипелаг и к острову Кандия


 для наблюдения за возможным появлением французского флота в восточной части Средиземного моря. Дело в том, что отовсюду уже с мая месяца приходили вести о снаряжавшемся в Марселе и Тулоне огромном флоте и о прибывающих туда десантных войсках французов. Совсем недавно ему сообщили, что Наполеон взял остров Мальту.




Из причалившей лодки бодро выпрыгнул небольшого роста, плотный капитан прибывшего судна. Его загорелое и обветренное лицо лучилось приветливой улыбкой, глубокие морщины разбегались от углов уже начинающих по-стариковски блекнуть глаз. Он с силой сжал протянутую ему Захаром руку, вложив в рукопожатие всю свою радость от встречи.

— Смотри не сломай мне пальцы! — шутя воскликнул Захар.

— Вам, Захар Федорович, не только я, но и медведь пальцы не поломает.

Манопуло давно и близко знал Векова. Ему нравился его негласны» начальник.

— Хорошо, что ты вовремя вернулся и, как я погляжу, в добром здравии. Нам предстоит сейчас беспокойная жизнь.

— Так вы, Захар Федорович, уже знаете?

— Что я должен знать?

— А то, что Бонапарт пошел в Египет!










— И англичане ему не помешали?

— Адмирал Нельсон гонялся за Бонапартом по всему Средиземному морю, а тот себе, не торопясь, высадился в Александрии, разбил мамлюков


 и сейчас уже половину Египта занял, наверное.

— Молодец, Манопуло, что не задержался с такими важными новостями. На днях командующий из крейсерского похода возвратится. Ему эти известия будут весьма интересны. А сейчас быстро оформляй бумаги у карантинного начальника. Больных у тебя нет?

— А кому болеть? Мы все просолены, прокопчены, к нам холера не пристанет. Она и в Стамбуле пошла на убыль.

— Все это хорошо. Но ты поторапливайся. Скоро адмиральский час, и начальника карантина до вечера не сыщешь. Потом возвращайся к Фотиади, там и поговорим.

Спустя час, покончив с формальностями и отправив бригантину на разгрузку, Манопуло сидел напротив Векова в задней комнате у Фотиади и, утолив голод, рассказывал о своем плавании в Архипелаге.

— Скажу вам, Захар Федорович, что турки к нам очень переменились. В Стамбуле был я у своего земляка, он, вы знаете, драгоманом


 у великого визиря Юсуфа Зия-бея служит. Так он мне говорил, что, если Порта не пойдет на союз с Россией, ее растащат по частям либо французы с разными пашами, либо англичане с австрийцами.

— Это твой земляк так считает или это визирь говорит?

— Так думает султан, а великий визирь против. На союз с нами он идти не хочет. Селим задался целью переделать Порту на европейский образец и многое уже сделал. Но Юсуф-бей считает, что в своих замыслах султан смелее, чем на деле. Он бросается из крайности в крайность, а Блистательная Порта все больше теряет свою силу. Султана опутали сетью английские, французские, австрийские, да и свои собственные османские шпионы. За ним следят и свои и чужие, и каждый надеется урвать для себя что-нибудь от империи. Казни пойманных шпионов дела не меняют. Поэтому Селим никому не верит, никого, кроме своего дяди великого муфтия


, не слушает и пытается все делать сам. Ошибается, а винит в этом других. Голову там потерять — пара пустяков. Каждый день перед дворцом на копьях выставляют то одну, то другую.

— И твой земляк тебе все это рассказывал у себя?

— Нет, Захар Федорович, как можно. Я помню, вы мне говорили, что и у стен есть уши. Мы с ним рыбку с лодки ловили. Так он часа три кряду говорил. У меня от весел кровавые мозоли сделались.

— А кто именно против союза с Россией и кто за союз?

— Кто там за что и за кого, понять трудно. Да и переменчивы турки. Сегодня одно говорят, завтра другое. Твердо можно сказать, что против союза с нами там великий визирь Юсуф и учившийся во Франции близкий друг Селима Ахмет-бей. Он у султана как бы министр иностранных дел.

Султана сильно поддерживает его дядя — великий муфтий, но духовенство, особенно муллы, никому не подчиняются и призывают к священной войне против всех неверных.

Мне мой земляк рассказал, что Юсуф-бей и Ахмет-бей как-то рассуждали, что русский флот можно пустить в Средиземное море, пусть он поможет против французов, а обратно мы его не пустим, и все Черное море опять будет турецким.

— И что же они решили?

— Решить, пожалуй, ничего не решили, но такое предложение Селиму они могут сделать. И еще одно, Захар Федорович. С прежним посланником Кочубеем — он но сухопутью через Румелию


 поехал — передали нашему императору предложение о военном союзе против французов. И английский посланник это предложение одобрил.

— Чудеса, да и только ты мне рассказываешь. Но чего не сделаешь, когда у тебя Египет отнимают. А кто вместо Кочубея посланником?

— Вместо Кочубея прибыл тайный советник Томара Василий Степанович. Султан его уже принимал.

— Что тебе удалось узнать о других делах в Порте? Какие отношения Селима с его пашами в Румелии и Албании?

— В Румелии у султана дела плохи. Против него выступил Пазванд-оглы Виденский паша


. Он клянется султану в верности, а сам создал армию в 16 тысяч, захватил Никополь, Плевну, Софию, Рущук. Всю Болгарию и Восточную Сербию себе подчинил, стал чеканить собственную монету. В эту весну он наголову разбил посланную усмирить его 120-тысячную армию султана и сейчас осаждает Адрианополь. Так что еще и Стамбул возьмет.

— Действительно, Селиму не позавидуешь. А в Морее


 у него как идут дела?

— В Морее тоже плохо. Там другой вассал Порты — Али-паша Янинский


. С 1797 года он тайно поддерживал сношения с Бонапартом. Генерал Жантили, овладевший венецианскими городами на албанском побережье, послал к нему для переговоров своего адъютанта капитана Роза. Али-паша устроил торжественный прием, поместил капитана в своем дворце, даже приколол на чалму трехцветную кокарду, восторгался «Декларацией прав человека». В письме к Али-паше Бонапарт называл нашу своим уважаемым другом и хвалил за привязанность к Франции. Но Али-паша, убедившись, что от французов ему не получить ни Ионических островов, ни городов на албанском побережье, неожиданно заключил капитана Роза в тюрьму, подверг пыткам, а затем отправил его султану в знак своей преданности.

— А как себя ведут французы?

— Они ведут переговоры не только с Али-пашой Янинским, но и с Ибрагим-пашой Скутарийским, с черногорскими гайдуками, с греческими и болгарскими предводителями, ливанскими эмирами, египетскими мамлюками. До самого последнего времени посланник Бонапарта при султанском дворе стремился внушить Селиму III мысль о том, что все это делается для того, чтобы упрочить власть султана. Он договорился до того, что даже поход в Египет представлял доброжелательным шагом, так как, мол, французы — верные друзья султана — хотят восстановить в Египте его законную власть и покарать мятежных мамлюков. Но этот обман был уже настолько явным, что не мог ввести никого в заблуждение. Селим III и его окружение поняли, что, утвердившись на Ионических островах и Мальте, а затем и в Египте, Франция расчистит себе путь в богатый Левант


 и будет угрожать самому существованию Порты. А когда Наполеон высадился в Египте, тут Селиму не оставалось больше ничего другого, как объявить Франции войну. Французского посланника Рюффена он заточил в Семибашенный замок, французских купцов в Стамбуле и в провинции обобрал до нитки и тоже бросил в тюрьму. У султана сейчас одна надежда на нас.

— Молодец, Манопуло. Все это очень важно. Ты мне завтра представь подробный доклад обо всем сказанном, а сейчас поедем в город. Там отдохнешь.










ГЛАВА ВТОРАЯ

Адмирал Ушак-паша








В 6 часов утра 4 августа 1798 года курьер из Петербурга в сопровождении двух полицейских чинов нетерпеливо мерил шагами набережную Севастополя, переименованного при новом царствовании в Ахтиар. Он ждал баркас, чтобы направиться на нем к флагманскому кораблю и вручить командующему действующим корабельным флотом Черного моря вице-адмиралу Ушакову личное и секретное повеление Павла I.

Линейный корабль «Св. Павел» под флагом командующего флотом во главе многочисленной эскадры возвращался из крейсерского плавания к Одессе и устью Дуная.

«Св. Павел» издали не казался особенно большим и грозным. Трудно было поверить, что на нем было 84 пушки и около 900 человек экипажа. Закрытые порты артиллерийских палуб тремя белыми линиями опоясывали его борта, придавая боевому кораблю нарядный вид. Даже со свернутыми парусами и оголенными мачтами он был великолепен. Под стать флагману были и другие корабли эскадры. Казалось, что невзгоды трехмесячного похода никак не повлияли на них. Не одна подзорная труба была направлена на входившие в порт корабли. Придирчиво, с любовью и ровностью оглядывали отставные марсофлоты


 каждое судно.

В безветренном воздухе раннего утра отчетливо слышались команды вахтенных начальников, трели боцманских дудок, вызывавшие команды на большую приборку, скрин уключин гребных шлюпок, втягивавших на буксире корабли, каждый к своей пристани. Пароду на набережной и у пристаней все прибывало.

Обеспокоенные, как бы чего не случилось с царским курьером, полицейские тоже стали нетерпеливо поглядывать на снующие по бухте лодки. Наконец подвалил баркас с начальником порта контр-адмиралом Романом Романовичем Вильсоном и, приняв курьера, под дружные удары весел заскользил к «Св. Павлу».

Взойдя вслед за начальником порта на верхнюю палубу, курьер потребовал, чтобы его безотлагательно отвели к командующему.

— Ты не волнуйся, отдохни, — увещевал его командир корабля капитан 1-го ранга Сарандинаки, — Адмирал только недавно уснул после нескольких бессонных ночей.

Но курьер стоял на своем, упирая на то, что, дескать, ему приказано вручить пакет немедленно, он ужо два дня как в Ахтиаре, а императорский указ адмиралу все еще не вручен.

— Евстафий Павлович, — обратился Вильсон к Сарандинаки, — ты уж побеспокой Федор Федоровича, а то наш столичный гость совсем изведется. Видел бы ты, как его Николай Семенович Мордвинов обрабатывал, требуя передать почту. Но наш молодец — как кремень. Велено лично Ушакову, значит, я и дождусь! Вот так-то. А ты — спит адмирал!

На шум вышел адъютант командующего лейтенант Балабин. Поздоровавшись с начальником порта и выслушав взволнованного курьера, лейтенант сообщил, что Федор Федорович уже проснулся и сейчас выйдет.

— Петр Иванович, — спросил адъютанта Вильсон, — как плавалось? Здоров ли Федор Федорович?

— Всяко было, Роман Романович. И штормы трепали, и служители хворали, но все живы и здоровы.

— А с неприятелем не встречались?

— Да какой же теперь неприятель! — воскликнул Сарандинаки. — Туркам не до нас. Они сейчас французами огорчены. Встречный купец-грек рассказывал, что Наполеон на Египет пошел. Теперь туркам с нами не воевать, а только кланяться. А вот и Федор Федорович.

К спустившемуся со шканцев Ушакову быстро подошел Вильсон и, взяв иод козырек, стал но всей форме докладывать. По Ушаков, не дослушав, обнял его и, расцеловав, спросил:

— Здоровы ли все в городе, Роман Романович? Холеры из Константинополя не занесло?

— Бог миловал, Федор Федорович. Я никого на берег раньше трех дней карантина не пускал. Да и на дорогах караулы выставлены.

Тут, оттеснив флотских, курьер пробился к Ушакову и отрапортовал:

— От Государя Императора Его Величества Павла Первого срочный пакет вашему превосходительству! Дозвольте вручить! Третий день жду. Извелся весь. Господин адмирал Мордвинов чуть меня под караул не взял. Требовал ему почту отдать. А мне приказано лично вам, в собственные руки!

Отдав рапорт, курьер сразу сник и протянул Ушакову внушительных размеров кожаную сумку, запечатанную сургучными печатями.

— Ого! — воскликнул Ушаков, — Серьезное, видно, дело.

— Да уж куда серьезнее. Ваше превосходительство, в Петербурге все говорят: война с французами!

— Ну, добро, братец, спасибо тебе. Иди поспи, поешь, а потом мы с тобой еще потолкуем. Балабин, — оборотился он к адъютанту, — распорядись! Роман Романович, ты сейчас разберись с Евстафием Павловичем, что к чему, а я пока почитаю, что здесь такого срочного.

Ушаков поднялся к себе и, заперев дверь на ключ, прошел в рабочую каюту. Задернув штору на иллюминаторе, он положил сумку на стол и, не вскрывая печатей, некоторое время задумчиво смотрел на нее.

Помимо нескольких увесистых пакетов из Адмиралтейств-коллегии, в сумке был небольшой пакет, запечатанный личной печатью Павла I. В нем оказался царский указ: немедленно по получении выйти в новый поход.










Ушаков несколько раз перечитал короткий текст, стремясь понять его явный и скрытый смысл. Указ гласил: «По получении сего имеете вы с вверенною в команду вашу эскадрою немедленно отправиться в крейсерство около Дарданелей


, послав предварительно авизу


 из легких судов к министру нашему в Константинополе господину тайному советнику Томаре, извести его, что вы имеете повеление от нас, буде Порта потребует помощи, где бы то ни было, всею вашею эскадрою содействовать с ними, и буде от министра нашего получите уведомление о требовании от Блистательной Порты вашей помощи, то имеете тотчас следовать и содействовать с турецким флотом противу французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось».

Адмирал, похлопывая ножом но еще не вскрытым пакетам, думал, что это могло означать.

После многочисленных поражений, понесенных Портой на море и на суше в прошлой войне, трудно было поверить, что она забыла о них и легко согласилась на союз с Россией.

Чтобы там ни говорилось, но султан Селим III всегда будет питать за проигранную войну тайную вражду к русским вообще, а к нему — Ушакову — особенно. Но если Порта запросит от нас помощи флотом, то, стало быть, у нас с нею будет военный союз против Франции, а с Францией у Порты такая была дружба!

Ушаков хорошо помнил события того времени. Сам в них участвовал. Оттоманская Порта, объявив в 1787 году войну России, по сути дела, была дубинкой в руках английского и прусского королей. Они желали установить свое господство в Европе за счет ослабления России, толкали султана на войну. Их дипломатия прикрывалась разговорами в газетах об охране «европейского равновесия», о «защите интересов малых стран», о борьбе с «русской опасностью».

Тайная дипломатия сделала свое дело. Русского посла Якова Ивановича Булгакова вместе со всем посольством заточили в Семибашенный замок — страшную тюрьму, откуда редко кто выходил живым. Война была объявлена!

И в этой войне ему — Ушакову пришлось сыграть немалую роль.

Тогда под Калиакрией туркам не помогли ни корабли с медной обшивкой французской работы, ни английские офицеры, управлявшие артиллерией чуть ли не на каждом корабле. На русской эскадре было всего 17 убитых и 28 раненых, а неприятель потерял в бою три линейных корабля и сотни убитых на каждом из спасшихся. Только на корабле Сейит-Али, командовавшего союзным алжирским флотом и обещавшего султану привезти Ушак-пашу в железной клетке, было 450 убитых. Всего же они тогда потеряли больше 2 тысяч человек и с десяток судов, потонувших потом, уже после боя. Оставшиеся на плаву корабли турецкого флота рассеялись по портам Анатолии и Румелии. Капудан-паша, то есть главнокомандующий объединенным флотом, страшась султанского гнева, скрылся в неизвестном направлении, и его долго не могли сыскать.

Когда глубокой ночью остатки алжирского флота все же добрались до Константинополя, они имели ужасный вид: поломанный рангоут


, пробитые борта, изорванные снасти, залитые кровью и заваленные ранеными палубы. Корабль самого Сейит-Али, только войдя в Босфор, стал тонуть.

Пушечные выстрелы с тонущего корабля, крики о помощи всполошили столицу Блистательной Порты. Несть о разгроме флота, слухи о намерении Ушак-паши напасть на Стамбул заставили султана поспешить с заключением мира. К России тогда перешли земли между Днестром и Бугом, крепости Хаджибей и Очаков. Порта отказалась от всяких надежд вернуть Крым. Сражение у Калиакрии приблизило конец войны.

Эти размышления вызвали у Ушакова серьезные опасения: что, как Селим захочет с ним рассчитаться? Пропустит корабли через проливы в Средиземное море, а обратно заставит идти вокруг Европы, как в 1777 году, когда он так и не пропустил в Черное море три торговых корабля? За девять месяцев, проведенных тогда в ожидании разрешения в столице Оттоманской Порты, Ушаков хорошо узнал османских правителей, их коварство и двуличие. Враждебное отношение султанских чиновников особенно бросалось в глаза при сравнении с доброжелательностью простого люда, разноплеменного и по-восточному радушного.

Надо будет, пришел он к выводу, прежде чем в проливы идти, договориться, у султана фирман


 взять с обязательством пропустить нас обратно.

Действительно, положение было куда как серьезно. Он думал, что придется в новое крейсерство к Босфору идти, а тут — другое. Идти надо будет в Средиземное море, а там — ни портов, ни запасов. Не столько воевать, сколько разговоры разговаривать с султанскими чиновниками. И ведь мало того что они думают одно, говорят другое, а делают третье, если вообще что-либо делают, так за их спиной еще англичане окажутся. А те свою выгоду не упустят, станут се искать за наш счет. Египет для них важен, ведь он — дорога в Индию…

— Ну, что ж, — вслух подумал Ушаков, — война так война!

И еще одно обстоятельство требовало размышления. Указ направлен ему лично, минуя адмирала Мордвинова — главного начальника флотов и портов Черного моря. Видимо, при дворе узнали истинную цену его талантов и, адресуя указ лично Ушакову, дают ему полную свободу при подготовке флота к кампании. Это, конечно, поймет и Мордвинов и постарается ему учинить очередную неприятность перед выходом в море.

Вздохнув, Ушаков придвинул к себе остальную почту. Он увидел письма от президента Адмиралтейств-коллегии графа Кушелева, а в самом толстом пакете — копии донесений прежнего и нынешнего посланников при дворе Селима III..

Бегло просматривая их, Ушаков понял, что они представляли для него большую важность. Это были записи различных переговоров с султанскими министрами, сведения об их связях и привычках. Обо всех говорилось: любят подарки. В специальном письме Кушелев предлагал, если эскадра Ушакова войдет в проливы, делать «замечания, промеры, наблюдения течений, укреплений — словом, все нужные примечания для составления верных карт или для исправления старых». Все было важно.

Командующий корабельным Черноморским флотом вице-адмирал Федор Федорович Ушаков, или, как его называли османские адмиралы, Ушак-паша, спрятал полученную почту в железный сундук, потянулся так, что хрустнули суставы. Отодвинув занавеску и открыв иллюминатор, он глубоко втянул носом воздух.

Голова после бессонной ночи была тяжелой, во всем теле чувствовалась усталость. Свежий, прохладный с утра воздух отдавал смолой, разогретым деревом и особым, таким желанным и в последние годы все более редко ощущаемым запахом земли.

Еще раз потянувшись, Ушаков подумал: хорошо, что у него на берегу нет ни жены, ни детей. Ему, одинокому морскому скитальцу, самое место на шканцах, а не на твердой земле. К походам ему не привыкать. Судьба, кроме нескольких ранений, не доставляла ему больших неприятностей. В свои 54 года он не чувствовал тяжести лет и на парусных учениях мог потягаться с лейтенантами.

Подумав так, усмехнулся, представив, как тоскливо ему бывает на берегу в зимние штормы, когда в адмиральском доме слышны только голоса слуг да воркотня старого дядьки Поликарпыча, приставленного к нему еще покойным отцом по выходе из его короткой петербургской службы.

Может быть, напрасно он отказался много лет тому назад от командования придворными яхтами? Может быть, зря так решительно поломал судьбу и пустился в нескончаемые морские скитания, меняя корабли, команды, начальников?

Нет, конечно, нет! Не создан он для дворцовых интриг. Все было правильно. Его место на шканцах. Определить судьбу помог и Григорий Александрович Потемкин


. И назначение на 64-пушечный линейный корабль «Виктор» было единственно правильным решением его дальнейшей судьбы, победой над обстоятельствами.

Ушаков ушел тогда в Средиземное море в составе эскадры контр-адмирала Якова Филипповича Сухотина, направленной для защиты торговых кораблей но условиям «вооруженного нейтралитета». Почти десять месяцев провел он в плавании. Досконально изучил все гавани в восточной части Средиземного моря, хорошо запомнил все особенности плавания в Архипелаге и в проливах с их коварными течениями и мелями. Тогда же он обследовал окрестности Константинополя, достопримечательности этого многоликого древнего города. Побывал он и на Афоне.

Теперь вновь, в третий раз, ему предстояло плавание в Средиземном море — колыбели многих угасших царств и народов.

Ушаков усмехнулся, отгоняя не вовремя пришедшие воспоминания. С легкой грустью, как бы новыми глазами смотрел он на открывшийся берег.

Трудами тысяч солдат и морских служителей под его, Ушакова, руководством этот недавно дикий уголок Крыма за неполные двадцать лет изменился неузнаваемо. На месте заброшенной деревушки Ахтиар возник порт, а при нем крепость и сложенный из белого инкерманского камня красавец город Севастополь, амфитеатром поднимающийся над зеленовато-голубыми водами обширнейшей бухты, вернее, трех бухт.

С каждым годом прибавлялось население. Отслужившие срок матросы и солдаты брали в жены местных татарок, гречанок, армянок, сообща складывали дома и домики, заводили хозяйство, сажали сады. И вот уже голубоглазая, черноглазая детвора со смесью славянских и восточных черт оглашает окрестности русским говором.

Ушаков оторвался от воспоминаний. В иллюминатор было видно, как по всем трем бухтам, несмотря на раннее утро, сновали шлюпки, полубаркасы перевозили рабочих на Северную сторону, где закладывались две новые батареи. Можно было различить на набережных Корабельной слободы и Городской стороны кучки встречавших. По Екатерининской улице к штабу флота катили линейки и коляски с солидной публикой. От здания штаба флота семафорил сигнальщик, но без подзорной трубы разобрать, что он передавал, было трудно.













Тут в дверь постучали. Отперев ее, он увидел Романа Романовича Вильсона и Евстафия Павловича Сарандинаки. Вообще-то грек Сарандинаки был не Евстафий, а Стамати, но, поступив волонтером на русскую службу, принял русское подданство и русское имя.

— Федор Федорович, — доложил Сарандинаки, — адмирал Мордвинов требуют вас с докладом о походе и выражают неудовольствие.

— Спасибо, Евстафий Павлович, передайте, что буду в штабе в два часа понолудни, а сейчас мы с Романом Романовичем займемся делами. Поход предстоит в Средиземное море. Будем с османами вместе французов бить. Так что готовьтесь.

Доклад начальника порта, обстоятельный и подробный, не содержал неожиданностей. Он знал службу и, оставаясь за командующего, все делал в срок. Благодарный Ушакову за доверие, он никогда его не подводил. Да и чин контр-адмирала Роман Романович получил но настоятельной просьбе Ушакова, когда тот был но представлению Потемкина назначен старшим членом Черноморского адмиралтейского правления и командующим корабельным флотом Черного моря. Тогда Ушаков немногим более года был свободен от мелочной и надоедливой опеки Адмиралтейств-коллегии и много сделал для процветания Севастополя. Это было самое счастливое для него и для Черноморского флота время.

Прервав доклад, Ушаков с легким смешком сказал:

— Посмотри, Роман Романыч, что мы тут понастроили. Всякий раз, как прихожу из похода, не перестаю радоваться.

— Да, Федор Федорович, сделано много.

Они оба подошли к иллюминатору. Перед ними открылся порт. Там для каждого корабля была построена своя пристань, возведены магазины


, в которых хранились артиллерия, запасные якоря, такелаж


, рангоут и все припасы для похода. Против каждой пристани морские служители построили белокаменные казармы, крытые красной черепицей, на крутом берегу Южной бухты, в самом здоровом месте, вырос большой, в два этажа, госпиталь. На берегах Южной и Корабельной бухт поднялись мастерские, склады, обширное Адмиралтейство с доком — для килевания


 линейных кораблей.

— А помните, Федор Федорович, сколько пришлось потратить сил, чтобы уговорить городских купцов дать деньги на устройство сада для народного гулянья?

— Да, вот она, эта лесистая балка, сейчас видна. Какие там новые постройки делаются?

— Сейчас там библиотеку открыли, эту балку сейчас все Ушаковой зовут.

— Вот это зря! — И Ушаков постарался перевести разговор на другую тему.

Но, как бы он ни скромничал, дело говорило само за себя. Им было улучшено санитарное состояние города, до этого часто страдавшего от заносимых из турецких портов эпидемий холеры, а то и чумы, наведен порядок в питании морских служителей, пресечено казнокрадство в порту. Деревянный театр, построенный наспех к приезду Екатерины II, Ушаков перестроил и помог создать актерскую труппу, чтобы развлечь моряков и их семьи, организовал охотничьи экспедиции в степную часть Крыма. При нем была начата постройка здания Морского собрания и библиотеки. Для детей офицеров, военных чиновников и рабочего люда открылись две школы.

— И ведь все, Федор Федорович, сделано своими руками, силами морских служителей и солдат. Это они за скромную добавочную плату построили офицерские дома и казенные здания.

— Да, тогда же и дом командующего флотом был построен, из которого адмирал Мордвинов себе дворец сделал. Кстати, как он, получил ответ из Петербурга?

— Получить-то получил, но ничего не изменилось. Попеняли ему за дворец, и все.

В Севастополе на жалованье Ушаков построил дом довольно скромных размеров, большею частью пустовавший. Он не мог спокойно смотреть, как тратились Мордвиновым казенные деньги.

Пока был жив Григорий Александрович Потемкин, Ушаков служил спокойно. Именно на эти годы пришлись блистательные победы русского флота над турецким у Керчи, при Хаджибее, у Тендры, при Калиакрии, у Анатолийских берегов


, утвердившие его господствующее положение на Черном море.

После смерти светлейшего все изменилось. При дворе набрал силу последний фаворит Екатерины Платон Зубов


. Мордвинов, уволенный Потемкиным за бездеятельность, добился покровительства Зубова, и в 1792 году Екатерина II вернула ему прежний чин вице-адмирала и назначила председателем Черноморского Адмиралтейств-правления и старшим начальником портов Черного моря.

Федор Федорович был оставлен командующим Черноморским корабельным флотом, произведен в вице-адмиралы и вновь оказался, хотя и не в прямом, но все же в подчинении у Мордвинова.

После производства Мордвинова в адмиралы его опека стала невыносимой.

Прямая и честная натура Ушакова не переносила интриг. Мордвинов же в них весьма преуспел. В молодости он три года находился в учебном плавании на английских судах у берегов Северной Америки. За это время стал англоманом, переняв английский снобизм и пренебрежение к русскому флоту. Человек поверхностного ума, Мордвинов никогда не был в серьезном бою, но считал себя флотоводцем. Высшей доблестью почитал приверженность к правилам английского морского устава. Недовольный прошлой отставкой, он преследовал Ушакова, мстил ему за то, что тот был способнее его; га то, что Ушаков прославился победами над турецким флотом; за то, что смело отбросил устаревшие правила английского морского устава и создал новую тактику морского боя, которую спустя несколько лет применил Нельсон при сражении с французским флотом при Абукире


.

Мордвинов, получив в управление Черноморское Адмиралтейств-правление, порты и флот, почитал, что его задача заключалась в том, чтобы дело не имело дурных последствий, а будет ли оно иметь последствия хорошие — его не беспокоило. Не польза дела, не развитие флота, не строительство портов его волновало, а достижение через исполняемую должность и за казенный счет наибольших удобств для себя.

Ушаков принадлежал к другому типу людей. Это они, посвящая жизнь делу, добивались успехов, прославивших Россию.

Ушаков ставил пользу дела выше собственной выгоды, был твердо убежден, что только на государственной службе просвещенный и деятельный человек мог принести реальную пользу стране. Все свои труды он посвятил возвеличению славы русского флота, вслед за Петром I и Суворовым понял решающую роль инициативного солдата, важность справедливого и честного отношения к службе как рядовых, так и офицеров, вплоть до самых высших рангов. Не имея семьи, он видел ее в своих подчиненных, поддерживал тех, кто отвечал его представлениям о долге и чести и кто, как и он, видел цель жизни в служении родине и увеличении ее военного могущества.

Естественно, что Мордвинов не мог терпеть рядом с собой свою противоположность и делал все, чтобы отравить Ушакову жизнь.

И вот сейчас по смущенному виду Вильсона, замявшегося при докладе об отношениях со штабом Мордвинова, Ушаков понял, что на берегу его ждет очередная неприятность.

— Ну, что же, Роман Романович, давай докладывай и про горькое, а то все про сладкое да про сладкое, — вздохнул Ушаков.

— Да ведь горькое оно и есть горькое, что с ним торопиться. Вы уж, видно, догадались, что господин адмирал написал очередной рапорт в Адмиралтейств-коллегию. Теперь уже о том, что вы якобы допустили самовольство при вооружении эскадры к походу, стали ее готовить раньше срока без сношения с конторою Черноморского флота и без разрешения его, адмирала Мордвинова. Я уже, Федор Федорович, все объяснения и копии с ордеров адмирала Мордвинова направил в Адмиралтейств-коллегию. Теперь надо только ожидать, чем кончится расследование.

Неожиданно его сообщение не вызвало обычной вспышки гнева Ушакова, не взволновало его.

— Только-то и всего? — спокойно спросил он. — Это не беда! Теперь господин адмирал надолго оставит нас в покое, хотя, конечно, без пакостей не обойдется. В сегодняшней почто получен указ императора Павла Первого о начале кампании. Там есть и решение по рапорту господина адмирала. Мои действия признаны правильными.

— Вот и хорошо! А против кого воевать-то, Федор Федорович? Вроде с турками у нас мир?

— Вот, читай. — Ушаков отпер сундук и достал почту. — Посмотри, что здесь прислано. Отбери, что мне в походе будет без надобности, да заодно подсчитай, сколько нам чего от конторы потребуется и сколько дней уйдет на погрузку и ремонт снастей и рангоута.

— С погрузкой труда не будет. Не подвела бы контора с деньгами.

— Теперь-то не подведет. А якоря, зимой заказанные, получили? На поход их до сотни надо будет.

— Якоря, которые сами сковали, которые из Адмиралтейства, все получили. И ядра, и порох, и парусину. А якоря вон даже в магазин еще не убрали. На пристани лежат.

— И еще вот что, Роман Романович, назавтра я, согласно уставу Петра Великого, соберу господ капитанов на военный совет. Мордвинова со штабом тоже надо будет пригласить. Так ты не ударь в грязь лицом. Подготовь с Евстафием Павловичем обед.

— Хорошо, Федор Федорович, будет чем подкрепиться.

— Добро, занимайся, а я пойду прилягу на часок-другой, а то голова плохо соображает. Курьера не забыть бы расспросить о новостях в Санкт-Петербурге. Ты, Роман Романович, поговори с ним, как здесь разберешься.

— Идите отдыхайте, Федор Федорович, я все сделаю.












ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Перед походом








Все с нетерпением ожидали прихода эскадры. В городе ходили слухи о войне. Толком никто ничего не знал. Предположения были одно невероятнее другого. А ведь известно, что непонятное страшней явной опасности. А тут еще разговоры о таинственном курьере из Петербурга, который отказался отдать почту — подумать только! — самому Мордвинову.

После возвращения эскадры неизвестность стала нестерпимой. Город и порт готовились к приходу кораблей. Долго откладывавшийся бал в Морском собрании был объявлен на ближайшую пятницу. Поговаривали, что и Мордвинов, отстроивший свой дворец, тоже наконец даст бал.

Ушаков и его адъютант Балабин с сумкой бумаг направились во дворец к Мордвинову. Лошади, лениво помахивая хвостами, катили коляску по пыльной дороге в гору. Кучер из ушаковских дворовых вертелся на козлах, явно желая заговорить с барином, но всякий раз не решался, встречая его сосредоточенный взгляд. Ушакову было не до разговоров. Ему так и не удалось отдохнуть, ломило виски, глаза как будто песком засыпало, мучительно хотелось спать. После вторичного вызова Мордвинова он отправился на доклад сразу же, как только «Св. Павел» отшвартовался у пристани. Так, в молчании, добрались до мордвиновского дворца.

У подъезда их ожидал начальствующий над конторой порта капитан 1-го ранга Семен Афанасьевич Пустопин, также вызванный Мордвиновым. Вид у него был растерянный, он был очень взволнован.

— Считаю необходимым предупредить о неудовольствии господина адмирала тем, что ему курьер почту не отдал. Ох и бушевал же он! Вам, Федор Федорович, больше всех досталось. Он и сейчас еще, наверное, не остыл.

Ушаков не ответил и молча пошел к входу. Швейцар, увидев подъехавшую коляску с хорошо знакомой парой серых в яблоках рысаков, с поклоном распахнул двери, сиявшие надраенными медными ручками, доской солидных размеров с фамилией и всеми титулами хозяина дома, начищенными медными львиными мордами, попарно прибитыми на каждой дверной створке.

— С благополучным прибытием, ваше превосходительство! Добро пожаловать!

— Спасибо, братец, — приветливо ответил Ушаков, — А где Николай Семенович?

— Они в кабинете были. Вас уже спрашивали: не подъехали ли, дескать, еще?

Важный камердинер, вывезенный из Англии, принял у вошедших, новые форменные шляпы, к которым моряки никак не могли привыкнуть и чаще носили в руке, чем на голове, и проводил через огромную приемную к адмиралу.

Мордвинов стоял посреди кабинета и внимательно, как незнакомых, рассматривал вошедших. Поздоровавшись и не предлагая никому сесть, стал хмуро слушать доклад. Адмирал был не в духе. Поглядывая время от времени на сумку в руках адъютанта, он ждал главного — сообщения о привезенных курьером новостях. Ведь не случайно же тот отказался передать ему почту. Наконец, не выдержав, Мордвинов резко прервал доклад и стал упрекать Ушакова в неуважении старших по званию, в самовольстве и еще бог знает в каких грехах. Распалившись, он перешел на крик.

Ушаков сдерживался, молчал. Шея и щеки у него покрылись красными пятнами, глаза сузились, на скулах заиграли желваки. Дождавшись паузы, он, внешне спокойно, ровным голосом произнес:

— На ваш рапорт о каком-то моем самовольстве при подготовке эскадры к крейсерскому походу пришел ответ от их сиятельства адмирала Кушелева. Адмиралтейств-коллегия посчитала меня безвинным. И еще. Сегодня утром мне на корабль курьер из Санкт-Петербурга доставил указ от государя нашего Павла Первого о том, чтобы мне с флотом отправиться к Дарданелям для совместных с султанским флотом действий против французов. Нам бы сейчас не старое вспоминать, а корабли к новому походу готовить, чтобы на той неделе и отплыть. Вот здесь с рапортом о походе я заготовил копию с указа, расписание всего нужного от конторы. Извольте ознакомиться.

Мордвинов опешил. Этого он не ожидал. Беззвучно шевеля губами и задыхаясь от злости, он силился что-то сказать, но вместо слов слышались какие-то сиплые звуки. Испугавшись, как бы его не хватил удар, Балабин подскочил к столу, на котором стояла бадейка с квасом, зачерпнул ковшиком и быстро поднес его к посиневшим губам адмирала. Сделав несколько судорожных глотков, тот оттолкнул ковшик, расплескав квас себе на мундир, и, все еще не в силах произнести ни слова, стал отирать пот со лба.

В кабинете повисла напряженная тишина. Из глубины дома слышались женские крики и истерический плач.

«Да, ничего не скажешь — семейка!» — подумал Ушаков, но жалости не ощутил.

— Ваше превосходительство, — вновь официально обратился он к Мордвинову, — на завтра я назначил военный совет господ флагманов и командиров кораблей. Не сочли бы вы возможным пожаловать со штабом на «Св. Павел» в два часа пополудни? Времени на подготовку совсем мало. Кораблям, почитай всем, нужен ремонт рангоута, а многим и килевание требуется. Полагаю, что не раньше следующего четверга управимся. А еще прошу вас пополнить экипажи служителями и выплатить команде жалованье за прошедшие три месяца да за полгода вперед. Чаю, раньше не вернуться нам. Посему надобно векселей


 нам дать на Стамбул и на Афины: ассигнации


 наши там не ходят. Поход, как полагаю, будет как по морю, так и по сухопутью, так что потребуется не менее двух батальонов солдат в десант. Вот мой рапорт о получении указа, а вот, посмотрите, расписание кораблей, флагманов, капитанов и служителей, которым надлежит идти со мной к Дарданелям и далее.










Неприязненно, исподлобья глядя на стоявшего перед ним Ушакова, Мордвинов облизал пересохшие губы и язвительно произнес:

— Ну-ка, дай указ! Говоришь, утром курьер его тебе привоз, а вон уже и с расписанием управился. Да не копию, — вновь взорвался он, — а сам указ, императором подписанный!

Ушаков неспешно расстегнул мундир, вынул из внутреннего кармана пакет, из него — указ, развернул и с поклоном, почтительно, двумя руками протянул его, не двигаясь с места, адмиралу.

Тот непроизвольно сделал несколько шагов вперед и взял протянутый лист бумаги. Затем вернулся к столу и несколько раз внимательно прочитал короткий текст. Видимо, ему на ум пришли те же мысли о скрытом смысле указа, что и самому Ушакову. Лицо у него опять стало багроветь, и, не сдержавшись, он стукнул кулаком но столу и со злостью крикнул:

— И кто это придумал посылать флот с таким адмиралом против французов?! Да они тебя потопят в первом же сражении! Тоже нашли героя-победителя!

— Ваше превосходительство! — гневно воскликнул Ушаков. — Думайте, что говорите! За Калиакрию мне Святой Георгий второй степени пожалован! Да вы и годами на десять лет меня помоложе, так извольте но уставу титуловать. Я вам не лакей заморский, «командующий флотом и назначен самим императором, а не Платоном Зубовым!

Тут уж Мордвинов совсем потерял власть над собой. Вскочив, он забегал по кабинету и, размахивая руками, закричал:

— И точно, малый ребенок ты против них! И не только я тебя малым ребенком почитаю, все твои командиры так думают! Ха-ха, Ушаков с флотом пойдет против французов! Селим с ним будет совет держать! Да турки тебя дальше Босфора не пустят! И кто это так там удумал?!

Мордвинов явно забылся. Сказать такое об императорском указе, да еще при свидетелях, было более чем неосторожно. По тем временам, сказанного им было достаточно, чтобы пойти по этапу в Сибирь. Взглянув на покашливавшего в кулак Пустонина, он сообразил, что сболтнул лишнее.

— Ну ладно, — сказал он потише, — давай твои бумаги, разберемся!

Ушаков взял из рук Балабина сумку, достал из нее несколько исписанных листков и, подойдя к столу, положил их рядом с указом. Затем, глядя Мордвинову в глаза, усмехнулся, забрал указ и, также не торопясь, спрятал его в пакет, а потом во внутренний карман мундира. Застегивая пуговицы, он спокойным голосом, но с изрядной долей злорадства сказал:

— Здесь копия именного указа, привезенного курьером, и расписание всего необходимого. Рапорт государю императору Павлу Первому о подготовке к походу и о выходе в будущий четверг я сегодня же заготовлю и, как приказано, с этим же курьером завтра отправлю в Санкт-Петербург. С ним отправлю и жалобу на поношение тобою указа его императорского величества. И посмотрим, кто малым ребенком будет! А что флотом я назначен командовать, это государю так угодно было. Это тебе не менуэты на паркетах танцевать! В сражениях пушки палят, убить могут! Так-то, адмирал!

Ушаков по-уставному поклонился и круто повернулся к двери, не обращая внимания на растерянно замолчавшего хозяина. За ним последовал Балабин, Пустонин было замешкался, вопросительно глянул на Мордвинова, но тот досадливо отмахнулся, и Пустонин пустился догонять ушедших.

Молча дошли до коляски. Остановились. Тут Пустонин не выдержал, хмыкнул и, покрутив головой, с деланным восхищением произнес:

— Однако крепко вы, Федор Федорович, адмирала! Всем бортом залп дали! Не скоро господин адмирал в себя придет. Беды вам уж он наделает! А правда, что вы с флотом к Дарданелям пойдете? Никто лучше вас с этим делом не справится. Весь флот Калиакрию помнит!

Он хотел еще что-то сказать, но Ушаков обратился к Балабину и распорядился, чтобы тот вместе с Пустониным отправился в контору и передал ему все расчеты на ремонт и подготовку кораблей к долгому походу.

— А потом, Петр Иванович, — добавил Ушаков, — поезжай ко мне домой. Скажи Поликарпычу, чтобы обед человек на десять приготовил часам, эдак, к пяти пополудни. Я немного пройдусь. От земли отвык, — он усмехнулся. И, обращаясь к Пустонину, сказал: — Будь здоров, Семен Афанасьич! Принимайся-ка за дело. Завтра к тебе зайду. Разберемся, что к чему.

Оставшись с Пустониным, Балабин огорченно промолвил:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Видно, на бал нам уже не попасть! Ах, какой бал был бы! А теперь только разве в баньку сходить успеешь!

— Ничего, — думая о своем и покусывая жидковатый ус, ответил Пустонин, — И в баньку сходишь, и на балу еще не раз попляшешь. Если, конечно, живым вернешься. А то мне-то каково здесь будет? Адмирал с меня семь шкур спустит за одно то, что я все слышал. Да и Федор Федорович с подготовкой к походу покоя не даст. Вы уйдете. Вам там ордена, чины! А тут… — Он тоскливо рассмеялся и махнул рукой.

— Уж это конечно! Покоя вам, Семен Афанасьич, пока не уйдем, действительно не будет. А что касаемо господина адмирала, так вы с ним друзья!

— Ну, ладно! Идем в контору, показывай ваши расписания!




Поглядывая на новые дома, построенные за лето, приветливо отвечая на поклоны знакомых — а знали Федора Федоровича в Севастополе все от мала до велика, — Ушаков медленно ступал по нагретой земле, радовался теплу, солнцу. Иногда останавливался и смотрел на город с грустью. Скоро плавание. Когда вновь увидит его? А теперь, как выяснилось, на берегу оставался смертельный враг. Впрочем, Мордвинов и все, кто за ним стоит, всегда только вредили ему.













От этих мыслей и бессонных ночей разболелась голова. Захотелось холодного квасу с хреном и хотя бы пару часов поспать.

…Весть об императорском указе к вечеру облетела весь город. Все прояснилось. Предстояла напряженная работа без сна и отдыха для всех служителей и рабочих порта, пехотных и инженерных войск: надо было ускорить работы по возведению заложенных батарей на Северной стороне. Семьям флотских тоже было дело: надо было щипать корпию


, крутить бинты; кто умел, готовил целебные мази. С лекарствами на флоте и в морском госпитале было трудно.

Контр-адмирал Вильсон, командиры и флагманы, чины штаба, вызванные Ушаковым, кое-кто из старинных друзей сидели у него в обширной столовой. Поликарпыч в который раз посылал лакея Ваську и садовника Игната в трактир за пополнением. Потом махнул рукой на трактир и стал подавать на стол кое-что из своих запасов, а разные фрукты и овощи прямо с огорода. Оказалось, что эта часть обеда пришлась по вкусу больше, чем трактирная еда. Знойный день сменился прохладной ночью, и деловой разговор постепенно перешел в воспоминания о встречах с османскими капитанами, о подготовке турецкого флота, боевых качествах его кораблей, правах, царивших среди галонджиев — так греки называли турецких матросов, отличавшихся жестокостью и бесчинствами.

Флаг-офицеры и адъютанты с молчаливого согласия Ушакова потихоньку по одному покинули столовую и устроили в гостиной на первом этаже свою компанию. Оттуда доносились звуки клавесина, переборы гитарных струн, приятный баритон Захара Векова, напевавшего веселую песенку, сопровождавшуюся взрывами смеха.

— Анастасий Егорович, — обратился Ушаков к командиру «Св. Ирины» греческому волонтеру лейтенанту Флиту, — приготовь акат


 не к четвергу, а к среде. Пойдешь в Константинополь к министру нашему при султанском дворе, господину тайному советнику Томаре. С тобой пойдет Афанасий Николаевич Тизенгаузен. В походе туда и обратно он над тобой будет старшим. Встретимся у входа в Босфор.

Переведя разговор снова на деловой лад, Ушаков слушал капитанов и, казалось, был полностью поглощен разговором, но мысленно он все время возвращался к утренней беседе с Вековым. Больше того, беседа эта не шла у него из головы. Она всколыхнула давние мысли самого Федора Федоровича. Их он не то что боялся, но считал для себя пустыми и, если они возникали невзначай, прогонял их прочь. С Суворовым, с Потемкиным не раз говаривалось о том, что мало у нас грамотных людей, а нужны они всюду очень; что много для образования народа сделал Петр Первый, да после него все стало по-прежнему: учили грамоте дьячки да дьяконы — «мастера» грамоты. А как учили? По Псалтыри


 да Часослову


, а еще Катехизис


 заставляли читать, а что в нем малолетки понять могут?

Правда, священник, у которого Ушаков в отцовской деревеньке Алексеевке учился, имел уже и такие книги, как «Первое учение отрокам, в нем же буквы и слоги» Феофана Прокоповича, печатную «Азбуку», «Арифметику» Магницкого. Но, не отправь его отец в Морской кадетский корпус, так и был бы он недоучкой и, кроме Катехизиса да подписей под картинками, ничего бы и не читал.

Александр Васильевич Суворов рассказывал, что он, как только стал командовать полком, ввел словесность, обязал офицеров не только строю солдат учить, но и грамоте, а то ведь совсем неграмотные, а с неграмотных что возьмешь? Никто и правил, им составленных, не прочтет!

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин тоже не раз сетовал на неграмотность народа. Он рассказывал, что многие прожекты составлялись об обучении тягловых людей грамоте, да ходу им не давалось. Екатерина одно писала Вольтеру


: «Заведением народных школ разнообразные в России обычаи приведутся в согласие и исправятся нравы», — совсем другое — Салтыкову


, своему фельдмаршалу, который тоже о школах для народа радел: «Черни не должно давать образования; поскольку будет знать столько же, сколько вы да я, то не станет нам повиноваться в такой мерс, как повинуется теперь».

Сам Ушаков служителей в походах тоже но только парусными ученьями и стрельбами заставлял заниматься, но и арифметикой и грамотой. Считал, что не разговаривать о грамотности народной нужно, а учить грамоте тех, кто под тобой стоит.

Он искренне полагал, что только грамотные люди на службе могут принести пользу родине и народу.

Ушаков и жалел и одновременно был рад, что заставил пойти Захара на откровенный разговор. Дело затевалось — он это понимал — государственное, а от тайной разведки, которой ведал Захар, зависело очень многое. И знать того, кто этим долом будет ведать, надо досконально.

Началось все с доклада Вокова о положении в Архипелаге, Морее и на Ионических островах. Его люди, там побывавшие в мае и июне, рассказали, что французы себя показали не лучше турок и жители их власть не принимают. Греческое и болгарское население от турецких пашей терпит всякое утеснение и готово на восстание, но начинать его боится, так как помнит резню, которую учинил султан Абдул-Хамид после поражения восставших черногорцев и греков в Морее в 1769 году.

— Вот послушайте, Федор Федорович, что привез Манопуло. Он в донесении пишет, что и в Морее, и в Албании, да и в самом Стамбуле «муллы


, имамы


, ишаны


, учителя ислама и дервиши


 призывают к войне против фаренгов, они проповедуют правоверным слова Великого и Справедливого: спешите совершить подвиг веры! Кто убьет одного неверного, тот войдет в рай. Кто лишит жизни двух — возьмет с собой жену, если захочет. Кто умертвит трех — введет в рай всю семью и даже освободит из ада родителей, не удостоенных милости Единого и Истинного. А уничтоживший более трех нечистых будет принят в Эдеме как хозяин садов!»

— И люди им верят? — не выдержал Ушаков.

— Да, Федор Федорович, к сожалению, верят! И вот что непонятно: как же это получается? У нас человек, если он крепостной, — раб, а французы свободу, равенство, братство несут. Мы же их вместе с этими правоверными будем бить. Может быть, сначала у себя порядок навести?

— Эх, Захар, Захар, все-то тебе ясно, все-то ты кипятишься! А кто порядок наводить у нас, по-твоему, должен? Кто в России грамотный, кто Радищева да Новикова читал? Мы — дворяне, да малость грамотеев из купцов, мещан, духовного звания происходящих. А остальные? У нас ведь только тоненький слой просвещения над глубочайшим омутом неграмотной Руси нашей. Кто во Франции революцию поднял? Третье сословие. А где оно у нас? Кто скажет, что делать надо? Ты вот где учился?

— Так рассказывал же я вам, Федор Федорович, — в гимназии при университете в Москве, языкам, словесности, математике и истории.

— А в каком отделении?

— Отделение наше было для людей разных чинов, кроме крепостных.

— Вот-вот, я же и говорю, кроме крепостных, кроме тягловых людей, которых у нас больше всего, больше во много раз, чем некрепостных, нетягловых. Не потому ли ты и в университете не доучился, что с графами в драку полез и должен был идти волонтером под Измаил к Осипу Михайловичу Дерибасу?

— Все-то вы, Федор Федорович, обо мпе знаете…

— А как же ты думал? Такое дело тебе доверяю! Знаю, братец, знаю! Не пойди ты волонтером, да не получи мичмана за храбрость, да не награди тебя потом Григорий Александрович Потемкин — вечная ему память — орденом Владимира, да не получи ты по сему случаю личное дворянство, так не быть бы тебе у меня в помощниках на «Св. Павле», а сидеть бы тебе, братец, за свое вольнодумство и чтение Радищева, как писали в доносе графские отпрыски Андреоти да Васильчиков, у святых Петра и Павла на кормлении![1 - Ушаков имеет в виду Петропавловскую крепость, превращенную к концу XVIII века в тюрьму для политических преступников.] Я ведь знаю, о чем ты со служителями вечерами на баке у бочки для курения толкуешь! Да не вскидывайся, не вскидывайся, не об этом речь. Ты вот говоришь: французы свободу, равенство, братство на знаменах написали, тирана свергли… А как они на островах ведут себя с греками? Чем они лучше османов, о которых ты мне давеча читал? А Наполеон? Он что — просвещение несет? Да он, поверь мне, будет тираном не хуже Селима. Он еще столько крови прольет, что не приведи господь! Нельзя, Захар, на Руси сейчас бунт поднимать. Рано! Работать надо, государство крепить, людей просвещать, каждому там быть, где он государству службу несет!

Такой разговор состоялся у Ушакова с Захаром. Именно он и не шел из головы во время совещания.




А деловой разговор опять перешел в воспоминания. Ушакова привлек рассказ Вильсона о том, как они прошлой осенью ездили на охоту в степь.

— Роман Романыч, — перебил его капитан 1-го ранга Дмитрий Николаевич Сенявин — командир второго по величине и боевой мощи после «Св. Павла» линейного корабля «Св. Петр», — помнишь, как мы у мурзы гостили?

— Как не помнить! Доложу я вам, господа, зрелище было… Подъехали мы к деревушке татарской. Собаки нас встретили, страшные, не приведи господь. Ну, их разогнали, а нас проводили к мурзе во двор, окруженный глухим каменным забором. Довольно обширный, он зарос бурьяном и был загажен скотом и стадом белых, серых и черных индюков, поднявших оглушительный крик. Главной постройкой во дворе, однако, был не дом, а огромный, во всю правую сторону, открытый сарай для скота с длинной коновязью перед ним. За сараем стояли пирамиды каких-то кирпичей, потом мне сказали, что это кизяки из сухого навоза, ими они нечки топят.

Когда мы вышли из колясок, нас окружили человек десять татар в рыжих и черных плоских барашковых шапках, в ситцевых куртках, надетых поверх чистых белых рубах. Прикладывая правую руку к сердцу и что-то говоря, они показывали на дом, приглашая войти. Вот тут нас ваш Захар, Федор Федорович, здорово выручил. Он, оказывается, довольно ловко с ними сговорился накануне. И мы приехали не просто к мурзе, а к самому каймакану — это по-ихнему управитель целой области.

Дом снаружи имел довольно жалкий вид. Двери такие низкие, что мне чуть не пополам согнуться пришлось. Из больших сквозных сеней с выходом во двор и в сад нас провели в правую дверь — на мужскую сторону, и мы очутились не во дворце, скажем, но в удивительно большой и высокой зале. Не верилось глазам, что в таком на вид жалком доме может быть такая роскошь! Стены были обтянуты парчой, обвешаны персидскими коврами, вдоль стен стояли низкие диваны с бархатными подушками. В одном углу на подставках высилось около дюжины черешневых чубуков с янтарными мундштуками, в другом — целый арсенал сабель, кинжалов, ружей и пистолетов. Все было идеально чисто, и нам стало стыдно своих запыленных сапог. Пришлось их снять, и мы в одних носках чувствовали себя раздетыми. Потом, правда, привыкли.

— Роман Романыч, — вновь вмешался Сенявин, — вы расскажите, как нас угощали!

— Да, господа, Поликарпыч сегодня нас угостил отменно! Но куда ему, ты, Федор Федорович, меня прости, до угощения мурзы! Сначала нам на подносе принесли по чашечке густого и сладкого кофе. Потом один слуга внес в комнату табурет дивной красоты, весь обложенный перламутром, перевернул его кверху ножками и поставил его перед нами. Уселись мы на диванах, ждем, что будет дальше. Другой слуга принес огромный медный поднос — настоящий круглый стол — и поставил его на перевернутый табурет. Потом стали приходить еще слуги, и каждый что-либо ставил на стол. Вскоре он был заставлен медными и серебряными тарелками и мисками с жареной индюшатиной и курятиной, свежим маслом, творогом, яичницей, вареной и жареной бараниной, нарезанной тонкими ломтиками бараньей колбасой, изюмом, чищеными орехами и еще не упомню чем.

Затем новые слуги принесли миски с водой для мытья рук и полотенца. И вот только тогда вошел хозяин. С каждым поздоровался по-европейски — за руку и по-восточному — с поклоном и прикладыванием руки к сердцу. Беседу с ним вел Захар. Уж о чем они говорили, нам было неизвестно. Подкрепившись и отдохнув, отправились на охоту.

Каждому дали одноконную арбу, и, растянувшись в линию, мы, где шагом, где рысью, стали преследовать появившиеся стайки дроф. На лошадей и повозки они внимания не обращали, но стоило увидеть им человека, как они устремлялись прочь с такой скоростью, что и верхом догнать было мудрено.

Просоленные всеми штормами и продутые всеми ветрами, бравые капитаны с увлечением слушали бесхитростный рассказ об охоте, в котором, как и в каждом охотничьем рассказе, было больше экспрессии, чем истины. Романтика морских походов для них была обычным тяжелым трудом, а невинные охотничьи подвиги — верхом романтики. Ушаков тоже с интересом слушал охотничьи байки Романа Романыча, с удивлением замечая неподдельный азарт слушателей.

— И много вы тогда добыли дичи? — с ухмылкой спросил Сарандинаки.

— Да так на круг штук по десять птиц.

— Ого, и что же с ними, с этими дрофами, вы сделали?

— А помните, прошлой осенью в Морском собрании жаловались на жесткую курятину? Вот это дрофы-то и были.

Все рассмеялись, налили из самовара еще чаю, а Роман Романович продолжал:

— Да. Так вот. Поохотились мы, а часам к пяти пополудни поустали, проголодались, да и повернули к мурзе во двор. Почистились, пообмылись, и тут уже сам хозяин вышел приглашать нас в дом. А там, видно, со всей округи другие мурзы съехались. Человек, почитай, двенадцать, все важные, нарядные.

Обедали мы уже в саду. Расстелили ковер, положили волосяные подушки вокруг того же табурета с подносом. Каждому дали ложку, кусок хлеба и большую медную миску с бараньим супом из риса и мяса. Потом принесли горячие пирожки с каким-то мясом, потом жареную верблюжатину, молодую конину, и все время слуги подливали кумыс в фарфоровые пиалы. Блюд двадцать сменилось. Завершил все кофе с холодной водой, орехами в меду и уже не припомню что еще было.

В общем, встали мы чуть живые. Стал я денег предлагать — не берут. Захар говорит, за угощение денег нельзя брать. Гость — от аллаха, какой бы он земли и веры не был.

Гости стали собираться домой. Дело шло к полуночи. Внизу уже давно разошлись. Кое-кто из капитанов-холостяков уютно похрапывал на диванах в темных углах столовой. Это никого не удивляло. Бывая на берегу, Ушаков частенько приглашал к вечернему чаю одиноких, как и он сам, капитанов, особенно с тех кораблей, которые либо должны были отплыть, либо только что вернулись из плавания. Случалось не раз, что капитаны до тех пор беседовали, пока сон их не смаривал. В таком случае они отправлялись на свои корабли или но квартирам только поутру. Ушаков во время этих «чаепитий» узнавал своих капитанов подчас с совершенно неожиданной стороны, понимал более верно, кто чего стоит.

Проводив гостей, Ушаков едва добрался до постели и сразу заснул крепким сном. Поликарпыч, собрав одежду, долго всматривался в знакомые, дорогие ему черты, находя, к своему сожалению, новые морщины, заложенные неумолимым временем и заботами. Наконец угомонился и он. Дом затих.










ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Три стрелы над полумесяцем








Военный совет на флагманском корабле «Св. Павел» у командующего корабельным флотом Черного моря вице-адмирала Ушакова начался тотчас по прибытии адмирала Мордвинова. Командующий оказал ему положенные по Морскому уставу почести и отдал рапорт. Затем он пригласил участников военного совета в салон. При этом Ушаков обратил внимание на то, что среди приглашенных нет командира «Св. Петра» капитана 1-го ранга Сенявина. Но тут сам Сенявин без тени смущения поднялся по трапу и доложил о своем прибытии на военный совет. Командующий ничего не сказал, но посмотрел на Сенявина так, что тот понял — грозы не миновать.

Ушаков дождался, когда все рассядутся, и спросил разрешения у Мордвинова открыть совет. Затем зачитал императорский указ и кратко изложил задачи эскадры, указал расписание и сроки подготовки к походу, походный порядок эскадры, пункты сбора отставших кораблей у мыса Калиакрии и у входа в Босфор. Выход эскадры намечался на следующую пятницу — 13 августа 1799 года.

После ответов на вопросы доложил военному совету о положении в турецких владениях в Морее, Албании и на Ионических островах лейтенант Веков.

Затем штурман эскадры обратил внимание на опасности прохода через Босфор, указав, что морские атласы имеют большие погрешности и всем командирам линейных кораблей и фрегатов необходимо будет назначить команды для промеров и наблюдения течений, водоворотов, описания крепостей и их вооружения. Каждый капитан в порядке старшинства заверил командующего о своей готовности выступить в поход по указу императора и высказал свои просьбы о ремонте кораблей, пополнении провиантом, боевыми припасами, морскими служителями. Никто не сомневался в успехе, не заявлял об усталости команды и ее плохом состоянии.

«Русский характер, — с гордостью подумал Ушаков. — Всегда готов наш россиянин прийти на помощь, даже и тогда, когда и самому не больно сладко приходится».

Выслушав всех, Ушаков обратился к Мордвинову и торжественно доложил, что военный совет единогласно заявил о готовности выполнить указ Павла I и что он сам приложит все усилия, не жалея живота своего, чтобы поразить французских насильников и доставить новую славу русскому оружию.

В заключение Мордвинов пожелал успеха походу и добавил, что дополнительно будут подготовлены резервная эскадра и гребной флот для перевозки войск, если это потребуется.

Все шло хорошо, военный совет кончился часа за два. А вот за обедом Мордвинов учинил очередной разнос Ушакову. Началось с шутки. Неудачно сострил Сенявин, чем вызвал неодобрение Ушакова. Он резко заметил, что шутка шутке рознь и не пристало нарушителю дисциплины смеяться над старшими, а затем, обратись к Мордвинову, уточнил:

— Ваше превосходительство, Дмитрий Николаевич взял за правило не считаться ни с заслугами старших, ни с моими распоряжениями. Уж что, кажется, военный совет — святое дело, и то сегодня он умудрился опоздать. Пришел даже после адмирала!

Сенявин покраснел, надулся, но смолчал. Совершенно неожиданно поднял голос Мордвинов и при всех начал отчитывать Ушакова за то, что тот якобы не может с подчиненными обходиться, что с командирами жесток и несправедлив. А под конец, дав волю раздражению, заявил, что вообще он не достоин командовать эскадрой.

Над столом повисла мертвая тишина.

Спас положение Вильсон, который заговорил об удачном окончании похода. Все дружно встали, и обед закончился без дальнейших осложнений. Мордвинов вскоре уехал. Ушаков проводил его, как положено по уставу, до трапа и вернулся к столу. Тут Сенявин встал, подошел к командующему и срывающимся голосом попросил прощения за свою бестактность и опоздание на военный совет.

— Поверьте мне, Федор Федорович, в последний раз! Я совсем не хотел никого обидеть и уж вовсе не думал, что господин Мордвинов так обернет дело! Я почитаю, что лучшего командующего для сего похода, кроме вас, на флоте не найти. И, если вы меня не отставите, сделаю все для его успеха!

Ушаков, строгий и взыскательный, до крайности вспыльчивый, тут расчувствовался и со слезами на глазах обнял и расцеловал Сенявина, простив его прегрешения. Под общие крики «ура!» обед ко всеобщей радости закончился благополучно.




В пятницу, как и объявлялось, в Морском собрании давался бал.

Захар Веков после окончания военного совета попросил у командующего разрешения не присутствовать на обеде и ушел к себе: ему надо было наметить, с кем из шкиперов, ходивших регулярно в Морею и к Ионическим островам, следовало встретиться до выхода эскадры, с кем направить на Ионические острова своих людей, с кем самому побывать в тех местах.

Закончив дела, он спустя час-полтора вышел на палубу. Из адмиральской каюты слышался оживленный говор многих голосов.

В приподнятом настроении он сошел на пристань.

У якорей, приготовленных к погрузке на «Св. Павел», Захар вдруг увидел присевшего на корточки человека в солдатском мундире, который что-то внимательно разглядывал на одном из якорей. Подойдя ближе, Веков узнал сержанта десантного батальона. Тот так увлекся, что не слышал шагов и продолжал что-то бормотать, протирая тряпицей шток якоря. Захар с трудом разобрал странную речь, обращенную к якорю:

— Здравствуй, родной, вот не думалось встретиться! Как же ты сюда попал? Л вот и новую лапу тебе наварили, где же ты старую-то потерял?

Захар кашлянул. Сержант вскочил и, увидев офицера, сорвал с головы шляпу, вытянулся. По его щекам медленно скатывались слезинки.

— Что ты тут делаешь? — строго спросил Захар, — Команда давно ушла в казарму! — Но, увидев у бравого служителя с крестом за Измаил слезы на глазах, смягчил тон: — Что ты тут такого интересного нашел? Якорь как якорь. На наш корабль завтра его перевозить будем.

Сержант со всхлипом вздохнул, вытер шляпой глаза и, с натугой выдавливая из себя слова, ответил:

— Земляка, ваше благородие, вот встретил, — Он наклонился и погладил рукой нагревшийся за день металл, — С отцом покойным да с братьями мы таких два якоря сковали. Знак вот этот — три стрелы над полумесяцем — сам ему набивал. Мог ли думать тогда, что здесь с ним встретиться приведется! — Он опять вздохнул и, помолчав, добавил: — Вот и все, ваше благородие! Дозвольте идти в казарму?

Захар стал рассматривать заводское клеймо. На поле четко оттиснутого щита под кудлатым шлемом виднелись устремленные остриями вверх три оперенные стрелы над лежащим рогами вниз полумесяцем.

Распрямившись, он спросил:

— Как тебя, братец, звать? Ты откуда родом?

— Меня, ваше благородие Захар Федорович, звать Андреем Лавриным. Мы с братом Василием у господина подполковника Скипора служим, в десантном батальоне. А родом я из Белой Холуницы, что иод Вяткой, с Главнохолуницкого завода купцов Яковлевых. Знак этот отец мой, почитай, за неделю до смерти сковал. Мы им всего два якоря и пометили. После нас якорей-то и делать некому стало.

Захар, верный своей привычке внимательно и до конца выслушивать собеседника, всегда надеясь узнать что-либо интересное, и здесь ей не изменил.

— Интересно ты, братец, рассказываешь, — протянул он, — продолжай, продолжай. Расскажи подробнее, каким ветром тебя сюда занесло из-под Вятки, из лесов да на море. И откуда ты меня знаешь? Я ведь флотский!

— Вас я знаю еще со штурма Измаила. Там вы были капралом, а потом мичманом у господина Дерибаса на гребной флотилии. За голос да за отчаянность очень мы вас любили. А когда при высадке вы со знаменем на берег прыгнули, а потом на вал, то и мы за вами следом. Лихое было дело!

— Ну, ладно, ладно, расскажи лучше о себе, как сюда попал и что там на заводе случилось, что ты солдатом стал? Давай-ка присядем на твоего земляка, в ногах правды нет.

— Судьба мне такая, ваше благородие, вышла. Родом мы из демидовских кузнецов. Моего отца — Лаврина Егора, кузнеца и кричного мастера — прежний хозяин купил на Урале у графов Демидовых для начала дела на новом заводе в Белой Холунице. Это как раз в тот год, когда императрица Екатерина Вторая власть взяла.

— А откуда тебе известно, что именно тогда это было?

— Ну, как же, на Урал тогда из Санкт-Петербурга приезжали к присяге приводить господ наших. Так вот, привез барин моего отца и еще других мастеров с Урала, да еще из своих деревень крепостных привез, уж не знаю сколько. И поставили они за два года завод. На речке Белая Холуница плотину сделали, водяное колесо для большого молота наладили. Эх, какой пруд там получился, ваше благородие! Не море, конечно, я понимаю, но хорош пруд! Версты четыре поперек да верст двадцать вверх по речке разлился! Мы с братьями лодку с парусом сладили. Был на заводе один кузнец из матросов, он нам показал, как парус и снасти сделать. Так-то ловко ходить при ветре было! А рыбы в том пруду развелось! Барин Глебов сеткой не позволял ловить, а удочкой если, что ж, не запрещал.

— Так с той поры ты и стал моряком?

— И не думал, ваше благородие, тогда о море. Отец мой — великий был кричной мастер. И нам такими бы быть. Сколько он железа сковал, уму непостижимо. И ограды отливал, решетки из белого чугуна для барского дома и конторы заводской сковал, и герб барину, и заводской знак этот — все он сделал. А какое крыльцо к барскому дому в Белой Холунице сковал, загляденье! Сказывали, и в Санкт-Петербурге не стыдно было бы показать!

— Так что, отец твой был крепостным?

— Поначалу да, как купленный, а потом за его великие труды хозяин прежний, Глебов, вольную отцу выписал. А как стал отец вольный, он сам себе избу поставил, женился на матушке нашей Агафье Васильевне. Два брата у меня, старший — Степан. Ему под Измаилом янычар ятаганом руку отрубил. Сейчас он в Одессе у господина герцога Ришелье служит. А другой, Василий, — близнецы мы с ним — здесь.

— И почему ты в солдаты пошел, раз вольный был?

— А мы с братьями сами к рекрутскому начальнику пошли. Он нас и взял.

— Так сами и пошли?

— Так сами, ваше благородие, и пошли! А чего не пойти, когда на заводе у нас никого не осталось.

— Как же так — никого, а отец, а мать?

— Эх, ваше благородие, не хотелось мне все это ворошить — заново сердце рвать, да вот земляка встретил, и все, как будто вчера было, вспомнилось.

— Так расскажи, легче будет!

— Получилось, ваше благородие, такое дело. Матушка наша, хоть и не молоденькой уже была — ей за сорок перевалило, — но какую хочешь девку молодую переплясывала, а певунья была да рукодельница! Она из Дымковской слободы родом. Может, слыхали?

— Конечно. О дымковской игрушке на каждой ярмарке слух идет.

— Так вот, отец ее и братья в Макарьеве храм снаружи расписывали. Это под Вяткой. Он весь в завитках, узорах красных, зеленых, желтых. Московские гости говорили, что только их Покровский собор на Красной площади по красоте мог с нашим дымковским поспорить. Называли его самой большой дымковской игрушкой.

Тут Андрей повздыхал, опять вытер повлажневшие глаза и после короткой паузы продолжал:

— На беду нашу продал господин Глебов завод промышленнику из купцов Савве Яковлеву, а тот как купил, так и не приезжал боле. Поставил управляющим немца. Не человек — зверь! Наших хуже скота почитал.

А с управляющим — приказчик да камердинер, тоже из немцев. И такую они нам лютую жизнь сделали, хоть в петлю полезай!

Приходит раз приказчик и говорит, чтобы матушка шла в контору полы мыть. Не было у нас такого. Мы были вольные. Но пошла.










На другой день приказчик опять приходит, опять наказывает полы мыть идти. Пошел с ней отец.

Что уж он там управляющему говорил, не знаю. Только матушку больше не звали. А, почитай, через неделю соседи принесли отца нашего избитого и обмороженного, без памяти. Его на пруду подобрали, а год был холодный — в марте, как в январе, морозило. Потом, уже перед самой смертью, отец в себя пришел и сказал нам, что его приказчик да камердинер по приказу управляющего подкараулили, ударили но голове кистенем, а потом лежачего били, пока он память не потерял.

Матушка, как отца похоронили, памяти лишилась, а через неделю и сама преставилась!

И стало нам так худо, так худо, что и сказать нельзя!

Андрей горько вздохнул и посмотрел на Захара, а тот наклонил голову и только сжимал да разжимал свои пудовые кулаки. Помолчав, Андрей продолжал:

— Вот тут-то и сменилась наша судьба. Приехал рекрутский начальник, поручик Сазонов, из самого Санкт-Петербурга, рекрутов, значит, брать — война с турками тогда как раз шла. Собрали нас всех к заводской конторе, вышел их благородие поручик Сазонов и прочитал грамоту: кто шел из вольных в рекруты, получал из казны по четыреста рублей, а кто из крепостных, за того он платил хозяину.

— И что же, вы согласились за четыреста рублей всю жизнь поломать?

— Да разве в деньгах дело-то было? Управляющий не хотел давать рекрутов из хозяйских людей, но господин поручик на него так цыкнул, что тот уж и молчал. Дал нам господин поручик думать до утра и ушел в господский дом к управляющему ужинать. А мы повернулись и через пруд пошли по домам. Ох, как нам было тогда невесело, ваше благородие! Волком бы завыли! Заводские нас жалели: все знали, что отца нашего порешил управляющий за то, что он за матушку вступился. Приказчик теперь на заводскую сторону только с мушкетом ходить стал. Раньше они с управляющим и камердинером в слободе часто появлялись, а тут и носа казать не стали.

Подумали мы с братьями, подумали и решили: все равно управляющий жизни нам не даст. А уйдем в рекруты, все будет полегче, да и свет повидаем, горе забудем!

— Да, от такой жизни только в рекруты и идти.

— Точно так, ваше благородие. Взяли мы только вот знак этот на память, инструмент кое-какой. Мы ведь все можем: и сапоги стачать, и что надо сковать, и избу срубить. А хозяйство наше порешили: коровушку и избу со всем припасом продали за полцены соседу, теленочка и кабанчика прирезали. Мяска нажарили, позвали мастеров из вольных, капрала с солдатиками, что с господином поручиком приехали, родителей помянули, поговорили, песни попели, поплакали напоследок и на следующее утро тронулись в Вятку.

Вот так и стал я солдатом. А за Измаил нам с братом Василием сержантов, да и по кресту пожаловали. Теперь с вами десантом пойдем.

Андрей замолчал и невидящим взглядом уперся в заводское клеймо на якоре.

Захар тоже задумался о своем.

Встрепенувшись, Андрей спросил:

— А верно, ваше благородие, что мы вместе с турками на француза пойдем? То били мы их, а то вдруг вместе будем? Не перекинутся ли они к французам и не побьют, вспомнив старое, нас, а?

Захар покачал головой и невесело улыбнулся:

— Вот-вот, сам думаю: не побьют ли они нас? Однако сам знаешь: наше дело — солдатское, что прикажут, то и сделаем.

О чем-то поразмыслив, он спросил:

— А не хотел бы ты, сержант, с братом в корабельные кузнецы на «Св. Павел» пойти? Были бы вы со своим земляком рядышком. Только ведь на море и потонуть можно, подумайте. Это не на пруду под парусом ходить. Да и пуля, и ядро достать могут.

— Эх, ваше благородие, убивает-то не пуля — убивает судьба! А кузнецами быть на корабле мы бы могли. Это хорошее дело. Если возьмете, премного вам будем благодарны!

— И то верно. Не печалься, давно все то, о чем рассказал, было. Сколько воды утекло!

— Да, вот уже десять годков минуло. Думал, и забылось, ан нет — увидел якорь батюшкин, и все как вчера!

— А что с управляющим? Остался он в Белой Холунице?

— Кто же его знает, — Андрей замялся. — Не были мы там больше. И не осталось там никого, кто бы весточку подал.

— Так, так! Ну, ладно, значит, решили. Я поговорю с командиром вашего батальона подполковником Скипором и с капитаном «Св. Павла». Ему кузнецы как раз нужны!

Захар потрепал Лаврина по плечу и зашагал к себе на квартиру.

Андрей невидящим взглядом смотрел вслед уходящему лейтенанту, и в памяти у него вставала та последняя ночь в родном доме.

Ох, эта ночь! Сколько раз просыпался Андрей в холодном поту от кошмарных снов. Они с годами стали спокойнее, но все же…













Хорошо тогда они поговорили напоследок. А когда большинство провожающих и уезжающих вместе с солдатами спали в обнимку на иолу, вышли они из душной избы во двор подышать свежим воздухом. Привалившись спинами к забору, не чувствуя ветра и холода, слушали, как завывала метелица. Может быть, в последний раз в родных местах.

Напротив внезапно хлопнула дверь. Братья узнали голоса управляющего и камердинера.

Те прошли совсем рядом, свернули на лед пруда, и метель скрыла их темные тени. Братья, не сговариваясь, молча открыли калитку и бегом кинулись им вслед…

Но судьба распорядилась иначе. Темные силуэты их врагов вдруг пропали из виду. Братья ускорили шаг и сами едва не провалились в прорубь, в которую угодили управляющий и камердинер. Судьба отомстила за братьев Лавриных.

Быстро вернувшись во двор и закрыв ворота, они также молча набрали по охапке дров и внесли в избу.

Все случилось так быстро, что никто из еще сидевших за столом не обратил внимания на их отлучку.

Наутро санный обоз потянулся на Вятку. Братья вместе с другими рекрутами, понурившись, шли за передними санями, на которых ехал, укрывшись медвежьей полостью, поручик. За ними на остальных санях везли скудные рекрутские пожитки, ехала команда солдат с капралом.

К вечеру обоз догнали двое верхоконных, в одном из которых заводские узнали приказчика, а в другом — полицейского исправника.

Они о чем-то возбужденно говорили с поручиком, потом позвали капрала, солдат… Еще поговорили, с подозрением поглядывая на братьев Лавриных, а потом, видно ни до чего не. договорившись, повернули и поскакали обратно.

Вернувшиеся солдаты ворчали:

— Что делали вчера ночью, что делали? В карауле у рекрутов стояли, вот что делали!

— А что такое, братцы? — спросил один из рекрутов.

— Да кто их знает, — ответил капрал, — управляющий их, говорят, пропал. Вот и спрашивали, не видали ли его ночью, не уходил ли кто из-под караула. А кто уйдет, когда все были в избе до утра? И часовой стоял не отлучаясь, как положено. Что, не так?

— Точно так, господин капрал! — ответил за всех старший из братьев, — Все мы спали, как убитые.

Братья Лаврины никому не рассказали о виденном вчерашней ночью, справедливо опасаясь, что их обвинят в убийстве управляющего и камердинера.

Так и обошлось. Потом говорили в Вятке, уже по весне прибило тела управляющего и его камердинера к плотине.

Воспоминание, казалось, давно остывшее, тоской сжало сердце. Отцу с матерью жить бы да жить! Стряхнув воспоминания, Андрей медленно пошел в казарму.

Надежда стать опять кузнецом, хоть и на корабле, ощутить власть над железом, когда из раскаленной болванки под ударами его молота постепенно начинают проступать приметы готовой вещи, а затем и она вся, показалась несбыточной.

На кораблях сыграли зорю. Быстро, по-южному, стало темнеть.










ГЛАВА ПЯТАЯ

Прощальный бал








Как только стало известно о походе через проливы в Средиземное море, несколько книг об Оттоманской Порте в библиотеке Морского собрания вызвали всеобщий интерес. На чтение «Истории города Константинополя», изданной лет семь назад, и особенно на «Описание взаимной размены послов» установилась очередь. Особым спросом пользовалась последняя. В ней детально описывался прием султаном русского посла Репина в 1775 году при вручении подписанного Екатериной II Кючук-Кайнарджийского


 мирного договора. По нему Россия получила Крым и обеспечила себе свободное плавание в Черном море. В книжные лавки Петербурга и Москвы посыпались заказы на книги о Порте и странах Средиземного моря.

Молодые офицеры жаждали подвигов, шумели, предвкушали приключения на море и на суше.

Старшие думали о предстоящих трудностях со снабжением, об опасных азиатских болезнях.

Когда Захар Веков и его приятель Петр Балабин пришли в Морское собрание, бал уже начался. Оркестры морского экипажа и гарнизона крепости но очереди играли то чинный менуэт, то кадриль, то бойкие немецкие польки, то начинавшую входить в моду мазурку. Однако, не в пример прошлым балам, танцующих было меньше, чем беседующих. Молодежь и солидные капитаны и майоры кучками толпились на первом этаже в буфете и курительном кабинете вокруг штабных, живо интересуясь предстоящим походом.

Веков и Балабин оказались в окружении взволнованных мичманов и лейтенантов. Захара, как присутствовавшего на военном совете и не раз бывавшего в турецких землях, расспрашивали о том, когда и кто пойдет в морской поход, много ли десанта возьмут, пойдет ли гребной флот, куда направится эскадра после Константинополя и прочее, и прочее.

Отшучиваясь, он пробирался в буфетную, надеясь там подкрепиться и избежать новых расспросов, советуя любопытным подождать до утра, когда командиры все им скажут. Но и здесь его не оставили в покое. Добраться до танцевального зала Захару так и не удалось.

Пропал куда-то и Балабин. Он оказался в соседнем курительном кабинете, где флотские и армейские офицеры окружили известного в Севастополе любителя исторического чтения и заставили его рассказывать все, что он знал о Константинополе. С сожалением подумав о пропавшем веселье, он сначала с неохотой коротко отвечал на расспросы, а потом увлекся и рассказал собравшимся историю многострадального города Византия — Константинополя — Стамбула, почти за двадцать пять столетий испытавшего и бурный расцвет и полный упадок, величие и унижение. Этот город возник в незапамятные времена на пересечении сухопутных и морских путей, на берегу пролива, отделяющею Европу от Азии.

— Сейчас Стамбул, — рассказывал Балабин, — расположен и на европейском и на азиатском берегах этого пролива, именуемого Константинопольским проливом, или Босфором, а начинался он на европейском берегу — на мысе, образуемом Босфором и бухтой Золотой Рог. Город с трех сторон окружен водой, и его удобно защищать. Этот город сначала был греческим, потом римским, потом греко-византийским, а сейчас он турецкий. Правда, от самого первого — от греческого Византия — в нем ничего не осталось, а вот от римского и византийского там и сейчас много.

— А разве турки его не разрушили, когда в 1453 году его штурмом взял Мехмед


-завоеватель?

— Турки разрушили его, конечно, но не так сильно, как крестоносцы в 1204 году. Тогда он сгорел почти полностью. Крестоносцы разграбили все, что там было. Пятьдесят лет их власти принесли больше беды византийскому городу и его памятникам, чем 350 лет османского владычества. Князь Бонифаций Монфератский


 обещал крестоносцам, что он даст им три дня на грабеж города после его захвата. Рыцари получили свои три дня! Они обшаривали дом за домом и убивали тех, кто защищал женщин, детей и свое добро. В их руки попала добыча, которая превзошла все ожидания: золотые и серебряные изделия, драгоценные камни, меха, ткани.










Эти якобы защитники «гроба господня» разорили могилы византийских императоров. Саркофаги они взломали, найденные украшения из золота и драгоценных камней украли. Многие бронзовые и медные статуи переплавили на монеты, а ведь император Константин свез в город, ставший столицей Римской империи, все самое ценное из Рима, из Греции, из всех завоеванных земель. Крестоносцы все это разграбили, разорили, сожгли. Венецианцы вывезли знаменитых бронзовых коней Лисиппа


 и украсили ими собор святого Марка в Венеции. Крестоносцы разорили даже храм святой Софии.

Балабин замолчал, переводя дух, а затем грустно улыбнулся своим слушателям и продолжил рассказ:

— Крестоносцы ничего не щадили. Изумительной работы церковная утварь была поделена между воинами вместе с другими великолепными вещами. Когда им нужно было вывезти из храма священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро, золото, которыми были обложены кафедры, амвоны и врата, они ввели в притворы храма мулов и лошадей. И скажу вам, — продолжал Балабин, — именно сокровища храмов Константинополя составили главную часть добычи крестоносцев. Больше всех погрели руки на этом грабеже венецианские купцы. Они и сами грабили и скупали по дешевке у крестоносцев награбленное, которые не представляли его истинной ценности. Произведения римских и греческих мастеров увозились в Венецию и другие европейские города. Не случайно былое великолепие византийских соборов сейчас можно увидеть только в церквах Венеции.

А потом и турки тоже свое дело сделали. Османы ведь не сразу Константинополь взяли. Они много раз штурмовали и осаждали его. Взяли они его только в 1453 году после двухмесячной осады. Что крестоносцы, что османы — для Константинополя были все едины. Все грабили!

— А когда же он стал Стамбулом? — спросил кто-то из окружавшей толпы.

— Султан Мехмед перенос свою столицу из Эдирне и переименовал Константинополь в Стамбул только через четыре года, когда по его приказу город вновь заселили. Новыми жителями стали турки из Аксарая и армяне из Бурсы, греки из Морей и с островов Эгейского моря. Следующие султаны переселяли в Стамбул ремесленников из Валахии, Сербии, Сирии, Египта и других покоренных земель. Большинство его населения составляют османы, или, как мы их называем, турки, но много и греков. Помимо этих народов, в Стамбуле много других: арабов из Египта и Сирии, албанцев, сербов, валахов, армян, грузин, абхазцев, персов, цыган.

Еще более пестро население другой части Стамбула, отделяемой от него бухтой Золотой Рог и называемой Галатой. Там образовались колонии европейцев — итальянцев, французов, голландцев, англичан. Это — купцы, врачи, аптекари. Их обычно всех подряд турки называют «франками», или «фаренгами», считают неверными. Немусульманам в Оттоманской Порте дорога к государственной или военной карьере закрыта. Но тому, кто сменил веру и имя, открыт путь к любой карьере. Немусульманин же может быть только купцом или ремесленником. Исключение составляют греки из богатых семей, которых принимают и на государственную службу; обычно это официальные переводчики — драгоманы.

А время между тем все шло и шло. Потрескивая и оплывая, догорали свечи. Веков и Балабин с грустью прислушивались к звукам музыки. Танцевать уже не хотелось. Только незадолго до окончания бала заботы и серьезные разговоры уступили место веселью. Публика потянулась в танцевальный зал. Последний бал перед долгим и трудным походом наконец набрал силу и закончился далеко за полночь.










ГЛАВА ШЕСТАЯ

Через Босфор и Дарданеллы








Спустя несколько дней, а именно 12 августа 1798 года, эскадра, готовая к походу, вытянулась на рейд и стояла на якорях, ожидая последние корабли, заканчивавшие вооружение и погрузку. В Санкт-Петербург курьер повез рапорт Ушакова о том, что во исполнение высочайшего именного указа от 25 июля он с эскадрой «…в числе двенадцати кораблей, одним фрегатом репетичным


 и тремя авизами сего числа от Ахтиарского порта в крейсерство… к Константинопольскому проливу отправился благополучно».

Погода, однако, не посчиталась с рапортом о благополучном начале плавания. При подходе к Босфору эскадра попала в жестокий шторм. Не выдержав ударов волн и шквального ветра, посыльное судно «Св. Ирина» и линейный корабль «Св; Троица», на котором шел контр-адмирал Овцын, вынуждены были возвратиться в Ахтиарский порт. Дали течь, но остались в строю линейные корабли «Св. Петр» капитана 1-го ранга Сенявина и «Мария-Магдалина» капитана 2-го ранга Тимченко, фрегаты «Казанская Богородица» капитан-лейтенанта Мессера и «Св. Николай» капитан-лейтенанта Марина. Сказалась спешка в отправке эскадры. Из-за нес не удалось пропустить все корабли через док и более тщательно проверить подводную их часть. Всего, таким образом, русская эскадра при походе к Босфору насчитывала 16 кораблей различного класса, на которых было 792 пушки и 7406 человек команды и солдат десанта. За исключением нескольких капитанов малых судов, все остальные не один год плавали с Ушаковым, участвовали под его командованием в сражении при Калиакрии. Это были опытные, проверенные в опасностях моряки. Несмотря на спешку, они многое успели сделать: тщательно проверили свои экипажи, заменили больных матросов, обновили такелаж, пополнили до нормы запасы пороха и снарядов.

Но, худо ли, бедно ли, эскадра 23 августа подошла к входу в Босфор, а на следующий день, получив разрешение турецких властей, вошла в пролив и стала на якорь в заливе Буюкдере, верстах в Двадцати пяти от Стамбула, напротив летней резиденции русского посланника. О том, как приняли турки русскую эскадру, Ушаков пространно и красочно в тот же день изложил в рапорте Павлу I: «…По всем видимостям Блистательная Порта и весь народ Константинополя прибытием вспомогательной эскадры бесподобно обрадованы, учтивство, ласковость и доброжелательство во всех случаях совершенны, на первый случай прислан был ко мне драгоман Адмиралтейства, именем Каймакамы-паша, со цветами и фруктами, а за ним на другой день от его величества был у меня первый драгоман Порты (через которого в знак благоволения за скорое прибытие удостоился я получить табакерку, осыпанную бриллиантами), и по многим учтивостям, между прочим, оба драгомана порознь в бытность свою в квартире, в доме министра для меня отведенной, с оказанием благоприятства, спрашивали и просили моего мнения, совета и объяснения, какой бы лучший план избрать в действиях против французов в Архипелаге, Венецианском заливе и в Александрии… В сие же время через первого драгомана Порты получил я на отношение мое к министру декларацию о соглашениях Блистательной Порты, касательных до свободного прохода эскадры и всяких военных и транспортных судов из Черного в Белое


 и обратно в Черное море».

Так была одержана Ушаковым первая важная дипломатическая победа: получено заверение султанского правительства о свободном пропуске русских кораблей из Черного моря и обратно. Спустя несколько дней после отправки рапорта Ушаков получил указ Павла I о задачах эскадры и пределах ее действии «…не далее Египта, Кандии, Мореи и Венецианского залива»


. Здесь же содержалось предупреждение о необходимости получить от султана перед входом в Босфор заверение о пропуске русских кораблей, то есть то заверение, которое Ушаков так предусмотрительно потребовал неделей раньше.

Задача в императорском указе ставилась в самом общем виде: «Буде нужда потребует, можете действовать соединенно с турецким флотом как у Дарданельских крепостей в Мраморном море, так и в самом Архипелаге; равномерно имея мы союз и с Великобританией и одну цель с нею, благосостояние соседних держав, дозволяем вам, когда обстоятельства потребуют, действовать соединенно с английскою эскадрою, находящеюся в Средиземном море и делающею поиски над хищным французским флотом…

Впрочем, надеемся мы на вашу благоусмотрительность, осторожность, храбрость и усердие к службе нашей…»

Указ этот Ушаков получил накануне намеченной на 28 августа конференции с представителями Порты и Англии. Он заставил адмирала глубоко задуматься над тем, что же ему делать. Он был не новичок в морском деле, имел опыт общения и с турецкими, и с английскими чиновниками, но такая сложная и важная государственная задача ему выпала впервые.

Ушаков еще в Севастополе прекрасно понял, что ответственные решения ему придется принимать самостоятельно, не дожидаясь указаний из далекого Петербурга. Даже если бы он и захотел спросить совета, обратная почта принесла бы ему ответ в лучшем случае через месяц-полтора, а когда он уйдет к Ионическим островам, то и за три месяца он вряд ли дождется ответа. За это время положение дел могло так измениться, что полученные указания уже были бы неисполнимы.

Но сейчас ему предстояло выступить не только в привычной роли флотоводца, но и в совершенно для него новой — в роли дипломата. А как много потребуется ему проницательности, тонкости ума, правильного понимания обстановки, ее соотношения с теми замыслами, которые так трудно угадать в туманном изложении императорского указа! Верить здесь — он это знал — полностью нельзя никому: ни слову, ни даже фирману султана. Вместе с тем и показать, что ты не веришь пышным обещаниям и льстивым похвалам, тоже недопустимо. Союзники теперешние, что турки, что англичане, что австрийцы и неаполитанцы, будут стремиться использовать русскую силу главным образом в своих целях. Но какая же его цель? Только та, что изложена в императорском указе, или та, что скрыта между строк? Ответа на поставленный себе вопрос Ушаков не знал.

Ответственность за судьбу эскадры и за судьбу тех людей, которым он должен оказать помощь, ощутимым грузом ложилась на его плечи. Ушаков вспомнил внимательный, изучающий взгляд Василия Степановича Томары, его уклончивые ответы, весь какой-то странный, в недомолвках, их первый разговор. Кто он ему и его делу будет? Друг или враг? Или такой же радетель за собственные интересы, как Мордвинов?

Ушаков встал и подошел к окну. Сквозь зелень посольского парка искрился под луной Босфор. Красота этого пролива-реки никого не оставляла равнодушным. Мысленно Ушаков представил весь путь эскадры по каналу. Берега Босфора изрезаны множеством рек и речек, при впадении в капал они образуют опасные водовороты. У воды стоят, тесно прижавшись друг к другу, мечети, крепости, дворцы, кофейни. Построены они так, что кажется, будто встают прямо из воды. За узкой береговой полосой круто поднимаются холмы, на которых за три с половиной столетия турецкого господства образовались многочисленные кладбища, заросшие кипарисами. Днем кое-где на вершинах холмов можно увидеть разрушенные стены и башни былых византийских укреплений. Л в самом узком месте Босфора, верстах в десяти от залива, где стояла эскадра, на обоих его берегах грозно возвышаются друг против друга две мощные крепости. На западном — Румелихисары, построенная по приказу султана Мехмеда перед последним штурмом Константинополя на месте прежних византийских тюрем. Башни, на которых стоят огромные орудия, соединены мощными стенами десятиметровой толщины. Турки назвали эту крепость Богазкесен, что означает «Закрывающая пролив». На восточном — азиатском берегу стоит столь же грозная крепость Ападолухисары, также вооруженная мощной артиллерией. Эта крепость была возведена в 1396 году в период подготовки к первой осаде византийской столицы султаном Баязидом I


. Пройти мимо них безнаказанно не могло ни одно судно противника. И когда обе эти крепости закрыли путь к Константинополю с севера, дни византийской столицы были сочтены.

Именно потому, что Ушаков знал о мощи этих укреплений, он так заботился получить заверение султана о праве русской эскадры беспрепятственно возвратиться в Черное море.

Ушаков думал о том, как пройдет эскадра через Босфор.

«Хотя Босфор и невелик — всего около 30 верст при ширине от 300 до 1300 сажен, — но течение в нем из Черного моря в Мраморное довольно сильное — более 5 верст в час у Буюкдере, а в самом узком месте еще сильнее — более 10 верст


 в час. В 6–7 саженях


 под этим течением идет глубинное течение из Мраморного моря в Черное примерно с такой же скоростью. Если же задует северный ветер — а он в августе бывает часто, — то уровень воды в Босфоре повысится и у мысов образуются водовороты, опасные и для больших кораблей. Все это капитанам, конечно, известно, а вот что творится в каждом заливе и у каждого мыса, — размышлял Ушаков, то только лоцманы знают, а разве на каждый корабль их поставишь? Нам же все это надо самим узнать, описать и на карту положить, пока здесь будем стоять.

Да и переводчиков у меня маловато, а их бы в Стамбул послать загодя, настроение турок узнать получше. Вон как Веков в рапорте читал — муллы заслугу перед аллахом требуют иметь!

Опять же, как тут с заразными болезнями? Не занести бы моровую язву или холеру на эскадру. Вон сколько лодок со всякими фруктами и овощами вокруг кораблей днем кружило!»

Заботы, заботы… Одна сложней другой. Надежда только на капитанов и служителей! Не зря ведь он их столько лет учил, неужели подведут? Тут Ушаков вспомнил, как сноровисто работала команда в шторм, как смело крепили паруса на реях при неожиданно налетевшем шквале, когда «Св. Павел» и другие корабли чуть ли не на борт ложились, и успокоился: не подведут! Он вспомнил и удивление турецких лоцманов порядком и дисциплиной на корабле: «На всех русских кораблях меньше шуму, чем на одном турецком каике». Ушаков тут довольно улыбнулся: порядок на корабле — основа победы!

Ему было приятно удивление турок дисциплиной на русских кораблях. Он знал: назавтра слух о русских разнесется но всему Стамбулу и первое сильное впечатление будет на руку при переговорах.










Ушаков вспомнил, как после обеда, когда они с посланником Томарой поднялись на шканцы, Василий Степанович обратил внимание на одну из шлюпок, крутившуюся среди кораблей, и сказал:

— Смотрите, Федор Федорович, вот тот, в чалме, что стоит у мачты, и есть султан Селим III! Видно, ему понравился ваш «Св. Павел» — он уже третий раз его обходит.

Ушаков взял было подзорную трубу, чтобы рассмотреть султана, но Томара остановил его:

— Не надо давать понять султану, что его узнали. Он и переоделся для того. Л рядом с ним Ахмет Атиф Рейс-уль-куттаб-эфенди. Этот паша учился в Париже и Лондоне, он у султана иностранными делами ведает. Большой друг французов был. Теперь ко мне с визитом каждую неделю ездит, а от меня — к английскому министру. Вам с ними, Федор Федорович, ох как сложно придется!

Ушаков понял, куда клонит Томара, и по-простецки ответил:

— Без вас, Василий Степанович, у меня никакого дела не будет! Вы уж нас не бросайте. О вашем знании восточных людей я очень наслышан, а из меня ну никакой дипломат. Из пушек стрелять — это мое дело!

Томара внимательно посмотрел на Ушакова, но ничего ему больше не сказал, и они молча стали наблюдать за султанской шлюпкой.




Прерывая размышления Ушакова, в кабинет, постучавшись, вошли лейтенанты Тизенгаузен, Метакса и Веков, вслед за ними старший адъютант-лейтенант Балабин, флаг-офицер лейтенант Головачев, переводчики поручики Колфаглу и Попандопуло. Начальник канцелярии Ушакова подпоручик Часов, заканчивавший писать рапорт в Адмиралтейств-коллегию, поднялся со стула и вопросительно посмотрел на командующего, тот жестом приказал ему остаться и, остановившись перед своими помощниками, внимательно осмотрел каждого с головы до ног. Оставшись довольным бравым видом молодых офицеров, Ушаков обратился к вошедшим:

— Господа, каждому из вас открывается блестящая возможность послужить нашей матушке-России! Дела вам предстоят трудные и необычные. В этом походе нам нужно будет не столько из пушек палить, сколько большую политику делать. А для того, чтобы ее делать, надо знать хорошо и врагов, и наших новых союзников. Завтра на конференцию в Бебек со мною поедут поручики Колфаглу и Попандопуло. Вы, Александр Маркович, — обратился Ушаков к Колфаглу, — будете только внимательно слушать, что союзники наговорят, и как можно подробнее все запишете… Потом мне переведете. А вы, Василий Петрович, — повернулся он к Попандопуло, — будете мне переводить их речи.

Хотя Ушаков и сам неплохо владел турецким, но порядок есть порядок, да и время для обдумывания ответа при переводе выигрывалось.

— Сейчас вы пойдете с Макаром Кузьмичом Часовым в канцелярию, что нам тут отвели, и приготовите все необходимое. Поспите, чтобы голова к утру была свежей. День будет трудный.

Дождавшись, когда получившие задание вышли, Ушаков подошел к Метаксе и, положив ему руку на плечо, доверительно произнес:

— Дорогой Егор Павлович, придется тебе расстаться с «Марией-Магдалиной» и с любезным ее капитаном Григорием Макарычем Тимченко. Он мне хвалил тебя, говорил, что ты смену себе подготовил и что, как ни жалко ему с тобой расставаться, дело есть дело, а оно тебе предстоит очень важное. Пойдешь переводчиком к командующему турецкой эскадрой, которого они назначат. Будешь при нем моими глазами и ушами. В помощники тебе дам двух бывших мичманов.

— Ты, Павел Богданыч, как мой флаг-офицер, — обратился Ушаков к Головачеву, — организуй за ночь команды от каждого линейного корабля и дня за три обмерь и опиши берега, течения и все места водоворотов на Босфоре, аж до самого Мраморного моря. Провианта на три дня возьмешь на все команды у комиссара-интенданта Василия Петровича Соловьева. Ему уже мною велено все подготовить. Команды пошлешь по обоим берегам. Что сделают — все сам проверь и мне при рапорте представь. В помощь возьми штурмана со «Св. Павла». Все тебе ясно?

— Все ясно, Федор Федорович, времени только мало на подготовку.

— Ничего не мало. Капитаны на кораблях — подашь им адмиральский сигнал, они к утру и подготовят команды. Об этом и на военном совете говорено, так что им твой сигнал не в новинку будет. Только лично Сенявина извести и проверь, чтобы он опять в команду кого попало не назначил.

Ушаков прошелся перед оставшимися офицерами. Постоял в раздумье сначала перед Вековым, а затем перед Тизенгаузеном, как бы в последний раз прикидывал — годятся ли они на то дело, которое он им собирался поручить.

— Вам, — обратился он к Векову и Тизенгаузсну, — самое трудное. Пойдете завтра на авизе в Стамбул. Там Захар Федорович со своими старыми знакомыми снарядит две бригантины. На одной пойдет дальше сам, а на другой пойдешь ты, Афанасий Николаевич. Тебе, Захар Федорович, надо побывать на острове Корфу, в городах Парге и Превезе на албанском берегу. Узнаешь, как жители настроены к французам, какие там гарнизоны, как вооружены, каков сейчас Али-паша Янинский, сколько у него войска и какое оно. Особенно меня интересует Корфу. Это ключ ко всему. Впрочем, Захар Федорович, не мне тебя учить, как ходить в далекую разведку. Тебе же, Афанасий Николаевич, забота будет иная. Ты зайдешь только на Цериго, Занте и Кефалонию. Найди там верных людей. У ваших шкиперов знакомцы есть повсюду — укажут, с кем дело иметь можно. Они у меня при Калиакрии на «Св. Павле» служили. Сейчас в отставке оба — купцами стали. С тем, кого они укажут, поговорите по-хорошему, оставьте им прокламации наши. Пусть они, в свою очередь, со своими старшинами поговорят, объяснят наши намерения сделать острова независимой республикой. Если потребуется, оставим на время кампании свои гарнизоны для безопасности. Так с ними поговори, чтобы они не врагами, а помощниками нашими стали.

Ушаков снова прошелся по кабинету. Помолчал с минуту и добавил:

— Времени у меня в обрез. Даю вам три недели сроку. Встретимся в Чесме. Деньги получите у комиссара-интенданта Соловьева. Человек он новый. Если будет тянуть волынку, сразу его ко мне. Суммы вам даю большие, пересчитайте. Отчитаетесь по возвращении сразу же. Казенные деньги считать надо по два раза, это не свои. А от меня вам вот — по десять тысяч турецких лир. Они сейчас всюду ходят. Об них я отчета не требую. Верю, что на дело пойдут.

Тут Ушаков подошел к шкафу, вынул два увесистых мешка из прочной парусины и, покачав их на ладонях, как бы убеждаясь в достаточности названной суммы, подал их Векову и Тизенгаузсну. Он еще раз внимательно посмотрел каждому в глаза и спросил:

— Все ли вам, господа агенты, ясно? Не подведете старика?

Оба лейтенанта дружно заверили Ушакова в том, что задание они поняли и сделают все от них зависящее для его выполнения.

— Тогда и вы отправляйтесь. Постарайтесь до ночи быть в Стамбуле, — Он обнял и трижды но русскому обычаю расцеловал обоих.

Оставшись вдвоем с адъютантом, Ушаков задумчиво посмотрел на исполненного готовности совершить любой подвиг молодого человека и, улыбнувшись, потрепал его по плечу.

— Так-то вот, Петр Иванович! Остались только мы с тобой без дела. Ну, ничего не поделаешь, надо кому-то и при штабе быть. Ты только не просись у меня, — заметив нетерпеливое движение лейтенанта, строго произнес Ушаков. — Дойдет очередь и до тебя. Успеешь пострелять, а сейчас не это главное, а дипломатия!

— Все понятно, Федор Федорович, — ответил Балабин. — Дело есть дело. Разрешите, если ничего не прикажете мне, пойти попрощаться с друзьями?

— Иди. До конференции ты мне не понадобишься, попрощайся и поспи. Завтра тебе спать не придется.




В это же время в противоположном флигеле посольского дворца стоял у окна своего кабинета Томара и смотрел на лучики света, пробивавшиеся из-за неплотно задернутых штор на окнах квартиры, отведенной Ушакову. Чувствовалось, что и там не спят.

На столе за спиной посланника в тяжелых шандалах, потрескивая, догорали свечи. Близился рассвет. С Босфора наползал, постепенно поднимаясь, туман. Вот уже не стало видно деревьев, скрылся за туманом ущербный месяц.

Томара думал о том, как пройдет завтра конференция. Сумеет ли этот бравый адмирал найти общий язык с теперешними союзниками, правильно ли он понял значение султанского подарка? Посылая Ушакову осыпанную бриллиантами табакерку, султан тем самым как бы зачеркивал прошлое. Поймет ли этот жест Ушаков? Из теперь уже вчерашнего разговора он не вынес четкого впечатления об Ушакове, он ведь его совсем не знал. Здесь, на Востоке, привыкнув больше доверять собственной интуиции, чем словам собеседника, он ждал от нее подсказки. А интуиция пока молчала. Корабли и строгий порядок на них говорили о сильной воле и высоком авторитете командующего. Его боевая слава бесспорна. Но каков он как дипломат?

На все эти вопросы должна дать ответ сегодняшняя конференция. В спешке последних дней многое в совместных действиях с турецким флотом осталось не оговоренным.

Вздохнув, посланник сунул в карман камзола погасшую трубку и позвонил. В дверях бесшумно возник камердинер, ожидавший последних распоряжений хозяина.

— Приготовь, Артемий, парадный мундир и распорядись о завтраке для адмирала. Обедать мы будем не раньше первой звезды.

Подумав и что-то прикинув в уме, Томара спросил:

— Ты с адмиральским лакеем познакомился?

— Так точно, ваше превосходительство Василий Степанович! Мы с ним земляки — тамбовские.

— Вот и славно. Ты поговори с ним, узнай, какие привычки у адмирала, что он любит. Сделай все, чтобы гостю нашему потрафить. А сейчас посвети мне, надобно хотя бы немного поспать.




День для Векова и Тизенгаузена прошел в сборах и беготне. Получая деньги у комиссара-интенданта эскадры, Веков долго пересчитывал серебряные лиры, мысленно переводя их в привычные червонцы и ефимки, в которых была назначена сумма но ордеру. Считал и так и этак и с удивлением обнаружил, что Соловьев не додал ему ни много ни мало, а третью часть положенных денег.

Он поднял голову и внимательно посмотрел на интенданта. Тот с безразличным видом ковырял пальцем в ухе. Захар медленно закипал. Вспомнились рассказы о севастопольских казнокрадах, о жульничествах с матросским провиантом. Ему захотелось тут же расправиться с жуликом, но он понимал, что этим ничего не докажет, а сам пойдет под суд.

Но подавая виду, что он обнаружил недостачу, Захар сложил деньги в мешок и попросил Соловьева запечатать их своей печатью. После этого он взял со стола ордер и, глядя в глаза жулику, с видимым спокойствием сказал:

— Господин Соловьев, его превосходительство господин Ушаков сказал мне, что вы у нас человек новый и если будут какие недоразумения с получением денег, то их надобно будет разрешить с ним лично. Не угодно ли вам пройти со мной к нему?

— А какое недоразумение? Вот ордер, а вот деньги. Получайте, распишитесь и езжайте, куда вас посылают.

— Недоразумение здесь такое, что денег-то, по ордеру назначенных, в мешке не хватает.

— Того не может быть, я сам считал.

— Не знаю, не знаю, — проговорил Захар и направился к выходу.

Тизенгаузен — за ним. Тут Соловьев но выдержал — забежав вперед, он попытался вырвать у Захара ордер. Но не тут-то было. Понимая, что он пропал, так как Ушаков не спускал казнокрадам, Соловьев предложил еще раз всем вместе пересчитать деньги, так как при переводе с ефимков и червонцев в лиры действительно могла произойти ошибка.

Захар знал, что Ушаков сейчас в Бебеке и раньше вечера не вернется, а ему к ночи надо быть уже в Стамбуле. Переглянувшись с Тизенгаузеном, он согласился. Теперь ужо с карандашом и бумагою они вдвоем стали считать и переводить русские деньги на лиры.

Оказалось, что Соловьев хотел его обсчитать на пятнадцать тысяч лир. Тут уж комиссару-интенданту ничего не оставалось, как выплатить точно по ордеру и Векову и Тизенгаузену. На прощание Захар все же не удержался и предупредил, что Ушакову он при первом же удобном случае расскажет о «недоразумении» и если господин Соловьев еще раз попадется, то ему не миновать каторги.

Трудно передать словами ту ярость, с которой смотрел вслед уходящим лейтенантам Соловьев. Он ругал себя за опрометчивость и мысленно прикидывал, как бы отомстить.

Справившись с подготовкой к походу, Веков и Тизенгаузен погрузились на ожидавший их пакетбот и, все еще но отошедшие от стычки с Соловьевым, отплыли в неизвестное будущее.

В Галату они прибыли к закату солнца. Бригантину Манопуло отыскали сразу, а вот Тизенгаузену не повезло. Только к ночи его судно пришло к условленному месту. Пожелав своему товарищу счастливого плавания, Захар позвал к себе в каюту Манопуло и стал намечать с ним маршрут похода и тс товары, которые необходимо закупить для торговли во время плавания. Обсуждение членов команды много времени но заняло — все они были старые знакомые и проверенные люди. Новыми были только братья Лаврины, которых Захар упросил Сарандинаки отпустить с ним. Решено было отправиться в путь с восходом солнца, а пока Захар решил немного пройтись. Манопуло критически оглядел его наряд и, крикнув своего помощника, сказал, чтобы тот переодел Захара под стать той роли купца, которую ему теперь предстояло играть.

Спрятав в карман широких восточных шаровар заряженный пистолет и повесив на руку увесистую палку с резным набалдашником — Галата издавна славилась своим опасным нравом, — Захар отправился в находившийся неподалеку генуэзский кабачок. Но не успел он отойти и полсотни шагов, как услыхал шум какой-то возни, глухие звуки ударов и заглушенные крики боли, доносившиеся из темного закоулка. Подойдя ближе, он увидел, что трое парней избивают подростка, лежащего на земле, пытаются у него что-то отнять. У одного из них в руке блеснул нож, который он явно намеревался пустить в ход, но, видимо, в неразберихе драки опасался поранить кого-либо из своих сообщников.













Расправа с драчунами была скорой и правой. Ударив по руке парня, державшего нож, отчего тот взвыл и пустился наутек, Захар сгреб за шиворот двух других и скинул в залив. Избитый парнишка лет двенадцати тихо всхлипывал, не в состоянии подняться. Захар вынес его на освещенную месяцем улицу. Тот, все так же всхлипывая и постанывая, что-то обеими руками прижимал к груди. Не говоря ни слова, Захар повел пострадавшего к себе.

Парнишка, после того как его обмыли и переодели, бросив лохмотья в горевшую печурку, оказался довольно симпатичным мальцом явно восточного происхождения. Страшно исхудавший, весь в синяках и царапинах, он являл собой жалкое зрелище. Ни есть ни пить он не мог, так разбиты были его губы. Отложив расспросы до утра, Захар отвел мальчонку в свою каюту, смазал ему ссадины бальзамом, секрет изготовления которого он помнил еще с детства, и, дождавшись, когда тот уснет, поднялся на палубу. Манопуло, осуждающе покачивая головой, разглядывал нож, поднятый Захаром после драки.

— Этим здесь, Захар Федорович, никого не удивишь. Видать, что-то не поделили. Босяки они и есть босяки. А что паренька не бросил, это добро. Утречком накормим его и пусть себе идет на все четыре стороны.

Судьбе же было угодно распорядиться иначе. Утром паренек метался в бреду, бессвязно выкрикивал слова — то турецкие, то русские, то еще на каком-то языке. Пришлось оставить его на судне.

К вечеру мальчишка оправился. Немного поел, стал отвечать на расспросы. Звали его Акоп. Был он сыном ювелира-армянина и русской женщины, бывшей рабыни, купленной отцом на невольничьем рынке. Жили они в городе Смирне. Недавно совсем правитель города и муллы обвинили христиан в осквернении мечети. Началась резня. Погибли и отец и мать, дом и лавку разграбили. Акоп спасся чудом, он убежал из уже горящего дома, вплавь добрался до какого-то корабля, стоявшего в бухте, и спрятался между бочками и мешками на палубе. На нем-то он и попал три дня назад в Галату. Оголодав, он хотел продать золотой медальон с портретом матери. Этот медальон сделал отец в подарок матери, а она надела медальон в последнюю минуту сыну на шею.

Золотую вещь заметили трое оборванцев и хотели у пего медальон отнять. Если бы не добрый человек, ему пришел бы конец. Может быть, так было бы и лучше.

Безнадежность и отчаяние совсем юного существа, только что вступающего в жизнь и уже испытавшего ее ужасы, болью отозвались не только в чувствительном к чужому горю сердце Захара, но и в привыкших к зрелищу чужой беды и, казалось бы, совсем очерствевших душах его спутников.

Так Акоп стал членом команды «Панагии Дука». Он в течение последующих суток совсем отошел, начал улыбаться. В глазах, черных, как маслины, стали появляться временами искорки смеха. Жажда жизни, способность человека забывать страшное — все то, что позволяет людям существовать, все эти качества являл собой этот маленький, изголодавшийся, ни за что избитый представитель рода человеческого.




Конференция в Бебеке, вызывавшая столько опасений, прошла без осложнений, хотя и не без подводных камней. Ушаков, Томара и трое переводчиков были встречены султанским министром Исмет-бей Рейс-эфенди, генеральным интендантом Терсан Емини-беем и тремя морскими чиновниками высокого ранга. Позже к прибывшим присоединился английский посланник с переводчиками и представителями Адмиралтейства. Взаимные приветствия и пышные восточные речи длились недолго. Глава султанских представителей Исмет-бей Рейс-эфенди зачитал согласованную накануне с Томарой декларацию о совместных действиях против французов в Средиземном море. Русская и турецкая эскадры должны были освободить от французских гарнизонов острова в Ионическом морс, не допустить французский флот в Архипелаг и Венецианский залив, если потребуется, оказать помощь неаполитанскому королю.

К большому неудовольствию английского посланника, только малая часть соединений эскадры, главным образом турецких кораблей, отряжалась для оказания помощи английской эскадре, блокирующей Александрию. Он пытался было возражать, но встретил единодушное сопротивление Ушакова и Исмет-бея.

Эта часть декларации, ставшей впоследствии основным содержанием союзного договора, была сформулирована Ушаковым. Он предугадал, что английские представители постараются ограничить действия русской эскадры, отведя ей роль вспомогательной силы английского флота и оставив стеречь французов в Египте и Архипелаге. Они, образно говоря, хотели заставить его таскать для них каштаны из огня. Так бы оно и случилось, не поддержи Исмет-бей.

У Англии не было постоянных союзников, у нее были только постоянные интересы. Включив в декларацию точное перечисление районов действий соединенных русско-османских эскадр, Ушаков тем самым разрушил замысел английских представителей на конференции. Турецкая сторона не поддержала английских предложений.

Переговоры длились с 24 по 31 августа. Они перемежались приемами — то в русском посольстве, то в резиденции турецкой делегации, то во дворце английского посланника. В ходе переговоров уточнялись детали соглашения и будущего мирного договора.

Однако главное содержание оглашенной в первый день переговоров декларации осталось неизменным.

31 августа Ушаков направил Нельсону, находившемуся на Сицилии, письмо с изложением плана действий, принятого на конференции.

Требование Нельсона и английского посла — направить всю соединенную эскадру для блокады Египта — было, таким образом, отклонено. Ушаков сохранял независимость действий русской эскадры, имея в виду употребить ее для овладения Ионическими островами, которые должны были стать опорной базой русских кораблей.

Излагая свой замысел Павлу I, Ушаков еще накануне конференции писал ему, что «все острова при помощи самих обывателей, кроме Корфу, без больших трудностей отобрать можно».

Последующие дни были посвящены ремонту кораблей, составлению докладов в Санкт-Петербург, согласованию деталей совместных действий, уточнению порядка снабжения русской эскадры провиантом, лесом для ремонта и т. д.

В лице генерального интенданта Терсан Емини-бея Ушаков нашел внимательного и отзывчивого — на словах — союзника. От него, желал доказать искренность союза, ничего не скрывали.

1 сентября Исмет-бей пригласил его объехать на министерской шлюпке готовившуюся к походу эскадру. Турецкие корабли стояли против султанского дворца, имели почти полный состав команды и вооружения.

На корабле командующего турецкой эскадрой вице-адмирала Кадыр-бея и еще на одном 74-пушечном корабле Ушакову показали пушечные стрельбы, которые он похвалил, заметив только, что ядра и книпели


 надобно заменить лучшими. Ушаков но сказал, но для себя заметил, что паруса, сшитые из хлопчатой ткани, были слабы, их легко было привести в негодность стрельбой книпелями, вряд ли они могли выдержать и крепкий шторм.

Генерал-интендант Терсан Емини-бей в знак полной доверительности предложил осмотреть во всех подробностях строящийся 120-пушсчный корабль, готовые и завершавшиеся строительством новые доки, отлитые по французским образцам медные пушки, другие строящиеся в адмиралтейство корабли.

6 сентября эскадра Ушакова снялась с якорей и направилась в Эгейское море на соединение с эскадрой Кадыр-бея. Прохождение кораблей Босфором мимо Стамбула, залива Золотой Рог и Галаты в Мраморное море стало демонстрацией выучки русских моряков, боевой мощи Черноморского флота. Это было, помимо всего, торжественное и красочное зрелище. Матросы на всей эскадре стояли по бортам в форме первого срока.

Отдавая честь кораблям капитан-паши, султанскому двору, верфям и Адмиралтейству, команды на проплывавших под всеми парусами кораблях при приветственных криках жителей Стамбула и Галаты слаженно кричали «Ура!», барабаны били поход, корабельные оркестры играли марш. Проходя мимо флота капитан-паши, адмиральский корабль «Св. Павел» салютовал ему из 7 пушек. Поравнявшись с дворцом, на балконе которого стоял султан со своей свитой, «Св. Павел» выпалил из 31 пушки, а проходя мимо зимнего дворца, где находился султанский двор, — из 21. Стрельба велась четко, выстрелы следовали один за другим так споро и с такими равными промежутками, что создавалось впечатление одного долгого залпа.

Спустя два дня, пройдя благополучно Мраморное море и Дарданеллы, эскадра Ушакова встретилась с эскадрой Кадыр-бея. Два русских и два турецких фрегата с 10 канонерскими лодками направлялись к острову Родос, а если потребуется, — к Александрии. Не позже ноября оба фрегата должны были вернуться к главным силам. На следующий день намечалось идти в Архипелаг, к Морее, островам Занте, Кефалонии, Корфу, а затем и в Венецианский залив для выполнения намеченного плана кампании.










ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Заботы Селима III








Наблюдая с балкона за том, как русские корабли один за другим в строгом порядке проплывали мимо дворца, султан предавался горьким раздумьям. Селим уже без малого десять лет управлял некогда могущественной империей османов. Он любил читать, особенно в первые годы царствования, копии с перехваченных донесений посланников европейских дворов, в которых те писали своим правителям, что в Блистательной Порте наконец-то появился мудрый правитель. Ему прочили судьбу преобразователя империи, называли османским Петром Великим.

Да и самому Селиму его судьба виделась судьбой сказочного Гарун эль-Рашида


. Селим, как Гарун, переодевался в платье простолюдина и в сопровождении только одного слуги ходил по ночным улицам Стамбула, стремясь в этих ночных походах узнать жизнь столицы. Демонстрируя свою справедливость, нескольким сановникам, уличенным в лихоимстве, он приказал отрубить головы. Изгнал из дворца льстецов. Одному из них, который выразил сожаление о том, что у такого великого и прекрасного повелителя лицо побито оспой, ответил: «Что значит лицо для солдата, которому дано проводить свою жизнь на войне». Приближенного этого он тут же отправил в Болгарию воевать против непокорного Пазванд-паши, где тот вскоре и пропал.

При воспоминаниях о мечтах стать Великим Селимом и о том, как эти мечты разбились, Селим вконец расстроился. Все неудачи он объяснял ошибками своих приближенных. Себя он виновником неудач никогда не считал.

С нахмуренным лицом Селим повернулся к почтительно стоявшим за его спиной Ахмет Атиф-бею, ведавшему иностранными делами, и Юсуфу Зия-хаджи-бею — верховному визирю Порты.

— Скажи, Юсуф-бей, ты обещал мне принести голову Пазванд-паши? Где она? Скажи мне, Ахмет-бей, ты обещал, что фаренги не пойдут в Египет, а вместе с нами ударят через Румелию по России? Где сейчас фаренги и где флот Ушак-паши? Вы оба против союза с русскими. Хотя, кто этого не знает, нет вечных союзов. Все в мире временно. Будет временным и этот союз. Вы видите флот Ушак-паши? А что делается на моем флоте? Вы видели, что происходило вчера на стрельбах и парусных учениях? Вы теперь понимать должны, почему аллах не дал нам победы над неверными семь лот назад. Сколько, Юсуф-ага, ты послал моих войск против Пазванд-паши?

— Сто тысяч, мой повелитель!

— Где они сейчас?

— Под Адрианополем


, мой повелитель, отбивают атаки безбожника Пазванд-паши. Но скоро они сами перейдут в наступление и голова этого отступника будет на столбе у ваших окон.

При этих словах Селим задохнулся от гнева. Он дернул себя за начавшую уже седеть бороду, затряс головой, отчего чалма с бриллиантовым пером-челенгом съехала набок, и, схватив малорослого и высохшего, как мумия, великого визиря за халат, притиснул к стене. Брызгая слюной, зашипел разъяренной коброй:

— Сто тысяч… отбивают атаки… Да знаешь ли ты, что у Пазванд-паши всего шестнадцать тысяч всякого сброда? Он уже дважды разбил нашу армию, и, если так пойдет дело, он будет через неделю в Стамбуле. Ты сам поедешь к войскам!

Тут Селим отпустил начавшего хрипеть Юсуфа, брезгливо посмотрел на него и уже спокойное повторил:

— Ты сам поедешь к войскам, наведешь там порядок и покончишь с Названд-пашой. А не кончишь, я с тобой покончу!

Великий визирь только молча кланялся в ответ на каждый выкрик султана, а Ахмет-бей как склонился в низком поклоне, так и стоял, ожидая, когда Селим успокоится.













— Сегодня же поедешь к войскам. И чтобы через неделю ты мне сам привез голову этого бунтовщика. Не привезешь, так я твою возьму.

Несколько успокоившись, султан обратился к вошедшему великому муфтию Порты Вели-заде.

— Святой отец, ты знаешь, какой вред приносят твои муллы? Когда ты наведешь порядок в своих делах?

— О чем говоришь, повелитель правоверных? Все муллы славят твои дела, они твои заступники перед аллахом.

— Я говорю, великий муфтий, о том, что надо кончать с грабежом и разорением греческих и армянских селений. Улемы, муллы и особенно дервиши разжигают вражду к мирным фаренгам.

— Они обращают неверных в истинную веру, повелитель.

— Это хорошо, но прежде цветущие села превратились в развалины, гибнут купцы, ремесленники, пахари; уже некому платить налоги, казна пуста!

Великий муфтий не успел ответить. Очередной корабль русской эскадры, поравнявшись с дворцом, выпалил всем бортом.

Клубы дыма окутали его до верхушек мачт, но и сквозь грохот салюта слышалось громкое русское «ур-р-а!».

— Вот, Юсуф-ага, как надо учить наших галонджиев. А не так, как наши капитаны. Были бы у меня такие адмиралы, как Ушак-паша, не пошел бы я на союз с неверными. Да и Бонапарт не осмелился бы пойти на Египет.

Не ожидая прохода всей эскадры, Селим ушел во внутренние покои.

Невеселые мысли занимали оставшихся сановников. Дело было в том, что несколькими днями раньше султан приказал адмиралам и капитанам под страхом казни собрать всех галонджиев на корабли, одеть их, обуть и показать Ушак-паше османский флот во всем его могуществе. Султан рассчитывал, что порядок на флоте внушит Ушак-паше почтение к его силе и сделает более покладистым при переговорах о будущей судьбе Ионических островов. Тогда же он послал русскому адмиралу богатые подарки.

А что получилось? Команды полностью собрать не удалось. Парусные учения и стрельбы не получились, как было задумано. Вместо мощи Ушак-паша увидел то, что Селиму III хотелось бы запрятать как можно дальше.

Гневная вспышка султана показала, что оп ничего не забыл п что еще не один из них может поплатиться головой, тем более они знали, что Селим скор на расправу.

Ахмет Атиф-бей и Юсуф Зия-бей с надеждой смотрели на великого муфтия, но тот, всегда и во всем поддерживая султана, был озадачен его выговором, перебирал молча четки и, казалось, ничего не замечал.

Великий муфтий Вели-заде не мог не поддерживать султана во всех его делах. Султан Селим III — не только его любимый племяниик, он еще и падишах — верховный глава светской и духовной власти. А сановники — муфтию это было хорошо известно — больше думали о своих делах, чем о делах управления. Здесь Вели-заде с султаном был полностью согласен. Его беспокоило другое. Ни сам великий муфтий, ни султан ничего не могли поделать с низшим духовенством. Фанатичное, темное, оно не только благословляло резню неверных, но в любой момент могло повернуть гнев подданных султана на самого султана и на него — великого муфтия за союз с русскими, и тогда…

А вообще-то Селим был нрав, когда бросил упрек великому муфтию, — прежде богатые поля зарастали бурьяном, а казна Порты и его собственная казна все более скудели.

От этих мыслей на душе становилось тяжело, закрадывался страх за судьбу страны и за собственную жизнь. А русские корабли, окутываясь через равные промежутки времени клубами порохового дыма, один за другим под всеми парусами скользили по Босфору в Мраморное и далее в Средиземное море, восточная часть которого всегда считалась собственностью Блистательной Порты.










ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Внуки беглецов с Дона








Судно капитана Манопуло «Панагия Дука» при хорошем попутном ветре подходило к заливу Эрдек. Второй день плавания шел к концу. Позади остались Стамбул, Мраморное море с его живописными островами: Кэналы, Бургаз, Хейбели, Буюккада, — которые Манопуло упрямо называл прежними греческими названиями: Проти, Антигона, Халки, Принкипо. По его словам, на острове Халки во время прошлой войны Оттоманской Порты с Россией содержались русские пленные. Умерло их от ран и болезней на этом острове великое множество. Бежать удавалось немногим. И куда убежишь без знания языка, без денег, без провианта. Правда, кто принимал магометанскую веру, тех увозили с острова. Одни становились солдатами и потом погибали в Египте, в Сирии и иных неведомых им краях, другие шли в мастеровые, к рыбакам, на плантации табака. Жизнь их была далеко не сладкой.

Манопуло хорошо знал историю здешних мест. Он и родился где-то поблизости. Правда, место своего рождения он указывал в зависимости от настроения. Захар слыхал их уже с полдюжины.

В разговорах время летело незаметно. Манопуло рассказывал, что на удивительно красивых островах сохранились еще с византийских времен страшные тюрьмы, где совершались и теперь еще совершаются чудовищные преступления. В сырых подземных каменных мешках умирали после изощренных пыток свергнутые императоры и императрицы, неугодные наследники престола, впавшие в немилость сановники, провинившиеся патриархи.

На острове Принкипо в монастыре закончил свои дни император Константин VI, свергнутый и ослепленный по приказу своей матери Ирины. В свою очередь, свергнутая с престола другим своим сыном, Никифором, императрица Ирина была им заключена в этом же монастыре, где вскоре и умерла. Многие турецкие султаны, великие визири и наши также нашли свою могилу на этих островах, имеющих воистину райский вид.

Самым усердным слушателем был Акоп. Он готов был не есть, не спать, только бы Манопуло рассказывал.

С недалекого берега Захар вдруг услыхал удивительно знакомую песню. Слова ее еще не различались, но дружные голоса выводили определенно какой-то русский мотив. Когда бригантина


 подошла поближе, увиделась группа рыбаков, сидевших вокруг костра. Они пели задумчиво и отрешенно. Захар вспомнил: эго была песня донских казаков, слышанная им на Воронежских верфях, но с другими, незнакомыми ему словами. На берегу Мраморного моря, за тысячи верст от Дона, какие-то люди пели:
		…Ой да, он ушел, Игнат-сударь,



		Ой да, Игнат-сударь со Тиха-Дона,



		Ой да, со Тиха-Дона во туретчину,



		Ой да, и не сам-то ушел, казачков увел.








Тут судно зашло за скалистый мыс, и песня пропала.

Захар пристал с расспросами к Манопуло, но тот только недоуменно пожимал плечами. К Захару подошел старый матрос-грек и, как бы извиняясь за шкипера, сказал, что люди эти, вероятно, «Игнат-казаки». Живут они в поселении верстах в тридцати от моря, около озера Майнос. Живут по своим законам, чужих к себе не пускают и сами ни с кем не водятся. Поселились здесь они давно, даже старики не упомнят, когда и откуда они пришли.

Любопытство Захара распалилось. Он слыхал когда-то о беглецах с Дона, но ему говорили, что они приняли магометову веру, живут в запустении, как дикари, разбойничают и нищенствуют, как цыгане.

Как только Манопуло стал на якорь, он приказал спустить лодку. С братьями Лавриными из Белой Холупицы, взятыми в плавание, и с мальчонкой Акопом, ни на шаг от пего не отходившим, Захар поспешил' к тому месту, откуда слышалась загадочная песня.

Обогнув мыс, лодка подошла к пологому песчаному берегу. В маленькой бухте стояли полувытащенные из воды баркасы, на берегу сушились растянутые на кольях сети. Поодаль горел костер, вокруг него сидело десятка полтора рыбаков.

Сказав сопровождавшим его братьям Лавриным, чтобы они не отходили от лодки, Захар с Акопом подошли к костру. Люди у костра своим видом и одеждой резко отличались и от турок, и от греков, населявших побережье Мраморного моря. На мгновение Захару показалось, что он попал на Тихий Дон или на Азовское море и что перед ним казаки какой-то низовой станицы, выехавшие на лов знаменитой донской шемаи


.

Так велико было сходство этих людей с донскими казаками, что он, не скрывая удивления, остановился, с любопытством разглядывая сидевших перед ним людей. Наконец, опомнившись, он произнес:

— Здорово дневали, станичники! — Стараясь скрыть удивление и не ожидая ответа, он продолжал: — Не ждал, не гадал, что здесь земляков встречу. Слышу песню донскую и не верю.

— А ты кто таков? — с угрюмым видом спросил, поднимаясь, бородатый, но виду старшой ватаги. — Тоже мне земляк отыскался!

— Мы вон с бригантины, что за мысом стала. Из Стамбула идем с товаром на албанский берег. А сам я с Дону, в Воронеже на верфях работал. А вы как здесь очутились? Смотрю, но виду вы будто с Дону, да только где Дон, а где вы?

— Чем торгуете? — не отвечая на вопрос Захара, спросил старшой. — Пороху и свинца нет ли?

— Нет, — ответил Захар, — такого товара не держим. Везем изюм, финики, соль, русскую пеньку


. Можем и вам за вяленую рыбу чего-нибудь продать.

— Соль, говоришь! — оживился собеседник Захара, — Это хорошо. Соль нам очень нужна. Мы тебе рыбкой и заплатим.

— Да у меня ведь с собой ее нет, а на ночь-то глядя да в незнакомом месте кто же пойдет? И лодка, смотри, она разве выдержит такой груз? Мешки-то, поди, пудов но пять будут. Вот что, — подумав, сказал Захар, — спусти свой баркас, возьми моих людей, я им дам грамотку шкиперу, он твоим рыбачкам и отпустит. Только хватит ли рыбы?

— Рыбы хватит, — хохотнул бородач, — мы тебе по мешку за пуд соли дадим.

— Не густо, — засмеялся Захар, — по два, а то и по три надо.

— Ну, хватил — три мешка вяленой за пуд соли! Ты посмотри, какая рыба! Хватит и по два мешка.

— Ладно, ты вот что сделай. Погрузи по два мешка, а там со шкипером сторгуетесь.

Бородач почесал в бороде, помолчал, что-то соображая. Его губы беззвучно шевелились, подсчитывая, выгодна ли будет такая торговля. Затем повернулся ко все еще молчавшим товарищам и спросил:

— Ладно ли будет так торговать? Батогов


 нам за такую торговлю круг


 не приговорит?

Артель зашумела. Казаки, окончательно забыв про уху, поднялись, окружили старшого, явно доказывая ему выгодность предложенной сделки.

Спустя некоторое время старшой отобрал четырех крепких молодых казаков и сказал Захару:

— Пиши грамотку, с этими казачками и пошлем твоих людей. Сам-то не пойдешь?

— Нет, я останусь. Мне поутру надо берег описать, глубину промерить. Здесь я не был ни разу. А место хорошее, укрытое, тихое.

Бородач, широко поведя рукой, гостеприимно пригласил Захара к котлу с ухой. Захар вынул из сумки тетрадку, вырвал листок и свинцовым карандашом написал Манопуло по-гречески распоряжение: обменять соль на вяленую рыбу и не ждать его раньше полудня. Он сильно заинтересовался новыми знакомцами и решил до конца выяснить, какими судьбами донские казаки попали в эти земли.










Между тем солнце скрылось за деревьями, окружавшими берега бухточки, огонь костра стал ярче, запах ухи крепче. Запыхавшись, прибежал Акоп и скороговоркой выпалил, что он все исполнил и что матросы поворчали, но с рыбаками пошли. Лодку они вытянули на берег и прислали одеяла и непромокаемые плащи. Захар похвалил бойкого мальчишку и тихонько подтолкнул к костру:

— Садись, поешь ушицы и ложись поспи. — Затем, обращаясь к бородачу, весело проговорил: — Угощайте вашей рыбкой, а то и не узнаю, какой товар купил.

Тут все весело загомонили, усаживаясь. Бородач довольно произнес:

— Подвигайся, земляк, к котлу, гостем будешь. Тебя как звать? Мальчонка при тебе — сын? По обличию не похож.

— Меня звать Захаром. Сам я из России, а здесь — так уж пришлось — торговлишкой промышляю. Парнишка этот — сирота, мой приемыш. Я его в Стамбуле из-под ножа вынул. А вы-то сами кто такие? Как сюда попали?

— Ты ешь, ешь, — не отвечая, сказал бородач. — Меня зовут Кондратом, а это — казаки наши, — Тут он назвал каждого по имени, но Захар не стал запоминать, кто есть кто, обратил только внимание на такую особенность: среди оставшихся было три Кондрата и четыре Игната, у остальных имена тоже были русские.

Постепенно Захар узнал историю «Игнат-казаков», историю, от которой больно защемило сердце.

А было вот что: в начале века, когда царь Петр вел войну со шведами, вся ее тяжесть легла на плечи российского мужика. Строительство новой столицы Санкт-Петербурга на невских болотах стоило десятков, если не сотен тысяч жизней все тех же русских мужиков. Самые сильные, смелые, непокорные бежали на Дон, где их богатые казаки заставляли гнуть на них спину.

Царь Петр не раз требовал выдачи беглых, но где их было сыскать но бескрайним лесам и долам Дона и его притоков. Да и не все старые домовитые казаки были согласны выдать беглых: кто, как не беглые, работали на их нолях. Больше всех помогал беглым Кондрат Булавин — атаман казачьего городка Бахмут в верховьях Дона. А казачьи старшины низовых, более старых и богатых станиц, сам атаман Войска Донского согласны были выдать всех новых беглых. Старшине казачьей от «голутьбы» стало тесно.

В 1707 году царь Петр, видя, что от его грамот толку мало, послал на Дон для поимки беглых большой отряд войск под командованием князя Василия Долгорукого. Старшина заверила князя, что в низовых станицах новопришлых с Руси всяких чинов людей нет. Здесь давно уже никто новый не селится, здесь люди царю верные, а вот если искать новопришлых, то но на самом Дону, а в новых казачьих местах, на притоках Дона — на Хопре и Айдаре. Василий Долгорукий послал туда с отрядом своего брага Юрия, а сам остался в Черкассах. По казачья старшина предупредила Булавина и обещала ему помощь и поддержку, если он побьет царские войска и отвадит их ходить на Дон.

Юрий Долгорукий действительно встретил беглых на реке Айдар, но встреча эта для него оказалась трагической. В Шульгинском городке осенней октябрьской ночью весь его отряд был перебит казаками Булавина. Погиб и Юрий. Тогда против Булавина со всем войском пошел Василий Долгорукий.

Атаман Войска Донского послал в Санкт-Петербург письмо, в котором сообщил о бунте «вора Кондрашки» и пообещал доставить его царю в клетке. Тут Захар но выдержал:

— Как же так, свой же казак Булавин был. И он на него донес? Зачем же?

— А затем, что за выданного царю Степана Разина богатым и верным царю казакам вышла прибавка царева жалованья в пятьсот четвертей хлеба и сто мешков муки, а за Булавина хоть и поменьше, но тоже что-то могли богатеи от царя получить. Ну, ты но перебивай, слушай, что дальше было. Булавин, преданный старшиной, все же отбился от царевых войск. Он овладел Черкассами и приказал посадить на цепь казачью верхушку, а самых богатых с семьями сослал в верховья Дона, туда, где больше всего «голутьбы» было, так ненавистной низовым, богатым казакам.

Захар и прижавшийся к нему Акоп слушали затаив дыхание.

Казаки, которым все это было знакомо, пригорюнились, задумчиво смотрели на потрескивавший углями костер.

— Только недолго Кондрат Булавин праздновал. Через два месяца разбили его царские войска под Азовом. Погиб скоро и сам Булавин. И что тут началось! Василий Долгорукий и богатое казачество стали сыскивать спасшихся булавинцев в самых потаенных местах, казнили их без суда и следствия, избивали семьи, грабили и поджигали их дома. Вот так-то!

Старшой помолчал. Молчали и его слушатели. Потом, вздохнув, стал продолжать:

— В это самое время из похода на Астрахань вернулся на Дон с отрядом казаков близкий друг Кондрата Игнат Некрасов — атаман станицы Есауловской.

Игнат увидел, как расправляются с булавинцами, и понял, что и его ждет такая же участь. Он быстро, пока не подошли войска Долгорукого, собрал всех, кому могла угрожать расправа домовитых казаков, а их оказалось более пятнадцати тысяч взрослых, а вместе с семьями так и до семидесяти тысяч стало.













Игнат не помышлял о мести, не такой он был человек. Игнат хотел спасти близких ему людей от расправы. И спас. Он с казаками ушел настолько стремительно, что ему но помешали ни царские войска, ни казачья старшина.

Вот так и начались наши скитания. Сначала некрасовцы ушли на Кубань. Тогда она была еще под властью османов. Сюда пока но могла дотянуться до них длинная рука русского царя. И здесь они дали клятву: под власть царя не возвращаться.

Так что нам возврата пока нет. Здесь хотя нам и худо, да все живые и вольные! Да и власть от нас далеко. Так что, будете дальше слушать? — спросил старшой.

Все примолкли.

— Турки встретили казаков без радости. Они силу казацких сабель по опыту хорошо знали. Султан потребовал клятвы в верности — они эту клятву дали. А что было делать? Оговорили себе только право сохранить веру и обычаи.

После смерти Петра императрица Анна Иоанновна засылала послов к Некрасову, обещая забыть прошлое, если казаки вернутся в Россию. Ей но поверили и не вернулись. Тогда она обратилась к султану с требованием вернуть казаков насильно. Но казаки не послушались. А тут в одном из боев в низовьях Кубани погиб Некрасов. И некрасовцы ушли с Кубани. Часть из них оказалась на Дунае, а большинство ушло к Мраморному морю. Вот здесь мы стали жить. К нам с Дону долго еще приходили те, кому грозила расправа. Приходили к нам староверы, преследуемые церковью, приходили позже оставшиеся в живых пугачевцы.

Вот так и стали наши деды жить здесь: рыбачили, охотились, разводили скот, пахали землю, сеяли привезенную с собой пшеницу, просо, горох. Станица наша по-турецки называется Бин-Эвле, что значит «Тысяча домов», а сами мы се назвали Некрасовской. Живем мы по древним казацким законам. Немного торгуем с турками и греками.

— А грамоте русской кто вас учит? Читать, писать умеете? — с интересом спросил Захар.

— Грамоте мы ученые. Писать но очень. А читать — читаем. Только книг мало. Старые истерлись. Мы их переписываем. Учимся по церковным книгам. На всю станицу один поп, он и учит. Теперешний ужо стар и наследника не имеет. Как помрет — беда будет.

Перед Захаром были внуки и правнуки тех, кто ушел с Дона. И хотя никакой писаной истории у них но было, все они до деталей знали свое прошлое, помнили имена и фамилии предков, сохранили язык и обычаи.

Когда далеко за полночь вернулись рыбаки с вымененными на рыбу солью и кое-какими обновами, разговор о прошлом «Игнат-казаков» на время прервался. Вся артель приняла деятельное участие в разгрузке баркасов, вернувшиеся делились своими впечатлениями о виденном на бригантине.

К Захару подошли братья Лаврины. Они сказали, что Манопуло сначала встревожился долгим отсутствием Векова, но потом поговорил с рыбаками и успокоился. Он передал, что зайдет за Вековым завтра после полудня. Захар поблагодарил братьев и отправил их спать к Акопу.

Из возобновившегося разговора Захар узнал, что у казаков был свой свод законов, оставленный Игнатом Некрасовым, — «Заветы Игната». Заветов было много, и каждый казак выучивал их наизусть еще в детстве.

«Заветы Игната» определяли, что жениться можно и на чужих, а вот выходить замуж — только за своих; всякие ссоры с турками запрещались, общение с ними могло быть только по торговым, налоговым или военным делам, да и то с разрешения казачьего круга; ни один казак но мог уходить из станицы в одиночку; в случае войны казаки выступали на стороне Порты, но подчинялись только своему атаману; наживать добро можно только трудом, даже на войне казак не должен грабить, ибо такое добро неправедно; церковные дела подчинялись казачьему кругу, поп, который не выполняет его решения, может быть изгнан и даже казнен; шинки в станице запрещались, чтобы народ не пропал.

Захару особенно понравился завет о ведении имущественных дел: все заработанное сдавалось в войсковую казну, из неё каждый получал две трети, одна треть всех заработков шла на помощь больным, одиноким старикам, на покупку оружия в случае войны. В мирное время по особому договору с султаном казаки в армии не служили, а платили откуп. Некрасовские казаки отличались высочайшей честностью. Им во время войны поручалось охранять войсковые кассы, государственную казну и султанские гаремы.

Наказания за провинность и нарушение «Заветов Игната» были суровы, назначались кругом и исполнялись тотчас. За малую вину полагался штраф, за более тяжкую — наказание розгами. Секли не только рядовых, но и атаманов.

Один из молодых казаков при этих словах, озорно поглядывая на старшого артели, сказал:

— Дядь Игнат, вы же были атаманом целых два срока, расскажите, как это делается.

Бородач свирепо зыркнул круглыми желтыми глазами на дерзкого и с деланным безразличием продолжал рассказывать:

— Атамана за большие провинности — скажем, в казну забрался да попался, или у турок бакшиш


 взял, или на войне промашку сделал — снимают и больше ему не верят. А за малую вину секут, и сильно секут, как всех прочих, тут же, на площади.

Круг у нас начинается так. Первым на площадь приходит атаман. Садится на завалинку станичной канцелярии и спрашивает есаула:

«А ну, скажи, есаул, всех ли ты оповестил, кто отсутствует и но какой причине? Кто не пришел без причины, штрафуй на 10 лир».

Затем подходят старики и усаживаются справа и слева от атамана на землю. Когда собирается весь казачий круг, атаман объявляет обсуждаемый вопрос и спрашивает:

«Как рассудите, атаманы-молодцы?»

При этом он снимает шапку, чем разрешает обсуждение. Когда круг выслушивает всех желающих, атаман надевает шапку, подзывает есаула и говорит ему принятое решение. Тот записывает его и потом громко зачитывает. После этого решение круга становилось законом для всех.

Если круг вынесет решение о наказании, приговор приводится в исполнение тут же. Если обида была нанесена всей общине, сечет провинившегося есаул, если же обида наносилась кому-либо из казаков, то сечет обидчика тот, кого он обидел.

Особо важным считается у нас «не подать голоса». Казак, проявивший слабость и закричавший под розгами, уже не казак. Уважать его станичники не будут, ни на какие должности не изберут. Если наказывают атамана, то он снимает шапку и после исполнения кланяется во все стороны — благодарит круг. После этого, надев шапку, он снова становится властью. Тут уже казаки хором извиняются перед наказанным атаманом:

«Прости, господин атаман!»

Атаман же, уже в шапке и застегнутый на все пуговицы, гордо бросает:

«Бог простит!»

Бородач так натурально передал всю сцену приведения приговора в исполнение, что все покатывались от смеха. Сдержанно улыбался и Захар. Один из холуницких братьев, отсмеявшись, спросил:

— А самому тебе, атаман, не пришлось говорить «бог простит»?

— Приходилось, что греха таить, приходилось! Да только с атаманства я сам после второго года ушел. Стар стал.

Прекращая обидный, как он считал, поворот разговора, Захар спросил:

— А как вы живете, дома у вас какие, что делаете, что едите?

— Едим мы то же, что и дома, на Дону, деды наши ели: хлеб, мясо, молоко, рыбу, яблоки, горох. Ну, там, огородину всякую. И хаты наши такие же. Строим их молодым всем миром из самана


, кроем хаты камышом. В хате полы из глины, покрыты рядном, хлеб печем в русских печках на дворе, там же и еду варим. Зимой здесь тепло, в хате топить не надо, а когда дождь зарядит да ветер поднимется, так для дитев жаровни с углями приносим в хаты.

Хозяйство ведем по Игнатовым заветам. Пшеничку сеем, баранов да коз в горах пасем, у нас у всех во дворе коровы, быки, лошади. Оставайся, сам увидишь. Завтра из станицы возы придут — еще один баркас привезут, харчей нам, а отсюда рыбу вяленую и соленую заберут. Только соленой-то рыбы мало будет, соль-то дорога, вот и не хватает.

— Слухай, — встрепенулся от пришедшей мысли старшой, — ты парень грамотный, видать, холостой. Чего тебе по свету маяться? Оставайся, девку найдешь, женишься. Мальцов грамоте учить будешь, а то поп все по псалтырю, а ты и по-нашему поучить мог бы. Оставайся, а?

Захар вначале рассмеялся, а потом, увидев, как заблестели глаза у его белохолуницких кузнецов, понял, что им предложение казака очень даже пришлось по вкусу. Задним числом он выбранил себя за излишнее любопытство. Но надо было найти выход из создавшегося положения. Для начала он отшутился и, обрывая разговор, поблагодарил бородатого старшого за хороший разговор, подарил ему свинцовый карандаш и бывшую при нем чистую бумагу. Потом, немного подумав, достал из сумки бережно хранимую и завернутую в кусок пергамента книгу — это была запрещенная в России книга Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».

Подержав ее на ладони, он вздохнул и отдал книгу своему собеседнику.

— На вот, возьми. Почитай на свободе, как у нас на Руси сейчас живется. А теперь прощай.

Отойдя несколько шагов, Захар вдруг вернулся и спросил у бородача:

— А назад в Россию не тянет?

— Как не тянет! Тянет, очень тянет. Мы же русские. И помним это всегда. Но пока на Руси цари, нам Игнат туда вертаться не велел. Ну, прощевай, казак! — Он обнял и поцеловал Захара.

Захар так никогда и не узнал, что книгу Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» читали и перечитывали казаки-некрасовцы всем миром. Кто плакал, кто в бессильном гневе сжимал кулаки. Страдания далеких сородичей были им близки и понятны.

И пройдут еще долгие полтора столетия, когда некрасовские казаки, уверившись в том, что на Руси больше нет и не будет царей, пойдут к своей земле и, сохранив верность отчизне, которую вынуждены были покинуть их пращуры, сольются с ее великим народом.










ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Встреча с Чесмой








«Св. Павел» мерно покачивался на редкой волне. Предрассветную тишину нарушали лишь скрин мачт да крики ишаков, доносившиеся из поселка на берегу Чесменской


 бухты. Ближе к берегу также на якоре стояла «Панагия Дука». Команды на обоих судах, намучившиеся борьбой с трехдневпым штормом, спали. Только вахтенные да часовые на «Св. Павле» бодрствовали. На верхнем салинге


 «Св. Павла» сидел Захар, ожидая восхода солнца. Отпущенный вчера ночью командующим после доклада, он надеялся успеть посмотреть восход солнца до нового вызова к Ушакову. Друзья по раз говорили ему о непередаваемой красоте солнечного восхода над пустыней, но самому увидеть эту красоту Захару но удавалось. Солнечные восходы над водной гладью давно стали привычными, а вот над пустыней…

За те три дня, что он ждал прихода «Св. Павла», небо впервые было чистым. До этого обжигающий зноем ветер нес мельчайшую песчаную пыль, застилавшую солнце красной пеленой. Ветер гнал песок по улочкам Чесмы, перебрасывал через залив, забивал через щели во внутренние помещения, песок противно скрипел на зубах, был повсюду. Ночью ветер внезапно стих, небо вызвездило, и утро обещало быть тихим и ясным.

Восход солнца действительно был красив. Накалив горизонт и окрасив его в оранжево-зеленый цвет, оно выплыло огромным малиновым шаром. Быстро наливаясь жаром и становясь слепяще-белым, солнце оторвалось от горизонта и устремилось к зениту. Буйство красок прекратилось так же внезапно, как и возникло, быстро светлела синь неба: оно как бы выцветало, теряя яркость. Захар был разочарован, приготовившись долго и со вкусом любоваться постепенной сменой красок. А тут все началось и кончилось в один миг.

Внизу на палубе горн запел зорю, раздались трели боцманских дудок, отрывистые команды, шлепанье сотен босых ног. Начинался новый день. Опустив заслезившиеся глаза, Захар посмотрел за борт. Тени от мачт, изломавшись, уперлись в скалистый мыс, отгородивший бухту от моря. Небо очистилось от пелены и сливалось с бирюзовой гладью моря, прозрачная его глубина открывалась до самого дна. При наклоне мачты на какой-то миг на дне бухты мелькнула неясная тень. При следующем наклоне мачты, присмотревшись, Захар увидел сквозь прозрачную воду большой корабль со странными черными мачтами, стоявший прямо под «Св. Павлом», на ровном киле. Захар прошел до конца грота реи и, держась за свернутый парус, стал рассматривать привидевшееся чудо. По мере того как лучи солнца, становясь отвеснее, все глубже проникали сквозь воду, корабль виделся все отчетливее. Он был не один, на дне бухты покоилось целое кладбище кораблей. С оторванными носами и обломанными мачтами, развороченными палубами и бортами, они лежали как попало: на боку, кверху днищами, поперек друг друга. Большой корабль, замеченный Захаром первым, видимо, потонул сразу же после взрыва крюйт-камер


 в самом конце сражения. Его палубы были снесены и открывали трюмы, заваленные сорванными с лафетов пушками и еще какими-то белыми шарообразными предметами. У корабля сохранились все мачты, только стеньги были сбиты, обгоревшие перекошенные реи, как черные руки, тянулись к поверхности. Сквозь прозрачную воду просматривались крашенные красной краской поверхности бортов. Завороженно Захар смотрел на угрюмые следы былого сражения. На ум приходили мысли о тех, кто стоял некогда на этих палубах, тщетно надеясь живыми выйти из огненного ада. Что это за сражение, о котором напоминали обугленные обломки былых красавцев кораблей? Неужели ему удалось увидеть следы Чесменской битвы? Если его предположение верно, то, видимо, это кладбище турецкого флота, сожженного эскадрой адмирала Спиридова в 1770 году. Всегда спокойное на большой глубине, море сохранило останки уничтоженных людьми творений своих рук. Дубовые корпуса, становящиеся в воде от года к году крепче, со временем занесет песком, и станут они вечной домовиной погибшим. Захару подумалось, что в начавшемся походе не раз придется вступать в бой и неизвестно, будет ли судьба к нему милостивее.

Очнувшись от размышлений и вспомнив о предстоящем докладе командующему, Захар сбежал по вантам на палубу и, волнуясь, рассказал вахтенному офицеру об увиденном. Перегнувшись через борт, они попытались увидеть подводное кладбище, но разглядеть ничего не удалось.

— Что вахтенный видит за бортом? — раздался сзади низкий голос, хорошо знакомый русской эскадре. Оба офицера повернулись, и вахтенный отрапортовал о благополучно прошедшей вахте и рассказе лейтенанта Векова.

Адмирал Ушаков — а это был он — с интересом выслушал рапорт, а затем, оборотясь к Векову, попросил его подробнее рассказать об увиденном. Он тоже подошел к борту и попытался разглядеть кладбище. Ничего не разобрав в тени, отбрасываемой «Св. Павлом», он ловко взбежал но вантам до верхнего салинга и, пройдя, как до него это сделал Захар, до конца грота реи, посмотрел вниз.

Федор Федорович провел не одно сражение. Зрелище горящих и тонущих кораблей, вид убитых и раненых на залитых кровью палубах не был ему в диковину, не вызывал такого гнетущего чувства, как эта зыбкая могила безвестных моряков. Подводное кладбище действительно могло образоваться в результате сражения русской эскадры адмирала Григория Андреевича Спиридова — его предшественника по средиземноморской экспедиции. Русская эскадра тогда разгромила и сожгла вдвое превосходивший ее по численности турецкий флот. В Чесменской бухте нашли могилу 16 линейных кораблей, 6 фрегатов, множество бригантин, галер, шебек, транспортов и других судов. На них погибло не менее 10–11 тысяч матросов и солдат, приготовившихся к абордажному бою, на дно легло более 1430 пушек. На медали, отчеканенной в честь победы при Чесме, был изображен горящий флот османов и выбита краткая надпись: «Был!»










— А теперь, — произнес Ушаков вслух, — нам предстоит воевать в союзе с нашими вчерашними врагами против их вчерашних друзей! Сумеет ли Селим смириться с мыслью о том, что всего шесть лет назад при Калиакрии я разбил весь его флот и едва не взял Стамбул?

Подаренная бриллиантовая табакерка вроде бы отвечала положительно на этот вопрос, но из головы не шел рапорт Векова об отношении мусульманского духовенства к неверным. Он знал из докладов капитанов, что при заходе в малоазиатские порты не только дервиши, всегда отличавшиеся фанатизмом, но иногда и простые люди нередко провожали русских моряков проклятиями. И это при подчеркнуто дружественном отношении членов правительства Порты и самого Селима.

Он опять посмотрел вниз. На дне в перемежающихся бликах отраженных солнечных лучей с оттенком какой-то призрачности, которую сообщает предметам даже самая прозрачная вода, виднелись останки могучих кораблей. Сопротивляясь воде и времени, они еще долго будут покоиться под голубым пологом такого ласкового на вид Средиземного моря. Ушаков сиял шляпу да так, с непокрытой головой, и спустился на палубу. Он жестом попросил Векова следовать за ним.

Войдя к себе, Ушаков пригласил Векова сесть, пригладил редеющие, изрядно тронутые сединой волосы — парика он в походе не носил — и, задумавшись, остановился перед книжной полкой, протянувшейся через всю боковую переборку каюты. Помимо лоций, атласов и отчета адмирала Спиридова о боевых действиях в Архипелаге, присланного Кушелевым из Адмиралтейств-коллегии, стояло на ней и несколько томиков в зеленой коже. То были копии переписки Суворова и Потемкина с руководителями армянского освободительного движения архиепископом Иосифом Аргутинским и купцом Эгазаром Лазаряном.

Готовившаяся в 1784 году военная экспедиция для освобождения Армении тогда не состоялась. Суворов вернулся в Астрахань, а всю переписку передал полковнику Томаре, направлявшемуся в Исфагань — столицу Персии в качестве особого уполномоченного русского правительства для переговоров о предоставлении независимости Армении. Но шах Али-Мурад, склонявшийся к соглашению, вскоре умер, а его преемник Ага-Мухамед от переговоров категорически отказался. Томара, так и не доехав до Исфагани, вернулся обратно. Когда Ушаков перед походом несколько дней гостил у Василия Степановича в Буюкдере, тот передал ему зеленые томики для ознакомления. Проделав необычный для важных государственных бумаг путь, они оказались в каюте Ушакова.

Среди них находились копии двух проектов армяно-русского договора о союзе и перевод трактата «Западня честолюбия», написанного богатым купцом и общественным деятелем Армении Шаамиром Шаамиряном. В трактате, в частности, излагался проект конституции независимой Армении и содержалось ее подробное обоснование.

Задумчиво поглаживая зеленые корешки переплетов, Ушаков думал о том, какими подчас непостижимыми путями приходят нужные решения. Написанные полтора десятка лет назад письма и инструкции помогли ему понять намерения и политику русского правительства в отношениях со своими южными соседями, а проекты конституции независимой Армении подсказали принципы, на основе которых можно будет наладить самоуправление освобождаемых островов, не отдавая их под власть Оттоманской Порты и в то же время не налагая на Россию непосильной тяжести их обороны.

— Слушаю, Захар Федорович, рассказывай подробно и по порядку, что вчера не успел.

Доклад был долгий и обстоятельный. Не заглядывая в лежащий перед ним рапорт, Захар стал рассказывать о посещении Парги и Превезы, отношениях их жителей к французам и туркам, о претензиях правителя Албании Али-паши Янинского на владение этими городами.

Здесь Ушаков прервал Захара и спросил, есть ли у него сведения о личности этого бывшего разбойника и о его связях с Бонапартом.

Захар достал из кожаной сумки небольшую тетрадку и, передавая ее Ушакову, сказал:

— Здесь, Федор Федорович, подробное его жизнеописание. Али-паша Янинский, или, как его называют еще, Али-паша из Тепелена, уже в годах — ему где-то около 57 лет. Он из малоазиатской, чисто турецкой семьи. Когда Али подрос, он сколотил шайку разбойников и первым делом умертвил всех своих братьев от других жен отца. Несколько лет он держал в страхе всю округу. После неудачной попытки захватить город Берат он лишился и тех немногих владений, которые остались от отца. Много лет Али разбойничал и набирал силу. Неожиданным нападением захватил свое бывшее владение Тепелен, вырезав при этом весь род Бератского паши. Затем поступил на службу к Дельвинскому паше Селиму, вкрался к нему в доверие, при случае оговорил его перед султаном и убил, опять же вырезав весь его род от мала до велика. Постепенно входя в силу, он в 1788 году захватил основные албанские провинции, наконец, город Янину в самом центре Албании. От султана Али получил фирман на управление всей Албанией.













Когда появились французы, ставшие обладателями венецианских крепостей в Далмации и Албании, они попытались привлечь Али-пашу на свою сторону. Сейчас он с ними в дружбе и добивается, чтобы ему передали под управление города Превезу и Паргу. Он держит в страхе греков, сербов, только черногорцы дают ему отпор. Он подбивает мирных греков на возмущение, а потом посылает своих разбойников и вырезает всех подряд. Он даже титул себе придумал — «Меч аллаха».

— Но для чего он это делает? Ведь греки, сербы и другие племена — подданные его и султана, они же ему дань все равно платят?

— Цель у него такая: вызвав возмущение, Али-паша тут же обвиняет непокорные общины в подготовке восстания против султана и просит у того повеления наказать их. Султан, конечно же, приказывает ему навести порядок. Тогда Али посылает войска, муллы и дервиши накаляют страсти. Устрашив население окрестных сел и городов, Али облагает селения контрибуцией и грабит их потом на «законных» основаниях. Край постепенно приходит в запустение. Селим III несколько раз без успеха пытался казнить Али-пашу, но всякий раз, когда он посылал палача, чтобы срубить Али голову, эти палачи с султанским фирманом сами лишались головы, как только вступали во владения Али-паши. Жители Парги и Превезы, с которыми я говорил, опасаются, что иод предлогом освобождения от французов Али-паша нападет и на них. Во время переговоров с городскими властями о содействии нашим десантам они в один голос просили взять их в русское подданство и прислать военный гарнизон, так как Али-паша против русских войск не осмелится выступить. С французами они надеются справиться сами.

Ушаков побарабанил пальцами по столу, задумался.

— Если мы сделаем так, как они просят, то мы здесь увязнем, как муха в меду. Надо придумать что-то другое.

— Федор Федорович, Али-паша только нашей силы боится. Как вы посмотрите на то, чтобы эти города объявить под покровительством нашего императора и султана и дать им право иметь свое войско? Я тут по пути со странными земляками встретился. Живут среди османов как в отдельном государстве. Свои законы у них, и Порта их не трогает. Уже лет восемьдесят живут.

И Захар рассказал об «Игнат-казаках», о заветах Игната Некрасова и о том, как они живут. Ушаков с интересом выслушал, раза два посмеялся, а потом посерьезнел и сказал:

— Живут-то они среди коренных турок, рядом Стамбул. А Парга и Превеза далеко. Тут у меня другая дума.

Он достал один из зеленых томиков, полистал и, найдя нужную страницу, протянул Захару.

— Вот, смотри: проект конституции независимой Армении. Такой проект пусть мне жители островов и представят. У них есть разные сословия, разные интересы. Пусть поспорят, обговорят все между собой, а я с Кадыр-беем им это и утвержу на первый случай. Оставим им для порядка коменданта на каждом острове и небольшую команду. Попросим через посланника прислать нам пару-другую батальонов и галерный флот. Так и народу будет хорошо, и у нас будет надежная опора. Мы на островах наладим ремонт кораблей, госпитали устроим, чтобы больных и раненых в Севастополь не отправлять. Прокормить они нас сами, конечно, не смогут, но облегчение будет.

Захар с недоумением слушал адмирала: с какой целью тот так откровенен с ним? Такие подробности ему вроде бы знать не по чину. Ушаков заметил недоумение Захара и, прервав изложение своего замысла об устройстве управления островами, пояснил:

— Я тебе все это говорю потому, что ты должен эту конституцию через своих знакомцев на островах обговорить, а когда наши корабли с десантом острова отобьют, я жителей приму и их петицию о конституции вместе с Кадыр-беем утвержу. Таким образом, и конституцию они получат, какая и нам и им будет подходящей. Если же я сам ее определю, то не знаю, оставит ли нам Петербург голову на плечах. Понимаешь, в чем тут дело?

Захар согласно закивал головой.

— Теперь слушай дальше. Перед нами поставлена задача немалой трудности. У меня 16 вымпелов да турецких 28 кораблей разных. Острова придется брать поочередно, но без промедления. Пойдем отрядами. К Цериго направляю капитан-лейтенанта Шостака с двумя фрегатами и транспорт с десантом. Если у Шостака задержки не будет и жители его поддержат, то он оставит на Цериго небольшой гарнизон, а сам пойдет к острову Занте, а затем к острову Кефалония. Это самый большой и богатый остров. Капитан первого ранга Сенявин с двумя нашими и двумя турецкими кораблями направится к острову Святого Мавра. Города Паргу, Превезу и Паксу примем под покровительство России и Турции. И уже после освобождения всех этих островов всей эскадрой пойдем к Корфу. Л теперь докладывай, что ты знаешь об этом острове.

Захар развернул карту и придвинул ее к Ушакову.

— На острове Корфу две Крепости — старая и новая. Между ними город с каменными домами. Через пролив — островок Видо, который сильно укреплен и является ключом к крепости. Взять Видо — овладеть крепостью и всем островом. Вот видите, Федор Федорович, не взяв Видо, кораблям к крепости не подойти.

На острове мне удалось познакомиться и близко сойтись с одним инженером. Он был смотрителем крепости, а французы, когда пришли, выгнали его из дома и обобрали до нитки. Так этот инженер французов ненавидит, что и карту эту дал, и подробно рассказал, что есть на острове, и в обеих крепостях, и на Видо. Он же меня познакомил кое с кем из своих друзей.

Жители французов сначала приняли хорошо. Хоть они и до них были республикой, но лозунг «Свобода, Равенство, Братство!» кому не понравится. Думали, будет лучше без венецианских властей, те их изрядно обирали, а оказалось куда как хуже.

Когда французы стали хозяйничать, отношение изменилось. Я, почитай, с десятком-другим людей из разных сословий говорил, так они в один голос заявляли, что при удобном случае все пойдут против насильников. Если взять крепость, то и весь остров наш будет. Французских войск в крепости и по острову до трех тысяч, командует ими генерал Шабо. Генерал боевой и решительный, но главный на острове комиссар Директории дивизионный генерал Дюбуа. Этот из политиков, не воевал и военного дела не знает, но с амбицией.

Кораблей разных на Корфу до 20. Из них крупные корабли: линейный 54-пушечный «Леандр», 74-пушечный «Женерё» и 32-пушечный фрегат «Лебрюи». Остальные — мелкие. Пушек в крепости, инженер считает, будет до 630. Припасов много и на год осады хватит.

Захар замолчал, соображая, не упустил ли что важное. Ушаков тоже молчал, задумчиво барабанил пальцами какой-то марш, внимательно изучая карту острова. Наконец он прервал молчание:

— Да, крепкий орешек нам достался. Но ничего, будем думать, как его раскусить. Л с инженером этим дело можно иметь, не струсит, как бой начнем?

— Думаю, не струсит. Очень он на французов зол.

— Ну, а как твоя коммерция? Много денег потратил?

С плохо скрытой гордостью Захар ответил:

— Бригантина, Федор Федорович, полностью загружена товаром, а от денег, вами мне данных, мы с Манопуло имеем немалый доход. Он говорит, что так выгодно никогда не торговал.

— Конечно, еще бы не был рад. То он на свои рисковал, а тут — на чужие денежки и без риска, да еще и доход. Ты отчет написал?

— Да, все в полном порядке.

— Ну, уж это комиссар-интендант эскадры скажет, в порядке или не в порядке.

— Федор Федорович, я но успел вам сказать, что, когда мы уходили из Буюкдере, господин комиссар-интендант так нас с Тизенгаузеном обманул, что просто не хотелось даже верить.

— А что такое? Человек он новый, как он вас обманул?

И тут Захар рассказал о попытке Соловьева недодать им казенных денег. Ушаков помрачнел, заходил по каюте, хрустя пальцами и выдавая этим сильное волнение. Захар встал и молча наблюдал за командующим.

— А в том, что ты сказал, все верно? — внезапно остановившись, спросил он.

— Федор Федорович, под присягой подтвержу слово в слово. Да и лейтенант Тизенгаузен не откажется. Мы наслышаны были о том, что такое в Севастополе в конторе порта случалось не раз, а сами встретились впервые.

— Хорошо, я разберусь. Только как докажешь? Для суда одной присяги мало. Надо было сразу караул вызвать.

— Так вас же уже не было, уехали на конференцию, а с ним его люди.

— Ну ладно. Кончим с этим. Что у тебя еще?

— Федор Федорович, в Стамбуле я одного мальчонку спас. Хороший парень. Акопом звать. Он теперь сирота. Мальчонка чудом спасся. Он по-русски плохо говорил, так я с ним в плавании занимался. Скажу, не видел такого усердия. Буквы прямо глазами ест. За месяц читать стал и говорит чисто. Удивление, какой способный, жалко, если пропадет. А что с ним делать, ума не приложу.

— А где он у тебя?

— На судне сейчас.

— Да, задал ты мне задачу. Хорошо, пусть он будет при тебе. Ты завтра опять пойдешь, теперь уже в Неаполь и Рим, а после похода разберемся. Если он такой способный, попытаемся либо в Морской, либо в Кадетский корпус устроить.

— Я бы его, Федор Федорович, и усыновить рад, только как это сделать?

— Ладно, подумаем. Впрочем, знаешь, оставь его на «Св. Павле»: пока будешь в плавании и походе, я тут с ним познакомлюсь.

— Жалко парня, уж очень он ко мне привязался.

— Ничего. Здесь ему будет спокойнее и безопаснее. Из тебя рубака хороший, а не учитель. Ну, ладно, не обижайся. Шучу. Теперь к делу. Государь поручил мне не только на островах и албанском берегу французов окоротить, но и королю Неаполя и двух Сицилий помочь. Поэтому тебе надо будет пойти в Неаполь, там обратишься к нашему посланнику с письмом, которое я тебе дам. У него узнаешь, что к чему, да и сам посмотри. Завтра пойдем к острову Цериго, ты тоже со мной. Там встретимся с Тизенгаузеном. Узнаем, какие настроения на островах, а там действуй уже сам.

— Федор Федорович, я все понял. Одно только хочу сказать: отпустите Акопа со мной. Когда ему придется в Неаполе да Риме побывать? Да и придется ли? А ведь это Италия. Сами же говорите, чтобы сам все на месте посмотрел. С мальцом даже сподручнее.

— Хорошо, будь по-твоему. Иди! Нужен будешь, позову. Простимся завтра.










ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Корабли надежды








У острова Хиос эскадра задержалась на несколько дней: пополняли запасы пресной воды, чинили снасти, меняли рангоут, поврежденный штормом. Попутно Ушаков наладил отношения между населением острова и турецкими моряками. Дело в том, что греки, завидя высаживавшихся с турецких кораблей галонджиев, отличавшихся буйным нравом, заперли дома и лавки, а у магистрата собрали отряд самообороны, созданный на случай высадки французов. Назревавший конфликт не сулил ничего хорошего. Он особенно был нежелателен в самом начале кампании. Ушаков направил Кадыр-бею вежливое письмо, в котором намекнул, что если соединение обеих эскадр производит на жителей подобное устрашающее действие, то лучше будет обеим эскадрам встретиться в море, а плыть порознь.

Василий Степанович Томара докладывал позже Павлу I, что Кадыр-бей так хорошо понял намек, что тотчас «объявил подчиненным своим смертную казнь за первую жалобу без исследования, велел отворить лавки и дома обывателей, затем последовала ярмонка, на которой русские, турки и греки смешались, приятствуя друг друга».

Захар в ожидании дальнейших инструкций сошел с Акопом на берег. На причале шел оживленный торг. Все что-то продавали, и мало кто покупал. Много было шума, оживленного гортанного говора. Восточный вид Захара и Акопа внимания не привлек, а вот матросов со «Св. Павла», оставленных для охраны шлюпки, тотчас окружила густая толпа: греки в живописных штанах — нечто среднем между юбкой и панталонами, вышитых рубашках навыпуск и цветных жилетах, в круглых войлочных или фетровых шапочках с обязательной кисточкой; армяне в шароварах, длинных, но колено, рубахах, подпоясанных широким поясом с висящим на нем кошельком, в плоских барашковых, а кто побогаче — в каракулевых шайках; турки в белых, зеленых чалмах, в белых, часто рваных, но всегда чисто выстиранных рубашках, выглядывавших из-под бараньих безрукавок; двое левантийских купцов, один с рыжей, а другой с черной узкими бородами и редкими усами, в длинных желтых халатах, отороченных мехом, и в черных ермолках. Все это разнообразие восточного люда поднимало пыль, шумно выражало восторг, размахивало руками, улыбалось, стремилось пожать руки русским морякам, одобрительно похлопать их по плечу. Шлюпку сразу завалили арбузами, апельсинами, кульками и корзинками с виноградом, фигами, орехами и еще невесть с чем. Мало кто знал несколько русских слов, но все как-то договаривались на немыслимой смеси языков и наречий…

По узеньким извилистым и очень грязным улочкам, приспособленным для передвижения пешеходов, ишаков да коз, во множестве бродивших где попало, все время держась середины, чтобы не быть облитыми из окон верхнего этажа, Захар с Акопом медленно поднимались в гору. Перед каждым домом, выходившим на улицу вторым и третьим этажами, с глухой стеной первого этажа, просматривался маленький дворик также с глухой, обращенной к улице стеной. Задней стеной дворика чаще была скала, на вершине которой гнездился еще такой же дворик или дом, нависая один над другим, создавая невероятный лабиринт из улочек и высеченных в скалистой породе лестниц. Плоские крыши часто были единственным свободным местом, не занятым виноградной лозой, раскидистой смоковницей или орехом.

Поднявшись на вершину и войдя во двор обветшалой греческой церкви, Захар и Акоп остановились, пораженные открывшимся простором.

На востоке между островом Хиос и полуостровом Чесма простиралась обширная бухта со стоявшей на якорях эскадрой. Можно сразу было и без подзорной трубы отличить русские корабли от турецких: аккуратно, в ниточку, подвязанные белые льняные паруса на русских и кое-как подтянутые, какие-то серые — на турецких.

На западе и юге от городка, постепенно понижаясь к морю, тянулись гряды бурых холмов с зелеными ложбинами между ними и серебристо-зелеными пятнами оливковых рощ. Между холмами и кое-где на их вершинах белели развалины террас и древних храмов.

Повсюду паслись небольшие отары овец и коз под присмотром огромных собак и пастухов, одетых, как и их далекие предки, в бараньи шкуры.

На севере и северо-востоке обзор закрывала гряда серо-коричневых пустынных гор.

— Вот так, мой друг! — с тихой грустью произнес Захар, — Всюду бедность, тяжелый труд и редкие минуты, когда можно спокойно полюбоваться вечно живой и всегда прекрасной природой!

— Дядя Захар, — попытался утешить его Акоп, — у нас в Смирне то же самое. Издали все такое красивое, а ближе подойдешь — грязь, все бурьяном заросло… И того смотри, чтобы тебя какой-нибудь дервиш посохом не прибил. Смирна ведь от Хиоса близко. Я, когда бежал, сначала сюда попал, в Стамбул уже потом…

— А почему здесь не остался?

— Так ведь думал, родню в Стамбуле найду. Только куда там… В Стамбуле человек как соринка… Дядя Захар, смотрите, смотрите! На «Св. Павле» какой-то сигнал поднимают, что это?

— А это, парень, вызов мне. Бежать надо. Адмирал зовет. Давай кто быстрей, только не расшибись!

Спустя несколько часов «Панагия Дука» уже выходила из Хиосской бухты.

Путь ее лежал в Неаполь к полномочному министру Павла I при дворе короля Фердинанда и королевы Каролины графу Мусину-Пушкину-Брюсу. Предусмотрительный Федор Федорович, помимо писем к Брюсу, снабдил Векова охранными письмами от имени Селима III за подписью и печатью его представителя на союзной эскадре Махмута-эфенди. Он считал, что они помогут Векову на случай встречи с тунисскими пиратами, или, как их называли в Средиземном море, корсарами. Кроме того, Векову рекомендовалось при встрече с корсарами поднять сразу два флага — русский и турецкий. О том, что Ушак-паша с флотом в Средиземном море, все уже знали, и это должно было усмирить корсаров.

Однако, зная нравы тунисских шкиперов — рейз, не признававших ни власти своего собственного бея


, ни власти султана, ни самого аллаха, Захар внутренне улыбнулся той важности, с которой турки вручали ему охранные грамоты. Однако внешне он ничем не выразил своего сомнения и принял письма со всей подобающей признательностью.




Эскадра от Хиоса направилась для выполнения главной задачи — освобождения Ионических островов.

В древние времена Греция и Рим, в средние века Византия и Генуя, затем Порта и Австрия, а сейчас и Франция вели постоянную борьбу за владение Ионическими островами. На самых крупных генуэзцы еще в XIII–XIV веках построили мощные крепости и содержали военные гарнизоны. Держали войска на крупных островах венецианцы, а затем и французы. Главпая их база и самый крупный гарнизон находились на острове, Корфу.

Ионические острова имели важное стратегическое значение. Тот, кто ими владел, запирал вход в Адриатическое море. Кроме того, острова являлись своеобразным мостом между Балканами и Италией.

Большое значение они имели и для русской эскадры. Дубовые леса сплошь покрывали гористую местность, виноградники, оливковые рощи, плантации апельсинов и лимонов, многочисленные стада овец, мягкий климат, удобные бухты — все это при благоприятном отношении населения позволяло иметь на островах базу для ремонта кораблей и снабжения их свежими продуктами, так необходимыми вдали от своих гаваней.




Первым на остров Цериго Ушаков 24 сентября направил отряд капитан-лейтенанта Шостака с двумя российскими и двумя турецкими фрегатами, несколькими транспортами с десантом и посыльным судном. Шостаку он строго-настрого наказал, прежде чем начинать боевые действия, потребовать от французского гарнизона сдачи на договор без кровопролития и только в случае сопротивления начать штурм. Особо он наказывал Шостаку взять и обыскать все суда, там находящиеся, так как, по рассказу лейтенанта Тизенгаузена, на острове, помимо французов, находились какие-то посланцы якобы от австрийцев, распространявшие прокламации и склонявшие жителей не допускать русских, а отдаться под покровительство Австрии. К жителям Цериго Ушаков направил письмо, в котором призывал их создать свои отряды и вместе с десантом принудить французов к капитуляции и больше к себе на остров их не допускать.

И вот сейчас, пройдя путаницу островов и проливов Додеканезского архипелага


, Ушаков с большим нетерпением ожидал известий от капитан-лейтенанта Шостака. Хотя в крепости, и вообще на острове, не могло быть больше сотни французских войск, а у Шостака, помимо корабельных экипажей, было еще 300 русских гренадеров и 300 турецких солдат, все же крепость есть крепость. Ушаков мысленно представлял расположение малой и главной крепостей на острове, их вооружение, прикидывал возможность обстрела крепости с кораблей.










Размышления прервал флаг-офицер Головачев:

— Ваше превосходительство, от адмирала Кадыр-бея сигналят, что все отставшие корабли подошли и он просит разрешения двигаться дальше согласно ордеру.

— Ну, что же, раз подошли, передай «добро», да и всей эскадре. Курс на Цериго.

Долгожданное известие о взятии острова Цериго пришло на следующий день.

Шостак и десант не подвели! Командир посыльного судна вручил командующему рапорт, а на словах передал подробности славного дела:

— Ваше превосходительство, и наши и турки воевали отменно. Рано утром 28 сентября фрегат капитан-лейтенанта Шостака и фрегат капитан-лейтенанта Белле подошли к малой крепости в заливе Святого Николая. Иван Андреевич Шостак предложил коменданту спустить флаг и сдаться на договор без кровопролития. Но куда там! Французы отказались и даже пару раз выпалили из пушек, однако без вреда для наших. Тогда Генрих Генрихович Белле несколькими залпами сначала с правого, а потом с левого борта сбил их батарею, и французы, побросав пушки, позабыв о своем флаге, пустились наутек. Восемь человек наши поймали, турки из десанта семь человек взяли, а остальные убежали в крепость Капсалу. Она на горе в центре острова, сильная крепость, не то что та — в заливе!

— Так что же, Капсалу еще не взяли? — с тревогой спросил Ушаков.

— Взяли, ваше превосходительство, взяли! На третий день и взяли.

— Ну, молодцы, ну, мастера! — оборотясь к стоявшим сзади него капитану «Св. Павла» и офицерам своего штаба, сказал Ушаков. — Крепость-то Капсалу я помню. Она на самой скале стоит, гора крутая, стены из дикого камня сложены еще генуэзцами. Она очень высоко стоит. С моря по ней стрелять только мортирами можно, а где они у Шостака? Но вот взяли, молодцы! Как же все-таки Шостак исхитрился по Капсале стрелять?

— А он и не стрелял. Там над крепостью одна горка высится. Вот на нее наши солдатики где на руках, где на себе через овраги да сплошные острые каменья втащили десять пушек, а с ними и турки Фатих-бея в азарт вошли и тоже батарею под небольшим прикрытием поставили. А как начали палить по крепости, тут и десант высадился. Ну, французы увидали, что дело их конченное, что мы лестницы штурмовые доставили и фашины припасли и что от наших батарей им спасения не будет, так часу в двенадцатом 1 октября они флаг-то и спустили!

— Сколько наших и турецких солдат потеряли?

— Так я же говорю, ни одного убитого у нас, только нескольких поранило, да и то не сильно.

— А что за трофеи взяли и сколько гарнизону всего у французов было?

— В первой малой крепости с одним унтер-офицером было тридцать шесть рядовых, из коих двое убиты и пятнадцать взяты в плен. В Капсале вместе с комендантом и доктором было офицеров шесть, унтер-офицеров и рядовых — шестьдесят девять. Убитыми они потеряли семь человек. Все остальные сдались.

— А сколько раненых у французов?

— Вот сколько раненых, не знаю. Если и есть, то все на ногах стояли, когда сдавались. На носилках, не упомню, чтобы были. Вот здесь, ваше превосходительство, в пакете этом, два флага с крепостей французских. Извольте посмотреть, какие они авантажные! Поболе наших раза в два будут, а сдали их, почитай, без сражения.

— Ну, удружил, — Ушаков обнял и расцеловал посыльного. — Сейчас пойдем отобедаем. Прикажи, — обернулся он к флаг-офицеру Головачеву, — «Панагии» в кильватере следовать. Да, забыл спросить, сколько пушек взяли?

— В малой крепости одиннадцать, а в Капсале — двадцать. Зарядов к ним много. А сколько — не считано еще.

— Вот так, господа офицеры, надо нам и остальные острова брать! Чтобы нашим служителям домой живыми вернуться! Петр Иванович, — Ушаков обернулся к адъютанту, — заготовь рапорт за моей подписью Кадыр-бею о славном деле на Цериго. Похвали Фатих-бея и с французским флагом отвези рапорт ему на «Капитанию». А сейчас, господа, прошу отобедать. Адмиральский час


 давно настал.




В двух кильватерных колоннах русская и турецкая эскадры, возглавляемые линейными кораблями «Св. Павел» и «Капитания», не заходя в Цериго, на всех парусах шли к следующим островам Архипелага. Там и крепости были посильней, и гарнизоны покрупнее.

Весть о решительной победе над французами на Цериго п о том, что его жителям предоставляется самостоятельность под русским и турецким покровительством, уже облетела острова и бывшие венецианские города на балканском побережье. Эта весть подтвердила заверения прокламаций Ушакова и его писем к островным старшинам, привезенных Вековым, вдохнула надежду на скорое освобождение от гнета французов, побудила население создавать и вооружать отряды самообороны, активно подниматься на борьбу.

К островам Занте и Кефалония 12 и 14 октября 1798 года направились два отряда русских и турецких кораблей. Первым вновь командовал Иван Андреевич Шостак, а вторым — Иван Степанович Поскочин. Они должны были крепости и батареи на островах отобрать у французов на договор или силою оружия. Если там найдутся французские суда, взять их военной добычей, равно и на берегу все, что найдется французам принадлежащее. Суда в гаванях, под каким бы флагом они ни находились, надлежало тщательно осмотреть, документы освидетельствовать и всех, кто будет подозрителен, арестовывать и содержать до подхода эскадры.

Разведке лейтенанта Тизепгаузена не удалось узнать, какие орудия в крепости на острове Занте и насколько будет сильным их огонь. Поэтому Ушаков подробно наставлял Шостака, специально оговорив в ордере, как ему следует вести дело. Свой ордер Ушаков закончил словами, весьма обидевшими самого молодого из его капитанов: «…Чем поспешнее дело, тем неприятелю страшнее, и он, не имея времени осмотреться, придет в замешательство».

В сердцах Шостак, прочитав это наставление, воскликнул:

— Уж совсем меня за мальчишку полагает. Не знаю будто, что и как делать. И когда уж успокоится!

Не имея возможности самому быть всюду, где действует его флот, Ушаков наставлял своих помощников поступать так, как поступал бы он сам. Болел душой за каждый корабль, за каждого служителя, требовал добиваться победы малой кровью, умением, сноровкой. Не всегда наставления тешили самолюбие подчиненных, но дело от этого только выигрывало.

18 октября подобный ордер Ушаков отдал капитану 1-го ранга Сенявину. Ему надлежало со своим кораблем «Св. Петр», фрегатом «Навархия», турецкими линейным кораблем, фрегатом и транспортами с батальоном десанта русских гренадер и турецких солдат овладеть крепостью и островом Св. Мавра.

Сам Ушаков с оставшимися кораблями крейсировал в видимости того острова, который намечалось штурмовать. Он правильно рассчитал, что появление на горизонте крупной эскадры должно было показывать французским гарнизонам всю бессмысленность их сопротивления, а жителей вдохновить на решительные действия совместно с союзными десантами.




Овладение островом Занте с расположенной на нем крепостью, как и предполагал Ушаков, особого труда не составило. 13 октября при подходе отряда Шостака с десантом русских гренадер и турецких солдат иод командованием лейтенанта Метаксы — переводчика Ушакова при Кадыр-бее — жители острова выделили делегации от всех сословий, которые приплыли на лодках к фрегату и заявили капитан-лейтенанту Шостаку, что русские корабли для них — это корабли надежды, надежды на избавление от ига французов и защиты от турок. Жители острова в своих молитвах давно уже призывают на помощь русских братьев. Все сословия острова, все жители от малого до старого почтительно просят принять их в русское подданство. Все они окажут полное содействие русским и турецким войскам, только бы получить независимость.

Действительно, можно было наблюдать, как при подходе десантных шлюпок, которые из-за мелководья не могли пристать к самому берегу, жители бросились в воду и на руках перенесли русских и турецких солдат на сушу. Так же, на руках, перенесли они легкие пушки, бочонки с порохом, корзины с ядрами и бомбами.

Под радостные крики собравшихся на берегу устроенные французами батареи были сбиты несколькими залпами с фрегата «Счастливый». Солдаты с батарей иод улюлюканье жителей бросились бежать в крепость, едва успев спастись от жестокого самосуда толпы. К концу дня крепость со всех сторон окружили вооруженные отряды жителей острова и десанты союзников. В одиннадцатом часу вечера комендант крепости полковник Люкас, гордо отвергавший днем предложение о сдаче, прислал парламентеров для переговоров, а позже и сам явился в магистрат.

Такая метаморфоза объяснялась тем, что, наблюдая, как вооруженные отряды жителей полностью окружают крепость, и видя, с какой неистовой яростью они грозят истребить всех французов до единого, Люкас понял: начало штурма — смерть для всех находившихся в крепости.

Штурм явно должен был начаться рано утром. Об этом говорила и позиция, занятая кораблями, и доставленные на берег штурмовые лестницы. Он понимал также, что русские, если начнется штурм, не смогут защитить жен и детей офицеров гарнизона от рассвирепевших жителей. Понимали это и все находившиеся в крепости. От криков и плача женщин и детей у него раскалывалась голова. Здравый смысл и инстинкт самосохранения победили его сомнения.

На следующий день крепость сдалась. Ее гарнизон насчитывал 490 человек, в том числе 46 офицеров. Тех из них, с кем были жены и дети, отпустили на честное слово в Анкону


 с обязательством не воевать до окончания войны против России и Оттоманской Порты, а также против их союзников. Остальных пленных с личным имуществом отправили в Морею — ее лесистые горы виднелись на горизонте. Там они без обид и притеснений под присмотром турецких властей должны были ждать отправки на родину.

Опасения полковника Люкаса не были лишены основания. Русскому отряду с большим трудом удалось отправить пленных на корабли, а затем и в Морею. Разъяренные жители даже пытались их отбить у гренадеров. Ненавистью к французам пылали все сословия. Помимо того что солдаты грабили население, на островах полностью разрушилась торговля, которой жило большинство жителей. Их обнищание пошло особенно быстро после того, как еще до прихода эскадры Ушакова англичане блокировали острова. И еще одно обстоятельство вызвало сильную ненависть к самому Люкасу. Стало известно, что он вел переговоры с доверенными людьми Али-паши о сдаче крепости и острова за крупную сумму в золоте паше Юсуфу — командующему войсками Али-паши, отличавшемуся особой свирепостью даже в то жестокое время.




В тот же день, едва остыв от пережитого, магистрат устроил встречу освободителям. Подошедший катер с Ушаковым и его свитой приветствовался колокольным звоном и ружейной пальбой; встречающие окружили русских плотной толпой и двинулись к магистрату, забыв о высаживавшихся Махмут-эфенди и Кадыр-бее. Лишь несколько человек, специально назначенных для встречи, остались с ними. Ушаков вынужден был вернуться, с трудом пробившись через толпу, и взять Махмут-эфендн и Кадыр-бея под руки.

Такое отношение к русским морякам местных жителей не на шутку встревожило Ушакова: как бы турки не почувствовали ревности к своему союзнику и у них не возникло подозрения, что русские стремятся захватить Ионические острова. Основания для ревности действительно были. Улицы, по которым шла процессия, устилались коврами, почти из каждого окна свешивался русский флаг и только очень редко турецкий. Под ноги русским морякам бросали цветы, женщины и дети целовали им руки.

Ушаков, пытаясь исправить положение, обратился к жителям острова, заполнившим площадь перед магистратом, и заявил, что он и его друзья и союзники Махмут-эфенди и Кадыр-бей представляют русского императора и турецкого султана, которые не намерены лишать острова вольности, что жителям предоставляется право «избрать из ваших дворян, равно и из мещан, по равному числу судей, сколько заблагорассудится, для рассматривания дел политических и гражданских… Вы можете также общим советом давать пашпорты вашим единоземцам за печатью вашего острова. Таковое правление пребудет между вами, пока и прочие острова, принадлежащие прежде сего Венецианской республике, не освободятся от французов, и какое решение воспоследует от держав наших в рассуждении правления вашего, равно и флага вашему острову, обнародованы будут вам манифестом…».

Когда закончился перевод речи Ушакова, гробовое молчание повисло над площадью. Потом послышались женские рыдания и крики:

— Не хотим ни свободы, ни своих правителей, а хотим лишь одного — чтобы защитила нас Россия.

Страх, что они не смогут сами себя защищать и что турецкие наши явятся на смену французам и наступит еще больший гнет, был настолько явным, что встревожил даже флегматичного Кадыр-бея. И он и Ушаков еще и еще раз заверили жителей, что им ничего плохого не грозит, что они будут иод охраной русского и османского флагов, что ни русские, ни османы их не будут брать в свое подданство н что всем жителям Ионических островов будет дано самоуправление и конституция, которую они захотят.

В конце концов страсти утихли и стороны согласились на то, что для охраны острова и крепости Ушаков оставит гарнизон. Такой гарнизон из 15 русских гренадеров и 15 турецких солдат тут же был назначен. Комендантом острова и начальником гарнизона оставался русский мичман.

В пятницу 15 октября магистрат сделал прием в честь освободителей. Для матросов, солдат десанта и младших офицеров союзных эскадр на площади перед магистратом были устроены танцы и угощение. С какой радостью молодые люди разных наций, разных обычаев и веры, не зная языка друг друга, предались мимолетной радости, с какой страстью отплясывали греческие танцы. Забыты были страхи и взаимное недоверие.

Праздничное убранство города, иллюминация, теплый осенний вечер, раз за разом исполняемый городским оркестром сначала медлительный, а затем стремительный и огненный танец сиртаки — все подчеркивало торжественность свершившихся событий!

Через распахнутое окно парадной залы Ушаков с улыбкой наблюдал, как Метакса, подхватив пышную гречанку, лихо кружил ее в танце. Местные парни в белых юбочках и вышитых рубахах, в круглых ярких шапочках и расшитых жилетах, столь же ярко одетые девушки, перемежаемые русскими и турецкими моряками и солдатами в зеленых и синих мундирах, — все они, взявши друг друга за плечи, кружились, притопывали, выделывали ногами немыслимые антраша. Казалось, дух древней Олимпии, находящейся неподалеку — за проливом и грядой прибрежных гор, — спустился на остров. Как и их далекие предки, прерывавшие даже войны на время спортивных игр, жители острова, русские и турки беззаботно предавались веселью.













К Ушакову подошли Кадыр-бей и Махмут-эфенди. Приветствуя Ушакова по-восточному — приложив правую руку к сердцу, а потом ко лбу и к губам, а затем по-европейски — пожав ему руку, они стали в пышных выражениях благодарить его за дружественное отношение к союзникам. Ушаков, поискав глазами Метаксу, который, как на грех, исчез куда-то, мысленно махнул рукой на заведенный порядок общаться с турками через переводчика и, принеся извинения за плохое знание языка, ответил, что и он благодарит Махмут-эфенди и Кадыр-бея за их усилия установить искренние союзнические отношен ия.

Он попросил Кадыр-бея отметить храбрость и усердие Фатих-бея, командовавшего десантными войсками, и всех участвовавших в штурме крепости Капсала на острове Цериго и в постройке батарей, сыгравших решающую роль в капитуляции французов на острове Занте.

Отдав долг взаимной вежливости, представители Порты начали деловой разговор о подготовке к штурму острова Кефалония. Но, как вскоре выяснилось, не штурм их беспокоил, а порядок взимания контрибуции с освобождаемых островитян и дележ трофеев. Ушаков с удивлением увидел, как при словах о контрибуции и дележе трофеев алчные огоньки зажглись в глазах собеседников и враз исчезло их напускное благообразие.

Ушаков собрал всю свою выдержку и, продолжая приветливо улыбаться, ответил, что трофеи, как и было уговорено на конференции в Бебеке, будут поделены поровну, кроме нескольких медных пушек из 62-х захваченных на Занте, которыми он заменит пришедшие в негодность при обстреле Цериго. Также поровну будут поделены депежные суммы, вырученные от продажи трофейного имущества.

Что же касается контрибуции с жителей, то, поскольку этот вопрос не поднимался на конференции, его надо будет согласовать союзным правительствам России и Блистательной Порты. Для этого он немедленно направит рапорт российскому посланнику в Стамбул для доклада императору Павлу I. Такое же предложение он просит уважаемых Махмут-эфенди и Кадыр-бея направить своему правительству для доклада султану Селиму III.

Ответ Ушакова пришелся явно не по вкусу военачальникам Порты, но делать было нечего, и они, рассыпаясь в комплиментах русским морякам и гренадерам, перевели разговор на тему о том, какую прекрасную встречу и прием устроил магистрат в честь освободителей.

Тут, к счастью, к ним подошли старшины города и острова, и разговор на опасную тему больше не возобновлялся.

Ушаков мысленно выбранил себя за неосторожность и зарекся на будущее отпускать от себя переводчиков хотя бы на шаг. В делах тут нельзя без свидетелей, да и но такой он знаток турецкого языка, чтобы за пышными восточными оборотами правильно уловить скрываемый ими истинный смысл.




17 октября отряд кораблей и десант капитана 2-го ранга Ивана Степановича Поскочина овладел островом Кефалония и его двумя укрепленными городами, расположенными друг против друга у входа в узкую бухту, — Ликсури и Аргостоли. При решительных действиях гарнизона они могли представить серьезную помеху русским войскам. По случилось так, что отряду десанта с эскадры пришлось не стрелять в французов, а отбивать их у жителей. За два дня до подхода союзников жители Кефалонии подняли восстание, и французский гарнизон ничего с ними но мог поделать.

В день высадки десанта французы, побросав пушки, расположенные на побережье, попытались укрыться в старой крепости, расположенной в глубине острова. Однако не всем удалось это сделать. Часть гарнизона перехватили отряды самообороны города Аргостоли и подошедший десант. Коменданта острова полковника Ройэ и часть гарнизона, пытавшихся укрыться в малой крепости Ассо, обезоружили и взяли в плен вооруженные жители города Ликсури. Греки заковали пленников и, посадив на суда, отвели их подальше от берега и тем спасли им жизнь, так как толпа вооруженных крестьян, возглавляемая местными дворянами, жаждала их перебить. Потом их взяли иод охрану русские моряки, естественно предварительно расковав.

23 октября население Кефалонии — второго но величине острова после Корфу, а точнее, ее главного города Аргостоли устроило такую же торжественную встречу Ушакову, Махмут-эфенди и Кадыр-бею, как и на Занте.

В конце дня Ушаков, уставший от церемоний этой встречи, расхаживал по каюте и вполуха слушал доклад Поскочина о штурме и всех перипетиях овладения крепостью и городом. В глубине каюты Метакса сосредоточенно его записывал. Прервав докладчика, вошли комендант гарнизона Кефалонии полковник Ройэ и сопровождавший его лейтенант Головачев. Успокоившись относительно своей судьбы и своего имущества, пленный полковник имел самоуверенный вид. Он почтительно поблагодарил адмирала за вежливое и человеколюбивое обхождение с ним и со всеми пленными.

— Ежели бы но усилия великодушного офицера Поскочина, подверглись бы мы, конечно, неминуемой и позорной смерти. Греки заковали нас, как рабов, и отвели на галеры… Так нигде не поступают с образованными людьми…

— Вы называете себя образованными людьми, но деяния ваши не таковы, — ответил рассерженный аттестацией жителей Кефалонии Ушаков, — Положим, все, что вы говорите, — правда, но все же лучше посидеть несколько дней скованными, нежели сделаться жертвой озлобленного против вас народа. Вы жалуетесь на греческих офицеров, а они спасли вам жизнь. В ваших бедах, полковник, вы виноваты сами!

— Я вел себя, как следует исправному французскому офицеру, я выполнял приказ моего командования, — обиделся осмелевший Ройэ.

— Выполняли приказ? И крепость сдали без боя тоже но приказу? Я вам докажу, что выполняли приказ вы плохо. Вы поздно взялись укреплять вверенный вам остров, вы не сделали нам никакого сопротивления, не выстрелили ни из одного орудия, не заклепали ни одной пушки. Из вашей пороховой казны жители украли сто восемьдесят бочек пороху и двадцать ящиков и бочонков с патронами. Вот как вы выполняли приказы! Впрочем, окончим этот неприятный разговор. Есть у вас какие-либо претензии и просьбы ко мне?

— Нет, ваше превосходительство. Скажите только, какая будет наша судьба?

— Судьба ваша будет обычная. Через день-два отправим вас в Морею под присмотр турецких властей. Побудете там, пока ваши власти не договорятся со Стамбулом об отправке вас на родину, а не договорятся — пробудете в Морее до конца войны. Семейных офицеров с женами и детьми разрешаю отправить в Анкону, если они дадут честное слово до конца войны не воевать против нас и наших союзников. У вас здесь есть семья?

— Нет, ваше превосходительство, я одинок.

— Что же, останетесь в плену вместе со своими подчиненными. Хоть в этом свой долг до конца исполните…

Так закончился разговор с французским полковником адмирала Ушакова, который первейшей обязанностью считал выполнение своего долга и присяги.

Ушаков упрекнул француза в плохом выполнении своего долга, хоть тот и был врагом в этой войне.

Расстроившись после беседы с пленным комендантом, Ушаков некоторое время молчал, только посматривал на лейтенанта Егора Метаксу, быстро, сосредоточенно и дословно записывавшего только что закончившийся разговор.

— Итак, Иван Степанович, — обратился Ушаков к Поскочину, — продолжим. На чем мы остановились?

— Я докладывал о пленных и взятых трофеях.

— Вот и продолжайте.

— В главной крепости, в малой крепости Ассо, на батарее и в городах Аргостоли и Ликсури взято в плен 208 человек, в том числе 11 офицеров. Трофеев взято: 56 пушек разных, 65 бочонков пороху и поболе 2,5 тысяч ядер, бомб чиненых и картечей. На корабль «Троица», ваше превосходительство, и на фрегат «Счастливый» из трофеев мною взято по 4 медных пушки, пороху 40 бочонков и бомб до 600. Остальное оставил в крепости при карауле. При острове остаются авиза «Красноселье» о 14 пушках и из Скиперова батальона поручик Иван Поджио, комендантом, а с ним унтер-офицер, канонир, барабанщик и 12 гренадеров. Столько же и от турецкой стороны.

— Правильно сделал. Что там еще?

— Пленные, Федор Федорович, посажены на транспорты и по утру отправятся на остров Паксос, а потом на матерый берег к паше Морейскому. Старшим там лейтенант Тизенгаузен.

— На Паксосе и Итаке гарнизоны были?

— Нет, там французов не было, они туда только за продуктами приходили. Все брали, а денег не платили.

— Вот и добрались до того, что их греки едва не порешили. Сколько жителей на Кефалонии сейчас?

— Жителей там, Федор Федорович, тысяч до пятидесяти восьми будет, как их архонт


 считает. Все больше греки. Дворяне и купцы побогаче — итальянцы и греки, которые свой язык забыли. Мира у них между собой нет. Греки занимаются виноградарством да еще оливки выращивают, солят, масло из них давят и продают по всем островам, виноград сушат и на матерый берег возят. Л еще выделывают хлопчатую бумагу и хлопчатую ткань для одежды и на паруса. Жители городов — все, как есть, купцы и мореходы. Как англичане блокаду сделали, очень они обнищали. Вон в гаванях и в заливе 120 всяких судов и лодок стоят. Какие пустые, какие с грузом.

— А их проверили?

— Проверили, Федор Федорович. У всех паспорта от властей острова. Сомнительных не нашлось. Все их бумаги я препроводил в канцелярию вашу. Остров большой, земля добрая, только гор много. Они на них овец и коз держат. Из шерсти сукно валяют и хорошие бурки делают. Я, ваше превосходительство, чаю, что нам тут зиму зимовать, а теплой одежды из Ахтиара не дождаться. Так, может, закупить для служителей этих бурок да теплых на ноги чуней из бараньих кож?

— Ох и хитер ты, Поскочин, ох и хитер! Так уж купил, поди? А, купил?

— Купил, Федор Федорович, купил на половину команды, пока они цены не подняли.

— То-то я смотрю, на «Троицу» возят и возят тюки какие-то. Думаю, пушки — не похоже, ружья — так больно уж легко их с лодок перекидывают, а он вот что задумал! Лихо! А как же форма, одежда-то не по артикулу?

— Шляпы по артикулу, ваше превосходительство, останутся.

— Хорошо, держи пока в трюме, там видно будет. Подумаю. А сейчас укажи рапортом всех отличившихся, а из взятого у французов провианта дай пленным на три дня но морской норме. У Морейского паши они не скоро хлеб получат. Запасы на кораблях пополни, уксус


 закупи. Корфу — не Кефалония. Уксусу — пушки студить — много нужно будет. Еще вот что сделай. Вместе с архонтами обговори, чтобы они в большой крепости госпиталь сделали да за больными уход наладили. Ох, много их у нас при такой-то нище будет. Ох, много! Что еще у тебя?

— Все, ваше превосходительство, дозвольте отправиться на корабль?

— Ну, раз все, так отправляйся. Спасибо тебе.

…Остановившись у стола, за которым заканчивал записи Метакса, Ушаков в задумчивости смотрел на быстрое перо, рождавшее вязь строк и оставлявшее потомкам память о недолговечных мгновениях жизни. Но не о памяти потомков думал сейчас Ушаков. Он понимал, чувствовал, ощущал, как стягиваются нити личных интриг и государственных политик, в переплетении которых оказался он и союзные эскадры.

Павел с нетерпением ждал взятия Корфу и похода к Мальте. Нельсон, выполняя наказ Адмиралтейства, требовал всех сил Ушакова для блокады Египта: Александрия — в первую очередь, Корфу — потом; о Мальте англичане даже думать Ушакову не давали. Али-паша спал и во сне видел, что он владеет всеми бывшими венецианскими городами на балканском берегу, а острова Св. Мавра и Корфу — его собственность. Селим III ожидал, что все Ионические острова станут его вотчиной. И лишь один Ушаков думал о том, как сделать, чтобы жители освобожденных им островов могли жить в мире, избрав подходящую форму правления.

Отважный флотоводец, мудрый дипломат, он все же наивно надеялся, что данная им конституция внесет мир между сословиями и даст возможность всем жителям через своих избранников вести правление ко всеобщему благу. Скоро, ох как скоро восторженные приветствия островной аристократии сменятся пасквильными письмами в Стамбул и в Санкт-Петербург, а его конституцию «исправят» в пользу первого сословия, и все пойдет по заведенному порядку: сильный будет гнуть слабого, богатый — бедного, итальянская аристократия — остальное греческое трудовое население. Это все еще будет, но пока об этом не дано было знать никому…




Ушаков склонился над картой острова Корфу. Он вновь и вновь изучал укрепления противника, прикидывал, как лучше, как с малой кровью взять эту крепость, крепость, которую со дня ее основания никто штурмом еще не брал!

Он совсем было решил направиться с наличными кораблями к Корфу, рассчитывая, что Сенявин, в решительности и храбрости которого он никогда не сомневался, если еще не овладел островом и крепостью Св. Мавра, то овладеет ими не сегодня, так завтра.

29 октября корабли эскадры снялись с якоря и, выйдя из залива острова Кефалонии, при хорошем попутном южном ветре взяли курс на Корфу. Уже с палубы «Св. Павла» слышался рык боцманов и топот ног служителей, уже наполнялись ветром в строгом порядке натягиваемые паруса, уже вслед за эскадрой приняла ветер и «Капитания». Но тут пушечный выстрел с подходившего от острова Св. Мавра аката «Ирина» и зажегшийся сигнальный фальшфейер


 заставили Сарандинаки отдать команду лечь в дрейф и принять шлюпку. Лкат тоже лег в дрейф.

Ушаков вышел на палубу. К борту подошла шлюпка с офицером со «Св. Петра». Полученное известие от Сенявина круто меняло план ближайших действий. Французский гарнизон числом более 540 человек, ожидая помощи с Корфу, успел уйти в крепость. В отличие от Кефалонии, на Св. Мавре крепость оказалась сильно укреплена. Она с двух сторон окружена морем, а с двух других — широкими рвами, сообщающимися через шлюзы с заливом. В крепости сильная артиллерия и большие запасы провианта и боевых снарядов. Взять ее в скором времени наличными силами Сенявин не мог. Кроме того, и это особенно встревожило Ушакова, стало известно: Али-паша, отряды которого подошли к узкому проливу, отделяющему остров от материка, предлагает коменданту крепости 30 тысяч червонцев за сдачу крепости ему, а не Ушакову. Французов он обещает на своих кораблях отправить в Анкону. Все это стало известно от нескольких богатых жителей, которым Али-паша через своих лазутчиков обещал полную безопасность.

Ушаков приказал дать сигнал ракетами кораблям эскадры, находившимся в видимости, лечь в дрейф и выслать командиров на «Св. Павел». Лейтенант Балабин отправлялся на «Капитанию» просить Кадыр-бея срочно прибыть на совещание. К Корфу, вместо всей эскадры, ушли только «Св. Троица» Поскочина, два турецких фрегата и корвет. Ушаков не стал посылать за ними, решив справиться с сопротивлением гарнизона своими силами.

На коротком совете решили со всеми оставшимися кораблями идти к Св. Мавру и на следующий день начать штурм крепости. Кадыр-бей по просьбе Ушакова направил Али-паше строгое письмо с приказом не самовольничать.

К утру корабли подошли к острову. Ушаков и Кадыр-бей тотчас отправились к Сенявину. Вместе с ним они обошли на шлюпке остров, осмотрели укреплении крепости, побывали на батареях, устроенных по приказу Сенявина на матером берегу. Пролив, отделявший остров от материка, узкий и местами проходимый вброд, не составлял препятствия для отрядов Али-паши. Кадыр-бей обратил внимание на то, что батареи были приспособлены для кругового обстрела и со стороны материка имели прикрытие из турецкого десанта с полевыми пушками. Он посмотрел на Сенявина и покачал головой, тот только развел руками…

Из крепости и с береговых батарей, устроенных Сенявиным, началась жестокая пальба. Тяжелые орудия, снятые с кораблей, причиняли крепости большой вред, тогда как ядра и бомбы из крепостных орудий до батарей не долетали.

Ушаков приказал всем кораблям эскадры приблизиться, насколько позволит глубина, и начать обстрел крепости совместно с батареями. Осажденным он направил ультиматум, объясняя, что им неоткуда ждать помощи, что остров Корфу в блокаде, а другие острова уже все взяты. Осажденные имеют недостаток в провианте и долго в крепости держаться не смогут, поэтому он предлагает гарнизону сдаться, в противном случае никакой пощады ожидать не должны.

Одновременно Ушаков предписал начальнику отряда самообороны собрать в скором времени самых отважных вооруженных жителей, которые, соединившись с десантом, должны подготовить штурмовые лестницы, фашины и все необходимое для штурма, батареям и кораблям продолжать обстрел крепости.

Комендант крепости дважды присылал парламентеров, стремясь выторговать более мягкие условия сдачи, а главное — обязательство доставить всех пленных на кораблях в Анкону. Не получив согласия, он еще два дня надеялся на помощь и продолжал сопротивляться. С утра 3 ноября должен был начаться общий штурм. Не ожидая его начала, комендант крепости согласился на капитуляцию.

Последняя крепость на подступах к Корфу пала. Условия капитуляции были такими же, как и на других островах.

5 ноября капитал 1-го ранга Сенявин принял от французов крепость Св. Мавра, ключи, флаги и два войсковых знамени. Трофеями эскадры стали 57 пушек, 617 ружей, 159 пудов пороху, более 10 тыс. ядер, 500 с лишним бомб и на 27 дней гарнизонного провианта. В плен сдались 512 человек. В том числе 43 раненых.

Отправив пленных и подсчитав трофеи, Ушаков приказал эскадре следовать к Корфу. При острове и крепости Св. Мавра, памятуя о попытках Али-паши взять их себе, оставались линейный корабль «Св. Петр» и фрегат «Навархия». Спустя некоторое время они тоже ушли для блокады крепости Корфу, а на Св. Мавре в крепости остался гарнизон в составе 14-ти солдат от каждой стороны. Начальник гарнизона был старшим и над городским ополчением. Над крепостью и городом развевались русский и турецкий государственные флаги. Али-паша вынужден был отказаться от мысли овладеть, островом Св. Мавра.

Как и на всех других островах, жителям предоставлялось право самоуправления и право выбирать себе старшин от каждого сословия поровну.










ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Заслуга перед аллахом








В ночь, когда эскадра вместо курса на Корфу повернула к острову Св. Мавра и стала на рейде, в самую «собачью вахту»


, о борт «Св. Павла» стукнулась лодка. Часовой окликнул приплывших и свистком вызвал вахтенного офицера. В лодке, ссутулясь под намокшими плащами, сидели четверо гребцов и двое пожилых пассажиров. На вопрос, кто они и что им нужно, старший — судя по голосу, глубокий старик — на ломаном русском языке попросил доложить адмиралу, что люди в Превезе все умерли и шлют ему свои прощальные молитвы.

Тон и странная просьба заставили вахтенного бегом пуститься к командующему. Слуга, ворча, отправился его будить.

Выслушав слугу, а затем вахтенного офицера, Ушаков распорядился привести к нему странных посетителей и принести в каюту горячего чаю и рому.

Спустя несколько минут вахтенный вернулся с двумя поздними гостями. Лодка, не ожидая их возвращения, исчезла в тумане. Изможденные лица посетителей, изорванная, вся в пятнах крови одежда, лихорадочно блестевшие глаза без слов говорили о спешности и опасности их экспедиции. Гости молча поклонились, и старший из них произнес:

— Жители Превезы выполнили твой приказ, Ушак-паша.

Он замолчал, вновь поклонился и замер. Колеблющийся свет свечей придавал всей сцене какой-то странный, нереальный вид. Мурашки пошли но спине мичмана, смутился, ничего не понимая, Ушаков. Он сделал приглашающий жест к столу, на который слуга уже поставил дымящиеся кружки с чаем и ромом.

— Прошу сесть, господа. Хотя я ничего не понял, но вижу горе на ваших лицах и готов вам помочь.

Странные гости все так же молча прошли к столу. Сели, взяли кружки, отхлебнули по глотку и вдруг оба разом разрыдались с таким отчаянием, с таким безысходным горем, что всем в каюте стало жутко.

— Быстро Балабина ко мне, лекаря и Попандопуло. Если Метакса на корабле, его ко мне. Быстро!.. — почти закричал Ушаков. Он подошел к сидящим и участливо спросил: — Какое горе у вас? Какой мой приказ выполнили жители Превезы? Я ничего не понимаю. Вы все дрожите… Успокойтесь… Выпейте чаю, согрейтесь и расскажите подробно о вашей беде.

На несколько минут воцарилась тишина, прерываемая судорожными вздохами и громким прихлебыванием. Вошли заспанные Балабин, Попандопуло, Метакса. По дороге вахтенный пытался рассказать о странных посетителях, но что-либо понять было нельзя.

— Метакса, Попандопуло, — обратился к ним Ушаков, не ожидая доклада, — поговорите с гостями. Что у них произошло?

Из бессвязных слов, перемежаемых вскриками и рыданиями, постепенно перешедшими в членораздельную речь, Метакса понял и внешне спокойно передал страшную весть, потрясшую Ушакова, как ничто до этого.

Оказалось, что 25 октября, когда объединенная эскадра стояла у Кефалонии, Али-паша выманил из города Превезы французский гарнизон, атаковал его у городка Никополиса и полностью уничтожил. Потом под предлогом борьбы с оставшимися французами ворвался в Превезу и учинил в городе страшную резню и грабеж. В Превезе погибли все, кто только попался ему в руки: старые и малые, женщины и дети. Оставшихся в живых продали торгом, подобно скотине, отдали в подарок мусульманам. Те, кто успели уйти или, на счастье, не были в городе, разбежались в другие города и на острова, наполнили их стоном и плачем. Вернувшиеся в город на следующий день либо лишились жизни, либо проданы в рабство.

Более того, Али-паша схватил русского консула майора Ламброса, заковал его и отправил на галеру.

Пока Метакса, пересказав главное, выспрашивал подробности у дрожавших от пережитого ужаса греков, Ушаков нервно ходил но каюте, пристукивая кулаком по раскрытой ладони. Он не мог себе простить, что на следующий день после истребления жителей Превезы, получив письмо от Али-паши о победе над французскими войсками, поздравил этого разбойника с победой. Сообщил ему, что на просьбы жителей многих прибрежных городов, в том числе Превезы и Парги, взять их иод русское покровительство рекомендовал им явиться к Али-паше и отдаться ему с покорностью. А теперь эти жители зверски уничтожены. Так вот о выполнении какого приказа говорили греки…

— Спроси, — сказал Ушаков Метаксе, — где сейчас Али-паша.

— Он в Провозе пирует. Приказал у всех убитых отрубить головы и отослать султану в Стамбул, — ответил один из прибывших.

— Ваше превосходительство, — упали оба на колени, — спасите тех, кто сумел бежать… Возьмите под свое покровительство другие города матерого берега. Али-паша, изверг, изведет всех.

Офицеры бросились поднимать стариков, усадили, стали успокаивать. Ушаков тоже сел и долго молча смотрел в изможденные лица нежданных гостей. Затем встал, подошел к ним, взял за руки и сказал, что он сделает все возможное, чтобы помочь жителям городов, которым угрожал Али-паша, хотя брать их в русское подданство он не может: не имеет ни нрава, ни полномочий.

— А сейчас идите отдохните.

— Нет, ваше превосходительство, отдыхать мы не можем, пока смерть смотрит в глаза нашим сородичам.

— Тогда пойдите и просто поспите. Утро вечера мудреней. Попандопуло, проводите гостей и побудьте с ними до утра. Метакса, подойдите сюда. С вами разговор будет особый. Первое, что мне надо знать, как Кадыр-бей и Махмут-эфенди воспримут эту новость.

— А ведь они, Федор Федорович, я сейчас понимаю, эту новость знали. У них сын Али-паши, он секретарем у отца. Вчера явился.

— И молчали?

— А что для них в этом особенного? Али-паша заслугу перед аллахом получил.

— Ну, ладно. Для вас, Егор Павлович, вот какое поручение. Сейчас я продиктую письмо. С этим письмом пойдете к Али-паше. Пойдете на «Счастливом» при всем параде. Генрих Генрихович Белле будет вас ожидать. Возьмите из десантного батальона полувзвод гренадеров, барабанщика, знаменщика с корабельным флагом и ассистентами. Все проделайте самым серьезным образом. На берег скатите пару полевых пушек с расчетами, но с собой не берите, оставьте у ворот крепости. Али-паше передадите письмо. В нем требование немедленно освободить консула, а на словах, как бы от себя, скажите, что Ушак-паша шутить не любит и с собой шуток не допустит… Султан давно его голову ждет, пусть он подумает… Ламброса потребуйте немедля расковать и со всем его имуществом вам передать. Без этого не возвращайтесь! Белле станет на якорь шпринтом


, откроет все порты и канониров при пушках поставит с фитилями. До дела не дойдет, я думаю, струсит негодяй, но на крайний случай быть готову. Поношения чести русского флота не допущу!

За разговором незаметно пришел рассвет. Пропел горн зорю, ударила пушка. Ушаков задул оплывшие свечи, обкинул занавески. В каюте стало светло. Балабин под диктовку Ушакова быстро застрочил письмо Али-паше.

Тут послышались оклики часовых, гомон многих голосов. Метакса, выглянув в иллюминатор, увидел несколько лодок под русскими, турецкими и бывшими венецианскими флагами. Все они сгрудились под кормой «Св. Павла», и сидящие в них греки нервно что-то доказывали вахтенному, энергично жестикулировали, явно добиваясь, чтобы их пустили на борт.

Вошли переводчик Попандопуло и вахтенный офицер, только что заступивший на вахту.

— Ваше превосходительство, жители города Парги в великом страхе и отчаянии просят их допустить к вам, — доложил вахтенный офицер.

— Видно, Али-паша, Егор Павлович, и до Парги добрался. Как бы не пришлось тебе и туда наведаться, — невесело сказал Ушаков. — Эти бедняги тоже будут проситься иод русское покровительство. Поезжай-ка ты на «Капитанию» и почтительнейше проси Махмута и Кадыра пожаловать на «Св. Павел». Скоро они не соберутся, но ты дождись. Скажи им, что знатнейшие жители Парги весьма благонамеренно прибыли на «Св. Павел» и просят, чтобы мы их приняли под союзную защиту и покровительство, как это сделали с жителями освобожденных островов. А сейчас пригласите депутацию, пусть войдут. Попандопуло, останьтесь, будете переводить.

Депутаты вошли в молчании. Чинно выстроились перед Ушаковым и находившимися в каюте офицерами. Седой грек, в черном камзоле с массивной золотой цепью на груди, заканчивавшейся кипарисовым крестом, поклонился и передал свернутое в трубку прошение. Откашлявшись, он произнес прочувствованную речь. От имени жителей Парги и всех прибрежных городов он умолял о помощи и принятии их в русское подданство. Ушаков ответил, что он не уполномочен приобретать для России новые земли или подданных, почему, к своему великому сожалению, требование жителей Парги удовлетворить не может и не вправе.

Выслушав Ушакова, делегаты замерли, а когда до них дошел смысл сказанного, пришли в отчаяние, упали на колени, зарыдали и заявили, что, если адмирал не позволит поднять им русский флаг и откажет в покровительстве, они погибнут, истребится весь несчастный род их.

Ушаков не знал, что делать. Он прошел по каюте раз и другой. Подумав несколько, объявил, что сейчас прибудут представители султана и пусть делегаты все выскажут им еще раз, а он, уважая горестное положение Парги, будет их поддерживать.

Неописуемый восторг овладел делегатами. Они целовали руки Ушакову. С трудом утишив восторги и оставив с делегатами Попандопуло, Ушаков вышел на палубу, чтобы немного успокоиться перед разговором с турками.

Он понимал, что зверское избиение жителей Превезы, которые выполнили требования союзников не оказывать сопротивления Али-наше, всколыхнет все население островов и городов балканского побережья, может помешать выполнению общей задачи. Просьбы взять под русское подданство население Ионических островов постоянно ставили Ушакова в трудное положение: отказать им в защите — возможно, погубить все дело, ради которого он прислан; взять под защиту паргиотов — затронуть интересы не только Али-паши, но и Селима III.










Деликатность его положения заключалась в том, что, хотя все эти города Порте не принадлежали, а были владением суверенной Венецианской республики, Порта рассчитывала ими овладеть после изгнания французов: сначала совместно с Россией, а потом, после ухода Ушакова с эскадрой, и самостоятельно.

В 1789–1800 годах у России не было более преданных друзей, чем население Ионических островов и балканского побережья. Православные греки и католики итальянцы не могли без ужаса подумать о том, что станет с ними после ухода Ушакова.

Это было закономерно. Ушаков, русские моряки, солдаты десанта относились к местному населению с таким неподдельным добродушием, с такой самоотверженностью, что это не могло не найти отклика. С приходом русских появилась уверенность в личной безопасности, турки не смели проявить обычное свое отношение к православному населению. И вот — Превеза…

Спустя пару часов, понадобившихся Махмут-эфенди и Кадыр-бею для преодоления полуверсты, отделявшей «Капитанию» от «Св. Павла», а главным образом — для поддержания своего престижа, Ушаков, Махмут-эфенди и Кадыр-бей, все в парадном виде, вышли к делегатам Парги.

После обмена приветствиями и заверений в преданности и покорности делегаты стали излагать свою просьбу. Они подтвердили получение писем о том, что русские и турецкие войска примут их покорность с ласковостью и дружелюбием, и они готовы были с покорностью отдаться Али-паше, прогнав французский гарнизон. Но поступки Али-паши не соответствуют тому, что писалось в письмах и что русским и османским адмиралами гарантировалось.

Крайнее разорение, неописуемая жестокость и тиранство, учиненные Али-пашой в городе Превезе, поколебали доверие к Ушакову и Кадыр-бею всего здешнего края, всего острова. От рассказов немногих оставшихся в живых обывателей Превезы распространилось отчаяние, плач и стон неумолчный.

Из-за спин делегатов пробились двое давешних греков из Превезы. Упав на колени и разрывая остатки своих одежд, они стали рассказывать о диких зверствах Али-паши и его солдат в Превезе. Стон, крики, рыдания смешались, наполнив каюту страшным шумом. Отдельных слов не было слышно, русские офицеры оцепенели, не в силах сдержать слезы, молча плакали. Кадыр-бей, Махмут-эфенди, турецкий драгоман и секретарь Али-паши, прихваченный на всякий случай с собой Кадыр-беем, пытались сохранить спокойный вид, но и им стала изменять выдержка.

Ушаков обернулся к османам.

— Что ответим этим несчастным, ваши превосходительства, досточтимые союзники и друзья наши?

Метакса, не отходивший теперь от Ушакова ни на шаг, быстро перевел. Кадыр-бей и Махмут-эфенди переглянулись. Самовольство Али-паши могло толкнуть жителей не только Парги, но и острова Корфу на союз с французами и, опираясь на поддержку местного населения, те настолько усилятся, что взять Корфу тогда вряд ли удастся.

Зная нрав Селима III, скорого на расправу, они совершенно точно могли угадать свою судьбу: отрубленные головы на ограде султанского дворца.

Неуютно почувствовал себя и находившийся при них любимый сын Али-паши — Вали-паша. Он вполне мог стать заложником и очутиться в Семибашенном замке.

Однако что-то нужно было решать. Ушаков предложил депутации остаться в каюте и позавтракать или, вернее, пообедать, так как солнце уже перевалило далеко за полдень. Сам он с турками перешел в другую каюту, чтобы обсудить и принять решение в более спокойной обстановке.

Совещание много времени не заняло. Правда, Вали-паша пытался оправдать действия отца, но поддержки ни у кого не встретил. Махмут-эфенди сам предложил дать депутатам Парги письма, в которых паргиотам, как и жителям других бывших венецианских городов, гарантировалось покровительство союзных эскадр. Все бывшие венецианские города наравне с Ионическими островами получат конституцию и независимость.

Одновременно решили направить Али-паше требование прекратить грабеж и резню. Ушаков еще сказал, что он от себя напишет Али-паше строгое письмо и потребует немедленно освободить захваченного в Превезе русского консула майора Ламброса. Турки одобрительно покивали головами, соглашаясь…




Бывший венецианский город Превеза находился на самом окончании узкого мыса и закрывал вход в обширный залив Амвракис.

Он находился в видимости соединенной эскадры, еще стоявшей у Св. Мавра. Фрегат «Счастливый» вышел в залив с открытыми пушечными портами и, спустив шлюпки с отрядом Метаксы, стал на шпринт бортом к крепости. Оттуда можно было видеть канониров с горящими фитилями и приготовленный к высадке десант.













С развернутым знаменем, под треск барабана два десятка русских гренадеров во главе с Метаксой подошли к крепостным воротам, раскрытым и никем не охраняемым. Оставив нескольких солдат и обе пушки с канонирами у ворот, Метакса направился с остальными к домику коменданта.

Али-паша сразу же принял Метаксу и провел его в комнату, задрапированную коврами и богатыми шелковыми тканями. Дымили курильницы с ароматными травами, было душно. От спертого воздуха кружилась голова, а от дыма тлеющих курений першило в горле.

— Господин Али-паша, я прибыл к вам с письмом от его превосходительства адмирала Ушакова и его превосходительства адмирала Кадыр-бея. Извольте ознакомиться и со мною тотчас дать ответ.

Али-паша вскочил в гневе, но, вспомнив о гренадерах при знамени, оставшихся у входа, и о стоявшем в полной боевой готовности фрегате, приветливо заулыбался и взял письмо. Поцеловав печати и приложив их ко лбу и сердцу, он вскрыл письмо и недоуменно посмотрел на Метаксу.

— Оно написано на непонятном мне языке. Что в нем?

— Извольте, господин мой, я переведу, — И Метакса наизусть, слово в слово, стал переводить: — «Жители города Парги прислали к нам своих депутатов, прося от союзных эскадр помощи и защиты противу покушений ваших их поработить. Ваше превосходительство угрожаете им теми же бедствиями, которые нанесли войска ваши несчастным жителям Превезы.

Я обязанным себя нахожу защищать их, потому что они, подняв на стенах своих флаги соединенных эскадр, объявили себя тем под защитою союзных империй. Я, с общего согласия турецкого адмирала Кадыр-бея, товарища моего, посылаю к ним отряд морских солдат с частью турецких войск, несколько орудий и военное судно.

Узнал я также, к крайнему моему негодованию, что при штурме войсками вашего превосходительства города Превезы вы полонили пребывавшего там российского консула майора Ламброса, которого содержите в галере вашей скованным в железах.

Я требую от вас настоятельно, чтобы вы чиновника сего освободили немедленно и передали его посылаемому от меня к вашему превосходительству лейтенанту Метаксе…» — Тут Метакса сделал паузу и поклонился.

Али-паша, наливаясь кровью от злости, кивнул головой в знак того, что он понял, и приказал хрипло:

— Читай, читай до конца, а там увидим, что делать!

Метакса продолжал:

— «…лейтенанту Метаксе, в противном же случае я отправлю нарочного курьера в Константинополь и извещу его султанское величество о неприязненных ваших поступках и доведу оные также до сведения его императорского величества всемилостивейшего моего государя». — Закончив перевод, Метакса поклонился и произнес: — Это все. Прикажите, господин мой, привести сюда консула российского господина майора и кавалера Ламброса. Он вот на той галере, что поодаль от нашего фрегата стоит.

Али-паша во все время чтения Метаксой письма то хватался за рукоять ятагана, заткнутого за пояс, то вскакивал с кресла, багровея от сдерживаемой ярости.

Когда Метакса замолчал, Али-паша дрожащим от гнева голосом заявил:

— Адмирал ваш худо знает Али-пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею фирман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превезою, Паргою, Воницею и Бутрином. Земли сии составляют часть матерого берега, мне подвластного… Какое ему дело до матерого берега?

— Эти города принадлежали Венецианской республике и по Конформийскому миру переданы Франции. Эскадры союзные на конференции в Бебеке получили приказ все бывшие владения венецианские от зловредных французов освободить. Вы своим самовольством произвести это мешаете.

— Я сам визирь султана Селима и владею несколькими его областями… Я мог бы, да и хотел было, занять остров Святого Мавра, отстоящий от меня на ружейный выстрел, но, увидя приближение союзных флотов, я отступил, а ваш адмирал не допускает меня овладеть Паргою!.. Что он думает?

— Господин мой, адмирал Ушаков знает, что вы хотели овладеть островом за 30 тысяч червонцев французскому коменданту. Все ваши письма у него, и он мог бы их отправить султану вашему, но не хочет вам вреда. Великий визирь на вас в большом гневе… Соблаговолите, господин мой, приказать расковать и привести сюда майора Ламброса.

— Нет у меня никакого русского консула, нет никакого Ламброса…

— Есть Ламброс, господин мой, есть. Слуга его спасся и сумку с документами у вашего солдата купил. Вот и указ императора Павла I, именной: майору Ламбросу отправиться консулом на остров Мальту. Так что дайте приказ освободить его. Их превосходительство адмирал Ушаков шуток не любит и с собой шутить не позволит…

— А адмирал ваш — это не Ушак-паша, который разбил славного морехода Сеид-али?

— Он самый, и не только самого Сеид-али, а весь его флот алжирский. Сей славный мореходец, как вы изволите его звать, чуть не потонул в Босфоре, вплавь выбрался, а корабль его на дне лежит.

— А если я за твою дерзость и тебя закую и — на галеру, а?

— Не стоит, господин мой, посмотрите в окно, что там видите?

— Ладно, ладно. Шуток не понимаешь. Найду вашего Ламброса и пришлю.

— Имею я, господин мой Али-паша, приказ: без консула не возвращаться.

— Хорошо, жди здесь.

— Разрешите мне на берегу его обождать, около галеры вашей? Здесь дух тяжелый, с непривычки голова кружится.

Али-паша не посмел задержать Метаксу, выдал он и консула Ламброса. Смелость Метаксы вызвала у него даже уважение. Тот еще не раз приезжал к нему с поручениями от Ушакова и всякий раз удачно их выполнял.










ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Русские могут все!








Если Ионические острова считались мостом между Балканами и Италией, то остров Корфу являлся тем замком, который этот мост запирал. Генуэзцы, а затем венецианцы основательно его укрепили. Никому еще не удавалось овладеть крепостью Корфу ни штурмом, ни осадой. Владельцы острова менялись не столько в результате военных поражений, сколько вследствие различных политических причин.

Тот, кто владел Корфу, господствовал и над соседним балканским побережьем, отделенным нешироким, от двух до десяти верст, проливом. Население острова, превышавшее 60 тысяч человек, при благоприятном отношении к хозяевам крепости, могло служить резервом гарнизона, длительное время снабжать его провизией. Военная гавань с адмиралтейством и доками позволяла ремонтировать суда всех классов.

9 ноября 1798 года соединенная русско-турецкая эскадра подошла к острову и, став на якоря полукругом, блокировала его с моря. Десант, высаженный на берег, овладел портом и военной гаванью с адмиралтейством в городке Гуино, отрезав крепость от остального острова. Город тоже был укреплен. Его окружал двойной вал и глубокий ров. С юго-востока он прикрывался Старой крепостью, построенной еще генуэзцами на крайней оконечности узкого скалистого мыса и отделенной от города широким каналом. С запада город от остального острова отделяла Новая крепость, при укреплении которой французские инженеры «истощили все свое искусство».

Новая крепость состояла из главного и трех отдельных фортов, пересекавших мыс и упиравшихся флангами в море. Каждый из них представлял собой самостоятельное укрепление, овладев которым наступающий попадал под уничтожающий картечный огонь из остальных. Казармы Новой крепости, высеченные в скале, имели глубокие пороховые погреба и подземелья для хранения провианта и воды. Между собой форты сообщались тайными подземными ходами. Обе крепости на случай осады могли вместить гарнизон до 15 тысяч человек, с соответствующими запасами. К началу ноября в них находился трехтысячный гарнизон с 650 орудиями, снабженный провиантом на полгода. В распоряжении коменданта генерала Шабо имелся даже кавалерийский отряд в 120 всадников.

С моря Корфу защищали укрепленные батареи острова Лазаретто и острова Видо. Береговую охрану несли 84-пушечный линейный корабль «Женерё», 60-нушечный линейный корабль «Леандр», недавно захваченный у англичан, 40-пушечный, фрегат «Брунс», два бомбардирских корабля, один бриг и шесть галер.

Таков был тот «орешек», который предстояло «разгрызть» русским морякам. Не было в истории случая, чтобы ограниченными силами флота штурмовались столь мощные крепости.

На другой день после установления блокады Ушаков вместе с капитаном фрегата «Св. Троица» Иваном Степановичем Поскочиным на быстроходном фрегате «Счастливый» капитана Белле дважды обошел Корфу.

Невольно Ушаков залюбовался лежавшим перед ним обширным и красивым островом. Покрытые вечнозелеными деревьями холмы, убранные осенние поля, тут и там разбросанные селения с побеленными каменными, под красной черепицей домами, редкая повозка или вереница тяжело нагруженных осликов — все дышало миром и спокойствием. Бездонное, не замутненное ни одним облачком небо дополняло картину.

Ничто, казалось, не предвещало в эти ясные последние дни осени скорого грома пушек, криков атакующих, стонов раненых — всех этих неизбежных звуков войны. И именно он, Ушаков, должен отдать приказ, который превратит этот мирный пейзаж в суровое поле боя.

— Да, Генрих Генрихович, — осмотрев укрепления острова, со вздохом произнес Ушаков, обращаясь к Белле, — серьезное нам предстоит дело! Особенно силен остров Видо!

— А вот эта крепость разве не в счет? — спросил Белле, указывая на похожую на гигантский маяк Старую крепость, высившуюся на оконечности мыса Десидерио и господствующую над городом.

— Это тоже важная крепость, но без батарей острова Видо она долго не устоит. Видо — ключ к Корфу. Важный и сложный. Как смотришь, Генрих Генрихович? Возьмем сей ключик?

— Взять-то мы возьмем, только вот как? Без десанта Видо не взять, а турки в десант не пойдут. Наших двух батальонов мало. Пять сильных батарей построены. Они, извольте убедиться, на весьма выгодных местах. На острове везде прорыты канавы, сделаны окопы, батареи обложены засеками. А кругом, где есть удобность пристать, обведен остров боном из корабельных мачт, скованных железными цепями. На самых пристанях везде свалены во множестве необрубленные деревья, так что штурмовать его не будет никакой возможности. Мы тут его на шлюпках сколько раз обошли. Все высмотрели, чистый Измаил.

— Ну, скажем, не Измаил, — вмешался Поскочин, — там и стены повыше были, и пушек поболе стояло. Но орешек твердый. Как, Федор Федорович, союзники наши скоро раскачаются на подмогу войсками? Этот разбойник Али-паша что говорит?

— Говорит-то он много. Дела только нот. Вот что, господа капитаны, давайте еще раз обойдем и посмотрим, где нам батареи под Новой крепостью поставить. Когда начнем, так со всех сторон и разом надо.

В это время «Счастливый», обогнув Видо, шел между берегом и островом Лазаретто.

— А что это там французы суетятся, посмотри-ка, Генрих Генрихович, у тебя глаза молодые.

— Не понять, ваше превосходительство. Вроде на галеру бегут.

— Дай-ка пару выстрелов да подверни к острову. Посмотрим, что там такое.










Фрегат послушно повернул и левым галсом пошел наперерез отчалившей галере. В ответ на маневр «Счастливого» открыла огонь батарея на Видо, но ядра, вспенивая воду, не долетали.

— Левым бортом из двух орудий первой батареи верхнего дека по галере — огонь! — раздалась команда Белле.

Ядра легли прямо перед носом французского судна. Галера остановилась. На ней поднялся белый флаг. Под белым флагом она направилась к фрегату. «Счастливый», убрав паруса, лег в дрейф.

Оказалось, что команда саперов и артиллеристов, строившая новую батарею на Лазаретто, увидев русский фрегат, повернувший к острову, побросала все свои инструменты и семь чугунных пушек, приготовленных для установки. Никто не сделал даже попытки открыть огонь из орудий ранее возведенной батареи. Все пустились бежать.

— Ну, если в крепости такие вояки, нам, Федор Федорович, здесь не долго воевать! Раз-два, и дальше, в Неаполь! — обрадовался Белле.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Ушаков и, обернувшись к Белле, произнес: — Генрих Генрихович, подними сигнал: «Казанской Богородице» приблизиться и взять трофеи… За тобой запишем, — увидев огорченное лицо Белле, успокоил его Ушаков, — А сейчас прими французов и пошли призовую команду на галеру. На остров тоже направь человек двадцать из десанта и с десяток прислуги, пусть достроят батарею. Этот островок нам еще пригодится. А сейчас подойдем поближе к берегу, посмотрим место для батареи…

К концу дня Ушаков собрал капитанов русских кораблей, пригласил Кадыр-бея и открыл совет.

— Корфу необходимо взять в самое ближайшее время, — говорил он, — пока не наступили холода и не начались зимние штормы. Но для штурма нужна тяжелая артиллерия и войска. В моем распоряжении осадной артиллерии нет, а войск сухопутных всего 1700 солдат. Снимать морских служителей с кораблей — значит оставлять пушки без канониров, а корабли без парусов. Султан отдал распоряжение прислать согласно союзному договору столько войск, сколько потребуется, но паши Янинский, Авлонский и Морейский войска не шлют, отделываются различными отговорками. Если бы я имел один только полк русского сухопутного войска, непременно надеялся бы я Корфу взять, совокупись вместе с жителями, которые только одной милости просят: чтобы ничьих других войск, кроме наших, к тому но допускать! По брать сию крепость кораблями есть дело в истории небывалое. Ваше превосходительство, — обратился Ушаков в заключение своей речи к Кадыр-бею, — будут ли, скажите прямо, союзные войска для штурма? И если будут, то когда? Долго нам стоять здесь нельзя. Идут зимние холода, штормы. Корабли обветшали, им нужен ремонт. Быстрый штурм решит все.

— Ваше превосходительство, — Кадыр-бей встал и почтительно раскланялся перед Ушаковым, — я уже писал его величеству Селиму III, падишаху всех правоверных, о неповиновении Янинского паши. Али-паша получил именной фирман, но все тянет с ответом.

Тут Ушаков не выдержал:

— Он рассчитывает, что без его войск мы Корфу не возьмем, и хочет получить взамен помощи войсками все прибрежные города и острова. Его расчеты нам известны, но этому но бывать! Но вы, ваше превосходительство, — обратился он вновь к Кадыр-бею, — вы ведь своими галонджиями и солдатами можете нам посодействовать. Надо две батареи ставить, а людей нет. Хоть это сделать можете?

— Эх, ваше превосходительство, — огорченно воскликнул Кадыр-бей, — разве вы не знаете моих галонджиев?! Одно ваше слово более подействует, чем все мои приказы и жалобы, — османы привыкли бояться вас с давнего времени.

Ушаков только безнадежно махнул рукой, мысленно пожалев об отсутствии Векова. Тот через свои связи с жителями Корфу мог бы мобилизовать людей в отряды самообороны и хоть в какой-то степени помочь ими в строительство и обороне батарей.

Перед самым концом совета с острова возвратился Метакса и, подойдя к Ушакову, протянул ему несколько листков с крупно напечатанным текстом.

Все заинтересованно вытянули шеи. У адмирала стал наливаться краской лоб, он задвигал ногами, потом вскочил и в волнении заговорил:

— Смотрите, ваше превосходительство, башибузуки


 Али-паши еще не прибыли, а ими уже детей пугают. Послушайте, господа, что французы в своих прокламациях пишут. Метакса, переводи господину Кадыр-бею. Вот, слушайте:

«Порта Оттоманская для преклонения под свое иго Ионических островов прибегла к постыдному обману, подняв на некоторых из своих кораблей Российский флаг, столько гренами уважаемый, что, набрав в своей столице несколько бродяг между европейцами, в оной проживающими, она надела на них русские мундиры и сим обманом старается положить оковы на возникающую в краях славной древней Греции вольность».

Все возмущенно зашумели. Кадыр-бей смущенно молчал, вздыхая и осуждающе покачивая головой.

Совет закончился поздним вечером, мало что прояснив.

Ушакова по-прежнему мучила мысль: как ускорить подготовку к штурму?

За те несколько дней, что эскадра стояла у острова, на кораблях побывало великое множество жителей, депутации сменяли одна другую. Среди них были рыбаки, крестьяне, торговцы — люди среднего достатка и явные бедняки, но ни один представитель дворянского сословия на корабль не явился.

Он долго ломал голову о причинах этой неприязни, пока не понял, что деды и прадеды греческих рыбаков, виноградарей, шерстобитов и прочих представителей третьего сословия, живя много лет под сменявшейся властью различных властителей, сохранили свой язык и веру. Что же касается местной аристократии и дворян, то они давно потеряли связи с коренными жителями острова, породнились с итальянской знатью, имели поместья на балканском берегу и были сторонниками Али-наши. Им не по нраву была конституция, введенная Ушаковым на освобожденных островах, уравнявшая в нравах все три сословия.

Между тем положение эскадры день ото дня становилось все более затруднительным. Турецкое правительство, обязавшееся регулярно снабжать весь объединенный флот провиантом, либо ничего не присылало, либо присылало испорченную провизию. Деньги, полученные от Томары, таяли, как снег весной. Присланные Мордвиновым но распоряжению Павла I 30 тысяч червонцев оказались бумажными ассигнациями, которые никто не соглашался брать. Провиант, направленный им из Ахтиара, был порченый.

Даже сейчас, когда русские корабли находились вдали от родины и людям грозил голод, Мордвинов не мог отказать себе в удовольствии навредить Ушакову.

В середине декабря наступила зима с холодными ветрами и штормами. Матросы и солдаты простужались и болели. Госпитали на островах переполнялись больными. Жители, так радушно принявшие в свое время освободителей и не ожидавшие такого количества больных, которых они согласились кормить и выхаживать, начинали роптать.

На свои деньги и на то немногое, что получалось из Стамбула, Ушаков закупил толстые суконные плащи наподобие кавказских бурок и теплые сапоги из овчины. Их выдавали командам на батареях, построенных у северного и южного укреплений Новой крепости, и караулам на кораблях. Хуже было положение на турецких кораблях. Дисциплина, и без того низкая, под влиянием трудностей с провизией и наступивших холодов стала совсем плохой. Заставить галонджиев или солдат что-либо сделать на батареях стало невозможно, а попадая на берег, они тотчас начинали грабеж, подчас сопровождавшийся вооруженными стычками с жителями.

Почти каждый день французы предпринимали вылазки, чтобы сбить батареи, но успеха не имели. Несмотря на трудности с провизией, неурядицы с союзниками, блокада становилась все более полной. Надежды на помощь исчезли, но генерал Шабо не думал сдаваться. Более того, он отправил в Тулон с линейным кораблем «Женерё» донесение, в котором обещал выстоять и дождаться помощи.

Капитан «Женерё» несколько раз пытался прорвать блокаду, но каждый раз его перехватывали русские фрегаты и он вынужден был возвращаться под прикрытие батарей. Но однажды командиру французского корабля все же удалось темной ненастной ночью, выкрасив паруса в черный цвет, проскользнуть мимо турецких кораблей.

Когда Ушаков узнал об этом из сигнала патрульного судна, он послал адъютанта Балабина к контр-адмиралу Патрон-бею с распоряжением пуститься на быстроходных фрегатах вдогонку за беглецом. Но тот спал и долго не мог взять в толк, зачем его разбудили. А узнав, заявил, что не надеется уговорить свою команду выйти в море, так как его галонджии давно не получают ни жалованья, ни провианта и стали такими сердитыми, что нужно даже от них скрыть требование Ушакова, а то еще и взбунтуются.

На повторное требование Балабина дать сигнал погони Патрон-бей пожал плечами и, удивленный настойчивостью русского офицера, ответил, что если француз убежал, так это лучше, меньше пушек у генерала Шабо останется. Чем гнаться за ним, дуйте ему лучше в паруса.

Не трудно представить реакцию Ушакова, когда он узнал об отказе Патрон-бея отправиться в погоню.

С негодованием писал он Кадыр-бею о происшествии и требовал более энергичного участия в подготовке к штурму: «Ежели еще несколько времени будет пропущено, то очевидная опасность настанет, что крепость Корфу взять будет невозможно».

Но не помогло даже прозрачное предупреждение о возможной каре со стороны Селима III.

Кадыр-бей сознавал, что вся вина за отказ от штурма Корфу ляжет на него. Это грозило потерей головы. Но паши, видя слабость центральной власти, не думали повиноваться султанским фирманам, и подмогу войсками и провиантом Ушакову не присылали.

Одно только порадовало Ушакова — пришло пополнение русской эскадры.

9 декабря к эскадре Ушакова присоединились два фрегата, находившиеся в составе блокадного отряда в Египте.

30 декабря после трудного плавания и задержки из-за противных ветров пришел из Ахтиара отряд контр-адмирала Павла Васильевича Пустошкина в составе двух новых 70-пушечных линейных кораблей «Св. Михаил» и «Семеон и Анна». Приход Пустошкина особенно обрадовал Ушакова. С Павлом Пустошкиным он учился в Морском корпусе, под его командованием Пустошкин отличился под Калиакрией. Это был дельный и храбрый моряк, на которого Ушаков мог положиться, как на самого себя. Подкрепление было тем более ко времени, что на турецких капитанов надеяться не приходилось.

Однако радость оказалась кратковременной — на прибывших кораблях тоже не было провианта.

Надо было что-то предпринимать. Ушаков решил послать к Али-паше Метаксу, чтобы вынудить того прислать обещанное пополнение.

Метакса на этот раз явился к Али-паше без эскорта, какой был у него в прошлое посещение, и Али-паша принимал его не в разоренной Превезе, а в своем дворце в Янине. Письмо, которое Метакса привез от Ушакова, сопровождалось богатым подарком — золотой табакеркой стоимостью в две тысячи червонцев, украшенной бриллиантами и изумрудами. Конечно, подарок был богатым, но мог ли только он склонить Али-пашу оказать помощь? Много труда и дипломатических ухищрений потребовалось Егору Метаксе, прежде чем Али-паша согласился прислать войска.

— Ваше превосходительство, досточтимый господин мой, — говорил в одной из таких бесед посол Ушакова, — бескорыстное содействие союзному флоту даст вам больше, чем вы просите. Вы сможете обезоружить врагов ваших в Стамбуле, утвердить в хорошем к вам мнении самого султана Селима. От этого влияние ваше по всему берегу балканскому еще больше увеличится. Высочайший российский двор тоже не оставит вас своими милостями и наградит щедрыми подарками.

— Я здесь и без того силен, — отвечал Али-паша. — Скорее, султан будет меня бояться в Стамбуле, нежели я его в Янине.

Но как ни храбрился Али-паша, он понимал, что идти в открытую против Стамбула ему было опасно. В одну из последних бесед он, оставшись с Метаксою один на один, даже стал жаловаться, что алчные султанские министры берут у него огромные взятки, а дела не делают.

— Едва найдешь себе опору и приятеля — он уже без головы, а ты без денег. Скажи мне, — неожиданно спросил он, — только откровенно, свое мнение: думаешь ли ты, что независимость, которую ваш адмирал провозглашает здесь, будет распространена и на греков матерого берега?

— Конечно, нет, — ответил Метакса, которого предусмотрительно проинструктировал Ушаков, — прочие греки не иод игом французов, как ионийцы, а подданные султана.

Этот ответ несколько успокоил Али-пашу относительно судьбы своих владений на балканском берегу. И они в конце концов условились, что Али-паша сам прибудет на корабль Ушакова и они обо всем договорятся лично. Отпустив Метаксу с ответными подарками, он обещал прислать 3 тысячи регулярных войск, но, оставаясь верным себе, прислал на 500 человек меньше.

Глядя на него, стали слать Ушакову свои войска и другие турецкие правители. Всего к середине февраля на Корфу было 4250 человек турецкого войска.

Много они доставили беспокойства, а толку от них, равно как и от союзной эскадры Кадыр-бея, оказалось мало.

Однако, худо ли, бедно ли, блокада делала свое дело. Батареи, установленные на приморских флангах Новой крепости, наносили серьезный ущерб гарнизону. С наступлением холодов ухудшилось положение осажденных. Попытки связаться с командованием французских войск в Италии успешно пресекались русскими фрегатами. Все говорило о том, что штурм близок.

В то время, когда Ушаков готовил штурм Корфу, Веков, едва не схваченный на обратном пути из Неаполя корсарами, ремонтировал «Панагию Дука» в небольшом рыбачьем поселке на юге Италии. Жестокий шторм, который спас бригантину от преследовавшего корсарского корабля, чуть было их не погубил. Бригантина потеряла мачту и почти весь такелаж, поврежден был корпус, и только счастливый случай да боевая удача спасли Захара и его товарищей от гибели.

Сейчас Захар рвался к Ушакову, сознавая, как важны те сведения, которые он вез. Но в маленьком рыбачьем поселке не было материала для ремонта его корабля.

Акоп, с которым Захар во время плавания особенно сблизился, видел отчаяние своего старшего друга и стремился хоть чем-нибудь ему помочь. Своими детскими хитростями он иногда вызывал улыбку у Захара, но что он мог поделать, когда все мысли Захара были на эскадре.

Однажды Акоп с братьями Лавриными бродил по пустынному берегу, усеянному плавником и мелкими обломками досок, выброшенными морем после недавнего свирепого шторма. Братья Лаврины внимательно смотрели под ноги, а Акоп пускал «блинчики». Неожиданно он увидел что-то черное, то возникавшее, то скрывавшееся под набегавшей волной.

— Дядя Василий, смотрите, что это?

— Где?

— Да вон, вон там. Смотрите, как будто человек?

Все трое стали внимательно всматриваться. Вдруг волна особенно сильно подбросила неизвестный предмет, и они увидели обломок мачты с перепутанными снастями.

— Слушай, Акоп. Мы останемся здесь, а ты мигом к бригантине. Пусть спустят лодку, и сюда. Да по дороге никому не сболтни, что видел. Беги!

И Акоп побежал так, как еще никогда в жизни не бегал.

— Вот, Андрей, кажется, мы нашему капитану отплатим добром за добро. Ты понял, что это?

— Бревно.

— Нет, братец, это мачта с такелажем с разбитого бурей корабля. Только бы местные рыбаки нас не опередили. Знаешь что, вода не очень холодная. Я одежку на голову привяжу и поплыву. Тогда уж у пас трофей никто не отнимет.

— А не потонешь от судороги?

— Не потону, — уже раздеваясь, произнес Василий.

Спустя полчаса он уже карабкался на мокрые бревна. Кое-как обтеревшись и надев хотя и подмоченную одежду, стал осматривать чудом доставшееся богатство.

Так случай доставил материал для ремонта. Подошедшая вскоре шлюпка взяла мачту на буксир и под завистливыми взглядами местных рыбаков отбуксировала ее к месту стоянки.

Несколько золотых, данных старосте, уняли поднявшийся ропот и даже привлекли нескольких добровольных помощников.

Пока шел ремонт, Захар занялся составлением доклада. От Мусина-Пушкина-Брюса, бывшего русским посланником при королевском дворе, из бесед с адмиралом Нельсоном, офицерами его штаба, а главным образом из живого общения с неаполитанцами он за те три недели, что пробыл в Неаполе, узнал много нового и неожиданного для себя.

Фактической правительницей была королева Каролина — родная сестра казненной в Париже Марии-Антуанетты, а не безвольный и недалекий король Фердинанд. «Неаполитанская фурия», как ее тогда называли в народе, бешено ненавидела французов и считала себя обязанной отомстить им за сестру. Она рассчитывала с помощью австрийских и русских войск, русского, английского и турецкого флотов обеспечить не только личную безопасность, но и спасти всю габсбургскую династию, изгнать французов из Южной Италии.

Из своих наблюдений и разговоров с офицерами штаба Нельсона Захар узнал о том, что и на флоте и в правительстве Англии зреет недовольство поведением героя Абукира


, который, вместо того чтобы серьезно заняться штурмом Мальты, подчинил интересы британской политики на Средиземном море заботам об интересах королевской семьи и безопасности Неаполя. Этой же цели Нельсон хотел подчинить и действия русско-турецкой эскадры: очистить Южную Италию, а затем с помощью Суворова и обещанной помощи австрийских войск очистить и Северную Италию от французов, потом без больших потерь самому овладеть Мальтой, так сказать, соединив интересы британской короны с интересами неаполитанского двора.

Еще не взяты были все Ионические острова, еще крепость Корфу стояла непоколебимой в своей мощи, а уже вокруг русских плелись интриги. Все, что лихорадочно теснилось в голове у Захара, теперь, когда ремонт бригантины шел к концу, ложилось четкими выводами на бумаге. Беспокойство сменилось уверенностью в скором и успешном окончании экспедиции.

С трудом преодолевая штормовое море, часто ложась в дрейф и теряя пройденные мили, бригантина Векова держала путь на Корфу. Захар справедливо полагал, что Ушакова он может встретить именно там. Он вновь и вновь перебирал в памяти увиденное и услышанное, дополнял свой доклад, стремясь правильно оценить политическую и военную обстановку в Италии.

Поначалу Захар никак не мог понять причину болезненной неприязни Нельсона к Ушакову. Нельсон был малого роста, щуплый и физически слабый человек. Одетый постоянно в парадный адмиральский мундир, увешанный тяжелыми орденами и звездами, оттягивающими сукно, несдержанный и безрассудно азартный, он не шел из памяти.

При одном только упоминании имени Ушакова Нельсон приходил в ярость и, не зная, что Веков владеет английским, сыпал самые грубые ругательства в адрес русского адмирала, прикрывая брань любезной улыбкой.

Захар видел его и в иной обстановке: во время разговоров с другими офицерами, в моменты беседы с супругой английского посла или с кем-либо из знати. Каждый раз он наблюдал другого человека. За хрупкой наружностью чувствовалась великая воля.

Высокий и широкий лоб с залысинами, рано поседевшие редкие волосы, живой пристальный взгляд, непослушное лицо, отражавшее каждую мысль и состояние души, большой, но не мясистый — англосаксонский — нос нависал над широким ртом с мягкими чувственными губами, резко выделявшимися на бледном лице. Неподвижный, мутный, мертвый правый глаз, пустой правый рукав, пристегнутый под грудью, создавали общее тягостное впечатление.

Из восторженных или, напротив, унизительных рассказов о Нельсоне подвыпивших английских офицеров, с которыми Захар свел дружбу на одном из приемов в королевском дворце и поддерживал ее до самого отъезда, у него сложилось впечатление, что Нельсон — натура сложная и противоречивая. Он хотя и религиозен, но не фанатик, чужд догме, ему незнакомо милосердие, хотя о матросах заботился и многих знает в лицо и по имени, коварен, слову не верен. Он капризен, способен нарушить приказ но прихоти, упрям даже во вред себе, суетлив — сначала сделает, а потом ищет объяснение своему решению, но в то же время предусмотрительно стремится изучить все варианты действий своих противников и на каждый случай придумать способ противодействия. При всей обстоятельности подготовки к бою обстановку все же оценивает предвзято, презирает противника. Высокопарен и высокомерен.

Зная Ушакова и его нелюбовь к очернению людей, Захар искал в своих впечатлениях ошибки и не находил. Нельсон открыто подбивал нерешительного и трусливого короля Фердинанда на войну против французов, а это ни к чему хорошему не могло привести. Неаполитанская армия, по твердому убеждению Захара, хороша была на королевских парадах, а вот захочет ли она умирать за короля?

Трудно было понять поведение английского адмирала и в отношении Мальты. Осада крепости, куда менее сильной, чем Корфу, безрезультатно длилась уже много месяцев. Не иначе как русским надо будет помогать англичанам. Без них на суше ничего не получалось.

Захар вез Ушакову также копии нескольких писем Нельсона к Кадыр-бею и копию его донесения в английское Адмиралтейство о беседах с уполномоченным великого визиря Келим-эфенди.

Кадыр-бею Нельсон внушал, что для турок Египет более важен, чем Корфу: «Я надеялся, сэр, что часть соединений турецкой и русской эскадр пойдет к Египту — первой цели войны для османов, а Корфу — это второстепенное соображение».

Что касается беседы Нельсона с Келим-эфенди, то в ней он пытался возбудить подозрительность турок против Ушакова, и вообще против русских. Английскому резиденту в Стамбуле Спенсеру Смиту Нельсон писал: «Я имел долгую и дружную беседу с Келим-эфенди о поведении, которого, по-видимому, придерживается русский двор по отношению к ничего… не подозревающим и прямодушным туркам… Конечно, дорогой сэр, я был вправе ждать, что соединенные флоты турок и русских возьмут на себя заботу о делах восточнее Кандии. Я никогда не желал видеть русских к западу от Кандии. Все эти острова уже давно были бы нашими… Капитан Траубридж был уже совсем готов к отплытию, когда я с горечью услышал, что русские уже находятся там». Нельсон, надо думать, выражал не только личные симпатии и антипатии — он говорил языком лондонского правительства. Это было важно, это нужно было срочно знать Ушакову, а он, Захар, глаза и уши адмирала, бессмысленно болтается где-то в море, ежеминутно готовясь потонуть вместе со всеми сведениями или стать добычей корсаров, хотя в такое штормовое время они вряд ли стали бы рисковать.

Так в тяжелых думах шли дни, пока «Панагия Дука» медленно продвигалась к цели.




На эскадре полным ходом шла подготовка к штурму. Штаб Ушакова разрабатывал подробную диспозицию. На кораблях шли последние парусные и артиллерийские учения, снаряжались бомбы и картечи. На Кефалонии, Св. Мавре, в окрестных деревнях Корфу закупался уксус. Трофейные ядра и бомбы разбирались по калибрам пушек. К огорчению артиллеристов эскадры, многие из трофейных ядер и бомб не подходили по калибру к русским пушкам, зато капитаны кораблей, получившие трофейные медные пушки, были довольны: зарядов для них хватало с избытком.

На учебных стрельбах неожиданно выяснилось, что французский порох оказался почти в полтора раза слабее русского, и тогда стало понятно, почему при стрельбе из крепости пушки, равные по калибру русским, не доставали до кораблей, тогда как корабельная артиллерия успешно поражала цели в крепости. И еще одно стало ясно из рекогносцировочных проходов кораблей мимо крепостных батарей: при стрельбе ядрами, бомбами и книпелями русские канониры тратили на заряжание корабельной пушки примерно одну минуту, тогда как французы — две — две с половиной. Что касается турок, то у них на подготовку выстрела тратилось до пяти минут.

Все это полностью занимало внимание Ушакова, и поэтому доклад Захара, прибывшего в самый разгар подготовки, об интригах английских союзников и обстановке в Италии и на балканском берегу не вызвал у адмирала ожидаемого интереса:

— Потом, потом, — отмахнулся он от Захара, — после штурма поговорим подробно. Сейчас штурм, и только штурм. Отправляйся лучше на остров, свяжись со своими друзьями и начинай подготовку отрядов из горожан. Дай им трофейные ружья, попытайся убедить, что штурм будет успешным. Пусть наберутся куражу и атакуют вместе с турками и нашими батарейцами форт Авраам на севере острова. И ты вот что имей в виду. Греки очень боятся турок Али-паши. Обещай им, если они подкрепят нас своими солдатами, мы турок в город и крепость не пустим, а сразу — на суда и домой. Если же нам штурм не удастся, то будет задержка и турецких солдат привезем больше и, естественно, неприятностей от них прибавится.

— Это мне ясно, Федор Федорович, но будет ли поддержка и какая с моря?

— Северный форт будем брать только с суши. Там берег не позволяет кораблям подойти близко. А вот с юга там будут и корабли участвовать. Свяжись с капитанами «Макария», «Ирины», «Святого Духа» и «Святой Троицы». Они вместе с южной батареей у монастыря святого Пантелеймона атакуют форт Сальвадор на юге. Времени у тебя несколько дней. Как только ветер с норда или норд-веста будет, так мы и начнем. Рассчитывай на 17–18 февраля. Отправляйся, не медли.

Захару осталось только откозырять. Он вспомнил Ушакова в деле у Калиакрии. Тогда он так же горел предстоящим сражением, но восемь лет назад перед ними был только турецкий флот, на решение оставались считанные часы, а сейчас — мощная крепость, ненадежные союзники и 650 орудий в укрепленных батареях у противника. Конечно же, неаполитанские дела отошли в сторону, было не до них, но то, что Ушаков совсем не стал его слушать, Захара удивило.

Захар подумал, что он хорошо сделал, написав обстоятельный доклад еще во время плавания. Теперь, приложив к докладу дневник, который он подробно вел, не пропуская ни одного дня, и солидную пачку неаполитанских и французских газет и запечатав получившийся объемистый пакет своей личной печатью, Захар успокоился: результаты его экспедиции не пропадут, что бы с ним самим ни случилось.

Он нашел Балабина и передал ему солидных размеров сверток.

— Вот, храни и передай Федор Федоровичу, как только кончится штурм. Надеюсь, что собранные мною сведения будут здесь в надежном месте.

— А сейчас ты куда? Ведь только-только якорь бросил, — удивился Балабин.

— На берег, искать своих знакомых.

— Разве адмирал не сказал, что в твое отсутствие все дела на берегу с жителями вел Метакса? Ты бы с ним связался, он многое узнал и сделал.

— Странно, мне Федор Федорович ничего об этом не сказал. А где Егор сейчас?

— Он на батарее у деревни. Там французы постоянно атакуют. Раз они ее даже захватили. Мы ее с горожанами обороняли… Тогда многих наших ребят потеряли, даже в плен восемнадцать человек попало, правда, мы их сразу выменяли на французов. Горожане тогда разбежались, как только французы в атаку пошли. Наши одни и отбивались, пока заряды были, а потом — в штыки… Только сила солому ломит.

— Да, огорошил ты меня. А как дела с Али-пашой? Наладились?

— Вот и поговори с Метаксой. Он к Али-паше два раза ездил и его к адмиралу на совет привозил. Разодеты он и его сын были по-царски, а свита вся — ну, прямо нищие. Голодные, оборванные — одним словом, разбойники. Здесь их накормили, так потом бачков медных не досчитались. Союзники как раз у северной батареи лагерем стоят. Уже все разграбили, что было в деревне. Греки ждут не дождутся, когда крепость возьмем и этих вояк домой отвезем.

— Спасибо тебе, Петр Иванович; Хоть что-то узнал, а то сразу как в омут головой.













И Захар отправился на бригантину, которая за последние месяцы стала для него родным домом. Манопуло поворчал по обыкновению, но и он уже привык к своим пассажирам и с трудом представлял возможность разлуки. К вечеру Захар был на батарее у деревни.

На батарее тоже шла подготовка к штурму. Еще неделю назад, когда прибыли квартирьеры Али-паши и начали разбивать лагерь, все поняли: решительная атака близка. Засуетились унтер-офицеры, солдаты оживились — всем надоело мокнуть под дождем и копать размокшую глину: они стали осматривать и оттачивать штыки, боцманы раздавали патроны, сухари, пыжовники, укреплялись перекрытия пороховых погребов. С прибывших из деревень подвод сгружались бочонки с уксусом, необходимым для охлаждения пушек при стрельбе. У причала, ожидая ночи, стояли укрытые берегом шлюпки с бочонками пороха и корзинами с начиненными бомбами и картечами. В тылу батареи несколько греков сбивали мостики и лестницы для перехода через канавы и окопы на подступах к форту.

Метаксу Захар нашел в крайнем доме. С ним в комнате находились несколько греков, оживленно что-то обсуждавших.

Захар понял, что Метакса уговаривал греков организовать отряд и принять участие в штурме, а те, не веря в его благоприятный исход, ссылались на отсутствие оружия, командиров. Наконец Метакса, исчерпав все доводы, умолк.

Захар внимательно вглядывался в лица греков, но, кроме своего старого знакомого, никого из них не знал.

— Конечно, — нарушил молчание Захар, — сидеть дома и ждать, когда русские солдаты вместе с турками и солдатами Али-паши возьмут крепость, безопаснее. Но подумали ли вы о том, что, если атака на крепость сорвется из-за недостачи войск, адмирал вынужден будет просить у турок подмоги, а время будет идти, и вы думаете, что солдаты Али-паши будут смирно сидеть и ждать, когда эта подмога придет?

— Нет, мы так не думаем, — смущенно ответил знакомый Захара, — турки смирно сидеть не будут, это уж точно. Но что мы можем сделать, у нас нет оружия, нет командиров. Мы готовы помочь нашим освободителям, вот только пусть и господа дворяне помогут. Среди них и командиры и отставные офицеры есть, да и оружие найдется.

Метакса благодарно посмотрел на Захара и не стал вмешиваться.

— Что касается оружия, то с этим делом трудностей не будет. У нас много трофейных ружей, всем хватит. А относительно командиров — они есть и среди рыбаков и среди горожан. Твой брат, — обратился Захар к знакомому рыбаку, — он же отставной лейтенант. Неужели забыл военную науку? Он и не стар. Я видел, как он бочонки с уксусом сейчас сгружал, за троих ворочает. А вам, господа, хочу вот что сказать. Французов мы рано или поздно прогоним, но что будет с вами, когда мы уйдем, а здесь турки останутся. Об этом надо думать.

— А турки уже здесь. Вы же их пригласили. Что уж тут говорить, — не выдержал какой-то дворянин.

— Вот именно, они сейчас здесь. А могли бы и не быть, если бы вы, корфиоты, за те два с лишком месяца, что эскадра блокирует французов, подготовили бы тысячи три солдат для захвата фортов Авраам и Сальвадор, конечно, с нашей помощью, тогда солдат Али-паши и духу бы здесь не было.

— Они уже помогали, — улыбнулся Метакса. — Когда в ноябре французы на эту батарею пошли, они так помогли, что из всех помощников один инженер с нашими пушкарями на батарее остался.

— Да, инженер Маркати был храбрый человек, — согласился представитель дворянства. — А оружие вы нам точно дадите?

— Оружие можете получить хоть завтра. Но надо торопиться. Как только будет ветер, так и штурм. Дня три в запасе у вас есть. Вы хоть один форт возьмите. Остальное наши солдаты и матросы сделают. На батарее здесь останутся наши артиллеристы, а солдат дайте вы. Тогда мы и без турок справимся.

Разошлись поздно, когда, кроме часовых, все уже спали. В ночи сквозь шелест дождя глухо слышалась перекличка часовых в крепости да смутно доносился перезвон склянок на кораблях.

Оставшись одни, Метакса и Веков пристроились под навесом лодочного сарая и до рассвета проговорили о событиях последних трех месяцев. Им уже стало ясно, что поддержки от греков они не дождутся. Чувствовалось по всему, что дворянское сословие не очень-то хочет вооружать селян и рыбаков. Им явно не по вкусу пришлись обещания Ушакова дать право и власть всем сословиям одинаково. От турок можно откупиться, от французов — отговориться, а от своих простолюдинов куда денешься?

— А Федор Федорович ведь на них рассчитывает, — сказал Захар, — как ты думаешь, Егор?

— Точнее сказать, он рассчитывал, а сейчас не очень.

— Но все равно надо что-то делать.

— Знаешь, давай сейчас найдем пару верховых лошадей и помотаемся но селам, поговорим, послушаем.

— Это хорошо, но только не пара лошадей нужна, а не меньше десятка. На острове неспокойно. Без конвоя нельзя.




16 февраля эскадра закончила приготовления к штурму. Атака намечалась одновременно с моря и сухого пути. Флагманы и капитаны получили сигнальные таблицы, содержавшие 130 команд, и распоряжение прибыть на следующий день на совет к главнокомандующему.

Ушаков обратился с воззванием к жителям острова. Он призвал их соединиться с войсками на батареях для атаки наружных фортов Новой крепости и при возможности овладеть ими. Ушаков напомнил корфиотам, что русские войска, состоящие из солдатской команды, матросов и корабельных канониров, вооруженные и обученные огневому бою, будут наступать в первой линии, подавая пример.

Такое же обращение на турецком языке он послал войскам Али-паши и Кадыр-бея. Им предписывалось приготовить лестницы, полевые пушки и все необходимое для атаки острова Видо и крепости на Корфу.

После полудня 17 февраля на «Св. Павле» собрался военный совет. В каютах командующего переборки были уже сняты, все вещи и канцелярия перевезены на транспортное судно, отведенное от острова и поставленное в безопасном отдалении на якорь. В каютах Ушакова и Сарандинаки разворачивался госпиталь. Флагманы и капитаны, все в парадной форме, расселись на составленные штабелями носилки. Командующий заслушал рапорт капитанов о готовности кораблей к штурму. Затем он зачитал и раздал каждому приказ и диспозицию штурма, назначенного на следующий день, если не переменится ветер. Он подошел к открытому иллюминатору и, подозвав командиров, показал им на стоявший неподалеку английский бриг.

— Смотрите, господа, и помните, о каждой нашей промашке сей наблюдатель раззвонит но всей Европе. Сделайте все так, чтобы Россия-матушка сказала вам спасибо.

Все, от командующего до матроса, понимали неимоверную трудность завтрашнего штурма и делали последние приготовления к нему. Кто пришивал заплату к истершимся штанам, кто надевал чистую рубаху, припасенную для такого случая. Капитаны поглядывали на гюйсы, трепетавшие под сильным устойчивым северо-западным ветром, — все говорило за то, что и завтра погода не переменится.

Со второй палубы «Св. Павла» донеслась тихая песня. Сначала ее пели в два голоса. Сарандинаки узнал кузнецов из Вятки, вернувшихся с Захаром к самому штурму. Он хотел было позвать их и расспросить о плавании в Неаполь, но тут к поющим присоединились еще голоса, и песня набрала силу. Прерывать ее было жаль, и Сарандинаки задумался о своей жизни, которая, как эта песня, то затаиваясь, то расплескиваясь во всю свою мощь, вела его по морям неизвестно в какую последнюю гавань. Он не любил долгих приготовлений к бою, да их и не было на его памяти. Морской бой внезапен, готовиться к нему надо всю жизнь, а когда столкнешься с противником, тут не до приготовлений. Сегодняшнее ожидание боя было незнакомо, тягостно, вызывало совсем не героические мысли.

И вот он наступил, этот день, которого так долго ждали корфиоты, моряки и солдаты. Ждали его и союзники. Солдаты Али-паши надеялись на хорошую добычу, турки Кадыр-бея, уже смирившиеся с тем, что Ушак-паша грабежа не допустит, ждали конца затянувшейся осады, рассчитывая после взятия крепости сразу вернуться в Стамбул.

Ждал дня штурма и Спенсер Смит, английский резидент в Стамбуле, специально прибывший на бриге Ост-Индской компании. В успех штурма он не верил: если уж сам Нельсон почти семь месяцев не может взять Мальту, то что говорить о каком-то Ушакове — ему только против турок воевать, а здесь первоклассная крепость! Мысленно Спенсер уже составлял язвительный отчет о провале «авантюры Ушак-паши».

Ветер с утра 18 февраля 1799 года был с норда и норд-веста, средней силы, устойчивый, без шквалов. Пушка с флагмана возвестила начало штурма. На кораблях сыграли зорю и подняли сигнал приготовиться атаковать остров Видо, а батареям открыть беглый огонь и бомбардировать крепости Старую и Новую.

В восемь часов корабли стали занимать свои места по диспозиции и последовательно, проходя в виду крепостных батарей, бортовыми залпами сбивали французские пушки и расчеты. Ответные выстрелы ложились с недолетом, все маневры исполнялись строго по ордеру. Турецкие корабли держались во второй линии. Ушаков, зная неумелость турецких экипажей при постановке на шпринг и их медлительность в стрельбе, не стал искушать судьбу, но все равно не уберегся — несколько залпов попали не по французам…

К десяти часам утра все корабли стали на свои места и, оборотясь бортами против батарей, траншей и окопов осажденных, открыли сильный огонь, осыпая французов ядрами и картечами. Как ни выгодно были расположены батареи по отношению атакующих кораблей, через час-полтора почти все они были сбиты, а пехота, укрывавшаяся в окопах, принуждена была бежать с острова. Но мало кому удалось спастись от картечей.

Ушаков, убедившись, что только несколько батарей в глубине острова еще вели редкую пальбу, дал сигнал начать высаживать десанты, а всем кораблям — прикрыть высадку картечным огнем.

Северо-западный ветер относил клубы порохового дыма на остров, ослепляя французских артиллеристов, гром корабельных пушек и визг картечей внушали им ужас: это была их первая встреча с русскими моряками.

Гребные суда с десантом вышли из-за прикрывавших их кораблей и с отчаянной храбростью устремились в назначенные места, где корабельные пушки пробили им проходы в бонах. Пороховой дым, стлавшийся по воде, прикрыл высадку. Сбив оставшихся в живых солдат прикрытия, десантные отряды увлекли за собой немногие турецкие и албанские отряды и вскоре овладели островом. Из восьмисот ее защитников только немногим удалось спастись бегством на галерах в Старую крепость. Остальные были пленены или побиты артиллерией.

С одним из боевых отрядов пошли лейтенанты Балабин и Головачев, упросившие наконец Ушакова отпустить их для участия в деле. При них неотлучно находились братья Андрей и Василий Лаврины. Им Захар наказал смотреть за лейтенантами, для которых этот бой был первым. Отряд так стремительно ударил в штыки, что они и опомниться не успели, как оказались в центре острова у дома коменданта.

Из окна над дверью показался белый флаг. Балабин было кинулся к двери, но Василий Лаврин удержал его за полу и отодвинул за прикрытие.

— Не спешите, ваше благородие. Белый флаг еще не все. Пусть выйдут и оружие положат, а то, неровен час, вы к двери, а оттуда залп и атака. Бывало у меня такое. Обождем!

В это время дверь отворилась и из дома вышли несколько человек с поднятыми руками и без оружия.

— Вот теперь можно и нам идти. Смотрите, ваше благородие, никак, генерал!

Это действительно был комендант крепости со своим штабом.

Пока Балабин и Головачев расспрашивали их, подошли еще несколько отрядов. Тогда, поручив охрану пленных и штаба братьям Лавриным, лейтенанты повели десант к центру острова.

Неведомый летописец с одного из кораблей записал в шканечном журнале о конце штурма острова Видо:






«…Во 2 часу пополудни канонада с эскадр, атакующих остров, прекратилась и на острове и иа батареях подняты были флаги союзных держав. В исходе 2-го часа приведен на корабль «Св. Павел» взятый в плен французский генерал от инфантерии Пиверон, комендант острова, и с ним 6 человек армейских офицеров.

Из бывших на острове до 800 французов спаслись немногие, только бежавшие на гребных судах, в плен взято на соединенные эскадры от инфантерии генерал 1, комендант, штаб и обер-офицеров 21, урядников и рядовых 422, остальные были побиты и потоплены.

С нашей эскадры убитых и раненых 28, а на турецком фрегате убито 8, ранено 7; при сей атаке острова Видо взято в плен бомбардирское судно одно и полугалерка…

В 8 часу, отходя дальше от острова, оставя на оном пристойное количество гарнизону с обеих эскадр, стали на якоря.

В сие же время, когда производилось действие на острове Видо, войска наши, на батареях находящиеся, вспомоществующие всеми силами служителей корабля «Св. Троицы», фрегата «Сошествие», аката «Ирины», шебеки «Макария» и турецкого корабля Патрон-бея, соединясь с турками и албанцами… атаковали наружные укрепления крепостей с сухого пути и, штурмом произведя долговременно жестокий бой с неприятелем, взошли на Сальвадор и Монте-Абрам и из оных сильнейшим укреплением Сальвадором овладели. При том штурме на Сальвадоре и Монте-Абраме французов убито и ранено не малое количество, российских войск убито 19, ранено 55, турок убито 38, ранено 50, албанцев убито 23, ранено 42».





Так закончилось сражение за овладение сильнейшей крепостью восточного Средиземноморья. В руках генерала Шабо, правда, оставалась главная цитадель, но было ясно, что ее судьба с падением Видо предрешена.










На следующий день на «Св. Павел» к Ушакову явились парламентеры. Они просили остановить военные действия и договориться о порядке сдачи крепости.

Ушаков ответил парламентерам:

— Я всегда на приятные разговоры согласен, — и приказал поднять последний сигнал: «Прекратить и больше не стрелять!»

Формальности заняли еще три дня. 22 февраля гарнизон сложил оружие и на крепости Корфу были подняты русский и турецкий флаги. Правда, ни турок, ни солдат Али-паши Ушаков в город и в крепость не пустил. Этим он предотвратил кровопролитие и грабеж. Да и не заслужили войска Али-паши такой чести. Они отказались участвовать в атаке на остров Видо. Али-паша заявил в свое оправдание:

— Мы никогда не отважимся идти на приступ морской крепости, где приготовлены каленые ядра, да и драться мы умеем только на суше, а не на воде.

Не увенчались успехом и старания Метаксы и Векова привлечь корфиотов для помощи русским войскам в овладении Новой крепостью. Население Корфу не откликнулось на призыв Ушакова.

— Как можно с таким малым числом, да еще моряков, взять такую крепость? — сомневались старшины корфиотов.

Но русские войска смогли взять и эту крепость. Дело было сделано. Последний из Ионических островов — остров Корфу — и его мощные крепости покорились силе русского оружия и военному таланту российского флотоводца. В плен французов сдалось 2931 человек, во главе с генеральным комиссаром Французской республики и тремя генералами. Русские захватили 60-пушечный корабль «Леандр», фрегат «Вруне», несколько мелких судов.

Суворов, узнав о взятии Корфу, написал Ушакову из Северной Италии:

«Великий Петр наш жив! Что он, по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах, произнес, а именно: природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет, то и теперь мы видим. Ура! Русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: зачем не был я при Корфу, хотя мичманом!»

В Корфу союзники взяли большие трофеи: 636 пушек, почти 5,5 тысяч ружей, огромное количество — буквально сотни тысяч — бомб, гранат, ядер, книпелей, более 3 тысяч пудов пороху.

Но Ушакову больше радости доставило наличие среди трофеев 2,5 тысяч четвертей пшеницы и другого провианта: его морские служители хоть на некоторое время получат приличную еду.

Все следующие дни были заполнены хлопотами с отправкой пленных в Тулон и Анкону, а солдат Али-паши — на балканский берег. Много неприятностей доставили они Ушакову, а еще больше жителям острова. Адмирал подчас думал, а нужны ли ему вообще они были? В штурме, кроме нескольких сотен албанцев, они участвовать отказались, постоянно требовали надзора, чтобы не допустить грабежей, и в дополнение ко всем неприятностям их Али-паша потребовал такую долю военных трофеев, какую не имела вся русская эскадра.

Но, худо ли, бедно ли, и с этой заботой Ушаков справился. Правда, потом, вплоть до окончания кампании, ему пришлось отписываться на все новые и новые жалобы Али-паши.

Прошло несколько недель. По образу самоуправления, установленного Ушаковым на других островах, были организованы органы власти и на Корфу. Здесь же должен был находиться и Сенат Республики семи островов.

В отличие от ранее действовавшей конституции, согласно которой власть принадлежала только первому, то есть дворянскому сословию, конституция Ушакова допускала участие в управлении всех трех сословий. Правда, она тоже предусматривала ограничения: довольно высокий имущественный ценз, к выборам допускались только коренные жители, другие требования. Но это была конституция, которая должна была предотвратить раздоры между сословиями и установить мир.













Так думал Ушаков, но не хотела этого аристократия, дворяне. До времени они не открывали своих намерений. Они ждали, когда русский флот уйдет из Корфу, и тогда уже готовились похоронить ушаковскую затею с равенством сословий и все вернуть на круги своя.

Но это планировалось «на потом», а сейчас развернулась деятельная подготовка к выборам Сената и его главы.

Когда улеглись тревоги, связанные со штурмом, когда и пленные и солдаты Али-паши покинули остров, горожане Корфу и жители деревень острова 27 марта устроили чествование победителей и бал. Ушакову пришлось потратить много усилий, чтобы не вызвать обвинение со стороны своих союзников в пренебрежительном к ним отношении.

Как и на других островах в подобных случаях, с наступлением ночи весь город был иллюминирован.

В том же шканечном журнале безвестный летописец написал:

«Во всю ночь происходило бросание ракет и всякого рода веселости, сходные нравам и обычаям оных жителей, и во многих местах сделаны были пирамиды иллюминированные».

Дело, порученное Ушакову, было сделано. «Корабли надежды», как назвали русскую эскадру жители Ионических островов, избавили их от французского ига, предоставили им независимость. От самих островитян теперь зависело, как они воспользуются обретенной свободой, сумеют ли ее сохранить.

Овладение Корфу в относительно короткий срок, в то время как значительно более слабый гарнизон Мальты вот уже много месяцев успешно отбивал все попытки англичан заставить его капитулировать, вызвало в Европе восторженные отклики. Успехи русского оружия называли невиданными, имя Ушакова не сходило со страниц газет всех европейских столиц.

Павел I прислал Ушакову бриллиантовые знаки к ордену Александра Невского и патент полного адмирала, султан Селим III в знак особого благоволения наградил Ушакова золотой табакеркой с алмазами и тысячей червонцев.

Но уже 29 марта новые заботы занимали адмирала. Из Палермо с просьбой о помощи прибыл министр неаполитанского короля. От имени короля обеих Сицилий он просил Ушакова назначить отряд кораблей с десантом и послать его к берегам Бриндичей и Манфредонии «для предохранения оных мест от неприятелей».

Подтвердились наблюдения и выводы, сделанные Захаром в Неаполе. При первом же столкновении с французскими войсками неаполитанская армия разбежалась. Первым бежал король Фердинанд.

Он бросил своих подданных на произвол судьбы и на корабле Нельсона бежал в Палермо, ожидая, когда русские отвоюют ему королевство от французов, как они это сделали с Ионическими островами.

Ушаков назначил для охраны королевских владений фрегаты «Св. Михаил», «Счастливый» и два турецких корвета. 3 апреля они отправились в. путь.

Вскоре и вся соединенная эскадра отправилась в Адриатику. Провожать русские корабли собрались чуть ли не все жители города Корфу. Когда раздались залпы прощального салюта и, одевшись парусами, корабли надежды тронулись в новый поход, притихшие люди задумались о будущем, о своей дальнейшей судьбе. Одни с благодарностью и грустью думали об ушедших, считая, что теперь наступит время справедливости, — таких было большинство. Другие — таких было не очень много — в душе радовались уходу русских, потому что надеялись вернуть себе привилегии единственного властвующего сословия.

Корабли, постепенно уменьшаясь, растаяли в морской дали. Люди молча расходились по своим делам. Наступил новый этап их истории, каким он будет?

Замыкающим кильватерной колонны русской эскадры шел корабль главнокомандующего союзным флотом «Св. Павел». На мачтах трепетали флаги расцвечивания, складываясь в сигнал прощального приветствия корфиотам. Ушаков стоял на шканцах и наблюдал в подзорную трубу, как уходили за горизонт сначала пристань с толпившимися жителями острова, затем сам остров и, наконец, верхушка башни Старой крепости. Он тоже думал о дальнейшей судьбе корфиотов: останется хоть что-либо из его попыток внести мир в отношения сословий созданной им Республики семи островов? Не зря ли были все его старания? Не впустую ли была пролита кровь русских людей в этом далеком от родины краю?

Рядом стоял Захар, держа в руках папку своего доклада о неаполитанских делах.

Его мысли тоже были на Корфу, вместе с Акопом. Их расставание было по-мужски сдержанно, но чувствовалось, какого труда эта сдержанность им стоила. Бригантина должна была после ремонта догнать эскадру в Палермо, с нею придет и Акоп…

Размышления Захара прервал Ушаков. Опустив подзорную трубу, Ушаков медленно ее сложил и устало сказал:

— Что ж, пойдем, Захар Федорович, думать, как нам теперь спасать королевство Неаполитанское. Ведь Россия всегда помогает тем, кто в беде.










ЭПИЛОГ








Русская эскадра еще долго находилась в Средиземном море. Преодолевая сопротивление французских войск и интриги австрийского, английского и неаполитанского королевских дворов, Ушаков выполнил приказ Павла I, русские корабли и десантные отряды разбили неприятеля, восстановили на престоле неаполитанского короля. Действия флота и десантных войск сковали крупные силы французов и тем оказали помощь и поддержку стремительно наступавшему с севера Суворову. Создавалась возможность в короткий срок разбить французские войска, очистить от них Италию и начать наступление на Париж. Как и при Корфу, им всюду сопутствовала боевая удача. Всюду на поле боя, но не в сфере политических интриг.

Союзники полагали, что они теперь добьются полной победы сами, и стремились избавиться от русских кораблей и русских войск.

В конце концов и Павлу I и его министрам стала ясной двуличная политика австрийского и английского правительств. Предав Суворова, они хотели предать и Ушакова, с тем чтобы лишить Россию флота и устранить ее влияние на Балканах и в Средиземном море.

21 декабря 1799 года адмирал Ушаков, находясь в Мессине, получил высочайший указ вернуться со всеми кораблями и войсками в Черное море. Но еще долгих 10 месяцев, преодолевая штормы и интриги, добирался Ушаков с русской эскадрой до родного Севастополя-Ахтиара. Он испытывал горечь оттого, что добрые семена, оставленные им на Ионических островах, стремились не без успеха растоптать люди, называющие себя первым сословием, и что эти их стремления поддерживает не только султан Селим, но и император российский.

Целый год затем заняло составление отчета об экспедиции. К этому времени ушел из Черноморского флота с повышением в Петербург Мордвинов. На его место Павел I назначил такого же царедворца и бездарного моряка фон Дезина. Ничто не менялось к. лучшему, наоборот, становилось все хуже и хуже.

Вскоре после того как Мордвинов стал морским министром, служба для Ушакова стала невыносимой. В 1802 году новый император Александр I перевел Ушакова на Балтику главным командиром гребного флота, а через два года стараниями Мордвинова его фактически отстранили от дел флота, назначив начальником флотских команд в Петербурге.

Ушаков еще два года маялся на этом посту, не имея возможности влиять на судьбу флота, приходящего во все больший и больший упадок. Наконец, не выдержав засилья иноземцев, интриг Мордвинова и всей бессмыслицы дальнейшей службы, он подает рапорт об отставке и получает ее. В 1807 году адмирал Ушаков увольняется от службы с мундиром и с пенсией в полный оклад содержания.

Тихая жизнь в отставке от любимого дела перемежалась только редкими визитами старых друзей да вестями, приходившими с газетных страниц.

Адмирал Федор Федорович Ушаков, кавалер орденов Владимира 4, 3 и 2-й степеней, Георгия Победоносца 4 и 2-го класса, Александра Невского с бриллиантовыми знаками к нему, Командорского креста Иоанна Иерусалимского и ордена Святого Януария; пожалованный за Средиземноморский поход турецким султаном Селимом III двумя алмазными челенгами на шляпу, двумя золотыми табакерками с бриллиантами и алмазами, собольею шубой и пятью медными пушками; награжденный Сенатом Республики семи островов мечом, украшенным алмазами, Сенатом островов Занте, Цериго, Кефалония и Св. Мавра — мечом и щитом с благодарственной надписью, золотыми медалями, также с надписями в его честь, скончался в своей наследственной деревеньке Алексеевне, Темниковского уезда, Тамбовской губернии 2 октября 1817 года.

Судьба его друзей и соратников до конца дней была связана с русским флотом. Адмирал Сенявин продолжил дело Ушакова в третьем походе русского флота в Средиземное море в 1805–1807 годах. Егор Метакса дослужился до чина капитана 2-го ранга и до 1814 года служил на Черноморском флоте. Захар Веков проделал с адмиралом Сенявиным третий Средиземноморский поход и оказал большую помощь ему своими знаниями театра и старыми связями. Он умер после пленения русского флота англичанами в Портсмуте, разделив судьбу многих русских моряков, умерших, как тогда писали, «от неизвестной болезни», а на самом деле — от голода.

Воспитанник Захара Акоп принял фамилию Извеков и по просьбе Ушакова был зачислен в Кадетский корпус чужестранных единоверцев. Окончил его по первому разряду и служил на флоте. В 1825 году за сочувствие декабристам был разжалован и сослан, след его затерялся где-то в Сибири. Счастливее оказался бывший адъютант Ушакова Петр Балабин. Он один из всех героев этой повести женился, был счастлив в детях и внуках. С флотом он расстался вскоре после возвращения в Севастополь.

Слава Ушакова и его соратников по достоинству оценена только в советское время. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 марта 1944 года были учреждены орден Ушакова двух степеней и медаль его имени, которыми награждаются офицеры и матросы советского Военно-Морского Флота за подвиги во славу своей Отчизны.










А. Мазанов

ПОСЛЕСЛОВИЕ








В отечественной истории Средиземноморский поход 1798–1800 годов русского Черноморского флота под командованием прославленного флотоводца Федора Федоровича Ушакова занимает особое место. Героические дела, свершенные русскими солдатами, матросами и офицерами, взятие неприступной крепости на острове Корфу во многом определили расстановку политических и военных сил в связи с французской экспансией на Средиземном море.

Военные события, о которых рассказывается в исторической повести «Корабли надежды», были следствием социально-политических потрясений, вызванных Великой французской буржуазной революцией 1787–1794 годов.

Феодально-монархическая Европа не могла смириться с появлением в самом центре континента республиканского государства, где «чернь» посмела обезглавить короля и провозгласила лозунг: «Свобода, Равенство, Братство!» Все монархи Европы считали своим долгом принять участие в восстановлении необходимого «порядка», в организации «крестового похода» против республики. Русская императрица Екатерина II призывала к немедленному военному подавлению революции: «Дело французского короля есть дело всех государей… В настоящее время достаточно десяти тысяч человек, чтобы пройти Францию из конца в конец». По императрица ошибалась, как ошибались и другие монархи и правительства Европы.

Первыми подавить французскую революцию попытались австро-прусские войска, которые сначала добились определенных успехов и сумели потеснить республиканскую армию. Казалось, что дни республики сочтены. Австрия, Пруссия, Англия, Испания и Голландия, входившие в первую антифранцузскую коалицию, торжествовали.

Однако, к великому изумлению Европы, неопытная вначале, слабо вооруженная и обученная, французская революционная армия вскоре не только отразила «крестовый поход», но, после назначения командующим французской армией в Италии молодого генерала Бонапарта, в ряде сражений нанесла поражения военным силам коалиции, что привело к подписанию мирного договора между воюющими сторонами. Однако этот договор не принес длительного мира в Европу. Политическая обстановка продолжала оставаться напряженной. Вскоре распалась первая антифранцузская коалиция. Только Англия, защищенная Ла-Маншем, с ее громадными заморскими владениями, жемчужиной которых была Индия, осталась недосягаемой для армии Бонапарта.

В 1794 году в результате контрреволюционного переворота к власти во Франции пришла крупная буржуазия. Ей потребовались новые рынки и территории, а также мешала конкуренция промышленности Англии. Это определило политику Франции, которая начала вести захватническую войну. Так война за независимость республиканской Франции превратилась в войну за годсподство в Европе, за передел колоний.

В результате кампаний 1796–1798 годов Францией были оккупированы Ломбардия, Пьемонт, Ионические острова и ряд крепостей на побережье Албании, составлявших часть Венецианской республики.

В планах Бонапарта Ионическим островам придавалось весьма большое значение. «Острова Корфу, Занте и Кефалония важнее для нас, чем вся Италия вместе…» — писал он. Действительно, достаточно посмотреть на карту, чтобы убедиться: острова Корфу, Св. Мавра, Кефалония, Занте, Паксос и другие, входящие в Архипелаг, являются прекрасной базой, с которой можно угрожать вторжением как на Балканский полуостров, так и на любую территорию восточного Средиземноморья.

Наступил 1798 год. Европа давно не переживала столь тревожного времени. В Тулоне и Бресте, Рошфоре и Лориане Франция снаряжала армию и сосредоточивала свои военно-морские силы. По первоначальному замыслу Бонапарта, армия вторжения должна была пересечь Ла-Манш и одним ударом покончить с Англией, которая не имела сильной сухопутной армии. Но на пути осуществления этого плана было препятствие — английский флот, самый крупный военный флот того времени, на котором служило около ста тысяч человек. Получая агентурные данные о приготовлении армии вторжения, английское правительство предприняло все меры, дабы обезопасить Британию. Более шестидесяти кораблей блокировали французские порты, готовые сорвать любой план по высадке десанта.

Явное превосходство англичан на море заставило французское правительство отказаться от десанта на Британские острова. Был принят другой план: лишить Англию самой богатой колонии — Индии, которая была краеугольным камнем ее экономического могущества; рухнет экономическое могущество, не станет и английского господства в европейских делах. Но единственный возможный путь в Индию для французской армии лежал через Египет и страны Ближнего Востока.

Бонапарт предложил смелый и заманчивый план. Собрать весь экспедиционный корпус и флот в Тулоне и Марселе, осуществить в глубокой тайне подготовку и высадку десанта в Александрию, стремительно выйти к границам Индии и поставить Англию на колени.

9 мая 1798 года Бонапарт прибыл в Тулон. К этому времени на рейде стоял готовый к выходу в море флот с экспедиционными войсками на борту. Тринадцать линейных кораблей, в том числе один 120-пушечный, одиннадцать фрегатов, шестьдесят два корвета, тендеры и другие мелкие суда, а также более четырехсот транспортов — всего пятьсот кораблей, на борту которых разместились тридцать восемь тысяч пехотинцев и десять тысяч моряков, выглядели внушительно. Такую массу кораблей и войск невозможно было скрыть от глаз английских шпионов. Бонапарт в этом случае достиг, казалось, невозможного. Эскадра была готова к выходу в море, но никто, за исключением Бонапарта и нескольких человек его штаба, но знал, к каким берегам она направится и где нанесет свой удар.

Единственное, что заявил Бонапарт во всеуслышание: «Я поведу вас в страну, где ваши подвиги затмят все, что вы сделали до сих пор!» Судя по уверенности, с которой он это говорил, кампания должна была быть успешной. И ему верили — сказывался гипноз прошлых удачных кампаний и блестящих побед.

19 мая 1798 года французский флот покинул берега Франции. Всем другим судам по приказу Бонапарта можно было покинуть Тулон, Марсель и другие южные порты Франции только через два дня.

Тайну похода удалось сохранить. Англичане упустили экспедиционный корпус. Не встречая сопротивления, французы захватили остров и крепость Мальту и, оставив там гарнизон, направились в восточную часть Средиземного моря, к берегам Египта.

Адмирал Нельсон, которому было поручено следить за французским флотом, только случайно узнал у экипажа одного из перехваченных им в море судов конечную цель Бонапарта и бросился в погоню. Он так спешил, что обогнал тихоходные транспортные корабли французов и прибыл в Александрию на двое суток раньше. Не найдя Бонапарта в Александрии, он пустился искать его по всему Средиземному морю и потерял на этом целый месяц.

Успех сопутствовал французским войскам. Экспедиционный корпус успешно высадился в Александрии и начал свой поход в глубь Египта.

Все это время русская дипломатическая служба внимательно следила за военными приготовлениями Франции. Читая донесения, Павел I раздумывал, какую занять позицию.

Он знал, что между его приближенными нет единого мнения по этому вопросу: одни стояли за соглашение с Англией и Австрией против Франции и, хотя считали, что султану Оттоманской Порты Селиму III доверять опасно, все же настаивали на вовлечении в этот союз и его.

Другие предлагали держаться вооруженного нейтралитета, не верить коварным англичанам и готовы были договориться с французами, а владения Порты поделить с участием Франции и Австрии.

На русского императора оказывал давление английский посланник, настойчиво склонявший его к вступлению в антифранцузскую коалицию и решительному разрыву мирного договора с Францией, заключенного его матерью Екатериной II. К вступлению в коалицию Павла толкала и собственная ненависть к республиканским лозунгам, боязнь, что «якобинская зараза» перекинется на Россию.

Поначалу Павел I не рисковал пойти на открытый разрыв с Францией, тем более что позиция Селима III была ему неизвестна. Однако он дал приют в Митаве брату казненного французского короля Людовику XVIII, претендовавшему на французский престол в случае реставрации монархии, и принял на русскую службу многих французских иммигрантов. Это был вызов республиканскому правительству. Вызов, но не война. Павел I еще колебался. Хотя не было точно известно, куда направился Бонапарт, все же ожидалось, что он высадится в Египте.

Такой поворот событий был весьма вероятен, и все последующие действия зависели от того, попросит ли Селим III помощи, пойдет ли на союз с Россией, своим извечным противником, от которого он только шесть лет назад потерпел сокрушительное поражение и лишился ряда областей на Кавказе.

Или же, наоборот, пойдет на союз с Францией против России, согласившись на потерю Египта?

Все возраставший интерес французов к восточному Средиземноморью серьезно беспокоил Павла I, так как укрепление французов на Балканах да еще возможный союз с султаном Селимом III создавали прямую угрозу черноморским владениям России, отвоеванным у Порты. Только получив известие, что Бонапарт захватил остров Мальту и разграбил сокровища Мальтийского рыцарского ордена, магистром которого он недавно был провозглашен, арестовали русского консула, а французский флот с десантом направился в восточное Средиземноморье, русский император пошел на открытый разрыв с Францией, тем более что из Константинополя доносили: «Между турками слышно, что они к России расположены весьма с хорошей стороны и полагают великую надежду на случай пособие иметь от оной».

Селиму III, также как и Павлу I, было над чем задуматься. Без малого десять лет он управлял некогда могущественной Оттоманской империей. Ему льстило, что посланники европейских дворов доносили своим правительствам о том, что в Блистательной Порте наконец-то у власти стал энергичный и мудрый правитель, вознамерившийся перестроить страну по европейскому образцу.

Себя Селим видел реформатором подобно Петру Великому. Он круто расправлялся с казнокрадами, питался наладить правопорядок, усилить центральную власть и править «железной рукой». В своих преобразованиях Селим III обнаружил явную симпатию к Франции, но к Франции прежней, королевской, весьма расположенной к" Оттоманской Порте, Франции, которая поддерживала его в борьбе с Россией за черноморские владения. Теперешняя, республиканская, Франция стала агрессивной и несговорчивой, и Селима тревожил ее слишком большой интерес к Балканам и Ближнему Востоку. Такой союзник в борьбе с Россией становился опасным для самой Порты. Стремясь в этой обстановке сдержать устремления России к причерноморским владениям Порты, он заключил союз со Швецией. Но этот союз практической помощи ему не принес. Порте с ее нестабильной внутренней обстановкой более всего соответствовала бы нейтральная политика. Однако раз за разом европейские дворы, преследуя свои корыстные цели в борьбе с растущим могуществом России, втягивали Порту в войны, из которых страна выходила еще более обессиленной.

Не удалось султану «железной рукой» держать в повиновении правителей вассальных территорий. Все большую непокорность проявлял Али-паша Янинский. Активно противился реформам Виденский паша Пазванд-оглы, против которого султан был вынужден послать войска. Все шире разворачивалась борьба греков за независимость.

Селим сознавал, что его империя все больше теряет свой блеск. Страна погрязла в коррупции, французские и английские шпионы проникли во все сферы жизни. За каждым шагом султана одинаково следили друзья и враги.

И вот случилось то, чего больше всего боялся султан: Франция — давнишний союзник и недавний друг — грозит интересам Порты. Сначала она захватила принадлежащие Венеции Ионические острова и крепости на побережье Албании, чем была создана реальная угроза захвата всего Балканского полуострова. Теперь Бонапарт высадился в Александрии и начал захват Египта — самой богатой провинции Оттоманской Порты. Но и англичане не дают покоя. Все больше они захватывают в свои руки торговлю, вытесняя османских купцов из восточной части Средиземного моря — исконной вотчины Оттоманской империи.

Султан чувствовал, что власть может ускользнуть из его рук, и поэтому он был вынужден пойти на союз с Россией против Франции, пытаясь несколько поправить дела, а также сдержать Англию в ее чересчур дружественной помощи. Султан отдавал себе отчет в том, что позиции России значительно усилятся на Балканском полуострове, если он пустит русский флот в Средиземное море. Но Селим надеялся совместными с англичанами усилиями заставить русских уйти после того, как они выполнят свою задачу и очистят Ионические острова от французов.

В этой политической обстановке не было сомнений в необходимости войны против французов только у английского и австрийского правительств.

Англия, для которой французская буржуазия явилась основной соперницей в борьбе за колонии и первенство в европейских делах, и Австрия, стремившаяся вернуть с помощью России потерянные владения, выступали инициаторами создания второй антифранцузской коалиции. Они всеми средствами старались втянуть Россию и Турцию в активные действия против Франции.

Известие о том, что Бонапарт высадился в Александрии и начал захват Египта, заставило Селима III объявить войну Франции и запросить помощи у России и Англии.

С этого момента события начали развиваться столь стремительно, что остановить их было уже невозможно.

Реальная возможность осуществления Францией своих планов в восточном Средиземноморье и в связи с этим угроза интересам Англии, России и Турции обусловили их объединение вместе с Австрией в новую коалицию.

Ничего не было более противоестественней этой коалиции: давние враги Турция и Россия создавали объединенный флот, а извечные соперники в европейской политике Россия и Австрия — соединенную сухопутную армию. При этом союзники России — Турция, Англия и Австрия стремились использовать ее флот и армию для осуществления своих эгоистических целей. Сначала использовать, а затем заставить их вернуться в Россию, передав завоеванное в руки союзников.

Флотом был назначен командовать Ф. Ф. Ушаков, сухопутными войсками — А. В. Суворов.

Обман, коварство, саботаж в выполнении союзнических обязательств — вот с чем пришлось столкнуться Ф. Ф. Ушакову и А. В. Суворову во время проведения совместных боевых действий против французской армии и флота.

Получив именной указ императора Павла I, адмирал Ушаков с эскадрой вышел 12 августа из Севастополя. Направляя флот в Средиземное море, Павел поставил перед его командующим весьма сложные задачи — освободить от французов Ионические острова, овладеть Южной Италией, оказать содействие армии Суворова в освобождении Северной Италии и, наконец, помочь английскому флоту в захвате острова Мальты, осаду которого уже несколько месяцев безуспешно вел адмирал Нельсон. Для выполнения этого чрезвычайно сложного задания у Ушакова были шесть линейных кораблей, семь фрегатов, три посыльных корабля и два батальона пехоты. Всего семь тысяч четыреста семь человек и семьсот девяносто два орудия.

24 августа русские корабли вошли в Босфор. В честь этого события султан Селим III «за скорый приход с флотом» подарил Ушакову золотую, с бриллиантами, табакерку, шесть медных пушек и передал матросам русских судов две тысячи золотых червонцев.

30 августа Ушаков начал переговоры о совместных действиях русского, английского и турецкого флотов.

Здесь во всем блеске проявился талант Ушакова как дипломата.

Он добился того, что Порта обязалась присоединить к русской эскадре такую же турецкую под флагом вице-адмирала Кадыр-бея, предоставила на время войны свободный проход русским судам в Средиземное море и дала указание своим пашам в Морее и Албании помочь Ушакову людьми и припасами.

Союз был заключен. Далеко идущие планы Англии, которая пыталась использовать русско-турецкий флот для блокады Египта и не допустить его к берегам Италии и Балканского полуострова, дабы исключить влияние России на политическую и военную обстановку в этих районах, не удались. Проявив себя умелым дипломатом, Ушаков добился того, что союзный флот направился для освобождения Ионических островов и защиты побережья Албании от возможного десанта французов, а не к берегам Египта.

8 сентября 1798 года русская эскадра вошла в Мраморное море. Через два дня русские и турецкие эскадры встретились и вскоре направились к Ионическим островам. Теперь под командованием Ушакова было десять линейных кораблей, двадцать фрегатов, шесть бригов и несколько легких греческих судов — «кирлангачей», которые добровольно присоединились к эскадре Ушакова.

Весть о появлении объединенного флота разнеслась по всему Средиземному морю. Население Ионических островов встречало русских моряков как освободителей. За октябрь месяц флот Ушакова освободил от французов все острова Ионического архипелага, за исключением острова Корфу с расположенной на нем одной из самых грозных крепостей на Средиземном море.

Несмотря на препятствия, которые чинили ему союзники, недостаток снаряжения и припасов, Ушаков провел успешную подготовку к штурму и этой крепости.

18 февраля 1799 года флот Ушакова, не имея в достаточной мере припасов, десанта и осадных орудий, всего в один день штурмом овладел крепостью Корфу. Эта боевая операция стала вершиной военной славы адмирала. Европа с восхищением и завистью следила за победами русского оружия. Адмирал Нельсон, который к этому времени уже полгода осаждал крепость на острове Мальта и не решался на ее штурм, писал Ушакову:

«От всей души поздравляю ваше превосходительство со взятием острова Корфу и могу уверить вас, что слава оружия верного союзника столь же дорога мне, как и слава моего государя».

За эту победу Павел I прислал Ушакову патент на чин полного адмирала, Селим III — высшую награду Порты «челенг» (алмазное перо) из своей чалмы, король Неаполя Фердинанд IV — ленту ордена Святого Януария.

После взятия острова Корфу объединенный русско-турецкий флот под командованием Ушакова провел еще целый ряд успешных операций в Италии и Средиземном море.

До середины 1800 года продолжались боевые действия русского флота, которые свели на нет все завоевания Бонапарта в кампании 1796–1797 годов. Успехи русских войск и флота были бесспорны. Их действия вызвали восхищение народа Италии и Ионических островов.

Авторитет и влияние русских в Италии и на Средиземноморье стал опасен для союзников.

Они считали, что дело сделано и русским кораблям и русским солдатам нечего больше оставаться в Европе, куда они пришли, изгоняя французов. Начались интриги, перестало поступать продовольствие, турецкие корабли покинули эскадру, так как, спровоцированные англичанами, их экипажи подняли бунт.

В конце концов предательская политика союзников стала очевидной для русского двора. В конце 1799 года Павел I приказал Ушакову вернуться с флотом в Севастополь.

События, описанные в повести, охватывают боевые действия русского флота с июля 1798 года по февраль 1799 года и заканчиваются штурмом острова Корфу. Убедительно, с большой психологической достоверностью показывается вся сложность военной и политической обстановки того времени.

В повести удачно сочетаются исторические факты с ситуациями, домысленными автором. Под его пером архивные материалы и перечни исторических фактов обрели жизненную естественность.

Несомненной удачей повести является то, что сюжет развивается на фоне действительных событий, которым Я. Зимин дает точную историческую оценку. Автору удалось показать дух братства, который был свойствен русским морякам и который влиял даже на временных союзников — османов.

Федор Федорович Ушаков смотрится как истинно русская натура и, несомненно, является центральной фигурой в повести. Будучи новатором и основателем новой тактики ведения морских сражений, благодаря чему он за всю свою военную карьеру не проиграл ни одного из них, Ушаков уже за эти качества, широту своей души и бескорыстие был ненавистен ретроградам и бесталанным карьеристам.

Помимо военного таланта, Ушаков проявил себя как серьезный дипломат и дальновидный политик: Благодаря проницательности, тонкости ума и точному пониманию окружающей обстановки, он сумел практически самостоятельно осуществлять русскую политику на Средиземном море в течение двух лет.

В сложившейся политической обстановке, когда от командующего требовалось максимальное проявление всех моральных и деловых качеств, нашли проявление лучшие черты Ушакова как истинно русского патриота, который все свои помыслы и практические действия, вопреки интригам и предательству союзников, направил на прославление родины и не позволил ни врагам, ни особенно «друзьям» унизить ее честь и национальное достоинство.

Сын своего времени, исполнительный офицер и в общем-то человек далекий от революционных идей, Ушаков вместе с тем проявил определенные прогрессивные взгляды на методы правления. На освобожденных им Ионических островах были созданы конституционные правительства, в составе которых были не только аристократы, но и представители других сословий.

По конституции Ушаков расширил права сословий и дал права тем, кто никогда их не имел. На островах административные должности стали занимать не только аристократы. Члены островного правления выбирались из всех слоев населения: от дворян, духовенства, ремесленников и жителей деревни. Этого было достаточно, чтобы народ почувствовал свою силу. Естественно, что эти нововведения вызвали недовольство у аристократии. Жалобы на конституцию Ушакова были направлены сначала Селиму III, а затем достигли и Петербурга.

Подобное свободомыслие дорого стоило Ушакову, и поэтому по возвращении из похода в Россию его ожидала не триумфальная встреча, а опала.

Основные герои повести — реальные исторические лица, большинство из которых были учениками или соратниками Ушакова: Д. И. Сенявин, И. А. Шостак, Г. Г. Белли[2 - В XIX веке фамилия Белли произносилась и писалась как Белле.], Е. Сарандинаки и другие. Выпукло выписанные автором, они создают атмосферу сопричастности к происходящему.

Чувство симпатии вызывает Захар Веков — один из главных героев повести. Он олицетворяет лучшие черты русского военного моряка: природный ум, благородство мыслей и действий, бескорыстное служение родине. Одна из важных мыслей повести — интернационализм русских людей, которые исстари принимали в свою среду иностранцев, не подвергая их дискриминации. Россия широко открывала дверь честным людям различных национальностей. На эскадре Ушакова успешно служат грек Е. Сарандинаки, шотландец Г. Г. Белли и другие. Это реально существовавшие люди. Прослеживая их жизненный путь, убеждаемся, что они сами или их потомки нашли в России свою родину и честно ей служили. К примеру, Генри Белли, зачисленный на русскую службу в 1783 году и нареченный в России Григорием Григорьевичем Белли, принимал активное участие во многих боевых операциях и особенно прославился при взятии Неаполя. Свой жизненный путь он окончил в 1826 году в чине контр-адмирала и похоронен в г. Николаеве. Правнук ближайшего родственника Г. Г. Белли Владимир Александрович Белли контр-адмирал, профессор, начальник кафедры Военно-Морской академии им. Ворошилова, долгие годы прослужил в русском и советском Военно-Морском Флоте, был награжден многими орденами.

Удачно вплетены в канву повествования историческая информация, описание живописных островов Средиземного моря, нравов и быта населявших их народов. Перед читателем встают образы турок, греков, левантийцев, богатых и бедных, вчерашних врагов и сегодняшних друзей — пестрого населения Оттоманской империи конца XVIII века. Автор весьма точно показывает деспотизм Оттоманской Порты и ее внутреннюю политическую нестабильность через образ Али-паши Янинского, в свое время романтизированного Александром Дюма в романе «Граф Монте-Кристо».

В личности этого правителя отразились нравы и обычаи правящей верхушки Порты. Жестокий, хитрый и без предела кровожадный деспот, он использует фанатизм подданных мусульман, чтобы удержать в повиновении путем кровавого террора христиан греков и албанцев — коренного населения этих мест.

Интересны исторические эпизоды, включенные в ткань повести. Напряженно воспринимается рассказ о многострадальном народе византийского Константинополя, неоднократно подвергавшегося разграблению и, несмотря на это, бывшему на протяжении целого тысячелетия хранителем ценностей греко-римской культуры, которая оказала громадное влияние на общее развитие культуры как в России, так и европейских странах. Описание жизни казаков-некрасовцев, бежавших от царского произвола на туретчину и сохранивших там язык и обычаи своей родины, тосковавших но ней и вернувшихся через века на свою родину, воспринимается как неразделимое с повествованием.

Запоминаются в новости образы императора Павла I, султана Селима III, адмирала Нельсона, для которых автор нашел присущие только этим лицам черты, точно охарактеризовав их и как людей, и как исторических деятелей.

Закрывая последнюю страницу повести, невольно начинаешь испытывать чувство гордости за наших предков, за их героизм в многотрудных делах, за помощь в освобождении от иноземного ига народам Балканского полуострова.

Повесть Я. Зимина «Корабли надежды» пополнит список произведений на военно-историческую тему и позволит читателям глубже познакомиться с одной из наиболее интересных и героических страниц нашей истории.




Капитан 1-го ранга А. Мазанов




















КОРАБЛИ НАДЕЖДЫ












РИСУНКИ И. АРХИПОВА




МОСКВА

«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1986


Р2

362




Послесловие и комментарии А. Мазанова




«Корабли надежды» — повесть о походе русского Черноморского флота под командованием адмирала Ф. Ф. Ушакова в Средиземное море в 1798–1800 гг. для оказания помощи в освобождении из-под иностранного господства населению Ионических островов.

Главный герой повести — русский народ, который в жестокую крепостническую эпоху не потерял благородства души, любви к Родине, готовности к подвигу. В повести прослеживаются истоки дружественных отношений русского и греческого народов, уходящие далеко в прошлое.

Читатели прочтут и о русском флотоводце Ф. Ф. Ушакове, который во время этого похода проявил себя как крупный политический деятель, дипломат.

Редакция благодарит доктора исторических наук, писателя А. А. Говорова и доктора исторических наук, капитана I ранга Л. Г. Аммона за помощь в работе над книгой.




З 4803010102—348 260—86

М101 (03)86




© ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1986 г.


ДЛЯ СТАРШЕГО ВОЗРАСТА

Ярослав Гаврилович Зимин




КОРАБЛИ НАДЕЖДЫ




ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ




Ответственный редактор И. В. Омелък

Художественный редактор В. А. Горячева

Технический редактор М. В. Гагарина

Корректоры Е. В. Куликова и Е. И. Щербакова




ИП № 7047




Сдано в набор 05.11.85. Подписапо к печати 17.04.86. А10107. Формат 60×84


/


. Бум. кн. — журн. № 2. Шрифт обыкновенный. Почать высокая. Усл. печ. л. 12,09. Усл. кр. — отт. 13, 49. Уч. — изд. л. 11,27. Тираж 100 000 экз. Заказ № 2194. Цена 55 коп.




Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 103720, Москва, Центр, М. Черкасский пер. 1.




Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва. Сущевский вал, 49.




Отпечатано с фотополимерных форм «Целлофот»











Зимин Я. Г.

3-62 Корабли надежды: Историческая повесть/Рис. И. Архипова. — М.: Дет. лит., 1986. — 206 с., ил.

В пер.: 55 коп.

Повесть о выдающемся русском флотоводце Ф. Ф. Ушакове. В центре повествования — освободительный поход русской эскадры к Ионическим островам, принесший независимость населению этих островов.

Повесть предназначена для школьников старшего возраста.

З 4803010102—348 260—36

М101(03)86




Р2


notes



Примечания





1


Ушаков имеет в виду Петропавловскую крепость, превращенную к концу XVIII века в тюрьму для политических преступников.




2


В XIX веке фамилия Белли произносилась и писалась как Белле.


comments



Комментарии





1


Павел I — Павел Петрович (1754–1801), российский император с 1790 г., сын Петра III и Екатерины II. Ввел в государстве военно-полицейский режим, в армии — прусскио порядки. Ограничил дворянские привилегии. Пытался усилить абсолютную власть. Политика Павла I вызвала недовольство дворян, которые в результате дворцового переворота убили императора.




2


Петр III — Петр Федорович (1728–1762), российский император с 1761 г., немецкий принц Карл Петр Уильрих, сын герцога Гольштейн-Готторнского Карла Фридриха и Анны Петровны, внук Петра I. С 1742 г. жил в России. Почитатель прусского порядка и палочной дисциплины. Вел политику, противоречащую национальным интересам России. Мирным договором с Пруссией свел на нет все победы русского оружия в Семилетней войне (1756–1763). Убит в результате дворцового переворота, организованного его женой Екатериной II.




3


Братья Орловы — Орлов Григорий Григорьевич (1734–1783), граф, фаворит Екатерины II, вместе со своим братом Орловым Алексеем Григорьевичем был одним из организаторов дворцового переворота 1762 г.




4


Румянцев-3адунайский Петр Александрович (1725–1796), граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал. В русско-турецкую воину (1708–794) одержал ряд побед над турецкими войсками. Основоположник ряда новых тактических приемов ведения боевых операций.




5


Безбородко Александр Андреевич (1747–1799) — государственный деятель и дипломат. С 1775 г. — секретарь Екатерины II, с 1783 г. — руководитель русской внешней политики, с 1797 г. — канцлер Российской империи.




6


Ростопчин Федор Васильевич — род. в 1763 г., административный деятель. Губернатор Москвы в 1812 г.




7


Директория — правительство республиканской Франции (из пяти директоров) с ноября 1795 г. по ноябрь 1799 г. Выражала интересы крупной французской буржуазии.




8


Порта Оттоманская — название султанской Турции. Основатель — султан Осман I. Существовала с 1300 по 1922 г. Распалась в результате цервой мировой войны. В XVIII в. включала в состав Турцию, Балканский полуостров, Египет и ряд зависимых территорий на Ближнем Востоке, в Северной Африке, Крым, Северное Причерноморье и Кавказ.




9


Селим III (1761–1805) — турецкий султан в 1789–1807 гг. Пытался укрепить центральную власть и предотвратить распад Османской империи. Провел реформы в армии, административном управлении, финансах и землевладении. В результате мятежа был свергнут с престола в 1807 г. и в 1808 г. убит.




10


Кочубей Виктор Павлович (1768–1834) — русский дипломат и государственный деятель. Чрезвычайный посланник в Турции в 1792–1797 гг.




11


Адмиралтейств-коллегия — высший орган управления военно-морскими силами и ведомствами в России в XVIII и начале XIX вв. Президент Адмиралтейств-коллегии подчинялся непосредственно императору. Адмиралтейство в XVIII в, — место на берегу моря или реки, где находились верфи, доки, мастерские, склады, магазины для хранения строительных материалов, вооружения и припасов. В Санкт-Петербурге было Главное Адмиралтейство и Повое Адмиралтейство — оба на Неве. На Черном море адмиралтейства были в Севастополе и Николаеве.




12


Калиакрия — мыс на побережье Черного моря в северо-восточной Болгарин. Во время русской-турецкой войны 1787–1791 гг. русский флот под командованием контр-адмирала Ф. Ф. Ушакова 31 июля 1791 г. в битве при Калиакрии разбил и обратил в бегство турецкий флот.




13


Спиридов Григорий Андреевич (1713–1790) — русский флотоводец, адмирал. Во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. командовал эскадрой в Средиземном море. Одержал в 1770 году победу в Чесменском сражении над турецким флотом, полностью разгромив его.




14


Архипелаг — Ионические острова, расположенные у западного побережья Балканского полуострова. В XVIII в. входили ч состав Османской империи.




15


Шканцы — самое почетное место на парусном корабле (верхней палубе) между средней (грот) и задней (бизань) мачтами.




16


Дерибас (Хосе де Рибас) Осип Михайлович (1749–1800) — с 1772 г. на русской службе. Участник штурма крепости Измаил. Руководил строительством порта города Одессы.




17


Кандия — итальянское название полуострова Крит.




18


Мамлюки — арабские рабы, гвардия египетских султанов, первоначально состояла из рабов, которых султан Неджеметдин купил в XIII в. у монголов. В 1250 г. командная верхушка мамлюков в результате переворота пришла к власти, основала династию мамлюкских султанов, правивших до 1517 г. Египтом и Сирией. С 1517 по 1811 г. мамлюки находились в вассальной зависимости от султанов Оттоманской Порты.




19


Драгоман — переводчик. Драгоман Порты — главный переводчик султана. Визирь (везир) — высший сановник в странах Востока.




20


Муфтий (арабск.) — высшее духовное лицо у мусульман, облечепное правом выносить решение по религиозно-юридическим вопросам.




21


Румелия — общее название завоеванных в XIV–XVI вв. турками-османами районов современной Болгарии, Албании, частично Югославии и Греции.




22


Пазвандоглы (Пазванд-оглы) (1758–1807) — турецкий феодал, с 1794 г. — полунезависимый правитель Виденского округа (современная Болгария). Поднял мятеж против султана Селима III, который вынужден был в 1799 г. утвердить его правителем Видена.




23


Морея — средневековое название полуострова Пелопоннес, происходит от славянского слова «Поморье», которым славяне, заселявшие в конце VI–VII вв. основную часть Пелопоннеса, называли прибрежную часть Пелопоннеса.




24


Али-паша Янинский (Али-паша Тепеделенский) (1744–1822) — албанский феодал (родом из Тепеделены, южная Албания). С 1787 г. — правитель части Балканского полуострова с центром в г. Янине. Добился фактической независимости от султана. Убит в войне с султаном Махмудом II.




25


Левант (от итальянского Levante — Восток) — общее название стран восточного Средиземноморья (Сирия, Ливан, Египет и т. д.).




26


Марсофлоты — так именовали старых, опытных моряков, ушедших на заслуженный отдых.




27


Дарданели — так называли в XVIII в. проливы из Черного в Средиземное море — Босфор и Дарданеллы.




28


Авиза — легкое посыльное судно, применявшееся и для разведки.




29


Рангоут — деревянная оснастка парусных кораблей, с помощью которой корабли ставили паруса (мачты, стеньги и т. д.).




30


Фирман — указ султана Оттоманской Порты.




31


Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) — генерал-фельдмаршал, организатор дворцового переворота 1762 г., фаворит и ближайший помощник Екатерины II. Способствовал освоению Северного Причерноморья и Крыма, руководил строительством Черноморского флота. Главнокомандующий русской армией в русско-турецкой воине 1787–1791 гг.




32


Магазин — во времена Ф. Ф. Ушакова так называли складские помещения, в которых хранилось все имущество, необходимое для поддержания кораблей в боевой готовности.




33


Такелаж — общее название тросов, снастей на корабле, предназначенных для укрепления рангоута, подъема парусов и управления ими.




34


Килевание — очистка днища корабля от наростов ракушек и водорослей в сухом доке или специально оборудованном месте берега моря.




35


Победы русского флота над турецким у Керчи, при Хаджибее, у Тендеры, у Анатолийских берегов — во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг. Ф. Ф. Ушаков выиграл все эти сражения у более многочисленного турецкого флота, за что получил у турецких матросов почтительное прозвище Ушак-паша.




36


Зубов Платон Александрович (1767–1822) — князь, фаворит Екатерины II. Занимал ряд высших государственных должностей. Бездарный администратор. Своей деятельностью нанес большой вред Черноморскому флоту.




37


Абукир — остров и мыс в дельте Нила, около города Александрии. 1–2 августа 1799 г. английский адмирал Нельсон внезапно напал на французский флот, который после высадки на побережье армии Наполеона стоял в этом месте, и разгромил его. В результате потери флота армия Наполеона оказалась отрезанной в Египте от Франции.




38


Вексель — вид ценной бумаги, денежное обязательство. Безусловный и бесспорный деловой документ.




39


Ассигнация — бумажные деньги, выпускаемые в России с 1799 г. Аннулированы 1 января 1848 г. в связи с резким обесцениванием.




40


Корпия — выдернутые из старого холста нити для накладывания их на раны при перевязках.




41


Акат — небольшое парусное судно.




42


Псалтырь — церковная богослужебная книга, содержащая тексты и толкования ежедневных служб, которые должны проводиться в церкви.




43


Часослов — церковно-служебная книга, переведенная с греческого языка на русский.




44


Катехизис — начальный популярный учебник, по которому учили христианской вере. Текст в Катехизисе был изложен в форме вопросов и ответов.




45


Вольтер (настоящее имя Мари Франсуа Аруэ) (1694–1778), французский писатель и философ-просветитель. Сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой французской революции и в развитии мировой, в том числе русской, общественно-философской мысли.




46


Салтыков Петр Семенович (1696–1773) — граф, русский генерал-фельдмаршал. В Семилетней войне, командуя русской армией в 1759–1760 гг., одержал победы при Пальциге и Кунерсдорфе.




47


Мулла — служитель религиозного культа у мусульман.




48


Имам — руководитель богослужения у мусульман, глава религиозной общины.




49


Ишан — руководитель или наставник у мусульманских дервишей.




50


Дервиш — профессиональный нищенствующий аскет, религиозный мусульманский фанатик.




51


Кючук-Кайнарджий — местечко недалеко от Стамбула. В 1791 г. был подписан мир между Россией и Турцией, в соответствии с которым заканчивалась война 1787–1791 гг. и присоединялись к России Азов, Керчь и другие территории на побережье Черного моря.




52


Мехмед II завоеватель (1432–1481) — турецкий султан. Вел завоевательные войны. В 1453 г. захватил в результате длительной осады Константинополь и сделал его столицей Османской империи, тем самым положив конец существованию Византийской империи.




53


Князь Бонифаций Монфератский — полководец, возглавивший третий крестовый поход, в котором наиболее ярко проявились захватнические, антинародные цели этих операций, прикрытых лозунгом освобождения «гроба господня» в Иерусалиме. Поход закончился захватом и грабежом рыцарским войском Константинополя.




54


Лисипп — древнегреческий скульптор IV в. до п. э. Сыграл важную роль в формировании искусства эллипизма. Создал статуи Геракла, Гермеса, скульптурный портрет Александра Македонского.




55


Репетичным назывался учебный корабль, на котором обучалось пополнение.




56


Белое море — так в XVIII в. в русских морских атласах называлось Эгейское море.




57


Ф. Ф. Ушакову император Павел I давал указания вести боевые действия не далее Египта, Крита (Кандия), Балканского полуострова (Морея) и северной части Адриатического моря (Венецианский залив).




58


Баязид I Молниеносный (1360–1403) — турецкий султан. Вел завоевательную политику в Малой Азии и на Балканах. Разбит в сражении и взят в плен полководцем и властителем Средней Азии Тимуром (Тамерланом) в 1402 г.




59


Верста — принятая в России путевая мера, равняется 1067 метрам.




60


Сажень — мера длины, равняется 2,134 метрам.




61


Книпели — два ядра малого размера, соединенные цепочкой. Применялись для уничтожения парусов и рангоута.




62


Гарун эль- Рашид (Харун Ар-Рашид) (765–809) — халиф из династии Аббасидов. Его образ идеализирован в сказках «Тысяча и одна ночь».




63


Адрианополь — греческое название города на северо-западе Турции. Основан древними фракийцами. Столица Османской империи в первой половине XV в. (до 1453 г.).




64


Бригантина — морское парусное двухмачтовое судно с прямыми парусами на передней мачте (фок-мачте) и косыми на задней (грот-мачте). Эти суда широко использовались в XVI–XVIII вв. для перевозки пассажиров и грузов.




65


Шемая — рыба семейства карповых, длиной около 40 см и весом до 800 грамм. Распространена в Азовском, Черном, Каспийском и Аральском морях.




66


Пенька — грубое лубяное волокно, полученное из стеблей конопли. Из пеньки делают канаты, веревки и т. п.




67


Батоги — палки, использовавшиеся для телесных наказаний в России до XVIII в.




68


Круг — общее собрание казаков, во время которого решались военные и хозяйственные вопросы.




69


Бакшиш — подношение или взятка.




70


Саман — кирпич из необожженной глины с соломой и коровьим навозом, обычный строительный материал того времени в казачьих станицах на Дону и Кубани.




71


Город Чесма (Чешме) — расположен в Чесменской бухте на побережье Малой Азии. 25–26 июня 1770 г. во время русско-турецкой войны (1768–1774) русский флот под командованием адмиралов Г. А. Спиридова и С. К. Грейга блокировал турецкий флот в бухте и практически полностью уничтожил его, что обеспечило русскому флоту господство в Эгейском море.




72


Салинг — рама, составленная из соединенных крест-накрест брусков дерева, на которые делается настил, образующий площадку. Устанавливается на мачтах парусных кораблей и предназначается для отвода снастей, крепящих мачты, а также как площадки для размещения наблюдателей.




73


Крюйт-камера — помещение для хранения пороха на корабле.




74


Бей (бек) — в переводе с тюркского языка — властитель. Титул феодальной знати в странах Среднего и Ближнего Востока.




75


Додеканезский архипелаг (Спорады Южные) — острова в Эгейском море у юго-западного побережья полуострова Малая Азия. Основные острова архипелага: Родос и Самос.




76


Адмиральский час — время обеденного перерыва и послеобеденного отдыха для личного состава кораблей во время стоянки в порту.




77


Анкона — город и порт на побережье Адриатического моря в центральной Италии.




78


Архонт — в Афинах член правительства. В XVIII в. так называли членов руководящих органов местного самоуправления.




79


Уксус — на кораблях парусного флота пушки, стрелявшие дымным порохом, после каждого выстрела прочищались и охлаждались уксусом с помощью банников (цилиндрических щеток).




80


Сигнальный фальшвейер — яркий сигнальный огонь, зажигаемый в чрезвычайных случаях.




81


«Собачья вахта» — на морском жаргоне так называют самую трудную вахту после полуночи.




82


Шпринт — метод постановки корабля на якорь, когда его положение фиксируется якорями, поставленными с кормы и носа, и не зависит от направления ветра. Для кораблей, стрелявших из пушек, расположенных вдоль бортов, этот маневр позволял сохранять направление стрельбы постоянным в одном направлении.




83


Башибузуки — солдаты нерегулярных турецких войск, отличавшиеся слабой дисциплиной.




84


Героем Абукира (Нильской победы) называли английского адмирала Нельсона.