БУПШ действует!
Юрий Васильевич Сальников








О бурных событиях в жизни школьников. Дневник шестиклассника, у которого обыденные дела, интересные приключения.






Юрий Васильевич Сальников

БУПШ действует!





Как я начал писать дневник


Многие люди ведут свой дневник. Они записывают и него самое главное из жизни. Вот и я решил записывать.

Правда, еще вчера я не думал ни о каком дневнике.

Вчера мой брат Леха принес красивые общие тетради. Он принес их целую стопу — поступает в заочный институт и покупает всякие принадлежности для занятий и чертежную бумагу. Ну, я и выпросил у него одну тетрадку с зелеными корочками. Она мне особенно поправилась.

— Зачем тебе? — спросил Леха.

— Пригодится, — ответил я.

— Запасливый, — усмехнулся он, но тетрадку в мою сторону слегка подшвырнул. — Забирай! Фиксируй свои великие деяния.

Великих деяний у меня пока нет. Я запрятал тетрадку в тумбочку, под старые учебники. Может, так и пролежала бы она все лето, но сегодня я ее вытащил и написал заголовок: «Дневник Г. Д. Зайцева». Г. Д. — это я, Георгий Данилович.

И опять-таки, может быть, ничего больше я не придумал бы, если б не приезжая Люська. Сказать откровенно — из-за Люськи я и извлек тетрадку на свет белый. Ведь только подумать! Эта самая Люська назвала меня сегодня… кровожадным троглодитом!

Я сразу обиделся, хотя и не знал, что такое троглодит. Но догадался: не очень это приятно. Если он — кровожадный.

Конечно, я мог бы тут же спросить у Назара Цыпкина. Он знает все слова и часто объясняет нам, почему мы так говорим. Но я спрашивать не захотел, а когда зашел к Назару, то незаметно сам заглянул в словарь русского языка. Книг у Цыпкиных — огромная комната. Ну и убедился: троглодит — это пещерный житель, первобытный человек, а если обзывают троглодитом, так понимай просто, что, значит, ты грубый и некультурный дикарь. Каково?

А все из-за толстощекого Сашуни.

Играли мы по-обычному — сражались на шпагах. Он размахнулся да как долбанет меня палкой по голове: аж искры из глаз. Это он не нарочно сделал, я понимаю. Но ведь все равно больно. Я взвыл и наскочил на него. И начал лупить всерьез. Он тоже взвыл. А тут возьми да и вывернись из-за угла девчонки. Вика с Машей-Ревой и эта Люська. Люська закричала:

— Перестань сейчас же!

Подбежала и двинула меня от Сашуни в сторону. Я чуть с ног не сковырнулся. А она стоит — сама худющая, а кулаки сжала, глаза сверкают. На защиту мальчика поднялась — смех, да и только!

Не стал я с ней связываться — не хватало девчонку лупить, да еще такую тонконогую. Повернулся и пошел.

Вот тут-то она мне в спину и бросила:

— Троглодит кровожадный! Если драться хочешь, на свою улицу уходи!

Я ответил:

— Не твое дело! Где хочу, там и дерусь.

— Иди, иди! — задергала она головой. До чего же противная!

Я, можно сказать, сто лет по этой улице бегал. Все овраженцы меня давно своим считают, даже прозвали так: «Гошка с соседней улицы». Чтобы не путать с другим — овраженским Гошкой, у которого отец инвалид. И вдруг на тебе: «Уходи!»

Вот сижу теперь, пишу обо всем этом, а у самого на душе кошки скребут: какой же я дикарь? Да у нас всегда так принято — колотить друг друга. И ничего особенного. И нечего хныкать! И нечего свои порядки устанавливать! А эта Люська без году неделя на нашей улице, то есть не на нашей, на их, ну, все равно — в наших краях, а уже свои порядки устанавливает. И это не первый такой случай. Вот было еще…

Стоп! Хлопнула калитка…




Да ведь это Борис!


Пришла мама из магазина и сказала, что не купила хлеба. И послала меня. Поэтому пишу снова уже через два часа.

Удивительное дело! Я думал, мне вовсе не о чем будет писать, а оказалось, есть о чем, потому что я встретил Бориса.

И еще ее — опять эту противную Люську.

Я пошел за хлебом в город. У нас поблизости два магазина, но в одном продают разную материю и обувь, а в другом — молоко, хлеб и всякие конфеты. Но мама сказала, что тут хлеб сегодня черствый, и послала в центр, в главную булочную.

Я люблю ходить по городскому центру медленно, нее разглядывая. Здесь везде красиво, рекламы в окнах, и мороженое на каждом углу самое разное: розовое — фруктовое, коричневое — шоколадное и в стаканчиках. И эскимо.

А сколько людей! За целый день редко встретишь знакомого человека. Смотришь на каждого и выдумываешь, кто чем занимается: кто, например, похож на учителя, а кто — на артиста.

Так я шел и отгадывал. И вдруг остановился. Прямо ко мне, к краю тротуара, подкатила «Волга» с шашечками — такси. Дверца распахнулась, и передо мной вырос здоровенный дядька в грязных сапогах. Грязи у нас в городе нигде нет. Давным-давно стоит жара, и везде сухо. Я сообразил, что дядька приехал откуда-то, где был дождь. Взглянул на дядькино лицо и сразу узнал: Родион!

Я видел его только один раз — во дворе у Бориса. Зашел зачем-то весной к Борису, а там под навесом сидел этот дядька. Черданиха суетилась около стола, угощала гостя. Черданиха — это мать Бориса. Ее так зовут, потому что у Бориса фамилия Черданцев. Борис тогда подошел ко мне и, подпихивая плечом, вытолкнул назад за калитку. Не успели мы толком поговорить, как со двора раздался Черданихин голос:

— Бори-ис! Дядя Родион тебя кличет.

Борис скривился, будто клюкву языком раздавил, и кивнул мне:

— Ладно, валяй!

Я ушел.

И с тех пор этого дядьку не видел. Он куда-то уехал. Потом вернулся и снова то приезжал, то уезжал. А когда появлялся, то почти всегда в домике у Черданихи начиналась гулянка, которая продолжалась три дня без передышки. На всю улицу пели песни.

И вот я снова увидел Родиона. Он нисколько не изменился: то же небритое лицо. Складки серой кожи на щеках, как гармошка. И глаза маленькие, вдавленные под брови, как твердые пуговки. Даже одет так же — на голове помятая кепка, пиджак старенький и штаны неопределенного цвета засунуты в сапоги.

— Подавай! — заорал он кому-то в машину.

И, пятясь задом, выволок на тротуар туго набитый мешок, потом большой черный чемодан, потом еще такой же огромный, но коричневый.

А потом из машины, так же пятясь задом, стал выбираться высокий мальчишка. Я как посмотрел на его спину, так и присвистнул: ведь это Борис! Наш Генерал, Главнокомандующий Боевым Советом Главных Овраженских Командиров!

Машина ушла, а мы с Генералом стояли, как говорится, нос к носу. Я улыбнулся и сказал:

— «Сила — Победа!»

Но он не обратил внимания на наш командирский пароль. Тогда я улыбнулся еще шире — рот у меня растянулся, наверное, до самых ушей.

— Генерал разъезжает на лимузинах!

Борис не поддержал и шутки:

— Ну, чего тебе, чего? Шел, так иди. — И, схватив мешок, потащил его в переулок. А дядька Родион стрельнул в меня своими пуговками, взял чемоданы и побежал. Я даже удивился, что он с таким грузом так быстро бегает.

Конечно, это было не мое дело, где и с кем Борис разъезжает в лимузинах-такси и что за мешки таскает на своем загорбке. Но все-таки стало обидно, что он оборвал меня.

В нашем пятом Борис появился как второгодник. С учебой у него и нынче не ладилось. Учителя сердились, а он отмалчивался. И снова получал двойки. Потом вообще махнул рукой, начал пропускать уроки. Был шум. Бориса вызывали к директору, говорят, его отлупила мать и в школу он стал ходить, но две «пары» за год схватил — по русскому и по ботанике. Поэтому и сейчас, когда нас уже давно распустили на каникулы, он еще ходил в школу — учителя занимались с отстающими.

Старые Борисовы дружки уже воображали себя и (рослыми и крутили во дворе у Славки Криворотого визгливые пластинки, а Борис от их компании откололся и все свободное время проводил с нами.

Разговаривал он отрывисто, при случае мог и стукнуть, но зря никого не обижал; вот я и не мог понять, почему он вдруг так оборвал меня, а сам вроде побыстрее убежал.

А тут еще сбоку послышался девчоночий голос:

— Что это с ним?

На тротуаре стояла Люська Кольцова. Вытягивала шею и глядела на меня своими огромными глазищами. Значит, видела, как Борис не захотел со мной разговаривать.

— Почему он где-то ходит, а на занятиях в школе отсутствует? — продолжала она допытываться у меня, будто я колдун, который все знает. — Я только что из школы, там все отстающие собрались. И Людмила Сергеевна про Черданцева спрашивала.

— А ты что в школе делала? — спросил я подозрительно. Мне было совсем безразлично, что она там делала, но я не забыл, как она назвала меня троглодитом, и подумал: «Может, поймаю на чем-нибудь и тоже высмею».

Она ответила:

— Ходила записываться. Я теперь буду учиться в вашей школе. И в вашем классе. Мне девочки посоветовали познакомиться с Людмилой Сергеевной. Вот я и познакомилась.

Фу-ты, ну-ты! Будто взрослая — она «познакомилась»! Еще с того дня, когда Люська приехала, я заметил, что она рассуждает, словно ей не двенадцать лет, а двадцать пять. Но сказать мне было нечего. Я только фыркнул. А она опять:

— Скажи, почему Черданцев всегда такой хмурый?

— А вот ты и развесели его, — сказал я.

— Неостроумно! — пожала она плечами.

— А ты хочешь, чтоб троглодит остроумным был? — нашелся я и обрадовался: здорово поддел!

Она рассмеялась:

— Обиделся, чудак-варяг? — И тут как хлопнет меня рукой по плечу. — «Сила — Победа!» — И пошла.

Я так и остался на месте с разинутым ртом.




«Сама ты — враг!»


Я все думаю про Люську. И когда пришел домой, думал. И вот теперь, когда записываю.

На крыльце — дед с книжкой. За последнее время он стал очень въедливым. Ушел с весны на пенсию и сначала радовался: отдыхаю! А прошло две недели — заскучал. Начал читать книгу о вкусной и здоровой пище и надоедать маме разными советами, как варить кушанья по-грузински да по-узбекски. Она взмолилась:

— Перестаньте, папа, из меня ученого кулинара делать. Мне и по-русски некогда.

Тогда он заскучал еще сильнее и пошел на завод.

На заводе у нас работают все — мой батька, брат Леха и с Овраженской улицы у многих ребят отцы и братья. Мы так и называем — наш завод. Делают на нем токарные станки. И в школе есть станки нашего завода, в мастерской. Ну, так вот, после того как дед вернулся с завода, он два дня сидел молча, ни с кем не разговаривал. Потом принес новую книгу: «Воспитание подростков в семье». И теперь привязывается ко мне: то делаю не так, другое. Как будто я виноват, что он вышел на пенсию.

Я отдал маме хлеб и сдачу. И сразу — в комнату, к тумбочке, к зеленой тетрадке. Но это ведь просто беда — сколько в доме людей! Если не дед, так мама, не мама, так отец или Леха, ну, обязательно кто-нибудь заприметит, как я записываю. Конечно, ничего особенного в этом нет, но не хочется, чтоб видели. Почему, и сам не знаю. Я завернул тетрадку в газету, взял ручку, а для отвода глаз книжку. И полез на чердак. Мама спросила:

— Куда еще?

— Читать, — помахал я книжкой. И поспешил скрыться.

Я частенько спасаюсь здесь.

Книжку-то я и вправду читаю. Притом очень интересную — «Кратер Эршота». Про геологов. Как провалились они в пропасть, а оказалось, что это не пропасть, а кратер вулкана. И там они встретили человека, который попал туда еще тридцать лет назад и жил среди красивой природы. И еще там были мамонты. Я как раз дошел до мамонтов. Очень хотелось узнать, что будет дальше. Но я не стал читать, а раскрыл тетрадку.

Я хорошо запомнил тот день, когда приехала Люська. Мы, все ребята, сидели на бревнах. И девчонки с нами — Вика Жигалова и Маша-Рева. Была сильная жара. Бегать совсем не хотелось, вот мы и сидели распаренные в тени деревьев. Вдруг видим: идет по улице старушка, полная такая, в темно-коричневом платье, в черной соломенной шляпе. В одной руке сетку со свертками несет, другой пот с лица платком вытирает.

А сзади старушки шагает большеглазая девчонка в панамке. Несет чемодан. Пыхтит, на сторону гнется, тоже вспотела вся, руку то и дело меняет, а тащит.

Мы уставились на них, а они подошли вплотную. И старушка спросила:

— Тридцать шестой номер далеко, ребятки?

Маша-Рева вскочила.

— Так это наш! А вы… вы не Кольцовы будете? У нас вам уже квартира побелена.

Старушка засмеялась:

— Ну, если побелена, значит, мы — Кольцовы.

Маша-Рева, как маленькая, захлопала в ладоши, подскочила к девчонке, ухватилась за чемодан, затараторила:

— Давай помогу. Вот наш дом. Мы в той половине живем, вам в этой. Пойдемте, я провожу.

— Проводи, проводи, — улыбнулась старушка. — Тебя как зовут?

— Маша.

— Ну, веди, Машенька.

Они пошли, а мы остались на бревнах, смотрели им вслед. Потом Вика Жигалова отвернулась и сказала:

— Задавака. — Это про девчонку.

Назар Цыпкин сразу поддакнул:

— Факт! — Он что-то за последнее время все Жигаловой поддакивает.

Мне, девчонка тоже не понравилась: худющая, и шея, как гвоздь, из платья торчит, черные волосы из-под панамки вниз, как проволока. А глаза серые и очень большие. Даже ненормально, по-моему, иметь такие глаза.

В общем, все согласились, что она задавака. Только овраженский Гошка, мой тезка, у которого отец инвалид, заспорил:

— И ничего не задавака!

Ему никто не ответил. Очень пекло солнце — даже лишнее слово произносить было лень.

А потом эта приезжая девчонка вышла и сказала, как ее зовут. Вика-Жига с важным видом начала выспрашивать, откуда та приехала. Оказывается, с Севера. Пока только с бабушкой, а мама и папа у нее в какой-то экспедиции. Помолчав, она сказала:

— Красивая у вас улица.

Вика немедленно заспорила:

— И ничего не красивая.

Это она сказала нарочно — мы-то знали: перед нами она всегда улицу защищает. Ведь ее мать, тетя Варя — председатель уличного комитета и следит, чтоб каждый перед своим домом сажал цветы. И вообще, нам свои улицы нравятся. Хотя у нас и овраг. Овраженская прямо в него упирается. И наша, соседняя, Кудряшовская, тоже. По оврагу течет речка Каменушка. А уже на другой стороне, на косогоре, опять продолжается город. Там центр, большие дома, кинотеатры. Отсюда нам все видно как на ладони. А если встать спиной к оврагу, то и с другой стороны увидишь большие дома и подъемные «раны. Там идет стройка, и к нам она приближается — раньше-то эти пятиэтажки и краны были совсем на горизонте.

А на наших улицах домики маленькие, деревянные, за каждым забором деревья, а ставни — у кого синие, у кого голубые. И перед оврагом пустырь, на этом пустыре мы гоняем футбол.

В центр города от нас можно попадать в обход по асфальтированной улице, где ездят автобусы, а можно и прямиком, через овраг: сбежал вниз, поднялся — и ты в городе.

В общем, нам нравится у нас, и Вике-Жиге особенно.

Только она нарочно заспорила тогда с Люськой. Люська же слушала, слушала ее и сказала:

— Живешь, а сама ругаешь. Свою улицу любить надо!

— А ты любила, где жила? — подбоченилась Вика-Жига. У нее такая привычка: делать руки в боки и трясти кудрями-колечками.

— Да, и любила! — ответила Люська.

— А что же уехала?

— Так я не сама. Раз мама с папой.

— Подумаешь! — невпопад сказала Вика.

Овраженский Гошка заступился за приезжую:

— А что — «подумаешь»? Если родители, ты бы сама как? — И вдруг спросил. — А море у вас там есть?

Мой тезка — Главный Овраженский Адмирал. Его медом не корми, а подавай все моряцкое да речное. Он даже голубой цвет называет речным. И мастерит модель парусника — корвет с мотором. И носит широкий ремень с огромным блестящим якорем. Люська посмотрела на него и улыбнулась:

— Тебе какое море надо?

— Обыкновенное, — ответил он.

— А у нас там искусственное. Но оно — как настоящее. Волны трехметровые — и корабли плавают.

— И ты плавала? — с замиранием в голосе спросил Адмирал.

Я понял, что он ее уже зауважал.

— Плавала. А знаешь, что такое рында? — внезапно спросила Люська. Адмирал не знал. Люська не стала его высмеивать, а сказала: — Корабельный колокол. А знаешь, какая длина у эсминца? А если модель под ветер уваливается, что надо делать?

Гошка отвечал ей, как на экзамене — аж вспотел. И про эсминец, и про разные там линкоры да дредноуты. Про все это Люська знала не хуже его. Он даже признался мне потом:

— Ну, майна-вира — прилипчивая!

И это он точно определил — прилипчивая. Вот и теперь — с Людмилой Сергеевной успела познакомиться. Скажите на милость — важная персона! Да еще опять варягом меня назвала. Надо было ей крикнуть: «Сама ты — варяг!» Или тоже хлопнуть по плечу. Жалко — не сообразил. Я вообще заметил это за собой — соображаю позже времени. А вот она везде лезет! Чего доброго, еще в наш Совет Командиров запросится.




«А мы будем с вами»


Ну, я как в воду глядел! Что Люська-то затеяла…

Бегали мы по улице с саблями и пистолетами. А на бревнах сидели девчонки. Мы как увидели их, так нарочно еще громче заулюлюкали, окружили, стали бабахать из пистолетов перед их носами и толкать то одну, то другую. Вика возмутилась:

— Безобразие, ну вас!

А Люська как закричит: — Падай, падай! — И, выбежав на середину круга, схватила меня за плечо. Все остановились, ничего не понимая, а она сказала: — Почему он не падает? В него стрельнули, он убитый!

Я разозлился и выдернулся.

— Сама ты убитая!

— Но он же в тебя стрельнул, я видела.

— Ну и что? А если я раненый?

— Падают и раненые. Верно, товарищ генерал?

Борис растерянно молчал, разглядывая ее как заморскую невидаль. Потом спросил:

— Чего лезешь?

А Люська возьми и заяви:

— Мы с вами будем играть! Открывается полевой госпиталь. Вот здесь, на бревнах. Вика, давай! — И не успели мы моргнуть, как она замахала черным патрончиком губной помады — откуда только взялся у нее? Подбежала к Рудимчику, который стоял с разинутым ртом, и выхватила из его рук щит-фанерку. — Товарищ боец, при стрельбе из пистолета щитом не пользуются. — И — раз-раз! — начертила на фанерке красный крест, а фанерку прикрепила на заборе. — Вывеска готова! Вика, ты главврач, Маша хирург, я — медсестра.

— А я не умею хирургом, — сказала Маша.

— Научишься! — отрезала Люська и обратилась к нам. — Бой продолжается. Что же вы? Воюйте, товарищ генерал!

Борис машинально скомандовал:

— На врага — вперед!

Назар завопил: «Ура!», мы выхватили шпаги и ринулись в бой. Вдруг вижу: Рудимчик наставил на меня пистолет, сказал «бах-бах!» и вдруг закричал: «Гошка раненый!»

Еще не хватало из-за малолетки-второклассника ложиться в госпиталь! Я хотел его догнать, но не смог. Шустрый он. Словно мышонок. И похож на мышонка. Лицо, как мордочка, острое, вытянет вперед и бегает, мелко семеня, высматривая по сторонам, будто принюхиваясь.

— Ну, погоди! — погрозил я ему и выстрелил в овраженского Гошку. Но тот тоже отказался падать: я, говорит, ходячий раненый.

Так мы бегали, и никто не хотел идти в госпиталь, а девчонки стояли на бревнах и смотрели на нашу битву. Тогда я крикнул:

— Главного Мушкетера в госпиталь! — И все обрадовались, бросились к толстому Сашуне: — В госпиталь его.

Он начал отчаянно отбиваться:

— Пустите, чего пристали, опять измажусь!

Надо сказать, что из дому он всегда выходит в чистой наглаженной рубашечке. А пока бегает с нами, становится до того грязным, что мать ругает его, ругает, потом берет за руку и уводит с улицы. Вот он и забеспокоился, когда мы его схватили. Но мы не отпускали, а потащили на бревна, изредка приподымая с земли, потому что он был тяжелый, как телевизор.

Вика, важно подбоченившись, встретила нас вопросом:

— В чем дело, граждане?

Назар Цыпкин встал по струнке и доложил:

— Товарищ главврач, привезли раненого бойца, окажите помощь.

Овраженский Гошка выскочил вперед:

— Я в него выстрелил. Наповал.

Борис нахмурился:

— Дурак. Если наповал, зачем в госпиталь?

Люся быстро нашла выход:

— Врачи разберутся! Товарищ хирург, сделайте операцию!

— Не надо мне операцию! — задергался Сашуня.

— Лежи! — придавил я его коленкой.

— Вика, — испуганно зашептала Маша. — А чем перевязывать?

— Во-первых, я тебе не Вика, а во-вторых… — Главврач оглянулась, словно выискивая глазами перевязочный материал.

Я тоже оглянулся. И Борис тоже. Должно быть, мы одновременно посмотрели в сторону его двора. Там, за дощатым забором, белело развешанное после стирки белье. Я подмигнул Борису, и… Конечно, мой дед обязательно бы сказал: «Ай, как нехорошо!» Но в ту минуту нам хотелось только одного: чтоб не остановилась интересная игра в войну с госпиталем. И все мы так увлеклись, «перевязывая» Сашуню, что не сразу услышали крик Черданихи.

— Полотенце, мое полотенце! — Остановившись посередине улицы, она начала хлопать себя руками по бокам, приседая при каждом хлопке и слове. — Ироды! Разбойники! Бандиты!

Она всегда так причитает перед тем, как броситься на нас. Мы уже изучили ее тактику и поняли, что лучше всего спасаться бегством. Недолго думая, мы кинулись врассыпную. На месте остались только Борис, перевязанный «боец» Сашуня и Люська. Черданиха приблизилась к ним.

— Бандиты, архаровцы, негодники стоеросовые! — продолжала она вопить и, ухватившись за полотенце, так рванула, что толстый Сашуня мотнулся, словно травинка. Полотенце осталось в руках у Черданихи. Она замахнулась на Сашуню, но в эту секунду раздался голос Ангелины Павловны, Сашуниной матери:

— Что вы делаете?

Ангелина Павловна, как всегда нарядно одетая, пышноволосая, с блестящим браслетом на руке, в красных босоножках и с красной сумкой, бежала к сыну.

— Что вы делаете! — повторила она, тяжело дыша, и встала перед Черданихой. — Кто вам позволил бить ребенка?

— Ребенка? — насмешливо передразнила Черданиха. — Это они-то ребенки? Басурмане зловредные! Видели? — потрясла она полотенцем. — С веревки стащили.

— Все равно бить не смеете! — сказала Ангелина Павловна. — А если уж вам очень хочется, упражняйтесь на собственном сыне. А ты… — повернулась она к Сашуне и тут, как говорится, лишилась языка: он стоял перед ней измазанный, как никогда. — Опять? — тихо начала Ангелина Павловна. — Я не успеваю стирать, я не успеваю гладить, я разрываюсь на части, а ты? Немедленно ступай домой! Не умеешь гулять, как люди, сиди в четырех стенах! С этого дня я запрещаю тебе играть с ним! — Она показала на Бориса. — Он плохо влияет. Он — достойный сын своей матери!

Последние слова Ангелина Павловна произнесла громко в сторону Черданихи и пошла прочь, высоко подняв голову, таща Сашуню за руку, как дошкольника.

Черданиха, конечно, не пропустила этих слов без ответа я визгливо закричала, что она, по крайней мере, не красит волосы, а сына воспитывает, как хочет. И тут же ни за что ни про что огрела Бориса полотенцем по шее. Наверное, она хотела повторить свой «воспитательный» маневр, но ее остановил опять голос со стороны:

— Что разбуянилась, Николаевна? — По тротуару приближалась тетя Варя, мать Вики Жигаловой. «Овраженский начальник» — так в шутку зовут ее некоторые взрослые. Она шла неторопливо — высокая, прямая, в белом платочке.

— А тебе весело, да? — огрызнулась Черданиха. — Тебя радует, что они вытворяют? — кивнула она в нашу сторону. Мы попрятались — кто за бревнами, кто за деревом, — смотрели, что будет дальше.

— Что же они вытворяют? — спросила тетя Варя.

— А полюбуйся вот! — Черданиха начала тыкать полотенцем. — Не для того мы тебя в уличный комитет избирали, чтоб житья не стало от этих архаровцев. Завсегда защищаешь их? Мало своих колобродов, еще и с соседней улицы голодранцы? Я же видела — это он за полотенцем через мой забор сиганул! — показала она на меня.

— Постой, не шуми, — остановила тетя Варя и повернулась к Борису. А он сделал независимый вид, заложил руки за спину, даже выставил вперед рваный ботинок. Он вообще ходит во всем старом, рубашка без пуговиц. Тетя Варя покачала головой. — Хоть бы последила за сыном-то, Николаевна. Как он одет у тебя?

— Он сам не хочет в хорошем! — вызывающе ответила Черданиха. — Есть что надеть. Сам отказывается, мать позорит.

Борис встрепенулся и выставил другой ботинок.

— Вот и отказываюсь!

— Замолчи, разбойник! — начала Черданиха, но Борис перебил:

— И не надену, не жди! Не нужно мне ничего такого, вашего! — И побежал.

— Стой! — крикнула Черданиха, но он не оглянулся.

Тетя Варя сказала:

— Эх, Николаевна! Чем кричать, рассудила бы: не твоя ли вина?

Я понял: игры в госпиталь больше не будет. Сашуню увела мать. Борис убежал. Черданиха еще немного поговорила с тетей Варей и тоже ушла — она уже не шумела: тетя Варя ее всегда успокаивает. А тетя Варя села на бревна. Мы сбежались к ней с разных сторон из своих укрытий. Она опять покачала головой:

— Что же вы, ребята, меня подводите? Обещали вести себя хорошо. — Я было начал: «Да мы, тетя Варя», но она перебила: — А ты, Георгий, смотри особо — баламутить не позволю.

— Да что я? — опять захотелось мне сказать. Но тут вдруг заговорила Люська…




«Тебе легко указывать!»


За все это время, как появилась Черданиха, Люська не проронила ни слова. А тут вдруг начала взрослым тоном:

— Я думаю, полотенце можно было не брать.

Мы насторожились.

— Для игры ведь, — сказал мой тезка — Адмирал.

— Игра игрой, — все так же степенно возразила Люська, — а по чужим дворам лазить нехорошо.

Вот, значит, какая! Сама устроила госпиталь, а теперь: то — можно, это — нельзя! Но тетя Варя кивнула:

— Правильно она говорит. Сами свой авторитет роняете. Соображать пора, что к чему, а вы… будто младенцы! — Тетя Варя встала. — Пионерский пост свой и то открыть не можете.

— При чем здесь пост! — обиделась Вика.

— Очень даже при чем. Порядка на улице было бы больше. Дисциплины. Да не под силу, видать, вам такая задача.

Вика смущенно молчала. С пионерским постом у нас и вправду получалось плохо. А точнее сказать — совсем никак, не получалось.

Еще когда мы уходили на каникулы, в наш класс явилась старшая пионервожатая и спросила: «А что вы будете делать летом?» — «Пыль глотать!» — сострил Назар Цыпкин. Вожатая пропустила его слова мимо ушей и спросила: «Кто живет на Овраженской улице?» Подняли руку семь человек, и я тоже — я ведь с ними по соседству. «Вот видите, — продолжала вожатая, — сколько вас. Вполне можете организовать у себя пионерский пост. Вот Вика Жигалова у вас председатель совета отряда, давайте сразу и выберем ее начальником поста. Кто за?» Опять подняли руку семь человек, и я тоже. Жигалова так Жигалова. Назар был особенно доволен. «Законно! — закричал он. — Жигалова — она сумеет!» Вообще, он и Вика… Хотя я напишу об этом как-нибудь потом, чтобы сейчас не отвлекаться.

Короче, выбрали мы Жигалову начальницей и разошлись на каникулы. И начали заниматься кто чем: кататься на «великах», ходить в кино. Длинный Федула уехал в пионерский лагерь. Сашуня собирался с матерью на дачу. Назару родители купили фотоаппарат, и он щелкал им направо и налево. В общем, можно сказать, что Вика Жигалова о пионерском посте заботилась спустя рукава. Правда, один раз она сходила в школу и пожаловалась старшей вожатой, что у нее ничего не выходит. Вожатая удивилась: «А где Римма?» — «Какая Римма?» Оказалось, к нам на улицу назначена летняя вожатая. И стали мы ждать эту Римму.

Но тут образовался Боевой Совет Главных Командиров.

Получилось это так.

Играли мы однажды в мушкетеров. Прятали клад, искали его и сражались на шпагах, уничтожая кардинальских шпионов. Но овраженский Гошка заартачился: «Не хочу, говорит, быть шпионом!» Объявил себя Главным. Адмиралом и стал набирать команду. Только простым матросом к нему никто не шел. Каждый хотел быть Главным. Назар — Главным Пиратом. Сашуня — Главным Мушкетером. Остальные тоже — кто кем. И игры не стало, потому что никаких команд не получилось. Ведь один человек, будь он хоть разглавным, ничего не может.

Целую неделю у нас был сплошной разброд, все ходили в Главных Командирах и друг другу не подчинялись. Тогда Борис сказал: «Вот что, ребята. Довольно кутерьмы. Можете оставаться Главными Командирами, но пусть будет общий Совет, и я буду вашим Главным Командующим». На это мы согласились. И так начали жить — с утра до вечера сражались на улице, мастерили сабли, пистолеты, а собираясь на Совет Командиров, рассказывали кинофильмы про войну.

А пионерского поста не было. Вот тетя Варя и сделала выговор.

Когда она ушла, Вика начала оправдываться перед нами:

— Легко ей говорить! А как тут пост откроешь, если никто не хочет, и помещения нет, и вожатая не идет? — В общем, заныла, как уже много раз.

И мы молчали, потому что нам казалось — она права.

Но Люська опять заговорила:

— Нет! Ты виновата. Если тебе поручили, надо добиваться.

— Значит, по-твоему, я бездельница, да? Да сама-то ты кто? — Вика встала перед Люсей, подбоченившись. — Приехать не успела, а уже критику разводишь? Госпиталь придумала и воображаешь, да?

Это было совершенно неправильно — и про госпиталь, и про «воображаешь». Но мы не заступились за Люську. Я, например, не мог простить, как она меня по-всякому обозвала. Только Люська нисколько не растерялась, а заступилась сама за себя. Встала тоже руки в боки и ответила:

— Я сюда жить приехала и, значит, могу критику разводить, если что не нравится, чтоб лучше было, а не хуже!

— По-твоему, я хуже хочу? — не отступала Вика.

— Не знаю, чего ты хочешь, но о посте не заботишься! — отрезала Люська.

Я думал о Вике тоже так, но всем нам вдруг показалось обидным, что Люська нападает на Вику — как-никак, а Жигалова была у нас председателем совета отряда целый год. И ничего — жили.

Мы не выдержали и начали кричать на Люську:

— Заботится, не заботится — не твое дело! А не нравится, так тебя не звали! И можешь уезжать, откуда приехала!

Громче всех, конечно, старался Назар Цыпкин:

— Думаешь, легко пост открыть, да? — Он тряс перед Люськой своим фотоаппаратом. — Легко указывать, а ты сама попробуй!

— Правильно! — подхватили мы. — Сама попробуй.

В общем, напустились на нее, а Вику-Жигу защитили; И вроде улицу свою тоже. Потому что все наши порядки казались нам хорошими и правильными.

Видя, как дружно мы на нее насели, Люська присмирела и нахохлилась. Уселась на бревна и постреливала то в одного, то в другого своими огромными серыми глазищами.

А мы скоро выдохлись и замолчали. Я думал, что сейчас Люська начнет подлизываться. Но она негромко, но твердо сказала:

— Вот и попробую. — И вдруг ни с того ни с сего спросила: — Скажите, ребята, а почему Борис такой грязный? И с матерью грубый?

Вика насмешливо передернула плечами.

— Что это ты заинтересовалась Черданцевым? — пропела она. — Понравился, да?

Мы засмеялись. Только я вспомнил, что Борис, наверное, ждет нас, своих Главных Командиров. Я вскочил, кивнул своему овраженскому тезке, и мы побежали.




Наше убежище


Только Бориса мы нигде не нашли. Даже в гараже!

Есть у нас такое местечко…

Наверное, мне сразу нужно было начать с этого… Недаром ведь взялся я за дневник из-за Люськи: она уже два раза была поймана около нашего тайного убежища. Первый раз ее засек Рудимчик. А через день — я. Это было, когда мы как раз собирались на свой Совет Командиров. Я подошел к гаражу, осторожно оглядываясь. И вижу: по пустырю прохаживается Люська — туда-сюда. Будто ни в чем не бывало — взад и вперед. А сама глазищами в мою сторону зырк, зырк!

Я не стал расспрашивать, что ей здесь надо, погнал — и все. Она убежала. А я, еще раз осторожно оглянувшись, прошмыгнул сквозь кусты сирени.

Дело в том, что гараж мы заняли тайно. И об этом никто не должен знать. А тем более хозяин — усатый пенсионер Демьяныч, который всегда сосет свою трубку.

Дом Демьяныча на Овраженской улице самый последний. Дальше идет пустырь. И овраг. Вот с задней стороны Демьянычева двора и пристроен к забору гараж — большущий сарай из досок, с плоской железной крышей. Огромные ворота с двумя створками выходят на пустырь. Когда-то в гараже стояла машина, но уже давно в нем ничего нет, кроме разного хлама. И дорожка из гаража заросла густой травой. А ворота заперты наглухо — на них висит заржавленный замок.

Мы, конечно, в ворота не входим. Проломили две доски и ныряем под куст сирени, можно сказать — вползаем на животах.

Открыл это место Борис. Он привел нас сюда, когда образовывался Боевой Совет Главных Овраженских Командиров.

— Только ша! — предупредил он.

Главный Адмирал заверил:

— Как в трюме.

С тех пор мы и собираемся здесь, когда Борис сзывает нас перед каким-нибудь решающим уличным сражением. Здесь же храним свои пистолеты и сабли. У нас даже есть свое знамя.

Мы любим сидеть здесь в жаркую погоду, в прохладе и полумраке, среди веселых зайчиков, падающих сквозь щелястые стены.

А Борис вообще чуть не живет в гараже. Когда ни придешь, он тут. Свистнешь — просигналишь, откроет. Посмотришь — у него под руками вроде ничего нет, только стоит пустой чурбачок, как столик. А сам он восседает в своем генеральском кресле.

Выволокли мы это кресло из завала в углу — красное, бархатное, кое-где потертое, но, в общем, красивое. Конечно сидеть на нем, хотя и почетно, не совсем приятно: из сиденья торчат пружины. При малейшем неосторожном движении они впиваются, как царапучие кошки. Однако Борис ухитряется даже развалиться в этом кресле, положив ногу на ногу, как и полагается Генералу Главнокомандующему. Один раз я спросил у него: — Что ты тут все время делаешь? Он ответил, нахмурясь:

— Клад ищу!

Так вот мы с овраженский Гошкой не нашли Бориса даже в гараже. Постояли около кустов, посвистели без толку и разошлись.

Когда мы были уже около моего дома, тезка сказал:

— А все-таки он там!

— Да нет, — заспорил я, — наверное, уже у себя дома.

Тезка стоял на своем: там!

— А пойдем к нему, и увидишь, что он дома! — сказал я.

Мы пошли, но я подумал про Черданиху: вдруг вспомнит, как я стащил с веревки полотенце? И мне расхотелось идти.

— Ладно, не могу я сейчас, некогда.

Овраженский Гошка засмеялся.

— Эх, ты! Спорщик!

И я пошел к себе, очень собой недовольный. У меня часто так: хочешь что-нибудь сделать, даешь слово, а не делаешь.

Конечно, на все бывают причины. Хотел в пятом учиться на «пять», но разве кто знал, что Иван Степанович поставит по арифметике трояк? Или вот хотел за лето прочитать двадцать пять книг, а прошло пол-лета, а я и одну не осилил — про кратер Эршота. Но ведь никто же опять не знал, что у нас будет Совет Командиров: читать-то просто некогда!

Дед на днях заявил, что у меня нет единства слова и дела. Он теперь выражается, как в книгах пишут. И чтобы я лучше вникал, поднимает кверху указательный палец.

— Скажи, Георгий, кем ты хочешь быть? — спросил он вчера.

— Не знаю еще, — ответил я беспечно.

Он рассердился:

— Как не знаешь? Вырос, оболтус, и не знаешь?

— Почему это — оболтус? — обиделся я.

— А потому — вникай. Я в твоем возрасте уже у переплетчика подмастерьем работал!

— Так разве ты хотел стать переплетчиком? — удивился я. — Ты же инструментальщик.

Дед замотал головой.

— Ничего я не хотел. Насильно меня отдали!

— Вот видишь! — сказал я тогда. — Посылайте и меня в переплетчики.

— Зачем еще?

— Оболтусом называть не будете.

Некоторое время дед молчал, потом взорвался:

— Ты, Георгий, брось над стариком глумиться! Я дело спрашиваю, потому — времена не те и у тебя в твоей современной жизни должон быть идеал. Потому — воспитательное значение имеет роль положительного примера. Понял? Вот и ответствуй: кем быть хочешь?

Я ответил, что хочу быть летчиком. Дед уточнил:

— Космонавтом?

— Ну, факт, космонавтом, а как же, — согласился я.

— Это хорошо, — обрадовался дед. — Значит, у тебя современный идеал. — И, разулыбавшись, пошел в другую комнату — читать педагогическую книжку дальше.

А я деду сказал неправду — побоялся, что будет смеяться. Я-то хочу быть вовсе не летчиком, а экскаваторщиком. Летчиком хотел быть зимой. Но с весны у нас поблизости началось строительство. Строят красивые дома с балконами и магазинными окнами в нижних этажах. А землю роют экскаваторы — быстро, оглянуться не успеваешь! В школу идешь — только начинают, из школы возвращаешься — глубоченная яма.

Я часто стою и смотрю, как работает экскаваторщик. Сидит в кабине парень и рычагами туда-сюда водит. Рычаги визжат, мотор гудит, ковш огромный — землю поднимает и в кузов самосвала бух! Парень ногой, рукой тоже туда-сюда — и катается вправо-влево со всей кабиной. Здорово, честное слово.

Назар вместе со мной хотел сделаться экскаваторщиком, но ему купили фотоаппарат.

…Ну, а Борис-то все-таки был тогда в гараже! Овраженский тезка доказал это, когда мы с ним после обе…




Тревога! Тревога!!!


Ох как все перевернулось! И конечно, опять виновата Люська. Это она… Я просто не знаю, с чего начать…

Бросил записывать вчера на полуслове, потому что опять хлопнула калитка и мама крикнула из кухни:

— Гоша, к тебе!

Я сидел в комнате. Дед ушел на почту за пенсией. Когда его нет, я спускаюсь с чердака. На чердаке писать все-таки неудобно. Так я и ношусь со своей тетрадкой — то вверх, то вниз.

Когда мама крикнула, я бросился засовывать тетрадку в тумбочку, под учебники. А на пороге остановился Рудимчик. Он вытянул шею, словно принюхивался.

— Что там прячешь?

Я захлопнул тумбочку и поднялся с коленей.

— Мину подкладывал! — буркнул сердито.

Рудимчик засмеялся:

— Под Люську подложи!

Я ответил, что нужно будет, так и под нее подложу.

— А вот и нужно, — сказал он. — Она, знаешь, что сделала? Борька даже тревогу объявил. Тебя вызывает.

— Тревогу? Что ж ты молчишь?

— Вот и сказал.

— Так надо было сразу с улицы кричать: «Тревога, тревога!» А ты… Горе, а не связной. Пошли!

Я вытолкал Рудимчика из дома, и мы побежали. По дороге, семеня сбоку, Рудимчик сообщил, что девчонки хотят отобрать у нас гараж. Это была необыкновенная, потрясающая новость! Тревогу Борис объявил не напрасно.

Правда, по словам Рудимчика выходило, будто именно он, Рудимчик, и раскрыл девчоночий заговор. Но я не очень верил. Он хороший любитель прихвастнуть.

Я вообще предлагал не включать этого мышонка в Боевой Совет Главных Овраженских Командиров, но Борис сделал Рудимчика Главным Связным. А так как я живу дальше всех, то чаще всего он бегал за мной.

Мы примчались с ним в гараж, когда все уже собрались.

Еще раньше, на углу у бревен, мы увидели Главного Адмирала. Белобрысый тезка мой был выставлен часовым. У нас всегда кто-нибудь выставляется, когда мы собираемся.

Осмотревшись по сторонам, я и Рудимчик нырнули в заросли сирени. И оказались перед лицом собравшихся командиров. Все сидели, присмирев, кто на чем — на фанерных ящиках, на чурбаках, просто на земляном полу, подложив доски. Только один Борис по обыкновению восседал в своем роскошном кресле. Увидев нас, он не шевельнулся, чтобы не беспокоить капризных пружин.

— Сила! — сказали мы вполголоса, приветствуя всех.

— Победа! — так же вполголоса отозвались все разом.

Борис, не поворачивая головы, изрек:

— Слушаем Главного Связного Рудимчика!

Рудимчик встал в круг.

Чудеса, и только! Он в самом деле был героем дня. Его пронырливый нос сумел раньше, чем наши, разнюхать то, что мы все проглядели. Оказывается, девчонки решили именно в гараже устроить уличный пионерский пост. И надоумила их Люська. Рудимчик подслушал разговор. Больше того: Люська заявила, что уговорит Демьяныча и возьмет у него ключ от гаража. И взяла! Да еще как поговорила с Демьянычем! Рудимчик подслушал…

— Подслушал, подслушал! — недовольно прервал рассказ Рудимчика Главный Мушкетер толстощекий Сашуня. — Тоже нашел чем хвастаться!

— Я не хвастаюсь, а докладываю, — ответил Главный Связной.

— Все равно подслушивать плохо! — заспорил Сашуня.

Конечно, подслушивать плохо, но сейчас было важно не это. Мы зашикали на Главного Мушкетера, чтоб он замолчал. А Борис, забывшись, повернулся к Рудимчику.

— Валяй дальше. — И в ту же секунду, словно ужаленный, взлетел кверху — пружины сделали свое дело! Кто-то из командиров хихикнул. Борис сердито взглянул в его сторону и махнул рукой Рудимчику: — Валяй, говорю! — А сам, с опаской косясь на кресло, сделал вид, будто ему уже надоело сидеть на своем троне и он просто облокотился на его спинку.

Рудимчик приготовился продолжать, набрал в легкие побольше воздуху, как у доски, когда не знаешь урока но тут раздался свист часового у бревен. Адмиральский сигнал был ясен: к гаражу приближался посторонний.




Война объявлена!


Все повскакали с мест. Рудимчик громко зашептал:

— Девчонки идут! С ключом! Открывать!

— Тише! — цыкнул на него Борис и приказал Назару: — Главный Пират Цыпкин, спрячь знамя!

Назар быстро свернул знамя и сунул его под доски. Рудимчик полез к щели — подглядывать, но Главнокомандующий распорядился:

— Не сопеть у входа!

И мы притаились в полумраке заброшенного щелястого гаража. Притаились и прислушались. Снаружи подошли девчонки. Говорили они почему-то тоже вполголоса.

— Ух, замчище-то какой!

— Заржавел весь. Должно быть, Демьяныч редко сюда заглядывал, верно, девочки?

— Ты открывай, открывай!

Я еще не успел сообразить, чей голос какой девчонке принадлежит и сколько там их, этих девчонок, а тень от них уже упала на дверь и что-то желто-белое замаячило в щелях. Застучал о замок ключ. Девчонки замолчали. Запыхтели.

— Ну, что долго возишься? — нетерпеливо спросила вдруг одна из них, и я понял, что это Маша-Рева.

— А если не открывается? — ответила Вика.

— Дай-ка мне! — послышался еще один голос, и я не смог бы спутать его ни с каким другим на свете: говорила Люська!

Желто-белое сменилось у двери голубовато-синим, снова заскрежетал ключ, и замок, наконец, щелкнул.

— Готово! — радостно воскликнула Маша-Рева.

Дверь в наше тайное убежище начала медленно открываться со скрипом в огромных, тоже давно проржавевших петлях.

— Ой, девочки, холодом пахнет, — сказала Маша, заглядывая внутрь гаража, и вдруг, закричав, отскочила в сторону. — А-а-а, там кто-то есть! — Крик ее доносился уже издали.

— Что ты выдумываешь! — сердито прозвучал Люськин голос.

Двери гаража распахнулись во всю ширину, на обе половинки, и свет мощным потоком хлынул на нас, невозмутимо стоящих плотной стеной плечом к плечу перед лицом врага.

Люська, в голубом платье с синим пояском и воротником, тоже растерялась от неожиданности. Сказав тихонько «ой», она молча смотрела на нас. И мы молчали. Непримиримо и настороженно.

Первая опомнилась Вика. Тряхнув кудрями и подбоченившись, отчего ее желтое платье с белыми полосками развернулось веером, она визгливо крикнула:

— Как вы сюда попали?

Мы молчали. Вика-Жига сделала шаг вперед:

— Слышите? Что вам здесь надо?

— А вам что? — нахмурясь, спросил Борис.

— Здесь будет пионерский штаб, — ответила Вика.

Тогда Рудимчик тоже шагнул вперед:

— А мы первые заняли.

Ему ответила пришедшая в себя Маша-Рева:

— Это ничего не значит. У нас ключ.

— Подумаешь, ключ! — возразил Назар Цыпкин.

Но это было ошибкой: о ключе спорить не стоило.

Люська сразу ухватилась.

— То есть как это — подумаешь? — начала она. — Да если вы влезли сюда без разрешения, значит, незаконные?

Я понял, что сейчас она подведет такую законную базу, что крыть будет нечем. Нужно было принимать решительные меры, и я крикнул:

— Нечего их слушать! Пусть сматываются!

Меня поддержали все командиры:

— Сматывайтесь, сматывайтесь!

И дружно шагнули вперед.

— Да вы что? — вытаращила и без того огромные глазищи свои Люська. — Мы хотим пионерский штаб, а вы тоже ведь пионеры.

— Вот именно! — подхватила Вика-Жига. — И я как начальник штаба приказываю всем пионерам… Назар Цыпкин, а тебе как члену редколлегии приказываю особо: немедленно переходи на нашу сторону.

— Не подчиняйся, Назар! — завопил Рудимчик.

Я засвистел в два пальца и закричал:

— Гони-и-и их!

Мы ринулись на девчачью троицу, оттеснили ее и закрыли двери гаража.

— Хулиганы! Захватчики-колонизаторы! Это вам не пройдет! — доносились до нас голоса, а мы, упоенные победой, заулюлюкали и засвистели, забыв о хозяине гаража Демьяныче.

На наше счастье его не было дома. А когда мы спохватились и замолчали, то обнаружили, что девчонок не слышно. Мы открыли дверь и выглянули. В переулке до самого оврага было пусто.

Тут прибежал часовой Гошка Адмирал и доложил, что девчонки проплыли по курсу к жигаловскому двору. Мы снова прикрыли дверь и, рассевшись, как прежде, обсудили создавшееся положение.

Да, победа была одержана. Но что дальше? Девчонки не откажутся от мысли занять гараж. Это ясно. Только как они будут добиваться своей цели? Призовут на помощь усатого трубокура Демьяныча? Или нажалуются Викиной матери — тете Варе? Она, если захочет, выдворит нас отсюда в два счета!

— Объявляю чрезвычайное положение, — сказал Борис. — Устанавливаю круглосуточное дежурство. По первому признаку тревоги собирать всех. Знамя выставить!

Знамя было извлечено из-под досок. Мы застыли перед ним по стойке «смирно», сказали «Сила — Победа» и решили разойтись до вечера, если раньше не объявит тревоги часовой. Первым часовым оставили Назара Цыпкина.

А Рудимчику Борис дал задание разведать, что предпринимают девчонки. Главный Связной, конечно, стал сдаваться, что получил такое задание. Я хотел посоветовать, как лучше разузнать планы врага, так он заявил:

— Ты хоть и в пятом классе, а в разведке ни разу не бывал, так что помалкивай.

— Ах ты Мышонок! — возмутился я и шлепнул его по затылку.

Он отбежал и высунул язык.

— Ну, погоди! — погрозил я кулаком и пошел домой, чтобы сразу записать все это в дневник.




Что разузнал Рудимчик


Вечером Главный Связной опять примчался ко мне и сообщил, что пришла Римма. Вожатая с завода.

— Разнаряженная. В белом платье. С серьгами в ушах. А говорит тоненьким голоском.

— А ты хотел, чтоб она басом говорила? — спросил я.

— Не в этом дело, — ответил Рудимчик.

— А в чем?

— А в том, что они поругались.

— Кто?

— Девчонки.

— С вожатой?

— Не с вожатой, а сами. Вика и Люська.

— А вожатая при чем?

— Она как раз ни при чем, — ответил Рудимчик и таким ответом окончательно вывел меня из себя.

Я побежал к Назару Цыпкину — узнавать подробности.

Но зря я сердился на Рудимчика. Он передал все точно. Девчонки действительно поссорились, а вожатая Римма, хоть и разнаряженная и с серьгами, не сумела их примирить и вообще оказалась совсем ни при чем, потому что не знала, как поступить с гаражом.

Вика требовала немедленно «изгнать хулиганов», то есть нас. А Люська ей возражала. Она говорила, что если изгнать «захватчиков» — то есть нас! — то мы будем мстить и никакой общей пионерской работы на улице не получится. Римма не знала, чью сторону принять, кого слушать, и растерянно бормотала: «Девочки, давайте решим, девочки». А сама ничего не решала.

Обо всем этом мне рассказал Назар Цыпкин, которого я застал в холодном подполе. Сменившись с поста, Главный Пират проявлял фотопленку. Я сидел с ним, пока не замерз, а потом мы вылезли на свет, и он, высоко поднимая руки над головой, просмотрел пленку, с которой стекала на пол вода. Просмотрел и сказал:

— Как у черта в животе.

Сразу послышался голос его бабушки из соседней комнаты:

— Назик, так не говорят.

Я давно понял, почему он хорошо знает, как надо правильно говорить. Если бы и меня дома поправляли после каждого слова, я бы тоже говорил все правильно, как профессор. А Назарова бабушка почти профессор. Все время сидит за своим столом и пишет научный труд. И поправляет Назара.

Это ему даже надоедает. Вот и сейчас он увел меня подальше от бабушки, в кухню, и я тоже взглянул на фотопленку. Она была совсем черная-пречерная, как будто Назар беспрерывно щелкал в подполе или снимал одну полярную ночь, даже без северного сияния. А я знал, что он снимал нас в яркий солнечный день.

— Передержка, — объяснил он и, взяв аппарат, повел меня за собой. — Давай сниму тебя с другой экспозицией. Надо, понимаешь, разную диафрагму пробовать. Светосила ведь тоже разная…

С тех пор как ему купили аппарат, он не сделал еще ни одного путного снимка, но все специальные термины говорить научился.

Мы охотно становились сниматься, поэтому и сейчас я послушно пошел во двор и встал около кустов сирени, у забора. Назар нацелился на меня ФЭДом, а я застыл не шевелясь. Но тут по голой ноге у меня заползала муха и стало щекотно. Я все-таки, не моргая, глядел в объектив, пока не стало совсем невтерпеж. Тогда я лягнул себя другой ногой — хотел ударить по мухе. А Назар в этот миг щелкнул. И, отведя аппарат от носа, сердито закричал:

— Что ты вертишься, как на костре! Кадр испортил.

Мне сделалось обидно — как будто без меня он этих кадров не портил. Но я не стал спорить и сказал, залезая поглубже в сиреневые кусты, где не летают мухи:

— Давай еще! — Только тут ветер качнул одну из веток, и она хлестнула по моему лицу. А он опять щелкнул. — Это же ветер! — сразу завопил я, боясь, что он рассердится, но он махнул рукой:

— Ладно, ходи без рожи, с одним туловищем.

— Неизвестно еще, будет ли и туловище, — съязвил я.

— Много ты понимаешь, — огрызнулся он и умолк: за кустами сирени, за забором, послышались девчоночьи голоса.

Назаров двор находится рядом с жигаловским, с Викиным. Так вот из Викиного дома вышли девчонки, и с ними тетя Варя, и какой-то черноволосый парень в очках, и еще одна девчонка в белом платье, с серьгами в ушах. Мы с Назаром сразу догадались, что эта с серьгами и есть вожатая Римма. Только плохо ее разглядели, потому что она повернулась к нам спиной, когда они все медленно пошли от крыльца.

Но то, что мы услышали и увидели, нас просто поразило.

— Не теряйте больше времени, — сказала тетя Варя. — Поскорее открывайте свой пост.

— Теперь откроем, — уверенно ответила Вика.

А Люська забежала вперед, загородила дорогу и громко сказала:

— Но это неправильно — выгонять ребят!

— Делайте, как лучше, — сказала тетя Варя. — Лишь бы был пост.

И, проводив всех за калитку, пошла назад к дому.

Мы с Назаром бросились со двора, чтобы узнать, о чем еще будут говорить девчонки и вожатая.

Люська и Маша-Рева шли по тротуару, а за ними — рядом с Риммой — шла Вика и сердито выговаривала Люське:

— Что ты хочешь, чего добиваешься?

Черноволосый очкарик в широченных брюках шел сзади.

Люська опять встала всем поперек дороги.

— Ну, давайте хоть поговорим с ребятами, давайте!

Вика-Жига засмеялась:

— Не хватало еще кланяться! Да мы действуем совершенно законно — с ключом. И у нас есть вожатая. А я начальник штаба. Вот сейчас же и пойдем. А если ты не хочешь, обойдемся без тебя.

— Вот-вот, — сказала Люська. — Это ты хочешь все делать без всех. Только зачем нужен пост, в котором никого не будет?

Вожатая прикрикнула:

— Перестаньте, в конце концов! Никак не думала, что вы такие недружные. — Она повернулась к Люське. — Не разводи смуту. Поспорила — и хватит. Мы не должны зависеть от неорганизованной массы уличных мальчишек. — Она первая двинулась по тротуару дальше, и все пошли за ней. Все, кроме Люськи.

— Ты что же? — удивилась Маша-Рева.

И тогда опять все остановились, глядя на Люську, а она не ответила и медленно пошла совсем в другую сторону.

Вот это да! Вот это нас с Назаром и поразило больше всего. Сама затеяла историю с ключом, сама раздобыла ключ, а теперь?

— Ну, что ж, — сказала Римма, кладя руку на Викино плечо. — Пошли.

Только в этот момент заговорил черноволосый парень в широченных брюках.

— Подожди, Римма, — сказал он. — Тут что-то не так. — Он замялся, посмотрел на девочек. — Поговорим наедине?

Вика и Маша побежали вперед, а парень взял Римму под руку и повел по улице.

Больше мы с Назаром не могли ничего услышать. И сразу выскочили из калитки, чтоб поскорее рассказать Борису, какие у девчонок пошли разногласия и распри. Пробегая мимо двора Черданихи, я свистнул, по никто не отозвался. Тогда мы помчались к гаражу. И едва обогнули палисадник с густыми деревьями перед домом пенсионера Демьяныча, как увидели… Люську. Она стояла около гаража и кого-то ждала. Увидев нас, она обрадовалась.

— Ой, мальчики, вы не знаете, где Борис?

— А зачем он тебе? — подозрительно покосился Назар.

— Ну, надо. Дома у них никого нет. Я стучала. И здесь нет. Тоже стучу, стучу.

— Стучу, стучала, — передразнил я. — Не стучать надо, а вот так! — Заложив пальцы в рот, я изо всей силы засвистел над ее ухом — она даже отшатнулась, зажав уши ладонями.

Из гаража донесся такой же свист — только тихий. Я с видом победителя посмотрел на Люську. Дверь гаража приоткрылась, и, щурясь на свету, высунулся Борис, хмурый, в незастегнутой грязной рубахе, выпущенной из брюк. В руках он держал длинную веревку.

А из-за его спины выглянул Главный Адмирал — овраженский Гошка, тоже с веревкой.

— Вам чего? — спросил Борис не очень вежливым тоном. Мы с Назаром кивнули на Люську: дескать, к тебе. — Чего еще? — не двинувшись с места, обратился он к ней.

Люська торопливо начала:

— Вот что, Боря. И вы, мальчики, тоже. Давайте будем вместе. Гараж все равно у вас отберут. Так лучше вместе пост делать.

— А это видела? — И Борис показал фигу.

Люська вспыхнула:

— Вот как! Я к вам по-человечески…

— Ты по-человечески? — переспросил Борис. — Да если хочешь знать — от тебя все и пошло. Если б не ты, до сих пор жили бы мы спокойно. Ты взбаламутила. А теперь с предложениями? Короче — отваливай! — заключил он и, пригласив нас в гараж, закрыл дверь. — Отваливай, покуда не попало.

Я увидел сквозь щель, как Люська постояла немного, потом повернулась и пошла. Плечи худенькие. И шея тоненькая. Даже жалко.

И тут неожиданно взорвался Адмирал, мой овраженский тезка. Он с размаху шмякнул о землю связкой веревок и подскочил к Борису:

— Майна-вира, Генерал! Зачем обидел Люську?

— Гляди-кась, — удивился Борис. — С тобой что?

— А то самое! Она и вправду по-человечески, а ты…

— Может, раскланяться перед ней? — насмешливо спросил Назар.

А Борис, ни слова не говоря, размахнулся и огрел Адмирала по спине веревкой, которую не выпускал из рук. Тот отскочил и взвизгнул.

— Еще продраю, — пообещал Борис. — И яхту парусную, корвет твой с мотором, делать с тобой не желаю.

— Так и я с тобой не желаю! Штурман нашелся! — Адмирал швырнул веревки.

С пола поднялась пыль. Борис поймал Адмирала за руку и дал пинка под зад. Гошка отлетел в угол. Дело принимало крутой поворот. Я решил заступиться за тезку.

— Будет тебе, — встал я на пути Бориса.

— Уйди! — прохрипел он, глядя исподлобья.

Назар тоже заволновался:

— Хватит, Борька, хватит.

Так мы стояли, сгрудившись в полутьме, и смотрели друг на друга, еле переводя дыхание, вместо того чтобы смеяться над девчонками, которые перессорились из-за гаража.

Но, должно быть, в этот вечер всех покусала какая-то зловредная муха, потому что не успели мы опомниться, как примчался Рудимчик и сообщил, что сейчас у бревен вдрызг разругались Римма и черноволосый очкастый парень. Рудимчик все слышал собственными ушами.

Он заранее спрятался за бревнами. Конечно, он не знал, что там остановятся вожатая и ее знакомый. Он залез туда на всякий случай, потому что у бревен всегда кто-нибудь останавливается, садится и разговаривает. И у Рудимчика давно устроен здесь главный наблюдательный пункт. Он даже сделал себе подстилку из веток и травы, чтобы удобнее было караулить, а то иногда приходится долго ждать.

Сейчас он ждал недолго: только притаился, как подошли Римма и парень. Римма говорила громко и сердито, а ее знакомый — тихо.

— Дура я, дура, — говорила Римма. — Согласилась стать вожатой. Ты мне как тогда говорил?

— Говорил, что справишься. И сейчас говорю это же.

— Ничего подобного. Ты сказал мне, что с ребятами не трудно, а кому-то все равно надо, если нашему цеху поручили. И я согласилась. А сейчас? Не успели прийти сюда — и уже с критикой? Контролировать явился?

— Что ты, Риммочка. Совсем не поэтому. Ты же знаешь…

— Тогда вот что, Тимочка! Молчи и не вмешивайся или уходи. А я буду сама, как знаю. Или, по-твоему, из-за каких-то мальчишек отказаться от гаража?

— Но ты поступаешь неправильно.

— Ах, неправильно! Ну, так до свидания.

— Римма! — кинулся он за ней, но она не оглянулась.

Так они и ушли.

Когда Рудимчик обо всем рассказал, Борис хмуро заметил:

— Тоже из-за гаража поцапались.

— У них другое, — возразил Рудимчик.

— Что — другое?

— У них любовь.

— Какая еще любовь?

Рудимчик хихикнул:

— Обыкновенная. Ведь когда она спросила: «Контролировать меня явился?», а он ответил: «Что ты, Риммочка, совсем не поэтому», — то руку к сердцу вот так сделал.

— «К сердцу», — передразнил Назар. — Много ты в этом понимаешь!

— Не верите? Увидите! Жених и невеста.

— Ладно, — оборвал Борис. — Женихи к делу не относятся.

И задумался.

Задуматься было над чем. Положение все больше запутывалось. У девчонок полный разброд. У нас чуть не драка. У взрослых тоже ссора. И все из-за гаража. И чем кончится — неизвестно.

Так мы думали. И вдруг…




На арене появляется Демьяныч


Два дня ничего не записывал. С утра до ночи возимся с гаражом. Очистить его от разного хлама оказалось нелегко.

Сашуня, конечно, вымазался, словно трубочист. Маша-Рева занозила палец, но — удивительное дело! — не заплакала. Рудимчик притащил йод, мы вылили на ее занозу чуть не полфлакона, она только улыбалась. Овраженский Адмирал и то морщился, а она хоть бы хны! Вика Жигалова насмешливо скривила губы:

— Гляди, какая храбрая стала. Не иначе оттого, что у нее теперь два начальника.

Про начальников она сказала верно: теперь у нас их двое.

А как все вышло, сейчас опишу.

Когда мы сидели в тот вечер, переругавшись, в разных углах гаража, раздался громкий стук в дверь. Мы выглянули и увидели: стоит около гаража вожатая Римма с черноволосым парнем. Лоб у парня огромный, В подбородок острый, настоящий треугольник получается. И нос острый торчит. В общем, немного смешной парень. Да еще моргает сквозь очки близоруко. А сбоку от него девчонки — Вика с Машей-Ревой. Люськи с ними не было.

Раньше у нас никогда не случалось, чтобы к гаражу незаметно приближались посторонние. Но тут, за спорами, мы позабыли про осторожность и не выставили часовых. Да видно, уже все равно — пришло время выметаться. И мы покорно выбрались из гаража.

Черноволосый парень посмотрел на нас и улыбнулся:

— Здравствуйте, хлопцы.

Ему весело! А мы нестройно ответили: «Здравствуйте».

Он продолжал:

— Будем знакомы. Меня зовут Тимой. Это, значит, ты оккупировали наше помещение? — Мы переглянулись. Еще вопрос, чье это помещение. Но спорить было бесполезно. А он все улыбался. — Вот что, ребята. Здесь будет пионерский штаб. И есть у меня к вам деловое предложение: давайте устраивать его вместе.

Мы опять переглянулись и посмотрели на Бориса. Тима предлагает то же самое, что и Люська. Борис буркнул:

— Стройте, нам-то что.

— Слыхали, слыхали? — сразу затараторила Вика и с победным видом повернулась к Тиме. — Я что говорила?

И Римма повернулась к нему с победным видом:

— Убедился?

Он ткнул себя пальцем в переносицу — в очки, заморгал и сказал:

— Погодите. — И спросил у Бориса. — Отказываетесь, что ли?

Борис уставился в землю и не ответил. Из-за его спины вынырнул Рудимчик.

— А Совет Командиров куда? — спросил он.

— Смешной вопрос! — передернула плечами Римма. — В пионерской работе нет Советов Командиров. А вы как пионеры войдете в сводный отряд нашего уличного поста.

— Ну, так мы не будем с вами! — закричал тут я, потому что очень обидным показалось распускать Боевой Совет Овраженских Командиров.

— А ты вообще помалкивай! — тряхнув кудрями, сказала Вика. — Ты вообще с соседней улицы и к нашему посту отношения не имеешь!

— Ну и не надо, — ответил я. — А вот к Совету Командиров я имею отношение.

— Правильно! — поддержали меня ребята. — И если кто против Совета Командиров, то нам и говорить нечего.

— Вы подумайте! — всплеснула руками Вика. — Они еще торгуются. Их привлекают, вместо того чтобы просто выгнать как незаконных, а они…

— Да занимай, занимай свое помещение, — сказал Борис. — А распускать Боевой Совет Командиров мы не будем.

— Правильно! — опять закричали мы, поддерживая своего Главнокомандующего и, верные ему до конца, пошли следом за ним в гараж, чтобы забрать наше имущество.

Борис стал шарить под ящиками в углу. Я подумал, что он полез за своим пистолетом, — был у него такой красивый, с резинкой. Но Борис вынул тетрадки и чернильницу. Я понял, что он, оставаясь один, что-то писал. Может, тоже дневник?

— Это у тебя что? — спросил я.

— Трамвай с прицепом, — сердито ответил он и, засовывая тетрадки в карман брюк, добавил: — Знамя бери.

Так и закончилась бы ничем Тимина попытка мирно договориться с нами насчет поста, но в тот момент, когда мы покидали гараж, над забором показалась седая голова усатого пенсионера Демьяныча.

— Стойте! — прогремел его бас.

Мы, конечно, остановились. Он спешил к нам. А за ним, сверкая серыми глазищами, еле поспевала… Люська Кольцова.




Мы тоже законные!


Тяжело отдуваясь, Демьяныч подошел и сказал:

— Почему уходите?

Ему ответила Вика:

— Мы выгоняем их! Они незаконно захватили гараж.

— Как незаконно? — опять забасил Демьяныч. — Я же разрешил.

От удивления не только у Вики, но у всех нас еще шире открылись рты. А Люська, стоя в сторонке, улыбалась.

Демьяныч, довольный тем, что всех ошарашил, похлопал ладошкой по карманам брюк и, спокойно поглядывая на Тиму и Римму, вытащил железную баночку с табаком.

— Такое, значит, дело, — сказал он, засовывая в трубку табак. — Все здесь законные, и выгонять никого нельзя.

— Но к-к-как же? — начала даже заикаться Вика. — Вы нам ключ отдали, а они не спрашивались.

— А я знал, что они здесь обосновались, — ответил Демьяныч. — И думал — вы вместе.

— К-к-как же вместе? — продолжала Вика. — У нас пионерский пост, а у них какие-то командиры.

— Вот-вот! — Демьяныч попыхтел трубкой. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину. — Именно командиры! И потому вам надлежит разговаривать на равных.

Тима сразу согласился с Демьянычем:

— Ну, если у них одинаковые права, это все меняет. Тогда самое верное, по-моему, сделать так. Немедленно заключить договор.

— О дружбе и ненападении, — сообразил Рудимчик.

— О дружбе и взаимопомощи, — поправил Тима. И вытащил записную книжку. — Карандаш у кого-нибудь есть?

— Постойте, — заволновалась Вика. — Что же это получается? Какой договор? С кем? Да видано ли, — обратилась она к Римме, — чтоб пионерский штаб заключал какие-то договоры с уличными мальчишками?

— Да, товарищи, погодите, — тоже начала говорить Римма. — Пионерское движение…

— Риммочка, — прервал ее Тима, а Тиму прервал Демьяныч.

— Не волнуйтесь, — сказал он, выставляя перед собой широкую ладонь, как щит. — Это на первом этапе. Для сближения интересов. Конструктивное предложение, как на ассамблее.

— А кто будет начальник? — спросила Вика.

Ее больше всего интересовало именно это.

Рудимчик гордо предложил:

— Конечно, Главнокомандующий Генерал!

— А я? — заволновалась Вика. — Я, по-вашему, никто?

— Давайте так, — сказал Тима. — Раз договор на равных началах, то пусть и начальство будет общее. Вы — оба. Ты, Вика, и он — Генерал.

— Правильно, коллегиальность! — закричал Назар Цыпкин и стал уговаривать нахмуренного Бориса.

А я подумал: если Боевой Совет Командиров сохранится и Борис останется нашим общим Генералом, то почему бы и не согласиться на договор с девчонками?

Рудимчик с Гошкой выволокли из гаража чурбаки, взрослые уселись на них, мы окружили взрослых и начали составлять договор о дружбе, ненападении и взаимопомощи и общих совместных действиях на территории Овраженской улицы и за ее пределами.

Когда Вика уселась прямо на траву перед чурбаком, на котором лежали листки договора, и уже взяла в руки карандаш, чтобы поставить свою подпись, Рудимчик закричал:

— Кровью надо! Чтобы по всем правилам.

— Глупости, — ответила Римма, а Тима сказал:

— Можно и кровью. — И протянул Рудимчику руку. — Давай.

— Чего давать? — не понял Главный Связной.

— Кровь давай. Проткнем тебе палец и подпишем.

Рудимчик попятился:

— Ишь ты! Я не начальник и не Генерал. У них своя кровь имеется.

Все засмеялись. И договор был подписан простым карандашом. От этого он, конечно, не стал хуже и, вручая его Вике и Борису, пряча третий экземпляр себе в карман, Демьяныч удовлетворенно отметил:

— Ну, вот — мир теперь обеспечен.

И пошел с Тимой, что-то ему говоря, потрепав мимоходом Люську по волосам. Она мотнула головой, разулыбавшись. И тут меня осенило — да ведь это она все подстроила! Сходила к Демьянычу, привела…

Должно быть, не только я об этом подумал. Вика зашептала Люсе: «Добилась своего, да?»

А ребята уже вошли в гараж. И мы начали разбирать доски в углу, вытаскивать все наружу.

Рядом со мной оказался овраженский тезка.

— Здорово, — сказал он. — Вовремя на нашей арене появился Демьяныч.

Назар сразу пристал к нему:

— А знаешь, откуда слово «арена» происходит?

Хоть и мне тоже было интересно узнать, откуда происходит слово «арена», я не стал слушать Назара, а поскорее поволок доску, чтобы встать поближе к Люське Кольцовой.

Она как раз несла грязный, чем-то до отказа напичканный мешок. За него неудобно было взяться, и Люська пыхтела и вертелась вокруг него, как муравей вокруг фасолины. Волосы у нее растрепались, на голые руки налипла серая пыль. Я бросил свою доску, подошел к Люське и двинул ее плечом.

— Мало каши ела? С такой ерундой справиться не можешь? — И храбро взялся за мешок, но он выскальзывал из моих рук.

Люська спросила:

— А ты много каши съел?

Я хотел плюнуть и уйти, но взглянул в Люськины глаза и… остался на месте. Еще никогда я не видел их так близко. Они у нее не просто серые, а словно еще и голубые. Или зеленые. И в глубине — черные фонарики. Это было очень красиво, и я стоял как столб и глядел на Люську, будто увидел ее в первый раз. А она засмеялась и сказала:

— Давай вместе. — И подхватила мешок с другого конца.

Мы поволокли его. Я тоже засмеялся, сам не знаю почему. А когда свалили мешок за гаражом на траву, я снова взглянул на Люську и сказал:

— Ловко ты Демьяныча привела. Она опять засмеялась и кивнула.

Потом мы вынесли с ней большую доску. Я смотрел, как она держит шершавую доску своими тонкими загорелыми руками, как тащит ее, прикусив губу, откидывая со лба спадающие волосы. Вокруг суетились мальчишки и девчонки. А я все смотрел на Люсю. Вроде слабенькая, а на самом деле такая настойчивая. Я знал теперь, что она добьется всего, чего только захочет! Такой у нее, должно быть, характер.

И мне почему-то было очень хорошо носить с ней доски и всякое другое барахло из гаража.

Я прибежал сейчас домой и спешу поскорее записать, пока мама готовит обед. А как поем, помчусь к нашему гаражу, чтобы работать там с овраженцами.

И с Люсей тоже!




Гараж оборудуется!!!


Прошло еще три дня. Мама недовольна. Дед злится — некому задавать вопросы. А я с утра убегаю. И — до ночи. В гараже дел по горло. Писать совсем некогда!!!




Великое событие


Сегодня, двадцать девятого июня, в четырнадцать часов тридцать минут по московскому времени в жизни Овраженской улицы произошло великое событие: родился БУПШ.

До четырнадцати часов тридцати минут никто на свете не знал, что такое БУПШ.

Но пришел Тима со своим рыжим другом Серегой…

Тима не был у нас с того самого дня, когда мы подписали договор с девчонками. Каждый день приходила одна Римма. С ней мы и оборудовали гараж под пионерский пост. Работали до упаду — чистили, скребли, строгали, прибивали полочки, даже прорезали окно: Демьяныч разрешил.

Борькин трон — красное кресло — и то починили. Теперь сидеть на нем можно безбоязненно — пружины не пуляют вверх, как ракеты.

Помогала нам и Викина мать, тетя Варя. Она приехала на полуторке, привезла доски для пола и две тяжелые банки с коричневой и голубой краской, а потом проверяла, как мы красим.

И вот стоит гараж, словно нарисованный на картиночке, с застекленным окном, со штилем у входа — на этом шпиле будет висеть красный флаг. А пол блестит покрашенный, и ворота тоже. Мы еще внутрь не входим. Караулим, когда высохнет.

Когда появились Тима и Серега, мы тоже сидели около гаража. Сидели и ждали Бориса.

Дело в том, что Римма сказала:

— Теперь будем составлять план. Место подготовлено, пора развертывать основную работу.

Вика-Жига поддакнула:

— Да, да. Сделаем календарный план на все каникулы. И распределим обязанности. А план вывесим на видном месте. План нужно строго соблюдать. Что наметим, то и должны выполнить.

Она говорила так, будто все на свете знала. А Римма с ней соглашалась. Я сразу заметил, что, когда речь заходит о пионерских делах, вожатая во всем слушается Жигалову. Вика-Жига указывает важным тоном. Ну а мы молчим — у нас никто ничего не спрашивает.

Сейчас Вика вдруг заявила:

— План подпишу я как начальник штаба.

Но тут мы, все мальчишки, кроме Назара Цыпкина, закричали:

— А почему только ты? А Борис? Он тоже должен подписать.

— Бориса же нет, — ответила Вика.

Его и вправду в тот момент с нами не было. Как раз все отстающие писали в школе последний диктант, по которому выяснится, кто перейдет в следующий класс, а кто окончательно останется на второй год. Вот и Борис писал, диктант. Но скоро должен был прийти. Поэтому мы закричали еще сильнее:

— Будет Борис! Подождем. Вожатая согласилась:

— Ладно, подождем.

Мы расселись около гаража на чурбаках и стали разговаривать.

В это время как раз пришли Тима и Серега.

Серегу никто из нас еще не видел. Он оказался, как Сашуня, толстый, только не белобрысый, а очень рыжий, ну просто огненный. Длинные волосы на голове у него колыхались, как пламя у костра. А сам Серега какой-то чудной — ленивый не ленивый, но очень медлительный — шел вразвалочку и молча улыбался. В руках у него — вернее, под мышкой — был футбольный мяч. И Тима объяснил, что его друг пришел тренировать нас.

Мы, конечно, закричали «ура!» и потянулись за мячом, готовые бежать наперегонки, но Тима остановил нас, ткнув себя в переносицу, в очки:

— Посмотрим сначала, что вы тут настроили. — Он потрогал у входа краску на полу, подергал за раму и похвалил: — Молодцы. — Потом спросил, снимая очки: — Ну, а что дальше делать намерены? — Он спросил у всех, но посмотрел с улыбкой на Римму.

И она тоже улыбнулась:

— Дальше, товарищ комсорг, пост начнет действовать. Вот наметим план. Календарный. На все каникулы. И распределим обязанности. И вывесим его на видном месте…

Я невольно переглянулся с овраженским тезкой: вожатая точка в точку повторяла Викины слова.

Тима засмеялся. Я подумал, что он тоже заметил, как Римма повторяет чужие слова. Но он сказал:

— Ну, это длинная история — такое планирование. А если проще? Болельщики — на трибуну! Игроки — за мной.

Он сунул очки Римме и вышиб у Сереги футбольный мяч. И погнал его ногами по травянистому пустырю, на котором мы всегда устраиваем состязания. Мы, конечно, со свистом и гиканьем бросились вслед.

— Даешь! — заорал Серега во всю глотку и тоже помчался по полю. Ему наперерез бросились Сашуня и Назар Цыпкин, но где там! Рыжего толстяка было не узнать! Он словно преобразился. От его недавней медлительности не осталось и следа. Он летал, неуловимый и красный, как настоящий огонь. Заражая своей стремительностью и словно поддразнивая нас, он водил мяч перед самым носом так, что мы тут же разохотились во что бы то ни стало его победить. И окружили всей ватагой.

Но ему стал помогать Тима. И вскоре получилось так, что все мальчишки оказались против них двоих. Мы носились по пустырю из конца в конец, старались отнять мяч у взрослых. Крик над улицей стоял невообразимый.

Пыль клубилась. Мы бегали как ошалелые, не видя ничего, кроме летящей под ногами земли, верткого мяча и мелькающих сандалий и тапочек.

И мы не смогли осилить Тиму с Серегой. Они показали высший класс, не выпустив мяча до самого свистка судьи. А роль судьи взял на себя самовольно Рудимчик. Он устал бегать, остановился посередине поля и, засунув дна пальца в рот, объявил: «Конец!» Тима и Серега, тоже уставшие, сказали: «Пока хватит». И мы все, тяжело дыша, обливаясь потом, лохматые и грязные, вернулись к гаражу, около которого молчаливо сидели девочки и Римма.

— Ну, как? — вытирая лицо платком, весело спросил Тима у вожатой. Она только передернула плечами и отвернулась. — А по-моему, хорошо, — продолжал Тима. — Можно считать, что пост уже приступил к работе.

Римма усмехнулась и взглянула на Тиму, как на дошкольника:

— По-твоему, гонять футбол — это работа?

Он смутился.

— Ну, отдых. А без отдыха тоже нельзя.

— Отдыхать таким образом они давно научились без всякого поста! — отрезала Римма, кивая в нашу сторону. — И незачем городить огород, если думать только об одних развлечениях. Пионерский штаб создается для общественно полезных дел.

Это была, конечно, правда, только высказала ее Римма скучным тоном. Тима не стал с ней спорить, а сел на чурбак, махнув нам рукой:

— Ладно, братва, рассаживайтесь.

Мы поняли, что сейчас начнем составлять план, так и не дождавшись Бориса. Не знаю, кто как, а я даже с нетерпением ждал, какой у нас будет план.

— Пионерская работа летом, — сказала Римма, вставая перед нами, — подчинена большой общественно важной задаче. Исходя из этой задачи, начальник штаба Вика Жигалова проинформирует вас.

Я заметил, что многие выступающие говорят не своим голосом. В жизни произносят слова тихо, а как начнут выступать, визжат, словно боятся, что никто не услышит. И у Вики голос всегда делается таким звонким, будто она стоит на другом берегу реки, хотя находится тут же, перед самым твоим носом.

— Мы должны, — заверещала она, — развернуть пионерскую работу на улице. Наша улица на сегодняшний день — это наша площадка действия. И мы обязаны развернуть на этой площадке действия…

Еще я заметил, что многие выступающие любят говорить красивыми словами: «Мы должны», «Мы обязаны». Вот и Римма с Викой устроили собрание с такими речами. И стали уговаривать нас, чтоб мы помогали малышам и собирали металлический лом.

— Это очень важное государственное дело, — во весь голос агитировала Вика. — Каждый килограмм железа идет в переплавку. Я читала в газете: ребята в одном городе собрали целую тонну. А мы можем и десять. И про нас тоже напишут в газете.

Она говорила долго. А мне стало скучно, и я зевнул. Рудимчик нашел прутик и пощекотал за ухом у Маши. Она сердито отмахнулась. Сашуня увидел это и хихикнул. А овраженский Гошка с тоской поглядывал на футбольный мяч, лежащий в руках красноголового Сереги.

Словом, сидели мы, скучая, как иногда сидим на сборах в классе, когда каждый за своей партой думает о своем, а около учительского столика стоит докладчик.

Только мне стало не просто скучно, а очень обидно. Все-таки мечтали о штабе, о чем-то интересном, а нам опять что предлагают? Металлолом собираем каждый год, начиная с первого класса. Малышам тоже сто раз помогали. Да и все, к чему призывала сейчас Вика, было нам известно. И я подумал, что если только такие будут в нашем летнем штабе дела, то пусть гараж хоть во сто раз красивее и наряднее будет, а мне его не надо.

И никакого штаба не надо! И зря мы впутались в это дело, только угробили без толку Совет Командиров. Уж лучше убежать с Назаром на берег Ерестнихи, ловить красноперых окуней или залезть в подпол и проявлять фотопленку, пускай даже черную, передержанную. Я подмигнул Назару: смоемся?

Но Вика кончила речь, и вожатая обратилась к нам:

— Теперь высказывайтесь. У кого какое мнение? — Все молчали. — Высказывайтесь, что же вы! — повторила вожатая. Но опять никто ничего не сказал, и Римма рассердилась — как девочка, будто ее Дернули за косички. — Вот вы какие пассивные! Ничто нас не интересует. Поработай с такими! — повернулась она к Тиме с Серегой, ища у них сочувствия. Но они тоже молчали. — Что ж, — сказала Римма. — Тогда будем считать, что план принят единогласно.

И тут вскочила Люся Кольцова.

— Нет! — крикнула она. — Я так не хочу.

— Что не хочешь? — нахмурилась Римма.

— Не хочу такой план.

— А какой тебе еще нужен? — спросила Вика. — Много ты понимаешь!

Люся ответила:

— А если не понимаю, зачем спрашиваете про мое мнение?

— Не дерзи, Кольцова! — сказала Римма.

— Я правду говорю. Зачем обсуждать, если не хотите слушать? Для видимости?

Я глядел на Люську, и меня распирала гордость! Вот режет так режет. И главное — она говорила то, что мог сказать каждый из нас. Но мы промолчали. А она молчать не захотела.

Мне тоже не захотелось больше молчать, и я закричал:

— Правильно говорит Кольцова, правильно!

— Что ты предлагаешь? — спросила Римма у Люси, не обращая внимания на мои вопли.

— Не знаю, — ответила Люся.

— Вот видишь — не знаешь, — упрекнула вожатая. — А пока мы будем ломать голову, лето кончится. К тому же все до нас давно продумано. Все уличные посты занимаются именно этими делами. Вика, подтверди.

— Да о чем разговор! — воскликнула Вика. — Кольцова вечно спорит.

Наверное, так, сообща, вожатая с Жигаловой и заклевали бы Люську. Но, к нашему счастью, не зря сидели здесь Тима и Серега. Серега вдруг встал с места и поднял одну руку — другой он прижимал к животу футбольный мяч.

— А ну-ка, скажите: кто вы такие? — Мы весело переглянулись, думая, что он шутит, но он снова спросил: — Вы уличный штаб, так?

— Так! — дружно гаркнули мы в ответ.

— Значит, вас должно касаться все что делается на вашей улице, поняли? Деревьев мало… Почему? Малыши безнадзорные? Позаботиться! Самим скучно? Даешь развлечение! Спортплощадки нет? Устроим! Вы хозяева! Поняли?

— Поняли! — крикнули мы громче прежнего.

— Вот вам и план, — закончил Серега. — А что в первую очередь — решайте сами. Главное — цель не теряйте: по-хозяйски гнать со своей улицы все дурное, чтобы была она чистая, красивая.

— Людям для жизни удобная, — добавил Тима.

— Вот-вот, — подхватил Серега. — Потому что вы не маленькие уже и не просто в игрушечки играть собрались, а настоящий боевой штаб создали.

— Да у нас и не поймешь, как называется, — пожаловался Гошка-Адмирал. — Был Боевой Совет Командиров, а теперь то штаб, то пост.

— А слова «боевой» даже в названии нет, — сказал я. — Просто пионерский уличный пост.

Рудимчик хихикнул:

— Сокращенно: ПУП!

— А давайте назовем БУШ, — предложил Назар Цыпкин. — Боевой уличный штаб.

Вика скривила губы:

— Еще лучше. Теперь, значит, в названии слова «пионерский» не будет?

— Ну, тогда БУПШ, — охотно исправил Назар. — Боевой уличный пионерский штаб.

БУПШ! Мы начали наперебой повторять это новое, только сейчас родившееся словечко. И чем дольше повторяли, прислушиваясь, как звучит, тем больше оно нам нравилось. Было в нем что-то солидное, серьезное и в то же время необычное, таинственное.

БУПШ! Мы еще не знали, какими делами он себя прославит, но уже верили, что они будут замечательные. И нам захотелось немедленно начать действовать!

Мы с Гошкой тут же отыскали фанерную дощечку. Рудимчик притащил оставшуюся в банке голубую краску. Назар Цыпкин вооружился кисточкой. И через минуту была готова большая красивая вывеска. Сашуня и я вскарабкались на крышу гаража. И под общие выкрики — каждому не терпелось дать указание! — приколотили дощечку. Далеко виднелись свеженькие голубые буквы: «БУПШ».

Необычная картина! Футбольный мяч лежал сиротливо на траве около Серегиных ног. И никто не хватал его, не пинал, а все слушали Серегу. Он предложил выделить разведчиков, чтобы они высматривали, какие дела ждут нас в первую очередь.

А Тима и Римма стояли рядом и улыбались. Потом Тима сказал:

— Видишь, Римусь, как они горячо интересуются. Нужно было их только растормошить. Немного выдумки, не по стандарту. Не по написанному в инструкциях.

Римма нахмурилась. Я подумал: сейчас рассердится. Но она ответила:

— Я и сама видела, что зашла в тупик. А как выйти из него, не знала.

Я понял, что Римма у нас тоже, в общем, ничего… И очень здорово получилось, что на заводе с ней вместе работают Тима и Серега. Ведь и они вроде наши вожатые. Вот бы всегда так: не один вожатый, а сразу несколько.

А. Тима засмеялся, взял Риммину руку и прикрыл своей ладошкой:

— Ничего, Римусь, теперь и у тебя пойдет.

Она тоже засмеялась, а руку не выдернула.

Тут я услышал, как ребята около Сереги выкрикивают мое имя:

— Гошку с соседней улицы! Гошку Зайцева.

Оказалось, они уже выбирали разведчиков и наметили в оперативную группу троих: Люсю Кольцову, меня и Рудимчика — раз он был у нас в Совете Командиров Главным Связным и проявил такие большие разведывательные способности. Начальником разведгруппы сделали меня. Правда, Вика возражала: он, то есть я, дескать, не овраженский. Но Серега сказал: неважно, где человек живет, важно, как он будет работать.

— Будешь работать? — спросил он, обращаясь ко мне. Но не успел я ответить, как он, взглянув на часы, схватил себя за рыжие волосы и заскакал на месте. — Ой, ой, опоздали! — И бросился к Тиме с Риммой. — Поезд-то в пятнадцать ноль-ноль.

— Еще без двадцати три, — сказал Тима. — Успеем.

— Пошли, пошли, — заторопился Серега. — А ты, Римма?

— Как же! И я с вами. Понимаете, ребята, — объяснила она, — к нам на завод едет делегация из другого города, и мы встречаем ее на вокзале. К вам я приду завтра. До свидания.

Она быстро ушла.

Футбольный мяч Серега оставил нам на хранение. Только никто и сейчас не побежал с ним, а все стояли около гаража и смотрели, как уходят взрослые.

Потом Маша-Рева задумчиво сказала:

— Без двадцати три. Значит, ровно полтретьего.

— Что — полтретьего? — не поняли мы ее.

Она ответила:

— Родился наш БУПШ. В два часа тридцать минут.

— Подумаешь, какая точность! — засмеялся овраженский Гошка, но больше никто не засмеялся, а все молча посмотрели на вывеску с голубыми буквами.

Я задел локтем стоящую рядом Люську и хотел сказать ей, что пора нашей оперативной группе начать разведывать. Но она, опередив меня, встревожено проговорила:

— Послушай, уже три, а Бориса нет. Где же он?

Увлеченные БУПШем, мы действительно забыли о Борисе. Это особенно не делало чести Главным Командирам — ни разу не вспомнить о своем Генерале. Но сейчас мне почему-то показалось обидным, что Люся заговорила о нем.

— Найдется твой Борис! — сказал я.

И в этот момент увидел Бориса. Засунув руки в карманы, как всегда растрепанный, он медленно подходил к нам.




«А я и сам не хочу!»


Первым бросился ему навстречу Рудимчик.

— Ура! — закричал он. — Смотри, Борька! — Он показал рукой на вывеску и принялся объяснять, что она означает.

Но Борис без всякого интереса взглянул на голубые буквы и, садясь на чурбак, процедил, словно сплюнул:

— Не пыли!

Рудимчик умолк, а овраженский Гошка спросил: — Как у тебя?

— Шик! — ответил Борис и теперь уже сплюнул по-настоящему и, вытянув ноги, привалился спиной к забору. Пухлые губы его крепче сжались, густой чуб закрыл один глаз.

— Написал контрольную? — уточнил Назар Цыпкин.

Борис так же мимолетно, как на вывеску, взглянул на Цыпкина и ничего не ответил. И мы поняли, что дела у Бориса никакой не «шик», а «пшик».

— Ладно, — сказал он, вдруг поднимаясь, и направился к гаражу. — Не высох пол-то?

А мы как стояли вокруг чурбака, на котором он сидел, так и не сдвинулись с места. Трудно было представить, что Борис останется в пятом классе на третий год. Не знаю, как бы вел себя в его положении я. Наверное, совсем не пришел бы к ребятам, а шатался бы где-нибудь по улицам до поздней ночи… Хотя и Борис тоже, должно быть, где-то ходил — ведь контрольные прошли давным-давно. Но вот он явился и пробует рукой краску у входа в гараж, присев на корточки, как присаживался сегодня и Тима, щупает дверь и говорит Сашуне чересчур бодрым голосом:

— Мушкетер, ты плохо покрасил. Надо еще раз. А где часовой? — Он взял в руки палку, которая изображала у нас ружье. — Кто должен по графику?

— Я, — отозвался Назар.

— Почему не стоишь?

— Да ведь все собрались. Зачем охранять?

— А если кошка прорвется? Такой тебе трафарет намалюет. И вообще — что за разговорчики? Был приказ — и стой. Или для тебя дисциплины нету?

— Есть для него дисциплина, — вмешалась Вика. — Только он слушается меня, а я твой приказ отменила. И вот что я скажу, Черданцев! — Она встала посередине круга, словно отделив Бориса от нас, и продолжала решительно: — Хватит тебе командовать. Ну, кто ты таким? — Она прищурилась и рассмеялась. — Генерал, да? — И сразу повернулась к нам. — А где видано, чтобы пионерами руководил третьегодник? Где видано, чтоб наравне с начальником штаба был какой-то третьегодник, я вас спрашиваю?

Она нарочно высмеивала Бориса, слишком часто повторяя обидное для него слово «третьегодник». Но она говорила правду — нигде никогда третьегодники не руководили пионерами. И Борис не стал с ней спорить.

— Ладно, — сказал он так, словно это нисколько его не трогало. — Можешь командовать одна. Я и сам не хочу!

Он рубанул палкой по кусту сирени — упали на землю сбитые веточки и листья. А он размахнулся еще и швырнул палку вверх. Взмыла она выше телеграфных проводов, задела за них. Кувыркнулась в воздухе. Провода закачались, запели. А палка плюхнулась на дорогу, подняв пыль.

— Куда же ты, стой! — крикнул Назар. Но Борис уходил, не оглядываясь.

— Боря, — рванулась Люся.

Он прибавил шагу. И вот-вот скрылся бы за углом забора. Только в это время донесся голос Черданихи: «Бори-ис!»

Борис услышал ее и круто изменил направление: побежал через зеленый пустырь к обрыву — лишь помаячила голова, словно покатился вниз черный шарик. Черданиха выскочила из-за угла, пересекла пустырь и остановилась у обрыва.

— Разбойник! Не слышишь, зову? Дядя Родион требует. Ну, погоди, паршивец, погоди, вернешься. — Она погрозила кулаком и, проходя мимо, накинулась на нас. — А вы что глазеете? Выставились как на параде! Все с матерями так разговариваете? Погодите, и до вас доберусь.

Мы молчали.

А Вика подошла к бархатному креслу, которое стояло в стороне у забора, и развалилась в нем ни с того ни с сего.

— Видите, — сказала она, — какой Черданцев противный? Даже с матерью разговаривать не захотел. — Никто из нас ничего не ответил, и Вика усмехнулась. — И вправду, как на параде, выставились. Языки проглотили? А ну! — вскочила она со своего трона. — Кончилась двойная власть! Разведчики, собирайтесь на свою группу и решайте. Ты, Цыпкин, становись часовым. А ты, Вельский, — обратилась она к Сашуне, — домажь дверь.

Она с важным видом отдавала распоряжения, изображая, будто в самом деле большая начальница. Но если разобраться, то лишь повторяла приказы Бориса. И мне стало противно, что она так воображает. И наверное, не только мне одному стало так противно. Даже всегда послушный Сашуня заметил:

— Не очень-то покрикивай!

А мы втроем — оперативная группа разведчиков овраженского БУПШа — пошли по улице, не зная, где приткнуться. Везде было жарко. Пекло солнце. Люся сказала:

— Давайте ко мне.

Рудимчик удивился:

— И у тебя бабка не заругает? — Он тут же объяснил: — У меня всегда ругаются, если привожу кого. Грязь таскаем.

Люся уже открывала калитку. Мы прошли по двору, очень чисто подметенному, поднялись на желтое крыльцо и вступили в прохладную кухню с беленой печкой.

Из комнаты вышла Люсина бабушка и спросила…




Мои мысли


Я не закончил писать в прошлый раз — позвали ужинать. А сейчас опять случилось много нового.

Когда я начинал дневник, то никак не думал, что каждый день будет столько нового. Должно быть, я очень вовремя начал, потому что если сразу не записать, то потом и не вспомнишь.

Только сейчас мне хочется записать не то, что у нас было дальше, а разные свои мысли. Люся сказала, что полезно собирать даже чужие мысли, если встретишь их где-нибудь в книге. А у меня у самого бывает иногда в голове много хороших мыслей.

Все время с того дня, когда от нас ушел Борис, меня мучает совесть, хотя я ни в чем не виноват. Но мне кажется, мы все виноваты.

Так сказала и Люся. В тот день, когда я и Рудимчик попали к ней и расселись, как гости, вокруг стола с чистой скатертью, она заговорила о Борисе. Не о разведке, из-за чего мы пришли к ней, а о Борисе. И на этот раз я не злился на нее за то, что она думает о нем, потому что думал о нем сам.

Я ел конфеты из стеклянной фиолетовой вазочки. Конфеты пододвинула нам Люсина бабушка. Рудимчик сразу навалился на них, будто никогда в жизни не ел сладкого. А я съел три штуки, потом изредка поглядывал на остальные. Бабушка сказала:

— Возьми еще. — Она побыла с нами немного. — Ну, занимайтесь. — И вышла из комнаты, шурша мягкими тапочками.

Тогда я не вытерпел и взял еще одну конфету.

А около Рудимчика выросла целая гора бумажек. Это, по-моему, просто некрасиво. И чтобы около меня не было бумажек, я сунул свою в карман. Но Рудимчик заметил и пихнул под столом ногой. А я его. Потом, на улице, он мне сказал:

— Это нечестно — прятать.

Я ответил:

— А по-моему, некрасиво столько лопать, как ты.

— Лучше лопать, чем обманывать, — нашелся он.

Когда бабушка выкатилась из комнаты и мы остались одни, Люся сказала:

— А все-таки с Борисом получилось плохо.

Я кивнул, жуя конфету.

— И мы сами виноваты, — добавила Люся. — Допустили, что он ушел. А что у него с матерью? Почему он плохо учится? Почему сейчас не подготовился? Мы знаем? Ничего мы не знаем!

Она говорила «мы», но ведь ее это почти не касалось. Она приехала к нам совсем недавно. И выходило, что виноваты одни мы, все мальчишки, которые с Борисом учились, бегали, играли на улице и в гараже… Я вспомнил, как застал его в городе у такси с дядькой Родионом и как он не захотел со мной разговаривать. И еще вспомнил, как он уносил с собой из гаража в свертке тетрадки и чернильницу. Наверное, занимался.

Да, мы действительно ничего про Бориса не знали!

Но откуда нам было и знать, если он сам не говорил?

Так я старался оправдать себя и ребят, Которые бегали-играли с Борисом. Но из этого у меня тоже ничего не получилось. И мысли о Борисе все равно из головы не выходят…

Это даже удивительно и непонятно: ведь голова моя с утра до вечера занята совсем другим. У разведчиков оказалось очень много дела. Сначала мы не могли сообразить, что от нас требуется.

Я три раза прошелся по всей Овраженской из конца в конец, приглядываясь к домикам, палисадникам и воротам, но так ничего и не сообразил. Зато Рудимчик придумал чепуху. «Давайте, говорит, замостим нашу улицу».

Я поднял его на смех. Тогда он предложил еще лучше:

— Построим пожарную каланчу!

Люся сказала, что он пустой фантазер. Рудимчик обиделся и ответил:

— Ладно! Придумаю — ахнете.

Люся сказала, что надо не придумывать, а разведывать. Рудимчик еще раз сказал: «Ладно» — и побежал к бревнам. Он знал, где разведывать!

В общем, когда мы на следующий день собрались около гаража, я, как Главный Разведчик, не имел никакого понятия, о чем докладывать ребятам. Рудимчик в сторонке хитро ухмылялся, но помалкивал. Я тихонько спросил у Люси:

— О чем докладывать-то?

Она протянула мне беленькие, аккуратно нарезанные квадратиками бумажки.

— Что это? — удивился я.

— Разведывательная анкета, — сказала она. — Раздашь всем. Пусть каждый ответит на два вопроса. Что он ждет от БУПШа? И что предлагает сделать самое интересное?

Я подумал, что ребята рассердятся. Ведь они нам и поручили сообразить про самое интересное. Но Люся сказала, что раз мы ничего не сообразили, то лучше всего обратиться ко всем, а не высасывать из пальца.

Пришла Римма, и Вика объявила:

— Сейчас заслушаем нашу разведку.

Я встал и сказал, как мне советовала Люся: дел на улице очень много и оперативная группа предлагает разведывательную анкету. И раздал бумажки, которые Люся написала дома.

Я сразу увидел, как здорово она придумала: ребятам затея понравилась. Они начали спрашивать, как отвечать — письменно или сейчас? Мы с Люсей ответили, что можно — как угодно. Тогда Вика спросила, кто хочет сказать первый. И вскочил Рудимчик.

— Я предлагаю, — выпалил он, — сделать крышу!

— Что? — удивилась вожатая. — Какую крышу?

— Крышу над бревнами! — И он объяснил, что на бревнах часто сидят, а когда бывает дождь, сидеть плохо, но если сделать крышу, как на автобусных остановках, то сидеть будет удобно даже в самый сильный ливень.

Я фыркнул: снова. Рудимчик нафантазировал. Крышу изобрел! И Назар Цыпкин сказал:

— Архитектор.

Ребята засмеялись.

— А вы не смейтесь, — остановила нас Римма. — Ведь о чем Рудимчик подумал? О том, чтоб людям было удобнее. А это и есть наша цель. Помните, как Сережа говорил?

Рудимчик заулыбался и стал смотреть гордо, будто изобрел не крышу, а по крайней мере космический корабль.

А ребята один за другим начали предлагать свое. Про что только не наговорили они за какой-то миг. Про «зеленый патруль» — чтоб ходить с зелеными повязками и охранять цветы и деревья. И про рембригаду — чтоб поправлять скамейки у ворот. Маша-Рева внесла предложение — открыть детский сад. А Сашуня захотел создать свою песню, вроде овраженского гимна. «Назар, — говорит, — напишет слова, а я музыку». И он свободно может написать музыку, потому что уже третий год учится играть на пианино. Гошка Адмирал, конечно, предложил сделать испытательные маневры боевых корветов с мотором. И еще — провести футбольный матч.

Вика возразила: футбольный матч — это не работа. Но Римма сказала:

— Нужно учитывать все интересное.

Тогда Рудимчик сказал, что очень интересно переписываться с африканскими ребятами. Правда, он сам еще не переписывался, но ведь можно?

— Опишем, как живем у себя и какая у нас улица, — добавил он.

— А какая у нас улица? — спросила Римма. — Ты знаешь? Почему, например, она так называется? И чем знаменита?

Рудимчик этого не знал. Да и никто не знал. Люся сказала:

— А давайте изучим все про нашу улицу: когда она построена, какие на ней исторические места и кто живет.

Гошка Адмирал заспорил:

— Нет на ней никаких исторических мест. И называется она по оврагу. Вот если бы у моря жили и моряков встретить!

— А может, есть моряки? — сказала Вика. — Ты ведь ни у кого не спрашивал.

— Да, да, надо узнать и сделать летопись, — добавила Маша.

— Фотолетопись, — уточнил Назар Цыпкин, постукивая по аппарату ладошкой.

Я еле успевал записывать.

Мы с Люсей отдали вожатой листок, на котором записали все, о чем говорили ребята, и подумали: «Ну, на этом наша разведывательная работа закончена». Но это было не так. Наоборот, она только еще начиналась. Вот, например, создадим рембригаду. А что она будет делать? Где, какой ремонт нужен? Об этом должна сообщать штабу оперативная разведка.

И я сразу побежал пересчитывать неисправные скамейки. А когда вернулся после обеда, то просто ахнул. Маша-Рева, сидя на чурбаке, читала малышам книжку с цветными картинками. Вокруг Вики вертелись дружки Рудимчика — они тоже хотели участвовать в БУПШе. Вика определила их в «зеленый патруль» и теперь каждому прикрепляла на рукав зеленую повязку.

Овраженский Гошка, зажав под мышкой мяч, носился по пустырю, расставлял футболистов для тренировки. Было создано три команды: «Варяг», «Волна» и «Акула». Названия, конечно, давал Адмирал.

А на дверях БУПШа висела вывеска: «Хозрембригада». И еще: «Отдел кадров». И рядом — разграфленная доска: «Сегодня требуются». Столбиком написано: «Плотников… человек». «Землекопов… человек». «Чтецов для маленьких…» И так далее. Остается только проставлять вместо точек цифры.

Мне объяснили, что эту доску придумал рыжий Серега. Он приходил ненадолго, просто проведать. А Тима предложил организовать агитбригаду. Ей дали название: «Ура-бригада» — Уличная ребячья агитбригада.

Назар как раз писал объявление: «Прием артистов».

Когда артисты приготовят номера, мы дадим на улице большой концерт. И это будет не просто концерт, а торжественный бупшинский праздник. Так сказала Римма. Это тоже всем понравилось.

Прибежал нарядный Сашуня. Его сделали начальником отдела кадров. Он принес потрепанную конторскую книгу. С одной стороны все страницы были заполнены цифрами, а с обратной оставались чистыми. Сашуня перевернул книгу вверх ногами и вывел на корочке большими буквами: «Учет кадров». Так ему велела Вика.

Она всем говорила:

— Учет — это главное. Докладывайте мне обо всем, что сделали.

Я доложил ей, что скамеек с отломанными досками на улице три. Вика сразу схватила мел и проставила на доске «Сегодня требуются» цифру 2 в графе «Плотников…» И начала срочно подыскивать «рабочих». Она мобилизовала овраженского Гошку и Назара Цыпкина.

— А у нас нет инструмента и материала, — сказал Адмирал.

— Подладьте кирпичом или камнем, — сказала Вика. — Только потом обязательно покажите работу хозяевам, чтобы дали справку.

— Какую еще справку? — засмеялся я.

— За выполненную работу надо всегда отчитываться.

«Бригада плотников», состоящая из овраженского Гошки и Назара Цыпкина, отправилась прибивать скамеечную доску.

Я подошел к гаражу и потрогал краску на полу. Она уже совсем подсохла. Я сбросил тапочки и осторожно ступил босыми ногами на порог, потом пересек комнату. Ногам было шелковисто и прохладно. Можно вселяться!

И все же мне стало немного жалко наш старый гараж, тот самый, который стоял под огромным замком, — темный, щелястый и пыльный. Наверное, всегда жалко, когда что-нибудь проходит. Я об этом где-то читал. Поэтому если это и хорошая мысль — она не моя.

А еще у меня снова появилась мысль о Борисе. Я даже не знаю, как ее считать — хорошей или нет, потому что мне сделалось грустно. От хороших мыслей, я думаю, должна появляться радость. А тут мне стало не по себе, словно я потерял что-то дорогое. Я смотрел на ребят, которые суетились, таская в БУПШ вещи, и мне стало грустно, что я не вижу среди них Бориса.

Может, от этого и вспомнился старый гараж?

И мне очень захотелось, чтобы Борис был с нами.

Где он сейчас?

Я тихонько ушел от ребят и два раза промаячил мимо домика Черданихи — крохотной развалюшки, перед которой даже нет цветов. Из голой утоптанной земли растет один-единственный тополь. На третий раз я с опаской постучал в калитку, но мне откликнулась лишь собака, тощая и злая.

Я постоял, подумал и пошел к Люсе.

Но попал к ней не сразу…




В плену у «зеленого патруля»


На углу Карамзинского переулка я услышал шум. Машина-трехтонка, придвинутая к чьим-то воротам, перегораживала тротуар. Ворота были раскрыты. В кузове машины стоял бородатый мужчина в синей майке, в соломенной шляпе и сбрасывал на землю, прямо во двор, коротенькие белые плашки — дрова. Другой, в тюбетейке, вероятно, шофер — привалился к дверце кабины, заложив ногу за ногу, и покуривал папиросу. Вокруг него-то и шумела толпа ребят — Рудимчик и его дружки.

Рудимчик, размахивая руками, кричал:

— Все равно ответите, все равно!

Курильщик, посмеиваясь, пускал дым, а дружки Рудимчика отчаянно наседали на него, тоже размахивая руками и показывая куда-то под ноги. Я взглянул туда и увидел: около машины лежало сломанное деревце. А от огромных колес, глубоко врезавшихся в землю, тянулись две колеи с раздавленными анютиными глазками.

— Пойдемте, пойдемте, дяденька, — звал Рудимчик шофера, но тот отмахнулся:

— Отстань! — И полез в кабину. Должно быть, ему надоел этот галдеж. Ребячьи приставания он не принимал всерьез.

Но Рудимчик храбро ухватился за пыльную брючину:

— Дяденька…

— Отстань, говорю! — уже разозлился шофер.

Я бросился на помощь. Конечно, с мелюзгой он может не посчитаться, будь у них хоть сто зеленых повязок, но ведь они не в игрушечки играют! Только не успел я подбежать, как с другой стороны машины, из-за кузова, выскочил Борис.

— Эге-гей! — крикнул он шоферу. — Полегче! Шофер окрысился:

— Тебе еще что надо?

— А не будете ломать! — крикнул я.

Рудимчик и его дружки, обрадованные подкреплением, наперебой зачастили:

— Ломать — его дело! А отвечать не хочет. Мы его к тете Варе хотим, а он не идет.

Борис сказал:

— Зовите тетю Варю. Всех зовите, кого увидите.

Сразу несколько человеке повязками побежали по улице. А те, кто остался у машины, опять зашумели:

— Это вам не пройдет, не пройдет.

Шофер уже растерянно поправил свою тюбетейку и, забираясь в кабину, сердито сказал бородатому в кузове:

— Сбрасывай живее. — Он завел машину и, оставив мотор тарахтеть, сам забрался в кузов. Плашки-дрова посыпались, как град.

Но мы повеселели: по улице, окруженная ребятами, как наседка цыплятами, торопилась тетя Варя. И с ней Римма. И еще взрослые вышли из соседних дворов.

Тетя Варя велела шоферу сойти с машины и спросила, почему он безобразничает. Он взъерепенился:

— Не нарочно я, мало ли что бывает.

— Еще бы — нарочно! — сказала тетя Варя. — Вот и отвечайте за халатность и небрежность. — И она написала акт, а все взрослые, кто собрался, его подписали. Даже хозяина дров — бородача в соломенной шляпе и майке — заставили подписать. Тетя Варя сказала, что пошлет этот документ шоферу на работу.

Шофер разозлился, сел за руль и свирепо загудел, чтобы всех отогнать. Рудимчик опять храбро бросился к машине и протянул в кабину еще какую-то бумажку, которую только что взял у Риммы. Пока шофер читал мы снова облепили дверцу, заглядывая внутрь. Шофер вдруг хлопнул ладошкой по тюбетейке и посмотрел на нас уже без злости. Римма сказала:

— Выполните наше предписание, мы акт посылать не будем.

— Ишь вы, — ухмыльнулся шофер. — Подкупаете?

— Нет, — ответил Рудимчик. — Просто хотим, чтобы вы сами дерево посадили. Вот привезете нам саженцы…

— Ну добре, — согласился шофер. — Привезу. — Он снова загудел — уже совсем не свирепо, а весело.

И мы пошли довольные. Тетя Варя сказала, что «зеленый патруль» начал действовать правильно.

Рудимчик покраснел от гордости и, забегая перед тетей Варей, все время путался у нее под ногами.

— Будут знать, как на нашу улицу ездить, верно? — говорил он. — А мы будем всех нарушителей к вам приводить Мы никому решили спуску не давать.

«Мы» да «мы». Да что бы он делал без Риммы. Это ведь она придумала выдавать нарушителям такие «предписания! И как бы Рудимчик сейчас обошелся без меня? Или без Бориса?

Я оглянулся. Бориса с нами не было. Опять убежал. Появился словно только для того, чтобы помочь «зеленому патрулю», и исчез. Никто и не заметил — куда.




Новое серьезное дело


С тех пор как мы оба вошли в разведку, я был у Люси уже несколько раз. Конфет больше не ел, а воду пил. Не знаю, почему — у них даже вода вкуснее.

Сейчас я ступил на желтое крыльцо и открыл дверь в прохладную кухню с беленой печкой. Обычно сразу из комнаты раздавался бабушкин голос: «Кто там?» Но сегодня меня никто не окликнул. Я услышал, что в комнате басит мужчина, заглянул и увидел Демьяныча. Он стоял в вышкой косоворотке, подпоясанный широким ремнем, и что-то рассказывал, размахивая толстой книгой. Бабушка тоже стояла, а Люся сидела за столом и ела землянику с сахаром.

Я сказал «Здравствуйте» — и не пошел дальше, а стал смотреть на потолок, потому что земляника была очень красная и у меня потекли слюни.

— Садись, Гоша, — пригласила бабушка. — Хочешь ягоды?

Я сказал «нет», хотя очень хотел. И остался у двери.

— Не торопись, успеешь. — Это бабушка сделала замечание Люсе — когда я появился, ее ложка застучала о стакан быстрее.

Но с земляникой было уже покончено, и Люся вышла, со мной в кухню, тоже держа какую-то книжку. На темно-серой корочке были нарисованы листочки и цветы и еще разные жучки, бабочки. В углу даже расплел паутину паук. Называлась книжка непонятно: «Чудесная пестрокрылка».

Мне стало досадно, что Люся читает такую необычную книжку, и я похвастался, что читал про мамонтов, которых ученые нашли в кратере вулкана и привезли с собой в Москву. Про Москву я выдумал, потому что дочитать так и не успел.

Люся посмотрела на меня внимательно и сказала:

— Если ты говоришь про «Кратер Эршота», так мамонты Лас и Дик погибли в кратере, и никто их оттуда не привозил.

Чтобы не показать вида, что я наврал, я сразу начал выкручиваться.

— Их, — говорю, — действительно, не привозили, но ведь могли? И не знаю, почему писатель их убил, а не привез в Москву. Было бы очень здорово.

Люся ответила, что писатель нарочно убил Ласа и Дика, так как на земле ни одного живого мамонта нет. А если бы он написал, что они в Москве, это была бы тогда просто беспочвенная фантазия.

— А у него и так фантазия, — заспорил я. — Там и написано: фантастический роман.

— Мало ли что написано, — возразила Люся. — А такие кратеры в самом деле на земле существуют. На Курилах есть остров. Он называется Итуруп. А на нем кратер потухшего вулкана. В этом кратере на скалах нацарапаны разные неизвестные знаки. Наверное, там жили доисторические люди, потому что в этом кратере тоже цветут цветы и летают бабочки.

Я подумал, что она все знает это, потому что у нее отец и мать где-то в экспедиции. И решил переменить тему, но она сама спросила:

— А еще есть книжка «Охотники за мамонтами». Ты читал? — Я не читал. — А «Борьба за огонь»? Тоже доисторический.

Я тоже не читал. Она забивала меня по всем пунктам как когда-то овраженского Адмирала в морских знаниях. Но мне почему-то уже не было досадно. И когда она спросила: «Хочешь, «Борьбу за огонь» дам?», я кивнул а она вынесла мне книжку с нарисованным на корочке доисторическим лохматым человеком в шкуре и с факелом в руке.

Тогда я спросил про книжку, которую Люся читала:

— А это интересно?

— Еще как! — ответила она. — Ты даже не представляешь! Это рассказы энтомолога.

— Энто… Кого? — переспросил я.

— Энтомолога. Энтомология — это наука о насекомых — объяснила она. — Знаешь, сколько на земле насекомых? Вот млекопитающих всего три тысячи с половиной. Или рыб — двадцать тысяч. А разных жуков, бабочек и пауков — семьсот пятьдесят тысяч видов. Да еще не все, наверное, открыты…

Я слушал ее, выпучив глаза. Мне уже было ясно, что она много знает не потому, что ее родители в экспедиции а просто — всем интересуется. А чем интересуюсь я? Я ведь даже никогда не подозревал, что всякие букашки-таракашки такие важные, что их изучают ученые… Как это? Энтомологи…

А у Люси множество коллекций, только не здесь, а на старой квартире, на Севере, где они жили и откуда еще не перевезли вещи, а перевезут, когда приедут из экспедиции папа и мама.

Так мы говорили с Люсей, и я совсем забыл, зачем пришел. И наверное, мог бы говорить еще долго, но из комнаты вышли бабушка с Демьянычем.

— Все дела у молодежи, — улыбнулся Демьяныч, поглядывая на нас с Люсей.

— И не говорите, — отозвалась бабушка. — Носятся с утра до полной темноты. Вот и сейчас с этим БУПШем…

— А что? Хорошо! — опять забасил Демьяныч. — Не знаю, как вы, Серафима Глебовна, а у меня вся юность с пионерами связана. Вожатым был. Походы. Палатки, песни у костра.

— «Взвейтесь кострами, синие ночи»? — смеясь, спросила бабушка. — Или еще — знаменитая «Картошка»?

— Вот-вот, — обрадовался Демьяныч. — «Здравствуй, милая картошка, низко бьем тебе челом!»

— А у нас живая газета была, — вспомнила бабушка. — Синяя блуза. «Мы синеблузники, мы профсоюзники, нас знает каждый профсоюз, и всему миру свою сатиру несет бригада синих блуз!»

— Да, — вздохнул Демьяныч. — Золотое наше времечко. — Он зашарил но карманам и вынул трубку, но смутился и поспешно засунул ее назад. — А старость — не радость. Тут кольнет, там стрельнет. За книгой в библиотеку — и то не каждый раз соберешься. А далеко ли, кажется?

— Не мешало бы и поближе, — заметила бабушка. — Не так расстояние велико, как этот овраг, будь он неладен. Пока через него перевалишь, и впрямь во все бока заколет.

— Вот и спасибо вам, Серафима Глебовна, — потряс Демьяныч книжкой. — Я быстренько ее осилю.

— Прочтете, еще заходите, — ответила бабушка. — А потом я вашими попользуюсь. Глядишь, так по-соседски и выручим друг друга. — Эти слова она произносила, уже провожая гостя, за дверью.

Я взглянул на Люсю и рассмеялся:

— А ловко, верно — «Мы синеблузники, мы профсоюзники!». Вот бы нашей Ура-бригаде так выступить?

А Люся вдруг спросила шепотом:

— А про книжки слыхал?

— Что про книжки?

— Эх, ты! Самое интересное не заметил. Им в библиотеку ходить трудно. А на улице разве двое таких? Вот мы и откроем свою библиотеку. Понятно? — Мне ничего еще не было понятно, а она решительно объявила: — Пошли! — Сунула куда-то свою «Пестрокрылку», крикнула во дворе бабушке, что скоро вернется, и выбежала на улицу.

Она летела, как на крыльях, я еле поспевал. Как будто эта самая библиотека нужна была немедленно.

Но у Люси всегда так. Тогда моментально устроила полевой госпиталь. И недолго думая, пошла к Демьянычу за ключом от гаража. А потом — чтобы привести его к нам в самый опасный момент пашей распри с девчонками из-за этого самого гаража. Ну а сейчас всю дорогу она тараторила, как можно собрать у ребят книги, а потом устроить дежурство и выдавать взрослым. Я, правда, подумал: «Как же мы будем выдавать взрослым, если соберем ребячьи книжки?» Но не успел спросить: прибежали в БУПШ.

Только именно об этом Люсю спросили Назар, Маша-Рева и Вика. Должно быть, всем мысль о библиотеке показалась фантазией. Но Люся доказывала, что ничего сложного в этом нет — можно пойти в городскую или еще какую-нибудь ближайшую библиотеку и попросить там книги. Она расписывала, как будут приходить к нам взрослые — старики и старушки, и даже комсомольцы, и все скажут спасибо, если мы сумеем их хорошо обслужить. И уговорила! Вика, которая возражала громче всех, и то согласилась. А Назар Цыпкин вспомнил, что на заводах бывают библиотеки-передвижки. Маша сказала, что дежурство придется установить утром и вечером. Короче, теперь уже все воодушевились так, что решили, не откладывая, тут же идти в ближайшую библиотеку.




«Берите по дешевке!»


Но тут я не могу писать по порядку.

Конечно, это тоже интересно: как мы пришли в библиотеку и уговаривали заведующую в очках доверить нам передвижку. Заведующая смотрела на нас сквозь толстые стекла выпуклыми глазами и разъясняла, что не имеет права растранжиривать государственный книжный фонд, потому что книги — это «материальная ценность», а у нас нет «юридически законного подотчетного лица».

Мы с ней поговорили, а потом вышли из библиотеки и обсуждали, что же делать. Кто-то надоумил побежать к тете Варе. Ведь у нее есть уличная печать. А если на бумажку поставить печать, то сразу все становится законным.

И тетя Варя нам помогла. Взяла печать, написала справку от домоуправления, и, когда мы снова пришли в библиотеку, заведующая сразу разулыбалась и стала отбирать для нас книжки. Девочки связывали их в пачки и совали ребятам.

Мы беспрерывно смеялись и шутили, радуясь новому делу. Но сейчас мне совсем не до смеха и не до радости, потому что, когда мы вышли из библиотеки с пачками книг в руках и пошли назад к своему БУПШу, на полдороге, там, где Завьяловская поворачивает к базару, встретили Бориса.

А лучше бы не встречали! Я не понимаю до сих пор, как это случилось. Даже сейчас, четыре дня спустя, обдумывая все снова, не могу разобраться. Хотел увидеть Бориса, чтобы позвать его к нам, а вышло…

И ведь не я один — некоторые ребята тоже хотели, чтобы Борис был с нами. Почему же мы не сумели уладить по-хорошему, а стало еще хуже?

По-моему, все-таки больше всех виноват Назар Цыпкин. Когда мы встретили Бориса, то… Или нет! Сначала я опишу, как мимо нас прошел дядька Родион.

Когда мы еще сидели перед библиотекой, не зная, что делать, и ждали справку, Родион появился в конце улицы. Мы бы его и не заметили, но он громко пел гнусавым голосом:
		Тут снаряд надо мной разорвался,



		Я на землю сырую упал!








Широкое лицо его с пухлым носом, как всегда, было небритым, все в складках на щеках. Под глазами — мешки. И одет он был, как обычно — кепчонка, пиджак, заправленные в сапоги штаны. Только теперь он хромал. Я даже не поверил: с тяжелыми чемоданами бегает, как чемпион, и вдруг хромает. На согнутой в локте руке он нес старую плетенку-корзину. Она была прикрыта тряпкой.
		И калекой навеки остался,



		Инвалидом навеки я стал, —








горланил Родион. И вдруг умолк. Навстречу ему из-за угла вывернулся худенький старичок с палочкой, с авоськой-сеткой, в которой болтался пучок зеленого лука. Родион бросился старичку наперерез и, загородив дорогу, заговорил, озираясь:

— Извиняюсь, гражданин хороший. Не желаете? — Он откинул в корзине тряпку и что-то показал. — Любой на выбор, — В руке у него появился большой оранжевый апельсин. Родион ловко подкинул его высоко, поймал и ткнул под самый нос старичку. — Лучший сорт. За один аромат — рубль без сдачи. Себе дороже — детишкам на молочишко. На базаре таких не сыщете. Берете? — Он еще раз ловко, как фокусник, подбросил уже другой апельсин.

Апельсины к нам привозят откуда-то издалека. Вот и дядька Родион привез и нарочно теперь подбрасывал, соблазняя старичка подарком для ребятишек. И старичок соблазнился. Два апельсина переселились в его сетку, а Родион небрежно ссыпал монеты в карман и, подмигнув покупателю, переметнулся, прихрамывая, в другую сторону — к женщине с девочкой.

Мы уже не слышали, что он говорил, но догадывались: он так же кидал и ловил оранжевые шарики и совал их то женщине, то девочке, пока, наконец, опять не опустил в карман деньги.

— Он что? Спекулянт, что ли? — удивленно спросила Маша-Рева, когда Родион скрылся за углом.

— А ты думала! — ответила Вика. — Еще какой.

— Майна-вира, ничего подобного, — возразил овраженский Гошка. — Экспедитор на складе. Я спрашивал у Борьки.

— Врет твой Борька, — сказала Вика. — Мама этого дядьку каждый день на базаре видит.

— На базаре и мой отец часто бывает, — заметил Рудимчик.

— А этот торгует. Как сейчас.

— Пьяный он сейчас, — попытался объяснить мой тезка.

Я молчал. Я опять вспомнил, как Борис с дядькой Родионом вылезли из такси с мешком и чемоданами и понесли их куда-то.

Наш разговор о Родионе прервался: Люся принесла справку с печатью, и мы занялись книжками. Но когда мы вышли из библиотеки, чтобы идти в гараж, то увидели вместе с Родионом Бориса.

Борис нес два чемодана — те самые, огромные — черный и коричневый. Наверное, они были очень тяжелые — Борис их еле тащил, заплетаясь ногами. Дядька Родион подошел к нему и что-то сказал. Борис поставил оба чемодана на землю. Дядька Родион вынул из корзины апельсин и протянул Борису. Но тот замотал головой — не захотел брать. Тогда Родион положил апельсин на черный чемодан, около Бориса, а сам взял коричневый и пошел. Он уже опять совсем не хромал, шел нормально.

А Борис нас увидел. И сел на чемодан. Апельсин закачался, но не упал.

Здесь и вылез со своим вопросом Назар Цыпкин.

— Послушай, Борька. А дядька Родион спекулянт, что ли?

Борис вскочил и уставился на Цыпкина сердитыми глазами:

— А тебе что?

— Видите, видите, — заверещала Вика. — Еще защищает.

Борька никого не защищал. Он только грубо ответил. Но Вика всегда переиначивает. Борис повернулся к ней:

— Кого защищаю?

Вика по своей привычке подбоченилась:

— Барыгу базарного. Который апельсинчики продает. Или, может, и ты с ним? Не зря напоказ-то выставил. Продаешь?

— Лучший сорт! — засмеялся Назар.

— Нам продай, — не отставала Вика.

И тут закричала Люся:

— Перестаньте!

Но было уже поздно. У Бориса сжались кулаки, он втянул голову в плечи, тяжело задышал и, схватив лежащий на чемодане апельсин, ткнул Вике:

— На — по дешевке! Мало? Так все берите, все! — Он отшвырнул апельсин, поднял чемодан и неожиданно с размаху бросил его к ногам Цыпкина. Назар едва успел отскочить. А чемодан ударился об землю и хрястнул, словно орех, из него во все стороны посыпались, покатились апельсины. Мы ахнули. А Борис подбежал и стал их пинать. — Вот вам, вот, получайте от барыги! Получайте от спекулянта, вот вам, по дешевке. — Глаза у него сделались дикие, я сам он был дикий, так что кто-то испуганно вскрикнул:

— С ума сошел! — Все невольно попятились, а он хватал апельсины с земли и запускал ими в нас не глядя. Куда придется.

— Стой, Борька, стой, — завопил овраженский Гошка. — Что ты делаешь?

Но Борис остервенело еще раз пнул напоследок чемодан и побежал. И скрылся за углом.

Мы не могли прийти в себя, только молча переглядывались. И так же молча, не сговариваясь, стали собирать рассыпанные апельсины. Молчал даже Назар. Даже Вика. И почему-то никому из нас не хотелось есть эти дары природы, даже куснуть разок, Хотя были они ароматные, на вид и то вкусные…

За таким молчаливым занятием нас и застал Родион. Он вернулся налегке, оставив где-то корзину и коричневый чемодан. Должно быть, он не сразу понял, что мы делаем, но когда приблизился и увидел, то рванулся и побежал к нам.

— Что это, что? — растерянно завертел он головой. Его черные пуговки заметались. Он узнал свой чемодан и заорал истошным голосом: — Борька, мерзавец! Где Борька? — И широко раскинул руки, словно хотел захватить всех нас зараз или собрать все апельсины до единого. Он начал их собирать, опустившись на колени, дрожащими пальцами, суетливо, чуть ли не ползая по земле, причитая и ругаясь. — Мерзавец, гаденыш, ну, погоди! Устрою, задам, мерзавец! — Мы смотрели, как он ползает, и, словно заметив нас впервые, он рассвирепел с новой силой. — А вы что делаете? На запах сбежались? Чужим добром поживиться? А ну! — Он вытянул длинные, как щупальца, руки и хотел схватить меня, но я отпрыгнул. И услышал за спиной топот.

Недолго думая, я помчался по улице. Топот за моей спиной и жаркое посапывание не исчезали. Это придавало мне силы. Только в Пушкинском переулке, заворачивая на Овраженскую, я оглянулся. За мной, не отставая ни на метр, как честный оруженосец, летел Главный Связной и член оперативной группы разведки Рудимчик. Он наскочил на мое плечо мышиной мордочкой, потряс головой и тоже остановился.

— Ты что? — спросил я.

— А ты? — спросил он.

Я усмехнулся:

— Перетрусил?

— Чего мне трусить? — храбро ответил он. — Он тебя хватал. — И фыркнул. — Здорово ты драпанул.

— Что значит — драпанул? — возмутился я, но тут подошли ребята с пачками книг, и я не стал спорить.

Назар молча сунул мне мою пачку.

Мы добрались до гаража, завалили стол книгами и расселись, кто на чем. Настроение было прегадкое. Словно каждый из нас получил сплошные двойки по всем предметам, какие бывают в школе за десять лет. Мы даже не смотрели друг на друга. Наконец, кто-то робко сказал:

— Что теперь с ним будет? — Все поняли, о ком задан вопрос.

Что будет с Борисом, когда его найдут Родион или Черданиха? Страшно представить.

— Амба, — вздохнул овраженский Гошка.

Но Вика вдруг вскочила и неестественно громко захохотала:

— Да что вы скисли? Не ваши апельсинчики разбросал! Или спекулянта жалеете?

— Как тебе не стыдно, — сказала Люся. — Разве в этом дело?

— А в чем? — Вика тряхнула кудрями. — Я всегда говорила, что Черданцев отъявленный хулиган. И апельсинчики разбрасывать — это тоже хулиганство. И вообще нечего нам забивать голову. У нас хватает своих забот. Вот надо книги разбирать.

Но мне до того не понравились ее слова, что я тоже вскочил:

— Не нужны мне твои книги!

— Ах вот как! — насмешливо воскликнула она. — Так они не мои, а общие. И во-вторых, ты с другой улицы, можешь хоть сейчас выметаться, никто не держит. — Она повернулась ко мне спиной.

— Ну зачем ты так, Вика, — нахмурился Назар. Видно, ему стало меня жалко.

Но я не захотел, чтоб Цыпкин заступался за меня.

— Ты тоже молчи. Сами просмеяли Бориса, а теперь книжечки будете разбирать?

Вика шагнула ко мне вплотную:

— Ты вот что! Ты мне тут бунт не устраивай. Думаешь, из-за какого-то хулигана все дела прекратим? БУПШ распустим? Да если хочешь знать, твой Черданцев сам по себе! Он даже не пионер. А теперь и вовсе неизвестно, будет ли учиться. А у нас важное пионерское дело, за которое потребуют отчет. И все, что мы задумали, должно быть выполнено. И хватит бездельничать. Как начальник БУПШа, приказываю: срочно принимайтесь за разборку книг. Ну? Что стоите столбом? Назар?

Ребята неохотно зашевелились, начали развязывать тюки.

— Да не так, — послышался тихий голос Маши-Ревы, она стала показывать Рудимчику, как складывать книги на полку.

Я увидел, что Люся тоже стала распаковывать тюк. И кивнула мне, показала глазами, чтобы я встал рядом с ней.

Конечно, я был с другой улицы и мог уйти. И больше никогда сюда не приходить. Никто меня не держал, А Вика Жигалова даже обрадовалась бы, если б я ушел.

Но уйти мне было невозможно. Я сам понимал, что как бы ни было сейчас плохо Борису, а распускать из-за него БУПШ глупо и тоже невозможно. Все наши дела должны продолжаться.

Поэтому я стал работать вместе с ребятами, хотя настроение у меня оставалось таким же гадким-прегадким.




Дела продолжаются


Борис куда-то уехал.

Толком никто ничего не знает. Овраженский Гошка сказал, будто Черданиха выгнала Бориса из дому. Так Гошке сказал Рудимчик. Но когда я спросил у Рудимчика, он заявил: ему сказала Жигалова. А Жигалова могла и выдумать.

Я пришел к Назару и позвал его к Борису. Но Цыпкин ответил:

— Хочешь, иди. А мне надо фотолетопись делать и вообще — Борька хулиган.

Он говорил, как Жигалова. Я сразу понял и сказал:

— Ты подпевала.

Разочаровался я в Назаре. Всю жизнь сидели с ним за одной партой, с первого класса. И он вроде был ничего, а сейчас стал совсем другой. Я слышал, как Сашуня жаловался Римме: дескать, музыка гимна почти готова, а слов у Цыпкина еще нет. Цыпкин пообещал написать, а сам носится с фотоаппаратом по улице, снимает для летописи. И вьется около Вики — где она, там и он. И все время ей поддакивает.

Я пошел к Борису один. Но у них никого не было. Барабанил отчаянно — собака в их дворе даже охрипла от лая. Из дома рядом вышла соседка — молодая, с птичьими глазами.

— Не видишь, нет никого, — сказала она.

— А где Борис?

— Пристегнутая я к твоему Борису. У меня человек со смены пришел, спать лег, а ты шумишь. Совесть-то есть?

Совесть у меня была. Я извинился перед соседкой и пошел к Люсе. Мы решили написать пригласительные билеты всем взрослым на Овраженской улице, чтобы они записались в нашу библиотеку. А Люся сказала, что у нее есть толстая бумага.

Люсина бабушка уже знала, что у нас устраивается библиотека.

— Считайте меня своей первой читательницей, — сказала она.

Люся подала мне бумагу, свернутую трубочкой, и проводила на желтое крыльцо. Я спросил:

— Про Бориса не знаешь?

— Знаю, — ответила она. — Уехал с дядькой.

— С Родионом?

— Да. Они шли вместе к вокзалу. С чемоданами. И мирно разговаривали.

Борис мирно с Родионом? С Родионом, из-за которого кривился, будто клюкву глотал? Который сам готов был уничтожить Бориса за апельсины! И вдруг вместе?

— Куда же они? — растерянно спросил я. Люся пожала плечами.

— По-человечески с ним надо было, — тихо сказала она.

«По-человечески». Это ее любимая фраза. Я вздохнул и начал спускаться с крыльца. Больше мы с Люсей за эти дни о Борисе не говорили.

Мы даже как-то мало виделись. Овраженский Гошка замучил меня тренировками на футбольном поле. А кроме того, я ходил с Назаром по улице из дома в дом — Назар искал знаменитостей для фотолетописи, а я, как разведчик, расспрашивал, кому что надо, чтобы БУПШ помог. И в одном доме… Да как раз рядом с Черданихой. Хозяйка с птичьими глазами вертелась у жаркой плиты, а маленький белобрысый пацаненок сидел на полу среди кубиков и плакал. Хозяйка прикрикнула: «А ну, замолчи!» Он заорал еще сильнее. Тогда я спросил у нее, можно ли забрать пацаненка к нам, раз он ей все равно мешает. Она закричала и на меня:

— Куда еще забрать? Ходят тут, путаются.

Я не обратил внимания на ее слова. Сел на корточки и начал бодать пацаненка двумя пальцами. Он засмеялся. Потом я сказал, что у нас в БУПШе есть заводной автомобиль и что мы принесем ей сына, когда нужно. Она махнула рукой, только обтерла ему полотенцем нос. Я подхватил пацаненка и потащил в БУПШ, а там сдал девочкам.

И снова догнал Назара. Он был уже в следующем доме, только не у Черданихи, а дальше — у тетушек Миленушкиных. Эти тетушки — две сестры. Одна где-то работает, а другая, совсем седая, сухая и сморщенная, сидит дома и еле-еле, мелкими шажками, по улице движется.

Назар мне потом сознался, что хотел даже пройти мимо дома Миленушкиных — все равно, дескать, ничего интересного. А ведь что получилось! Эта самая тетушка как раз и оказалась знаменитостью. Она была когда-то балериной. У нее целая куча фотографий и старых афиш, где написано, что выступает Элеонора Миленушкина. И нарисована женщина, которая стоит на одной ноге, а другая нота — в воздухе.

Не знаю, как Назар до всего этого допытался, но когда я пришел, то увидел, что он уже сидит за столом и разглядывает афиши и фотографии. А тетушка Элеонора Акимовна объясняет. Я смотрел на ее лицо, слушал, как она шепелявит, и не верил: неужели она когда-нибудь скакала по сцене на одной ноге?

Когда мы вышли на улицу, Назар тоже удивился:

— Ходит, понимаешь, человек, а даже не подумаешь, что у него такая жизнь. Наверное, у каждого так, ведь правда, только копни.

Он, конечно, решил балерину поместить в летопись и взял несколько фотографий, а сам снял Элеонору Акимовну за столом перед старыми афишами. А я попросил ее, чтобы она пришла к нам в БУПШ и рассказала подробно про свои выступления. Она согласилась.

Девочки обрадовались, когда услышали, что мы отыскали настоящую артистку. Правда, Назар пока ничего не разузнал про историю улицы, потому что не напал на старожилов. Он снова пошел по домам.

А я уже с ним не смог. Маша-Рева, сидящая за своим библиотечным столиком, сказала:

— Ты, Зайцев, когда свою книжку принесешь?

— Принесу, — пообещал я.

Но Вика-Жига прицепилась:

— Что значит — принесу? Неси немедленно. Все бросай и сейчас же, слышишь?

Не захотел я с ней спорить, потому что книжку в нашу библиотеку и вправду надо нести.

Вот сколько ни есть у нас разных дел, а с библиотекой получается особенно интересно. Мы ее уже открыли. И Маша-Рева выдает книги. Но у нас очень мало взрослых читателей — еще не все доверяют БУПШу. А ребят — хоть пруд пруди: мы сами записались и Рудимчиковых дружков привлекли. Так что детских книг у нас теперь даже не хватает. Вот мы и решили принести свои, какие у каждого есть дома.

Я должен отдать «Кратер Эршота». Только мне его надо еще дочитать — до сих пор не успел. А сейчас у меня и еще две книги: Люсина «Борьба за огонь», да в нашей библиотеке взял «Остров сокровищ».

Так что хочешь не хочешь, а садись, Георгий Данилович, за книжку.




Мы ручаемся!


Ну, вот, дочитал «Кратер». Здорово написан конец. Всех героев спас Петя Одинцов. Совсем еще парнишка, а молодчага. А мамонты и вправду сдохли в кратере. Жалко.

Я отнес книжку в БУПШ, но у меня опять три: прибавилась еще Сашунина. Получилось так.

Пришел я в БУПШ, когда там были одни девочки. Вика перебирала какие-то свои бумажки. А Маша-Рева готовилась к выдаче. Люся тут же сортировала книги, принесенные ребятами. Я сунул ей свой «Кратер» — в общую кучу. Вдруг с шумом и криком вкатился розовый, как колобок, приглаженный Сашуня. Он весело улыбался — пухлые щеки его надувались, как паруса ветром. Он потрясал большой красной книгой. Я сначала подумал, что он хвастается, какую хорошую книгу принес в нашу библиотеку. Но он крикнул:

— Внимание! Слушайте б ушли некий гимн. — И, вынув листок с нотами, начал напевать. — Тру-ту-ту.

Я не могу передать, какую музыку написал Сашуня, но мне понравилось. А он, все еще размахивая книжкой, пел, когда вдруг снаружи раздался женский голос:

— Сашуня! — В дверях появилась Сашунина мать, Ангелина Павловна. — Сашуня, — сказала она, прищуриваясь в полумраке нашего БУПШа, но не переступая порога. — Ты забыл носовой платок. — Сашуня подошел к матери и взял аккуратно сложенный белый квадратик. — Если я задержусь, — продолжала она, — молоко в холодильнике, понял?

— Понял. — Он направился назад к нам, засовывая платок в карман брюк, но тут Ангелина Павловна испуганно вскрикнула:

— Стой! А это что? — Она взмахнула синей сумочкой, показывая на красную книжку, которую держал сын. — Что я вижу?

— Ну, книжка, — торопливо заговорил Сашуня. — Все ребята приносят, а я хуже их, что ли?

— Но тебе было сказано, какую можно.

— Да та совсем изорванная, мама.

— А ты хочешь, чтоб была изорвана и эта? Так ты ценишь мой дорогой подарок? Сейчас же отнеси обратно.

— Но, мама…

— Отнеси сейчас же!

Мне стало обидно, что у Ангелины Павловны такое о нас мнение, будто мы будем рвать и кромсать ее дорогую книжечку. И я сказал:

— Да вы не бойтесь, мы не порвем.

Она повернулась ко мне:

— Что? — Словно не расслышала.

Но тут заговорила и Маша-Рева:

— Мы будем очень аккуратно. Я ведь все выдаю под расписку.

— И у нас не одни ребята берут, — добавила Люся. — У нас и взрослые. Вам, наверное, говорил ваш сын? И пригласительный тоже… Вы получили?

Все-таки умеет она солидно ввернуть: «Ваш сын». Ангелина Павловна улыбнулась:

— Мой сын действительно говорил мне.

— А вы запишитесь к нам, — предложила Маша. — Выберите себе. У нас много. Вот, посмотрите.

Она повела Ангелину Павловну к полке. И все мы пошли за ней. Только Вика осталась на своем месте, за столом, и нарочно громко сказала Маше:

— У тебя ведь не приемные часы.

Но разве важно — приемные, не приемные, если мы уговаривали записаться в нашу библиотеку еще одного взрослого — пускай и не знаменитого? И Ангелина Павловна записалась! Сначала она подошла к полке с небрежным видом: дескать, ну-ну, поглядим, что у вас имеется. А потом как начала перебирать книги, так и уткнулась. И говорила уже не «ну-ну», а «гм», «н-да» и «ишь ты». И отобрала себе сразу три книги. Маша-Рева заполнила бланк, записала за Ангелиной Павловной все, что она выбрала, и объяснила, когда приходить менять. А Сашуня все еще стоял с красной книжкой в руках посередине БУПШа. Проходя мимо него, Ангелина Павловна сказала:

— Ладно уж. Оставляй эту здесь. — И еще раз улыбнулась, кивнув нам. — Если они так ручаются за ее сохранность.

— Ручаемся, ручаемся! — закричали мы хором, а она засмеялась и ушла, прижав к груди наши книжки.

Рудимчик подлетел к Сашуне и прочитал на красной корочке:

— Шота Руставели.

— «Витязь в тигровой шкуре»? — сразу догадалась Люся, взяла книжку и стала ее перелистывать. — Да, — сказала она. — Очень хорошее издание. У моего папы есть, но без картинок, а здесь — видите! Это храбрый витязь Тариэл. Герой грузинского народа. А это его друзья — Автандил и Фридон.

Маша-Рева и я прилепились с краю и тоже разглядывали. В книжке были напечатаны короткие строчки.

— Стихи, — поморщился Рудимчик.

Я тоже хотел поморщиться: стихи не очень люблю. Но Люся сказала:

— Поэма. Очень интересная. Героическая.

И положила книжку на стол в общую кучу.

Вика застучала ладошкой по своему портфелю:

— Пора открывать абонемент. Маша, займи свое место. — Перед входом в БУПШ уже толпились малыши. — Становитесь в очередь, — приказала им Вика и принялась расставлять их в затылок друг другу.

Сашуня подмигнул мне: «Начальница!» Я махнул рукой и сказал:

— А ловко с твоей матерью вышло — агитнули! — Сашуня засмеялся, его щеки опять надулись, как паруса.

— А давай, — сказал я неожиданно для самого себя, — ты мою книжку возьмешь, а я твою.

— Давай, — согласился Сашуня.

Мы подошли к Маше, и она записала нам по книжке.

Я держал поэму про храброго витязя Тариэла. Она лежала на моей ладони — тяжелая, красивая, дорогая, с золотыми буквами на толстых корочках. И я отвечал за нее перед всеми, потому что мы поручились, что она останется в целости и сохранности. От этого она сделалась словно еще дороже: свою собственную я трепал и перегибал, как хотел, а эту надо очень беречь. Мы ведь сообща дали такое обещание Ангелине Павловне, и она доверила нашему БУПШу…




Борис вернулся!


Нет, все-таки не вовремя начал я писать дневник!

Так много каждый день случается, что просто не успеваешь! Или это пока не было БУПШа, все шло потихонечку, а теперь — попробуй угонись.

Вот уже два раза ходили в кино. Вчера смотрели «Друг мой, Колька». Эту картину я видел и раньше. Но опять здорово переживал, когда на Кольку напали жулики. А еще перед этим были в зоопарке. С малышами. Когда шли назад, одна лупоглазая девчушка пристала ко мне: «Давай я буду птичка, а ты волк. Ешь меня!» Я сделал страшные глаза и раскрыл рот, а она захохотала и завизжала: «Ой, я уже улетела!»

В паре с ней шел озорной пацан. Вдруг он надумал:

— Давай перевернемся. — Повернулся и пошел.

Пришлось его как нужно устанавливать.

Забавная мелюзга!

Но овраженский Гошка признался:

— Без них спокойнее.

Это верно. Зато матери, забирая каждая своего, радуются: «Спасибо, выручили. А то целый день будто руки связаны». Наши девочки, конечно, довольны. Только Вика-Жига опять потребовала:

— Пишите справку, сколько матерей обслужили сегодня.

Она отыскала где-то большой портфель — старый, потертый, с оторванной ручкой, но с двумя застежками и таскает его под мышкой.

— Брось ты эту бухгалтерию, — посоветовала ей Римма, но Вика сделала такие глаза, будто под ее ногами началось землетрясение.

— Что вы! А как мы докажем при отчете, что сделали летом?

Тима засмеялся:

— Ладно! Копи доказательства.

Но, по-моему, зря ей взрослые разрешили. Только все портит. Вчера рыжий Серега хотел тренировать не футболистов, а боксеров. Пришел вечером и сказал-:

— Давайте сегодня заниматься боксом.

Так Вика раскричалась:

— Это не по плану! По плану у вас футбол, вот и не срывайте.

Или с этим Пушкинским переулком.

Два дня мы заваливали его песком. Не весь, конечно, только полквартала — как раз между Овраженской и нашей, Кудряшевской. Так Жигалова тоже сначала не хотела: это, говорит, не наша территория. Я сказал:

— Что ты делишь? Чужая страна за углом, что ли?

И ребята меня поддержали. А я был настойчивый вот почему.

Прихожу три дня назад домой вечером, а мама лежит в постели. И встретила меня ворчанием:

— Долго будешь до поздней ночи шататься?

— Да еще не темно совсем, — сказал я, хотя в комнате уже горело электричество.

Мама сказала:

— Вот ногу сломаешь.

Я засмеялся, а дед накинулся:

— Правильно она говорит. Не видишь — лежит! Оказывается, мама подвернула ногу в Пушкинском переулке.

Там всегда грязь. После дождя лужа разливается на всю улицу. Один раз «Волгу» трактором вытягивали. А когда дождей нет, грязь засыхает, как камень, и торчит острыми кочками. Вот мама и подвернула ногу. Я уже не смеялся. Дед весь вечер ворчал:

— За великого поэта обидно. Назвали его именем, а порядок навести ни у кого руки не доходят. И дело-то пустяковое — впадину засыпать. Три машины песку привезти.

Я помалкивал, но в голове у меня зрел мировой план.

На другой день я, как начальник разведки, внес его на рассмотрение БУПШа.

— А где же ты возьмешь столько песка? — поинтересовалась Вика, когда увидела, что все ребята поддерживают меня.

Ей ответил Сашуня:

— Да вон его сколько хочешь!

Совсем недалеко, в Крыловском переулке, экскаватор накопал огромную кучу. И мы объявили всеобщую мобилизацию. Собрали ведра, корзины и начали таскать песок. К делу привлекли всех, даже Рудимчиковых дружков — они вооружились лопатами и разравнивали. В БУПШе не осталось никого. Тима пошутил:

— Как в гражданскую войну: «Райком закрыт. Все ушли на фронт».

— А мы на трудовой! — отозвался Назар.

— Фронт так фронт, — согласился Тима и через некоторое время привел нам «подкрепление» — Славку Криворотого с его компанией.

Как уж он уговаривал их, не знаю. Сначала они взялись за ведра, посмеиваясь, а потом начали бегать наперегонки: устроили между собой соревнование. И дело пошло быстрее. А вечером из домов вышли жители и тоже стали нам помогать.

Вика-Жига в первый день бегала с карандашом в руках и все подсчитывала, сколько получается ведер. Потом сбилась со счета и сказала:

— Хватит, кончайте.

— Да ведь не засыпано еще, — ответили ей.

— А сколько можно? — возмутилась она. — Второй день никакой работы по плану. Ну, засыпали немножко — и хватит. Всем видно, что мы делали.

Как будто самое главное — вид делать!

Домой я пришел поздно и такой усталый, каким еще не бывал сроду. Даже когда целый день гонял футбол. Адмирал объяснил, что ноги у нас к футболу привычные, а плечи и руки к ведрам с песком — нет. Вот у носильщиков наоборот. Сашуня чуть не стонал: «Умираю!» Но Тима весело говорил:

— Не волнуйся, от работы еще никто не умирал.

А песок очень тяжелый. Когда я приношу воду, то без отдыха тащу почти полное ведро целый квартал, а тут полведра песка — и то я часто останавливался и махал рукой, как маятником, чтобы прогнать из нее усталость.

Ужинать я не захотел, и мама опять рассердилась:

— Просто невыносимо становится. Посмотри, на кого стал похож. Кожа да кости. Избегался совсем.

Леха подбавил:

— Да, брат, крутишься ты, как шпиндель.

Я ничего не ответил. Пусть сами потом пройдут по Пушкинскому переулку и увидят, что уже никаких кочек, никакой грязи. И не утонет теперь никто, и ногу не подвернет.

Но спал я плохо. Никак не мог приладиться к подушке — то в плечо давила, то в шею. И я вертелся с боку на бок безостановочно, словно заправдашний шпиндель.

А утром не вытерпел и побежал в Пушкинский переулок «осмотреть при дневном свете. И не узнал места, честное слово! Дорога была вся, от тротуара до тротуара, желтая, ровная, притоптанная, ну прямо загляденье! И песка на ней, наверное, не три, а — я даже не знаю сколько! — все десять машин.

Я думал, что буду один такой любопытный, но на другом углу стояла Маша-Рева и тоже смотрела на переулок. Я крикнул ей:

— Что рано встала?

Она ответила:

— На тебя посмотреть. — И вдруг сказала: — А знаешь, Борис приехал.

— Где? — кинулся я к ней.

— Сейчас встретила. Туда шел, — махнула она рукой в сторону БУПШа.

Я побежал.

И еще за целый квартал увидел Бориса, почти у БУПШа. Около него стояла Вика Жигалова. Борис был какой-то совсем другой — непохожий на себя: чисто одетый, аккуратно причесанный.

Вика опять наседала на него. Даже издали было видно, как она трясла своими кудрями и размахивала растопыренными пальцами. Борис вдруг тоже что-то сказал ей — очень коротко, всего одно слово. И пошел. Но не навстречу мне, а еще дальше, к оврагу.

— Борис! — крикнул я. Он оглянулся, но не остановился. Я подскочил к Вике. — Что он сказал тебе?

Она повернулась со злым лицом:

— Что и всегда. Нагрубил, как самый последний хулиган.

— А ты ему что?

Она разозлилась еще сильнее.

— Отчетов тебе давать не обязана! — Мотнула кудрями и пошла в БУПШ.

Борис уже давно исчез за углом. Гнаться за ним сейчас было бесполезно. Я повернул к дому — ведь я еще не завтракал.




Люся недовольна


Но не успел я проглотить поджаренную колбасу с яичницей, как явился Рудимчик.

— Тебя, — сказал он, — экстренно вызывает начальница.

Он выделил словечко «экстренно»: должно быть, перенял его у Назара и теперь хвастался.

— Зачем я ей понадобился?

— Приказ по БУПШу, — невозмутимо ответил Рудимчик.

Я прошипел сквозь зубы что-то непонятное и самому себе: только что видел «начальницу» на улице, и вот нате, пожалуйста, — «экстренно»! Но мало ли что стряслось. Пришлось пойти.

В БУПШе была еще Люся. И Маша-Рева.

Я спросил у Вики мрачно:

— Чего тебе?

Она сидела перед столом в бархатном «председательском» кресле, пристукивая ладонью по своему пузатому портфелю.

— Садись. Кольцова и Рудимчик, садитесь тоже. Маша, ты можешь работать, только не мешай нам. Сейчас заслушаем руководителя нашей разведки Георгия Зайцева. Придвигайся, Зайцев. Докладывай, что делается в разведке по нашему плану.

Тон у нее был действительно начальнический, и голос звенел напряженно, как всегда, когда она выступает на собраниях. Она сидела с гордым видом в белом платье с зеленым воротничком. Шелковый пионерский галстук ярко горел на белой материи платья. И кресло ярко горело красным бархатом за ее спиной. Она была в этот миг даже красивая, только мне все равно не нравилась, потому что много воображала. И еще мне стало противно, что она снова требует от меня какого-то отчета. Я сказал:

— Чего говорить-то? Сама все знаешь.

— Мало ли что. Доложи официально.

И Рудимчик начал меня упрашивать:

— Ну, трудно, что ли, доложить?

Я заупрямился:

— А что переливать из пустого в порожнее.

Вика даже привстала с места:

— Для тебя не порожнее только футбол гонять? Или на кулаках драться? Сколько дней прошло, а вы еще не выявили, что можно сделать в ателье мод и в хлебном магазине.

— Она свихнулась, — сказал я, поворачиваясь к Люсе и Рудимчику, а пальцем тыча в Жигалову. — При чем здесь ателье и магазин. Вспомни еще про похоронное бюро.

Рудимчик фыркнул, но Вика даже не улыбнулась.

— Не насмешничай. Никакого похоронного бюро на нашей территории нет, а магазин, ателье и почта есть.

— И сберкасса, — добавил Рудимчик.

— Вот именно, — не взглянув на Главного Связного, подтвердила Жигалова. — И нужно охватить все. Понятно?

— Мы и так много охватили, — заметила Люся.

— А надо еще, — настаивала Жига. — Надо на все сто процентов. Чтоб никто не сказал, будто мы пропустили.

— А по-моему, это неправильно — гнаться, чтоб больше, — сказала Люся. — Пусть будет сколько есть, зато — как следует.

Вика вскочила будто ужаленная.

— Значит, по-твоему, у нас ее как следует, да? Ты недовольна?

И тут Люся отрезала:

— Да, недовольна!

Мы все — Рудимчик, Маша, стоявшая около своих книг, и я — удивленно уставились на Люсю. Что ей не нравится? Делаем вроде неплохо. Нас уже хвалят. Разговоры о БУПШе пошли по всем окрестным улицам. Взрослые сами записываются в нашу библиотеку. И приводят малышей: «Пожалуйста, присмотрите». А Люся — недовольна. Только она добавила, глядя на Вику:

— Тобой недовольна!

— Мной?

— Да. Потому что ты очень много шумишь. Хочешь, чтоб только хвалили. На копейку выполним, на рубль крику. А главное для тебя — в стороне.

— Какое это еще главное? — подбоченилась Вика.

— А вот такое! — передразнивая Вику, подбоченилась и Люся. — Вот где сейчас Борис?

— Ха-ха! — нарочно хохотнула Вика, хотя смеяться ей нисколько не хотелось. — Дался вам этот грубиян. Да он теперь никакого отношения к нашему БУПШу не имеет.

— Вот и плохо. Добрые дела делаем. А для него что сделали? Да если у него трудность в жизни, ему помочь надо, а не высмеивать. Как вы тогда с Назаром за апельсины. И пусть хоть сто дел, а главное — дружба.

Люся говорила, а я тряс толовой, повторяя за ней каждое слово. Как будто она угадывала мои мысли. Так было уже не раз. Когда обсуждали план БУПШа. И еще раньше, не помню когда, но было. Она всегда высказывает вслух все, о чем думаю, и даже лучше, чем это сумел бы я сам. И я закричал:

— Правильно, дружба!

В эту минуту в дверях БУПШа появился Назар Цыпкин. Он весело спросил:

— Что за митинг?

Я бросился к нему:

— Знаешь, Назька, Борис приехал!

А он ответил совершенно спокойно:

— Знаю. Они с Родионом сейчас мешки тащили.

— Какие мешки? — изумился я, а Вика злорадно подхватила: — Ага! Что? Опять спекулянту помогает? На базаре торгует. А они заступаются за него!

— Пошли на базар, — вскочил я. — Проверим.

— Можете! — заявила Вика. — А я не желаю.

— Назар, — позвал я.

Но он опять-таки совершенно спокойно протянул Маше книги:

— Прими, товарищ библиотекарь. — И ко мне: — Некогда, знаешь.

— Ах, некогда? — снова изумился я. — Тебе некогда?

— Да, — сказал он.

Тогда я, ни слова больше не сказав, пошел к двери один.

Меня догнала Люся:

— Я с тобой!




Разговор на базаре


Люблю базары, особенно летом. Они всегда такие веселые и яркие: тут тебе и красные помидоры, и темно-зеленые огурцы, и золотистый лук. Просто глаза разбегаются! И народ кругом шумит, галдит, торгуется — здесь даже запросто потеряться можно.

Мы с Люсей шли, не отставая друг от друга, — она впереди, я следом, — прошивали толпу, как иголка с ниткой. Люся уверенно вела меня за собой, пока мы не оказались около рядов, где продают фрукты. И тут я увидел Бориса. Он стоял рядом с Родионом. Перед ними были весы и апельсины — такие же крупные, оранжевые, какие он выкидывал нам тогда из чемодана.

С Родионом как раз расплачивалась какая-то женщина, а Борис снимал гири. Значит, Вика оказалась права — он вовсю помогал спекулянту. Люся сказала:

— Надо договорить с ним.

Я тоже кивнул, хотя и не знал, о чем говорить. Я и на базар пошел только затем, чтобы доказать Вике, что она ошиблась, что Бориса здесь нет.

Все-таки я позвал его. Дядька Родион заметил меня и сердито покосился, а когда Борис подошел к нам, все время поглядывал в нашу сторону. Когда Борис подошел к нам, Люся сказала:

— Борис, ты не думай. Мы хотим по-хорошему. Жигалова и Цыпкин тогда нехорошо говорили. Ведь правда? — обратилась она ко мне за поддержкой.

Я сразу кивнул, но Борис скривил губы:

— А мне плевать.

— Ну почему ты так? — заволновалась Люся.

— Плевать! — еще резче оборвал Борис. — Не убудет меня от ваших разговоров.

— При чем же мы? — обиделся я. — Сказано тебе, мы хотим, чтобы ты был с нами. Верно? — повернулся я в свою очередь к Люсе.

Но Борис опять скривил губы:

— Мне и здесь хорошо.

Люся посмотрела вокруг:

— Да что же тут хорошего?

И я вдруг увидел: ничего хорошего на базаре нет — душно, пыльно, шумно.

— Брось ты все это! — кивнул я Борису на столики с апельсинами.

— А деньги не пахнут! — неожиданно невпопад ответил он. — И купля-продажа — не кража. Зато сам себе хозяин: гроши имеешь — нигде не пропадешь! — Он молол какую-то чепуху.

— Лучше пойдем с нами на реку, — позвал я. — Скоро адмиральский корвет испытывать будем. Завтра или послезавтра. Гошка уже и паруса поставил.

Я думал, что хоть это заинтересует Бориса — как-никак, а модель они с Адмиралом начинали мастерить вместе. Борис в самом деле оживился, даже переспросил:

— Готов корвет? — Но помрачнел и махнул рукой. — Ладно, топайте. Работать надо.

Я усмехнулся — тоже мне работка: гирьки подкидывать. Люся стояла словно пришибленная, ничего не говорила: смотрела, как Борис становится рядом с Родионом. Было ясно — его не упросишь уйти с нами. Что поделаешь, если человек сам не хочет? Ему, видите ли, здесь лучше.

Я потянул Люсю за рукав. Мы выбрались из горячей базарной толкучки на улицу. Пекло солнце. Я захотел пить и встал в очередь за газировкой. Люся тихонько пошла вперед. Я догнал ее уже на третьем углу. Взглянув на меня, она вздохнула:

— Это очень плохо, что он там остался. — Я кивнул. Но Люся опять горячо заговорила: — Нет, ты даже не представляешь, как это плохо! Ведь он сам спекулянтом заделывается.

Я засмеялся:

— Ну уж сказанула! Поторгует, и все. Купля-продажа — не кража.

— Вот-вот, — прицепилась Люся. — И ты заговорил Родионовыми словами.

— Какими это Родионовыми?

— А думаешь, Борис сам сообразил: «Деньги не пахнут!», «Сам хозяин»? Это на него Родион влияет.

— Да ну, — возразил я, хотя и не очень уверенно. А может, и вправду влияет?…




Драка на берегу


Сегодня днем мы пошли на реку — испытывать адмиральский корвет. Римма работала, поэтому попросила Люсину бабушку сопровождать нас. Бабушка еще ни разу не видела здешней реки и согласилась с удовольствием. А еще с нами пошел Славка Криворотый.

Вообще-то Славка никакой не криворотый, даже наоборот — на лицо ничего, ежик на голове. У него есть новая радиола, и все старшие ребята ходят к нему крутить пластинки. А еще у него есть дед-таежник. И Славка сам здорово стреляет. Вот он и взял свою малокалиберку и пульки. Его попросил Тима. Тима сказал, что мы можем поучиться на пустынном берегу стрелять, а когда достанем много пуль, то устроим настоящие соревнования в лесу.

Но главное, конечно, было испытание адмиральского корвета. Адмирал шел впереди всех, прижимая модель обеими руками к груди, словно это был шоколадный торт.

Корабль всем очень нравился. Под солнцем ослепительно блестели белые паруса, поднятые на трех мачтах. И палуба, покрашенная масляной краской, тоже блестела. Грозно торчали в квадратиках амбразур жерла пушек. Корвет — это старинный военный парусник. Назар Цыпкин сначала даже раскритиковал:

— Кто же делает корвет с мотором? — Но с ним заспорили, и он согласился: — Мне-то что! Пускай хоть с атомным реактором.

Мы поехали до водной станции на трамвае, но сошли на остановку ближе, чтобы спуститься к воде там, где поменьше людей.

Солнце жгло, в глазах рябило. Со стороны городского пляжа доносились смех и плесканье. А здесь было тихо, пахло дегтем. На спокойной воде шевелились лодки, привязанные цепями к рельсам, вбитым в землю. Берег здесь каменистый, поэтому купальщиков нет, зато много лодок. Мост через реку — в другом конце города. А здесь, кому надо на ту сторону, берутся за весла.

Мы с криками бросились к берегу, к лодкам, чтобы занять места поудобнее. Лодки закачались под нашими ногами, заплясали, выгоняя из-под себя большие волны.

Гошка-Адмирал уже возился с корветом, стоя по колено в воде. Около него толпились ребята. Впереди всех — Вика Жигалова с тетрадкой и карандашом в руках, она решила записывать, какая будет скорость по течению и против течения. Люсина бабушка села на нос самой большой лодки и тоже смотрела на Гошку.

Ветра не было, корвет под парусами идти не мог, а мотор почему-то не заводился. Адмирал нервничал, а мы шумели, смеялись и брызгались водой. Вдруг Рудимчик крикнул: «Глядите!» К нам подплывала голубая лодка с надписью «Чайка». На веслах сидел парень в черной рубашке. Он повернул голову, и мы увидели — Борис!

А он так и впился глазами в Гошкин корвет.

— Куда едешь? — закричала Вика.

Борис с силой рассек веслом воду. Лодка вильнула. А он все смотрел на модель, не отрываясь. И я понял: он все-таки не мог пропустить испытания парусника с мотором. Должно быть, и тезка мой понял это. Он крикнул:

— Смотри, Борис! — и поднял корвет повыше.

Но Борис не отозвался. Молча вогнал он свою «Чайку» между лодками, с шипением врезался в гальку и спрыгнул в воду. Он был босиком, в брюках, засученных до колен. Он начал затаскивать лодку на берег. В это время откуда-то сверху послышался певучий женский голос:

— Погодь, голубчик, погодь! — С крутого обрыва на берег плюхнулась, смешно растопырив локти, толстая тетка в желтой кофте с белым узелком в руках. Она подбежала прямо к Борису. — Ох, поспела, никак! — начала она радостно. — Перевези, голубчик, в Заречье. В больницу к дочке опаздываю. Вкруговую на автобусе не поспею. Будь ласков. — Она была уверена, что ей не откажут в просьбе, потому что сразу поставила в лодку узелок и сама полезла через борт.

Но Борис крикнул:

— Куда? А ну! — И стал вытаскивать из уключин весла.

Тетка опять певуче запросила:

— Да перевези, голубчик. Я заплачу. Только скажи, сколько надо.

— Мильон надо! — отрезал Борис.

— Что ты! — всерьез всплеснула тетка руками. — Ты уж как другие.

— А другие на пол-литра берут! — опять огрызнулся Борис.

Я не верил своим ушам: да он ли это? Наш Главнокомандующий! «На пол-литра». Мне захотелось крикнуть: «Не дури, Борька! Ты совсем не такой. Ну, помоги тетке, перевези ее!» И все, наверное, подумали так же, даже девочки, — сразу несколько человек метнулось за Борисом, когда он уже зашагал прочь от воды.

— Стой! Ну, что ты, в самом деле. Трудно тебе?

Назар ухватился за весло:

— Не хочешь сам, давай мы!

Борис дернулся:

— Отойди! Не твоя лодка.

Назар засмеялся:

— Смотри, какой собственник объявился.

И в ту же секунду — не успели мы опомниться! — полетел на землю, болтая ногами. Девочки завизжали, шарахнулись назад. Назар хотел сразу подняться, но, застонав, повалился на бок, зажимая обеими руками правую ногу. Между пальцами у него просочилась кровь. Падая, он поранился об острые камни. К Борису подскочил Славка — как был, с ружьем в руках.

— Ты что? — грозно спросил он.

— А что пристаете? — ответил Борис.

— Тебя же просят…

— А я не обязан.

— «Обязан», «не обязан», — передразнил Славка и тоже ухватился за весло. — А ну, давай.

Но Борис пихнул и его. Тогда Славка размахнулся, и — раз! — Борис сам оказался на земле, но подпрыгнул легко, как мячик, и вцепился в Славку. Ружье полетело в одну сторону, весла — в другую. Девчонки опять завизжали, тетка заахала, а Люсина бабушка закричала — лодка под ней так и заходила ходуном:

— Прекратите немедленно!

Мы кинулись разнимать дерущихся, но это было не просто сделать. Славка по силе не уступал Борису, и они катались по земле, как дикие леопарды. Мы не знали, с какого бока подобраться. Гошка-Адмирал бегал возле них с корветом в руках и от растерянности кричал только одно слово: «Борька! Борька!»

Борис наконец поднялся и стал отпихивать от себя всех, мотая головой. Он, должно быть, ничего не видел вокруг, потому что неожиданно влепил такую затрещину Адмиралу, что тот полетел кубарем, роняя перед собой корвет. С хрустом, зарываясь в гальку, переломились мачты.

— Ой, что сделали! — закричала Маша-Рева.

И этот ее крик словно привел всех в чувство — мы замерли, глядя на дрожащие Гошкины руки, — он поднимал с земли исковерканную модель — с измятыми грязными парусами, бесславно погибшую не в морском бою, а на суше…

— Видишь? Нет, ты видишь? — чуть не плача, показывал Борису Рудимчик.

Славка Криворотый, тяжело дыша, стоял в нескольких шагах. Тут же оказалась рассерженная Люсина бабушка.

— Как вам не стыдно!

Она говорила всем, но и ребята и девочки, опять сомкнувшись в тесный круг, смотрели только на Бориса. Вика твердила:

— Вот он какой, вот он какой.

И Люся тоже глядела на Бориса — только молча.

Борис покосился на сломанную модель, потянулся, словно хотел взять ее, но не взял, а, наоборот, крикнул: «Так вам и надо!» И подняв с земли весла, быстро пошел от нас.

Конечно, если бы рядом не было Люсиной бабушки, он так просто не ушел бы, потому что ребята на него разозлились за все сразу — и за тетку, и за Назара, и за модель — и свободно могли бы навалиться сообща и всыпать ему как полагается.

Но тут была бабушка…




Что было потом


Я даже не знаю, как описывать дальше, потому что потом случилось такое, чего я совсем не ожидал.

С реки мы, конечно, ушли расстроенные. Гошка-Адмирал бережно нес остатки корвета. Из Славкиного ружья так и не попалили.

Что мы тогда сделали, так это все же переправили тетку в желтой кофте на ту сторону. Люся и Славка сбегали к домикам у берега и разыскали хозяев одной из лодок. Хозяева сами не поехали, а дали нам весла и ключ. Славка, Гошка овраженский и я перевезли тетку.

Она уж так благодарила нас, благодарила всю дорогу, пока плыли через реку, и, когда вылезли на том берегу, совала деньги, но мы, конечно, не взяли. Тогда она вынула из своего узелка по конфетине в бумажке.

Ребята ждали нас на прежнем месте и все еще шумели — не могли успокоиться из-за Бориса. Все возмущались его поведением, и Люсина бабушка тоже.

А я смотрел на Люсю и почему-то, как и она, молчал. Защищать Бориса было немыслимо. То, что он сделал, казалось просто невероятным. Ну хорошо, он мог быть злым на нас. Но при чем здесь чужая тетка? Как не помочь ей? Я понял теперь, что Люся не зря беспокоилась — с Борисом происходило что-то нехорошее. И все-таки не верилось, будто он стал совсем плохой.

Когда мы проходили мимо Черданихиной развалюшки, мне представилось, что в ней сейчас одиноко сидит Борис. Смотрит в низенькое окошко и боится выйти на улицу. Ведь он понимает, что здорово сорвался. И, может, хотел бы все изменить, да не знает, как это сделать. И ему самому теперь очень тошно.

Но я об этом никому не сказал.

Рядом со мной шел Назар. Вернее, мы с Сашуней вели его под руки — идти он не мог, нога у него раздулась, как резиновая. Да Назару про Бориса и нельзя было ничего сказать, — он, наверное, не стал бы и слушать.

А Люся была далеко от меня и скоро вовсе исчезла вместе с бабушкой. Ушел и Сашуня, когда мы довели Назара Цыпкина до калитки; тут он запрыгал самостоятельно на одной левой, как Гошкин отец, если без костылей.

Короче, все разбрелись, и я остался один. Я сам не помню, как подошел к Черданихиной халупе и постучал в ворота. Мне никто не ответил. Тогда я осторожно заглянул. Собаки нигде не было. Я вошел во двор. Потом в дом.

В доме я еще не бывал ни разу. Сначала шла маленькая кухонька — темная, с одним окном. На столе валялась гора посуды — кастрюльки и миски. Пахло чем-то кислым. Я тихонько позвал:

— Борька.

Мне опять никто не ответил, и я попятился назад, думая, что никого нет, но в это время из комнаты донеслись какие-то непонятные звуки. Словно кто-то задыхался и хватал ртом воздух. Я заглянул и увидел: за столом, ко мне спиной, сидел Борис. Голову уронил на руки. Плечи дергаются. Плачет? Я растерянно прошептал:

— Борька…

Он услышал мой шепот и сразу затих. И некоторое время сидел так, не поднимаясь. И тут я увидел, что на столе стоит бутылка с водкой. Не полная. И четыре стакана. И разбросаны карты. Кругом окурки.

— Тасуй, тасуй! — послышался сбоку хриплый голос.

В углу на кровати, поверх лохматого синего одеяла, неудобно завалившись на спину, спал дядька Родион. Ноги его в сапогах свисали на пол. Он бормотал во сне. Борис тем временем встал.

— Чего тебе тут надо? — спросил он сердито. И вдруг схватил со стола бутылку, сунул мне. — На, на!

Я растерялся и взял. А он захохотал. Я понял, что он нарочно хорохорится — смех у него был деланный, неестественный. Он подскочил ко мне и закривлялся:

— Что? Не хочешь? А у нас это запросто! — И распахнул дверцу шкафчика: там на полках стояло в ряд еще несколько нераспечатанных бутылок. — Видал? Пей, не жалей. Хлопочи, банк мечи! Не жизнь, а малина! А на вас на всех, — заговорил он опять очень зло, — мне плевать! Ненавижу всех. И тетку, и корвет ваш поганый, всех на свете! Без вас проживу! Были бы гроши в кармане…

Мне стало страшно. Я шел к нему, думая, что он раскаивается, а он ругал всех подряд, словно и вправду все на свете были ему враги и оставалось ему только торговать на базаре, чтобы были в кармане деньги, а больше его уже ничто не интересовало. Значит, и на самом деле не так уж это пустяково и безобидно — стоять где-нибудь за прилавком и подкладывать на весы гирьки… Значит, и на самом деле влияет на него дядька Родион, спекулянт и пьяница, и, чего доброго, еще научится Борька вместе с ним не только торговать, но и играть в карты и пить водку… И я закричал во все горло, забыв о спящем Родионе, желая только одного — переспорить сейчас Борьку, чтобы он не думал так плохо:

— Врешь ты! Все равно врешь! — И толкнул его со всего размаха. Он не ожидал этого и полетел к стенке и выругался. А я выскочил во двор.

Только сейчас я заметил, что бутылка все еще у меня в руках, и трахнул ею о какой-то угол. Брызнули осколки, завоняло спиртом. Я схватил камень и с остервенением ударил по стеклам, как будто они были во всем виноваты. Я готов был сам реветь, реветь от обиды и злости на Бориса и самого себя за то, что опять не сумел поговорить с ним по-хорошему, по-человечески. И ничего не доказал ему, ничего не изменил в его трудной жизни.




Говорить или нет?


И вот я не знаю, что теперь делать.

Говорить ребятам про Бориса или нет? Они и так сердиты на него, а если еще услышат, как он кричал, что плюет на всех и всех ненавидит, то разозлятся еще больше.

Солнце сверкает веселее обычного. Или мне просто так кажется: сегодня воскресенье, а по воскресеньям у нас дома всегда празднично. Отец не уходит спозаранок на завод. Мама хлопочет около печки, и в доме вкусно пахнет. Леха в одной майке и трусиках наглаживает себе брюки — собирается опять на свидание. У него «кто-то появился», как сказал по секрету отцу наш дед.

Дед теперь подкапывается под Леху: закончил читать книгу о воспитании подростков и начал другую — про любовь и дружбу. И пристает уже не ко мне, а к брату. Недавно спросил, как Леха влюбился: с первого взгляда или не с первого.

— С последнего, дедусь, — ответил Леха.

— С последнего разводятся, — сказал дед.

Леха засмеялся:

— Чего же спрашиваешь? Сам все знаешь, как профессор.

— Теории не хватает, — шутливо вздохнул дед.

Сегодня они тоже начали перешучиваться, но отец, водя бритвой по намыленной щеке, сказал деду:

— Не тяни, папаша, а то как бы не опоздать.

Они собираются к родне за город — надо ехать на электричке, вот и торопятся.

Я тоже мог бы поехать с ними, но у меня культпоход в кино. Мне уже дали на билет деньги. Только и в кино неохота: увидишь ребят, а что скажешь им про Бориса? Или промолчать? Вот и не знаю…

Сижу на своем пыльном чердаке — залез на минутку, пока в доме утренняя кутерьма и меня не хватились до завтрака. А что, если уехать к родне?

Стоп! Зовет мама. Пирожки готовы…

Что же делать: в кино или к родне?




В гостях у Назара


Пишу поздно вечером. Уже горит электричество. Дома никого нет — родители с дедом еще не вернулись, Леха на свидании, и я притащил дневник с чердака.

Все-таки я не поехал к родне, а пошел в кино. И очень хорошо сделал. Во-первых, мы вовсе не ходили в кино. Во-вторых, Люся раскрыла тайну Бориса… В-третьих, Жигалова поссорилась с Люсей. Вернее, это случилось во-первых.

Когда я утром после завтрака пришел в БУПШ, там собрались почти все ребята. И с ними Римма. Не было только Люси. Ну а Назар лежал дома покалеченный — его не ждали.

Мы хотели посмотреть «Приключения Гекльберри Финна». В кинотеатре нас должны встретить Тима и Серега.

Про Бориса никто ничего не говорил, и я развеселился.

Солнце продолжало светить празднично. Ребята нарядные, в белых рубашках, в красных галстуках. А Люся… Я даже не нахожу слов, чтобы описать, какая она была сегодня. Вроде бы все у нее так же, как у других. Но когда она прибежала, я уже не мог смотреть никуда в сторону. А сразу подошел и встал рядом.

Вика объявила: «Можно идти». Но Люся сказала:

— Подождите. Вы знаете, у Назара Цыпкина сегодня день рождения.

— Ну и что? — спросила Вика.

— А он сидит дома один. И я предлагаю, — Люся оглядела всех нас, — не идти в кино, а идти к нему.

— Что? — удивился овраженский Гошка. — Не идти в кино?

— Кольцова опять выдумывает, — насмешливо воскликнула Вика. — Только, к твоему сведению, по нашему плану сегодня как раз культпоход, а не Назар Цыпкин.

— Цыпкин не по плану, это верно. Но что плохого, если мы навестим его и поздравим?

Я подумал, что Назар здорово обрадуется, и крикнул:

— Правильно Люся говорит! К Назару!

Вика отмахнулась.

— Ты и Цыпкин с одной парты, поэтому молчи. А мы не будем ломать свой план.

— Девочки, а можно ведь так, — предложила Маша-Рева. — Сначала в кино, а потом к Цыпкину.

— Но тогда у нас не останется денег на подарок, — ответила Люся.

— А ты хочешь еще и с подарком? — спросил овраженский Гошка.

— А что? — вдруг обрадовался Рудимчик. — Купим фонарь.

— Какой фонарь? — спросил я.

— Красный. Для фотографии.

— Фонарь у него есть, — сказал овраженский Гошка. — Лучше альбом для снимков.

— Не альбом, а бумагу, — предложил Сашуня. — Для летописи.

— Нет, вы посмотрите! — Вика всплеснула руками. — Они уже выбирают подарок. А кино?

— Успеем, — сказал Рудимчик.

И овраженский Гошка подтвердил:

— Не пропадут без нас «Приключения».

Тогда Вика взорвалась и накинулась на Люсю:

— Это ты все мутишь! Тебе вместо меня командовать хочется?

— Да ты что? — удивилась Люся.

Все увидели, что Вика зря напала на Люсю. Римма даже сказала:

— Успокойся, Жигалова. Что тебе охота ссориться? Кольцова придумала очень хорошо. И мы пойдем сейчас, конечно, не в кино, а к товарищу.

Я слушал вожатую и улыбался. Ведь когда-то Римма, можно сказать, во всем брала пример с Вики, а теперь…

— Видал? — хлопнул я ладошкой по голове стоящего рядом Рудимчика и засмеялся.

Он подскочил от неожиданности.

— Ты чего?

Я не стал объяснять. Да мы уже и пошли к Цыпкину… Нет, сначала мы сходили в магазин и купили подарок. Для всех нас места около прилавка не нашлось. Поэтому мальчишки остановились у окон, а на прилавок навалились девочки с вожатой. И впереди всех Вика: она с таким воодушевлением выбирала подарок, как будто всю жизнь мечтала сходить к Цыпкину на день рождения.

А купили не бумагу, и не альбом, и не красный фонарь, а черную авторучку.

— Пусть пишет летопись! — сказала Жигалова.

— И слова для гимна, — добавил Сашуня.

К этому времени вернулись овраженский Гошка и Рудимчик, которые бегали предупреждать Тиму и Серегу, что мы не пойдем в кино. Тима и Серега сказали, что придут в БУПШ попозже.

Нас набралось столько, что Римма забеспокоилась: как же мы влезем к Цыпкину? В магазине и то было тесно. Но — удивительное дело! У Назара в доме мы поместились все. Как затолкались туда, я даже не представляю. Первая вошла вожатая. За ней, конечно, Вика, потом Люся. За ней проскользнул я, оттеснив плечом Сашуню и Машу-Реву. В кухне нас встретила Назарова мама — вся в кудряшках. Она улыбалась и говорила: «Проходите». А в комнате встречал Назаров папа — высокий и в очках, только не таких, как у Тимы, а без ободков. Он тоже улыбался, но говорил уже не «проходите», а «садитесь». Сам Назар не встречал: он срочно переодевался в другой комнате, потому что мы застали его врасплох, не в «парадном костюме», как объяснил папа.

Назар вышел к Нам, слегка подпрыгивая, чистый, в новеньких брюках и курточке. И сразу брякнул: «Ого, сколько вас!» — словно не обрадовался, а испугался. И взгляд у него был растерянный, потому что ребята все лезли и лезли, как в трамвай.

Наконец в дверях появилась Назарова мама — за ней уже никого не было. В руках она держала огромный букет гладиолусов. Она поставила их на стол в вазочку, и в комнате сразу стало еще красивее. Это очень хорошо, что кто-то сообразил прихватить с собой цветы.

— Как дела с ногой? — важно спросил овраженский Гошка у Назара. Он оказался близко от именинника и поэтому решил первый затеять разговор.

Назар подрыгал ногой.

— Ничего. Могу хоть сейчас на улицу.

— Не торопись, — возразила ему мама. И, вынув из буфета тарелку с поджаристым печеньем, поставила ее тоже на стол. — Берите.

Все захрустели печенюшками.

А Вика встала и передала Назару авторучку. Мы захлопали, а Сашуня сказал:

— Может, теперь хоть песню напишешь. Назар засмеялся:

— А я уже написал. Хотите послушать? — И он прочитал стихи, которые сочинил для бупшинского гимна.

Я не запомнил их наизусть, а говорится в них о нашей улице — какая она красивая и зеленая, а будет еще лучше, потому что мы на ней хозяева. Я запомнил только две строчки из припева.
		Мы хорошие хозяева



		На улице своей!








Назаров папа сказал:

— Получается, вроде сами себя расхваливаете: мы хорошие.

Назар ответил:

— Нет, папа. Это не в том смысле — хорошие или плохие, а понимаешь — заботливые. Вот как говорят: он хороший хозяин.

— Все равно, сын. Оттенок оценочный.

Назар схватил свою новую ручку, которую мы ему только что подарили:

— А как исправить?

— Не трогай сейчас, — раздался вдруг старческий голос, и мы увидели, что в дверях стоит бабушка Назара, низенькая и тоже в очках. — Подумай лучше на досуге, не торопись.

— Ладно, — согласился Назар.

А я подумал: «Хорошо ему так сочинять, когда все взрослые в доме помогают».

— Давайте споем, — предложил Сашуня и сел за пианино.

Назар начал напевать, потом к нему присоединились девочки и даже некоторые ребята. И впервые в жизни громко зазвучал в Назаровом доме бупшинский гимн.

Потом Назар вывалил на стол снимки, приготовленные для фотолетописи, и мы их смотрели. Он интересно сообразил. Нашел в альбомах у людей, к которым ходил, старые фотографии. На них снята Овраженская улица, какой она была лет десять назад, а то и тридцать. Пустырь и больше ничего, даже не верится. Назар переснял эти фотографии. А рядом поместил новые — какая улица сегодня. Смотри и сравнивай!

Все стали хвалить Назара.

— Нам пора, ребята. Спасибо за гостеприимство, — сказала Римма, вставая.

— Сидите еще, — заговорили все Цыпкины.

Но мы стали прощаться и выталкиваться по очереди из комнаты.

Назар, прихрамывая, вышел за всеми, чтобы проводить.

Я остался один. Мне еще хотелось поговорить с Назаром, рассказать о Борисе. Но Назар вспомнил, что у него голодные рыбки в аквариуме, и мы стали их кормить.

И вдруг из кухни послышался голос Назаровой мамы:

— Назик, встречай.

— Кто это еще? — удивился он и запрыгал к двери.

Я выглянул из-за его спины: в комнате, где только что сидели ребята, стояла Люся. Она была растрепанная и красная и тяжело дышала.

— Ой, ребята, — воскликнула она и села на стул. Мы, ничего не понимая, остановились около нее и ждали, когда она придет в себя. А она отдышалась и снова ойкнула:

— Ой, что я вам скажу сейчас про Бориса…




Люся выдает чужую тайну


Когда все вышли из Назарова дома, Люся побежала на Главную почту. Им с бабушкой пришла посылка от папы и мамы. Посылку бабушка получила, но принести не смогла — тяжелый ящик. Она оставила ящик на почте, сказала, что пришлет внучку. Люся как освободилась, так и побежала.

Она перемахнула прямиком через овраг, а потом пошла по скверу, который виден из нашего гаража. По этому скверу мало кто ходит. Только в одном его углу на детской площадке всегда шумят ребята. Вот здесь-то, в тихой аллее, Люся и наскочила на Бориса. Он сидел на скамейке под деревьями и глядел в землю. Люся сразу остановилась. Она поняла, что он нарочно ушел подальше, чтобы побыть одному. Люся подошла и села рядом. Он удивился, но ничего не сказал.

Не знаю, как у них начался разговор. Нам с Назаром Люся передала только главное. Она сказала, что спросила у Бориса, почему он тогда у реки не помог женщине, а толкнул Назара и подрался со Славкой Криворотым. И вообще — почему ушел от нас и куда уезжал? Борис ей не нагрубил, а стал отвечать по-хорошему.

Он признался, что ему очень трудно жить. Мать нервная, все время кричит и часто дерется. А с тех пор как появился в доме дядька Родион, мать сделалась совсем ненормальной. А дядька Родион ему не родной. Просто мамкин знакомый. За апельсины он тогда не бил, наоборот — защитил от матери. Только попросил Бориса помочь ему. Раньше Борис отказывался, а теперь согласился. Он подкопит денег, а потом…

И тут он открыл Люсе свою тайну. Он решил уехать. Совсем. От матери. Я спросил:

— Куда же?

— В другой город, — ответила Люся. — На Волгу. Там у него тетка.

— Значит, есть к кому, — заметил Назар.

— Да разве в этом дело, — заволновалась Люся. — Как не поймешь. Он со злости с Родионом стал. Ненавидит его, а помогает. «Деньги не пахнут». Таким и уедет!

Я сразу представил Бориса, каким увидел его вчера: «Плевать на всех!», «Всех ненавижу!» И уже не колеблясь ни секунды, рассказал об этом Назару и Люсе. Люся ахнула:

— Вот видите! Надо срочно что-то делать.

— Взрослым сказать, — предложил Назар.

— Да, — согласилась Люся. — Только…

— Что?

— Он просил меня — никому ни слова.

— Ноты уже сказала нам, — заметил я.

— Вам можно.

— А взрослым нужно, — рассудил Назар. — Идемте.

— Куда?

— К Римме. Или к Тиме с Серегой.

И он, подпрыгивая, первый выскочил из комнаты.

Мы мчались как на парусах. Назар даже меньше стал хромать и подпрыгивать. Конечно, наш путь лежал прямо к БУПШу. И нам повезло: мы застали сразу всех вожатых.




«Она же ему родная мать!»


Подумать только: Борису хотят добра, а он, как враг самому себе, отказывается! Да еще что натворил: поймал сегодня на улице Люсю и обозвал предательницей.

И это после того, как сам ей во всем признался!

Люся шла с девочками. А Борис — навстречу. Рудимчик как раз сидел в канаве и копал червей. Под мостками у Демьянычева дома всегда много червей, самых клевучих.

— Ты по существу, — оборвал Рудимчика Назар, когда Рудимчик рассказывал.

— А я и по существу. Борька как подошел к Люське, да как треснет!

— Люсю? — удивился я.

— Да нет. Свою ногу. Палочкой, которую держал. А Люсе крикнул: «Предательница! Я тебе все рассказал, как человеку, а ты разносишь, как сорока». И ушел.

Мы с Назаром сразу побежали к Люсе. Она сидела дома с кислой миной и делала коллекцию. Перед ней лежала картонная крышка от коробки, в какой продают ботинки. В крышке — вата. А на вату Люся пришивала нитками бабочек. Где она их ловила, таких красивых, не знаю. Нас она встретила без радости, даже не улыбнулась, но сказала: «Садитесь». Мы сели, она продолжала возиться с бабочками. Из кухни доносилось звяканье посуды — Люсина бабушка готовила обед. Наконец Люся сказала:

— Ведь что обидно — несправедливо!

Мы с Назаром поняли, про что она говорит, и кивнули.

И в самом деле: разве можно было так поступать Борису? Для него старались, а он налетел.

— А вчера дома он еще и на Римму налетел, — сказала Люся.

Об этом мы с Назаром ничего не слышали. И Люся рассказала, как вчера ходили к Борисовой матери вожатые. Они пришли все вместе. Черданиха встретила их у входа и не хотела пускать в дом. Они все-таки прошли и увидели: в кухне очень грязно, разбросано, на столе валялись объедки. Тима спросил у матери Бориса, где ее сын. Она сказала: «А какое вам дело?» Римма ответила: «Нас беспокоит его судьба». — «А вы не беспокойтесь!» — закричала Черданиха. «Но у вас ненормальная обстановка в доме», — сказал Серега. А Тима добавил: «Вы его неправильно воспитываете».

— Ну, и дальше? — заторопил Назар.

А дальше случилось неожиданное. Из другой комнаты выскочил Борис. Он был дома и все слышал. Выскочил и тоже закричал на вожатых: дескать, пусть не выдумывают! Живется ему лучше некуда! «И вас, — сказал он, — никто не звал!» И всякое такое. Его начали убеждать, но он не захотел слушать, хлопнул дверью и убежал. Вожатые еще поговорили с Черданихой, ничего не добились и ушли.

— Ну, а потом вы знаете, — закончила Люся тихим голосом. — Потом Борис встретил меня…

Назар сидел, прикусив губу.

А я думал, как же это Борис говорит, что ему хорошо живется, хотя Люсе говорил другое. Да и я видел…

Все запутывалось. Когда-то у нас было много шума из-за гаража. Мне даже казалось, что нет на свете ничего важнее, чем история с ним. Кто его займет да кто будет командовать БУПШем. Но все, что было тогда, — просто детские пустяки. А вот сейчас в самом деле серьезное и важное дело. И не только мы, ребята, — даже взрослые в тупике.

Назар опросил:

— А что вожатые? Люся ответила:

— Говорят, Бориса в обиду не дадим. Лишать надо Черданиху материнства.

— Это как же?

— Не знаю…

Она опять стала трогать щипчиками своих бабочек. Назар кивнул мне: пошли. А Люсе сказал:

— Ты не расстраивайся.

— Не во мне дело, — ответила она. — Ведь он все такой же. Уедет злой.

— Может, еще не уедет, — возразил я. — Хотят ведь вожатые что-то сделать.

Мы вышли от Люси, оставив ее, как прежде, в комнате за столом, сказали на кухне бабушке: «До свидания» — и молча зашагали по двору, а потом по улице, до самого угла. А здесь остановились сразу оба. И стали смотреть на Овраженскую улицу.

С утра было пасмурно. По небу опять бежали серые тучи. Очень быстро. Наверное, их сильно трепал в вышине ветер. А солнце пробуравливало сверху лучами. И они разорвались на клочья и были сейчас уже не тучами, а просто облаками. Они то закрывали солнце, то сползали с него. Улица попеременно то светлела, то темнела. Ветер дул вдоль нее так же сильно, и деревья мотались из стороны в сторону. Качались цветы на газонах. Вихрем поднималась желтая пыль. Она с размаху кидалась в ворота и окна домов. В такой ветер на улице неуютно и пустынно. Даже ребятишки попрятались.

Мы стояли с Назаром и смотрели издали на Черданихину развалюшку. Раскачивался под ветром одинокий тополь, глухо гудел листьями перед низенькими, подслеповатыми окошками.

Конечно, в БУПШе сейчас много народу. И нас с Назаром ждали свои дела. Ему нужно было опять репетировать роль ведущего в концерте, который у нас скоро будет. А меня звала Жигалова — ей все кажется, что мы мало разведываем, и уже целую неделю пристает, чтоб я сходил на почту. И о Борисе, с которым даже взрослые не знают, что поделать, мы могли бы больше не думать. Только я не мог не думать. И Назар тоже не мог. Мы стояли на углу, и я сказал:

— Пойду к нему. — Мазар кивнул. А я добавил: — Скажу, что он дурак. Люська хорошая, а он на нее…

— Не в ней дело, — ответил Назар. Я обратил внимание, что он повторил Люсины слова. — Ведь он всех считает плохими.

Мы, не сговариваясь, вместе двинулись к дому Бориса. И я был очень доволен, что Назар идет рядом со мной.

Я даже знаю: если б мы не пошли сейчас к Борису, для нас сразу неинтересными сделались бы все остальные бупшинские дела.




«А ты бы промолчал?»


На стук открыла Черданиха.

— Что надоть? — неприветливо спросила она, выглядывая из дверей. Была она, как обычно, растрепанная. Волосы, сцепленные сзади пучком, разлохматились. Выцветшая зеленая кофта сползла с костистых плеч. В руках какая-то грязная тряпка.

Мы сказали, что нам нужен Борис.

— Зачем? — подозрительно прищурилась она и отрезала: — Нету его! И нечего шляться! — Видя, что мы переминаемся с ноги на ногу и не торопимся уходить, она закричала: — Нет, говорят! Ступайте! — Дверь захлопнулась перед нами.

Если бы Борис сидел дома, он, конечно, вышел бы. Хотя бы просто из любопытства: посмотреть, кто зовет. Значит, его в самом деле не было.

Расстроенные, мы остановились под шумящим тополем. Мало ли где сейчас мог находиться Борис, если, конечно, опять не уехал куда-нибудь из города с дядькой Родионом. Но тут мы увидели дядьку Родиона. Он катил тележку на двух огромных колесах. В тележке лежали чем-то набитые, пузатые мешки. Проходя мимо нас, Родион тоже подозрительно покосился, но ничего не сказал, а подкатил тележку к самой калитке и завопил хриплым голосом:

— Эге-гей!

Из дома сразу выбежала Черданиха. Родион свалил мешки на землю. Черданиха пощупала один из них.

— С удачей? — спросила она и засмеялась.

— Как видишь, — ответил дядька Родион. — Сполна обещанное. — Сняв кепку, он похлопал ею об руку, словно сбивая пыль. — Столько же еще на берегу. А ну, подсоби! — взялся он за мешок.

Черданиха помогла ему взвалить мешок на плечи и сама потащила волоком по земле другой. Когда они вошли в калитку, мы с Назаром переглянулись: «Столько же еще на берегу». Ясно, что на берегу сидит и караулит остальные мешки Борис. И не где-нибудь, а именно на том самом месте, где у них лодка. Эта мысль пришла в голову мне и Назару одновременно. Мы не сказали друг другу ни слова и побежали к трамваю. Пока Родион разгрузит мешки да еще, может быть, посидит, отдохнет дома, а потом пойдет с тележкой пешком через город, протянется не меньше чем полчаса. А на трамвае до водной станции пять минут. За это время Борис никуда не уйдет, и, значит, мы его обязательно застанем и успеем поговорить.

Так и вышло. Правда, в трамвае мы чуть не попались в руки контролеру — у нас с собой не было денег, а заходить домой уже не хватало времени. Мы поехали без билетов. Сашуня, наверное, этого бы не сделал. «Зайцами ездить нехорошо». И мы с Назаром тоже знаем это с детства. Но ведь бывают особые случаи, когда надо срочно, а денег не припасено? Контролеру до этого, конечно, нет дела, ему подавай билет. Поэтому пришлось спрыгнуть с задней площадки и заскочить в другой вагон. В общем, кое-как добрались.

От трамвая до реки мчались без передышки. Назар сначала бежал нормально, потом запрыгал, стал хромать. Нога-то у него не зажила. Но он не отставал от меня ни на шаг.

Борис сидел в лодке. Мы не ошиблись. Он караулил мешки, сваленные прямо на песок. Лодка с веслами болталась на воде. Боря сидел к нам спиной и глядел на реку. Ветер здесь дул еще сильнее, чем на улицах. Волны ходили ходуном. На середине реки белели пенистые гребешки-барашки. И черная рубаха у Бориса надувалась, как шар, а волосы встали торчком и сбились на одну сторону. Народу на берегу было мало.

Мы подошли к Борису сзади почти вплотную, он не услышал. Я потрогал ржавую цепь, лежащую на носу лодки. Она загремела. Борис обеспокоено обернулся, но, увидев нас, ни слова не сказал и опять стал смотреть на реку.

Мы с Назаром стояли у самой воды. Волны разбивались о песок, и брызги допрыгивали до нас. Но нам было все равно. Лишь бы начать разговор с Борисом, который сидел так, будто нас не существовало на свете.

— Эй, Борька, — крикнул наконец Назар. — Ты что, не видишь?

— Ну, чего?

— А то! — сердито ответил Назар. — Дурак ты самый распоследний! — Он выкрикнул это очень громко и неожиданно. Я тоже хотел сказать Борису такие слова, но надо было хоть дождаться подходящего момента. А Назар выложил сразу. И я испугался: сейчас Борис вскочит и кинется на него. Конечно, нас двое, но ведь мы пришли не драться…

Борис действительно вскочил и повернулся к нам лицом — лодка под ним закачалась, но он удержался на ней, расставив широко ноги.

— Знаешь… Полегче! — прошипел он.

— Сам полегче, — невозмутимо заявил Назар.

Он меня просто поражал. Или ему казалось, что Борис не выпрыгнет на берег? Или надеялся на мою силу? Борис и то усмехнулся:

— Какой храбрый!

Я тоже не захотел юлить и крикнул:

— Зря Люську обидел! Она хорошая, а никакая не предательница. Или, по-твоему, и я предатель, да? — При этом я навалился всей грудью на лодку.

Борис сел на сиденье и махнул рукой: «А ну, лезьте!» Я умолк, не понимая, чего он хочет.

— Лезьте, говорю! — приказал он нам обоим.

В конце концов, было глупо топтаться на мокром песке, если можно сидеть в лодке. Мы с Назаром стали забираться. Он, запрыгивая, оттолкнул лодку, и я едва успел залезть — даже зачерпнул ботинком воду. Лодка отошла от берега. Я вцепился руками за борт и оглянулся. Полоса мутной, неспокойной воды между лодкой и берегом увеличивалась. Нас погнало по течению. Борис захохотал:

— Забоялись?

— Вот еще, — ответил я. — Не плавали будто?

— Волны большие, — сознался Назар, глядя на середину реки.

Борис взялся за весла.

— Один раз, — сказал он, — я при таких волнах на другую сторону переправился. Воды в лодку до половины нахлестало. И ничего. Ладно, не бойтесь, — милостиво добавил он. — Сейчас не поплывем. — И ударил веслами по воде. Лодка заскользила вдоль берега, то ныряя, то подпрыгивая.

Мы молчали. Все получилось неожиданно. Ни я, ни Назар не собирались кататься с Борисом, да еще в такую ветреную погоду. Но вот мы сидели у него словно в гостях, а он греб и тоже молчал. Я не знал, как еще с ним разговаривать дальше — вроде все было сказано. А он вдруг заговорил первый — перестал грести и хмуро буркнул:

— Сами вы дураки. Учить пришли. Да какое вам до меня дело?

Назар опять разошелся:

— Что ты болтаешь? Мы хотим тебе помочь.

— Помочь? — Борис совсем бросил весла. — А моя помощь — вот она! — Он протянул вперед обе руки, потом показал на голову, низко склонив ее. — И вот! Кто с головой, тот сам себе помощник. А от других добра не жди. Дядька Родион правильно говорит: другие только выгоды ищут.

— Дядька, дядька! Да что он понимает! — крикнул Назар. — Какая у меня выгода? Или у него?

— А на вас пятно, — ответил Борис.

— Какое пятно?

— Темное. Про какое мне Жигалова сказала. «Ты, говорит, на весь БУПШ темное пятно накладываешь. Мы, говорит, хорошие дела делаем, а ты нам всю картину на улице портишь».

— Она так сказала? — изумился Назар.

— Да, да, твоя Жигалова!

Мне вспомнилось, как я видел один раз Вику с Борисом на улице, когда она что-то говорила Борису, а он ответил ей коротко и убежал. Наверное, тогда она и сказала ему это.

Борис снова шлепнул веслами по воде и ядовито проговорил:

— Дела ваши — цветочки-веточки. Игрушечки для маленьких! А сами только насмехаться умеете. — Он, конечно, намекал, как Назар с Викой просмеяли его за апельсины.

И Назар покраснел.

— Мало ли что было. А теперь — другое.

— «Другое»! — передразнил Борис.

— Значит, не веришь? — спросил Назар, подаваясь всем телом вперед. — Жигаловой поверил. Дядьке Родиону своему веришь. А нам не хочешь? Ну и ладно. И уезжай хоть сегодня! А только дела наши — не игрушечки. И никакой картины ты нам не портишь. Понял? И Люську Кольцову предательницей ни за что обозвал.

— А что она…

— Да что, что? — не выдержал и я, вскочил на ноги. — Если хочешь, про то, как ты плюешь на всех, я раскрыл. Значит, и я предатель? Или плюй, ненавидь, волком на всех смотри, а я молчок, да?

— Или, по-твоему, выходит, — продолжал Назар, — со мной такое случилось, ты тоже промолчал бы? Пусть я живу, как знаю, а ты ни слова, да? По-твоему, так лучше, да?

Борис молчал, подняв весла. С них капала вода. Я стоял, как мачта без паруса. Меня пронизывал ветер, мне стало холодно. И я хотел сесть, но услышал с берега крик: «Эге-гей!» У того места, где остались мешки, стоял Родион с тележкой и махал кепкой.

Борис встрепенулся, мотнул веслами. Я чуть не свалился, пришлось ухватиться за плечо Назара. Лодка пристала кормой к каким-то кустам. Мы с Назаром выпрыгнули. А Борис нажал на весла и поплыл. Он так ничего и не сказал нам напоследок, а уплывал от нас, сгорбившись над веслами. И хоть сидел он лицом в нашу сторону, но глядел не на нас, а в дно лодки. Вокруг него ходили мутные волны. Черная рубаха опять распухла от ветра огромным шаром. А Родион вдалеке, около мешков, застыл, повернувшись к нам: должно быть, силился узнать, кого это Борис катал…

В БУПШ мы с Назаром пришли поздно. Жигалова сразу накинулась:

— Где были?

Назар ответил правду: на реке, разговаривали с Черданцевым. Вика презрительно хмыкнула:

— Нашли время. Здесь вас дела ждут.

— А мы тоже делом занимались! — вспылил Назар. — И еще поважнее всяких других. Вот зачем ты Борису сказала, будто он нам картину на улице портит? Сообразила, что болтаешь?

Я смотрел на него и не узнавал: Назар Цыпкин и таким тоном с Жигаловой? Да она и сама не ожидала.

Но тут подошла Римма, и Назар не стал больше объясняться.

Мы Римму уже не стесняемся, но ведь даже при хороших взрослых не говоришь обо всем…




Буду акробатом!


А лето уже перевалило на вторую половину. Пришло время всерьез задуматься, как мы проведем свой торжественный бупшинский праздник. Об этом сегодня объявила вожатая:

— Давайте продумаем.

Мы решили пригласить всех взрослых с улицы.

— И с соседних, — предложил Рудимчик.

Назару поручили срочно закончить фотолетопись. Мой овраженский тезка отвечает за футбольный матч. Маша-Рева с Люсей сделают книжную выставку. Короче, каждому нашли работу.

И у меня тоже совсем нет свободного времени, потому что теперь я, где только можно, стою вверх ногами. Дело в том, что из пионерского лагеря приехал Длинный Федула.

Он у нас в самом деле длинный. И тощий. Голова у него необыкновенная — с боков приплюснута и вытянута вверх. От этого он кажется еще выше. Он заявился в БУПШ, когда мы решали про свой праздник. Встретили его шумно, посмеялись, что он еще подрос. А он послушал, как мы собираемся праздновать, и сказал:

— Нужен цирк. — И объяснил, что в лагере у них подряд два сезона был пионерский цирк. В первый сезон Федула сам не выступал, а только подметал арену. И учился на клоуна. Клоуна из него не получилось, зато получился жонглер-иллюзионист. — Оп-пля, гоп! — крикнул он тут же и прошелся по земле на руках. Потом схватил стул, поставил ножкой на ладонь и поднял над головой. Потом вынул из кармана курточки блестящий шарик, показал нам, Повертел между пальцами… и шарика не стало. Этим фокусом он покорил всех бесповоротно. Все закричали:

— Даешь цирк! — И начали тренироваться — ходить на руках.

Я тоже бросился руками вниз, ноги вскинул вверх, но не рассчитал толчка: перелетел через собственную голову и шмякнулся спиной о землю. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли разноцветные круги. Ребята вокруг захохотали. Мне не оставалось ничего другого — я тоже захохотал, поднялся с земли и объявил, что буду акробатом.

Запись в цирк прошла немедленно. Записывал, конечно, Длинный Федула.

Только сейчас мне и на руках стоять некогда. Приходится опять срочно читать.

На днях поймала меня Маша-Рева и спросила:

— Ты, Зайцев, маринуешь книжки, что ли? Набрал из библиотеки целый воз, а назад не приносишь. Или только для вида берешь?

Я хотел огрызнуться, как полагается, но подошел кто-то из взрослых. И я буркнул: «Ладно, прочитаю».

А читать неохота. Особенно Сашунину книжку. Не люблю я стихи. Но отдать назад Маше не прочитав — получится обман. Сознаться же, что не прочитал, неудобно. Словом, крути не крути, а книжку раскрывай. Я вздохнул и раскрыл.

Но тут ко мне влетел тезка — Адмирал.

— Майна-вира! — закричал он с порога. — Тебе сигналит Назар. Плыви срочно по курсу.

— А что у него?

— Что-то о Борисе.

Я начал торопливо натягивать рубашку, потому что сидел дома почти голый. Мы с Назаром в эти дни не виделись. После нашего путешествия на реку у него не на шутку разболелась нога. Мама засадила его дома. С Люсей я тоже виделся редко. А Бориса не встречал вовсе. Но думал о нем не один раз.

— Пошли! — затеребил я овраженского Гошку. Он листал Сашунину книжку. И вдруг засмеялся:

— Постой, майна-вира, гляди-кось! — Я подумал: что он там выкопал? А он прочитал: — «Кто в беде покинет друга, тот достоин сожаления». Это же как пословица получается. Знаешь такую? «Сам умирай, а друга выручай!» А ну-ка, еще? — И опять выкопал: — «Лучше славная кончина, чем позорное житье». Слушай, тезка, дай мне эту книжицу.

Я посмотрел на страницу, которую Адмирал держал открытой. Оказывается, я здесь давно прочитал. А строчек таких не заметил. Но ведь в самом деле интересно. Тут много мыслей, про какие Люся говорила, что они хоть и чужие, а их можно выписывать себе в специальную тетрадку. Специальной тетрадки у меня нет, поэтому я выписываю прямо сюда, в дневник.

«Ложь источник всех несчастий, ложь начало всякой муки».

Но особенно много про дружбу. Вот, например: «Друг нам верная опора, если встретится в беде».




Что расстроило тетю Варю?


Я выписал вчера всего одну строчку про дружбу — больше не успел. А их много. «Есть ли что-нибудь на свете друга верного дороже?» «День без друга, словно ночь». Это тоже как пословица: «Не мил белый свет, когда друга нет». Можно и еще найти.

Но сейчас снова нахлынули события, как контрольные в конце четверти. Мы побежали к, Назару вместе с овраженский Гошкой. А встретили его на улице — он опять фотографировал ее. А потом увидели Бориса. И уму непостижимо — с кем. С Люськой Кольцовой. Я даже остолбенел. Они мирно разговаривали на бревнах. Да вдруг оба вскочили, бросились куда-то к забору и… выволокли из-под бревен Рудимчика.

Теперь уже остолбенел мой тезка-Адмирал, глядя на эту необыкновенную картину: она разворачивалась перед нашими глазами, как в кино. Рудимчик отбивался, хотел убежать. Но Борис скрутил ему руки, подвел к Люсе. Я понял, что наш славный разведчик расплачивается за подслушивание. Меня самого распирало любопытство узнать, о чем говорили Борис и Люся, но от шпионства надо отучивать без всякой пощады. И когда Борис замахнулся на Рудимчика, я закричал: «Правильно, лупи его!» Борис и Люся оглянулись. А хитрый мышонок воспользовался этим и, перемахнув через забор, свалился в жигаловский двор. Да еще показал на прощание язык Борис прыгнул за бревна и начал выкидывать оттуда примятые ветки и засохшую траву — всю шпионскую подстилку Рудимчика.

— Конец главного наблюдательного пункта! — объявил Адмирал.

Борис погрозил Рудимчику кулаком:

— Попробуй еще! — Потом махнул Люсе рукой. — Пока. — И ушел.

Мы с Гошкой подошли к Люсе, и я спросил:

— О чем он с тобой говорил?

— Так просто, — ответила она. И ушла. Не захотела отвечать.

Ну, что ж… Я не стал привязываться.

Овраженский Гошка предложил:

— А давайте пришвартуем Борьку к нашему «Варягу»? Он же мировой пасовщик.

— Правильно, — согласился Назар. — И возьмем в лес с собой. На стрельбище.

— А Жигалова? — спросил я, подумав, что она будет против и что хорошо бы сначала договориться с ней или с кем-нибудь из взрослых, а то она опять что-нибудь сморозит такое, отчего Борис убежит за тридевять земель.

Но Назар или не понял, или нарочно не захотел говорить об этом.

— Что Жигалова! — закричал он на меня. — Подумаешь, цаца! Без нее знаем, как лучше.

После этого Назар показал нам с овраженский Гошкой свой монтаж-летопись. На доске, на зеленой толстой бумаге, были наклеены еще не все фотографии, но выглядело уже красиво.

— Напишу здесь большими буквами: «История нашей улицы», — сказал Назар.

— Речной краской, — вставил Адмирал.

Назар засмеялся:

— Тебе только речное. Да к зеленому фону голубая не подходит.

— Ну, синяя.

Так они спорили, но я не слушал их. Я думал о Вике. О том, что она может напортить. И когда мы с тезкой вышли от Назара и Гошка повернул к своему дому и побежал к Викиному.

Тетя Варя сидела у себя в кухоньке и писала. Тут же у стола примостился старичок с палкой, которую он поставил между ног. Глаза у старичка были подслеповатые и бледные, словно закрашенные любимой Гошкиной «речной» краской. Старичок сидел молча, только посапывал, глядя, как тетя Варя пишет. Я сказал: «Здравствуйте!» — и остановился у порога. Тетя Варя кивнула, взяла печать, подула на нее, потом положила исписанный листок себе на ладонь и придавила печатью.

— Получайте ваш документ, — сказала она, протягивая бумагу старичку.

Старичок взял и низко согнулся. Я сначала подумал, что он кланяется тете Варе. Но он повернулся и пошел к двери, мелко семеня, все такой же согнутый. А тетя Варя шла за ним и придерживала за локоть. Она довела его до калитки, вернулась и спросила:

— Что у тебя, Георгий?

Я не знал, с чего начать. Но она терпеливо смотрела на меня, улыбаясь. Высокая, худая, повязанная розовой косынкой. И очень спокойная. Я тоже улыбнулся и сказал:

— Тетя Варя… А что, если Черданцев будет с нами? Ну, в лес пойдет с нами. В футбольном матче на празднике… И вообще. Его ведь никто не прогонит?

Она взглянула на меня как-то странно.

— А ты почему с этим вопросом ко мне пришел?

— Вы же начальница на улице.

Она засмеялась.

— Но я не начальница вашего БУПШа. — Она села за столик, сбоку, где только что сидел старичок. — И что это сегодня из-за Черданцева мне отбоя нет, — сказала она, будто жалуясь. — Только что Кольцова была.

— Кольцова?

Должно быть, я разинул рот от удивления, потому что тетя Варя сразу спросила:

— С тобой что?

«Значит, и Люся! И у нее мелькнула такая мысль про Вику…»

— Ты что, не слышишь? — повторила тетя Варя.

— А? — Я словно очнулся.

— Я спрашиваю: эта Кольцова — хорошая девочка?

Хорошая ли Люська? Да разве можно ответить на такой вопрос одним словом? Ведь надо же объяснить, какая она справедливая и добрая. Умная и честная! Какая смелая! И не выскочка. Не задавака… Я даже задохнулся, не произнеси ни одного слова, и стал заикаться:

— Да она… Д-да она лучше всех, да она — вот какая!

Тетя Варя посмотрела искоса, чуть заметно улыбнулась, но сразу сделалась серьезной и спросила еще:

— А она не ссорится со всеми? И не спорит по каждому пустяку? Не выпячивает себя?

— Да что вы! — воскликнул я. — Да никогда! Да чтобы — Люська? Да что вы?

Тетя Варя кивала головой, глядя не на меня, а куда-то в пол, перед собой. И я понял, что она спрашивала меня не просто так, а вроде проверяла какие-то свои собственные мысли.

— Ну, хорошо, — поднялась она. — О Черданцеве можешь не беспокоиться. Конечно, он должен быть с вами. Больше у тебя ничего нет? — Я помотал головой, и она сказала: — Ну, ступай.

Я толкнул спиной дверь и выбрался из кухни. Тетя Варя вышла меня проводить на крыльцо и прислонилась плечом к косяку.

Закрывая за собой калитку, я оглянулся. Она все еще стояла, как будто сильно усталая, и глядела в землю и о чем-то думала.

И что ее так сильно расстроило?




Я наказан!


Надо же было случиться такому! Все пошли в лес, на стрелковые соревнования, а я… сижу арестованный в четырех стенах. Отец засадил меня и приказал продумывать свою вину.

Я уже давно продумал, но сидеть еще приходится. А сегодня вечером, когда вернутся с завода отец и Леха, у нас состоится семейный совет и на нем вообще решат, что со мной делать дальше.

Все случилось вчера перед обедом. Мы делали в БУПШе мишени и оградительные флажки для сегодняшних стрельб. А Гошка-Адмирал пристал ко мне, как с ножом к горлу: принеси да принеси Сашунину книжку. Я ее уже прочитал и, чтобы отвязаться, побегал поскорее домой.

Но как всегда — когда торопишься, что-нибудь словно нарочно помешает!

Я решил проскользнуть с Овраженской улицы к себе через федуловский двор. Так я делаю, если очень спешу. И я уже проскочил мимо виляющего хвостом Трезора, которого давно подкупил колбасой. Проскочил и уже шмыгнул в щель, как вдруг — трах-бабах! — гвоздь, который мирно торчал в стороне, на этот раз почему-то вцепился в меня и вырвал из штанов солидный кусок на самом видном месте. Я зажал дырку рукой и еще быстрее бросился в дом.

Переодеться было делом одной минуты.

Но уж если не повезет, так не повезет! Мама как раз гладила в комнате белье. Я завертелся, как клоун на манеже, пятясь задом к шифоньеру. Мама заметила мои упражнения и спросила:

— Ты что?

— Ничего, — ответил я, открыл шифоньер и спрятался за его дверцу.

— Как ничего, если залез в шкаф?

Тогда я вспомнил, что пришел за книжкой.

— Да вот книжку взять…

— Почему же она там?

— Не знаю.

Тут мама вышла на кухню. Я отыскал в шифоньере серые школьные брюки и в полсекунды переоделся. А порванные сунул обратно, в барахло. Когда мама вернулась, я уже в самом деле искал книжку. Но я перерыл все на столике и на окне и ничего не нашел. Полез в тумбочку и тоже не нашел.

— Не раскидывай так, — сделала мама замечание. — Какая книжка-то?

— Ну, такая. С красными корочками.

— Постой, постой. — Мама поставила утюг на железку и задумалась. — Где-то я видела. — Она сгребла неглаженое белье и приподняла.

И тут я увидел: снизу, небрежно захваченная мамиными пальцами, зашелестела страничками Сашунина книга. Мама, конечно, не удержала ее, и книжка со стуком шмякнулась на пол. Белые странички смялись, придавленные тяжелым переплетом.

— Что ты сделала! — крикнул я сам не свой, бросаясь к книжке. — Ослепла, что ли? — Я схватил книжку и начал бережно расправлять смятые страницы. На плечо мне легла твердая рука. Передо мной стоял дед. Его глаза сердито сверкнули из-под лохматых седых бровей.

— Как ты разговариваешь с матерью?

…К обеду пришел отец. Меня строго допрашивали, по какому праву я грублю. При этом выяснилось, что я вообще отбился от рук и пропадаю неизвестно где. И делом не занимаюсь. А, как болван, стою на голове. И не уважаю старших — это сказал Леха, когда пришел с очередного свидания. Потом мама обнаружила в шифоньере порванные штаны, и затихшая было буря забушевала над моей головой вторым заходом: не берегу вещи! Все горит на мне, как на огне. Перебуторил все в шифоньере.

Короче: мне нужна узда!

Сегодня утром отец и объявил:

— Сиди до моего прихода. — Я захныкал. Отец прикрикнул: — Ну?

С ним шутки плохи. Он лекций читать не любит. Не то что дед. И вообще непонятно, как у нашего деда такой сын. Дед щуплый, маленький, а отец высокий. Дед разговорчивый, а отец молчун.

Леха, наводя блеск на своих ботинках, даже посочувствовал:

— Плохая твоя жизнь, Георгий. — А выходя из кухни, щелкнул пальцем по моему носу. — Впредь уважай старших.

Я выбежал за Лехой на крыльцо и спросил:

— А ты всегда уважаешь старших?

Он остановился под утренним солнцем — выбритый, тщательно причесанный, в отутюженной рубашечке, — можно подумать, не на завод собрался, а опять на свидание. Такой он у нас — чистюля. Он прищурился, посмотрел насмешливыми глазами и ответил:

— Так у нас, у взрослых, принципиальные расхождения. Вот когда у тебя будет деловой конфликт, тогда ты за правду стой крепко, не взирая на лица. А сейчас у тебя что? Одна блажь. — Я промолчал. А Леха вздохнул: — Так-то, брат.

Я вернулся в дом. Мама убирала со стола посуду. На меня она не взглянула. Сердится со вчерашнего дня. Я посмотрел на ее мокрые руки — как ловко они полоскали в тазике чашку! Тоже вздохнул и прошел мимо. В конце концов, я сам понимаю, что получилось очень плохо. Я торопился. А мама пристала с расспросами. А тут еще гвоздь в заборе. И эта книжка. Вот и вырвалось…

При воспоминании о Сашуниной книжке у меня начало ныть в животе. Мы за нее поклялись перед Ангелиной Павловной. Поручились! И я ручался. А теперь? Как в таком виде отдавать?

Я остановился у двери в кухню:

— Мам…

— Что?

— Пусти на улицу.

— Ты слышал, что сказал отец?

— Но мне надо, мам… Все в лес пойдут. А я…

— Не надо грубить.

— Да я уже все продумал.

— Еще думай. И весь сказ!

Дед покосился поверх очков — он шил какую-то кацавейку.

— «В лес», — повторил он ядовито. — Больно много для вас разных развлечений насочиняли. Забаловали вконец, вот и результат. Антипедагогический. — Я ничего не ответил. При чем здесь развлечения и моя грубость? А дед разошелся. — БУПШ! — сказал он еще более ядовито. — Словечко-то придумали, прости господи. И чему вас учат там, в этих самых бупшах? Матерям грубить? На головах ходить?

— Да это для цирка выступление, — возмутился я. Далась им моя голова! — А в БУПШе у нас ничего плохого нет. Наоборот, одни хорошие дела, чтоб на улице было лучше.

— Вот-вот, — подхватил дед. — Значит, на улице пусть лучше, а дома веди себя как хочешь. Грош цена всем вашим делам, если вы так разделили.

— Да никто ничего не делил, — заспорил я. — Со мной так получилось, другие же не так.

— А ты знаешь? — Дед откусил нитку и снова покосился на меня. — А может, еще кто-нибудь так? В этом самом вашем БУПШе хорошее делает, а дома грубит и не помогает? Порядок — такое лицемерие разводить? Я тебя спрашиваю, порядок? — Он неожиданно свернул свою «портняжную мастерскую» и стал надевать пиджак. — Где у вас БУПШ-то? На каком углу этой самой Овраженской?

— Я провожу, дедушка!

— Сиди. Язык до Киева доведет. Сам разыщу да собственными глазами посмотрю, что вы там делаете.

Калитка хлопнула.

Еще лучше! Теперь расскажет про меня ребятам. Да и вообще, что ему там нужно? На праздник его бы все равно пригласили — Люся с девочками уже пишут красивые билеты. Принес бы и я своим. Вот тогда бы и шел, если б захотел. А то вдруг сейчас…

Я заметался по комнате.




«А вы жмите!»


Дед вернулся только к обеду. Он ничего не сказал мне, лишь поманил пальцем:

— Где книжка-то пострадавшая?

Я принес. Дед ловко поправил смятые странички, разгладил, приутюжил, обвернул книгу плотной синен бумагой.

— Вот, — сказал он, вручая мне. — Так и другие сделаем.

Я не сразу сообразил, к чему он это сказал, а схватил книгу и начал отпрашиваться у мамы на улицу. Уже стемнело. Ребята, наверное, только что вернулись из леса. А разве можно утерпеть и не видеть их до утра? Мама это поняла и в конце концов разрешила мне идти, только предупредила: «Недолго».

Я, как полоумный от радости, побежал в БУПШ. Еще издали увидел: в БУПШе горит свет.

За своим столиком работала Маша-Рева. Я подошел к ней и увидел около книжной полки объявление:

«Внимание! При Бупшинской библиотеке открывается переплетный цех. Руководитель-инструктор пенсионер тов. Зайцев Е. И. Желающие заниматься, обращайтесь к библиотекарю М. Плаксиной».

«Пенсионер тов. Зайцев Е. И.» Так это же мой дед! Егор Иванович! Недаром в молодости он был переплетчиком. Мне сразу стало понятно, почему он сказал: «Так и другие сделаем».

Я спросил Машу, много ли записалось. Уже восемь человек.

— Пиши меня девятого, — сказал я и протянул книгу. — Проверь.

Она ответила, что доверяет мне и так. Но я настаивал. Она перелистала и ничего не заметила — так отлично дед исправил. И отложила книжку для Гошки-Адмирала. Тогда я спросил:

— А где ребята? — Оказалось, недавно разошлись по домам — ужинать, а то все толкались, шумели про лес и про стрельбы. — Интересно сходили? — спросил я.

— А почему ты не пошел? — спохватилась Маша-Рева.

— Тебе тоже отдыхать пора, — сразу позаботился я о ней. — Заработалась.

— Ничего, — улыбнулась она. — К завтрашней выдаче подготовлюсь, а то сегодня прогуляла.

Я поспешил выбраться из БУПШа. А Маша осталась в пустом штабе, склонившись над книжками.

До сих пор не понимаю, почему ее так прозвали: Рева. Наверное, потому что фамилия Плаксина. Но тогда это неправильно. Никогда не видел, чтоб она плакала. Правда, раньше мы как-то не считались с ней — худенькая, бледная, незаметная, всегда в стороночке. А как сделали библиотеку, сразу словно выросла. И когда ни придешь в БУПШ, возится около книг. Даже не знаю, как бы у нас действовала библиотека, если б не Маша…

На пустынной улице одиноко горели огоньки у домиков. Ветер шелестел невидимыми в темноте листьями.

Неужели так и не поговорю до утра ни с кем из ребят?

Но скоро выскочил из дома Рудимчик. Мы сели с ним на бревне. Он рассказал, как они шли по лесу, как на большой поляне устроили стрельбище. Поставили мишени, и Гошка-Адмирал кричал «майна-вира», стреляя из мелкокалиберки, и попал в самое яблочко. Лучше всех, даже лучше Славки Криворотого. И занял первое место. Тима поставил Гошку на пенек и поднял руку его вверх, а все приветствовали чемпиона и кричали «ура».

Пока Рудимчик рассказывал, пришли еще ребята и тоже сели на бревна. И начали рассуждать про чемпионов. Потом появился он сам, мой прославленный тезка, очень гордый, и начал объяснять, как он целился. А я слушал его и думал: «Везет ему! За что ни возьмется, все получается. Корвет задумал — построил. И хоть сломали его, Гошка опять починяет. И в футбол играет зверски. И в городки меткий. И вот — стреляет. Наверное, это у него такой же ко всему талант, как у Назара Цыпкина сочинять сочинения. Или у Маши — выдавать книги. У каждого человека, наверное, есть свой талант. А какой, интересно, у меня? Или у Бориса?»

Я вспомнил про Бориса, и мне захотелось узнать, как он стрелял, и вообще, что с ним было, когда он пошел с ребятами в лес.

Оказывается, он тоже здорово стрелял и ловко прыгнул через костер, а когда купались, заплыл далеко. Тима рассердился и всю дорогу назад шел с Борисом и что-то говорил ему, а потом подозвал Назара и Люсю, и они разговаривали уже вчетвером.

Так ребята наперебой рассказывали мне обо всем и вдруг тоже, как и Маша-Рева, спросили, почему я с ними не ходил. Я ответил, что простудился. И в подтверждение своих слов даже закашлял. Все замолчали, а мне от этого вранья стало противно, но правды я тоже не мог сказать: было стыдно, что сидел дома за грубость маме.

Гошка-Адмирал милостиво успокоил:

— Ничего, в следующий раз и ты можешь чемпионом стать.

Мы уже хотели расходиться, как вдруг услышали протяжный Черданихин голос: «Бори-ис!» В темноте не было видно, стоит ли Черданиха, как обычно, у своей калитки. Но крик ее разносился по всей улице. Потом он раздался совсем близко. Из темноты вынырнула растрепанная Черданиха. Она, конечно, думала, что Борис сидит с нами на бревнах, но его среди нас не было, и мы молчали.

— Где ты, разбойник! — начала она, приглядываясь к нам.

— Ну, здесь, чего надо? — неожиданно прозвучал грубоватый Борькин голос тоже совсем близко.

Мы удивились, потому что никак не думали, что Борис здесь. А он вышел из темноты, только с другой стороны улицы, навстречу матери. И самое удивительное, что был он не один: бак о бок с ним шагали… Назар Цыпкин и Люся Кольцова.

— А ну, до дому! — закричала Черданиха. — Долго кликать тебя? Забыл — подниматься спозаранок.

— А я не пойду завтра никуда.

— Что? — Черданиха замолкла, словно из нее выключили ток, но сразу же опять включили — более высокого напряжения, потому что стала кричать громче прежнего: — Что придумал? День-деньской пропадал, до ночи разгулялся да еще дерзить? Смотри, живо управу найду!

— Сказал — не пойду, — упрямо повторил Борис.

— До дому, паршивец, до дому!

— Ладно, не шуми! — Борис сделал несколько шагов вслед за матерью и оглянулся. — Видали? — спросил он с усмешкой у Назара и Люси. — Все одно ничего не выйдет.

— Выйдет! — уверенно ответил Назар. — Ты завтра с утра ко мне.

— Где опять запропал? — донесся издали нетерпеливый голос невидимой Черданихи.

— Ладно. — Борис тоже скрылся во тьме.

Назар и Люся сели рядом с нами на бревна.

— Никакого житья нет, — сказала Люся, хотя мы ни о чем не спрашивали. Но поняли — это она о Борисе.

— К тетке все-таки хочет, — добавил Назар.

— Успеть бы хоть по русскому помочь да по ботанике, — снова сказала Люся.

— Тима же убедил его.

— А успеем?

Так они обменивались негромко словами, не то сообщая всем про Бориса, что про него знали, не то просто между собой переговариваясь. А я слушал и думал: «Как в жизни бывает сложно. Вот хотели мы, чтоб Борис был с нами. И он с нами. Но все равно от этого ничего не наладилось, потому что дома у него по-прежнему. И сейчас его увела Черданиха, а там, наверное, сидит пьяный дядька Родион, и от обоих от них нет Борьке житья. А Люся и Назар хотят ему помочь сдать экзамены, Тима договорился, чтобы диктант разрешили написать еще раз. Только бы Борис никуда не уезжал, ни к какой тетке на Волгу…» Я вздохнул и спросил у Люси:

— Когда экзамены-то?

— Ботаника в ту среду. А русский в пятницу.

— Перед самым нашим праздником, — заметил Сашуня.

— Все равно мало, — сказал Назар.

Я понял: мало времени для занятий. Но оставаться Борьке третьегодником тоже никак невозможно. И я сказал Назару и Люсе:

— А вы жмите!

И они серьезно ответили:

— Да мы и так.




Чрезвычайное происшествие


На следующий день рано утром Борис удрал от Родиона и пришел к Назару. Черданиха не знала, где он, и с криком носилась по всей улице. Но он так и не выглянул к ней, хотя видел в окошко. Потом к Назару пришла Люся. Они занимались вместе. И вчера тоже. И сегодня. По утрам гонят русский. С обеда ботанику.

Об этом сообщил мне тезка, когда мы с ним делали цирковую арену. Мы строим круглый барьер и посыпаем землю песком. Песок теперь носить совсем недалеко. Котлован для нового дома копают уже рядом. За лето большие дома придвинулись к нам. Стройка дошла до Тургеневского переулка. Маленькие домики там еще не снесены, но внутри квартала тарахтит экскаватор. Говорят, на этом месте будет широкоэкранный кинотеатр. Прямо у нас под боком.

Только сейчас никому не до кино. Наш праздник тоже под боком. И по выражению Адмирала, мы «авралим». С утра до вечера репетируем и тренируемся. Заняты и взрослые: тетя Варя, Люсина бабушка, Демьяныч. Мой дед и то сказал маме дома:

— Ты на Гошку особо не наседай. — И сам ходит в БУПШ чуть не каждый день — клеит с малышами какие-то колпаки.

Даже Ангелина Павловна предложила:

— Могу оказать посильную помощь вокалистам. — Теперь она не ругает Сашуню, если он выпачкается: надела на него темную рубашку, не видно — измазанный или нет.

А Вика-Жига хочет выступить на празднике с отчетом. Римма сказала, что за нас говорят дела. Если не видно дел, словами не заменишь. И лучше обойтись без отчетов. Но Вика перепугалась:

— Что ты! Хоть немного надо сказать. Я же готовилась. Ну, хоть несколько слов, самые главные цифры. Сколько охвачено.

Теперь она от всех требует дополнительных сведений, кто сколько охватил. Зарылась в бумажках, как в сугробах, и таскает свой портфель еле-еле. Он уже стал как удав, проглотивший быка. Я ее подзавел, спросил: «Что лучше? Чтоб больше было дел или шире охват?» Она сначала не поняла, и я объяснил, что пять дней подряд перевожу через улицу одну старушку. Но не знаю, как выгоднее записать в отчете: провел одну старушку пять раз или один раз пять старушек. Вика начала всерьез доказывать, что пять старушек лучше. Я захохотал и сказал, что ни одной старушки нету, все выдумал. Она раскричалась, а я убежал.

Сегодня она с важным видом сказала:

— Это безобразие! Цыпкин и Кольцова совсем не приходят.

— Но ты же знаешь, — ответила Маша. — Они занимаются с Черданцевым.

Вика фыркнула:

— Наверное, Цыпкин хочет провалить наш концерт. А еще сделали его ведущим. Безобразие! Вельский и Зайцев, — позвала она Сашуню и меня. — Идите к Цыпкину и предупредите, чтоб он не проваливал концерт.

— Есть, товарищ начальник боевого уличного пионерского штаба! — вскинул я руку и, подмигивая Сашуне, добавил: — «Сила — Победа!»

С того дня, как у нас перестал действовать Совет Овраженских Командиров, мы ни разу не обращались к своему начальнику «по-военному». Не стало у нас и боевого лозунга, которым мы приветствовали друг друга. Все это пропало. А сейчас я просто нарочно вспомнил, чтобы посмеяться над Жигой. Она рассердилась:

— Пора давно бросить эти глупости!

Мы с Сашуней гикнули и побежали к Назару. Но выполнить Викин приказ не сумели. Только подскочили к Назарову дому, как из Черданихиного двора донесся истошный крик:

— Стой, разбойник! — Хлопнула дверь, залаяла собака, калитка распахнулась, и на улицу пулей вылетел Борис. Следом за ним бежала Черданиха, потрясая кулаками. Широкие рукава серой кофты сползали до самых плеч. — Стой, говорю!

Борис мчался через дорогу прямо к нам, вернее, к Назарову дому. А за Черданихой появился дядька Родион — в синей рубахе, выпущенной поверх штанов. Он тоже бросился вдогонку за Борисом, затопав тяжелыми сапогами по клумбе с цветами. Оба они с Черданихой настигли Бориса на середине улицы и схватили за руки. Он стал вырываться. Тогда Черданиха размахнулась и ударила его.

Мы с Сашуней переглянулись и тоже кинулись на дорогу. Я несся, как ракета, не чуя под ногами земли. Никогда в жизни меня не били. И никогда не отговаривали учиться. Я крикнул Борису: «Мотай!» Я рассчитывал, что он так же сумеет вывернуться, когда Родион оглянется, как один раз вырвался из рук самого Бориса Рудимчик. Но Родион крепко держал Бориса.

— Убирайтесь, сопляки! — разозлился он на нас с Сашуней.

В этот миг из своих ворот выскочил Назар Цыпкин. И неизвестно откуда взялся овраженский Гошка. Он летел и кричал:

— Полундра!

По улице разнесся свист. От БУПШа мчалась ватага ребят.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не появились взрослые. Сначала я увидел Черданихину соседку с птичьими глазами, ту самую, у которой мы брали пацана в наш «детсад». Взмахивая руками, как подбитыми крыльями, она бежала к нам и причитала:

— Что же это с мальцом роблют? Что же это?

Потом, охая, высунулись из своей калитки тетушки Миленушкины.

Потом я увидел тетю Варю. И Демьяныча.

Тетя Варя быстрыми шагами подходила к Черданихиной халупе, когда мы всей кучей тоже вступили на тротуар. Демьяныч в белом пиджаке, заложив руки за спину, стоял на нашем пути и жадно жевал трубку — она так и сновала у него под усами, подпрыгивая.

— Остепенись, Николаевна, — издали сказала тетя Варя.

Демьяныч ничего не сказал, а просто сильным рывком отстранил Бориса от Родиона и привлек к себе.

— Уже и сына не поучи! — взвизгнула Черданиха. — Дожили родители.

— Лишить тебя надо родительской власти, — строго оборвала тетя Варя. — В чем он перед тобой провинился?

— Ни в чем, тетя Варя, — выдвинулся вперед Назар Цыпкин. — Это они сами…

— Помолчи, сопляк! — рявкнул Родион. — Мал соваться в чужие дела.

— Для всех для нас это свое дело, — ответила тетя Варя. И повернулась к Назару: — Говори.

Он сбивчиво, волнуясь, рассказал, что Борис еще вчера жаловался: не велят ему ходить заниматься, не хотят, чтоб учился.

— Да, и не хочу! — подтвердила Черданиха. — Потому одна морока с этим учением. Два года в пятом без толку болтался и сейчас баклуши бить? Пусть к делу привыкает.

— А я не хочу с ним барышничать! — встрепенулся Борис и бросил на Родиона злой взгляд. — И не заставите.

— Ну, так и катись, катись, — опять вскинула кулаки Черданиха. — Можешь тогда и не вертаться домой, на порог не пущу.

— Гонит! — ахнули тетушки Миленушкины.

Демьяныч положил Борису на плечо свою большую руку.

— Ко мне пойдешь, раз такое дело. Места хватит.

Черданиха подскочила к Демьянычу.

— Кто это вам позволит? Не свое дитя.

— А кто тебе позволяет над сыном измываться? — тоже повысил тон старик, сдвинув брови. — То пьянки-гулянки, то вовсе гонишь? Спекулянта из него делаешь? Пошли! — повторил он и повел Бориса.

Но тут заговорил Родион:

— Пусть сперва со мной рассчитается, гаденыш! — Борис замер на месте. — На мои шиши разодетый ходит, — продолжал Родион. — Рубаха новая, носочки, ботиночки…

Он не успел договорить — Борис стянул с себя рубашку и, скомкав, бросил ее Родиону.

— Нате, давитесь! Не хотел носить ваше барахло, сами уговаривали, так лучше опять в старье буду! — И он начал стягивать майку, но Демьяныч обхватил его обеими руками.

— Будет! — Он повел Бориса впереди себя, легонько подталкивая в спину.

Тетя Варя сказала Черданихе негромко:

— Эх, куда тебя занесло, Николаевна… А вы, — повернулась она к Родиону, и глаза ее холодно блеснули. Никогда бы я не подумал, что так может смотреть тетя Варя. — Вами еще поинтересоваться нужно, по какому праву живете без прописки.

— На базаре его прописка! — вставила соседка с птичьими глазами.

— Извиняюсь, граждане, — с усмешечкой сказал дядька Родион. — У меня — вот! — Он, прихрамывая, подошел к тете Варе, а ведь до этого бежал за Борисом, как здоровый! — Справочка. Тружусь и работаю. Шестой разряд. Даром что болезненный. Справочка…

Тетя Варя не стала читать справку. А он засмеялся, разводя руками, будто говорил столпившимся: дескать, все у меня в порядке, не подкопаетесь.

Ну, вот почему, почему и так бывает! Все видят, какой он плохой. Приехал откуда-то к Черданихе на Овраженскую улицу, вконец испортил жизнь Борису, и гнать бы его, гнать подальше! А он остается. Сует бумажку и хохочет…

Тетя Варя сказала нам коротко:

— Поступил работать.

— Но ведь он же все тот же, — заговорили мы наперебой. — Барыга-спекулянт. Значит, опять обманул. Он ведьм хромает понарошку. Взять да раскрыть!

— Не так это просто, — вздохнула тетя Варя. — Такие люди хитрые. Всем вокруг вредят, лишь бы им одним хорошо было. От них на земле и горя больше и слез. И умеют приспосабливаться. Сразу не схватишь. Но бороться с ними надо. Обязательно надо. Чтоб не было их совсем. Нигде! Вот и старайтесь, — добавила она и ушла, оставив нас на углу Тургеневского переулка.

«Вот и старайтесь». Почему она так сказала нам? Разве мы тоже что-нибудь можем поделать с Родионом?…




Не уезжай, Борька!


Борис теперь каждый день занимается с Назаром и Люсей. Они не теряют ни минуты. Маша сказала, что они ловко придумали. Делают диктанты из учебника по ботанике.

А Вика сегодня снова раскричалась:

— Опять Цыпкина нет? И Кольцова не пришла! Целую неделю для БУПШа ничего не делают.

— Да как ничего? — выпучила глаза Маша. — А с Борисом?

— С Борисом, с Борисом! — передразнила Вика. — Помешались на своем Черданцеве.

Я возмутился:

— А ты… Ты просто равнодушная!

— Разведывай и молчи! — оборвала она. — Сам ничего не делаешь.

Ее послушать — она больше всех делает. Да ну ее! С ней уже и не советуется никто всерьез.

А к Борису мы сейчас не ходим, чтобы не отвлекать.

Только сегодня я увидел его. Около почты. И спросил:

— Ну, и как?

— Тридцать четыре, — ответил он быстро.

— Что — «тридцать четыре»?

— А что — «ну и как»?

— Как готовишься? — уточнил я. — Как у Демьяныча тебе?

Он выставил сразу два больших пальца — обеими руками.

— Слушай, Борька, — сказал я. — А тебе ведь запросто теперь у них насовсем остаться. Их двое. Старики. Помогать им будешь.

Я высказывал не свои мысли. Об этом мы говорили в БУПШе, и все решили, что Борису прямой расчет никуда не уезжать, а жить у Демьяныча. Вместо ответа он кивнул на вывеску почты:

— Тебе не сюда?

Мне было не сюда, но с ним договорить хотелось. Борис взял листок для телеграммы, что-то нацарапал на нем и пошел к окошечку — сдавать.

— Сыночек, — послышался дребезжащий голос. Рядом стояла сморщенная старушка с трясущейся головой.

Она держала в руках бумажки. — Будь ласков, — сказала она, — заполни бланочек.

Ей пришел перевод. Надо было что-то переписать с паспорта. Мне еще никогда не приходилось этого делать. Я даже не знал, что и откуда писать. Но я сел за стол, на то место, где только что сочинял свою телеграмму Борька, и начал перелистывать паспорт с важным видом, чтобы старушка не подумала, будто я не умею. А она наклонилась надо мной и все говорила:

— Не забывает Кирочка, племянница, добрая душа, спасибо ей. И муж у нее такой же заботный, завсегда посылают. Вот здесь, сыночек, — ткнула она сухим, коричневым пальцем.

Я начал писать. А когда закончил, она затрясла головой еще сильнее.

— Спасибо, добрая твоя душа.

Не знаю, какая у меня душа, но, по-моему, никто не отказался бы заполнить бланк (тем более когда стоишь без толку). И все-таки было приятно, что старушка пошла от меня довольная.

И вдруг я вспомнил Вику, как она один раз требовала, чтоб я «охватил» почту и ателье мод. Я подумал, что, конечно, отыскать себе подходящее дело можно где угодно, но разве нужно так кричать, как Вика? Куда лучше сделать незаметно, как вышло у меня сейчас. Никто и не знает, что я помог старушке, даже Борис не видел: он как раз воткнулся головой в окошечко.

Может, еще кому-нибудь помочь? Я покосился по сторонам, но старушек больше не было. А Борис оторвался от окошечка и кивнул мне, направляясь к выходу.

— Сегодня там будет, — сказал он. — У тетки.

Мы молча зашагали рядом. Я взглянул на него сбоку — серый чубчик над черными широкими бровями, острые, пронзительные глаза. Толстые губы смешно оттопырены. И я подумал, что, наверное, все-таки и у Борьки добрая душа. И сказал:

— Слушай, Борька. Ты все-таки не уезжай, а?

Он усмехнулся и остановился — нам надо было расходиться в разные стороны на углу Лермонтовского переулка.

— Эх, Чапай, Чапай, — вспомнил он почему-то мое командирское имя и, взъерошив пятерней мои жесткие волосы, выпалил: — Сила!

— Победа! — отозвался я, шутливо вытягиваясь по струнке.

А он засмеялся и пошел, так и не ответив на мой вопрос. Он был старше нас. И хотя мы играли с ним на улице, как с равным, сейчас я понял, что он совсем другой. Как будто действительно взрослый. И от этого мне стало почему-то грустно.

Дома мама на меня заворчала:

— Почему долго? Тебя только посылай. Да еще и дед куда-то запропал.

— С ребятами он, — сказал я.

— Что малый, что старый, — вздохнула мама. — С вашим БУПШем и я скоро голову потеряю.

Я хотел полезть на чердак, чтобы записать про встречу с Борисом, но пришел дед. Мама и его встретила ворчанием:

— Хоть бы вы, папаша, сознательность не теряли, а то сам сделался как дитя подросткового периода.

Дед ухмыльнулся и подмигнул мне. И мне стало весело. Будто мы с ним одногодки — и дела у вас общие, и провинность перед мамой одна.

Вот и сейчас опять вместе пойдем в БУПШ!




Ура! Ура! Ура!


Борька сдал ботанику. Послезавтра русский. Сейчас опять занимаются.

А мы сегодня фотографировались. Пришли Назар с аппаратом и Люся. Вика суетилась, выбирала место и всех расстанавливала. Снимались около Машиного столика, у доски «Требуются» и просто около БУПШа. Вика все время вставала впереди. А я — рядом с Люсей. Она была с краю. Я смотрел на ее ухо. За ухо у нее заделаны волосы. Они падали сзади прямо, как проволочки, но были пушистые. И мне опять захотелось их потрогать, только в это время Назар закричал: «Не шевелитесь!»

А Вика кричала Назару: «Наводи на середину!» Потому что в середине стояла сама. Но он наводил на меня.

Или, может, на Люсю? Я это точно видел: наводит на наш край и щелкает.

Праздник уже через три дня. Мы делаем сейчас скамейки для зрителей, поэтому много писать некогда. Бегу!




Да здравствует новый начальник!


Мне все еще некогда, и вдобавок поздно. Но об этом я должен записать немедленно, потому что опять готов кричать «Ура! Ура! Ура!» — хоть тысячу раз.

Сегодня Борис сдал русский. Мы страшно обрадовались и бросились его качать. А потом… Эх, да что говорить! Да здравствует новый начальник БУПШа Люська Кольцова!

Да, да, да. Так я и закричал, когда это случилось. А случилось правильно, честное слово, правильно. Мы и ахнуть не успели, а Вика Жигалова… Так ей и надо! Она сама довела нас до «белого каления», как заявил Назар Цыпкин. А Назар Цыпкин…

Нет, не могу. Пойду попью воды, а то весь дрожу от нетерпения и перескакиваю с пятого на десятое.

…Вот теперь вроде лучше.

Все началось, когда Борис пришел из школы. И с ним Назар и Люся. Мы бросились к Борису и подкинули его в воздух. И орали кто что. Гошка-Адмирал схватил старое ведро и лупил по нему изо всех сил железякой. Шум и грохот стояли, как при землетрясении. Но взрослые не ругали. Они сами смеялись и радовались. И мой дед, и Ангелина Павловна. Про вожатых и говорить нечего. А Римма тоже была с ребятами в школе. Она сияла, как медный якорь на ремне у Адмирала. Все поздравляли Бориса.

Только Вика Жигалова стояла сбоку и криво усмехалась. Может быть, этого никто и не заметил, но она сказала:

— Хватит восторгаться. Пора доканчивать скамейки.

Мы как раз устанавливали скамейки вокруг арены для зрителей. Вот Вика и напомнила. Только это вдруг всех возмутило.

— Да что тебе дались эти скамейки? — спросил Назар.

— А по-вашему, они не нужны, да? — завертела Вика головой, отчего кудри ее замотались во все стороны. — Вот я и вижу! Вас интересует совсем не то, что касается БУПШа.

И тут уж поднялся такой шум, какого у нас никогда не бывало:

— Да как же не касается? Тебе скамейки дороже человека! Только свои бумажки знаешь? Да ты просто плохая начальница!

Вожатые стали успокаивать, но кто-то крикнул:

— Долой Жигалову!

И все дружно подхватили:

— Долой!

Вожатые и взрослые опять начали утихомиривать нас, но вышел вперед Назар Цыпкин и заявил:

— Правильно, долой ее надо! Надоела со своей бухгалтерией.

Я не верил ушам: и это говорил про Вику Назар! Кругом закричали: «Надоела, надоела!», а Назар продолжал:

— Предлагаю выбрать другого начальника. — И повернулся к нам. — Пусть будет Кольцова. Кто — за?

И все мы, как один, подняли руки. Вика побледнела.

— Это как же? — спросила она, оборачиваясь к Римме. И мы тоже смотрели на вожатую, не опуская рук. Мы знали, что сейчас не время для выборов-перевыборов, но раз уж так получилось — пусть взрослые видят.

— Погодите, ребята, — вдруг тихо и смущенно начала Люся.

Не знаю, о чем она хотела сказать. Только Жигалова со злостью прервала ее:

— Ясно, ясно, ты подстроила! Все спорила да придумывала, а теперь рада, да, рада! По-твоему вышло, добилась?

Это была уже совсем белиберда. Ничего Люська не подстраивала и не добивалась. Только Вика не хотела никого слушать — сжав кулаки, она замахала ими. И побежала прочь.

— Вика, — позвала Люся, но сразу умолкла.

В дверях БУПШа стояла тетя Варя. Вика с разбегу ткнулась в ее плечо, потому что бежала, опустив голову, и, отпрянув, ничего не сказав, выскочила.

А тетя Варя прошла к столу и села на краешек стула. Она словно решила отдохнуть немножко перед дальней дорогой, и сидела задумчивая, положив руки на колени — они резко выделились на черной юбке, суховатые, с длинными пальцами. А мне вспомнилось, что вот так же она сидела у себя дома, когда расспрашивала у меня про Люсю. Наверное, уже тогда она знала, что с ее дочерью случится эта печальная история.

— Ну, что ж, — сказала она тихо и посмотрела на вожатых. Мы насторожились. — Что же, — повторила она, вставая, и положила свою ладонь на Люсино плечо. — Я там еще скамейки для вас привезла. Принимай, товарищ начальник штаба. — И пошла к двери.

Мы сгружали скамейки, потом расставляли их вокруг пашей арены. А Люся пошла к Вике. Но напрасно. Та не пустила ее в дом.

Люся вернулась, когда мы с Длинным Федулой «гнули стойки» — надо же было перед праздничным выступлением еще потренироваться. Я увидел Люсю и закричал:

— Да здравствует новый начальник БУПШа!

Но она подошла и громко, чтоб все слышали, сказала:

— Стоишь на руках и стой! А глупости прекрати.

Она чуть не до слез обиделась. Я даже не знаю почему. И я поспешно сказал:

— Ладно, не сердись.

Но она уже отвернулась от меня и стала говорить с Длинным Федулой о цирке. Я смотрел на ее затылок с прямыми волосами, на тонкую белую шею и нисколько не сердился за то, что она так на меня ни за что ни про что накричала.

А потом прошелся колесом по арене. И встал на руки. Вся Овраженская улица перевернулась вниз крышами. Небо оказалось тоже внизу, а на нем вздыбились перевернутые вверх тормашками разноцветные гирлянды бумажных флажков, которые мы протянули от дома к дому. Было очень красиво. Но когда я снова встал нормально на ноги и еще раз посмотрел вдоль улицы, то увидел, что она и так очень красивая. До сих пор я даже не замечал.

И почему-то в этот миг я понял, что наш торжественный бупшинский праздник пройдет замечательно.




«Дружба — победа!»


Я не ошибся. Праздник прошел на славу.

Мы боялись, что помешает погода. С вечера небо затянулось лохматыми тучами. Стал накрапывать дождь. Подул ветер. Но к утру прояснилось и выглянуло солнце. Оно высушило скамейки, арену и футбольное поле. А гирлянды флажков засверкали, как желтые и красные фонарики.

Ровно в двенадцать часов по Овраженской улице разнесся сигнал горна. Мы вышли со знаменами, горном и барабаном и строем прошагали по всей улице туда и обратно. В белых рубашках, в кофточках, с красными галстуками, печатали шаг, как на параде. Римма, тоже в белой кофточке и красном галстуке, четко командовала: «Раз-два, раз-два!»

И Борис пошел с нами!

Из всех домов сразу потянулись к нашему БУПШу взрослые и малыши. Они спешили занять места, чтобы смотреть наш праздничный концерт. Зрителей пришло столько, что скамеек не хватило, и многие стояли.

В первом ряду, бок о бок с Люсиной бабушкой и Ангелиной Павловной, сидел мой дед — довольный, улыбающийся.

Вчера он пришел из БУПШа и, похмыкивая, показал маме белые квадратики ватмана — на них в углу был нарисован наш БУПШ — гараж с флагом! — а посередине написано: «Дорогой товарищ!» Дальше проставлена фамилия: «Зайцев Егор Иванович!» Билеты были для всех, но мама, отец и Леха не смогли прийти. И очень жаль. Я отлично выступал. Стоял на руках и выжимал стойку на табуретке. Мне сильно хлопали.

Но больше всех хлопали Назару. Он вел программу и всех смешил.

Только еще до нашей Ура-бригады выступила тетя Варя. Она была нарядная, в цветастом шелковом платье. А сказала она всего два слова. Что все ребята, то есть мы, бупшинцы, большие молодцы. Делаем на улице много полезного. И призвала взрослых помогать нам.

Вики на празднике не было. А тетя Варя осталась до конца и смотрела весь наш концерт.

Назар Цыпкин превзошел сам себя. Прямо как Аркадий Райкин. Два раза даже переодевался — нацепил маску с усами и изобразил Демьяныча: сначала молодого, с черными усами, а потом седого усача-пенсионера с трубкой. Все смеялись, и Демьяныч тоже.

А вот Длинный Федула со своими фокусами провалился. Во-первых, у него не вылетел голубь из шляпы; во-вторых, заело какую-то дверцу в ящичке и когда Федула перевернул его, то все увидели, что ящичек с двойным дном. Секрет фокуса открылся, все тоже смеялись, а Федула скис. «Если б, говорит, знать, что так будет, лучше и вовсе не делать цирка».

Но мы с ним не согласились. Все равно было интересно.

После концерта взрослые разделились на группы и разговаривали друг с другом и с нами. По всей улице раздавалась музыка. Это Славка Криворотый крутил пластинки через динамик.

А Маша открыла библиотеку. Рудимчик бегал вокруг взрослых, приглашал записываться. И записалось в этот день еще двадцать три читателя. Тоже здорово!

Потом был перерыв на обед, а с четырех часов начались футбольный матч и другие спортивные соревнования.

Мы боялись, что взрослые больше не соберутся. Но на футбол пришли даже те, кто не был на концерте. Болельщики свистели и кричали, как на настоящем стадионе. Команда «Варяг» с треском всадила в пасть «Акуле» четыре гола. Борис и Адмирал красиво спасовались и творили чудеса, как сказал какой-то незнакомый мне дяденька. Капитан «Акулы» Славка Криворотый жаловался, что поле кочковатое, поэтому, дескать, и проиграли.

Пока шел матч, мы успели приготовить на цирковой арене костер. И вот взлетело к небу золотое пламя! Мы встали и спели свой бупшинский гимн. Вдруг вышла Люся и сказала:

— Ребята, мы решили сегодня на первом бупшинском костре избавиться от того, что портит нашу жизнь. Давайте сожжем сейчас равнодушие. Стража, вперед! — скомандовала она.

И дробно застучал барабан, а откуда-то сбоку один за другим вышли цепочкой малыши. Они держали в руках длинные пики, а на головах у них были колпаки, которые помогал клеить мой дед.

Рудимчик нес на шесте что-то непонятное, завернутое в простыню. Когда простыню стянули, мы увидели чучело из бумаги — наподобие Кощея или Бабы-Яги. Поперек чучела была наклеена лента, и на ней написано: «Равнодушие».

Стража обошла костер, громко выкрикивая:
		Дружным бупшинским огнем



		Равнодушие сожжем!








Хотя это было для нас и неожиданно, но мы тоже стали повторять эти слова, а потом заиграл горн. Рудимчик раскачал чучело и бросил его в костер. Оно сразу ярко вспыхнуло, осветив наши лица. Стражники закричали: «Ура!» И мы присоединились к ним.

Люся опять вышла вперед и сказала:

— Ребята, вы помните, что наш боевой штаб возник по договору с Советом Овраженских Командиров. У Овраженских Командиров был боевой девиз. Мы хотим, чтобы такой девиз был и у БУПШа.

— «Сила — Победа!» — закричал я.

— Нет, — ответила Люся. — «Дружба — Победа!»

— «Дружба — Победа!» «Дружба — Победа» — подхватили все вокруг, хлопая в ладоши, и я тоже кричал и хлопал.

Ну какая она молодец, наша Люська Кольцова, что вспомнила сейчас о Командирах и придумала такой хороший девиз.

Потом мы пели, сидя вокруг костра на скамейках и прямо на земле, — и взрослые с нами тоже. Оказывается, нашлись общие песни. Тима руководил хором и вспоминал то одну, то другую песню, которую предлагал спеть сообща. Громко неслось по улице:
		Взвейтесь кострами, синие ночи!








Стало уже совсем темно, зажглись фонари у домов, вдалеке через овраг засиял освещенный город, большой и тоже нарядный, а мы все не расходились, разговаривали и пели…




Все равно он с нами вместе!


А сегодня Борис уехал.

Все-таки уехал. Насовсем.

Рано утром почтальон принес ему в дом Демьяныча письмо. Оно было от Борисовой тетки, в ответ на телеграмму.

Днем ко мне прибежал Рудимчик и сообщил, что Борис уже уходит на вокзал. Я бросился через федуловский двор на Овраженскую улицу. В БУПШе собрались все наши. И тетя Варя. Люся сказала:

— Мы решили Бориса проводить.

На Машином столике лежали какие-то кулечки и свертки. Это ребята принесли из дому продукты и сладости — на дорогу. Я расстроился, что не захватил ничего. И набросился на Рудимчика: ну, что он никогда толком не скажет. А он заявил:

— Самому надо соображать. Вот и поговори с ним!

Но бежать домой было поздно.

Борис пришел в БУПШ с Демьянычем и его женой. Демьяныч держал небольшой чемоданчик.

Маша поднесла Борису наш общий подарок — книгу. И альбом с фотографиями, где сняты все мы. На книге было написано: «От верных друзей члену БУПШа Борису Черданцеву». Борис долго рассматривал обложку. Так долго, как будто совсем не умел читать. А там и было-то всего одно слово: «Честь». Наконец он тихо сказал:

— Ладно, спасибо. — И зачем-то посмотрел на потолок. И еще сказал: — Подладить надо. — Это — про полочку с книгами: она скосилась.

— Подладим, — сказали мы.

— Ладно, — повторил он еще. — Надо идти. И мы уже не уговаривали его остаться.

Еще когда Бориса не было, Адмирал спросил:

— Что это он надумал ехать? Жил бы да жил. Разве плохо у Демьянычей?

Тетя Варя ответила:

— Эх, Георгий. Не понимаешь ты еще. Его растить да растить надо. А второе — мать здесь под боком. Легко ли: около, да не с ней! Каждый день, да мимо. На стороне-то легче будет. Пусть уж едет. Вы не держите.

Вот мы и не держали. А шли все по улице гурьбой. И не очень шумели, потому что было грустно. Всегда грустно, если кто-нибудь уезжает.

До трамвая провожали все. Потом многие остались, а мы поехали на вокзал: Люся, Назар и я. Демьяныч ушел за билетом, а Мы ели мороженое, которое купила тетя Варя. Люся сказала:

— Люблю мороженое.

Борис сразу отдал ей свою порцию. Я тоже хотел, но спохватился поздно — уже откусил с края. А откусанное отдавать неудобно. Да Люся и не взяла бы. Когда Борис ей сунул свое, она и то отказывалась: «Я же лопну». Но Борис ответил, что с детства ненавидит сладкое. Это он врал, я знаю. Но она поверила и стала есть.

Я расстроился, но не очень: Борис уезжает, пусть уж и угощает. А я потом когда-нибудь подарю ей, в другой раз.

Вдруг Борис сказал:

— Интересно, а поезд не опаздывает? — Я показал на справочное, он кивнул: — Сходи-ка, узнай.

Я пошел и долго стоял в очереди. Поезд не опаздывал. А когда я вернулся, то увидел, что Борис разговаривает с Люсей. Только я сначала ничего не понял из их разговора. Борис спрашивал:

— Так как?

— У тебя есть, — отвечала она.

— Где? — спросил он опять.

— В альбоме.

— В альбоме общая, — сказал он. — А где ты одна есть?

— Есть.

— Ну, и вот. А потом я тебе свою пришлю. Прислать?

— Присылай, — согласилась она.

Тут я понял, что они говорят про фотокарточки. Это было, конечно, их дело, про что говорить, только незачем из-за этого отсылать меня к справочному.

Пришел Демьяныч с билетом. Назар щелкнул всех. А потом уже у вагона. Он нацелился на Бориса. А около него была Люся. И я пододвинулся к ним.

Борис уехал в плацкартном вагоне. У него оказались хорошие соседи, которых Демьяныч попросил присмотреть за парнишкой. Но Борис сказал:

— Чего там! Не впервой.

Я подумал, что он и вправду ездил совсем недавно с Родионом. И уже не боится один. А вот сумел бы я поехать один?…

Борис стоял с нами на перроне, а когда объявили по радио, что дано отправление, стал жать нам руки, а мы ему стали говорить, чтобы он обязательно написал. Тетя Варя обняла его, а Демьяныч похлопал по плечу. Борис прыгнул на площадку и хотел стоять с краю, но его оттеснила проводница в черной железнодорожной одежде и с зеленым флажком, свернутым в трубочку. Она опустила у ног железку и загородила Бориса. Он глядел на нас одним глазом из-за ее спины и улыбался. А когда поезд тронулся, Люся крикнула:

— Дружба!

Борис поднялся на цыпочки и ответил, помахав:

— Победа!

Мы хором повторили:

— «Дружба — Победа!» — И тоже махали руками.

А потом его не стало видно. Но мы все шли и шли по перрону.

И я опять загрустил. Мне стало жалко Бориса. Все-таки как у него получилось — пришлось покинуть и дом, и всех нас. Неужели ничего нельзя было придумать, чтобы он остался с нами?

Мы ехали назад так же, в трамвае, разговаривая о том о сем. А когда сошли с него и свернули на Овраженскую улицу, то замолчали. Лежала она перед нами — зеленая, кудрявая. И хотя мы сняли наши украшения — флажки, которые делали к празднику, все равно она казалась сейчас будто принаряженная — такая чистая и красивая уличка с маленькими домиками, вся в цветах и клумбах.

И тут нам попался навстречу дядька Родион.

Он стоял на тротуаре, покачиваясь. Мы прошли мимо, обогнув его, но он сказал пьяным голосом:

— Не нравлюсь, да? Порядочек наводите? Концертики? Хозяева доморощенные!

Он ругал нас так, будто мы мешали ему жить. Тетя Варя остановилась.

— Не трогай их! — сказала она ему строго.

Тетя Варя ушла к себе. И Демьяныч тоже ушел. А мы остались одни, направляясь в БУПШ. И я подумал, что Борис от нас никуда не уехал. То есть, конечно, он уехал. Но все равно он с нами вместе. А вот дядька Родион хоть и остался, но для всех здесь, на улице, он чужой, и его злит, что мы такие дружные, и что Борис ушел от него, и что мы провожали сейчас Бориса, как лучшего друга, а теперь снова идем в свой боевой пионерский штаб.




Ко мне пришла… Вика


Дед сказал, что мне пора вытащить из тумбочки на свет белый учебники и тетради: время готовиться к школе.

Я не стал спорить. На носу осень.

Сегодня сутра льет дождь — погода испортилась. И словно сразу запахло свежей масляной краской, как пахнут в первый день занятий парты, доска и гулкие коридоры.

Я стал послушно обертывать учебники бумагой, но сам все время косился на фотографию, которую взял вчера у Назара. Я поставил ее на столике и то и дело смотрю. Это где мы сняты втроем у вагона — Люся, Борис и я.

Дед заметил:

— Не отвлекайся.

Я решил больше не отвлекаться, но тут мне опять помешали. Мама крикнула из кухни:

— Гоша, к тебе!

Я сначала подумал, что опять Рудимчик — будет куда-нибудь звать. Вышел и — выпучил глаза: у порога стояла Вика. Вот уж кого я не думал увидеть у себя дома!

— Тебе чего? — спросил я.

Она покосилась на мою маму и, стаскивая красную вязаную шапочку, всю мокрую, сказала:

— Можно что-нибудь на ноги, чтобы не наследить?

Скажите пожалуйста, какая заботливая!

Мы прошли в комнату. Дед удалился к маме.

Вика вздохнула, оглядываясь по сторонам, и тихо сказала:

— Я к тебе.

Это мне и так было ясно. Я стоял, как пень, не зная, что будет дальше. А она вдруг уселась на стул около стола, где лежали мои учебники. И положила руки на колени — красные и тоже мокрые, потому что и пальто у нее было мокрое. Дождь лил не на шутку.

А белые кудри быстро сохли и опять трепыхались колечками.

— Я к тебе, как к начальнику разведки, — повторила она. — Как начальник оперативной группы, ты должен знать, чтобы действовать.

— Что — действовать? — спросил я, все еще ничего не понимая.

— С матерью Бориса, — ответила она.

Тут я совсем перестал понимать. При чем Черданиха и я?

Я хотел задать ей этот вопрос, но она сама объяснила. Черданиха была у тети Вари и жаловалась. Ей очень тяжело. Борис уехал, а она теперь не находит себе нигде места.

Я усмехнулся: то ей не было тяжело, а теперь тяжело. И пожал плечами.

— При чем же здесь я?

— А ты начальник разведки. Обязан знать все, что делается на улице. И кому какая требуется от нас помощь.

Я смотрел на нее и соображал. Начальник-то я начальник. Но что мы можем сделать с Черданихой? Это забота взрослых.

И потом почему Жигалова — если уж ей так хотелось! — не пришла прямо в БУПШ, а прикатила ко мне? И тут меня осенило.

Ну, конечно! Ей не хочется идти туда, где Люся.

Опять хитрит!

— Знаешь, — сказал я, — иди сама и скажи. Или боишься туда, да?

Она встала со стула и начала дергать красную шапочку, словно готовилась ее надеть.

— Хорошо. Не хочешь — не надо. Я ведь так. Потому что мама сказала: Николаевне очень трудно. Вот я и хотела с тобой посоветоваться. А не хочешь, не надо. До свидания.

— Постой! — сказал я, и она сразу остановилась у порога, глядя в пол и теребя шапочку.

Я опять смотрел на нее и еще соображал. Конечно, ей самой сейчас тяжело. И все-таки она пришла. Ко мне ей легче всего. Я живу на другой улице. И вроде никто не увидит, как она подлизывается. А только почему — подлизывается? Может, совсем и нет. Ей ведь тоже хочется быть с нами. Не может же она вечно быть одна. А тут есть причина, чтобы прийти.

— Сядь, — сказал я. Она снова села. — Что же мы можем сделать с Черданихой? — хмуро спросил я только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Она опять вздохнула:

— Не знаю. Надо что-то придумать. Как друзья Бориса.

— Ладно, — согласился я. — Люся придумает. Только опять же…

— Что? — торопливо отозвалась она.

— Да, лето-то кончается. А штаб у нас летний. — Ну, мы пока. Хоть до школы.

— Ладно, — повторил я. — Только давай пойдем вместе в БУПШ и скажем. Согласна?

Она помолчала и вдруг спросила:

— А что это у тебя за фотография?

Я подумал, что она увидела нас троих у вагона, но ошибся.

В стороне лежал снимок, где я стою в Назаровом саду, в кустах, — с одним туловищем, а лицо захлестнула ветка.

Назар дал мне эту карточку просто так, для смеха, и я даже забыл про нее, а теперь она вывалилась из тетрадок. Вика взяла ее и засмеялась:

— Ой, а где же голова?

Она уже развеселилась.

Я ответил:

— Не было у меня тогда головы.

Я пошутил, но мне и вправду кажется, что с тех поря стал совсем другой. Ну, разве не смешно, что я тогда самыми последними словами ругал Люську Кольцову и даже дневник свой начал писать оттого, что был на нее злой.

А теперь…

Я взял в руки другую фотографию и протянул ее Вике.

— А это видишь?

Она долго рассматривала. На кого она больше смотрела?

На Бориса, которого не взлюбила? Или на Люсю?

А может, на меня?

Сам я, по крайней мере, смотрел на себя и радовался, что стою рядом с Люсей. Правда, немного на отшибе. Может, Борис, когда получит от Назара этот снимок, вовсе отрежет меня ножницами. И тогда будут они на карточке одни — он и Люся…

Ну и что ж! А я все равно буду смотреть на свою и радоваться, что вот были мы все вместе, вчетвером… Четвертого хоть и не видно, но он тоже здесь. И смотрит на нас, как мы смотрим на его фотоаппарат. Да и не только вчетвером, а гораздо больше, потому что на нас смотрят все ребята, которые в БУПШе. И даже Вика Жигалова, которая сейчас рядом со мной…




Последняя страничка


Вот и кончилась моя тетрадка с зелеными корочками.

Когда Леха давал мне ее, то шутливо сказал:

— Записывай свои великие деяния.

Великих деяний у меня и сейчас никаких нет. Да и у кого из пятиклассников они есть? И все-таки нашлось кое-что записать!

А теперь я не знаю, как быть. Бросить писать, потому что не остается места, или выпросить у Лехи новую тетрадку?

Сегодня мы получили письмо от Бориса. Он сообщил, что приехал к тетке, и она его хорошо встретила и уже записала в школу, где он будет учиться. Еще он писал, что очень скучает обо всех.

И мы срочно должны ему ответить, рассказать подробно, как идут дела в БУПШе.

«Привет Демьянычу и его жене, Римме и всем, всем, — писал Борька. — До свидания!»

Мы сидели на бревнах и долго молчали. На крыши домов и на землю падали желтые листья. Назар сказал:

— Вот уже осень.

Потом добавил:

— А давайте не распустим БУПШ на зиму!

Маша-Рева обрадовалась:

— Верно! Пусть он будет у нас вечным!

Овраженский Гошка торжественно провозгласил:

— БУПШ не умрет.

И мне это очень понравилось.

Я еще не знаю, как это будет. Люси Кольцовой с нами не было.

Но она обязательно что-нибудь придумает.

А я заведу себе новую тетрадку и начну записывать в нее все, что мы будем делать дальше.

Потому что это уже точно: БУПШ мы теперь ни за что не распустим.

Пусть он живет и действует!