Родник
Яков Моисеевич Тайц








"Школьная" повесть "Родник" (1952 г.), события которой разворачиваются в Москве, на Красной Пресне, посвящена проблеме памяти о прошлом.






Яков Моисеевич Тайц

Родник










Первая глава. Самодельный кинжал











Раньше Владик Ваньков жил под Москвой. Станция была маленькая, но дома там стояли большие. Жить было хорошо — кругом лес, речка, зелёный простор… Одно плохо: папе далеко было ездить на работу. Он работал инженером-текстильщиком на Красной Пресне, в Москве.

Но прошлой зимой папа получил квартиру в самой Москве. И вот в одно прекрасное зимнее утро к дому Ваньковых подкатило грузовое такси, вещи быстро погрузили на машину, и вся семья — папа, мама, тётя Феня и Владик — переехала в Москву, на Красную Пресню.

Весь первый день устраивались на новоселье. Владик усердно помогал таскать вещи, расставлять, раскладывать, вешать… Он набегался за день, наработался и заснул как убитый. А рано утром он встал, оделся потеплее и вышел на улицу разведать новые места.

Было морозно. Холодный ветер обжигал лицо. Но Владику мороз был не страшен. На нём было толстое ватное пальто, ушанка, валенки и мохнатый колючий шарф, который мама туго-натуго обмотала ему вокруг шеи, точно маленькому.

Владик шагал не спеша по незнакомой широкой людной улице, с трудом из-за тугого шарфа озираясь по сторонам.

На углу, против Зоопарка, Владик увидел синюю табличку с надписью: «Дружинниковская улица».

«Интересное название! — подумал Владик. — Какое-то пионерское. От слова «дружина», наверное. Надо посмотреть, что это за улица».

Он завернул за угол и пошёл по тротуару, изредка повторяя про себя свой новый, ещё непривычный адрес: «Красная Пресня, сто пять, квартира сто шесть». Это на всякий случай, чтобы не заблудиться!

Так он, не спеша, дошёл до высоких ворот с надписью:






«ДЕТСКИЙ ПАРК КРАСНОПРЕСНЕНСКОГО РАЙОНА»





Ворота были широко раскрыты, точно приглашали прохожих: «Милости просим, заходите!» И Владик зашёл.

Кругом было тихо и пусто. Вдоль разметённой аллеи возвышались старые, чёрные, словно обугленные вязы. Пронзительно кричали вороны, которые то опускались на занесённые снегом садовые скамейки, то взлетали к голым вершинам деревьев, где темнели их похожие на шапки гнёзда.

Владик шагал по аллейкам, засунув руки в карманы пальто и подняв воротник от ветра.

Постепенно он забрался в самую глубь парка. Там, за морщинистыми стволами вязов, он увидел небольшую калиточку. Владик толкнул её. Она с ржавым скрипом отворилась, и Владик очутился на обширном пустыре.

Здесь ветер был ещё злее. Кругом нетронутым ковром лежал снег. Неподалёку сбегала куда-то вниз по косогору проторённая в снегу тропинка.

Владик, как отважный следопыт, стал спускаться по этой тропинке. Вдруг он услышал удивительные звуки. Ему показалось, будто где-то поблизости шумит вода.

Он остановился и прислушался. Так и есть! Где-то по соседству журчит вода.

Странно было слышать журчанье воды в этот студёный зимний день. Владик подождал немного. Журчанье не прекращалось. Оно раздавалось внизу, там, куда вела скользкая тропинка.

Владик сбежал по ней, очутился на ровном месте, обернулся и увидел, что рядом с ним из-под снега пробивается светлая, серебристая струйка — точно весной, когда пригревает солнышко и весёлые, говорливые ручьи бегут из-под каждого потемневшего сугроба.

Но ведь сейчас не весна. Сейчас январь, мороз, стужа. Откуда же взялась она, эта бегущая из-под снега прозрачная, живая, певучая струйка, над которой вьётся лёгкий пар?

Владик подошёл поближе, присел на корточки и разглядел, что вода сочится из-под притаившейся под снегом скважины в земле и сбегает по старому, позеленевшему от времени деревянному жёлобу. И тут Владик понял, что перед ним родник.










Это было похоже на чудо. Кругом лежал снег, простуженными голосами кричали вороны, мороз покусывал лицо, а серебристая струйка всё текла и текла, напевая наперекор зиме, наперекор стуже песенку, которую обычно можно услышать только весной.

Так Владик Ваньков открыл на Красной Пресне незамерзающий родник.

* * *


Это было его первое открытие на новом месте. Весной он в том же парке сделал ещё одно открытие. К тому времени он уже стал заправским краснопресненским школьником. Он перевёлся в здешнюю школу — имени Пятого года — и быстро подружился с новыми товарищами. И весной, когда весь класс пошёл в Детский парк, он, конечно, тоже пошёл.

Стоял тёплый майский день. Солнце время от времени затягивалось лёгкими белыми облачками, сквозь которые оно просвечивало, словно круглая матовая лампа. Приятно было шагать без пальто, без ушанки, без колючего шарфа! Легко было рукам, ногам, всему телу, и хотелось бегать, прыгать, скакать без конца…

Отряд далеко растянулся вдоль улицы. Впереди, с барабаном на животе, шагал отрядный барабанщик — маленький головастый Лёня Горшков. Он ловко орудовал палочками: то пустит их горошком, то хватит что есть силы по тугой, звонкой коже, то пойдёт частить гулкой дробью: «Давай, шагай, вышагивай!»

В голове колонны шли лучшие люди класса: председатель совета отряда — рослый, плечистый Толя Яхонтов и классный организатор — невысокий молчаливый Митя Журавлёв. За ними шагали румяный, добродушный Игорёк Резапкин и неугомонный задира и пересмешник Костя Кисляков.

За ними маршировал Владик Ваньков, а рядом с ним — Петя Ерошин. С Петей Владик Ваньков подружился больше, чем с остальными ребятами. Они и сидели за одной партой, и обычно вместе возвращались домой, и вместе часто готовили уроки. И сейчас они тоже шли рядом, в одной паре.

А сзади всех, в хвосте колонны, шла учительница ботаники Елена Ивановна. Она уже старенькая. Лицо её покрыто мелкими-мелкими морщинками, но выпуклые глаза светятся ещё совсем по-молодому.

Она шла, опираясь на палку. На палке поблёскивает серебряная пластиночка с загнутым уголком. Если поднести палку к глазам, можно разобрать вырезанную гравёром надпись: «Дорогой Е. И. Киселёвой в день её пятидесятилетия от учеников школы имени Пятого года».

Постукивая палкой, Елена Ивановна поглядывала на тротуар. Там, по самому краешку, вышагивал высокий, худой и чёрный, как жук, старший пионервожатый Антон. На макушке у него, точно приклеенная, сидела парчовая тюбетеечка. Он размахивал большой папкой с надписью «Дело» и отрывисто командовал:

— Раз, два, левой!

Тесёмки на папке развязались и болтались в воздухе, но Антон не обращал на это никакого внимания. Когда он замечал, что Елена Ивановна начинает отставать, он подавал команду:

— Отряд, короче шаг!

И ребята шли потише.

Они шли не с пустыми руками. Каждый нёс на плече либо заступ, либо кол, либо крохотное деревцо — саженец липы или тополя. Ребята взяли эти саженцы в зелёном питомнике и несли их в Детский парк.

Прохожие улыбались, глядя, как шествуют саженцы под барабанную дробь. Всем нравилось, что на том самом плече, на котором народ во время войны нёс винтовку или автомат, сейчас ребята несут зелёные саженцы.

Вдали показались ворота парка. Пионеры прошли мимо высокой ограды, сделанной из чугунных пик, миновали ворота и зашагали по главной аллее.

— Отряд, стой! Вольно! — скомандовал Антон.

Все разом остановились и опустили к земле колья и заступы; однако саженцы ребята попрежнему бережно держали на руках, словно маленьких детей.

Елена Ивановна села на широкую выгнутую садовую скамейку. Антон достал из папки хрустящую кальку с планом посадки и принялся его рассматривать. Но тут подоспел директор парка — невысокий человек в шляпе. Он поздоровался с пионерами и показал, где копать.

Ребята разобрали заступы, поплевали на руки и взялись за работу.

Рыть было нелегко: заступы то и дело утыкались в камни, кирпичины, железины…

— Тут утильсклад был, что ли? — проворчал Толя Яхонтов.

— Нет, я знаю — каменоломня! — отозвался Владик Ваньков.

Засучив рукава, он усердно трудился вместе со всеми. Он умел обращаться с заступом. На даче у них был свой огород, и Владик всегда на нём возился, копал грядки… Но там легко было копать, земля была мягкая и послушная, а здесь то и дело попадались камни и железины.

Вот заступ снова уткнулся во что-то. Владик посильней нажал ногой, но заступ не подавался. Тогда Владик присел на корточки, пошарил под заступом руками и выгреб из-под земли какой-то ржавый предмет.

Он хотел было отбросить его в сторону, но раздумал и стал разглядывать находку. Сначала Владик решил, что это просто старый трёхгранный напильник. Но когда присмотрелся, он увидел, что насечка стёрта, края сточены, а конец заострён, точно кто-то хотел превратить напильник в кинжал.

Самодельный кинжал был покрыт толстым слоем ржавчины и, видно, много лет пролежал в земле.

Владик позвал:

— Петух!

Работавший неподалёку Петя Ерошин ответил:

— Я за него!

— Посмотри, что я нашёл.

— Чур, на двоих! — крикнул Петя, ещё не зная, в чём дело.

Волоча за собой тяжёлый, сверкавший на солнце заступ, он подбежал к Владику:

— Ну-ка, покажи!










Он чуть ли не вырвал из рук приятеля находку. Всё, что он делал, он делал торопливо, с налёту.

— Дай-ка! Ух ты, здорово! Да ведь это кинжал. Прямо как настоящий! — сказал Петя, вертя ржавый самодельный кинжал так и сяк.

— А по-моему, — сказал Владик, — это напильник.

— Какой там напильник! — Петя ловко засунул ржавый кинжал за ремень, выпятил грудь и принял молодцеватый вид. — А дашь поносить?

— Дам, конечно. Да что ты схватил? Видишь, какой ржавый.

— Ничего, мы его почистим. Кинжальчик что надо! — Он стал размахивать кинжалом. — Давай в «ножики».

Он подбросил находку вверх. Кинжал описал дугу и вонзился острым концом в рыхлую землю.

— Есть! — обрадовался Петя.

Но тут к ним подбежал озабоченный Антон:

— А вы, ребята, почему не работаете?

— Да тут Владька вон какую штуку нашёл.

Старший пионервожатый осторожно, двумя пальцами, взял ржавую «штуку»:

— Зачем она вам? Выкиньте!

— Нет, нет, — сказал Владик, — не надо!

Ему было жалко выбрасывать кинжал — пускай старый, пускай ржавый, пускай сделанный из напильника.

Он спрятал находку в заплечный мешок и снова взялся за работу.

К обеду наконец большие квадратные ямы были вырыты. Теперь надо было налить в них воды. Стали думать, где её поближе взять.

Владик закричал:

— Постойте, я знаю где! Пойдёмте, тут недалеко.

Он подхватил ведро и побежал вглубь парка. За ним с вёдрами потянулись и другие ребята. Он привёл всех к скрипучей калитке. За калиткой простирался пустырь. Только теперь он был покрыт не снегом, а яркозелёной, сочной молоденькой травкой. Внизу, под бугром, сверкая на весеннем солнышке, всё так же негромко распевала песенку тоненькая струйка воды.

— Вот видите, родник! — гордо говорил Владик. — Это я его открыл.

— Подумаешь, открыл! Мы про него давно знаем, — отозвался Петя. — Ведь это наш родник, краснопресненский… Давайте напьёмся.

Ребята припали к роднику и досыта напились вкусной ключевой воды. Потом набрали полные вёдра и вернулись к саженцам.

И тут наступила самая торжественная минута. Пионеры начали медленно, осторожно опускать саженцы в землю.

Что-то было в этом особенное. Пройдёт много лет, деревца вырастут, но в памяти тех, кто их сажал, всё ещё будет жить это майское утро с просвечивающим сквозь облака неярким солнцем.

Ребята стали аккуратно засыпать ямы землёй. Потом тесёмочками привязали деревца к кольям и полили водой. И там, где ещё утром было пустое место, вытянулась длинная шеренга крохотных липок и топольков. Старые, раскидистые вязы шумели над ними свежей листвой, словно приговаривали: «Быстрей расти, молодёжь, набирайся сил, чтобы поскорей встать на смену нам, старикам…»

Потом началось нечто вроде маленького митинга. Директор парка снял шляпу, пригладил редкие волосы и поздравил ребят с посадкой.

За ним слово взял Антон.

— Товарищи пионеры! — сказал он. — На Кавказе есть хорошая поговорка: «Каждый должен в своей жизни посадить хотя бы одно дерево и построить хотя бы одну саклю», то-есть дом. Первое мы с вами сегодня выполнили. Я думаю, не за горами то время, когда мы и второе выполним, правда?

— Правда! — зашумели ребята.

Антон улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и принялся завязывать тесёмки на своей папке.

Потом поднялась Елена Ивановна. Опираясь на палку, которая под тяжестью её тела всё глубже уходила в песок, она сказала:

— А я знаю другое изречение, тоже неплохое: «Кто деревце посадит, тот человеку друг». Вот и выходит, что мы с вами друзья человеку, друзья народу. Только помните: посадить дерево — это ещё полдела. Деревца надо беречь, тогда они приживутся. Пусть каждый из вас, мальчики, возьмёт шефство каждый над своим деревцом!

Так и решили. Пионеры химическим карандашом надписывать на кольях свои фамилии. Владик: «Владлен Ваньков».

А Петя написал: «Ерошин Пётр. Кто тронет, тому — во!» И нарисовал огромный кулак.

…Дома Владик достал из мешка старый, ржавый кинжал и принялся его чистить и шлифовать. Потом он вытащил из-под своей кровати большую картонную коробку, которая называлась «ящик сокровищ». В ней хранились всякие ценные вещи: разрозненный «юный конструктор», коньки «снегурки», провод, лампочки, гвозди… Он спрятал кинжал в ящик, задвинул его под кровать, разделся и лёг.

Как только он закрыл глаза, ему представился длинный ряд липок и топольков. А над ними шумели старые, морщинистые вязы и точно рассказывали о чём-то давно-давно прошедшем…




Вторая глава. Тата Винокур


В конце мая Владик и Петя сдали экзамены, перешли в пятый класс и поехали в пионерский лагерь.

Ехали в больших жёлто-красных автобусах, похожих на вагоны. На каждом было написано: «Заказной».

— Дизельные! — сразу же определил Петя.

Он по-хозяйски сидел на мягком диване, подпрыгивал на пружинах, вертелся во все стороны и кричал:

— Споём, ребята!.. Толя, запевай! Митя, подтягивай!

Ребята пели во всё горло. Один Владик не подтягивал. Он сидел у окна и молча следил за тем, как мимо него проносятся огромные новые дома Ленинградского шоссе, бесконечная зелёная лента бульваров, серая громада стадиона «Динамо», затейливые башенки и колонки Петровского дворца, статуи и ворота Аэропорта…

«Как велика Москва! — думал Владик. — Сто лет в ней проживёшь и всю не узнаешь».

Наконец вдали промелькнула тонкая белая, похожая на мачту вышка речного вокзала. Блеснула вода.

Над ней, точно крылья бабочки-капустницы, скользили белые паруса яхт. Кругом стало просторно, широко, привольно… Владику тоже захотелось петь, и он стал подтягивать вместе со всеми:
		Мы едем, едем, едем



		В далёкие края…








Потом миновали железную дорогу, небольшой лесок, а за ним сразу же стали видны лагерные постройки. Лагерь был в Химках, на берегу водохранилища.

Началась новая жизнь. Кто провёл хоть одно лето в пионерском лагере, тот, уж конечно, навсегда запомнит утреннюю и вечернюю линейки под смолистой мачтой, подъём и спуск флага, столовую с грудами пышного, ноздреватого белого хлеба на деревянных подносах, купанье, шумные родительские дни…

А походы! Пионеры уходили на весь день далеко в лес, собирали растения, играли в разведчиков, в партизан и затемно возвращались с нестройной, но удалой песней.

А костры! До позднего вечера засиживались ребята вокруг костра на берегу водохранилища. Кто пел, кто плясал, кто читал стихи под лёгкое потрескиванье огня, над которым вился дымок и весело стреляли в тёмное небо летучие, озорные искры.

По каналу время от времени проходил теплоход, и его огоньки отражались в синей, чернильной воде золотыми росчерками. Казалось, что это искры от костра сели на воду, но не гаснут и качаются на мелкой, чешуйчатой волне.

Всё это запоминается на всю жизнь. Недаром многим взрослым, солидным людям при запахе дыма первым делом представляется горьковатый седой дымок пионерского костра, за которым они сиживали в те годы, когда носили на груди красный галстук с тремя уголками.

…В лагере были отряды и мальчиков и девочек. Однажды все пошли в лес. Там разбрелись кто куда. Владик и Петя, как обычно, держались вместе. Под толстой медно-красной сосной они наткнулись на большой муравейник, усеянный двойными иголками сухой хвои.

Мураши озабоченно сновали взад-вперёд, словно они были заняты невесть какими важными делами. Владик и Петя долго смотрели на них.

— Бегут!.. И чего их носит? — сказал Петя, который порой любил полениться.

— Видно, у них тоже свои дела, — сказал Владик.

— Давай посмотрим, что там, внутри, — предложил Петя.

— Давай.

Петя отломал сосновую ветку и принялся ею ворошить муравейник.

Батюшки, какая там поднялась суматоха! Муравьи так и забегали, заметались. Одни мчались с муравьиными яйцами, похожими на зёрнышки риса, другие спешили куда-то с хвоинками и щепочками. Третьи несли песчинки. А Петя всё водил и водил веткой, разламывая песчаные стены муравьиного дома.

Тут из чащи леса выбежала высокая девочка в цветастом сарафане. У неё были толстые русые косы и большие не то голубые, не то серые глаза. В загорелых руках она держала венок из васильков. Она посмотрела на Петю и крикнула:

— Зачем разоряешь?

— А что? — отозвался Петя.

— А то, что не надо разорять. Вот если бы к тебе пришли, твой дом разорили — что бы ты сказал?










Владик оглянулся на девочку:

— А мы их изучаем.

— Скажите, какие учёные! А вы изучайте сверху! А ковырять нечего!

— Что?! — обиделся Петя. — Ты что, заведующая лесом, да? Вот сейчас посадим тебя на муравейник, тогда будешь знать.

Девочка подошла вплотную к Пете, нос к носу, взмахнула венком и сказала:

— Сейчас же отойдите от муравейника! — Она притопнула ногой.

Владик смутился. Эта девчонка вела себя как хозяйка. Можно было подумать, что именно ей принадлежат и муравейник, и лес, и небо, и вон то круглое облако над лесом.

— Ну, ты, полегче… — сказал Петя отступая.

Тут в чаще раздались голоса:

— Тата! Тата, ау!

Девочка звонко отозвалась:

— Ау! Иду!

Она вдруг надела Пете на голову венок, повернулась и побежала. На бегу она крикнула:

— Ничего тут в лесу не разоряйте! Слышите, муравьеды! — и скрылась за деревьями.

Петя бросил ей вдогонку венок:

— Тебя не спросим! Муравьи не твои!

Владик засмеялся. Но изучать Муравьёв ему больше не хотелось. Приятели вернулись в лагерь.

А вечером, уже после отбоя, Петя вдруг вспомнил про девчонку в цветастом сарафане и сказал:

— Давай, Владька, поймаем её когда-нибудь в лесу и оттаскаем за косы.

— Не стоит, — сказал Владик. — Скоро конец лагеря, и всё равно её больше не увидим.

Но Владик ошибся. Не прошло и месяца, как ему довелось снова встретиться с этой девочкой. Это было уже в Москве, осенью, когда начались занятия. Дело вышло так.

После школы Владик с Петей завернули однажды в Детский парк проведать свои деревца. Денёк выдался ясный, солнечный. Осенью бывает так, что природа словно одумается и после дождей и слякоти подарит людям и растениям напоследок ещё немного тепла и света.

Парк был теперь раскрашен в жёлтые, красные, оранжевые тона. Там пламенел клён, там стояла вся в жёлтом раскидистая липа, там трепетали двухцветные листочки — с лица лимонные, с изнанки серебристые, словно на шёлковой подкладке.

Друзья, в пальто нараспашку, шли по аллейке, загребая ногами сухие листья. Владик шагал чуть впереди, потому что ноги у него подлинней. Через плечо у него на ремне висела сумка с книгами. Кепку он сбил на затылок и щурил на холодное солнце и без того узкие тёмные глаза.

А Петя шагал за ним вперевалочку и размахивал огромным портфелем, в который, кажется, можно не то что книги, а целую классную доску засунуть.

Разговор шёл о школьных делах.

— А вдруг Елена Ивановна не поправится? — говорил Владик. — Кто же нам тогда табеля заполнит?

Елена Ивановна была классным руководителем пятого «Б». Недавно она заболела и вовсе перестала приходить в школу. Говорили, что у неё с ногами что-то серьёзное.

— А зачем табеля? — отвечал Петя. — Пускай не заполняют. Ещё лучше! Мои двойки в журнале останутся. А то их ещё домой носить, маме показывать… А она знаешь как сердится!

Он ни с того ни с сего хлопнул Владика портфелем по спине:

— А без классного руководителя, Владька, даже гораздо лучше. Замечательно!

Владик задумался. Без классного руководителя верно как будто лучше. Никто не ругает, никто не отчитывает — полная свобода.

Но, с другой стороны, нет, всё-таки без классного руководителя хуже. Класс словно осиротел. Некому повести ребят в кино, в театр, а сейчас вон даже некому табеля заполнить.

— А как ты считаешь, Петух, кто будет классным, по-твоему?

Петя почесал под кепкой затылок. Вопрос был серьёзный. В школе только три педагога не были заняты классным руководством: завуч Анна Арсентьевна, молоденькая, только что пришедшая в школу учительница географии Кира Петровна и тихий, рассеянный учитель рисования Абросим Кузьмич, которого ребята иногда в шутку называли между собой «Забросим Кузьмич».

— Нет, Анна Арсентьевна не возьмётся, — рассуждал Петя, — ей некогда… А вот если разве Кира Петровна… Нет, пожалуй. Она ещё очень молоденькая. Ей будет трудно с нами справиться…

— Тогда, выходит, что же? — сказал Владик. — Выходит, Абросим Кузьмич…

— Ага! Ох, при нём будет здорово! При нём хоть на голове ходи! Он добрый!

Петя бросил портфель, нагнулся, упёрся руками в сырой песок (накануне шёл дождь) и ловко вскинул ноги в чёрных начищенных ботинках. Пальто упало на его круглое, сразу побагровевшее лицо. С минуту он постоял на руках и на голове, подрыгивая ногами.

— Владька, а тебе так не сделать! — сказал он поднимаясь.

Владик тоже упёрся руками в песок, но как ни пыжился, как ни пыхтел, как ни силился оторвать ноги от земли, ничего у него не получалось. Он кулём валился набок.

— Ладно, пошли!

С налитыми кровью лицами друзья побежали дальше по аллейке.

В стороне у ограды темнела большая гранитная глыба. Владик с Петей подошли к ней. Это был памятник Декабрьскому восстанию на Пресне в пятом году. На глыбе было высечено: «1905–1920». Чёрный гранит поблёскивал на солнце тысячами крупинок. Сухая, побуревшая трава у его подножия была усеяна жёлтыми и красными листьями.

Ребята молча постояли возле гранитной глыбы, потом перешли к памятнику Павлику Морозову, который возвышается в центре парка. Они всегда, когда бывали в парке, подходили к этому памятнику. Павлик с гордо поднятой головой стоял на круглом постаменте. В одной руке он держал кепку, а другой рукой сжимал древко знамени.

Владик потрогал постамент. Камень был холодный, но жарко горели на нём золотые буквы:






Герою-пионеру Павлику Морозову.





— Да… — протянул Петя, глядя на бронзового Павлика, который смотрел куда-то вдаль, в сторону Москвы-реки. — А как ты думаешь, Владька, вот герои — они из обыкновенных людей получаются… вот вроде нас с тобою… или они с самого начала особенные?

Владик задумался. Потом он оглянулся на гранитную глыбу памятника Пятому году. Он смутно понимал, что оба эти памятника не случайно стоят рядом. Он, пожалуй, не смог бы объяснить словами, но он чувствовал, что и пресненские революционеры и уральский пионер Павлик Морозов боролись и погибли ради одного — ради счастья своего народа.

— Не знаю, Петя… — сказал Владик, поглаживая шероховатый камень. — Всё-таки герои — это, наверное, особенные какие-нибудь, не такие, как мы…

Он пошёл по аллее. Петя зашагал за ним. Друзья подошли наконец к своим деревцам.

Липки и топольки вытянулись вдоль аллеи, точно пионеры на линейке. Они попрежнему держались за колья, словно боялись их отпустить. За лето сосновые колья и тесёмки потемнели, чернильный карандаш размыло дождями, но фамилии ещё можно было разобрать.

Деревца выросли мало. Пожалуй, Владик с Петей выросли больше за лето, особенно Владик, который тянулся вверх не по дням, а по часам.

Петя пригнулся к своему топольку и покачал его. Два жёлтых листочка на тонком стволе так и затрепетали.

— Ишь ты, — улыбнулся Петя, — как настоящие!

Вдруг откуда-то раздался грозный окрик:

— Зачем трогаете! Кто позволил?

Ребята обернулись.

Неподалёку на садовой скамейке под старой облетевшей липой сидела девочка в вязаной шапочке с двумя мохнатыми шариками на макушке. Конечно, это она крикнула. Больше некому было.

Владик с Петей переглянулись и снова уставились на девочку. Она спокойно сидела на скамейке. На ней было серое пальтишко с беличьей опушкой. За спиной виднелись толстые русые косы с пунцовыми бантами. На коленях белел большой альбом для рисования.

— Не смейте трогать! — повторила она и погрозила гранёным карандашом.

И тут Владик узнал её. Это была та самая девочка, которая повстречалась им летом в лесу, накричала на них, обозвала муравьедами, напялила Пете на голову венок и скрылась в чаще.

Как она попала сюда?

Впрочем, ничего удивительного нет. В лагере жили ребята только с Красной Пресни. Значит, она тоже живёт на Красной Пресне. Почему же ей не пойти в свой районный Детский парк!

— Узнаёшь? — спросил Владик у Пети.

Петя присвистнул:

— Верно! Это та самая, которая муравьёв защищала. — Он обернулся к девочке и громко сказал: — Опять к нам пристаёшь? Ты что, здесь тоже хозяйка, да? Думаешь, это тебе лес?

— А вот и хозяйка! И не смейте трогать! — Девочка опять топнула ногой, обутой сейчас в высокий жёлтый ботинок. — А если будете деревца трогать, сторожу скажу!

— Ты не топай, не топай! — крикнул Петя. — При чём тут сторож, раз мы их сами сажали!

— Сами?

— Ну да!

— Тогда тем более нечего трогать! — не растерялась девочка.

Она опустила голову с мохнатыми шариками и стала водить карандашом по бумаге. Потом подняла голову, пристально посмотрела на Павлика Морозова и опять стала водить карандашом. И Владик понял: она рисует с натуры памятник.

Владик сам очень любил рисовать. У него были дома и цветные карандаши и акварельные краски… И читал он всегда книги про художников — про Репина, про Левитана… Он кивнул Пете головой:

— Пойдём посмотрим, как она рисует.

— Да ну её! Хуже нет с девчонками связываться.

— Нет, ничего, Петух, пойдём!

Украдкой, точно разведчики, стали они подбираться к скамейке. Сначала они пошли по аллее, потом свернули напрямик по сухой траве. Неподалёку от скамейки они остановились.










— Эй ты, художница! — крикнул Петя. — Нарисуй нас!

Девочка оглянулась. Банты на косах юркнули за спину.

— А кто вы такие, чтобы вас рисовать? Подумаешь, тоже герои!

— А может, мы… мы будем героями, — сказал Петя.

— Когда будете, тогда и приходите!

Девочка решительно повернулась к ним спиной — и снова то опустит голову к альбому, то поднимет, то опустит, то поднимет, точно птица, пьющая воду.

Ребята подошли поближе.

— Девочка, — сказал Владик, — покажи нам рисунок!

— Уходите!

— А что, сторожу скажешь, да? — спросил Петя.

— А вот и скажу!

Девочка встала. Лицо её покраснело. Тёмные брови над не то серыми, не то голубыми глазами насупились. Она захлопнула альбом и прижала его к себе:

— Уходите, говорят!

Петя не унимался:

— Жалко тебе, да?

Он улучил минуту, протянул руку и ухватился за альбом. Но девочка не отступала. Она изо всех сил тянула альбом к себе, искоса поглядывая на Владика, словно искала у него защиты.

— Ладно, Петька, брось! — сказал Владик.

Но Петя уже вошёл в азарт:

— Нет, пусть покажет, пусть!

Он всё тянул альбом к себе. Вдруг девочка неожиданно отпустила альбом, и Петя смаху шлёпнулся наземь.

Альбом упал на песок, открылся, и тут Владик заметил, что на открывшейся странице цветными карандашами изображён не то большой нож, не то кинжал. Кинжал этот был как две капли воды похож на тот кинжал, который Владик нашёл весной в парке: такой же ржавый и рыжий.

Он удивился и хотел было получше разглядеть рисунок, но девочка уже подхватила альбом.

— И не стыдно вам! Безобразники вы! — крикнула она.

Петя неуклюже поднялся:

— Я тебе говорил! С девчонками лучше не связываться…

— Постой! — перебил Владик. — Девочка, скажи, почему там у тебя кинжал нарисован?

Девочка развела руками:

— Да что вы ко мне привязались, на самом деле?

— Да нет, девочка, мы не привязались. Просто у меня такой же кинжальчик. Вот я и…

— У тебя? Такой, как здесь?

Девочка резко повернулась к Владику, взяла его за руку, протянула альбом и быстро заговорила:

— Посмотри, такой? Посмотри, посмотри!

Владик, ничего не понимая, взял альбом и стал его перелистывать. На первой странице было выведено цветными карандашами: «Альбом для рисования уч-цы пятого класса Таты Винокур». На второй странице был нарисован старый, ржавый самодельный кинжал.

— Такой! Точно! — сказал Владик. — Молодец, ты здорово рисуешь!

— А где ты его взял, кинжал этот, где? — нетерпеливо спрашивала девочка, в упор глядя на Владика.

— Да вот мы здесь нашли.

— Где «здесь»?

— Да вон там, под деревцами…

— Пойдём, покажи где.

— Это можно… Пошли, Петух.

Петя сердито косился на девочку и всё счищал с себя песок, налипший на пальто. Они подошли к топольку. Девочка стала разбирать размытую дождями лиловую надпись:

— «Вань-ков Влад-лен»… Это ты — Владлен?

— Я.

— Владлен, слушай: обязательно завтра принеси кинжал. Мне очень надо.

— Владька, не отдавай! — крикнул Петя. — Лучше мне отдай…

— Тебе для баловства, — перебила девочка, — а мне надо для важного дела… Принесёшь?

— Ладно… честное пионерское, если только найду… — ответил Владик.

— Смотри не обмани. Я сюда завтра приду после школы. Буду ждать, слышишь!

Девочка подхватила альбом и пошла по аллейке. Издали она крикнула:

— До свиданья, Владлен Ваньков!

— До свиданья, Тата Винокур! — отозвался Владик.

А Петя не утерпел и крикнул:

— До свиданья, воображала!

Девочка не ответила. Она быстро шла к воротам, не оглядываясь. Песок скрипел под её высокими жёлтыми ботинками. Владик долго смотрел ей вслед, потом повернулся к Пете и сказал:

— Чудна́я она какая-то, верно?

— Она немножко того… шариков не хватает, — сказал Петя и пошевелил пальцами возле виска.

— А рисует она ничего, правда, Петух?

— Рисует ничего, — согласился Петя.




Третья глава. Дома


После парка Владик пришёл домой и сразу сел за уроки. Он любит сидеть за столом и решать задачи или аккуратно выписывать красивым почерком упражнения, промокая каждую страницу волосатой промокашкой, которая жадно впитывает чернила, будто очень хочет пить.

На столе у него всегда полный порядок. Слева — стопка учебников, завёрнутых в скользкую, глянцевую бумагу, справа — тетради, посередине — краски, карандаши, чернильница, ручка…

Над столом висят и «Детский календарь», и настоящий, «взрослый», отрывной календарь, и «Расписание уроков», и разрисованный, разукрашенный «Мой режим дня». Там всё расписано: когда подъём, когда зарядка, когда в школу…

Владик решил задачи, потом достал из левой стопки учебник географии и принялся учить:

— «Меридианом называется воображаемая линия…»

В квартире тихо. Только слышно, как на кухне тётя Феня с чувством распевает:
		Эх, туманы мои, растуманы…








Это её любимая песня.

Владик выучил меридианы, потом достал бледно-голубую контурную карту полушарий и принялся её раскрашивать, как Кира Петровна велела: океаны — синим, низменности — зелёным, горы — коричневым…

Ему нравилась эта работа. Слепая карта с каждой минутой словно оживает, и вот уже под рукой тянутся горные хребты, зеленеют поля и голубеет бескрайное море.

Интересно, а почему это реки на карте очень похожи на деревья?

Маленькие речки — это веточки, они соединяются в реки побольше, а те сливаются в одну большую реку, которая течёт к морю. Это как будто ствол.

Только реки растут сверху, а деревья снизу. Сначала корень, потом ствол, потом ветки…

А вон те деревца, в парке, те ещё, ох, не скоро вырастут!

А какая она смелая, та девочка с красными бантами! Не побоялась двух мальчиков. Как она топнула ногой! Молодчина!

Интересно, а зачем ей понадобился старый кинжал? И почему он оказался нарисованным у неё в альбоме?

Надо будет завтра обязательно отнести ей кинжал. А кстати, где он?

Владик бросил карандаш, оставил недокрашенной карту полушарий, подошёл к своей кровати, вытащил из-под неё «ящик сокровищ» и начал в нём рыться.

Рылся-рылся и вдруг закричал на всю квартиру:

— Тётя Феня!

— Что?

Он побежал на кухню. Тётя Феня, в клеёнчатом фартуке и белом платке, стояла у газовой плиты и большой ложкой помешивала в кастрюле.

— Тётя Феня, вы ничего не брали у меня из ящика? — крикнул Владик.

— Из какого ящика? Который под твоей коечкой стоит? — переспросила тётя Феня и, выпятив губы, поднесла ложку ко рту. — Ох, батюшки, пересолила! — Она подошла к крану. — Погоди, сынок, дай сообразить, как дело-то было! Как ты уехал в лагерь, у нас тут ремонт был, верно?

— При чём тут ремонт?

— Сейчас разберёмся!

Тётя Феня добавила воды в кастрюлю и снова отведала горячего супу.

— Ох, батюшки, теперь вроде маловато соли! — Она взяла деревянную солонину и щепотью загребла соль. — Стало быть, значит, был ремонт. Двинула я твою коечку — может, там что лишнее, всякий хлам дома держать тоже не приходится… И вдруг вижу: батюшки, никак оружие! Это что ж такое? Ведь этакая штука… ведь она вещь опасная…

— Да какая же она опасная! Старая, ржавая, тупая! — возмутился Владик. Он засунул руки в карманы и кулаками подтянул кверху брюки: так он делал всегда, когда сердился. — Ну и что же? Вы её выкинули, что ли?

— Ничего я не выкидывала! — Тётя Феня положила ложку на край плиты, подбоченилась и повернулась к Владику: — Ты мне вот что скажи: чего тебе вдруг приспичило?

— Ничего не приспичило, а просто надо.

— Ишь ты, какой активист: «надо»! А для чего надо? Для какой такой шалости?

— И вовсе не для шалости, а просто надо для одной… ну, для одного человека.

— Для какого такого человека?

— Для одной… для девочки…

— Для девочки?.. — протянула тётя Феня. — А девочке это уж и вовсе не к лицу. Разве уж хулиганка какая последняя.

Владик вышел из себя:

— Если не знаете, так нечего говорить! А вы лучше скажите, куда дели?

— Никуда я не дела. Куда дела, там и лежит, сказала тётя Феня и снова повернулась к плите.

Долго Владик уламывал неподатливую тётю Феню, пока наконец не дознался, что она во время ремонта сложила всякий хлам в худое ведро и вынесла в сарайчик. Может, кинжал там, а может, и не там, и пускай Владик не мешается, а то скоро папа с мамой придут, а у неё ещё второе не готово!

Но Владик уже не слушал старую ворчунью. Он снял с гвоздя ключ на тесёмке и побежал к сарайчику.

Немало пришлось ему потрудиться в тесном, полутёмном углу. Там были сложены дрова. Упрямая тётя Феня неизвестно для чего заставила их взять с собой, когда переезжали на новую квартиру. Владик перекидал множество тяжёлых сосновых поленьев с тонкой коричневой корой, похожей на луковичную шелуху.

Поленья были колючие — того и гляди, занозишь руку. «И зачем я только связался с этим делом! — думал Владик. — Нет, Петька правильно говорит: не связывайся с девчонками». Вот и сейчас. Он ещё почти не знаком с ней, а уже сколько возни. Бросить бы всё, и дело с концом!

Да, легко сказать — бросить! А как же завтра?.. Ведь она придёт в Детский парк, будет сидеть там на лавочке, сердито посматривая по сторонам своими не то серыми, не то голубыми глазищами. А потом увидит, что Владик не пришёл, и решит: «Владик Ваньков — лгун и обманщик. А ещё честное пионерское дал!»

Нет, это не дело! Бросать никак нельзя!..

Владик с новыми силами принялся за неприятную работу. Наконец дрова были раскиданы. Под ними лежало мятое ведро. В ведре оказались безносый чайник, старый утюг, мясорубка и — на самом дне — старый, ржавый кинжал.

Владик обрадовался, схватил его и хотел было побежать домой, да спохватился, что надо уложить на место дрова, а то и сарайчик не запирался. Пришлось ему снова взяться за тяжёлые поленья. Кряхтя и ругая себя на чём свет стоит, он стал укладывать их.

Потом он запер сарай и побежал домой, насвистывая на бегу в ключик. В ключе была дырочка, и очень хорошо было свистеть.

А дома оказалось, что уже папа пришёл из комбината и мама пришла из поликлиники. Она работает врачом сразу по трём специальностям: уха, горла и носа. При виде Владика мама ужаснулась:

— Боже мой, на кого ты похож? Где же это ты так извозился? Поди скорее умойся, страшилище!

Владик почистился, умылся и подошёл к столу. Папа уже сидел на своём месте. Он легонько постучал пальцами по скатерти:

— Ты что же это, Разгуляй Иванович, опаздываешь? Давайте скорей, а то у меня совещание.

Тётя Феня стала разливать суп.

— Мне супу чуть-чуть, — сказал папа и похлопал себя по груди. — А то я уж действительно чересчур…

Он был очень полный и боялся ещё больше располнеть.

Тётя Феня налила ему на донышке тарелки. Папа начал есть.

— А суп — с пересолом, — поморщился он. — Кто-то не поскупился…

Тётя Феня показала поварёшкой на Владика:

— Вот как хотите, а только пересол из-за него!

— Как так из-за него? — удивился папа. — Разве Владик стал у нас кухарить?

Тётя Феня залилась тоненьким смешком:

— Уж вы скажете, Сергей Сергеевич!.. Ведь как дело вышло. Явился он ко мне на кухню и пристал: давай сюда кинжал, вот вынь да положь. Затормошил меня совсем…

— Зачем тебе кинжал понадобился? — повернулся папа к Владику.

— А мне надо! — отозвался Владик. — Просто для одной девочки.

— Для девочки? — вмешалась мама. — А ей зачем, интересно?

— А я не знаю. Вот отнесу ей и узнаю.

— Ладно! — сказал папа. — Только помни, Владик: никаких с ним фокусов, слышишь?

— Слышу, папа!

— Вот и отлично. А теперь ты мне скажи, Разгуляй Иванович, зарядку ты делаешь по утрам?

Странный вопрос! Владик даже чуть-чуть обиделся. Он как приехал из лагеря, ни разу зарядки не пропускал.

— Конечно, делаю! — гордо сказал он. — Видишь, какие у меня мускулы стали. — Он согнул руку в локте и придвинулся к папе: — Пощупай!

Папа потрогал Владикову руку:

— Силён! Возьми меня к себе в компанию. А то мне врачи давно советуют… — И папа снова похлопал себя по широкой груди.

— Давай, папа! — засмеялся Владик. — В компании даже веселей.

— Вот и отлично. Завтра же и начнём.

— Ладно, папа, я тебя разбужу, — сказал Владик и принялся уплетать за обе щёки. После возни с дровами аппетит у него разыгрался не на шутку.




Четвёртая глава. Зарядка


Тру-ту-ту… — поют горны. Владик вскакивает и в одних трусиках бежит на линейку. Вместе с ним наперегонки, сверкая голыми коленками, бегут и другие ребята. Кругом — широкое зелёное приволье. Неподалёку течёт Москва-река, её вода шелковисто переливается и блестит под лучами утреннего большого, румяного солнца.

Все выстраиваются вокруг белой смолистой мачты. Бьют барабаны. Красный флаг медленно поднимается вдоль мачты к высокому прозрачному небу. Ветер с реки сразу же подхватывает его и принимается полоскать в голубой вышине. Лагерный день начался.

…Владик открывает глаза. В комнате темно. Чуть синеют окна. В репродукторе звучит горн «пионерской горьки», и Владик догадался: это из-за горна ему привиделось, будто он в лагере.

Владик сладко потянулся. Подниматься не хотелось. Но он закалял свою волю. Он сосчитал «раз-два-три», вскочил, сбросил одеяло, подтянул на ходиках гирьку в виде еловой шишки и подбежал к папиной двери:

— Папа!

За дверью раздалось негромкое равномерное похрапыванье: фрр, фрррр…

— Папа! — Владик тихонько постучался. — Пора!

Папа не отвечал. Владик снова постучался. Не сразу раздался папин сонный голос:

— Ммм… Кто там?

— Папа, вставай! Уже время!

— Что случилось? — спросил папа сквозь сон.

— Как «что случилось»? — растерялся Владик. — Ты же сам вчера просил… Уже «пионерская зорька»!

— Ммм… Какая Зорька? Кто это Зорька?

Владик не мог понять, шутит папа или на самом деле забыл.

— Ты же сам вчера сказал: «В компанию! На зарядку!»

— А… — протянул папа, — верно-верно! Так бы сразу и сказал. Встаю!

Владик обрадовался и побежал открывать форточку. В комнату потекла холодная струйка воздуха. Потом Владик включил настольную лампу. Окна сразу потемнели. За книжным шкафом заворочалась тётя Феня. Однако, как долго папа одевается! Владик снова подошел к папиной двери:

— Папа, ты скоро?

Он прислушался. За дверью опять раздавалось равномерное густое: фрр, фррр…

Владик обиделся:

— Нет, папа, ты скажи серьёзно: будешь или нет?

Храпенье прекратилось, и послышался папин голос:

— Экий ты, брат, настойчивый… недаром тебя тётя Феня активистом называет. Ладно, иду…

Стало слышно, как он там, за дверью, поднимается. Наконец папа вышел к Владику — в тапочках, в полосатой пижаме. Он отчаянно зевал и потягивался. Владик взял его за руку:

— Вот, становись сюда… Скорей! А то сейчас начнётся.

Папа послушно стал на плетённый из серого фетра коврик:

— Владик, слушай, а что, если умыться сначала? Только чуть-чуть сполоснуть лицо, чтобы сон прогнать?

— Что ты, папа, разве не знаешь! — испугался Владик. — Водные процедуры потом… Тише! Сейчас начнётся…

И верно, в ту же минуту в репродукторе кто-то весёлым голосом, точно за окнами сиял майский полдень, а не хмурился осенний рассвет, сказал:

— С добрым утром, товарищи! Начинаем урок утренней гимнастики.

Заиграла весёлая музыка. Папа и Владик зашагали по комнате. В комнате было тесно (она была перегорожена книжным шкафом), поэтому сначала папа и Владик натыкались друг на друга, но потом они приспособились, и дело пошло на лад. Казалось, что диктор находится вместе с ними в комнате, потому что он говорил:

— Выше колени, выше… вот так! Вот теперь правильно!..

Владик то и дело прыскал со смеху, глядя, как высокий, толстый папа с важностью топает, нагибается, приседает…

Потом он увидел, что папа очень серьёзно проделывает все упражнения. Тогда Владик перестал смеяться и тоже старательно приседал, дышал, нагибался и разгибался.










Им было вдвоём неудобно на маленьком коврике, и Владик шопотом, чтобы не заглушить диктора, сказал:

— Папа, а завтра ты себе отдельный коврик подбери!

— Ладно, не жадничай! — сказал папа. — Работай!

Скоро наступила самая любимая Владикова часть зарядки — прыжки. Они с папой запрыгали под музыку: гоп-гоп-гоп…

— Ноги врозь, ноги вместе! Ноги врозь, ноги вместе! — приговаривал диктор. — Выше, выше… так, так…

Владик, подскакивая как на пружине, оглянулся на папу. Папин тёмный, чуть подёрнутый сединой чуб подпрыгивал над высоким, покрывшимся испариной лбом. Лицо у папы покраснело, он тяжело дышал.

— Папа, ты устал, отдохни! — крикнул Владик.

— Ничего я не устал… сам ты устал… Работай! — отозвался папа.

Он прыгал так усердно, что в книжном шкафу что-то звякало — не то стекло, не то ключик.

— Ноги врозь, ноги вместе! — всё чаще и чаще командовал невидимый диктор. — Раз, два, раз, раз…

Наконец он подал команду:

— Ша-гом… Дышите… глубже… так…

Папа с Владиком пошли друг за другом, широко разводя руками, и, приподнимаясь на цыпочки, дышали так глубоко, что, казалось, они сейчас втянут в себя весь воздух, который струился с улицы через открытую форточку.

Диктор долго водил их взад-вперёд по комнате, заставляя делать то глубокий — «ещё, ещё глубже» — вдох, то продолжительный выдох. Но вот он велел им ещё раз хорошенько вдохнуть и выдохнуть и сказал:

— А теперь переходите к водным процедурам. Всего хорошего, товарищи!

— До свиданья! — вежливо ответил Владик, повернувшись к репродуктору. Потом он повернулся к папе: — Вот теперь, папа, пошли умываться.

Они долго плескались у толстых никелированных кранов.

— Славно, ничего не скажешь! Благодатное дело! — повторял папа, растираясь толстым мохнатым полотенцем. — Замечательно! Ты меня каждое утро буди. Слышишь, Владька?

— Ну да, тебя не разбудишь!

— Ничего, разбудишь. Мы и зимой будем это делать.

При слове «зимой» Владику сразу представился лёд, каток, и он сказал:

— Знаешь что, папа? Я давно хотел тебя попросить: купи мне коньки!

— У тебя же есть, по-моему, — сказал папа, вытирая уши.

— Ну, те не считаются! — Владик махнул бахромчатым полотенцем. — «Снегурочки» — это девчачьи коньки… Только смеяться будут.

Ему вспомнилось, как в прошлом году он катался на «снегурочках» и мальчики смеялись над ним.

— А какие ж ты хочешь? — спросил папа.

— «Советский спорт», вот какие. Прямые, — показал Владик, — без загибов. И чтобы навсегда были приклёпаны к ботинкам, а не то что каждый раз крути, верти…

— Ладно, — сказал папа, надевая пижаму. — Закончишь первое полугодие на «отлично» — куплю. Будет тебе подарок к Новому году!

— Ну, папа… — махнул Владик рукой, — что ты… К Новому году это уже ползимы пройдёт. Нет, папа, давай так: ты мне коньки купи сейчас, вот! А я тебе даю честное пионерское слово, что буду учиться как следует.

— Это что же, авансом, значит? — спросил папа.

— Авансом, ага! — улыбаясь, повторил Владик непонятное слово.

— Ну что ж, брат, ладно. Авансом так авансом. По рукам!

Папа протянул Владику руку. Владик стиснул обеими руками его большую, ещё влажную после умыванья ладонь и сказал:

— По рукам, папа! Только помни: «советский спорт» и с ботинками!

— Ладно. А ты помни: не ниже четвёрки. Так и запротоколируем. Пошли.

И оба Ванькова вышли из ванной. Одному пора было собираться на работу, а другому — в школу.




Пятая глава. На уроке географии


Хорошо идти в школу, когда у тебя всё в порядке: ты всё выучил, решил, переписал… Тогда тебе нечего бояться учителей, ты смело входишь в класс — пожалуйста, вызывайте сколько угодно, по любому предмету!

Но совсем другое дело, когда уроки не приготовлены. Тогда ты плетёшься в школу с неохотой, на душе тяжело. Какой-то червячок внутри так и точит тебя. В классе сидишь и дрожишь: а вдруг вызовут! Эх, если бы не вызвали!.. Ой, сейчас вызовут!..

Сегодня Владик шагал в школу с некоторым беспокойством. Он так и не успел вчера докрасить карту полушарий и не начертил градусной сети.

То и дело он поправлял на плече ремень от полевой сумки, в которой лежали книги. Сегодня сумка была особенно тяжёлой: Владик запихал в неё старый кинжал для девочки, которую они с Петей вчера встретили в парке.

«Ничего, — подбадривал он себя на ходу, — может, я ещё успею докрасить карту и начертить градусную сеть до звонка, в классе!»

Он прибавил шагу. Школа видна была издалека. Она стояла на высоком месте и светила во все стороны своими большими квадратными окнами, точно огромный маяк.

Они с Владиком были ровесники. Он родился в тридцать восьмом году, и школа тоже родилась в тридцать восьмом году.

В том году товарищ Сталин указал, что надо построить много-много школ, потому что было их маловато, а учиться надо всем ребятам Советского Союза — всем-всем, сколько ни есть!

И вот тогда, словно по волшебству, во всех городах выросли большие новые корпуса. Это были красивые здания с просторными классами и широкими коридорами, чтобы было где побегать ребятам на переменке.

Школа на Красной Пресне тоже была такой. Директор, Егор Николаевич, следил, чтобы изнутри она тоже была красивой.

Во всех классах были цветы, портреты вождей и писателей. В коридорах висели картины. На лестнице зеленели пальмы. На втором этаже стоял большой шестигранный аквариум; на переменах ребята прижимали носы к толстому стеклу, за которым в зеленоватом полумраке вились золотые рыбки.

В биологическом кабинете на полках возвышались чучела зверей и птиц. В углу белел чистенький скелет и скалил зубы на ребят. Его никто не боялся: все знали, что это кости и больше ничего.

В химическом кабинете блестели колбы и реторты.

В библиотеке было полно книг. Владик любил сюда ходить. Он чуть ли не каждый день менял книги.

На самом верху был большой спортивный зал — любимое место Пети Ерошина.

Словом, школа была большая и красивая. В такой школе только учиться да учиться!

Владик толкнул тяжёлую дверь, вытер ноги о твёрдый стальной коврик, сдал пальто Кузьминичне, и побежал в класс. Там он сел на своё место рядом с Петей, достал цветные карандаши и только наладился было красить, как раздался звонок и в класс вошла Кира Петровна.

Каждый раз, когда Владик смотрел на Киру Петровну, ему казалось странным: как это она, такая молоденькая, может работать учительницей! Да ведь её никто и бояться не станет. На вид ей можно было дать лет двадцать, не больше. Она, правда, была высокая, но очень тоненькая. Лицо её то и дело заливалось густым румянцем, и, видно, поэтому у неё была привычка прикладывать руки с тонкими, длинными пальцами то к одной, то к другой щеке.

Одета она была в темносиний костюм и белую, как снег, шёлковую кофточку с овальной брошкой-камеей у воротничка. А на отвороте жакета краснел маленький значок ВЛКСМ.

Чуть поскрипывая новыми туфлями, она прошла к столу, положила свою чёрную лакированную сумочку, опустила на неё классный журнал — и урок начался.

Сперва она спрашивала заданное. Владик с беспокойством следил за учительницей: вызовет или не вызовет? Время от времени он просовывал руку под крышку парты и нащупывал там сумку и завёрнутый в газету кинжал.

— Что там у тебя? — спрашивал Петя Ерошин. — Дай откусить.

— Ничего нет, не трогай! — отвечал Владик.

Но Петя всё норовил забраться к приятелю в сумку. Владик отталкивал его локтем. Они шипели друг на друга:

— Жалко тебе, да?

— Пусти, говорят! Не трогай!

Кира Петровна услыхала шипенье и строго посмотрела на Владика с Петей:

— Ваньков и Ерошин, вы что там возитесь?

— Да мы ничего… мы не возимся, Кира Петровна!

— То-то… Сидите тихо! — Она заглянула в журнал и громко сказала: — Сейчас нам о параллелях расскажет Митя Журавлёв.

Тихий, молчаливый Митя встал и начал, не торопясь, чуть покачиваясь, рассказывать про параллели и про широты.

— Так! Отлично, Митя, садись! Пятёрку ты заслужил честно.

Кира Петровна вписала в журнал отметку и сказала:

— А теперь нам о меридианах продолжит… — она чуть помедлила, — Петя Ерошин.

Петя нехотя поднялся и стал одёргивать на себе гимнастёрку под ремнём. Кира Петровна прошла вглубь класса, к задней стене, и, заложив руки за спину, прислонилась к ней. Здесь её любимое место. Отсюда ей хорошо видны все парты.

— Мы тебя слушаем, Ерошин.

Ребята обернулись к учительнице. Петя солидно откашлялся и начал:

— Значит, так… меридианы… это, значит, такая… ну, в общем, линия… такая воображающая линия…

Ребята засмеялись.

— Воображаемая, чудак! — подсказал Владик.

— Ну да, — подхватил Петя, — воображаемая… ну и это… соединяемая… — Он сбился и замолчал.

— Что ж ты притих, Петя? — сказала Кира Петровна, возвращаясь к столу. — На переменках ты самый весёлый, самый шумный, а сейчас тебя не узнать. Тихоня, да и только! — Она оглядела класс: — Ну-ка, кто поправит Петю?

Сразу поднялось три десятка рук. Одни мальчики упирали локти в парту, другие высоко поднимали руку и нетерпеливо шевелили пальцами, некоторые подпирали правый локоть левой рукой…

Владик руки не поднимал. Кира Петровна заметила это:

— А ты, Ваньков, о чём задумался? Знаешь, я люблю вызывать именно того, кто руки не поднимает. Ну-ка, поправь своего соседа!










Владик встал и отчеканил:

— Меридианом называется воображаемая линия, окружающая земной шар и проходящая через оба полюса.

— Через оба полюса… Так… хорошо… Теперь покажи нам, как ты раскрасил карту. У тебя, как у будущего художника, это, наверное, хорошо получилось.

— Карту?.. — замялся Владик. — Карта вот, — он показал на свёрнутую в трубочку бумагу, — только я её, Кира Петровна, немножко не доделал.

— Как так — не доделал? Домашние задания, Ваньков, надо обязательно выполнять, иначе и в школу нечего ходить. Ну, а градусную сеть ты начертил?

— Нет, я, Кира Петровна, просто не успел… потому что… — начал было Владик, но тут за его спиной раздался шелест.

Владик не выдержал, обернулся и увидел, что его друг-приятель Петя Ерошин забрался всё-таки к нему в сумку, вытащил свёрток, развернул газету и, прячась за партой, преспокойнейшим образом рассматривает старый кинжал.

Владик нагнулся, выхватил кинжал и сдавленным голосом прошипел:

— Зачем взял?

— Ваньков, что с тобой? — удивилась Кира Петровна. — Ведь ты урок отвечаешь!

Ей за партой не видно было, из-за чего не поладили Владик с Петей. Она подошла к ним, заглянула, заметила кинжал в руках у Владика и сердито сказала:

— Это ещё что такое? Разве можно такие вещи приносить в класс!

Она протянула руку и взялась за конец ржавого кинжала:

— Дай-ка.

Но Владик недолго думая — а верней, совсем не думая — стиснул рукоятку кинжальчика и потянул его к себе.

Кира Петровна покраснела:

— Ваньков, немедленно отдай! Слышишь! Ты отлично знаешь, что посторонние предметы на урок приносить нельзя.

— Кира Петровна, — взмолился Владик, — это не посторонние… это я просто так… не отнимайте…

Кира Петровна не знала, как ей быть. В классе тридцать три человека. Они следят за каждым её движением, за каждым словом. Если она сейчас уступит, они подумают, что она слишком мягкая, бесхарактерная… Нет, уступать нельзя! Пускай знают, что она строгая. Кроме того, оружие вообще нельзя оставлять в руках у мальчика.

Рассудив всё это, Кира Петровна сильней потянула кинжал к себе и твёрдо сказала:

— Ваньков, сию минуту отдай!

Владик всё ещё упрямился. Уж очень не хотелось ему сейчас расставаться с кинжалом. Но тут Толя Яхонтов обернулся и коротко сказал:

— Владька, отдай!

Толя, как председатель совета отряда, строго следил за порядком в классе.

Митя Журавлёв тоже вмешался:

— Ваньков, не срывай урока!

Ребята зашумели. Владик понял, что класс против него, и разжал пальцы.

— Давно бы так!

Кира Петровна прошла к столу, открыла свою лакированную сумочку, сердито ткнула туда кинжальчик, щёлкнула замком, потом взяла ручку и вывела в классном журнале против фамилии «Ваньков» небольшую лиловую тройку.

Неугомонный Петя привстал, подсмотрел отметку, пригнулся к Владику и пропел ему на ухо:

— Тройка не двойка, осёл не козёл!

Разобиженный Владик огрызнулся:

— Сам осёл! Иди ты, я с тобой не разговариваю!

Петя очень удивился: Владик никогда ему ещё так не отвечал.

— Подумаешь, какой… — отозвался он. — Я с тобой тогда тоже не разговариваю.

Они отвернулись один от другого. Урок продолжался своим чередом. Но, к удовольствию Киры Петровны, третья парта справа больше не мешала ей вести урок. Ваньков и Ерошин больше не перешёптывались, не шипели по-кошачьи друг на друга. Они сидели, глядя в разные стороны.

Они поссорились по-настоящему и после школы пошли не вместе, как обычно, а врозь.

Петя пошёл к себе, а Владик направился к Детскому парку. Моросил скучный-прескучный осенний дождик. В тусклом зеркале мостовой, точно в реке, отражались огни светофоров, дома, люди…

Владик поднял воротник, подошёл к ограде парка и прижался лицом к мокрым чугунным пикам.

За оградой, на скамейке неподалёку от памятника Павлику Морозову, сидела девочка в сером пальтишке с беличьей опушкой. Мохнатые шарики на её шапочке набухли от дождя. Ока сидела нахохлившись и поглядывала по сторонам.

Владик хотел было подойти к ней, сказать, что кинжала у него нет, что учительница отняла, но ему было неловко.

Он нахлобучил кепку на глаза и крикнул:

— Тата Винокур, не жди его, он не придёт!

И сразу же бросился бежать прочь от парка. Дождь усиливался, погода была скверная, и на душе было невесело.




Шестая глава. У директора


Кире Петровне не хотелось выходить под дождь, который всё так же монотонно шелестел за окном, и она осталась в учительской. Она сидела, вытянув ноги, на просторном, уютном «учительском» диване и отдыхала после рабочего дня.

За дверью стоял шум. Ребята, расходясь, пели, перекликались, звали друг друга. Каждого тянуло после занятий размять косточки, дать волю рукам, ногам, голосу…

Это был обычный школьный шум. Старые педагоги привыкают к нему. Если новый человек, придя во время перемены в школу, говорит: «Ого! Да, тут у вас не заснёшь!», они пожимают плечами:

— А мы и не слышим ничего! Вот что значит — ухо притерпелось.

Но Кира Петровна ещё не успела привыкнуть к звонким мальчишечьим голосам. «Ну и горластые!» — удивлялась она.

Под весёлый гомон школьников она обдумывала прошедший день. Как будто всё прошло благополучно. Во всех классах мальчики внимательно слушали её, хорошо отвечали, неплохо себя вели. Школа жила своей обычной трудовой жизнью.

И всё-таки что-то тревожило Киру Петровну. Где-то сегодня не ладилось. Так бывает: чувствуешь непорядок, но не сразу сообразишь, в чём он и где.

И только когда она взяла свою сумочку и наткнулась на старый, ржавый кинжал, она спохватилась: пятый «Б» — вот в чём дело, вот где не ладилось. Ребята на уроке переговаривались, притащили в класс оружие… Нет, надо сказать Анне Арсентьевне, пора напомнить учебной части, что класс остался без руководства.

Как раз в эту минуту Анна Арсентьевна сама подошла к ней, шумя чёрным шёлковым платьем с кружевным воротничком:

— Кира Петровна, вы не ушли? Вот хорошо! Егор Николаевич хотел с вами поговорить.

— Со мной?.. — растерялась Кира Петровна. — Зачем?

— Да уж он вам скажет — зачем. Идите, он сейчас у себя. Да вы не пугайтесь, ничего страшного, — улыбнулась Анна Арсентьевна.

Вот есть такие счастливые люди! Ничего, кажется, особенного они не скажут, а просто взглянут на тебя, улыбнутся — и на душе у тебя сразу становится легче. И потом долго ещё вспоминаешь их взгляд и улыбку. К таким именно людям относилась и Анна Арсентьевна.

Кира Петровна смущённо улыбнулась ей в ответ и стала опять перебирать в памяти минувший день. Как будто ничего особенного не было. Разве только то, что она отняла кинжал у мальчика.

Кира Петровна достала из сумочки зеркальце, посмотрелась в него, поправила волосы, вышла в коридор и подошла к дверям с табличкой: «Директор».

— Можно?

— Да, да, прошу! — раздался глуховатый голос Егора Николаевича.

Кира Петровна открыла дверь и очутилась в просторной комнате. На столе горела лампа, на стене висели картины. Егор Николаевич сидел за столом, положив на толстое стекло большие руки. В стекле отражалось его широкое загорелое лицо с тёмной, коротко остриженной, как у мальчиков, головой.

— Присаживайтесь, — показал он рукой, и Кира Петровна осторожно села на краешек стула. — Как дела?

Директор знал, что Кира Петровна первый год, верней — первые месяцы в школе, и хотел её подбодрить.

— Да ничего, Егор Николаевич… привыкаю…

— Вот и отлично. У нас мальчики хорошие, народ боевой. Хотел я с вами, Кира Петровна, посоветоваться насчёт одного класса…

Кира Петровна была и польщена и удивлена. Она посмотрела на директора и сказала:

— Я вас слушаю, Егор Николаевич.

— Вот, стало быть, разговор пойдёт о пятом «Б»…

Кира Петровна высоко подняла брови. Она только что собиралась говорить с учебной частью о пятом «Б», и вот, оказывается, директор сам помнит о нём. Что ж, тем лучше.

— Что вы скажете об этом классе, Кира Петровна?

— Да что сказать… Класс трудный, Егор Николаевич.

— Трудный? А мне кажется, не трудней других.

— Нет, Егор Николаевич, трудней. Во-первых, там сейчас нет классного руководителя…

— Так, так… продолжайте.

— Всё это, Егор Николаевич, сказывается: дисциплина в классе неважная. Вот сегодня, например, ребята принесли на урок оружие.

— Оружие? — Егор Николаевич откинулся к спинке стула, чтобы лучше видеть Киру Петровну.

— Ну да. Мне пришлось чуть ли не силой его отнимать.

Лицо Киры Петровны покрылось румянцем.

— Какое же это оружие, интересно. Рогатка? Ножик?

— Хуже, Егор Николаевич, хуже.

— Кира Петровна, да вы меня пугаете. Что же может быть хуже! Не пулемёт же притащили они в класс, надеюсь?

Кира Петровна поневоле улыбнулась, хотя ей было не до смеха.

— Нет, конечно, не пулемёт, но вроде того.

— Вроде того? А именно?

— А именно: какой-то меч, что ли.

— Меч? Деревянный?

— Да нет, в том-то и дело.

— Кира Петровна, нет, кроме шуток, вы меня пугаете.

Директор вышел из-за стола и твёрдым шагом подошёл к окну, за которым виднелись облетевшие деревья, опустевшие клумбы и скользкие, мокрые столбы, к которым летом привязывали волейбольную сетку.

— Кто же его принёс?

— Ваньков. Владлен Ваньков.

— Ваньков? Который к нам зимой перевёлся? Странно… Такой с виду тихий, задумчивый паренёк. На него, я бы сказал, не похоже.

Егор Николаевич вернулся к столу и сделал какую-то отметку у себя в настольном календаре.

— Так… А нельзя ли взглянуть на этот самый меч?

— Сейчас.

Кира Петровна раскрыла сумочку, вынула кинжал и положила его на стекло перед директором.

Егор Николаевич неторопливо достал из ящика стола очки, тщательно протёр их, надел на нос и взял оружие. Он долго рассматривал его, потом положил кинжал на стекло и, вытирая платком руки, сказал:

— Ну, это оружие не опасное. Это воспоминание о давно прошедших временах. Можете вернуть его Ванькову. Ну и, конечно, внушить, что посторонние вещи приносить в класс нельзя.

— Я ему внушила.

— Отлично. Нет, Кира Петровна, я с вами вот о чём хотел… Дело в том, что Елена Ивановна выбыла из строя — и, повидимому, надолго. Она совсем ходить не может. Мы направляем её в санаторий. — Егор Николаевич снова сделал отметку у себя в календаре. — И вот мы тут с Анной Арсентьевной советовались и решили классное руководство в пятом «Б» поручить знаете кому?

— Не знаю, Егор Николаевич.

— Вам. — Егор Николаевич показал красно-синим карандашом на Киру Петровну.

— Мне?.. — Кира Петровна даже привстала от неожиданности. — Что вы, Егор Николаевич! Вы шутите…

— Помилуйте, какие шутки, — развёл руками директор. — Мы с вами ведём серьёзный, деловой разговор. Классу нужен руководитель…

— Нет, нет, что вы, Егор Николаевич! Да я же не справлюсь! — теребя свою сумочку, заговорила Кира Петровна. — Ведь их тридцать три человека… Дай бог с предметом справиться… А классное руководство — это дело сложное.

— Верно, — сказал директор, — дело это не простое. Но тому, кто носит такой значок, — Егор Николаевич показал карандашом на комсомольский значок, который блестел на жакете у Киры Петровны, — тому бояться не к лицу. — Он поднялся и похлопал своей широкой тёплой рукой по маленькой руке Киры Петровны. — Ничего, Кира Петровна, не боги горшки обжигают. Берите класс и действуйте. А мы вам поможем, одну не оставим. В трудных случаях обращайтесь ко мне, к Анне Арсентьевне. Конечно, по возможности старайтесь сами справляться.

Кира Петровна растерянно смотрела на директора:

— Егор Николаевич, но вы учтите, что я ещё совсем неопытная.

— Учли, всё учли. Учтите и вы, что опыт приобретается на работе. Мы вам доверяем, а вы доверяйте себе. А это… — Егор Николаевич взял со стола кинжальчик. — А эту штуку верните владельцу. Скажите ему: пусть постарается узнать историю этого холодного оружия. Предполагаю, что она может быть весьма-весьма интересной. Итак, у вас теперь тридцать три богатыря. Как там у Пушкина? «Все красавцы удалые, великаны молодые…»

Кира Петровна подхватила:

— «Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор…» Это что ж, Егор Николаевич, выходит, я дядька Черномор?

— Выходит, что так, — улыбнулся директор. — Всего хорошего, желаю успеха!

Он крепко пожал руку учительнице, и Кира Петровна вышла из кабинета.

Она шла по широкому, непривычно пустому сейчас коридору, а в голове само собой в такт шагам выговаривалось: «Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор…»




Седьмая глава. У старой учительницы


Кира Петровна не стала больше задерживаться в школе. Ладно, пускай дождь, не беда. Ей не терпелось поскорей поделиться новостью с матерью.

Она поехала домой. Троллейбус быстро шёл по гладкому асфальтовому раздолью Садовых улиц. У Смоленской площади он остановился и долго стоял перед светофором. По Арбату бесконечным потоком шли автомобили.

Кира Петровна сидела у окна. Она прижалась лицом к запотевшему стеклу и смотрела на огромную, сплетённую из стальных балок многоэтажную махину. Махина эта была похожа на гигантский чертёж, отпечатанный на синей кальке сумеречного неба.

Это был каркас строящегося высотного дома. Он был ажурный и весь просвечивал.

Пассажиры троллейбуса припали к окнам. Все любовались на огромное, небывалого роста здание. Рядом с ним соседние пятиэтажные дома казались приземистыми избушками.

Непонятно было, кто же воздвигает это здание, потому что людей не было видно. И вдруг где-то там, в недосягаемой выси, вспыхнула яркозелёная звезда. За ней другая, третья…

Звёзды дрожали, играя острыми зелёными лучами. Это работали электросварщики. Они скрепляли стальные балки.

Сварщики работали на такой высоте, что с земли их и не видать было. Видны были только яркие звёзды, которые они, прильнув к переплётам стальных балок, зажигали в тёмном небе, высоко-высоко над Москвой.

«Смелые какие! — позавидовала им Кира Петровна. — Смелость и ещё раз смелость — вот что и мне нужно».

Троллейбус тронулся, но Кира Петровна долго ещё оглядывалась на двадцатишестиэтажный стройный стальной каркас, над которым дрожали пронзительно яркие зелёные звёзды…

— Кирушка, почему так поздно? — встретила её старенькая мать, Марина Васильевна.

— Ох, мама, и ничегошеньки ты не знаешь! Думаешь, перед тобой кто? Простая учительница географии, да? Как бы не так! Перед тобой классный руководитель пятого «Б».

И Кира Петровна снова продекламировала всё те же строчки из «Сказки о царе Салтане».

— «С ними дядька Черномор», — закончила она и ткнула себя пальцем в грудь. — Прошу любить и жаловать.

Мама всплеснула руками:

— Да что ты, Кирушка? Как же ты с ними управишься?

— Сама ещё не знаю, мама.

— А ты вот что, доченька: сходи к прежнему классному руководителю, да и посоветуйся, и потолкуй, что и как… Всё-таки пригодится.

— Верно, мама, верно! Так я и сделаю, — кивнула головой Кира Петровна.

…Через день она взяла в канцелярии адрес Елены Ивановны и после занятий направилась к ней.

Елена Ивановна жила неподалёку, там же, на Красной Пресне, за Горбатым мостом, рядом с Детским парком. Это был особенный уголок Москвы. Тут старое переплеталось с новым. Рядом с высокими зданиями кое-где видны были ветхие, покосившиеся домики. Рядом с большим новым стадионом тянулся старинный мост имени Пятого года, который раньше назывался Горбатым. Он и верно что горбатый, выгнутый какой-то…

Кира Петровна, опустив голову, шла по мосту. Мысль о том, что ей надо сейчас заботиться о тридцати трёх мальчиках, не давала ей покоя. Ведь их надо всех воспитывать, следить за их поведением, знать, кто чем интересуется, какая у кого семья… Нет, нелёгкое дело поручил ей Егор Николаевич!..

Над крышами показалось солнце, везде заблестели окна, всё пронизалось солнечным золотистым сиянием. По темносинему небу медленно поплыло пухлое облако, похожее на Африку. Кира Петровна глубоко вздохнула. Приятно было видеть солнце после долгих дней ненастья.

Она миновала мост, подошла к маленькому домику, поднялась на утлое крылечко и позвонила.

За дверью, обитой чёрной клеёнкой, раздался тоненький голосок:

— Кто там?

— Киселёва здесь живёт?

Кто-то, громко сопя, долго возился с замком. Наконец дверь открылась, и маленькая девочка подняла свой маленький круглый носик:

— Вы к бабушке?

— Я к Елене Ивановне.

— Ну да, значит к бабушке.

— А она дома сейчас?

— Ну да, она дома. Она теперь всегда дома, потому что у неё ножки болят.

— А как тебя зовут, девочка?

— Асенька.

— Поди, Асенька, спроси, можно к ней?

Ася скрылась в тёмных сенях, а через минуту вприпрыжку вернулась:

— Бабушка сказала — можно. Пойдёмте… Ой, куда вы, не туда! — засмеялась она.

Асенька привела Киру Петровну в небольшую комнату, которая была вся заставлена цветами. Цветы — в горшках, в вазочках, в банках — были везде: на подоконниках, на столе, на этажерке. Комната была похожа на оранжерею. И не сразу можно было увидеть в углу низенькую широкую тахту. На ней, одетая, полулежала Елена Ивановна. Ноги её были покрыты тёмнокрасным полосатым одеялом.

— Ах, вот кто ко мне пожаловал… — нараспев сказала она. — Асенька говорит: красивая тётя. Ну садись, красивая тётя, рассказывай.










Кира Петровна опустилась в старинное мягкое кресло и сразу словно утонула в нём:

— Извините, что потревожила вас…

— Глупости… Спасибо, что зашла проведать…

Елена Ивановна приподнялась, сунула за спину подушку и села, оправляя широкие рукава домашней байковой кофты:

— Ну, как там мой пятый «Б» поживает?

Ещё недавно Кира Петровна не могла понять, как это педагоги способны без конца говорить об одном и том же. Где ни встретятся — в учительской ли, на педсовете ли, в гостях ли, — везде они сразу с увлечением говорят о своих учениках: кто как учится, кто как себя ведёт…

Но сейчас Кира Петровна сама с таким же увлечением стала рассказывать про пятый «Б», про кинжал, про Ванькова…

Елена Ивановна внимательно слушала, покачивая седой головой, и спрашивала:

— А как там Митенька? А рыженький Кисляков? А Лёня «лопушок»?

Потом она спросила:

— А как там решили насчёт классного руководства? Неужели назначат Абросима Кузьмича? Милый он человек, да ведь ребята его, пожалуй, и слушать не станут.

— Нет, — тихо сказала Кира Петровна. — Дело в том, что Егор Николаевич назначил… меня…

— Тебя?.. — Елена Ивановна обернулась, но сразу же спохватилась. — А впрочем, что же это я… И правильно, Кира, и берись. Класс, по существу, неплохой.

— Побаиваюсь я отчего-то, — сказала Кира Петровна. — Не знаю, с чего начать, как мне к ним подступиться.

— Главное, я тебе скажу, Кируша… — старая учительница взяла Киру Петровну за руку, — главное — любить их надо, вот что.

— Всех любить? — спросила Кира Петровна.

— А как же! Конечно, всех. Ведь это наши… наши советские ребята, наши орлы… герои наши будущие… как же их не любить!

— Не знаю, Елена Ивановна, — призналась Кира Петровна, — мне всё кажется, будто у них на уме — только бы пошалить да пошуметь.

Елена Ивановна улыбнулась:

— Конечно, не без того; пошалить, пошуметь они не прочь. Но учиться они тоже любят. Только надо их заинтересовать…

Она стала говорить о том, что педагогу надо знать свой предмет назубок. И не только свой предмет, но и про всё на свете надо знать: и про футбол, и про театр, и про политику… И что строгость тоже нужна, верней — не строгость, а требовательность.

— Вот если они поймут, — говорила она, чуть поводя пальцем, — что ты требовательна к ним не ради себя, а ради них самих, тогда у тебя авторитет будет вот такой. — Елена Ивановна высоко подняла руку, и широкий рукав байковой кофты съехал вниз.

Кира Петровна внимательно слушала. Старая учительница говорила с увлечением. Её покрытое мелкими морщинками круглое лицо раскраснелось, выпуклые глаза заблестели…

Неподалёку на низенькой скамеечке сидела Асенька и читала журнал «Мурзилка». На коленях у неё сидел толстый рыжий кот, заглядывал в журнал и громко мурлыкал. Можно было подумать, что он тоже читает.

Вдруг раздался звонок.

— Поди, внученька, спроси.

Асенька спихнула кота, побежала в сени и вернулась с докладом:

— Бабушка, там, по-моему, мальчишки…

— Какие мальчишки?.. Кира Петровна, сходи узнай.

Кира Петровна с Асенькой подошли к входной двери, открыли её, и в сени сразу же набилась ватага ребят. Тут были и Толя Яхонтов, и Митя Журавлёв, и Лёня «лопушок», и смуглый Игорёк Резапкин, и Владик Ваньков, и Петя Ерошин — словом, все тридцать три «богатыря». Часть не поместилась в сенях и осталась на крылечке.

— Вы что это, ребята?.. Что это значит?.. — растерянно спросила Кира Петровна.

Мальчики узнали учительницу и стали снимать шапки.

— Мы, Кира Петровна, — ответил за всех Толя, — мы просто проведать Елену Ивановну пришли.

— Да, но куда столько?

— А мы сначала делегацию выбрали. Пять человек: вот меня, Игорька, Митю… И мы пошли… а они все за нами потащились… Ну зачем пришли? — грозно прикрикнул он на ребят.

— Бабушка, — побежала Асенька в комнату, — бабушка, там весь класс пришёл!.. Ой, бабушка, они все же не влезут!

Бабушка вся просветлела, засияла всеми морщинками. Она стала обмахивать лицо платочком:

— Пусть заходят, пусть… Кто там? Толя, Владик, Митя, Лёня, заходите! Только, чур, раздеваться.

— Эй, ребята, раздевайтесь! — скомандовал Толя.

— А куда вешать? — шопотом спросил Лёня.

— Куда? Ладно, клади прямо на пол, и всё.

Ребята в сенях складывали свои пальто грудой прямо на пол и по одному проходили в комнату.

— Здравствуйте, Елена Ивановна! Здравствуйте, Елена Ивановна!

Елена Ивановна каждому отвечала приветливым кивком головы.

Скоро в комнате стало полно, а гости всё прибывали. Асенька отступила к бабушкиной тахте.

— Хватит! — испуганно сказала она. — А то мы все раздавимся.

— И верно, что хватит, — вмешалась Кира Петровна. — Давайте в две смены, что ли. Потом поменяетесь.

Теперь она совсем по-другому смотрела на этих белобрысых, русых, тёмных стриженых мальчиков. Она смотрела на них с некоторой тревогой, с некоторым беспокойством и в то же время немного как бы по-матерински. Теперь это уже не просто чужие мальчики, которых она должна учить географии, — нет, теперь это её мальчики, её ученики, которых она должна растить и воспитывать. Было над чем задуматься.

Мальчики жались один к другому, боясь шевельнуться, чтобы ничего не разбить, не уронить…

Вдруг Толя словно вспомнил что-то, вышел в сени и, расталкивая ребят, вернулся с яркокрасным, весёлым цветком в тяжёлом глиняном горшке.

— Вот, Елена Ивановна, это вам… потому что цветы… вы любите. Это «Ваня Мокрый»…

Он поставил горшок на пол возле тахты и выпрямился, багровый от натуги и смущения.

Тут Игорёк тоже вышел в сени и вернулся с чем-то большим, покрытым газетой. А когда он снял газету, все увидели деревянную клетку. В клетке на жёрдочке сидела, съёжившись, серенькая птичка с жёлтой каёмочкой на крыльях.

— А это вам, Елена Ивановна, чтобы вам не скучно было… Он поёт. Это щегольчик. Только он сейчас волнуется.

Щегольчик тоненько пискнул. Все засмеялись. Асенька кинулась к птичке. Елена Ивановна покачала головой.

— Спасибо вам, милые мои ребятки, — тихо заговорила она. — Спасибо, что не забываете свою старую учительницу… Мы только что сидели, толковали про вас, а вы — вот они, легки на помине.

— А что про нас толковать! — крикнул Костя Кисляков, и все засмеялись.

Так уж было заведено: что Костя ни скажет, всё казалось смешным.

— Ох, да про вас день и ночь можно толковать! — отозвалась Елена Ивановна. — Ведь у вас теперь новый классный руководитель, вот мы и сидели, советовались.

— А кто? — спросил Владик. — Абросим Кузьмич, да?

— Нет, не Абросим Кузьмич. — Елена Ивановна показала на Киру Петровну: — Вот, прошу любить и жаловать, ваш новый классный руководитель Кира Петровна Кузьмина.

Мальчики сразу притихли. Они теперь тоже по-новому, по-другому посмотрели на Киру Петровну.

«Ясно, они удивляются, что назначили меня, такую ещё неопытную, неумелую. Они это всё понимают и чувствуют», — с тревогой подумала Кира Петровна, а вслух сказала:

— Что ж… вы, мальчики, как будто не рады этому…

— Конечно, положение нелёгкое, — вмешалась Елена Ивановна. — Народ деликатный. Сказать «рады» — вроде как меня обидеть, а сказать «не рады»…

Тут из сеней раздались голоса:

— Хватит вам! Постояли, а теперь нам дайте!

— Ох, верно, мы совсем забыли про них, — спохватилась Елена Ивановна. — Придётся вам, ребятки, уступить… Вторая смена, заходи.

Первая «смена», толкаясь, выбралась в сени и на крылечко. Вместе со всеми вышла и Кира Петровна. Она подошла к Владику, который выбирал из груды своё синее бобриковое с хлястиком пальто, и сказала:

— Ваньков, завтра зайдёшь ко мне в учительскую, отдам тебе твой меч. Он там в шкафу у меня. Только больше его в класс не приноси.

— Нет, нет, что вы, Кира Петровна! Спасибо! — обрадовался Владик.

— Вот… А ты, Асенька, передай привет бабушке. Я больше заходить не буду, а то и без меня полно. Скажи, я ей очень благодарна… До свиданья, ребята!

Кира Петровна спустилась с крылечка и в особом, бодром настроении зашагала по улице к мосту имени Пятого года.




Восьмая глава. Коньки


Каждый день после школы Владик заходил в Детский парк и сидел там на лавочке — на той самой лавочке, на которой ещё недавно сидела Тата Винокур. Он нетерпеливо поглядывал по сторонам — не покажется ли серое пальтишко и вязаная шапочка с мохнатыми смешными шариками.

Кругом стучали молотки, визжали пилы. Пахло лесом, фанерой, клеем. Парк готовился к Октябрьскому празднику.

Работники парка протягивали поперёк аллей красные полотнища, гирлянды хвои, ожерелья разноцветных лампочек…

В центре устанавливали большой фанерный щит. Его обтягивали кумачом. Рабочий в синем комбинезоне маленькими гвоздиками, которые он, точно фокусник, доставал изо рта, приколачивал к щиту белые фанерные буквы. Из них составлялись слова: «Лучшие люди нашего района».

Всё это было очень интересно, но Владику некогда было засиживаться в парке, у него своих дел было по горло.

Во-первых, вожатый отряда, Лёва Шумской из девятого «Б», которого за малый рост называли «вожатик», поручил ему разукрасить альбом «Китай».

Альбом был очень толстый. Его собирали всем отрядом — добывали картинки из журналов и газет, переписывали стихи, заметки… Владику надо было сделать обложку и надписи.

Во-вторых, Владик готовил в пионеры третьеклассника Марика Синицына. Марик приходил к нему на дом, и Владик учил его говорить Торжественное обещание, отдавать салют, отдавать рапорт… К празднику будет приём в пионеры, и надо Марика подготовить как следует.

Работы было много. Но он всё надеялся, что Тата придёт.

Обидно было. Ей для чего-то нужен старый кинжал, а кинжал — вот он, без всякой пользы лежит в сумке.

Продрогший Владик, кутаясь в пальто, плёлся домой. Он сердился и на себя, и на Петю, и особенно на Киру Петровну. Не отними она тогда кинжал — и ничего бы этого не было. А сейчас выходит, будто он обманщик. И зачем её только назначили классным руководителем!

А Кира Петровна между тем усердно взялась за работу. Во-первых — успеваемость. Во-вторых — поведение. Учителя порой жаловались то на Костю Кислякова, то на Петю Ерошина, то ещё на кого-нибудь. Чаще других к ней обращалась учительница истории Тамара Степановна. Кира Петровна просто начала бояться этой строгой, вспыльчивой учительницы, которая всегда найдёт, к чему придраться.

Не забывал Киру Петровну и старший пионервожатый. Он останавливал её где-нибудь в учительской или в коридоре и допытывался:

— Как у вас в классе с пионерской работой?

— А разве это тоже входит в мои обязанности? — удивлялась Кира Петровна.

— А как же! — говорил Антон. — Ведь вы классный руководитель.

— А вожатые? А председатель совета отряда на что?

— Так ведь они ещё дети, — объяснял Антон. — Вы должны ими руководить.

— Да я сама ещё ничегошеньки не знаю, не умею!.. — вздыхала Кира Петровна. — Ну хорошо, хорошо, попробую. Какой вы, однако, Антон, настойчивый!

— А как же, без этого нельзя! — улыбался Антон и убегал в пионерскую, озабоченно размахивая папкой с планами и списками.

Кира Петровна собрала пионеров, помогла составить план работы, предложила в декабре устроить сбор в музее имени Пятого года, посоветовала, как лучше провести октябрьский сбор, и обещала во время праздников повести весь класс в кино.

Но больше всего её заботила успеваемость.

Незадолго до праздников она допоздна просидела в учительской, переписывая из классного журнала в табеля отметки за первую четверть. Она радовалась, когда ей приходилось вписывать пятёрку или четвёрку, и огорчалась, когда вписывала двойку.

— Кира Петровна, а ведь, пожалуй, спать пора, — сказала ей Анна Арсентьевна в двенадцатом часу ночи.

— Ничего, успеется, — ответила Кира Петровна, мигая слипающимися глазами.

…На следующий день она раздавала ребятам табеля. При этом она каждому что-нибудь говорила.

Толе Яхонтову она сказала:

— Молодец, Яхонтов, продолжай в том же духе.

Митю Журавлёва она тоже похвалила. Игорька — тоже. Петю Ерошина она поругала. Владику она сказала, протягивая табель:

— У тебя, Ваньков, не совсем гладко. Одумайся, пока не поздно.

Владик заглянул в табель. Там рядом с пятёрками красовалась лиловая тройка по географии.

Невесёлый шёл он домой. Ему не хотелось показывать табель папе с мамой. Особенно папе, которому он обещал учиться на пятёрки и четвёрки.

К счастью, папы не было дома. Он остался у себя в цехе на октябрьский вечер. А за Владиком зашли Митя и Лёня, и они после обеда все вместе отправились на октябрьский сбор дружины.

Школа, как всегда в праздники, была украшена трепетавшими на ветру флагами и лозунгами. Над входом сияли две большие, составленные из красных лампочек цифры: 3 и 3. Было очень странно, что огромные, сверкающее праздничные цифры «3» похожи на ту маленькую ехидную троечку, которая испортила Владику весь табель…

Сбор происходил на самом верху, в большом зале. Дружина построилась четырёхугольником. На сцене, за покрытым красной материей столом, сидели почётные гости: Егор Николаевич в сером костюме, Анна Арсентьевна в необычном, длинном чёрном бархатном платье, Кира Петровна, учительница истории Тамара Степановна, учитель рисования Абросим Кузьмич, математик Игнатий Игнатьевич и другие педагоги.

Все они были сегодня чем-то не похожи на себя, все они, нарядные, чинно восседали за столом президиума и ласково посматривали на ребят. Сидел там и генерал Резапкин — отец Игорька. Он всё потирал свою круглую гладкую загорелую голову.

Справа вдоль стены выстроились третьеклассники. В руках у них были крепко зажаты уголки новых красных галстуков. Концы галстуков свисали чуть ли не до самого пола.

Владик увидел Марика Синицына. Он стоял вторым с краю и, прижимая к груди кончик галстука, таращил большие чёрные глаза. Владик беспокоился: сделает ли Марик всё как следует? Не осрамится ли сам и не осрамит ли своего учителя?

Но вот Антон вышел на середину. Он тоже не был похож на себя. Сегодня он не бегал озабоченный по школе, как обычно. Неизменной синей папки с болтающимися тесёмками в руках у него не было. Он чувствовал, что во время сбора дружины он, старший пионервожатый, — самое главное лицо! Поэтому у него сразу изменились и осанка, и голос, и все повадки. Он гордо стоял посреди зала и начальнически поглядывал по сторонам.

— Дружина, смирно! — скомандовал Антон. — Знамя внести!

Низенькая седенькая учительница музыки Людмила Сергеевна заиграла на рояле марш. Пронзительно запели горны. Тяжёлое, бархатное знамя поплыло над головами. Пионеры салютовали ему. Третьеклассники не салютовали, потому что они ещё не были пионерами. Они не отрываясь смотрели на знамя.

Почётные гости на сцене задвигали стульями и встали. Владик держал руку перед собой немного наискось, смотрел на знамя и думал: «Вот здорово! Даже директор, даже генерал встали перед пионерским знаменем!»

На душе у Владика стало по-особенному празднично. Ему захотелось сделать что-то очень большое, что-то очень важное для дружины, для школы, для всего Советского Союза.

— Отряды, сдать рапорт! — скомандовал Антон и грозно насупил брови.

Председатели советов отрядов стали сдавать рапорты. Владику всегда казалось, что лучше всех сдаёт рапорт, конечно, их Толя Яхонтов — чётко и без запиночки.

— А сейчас, — повернулся Антон к третьеклассникам, — мы будем вас принимать в пионеры. Правила знаете?

— Знаем… — разноголосо отозвались мальчики.

— Тогда повторяйте за мной.

Антон стал медленно произносить слова Торжественного обещания. Третьеклассники нестройным хором вторили ему фраза за фразой. Владик, сам того не замечая, шопотом повторял слова пионерского обещания. Ведь ещё не так давно, два года назад, его самого принимали в пионеры.

— Надеть галстуки! — скомандовал Антон.

Красные треугольники, которые до сих пор висели неподвижно, замелькали перед глазами. Третьеклассники стали накидывать их на шею и завязывать. Но делали они это неуклюже, неумело. Они вертелись, неловко нагибали головы и никак не могли перехватить концы галстуков.

Владик смотрел на Марика и сердился. Ему хотелось крикнуть: «Не так! Вот так! Ведь я тебя учил, как надо!»

Но тут Антон увидел, что у малышей дело не ладится. Он обернулся к шеренге пионеров и сказал:

— Ну-ка, ребята, помогите-ка новичкам надеть галстуки! А то они ещё не привыкли.

Владик вместе с другими ребятами вышел из строя, пробежал несколько шагов и очутился возле Марика.

— Ты что ж это! Ведь я тебе показывал! — тихо сказал он и принялся завязывать концы тугого, ни разу ещё не надёванного галстука.

А Марик стоял по команде «смирно» и всё скашивал свои чёрные глаза на пышный красный узел, который Владик ловко сооружал у него на груди.

Потом Владик вернулся на место. Начались речи. Антон поздравил новых пионеров.

— Кто такие пионеры? — спросил он и сам себе ответил: — Пионеры — это смелые люди, которые первыми принимаются за трудное дело. Они идут впереди всех, они не боятся ни опасностей, ни тяжёлой работы… Они осваивают новые земли, строят города, начинают новую жизнь на новом месте. Вот откуда пошло название «юные пионеры».

Мальчики слушали его и смотрели на самих себя и друг на друга с уважением. Вот, оказывается, какое это важное слово — пионер!

Директор Егор Николаевич тоже говорил о том, что пионеры — это люди, которые не боятся препятствий и настойчиво делают своё дело.

— А какое ваше глазное дело? — спросил он и повернулся к новым пионерам.

— Учиться… — вразнобой ответили мальчики.

Потом говорил генерал Резапкин. Он приветствовал пионеров от имени Советской Армии. Широкий погон на его плече сверкал под лампами золотым шитьём. Владик оглянулся на Игорька. Игорёк стоял гордый и не сводил глаз с отца. Они были похожи друг на друга — оба коренастые, круглоголовые, только у отца голова была совсем гладкая, а у Игорька она была покрыта тёмной короткой щетинкой.

Потом началась самодеятельность. Знаменитый на всю Красную Пресню школьный хор под управлением Людмилы Сергеевны спел «Песню мира». Отрядный барабанщик Лёня Горшков сыграл на скрипке-половинке. Он учится в районной музыкальной школе и будет скрипачом. Басню Крылова «Слон и Моська» прочитал Костя Кисляков. Он корчил забавные рожи, лаял и по-собачьи чесал за ухом. Потом началась всеобщая пляска. Владик изо всех сил топал ногами и веселился от души. Немудрено, что он забыл и про табель и про тройку по географии.

Пришёл он домой поздно и сразу лёг спать. А утром они с папой опять не встретились, потому что папа рано ушёл на демонстрацию. И только за обедом, когда мама разрезала пахнувший ванилью пирог, папа откинулся на спинку стула и сказал:

— А ты, Владик, с какими показателями встречаешь праздник?

— А что это за показатели? У нас ещё не проходили.

— Показатели — это цифры, которые показывают, как ты работал — хорошо или плохо.

— Это ты про отметки, что ли?

— Во-во, они самые…

— Что-то он не торопится сегодня табель показывать, — сказала мама, раскладывая пирог по тарелочкам.

— Мне только крошечку, только попробовать, — как обычно, сказал папа.

А Владик покосился на маму и сказал:

— А что его показывать, когда мне Кира Петровна весь табель испортила.

— Как же это она испортила? Ну-ка, дай его сюда. Дело верней будет.

Владик с неохотой встал из-за стола. Он подошёл к своему столику и долго шарил в сумке, будто никак не мог найти табель. Наконец он его нашёл, еле-еле двигая ногами вернулся к столу и медленно подал папе тоненькую книжечку:

— Вот… видишь…

Папа заглянул в табель, покачал головой и постучал пальцами по скатерти:

— Так… значит, с географией у нас нелады…

— Ну подумаешь, папа, одна тройка…

— Нет, «не подумаешь», Владик. Не к лицу тебе эта тройка. Где тройка, там и до двойки недалеко.

— И до четвёрки тоже, — отозвался Владик.

— Посмотрим… На́, держи. — Папа протянул Владику табель. — Не ожидал я от тебя этого.

Он встал, прошёл к себе и вернулся к столу с порядочным свёртком:

— Ну-ка, развяжи.

Владик положил табель на стол, взял свёрток и стал нетерпеливыми пальцами разматывать скрученную жгутиком бечёвку. Сквозь толстую бумагу с надписью «Центральный универмаг» нащупывалось что-то твёрдое и острое.

Владик заторопился. Но бечёвка никак не поддавалась. Тогда он схватил со стола нож, мигом разрезал бечёвку, развернул бумагу — и в руках у него очутились коньки. Да не просто коньки, а коньки с ботинками. Новенькие, чёрные с белыми шнурками ботинки и новенькие, блестящие, чуть смазанные маслом и приклёпанные к ботинкам коньки «советский спорт».

— Папа!.. — закричал Владик на всю квартиру, — Папка, неужели это мне?.. — Он прижал замасленные коньки с бумагой к груди: — Папа, большущее тебе спасибо… Мама, смотри какие… Тётя Феня, смотри — конёчки… Ой, здорово!.. А можно, папа… можно, я их сейчас примерю?

— Конечно, можно, — улыбнулся папа. — Для кого же я их покупал!

Владик, не помня себя от радости, сел на диван, молниеносно разулся и стал натягивать на ногу тугой, холодный ботинок.

Ботинок не лез. Владик его дёргал, дёргал… Мама сказала:

— Да ты шнурок распусти, торопыга!

Владик распустил белый шнурок, надел ботинок и стал суетливо, не попадая железным кончиком в дырочки, зашнуровывать его.

— Папа, как раз такие, о каких я мечтал…

Он кое-как завязал бантиком шнурок и поднялся. Ботинок пришёлся впору — нигде не жало. Владик пошевелил пальцами в холодном ботинке, потом, грохоча коньком по паркету, прошёлся по комнате.

— Ну как? — спросил папа.

— В самый раз, папа, мой размер. Здорово!.. А можно, папа, я второй примерю?

Владик натянул второй ботинок и, растопырив руки, снова прошёлся по комнате. Он стучал коньками по паркету, словно конь подковами.

— Замечательно! Папа, спасибо тебе!

— Не стоит, — сказал папа. — Я очень рад, а то я всё боялся, что будут велики.

— Что ты, папа, как раз мой номер! Ну, в крайнем случае, можно ещё шерстяные носки поддеть, ещё даже лучше будет…

— Давай, Владик, убирать со стола, — сказала мама. — Феня сегодня выходная.

— Погоди, мама, сейчас.

Владику не хотелось снимать коньки, и он всё топал ими по паркету. А мама стала метёлочкой смахивать со стола крошки. Она подобрала табель, который всё ещё лежал на скатерти, и протянула Владику:

— На, спрячь свои «показатели»…

Владик взял табель, сел на диван, заглянул в тоненькую книжечку и долго смотрел на лиловую тройку. Потом он посмотрел на свои ноги, вздохнул, нагнулся и принялся медленно расшнуровывать ботинки. Вот он снял один ботинок, другой, нашёл толстую бумагу с надписью «Центральный универмаг», старательно завернул в неё коньки и в одних чулках прошёл к папе:

— Папа, можно к тебе?

Папа лежал на диване и читал газету.

— Что скажешь, Владик?

— Папа, вот что… — заговорил Владик запинаясь. — Ты, пожалуйста, папа, ну спрячь их где-нибудь… у себя…

Он протянул папе завёрнутые в бумагу коньки.

Папа опустил газету и в упор посмотрел на Владика:

— Ты что, Владик?.. Они что же, нехороши тебе?

— Нет, папа, при чём тут нехороши… Только мы ведь с тобой уговорились: не ниже четвёрки… Так что ты лучше возьми их. А когда я исправлю, тогда…

Папа тяжело повернулся на диване:

— Что ж, ты, пожалуй, прав. Положи их вон туда. — И он показал на письменный стол.

Владик положил свёрток в ящик, закрыл дверцу и сказал:

— Только ты, папа, знаешь, на всякий случай запри, а то вдруг я ещё не выдержу…

— Это не стоит, — сказал папа.

Но Владик уже не слышал его. Он захлопнул папину дверь и в одних чулках убежал к маме на кухню помогать.




Девятая глава. Лучшие люди


У Пети Ерошина тоже вышел серьёзный разговор из-за отметок, только не с папой, как у Владика, а с мамой. На весь пятый «Б» всего было две двойки, и обе — у Пети Ерошина. Одна по русскому письменному — за диктант, а другая — по истории. Кира Петровна, когда отдавала ему табель, сказала:

— Способный ты парень, Петя, только матушка лень тебя губит. Подтянись, пока не поздно.

Петя взял табель и, не глядя в него, засунул в портфель. Две двойки… Чего ж тут подтягиваться! Тут уж подтягиваться нечего… Насвистывая сквозь зубы «Удар короток, и мяч в воротах», он с независимым видом зашагал домой.

Обычно он возвращался домой вместе с Владиком, потому что они жили в одной стороне. Но после ссоры из-за кинжала недавние друзья перестали разговаривать. В классе они хотя и сидели попрежнему рядом, но друг друга как будто не замечали. Когда надо было, и Петя и Владик обращались к сидевшему впереди Лёне Горшкову:

— Лёня, скажи Петьке, пускай вернёт резинку.

— Лёня, скажи Владьке, пускай книжку принесёт.

Так и разговаривали через «переводчика».

Вот почему Петя сейчас из школы шёл один. У каждой витрины он останавливался. Сегодня они выглядели по-особенному. Всегда в окне видно, чем магазин торгует, а сегодня все витрины убраны красной материей, портретами, чертежами, моделями и большими красными тройками. Петя шёл не спеша. Торопиться некуда. Ему хотелось отдалить встречу с мамой.

Мама работает сновальщицей на комбинате «Трёхгорная мануфактура». Петя там был в прошлом году с экскурсией. Они обошли тогда все цехи. В сновальном цехе он увидел маму. Она стояла у станка в синем халате и красной косынке, а перед ней без конца тянулись прямые, как струны, нити и наматывались на большой сновальный вал. Мама зорко следила за светлыми, серебристыми нитями. Чуть какая ниточка оборвётся, она быстро и ловко особым ткацким узелком связывала её.

— Мама! — позвал Петя.

Но в сновальном цехе шумело множество станков, и мама не услышала Петю. Он знал, что все ткачи из-за постоянного шума туговаты на ухо, и крикнул погромче:

— Мама!

И тут наконец-то мама услышала, оглянулась и кивнула Пете головой, а пальцы её в это время завязали крохотный узелок.

Мама работала хорошо, и ей хотелось, чтобы её сын тоже хорошо работал. Конечно, эти двойки маме не понравятся. Немудрено, что Петя еле-еле плёлся домой.

Но как тихо он ни шёл, всё же в конце концов пришёл. Мама уже была дома. Она расправляла ворсистый, с красным кантиком половичок на только что натёртом полу. На столе лежала новая скатерть с острыми складками. На окнах белели отглаженные занавески с крупной мережкой.

Петя разделся и степенно прошёл в комнату.

— Чур, ноги вытирать. Вот так, — сказала мама. Она выпрямилась и поправила волосы. — Заходи, сынок. С праздничком тебя!

— Спасибо!

Петя молча прошёл по новому половику и бросил портфель на подоконник.

— Пётр, не бросай куда попало! — строго сказала мама. — Клади на место. Видишь, я убрала.

Всё так же молча Петя взял портфель и повесил его на гвоздь.

— Ты что это, Петя, вроде как не в себе?

— Нет, я в себе.

Он стал теребить мережку на занавеске.

— Оставь занавеску. Ты мне лучше скажи, какие отметки принёс, горе ты моё!

Петя стал смотреть в окно:

— Никакие я не принёс.

— Как так — никакие? Дай-ка портфель.

Петя подскочил к стене, сорвал портфель и спрятал было его за спину, но мама строго сказала:

— Дай сию минуту.

Делать было нечего, пришлось Пете подать маме табель. Она заглянула в книжечку и сурово скрестила руки на груди. Ей всегда хотелось, чтобы Петя стал инженером, учёным, изобретателем. Для этого надо, конечно, учиться как следует. Ерошина сама училась на курсах при комбинате и учила молодых ткачих работать лучше и быстрее. Но Петя, как на грех, не очень-то любил учиться. Это сильно огорчало его маму.

И сейчас, увидев в табеле две двойки, она сердито сказала:

— Что же мне с тобой, с непутёвым, делать? Опять хочешь весь год на тройке да на паре кататься?

— Ничего я не хочу кататься.

— Не хочешь? А это что? А это?.. — И она стала тыкать крепким пальцем ткачихи в табель. — Срам какой! Только фамилию нашу позоришь!

Это почему-то больше всего обидело Петю:

— Ничего я не позорю.

— Нет, позоришь! Наша фамилия, Ерошины, уважаемая, а ты позоришь.

— Не говори так, слышишь? А то уйду, — сказал Петя.

— Куда же ты уйдёшь, интересно?

— Я уж знаю куда.

Слово за слово — спор разгорелся не на шутку. Дело кончилось тем, что Петя выскочил в коридор, сорвал с вешалки пальто и шапку и выбежал на улицу.

Сгоряча он зашагал было к Владику. Но на углу опомнился: ведь они в ссоре! Он остановился: куда ж пойти? В Дом культуры — ещё рано. В Зоопарк — неинтересно, он уже там был двадцать раз. В кино «Баррикады» — надо деньги на билет. А у мамы он сейчас просить не будет.

Кругом густо шёл народ. У всех в руках были покупки. Все куда-то спешили, все готовились к празднику, и лишь один Петя Ерошин стоял на углу Красной Пресни, не зная, куда пойти.

И тут он вдруг вспомнил про Детский парк. Ведь там много широких скамеек. На любой из них можно отлично провести часок-другой. Пусть мама поволнуется, пусть поищет его…

Петя засунул пальцы в рукава и зашагал к парку. Скоро он подошёл к высоким воротам. Они были открыты. Петя побрёл по аллейке. Над дорожками покачивались разноцветные фонарики. Ветер шевелил красные полотнища и посвистывал в тоненьких ветках липок и топольков. Кто-то вставил в руку Павлика Морозова красный флажок. В центре парка возвышался большой, обтянутый кумачом щит: «Лучшие люди нашего района».

От нечего делать Петя подошёл к щиту. На нём было много фотографий. Вот пожилой рабочий с орденом. Вот молодой парень в большой кепке. Вот женщина в косынке. Петя присмотрелся к ней. Где-то он раньше видел эти тёмные пристальные глаза, прямой нос и сжатые губы…

Очень похоже на его маму. Он пригнулся поближе к фотографии. Постойте, да это не только похоже, это просто сама она, его мама! Вот же и подпись на узенькой полоске бумаги: «Знатная сновальщица Евдокия Ерошина».

Петя глазам своим не поверил. Он потрогал гладенькую фотографию. Снято, наверное, на работе, потому что мама в халате, а за её спиной — большие фабричные окна… Петя не отрываясь смотрел на мамин портрет. Тут подошёл какой-то прохожий, стал рядом с Петей и начал разглядывать фотографии. Петя не выдержал и сказал:

— Вот видите, дяденька, вон там Евдокия Ерошина. Это моя мама.

— Да? — Прохожий посмотрел на Петю и улыбнулся. — Верно, похож. Молодец, поздравляю!

— Спасибо, — сказал Петя. А сам подумал: «Чем же я молодец? Это мама молодец!» Но всё равно ему было очень приятно.










Он долго там простоял, возле щита. И каждый раз, когда кто-нибудь подходил, он показывал пальцем:

— Видите, вон там Евдокия Ерошина. Это моя мама.

И каждый раз люди приветливо улыбались ему и поздравляли его.

Потом настал вечер. Засияли гирлянды лампочек, вспыхнул прожектор, зажглись красные цифры. Петя побежал домой.

— Вернулся, колоброд? — сердито встретила его мама.

— Вернулся, — ответил Петя и как ни в чём не бывало сказал: — Мама, а ты видела?

— Кого?

— Знатную сновальщицу Евдокию Ерошину! — отчеканил Петя.

— Где? — вскрикнула мама.

— Там, в парке… Пойдём…

Мама быстро оделась, и Петя повёл её в парк.

Уже было темно, но сильный прожектор ярко освещал большие глянцевые фотографии лучших людей района.

Мама с удивлением смотрела на свой портрет, как будто не узнавала себя.

Петя тоже долго смотрел то на маму, то на её фотографию. Потом он взял маму за руку и тихо сказал:

— Мама, ты не думай… я не буду позорить… я исправлю, вот увидишь.

— Ладно, ладно, сынок, — сказала мама. Она обняла Петю и шевельнула пальцами, словно завязала ткацким узелком невидимую нить.




Десятая глава. В кино


— Мама, выдай денег! — сказал Владик.

— Зачем?

— На кино.

— Опять кино? — удивилась мама.

— Что ты, как «опять»! — разгорячился Владик. — Да я ведь сто лет в кино не был! С прошлого воскресенья не был. Да мы ведь всем классом идём… Вот, видишь!

Он показал на свой отрывной календарь. Там на листочке «8 ноября» было написано: «4 часа — кино».

— Ладно уж, на! И возьми с собой яблочко.

Мама дала ему огромную антоновку. Владик с трудом запихал её в карман, оделся и вышел за ворота. При ходьбе она ему сильно мешала, эта тяжёлая, холодная антоновка.

На улице было прохладно, с пасмурного неба сеялся сухой редкий снежок, похожий на соль. Ветер с лёгким шуршаньем гнал его по асфальту.

Школа, как и вчера, была украшена развевающимися на ветру флагами и красными полотнищами.

На обширном школьном дворе собрался почти весь пятый «Б». По дорожкам мимо засохших, присыпанных снежком клумб солидно прогуливались Толя Яхонтов и Митя Журавлёв. К ним сзади то и дело подкрадывался Кисляков и дёргал их за хлястики пальто. А когда они сердито оборачивались, он со смехом отскакивал.

На широких школьных ступеньках сидели Лёня Горшков, Генка Анохин и Петя Ерошин. Они внимательно слушали Игорька Резапкина, который вчера был с папой на Красной площади и смотрел парад Советской Армии.

Ребята с завистью смотрели на Игорька. Шутка ли сказать — он видел парад Советской Армии! Ведь это заветная мечта всех мальчиков. Недаром многие из них 1 мая и 7 ноября поднимаются чуть свет и бегут на улицу Горького, чтобы хоть одним глазком посмотреть на танки, «катюши», броневики, самоходки…

И вот наконец сюда, на улицу Горького, доносится мерный перезвон курантов со Спасской башни. Колонны войск оживают. Шумят моторы, скрежещут гусеницы, звучат слова команды. Широкой, бесконечной рекой текут и текут колонны туда, на Красную площадь, мимо мавзолея, на котором, приложив руку к фуражке, стоит в кругу своих ближайших помощников товарищ Сталин.

Ох, как хочется тогда каждому из мальчиков, которые смотрят в просвет между двумя милиционерами на проходящие войска, ох, как хочется им тоже сидеть в танке, или на зарядном ящике, или в броневике, или за рулём мотоцикла и мчаться по Красной площади!

…Ребята жадно слушали Игорька. А он рассказывал:

— А пушки, ребята, вот такие, ну прямо как вон до того дерева… А танки такие, как тот дом…

Ребята могли бы его слушать без конца. Но тут на школьное крыльцо вышла Кира Петровна. На ней было длинное синее пальто с мерлушковым воротником и маленькая мерлушковая шапочка, чуть сдвинутая набок.

Кира Петровна похлопала синими расшитыми варежками:

— Мальчики, все пришли?

— Все как будто, — ответили ребята оглядываясь.

— Тогда станем в пары!

Мальчики зашумели:

— Кира Петровна, зачем в пары? Что мы, маленькие, что ли?

— Нет, гурьбой я идти не позволю, — сказала Кира Петровна и строго посмотрела на мальчиков. — Кто не хочет, может идти домой. Вольному воля!

После этого, конечно, все стали в пары и — ни дать ни взять детский сад — чинно направились в кино.

Кассирша выдала Кире Петровне тридцать четыре билета — целую груду розовых листков. Контролёрша у входа внимательно пересчитывала ребят. Какой-то посторонний мальчишка пристроился было к шеренге пятиклассников, но контролёрша мигом заметила его.

В фойе было людно. Времени до начала сеанса оставалось в обрез, и всё-таки неугомонные ребята успели и воды выпить в буфете, и внизу в тире пострелять, и полюбоваться на портреты киноактёров.

— Мальчики, только не расходитесь! — тревожилась Кира Петровна.

— Не беспокойтесь, Кира Петровна, — ответил за всех Толя Яхонтов, — все будем на месте, все как один! — и убежал в буфет.

А Владика и Петю толпа прижала к большой стеклянной двери, за которой был выход из зрительного зала. Они искоса поглядывали друг на друга. Признаться, им давно хотелось заговорить, но оба выдерживали характер.

Народ всё прибывал. Толпа как будто нарочно подтолкнула Владика к Пете.

Петя, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Толкаются, прямо невозможно…

Владик сразу же ответил, но не Пете, а просто так, неизвестно кому:

— Сами толкаются, а на других говорят.

— А кто говорит? Никто не говорит, — отозвался Петя, усиленно работая в толпе локтями.

Владик, не глядя на Петю, сказал:

— Меня толкают, и я толкаюсь!

Они разговаривали нарочно грубо. Но это всё было напускное. Через несколько минут они повернулись друг к другу лицом и стали разговаривать по-настоящему. Самое трудное было начать, а после Дело пошло. Всё-таки они были друзьями. С жаром, перебивая один другого, они принялись рассказывать.

— А мою маму в парке выставили, — торопился Петя. Он хотел показать, какой величины портрет, но из-за тесноты не смог этого сделать.

— А мне папа коньки купил, — сказал Владик.

— Какие?

— «Советский спорт»!

— С ботинками?

— Да.

— Вот здо́рово! А дашь попробовать?

— Конечно, дам!

Они разговаривали быстро, громко, торопливо, словно стараясь наверстать упущенное время.

Тут затрещал звонок. Сеанс окончился. За стеклянной дверью из зрительного зала повалила толпа. У всех были печальные лица. Многие вытирали глаза платками. Видно, картина, которую все только что смотрели, была очень печальная. Ребята притихли.

Вдруг Петя завертелся и стал тыкать пальцем в стекло:

— Смотри-ка, кто идёт!

— Где?

— Да вон там, видишь! Вон! Помнишь, художница от слова «худо»!

— Где? Где? — встрепенулся Владик. Он изо всех сил прижался носом к стеклу. — Ой, верно! Она!

Он увидел совсем близко от себя темнорусые косы с пунцовыми бантами, шапочку с мохнатыми шариками, большие, полные слёз глаза. Это была Тата Винокур. Она держала за руку пожилого коренастого человека с седой головой, румяным лицом в крупных складках и изжелта-седыми усами.

— Тата! Тата! — закричал Владик и стал дёргать запертую дверь.

— Зачем она тебе? — удивился Петя.

— Так… надо… Тата!

Но дверь была наглухо закрыта, и голоса Владика в шуме толпы по ту сторону двери, конечно, не было слышно.

Что делать? Раздумывать некогда. Владик повернулся и, ни слова не говоря, стал усердно работать локтями, пробираясь через фойе, чтобы перехватить Тату внизу, у лестницы, на дворе.

Нелегко ему было пробиться сквозь толпу. Но вот и лестница. Владик стал ждать. Выходившие из кино толкали его, задевали, сердились:

— Мальчик, что ты стал на дороге?

Но Владик упрямо стоял на своём посту. Он долго там простоял, но ни Таты, ни дедушки не было. Вот уже все прошли, а их всё нет. Значит, либо он их прозевал, либо они прошли раньше, пока он пробивался сквозь толпу. Обескураженный Владик вернулся в фойе. Здесь было темно и безлюдно. Сеанс уже начался. Владик побежал по опустевшему фойе к высокой двери зрительного зала, но стоявшая у дверей контролёрша остановила его:

— Тише, мальчик, нельзя. Уже идёт журнал.

— Тётенька, пустите… Там все наши… весь класс…

— Нельзя, нельзя… Ступай вон туда, на балкон.

Владик послушно побежал на балкон. Он поднялся по узкой лестнице, толкнул дверь и очутился в кромешной темноте. Растопырив руки, он стал осторожно, точно слепой, продвигаться между стульями. Он чувствовал рядом с собой людей, он задевал чьи-то колени, наступал кому-то на ноги… Он слышал сердитые голоса:

— Гражданин, осторожней! Не могут во-время прийти!

Наконец Владик нащупал свободное место. Он откинул сиденье, сел и привалился к спинке стула, усталый после утомительного путешествия в темноте.




Одиннадцатая глава. «Любка-артистка»


Владик протянул вперёд руки и нащупал в темноте обтянутый плюшем край барьера. Значит, он очутился в первом ряду. Это хорошо.

Он положил на барьер локти и упёрся подбородком в сцепленные пальцы. Сидеть в такой позе было неудобно, потому что барьер стоял довольно далеко от стула. Но Владик просидел так, не шевелясь, на самом краешке стула, почти все два часа, пока шла картина.

За спиной раздавалось негромкое, мерное стрекотанье, точно там, в темноте, протекал невидимый ручеёк. Из маленького квадратного окошечка струилась полоса света и, расширяясь, падала на экран. А на экране происходило то, что потрясало Владика до глубины души.

Он видел белые домики, высокие копры, конусы породы и узкие улочки шахтёрского городка Краснодона. Сейчас здесь хозяйничают гитлеровцы. Вот идёт концерт в бывшем шахтёрском клубе. В зале сидят фашистские офицеры. На сцене высокий, худой Иван Туркенич лихо пляшет и поёт под гитару песню «Бродяга».

Тем временем Люба Шевцова, весёлая, красивая «Любка-артистка», и отчаянно смелый Серёжа Тюленин украдкой пробираются к фашистской бирже труда.

Они поджигают биржи. Пламя вздымается к небу, оно закрывает весь экран. Пожар разгорается. Фашисты в панике бегут из клуба.

— Ура! Так их, так! — кричит Владик и в восторге стучит кулаком по плюшевому барьеру.

Внизу, под Владиком, сидят ребята из пятого «Б». Они тоже кричат:

— Ура, Серёжа, молодец!

Пятый «Б» занял целых два ряда. С краю сидит Кира Петровна. Сначала её немного тревожило, что Владик Ваньков пропал. Потом картина так захватила её, что она забыла и про Ванькова, и про себя, и про весь пятый «Б», про всех своих «богатырей».

Не отрываясь следит она за картиной. Вот фашисты начали охотиться за членами подпольной организации «Молодая гвардия». Вот они поймали Олега Кошевого, Серёжу Тюленина. Вот они ворвались к Любе Шевцовой. Бедная Любка, «Любка-артистка»! Ещё недавно она так ловко танцевала перед фашистами. Они хлопали ей и кричали «колоссаль». А теперь они избивают её и волокут в тюрьму!

Ручеёк за спиной всё журчит и журчит. В зрительном зале стоит тишина. И только время от времени раздаётся чей-нибудь тяжёлый вздох.

На экране картины сменяются одна за другой. Фашисты, как собаки, выслеживают молодогвардейцев. Вот они поймали почти всех…

Музыка становится очень печальной. Владик изо всех сил стискивает барьер. Его ногти впиваются в плюш. Краснодонцев ведут на казнь.

Вот они проходят, один за другим, длинной вереницей. Они бредут истерзанные, измученные, избитые, но головы их гордо подняты вверх. А глаза полны ослепительного света, точно они сейчас, перед смертью, видят то замечательное будущее, ради которого они пожертвовали своей жизнью.

Их подводят к стволу старой шахты.

Владику захотелось плакать, но он пересилил себя. Но когда рядом с ним какая-то женщина негромко всхлипнула, Владик не выдержал. В глазах защипало, и тёплые слёзы покатились по лицу. Владик торопливо вытирал их кулаком, потому что они мешали ему видеть последние минуты краснодонцев.

…………

Когда в зале вспыхнул свет, Владик ещё долго смотрел на экран. Он словно ещё видел Любу, Олега, Серёжу… Потом он очнулся, перегнулся через плюшевый барьер и стал искать своих. Он их сразу нашёл. Они были справа, внизу, у центрального прохода.

Владик закричал:

— Кира Петровна!

Кира Петровна подняла голову, увидела Владика и помахала ему платком, которым она, наверное, в темноте вытирала глаза:

— А, пропавший, иди к нам!

— Сейчас!

Владик стал проталкиваться к выходу, но тут на сцену перед экраном вышел высокий человек в сером костюме и громко сказал:

— Граждане, просьба не расходиться! Просьба занять места.

Все стали садиться. Владик хотел было пробраться к своим, но кто-то дёрнул его за рукав:

— Мальчик, не мельтеши, сядь.

Пришлось сесть на место. Все дружно захлопали. Владик, ещё не разобравшись, в чём дело, на всякий случай тоже захлопал. И вдруг он увидел, что из маленькой боковой дверки на сцену перед экраном вышла Люба Шевцова — та самая Люба Шевцова, которую фашисты только что сбросили в ствол шахты.

Владик захлопал что было сил. Он был счастлив, что «Любка-артистка», смелая, глазастая «Любка-артистка», жива, стоит на сцене и застенчиво кланяется публике.

Сейчас на ней было красивое чёрное платье с кружевной отделкой. Большие глаза так и блестели.

— Слово имеет артистка, исполнявшая роль Любы, — сказал человек в сером костюме.

Все снова захлопали. Потом, когда народ немного поутих, артистка подошла к самому краю сцены, снова поклонилась и стала рассказывать:

— Товарищи! Мне пришлось много поработать над ролью Любы Шевцовой. Ведь я ещё сама недавно была школьницей, сама ещё мало испытала в жизни, а тут надо было передать глубокие, трагические переживания.

Владик снова упёрся подбородком в плюшевый барьер и не отрываясь смотрел на «Любку-артистку».

— И вот мы приехали в Краснодон, — рассказывала она. — С волнением подошла я к дому, где жила Люба. Тут и мысли о том, как тебя встретят, и ещё другое, непередаваемое, щемящее чувство… Вот по этим ступеням всходила Люба. Эту скрипучую дверь отворяла Люба… Пожилая женщина вышла мне навстречу. Я сразу догадалась, что это Евфросинья Мироновна — Любина мать. Мы обнялись, и я не выдержала — заплакала.

Артистка смущённо улыбнулась, помолчала, потом стала рассказывать про домик Олега Кошевого:

— Там сейчас музей. Всё как было при Олеге… Туда приезжают люди со всего СССР. Там во время съёмок жил наш артист Володя Иванов, который снят в роли Олега. Он жил в комнате Олега, сидел в его кресле, спал в его постели, укрывался его одеялом. Мать Олега, Елена Николаевна, и бабушка, Вера Васильевна, относились к нему, как будто это на самом деле их родной Олежка…

Владику ясно представился белый домик, комната, полка с книгами. Он жадно слушал «Любу».

— Мне много рассказывали про Любу Шевцову, — продолжала артистка, — рассказывали, что когда её вели на казнь, собралось много народу. Все были очень плохо одеты, потому что фашисты отобрали все тёплые вещи. А на Любе случайно уцелела хорошая шуба. И вот в эти последние, страшные минуты Люба подумала не о себе, а о других. Она сняла шубу, бросила её в толпу и крикнула: «Возьмите, вам пригодится! А мне она больше не нужна». Вот какая была Люба Шевцова. И если мне хоть немного удалось передать её образ, то для меня это величайшая радость и счастье, — закончила артистка.

Все захлопали ещё сильней, чем раньше. Владик отбил себе руки. Ему очень нравилась «Любка-артистка».

…Когда вышли из кино, уже стояла ночь, но на улице было светло, как днём. Повсюду горели яркие лампы, струились цветные огни праздничной иллюминации, бесшумно скользили по небу светлые линейки прожекторов…

Во всю ширину улицы шёл народ. Все спешили в центр — посмотреть, как украшен Кремль, как переливается огнями улица Горького, площадь Свердлова, Большой театр…

Кира Петровна велела всем построиться в пары, и Владик снова стал рядом с Петей. Ребята шли молча. Все думали о картине, все были под впечатлением рассказа артистки.

Владик и Петя тоже долго молчали. Потом Владик взял Петю за рукав и тихо сказал:

— Петух, слушай, что я придумал.

— Что?

— Только ты потише. — Владик оглянулся, посмотрел на Киру Петровну, которая шла позади, и снова пригнулся к Пете. — Только, чур, язык за зубами. Слышишь!

— Слышу. Что?

— Да нет, ты расскажешь! — махнул рукой Владик.

— Ну тебя! — обиделся Петя и отвернулся. — Не хочешь — не говори.

— Ну ладно. — Владик пригнулся к холодному Петиному красному уху и прошептал: — Я решил поехать туда…

— Куда — туда? — переспросил Петя.

— Да тише ты!.. Ну, туда… в Краснодон, понятно?

— В Краснодон?

— Ну да! Домик Олега Кошевого посмотреть — как там всё было…

Петя недоверчиво посмотрел на Владика:

— Ты что, шутишь?

— Да ничего я не шучу. А что? Взять билет, и всё. Знаешь что, Петух? Давай вдвоём, а?

Петя задумался. Несколько минут он шагал молча, глядя на тупые носы своих валенок, потом обернулся к Владику и сказал:

— Я бы с удовольствием, только ведь мама не пустит. И тебя не пустят.

— Тсс… Подумаешь, не пустят! А мы потихоньку. Поехать на вокзал, взять билет, и всё! Подумаешь!

— А какой вокзал?

— «Какой, какой»! Узнаем какой, — топотом сказал Владик. — Большое дело! Давай, Петух, решайся!

Петя снова задумался, потом поднял руку и хлопнул Владика по плечу:

— Эх, была не была! Давай, Владька, ладно, поедем. Вот здорово будет!

Он в восторге присвистнул, но Кира Петровна, конечно, сразу же строго сказала:

— Тише, мальчики, не свистеть. И вообще вести себя прилично!




Двенадцатая глава. Тамара Степановна


Трррр… — дребезжит-заливается школьный звонок. Значит, добродушная ворчунья нянюшка Кузьминична вышла из-за своей стойки, посмотрела на круглые электрические часы, увидела, что время, и нажала кнопку. И вмиг по всей школе разнеслось: тррррр… Большая перемена! Большая перемена!

И верно, что перемена. Только что во всём просторном здании стояла тишина. За высокими белыми дверями был слышен то спокойный, размеренный голос учителя, то бойкий или, наоборот, запинающийся голос ученика, отвечающего урок. А сейчас словно открылись какие-то шлюзы. Двери распахнулись, мальчики хлынули в коридоры, и всё вокруг наполнилось шумом, гомоном, беготнёй.

Впрочем, не очень-то набегаешься. Егор Николаевич запрещает бегать по коридору. Он строго следит за тем, чтобы на всех этажах дежурили педагоги.

Дежурный класс тоже на посту. Ребята из этого класса с повязками на рукавах заняли свои «НП» — в коридорах, у вешалки, в буфете — и с важным видом наблюдают за порядком. Волей-неволей ребята либо чинно ходят парочками, либо стоят у стены и борются друг с другом, разминая косточки.

В пятом «Б» дежурный Игорёк выпроваживал ребят:

— Идите, ребята, идите, а не то запишу.

Все знали, что никого он не запишет и говорится это просто так, для пущей важности. Всё же ребята вышли из класса.

Костя Кисляков понёсся наверх узнать, когда будет репетиция драмкружка. Он очень любит играть на сцене. Недаром его все называют «Будущий заслуженный».

Владик с Петей пошли в буфет.

А Толя Яхонтов захватил отрядный дневник и побежал в пионерскую комнату. Там его ждал вожатый Лёва. Он деловито перелистывал дневник и проверял, как идёт работа в отряде.

— Альбом «Китай». Сделано! Так. «Подготовка и приём новых пионеров». Есть! «Выпуск стенгазеты к празднику». Сделано! «Поход в кино». Выполнено. Так! Хорошо! А где же поход в планетарий? — спросил Лёва.

— Да вот, не успели… — виновато сказал Толя.

— Как это не успели? Всё, что наметили, надо выполнять! — строго сказал Лёва.

Он очень увлекался астрономией. Сейчас он стал доказывать Толе, что пионерам без астрономии — как без рук.

— Ну вот, скажем, пошли вы всем отрядом в ночной поход. И вдруг заблудились. Как вы в темноте найдёте дорогу?

— По звёздам, — догадался Толя.

— Правильно. Но ведь для этого их надо знать. Понятно? Или взять хотя бы межпланетные путешествия. Ведь они рано или поздно начнутся. Как тут обойтись без астрономии?

Лёва знал чуть ли не все звёзды наперечёт, точно сам их сосчитал.

— Ладно, я с вами схожу, — сказал он. — Запиши в план!

Но тут в пионерскую вошёл Антон. Он услышал конец разговора Толи с Лёвой и сказал, что сейчас не до звёзд. Через полтора месяца годовщина пятого года, и пора уже начинать к ней подготовку. А звёзды, мол, подождут.

В общем, решили этот вопрос обсудить на совете отряда.

А Владик с Петей всё ещё были в буфете. Они взяли у тёти Нюры своё самое любимое — по круглой булочке с кремом, — сели за укромный столик в углу за прилавком и стали шептаться, словно заговорщики.

— Ну как, Владька, узнал про то? — тихим голосом спросил Петя, надкусывая булочку со стороны крема, чтобы поскорей насладиться.

— Узнал! — кивнул головой Владик и надкусил булочку там, где крема не было. Крем он оставлял на закуску. — Поезд в двенадцать ноль пять ежедневно.

— Ежедневно! Вот здо́рово! — обрадовался Петя.

Кругом стоял шум, в стаканах звякали ложечки, слышались голоса ребят: «Нюрочка, дай… Нюрочка, отпусти… Нюрочка, сейчас моя очередь…» А Владик и Петя всё шептались в своём углу.

— Владик, слушай, как ты считаешь… как мне с мамой быть?

— А что с мамой? — насторожился Владик.

Петя замялся. После того разговора в Детском парке, возле щита с портретами лучших людей, Петя стал гораздо больше дружить с мамой. Он рассказывал ей теперь все школьные новости, он даже учиться стал лучше. Поэтому ему особенно тяжело было скрывать от мамы затею с поездкой.










— А что, если сказать маме, а, Владик? — спросил он. — Она, знаешь, такая, что не выдаст, вот увидишь!

— Да что ты, с ума сошёл! — отрезал Владик. — И думать не смей! Узнает — не пустит, и всё дело завалишь!

— Ну ладно… — вздохнул Петя. — А когда же мы поедем?

— Не скоро ещё. Надо сухарей насушить, надо запас продовольствия набрать. Потом надо денег накопить!

— Правильно! Это мы накопим! — подхватил Петя. — Если каждый день копить, знаешь сколько можно накопить… И они тоже будут копить…

— Кто «они»? — удивился Владик.

— Как — кто? Витя, Славка, Гена…

— Как? А разве они тоже поедут?

— Конечно. Я уж с ними договорился.

— Смотри, Петух, завалишь всё дело! — Владик постучал пальцем по клеёнке.

— Ничего я не завалю, не бойся! — Петя доел булочку и стряхнул крошки со своего зелёного в рубчик бархатного пиджачка. — Давай, Владька, ещё по булочке.

— Давай! — Владик шагнул было к прилавку, но вдруг остановился и строго взглянул на Петю: — Постой! А копить?

— Копить?..

Петя оглянулся на прилавок. Там за стеклом лежали круглые булочки и словно дразнились белыми высунувшимися языками крема.

— Ну ладно, тогда отставить, — вздохнул Петя. — Пошли!

Приятели побежали в коридор, потому что звонок уже заливался вовсю. Трррр… Конец перемене. В класс, друзья, в класс! За работу, за парты, за книжки, за тетрадки! Мальчики строились в линейку у дверей своего класса и проходили чинной цепочкой. Скоро в школе снова наступила тишина.

Не верилось, что коридоры только что были заполнены неугомонными, шумливыми мальчишками. Сейчас везде торжественный покой. Тихо в коридорах, в пионерской, в буфете…

Тихо и в учительской, потому что все педагоги разошлись по классам. Впрочем, нет, не все разошлись. За длинным столом сидит учительница в синем костюме со значком ВЛКСМ на отвороте.

Это Кира Петровна. У неё сейчас «окно» в расписании, и она решила использовать время для того, чтобы записать в книжечку адреса своих учеников. Ведь их надо всех проведать на дому.

Она сидит и пишет: «Афанасьев, Большой Девятинский… Белкин, Дружинниковская…»

Напишет фамилию, и сразу ей представляется тот, чья это фамилия. Ещё недавно все ребята казались ей на одно лицо. Все стриженые, у всех красные галстуки, все шумливые, непоседливые. Но сейчас она видит, что это не так: у каждого свой нрав, свои привычки.

«Белкин Юра… — выводит она убористым почерком. — Ваньков Владик, Красная Пресня…»

Ей представляется продолговатое лицо с насупленными бровями и узкими карими глазами. Учится этот мальчик хорошо, он один из лучших, но держится как-то особняком. Может быть, потому, что он ещё недавно в этой школе, так же как и она сама. Надо зайти к нему, познакомиться с его родителями.

«Горшков Лёня, Шмидтовский проезд…» — выводит перо, и Кире Петровне представляется спокойное, в крапинках веснушек лицо самого младшего из её учеников — отрядного барабанщика Лёни Горшкова.

«Ерошин Петя, Красная Пресня…» — записывает учительница и видит перед собой круглое озорное лицо Петьки-непоседы. Правда, он сильно подтянулся за последнее время.

«Журавлёв Митя, Баррикадная…» Кира Петровна с удовольствием выводит в книжечке эту фамилию. Как же! Митя Журавлёв — это первый ученик, всегда вежливый, спокойный, собранный. Недаром он классный организатор.

Перо быстро бежит по листку, листок заполняется адресами. Все живут здесь, в районе Красной Пресни. Осталось ещё написать три адреса.

Но тут — тррррр… — снова заливается звонок. Значит, незаметно пробежало сорок пять минут. Опять перемена! Снова коридоры заполняются шумной толпой. В учительскую входят один за другим учителя, кладут журналы на стол и садятся на диван — покурить, поговорить, сделать передышку после трудной работы.

Медленно, с вазочкой в руках вошёл учитель рисования Абросим Кузьмич. На ходу извлекая из кармана портсигар, входит Игнатий Игнатьевич. Быстрым шагом вошла учительница истории Тамара Степановна — высокая, в больших роговых очках, с пышной причёской.

Она посмотрела поверх очков на Киру Петровну и сказала:

— Кируша, милая, можно вас на минуточку?

Кира Петровна промокнула листок и закрыла книжечку.

— Я вас слушаю, Тамара Степановна.

— Пойдёмте вот сюда, если можно. Во избежание лишних всяких толков.

— В чём дело? — удивляется Кира Петровна.

— Сейчас узнаете.

Тамара Степановна ведёт Киру Петровну в дальний угол учительской, за шкаф, на котором лежат свёртки карт и стоит большой лакированный глобус. Там Тамара Степановна принимается расстёгивать свой туго набитый, раздувшийся портфель.

— Что случилось, Тамара Степановна? — тревожно спрашивает Кира Петровна.

— Случилась некоторая неприятность… Сейчас, минутку… сейчас вы всё сами увидите.

Тамара Степановна долго возится с непокорными замками. Наконец она справилась с ними, расстегнула портфель, извлекла узкую полоску бумаги и протянула её Кире Петровне. Кира Петровна с недоумением взяла вырванный из арифметической тетрадки клочок бумаги, на котором чернилами по бледноголубым клеточкам было выведено печатными буквами: «НАСЧЁТ ПВК СОБРАТЬСЯ ЗАВТРА У ПМ. СЕКРЕТ. МОЛЧАНИЕ. ТАЙНА!»

Кира Петровна повертела бумажку в руках и подняла глаза на Тамару Степановну:

— Тамара Степановна! Что это значит? Где вы это взяли?

Тамара Степановна прижала коленом раздувшийся портфель к шкафу и стала поправлять какую-то шпильку в своей пышной причёске.

— У вас, — сказала она, — в вашем миленьком пятом «Б».

— В моём пятом «Б»? — переспросила Кира Петровна, глядя на бумажку. — Но что это значит? ПВК какое-то… ПМ?

Учительница истории сверкнула очками:

— Я сама хотела бы узнать, что это значит. Я думала, вы мне поможете узнать. Ведь это ваши удальцы писали. — Она подхватила портфель: — Нам надо с вами, Кируша, выяснить, что это за таинственные буквы. Так это оставить нельзя! Может, вы по почерку угадаете?

— Да где же по почерку! — сказала Кира Петровна. — Ведь это же печатными буквами.

— Ну да, ну да… они народ хитрый. — Тамара Степановна тянула крышку портфеля, стараясь запереть его на все замки. — Ничего, вы не очень-то расстраивайтесь. Я вам эту бумажку оставлю, а вы там со своими молодцами попробуйте всё-таки выяснить, кто её написал.

Она наконец застегнула свой портфель и двинулась к выходу.

— Погодите, Тамара Степановна! — взмолилась Кира Петровна, растерянно вертя в руках бумажку. — Скажите мне хоть, у кого вы её взяли?

Тамара Степановна остановилась в дверях учительской и стала платком протирать очки:

— У этого… как его, с краю сидит… ну, беленький такой…

— А, Горшков, что ли?

— Вот-вот, он самый… У него. А он ещё отрекается: «Я ничего не знаю, мне кинули, и я хотел кинуть». Вот и всё. Большего я от них ничего не добилась… Да, Кируша, трудный вам достался класс. Не позавидуешь вам… Ну, я пошла: звонок!

Она вышла. Кире Петровне стало обидно за свой пятый «Б». Раньше, когда его ругали, она не принимала это близко к сердцу, а сейчас стало очень обидно.

За стеной звонок звал и ребят и учителей на последний, шестой урок. Кира Петровна спрятала бумажку в карман жакета, сняла со шкафа тяжёлый глобус и пошла к себе, в свой пятый «Б».




Тринадцатая глава. Тихое «ура»


Кира Петровна преподавала географию в нескольких классах, и в каждом классе дело шло по-разному. В седьмой «Б» она заходила с удовольствием. Ребята хорошо слушали, а потом закидывали её вопросами: есть ли жизнь на Марсе, и кто живёт в Тибете, и отчего течёт Гольфстрим, и можно ли предсказывать землетрясения…

Случалось, ребята даже ставили молодую учительницу в тупик. Но она не огорчалась. Ей нравилось, что они такие любознательные.

С некоторой опаской открывала она дверь шестого «А». Там было два-три любителя пошалить, и приходилось всё время быть настороже, чтобы не дать им потачки.

Зато дверь пятого «Б» Кира Петровна распахивала как хозяйка. Это был её класс. Здесь её всё интересовало: и чистые ли у всех воротнички, и кто опоздал, и кто заболел, и у кого какие отметки… Всё это надо было знать, для того чтобы легче было воспитывать шустрых пятиклассников.

Егор Николаевич частенько напоминал учителям:

«Помните, нет обучения без воспитания!»

Кира Петровна каждый день убеждалась в правоте этих слов. Сегодня, например, класс проходит «Движение Земли вокруг Солнца».

Казалось бы, при чём тут воспитание?

Но вот Кира Петровна стала рассказывать про земную ось, про полюсы — Северный и Южный. Как тут было не рассказать про папанинцев, про дрейф отважных седовцев, про мужественных полярников, про смелых китобоев, которые бьют китов в далёкой-далёкой Антарктике!

Ребята слушали её как заворожённые. Даже неугомонный Костя Кисляков, подперев подбородок обоими кулаками, с раскрытым ртом слушал учительницу. А об остальных и говорить нечего. По заблестевшим глазам ребят было видно, что им тоже хочется быть смелыми, отважными и совершать всякие подвиги.

«Вот тебе и движение Земли вокруг Солнца! — думала Кира Петровна. — Да ведь это же и есть воспитание!»

Звонок прозвучал неожиданно. Никому не хотелось подниматься. Толя Яхонтов вздохнул:

— Вот, как нарочно, на самом интересном месте!

— Ещё расскажите про полюс, ещё… — попросил Лёня Горшков.

— Нет, ребята, сейчас у нас пойдёт речь о другом.

Как только затрещал звонок, Кира Петровна вспомнила про клочок «арифметической» бумаги, который лежал у неё в кармане.

Кругом уже стучали крышки парт, ребята поднимались, собирали книги…

— Тише, мальчики, садитесь! Кисляков, сядь!

Ребята, побросав сумки поверх парт, сели на свои места. Кира Петровна, упираясь концами тонких пальцев в стол, сказала:

— Сейчас мы с вами проведём экстренный классный час… Кисляков, сядь, я сказала.

Кира Петровна достала из кармана бумажку, развернула и показала всему классу:

— Вот, ребята, объясните мне, что это значит?

— А что там? — спросил сидевший за первой партой близорукий Юра Белкин.

— А ты не знаешь?

— Нет…

— И я не знаю! И я! — раздались голоса.

— Не знаете? Ну, тогда слушайте!

Кира Петровна подошла поближе к окну, потому что ноябрьский день был очень пасмурный, и громко, точно объясняя урок по географии, прочитала:

— «Насчёт ПВК, — она посмотрела на мальчиков, — собраться завтра у ПМ. Секрет. Молчание. Тайна!» Вот!

Она вернулась к столу, положила записку и стала её разглаживать:

— Теперь все слышали. Нашли это у нас в классе. Так что, ребята, высказывайтесь, что за ПВК и ПМ и вообще вся эта таинственность. К чему это всё?

По классу прошёл шум, но руки никто не поднимал. Юра Белкин смотрел поверх очков на стол, где белела записка. Толя Яхонтов приподнялся и стал озабоченно оглядывать ребят. Игорёк Резапкин вертелся во все стороны. Костя Кисляков по-смешному ножи мал плечами.

Учительница посмотрела на Лёню Горшкова. Лёня сидел понурив голову и водил пальцем по лакированном крышке парты.

— Лёня, а ты что молчишь? Ведь это у тебя её нашли.

Лёня встал и, помаргивая светлыми ресничками, сказал:

— А я ничего не знаю. Мне кинули, и я хотел кинуть. И я даже прочитать не успел, потому что Тамара Степановна сразу отняла.

— А кто же тебе кинул?

— А я не заметил, честное слово. Мне кинули, и я хотел кинуть… — повторил он.

— Садись!

Кира Петровна прошлась по классу и вернулась к столу:

— Вот что, мальчики. Разве в советской школе могут быть секреты у ребят от учителей, как вы думаете?

— Могут, — ответил Кисляков с задней парты.

— Да почему могут, откуда? Ведь мы с вами, ребята, заодно, цель у нас с вами одна. Если вы придумали что-нибудь интересное… да я сама приму в этом участие, если хотите…

Взгляд её упал на глобус, который стоял перед ней на столе. Она подхватила его за ножку и подняла над классом, словно большую круглую лампу:

— Вот перед вами земной шар. А вы знаете, что во многих странах — и здесь, и здесь, — она стала тыкать пальцем в глянцевитые «щёки» глобуса, и глобус медленно завертелся, — везде миллионы ребят смотрят на вас, на школьников Советского Союза.

Кира Петровна высоко подняла глобус над головой. Он тихо вращался, и казалось, будто Кира Петровна снова объясняет ребятам законы вращения Земли.

— Вы на виду у всего мира, — громко сказала она. — Значит, вы должны быть… ну, образцом буквально во всех отношениях. Это не шутка. Понятно? Вот я и требую, чтобы вы откровенно сказали, кто писал эту записку и зачем.

Класс попрежнему молчал. Ребята поглядывали друг на друга. Кира Петровна со стуком поставила глобус на стол:

— Журавлёв, ты классный организатор. Ты что скажешь?

Митя не спеша поднялся и, глядя своими честными светлыми глазами на учительницу, сказал:

— Кира Петровна, я вам правду говорю: я ничего не знаю. И что за Певека такая, не знаю, и без меня это всё…

Кира Петровна поняла по его глазам, что он говорит правду:

— Верю, Митя. Садись.

Она снова стала разглядывать класс. Глаза её встретились с пристальными и узкими, словно прищуренными, глазами Владика Ванькова. В них заметно было какое-то беспокойство.

— Владик, ты, по-моему, хочешь что-то нам сказать.

Владик встал и начал раскачивать крышку парты:

— Нет, Кира Петровна… я ничего такого…

Но Кира Петровна уже догадалась по его волнению, что он кое-что знает.

— Нет, нет, Ваньков, говори, только оставь, пожалуйста, крышку в покое.

Владик осторожно опустил крышку и, запинаясь, сказал:

— Кира Петровна, если по правде… я знаю про записку… только не имею права говорить.

— Как так?

— Ну так… Не полагается…

— Почему не полагается?

— Ну потому что, Кира Петровна… потому что — секрет.

И Владик сел на своё место рядом с Петей.

Кире Петровне стало жарко. Она поочерёдно прикладывала то одну, то другую руку к разгоревшемуся лицу.

— Вот что, мальчики. Я вижу, придётся нам иметь дело с директором. Другого выхода нет.

Мальчики мигом притихли. Все пристально следили за учительницей. Она взяла со стола злополучную записку:

— Ну так как же, мальчики? Идти за директором или без него обойдёмся?

Никто не отвечал. Кира Петровна раздумывала: «Егор Николаевич сказал: обращайтесь в трудных случаях. А сейчас случай не из лёгких… Нет, надо идти. Пойду!»

— Все остаются на своих местах!

Кира Петровна повернулась и, не оглядываясь, лёгкой, быстрой походкой вышла из класса.

С минуту было тихо. Ребята смотрели на дверь, за которой только что скрылась Кира Петровна. Потом все повскакали со своих мест и подбежали к Ванькову:

— Ваньков, что за Певека?

— Ванёк, не говори!

— Нет, говори!

— Почему тайна? — шумел Костя. — А если я тоже хочу знать про эту самую Певека!

— Без тебя обойдутся!

Игорёк ухватил Владика за плечи:

— Говори, в чём дело: живот или смерть!

Он стал валить Ванькова на парту. Петя навалился на Игорька. Коська навалился на Петю.

— Эй, куча мала!

— Бей его!

— Нокаутом!

— Тише вы! — горячился Толя. — Сейчас Егор Николаевич придёт.

Но его никто не слушал.

— Внимание, на старт! — кричал Игорёк.

— Лёнька, выручай! — звал Владик.

…А Кира Петровна в это время уже стучалась в знакомую дверь с табличкой «Директор».

Услышав глуховатое короткое «прошу», она распахнула дверь. Егор Николаевич, как обычно, сидел за столом за расписаниями, планами и графиками.

— Вот, Егор Николаевич… вы обещали, что в трудных случаях поможете… — отрывисто заговорила Кира Петровна. Она тяжело дышала, потому что кабинет директора был наверху и ей пришлось взбежать по лестнице. — И вот, пожалуйста… Егор Николаевич… сейчас такой случай…

— Во-первых, садитесь, — сказал Егор Николаевич.

— Нет, нет, Егор Николаевич, сидеть некогда, там у меня ребята… Вот, — Кира Петровна протянула директору бумажку, — видите… Пожалуйста, прочитайте.

— Что это?

— Читайте, Егор Николаевич, читайте!

Егор Николаевич покорно надел очки, взял записку, заглянул в неё, потом снял очки и тихонько постучал ими по краешку толстого настольного стекла:

— Так… Что же вы думаете по этому поводу, товарищ классный руководитель?

— Не знаю, Егор Николаевич! Я их спрашиваю, а они не сознаются, — проговорила Кира Петровна, водя рукой по холодному стеклу. — Пойдёмте, пожалуйста, в класс, если можно, Егор Николаевич… Они сейчас там…

Егор Николаевич медленно поднялся:

— Значит, вызываете скорую помощь! Так… Ну что ж, ехать так ехать!

Он запер дверь кабинета и зашагал рядом с учительницей по коридору:

— А почему, собственно, вас так беспокоит эта записка?

— Как же, ведь надо знать, что это у них!

— Скорей всего, обычная ребячья игра, — спокойно сказал директор.

Издали ещё они услышали шум в пятом «Б». Директор открыл дверь. Пятиклассники мигом разбежались по своим партам и застыли возле них — красные, потные, взъерошенные после возни.

Егор Николаевич, не веля никому садиться, сразу приступил к делу:

— Мальчики, мне некогда, так что я кратко… Мне ваш классный руководитель рассказал, в чём дело. Я тоже считаю, что у вас не должно быть секретов. Почему? Да потому, что мы, ваши учителя, заинтересованы в одном: чтобы вы выросли хорошими, знающими, умными советскими людьми. И вы в этом тоже заинтересованы. Правильно? Значит, секретов быть не должно. Поэтому я попрошу объяснить содержание вашего «шифрованного сообщения». Ну вот хотя бы вы, Ерошин. — И директор неожиданно показал на Петю.

Петя весь побагровел и хрипло сказал:

— Я… я ничего не знаю…

— Допустим, — подхватил Егор Николаевич. — Но ведь кто-нибудь знает. Вот мы и попросим этого «кого-нибудь». Я жду, ребята! — Он посмотрел на часы.

Стало очень тихо. Слышно было, как тикают часы на руке директора. Он сказал:

— Вот что, непокладистый вы народ. Давайте так: мы с Кирой Петровной выйдем, а вы, будьте любезны, напишите на доске, что это значит «ПВК» и… как это там… «ПМ». И больше мы вас ни о чём спрашивать не будем. Хорошо?

— Хорошо, Егор Николаевич! — раздались голоса.

Директор и Кира Петровна вышли в коридор. Прислушиваясь к гулу, который сразу поднялся в пятом «Б», Егор Николаевич потёр свой тронутый сединой затылок и улыбнулся.

— Совещаются! — тихо сказал он и постучал в дверь. — Готово?

— Готово, Егор Николаевич.

Директор открыл дверь:

— Прошу вас!










Они вошли в класс. Кира Петровна сразу же, с порога, посмотрела на классную доску и увидела на ней написанные крупным почерком две фразы.

Первая:

«ПВК — поездка в Краснодон».

Вторая:

«ПМ — памятник Павлику Морозову».

Директор хотел было что-то сказать, но Кира Петровна не удержалась и перебила его.

— Вот, ребята, — громко сказала она, — вы мне не верили… Секреты от меня устраивали… А теперь послушайте, что я сама ещё раньше без вас записала… Слушайте…

Она открыла сумочку, достала свою синенькую записную книжечку, открыла её и громко, на весь класс, прочитала:

«Выяснить возможность поездки всем классом на зимние каникулы в город Краснодон».

Ребята были ошеломлены. Они не знали, как выразить свой восторг. Толя Яхонтов поднял руку.

— Егор Николаевич, а можно крикнуть «ура»? — спросил он.

— Можно, только потихоньку!

И тогда весь пятый «Б» под команду Толи Яхонтова дружным шопотом произнёс:

— Ура, ура Кире Петровне!..




Четырнадцатая глава. Танцы на льду


Конечно, все понимали, что поездка всем классом в Краснодон — дело нешуточное. Вопрос разбирался на совете дружины. Пришла и Кира Петровна. Антон сказал, что поездку надо провести как пионерский поход и что он тоже поедет. Вожатый Лёва Думской из девятого «Б» тоже вызвался ехать. Кира Петровна радовалась. Она видела, что она не одна, что вся школа помогает ей.

Но больше всех радовались пятиклассники. Особенно Петя Ерошин. Не надо больше таиться от матери, не надо копить, можно снова лакомиться булочками в буфете.

Владик рассказал папе о поездке рано утром, во время зарядки. Сергей Сергеевич, тяжело топая под музыку вслед за сыном, сказал:

— Если всем классом, я, конечно, не возражаю. С вами ведь и взрослые поедут?

— А как же! — отозвался Владик, старательно делая «глубокий вдох» и «продолжительный выдох». — С нами и Антон поедет, и Кира Петровна, и комсомольцы.

— Тогда ладно, — сказал папа. — А как у тебя дела с отметками?

— Это ты насчёт показателей? — усмехнулся Владик. — Дела ничего…

Как только окончилась зарядка и папа занялся водными процедурами, Владик подбежал к своему столу, схватил табель и понёсся к папе:

— Вот, смотри, какие дела!

У папы были мокрые руки, поэтому Владик сам развернул табель и показал. По всем предметам — пять, пять, пять… Пятёрки выглядели очень симпатично — толстенькие, пузатенькие, словно котята. На них можно было любоваться без конца.

— Ну что ж, Владик, за это я тебя уважаю, — сказал папа и мокрой рукой легонько похлопал сына по голой спине.

Владику было очень приятно слышать эти слова, но он ничего не сказал, отнёс табель на место и вернулся к умывальнику. Папа стоял у крана и намыливал лицо. Глаза ему залепило белыми хлопьями.

— Владик, где ты? — кричал он.

— Что ты кричишь! — засмеялся Владик. — Я здесь.

— Вот что, — говорил папа, споласкивая лицо и отфыркиваясь. — Сколько лет будут лежать твои коньки у меня в столе? Только место занимают. Мне, что ли, на них кататься?

— Катайся, мне не жалко! — сказал Владик, занимая папино место у крана.

— Нет, пожалуйста забери их к себе. Нечего там склады устраивать.

— Ладно, папа.

В тот же день, после школы, Владик достал из папиного стола тяжёлый свёрток, полюбовался на сверкающие конёчки, потом выдвинул из-под своей койки «ящик сокровищ» и спрятал их туда.

Там они пролежали около месяца. А через месяц, в середине декабря, когда ударили первые морозы, Владик и Петя уговорились пойти на каток.

Вечером Петя зашёл за Владиком. Владик достал коньки, показал их товарищу, потом туго-натуго стянул их ремешком, и друзья отправились в путь. Они поехали на самый большой каток, в Центральный парк. С такими чудо-конёчками и туда не стыдно!

Как только они вышли из метро на площадь, они ещё издали увидели гирлянды цветных огней за длинным серебристым мостом. Электрическое зарево стояло над парком. Весёлые вальсы плыли в морозном воздухе.

Владик подбежал к окошку кассы. Коньки он держал так, чтобы их всем было видно. Ему не терпелось поскорей выйти на лёд. Нетерпение у него, если можно так выразиться, скопилось в ногах.

— Два в Зеркальный! — с гордостью сказал он.

Это была его давнишняя мечта, ещё с прошлого года, — попасть на Зеркальный каток. Но со «снегурками» и думать нечего было туда соваться — только срамиться. Зато сейчас — совсем другое дело.

Друзья миновали высокие затейливые ворота и зашагали по утоптанному снежку аллеи. Она вела к раздевалке, огибая круглый каток.

На нём было полно народу. Круг за кругом, круг за кругом мчались мальчики, девочки, взрослые. Казалось, что все они стоят на огромной белой, освещённой огнями патефонной пластинке, которая без остановки вращается под весёлую плавную музыку.

Самые быстрые конькобежцы, заложив руки за спину, вихрем проносились сквозь толпу, делая ловкие, красивые «заножки» на поворотах.

В раздевалке тоже было светло и людно. Приятно было видеть пунцовые щёки, разрумяненные первым морозцем, ветром, молодостью, расширенные от быстрого бега глаза, седые от инея волосы… Весёлые оклики, обрывки песен, шутки, шарканье коньков по мёрзлому полу наполняли раздевалку.

Владик и Петя быстро переобулись, сдали пальто и, держа друг друга за руки, зашагали к Зеркальному катку.

Это был удивительный каток! Лёд на нём был особенный — гладкий, как стекло. Недаром он назывался Зеркальным.

Владик и Петя не спеша прокатились по замечательному льду. Сначала ноги не слушались — видно, отвыкли за лето. Но через несколько шагов ноги словно сразу всё вспомнили и легко понесли ребят по ледяному зеркалу.

— Вперёд, конёчки, вперёд! — кричал Петя.

А Владик при каждом взмахе ноги приговаривал:

— Вот это здорово, вот это да!.. Вот это здорово, вот это да!

Они описали три больших круга и выкатились на середину. Там, под яркими лампами, парами и в одиночку, отражаясь в блестящем, полированном льду, кружились конькобежцы. Это было очень красиво. Владик и Петя с завистью и восхищением смотрели на танцующих.

Потом Петя махнул рукой:

— Подумаешь, топчутся на одном месте!

— Да, «топчутся»… — передразнил его Владик. — Ты лучше погляди, кто топчется-то.

— Кто?

Петя пригляделся и хлопнул себя варежкой по шее.

— Здо́рово! Кира Петровна! Вот это да! — Он нахлобучил ушанку на глаза. — Пошли отсюда, скорей!

— Постой! Чего ты испугался? Давай посмотрим.

Друзья не отрываясь смотрели на свою учительницу. Она была в белой юбке, белом свитере и белой шапочке. Спокойно, не спеша кружилась она под яркими фонарями на ледяном зеркале.

Ребятам было очень странно видеть её здесь, на катке. Им казалось, что Кира Петровна вечно должна сидеть над учебниками возле глобусов и больших, скатанных в свитки карт.

— Да… Замечательно танцует! — протянул Владик.

— Лучше всех! — сказал Петя.

Но вот музыка замолчала. Кира Петровна остановилась и, загибая длинные отвороты белых пушистых перчаток, стала оглядывать каток.

Ребята невольно попятились. Но учительница уже заметила их. Она махнула им рукой в белой перчатке и легко покатилась к ним на блестящих, немного выгнутых снизу фигурных коньках, похожих на серебряные лодочки.

— А, и вы здесь! — сказала она, чуть притормаживая на гладком льду левым коньком. — Здравствуйте, мальчики! Что ж вы стоите? Приглашаю вас на тур вальса. — Она на ходу ухватила Владика за руку: — Поехали!

— Да мы не умеем… — смутился Владик, беря за руку Петю.

— Не беда, научитесь! — ответила Кира Петровна и с разбегу потянула Владика за собой.

Владик потянул Петю, и все втроём, словно в сказке про дедку и репку, цепочкой выкатились на самую середину катка.

— Уроки сделали? — на бегу спросила Кира Петровна, оглядываясь на мальчиков.

— Сделали! — ответили оба в один голос.

— Ну, тогда можно с чистой совестью танцевать, — сказала учительница. — Это очень просто. Смотрите: раз, два, три…

Музыка заиграла, и Кира Петровна закружилась, красиво поводя приподнятыми руками. Она сейчас была очень похожа на Снегурочку — в белом свитере и белой шапочке на заиндевелых волосах.

— А теперь все вместе… Поехали… Раз, два, три…

У Владика сразу дело пошло неплохо. Но с Петей вышла заминка. Он неуклюже вертелся, не попадая в такт музыке.

— Не получается, Кира Петровна, — повторял он, неловко поворачиваясь то вправо, то влево.

Кира Петровна от души смеялась над косолапым танцором:

— Получится! Раз взялся, так уж, пожалуйста, не отступать. Ну, веселей!

Владик с Петей только диву давались, глядя на учительницу. Им не верилось, что перед ними та самая Кира Петровна, которой ничего не стоит вписать в табель двойку и даже единицу.

Они забывали, что Кире Петровне всего двадцать два года. Верней, им казалось, что это очень много.

А Кира Петровна всё тормошила своих учеников:

— Ну-ка, ещё разок! Ай да Ваньков, отлично!..

Щёки её разрумянились, глаза сверкали, на белой шапочке, словно голубые искорки, поблёскивали неизвестно откуда взявшиеся снежинки.

Видно было, что ей очень нравится кружиться под музыку, которая звучала в рупорах во всех уголках огромного парка, и глубоко дышать первым славным, хрустким морозцем.










Через полчаса Кира Петровна отпустила ребят:

— Ладно уж, не буду вас больше мучить, катайтесь! А за танцы на льду ставлю вам по троечке.

— А вам — пятёрку с плюсом! — крикнул Петя. — Спасибо, Кира Петровна!

— Пожалуйста. Только не стойте на месте, а то простудитесь.

Она выбежала на середину и закружилась так быстро, что в глазах зарябило.

А Владик с Петей долго ещё бегали взапуски по гладкому льду, потом направились в буфет, потому что Петя давно уже мечтал о стакане горячего кофе и о сдобной булочке с кремом.




Пятнадцатая глава. Милиция на коньках


Впрочем, Владику попасть в буфет не пришлось. Дело вышло так. Усталые после быстрого бега, приятели тихо брели по аллейке мимо катка для начинающих. Вдали на фоне тёмного неба сверкала огненная надпись «Буфет», сделанная из яркокрасных стеклянных трубочек. Петя не отрываясь смотрел на эту сияющую в вышине надпись.

Владик сказал:

— Давай, Петух, посмотрим, как начинающие катаются.

— Потом, когда поедим!

— Да нет, давай сейчас!

Петя неохотно замедлил шаг, посмотрел на решетчатую ограду катка и засмеялся:

— Ой, Владик, смотри… Умора! Нет, вон туда… вон на того… А тот!.. Ой, не могу!

И верно, начинающие очень забавно передвигались по льду. Вон толстая тётя в белом пуховом платке вцепилась в спинку высокого кресла на полозьях и едет на буксире. Гражданин в запотевших очках расставил длинные ноги циркулем и застыл на месте, боясь шевельнуться. Маленький мальчик на прикрученных к валенкам «снегурочках» с разбегу шлёпнулся на лёд и потерял шапку.

Владик и Петя смеялись от души. Вдруг Владик перестал смеяться. Ему почудилось, будто в толпе мелькнула знакомая фигурка. Мелькнула шапочка с двумя шариками на макушке, русые косы с широкими бантами…

Он чуть было не крикнул на весь парк: «Тата!»

Но во-время спохватился. Не надо, чтобы Петя знал про Тату. А то будет дразниться: «Девчатник, девчатник!»

Прошлый раз, когда они встретили Тату в кино, Петя долго донимал его потом: «Зачем она тебе? Не водись с ней!»

А теперь он ещё, чего доброго, и в классе расскажет. Тогда хоть и вовсе в школу не ходи.

Владик на миг потерял Тату в толпе, но сразу же опять нашёл её. Она неуклюже передвигалась на льду, то и дело вскидывая руками в ярких полосатых варежках. Хорошо, что Петя не заметил её и снова уставился на заманчивую огненную надпись: «Буфет».

— Петух, — сказал Владик, — ты вот что: ты пойди вперёд, возьми там на двоих, а я сейчас…

— Как «сейчас»? — удивился Петя.

— Ну да, сейчас приду. Надо мне… На вот тебе денег, возьми.

— Это ещё что за номер?

— Да я сейчас приду, — подтолкнул его Владик. — Шагай, двигай!

Петя пожал плечами, сунул Владькину трёшку в рукавицу и послушно зашагал на коньках к буфету, поминутно оглядываясь на товарища.

Владик махнул ему рукой:

— Шагай, иди, не задерживайся!

Как только Петя скрылся за поворотом аллейки, Владик спустился на изрезанный лёд и принялся искать Тату, которую опять потерял, пока уговаривал Петю.

Здесь было гораздо меньше света, чем на Зеркальном катке. Всё же он скоро нашёл её. Попрежнему взмахивая руками и высоко, по-журавлиному, поднимая ноги, она коротенькими толчками, кое-как двигалась по льду.

Владик легко разбежался на своих быстрых, послушных конёчках и крикнул:

— Тата Винокур!

Тата обернулась, потеряла равновесие и с размаху села на исцарапанный лёд.

— Ой! — жалобно протянула она. — Седьмой раз сегодня падаю. Ну что же это такое, на самом деле!

Она стала неловко подниматься, потирая ушибленный бок.

Владик помог ей встать.

— Пусти, мальчик, я сама! — сказала Тата, держась за Владикову руку. — А ты почему меня знаешь? — строго спросила она, перекидывая косы за спину.

Владик растерялся.

— Как «почему»? — спросил он. — Разве ты меня не помнишь?

Тата пристально посмотрела на Владика. Её глаза сурово заблестели.

— А, знаю, — сказала она. — Ты, наверно, приходил в музей?

— В какой музей? — не понял Владик.

— Нет, нет, я спутала, постой… Ой, кажется вспомнила! Теперь знаю… Ну да, ты обманщик, вот кто!

Она и так была румяной после катанья, а тут ещё больше покраснела. Её брови-шнурочки насупились, как в тот раз, когда Владик летом впервые увидел её в лесу.

— Пусти!

Она вырвала свой локоть из Владиковой руки, но чуть не упала при этом, и Владику пришлось её снова поддержать.

Она ещё больше рассердилась:

— Пусти! Обманщик… Я тогда в парке сидела, ждала, а ты всё наврал. А ещё честное слово дал. Эх, ты!

Владику было очень горько всё это слышать.

— Постой, Тата… Не говори так… Раз не знаешь, так не говори!

— Как же я не знаю! — сердито сказала Тата и даже пристукнула коньком. — Что я, не ходила, что ли? Сидела там, как дурочка, на скамейке!

Она зубами сдёрнула с руки полосатую варежку, нагнулась и стала завязывать шнурок на ботинке.

— Дай-ка я, — сказал Владик. — Потому что для катанья надо знать, как завязывать.

Он быстро снял варежки, сунул их в карман, присел и стал завязывать белый шнурок на Татиной ноге:

— Вовсе я не обманщик, потому что я тут ни при чём…

Сидя на корточках, он стал торопливо рассказывать, как учительница отняла кинжал, как потом отдала его, как он ходил с ним в парк и всё ждал её, Тату, а она всё не приходила…

— Сама виновата. Почему ты не приходила?

Он завязал шнурок аккуратным бантиком и выпрямился. Тата посмотрела на свою ногу, потом на Владика:

— А ты правду говоришь?

Владик вспылил:

— Конечно, правду! Кинжал у меня дома лежит. Если хочешь, можно хоть сейчас поехать!

— Ну и поедем!

— И поедем!

Тата сделала было шаг вперёд, чуть не упала при этом и задумалась:

— Нет, сейчас уже поздно, дедушка будет беспокоиться. Давай лучше завтра, после школы.

— Ладно!

— Только приходи ко мне домой — за то, что тогда не пришёл.

— Я приду, Тата, вот увидишь. А дедушка не будет ругаться?

— Что ты! — засмеялась Тата. — Он даже спасибо скажет, если принесёшь.

— А зачем ему?

— А вот придёшь, тогда узнаешь.

Они стояли на льду, на самой середине катка для начинающих, и разговаривали. Их задевали, толкали, им кричали: «Здесь стоять нельзя!», но они ничего не слышали, увлечённые разговором. Потом Тата сказала:

— Пойдём в буфет! У меня деньги есть, мне дедушка дал.

Владику хотелось съесть что-нибудь вкусное, но он вспомнил про Петю и твёрдо сказал:

— Не надо в буфет. Давай лучше покатаемся!

— Да я не умею, я начинающая, — жалобно сказала Тата. — Падаю, и всё! И только падаю, и падаю…

— Давай вместе попробуем!

Владик и Тата взялись крест-накрест за руки и пошли по исполосованному льду.

— Да ты не поднимай так ноги, — сказал Владик, — а тяни их по льду, тяни… Вот так!

Тэта падала, спотыкалась, цеплялась за Владика и повисала на нём всей тяжестью. Ему было смешно, что такое простое дело может показаться трудным. Сам он бегал на коньках с первого класса. То и дело он украдкой от Таты озирался по сторонам: а вдруг кто-нибудь из знакомых ребят увидит, что он катается с девчонкой! А вдруг сюда Петя пришёл!

Но Петя в это время сидел в буфете. Он взял кофе, две булочки, занял два места за столом и стал ждать приятеля.

Скоро кофе остыл, а Владика всё не было. Петя терпеливо ждал, как полагается верному, стойкому другу.

Прошло минут пятнадцать — Владика всё не было. Петя рассердился, выпил стакан кофе, съел одну булочку и снова подождал.

Немного погодя он выпил второй стакан кофе и съел вторую булочку. Потом он потерял терпение и побежал на главный каток.

Вот где было весело! Петя принялся как угорелый носиться по льду. Он выписывал восьмёрки, катился «пистолетиком», ехал спиной…

В толпе сновали милиционеры. Они тоже были на коньках. Может быть, поэтому Петя их нисколько не боялся. И когда в рупорах раздался голос: «Говорит радиоузел Центрального парка. Двадцать один час. Все дети до четырнадцати лет должны покинуть катки», он не обратил на это никакого внимания и продолжал беззаботно выписывать свои восьмёрки.

Милиционеры начали выпроваживать детей с катка — отдыхать, ужинать, спать… Петя ловко улепётывал от них. Наконец один милиционер, который, видно, бегал на коньках не хуже Пети, догнал его, ухватил сзади за плечо и сказал:

— Вы что, мальчик? К вам не относится?

— Я ещё немножко…

— Никаких «немножко»… Давайте очистим помещение.

Петя хотел сказать, что каток — это не помещение, но милиционер легонько подтолкнул его, и коньки сами подвезли Петю к деревянным ступенькам.

Упрямец Петя всё же домой не поехал. Он только сейчас вошёл во вкус и долго ещё катался в боковых аллейках, где потемней.

А Владик всё время терпеливо учил Тату кататься. Когда по радио объявили, что детям пора уходить, она отпустила руку Владика и сказала:

— Поедем!

Они пошли в раздевалку. Владик помог Тате достать пальто, потом стянул её коньки ремешком, и они вместе поехали на Красную Пресню.

Владик проводил Тату до самого дома.

Здесь, на окраинной, тихой улочке, было мало народа. Молодой снежок скрипел под ногами…

У высоких деревянных ворот Тата остановилась, сняла полосатую варежку и протянула Владику тёплую руку:

— Спасибо, Владлен! Приходи завтра после уроков. Только, чур, с кинжалом. И запомни, где я живу. — Она показала варежкой на ворота. — Видишь, легко запомнить, тут вывеска.

— А твои родители дома сейчас? — спросил Владик.

— Нет. Их и в Москве нету, — ответила Тата.

— Где же они?

— Они на Дальний Восток уехали. Я, когда кончу школу, к ним поеду…

— С кем же ты тут?

— Я пока у дедушки живу… Ну, приходи. До свиданья!

Тата толкнула скрипучую калитку и скрылась за ней.

А Владик, потирая варежкой озябший нос, подошёл поближе к небольшой стеклянной вывеске и, подняв голову, прочитал при неярком свете уличного фонаря:






МУЗЕЙ ИМЕНИ ПЯТОГО ГОДА

Филиал Музея Революции







Шестнадцатая глава. Седьмой урок


Сладко спалось Владику в эту ночь после свежего, морозного воздуха, после быстрого бега, ходьбы. И сны виделись ему всё какие-то хорошие: Снегурочка в белой шубке, ёлка в огнях, ушастые зайцы…

Владик так разоспался, что чуть было в школу не опоздал. О зарядке и думать нечего. Мама с трудом его подняла.

Он стал одеваться. После вчерашнего катанья ломило ноги в коленках, все косточки ныли.

— Мама, а ты знаешь, есть такой музей, называется имени Пятого года, — сказал Владик, натягивая чулки.

— Знаю, — ответила мама, — это недалеко. Только сейчас некогда об этом разговаривать.

Владик побежал умываться и чистить зубы.

Он наскоро поел, сунул в сумку ломтик хлеба с маслом (это мама велела) и побежал в школу по светлосиней, заснеженной улице.

Владику нравилось ходить в школу. Приятно было знать, что сейчас ты очутишься в просторном, светлом классе, увидишь товарищей, услышишь учителя…

Он всегда с охотой сидел на уроках. Но сегодня он мечтал о том, чтобы уроки поскорей окончились. Ему не терпелось пойти в музей имени Пятого года, узнать тайну кинжала, поговорить с Татой. С ней интересно было разговаривать. Что-то она знала такое, чего ни Владик, ни Петя не знали.

А уроки сегодня, как нарочно, тянулись медленно-медленно. И, самое обидное, они закончились позднее, чем всегда.

И всё из-за Пети Ерошина.

Он пришёл в школу раньше всех и стал хвалиться, что они с Владиком были на катке, и не просто на катке, а на Зеркальном катке! И что они там встретили — угадайте кого! Ни за что не отгадаете! Киру Петровну, вот кого! И что она, Кира Петровна, учила их танцевать вальс на льду. Вот честное пионерское, не сойти ему с этого места…

Петя покружился у доски, неуклюже размахивая руками:

— Раз, два, три… Видали! Называется: «Солдатский вальс».

Ребята подняли его на смех.

— Тоже танцор нашёлся! — сказал Костя Кисляков. — Будет она с вами танцевать!

— Сочиняет, да, Владька? — спросил Игорёк у подошедшего в эту минуту Владика.

— Да нет, правда! — сказал Владик.

Петя увидел товарища и подошёл к нему:

— Владька, как тебе не стыдно, где же ты вчера пропал? Я сидел с этим кофе, ждал, ждал…

Владик врать не умел, но говорить правду ему тоже не хотелось.

— Так, — сказал он, — задержался по одному важному делу.

— Подумаешь какой — по важному делу! А какое дело?

Но тут разговор пришлось прекратить, потому что в класс вошла Тамара Степановна и стала рассказывать про мифы древней Греции.

Потом была арифметика. Игнатий Игнатьевич, стуча мелом, выводил на доске цифры. При этом он то и дело вытирал руки тряпкой и говорил: «Итак». Это было его любимое словечко.

Потом был урок рисования. Абросим Кузьмич вынул из одного кармана, точно фокусник, яблоко, из другого — грушу, из третьего — блюдечко и, улыбаясь, сказал:

— Кто лучше всех нарисует, тому эти плоды пойдут в виде премии.

Потом был русский язык. Ксения Григорьевна рассказывала про лётчика Мересьева, который восемнадцать дней, тяжело раненный, брёл по зимнему лесу.

Следующей была география. Кира Петровна вошла в класс сразу после звонка. Сейчас она была не в белом свитере и белой юбке, а в своём обычном темносинем костюме.

В одной руке она несла журнал и картину «Ключевская сопка», а в другой — «вулкан». Вернее — половинку «вулкана». Её сделали из папье-маше семиклассники для младших классов.

Кира Петровна поздоровалась с ребятами, поставила «вулкан» на столик и принялась прикреплять кнопками «Ключевскую сопку» к доске.

Вдруг Петя привстал и громко, на весь класс, спросил:

— Кира Петровна, а вы вчера ещё долго были на катке?

Кира Петровна, не оборачиваясь, сказала:

— Нет, Ерошин, недолго.

— А мы ещё долго катались, Кира Петровна! А лёд вчера был очень хороший — правда, Кира Петровна?

Кира Петровна вдавила в доску последнюю, четвёртую кнопку и сказала:

— Да, лёд был замечательный.

Она посмотрела, ровно ли висит картина, подошла к столу и взяла «вулкан»:

— Ну-с, мальчики, будем заниматься. Сегодня мы с вами заглянем в недра Земли.

Петя смотрел на Киру Петровну и сам на себя удивлялся. Почему ему всегда казалось, что Кира Петровна строгая? Ведь она на самом деле очень добрая.

Он никак не мог забыть, как они вчера танцевали, как поблёскивали на белой шапочке голубые искорки.

— В центре Земли, — рассказывала Кира Петровна, — находится расплавленная масса — магма.

Петя слушал, слушал, потом соскучился. Шёл шестой урок. Все порядком устали. Устала, видно, и сама учительница.

Петя нашарил в кармане тоненькую аптечную резинку, обмотал её вокруг пальцев, оторвал клочок промокашки и стрельнул в Лёню Горшкова. У Лёни голова большая — легко попасть.

Лёня обернулся и погрозил Пете кулаком.

Кира Петровна тоже обернулась:

— Горшков, сиди спокойно!

— Кира Петровна, они стреляют!

— Кто?

Лёня молчал. Кира Петровна сказала:

— Пусть встанет тот, кто стрелял.

Петя теперь знал, что Кира Петровна не строгая и бояться ему нечего. Поэтому он поднялся и сказал:

— Кира Петровна, это я… это у меня нечаянно, само стрельнулось.

Мальчики засмеялись. Кира Петровна подошла к Петиной парте:

— Дай-ка мне, Ерошин, свой табель.

— Зачем, Кира Петровна? — растерялся Петя.

— Дай мне табель, я сказала!

Пете не верилось, что перед ним та самая Кира Петровна, которая вчера учила их танцевать вальс на льду. Он тяжело вздохнул, порылся в портфеле и подал Кире Петровне табель. И Кира Петровна тут же, на Петиной парте, Петиной ручкой и Петиными чернилами вписала в табель большую, сердитую тройку за поведение.

Внизу написала: «Дисциплина снижена за стрельбу бумажками в классе». Потом подписалась, промокнула Петиной промокашкой и вернула табель Пете.

— Кира Петровна, как же так… простите… — залепетал Петя.

Ребятам стало жалко Петю.

— Кира Петровна, — поднял свою председательскую руку Толя Яхонтов, — можно сказать? Кира Петровна, у него мама, знаете, знаменитая работница… её портрет в парке был… «Лучшие люди нашего района»… И он ей обещал, что тоже будет лучшим.

— Хорош лучший! — сказала Кира Петровна.

Но тут другие пионеры — и Владик, и Лёня, из-за которого весь сыр-бор загорелся, и Игорёк, и Костя — все стали просить:

— Кира Петровна, простите его… Он маме обещал…

Кира Петровна молча смотрела на ребят.

Вчера, после катка, она всю дорогу думала о своём пятом «Б». Действительно ли это единый, дружный класс или просто комната, где каждый день собираются тридцать три отдельных мальчика, каждый сам по себе?

И теперь, глядя на пионеров, она думала: нет, это не просто комната, где каждый сам по себе, это именно единый, дружный класс.

— Вот что, мальчики, — сказала она. — Вы говорите: простить Петю. Хорошо! Но ведь урок он нам сорвал!

— Я больше не буду! — подал голос Петя.

— Верю, Петя. Но всё же урок ты сорвал! Вот ты говоришь: мать у тебя одна из лучших ткачих. А ты бы спросил у неё, как она стала лучшей. Уж конечно, она у себя в цехе каждую минуту рассчитывает, каждую секундочку. А ты нам целый урок сорвал!

— Так то в цехе… — сказал Петя.

— А вы разве не в цехе? — подхватила Кира Петровна. — Класс ведь, если хотите, тот же цех.

— Ну да, где же… Там у них план есть, в цехе, — сказал Петя.

— И у нас есть план, — ответила Кира Петровна. — Это наша программа, которую нам с вами надо выполнить. Вот она. — Кира Петровна достала из сумочки и показала ребятам программу для пятых классов по географии. — Видите, вот он, наш план.

Петя не уступал:

— Кира Петровна, там, в цехе, продукция есть.

— Видишь, какие ты слова знаешь! «Продукция»! У нас тоже есть продукция. Культурный, знающий человек — вот наша продукция.

Ребята стали вполголоса переговариваться.

— Решим так, — сказала Кира Петровна. — Я прошу Ерошина, если мы все останемся ещё на час и пройдём то, что мы по его милости пропустили. Нам надо нашу программу выполнять!

— Да мы хоть на два урока останемся! — крикнул сразу повеселевший Петя.

Владику не хотелось сегодня задерживаться, но делать было нечего.

В коридорах уже заливался звонок, когда Кира Петровна подошла к Пете, взяла его табель, зачеркнула тройку и подписала: «Исправленному верить».

За дверью стоял шум. Все классы расходились по домам. Один только пятый «Б» оставался на месте. Все внимательно слушали Киру Петровну, которая тихим, усталым голосом рассказывала ребятам о раскалённых недрах Земли.




Семнадцатая глава. Метель


Так из-за Пети Ерошина Владику не удалось пойти к Тате сразу после школы. Было поздно, пришлось пойти домой пообедать, потом надо было приготовить уроки. В общем, он выбрался из дому только к вечеру.

Мама не хотела его пускать:

— Куда ты пойдёшь на ночь глядя? Смотри, какая метель поднялась.

Владик прислушался. За окнами монотонно гудел декабрьский ветер.

— Ничего, мама! Тут рукой подать. Я на полчасика, не больше.

Он вышел на улицу. Ветер накинулся на него и стал забрасывать хлопьями мокрого снега. Владик шагал, низко пригнув голову, словно хотел боднуть кого-то.

Когда он добрался до ворот с вывеской «Музей имени Пятого года», он был весь облеплен снегом, точно дед Мороз.

— А я уж думала, опять обманешь, не придёшь, — сказала Тата, впуская Владика в тёплые сени. — Проходи, раздевайся! Постой, снег смахни!

Она взяла стоявший в углу веник и принялась обмахивать Владиковы чёрные валенки. На ней было клетчатое платье с пояском и серый платок, уголок которого тянулся по полу.

— Пусти, я сам! — сказал Владик, отнимая у Таты веник.

Он повесил пальто и прошёл в комнату.

Сам он жил в большом каменном корпусе, поэтому ему непривычно было видеть низкий потолок, крашенный масляной краской пол, большую белую кафельную печь…

— Садись, пожалуйста, вот сюда, — сказала Тата, как настоящая гостеприимная хозяйка.

Владик прошёл по полосатому половичку, похожему по расцветке на Татины варежки, сел на тугой клеёнчатый диванчик и положил на колени красные, озябшие руки.

Тата, подбирая повыше платок, спросила:

— Принёс?

— Ох, совсем позабыл!

Владик побежал в сени, достал из пальто завёрнутый в газету кинжал и вернулся в комнату:

— Держи!

Тата развернула газету и крикнула:

— Дедушка, он пришёл! Смотри!.. Дедушка, принёс!

Из соседней комнаты вышел дедушка — тот самый невысокий коренастый дедушка с желтовато-седыми, прокуренными усами, которого Владик видел в кино. Он протянул Владику широкую ладонь:

— Будем знакомы, молодой человек! Почтенье… Не замёрз? А то нынче пробирает.

Владик встал:

— Нет, ничего… Спасибо!

— Ну-ка, покажи-ка, чем ты нас порадовал!










Дедушка взял из Татиных рук старый кинжал и стал его рассматривать, не приближая к глазам, а, наоборот, отдаляя:

— Так. Подходящая вещь! Где, говоришь, нашёл?

— Там, в Детском парке. Где мы деревья сажали…

— Так-так… — Дедушка взял со стола большую лупу и повёл ею поверх кинжала. — Очень хорошо… Чем же тебя отблагодарить?

— Что вы, ничего не надо! — смутился Владик. Ему стало жарко. Правда, в комнате было сильно натоплено. От кафельной молочно-белой печи так и несло жаром.

— От души спасибо тебе, пионер! — Дедушка снова потряс Владикову руку. — Посиди тут с Таточкой, а я внесу твой подарок в инвентарную книгу. Как тебя звать-величать прикажешь?

— Владлен Ваньков… ну, то-есть просто Владик.

— Владлен… — повторил дедушка. — Хорошее имя. Так и запишем: «Дар от пионера Ванькова Владлена».

Дедушка вышел с кинжалом в соседнюю комнату. Владик посвободнее уселся на диванчике. При взрослых он всегда чувствовал некоторое стеснение.

— Тата, — тихо спросил он, — ты мне всё-таки объясни, зачем дедушке нужен этот кинжал?

Тата подняла свои большие глаза на Владика. Днём они были голубые, а сейчас, при свете лампы, казались серыми.

— Как, разве я тебе не говорила? — Она повернулась к двери: — Дедушка, можно я его поведу немножко?

— Что ж, — ответил дедушка, — веди. Только, чур, там не трогать ничего.

— Знаю, дедушка, ладно!

Тата взяла со стола гремящую связку ключей:

— Пойдём, Владлен!

Владик поднялся и пошёл за Татой по тёмному, таинственному коридору.

Он сказал маме «на полчасика», но вышло, конечно, гораздо больше. И немудрено, что его мать, Нина Васильевна, начала беспокоиться.

Она сидела дома и время от времени посматривала на часы.

Владик всегда был хозяином своего слова. Скажет: «Ухожу на час» — и ровно через час раздастся в коридоре его звонок. Скажет — на десять минут, значит на десять. А сегодня он сказал «на полчасика», но вот уже два часа прошло, а его всё нет.

Нина Васильевна то подходила к тёмному окну и смотрела на заснеженную улицу, то заглядывала на кухню к тёте Фене:

— Фенечка, как ты думаешь, почему его так долго нет?

Тётя Феня тоже тревожилась, но виду не подавала:

— Да вы не расстраивайте себя, Нина Васильевна! Ведь он у нас уже не махонький.

— А как ты думаешь, Фенечка, может он в Дом культуры пошёл?

— А что ж, вполне свободно мог туда пойти. Концерт или там самодеятельность… Вот, глядишь, и задержался.

— А как ты думаешь, Фенечка, может он в школу пошёл?

— Вполне свободно. Кружок там или сбор, известное дело. Туда-сюда — время-то и пробежало, а мать сиди беспокойся!

— И почему я у него не спросила, куда он пошёл? — терзалась Нина Васильевна. — Может, он к товарищу своему пошёл, к Пете Ерошину?

— А что ж, Нина Васильевна, вполне свободно. Дружки неразлучные. Отчего ж и не пойти!

Нина Васильевна и тётя Феня прислушивались к каждому шороху, к шагам на лестнице, но это всё был не Владик.

Наконец она сказала:

— Давай, Фенечка, сходим с тобой, я больше так сидеть не могу. Ты сходи в Дом культуры, а я пойду к Ерошиным.

— Ну что ж, сходимте, Нина Васильевна. Отчего не сходить!

Они оделись и вышли на улицу. Метель усиливалась. Тётя Феня пошла направо, к Дому культуры имени Павлика Морозова, а Нина Васильевна — налево, к огромным жилым корпусам «Трёхгорки», издали сверкавшим сотнями больших квадратных окон. Окна были разноцветные, потому что абажуры на лампах были разного цвета — зелёные, розовые, голубые, оранжевые…

Нина Васильевна поднялась на лифте на четвёртый этаж. Она знала знатную ткачиху Евдокию Ерошину: они встречались на родительских собраниях.

Как только Нина Васильевна зашла к Ерошиным, она сразу поняла: Владика здесь нет. Ерошина сидела возле покрытого вязаной салфеткой радиоприёмника, а Петя готовил уроки, заглядывая в задачник, который был прислонён к графину.

— Моего Владика у вас не было? — с порога спросила Нина Васильевна. Ей не хотелось заходить в комнату, чтобы не занести снегу в эту уютную, светлую квартиру.

— Нет, Нина Васильевна, не видно было его сегодня, — ответила, поднимаясь, Евдокия Прохоровна. — А что? Или случилось что-нибудь?

— Да вот, пропал! Ума не приложу, где его искать… Петя, тебе он ничего не говорил?

Петя почесал карандашом переносицу:

— Нет, Нина Васильевна. Да ну его! Он такой стал… зазнаётся. Дела у него какие-то свои, секретные.

— Какие дела?

— Да он не говорит. Вот мы с ним были на катке, и вдруг он пропал. «Где был?» Не говорит. Ну его!..

Нина Васильевна с тревогой слушала Петю.

— Ещё чего не хватало! Неужели он попал в какую-нибудь плохую компанию?

— Да что вы, Нина Васильевна! — сказала Петина мама. — Ведь он мальчик, просто скажу, замечательный. Я всегда Пете говорю: смотри, какой он выдержанный, вежливый, аккуратный… Нет, Нина Васильевна, вы и не думайте ничего такого…

Нина Васильевна снова обмотала шею платком, на котором все снежинки превратились в капельки.

— Боюсь даже мужу позвонить.

— Куда же вы теперь? — спросила Евдокия Прохоровна, открывая наружную дверь.

— Не знаю… Домой, что ли… Может, наша Феня уже вернулась… Извините!

Нина Васильевна спустилась по лестнице и вышла на улицу. Всё так же бесновалась метель, всё так же, точно белые пчёлы, роились вокруг фонарей пухлые снежинки.

Нина Васильевна торопливо шла по тротуару. Вдруг она издали увидела облепленную снегом фигуру мальчика. Воротник его был поднят, руки засунуты в рукава. Снег скрипел под его чёрными валенками.

Нина Васильевна прибавила шагу, поднесла руку ко рту и крикнула:

— Владик, ты?

Ветром отнесло её голос в сторону, и мальчик не обернулся. Она пошла ещё быстрее и повторила:

— Владик, это ты?

Мальчик остановился и, нагнув голову против ветра, стал вглядываться в темноту. Тут Нина Васильевна окончательно узнала сына:

— Владик!

Она поспешила к нему и радуясь и сердясь на него.

Владик, стараясь не поскользнуться на обледеневшем тротуаре, побежал к ней:

— Мама! Откуда ты? Не сердись, мама… Я ведь не знал, что буду долго. Я не знал! — говорил он, моргая заснеженными ресницами.

— Выкладывай сейчас же: где пропадал?

Они пошли рядом, поддерживая друг друга.

Пришлось тут Владику всё рассказать: как он познакомился с Татой, как они встретились на катке, как он провожал её.

Метель постепенно стихала, ветер слабел. Когда Владик с мамой подошли к дому, снежинки уже не метались, как сердитые пчёлы, а тихо опускались на освещённую огнями Красную Пресню.




Восемнадцатая глава. Панорама


Владик довольно подробно рассказал маме, как Тата повела его по тёмному коридору, отперла двумя ключами толстую дубовую дверь и сказала:

— Заходи!

Владик не решался идти в темноту. Но тут Тата щёлкнула выключателем — чик! — и большие люстры осветили обширную комнату. Стены были сверху донизу увешаны картинами, рисунками, фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками. Всё под стеклом. Везде наклейки с объяснениями. Посреди комнаты стояли витрины, полки, столы. За этой комнатой виднелась другая, такая же, за той — третья.

Владик растерянно стоял на пороге. А Тата подошла к подоконнику, взяла большую — больше школьной — указку и, держа её на плече, вернулась к Владику:

— Пойдём!

Она поманила его пальцем и уверенно, не сбиваясь, заговорила:

— Перед нами картина, изображающая уголок старой Пресни: вот конка, булыжная мостовая, ветхие лачуги…

Тата говорила без запинки, точно читала по печатному, и при этом чуть-чуть касалась указкой разных мест картины.

— Обратите внимание на характерные вывески: «Питейное заведение», «Съестные припасы братьев Грибковых», «Фабрика Сиу и К°»…

Владик слушал развесив уши. А Тата сыпала без умолку:

— Перейдём сюда. Мы видим на снимке «Трёхгорку», какой она была полвека назад. Она тогда принадлежала купцу Прохорову. Вот его особняк, где он один занимал двадцать комнат… — Тата повела указкой: — А вот здесь рабочие спальни, где ютились ткачи…










Владик увидел казарму, тесно уставленную двухэтажными нарами, на которых среди груды тряпья вповалку спали взрослые и дети.

— Я сам, — продолжала Тата, — работал на фабрике. Мне тогда было мало лет. Меня, как и всех детей рабочих, в то время послали не в школу, а в цех. Вот это я…

И Тата нацелилась указкой на фотографию худого паренька в огромной, осевшей на уши, серой папахе.

Владик вытаращил глаза на Тату:

— Тата, что за чепуху ты несёшь?

Тата засмеялась:

— Никакую не чепуху, а это я за дедушку говорю. Он каждый день водит экскурсии, объясняет. Вот я и запомнила всё, слово в слово.

И Тата рассказала Владику, что её дедушка заведует этим музеем и собирает всё, что относится к пятому году.

Владик не отрываясь смотрел на худенького паренька в папахе:

— Неужели это твой дедушка, который там, в комнате? Вот здорово!.. Здорово! — повторял он, переходя за Татой от картины к картине.

Время от времени он спохватывался, что надо бы позвонить домой. Ведь он ушёл на полчасика, и мама будет беспокоиться…

А потом он и думать позабыл про маму. Он перенёсся в другой, непонятный мир. Если на уроке географии он с помощью Киры Петровны заглянул в недра Земли, то сейчас с помощью Таты заглянул в прошлое Красной Пресни.

Владик увидел на картинах фабрики того времени, увидел портреты фабрикантов.

— Им тогда, — объясняла Тата, — принадлежало всё: фабричные корпуса, ткацкие станки, кипы тканей, тюки хлопка…

Он увидел усталых, изморённых ткачей, сновальщиц, присучальщиц, ватерщиц… У них ничего не было, кроме пары неутомимых рук. И руки эти от зари до зари трудились на фабрикантов, и фабриканты всё богатели и богатели.

Владик жадно слушал Тату. Он знал, что когда-то были капиталисты, но не представлял себе, как это всё было. А здесь, в музее, он словно воочию всё увидел.

Тата долго водила его от витрины к витрине. Потом она перешла в соседнюю комнату, уставленную большими шкафами и щитами.

За окнами тонким голоском насвистывала свои песенки метель. И Владику вдруг почудилось, будто вдали, за домами, за переулком, сейчас лежит не освещённая огнями Красная Пресня с большими новыми корпусами, с театром имени Ленина, с автобусами и троллейбусами, а старая, тёмная Пресня, с булыжной мостовой, лачугами рабочих и пышными особняками фабрикантов.

Тата снова взмахнула указкой:

— В этой комнате показано декабрьское восстание. В девятьсот пятом году рабочие восстали. Нашу Пресню перегородили баррикадами. Вот!..

Тата подняла указку, и Владик увидел улицу, поперёк которой чего только не было навалено: и вагоны, и конки вверх колёсами, и железные вывески, и спиленные фонарные столбы, и чугунные литые створки ворот, и какие-то ящики…

— А кто же это там, на баррикадах? — спросил Владик.

— А это дружинники, рабочие… На всех фабриках тогда были боевые дружины. А самые большие дружины были на Прохоровке и на мебельной фабрике Шмидта. А мебельная фабрика была там, где сейчас Детский парк…

— Это значит, где я кинжал нашёл, да? — перебил Владик.

— Ну да… Понял теперь, почему я тебя просила: «Принеси!» Это кинжал дружинников… Не перебивай, а то собьюсь.

И Тата рассказала Владику о том, о чём её дедушка каждый день рассказывал экскурсантам. Рабочие объявили забастовку. Началось восстание. Начальство послало против рабочих солдат с пушками. В других районах восстание было быстро подавлено. Но Пресня держалась долго, потому что здесь было много большевиков. Они вели за собой рабочих. Боевые дружины смело отбивались от царских солдат.

Но солдат было не счесть сколько, и оружия у них было вдоволь — и пушек, и снарядов, и винтовок. А у дружинников только самодельные ножи да кинжалы. Редко у кого были револьверы.

И вот царские войска окружили Пресню и давай бить прямой наводкой по баррикадам, по рабочим домишкам, по Горбатому мосту, по фабрике Шмидта.

Загорелись дома, вспыхнула фабрика, стали падать убитые и раненые дружинники.

Штаб восстания отдал приказ:

«Сопротивление прекратить. Дружинникам незаметно отходить за Москву-реку и но возможности покинуть Москву».

Царские солдаты захватили Пресню. Они врывались в лачуги рабочих, хватали всех мужчин поголовно и волокли во двор Прохоровки. Здесь творилась скорая расправа.

— Вот, посмотри!

Тата подвела Владика к большому снимку. На снимке была снята часть фабричной стены. На стене была доска с надписью:

«В память рабочих, расстрелянных царским самодержавием в 1905 году».

Владик прочитал фамилии: «Корженовский О. И., Салтыков И., Ионычев, Ламакин И. И., Зернов Н., Гаврилов В. Е., Минаев Я. М., Захаренко К. Г., Шуршиков Ф. С., Илюшин И. А., Чесноков В., Лахтин М.».

Под фамилиями было написано:

«Спите, дорогие товарищи! Мы за вас отомстим. Вы первые подняли знамя восстания. Мы донесли его до диктатуры пролетариата. Клянёмся донести его до торжества коммунизма!»

Тата притихла. Молчал и Владик. Ему открылось что-то большое, важное, такое большое, что сразу всего и не обдумаешь. Он понял теперь, почему Пресня называется Красной, почему тут есть и Баррикадная улица, и Дружинниковская, и Большевистская, и Шмидтовский проезд, почему Горбатый мост называется мостом имени Пятого года…

— Ау, экскурсия, где вы тут? — раздался за спиной старческий голос, и в комнату, мягко шаркая белыми валенками, вошёл дедушка. В руках у него был кинжал, тот самый, который принёс Владик. — Ну что, Танюша, всё ему показала?

— Что ты, дедушка, разве можно всё!

— А что? Ведь ты у нас экскурсовод хоть куда! Скоро мы тебя в штат зачислим и жалованье тебе положим.

— Ты всё смеёшься, дедушка! — улыбнулась Тата. — Ты лучше скажи, куда мы кинжал пристроим?

— А вот мы его сюда! — сказал дедушка и маленьким ключом отпер стеклянную витрину.

На чёрном бархате лежали наганы, финки, самодельные бомбы. Всё это было старое, ржавое.

Дедушка бережно положил кинжал между наганом и финским ножом, медленно опустил стеклянную крышку и, запирая витрину, сказал:

— Пусть народ видит, каким оружием сражались дружинники в девятьсот пятом году.

Дедушка, Тата и Владик склонились над витриной и долго разглядывали старый кинжал с заржавленной рукояткой, сделанный из стального трёхгранного напильника.

…………

— А панораму ты ему показала? — спросил дедушка.

— Ой, нет ещё!

— Как же! Ведь это ему, пожалуй, больше всего понравится… Пойдём, сынок.

Дедушка подвёл Владика к большому ящику без передней стенки и повернул блестящий выключатель.

Внутренность ящика осветилась. Владик увидел ночное небо, охваченное заревом. Слева — горящий дом с пробитой крышей. Из окон вырываются языки пламени и клубы серого дыма. Справа — занесённые снегом деревья. Вдали виден Горбатый мост и построенная поперёк моста баррикада. На ней чернеют фигуры дружинников.

Владик не мог оторваться от панорамы: всё было как живое.

— Это один художник нам сделал, — сказал дедушка. — Это горит фабрика Шмидта. Она тогда, в пятом, вся как есть дотла сгорела. — Дедушка помолчал. — Ну ладно, хватит, сынок. — Он щёлкнул выключателем, и панорама погасла. — Сразу всего не осмотришь. А время позднее.

Владик опомнился:

— Верно! Мне, знаете, давно домой надо. Я ведь сказал — на полчасика.

Они перешли в жилую часть дома, и Владик стал одеваться.

— Лучше, лучше кутайся! — сказала Тата. — Слышишь, какой ветер!

— Ничего, ерунда!

— Нет, не ерунда. — Она подняла ему воротник. — И уши завяжи, вот так!

Владик простился с дедушкой, с Татой, вышел на улицу и зашагал к дому.

Он торопился: было поздно.

Вдали, над высокими домами, стояло зарево — это сверкали огни на Красной Пресне. А Владик словно ещё видел перед собой охваченные багровым заревом небо над Горбатым мостом, горящую фабрику Шмидта и тёмные фигуры дружинников с наганами и кинжалами в поднятых руках…




Девятнадцатая глава. «Работа В. Ванькова»


Дня через три Петя зашёл к Владику:

— Владька, давай заниматься, а то завтра, наверное, вызовут.

— А что задали? — спросил Владик. Петю к себе в комнату он не пустил, а разговаривал с ним в коридоре.

— Как «что задали»! По истории — мифы. По географии — подземные воды…

— Подземные воды? — Владик потёр усталые глаза, подумал и сказал: — Ну его… Сейчас не буду!

Петя опешил:

— Почему?

— Да есть одно дело.

— Опять дело! А какое дело?

— Потом узнаешь.

— Вот что, Владька, — обиженно заговорил Петя: — так я не согласен. Не хочешь со мной дружить, так и говори. А дурака валять нечего.

— Какого дурака! Я тебя не валяю.

— Неостроумно! Я тогда с Толькой буду дружить, и всё.

— Ну и дружи с Толькой.

— А ты мне не указывай, с кем дружить. Ты лучше скажи: почему раньше с тобой всё вместе — и копили, и уехать хотели, и всё, а сейчас у тебя вон всё какие-то секреты? Подумаешь, какой секретный!

— Чудак! Потерпи — скоро всё узнаешь.

— А сейчас не скажешь?

— Сейчас нет!

— Ну и не надо!

Петя повернулся, щёлкнул замком, открыл дверь и стал спускаться по ступенькам. Владик выбежал за ним на площадку, перегнулся через перила:

— Петух, постой!

Петя остановился:

— Ну?

— Ничего. Петух, просто ты не обижайся, чудак. Потом я тебе всё скажу.

— Да ну тебя! — махнул Петя учебником, сел на перила и съехал вниз не держась.

А Владик пошёл к себе. В комнате был хаос. Везде, куда ни глянь, валялись листы картона, клочки бумаги, обрезки проволоки, нитки, бечёвки. На полу, блестели разноцветные кляксы, пятна… На столе поверх груды бумаг лежали старая папина готовальня, эмалированный ящичек с акварельными красками, цветные карандаши. На подоконнике, возле стопки книг, примостились банка с клеем и стакан с кисточками, полный красновато-бурой воды.

Владик, не обращая внимания на беспорядок, будто так и нужно, стал кромсать ножницами толстый картон.

В комнату со щёткой в руках вошла тётя Феня:

— Батюшки-светы! Когда же эта напасть кончится! Ни тебе прибрать, ни убрать…

— Скоро, тётя Феня, скоро! — ответил Владик, усиленно, до мозолей на пальцах, орудуя ножницами.

— Дай ты мне хоть маленько прибраться, хоть чуток на столе порядок навести!

— Тётя Феня, пожалуйста, сейчас не мешай! Видишь, как я спешу. Кончу, тогда всё сам уберу.

— Знаем, как ваша милость сама убирает! — Тётя Феня взмахнула щёткой и крикнула: — Сергей Сергеич, да что же это на самом деле, да скажите хоть вы ему!

— Ладно, пусть его работает, не трогайте, — раздался за стеной папин голос.

— Ага, чья взяла! — обрадовался Владик.

— «Взяла, взяла»! — передразнила тётя Феня. — Просто невежество, и больше ничего! — И, стуча щёткой, вышла из комнаты.

Конечно, что ей до Владиковых забот! У неё свои дела: купить, сварить, убрать… Всё это вещи нехитрые. А вот Владик затеял действительно сложное дело!

После того метельного вечера, когда он поздно вернулся домой, он ещё несколько раз побывал в музее. Ему нравилось ходить с Татой из комнаты в комнату, смотреть на щиты и витрины и слушать дедушкины рассказы.

Дедушка рассказывал много интересного. Он говорил, что тогда, в пятом году, на Пресне была, можно сказать, первая в мире Советская республика. Ведь хозяином тогда в районе был Совет рабочих депутатов.

— У нас тут был свой суд, свои порядки, своя рабочая власть. Правда, держалась она недолго, всего девять денёчков, но денёчки эти имели бо-ольшое значение!

Дедушка надел очки, достал с полки книгу с силуэтом Ленина на тёмнокрасном переплёте, раскрыл её и не спеша вслух прочитал:

— «Нам надо позаботиться, — и, кроме нас, некому будет позаботиться, — о том, чтобы народ знал эти полные жизни, богатые содержанием и великие по своему значению и своим последствиям дни…» — Так писал Владимир Ильич. Вот мы тут, сынок, и стараемся в музее сделать так, чтобы народ знал об утих днях…

Дедушка поставил книгу на место, снял очки и пал рассказывать про мебельного фабриканта Шмидта. Его сын, Николай Шмидт, был студентом. Он понимал, что великая правда жизни на стороне рабочих, и стал революционером. В девятьсот четвергом году его отец умер, и фабрика перешла к Николаю Шмидту. Он тяготился этим и попрежнему помогал рабочим — давал им деньги, оружие, прятал у себя дружинников. Когда царские войска громили Пресню, они фабрику сожгли, а самого Шмидта бросили в тюрьму.

И там, в камере, тюремщики без всякого суда и следствия убили этого замечательного человека.

Рассказывал дедушка и про Тимошу Миронова. Это был дедушкин друг молодости. И вот однажды во время восстания послали их дружинники в разведку. Надо было пробраться через Тверскую улицу. А по Тверской от вокзала царские солдаты палили вовсю.

— Ну, мы тогда легли на живот и поползли. Ползём. Дополз я потихоньку до панели, смотрю — Тимоши нет. Оглянулся — вижу, лежит Тимоша посреди мостовой лицом вниз. Я ему: «Тимоша, Тимоша!..» Он молчит. Я тогда бегом обратно к нему, на пули уж не обращаю внимания, кое-как подтащил его в парадное. Распахнул пиджак — вижу, из груди у него кровь хлещет. Я его стал перевязывать, а он вдруг открыл глаза — а они у него синие были, как васильки — и говорит: «Передайте на родину… матери…» Тут кровь горлом хлынула — и кончился наш Тимоша.

Дедушка замолчал и посмотрел куда-то вдаль, мимо Владика, мимо Таты. Владик понял, что дедушка видит сейчас своего умирающего друга, его синие глаза, кровь на снегу… И Владику вдруг тоже ясно представилось, как умирает на улице рабочий паренёк Тимоша Миронов.

Много рассказывал дедушка. Владик мог слушать его без конца. А когда дедушка умолкал, Владик подходил к панораме. Дедушка верно сказал, что она ему больше всего понравится. То и дело Владик подбегал к ней, включал свет и присматривался, как она устроена. Спереди если смотреть, не поймёшь, как она сделана. Но если заглянуть сверху и с боков, видно, что ничего такого чересчур хитрого нет.

Вся панорама состоит из отдельных частей: то, что впереди, — покрупней нарисовано и вырезано; то, что подальше, — нарисовано помельче и тоже вырезано. А сзади нарисованы небо, дома, окошки…

Самое главное, пожалуй, — это суметь осветить как следует цветными лампочками. Вот тогда и получается всё как живое, как настоящее.

И Владику вдруг захотелось тоже сделать панораму. Просто, как говорится, руки зачесались. Пускай не такую большую, пускай поменьше, но всё же панораму, как полагается — с лампочками, с фигурками, с фоном!

Правда, для этого надо уметь рисовать. Но Владик ведь умеет. Он всегда оформляет дружинную стенгазету «Молодые голоса». Вот с проводкой будет возня, потому что в электричестве он не силён. Ну, да авось как-нибудь разберётся и в этом.

Зато как здорово будет потом, когда он сделает панораму и отнесёт её в музей! Вдруг она дедушке понравится! Он тогда скажет:

«А что, Танюша, не выставить ли нам эту панораму в музее?»

А Тата посмотрит и скажет:

«Конечно, дедушка, выставить. Только надо подписать: «Работа В. Ванькова».

И вот панорама будет подписана и выставлена. И тут как раз придут все ребята в музей на сбор. Придёт и Кира Петровна, и Лёва из девятого «Б», и даже Антон, может быть, придёт. Они войдут в музей, начнут всё рассматривать. Ничего не зная, подойдут к панораме и вдруг увидят подпись: «Работа В. Ванькова». Вот тогда будет здорово!

Только, конечно, до поры до времени не надо никому говорить, даже Тате, потому что пока не сделал, нечего говорить.

Владик стал думать, какую тему выбрать для панорамы. Долго-долго он думал и наконец решил сделать «Баррикаду на Пресне в пятом году».

Он рассматривал в музее на щитах подходящие фотографии и рисунки. Расспрашивал и сотрудников музея и дедушку, как строили баррикады.

— Очень просто, — рассказывал дедушка. — Строили из чего придётся. Конка — давай сюда конку! Ворота попадутся под горячую руку — тащи ворота! Дрова если поблизости есть — давай кидай дрова! Так и строили. Их у нас на одной Пресне семь штук было. А самую большую, когда солдаты подходили, мы фугасом взорвали. Вот бахнуло! Солдаты — наутёк! — Дедушка улыбнулся, расправил желтоватые усы. — Через шесть дней аккурат будем отмечать годовщину. Знаете, как писал Владимир Ильич Ленин. — Дедушка поднял палец и торжественно произнёс: — «Подвиг пресненских рабочих не пропал даром. Их жертвы были не напрасны». Вот как, ребятки!

В тот же день Владик, как только пришёл домой, принялся вычерчивать план будущей панорамы «Баррикада на Пресне в пятом году».

Он просидел над этим весь вечер. На следующий день папа привёз ему много картона и бумаги. И Владик стал мастерить из картона большой, в полстола, ящик. Хлопот было по горло. Толстый картон с трудом поддав: лея ножницам. Стенки не хотели слушаться клея и разъезжались в разные стороны. Но Владик был настойчив. Он без конца кроил, мазал, склеивал…

Так, в упорном труде, прошёл весь день. Вечером пришёл Петя со своей историей и географией.

Но Владику было не до географии, не до подземных вод. Панораму надо было во что бы то ни стало закончить к сроку. А выучить мифы и подземные воды он ещё успеет!

Он выпроводил Петю, вернулся к себе и снова стал трудиться.

— Владик, пошёл бы ты погулять, — то и дело говорила мама, входя к нему в комнату.

— После, мама, после! Сейчас некогда.

— А что это ты мастеришь с таким усердием?

— После, мама! Вот сделаю, тогда покажу.

— Хорошо, но комнату-то надо убрать.

— Вот всё кончу, тогда сам уберу.

Мама, пожимая плечами, ни с чем выходила из комнаты.

К ужину она долго звала его:

— Владик, иди скорее, всё остынет!

Владик не отвечал.

Мама рассердилась и пошла к нему.

За столом, среди обрывков картона, клочков бумаги, цветных клякс, опустив голову на банку с клеем, крепко спал Владик. В одной руке у него была вырезанная из картона фигурка, в другой — акварельная кисточка.

— Эх ты, работничек мой! Наработался!

Нина Васильевна обняла сонного сына, повела его к кровати и стала, как маленького, раздевать.

А тётя Феня, оглядываясь на спящего Владика и стараясь не стукнуть щёткой, принялась торопливо подметать усеянный бумажками пол.




Двадцатая глава. На уроке истории


— Мама, знаешь, боюсь верить, а только, по-моему, наш пятый «Б» становится лучшим по успеваемости, — говорила рано утром Кира Петровна, собираясь на работу.

— А иначе и быть не может! — отвечала мать Киры Петровны, хлопоча вокруг дочери. — Ты у меня молодец, Кирушка. Только ешь получше, ешь, а то тебе силы нужны воевать со своими озорниками.

— Что ты, мама, зачем воевать! — засмеялась Кира Петровна. — Мы теперь с ними друзья. Скоро вместе в Краснодон поедем.

— Смотри не растеряй их там по дороге!

— Нет, мама, не растеряю. Ведь я их не одна повезу. — Она поднялась. — Спасибо, мамочка, я пойду!

Кира Петровна оделась и вышла на улицу. Троллейбус повёз её по Садовой мимо высотного дома. Его гигантский каркас смутно различался в синеве зимнего утра.

На макушке великана теперь вместо брызжущих зелёных звёздочек спокойным светом горели красные лампочки — наверное, для того, чтобы самолёты ночью не наткнулись на стальную громаду.

У площади Восстания Кира Петровна пересела в автобус и поехала на Красную Пресню.

После заставы машина пошла вдоль больших новых корпусов городка имени Пятого года. Кира Петровна уже не раз бывала в этих корпусах. Здесь живут многие из её учеников.

Она побывала у Лёни Горшкова и познакомилась с его мамой — мастером печатного цеха.

Она навестила Костю Кислякова и беседовала с его отцом — артистом московского театра.

Она была у Пети Ерошина и по душам потолковала с его матерью — знатной сновальщицей Евдокией Прохоровной Ерошиной.

Она побывала у Игоря Резапкина, и его отец — генерал танковых войск — обещал прийти на сбор.

Во многих семьях успела побывать Кира Петровна. Ей стало гораздо легче работать, потому что она ближе узнала своих учеников.

— Следующая — школа! — выкрикнул кондуктор, сидевший у окна в огромных валенках.

Кира Петровна пошла к выходу. Школа, как всегда, сияла всеми своими окнами. Мальчики, обгоняя друг друга, спешили к подъезду. То и дело хлопала тяжёлая дверь. Кира Петровна узнала по болтающимся «ушам» коричневой шапки Петю Ерошина. Ей по душе был этот весёлый паренёк. Он потянул тяжёлую, с тугой пружиной дверь и, пропуская вперёд учительницу, сказал:

— Кира Петровна, вы говорили, что в районо пойдёте.

— Сегодня только пойду ещё, Петя.

— А как вы думаете, Кира Петровна, они разрешат?

— Потом обо всём поговорим, Ерошин.

Петя побежал в класс. Он был доволен, что поговорил с учительницей. Это не важно, что разговор был коротенький. Зато она по-хорошему посмотрела на Петю и по-хорошему улыбнулась ему, когда он с натугой открывал перед ней тяжёлую дверь.

Петя сегодня был дежурный. А дела у дежурного известные: на переменах выпроваживать ребят, открывать форточку, следить, чтобы был мел, тряпка… Петя дежурить любил. Ему нравилось, что в этот день он вроде как хозяин в классе и все обязаны его слушаться.

Он пришёл раньше всех, вытер доску, сбегал в кубовую к нянюшке Кузьминичне и раздобыл два кусочка мягкого мела, полил цветы на подоконниках…

Скоро стали собираться ребята. Петя ждал Владика. Он привык, что рядом с ним сидит его друг.

Школьная дружба — большое дело! Пройдут годы, пути-дороги школьных друзей разойдутся, но всё равно, через сколько лет они ни встретятся, им покажется, что они снова мальчики, снова сидят за одной партой и советуются, как лучше решить трудную задачу.

Владик пришёл поздно. На зарядку он опоздал. Вчера он долго трудился над макетом, потому что годовщина пятого года скоро наступит, а Владику непременно хотелось сделать макет к сбору отряда в музее. А после работы уже некогда было готовить уроки. Кира Петровна задала землетрясения и подземные воды, Тамара Степановна — мифы древней Греции, а Игнатий Игнатьевич — несколько трудных задач. Ничего этого Владик сделать не успел.

Как только Ваньков вошёл в класс, дежурный Петя Ерошин кинулся к нему:

— Почему опоздал?

— Просто так… задумался.

— Как так задумался? — удивился Петя.

— Очень просто.

Это была правда. Владик шёл по улице и думал о том, какой эта улица была раньше, в декабре пятого года.

Вот так, поперёк мостовой, от стены до стены тянулись баррикады. Со стороны Пресни к ним прильнули дружинники. С наганами в руках они следят за врагом.

А с другой стороны, поближе к площади Восстания — теперь понятно, почему назвали «площадь Восстания», — застыли казачьи сотни, пехота, артиллерия в ожидании команды «огонь».

Вся улица выглядела по-другому. Не было корпусов, не было городка имени Пятого года, не было школы, где учатся Владик, Петя и другие.

Это больше всего поражало Владика. Как же так, не было школы? Ну да, потому что тогда мало кто учился, только сынки купцов да фабрикантов. А если ты сын рабочего, значит оставайся на всю жизнь тёмным, неграмотным, неучем.

Владик даже кулаки стиснул от обиды. Ну и правильно, что рабочие поднимали восстание. Пусть они не победили в пятом, зато они победили в семнадцатом!..

Вот о чём задумался Владик, когда шёл в школу и из школы. После того как он побывал в музее, всё вокруг представилось ему по-иному. Он словно понял многое из того, чего раньше не понимал.

И сейчас, сидя на уроке древней истории, Владик не столько слушал Тамару Степановну, сколько думал о своей панораме. Поспеет ли он к сроку? Надо вырезать ещё несколько фигурок, а главное — надо приладить лампочки. Одному с этим не справиться.

Он пригнулся к Пете и тихо сказал:

— Слушай, Петух. Помнишь, ты мне говорил, что я тебе не говорю, что у меня есть секреты? Вот пойдём ко мне, я тебе покажу одну вещь…

Шёл урок. Тамара Степановна вызывала учеников, а Владик словно позабыл обо всём и рассказывал Пете про панораму. Вдруг он услышал:

— Ваньков!

Он быстро отодвинулся от Пети.

— Нет, Ваньков, ты не сиди, ты встань. Ведь надо же когда-нибудь и тебя вызвать, не правда ли? — сказала Тамара Степановна, протирая очки. — А то тебе, наверное, обидно: что это всех вызывают, а тебя забыли!

— Нет, ничего, не обидно, — сказал Владик.

— Тем лучше, если ты не обидчивый… Расскажи нам, что ты знаешь о мифах древней Греции.

Владик опустил голову и молча водил пальцем по парте.

— Ну что ж ты, Ваньков?

— Тамара Степановна, я про это… не готовился…

— Не готовился? — Тамара Степановна с удивлением посмотрела поверх очков на Владика. — Что с тобой, Ваньков? Ты ли это? Ну, расскажи мне тогда про Спарту. Это ты уж наверное должен знать.

Владик ещё ниже опустил голову:

— Тамара Степановна, я про это тоже не готовился — про Спарту.

Тамара Степановна подняла густые брови над стёклами очков:

— Так, Ваньков! Ты решил, я вижу, к концу второй четверти испортиться. На занятия ты опоздал, уроков не приготовил! Ну что ж, вопрос, по-моему, ясен.

Она подошла к столу, раскрыла журнал и обмакнула перо в чернильницу. Лёня Горшков, вытянув шею, стал следить за кончиком пера. Вот кончик приблизился к журналу, потом уткнулся в бумагу и с лёгким скрипом вывел отметку.

Лёня заложил руку за спину и показал всему классу указательный палец.

Сомнений быть не могло: Ваньков получил кол. Первый кол за всю свою жизнь.




Двадцать первая глава. Клякса


Конечно, отметка эта не понравилась Владику Ванькову. Он сидел за партой с опущенной головой. Ему даже не верилось, что он на самом деле получил кол. Иногда ему казалось, что это ему снится.

Но нет, это был не сон. Вот он сидит, вот сидит рядом с ним Петя, вот Толик, Игорёк, Лёша, вот все ребята…

«Ничего, — думал он, — вот придёте все на сбор в музей, увидите мою панораму, тогда поймёте. Тогда я всё наверстаю, тогда исправлю единицу и буду опять получать пятёрки».

Сидевший рядом Петя шипел:

— Владька, ну что ты молчишь?

— А что?

— Да поговори с ней, может она отменит эту отметку. Попроси, она тебя ещё вызовет!

Владик с горькой усмешкой слушал Петю. Ещё не так давно он уговаривал Петю хорошо учиться, а теперь Петя учит его.

— Не буду я просить, — сказал он, — не приставай!

Он отделался от Пети. Но от остальных ребят отделаться было нелегко. Единица всколыхнула весь класс. На переменке Толя Яхонтов подошёл к Владику и сказал, наморщив свои тонкие рыжеватые брови:

— Ты что же, Владик, всю ведомость нашему классу портишь?

Тут и Лёня Горшков подбежал.

— Ну да! — подхватил он. — Мы все стали лучше учиться, а теперь что же получается?

— Ладно, без вас знаю!

— Нет, не «ладно», а надо исправить, — сказал Игорёк. — А то придётся поговорить по пионерской линии.

— Что ж, вы галстук с меня снимете, что ли?

— А что, может и снимем!

— Чудак! — сказал Владик. — Ведь я лучше вас всех учился.

— Знаешь, Ваньков, ты на старые заслуги не очень-то надейся, — рассудительно сказал Митя Журавлёв.

— Не надейся и не жди, — пропел Костя Кисляков.

Ваньков им не успел ответить, потому что раздался звонок и в класс вошла Кира Петровна. Её глаза весело блестели. Она положила журнал на стол и сказала:

— Здравствуйте, мальчики! Садитесь… Прежде чем начать урок, хочу вам сообщить радостную новость. Я была в районо, и там нашу поездку разрешили и даже сказали, что немного денег дадут.

— Ура!.. — закричали мальчики.

Кира Петровна подняла руку:

— Тише, ребята! Внимание! Я думаю, что поедет только тот, кто хорошо учится. Но у нас все учатся неплохо, так что мы все поедем.

«Значит, она ещё не успела узнать про мою единицу», — подумал Владик.

А Петя посмотрел на Владика и поднял руку:

— Кира Петровна, а если у кого будут двойки или тройки?

— Я, кажется, ясно сказала: тот не поедет.

— Владька, слышишь? — заволновался Петя. — А как же теперь будет с тобой? Ну, что ты молчишь?

— А что же мне, петь, что ли?

— Да хоть бы и петь! Поговорить надо, ну я не знаю что! А то сидит… Как же, ведь ты первый всё придумал насчёт поездки — и вдруг ты не поедешь! Поди поговори после урока с Тамарой Степановной, слышишь!

— Петух, отстань!

— Не отстану! Всё равно, если ты не поедешь, и я не поеду!

— Ну, это ты брось!

— Не брошу…

Они спорили не только на перемене, но и на следующем уроке, на рисовании. Это был последний урок. Абросим Кузьмич вошёл в класс, как всегда, чуть улыбаясь. Он поставил на стол голубую стеклянную расписную вазочку, опустил в неё синий бумажный василёк и сказал:

— Ребята, сегодня мы будем рисовать с натуры. Рисование с натуры очень важно для развития глазомера, наблюдательности и понимания формы вещей.

Владик вынул из сумки тетрадь с толстыми листами, переложенными шелестящей папиросной бумагой, положил в ложбинку парты цветные карандаши и принялся рисовать.

Он старательно водил карандашом. За работой меньше думалось о единице, о том, что его не возьмут в Краснодон, о всех обидах…

В классе стоял шум. На уроке доброго Абросима Кузьмича всегда было шумно. Он к этому уже привык и, обходя парты, добродушно и терпеливо выговаривал:

— Только чуть потише, ребятки. Рисование не любит шума.

Иногда он нагибался к кому-нибудь из учеников, брал у него из рук карандаш и поправлял рисунок. При этом он сразу менялся. У этого рассеянного, мягкого человека с неуверенными движениями рука словно каменела, глаза становились пристальными и зоркими, и линии он проводил твёрдые, уверенные, точные.

Он долго простоял за спиной Владика.

— Молодец, мальчик! Очень хорошо! У тебя есть чувство пропорции и, пожалуй, даже чувство колорита.

Владик ещё не знал, что такое чувство пропорции и колорита, но ему было приятно слышать эти похвалы. Особенно сейчас, когда вышла эта история с отметкой.

«Пусть я ни за что ни про что получил кол, — думал он, — зато стану знаменитым художником. Вот тогда будете знать, кому вы колы ставили, но уже будет поздно!»

Кругом попрежнему стоял шум.

Петя Ерошин командовал:

— Тише, а то запишу!

По правде говоря, он и сам был не прочь поболтать и пошуметь. Но он был дежурный и поневоле напускал на себя строгость.

Но вот раздался звонок, и ребята повскакали со своих мест. И тут неизвестно — то ли кто толкнул столик, то ли Абросим Кузьмич сам задел вазочку рукавом, только вазочка вдруг качнулась и упала на стол. Абросим Кузьмич хотел её подхватить, но не успел. Она скатилась на пол и со звоном раскололась на мелкие кусочки.

— Ах ты, беда какая! — крякнул Абросим Кузьмич.

Ребята бросились было подбирать осколки.

— Стоп, ребятки! Чур, не надо, я сам, я сам! Порежете руки! — заволновался Абросим Кузьмич.

Он присел на корточки и стал осторожно собирать голубые осколки. Потом он выпрямился и понёс осколки из класса.

Школьный день окончился. Ребята с шутками-прибаутками стали расходиться. А Владик Ваньков молча сидел, уткнувшись в парту. Наконец он поднялся, вздохнул и тихо сказал:

— Пошли, Петух, ко мне! Будем панораму делать.

— Сдам класс, тогда пойду. Подожди!

— Некогда, — ответил Владик. — Я пойду, а ты приходи сразу.

— Ладно!

Владик ушёл, и Петя остался в классе один. Он открыл форточку, вытер доску, поровнее поставил парты, придвинул к ним учительский стол. И вдруг он увидел на стуле, который был вплотную придвинут к столу, серый переплёт классного журнала.

«Вот так так! — удивился Петя. — Значит, Абросим Кузьмич забыл его».

Петя раскрыл журнал. Интересно, как там выглядят его отметки? Он нашёл свою фамилию и увидел двойки и тройки первой четверти и четвёрки второй.

Потом он посмотрел чуть повыше и против фамилии «Ваньков» нашёл жирную, косо поставленную единицу. Вот он, Владькин кол! Именно что кол — просто палочка, без всяких чёрточек. Рядом стояли пятёрки и четвёрки. Эх, выучи Владька мифы, он получил бы хорошую отметку, и вместо кола в журнале теперь красовалась бы четвёрка или пятёрка! Та же самая палочка, только с маленькой загогулинкой сбоку.

Что стоило Тамаре Степановне приделать эту загогулинку! Только чуть-чуть двинуть пером, сделать закорючку, и всё.

А что, если самому приделать эту закорючку? Только примерить, только посмотреть, как выйдет! Ведь если получится хорошо, Владька вместе со всеми поедет в Краснодон, и всё будет в порядке. А мифы он потом, конечно, выучит и всё равно получит ту же самую четвёрку, а то и пятёрку.

Раздумывать было некогда. Петя обрадовался, что может выручить товарища. Он с опаской оглянулся на дверь, кинулся к портфелю, достал ручку, обмакнул её в «учительские» чернила и нагнулся над журналом.

Вот он осторожно приблизил острый темнолиловый кончик пера к Владиковой единице, но в последнюю минуту он призадумался: а хорошо ли то, что он собирается сделать?

Как будто простая штука — взял да и приделал маленькую закорючку. Но если говорить по-настоящему, начистоту, это обман, подлог. Такие вещи делать нельзя. Всё это Петя отлично понимал.

Но он понимал и другое. Он понимал, что товарища всегда надо вызволять из беды. Сколько раз на сборах толковали о пионерской дружбе, о том, что ради друга надо идти на всё!

А вот на всё ли? Может, есть такие вещи, которые даже ради самого близкого друга не сделаешь? Да и захочет ли этого друг?

Петя представил себе Владика, его строгое лицо с насупленными бровями и вдруг ясно почувствовал, что Владик будет отчаянно ругаться, если узнает про закорючку. Он ещё, чего доброго, пойдёт к Тамаре Степановне и скажет: «Тут какой-то дурак мою единицу превратил в четвёрку, так что вы исправьте, пожалуйста». С него станется!

«Нет, — вздохнул Петя, — видно, закорючку приделывать нельзя».

Он отнял кончик пера от бумаги. Возле единицы осталась еле заметная лиловая точечка. Петя подышал на неё, но тут скрипнула дверь. Он в испуге двинул рукой, и жирная клякса смаху уселась на страницу классного журнала. И надо же было так случиться, что уселась она как раз на самую единицу и даже наполовину её собой прикрыла!










Петя в растерянности захлопнул журнал — и вовремя, потому что в класс уже входил дежурный педагог, высокий, худой математик Игнатий Игнатьевич. В руках у него была свёрнутая трубочкой тетрадка.

— Пятый «Б», как у вас с чистотой? — спросил он, оглядывая класс.

— С чистотой?.. Клякса! — вырвалось у оторопевшего Пети.

— Что? — не понял Игнатий Игнатьевич.

— Ничего… С чистотой? Ну просто чистота! — сбивчивой скороговоркой произнёс Петя. Он думал о том, что клякса, конечно, расплющилась, отпечаталась на другой странице и теперь две кляксы украшают журнал.

Игнатий Игнатьевич подошёл к столу:

— Позвольте, а почему здесь журнал?

— Это Забросим… то-есть Абросим Кузьмич позабыл. Потому что вазочка разбилась.

— Позвольте, какая вазочка? — всё больше удивлялся Игнатий Игнатьевич.

— Синенькая такая. Мы её рисовали, а она разбилась. И Абросим Кузьмич её унёс.

— Как же он унёс, если она разбилась?

— Ну, то-есть осколки, — объяснил Петя.

— Ладно, дежурный, отнеси журнал на место, — сказал Игнатий Игнатьевич. — А за чистоту ставлю вашему классу… — он с минуту подумал, — четвёрку. Согласен?

— Согласен, Игнатий Игнатьевич, — кивнул головой Петя и, подхватив журнал, выбежал из класса.

В коридорах было пусто. Петя печально брёл мимо дверей с табличками: «Первый А», «Первый Б», «Первый В»… «Как же быть с кляксами? — горестно думал он. — Ведь их надо счистить. Да так, чтобы единицу не испортить. А то потом начнётся разговор: кто, да что, да почему… Хлопот не оберёшься!»

На лестнице он задержался возле аквариума. Пёстрые, нарядные рыбки тыкались тупыми носами в зелёное стекло. Петя не удержался, щёлкнул пальцами по стеклу, и все рыбки мигом брызнули в сторону.

— Эх вы, рыбки-голубки! — усмехнулся Петя. — Хорошо вам живётся, горя вы не знаете! Уроков вам не готовить, отметок не получать…

Он спустился на второй этаж. У двери с надписью «Биологический кабинет» он остановился и приоткрыл её.

В кабинете никого не было. На полке замерли белка с шишкой в лапках, ушастая сова, ёж. В углу скалил огромные зубы белый скелет и пристально смотрел чёрными квадратными глазищами на Петю.

Петя вошёл в кабинет, положил на стол журнал, достал из пенала тонкое, гибкое лезвие от безопасной бритвы и принялся усердно скрести кляксу.

Он долго водил уголком лезвия по бумаге. Чернила въелись глубоко и плохо поддавались. Лезвие гнулось и жалобно, по-комариному, поскрипывало. Бумага под ним залохматилась. И вдруг сквозь неё проступили какие-то лиловые буквы.

Петя с тревогой приподнял страницу, поглядел на просвет и с ужасом увидел, что в журнале образовалась дыра. Он бросил лезвие на стол. Час от часу не легче! Только этого ещё не хватало! Теперь подумают, что он хотел напрочь стереть единицу!

Петя в отчаянии стал трогать дырку пальцем, словно надеялся, что она сама собой затянется. Но она не затягивалась, а зловеще зияла, и остатки единицы только чуть-чуть были видны.

Соседнюю кляксу Петя трогать теперь уже не решался: «Ещё хуже дырку протрёшь! Ладно, будь что будет!»

Петя закрыл журнал, вышел с ним из кабинета и поплёлся в учительскую. Там за грудой тетрадок сидела Кира Петровна. Она с удивлением посмотрела на Петю:

— Ерошин, ты почему так поздно в школе?

— А я, Кира Петровна, дежурный. И вот… Абросим Кузьмич журнал позабыл.

Кира Петровна покачала головой:

— Как же он так? Ладно, положи на место.

Петя подошёл к этажерке, где всегда лежат все классные журналы, присел на корточки и спрятал журнал в самом низу, под грудой старых книг и учебников. Ему хотелось спрятать журнал возможно дальше.

«Может, сказать учительнице?» — подумал он и помедлил в дверях.

Кира Петровна спросила:

— Что стоишь? Ведь тебе, наверное, обедать давно пора.

Петя повернулся к выходу и тихо сказал:

— До свиданья, Кира Петровна!

Учительница ласково ответила:

— До свиданья! Будь здоров, Петушок.




Двадцать вторая глава. У Владика


«Вот так штука, вот так номер! — растерянно думал «Петушок», шагая с портфелем по школьному двору. — Как же так? Ведь я хотел только кляксу стереть, а тут целая дырка получилась. Что ж теперь будет?»

Он забежал домой, наскоро пообедал и поспешил к Ванькову.

На улице ему казалось, будто все прохожие смотрят на него и думают: «Ага, вот он, Петя Ерошин — дырявые руки! Не только забрызгал журнал чернилами, но и протёр в нём дырку».

Когда он проходил на углу мимо круглой стеклянной будочки милиционера, похожей на стакан в подстаканнике, ему казалось, что милиционер сейчас бросит свои кнопки-рукоятки, вылезет из «стакана», возьмёт Петю за локоть и скажет: «А ну, молодой человек, расскажите, что вы там натворили с журналом?»

Петя быстро шагал, время от времени с горя прокатываясь по длинным, узким полоскам льда, отполированным подошвами многих любителей кататься по тротуару.

За сквозной оградой Зоопарка стояли опушённые инеем деревья. По застывшему пруду, там, где летом плавают белые и чёрные лебеди, шла толстая сторожиха и длинной чёрной метлой разметала снег.

В переулке закутанные до бровей девочки катались с горы на салазках. Огромное малиновое солнце садилось за крыши, застланные снежными одеялами. Одеяла эти были синими, точно их пересинили во время стирки.

На площади красный глаз светофора с укоризной уставился на Петю.

«Нет, видно не везёт мне в жизни, — с горечью думал Петя. — Хотел как лучше, а тут какая-то чепуха получилась. Владька узнает — ещё ругаться будет…»

Он не спеша поднялся на третий этаж, позвонил. Тётя Феня открыла дверь:

— А, друг-корешок явился! Заходи, заходи. Ты что такой красный? Мороз, что ли, уж очень?

— Да нет, тётя Феня. То-есть да, тётя Феня…

— Ладно уж, проходи. Наш там опять мастерит-мусорит. Эх вы, горе-работнички!

Петя прошёл к Владику.

— Что так долго? — встретил его Владик. — Раздевайся, сейчас всё покажу.

Он стоял у стола возле какого-то сооружения из картона и цветной бумаги. В руках у него были длинные ножницы. Рядом лежали ножницы поменьше. Кругом валялись разноцветные обрывки бумаги. Петя подошёл к столу:

— Это что ещё за «картонстрой»?

Он увидел большую коробку без передней стенки, похожую на театральный макет. Петя любовался на такие макеты в театре имени Ленина и в зале Центрального детского театра. Они совсем как настоящая сцена, только очень маленькая. Когда смотришь на неё, всё время кажется, что вот сейчас на эту маленькую сцену выйдут крохотные, с мизинец, человечки и начнут играть.

— Это не «картонстрой», а панорама, — сказал Владик, размахивая ножницами. — Тут, видишь, уголок нашей Пресни. Она такой была когда-то, давным-давно. При царе ещё. Понятно тебе?

— Понятно, — мотнул головой Петя, хотя ему ещё не всё было понятно. — А для кого ты это делаешь? Для школы, да?

— Ничего не для школы.

— А для кого же?

— Для музея! — с важностью заявил Владик.

— Для какого музея? — удивился Петя.

— Для музея Пятого года, вот!

— Ну да… — с недоверием протянул Петя. — Не возьмут они!

— Почему не возьмут? Если хорошо выйдет, ещё как возьмут! Тут главное дело — надо к сроку поспеть, вот что.

— А когда срок?

— Да скоро. А работы тут вон ещё сколько… — Владик махнул рукой. — Ну, как она по-твоему, сойдёт?

— Что там «сойдёт»! Просто здорово! — восхищался Петя, разглядывая панораму. — Совсем как настоящая. Давай я буду помогать.

Он схватил маленькие ножницы и принялся вырезать фигурку казака с узенькой шашечкой в руке, которую Владик ловко нарисовал на картоне и раскрасил.

Некоторое время друзья работали молча, потом Петя не выдержал и сказал:

— Ты тут сидишь, ничего не знаешь…

— А что?

— А то…

И Петя чистосердечно рассказал Владику, как он решил было его выручить, хотел приделать закорючку, но раздумал, а тут, как нарочно, большущая клякса сорвалась и села прямо на единицу. Стал он её стирать и протёр во-от какую дырку…

Владик вскипел:

— Ты что, спятил, что ли? Зачем ты это сделал? Ведь теперь подумают на меня. Эх ты, шляпа с полями!

— Чего ты ругаешься! Я же для тебя как лучше хотел. Что же, я нарочно эту кляксу посадил?

— Сам ты клякса! — ворчал Владик.

Тут в коридоре раздался несмелый звонок. Владик прислушался. За стеной тётя Феня открывала кому-то дверь.

— Погоди, Петух, я сейчас.

Владик положил ножницы, вышел в коридор и удивился. У входной двери стояли два закадычных приятеля — Митя Журавлёв и Толя Яхонтов — и шапками сбивали друг с дружки снег.

— Какой снежище повалил, сыплет и сыплет! — говорил Митя, хлопая шапкой по широкой Толикой спине. — Мы, Владька, к тебе по делу.

Владик насторожился. Он не знал о том, что было в пионерской. Владик не знал, что как только до Антона дошли слухи о единице в пятом «Б», он срочно собрал в пионерской комнате совет отряда и сказал:

«Итак, пионеры, в вашем отряде случилась беда. «Чепе», как говорится в армии».

«Чрезвычайное происшествие!» — объяснил Толя Яхонтов.

«Вот именно. Давайте посоветуемся, как мы, пионеры, должны отнестись к такому случаю. Должны ли мы вмешаться или мы решим, что наше дело сторона?»

«Конечно, должны вмешаться!» — сказал Митя.

«Ясное дело!» — подхватил Толя.

«Правильно! — подтвердил Антон. — Потому что это касается не только одного Ваньков а, но и всех нас».

Антон стал подробно объяснять, почему случай с единицей касается не только Ванькова, и закончил:

«Надо пойти к Ванькову поговорить. Давайте думать, кого мы выберем».

Совет отряда заседал недолго. После короткого разговора выбрали двоих: Митю Журавлёва и Толю Яхонтова. Вот почему они сейчас стояли перед Владиком в полутёмном коридоре. А Владик подозрительно посматривал на них. Ему представилось, что ребята каким-то чудом уже узнали про кляксу. Он прислонился к стене и спросил:

— По какому делу?

— От совета отряда, — сказал Митя, засовывая шапку в карман.

— А что случилось?

— Что ж, так и будем стоять в коридоре? — вмешался Толя и почесал варежкой свой круглый, румяный с холода нос. — Пойдём в комнату куда-нибудь.

Владику не хотелось приглашать Митю с Толей к себе. У него там на столе панорама, а он давно решил, что ребята увидят панораму только в музее. Он сказал:

— У меня там сейчас… в общем, нельзя… Пойдёмте сюда, к папе.

Он провёл гостей в папину комнату. Ребята озирались по сторонам, не решаясь сесть. Громко тикали стенные часы. На письменном столе белел большой перекидной календарь.

— Владька, вот какое дело… — начал Толя, переминаясь с ноги на ногу. — Слушай, а папа твой не будет сердиться, что мы здесь?

— Ничего, — сказал Владик, — он свой.

— Ладно, тогда слушай! — торжественно начал Толька. — Мы к тебе пришли насчёт твоего кола.

— Ну?

— В чём дело, Владька, что случилось? — Толя сбился с торжественного тона. — Может, тебе надо помочь? Мы тогда выделим кого-нибудь. Вот Митя с тобой может заниматься, или я, или Игорёк. Выбирай кого хочешь. А то так нельзя. Ведь кол этот не только тебя касается, а всего класса.

Владику было приятно, что товарищи хотят ему помочь. И всё же ему было обидно, что его, первого ученика, кто-то собирается выручать. Он спросил:

— А при чём тут «всего класса»?

— Как «при чём»? — вмешался Митя. — Так тоже нельзя рассуждать. Ты в нашем классе учишься или где?

— Я в школе учусь, — сказал Владик.

— В том-то и сила! — подхватил Толя. — Ты вроде часть всей школы, понятно? И твой кол как бы даже всей школы касается, вот!

— Глупости! — невесело засмеялся Владик. — Школа — часть Москвы. Значит, выходит по-вашему, это всей Москвы касается, да?

— А что ты думаешь! А может, и касается! — чуть ли не крикнул Митя.

Это Владика озадачило:

— Ерундистика! Ничего подобного!

— Нет, не ерундистика! Это нам Антон всё разъяснил. — Толя положил руку Владику на плечо: — Ладно, Владька, брось. Мы тебе по-хорошему говорим: выучи ты эти несчастные мифы, подземные воды, реши задачки… А ну её, единицу, ладно?

Владик повёл плечом:

— А что я, сам не понимаю, что ли? Чудаки!

— Кто чудак, там видно будет! — сказал Толя, напяливая на голову шапку с пушистыми длинными, до пояса, ушами. — Кого тебе выделить?

— Никого!

— Почему?

— Сам справлюсь.

— Сам так сам. Тебе видней! — Толя повернулся к Мите: — Пошли?

— Поехали!

Митя с Толей вышли, дверь за ними захлопнулась. Озабоченный Владик вернулся к Пете:

— Слыхал? Толя с Митей приходили. Всё насчёт моего кола беспокоятся. Ерундистику разводят, будто мой кол всей Москвы касается. Чудаки! — Владик усмехнулся. — Давай работать, а то уже поздно.

Владик и. Петя снова принялись за панораму. И хотя Петя ушёл от Владика поздно вечером, всё же макет был ещё далеко не готов. Владик сильно устал. Он отложил в сторонку ножницы, перенёс макет на окно, поужинал, разделся и лёг.

Ему не спалось. Была лунная ночь. Голубыми искорками поблёскивали морозные узоры на стекле. Лунный свет лежал на подоконнике косячком. Косячок этот постепенно приближался к панораме. Вот голубые лучи заглянули в неё и причудливо осветили стены картонного домика и маленькие окошечки, которые Владик старательно вырезал ножницами.

Глаза у Владика слипались, но он пристально смотрел на окошечки. Вдруг на них появились решётки. Картонный домик начал расти, пухнуть, и вот он стал совсем большой. Нарисованная дверь превратилась в ржавые железные ворота, у ворот стоял часовой с овальной кокардой на бескозырке. На плече он держал длинную, толстую единицу.

Владик подбежал и стал дёргать единицу к себе:

«Отдайте! Мол! Я её выкину!»

Солдат взял единицу наперевес, и она превратилась в винтовку со штыком.

«А ну, проваливай отсюда, пока цел! Не видишь — здесь тюрьма!»

Владик испугался и опрометью побежал вдоль улицы. Улица становилась всё уже, всё теснее. Она была замощена булыжником. С обеих сторон тянулись низенькие деревянные домишки. На домишках пестрели старинные вывески с «ятями» и «твёрдыми знаками». У дверей стояли толстые люди с золотыми цепочками на больших животах. Это — купцы. Владик подбежал к ним:

«Вы не знаете, где моя школа?»

Купцы, держась за животы, оглушительно захохотали.

Владик кинулся прочь. Он стал искать свою школу. Но школы нигде не было.

Владик заметался. Он стал искать Детский парк. Но и парка нигде не было.

Он бросился искать Дворец культуры имени Павлика Морозова. Но никакого дворца и в помине нет.

Тогда он стал искать свой дом. Но и дома нигде нет. Вместо него лепятся друг к дружке убогие лачуги. В одной из них сидит Тата Винокур.

Владик обрадовался и подбежал к ней:

«Тата, Тата, а где же наш дом?»

Но Тата не отвечает. Она молча ведёт Владика к высоким воротам с вывеской: «Ткацкая фабрика Прохорова».

Владик очутился в тёмном, тесном подвале. В груде тряпья копошатся дети. Они сортируют грязные лоскутки. Шерстяные они кладут в одну сторону, льняные — в другую, бумажные — в третью.

Среди них сидит и Петя Ерошин. Он ухватил Владика за шею и пригнул его к тряпкам. Владик стал вырываться:

«Пусти, Петух! Пусти!»

Он кое-как оттолкнул Петю, но повалился на груду тряпья, стал в ней барахтаться, задыхаться, стал из последних сил расшвыривать грязные лоскуты. И вдруг открыл глаза…

С минуту он лежал неподвижно, опоминаясь. Потом он приподнялся на локте и оглянулся. Ох, как хорошо! Он у себя дома, в своей комнате… За шкафом, как всегда, мирно сопит тётя Феня. А на подоконнике, освещённая луной, стоит панорама с маленькими домиками и баррикадой, над которой развевается крохотный красный флажок.

Владик закрылся с головой и снова заснул — теперь уже спокойно, без снов.

Проснулся он поздно. В комнате было полно света — яркого зимнего солнца. Владик потянулся. Сегодня воскресенье, значит можно всласть погулять, побегать на коньках, сходить в кино.

И вдруг он вспомнил про макет и про единицу. Нет, кататься на коньках нельзя — работы много.

Вот почему он после завтрака никуда не пошёл, достал из сумки географию, подпёр голову кулаками и принялся учить:

«Подземные воды просачиваются и доходят до водоупорного пласта. Там, где водоупорный пласт выходит на поверхность, подземная вода выходит наружу. Образуется источник, или родник…»

До обеда он усердно занимался географией, историей, арифметикой.

А вечером он не выдержал и поехал на каток. Там он встретил Тату Винокур. Они взялись за руки и стали вместе бегать на коньках по ледяным аллеям. Владик рассказал ей про панораму. И там, на катке, в «ландышевой» аллее, Тата сказала:

— Владик, панораму принеси обязательно завтра, потому что послезавтра уже годовщина.




Двадцать третья глава. «Семь бед — один ответ!»


Наступило завтра, то-есть понедельник. Кира Петровна в своё обычное время вышла к троллейбусу. На улице, несмотря на ранний час, было много народу. Все спешили: кто на завод, кто в учреждение, кто в школу… У каждого из нас своё дело, своя работа. Но все мы трудимся ради одного — ради Родины.

Кира Петровна ехала на работу в хорошем настроении. Вчера вечером она была в большом, светлом зале, украшенном колоннами и люстрами. Там собрались женщины из разных стран. Кире Петровне дали билет в райкоме комсомола. Сидеть ей пришлось где-то на самом верху.

Сверху ей хорошо был виден просторный зал, где собрались француженки, испанки, польки, негритянки… Все на разных языках говорили об одном:

— Мы хотим, чтобы наши дети мирно учились. Мы хотим, чтобы наши мужья мирно работали. Мы не хотим войны. Великий Сталин борется за мир, и мы идём за Сталиным!

Во всех речах было слышно: Сталин! Комрейд Сталин! Геноссе Сталин! Товарищ Сталин!..

Потом все запели песню мира, каждый на своём языке, но мелодия была одна. Кира Петровна смотрела с балкона на круглый зал, и ей казалось, будто она видит весь земной шар и слышит голоса всех народов земли:
		Мы за прочный мир,



		Мы за светлый мир,



		Мы за мир на всей земле…








Песня звучала с такой силой, что хрустальные подвески огромной люстры, которая висела неподалёку от Киры Петровны, заметно дрожали и переливались то красными, то синими, то жёлтыми лучами.

…И сейчас, когда Кира Петровна подходила к зданию школы, в ушах у неё ещё звучала эта песня, а перед глазами словно ещё покачивались гранёные хрустальные подвески.

В учительской её встретил Антон.

Старший вожатый теперь был занят новым делом: он готовился к новогоднему сбору дружины. Трудно было понять, как это Антон успевает справляться со всеми своими делами: и в отрядах бывать, и к сборам готовиться, и на лекции ходить (он учился в вечернем Институте связи), и зачёты сдавать. Немудрено, что он всегда спешил, вечно торопился куда-то…

— Кира Петровна! — ещё издали громко позвал он, доставая карандаш и раскрывая свою синюю папку. — Кира Петровна, давайте окончательно определим, с чем же выступят на ёлке ваши пятиклашки.

— Что за выражение? — засмеялась Кира Петровна. — Это не пятиклашки, а богатыри. У меня тридцать три богатыря.

— Богатыри? Скажите пожалуйста! — удивился Антон. — А с чем же они выступят, ваши богатыри?

— Да с чем угодно. Лёня Горшков может сыграть на скрипке. Кисляков представит сценку. Ерошин — акробатический этюд… У каждого свой талант. Что угодно для души…

— Минуточку!

Антон стал записывать: «Горшков — скрипка. Кисляков — сценка». Но тут раздался звонок. Кира Петровна заторопилась:

— Пора в класс. Потом…

Она подошла к этажерке за журналом. Но на верхней полке, там, где он обычно лежит, его не было. Кира Петровна нагнулась ко второй полке, но и там классного журнала пятого «Б» не оказалось.

— Что за наваждение! Надо идти в класс, а тут — стой ищи!

Кира Петровна стала торопливо перебирать книги и папки на всех полках. Наконец она обнаружила журнал в самом низу, там, где он раньше никогда не лежал.

Странно! Кому это взбрело в голову засунуть журнал бог знает куда?..

Она сердито подхватила журнал и побежала в класс. Ребята уже давно были на месте и с некоторым недоумением смотрели на учительницу, которая никогда ещё ни на минуточку не опаздывала.

Все встали.

— Здравствуйте, мальчики! Извините… Я никак не могла найти журнал. Садитесь!

Все сели. Кира Петровна тоже села за свой стол, положила перед собой сумочку, часы, указку, красный карандаш и стала перелистывать журнал. Она искала страницу с надписью «география».

Она любила первые, самые ранние уроки. Ребята ещё не устали, не переговариваются, не шалят, а внимательно слушают.

Да и сама ты ещё не устала, ещё не успела огорчиться из-за плохого ответа или дерзкого слова.

И вообще приятно сидеть за учительским столом, смотреть на класс, где сидят «тридцать три богатыря», и знать, что за одной стеной в это же время Анна Арсентьевна занимается с шестым классом, за другой — Игнатий Игнатьевич с седьмым, наверху Тамара Степановна — с пятым, ещё выше Абросим Кузьмич — с восьмым, а внизу, в пионерской комнате, Антон готовится к отрядному сбору.

Приятно было знать, что одновременно с тобой во всех школах Москвы и всего Советского Союза армия учителей учит много миллионов ребят, которые в эту минуту тоже либо сидят за партами, либо выходят к доске и отвечают урок.

Вот о чём думала Кира Петровна, перелистывая классный журнал.

Вдруг она заметила на странице большую, безобразную кляксу. Это ещё откуда? Она бросила взгляд на соседний лист и увидела, что он протёрт насквозь.

Встревоженная, Кира Петровна посмотрела на ребят и снова пригнулась к журналу. Она стала внимательно разглядывать протёртое место. Похоже, что тут стояла единица и что кто-то её не очень умело пытался стереть.

Кира Петровна в волнении провела пальцем вдоль графы. Палец привёл её к фамилии «Ваньков».

«Ваньков? — удивилась Кира Петровна. — Это невозможно! Во-первых, не может быть, чтобы хороший ученик Ваньков получил единицу. Видно, он уж действительно чем-то довёл Тамару Степановну до крайности. И во-вторых, не станет же Ваньков стирать отметку!»

Что делать?

Кира Петровна взволновалась не на шутку. Такого случая в школе ещё не было.

С минуту она помедлила, пристально разглядывая дыру в странице классного журнала. Потом решительно подняла журнал, повернула его протёртой страницей так, чтобы всему классу было видно, и спросила:

— Мальчики, вам видно?

— Нет, не видно!.. Не видать!.. Видно!.. — зашумели ребята.

— Вот, смотрите. Кто-то осмелился… изуродовал классный журнал. А ведь это государственный документ!

Поднялся шум. Ребята, откидывая крышки нарт, стали, приподнимаясь, разглядывать испорченную страницу.

— Ух ты!..

— Вот это да!..

— Дырка!

— Ну, уж это чистое хулиганство. За такие дела по головке не гладят.

Кира Петровна с тревогой оглядывала класс:

— Кто знает, чьих рук это дело?

Она ждала. Но никто не встал, никто не поднял руки. Да это и немудрено! Об испорченной странице могли рассказать только двое — Владик Ваньков и Петя Ерошин. Но их обоих сейчас в классе не было.

Не потому, что они проспали, нет! Они встали вовремя. Мама разбудила Владика, как всегда, в восьмом часу:

— Вставай, сынок! В школу пора.

Она теперь каждое утро вставала спозаранок, будила Владика, готовила ему завтрак, следила за тем, чтобы он получше поел, потеплее оделся, ничего не забыл.

Тётя Феня ей сколько раз говорила:

«Нина Васильевна, зачем вам ни свет ни заря подыматься! Я сама всё сделаю, провожу Владика в лучшем виде».

И Владик говорил маме:

«Мама, спи ты, ведь тебе в поликлинику надо гораздо позже, я сам всё — и поем и соберусь, не беспокойся. Что я, маленький, что ли!»

«Хорошо, хорошо, не буду вставать!» — каждый раз обещала мама.

Но вот наступает утро, смотришь — а она всё-таки встала и бродит в халате из кухни в комнату, помогая Владику собираться в школу.

Нет, видно все мамы так уж устроены, что их дети всю жизнь кажутся им маленькими…

Владик, одеваясь, думал о панораме. Тата вчера сказала, что завтра уже годовщина пятого года. Значит, надо панораму во что бы то ни стало отнести сегодня. Правда, она уже почти что готова. Осталось только приклеить фигурки дружинников и казаков и сделать проводку, потому что без проводки панорама никакого вида иметь не будет. Вся красота в освещении, в лампочках. Но если пойти в школу, ничего этого сделать не успеешь.

— Ты что задумался? — сказала мама. — Опоздаешь!

— Я не задумался.

— Нет, я вижу, ты чем-то озабочен. В школе у тебя всё в порядке?

Владику не хотелось говорить маме про единицу.

— Нет, ничего, — вздохнул он. — Всё в порядке.

Он помолчал.

— Мама, — сказал он потом, — дай мне что-нибудь большое. Ну, что-нибудь вроде скатерти.

— Зачем тебе вдруг скатерть понадобилась? — поразилась мама.

— Да вот… надо завернуть. — Владик показал на панораму.

Мама посмотрела на картонный ящик:

— Неужели ты эту махину в школу потащишь?

— Да надо… — уклончиво отозвался Владик.

Мама дала ему старую, заплатанную бязевую простынку. Владик завернул в неё панораму, завязал углы, и получился большой узел с длинными белыми «ушами». Потом Владик полез к себе под кровать, достал из своего «ящика сокровищ» три электрических патрона, три лампочки, шнур, вилку и всё уложил туда же, в узел. Потом он оделся, повесил через плечо сумку с книгами, взял не тяжёлый, но громоздкий узел и вышел на улицу.

На улице было ещё темно. Ещё светились всю ночь не сомкнувшие своих жёлтых глаз фонари. На сугробах между зданиями ещё лежала темносиняя, чернильная мгла. Но дворники в белых фартуках уже яростно скребли тротуары. Из-под стальных скребков то и дело выскакивали малюсенькие жёлтенькие искорки.

Мальчики и девочки, с сумками и портфелями, спешили в школу. Странно бывает видеть в предутренней морозной темноте малышей, шагающих в школу. Им бы ещё понежиться, поспать, а они — нет, шагают себе сквозь тьму, деловито помахивая сумками и поскрипывая валенками.

Счастливого пути маленьким закутанным пешеходам, которые по утрам заполняют наши улицы и спешат в школу набираться ума-разума!

Владик шёл, прижимаясь к стенам. Ему не хотелось встречаться со знакомыми ребятами, потому что шёл он по-настоящему не в школу, а к Пете Ерошину.

Он знал, что Петиной мамы уже нет дома — она очень рано уходит в комбинат. Единым духом поднялся он по ещё освещённой с ночи лестнице. Петя — в пальто, в шапке — открыл ему дверь.

— Владик, ты что прибежал? — удивился он. — А в школу?

— Петух, знаешь чего? — торопливо заговорил Владик. — Давай не пойдём сегодня… пропустим один денёчек.

— Почему?

— Да вот… — Владик показал на узел. — Надо закончить, проводку сделать… Потом там разговоры, наверное, начнутся насчёт журнала…

Петя стал задумчиво теребить свой нос. Он не прочь был пропустить школу. Правда, уроки он приготовил, стихи выучил, но в школе, ясное дело, начнётся разговор про журнал. Конечно, за прогул тоже снизят дисциплину, но что же теперь делать! Семь бед — один ответ!

Он начал расстёгивать пальто:

— Ладно, есть такое дело, остаёмся.

Приятели разделись, размотали узел, и Владик стал показывать:

— Видишь, здесь надо фигурки… вот… а здесь проводку…

— А лампочки?

— Вот тут лампочки, шнур, всё…

Петя с охотой взялся за дело. Он по электричеству мастер. Наладить пробку, патрон — всё это он вам сделает не хуже заправского монтёра.

Друзья вырезают фигурки, раскрашивают, приклеивают. Они советуются, как лучше разместить лампочки. Конечно, их надо поместить незаметно, замаскировать за картонной стеной и бумажным раскрашенным небом…

А в школе в это время встревоженная Кира Петровна всё ещё пыталась дознаться: кто же посмел изуродовать классный журнал?

Конечно, в этот день ей ничего узнать не удалось. После уроков она показала журнал Анне Арсентьевне и Егору Николаевичу.

Директор пригласил её к себе, усадил за стол, надел очки и долго разглядывал пострадавшую страницу.

— Да… — сказал он. — Такого случая даже я не припоминаю.

Он снял очки и кулаком, как маленький, стал тереть свои добрые усталые глаза:

— Кто же всё-таки из ваших богатырей способен на этакое?

— Не знаю, — тихо сказала Кира Петровна.

Директор пригнулся к столу:

— А чья; вы говорите, единичка-то?

— Как раз хорошего ученика, Егор Николаевич: Ванькова Владика.

— У нас с вами, кажется, уже не первый раз идёт разговор о Ванькове, — сказал директор. — А за что же, собственно, он получил такую суровую оценку?

— По истории. У Тамары Степановны.

— А… — протянул директор, откидываясь к спинке стула. — Да, она строга. И горяча, горяча… — Он чуть-чуть усмехнулся. — Поспокойнее бы ей надо быть. Это всегда полезней для дела. — Егор Николаевич помолчал. — Ну, и как вы считаете: Ваньков этот ваш, способен он на такую проделку?

Кира Петровна выпрямилась:

— Нет, Егор Николаевич. Ни за что, вот ручаюсь вам, именно Ваньков никогда этого не сделает.

— Так, так… Почему же вы, собственно, уверены?

— Трудно сказать, Егор Николаевич. Я вижу мальчика, вижу его глаза, улыбку, его повадки… мысли его как будто чувствую. Нет-нет, никоим образом! — горячо говорила Кира Петровна, легонько пристукивая после каждого своего слова тяжёлым, каменным прессом по столу.

— Охотно соглашаюсь. — Егор Николаевич, как обычно, пощипал свой подбородок. — Кто же тогда, если, по-вашему, Ваньков отпадает?

Кира Петровна отчётливо представила себе весь свой класс. Слеза за первой партой сидят Толя Яхонтов и Юра Белкин — два спокойных, выдержанных ученика.

В среднем ряду — рассудительный Митя Журавлёв и горячий, вспыльчивый Игорёк-кипяток. Они, конечно, не станут хозяйничать в классном журнале.

Справа, у стены, — Костя Кисляков и Витя Новиков. Эти хоть и шалуны, но на такой поступок не способны.

За ними у окна — Лёня Горшков и Сева Болотин, оба тихие, покладистые мальчики.

Позади них — Владик Ваньков и Петя Ерошин. Кира Петровна представила себе сосредоточенное лицо Владика, добродушно-румяные щёки Ерошина… Ну, эти тоже плохого не сделают.

Сколько она ни прикидывала, всё выходило, что портить журнал некому было.

— Нет, Егор Николаевич, из наших никто не способен на такое дело, — решительно сказала она.

— Тем лучше! — Егор Николаевич поднялся. — А всё-таки я бы вам посоветовал потолковать с Ваньковым. Ведь это такой возраст, знаете…

— Хорошо, я к нему зайду, — поднялась и Кира Петровна.

— Отлично! — сказал директор. — Кстати, завтра на педсовете поставим вопрос о поездке в Краснодон. Но учтите: вашего Ванькова, видимо, теперь взять уж не удастся.

Кира Петровна вздохнула:

— Жалко мне его, Егор Николаевич. Он будет очень тяжело переживать…

Егор Николаевич отнял у Киры Петровны пресс-папье и поставил на место:

— Вот что! Пригласите его на педсовет — с мамой, конечно, или с папой. Поговорим! — Он протянул ей руку: — А вы не расстраивайтесь. Вон у вас и глаза красные. Мы, педагоги, должны, знаете, всегда держать себя в руках. Вот и всё. И журнал не забудьте.

Директор протянул Кире Петровне журнал. Она вышла из кабинета.

«Итак, что же? — думала она, шагая по коридору. — Значит, надо зайти поговорить с Ваньковым. И сегодня же, не откладывая». А разговор, наверное, будет нелёгким, это она предчувствовала.




Двадцать четвёртая глава. «Музей закрыт»


А Владик и Петя всё ещё трудились над макетом. Они спешили: день был на исходе. Да и велик ли он — декабрьский день! Не успеешь оглянуться, а холодное солнце уже ушло куда-то, украшенные ледяными узорами стекла потемнели и со всех сторон надвигаются долгие зимние сумерки.

День был на исходе, но и работа уже приближалась к концу. Уже были прилажены все фигурки, лампочки. Вдоль задней стенки ящика протянулась проводка. Осталось только приделать вилку, чтобы можно было включить панораму в электрическую сеть.

Скоро Петя и это сделал. Ловкие руки у Пети Ерошина! Глядя на его быстрые пальцы, как не вспомнить его маму, Евдокию Прохоровну Ерошину, которая так искусно справляется с сотнями тонких нитей, без конца бегущих с катушек на сновальный вал! Нет, видно Петя удался в мать и тоже когда-нибудь удивит всех своим мастерством.

Не успел он доделать вилку, как Владик выхватил её у него из рук:

— Где тут у вас штепсель?

— Погоди ты, «штепсель»! Сделаешь короткое, вот тебе и будет штепсель. Дай-ка!

Петя отобрал вилку, подошёл к штепселю, включил, и панорама вмиг озарилась волшебным светом. Засветились окошечки в картонной стене, будто окна настоящего дома. Ночное, раскрашенное акварельными красками небо покрылось красным заревом, точно где-то там, вдали, за домами, полыхает пожар. Алые отблески легли на крохотный красный лоскуток, который Владик прикрепил на спичке над баррикадой. Этот лоскуток изображал красный флаг. Владик отстриг его от уголка старого ситцевого галстука — теперь у него новый, сатиновый.

Шнур был длинный. Ребята поставили макет на пол и сами тоже сели на пол, чтобы удобнее было любоваться.

В комнате стало темно, но это было ещё лучше — в полумраке панорама выглядела ещё красивее. Очень красиво падал свет из окошечек на вату, которая лежала под ними, будто снег. Всё было как настоящее, только маленькое.










Владик был рад. После того как долго, упорно над чем-нибудь поработаешь, всегда бывает приятно увидеть, что ты трудился не зря.

— Как считаешь, Петух, понравится? — спросил он.

— А как же! Ещё бы не понравилось! Ведь это прямо как будто настоящий художник делал.

— А примут её там?

— Конечно, примут. Давай скорей отнесём, а то уж поздно.

— Сейчас!

Владик взял кисточку, узенькую полоску бумаги и вывел аккуратными буквами:

«Работа В. Ванькова».

С минуту подумал и прибавил:

«…и П. Ерошина».

Он приклеил этот бумажный лоскуток к передней стенке макета. Потом приятели завернули макет всё в ту же бязевую простынку, оделись, взялись за белые «уши» и осторожно вынесли своё творение на улицу.

Выло темно. Валил густой снег крупными мокрыми хлопьями. Друзья шли не спеша, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. А то ещё упадёшь и, чего доброго, разобьёшь лампочки. А без лампочек панорама никакого вида иметь не будет.

Их быстро занесло снегом…

Петя второпях забыл дома варежки, руки у него зябли.

— Пусти, — сказал Владик, — я один донесу.

— Нет, мы вместе…

— Тогда на вот варежку.

Владик дал ему варежку, и теперь каждый нёс одной рукой узел, а другую руку грел в кармане пальто.

— Скоро будет сбор отряда в музее, — говорил Петя. — И вот все придут, зайдут в музей — и вдруг увидят панораму, а тут подпись: «Работа В. Ванькова и П. Ерошина». Вот здорово будет! А, Владька?

— Конечно! — сказал Владик. — А вдруг дедушке не понравится?

— А почему не понравится? — ответил Петя и снова принялся расписывать, что будет, когда ребята увидят в музее панораму.

Так они добрались до музея. Миновали пустынный дворик, поднялись на крыльцо со старинной железной скобой для обтирания подмёток и вдруг увидели на двери белый картонный плакатик: «Музей закрыт».

— А сегодня что, понедельник? Ну да, по понедельникам музеи закрыты, — сказал Петя.

— Ничего, — отозвался Владик и сдвинул ушанку на затылок. — Я здесь свой человек, мне откроют!

Он позвонил. Старенькая сторожиха Таисия Глебовна открыла дверь:

— Мы что звоните, ребята! Не видите — закрыто.

— Нет, Таисия Глебовна, нам не смотреть, нет! Нам к дедушке. Можно к нему? Он дома?

— Сейчас узнаю.

Старушка шаркающей походкой вошла внутрь жилой половины. Через минуту она вернулась:

— Ступайте. Только разденьтесь, в пальто нельзя.

— Видишь, Петух! — обрадовался Владик. — Я же тебе сказал, что я здесь свой человек.

Они зашли в низенькие, тесные сени, смахнули с себя снег, разделись и прошли к дедушке.

В комнате было тепло — топилась белая кафельная печь. На столе уютно светилась лампа под зелёным стеклянным колпаком. Когда-то такие колпаки были в моде. Дедушка сидел у стола. В его очках дважды отражался зелёный колпак. А Тата устроилась на низенькой скамеечке у печки и, обняв руками колени, смотрела на огонь. Как только ребята вошли, она вскочила:

— Дедушка, дедушка, смотри, кто пришёл!

Дедушка поднялся и, мягко ступая валенками по крашеному полу, подошёл к ребятам:

— Здравствуйте, молодёжь, почтенье! Это Ваньков, знаю. А это кто такой румяный?

— Это со мной, — сказал Владик, — из нашего класса… Петя Ерошин.

— А, Ерошин? Уж не Дуси ли Ерошиной сынок?

— Сынок! — обрадовался Петя. — А разве вы мою маму знаете?

— Как же, девочкой помню. Наша она, пресненская! — с гордостью сказал дедушка. — Зачем пожаловали?

Владик выступил вперёд:

— Помните, вы панораму в музее показывали? И вот я решил тоже сделать такую… для музея. Если только, конечно, вам понравится…

Дедушка вынул из кармана маленькую трубочку и стал её набивать табаком.

— Как? — сказал он, приминая желтоватым большим пальцем табак в трубочке. — Сам сделал?

— Да, вот с ним, — показал Владик на Петю. — Он, знаете, по электричеству прямо профессор.

— Так-так… Ну что ж, показывай, что вы там соорудили.

Владик нагнулся над узлом и принялся разматывать белые «уши». Они туго затянулись и никак не поддавались. Тогда Владик стал действовать зубами. Петя ему помогал. Наконец они кое-как сладили с непокорными углами простынки, размотали их и водрузили макет на стол.

— Можно выключить лампу?

— Отчего ж!

Дедушка потянул провод настольной лампы. Зелёный колпак погас. Красные отблески от печки заиграли на стене и на полу. Петя достал вилку макета и включил её, а Владик сдёрнул с ящика простынку и, запинаясь от волнения, сказал:

— Вот… Называется: «Баррикада на Пресне в пятом году».

Дедушка и Тата молча смотрели на панораму. Дедушка склонил немного голову набок (у него была такая привычка) и долго смотрел на панораму. Он видел баррикаду с красным знаменем, багровое небо, фигурки дружинников и казаков. Возможно, что ему сейчас вспомнился пятый год, свист нагаек, пение марсельезы: «Вставай, подымайся, рабочий народ…»

А Тата сложила руки лодочкой на груди и тихонько охнула:

— Ох, как красиво!

— Отличная работа! — подхватил дедушка.

— Правда? — обрадовался Владик и со счастливой улыбкой оглянулся на Петю. — Правда, ничего получилось?

— Молодцы, прямо художники! — говорил дедушка. — Смотри, Татьяна: и фигурки, и баррикада, и флажок, и лампочки… Видно, с душой сделано, с любовью.

— А лампочки — это Петя, — сказал Владик.

— Проводку — это я, верно, — ткнул себя пальцем в грудь Петя.

А Владик сказал:

— Вот, пожалуйста, если нравится, возьмите её себе, для музея… Пожалуйста!

— Не откажусь! Спасибо! — Дедушка стал разглядывать панораму, осторожно трогая стенки ящика, лампочки, фигурки. — А как бы нам её получше экспонировать, Татьяна? Как по-твоему?

— Давай, дедушка, мы её поставим в главный зал. Знаешь, там, возле витрины с оружием, — сказала Тата.

— Дело, внучка, дело! — Дедушка повернулся к Владику: — Спасибо! Хорошо бы, конечно, для порядка ещё табельки ваши посмотреть.

— Какие табельки? — удивился Владик.

— Обыкновенно какие — школьные, — объяснил дедушка.

— Зачем же? — с тревогой спросил Владик.

Дедушка внимательно посмотрел на Владика, задумался, потом неторопливо прошёлся по комнате и сказал:

— Так ведь люди в музее будут спрашивать: «Чья, мол, панорама? Что за Ваньков такой? За что ему такая честь?» А я скажу: «За то, мол, ему такая честь, что он отличник учёбы, хорошо учится». Вот какое дело. Впрочем, у вас, наверно, табельков-то и нет при себе?

— Нету, — тихо произнёс Владик.

А Петя громко подхватил:

— Нету! Нету при себе!

— Не беда, — решил дедушка. — Дело терпит. Завтра принесёте.

— А это обязательно табельки показывать? — осторожно спросил Владик.

— А почему же не показать? — отозвался дедушка. — Если отметки хорошие, стыдиться нечего. А если плохие…

— А если плохие, тогда что? — спросил Владик.

— Тогда дело худо, — развёл руками дедушка. — Да вам-то что? У вас отметки неважные, что ли?

— Нет, ничего. У меня важные, — сказал Петя.

— А у меня не совсем, — невнятно проговорил Владик.

— Как так? — Дедушка остановился. — Мне же про тебя Тата рассказывала…

— Не знаю, — Владик оглянулся на Тату. — Это всё раньше было. А сейчас…

— А сейчас что же? Тройки, что ли, попадаются?

— Если бы тройки!

— А что же?

— Помалкивай, помалкивай! — зашипел Петя и стал дёргать Владика за рукав.

Но Владик локтем оттолкнул его и признался:

— У меня, по правде сказать, ну… единичка одна есть. Только нечаянная…

— Нечаянная? — Дедушка вынул трубку изо рта. — Это как же так? А? По какому же предмету?

— По… истории… — Владик опустил голову.

— Как же это тебя угораздило? — огорчился дедушка. Он снова прошагал по комнате из угла в угол, потом остановился перед панорамой. — Неладно у нас получается! — Он постучал черенком трубки по краю стола, долго молчал, потом опять потрогал панораму и наконец произнёс: — Не знаю, как мне с вами быть. И обижать вас не хочется, да только похоже, что мне придётся от вашего подарка отказаться. Вот какая штука!

У Владика всё лицо сразу словно опалило огнём. Он почувствовал, что щёки, и уши, и даже нос — всё стало горячим. Он боялся взглянуть на Петю, который тоже стоял весь красный и всё мял и мял в руках бязевую простынку.

Тата кинулась к дедушке:

— Дедушка, не говори так, не отказывайся, дедушка! Ведь они для нас старались, для музея…

Дедушка положил ей руку на плечо:

— Не спорю, Таточка, вижу, что старались. Да что толку? Ведь люди на баррикадах на этих вот, — он показал на панораму, — гибли ради чего? Ради того именно, чтобы вы могли учиться как следует. А вы что же? Единички получать? Нет, внучка, так дело не пойдёт!

Он потянул за провод — вилка выскочила, и панорама погасла.

— Так что вы, художники, забирайте свой подарок — и, как говорится, всего хорошего.

— Дедушка, не надо! — снова стала просить Тата. — Зачем забирать? Ведь они исправят. Вот увидишь… Правда, ты исправишь? Правда, Владик?

Владик молчал. Дедушка сказал:

— Ну что ж, пускай оставляют, ладно. Я её приберу, в уголок поставлю куда-нибудь, а когда исправят, тогда мы её экспонируем. Ладно.

— Владька, давай оставим! Владька! — снова зашипел Петя.

— Чтобы она в тёмном углу стояла?! Не надо! — тоже шопотом отозвался Владик и посмотрел исподлобья на дедушку.

Дедушка прошёл к печке, присел на корточки и помешал в ней кочергой. Оранжевое пламя осветило его крупное морщинистое лицо, седые жёсткие усы, складки на шее. Несколько весёлых, раскалённых угольков выкатилось на пол. Дедушка голой рукой подхватил их и кинул обратно в печь. Потом он поднял голову:

— Вы что, ребятки, ещё здесь? Ведь я вам всё сказал. Да и время уже позднее.

Владик тяжело вздохнул. Он понял, что дедушку уговорить не удастся. Всё ясно: надо забирать панораму.

Не глядя друг на друга, Владик и Петя молча завернули панораму всё в ту же белую простынку, молча завязали углы.

— Пошли, — шопотом сказал Владик.

— Пошли, — отозвался Петя.










Мальчики на цыпочках вышли в сени, оделись, спустились со ступенек и захлопнули за собой дверь, на которой ещё долго качалась маленькая беленькая картонка с надписью: «Музей закрыт».




Двадцать пятая глава. Кира Петровна


В полном молчании ребята шли по Красной Пресне, неся громоздкий, неудобный ящик. Было холодно, руки коченели.

Вдоль всей улицы на высоких столбах сверкали круглые матовые фонари. В их молочно-белом сиянии кружились тёмные против света снежинки. И Владику вспомнилось, как в пионерском лагере по вечерам вокруг ламп точно так же толклись мошкара и мотыльки.

Вдруг Петя фыркнул.

— Свой человек! «Я тут свой человек»! — очень похоже передразнил он Владика. — Видно, какой ты свой человек!

Он дёрнул к себе ящик.

— Не дёргай! — рассердился Владик и рывком потянул панораму к себе. — А то я хуже дёрну… На варежку!

Петя стал натягивать на озябшую руку серую мохнатую варежку.

— А вот кто тебя дёргал за язык говорить про единицу?

Владик приостановился и в упор посмотрел на приятеля:

— А что по-твоему, врать, да?

Поневоле остановился и Петя:

— Не врать, а просто не говорить. Помалкивал бы, и всё.

Владик махнул рукой:

— Да это всё равно что врать!.. Ну, что стал? Пошли.

Они опять зашагали вдоль улицы.

— А потом, — продолжал Владик, — он бы всё равно узнал, ещё хуже было бы.

— А как бы он узнал?

— Так ведь он же просил табельки.

— «Табельки»!.. — с раздражением протянул Петя.

Некоторое время они шли молча, и только слышно было шарканье подшитых валенок по обледенелому тротуару.

Но Петя не умел долго молчать.

— А сердитый какой дед, — снова заговорил он. — Жалко ему выставить макет… Подумаешь, единица… А ему-то что?

Владик не отвечал. Ему вспомнился разговор с Толей Яхонтовым и Митей Журавлёвым, которые уверяли, что его единица касается чуть ли не всей Москвы. И что же, сейчас выходит, будто они правильно говорили: выходит, что чужому дедушке, которого он и видел-то всего несколько раз в жизни, оказывается, есть дело до этой единицы! Чудеса, да и только!

Владик посмотрел на Петю:

— А ты, Петух, ничего не понимаешь!

— Почему? — опешил Петя.

— Потому что дедушка правильно сказал, вот!

— Чем же правильно? Чем?.. Мы для него старались, а он… Что ж тут правильного?

— А то!..

Владик подробно стал пересказывать Пете свой разговор с Толей и Митей. Потом он добавил:

— Всё-таки дедушка верно сказал, что люди воевали ради нас, чтобы мы росли, учились. А мы с тобой что?

— Так ведь единицу не я получил, а ты, — обиделся Петя. — А зачем ты её получил? Кто тебе велел?

Петя замедлил шаг:

— Давай, Владик, отнесём панораму в школу. В пионерской комнате выставим.

— А в музей?

— А в музей не надо.

Владик помолчал:

— Нет уж, Петух, раз решили для музея, значит надо добиться.

Так, с разговорами, они дошли до большого серого дома, в котором с прошлой зимы жил Ваньков.

— Зайдём? — сказал Владик.

— Что ты, поздно! Мама заругает… На, держи. И варежку возьми. А завтра пораньше в школу приходи.

— Зачем?

— Узнаем, что задали. Может, успеем ещё подготовить.

— Чего там успеем, ничего не успеем. Ладно!.. Всего!..

— Пока.

Владик обнял обеими руками громоздкий узел, прижал его к животу и стал тихо-тихо подниматься по лестнице.

На душе у него, как говорится, кошки скребли. Ушёл он рано утром, сказал, что в школу, а сам побежал к Пете, весь день просидел у него, потом ещё пошёл в музей.

А теперь уже ночь. Его, верно, опять по всей Москве ищут.

Он робко, еле-еле прикасаясь к пуговке звонка, позвонил. Тётя Феня открыла дверь.

— Ага, явился!.. — сказала она, вытирая о фартук руки. — Ну уж достанется тебе нынче! Где это ты гулял?

Владик не успел ответить, потому что в коридор сразу же вошла — вернее, не вошла, а вбежала — мама. Она кинулась к Владику. На её лице было столько тревоги и радости, что Владику стало стыдно.

— Наконец-то! Разве так можно? Сам посуди, нехороший ты, — говорила мама, снимая с Владика шапку и расстёгивая ему, как маленькому, тугой крючок на шее. При этом она касалась тёплыми руками его холодного подбородка и щёк, и ему это было очень приятно.

— Пусти, мама, что ты, я сам… я сам… — неловко повторял он и, как обычно, запрыгал, чтобы пальто скорей снялось.

Мама взяла пальто и повесила на вешалку:

— И, главное, в школе не был, вот я почему особенно беспокоилась. Ведь ты утром сказал, что в школу идёшь.

Владик насторожился:

— А ты откуда знаешь про школу?

— Да уж знаю. Вымой руки и садись поешь, непутёвый ты!

Владик с тяжёлым сердцем пошёл в ванную и взял мыло. Мама принесла полотенце.

— Нет, мама, откуда ты знаешь всё-таки? — спросил Владик, засучивая рукава.

— Знаю. Потому что ваша учительница мне сказала.

— Какая учительница? — чуть ли не вскрикнул Владик.

— Ваша классная руководительница — Кира Петровна.

— Кира Петровна? — Розовое круглое мыло выскользнуло из рук и упало в раковину, но Владик не стал его подбирать. — Ты что, мама, в школе была?

— Не я в школе — она здесь была. Да ты потише, пожалуйста, она и сейчас здесь.

— Кто? Кира Петровна?

— Ну да!

Владик растерялся. Этого он никак не ожидал. Он подобрал мыло и принялся молча намыливать озябшие, усталые руки. А мама стала ему рассказывать, что учительница уже давно сидит у них, что они обо всём поговорили и что Кира Петровна ей очень понравилась.

— И про меня говорили? — спросил Владик.

— И про тебя и про всех… Ну, вот что: пойди на кухню, тётя Феня тебя там накормит. А потом зайдёшь, поговорим. Только держись как следует, будь прямым и откровенным, как положено пионеру.

— Ладно, мама.

Владик прошёл на кухню, сел за простой, белый стол, и тётя Феня подала ему полную тарелку темно-красного борща с золотыми кружочками. В середине тарелки, точно скала среди моря, возвышалась аппетитная кость с мясом. Вкусно пахло луком, чем-то жареным.

Владик почувствовал, что он до смерти голоден. Его очень тревожило то, что сейчас ему придётся объясняться с Кирой Петровной. Но недаром говорится: голод — не тётка. На какие-то минуты он забыл обо всём и с жадностью глотал ложку за ложкой, едва успевая вытирать кулаком губы и подбородок. Вот бы всё время так сидеть за столом в просторной, светлой кухне, нюхать вкусный запах жареного лука и ни о чём, ни о чём не думать!

Но скоро обед (или ужин) был закончен. Владик сказал тёте Фене «спасибо», собрался с духом и медленно отворил дверь:

— Можно?

За столом, покрытым ковровой, ворсистой скатертью, сидели мама и Кира Петровна. Владик впервые видел учительницу у себя дома. Она сидела на том месте, где обычно сидит папа. Её красивые светлые волосы блестели под лампой. Овальная брошка на белой кофточке сидела чуть наискось.

— Вот он, беглец, — сказала мама. — Заходи, заходи.

— Здравствуйте, Кира Петровна!

— Здравствуй, Ваньков!

Кира Петровна протянула ему руку. Владик никогда ещё не здоровался с учительницей за руку. Он неуклюже пожал её узкую, тонкую кисть. Он в эту минуту сам себя очень уважал. Шутка ли — с ним здороваются, как со взрослым! «Сейчас она начнёт меня отчитывать», — подумал Владик и прислонился к столу.

Но Кира Петровна ласково спросила:

— Поел? Отлично. Теперь давай поговорим. Скажи мне, Ваньков, только откровенно, почему ты сегодня пропустил школу?

— А мне надо было закончить… одно срочное дело.

— А какое дело? Секрет?

— Нет, ничего не секрет. Вот я сейчас…

Владик побежал к себе, притащил ящик с панорамой и стал его показывать маме и учительнице. Панорама им обеим очень понравилась.

— Это ты для музея сделал? — спросила мама. — Почему же они не взяли её? Плохо вышло, да?

— Нет, не плохо, — обиженно отозвался Владик.

— Тогда почему же?

— Потому что… Ну, всё… всё из-за этой единицы.

— Вот об этом-то я и хотела поговорить с тобой, — сказала Кира Петровна.

Она стала расспрашивать, как это вышло, что он получил единицу. Владик подробно ей рассказал про Тамару Степановну.

Потом она стала расспрашивать про журнал и про испорченную страницу. Тут Владик сразу замолчал, словно воды в рот набрал. Хмуро, исподлобья он поглядывал на Киру Петровну, не отвечая на её расспросы. Да и что он ей мог сказать? Не может же он ей сказать, что это сделал его друг Петя Ерошин! Не может же он выдать товарища!

Кира Петровна долго беседовала с Владиком, долго допытывалась, где правда, но он упрямо отмалчивался. Наконец она поднялась:

— Имей в виду, Ваньков, подозрение падает на тебя.

— Пускай падает…

— Завтра на педсовете будет стоять вопрос о Краснодоне. И похоже, что ты не поедешь.

Владик поднял голову, хотел что-то сказать, по пересилил себя, стиснув зубы, и стал обводить пальцем вышитые на скатерти огромные шёлковые ромашки.

— А мне хочется, чтоб ты поехал, понимаешь! Не верю я, что ты способен на такую гадость, на всякие подчистки. Вот не верю, и всё! — Кира Петровна взяла Владика за руку. — И если ты завтра на педсовете докажешь, что ты тут ни при чём…

— Ты слышишь, Владик? — вмешалась мама. — Ведь это дело серьёзное.

Владик попрежнему молчал и всё быстрей и быстрей водил пальцем по ромашкам.

Кира Петровна взяла свою сумочку, достала беленький платочек — в комнате сразу тонко запахло сиренью, словно весной — и приложила его ко лбу.

— Подумай, Ваньков, подумай. У тебя ещё целая ночь впереди и завтра полдня. — Она спрятала платочек, щёлкнула замком. — Итак, Нина Васильевна, к трём часам в учительской… А ты, упрямая душа, больше не прогуливай, слышишь?

— Слышу, Кира Петровна.

Мама проводила учительницу, пошепталась с ней ещё немного в передней, потом закрыла дверь, вернулась в комнату, подошла к Владику и за подбородок приподняла его голову:

— Ну, сын, что же это с тобой будет, а?

— Ничего не будет, мама, — сказал Владик. — Ничего не будет. Не поеду в Краснодон, и всё. И пускай! И ладно!

Он побежал к себе, лёг и уткнулся носом в подушку. Мама хотела было зайти к нему, но он сказал:

— Не надо, мама. Не надо сейчас!

Мама постояла за дверью и молча пошла к себе.




Двадцать шестая глава. Педсовет


Когда бывал педсовет, вся школа словно подтягивалась.

Сегодня педсовет — и нянечки старательнее подметают классы и коридор.

Сегодня педсовет — и мальчики тише сидят на уроках.

Сегодня педсовет — и директор дольше засиживается у себя в кабинете, готовясь к выступлению…

Педсовет начался сразу после уроков. Школа опустела. Опустел и пятый «Б». Кто пошёл домой, а кто отправился в пионерскую, на совет отряда. Там собрались Толя Яхонтов, Митя Журавлёв, Игорёк Резапкин, Сева Болотин… Пришёл и вожатый Лёва Шумской. История с журналом взбудоражила весь отряд.

Лёва яростно дёргал себя за пышный чуб и, по привычке привставая на цыпочки, говорил:

— Вся беда в том, что наш отряд плохо объединён, вот что.

— Почему плохо? — вскочил Толя. — Мы учимся вместе, в одном классе, в одном отряде…

— Мало этого, мало! — шумел Лёва, всё сильнее дёргая свой чуб, словно хотел его совсем оторвать. — Надо вам крепче спаяться, чтобы не было «отдельных».

— Каких таких «отдельных»? — спросил Митя.

— Бывают такие ребята, особняком держатся. Вот я таких и называю «отдельные». И, конечно, испортить журнал мог только «отдельный». А когда вы все, так сказать, крепче спаяетесь…

— А кто ж это у нас «отдельный», кто? — закричал Игорёк.

— Есть такие.

— Нет у нас таких!

Спор в пионерской разгорелся не на шутку.

А в пустом пятом «Б» в это время сидели два ученика — Владик Ваньков и Петя Ерошин.

Петя собрался было после уроков идти домой. Он вышел в коридор вместе со всеми и стал ждать своего приятеля. Но Владик не выходил. Тогда Петя вернулся в опустевший класс. Владик, подперев голову кулаком, одиноко сидел в углу за партой.

— Ты что, Владька, почему сидишь? Пойдём.

Владик не отвечал.

Петя потряс его за плечо:

— Владька, ты что, не слышишь?

Владик рывком обернулся:

— Что тебе надо?

— Пойдём домой.

— Не пойду.

— Почему?

— Так.

— Тогда и я не пойду, — сказал Петя. — Ты так, и я так.

Он сел рядом с Ваньковым. Владик стал его выталкивать. Старенькая парта так и затрещала. Тут открылась дверь, и в класс вошёл… папа Владика — Сергей Сергеевич Ваньков.

Владик не поверил своим глазам. Уж очень странно было видеть рослого, грузного папу в классе, возле чёрной доски с плохо стёртыми меловыми линиями, возле шатких школьных счётов и низеньких парт. Здесь папа казался выше и крупнее, чем дома, он выглядел прямо как великан. Владик подбежал к нему:

— Папа, папа, почему ты? Я думал, мама придёт.

Папа поздоровался с Петей Ерошиным и прошёл к партам. На нём был чёрный костюм, который он надевал только в самых торжественных случаях, на груди топорщился новый галстук. У папы был очень парадный вид.

Он хотел было сесть за первую парту, но никак не мог втиснуться в промежуток между сиденьем и крышкой. Петя принёс ему учительский стул.

— Спасибо, — сказал папа и повернулся к сыну: — Мне мама всё рассказала, и я решил сам присутствовать. Вот, отпросился с работы, сказал, что по важному делу. — Папа посмотрел на часы: — Когда сказали — к трём? Скоро три. Пойдём, что ли?

— Пойдём.

Они пошли по школьному коридору — папа, Владик и Петя Ерошин.

— А ты куда? — спросил Владик. — Тебя не вызывали.

— Пускай! — отозвался Петя.

Они подошли к учительской. Там уже собирались педагоги.

Пришла Анна Арсентьевна, пришёл Игнатий Игнатьевич и сразу же стал длинными пальцами мять тонкую папироску. Вошла Тамара Степановна и села, строго поблёскивая очками на тихого Абросима Кузьмича.

Наискось от Тамары Степановны уселся Антон. Рядом с ним — Кира Петровна.

Педагоги прибывали один за другим. Это были люди, которые все свои силы отдавали школе. Целый день, с самого раннего утра, они занимались со своими учениками, терпеливо объясняя, спрашивая, диктуя. После уроков они обычно задерживались в школе на совещаниях, на собраниях, для проверки тетрадей, для беседы с родителями.

По вечерам — в театре ли, на концерте, в гостях ли — они большей частью думали о своих учениках.

И сейчас, сидя в учительской за длинным, крытым зелёной материей столом, они вполголоса беседовали всё о том же: об учениках, уроках, отметках…

Вдруг, опираясь на палку, в учительскую вошла закутанная в тёплый шерстяной платок учительница. Когда она размотала платок, все с удивлением увидели, что это Елена Ивановна.

Педагоги кинулись к ней. Кто принимал её белый шерстяной, покрытый снежком платок, кто подавал ей стул, кто стал растирать сё озябшие морщинистые руки с голубыми прожилками.

— Елена Ивановна, да как же вы? С больными ногами! Да ещё в такой мороз!

Елена Ивановна выпуклыми глазами оглядывала учительскую:

— Вот… притащилась всё-таки… Соскучилась я по вас, товарищи, по учительской этой, по школе…

— Зачем же вы, ведь вам тяжело, — говорила Кира Петровна, растирая руки старой учительницы.

— Не зря молвится: дурная голова ногам покоя не даёт, — пошутила Елена Ивановна, поглядывая на всех ещё совсем по-молодому блестевшими глазами. Она была рада, что снова находится в своей родной школе. — Дошли до меня нехорошие слухи о моём классе. Хочу сама всё толком разобрать.

Она села рядом с Кирой Петровной. Старая учительница и молодая принялись с жаром беседовать о своём пятом «Б»: кто как успевает, кто как себя ведёт и как это вышло с журналом.

Папа Владика подошёл к учительской и осторожно приоткрыл дверь.

Елена Ивановна подняла голову, узнала его и тихо сказала:

— Кируша, это, кажется, отец нашего Ванькова. Подойдите к нему.

Кира Петровна вышла в коридор:

— Вы вместо Нины Васильевны? Очень рада познакомиться. Подождите, пожалуйста, мы вас вызовем. Владик, посади папу. — Она вернулась в учительскую.

А Владик с папой сели на стулья и стали ждать. Сидел с ними и Петя Ерошин.

— А ты что сидишь? — спросил Владик.

— А тебе что? Хочу — и сижу.

Вдруг они разом встали и поклонились. По коридору, с папкой подмышкой, не спеша шёл директор. Он кивнул головой и прошёл в учительскую. Дверь за ним закрылась. Егор Николаевич сел на председательское место, положил перед собой папку и постучал карандашом по зелёной материи:

— Заседание педагогического совета объявляю открытым. Слово имеет Анна Арсентьевна.

Егор Николаевич положил карандаш, облокотился на стол и принялся поглаживать и пощипывать свой подбородок, словно проверял, чисто ли его побрили.

Анна Арсентьевна, заглядывая в тетрадку, начала рассказывать об итогах второй четверти. О пятом «Б» она сказала, что класс в целом стал за последнее время лучше учиться. Тут все оглянулись на Киру Петровну. Она смущённо опустила голову и стала поправлять свои светлые волосы.

Потом перешли к вопросу о поездке в Краснодон. Егор Николаевич сказал, что пока не выяснится история с испорченной страницей, ребятам ехать нельзя. Классный журнал, сказал он, — это государственный документ, и класс должен быть наказан.

— А чем же виноват весь класс, — сказала с места Кира Петровна, — если это совершил кто-то один!

— В том-то и дело, Кира Петровна, — сказал директор, — что класс отвечает за всё, что в нём происходит. Класс должен быть единым организмом. Конечно, конкретного виновника мы, само собой, должны найти и наказать. — Он взмахнул карандашиком. — Кстати, предоставляю вам слово, как руководителю класса.

Кира Петровна поднялась. Сначала она опустила руки, потом хотела их поднять и приложить к пылающему лицу, чтобы хоть немного остудить горячие щёки, но на виду у всех она не решилась этого сделать и ухватилась за край стола.

— Товарищи… — начала она, в волнении раскачиваясь над столом. — Я беседовала с классом, беседовала с Ваньковым… — Она посмотрела на Елену Ивановну, которая кивала седой головой после каждого слова молодой учительницы. — Может быть, я ещё плохо знаю своих учеников, но мне кажется, что никто из них не способен на такой проступок.

— Это не проступок, а преступление! — поправила Тамара Степановна, протирая очки.

— Ну да, то-есть… я так и хотела сказать, — поправилась Кира Петровна. — Конечно, мы можем подозревать Ванькова, которому вы, Тамара Степановна, по-моему, несколько поспешно поставили единицу…

— Я знаю, что делаю! — отрезала Тамара Степановна.

— Спокойно, спокойно! — постучал директор карандашиком.

В учительской сгущались ранние декабрьские сумерки. Егор Николаевич показал Антону на выключатель. Старший пионервожатый поднялся, повернул кнопку и включил сильную, стосвечовую лампу. Яркий свет заполнил учительскую. Кира Петровна от неожиданности зажмурилась и замолчала.

Егор Николаевич смотрел на неё, не зная, будет ли она продолжать. Она сказала:

— Может быть, пригласить отца Ванькова, поскольку подозрение падает на его сына?

— А он здесь? Давайте, давайте! — сказал директор.

Через минуту в учительскую вошёл Сергей Сергеевич. Он поклонился и сел.

— Мы… — обратился к нему Егор Николаевич.

Но тут раздался громкий стук в дверь.

Егор Николаевич поморщился: он не любил, когда мешали работе педсовета.

— Извините! — Он оглянулся на дверь: — Кто там?

Все обернулись. Высокие белые двери медленно отворились. На пороге показался ученик. Он был красен. Багровые уши его как-то уж очень заметно торчали. Учителя тотчас узнали его. Директор тоже его узнал.










— Ерошин, — сказал он, — сейчас у нас педсовет. Так что ты, дружок, не мешай, придёшь попозже.

Но Ерошин не уходил. Он посмотрел на сидевших за длинным столом учителей и неуверенно сказал:

— Егор Николаевич! Я — Если можно, я сейчас…

— Почему, собственно, такая срочность? — спросил Егор Николаевич.

Тут Петя высоко вскинул голову, уверенным шагом подошёл к столу, поднял руку и громко сказал:

— Это я там, в журнале, кляксу эту стирал. Вот! А Ваньков тут ни при чём.

— Ты?.. — Директор откинулся на спинку стула, как бы желая получше разглядеть Ерошина.

— Ага, — отвечал Петя. — Потому что я думал сначала закорючку приделать… Только я ее не приделал, нет…

— Закорючку? Какую закорючку? — оторопел Егор Николаевич.

— Ну, простую. Чтобы четвёрку сделать. Чтобы Ваньков тоже с нами поехал. Только я, но правде, её не сделал. Вы не думайте… А просто клякса сама нечаянно села…

В учительской поднялся шум.

Все одновременно заговорили. Многие педагоги встали. Кира Петровна поднялась и шагнула к Ерошину. Антон засмеялся и стал хлопать себя по острым коленкам. Елена Ивановна оглядывалась на Тамару Степановну и тихонько повторяла про себя:

«Ну и Петя! Ну и закорючка!»

Когда все немного успокоились, Егор Николаевич велел Ерошину рассказать подробно, как было дело.

Петя во всём повинился и без утайки всё рассказал.

— Хорошо, Ерошин, учтём твоё чистосердечное признание, — сказал Егор Николаевич, — а сейчас подожди в коридоре.

Петя вышел. Педсовет продолжался. Слово взяла Кира Петровна. На душе у неё сразу стало легко, словно гора с плеч свалилась.

— Товарищи, я думаю, сейчас, когда всё выяснилось, не следует отменять поездку в Краснодон. Нам только надо решить, как быть с Ерошиным и Ваньковым. Мне кажется, их надо простить. Проступок Пети не так уж велик. Тем более, что он признался. И Ванькова тоже не следует лишать поездки.

Тут во весь свой могучий рост поднялся Сергей Сергеевич. То застёгивая, то расстёгивая среднюю пуговицу нового пиджака, он заговорил:

— Товарищи педагоги, что касается моего сына, то я, как отец, обещаю, что буду влиять на него в нужном направлении.

— А вот мы его самого спросим, — сказал Егор Николаевич. — Антон Иванович, позовите Ванькова.

Антон с готовностью, чуть ли не бегом кинулся за Владиком.

И вот Владик вошёл в учительскую. В коридоре он уже, конечно, успел обо всём поговорить с Петей. Его узкие тёмные глаза сияли.

Он шагнул к столу и сбивчиво заговорил:

— Я, я всё понимаю. И я обещаю… от моей единицы даже духу не останется! — Неожиданно он повернулся к учительнице истории и громко сказал: — Спрашивайте, Тамара Степановна, хоть сейчас спрашивайте!

Все невольно рассмеялись. Даже строгая Тамара Степановна улыбнулась:

— Ишь, какой храбрый! Сейчас не сейчас, но завтра спрошу обязательно.

— Значит, договорились, — сказал Егор Николаевич. — Так и зафиксируем.

И когда счастливый Владик Ваньков со своим в эту минуту не менее счастливым папой вышел из учительской, Егор Николаевич посмотрел им вслед и сказал:

— Как такого золотого парня не пустить! Пусть едет. Только ехать надо, я думаю, не сейчас, когда мороз, а весной. Правильно, товарищи?

— Правильно, Егор Николаевич.

Так и решили. И это решение Анна Арсентьевна записала своим мелким, бисерным почерком в толстую книгу «Протоколов заседаний педагогического совета школы имени Пятого года».




Двадцать седьмая глава. Необычный сбор


Теперь осталось досказать немногое.

Через несколько дней все ребята из пятого «Б» после школы собрались у старинных тесовых ворот с вывеской:






МУЗЕЙ ИМЕНИ ПЯТОГО ГОДА

Филиал Музея Революции





Сегодня наконец здесь, в музее, состоится сбор, посвящённый пятому году.

На сбор пришла и Кира Петровна в своём длинном пальто и мерлушковой шапочке, сдвинутой набок. Пришёл и старший пионервожатый Антон.

Сначала все долго ждали на дворе, потому что в музее было много, народу. Стоял мягкий зимний день. Кругом толсто лежал снег. Было тихо, звуки как будто тонули в снегу.

Ребята от нечего делать кидались снежками, барахтались, возились. Всем было весело, все от души смеялись, когда снежок попадал кому-нибудь в спину.

Но вот на крыльцо вышла Таисия Глебовна и спросила:

— Где тут экскурсия из школы имени Пятого года?

— Это мы… здесь… — зашумели мальчики.

— Заходите!

— Почему экскурсия, — спросил Коська, — когда у нас ведь сбор!

— Всё равно. Сбор с экскурсией, понятно? — объяснил ему Толя. — Заходи!

Мальчики один за другим поднимались на ветхое крыльцо, проходили в тесные сени, раздевались и сдавали пальто гардеробщице.

— Я думал, музей — это большое… — разочарованно протянул Лёня Горшков. — Что ж они, не могли под музей побольше дом построить?

— Чудак ты! — отозвался Владик, разматывая колючий шерстяной шарф. — Что ж ты думаешь, зря в этом доме музей сделали! Ведь самый домик — это тоже экспонат.

— Экспонат? — с уважением повторил Лёня и покосился на Владика. — А что это такое — экспонат?

— Ну вот, всё тебе объясняй! Сейчас сам всё узнаешь.

Мальчики прошли в первую комнату, которая важно называлась «зал номер один», и сгрудились в кучу у стены. Они вертели во все стороны головами, разглядывая рисунки и фотографии, и шопотом переговаривались:

— Гляди, а вот Ленин!

— А рядом с ним Сталин сидит.

— Я знаю: это в Горках снимали…

— А это Пресня, какой она была раньше.

— Интересно! Да?

— Тише.

— Да ты сам тише!

Все перешёптывались, дёргая друг друга и озираясь по сторонам. Владик молча стоял в сторонке. Сейчас его панорама могла бы тоже стоять здесь, среди других экспонатов.

Он тяжело вздохнул и оглянулся на Петю. Петя весело разговаривал с Костей. Нет, Петя, видно, не так сильно всё переживает. Видно, у него характер полегче. И Владик снова вздохнул…

Наконец к мальчикам вышел директор музея. Разглаживая седые усы, он сказал:

— Значит, это ребята из школы имени Пятого года? Очень приятно! Сейчас мы с вами пройдёмся по залам. Но сначала разберёмся, почему музей помещается именно в этом доме.

Директор взял длинную деревянную указку, положил её на плечо и сказал:

— Да потому, что именно здесь, в этом доме, тридцать три года тому назад, в октябре семнадцатого года, помещались районный комитет партии и революционный комитет Пресни. Посмотрите, вот в этой комнате всё осталось в точности, как было тогда.

Он показал указкой на открытую дверь. В проходе от косяка к косяку был протянут толстый шнур из малинового плюша.

Ребята, теснясь перед дверью, стали заглядывать в комнату. Они увидели простой стол, лавки вдоль стола, серые стены…

И все сразу словно перенеслись на тридцать три года назад, в тысяча девятьсот семнадцатый год, когда рабочая Москва снова поднялась против царя и фабрикантов. Здесь, за этим простым желтоватым столом, сидели большевики Красной Пресни — здесь они советовались, куда посылать отряды, как воевать с юнкерами…

Ребята долго смотрели на серые стены. Потом старенький директор музея — дедушка, как называл его Владик — повёл их по комнатам.

Привычными движениями водя указкой вдоль стен и щитов, он рассказывал, как родилась партия большевиков, как она учила бороться, как она помогла народу победить в октябре семнадцатого года.

— Вот первый номер нашей большевистской газеты «Искра», — показал дедушка на пожелтевшую газету под стеклом. — Вот листовки, которые мы выпускали в пятом году. Вот картина — наши пресненские ткачихи выходят навстречу царским войскам с красным полотнищем, а на нём написано: «Солдаты, не стреляйте в нас!» Вот студент Николай Шмидт, которого полиция замучила в тюрьме. А вот это, ребятки, я сам, подростком. Только я тогда не мог учиться, как вы сейчас…

— Где, где вы? — зашумели ребята.

Все сбились в кучу перед старинной фотографией.

— Неужели это вы?.. Вот здорово!..

Пионеры смотрели то на дедушку, то на большеглазого оборванного паренька в папахе.

Но дедушка уже перешёл к застеклённому шкафу. Пятый «Б» гурьбой двинулся за ним.

— А вот здесь, на этой витрине, ребятки, вы видите оружие, которое было у дружинников в 1905 году. Видите, это наганы. Это самодельные бомбы… А вот кинжал. Мы такие из напильников делали. Кстати, нашёл его ваш ученик Ваньков.

— Где, где? — опять зашумели мальчики, протискиваясь поближе к витрине.

Каждому хотелось получше разглядеть находку Ванькова.

Все прижимали носы к стеклу, за которым лежал ржавый кинжал и белела бумажная полоска: «Нашёл пионер В. Ваньков».

— Это мы… это мы вместе, — сказал Петя Ерошин.

— А где же сам Ваньков? — спросил директор. — Что-то я его не вижу.

Ваньков, который стоял сзади всех, решил не отзываться, но Толя Яхонтов поднял руку и сказал:

— Здесь он, здесь!

— Где же? Ваньков! — позвал дедушка.

Все стали оглядываться, все расступились, и Владик вдруг очутился на самом виду. Дедушка опустил указку:

— Может, это и неудобно при всех, однако я спрошу: как там дела у тебя, в табельке-то?

Владик сильно покраснел и сказал:

— Сейчас ничего… хорошо. Что было, того нет!

— Так-то лучше. — Дедушка постучал указкой об пол. — Ты на меня не серчай, что я, мол, вмешиваюсь не в своё дело. Ведь это, я считаю, наше общее дело. Ради того-то мы здесь и дрались. — Дедушка посмотрел на мальчиков из-под седых бровей. — Верно, ребятки? Понятно это вам?

— Понятно! — отозвался за всех Толя Яхонтов.

— Хорошо. Тогда давайте все одеваться.

Ребята удивились. Однако все вышли в сени и стали в тесноте одеваться.

Оделся и дедушка и скоро вышел к мальчикам в длинном сером пальто с барашковым воротником. Он взял толстую палку, вышел во двор и позвал:

— Ну-ка, пятый «Б», за мной!

Дедушка зашагал не по-стариковски быстро. Ребята с трудом поспевали за ним. Они вереницей растянулись вдоль улицы. Сзади всех шла Кира Петровна. Она следила за порядком в шеренгах.

Да, это был действительно необычный сбор! Дедушка повёл ребят по Дружинниковской улице к Детскому парку. Там он миновал открытые ворота и зашагал по заснеженным аллеям. Пионеры, вожатые и Кира Петровна послушно шли за ним.

Он провёл их мимо памятника Пятому году, мимо бронзового Павлика Морозова, мимо посаженных весной тоненьких липок и топольков, занесённых сейчас снегом, и забрался вглубь парка. Там он толкнул скрипучую калитку и вышел на покрытый снегом обширный пустырь. А за ним и весь отряд очутился на пустыре.

Владику это место было знакомо. Кругом росли старые вязы, с криком носились чёрные, точно уголь, вороны. Когда они садились на ветки, сверху неслышно падали хлопья снега.

Сбоку извивалась узкая скользкая тропинка. Дедушка оглянулся, махнул рукой и стал, опираясь на палку, спускаться по тропинке. Ребята длинной цепочкой, весело перекликаясь, начали спускаться вслед за ним.

Вдруг дедушка поднял палку:

— Ну-ка, потише, ребятки!

Все умолкли. И сразу же в наступившей тишине стало слышно негромкое, нежное журчанье. Всем показалось, будто наступила весна, потому что только весной, когда бегут ручьи, мы слышим такое пение воды.

— Слышите? — тихо спросил дедушка.

— Слышим…

— Поглядите! — Дедушка показал палкой.

И тут все увидели, что в сторонке из-под толстого, рыхлого, ещё не слежавшегося снега пробивается тоненькая, прозрачная струйка и не торопясь сбегает куда-то вниз по ветхому, замшелому деревянному жёлобу.

Мальчики молча смотрели на бегущую по снегу серебристую струйку. Дедушка тоже долго смотрел на неё, потом повернул к ребятам своё покрасневшее на холоде лицо и сказал:

— Вот видите, ребятки, это наш краснопресненский родник. Это, я считаю, филиал нашего музея. Здесь, у этого родника, дружинники сорок пять лет назад перевязывали свои раны. Здесь мы утоляли жажду во время боя… Тогда я был совсем молодой. С той поры всё вокруг переменилось. Родину нашу не узнать. Могучей мы стали державой. Все народы с надеждой смотрят на нас. Почему? Да потому, ребятки, что мы несём народам мир. А родник этот наш всё течёт себе и течёт и никогда не иссякнет!

Дедушка замолчал и немножко нагнул голову, как бы прислушиваясь к песенке родника.

— Как же это вода в нём не замерзает? — удивился Игорёк. — Ведь мороз всё-таки.

— А потому, что она всё бежит и бежит, вот мороз её никак и не ухватит! — объяснил дедушка.

— Откуда же там всё время вода берётся? — спросил Лёня. — Там что, водопровод, что ли, устроен?

Тут Кира Петровна не выдержала:

— Лёня, как же тебе не стыдно! Ведь мы это проходили. Ну-ка, кто вспомнит?

Она оглянулась. И тут, неожиданно для всех, пожалуй даже и для самого себя, поднял руку в серой мохнатой варежке Владик Ваньков:

— Можно мне?

Он шагнул вперёд, подошёл к самому краю родника и уверенно заговорил:

— Значит так, подземные воды… Подземные воды просачиваются сквозь водопроницаемые пласты. Поэтому они очень бывают чистые… И доходят до водоупорного пласта. Там, где водоупорный пласт выходит на поверхность, — там подземная вода вытекает наружу. Образуется источник. Можно ещё назвать родник, или ключ…

— Правильно, Ваньков, молодец! — обрадовалась Кира Петровна и снова обернулась. — Ну-ка, кто дополнит? — спросила она, точь-в-точь как у себя в классе.

— Можно я, Кира Петровна? — тотчас же раздался голос Пети Ерошина. — Я знаю… Вот из этих ключей образуются ручьи, из ручьёв речки, речки вливаются в большие реки, вот как Волга например, а реки текут в моря и океаны, вот! — И Петя развел руками, словно хотел показать огромность океанов.

Дедушка слушал и кивал головой:

— Так, так, сынок. Верно ты сказал. Вот так же и наше рабочее дело, дело нашей партии, дело Сталина… Началось с небольшого, а теперь… Ого! — Дедушка взмахнул палкой. — Океан! — Он улыбнулся и посмотрел на Киру Петровну: — Я вижу, они у вас учёные!

— А как же, — откликнулась Кира Петровна, — стараемся!

— Так-то оно лучше. — Дедушка повернулся к Владику, который всё ещё стоял впереди всех: — Вот что, друг: завтра принеси-ка мне свой макет. Сработано на совесть, ничего не скажешь!

Владик весь вспыхнул от радости. Его узкие глаза заблестели, заискрились. Он оглянулся на Петю и, запинаясь, заговорил:

— Ой, ладно… спасибо!.. Ладно, принесём… Мы ещё сегодня принесём…

Он опустил глаза и стал пристально смотреть на тоненькую, прозрачную струйку, которая всё текла и текла, распевая наперекор зиме, наперекор холоду и снегу ясную песенку весны…

* * *


На следующий день Владик и Петя притащили свою панораму в музей, и дедушка выставил её в главном зале на самом видном месте. Теперь каждый желающий может полюбоваться панорамой «Баррикада на Пресне в пятом году. Работа В. Ванькова и П. Ерошина».

А весной весь пятый «Б» поехал в город Краснодон. Вместе с отрядом, по просьбе дедушки, поехала и девочка с толстыми русыми косами и не то серыми, не то голубыми глазами — Тата Винокур.

Поезд шёл на юг, кругом таял снег, повсюду бежали ручьи, и казалось, будто везде, куда ни посмотришь, бьют живые, говорливые, неиссякаемые родники…