Крестики-Нолики
Ядвига Войцеховская








Военно-криминальная повесть о неожиданном обретении любви и выборе между тем, что удобно, и тем, что правильно — между долгом и жизнью другого человека. Это история, произошедшая где-то в альтернативном мире "Икс", в гарнизоне провинциального города, на перекрёстках дорог одной Богом забытой войны. Случайная встреча рядового карательной роты и военврача-нейтрала. Столкновение системы ценностей, навязанных режимом — и того, что нежданно-негаданно поняли два человека одним жарким летом в городе флюгеров, черепичных крыш и летящего тополиного пуха.

Второе место в конкурсе крупной прозы ТРИММЕРА-2009






Крестики-Нолики

Войцеховская Ядвига





Глава 1


Я шла во внутренние войска потому, что мне просто нечего было делать. Да, вот так вот банально — элементарно нечего делать. Кто-то ломился за золотом, кто-то за славой, а я — по такой дебильной причине.

Ну, правда, я помалкивала об этом — иначе меня сочли бы дурой, а то и кем-нибудь похуже.

А потом и помалкивать не пришлось: оказалось, что пара дней — и из меня вышел заправский вояка. Потому что истинная причина была в том, что я могла спокойно делать своё дело.

Да, я могу написать об этом самыми настоящими буквами, сложив их вот в эти настоящие слова — и мне ничуть не стыдно. Я даже могу сказать это вслух — и мне снова не будет стыдно. И — вот честно — я не знаю, почему мне вообще должно быть стыдно за то единственное, что я действительно умею делать?!

Не все, однако, такие, как я. Мне достаточно сунуть два пальца в рот — да и проблеваться так, что дым из ушей. А на следующий день я уже не помню ничего из того, что помнить не следует. Лейтенант Берц, ротный нашей карательной роты, один раз стала говорить какую-то чушь про то, что нельзя смотреть в глаза, когда знаешь, что вот этого типа надо завалить, но я не слушала. Зачем, если всё одно — у меня свой способ. Действенный, ребята, честно, я не вру. Я вообще никогда не вру.

Ну, по ходу пьесы, я немного преувеличиваю, если вдруг говорю, что мне не нужно золото. Где вы найдёте того, кому оно и вовсе не нужно? Разве только на том свете. Национал-монархисты вовсю колошматили недобитков из оппозиции, инородцев, вякающих из-за их спины, и вообще всех, кто осмеливался сказать хоть полслова поперёк, и для выжигания всей этой заразы нужны были исполнители, которые не падали в обморок при виде крови. А исполнителям нужно было золото. Национал-монархисты сидели в своих креслах давно и прочно, аргументируя тем, что только люди, у которых чуть ли не в подсознании заложены века управления страной, могут правильно делать это и дальше с точно таким же успехом, и счастье есть и будет — всем и почти что задаром. Особенно если изничтожать под корень врагов нации и прогрессивного будущего: демократов, социалистов, ассимилировавшихся иноверцев и их потомков-полукровок — и много кого ещё. Демократы-недобитки орали, что всё дерьмо и равны все: орали из каких-то щелей, пока их не вытравливали оттуда, как тараканов, с подпольных радиостанций, пока их не брали под колпак глушилки, и ещё из тысячи разных мест. Не знаю, кто как, а я в себе никаких особых способностей не ощущала. Понятия не имею, при ком мне было бы лучше, но сейчас мне явно жилось просто зашибись, потому что за всё, что я делала, мне платили звонкой монетой.

Конечно, а то нет, о чём разговор? Золото было нужно и мне. Родители сподобились оставить в наследство только красивую фамилию, родословное древо, и состояние, на пересчёт которого ушла бы от силы пара минут. Тот факт, что когда-то они не сглупили и присоединились к национал-монархистам, разнообразил их жизнь обладанием двумя партбилетами, которые, увы, нельзя было ни съесть, ни превратить в наличные. Едрить твою налево, и ещё кто-то говорил, что я должна была сидеть тише воды, ниже травы и дальше трястись над кучкой медяков, что оставили мне папаша и мамаша?! Ни черта подобного. Можно сказать, мне повезло: в Империи начались волнения, и официальным режимом в качестве меры лояльности ценилось как раз то единственное, что было у меня в целости и сохранности: родословная, на ура прошедшая сквозь решето расового отдела — то есть, вот эта самая кровь. Иначе мне пришлось бы торговать ею в розлив, не иначе — ни на что другое она не годилась.

Сначала ни про какие волнения и слыхом не слыхивали, а я подвизалась в городе в качестве не-разбери-поймёшь-кого. Грязная халупа на окраине — да только меня это волновало мало, потому что я приходила туда только ночевать, да и то не всегда. А днями напролёт я рассекала по городу — "сто монет за пакетик, чувак, и если ты попробуешь слинять, я размажу тебя по стене…", "А сейчас товар подорожал, двести монет — или я ухожу…"

Мы работали на пару с совершенно беспринципным кексом по имени Ник — ничего личного, всего лишь бизнес. Однажды была моя очередь разгребать дерьмо — то есть, что-то срочно делать с придурком, который был готов бежать и сдать нас властям. Завалить его не стоило ровным счётом ничего — кроме того, что после ко мне подкатил солидный дядя с предложением, от которого я не смогла отказаться. А потом была гражданская война, которая отнесла меня куда-то далеко на задворки страны. Я вообще не интересовалась ни политикой, ни географией, по которой в школе у меня была хлипкая тройка, да и то только потому, что я могла вскочить и лихо отбарабанить, как называется столица нашего государства — а остальных тридцать человек этот вопрос ставил в тупик. У меня были другие приморочки. Кроме того, скажи я сейчас, что это было за государство, на задворках которого началась вся эта канитель, я бы выдала военную тайну. А моя собственная жизнь, как ни крути, относилась к тем приморочкам, которые интересовали меня в первую очередь.




…В тот день нас зажали в клещи. Нашей работы там было ноль, да только началась какая-то очередная буча, и нас непонятным образом занесло на самую окраину. Чёртов молокосос Уилкс профукал всё на свете, а когда мы спохватились, было поздняк метаться. Проще было выдернуть на любом огороде соломенное чучело и послать в разведку его, а не Уилкса. Фишка была в том, что предместья города то и дело переходили из рук в руки, временами они вообще напоминали паззл — один квартал был наш, а другой уже нет. Мы к регулярной армии имели такое же отношение, как и, к примеру, дивизионная кухня — за исключением того, что нас в случае чего вздёрнули бы на первом же столбе без суда и следствия.

Я помню только вспышку, ударившую прямо мне в лицо, а потом какие-то мусорные бачки, от которых воняло тухлой рыбой и картофельными очистками — впрочем, чем ещё может вонять от помойки, — и лейтенанта Берц, которая волокла меня прямо к ним. Ноги никак не хотели идти, мир виделся словно сквозь красную непрозрачную пелену. Кровь заливала глаза, но это я узнала уже позже, когда мы были в прихожей какого-то домика с зеркалом на стене, и я увидела в этом зеркале чью-то рожу, похожую на страшные маски, которые делают спецом для Хеллоуина. И только спустя минуту до меня дошло, что это я.

— Тебя как зовут-то? — у кого-то спросила Берц.

— Адель, Ада, Ад… как вам будет удобней, — ну, и имечко… а не хочет ли она назваться раем или ангелом господним? — последнее, что мелькает в голове; ещё мне хочется заржать, хоть это и глупо, но почему-то всё равно ничего не выходит. Вместо этого я проваливаюсь в глубокий колодец тёмной воды. А ведь раньше я никогда не падала в обмороки.

…Я очухалась от того, что голова гудела так, словно по ней колотили кувалдой. Зелёные стены, зелёные шторы — из такой мягкой штуки, и, когда падает свет, они словно переливаются волнами. Всё время забываю, как называются такие шторы, а в тот момент я вспомнила только, что когда-то читала книгу, где баба, за неимением лучшего, сшила из них себе платье, да и выскочила в этом платье замуж.

А рядом со мной сидела та, кто в коридоре, да ещё в темноте, сдуру, видать, склоняла по-всякому своё имя… Она держала зачем-то мою руку, и я только потом догнала, что она смотрит на браслет. Мне тут же захотелось вскочить, да и заехать ей по морде — в качестве лекарства от любопытства. А потом мне стало всё равно.

Нет, если вас шарахнули разрывной прямо в грудь, вы точно не будете ни вскакивать, ни заезжать никому по рогам… Ведь это только потом я узнала, что кто-то совсем рядом жахнул из гранатомёта. Осколки чудом прошли по касательной, иначе я уже была бы в обществе радостной толпы всех своих клиентов. Но всё равно, думаю, какое-то время вы станете просто лежать и соображать, как бы ненароком не сдохнуть. А после вы не вспомните ни имени, ни рожи того, кому намеревались дать по рогам — если, конечно, останетесь живы.

Хотя, нет. Может, и не так. Мне не с чем было сравнить. Берц кинула мне пачку сигарет, а сама отвалилась к этой серебристо-зелёной стене и залипла — потом я узнала, что трое суток без сна чуть не уложили её прямо посреди докторшиной хаты. Она швырнула мне через полкомнаты свои вишнёвые и сразу после этого ничего больше не помнила. Как я поймала-то её, эту пачку, не могу понять до сих пор. Верно, докторша нашпиговала меня морфием по самые уши. Иначе с чего бы минут через пятнадцать меня понесло так, что мама, не горюй?

Мне, конечно, давно надо было рассказать всю эту шнягу. На то был святой отец, но не лежала у меня душа ко всяким отцам — ни к святым, ни к каким вообще. Хорошо, ладно, согласна: тогда мне надо было зажать в углу кого-нибудь из своей роты и вывалить всё, как на духу, да только это было идиотством чистой воды, и ни чем иным — я была бы послана матюгами, вот и всё. Не то, что кто-то счёл бы это слабостью, просто у каждого из нас подобных баек было выше головы, а потому чужие всем были как-то до лампочки. А тут подвернулась эта докторша. И пара ампул морфия.

Про каждый наколотый крест на запястье, про каждого сучьего мертвеца, которые, видать, не давали мне покоя — иначе зачем я стала бы трепать языком в этой странной зелёной хате? Один морфий не смог бы развязать мой язык настолько, что сама себя потом обзывала дурой, да уж чего задним числом махать кулаками? А она держала меня за руку — за ту, чёрт подери, на которой был наколот браслет, — и мне казалось, что она кто-то вроде святого отца, с этим своим странным именем, странно-мягкими пальцами, и в этом своём странном доме, вместе с цветами, шторами и мягким диваном…

Когда я отрубилась, ничего не произошло. Она могла вызвать патруль, как они себя называли, "народной милиции" — и нас бы поставили к стенке под радостные вопли зевак. Она могла просто сбежать, куда глаза глядят, в промозглую осеннюю ночь, да и отсидеться, пока мы не свалим восвояси. Но она спала за столом, как младенец, положив голову на скрещенные руки, и очки съехали на бок, надавив ей на переносице красный полукруг. Берц дала мне в бок тумака, и мы неслышно вышли. Это, конечно, было бы не так просто, не всади она мне в задницу ещё один укол. Я так и не узнала, откуда она взяла ампулу — но в тот момент это меня интересовало ещё меньше, чем вопрос "Есть ли жизнь на Марсе?" — то есть, вообще никак. Верно, позаимствовала у докторши, пока мы спали.

Я уж подумала было, что не миновать нагоняя за то, что меня угораздило прикемарить — да только Берц тоже была, видать, с понятием. Впрочем, если бы я сомневалась в этом, то оказалась бы круглой дурой.

Не помню, как мы добрались до своих — и вот тогда потянулись дни лазарета, уток, холодных сортиров по ночам и запаха мочи, хлороформа и каких-то едких лекарств, которые, капнув на пол, прожигали в нём цветные дырки. И ещё был белый потолок, и я рассказывала ему разную лабуду без всякой опаски, что он пошлёт меня далеко и надолго. Вот тут-то я и вспомнила во всех деталях про докторшу.

Однако дни шли — а мне никак не выходило это боком. А могло, ой, как могло! И тех, кто сносил бы мне башку, мало волновало бы, морфий то был, или анальгин пополам с димедролом: мне по-любому не стоило распускать сопли перед полукровкой. Помнится, мой папаша захаживал-таки к портному-иностранцу, который приехал из какой-то дыры и брал намного дешевле, да только делал он это тайком. А уж про то, чтоб разговаривать с этим портным, кроме, конечно, как по делу, и речи не было. Но жалеть было поздно, а потом я стала поправляться и выкинула весь этот бред из головы. А потом наступила почти настоящая весна, и повар стал давать мне по два обеда и по четыре завтрака. А потом я, ещё немного задыхаясь, вышла на свежий воздух, пахнущий дымом, мокрой собачьей шерстью и углём, которым топили печи в этом долбанном лазарете, что надоел мне пуще горькой редьки. В кармане у меня лежало предписание явиться в штаб части, которой была придана наша рота, выданное на Еву Ковальчик. Моё имя, вписанное чернилами от руки, было единственным читабельным текстом, а всё остальное словно долго стирали резинкой — и таки стёрли, чтоб неприятель нажил себе на задницу проблем — если бы, конечно, он стал озадачивать себя расшифровкой.

Я шла — сначала быстро, поражаясь, какого хрена меня так долго держали в проклятом госпитале, что даже моя корма стала от уколов твёрдой, словно мозоль. До штаба части надо было миновать всего несколько домов, но на третьем я вдруг скисла. Впереди уже маячили гранитные ступеньки подъезда, когда на лбу у меня выступила испарина, и пришлось сбавить темп до гуляющей походки городского бездельника, который бесцельно бредёт, оставляя за собой дорожку из подсолнечной шелухи.

В подъезде сквозило так, что мне чуть не дало со всей дури по морде входной дверью, обтянутой коричневой эрзац-кожей; стёкла были заляпаны мелкими брызгами — аж до третьего этажа. Словно кто-то снаружи прошёлся по ним пульверизатором с грязной водой из лужи, так, что они стали напоминать рыночные полиэтиленовые мешки, которые торговки из экономии по пять раз моют под краном. Перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила — стандартно — свои вишнёвые. Её за километр можно почуять по запаху вишни — и по тому, как она негромко покашливает, а потом сплёвывает на пол…




…Я познакомилась с Берц зимой того года, когда господин Шэдоу чуть ли не за шкирман приволок меня на аэродром и засунул в крошечный транспортный самолёт, в котором по случаю перевозили за небольшие бабки поросят и гусей. Навстречу мне пахнул сырой воздух, насыщенный запахом хлева и комбикорма, и я совсем уж было приуныла — да и кому прибавит энтузиазма полёт до будущей работы, сидя согнувшись в три погибели на дощатом ящике, которым я чуть было не занозила себе зад, да ещё и по колено в гусином навозе?

Чем таким я буду заниматься, пришлось выжимать из господина Шэдоу прямо в самолёте — с такой силой, что и самолёт бы раскололся. Но только не господин Шэдоу. Мне было наплевать, что смешно мне, уличной девчонке "сто-монет-за-пакетик-или-оторву-яйца", пытаться развалить бывалого вояку, или даже разведчика — или кто там такой вообще был господин Шэдоу. Мне, если честно, было наплевать на всё, кроме своего ближайшего будущего. А потом он привёл меня к Берц — и всё стало ясно, как на ладони.

Для начала Берц стала сосредоточенно шарить по карманам, точно у неё в жизни не оставалось более важного занятия. Думаю, в этом была вся фишка — дать мне время обосраться, передумать всё, что можно, просчитать пару попыток свалить в окно и только потом приступить к делу, да и то — ПРЯМО к делу.

— Девочек любишь? — спросила Берц.

— Ага, — я сглотнула и подумала, что у неё в мозгах явно не хватает винтика. Или шпунтика, раз первое, что она спрашивает, это то, кого я там люблю. Тут уже я собиралась добавить, что ко всему прочему я просто обожаю карманные вибраторы серии "сделай сам", как она продолжила:

— Или мальчиков?

— Девочек, — я решила, что теперь уж пан или пропал. — Тупых, как пробка. Но красивых.

Она посмотрела на меня строго — строже просто некуда, и мне сразу захотелось сообщить, что я собираюсь спать в казарме голой, зато регулярно ходить к мессе.

— Ба-а-абу… заведи себе, — томно сказала она, первую "а" растянув так, словно это была жвачка. — Иначе рехнёшься — от крови.

Я чуть не подавилась.

— От чего? — эх, мало меня учили, как надо разговаривать с теми, кто заведомо круче — ну, да я не удержалась: уж больно странным мне показалось то, как она связывает вопросы секса — и то, чем мне, по намёкам господина Шэдоу, теперь придётся заниматься.

Это он был тем солидным мужчиной, который нежно и ласково развёл меня на непыльную работёнку — и плотно подсадил на энные суммы наличными. Когда я видела господина Шэдоу, мне всякий раз хотелось первым делом ткнуть его в живот и сказать "Уууу" — правда, не думаю, что он был бы от этого в восторге. Не пристрой он меня вовремя к делу, я в итоге оказалась бы на мели или в тюрьме. А при таком раскладе я была при деньгах, при работе — и при куче позитивных эмоций.

Берц посмотрела на меня так, словно я только что сплясала канкан, аккомпанируя себе на губной гармошке. Мне показалось, что прямо сейчас она возьмёт откуда-нибудь здоровенную дубину, да и треснет меня ею промеж глаз за такое нахальство.

Нет, я была, конечно, кем-то вроде помоечного котёнка, которого подобрали на улице и притащили жить в богатый дом — но даже я соображала, что могу запросто наполучать по голове, если не буду фильтровать базар.

— Извините, госпожа лейтенант Берц, — поправилась я. — Думаю, нет проблем. Главное, чтоб неподалёку продавались батарейки. Тут всё очень просто: нужны совершенно новые батарейки, электрическая зубная щётка, запирающийся сортир и пятнадцать минут времени…

Я несла полную чушь, параллельно соображая, что будет дальше. Мне давно отстрелили бы за это башку, если бы я не умела нести её с совершенно особенным выражением лица. Собеседник стряхивал с ушей лапшу, а я выходила сухой из воды.

Берц задумчиво затянулась, бросила окурок под ноги — и неуловимым движением её рука скользнула куда-то по направлению к кобуре. Я уж хотела было зажмуриться и приготовилась получить если не пулю в лобешник, то промеж глаз рукоятью ствола, — как увидела, что она еле сдерживается, чтоб не заржать.

Хелена Берц была позитивной до кончика мизинца. Позитив пёр из неё вёдрами — даже тогда, когда от него тошнило. Мы все со временем становились настолько позитивными, что, кажется, даже свежеизготовленные нами трупы излучали уверенность в завтрашнем дне.

— Хотя нет, — сказала она, — ты не рехнёшься, — и она стала хохотать, будто я рассказала ей анекдот.

Это точно. Если мне захочется, я займусь сексом с бутылкой пива Миллер, с Миллером с этикетки от этой бутылки или вообще с пивным глюком. Вопрос в том, что пока что мне не хочется.

— Лейтенанта отставить, — добавила она, и я поняла, что к ней надо обращаться просто "госпожа Берц".

После этого в дверях нарисовались два субъекта — с такими рожами, что я снова подумала, что хорошо бы выломиться в закрытое окно даже несмотря на двойные стёкла, — но это оказался всего-навсего особый отдел со своей машинкой и шлангами, по которым переливалось какое-то дерьмо мерзкого цвета, словно они только что чистили засорившийся сортир. То ли они были глухие, то ли придуривались — но, как я ни извращалась, толку было мало. Итогом встречи стала татуировка на левом запястье, где был штрих-код и цифры 6661971.

— Ну, что, Ковальчик? — сказала Берц, хлопая меня по плечу и выбивая из моей тушки остатки гражданской пыли. — Добро пожаловать в ад!

Через пару дней жизнь пошла как по накатанной. Подъём, холодный сортир, брызги ледяной воды в качестве утреннего прикола — на затравку. Кто-нибудь гулко шлёпает мокрой рукой пониже спины, и звук этот раздаётся, кажется, на весь этаж. Вечером отбой. Гаснет свет, кто-то ещё минут пять бубнит себе под нос молитву, но потом и они затыкаются — и снова только полосы света на потолке. Посередине возникали какие-нибудь марш-броски с полной выкладкой, ещё было много всякого оружия, хотя в этом я волокла и раньше. Не помню, чтобы что-то вызвало у меня какие-нибудь особые затруднения. Ясен пень, что не в один день учишься всему сразу — так и что ж с того?

Ну, не знаю, как насчёт ада, а мне тут было самое то.

Я получила возможность говорить не "я", а "мы" — и не важно, к чему это "мы" относилось, даже если к тому, чтобы одновременно сидеть на толчке и хором распевать национальный гимн. Ещё я научилась говорить "разрешите" вместо "можно" и бегать марш-броски вдвоём с пулемётом. За кого мы воевали, или против кого, я не сильно вдумывалась; меня это мало волновало, и вся национал-монархистская пропаганда, которой нам набивали головы, пролетала у меня мимо ушей. Минимум политграмоты — держать на мушке всех, кто был инородцем, полукровкой, или не принадлежал к официально правящей партии, — я усвоила быстро. Ещё я усвоила, что врагом надлежит считать всех, кого прикажут. Кажется, я даже спать научилась с открытыми глазами, пока до начальства не дошло, что никого из нас агитировать не требовалось. На мой счёт где-то в нейтральной стране регулярно капало золотишко — и этого было довольно.

У меня имелась своя койка — с одеялом в клеточку и маленькой дыркой в правом верхнем углу — от неудачно затушенной об него сигареты. Была тумбочка с двумя открытками от командования — на прошлое Рождество и на Пасху. И не было никаких вопросов — за исключением, пожалуй, того, что значит "666". В первые же пять минут моего пребывания в расположении, когда я стояла, как полная дура, и пялила глаза на запястье, ко мне подвалила здоровая бабища, рыжая, как будто её окунали башкой в ведро с краской.

— Ковальчик, — лениво сказала она.

— Что? — я приготовилась вливаться в новый коллектив.

— Не "что", а "я", — просветила она меня.

— Ага, — покорно сказала я.

— Ладно, шучу, — снисходительно продолжила она и зевнула. — "Я" — это для Берц.

Я поймала себя на мысли, что мне тоже хочется зевнуть. Потому что за сегодняшний день я успела ряд в ряд отодрать от подошв гусиное дерьмо, но никак не поспать. Про вчера вообще можно было молчать.

— Рот закрой — диафрагму застудишь, — посоветовала она.

— Надо будет — закрою, — ответила я.

— Какие проблемы-то? — наверное, я была похожа на неполноценную по самое не хочу.

— Где проблемы? — я сделала вид, что удивилась.

— А чего вылупилась, как баран на новые ворота? — грубо спросила она.

— А тебе что за дело? — я уже приготовилась к тому, что сейчас мне точно надают по голове.

— Спокуха, не гони волну. Моё дело такое, что надо же сделать ликбез, что к чему, — сказала она. — Семьдесят первый, ну, и что там у тебя ещё — личный номер, так?

— Ну? — мрачно изрекла я.

— Не нукай — не запрягла, — относительно миролюбиво сказала она. — А три шестёрки — это расстрельщики.

— Да? — с сомнением спросила я.

— Два, — передразнила она. — Карательная рота — то есть мы.

— Зашибись! — философски подвела итог я.

— Ну, я бы не сказала, что типа очень уж зашибись, — она сделала печальную рожу, и я поняла, что это сто пудов какой-то развод. — Вот представь: ловит тебя противник за жо… за задницу…

— И? — мне действительно было интересно — что будет, когда противник поймает меня за жо… за задницу?

— И, не заводя в особый отдел, ставит тебя прямиком к стеночке, потому что знает, что ты за крендель, — она явно наслаждалась моментом.

Мать моя ведьма! Да я больше боялась привидений, чем смерти от пули в башку.

— Круто, — с интересом сказала я. — А что делаю с противником я?

— Когда? — она слегонца сбилась с ритма.

— Ну, как когда? До того, как он поймает меня за жо… в общем, за это место? — надо же было выяснить все подробности.

— О! — воскликнула она. — Вот мы и добрались до сути вопроса.

— И? — подбодрила я.

— Слушай, тебе череп на мозг не давит? — обиделась она. — Или мысля за языком не поспевает?

— Иногда, — нагло сказала я. — Не боись, я справлюсь.

— Ладно уж. Учись, пока я жива. До этого ты шпигуешь свинцом мирное население — в количествах, не совместимых с жизнью, — сказала она и щёлкнула пальцами.

Может, кто-то, приходя сюда, этого и не знал. Я знала. И мне было всё равно.

— Класс, — подытожила я.

— Джонсон, — она протянула руку.

— Ковальчик, — назвалась я — хотя она прекрасно знала мою фамилию.

Через пять минут оказалось, что её койка — рядом с моей. Через десять минут я знала, что жратва тут хорошая, а в городе у неё есть какой-то мужик, потому что всё равно скучно и нефиг делать. А через день я убедилась на своей жо… то есть, заднице, что делать действительно нефиг.

Я приходила, плюхалась на койку и часами могла разглядывать потолок, пуская в него кольца дыма. Я осмотрела прямо-таки километры этого потолка, он задрал меня уже не на шутку — с этим своим пятном, похожим на клубничину, прямо возле стенки, и полосами света от фонаря, который стоял во дворе, возле здания котельной. Чёртов фонарь горел даже днём. Иногда я ненавидела его настолько, что мне хотелось выскочить наружу, обойти здание и со всей дури запустить в него обломком кирпича. Многие предавались созерцанию потолка. Джонсон тоже пялилась в него часами, зажав в углу рта сигарету. Сигарета в итоге гасла на середине, или тлела и дотлевала до фильтра, подпаливая эту дрянь, из которой делают сигаретные фильтры.

— Стару-у-уха, ну едрить твою налево! — орал кто-нибудь из другого конца казармы, а кто-нибудь другой принимался колотить кулаком по стене.

— Напра-а-аво, — ворчала она и тушила бычок о железную планку своей койки.

Пепел с крошками тлеющего табака сыпался на пол, Джонсон набирала в грудак побольше воздуха, наклонялась и задувала всё это хозяйство под койку.

— Хорош стучать, я тебе по голове сейчас постучу, — это относилось уже к тому, кто не жалел ни кулаки, ни стену.

Пару минут она продолжала бубнить — пока в неё не летела подушка, или ботинок, или ещё какая-нибудь хрень.

— Нежные какие стали, ты посмотри, — говорила она напоследок, перед тем, как захлопнуться.

Внезапно где-то далеко раздавались тяжёлые шаги, и дверь бухала с такой силой, что отскакивала обратно; мы знали, что она обязательно отскочит обратно, если ею звездануть со всей дури.

— …Мать вашу… хоть топор вешай… простынёй маши… — Берц было слышно, наверное, на улице, если не в Старом городе. На фоне её голоса хилая фраза"…за время моего дежурства никаких происшествий… бла-бла-бла…" как-то незаметно исчезала в неизвестном направлении.

Двери доставалось снова, а потом в проёме возникал вздрюченный дневальный или дежурный по роте.

— Мать вашу за ногу! Оборзели совсем! Топор вешать можно! — во-о-от, теперь то, что сказала Берц, было передано слово в слово, и конец фразы тонул в хохоте.

За курево на территории расположения Берц орала на дневального, дневальный орал на нас, и жизнь весело трюхала дальше. Поорать — это было самое то, иначе башка начинала съезжать набок быстрее, чем находился ещё какой-нибудь способ поставить мозги на место.

Мы мстительно следили за новичками — и нарочито-печально просвещали по поводу того, что их рожи отныне будут висеть у противника на всех заборах. Это был классический прикол — потому что в нём почти не было прикола: в расстрельных списках мы были если не на первом, то уж точно не на последнем месте.

Начинался день, все эти булочники и молочники мирно пёрли по своим делам, потом наступал вечер, и они же не спеша волоклись домой к жене и спиногрызам. Но если бы невзначай произошёл переворот, то из нас в мгновение ока сделали бы военных преступников, идущих с оружием в руках против собственного народа. Козлов отпущения, которых вполне можно было показательно перевешать, украсив фонарные столбы.

Но нам и это было параллельно. А новичков больше не прикалывали никак — просто так, с чистого листа люди сюда не попадали. Вербовщики "на глазок" не работали.

Периодически военные действия вспыхивали заново и приближались вплотную к городу, который считался вроде как спокойным. Халява с увольнениями заканчивалась, и наша рота временно превращалась из карательной в некий странный придаток действующей армии. Самый отстой был в том, что граница проходила не так уж далеко — из-за этого мы и попадали под раздачу.

Иногда кто-нибудь разваливался, словно грецкий орех — и тогда ни с того ни с сего начинал нести всю эту шнягу про людей, которым он укатал пулю в башку, или про штатских баб из местных, которым тоже укатали что-то и куда-то. Только, я думаю, на большинство местных баб патронов требовалось куда больше, чем один. Хотя бы исходя из габаритов.

Лекарство было одно — подойти и влепить пару затрещин. Способ действовал, как по волшебству: человек резко включал позитив и прекращал гонять порожняки.

Правда сначала Берц пыталась силком затащить меня к капеллану, но после второй попытки сдалась.

Это лекарство помогало всем — помогло бы оно и мне. Но на моём пути встретилась докторша. И мой путь с тех самых пор приобрёл пугающую тенденцию неожиданно для меня самой резко заворачивать то туда, то сюда под совершенно нереальными углами.




Итак, перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила. Она выглядела, словно загнанная скаковая лошадь, только что пена с неё не падала — и даже в лице проглядывало что-то лошадиное. Было ощущение, что её не кормили минимум неделю, или она слегка поехала крышей и села на диету.

— А. Ковальчик, — Берц всегда говорила так, словно ты расстался с ней минуту назад. Она никогда не спрашивала, где ты была, или куда собираешься, потому что у неё почти всегда были свои жутко неотложные планы, и именно ты вписывалась в них как нельзя лучше.

Я поняла, что красивый финт ушами сделать не судьба. По крайней мере, сегодня. Я хотела реактивно забросить бумагу, которая лежала у меня в кармане, делопроизводителю или секретарю — или вообще первому встречному, кто попался бы мне на глаза, а потом пойти к себе, благо мы располагались в соседнем здании, и с часок поиграть в гляделки с потолком. Однако по всему было видать, что халява кончилась.

— Одна сигарета, — сказала она. — Время пошло.

Под окнами раздалось урчание мотора.

— Ни одной сигареты, — поправилась Берц.

Она быстро поднялась и забухала ботинками вниз по мраморной лестнице.

— Давай, Ковальчик, булками шевели, — рявкнула она так, точно я собиралась упорно тусоваться возле окна.

Мне захотелось плюнуть. Ну что мне стоило задержаться всего на пару минут? Тогда бы Берц уехала без меня, а я отправилась бы на свидание со своей койкой, которое теперь откладывалось на неопределённый срок.

Под окнами стоял раздолбанный внедорожник. Берц села позади шофёра, и машина, чихнув, тронулась с места.

Мимо меня скачками проплывал город, и вдруг я поняла, что каким-то боком он изменился. Дело было не в весне, не в цветущих каштанах и не в серёжках какого-то дерева, названия которого я так никогда и не запомню — тех, что пачкают пальцы жёлтой пыльцой, если взять их в руки. Когда я видела Старый город последний раз, была осень или даже почти зима, однако обледенелые тротуары каждое утро посыпали жёлтеньким песочком, и тот, кто осмелился бы вылить помои на мостовую или высыпать туда же печную золу, не отделался бы штрафом в несколько монет. Стройные башенки поднимались к серому небу, где-то наверху скрипели флюгеры, а внизу было тихо, словно морозные ветры боялись попасться в ловушки узких улиц и остаться там навсегда. Утром того дня, когда мы попали в зелёный дом, в костёле ещё играл орган, а главный врач больницы прогуливался по центральной улице в шляпе пирожком и огромном касторовом пальто пошива прошлого века. Иногда он останавливался возле освещённых витрин и степенно раскланивался с кем-то, но при этом не снимал шляпы, видать, опасаясь простудить макушку. Заварушка началась позже, к ночи, когда этот старый засранец уже спал — а вероятнее всего, как и большинство, отсиживался в погребе.

Сейчас каштаны цвели, как ненормальные, в ветвях уже вовсю прыгала какая-то мелкая живность, но тишина в городе стояла такая, будто эта заварушка и не кончалась. Как будто в ту ночь Старый город вымер или резко свалил в полном составе, собрав манатки. Хотя, может быть, снова намечалось веселье, и народ живо попрятался по подвалам.

— Ты помнишь врачиху-то? — вдруг спросила Берц прямо над ухом — так, что я даже вздрогнула. — Тебе башку напрочь не отшибло?

— Какую врачиху? — тупо спросила я. Мне правда как будто заехали по башке, я только и догадалась прибавить: — госпожа Берц.

— Какую-какую. Которой ты полночи по ушам ездила. А она тебя за лапку держала под шум дождя, — сказала она.

Водила хмыкнул. В машине запахло так, будто она работала на спирту.

— За врачихой мы едем, — пояснила Берц; видать, тупая у меня была рожа.

Вот это номер. Голова у меня вдруг стала, как пустой котёл, по которому треснули кулаком. С одной стороны, я должна была бы радоваться, что сгинет навсегда человек, кому я выболтала многое из того, про что лучше было бы промолчать. Одновременно я понимала, что никогда и никому эта докторша не сказала бы ни слова. Вот непонятно иной раз, отчего и почему ты вдруг знаешь что-то такое, просто как факт этой чёртовой вселенной: вот едет наш драндулет, распугивая воробьёв от лужиц на обочине — это объективный факт. И вот где-то сидит себе эта странная Адель, или не сидит, а поливает из чайника глиняные горшки, и всё, что было сказано ей в ту ночь, так при ней и останется. И это тоже объективный факт. И ещё я почему-то думала, что те сволочи, что после займут её домик, нипочём не будут поливать цветы. Они просто отмоют со стены брызги крови, а то и вовсе поклеят новые обои какого-нибудь тошнотного розового цвета, а горшки просто свалят в кучу у помойки, где воняет тухлой рыбой и прелыми овощами….

Мне точно не удалось бы шариться в Старый город хотя бы через день и поливать эти чёртовы цветы. Не знаю, почему они беспокоили меня больше, чем птичка в клетке — но я залипла именно на цветы. Наверное, потому, что птичку можно было и выпустить. Итак, Старый город отпадал. Тогда я стала думать, под каким соусом притащить их в расположение и куда деть там. Может быть, никто не заметит, если я засуну их под койку?

В этот момент машину тряхнуло, и я автоматически подобралась, чтоб не влипнуть мордой в ствол оружия, которое я всегда сжимала коленями, и не остаться ненароком без передних зубов… но не тут-то было. Должна была сжимать — но не сжимала. В мою башку заколотили ещё сильнее — зачем, зачем, зачем Берц взяла с собой меня, — не послав предварительно в оружейку? Ведь не собиралась же она делать дело сама, прихватив меня только в качестве гибрида зрителя и группы поддержки? Маразм крепчал, и мне уже начало было казаться, что это запланированная акция, и Берц нарочно поджидала меня около окна, чтобы сейчас устроить мне… что именно устроить, я придумать не успела, потому что мы приехали.

— Пошли, — Берц хлопнула расхлябанной дверцей так, что моя дверца дёрнулась в пальцах и открылась сама собой. — А ты тут порядок наведи, на раз-два. Мухой, — это относилось уже к небритому мрачному водиле. — Сзади чтоб пусто было, иначе шмотки мадам докторши не влезут.

— Успею, — буркнул водила в сторону, распространяя мощный запах вчерашнего перегара.

— Живенько давай, — прикрикнула Берц. — Ишь ты. Борзометр у тебя там на жопе не вырос? Успеет он.

— А то, — сказал водила. Откуда-то с днища драндулета с шумом отвалился кусок глины.

— Не подфартило тебе, — сказала Берц, когда мы шли по тропинке. — Рано ты из лазарета свалила, а то ходила бы каждый день на исповедь. К мадам Дельфингтон.

От неожиданности я чуть не хлопнулась, запнувшись о какую-то кочку, которая выступала над землёй хорошо, если на сантиметр, и получила секундную передышку. В этот момент каким-то чудом в моей башке наступило просветление, и я разом поняла, что Берц подкалывает меня совершенно просто так, без задней мысли — и что, даже будь это по-другому, сделать ноги всё равно не удастся. Прямо перед нами уже был докторшин домик, и я не додумалась сказать ничего умнее, чем "да, госпожа Берц". Впрочем, ей было всё равно.

Потом докторша собиралась, а мы сидели и почему-то даже не подгоняли её. Я смотрела только в окно, думая, каким образом пешком добраться сюда из части, и как сделать это возможно быстрее — и не понимала, за каким чёртом я думаю именно об этом. Тогда я стала смотреть на её пальцы, которые ловко собирали небогатые пожитки: она и сама допетрила, что мы не из тех, кто пригоняет фургон и грузчиков. У неё был только чемодан и небольшой саквояж — наверное, с какими-нибудь врачебными примочками.

За обратную дорогу я не сказала ей ни слова, да и не смотрела на неё. Я почему-то думала про то, какие у неё мягкие пальцы — и снова смотрела на дорогу.

Ведь шлёпать через весь Старый город за цветами не сегодня-завтра всё равно было больше некому…




Глава 2


Видно, это у меня в мозгах всё-таки не хватало либо винтика, либо шпунтика. Или мне надо было тогда прислушаться к совету Берц и завести себе бабу. От этого выкружился бы явный прок: пироги в дни увольнений, домашнее мясо в глиняных горшочках, вручную расписанных глазурью — такие продавались на базаре тоннами, — и чистое бельё, чинить которое самой у меня просто не поднималась рука. Поэтому оно метким броском легкомысленно зашвыривалось под койку, а потом выкидывалось в парко-хозяйственные дни, которые у нас были простой уборкой, только, ясное дело, с таким названием, чтоб мы не вздумали расслабляться. А уборка была, в свою очередь, неравномерным распределением мусора, так что под моей койкой нашлось бы место для чего угодно.

В день сразу после увольнения обед большей частью пропадал вхолостую. Я, конечно, наедала себе будку, пользуясь этой темой — и ещё знатную репу наедали хитрые местные собаки.

Конечно, мне не помешало бы ходить в Старый город чаще. Наше здание, построенное чёрт знает сколько веков назад, действовало угнетающе, как, наверное, и любое место, если торчать там безвылазно. Наверное, мне не помешало бы иметь какие-нибудь милые сердцу открытки, например, с выдавленными сердечками, или с ангелами — на память, и, может быть, даже какие-нибудь фотографии кроме тех двух, которые я заказала сама, просто так. Да и то: на них я стояла, аки столб, возле каких-то убогих комодов, художественно задрапированных чем-то вроде выцветшей скатерти, которая явно была старше моего дедушки. Можно было спорить на что угодно, что такие фотки имелись, как минимум, у нескольких поколений горожан. И ещё мне хотелось получать письма — если не от родных, то хоть от кого-то, кто мог и хотел их написать. Хотя бы иногда.

У меня не было ни писем, ни каких-нибудь своих, личных открыток на тумбочке, кроме тех, что стояли там уже больше года: открытка, которая была на мою долю на нынешнее Рождество, где-то затерялась, да и в госпитале мне точно было не до того.

Зато теперь под моей подушкой лежал простой листок в клеточку, вырванный из обычной ученической тетради, где было написано только одно слово: "Спасибо".




В тот день на обед давали борщ. Я больше всего любила борщ, и, пока повар не отвалил вместе с ключами и поварёшкой на другой этаж, я шла караулить его и просила ещё парочку порций.

А сегодня и день был — не день, и борщ был — не борщ, и вообще весь обед годился только на то, чтобы скормить его собакам.

Словно кто-то в качестве диверсии подсыпал туда неизвестной дряни, горькой, как таблетки или стиральный порошок.

Я сосредоточенно смотрела в тарелку, будто дыру хотела прожечь в фарфоре, и жевала капусту. Она накручивалась на ложку, потому что была длинная, словно макаронина. Мне казалось, что я и сама похожа на меланхоличную корову, которую не колышет ничего, кроме её чёртова клевера, а кто-то уже тыкал в мою сторону ложками и знаками показывал, что тарелка-то передо мной только одна.

— Ну как, чёрт подери, всем интересно, сколько жратвы в меня влезет?! — и словно вскипать внутри начал этот самый борщ. — Ну, на спор, честно, я схаваю котёл за один присест, не вру.

Около стены стоял кривоватый железный стол, на котором стопкой лежали подносы. Если бы туда поставили что-нибудь более существенное, он бы точно крякнул и завалился на бок. Я извлекла из-под него трёхлитровую банку — она хранилась тут с тех пор, когда у меня была привычка просить у повара налить её компотом целиком. Это было прошлым летом. Потом все каждые пять минут бегали пить воду из-под крана, а у меня был вкусный компот. Много вкусного компота.

Я прошлась с этой банкой, точно бродячий шарманщик со своей шапкой.

— Давайте — всё из ваших тарелок, не вопрос. Скидываемся для голодного края — кто больше? — передо мной упал с потолка кусок штукатурки и белой кляксой разлетелся по чистому полу, но я не обратила на него внимания. — Так как: есть пари или нет пари?

Я была готова орать с такой силой, что не только штукатурка, а и стёкла задрожали бы, да и повылетали к чертям собачьим, только никто не искал ссоры: сегодня был день увольнений.

Я пинком отправила банку под кривоногий стол — она со звоном шмякнулась там обо что-то, но не разбилась, — и вернулась к своей тарелке в единственном числе.

Меня бесило всё: луч солнца, который светил мне прямо в глаз, оранжевые капельки жира, пачкающие пальцы, столовая ложка, согнутая почему-то гораздо круче, чем полагалось…

— Ковальчик, — сзади неслышно подкралась Берц. Чёрт возьми, я порвать была готова человека, который будет подползать ко мне бесшумно, как привидение — ах, если б это была не Берц, ну если бы!

— Яблоко хочешь? — неожиданно спросила она и тут же протянула мне яблоко.

На этаже повисла тишина. Половина народу ушла в увольнение — а в Старом городе цвели каштаны, и белые душистые их свечки видны были за много километров…

Мы стояли с Берц возле открытого окна и грызли её яблоки — большие, привезённые откуда-то издалека в самый крупный городской магазин. На них были кругленькие наклейки с торговой маркой, мы сдирали их и лепили на стену снаружи. Солнце цеплялось уже за крыши домов, за высокие башенки и флюгеры на длинных шестах, а потом и вовсе стало опускаться куда-то за лес, который маячил далеко-далеко, на горизонте.

Давно улетел вниз огрызок, но неспокойно было у меня на сердце, словно скрёбся там некто невидимый под названием чуйка. Села на подоконник пчела — это была первая пчела, которую я видела в этом году. Быть может, ослеплённая закатным солнцем, она приняла шелушащийся от краски подоконник за что-то полезное, а может, просто устала с непривычки. Я покосилась было на Берц и подумала, не схватить ли пчелу за крылья. Тогда она точно встрепенётся и укусит — и я живо побегу вытаскивать иголкой жало и мазать палец йодом, или ещё какой-нибудь дрянью. Придёт боль, такая желанная, а из головы у меня сами собой подеваются куда-нибудь те мысли, что делали из меня варёную макаронину, размазанную по стеклу.

Где-то на улице затарахтел мотор, пчела улетела, а я поняла, что долбало мне по мозгам.

Всё это время, весь чёртов день я не прекращала думать про докторшу.

Почему, чёрт подери, почему я не могла занять свою башку чем угодно другим? И почему, чёрт подери, Берц взяла тогда с собой именно меня? Ведь не знай я сейчас, что к чему, не было бы сегодня этого тумана в голове, похожего на синюю гарь от двигателя вездехода, которой нанюхаешься и ходишь потом, словно чумной?

Она ведь была не с другой стороны? Но зато она была нейтралом, так?

Она не сама пришла к нам, её приволокли силком — хоть и не сказать, что она сопротивлялась, как львица.

Однако я слишком хорошо представляла, что, скорее всего, произойдёт, когда необходимость в ней минует. Пришлют врача, молодого и глупого, но имеющего погоны и хотя бы какое-нибудь захудалое званьице. А потом будут просто брызги крови на лопухах и на старинной стене снаружи, где-нибудь на задворках, куда её выведут, чтоб не пачкать пол и не смущать юные умы.

Но мне ведь всегда были параллельны такие штуки?

Мне ведь было фиолетово, разве нет?

…Фиолетовое солнце садилось в тучу, которая, откуда ни возьмись, выползла из-за леса. Берц куда-то подевалась, и я стояла у окна в одинаре, а внизу, к ступеням подъезда уже подтягивались из увольнения те, кто словил свою порцию кайфа в Старом городе.

— Разъетить твою мать! — звук, словно лопнула электрическая лампочка. Вишенка Риц в компании пятна и осколков, разлетевшихся по брусчатке на добрых несколько метров. — Твою дивизию, ну ты подумай, а! Что за день?!

Кто-то затормозил рядом, потом втянул носом воздух, присвистнул и включил вторую скорость. Риц с опаской оглянулась и исчезла следом. Пятно ещё десять минут назад точно называлось водкой или контрабандным спиртом. Но внизу было уже пусто, и отвечать за происхождение лужи и осколков остались только гордые гранитные львы…

Кто от бабы, кто от мужика — с домашними пирогами, и первой редиской с огородов, и подовым хлебом, завёрнутым в чистые полотенца… И, если бы борщ давали завтра, то половина того, что было положено всем нам по норме, точно досталась бы мне.

Я ходила в город редко — да и что мне было там делать, разве что глазеть на главной улице на гуляющих барышень или на выставленные в витринах товары? Местные барышни меня интересовали примерно так же, как и вопрос "Есть ли жизнь… ну, к примеру, на луне?", товары… если только это была еда; например, колбаса из маленькой частной коптильни, которая точно не водилась в тех местах, где меня угораздило родиться, или шоколадные конфеты с цельными ядрышками лесных орехов — потому что когда-то давно у меня просто не было на них денег. Но я знала, что завтра я пойду-таки в Старый город — и с этими мыслями я сейчас просто доживу до отбоя.

Сортир холодный — почему-то даже сейчас он был ледяной, словно погреб.

— Привет, — сказала Джонсон.

Я посмотрела на неё с подозрением.

— Ну, что, какие новости? — поинтересовалась Джонсон.

Она спросила это так, будто я неделю была хрен знает где.

— Какие, к чертям собачьим, новости? — мрачно сказала я.

— Ковальчик, у тебя, никак, любовь? — тут же подначила Олдер.

Напротив висело забрызганное зеркало. О, да, ну конечно! Странно, если б промолчала — стоило ей увидеть меня с такой рожей дольше получаса.

— Мужского рода или женского? — спросил кто-то из кабинки.

— Если женского — то зазноба. Так называется, — авторитетно пояснила Олдер.

— Без тебя знаю, — обиделись из кабинки.

— А с обедом точно недобор вышел. Это вредно, Ковальчик, знаешь ли, — Олдер намочила полотенце под струёй воды и уже хотела огреть меня им пониже спины — с оттягом.

И это весело, ведь на самом же деле весело, и почти скрывшееся солнце посылает так некстати последний весёлый лучик… Чёрт подери, я ржала бы, как ненормальная — и тут же предложила бы совершенно идиотскую кандидатуру, например, ту же Берц, — если бы это случилось, ну, хотя бы вчера.

Но вчера — это было вчера…

А сегодня моё ухо каким-то манером уловило слово "докторша", и внутри меня словно начала взбухать коричнево-красная пена, будто в пластиковой бутылке с газировкой, особенно когда со всей дури потрясёшь её из хулиганства вверх ногами в жаркий день — и я поняла, что сейчас эта пена уже полезет через край.

— Нет, — я не кричала. Я шептала. — Нет, ты что, родная, никаких зазноб, — мой кулак врезался в стену прямо возле её левого уха, кафель острыми брызгами разлетелся вокруг — вместе с каплями моей крови.

— Просто смотри, — я отняла руку от стены; кровь струилась по запястью и дальше, к локтю, смешиваясь с синими линиями наколок, и там, уже с локтя, капала, шлёпаясь на пол, словно чернила из разбитой непроливашки. — Фокусируйся, — несколько звонких щелчков пальцами, крест-накрест — хотя мне было больно, чёрт, УЖЕ больно, уже хоть что-то вместо пустоты. И это хорошо, потому, что только не пустота, полная вопросов, которые не надо, НЕ СТОИТ задавать… — Фокусируйся, с-с-сука… ты видишь мою руку? Видишь или нет? Никогда… не смей… спрашивать… меня… об этом…

Я даже не ждала ответа, держа окровавленные пальцы перед её глазами. Я вообще говорила не для того, чтобы услышать чёртов ответ, а чтоб нарваться на драку, чтоб получить порцию боли, а лучше несколько порций — вместе с наказанием за хамство, будто вместо тех нескольких тарелок обеда, которые я сегодня точно недобрала…

— Фокусируйся! — орала я так, что было слышно, наверное, на первом этаже, на КПП. — Просто смотри на меня и фокусируйся! — сейчас должна прискакать Берц, и нам точно не поздоровится, это уж как пить дать.

— Не заводись, Ковальчик, — меня не пытались удержать, чтоб не схлопотать за компанию по морде. Олдер попятилась — скорее, от неожиданности, мать её… От чёртовой неожиданности — тогда не надо было, чёрт её дери, говорить людям всякую белиберду…

Я в последний раз со всей силы долбанула по проклятому кафелю, окончательно разбивая вдрызг свой кулак — мне уже казалось, что вместо костяшек там нечто, похожее на котлетный фарш. Берц было не видать. По белой стене текли струйки крови, и шумел за перегородкой оставленный кем-то открытым кран…

Всё было не так плохо. Гораздо хуже было бы, если б я поплыла, начав поливать подушку и окружающих горючими слезами по своей неудавшейся жизни. Вместо этого я предпочла боль — свою собственную, выталкивая ею из своей дурной башки все незаданные вопросы и все неполученные ответы.

Слова "докторша" не говорил никто — но я услышала его по приказу полезного органа под названием чуйка. Включившего инстинкт самосохранения, который велел мне лучше заработать наряд вне очереди, чем задать хоть один вопрос. "Не надо спрашивать, Ковальчик…"

В расположении горел свет, кто-то до отбоя читал, кто-то жевал принесённые из города конфеты или пирог. Я легла и накрылась с головой. Однако уже через пару минут подорвалась с такой силой, что, будь моя койка на колёсиках, её бы развернуло и ударило о стену. Мне нужна была Берц. Сейчас. Немедленно.

— Съешь ещё яблоко, — сказала она мне. — Хотя бы одно. Поможет. Это — верный способ.

У меня в пальцах снова оказалось вдруг огромное яблоко, зелёное, будто его держали в акварели, с маленьким кружочком наклейки крутого супермаркета — с иностранными буквами и профилем чужеземной красотки. Видать, и впрямь — у каждого имелся свой способ. У Берц это была нарисованная фиолетовым цветом красотка с виноградной гроздью в руке.

Следующие пять дней меня вне всякой очереди гоняли на операции — если, конечно, сверху спускали приказы. Я приходила только под утро и падала, распространяя вокруг запах бензина, оружейной смазки и крови. Не пойму, в чём был смысл; для этого надо было быть гораздо умнее, чем я. Верно, в том, чтоб отомстить кому-то — не знаю, кому — за все эти незаданные когда-нибудь вопросы и неполученные в будущем ответы. Так было проще жить — не забивая себе голову этой шнягой. Жить — чужой, совершенно неизвестных пока людей болью и смертью. Потому что они были — неизвестные.

А потом была увольнительная.

Я и ещё несколько человек вышли из проходной, и я даже зажмурилась — таким ярким показался солнечный свет.

После пяти дней сплошной канонады моя голова явно была не на месте — мне показалось, что внутри докторшиного домика кто-то находился. Но мне было насрать: даже если бы из-под кровати выскочили мародёры или просто воры, позарившиеся на её нехитрые пожитки, я спокойно сказала бы им "привет, как дела", а потом уже уложила бы навсегда. Дом словно притаился — он будто не хотел признавать моё право находиться тут. Кто бы спорил, но уж точняк не я. Хорошо, что он отдал мне эти горшки и клетку с птицей, которая настырно долбила в сухое блюдце — как она не загнулась за пять дней, знает только она сама. Для горшков заранее был припасён непрозрачный пакет, но на клетку меня уже не хватило. Стоило только представить, как в Старом городе меня со всем этим добром, словно стащенным у бродячего цирка, встречает кто-то знакомый, как мне резко плохело. Заплатив несколько монет вертевшемуся поблизости мальчишке в кепке козырьком назад и штанах на пару размеров больше, я всучила клетку ему и велела идти от меня в нескольких шагах, пригрозив поймать и вынуть душу, если он вздумает меня надуть.

Таким манером наша странная процессия дошкандыбала до здания госпиталя, когда солнце уже явно перевалило за полдень. День был жаркий, и, пока мы дошли до гранитного крыльца здания, молодость которого пришлась, наверное, на времена крутых предков моих родителей, я была просто готовым пациентом — знай, зови носилки и вели отнести тебя внутрь, в прохладу. Мальчишка тоже едва плёлся, но, думаю, большей частью он дурковал, чтоб вытрясти из меня побольше денег. Я велела ему вызвать докторшу, ещё раз пообещала вынуть душу и засунуть её обратно жопой вверх, если он сделает что-нибудь не так, и в темпе вальса убралась восвояси.

Мне приятно было бы, конечно, вблизи посмотреть, как она обрадуется, но я была не просто кем-то из местных, и не просто военнослужащим из той же, что и она, части. Я уже стала за всё это время Очень Осторожным Человеком…

Солнце продолжало шпарить, как ненормальное. Все, кто оставался в расположении обмахивались книгами, газетами и чуть ли не простынями, а я шла и улыбалась — солнцу, небу, гордым щербатым львам, охранявшим гранитный подъезд. Словно только что кончилась война и меня наградили Самым Главным Орденом…




Глава 3


Дело было вечером, делать — мне — было нечего совершенно. Зато завтра предстояла веселуха по полной программе: кто-то жутко умный придумал мне непыльную работёнку — плевать в потолок не где-нибудь, а на лазаретном КПП. И тупой бы понял, в чём загвоздка: докторша находилась на подозрении, вот только ни одна живая душа наверняка не верила, что она может выкинуть какой-нибудь фортель. По ходу дела, я многое потеряла, что пренебрегала увольнительными, ибо кто-то сверху посмотрел пытливым оком на кучу выписанных увольнений — и сразу оценил, что мне честно и откровенно лень делать хоть что-то, даже через день шляться в Старый город.

Через пять минут после того, как меня посетила эта светлая мысль, мне захотелось постучать собственной головой о стену. Снова начиналась старая песня — мне всюду мерещилась проклятая докторша. Не знаю, что это был за бзик: стоило чему-то случиться — не важно, чему — и я тут же связывала это с ней. Если роту поднимали по учебной тревоге — просто, чтоб мы особо не расслаблялись и хоть ненадолго прекращали греть на солнце булки, — я тотчас же воображала эту тревогу боевой, и не просто боевой, потому что неприятель зашевелился, а потому что докторша выкинула финт ушами. Правда, у меня вечно не хватало времени подумать, зачем ей это было бы надо. Думаю, если бы кто-то прикололся и притащил из города душеспасительную брошюру, или набор ёршиков для чистки примусов, или ошейник для собаки — без собаки — я всё равно списала бы это на происки докторши. Она не преследовала меня лишь во сне. Да и то только потому, что мне никогда и ничего не снилось.

И здесь было то же самое. Мы периодически оттарабанивали наряд дежурными по их КПП, и ни мои увольнительные, которых не было, ни докторша, которая находилась там, где и положено, были тут не при чём.

Лазарет помещался за несколько зданий от нас, в таком же доме, который строили, видать, ещё при царе Горохе. У этих домов был ни с чем не сравнимый плюс — толстые, как в цитадели, стены хранили прохладу при любом раскладе, даже если бы на улице были тропики. Впрочем, у них имелся и точно такой же минус: чтобы зимой целиком протопить махину, впитавшую в себя холод крепостных казематов, топлива требовалось явно больше, чем отпускалось. Зимой внутри был настоящий ледник, в нетопленых помещениях на стенах нарастали сосульки, а Берц пробивало на травлю тюремных баек.

Кроме того, в здании госпиталя воняло лекарствами даже на первом этаже.

Свой наряд я честно отсидела на стуле за пуленепробиваемым стеклом дежурки, лениво листая какой-то бесхозный детектив. На второй странице я принималась клевать носом, на пятой мне даже начало сниться нечто похожее на сон, а потом книжка свалилась на пол с таким грохотом, что я проснулась.

— Виновата, госпожа Берц… — мне в первую секунду показалось, что передо мной стоит Берц и что сейчас она примется распекать меня на все корки. Хотя даже ей было понятно, что наш госпиталь, где лежало два с половиной человека, разбивших себе по пьянке башку, и несколько юнцов, которые пищали от одного только вида йода, не упёрся никому к чертям собачьим. Но это была не Берц. Это была докторша.

Первое, что я увидела, были её глаза. Испуганные, как у кролика, которого торговец на базаре вынимает за уши из большой картонной коробки и держит, поворачивая в разные стороны… Хотя, может быть, глаза казались такими потому, что она была в очках. А может быть, потому, что увидела меня.

Конечно, она знала, что я за фрукт. И, наверное, её мучили всё это время те же мысли, что вертелись и в моей голове. С той лишь разницей, что такое ей думать про себя было отнюдь не фиолетово.

— Не бойтесь, — сразу сказала я, чтоб она не дёргалась.

— Я не боюсь, — ответила она.

— Я не за вами, док, — ещё раз повторила я, чтоб до неё дошло.

— Я знаю, — сказала она.

Но я-то видела, как её отпустило. Думаю, она бы дорого дала, чтоб рядом оказался стул. Но рядом была только я — правда, в компании этого самого стула. Единственная проблема: нас разделял барьер из тёмного дерева, отполированный множеством прикосновений, и толстенная перегородка из бронированного стекла над ним, с тоненькой щелью между стеклом и деревом.

Она оперлась рукой на барьер, и я увидела у неё на запястье точно такую же наколку, как и у меня.

Я не знаю, почему особый отдел вывернулся таким образом и приравнял её к нам, но сдёрнуть из города она теперь не могла уже точно: наши поставили бы её к стенке, как дезертира, а от противника она в случае чего получила бы положенные сорок грамм свинца, как военный преступник. Чёрная наколка со штрих-кодом подрезала ей крылья, даже если она собиралась всю оставшуюся жизнь спокойно ставить свои клизмы и не пытаться рвать когти до канадской границы.

Хотя теперь она могла беспрепятственно перемещаться по территории части, где на каждом шагу маячили прямоугольники детекторов доступа.

Кстати, очень скоро эта наколка сослужила Доктору Ад неплохую службу.

Её без проблем выпускали в город — беги, если хочешь, да только далеко ли ты убежишь, вот вопрос? Докторша пошла в свой бывший дом за какими-то шмотками и по пути её тормознула городская полиция. Не знаю, где как, а в тех местах, откуда родом была я, полиция делала то, что хотела: если они изымали деньги, или порошок, или траву, или нечто в этом роде, они же и считали нужным распорядиться всем этим по своему усмотрению, хотя все остальные получали за такие дела срока. Так было и тут: эти молодцы с квадратными репами прекрасно знали, видать, кто такая была докторша, да и решили разжиться у неё чем-нибудь вкусненьким, а может, по тем временам просто позарились на её хилое барахлишко — докторша шла с чемоданом. Они поставили её мордой к стене и принялись было вытрясать душу и вместе с ней всё, что могло быть при ней — как увидели её запястье. Результатом стала незабываемая картина: посередине шла Доктор Ад, а по бокам — два недоделанных полицейских. Один нёс её чемоданчик, а другой чуть ли не на вытянутых руках — нежно, словно оно было сделано из стекла, — держал её летнее пальто. На КПП в тот день дежурила Шерри-Вишенка Риц. Она вышла наружу, со скучающим видом прислонилась к стене штабного здания и жевала зубочистку. Кто-то увидел это сверху, и в итоге все мы получили возможность насладиться красотой момента: полицейские остановились, сняли пилотки и стали мять их в руках с таким видом, будто были провинившимися школьниками, а Вишенка Риц — учителем-зверем. Она ещё какое-то время постояла, гипнотизируя их, словно удав пару обезьян, — докторша тем временем свалила восвояси, — потом подошла, и доблестные стражи стали вываливать ей в руки из своих карманов горстями пахучую первую черешню. Черешни было много, и Риц прикрикнула, чтоб они пошевеливались. "Мухой, ну!" — донеслось до нас; это было любимое выражение Берц. Те засуетились, черешня падала в горячую пыль на дороге, а мы наверху хохотали, заваливаясь друг на друга. Нашими трофеями стали полтора килограмма черешни — всё, что у них имелось, — и измазанные соком пилотки, которые нам были нужны так же, как собаке пятая нога, но мы зажали их просто из вредности.

Хотела этого докторша или нет — она уже была повязана с нами. Жизнью и смертью. Именем в расстрельном списке. Навсегда. Она была теперь наша.

И ещё я заметила, что мне совсем не хочется обращаться к ней на "ты".

— Как… ваш бок? — спросила она, слегка тормознув после первого слова. Видать, тоже задумалась, как теперь сказать — "ты" или "вы" — да только ведь я сама задала уже тон.

— А как ваш морфий? — отшутилась я.

— Почему вы спросили про морфий? — я увидела, что она улыбается.

— Ну… это самое… хотя бы про морфий я знаю много, — "Я вывернусь везде, док, ты не думай", — весело подумала я.

— Я знаю, что вы знаете, — она намекала, видать, на всё то, что я наговорила ей в ту ночь. А может, ни на что не намекала — просто надо же было ей что-нибудь ответить.

Я вышла из-за барьера, и мы стояли прямо напротив входа. В тяжёлые двойные двери вставлены были толстые стёкла — сверху и снизу, — и солнце пробиралось в холл только через них, оставляя на полу тёплые квадраты шелушащейся краски и оранжевого закатного света. Луч света падал ей на лицо, и я заметила, как она моргает коротенькими рыжеватыми ресницами, часто-часто — видимо, её слепил закат, но она почему-то не отходила. Наверное, ей нравилось смотреть туда, на улицу, сквозь это толстое стёкло.

— А хотите, пойдём ко мне? — неожиданно спросила она.

— Зачем? — я не нашла ничего лучше, чем задать этот идиотский вопрос. Впору было взять да и треснуть себя по макушке, да ведь слово не воробей.

— Я не буду вас ни о чём спрашивать. И вы ничего не должны будете говорить. Если не хотите, конечно, — смутилась она. Всё вспоминала, наверное, ту ночь. А может, это меня снова клинило, что человек говорит вовсе не то, что у него в голове. — Давайте просто чаю попьём, хотите?

— Вы что ж думаете, док, я из голодного края? Нас кормят хорошо. Очень даже, — сказала я.

И вдруг я мигом вспомнила странный зелёный дом, и чашки тонкого фарфора в резном ореховом буфете с витыми столбиками, и маленький блестящий чайник, стоящий на подносе и прикрытый салфеткой с мережкой по краю. Я никогда и ни с кем не пила чай. Где-то там, позади, люди собирались вместе — и пили виски, или водку, или заваривали в ложке героин, или забивали косяк… травка называлась иногда "чаёк"… В зелёный дом, наверное, тоже приходили люди, которым и в голову бы не пришло собраться только ради того, чтоб выпить бутылку виски. Они сидели за круглым дубовым столом и пили чай — не потому, что он вставлял, или торкал, или делал что-нибудь подобное, и не потому, что они были голодны и хотели нахаваться под завязку. Они просто были вместе. А я стою тут, как дура, свалившаяся не пойми откуда, и мне даже не приходит в голову, что можно прямо сейчас пойти к ней в комнату и попить чаю — просто так.

— Но чаю я бы с удовольствием, — как хорошо, что я успела брякнуть это до того, как она сказала бы что-нибудь ещё — например, что ладно, в другой раз, очень жаль, но что поделать…

— Да вот только смена… — я спохватилась, и меня прямо-таки холодный пот прошиб: всё, не получится, ничего не выйдет. И чувство такое, что вот он, твой шанс, был перед тобой, как на ладони — а теперь всё, и просрала его только ты сама, да-с, профукали-с, Ковальчик…

— Ну, да ведь часом раньше, или часом позже — какая разница? — спокойно сказала она, прикасаясь к моей руке этими своими мягкими пальцами, и мне в ту же секунду стало отчего-то так легко, точно я сбросила с себя какую-то ношу. Вроде и не тяжёлую. Которую ты волочёшь, не замечая, а замечаешь только тогда, когда её у тебя уже нет.

Через два часа солнце зашло; загорелся плоский плафон на потолке. Он мигал — наверное, на городской электростанции снова случилась какая-то беда с напряжением, но мне всё равно было весело. Я даже взяла этот дебильный детектив, и даже чуть-чуть почитала его, хотя писатель явно не знал и половины того, про что писал, — и мне было весело и от этого. Пришла смена, Олдер, я сдала наряд и под её удивлённым взглядом направилась не на выход, а совершенно в другую сторону.

И вот, поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я внезапно заметила странное явление природы: шаги мои с каждой ступенькой, с каждым пролётом становились всё медленней… и медленней… И тут я поняла, что в моей проклятой черепушке, словно горошины в пустой тыкве, долбятся слова "в гости, в гости, в гости…" Вот чёрт подери — ведь я же иду в гости, подумать только! В проклятые гости, куда ходят в шляпке с вуалью и перчатках — наверное, просто для того, чтобы было, что отдать дворецкому. Нет, что за дерьмо?! Здесь и сейчас — я, а не моя мать, и не героини каких-нибудь фильмов, от которых в голове не осталось даже названий. Зато осталось — вот это…

Мы с докторшей были, как ни крути, совершенно разные люди. И сейчас внутри поселилось такое чувство, будто меня пригласили к командиру части, не иначе. Меня посетила отнюдь не здравая мысль, что я не знакома с правилами этикета, что за время своей бурной молодости порастеряла большую часть манер, и что она попросту выгонит меня ссаными тряпками, как только увидит, что я сделаю что-то не так… Тут я взяла себя в руки и пошла вперёд.

Докторше дали маленькую комнатку с двумя окнами. Внизу солнца уже не было, а здесь оно ещё светило вовсю. Окна распахнуты, и в комнате было даже жарко, совсем не так, как в холле — и летел по воздуху тополиный пух, невесомый и приставучий, как мягкий репей. Уже через минуту мне было насрать на манеры и на то, как это красиво — парящий пух на фоне закатного солнца, — потому что он принялся лезть мне в нос и ненавязчиво липнуть к одежде.

— Давайте, закрою, — докторша захлопнула створки. — Не люблю тоже, когда пух. Просто проветривалось.

Закатное солнце освещало её всю, и она снова жмурилась, но уже скорее не от солнца, а от пуха. Докторша была совсем некрасивая — в очках, из-за которых казалось, что у неё какие-то растерянные глаза, маленькая и пухлая. Но при взгляде на неё совсем не хотелось сказать "толстая". Больничный халат она уже сняла, а под ним оказалась старенькая кофточка, жёлтая, как цветок акации, и вовсе не дорогая. Меня это отчего-то удивило. Я думала, что она будет выглядеть как-нибудь до ужаса круто, и я в своём видавшем виды камуфляже покажусь общипанным воробьём. Воробьём, не знающим, как надо правильно пить чай.

Наверное, ещё я ожидала увидеть тут этот её буфет с витыми столбиками, и ту же посуду, которая неожиданно врезалась мне тогда в память, словно битое стекло в шину — вся, до последнего цветка, до мельчайшей щербинки. Но вместо этого на простом письменном столе скатерть придавил огромный алюминиевый чайник, у него на боку красной краской было написано какое-то таинственное слово, разобрать которое мог только шифровальный отдел — или работники кухни. Видать, повар расщедрился и выделил ей персональный чайник и два гранёных стакана, которые стояли рядом. На подоконнике — знакомые горшки, да ещё прилепилась на краю пол-литровая банка с каким-то зелёным заморышем — может, это был их отросток.

Не знаю, что особенного было в том чае, который мы пили. Наверное, что-то было, по крайней мере, она называла его каким-то специальным словом, а не просто "чаем". Я не заметила ничего такого — но я бы сожрала в голодный год и банку с гвоздями, и не подавилась бы. Ещё в тарелке, накрытые салфеткой, лежали пироги с капустой, что нам давали на ужин, и мы по-братски разделили их пополам.

Вещей у неё было мало. Зато водилось что-то такое, что уж точно не могло принадлежать кому-то вроде меня. Что-то типа большого альбома с фотографиями и пачки каких-то листков, исписанных её почерком — то ли писем, то ли чего ещё. Хотя, наверное, фотографии я взяла бы тоже — если бы имела. Особенно не те две штуки местного разлива, а такие, какие были у неё. Я бы только выдрала их к чертям из альбома.

Она стала показывать мне этот огромный альбом с фотками — нет, я не вру, действительно огромный, с тиснёным переплётом и кованой защёлкой сбоку. Один переплёт и защёлка, по ходу дела, весили несколько килограмм, потому что альбом придавил мне колени, словно гранитная глыба. Я смотрела на все эти снимки её родичей — и не знала, что сказать: всё время боялась облажаться и брякнуть что-нибудь не то. В голове вертелись какие-то тупые фильмы — и мне на ум приходили только фразы, что она похожа вот на того, а вот этот мужик похож на вот ту женщину в платье с кринолином, хотя на самом деле я никогда не могу сказать, кто на кого похож. Особенно если дело касается младенцев. Всегда думала, что большего идиотства нет: "…а носик у него от па-а-апы, а глазки от ма-а-амы…" Для меня это было сродни расчленению трупа. Кроме того, что вообще можно сказать о маленьком засранце двух месяцев от роду? Но, наверное, если б я сказала что-нибудь в дугу про эти носики и глазки, я бы сделала ей приятное — вот только я очень боялась лажануться. И потому я в срочном порядке решила спросить про что-нибудь другое.

— А почему вы не взяли с собой вещей побольше, док? — я окинула взглядом комнату: вещей там и впрямь было маловато. Я не удивилась бы, если в прохладные ночи — а такие иногда ещё случались — она дрожала от холода под этим своим голубеньким тканевым одеяльцем. Не думаю, что она с самого начала могла предположить, что сможет вернуться в зелёный дом и взять что-нибудь ещё: в тот солнечный день, идя по тропинке к задрызганному внедорожнику, она уходила оттуда навсегда.

В итоге и оказалось, что вот это и было то самое "не то".

— Я взяла его, — докторша показала на альбом. — И трети места в чемодане как не бывало, только представьте. Оказывается, он такой огромный.

Она сидела совсем рядом и гладила обложку альбома, как котёнка, этими своими маленькими пальцами. А я снова была в положении человека с луны, который не в состоянии понять, как можно не взять с собой тёплые вещи и рисковать замёрзнуть, или жратву и рисковать остаться голодным, и в то же время тащить тонну бесполезного хлама. Я искоса посмотрела на неё — из-под очков вытекла прозрачная капля, но она быстро стёрла её и сказала, как ни в чём не бывало:

— Давайте ещё чаю, а?

На самом деле чай разве что не тёк у меня из ушей, и до кучи я понимала, что если сейчас не сбегаю в сортир, то просто сдохну, но я мужественно ответила:

— Давайте. С удовольствием.

Она поставила передо мной ещё один стакан и сказала:

— Мало, да… Оказалось, что человеку вообще нужно очень мало. У меня вот — всё в один чемоданчик влезло. Да мне тогда и не позволили бы больше. Письма вот тоже взяла. Кому они нужны были бы… кроме меня?

Я проследила за её взглядом — на полке лежала пачка писем, перевязанных бечёвкой. Целая пачка, толщиной, наверное, с кулак.

— Я люблю писать письма. Любила, — она словно уточняла зачем-то, будто мы были уже на том свете, а я — апостол Пётр или кто-то ещё, и мне она рассказывает, что с ней происходило на земле. — Раньше. Люди в основном любят получать, а я — и писать тоже.

Я молчала, потому что не знала, что говорить.

— А вы любите получать письма? — тут же спросила она.

— Понятия не имею, — ответила я и отвернулась. Видать, резко это прозвучало и грубо, ну, да разве не наплевать тебе было, как разговаривать с какой-то полукровкой, а, Ковальчик? Надо снова срочно менять тему, это было понятно и ежу. Прежде всего потому, что мне сто пудов не хотелось, чтоб она приняла меня за неполноценную.

На столе лежали листки, которые до этого были в альбоме с фотками, сплошь исписанные её мелким неразборчивым почерком. Я даже подумала — откуда можно было взять да и напридумывать столько слов, чтоб исписать эти листки почти сплошняком? Если б мне дали в руки ручку и бумагу и заставили написать, к примеру, письмо домой, даже не знаю, что я выдавила бы из себя, кроме пары дурацких предложений о погоде и пропагандистских лозунгов, которые когда-то запали мне в башку и никак не хотели оттуда вылезать.

— Вы сочиняете стихи? — спросила я её. Не знаю, что там было, может, и не стихи — я брякнула просто так, на шару.

— Почему вы думаете, что это я писала? — она почему-то смутилась.

— Я знаю, — сказала я.

— Откуда? — быстро спросила докторша — с каким-то странным выражением. Будто она свернула на знакомую дорожку, а там прямо перед капотом машины обнаружилась стена.

— По почерку, док, — ведь она же сама писала мне от руки, неужели забыла? — В той записке, что у меня под подушкой, ваш почерк. Сложно было б не узнать…

— Да, та записка, — мне показалось, что она снова как-то тормознула, словно стеснялась. — Вы что ж, храните её до сих пор?

Теперь была моя очередь.

В комнате стояли сумерки, но я бы вообще предпочла, чтоб разом наступила ночь и чтоб она не заметила, что я тоже умею смущаться. Чёрт бы подрал проклятую записку — потому что это была новость даже для меня. А ещё я не хотела, чтоб она навыдумывала для себя чёрт-те что: например, что я работаю на особистов и собираю компру.

— А хотите, я буду писать вам письма? — вдруг сказала она, и я не поняла, где тут ударение — на слове "я" или на слове "письма". На самом деле уже потом я догадалась, что всё поняла в ту же секунду — мне просто не хотелось обломаться. Никому не приятно обламываться…

— Зачем? — тупо спросила я, точно у меня из мозгов выветрилось всё, кроме этого проклятого слова.

— Ну, — нерешительно начала она, — я люблю писать письма…

— Хочу, — сказала я — быстро, чтоб она не успела передумать.

Наверное, со стороны это выглядело глупо — глупее просто некуда. А я была похожа на ту девочку, стоящую у витрины магазина с игрушками, которой только-только стукнуло десять, и — вот чудо — на сей раз у отца точно-преточно есть деньги на вон ту куклу, и на эту, и даже на смешного мишку с милым розовым бантом…

— Только… Я хотела вам сказать… Вам не надо больше приходить сюда, — вдруг тихо сказала она.

Мне показалось, что передо мной только что шарахнули об пол стеклянный графин с водой — вот только я не успела ещё понять, холодная эта вода или горячая. Хотя, наверное, это был не графин. Большой алюминиевый чайник из столовой, который повар выделил для… неё.

Вообще, всё это чаепитие казалось абсурдом. Словно встретились два человека родом с разных планет, встретились совершенно случайно, и так же случайно разойдутся. Кто была я — и кто была она? Я могла предъявить, как визитку, только своё имя — и больше ничего. Если бы меня когда-нибудь взяли замуж, то только из-за происхождения, но такое счастье мне оказалось не нужно.

Когда-то давно в моей жизни тоже было что-то почти забытое, полустёртое временем: хрустальная с серебром чайная посуда, крошечная застёжка фотоальбома, похожего на докторшин, французские слова, значения которых я уже порядком подзабыла, и почти похеренное умение играть на скрипке и фортепиано, которое я теперь называла, как и все, "пианино". Я выкинула из головы всё ненужное, ибо она была не резиновая, чтоб набивать её тем, что не приносило денег. В моём понимании — и в моей жизни — они зарабатывались риском, кровью и смертями. Может, не встреть я на своём пути Ника, господина Шэдоу и ещё кучу народа, я тоже стала бы такой, как Доктор Ад — с цветами в горшках и канарейкой, — только где-нибудь там, в другом мире. Но я была собой, и здесь и сейчас я — это была я, со всей своей кровищей, геральдическими знаками, которые были в моей жизни теперь только в виде наколок, и кучей трупов в послужном списке.

Но, кроме того, я была осколком моей семьи. А у моей семьи был кодекс чести. Делящий всё на свете на "comme il faut" — и "comme il ne faut pas". Так, как надо — и так, как не надо. На него много когда приходилось класть хрен. Но забивать на него сейчас не стоило. Только не сейчас, дорогая.

— Знаете что, док… Идите вы… к чёртовой матери и там и оставайтесь, — я говорила, и с какого-то перепуга мне казалось, что это не мой голос, а кого-то ещё, совершенно мне не знакомого. Так бывает, когда смотришь киноплёнку с записью вчерашней вечеринки, и ты — вот она, и вот — та шутка, которую рассказывала ты, и вот сидишь, как полный отморозок, и не узнаёшь даже собственную рожу, будто не тогда, а сейчас немного выпила, и вино дало в голову…

— Постойте. Вы не поняли, — догнал меня уже в дверях её голос. — Меня… не будет, а ваша карьера может пострадать…

Я уже выскочила в коридор, когда меня тормознуло это странное слово "карьера".

Я обернулась. Она сидела и смотрела в противоположную сторону, так и не повернувшись к дверям.

— Какая, к чертям, карьера? Вы о чём, док? — мне казалось, что у меня поплыла крыша или ещё какой-то орган, который отвечает за ориентацию в пространстве, во времени, вообще во всём. Нет, права была Берц, когда раздавала эти свои советы…

— Ваша служба, — тихо пояснила докторша. — Я не знаю, как ещё назвать.

Тогда я подошла и села на стул. Она теребила скатерть. Брала бахрому и зачем-то заплетала из неё косички.

— Кем, по-вашему, я могу стать при самой радужной перспективе? — спросила я. Мне было бы легче, если бы она хотя бы улыбнулась. Но она сидела и плела эти свои косички. А потом сказала:

— Не знаю.

На самом деле я не стала бы уже улыбаться в ответ, даже если бы докторша ни с того ни с сего взяла и затравила анекдот, потому что вспомнила, как она сказала "меня… не будет". Это тоже был объективный факт. Докторша сидела и говорила про то, что и я, и она просто не обсуждали вслух — именно потому, что это был объективный факт.

— Я не карьерист. Это раз, — сказала я. — А каким образом вы тогда предлагали писать мне письма? Это два. Говорить, не подумавши, — идиотство. Это три.

Я лепила всё это уже веселее, совершенно не парясь о том, что она подумает о моих манерах, которых не было и не будет. Снова будто стоя с кошельком, полным монет, перед витриной игрушечного магазина. А она подняла на меня глаза и смотрела с робкой надеждой — будто это я, а не она, могу сделать нечто, похожее на чудо, — с запахом ванили, конфетти и дня рождения.

Если ты хочешь, то всегда придумаешь выход. Лично я не стала бы радоваться, если б не вспомнила одну фишку, которая словно специально была предназначена для писем, которые не следовало отсылать по почте.

Фундамент нашего дома чисто для понта был облицован толстыми гранитными плитками, по которым будто бы прошлись в художественном беспорядке кувалдой, отбивая куски, да так и оставили. Когда-то давно кто-то — тоже для понта, на спор или от большого ума — пальнул с БТР или с танка из крупнокалиберного пулемёта "Корд" прямо в стену. Калибр пули у "Корда" был не слабый — 12.7 вместо стандартных 7.62 — а может быть, просто пришло время старому раствору сказать "баста", но плитка облицовки крякнула и отвалилась целиком. Сравнительно быстро муниципалитет прислал рабочих, и они присобачили плитку на её законное место, но, то ли раствор оказался жидковат, то ли там было больше песка, чем собственно цемента, потому что в итоге он начал выкрашиваться, падая на брусчатку тротуара серыми кусочками или просто высыпаясь пылью, будто древесная труха. А между плиткой и самим фундаментом обнаружилась весьма удобная и незаметная щель, в которую при желании влезло бы даже что-нибудь побольше простого тетрадного листка. А совсем недалеко были, как бесплатное приложение, я и она — сегодня, завтра и, если повезёт, послезавтра, — и этого было достаточно. Щель существовала — и это тоже был объективный факт нашего мира.




Глава 4


На следующее утро за окном едва занимался рассвет, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу. Я хотела было тут же пойти да и проверить, нет ли чего-нибудь новенького в дырке в стене, но тут до меня дошло, что докторша вряд ли спозаранку поскачет заниматься такой лабудой. Кроме того, кто вообще сказал, что она станет заниматься этим сегодня? На этом месте я было приуныла, но решила, что надежда на то, что всё-таки станет — лучше бесполезного лежания кверху брюхом и пустой болтовни ни о чём.

В умывальнике было тихо и холодно, словно в морге. Я спокойно мылась и мне было немного странно от того, что вокруг нет обычных воплей и визга — видать, на то мы и были бабами, чтоб верещать по поводу и без. Кроме того, это тоже помогало расслабиться и привести свой чердак в относительный порядок. Время шло. Прозвучал сигнал подъёма, рота потихоньку, полегоньку раскачалась на завтрак, а я всё тормозила и даже посмотреть боялась в сторону окна. Уж только потом я сообразила, почему не вышла на улицу хотя бы даже сразу после завтрака: я боялась обломаться и не увидеть там ничего. Мои мозги самостоятельно, без моего участия решили пойти к дыре в стене попозже, ибо по идее шансы увидеть там хоть что-то увеличивались с каждой минутой. А тем временем я стала думать, что же напишу ей в ответ. По этому важному вопросу требовался совет моего постоянного безмолвного собеседника под названием потолок. Я плюхнулась на койку и уставилась вверх. В нашей относительно халявной службе была куча минусов, но и куча плюсов: например, нам разрешалось валяться на койках в любое время суток, если, конечно, мы не были в это время в наряде, не жрали или не уехали на операцию.

В тот же миг все мысли, даже и бродившие где-то на задворках моей башки, испарились так резко, словно меня приподняло, да и стукнуло со всей дури об этот самый потолок.

Для начала надо было придумать начало. Прямо на этом месте и случился затык.

Передо мной был белый потолок с этой своей клубничиной-пятном около стены, и я представила, что передо мной — большой-большой лист бумаги. "Дорогая Доктор Ад", — мысленно стала выводить я — и тут же поняла, что так не пойдёт. Всё-таки "доктор Ад" было скорее погонялом, нежели именем. Я поменяла "Ад" на "Адель". И всё равно это было как-то не так. Почему "доктор"? Нет, базара нет, конечно, она была доктором, но да ведь я-то писала не благодарственное письмо в больницу и не просьбу быть повнимательней к моей любимой бабушке — со вложенной в конверт сотенной купюрой. Я мысленно исправила "доктор Адель" на просто "Адель", без всяких докторов. Ну, и что это была за шляпа? "Дорогая Адель", подумать только! Оставалось только подписаться в конце "Ваша любящая племянница Ева". Или ещё того круче: намазать губы помадой и шлёпнуть внизу смачный отпечаток. До кучи можно было побрызгать листок одеколоном и засунуть в розовый конверт.

Я представила эту картину, и меня затошнило.

Да что ж это был за день! Не смочь придумать всего-то навсего — первую строчку письма. Даже не всё письмо… Ой, нет. Только не это. Если меня угораздило залипнуть на первой строчке, что же будет со всем остальным?!

Мне показалось, что в комнате стало прохладнее. И ещё мне показалось, что уже завтра докторша будет думать про меня полный отстой. Я окажусь просто везунчиком, если не услышу лично от неё вопроса в лоб, училась ли я вообще в школе. И не были ли случаем мои родители местными торговцами удобрениями.

У меня перед глазами живо возникла докторша, только говорила она почему-то голосом Берц.

— Ну что, совсем кукушку отшибло? — говорила она и до кучи ещё стучала себя ладонью по лбу — с таким звуком, точно это был не лоб, а задница.

Я перевернулась, бухнулась на бок и стала смотреть в окно.

— Или букварь в первом классе на самокрутки пустила, а, Ковальчик? — не унималась докторша с голосом Берц.

Я вскочила и догуляла до окна, чтоб убедиться, что вдохновение точно не прилетит ко мне снаружи.

А на улице по-прежнему стояла жара, как в преисподней. Там, где мостовая была покрыта не брусчаткой, а асфальтом, он плавился и вонял так, словно разлили какую-то химию. В воздухе дрожало марево. Дом напротив можно было бы принять за галлюцинацию, если бы я не знала, что он стоит там уже сто лет. Классный был дом. На крыше то ли надстроили ещё одно помещение — с маленьким балкончиком с перильцами, — чтобы ничего даже там не пропадало впустую, а можно было взять, да и сдать эту комнатушку каким-нибудь студентам с пустыми карманами. То ли так выглядел чердак, и всю эту конструкцию делали просто для красоты. Я вспомнила однажды, что в детстве читала книгу про чудилу, который придумал жить на таком чердаке; только враньё это было или чистая правда, я не знала. Мне часто хотелось взять да и залезть туда с кем-нибудь — наверное, это было бы здорово, особенно на закате, когда солнце цеплялось за все эти флюгеры и шпили на верхушках конических крыш. Они тогда сливались вместе, и, если смотреть прямо на солнце, то похожи были на силуэт одного большого замка с сотней башен. Залезть я бы залезла куда угодно, вопрос был в том, что в одинаре хотелось только лежать пузом вверх и представлять это. Да и зачем бы я одна попёрлась к этому балкончику? Закат я прекрасно видела и из своего окна, а показывать его оттуда надо было кому-то, в этом и была бы вся прелесть.

На окно села муха, и я треснула её свёрнутой в трубку тетрадкой, оставив след из крови, мушиных кишок и чего-то белого, похожего на гной. Тут же мне стало обидно донельзя: выходит, что ж — я могу использовать тетрадку только для того, чтоб размазывать ею по стеклу мушиные трупы?

Ладно, продолжим.

Главное, не дёргаться. В конце концов, докторша была не настолько дурно воспитана, чтоб задавать мне подобные вопросы — это было всего только гониво и ничего больше. Но это гониво, видать, решило взять меня на измор.

Несколько следующих часов я вставала, ложилась, ходила по расположению сначала от стены к стене, потом от окна к двери, и бубнила, как заведённая — будто от того, что конкретно я придумаю, зависела моя жизнь, не иначе. Мало того, будто если я придумаю полную херню, то тут же отброшу копыта в адских муках.

Рядом со мной, задрав вверх ноги, валялась Олдер. Имена у нас были не в чести, и потому она была просто Олдер. И теперь она изо всех сил делала вид, что ей ни черта не интересно, какого хрена я рассекаю туда-сюда. Хотя на самом деле ей было интересно с такой силой, что мне казалось, ещё чуть-чуть — и у неё из ушей повалит дым. С этим надо было что-то делать.

— Слушай, Олдер, — вдруг сказала я неожиданно для самой себя. — Ты не можешь придумать рифму на слово "обед"?

Почему именно обед, я не знала. Может, потому, что приближалось время очередной жратвы, и это оказалось первое, что пришло мне в голову. Собственно, это — мысли о жратве — и не покидало моей головы ни на минуту.

— Так что, теперь стихи? — тут же радостно спросила она.

— Какая разница? — подозрительно сказала я.

— Так да или нет? — Олдер пристала, как репей и не желала отцепляться, раз уж я первая завела разговор.

— Рифма на слово "обед" — и проваливай, — я сделала вид, что ощерилась.

Конечно, никуда она проваливать не собиралась, да мне это и не требовалось. Зато к вечеру как минимум половина роты будет знать, что я решила заделаться поэтом, — и вот это мне как раз было на руку, увидь меня кто с листочком и ручкой.

— Привет, — подумав, сказала она. — Конфет.

— Ещё, — потребовала я.

Как, чёрт дери, как начать письмо? "Уважаемая Адель"… Нет, не годится. Это прокатило бы, если б я посылала соболезнования дальней родственнице.

— Сто лет, — выкрикнула тем временем Олдер. — Ну, знаешь, типа "живи сто лет". А?

— Ещё, — задумчиво сказала я.

"Госпожа Адель"… "Госпожа доктор"… Так, ещё того лучше! Мне ведь, в самом деле, нужно не свидетельство о смерти — вот тогда можно было бы, конечно, написать "госпожа". Кроме того, почему, чёрт возьми, я должна писать "госпожа" не пойми кому, какой-то полукровке?! "Потому что тебя не учили быть невоспитанной бестактной стервой", — ехидно сказал некто внутри меня моим же голосом.

— Сонет, — простонала Олдер где-то совсем рядом.

— Что это ещё за херня?! — рявкнула я. — Что это за слово такое?

— Ну… по-моему, я его где-то слышала, — нерешительно сказала Олдер. Было ясно, что она понятия не имеет, что это за штука. — Не заводись.

— Вызвалась помогать — так помогай, — я злилась не столько на неё, сколько на себя. Вдруг до меня дошло, что мне на фиг не упёрлось какое-то там совершенно бесполезное слово, и что чем дольше будет продолжаться этот цирк, тем лучше. — Подумаешь ещё чуток, а? — это я сказала уже тоном ниже, но, слава небесам, она не заметила.

"Мадам"… а с чего я вообще взяла, что она дама, а не девица — только с того, что внешне докторша уже давно не тянула на соплячку? Меня снова охватило такое чувство, словно ботинки прибили гвоздями к полу и я боюсь ненароком не навернуться — в то время как мне надо одновременно демонстрировать манеры и улыбаться во все свои тридцать два зуба. То же самое было вчера, когда я вступила в единоборство с докторшиным монстроподобным альбомом. Тут можно было лажануться так, что после этого она не написала бы мне и квитка на анализы, не то что письма.

— Ранет, — пискнула Олдер и тут же уточнила: — Это яблоки такие.

— Знаю, — мрачно сказала я. — Всё равно не канает.

В это время где-то в районе кухни зазвенели посудой, и придумывание пришлось оставить на попозже. А попозже я вышла из КПП и даже издалека каким-то чудом увидела, или скорее почувствовала, что в дырке что-то есть. Что-то, чего там раньше явно не было. Сердце у меня с какого-то перепуга забилось с такой силой, что ещё немного — и оно бы выскочило и попрыгало вперёд меня к щели в фундаменте. Теперь проблема была в другом: за мной, как хвост, таскалась Олдер и спрашивала, не надо ли мне придумать какую-нибудь ещё белиберду. Не думаю, что дело было в белиберде. Просто ей было до чёртиков скучно.

Наконец, я спровадила её под предлогом, что хочу поговорить с Берц. При имени Берц Олдер испарилась, как по волшебству. Ещё какое-то время мне пришлось отираться возле проклятого угла, чтобы поблизости не было народу — и вот, наконец, у меня в руках был вожделенный листок в клеточку. Даже не взглянув на то, что там написано, я сунула его в карман и непринуждённо пошла восвояси.

В сортире было пусто, и никто не видел, как я улыбаюсь до ушей, точно ярмарочный петрушка. Листок оказался в точно такую же клеточку, как и тот, первый. Я ещё не видела ни слова — но уж поверьте мне, клеточки я разглядела в первую очередь.

"Здравствуйте, Ева", — писала мне докторша. Я хлопнула себя по лбу, поскользнулась и чуть не свалилась с унитаза.

— Всё нормально? — заботливо спросили из-за перегородки. Я даже не поняла от неожиданности, кто: кто-то, кто был в туалете кроме меня, где-то по соседству. Видать, я здорово шарахнулась, так что можно было предположить, что вынимать меня придётся по частям. Я выдохнула, беззвучно ругнула себя за неуклюжесть, залезла с ногами на толчок и продолжила чтение.

"Здравствуйте, Ева. Признайтесь, Вы, верно, изумились, когда я предложила писать Вам письма. Что ж, ничего удивительного: я люблю их писать, а Вы, наверное, любите получать, раз моя записка всё ещё у Вас", — при этих словах я покраснела, но на самом деле ведь она была права. "Кроме того, Вам, должно быть, хотелось бы вообще получать их хотя бы от кого-нибудь. Если учесть то, что семьи у Вас нет, то я, пожалуй, единственный человек, кому будет это интересно…"

На всё письмо не было ни одного упоминания ни о той ночи, ни о чём-то таком, о чём я могла выболтать ей при личной встрече. Сначала письмо показалось мне странным — будто бы налили воды, капнули капельку варенья, да и пытаются выдать эту шнягу за морс. А потом я поняла: это была всего лишь бумажонка, которая могла попасть вовсе и не ко мне. Да и во мне она была уверена уж точно не на сто процентов. Сперва это показалось мне обидным. А потом нет.

Она была одна. Среди людей, от которых она могла ждать только смерти, рано или поздно. И, думаю, любой предпочёл бы пожить тут ещё немного, чем на рассвете отправиться к праотцам.

Писать ей ответ я решила там же, где и читала. Подложив на колени очередной ничейный детектив — у нас в расположении роты таких водилось вроде бы два, и мы использовали их в качестве подставок, когда могли разыскать, — я решила, что не будет ничего такого, если я начну своё послание точно так же, как и она. "Здравствуйте, Адель", — вывела я, и моя хилая фантазия на этом издала последний вздох и иссякла вовсе. Как, как написать так, чтоб она поняла, а никто другой — нет? Я грызла ручку, пока пластиковый кончик не стал похож на синюю жвачку, но просветления не намечалось. И тут я подумала — а какого лысого чёрта мне писать всякую дребедень, только бы меня не засекли особисты или хотя бы та же Берц?! Я не выдаю государственных тайн, я не рисую стратегические планы — я даже не пишу копию столовского меню. К чертям собачьим! Я не офицер, а простой рядовой, всего-навсего ис-пол-ни-тель, который делает самую грязную работу, какую только можно придумать, так неужели хотя бы за всё это я не могу раз в жизни написать то, что мне хочется?! То, что случалось со мной в моём городе, будь он проклят, в моей семье, в моей жизни — и то, что ни сном, ни духом не касается всего, что происходит сейчас?! Написать потому, что не могу рассказать словами — а тем, кому могу, не хочу?! Меня всё равно вряд ли поставят за это к стенке, а всякая карьера, как выразилась вчера Доктор Ад, это не про меня. Фу! Меня даже передёрнуло от отвращения. И вот для того, чтоб она больше не гнала про меня такую пургу, я напишу ей — и расскажу потихоньку, слово за слово, что я за человек. Да, я знала, кто я и что я — но для меня, с моим странно-извращённым кодексом чести несравнимо большей обидой было, к примеру, услышать вчера это скользкое слово "карьера".

Я сидела, грызла эту ручку, и понимала, наконец, какого хрена я вчера так завелась — и каким манером сумела успокоиться, не устроив разборки, хотя до самой ночи меня всё ещё передёргивало, словно за шиворот сунули жабу. Видать, мне надо было когда-нибудь повзрослеть и выстроить всё вот это для себя в чёткую схему. Как инструктора рисуют на большом плакате цветными стрелками, что, отчего и почему — и только тогда всё это остаётся у тебя в голове. И вполне может быть, что повзрослела я как раз вчера, вот так вот, в одну минуту, и, чтоб всё это улеглось в моей дурной башке, а не испарилось оттуда к чёртовой бабушке, я рискну написать ей… А она подойдёт, может быть, даже сегодня, к этой дырке, достанет листок этими своими маленькими пальцами, поднесёт к самым глазам — и я буду интересна ей, хотя бы на то время, пока она снова не отвлечётся на свои клизмы и градусники…

Я пыхтела в проклятом сортире не меньше часа. Скорее всего, больше. Половина роты, как я и думала, уже знала, чем мы с Олдер занимались сегодня добрую четверть дня. Ручку и листок можно было бы даже не прятать — по любому куча народу теперь считала, что моя крыша приготовилась слегка съехать набекрень.

Самый отстой был в том, что я так и не написала ни строчки.

Вскоре наступила ночь — и это была первая ночь в этой моей жизни, когда я не могла заснуть. Обычно это происходило через пять минут после того, как я касалась щекой подушки. Пять минут я ещё немного медитировала в компании полос света на потолке, а потом проваливалась в слепой сон без сновидений, словно меня мгновенно гасили, как лампочку. Сейчас же начался кошмар. Я переслушала все молитвы, сосчитала эти долбаные полосы — сначала слева направо, потом справа налево, — потом стала вертеться с боку на бок и только что не встала на койке кверху ногами, может, хоть тогда мозги шлёпнулись бы на место. Джонсон рядом вдруг начала ворочаться с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть — и её койка крякнет и развалится на части.

— Слышь?! Прекращай скрипеть, а?! — шёпотом рявкнула я — насколько это было вообще возможно, рявкнуть шёпотом. — Отбой для кого был?

— А? — спросила она сквозь сон.

— Блох выведи… мать твою! — будет странно, если завтра я не охрипну.

Джонсон села на кровати, как зомби, и, зевая, стала чесать пятернёй макушку. Мне захотелось вскочить и пинками вытолкать её в коридор.

— Чего? Подъём? — спросила она.

— Какой ещё подъём? — сквозь зубы прошипела я.

Она пару минут в отупении посидела на койке, слегка качаясь, а потом поинтересовалась:

— А чего ты тогда… это самое?

— Что — это самое? — сипло сказала я.

— Шумишь чего? — наконец, спросила она, и с завыванием зевнула.

Я демонстративно перевернулась на другой бок и сделала вид, что сплю. Хотя больше всего мне хотелось дать кому-нибудь по тыкве — может быть, хотя бы тогда полегчало бы.

Всё было бесполезно. Сон не шёл. Зато лезли мысли про то, как докторша пойдёт завтра к дырке в стене и станет шарить там пальцами, а потом, наверное, заглянет всё-таки за край — на всякий случай, вдруг письмо куда-то завалилось… Чёрт подери, мне стало реально плохо, словно меня начали выворачивать кишками наружу. Словно я была на задании и по какой-то не зависящей от меня причине не могла выполнить приказа, и мне предстояло возвращаться с этим грузом, страшным, непосильным, и идти под трибунал, или лучше просить Берц пристрелить меня сразу, без всей этой волокиты… Я никому не давала никакого проклятого слова, но для меня всё было так, словно я дала его ей, докторше, и потому обязана положить письмо в дырку не позже, чем сегодня ночью, иначе мои вывихнутые понятия сведут меня с ума.

Я встала и побрела посидеть на унитазе и ещё повздыхать над листком. О, нет, причина — хотя бы на этот раз, — зависела от меня, и мне надо было треснуть, но сделать то, что я обещала.

Дневальный нагло плющил харю на посту, уронив башку на руки и похрапывая, словно младенец. Подушкой служил другой наш общественный детектив, страницы под щекой смялись, как гармошка. Небывалое дело: обе книжки были на виду, обычно хотя бы одну из них приходилось искать, и она обнаруживалась в месте, пригодном для чего угодно, только не для книжки. Лампа на тумбочке дневального была прикрыта цветастым платком, и по стенам рассыпались бесформенные пятна.

Не знаю, про что было интересно узнать докторше — может, про что-нибудь мега-позитивное, вроде браслета, может, про то, как я вообще сюда попала… А, может, ни про что — просто она хотела отвлечься и не думать, чем ей самой грозило будущее.

Я снова уселась на толчок и принялась писать. Конечно, я не писала: "Доктор, когда-то у меня тоже были родители. А потом осталась бабушка, правда, ненадолго. И у неё тоже был альбом с застёжкой и столовое серебро", — это было бы дебилизмом. Кроме того, тогда надо было бы и продолжить, что серебро я живо загнала знакомому барыге, когда осталась одна, а потом переехала в район трущоб, где было дёшево и погано, и стала сдавать свою хату за несколько монет в час — тем, кому требовалось перепихнуться или сварить на моей плите какую-нибудь дрянь.

Про всё это в письмах, наверное, не писали. По крайней мере, все остальные люди.

А потом я плюнула и написала. В конце концов, это было не страшнее того, что случилось со мной потом, а многое она уже слышала. Конечно, я не училась на писателя, и потому фразы у меня выходили короткие и резкие. Со стороны, наверное, было похоже, что я рублю дрова или вколачиваю гвозди. Точно такими же были и мысли. Тут же я вспомнила, что именно тогда познакомилась с Ником.

Он припёрся ко мне в хату, выложил на кухонный стол пару потускневших монет вместе с крошками и подсолнечной шелухой и вежливо подождал, пока я отвалю в комнату. Отваливать из хаты совсем я не собиралась — после того, как мне чуть не устроили пожар, я перестала заниматься благотворительностью такого масштаба. Всё, что в тот раз было в загаженной миске, вылетело в раковину, хозяин миски вылетел на лестницу в компании с фиолетовым бланшем, а я с тех пор всегда оставалась неподалёку.

Через полчаса Ник вышел, окутанный клубами едкого дыма, и сел напротив меня покурить. Наверное, это и был какой-то из переломных моментов моей жизни — когда он посмотрел мне в глаза и, видать, не увидел там ничего. Ни страха, ни сожаления, ни сомнений.

— Послушай-ка, — слегонца в нос сказал он, — как я погляжу, ты не прочь заработать.

— Дальше, — предложила я.

— Ну, — чтобы Ник когда-нибудь сразу говорил, что и от кого он хочет? Ни в жизнь. — Пожалуй, я смогу тебе кое-что предложить…

— Это смотря что, — сказала я, размышляя над тем, сразу дать ему в глаз или подождать. Я была убеждена, что он предложит что-нибудь из серии "минет за двадцатку" или что-то вроде того.

— Ну, я не совсем уверен, что стоит вот так сразу об этом… — он посмотрел на струйку дыма, и снова затянулся.

— Хорошо, — согласилась я. — Давай о другом. Об этом поговорим тогда, когда ты решишь перестать трахать мне мозги.

— Я не трахаю тебе мозги, — обиделся Ник.

Так он тянул кота за яйца ещё минут десять, и дело кончилось тем, что его варево на моей плите превратилось в полную шнягу. Это был первый номер программы. А вторым номером он быстро сбацал резервный вариант. Относить эту дрянь пришлось уже мне, в качестве помощника аптекаря, а через неделю — полноправного компаньона. Как вскоре выяснилось, компаньонство не ограничивалось только выбиванием денег за то, что опять же выкруживали мы оба: кроме того, была тема под кодовым названием безопасность.

— Послушай-ка, — говорил Ник обеспокоенно. — У нас проблемы.

— Да? — спрашивала я.

Обычно это начиналось так. Надо было дать ему время повращать шариками.

— Это надо обмозговать, — решал он и извлекал из заначки какой-нибудь припасённый именно для вращения шариками, роликами и всем остальным содержимым черепушки в экстренных случаях стимулятор в виде жидкости или порошка, от запаха которых меня начинало тошнить.

В итоге рождалась идея, простая, как блин — но она срабатывала всегда.

"Безопасность" вскоре превратилась в ещё одну статью дохода. "Нет человека — нет проблемы", — глубокомысленно изрекал Ник. Вот только докторше рассказывать дальше я не собиралась. Не потому, что мне было жалко или лень — я с удовольствием вывалила бы ей любой живописный эпизод со всеми подробностями, — а потому, что не стоило.

Кстати, про эпизод. Это была неплохая мысль. Если она проглотит такое — значит, мне нечего опасаться. Потому что мне относительно легко было орать сегодня самой себе про то, что я никому и ничего не должна, что я — это я, и больше никто другой. Это было днём, и это было наедине с собой. А вот реализовать такое на практике оказалось гораздо сложнее. И страшнее. Не потому, что мне надавали бы по голове — а потому, что я хотела получить от неё больше одного письма.

Хотела.

Без дураков.

И ещё мне снова очень не хотелось обломаться.

Ведь не отправлять же мне было в свой город телеграмму Нику, с просьбой изобразить со мной оживлённую переписку — даже за умеренную плату? Если этот засранец вообще ещё коптил где-то небо.

Я пососала ручку и продолжила сочинять шедевр, который в другие времена и в другом месте послужил бы прекрасным компроматом и укатал бы меня за казённый счёт на элитный северный курорт.

Я вывалила ей всё это, а затем приступила к самому главному: что было, когда мне пришлось первый раз самой разгребать дерьмо.

Почему-то людей страшно интересуют все "первые разы", чем бы это ни было — первым сексом, первым блином комом или первым убийством.

На самом деле это только так зверски звучит — убийство… первое… вы же зверюга, матушка, не иначе… Тьфу, что тут ещё скажешь?! Я хохотала на весь сортир и снова чуть не навернулась со скользкого унитазного фаянса. Такими зверюгами там был каждый. Не тут, где это — работа, а там, в городе, где из моего полуподвального оконца виднелась красная кирпичная труба какого-то завода, куда в начале седьмого мимо меня тащились работяги, шкрябая по асфальту ботинками и заменяя мне будильник. Там, где такого же работягу, клейщика афиш, прибило упавшим щитом, а вокруг стояла и глазела толпа домохозяек с корзинками в руках и детьми. Дети даже не спрашивали, что случилось, они просто стояли и с интересом смотрели. Гоночное авто сшибало мальчишку, который катался на роликах — и уже другие дети так же стояли и смотрели: они всё равно видели дохлых голубей или полудохлых или уже совсем дохлых наркоманов на ступеньках своих подъездов. От меня такая публика вываливала сразу на улицу, но если бы кто-то отъехал в моей хате, я так же равнодушно глядела бы на труп, не забыв, правда, предварительно обшарить его карманы. Смерть была рядом всегда, и какая разница, каким манером человек отбрасывал коньки, если у окружающих это могло вызвать интерес только в качестве свежего повода для сплетен? Иногда мне казалось — конечно, когда мне приходила блажь подумать об этом, — что я просто оправдываю себя этим замшелым понятием "кодекс чести", которое, конечно, как ни крути, было у моей семьи. Он не принимал много чего, и, например, из-за него я сидела сейчас на холодном горшке вместо того, чтоб валяться в кровати. Зато он принимал убийство, как таковое. Но было и другое. Сраный город, и сраная страна, где смерть была так же обыденна, как завтрак утром и ужин вечером. Это был очередной объективный факт этого мира.

Дело было только в том, что не все зарабатывали на этом деньги и в процессе были спокойны, словно удав.

Интересно, а Старый город был хоть отдалённо похож на мой? С этими его художниками над обрывом над скалами, которые выгребались туда почти каждый день? Они раскладывали на траве свои сумки, похожие на охотничьи — с едой, термосами с чаем и, может, чем-нибудь ещё. С чопорными дамами в вуалетках, идущими каждое воскресенье после мессы? С мясником, который делал мою любимую колбасу, а кроме того, сидел в соломенной шляпе с удочкой на берегу быстрой речки? А ведь он тоже резал, чёрт дери, своих свиней…

Я перевернула листок, такой мятый, будто я подтирала им задницу, а не писала письмо, и продолжила.

Что у нас там? О, да, первый раз.

— Ну, видишь ли, — начал Ник в тот день — снова издалека. — Я, конечно, сам смог бы сделать это, но…

— Но? — подтолкнула я.

— Начнём с того, что я это уже делал, — сказал он.

— Ну, и? — спросила я.

— Значит, очередь за тобой, — пояснил он.

Ну, в общем, Ник не врал. Он мог рассказывать кому угодно страшные истории про то, как когда-то в разборках всадил обидчику заточенную отвёртку "прямиком в почку" — я-то знала, что он всегда предпочитает действовать без шума и пыли, чего бы это не касалось: уличных разборок или завёртывания в цветную фольгу рождественских подарков. Ник просто дал клиенту тройную дозу героина и спокойно смотрел, как тот ловит свой последний кайф. Теперь он считал, что у меня получится не хуже. Апеллировать к тому, что я женщина, было тупо, потому что я давала фору любому мужчине.

Значит, очередь и впрямь была за мной. Ник дал мне капсулу с каким-то ядом, а после всей приморочки-то и было, чтоб не лохануться, подсыпать это дерьмо тому, кому надо, и дальше наслаждаться зрелищем. Жаль, что до кучи нельзя было прихватить с собой попкорн или ещё что-нибудь такое.

— Ну, как впечатления? — спросил потом Ник.

— Никак, — ответила я.

— Это правильно, — как-то странно сказал он. — И должно быть никак. Какого хера тратить нервные клетки на того, кто уже сидит на облаках и болтает ногами? Никакого.

— Ну, почему? — спросила я. — Можно, например, посокрушаться о том, что я попаду в ад…

Я сказала это, и мы оба стали ржать, как ненормальные.

— Тогда ты будешь там вместе со мной, — еле выговорил Ник.

— Я сейчас просто описаюсь от счастья, — простонала я.

— Ну, тебе же не будет скучно, — это был весомый аргумент, ничего не скажешь.

— Думаю, ты успеешь достать меня уже тут, — уверенно сказала я.

Да уж, нас ждало что угодно — только не рай. Если мы вообще хотели забивать себе голову этой ерундой.

После первого раза был уже не первый — а потом даже далеко не первый, но всё это пока что было не докторшиного ума дело. Меня охватил какой-то нездоровый азарт. С одной стороны, мне было интересно ткнуть её, всю из себя такую чистенькую, носом в дерьмо, с которым она никогда не сталкивалась, и мстительно сказать: "А вот теперь понюхай-ка это, подруга". Мне хотелось, как голимому извращенцу, который поджидает поздних прохожих и демонстрирует им своё хозяйство, словить кайф от выражения её лица. Когда она прочтёт вот это — и будет знать, что это не одна из её умных книг, и не кино по телевизору, а нехилая часть жизни, которую она никогда не видела и теперь уже вряд ли увидит. Наверное, самое обидное было в том, что я тоже могла родиться в таком же городе с цветущими каштанами и флюгерами на крышах, и никто не виноват, что всё сложилось иначе. Сейчас я ожидала какой-то реакции на то, что было в письме. Какой — я и сама толком не знала, потому что меня всё ещё словно разрывало пополам, как будто меня тянули в разные стороны. А с другой стороны, я понимала, что на её месте только идиот не будет жалеть о том, что написал бабе, которая выглядит явно отмороженной на всю башку. Да ведь мне-то должно было быть безразлично, что подумает про меня какая-то полукровка, свалившаяся мне на голову словно из параллельного мира. Должно было быть, разве нет?! Но не было.

Я сложила письмо пополам и медленно вышла на КПП. Закурив, я гуляла там одну сигарету, потом другую, потом прикурила было третью…

— Что тебе не спится-то? — раздалось из-за стекла. Я даже не видела, кто это сказал.

— Может, рапорт написать? — злобно просипела я.

Голос у меня всё-таки сел, но, если учесть, сколько сигарет я высадила за сегодня с этим письмом, то это не было неожиданностью.

— Ага. В стихах, — подтвердили из дежурки и довольно хрюкнули.

Я со злостью шваркнула бычок на чистый пол и выскочила на улицу — хотя злиться мне не стоило. Вопрос позволил мне выкатиться на улицу, минуя вопрос номер два и вопрос номер три. Сзади со звоном хряснула тяжёлая дверь. Теперь главное было успеть положить листок в дырку до того, как кому-нибудь приспичит выйти и составить мне компанию.

Хорошая была ночь, и звёзды светили так ярко, что, казалось, они капнут вниз, если взять, да и стукнуть кулаком по дереву или по дому. Я засунула письмо в дырку и, прикрывая огонёк зажигалки рукой, проверила, нет ли палева. Всё было ровно, никаких уголков не торчало, и можно было, не парясь, идти спать, сказав себе: "Ну, теперь что будет — то и будет".

Проблема была только в одном: кого попросить сочинить для меня хотя бы самый завалящий стих — либо каким боком сделать это самой, — только для того, чтоб как-нибудь взять да и оставить его на видном месте?




Глава 5


Вопрос упирался пока что только в стих — потому что докторша всё-таки ответила. Ответила, несмотря на то дерьмо, которое я вывалила ей разом, за один присест. Хотя, наверное, другого она от меня и не ожидала. Мне кажется, она испытывала ко мне что-то похожее на то, что испытывает ребёнок к раздавленному голубю или кошке: мерзко и неприятно, но почему-то интересно так, что он будет подходить всё ближе и ближе, буквально до тех пор, пока не ткнётся носом в разлагающийся труп. Мало того, следующим этапом он начнёт тыкать во всё это палкой, чтоб посмотреть, чем там, внутри, заняты мушиные личинки.

Наверное, из этой серии была и наша переписка.

Каждый день я, как неприкаянная, болталась по всему зданию, будто у меня на заду была мозоль — если мне, конечно, было нечего делать, — и сочиняла авансом следующее письмо. Мне уже стало наплевать, кем она меня считает — просто внутри становилось до ужаса хорошо, когда я вынимала из щёлки этот её очередной листок в фиолетовую клеточку.

Потому что я была ей интересна, хотя бы тогда, когда она думала обо мне или писала ответ. А это продолжалась уж точняк не меньше часа в день. Пусть даже она и думала обо мне наравне с каким-нибудь вскрытым морским ежом, заспиртованным в цилиндрической стеклянной банке — у нас были такие в школе, в кабинете биологии.

А мной больше пяти минут обычно не интересовался никто.

Мои клеточки на листках были синие — и это мне нравилось тоже.

Наконец, я проболталась докторше про стих, и она прислала мне в очередной раз вместо одного листка два, хотя я даже краешком мозгов не думала просить её о чём-то. Уж не знаю, сама ли она сочинила или списала откуда-нибудь, но стих был такой шикарный, что мне бы не удался и вполовину, даже если бы я сидела с этой целью на унитазе всю оставшуюся жизнь. Нет, ребята, я не вру — стих был чумовой. Именно поэтому он не катил, и я хранила его, запихнув как можно дальше, но говорить ей не стала. Вместо этого я подумала, что надо приморочиться и выдать на-гора продукт собственного пошиба, каким бы страшным он не вышел. Но пока что это было дело будущих времён: как я ни пыхтела, мне не удавалось срифмовать даже пару слов без того, чтоб не вышла какая-нибудь хохма.

Кажется, даже моя будка начала становиться ещё шире — потому что у меня появился дополнительный источник положительных эмоций. Оказывается, это было здорово: каждый день ждать эти листки с фиолетовыми клетками и фиолетовыми крючочками букв.




После завтрака половина роты начинала предвкушать поход в Старый город — кто-то шёл официально, кто-то нет. Официально увольнения были дважды в неделю, но ситуация в городе оставалась спокойной, супер-важное командование было далеко, и мы разболтались донельзя.

Солнце падало на пол квадратами, от которых, особенно если посмотреть на них подольше, перед глазами начинали мелькать фиолетовые пятна, а пол там был горячий, как раскалённая сковородка — это было ясно даже отсюда. Где-то далеко, за окном, в гуще крыш что-то блестело так, что казалось, это зеркало. Не знаю, что это могло быть. Может, какой-нибудь очередной хитрый флюгер. Казалось, домовладельцы соревнуются, у кого он круче — и я бы не удивилась, если бы это оказалось что-то новомодное.

Открылась дверь и вошла Берц — наступило время очередного построения. Я как раз курила и очень вовремя выпускала в потолок смачную струю дыма.

— Ковальчик! — просипела Джонсон.

— Чего? — тупо спросила я.

Джонсон треснула меня по спине — так, что я подавилась дымом и едва не закашлялась.

— Суй сюда! — рядом стояла банка, мы использовали их в качестве пепельниц: я тут же кинула туда бычок и закрыла крышкой. Теперь эта банка демонстративно красовалась на самом виду возле моей койки.

Берц задумчиво прохаживалась мимо нас и наматывала на руку ремень — у неё на пальце был перстень, из тех, которые мы когда-то называли гайками, он стукался о пряжку с глухим звоном, — и, когда дело доходило до этой самой пряжки, снова разматывала. Одновременно она, по ходу дела, принюхивалась, не воняет ли у нас куревом.

У нас воняло куревом. Ещё как воняло. У нас правда можно было вешать топор, мало того, я по запаре не до конца закрыла крышку на банке, и вонища стояла такая, что не заметил бы только человек, у которого отрезали нос или который накануне выпил ведро спирта и его не волновало ничего, кроме собственной больной головы.

И почему-то не заметила Берц. То ли она задумалась, с этим своим ремнём — когда-то я уже видела, как люди от задумчивости так же крутят в пальцах всякую ерунду, типа чёток, — а у неё тоже могла вертеться в голове какая-нибудь мысля, и ей попросту было не до нас с нашими банками и незатушенными окурками. То ли у неё у самой от курева отшибло всяческое обоняние, но факт оставался фактом: она промолчала.

Бычок дымился, мне делали страшные рожи, означающие, что бы со мной жаждали сотворить, если бы не Берц: получить с утра, на затравку, порцию крика не хотелось никому. Особенно тем, кому она должна была подписать увольнительные.

А Берц всё ходила со своим ремнём, и проверяла, достаточно ли у нас позитива, или надо придумать для нас что-нибудь эдакое, вроде парко-хозяйственного дня. Чтобы мы теперь уже просто лучились жизнерадостностью, как человек, только что сунувший палец в розетку.

— Ковальчик, Джонсон — в 23–00 на КПП, — жизнерадостности, видимо, было выше головы, а время означало только то, что сегодня мы с Джонсон едем в ночь делать свою работу. То есть, прислонять кого-то к стеночке и нежно провожать в мир иной под грохот автоматных очередей. Обычно больше двух человек не требовалось — считалось, что автоматчик справится и один, а второй прикрывает ему жопу, если вдруг кто-то вздумает взбрыкнуть и сделать ноги. Если вызывали больше, чем двоих — это значило, что либо предстояло оприходовать кучу народу, либо народ имел привычку брыкаться. А если подрывали человек двадцать и больше — народу было минимум посёлок в полном составе, вместе с хатами, курами, собаками и детьми.

— Ковальчик, ко мне зайди, — уходя, бросила Берц. И уточнила: — Завтра зайди. С утреца.

Пару человек — или посёлок — вешали на нас, женское вспомогательное подразделение. Когда-то я с удивлением думала: по какой такой причине в роте не было ни одного мужика. На самом деле в самой части мужиков было полно, да только с нами они пересекались мало — если только по причине, иронично именуемой "любовь", но почему-то и они и мы предпочитали заводить шашни на стороне, в городе.

Хотя, почему? Очень даже понятно.

— Много ума не надо — баб безоружных валить со стариками, — говорил кто-нибудь и презрительно сплёвывал. — Снайпера херовы.

Может, оно и так — да только меня никто не обязывал держать в списке друзей половину части. Мне выше головы хватало и своих.

Кроме того, в последнее время в части оказалось полно сопляков, которые нам были не нужны даже даром. А самое интересное было в том, что, как ни крути, по жестокости и крепости нервов они уступали нам, и, видать, уступали не слабо — вербовщикам-то уж точно было виднее.

Я не знала, много ли жестокости было во мне. Наверное, много, иначе я сидела бы в другом месте и вышивала крестиком… То есть, м-да… Вышивала крестиком на каком-нибудь чёртовом платочке, а не на своей руке.

Я не знала, зачем меня вызвала Берц. Не из-за курения в расположении, это было ясно. Может, сорока на хвосте принесла про докторшу? Мне сразу стало казаться, что она пропоёт что-нибудь ещё томное про ба-а-абу… ну, или, на крайняк, мужика-а-а… И что именно за этим она хотела поговорить со мной наедине-е-е. В мою башку тут же полезли пошлые мыслишки, что она как-то связывает снова эту тему — и то, за чем мы поедем сегодня ночью. Но, раз мне сказали явиться завтра, я развернулась и отправилась дальше заниматься тем же самым — то есть давить свою койку.

В городе мне делать было нечего, от одной мысли о плавящемся асфальте мне плохело; я дала денег, чтоб мне купили этой восхитительной колбасы с жиринками и перцем, а сама завалилась мордой по направлению к потолку.

Потому что я ждала вечера, а потом 23–00.

Вечером холодало, а в 23–00 намечалась веселуха. Ещё какая веселуха. Да, ребята, ничего не сравнится с этими ночами под звёздами-каплями, после дороги в тряском бэтере, в котором ты сидишь с напарником, и оба вы обнимаетесь с автоматами. Мне казалось, что вся моя предыдущая жизнь была так, прелюдией ко всему тому, что началось тут.

И вдруг меня снова развернуло и словно какой-то силой приподняло с кровати. Сегодня я уже получила от докторши письмо — стало быть, она пришла бы к дырке только завтра, и я, хоть убейся, никак не могла без палева предупредить её про то, что её тоже могут подтянуть к 23–00. Я не знала, почему это пришло мне в голову только сейчас. До того, как сегодня дёрнули меня, уже десять раз дёргали кого-то ещё — и докторша тоже была неподалёку. Никто же до сих пор не потащил её с рычанием следом за зачисткой — только потому, что она ещё ни разу там не была?

Но сегодня мне было как-то нехорошо. Мне казалось — и, наверное, совершенно правильно — что в её списке это явно стоит в колонке с заголовком "плохо".

Она много что хотела знать про меня. Но этого ей знать не стоило. То есть, не стоило видеть.

Да и знать-то по сути там было особо нечего.

Наш бэтер приехал уже тогда, когда обыск и всё остальное было закончено. Одно окно вылетело вместе с рамой и наличником и валялось на клумбе прямоугольником, ярко-белым в темноте. Рядом была дырка с холмиком земли — видать, рама углом попала прямиком туда, с корнем вырывая душистый табак и приводя клумбу в такой вид, словно её только что начали вскапывать заново.

— Окна — смотри, — сказала Джонсон и ткнула стволом в сторону дома.

— Чего? — спросила я.

— Да вон — кажись, вместе с наличниками посшибали, — ответила она, приглядываясь.

Ещё под ногами было много чего-то светлого и маленького — оказалось, что это шмотки, которые на кой-то хрен выкидывали из дома, словно в порыве ссоры. Ну, знаете, когда жена орёт мужу: "Уходи к чертям, видеть тебя больше не хочу!", и прочее, а потом начинает швырять его барахло в окно. Если муж не дурак, то он вламывается обратно, некоторое время слышится визг и ругань, а потом, уже ближе к утру, они мирятся. Но тут дело было, ясен пень, не в ссоре.

Мы с Джонсон шли прямо по этому барахлишку, потому что всё равно было понятно, что вряд ли оно пригодится тому, кто жил в маленьком домике. Мне странно было идти в грязных ботинках прямо по вещам — розовым, белым, с кружавчиками, взрослым, детским, всяким. Но просто странно, ничего больше. И потому-то и сказать уже можно было "жил" — лично я могла сказать без проблем. Мы приезжали всегда под завязку, после всех. Когда уже визг, крики, мордобой были позади, а потом были позади и обыск, и допрос, и что там ещё находилось в ведении полиции безопасности.

— Как по снегу идём, — сказала Джонсон.

— Это почему? — спросила я.

— Как — почему? — удивилась она. — У тебя снег-то есть?

— У меня — это где? — на всякий случай поинтересовалась я.

— У тебя — это в твоём городе, — она подняла стволом АК какой-то переломленный пополам цветок. Цветок был высокий. Вроде эта фиговина называлась ночной фиалкой. А, может, и нет, — но пахла она здорово.

— А. В городе, — нарочито равнодушно сказала я. — А я думала, в голове. Или под кроватью.

— Тьфу ты! — плюнула она. Я хрюкнула — смешно было смотреть, как она велась на всякую такую замануху, когда я начинала болтать абы про что.

Земля вокруг дома была посыпана битым стеклом. Казалось, что из окон в спешке кидали всё, что только можно — будто начинался пожар, и хозяева хотели спасти хоть что-то. Когда мы вошли, оказалось, что битого стекла полным-полно и внутри. А на всём этом — и вдобавок ещё и в собственном дерьме, — кто-то лежал, скрестив за головой руки в стальных кольцах браслетов. Вонища стояла такая, будто неподалёку попал в аварию ассенизационный обоз из холерных бараков.

— Ёёёё, — тут же сказала Джонсон.

— У вас канализация не сломалась часом? — спросила я — просто так, в пустоту. Всё равно мне никто бы не ответил.

— Твою маму в челюсть, ненавижу дерьмо, — посетовала Джонсон, но нос зажимать не стала. К этому мы уже привыкли.

Мне лично было без разницы, кто это был, и что такого они сделали, чтоб заработать горячий кусок свинца. Какая-нибудь поддержка оппозиции, вся эта долбанная политика, в которой я ни хрена не разбиралась. Я просто делала свою работу: "И никаких вопросов, Ковальчик…"

А сразу после нас всегда заходил доктор и удостоверял, что мы не лохи, и что-что, но стреляем метко. Вот этого я и боялась весь день. Что этим доктором сегодня окажется Адель.

Я знала её всего ничего. Всего-то несколько листков бумаги, ну, если не считать того короткого разговора за чашкой чая. Немного странно было измерять листками бумаги то, как ты относишься к человеку. Но мне казалось, что вот это для неё — слишком. А ей пришлось бы переворачивать этих людей и смотреть, так ли они мертвы, как надо? Ей бы пришлось делать обратное тому, что она как раз хотела делать. Мне-то было всё равно. А даже если бы мне было не всё равно, я бы перетерпела. А она, такая нежная и трепетная, могла сорваться — не потому, что ей пришлось бы освидетельствовать пару трупов, а потому, что они свежеизготовлены человеком, которому ты пишешь свои фиолетовые каракульки… И мне, после всего-то нескольких дней этих каракулек ни о чём, не хотелось бы увидеть, как закаменеет её лицо…

Врачи часто были разные, и каждый — со своим прибамбасом. Один вечно напевал мазурку — про то, что это именно мазурка, я узнала лично от него. Другой вследствие контузии слышал хорошо, если треть из того, что ему говорили, и вследствие неё же, родимой, вечно забывал отдать свою бумагу, её приходилось вытрясать чуть ли не силой; ну, и так далее, по списку.

Доктором оказался какой-то молодой незнакомый тип с красными от недосыпа глазами — то ли он был не из нашего госпиталя, то ли за последние дни работы там прибавилось. Либо доктор накануне много и хорошо пил.

— Слышь, расстрельщики, — обратился он к нам. — Ну, что тут у вас?

Мы промолчали — сам увидит, не слепой.

— Ну-с, посмотрим, — мне показалось, что доктор икнул. — И что? Клиент скорее мёртв, чем жив, надо полагать.

— Бумагу черкните, да и валите на все четыре стороны, — сказала грубая Джонсон.

До нас докатилась мощная волна перегара. Доктор был уже зверски пьян.

— Готовы, кажись, — он с усилием перевернул мертвецов, потрогал их и так, и эдак, и только что не облобызал, извозившись в кровище, как свинья, а потом долго протирал руки спиртом.

— Не желаете, молодые люди? — доктор так махнул банкой со спиртом, что она чуть не улетела в окно. Точнее, в ту дырку, которая теперь была вместо окна.

— Тогда уж леди, — сказала я, и мы засмеялись.

Остатки спирта они выпили напополам с Джонсон, и я начала уж было жалеть, что не пью — так аппетитно они причмокивали и так вкусно пахло в этой хате смесью алкоголя, крови и смерти. Джонсон возила автоматом по полу, битое стекло звякало под металлом ствола, словно где-то далеко звонил телефон.

Я отошла за дом, который выглядел так, словно попал под торнадо, и хорошенько проблевалась. Мне всё равно, видит меня кто или не видит, просто прикольнее было делать это в одинаре. И всё, как по волшебству, сразу стало, как надо: я почти уже не помнила взгляда одного из этих чуваков, когда он поднял глаза на шорох стекла, и ночь снова стала чудесной ночью с запахом цветущих фиалок и табака с их клумбы.

А потом БТР медленно потрюхал домой, подбрасывая нас на каждой кочке. Джонсон, у которой каким-то чудом не было ни в одном глазу, материлась, что её задолбали чёртовы кочки и левый спирт, а я была пьяна этой ночью — под звёздами, жидкими, как кровь.

На следующее утро, едва пожрав, я потопала к Берц. Она сидела, задрав ноги на стол, и обмахивалась газетой. В окно уже начинала волнами плыть жара.

— Я вот о чём, — она сразу перешла прямо к делу. — Что там у тебя со стихами?

— Не получается, — честно призналась я.

— Да и хрен с ними, — оптимистично утешила Берц.

— Да? — с сомнением спросила я — мне что-то не очень хотелось расставаться с такой красивой легендой.

— Два, — передразнила Берц.

— Да всё равно ж порожняк один выходит, только задницу подтирать, — пожаловалась я. — Госпожа Берц.

— Вот, мать их, — грозно сказала она. — Наплетут с три короба. Им бы самим по голове настучать теперь.

Я поняла, что какой-то дятел стуканул про всю эту историю.

— Ты вот что, — продолжила Берц. — Я смотрю, с тобой нормально всё.

— Так точно, госпожа Берц, — бодро отрапортовала я. — Кукушка не едет, температуры нет, сплю хорошо.

— Хорошо, говоришь? — спросила она.

— Хорошо. Покойники не снятся. Боятся, суки, — заверила я её.

— Я про эту ночь. Интересовалась, понимаешь ли, — она смотрела мне прямо в глаза.

Ну, что она интересовалась, никто и не сомневался.

— Есть зарплата — есть работа, — скромно сказала я.

— А то, знаешь, если человек поплывёт, то косяк на косяке, — хмуро произнесла она.

— Ну да, — сказала я, размышляя, кто стуканул.

— Ты ведь другая, — уточнила она — чтоб мне стало ясно. — Я тебе уже говорила. Мужика заведи или кого там? Бабу нормальную и не выноси мозг.

Только я хотела сказать, что у меня проблем с недотрахом нет — ненавижу, когда она начинает эту свою канитель, будто всё на свете упирается в секс, — как вспомнила, что мне нужна увольнительная.

— А в город можно? — жалобно спросила я.

— Можно Машку за ляжку, — конечно, тут же сказала Берц.

— Разрешите? — поправилась я. "И козу на возу", — добавила я про себя и мысленно постучала головой об стену.

— Зачем? — с подозрением спросила она.

— Ну как — бабу заводить, — ответила я, поражаясь, как она не понимает таких простых вещей.

— А что в городе-то? — для профилактики поинтересовалась Берц.

— А где я её заводить-то буду — среди нашей шелупони? — возмутилась я.

Она хмыкнула и потянулась к листкам увольнительных.

— Давай, — Берц без напутствия на дорожку была бы не Берц. — Удачи. И держи в том же духе, без фокусов. И так народу без башки хватает.

— Без башки тоже удобно, — брякнула я. — В бане мыла меньше надо.

— Ты давай иди уже, нёбо языком не чеши, — сказала Берц и снова принялась махать газетой. — Юморист недоделанный.

На выходе с КПП я приготовилась к тому, что солнце шарахнет мне в морду, как бешеное, но я уже, видать, слегонца попривыкла.

В городе было жарко, да, но мой глюк в виде вони расплавленного асфальта так и остался глюком или, скорее, страшным сном из прошлого. Им почему-то не воняло и даже не пахло. Зато цвела акация, доцветали ещё каштаны, и трава уже вовсю лезла из щелей в брусчатке.

Путь мой лежал за вожделенной колбасой с жиринками и со всем остальным. Вчера оказалось, что колбасник только что заколол свинью, поэтому свежая колбаса ожидалась как раз сегодня. Я без очереди взяла пакет, где лежал истекающий жиром кулёк, как вдруг на выходе неожиданно мелькнула знакомая жёлтенькая кофточка, похожая на лютик. Или на цветок акации.

Это была Доктор Ад. Она вышла, видать, из кондитерской по соседству и несла маленький тортик в круглой коробке. Тортик был совсем уж крошечный, наверное, у неё было не так много денег, но она ведь жила одна, и к тому же большой торт просто пропал бы по такой жаре.

Я растерялась. Вот чёрт подери, я не помнила за собой случая, когда бы растерялась — словно зашла в костёл после бурной вечеринки, рассчитывая отоспаться на хорах, и только что проснулась от звуков благодарственного гимна. И теперь я стояла, словно столб, и не знала, что мне делать. Вдруг она сделала мне едва заметный знак глазами и пошла по направлению к городскому саду. И я пошла за ней.

Наконец мы забрались в самую гущу, где вряд ли кто-то смог бы подкрасться незаметно, если бы этот кто-то не был привидением или Берц.

— Здравствуйте, — я поздоровалась первой.

— Здравствуйте, Ева, — сказала она. — А почему вы не называете меня по имени?

— А можно? — спросила я — наверное, как дура.

— Нужно, — смеясь, сказала она.

— Тогда здравствуйте, Адель, — я немного запнулась, но всё-таки выговорила это целиком.

— Ну вот, а вы боялись. Получилось ведь, и не больно, правда? — весело спросила она.

— Сплюньте, — в шутку сказала я. — Три раза.

— Хорошо — вот, видите, сплюнула, — улыбнулась она.

— А я ещё не засунула сегодня письмо, — повинилась я.

— Не страшно. Не волнуйтесь, — сказала она и притронулась к моей руке своими пальцами. Будто поняла, что для меня это важно.

— Вот видите — увольнительная, — мне всё-таки надо было объяснить.

На самом деле я собиралась сделать это сразу, как вернусь. Искать мне в городе, кроме колбасы, было нечего, так что я не собиралась шариться тут до ночи.

— Да что ж с того? — удивилась она. — Мы ведь сидим и болтаем — разве это не лучше, чем письмо?

— Конечно, лучше, — согласилась я. — А хотите, расскажу, как я с унитаза грохнулась, когда первое письмо писала?

Она засмеялась. Мы сидели и болтали — может, час, а, может, и больше. Время куда-то исчезло; казалось, что я и правда получила большое-большое письмо, и мне от этого было так хорошо, что я, наверное, с самого начала не переставала улыбаться до ушей — потому что она, глядя на меня, улыбалась тоже. Мы говорили про всё, про что могли, и даже про что не могли. Она рассказывала мне про своих родителей, про то, как она жила до того, как началась вся эта канитель, потом мы отведали её тортик, а я предложила свою колбасу. От колбасы она, правда, отказалась, сказала, что жирное ей никак — с колбасы и правда стекало сало, и оно было таким аппетитным. Тогда я слопала её сама — совсем немножко, просто не смогла удержаться, а она говорила, чтоб я не стеснялась и ела столько, сколько хочется… Я не стеснялась. Ну, почти. А она постоянно говорила слово "смешно". Поначалу я думала, что леплю сплошные горбухи, либо она тоже стесняется и делает вид, что я сказала что-то смешное. Но потом выяснилось, что дело было вовсе не в том, что я отмачивала какую-то хохму, а в том, что ей было интересно. И я хотела было рассказать ей про дом напротив, тот, что был с балкончиком на крыше — быть может, она не отказалась бы слазить туда, — потому что мне казалось, что я встретила, наконец, человека, с которым мне хочется проверить: а что там? Что ей тоже будет интересно, даже если всё, что мы увидим, — это только какой-нибудь сраный закат.

Мы сидели совсем рядом, и я снова пялилась на её пальцы — как вдруг она взяла меня за правую руку и развернула её ладонью вверх.

— Ещё три, да? — спросила она.

Там было три креста, и, конечно, и дурак бы заметил, что они наколоты только что. Вернее, сегодня под утро.

— Давно? — зачем-то спросила она серьёзно.

— Вчера, — ответила я. — Знаете, ведь я хотела предупредить — вас могут тоже подтянуть… туда. Всегда нужен врач — чтоб… засвидетельствовать факт смерти, — я запнулась на последних словах, уж больно умные они были. И, наверное, поэтому я произнесла их совсем тихо — потому, что снова испугалась лажануться и ляпнуть что-то не так.

Мне очень хотелось рассказать, как я дёргалась, что вчера это непременно окажется она, и как я продумывала варианты, как без палева сообщить ей про одиннадцать вечера, но это было бы как-то вовсе по-ребячьи. Или она бы точно подумала что-нибудь не то.

— Я знаю, — сказала она. — Что ж теперь. Как будет. А вы — не хотите рассказать?

— Я… может, потом, а? — спросила я нерешительно. Сейчас мне не хотелось — про это. Но всё же рассказала — немного: про эти шмотки, и про то, как стекло хрустело, словно сахар.

Не знаю, кем я снова стала для неё в тот момент. До того мы просто сидели и говорили — обо всём. А теперь я опять была в роли помеси разрезанного морского ежа и… какой-то капусты. Я не знаю, что подумала она — ведь она внимательно следила за моим лицом. Уж куда там внимательнее — особый отдел просто курил в сторонке. Но она сказала:

— Вы знаете, Ева, я могу абстрагироваться… Ну, как бы вам сказать… Забить на то, кто вы. Но я всё равно никогда не смогу забыть, кто вы.

Самое интересное было в том, что до меня дошло сразу.

— Я понимаю, — сказала я, взяла свой пакет и поднялась с примятой травы, стряхивая с себя крошки и муравьёв. — Мне пора. Увольнительная до трёх, представьте, что такое Берц в гневе.

Я врала. Увольнительная была без срока вообще, вернее, до нуля часов; даже когда начинался комендантский час, мы могли разгуливать по городу, как короли. Я не знаю, поняла ли… Адель, что я врала.

Я встала и пошла, не оглядываясь. Слава всем богам, которым я ни разу не молилась как положено, что она не окликнула меня. Я знала, куда мне сейчас совершенно точно надо было пойти.

На наколки меня подсадил кто-то из наших. Кольщик — старый поляк, которого все звали просто Стах, жил на самой окраине Старого города, на втором этаже грязного дома, где квартиры сдавались внаём всякой шушере. Правда, над дверью висела жестяная табличка, на которой ещё можно было разобрать его имя и профессию — если приглядеться.

Мы были не такими, как все люди; мы не чувствовали жалости, сожаления, даже страха перед чьей-то смертью, в том числе и своей собственной. Кому-то достаточно было накатить спирта и потом проспаться, кому-то, как мне, проблеваться от души — и мы не помнили ничего. А потом шли к Стаху, как проклятые извращенцы, и терпели эту боль, когда он долго и с каким-то мстительным удовольствием вгонял нам под кожу китайскую тушь. Думаю, всем нам просто надо было хоть так почувствовать себя живыми, а не какими-то полуразложившимися трупами с мозгами и телом, превратившимися в кисель.

Оказалось, что на боль можно подсесть, как на чёртов порошок. А потом откуда-то взялась эта фишка с браслетами. Мы точно были ненормальные на всю башку. Любой местный, даже здоровенный лоб, задал бы дёру, окажись он рядом и догадайся, что это за браслет. А мы дурели от крови — от чужой и от своей, — смешанной с синими каплями китайской туши на острие обмотанной ниткой иглы. Конечно, никто не стал бы бегать к Стаху за каждым крестом — у нас просто не нашлось бы столько времени… Зато мы бегали к нему по более глобальным поводам.

Сначала, когда мы ещё не были так плотно знакомы, он как-то раз потянулся кому-то к левой руке, просто по запаре. Этот кто-то — не вспомню, кто, хоть разобью себе всю башку — со всей дури заехал ему по морде… А потом мы уже стали спокойно снимать при нём куртки, и все мы были с чёрными клеймами зачистки со штрих-кодами на левом запястье, — а он просто отворачивался и даже не смотрел в ту сторону.

Я не чувствовала жалости, сожаления, даже страха перед чьей-то смертью, в том числе и своей собственной. Я не умела, как до этого думала, чувствовать боль — никакую, ни физическую, ни душевную. Только почему-то сейчас внутри у меня было больно так, что я нашла засранную хату Стаха только с третьего раза.

И ещё я почему-то жалела, что вчера — это был не бой, где со мной бы просто… что-нибудь случилось.




Глава 6


Я ходила мимо проклятущей дырки в стене и даже не смотрела туда, хотя меня, как нарочно, словно за уши тянуло в ту сторону. По идее, докторша была права — её никто не просил забывать, что я за зверь и с чем меня едят. Да только и промолчать она могла — потому что никому не понравится, когда на тебя смотрят, как на полное дерьмо. Даже если ты и есть на самом деле полное дерьмо.

Ещё я думала — может, таким манером она мстит мне за то, что её вполне себе ожидает в будущем? Особенно учитывая то, что не без моей помощи она очутилась здесь. У меня было ощущение, что она кинула мне конфету, а это оказался просто пустой фантик, свёрнутый в виде конфеты. Знаете, так для хохмы дети разводят друг друга в школе. Ладно, я была помоечной кошкой, никто и не думал спорить, и сейчас кошка получила пинка под зад. Всё бы ничего, но оказалось, что кошке тоже бывает больно.

Мне было больно целых два дня. Потом я надавала себе по голове и стала радоваться тому, чему я радовалась до этого: борщу на обед, дурацким шуткам и ночным выездам. Мне очень хотелось пойти к дырке в стене — наверное, по привычке, — но я не выходила даже за КПП. А потом вышла.

Там лежало письмо. Не первый день лежало, потому что успело стать мокрым, как туалетная бумага, побывавшая в луже. Сначала мне не очень-то и хотелось его читать, потом хотелось — короче, мои отношения с этим письмом были катастрофически непростыми. Я по двадцать пять раз в день подходила к проклятущей стене — а потом отходила обратно. Такая катавасия продолжалась неделю, если не больше. Нет, я не выносила себе мозг, я просто гуляла до стены, убеждалась, что письмо ещё там, а потом гуляла обратно. Я не строила дурацких предположений, что она могла там написать. На кой чёрт было заниматься ерундой? Если я так хотела это узнать, надо было подойти, вынуть мокрую бумажку и прочесть расплывшиеся каракульки — если там вообще ещё можно было что-то прочесть.

То ли второй, то ли третий день подряд шёл дождь. За окном было серое небо и блестящие крыши, хотелось завалиться и дрыхнуть без задних ног сутки или даже двое. Но тучи не уходили, и я подумала, что, полежи письмо там ещё парочку дней, оно превратится в слипшийся комок, который я стану вынимать по частям. Если я хотела выудить из дырки хоть что-то, следовало поторопиться.

Едва мои мозги пришли к такому зашибенному выводу, как ноги сами понесли меня к стене. Теперь мне, наоборот, было страшно, что она передумала, видя, что письмо лежит себе, как и лежало, и забрала его. Потому что сейчас мне приспичило прочесть его во что бы то ни стало, хотя б мне пришлось драться за этот листок с взводом здоровущих амбалов или заплатить за него кучу монет. Вот так всегда. Стоит чему-то, хотя бы даже куче дерьма, просто валяться посередине улицы и чуть ли не вопить "я тут, возьми меня, ну пожалуйста", как ты гордо проходишь мимо и даже не смотришь в ту сторону. Как только эта куча непонятным образом исчезает, ты резко встаёшь на рога, потому что это была Твоя Куча, и ни одно чмо не имело права трогать её и уж тем более куда-то девать, поэтому в ту же секунду ты подрываешься и несёшься искать какую-нибудь шляпу, которая на самом деле на фиг не была тебе нужна.

И сейчас я неслась к дырке в стене, уже подозревая при помощи своей чувствительной задницы, что докторша возьми да и забери свой листок буквально за полчаса до этого.

Листок был там. Но там же была и докторша.

Если бы я не ломилась, не разбирая дороги, и не смотрела при этом куда угодно, только не прямо перед собой, то успела бы вовремя затормозить и пройти мимо, насвистывая, как ни в чём ни бывало. Но я увидела её, когда тормозить было уже поздно. Мало того, ещё немного — и я бы вообще врезалась ей в живот. Вот, чёрт подери, да что ж за дурацкая мысль пришла мне в голову? На кой дьявол мне сдалась эта дырка и то, что в ней лежало? Ведь я уже почти не думала про докторшу и про тот яркий полдень на поляне в городском саду?!

— Здравствуйте, Ева, — она сказала это, будто мы расстались пять минут назад лучшими друзьями.

— Здравствуйте… Адель, — я выдавила это из себя с таким трудом, точно меня вынуждали признаться в государственной измене. Можно было подумать, что говорила не я, а игрушечный робот, который лежал в луже и маленько заржавел.

— Почему вас так долго не было? — спросила она, как ни в чём не бывало.

— Я как раз шла… забрать, — сипло сказала я, скромно умолчав о том, что положить в обмен мне было нечего.

Возникла пауза, и мне пришлось от неловкости прочистить горло.

— Да… Забрать, в общем, — ещё раз повторила я.

На этом месте у меня кончились слова, а она стояла и улыбалась.

— Вы, наверное, были заняты? — вот чёрт! Она будто спецом провоцировала меня на драку. Ну, то есть, не на драку, а на то, чтоб я выдала по полной программе и сказала что-то ещё, кроме той вежливой ахинеи, которая болталась у меня в голове.

— В общем, да. Занята. Немного, — сказала я, и оперлась на стену: мне казалось, что так я выгляжу более непринуждённо. — Служба, знаете.

Чёрт подери, я стояла и мямлила, как школьница, которую учитель застукал за кражей мела с полочки около доски.

— То есть, карьера, — уточнила я, чувствуя себя так, точно я накануне двое суток пила палёную водку или левый самогон, и теперь у меня жуткое похмелье. Только вместо перегара были слова.

Я специально сказала это, мне интересно было, что она скажет в ответ.

Она бросила взгляд на моё запястье — его как раз хорошо было видно, потому что я облокотилась на стену, как назло, правой рукой. Ничего новенького там не прибавилось. Меня будто обжёг этот её взгляд. Я отдёрнула руку, поправила ремень и подумала, что надо завязывать с этой волынкой:

— И знаете, что? Давайте не будем больше продолжать всю эту… историю.

— Вам не нравится мне писать? — спокойно спросила она. — Или вы боитесь?

Это "мне" — оно было не просто от фонаря. Не абы как писать, а "мне писать". Кажется, через пару минут я стану похожа на помидор — или она именно этого и добивается?

— Мне не нравится, когда меня считают полным дерьмом, — прямо сказала я. Надо было доводить всю эту шнягу до конца — или не начинать вообще. — Зачем тогда… всё это? Скучно вам — купите телевизор, док. Хоть пропаганду смотреть будете.

— Постойте, — она сняла очки и начала протирать их платочком. Глаза у неё стали совсем беспомощные, так что я поняла — без этих своих стёкол она не видит ничего вообще. — С чего вы это взяли? Из-за того, что я сказала, что не смогу забыть, кто вы?

Я промолчала. Мне было непонятно, на кой подтверждать то, что и так ясно даже младенцу. Мне вообще не надо было вступать с ней в разговор, ведь дерьмо не умеет разговаривать, или нет?

— "Не забыть" и "считать" — это разные слова, разве не так? — она решительно водрузила очки на нос и пристально посмотрела на меня. — Кроме того, знаете — я всегда предпочитаю говорить правду. Подумайте, что вы хотите слышать о себе — что вы жестокая бездушная стерва или что вы — белая, мягкая и пушистая? Ведь вы заведомо будете знать, что второе — ложь. А это куда более неприятно.

Я уже хотела было засмеяться, когда — наверное, через открытое окно — до меня донеслось, как дневальный дал команду к внеочередному построению.

— Дежурный по роте, на выход! — раздалось сверху и раскатилось эхом, которое отпрыгивало от стен, как горох. И — почти сразу: — Рота, в ружьё!

Она тоже услышала, а, скорее всего, просто увидела, как я дёрнулась. Хотя в сыром воздухе все звуки, кажется, разносились гораздо дальше. А потом уже и не надо было прислушиваться, потому что завыла сирена, которую не заметил бы только глухой. Уже на бегу я всё думала — что она хотела сделать? Будто тоже дёрнулась, когда я ломанулась по направлению к КПП… Так можно было с опаской протянуть руку к кошке, пока она не слиняла под мусорные бачки: её жалко, но и приласкать страшно, потому что на ней микробы и куча блох…

Мраморная лестница гудела под ботинками — рота в полном составе неслась в расположение, кто откуда. Через пару секунд следом за мной шарахнула входная дверь.

— Случилось… чего-то? — выдохнула Риц, пристраиваясь рядом со мной и прыгая через две ступеньки.

Я подумала, что она могла видеть меня с докторшей. Но мне было уже всё равно, ведь так? Ведь я не собиралась продолжать дальше эту канитель?

Топая, мы влетели на второй этаж.

Берц прохаживалась перед нами, в этот раз накручивая на руку цепочку из громадных звеньев. Такие никелированные цепочки любили всякие недоделанные неформалы, воображающие себя терминаторами. Этих борзых малолеток в Старом городе вроде бы не водилось — ну, или мне так только казалось, потому что здесь я не имела привычки ошиваться в подворотнях и злачных местах. В моём городе они цепляли на один конец ключи или какую-нибудь ещё мелкую дребедень и засовывали в карман, а цепочка болталась вдоль штанины, вытирая края кармана чуть не до дыр.

Берц всё ходила и ходила, с цепью на пальце, и монотонным голосом сообщала новости — а все мы вертели головами следом за ней, так что под конец у меня заныла шея. В городишке неподалёку от нас какой-то неуловимый мститель, поймать которого теперь уже было нельзя совершенно точно, потому что он живо слинял на тот свет, подогнал к зданию муниципалитета машину, нашпигованную взрывчаткой, да и сделал шикарный салют. Мэра — вернее, то, что от него осталось — можно было хоронить в спичечном коробке, здание смело с фундамента, точно тропическим ураганом, а за нами к вечеру должны были подогнать пару военных грузовиков — за каким-то хреном подрывали две трети личного состава. Террорист-одиночка в итоге утягивал за собой к праотцам минимум целый посёлок, который мы должны были повычистить весь, как крыс из нор. А может быть, планировался даже не один посёлок — потому что у нас срывали с места заведомо больше двадцати человек.

Я однажды видела эту чёртову схему в действии, да только в Старом городе такой номер и в другой раз прошёл бы порожняком, потому что эти дома мог стронуть с места только ядерный взрыв, а не самопальная тротиловая загогулина на батарейках. В крайнем случае, львы около подъезда остались бы совсем без зубов, но их это вряд ли бы сильно расстроило. В тот раз повыбивало стёкла, сорвало взрывной волной двери с петель, а щепками, как пулями, прошило бельё, которое сушилось на верёвке. Самого камикадзе, впрочем, соскребали с асфальта. Вернее, с брусчатки. Больше всех разорялась тётка, чьё бельё стало похоже на решето, и обитатели тех помещений, в которые стекольщики приволоклись в последнюю очередь. Но следом за этим цирком был пустой посёлок, или деревня, или я уже не помнила, что, да и разницы особой не видела — были точно такие же высаженные окна, полуоткрытые двери и пятна крови на полу и стенах. Ну, и, конечно, хозяева — в положении мордой вниз и с дыркой в черепушке. Идея была в том, что последний деревенский недоумок в стране знал — сразу после таких фортелей приходят каратели. Им — то есть, нам — глубоко по барабану, что те, кого мы валим, совершенно не при делах. После этого можно было надеяться, что местное население не будет гореть желанием поддерживать кого-то ещё, кроме официальных властей.

За окном пошёл дождь, а мы до прихода грузовиков подбивали клинья, каждый своё.

Хелена Ярошевич, тёзка Берц, сидела на койке в одном ботинке, держа в руках другой, и смотрела на него с такой ненавистью, будто он был повинен в супружеской измене.

— Ярошевич, ты лучше того… может, зажигалочкой, а? — я просто излучала невинность.

— Вот с-с-сука, — с отвращением сказала Ярошевич ботинку.

Ботинок не реагировал никак. А казалось, что он просто обязан хотя бы сконфузиться. Как минимум половина роты притихла в ожидании.

— Ну, так как? — в моём голосе было столько желания помочь ближнему, что даже камень на дороге, и тот бы пустил слезу от умиления.

— Чего делать-то? Зажигалочкой? — озадачилась она.

— Или у меня тут где-то спички были, — я сделала вид, что вспомнила про спички.

— Да чего? — допытывалась она. — Заплавить чем-нибудь попробовать?

На койке рядом лежали надыбанные где-то по этому случаю шило и дратва. Откуда-то уже запахло оружейным маслом: кто-то не поленился и ещё разок чистил оружие. Рядом раздавалось шуршание и приглушённая ругань.

— Туфельку твою бальную поджечь. Взглядом, — наконец, сказала я, едва удержавшись, чтоб не заржать раньше времени. — Ведь дохлый номер, не загорится. Ты же не эк-стра-сенс.

Она поглядела на меня так, что у меня тут же возникло стойкое ощущение, что сейчас она возьмёт да и засветит мне этим ботинком в глаз. Тогда многострадальным станет не только ботинок, но и я к ботинку в придачу.

— Она — этот самый… — рядом Рыжая Джонсон, отдуваясь, пыталась засунуть в битком набитый вещмешок ещё какую-то жратву.

— Сейчас как в лобешник дам — тогда увидим, кто там "этот самый", — хмуро пригрозила Ярошевич. — Борзометр не на зашкале?

— …эк-стра-секс — мастер-класс в любое удобное для вас время, — закончила Джонсон и заранее пригнулась.

Ярошевич кинула в неё ботинком, но промахнулась, и в ответ получила по голове пакетом с чипсами, которые явно пришлось бы распихивать по карманам, если Джонсон до такой степени не хотела с ними расставаться.

У меня появилось стойкое желание сначала приволочь её на весы — если бы они имелись где-нибудь поблизости, — потому что я предполагала, что шкалы просто не хватит, а потом надавать по шее и вытряхнуть всё, чем она уже наверняка успела загрузиться. Да, никто не сомневался, что командировочка образовалась явно не на сутки, а минимум на двое, а то и больше. Но при таком раскладе лишними уж точно не были бы несколько запасных обойм, а не еда: — акция была массовая, и никто не ручался, что по наши души тоже не найдутся пылающие праведным гневом народные мстители.

Да, чёрт дери, мы шутили — мы всегда шутили, потому что давно наплевали и на свою жизнь в том числе. Можно сказать, что мы наплевали на жизнь, как на таковую, в целом.

Вот, блин, странное было дело! И власть вроде как находилась в наших руках, и государство гордо именовалось Империей, и с оппозицией вроде бы даже существовал какой-то негласный договор, который, тем не менее, регулярно нарушался и разнообразил жизнь непродолжительными всполохами боёв. Даже Старый город был просто образцом патриархального уклада, только в миниатюре — а нет-нет да и появлялись вот такие легковушки, гружёные тротилом, и взлетали в воздух наши машины, подрываясь на фугасах. И почему-то нас тоже не спешили пинками гнать по домам, зато гнали укладывать в штабеля свеженьких покойничков. И на наши счета продолжали капать денежки — потому что хитрожопые дядечки, где-то там, далеко, никак не могли договориться, как поделить самое вкусное.

Ну, да мне было не до этого. Давали обед — я обедала, по сигналу "отбой" — тут же залипала, как сурок. Таким, как я, легко — особенно, если не думать и не задавать вопросов.

Только я хотела взять и сунуть Джонсон хотя бы пару обойм калибра 7.62, как зачем-то посмотрела в окно. Попрощаться, может, хотела с этой дыркой в стене, которая принесла мне такую кучу странных впечатлений — даже не знаю. И вдруг увидела докторшу. Она стояла под дождём, такая маленькая в этом своём халате, и совсем не пухлая — и с чего это мне когда-то показалось, что она пухленькая? Стояла напротив дырки и смотрела прямиком на наши окна. Меня аж в дрожь бросило, так мне стало почему-то жалко её. Ведь я не сказала ей, что ладно, дескать, забей, родная, всё ништяк — и даже не успела улыбнуться, когда раздался сигнал тревоги. Это была не я, вот честно, чем угодно клянусь: это был уже рефлекс…

Я кубарем скатилась по лестнице, словно в здании начался пожар, и выскочила на улицу. Она стояла под дождем, и волосы прилипли к её щекам, да и всё лицо было такое, словно она ревела.

— Я… это самое… ухожу, — я так бежала, что запыхалась; слова выскакивали из меня какими-то кусками, и я чуть не прикусила себе язык. — Ненадолго… это самое… наверное…

— Я знаю, — сказала она.

Понятия не имею, откуда она узнала — видать, эта акция вовсе не была такой уж тайной за семью печатями. Противник описался бы от радости, если б узнал, что у нас творится такой бардак.

— Вы не могли бы… не отказать мне в одной просьбе? — сказала она.

— Какой просьбе? — удивилась я.

Тогда она сняла с себя тонкую золотую цепочку с какой-то крошечной фиговинкой. Я удивилась, как это она так быстро смогла расстегнуть замочек — лично я бы с этой штукой ковырялась минут пять, не меньше.

— Наклоните голову, — велела докторша. Таким голосом, точно командовала "откройте рот и скажите "аааа".

— Это зачем ещё? — я открыла рот, но сказала другое.

— Это на всякий случай, — сказала она. — Мало ли.

— Мало ли что? — возмутилась я.

— Ну… мало ли, — сказала она. — Мне не хочется потерять такого собеседника. Пусть даже наполовину только в письмах. Что-то типа талисмана.

— Я в колдовство не верю, — я упёрлась, как баран. Цепочка была золотая. А у меня было гораздо больше денег, чем у неё, я могла спорить на что угодно.

— И не верьте, — она удержала меня, когда я хотела было отстранить её руку, и я снова почувствовала, какие у неё мягкие пальцы. И одновременно сильные, словно докторша занималась армреслингом или чем-то таким. Спорим, она могла собрать автомат и без проблем засунуть туда самую тугую пружину? Докторша надела на меня цепочку, которая так и осталась болтаться поверх камуфляжа.

— И не буду, — из упрямства повторила я.

— Вернётесь — тогда и отдадите. Цепочку. Раз для вас это так важно, — заверила она меня. — Если захотите, конечно.

Я нащупала подвеску и осторожно засунула всё это дело под майку. У меня было ощущение, что я запросто сделаю одно неосторожное движение — и цепочка с тихим звоном порвётся, такая она была тонкая в моих пальцах, огрубевших, как у прачки, после того, как та целую зиму стирала в реке бельё.

Цепочка ещё хранила тепло её тела. И, наверное, сердца — несмотря на то, что она всё-таки считала, что я дерьмо. "Ну и ладно", — подумала я и ещё раз потрогала через майку то, что теперь висело у меня на шее.

Дождь капал и с неба, и с крыши — мы стояли прямо возле стены, чтоб не маячить на всеобщем обозрении. Но мне почему-то было уже всё равно. Наверное, потому, что я вернулась и сказала ей… хотя нет, именно этого-то самого, чего хотела, я ей и не сказала. Хорошо, тогда потому, что я сказала ей хоть что-то — и потому, что у меня под камуфляжем болталась эта крошечная загогулинка, которую я, наверное, могла согнуть в одну секунду…

— А, вот ещё. Чуть не забыла, — она достала из карманов два свёртка и отдала мне. Свёртки были горячие, и от них за версту пахло пирогами.

Не успела я и слова сказать, как она повернулась и пошла в сторону госпиталя. А я стояла, прижимая к себе тёплые пакетики, и думала: каким макаром она узнала, что мне давно хотелось домашней стряпни? И как получилось так, что пироги горячие, будто их только что достали из духовки? Я мысленно задавала этот вопрос: "Откуда вы узнали?" — а в ответ будто бы слышала: "Догадалась!" и её тихий смех, которого на самом деле не было…

Тентованные грузовики пришли до ужина, и её пироги пришлись, как нельзя кстати. Даже не смотря на то, что к тому времени они были уже едва тёплые. Я откусила кусочек. Начинкой явно была не картошка, не капуста и даже не яблоки. Мало того, это вообще не было что-то знакомое.

— У тебя с чем? — тут же спросила Джонсон.

— Шлушай, отштань, а? — сказала я с набитым ртом: пирог был вкусный.

— Ну, с чем? Сказать трудно? — она дала мне в бок хорошего тычка, так что я чуть не подавилась.

— Ннне знаю, — наконец, нерешительно сказала я. В грузовике было темно; кроме того, по ходу пьесы я лихорадочно придумывала, что ответить, если она вдруг прицепится, откуда у меня вообще взялись домашние пироги.

— Давай сюда, — решительно скомандовала Джонсон, и пирог перекочевал к ней.

Я всегда завидовала людям, которые могут есть в машинах, практически лишённых рессор. Джонсон задумчиво подвигала челюстями в такт подпрыгиванию на ухабах, сделала мощное глотательное движение, которому позавидовал бы удав, и изрекла:

— Что-то… эдакое, — она пошевелила в воздухе растопыренной пятернёй. — Знакомое, знаешь…

— Знаю, — рассердилась я, — что знакомое. Ясен пень, что тебе не положили бы туда крысиную отраву.

— Это смотря кому, — сказала она. — Мне-то нет, а вот тебе, может быть, и да. Хотя это без толку.

— Это почему ещё? — мрачно спросила я, ожидая какую-нибудь хохму.

— Потому что на тебя не подействует, — она хрюкнула и согнулась пополам.

— Ой, ну едрить твою в корень, как смешно! — я хотела, чтоб мне дали спокойно пожрать, что бы там ни оказалось — отрава, слабительное или ещё какая-нибудь фигня. Мне было всё равно.

— Сейчас узнаем, — оптимистично заявила она, — отрава там или что другое. Дай-ка ещё один.

Я раздражённо сунула ей в руку ещё один пирог, а другой взяла сама и снова принялась за еду, и одновременно за идентификацию того, что было начинкой.

— Точно, — вдруг сказала Джонсон — так громко, что весь грузовик перестал жевать, как по команде, и повернулся к нам. Она вытащила из специального кармашка нож-выкидуху, зацепила на него кусочек пироговых внутренностей и с нескрываемым удовольствием отправила в рот. — Банан. Без вариантов. Спеца не обманешь.

Я щёлкнула зажигалкой и принялась разглядывать то, что было у пирога внутри.

— Слу-у-ушай, — протянул она, по второму разу аккуратно слизывая с лезвия остатки сладкой штуки, похожей на варенье с жёлтыми кубиками, — вкусно. Хотя впервые вижу, чтоб кто-то так извращался над бананами. А у тебя их там много?

— Зашибись, — неосторожно возмутилась я. — В кои-то веки мне подогнали что-то классное, как ты — тут как тут.

— Кстати, да, — ну, конечно, разве она не воспользовалась бы моментом? — А что это за таинственный незнакомец? Попроси этого доброго человека испечь тебе булочки с огурцами, а? Говорят, это потрясающе!

Конец фразы потонул в громовом хохоте — все, кто был в грузовике, привстали, держась за металлические рёбра, на которых был натянут брезент, прямо как обезьяны в зоопарке, и ржали так, что мне показалось, грузовик сейчас сойдёт с дороги и завалится на бок. В отместку я отняла у Джонсон её мешок и конфисковала пару пачек чипсов и упаковку жвачки.

— Ээээ! — начала было она, но напрасно — я держала мешок подальше от неё и наводила там ревизию.

Я вовсю хрустела чипсами, кто-то уже задремал, а дождь всё барабанил по брезенту, словно ему нечем больше было заняться…

Мы приехали сразу на место, в какой-то небольшой посёлок, где в предутреннем тумане застыли в палисадниках цветы, и далеко на задворках гавкала собака. Её стало особенно хорошо слышно, когда заглушили моторы и мы стали спрыгивать на обочину.

И было раннее утро, когда только-только начало светать, и была пора самого сладкого сна. И стелилась над лугами дымка, а на самих лугах уже мычали коровы, где-то далеко-далеко. Мужики в белых подштанниках, их жёны в похожих на чехол от танка ночных рубашках — на светлом белье кровища выделялась чёрными в предрассветных сумерках пятнами, и узнать её можно было только по запаху, который смешивался с запахами утренней росы, цветущих за штакетниками флоксов и пороха.

Нет, мне не стыдно было сказать об этом. Мне не стыдно было бы даже написать, если бы кто-нибудь попросил. Потому я и получала своё золотишко — потому что и сейчас, и десятки раз до этого я не чувствовала ничего. Вот так вот — ни-че-го. И тогда меня понесло рассказывать об этом докторше не потому, что мне что-то не давало покоя — глаза, лица, эти пятна крови, которые я не могла забыть, — а потому что мне просто некому было рассказать про свою жизнь вообще. А это и была моя жизнь. Как другие женщины звонят по телефону и заводят долгую телегу про то, в каком магазине они были, что купили, и какие отметки принёс из школы ребёнок — так я рассказывала ей про всё это. Кресты только помогали мне помнить, чтобы вся эта шняга не сливалась в одну сплошную пулемётную ленту, бесконечную, как дни в календаре, а была по отдельности — каждым патрончиком, блестящим от оружейного масла, как эдакая драгоценность. Совершенным. Неповторимым.

После мы не спеша доехали до той дыры, которая осталась без здания мэрии и без мэра. Берц шепталась о чём-то с толстым вице-мэром — оказалось, в этой заднице ещё был вице-мэр, — и пошла по дороге к нам.

— Госпожа Берц! — ишь ты, этот прохвост даже по имени её запомнил. Он катился следом, как колобок, и пищал.

— Что? — она тормознула так резко, что он чуть не влип ей в спину.

Раздался приглушённый разговор, толстяк привставал на цыпочки и даже подпрыгивал. Он был похож на резиновый мяч в этом своём тёмно-синем костюме, на котором так и хотелось нарисовать полоску — ну, такую, какая бывает у мячей.

— Согласовано… командование… в интересах… — мы не слышали и четверти того, что он говорил — все долетавшие до нас слова были как раз теми, которые только и можно услышать от такого жирдяя.

Она снова развернулась и пошла дальше, а он снова катился следом:

— Госпожа Берц, постойте… Госпожа Берц! — и снова пищал — чёрт подери, наверное, это только Берц можно было услыхать за километр, особенно когда она орала это своё "мухой, ну!". Она опять тормозила, а он что-то быстро втирал ей, но что, мы уже не слышали. Потом Берц всё-таки дошла до нас, и тут неожиданно выяснилось, что мы зависаем здесь ещё на неделю. Здорово. Просто зашибись. Мы с ненавистью наблюдали, как этот недоделанный вице-мэр вытирает платком лысину, точно солнце напекло ему макушку. Он отвёл нас в здание местной школы, мы повыкидывали парты из одного класса, и ночлег был готов. Вице-мэр промямлил "до свидания, девушки" и выкатился спиной вперёд, точно боялся получить на прощанье хорошего пинка под зад. Весь следующий день я валялась на матрасе, набитом соломой, и слушала дождь. Или сплетни про мэра, который убедил наше начальство и Берц побыть тут ещё несколько дней, чтоб внушить страх и почтение обывателям в этой дыре. Я засмеялась и повернулась на другой бок: слушать дождь было интереснее. Честно слово.

А на следующий день я сидела, и — я сама себе не верила — писала письмо. Просто так, докторше или нет… Я бы подумала об этом как-нибудь потом. А сейчас я подумала, что докторша подсадила-таки меня на это дело, как на дурь.

"Привет, док, — буквы получались неровные, потому что подложить было нечего. — Я обращаюсь на "ты", потому что я не стану отдавать тебе это письмо. А пишу я просто так, для себя. Сама не знаю, зачем. И тебя я использую просто как отмазку.

Ничего не хочешь послушать обо мне, а, док? Особенно, после того, как мы, считай, только что отправили на тот свет целый посёлок народу. Ма-а-аленький посёлочек, да. Давай, я напишу: мне это нравилось. Всегда. И сейчас тоже. Считай, я писаю кипятком, когда прислоняю к стенке кого-нибудь ещё. А потом кто-нибудь когда-нибудь прислонит к стенке меня — и, наверное, я тоже буду радоваться, как дебил. Мне просто надо было написать все эти слова — для того, чтоб понять, что я всё-таки не обосрусь и напишу их. Но тебе этот листок я не отдам. Наверное.

— Я никогда не смогу забыть, кто вы, — так ты сказала, да? Хрен с тобой, док, не забывай. Почему я, чёрт подери, должна обижаться на это?

Кто-то дуреет с водки, кто-то трескается, пока не отбросит копыта, а я дурею от этого. И давай больше не будем, а?

Хочешь, я лучше расскажу тебе что-нибудь ещё, поинтереснее трупов? Давай это будет история про игрушки. Я же не рассказывала тебе ещё историю с игрушками?

Так вот — у меня был на них бзик. И я до сих пор не могу объяснить себе, почему я не покупала всё, что угодно, если мне так уж хотелось? Мне кажется, что я просто боялась обломаться. Не потому, что у меня не было денег. Просто деньги могли резко иссякнуть, и оказалось бы, что мне вдруг не хватает на оплату квартиры, или газа — и вот это был бы реальный облом.

Мне много что хотелось: и пенал с цветными карандашами — хотя на кой чёрт мне нужен был пенал, если я никогда не рисовала? — и шарик с Сантой и оленями внутри… Чёрт подери, если я начну перечислять, то ты подумаешь, что я полный псих. Хотя, кажется, в этом плане мне нечего терять, а?

А кто ещё, кроме психа, мог вылезти из дыры, где было холодно всегда, прямо как в нашем сортире? Однажды я сказала Нику:

— Слушай, на кой шут мы платим за две хаты?

— Ну и что ты предлагаешь? — подозрительно спросил он.

— Например, ты мог бы переехать ко мне, — у меня реально была только одна идея, док, и всё.

— Нууу… ты же знаешь, — сказал он и почесал пятернёй макушку, не снимая шапки. — Проще будет, если ты переедешь ко мне, и вообще…

Он пожал плечами. Ник был ленивый, как чёрт, и, ко всему прочему, его хата стоила дешевле. В этом был резон. Но был и НЕрезон: он мог взбрыкнуть — и я оказалась бы на улице. Вот в этом и было "и вообще". Поэтому всё осталось, как есть. Я, наверное, ненавижу людей. Иногда мне кажется, что они годны только на то, чтоб к чертям собачьим делать с ними всё, что угодно… К себе я тоже не пускала никого — кроме холода, который выедал мне всю душу, я не хотела, чтоб до кучи мною ещё и пользовался какой-нибудь болван. В итоге я бы точно осталась без денег и с большим обломом в обнимку…"

За окном шёл дождь, в наших набитых сеном матрасах возилась иногда какая-то мелкая живность, пахло старой краской и мелом от школьной доски.

— Что-нибудь придумать надо? — Джонсон завалилась на соседний матрас. В руках у неё был свежий огурец, который она чистила своей выкидухой и по кусочкам отправляла в рот.

— Обойдусь как-нибудь, — буркнула я. Она подбросила нож, и он серебристой рыбкой взмыл вверх. Она хотела его поймать, но промахнулась. Нож, вибрируя, воткнулся в пол в сантиметре от её правой ноги.

— Твою дивизию! — без всякого выражения сказала она. В полу осталась еле заметная дырочка. — Слушай, тут реально тупеешь. Расслабляешься.

Это точно. Дождевая вода шелестела в желобах, жратву приносила тётка в цветастом фартуке, которая пугалась каждого шороха; видать, она думала, что мы просто ради удовольствия поставим её к стене, нарисуем на лбу кружок и будем соревноваться, кто быстрее разнесёт ей башку. Было так скучно, что хотелось вылезти на крышу и повыть. Впрочем, луны не было видно уже чёрт знает сколько дней.

А на следующий день я зачем-то опять писала.

"Привет, док, это снова я. Наверное, мне просто надо было проораться, ты же понимаешь. Не знаю, зачем я это делаю. Зачем я вообще перевожу бумагу, если всё равно не собираюсь отправлять эту писанину. Хотя лучше я поступлю, как всегда — не буду париться. Давай, я лучше напишу тебе про что-нибудь ещё. Например, про чудо. Я вспомнила про это, потому что в последнее время без конца вспоминаю Рождество и день рождения. С чего бы это, а, док? Как раз с тех самых пор, как я познакомилась с тобой. Вот странно, да? В эти праздники всё время ждёшь чуда, особенно в Рождество. Когда-то я любила Рождество. Это теперь мне, наверное, всё равно.

Я никогда не покупала ёлку — никакую, даже маленькую, искусственную, знаешь, продаются такие крошечные, и на них висят квадратные штучки, вроде бы подарки, и шарики, а на самой верхушке звезда? Зато я шла за кем-нибудь, кто волок к себе домой настоящую ёлку и в один прекрасный момент — раз! — и наступала на неё.

— Слышь! Ты что делаешь, паскуда? — орал чувак, но не мог же он заставить меня приклеить то, что оторвалось, обратно?

Я молча показывала ему средний палец — потому что бросить ёлку и побежать за мной он тоже не мог.

— Зараза! — орал он. — Стерва! — чувак, конечно, матерился и вообще говорил много очень интересных слов — ну, ты же понимаешь, док — и это было так смешно.

Я улепётывала, подобрав ветки, и ставила их в трёхлитровую банку на столе. Было здорово. И я всё равно, как дура, мечтала о чуде. Чтобы что-нибудь случилось, и я проснулась уже не тут, а где-то ещё. Хотя бы где-нибудь, где не увидела бы этого полуподвального оконца, за которым мелькали только ноги и изредка — рожи тех, кому было от меня что-то надо. И каждый раз всё равно был чёртов облом: я просыпалась, а окно было на месте, мало того, прямо рядом с ним стоял до кучи кто-нибудь пьяный и ссал прямо на стекло. Тогда приходилось выскакивать и прикладывать его мордой в собственное произведение, — если я, конечно, могла с ним справиться. Сначала я могла не всегда, а потом всегда. В этом и было всё чудо. И ещё однажды в Сочельник припёрся Ник.

— Привет, — сказал он. И как будто спросил: — С Рождеством?

— Рано ещё, — буркнула я. — Будто сам не знаешь.

— Я вот тут подумал, — начал было Ник.

Как всегда. Подумал он. Тем, что осталось.

Я сидела и молчала. Было почему-то так холодно; кстати, док, это случилось как раз той зимой, когда господин Шэ… ну, в общем, не важно. Когда я попала сюда.

На плите горели все четыре конфорки. Газ был оплачен, электричество тоже, и даже телефон, задери его в корень; телефон был нам нужен просто как воздух. И было уже почти Рождество…

— Я подумал, что мы ненормальные на всю голову, — наконец, сказал Ник. Надо же. Родил. — Потому что мы не заняты делом только перед Рождеством.

— Типа того, — равнодушно сказала я. Мне было по-прежнему холодно.

— Я тут подумал, — снова начал Ник, как-то подозрительно заманивая меня на кухню, где не было окон — ты же понимаешь, док, в чём фишка, когда нет окон. — Я принёс тебе подарок.

И он протянул мне пузырёк с чуть коричневатыми кристаллами. Это был амфетамин, грамм десять-пятнадцать. Примерно тысяча монет в пересчёте на деньги. Ник где-то надыбал приличное количество этой байды, и половину честно подарил мне на Рождество. Я продала его быстро — и тогда всё-таки купила себе игрушки. Здорово, когда не обламываешься…

А потом я оказалась здесь. Правда, у меня были уже другие игрушки — и мне, док, ты не поверишь, — почему-то больше не было холодно…"

Я сворачивала эти листки вчетверо и хранила во внутреннем кармане. А за каким хреном — не знаю.

Мы честно распугивали своими рожами всю округу, а потом проклятая неделя, наконец, закончилась. Подошли те же грузовики и восьмидесятый бэтер; вскоре черепичная крыша школы — она была самая высокая — и крыши частных домов, которые налепились вокруг, как грибы, на которые нападали акациевые листья, остались позади.

А я почему-то думала про листья акации — и вспоминала жёлтенькую докторшину кофточку, которая была такого же цвета, как акациевый цветок.

Мы проезжали через какой-то задрипанный посёлок, когда раздалась очередь из пулемёта, судя по звуку, крупнокалиберного, потом ещё одна, уже из другого, и брезент вверху тента украсил ряд дырок — такой ровный, что просто красотища — и через них пробивались лучики света, а в них кружили пылинки. Будто и не было неподалёку ни пулемётов, ни трупов… и это тоже, скорей всего, был объективный факт жизни. А следом почти сразу ухнул взрыв. Наш грузовик встал на дыбы так, что я чуть не осталась без зубов вообще, и поняла, что будет очень здорово, если одна из впереди идущих машин не полетела проверять, далеко ли до облаков — хотя это был не фугас, а, скорее всего, выстрел из РПГ. Только потом я узнала, что мы напоролись прямо на засаду, но стрелок из бэтера, видать, вовремя просёк, что дело нечисто, и саданул из пулемёта по кустам и по чёрным кривым заборам — за секунду до того, как под правыми колесами грохнул взрыв.

Это нас и спасло — ну, и, конечно, то, что мы, как по команде, попадали на пол. А вслед нашему грузовику, который был замыкающим, палили из гранатомёта — метров с пятидесяти, испугавшись, что мы уйдём. Жахни они по нам метров с двадцати, мы бы стали клиентами похоронного бюро точно быстрее, чем ребята с РПГ. А рядом со мной уже заработал пулемёт, со звоном выбрасывая на деревянное дно машины горячие гильзы.

Я не знаю, как я не удивилась сразу, и не удивлялась всё это время, все полминуты, которые словно растянулись на час, почему я не слышу голоса Берц. А потом увидела, как она лежит, совсем неподвижно, и лицо у неё залито кровью, и не только лицо — она вся была в кровище, точно купалась в ней. Я каким-то чудом стянула её на дорогу, под грузовик, а рядом кто-то волок пулемёт и несколько цинков с патронами — а до канавы было несколько метров, всего несколько чёртовых метров, которые стали вдруг километрами… Я видела людей, но почему-то вдруг забыла, как кого зовут. Мы бухнулись в эту канаву, а осколки следующей гранаты уже стригли траву по краю кювета. Парней с РПГ было, как минимум, двое. Следующая граната не взорвалась и лежала у колёс грузовика, как камень — этот криворукий, видать, по запаре забыл поставить её на боевой взвод, и до кучи был ещё и косой. Уж кто бы говорил… Я всё никак не могла вскрыть ампулу с промедолом, крутила её и так и эдак, боясь раздавить в руках, а в это время думала, что сейчас оторвала бы яйца тому умнику, который изобрёл РПГ… Дымился второй грузовик, из-за чёрных заборов заработали два станкача, а с борта бэтера вдруг, не прекращая, начал строчить крупнокалиберный пулемёт. Я только успела подумать, как же матюгается стрелок, обжигаясь о раскалённый ствол, а пулемёт всё строчил, снося к едрене-матери эти чёрные заборы и своим свинцом калибра четырнадцать с половиной затыкая глотку станкачам. Потом стало тихо, и я вспомнила, что прижимаю к себе Берц — изо всех сил, хотя это уж точно было идиотством…

Водила втопил газ, наверное, в самый пол, и вскоре на горизонте замаячили предместья Старого города, до которого и было-то километров пять. БТР, хромая на каждой кочке, всё-таки дотащился до города и, проседая на правый передний край, остановился около госпиталя. Я поволокла Берц наверх. Точнее, я и кто-то ещё, кто выскочил мне навстречу.

До этого я даже не думала, что меня так всколыхнёт то, что с Берц что-то не в порядке. Я вообще об этом не думала. И неожиданно мне так ударило в голову, что я готова была сесть в танк, — если бы он оказался под рукой, и если бы я умела его водить, — и ехать разносить Старый город на части. Мне казалось, что все они, каждый встречный — при делах. Только и думают, как уложить нас в штабеля и накрыть брезентом — там, в городском морге. И, скорей всего, это была правда, хотя бы наполовину.

И ещё мне показалось, что у докторши были очень странные глаза, когда мы с Берц, осколочным ранением в грудак, промедолом и санитаром-инвалидом в качестве бесплатного приложения доволоклись наверх.

— Что… случилось? — спросила докторша. Мне показалось, что у неё сел голос. Немного.

Я молча ткнула пальцем в Берц. Сил говорить вслух уже не было.

Докторша при помощи ножниц и собственных рук сдирала с Берц одежду — не зря мне тогда показалось, что руки у неё сильные, как у спортсмена, — а я сидела рядом, и у меня не было сил встать и делать хоть что-то. Я совсем забыла отдать ей цепочку. И ещё я немного оглохла. А ещё я взяла и зачем-то отдала ей всё, что писала. Все листки.

На следующий день незнакомый мальчишка передал мне через КПП пакет со всякой всячиной. Там был кефир, какой-то чудной хлеб с отрубями — я улыбнулась про себя, потому что он, наверное, был жутко полезный, — и пироги с непонятной начинкой. Джонсон я ими не угощала, а сама идентифицировать не смогла. Пироги были вкусные. По одним только пирогам можно было сразу догадаться, кто прислал посылку.

А ещё там была простенькая открытка с медвежонком.




Глава 7


Чёрт подери! Да что за му… какой добрый человек придумал тупые ножи? Я вышибла бы ему мозги… то есть, пожелала бы этому доброму человеку всяческих благ — за то, что он умудрился затупить все ножи на кухне.

Картошка у меня в руках уже начала покрываться какой-то скользкой дрянью, похожей на сопли. Я шмякнула её в кастрюлю. Картошка булькнула и плеснула на кафель водой.

— Твою дивизию, — Джонсон дёрнулась так, что кастрюля чуть не вылилась на пол целиком. — На фига ты это делаешь?

— Что? — рявкнула я, испытывая острое желание медленно и мучительно снимать с неё скальп при помощи этого ножа, который явно был старше моего дедушки, или отмочить что-нибудь покруче. — Всего только вода, нет?!

— Не начинай, Ковальчик, — мрачно сказала она.

— Не кислота, не ацетон, — в придачу к скальпу я стала мечтать красиво развесить её кишки на лампе.

— Поменяешься со мной штанами? — подколола Джонсон.

"Тупая стерва", — прямо-таки было написано у неё на лбу громадными буквами.

— Просто какая-то вода! — язвительно уточнила я.

— О`кей, вода, — подозрительно легко согласилась она. — А давай, я вылью эту кастрюлю тебе на голову — и посмотрю, что ты скажешь. Особенно сидя задницей в луже размером с половину кухни.

Я ясно представила, как она пинает ногой этот алюминиевый раритет с красными буквами на боку: по полу катится девятый вал мутной воды, а картошка весело скачет следом.

— А ты что вылупился? — заорала Джонсон.

Вместо кастрюли или моей физиономии под раздачу попал пацан из автороты, который имел несчастье повестись на развод и прошедшей ночью примкнул к нашей компашке людей с полным отвалом башки, сев за руль внедорожника. Хоть и не по своей воле.

— Я не вылупился, — скромно сказал он.

— Работай давай, а то сейчас глаз на жопу натяну, — гаркнула Джонсон. — Смотреть он будет ещё.

Пацан вздрогнул и принялся сосредоточенно выковыривать картофельный глазок.

— Ковальчик, — печально сказала Джонсон.

— Что? — строго спросила я.

— Какого хрена ты не сказала мне "стой"? — она отрезала чуть не половину картофелины и остановилась, не зная, что теперь сделать со второй половиной.

— Выкрасить и выбросить, — мрачно посоветовала я совсем не в тему.

Она не переспросила, потому что услышала слово "выбросить". Картошка смачно шлёпнулась в груду очисток.

— Я говорила тебе "стой", — нагло соврала я.

Я ни хрена не помнила, говорила я ей "стой" или орала на всё расположение "мочи козлов". Исходя из того прискорбного факта, что сейчас мы были здесь — скорее, второе.

— Ковальчик. Пожалей мои слуховые аппараты. Не наматывай на них лапшу, — с сомнением протянула Джонсон.

— Лапшу проехали. Какого хрена ты вытащила этот промедол? — обличительно заявила я с видом следака, который допрашивает пойманного за руку барыгу и рассказывает ему, какой тот гондон.

— А какого хрена ты выпросила у Риц спирт? — вскинулась Джонсон, точно её невзначай прищемили дверью.

Интересное кино. Я взяла спирт не у Риц — это был раз, я не думала его так уж прямо выпрашивать — это было два, и никого не касалось, откуда он вообще появился — это было три. Не хватало ещё и огрести до кучи по самые помидоры. Ну, нет, шалишь.

— Я первая принесла спирт, так? — сказала я.

— Ну? — с подозрением спросила она.

— Хрен согну, — оскалилась я. План "Перехват" вступал в силу.

— Хорошо, без "ну", — Джонсон начала раздражаться. — Так тебя устроит?

— Далее. Мы могли ограничиться спиртом, и ты и я.

— Хорошо. Ладно, мы НЕ ограничились спиртом, — она намочила в ведре с водой носовой платок и, со стоном задрав башку, прилепила его себе на лоб. — Блин, Ковальчик. Лучше бы мы им ограничились.

— Потом ты сказала, что у тебя есть промедол, так? — беспощадно продолжила я.

— Так, — нехотя согласилась она.

— Так я предупреждала, что спирт не стоит мешать с этой дрянью, или нет? — нежно пропела я, изображая Берц, когда она начинает эту свою телегу про… а, не важно.

Наступила тишина. Пацан из автороты переводил взгляд с меня на Джонсон, от любопытства приоткрыв рот.

— Пасть закрой, ворона влетит, — сказала ему Джонсон и тут же разъярилась: — Чего сидим? Корнеплод в зубы — и погнал.

Пацан послушно зашуршал дальше.

— Значит, это был развод, да? — грозно спросила она меня.

— Какой развод? — я сделала вид, что в данный момент жизни картошка интересует меня больше всего на свете.

— Из серии "сам дурак", да? — уточнила она и так махнула ножом, что он чуть не улетел в сторону. — Обязательно надо было выставить меня придурком. Хорошо, ладно, я сам дурак.

— Не переживай. Как видишь, не ты одна, — утешила я. — Но ведь я предупреждала?

— Ну, вроде, — нехотя согласилась она.

— Ничего себе "вроде"! — возмутилась я.

— Слушай, Ковальчик, давай я тебе лучше спляшу? — предложила она, окончательно забивая на корнеплоды.

— А ты умеешь? — поразилась я.

— Что ещё тебе сказать, кроме этого самого "вроде"? Если весь вчерашний вечер я помню, типа, знаешь, когда приходишь в киношку, а чувак, который сидит в этой будочке, спьяну покоцал плёнку, и ты один кадр видишь, а девять из десяти пустые?

— Тогда и впрямь лучше спляши, — строго сказала я. — Может, хотя бы тогда ты перестанешь выглядеть, как унылое говно.

— Иди к чёрту, — обиделась она, заново намачивая носовой платок.

— Значит, просто захлопнись. Я предупреждала про коктейль, — я уже устала препираться.

— А почему я тебя не послушала? — сумрачно поинтересовалась Джонсон.

— Может, тебе ещё клизму перед сном поставить? — раздражённо спросила я. — Давай, Джонсон, я умею — только извини, если у тебя польётся из ушей.

Раздался звук, будто кого-то шлёпнули по голому заду. У окна в столовку, навалившись на кафельный подоконник и кокетливо оттопырив филейную часть, стоял какой-то крендель, с сержантскими нашивками и круглой, как блин, рожей.

— Ага, — наконец, сказал он, констатируя факт, и оглядел нас с ног до головы.

Пацан-водила втянул голову в плечи и быстрее заработал ножом.

— Надо чего? — спросила я — просто так. Сейчас мне было ровным счётом наплевать на всё, кроме своей головы, которая гудела, словно меня засунули внутрь барабана.

— Что, не тому мозги вышибли, снайперы? — с неприязнью сказал сержант и щёлкнул пальцами.

— Да где уж нам уж. Мы же типа бонус. Хотишь — мозги по стене размажем, хотишь — картошечки сварганим, — сказала я.

— Никак вообще не вышибли? — подколол он.

— Варежку закрой, Соколиный Глаз. А то тебе сейчас точно вышибу, — вдогонку посоветовала грубая Джонсон.

— Слышь, расстрельщики! — не унимался он. — Мы тут от вашей стряпни все не попередохнем, как тараканы? А?

— Готовься. Ты первый, — пообещала я, а Джонсон размахнулась и метнула недочищенную картошку. Та с противным шлепком шмякнулась о стену над сержантской башкой. Башка тут же исчезла. Картошка отскочила и сиротливо валялась на кафельном полу. На стене остался мокрый отпечаток. Мне представилась, какой он склизкий, — и меня, конечно, тут же затошнило. Жизнь продолжалась, мать её. Только это была жизнь на следующий день после алкоголя пополам с промедолом, и потом после всего того, что случается, когда напринимаешься какой-нибудь шняги. Мне хотелось просто лечь и умереть.

— Слышь, залётчики, — я чуть было снова здорово не встала на рога, но это оказался всего лишь повар. — Давай, шевелись. Обед скоро.

— Мать твою, ещё один мастак под жопу коленкой подгонять, — проворчала я.

Парень-авторотчик уныло посмотрел на меня и предпочёл промолчать.

— Только трындеть и горазды, — Джонсон была солидарна. — Ну, что — поднажали, что ли?

— Да было б чем! — в сердцах сказала я.

Руки были скользкие, на указательном пальце краснела новорожденная мозоль. В башку заколотили ещё сильнее. Я попробовала слегонца править нож об железную кромку кастрюли с водой — но раздался такой звук, что у меня мигом свело зубы. Видимо, стать острее ножу было не суждено. Только не сегодня. Может быть, когда-нибудь придёт великий волшебник с точильным, мать его, камнем, и вот тогда…

— Ковальчик! — раздалось прямо над ухом.

— А? — сказала я.

— На, — хмуро передразнила Джонсон. — Проснись уже, спать тогда надо было. А не дятлов по лесам пугать.

Я проснулась, и мы поднажали.




Это точно. Надо было спать тогда. Потому что сон — это большая бездонная яма, где нет ничего — ни памяти, ни боли, ни злости.

Надо было засыпать, глядя на пустые койки тех, кто остался недалеко от чёрных заборов, похожих на решето. Заборы лежали на земле, и через дырки от пуль уже высовывались травинки.

Я еле приволоклась из лазарета, грязная, как чёрт, измазанная жидкой глиной из канавы и кровью Берц. В расположении было тихо — прежде всего, потому, что народу там осталось чуть ли не на четверть меньше. Я, не раздеваясь, плюхнулась на койку и прикрыла глаза.

Передо мной снова была Берц. Правая рука свешивалась с каталки, совсем неподвижная, неживая. И меня клинило, что сейчас Берц привстанет, оглянется и заорёт так, что я вздрогну: "Заняться нечем, Ковальчик?! Тогда я тебе сейчас придумаю!" И я хотела, чтоб она придумала. Пусть даже пару нарядов вне очереди. Пусть бы придумывала всё, что угодно… Ещё кругом был лазаретный запах, стоны где-то за тонкой перегородкой и шуршащий докторшин халат, который иногда касался моей руки, и тогда я ненадолго возвращалась в реальность — оттуда, от этих заборов и тёмных провалов на месте окон, которые были похожи на выбитые зубы. Грёбаный плафон под потолком, который обычно светил так, будто собирался вот-вот издать последний вздох и погаснуть, сейчас горел в полную силу. Я понимала, что это, наоборот, хорошо, что это ништяк, — и что с Берц всё будет зашибись. Докторша так и сказала — что с Берц всё будет просто прекрасно… Прекрасно… Зашибись…

Я волоком оттащила стул подальше, чтобы не мешаться, и прикрыла рукой глаза: свет просачивался под веки, словно какой-нибудь иприт или фосген. И ещё я почему-то не могла видеть руку Берц: на пальцах были остатки засохшей крови. Саму кровь стёрли, а края этих кровяных полосок присохли намертво, и так и остались, и было похоже, будто по её руке ползут мерзкие черви с полупрозрачными телами.

— Слышь, док, — позвала я.

Она возникла рядом чуть ли не в ту же секунду, как джинн из бутылки.

Чёрт подери, обычно я не выношу, когда кто-нибудь подкрадывается, не издавая ни звука, но сейчас это было как-то по-другому. Может, я почуяла её, может, услышала, как хрустит накрахмаленный халатик…

Она, не говоря ни слова, притронулась к моей руке.

— Не надо, док. Испачкаетесь, — сказала я.

— Ерунда, — еле слышно ответила она. — С вами всё в порядке?

— В порядке, — я и правда была в порядке. Ну, или почти.

— Вас не зацепило? — всё-таки спросила она — наверное, чисто в профилактических целях.

— Я устала, док. Даже не знаю, отчего, — я смотрела на Берц, а внутри у меня было пусто, будто там метлой вымели всё, что только можно.

Я разучилась бояться. Когда-то давно, и где-то не здесь. И не хотела бы я научиться этому снова.

— Идите в расположение, Ева. Ведь уже отбой, — попросила докторша.

— Чёрт с ним, с отбоем, — сказала я, тоже потихоньку. Мне не хотелось потревожить Берц.

— Спит, — сказала она про Берц.

— Дайте спирту, док, — зачем-то сказала я, глядя куда-то мимо неё.

Понятия не имею, за каким рожном мне приспичило надыбать спирта. Может, поняла, что сейчас не так-то просто будет выехать на голом оптимизме?

Она насадила очки на переносицу и расправила на халате какие-то складки, которые видела только она сама, а потом молча ушла. За перегородкой зазвенело стекло.

— Держите, — я поглядела: там было добрых полбутылки.

— Спасибо, док, — сказала я, думая, что с ним делать теперь.

— Засуньте под одежду, — посоветовала она.

— Всё будет хорошо, док, — я совсем не была уверена в том, что всё будет хорошо, и, наверное, пыталась убедить в этом себя, а не её.

Потом я побрела в расположение, чтобы выпить эту дрянь и отключиться от чёрных заборов-заборов-заборов… бесконечных чёрных заборов, которым нечего было делать, кроме как по какой-то непонятной причине вертеться у меня в башке. Там было что-то ещё, кроме автоматных очередей, грязи в канаве и запаха обгорающей краски и раскалённого металла — а вот что, я не знала, и потому мне казалось, что эта заборная свистопляска уже никогда не кончится.

— Ну, и что это у нас там такое? — спросила Джонсон — думаю, в прошлой жизни она точно была овчаркой на таможне.

— Какое — такое? — уточнила я. Мне на фиг не упёрлось зажимать спирт, но надо же было хоть что-то сказать?

— Только не говори, что это очередные пироги с котятами, — Джонсон хищно потянула носом воздух.

— И не скажу, — я пожала плечами.

— И не говори, — она сварганила из полотенца салфетку и засунула за шиворот.

— И не скажу, — повторила я и выставила на тумбочку литровую бутыль. Поверхность жидкости плескалась чуть выше середины.

— Ага, — сказала Джонсон и, рывком приподнявшись, бойко затопала прочь.

— Э! Ты куда? — я слегка растерялась, и до кучи у меня всё ещё звенело в ушах и в голове.

— За твоей банкой, — еле слышно сказала она. — Тише ты.

— Какой ещё банкой? — тупо спросила я.

— За большой и стеклянной, Ковальчик, — язвительно заметила она. — И за водой. Ты же не собираешься пить эту штуку неразбавленной?

Прошла какая-нибудь пара минут, и Джонсон уже была тут как тут, вернувшись в обнимку с мокрой банкой, которую она нежно прижимала к груди. Мне показалось, что она возникла рядом так быстро, точно вода материализовалась у неё в руках прямо за дверью.

Мы разлили это дело по кружкам и молча выпили. Потом ещё раз выпили. И я не догоняла, почему я не чувствую вкуса. Совсем.

— А ты чистого глотни, — посоветовала Джонсон. — С непривычки проберёт только в путь.

Я взяла бутылку и, недолго думая, отхлебнула. Не знаю, где в тот момент была моя думалка, но говорилку и всё остальное парализовало минут на десять. Я помнила только то, что сидела на койке с открытой пастью, и, как дебил, пускала слюни, — а Джонсон с выпученными глазами одной рукой зажимала себе рот и нос, чтобы не заржать на весь этаж, а другой рукой пыталась впихнуть мне кусок чёрного хлеба.

— Не делай так больше, — наконец, сказала она.

— Кажется, я неделю буду пукать огнём, — еле выговорила я.

— Или делай, но тогда, когда я смогу проржаться. Иначе половина кайфа пропадает… — Джонсон закончила на какой-то непонятной ноте, точно её внезапно заткнули.

— Что? — спросила я и для верности щёлкнула пальцами у неё перед носом.

— Погоди-ка, — она нагнулась к тумбочке и принялась сосредоточенно вышвыривать оттуда всё подряд. А когда это увлекательное занятие было закончено, она разогнулась, держа в кулаке несколько ампул. Ампулы были с промедолом. Я ещё не успела забыть, как они выглядят.

— Кстати, о кайфе, — победно сказала она.

— Эээ… ты уверена? — осторожно спросила я.

— Слушай, прекращай, — легкомысленно сказала Джонсон, сворачивая у одной ампулы голову. — В следующий раз не кто-то, а мы с тобой запросто можем остаться посреди дороги с простреленной башкой — и вот тогда-то мы уже точно не оторвёмся. В аду, знаешь ли, таких услуг не предусмотрено.

Промедол разливался по венам, поднимаясь от ног горячей волной, и словно мягкой тёплой подушкой ударял в голову. Я уже начала догадываться, что если я сейчас не завалюсь спать, то поставлю на рога всю роту, если не весь город. Я легла на койку и смотрела, как слегка дрожат остатки жидкости в бутылке со спиртом. Наконец, бутылку сграбастала Джонсон с явным намерением допить, даже не разводя до состояния водки. Она могла пить чистый спирт, а я нет. Я хмыкнула и перевернулась на спину. Наверное, я так бы и заснула, не раздеваясь, вся облепленная этим дерьмом из канавы, если бы не вспомнила ту ночь в доме с выбитыми окнами, вместе с пьяным доктором, когда она вот так же пила неразбавленный спирт, а осколки стёкол на полу звенели, будто телефон далеко-далеко…

Я блаженно улыбнулась и подсунула руку под голову. Вместо потолка уже замелькали какие-то кадры, выдёргивая мой разум на грань между реальностью и наркотическим бредом… Где-то далеко-далеко… Далеко-далеко… звонил телефон…

И тут меня словно окатило холодной водой, и выдернуло в другую реальность — дальше, дальше, к чёрным заборам и сгоревшему грузовику, и ещё дальше, в проклятый посёлок с черепичными крышами и резиновым человеком-мячом…

Я вскочила и чуть не навернулась — расположение с какой-то радости не стояло на месте, а рывками вращалось вокруг меня, — а в голове хороводились мысли, словно скользили друг за другом по леске бусины от стеклянной гирлянды, какую цепляют на ёлку. Телефоны по военному времени имелись только в органах управления населённым пунктом. Время выхода колонны знала одна Берц. И день, и час, и минуту. На подготовку засады тоже требовалось время, хотя бы начиная с того момента, когда колонна тронулась — ну, и, заканчивая началом атаки. И времени у этих козлов было ровно столько, и не больше, потому что иначе они успели хотя бы заложить фугас.

Я в готовом виде вывалила это Джонсон. Некоторое время она сидела молча, а вот что было потом, я помнила уже какими-то кусками. Я помнила, что мы, пылая праведным гневом, нарезали круги около гаража, то и дело вляпываясь в собачье дерьмо, которым был живописно украшен пустырь по соседству. Но я не совсем понимаю, на кой шут мы хотели угнать БТР, если всё одно не проехали бы на нём и десяти метров. Наконец, мы отловили пацана из автороты, который под покровом ночи крался из самохода, и, прислонив его к стене, принялись доходчиво объяснять, что к чему. Пацан, который смотрел на нас, как кролик на сразу двух удавов, вывел из бокса внедорожник и через минуту мы уже мчались в ночи, замышляя кровавую месть.

За автомобильными стёклами было черным-черно — и это были просто стёкла, а не броня бэтера, и не брезент кузова, где ты сидишь плечом к плечу с товарищем. Это было как когда-то, давным-давно. Там тоже была облезлая легковушка, и дорога за двести километров в один из городков мегаполиса, а потом была дорога обратно, и тёмный ночной лес с липкими шишками и опавшей хвоей, которая скользила под ногами, как намыленная…




Это случилось, когда Ник сообщил, что нашего поставщика взяли с поличным.

— Послушай, у нас проблемы, — заявил он с порога — и тут же замахал руками: — Нет-нет, не то, что ты думаешь.

Ясен пень, при слове проблемы я думала только одно. Проблемы всегда имели две руки, две ноги и тупую башку, в которой требовалось проделать дырку, ну, или изобрести какой-нибудь ещё способ. По изобретению действенных способов специалистом был Ник, а вот всё остальное почти всегда ложилось на меня.

— Откуда ты знаешь, что я думаю? — настороженно спросила я.

Ник плюхнулся на табуретку, которая жалобно пискнула и накренилась на бок, и сообщил:

— Тони засыпался.

— И? — сказала я.

— Что — и? — удивился Ник. — Тебе надо объяснять?

— Зачем? — хмуро справилась я. Сотрясать воздух объяснениями было без надобности. Тони — это был опт, это были деньги, которые мы делали на разнице в цене опта и розницы. А теперь добрая половина бизнеса накрывалась медным тазом.

— Что — зачем? — раздражённо спросил Ник. — Ты же сама сказала это твоё "И?" с вопросительным знаком, или нет?

— Я хотела узнать, что мы будем делать дальше, — пояснила я.

— Мне иногда кажется, что всё пропало, — устало сказал Ник. — Вот знаешь — взяло, и ухнуло куда-то в тартарары. И тогда мне хочется просто сесть и сидеть, не шевелясь.

— Сиди, не вопрос, — разрешила я.

— Сижу, — покорно согласился он. — Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь.

— Ну да, — согласилась я.

За окном периодически шкрябали чьи-то ботинки, где-то мяукала кошка — мне казалось, что в подвале, — но на самом деле я не думала, что кто-то по доброй воле полезет под землю ещё глубже, чем я.

Ник потёр пальцами виски и сказал:

— Давай мыслить логически.

— Давай, — согласилась я.

— Тони укатают в качестве ходячего корма для вшей очень надолго. Так что имя "Тони" мы забываем, — сказал Ник и методично выдрал из записной книжки один листок.

— Не сори, — строго предупредила я.

— Не начинай, — возмутился он. — Сейчас мы решаем проблему, пусть даже я засру всю твою хату. Всё равно, хуже ей уже не будет.

— Ладно, — нехотя согласилась я.

Ник порвал листок в мелкие клочки и выкинул под стол.

— Продолжим, — удовлетворённо сказал он. — Теперь будем рассматривать альтернативные варианты. Тащи телефон.

Я притащила раздолбанный аппарат, стилизованный под старину, Ник приволок поближе к столу свою табуретку и положил перед собой записную книжку, придавив её вверху сахарницей. Я скромно сидела в сторонке и наблюдала за процессом.

— О`кей, я понял. Перезвоню. Минут через десять-пятнадцать, — говорил Ник в конце каждого разговора, а потом методично вырывал листок и делил его на аккуратные четвертушки.

Куча бумажных клочков постепенно становилась всё больше и больше, Ник хранил ледяное спокойствие, но толку пока что было чуть. Кого-то арестовали, кто-то драл за товар бешеные бабки, кто-то мог кинуть или слить — в общем, пока не выкруживалось ничего.

— Пусто, — констатировал Ник, закрывая записную книжку, которая стала почти лысой.

— Совсем? — уже обеспокоенно спросила я. Это был облом. Это была спокойная жизнь и пустые кошельки. Нет уж, свой парень по имени "облом" был мне откровенно не нужен.

— Совсем, — мрачно подтвердил Ник. — Если не считать Эла, который знает какого-то чувака в Энске, а тот чувак знает кекса, который продаёт полный весовой грамм по той же цене, что и Тони.

— Ну вот, — обрадовалась я. — А ты сказал "совсем".

— Здесь есть два фактора риска: третьи руки — стало быть, возможен кидок, — принялся объяснять Ник, загибая пальцы. Тут он загнул аж два пальца: посредников было двое.

— А ещё что? — забеспокоилась я, видя, как он намеревается загнуть третий палец.

— И, ко всему прочему, до Энска двести километров. То есть, товар надо везти за чёртовы двести километров, и при этом не спалиться, — третий палец присоединился к двум предыдущим. — Мало того, если всё пройдёт ништяк, его надо будет не просто разово везти, а возить. Часто и понемногу, — он загнул четвёртый и пятый пальцы и стукнул кулаком по столу. Сахарница подпрыгнула и звякнула металлической крышкой.

Мы помолчали, глядя в окно. То есть, на мелькающие там ботинки. Но другого выхода всё равно не было. Ник вздохнул и снова потянулся к телефону.

И вот после полудня мы выловили человека с раздолбанной машиной, по дороге зацепили Эла и на всех парах помчались в Энск.

Оказалось, двести километров — это не так уж и мало. Видать, только в моём подвале было холодно круглый год, а на улице стояло лето, солнце шпарило вовсю, и вскоре наша жестянка нагрелась так, что на капоте можно было жарить яичницу. Мы дружно обтекали и терпели.

В Энске Эл трусцой побежал к чуваку, который знает кекса, который… короче, от этого чувака зависело дело. Мы сидели в душной тачке, проклинали себя и весь этот дом, который построил Джек, и медленно закипали. Если бы Эл усвистел с деньгами, мы были бы уверены, что больше его не увидим — или увидим не так уж скоро.

Наконец, он прискакал, красный, как рак.

— Ну? — требовательно спросил Ник.

— Дома нет. Скоро придёт, — выпалил Эл. — Слушай, Ник, я звонил при тебе, разве нет? Что я сделаю, если у них тут опоздать на стрелку на час — это норма?

— Ничего не сделаешь, — разъярился Ник. — Это ТВОЙ чувак, приятель. Значит, ты отвечаешь. Опаздывает он, кидает или делает ещё какое-нибудь дерьмо. И запомни, — Ник поднял палец, — ты отвечаешь, даже когда он сидит на унитазе и какает. Понятно?

После этой тирады Ник со всей дури хлопнул дверцей и гуляющей походкой двинул куда-то во дворы, где была палатка с пивом или чем-то таким.

— Поганый город, — с ненавистью сказал Эл. Я промолчала.

Ник не возвращался довольно долго — а вернулся без денег и с пакетом порошка.

— Это как это? — обескураженно спросила я.

— А вот так это. Я догулял до первого двора, там на лавочке сидел какой-то крендель. Я подошёл и на шару спросил про зацепить. Понимаешь, просто на шару — ведь если бы он сказал "давай лавандос и жди", то я послал бы его в пень. И, что ты думаешь, было дальше? — гордо спросил Ник.

— Ты зацепил, — по логике вещей предположила я.

— Я не просто зацепил, — презрительно сказал Ник. — Я не знаю, что у них тут за порядки, но он, глазом не моргнув, отвёл меня прямиком к оптовику.

— Быть не может, — поразилась я. В нашем городе — какое там оптовики — розничники-то и те шифровались так, что, работай они на разведку, сделали бы просто головокружительную карьеру.

— Может-может, — довольно сообщил Ник. — Мало того: оптовик при мне достал весы и мешок с этой бедой — так что я взял по максимуму.

— Слушай, — осторожно сказала я. — А ты не думаешь, что здесь дело нечисто? Так вот, на шару, просто не бывает.

— Да нет, вроде… — обеспокоенно начал Ник, но видно было, что он уже погнал. Он пихнул в бок водилу, который старался взглянуть на порошок хоть одним глазком — и через минуту или две мы уже домчались до ближайшего леса: товар требовалось опробовать — и чем быстрее, тем лучше, так как начинало темнеть.

Ещё через две минуты мы убедились, что всё в порядке. А ещё через две поняли, что с нашей головой произошёл караул. Нет, товар был хорош. Товар был очень хорош. Но нам, обторченным в дупелину, надо было везти его чёртовых двести километров по дороге, на которой отсюда и до нашего города было минимум пять постов дорожной полиции.

— Ах, да, — очень вовремя вспомнил Ник и задумчиво поскрёб макушку. — Я кое о чём забыл.

— О чём это? — с беспокойством спросила я, уже чуя подвох.

— Оптовик предупредил меня, что на этих постах стопорят каждую вторую тачку с неместными номерами, — задумчиво ответил он.

Ну вот. Так я и знала. Конечно, хоть в чём-то, да дело просто обязано было быть нечисто. Ясен перец, что шмон машин, едущих из этого рая, видать, приносил полиции стабильный и немаленький доход.

— Предлагаю сделать финт ушами, — тут же придумал Ник. — Через посты едет одна машина — с тобой, разумеется, — он хлопнул водилу по плечу.

— А мы? — спросил Эл.

— А мы — то есть, я, ты, Ева и кайф вылезаем, обходим пост по лесу, а потом нас подбирает тачка, — сказал Ник не терпящим возражений тоном. Эл застонал.

Впереди замаячил первый пост. Мы хлопнули дверцами и устремили свои усталые стопы в лес.

Чёрт подери, так было пять или даже шесть раз. Мне казалось, что за этот день я прошла на своих двоих столько километров, сколько не набралось бы, если сложить всё хождение за полгода.

Тогда, в моём подвале, Ник загнул только пять пальцев. Сейчас я бы загнула все десять — потому что эта свистопляска повторялась каждый раз… И каждый раз был вечерний или ночной притихший лес, над нашими головами шумели кроны сосен, — а где-то ещё выше кружилась на ветру яркая вечерняя звезда. Мне хотелось хоть раз лечь и посмотреть на неё, и послушать, про что шепчутся сосны — но надо было вставать и идти, и мы каждый раз вставали и шли дальше, своей дорогой, у которой не было конца…




Я прилипла виском к стеклу внедорожника, в полусне-полуяви вспоминая эту старую историю — и улыбалась, сама не зная чему. Наверное, это было похоже на сон, какие видят все люди, если бы это не был кусок моей жизни. А я улыбалась — просто потому, что вспоминала ту первую дорогу в Энск, сверкающий летний полдень и такую же тёплую ласковую волну опийного кайфа, поднимающуюся снизу вверх.

До города оставалось всего ничего, как у меня наступил момент просветления. Машина подпрыгнула на ухабе, я треснулась мордой о стекло и окончательно проснулась.

— Джонсон! — осторожно позвала я, потирая скулу. Джонсон дремала, навалившись на противоположную дверь всей своей тушей. Если бы вместо двери оказалась я, то меня бы просто выдавило из собственного тела, как пасту из тюбика.

— А? Может, допьём… там немного… — сказала она, не открывая глаз и блаженно улыбаясь.

— А, может, доколем? — проворчала я.

Джонсон снова прилипла к двери.

— Рота, подъём! — крикнула я ей в самое ухо. Пацан-водила вздрогнул, машина вильнула и чуть не влипла в покосившийся столб.

— Ковальчик, ты не хочешь заткнуться? — недовольно спросила она, приоткрыв один глаз.

— Давай, просыпайся, — громко сказала я и для надёжности дала ей тумака.

— Тут глухих нет, — пробубнила Джонсон.

— Уж не знаю, кто тут есть, а кого нет, — сказала я. — Но вот оружия тут нет точно.

В этот момент она потягивалась, хрустя всеми своими костями, словно рядом со мной сидел скелет. Мои слова дошли до неё как раз на середине процесса. Она тормознула, застыв с вытянутыми вперёд руками, точно изображала маньяка, готового начать душить незадачливого таксиста, — но всего только секунды на две.

— Ты знаешь, Ковальчик, что-то подсказывает мне, что мы справимся и так, — она с завыванием зевнула. — И с чего бы это, а? Не знаешь?

— Знаю, — ехидно заметила я.

— И с чего? — добродушно спросила она.

— С того самого, что гуляет у нас в крови, — пояснила я.

— Правда? — удивилась она и икнула.

— Ага, — жизнерадостно подтвердила я.

— У нас есть план? — поинтересовалась она.

— Нет, — сказала я. — Но, думаю, в нужный момент включится что-нибудь эдакое… — я помахала в воздухе рукой.

— Какое? Ты вытащишь из трусов базуку? Или бластер?

— Ну, знаешь, как бывает: бац — и включается какой-нибудь внутренний голос или второе дыхание, — мечтательно ответила я.

— Твоя кукушка точно сказала тебе "пока", — пожалуй, диагноз был куда как точен.

— Твоя тоже, — беззаботно сообщила я. Джонсон вздохнула.

За окнами замелькали редкие домишки предместья. Водила пригнулся и почти влип в руль, над которым торчали только его уши.

Я не знаю, снесло ли у меня крышняк от алкоголя, промедола, или от всего сразу, или на меня так повлияло то, что случилось с Берц и ещё десятью сослуживцами. Вся эта авантюра могла запросто привести к тому, что мы бы в очень скором времени стали двумя симпатичными неопознанными трупами. Я поглядела на маячившие впереди уши, розовые в свете фар, и мысленно поправилась: тремя неопознанными трупами в сгоревшем внедорожнике со снятыми номерами.

А потом я взяла и выдала эту мыслю вслух. Водила съёжился ещё больше, извлёк откуда-то внушительную монтировку и положил её рядом с собой.

— О-па, — обрадовалась Джонсон. — Парень, да ты фокусник. И что это у нас такое?

— Это если нападут, — озираясь, сказал водила.

— Нападут, догонят и ещё дадут, — она отобрала у него монтировку. — Фары выключи, свет не зажигай. На кого нападут-то, ёкарный бабай? На пустую тачку, которую с пяти метров не видно, потому что в этой жопе темно, как и должно быть в жопе?

Водила поник.

— Ах, да, — добавила я. — Не кури и не шевелись — они этого не любят.

— Кто? — жалобно спросил он.

— Зелёные человечки, — сказала я, и мы заржали, как ненормальные, хотя, исходя из трагичности момента, мы должны были временно переквалифицироваться в разведку. Я, давясь смехом, который просто лез из меня, как я ни пыталась заткнуться, сказала об этом Джонсон.

— Перевакл… Переклавиф… Ладно, чёрт с ним. Прокрасться в здание… га-га-га… по-пластунски… тише воды, ниже травы… ой, не могу, — я уже чуть не задыхалась, честно. — Подобно призракам, летящим на крыльях ночи…

Джонсон зажала рот и нос и согнулась пополам. Я стояла рядом в таком же положении и изо всех сил топала по земле, чтобы угомониться. Звуки были такие, точно кто-то большой и могучий пёр напролом. Наконец, мы успокоились.

Стрекотали в кустах цикады, какие-то ночные цветы пахли так, что кружилась голова, хотя, вполне возможно, что она кружилась немного от другого, — и ещё было слышно, как мы отдувались, словно всю дорогу досюда проскакали галопом на своих двоих.

— Кстати, о летящем, — не выдержала я.

— О чём летящем? — удивилась Джонсон.

— Призраке. На крыльях ночи, — сказала я и фыркнула.

— Так, Ковальчик. Не начинай снова здорова, — предупредила она.

— Это не то, про что ты думаешь, — отмахнулась я.

— А про что? — с подозрением спросила она.

— Ты знаешь, кто такие ав-гу-ры? — мне просто приспичило блеснуть эрудицией.

В этот момент где-то рядом раздался шорох — и моё веселье испарилось, как не бывало.

— Ну, кто? — спросила Джонсон и оглянулась.

— Потом, — сказала я шёпотом.

Тревога была ложная: цикады стрекотали по-прежнему, и шастали где-то в темноте свободолюбивые местные коты.

Мы выждали ещё минут десять и пошли к зданию новой мэрии. Здание было временное, и то ли свой дом показался ему мелким, то ли ещё почему, но резиновый крендель под названием вице-мэр пребывал тут постоянно. Света почти не было, только пробивался сквозь стекло на первом этаже еле заметный огонёк свечи или керосиновой лампы. Джонсон засунула монтировку в кривую щель между створками входной двери и подналегла. Дверь скрипнула и поддалась.

Круглый вице-мэр в пижаме читал книгу. Хрен её знает, какую, потому что, увидев нас, он затрясся, будто схватился за оголённые провода, и книга улетела под диван.

— Девочки… Здра… Здра-а-авствуй… те, — сипло пискнул он.

Мне тут же показалось, что он и впрямь сделан из резины, как надувная баба из секс-шопа, и его только что проткнули ножом.

— Ясное дело, не мальчики, — буркнула я вместо приветствия.

— А… Да… — сказал толстяк. Я подумала, что ещё секунда — и он описается от счастья, так он рад был, наверное, нас видеть. Я опять вспомнила про сексшоповскую бабу, как она сморщивается, когда выходит воздух, и уже не важно, сколько она стоила — десять монет или сто. Казалось, ещё немного — и этот придурок так же сдуется и превратится в бесформенную резиновую тряпку.

На этом месте на меня снова накатило, и я согнулась в три погибели.

— Мне кажется, тебе надо в туалет, — заботливо сказала Джонсон. — И, чем быстрее, тем лучше. Иначе ты рискуешь намочить штаны. Ну, что там ещё?

— Так вот, — я посмотрела на Джонсон — ну так строго, строже просто некуда. — Ты знаешь, кто такие… Ну, эти…

— Кажется, ты сказала, авгуры, — вспомнила она.

— Ну да, — сказала я. — Ты знаешь, что это за штука?

— Понятия не имею, — ответила Джонсон, созерцая вице-мэра.

— Слушай, а ты не помнишь, к чему я это спросила? — я не дурковала, я и правда не помнила.

— Какая-то лабуда про летящих призраков, — подумав, сказала она.

— Ах, да. Так вот — есть такие чуваки, которые что-то делают с птицами… — начала я.

— Что это за бред? — удивилась Джонсон.

— Они гадают по их мозгам. Прикинь? — спросила я и подмигнула.

— Ты предлагаешь использовать в качестве птицы вот это? — она ткнула пальцем в толстяка.

— Ага, — радостно подтвердила я.

Этот жиртрест издал писк и прижал к груди пухлые ручки. Джонсон обошла его по кругу, рассматривая, как товар на базаре, и недовольно щёлкая языком.

— Не знаю. Мозгов не маловато? — с сомнением сказала она.

— Нет. В самый раз, — заверила я. — Так что, дядя, готовься — думаю, твои мозги будут гораздо лучше смотреться на стене, чем внутри твоей башки, ведь там их никто не увидит.

— Девушки… А можно мне по… поговорить с госпожой Берц? — робко спросил толстяк. — Скажите, где госпожа Берц… пожалуйста…

И тут словно тайфун пронёсся по комнате.

— Госпожу Берц тебе, мать твою? А больше никого не надо? Может, ещё подгузники поменять, а, дядя? Нет, не требуется? Странно, — в две лужёные глотки мы орали так, что, казалось, сейчас вылетят стёкла.

— Я ничего не сделал, — толстяк закрыл лысину руками — сразу, как на него обрушился шквал крика — похоже, нашими коллективными децибелами ему неслабо дало по барабанным перепонкам. Видать, он ожидал, что мы в ту же секунду отшибём ему голову. Нет, дядя, всё не так просто. Мало того, у нас просто нечем было проделать ему дырку в чайнике, кроме, разве что, монтировки.

— Я ничего не сделал. Я ничего не сделал. Я ничего не сделал, — он продолжать вопить, как заведённый. У меня начало звенеть в ушах. Этому борову не повезло вдвойне — потому что веселье у меня сменилось дикой злостью — стоило ему только упомянуть Берц.

Я подошла и съездила ему по лысине, точнее, по пальцам, из-под которых эта самая лысина блестела, как начищенный медный котелок. Человек-мяч заверещал.

— Заткнись, — одновременно рявкнули мы.

Я не знаю, почему мы были так уверены в том, что только он имел доступ к телефону. Всему виной был злостный коктейль алкоголя и синтетической морфы. По идее сюда мог зайти любой сосед, кум или продавец из ближайшей лавчонки, и, как-нибудь исхитрившись, позвонить. Было необязательно разговаривать — могла существовать договорённость на сигнал одним прозвоном — а это заняло бы от силы десять секунд, например, пока жирный урод таскался поссать. Это и требовалось выяснить. И я даже, кажется, уже знала, как заставить его захлопнуть пасть, а потом с моей помощью хорошенько подумать и выдать что-нибудь членораздельное.

— Пасть закрой, — приказала я и добавила весомый аргумент в виде удара ребром ладони ему по горлу. Человек-мяч захлебнулся, и визг сменился хриплым бульканьем.

— Послушай, Джонсон, — начала я. И вдруг подумала, что до сих пор не знаю её имени. Или не помню.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.

— Слушай-ка, а как тебя зовут? — поинтересовалась я.

Сначала она вытаращилась на меня так, будто у меня выросла вторая голова, или на этой единственной появились рога.

— Не боись, это не прикол, — подбодрила я. — Просто интересно.

— Ники, — неохотно сказала Джонсон. — Но потом эту самую Ники переделали в Никсу — и то лучше.

— Пожалуй, — согласилась я.

Надо же. Наверное, это была судьба — что и люди вокруг меня попадались с именами, похожими, как две капли воды. Просто в тот момент я снова вспомнила о тех, кто остался навсегда там, у этого посёлка без названия на въезде — и подумала, что и нас могут уложить, и мы больше не встанем, — а я даже не буду знать её имени… "Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь", — когда-то сказал мне Ник — когда вопрос встать или не встать зависел только от меня, а не от всех этих 7.62, 14.5 и прочих грёбаных цифр. Это был всего лишь вчерашний день. Я встала и пошла, а десять человек, делившие со мной хлеб, работу и крышу над головой — нет.

— Только не вздумай при всех называть меня по имени, — грозно предупредила Джонсон. — К чертям. Никаких имён.

— Не вопрос, — заверила я. — А сейчас я испробую на подследственном одну фишку. Учись: старая полицейская разводка.

— А подействует? — спросила Джонсон.

— Не прокатит — повторим, — успокоила я.

— На кой чёрт тебе это надо? — с сомнением сказала она, стоя с монтировкой в руках и кровожадно косясь на клиента.

— Потому что, Джонсон! — Чёрт подери! Я хотела достать эту гниду, кем бы он или она ни была, я хотела раскатать эту сволоту по стене — по-моему, я никогда ещё не хотела убить кого-то так сильно. Это была уже не работа, и не часть контракта за золотишко в банке нейтральной страны: этот кто-то был мой личный враг.

Психическая атака удалась, теперь мы приступали ко второму этапу.

— Джонсон, ты давно последний раз была в цирке? — начала я издалека.

— Вообще не была, — буркнула она.

— Прекрасно. Восполним пробел в твоём воспитании, — с этими словами я подошла к толстяку и схватила его за предплечье. Он снова заверещал, как заяц в капкане, но я дёрнула его за руку с такой силой, что пижама затрещала по швам. Он взбрыкнул, стол отъехал назад и завалился на бок.

— Стол поставь, — отдуваясь, крикнула я Джонсон, стараясь перекрыть визг, который переходил в ультразвук — знаете, как эти новые машинки в кабинетах у дантистов. Их вроде и не слышно, а иной раз челюсть сведёт не оттого, что ты пришлёпал сюда лечить острую боль, а потому что этот звук ввинчивается в мозги, как сверло.

Стол был на месте, и теперь я прижимала к нему чужую потную руку с такой силой, будто от этого зависела моя жизнь.

— Сейчас я покажу тебе фокус, — пыхтя, сказала я Джонсон, беря карандаш и продевая его у толстяка между пальцев — один палец сверху, один снизу, потом опять — сверху, потом опять — снизу. Ладонь с пальцами была похожа на связку сарделек. То есть, нет. На связку мокрых варёных сарделек, которые вдобавок умеют ещё и горлопанить.

— Пристегните ремни и заткните уши. Фокус называется "Аттракцион невиданной разговорчивости", — пояснила я — и со всей дури врезала кулаком по этой его мокрой руке.

Конечно, я знала, что он заорёт. Но я понятия не имела, что он ТАК заорёт. Внутри ходиков, которые мирно тикали себе на стене, звякнула пружина, гиря в виде шишки опустилась на метр ниже, с потолка посыпалась извёстка, а Джонсон тут же схватилась за уши, будто они могли в любой момент отвалиться, и потому их надо было покрепче прижать к башке.

Толстяк закончил изображать сирену — теперь он просто лежал на полу и стонал, зажмурившись и изо всех сил сжимая левую руку правой.

— Ни фига себе, — слегка ошарашено сказала Джонсон. — Это что?

— Я же сказала: аттракцион невиданной разговорчивости, — я прислушалась — недоделанный мэр на полу уже не просто стонал. Из него в перерывах между стонами, слезами и иканием выскакивали какие-то слова.

— Может, поделишься богатым опытом допросов, а, Ковальчик? Ну, и откуда ты это знаешь? — озадаченно спросила Джонсон. — Гляди-ка, никак сработало?

— Оттуда, — я посмотрела на свою левую руку и сжала пальцы в кулак.




Я знала это оттуда же — только тогда я валялась на грязном полу, пытаясь увернуться от двух дюжих полицейских, которые задались целью во что бы то ни стало как следует познакомить меня со своими ботинками. Ботинки были тяжёлые. Орала я громко — но в основном для показухи. Когда дело касается путёвки в жизнь сроком на несколько лет, да ещё в санаторий где-нибудь поблизости от самой жопы земного шара, кто угодно сдуркует так, что и бывалый вояка от жалости пустит слезу.

Прослезилась бы даже могильная плита, сделанная из гранита. Только не эти козлы.

Вся канитель началась с похорон моего клиента, на которые я притащилась чмокнуть его в напудренный лобик и помахать на прощание ручкой.

— Только идиот попрётся провожать в дальнюю дорогу чела, которого он же и спровадил на тот свет, — невзначай сказал Ник. Я скромно промолчала, а потом отправилась на кладбище: если у кого-то имелись подозрения, после мероприятия этот кто-то мог идти курить в сторонке.

Гомонили скорбящие, где-то недалеко шумела автострада, как вдруг из этой самой сторонки ко мне подвалил некто, сунул в нос полицейский значок и настойчиво попросил незамедлительно составить ему компанию в специально отведённом для этого месте. Так я оказалась здесь — и через пять минут из меня уже принялись вытрясать душу.

— Поднимайся, ты. Как тебя? Слышь, нет? — наконец, сказал полицейский Номер Раз, утирая со лба трудовой пот.

Я с трудом встала на колени, собираясь сжать зубы и подняться. Единственное, чего мне сейчас хотелось — это отловить Ника и запихнуть в свою шкуру, на которой, по ходу пьесы, в данный момент проводили эксперимент по выживанию.

— Мордой к стене, ну! — кто-то из них отвесил мне смачный пинок. Я по инерции влетела в стену, покрашенную до середины в зелёный цвет — то ли так было положено, то ли кто-то зажал половину краски. У стены оставалось только одно преимущество, чему весьма порадовались мои синяки: она была холодная, как кусок льда. Я скосила глаза и огляделась: стол — одна штука, стул — две штуки, сейф около стены и решётка, которая когда-то была белой, а теперь наполовину облезла, точно краску с неё специально соскабливали ножом.

Только я прижалась к стене всем телом, да что там — всей душой, с меня чуть не с мясом содрали браслеты и развернули мордой к народу.

— На стульчик присядь, голуба, — сказал Номер Два. — Поговорим.

Это был способ, который сто пудов порадовал бы Берц, если бы она вдруг поехала чердаком и решила, что каждый человек, присланный вербовщиками, должен для начала отлежать недельку в лазарете. Это называлось психическая атака — меня исколошматили до состояния отбивной, а потом дали пять минут: обосраться, передумать всё, что можно, и просчитать дальнейшие варианты своей судьбы — исходя из всего списка моих прегрешений.

— Ну? Что скажешь? — сказал Номер Два и закурил.

— Не знаю, — печально ответила я, разглядывая пол.

— А знать кто будет? — риторически спросил он.

— Тоже не знаю, — я шмыгнула и вытерла рукавом нос. — А хоть про что?

— Про правду, родная, — выдал он и отечески улыбнулся во всю челюсть.

Я примерно представила, на сколько тянет правда, и поняла, что в качестве психической атаки меня не сломил бы даже полк матросов на зебрах.

— Чьих рук дело, — он вынул бланк протокола, ручку и разложил всё это хозяйство на облезлом столе. — Что-нибудь нежное и ласковое роди уже, не томи. И гуляй на все четыре.

— Да я разве знаю? — сказала я, и глаза у меня были ну такие ясные, что — вот честно — пожалела, что зеркала у них тут явно не предусмотрено уставом.

Номер Два вздохнул и отложил ручку.

— Не знаешь, стало быть, — грустно сказал он. — Эх, родная, тоскливо с тобой — ничего-то ты не знаешь, и знать не хочешь. Да?

Я так завертела башкой, что чуть не навернулась со стула.

— Наркотики? Алкоголь? Мужчины? — монотонно вопрошал он и смотрел в окно. Наверное, по ходу дела выявлялись мои пристрастия — а следом навертелось бы что-нибудь ещё, — если бы от меня прозвучало ещё хоть одно слово, кроме "нет".

Я, как заведённая, твердила "нет" — и тоже смотрела в проклятущее окно, мечтая, чтоб резко случилось светопреставление, и я бы выломилась отсюда, хоть бы даже мир в эту минуту снова обретал вид первобытного хаоса.

— Женщины? — подумав, спросил он.

— Да вы что? — возмутилась я. — Непотребством всяким не занимаюсь.

— Ну, чем ты занимаешься, и дурак бы догадался, — сказал Номер Раз и шваркнул окурок мне под ноги. — И про непотребства кому-нибудь ещё байки травить будешь. Чем ты ещё заниматься-то можешь?

Я хотела уж было напрячься, как вдруг до меня дошло, в чём прикол. Сначала мне стало обидно, что меня приняли за шлюху с ближайшего угла, но я тут же решила, что уж лучше побуду в образе шлюхи, если им так нравится, нежели начну в скором времени считать деревья в тайге или белых медведей.

— Ну да, — покорно сказала я. — Есть такое дело.

Но тут же оказалось, что роль шлюхи имеет свои издержки. После всей этой канители я поняла, что занятия круче просто нет. Эти уроды в подкованных железом ботинках пребывали в святой уверенности, что мы — то есть, они — знают всё. Кто кому прострелил башку, кто торгует наркотой и всё остальное, чем требовалось пополнять сводки происшествий. А потом повышать раскрываемость. Выбивая информацию способами, не совместимыми с жизнью.

Чёрт подери! Не могла же я давать показания на саму себя?! Даже если бы я захотела, то до раздвоения личности мне было ещё далеко.

— Ну, вот видишь! — обрадовался коп. — Уже веселее. Ну, отвечай давай.

— Что? — тупо спросила я.

— Как что? — оторопел Номер Два. — Чьих ручонок шаловливых дело? Крендель в гробу, нашпигованный цианидом. Так понятнее?

— Не знаю, — робко сказала я и от смущения шаркнула ножкой.

— Не знаешь что? Понятнее или непонятнее? — спросил Номер Раз из своего угла, зевнул и подгрёб поближе к столу.

— Господин полицейский… — начала я.

— Так. Уже лучше. Ну, так кто парня кончил и за что? — весело спросил он.

— Господин полицейский. Мне в детстве на голову горшок с геранью упал, — закончила я, ожидая, что он тут же даст мне в челюсть, и всё завертится по новой.

— Ага, — задумчиво сказал он, и я почувствовала, что второй этап допроса на этом "ага" и закончится.

— Лапку дай, — он поманил меня пальцем.

Я протянула руку.

— Ничего так пальчики. Нежные, — сказал он, проделывая этот фортель с карандашом.

В чём прикол, я узнала через секунду.

— Были, — сказал он и со всей дури врезал мне по руке.

Кажется, у меня в башке сработало какое-то реле. Сколько я орала, я не помнила — но зато я не чувствовала в это время ни боли, ни страха. Ни своей руки.

Оказалось, самое страшное было вытерпеть следующий час, во время которого я просто сидела на стуле и молчала, — потому, что больше всего мне хотелось с крейсерской скоростью ломиться к ближайшему холодильнику и сунуть туда руку. А, может быть, не только руку, а всю себя целиком.

А потом этот час прошёл, мне отвесили символический пинок под зад, — и я полетела искать лёд, врача, морфий, цианистый калий, или верёвку с мылом — кого угодно и что угодно. Точнее, это только так казалось, что полетела — на самом деле я еле шла, придерживая левую руку правой и гадая, сколько пальцев мне сломали.

Ни одного. Я просто несколько дней обнималась с ведром, полным ледяной воды, и только тем и занималась, что смотрела в окно. У меня был непредвиденный отпуск.

На вторые сутки, когда я уже маленько заскучала, в окне появился Ник. Увидев наш с ведром невесёлый тандем, он замер, а через минуту в двери загремел ключ.

— Хм… — сказал он. — Это то, что я думаю?

— Я не знаю, что ты думаешь, — флегматично сказала я. — Может быть, что-нибудь эдакое, за что тебе надо надавать по чайнику?

— Если начались приколы, то всё не так плохо, — разумно предположил он.

— Кому как, — ответила я.

В принципе, на него было не за что злиться. Я могла, наверное, при желании стать воспитателем в детском саду или заниматься какой-нибудь подобной шнягой, и в своей жизни мне надо было винить только себя.

— Что с рукой? — всё-таки спросил Ник.

— Два часа в обществе зелёной стены, решётки и двух ретивых деятелей, которые знают классную шутку с карандашом.

— Слушай, я не специально посоветовал тебе отправиться на чёртовы похороны, — виновато сказал Ник.

— Конечно, не специально, — подтвердила я. — Ведь ты не говорил что-то там про меня, так? Ты ги-по-те-ти-чес-ки говорил про того, кто провернул то дело.

Ник на секунду замер, вникая в то, что я сказала, а потом усмехнулся.

— Ну да, — согласился он.

— Вода, — жалобно сказала я в рифму, показывая глазами на ведро.

Ведро слегка нагрелось. Ник аккуратно снял его с моей руки и через секунду уже загрохотал в ванной.

Ни ему, ни мне не надо было намекать дважды…

А мой подвал единственный раз в жизни казался мне тогда самым чумовым местом на свете — потому, что он был холодным, как погреб…




— Оттуда, — мрачно повторила я и резко опустила руку вниз. Что-то часто я стала думать про то, что было не разбери поймёшь, когда. Зато у меня имелась очередная байка для следующего письма. Чёрт подери, если так пойдёт дальше, мои каракули можно будет собрать в стопку и напечатать книжку — если кто-то, конечно, станет читать такую муть.

Я вспомнила о докторше — и тут же, разом протрезвев, кожей, печёнкой и задницей прочувствовала, как далеко мы от Старого города. Эту тряскую дорогу я ощущала так, словно всю её пропёрла пешком, не иначе.

Небо на востоке начинало светлеть, и я поняла, что стоит быстрее шевелить батонами, если мы хотим и дальше пребывать в добром здравии.

— Светает, — я ткнула пальцем в сторону окна.

— Вижу, — сказала Джонсон.

— Если мы пошевелимся, то успеем до подъёма, — сказала я. — Может быть.

— А, может быть, и нет, — предположила она.

Я посмотрела на ходики. Они стояли. Можно было хорошенько подумать и прикинуть, что сейчас часов пять или даже меньше.

— Сведём вероятность краха к минимуму, — подытожила я, с мрачной решимостью предвкушая время, которое мы с пользой проведём в нарядах, до блеска отдраивая сортиры от присохшего дерьма.

— А с этим что? — спросила она, пропуская монтировку через сжатый кулак.

Толстяк лежал на полу и теперь точно сдулся окончательно. Я наклонилась и пощупала пульс — под жирным ухом, похожим на вареник, только что без сметаны, билась жилка. Он был жив, но либо потерял сознание, либо додумался включить дурака.

— Ничего, — мрачно сказала я.

— Как ничего? — оскорбилась Джонсон.

— Ты помнишь хоть что-нибудь, что он болтал? — спросила я.

— Ну, как тебе сказать, — она поскребла монтировкой затылок. — Я, конечно, не утверждаю, что он орал "да, я стукач, убейте меня". Но я слышала слово "проболтался".

— Вроде бы так, — припомнила я и почувствовала, что снова начинаю прямо-таки распухать от злости.

— Ковальчик, а ты не думаешь, что если бы мы спросили, он бы признался в чём угодно? — предположила Джонсон. — Даже и без этой твоей демонстрации искусства пытки?

— Например? — я слегка тормознула.

— Например, в том, что это он ходит и подглядывает в окна женской бани, или ест собак, или торгует противотанковыми ракетными комплексами, — кисло пошутила Джонсон. — Особенно после трёх твоих фортелей подряд.

— Считаешь, я погорячилась? — хмуро спросила я.

— Какая теперь разница? — удивилась она.

— Никакой, — сказала я. — После этих его "девочек" меня надо было не подпускать к нему даже на метр.

— Мы можем шлёпнуть его сами, или перестраховаться и отбуксировать в часть, — предложила она.

— Чёрт подери! — прокомментировала я.

— С-с-сволочь, — с угрозой сказала Джонсон и ещё разок приложила толстяка под рёбра. Он валился мордой в пол, как куль с мукой, и, похоже, правда был без сознания.

Времени на размышления оставалось не так-то много. Чёрт, я хотела его кончить. Я больше всего на свете хотела кончить ту скотину, которая подвела нас под монастырь. А ещё я не хотела огрести по самые помидоры за труп представителя местной администрации, потому что, хоть убей, я ничем не могла доказать, что именно он являлся пресловутой скотиной — даже себе. У нас в активе были мои сомнительные логические построения, резиновый крендель с отбитыми граблями, и быстро проясняющаяся голова. Которая к тому же начинала побаливать. Но не было даже самого завалящего диктофона или кинокамеры.

Да и какой, к чертям, диктофон?! Если мы подорвались в ночь, не вооружившись даже кухонными ножами — о каком диктофоне вообще могла идти речь?

Небо на востоке светлело так быстро, будто солнце гнали из-за горизонта пинками. Мы, не сговариваясь, выволокли эту груду мяса на улицу и затолкали в наш задрызганный лимузин.

— Не спать! — Джонсон отвесила подзатыльник водиле, который дрых на руле.

— А?! Подъём? — он подпрыгнул так, словно она нажала на кнопку катапульты — и со всего размаха влип башкой в потолок. Раздался звук, будто треснули по жестяному чайнику.

— Нет, тревога. И марш-бросок с полной выкладкой, — пыхтя, сказала Джонсон — мы как раз изо всех сил пихали захваченную в плен тушу, но она, хоть ты тресни, не желала принимать компактную позу эмбриона, а расползалась, словно квашня.

— Слушай, засунь её куда-нибудь подальше от меня, — Джонсон отдала мне монтировку. — Иначе я проломлю этому типу башку, а труп останется только закопать или сжечь.

— Никаких сжечь, — строго сказала я.

— Лучше закопать? — усмехнулась она.

Я посмотрела на неё, как на ненормальную и подтвердила:

— Лучше. И ещё я знаю, какое место лучше всего использовать для засовывания монтировки. Потому что с твоим "сжечь" мы точно не успеем к завтраку.

— Только не говори о еде, — в ужасе сказала Джонсон.

На этом месте я поняла, что меня тоже начало тошнить так, что туша под нашими копытами реально рисковала приехать на место по уши в содержимом наших желудков.

Мотор завёлся сразу, и вскоре под колесами замелькала дорога на Старый город. Это было странно: мои мозги, уже основательно проветрившиеся от коктейля, склонны были видеть всё в чёрном цвете. Так что я не удивилась бы, если бы мотор заглох на второй секунде, и вдобавок нас с одной монтировкой на троих окружила бы толпа стрёмных личностей с АК наперевес.

Высоко в небе горела яркая звезда — быть может, та самая, которая кружилась на ветру над соснами где-то по дороге на Энск — город, от которого в моей памяти осталось только четыре буквы названия.

— Смотри-ка, звезда, — сказала вдруг Джонсон.

— От сантиментов меня тошнит ещё больше, — сообщила я. — Не думала, что ты станешь пялить зенки в небо.

— Какое небо? — удивилась она.

— Только что ты сказала про звезду, — раздражённо напомнила я.

— Если ты не в курсе, она висит у тебя на цепочке, — устало сказала Джонсон, зевая во всю пасть.

Я повозила пальцами и нащупала докторшину цепочку. И от этой загогулинки на ней, которая оказалась звездой, вот честное слово, шло тепло — её сердца.

Толстяк лежал под нашими ногами, и от него воняло мочой. "Хорошо, что не дерьмом", — равнодушно подумала я.

Мы как раз миновали сгоревший грузовик и руины дома, который похоронил под собой станкачи. А в вышине над всем этим переливалась звезда, живая, как капля ртути. И это было так странно, словно я держала в руке её кусочек. Наверное, она и вправду приносила удачу, докторша не врала.

Особист в чине капитана молча выслушал нашу печальную историю и внимательно посмотрел на опухшие рожи.

— Молодцы, — сказал он и зевнул. — Бдительность — это наше всё.

Мы приободрились.

— Два наряда вне очереди, — флегматично продолжил он. — Извольте доложиться ротному.

— Есть два наряда вне очереди, — мрачно сказали мы. — Лейтенант Берц…

— Ах, да, — спохватился он. И вдруг добавил: — Ладно. Тогда доложитесь тем более.

От неожиданности я вздрогнула, а где-то внутри словно исчезла и перестала давить на сердце большущая глыба льда. Из его слов выходило, что с Берц всё будет хорошо — раз нам только что велели сию секунду мчаться к ней. Как и обещала… Адель.

— Разрешите идти? — сказала Джонсон.

— На лазарет — пятнадцать минут. Время пошло, — почти добродушно сказал капитан, и мы выскочили за дверь, как наскипидаренные.

— За что два наряда? — обиженно спросила Джонсон.

— За самоход, — вздохнула я.

— Вот урод, а? — проворчала она.

— Время пошло, — напомнила я. И мы поскакали пред ясные очи Берц.

Она находилась там же, только рука на этот раз не болталась, как у покойника, а спокойно лежала поверх одеяла.

Мы тормознули возле дверей. Вокруг не было ни души.

— Пошли, — сказала я Джонсон в самое ухо, но она так замотала башкой, что чуть не треснула меня по носу.

Я пожала плечами, и, затаив дыхание, на цыпочках пошла к Берц. Клянусь, я кралась, словно мышь, и, тем не менее, чёртовы половицы начали скрипеть, будто мы снимали фильм про дом с привидениями. Я уже взмокла от усердия, когда Берц неожиданно открыла глаза:

— Ковальчик, кота за шарики не тяни. Мухой ко мне. А то как слон в посудной лавке — ещё до того, как она подверглась тотальному уничтожению вместе со слоном, когда в неё попала противотанковая ракета, — сказала она.

Мне тут же стало стыдно.

— Госпожа Берц… — начала Джонсон.

Так, запинаясь и заикаясь на каждом втором слове, мы доложились, как выразился тот особист, только что продравший глаза.

— Молодцы, — похвалила Берц. И вдруг спросила: — Сколько влепили?

— Два наряда, — нехотя ответила Джонсон.

— Три наряда, — невозмутимо сказала Берц.

— Как три наряда?! — ахнула Джонсон. — За что, госпожа Берц?!

— Четыре наряда, — тут же поправилась Берц.

— Есть четыре наряда, — кисло сказали мы. — Разрешите идти?

— За то, что полночи профукали в выхлоп. За то, что отработали херово, — вдруг объяснила Берц, которая никому и ничего не объясняла в принципе. — И за спирт.

Мы переглянулись и потупились, решив, что лучше промолчать — каждое слово волшебным образом могло трансформироваться в наряд. Не просто в наряд вне очереди, а в НАРЯД, чёрт подери, фиг знает какой по счёту, после бессонной ночи и всего, что к ней прилагалось.

— Идите, — устало закончила Берц. — И больше не попадайтесь.




Два наряда подряд на этой грёбаной кухне сами по себе были западлом. Не говоря уже про то, что после всех тех веществ, которыми точно не стоило злоупотреблять, мы еле-еле пришли в себя. А потом был наряд в госпитале. Джонсон осталась на КПП, на стуле и с детективом, а мне подвалил очередной мега-фарт в виде кривобокого ведра и швабры. В этой стрёмной компании я безрадостно тащилась по направлению к лестнице и размышляла, кого надо от души благодарить за козырный подгон. Нарядами занимался дежурный по роте, и мне очень хотелось, чтоб этот дежурный провёл некоторое время в реанимации, со шваброй, засунутой в задницу.

И вдруг в конце коридора я увидела белый халатик и мелькнувшую под ним кофточку — жёлтенькую, как цветок акации, или как жаркий июньский полдень.

— Здравствуйте, Ева, — поздоровалась докторша, подходя.

— Здравствуйте. Адель, — я вспомнила, что ей обязательно нужно, чтоб я называла её по имени. Странно, оказалось, что это и впрямь не так уж трудно.

— Вы в порядке? — спросила она.

— Да что может быть не в порядке, — грохоча ведром, я спрятала за спину орудия труда.

— Долго вам ещё… отдуваться? — спросила она, — видать, слышала, как Берц ввалила нам тогда по самое не балуйся.

— Нет, — односложно ответила я и насупилась. Для полного счастья ещё не хватало, чтоб она начала отмачивать шуточки, как это делали все, кому не лень.

Нет, резинового кренделя мы сграбастали не случайно — иначе насмешками нас бы задрали капитально. Особисты, ясен перец, не объявляли новости по громкой связи, да только каким-то боком они просачивались даже из особого отдела и распространялись дальше со скоростью человека, выдувшего на спор бочку пива и бегущего до ветру.

— Ева, а что, если мы с вами снова вместе чаю попьём, а? — докторша посмотрела на меня. — Когда эти ваши наряды закончатся?

— Да чёрт с ними, с нарядами, док. Что вы меня за соплячку держите? — сказала я.

Может, это и было грубо. Я выдала ей первое, что пришло в голову — потому что одна Ева Ковальчик, насупившись, стояла тут, пряча за спину ведро, а вторая Ева Ковальчик, улыбаясь до ушей, пустилась в пляс. И была эта вторая Ева моложе на много лет, и носила она не камуфляж, а купленное специально для каникул дешёвенькое летнее платье в горох, которое развевалось, как колокольчик, когда она радостно затанцевала вокруг нас.

И Адель, наверное, это поняла. А я поняла, что она поняла.

— Нет, док, — сказала я. — Ну его, этот чай.

— Почему? — я прямо видела, точно в замедленной съёмке, как гаснет её лицо — будто лампочку выключили.

— У вас есть штаны? — вместо ответа поинтересовалась я.

— Какие штаны? — озадаченно спросила она.

— Какие угодно, хоть в клеточку, — весело сказала я и перестала прятать дурацкое ведро. Всё равно из-за моей спины выплывало если не оно, то швабра, а с руками сзади я была похожа на арестованного уголовника.

— А зачем? — заинтересованно спросила она.

— Я хочу показать вам одну крышу, — я проявила прямо-таки чудеса храбрости. — Надеюсь, вы ничего не имеете против крыш?

— Странный вопрос. А что? — по глазам было видно, что ей до ужаса любопытно, в чём прикол, но она промолчала.

У меня на висках выступила какая-то сырость — потому что, кроме стрелок, я никогда и никого никуда не приглашала. Ни в ресторан, ни в гости. Ни в свою жизнь.

— А как мы поступим с тем, что я якобы считаю вас дерьмом? — с лёгкой иронией сказала она. — То есть, тебя.

— Тебя? — я не воткнула, с чего это она вдруг именно сейчас переходит на "ты".

— Ну, ты же… вы же первая обращались ко мне так — в тех письмах, — пояснила она.

А я видела, что ей вовсе не до иронии, и что сейчас ей тоже не просто было произнести эти слова, да только, видать, ей надо было узнать, что я отвечу.

И ещё я вспомнила пачку листков, написанных на коленке — и запах мела и старой краски, чешуйками отлетающей от школьных парт.

— Никак не поступим, — сказала я и показала ей все свои тридцать два зуба. Ну, или уже чуточку меньше. — Я подумала: да и хрен с тобой, док.

— Я ничего не имею против крыш, — тихо сказала она.




Глава 8


Она ничего не имела против крыш. И я ничего не имела против крыш. Вот только погода была с нами не совсем согласна — едва мы с Джонсон приползли в расположение, оттарабанив всё по полной программе, как снова зарядил дождь.

Но мне было уже всё равно. Потому что крыша так и продолжала оставаться напротив, блестя от дождевой воды, и не собиралась испаряться, как мираж — а пока что никто не мешал мне взять и придумать что-нибудь ещё.

Вместо обычного размеренного времяпрепровождения с кроватью на спине.

Самый прикол был в том, что это что-нибудь было ничем не хуже похода на крышу. Потому что оказалось, что важно не место, а тот, кто шёл справа, всего-то на каких-то полметра правее. Ну, или левее. Иногда эти полметра сокращались до нуля, и тогда я чувствовала, как меня задевают рукой. Потом мы мягко сталкивались — и снова расходились на свои положенные полметра. Сталкивались с этим кем-то — вернее, уже раз столкнулись, когда-то, тысячу лет назад, промозглой осенней ночью, и теперь полметра между нами просто не играли роли…




Я стояла под аркой и смотрела, как дождь барабанит по брусчатке. Звуки были такие, словно кто-то сверху всё сыпал и сыпал горох в стеклянную банку — капли щёлкали по булыжникам и заполняли выбоины до краёв.

Я никогда раньше не замечала, какой прозрачной бывает дождевая вода. Она плескалась поверх мостовой, словно в реке на мелководье, и видно было каждый камень и каждую щёлку. А ещё в этой воде отражались фонари — и дробились на жёлтые осколки, когда шлёпалась следующая горошина-капля. Словно трепетали в лужах язычки пламени. Или жёлтые лепестки маленького цветка…

Накануне после наряда я догуляла до дырки в стене и оставила записку — всего только с одним предложением: "Увольнительная завтра". Потом почесала репу и на скорую руку накарябала внизу, в скобочках, вопросительный знак. У меня попросту не осталось сил ломать мозги и упражняться в эпистолярном жанре. Докторша была уж точно не тупее меня и живо сообразила, что к чему. Утром меня ожидал ответ, сложенный в несколько раз и предусмотрительно завёрнутый в обрывок полиэтиленового пакета. "Кондитерская на Больничной", — писала Адель.

Времени в записке не было, и я второй час подпирала стену и заодно принимала водные процедуры. Булькал по лужам тихий дождь, а где-то высоко, на протянутой между домами верёвке сиротливо болталось бельё, забытое нерадивой хозяйкой.

Сначала мне было не холодно, но вскоре я вымокла окончательно, и для полного счастья поднялся ветер. Мокрые простыни над Больничной зашевелились, словно ожившие привидения, и встопорщились лужи — вместе с фонарными бликами-лепестками. Может, это и было караул как романтично, но стало зябко, и зубы тут же застучали друг о дружку. Я начала было произносить длинную тираду, девять десятых которой вырезала бы цензура — как вдруг увидела её.

Докторша шла, держа в руках большой чёрный зонт и закрываясь им от ветра. Она была похожа на странную растрёпанную птицу с этим своим зонтом, который был уже, видать, ветераном в борьбе с непогодой — таким он стал кривобоким. Знаете, из тех птиц, что живут где-нибудь на болоте и раскрашены так, чтоб слиться с камышом, рябью и ветвями деревьев, отражающихся в воде. Вдобавок на докторше был тёмный плащ и полы развевались, словно крылья, точно она собиралась вот-вот взлететь.

— Здравствуйте… Ева, — она немного тормознула, пытаясь закрыть зонт. Он вдруг вырвался у неё из пальцев и спланировал вниз.

Чёрт подери, это было… как-то странно. Завораживающе красиво, словно в кино. Она растерянно стояла, придерживая руками рвущиеся полы плаща, а зонт бесшумно плыл по воде, чёрной тенью закрывая осколки фонарных бликов.

— Здравствуй… те, док, — я поймала зонт. Он так и остался кривобоким, с одной стороны все спицы слегка погнулись, да и материя поистрепалась. Я сложила зонт — он всё одно топорщился своими спицами в разные стороны, сколько я ни старалась, — и отдала ей.

— Спасибо, — сказала докторша.

— Пожалуйста, — мне показалось, что я только что лизнула наждачную бумагу — во рту появился стойкий привкус французских слов.

— Вы немного промокли, — вежливо сказала она.

— Не совсем, — уточнила я. В моих мозгах тут же возник список хороших манер длиной в несколько метров.

— Вас хоть выжимай, — всё-таки добавила она.

— Похоже на половую тряпку — знаете, после того, как достанешь её из ведра и ждёшь, пока вода стечёт сама, чтоб не пачкать руки, — я уже начинала уставать от всех этих кренделей и от далёкого "вы", словно я смотрела на неё через перевёрнутый бинокль.

— Интересное сравнение, — сказала она. На очках блестели мелкие капли. — Смешно.

— Мы снова на "вы"? — спросила я в лоб. Было холодно, мокро и меня уже точно не хватало на то, чтоб выписывать словесные пируэты. Это время можно было потратить куда более приятно — хотя бы на чашку горячего чая или кофе.

— Нет, — смутилась она. — Это просто привычка. Извини.

— О`кей, док, — впереди маячила дверь в кондитерскую, и мне уже просто не по-детски хотелось войти туда, в тепло, и содрать с себя мокрую куртку, которая облепила меня так плотно, словно хотела прирасти навсегда.

— Горячий кофе, док, — решительно сказала я. — Цепляйтесь.

— Спасибо. Лучше, наверное, чай, — она отстранила мой локоть и обеими руками ухватилась за этот свой кривой зонт, как будто он был живой и вдруг возжелал слинять.

Я могла поспорить, что на горизонте снова нарисовалась какая-то проблема — теперь с тем, чтобы взять меня под руку. Может быть, это было против правил, чёрт его знает. Я опять почувствовала себя дурой, как тогда, когда случился тот поход "в гости", и я всё боялась лажануться. Ядрёный помидор, проклятых правил имелся вагон и маленькая тележка. По-моему, мозги должны были растягиваться, как резиновые, чтобы вместить все эти премудрости, и уж мне-то точно не светило быть образцом для подражания.

Чёрт подери, я не могла, словно по волшебству, превратиться из себя нынешней в себя-такую-как-она-хотела-видеть. Да и не особо горела желанием, честно говоря. Потому что это была бы уже не я, а Я-С-Которой-Не-Стыдно-Показаться-Рядом. Ну, или как-то так. И это было бы полным фуфлом, вызывающим рвотный рефлекс. Я не могла в одночасье стать олицетворением этой фразы-монстра, где было так много заглавных букв. Даже если бы захотела.

— Извини, — ещё раз сказала она.

У неё с такой лёгкостью выскакивало это слово, что нечто внутри меня всякий раз дёргалось, словно я садилась голой задницей на кнопку. Должно было случиться что-то по-настоящему феноменальное, чтобы у меня получилось сказать это "извини" — просто так, в разговоре, а не в виде длинного "извините-госпожа-Берц-больше-не-повторится", которое уже намертво приросло к уставу.

"Ладно, хрен с тобой, док", — подумала я, сжав зубы, и зашлёпала по лужам к разбухшей двери, из-за которой тянуло теплом и вкусностями.

Дверь открылась без единого звука, словно её обили толстым слоем войлока. Она была немного скользкая, и оставила на моих пальцах влагу и запах верфи, над которой пронёсся шторм.

Я на секунду застыла на пороге, но тут же мне пришло в голову, что я похожа на деревенского простака, который не выходил дальше околицы, и теперь стоит, разинув рот, и глядит на чудеса большого города. Я посторонилась и пропустила докторшу вперёд. В лицо пахнуло теплом, рябь на лужах и дрожащие отражения фонарей остались позади, а здесь была туча запахов — молотого кофе, пирожных с заварным кремом, шарлотки, маленьких хрустящих булочек, посыпанных сверху кунжутом. Здесь был шорох накрахмаленных скатертей и салфеток, свёрнутых в серебряных кольцах, и еле слышное гудение газа в светильниках, которые свешивались с потолка над каждым столом — зеленоватый кружок света скользил по скатерти, когда светильник слегка покачивался на своей цепи.

— Так в чём же было дело? Похоже, я не ошибусь, если предположу, что во всём виноват спирт? — вдруг спросила докторша.

— Пополам с промедолом, док, — я знала, что она не будет трепать языком направо и налево.

— Адель. Ты не забыла, это не больно? — поддела она. Ну конечно, ей снова приспичило, чтоб я звала её по имени.

— Да, — сказала я. — Извини.

Жаль, я не могла посмотреть в зеркало, так как, похоже, у меня уже начинал светиться нимб.

Впрочем, мне понравилось звать её по имени. И нравилось, когда она произносила это своё: "Здравствуйте, Ева…", и в конце её голос становился на полтона выше. Будто она ставила знак вопроса, словно была не уверена, не слиняю ли я от греха подальше сразу после этого "здравствуйте".

— Я подозревала что-то в этом роде. Опасная смесь, — сказала она. Да уж. На меня сию секунду накатил приступ тошноты.

— Не пробовали? — я нервно сглотнула.

— Зачем? — удивилась она.

— Не знаю, — я пожала плечами. — Брякнула просто так. Надо же было о чём-то спросить.

— Ну, уж нет, — она наставительно подняла вверх палец. — Ничего не бывает просто так.

— Ладно-ладно, может быть, ради интереса. Я ведь понятия не имею, что вы… что ты отмачивала пять или десять лет назад, — в шутку предположила я.

— Я не настолько… неосторожна, — ей понадобилось всего пара секунд, чтобы подобрать слово помягче.

— Скажи лучше "я не настолько мудак", — поправила я.

— Вроде того, — согласилась она. — Наверное. Не обижайся.

— Я не обижаюсь, — заверила я — и мне стало смешно и жарко.

— На самом деле я всегда знала, сколько и чего надо, чтобы не проснуться, — вдруг сказала Адель.

— На кой чёрт? — удивилась я.

— Просто так. Тайны жизни, или что-то вроде того, — нерешительно ответила она.

— Ты сама только что сказала, что ничего не бывает от потолка. Я же, например, этого не знала — пока меня просто-таки пинками не заставили узнать, — сказала я.

— Ты — практик, — серьёзно объяснила она.

Вот уж точно, ничего не бывает просто так — и это слово "практик" полоснуло меня по ушам хлеще воя сирены или визга металла о стекло. Куда уж, ядрёный корень, серьёзнее! Серьёзнее меня мог быть только священник в воскресенье, да и тот показался бы комиком из эстрадного шоу.

— Да. Я практик, — жёстко сказала я.

Кем, чёрт подери, ещё я могла быть, получая своё золотишко за вполне конкретную работу? Только зачем снова было выволакивать на свет Божий эту тему, если, конечно, не предположить, что докторша обожала мозговой мазохизм?

— Просто я — всего только теоретик, — сказала она — так, будто извинялась.

— Ты про смерть? — всё-таки спросила я.

— Я про секреты вещества, — ответила Адель. — Но, на самом деле, и про смерть тоже. Раз уж ты сказала.

— Тебе приспичило обсудить именно это? — я хорошо помнила тот летний полдень в городском саду. Слишком хорошо. "Забить — не значит забыть"…

— Сама не знаю, — сказала она. — А "про это" ты не хочешь говорить?

— Я думала, ты не хочешь, — честно сказала я.

— Давай в следующий раз ты не будешь гадать, что я хочу или не хочу, а просто спросишь? И уж точно не станешь шарахаться от каждого второго вопроса? — предложила Адель.

— Кто сказал, что я шарахаюсь? — мрачно поинтересовалась я.

— Угадай с трёх раз, — ответила она. — Если ты не привела ещё пару невидимых друзей, то это сказала я.

— Хорошо, док. Как вам будет угодно, — я изобразила подобие книксена, не вставая из-за стола.

— Ещё раз: мне не неприятно говорить про смерть, — докторша глядела мне прямо в глаза.

— Здорово, — согласилась я. — Я же сказала — давай будем говорить про смерть.

— Если хочешь, — уточнила она. — Я вот о чём: не пытайся объехать эту тему на кривой козе. У тебя не очень-то получается — просто ты начинаешь с каменным лицом нести всякую чушь, и вид у тебя при этом такой, точно ты проглотила ложку касторки.

Она не была ни мазохистом, ни любителем выносить мозг.

Это я была человеком, которого взяло да и заклинило, как ржавую дверную защёлку.

— Или словно я того и гляди обделаюсь прямо в штаны, — добавила я, в красках представив себя со стороны.

Появилась официантка и стала составлять с большого подноса на столик чай в стаканах с серебряными подстаканниками, плетёную корзиночку с булочками и плоскую стеклянную вазу с пирожными. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь взял этот поднос и со всей дури приложил меня по башке — может быть, хоть тогда там бы осталось поменьше всякой зауми, которая существовала только в моём воображении.

Всё оказалось гораздо проще: Адель не считала нужным накладывать негласное табу на всякое такое.

Я думала, что будет чем-то вроде дурного тона, если я быстренько не сверну эту тему. А она секунду назад дала понять, что не считает это дурным тоном.

Потому что, похоже, она была не из тех, кто прячет голову в песок и делает вид, что проблемы нет. Видать, она хотела говорить об этой проблеме. Даже если по ходу пьесы ей пришлось бы малость порассуждать на тему собственной кончины.

"О`кей, док, как скажешь", — снова подумала я. Если на то пошло, я могла обсудить что угодно, что касалось смерти.

Значит, одна проблема отпадала. Зато имелась другая.

— Почему ты не взяла меня под руку? — я снова спросила в лоб — и тут же чуть не обделалась, что случилось непоправимое, и сейчас она встанет и уйдёт, непринуждённо сказав это своё "извини". Или "не обижайся".

— Извини. Не обижайся, — конечно, тут же сказала Адель. Я замерла, но она и не думала ломиться прочь. — Не всё сразу.

Похоже, с ней надо было фильтровать базар почище, чем с особистами, потому что у неё в голове было тараканов больше, чем ночью на нашей кухне. "Ладно, хрен с тобой, док", — в очередной раз подумала я.

— Прикосновение — это нечто особенное, — глубокомысленно изрекла она.

— Да? — тупо спросила я.

— Похоже, у нас тут снова ложка касторки, — со вздохом констатировала Адель — видать, и впрямь я опять была похожа на героя комиксов, который только что упал с небоскрёба.

— Это не значит, что я хочу, чтобы ты думала так же, — пояснила она. — Просто давай, это будет правило.

— Ладно, док. Правило — стало быть, правило. Смотреть, но не касаться, да? — неожиданно для себя согласилась я.

Происходило нечто странное. Для начала выяснялось, что меня влёгкую подписывали на какие-то дурацкие правила, список которых гарантированно был длиннее рулона туалетной бумаги. Я хотела было тут же брякнуть про ту осеннюю ночь, когда мы с Берц ввалились в серебристо-зелёный дом, как вовремя сообразила, что смысла в этом ни на грош. Наверняка, как и в любом правиле, здесь было исключение, — например, под названием Особый Случай.

Ладно, я была не против правил, особенно, если она собиралась разжёвывать мне, что да почему, и класть в рот в готовом виде — да только на каждое из них наверняка приходилась толпа этих самых Особых Случаев, предугадать которые я могла, если бы у меня вдруг неожиданно прорезался третий глаз. Я мысленно застонала.

С улицы раздались какие-то звуки; похоже, двое прислоняли к стеночке нашей кафешки третьего, и вытрясали из него либо деньги, либо душу. Я провела рукой по запотевшему окну. Серая муть со стекла моментом превратилась в воду, радостно потекла по моему предплечью и закапала на пол.

Не знаю, как насчёт особых случаев, а у этого третьего в гражданке сегодня явно был Особый День под названием "Непруха". Двое в форме военного патруля задались целью для начала вколотить его в стену. Что они планировали на потом, было не моего ума дело.

Адель напротив меня тоже придвинулась к окну и протёрла запотевшее стекло.

А я сидела, как полный кретин — и, хоть ты тресни, не могла придумать какую-то экстренную тему, чтобы отвлечь её от панорамы за окном — и от кровавых пятен на стене от пальцев этого кренделя в гражданке.

Я видела эти пятна даже отсюда.

Наконец, ему быстро заломили назад руку, тут же подъехал внедорожник, и все трое исчезли внутри, не забыв напоследок приложить арестованного башкой об крышу. Я уже не смотрела на улицу — что мне было от сцены, которую я видела десятки раз? Я пялилась на Адель — и пыталась понять, что происходит у неё внутри. Хотя, ей Богу, мне было наплевать на мужика, которому сегодня не повезло.

Ко всему прочему из моей головы окончательно испарились мысли о том, кто есть кто. Даже если мне снова начали бы засирать пропагандой башку, не думаю, что что-то бы изменилось. Ничего не изменилось бы, даже если бы неожиданно воскресли папаша и мамаша и первым делом захотели прочистить мне мозги. По идее, если меня что-то не устраивало, я могла запросто взять и приложить докторшу мордой о стол, сдать патрулю "до выяснения" или пристрелить, окажись под рукой оружие — и не думаю, чтоб за это меня отдали под трибунал, — потому что здесь и сейчас рулили совершенно другие правила, и совершенно другие люди. Хотя бы те, что пять минут назад уехали отсюда в служебной машине. Но на деле я принимала эти её приморочки и при этом чуть ли не прыгала от восторга.

— У тебя остывает чай, — напомнила Адель, с удивительным спокойствием отвернувшись от окна.

И впрямь — передо мной стоял стакан с чаем, про который я напрочь забыла. Я схватилась за него, будто это было последнее, что связывало меня с реальным миром, и выпила парой больших глотков.

Чёрт подери! Весь этот совсем не остывший чай бухнулся в желудок, и тут же мне захотелось, чтоб рядом срочно оказался стакан со льдом, куда можно было бы засунуть язык.

— Что с тобой? — спросила Адель. — Посмотри на себя в зеркало. Ты похожа на помидор, — она скептически оглядела меня с таким видом, будто собиралась уличить в том, что я занимаюсь под столом какими-нибудь непристойностями.

— Чёрт с ним, с помидором, — мне снова стало смешно — особенно когда я представила свою красную рожу. — Продолжаем разговор? Я подумала — а вдруг узнаю о тебе что-нибудь новенькое?

— Может, и узнаешь, — согласилась она. — Одно новенькое я могу сказать прямо сейчас — понятия не имею, зачем, но мне зачем-то надо слушать про это. Хотя, сама понимаешь, все твои рассказки точно не входят в список тем для светских бесед.

— То есть, ты хочешь, чтобы я в очередной раз вывалила тебе какое-нибудь дерьмо? — уточнила я.

— Похоже на то, — мрачно сказала она. — Может, не важно, что ты вывалишь дерьмо или что-то там ещё. Может, всё дело в том, что это сделаешь ты?

— Если я правильно поняла, ты не прочь в очередной раз послушать всю эту мутотень про Ника, подвальное окно, лавандос строго наличными, про сама-знаешь-что, и так далее? — мне просто не верилось, что на эти мои байки-из-склепа можно подсесть, как на тот же промедол.

— Не прочь, — подтвердила она. — И ещё я не прочь узнать, о чём ты думаешь на самом деле.

Передо мной снова будто шарахнули об пол чем-то, что разбилось и окатило меня кипятком. Словно грохнулся на пол стакан с чаем, который только что проносила мимо официантка, а я на мгновение примёрзла к стулу — перед тем, как заорать или треснуть кулаком по столешнице.

Но я почему-то не заорала, и даже не выругалась. Будто где-то в мозгах снова щёлкнул рычажок, да и переключил меня на режим "comme il faut", как чёртова робота.

Докторша могла считать меня кем угодно — она, похоже, и думала про меня, что угодно, — но на этом я с самого начала поставила для себя точку, сказав "Да и хрен с тобой, док" — и мне на самом деле было всё равно. Я и была, наверное, дерьмом — но никто не имел права лепить мне что-то, что было явно не про меня. Пусть даже со стороны это и казалось полной ерундой.

— Значит, так, — решительно сказала я, — видать, даже слишком решительно, потому что она смотрела на меня во все глаза. — Я никогда не говорю того, чего не думаю на самом деле. Ты не против, если это тоже будет правилом?

— Хорошо, — покорно сказала она. — Значит, это правило номер два.

— А как ты отнесёшься к тому, что я сразу забью место для правила номер три? — спросила я.

— Похоже, ты тоже умеешь придумывать правила, — пошутила Адель. — Я вся внимание.

— Если я что-то думаю, то я скажу это вслух, — едрить твою налево, я даже смогла вместить мысль всего в несколько слов. Остатки моих мозгов приосанились и слегка загордились.

— То есть, я об этом узнаю первой? — уточнила она. — Что ж, превосходно. Пожалуй, эти правила подойдут и мне.

— Это хорошо, — философски сказала я. — Иначе какой смысл?

— В чём? — переспросила Адель.

— Общаться, — пояснила я. — Знаешь, всякие такие разговоры, когда один говорит то, что не думает, а другой сидит и только тем и занимается, что снимает с ушей лапшу.

— Наверное, никакого, — сказала она. — Я как-то об этом не думала.

— Может, до этого у тебя не было возможности подумать? — намекнула я.

— Это почему же? — обиделась Адель.

— Потому, что не с кем было общаться? — предположила я. — Как-то… вот так вот. По особенному?

— Что ты имеешь ввиду? — удивилась она.

— Например, про смерть? — сказала я прямо.

Адель немного поразмыслила и искоса посмотрела сквозь окно. Пятна крови на грязной мостовой уже размыло дождём в грязно-бурые кляксы.

— И, например, безо всех этих словесно-мозговых ребусов, — добавила я.

— Пожалуй, что и так, — она не стала отпираться.

— Тогда тебе не кажется, что на горизонте замаячило правило номер четыре? — поддела я.

— Нет ребусам? — уточнила Адель. — Пожалуй, для меня это будет сложнее всего.

— Почему? — спросила я.

— Ну… За ребусами иной раз прячешься, можно сказать и так, — наконец, ответила она.

— Мне это кажется немного… глупым, — честно сказала я. — Какого хрена прятаться, если мы с тобой уже общаемся?

— Я не сказала, что это плохое правило, ведь так? — возмутилась Адель. — Я всего лишь сказала, что мне придётся трудновато.

Я навалилась на стол, передо мной стоял стакан из-под чая, и я для чего-то возила в нём ложкой. Ложка тихонько звенела, а я сидела и улыбалась, словно внезапно наступил день рождения.

Она не хотела прятаться — хотя бы потому, что сказала об этом вслух.

Ей было трудновато не прятаться, а мне — время от времени осознавать себя человеком с луны. Не потому, что меня и вправду уронили в детстве, а потому что я была лунным человеком по сравнению с ней.

— Так о чём ты думаешь? — спросила Адель, гипнотизируя позолоченную ложечку с витой ручкой, которой я вертела в пустом стакане.

— О том, что я только что родила пару умных фраз, и при этом каким-то образом умудрилась связать падежи без того, чтобы хоть разок не выругаться, — честно ответила я.

Она засмеялась.

— Похоже, ты наберёшься от меня всякой ненужной дряни, — подтвердила она и взяла яблочное пирожное. — Так что у нас там с разговорами о смерти?

— Подожди, — сказала я. — Я вспомнила ещё одну штуку.

— Правило номер пять? — подколола Адель. — Кажется, тебе понравилось. Если так пойдёт дальше, нам придётся записывать.

— Нет, просто вопрос, — я мысленно перекрестилась и с криком "ура" пошла в атаку. — Почему я?

— В каком смысле? — спросила она, хотя я видела, что она в ту же секунду поняла, в каком смысле. — Ты хочешь знать, почему я вообще сижу здесь? И почему я сижу здесь с тобой, а не с Берц, или кем-то ещё?

— Всё началось с чашки чая… с записки… с цепочки. Или нет? — у меня кончились слова. Логика не кончилась — она просто-напросто и не начиналась, и я нагромоздила всё подряд, словно лепила снеговика, а в итоге вышел монстр из фильма ужасов. Запас смелости, видать, тоже был на исходе.

— Не знаю, — ответила Адель. — Если тебя не устраивает ответ "не знаю", то сейчас придётся выслушать встречный дебильный вопрос, только потом не орать о том, что он тебе тоже не нравится.

— Я уже чувствую, что он мне не понравится, — мрачно сказала я.

— И какой будет ответ? — она взяла серебряное кольцо от салфетки и крутила его в пальцах.

— Такой же, — честно ответила я. — О`кей, о`кей, давай я признаюсь, не сходя с этого места: я тупой.

— Эээм… — мне показалось, что Адель поперхнулась.

— Да, док? — переспросила я.

— Просто ничего не говори, — сказала она. — Это будет лучше, чем если ты начнёшь разыгрывать из себя полного кретина.

— Конечно, не полного, — возмутилась я.

— Половинку кретина, если тебе так больше нравится, — Адель засмеялась. — Это раз. И придуриваешься ты совершенно бездарно, это два. И ещё.

— Да, док? — я была сама вежливость. Даже после придуривающейся половинки кретина.

— Дождь кончился, — сказала она.

Похоже, ей тоже не очень-то нравились все эти местечки, даже если они никак не тянули на злачные. Не знаю, как Адель, а я когда-то переела всего этого так, что полезло из ушей.

Дверь снова окатила меня волной запахов — корабельной сосны, смолы и дождя — а потом бесшумно повернулась на петлях и плотно закупорила вход, как разбухшая пробка бутылку с вином.

Ветер стих, простыни над Больничной неподвижно висели на своём месте, и с них на нас капала вода. Впрочем, капли шлёпались отовсюду — с карнизов, ставен, косых балок под балкончиками, которые нависали прямо над головами.

И не было ни единого человека, словно Старый город снова вымер.

— Так ты ответишь на вопрос? — коварно спросила она. — Почему я?

На этом моменте я впала в ступор. Чёрт подери, и впрямь, она имела полное право донимать меня в точности таким же вопросом.

— Может, потому, что мне надо было рассказать? — предположила я.

— Ну вот. А мне надо было послушать, — она подвела итог.

— Ты тоже не прочь докопаться до смысла, а, док, ведь так? — сказала я. — Послушать зачем? Давай, скажи мне, что в старости ты хочешь написать книгу про какую-нибудь дрянь: про отморозков, маргиналов, или про войну, или про всё вместе.

Мы шли на расстоянии двух ладоней друг от друга, как вдруг неожиданно столкнулись, словно в той кофейне мне подлили в чай алкоголь, и ноги шли сами по себе, наплевав на то, куда хотело идти всё остальное.

— Ерунда, — отрезала Адель. — Я не умею писать.

— Откуда мне знать. Может быть, ты хочешь научиться? — напряжённо сказала я, отходя подальше.

— Вряд ли, — она тоже посмотрела куда-то между нами.

Теперь я следила за этими сорока сантиметрами пространства, словно заворожённая. "Не всё сразу", — сказала Адель. Значит, расстояние меньше ладони точно было против правила номер раз. Она не произнесла вслух ни слова, однако, я готова была встать на руки и идти так, — только бы не нарушить хрупкое равновесие.

— И всё-таки — зачем? — снова спросила я.

— Наверное, у тебя в жизни была толпа людей, которые бежали следом, заглядывая тебе в рот, и умоляли поведать им хоть что-то? — саркастически сказала Адель. — Смотри-ка, ты уже начинаешь привередничать.

— Ну, положим, кое-кто стопудняк не прочь был узнать про всякую шнягу поподробнее, — пошутила я.

— И у этого кого-то были тяжёлые кулаки и не менее тяжёлые ботинки, — сказала она.

— Точно, док, — я засмеялась.

— Тебе не нужен был никто, а больше всего облом, так? — спросила Адель. — И потому любого встречного ты гнала поганой метлой.

Где-то хлопнула дверь, как когда-то, где-то не здесь и не теперь. Жизнь катилась, словно ком мокрого снега с горы, и ком этот навертелся, должно быть, с добрый сугроб, а я всё помнила ту весну и ту дверь…

— Я взяла на вооружение твою тактику, — словно извиняясь, сказала Адель. — Лобовая атака и никаких ребусов. Прости.

— Никаких ребусов, док, — я посмотрела на неё. — Почти любого встречного…




Если кто-то пытался просочиться в мою жизнь и в мою квартиру, то очень быстро получал такого пинка, что ещё долго летел без оглядки, увлекаемый вперёд своей чугунной тупой башкой. Да, это была клетка в подвале, с чёртовым грязным окном и с толпой разномастной обуви, которая гуляла за ним, когда сама того хотела, с кошачьим запахом изо всех углов, хотя у меня сроду не водилось кошки, просто им намертво пропиталось всё, что можно, — но это была Моя Квартира.

Я никого не пускала в свою жизнь. Кроме Джуд.

Если бы она захотела туда войти.

Наверное, если включить штуку, которую называют воображением, то моя жизнь по уровню дерьмовости не слишком-то отличалась от моей квартиры.

Джуд было наплевать на сральник — и там, и там.

Я не знаю, чего она хотела. Сейчас мне кажется, что этого не знал никто, в том числе и сама Джуд.

Войти в мою хату она хотела. Хотя бы время от времени — когда у неё был клиент и несколько монет для меня. Несколько монет в час — это было лучше, чем ничего.

Стояла самая отстойная весна на моём веку. Было холодно, промозгло, у меня завёлся насморк, зато не завелось достаточно денег, чтобы сунуть домовладельцу в пасть и отвалить восвояси. В компании носового платка в клеточку я гуляла через улицу от своего дома — потом обратно — потом снова через улицу, созерцая обоссаное стекло, — и прикидывала, что к чему.

Наконец, хлопнула дверь, и из недр дома появились Джуд и её кавалер. Он потоптался на месте, потом неловко повозил пятернёй по её волосам, точно трепал за уши собаку, и потопал прочь. Джуд подняла руку и несколько раз согнула пальцы, словно изображала говорящего гуся в кукольном театре.

— Пока-пока, — сказала она. Просто так, вникуда.

Ветер забрался ей под пальто, она запахнулась поплотнее и танцующей походкой пошла ко мне, вертя на пальце ключ.

Чёрт подери, спорю, она могла бы стать классной стриптизёршей, я бы сама не прочь была посмотреть, как она танцует на столе в туфлях на прозрачной платформе и с каблуками с мою ладонь высотой. Ладно, хрен с ним, со столом — я не прочь была, если бы Джуд сделала это хоть где-нибудь.

Ключ описал на её пальце последний круг и опустился в мою руку.

— Я позвоню? — сказала она в качестве прощания.

— Вот дерьмо! — вырвалось у меня вместо ответа. — Да, конечно, звони, Джуд, нет проблем.

— Дерьмо где именно? — поинтересовалась она.

— Везде, — с отвращением сказала я. — Посмотри вокруг.

— Да? — она почему-то сразу подняла глаза к небу, словно самый отстой должен был непременно оказаться там.

— Вокруг нас, Джуд, — уточнила я и высморкалась. — Всё чёрно-жёлтое.

— Даже так? — удивилась она.

— Будто смотришь через стекло кабака, мутное от табачной копоти, которое не мыли десять лет и не помоют ещё столько же, — мрачно сказала я, думая, что сейчас она точно спросит, чего именно я напринималась, с пользой потратив то время, пока она была в моей хате.

— А почему не чёрно-белое? — вместо этого спросила Джуд, с интересом глядя вокруг. — Знаешь, как на газетной фотографии?

— На старой газетной фотографии, — строго уточнила я. — Которая лежала в чулане минимум полвека.

— Хорошо, на старой фотографии, — она не торопилась. Вместо этого она ещё раз огляделась, сначала одним глазом, потом другим, закрывая вторую половину лица ладонью, а потом спросила: — И в чём дерьмо?

— В том, что сегодня мне надо заплатить за эту конуру, — чистосердечно призналась я.

— В то время как деньги сказали тебе "пока, не скучай, вернёмся не скоро", — подхватила она.

— Ну, не так, чтоб уж… в общем, какая-то их часть, — всё-таки сказала я.

Из носа снова полилось. Платок уже промок насквозь и от него через пальцы по телу пополз холод. Если бы на дворе стояла зима, он уже давно превратился бы в смёрзшийся комок ткани.

— Слушай-ка, Ева, — сказала Джуд. — Хочешь, я притащу всех, кого смогу? Девчонкам иногда нужна хата, и кто сказал, что именно сейчас они не носятся, высунув язык, и не ищут хотя бы собачью будку?

Я пожала плечами.

Видать, для того, чтоб счастье было полным, пошёл снег. Может, он и был белым, да только те несколько секунд, пока летел от тучи к земле. А там он мгновенно становился или жёлтым или серым. Серым или чёрным было почти всё: стены домов, асфальт под ногами и пальто Джуд. Жёлтым было небо.

— Хотя, никто и не говорил, что это происходит именно сейчас, — тут же виновато добавила она, и заправила за ухо светлую прядь.

— Да уж, это точно, — я пыталась найти в носовом платке хоть пару сантиметров сухой ткани — и одновременно прикидывала, что мне делать дальше.

— Слушай-ка, Ева, — снова начала Джуд.

Я даже вздрогнула — надо же, оказывается, она ещё была здесь.

— Хочешь, я одолжу тебе всё, что заработала за сегодняшний день? — вдруг сказала она. — Это спасёт дело?

Мне показалось, что невдалеке взорвалась бомба или, скорее, небеса разверзлись и вместе со снегом на землю посыпались ангелы. И тут же мне захотелось треснуть себя кулаком по лбу.

В этом городе и в этой стране не было ангелов. Они просто по определению не завелись бы тут, а если бы даже и завелись, то их тотчас же изловили, ощипали и пустили бы на начинку для пирожков и подушек.

Зато здесь водились демоны, и им даже не надо было ниоткуда сыпаться или картинно появляться из преисподней в ореоле адского пламени. Каждый из нас был демоном — и никто из нас уж точно не стал бы делать что-то просто так, без подвоха. Потому что в чудеса верили только дети или пациенты из очереди к психиатру.

— Хорошо, Джуд. Похоже, это мне подойдёт, — я наконец-то высморкалась, и усилием воли попыталась разогнать шестерёнки в своей голове до нужной скорости. — Давай обсудим: что ты хочешь взамен?

Она смотрела на меня, а светлая прядь снова вылезла из-за уха и лежала на носу.

— Сутки? Двое? Уик-энд — и так, чтоб я не ошивалась поблизости? — я перечислила навскидку несколько вариантов, которые с лихвой могли компенсировать её деньги.

— Да нет, в общем-то, — наконец, сказала она.

— Хорошо, Джуд, я поняла — весовой грамм порошка, и так, чтоб его не успел крайнуть ни один посредник, — я ни разу не видела Джуд под кайфом, но, возможно, она просто была осторожна.

— Давай, ты просто отдашь их, когда сможешь, — предложила она.

— Я не верю в благотворительность, Джуд, — серьёзно сказала я. — В чём подвох?

— Нет никакого подвоха, — она достала несколько свёрнутых бумажек и сунула мне в руки. — Я же сказала — отдашь, когда сможешь.

Бумажки были тёплые и совершенно реальные. На ощупь это были деньги, у них даже был денежный запах — и при ближайшем рассмотрении они тоже не желали оборачиваться фантиками от конфет.

— То есть, отдашь, если сможешь, — для полноты картины уточнила Джуд. — Я позвоню.

А потом она развернулась и пошла в сторону подземки, туда же, куда ушёл и её клиент. Я держала в руках его деньги, но они уже пахли её дезодорантом и кошачьим духаном моего подвала, и по-прежнему оставались тёплыми, словно что-то грело изнутри их — и в придачу ладони.

А Джуд быстро уходила прочь, а я стояла и не до конца догоняла, что произошло. Она то и дело прикасалась пальцами к стенам домов, даже и не думая сжиматься от ветра, который поддувал ей в корму с такой силой, что задирались полы пальто. Она шла, будто танцуя, — с ветром, с домами, — словно ей было ни капельки не холодно.

— Может быть, ты хотя бы не станешь возражать, если я подарю тебе заколку? — сказала я ей вслед, глядя, как ветер пытается справиться с её причёской.

Джуд позвонила на следующий же день.

— У тебя всё нормально? — спросила она — в моих мозгах всплыло выражение "пропела". Но это приторно-карамельное слово было как-то не про неё.

— Да, — сказала я. — Я купила тебе заколку.

— Какую заколку? — удивилась она.

— Мне понравилось, но вот облом — у меня не к чему её присобачить, — вывернулась я.

Джуд засмеялась.

— На самом деле я не по делу, — с сожалением сообщила она. — Спросить, всё ли в норме. Мне пока не нужна твоя хата. Слишком холодно.

— Может, и зайдёшь не по делу? — спросила я.

— Может… — Джуд помедлила. — Вернее, не может.

Я молчала. Я позвала её действительно просто так, безо всякой задней мысли. Для работы и впрямь был абсолютно говённый день. И для того, чтобы просто так, из-за чашки чая, ну, или, на крайняк, рюмки водки, тащиться к чёрту на рога, тоже.

— Не может, а зайду, — вдруг сказала она и повторила: — Слишком холодно.

И она зашла. А потом стала заходить чаще — или просто оставаться у меня, — после того, как заканчивала все свои дела. Мерзостная погода случалась редко, напротив, часто на градуснике было за тридцать жары, да только холод поселился в этом городе навсегда. Тебе могло запросто напечь солнцем макушку, но эта дрянь выползала изо всех щелей, из подворотен и узких улиц — и тебя тут же начинало пробирать до костей.

Правда, мне некогда было думать об этом — меня ждал Ник и куча возможностей подрубить деньжат. Мне на фиг не упёрлось снова здорова встретиться с обломом нос к носу.

И тогда Джуд заскакивала в тот момент, когда заставала меня дома.

— Слушай, она же шлюха, — презрительно сказал Ник в двадцать пятый раз.

— И? — спросила я. — Что с того?

— Не мне объяснять, в чём тут прикол, — сказал Ник. — И уж кому-кому, но точно не тебе.

— Я, кажется, знаю, в чём прикол, — предположила я. — Ты просто не любишь шлюх вообще.

— Пожалуй, что и так, — согласился он.

— Вот видишь! — укоризненно воскликнула я.

— Но есть и разница, между тем, что это — работа или статус, — Ник не мог не блеснуть интеллектом.

— И что же круче? — мне просто приспичило докопаться до истины.

— Ну… смотря, для кого и для чего, — Ник закинул ногу на ногу и достал сигарету. — И потом — что ты понимаешь под словом "круче"?

— Круче — значит, лучше, — я начала раздражаться.

— Для её клиента круче, если это статус, — авторитетно сказал Ник. — А по жизни… или для тебя… было бы лучше, если бы это оказалась просто работа.

— Это и есть просто работа, — отрезала я. — Это такие же разные вещи, как киллер и маньяк.

— Вот именно, — многозначительно сказал Ник и поднял вверх палец.

Он мог сколько угодно говорить всякие умности, и многозначительно намекать на разницу между тем и этим, или вообще махать транспарантом перед моим носом — я и без него умела держать рот на замке. Ему просто не нравилась Джуд, в этом и был затык. Впрочем, он этого и не отрицал — и снова начинал рассуждать про умное слово "статус".

А с ней просто было тепло. Она могла полчаса простоять у плиты и сварганить из какой-нибудь ерунды с задворок холодильника потрясающее блюдо. А потом за пятнадцать минут из пакетика, что прилагался к упаковке супа быстрого приготовления, сделать соус, который я тут же съедала прямо из кастрюли, просто так, безо всего. И ещё она не боялась — ни меня, ни Ника, хотя могла догадываться про очень и очень многое.

— Вот именно, — в очередной раз язвил Ник, когда я говорила ему про это самое хотя.

Хотя… Я пока ещё не потеряла свои мозги и тоже думала про это самое хотя.

Но ничего не происходило.

Она не вздрагивала, когда я неожиданно подваливала к ней с тыла, она не задавала наводящих вопросов, она не была жадна до денег и при необходимости могла расстаться с ними с такой лёгкостью, точно это были просроченные трамвайные билеты или обёртки от жвачки.

И оказалось, что пальто Джуд не было серым или жёлтым — оно скорее напоминало опавший осенний лист.

А в тот день на ней была кофточка, разрисованная под леопарда, и коричневые брюки.

В дверях она обернулась. Позади неё, в проёме двери, на которую я смотрела снизу вверх, виднелся кусок неба. Ярко-синего, точно его только что вымыли с мылом.

— Пока, — весело сказала Джуд и чмокнула меня в щёку. — Я позвоню?

Она всегда задавала этот вопрос, как будто я могла ответить: "Нет, Джуд, больше никогда".

Иногда я в шутку отвечала именно так. Она смеялась и уходила, а потом приходила снова.

Я закрыла дверь, и вдруг тишина ударила меня по ушам, словно я только что задраила шлюз подводной лодки, и вокруг даже теоретически не могло раздаться ни единого звука. Я дёрнула дверь на себя с такой силой, что она чуть не слетела с петель — мне почему-то пришло в голову, что она не откроется или выкинет ещё какой-нибудь фортель. Но она открылась, чуть не дав мне по морде.

Наверху маячил кусок неба и серая стена соседнего дома.

Оказалось, это был последний раз, когда я видела Джуд.

— Не выноси себе мозг, — посоветовал Ник. — С ней всё в порядке.

— Никак, ты стал ясновидящим? — это был чисто риторический вопрос, кроме того, кому, как не мне, было знать, что случается каждый день с десятками таких, как Джуд.

— Не надо читать мысли, чтобы знать очевидное, — спокойно ответил он. — Я же сто раз говорил тебе, что для неё это не работа, а статус.

— Мне по барабану умные слова, Ник, — грубо сказала я. — Так что, может, заткнёшься?

— И не подумаю, — сказал он как ни в чём не бывало.

— Хорошо, не затыкайся, — согласилась я.

— Пойми, для неё это — состояние души, — сказал Ник. — Всегда, по жизни, без отдыха и перерыва на обед. Дело не в тебе. Она просто нашла место, где теплее.

Невдалеке громыхнуло, и стена дома напротив стала грязно-серой.

— Место, где теплее, — повторила я, как попугай.

Небо снова приобретало нездоровый желтушный цвет…




— Почти любой встречный на самом деле ещё хуже, чем просто любой встречный, док, — сказала я. — Потому, что он оказывается чёрно-жёлтым человеком из старой газеты.

— То есть, человеком, которого уже нет? — уточнила Адель.

— Почему нет? Есть. Где-то. Но для меня в итоге это плоский человек, вырезанный из газетной страницы. Знаешь, такой, от которой воняет плесенью и мышами, — сказала я.

— В итоге? — спросила Адель. — И Джуд?

— Ну да, и Ник был прав — она просто нашла место, где теплее, — устало объяснила я. — Хочешь, давай говорить об этом. Но я не могу тебе рассказать, где бумажному человеку должно быть жарко, словно в Африке — потому что я не могу думать так же, как думает он.

— А разве это не всё? — удивилась она. — Не конец истории?

— Вообще-то, конец, — сказала я.

— Тогда о чём тут говорить? — спросила Адель.

— Ни о чём, — ответила я. — Это был просто вопрос.

Нет, всё-таки, наверное, это был не просто вопрос — видать, именно тут я расслабилась, потому, что сорок сантиметров между нами снова куда-то подевались, и я мягко толкнула Адель плечом.

— Извини, — мы сказали это одновременно.

Ещё недавно я ржала бы, как ненормальная, над этим анекдотом про сорок сантиметров пространства. Но это было бы недавно, а сейчас я просто закаменела от напряжения, как школьница на балу в конце года, когда учителя бдительно следят, чтобы партнёры в танце не прилипали друг к другу, нарушая всякое представление о приличиях.

Над нашими головами опять тяжело хлопали чьи-то набухшие водой простыни — словно паруса, пропитанные солёной морской водой. Они снова были серые, наверно, застиранные просто до дыр — будто ни у кого в Старом городе отродясь не водилось хороших простыней. Видать, все они с самого начала продавались в таком виде, чтоб никто не вздумал выделяться даже цветом того, что болталось на бельевых верёвках.

А там болтались серые тряпки — на верёвке, натянутой между серыми стенами в потёках влаги и плесенью в тех местах, куда никогда не попадало солнце. Даже плесень была похожа на присыпанный пеплом рваный бархат.

Вдруг в этот мир без просвета вплыла оранжево-коричневая стена кафедрального собора. Мокрый кирпич радовал глаз больше серого гранита, из которого впору было строить только склепы, а не целый город.

— Послушай-ка, док, — вдруг сказала я. — Ты только представь: когда-то я читала книгу, где баба и мужик тайно обменивались записками.

— Да? — с интересом спросила она. — Я тебя совсем не знаю. Оказывается, ты всё-таки не полный придурок, каким иногда хочешь казаться?

— И даже не совсем отморозок, да? — продолжила я.

— Смешно, — сказала она. Я уже знала, что это отнюдь не значит, что я выдала хохму. Похоже, за этим словом она тоже пряталась, как улитка в своей раковине. — Так про что была книга?

— Какая-то романтическая чушь, про то, что они хотели сбежать и тайно обвенчаться, — шестерёнки в моей башке вращались с сумасшедшей скоростью, извлекая откуда-то из глубин всю эту лажу из однажды прочитанной макулатуры.

— Какая прелесть, — растроганно сообщила Адель. — Люблю мелодрамы.

— Не говори так больше, а то я зарыдаю от умиления, — с отвращением сказала я. — На самом деле, это была полная шляпа, потому что записки они прятали в молитвенник и оставляли его в церкви. Ну, знаешь, будто случайно.

— Как романтично, — серьёзно сказала Адель.

— Думаю, им было бы не до романтики, если бы в придачу ко всем своим проблемам им пришлось бы каждый раз покупать новый молитвенник, — мой рационализм прямо-таки пёр через край.

— Зачем? — простодушно удивилась Адель.

— Кроме того, они сто пудов профукали бы половину своих записок, — я развивала мысль дальше. — Вообрази окончание романа — возлюбленные ссорятся на десятой странице, потому что кто-нибудь постоянно крадёт эти их молитвенники. И хлоп — никакой интриги, только представь, — мне показалось, что это караул как смешно.

— Ну, почему? — задумчиво сказала Адель.

— Потому что, — ответила я. — Думаю, что если бы мы с тобой придумали такую же фигню, из этого получилось бы полное фуфло.

— Ну, Ева… Я не уверена, — как-то странно сказала она. И её рука легла на мой рукав.

— Но… — я как раз хотела что-то возразить, как вдруг все слова мигом выветрились из моей головы, и осталась только фраза"… это нечто большее… большее… большее…"

— Мне надоело всё время сталкиваться с тобой, точно мы не гуляем, а изображаем машинки в парке аттракционов. Знаешь, такие, с бортами, обитыми резиной и с палкой сзади, — сказала Адель, и её пальцы коснулись моей кожи.

Они были тёплые и мягкие. И они очень удобно легли в мою руку, точно мы тренировались в этом ежедневно.

Стена собора высыхала прямо на глазах, и в воздухе запахло тёплым кирпичом. Я совсем забыла, как пахнет кирпич, нагретый солнцем. И ещё я забыла, какого цвета бывает летнее небо сразу после дождя.

Тогда, когда оно перестаёт быть жёлто-серым.




Глава 9


Когда я притащилась в роту, то всё ещё помнила это — и запах кирпичной стены, и цвет неба. И, да, — её руку в своей руке, и эти сорок сантиметров, которые куда-то неожиданно подевались. Всё было настолько здорово, что больше смахивало на дурацкую разводку.

Было жарко, в воздухе висела какая-то сырость, и одеяла на койках набухли влагой, словно половые тряпки.

Где-то звенела стеклотара, Джонсон дрыхла, прикрыв физиономию раскрытой книжкой, а в расположении царил откровенный бардак. Узнай социалисты, демократы или кто там ещё, с кем мы, по ходу пьесы, боролись, в каком разброде находится рота, они сплясали бы победный танец.

Но через секунду я поняла, что социалистов мы бы ещё как-нибудь пережили, а вот теперь я не рискнула бы поставить на лучезарное будущее и ломаного гроша.

Хрястнула входная дверь и почти сразу же в расположении нарисовался некий рыцарь печального образа, снабжённый капитанскими нашивками и непробиваемым выражением лица, которое вместе со специфическими полномочиями выдавали только в особом отделе и нигде больше.

— Ага, — сказал он и осклабился, точно шёл в библиотеку и на свою удачу неожиданно наткнулся на бордель.

Это был особист. Я испытала непроизвольное желание подобру-поздорову слинять, пока не началось главное шоу, но было поздно. Чёрт подери, я просто не выносила, когда жизнь выкидывала коленца из серии "поздняк метаться".

Джонсон моментом приняла вертикальное положение, отшвырнув книжку под койку и предусмотрительно встав спиной к окну.

Особист был тем самым капитаном, который не так давно ввалил нам по самое не балуйся — только в этот раз он был бодр и, судя по всему, полон решимости ввалить кому-то снова. Меня тут же затошнило, и во рту появился стойкий привкус спирта пополам с синтетической опиухой. Мне явно не хотелось становиться этим кем-то — и получать волшебный пендель от капитанских щедрот.

— Ковальчик, — он расплылся, как блин на сковородке.

Я молча отдала честь. Всё, что не было предусмотрено уставом и здравым смыслом, испарилось у меня из головы в мгновение ока. Единственное, на что меня хватило, это сказать "да, господин капитан". С начальством следовало соглашаться, причём абсолютно во всём — особенно если под горячую руку этого самого начальства мог попасть именно ты.

— Бдительность — это наше всё, — назидательно сказал он.

— Ну и память у вас, — льстиво добавила я. До кучи требовалось подлизать начальственную задницу.

Он хмыкнул и подгрёб поближе. Я могла поклясться, что он принюхивается.

— Ага, — снова сказал капитан, глядя на меня так, словно я собиралась выломиться в открытое окно. — Вы и вы, — он ткнул пальцем по очереди в меня и в Джонсон, — оружие получаем — и на КПП. Десять минут.

Мы козырнули.

— Время пошло, — капитан демонстративно посмотрел на часы.

Похоже, это была его любимая фраза.

Мы вальяжно догуляли до оружейки; за десять минут можно было успеть пожрать, сбегать отлить и до кучи накатить грамм сто чего-нибудь тонизирующего, не говоря уж о том, чтобы просто взять пару стволов.

— Вот черти принесли, — равнодушно выругалась Джонсон, вскользь мазнув штрих-кодом на запястье по детектору у входа.

Дверь гостеприимно подтвердила, что допуск разрешён.

— Не чертыхайся, — строго сказала я. Джонсон закатила глаза.

— Может, мне прочесть молитву? — съязвила она, вытягивая из пирамиды свой автомат. — Как считаешь?

— Дай волю фантазии, — снисходительно ответила я. — Я не спец по молитвам, ты же знаешь.

Магазин от автомата вдруг неожиданно выскользнул у меня из пальцев, как намыленный, и с такой силой грохнул об пол, что отлетел к противоположной стене и тормознул, только встретив на пути полупустой цинк.

— Твою дивизию! — сказала Джонсон и уставилась на меня так, словно я уже превратилась в привидение или на её глазах стала заживо разлагаться.

— Не начинай, — мрачно предупредила я.

Джонсон оглянулась и торопливо перекрестилась сначала справа налево, потом подумала и проделала то же самое слева направо. Я суеверно поплевала через плечо, нагнулась и постучала о зелёную стенку цинка — сначала костяшками пальцев, а потом для верности проклятым магазином.

Впору было постучать чем-нибудь тяжёлым по своей тупой голове.

Не было приметы хуже, чем уронить эту дрянь. Честно говоря, я абсолютно не переживала бы, если бы просто шла покурить на сон грядущий, и не особо переживала бы, если бы шла в увольнение — тогда я, не долго думая, сделала бы поворот на сто восемьдесят градусов и не высовывалась за КПП. Но отменить выезд было из области научной фантастики. Находись рядом Берц, очень может статься, она попросту заменила бы нас на кого-то ещё, и ради такого случая я не прочь была оттарабанить наряд по отдраиванию очек или стать жертвой любого другого берцевского воспитательного мероприятия. Но она была в лазарете за три здания от нас. А бравым ребятам из особого отдела с точно таким же успехом мы могли пытаться рассказать и сказку про белого бычка.

На выходе из расположения Джонсон притормозила и быстро оглянулась по сторонам — словно враги, демоны или все адские легионы, вместе взятые, могли подстерегать её, не отходя от кассы.

На лестнице, однако, было пустынно и тихо.

Я подавила желание перегнуться через перила и осмотреть панораму пролётом ниже. На первом этаже слышалось движение, за перегородкой с пуленепробиваемым стеклом монотонно бубнили. Звякали жестяные кружки — в дежурке нагло пили чай. Наконец, тяжёлая дверь шарахнула сзади, и мы, нарочито громко переговариваясь, вышли в ночь.

Было уже совсем темно, хотя время не перевалило даже за восемь вечера. Небо нависло низко, словно зимой. Лиловые набрякшие тучи напоминали синяк под глазом часа через два после хорошей драки.

— Холодно, однако, — пожаловалась Джонсон, громко бряцая дулом автомата по граниту, словно каторжник кандалами. Похоже, ей под руку попался каменный лев, охраняющий подъезд.

— Не. Однако, к дождю, — мрачно сыронизировала я.

— Не угадали, Ковальчик. Однако, ко мне, — раздалось из темноты, и рядом с нами материализовался особист.

"Однако, к наряду", — угрюмо подумала я и мысленно возблагодарила небеса за то, что он демаскировал себя до того, как мы успели наговорить хренову тучу всякой шняги — и тут же снова выругала себя за криворукость. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться, что это только первая из череды бед, которые сулил упавший магазин.

— Пили, — риторически сказал он, подходя ко мне.

— Нет, господин капитан, — выкатив глаза, рявкнула я, становясь во фрунт и в полную голову демонстрируя служебное рвение. — Не имею привычки.

— По крайней мере, не сегодня, — хмыкнул он.

— Да, господин капитан, — сказала я.

— Спирт — зло, — благодушно продолжил этот козёл, и обернулся к Джонсон.

На сей раз, это точно было к наряду; даже до меня за пять шагов доносился нежный букет ароматов, присущих местному самогону.

— Ага, — снова сказал особист, обнаруживая его источник. — Джонсон.

— Да, господин капитан, — мрачно сказала Джонсон, за спиной показывая мне кулак, точно я была виновата во всех наших прегрешениях.

Ладно, хорошо, я была виновата в том, что мои руки явно росли не оттуда, откуда положено…

— Не в кондиции, — с сожалением сообщил он, отходя от Джонсон. — Точнее, наоборот, в кондиции.

— Извините-господин-капитан-больше-не-повторится, — гаркнула я, надеясь хоть так спасти положение.

Может, это и прокатило бы с кем-то ещё. Но не с кренделем из особого, у которого по определению вместо мозгов был устав внутренней службы и циркуляры с грифом "топ-секрет".

— А больше и не надо, — мстительно сказал капитан. — Лётчики. Залётчики, мать вашу.

Джонсон понуро побрела обратно, он шёл следом. В свете фонаря его волосы блестели так, словно он только что сунул башку в ведро с водой — или вовсе не имел дурацкой привычки ходить в баню.

— В расположение, кругом марш, — донеслось до меня. — С-с-скотина…

Он нырнул в двери, а через минуту вынырнул в сопровождении Ярошевич. Понятия не имею, с какой скоростью он умел перемещаться в пространстве, — хотя, может, Ярошевич просто болталась где-нибудь неподалёку.

В общем-то, мне было почти всё равно, кто в качестве напарника сегодня будет прикрывать мою корму. Если бы мне дали волю, то я бы отправила вместо себя Джонсон в некондиции, точнее, в кондиции, потому что этот вечер и так был переполнен через край, только переполнен чем-то совсем иным.

Эти впечатления требовалось заложить в книгу и засушить, как цветок — хотя бы временно. Потому что тут рулили другие правила, и распоряжаться, увы, мог кто угодно, только не я.

И, уж конечно, никого не волновало то, что мне так хотелось связывать именно с этим вечером не кровищу и кислый запах стреляных гильз и дерьма, не мятые бумаги с чёрным грифом, а чуть заметное пожатие пальцев существа, которое каким-то манером стало частью меня. И, похоже, позволило мне стать частью его. В то время как оно должно было убежать от меня без оглядки…

А ведь я никогда не прочь была отведать волшебного коктейля из крови, пороха и ночного ветра, приправленного дымом и смертью…

— Принесли черти на мою голову, — проворчала Ярошевич, с чувством закидывая за спину автомат.

— Не чертыхайся, — занудно повторила я, как попугай, размышляя, что именно будет следующим в списке неприятностей. Неплохо было бы вернуться сюда с руками, ногами, целой головой и без длинного хвоста взысканий. Да, кое-как дожив до своих лет, я безоговорочно верила в приметы. На самом деле, неплохо было бы вернуться сюда вообще.

Наконец, раздалось пыхтенье мотора, и из темноты подвалило транспортное средство.

Конечно, чего ещё следовало ожидать от грёбаной ночи, которая началась со всякого дерьма, обильно приправленного мистикой?!

Это был не бэтер, а простой внедорожник с брезентовым верхом, вроде того, в котором мы с Берц ездили в зелёный дом.

Разъезжать в такой тачке ночью и без допинга было всё равно, что вполне себе сознательно прогуляться по главной улице в базарный день нагишом. Я поймала себя на стрёмном ощущении того, что я самый тупой из трёх поросят — за пару минут до того, как от домика не останется ни соломинки.

Хотя внедорожник даже был исправен, в роли водилы даже был не зелёный юнец, а представительный контрактник, телосложением смахивающий на квадрат. Мы даже ехали одни, а не в малоприятной компании киборгов из особого отдела — упавший магазин вполне мог для разнообразия подкинуть и такую сомнительную развлекаловку. Под днищем машины была дорога, блиставшая отсутствием фугасов, и в ночи нас даже не поджидали ни спланированные засады, ни чокнутые камикадзе-одиночки. Мало того, полчища комаров тоже испарились, словно по волшебству. Но тут, возможно, играло роль то, что попросту закончилось лето…

Я потихоньку перевела дух: хотелось надеяться, что упавший магазин исчерпал весь положенный заряд дерьма. Или этот заряд на наше счастье оказался слабоват. Мне ещё предстояло созерцать печальную джонсоновскую физиономию и слушать её унылые причитания, но это был бы самый радужный расклад.

Машина тормознула на какой-то улочке предместья. Сбоку темнело здание, где располагалась следственная часть, военная прокуратура и прочие малоприятные организации — вплоть до полиции безопасности. В Старом городе были уверены, что в подвалах этого дома отправляют на небеса кучу людей. На самом деле всё было не так чтоб уж очень страшно. По крайней мере, под шум включённых дизелей всё должно было казаться не таким уж страшным. Нет, я не хотела сказать, что в полиции безопасности служили белые и пушистые люди, про которых всего только распространяли нелепые сплетни. На самом деле я вообще ничего не хотела сказать. Где-где, но тут не стоило даже громко думать.

Мы как раз собрались вывалиться на тротуар, когда к машине подошёл кто-то ещё. Два пыльных конуса света от фар уходили вперёд, а сбоку не было видно ни черта, можно было только понять, что этих кого-то — двое.

Я поняла, что тут мы должны зацепить доктора, или всё-таки киборгов-особистов, или, в крайнем случае, какого-нибудь техника — недаром рядом стояла машина радиослежения.

Открылась дверца, тачка качнулась на рессорах, и появился доктор. Это была Адель.

Я оказалась как-то не готова к такому повороту. То есть, сто двадцать пять раз до этого, начиная с того дня, когда я вообразила подобную сцену впервые, я пыталась вообразить её снова, но всякий раз находились какие-то жутко неотложные мысли, которые требовалось обмозговать в первую очередь. И картинка тормозила в самом начале, словно кинолента, оборванная через пару минут после того, как в зале погас свет. Я не хотела по доброй воле смотреть кино под названием "Адель и мертвецы", и потому, как страус, совала голову в песок, и делала вид, что этого никогда не случится.

Точнее, я не хотела, чтоб она смотрела шоу под названием "Ева и всё остальное", где мне отводилась главная роль. Из меня вышел бы никуда не годный актёр — прежде всего потому, что меня абсолютно не устраивал зритель. "Смотри-ка, ты уже начинаешь привередничать", — раздался у меня в голове её голос.

Я сделала глубокий вдох — и приготовилась к разгребанию фекалий.

Мотор заурчал, и мы потрюхали дальше. Фары выхватывали из темноты задницу радиопеленгатора, похожего на фургон из морга.

Впереди какое-то время рывками дергались лучи света, словно два глиняных конуса, а по бокам местами выпрыгивали из темноты куски штакетников — и тут же исчезали. Мне казалось, что не мы едем вперёд, а всё, что может слинять, линяет, будто обжигаясь о мёртвый свет от нашей тачки.

Прямо передо мной маячил затылок Адель, но я могла только со всей силы сжать цевьё автомата — и пожалеть, что я не телепат.

Наконец, пеленгатор остановился, фары уткнулись ему в задницу, освещая заляпанный грязью номер. Мы прибыли. Вселенная могла разваливаться на части сколько угодно, но шоу должно было продолжаться.

Это снова оказалось предместье. Не знаю, в чём был фокус: возможно, те, кого взяли под колпак глушилки, наивно надеялись, что удалённость от центра собьёт нас с толку. Что ж, в таком случае не знаю, какого чёрта они не выкопали землянку в лесу и не начали заниматься всей этой галиматьёй там.

Из дома раздавались звуки, будто мы подвалили в самый разгар буйной вечеринки — ну, знаете, когда какой-нибудь придурок хватит лишнего и начинает крушить всё подряд — и мебель, и посуду, и головы людей, которые поначалу пытаются его утихомирить. Дом содрогался, раздавались вопли вперемежку с матом, звон битого стекла и сочные шлепки. Внутри кого-то много и хорошо били.

Окна кое-где зияли провалами высаженных стёкол, но рамы были на месте и на земле пока что не валялись лифчики пополам с трусами.

Я самовольно возглавила нашу импровизированную группу, справедливо полагая, что расшаркиваться перед Ярошевич будет кто-нибудь другой, а уж перед Адель… Её следовало демонстративно игнорировать.

И вряд ли следовало запускать туда первой.

Честно говоря, я бы не стала запускать её туда вообще, а оставила гулять на травке, и потом просто сунула бы на подпись всё необходимое.

Если бы это была не Адель. Точнее, если бы это была Адель без своего характера, и без манеры время от времени незаметно включать рога. И ещё если бы я сама могла нагло войти и сказать: "Эй, ребята, теперь я тут главный".

Внутри дома, который оказался одной большой комнатой, стоял какой-то крендель. Прямо посередине, как языческий идол на капище. Точнее, крендель висел на останках люстры, через которую были продеты наручники. Перекошенная люстра двумя рожками прочертила в побелке борозды и намертво влипла в потолок цоколями плафонов, словно зубчатыми розочками, наспех сделанными из пивных бутылок в запале мордобоя. Люстра смахивала на якорь. Я подумала было, что она вот-вот оторвётся, да и рухнет на пол вместе с этим пассажиром и всем его барахлом — как увидела, что она на совесть присобачена к вбитому в балку крюку. На такой крюк можно было подвесить бычью тушу — и тогда бы он не шелохнулся.

Сама комната походила на телефонную станцию. В моём городе недалеко от дома — когда-то не здесь и не сейчас — была такая станция. Вокруг росли тополя в два обхвата толщиной, в которых гнездилась всякая летучая дрянь, и землю под ними украшали белые кляксы птичьего помёта вперемежку с чёрными вороньими перьями. Окна первого этажа замазали извёсткой, чтоб с улицы не совали нос вездесущие мальчишки — именно поэтому нос туда совали все, кто мог забраться на подоконник и не боялся, что его поймают и надерут уши. Из-за тополей и каркающего воронья здание было похоже на дом с привидениями, к тому же кто-то додумался выстроить его из тёмно-красного кирпича. Конечно, в такое зловещее место не полез бы только ленивый.

Встав на цыпочки, выше закрашенных стёкол можно было увидеть много проводов, торчащих из огромных панелей. Панели были высотой во всю стену, и, наверное, здание было битком набито проводами. Что-то таинственно жужжало, мигали огоньки, и мы прилипали к стеклу просто так, без всякой цели. Непонятное манило сильнее всего — как игрушка, которая завораживает, словно новогодняя ёлка или крутящаяся юла. Мы стояли на подоконнике до упора, — пока в помещение кто-то не входил — или пока сзади не подскакивал охранник и не пытался влепить крапивой по голым ногам.

Такая же панель от пола до потолка была и в этом доме-комнате. Двое из полиции безопасности в чине рядовых как раз занимались тем, что крушили прикладами всё, до чего могли дотянуться. Видать, они задались целью превратить внутренности дома в пыль.

Крендель на люстре поднял башку. Похоже, это был тупой рефлекс — тело любопытствовало, кто пришёл. Оставшаяся лампочка начала описывать круги и вокруг заметались тени.

А Адель обогнула меня справа по дуге и вырвалась на передовые позиции.

Да, и крендель, и люстра явно видали лучшие времена. Рожа у него больше напоминала отбивную, ещё до того, как её посыпали перцем и кинули на сковороду.

Но это, чёрт подери, был ещё не её клиент. Адель была всего лишь второй на очереди после нас — да и то, полагаю, тогда ему уже не понадобились бы её услуги.

— Слышь, доктор, не гони, — лениво сказала Ярошевич.

Адель тем временем уже подошла вплотную и коснулась пальцами его лица. Чувак дёрнулся, как от удара. С потолка посыпалась побелка.

— Чего ещё? — еле слышно сказал он.

— Больно? — тихо спросила Адель.

Совсем рядом приклад врезался в импровизированный пульт, из которого с треском посыпались искры. Но я услышала. Я слышала каждое чёртово слово, даже если бы она бормотала это себе под нос.

— Эй, друг, — громко сказала я, точно мне срочно потребовалось докричаться до глухого. — Не коротнёт?

— Не коротнёт, — мрачно ответил солдат, и тут же расправился со здоровущей радиолампой, похожей на стеклянную колбасу, словно это был его личный враг. Она взорвалась с глухим хлопком, в разные стороны полетело стеклянное крошево. Адель вздрогнула, но не сдвинулась ни на сантиметр.

— Что она делает? — наконец, вслух удивилась Ярошевич и ткнула стволом в сторону тандема Адель с этим радиолюбителем-недоучкой.

Солдаты из безопасности закончили разность в хлам апартаменты и тут же вышли вон, даже не взглянув на нас. Техник собрал в ящик части каких-то микросхем и вышел следом. На дороге завёлся мотор, и фургон-пеленгатор отвалил. Каждый знал своё место, и каждый знал своё дело. Они должны были превратить в мусор радиостанцию, а нам осталось превратить в мусор её хозяина.

Понятия не имею, что он передавал в эфир. Вряд ли такой лох был шпионом или чьим-то важным функционером. На самом деле мне было всё равно: он мог транслировать хоть прогноз погоды или модные шлягеры, но, если его ставили вне закона, то на мою долю оставалось только думать о том, как ловчее выбить ему мозги и потратить при этом минимум боеприпасов.

— Слышь, док, — снова завела Ярошевич. — Ты своей очереди подождать не хочешь? Или тоже желание есть — грудью на амбразуру?

— Отвали, док, — грубо вмешалась я. — В сторонке постой покуда.

Адель посмотрела на меня — и отошла в сторону.

Она просто стояла там, около стены. Заведя руки за спину, словно на ней тоже были наручники. Прислонившись затылком к брёвнам сруба, шелушащимся коричневыми чешуйками. Адель была там, правее меня на пару метров, и она… смотрела.

Я передёрнула затвор и чуть не выпустила в потолок добрую половину рожка. Автомат вздрогнул у меня в руках, словно живой. Словно я первый раз в жизни была в таком месте и первый раз в жизни должна была укатать кому-то промеж рогов горячий кусок свинца…

— Ты чего, Ковальчик? — спросила Ярошевич.

— Всё путём, — я сжала зубы так, что они скрипнули.

Ярошевич посмотрела на Адель и пожала плечами.

— Отвернись, ну! Живо! — сквозь зубы скомандовала я Адель.

Она послушно оторвалась от стены и уткнулась в эти грёбаные брёвна лбом, всё так же стоя с заведёнными за спину руками.

— Теперь нормалёк? — заботливо поинтересовалась Ярошевич и подняла автомат.

— Иди к чёрту, — у меня было такое чувство, точно челюсть намертво склеили как минимум жвачкой. Огромной дурацкой жвачкой, с запахом сгоревшей проводки и привкусом пластика…

— Не вопрос, — невинно сказала она.

— С-с-сука, — выдохнула я, с ненавистью глядя на человека с люстрой-якорем…

…Тишину наконец-то разорвал треск автоматных очередей…




До самого КПП я не произнесла ни слова. Я даже не смотрела в сторону Адели, только забрала у неё бумагу с грифом вверху и её незамысловатым росчерком внизу. Мне как-то удалось выдрать из её пальцев листок и при этом не встретиться с ней взглядом.

Я могу сказать об этом вслух, вот этими самыми словами — и мне не будет стыдно. Мне и сейчас не было стыдно; в конце концов, каждому своё. Кто-то делает из людей трупы, а кто-то посвящает жизнь тому, чтобы отложить этот процесс на неопределённый срок. Мне не было совестно или неприятно, но вот смотреть на всё это ей, Адели, было совсем не обязательно.

В расположении, как и следовало ожидать, стояла относительная тишина, и раздавалось сонное сопение. Джонсон блистала отсутствием, а сортир блистал чистотой. Подозреваю, что Джонсон предстояло провести остаток ночи, столь же успешно борясь с грязью во всех остальных отхожих местах.

Ярошевич извлекла из заначки плоскую фляжку и припала к горлышку.

— Всё-таки гораздо лучше видеть это через оптический прицел, — она была снайпером. — Когда между тобой и целью минимум триста метров, — Ярошевич сделала пару могучих глотков, сморщилась, словно откусила от целого лимона, и протянула фляжку мне.

Спиртное обожгло язык. Это был не самогон, и даже не спирт, а пойло подороже. И, да — думаю, что с трёхсот метров изломанное липкое тело выглядело бы куда привлекательней. Просто как тряпичная кукла, забытая в луже уехавшим театром марионеток.

— Ты так трепетно относишься к мадам Дельфингтон, — с ехидцей сказала Ярошевич.

— Не выношу, когда на меня пялятся, — буркнула я.

— Пялится именно мадам Дельфингтон, — на самом деле это был не вопрос, а ответ, только вот знать ей этого не стоило.

— Кто угодно, — грубо отрезала я.

— Теоретически, тебя не должно волновать, что происходит рядом, и кто таращит на тебя свои зенки, — Ярошевич явно не собиралась вот прямо сейчас лечь и заснуть; как назло, её потянуло на базар.

Интересное кино! Не хватало ещё, чтоб кто-то тыкал меня носом в лужу, словно котёнка или щенка, который обоссался на коврике в прихожей.

— Тебя тоже не должны волновать три метра вместо трёхсот, — сказала я, мстительно размышляя о том, что ей было бы неприятнее всего услышать.

— Вообще-то я снайпер, ты не забыла? — оскорбилась Ярошевич.

— И? — я ждала продолжения. — Ты хочешь сказать, что те, кто сидят наверху, неправильно используют личный состав?

Я готова была сделать, что угодно: спровоцировать её на конфликт, уличить в неблагонадёжности — только бы она оставила докторшу в покое. Нет, я не думала, что у неё резко случилась бы амнезия, но эта тема всё равно ушла бы на второй план, и ради такого эффекта стоило подпортить отношения.

— Каждому своё, — уклончиво сказала она, заваливаясь на койку и втыкаясь взглядом в потолок. Чёрт подери, Ярошевич не была лёгкой добычей, с полпинка поддающейся на развод, и вовремя включила заднюю.

— Точно. Морда в мыле, в попе ветка, это к нам ползёт разведка, — бодро продекламировала я.

— Очень смешно. Но не совсем в кассу, — беззлобно проворчала Ярошевич и заметно расслабилась.

В моей башке родилась ещё одна мысль, которая показалась мне достаточно здравой: перевести разговор в более безопасное русло. Требовалась тема.

Похоже, и впрямь не стоило каждый раз махать кулаками и ломиться закидывать гранатами амбразуру дота. Впереди была почти целая ночь, и я могла попытаться провести научный эксперимент под названием "Вынос мозга".

— Ты без проблем можешь влепить пулю в лоб с трёх метров. И тебя не колышут подробности. Ты прогуляешься за угол сблевать — и только, — авторитетно сказала она, и, отвесив сей сомнительный комплимент, заткнулась и снова присосалась к фляжке.

— Ну да, — я не стала привередничать. В конце концов, мне не так уж часто говорили комплименты.

— Снайпер — это даже не воинская специальность, это, прежде всего, образ мысли, — пояснила Ярошевич.

По ходу пьесы, её потянуло на разговоры о вечном.

Об этом нетрудно было догадаться уже после слова "теоретически".

Пусть так. Человек, который мог ткнуть в меня пальцем и, пусть даже в шутку, уличить в нежных чувствах к расово неполноценному субъекту, волен был втирать о вечном и любой другой лабуде хоть до второго пришествия. Даже если бы этот человек обладал интеллектом не большим, чем у кадушки с квашеной капустой.

— Да? — спросила я, в тайне возликовав.

— Да… Образ мысли. Философия, если хочешь, — она махнула фляжкой так, что алкоголь булькнул через край.

— Само собой, — серьёзно подтвердила я, надеясь услышать подробности.

— Когда ты не ломишься напрямую, а ждёшь, тихо-тихо, как мышка в норке, — она пальцами изобразила нечто величиной с карандашный огрызок. То ли это была норка, то ли собственно мышка.

Алкоголь и адреналин обычно смешивались в нечто вроде коктейля Молотова, но сейчас адреналин был уже на излёте. Ярошевич пальцем протёрла глаза — с такой энергией, что мне показалось, она вот-вот вдавит их внутрь черепа.

— Иногда ждёшь долго… сутки… может, двое… — она снова протянула фляжку мне, но я отказалась.

— Направление ветра… Солнце… блики от линзы… Понимаешь? — требовательно спросила она, будто я знала все эти тонкости.

Я не знала. Каждому своё, как правильно сказала Ярошевич.

Очевидно, по моему лицу было ясно, что я просто одержима жаждой знаний. Ярошевич неожиданно встрепенулась, поставила пустую фляжку на подоконник и села, подсунув под спину подушку.

Следующий час был посвящён лекции по техникам снайперского боя, перемежаемой случаями из жизни и анекдотами.

В кои-то веки я больше слушала, чем говорила. Я сидела на соседней койке и смотрела ей в рот. Из меня вышел прямо-таки идеальный слушатель, о таком можно было только мечтать. Нет, определённо, докторша просто обязана была мной гордиться.

Когда-то кто-то решил, что снайпера из меня не выйдет, и я — да, могла всего только укатать промеж рогов с трёх метров и не поморщиться.

До этого самого дня мне казалось, что и для такой работы тоже нужно родиться. Теперь Ярошевич этой своей эрудицией размазывала меня по стенке, втаптывала в навозную лужу и всячески расписывала, как не удалась моя жизнь.

— Решил не кто-то и когда-то, а самолично Берц, почти сразу после того, как ты пересекла КПП, — ехидно просветила Ярошевич.

— Стало быть, мне не повезло, — мрачно пошутила я.

— С другой стороны, столько, сколько Берц, тут просто не живут, — Ярошевич потыкала подушку кулаком и перевернулась на бок. — Старуха давно поехала чердаком.

— Может, и так, — равнодушно согласилась я. — Только, думаю, ты предпочтёшь, чтоб рядом с тобой была старуха с поехавшей крышей, которая имеет дурную привычку прикрывать нам корму, нежели останешься в гордом одиночестве.

— Не гони, Ковальчик, — оторопело сказала Ярошевич. — Ты же понимаешь, что я не всерьёз назвала её чокнутой старухой?

— А ты назвала её чокнутой старухой? — живо поинтересовалась я.

— Ну, или как там? — она притормозила и потёрла лоб. Работа мысли давалась со скрипом.

— Не помню, — легкомысленно брякнула я.

Ярошевич замерла.

Наверное, не стоило обострять — и играть в эти игры с интригами, взаимными подковырками и всем остальным.

— Принесите кофе с двумя кусочками сахара — и поцелуйте меня в задницу, — я просто блистала остроумием. — Что-то типа этого, да?

Ярошевич смотрела на меня во все глаза и реактивно соображала, что ответить.

Я сделала это не нарочно. Не из-за того, чтобы мастерки переключить Ярошевич на что-то ещё. Я почему-то вдруг вспомнила про Берц, и про тот день с чёрными заборами-заборами-заборами… И про то, что тогда уже никого не волновало, снайпер ты или нет, рядовой или лейтенант. В том числе, раскалённым кускам свинца было совершенно безразлично, встанешь ты и пойдёшь дальше, или так и останешься лежать на обочине той дороги.

И никогда не было безразлично для Берц.

Хотя она и не кричала об этом на каждом углу.

Нет, Берц могла ехать крышей сколько угодно, но её воспитательные методы работали на ура.

— Помнится, тебя она как раз не прикладывала носом в собственное дерьмо, — подковырнула Ярошевич в порядке оправдания.

— Да уж, — мрачно сказала я. — Особенно с той шуткой юмора, когда она выдала, что превосходный снайпер выйдет из меня.

Ярошевич хрюкнула:

— Из тебя вышел довольно хреновый снайпер.

— Надо же! — издевательски сказала я. — Зато хороший спринтер, да?

— Не заводись, — примирительно сказала она.

Эта зараза могла задирать нос — потому что она-то как раз была хорошим снайпером. Ладно, Ярошевич могла идти лесом, пеньками и мелкими перебежками; я умела делать свою работу — и точка. С трёх метров, с десяти, и так далее. Я даже могла быть бортстрелком на бэтере или просто пулемётчиком. Правда, спорю, Берц с самого начала знала это, только в воспитательных целях я несколько часов кряду бегом измеряла длину полигона, прежде чем она вынесла вердикт, что проще меня усыпить, чем быстро научить попадать точно в яблочко…

…Самый прикол был в том, что воспитательный процесс происходил зимой. Это было как раз той самой зимой, когда началась вся эта канитель, и я оказалась за периметром части с его внутренней стороны.

Мадам Фортуна — ну, разумеется, и Берц, — дали мне пару дней на то, чтоб осмотреться, а следом за этим началась полноценная жизнь по полной выкладке.

После завтрака за окнами повалил густой снег — а за нами пришли грузовики с брезентовыми тентами и повезли прямиком на полигон.

Берц прохаживалась мимо строя, засунув руки в карманы. Где-то вдалеке маячили ростовые мишени, до которых, по сути, было не так уж и далеко, да только я с гораздо большим удовольствием прогулялась бы сюда по ясной погоде, а не тогда, когда был серьёзный риск вернуться в расположение с отмороженным задом.

— Так. Оцепление, — она назвала несколько фамилий, и их обладатели, радостно ухмыляясь, торжественно отмаршировали в оцепление.

— Первая пятёрка — на позицию, — сказала она и закашлялась.

Видать, потому, что морозный воздух попал ей в глотку. "Неудивительно", — мрачно подумала я, лёжа на пузе на расстеленной плащ-палатке, в составе этой самой первой пятёрки.

АК дёрнулся, и отдача клюнула меня в плечо.

М-16 ударяла не намного сильнее.

Кстати, и мишень была не так уж, чтоб и далеко.

— Ковальчик, жопу опусти, а то отстрелят, — где-то сзади Берц прилипла к биноклю.

— Пронесёт. Или новая отрастёт, — брякнула я себе под нос.

Несколькими метрами правее кто-то предупреждающе кашлянул в кулак. Я сориентировалась на звук — и реактивно захлопнулась, решив поберечь любые остроты до лучших времён. Хотя бы до тех пор, пока я не окажусь в тепле.

Но она расслышала.

— Пронесёт — когда петух снесёт, — в устах Берц это прозвучало как-то зловеще.

Мне захотелось плюнуть: ну кто, в самом деле, как всегда, тянул меня за язык?! Однако ситуация уже разворачивалась своим чередом, по тому сценарию, который я ненавидела больше всего. Сценарий этот назывался: "Поздняк метаться".

— Стреляешь ты хорошо, дочка, — отечески похвалила Берц.

— Стараюсь, госпожа лейтенант Берц! — усердно гаркнула я, надеясь, что по молодости и ретивости меня простят.

— Стараешься — это хорошо, — сказала она. — Сейчас вместе стараться будем. Может, из тебя снайпер выйдет, такими-то темпами. А, Ковальчик?

— Какой снайпер? — сдуру переспросила я, в очередной раз выставляя себя полным кретином.

— Снайперский! — вдруг рявкнула она так, что я вздрогнула. — На огневой рубеж, ну! Мухой, блин!

Я было поскакала на тот же самый огневой рубеж, распекая на все корки и себя, и Берц, и грёбаный мороз, как вдруг неожиданно выяснилось, что она имела ввиду немного другой огневой рубеж.

Меня ждала сотня метров — и ростовая мишень, которая, по всей видимости, была где-то там, далеко за снежной круговертью.

— Между двумя ударами сердца, — хладнокровно посоветовала Берц. — Лови момент, так сказать.

Я припала щекой к прикладу. Пуля унеслась куда-то в снежную даль, а куда, я не имела ни малейшего представления.

— Ну, как успехи? — заботливо поинтересовалась Берц.

— Не могу знать, госпожа лейтенант, — я понятия не имела, что должна сказать, — или что она хочет от меня услышать. В пределах досягаемости не было даже Джонсон, которая могла бы придумать какой-нибудь финт ушами, из которого я бы сделала правильный вывод. Были только я, Берц, автомат и сто метров.

— А кто знать будет? — риторически спросила она, натягивая перчатки.

Ведь не хотела же она, в самом деле, чтоб я посоветовала ей воспользоваться чудом техники под названием бинокль, который висел у неё на шее?!

Я решила благоразумно промолчать. Что-то подсказывало моей чувствительной заднице, что это только начало, а на нашем полигоне имеются дистанции и покруче, чем сто метров.

Берц закончила натягивать перчатки и воззрилась на меня, словно увидела привидение.

— Так узнай, мать твою за ногу! — рявкнула она. — Что стоишь, как столб?!

В этом и был весь прикол. Она не собиралась смотреть в бинокль. Точнее, она не собиралась смотреть в него для того, чтобы узнать результат выстрела. Я сглотнула яд и ленивой трусцой двинулась в сторону проклятущей мишени.

— Ковальчик, а ну-ка стой, — сказала Берц.

— Да, госпожа лейтенант, — я обернулась.

— Лейтенанта засунь знаешь куда? — если бы у Берц была дубина, я бы точно огребла промеж рогов. Хотя и без дубины у меня было такое чувство, что мне дали в лобешник как минимум чайным подносом.

— Мухой. Метнулась. Туда. И обратно, — после каждого слова ставя точку, тихо сказала она, но эти точки, видать, придали мне такое ускорение, что я доскакала до этой мишени со спринтерской скоростью.

Когда я с той же скоростью вернулась обратно, как гонец, неся весть о том, в каком именно месте я только что проделала дырку, от меня валил пар.

Берц стояла в такой же позе — и, конечно, смотрела в бинокль.

— На огневой рубеж, ну! — немедля гаркнула она. И я тут же снова волшебным образом оказалась на расстеленной плащ-палатке в горизонтальном положении перед грёбаной дистанцией в сто метров…

Рота в полном составе отстрелялась, перекурила, со смаком обсудила то, как я, словно челнок, галопом измеряю длину полигона. Потом подтянулось оцепление, зафырчали моторы грузовиков — и я повеселела и приободрилась. Но не тут-то было. Берц махнула рукой, и грузовики неторопливо покатили в часть.

Мне хотелось завыть — но я только и могла, что взять горсть снега и приложить ко лбу.

— Морду отморозишь, — спокойно сказала Берц и закурила.

Моторы грузовиков стихли в направлении Старого города.

— Что застыла? На огневой рубеж, ну! — беззлобно прикрикнула она.

Я не показала каких-то там сногсшибательных результатов, и к тому же, как я узнала чуть позже, в роте уже имелся полный комплект снайперов. Делать из меня ещё одного нужды не было — это попросту был один из фирменных способов Берц научить меня вовремя затыкаться.

До темноты оставалось ещё несколько долгих часов, которые показались мне днями. До кучи меня ждали не могли дождаться пятьсот метров, мишень, которая маячила в недосягаемой дали — и снайперская винтовка с длинным дулом и оптическим прицелом, похожим на телескоп. По ходу дела выяснилось, что прицел был четырёхкратный — и что пятьсот метров мне тоже придётся преодолевать на своих двоих, на сей раз просто потому, что этого желала Берц. И я продолжала, как заяц, скакать по сугробам — и докладывать результаты, в точности которых она желала убедиться только таким образом и никак иначе…

Я с грехом пополам научилась затыкаться. Иногда. А иногда всё-таки нет.

И ещё с тех пор я стала пребывать в уверенности, что снайперская винтовка-"весло" на самом деле не такое уж и лёгкое оружие, как кажется со стороны…




В общем, мне было фиолетово, как именно меня воспитывала Берц. Факт тот, что я соглашалась с тем, что она вполне себе имела на это право.

Она могла делать с любым из нас что угодно — потому что в итоге только благодаря Берц, а не министру обороны, которого мы никогда не видели, и не Господу Богу, которого мы, кстати говоря, никогда не видели тоже, наши задницы были целы.

Ей всё одно было виднее, что собой представляет человек, и кого из этого человека в итоге можно сделать.

Если мне не выпала судьба стать спецом — значит, я действительно не могла быть снайпером или кем-то там ещё. Мало того, мне вряд ли суждено было стать кем-то выше рядового.

И это устраивало меня как нельзя больше. Я не собиралась прыгать выше головы или переворачиваться жопой вверх всего лишь из-за того, что мне суждено было оставаться вечным рядовым. Мне на фиг не упёрлась лишняя нашивка — и лишняя полоска в чёрном штрих-коде. А всяческие байки я могла послушать и в исполнении Ярошевич.

Но я не собиралась забивать на человека, который когда-то спас мою шкуру, вытащив на себе из огня боя. К тому же слово "лазарет" теперь действовало на меня, словно магнит.

Я вздохнула — и направила свои стопы в ту сторону, откуда ветер доносил запах хлорки и лекарств…

По ходу пьесы, я знала точно, что именно порадует Берц, и не собиралась быть неблагодарной беспамятной скотиной.

Я снова вздохнула и налепила на гранитную стену кругленькую наклейку, с которой глядел чёткий профиль фиолетовой барышни с виноградной гроздью…



История доктора Адель Дельфингтон, написанная ей самой в одном из писем, сожжённых Евой Ковальчик.


"Ну у тебя и имя", — говорит ей как-то коллега.

О, да. Чумовое имя, особенно для благопристойной больницы патриархального городка. И особенно для смутного времени. Для всего вместе. Ну, это уж они напридумывали не пойми что. Кто-то сказал первый, да так и пошло. Вообще-то её зовут Адель. Доктор Адель Дельфингтон — обычно это произносится зану-у-удным голосом, а указательный палец при этом поправляет съехавшие на нос очки. Конец фамилии — вообще словно нехилый насморк начался. А сокращённо — Ада. А ещё сокращённее — Ад. Буквой "А" ведь зваться не будешь. Доктор Ад. Чёрт возьми, ну как смешно! Верх остроумия. Просто шутка года, не иначе. Обхохочешься!

Но если только про себя, да и то — больно надо. Никому не должно быть дела, что именно ей смешно, а что нет. Кто-то обидится, кто-то не так поймёт — люди вечно всё понимают не так — и пошло-поехало. Кому от этого лучше? Уж точно не ей.

Нет, увольте. Она просто не хочет никуда вмешиваться — ни сейчас, ни когда-либо вообще. Никуда, начиная от мелкого недоразумения между коллегами — и заканчивая политикой, на которой все словно помешались. Если бы хотела, то уж точно работала бы не здесь. Как вот если бы всё-таки решилась научиться плавать, то непременно научилась бы. И вообще, с чего взяли, что городской больнице в заштатном городишке должно быть какое-то дело до политических игр? Лично она просто занимается тем, что лечит людей. Не спрашивая, кто они и откуда. Конечно, если бы захотела, то спросила бы, о чём речь! Но зачем? Люди людьми, политика политикой.

Нет, она НЕ БОИТСЯ кого-то о чём-то спросить. Вот, пожалуйста, может и спросить. А может и нет. Это её личное дело.

Вся политика где-то там, словно за стеклянной стеной. Врывается, конечно, периодически — хоть бы даже передовицами из утренней газеты. И что теперь? Жизнь на этом не кончается, по крайней мере, не должна. Потому что пройдёт и это. Конечно, Адель иногда читает первые полосы газет, вернее, проглядывает по диагонали — просто чтобы быть в курсе того, что происходит. Будь её воля, она запретила бы эти газеты, да и газетчиков к чёртовой матери. Сборище идиотов. Не объективную истину отражают, а суррогат из пропаганды вперемежку с розовыми соплями. Чтоб романтики всякие читали — и, конечно, выбор делали. Ну, нет! Это к кому угодно — только не к ней. Романтично, дальше некуда — не делом заниматься, а силой доказывать не пойми что не пойми зачем. Смотреть со стороны интереснее. Смешно иногда. Как будто опыт в пробирке. И боль человеческая — накрывает порой так, что, кажется, не вынести. И она всегда разного цвета, как растворы в хрустальных флаконах.

Это нейтральная полоса, до которой долетает лишь шум прибоя и дуновение ветра с той или с другой стороны. А прозрачная стена — это стекло-линза на самом верху башни над этой полосой. Длинная песчаная коса, выдающаяся далеко в море. А в конце косы — что там? Маяк, наверное. Старый как мир. Она сидит над снятым с какого-то разбившегося о скалы судна свитком, потемневшим от старости. Смелого судна. Глупого. Её работа — бесконечная, как этот свиток. Длинный список — поблёкшими чернилами по шершавой поверхности. Потрескивает свеча в позеленевшем подсвечнике, и едва доносится грохот шторма о скалы. Он где-то там, далеко — и хорошо. Ведь она никогда не умела плавать…

Эк фантазия разыгралась! Вовсе не прибой, откуда тут взяться прибою? Всего только нудный осенний дождь.

Хотя она любит старые рукописи. Исчерченные выцветшими чернилами — неизвестно кем, когда и где.

Промозглая осень тоже где-то там, наверху — Адель и её-то видит мельком, только когда с негодованием замечает на полу грязные следы с влипшими в глину жёлтыми листочками акации. Интересно, почему именно акации? Наверное, когда-то глаз один раз зафиксировал эти листочки, и теперь всё ярко-жёлтое, перемешанное с глиной, — это акация. А ещё, может, потому, что такие кусты растут около её дома, и она к ним попросту привыкла.

К вечеру больница замолкает. Адель со вкусом потягивается — накрахмаленная одежда приятно хрустит, как снег зимой. И так же приятно пахнет — свежестью. Хватит. Домой. Кофе. Камин. И книга. И тишина. Ти-ши-на.

Смена закончилась, и круглые плафоны под потолком гаснут один за другим. Адель, чуть не приплясывая, движется к выходу и мгновение спустя уже стоит под моросящим дождём. Чудесный день, чудесный вечер. Наконец-то всё кончилось. Устала, да. Ещё минуту назад она переодевалась, ощущая под пальцами полированную дверцу дубового шкафа для верхней одежды, и краем уха слушала, как двое коллег режутся в "морской бой". Порой они входят в раж, и крики: "Е-один — убит, Дэ-четыре — ранен" разносятся чуть не по всему зданию, нервируя пациентов.

— До свидания, — вежливо говорит Адель с некоторым сарказмом, просто ради того, чтобы сказать. Она знает, что её сейчас вряд ли кто-то услышит.

— Же-шесть. — Язловецкий отменный семьянин и превосходный врач — а пятерню во всклокоченную шевелюру запускает, как школьник. Романтик, чёрт возьми!

— Не попал! Ноль! — радостно вопит второй, размахивая очками.

Вот интересно — в столице слышали, что ноль? Ещё ж не все знают. Вот ведь, в крестики-нолики ещё сыграйте, затейники!

Адель выходит на улицу, с облегчением оставляя всё это за спиной. До завтра.

Дорожка к дому еле видна в сумерках. Плитки обледенели, того и гляди поскользнёшься и упадёшь носом в землю. Она — да и носом в землю? Смешно. Адель улыбается и сходит с дорожки на газон. Уже видны тяжёлые зелёные шторы в окнах — такие уютные, домашние. Чаки — певчий кенарь — наверняка опять расплескал из поилки всю воду, а цветы тянутся изо всех сил, пытаясь заглянуть в его клетку и страшно завидуя. Справа… о, нет… вот чёрт! Только не это! Адель поправляет очки, с негодованием насаживая их на нос, будто они виноваты во всём, что она видит. Голые ветви кустов смяты и поломаны, один мусорный бачок перевернут, и содержимое наполовину вывалилось на землю. Вот зараза! А всё было так хорошо!

Вечер перестаёт быть просто вечером, и она ненавидит это его идиотское превращение в Дурацкий Вечер. Как приговор, чёрт возьми. Кому тогда нужен Дурацкий Камин и Дурацкий Кофе?! И даже Чаки?

И это просто из-за поломанных кустов. Нет, так нельзя, с этим надо что-то делать. Пусть будет потом. Всё — на потом. За последнюю неделю на неё и так свалилось слишком много. Адель открывает дверь и входит. Всё как всегда. Как всегда — да не как всегда. Её раз-дра-жа-ет сломанная акация, потому что она должна быть непременно целой, и бачок должен стоять на своём месте. Вечно что-то случается, когда рассчитываешь всего лишь на спокойный вечер с книгой. Хорошо, всё завтра, ведь она уже решила.

Чаки начинает весело подпрыгивать в клетке, а потом и вовсе вспархивает и повисает на решётке, уцепившись лапками за прутья. Опять разлил всю воду из блюдечка. Цветы на подоконнике с тихим шорохом просыпаются. Любопытные. И наверняка жутко хотят что-нибудь съесть. Вернее, кого-нибудь, и желательно живого.

Адель опускается в кресло и вытягивает ноги. Сейчас. Совсем чуть-чуть. Крошечный кусочек вечера — на то, чтобы не думать вообще ни о чём.

Тихий шелест… шорох… Нет, не цветы. Адель как раз открывает глаза, чтобы увидеть что-то тёмное за окном. А потом светлое: совсем рядом — чьи-то пальцы. Сжимаются в кулак, медлят секунду, словно сомневаются. А потом кулак стучит по стеклу, и оно почему-то отзывается звоном металла. Кольцо на пальце, вот оно что. Цветы вздрагивают и шарахаются от окна. Вместе с горшками соскочили бы с подоконника, если бы могли. Адель и сама вздрагивает, она никого не ждёт. Хотелось бы посмотреть на человека, который бы не вздрагивал вечерами от неожиданного стука в окно, особенно в её положении.

Да, но ей-то нечего бояться? Или есть чего? Адель сама не знает. Она просто врач на нейтральной полосе. За стеклом-линзой маяка, в компании старой рукописи. Разберутся и без неё. Тем более, что может сделать она — не военный, не политик, не чиновник?

Цветы вдруг начинают размахивать листьями так, что на подоконнике поднимается маленькая буря. Адель вздыхает — кто-то знакомый, значит. О вечере с книгой придётся забыть.

— Ты?! — спустя пару секунд. И не узнала сразу — и испугалась, что цветы ошиблись. Нет, не ошиблись. — Лавгуд, что с тобой?!

Он застыл в дверях, словно что-то мешает пройти дальше порога. Пальцами цепляется за дверной косяк, а рука вся в чём-то буром. Кровь, перемешанная с землёй. И одежда в таких же пятнах, только земли больше, точнее, грязи, будто он валялся в сточной канаве. Очки съехали набок, одно стекло треснуло.

— С очками что? — почему-то первым делом спрашивает Адель.

Он делает шаг вперёд и чуть не падает ей на руки. Адель прикасается к тёмному пятну на куртке — липкому, пахнущему металлом. Кровь. Много крови.

И тут Адель словно накрывает стеной боли — беспросветной, сплошной, синего цвета, с маленькими прозрачными капельками, похожими на дождь. Они шлёпаются на эту густо-синюю даже не стену — полусферу — и расплываются кружочками.

Прозрачными, как слеза, которая выползает из-под очков и прочерчивает дорожку по грязной щеке.

— Больно. Помоги, — говорит он, как ребёнок, упавший и ободравший в кровь коленки.

— Держись, — она еле доволакивает его до дивана. — Помогу, куда ж я денусь?

Рифлёная обивка дивана — чуть-чуть реальности. Она зелёная, зелёная, зелёная, чёрт возьми, почти как листья "мать-и-мачехи" и такая же ворсистая. Или как бархат штор. Тяжёлый, но домашний. Такой, чёрт возьми, домашний.

Адель насилу отталкивает от себя эту синюю стену и принимается лихорадочно шарить по полкам шкафчика с лекарствами. Банки-колбы и препараты — дезинфицирующее-заживляющее-восстанавливающее-укрепляющее. Нет лишних движений, и количества точно отмеренные — ни каплей больше, ни каплей меньше.

— На тебя напали? — Адель морщится, когда он дёргается под её рукой. — Потерпи, пожалуйста!

— Терплю, — послушно отвечает Лавгуд.

Лавгуд. Да, просто Лавгуд. Притащивший на первое свидание глиняный горшок с плотоядным любопытным цветком. Он чуть не разбил горшок и чуть не лишился пальца. Потом горшков стало два, потом три. Цветы полюбили Адель, а Адель полюбила цветы. А Лавгуд полюбил совершенно другую девушку. Он проучился два года на медицинском, а потом ушёл в журналистику.

Просто Лавгуд. И просто Дельфингтон. В университете все зовут друг друга по фамилии. Не разделяя на мужчин и женщин. Так проще.

— Ты не ответил, — настойчиво спрашивает Адель. Он, постанывая, переворачивается на бок и шарит в кармане. Кусочек блестящего металла. Всего лишь.

— Подумал, наверное, пригодится. Починить. Фотоаппарат разбился, — и вертит, вертит в руках сверкающую штуковинку, словно загипнотизировать хочет.

— Ты не мог бы всё же объяснить мне, — Адель отнимает у него детальку. — Как это понимать?

— Ведь война, Дельфингтон, — а она смотрит, не отрываясь, на слезу у него на щеке. — Она и до меня добралась.

— Просто лежи, — настойчиво произносит Адель, видя, что он порывается встать. — Война — не бродячий торговец, не ярмарочный зазывала и даже не волк. Насколько я понимаю, она не будет бегать за тобой в материальном обличии и уговаривать, чтоб ты не проходил мимо.

— Я завёл себе цыплёнка, — говорит он. А пальцы вздрагивают и перебирают что-то невидимое, словно всё ещё вертят металлическую штучку. — Знаешь, он такой маленький. Его здорово брать в руки, просто чтобы услышать трепет его сердца. Частый такой, а сам он — и весит-то не больше монеты — сидит у тебя в руках. У меня дома живёт цыплёнок, — повторяет он — и Адель понимает, что что-то произошло, может, этот цыплёнок умер? — Маленький. Понимаешь, просто прийти и услышать его писк. Это здорово, ты даже не представляешь, как. Приходишь, а он уже там, ждёт, и ты слышишь, как он пищит.

Лавгуд опускает голову на скрещенные руки, из-под очков течёт уже не одна слеза — он плачет, но не хочет, чтоб Адель видела это. Вздрагивающие пальцы — как барьер. Пусть обман, пусть иллюзия — что она не увидит, что большой, сильный мужик плачет и говорит о цыплёнке.

— Может, просто расскажешь мне об этом? Что с ним? — она спрашивает так мягко, что, кажется, слова текут — сквозь эти пальцы, сквозь грязную, в пятнах крови одежду, — прямо к сердцу.

— Ты знаешь, я его убил, — он поднимает на неё взгляд. — Не цыплёнка, нет. Просто какого-то парня, солдата. Я не хотел вмешиваться, бог мой, КАК же я не хотел, ведь я всего только газетчик…

— И вмешался, — говорит Адель. Снимает очки и прикусывает дужку.

— Вмешался, — отвечает он. Подтверждает, вернее, беспомощно глядя на неё. — Многие вмешались. Я просто старый идиот. А у него просто был в руках автомат, Дельфингтон, понимаешь. И он уже нацелил его на меня. Что мне оставалось делать?

— Что оставалось, то и сделал, да? У тебя сработал рефлекс.

— Я только потом увидел, что ему и лет-то… — тихо продолжает Лавгуд. — Он давал присягу режиму, он национал-монархист, в конце концов. Но лет ему не больше, чем моей дочери, понимаешь, Дельфингтон? Я не хотел, я не разглядел, так вышло… ну кто же мог знать, что так выйдет…

Адель сидит и слушает, вертя в руках очки. Грызть и сосать дужку, будто она из карамели сделана — дурная привычка, ещё со школы. Но зато она не курит.

— Понимаешь, я должен был это сделать, потому что он убил бы меня, если бы я не убил его. Но я не знал, что он так молод, клянусь, не знал, Дельфингтон, я только потом это понял. Тогда я был прав, и потом я был прав, а совсем потом оказалось, что я помню — и я не знаю, как с этим живут. Ты мне веришь?

Она кивает. Что толку, верит она ему или нет? Просто не надо было вмешиваться, сидел бы дома, как она, издавал бы свой журнал или что там — Адель не совсем уверена, что хочет вспоминать, что именно там было.

— Ты вмешался, — она со вздохом выпускает изо рта дужку очков. — Позволь спросить, зачем?

— Не знаю, — очень на него похоже. — Я старый дурак. Просто не смог равнодушно сказать "да" всему, что происходит.

Пламя свечи мечется от сквозняка, блики света пляшут на серебристых обоях. Колбы с растворами на столике — как драгоценные камни, сияющие изнутри каждая своим собственным неповторимым светом. Стена синей боли всё дальше, дальше, вот она исчезает совсем во мраке промозглой осенней ночи, растворившись в низком небе и смешавшись с клубящимися тучами. Но остаётся ещё нечто — то, что уже никогда не уйдёт, Адель чувствует это нечто — так же, как чувствует боль. Нечто? Трещина в стекле очков? Цыплёнок? Блестящая деталька с пятном крови? Дыхание ледяного шторма?

— Просто расскажи мне что-нибудь, — слова сами рождаются в голове, Адель даже не успевает остановиться, как произносит это.

И он рассказывает. Цыплёнок, цыплёнок, цыплёнок — всё опять начинается с этого цыплёнка, а потом много боли, и крови, и пепла, и смертей. Адель даже не знает, чьих смертей. Да и не всё ли равно — в смерти равны все. Расширенные зрачки, и безысходность, и безнадёжность на бесконечном пути в никуда.

Лавгуд держит её за руку, она чувствует, как вздрагивают его пальцы. Синий вечер заползает в комнату, но эта синева — уже не его боль, а покой — под яркими осенними звёздами на прояснившемся небе. Пахнущий опавшей листвой, жёлтой, как пух ждущего его цыплёнка.

Она провожает его утром, дав с собой пузырёк с лекарством, который он неловко суёт вверх дном в карман вычищенной куртки, и клочок бумаги, где записано, сколько капель и когда он должен принять. А потом Адель долго смотрит ему вслед, и крошечные листочки акации, которые срывает осенний ветер, залетают через открытую дверь и жёлтыми ноликами ложатся на пол…




Проходит время. Да нет, разве ж это время? И разве проходит? Пролетает. Она замечает это только по положению стрелок на циферблате часов. Сырой ветер срывает с акации последние листья и заметает их в щели между плитами дорожки. Около бордюров — горы ноликов, жёлтых и мокрых от осеннего дождя. Отживших короткое лето. Беспомощных в своём одиночестве на пути к смерти под холодным покровом зимы.

Дождь без конца — нудный, как скучный учебник. Когда знаешь, что книгу надо прочесть, хоть умри, и откладываешь до последнего момента, но всё равно читаешь и читаешь — до последней страницы, просто потому что надо.

Она успевает посмотреть на дождь краем глаза, когда выходит из дома, а потом быстро, чтоб не промокнуть, раскрывает старенький зонт и бежит в больницу. И чёрт с ним, что скучно. Некогда. Дождь дождём, работа работой. А вечером обратно — очередной бросок в обнимку с зонтом, чтобы не тратить время и не мокнуть. И вечера — нет, вовсе не похожи на такой учебник. Остаться одной, после всего этого, и прожить кусочек жизни только для себя. Ну, может, ещё для Чаки, цветов и самого дома. Остова корабля, зарывшегося носом в песок нейтральной полосы у подножия маяка.

Входная дверь в потёках воды. Не дождя — просто влага выступила каплями, собирается в струйки и стекает вниз.

— Стой, где стоишь, — Адель чувствует, как ей в спину упирается что-то твёрдое. Ствол автомата, похоже. — Не дёргайся. Никаких резких движений.

Да она… хм… и не собиралась, в общем-то… эээ… дёргаться. А голос женский. И запах — лаванды и вишнёвого табака.

— Дверь открывай, — щелчок замка и уютное тепло прихожей.

— Проходите, — тоном радушной хозяйки.

Она и вправду не боится. Чего? Смерти?! Трудно бояться смерти, когда видишь её… ну, хорошо, конечно, не пять раз на дню, но довольно-таки часто. Когда не хочешь признавать, что твоя жизнь не стоит и ломаного гроша — но в итоге признаёшь и привыкаешь жить с этим, постоянно, без передыха.

Тяжёлое дыхание сзади. Адель оборачивается. Двое.

— Не боишься? — какие пустые глаза. Как в колодец заглянула.

— Вас? — вот зараза, вылетело всё-таки! Может быть, это прозвучало не очень вызывающе? Грязный камуфляж у второй пропитался кровью, Адель только теперь замечает.

И её прошибает волна боли — не собственной, а боли, которую испытывает сейчас та, что перед ней, — еле-еле уже стоит, одной рукой опершись о стену и пачкая светло-серебристые обои в дурацкий цветочек ярким красным цветом. Мазки от пальцев — как будто кистью провели — расплываются по бумаге и сливаются в одну широкую полосу, красную, махровую по краям, даже не полосу, а пятно. И сама боль — красная, как это пятно. Туманит сознание, впивается в мозг сотнями острых копий, выпрыгивающих из этого клубящегося багрового облака.

Адель почти ничего не видит — только эту руку со сведёнными болью пальцами, судорожно вцепившимися в стену, где и держаться-то не за что. Пальцы скользят на красном пятне, и Адель еле успевает подхватить женщину под вторую руку — автоматически, не думая — кто это, как это. Не думая ни про глаза её спутницы, ни про нацеленный на неё автомат. Почему-то. Ну почему? И брызги шторма — уже не где-то там, а здесь, того и гляди, унесёт в открытое море.

— Нас-нас. Кого ж ещё. Не боишься? — да отчего она должна… ах, да, понятно, кажется. Ну, точно: чёрный штрих-код на левой руке и знаки отличия лейтенанта внутренних войск. Каратели.

Какой-то новый звук раздаётся в тишине прихожей. Будто течёт что-то. Так оно и есть — кровь, капает, как вода с крыши весной, уже и лужица на полу набралась.

О, нет, господи боже, ну, пожалуйста, чуть-чуть реальности, глоток сырого воздуха с запахом дождя и прелых листьев. Немного дождя и таких… ЕЁ листьев, потому что красная стена накрывает, как могильная плита. Хватит тишины, нарушаемой только звоном чьего-то кольца о металл ограды. Хватит яростного шторма — раздирающего в клочья домашнюю тишину нейтральной полосы и поглощающего обрывки своей тишиной, красной и липкой, как кровь.

— Так. Давайте её уложим, что ли, для начала, — предлагает Адель, с трудом продираясь сознанием сквозь багровый болевой мираж с этими маленькими серебряными копьями-молниями. — Пулевое ранение? И — нет, не боюсь. Боюсь, что пол совсем испортите.

— Осколочное. Из РПГ накрыло, — лейтенантша оглядывается. — Врач?

— Врач, да, — краткость — сестра таланта.

— Поможешь, значит, — уже не спрашивает. Поняла. — Тебя как звать-то?

— Помогу. — Пропитавшийся кровью камуфляж шлёпается в угол. — Адель, Ада, Ад — как вам будет удобнее, — автоматически говорит Адель, думая уж точно не о том, как к ней будут обращаться.

— Значит, доктор Ад, — цепкий взгляд с головы до пят, будто к полу припечатывает. Тяжёлый взгляд. Нехороший. Потому что никакой. Потому что глаза пустые, и волна накатывает то серая, то чёрная, а то такая же красная, но всё равно пронизанная режущим металлом крошечных молний. Так накатывает, что ненавистью и безысходностью чуть с ног не сбивает. И хочется лечь и даже не ползти — просто лежать.

— Можно и так. — Адель замечает, что Чаки в клетке сидит как пришибленный, хотя обычно его не заткнёшь — такой голосистый. И так странно слышать здесь тишину. Бархатные темно-зеленые портьеры на окнах не шелохнутся, цветы с интересом прислушиваются к тому, что говорит хозяйка, замерли, будто они — гербарий в горшках. И воздух ощутимо плотный, хоть ножом режь. Тугой звон стекла — фотографии в рамках — и рамка об рамку, стеклянным краем. Хорошо, что не бьются, у… хм… мадам лейтенантши дрожит рука. Совсем чуть-чуть, однако. Хотя чего там, всего-то лишь пара фотографий.

— Фамилия? — резко спрашивает лейтенантша.

— Дельфингтон, — как на допросе.

Её взгляд режет, словно стекло. Как рамка для старой фотографии.

— Дельфингтон, значит. И врач.

Понятно, на что намекает. Что смогла закончить университет. Если ближе к окраине, не в столице — то всё немного проще.

— Я не играю в эти игры, — говорит Адель.

Не заводиться. Только не заводиться. На выдохе. Что с того, что полукровка? Ума от чистой родословной не прибавится. Его как раз хватило, чтоб не вмешиваться. В отличие от всех них. Мир сошёл с ума.

Собеседница, не отрывая взгляда от Адели, начинает шарить в кармане. Пачка сигарет, всего лишь. Сигареты — тонкие, коричневые, с запахом и цветом вишнёвого дерева.

— Посмотри, что там с ней, — конечно, зачем на "вы". Тем более сейчас. Уже и диван, наверное, весь кровью пропитался. Зелёный бархат обивки в тёмных, почти чёрных пятнах. Ничего страшного, уберём. Всё поправим. Боль затапливает комнату вместе с мраком. Осенним, промозглым, с комендантским часом и звоном подкованных железом солдатских ботинок.

По комнате плывёт сигаретный дым. Но от этой боли, которая везде, он становится приторным. Как люди не чувствуют того же, что и она? Адель слышит, как ножки стула скользят по полу. Госпожа лейтенантша придвигает его к стене и устало откидывает голову, прикрыв глаза.

— Зелёное и серебряное, — сквозь зубы говорит она — так тихо, что Адель еле слышит. — Почему именно зелёное и серебряное, док?

— Бронзу не очень люблю. Окисляется, — отвечает Адель первое, что приходит в голову.

Она хочет было спросить, как их зовут, но понимает, что — да, боится, что ж теперь поделать. Да и какая, в сущности-то, разница?

Тонкая и белая — будто восковая — рука со штрих-кодом на запястье свесилась почти до пола. Вот и хорошо. Не то чтобы Адель боялась каких-то там цифр. Нет, не боится. А может быть, и боится. Сама не знает. Три шестёрки карателей.

Правая рука в наколках до локтя. Ползущие твари, летящие твари. А что она хотела — розовых сердечек? На запястье браслет. Адель берёт перепачканные кровью неподвижные пальцы и подносит руку ближе. БУДТО БЫ браслет. Вязь из маленьких плюсиков. Как вышивка крестиком. Странный браслет, неровный какой-то — большей частью на внутренней стороне запястья.

— А это что? — спрашивает она у лейтенантши. Та открывает глаза, и Адель понимает, что она уже почти спала. Мутным взглядом смотрит туда, куда указывает Адель, видимо, пытаясь понять, о чём речь.

— Нравится кому-то из ребят, а я не возражаю, — голос невнятный со сна. А прошло-то всего ничего, минуты две.

— Рисунок странный, — будто оправдывается.

— Тебе зачем? — лейтенантша говорит равнодушно, точно отвязаться хочет. И — после небольшой паузы. — Столько сволоты, которую к праотцам отправили.

Уж лучше б не спрашивала. И ведь ни капли не интересно было. Адель проводит пальцем по запястью и тут же отдёргивает руку, точно обжёгшись. А на самом деле просто гладкая кожа. И десятки жизней. Восемь — десять — пятнадцать — двадцать…

— Больше, — слышит вдруг Адель, — на самом деле. Только дурь это, понты. Места не хватит всё колоть.

Места не хватит. Для кого и где? Для жизней. Вот этих всех жизней, вычеркнутых из потрёпанной ведомости, — с плюсиками напротив имён. В той самой, коричневой от старости, снятой с разбитого корабля. Ночная посетительница снова прикрывает глаза и, наверное, отключается. И снова банки-колбы, и снова — дезинфицирующее-заживляющее-восстанавливающее… морфий, конечно же… Куда ж без него?

Волосы прилипли ко влажному от пота виску, мазки крови на щеке, как будто от пальцев — Адель вытирает их холодной мокрой салфеткой. Еле слышный шорох в клетке — Чаки пьёт воду — и Адель уже напрягается. Бог мой, всего только кенарь пьёт свою чёртову воду!

Часы начинают отбивать время. Полночь, верно.

Первый удар — глухой, как будто материя, например бархат, попала между молоточком и блестящей полусферой звонка. Звук путается в этом бархате — штор, диванной обивки, покрывала на кресле. Второй… Обивка — ворсинки слиплись от крови. Пятна, как кляксы. Пятый… Покрывало на кресле смято и сдвинуто в сторону. Она допоздна читала. Десятый… Матерчатая обложка книги, и под ней не видать названия, хотя Адель знает, что это справочник. Травы, всего лишь…

— Двенадцать, — говорит вдруг лейтенантша, не открывая глаз. Не спит, оказывается. — А ты думала, сплю? — спрашивает равнодушно. — Чтоб ты подорвалась, и к дверям поскакала?

— Не поскачу, — говорит Адель. — Спите. Врачи дают клятву, что… А, да не важно, что. Спите спокойно.

Лейтенантша негромко хмыкает, и в этот момент раздаётся невнятное бормотание. Адель против воли прислушивается. Влажные горячие пальцы неожиданно стискивают её руку — крепко, и не высвободиться никак.

— Чёрным ходом уйдём, — доносится до неё. — Всех надо валить. Ты дурак, что ли? И детей тоже. Времени нету уже, трали-вали разводить. Всех, к едрене-матери, до единого.

— Слышь, потише! — лейтенантша повышает голос. Быстрый взгляд в сторону Адели — поняла ли? — Потише там, говорю!

— Она вас не слышит, — объясняет Адель. — Ничего, я уйти могу, — и ведь ушла бы с удовольствием, убежала бы просто, хотя бы вон на кухню. Дверь приоткрыта призывно, и полоска света проникает туда, куда хочется ей. Вместе с этим светом.

— Сиди. Доктор, блин, — говорит лейтенантша. — Уйдёт она. Куда ты уйдёшь-то?

— Бабу с детьми завалил ты? — Адель чувствует, как пальцы сжимаются с такой силой, что она готова заорать прямо сейчас. — А? Завалил? Ну?

— Да, — говорит Адель — только для того, чтобы больше этого не слышать. Потому что женщина с браслетом разговаривает с ней, точнее, с кем-то, кто тоже, наверное, в пропитавшейся кровью одежде, и с отсветом автоматных очередей в глубине зрачка. И она должна, должна сказать это — потому что просто должна. И повторяет за кого-то неизвестного, кто где-то там, в прошлом, должен сделать это, завалить, а потом уйти в штормовую завесу, уйти навсегда. И повторяет ещё раз, громче: — Да.

Стальная хватка ослабевает, невнятное бормотание уже невозможно разобрать, а вскоре оно и вовсе стихает.

По комнате снова плывут ленты сигаретного дыма. Ей завязывали бантики — но только в первом классе. Белые, с туманными полосками, как этот дым. Интересно, а у… мадам лейтенантши были бантики — хоть когда-нибудь? Чаки в клетке вертит головкой и осоловело моргает крошечными бусинками-глазками, вероятно, пытаясь сообразить, почему ночью в комнате не потушен свет. Ещё морфий, и пламя свечи трепещет, и дым время от времени обретает формы невиданных существ. С запахом налитых соком ягод. И страха. Существ, приходящих из-за грани. Из-за чёрной штормовой волны.

И для Адели мир сейчас сосредоточен в этом круге света от свечи. Она и два человека. Ещё там существует диванная ножка, кусок покрывала и эти полосы дыма. А всё остальное — где-то далеко. Менее реальное, чем дым, который можно при желании разогнать рукой. Будто привиделось вообще и никогда не существовало.

— Пить дай, док, — слышит Адель. Чашку с водой она держит сама, чтоб не пролилось на диван. Она всё же на нём спит. Хотя бы иногда.

— Отпустило малёк вроде, сволочь. Ну, ты, док, даёшь, — это похоже на благодарность или она ошибается?

— Сутки хотя бы пройдут и… — Адель не знает, как сказать дальше: "будешь как новенькая" или всё же "будете". Но всем понятно и без того.

— Книг у тебя много, док, — вместо этого говорит ей лейтенантша, ещё раз оглядываясь. Теперь уже не только серебристый и зелёный заметила, выходит. — Даже жалко, что и почитать-то некогда. Лови, — это уже не ей; пачка сигарет летит по направлению к дивану и шлёпается с глухим звуком. — Чтоб не заснула. А я прикорну.

Значит так вот. По очереди будут. Чтоб "не поскакала к дверям". Смешно.

Одна сигарета за другой. Много курит, очень много. Трясущейся рукой подносит огонёк к коричневому кончику и затягивается — сильно, с наслаждением. Это просто сигаретный дым и свет свечи, точкой отражающийся в прищуренных глазах.

— Я что болтала-то, док? — вдруг спрашивает. Короткая стрижка — конечно, у неё тоже могли быть бантики, ну хоть когда-нибудь. Серые глаза, женщина как женщина. Только без имени. Не надо имён. Зачем? Ну, пожалуйста, твердит про себя Адель, всё, что угодно, только не имена. На нейтральной полосе имена ни к чему, ведь так?

— Наверное, ничего такого. Баба с детьми. Завалить. Чёрный ход, — вот так вот тебе, кратенько если.

— А, — с пониманием. — Ну, да. Было. Как раз вот, — и кивает в сторону. Надо думать, имеется в виду "прямо перед тем, как они здесь оказались".

— И как? — голос у Адели, кажется, просто бесцветный от равнодушия. Ведь ей же ничуть не интересно, разве не так, нет? Но почему-то и не страшно. И не противно. И не мерзко. И — почему-то надо.

— Нормально. Завалили. И бабу, и… всех остальных, — а вот про тебя так нельзя сказать на все сто, дорогуша.

— Расскажи что-нибудь, — предлагает Адель. Не очень-то надеясь на ответ. Какой тут, к чертям, ответ?

— Как завалили, что ли? — в голосе неприкрытое удивление, несмотря на то, что от слабости и говорит-то пока через силу.

— Что хочешь, — быстро произносит Адель. — Может, интересное что? Или про это вот захочешь? — она касается наколотого браслета из крестов — и тут же отдёргивает руку. Чёртова дура! Она что, забыла, кто перед ней?

— Слышь?! Ты только не бойся. Расскажу. Что-нибудь, — голос становится мягким. Как воск. — Ну, разве что у меня интересного-то не особо много было. Ты только это, не бойся, — повторяет ещё раз. Словно уговаривает.

— Не буду, — говорит Адель, хотя вот в этом-то она как раз не уверена. Точнее, не уверена, что не услышит в один прекрасный момент такого, от чего её не вывернет наизнанку. Но она выдерживает. И не выворачивает даже. Про много огня и пепла, про убитых людей — и про новые кресты на запястье. Крест — чья-то жизнь. Склонившись, слушает торопливое бормотанье — и слова сплетаются с сигаретным дымом и темнотой. Словно бы в сеть, невидимую, но прочную. Сделанную из того же вещества, что и чёрная волна.

— Думаешь, док, у нас работа лёгкая? — Да нет, не похоже, в общем-то. — Убить всегда по первости сложно. А после уже ничего такого. Влипаешь по самое не балуйся, а потом уже шлёпаешь, как на конвейере. На благо Империи.

— Если как на конвейере, то отчего работа нелёгкая? — всё-таки спрашивает Адель. Вот проклятущее любопытство!

— Потому что, — неохотно отвечает, почти равнодушно. Почти.

Свеча трещит и оплывает. Воск переливается через край и течёт, образуя мгновенно застывающие сталактиты с горячей прозрачной каплей на конце. Капля срывается и шлёпается на стол, расплываясь кружочком с матовой поверхностью. Ноликом. Есть такая игра — крестики-нолики…

— … потому что. Потому что свои же думают, что ты только и можешь, что пулю промеж рогов укатать — да и то, тому, кто не брыкается. Мне по молодости правда понравилось, это да — потому что без бабла ты никто и звать тебя никак. Бабло хорошее платили, а потом оказалось, что можно при таком же раскладе — только без мазы срок схлопотать. Вербовщики знают, к кому клинья подбивать. Подцепил меня один такой на крючок, толстый, как кабан, важный — скорее скажешь, что коммивояжёр, а не из армейских. Я в самолёте всё-таки спрашивать начала, дескать, что к чему. И вот он мне и говорит: "Делать будешь свою работу. Сколько влезет"… Кстати, примерно тогда и мода пошла — кресты колоть… Док? Не бойся только, слышь?

— И что? — спрашивает Адель. И проклинает себя за излишнее любопытство. Ну откуда это? Ну какая ей, в самом-то деле, разница? Она никуда не хочет — и не будет, нет уж, увольте, покорнейше благодарю — вмешиваться. Никуда. И никогда. И всё равно — ну срывается вот: — А сейчас? Не лезет уже?

— Не знаю. Да нет, почему? Лезет, наверное, — слышит она наконец. — Мне отчего-то надо было рассказать тебе, а вот отчего, не пойму. Это ведь всего лишь работа. А, док? Что думаешь?

— Не знаю, — отвечает Адель. И — почему-то надо сказать: — Работа, наверное. У каждого своя.

Свеча шипит и гаснет. Да уж и не нужна она. За окном занимается рассвет, и цветы в горшках потягиваются вовсю. Голодные, наверное. Адель садится за стол, опускает голову на руки. Покормить цветы. Покормить цветы. По-кор-мить-цве-ты… И она проваливается в тяжёлый сон без сновидений, наполненный только этой безысходной чернотой. А когда просыпается с затёкшей шеей и отпечатком складки собственного рукава на щеке, то обнаруживает, что комната пуста. Только Чаки весело прыгает за прутиками клетки, расплёскивая оставшуюся в поилке воду.

Адель тянется пальцами к щеке и вдруг в ужасе вздрагивает. Какое-то пятно или пятна — на левой руке. И больно, чёрт возьми. Не отрывая подслеповатых глаз от пятен, она другой рукой нашаривает очки. Ой, господи ты боже! Всего только синяки. Чёрт-чёрт-чёрт, так что угодно примерещится. И эта боль — чёрного пламени — словно из-за штормовой завесы той стороны. Надо же было с такой силой в руку вцепиться. Адель вспоминает прошедшую ночь, горячие пальцы женщины с коротким именем Ева и лихорадочно блестящие глаза, в которых только боль и смерть. Превращённые в слова здесь, в доме на нейтральной полосе.

Адель дрожащей рукой проводит по виску — капельки пота на пальцах. Той самой руки. Она никому не нужна, что за бред. Она ни во что — слышите, ни во что! — не хочет вмешиваться. Ей хватило того, что уже произошло. А ведь это всего лишь брызги чёрного шторма гражданской войны, залетевшие в её дом. Остаётся надеяться, что ЭТО не повторится. Никогда. Потому что — она не хочет, не хочет, не хочет…

…Но кто её спросит, чего она хочет или не хочет?….




Это случается очень скоро. Опять твёрдый ствол автомата, и чёрная волна — всепоглощающая, беспощадная.

— Слышь… это самое, собирайся. Пойдём.

— Вы в своём уме? — спокойно. — Пойдём куда?

— Вы ж всё поняли, док, — говорит та, что постарше. Мадам лейтенантша, — Давайте скоренько.

С ними. Интересно. Понятно, конечно, куда и зачем. Что ж тут не понять? И на "вы" уже, подумать только. Сделать что? Посмотреть больного? Практически нет врачей? Вот это уже понятнее.

— Что за проблема? — спрашивает буднично, как будто на обходе у себя в больнице. А лейтенантшу зовут Берц. Хелена Берц. Коротко и резко, как выстрел.

— Да не проблема. Вот, наколку себе делал. Сам. Иголкой. Насмотрелся, блин. Идиотство одно в голове, — раздражённо говорит Берц, поджав губы. — Чёртов мудак. Придурок то есть, — неохотно поправляется она.

На кровати, сжавшись в комок, кто-то лежит. Этот кто-то — совсем мальчишка. У него хоть диплом об окончании школы есть, интересно? Рядом с ним жарко, будто дверцу печки приоткрыли, а сам он трясётся крупной дрожью, кровать ходит ходуном.

Адель берёт его руку. Бешеный пульс под пальцами, толчки раскалённой крови. Чёрный штрих-код, только цифры другие. А на запястье два креста. Плюсики. Опять крестики-нолики. И тут. Вокруг разливается багрово-чёрная опухоль воспаления.

— Ты зачем колол-то их? — спрашивает Адель, держа горячую руку.

— Делают так. Видел. Круто, — зубы у него стучат так громко, что она насилу понимает, что он сказал. — У ротного вон сколько.

— Ага. И ты столько же хотел? — интересуется Адель.

— Не знаю. Да. Нет, — он снова начинает дрожать так, что не может разговаривать вообще.

— Заражение, док, да? — спрашивает Берц. — Скажите.

Странная логика. То на "ты", то на "вы". Не поймёшь. Скажет, куда она денется. И поможет, конечно. Благо обычная человеческая инфекция, даже не самая страшная.

Дезинфицирующее, обеззараживающее, восстанавливающее, укрепляющее…

— Спасибо, — шепчет мальчишка. Тёмненький. Симпатичный. Будет, когда постарше станет. ЕСЛИ станет.

— Не за что. Пожалуйста. — И присесть. Ноги не держат.

Но куда там — присесть.

— Пошли, док, — Берц подходит сзади.

Не присядешь, пока… Могла бы догадаться. Дура ты, Адель. Невозможная наивная дура.

Ничего особенного, обычный казённый кабинет. А называется особый отдел. Да, а ведь вы нам нужны, доктор Дельфингтон! Вам, несмотря на расовую принадлежность, предоставляется шанс. Вы ведь не можете не понимать, что… бла-бла-бла…

Она не может не понимать. Да, это точно. Что она наивная дура, которая не хотела вмешиваться и всё-таки вмешалась. Левую руку? О да, конечно…. господин капитан. Ведь не думают же они, что Адель скажет "нет" — естественно, теперь уже не скажет.

И разбиваются на осколки толстые стёкла-линзы, и сам старый маяк сползает под откос грудой перемолотого каменного крошева, оставляя Адель на пустом холодном берегу. Она не умеет плавать, чёрт возьми, она так и не научилась. А шторм налетает на остров и сметает с песчаного пляжа всё, что кто-то нарисовал соломинкой на песке. Крестики-нолики под полуденным солнцем в зените, на горячем песчаном пляже.

Совсем негромко жужжит машинка, выбивая на запястье штрих-код и такие знакомые цифры. Три шестёрки. Первое, что она видит за дверью — потёртый камуфляж и дымок сигареты.

— Ну, док, не кисни! Зато по части без проблем ходить будешь, тут детекторы доступа через каждые два метра.

— Да я, в общем-то, — Адель закашливается, — сюда не напрашивалась.

— Ты это брось, — спокойно, без надрыва. — Брось это. Особисты лучше знают, куда тебя сунуть. Им видней. Зато стопудняк на другую сторону не побежишь.

— Да я б и так… хм… не побежала, — Адель прикасается пальцами к татуировке и вздрагивает не столько от боли, сколько от неожиданности.

— А кто тебя знает? — спокойно говорит Берц. — Сейчас — нет, а завтра — да.

— Я ж говорила, что врачи клятву приносят, — терпеливо объясняет Адель.

— Ну, говорила. Мало ли что сказать можно? У тебя теперь другая клятва — военная присяга Империи. Как и у нас всех. Пойдём, что ли?

— Куда? — говорит Адель и удивляется, что она вообще об этом спросила. Ведь не думала же она весь день провести… кстати, где? В пустом коридоре, вот где.

— Там ещё несколько есть. Посмотрите? — Ну, вот, опять на "вы". И с чего это? Посмотрит, конечно. Всё она теперь посмотрит. И всех, конечно же.

Комната… Нет, что за бред. Естественно, не просто комната. Лазарет. Слово-то какое, словно из старинной жизни вынырнуло. Дождливый вечер, комендантский час и лазарет. Отличное сочетание. Мини-городская-больница, только страшнее. Потому что играют здесь вот в такие крестики-нолики. Казнить нельзя помиловать. И только так. И плюсик в ведомости, выполнено, мол. И чернила на бумаге — тёмно-коричневые, почти чёрные.

И нет песчаной косы у подножия маяка. А детские игры ушли в бешеный шторм и сине-зелёные бушующие волны.

Ничего, нормальный лазарет такой. Кстати. Хоть и со свечами вместо жужжащих ламп — на случай перебоев на городской электростанции. И человек действительно несколько, не обманула. И мальчишка давешний здесь. Как хоть зовут-то его, узнать надо будет.

А тут не только мальчишки. И девчонки тоже. И постарше — прямо дедушки с внучками. Рядом. И не моветон. И расовым отделом все, небось, отобранные, и проверенные-перепроверенные. Ну, теперь держись, полукровка идёт.

— Кто повоевал неудачно, — мрачно объясняет Берц. — А кто по пьяной лавочке наркотой накачался. Здесь знаешь как? С этим делом служить попроще, хотя у нас чуть что… — она щёлкает пальцами.

Что ж тут щёлкать-то? Пуля почти беззвучно прилетает. А вот ей тишины хочется и домой. Интересно, отпустят? Теперь-то поверят, что куда-то там не побежит? И — тишины бы. Ти-ши-ны.

Нету здесь тишины. И не пахнет тишиной. Словно галдёж какой-то, тихо только. Бывает галдёж шёпотом?

— …мама, мам… ну, послушай же, мама… — Ну, маму все зовут, видать. Не тётю же с улицы. А кого-то звать надо. Всегда причём.

— …А она за соседним столом, прямо напротив меня… И я всё думал — жалко, такая симпатичная — и полукровка… — что? Адель прислушивается. Парень. Чуть постарше, чем тот, с плюсиками. Но всё равно — молодой до невозможности. Что там про полукровок?

— Ты иди, может? — предлагает она Берц. — Посмотрю я тут. Что к чему.

— За периметр нельзя пока, док. Не забывайте. Если надумаете дурость какую сделать, — а взгляд настороженный. Но глаза красные. Интересно, сколько суток не спала?

— Иди. Идите. Куда ж я денусь, сами подумайте? — голова и так кругом идёт, не поймёшь, как и обратиться — ты или вы?

Берц окидывает её изучающим взглядом, но, похоже, верит: вид у Адели такой что ли, внушающий доверие — но не уходит. Наверное, и в самом деле "чуть что". Садится на табуретку около стены, и снова чуть тянет дымом с запахом сада и летнего дня, нагретого солнцем. Но только чуть.

— …За соседним столом… — повторяет парень рядом с Адель, и она аж вздрагивает — столько в голосе… уже свершившегося. Плюсик в ведомости. Чёрточка сверху вниз, а потом слева направо, и перо скрипит — неприятно так, хоть и еле слышно. Будто по мозгам царапает, хотя всего лишь по бумаге.

— Расскажи. Кто за соседним столом? — куда теперь торопиться? Пусть расскажет. Всем, видать, рассказать надо. А вот послушать — мало, кто послушает. Но она послушает. — Ну, давай, не бойся.

— Мелисса её звали. Как трава, — а глаза закрыты у него. Не спит и не вспоминает.

Просто бредит. Хорошо, что живой остался. А… нет-нет-нет… ТАК думать нельзя… Но она всё-таки подумает, ведь никто здесь не умеет читает мысли? Берц отвернулась, прислонившись к стене и обхватив себя руками, словно ей холодно; средний и указательный пальцы жёлтые — от никотина. И Адель подумает, совсем чуть-чуть подумает. А… Хорошо ли, что живой остался?… ХОРОШО ЛИ?…

— Как трава… И глаза зелёные были, как трава… Я не знал…

— Не знал, как убивать будешь? — спрашивает Адель. Должна спросить. Должна узнать. Пусть для себя. Она узнает у него, у того, кто скажет, потому что просто ещё не забыл.

— Не знал… — вдруг он открывает глаза и смотрит на неё — совершенно осмысленно. Нет. Не бредит. — Не думал, что встречу.

— Жалко? — Адель кладёт ему руку на лоб — тоже горячий, как печка. Холодно ей здесь не будет. Это уж точно.

— Всё по-честному. Бой был. Они и мы, — э, нет, это не ответ, друг мой.

— Ты не сказал — жалко?

— Вы кто? — вот как, вопросом на вопрос, значит…

— Я кто надо, — Адель уже не знает, что ему надо — чтобы кто был: свой, чужой?

Оказалось, надо — как раз то, что и есть. Просто сказать уверенно, а он это услышит.

— Не знаю. Да, наверное, — наконец говорит парень и закрывает глаза.

Значит, жалко, раз "наверное". А сколько там плюсиков в ведомости? Запястье чистое, без крестов. Ну… просто не стал подражать. И тот, что слева от неё, не стал. Хотя этому на вид лет сорок, такой не будет, да и цифры — не шестёрки. Не каратель.

— …Письмо пришло? Пришло письмо?… А?… Письмо? — прямо как заведённый. Что ж ему далось какое-то письмо? — Нет? Не пришло? Ну, как же, ведь табель с оценками?… Надо же, мы больше волнуемся, чем он сам! Подумать только! Накрывайте к обеду. Значит, придёт завтра, дорогая. Я не узнаю? Почему?… Да, ты ведь знаешь, служба… Ну, что ж заново начинать, дорогая? Вон там кто — не почтальон? Ах, нет, прости. Что ты сказала? Всё будет хорошо, он доучится, беспорядки закончатся… Нет, погляди, это и впрямь почтальон! Он скажет сам, зачем выспрашивать? Я не думаю, что будет хоть одна двойка…

Горячие пальцы цепляются за руку Адель, и она понимает, что этот человек разговаривает с ней. То есть не с ней, полукровкой Адель Дельфингтон, а со своей супругой, но супруга осталась где-то там, далеко, и есть только Адель, да он и её-то не видит, и существуют лишь эти горячие пальцы, которые с такой силой сжимают её руку, что вот-вот раздавят.

Адель с надеждой оборачивается к Берц, но та снова курит, глядя мутными, пустыми глазами куда-то перед собой. На струйку сигаретного дыма. Не считает уже, сколько ночей без сна. И уж точно давно потеряла ведомость с маленькими плюсиками. Адель чуть высвобождает затёкшую руку из захвата — так и кости переломает, сам того не желая.

— Мне пора, дорогая, — продолжает он. Там, в сверкающем полуденном солнце, ставя на стол с белой скатертью хрустальный бокал с вином. Целуя щёку, пахнущую персиками и малиной. И уходя. — Всё будет нормально, только не забудь про оценки. Он умный, он выучится и уедет в столицу. Но почтальон ведь пришёл, правда? Ведь я видел, сам, своими собственными глазами видел. Да, дорогая? Ведь это был он?

— Да, — говорит Адель, и сжимавшие ее руку пальцы расслабляются, а потом и вовсе соскальзывают, бессильно падая на влажную от пота простыню.

— Госпожа доктор? — давешний мальчик. Как же всё-таки его имя? — Благодарю вас, мадам. Мне лучше. Я просто дурак.

— Да уж, — она находит в себе силы улыбнуться.

— Вас можно спросить? — он медлит, явно чего-то опасаясь. Или стесняясь.

— Можно, — Адель ещё раз ободряюще улыбается.

— Я что-нибудь болтал? Ну, как они? — он отводит взгляд.

— Ты просто хотел быть похожим на… мадам Берц, — ну, как ещё ответить? И вот, находит-таки слова.

— Я струсил, — вдруг говорит он. — Я просто жалкий трус.

Так. Теперь молчать, крутя в пальцах пояс платья, или что-нибудь ещё. Что угодно. Можно ещё поправить причёску. Захочет — сам скажет.

— Она говорила, что нельзя смотреть в глаза, когда…. Ну, вы понимаете, — ну, вот, так и есть, захотел — сказал.

— Когда убиваешь, — это уж и не вопрос, это утверждение.

— Да, — подтверждает он. — И кто-то не чувствует ничего. Ничего вообще, понимаете?

— И что? — ей действительно интересно.

— А мне было страшно, — признаётся тихо; но всё равно, вряд ли кто-то слышит. — Но я справлюсь, не думайте. Говорят, поначалу так всегда. Потом легче.

— Когда? Когда наколешь десять крестов? Пятнадцать? Больше? — интересуется Адель.

— Не знаю. Но я не должен… трусить. И помнить это всё — тоже не должен. Нельзя помнить… такую свою работу. Иначе сойдёшь с ума.

— А ты помнишь, — звучит, как приговор.

— Госпожа доктор… — единственная свеча отражается в его глазах двумя крошечными искрами. Веки припухли, и кажется, что он плачет — лихорадка ещё не прошла, она припечатывает его к кровати, размазывая податливое тело по простыне. Обессиленные пальцы перебирают ткань тонкого покрывала. — Госпожа доктор?… Вы не уйдёте?

— Нет, — решительно говорит она. Нет. Уже не ушла бы. Никогда. Даже если бы не было штрих-кода с шестёрками, и двух фотографий, в профиль и анфас, прикреплённых к тонкой папочке в особом отделе.

— Как вас зовут? — этот вопрос наверняка нельзя задавать, и потому говорит он еле слышным шёпотом, похожим на шелест листьев. Листьев акации под окном.

И почему-то именно в этот момент непрекращающийся гул голосов в лазарете, похожий на прибой, смолкает — как будто все до единого слышали вопрос и тоже хотят узнать ответ — сквозь дымку бреда, сквозь пелену боли, сквозь мрак беспамятства. И сквозь завесу сигаретного дыма с запахом вишни. Две крошечные точки в глазах лейтенанта Берц — отражение пламени свечи — или огненных трассеров пуль? Или это только так кажется? Она разгоняет дым рукой — и почему-то молчит. Ведь никаких имён, или нет? Эти две крошечные точки в её глазах. А какого цвета — Адели не разобрать. Далеко.

Цел старый маяк, хотя она по-прежнему не умеет плавать, это правда. Но теперь она научится. Только вот стёкла-линзы вылетели к чёртовой матери, и перебита вся посуда. Но если есть хранитель, то будет жить и маяк — пусть без стёкол, открытый всем ветрам и ледяному северному шторму, несущему снег вместе с чёрной волной урагана.

Свеча потрескивает, и капля воска срывается и падает на стол, застывая крошечным кружочком. Игры на полосе, которая теперь перестала быть нейтральной. Крестики-нолики. Тишина и тяжёлый запах крови, немытого тела и дезинфекции. Бьётся снаружи сырой промозглый ветер, бросая в оконные стёкла пригоршни дождя, смешанного с лепестками отцветающей черешни.

— Ад, — говорит она. — Доктор Ад.




Глава 10


Не прошло и недели, как в моей жизни на самом деле появился финт с молитвенником, о котором я так неосмотрительно поведала Адели.

Можно было пытать меня сколько угодно, можно было посадить меня на электрический стул или в клетку с тиграми, — но я всё равно не сказала бы, каким образом Адель развела меня на такую лажу, и — самое главное — зачем всё это нужно.

Потому что попросту не знала сама.

Я перестала ломать голову над этими новшествами, и теперь мою жизнь разнообразили посещения кафедрального собора, где по воскресеньям меня ожидал маленький коричневый молитвенник с вложенной запиской.

В первый раз я неслась туда, как будто следом за мной гналась стая бешеных собак. Когда я вихрем домчалась до церковных ворот, от меня валил пар. Не знаю, что я ожидала там увидеть: признание в страшном преступлении или пронзённое стрелой сердечко. Сопя на весь собор, я вынула записку.

Там было всего два слова: "Доброй ночи".

Я мысленно застонала и насилу удержалась, чтобы не шваркнуть всё это хозяйство об стену.

Да уж. Верно, это и впрямь было до ужаса романтично.

Не знаю, что поразило меня больше — отсутствие сердечка, или присутствие какой-то полной шняги, которая, тем не менее, была мне за каким-то хреном нужна.

Я иногда пыталась тормознуть и не тащиться к чёрту на рога из-за пары слов, в которых не было ровно никакого смысла. Точнее, не было ничего такого уж особенного. И в который раз всё-таки тащилась…

Хотя бы по той простой причине, что мы не могли миновать КПП, демонстративно держась за руки — и не рискуя при этом по возвращении не нарваться на конец истории.

Конечно, этот конец маячил где-то там, впереди, но мы были не такими остолопами, чтобы своими руками разбить мир под названием "сегодня", похожий на хрустальный шар, с тополиной метелью вместо снега, поскрипыванием флюгеров над шпилями и днями, похожими на наполненные солнцем капли янтаря.

Если Адель не оставляла записку в соборе, значит, записка была в дырке в стене.

Я не задала ни единого вопроса — потому что мне по какой-то неведомой причине становилось тепло, когда я видела эти её фиолетовые каракульки.

На листочке в клеточку, заложенном меж страниц с красным обрезом маленького молитвенника, который никто и не думал позаимствовать…




День начался с "доброго утра", которое добросовестно передала мне дырка в стене.

Сразу после построения я бодро затопала в сторону госпиталя: Берц всё ещё пребывала в горизонтальном положении, а мы были, как взбесившиеся школьники, у которых неожиданно заболел строгий учитель.

Нет, ребята, даже не спрашивайте, почему Адель не говорила мне лично все эти "доброе утро" и "доброй ночи". Подозреваю, что прямо-таки из воздуха всё же материализовалось правило номер чёрт-его-знает-какое-по-счёту. Но с этой вереницей правил я уже ничего не могла поделать — они нагло врывались в мою жизнь и вели себя так, будто тусовались тут всегда.

Я завела моду шляться в лазарет, как к себе домой — грех было не воспользоваться тем, что Берц не могла отойти от кровати дальше горшка.

Тем более, можно было предположить, что по возвращении она выльет на нас такую лавину позитива, что мы минимум неделю будем носиться, словно наскипидаренные.

— Ковальчик, — мрачно сказала Берц вместо приветствия.

— Доброе утро, госпожа лейтенант! — бодро поздоровалась я.

— Лейтенанта засунь себе в задницу, Ковальчик, — Берц тут же рассвирепела, как бык, которому показали красную тряпку.

В задницу так в задницу. По мне было не в пример лучше, когда Берц орала или поливала тебя десятиэтажной руганью, чем когда она лежала пластом, и довольно успешно прикидывалась хладным трупом.

— Есть засунуть в задницу, — жизнерадостно сказала я и положила на тумбочку прозрачный пакет с четырьмя громадными яблоками. На них, конечно же, фигурировала кругленькая наклейка с фиолетовой барышней — без барышни яблоки не канали.

— Даже боюсь спросить, — саркастически начала Берц.

Я замерла. Я не вертела башкой по сторонам, высматривая Адель, и не тормозила перед дверью. Чёрт подери, я вообще вела себя, как заправский разведчик. Следовало опасаться только одного вопроса — и как раз его с наибольшей вероятностью могла задать именно она.

— Тебе говорили, что, кроме яблок, на свете имеется ещё целая куча всякой лабуды? — вкрадчиво сказала Берц. — Ну, знаешь, той, которая растёт на деревьях и называется фрукты?

Мне не оставалось ничего другого, как промычать "да, госпожа Берц". И впрямь, не знаю, с какого перепуга меня заклинило именно на яблоках. Видать, внутри моей черепушки, как на фотографии, отпечатался тот день, когда вся эта канитель с докторшей только начиналась, и мы стояли с Берц у окна и смотрели на закат — а потом я разбила руку о сортирную стену…

— Бананы, например, — предположила она. — Не бойся, Ковальчик, я не стану использовать их не по назначению.

Кажется, на этом месте я покраснела. Ядрёный помидор, я становилась какой-то до ужаса приличной, и это нравилось мне всё меньше и меньше.

Берц закатила глаза.

— Расслабься, Ковальчик, — с отвращением сказала она. — Долгой телеги про секс не будет. Докладывай.

— За время вашего отсутствия… — начала было я.

— Покороче никак? — рассердилась она.

— Происшествий нет. Кукушки не улетали. Чердаки на месте. Залётов нет, — она хотела коротко — что ж, по сути вопроса я изложила всё.

— Лётчики, блин, — с сомнением сказала Берц. — Залётчики.

Сзади скрипнула дверь. Нет, разведчик из меня был никудышный, потому что моя голова повернулась назад сама собой, словно на шарнирах, прежде чем мозги собрались в кучу и завопили "стой!"

Но это была не Адель.

В дверь впорхнуло… чёрт подери, я даже не смогла бы сразу сказать, что такое впорхнуло в дверь. ЭТО состояло из огромных голубых глазищ в пол-лица, длинных волос цвета спелой пшеницы и крошечных пальчиков.

Пальчики поднялись к лицу и неуловимо знакомым жестом заправили за ухо прядь волос.

— Привет, — сказало воздушное нечто.

До меня донёсся запах её духов. Чёрт возьми, тут, в моей жизни, могло вонять чем угодно — от солярки и стреляных гильз до кислой капусты из кухни и грязных носков, — но только не духами. Она едва взглянула на нас и пошла дальше, а я всё пялилась туда, где только что было это существо, похожее на пришельца из другого мира.

— Бананы? — зачем-то сказала я кому-то — по-видимому, Берц. В этот момент моя крыша, вместе с мозгами, кукушкой и всем остальным, снялась с насиженного места и с издевательским карканьем унеслась прочь, увлекая в неведомые дали остатки соображалки.

Я смотрела вслед тонкой фигурке, и видела только то, что на ней надето что-то белое и почти прозрачное; она ещё раз поправила волосы — мелькнули пальчики, и я разглядела тонкий ободок кольца.

— Ковальчик, — сказала Берц.

— А? — тупо ответила я с невозмутимостью зомби.

— На! — тут же передразнила она.

— Виновата, госпожа Берц! — под конец фразы я охрипла.

— Хорошая сучка, да, Ковальчик? — ровным голосом сказала Берц, будто невзначай интересовалась словом в кроссворде или тем, что сегодня было в столовке на завтрак.

На этом месте у меня кончились не то, что слова — у меня, словно по волшебству, испарились все до единой мысли. На мгновение мне показалось, это — что-то вроде сна, какие бывают в четырнадцать лет, когда просыпаешься в поту, в полной уверенности, что самое малое, что произошло — ты обделалась прямо в кровать.

Для меня пропала и Берц, и Адель, и Старый город, и весь мир. Осталась только хрупкая фигурка, танцующей походкой идущая прочь.

Ведь я всегда неровно дышала к танцующей походке.

Впрочем, так же, как и к светлым волосам и голубым глазищам…

Берц подняла руку и поманила меня указательным пальцем, словно ребёнка, который намочил штаны или стащил жвачку в магазине.

— Эли Вудстоун, дочь полковника Вудстоуна, если тебе интересно, — сказала она, глядя мне в глаза.

Мне, наверное, было интересно. Глядя на Берц, можно было предположить, что мне должно быть просто караул, как интересно. Но сейчас я могла думать только об этих её глазищах — и о том, что мои мозги вдруг резко переместились из головы совсем в другое место.

— Тебя парализовало, Ковальчик? — с притворным участием спросила Берц. — От шеи и ниже?

— Она очень… — похоже, что дело обстояло именно так; я неопределённо помотала растопыренной пятернёй прямо у неё перед носом.

— Очень. Классная. Сучка, — подытожила Берц, продолжая сверлить меня взглядом.

В этом была фирменная берцевская фишка: в двух словах описать причину полного отвала моей башки — и с интересом смотреть, что я буду делать дальше: изворачиваться, как уж на сковородке, или ломиться напролом, как танк, идущий на таран.

Остатки соображалки еле слышно подали голос, и до меня дошёл, наконец, смысл слова "полковник".

Здорово. Просто замечательно. Жизнь по полной программе демонстрировала мне свою заднюю часть. Ко всем прочим прелестям эта краля была полковничьей дочкой, которая хрен знает за каким рожном припёрлась в часть — и именно в этот момент попалась мне на глаза.

И в тот же миг я поняла, что мне наплевать, кто там на самом деле её папаша. У неё были милые маленькие пальчики — и папаша был тут совершенно не при делах. Окажись он хоть министром обороны, это не могло сделать её уродиной.

Тут же перед моим мысленным взором, откуда ни возьмись, материализовалась картинка в пастельных тонах: на этой картинке была она, и я, и она держала меня под руку, а вокруг был Старый город, и тополиный пух всё так же летел мимо заходящего солнца… Я, наверное, говорила ей какую-то положенную чушь, а она, наверное, слушала, и смотрела на меня, а в её зрачках танцевали пушинки…

Я тут же вспомнила про цветочниц на мосту, и про коробки конфет в виде сердца, перевязанного алой лентой, и — странное дело — от всей этой романтической чуши не начинало тошнить.

Зато, похоже, рвотный рефлекс начал вызывать мой вид.

Берц неожиданно схватила меня за руку и резко дёрнула к себе.

— Классная сучка — и только, — с придыханием сказала она. — И в придачу масса проблем.

Я попыталась вырваться, но не тут-то было — она держала меня словно клещами.

— Хороший послужной список, Ковальчик, — Берц с силой сдавила моё запястье. — Девкам нравятся наколки — и брутальность, так это называется. Пока она не обратит внимания на браслет и не догонит, сколько мертвецов тащится за тобой в кильватере. Особенно её проймёт то, что среди них когда-нибудь да затесалась пара-тройка ангелоподобных детишек, — а, Ковальчик, ведь не без этого? — и не важно, что эта свистушка видела таких только на пасхальных открытках.

Мне чихать было на браслет, трупы в кильватере, и всё прочее, что стало неотъемлемой частью моей жизни. Для начала мне просто-таки до усрачки пригорело пройтись с этой девочкой по Старому городу. Мне приспичило купить ей какую-нибудь туфту, вроде букетика фиалок, и ссать ей в уши всё это сентиментальное дерьмо про её пальчики, ножки и прочие части тела — про все вместе и про каждую по отдельности.

— Ведь не без этого, Ковальчик, да? — саркастически спросила Берц снова. — Только представь, она пропищит этим своим голосочком: "Ева, милая, расскажи мне что-нибудь?"

Мне резко поплохело. Не потому, что я живо вообразила, как рассказываю всю подноготную, — а потому, что в ушах у меня зазвучал этот голосок… "Привет…" Она сказала всего лишь одно слово, всего только какой-то чёртов "привет" — и я спеклась.

— Вместо горы трупов я посоветовала бы тебе запастись горой монет, — добавила Берц. — И способностью очаровывать всё и всех, вплоть до грудных младенцев и надгробных плит. Тогда у тебя есть шанс. Не без этого.

Её пальцы держали меня почище наручников, и в прошлой жизни Берц точняк была как минимум полицейской овчаркой.

К "массе проблем в придачу" мне было не привыкать. Не без этого, как выразилась бы Берц. С разнообразными проблемами я успела сродниться; наоборот, возникал вопрос, что я стала бы делать, исчезни они из моей жизни в неизвестном направлении.

— Я учту… госпожа Берц, — сказала я — и вырвала руку.

Стальное кольцо разжалось. Я стояла, потирая красные пятна на запястье.

— Вудстоун — высший класс, никто не спорит, — вдруг сказала она. — Стажируется на военврача. Сначала все думали, что это чушь собачья, которая выскочит у неё из головы хотя бы после того, как её первый раз стошнит в анатомичке.

— И? — брякнула я, слегонца забив на субординацию.

Берц покосилась на меня, но промолчала — быть может, на неё всё-таки произвели впечатление яблоки с фиолетовой барышней.

— И - ничего. Стажируется, — наконец, сказала она. — Вопрос не в ней, а в её папаше. Думаю, у кого-нибудь вроде тебя нет родственника, который за малейший косяк отобьёт башку половине части. А у неё есть.

Мне мог отбивать башку кто угодно. Потом. Я соглашалась на это, даже не задумываясь. А уж до половины части мне однозначно не было никакого дела.

Сзади неслышно подошла Адель.

— Здравствуйте, Ковальчик, — невозмутимо сказала она, глядя куда-то в окно.

А я подумала, как когда-то там, в серебристо-зелёном доме, — какие у неё мягкие пальцы.

Только вот она была немного из другой жизни, чем фиалки, конфетные коробки в виде сердца и легкомысленный флирт.

С ней можно было говорить о смерти и трупах, потому, что с ней можно было говорить про что угодно.

Адель любила своих цветочных монстров, а монстры любили устроить охоту за рукой того, кто неосмотрительно решал их потрогать.

Они были совсем не похожи на обычные бестолковые цветы. И никто из них не любил конфет — ни Адель, ни монстры, ни трупы.

Адель была тут, по эту сторону забора, где рулила реальность.

А где-то там, на вольных просторах мечты, где обитало это создание, косяками водилось кружевное бельё, розовые ленточки, духи со сладким запахом, который волновал плоть, и фарфоровые статуэтки полуобнажённых нимф. Шёлковые чулки, поцелуи, похожие на крылья бабочек, пальчики, пахнущие смесью опиума и лакрицы, которые хотелось прижимать к губам, таинственные альковы… и, дьявол меня подери, секс.

Тупой животный секс, от которого у кого угодно могло снести башку, к едрене фене и ко всем чертям преисподней. Запах секса ещё висел в воздухе, несмотря на то, что танцующие глазищи с воздушным именем Эли были уже далеко.

Хотя кто-то, наверное, подумал бы, что это всего лишь её духи…

У меня в висках застучал пульс, точно мне принялись колотить по черепу изнутри.

Я вытерла со лба пот и подумала, что заору, как резаная, если сей секунд не свалю в сортир. Сейчас мне точно не помешало бы ведро ледяной воды, вылитое на голову.

Адель внимательно изучала мою рожу, которая теперь-то уж наверняка была похожа на помидор. Я сделала шаг назад — и смахнула на пол какую-то плоскую хреновину, похожую на эмалированный поднос; эта штука загрохотала так, что с дерева напротив с шумом сорвалась стая воробьёв.

Самое время было наступить первым из проблем, которые прилагались к этой танцующей Эли.

— Здравствуйте, доктор Дельфингтон, — автоматически сказала я.




— Тебе нравится Эли Вудстоун, — Адель говорила так, словно констатировала медицинский факт — а я была жертвой аборта и плавала в заспиртованном виде за стеклом лабораторной банки.

— Да, — слёту бухнула я. — Извини.

— Извинить за что? — удивилась Адель.

— За то, что нравится, — я выглядела, как полный дебил, не иначе.

— И? — спросила Адель.

Что за чёрт? Это было моё слово. Когда я не хотела ломать мозги, я говорила это "И?" — и оно означало: "И что же мы будем делать дальше, Ник?" или "И что ты хочешь, чтоб я сделала, Ник?"

— Такое ощущение, что сейчас ты лопнешь, — выручила меня она.

— И - просто нравится, — я не придумала ничего лучше.

— Она милая, — сказала Адель.

— Милая, — тупо согласилась я.

Я не могла тут же на месте взять и выдать, что мои мозги окончательно и бесповоротно сказали мне "пока", а в качестве думалки заработали совершенно другие части организма. Я предпочла бы проглотить свой язык, нежели признаться, что больше всего на свете мне хотелось пройтись с этой Эли по улице.

— Я чувствую себя полным дерьмом, — честно сказала я.

— Потому, что ты считаешь, что она милая? — уточнила Адель.

— Вроде того, — сказала я.

— Вокруг нас куча милых людей. При чём тут дерьмо? — она пожала плечами.

— Конечно, ни при чём, — поспешно сказала я.

— Она приходит сюда примерно два раза в неделю, — добавила Адель, глядя мне в глаза. — Если ты считаешь её милой, почему бы вам с ней как-нибудь не поболтать?

— На кой чёрт дочери полковника сдался рядовой карательной роты? — в лоб спросила я.

— Абсолютно не сдался — если ты всё время будешь талдычить о том, что она — дочь полковника, а ты — рядовой карательной роты, — терпеливо пояснила Адель. — Послушай, Ева — вокруг нас целый мир.

Я поняла, что она хотела сказать. Иными словами это выглядело так: не выноси себе мозг там, где в этом нет смысла. Не извиняйся за то, что тебе пришлось прикрикнуть в разгромленной радиостанции — чтобы спокойно делать свою работу, какой бы она ни была. Живи и дай жить другим — если обстоятельства сложатся благоприятно. Дыши, радуйся, люби — пока всё хорошо. Просто живи — дальше.

Чем-то она была похожа на Ника. Только Ник был мой друг, а Адель…

Я не знала, кем приходилась мне Адель. Точнее, кем бы она позволила себя считать.

— Ладно, давай не будем обсуждать, — сказала я. — Милая — и всё. Конец истории.

— Как скажешь, — согласилась Адель.

В районе пола звякнуло стекло. В её кабинете — и почему-то именно на моём пути — тоже оказалась куча всякой шняги, которая попадала на пол, будто решила подставить меня по полной программе. Это был какой-то тотальный заговор вещей, не иначе.

Адель нагнулась и стала подбирать блестящие инструменты. На тополь за окном потихоньку возвращались осмелевшие воробьи…




О, нет, ребята, это был не конец истории — это было только её начало. С массой проблем в придачу, — с чувством того, что саму себя мне следует утопить в сортире, и никак не меньше, — с желанием свести браслет или загипнотизировать эту крошку так, чтобы она и не подумала интересоваться этой темой, — и, наконец, с круглой суммой наличными я приступила к реализации плана "Перехват".

В ожидании времени "как-нибудь поболтать" ко мне снова здорова подвалила измена. С вопросом, куда от смущения деть руки и ноги, я бы с грехом пополам разобралась. Но что было делать с голосом, который грозил исчезнуть вовсе или превратиться в писк — и испортить всю малину?

И что, пропади она пропадом, что я должна была сказать этой Эли, от одного вида которой я потела и покрывалась мурашками?!

По такому важному вопросу снова требовался совет моего старого приятеля-потолка.

Протаращившись в темноту добрую треть ночи, я пришла к выводу, что мне катастрофически не хватает тренировки. И в качестве наглядного пособия потолок сто пудов не катил.

В свете фонаря, который по-прежнему мирно жил себе возле котельной, на соседней койке виднелась рыжая башка. То есть, это я знала, что, если башка там, то она рыжая, и никакая другая.

— Подъём, — тихо сказала я и дёрнула Джонсон за пятку.

— Ммм, — глухо промычала она.

— Ты когда-нибудь знакомилась с девушкой? — я сразу приступила к делу.

Джонсон издала нечленораздельную фразу, в которой угадывалось ругательство, и несознательно попыталась скрыться под одеялом.

— Ну так, как насчёт девушек? — требовательно спросила я и дала ей в бок тумака.

— Каких, к лешему, девушек? — простонала она, вынырнув на поверхность.

— С двумя руками и двумя ногами, — рассердилась я. — Вставай.

— Может, завтра? — с позорным равнодушием сказала Джонсон, зевая во всю пасть.

— Сегодня, — отрезала я.

— Ковальчик, купи себе новые мозги, — посоветовала она. — Понятия не имею, как это делать. Я знакомилась только с мужчинами, а это немного другой коленкор, не находишь?

— Ты предлагаешь подкатить за советом к кому-то ещё? — ехидно спросила я. — Да, давай, и вся часть уже до завтрака будет знать, что у Евы Ковальчик оторвало колпак, и что она — озабоченная недотраханная истеричка.

Джонсон застонала и вылезла из-под одеяла.

— Куда ты гонишь? Пожар? Враги? Или ты собираешься вот прямо сейчас поскакать знакомиться с девушками? — полюбопытствовала она. — Тогда не удивляйся, что тебя пошлют дальше, чем ты можешь себе представить.

— Вот прямо сейчас я буду тренироваться, — Джонсон следовало незамедлительно просветить. — Ты ведь можешь изобразить эту девушку?

— Ой, нет, — с подозрением сказала Джонсон.

— Ой, да, — безжалостно закончила я.

На этаже повисла тишина; дневальный наверняка плющил харю в каптёрке, зная, что в отсутствие Берц вряд ли кто-то настучит ему по чайнику, а в окна заглядывала хитрая луна. Мы стояли в сортире друг напротив друга, как два полных кретина — о чём и свидетельствовало мутное стекло. Джонсон поёжилась, засунула ладони под мышки и апатично прислонилась к стене.

— Может, уже что-нибудь скажешь? — предложила она. — Если ты будешь молчать, как телеграфный столб, толку выйдет чуть. Ты ведь не думаешь, что эта девушка настолько воодушевится твоей неземной красой, что сделает весь геморрой за тебя?

Да, она была права. Думаю, при таком раскладе мне удалось бы познакомиться разве что со стаей помоечных котов.

Я пригладила пятернёй волосы и снова искоса посмотрела в зеркало. Следовало честно признаться себе, что, даже вывихни я глаза, ЭТО в зеркале не превратилось бы в другого человека.

— Эээ… привет, — наконец, сказала я.

— Привет, — вяло сказала Джонсон.

На этом месте моя фантазия иссякла.

— Ну? — наконец, раздражённо спросила Джонсон.

— БТР согну! — вспылила я.

— Если ты собираешься всю дорогу молчать, то тут я тебе не помощник, — она с ожесточением поскребла затылок. — Давай, ты помолчишь тут на пару с очком или раковиной, а я пойду спать?

— Если ты собираешься всю дорогу стоять, как бревно, то ни хрена не выйдет, — парировала я.

— Посмотрела бы я, как бы ты была не бревном — если тебя вытащили из кровати, не пойми зачем, — проворчала Джонсон. — Хорошо, Ковальчик, отматывай назад. До "привета" — но это полный караул.

— Привет, — обречённо сказала я с каким-то хрипом, как заезженная пластинка.

— Привет, — ответила она скороговоркой. — Да, мне нравятся такие клёвые женщины, как ты, особенно если они без башки и с заряженным АК в зубах. А теперь можно я пойду спать?

— Нельзя! — рявкнула я.

— Ладно, как скажешь, — она с завыванием зевнула. — Всё равно это полный фуфел.

— Потому что мне трудно представить, что передо мной — симпатичная крошка, а не ты с опухшей от спирта рожей, в отхожем месте, где только ленивый не поссал мимо толчка, — с сарказмом ответила я.

— Куда уж мне, — Джонсон с презрением сплюнула в раковину, — до симпатичных крошек. Однако сюда ты притащила меня, в компании с моей опухшей рожей.

— Ладно, Джонсон, — примирительно сказала я. — Ты круче всех. Без базара.

— А ты ненормальнее всех, ты об этом знаешь? — проворчала она. — Так что? Или ты репетируешь, или я иду спать, а ты можешь тренироваться тут хоть до утра.

Я опять посмотрела в зеркало и поправила то, что именовалось словом причёска. Джонсон снова прилипла к стене и вознамерилась подремать.

— Привет, — повторила я, призвав на помощь всё своё воображение и вспомнив о глазищах и о белом прикиде, который был вовсе не для того, чтобы что-то скрыть, а совсем наоборот…

Опыт удался настолько, что я почувствовала, будто мне заткнули глотку половой тряпкой или грязными носками.

— Ну вот. Ты неправильно говоришь даже "привет", что уж заикаться про большее? — внезапно оживилась Джонсон.

— Как я, по-твоему, должна сказать этот чёртов "привет"? — взвилась я. — Может, мне предварительно сплясать, или нанять бродячий оркестр, чтоб он тащился за мной следом, пока я буду говорить и "привет", и всё остальное?

— Ты говоришь его так, словно, кроме этого "привета", не знаешь и пятидесяти слов, включая матерные, — отрезала она.

— Почему это? — мне стало обидно. В конце концов, даже с докторшей я смогла в первый раз общаться довольно долго, несмотря на то, что одновременно словно балансировала на канате и улыбалась во всю челюсть, давая интервью для глянцевого журнала.

— Потому это, — передразнила Джонсон. — Потому что тот, кто видит это шоу в первый раз, подумает, что тебя в детстве уронили.

— Второй, — поправила я. — Второй раз.

— К чёртовой бабушке, Ковальчик! — рассердилась она. — Первый, второй… Какая разница? Важно, чтобы этот раз не стал последним, или нет? Или ты хочешь подойти, промычать два слова, а дальше хоть трава не расти?

Я прокашлялась и с надеждой посмотрела на своё отражение. Картинка не изменилась ни на йоту — я стояла с идиотским видом и пыталась-таки в срочном порядке сделать из себя кого-то другого.

…Огромные глазищи и такой знакомый жест — жест из чёрно-жёлтого мира, вроде бы наконец-то похеренного на задворках сознания…

"…Не выноси себе мозг. Она просто нашла место, где теплее…" Плоский мир с чёрно-жёлтой фотки не хотел идти ко всем чертям. Мало того, он подсовывал мне тот же милый аттракцион, который на деле грозил обернуться граблями, — и я готовилась с восторгом наступить на них снова. И ничего не могла с этим поделать…

Запах опиума и лакрицы — и секса.

— Привет, — сказала я, пытаясь забыть вкус кляпа из старых носков.

Джонсон одобрительно закивала.

— Говори это легко, — с энтузиазмом сказала она, размахивая руками, как ветряная мельница. — Знаешь, типа, у тебя нет проблем, и жизнь — сплошной кайф. Никто не любит загрузы, думаю, девки в твоём вкусе не исключение.

— Можно подумать, ты специалист по девкам, — проворчала я. — Или по моему вкусу.

— Я специалист по самой себе, это точно, — она уверенно выпятила грудь и ткнула в неё пальцем, чтобы я ненароком не ошиблась.

— Хорошо, — мне вдруг стало интересно. — И, как спец, что ты можешь сказать про девок?

— Однозначно, никакого грузилова. Я прибила бы парня, начни он первым делом изображать страдальца, — с отвращением сказала она. — Или, знаешь, эдакого трагического героя, которого никто ни хера не понимает, и потому он опупенно крут.

— То есть, он не выжал бы из тебя ни капли жалости? — уточнила я.

— Тот, кто выжал бы из меня каплю жалости, вместе с этой каплей получил бы и пулю в лобешник. Чтоб не мучился, — резонно сказала Джонсон. — А с трупом — сама понимаешь — продолжать процесс знакомства нельзя. Максимум, что можно сделать — это подогнать ему козырную морговскую бирку.

Мы ржали так, что вибрировали стёкла, а в бачке за перегородкой сама собой спустилась вода.

— Прямо не знаю, что посоветовать, Ковальчик, — сказала она, всё ещё истерически хихикая. — Кроме привета, надо сказать что-то ещё. Или не сказать.

— Что значит, не сказать? — удивилась я.

— Не сказать — значит, сделать. Ну, к примеру — принеси ей голову её врага, — Джонсон поразмыслила и мечтательно прищёлкнула языком. — Лично я бы не устояла.

— Ты — это немного другое дело, — осторожно сказала я.

— Не я одна, — усмехнулась Джонсон. — Хотя, судя по твоей роже, ты окучиваешь трепетную лань, которой вряд ли понравится чья-нибудь башка на тарелочке.

Я скромно промолчала.

— Сделай наколку с её именем — тебе ведь почти всё равно, какой дрянью забивать себе руки, — предложение было не таким уж и хреновым, только на него требовалось время. И какое-то выгодное место, чтоб эффект не пропал даром.

— А где? — тупо спросила я.

— На лбу, чёрт подери! — Джонсон не преминула воспользоваться моментом.

— Очень смешно, — саркастически сказала я.

— Мне не смешно, мне грустно — потому что я непонятно зачем приятно провожу с тобой время в компании унитазов, вместо того, чтобы давить на массу — обрати внимание, в отведённое для этого время, — бессовестно заметила она.

— Ты помогаешь мне, как брат… то есть, сестра по оружию, — уверенность пёрла у меня из ушей. — И сестрой по оружию ты остаёшься двадцать четыре часа в сутки, даже когда сидишь на горшке или желаешь дрыхнуть.

— Кстати, об именах — как её зовут? — вдруг спохватилась Джонсон.

— Нет, Джонсон, только не это, — отрезала я. — К чёрту имена.

— Тогда какого хрена ты стоишь тут и трындишь про что угодно, только не по делу? — возмутилась она. — А если по делу — то, будь уверена, ты не сойдёшь с этого места, пока не научишься говорить "привет" так, чтоб от тебя не хотелось убежать без оглядки.

Я прокляла всё на свете. Я говорила этот "привет", пока у меня не заболел язык. И так, и эдак, я только что не становилась на голову и не разговаривала ушами, задницей или чем-нибудь ещё. Нет, ребята, у меня, конечно же, не было кучи проблем, мне было начхать на весь белый свет, который я вообще вертела вокруг пальца и имела во все дырки: — вот как лихо я научилась говорить этот грёбаный "привет". Зеркалу, сортирной стене с трещинами от моего кулака и Рыжей Джонсон.

Наконец, она перестала морщиться и ворчать "халтура", и мы пошли спать.

Ночь была на излёте, а я чувствовала себя такой крутой, что, не задумываясь, подкатила бы ко всем девушкам в радиусе десяти километров — и оптом, и к каждой по отдельности.

Но если бы кто-то сейчас сказал "привет" мне, я выбросила бы его в окно.

Теперь эту немереную крутость надо было применять на практике.




Время "как-нибудь поболтать" наступило довольно скоро. Предмет охоты был опознан, наверно, сразу, как переступил порог госпиталя — я стала прямо как собака-ищейка, натренированная на запах секса, — и подловлен в коридоре.

Я, словно невзначай, вывернула из-за угла прямо перед носом у этой Эли — так, что она вздрогнула от неожиданности и остановилась.

В стене справа были какие-то шкафы с врачебными примочками, запасным бельём или чем-то в этом роде. Я вытянула руку и опёрлась на дверцу, стараясь проделать это как можно вальяжнее. Мне казалось, что я более наглядно продемонстрирую состояние "нет проблем", если буду себя вести с наглостью завзятого мачо. Всё бы ничего, однако чёртова дверца оказалась из крашеного железа и загудела, будто я стукнула кулаком по бочке для поливки огородов.

— Привет, — небрежно обронила я.

Господи Боже! Вблизи она была ещё красивее. Я словно примёрзла к проклятущему шкафу, а содержимое черепушки стало похоже на кисель и незамедлительно сползло в совершенно другую часть тела.

— Привет, — сказала она и мельком посмотрела на звонкую дверцу. — Я вас знаю? Как вас зовут?

Нет, она была не просто красивой — она выглядела, как воплощённая мечта, как девушка из кинофильма или из журнала, "мадемуазель Империя", достойная украшать обложки глянцевых изданий.

Зато я стояла и улыбалась, как полный кретин, остатками думалки рассудив, что лучше я буду молчать и улыбаться, чем делать то же самое с постным лицом, будто собираюсь пригласить её на собрание церковной общины или в библиотеку.

Девушка с обложки хотела знать, как меня зовут.

— Ковальчик, — наконец, выдавила я.

— Уверена — мы где-то встречались! — радостно объявила она.

— Думаю, тут, — мой голос явно не был согласен со всем остальным организмом и всё-таки склонялся к идее позвать её в библиотеку. Мне тут же захотелось задать дёру, а потом потренироваться ещё разок и только тогда снова попытать счастья.

— Вы лечитесь в госпитале? — удивилась Эли, обозревая меня с головы до ног.

Картина не впечатляла: я была с руками, ногами, целой головой и не походила на обмотанную бинтами мумию.

— Нет, — я прокашлялась. — Я прихожу к Берц.

— Как мило, — вежливо сказала она и улыбнулась. Я могла дать на отсечение свою тупую башку, что она понятия не имела, кто такая Берц. — Ковальчик. А почему так странно — Ковальчик? Ведь у вас есть имя?

Опять всплывало это имя, будь оно неладно! Недаром эта крошка была из той, другой, жизни, начинавшейся сразу после КПП, где уж точно не называли друг друга по фамилии. Вернее — наверное, не называли друг друга по фамилии. Затык был в том, что я уже не совсем ясно помнила ту, другую жизнь. Недаром на поверхность всплыли только всякие чулочки, ленточки и букетики фиалок — да и то всякое такое никогда не случалось со мной, а только с совсем другими людьми. Или было просто подсмотрено в кино.

Однако на сей раз я хотела, чтобы это наконец-то случилось и со мной.

Ясное дело, киношная шняга застыла у меня в голове в виде одного дурацкого кадра — который вдобавок для полного комплекта наложился на чёрно-жёлтую фотку промозглого весеннего дня, в котором навстречу мне легко шла Джуд, вертя на пальце одинокий ключ от моей хаты. Загляни в мою голову какой-нибудь смельчак, он увидел бы странную мешанину из содержимого мусорного бачка и глянцевых картинок гламурных изданий.

Мне всё ещё хотелось включить заднюю, но это было бы полным тупизмом, потому что диалог каким-то чудом всё-таки продвинулся на несколько фраз дальше грёбаного "привета". Теперь требовалось не облажаться и развить из этих нескольких фраз разговор. И — да, мне хотелось, чтобы этот разговор хоть приблизительно походил на картинку, на которой всё было так-как-надо.

— Ева, — ответила я.

— Очень приятно, — вокруг сгущалась атмосфера светского приёма. — Эли Вудстоун.

— Я знаю, — брякнула я — и в моей руке каким-то образом очутилась её рука. Я поднесла её к губам и поцеловала самые кончики пальцев.

Глянцевая картинка проступила ярче и начала обретать трёхмерность.

Странно, но она ничуть не удивилась. Точно её каждый день на улицах поджидали толпы женщин, и разговор с ними заканчивался целованием руки. Я тихонько перевела дух и мысленно стёрла со лба пот: похоже, Эли не считала прикосновение чем-то эдаким. По всему выходило, что она не считала чем-то эдаким и целование руки. Мне захотелось под благовидным предлогом отойти за угол и станцевать победный танец.

Однако я совсем не горела желанием заканчивать разговор. Воодушевившись этими пальчиками, которые были у меня перед носом всего-то пару секунд, я жаждала действий.

Эти пальчики засели у меня в башке, как заноза. Они, конечно же, пахли опиумом и лакрицей — и чёртовым сексом.

У Адели тоже были мягкие пальцы, но я никогда не хотела поцеловать их — да и она посмотрела бы на меня так, что живо отпала бы всякая охота. Если бы только не нашла, что это тоже до ужаса романтично. Хотя нет — даже если она и считала это романтичным, полагаю, оно могло быть романтичным с кем угодно другим, но уж всяко не со мной.

— Вы любите гулять? — бухнула я с места в карьер.

— Гулять? — удивилась Эли и поправила волосы. Я сглотнула — меня с ума сводило уже одно то, как она поправляла волосы.

Меня с ума сводило маленькое милое ухо и пальчик, которым она заводила за него прядь волос. Да ладно, что там — меня сводило с ума всё, что имело отношение к Эли Вудстоун.

— Ну да, — тупо сказала я.

— Гулять где? — с интересом спросила Эли.

— Даже не знаю, — я не удивилась бы, если бы она просто отправила меня куда подальше, приняв за тупую деревенщину. — В городе.

— Пыльно и душно. Там такая скука летом, — разочарованно протянула она. Сердце у меня тут же провалилось куда-то в желудок. — Но город — это лучше, чем ничего.

— Не хотите пройтись? — в моей голове, наконец, развернулся список хороших манер, и я извлекла оттуда нечто удобоваримое.

— Пожалуй, — она снова оглядела меня с головы до ног.

Этим взглядом она могла составить конкуренцию Берц. Только Берц не интересовало пятно у меня на заднице, которое осталось после того, как я села на банку с ружейным маслом и не отходило, сколько я не пыхтела. Эли тоже не интересовало пятно, по той простой причине, что я пока что не поворачивалась к ней задом, но в башке у меня засело, что она непременно обратит внимание на это чёртово пятно, или на ссадину на костяшке среднего пальца — или ещё на какую-нибудь лабуду из этой серии.

— Я знаю превосходную кофейню, — сказала я и спрятала другую руку за спину: там имелась парочка обкусанных ногтей.

— Не уверена, что на жалованье стажёра я осилю больше одной чашки кофе, — с сомнением сказала Эли. — Я готовлюсь стать врачом, — пояснила она.

— Думаю, на жалованье контрактника я осилю и чашку кофе, и всё, что вы захотите, — в лоб сказала я. — Нет проблем.

Я сгребла себя в кучку и снова попыталась принять соответствующий вид, который бы полностью подтвердил, что проблемы есть у кого угодно, но только не у меня.

Не знаю — может, она и не хотела, чтоб я демонстрировала ей всю эту фигню, но я гораздо больше верила Джонсон, чем себе. У Джонсон, по крайней мере, был опыт общения с кем-то с той стороны периметра.

— Интересно, — Эли на пару секунд задумалась. — Что ж, тогда сегодняшний вечер — ваш.

Сердце выпрыгнуло из желудка и застучало где-то в горле. Она кивнула и пошла прочь, а я осталась на том же месте, как приклеенная. Я сроднилась с коридорным шкафом прямо-таки до неприличия, и отодрать меня можно было, видать, только чем-то вроде автогена. Пока я не вспомнила, что не знаю, когда точно наступит сегодняшний вечер.

— Госпожа Вудстоун, — я сорвалась вслед за ней, словно меня только что разбудили по тревоге.

— Эли, — она обернулась. — Давай, я буду просто Эли… Ева.

Эли. Э-ли. Я застыла на месте, слушая этот голос, словно звон ветряных колокольчиков. Ко всему прочему она могла с лёгкостью перейти на "ты". Она открыла дверь в какой-то кабинет, и в коридор, где под потолком сиротливо висела одна-единственная гудящая лампа, ворвался луч света.

— Пока, — Эли на секунду застыла в проёме, окутанная этим светом, и стала похожа на ангела с витражей кафедрального собора.

— Пока, — сказала я — и дверь закрылась.

Она не назвала времени, но ломиться вслед было уже выше моих сил, потому что больше всего на свете я боялась, что она передумает. Хотя бы потому, что увидит мою рожу уже не при жужжащей коридорной лампочке, забранной в металлическую сетку. Я тешила себя надеждой, что она будет пребывать во власти иллюзий хотя бы до вечера — а о том, что будет тогда, я собиралась подумать ближе к делу. Прямо передо мной была эта дверь, из-за неё даже доносились какие-то звуки, но вламываться туда было чем-то вроде того, как если бы посреди мессы я встала и во всё горло запела тупой шлягер.

Лампочка под потолком замигала и приготовилась погаснуть. В моём мире постоянно происходили неприятности: люди пороли косяки, серьёзные и не очень, и даже вещи норовили отмочить финт ушами. "Нет уж, дудки, теперь извини, подвинься", — подумала я, полная решимости караулить Эли в сраном коридоре хоть до второго пришествия, но не упустить момент, когда начнётся волшебство под чарующим названием "Сегодняшний Вечер".

Но лампочка помигала и принялась исправно жужжать дальше. Где-то там, далеко было солнце в зените, и Старый город с его раскалёнными крышами, брусчаткой и пухом.

Помоечная кошка теперь хотя бы знала, где находится Дверь В Лето.




— Слюни подбери, — грубо сказала Берц и уставилась в окно.

Едрить твою налево, мне надоело, как горькая редька, то, что Берц всё время оказывалась на коне! С самого начала дежурным дурачком была только я, а она была права, периодически втирая мне все эти задрочки про секс.

Я вспомнила, как выводила на коленке "здравствуйте, госпожа доктор"… Сидя на унитазе в том же самом холодном туалете, в котором я до посинения тренировалась грамотно подваливать к девушкам… ЭТО — это было другое, другого цвета, вкуса, запаха. И мой экспериментальный "привет" сильно отличался от "здравствуйте, Адель" — прямо скажем, он не выдерживал никакой конкуренции. Зато он просто обязан был закончиться чем-то совершенно особенным, и прямо сегодня. Я поймала себя на мысли, что только тем и занимаюсь, что по-всякому склоняю слово "кончиться".

Эти прогулки в туалет волоклись за мной, словно карма. Впрочем, в мире, ограниченном периметром части с непременными КПП, КТП и шлагбаумами, туалет был чем-то вроде общественной гостиной.

Кстати, подобрать слюни — это было самое то. Я по-прежнему не хотела, чтобы кто-нибудь оказался таким же телепатом, как Берц, и начал доставать меня расспросами.

Я по-быстрому отбарабанила какую-то фразу из серии "госпожа-Берц-разрешите-идти" и со всей возможной скоростью ломанулась к заветной двери, а потом несколько часов гуляла в самом дальнем конце коридора, чтобы не столкнуться с Эли нос к носу — тогда бы она моментом догнала, как мне неймётся.

Наконец, вожделенная дверь открылась. Я была начеку, словно охраняла государственную границу и готовилась задержать диверсанта. Берц удавилась бы от злости, если бы видела, что я способна быть бдительной, как рота особистов. Я уже взяла низкий старт, чтобы в нужный момент снова вывернуть из-за угла, как ни в чём не бывало. Для первого штурма у меня был заготовлен целый букет "приветов" на любой вкус и цвет: — и "привет, жизнь прекрасна", и даже "привет, не хочешь потратить кучу бабла?"

Потрогав карман с наличкой в качестве талисмана, я приготовилась к лобовой атаке.

Эли уже шла мне навстречу, как вдруг остановилась и глянула через плечо. Так смотришь, когда на подошву прилипла жвачка или ботинки сообщили, что просят каши. Она согнула ногу в коленке и пальцами тронула свою лодочку из эрзац-кожи.

В этот момент мне показалось, что я сегодня и впрямь напринималась какой-то дряни. На самом деле, предпочтительнее оказалось бы старое доброе ЛСД, чем этот глюк, который вынул из меня душу — да и засунул её тут же обратно ногами вверх.

Грёбаный коридор и жужжащая лампочка отодвинулись куда-то на задний план, словно я была за кулисами театра, и на мою беду там как раз меняли декорации. От лампочки остался только свет, грязно-жёлтый, как моча. Эли держалась пальцами за серую стену и балансировала на одной ноге, проверяя каблук на прочность. Джуд любила такие каблуки — невысокие и похожие на стакан: в них удобно было подолгу стоять на улице или убегать, если выпадала непруха…

И ещё эрзац-кожа была дешёвой. Хотя такие туфли — да и Джуд тоже — не любили дождь.

На Эли, наверное, был халатик, но я видела лёгкое пальто, похожее на кленовый лист.

Она была, как танцовщица, вырезанная из чёрной бумаги, чью фигурку торговец силуэтами выставил на витрину своей лавки вместе с другими тенями.

Чёрно-жёлтый мир продавил реальность. Или я продавила её обратно, в чёрно-жёлтый мир — чтобы попытаться вернуть ту весну, пусть даже вместе с насморком и пустыми карманами. Я хотела вернуть себе Джуд…

— Привет, — оказалось, что Эли была уже рядом.

Всей моей конспирации настала хана.

— Ага, — сказала я, и тут же мне захотелось провалиться сквозь пол и лететь до самого подвала.

Да уж, стоило тренироваться до посинения, чтобы из всего словарного запаса выудить слово из трёх букв! Хуже могло быть только, если бы этим словом оказалось что-то поядрёнее.

— Ага — это значит: "привет и тебе, о бледнолицый брат мой"? — она засмеялась и ещё раз покачалась на каблуке, сосредоточенно глядя в потолок.

— Да. Прости, — я не поняла ни черта, что она хотела сказать — отупение принимало какой-то угрожающий размах. Можно было радоваться только тому, что общение с Аделью не прошло даром.

— Так идём? — спросила Эли — и сама взяла меня под руку.

Я мечтала, чтоб чёртова лампочка в сетке, наконец, перегорела — и исчез бы свет, который ощутимо пах старыми газетами. Я хотела любой ценой вырваться из этого мира ветхой чёрно-жёлтой фотографии — только на этот раз вырваться оттуда вдвоём.

Чёрно-желтый мир не мог закончиться чем-то приятным. Он по определению был всего лишь помойкой. Но мы с ней шли вперёд, туда, к брусчатке и крышам, к городу, где существовало что-то иное.

Когда-то я никого не пускала в свою жизнь. Кроме Джуд.

Если бы она захотела в неё войти.

Сейчас я загнала бы её туда пинками. Джуд была где-то далеко — но я не собиралась снова тянуть кота за яйца и отказываться от второго шанса.

КПП мы миновали под молчаливое одобрение наряда. Всё, теперь можно было гарантированно сказать, что по возвращении меня ожидает куча вопросов, головомойка, промывка мозгов и, как закономерный итог, расстрел на месте.

С вопросами не подвалит только ленивый, головомойка под кодовым названием "волшебный пендель" прилетит от Берц, промывку верхней чакры возьмут на себя особисты. А потом на сцене по всем законам жанра просто обязан появиться полковник Вудстоун собственной персоной. За неимением всей этой череды событий я с полной уверенностью имела право считать, что это дурацкий сон.

На улице вечерело. Старый город остывал — медленно, как чайник, накрытый ватной куклой. Тепло волнами шло от стен домов, от мостовой, оно затаилось в узких улицах и надеялось прятаться там до рассвета.

Навстречу нам изредка попадались горожане, которые шли приятно провести вечерок в пивной. Эли по-прежнему держалась за мой локоть. Я чуяла её тонкую руку — и чуяла, что все до единого встречные видели, как она держится за мой локоть. Заходящее солнце золотило шпили, кое-где ещё летели какие-то остатки пуха, а я шла по главной улице Старого города, и под руку меня держала самая красивая девушка на свете…

— Куда мы идём? — с любопытством спросила она. — В эту твою кофейню?

— Думаю, да, — конечно, для начала я хотела погулять с ней, и погулять как можно дольше, но, раз уж она упомянула про кофейню, не оставалось ничего другого, как согласиться.

— Может, расскажешь что-нибудь? — сказала Эли.

Вся моя бравада испарилась за пару секунд. Кажется, я даже слегка пригнулась, словно надеялась стать менее заметной, — потому что я понятия не имела, что ей можно рассказать.

Чёрт подери, я не умела травить нормальные человеческие байки и не помнила ни одного анекдота. И ещё я до смерти боялась облажаться.

— Например? — осторожно спросила я.

— Даже не знаю, — она задумчиво навертела на палец прядь волос и сунула кончик в рот. — Что-нибудь интересное, Ева. Полагаю, уж у тебя-то в жизни должно быть полным-полно интересного.

Я похолодела. По ходу пьесы, разговор выруливал как раз туда, куда я больше всего боялась — и о чём меня и предупреждала Берц со своей грёбаной прозорливостью.

— Да брось, — мрачно сказала я. — Что у меня может быть интересного.

— Ну, — Эли задумалась. — Что-то ведь побудило тебя попасть туда, куда ты попала?

Я помолчала. То, что побудило меня попасть сюда, носило имя "господин Шэдоу", — правда, ей не обязательно было об этом знать.

— Например, патриотизм, — продолжала она, как ни в чём не бывало. — Ведь это прекрасно! Не важно, что именно ты делаешь — важно, что ты делаешь это для блага государства в целом и национал-монархизма в частности.

— Не важно, — подтвердила я, как попугай.

— Или романтика, — Эли уже неслась дальше. — Не важно, какое чувство способствовало тому, что теперь ты служишь во внутренних войсках. Мне говорили, что это ребячество…

— Кто говорил? — брякнула я.

— Друзья. Родители, — сказала она. — Но, даже если и так — что с того? Скажи, разве всё это становится менее романтичным?

Не знаю, что было романтичного в том, чтобы просто делать то, что умеешь, и при этом делать это хорошо, не вынося себе и людям мозг. Кроме того, я не видела никакой романтики в том, где был мой большой козырный интерес — в виде вполне осязаемого банковского счёта.

Видать, я как-то не так понимала слово "романтика". Для меня это были открытки с ангелочками, кружева, ленточки и вот эта самая прогулка.

Впрочем, похоже, романтикой каждый называл не то, чего видел в жизни вагон и маленькую тележку, а совсем наоборот. В её жизни были и открытки, и цветы — были, наверняка, и рождественские ёлки каждый год, и снежные фонари, и какао в постель в день рождения, и прогулки по саду под луной под пение соловья. Она лезла во всю эту кашу, которая творилась в нашей части, затем, чтоб получить то, чего у неё не было раньше. Она могла себе это позволить. Ей надо было заботиться о маникюре, одежде, внешности — и об ощущениях, которые она хотела словить в этой жизни, они были сродни кайфу от наркоты, изменяющей реальность, — но никак не о счёте в нейтральном банке.

Честно, мне было почти всё равно. Каждый выбирал для себя, и никто не был виноват в том, что ей повезло заполучить в папаши полковника, а мне не повезло выколачивать наличку в грязных подворотнях мегаполиса. В этом мире всегда кто-то выигрывал, а кто-то в этот же самый момент валялся на заплёванном полу и готовился сдохнуть.

— Да, наверное, это романтично, — наконец, сказала я. Мне на хрен не упёрлось спорить с ней — я получала своё удовольствие, и ничто не должно было этому мешать. В том числе и разговоры на темы, от которых она была далека, как земля от неба.

— Ну, Ева! — Эли надулась. — Так нечестно. Ты просто соглашаешься и всё. Ни за что не поверю, что тебе так уж нечего рассказать.

О, да, конечно. У меня было что рассказать. Массу неудобоваримых историй, которые, ручаюсь, не очень-то вязались с её представлением о романтике.

— Ну, не то, чтобы я была совсем уж зануда, — сказала я.

— Но выглядеть ты начинаешь, как зануда, — упрямо подначила она.

— Я просто не знаю, о чём бы нам поговорить, — я решила быть честной. Почти. — Ничего, если я признаюсь, что растерялась?

— А почему ты растерялась? — с любопытством спросила Эли.

— Потому что я всегда теряюсь в обществе красивой девушки, — это даже была правда.

— Ну, Ева! — снова сказала она и покраснела.

— И - потом, откуда я знаю: может, у тебя тоже есть какие-нибудь правила? — я вспомнила все правила, которые нагло вломились в мою жизнь за последнее время.

— Что значит — тоже? — удивилась Эли.

— Ничего не значит, — успокоила я, ругая себя на все корки. — Просто слово, от балды. Скажи, как и о чём ты хотела бы поболтать. Или, наоборот, не хотела бы.

Кто-нибудь другой тут же заметил бы, что ничего не бывает просто так. И я даже знала, кем бы мог быть этот другой. Но она не заметила.

— Что ты, Ева! Какие правила? — звонко рассмеялась Эли. — Как тут можно говорить о правилах, ведь мы же не на приёме. Ты и я — мы просто разговариваем, ведь так?

— Так, — согласилась я.

Тут можно было говорить о правилах. Мало того, похоже, мне уже нужно было говорить о правилах. Соскочить с них оказалось сложнее, чем бросить курить. И соскакивать отчего-то уже не хотелось…

Пока что я не понимала, про что мы говорили вообще. Это был не полноценный разговор, а слова, надёрганные не пойми, откуда, и не пойми, для чего. Мы перебрасывали их, как мяч, но я, хоть убей, не могла уловить смысла.

И тут оказалось, что, кроме правил, я начинаю ждать от неё неизвестно какого смысла…

Её словам не нужен был смысл. Не ну-жен! Она просто должна была говорить хоть что-то — этим своим голосочком, который заставлял волноваться плоть. Так я думала всего только минуту назад, и час назад — а вчера я отдала бы что угодно, чтобы услышать это её "Что ты, Ева…"

А теперь я думала, сколько же всего, оказывается, может случиться за минуту.

Прямо перед нами начиналась Больничная — и где-то там была сосновая дверь кондитерской, от которой пахло мокрой верфью и морским ветром.

— А, между тем, я уже проголодалась, — весело объявила Эли. — Надеюсь, до твоей кофейни не очень далеко?

— Не очень, — успокоила я. Похоже, мне только и оставалось, что перебрасывать ей назад какие-то слова из её же фраз.

Но Эли не обратила на это внимания.

— Ты такая милая, — сказала она и пальцами коснулась моей руки — чуть ниже рукава.

У неё тоже были мягкие пальцы. На этом месте я ожидала, что просто умру — ожидала все те две секунды, в течение которых её рука скользила по материи комка. И вот две секунды кончились — но ничего не происходило. Меня просто держала под руку очень красивая девушка. Одна очень красивая девушка.

Одна из.

Впереди была дверь кондитерской, и оттуда уже доносился запах кофе и свежей выпечки. И тут я поняла, что просто умру, но чуть позже: когда войду в эту дверь вместе с Эли.

Она была прекрасна, словно ангел. Она позволяла ухаживать за собой, брала меня под руку и, может быть, даже позволила бы поцеловать себя прямо тут, под газовой лампой с зеленоватым светом, и прямо этим вечером.

А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.

— Сюда? — с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.

— Нет, — сказала я. — Немного дальше.

— Я думала… — разочарованно начала она.

— Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? — спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.

Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, — а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.

На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.

— Хорошо, — согласилась Эли и передёрнула плечами. — Не выношу шваль.

— Да. Я тоже, — на автопилоте сказала я, думая о своём.

Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас — точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл — хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…

Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч — словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины — она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…

— К одиннадцати мне нужно быть дома, — с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.

— Одиннадцать не так уж и скоро, — я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.

— Здорово, должно быть, возвращаться в часть, — проговорила она с лёгкой завистью. — А не домой.

— Возвращаться в часть? — я снова повторила кусок её фразы — как заведённая.

— Знала бы ты, какая тоска дома, — пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.

— Правда? — вопрос был чисто риторическим.

"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", — тут же подумала я с мрачным сарказмом.

— Ужас, — на полном серьёзе подтвердила она.

Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа — и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом — и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой — только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.

— Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? — наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.

— Конечно, нет, — бессовестно соврала я — и не почувствовала ничего.

Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.

Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши — даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.

Но это была не она.

И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.

И это была не Адель…

Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке — так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым — и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.

…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.

— Ты худеешь? — оказалось, это адресовано мне.

— Нет, Эли, — мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. — С чего ты взяла.

— Тогда возьми пирожное, — предложила она.

Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда — это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.

И было ещё одно "тогда", — в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.

— Пойдём? — я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…

— Что ты, Ева! — удивилась Эли. — Похоже, ещё не так поздно.

— Пройдёмся, — сказала я и встала.

Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.

— Кажется, скрипка? — спросила Эли.

— Наверное, — равнодушно согласилась я.

Она заткнулась. Не знаю, но, по-моему, только дурак бы не понял, что что-то не срослось и не склеилось. И мне было уже наплевать.

Она снова держала меня под руку, а другой рукой касалась тёплых стен. Было ещё одно "тогда", в котором это делала Джуд. И теперь прошлое-помойка, которое я за каким-то хреном так старалась вернуть, со всей дури приложило меня мордой о землю.

Звуки скрипки плыли вверх, к закату, они накатывали волнами, как вода на прибрежный песок, и вся эта канитель была золотисто-коричневого тёплого цвета — и песок, и волны, и закатное небо. И стена кафедрального собора, которая выросла невдалеке. Мне показалось, что я чувствую запах сырого кирпича, нагретого солнцем — но это была всего лишь иллюзия.

Я не могла вернуть то самое "тогда", в котором пахло этим тёплым кирпичом, как бы ни хотела.

Я не могла вернуть даже прошедший день, — в котором я сделала бы всё, чтобы теперешнее "сейчас" было другим.

— Зайдём? — спросила Эли.

Я побежала бы туда бегом — да только в этот раз меня там ничего не ждало.

— Пожалуй, — всё-таки ответила я.

— Ты ведь не думаешь, что я страшный безбожник? — зачем-то сказала она.

— Не думаю, — если честно, мне было без разницы.

— Ты странно выглядишь, — всё-таки отметила Эли. — Похоже, я не ошибусь, если предположу, что безбожник — ты?

— Почему? — тупо спросила я.

— Скажем так: видно, что ты не веришь, — авторитетно заявила она.

Что ж, я не верила, в этом Эли была совершенно права. Не верила в машину времени, в космических пришельцев, в чудо — и в то, что можно вернуться хотя бы на полдня назад.

В соборе было пусто и тихо. На отполированной скамье лежал маленький коричневый молитвенник. Мне захотелось схватить его и шваркнуть в витражное окно, рассадив стекло на тысячу разноцветных кусков…

— Похоже, молитвенник? — сказала Эли. Эли Вудстоун, чёрт бы её подрал.

— Похоже, — согласилась я.

— Должно быть, забыл кто-то? — равнодушно предположила она.

— Должно быть, — я говорила всю эту лажу, словно заводной робот из магазина игрушек.

Маленький коричневый молитвенник, такого же тёплого цвета, как деревянные скамьи для прихожан. Я всегда ожидала, что под пальцами он окажется гладким, как дубовая скамья — а он на самом деле был чуть шершавым и слегка тёплым. Ещё хранящим, видать, тепло руки женщины с прозвищем Ад.

Даже сейчас.

— Зачем он тебе? — удивилась… чёрт возьми, Эли, её зовут Эли. Оказывается.

— Просто так, — ответила я. — Не парься.

И тут же я снова забыла, как её зовут. Таким манером в самом ближайшем будущем я рисковала запросто забыть и своё собственное имя, а потом под фанфары загреметь в комнату с мягкими стенами.

"Эли, Ковальчик, просто Э-ли. Её зовут Эли Вудстоун, и ты ещё вчера больше всего на свете хотела пройтись с ней под ручку по главной улице, или нет?"

— Вчера хотела, — вслух сказала я.

— Что? — переспросила она. — Хотела что?

— Не что, — пояснила я. — А когда. Вчера.

Совсем рядом были её глаза, такие большие и синие, словно она закапывала туда чернила, честное слово. Никогда и ни у кого я не видела таких глазищ. И сейчас в них плескалось непонимание, словно она была святым отцом, который шел себе своей дорогой, размышляя о тщете всего сущего — и вдруг неожиданно вляпался в навозную кучу.

Но мне было уже насрать, что там происходило с этими её глазищами. Вчера было вчера, а завтра будет завтра. А сегодня и сейчас мне до одури хотелось взять этот молитвенник, — и увидеть там сложенную вдвое записку на бумаге в фиолетовую клеточку…

Хотя это был совершенно другой молитвенник, неизвестно кем забытый тут после вечерней мессы…

— Ни за что не поверю в твою набожность, — весело сказала Эли.

— Ладно, — согласилась я. — Не верь.

— Ты так быстро сдаёшься? — прищурилась она.

— Ага, — подтвердила я.

Мне было уже по барабану, что говорить, как говорить, сдаюсь я, не сдаюсь, нравлюсь ли ей, либо она просто проводит время, которое растянулось, как карамель, в этом расплавленном летним солнцем городе.

Мне больше всего на свете хотелось, чтобы произошло чудо.

Сзади скрипнула дверь. На пороге стояла девочка со скрипичным футляром в руках и в платье в большой белый горох. Она увидела нас и попятилась.

Когда-то мне тоже было тринадцать лет. И у меня тоже было платье в горох, только горошины были немного поменьше. У меня даже была скрипка. Только я никогда не носила очков.

Зато очки были у докторши.

А молитвенник был у нас один на двоих, и, наверное, Бог, сидя где-то там, на облаках, укоризненно качал головой всякий раз, как только мы снова использовали этот молитвенник в качестве почтового ящика.

А девочка в платье в горошек шла по проходу к нам, и я понимала, что это её молитвенник, и что чуда не будет, — потому что дуракам вроде меня не полагается никаких проклятых чудес.

— Это твоё, дорогая? — в голосе Эли было столько сахара… Мне показалось, что теперь долго не смогу раскрыть рот, словно сдуру попыталась прожевать огромный кусок пчелиных сот, полных мёда, и воск намертво залепил мне всю челюсть.

— Нет, — девочка остановилась и прищурилась. Похоже, очки ей не очень-то помогали.

— Нет? — удивилась Эли. — А чей же?

— Не знаю, — тихо сказала девочка. — До свидания.

Эли промолчала.

— До свидания, — сказала я.

Эли посмотрела на меня так, словно я начала срывать с себя одежду.

— Ну, давай, скажи: "Ты умеешь быть вежливой", — подначила я.

— О, да, — она засмеялась. — Несомненно.

Она просто засмеялась. Просто. Ну, конечно, не так, как ржали мы с Джонсон, заставляя оконные стёкла опасно дрожать. Но это и не были ветряные колокольчики, или что там ещё — никакая эта романтическая розовая чушь, которая накрыла меня вчера, словно я от души затянулась сигаретой с травой.

— Однако, да. Я умею быть вежливой, — надо было завязывать с этой канителью. Я подала ей руку.

— Может, почитаешь на ночь? — саркастически сказала она.

— Полагаешь, надо? — осведомилась я.

— Моим королевским приказом просто таки велю, — где-то там, глубоко у неё в мозгах, судя по всему, уже завертелся червячок, который шептал "что-то не то", но она по инерции ещё продолжала шутить.

Что именно "не то", не могла до конца понять даже я.

Куда там было додуматься червячку, который жил на задворках мозгов этой девочки, похожей на фарфоровую куколку… очень красивую, наверное, фарфоровую куколку.

Если бы не одно это слово — наверное…

Ведь вчера — это было вчера.

А сегодня и сейчас я вспомнила, что на дух не переносила фарфоровых кукол. И ни разу не подходила поближе к лотку торговца тенями.

Ведь я мечтала о собаке и о снежном шаре.

— Полагаю, надо, — сказала Эли и протянула мне злополучный молитвенник.

— Ты хочешь заставить меня поучаствовать в краже? — осведомилась я.

— Почему бы и нет? — она подмигнула. — Зато твои шансы на спасение души значительно увеличатся. Ни за что не поверю, если ты скажешь, что у тебя в роте целая куча Библий и всякого такого.

— На кой чёрт мне нужна куча Библий? — поинтересовалась я.

— Хотя бы затем, чтобы не чертыхаться в церкви, Ева, — строго сказала она.

— У меня было… всё, что надо, — сказала я.

Тишина стояла такая, что, казалось, урони я булавку, она грохнулась бы на пол, как хорошее бревно. Девочка со скрипкой оставила дверь приоткрытой, и оттуда падал луч света, оранжевый, словно апельсин. Он падал на скамьи, и они светились, а мне казалось, ещё чуть-чуть — и на них выступит смола… если, конечно, она могла выступить из дерева, из которого их когда-то сделали.

— Было? — спросила Эли — видать, просто для того, чтобы не молчать и спросить хоть что-нибудь.

— Было, — сказала я и положила молитвенник ровнее. Будто тому, кто хоть когда-нибудь притащится за ним, было жутко важно, чтоб он лежал ровно, как учебник перед отличником.

Ровно-ровно, прямо-таки по линеечке…

Из-под коричневой обложки высовывался краешек какой-то бумажки. Или записки. Или не знаю, чего, с фиолетовыми клеточками, и моё сердце остановилось, а потом галопом понеслось вперёд, словно необъезженный скакун.

— Есть, — поправилась я и спрятала молитвенник в карман.

Эли вопросительно глядела на меня снизу вверх. Такая маленькая, хрупкая, и, наверное, красивая.

Наверное.

Ядрёный корень, я больше не хотела думать ничего из серии "наверное". Все эти "наверное" выбрали свой лимит на тучу времени вперёд. А на тему "нет" я подумала только что, и на это не потребовалось так уж много времени.

Зато я хотела размышлять на тему "да" — да, мне страшно хотелось вытащить записку и потрогать буквы пальцем, чтобы убедиться, что это не мираж, а ещё больше всего на свете мне хотелось прочесть маленькие милые каракульки, выведенные фиолетовыми чернилами. Хотя я и так знала эти слова наизусть.

"Спокойной ночи", — писала Адель. Я повернулась к Эли, мысленно умоляя её заткнуться и не говорить больше ничего. До меня вдруг резко дошло, что, если она произнесёт ещё хоть слово про этот молитвенник, я заору, будто меня режут на куски.

— У меня есть всё, что надо, — сказала я.




Глава 11


— Ну-ка, дочка, — бодро сказала Берц, — подь сюды.

Под головой у Берц была подушка, поставленная на попа, а на груди стояла эмалированная утка, с успехом игравшая роль пепельницы.

Я осторожно приблизилась, тормознув метра за два, потому что совершенно справедливо опасалась схлопотать промеж рогов. И это был бы точно не кулак, а что-нибудь похлеще. Честно говоря, я боялась получить в лоб чем угодно, от пузырька и до утки включительно.

— И как оно? — ехидно спросила Берц, со вкусом затянувшись. В палате запахло вишней.

— Вечер хороший, госпожа лейтенант. Тепло, — невинно сказала я, позабыв, что лейтенанта лучше засунуть куда подальше. Однако Берц сдержалась.

— Хороший, Ковальчик. Был бы. Если б ты варежку не разевала на кого ни попадя, а слушала, что тебе говорят, — проворчала она.

— Я на слух не жалуюсь, госпожа Берц, — весело сказала я — и пальцем погладила коричневую книжечку в своём кармане.

— Ушами слушала, а не жопой, — с чувством добавила она.

— Жопой тоже удобно. Не слышишь половину. А то матюгаться моду взяли, невозможно прямо, — невозмутимо сказала я.

— Прочистку слуховых аппаратов — с мозгами заодно — позже обсудим, будь спокойна, — мрачно пообещала Берц. — Ну так, как оно?

— Да никак, — с неожиданным облегчением сказала я. Точно мне позарез требовалось вывалить это кому угодно, и чем быстрей, тем лучше. А тут подвернулся случай в лице Берц, хотя сейчас она запросто могла составить конкуренцию рою разъярённых пчёл.

Но мне было всё равно. Я готова была подскочить и в порыве чувств чмокнуть её в макушку — правда, подозреваю, за такую вольность она вколотила бы меня в пол по самое не балуйся.

"Наплевать", — подумала я с философским спокойствием. Она могла смотреть на меня, словно огнедышащий дракон, она могла запустить в меня первым из того, что попалось бы под руку. Но молитвенник так и остался бы лежать в моём кармане — вместе с запиской в фиолетовую клеточку.

— Что ж так? — с иронией спросила Берц. — Поди, рожей не вышла? Для полковничьей-то дочки?

Странное дело: минуту назад она готовилась порвать меня в клочки, а потом потоптаться на них для верности. Сейчас в её иронии сквозила даже какая-то обида.

— Нет, госпожа Берц, — ответила я. — По ходу дела, она рожей не вышла.

— Да ты гурман, Ковальчик! — слегка удивилась Берц. — А что так, если не секрет? Просвети старуху.

— Фуфел это — полковничьи дочки, — со знанием дела сказала я, словно только тем и занималась, что проводила экспертизу родственников всего офицерского состава оптом, включая четвероюродных сестёр и прабабушек, мирно почивших на кладбище.

У Берц стало такое лицо, словно она еле сдерживалась, чтоб не покрутить головой.

— Или молодость бурную светанула? — с пониманием сказала она тоном ниже. — Барышня-то чистенькая больно.

Я хмыкнула. Судя по всему, не факт, что такие байки произвели бы на Эли Вудстоун эффект разорвавшейся бомбы или дамы, громко испортившей воздух на приёме. Я вполне себе думала, что с её приморочками на романтике я могла бы гордо выпятить грудь, вывалить ей всё, что можно, и иметь в итоге сокрушительный успех. Особенно обладая подвешенным как надо языком. Если бы не было этого "но", которое, оказалось, засело у меня в голове, словно навязчивая идея.

Я даже выяснила, чем было это "но": мне нужен был смысл и правила, а всё остальное могло катиться куда подальше.

— Что зубы скалишь? — спросила Берц и выкинула докуренный до фильтра бычок в утку. Раздался звон.

— Не мне, помойке, чета, — закончила я фразу и улыбнулась во всю челюсть.

Берц поразмыслила, водя по губам жёлтым от никотина пальцем.

— Да и хрен бы с ней, — оптимистично сказала она.

— С помойкой? — спросила я с невинным видом.

— Мастер ты нёбо языком чесать, как я погляжу, — устало сказала Берц. — Проваливай, что ли, Ковальчик, а то точно схлопочешь. Не за полковничиху, так за зубоскальство.

— Куда проваливать-то? — простодушно спросила я.

— Куда-куда… Попой чистить провода! — тут же рассвирепела она.

— Так точно, госпожа лейтенант! — выпалила я уже по дороге в коридор.

О дверной косяк с жестяным звоном радостно грянулась утка, рассыпая на лету пепел и окурки.

— Лейтенанта в жопу засунь, мать твою! — донеслось до меня, и дверь захлопнулась.

Всё так же гудела под потолком полудохлая лампочка — судя по всему, родственница той самой лампочки из коридора, где была Дверь В Лето, и где я отиралась добрых полдня. Только теперь я точно знала, что эта Дверь оказалась на деле голимой заманухой.

Я непонятно за каким чёртом ломилась в неё, расшибая башку о бетонную стену — хотя на самом деле передо мной не было двери. Не было даже стены. Зато имелся целый мир.

Я стояла здесь и сейчас, всего-то менее чем через сутки, слушала то же самое жужжание лампочки — и не могла понять, какой дьявол заставил меня гнаться за иллюзией, которая — теперь я знала — на деле не упёрлась в хрен. Нельзя сказать, что она не стоила ломаного гроша: возможно, она стоила гораздо больше, да вот только платить за неё суждено было не мне.

И ещё я знала, что чудеса всё-таки бывают. Даже для таких дураков, как я.

И мне хотелось петь — от того, что я поняла всё вовремя.

В кармане у меня лежал молитвенник: я извлекла записку, прочла это её милое "Доброй ночи" — и пальцем повозила по шершавым чернильным буквам. "Я никогда не смогу забыть… Я смогу только забить", — когда-то сказала Адель. А я шла тогда — и мечтала попасть под машину или получить пулю в лоб от какого-нибудь очередного народного мстителя. Видать, этим вечером она тоже смогла забить. И спасла меня, сама того не зная…

…Ведь обламываться — это больно…

И ещё мне почему-то показалось, что она всё-таки сможет — забыть…




Передо мной снова маячила дверь. На этот раз самая обычная дверь, за которой была комнатка с двумя окнами, альбом-монстр, может быть, ещё чайник с красной надписью и столовские стаканы. И совершенно точно была Доктор Ад.

— Как твоё свидание с Эли Вудстоун? — конечно, тут же спросила Адель.

— Она милая, — храбро сказала я и посмотрела ей прямо в глаза. — И всё. Конец истории.

— Хорошо погуляли? — невинно поинтересовалась она.

— Наверное, — я даже не знала, как ответить, да или нет.

Что она хотела услышать, чёрт подери?! Что я — тупая дура, которая повелась на замануху, как овечка, на верёвочке идущая за миражом? Что мираж, в отличие от обычных миражей, существовал на самом деле — да вот только мне теперь почему-то было нужно совершенно другое?

— И - да, я получила записку, — я свалила всё в одну кучу.

— Так и знала, что ты зайдёшь в собор, — Адель не выглядела расстроенной.

— Откуда? — удивилась я.

— Просто знала. И всё, конец истории, — передразнила она меня. И вдруг неожиданно добавила: — Между прочим, я нашла штаны.

— Какие штаны? — тупо спросила я.

— В клеточку, — я решила было, что она прикалывается, как вдруг увидела клетчатые брюки, переброшенные через спинку стула.

В окне пылал закат — уже следующего дня. Он дробился в окнах и отсвечивал от этой штуки на верхушке шпиля где-то далеко на крыше… На крыше…

— Помнится, кто-то звал меня в романтический вояж во-о-он туда, — хитро сказала она и махнула рукой в сторону окна. — Надеюсь, не страшно, если я покажу пальцем?

Всё было верно. Был закат, на горизонте не маячило ни облачка, зато впереди маячила крыша с забавным балкончиком. Куда мне так хотелось залезть с кем-нибудь вместе. И этот кто-то стоял рядом со мной. Да вот только ко мне снова подвалила измена.

— Может, ну её, эту крышу? — осторожно сказала я.

Можно было дать на отсечение руку, или ногу, или даже голову, — но я прямо кожей чувствовала, что на сей раз рядом с ней будто бы шарахнули об пол графин с кипятком. Мне захотелось выброситься из окна — или ударить себя изо всех сил по морде. Это заслужила я, но никак не она.

— Пальцем — не страшно. Зато я боюсь, — торопливо сказала я, чтоб её отпустило.

— Боишься? — переспросила она.

— Крыша — это опять мечта, пусть и маленькая, и совершенно левая, — пояснила я, как могла. — Вдруг она тоже окажется миражом? И в итоге только и останется, что сказать "конец истории"?

— Ты боишься, что она выскользнет у тебя из-под ног? — с облегчением спросила Адель.

— Как намыленная, — подтвердила я, и мы засмеялись.

Она поняла меня с полуслова. Мы просто шутили. И был закат за окном, кусками горящий в раздробленном стекле — такое оно было кривое и косое, — и был вечер, и ещё за пределами КПП был целый мир, который точно не походил на "конец истории".

— Есть идея, — я решилась.

— И? — она снова повторяла это моё "И?" — теперь, наверное, для смеха. Или просто нахваталась от меня всякой словесной белиберды.

— Может, всё же наденешь их? — я показала на штаны.

Адель отошла к шкафу и открыла дверцу. Та вполне могла сойти за перегородку. Я деликатно отвернулась.

— Что теперь? — через пару минут сказала она, скрипнув дверцей.

— А теперь мы просто выйдем из периметра и пойдём на закат, — она смотрела на меня и улыбалась, а в её очках отражались крошечные блики.

— Хорошо, — легко согласилась Адель. Видать, её не очень-то волновали подробности. Впрочем, меня они волновали ещё меньше.

За окнами остывал Старый город — город флюгеров, кофе и тысяч иллюзий, которые могли и должны были воплотиться в жизнь.

— Знаешь, я тоже не горю желанием больше слышать это "конец истории". И говорить, кстати, тоже, — сказала она, и её тёплые пальцы нежно, но сильно сжали мне руку. — Поэтому ну её, эту крышу. К чертям.

Первой через пост прошла она, в этих своих штанах, которые казались мне невообразимо дурацкими, но такими милыми.

Раньше мне грозило небо в клеточку, сейчас я, словно манны небесной, ждала клетчатых записок… Похоже, клеточки в моей жизни действительно играли какую-то далеко не последнюю роль…




Мы шли и шли всё дальше, к закату — а закат убегал прочь. Сначала солнце пряталось за шпилями и коническими крышами, потом высокие дома кончились, и наступила очередь предместья. Солнце уже вовсю цеплялось на черепичные крыши маленьких домиков, а потом скрылось за ними совсем. Вокруг был тёмный город, редкие прохожие расползались по домам, и вскоре мы остались с городом наедине — не было ни людей, ни машин, а вверху, над нами, вылезли любопытные звёзды.

Я не помню, про что мы говорили. Наверное, про всё сразу. И мне совсем не хотелось фильтровать базар — если честно, мне попросту надоело это делать.

Похоже, мы сделали большой круг и теперь возвращались в часть. У меня не было увольнения, но почему-то казалось, что даже целая неделя нарядов на отскребание туалетов от дерьма — это полная фигня по сравнению с волшебством, которое происходило с нами сейчас. На сей раз "сегодняшний вечер" не оказался мыльным пузырём.

— Уже ночь, — поправила меня Адель.

— Прорвёмся, — оптимистично сказала я, надеясь, что наряд по КПП не настолько бдителен. В качестве варианта номер два был забор.

— Надеюсь, мы не напоремся на патруль, — её спокойствию можно было позавидовать.

— Я пошла бы с тобой в разведку, — в шутку сказала я.

— Я не хочу в разведку, — тоже в шутку ответила Адель. — Я просто хочу идти и разговаривать. И не думать про патруль.

— Не гневи небеса, с твоими-то нервами, — авторитетно заявила я. — К тому же, со мной была куча подобных историй, и я маленько психовала. А ты не психуешь.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила она.

"Что-нибудь" выглядело довольно расплывчато. Под это слово можно было подогнать что угодно, от стандартной криминальной хроники со мной в главной роли — и до сентиментальных воспоминаний розового младенчества.

Но розовое младенчество тоже могло идти в пень…




Со мной действительно случалась куча историй, в которых фигурировал ночной город, хищные стаи полицейских машин и карманы, в которых гулял ветер. Я даже помнила одну такую историю. До кучи в ней присутствовал небольшой пакет с товаром — и мой компаньон с полным отвалом башки. Впрочем, полный отвал башки в тот вечер случился у нас обоих, иначе мы бы не рискнули проделать настолько стрёмный опыт. По ночам лучше всего было спать под собственным одеялом; этого не знали только грудные младенцы и люди, которым всё было до фонаря.

Мы с Ником и с пакетом порошка пёрли откуда-то издалека, когда, к своему удивлению, обнаружили, что подземка закрылась.

— С чего бы это? — равнодушно спросила я, подивившись собственной уравновешенности.

— Посмотри на часы, — от Ника прямо-таки веяло философским спокойствием. Стрелки часов перевалили за двенадцать.

До моей халупы было примерно пара-тройка часов ходу быстрым шагом, до его конуры мы бы не добрались и за всю ночь.

— Нет даже нескольких монет, — подвёл итог Ник, вытряхнув из карманов табачные крошки.

— Лови такси, — добродушно предложила я. Товар был хорош. И товар был, конечно же, апробирован на себе. Потому хорош был и вечер — и всё, что приходило мне в тот момент в мои затуманенные мозги.

— И что мы дадим водиле? — так же добродушно осведомился Ник.

— Даже не знаю, — я призадумалась.

— Пожалуй, мы сможем только дружно расцеловать его в обе щёки и сказать, что он отличный парень, — пошутил Ник.

— По идее, мы можем сделать ход конём, — других мыслей у меня не было.

Кинуть таксиста было вполне себе реально, кинуть можно было кого угодно, но это подразумевало наличие в недалёком будущем гибрида спринта с марафоном — при желательном отсутствии на кармане всякого палева.

Вариант не катил. Нам требовалось довезти не только себя, но и товар — и добраться было нужно именно до дома, а не до комфортабельной камеры в ближайшем полицейском участке. Тем более, в моей памяти была ещё свежа фишка с карандашом.

— По идее, дать водиле можно не только денег, — Ник развивал мысль дальше. — Ещё можно дать ему по тыкве.

— Здорово, — хмыкнула я. — И спалиться всего лишь из-за отсутствия денег за такси.

— Получается, так, — озадаченно сказал он. — Поверить не могу — тогда засмеют даже в тюрьме.

— Сплюнь, — торопливо посоветовала я. Ник с опаской оглянулся — точно чёрные кошки, ведьмы или демоны могли поджидать его за ближайшим углом, — и быстро поплевал через левое плечо.

— Что ж. В таком случае мы идём пешком, — он подвёл неутешительный итог.

— И первый же патруль будет наш, — продолжила я цепочку логических построений.

В этот момент где-то совсем недалеко взвыла сирена и по стенам домов пробежались синие блики полицейской мигалки.

— Мать твою! — Ник с такой скоростью нырнул в подворотню, точно научился телепортироваться.

— Ты всё ещё хочешь идти пешком? — саркастически осведомилась я, ныряя следом.

В этой подворотне было темно, словно в печке, и до кучи воняло тухлятиной и дерьмом. По ходу пьесы, совсем недалеко благоухала помойка.

Самый прикол был в том, что я тоже предпочитала идти пешком. Оставаться тут до рассвета было полным дебилизмом. Потому что легко можно было попасть на зубок толпе гопников, жаждущих развлечься, тем же полицейским и много кому ещё. К тому же ощутимо холодало. Нет, спору нет, по дороге риск попасть на зубок имелся точно такой же — но, по крайней мере, этот риск не растягивался на всю ночь до открытия подземки, а ограничился бы парой-тройкой часов пешкодралом до моего подвала. Чёрт подери, сейчас мне снова казалось, что это лучшее место на всём белом свете!

Где-то в районе невидимой помойки раздался звук движения, и в этот же момент звякнуло стекло. Я вздрогнула.

— Придумал, — тихо объявил Ник. — Мы будем идти не просто так.

— Полагаю, ты понесёшь меня на руках, — мрачно пошутила я.

— Мы будем собирать бутылки, — Ник всегда генерировал идеи с завидной скоростью, даже не заправившись предварительно средством для вращения шариками.

В первый момент я подумала, что это развод. Но это был не прикол. На самом деле это был выход.

Ник достал полудохлую зажигалку, и, подсвечивая себе путь крошечным огоньком, пошёл в сторону, где воняло и шарились уличные коты. Из темноты раздалась возня, снова зазвенело стекло. Через пару минут он вернулся, вооружившись ворохом почти целых полиэтиленовых пакетов с ручками. От пакетов несло тухлой рыбой. Стекло звенело тоже не просто так: Ник уже успел разжиться тремя целенькими бутылками из-под пива.

Я спрятала подальше пакет с товаром и нацепила на голову шарф на манер старухи, которая вечно ковырялась в помойке по соседству с моим домом. Если бы я могла придать себе вид, который более пристал бродяге, я бы сделала это, не задумываясь: по мне лучше было одну ночь побыть бродягой, нежели много ночей после этого только тем и заниматься, что считать звёзды над тайгой за государственный счёт.

Мы вздохнули и вышли в ночь.

Помоек по дороге оказалось пруд пруди. Тары тоже. Где, чёрт подери, носило настоящих бродяг, которые жили этими бутылками? Чуваки явно просирали миллионы возможностей поживиться и чуть ли не превратиться в богачей.

Вскоре наши пакеты наполнились до краёв. Ник привязал два самых больших друг к другу и перекинул через плечо.

— Теперь ты похож на барыгу из провинции, — я начала истерически смеяться.

— Ты думаешь, я волоку всё это просто так? — ехидно спросил он. — Чтобы типа выкинуть в помойку, как только мы дойдём до твоего сарая?

— Даже уже не знаю, — выдавила я, всё ещё хихикая. — По идее, это неплохой доход. Если совершать такие прогулки каждую ночь. Только представь.

— Очень смешно, — отдуваясь, сказал Ник. — Но на каждую ночь не рассчитывай. Так же, как и на то, что вот всё это я подарю местным ребятам.

— И что же ты сделаешь? — всё-таки спросила я, хотя заранее знала ответ.

— Ясное дело, сдам сам! — Ник не заметил, что вопрос с подвохом. — Неужели ты думаешь, что я просто возьму и выкину всю эту шнягу, после того, как гулял с ней на горбу через весь город?

— Расслабься, Ник. Я пошутила, — сказала я. — Думаю составить тебе компанию. Эти деньги ничем не хуже всех остальных.

— Не считая того, что их катастрофически мало, — угрюмо сказал Ник, будто и впрямь всерьёз сокрушался о том, что бутылочный бизнес не для него.

Мы нагло пёрли прямо по встречке. Редкие тачки делали полукруг, точно боялись прикоснуться к нам даже краем крыла. Вдруг совсем рядом всхлипнула сирена, но я даже не вздрогнула. Потаскай я тонны этого дерьма ещё с месяцок, у меня, наверное, напрочь бы атрофировалась привычка вздрагивать.

Полицейская машина сделала крутой вираж, красиво развернулась на разделительной и поехала прямо на нас.

— Без паники, — спокойно сказал Ник, поудобнее закидывая за плечо свою поклажу.

— Ага, — поддакнула я, грохоча бутылками и по возможности принимая невозмутимый вид.

Полицейскую машину и нас, уныло бредущих по щиколотку в талом снегу, разделяли двадцать метров… потом десять… потом пять… Потом взвизгнули шины, из-под колёс полетел мокрый коричневый снег, — и полицейская тачка промчалась мимо, на прощанье обдав нас фонтаном грязных брызг.

Ник тормознул, и я чуть не влипла ему в спину. Меня больше занимала не его спина, или то, идёт он там или остановился, а пакетные ручки, которые изрезали мне все пальцы.

Ник тем временем опустил на дорогу свой багаж и закурил.

— Вот это кайф! — оторопело сказал он, точно затянулся не обычной сигаретой, а самокруткой с дурью.

— Где? — спросила я.

— Ты когда-нибудь видела, чтоб полицейские давали по газам и уматывали от тебя с такой скоростью? — сказал он.

Для начала я аккуратно поставила ношу на землю — чёрт подери, в конце концов я не для того волокла её через весь город, чтобы превратить в груду битого стекла! Даже если мне приспичило вдоволь поржать.

— А ты видел себя со стороны? — каверзно спросила я. — У меня где-то было зеркало.

— Хорош, Ева, сдаюсь! — он замахал руками. — Мне достаточно того, что я вижу тебя.

Я лихо сдвинула на затылок шарф, который изображал головной убор непонятного происхождения, и критически осмотрела наш героический тандем.

На ботинках налипло по полкило снега пополам с грязью, одежда съехала куда-то вбок и сидела сикось-накось, а спина ныла и не желала распрямляться, точно мы тащили эти мешки с бутылками на своём горбу минимум из соседнего города. Но всё затмевали наши пакеты, которые словно специально возили по грязище — видать, Ник извлёк их из самых помойных недр, где они пролежали не меньше пары дней.

Мы почти одновременно согнулись пополам и хохотали так, что у нас заболели животы.

Вдалеке снова замерцали синие блики мигалок. Ник выкинул окурок и, всё ещё подвывая от смеха, взвалил на плечо грохочущую стеклотару.

— Я… га-га-га… теперь знаю… — насилу выдавил он, чуть не завалившись со всем добром в близлежащий кювет.

— Знаешь что? — всё-таки выговорила я, рискуя быть погребённой под проклятущими мешками или подвернуть ногу. Однако ситуация от этого не становилась менее смешной.

Ник проржался и снова сбавил темп. Видимо, вывод требовал осмысления.

— И? — с любопытством спросила я, надеясь на хохму. — Так что ты знаешь?

— Теперь я точно знаю, чем мы с полным правом сможем заняться на пенсии, — абсолютно серьёзно сказал он.

По встречной полосе проехала ещё одна патрульная тачка, обдав нас очередным фонтаном снега и грязи. Столько равнодушных к нашим персонам патрульных тачек, сколько их было этой ночью, я не видела за всю свою жизнь. С перекурами и перерывами на здоровый смех я, Ник, бутылки и пакет с товаром подползали-таки к моей халупе. А с неба начал падать прошлогодний снег…




— Смешно, — сказала Адель. — Думаю, сейчас мы тоже смогли бы неплохо подзаработать.

— Ну вот. Это снова была история из серии сама-знаешь-про-что, — внезапно расстроилась я.

В этом вечере не должно было быть чего-то… оттуда. Но оно снова вылезало, как заколдованное.

— Да, "сама-знаю-" и так далее. И что теперь? — терпеливо спросила Адель.

— Значит, сегодняшняя Ковальчик — это снова не Та-Кем-Ты-Хочешь-Меня-Видеть, — пояснила я.

Адель молчала.

Было темно, до ближайшего фонаря оставалось прилично, и я, хоть убей, не могла разглядеть выражение её лица. Наверное, только если бы обзавелась глазами размером с блюдце.

А ещё мне очень захотелось назвать её по имени. Назвать самой, без понуканий и подбадриваний.

— Адель, — мне вдруг показалось, что ТАК я называю её чуть ли не впервые.

— Знаешь что, Ева… — решительно начала она.

— Что? — я испугалась, что снова каким-то макаром облажалась по самое не хочу.

Я постоянно вляпывалась в дерьмо — и постоянно норовила облажаться. Это был очередной объективный факт этого мира, и, видать, с ним ничего нельзя было поделать. Но странно, с другой стороны, история не казалась такой уж страшной, за всё это время Адель выслушала от меня вещи и похуже, чем про поход пёхом через ночной мегаполис.

— Я подумала — да и хрен с тобой, Ковальчик, — неожиданно закончила она.

— В смысле? — я не нашла ничего более вразумительного.

— Похоже, я таки нахваталась от тебя всякой лабуды, — Адель констатировала факт.

Замечание было по форме. А по содержанию её слова выглядели вполне однозначно. Чтобы полностью скопировать меня, ей оставалось только научиться демонстрировать мне улыбку во все тридцать два зуба.

— Похоже, — я наконец-то пришла в себя. — То есть, ты хочешь сказать, что для меня ты делаешь исключение и плюёшь на отличие между "забыть" и "забить"?

— Ты прицепилась к этому "забыть", словно репей к собачьему хвосту! — упрекнула Адель.

— И всё же? — мне просто приспичило докопаться до сути, здесь и сейчас.

— А какая разница? — вдруг спросила она.

Разницы не было. Забывала она, или не забывала, а всего лишь забивала, — всё это не играло уже ровным счётом никакой роли.

И тогда я наклонилась и неловко поцеловала её в ухо — краешком рассудка боясь, что она отстранится или снова окатит меня холодом. Пугаясь каким-то кусочком оставшихся мозгов. Но я бы стерпела даже арктический холод. Всё равно. По любому.

Она не отстранилась. Только замерла — потому что тоже боялась. Спугнуть меня, как ночного зверя, на секунду ступившего в лунный луч.

— Ад… — начала я.

И поняла, что продолжать не нужно.

— Я тоже… — просто сказала она.

И тогда мне снова захотелось петь, даже если бы от моего голоса повылетали стёкла или приспичило бы сбежать подальше. Потому что, оказывается, мы могли сказать это друг другу только так, и никак иначе. ЭТО — оно оказалось таким. Без дурацких слов на букву "Л" и розовых соплей на голубом заборе. Оно было коротким, резким, и с хлёстким звуком било точно в цель, как пуля из снайперской винтовки. Блестящая от смазки. Безупречная. Неповторимая.

Может быть, это было смешно, но в перечне длиной с рулон туалетной бумаги появился ещё один пункт, вписанный от руки фиолетовыми чернилами.

— Снова правило? — спросила я.

— Похоже, да, — ответила она — и тёплыми пальцами сжала мне руку.




Глава 12


Правил могло быть сколько угодно. Мы придумывали одни правила, чтоб притвориться, что плюём на другие, которыми рулил Господь Бог в лице Берц, командира части, министра обороны и всех национал-монархистов, вместе взятых.

И эти другие правила были, чёрт подери, заведомо круче. Потому что висели над хрустальным шаром нашего мира, словно стальной рельс в несколько тонн весом. Я пыталась засунуть беспокойство куда подальше, но, видать, это был напрасный труд. "Не надо спрашивать, Ковальчик…" Можно было снова разбить руку о стену, или об чью-то рожу, можно было на крайняк постучать обо что-нибудь своей собственной башкой — от вопросов не менялось ничего. Потому что я знала, что рано или поздно мир разлетится на куски. И теперь казалось полным идиотством утешать себя тем, что мне следовало с самого начала быть к этому готовой…

Я, словно тупой ребёнок, верящий в Санту и фей, до темноты в глазах мечтала, чтоб в один прекрасный день меня не ткнули носом в выбор. Потому что я не умела выбирать. И не хотела этому учиться. Я хотела, чтоб "дальше" было в виде продолжения "сейчас", и чтоб в нём существовала такая простая штука, как "мы".

Да вот только мало кого волновало, что именно хотел или не хотел рядовой карательной роты в провинциальном городе на самых задворках страны, названия которой я всё же не могу вам сказать, потому что тогда выдам военную тайну…




Мне не стоило забивать себе голову всякой шнягой, всё равно от этого никому бы не стало легче — но я упорно продолжала заниматься выносом собственных мозгов и дурацкими мечтами. Между тем, лето кончалось: на Старый город надвигалась осень. Здесь, на границе, она была довольно долгим продолжением лета, и нравилась мне гораздо больше — хотя бы потому, что ты три четверти суток не ходил с красной мордой, словно только что вылез из парилки.

Я валялась на койке, созерцая потолок с этим его пятном-клубничиной, и наслаждалась спокойным теплом, которое волнами катило из-за окна. Потолку я могла рассказывать все свои загоны, сколько влезет, он точно не послал бы меня на хрен или к психиатру. Мне оставалось наслаждаться только тем, что было здесь и сейчас — и выкинуть из головы всё остальное.

И ещё мне оставалось взять бумагу и ручку и снова написать: "Привет… " А вот на этом месте, сразу после запятой, случился затык. Мне даже показалось, что вместо слова "док" я сейчас напишу там своё собственное имя. Я потрогала лоб — он был не горячий, — подавила желание отвесить себе подзатыльник, и, наконец, написала: "Привет, док"…




"Привет, док, — писала я. — Не знаю, зачем я это делаю — похоже, мне снова надо проораться. Ты ведь знаешь, что ты — это моя стандартная отмазка. Что за бред я горожу? Ладно, хрен с тобой, док, я признаюсь, что парюсь этой фишкой, которая называется "конец истории". Лучше будет, если я честно скажу — да, мне хреново оттого, что я не могу придумать, как что-то изменить.

О`кей, о`кей, скажу совсем честно: не хочу оказаться нос к носу с выбором. Я не умею выбирать. Всю свою дурацкую жизнь я плыла по течению, и это было не так уж плохо. А теперь я понятия не имею, как изменить историю, чтоб у неё… не было конца?

Как замедлить время или как улететь к едрене-матери на луну?

Каким образом получилось так, что мне вообще захотелось что-то изменить — ради человека, который всё равно, наверное, продолжает думать, что я дерьмо?

Без обид, док, это дурацкая шутка — я не считаю, что ты так думаешь. Или мне давно по барабану. Какая разница?

По идее, не бывает безвыходных ситуаций. Бывают ситуации, выход из которых тебя не устраивает.

Ты многого не знаешь про конец истории. У него есть самое тупое свойство — он всегда подкрадывается незаметно…"

Я отложила ручку и стала глядеть в окно.

Чёрт подери, если бы только я смогла сохранить тот странный рассказ про маяк, который она написала мне как-то в письме, то вытащила бы его и стала читать заново. Но писем не было, только у меня в ушах звучал её голос, да и я пока ещё хорошо помнила, что было год назад — осенней ночью, когда мы с Берц приволоклись в серебристо-зелёный дом…

Жаль, я не была писателем и не могла сама записать ту историю. Возьмись я за это, дальше второй строчки однозначно началась бы сплошная хохма, так что не стоило и пробовать. Мне оставалось положиться на собственную память…

…"Помнишь, ты рассказывала мне про маяк и про разбитые стёкла? Ведь ты уже уходила один раз навсегда, только в тот раз твой маяк чудом остался цел. Боюсь, док, что больше такого фарта не будет…"

Я ничего не могла сказать наверно. В моей жизни несколько раз казалось, что на-ка, выкуси, приплыли, а на деле оказывалось, что всё не так уж и погано.

Когда ты был сыт, кругом было очень красиво. Но в один прекрасный момент со всеми своими не очень левыми и совсем уж левыми доходами ты попадал под бдительное око закона, и начиналась жутко весёлая канитель под названием Большой Стрём.

Большой Стрём отличался сезонностью. Он преследовал нас не чаще, чем дважды в год, иначе мы оба точно превратились бы в параноиков.

Почти всегда я относилась к этому с философским спокойствием, как если бы вдруг увидела летающую тарелку или привидение, — если только мне не сносило чердак. А если чердак сносило нам вдвоём с Ником, то можно было тушить свет и ползти на кладбище.

…Одним серым утром конец истории подвалил из-за ближайшего угла и злорадно прошипел: "А я подкрался незаметно! Сами-знаете-кто".

— У нас проблемы, — сказал Ник, и мне тут же захотелось заорать.

— Опять, — я всего лишь констатировала факт. Проблемы начались вчера, или даже позавчера, когда власти взяли за яйца нашего старого знакомца Эла.

— Снова, — строго уточнил Ник.

Можно было дать девяносто девять из ста, что Эл развалился через пару секунд после того, как понял, что вляпался по самое не хочу. Можно было даже подсуетиться и организовать по такому случаю тотализатор, но вместо этого мы живо собрали манатки и перебазировались к Нику. Рокировка имела смысл только потому, что там был сомнительный вариант слинять через балкон, хотя не думаю, чтоб в случае чего нам оставили лазейку размером хотя бы с крысиную нору. Но коллективно надеяться на то, что пронесёт, было лучше, нежели забиться каждому в свой угол и заняться увлекательным гонивом.

— В общем-то, не пойман — не кайф, — хмуро пошутил Ник. — То есть, не вор.

— Я поняла, — сказала я. — Только боюсь, что это всего лишь дело времени.

— И подвешенности наших языков, — уточнил Ник.

— Прекрати, — сурово сказала я.

— Не начинай, — предупредил он.

— Тогда уж "не продолжай", — съязвила я.

— Ладно, проедем. Нервы, — пожаловался он, принимаясь грохотать ложкой в чашке из-под чая с такой силой, точно хотел расколотить её вдребезги.

Зазвонил телефон. Мы переглянулись.

— Не брать? — спросила я.

— Не брать, — ответил Ник и начал лихорадочно отгрызать заусенец.

Телефон надрывался, как ненормальный.

— Ладно, брать, — решил Ник и полез под диван, где исчезал толстый чёрный шнур. Оказалось, на конце шнура болтался плоский телефон, покрытый сантиметровым слоем пыли, а звонил ни кто иной, как Эл.

— Всё ништяк, — он орал так, что трубка дрожала. — Меня отпустили под залог. Представляешь? Всё улажено. Я всё уладил, чувак!

Супер. Просто замечательно. Да, я была дико счастлива по поводу того, что у Эла всё улажено, но это отнюдь не значило, что всё улажено и у нас. Напротив, я склонялась к тому, что это означает как раз обратное.

— Рад за тебя, Эл, — осторожно сказал Ник. — Надеюсь, ты не вздумаешь припереться сюда.

— Я приеду? — конечно, тут же брякнул Эл.

— А я вышибу тебе мозги? — ласково спросил Ник и швырнул трубку на рычаг.

Телефон хрястнул внутренностями, над полом заклубилась пыль.

— Он прискачет сюда, как пить дать. Вот увидишь, — я хорошо знала Эла. Даже слишком хорошо, чтобы наивно полагать, что он вообще слышал последние слова.

— Только не один, — Ник озвучил то, о чём подумали мы оба.

— Тоже не факт, — мне очень хотелось надеяться на лучшее.

— Как не факт и обратное, — сказал Ник каким-то бесцветным голосом.

Эл мог с одинаковой вероятностью вполне себе сознательно прийти не один — в качестве оплаты своего залога, — или тупо привести за собой хвост, причём второй вариант был более вероятен, так как даже в полиции знали, что Эл просто-напросто мудак. Его не имело смысла сутками мариновать в пресс-хатах или бить смертным боем: требовалось всего лишь выпустить и по-тихому проследить, куда он двинет свои усталые стопы, заплетающиеся на героиновом кумаре.

Лично я на месте копов вообще изобразила бы водилу-частника, который из чистого человеколюбия и сострадания к ближнему подвозит бедолагу до места: можно было быть уверенным, что даже тогда Эл не заметил бы и доли подвоха.

Это был расклад номер два. А расклад номер раз существовал в виде пары-тройки часов в компании костоломов, причём из этой пары-тройки часов собственно на расколку Эла понадобилась бы пара минут. Всё остальное время требовалось для писанины.

Расклад за номером раз или за номером два — для нас не играло особой роли. Хрен был не слаще редьки. А расклад номер три был из серии "невероятное — рядом".

Но, даже будь у него доля вероятности, приближающаяся к ста процентам, рисковать чем-то вроде собственного пожизненного срока мы не могли.

— Ник, есть тема, что у нас и впрямь нарисовались проблемы, — сказала я, внутренне похолодев.

— Хороший клиент — мёртвый клиент, — он подвёл неутешительный итог.

Похоже, Большой Стрём вступал в свою наиболее захватывающую фазу — полного сноса крыши. Лично я чувствовала себя, словно дикий зверь во время лесного пожара, с той лишь разницей, что я оставалась сидеть на табуретке, а не мчалась прочь, снося всё на своём пути.

Внизу, под окнами, раздался шорох. Какая-то козлина стояла прямо под никовым балконом, вовсе не намереваясь гулять дальше по своим делам.

Мы переглянулись. Ник бесшумно встал — я и не думала, что эдакий громоздкий крендель может передвигаться без единого звука, — и мягко скользнул в сторону входной двери, к которой прилип с такой нежностью, точно это была его возлюбленная.

Я замерла посреди комнаты, как телеграфный столб. Ник приложил палец к губам, а потом ласково исследовал дверь наощупь, словно заделался экстрасенсом и собирался на расстоянии определить, есть ли за ней что-либо угрожающее.

У меня зачесался нос — как всегда, в самый ответственный момент жизнь приготовилась подсунуть мне какой-нибудь прикол. Конечно, тут же зверски захотелось курить — так, как хочется курить только тогда, когда нельзя, или когда в пределах досягаемости нет даже табачных крошек.

Я не знала, кто мог быть там, за дверью. Точнее, знала, и готовилась к худшему — и потому покурить было просто необходимо.

Зажигалка чиркнула так громко, словно туда по ошибке вместо кремня вставили брусок для заточки ножей. Вдруг фанерная перегородка содрогнулась, и из кухни раздался вздох измученного механизма. Зажигалка полетела на пол, я дёрнулась и чуть не намочила штаны, а Ник шарахнулся в сторону и со всей дури приложился лбом об дверь.

— Мать твою, — выругался он. — Грёбаный холодильник.

Перегородка ритмично вибрировала, разнося по никовой хате натужное пыхтение доисторического компрессора.

Под окном зафырчал автомобиль, около подъезда взвизгнули шины.

— Стой тут, — рявкнул Ник, рывком распахивая дверь, и ломанулся вверх по лестнице.

Как будто я могла слинять в вентиляцию, или в щель под раковиной, где было тараканье гнездо, и он требовал, чтоб я не вздумала бросать его одного!

С лестницы дуло и воняло котами. В этом чёртовом городе, похоже, не было подъезда, в котором бы не успел нассать хотя бы один кот.

— Это незнакомая тачка, Ева, — Ник скатился вниз и принялся лихорадочно закрывать дверь на все замки. — Зелёная малолитражка. Я первый раз вижу здесь чёртову зелёную тачку.

— И… — я только-только приноровилась выдать фирменное "И?", как он взорвался:

— И если ты сейчас скажешь это своё "И?", клянусь, я выброшу тебя в окно. Или завою.

— Тебе уже разок хотелось повыть, — напомнила я. — Когда закрыли Тони. И потом, ты не можешь знать все тачки в городе.

— Чёрт тебя возьми, я могу — и знаю — все тачки в моём доме, — отрезал он. — И этого…

Закончить он не успел. Под окнами снова заурчал мотор.

Ник прикрылся занавеской и начал изучать панораму, которую разнообразила помойка, расползшаяся до размеров громадной мусорной кляксы. Думаю, если бы на дереве напротив появилась птица, которая не жила в его дворе, но именно сегодня решила тусануться с приятелями, Ник бы тут же опознал её, как полицейского агента с прослушкой, видеонаблюдением и полным набором спецтехники.

— Уехали, — наконец, тихо сказал он.

У меня затекла шея, я не курила чёртову тучу времени — с таким перерывом в приёме никотина самое оно было подумать о том, чтоб бросить курить; для полного комплекта мой мочевой пузырь опасно переполнился и прямо-таки вопил об этом во всё горло.

Ник прокрался к большому шкафу и со скрипом открыл дверцу. Послышалась возня и приглушённые ругательства.

— Давай сюда, Ева, — потребовал он, пихая мне в живот картонную коробку, от которой воняло пылью и старьём. — Помоги.

— Не знаю, что ты надеешься там найти, но будет совсем круто, если это окажется заложенный чёрный ход, — шёпотом пошутила я.

— Это окажется штука, которая… — начал Ник и чихнул. Шкаф качнулся и вывалил на пол остатки содержимого.

— Ага, — удовлетворённо сказал Ник, поднимая с пола чёрный футляр.

Это был внушительных размеров бинокль. Я даже не удивилась. Я не удивилась бы, даже если там обнаружился бы телескоп или машина времени: способность удивляться испарилась у меня сразу после наступления Большого Стрёма.

— Ева, — шёпотом сказал Ник и поманил меня пальцем.

Я пригнулась, будто через окно меня мог снять снайпер, и чуть ли не ползком двинулась в сторону балкона.

— Держи, — Ник извернулся и, не открывая дверь нараспашку, через узкую щель выволок снаружи жестяную коробку.

В коробке хранился пакет с товаром. Господи Боже, это дерьмо воняло так, словно его там был не килограмм, а, как минимум, тонна.

Большой Стрём семимильными шагами двигался к развязке.

— Воду держать включённой, — одними губами приказал Ник.

— Это значит вывалить в канализацию все наши деньги, — с отчаянием сказала я.

— Лучше вывалить туда все наши деньги, чем сделать то же самое с собственной жизнью, — резонно возразил он и повернул кран.

Внезапно труба дёрнулась, и струйка воды стала толщиной в мизинец.

— Только не это, — сказала я с обречённостью приговорённого, и мы вытаращились друг на друга, словно только что узрели конец света. Наконец, я спохватилась и лихорадочно принялась затыкать дырку стока, а Ник пулей метнулся в кухню и загрохотал кастрюлями.

Кому, как не нам, было разом припомнить все страшные истории про воду, которую специально отключали копы, уже стоя перед входной дверью и готовясь высадить её вон…

…Вода текла струйкой не толще карандаша, а мы смотрели на неё, как заворожённые. Думаю, если бы она иссякла совсем, мы бы попросту рехнулись…

Я сидела на полу возле ванны, предусмотрительно распахнув дверь и держа на коленях пакет с порошком. Финт был в том, чтобы в случае чего уложиться в несколько секунд и смыть в раковину несколько сотен тысяч — или свой собственный немереный срок. Так как порошок, которым воняло уже на весь коридор, имел поразительное свойство трансформироваться либо в одно, либо в другое, словно философский камень.

Ник курсировал от балконной двери к окну на лестничной клетке — точнее, мотался взад-вперёд, как наскипидаренный, — и пас поляну, то есть всё, что было снаружи. На его шее болтался бинокль-монстр, а вокруг глаз уже угадывались красные надавленные полукружья — с таким усердием он пялился в окуляры.

На дворе стемнело. Я, наконец, закурила. Дым сквозняком вытянуло наружу, и, видать, дымом же, как магнитом, в хату притянуло Ника. Он скатился с лестницы, держа в руках листок, выдранный из своей записной книжки.

— Боюсь спросить: что бы это могло быть? — поинтересовалась я.

— Номера всех чёртовых тачек, — Ник рывком содрал с себя бинокль, оттянувший ему всю шею, и плюхнулся на стул. — Всех незнакомых тачек — и не спрашивай, зачем они мне нужны.

— Хорошо, — покорно согласилась я.

— Надеюсь, ты не против того, чтобы принять вахту? — с подозрением спросил он.

— То есть, взять эту штуку, — я ткнула пальцем в чудо оптики, — плюс твой список, и вести наблюдение за прилегающей территорией?

— Точно, — устало подтвердил он и сунул мне листок.

Я вздохнула и сунула ему пакет.

В этом было рациональное зерно. Всю ночь и весь следующий день мы не отлипали от панорамы двора, помойки и крошечного пятачка, где разворачивались местные тачки. Оказалось, что куча машин были по меньшей мере странными: из них никто не выходил, в них никто не садился, они просто некоторое время стояли прямо возле дома — или в радиусе ста метров, — а потом давали по газам и больше не появлялись. Понятия не имею, в чём был подвох — быть может, только в том, что тогда любая тачка вызывала у нас подозрение, даже если из неё вылезал сосед с пакетами из супермаркета или беременная женщина. Большой Стрём продолжал рулить…

Машины приезжали и уезжали. Мы по-братски делили обязанности, курево и еду. Не знаю, были ли мы правы хоть в одном случае из ста. Проверить мы не могли, да и не горели желанием, а от Эла шарахнулись бы, как от чумного. Впрочем, мы шарахались даже от собственного отражения в зеркале. Телефон был выключен и продолжал мирно собирать под диваном пыль.

Большой Стрём кончился через день после того, как была съедена последняя замороженная пицца и последний кусок чёрного хлеба. Мы выключили воду, засунули пакет обратно в жестяную коробку — и вышли из подъезда, стараясь не особо глазеть по сторонам. Эти пятнадцать минут от никова дома до подземки нам казалось, что мы идём по улице нагишом, а на лбу у нас обоих маячит красная точка лазерного прицела снайпера… Каждая минута превращалась в год. Пятнадцать чёртовых лет мы тащились до ближайшей станции — как в кошмарном сне, когда воздух вокруг становится вязким, словно смола.

— Вроде пронесло, — сказал Ник, отходя от кассы. — Пролетели, как фанера над Парижем.

— Если я доберусь до Эла, то вколочу его в землю по самые гланды, — мстительно пообещала я. — И, честно, для него же было бы лучше оказаться за решёткой.

— Факт, — согласился Ник, подавая мне жетон. — И овцы целы, и волки сыты. И пастуху вечная память.

Его рука не дрожала. Почти. Нас снова пронесло — и это опять был объективный факт этого долбанного мира…




… - Лежать не опухла? — Джонсон подвалила к моей койке и замерла, кокетливо оттопырив задницу.

— Швартуйся, — гостеприимно пригласила я.

— Так как оно? — Джонсон приземлилась. Мебель под ней придушенно всхлипнула, точно собиралась крякнуть и развалиться на части. — Ещё из ушей не лезет?

— Здесь и сейчас я хочу лежать. И я буду лежать, — я подавила зевок.

— Ясен пень, что здесь и сейчас, а не завтра и на луне, — с сарказмом сказала она.

— Я это к тому, что надо жить здесь и сейчас, — философски уточнила я. — Похоже, что только так.

Джонсон завозилась, где-то рядом с моей подушкой звякнуло стекло.

Мне стало интересно.

— Здравая мысль, — невинно сказала она. На тумбочке стояла бутылка. — А не ударить ли нам внезапно кувалдой с тыла?

Чёрт подери, ведь мне не хотелось выпить. Мне почти никогда не хотелось выпить, хотя бы потому, что я всегда вовремя вспоминала, что бывает после, и это самое после — в таком виде — меня не радовало.

— Здравая, — неожиданно для себя согласилась я и встала, чтоб притащить банку с водой, или с компотом, или ещё какой-нибудь жидкостью в качестве растворителя.

— Ты куда? — быстро спросила Джонсон, будто испугалась, что я решу слинять.

— Вода, Джонсон, — наставительно пояснила я тоном гурмана. — Включи мозги. Прошлого раза мне хватило выше чердака.

— Погоди, — сказала она и тут же извлекла из-под своей койки бутылку, в каких обычно продавали минералку.

Чёрт подери, даже Джонсон заранее запаслась водой, а, значит, и закуской, и, может, снова чем-нибудь ещё… Даже она видела, что я не пошлю её к едрене-матери и ко всем дьяволам преисподней. И — да, мне было уже всё равно, если это стало видно невооружённым взглядом. Мало того, я бы не сказала ни слова против, если бы вместе со спиртом невзначай материализовалась пара ампул промедола.

Или чистой аптечной морфы.

Мне просто не фига было делать. Думать я резко не хотела, а не думать не могла. Морфий подвесил бы меня здесь и сейчас, в центре этого дня с прозрачным воздухом и запахом прелых листьев.

А потом бы я пошла к Адели, и она сказала бы… эээ… сказала бы, например: "Это плохо, Ева", или что-нибудь вроде того. И я бы ответила "ну, прости", или "извини" — и это "извини" теперь получилось бы, как по накатанной… А она сказала бы: "Это твоё решение, Ева", и принялась бы протирать свои очки, нарочито спокойно — только она могла устроить такое шоу всего лишь из протирания очков. А может, я просто не встречала раньше кого-то похожего… И мне тут же стало бы стыдно, хоть немножко, а её глаза были бы, как всегда, немного припухшими… А потом мы смотрели бы в окно — просто так; и пили бы чай — тоже просто так. И это ничего не значило бы — кроме того, что мы хотим смотреть в окно и пить чай. Вдвоём, здесь и сейчас…

Но здесь и сейчас я была в компании Никсы Джонсон и спирта. Она разлила его в чашки, стоящие на полу, и задвинула бутылку под койку.

Надо же, сейчас это было уже не так страшно. Может, в этот раз она налила побольше воды, а, может, мне просто стало настолько до лампочки…

Джонсон извлекла из-под подушки пакет с дарами местных огородов, с подозрением посмотрела его на просвет и вытащила огромный помидор. Разделав его своей выкидухой, она насадила четвертинку на лезвие и с аппетитом задвигала челюстями.

— Не чавкай, — строго сказала я.

— Не завидуй, — благодушно сказала она и протянула мне следующую четвертинку.

На ярко-красной мякоти медленно таяли большие серые крупинки соли. Помидорный сок тёк по пальцам, подбородку и по джонсоновской выкидухе. Алкоголь уже начал разливаться по телу, и всё вокруг становилось красивым — и совсем не страшным.

— Быстро выпитый стакан не считается налитым, — пошутила Джонсон и икнула.

— Как скажешь, босс, — я сунула ей свою чашку. Джонсон завозилась в районе пола; снова раздалось бульканье и звон стекла.

Я сделала из подушки трубу и подсунула её под голову.

— Ах, да, — невинно сказала Джонсон. — Я решила, что ты тоже не откажешься.

Мне показалось, что я сплю. У неё и впрямь имелся промедол.

Джонсон сидела напротив и дирижировала знакомой упаковкой.

— Только без этих твоих штучек, — она извлекла две ампулы. — И поаккуратнее.

— Слушай, не учи дедушку кашлять, — авторитетно заявила я, размышляя, что именно она имеет ввиду, и какой такой есть повод для столь небывалой щедрости. — Кстати, каких штучек?

— Ну, этих… авгуров и прочего дерьма, летящего на крыльях ночи, — Джонсон хрюкнула. — И без операций "Мочи козлов".

— Так уж и быть, — покровительственно сказала я, про себя поражаясь, что ей, похоже, снова удалось развести меня на коктейль. — А ты волшебник, Джонсон. Как?

— Можно я отвечу, что молча? — саркастически спросила она.

— В госпитале распродажа уценённой наркоты? — подковырнула я.

— Расслабься, Ковальчик, — снисходительно сказала Джонсон. — Отныне с этим дерьмом не должно быть проблем.

— Проблемы есть всегда и везде, — возразила я, думая о своём.

— Только не с крошкой Вудстоун, — она сосредоточенно выгоняла наверх пузырьки воздуха.

— Крошка Вудстоун — ха-ро-шая девочка. Она выдаст тебе купон постоянного покупателя с правом на скидку в десять процентов? — нараспев сказала я, глядя на эти пузырьки, словно на них сошёлся клином свет. — Э-ли. Ты знаешь, Джонсон, её зовут Э-ли. Милое имя. Наверное. А нАверно я ничего не могу сказать. В кои-то веки. Только представь.

Я молола всю эту чушь куда-то в пустоту, просто так, не понимая, зачем я это делаю. И что я вообще делаю.

— Забей. Плевать, кто она там, — рассеянно сказала Джонсон. Она несколько раз сморгнула, пытаясь восстановить фокус и поймать в него ампулу.

— Забить — или забыть? — бездумно переспросила я.

— А это разве не одно и то же? — удивилась Джонсон, на секунду отлипнув от своей ампулы.

— Нет. Не одно и то же, — сказала я.

— Надеюсь, ты хотя бы не напорола с ней косяков? — забеспокоилась она.

— Каких косяков? — я что-то нехило притормаживала. То ли сама по себе, то ли сказывалась-таки половина чашки разведённого спирта.

— Я просто спрашиваю! — конечно, тут же вскинулась Джонсон. — Откуда мне знать? Может, ты не стала платить за неё в ресторане или сказала, что она уродина?

— Да с какого рожна мне было не заплатить за неё в ресторане? — возмутилась я. — Или ты считаешь, что я только и умею, что жмотничать?

— Ну, ты хотя бы не наговорила ей кучу дерьма? — уточнила Джонсон.

Вот те раз! Неожиданно оказывалось, что Джонсон была в курсе моих амурных похождений, а я снова выглядела полным придурком, потому что до сих пор не слышала от неё ни единого вопроса по этой теме. Кстати, а почему я до сих пор не слышала от неё ни одного вопроса? И теперь ко всему прочему оказывалось, что ей небезразлично, что я там сказала или не сказала крошке Вудстоун.

— А что? — в лоб спросила я.

— Как-то не наплевать, знаешь ли, подпорть ты всю малину с новой докторшей, — вдруг сказала она — и осеклась. Резко, словно чиркнули ножом по тарелке — или словно кто-то дёрнул играющий патефон, и иголка пропорола наискось всю пластинку…

Я в один миг стала трезвей, чем священник в воскресенье. Весь хмель выдуло у меня из мозгов со скоростью урагана.

Потому что надо было быть полным кретином, чтоб не понять смысл слов "новая докторша".

Вот он и припёрся незаметно, конец истории, ибо не так уж трудно было сообразить, куда, скорее всего, подевается при таком раскладе старая докторша.

Джонсон было не наплевать на малину с кайфом — и на вероятный приказ. Берц, видать, тоже было не наплевать на то, что именно я в состоянии отмочить, зайди у меня в башке шарики за ролики. А может, ей просто было не наплевать на меня.

— Да, не наплевать, — зачем-то повторила Джонсон и сунула мне чашку. — Пей.

— Я даже наплюю на то, что будет потом, — медленно сказала я.

— Потом не будет ничего, — вдруг сказала Джонсон. — Есть только здесь и сейчас.

Разве не об том же самом я думала час назад? Видать, алкоголь не только способствовал временному расширению сосудов и круга друзей, а ещё и позволял приобрести способности к ясновидению. Но это здесь и сейчас для меня уже не годилось. Потому что я представила, какое "сейчас" может быть у Адели.

— Я. Налью. Тебе. Ещё, — неожиданно твёрдым голосом сказала Джонсон. — Я. Налью. Тебе. Много. И ты это выпьешь — и не будешь дёргаться.

Она ошибалась. Я стала бы дёргаться, даже если бы меня уже держали на прицеле.

У нас обеих не было оружия. А вокруг не было ни единого чёртова человека, словно по расположению пронеслось торнадо и унесло всех в неизвестном направлении.

Я молчала. Ведь не могла же я считать предателем человека, который просто выполнял приказ…

Она молчала тоже. Ведь не могла же она считать предателем человека, плечом к плечу с которым она отправляла в мир иной толпу народу…

Был приказ. Точнее, Приказ. А вокруг меня вертелась целая куча чёртовых объективных фактов этого мира.

По стеклу ползала довольно бодрая муха, никак не тянущая на звание осенней; на койке Риц задралось одеяло; на полу, как и за два года до этого, нагло синело чернильное пятно, которое не выводилось никакой хлоркой… Реальность немного текла и искажалась, но это была всего только капля алкоголя, а реальность была моей реальностью, моим домом, которому впервые в жизни я пожелала провалиться в тартарары. Отныне я хотела задавать вопросы — и хотела, чтоб у человека, которого я, похоже, любила, было будущее. "Задрало", — сказал кто-то у меня в голове. "Задрало", — крошечный винтик огромного механизма щёлкнул и в одну секунду пал жертвой усталостного износа. "Задрало", — подтвердила муха — и вылетела наружу.

Я плавала среди этого моря фактов, словно огрызок в помойной яме. Объективные факты этого мира таки собрались — и приложили меня мордой об асфальт. Где-то была Берц, и ещё была Адель. На Старый город надвигалась осень, на тумбочке валялся недоеденный помидор, и ещё в столешницу этой тумбочки была воткнута выкидуха, словно стоящая торчком серебристая рыбка.

— Твою мать… — услышала я.

…Ведь я дотянулась до неё быстрее…




Вариантом номер два было сделать вид, что выкидухи нет, до кучи к спирту приплюсовать промедол — а потом сказать себе, что я не знаю, кто такая Доктор Ад. Но следом за всем этим мне осталось бы только пустить себе пулю в башку — или попросить, чтоб это сделал кто-нибудь другой.

И поэтому я выбрала — первый раз в своей жизни. Выбор заключался не в выкидухе и не во всём, что последовало за этим, — а в том, что я выбирала для Адели то, что у неё, возможно, будет будущее. Вариант номер раз начинался с выкидухи, продолжался сорванной с оружейки пломбой и раздражающим миганием сигнализации, воплями типа "руки-за-голову-мухой-метнулся" — на весь гараж, — и заканчивался разваливающимся на ходу внедорожником, из которого, хоть убей, не удавалось выжать больше пятидесяти километров в час.

— Адель, ты умеешь водить машину? — спросила я, не глядя на неё.

— Умею, — сказала она. — Немножко.

— Значит, сейчас ты по ходу пьесы реактивно освоишь "Курс молодого бойца", — просветила я.

— Это как? — удивилась она.

— Извини, ошибочка вышла, — я улыбнулась, по-прежнему глядя в стекло и видя там её отражение.

— Какая? — уточнила она.

— "Курс молодого водителя", — пошутила я. — То есть, реактивно научишься. Даже если и не умела.

— Зачем? — спокойно спросила она.

— За надом, — ответила я.

Минуты утекали безвозвратно, я прямо-таки всей кожей ощущала их уже позади. А в это время в полную силу разворачивалась пружина плана "Перехват" под каким-то немерено крутым кодовым названием: "Уран"… или "Нептун"… или, может, "Сатурн" — я почему-то никак не могла вспомнить… А ведь это была моя работа, моё дело. Каждый слинявший дезертир, человек без лица, из которого требовалось изготовить котлету, был когда-то моим делом — до тех пор, пока я сама не превратилась в этого слинявшего дезертира…

У меня было совсем немного времени, может, пять минут, может, меньше. А если судьба ещё раз не повернётся ко мне задом, то и больше. Одной непрухи — еле ковыляющей тачки — нам было выше крыши. Я рассказала Адель, где газ, тормоз и сцепление, и велела, после того, как я спрыгну, жать на газ с такой силой, словно за ней гонятся демоны или стадо бешеных слонов. Впрочем, в нашем случае, это было вовсе не "словно".

— А что потом? — тихо спросила она.

— Потом ты наймёшь любую машину — только сразу, Адель, сей секунд, как сможешь до неё добежать — а дальше сядешь на любой поезд, идущий куда угодно, только не в сторону границы.

— А потом? — она хотела знать всё до конца.

— Потом ты доберёшься до моего города, попытаешься найти Ника и дашь ему денег. Не просто сколько-то там денег, а МНОГО денег.

— А ты? — настороженно сказала она.

— Слушай, ты так и будешь контролировать каждый мой шаг, а? — возмутилась я.

— Я просто хотела узнать, — парировала она.

— Тогда я могу попросить тебя о небольшом одолжении? — я всё ещё глядела только вперёд — потому что иначе я не смогла бы расстаться с ней. Ни за что.

— О каком это? — конечно, тут же спросила Адель.

Я выдохнула и приготовилась сказать самое важное.

За стеклом по-прежнему была серая хмарь, пронизанная нитками дождя. Именно поэтому я могла хоть как-то видеть в стекле её милое лицо, хоть и не могла разобрать, о чём она сейчас думает.

— Пожалуйста… пожалуйста, сними с меня цепочку и подержи её у себя, — наконец, сказала я. — Недолго. Совсем чуть-чуть.

— Сколько? — спросила она деловито, словно была не в этой машине, а выбирала себе на базаре овощи или новую блузку.

— Совсем недолго, — сказала я. — Обещаю.

Она немного помедлила. Словно не решалась прикоснуться ко мне, опасаясь, что машина вильнёт, и мы полетим в кювет. А потом подняла руки и стала расстёгивать этот хитрый замочек.

А мне и впрямь стало как-то не по себе… Так не по себе, что руки на какое-то мгновенье ослабели, и я превратилась в подобие чучела или куклы, сшитой из тряпок. Машина резко ушла в сторону, и в этот момент раздался звук, точно где-то лопнула струна.

— Цепочка, — сдавленно сказала Адель.

— Порвалась? — я поняла это почти сразу.

— Да. Извини, — виновато ответила она.

— Ерунда, — я опять улыбнулась, чтобы она не слишком гоняла.

— Ты не понимаешь, — возразила она — и голос был похож на горящую бумагу, когда она еле слышно шуршит, сворачиваясь от пламени. Или на осенние листья, которые ветер гонит, жёлтые и никому не нужные, по брусчатке Старого города…

— Я понимаю, — ласково сказала я. — Не переживай.

— И что теперь? — спросила она.

— Просто храни, — я починила бы эту цепочку, да вот только прямо сейчас на это уж точно не было времени.

— Помни, недолго, — требовательно сказала она. — Ты обещала.

— Честное военное, — пошутила я.

И наконец посмотрела на неё. Потом, держа руль одной рукой, поцеловала в ухо, вдохнув милый запах её волос, слабо-слабо пахнущих цветочным мылом.

— Перелезай на моё место, — сказала я и сжала изо всех сил зубы. Чтобы не сказать ей "прощай" или ещё какую-нибудь галиматью. Я просто сказала:

— Адель…

— Я тоже… — тут же отозвалась она, и мир вокруг стал тёплым, словно летний полдень…

Я последний раз сжала её руку и перелезла на заднее сиденье. Машина какое-то время виляла по дороге, как пьянчужка, идущий домой из пивной, а потом выровнялась и рывками сбавила ход. Я взяла винтовку, завернула в свою куртку, чтоб, не дай господь, не покоцать оптику, и на ходу выпрыгнула из машины.

Оказалось, это не так легко, как кажется, когда ты смотришь какой-нибудь крутой боевик. Там всё идёт как по маслу — герои сигают из тачек и поездов на полном ходу, без парашюта прыгают с самолётов — и, как ни в чём не бывало, вскакивают и бегут дальше. Я точно не попала бы в герои, даже в самом захудалом фильме: больно грохнувшись о землю всеми костями, я ещё пару метров проехалась на своём бренном теле по асфальту, жёсткому, как наждак, — даже несмотря на то, что тачка плелась по дороге с черепашьей скоростью. Да, наверное, мне предстояло скоро расстаться с ним, но скоро — это не значило "сей секунд". Потому что оно, это тело, было мне ещё очень и очень нужно.

Стояла тишина раннего утра, наполненная только шёпотом дождя и шорохом гравия, когда я, хромая, волоклась до обочины. Потом шорох затих — я добралась до травы. Остался только дождь.

И тикали у меня в ушах невидимые стремительные секунды этого то ли "Урана", то ли "Сатурна" с безликим номером пять…

Невозможно было сделать закладку на дороге — её бы заметили. Просто так положить посреди дороги пехотную мину было идиотством — её бы увидели и просто объехали, даже не останавливаясь.

Но стоять и думать про то, сработает или нет, было не меньшей тупостью. С таким же успехом я могла сама лечь поперёк полотна, размышляя, заметят меня или нет, или сразу нарисовать себе кружок на лбу, надеясь, что именно в этот раз в рожках автоматов ради прикола не пули, а шарики с краской.

Фортуна подмигнула одним глазом и слегка повернулась в мою сторону — на дороге всё ещё было тихо. Я кое-как приспособила на обочинах пару направленных осколочных мин, выдохнула и оттусовалась на более приличное расстояние. В это время вдалеке заурчал мотор.

Самое интересное, что идея сработала. Десант был на броне — и, как и предполагалось, смотрел в оба. Фортуна усмехнулась и погрозила мне пальцем. Бэтер уверенно пёр вперёд, и даже за добрых сто метров я видела малейшую щель между листами обшивки. Почему-то я ожидала, что тут же развернётся башня, и пулемёт врежет для начала по кругу — на всякий пожарный, — но пока стояла тишина.

Все те доли секунды, которые потребовались, чтоб привести в действие электродетонатор.

Я прилепилась к окуляру оптического прицела с такой силой, что мягкая резинка впилась мне в кожу вокруг глаза, — и фигурки неожиданно приблизились так, будто я стояла в нескольких десятках метров. Меня внезапно накрыло странное чувство дежа-вю, или даже нет — мне показалось, что я там, вместе с ними, то есть, была вместе с ними, ведь это же моя семья, моя рота. А сейчас я будто бы просто вылезла из этого бэтера и отошла до ветру, и вот меня, того и гляди, позовут обратно… И я лежала, переполненная этим чувством странного ожидания того, чего уже не могло случиться никогда, ожиданием, что сейчас я услышу: "Ковальчик, батонами шевели…" Это была моя семья, моя рота, но, чёрт меня возьми, у меня была ещё и моя Адель, с несколькими жёлтенькими листочками, запутавшимися в волосах, будто она продиралась через пожухлые акациевые кусты…

Фигурки смело с брони, словно ураганом. Башня бэтера, наконец, развернулась, и начала выкашивать всё вокруг градом пуль. Я вжалась в дерево и молилась, сама не знаю, кому, чтобы свинцовые орехи четырнадцати с половиной миллиметров не достали меня раньше времени.

В мою башку лезли мысли о том, что кого-то я только что уложила навсегда, и смогла я это сделать, только стряхнув с себя это ощущение ожидания. У меня больше не было ни роты, ни семьи, а была одна только Адель, которая мчалась где-то в полях, наверное, стараясь не плакать, чтобы слёзы не залили очки. Я держалась тоже — потому что если бы начала реветь я, то дурацкая вода попала бы в оптику, а моя куртка после всей этой катавасии с прыганьем из машин и других ковбойских штучек выглядела так, точно меня в ней проволокли за тачкой на аркане минимум пару километров. У меня не было никого и ничего — но у меня была МОЯ Адель. Хоть она и считала, наверное, меня дерьмом… А, может быть, и не считала…

Я не совсем представляла, что будет дальше. У меня имелась эта винтовка — и я окончательно обозначала свой выбор пулями, которые были, как жирные точки. Положив большой хрен на то, что было до этого, и всё поставив на карту будущего. Нет, ребята, не моего будущего — тупо было надеяться, что я уйду просто так, за здорово живёшь. Когда-то я верила в Санту, волшебство и прочие выдумки; пожалуй, я верила в это и сейчас. Но верить в хеппи-энды я разучилась. Уйти должна была хотя бы Адель. Потому что кто-кто, а уж она-то точно была не при делах…

Замедлить этот чёртов "Уран-пять", как бы он там не назывался, хотя бы на десять минут я могла только ценой своей жизни. Тормознуть огненное кольцо, переключив его на себя. И, наверное, я знала это с самого начала, прыгая из машины. Только муравей, действительно ищущий смерти, полезет в драку с носорогом. Только маленький винтик огромной машины, которого в один прекрасный момент достал чёткий и слаженный ритм её работы…

Я ожидала, что десант заляжет в кювете, и готовилась дорого продать свою жизнь. Не думаю, что у них имелся дефицит боеприпасов. И не думаю, что Берц настолько хорошо относилась ко мне, чтоб отдать заведомо лажовый приказ, который не отдал бы даже необстрелянный неуч. Я на секунду отлипла от прицела и кое-как вытерла лицо изнанкой комка.

Машина словно замерла в ожидании, а около неё как-то совсем неестественно лежали трое — те, кого настигли осколки направленных взрывов и припечатали к асфальту, похоже, навсегда. Неожиданно остатки десанта под прикрытием брони утянулись внутрь, бэтер выпустил облако синеватой гари, дал задний ход и развернулся в сторону Старого города — может, за подкреплением, может, ещё за чем. Мадам Фортуна по неизвестной причине вполне могла дать мне ещё один шанс, ведь я всегда была везучей. Надо было срочно шевелиться: я хотела проделать одну из снайперских штучек, о которых знала только из пьяных назиданий Ярошевич. Требовалось подкрасться к мертвецам и под чей-нибудь хладный труп подложить гранату — без чеки. В качестве сюрприза. Судя по всему, эти трое были подходящими кандидатами, чтобы заменить чеку, и я начала медленно, но верно ползком продвигаться к дороге. Уже через пару минут мне казалось, что на меня налипли тонны грязи, будто я была картофелиной, которую только что выкопали на поле, размякшем от дождя.

Это было, в общем-то, недалеко от истины. Кроме одного: я посмотрела вверх — оказалось, дождь кончился, и ветер оттягивал тучу куда-то за горизонт. Она уходила туда следом за ночью, рваным полукругом, а в вышине ярко светила та самая звезда, которая когда-то не дала мне попасть впросак и напороться на очередную засаду. Я по привычке схватилась за цепочку под камуфляжем — и вдруг поняла, что цепочки нет.

Сияла в небе эта капля — а её сестра была где-то далеко-далеко от меня — и, наверное, хранила… я надеялась, что она хранила Адель. Я снова подняла глаза к этому огоньку и попросила хотя бы половину или треть удачи…

Которая мне бы очень и очень пригодилась. Я не знаю, откуда берутся придурки, которые упиваются мыслями о небытии, режут вены или, открыв газ, суют голову в духовку. Чёрт подери, я бы за шкирман приволокла их сюда и оставила стоять с гранатой в руке, а потом героически погибнуть, увлекая с собой толпу народа. А я бы в это время уже наматывала километры в ту сторону, куда уехал внедорожник, так похожий на тот, в котором мы когда-то увозили Адель навстречу её новой жизни и смерти. Только смерть теперь вроде бы откладывалась на потом.

Я вылезла на дорогу и, крадучись, пошла к этой куче мертвецов — если троих, конечно, можно было назвать кучей. Казалось, уже несколько часов — или даже суток — я сжимала в руке приготовленную гранату. Я подгребла ещё ближе, выдернула чеку и приготовилась провернуть эту загогулину. Со страху, что гранату разорвёт раньше времени, я вспотела так, будто меня только что окатили из ведра, а самим ведром от большого ума заехали по макушке.

Нет, прав был тот, кто когда-то посчитал, что из меня выйдет максимум пулемётчик. Потому что снайпер из меня был никакой. По причине отсутствия собственной думалки, мне надо было не хлопать ушами, а получше запоминать всё то, что мне когда-то рассказывали. Или, видать, этим самым хитрожопым снайпером надо было родиться. А я родилась кем-то другим — а кем, так и не поняла. И сия интересная информация мне не светила, по крайней мере, сейчас — когда я услышала, как звякнул по асфальту металл оружия.

Мадам Фортуна сделала изящный пируэт и кокетливо продемонстрировала мне свою тыльную часть.

Передо мной была Берц.

— Ковальчик, — сказала она.

Я одновременно увидела две вещи. Автомат, нацеленный мне в лобешник, точнее, даже не сам ствол, а дуло, которое показалось мне огромным; оно засасывало меня, как чёрная дыра. И прищуренные глаза Берц. И капельки пота на её висках: они выступали прямо мгновенно, будто её поливали сверху из чайника, потом эти капельки собирались в струйки и текли вниз, к подбородку. Я сейчас, конечно, была всего лишь лохом, который рискнул и попал пальцем в жопу, — но даже лох не хотел умирать. Хоть и двигался к этому на всех парах.

— Знаешь чего? — с трудом сказала она и облизнула пересохшие губы. Ствол АК чуть шевельнулся, и её лицо дрогнуло. Я посмотрела чуть ниже, и поняла, что осколок попал ей в живот. Рука, свободная от автомата, прижимала развороченную плоть, но на асфальт натекла уже порядочная лужа.

— Чего? — спросила я — просто так.

— Дура ты, — сказала она. — Что не ушла.

— Оно того стоило, — пояснила я, медленно осознавая, что таки да — наверное, дура.

— Зачем? — с трудом спросила Берц.

— Чтоб у неё было будущее, — сказала я.

И у всех остальных, тех, кто не попал под осколки — оно было. Какое — это был уже другой коленкор. Но это точно не оказалась бы пуля, выпущенная мной.

Это знала я — сейчас. Это знала Берц — двадцать минут назад рявкнув свой последний приказ и глядя вслед бэтеру — с чем? — с тоской, или с равнодушным ожиданием неизбежности?

— А у тебя — нет, — сказала Берц. — И у меня — нет. А и хрен с ним.

Её взгляд, затуманенный болью, скользнул по моей перемазанной чёрте в чём персоне — и мне тут же показалось, что с меня сдирают если не кожу, то одежду точно. Берц всегда оставалась Берц — наверное, в прошлой жизни она была лазерным прицелом. Или рентгеновским аппаратом. А в этой жизни, на этой Богом забытой дороге, она точняк углядела, что именно я сжимаю в кулаке. Мы были классной компанией: два с половиной трупа, уже ПОЧТИ летящая пуля, и уже ПОЧТИ разлетающийся на тысячи осколков чёрный шарик — на пустой дороге в самом глухом углу страны, которую я не могла вам назвать, потому что выдала бы военную тайну…

И так продолжалось века, пока я не увидела, как мгновенно закаменело её лицо.

— Задрало. Пока, Ковальчик, — сказала она — и подмигнула.

И слово "почти" исчезло в звуке выстрела, поглощённого грохотом взрыва…

А над сосной у дороги продолжала кружиться на ветру утренняя звезда, жидкая, как кровь…




Глава 00


Дым куда-то подевался, а я была на этой же дороге, но только в полном одинаре. Из леса тянуло сыростью; я поёжилась и стряхнула с камуфла остатки присохшей грязи. Хотя можно было уже поспорить, чего там было больше — грязи, кровищи или собственно материи.

Сзади раздались шаги; кто-то нарочито небрежно прочистил горло — явно только для того, чтобы привлечь внимание, а не потому, что у этого кого-то внезапно запершило в глотке.

Я обернулась. Прямо передо мной стоял здоровущий конь.

— Привет, — вальяжно сказал он.

— Привет, — осторожно поздоровалась я, непроизвольно делая шаг назад.

Оказалось, что я даже могу сделать шаг назад — после того, как этот мир должен был исчезнуть, разлетевшись на куски. Однако почему-то он не желал исчезать.

— Полагаю, ты хочешь, чтоб я перешёл сразу к делу? — осведомился конь.

Я не хотела, чтоб он переходил к делу или куда-то там ещё. На самом деле, я вообще не знала, что хотела, к тому же я пока очень живо помнила, к какому такому делу постоянно норовила перейти Берц. Впрочем, похоже, вопрос был риторическим.

— Ну да, — так же осторожно подтвердила я.

— То есть, не просто к какому-то там делу, а именно К ДЕЛУ?

— Ээээ… положим, — сказала я с некоторой опаской.

— Ну… ты слышала всякую эту лабуду про Всадников Апокалипсиса и типа того? — небрежно спросил конь и начал прогуливаться туда-сюда, делая вид, что он совершенно не при делах.

— Ну, в общем-то, да. Когда-то, — я извлекла из памяти свои скудные познания. По этой теме я помнила только то, что Всадников Апокалипсиса было четверо — да и то только потому, что у одного кренделя, которого я знала где-то явно не здесь и не сейчас, имелась клёвая наколка.

— Я тут подумал, — изрёк конь и сделал эффектную паузу. — Из тебя, в общем-то, выйдет Война.

— Из меня? — удивилась я. — Это как?

— А кем бы ты хотела стать? — язвительно заметил он. — Миром? Или ангелом господним? Или, может, птичкой божьей, что не знает ни заботы, ни труда?

— Ну, наверное, нет, — обескуражено протянула я.

— Вот видишь, — удовлетворённо сказал он. Мне показалось, что, если бы у него был палец — он бы наставительно поднял вверх палец.

— А почему Война? — тупо спросила я снова.

— Тебе сосчитать все трупы, которые стали трупами при твоём непосредственном участии? — осведомился конь.

— Пожалуй, нет, — стушевалась я.

— Тогда не выпендривайся. Ты убиваешь так, что только успевай считать — чего ж ты ещё хотела? — удивился он.

— Я просто спросила, — возмутилась я.

— Ну ладно. Тогда спрашивай ещё, — разрешил конь. — Похоже, у тебя куча вопросов в заначке.

— Ты говорящий, — тупо сказала я первым делом.

— Правда? А я и не заметил, — издевательски протянул он. — Нет, в самом деле, ты предпочла бы, чтоб я ржал, требовал расчёсывать себе хвост и тупо жрал сахар?

— Нннне знаю, — задумчиво сказала я.

— Тогда не говори ерунды, — отрезал конь. — Ну, так как? Что скажешь насчёт непыльной работёнки?

— Я почему-то думала, — начала я, — что мне ещё не совсем время… ну, как тебе сказать… уходить отсюда вот так вот прямо сейчас.

— Время — не время… Что за детский лепет? — удивился он. — Ты только подумай про то, что будет впереди.

— И ещё мне как бы слегка надоело, — всё-таки сказала я. — Может, ну его к чертям?

— На твоём месте я бы так не говорил, — наставительно произнёс конь.

— Тогда не к ним, а просто — ну его на фиг, а? — поправилась я.

— Не понял, — озадаченно протянул он. — Ты что, хочешь добровольно отказаться от нескольких веков веселухи?

— Пожалуй, да, — твёрдо сказала я. — Можно, я лучше останусь тут?

— Нннну…. - протянул он. — Конечно, я мог бы поспособствовать… ну, ты понимаешь.

— Ещё не знаю, понимаю или нет, — я оглянулась. Из леса по-прежнему тянуло сыростью и запахом осени. На дороге лежала пыль, прибитая дождём, и я никак не могла сообразить, чем тогда тот свет отличается от этого. К тому же конь явно не походил на плод наркотического бреда.

— А кто тогда потянет на Войну? — капризно спросил он. — Знаешь, не очень-то весело, когда тебе даже не с кем поговорить.

— Представляю, — согласилась я.

— Ты же не хочешь, чтоб мне было скучно? — эгоистично возразил конь. — Так что давай, собирайся.

— Послушай-ка, возник вопрос, — внезапно спохватилась я.

— Представляю, что ты спросишь, — с подозрением сказал он.

— Ничего такого, — заверила я. — А что случилось с твоим предыдущим Всадником? — мне действительно было интересно.

— Вот! — воскликнул конь. — Я так и знал! Я прямо чувствовал, что ты спросишь про самое больное!

— Так что? — настаивала я.

— Мы не сошлись во взглядах, — туманно ответил он. Так отвечают всегда, когда уходят в сторону от сути разговора.

— Не увиливай, — сказала я строго.

— Ну, ладно-ладно, — конь вздохнул и язвительно продолжил: — Представь себе, Он устал.

— Разве так может быть? — удивилась я.

— Нет, я стою тут битых полчаса и вешаю лапшу тебе на уши! — возмутился он.

— Вот уж этого я не знаю, — нагло сказала я.

— Нет. Смею тебя заверить, что я этим не страдаю, — с сарказмом ответил конь.

— Значит, устал?

— Значит, устал.

— И что с ним было дальше?

— Как что? — удивился он. — Обрёл то, что хотел — покой.

— Послушай, — осторожно спросила я, — а почему я не могу тоже обрести этот самый вечный покой — прямо сразу? Ты просто не представляешь, как устала я.

— Не можешь, — твёрдо сказал конь. — Или ты прекращаешь болтовню, и мы сей секунд уезжаем, или…

— Или что? — тут же спросила я.

— Ничего. Просто сей секунд уезжаем. Давай, садись. Верхом тебя, конечно, ездить не учили? — презрительно спросил он, но я поняла, что он что-то нагло утаивает.

— Так не пойдёт, — решительно сказала я и сделала вид, что собираюсь уходить, хотя уходить мне было ровным счётом некуда — это был блеф чистой воды.

— Ты куда это? — испугался конь.

— Да так, — уклончиво сказала я, — полно дел. Ты даже не представляешь, как много дел накопилось.

— Ну вот, — расстроился он. — Я так и знал.

— Я жду ответ, — напомнила я.

— Ну, хорошо, хорошо. Или новый круг жизни.

— Это как? — удивилась я.

— Как это — как? — грозно спросил он. — Я думал, ты и сама знаешь. Ты же только что, сию минуту сказала, что у тебя куча дел.

— Эээээ…. ну, в общем-то, да, — осторожно сказала я, уже всерьёз опасаясь, как бы он меня не лягнул — я с детства боялась лошадей, потому что ожидала от них именно чего-нибудь в этом роде.

— Значит, это был развод, да?! — воскликнул конь и притопнул — так, что на дороге взметнулось облачко пыли. — Просто наглый развод!

— Ну… я бы так не сказала, — я была сама скромность.

— Ладно. Это был развод, и я типа сам дурак, — печально сказал он. — Ты точно уверена, что тебе надоела веселуха?

— Точно, — заверила я.

— Тогда тебе предстоит совершенно новый круг, — печально сказал он. — Ты вообще понимаешь, чего ты хочешь? СОВЕРШЕННО НОВЫЙ.

— И что? — спросила я.

— Ты можешь стать кем угодно, — объяснил конь — и в его голосе появились мстительные нотки. — Тебе же не дадут каталог, чтобы выбрать: о, госпожа желает не этого, госпожа желает того. Фигушки. Такого не светит.

— Это плохо, — философски заметила я. — Но я хотя бы не стану… эээ… к примеру, конём?

— Нет. Не станешь, — с сожалением сказал он. — Ты снова станешь долбаным человеком — и, мало того, ты снова будешь таким же троллем…

— Кем-кем? — переспросила я и пожалела, что не могу как следует дать ему по рогам — хотя бы из-за отсутствия таковых.

— Ладно уж. Монстром, я хотел сказать, — поправился конь. — К НЕ монстру я бы не пришёл.

— Согласна, — сказала я. — Предлагаю сделку.

— Что ещё за сделку? — с подозрением спросил он.

— Ну, ты же, в общем-то, оказал мне услугу, — я начала издалека. — Тем, что проболтался про новый круг жизни.

— Ну да, — конь приосанился. — И что?

— Как честный человек, я скажу тебе, кто точно не откажется быть Всадником — а ты мне рассказываешь всё, что знаешь про этот новый круг. Идёт?

— Я ничего не знаю, — буркнул он. Слишком уж быстро — так, что я поняла, что хоть что-нибудь выудить да удастся. Если поднажать.

— Знаешь.

— Не знаю. Говори, что обещала, и я пошёл.

— Знаешь.

— Не знаю.

— Знаешь.

— Не знаю.

— Хорошо, не знаешь. Тогда кусок сахара из моего кармана я точно отдам другому коню. В этом моём новом и интересном круге жизни, — подначила я. — Надеюсь, этот другой конь не окажется таким стервозным.

— У тебя есть кусок сахара? — он сглотнул.

Я ничего не ответила, а только пожала плечами — пусть думает, как хочет.

— Я не стервозный, мне положено, — извиняясь, пробубнил конь и бросил на меня косой взгляд. — Хорошо. Только это лажа.

— В смысле? — удивилась я.

— В смысле, что она тебе мало поможет — ты же начнёшь с нуля. То есть, забудешь то, что я скажу.

— Пусть будет лажа, — я махнула рукой. — Считай, что мне просто до умопомрачения интересно узнать это прямо сейчас.

— Женщины, — философски вздохнул он. — Ладно, слушай. Ничего особенного. Следующий круг просто будет очень похож на этот. Вот и всё, что я знаю.

Зашибись. Значит, точно я не рожусь в семье биржевого маклера или нефтяного магната, а снова буду бить рожи в подворотнях.

— Ну, ладно. Пусть так, — грустно сказала я. — Теперь моя часть уговора. Советую тебе найти лейтенанта Хелену Берц.

— Да? — обрадовался конь. — То есть, ты за неё ручаешься?

— Однозначно, — подумав, уверенно сказала я.

— Ну, тогда пока, — весело сказал он, хрустя бонусом в виде сахара. — Я пошёл.

— Пока, — сказала я, стоя перед дорогой в Бесконечность.

Полагаю, и он, и Берц ещё не раз вспомнят обо мне — когда будут несколько веков подряд вместе веселиться…




…Я всю жизнь занималась всевозможными видами дерьма — потому что мне просто нечего было делать. Да, вот так вот банально: элементарно нечего делать. Кто-то ломился за деньгами, кто-то за славой, а я по такой дебильной причине либо сидела на жопе и плевала в потолок, либо ударялась в очередную авантюру.

Можно сказать, к тридцати годам я стала просто экспертом в области дерьма, и никак не меньше.

Дерьмо могло быть из серии серединка на половинку — или от начала и до отбоя. Для него можно было придумать целую классификацию. Я могла стать её изобретателем, если бы захотела.

Ну, правда, я помалкивала об этом — иначе меня сочли бы дурой, а то и кем-нибудь похуже. В перечень моих жизненных принципов не входил пустой трёп. Просто потому, что он не приносил наличных.

Да, я могу написать об этом самыми настоящими буквами, сложив их вот в эти настоящие слова — и мне ничуть не стыдно. Я даже могу сказать это вслух — и мне снова не будет стыдно. И — вот честно — я не знаю, почему мне вообще должно быть стыдно за то единственное, что я действительно умею делать, даже если это можно назвать только словом "дерьмо"?!

Какая разница, как и что назвать, если это что-то приносит неплохой доход? Особенно в стране, которую никто не смог расколоть ни по национальному признаку, ни по политическому, сколько ни пытался. Но которая раскололось в итоге на людей-с-деньгами и всех остальных.

И я уж точно не относилась к первым. По крайней мере, пока.

Однако я надеялась, что это хотя бы когда-нибудь случится.

Не все, однако, такие, как я. Мне достаточно сунуть два пальца в рот, — да и проблеваться так, что дым из ушей. А на следующий день я уже не помню ничего из того, что помнить не следует. Один мой друг — он когда-то служил снайпером в горячей точке, где ему напрочь отшибло мозги, и потому общение с ним было весьма своеобразным, — раз стал говорить какую-то чушь про то, что нельзя смотреть в глаза, когда знаешь, что вот этого типа надо завалить, но я не слушала. Зачем, если всё одно — у меня свой способ. Действенный, ребята, честно, я не вру. Я вообще никогда не вру.

Ну, по ходу пьесы, я немного преувеличиваю, если вдруг говорю, что мне не нужны деньги. Где вы найдёте того, кому они и вовсе не нужны? Разве только на том свете. Рабочие пахали на заводах, толпы клерков каждое утро целеустремлённо пёрли в свои офисы, торгаши вставали за прилавки, а за их спинами, где-то там, в тени легального бизнеса, маячили мы. Понятия не имею, при каком строе было бы лучше, но сейчас мне явно жилось просто зашибись, потому что всё, что я делала, оплачивалось хрустящими бумажками с надбавкой за стрём.

Конечно, а то нет, о чём разговор? Деньги были нужны и мне. Родители сподобились оставить в наследство только красивую фамилию, родословное древо — и банковские счета, превратившиеся в ничто после дефолта. Едрить твою налево, и ещё кто-то говорил, что я должна была сидеть тише воды, ниже травы и дальше трястись над кучкой медяков, что оставили мне папаша и мамаша?! Ни черта подобного. Единственное, что осталось у меня в целости и сохранности — вот эта самая кровь. Но её нельзя было ни съесть, ни превратить в наличные. Её бы даже не хватило надолго, если бы я поехала чердаком и решила торговать ею в розлив — а ни на что другое она не годилась.

Сначала я подвизалась в городе в качестве не-разбери-поймёшь-кого. Грязная халупа на окраине — да только меня это волновало мало, потому что я приходила туда только ночевать, да и то не всегда. А днями напролёт я рассекала по городу — "сотка за пакетик, чувак, и если ты попробуешь слинять, я размажу тебя по стене…", "А сейчас товар подорожал, двести — или я ухожу…"

Мы работали на пару с совершенно беспринципным кексом по имени Ник — ничего личного, всего лишь бизнес. Однажды была моя очередь разгребать дерьмо — то есть, что-то срочно делать с придурком, который был готов бежать и сдать нас властям. Завалить его не стоило ровным счётом ничего — кроме того, что после ко мне подкатил солидный дядя с предложением, от которого я по идее не могла отказаться.

А потом солидный дядя был послан далеко и надолго, а я снова оказалась в ситуации, когда не каждый вечер знаешь, что утром найдётся, чем позавтракать. Наверное, это было какое-то завихрение, либо я начиталась тупых книжек про свободу личности и всё такое прочее, но я предпочла бы лечь на дно и полгода питаться хлебом и картошкой, нежели угодить в кабалу. Каждое утро я видела политиков, которые садились в чёрные машины с мигалками, и мне было глубоко насрать, к какой партии принадлежит очередной жирный урод, из-за которого мой автобус влип в пробку, как муха в мёд. Это был просто очередной жирный урод, у которого имелось денег больше, чем он мог пересчитать. Ещё мне, как оказалось, было глубоко насрать, что жирные уроды готовы платить за мои услуги. Это было бы как раз что-то сродни торговле в розлив собственной кровью, и я благоразумно сделала ручкой, при этом серьёзно опасаясь, что мне тут же отвертят башку. Однако солидный дядя не настаивал — к нему стопудняк выстраивались очереди желающих заполучить "работу для настоящих мужчин". Кому-то было по кайфу уехать к чёрту на рога, на задворки страны — от карточек на водку и сахар и от переполненного метро. Ну, а мне по кайфу было тусоваться именно в этом городе именно этой страны. Я вообще не интересовалась ни политикой, ни географией, по которой в школе у меня была хлипкая тройка, да и то только потому, что я могла вскочить и лихо отбарабанить, как называется столица нашего государства — а остальных тридцать человек этот вопрос ставил в тупик. У меня были другие приморочки. Кроме того, скажи я сейчас, что это было за государство, от задворок которого я увильнула, я бы наверняка лоханулась: только на моей памяти страна меняла название раза три, и сейчас я не могла с уверенностью заявить, что живу там-то и там-то. И этот набор букв, как ни крути, относился к тем приморочкам, которые интересовали меня уж точно не в первую очередь…