Сестра морского льва
Юрий Николаевич Иванов


Герой повести, моряк, после долгих лет плавания по морям и океанам мира получает длительный отпуск. Он возвращается на Командоры, где провел юношеские годы, чтобы повидать разные места, встретить людей, с которыми работал и дружил. Случай сталкивает его с девочкой — потомком племени унангунов, населявших когда-то эти острова. Она и служит проводником в его путешествиях, участвует в приключениях. Временно герой повествования становится охот-инспектором — борется с браконьерами, знакомится с жизнью и повадками морских львов, котиков, песцов и других животных, населяющих эти места. Приключениям его, встречам с зверобоями и наблюдениям за миром животных и посвящена повесть.


Юрий Иванов

Сестра морского льва


Глава 1

Девочка и птицы


Алька — повелительница птиц и зверей


Пароход качнулся, послышались раздраженные голоса: плашкоут подтащили. На его сырой палубе судорожно двигались люди с вещами. Сыпал мелкий пронизывающий дождь, и всем не терпелось побыстрее очутиться в теплых каютах.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, Волков вглядывался в пустынный берег. Пароход лениво переваливался с борта на борт, зыбь катилась с океана, и узкая полоска серой пустынной земли с приземистыми домишками то опускалась, то плавно всплывала к кромке иллюминатора. В окнах некоторых из домов уже теплились огни — желтые, подрагивающие намеки на то, что, несмотря на всю эту пустынность и кажущуюся заброшенность, и там, за черными от дождя стенами, есть жизнь.

Волков прошелся по каюте, вернулся к иллюминатору и пожал плечами: что толкнуло его на такую, в общем-то, странную поездку? Честное слово, данное другу юности, что он вернется сюда вновь хоть через десять, хоть через пятнадцать лет? Конечно, честными словами не бросаются, но все же пятнадцать лет есть пятнадцать лет. А, ладно: все равно деться некуда. Вот он и поживет месячишко на далеком пустынном островке, затерянном в просторах Тихого океана; поживет тут, обмозгует все, что случилось с ним, и примет решение, как жить дальше.

Нахмурившись, Волков достал трубку, набил ее табаком и щелкнул зажигалкой. Лампа в каюте была потушена, и огонь осветил его угловатое лобастое лицо со щеточкой прокуренных усов под крепким, внушительных размеров носом.

«Да, скверно все получилось», — подумал он и опять — в какой уж раз: в сотый, тысячный?.. — представил себе японский танкер, несущийся прямо на его траулер. Подлец, ведь без ходовых огней посредине ночи шел! Избежать столкновения было уже невозможно: грохот, скрежет, лязг железа… А потом: комиссии, расследования, акты. Не удалось доказать вину «японца» — и вот лишение диплома капитана дальнего плавания; позорная для него должность третьего помощника капитана, должность, на которую назначают только что окончивших училище юнцов. Однако хватит об этом.

Да-да, хватит. Здравствуйте, Командоры, привет, остров Беринга и поселок Никольское, столица островов! Кажется, ничего тут не изменилось: пятнадцать лет назад он работал на парусно-моторной шхуне «Актиния», и они привозили сюда из Петропавловска соль, клепку, различные продукты и товары, бензин и керосин в бочках, которые было так трудно вирать из тесного трюма.

А следующим будет остров Больших Туманов. Так они именовали его между собой, не удовлетворившись тем названием, которое острову дали первые из русских мореплавателей, увидевшие его обрывистые, облепленные птицами скалы. Всё Борис. Он был отчаянный фантазер: если бы Борьке дали возможность придумывать географические названия, то карты стали бы увлекательными, как приключенческие книги. «Пролив Отчаяния», «Долина Потухшего огня», «Тропа Неизвестного»… Такие названия пестрели на карте острова, которую он сам вычертил. «Мыс Бурь» — там, у южной оконечности острова, прихватил однажды их шхуну сильный шторм; «Каньон Гремящего Водопада», «Плато Трех Скелетов» — они там действительно обнаружили скелеты, вернее — несколько белых, обмытых дождями косточек, принадлежавших, по-видимому, песцу.

Ну вот и посадка началась. Всего и пассажиров-то человек десять.

— Фа-ад-дей! Алька вам на борт сиганула! — прорезался сквозь нестройный гул и топот ног голос. — Алька-аа-а! Слазь на плашкоут.

— Посадка окончена, — строго и внушительно пророкотали судовые динамики. — Плашкоут, отваливайте. С грррафика выбиваемся.

— Фа-ад-дей! Девка ж сбегла… Вникни!

По трапу застучали торопливые шаги и стихли у каюты. Волков, повернувшись, ждал: он слышал, как кто-то там, в коридоре, шумно дышал. Дверь распахнулась. Волков зажег свет и увидел девочку лет одиннадцати-двенадцати с узелком в руках. Она стояла на пороге каюты и широко раскрытыми глазами глядела на него: платок свалился с её головы на плечи, и сырые волосы смолисто блестели. Волков с интересом разглядывал ее хорошенькое, смуглое, немного напуганное лицо и тоненькую, напряженно застывшую фигурку.

— По древнему морскому обычаю не принято стоять на комингсе, — сказал он. — А комингсами, как известно, на судах называют пороги… Ну-ка: либо сюда, либо отсюда.

Закусив нижнюю губу и слабо улыбнувшись, девочка окинула Волкова быстрым взглядом, посмотрела в коридор и, шагнув в каюту, закрыла дверь.

— Спрячьте меня! — прошептала она. — Я вас очень-очень прошу.

— Собираешься совершить кругосветное плавание? — спросил Волков. — Побег в джунгли? К индейцам?

— Да нет же, нет! К… маме я. А денег вдруг не оказалось, а следующий пароход будет лишь через… — девочка нетерпеливо затопталась на месте, смолкла и прислушалась.

Закряхтели ступени трапа: Фаддей, наверно. Захлопали двери кают, послышались голоса пассажиров. Ну ясно, Фаддей девчонку разыскивает.

— Ну что же вы? Может, в шкафчик, а?

— Сюда, — сказал Волков, открывая запищавшую дверку. — Запомни: на судах шкафчики называются рундуками. И сиди как мышонок в норе.

— Вот еще, — самолюбиво сказала девочка, входя в рундук.

Волков закрыл дверку, но, придержав ее рукой, девочка зашептала:

— Нашли еще время… учить разным морским разностям. Ужас просто!

— Ребенок, ни слова.

— И не ребенок вовсе! Вот. А если вы так будете говорить, вот возьму и выйду. Пустите!

— Ша, юнга.

Дверь открылась, и вошел сутулый, в мокрой, натянутой на уши кепке длиннолицый мужчина. «Фаддей, наверно», — догадался Волков. Тяжко, как сонная лошадь, вздохнув, он осмотрел каюту и спросил:

— Девчушка сюда не заныривала?

— Как там на воздухе, все льет? — в свою очередь, спросил Волков. Он не любил врать. — Тошнотная погодка.

Выразительно кашлянув, Фаддей взглянул под ноги. Волков тоже. Из коридора через всю каюту тянулись к рундуку четкие сырые следы. Фаддей наклонился, потрогал сырой след, понюхал пальцы и сказал:

— Соляркой пованивает. На плашкоуте его, неряхи, разлили… — Разогнувшись и поморщившись, видимо, поясница ныла, Фаддей продолжил: — Страх какая бегливая девчонка. В интернате она тут учится, на том-то островишке школы нет. И вот: чуть время к лету подвинется, и бегит она на свой остров. Известное дело — ребенок: как птица к родному гнезду тянется. И где это она упряталась?

Натянув кепку плотнее и вздохнув еще более тяжко, Фаддей вышел, а Волков закрыл каюту на ключ и поднялся за ним по трапу на палубу. Ногами и всем телом он ощущал, как туго завибрировало судно: главный двигатель запустили. Ну прощай, остров Беринга, прощай, столица Командорских островов.

— Эй, на плашкоуте! Забир-рр-айте свои веревки! — прорычал над бухтой радиоголос. — У нас же гр-р-рафик!..

Подняв воротник куртки и надвинув берет на брови, Волков разглядывал берег. Если бы не тучи, было бы совсем светло: в этих северных широтах начинаются с весны длинные-предлинные, как в его родном городе на Неве, дни; да, будь светло, совершенно другая картина открылась бы взору. И можно было бы увидеть гряду зеленых холмов, и среди них — синие озера, а там, если поглядеть влево, — белые песчаные пляжи. А вот этот бы второй, совсем небольшой и плоский, как низко обпиленный пень гигантского дерева, островок был бы не черным, как сейчас, а красноватым, будто упал на него свет вечернего солнца да так и остался навсегда. Миллионы хлопотливых птиц живут на нем. Ух, как они хватаются за пальцы, когда, засучив рукав, ты лезешь в длинную извилистую нору… Когда «Актиния» забегала на остров Беринга, Мартыныч, капитан шхуны, большой любитель яичницы, отпускал его с Борькой на этот островок. Сев в маленькую, как корыто, верткую шлюпчонку, приятели гребли с песнями к острову, выискивая местечко, где бы высадиться поаккуратнее, а потом валялись на его вершине или бродили по берегу, роясь в хламе, выброшенном океаном, ведь там можно было обнаружить удивительные вещи. Вот же повезло однажды Борьке, и нашел он бутылку с запиской, в которой было сказано, что тому, кто отошлет эту записку в Канаду по указанному адресу, будет выплачено вознаграждение в сумме десять долларов. Борька послал записку, но вознаграждения что-то не получил и негодовал по этому поводу: ясное дело — капиталисты, жмоты чертовы! А в другой раз он отыскал совершенно новый, с толстенной подошвой ботинок. Туго в те годы было с обувью, и Борька целый день копался в прибрежном мусоре в надежде отыскать и другой ботинок, но его усилия были тщетными. Видимо, тот, другой, ботинок попал на какой-то иной остров или материк, а может, он и сейчас еще дрейфует в океане, если его, конечно, не проглотила акула…

Пароход медленно выходил из бухты. Шагая взад-вперед мимо спасательных шлюпок, Волков глядел на удаляющийся берег: несколько красных искр взметнулись из трубки и пробили наступающие сумерки яркими стремительными зигзагами. «Где-то ты, любитель животных и птиц, Борька?» — с теплом и грустью подумал Волков. Они хорошо дружили, а о добрых друзьях вспоминать всегда приятно, тем более в возрасте, далеко уже не юном; в возрасте, когда новые, настоящие друзья появляются так редко. Жили они с ним на «Актинии» в одном кубрике, оба любили птиц и зверье. «Не стань я моряком, — подумал Волков, — я бы изучал природу». Но он выбрал океан, полюбил его, и куда теперь ему без океана?

Волков спустился в каюту, зажег свет и открыл рундук: девочка сидела в углу, прислонив голову к переборке, и спала. Он тронул ее за плечо, девочка открыла глаза и, сонно хлопая ресницами, поглядела в лицо Волкова.

— Что, мы уже плывем?

— На теплоходе или пароходе, как известно, говорят не плывем, а идем. Поняла? Буду тебя воспитывать, как юнгу. Давай руку. — Волков помог девочке вылезти из рундука и выволок из-под койки большой чемодан. — Сейчас я тебе дам запасную тельняшку, и ты переодевайся. Держи.

За его спиной скрипнули пружины, девочка немного повозилась и облегченно вздохнула. Волков обернулся: в тельняшке, натянутой на колени, девочка сидела на койке и вытирала полотенцем горьковато попахивающие волосы. Смуглое худенькое плечо вылезло из большого разреза тельняшки, и Волков увидел на шее девочки самодельное ожерелье: кожаный ремешок с нанизанными синими бусинками, а посередине желтоватый клык какого-то животного. Амулет, что ли? Улыбаясь, девочка глядела на него внимательным и настороженным взглядом зверька, который уже знает, что его не обидят и что все уже хорошо, но еще страшновато… Поправив тельняшку, она подсела к тумбочке и потянулась к хлебу.

— Это лекарство, — сказал Волков, протягивая девочке бутылку. — Хлебни, боюсь, не простыла бы ты. И сразу под одеяло. И все будет оки-доки.

— «Оки-доки, оки-доки», — передразнила его девочка. — Оки-доки? А как это?

— Так говорили на парусных кораблях, а что означает? Секрет потерян. Ну в общем: «о'кэй», «гут», «биен», то есть хорошо.

Глотнув, девочка закашлялась и помахала перед ртом ладонями. Волков пододвинул ей банку с консервами и тоже сделал несколько глотков.

— А меня зовут Алька, то есть Алиса, — сказала девочка. — Ой, как голова у меня закружилась… И так тепло-о стало. Ужас как я на плашкоуте замерзла. Я за рубкой спряталась, прицепилась за скобу какую-то, а мне ка-ак польет с крыши рубки за шиворот. Так все и лило!.. И если хотите знать, то я не просто Алька, а… Ну хотите, а?

— Выкладывай.

— Так вот: я повелительница птиц и зверей моего острова!

— Ты сделала слишком большой глоток. Ешь, ешь.

— Что — не верите, да? А я докажу, вот!.. А вы кто?

— Я? О, я тоже не просто какой-нибудь. Ну, во-первых, я Летучая Рыба. Так во времена парусного флота называли себя моряки. Я ведь тоже когда-то носился по морям-океанам на отличном паруснике. А во-вторых, я Волк. Только не сухопутный, а морской.

— Ого, какой вы! Моряк, да? А как мне вас звать?

— Звать? Гм… — Волков задумался: «Дядя Валера? Ну какой же я ей дядя? Валерий Александрович? Ха-ха…» Сказал: — Зови меня просто Волк. Скажи, однако, а почему ты сбежала из Никольского? Попадет тебе, наверно, от родителей.

— Ка-ак спать хочется…

— Да ты еще и плутовка? Ну ладно, спать так спать. Дай-ка мне подушку. Хватит тебе одной?

— Держите… Волк. И еще знаете что? — Девочка свела брови, задумалась, посерьезнела, покусывая нижнюю губу, а потом решительно и убежденно произнесла: — Теперь я для вас друг на всю-всю жизнь! Вот честное мое слово. И если что с вами случится — вы только позовите меня, и я сразу приду вам на помощь. Хорошо? Ну скажите, позовете, да?

— Позову, — сказал Волков, поглядев в ее горящие глаза, и протянул девочке руку. Она крепко стиснула его ладонь своими, мотнула головой, отбрасывая пряди волос, упавшие на лоб, легла, и Волков потушил свет.

Уже вышли из бухты в океан, пароход раскачивался все сильнее и наполнялся новыми звуками: громче плескалась за иллюминатором вода, поскрипывали переборки, стучала в коридоре неплотно закрытая дверь, тяжело ухала разбитая машина.

Сидя на диванчике, Волков вглядывался в очертание детского лица, разглядывал тонкую руку и волосы, свесившиеся с подушки, и испытывал радостное, доселе незнакомое чувство. Очень хотелось курить, но Волков от кого-то слышал, что в помещениях, где спят дети, курить нельзя, и терпел. «Дети», — произнес он про себя и прислушался к звучанию этого слова, которое, пожалуй, никогда им не употреблялось раньше. «Дети», — повторил он и подумал: «А почему же у меня нет детей?» Он усмехнулся. Какая уж там семья, дети! Полгода в океане, две-три недели на берегу… Все какие-то случайные, скоротечные знакомства. Океан!.. Это он сожрал его лучшие годы, юность… А что дал взамен? Воспоминания, впечатления?.. А, ладно: у меня появился друг, который, если что, всегда придет на помощь… И какой друг!.. Да лишь только ради этого стоило тащиться на край света.

Алька вскрикнула. Вздрогнув, задремал, что ли, Волков потер лицо ладонями. Луна в это время выпуталась из вязкой тины туч, свет ее протек сквозь запотевшее стекло иллюминатора и наполнил каюту подвижным, как желе, пепельно-голубым сумраком.

Поспать бы, а? Волков попробовал угнездиться на диванчике. Зашуршало что-то: это был сверток девочки. Он развязал узелок. Лежала в нем книга «Рассказы Серой Совы», белье, завернутое в мятую газету, три тяжелых, в позеленевших гильзах патрона от винчестера крупного калибра, нож в ножнах и дневник. Волков развернул тетрадь и прочитал: «Дневник ученицы шестого класса Алисы Шуваловой». Задумался: чья же она? Нет, не припомнить, кто на острове имел такую фамилию.

— Ишь ты… Алиса, — тихо сказал он и, поднявшись, поправил сползающее на пол одеяло.


Остров больших туманов


Земли еще не видно, однако чувствуется: рядом. Уже многие признаки, известные лишь морякам, говорили о том, что пройдет совсем немного времени, и острые вершины скал, как бы пропоров океан, поднимутся на горизонте. Да вот же — то белесое облачко, повисшее вдали, оно ведь не само по себе: не облако это, а крыша из туч или тумана, застрявших над островом. Пожалуйста — и птицы появились две черно-белые кайры стремительно летели в сторону облачка. Близка, близка уже суша! В отличие от бродяг-чаек, которых можно встретить и за тысячу миль от земли, кайры будто привязаны к ней. Не могут они обойтись без скал, где на уступах дожидаются их крикливые прожорливые птенцы.

Ну вот же: землей пахнуло. Волков вдохнул свежий воздух. Те, кто не уходит в моря и океаны надолго, и не представляют себе, как прекрасно, как волнующе и по-разному пахнут материки, острова и вообще земля. Какой моряк не торчал часами на палубе, вглядываясь в горизонт, и дышал, дышал, не в силах насытиться земным запахом, будто текущим над поверхностью океана…

А небо-то какое чистое. Хороший будет сегодня денек! Небо на востоке наливалось сочным оранжевым светом, а над головой еще держало в своих глубинах синие и зеленые ночные тона… Вот в такое же утро пятнадцать лет назад они подходили к острову на шхуне «Актиния». Все они: и он, Валерка Волков, и Сашка Филинов, по-судовому Филин, и Борька да и другие парни из экипажа судна очень любили свою скрипучую посудину, они были чертовски молоды, восторженны и горды собой — их шхуна в то лето шла на острова самой первой, везла не только продукты, но и почту. И их так ждали там…

— Ого, а вы уже встали, да? — послышался за его спиной голос. — А я ужас какая соня.

— Хеллоу, бой, — сказал он, оборачиваясь. — Кома эста?

— Эста?..

— Это по-испански «Как дела?». Так примерно это звучит в переводе. Ну-ка подойди сюда.

— Вы, наверно, все-все языки знаете, да?

Знал он, конечно, знал английский, испанский, немецкий… По сотне слов. Он посмотрел на девочку. Волосы у нее были заплетены в одну толстую тугую косу, стянутую красной лентой; матово блестело свежее умытое лицо, весело сверкали глаза. Была она в спортивных фланелевых брюках, вправленных в резиновые сапоги, и плотном, видимо, домашней вязки свитере. На ремешке висел нож, засунутый, чтобы не мешал, ножнами в карман брюк. Волков подошел к ней и с очень строгим видом потрогал ее лоб: температура у девочки была самая нормальная. Она чертовски здорова, эта островная зверюшка, подумал Волков. Засмеявшись, Алька боднула его ладонь и крикнула:

— Глядите-глядите! Вот сейчас покажется мой остров, вот сейчас!

Быстро светало. Сине-зеленое небо с ярко-оранжевой подпалиной на востоке, будто створка громадной раковины, выгибалось над океаном. Ага, вот и остров! Черный острый клык на горизонте вдруг прорезался, потом еще и еще один. Теперь это напоминало гребень доисторического чудовища, высунувшего спину из воды.

Волков покосился на девочку. Вцепившись руками в леера, она смотрела в сторону земли восторженными глазами. На скулах ее горел возбужденный румянец, глаза то щурились, то широко раскрывались, влажно блестели зубы полуоткрытого рта.

— Сейчас вы такое увидите, еще такое… — торопливо проговорила она, почувствовав взгляд Волкова, и облизнула подсушенные губы. — Если бы вы когда такое видели!

Видел ли он?! С воды, из-под самого форштевня судна, шумно взлетали птицы. Их с каждой минутой становилось все больше. Поодиночке и плотными группками птицы проносились мимо судна, ныряли в воду или долго, прежде чем взлететь, как бы бежали по ней, суматошно хлопая крыльями. Остров приближался, скалы росли. Зыбь, идущая с океана, ударялась в берег, и над водой прокатывался гул, похожий на далекий, то усиливающийся, то затихающий гром приближающейся грозы.

— Я всю осень, зиму и весну ждала, когда опять все это увижу, — сказала Алька, опять облизнув губы. — На острове Беринга одни холмы, а это так скучно — просто ужас!

— А где же бухта?

— А вот сейчас, сейчас…

Скалы раздвинулись, и пароход, сбросив скорость, нацелился носом в каменную прореху. Из-за гор выкатилось солнце. Вода, камни, торчащие из нее, и берег — все тотчас окрасилось в красные тона.

Вот так же было и тогда… «Актиния» влетела в бухту под всеми парусами. Капитан как столб застыл на ходовом мостике, ветер трепал его седые вихры и рвал полы блестящего плаща, а вся команда стояла по своим местам и ждала. Вцепившись в сизалевый трос потными онемевшими пальцами, Валера нетерпеливо поглядывал на Мартыныча: ну что он там, заснул? Ну пора же, пора, торопил капитана Валера, ведь берег совсем близко! Наверно, так думали все: и Сашка Филин, и Борька, приплясывающий от нетерпения, и другие матросы, застывшие на своих штатных местах, но капитан медлил. Он даже время от времени оттирал рукавом плаща пятнышко на лацкане куртки и напевал старую морскую песню «Приятель, ты помнишь рейды Сингапура?»… Звенела вода, кричали птицы, берег надвигался. Неслись навстречу вельботы, шлюпки, несколько узких кожаных байдар. «Пора же, хрен старый! — заорал Филин. — Врежемся!..» Мартыныч весело взглянул в его сторону выцветшими от соленых брызг и солнца глазами и показал Сашке мослатый, сухой, как куриная лапа, кулак. И наверно, эта гонка среди скал продолжалась еще целую вечность; вода бурлила и рушилась под бушпритом со стеклянным звоном; и ветер выл, распирая парусину; и штаги и фалы скрипели все пронзительнее, готовые вот-вот лопнуть от страшного напряжения; и нервы у всех были как тугие тросы такелажа, и уже не было никаких сил терпеть, а капитан все оттирал проклятое пятнышко и все шевелил губами, видно, никак не мог допеть свою песню. Потом он вскинул голову, расправил плечи, приложил ко рту медный мегафон и рявкнул: «Убрать тр-ряпки!» Мачты оголились, все вдруг стихло. Шхуна еще какое-то время скользила по гладкой воде бухты, и Сашка Филин, весь потный, побелевший от восторга, протянул Валерке руку, тот свою, они стиснули ладони до боли, и Сашка захохотал… В эту минуту Валера на всю жизнь полюбил парусные корабли.

— Ну как, здорово, да? Ведь красиво, правда? — Алька потянула за рукав. Волков посмотрел на нее, кивнул; в его памяти ветер еще терзал с жестким шорохом парусину и звучали другие голоса. — А вот и наш поселок.

Показалась небольшая, вдающаяся полукругом в берег бухта. Солнце поднялось выше, алые тона поблекли, и все приняло естественную окраску: густо зазеленели окружившие бухту горы; видно было, как ветер прокатывался по высокой траве, и она то опадала, то распрямлялась, а вода в бухте была цвета синьки в тазу. Бухту окантовывала каемка зеленой гальки, и кое-где виднелись желтые проплешины песка. Взгляд Волкова скользнул в глубь небольшой долины. Он увидел тесно, будто от холода, сбившиеся дома и огородики среди них, затянутые старыми сетями и поэтому похожие на косяк черных рыб, попавшихся в невод. От домов шли к воде люди, желтыми и белыми клубками скатывались собаки, они носились взад и вперед, и ветер доносил их возбужденный лай.

Из бухты навстречу пароходу мчался сейнерок.

— Вот уже и за нами едут. У нас как пароход — так праздник, — сказала девочка, волнуясь. — У меня приятель есть на сейнере. Толик. Если бы вы знали, какой он! Он все-все умеет, он даже лаять может по-собачьи. Залает ночью в одном конце поселка, и сразу все собаки просыпаются… — засмеявшись, Алька приложила ладонь ко лбу, вглядываясь в сейнер. — А капитаном там дядя Сережа Ваганов. Ого, какой он! И на трубе он даже в самодеятельности играет. Вы слышали про него, слышали? Он на спор три минуты без передыху в трубу свою дул… Или две! Он бы еще и дольше дул, да чуть сознание не потерял. Ужас какой упрямый!

Сейнер спешил к пароходу, пенил бухту, в носовой его части виднелась четкая надпись: «Кайра». Вся палуба сейнера была забита людьми с чемоданами и мешками.

— Ага, а вон и Толик, — радостно сказала Алька и, замахав рукой, крикнула: — То-олик! Я тебе книжку про Серую Сову везу-у!

На полубаке «Кайры», уперев руки в бока, стоял худощавый очкастый парнишка с растущей чуть не от глаз, очень черной кудрявой бородой. Услышав Алькин голос, он завертел головой, поправил очки, вглядываясь в пассажиров на пароходе, увидел девочку, тоже что-то закричал и даже подпрыгнул, но потом быстро обернулся, не заметил ли кто, и, надвинув на самые очки замусоленную кепчонку, вновь принял величественный вид.

— Боцман. Тр-рап пр-риготовить, — разнесся по всему пароходу радиоголос. — Пассажиры с острова. Пр-рошу гр-рузиться без задер-ржки. Из гр-рафика выбиваемся.

— А вот и Бич. Глядите: Бич плывет! — затормошила Волкова девочка, и тот действительно увидел, что по бухте, шлепая лапами и выставив из воды мокрую лохматую башку, плывет собачонка. — Это самый настоящий морской пес с «Кайры». Вечно он опаздывает на судно, а потом за ним вплавь! Би-ич, Бич!

«Здравствуй, остров Больших Туманов, — подумал Волков, — здравствуй… Однако не пора ли покидать борт этого корыта?» Бородатый мальчишка лихо швырнул выброску, и сейнер, дав задний ход, залопотал выхлопной трубой, выдыхая синие бублики остро пахнущего дыма. Шум, гомон, плеск воды. Люди на сейнере суетливо двигались и то хватались за свои вещи, то ставили их на палубу. Из приоткрытой двери ходовой рубки выглядывал высокий костлявый мужчина в морской фуражке, у которой был такой громадный козырек, что из-под него виднелась лишь нижняя часть лица с пышными рыжими усами. Мужчина сердитым, рокочущим баском предостерегал пассажиров, чтобы они не лезли к борту все разом, пугая их тем, что сейнер сделает «оверкиль», и Волков догадался, что это самодеятельный трубач, капитан «Кайры».

А на палубе между пассажирами находилась женщина в красном свитере и с непокрытой головой. У нее было слегка горбоносое волевое лицо, и Волков невольно остановил на ней взгляд, «…если будет тяжело, обязательно возвращайтесь…» — уловил Волков ее грудной, низкий голос.

— В лепешку ж шмякнет! — продолжал стращать пассажиров капитан сейнера. — Васька, гад толстый, чего ты чемоданом в рубку колотишься? Краску ж сымаешь! Тетя Маня, голубка, куда ж ты ножкой леер рвешь? Васька, осади! Осади, говорю!

Упали с борта парохода два штормтрапа, и в воздухе, как тяжелые метательные снаряды, замелькали чемоданы, фанерные ящики и корзины, обшитые мешковиной. Со сноровкой и яростью пиратов, идущих на абордаж корабля, груженного ромом и красивыми женщинами, пассажиры ринулись на пароход… Что-то выкрикивал вслед им капитан «Кайры», видимо, «голубка» тетя Маня все же порвала леер. Женщина, столь похожая на жену индейского вождя, прислонившись спиной к ходовой рубке сейнера, курила папиросу; бородатый мальчишка, демонстрируя невозмутимость своего характера, устроившись на ящике, читал затрепанную книжицу, а из воды, подплывая к сейнеру, задавленно лаял морской пес Бич. Алька потянула Волкова за рукав, и они отправились в каюту за вещами.


Салун «Морской Бродяга» и одинокая лошадь


До самого берега сейнеру не дойти — мелко. Бородатый мальчишка возился со шлюпкой, и Волков помог ему спустить посудину на воду, а затем спрыгнул в нее и начал укладывать на дно ящики с консервами. Потом в шлюпку сели Толик и невысокий, но очень широкоплечий парень, жующий краюху сухого хлеба. У парня была челочка и маленькие, глубоко вдавленные под светлые брови, колючие глаза. Парень размещался в шлюпке с такой же осторожностью, как поднимается по лестнице, стоящей на ногах партнера, акробат. Перегрузили шлюпчонку! Вода плескалась возле самых уключин.

— Замри! — грозно сказал Толик, опуская весла в воду. — Не дыши, Короед, перевернемся.

Стиснув краюху зубами, парень с челкой застыл, как статуя, и подмигнул Волкову. Гребок, другой… из зеленоватой глубины выплыло дно, покрытое ровными, будто подстриженными под гребенку водорослями. Мелкая рыбешка прыснула в разные стороны, пугаясь тени от шлюпки. Еще гребок, и под килем заскрежетали камни. Приехали. Втроем, рванув, они выволокли шлюпку на гальку, быстро разгрузили и столкнули в воду. Яростно поплевав в ладони, Толик отправился к сейнеру за другой партией груза, а Волков отошел от воды и осмотрелся. Подходили люди; они шумели, громко переговаривались, смеялись и осматривали с любопытством Волкова, здоровались. Казалось, время тут остановилось, не сдвинулось — все те же звуки, все те же запахи. Вот только не видно знакомых лиц, все другие, все незнакомые люди шли к берегу. Еще одна шлюпка подвалила; женщина в красном свитере выпрыгнула из нее прямо в воду. Бич выскочил на гальку и с ликующим лаем ринулся куда-то. Толик окликнул Волкова, и тот начал принимать от него ящики и складывать в штабель.

— Мужчины! Пошевеливайтесь! Аркаха, опять перекур? Тебе бы только жевать… Ну что уселся? — сердитым голосом распоряжалась женщина в красном свитере. — Дядя Костя, ты ж еще крепок, как дерево, а ну включайся в работу… Эй-эй, куда поволокли ящик с водкой? Ставьте тут. Толик, а ну выдь из шлюпки и дуй за лошадью. Ваганов и вы двое: быстро идите за телегой. Толик, я кому сказала?

— Все Толик да Толик! — возмущенно выкрикнул бородатый мальчишка. — Ты меня, Мать, совсем загоняла! А кто груз с сейнера таскать будет?

— Давай весла, — сказал Волков, подходя к мальчишке, и тихо спросил: — Сэр, я путник, прибывший издалека… Кто эта грозная женщина? Жена вождя вашего племени?

— Мать? Нет, не жена… Она сама вождь нашего племени: председатель сельсовета, — ответил Толик, немного помедлив, а потом, поддав ногой шиповатый крабий панцирь, с еще большим возмущением опять выкрикнул: — Без Толика тут бы вся жизнь зачахла!

Через час сейнер был разгружен. Трое мужчин прикатили за оглобли телегу и начали укладывать на нее ящики, а Мать ходила возле и, шевеля губами, что-то подсчитывала, сверяясь в бумаге. Как и мужчины, она была в высоких резиновых сапогах и плотных, забрызганных водой брюках. Вид у нее был строгий и воинственный, как у майн-ридовского делавара, вышедшего на тропу войны.

Волков щелкнул зажигалкой. Приятно ломило мышцы рук и спины, ладони горели. Женщина, достав папиросу из помятой пачки, подошла к нему, быстро, внимательно взглянула в его лицо черными сощуренными глазами и прикурила. В одном ухе у нее блестела золотая сережка в виде простого колечка, а в волосах, стянутых узлом на затылке, серебрились пряди.

— Кто будешь-то? Зачем приехал? — спросила она, разгоняя ладонью перед лицом дым. — С ревизией, что ли, какой? Так у нас все в ажуре.

— Да нет, какой я ревизор, — усмехнувшись, сказал Волков. — Когда-то я тут работал. И вот потянуло.

— Турист, значит?

— Ну почему турист? — возразил Волков, почувствовав нечто оскорбительное для себя в этом слове, и, желая сменить тему разговора, спросил: — А чего пирс-то не сварганите? Помню, был тут небольшой. Все легче разгружать сейнеры будет. Ведь пирс…

— Пирс, пирс… а где взять деньги? Людей?

— Тут и работы-то троим мужикам на три дня, — сказал Волков. — Лесу на острове до черта: вбивай бревна в дно в два ряда да вали между ними каменья. Сто лет простоит.

— Возьмись и сделай, — предложила женщина сердито, а потом, немного подумав, уже другим тоном сказала: — Послушай-ка, а может, действительно, а? Раз ты знаешь, как это делается…

— Я ведь приехал отдыхать, а не работать, — ответил Волков, уминая табак в трубке. — Где бы мне остановиться, Мать?

— Алька, иди-ка сюда, — окликнула женщина девочку и, когда та подбежала, сказала: — Возьми человека к себе — Скомкав окурок, она добавила, обращаясь к Волкову: — Душу ты мне растравил с пирсом. Уж молчал бы. Пирс-то нам во как нужен! Как начнем к зиме готовиться: мучение. Уголь, соль, продукты, кирпич — все на шлюпочке. Ну где же этот чертов мальчишка подевался?

— Идемте, — сказала Алька, дернув Волкова за рукав. — Бич, за мно-ой!

Сокрушая хрусткие обломки раковин, Волков неторопливо шагал вслед за девочкой. Сколько раз ходил он когда-то этим путем: в горку, от бухты к поселку. Все те же седые, от налета соли на стенах, дома под гофрированными цинковыми крышами и легкая, словно цемент, мягкая пыль на дороге; лодки, лежащие возле домов вверх днищами.

А вот этих развалин не было. Тут раньше старинный дом возвышался. Говорят, что в нем был до революции «салун», принадлежавший торговцу пушниной Баранову. Попросту говоря — трактир. И назывался тот салун «Морской бродяга». Когда-то в нем пили, плясали, совершали сделки на покупку-продажу котиковых и бобровых шкур, в кости тут резались на деньги, дрались. Потом там был клуб поселка, от «салуна» сохранились лишь разбитое пианино фирмы «Циммерман» да дыры в стенах, и Ленка Пургина утверждала, что дыры эти — отверстия от пистолетных пуль. В том салуне, как говорила девушка, не только дрались, но порой и постреливали друг в друга. Ведь кто тут только не бывал!.. Русские, американцы, японцы, скандинавы… Зверобои, золотоискатели, китобои и просто бездомные бродяги, искатели острых ощущений; все отчаянная, решительная публика… «Не знаю, как насчет стрельбы, но я играл на том пианино для Ленки „кошачий вальс“ и „собачью польку“», — подумал Волков, поставив чемодан. Было очень приятно вспомнить об этом, и он с грустью осмотрел развалины старинного дома: они часто засиживались тут. Поселок уже спал, а они оставались в большом пустом доме, на чердаке которого потерянно скулил ветер. И горела бронзовая, очень старинная тоже, как уверяла девушка, сохранившаяся с «тех» времен лампа… Он играл, а Ленка стояла рядом, слушала и улыбалась. Представляла, наверно, как смешные собаки танцуют польку, а Сашка возмущался, он считал, что Валерка ведет нечестную игру, увлекая девчонку недозволенными приемами.

Он подхватил чемодан и осмотрелся: Ленкин дом стоял сразу за речкой, которая течет через поселок. Он хорошо помнил — на стене дома сохранилась медная пластина с надписью: «Российско-Американское акционерное общество». В самом центре пластины — песец, а посредине песца отверстие. Они в те дни спорили по всякому пустяку. Это на спор с ним Ленка на восемьдесят шагов из карабина «арисака» всадила пулю в самый центр пластины.

…— Во-олк! Ну где же вы? — послышался голос девочки. — Я вас зову-зову, а вы как оглохнувший. Идемте быстрее.

— Иду-иду, — отозвался Волков, ступая на разбитый бревенчатый мостик, под которым, пенясь, прыгала по камням мелкая речонка. — Эй, Бич, ко мне!

Пес кинулся к нему знакомиться. Потрепав жесткую, как половая щетка, морду, Волков мельком взглянул на дом Ленки: вдруг сейчас откроется дверь?.. Интересно, узнала бы она его? Стоп-стоп, Бич, лизаться не надо.

Вдруг послышались тяжкий топот и крик:

— Держи ее, гаду! Держи-и-и!

Волков отскочил. Вздымая копытами пыль, гулко прогрохотав по бревнам мостика, пронеслась мимо черная, с длинной гривой и хвостом чуть ли не до земли лошадь. За ней без сапог и свитера, размахивая уздечкой, бежал бородатый мальчишка; по его осунувшемуся лицу текли струйки грязного пота. Бич тотчас присоединился к погоне. Делая вид, что вот-вот схватит лошадь за ногу, пес почти скрылся в клубах пыли, а лошадь косила на него веселым карим глазом и фыркала. Нижняя мягкая губа ее немного отвисла, и казалось, что лошадь на бегу дружески улыбалась Бичу, решившему принять участие в этой забавной гонке.

— Лошадь одинокая. Она совсем-совсем одна на острове, — сказала печально девочка, поглядев вдоль улицы. Лошадь уже миновала поселок и теперь поднималась в гору, а Толик, несколько поотстав, лез за ней. — Никто на ней не ездит, ничего не возит целыми месяцами. Понятное дело, лошадь и дичает. Ага. Ну вот мы и дома.

«Кстати, а где и кто ее родители? — подумал Волков, поднимаясь по скрипучим ступеням. — На котиковом лежбище? Сезон забоя вот-вот должен начаться».

Алька распахнула дверь. Висела она на одной петле, а вторая чуть держалась на вылезших из разболтанных гнезд винтах. В прихожей пахло душистыми травами; бабочка-крапивница билась в запыленное окно. Алька поймала ее и выпустила.

— Она только меня и слушается, — сказала девочка. — Вот захочу и…

— Кто «она»?

— Ой какой вы непонятливый! Да лошадь же! Вот захочу, позову, она и прибежит. И знаете еще что? Она меня любит катать на себе. Мы даже можем на нее вдвоем сесть, она си-ильная… И ей весело. Ну так мне ее жалко, ну такая она одинокая, просто ужас. Мойтесь, я полью.

На кухне уже топилась печка и посвистывал носиком чайник, а на сковородке жарилась картошка. Шумно вдыхая вкусные запахи, в кухню вбежал запыленный пес, решивший, видимо, что глупо гоняться за лошадью, когда время катится к обеду. Чихнув, Бич долгим, внимательным взглядом поглядел на Волкова и помахал хвостом. Волков подмигнул ему, и пес занял выжидательную позицию возле порога.

Со стороны океана донесся выстрел. Девочка встрепенулась, прислушалась, а потом, схватив головной платок, выскочила на крыльцо.

— Я сейчас! — крикнула она Волкову. — Вы мойтесь, ешьте и пейте, ладно? Кто-то на берегу браконьерничает. — Бич! За мной!

Косясь погрустневшим взором на печку, Бич побрел к выходу. Остановился. Быстро завиляв хвостом, уставился выжидательно на Волкова. Надеялся, что тот как мужчина мужчине предложит ему остаться дома и разделить трапезу, но Волков, засмеявшись, отрицательно покачал головой: девочка уже решила, что нес пойдет с ней, зачем же подрывать ее авторитет? И тогда Бич, залившись негодующим лаем, ринулся к бухте. Долг превыше всего!

…Тихо в доме. Только отогревшийся сверчок, будто музыкант, долгую зиму не бравший в руки инструмента, осторожно, еще неуверенно цвиркал за печкой, да потрескивали сухие смолистые доски, стреляя порой прыткими угольками. Какой-то особый, непередаваемый уют есть в деревянных домах небольших поселков и деревень. Большую часть многотысячелетней истории люди обитали в лесах и возле них и жили в деревянных постройках. Возможно, отсюда у человека такая любовь и тяга к дереву. Даже спиленное, превращенное в доски дерево радует запахом и затейливой структурой своей древесины. Мертвое, оно остается живым. Взять, к примеру, «Актинию». Она вся была деревянной, от киля до клотика, и, может, поэтому казалась одушевленным существом. Как она стонала и охала во время сильного шторма! Когда же дул ровный попутный ветер, «Актиния» неслась по океану и пела всем своим сильным просмоленным корпусом, мачтами, реями, каждой своей частичкой. А застоявшись в бухте, шхуна нетерпеливо дергала якорь-цепь и расстроенно скрипела, будто звала моряков: ну что же вы? Ну когда мы отправимся в океан? Так было приятно мыть ее золотистую палубу, мыть, чувствуя, как шхуна блаженно ежится и даже шевелится от удовольствия…

Волков вышел из дома и огляделся: пустынно, ни души на улице; пошатал дверь — ремонтировать надо. Потом снова подумал о шхуне. Ленка говорила, что любит шхуну еще и потому, что она, как сказочный корабль, развозящий людям счастье, пришла на их остров — и все изменилось, все стало другим, таким, каким не могло быть без этой шхуны. «Сказочный корабль». Ленка была наивной девчонкой, больше Волкову не доводилось быть знакомым с такими: женщины, которых он знал позже, были практичными и расчетливыми.

Посмотрев в одну сторону улицы, потом в другую, он пошел к ее дому и вскоре остановился перед бревенчатой, вросшей в землю избой. Волков посмотрел на знакомую дверь, на медную пластину с песцом, пробитую пулей. Постучал и, уже понимая, что никто не отзовется, вошел в дом. В лицо пахнуло застоявшимся духом давно покинутого людьми жилья.

— …Взяли, мужчины! И — раз, и два-а-а! — послышалось с улицы.

Окинув взглядом черные, прогнившие доски пола и потолка, голые, в лохмотьях отставших обоев стены с торчащими ржавыми гвоздями, Волков вышел на улицу, по которой несколько мужчин волокли нагруженную ящиками и мешками телегу. Все там были, кого Волков видел на берегу океана. И парень с челкой, жующий теперь не хлеб, а сухую рыбину, и взмыленный рыжеусый капитан «Кайры», еще двое мужчин и Мать, упирающаяся в задок телеги. Значит, так и не поймал Толик лошадь, подумал Волков, спускаясь с крыльца и тоже хватаясь за оглоблю.

— Переговорить мне с тобой надо, — сказала Мать, когда они, подкатив телегу к магазину, разгрузили ее. — Будет у меня сегодня дружеский ужин, так ты подгребай.

— Не буду я строить пирс.

— Прикинь хоть, сколько бревен нужно. Ну и прочего. Кстати, меня звать Анна Петровна.

— Ну вы и цепкая! — засмеялся Волков. — Я ведь не строитель. Сколько? Да штук шестьдесят, пожалуй. Тридцать на одну сторону, тридцать на другую да пяток — в торец. Ну скобы, конечно, нужны, а потом вали посреди них камень.

— Жду, — сказала женщина. — Сделай чертеж и напиши все на бумаге.

— Ладно. Все сделаю, Анна Петровна, — сказал он, нехотя подчиняясь воле этой женщины.

Вернувшись в дом и побродив по кухне, Волков сел у окна. Отсюда было хорошо видно все: океан, скалы, подступившие к воде, бухту. Пароход уже ушел, лишь над горизонтом стлалась лохматая полоска дыма. «Ленка самой первой поднялась на шхуну», — подумал Волков и легко представил себе события того шумного дня, когда «Актиния» бросила якорь у берега острова Больших Туманов.


Шхуна «Актиния» бросает якорь. Лена


Возбужденные, еще не остывшие от борьбы с ветром и парусами, Валерка Волков, Борис и Сашка, облокотившись о планшир фальшборта, жадно курили, передавая друг другу папиросу, и с интересом глядели на приближающиеся вельботы и шлюпки. Засмеявшись, Сашка показал на один из них — в вельботе было полно ребятишек, одетых в меховые куртки и такие же штаны. Издали они были похожи на медвежат. А на корме вельбота стояла девушка. Она тоже была в меховой, расшитой бисером и гарусом курточке. Одной рукой девушка держала румпель, а другой поправляла тяжелые, густые волосы. Валера залюбовался: хороша! Учителка, что ли?

«Чертовски симпатичная девчонка, — сказал Сашка, толкнув Валеру в бок. — Что скажешь, Волк?» Они вечно спорили друг с другом. Валере многое не нравилось в Сашке: и то, что он был на шхуне боцманом, хотя и пришел к ним в Петропавловске, и потому, что постоянно хвалился своими многочисленными победами над представительницами слабого пола и что умел вязать особый, «пиратский» узел, который Валера никак не мог осилить. И поэтому из духа противоречия Валера, стрельнув окурком за борт, сказал: «Ничего в ней особенного нет». Сашка вознегодовал: «Во-первых, не замусоривай акваторию этой бухты! — сказал он. — А во-вторых, погляди, какие у нее глазищи! Скажи, ты видел у какой-нибудь девчонки такие глаза?» Нет, Валера никогда не видел таких черных-пречерных, как палубный вар, глаз и таких волос, и вообще девушка действительно была очень хороша собой. Ого, она теперь рулит ногой! Поправляя волосы руками, островитянка придерживала румпель коленкой. И все же он сказал; «Обыкновенная, друг мой, Летучая Рыба, девочка, обыкновенная». И тогда Сашка сообщил: «Ну что ж, если на нее никто не претендует, то займусь-ка ею я». — «Но отчего же ты? — опять из желания поспорить возразил Валера. — В общем-то она ничего. К тому же я ее первым заметил». Сашка засопел и сказал: «Спорю, что девчонка будет моей». Валера возразил и протянул Филину руку: «Нет, моей. Держу пари. Боб, разбивай», Борька поглядел на них, хотел что-то сказать, он был очень умным парнем и вечно что-либо изрекал, но тут промолчал и разнял спорящих.

Вельбот, в котором была девушка, быстро приближался, и Валера с интересом следил за ней. Вот она, наклонившись, выключила двигатель, вельбот мягко стукнулся о борт, и ребятишки с воинственными криками полезли на шхуну по двум штормтрапам.

«Здравствуйте! Я — Лена», — сказала девушка, легко спрыгивая на палубу с планшира. Она протянула узкую крепкую ладонь; Сашка как-то замешкался, и Валера оказался возле девушки первым. Держа ее руку, он с интересом вглядывался в смуглое матовое лицо с веселым и большим улыбающимся ртом. «Я целую неделю провалялась во-он там, над обрывом! — рассказывала девушка, резким движением головы отбрасывая волосы с лица на спину. — И все боялась: а вдруг шхуна не придет? И вдруг вижу! Это я весь поселок подняла на ноги. Побежала, кричу: „Шхуна идет, шхуна!“»

Улыбаясь, Валера слушал ее звонкий голос, а когда она смолкла, произнес: «Здравствуй, бронзоволицая сестра моя! Черт побери, мы мчались на всех парусах…» Отлучившийся на миг Сашка начал оттирать его плечом, сказав при этом: «Матрос Волков, немедленно к капитану. Он вызывает вас». Валера отпустил руку Ленки, отошел, злясь на капитана, и услышал, как Сашка начал «травить»: «Разрешите представиться? Боцман этого прекрасного „выжимателя ветра“, моряк из клана „Летучей Рыбы“ Алекс Филинов. Валера, — повторил он, — я же сказал: к капитану!» Ну Мартыныч! Нашел время вызывать! А Мартыныч пил чай вприкуску. Нет, он не вызывал Волкова, но уж если тот пришел, то пускай-ка возьмет швабру да еще разок как следует протрет палубу в кают-компании и штурманской рубке. Да и медяшку слегка подраит. Чтобы все сияло огнем. Чертыхнувшись, везде и так все сияло, Валера побежал за ведром и шваброй. Ну конечно, Филин уже отвел девушку в сторонку, отослав куда-то и Бориса, и трепался теперь, показывая на мачты и такелаж.

Подходили все новые и новые вельботы, толкались на палубе люди, бегали друг за другом и лазали по вантам ребятишки, лаяли собаки. Двух или трех лохматых зверюг островитяне привезли с собой. Показав ухмыляющемуся Сашке кулак, Валера схватил швабру. «Куда же вы делись? — услышал он вдруг голос девушки. — Постойте же!» Валера пошел медленнее, буркнув: «Мне не до болтовни, как некоторым, — работа». Скрестив руки на широкой мускулистой груди, Сашка сказал: «Он у нас страшно любит работу, он даже спит со шваброй». Лена поглядела на него, потом на Валеру и попросила: «А можно и мне пойти с вами, Валера? Послушайте, дайте мне швабру, и я так надраю палубу!» Физиономия у Сашки вытянулась. «Элен, мы же собирались совершить увлекательную экскурсию на фок-мачту. А потом…» — обиженным тоном начал он, но девушка громко засмеялась, выхватила у Валеры швабру и крикнула: «Потом, все потом, Летучая Рыба!»

Разозлившийся Сашка уехал на берег. Вечерело. Вскоре и островитяне отправились по домам. Решил немного размять ноги на суше Мартыныч, отправился с ними и Борька. Стихло все на судне. Конечно же, и Валерка бы умчался на остров, но была его вахта, и он не мог покинуть шхуну. Отправив ребятишек, осталась на судне и девушка. Нет, она не учительница, просто любит возиться с малышней, вот они к ней и липнут. Узнав, что шхуна только что пришла из зарубежного рейса и что он, Валера Волков, побывал и в Гибралтаре, и в Калькутте, и в Сингапуре, Ленка потребовала, чтобы он ей все-все рассказал. И, облокотившись о планшир, дымя душистыми сигаретами «Кемел», несколько пачек которых хранилось в его чемодане, он рассказывал ей и про обезьян, живущих на гибралтарской скале, и про мели, известные у моряков как «пожиратели кораблей», и про жару в Индийском океане, когда кажется, прикуривать можно от любой железной детали судна.

Они ходили по опустевшей палубе, спускались в машинное отделение, поднимались в тесную штурманскую рубку, и Валера показывал толстенные лоции, морские карты и приборы. С горящими глазами и возбужденным румянцем на щеках Лена слушала его затаив дыхание. А потом они поднялись на палубу, и Волков начал торопливо работать шваброй: островитяне намусорили, и надо было до возвращения Мартыныча все привести в порядок. Тут и Лена стала ему помогать. Сбросив ботинки и отвернувшись, она отстегнула чулки, сняла их и, подоткнув юбку, схватила вторую швабру. Отводя глаза от ее крепких голых ног, Валера таскал воду, окатывал палубу и желал лишь одного: подольше бы не возвращались с берега моряки…


Девочка зовет птиц


Лай послышался. Волков вернулся в кухню, поглядел в окно — Бич с берега мчался. Ворвавшись в дом, он возле печки высоко подпрыгнул, желая проверить, осталось ли хоть что на сковородке. Ну вот и Алька. Наконец-то.

— Ой и набегалась же я! Ужас, — сказала девочка, падая на табурет и подолом платья обмахивая лицо. — Один тут у нас есть, плешивый такой, Короедов приятель. Вечно браконьерит. Уф! Бакланов стрелять надумал, а они на гнездах. Задержала я его.

— Э, юнга, да ты гроза браконьеров?

— Ага. А как же? Когда Лена, наш охотинспектор, уходит из поселка, я тут как бы за нее.

— Лена?..

— Ну! Пургина Елена Владимировна. Так вот: я тут за нее. Слежу, чтобы никто не браконьерил. Да и по острову хожу, тоже посматриваю. Вот сижу-сижу в поселке, а потом ка-ак соберу рюкзак, позову Бича, и па-ашли мы с ним по острову на неделю, а то и две.

— Пургина, значит? Гм… И одна по острову? Не боишься?

— А чего бояться? Это ж не в городе. Толик вот один раз был в Петропавловске, так там ужас как страшно. Машин там разных! Он чуть под автобус не попал… Ой, Волк, ты еще не ел? Меня ждал, да?

На некоторое время они замолчали, утоляя аппетит, только Бич нервно зевал, побаиваясь, что люди позабудут про него. Тем не менее, учитывая, что в доме гость, он старался вести себя прилично и не клянчил. Так, значит, Ленка Пургина жива-здорова… Охотинс-пектор… Черт побери, где же она сейчас? Может, на лежбище? Значит… Значит, надо будет отправиться туда. Но как? Сейнер, наверно, пойдет… Ух, хороша картошечка! Стоп, а Бичу?

Уронив голову на пестрый половичок, Бич делал вид, что засыпает, но глаза его никак не хотели закрываться, а сырой нос судорожно вздрагивал, ловя волнующие запахи. Волков и Алька одновременно поглядели на собаку, потом друг на друга, и, засмеявшись, девочка отодвинула в сковородке ложкой грудку поджаристой картошки.

— Ну вот, дело сделано, — сказал Волков. — Эй, юнга, а сколько тебе лет? Двенадцать, да?

— Ага. Почти. А вам, капитан?

— Тридцать пять. Почти. А где твои фатер унд муттер?

— А вам какое дело? — неожиданно сердито и даже зло сказала Алька. Мотнув головой, она отвернулась, а потом поглядела в его лицо заблестевшими глазами и выкрикнула: — Да на лежбище! Все сейчас там. Забой начинается, вот. И Лена там, и… — покусав губу, она вскочила, вынула из шкафчика банку с домашним вареньем а с грохотом поставила на стол. — Давайте-ка лучше пить чай, а то «сколько», да «где», да «кто».

— Прости, — сказал Волков. — Действительно разболтался я. А варенье из жимолости? Ух и вкусно же пахнет!

— Ешьте, сама собирала и варила, — похвасталась девочка вновь потеплевшим голосом. — Бич, соня ты эдакая, не свисти носом.

— Послушай-ка, ты мне что-то про птиц и зверей изрекала, — сказал Волков, подцепляя из банки полную ложку варенья. — Мол, «повелительница». Как понять?

— Я? Ой, что же это я? Ведь я же обещалась доказать! — воскликнула Алька. — Ну конечно же, мы сейчас пойдем на мыс Птичий. А я и рыбок приготовила. Бич, ах ты соня эдакий! Бич, кот помойный пришел!.

Пес, подскочив на месте, бросился в один угол кухни, потом в другой, ударился башкой о ножку табурета, и наконец, обнаружив открытую дверь, косматым шаром выкатился на крыльцо, и помчался куда-то бешеным аллюром…

А день-то какой! Было солнечно и тепло. Небо вздувалось над островом синим парусом, океан сверкал и переливался золотой насечкой бликов. Голубой вдали, к берегу он наливался сочным зеленым цветом, как будто трава, растущая в долине, густо покрывала и дно, но нет, просто это отмели просвечивали сквозь воду. Чайки кружили над бухтой, выискивая что-то, а другие бродили по берегу или сидели на коньках крыш, чистились, потягивались и переговаривались добрыми голосами.

Они уже с полчаса поднимались в гору по узкой тропинке, пробитой в густой траве. Внизу глубоким блюдом лежала бухта; посредине, как игрушечный, виднелся сейнер. «Тихий час» у них, что ли? Две неподвижные фигуры, раскинув руки и ноги, как расстрелянные, валялись на палубе. Лишь капитан «Кайры», хорошо были видны его рыжие усы, красил трубу.

— «Кайра» — это рыбнадзор, — поясняла девочка на ходу. — Ну острова они надзирают. Чтобы никто поблизости рыбу не промышлял, котов не пугал или там, воду не загрязнял, а то уйдут отсюда коты. Ну что же вы совсем встали? — подпрыгивая, она побежала и с увлечением продолжала рассказывать: — Ну они еще с «Бакланом» — это второй сейнер, но его сейчас тут нет — шкуры с промысла возят. А Толька-то, Толька! Врунище эдакий: видел, говорит, как кит-плавун брюхо себе о риф чесал. Верите?

Альке было весело. Она мотала головой, отчего волосы крутились над плечами, наматываясь на шею, прыгала через канавки, рвала цветы или вдруг начинала посвистывать, подражая голосам полярных воробьев — пуночек, порхавших над высокой травой. И Волкову было хорошо. Широко шагая, он вслушивался в звуки детского голоса, крики птиц и в шорох ветра, стелющегося по траве, который шуршит на суше совершенно по-иному, чем в океане; на душе было светло и празднично. В длительных океанских рейсах тоскуют не только глаза, уставшие от вида однообразной воды, но и твое обоняние и слух, жаждущие привычных для человека земных запахов и звуков. Оказывается, так приятно, что в эти земные звуки вплетается еще и звонкий детский голос.

— Толик, он очень умный. Каких-каких он только книг не читал! И он их может прямо на память рассказывать. Верите, да?

— Конечно, верю. Скажи-ка мне… — Волков перепрыгнул яму, пошел рядом с девочкой, — а Елена Владимировна, она сюда не придет, как ты считаешь?

— Осенью. Вот коты уплывут на юг, она и вернется. Осторожно, тут яма. Ну и работа у нее: ух! Всю весну, лето и осень бегает и бегает по острову. То у нее учет зверей, и она на лежбище, то забой, и она следит, чтобы кто лишних котов не забил, то браконьера какого выслеживает. Помогаю я ей. А я, знаете, какая строгая? — Остановившись, Алька свела брови и топнула ногой, а потом, рассмеявшись, продолжила: — А вообще-то, я тут за всех. Вот приезжаю из Никольского, и уже все ко мне: надо на почте, на телефоне посидеть, кричат: «Алька, посиди!» Сижу. Надо с ребенком чьим поиграться, зовут: «Алька, поиграйся!» Играюсь. Или надо в магазине попродавать чего, Нюрка зовет: «Алька!»

— Да, без тебя тут ни шагу. Ты — личность!

— Ага. Или вот зверобои. Лазают по скалам, поистреплются, зовут: «Алька, приезжай, постирай, пошей». Еду. Стираю. Ну и шью тоже: где заплатку, где пуговку.

Наклонившись, девочка сорвала несколько травинок и, сдувая прядки волос, упавших на лоб, пояснила:

— Вот если вас кто поранит, приложите к ране эту траву. Враз кровь остановит и жар выгонит. Держите.

— Ну кто ж меня ранит? Ладно, давай…

— А это от болей в кишках. Не болят? Вот и хорошо, но все же… Вот от сердца. А это для вкусного такого, прямо как медового запаха в доме. Такой уж у нас остров: да тут, если хотите знать, наверно, все травы лечебные. Видите ту мохнатую травку? Ее можно вместо чая пить. Ну, правда, совсем уж и не чай будет, но цветом точь-в-точь! Ну пойдемте же быстрее. Хотя нет… Постойте, глядите, как все красиво!

Они остановились и посмотрели в долину. Сжатая зелеными холмами, она с одной стороны была ограничена бухтой, а с другой — высокими обрывистыми горами. Узенькая тропинка, рассекающая долину, убегала вдаль, через холмы; эта тропка была похожа на веревку, к которой были привязаны дома поселка. Казалось: перережь веревку-тропинку — и дома скатятся к воде, задымят трубами и поплывут, поплывут в океан, как маленькие деревянные корабли…

Девочка снова пробежала, и, вдруг резко остановившись, подняла руки, и закричала, подражая голосам чаек. Ветер трепал ей волосы и задирал подол легкого выцветшего платья. Волков подошел к ней и невольно отшатнулся — девочка стояла на краю обрыва. Внизу, пересеченный колеблющимися полосами волн, лежал океан.

— Не поскользнись, — сказал Волков. — Алька, слышишь?

— Лягте в траву и глядите! — распорядилась она. — Птиц я зову. Дайте-ка мне рыбок… Кли-и-и! Кли-кли-кли-и-и-и!

Волков подал ей мешочек, который Алька поручила ему нести из дому, и лег на край обрыва, положив подбородок на кулаки: волны одна за другой плавно катились к подножию скалы, и казалось, что ты неторопливо бесшумно летишь над океаном.

— Кли-кли-кли-и-и! Птицы-и-и! — закричала девочка. — Лети-ите-е!

Легкая ткань просвечивала на солнце, девочка была тоненькой, гибкой и крепкой. Захлопали крылья, послышались голоса многих птиц. С десяток чаек выскользнули из-под обрыва. Быстро вертя маленькими головками, они закружились над девочкой, мотаясь из стороны в сторону в сильных порывах теплого ветра. Вынув рыбку из мешочка, Алька подняла ее над головой, и одна из птиц тотчас схватила ее. Засмеявшись, Алька стала отдавать рыбку за рыбкой, а потом начала кидать их в воздух, и птицы заметались над обрывом. Их становилось все больше. С озабоченными криками подлетали пепельно-серые с белыми грудками говорушки, сизые глупыши, хлопотливые моевки.

— Кли-кли-кли-и! — продолжала звать девочка, бросая рыбок. — Эй, Рябка, зачем отнимаешь рыбку у Белянки? Ты ведь взяла уже одну! Белянка, Белянка, возьми, это тебе! А ты, вор противный, ты чего сюда прилетел?

Крупная серокрылая чайка, из тех, которых на этом острове зовут «бургомистрами», словно коршун, упала в самую гущу мечущихся птиц; одна из говорушек, получивших рыбку, от испуга выплюнула ее, и бургомистр, подхватив добычу, круто уйдя вниз, под откос, и раскинув свои большие серебристо-серые крылья, полетел прочь.

Птиц становилось все больше. Они кружили над обрывом с писком, радостными и возмущенными криками, с просьбами и жалобами. Хоровод, в самом центре которого подпрыгивала и махала руками, будто и сама хотела полететь с птицами, принять участие в этом грохочущем вихре, девочка.

Мешочек опустел, Алька перестала звать птиц, и они умолкли. Теперь в полете чаек чувствовался некий порядок. По две, по три одна за другой они вылетали из-под обрыва, поднимались над девочкой и, резко кренясь, как самолеты, идущие в атаку, улетали в сторону океана. Это был прощальный полет. Солнце играло в крыльях, перья просвечивали, и казалось, что они вспыхивают, подожженные лучами. Но это длилось всего мгновение.

Девочка легла рядом с Волковым, она шумно, возбужденно дышала, а птицы все кружили над ними, и в их широко раскрытых крыльях туго, как будто кто-то осторожно постукивал пальцами по барабану, гудел ветер.

Карусель птичья. Кружат, кружат… Как знакомы голоса чаек Волкову. В океане они всегда живут возле судна и летят за ним сотни и тысячи миль. Есть старая морская легенда: каждое судно имеет свою птицу. Погибнет птица, погибнет и судно. Это красиво: корабли, люди, птицы.

— Ну теперь верите, да? — спросила Алька. — Мне самой вдруг иногда кажется, что я тоже птица. Вот так встану над обрывом, замашу руками, машу-машу, а это вроде уж и не руки, а крылья. Легкие, сильные! И мне ну ни чуточку не страшно обрыва. Вот, думаю, сейчас я как оттолкнусь и не упаду, вот честное слово, а полечу. Хотите, возьму сейчас и улечу, хотите? Алька вскочила и взмахнула руками.

— Эй, юнга, стоп-стоп! — воскликнул Волков, хватая девочку за край платья. — А ну-ка отработай назад.

— Ладно уж, так и быть. Высоко тут, правда? Ужас! А вот был один человек, так он отсюда спрыгнул. Приятель или там друг Лены… — сказала Алька, глядя вниз. — Дружбу ей так свою доказывал. Верите?

— Все может быть, — помолчав немного, ответил Волков. — Скажи-ка, а как ты приручила птиц?

— Очень просто. Каждое лето много птенчат выпадает из гнезд. Мы их с Леной и подбираем. На чердаке живут они, в ящике. Кормлю я их, пою, а потом вот тут, на мысе, и выпускаю. Потом я сюда прихожу и рыбок им кидаю, чтобы не голодали, пока сами не научатся. Так они и привыкают. — Алька зевнула и, щурясь, потянулась. — Ой, что-то спать так хочется… Вот. Может, я опять птенчат принесу и начну их воспитывать. Или возьму и отправлюсь по острову.

Она умолкла, легла на спину и стала накручивать на кончик пальца блестящую орядку. Девочка не мигая глядела в небо, в ее глазах отражались пролетающие над ними птицы. Потом она сомкнула веки и успокоенно задышала, а Волков подполз к самому краю обрыва: действительно высоковато.

Смелым он был тогда парнем. Сейчас бы он ни за что не махнул с обрыва. Даже ради такой симпатичной девушки, какой была Лена. Стареем, брат, стареем…


Ночное свидание


Он долго глядел в воду, волны все так же бесшумно катились с океана, и скала все летела и летела им навстречу.

Прикрыв Альку курткой, Волков закурил трубку. Нерпа кружила внизу, водоросли раскачивались, а в высокой, душисто пахнущей траве мелодично попискивали пуночки.

«Кто рыцарь ли знатный, иль латник простой…» — вспомнил он первую строчку знаменитой баллады и усмехнулся: глупо, ну зачем бросаться с кручи в океан? Но вспоминать об этом приятно. Конечно же, проще было покрутить пальцем у виска: все ж риск. «Не рискуй впустую, — поучал его на шхуне мудрый Мартыныч, — но и не избегай разумного риска. Такой риск, Валерка, отдраивает душу человека, он как рашпилем сдирает с нее ржавчину». Ржавчину чего именно, Мартыныч не мог сказать, но Валера понимал его — ржавчину застоя, равнодушия, обывательщины. Рискуя в чем-то — неважно, в большом или малом, — ты как бы проверяешь себя время от времени — а ну-ка, на что ты еще способен?.. В то лето сорок седьмого года он был способен на многое.

Повернувшись на спину, Волков сдвинул берет на лоб и, закрыв глаза, оказался в мыслях опять на своей шхуне.

…Они успели помыть всю палубу до возвращения Мартыныча; вечерело, пора было расставаться. «Поехали на берег», — шепнула ему девушка, когда ее нетерпеливо позвали из вельбота, уходящего в поселок. «Вахта у меня, — сокрушенно сообщил он. — Могу только после ноля». — «Хорошо. Жду тебя во-он на том мысу, — сказала Лена, спускаясь в вельбот. — Жду! Ты мне еще не все рассказал, да?» Сил не было дождаться окончания вахты, но все ж подошла к концу и она. Сдав вахту, Валера ринулся в кубрик. Борька, он учился в Хабаровском университете на заочном отделении биологического факультета, конечно же, читал очень серьезную книгу про амеб и инфузорий. «Боря, меня ждет девушка, — сообщил ему Валера, вытаскивая чемодан. — И ты должен отвезти меня на берег. Ну же, Боб, отложи библию!» Борис заволновался. «Свидание? Уже?.. Послушай, — сказал он, бегая по кубрику, — если ты ее обидишь, я тебе не подам руки».

— «Будем здороваться ногами, — успокоил его Валера. — Как считаешь, следует мне надеть галстук?» Сборы были трудными. Хотелось выглядеть настоящим моряком, но оказалось, что единственная белая рубашка, имевшаяся у Валерки, позеленела от сырости, он все берег ее, не носил, и вот! А морская куртка, которую он выменял на консервы еще в Ленинграде и тоже берег, не надевал, куртка, висевшая в рундуке, от длительного ерзания во время качки по деревянной переборке протерлась до дыр. В общем, полная катастрофа! «Держи», — сказал тут Борька и кинул ему свою рубаху. Повеселев, Валера натянул ее и спросил, умеет ли Боб вязать галстучные узлы. Увы, этого Борис при всей своей образованности делать не умел, и Валера, чертыхаясь, измочалил галстук, превратив его в веревку. То у него получался узел «шкотовый», то «беседочный», а то и вообще «двойная удавка». В конце концов плюнув, Валерка натянул свой затерханный, с неумело заштопанными дырами на локтях свитер и выбежал на палубу. А тут новая неприятность — сливные пробки кто-то утащил из шлюпок. Дело в том, что во время дождей в шлюпки наливается вода, вот ее и выпускают через специальные сливные отверстия. «Мартыныч, наверно, — сказал озабоченно Сашка, узнав, в чем дело. — Ишь, хрен старый! Не хочет, чтобы люди на свидание ездили». Поглядев в его ухмыляющуюся физиономию, Валера понял, у кого находятся пробки, но спорить не стал: на мысе загорелся и потух огонек. Показав Сашке кулак, он бросился с борта шхуны в воду и поплыл к берегу. «Только бы она не ушла, — думал он, содрогаясь от холода. — Только б не ушла». Но берег быстро приближался, и он уже видел Ленку, стоящую на камне. «Что случилось? Что?» — крикнула она, когда он поднялся из воды и пошел к ней по скользким голышам. Стараясь сдержать дрожание в голосе, Валера бодро ответил: «Да ничего не случилось! Это просто тр-тренировка. На случай кораблекрушения».

Со стороны океана дул холодный ветер. Ленка схватила его за руку и потащила на мыс. Тут, скрытые от бухты скалами, они разожгли жаркий костер, и, пока он выжимал и развешивал свои тряпки, Лена сбегала домой. Она принесла горячую еще картошку и копченую рыбу. Трещали в костре смолистые поленья, порой снопы искр взлетали в черное небо, а они, как два дикаря, рвали зубами вкусную рыбу и смотрели друг на друга через языки пламени.

Это была хорошая ночь, и она пролетела незаметно, как незаметно пролетает все самое хорошее, что бывает в жизни человека. «Вот догорят эти дрова, и я отправлюсь на шхуну», — говорил Валера, но когда дрова догорали, Лена, будто забыв про то, что он говорил, подкладывала новые. «Да, вот как только они сгорят, я отвезу тебя на вельботе», — подтверждала она, а дрова горели и горели, и так не хотелось, чтобы костер потух… Под утро они уже многое узнали друг о друге. Отец Лены погиб во время войны. На зиму она обычно уезжала в Петропавловск, к тетке, где училась в школе, и вот школа окончена, и она готовится теперь поступать в пушной институт, хочет стать охотоведом. Потом она вернется сюда, чтобы больше никогда-никогда не уезжать с острова: нет для нее уголка на земле лучше, чем этот клочок каменистой земли. А Валера рассказал ей, что основная перегонная команда уже давно отправилась в Ленинград, а они тут — Мартыныч, он и еще несколько человек, ну вроде бы как инструкторы — обучают новую команду ходить под парусами. Филинов же Сашка и Борис — эти парни пришли к ним уже в Петропавловске. Когда он уедет? Осенью. «Жаль», — сказала Лена. Летели в небо искры, они следили за ними, а потом она сказала, что ее дед, старый морской охотник, верил, будто звезды на небе — это обледеневшие искры костров Они снова надолго замолчали. «Что ты так на меня смотришь?» — спросила она. «Мне кажется, что я тебя знаю давно-давно… — ответил он. — И потом… мне хочется тебя поцеловать». Вскочив на ноги, она засмеялась и сказала: «Целуй!» Он шагнул к ней, но Лена отпрянула и побежала вдоль берега, прыгая с камня на камень. Легкая, стремительная, она шутя ускользала от него, манила пальцами и, оборачиваясь, звала: «Ну? Что же ты меня не поцелуешь?»

Кончилась ночь. Поблекла и, будто медуза, выброшенная на берег, растаяла луна. Он так и не догнал ее. Молчаливые, уставшие и взволнованные всем, что произошло вдруг на берегу океана, они столкнули вельбот в бухту. Возле шхуны Валера, держа ее за руку, прощаясь, потянулся к ней, но Лена строго поглядела ему в лицо и отрицательно качнула головой — я просто шутила…

Муха пробежала по шее Волкова. Он хлопнул ладонью и услышал смех девочки. Алька сидела рядом, щекотала его сухой травинкой.

— Ну, вы все попередумывали? — спросила она. — Глядите, нерпа.

— Вижу. А ты выспалась?

— Ага. Так сладко спалось. Так вот: нерпа старая и умная-умная. Кто только в нее не стрелял чтобы упромыслить. Наверное, у нее вся шкура в дырках от пуль. Вот. А теперь я слежу, чтобы в нее больше никто не пулял. И не пуляют.

Нерпа нырнула, потом вновь показалась на поверхности воды, в ее зубах билась, разбрасывая чешую и брызги, рыба. Девочка вдруг хлопнула себя по лбу.

— Ой, что же я? Вот уж действительно соня! — воскликнула она. — Меня же Мать попросила за рыбой на речку сбегать. Сегодня же Хозяин приезжает. Хотите со мной пойти, а?

— Хочу, — сказал Волков, поднимаясь. — А что это за «хозяин»? Кто он?

— О-о! Это самый главный у нас начальник, — сказала Алька, округлив глаза. — Он начальник Командорского зверосовхоза. Это его люди бьют котов. Это от него все зависит! Пойдемте быстрее. Бич, Би-ич!

Алька побежала по тропке, а Волков немного задержался. Подойдя к самому обрыву, он заглянул вниз и, почувствовав, как обрыв будто затягивает, отступил. Собственно говоря, он сам напросился с тем дурацким броском в океан… «рыцарь знатный». Они стояли тут втроем: он, Сашка и Лена. Баллада вдруг ему припомнилась, и он прочитал ее; они долго молчали, а потом Лена вздохнула, подумав, наверно, про того смелого юношу, который нырял в море за кубком, а Сашка сказал: «Наверно, там небольшая высота была, откуда тот чудак кидался. Вот отсюда черта с два сиганешь. Как считаешь, Волк?» Улыбаясь, глядя на Валеру каким-то затуманенным взглядом, Лена ждала его ответа. Лишь из чувства противоречия Валера сказал Сашке: «Если бы надо было, я прыгнул». Посмотрев в океан, Лена сняла с пальца тоненькое серебряное колечко и бросила его в воду. Сашка захохотал и, отойдя в сторонку, повалился в траву. Валера поглядел в побледневшее, испуганное и вместе с тем ждущее лицо девушки, почувствовал, как у него все похолодело в груди, и…

Покачав головой, Волков подтолкнул ногой большой камень, проследил за ним, пока он не врезался в воду, и подумал, что действительно все же высоковато тут. Метров четырнадцать. И еще он подумал — жаль, что сейчас среди его знакомых нет такой женщины, ради которой можно было бы совершить какой-нибудь рискованный и глупый поступок. Кинуться, например, с обрыва в океан…


Охота на синих рыб


Они быстро спустились вниз, Алька сбегала домой взять кое-что перекусить и повела Волкова по боковой улочке поселка.

Бич запропал, Алька все звала его, и ее голос далеко и звонко разносился в тишине подступающего вечера. А потом вдруг откуда-то появился заблудший пес. Он так разогнался, что пронесся мимо, и, чтобы затормозить, растопырил лапы, плюхнулся в песок. Поднялся столб пыли. Встряхнувшись, отчего уши его мотнулись, как две тряпки, Бич чихнул. Вся его морда с сырым бугорком носа, на котором виднелась свежая царапина, выражала полную преданность Альке и Волкову.

— Бич, в бухту Песчанку, за рыбой пойдем? — спросила девочка. — Ты же любишь путешествовать, да?

Пес отрывисто, возбужденно залаял: он был готов идти хоть на край света.

— Алька?! Ты приехала? — послышался голос из форточки одного из последних домов. — Тесто я поставила, посиди, пока сбегаю в магазин, а?

— Занята я сегодня, — ответила девочка, прыгая на одной ноге. — Ко мне мой друг приехал… Ой, глядите-ка, Волк: Толик наш!

Разбитой походкой навстречу им брел Толик. Все его лицо было в обильных потеках пота, очки сидели криво и блестели тускло; в бороде застряли сухие травинки.

— Убегла, — мрачно сказал он, не дожидаясь расспросов. — Кросс мне, гада, устроила. Ну ничего-о! Я ее поймаю, гаду, я ей устрою кросс. Кха! Бич, ты куда потащился?

Пес сделал вид, что не расслышал вопроса, а Толик помахал кулаком в сторону горы. Там, почти у вершины, стояла лошадь. Видимо, наверху дул сильный ветер, потому что пушистый хвост лошади и грива мотались из стороны в сторону. И это было красиво.

— …Ну вот, привезли к нам на остров гусей. Домашних. То-лстых, сердитых таких. Чтобы, значит, гусиное хозяйство тут развести. А они: га-га-га, пошли к бухте покупаться. Ну влезли в воду, плещутся. А петом взяли да и поплыли в океан. Ну пока мы за лодками кидались, от них и след простыл, уплыли. Может, сейчас к тропикам подплывают?.. Ужас!

Тараторя без умолку, то убегая вперед, то бросаясь в сторону за каким-то цветочком, то отставая, Алька рассказывала Волкову разные островные новости. Улыбаясь, попыхивая трубкой, он шел за девочкой.

— Ну ведь правда у нас красиво? Правда?

Теплый ветер дул, прокатывался по холмам, и высокая трава, то опадая, то поднимаясь, колыхалась. Катились и катились зеленые, в желтой пене цветов волны, похожие на зыбь южных широт Атлантики. Горы и трава; и еще лошадь. Будто догоняя их, лошадь скакала с противоположного склона в долину. Трава скрывала ноги, и казалось, будто лошадь плыла в зеленых океанских волнах.

— Красиво, правда же? Поглядите, сколько цветов! Один ученый был у нас и говорил, что нигде больше не видел таких желтых-прежелтых цветов.

— Рододендроны, — сказал Волков. — Кажется, так называются эти цветы, а?

— Ха-ха. Родо-до-дододендроны! — засмеялась девочка. — Да это же самая настоящая кашкара. Цветки лета. Если зацвела кашкара — ура, лето пришло. Что, вы не верите, что это кашкара? Не верите?

— Ну почему же не верю?

— А вы знаете, что мы из них новогодние елки делаем? Да-да-да! Елок-то у нас нет, а кашкара всю зиму под снегом зеленая, — торопливо говорила Алька, идя перед Волковым спиной вперед. — Ну вот. Берем мы палочку, а к палочке во-от такие проволочки прикручиваем, а к проволочкам — стебельки кашкары. И так красиво получается. А однажды Лена самую настоящую елку привезла. Мохнатенькую, колюченькую, душистую-предушистую. И я все время ее нюхала: даже ночью встану, пойду и нюхаю-нюхаю-нюхаю… Ужас как та елочка вкусно пахла.

— Ну а как Лена? Елена Владимировна, как она поживает?

— А чего ей не поживать, когда она самая-самая красивая на всех островах? И самая смелая! Она даже одного браконьера задержала; он стал в нее стрелять, а она в него. Ка-ак выстрелит, да прямо в карабин. Тот так и вылетел из рук браконьера.

— Ого, какая она, — сказал Волков и хотел спросить у девочки, а что за семья у Лены, замужем ли она. Но промолчал. Собственно говоря, какая разница. Замужем, конечно. И ребятишки, наверно, есть, и вот такие уже взрослые, как Алька.

Отчего-то стало немного грустно, и он вздохнул, нахмурился, но тут же улыбнулся, подумав: будь счастлива, Лена, интересно, кто у тебя — мальчишка, девчонка? Позади раздался шорох, и Волков обернулся: одинокая лошадь стояла за его спиной, моргала добрыми глазами.

— Соня, Со-онюшка, ах ты моя хорошая, скучно тебе, да? — запела Алька, подбегая к ней. Она вынула из карманов куртки два куска хлеба с вдавленными в мякоть крупными сверкающими, как кристаллы кварца, зернами соли. Один кусок отдала лошади, второй протянула Волкову. Тот положил его на ладонь, протянул, и лошадь осторожно взяла хлеб мягкими и теплыми губами. Алька, гладя ее по ноздрям, рассказывала:

— Бедная, бедная лошадь. Пароход придет, а она выйдет на мыс и глядит, глядит, глядит. Может, ждет, что еще какая другая лошадь приедет? Но ведь лошади не путешествуют! И однажды ей стало так скучно, что лошадь взяла поплыла к острову Беринга. Ведь там много лошадей. Да-да-да! Взяла и поплыла. Ну она, правда, недалеко уплыла, вернулась… Со-оня. Пойдешь с нами? Покатаешь меня, да?

Странный булькающий звук разнесся над долиной. Волков осмотрелся и увидел, что навстречу им летел большой и черный, как сажа, ворон.

— Ворон, здравству-уй! — крикнула Алька. — Мы идем к тебе в гости! Можно, да? — Ворон пролетел над ними, булькающий звук будто потек, разлился по долине. — Быть хорошей погоде еще дня три, — сказала Алька радостно. — Этот старый-престарый ворон все-все знает! И когда наступает хорошая погода, он летит к поселку и сообщает об этом. Верите?

— Верю, — сказал Волков, провожая взглядом старую птицу. — Алька, у тебя язык еще не устал? Ну скажи, как тебя зовут в школе? Болтушкой, да?

— И нет, и нет, и нет! — затрещала девочка.

— А как?

— Люриком, вот как!

— Что это — люрик?

— Послушайте, неужели вы не знаете? Да что же вы тогда вообще знаете? Люрик — я! Соня, Соня, погоди… Ла-ла-ла-ла-лаа-ааа!

Лошадь поскакала вниз, к океану. Алька побежала рядом, вцепилась руками в гриву и, подпрыгнув, легла на лошадь животом поперек, а потом, перекинув ногу, села. Бич, сорвавшись с места, с радостным лаем метнулся за ними следом, тропинка была узкая, и он вначале бежал позади лошади, а потом рыскнул, врезался торпедой в заросли травы и, пробив в ней брешь, обогнал лошадь.

Волков осмотрелся. Внизу, справа из-за гор, виднелась большая, обширная бухта. К ней вилась речка, а справа ярко блестело серебряной синевой озеро.

Алька куда-то умчалась. Волков пробрался через кустарник, перешел через речку и услышал топот: лошадь мчалась навстречу, по самой кромке бухты, и из-под ее копыт летели галька и брызги. Девочка решила возле него лихо, на всем ходу соскочить, но что-то не получилось — свалилась в траву. В то же мгновение, хохоча, отбрасывая с лица волосы, она поднялась на ноги и крикнула:

— А вы хотите покататься? Хотите?

— Хочу ловить рыбу, — ответил Волков.

— Так чего же мы стоим? Идемте за рыбой! — Девочка засуетилась, деловито осмотрелась. — Пошарьте в траве, там шест для остроги должен быть.

Шест там действительно оказался: длинный, легкий, отполированный руками до блеска. Алька подала Волкову наконечник остроги, он насадил его и постучал комлем шеста о камень, чтобы наконечник сел плотнее. Девочка нетерпеливо отобрала у него острогу.

Вода, прыгая по камням, стремилась к океану. Звонко перестукивались мелкие камни, плескались водопа-дики и пороги, а между рыжими и черными валунами, 'горчащими из реки, сталисто блестели глубокие плесы.

Махнув рукой Волкову — иди, мол, по этой стороне, а я по той, — Алька перебежала на другую сторону речки, и они пошли вдоль нее, навстречу течению. Он первым увидел рыб. Вода вымыла у берега яму метра в полтора глубиной, что-то мелькнуло в ней у самого дна.

Волков, раздвинув осоку, наклонился и увидел их. Вода была совершенно прозрачной, каждую песчинку можно было рассмотреть — там, у дна, медленно шевеля плавниками, плыли навстречу течению с десяток крупных серебристо-синих рыбин. Сверху, со спины, они были обсыпаны, как будто веснушками, красными точечками.

— Алька… Рыбины! Иди сюда, — снижая голос и загораясь охотничьей страстью, позвал Волков и развел руки. — По метру!.. Во!

— Сейчас! Я сейчас! — ответила Алька, бросаясь назад, чтобы перебежать речку по мелководью. Она так торопилась, что два раза падала в воду, соскальзывая с камней, по которым перебиралась, и подбежала к Волкову мокрая по пояс. — Где? Ага, вижу. Ну-ка посторонитесь чуть… Э, нет. Глубоко. Пойдемте выше. Подержите.

Отдав Волкову острогу и присев, она выжала кое-как юбчонку и пошла впереди него, то и дело заглядывая в реку.

— Идемте во-он туда! Видите, грядка камней? Рыбы перепрыгивают через нее, — быстро сказала она, оборачиваясь. — Там мы и устроим охоту.

Синяя рыбина, быстро работая хвостом, неслась по мелководью навстречу потоку воды. Отчетливо были видны ее широкое тело и массивная с изогнутыми, будто у хищной птицы, челюстями голова. Все больше разгоняясь, рыба скользила вперед, хотя путь ей в озеро преграждала гряда камней. Р-рраз! Рыбина выпрыгнула из воды, серебристой дугой перемахнула через камни и, подняв каскад брызг, тотчас расцвеченной маленькой радугой упала уже за порогом. Тр-рах!.. Шле-оп! Еще одна рыба совершила великолепный прыжок. Третья… Солнце на мгновение вспыхивало на сверкающих боках; сколько силы, красоты и ловкости было в этих прыжках рыб, стремящихся в озеро на нерест! Шле-оп! Звонко, гулко разносилось над речкой; еще серебряная дуга и еще. А вот одной рыбе не повезло: не допрыгнула, упала на камни, и вода смыла ее. Поплыли, покатились по дну, вспыхивая синими и красными огоньками, чешуйки. Рыба же ушла с мелководья и затаилась в глубокой яме, чтобы отдохнуть перед следующим прыжком.

— Эй! Ну что же вы? — окликнула девочка Волкова. — Идите сюда.

Она осторожно, крадучись шла вдоль речки. Остановилась, поманила Волкова пальцем. Тот подошел и увидел еще нескольких рыб. Закусив губу, Алька опустила острогу в воду, и шест изогнулся, став похожим на кочергу. Рыбы неторопливо, не очень-то пугаясь, плыли к мелководью, а Алька вела за одной из них наконечник. Вся она напружинилась, и Волков тоже невольно напрягся, ожидая удара. Вдруг девочка, будто желая, опершись на шест, перепрыгнуть речушку, подалась вперед. Волков увидел, как наконечник стремительно скользнул в воду и пригвоздил рыбу ко дну. Тотчас каскады воды полетели на берег, шест заходил из стороны в сторону. Волков ухватился за него и выдернул бьющуюся, брызгающую красной икрой рыбину из речки. Хороша! Правда, уж и не под метр рыбка, а намного меньше, просто все рыбы в воде кажутся куда большими, чем на самом деле, но все же килограмма на три потянет.

Алька добыла еще несколько штук. Удары ее были сильными, точными. Ни одного лишнего движения, ни одного промаха. Волкову было приятно глядеть на ее горящие глаза и растрепанные волосы, которые она нетерпеливо откидывала на спину, и ему самому очень хотелось поохотиться на рыб.

— Дай и мне, — попросил он. — Алька, ну дай хоть одну поймать.

— Сейчас… Сейчас, — обещала девочка, но сама не выпускала острогу из рук. Пот мелкими росинками выступил на ее лице, ей было жарко, она то и дело, наклонив голову, дула себе в расстегнутый ворот ковбойки.

Уже пять рыбин лежали в траве, когда она, наконец-то бросив острогу в траву, встала на колени и, прижавшись лицом к воде, начала жадно пить. Волосы ее мокли в воде, но она не обращала внимания. Волков тоже пил, поглядывая на девочку. Напившись, она села, наклонила лицо, вытерла его подолом платья и сказала:

— А вот один ученый сказал: такой вкусной водички…

— Нет во всем свете? — продолжил Волков, хватая острогу. — А ну!

— Острогу не затупите, — строго предупредила его Алька. — Не промажьте. Ну вот же рыбина. Берите ее!

Наконечник скользнул в воду, и Волков сосредоточился, следя за подплывающей рыбой, прицелился. Удар! Наконечник, подняв облачко легкой мути, вонзился в дно, а рыба стремительными зигзагами ринулась прочь. Волков покосился на девочку, но та отвернулась, сделав вид, что ничего не заметила. Торопясь испразить ошибку, Волков снова ударил и опять промахнулся.

— Течение здесь, — пробормотал он, — так и несет острогу.

— Так уж и несет? Ладно, научу, — сказала девочка, подходя ближе. — Подводите наконечник от хвоста к голове. И уж потом! Поняли? Рыба кидается вперед и как раз попадается. А вы? Вы держите наконечник позади спинного плавника, тут всякая дура успеет удрать. Ну-ка!

Плюнув в ладони, Волков опустил острогу в воду. Удар! Шест упруго завибрировал, и, торжествуя, Волков выкинул рыбу на берег…

Солнце все ниже и ниже клонилось к сопкам. Шелестела трава, остро пахло сырой осокой и свежей рыбой. Распластанные и вычищенные, они лежали на берегу речки, а рядом стояла трехлитровая полная икры банка. Помыв руки и нож, Алька села рядом с Волковым на бревно и, зажмурившись, втянула ноздрями душистый запах трубочного табака.

Не умолкая, шелестела мелкими камешками река. Мокрый Бич, лежа на берегу, рычал и клацал зубами, провожая взглядом перебирающихся через мелководье рыб. Одна за другой, а то и по нескольку сразу рыбины ложились на бок и, ожесточенно молотя хвостом, переползали через мель. Рыбы обдирали бока до мышц, но ничто не могло остановить их. Раз в четыре года рыбы, родившиеся вот тут, в озерке, из которого вытекала речка, и ушедшие из него в океан, вновь возвращались сюда, чтобы продолжить свой род, отнереститься, а потом погибнуть. Сколько опасностей их подстерегает в пути! Нерпы в устье реки; мели, перекаты и водопады в самой речке. Но ничто не может остановить рыб в их тяжелом, трагическом движении к родному озеру…

— Отправимся домой, пожалуй? — предложил Волков. — Пора.

— Ага. Сейчас я только рыбу сложу в мешки: засолю дома. На зиму. Соня, ты нас довезешь?

Тишина. Мягко шлепали копыта лошади. Лимонный шар луны выкатился из-за черного гребня холмов, налился белым светом и поплыл в фиолетовом небе, как светящийся океанский буёк. Тот склон горы, по которому они ехали, стал серебристо-синим, противоположный погрузился во мрак. Невидимая тропинка крутилась по склону, и лошадь, на которой сидели Волков и Алька, сама выбирала дорогу. А может, дорогу показывал Бич? Он катился впереди лошади синим клубком, и будто сматывалась с этого клубка голубая ниточка тропинки.

Конечно же, Волков не взгромоздился бы на лошадь, хотя Алька и уверяла его, что Сонька может даже троих свободно увезти, ездили же они несколько раз на речку втроем: она, Лена и Толик. Волков отказывался, но потом Алька, сидя на лошади, стала засыпать и даже чуть не упала. И тогда Волкову пришлось тоже влезть на лошадь.

Покачивались горы, небо, Алька. Она сидела впереди, держалась за гриву; Волков тоже держался за гриву, пропустив свои руки под руки девочки. Откинув голову ему на плечо, она спала, и Волков ощущал тепло ее обмякшего тела и сильные, ровные толчки сердца.


Старый друг Сашка Филинов


Была глубокая ночь, когда они приехали в поселок. Алька вначале сказала, что тоже пойдет к Матери в гости, но потом решила, что хоть капельку, ну хоть чуть-чуть подремлет, и, сбросив ботинки, легла не раздеваясь на кровать. Она тотчас заснула, и Волков, накрыв ее одеялом, потушил в комнате керосиновую лампу. Где именно происходил «дружеский ужин», особенно гадать не приходилось: дом Матери стоял у самой бухты. Именно оттуда слышались обрывки каких-то мелодий.

С банкой икры Волков направился в сторону музыки. Мягкая пыль скрадывала шум шагов, и он слышал, как в глубоком небе кричали ночные птицы.

Бич его догнал, ткнулся носом в колени и деловито затрусил к дому Матери. Горел там свет, из распахнутых окон доносились возбужденные голоса и ухающие звуки трубы. Волков толкнул дверь, Бич тотчас прошмыгнул в дом, вошел. Мать, она сидела во главе длинного широкого стола, помахала рукой — давай сюда, подвинула стул возле себя, и Волков сел за стол. Накурено тут было до сизой мглы, и в этой мгле покачивались желтые лица усатого капитана «Кайры», Аркахи Короеда, мерно двигающего челюстями, толстолицего широкоплечего мужчины, что-то сосредоточенно разглядывающего в своей тарелке, и бородатого мальчишки, погруженного в чтение толстенной книги. Были тут еще несколько мужчин и женщин, незнакомых Волкову, да под столом грызли кости два пса, к которым тотчас присоединился и Бич. Вели собаки себя прилично, не ссорились, видимо, встречались они в таких условиях уже не в первый раз.

— Не помешаю? — спросил Волкова капитан «Кайры». Был Ваганов в одной тельняшке, а на его плечах возлежали начищенные до жаркого блеска извивы громадной трубы — баса. Не дождавшись ответа, моряк-музыкант присосался к мундштуку, и труба густо пророкотала.

Очень хотелось есть, и Волков нетерпеливым взором обозрел стол: картошка, соленые огурцы, большие куски мяса, ломти янтарно-красной чавычи в мисках, груда душисто попахивающих копченых кетин, а из большой закопченной кастрюли торчали красные шиповатые лапы крабов.

— Ешь, — сказала Анна Петровна Волкову, пододвигая чистую тарелку и стакан. — На острове «сухой закон», но сегодня я разрешила немного выпить мужчинам: впереди месяц забоя. И уж там ни-ни! — И, по-видимому, продолжая спор, она сердито сказала Короеду: — А я говорю, нам такого плана по забою не осилить. Ленка еще в прошлом году предупреждала, что стадо котиков почти не увеличивается, а значит…

— Жизнь бурно прет вперед, Мать, — усмехнувшись, сказал Короед, с хрустом ломая крабью лапу. — И пущай кот поспешает за нашими планами, ежели хочет выжить… Эй, Толик, ну-ка почитай нам вслух.

— Отстань, — пробормотал мальчишка, сердито сверкнув очками.

— И в этом году Ленка просигналила с Большого лежбища: мало котишек, подходы жидкие, — продолжала Анна Петровна. — А значит, что? Вот притопаем мы на лежбище и разведем ручками. Хозяин утвердил планы, пускай он их сам и выполняет.

— «Кайра» пойдет на лежбище? — спросил Волков.

— Да. Только вначале забежит в бухту Каланью, продукты забросим туда. Там у нас один ученый мужчина робинзонит, каланов изучает. А потом в бухту Урилью заскочим. Гвозди и инструмент туда надо доставить, а потом…

— Скажи капитану «Кайры», пускай возьмет меня с собой. Поживу месячишко на острове. Только не знаю, где лучше: на Большом лежбище, что ли?

— Там бьют котов, а это не особенно-то приятное зрелище, — сказала женщина, потом задумалась, достала папиросы и закурила. — Послушай-ка, а не пожить ли тебе в бухте Урильей? — Она наклонилась к нему, жадно затянулась дымом. — Там дом, и в доме есть все: кровать, стол, табуреты. Правда, ремонта он требует, но ты же умеешь держать в руках топор и пилу?

— Умею, Мать, — сказал Волков, слушая женщину с интересом. Но тут раздался шум — это лошадь просунула голову в окно, видно, решив полюбопытствовать, что здесь происходит. Нисколько не удивившись — видно, лошадь могла вот так, запросто приходить в гости, — Толик вынул из кастрюли крабью лапу и подал лошади. Та взяла ее как трубку в зубы и, всхрапнув, исчезла. Волков удивленно покачал головой, ему все больше и больше нравились и островитяне, и лошадь, и Бич, хрупающий кости под столом. Мать тронула его за плечо, и Волков сказал: — Ну, выкладывай. Дом надо отремонтировать, да?

— Надо. Вот так, — Анна Петровна провела ладонью по горлу. — Так вот: лежбище там запретное. Сколько сил мы с Ленкой угробили, чтобы запретить на нем забой. Правда, вопрос пока окончательно не решен и Хозяин еще может выкинуть какой-нибудь номер, но я все равно не разрешу там промышлять котишек. Сама с ружьем встану, а не пущу никого.

— А м-мы тебя пленим! — хмыкнул Аркаха. — Ты еще хор-роша, Мать…

— Говоришь: запретное. А почему? — спросил Волков, покосившись на парня и доставая из кармана бумаги. Пока Альку дожидался, нарисовал кое-что да расчеты сделал. — Возьми.

— Спасибо. Почему запретное? Ну, во-первых, оно зарождающееся: когда-то было там большое лежбище, да браконьеры его разгромили. Ну а во-вторых, надо, чтобы для котишек какое-то спокойное прибежище на острове было. Смекаешь? Пускай плодятся. В будущем это лежбище вроде бы как резервуаром станет: коты начнут оттуда расселяться по другим бухточкам. В общем, воспроизводство…

— Говоришь, бухта Урилья? — переспросил Волков, размышляя.

— Так вот: охранять лежбище некому. Штат есть, а человека нет: окладишко дохлый — сто рублей. Но зато какая там природа! Послушай, Волков, может, посидишь там хоть на период забоя, пока зверобои не уедут с Большого лежбища?

— Да какой идиот будет сидеть в твоей бухте?! Природа! Ха! — выкрикнул Аркаха, хватая Волкова за руку. — Друг, давай-ка выпьем. Понял-нет?

— Минутку, дорогой, — сказал Волков, отодвигая его от себя, а потом вернулся к разговору с женщиной. — Нет, Мать, все это слишком сложно. Как говорят испанцы: «Мучо трабаха, покито песо» — «Много работы, мало денег».

— А что в нашей жизни просто? — спросила Анна Петровна, не удостоив внимания того, что говорят испанцы, и, шумно отодвинув стул, вышла в соседнюю комнату. Что-то там упало, звякнуло, потом она снова появилась с винчестером в одной руке и с какими-то бланками в другой. Поставив винчестер возле себя, она резким движением руки расчистила место на столе и положила на него бланк. «Временное трудовое соглашение» — было написано на нем. Анна Петровна твердо сказала: — Ну, договорились. Вот тебе винчестер. Итак, пишу: «Мы, нижеподписавшиеся…» Ваганов, познакомьтесь, отвезешь Волкова в Урилью. Итак, как твое имя и отчество?

— Валерий Александрович, — машинально сказал Волков, беря в руки тяжелый, крупного калибра винчестер. Мать уже начала писать, и Волков хотел ей сказать, что все это глупости, что никаким он инспектором быть не может, смешно даже, как вдруг возле дома послышались грубые мужские голоса, загромыхали ступени крыльца, дверь рывком распахнулась, и в дом вошли несколько мужчин.

— Здорово, Мать! — рявкнул один из вошедших. — С корабля да на бал? Вот уж кстати!

В доме сразу стало тесно. Те, кто сидел за столом, повскакали со своих мест, и Волков догадался: это и есть Хозяин. Только Ваганов, он внимательно разглядывал на свет мундштук от трубы, остался сидеть на скрипучем табурете да Анна Петровна, кивнув вошедшему, продолжала заполнять бланк. Сбросив брезентовую куртку на пол, шумный мужчина распорядился: — Толик, марш на «Кайру». Барсуков и ты, Аркаха, чего тут расселись? И ты, Ваганов, иди-ка на свой пароход, готовь машину: через полчаса пойдем на лежбище… Эй, Мать, чего ты там пишешь?

— Садись: ешь, пей, — сказала женщина. — Чего расшумелся-то? Чай, не в своем доме-то. И бакланцам дай поесть, а уж потом…

— Я им дам поесть, я их сейчас накормлю! — загремел мужчина. Отставив винчестер, Волков пригляделся к человеку. — Они полдня с двигателем провозились, завести не могли, позорники! Берите хлеб, мясо — и марш на сейнер. И глядите мне, ежели через полчаса движок опять не заведется!

Толик позвал Бича и быстренько удалился, Ваганов протер чистой тряпочкой мундштук трубы, убрал его, снял с легким кряхтением с себя трубу и поднялся. Молча, торопливо забрав кое-какие продукты, грохоча сапогами, мужчины направились из дома, а когда его покинули женщины, Волков и не заметил. Поинтересовавшись у Ваганова, все ли необходимое для зверобоев загружено в трюм сейнера, Хозяин проводил капитана до двери и подержал ее, пока тот выволакивал на улицу трубу, а потом сел напротив Анны Петровны.

Теперь свет от лампы упал на его лицо. Погрузневший и еще больше раздавшийся в плечах, немного постаревший, с блестящей коричневой промоиной посреди головы, сидел за столом гостеприимного дома Сашка Филинов своей собственной персоной. Что-то дрогнуло в его буром от загара лице с пристальными зеленоватыми глазами. Напряженно уставившись на Волкова, он покачал отрицательно головой, как бы говоря самому себе: ну нет, такого не может быгь!.. А потом захохотал, вскочил, отшвырнув табурет, и ринулся к Волкову.


Глава 2

В океане


Белый дьявол


— Па-адъем, искатели приключений! Все на палубу. Рыбалить! Волков открыл глаза и некоторое время не мог сообразить, где находится. Он лежал на койке, покрытый тяжелой и остро пахнущей овчинной шубой. Ах да, это же «Кайра». Ну да, он находится на сейнере, а сейнер держит курс на лежбище, везет продукты и снаряжение для зверобоев, да и самих зверобоев тоже. Однако отчего такая тишина? Не слышно работы двигателя, плеска воды… На якоре, что ли, стоим? Волков закрыл глаза, очень хотелось спать, и вспомнил, как еще в темноте с бухты разнесся вой тифона «Кайры», извещающий, что на сейнерах все готово к отходу на Большое лежбище, и они поднялись из-за стола. О чем же они спорили с Филиновым? А, бог с ним… Анна Петровна дала Волкову толстый и тяжелый, как кольчуга, свитер, принесла высокие резиновые сапоги и несколько пачек патронов для винчестера. Снова завопило с бухты, и они втроем — он, Филинов и Мать — отправились на берег. Но потом Волков их оставил и отправился к Альке, надо было попрощаться с ней, хотелось сказать девочке какие-то очень добрые слова, но ее не оказалось дома. Наверно, страшно одной, вот и ушла ночевать к кому-то. Он все же походил между домов, выкрикивая «Алька, Алька», но никто не отозвался, и тогда, зайдя к ней в дом вновь, и выбрав кое-что из своих вещей, и запихнув все это в рюкзак, полученный тоже у Матери, Волков зашвырнул чемодан под кровать и помчался к бухте. А там уже «пушил» бакланцев Филинов: опять у них двигатель не заводился, к тому же механик лыка не вязал, да и капитан «Баклана» был хорош. Трудненько у них с кадрами, подумал Волков, да и «Баклан»-то… смотреть тошно на посудину: ржавый, помятый, запущенный до предела. А ведь эти сейнеришки неплохие посудинки. Когда-то и он на таком пахал соленую водичку. Руки бы приложить: поскрести, посуручить, покрасить…

Отдернув занавеску, Волков посмотрел вниз, он спал «на втором этаже». Кто-то протяжно зевал; послышался смех. Присев возле по-детски крепко спящего Толика, Аркаха Короед совал мальчишке в ноздрю сухую травину. Протиснув ладони между коленок, Толик морщился, вздыхал, но не просыпался. Очки его висели на гвоздике, возле лица, а над койкой был сооружен прогнувшийся от тяжести, весь заваленный книгами стеллаж. Просто удивительно, как только мог Толик протискиваться под него. Перестав жевать, Короед всунул травину поглубже, Толик чихнул, вскочил и ударился головой о стеллаж. Аркаха захохотал и потопал к трапу. За ним на палубу пошли и другие мужчины: пятеро зверобоев, которых снял с «Баклана» и взял с собой на «Кайру» Филинов.

— Послушай, Волков. Тебе надо познакомиться с Пургиной, — сказала Мать, когда Волков спрыгнул на палубу кубрика. Она стояла перед мутным, в черных оспинах зеркалом и расчесывала густые волосы. «Какая же она Мать? — подумал Волков, посмотрев на нее. — Ей еще, пожалуй, и сорока-то нет…» Зажав в зубах шпильки, Анна Петровна поглядывала на Волкова через зеркало. Женщина скрутила волосы жгутом и пронизала их шпильками. — Она тут у нас начальница охотничья на всем острове. Так, может, тебя высадить в Каланьей? Там она сейчас. Оттуда до Урильей рукой подать. Километров восемнадцать.

— Это что ж, пять пудов продуктов и барахла на себе тащить? — спросил Волков. Сев на чью-то койку, он достал из рюкзака пачку табаку, набил им коробку. — Не выйдет, Мать.

— Аня, как ты? — послышался тут голос Филинова, Теперь в нем не звенел металл. Голос, пожалуй, был более извиняющимся. — Ты меня прости, что вчера расшумелся: эти бичи с «Баклана»…

— Я еще с тобой потом поговорю, — предупредила его Анна Петровна. — Ворвался, расшумелся. Тобой скоро детишек пугать будут. Иди-иди! Не подлизывайся.

Филинов шепнул что-то женщине, та, засмеявшись, оттолкнула его, поглядев на Волкова, тут и Филинов заметил, что они в кубрике не одни, и, кашлянув в кулак, вышел на палубу.

Набросив шубу на плечи, холодило, Волков поднялся по гулкому трапу, открыл дверь и… ничего не увидел. Пусто. Не было ни берегов, ни океана, ни солнца. Вернее, океан был, метров пятьдесят в одну сторону, столько же — в другую. А дальше сплошной стеной стоял туман, и из него выкатывались сизые, как крыло голубя-почтаря, волны. Катились одна за другой, подныривали под сейнер, валяли его. Чертыхнувшись, Волков с ненавистью глядел на плотную белую стену: нет мерзостнее штуки в океане, чем туман. Для мореплавателя он что повязка на глазах. Хорошо, если идет твое судно где-то в стороне от больших морских путей, да локатор, этот судовой ангел-хранитель, не барахлит, и ты знаешь, что он не подведет тебя.

— Туманчик-то хап и слопал нас, как белый дьявол! — услышал Волков голос Толика. Бухая тяжелыми сапожищами, парень подошел к нему: — Что? Из гор, говорю, выполз, зараза, и проглотил нас вместе с корытом. А нам на него тьфу! Кха, рыбку мы пока пошарим себе на ушишку, да и зверобоям привезем. На, держи снасть.

— Ваганов Серега, у тебя что: только одна бочка? А где брезентовые мешки? — послышался голос Филинова. — Толик, волоки их сюда. А ну, парни, давайте-ка на счет, кто больше. Поехали!

Снасть оказалась самой примитивной: с тремя крючками, каждый из которых был прикрыт красной, уже вылинявшей тряпочкой. И это все? Хотя да, они ведь тоже когда-то так ловили… Рыба была спасением. Рыбу на шхуне ели в завтрак, обед, ужин. Ага!.. Волков почувствовал, как леса дернулась и резко пошла под киль судна. Он потянул ее, в воде заметались серебристые тени, и в следующее мгновение он выдернул из воды двух крупных полосатых рыбин. Сняв их, снова опустил снасть в воду и опять почувствовал резкий рывок.

— Терпугов, бычков и палтусов в сторонку отшвыривайте! — крикнул тут Толик. — Ушишку я сделаю по собственному рецепту… Ать-два… еще три!

Ловля шла бойко. Все, кто был на сейнере, в том числе и Анна Петровна, стояли вдоль бортов судна и взмахивали руками, будто дирижировали невидимыми оркестрами. Бум-бум-бум: стучали о палубу тяжелые полосатые рыбины, которых Толик именовал «судачками». Стало тепло. Волков сбросил шубу и пригляделся — не только они ловили рыбу: под водой зигзагами носились кайры. И то одна, то другая выныривали на поверхность океана и заглатывали рыб. Правда, каких именно, понять было трудно. Опустившись на колени, Волков заглянул в воду — вот и еще одна кайра будто летела под водой. Вынырнула… Волков поднял голову: кайра тяжело разбежалась и взлетела. Полет ее был стремителен, прямолинеен, будто проложен по пеленгу; отражаясь в воде, кайра врезалась в белую стену и тотчас исчезла.

— Волк! Не отставай от нас, — окликнул его Филинов. Он уже скинул куртку, расстегнул рубаху и тягал огромных рыбин. — У меня девяносто три, у кого больше?

— Пятьдесят шесть, — сообщил Толик, — пятьдесят девять! Глядите, какого я палтуса выволок. Ух и ушишка у нас будет!

— Девяносто четыре, — сказала Анна Петровна, быстро сбрасывая трепещущих рыбин с крючков. — У кого больше?

— Сто семь! — рявкнул капитан «Кайры». — Сто девять!

— А ч-черт!.. Тебе что, зараза, жить надоело? — выкрикнул вдруг Аркаха: вместо рыбы на одном из крючков снасти билась… кайра. — А ну выплюнь крюк… Ишь, троглодитка, то рыбу пужала, то вообще вредить надумала. Сейчас я тебя: а ну-ка потанцуй. Оп-ля, оп-ля!

Подняв лесу, парень начал ее поддергивать, и птица, пронзительно крича, затопталась черными лапками по сырой палубе. Бросив лесу, к Аркахе подскочил Толик и попытался вырвать у него снасть.

— А ну, поваренок, отпрянь, — сказал Аркаха отодвигая мальчишку.

— Отдай птицу, — сказал Волков, подходя к ним. Он положил Аркахе руку на твердое, будто каменное, плечо.

Парень покосился, вздохнул; Волков увидел его пристальные, в красных жилках глаза и широкую крепкую челюсть, от которой к углам рта стекали две глубокие морщины.

— Отпрянь. Их же, этих птиц кайр, тут как грязи, — лениво протянул Аркаха. — Понял-нет?

— Эй, не дури! — строго прикрикнула Анна Петровна.

— А ну сигай в сторону, — процедил сквозь зубы Аркаха, приближая к Волкову лицо с напрягшимися скулами. — А не то…

Сунув руку в карман, Волков быстрым движением вынул нож, нажал на кнопку, и из ручки с лязгом выскочило острое длинное лезвие. Парень отшатнулся. Усмехнувшись, Волков коснулся лезвием лесы и подхватил птицу, а Толик, поглядывая на Аркаху, осторожно открыл кайре клюв, и Волков выковырнул из птичьего нёба крючок. Потом он подбросил кайру. Издав вопль, птица взвилась в небо свечой, и белая струя словно выстрелила из-под ее хвоста. Волков вовремя отпрыгнул. Несколько капель упали Толику на лицо, и он тотчас утерся рукавом, но больше всего попало на Аркаху. Скривившись, парень выругался, сплюнул и двинулся на Волкова со сжатыми кулаками.

— Сэр, вы желаете набить мне морду? — миролюбиво поинтересовался Волков, убирая нож и внимательно следя за парнем.

— Ух ты… Айболит… — пробормотал парень и ударил что было силы. Волков отклонился, кулак парня мелькнул мимо его челюсти. Чуть не упав, Аркаха повернулся и опять пошел к Волкову.

В это мгновение крышка горловины кормового люка распахнулась, и из трюма выскочила Алька. Бросившись к мужчинам, она встала перед Волковым, закрыв его собой, и Аркаха остановился. Лицо его стало растерянным.

— Отойди! — крикнула девочка. — Отойди сейчас же!

— Отпрянь! — рявкнул Короед. — Брысь, котенок, а не то… Поняла-нет?

— Ладно, поигрались, и будя, — спокойно произнес Ваганов и, подойдя к Аркахе, оттолкнул его. — А впредь запомни, Короед, шуметь возьмешься на пароходе — кости за борт выброшу.

. —..Сто сорок девять! — сказал Филинов и захохотал. — У кого больше? Я чемпион.

— Алька, противная бродяжка, почему ты была в трюме? — спросил девочку Ваганов не столько строго, сколько для порядка. — Опять в бега?

— Дядя Сережа, мне так хотелось с вами. Но я боялась: не возьмете.

— Да отчего тебя не взять? В воду только не ныряй, — сказал Ваганов. Тут же он настороженно осмотрел воду и тревожно спросил: — Никак Жорка приплыл, а?

Все поглядели в воду, и Волков тоже, хотя он еще не понимал, кто это такой, Жорка, откуда он приплыл и почему его надо опасаться. Поверхность океана была спокойной, туман вроде бы стал редеть. В десятке метров от сейнера покачивались на зыби два табунка кайр.

— Спасибо, — сказал Волков Альке. — Если не ты, плохо б мне было.

— Я же сказала: если что… так я всегда… — не закончив, она отбежала к фальшборту и, наклонившись, стала глядеть в воду.

Мимо них, выдергивая скрюченную папиросу из помятой пачки, прошел Аркаха. Бич оказался на его пути, и Аркаха, подфутболив псишку, сел на борт шлюпки. Он встретился взглядом с Волковым и усмехнулся. «Тесновато нам будет на острове», — подумал Волков. Но что поделаешь — весь мир разделен на врагов и друзей. Остров Больших Туманов не являет собой исключения.


Появление кита жорки


Кайры вдруг все как одна сорвались с воды, и в том месте, где только что были птицы, вспух пенный пузырь. На миг показалась черная лоснящаяся спинища, волны от нее кругами разошлись, сейнер резко накренился, и в клюзе застучала цепь.

— Точно. Приплыл, обормот, — с тревогой сказал Ваганов и, наклонившись над фонарем машинного отделения, крикнул: — Сень! Разводи керосинку, Жора приплыл.

— Сей секунд, — глухо отозвалась машина.

Вода вскипела, крутой блестящий плавник вспорол ее поверхность, хорошо была видна темная большая туша кита, плывущего вдоль сейнера.

— Толик, яшку вирай, — скомандовал капитан. — Ну живо, живо!

— Яшку-яшку! Все Толик да Толик. И чего это все я один должен делать? — возмутился вдруг тот и сплюнул за борт, но что-то у него не получилось. На бороду себе попал. Заметив взгляд Волкова, Толик покраснел и сердито произнес: — Вон пассажиров полный пароход: «волки» тут всякие да «короеды». Вот пускай и вирают. Сил им девать некуда!

— Щенок, понял-нет? — небрежно сказал Аркаха с кормы. — Всякие юные гальюнщики еще речи тут произносят.

— Кха… Сам ты! — неуверенно произнес Толик, и лицо его покрылось красными пятнами.

«А шкет мне нравится, — подумал Волков, направляясь вслед за ним. — Если бы он плавал со мной, я бы из него отличного моряка слепил».

Поплевав в ладони, Толик ухватился за одну ручку, Волков — за другую. Заскрежетали зубья шестеренок. Цепь поползла, и сейнер задергался на ней, как собака в ошейнике. Вот и якорь показался. Взяв якорь-цепь на стопор, Толик опять сплюнул и на этот раз удачнее: капля улетела на пяток метров от сейнера. Оглянувшись, Толик сказал:

— Волк, не связывайся с Короедом: опасный кадр.

— Хорошо, Толик. Я подумаю.

— Жорка к нам плывет! — раздался звонкий голос Альки. — К на-ам!

— Да что там у тебя с движком? — шумел в рубке Ваганов, прижимая губы к переговорной трубе. — Сенька, сейчас Жора нас подковыривать будет.

— Сей секунд, — невозмутимо донеслось из машинного отделения.

Возня там была слышна, звон металла. Потом будто кто-то чихнул громко. Волков прислушался. Приходилось и ему когда-то возиться с такими, как на этом сейнере, движками. П-чхи! Это сжатый воздух вырвался из баллона через перепускной клапан. При помощи сжатого воздуха заводится тут двигатель. П-чхи!.. «Что-то мне не нравится это чихание, — подумал Волков. — В океане двигатель должен заводиться немедленно. Не отрегулирован ведь движок-то».

— Волк! — позвала девочка.

Она стояла на коленках и глядела в воду. Из глубины к поверхности воды поднималась черная, очень длинная и толстая туша. Волков даже чуть попятился, показалось, что кит прямо на сейнер прет. Всплеснулась вода, вспенилась, вынырнул кит… П-пых. Из дыхала его вырвался столб брызг и пара. Прямо надо сказать — невкусно пахнет использованный легкими животного воздух. С минуту кит лежал на воде и рассматривал судно правым глазом. «Да он же просто любопытный», — подумал Волков.

— Шрам видите? — спросила Алька. Да, Волков уже увидел на морде кита белый шрам, — Это он к винту «Кайры» подплыл поглядеть, что это такое… То в бухту залезет, то у поселка крутится и все глядит, глядит. Ужас какой любопытный китишка. Жорка, ну как ты живешь?

— Да что там с твоим примусом? — провыл в переговорную трубу Ваганов. — Сеня, ты меня знаешь! Да я ж тебя сейчас на весла и…

— Сей секунд, — скромно, не ударяясь в панику, отозвался моторист.

П-чхи! П-чхи! Как сухие выстрелы слышались из машины. Кит медленно пошел в глубину, подплыл под сейнер и начал всплывать. Судно качнулось, Волков ухватился за леера; послышался скрежещущий звук, и сейнер затрясся, как в ознобе. «Спину кит о киль судна чешет», — догадался Волков. П-чхи!.. Двигатель завелся. Он взревел на полных оборотах, видно, Сеня побаивался перейти на малые, чтобы движок судна не зачах. Ваганов захлопнул дверь, и сейнер медленно тронулся с места.

— Почесаться не дадут киту, — смеясь, сказала Алька и крикнула в воду: — А ну, Жорка, уходи, а то опять винтом по своему носу получишь!

— Как же ты на сейнер пробралась? — спросил Волков. — Ведь он посреди бухты стоял, а шлюпка была на берег вытащена. И зачем?

— Как да зачем… — протянула Алька, а потом, понизив голос, сказала: — Чего-то мне вдруг с вами захотелось попутешествовать. Вот… Ну когда вы ушли, я вскочила…

— Так ты притворялась? Не спала?

— Ага! Вскочила, собрала вещи и побежала к дому Анны Петровны. И тихонечко так закричала под окном, как ночная птица. Ну, Толик услышал, вышел из дому, тут мы с ним и помчались на берег. Вот и все… Глядитё-ка, а Жорка-то за нами тянется.

То погружаясь, то выныривая, кит плыл за сейнером.


Перспективы, надежды, мечты


— Ну как ты поживаешь… Хозяин?

— А ты, Морской Волк? Счастливый, дьявол. «Бананы ел, пил кофе на Мартинике». Все как в песне? «Жевал, братишка, финики, они, по мненью моему, горьки». А?

— Подзагнул тут автор: не финики он жевал, — усмехнулся Волков. — А вообще-то многое довелось повидать. Рыбу ловил, на «спасателе» служил, теперь вот в «Трансфлоте» работаю. Новые суда с запада на Дальний Восток перегоняем. Во Владивосток, Находку, Петропавловск.

— Рад за тебя, Волк. Все твои мечты осуществились… Капитан небось?

— Холодит, однако, — сказал Волков и полез в карман за трубкой. Стоит ли рассказывать старому другу о всех неприятностях, свалившихся на его, Волкова, голову? И потом: еще не все ясно. Он добился, правда с большим трудом, чтобы его «дело» было отправлено в арбитраж на вторичное рассмотрение. Нет, не он, «японец» виноват. Сказал: — Выкладывай-ка о себе, Филин.

— У меня все по-другому: «суровые будни», как пишут газетчики. — Филинов с треском потер ладонями заросшее жесткой щетиной лицо и продолжил: — Застрял на островах, уж и не знаю, выберусь ли когда отсюда. Да и куда? И зачем? Привык ко всему этому, прикипел душой, будто ракушка к днищу корабля.

Набив трубку, Волков закурил. Они сидели на ящиках, привалившись спинами к обшивке рубки, и глядели, как, вспарывая плотную завесу тумана, сейнер нырял в него и все шел и шел, а куда, этого Волкову было не понять, но Ваганов не очень-то, кажется, и волновался. Слышно было, как он насвистывал в рубке песенку: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал…» — и в такт постукивал каблуками. Распарываемый сейнером туман расползался в стороны, откатывался, и на несколько минут позади сейнера образовалось как бы ущелье, каньон с черной водой, и в этом каньоне, шумно вздыхая, плыл кит Жорка, а потом стены каньона смыкались. И казалось, вот-вот они расплющат кита, высунувшего из воды спину, но сейнер снова взрезал туман, и новый каньон чернел позади глубоким ущельем.

— Ну а как твои семейные дела? Жена, ребятишки? — спросил Волков.

— Никак. Одиночествую, — сказал Филинов. — Мужик-одиночка! Такая, понимаешь, история.

— А… Лена? Она ведь нравилась тебе. Помнишь, как мы подрались из-за нее?

— Еще бы не помнить. Когда ты уехал, я уже решил: моя девочка, да не тут-то было… Понимаешь, какая история — тебя, паразита, ждала.

— Ждала?

— Что ж ты?.. Лена не из тех женщин, которых забывают, — сказал Филинов. — Да, лет пять-шесть ждала. Потом уехала в Петропавловск, вышла замуж, да разошлась. Ребенок был, помер… — Филинов внимательно посмотрел в лицо Волкову, а потом хлопнул его по колену и улыбнулся: — Волк, да ты ведь к самой свадьбе прикатил. Наш Боб оказался более удачливым, чем я…

— Что-о? Борис? Он тоже на острове?

— Тут он. Окончил пушной институт, выбил кандидатскую диссертацию по морским бобрам и вот уже шесть лет кряду, что ни весна, катит к нам и сидит в бухте Каланьей. Он и Лене помог окончить институт. Вот такая, брат Морской Волк, история.

— Ах черт… Какую девчонку у меня увел! — засмеялся Волков. — Ну а у тебя все же какие перспективы?

Анна Петровна с Алькой тут вышли из кубрика и, устроившись на корме, начали чистить рыбу. Толик там же возился, сгребал улов в большие брезентовые мешки и давал какие-то указания женщинам.

— Перспективы? Вот мои перспективы и надежды, — сказал Филинов и поглядел в сторону Анны Петровны. Женщина, словно почувствовав, что говорят о ней, встрепенулась, посмотрела в сторону мужчин и, распрямившись, поправила прядку волос, упавшую на лоб. Опять пошаркав ладонями по щекам, будто они мерзли, Филинов, понизив голос, продолжил: — Сложно у нас с ней. Дьявольщина какая-то: любим друг друга, а ссоримся на дню раза по три. Жалобу вот на меня в облисполком накатала, мол, и больницу ремонтировать надо, и ясли… да и киношку бы новую отстроить. Старый-то кинотеатрик в бывшей церквушке тесноват…

— Постой: больница, ясли — ты-то тут при чем? Твое дело добыча пушнины.

— Понимаешь, какая история: техника, люди — все в моем зверосовхозе. Соображаешь? Вот и жмут на меня со всех сторон: райисполком, райком, облисполком. Или вот — еще одну жалобу моя Анечка накатала: почему скорняжный цех на острове я закрыл? А ты посуди: какого дьявола мне тащить шкуры с лежбища сюда, а потом отсюда — на остров Беринга, когда выгоднее прямиком их отправлять на главную базу, в Никольское? «Производство сворачивает Филинов…» — пишет.

— Может, она и права?

— Хватит, — устало остановил его Филинов. — Все не так просто. И другое сейчас меня заботит: Лена сообщает, что кота мало, а план высокий. Что делать? Не пришлось бы в Урилью на запретное лежбище махнуть. А?

— Черта с два, — ответил Волков. — Уполномочен местной Советской властью в лице Анны Петровны охранять лежбище. Учти это, Филин.

Они замолчали. Алька что-то рассказывала Анне Петровне и смеялась.

— Много забот, Валера, прорва всяких дел виснет на мне, как цепи на каторжнике, — заговорил вновь Филинов. — Хозяйство большое, жителей много, а работников… — Он махнул рукой. — Мотаюсь между островами: то на одно лежбище ринусь, забой организую, потом на другой остров мчу, там дело подтолкнуть надо. А там продукты нужно тащить на острова, керосин, уголь, тряпки, фильмы, почту… Брр! — он невесело рассмеялся, а потом встал, потянулся и уже другим, каким-то яростным тоном проговорил: — Но я чертовски крепкий мужик, Волк! Меня не согнешь. И вот что: цель я перед собой поставил — сделаю Никольское таким, что все ахнут. Все в нем будет, все! И широкоэкранная киношка, и ресторан, и громадная светлая школа с бассейном и оранжереей, и аэродром!.. А потом и за этот островишко примусь. — Громко топая сапогами, он прошелся перед Волковым, а потом хлопнул его по плечу:

— Послушай-ка, ты, «Летучий голландец»! Заграничные рейсы, тропические пляжи и прочее — это все занятно, но… твое место, Волк, тут; будь я проклят, если это не так. Ну, к примеру, «Баклан». Приличная посудина, да все капитана не подберу — какие-то алкаши попадаются, а?

— «Баклан»? Разве это название для порядочного судна? — сказал Волков, решив перевести разговор на шутливый лад, а потом, сунув руку в карман, вынул свой нож и протянул его Филинову. — Я ведь тебе обещал, кажется, нож привезти? Держи его, Филин, и заткнись. Ни слова больше о «Баклане».

— Ну и дьявол с тобой, — сказал Филинов, с удовольствием разглядывая подарок. — Но все ж подумай.

— Высажусь-ка я в Каланьей, — решил Волков, поднимаясь.

— Лена ахнет.

— На Бориса взглянуть хочется, — сказал Волков. Убрав нож в карман, Филинов отправился в кубрик досыпать, а Волков — в рубку, к Ваганову.


Прыжок морского льва


Туман. Куда идем? Каким образом рыжеусый Одиссей ориентируется в непроницаемой белесой пелене?..

Стоя в тесной, будто посылочный ящик, рубке рядом с Вагановым, Волков напряженно вглядывался в открытый иллюминатор. Но что там увидишь! Не понять, как они тут работают, эти лихие дальневосточные мореходы: ни эхолота в рубке, который бы подсказал, какие глубины под килем судна, ни радиолокатора, позволяющего видеть береговую полосу и в темноте, и в тумане, и в плотных, стеной, ливнях.

Капитан «Кайры» тоже смотрел вперед, насвистывал песенку и порой, открывая дверь, прислушивался к звукам океана. В рубке было тихо: не до разговоров. Волков курил, с нетерпением дожидаясь, когда же развеется туман, и думал о том, о чем ему только что рассказывал Филинов. Значит, опять все собрались. И Филин руководит громадным островным хозяйством, решает судьбы многих людей, Боб — ученый человек, да и Лена тоже… А что же он, Волков? Все летает из порта в порт, из океана в океан. А что там, впереди? Неизвестно. Таким же туманом все затянуло, и никакой локатор не поможет взглянуть. Так что же там?.. А тут еще это чертово столкновение с «японцем».

— Эй, Волк! О чем задумался? — окликнул его Ваганов. — Скоро притопаем. Вот сейчас солнышко засияет, кекур покажется, а там уж… Хошь верь, хошь нет, а все так и будет.

— Откуда знаешь, что туман скоро сгинет? — спросил, немного выждав, Волков и посмотрел сбоку на крупный воинственный нос Ваганова, его усищи вразлет и фуражку, сидящую на голове с непостижимым морским шиком, с каким умеют носить фуражки лишь настоящие моряки. Взглядом знатока Волков сразу оценил все: и этот громадный английский козырек, и вылинявшего краба, и небрежную помятость фуражки. А чепчик-то с Майн-стрит, из Гибралтара, почти с уверенностью подумал он, из берлоги старины Билла Томпсона, владельца магазинчика «Все для моряка». Того самого Томпсона, который, попыхивая дешевой вонючей сигарой, за два лишь шиллинга украсит в течение двадцати минут любую часть вашего тела любой наколкой: от примитивного якоря, обвитого цепями, до палящего из всех пушек брига «Дюсепшен», на котором, как известно, совершал свои воинские и географические подвиги знаменитый «чистый» пират сэр Френсис Дрейк.

Приложив ладонь к уху, Ваганов всматривался в туман и, удовлетворенно хмыкнув, захлопнул железную дверь рубки.

— Откуда знаю? Чую. Нутром. Уж и не знаю, как тебе объяснить, но, хошь верь, хошь нет, чую, когда хорошая погода будет, а когда плохая, и когда туман появится, и когда штормяга подкатит… — пояснил Ваганов и озабоченным голосом спросил: — Слышь-ка, а не знаешь, где бы мне бронзовые леера раздобыть? И белила? — Волков отрицательно мотнул головой, и капитан «Кайры», посуровев, сказал: — Сложно мы тут живем, Волк. Ну посуди сам: краски черта с два достанешь, хоть топись, команда на посудине — в половину штата. И то к примеру: ну разве Сенька механик? Моторист!.. Или вот: к смотру духовых оркестров готовимся, в Петропавловске он будет осенью, а где найдешь время для сыгровки, где? С весны и до белых мух мотаюсь между островами… Выиграют смотр «брезентовые штаны», это уж точно. — Ваганов сдвинул фуражку на глаза и загрустил.

— Кто такие?

— Пожарники. Практика, понимаешь, у них большая. То на похоронах в трубы дуют, то на танцах или там на свадьбе. — Ваганов нетерпеливо затопал ногами, так ему, видно, захотелось сейчас же пойти схватить любимую трубу и затрубить в нее во всю силу своих легких.

— А тесновато тут у тебя, — сказал Волков. — И как ты только не запутаешься в своих приборах?

Он окинул взглядом рубку: в ней было всего два прибора — часы да магнитный компас. И еще бинокль в коробке да морская карта с изображением островов, прикрепленная к подволоку. Корабль Витуса Беринга был, пожалуй, лучше оснащен навигационными инструментами, чем «Кайра»… Правда, сама рубка была просто великолепна. Штурвал, конечно же, изготовлялся не на заводе — он был бронзовый, и рулевая колонка была облицована красной медью да так надраена, что в нее можно было глядеться. Иллюминаторы тоже сияли благородным золотистым цветом, а все переборки рубки и внутренние части дверей обшиты красным, тщательно отшлифованным деревом. Волков провел ладонью по гладкому дереву, и Ваганов, самодовольно усмехнувшись, сказал:

— Слабость имею к цветным металлам и хорошему дереву. Вот зимой мы с Толиком и ковыряемся на «Кайре»… — Он вздохнул и сказал: — Были когда-то и мы рысаками. Все было, друг-моряк, хошь верь, хошь нет. На каких только прекрасных посудинах я не работал, не то что на этой лоханке… — В этот момент сейнер, рыскнув, завалился на левый борт, и Ваганов грозно прикрикнул: — А ну не балуй!.. — Он даже замахнулся кулаком, чтобы как следует треснуть норовистое суденышко, но вместо этого погладил мутно поблескивающее дерево, и Волков понял, как же он любит эту свою «лоханку». Ваганов между тем сказал: — А ведь я тебя где-то видел, Волков: то ли в Гибралтаре, то ли в Дакаре или в Рио?

— Возможно. Скажи, а что случилось-то? Хотя стоп-стоп! Любовь в иностранном порту, не так ли? И поперли Одиссея с флота, чтоб морально не разлагался, а?

— Э нет, друг-моряк!.. — засмеялся Ваганов и откинул фуражку на затылок. — Правда, без любви тут не обошлось, да к тому же — в порту. — Он открыл дверь, прислушался. — Во Владивостоке это случилось, Волков: влюбился как мальчишка, а женщина островитянкой оказалась. А точнее — с острова Беринга. Махнул я в эти отдаленные края, взял меня Филинов к себе, вот и вкалываю тут уже пятый годок.

— Романтичная история. Однако локатор все же иметь надо.

— Ничего, друг, скоро и у нас такой приборчик будет, а пока: ухо у меня что звукоуловитель. Хошь верь, хошь нет — крик чайки за милю улавливаю. Вот слушай: вода в кекур лупит, а до него три мили… И на том кекуре морской лев ревет.

Волков прислушался: плескалась, звонко взбульки-вая, под форштевнем вода, кто-то дрова колол в кубрике. Алька песенку пела. Вот и всё, никаких львиных криков.

— Эй, мореходы, уха созрела! — позвал из кубрика Толик.

— Скажи, черт рыжий, тебе не снятся далекие порты? — спросил Волков капитана «Кайры». — Тропическое солнце, пальмы на побережье Африки? И теплоходы? Настоящие… гм, громадные океанские посудины? Ты столько потерял, Одиссей…

— Снятся, дружище, — заскучав, ответил Ваганов и надвинул фуражку на лохматые брови. Но грустил он не долго. Улыбнулся: — Потерял? Кто тебе сказал такое? Все осталось вот тут, — он хлопнул себя ладонью по левой стороне груди, да так, что сам пошатнулся. — Океан со мной, Волков… Ишь, шевелится, горбится. Океан со мной, а что еще настоящему моряку надо?

Он подтолкнул Волкова к трапу, и тот стал спускаться в кубрик. «Если что, этот человек мне всегда поможет, — думал он, — так же, как и я ему. И бог с ним, с туманом, мало ли было их в жизни?.. Но мы же моряки, и мы знаем, что любой, даже самый плотный, туман — явление временное: шевельнется свежий ветерок, дохнет посильнее и развеет эту пакость, его как и не бывало…»

Уха у юного бородача получилась преотличной. «Это же не кок, а сокровище, — думал Волков, устраиваясь на ящике под иллюминатором рубки. Он уже постоял немного на руле, пока Ваганов ел, а потом тот вернулся в рубку, а Волков вышел на палубу. — Да, с таким коком можно хоть в кругосветное плавание отправляться, и будет он тебе каждый день устраивать радостный праздник для желудка. Хороший повар в наше время — проблема».

А туман-то развеивается. Уползает на сушу белый дьявол.

Туман действительно будто разваливался. Вначале в некоторых местах он посветлел и стал как бы прозрачным, просвечивающим, потом вдруг лопнул прямо по курсу сейнера, и в проеме густо засинело небо. Теплоходик, ринувшись в эти сияющие ворота, выскочил на залитую солнечными лучами чистую воду. Волков с облегчением вздохнул и осмотрелся: сейнер шел всего в двух-трех кабельтовых от берега. Скалы там громоздились, пенилась у их подножий вода. А вот и кекур, одинокая каменная глыба, похожая на пирамиду. Она как маяк торчала из океана, и у ее основания кипел пенный прибой, похожий издали на пышный воротник чернобурки.

— Дядя Сережа, подойдите совсем-совсем близко, — послышался в рубке голос Альки.

— Молчок, Люрик, а то на остров высажу, — отозвался Ваганов, высовываясь из двери рубки. — Не видишь: зыбь? Подхватит да ка-ак хряснет о каменюгу… Сень, эй, Сенька, повнимательнее будь, к кекуру подгребаем!

Вдруг как из пушки бухнуло — у основания кекура взорвался столб воды. Поднявшись в половину высоты скалы, он как бы замер, стоя на своем белом основании, а потом рухнул. Отхлынув, вода снова налетела, и опять с раскатистым гулом, будто где-то вдалеке проносился по мосту железнодорожный состав, белые каскады взметнулись на десяток метров вверх. Наверно, эти удары воды о камень и улавливало чуткое ухо Ваганова, подумал Волков и в тот же момент увидел на одной из площадок кекура несколько толстых рыжих мешков. Один из них шевельнулся, и обнаружилась усатая, с маленькими глазками тупорылая башка зверя. «Уу-у-уооо-оо», — потек над водой глухой недовольный рев.

— Ну же, поближе! Ну что вы так далеко?

— Я сказал: молчок. Зыбь же. Хошь верь, хошь нет…

— Верю же я, верю, но еще чуть-чуть!.. Вы же не трус?

Заворочавшись в рубке, Ваганов повел сейнер к скале. Пожалуй, достаточно, подумал и Волков, метров тридцать всего до кекура… Звери просыпались, потягивались, зевали. Вот один поднялся на ласты, встряхнулся, и по его шкуре будто рыжая волна прокатилась. Ну и здоров, дядя! На тонну, может, потянет. Хорошо было видно, как трепетали черные влажные ноздри животного и вздрагивали длинные жесткие усы. Почувствовав неприятный запах железа, солярки и людей, морской лев вздыбил бурую шерсть на загривке, встревоженно, будто давая сигнал, прорычал, и остальные четверо зверей тоже поднялись на ласты и столпились на краю площадки. «Ишь, верхолазы, — подумал Волков, — до воды-то метров шесть».

— Львы-ы-ы! Я дочь племени унангуно-ов из рода морских льво-ов! — закричала Алька, выскочив из рубки и встав на кнехт.

Волков подошел сзади, взял ее за свитер. Девочка сердито оттолкнула руку, мотнула головой, отчего ее волосы рассыпались по плечам, и опять закричала зывно и властно:

— Здравствуйте, львы-ы-ы!

— Уу-у-уу-ооо! — отозвался девочке самый большой лев.

Озорно взглянув на Волкова, девочка сунула два пальца в рот и засвистела. Лев покрутил головой, прислушался и, оттолкнувшись от скалы ластами, бросился в океан. Подавшись вперед, все же незаметно ухватив Альку за свитер, Волков увидел, как тело животного вытянулось в струнку, а ласты плотно прижались к бокам. В следующее мгновение всплеснулась вода, лев нырнул, запенилась там воронка; зыбь подхватила пену, ударилась с ходу о скалу и скрыла на мгновение от глаз людей остальную четверку зверей.

Лишь только вода спала, львы, а вернее, по определению Волкова, львица и трое молодых совершили коллективный прыжок. В отличие от главы семейства они не прижимали ластов, похожих теперь на острые рыжие крылья, а, наоборот, широко раскинули их. Ух-ух! Ух! У-ууу!.. Вода вскипела. Один из молодых львов упал в океан брюхом, как неопытный ныряльщик. Волков поежился, представив себе, как трахнулся о воду этот лев-парнишка. Тотчас вынырнув, животное ошалело закрутило головой и направилось назад к скале, будто желая доказать, что прыгать умеет, что такое проделывало тысячу и один раз…

— Как и мне хочется прыгнуть в воду с той скалы, — вздохнув, сказала девочка. — Ну прямо ужас как хочется!

Двигатель вдруг смолк. Громыхнула о скалу зыбь.

— Сеня! — заорал в машинное отделение Ваганов. — Сенька, кашалот тебя проглоти: мы ж у кекура!

— Сей секунд! — крикнул Сеня из машины.

Волков бросился к люку, скользнув в чадное машинное отделение. В синеватом сумраке испуганный, растерянный Сеня, мальчишка лет восемнадцати, метался у двигателя. Волков оттолкнул его. Итак, в чем тут дело?..

— Сеня. Быстрее, родимый, — прохрипела труба.

— Сей секунд… — пролепетал Сеня, чуть не плача.

— Ничего, сейчас все будет… оки-доки, — успокоил его Волков.

П-чхи! Чхи! Сжатый бы воздух не стравить, вот тогда уж действительно не прочихаешься. Нука топлива побольше… Бум-бум-бум — мерным рокотом отозвался оживший двигатель. Волков прибавил оборотов, поискал глазами. Что-то шепча, шмыгая носом, Сеня подал ему ком чистой ветоши. Вытирая руки, Волков подумал, что машинку надо ой как отрегулировать. Все эти клапанишки, форсунки, зазорчики. Нельзя с таким движком мотаться по океану.


Легенды о племени морских охотников


— Вы вот что скажите: любопытство — это хорошо или плохо?

— Любопытство? Ну-ка пододвигайся ближе… Держи шубу. Так о чем ты?

— Понимаете, мы с этим самым Толиком, он тогда еще в школе учился, ну в прошлом году, взяли и убежали из поселка на другую сторону острова, на могилу Беринга. Ну нам потом и влетело! — Алька засмеялась, стрельнув глазами снизу вверх на Волкова, потом, поправляя шубу на своих плечах, продолжила: — А Толик и говорит: мы просто любопытные. А директор говорит: любопытство — это отвратительный порок. Так как же? Я все же больше Толику верю, а?

— Да ты настоящая путешественница, — сказал Волков. — Любопытство?

Он посмотрел в океан. Знобкий ветерок прокатился над водой. Солнечно, но так прохладно!.. Синее все. Только возле борта судна волна вдруг наливалась густым зеленым цветом, но это длилось совсем недолго, какое-то мгновение. «Если бы я не был любопытным, — подумал Волков, — я бы никогда не очутился на шхуне „Актиния“, не стал бы моряком; я бы не узнал, как прекрасна земля и сколько на ней живет интереснейших людей. Я бы не увидел летучих рыб, выпархивающих из-под форштевня судна, как стайки пестрых стрекоз, и не был свидетелем схватки старого одинокого марлина с акулой мако; мне бы никогда не довелось понырять у коралловых рифов». Сиди он дома, на суше, не стань моряком, разве побывал бы он на клипере охотников за меч-рыбой? Уж так случилось, что он оказался на борту стремительного суденышка и даже сам загарпунил одну меч-рыбу, швырнув в нее с длинного бушприта клипера легкий гибкий гарпун… Любопытство, вернее, любознательность — это хорошо. Это нужно человеку. Еще до войны из-за этого чувства он убегал из дому и, как маленький первооткрыватель, с волнением, радостью и страхом углублялся в шумные улицы своего громадного таинственного города. Как это было здорово: идти одному и видеть массу удивительных вещей! Гранитные получеловеки-полузвери глядели на него своими большими каменными глазами; белели статуи обнаженных мужчин и женщин в усыпанном шуршащей желтой листвой парке, как мачты диковинного корабля возвышались Ростральные колонны.

Молчаливый и сосредоточенный, он возвращался домой и тихо, покорно выслушивал выговоры родителей и их угрозы, что в следующий раз он уж обязательно получит ужасную трепку. Он-то верил, что трепки не будет, и, отправляясь спать, знал, что опять удерет из дому и опять узнает что-то необычное, новое, и, утомленный, с радостным чувством открытий, которые уже были и которые его еще ждут, закрывал глаза…

Волков потрепал голову лежащего возле их ног Бича. С кормы слышались голоса Анны Петровны и Филинова: «…и не рассчитывай, что я отступлюсь от Урильей», — донесся голос женщины. «Анечка, на меня ведь жмут сверху», — басил Филинов. «Мир чертовски занятен, — подумал Волков, — и чем раньше человек поймет это, чем раньше он оглянется вокруг удивленным и радостным взором с жаждой узнать, увидеть больше, чем он знал до этого, тем богаче и насыщеннее станет его жизнь, тем меньше коросты безразличия и скуки нарастет на нем, а душа долгие-долгие годы будет оставаться светлой, восторженной и отзывчивой».

— Любознательность, Алька, — одно из самых прекрасных человеческих качеств, — сказал он. — Так вот: пока ноги ходят, пока глаза глядят — вперед, за кромку горизонта! Ну а как ты считаешь?

— Я? Я тоже: вперед, за горизонт! Ох, как мы тогда с Толиком напутешествовались. А как мы там с ним в песке, где землянка Беринга была, рылись. И могилку Беринга мы подправили, вот.

— Наколотил меня тогда батя за то путешествие, — сказал вдруг Толик за их спинами. С книгой под мышкой он все время крутился возле них. То спасательный круг с деловым видом осматривал, то якорную лебедку, хмурясь, пинал. А сам все прислушивался. — Ремнюкой он мне вжарил.

— Толик, сядь. Толик, а помнишь, как мы на животах к озеру подкрадывались, а на нем ути какие-то красные плавали, помнишь?

— Некогда рассиживаться, — вздохнув, промолвил Толик. — Работы, сами видите, по ноздри, почитать даже некогда.

— Да сядь ты, Толик, да успеешь ты все свое сделать. А вот бы нам побывать в лесу! — мечтательно сказала Алька. — И еще, знаете, может, глупо, но мне очень-очень хочется побывать в детском игрушечном магазине. Я, правда, уже в куклы не играю, но все же… Вот сон мне приснился. Толик, садись рядом… Ну вот, будто в нашу бухту пароход входит. Бо-оль-шой-большой. Я поднимаюсь на него, а это и не пароход вовсе, а большой-пребольшой игрушечный магазин. И чего-чего только в нем нет! И куклы разные, и платьица, и штанишки кружевные. — Она замолкла, вздохнула, а потом, смущенно засмеявшись, сменила тему: — Глядите-ка, Жорка отстал в тумане, а теперь догнал нас. Ну теперь он поплывет с нами до самого лежбища. Ужас какой любопытный китишка.

В десятке метров от сейнера вынырнул из воды спинной плавник и черная спинища кита. «П-пых!..» — выдохнул он. Очнувшись, Бич нервно залаял.

— А вот скажите, а почему поезда с рельсов не сходят?

— Алька, ну ты пристала к человеку, как рыба-присоска к камню, — кашлянув в кулак, сказал Толик. — Вот уж люрик, так люрик.

— Скажи все же, а почему тебя зовут Люриком? — спросил, в свою очередь, Волков, увиливая от разговора о поездах.

— Птичка такая есть, — пояснила Алька. — Все птицы на скалах уже спят, а она все не может успокоиться; сидят они рядком и все переговариваются: ла-ла-ла! Это самые веселые птички у нас на острове.

— И вот что еще: ты что-то кричала львам про племя морских охотников, про унангунов. Что это за племя? И ты действительно из этого племени?

— Конечно. Вот и Толик подтвердит. Ну вот слушайте. Это было давно. Когда этот остров открыли, он был совсем-совсем необитаемым. Одни звери и птицы. А потом на него стали люди разные приезжать: с материка, из России, из Америки…

— Про унангунов давай.

— А я и даю. Жили унангуны на острове Атту. Ух какие они были смелые и отважные! Они делали легкие пироги из палочек и шкур лахтака, и уходили далеко-далеко в океан, и охотились там на китов и разных других животных. Но вдруг на острове появились американцы, и они поуничтожали там всех животных: и котиков, и морских львов, а потом и китов. И тогда унангуны решили перебраться на другой остров. Собрались они всем племенем, сели в свои байдары и па-аплыли! Долго-долго плыли, уж думали, что больше никогда и земли-то не увидят, как вдруг остров показался. Это и был наш остров Больших Туманов. Правда, другие говорят, что их на парусных кораблях сюда привезли, но вот в бухте Восходной, из нее всегда восход солнца виден, так вот там живет дед Захар, старый он престарый, он даже и не дед, а прапрадед, ему уже, может, лет сто! Так вот он сам помнит, как плыли они на байдаре, или это ему его дедушка рассказывал. Он и моего прапрадедушку помнит и точно знает, что я из рода Морского Льва. И Лена тоже. Ее прапрадедушка был братом моей прапрабабушки…

— Так вы почти родственники?

— Конечно. Мы морские индейцы, — с гордостью сказала Алька. — Вот кто мы!

— А Мать?..

— О! Прапрапрадед Анны Петровны был вождем племени. Дед Захар говорит, что его звали Черный Орел.

— Таких орлов не бывает.

— Ха-ха! Много вы знаете! А знаете, почему — черный? Знаете?.. Вот не знаете, а говорите. А дед Захар нам с Толиком рассказывал. Сейчас Толик подойдет и подтвердит. Так вот: когда им всем там на острове от «огненных людей», так они американцев звали, стало очень худо, вождь племени превратился в орла и полетел вверх высоко-высоко, чтобы увидеть, где еще есть какие другие острова. Куда бы можно перебраться. Он летит вверх и ничего не видит, солнце уже жжет его, палит, а он все равно летит и летит. И вот уже он вспыхнул! И тут увидел! Полетел он на землю, весь ный-черный, дымящийся, и умер. Но успел сказать, куда плыть надо! Вот как все было. А вы говорите — черные орлы не бывают. Так что Анна Петровна, она не просто Мать, а Мать — Черная Орлица. А вообще, нас очень мало осталось, унангунов. Человек, может, десять…

— Их, Альку, Лену да и других, даже изучали, — подал голос Толик. — Ученые приезжали из Ленинграда. Так что Алька у нас музейная редкость.

— Ага! Редкость! — засмеялась девочка. — А уж дед и подавно диковинка! Чего это вы на меня так внимательно смотрите? Думаете, я все вру? Уж как-то вы так внимательно все на меня глядите. Или у меня лицо испачкано?

— Толик, на руль, — пробасил тут Ваганов из рубки.

Прошептав что-то, Толик с явным нежеланием ушел в рубку, а Волков все смотрел на Альку, и та с недоумением терла носовым платком то нос, то губы. Да, пожалуй, все, что она рассказывала, близко к истине. Местных жителей на Командорских островах называют алеутами. Но разве это так? Ведь на эти пустынные, необитаемые острова они переселились с островов Атту и Атху. А откуда они взялись на тех островах? С материка. Из Северной Америки. Вот куда уходят Алькины и Ленкины, да и Матери тоже корни: в леса Аляски, в вигвамы, к дымным кострам, у которых грелись их горбоносые мужественные прапрапрародители. Когда-то в детстве он, Волков, зачитывался книгами про индейцев и мечтал о знакомстве и дружбе с ними. И вот…

— Алька, да не три ты лицо, у тебя все в порядке. Послушай, а если бы ты со мной… в Урилью? — понизив голос, предложил Волков.

— Я?! Волк, да я бы! — лицо Альки вспыхнуло, облизнув губы, она торопливо зашептала: — Да я бы вам там все-все поперестирала. И костер бы распаляла, и готовила бы, и крабов ловила, и вог глядите, ну вот же: у вас пуговка на одной ниточке! Вот бы я и пуговицы пришивала. И птиц бы всяких напоказывала, и все дороги я знаю…

— Стоп-стоп. А как твои родители? Ругаться не будут?

— Родители? А чего там. Я — самостоятельная! Но только, боюсь, Анна Петровна не пустит, — сказала девочка озабоченно. — Скажет: вот привезу на Большое лежбище, а там уж. Ну ладно, я придумаю что-нибудь. Ну, к примеру…


Киты-убийцы


Она не успела привести никакого примера: вода возле борта сейнера бурно всплеснулась. Они вздрогнули от неожиданности, а Бич, пружинно вскочив, зарычал и встал в оборонительную позу. Волков обернулся: из воды выскользнул высоченный, метра в два, круто, как коса, изогнутый плавник, а потом и блестящая, очень тугая на вид, будто хорошо накачанный баллон, спина. Вначале Волков подумал, что это Жорка опять решил побаловаться, но вот вода скатилась со спины, которая еще больше как бы вылупилась из океана, и теперь они увидели небольшую острую голову с маленьким, ярко сверкающим глазом и разинутую зубастую пасть.

— Касатка! — испуганно сказала Алька, сбрасывая с плеч шубу. — Ишь подобралась. Жора, прячься! Бич, возьми ее, возьми!

— Принеси-ка винчестер, — попросил Волков, оглядывая воду; где же этот болван Жорка? А кит плыл с другой стороны сейнера. Он чуть ли не прижался к нему правым боком. «П-пых, — осторожно, совсем тихо дышал он, — п-пых…» Порой кит все же прикасался к судну, и тогда слышался жесткий, шаркающий звук. Ну кит, если касатка тебя заметила — держись!

Бич все рычал, не бросаясь, видимо, в атаку лишь до прихода девочки; распалял себя. Он скреб задними лапами палубу и медленно пятился к противоположному борту с явным намерением разбежаться так, чтобы вспрыгнуть касатке на ее толстую спину и вцепиться зубами прямо в плавник.

Ну вот и Алька. Взлаяв с такой натугой, что у него даже глаза закрылись, Бич бросился вперед, вскочил передними лапами на планшир фальшборта и залаял еще пуще. Вздохнув, касатка ушла под воду. Ворча, поглядывая на Альку и Волкова, Бич задрал заднюю лапу над шпигатом, подчеркивая свое собачье презрение к касатке, и сделал маленькое дело.

А Волков, взяв винчестер, посмотрел на другую сторону сейнера: Жора нырнул почти без всплеска; Алька побежала к борту, поманила Волкова рукой, тот подошел и удивленно чертыхнулся — кит плыл под сейнером. Так он же там от касаток таится!

Снова шумный всплеск. Блестящее тело хищного кита выскользнуло из океана, что-то крикнул Толик; завизжав, виляя задом, Бич полез под шубу. Восторженно ахнув, Алька прильнула к Волкову, а тот, как в замедленной съемке, видел: будто подрубленное дерево, касатка начала крениться головой к поверхности океана, а потом обрушилась, и белые сверкающие космы воды поднялись, пожалуй, выше мачтенки сейнера.

«П-пых…» — осторожно вздохнул Жора. Касатка снова выпрыгнула, и Волков подумал, что, выбрасываясь в воздух, зверь высматривает сверху пронырливого китишку. Ну вот, заметила! Ринувшись вперед, касатка обогнала сейнер, а потом чуть отстала и повернула к Жорке… «П-пых!..» — испуганно выдохнул кит уже с другого борта сейнера, а потом, нырнув, поплыл опять под ним.

— Ой, еще две! — выкрикнула Алька. — Они ж его загоняют.

Волков и сам увидел — спешат, торопятся к сейнеру еще два морских разбойника… Жора долго, очень долго не показывался на поверхности, но время шло; кит ведь просто задохнется, ему же надо передохнуть!

«П-пых!» Голова кита высунулась из воды, и воздух с пронзительным шипением, как из продырявленной шины, вырвался из дыхала. Одна из касаток тотчас направилась к нему, и кит вновь нырнул. Волков прижал щеку к ложе винчестера и, поймав на мушку основание плавника ближайшей из касаток, плавно давнул пальцем. Трескуче грохнуло, касатка метнулась в сторону и два других зверя тотчас поспешили за ней. «П-пых!..» — с облегчением вздохнул кит, всплывая в двух десятках метров правее от курса сейнера… Измученный преследованием хищников, кит отстал от «Кайры» и закачался в волнах, как подводная лодка.

— К бухте Каланьей подгребаем, — послышался голос Толика. — Сейчас завернем за мыс, и, ать-два, выгружаться можно. Бич, ушли касатки.

Глухо залаяв еще под шубой, Бич выпрыгнул из-под нее и встряхнулся с таким видом, будто кто-то нарочно, помимо воли, запихнул его под шубу. Зарычав, он оглянулся: ну где эти зверюги? Он был готов к схватке.


Опасная высадка


Сейнер обогнул каменистый островерхий мыс, и Волков увидел небольшую бухту. Пустынность-то какая. Обрывистые скалы, зеленые холмы за ними; домишко в зарослях борщевика на взгорке. Тишина. Только вздохи прибоя, и ничего более. Несколько черных птиц поднялись с воды и тяжело полетели к скалам. И хоть бы одна крикнула. Немые, что ли?.. Поежившись, Волков проследил за их полетом, а потом осмотрел бухту. Зыбь свободно вкатывалась в нее и чем ближе к берегу, тем становилась круче, злей. Набирая скорость, она мчалась к узкой полоске песка, ломалась вдруг и долго катила по лайде, расплескиваясь пенными кружевами.

Дом. Высокая зеленая трава то опадала, то поднималась вокруг него, ярко пылали, поймав лучи солнца, окна. Он ждал, что вот-вот дверь дома распахнется и выскочит Борис… или нет — Лена выглянет и, размахивая руками, побежит вниз, к океану. Но нет. Не распахнулась дверь, и никто не поспешил на лайду.

— Дом Песца, видите его, да? — сказала Алька. — На острове все почти дома имеют имя, ну те, которые стоят в бухтах: «Дом Ворона», «Дом Песца», «Дом Совы». — Приподнявшись, она зашептала: — Я свои вещи попрятала в ваш рюкзак. Держите винчестер.

Двигатель смолк, сейнер еще немного пробежался по бухте и закачался на зыби. Шлепнув днищем, упала за борт шлюпка, Ваганов, Филинов и Аркаха быстро загрузили ее ящиками, коробками, мешками, и Толик, спрыгнув в нее, шумно поплевал в ладони.

— Волк, пошевеливайся, — позвал он, бултыхая веслами в воде.

— Навещу тебя, — ухмыляясь, сказал Аркаха Волкову. — Понял-нет?

— Приходи. Поразомнемся, — пообещал, улыбнувшись, тот.

— Скажи Борису, что вряд ли я смогу ему помочь людьми, — сообщил Волкову, стискивая его ладонь, как клещами, Филинов. — Скажи: нет у Филина людей, нет, хоть ты тресни. Такая, понимаешь, история… А Лене привет, — добавил он. — Ну, марш на берег!

— Мы так и не поговорили насчет пирса, — сказала Анна Петровна. — Ты обещал.

— Я обещал? — Волков удивился. — Ладно, не будем мелочными: готовь бревна и деревянные брусья. И еще скобы. Ну, всего. Ваганов, может, ты что-нибудь сыграешь на прощанье?

— Сыграю-ка я тебе вальс «Командорские волны», — решил Ваганов, вздымая трубу и вбивая в патрубок медный, жарко сияющий мундштук. Опустив глаза, он добавил: — Собственного сочинения.

— Эй, на сейнере! Долго еще? — подал голос Толик. — Волк!

Что ж, пора. Волков пошел к шлюпке, спустился в нее. Бич вдруг, залаяв, прыгнул ему на колени и сразу шмыгнул под банку. «Трум-трум… трам-трам…» — тягуче, меланхолично, очень созвучно всей этой пустынности и мерным взлетам волн, поплыло над бухтой. Алька… Что же она? Аркаха, хмуро глядя из-под челки, сбросил в воду швартовый конец. Ухарски ахнув, Толик сделал первый гребок, шлюпка отвалила от сейнера, и в тот же момент Алька, встав на планшир, скакнула на ее корму. Шлюпка накренилась, Волков вцепился девочке в плечо, а Толик, сделав зверское лицо, яростно зашевелил губами, произнося, видимо, какое-то ужасное проклятие, известное лишь настоящим морякам.

— Алька, а ну вылазь! — крикнула Анна Петровна. — Вот привезу на Большое лежбище, и уж тогда…

— А я только до берега и обратно, — отозвалась девочка и умоляюще зашептала: — Толик, греби быстрее, греби! У меня конфеты есть шоколадные, ты же любишь…

— Кха! Конфеты! — возмущенно выкрикнул Толик. — Возись тут со всякими сопливыми девчонками. Э-э-эх!

Тем не менее он гребанул что было силы. Видимо, по его замыслу шлюпка должна была стрелой ринуться от судна, однако что-то не получилось — одно весло отчего-то глубоко погрузилось в воду, а другое, скребанув поверхность океана, чуть не выскочило из уключины. Волков стряхнул с лица капли, а уши бородатого мальчика стали такими пылающими, что каждое из них могло бы заменить красный ходовой огонь левого борта у любого судна. Нахмурившись, Толик внимательно осмотрел провинившееся весло и пожал плечами: с таким видом футболист изучает свою бутсу после неудачного удара по воротам.

Смущенно проворчав что-то насчет «чертовых» волн, Толик снова завел весла. Гребок получился отличный, и уши Толика, поблекнув, приняли нормальный цвет. «Трум-трум… пам-пам», — слабея, доносился звук трубы. Прислушавшись, Волков подумал, что это, пожалуй, не «Командорские», а самые обыкновенные «Дунайские волны»: обкрадывает Ваганов помаленьку классиков.

А зыбь-то, ого! Шлюпка провалилась между двумя подвижными зелеными холмами воды, и все исчезло из глаз: берег, сейнер… Водяной овраг — и опять взлет… Волков поглядел вперед, на берег. Камни, песочек… Чуть левее от курса шлюпки, как обломанный коричневый зуб, торчала скала, а справа, укутанный в мылкую пену, то скрывался под водой, то высовывал свою гладкую, облизанную водой спинищу риф… «Однако тут очень осторожно нужно пробираться, — с беспокойством подумал Волков, — внимательно следует грести».

— Не устал? — равнодушным голосом спросил он. — Хочешь, могу погрести. А ты почитай пока.

Толик покосился на книгу, лежащую в шлюпке, но, не удостоив его ответом, хмыкнул только. На лбу поблескивали капли пота, нижняя губа была закушена. Поглядывая на риф, Толик рывками, размеренно и сильно греб, и Волкову было приятно видеть, как хорошо это получалось. Ишь какое железное спокойствие. Ясно, что не раз и не два выбирался он на берег и вот в такой же накат на своей шлюпчонке. «Жаль, что нам не придется поработать вместе на одном судне», — подумал Волков, всегда с уважением относящийся к настоящим морякам. А гром наката усиливался. Скала… Риф… Волны, как в ворота, вкатывались между ними. Ну, Толик, еще гребок!..

Шлюпка наконец-то проскочила опасное место, Толик облегченно вздохнул и, поглядывая на волны, стал грести совсем медленно. «Самой малой волны ждет, чтобы с ней и выскочить на берег, — подумал Волков. — Умен, шкет! Говорят, что самый большой вал — это девятый, а уж за ним идет самый слабый. Это верно: в движении волн к берегу есть определенная закономерность в их высоте и силе, но не обязательно самая большая волна — девятая. Может быть, восьмая или шестая… Итак, за самой большой волной идет, как известно, самая малая…»

— Вот она! — крикнула девочка. — Жми!

— И медведю ясно!

Оскалившись, Толик рванул что есть силы, вода поднырнула под шлюпку, напружинилась и выгнулась горбом, проламываясь через водоросли и валуны. В пене, гуле и брызгах шлюпка понеслась к берегу.

Забрызганные, возбужденные, они вышли на песок и оглянулись. Вот он, очередной вал, но не успел, не успел! Поднявшись стеной, желто-зеленая, насыщенная песком и клочьями водорослей волна изогнулась и ударилась о берег. Но кого она могла теперь испугать? Шипя, оставляя на песке пузырящиеся хлопья пены, вода отступила в океан.

— Прогуляюсь, — сказал Толик, плюнув волне вслед. Взяв книгу, он добавил: — А вы тут быстренько разгружайтесь. Чтобы ать-два — и готово.

— Иди-иди, прогуливайся. Во-олк! Ну что вы опять задумались? Вот вы скажите: красиво тут, а? — затараторила девочка, возвращаясь к своей любимой теме. — Держите винчестер. Один ученый у нас был, так он говорил, что бухты на моем острове ну самые-самые красивые! Только я не помню: то ли во всем мире или во всем нашем Советском Союзе.

— Ах ты, куличок, — засмеявшись, сказал Волков. — Ну конечно же, в мире.

— Ла-ла-ла-аа-а! — звонким голосом закричала девочка, подражая, наверно, болтливой птичке люрику, и побежала разыскивать Толика. — Бич, за мной!

Перетаскав из шлюпки ящики, Волков сел на большой валун, поглядывая то в океан, то на Дом Песца. Далеким, волнующим пахнуло на него: такое уже было, было… Вот так же гремела вода и смутно просверкивала сталь винчестера, прислоненного к ящику галет. Да, было, и вот, будто как пена с камней, схлынули пролетевшие так незаметно пятнадцать минувших лет, и ему опять двадцать. Жадный до впечатлений, полуголодный и влюбленный, он возвращается не из прожитого прошлого, а лишь из коротенького, всего в неделю, рейса. Да-да, они «сбегали» на остров Беринга, отвезли шкуры, вернулись, и вот, волнуясь и торопя время, он нетерпеливо ждет, когда же послышится скрип гальки под легкими шагами девушки и увидит дорогое лицо. И будто холодом его обдало, а сердце гулко забилось: все, что было тогда, в те годы, все было настоящим, честным, незабываемым, и он ничего не забыл…

С озабоченным писком пролетела стайка куличков. Неторопливо, вразвалочку, топча сапогами пенные языки волн, подошел Толик, а за ним прибежала и Алька. За обломками камней весело лаял Бич, но потом в его голосе послышались нотки удивления, испуга. На кого это он там? Бич выскочил из-за валуна; за ним большими прыжками несся пепельно-коричневый, с рыжим клочковатым хвостом песец. Возле ящиков, резко остановившись, Бич кинулся на песца, но тот, вертко крутнувшись, оказался позади пса и вцепился ему в кончик хвоста. Взвыв, Бич закружил на месте; урча и не разжимая челюстей, песец болтался на его хвосте. Потом он все ж расцепил зубы и, неторопливо оглядываясь через плечо, отошел и легко вспрыгнул на высокий камень. Сев там, мотнул башкой и выплюнул клок курчавой песьей шерсти. Черная морда у песца была продувная; желтые глаза сверкали.

— Это Черномордый, — сказала девочка. — Хозяин бухты.

— Эй, нам пора. Рванули на «Кайру», — позвал ее Толик. — Ну, ать-два.

— Эй, я не еду! — откликнулась Алька.

— Это как… не едешь?! — растерянно воскликнул Толик, и лицо его, несмотря на бороду, приняло обиженное, совсем детское выражение. Мгновенно взяв себя в руки, он сплюнул и с решительным видом направился к девочке. Засмеявшись, махая руками, как крыльями, она запрыгала с камня на камень, и Бич помчался за ней. Толик остановился, свистнул. Пес поднял ухо: это был зов хозяина и, оглядываясь, побрел к шлюпке.

— Поприглядывайте за ней, — буркнул Толик и, не поднимая глаз, протянул Волкову руку. — Шустрит она уж очень. Ну, толкнули корыто?

— Взяли: ра-аз!

Шлюпка поползла к воде. Бич пулей прыгнул в нее и выглянул. Девочка подбежала, тоже ухватилась за борт; словно извиняясь, пес лизнул ее в лицо. Волна подкатилась, девочка быстро сунула Толику пакетик с конфетами. Волков толкнул шлюпку в корму, и волна тотчас подхватила ее… Какое-то мгновение казалось, что океан сейчас вышвырнет хрупкое деревянное сооружение на песок, выплюнет как шелуху от семечек, но Толик греб сильно, яростно, ловко, и шлюпка, перевалив гребень, стала удаляться…

И тут до слуха Альки и Волкова донесся полный отчаяния вой пса: Бич хотел на берег. Он уже сообразил, сколько всего интересного ожидало бы его, останься он с девочкой, но было слишком поздно.

Поднявшись выше, Волков поглядел на шлюпку. Над кормой торчала унылая морда пса, а Толик греб, он, видимо, пел, и стекла его очков победно сверкали. Волков поглядел дальше — на сейнере никого не было видно, лишь на корме сидел Ваганов, ярко сияла его громадная труба.

— Бич! Би-ич! — закричала вдруг Алька. — Бич, ко мне-е-е-е!

Шлюпка взлетела на растрепанный ветром горб волны. Лохматый комок скатился с кормы шлюпки и тотчас пропал в пене. Вынырнул! Испуганно ахнув, Алька побежала к воде. Несколько мгновений было видно, как, высоко задирая черный нос и шлепая лапами, Бич плыл к берегу. Потом он исчез.

С громом рухнула на лайду водяная стена, дохнула острым смрадом океанских глубин и отхлынула. Скользя по обрывкам морской капусты, плача, выкрикивая что-то, Алька побежала за ней. На гальке, как мокрая, истрепанная половая тряпка, валялся неподвижный Бич.


Глава 3

Каланий начальник


Дом песца


— Бич, старина, ну что же ты? Минут уж десять Волков мял и тискал псу живот, дул в ноздри. Никаких признаков жизни…. Закусив губу, Алька стояла рядом на коленях, на ее осунувшемся лице блестели сырые дорожки. Схватив пса за лапы, Волков поднял его и встряхнул. Голова Бича мотнулась, как у тряпочной куклы. Волков встряхнул еще раз — из пасти пса вдруг полилась мутная вода, и Бич кашлянул. Волков опустил его на гальку и стал опять разводить и сводить ему лапы. Приговаривая какие-то ласковые слова, девочка гладила мокрую, обсыпанную песком морду Бича. Шевельнувшись, пес открыл страдающие глаза, потом, покачиваясь, поднялся на трясущихся лапах и даже попытался залаять, мол, все нормально… глотнул, правда, немного соленой водички, однако кто из настоящих моряков не испробовал в жизни хоть раз этой горечи? Но вместо бодрого лая Бич начал икать.

— Бич! Хороший мой песик! — затормошила его Алька. — Волк, он не умрет?

— Поикает и оживет, — с уверенностью сказал Волков.

— Бе-едненький, ма-аленький… — запела девочка, беря пса на руки. — Идем.

Едва приметная в сырой траве дорожка вела к Дому Песца. Черт побери, так что же он скажет Ленке, когда они увидятся? Надо бухнуть что-то такое… Гм… Вот что он скажет: «Эй, есть тут кто в хижине? И горит ли огонь в камине? Трубка моя погасла…» Да-да, а то будут стоять как два дурака и молчать, словно швартовые тумбы.

— Глядите-ка, Черномордый уже тут, — сказала Алька. — Черномордик, ты нас не тронешь? Ты разрешишь нам пожить в бухте, а?

Песец лежал на плахе перед порогом дома. Завидя людей, он показал два ряда острых зубов. Присев, Алька опустила Бича на тропку, желая не унижать его собачьего достоинства перед песцом: с каких это пор отважных морских псов носят на руках? Но Бич, увидя хозяина бухты, застонав, повалился на бок. А тут еще песчиха появилась. Тощая, страшненькая, вся в клочьях свалявшейся шерсти, она вылезла из норы под углом дома, заворчала на супруга и легла с ним рядом. Песцы были настроены недружелюбно. Волков наклонился за щепкой, и оба зверя, не желая осложнять отношений, задрав хвосты, шмыгнули в нору. Желтые глаза сверкнули из темноты; зашуршало там что-то, а потом послышались сварливые голоса. Похоже, что песчиха выговаривала Черномордому за то, что он привел людей, хотя, конечно же, все было не так, и ей, песчихе, это было ясно. Но надо же к чему-нибудь придраться? Вначале песец оправдывался скучным, гнусавым голосом, потом взвизгнул, выскочил из норы и скрылся в зарослях борщевика. Видимо, его супружеская жизнь не изобиловала счастливыми минутами.

— Песчата у мамки. Слышите, попискивают? — сказала девочка. — Тут у нас всех песчих «мамками» или «маньками» зовут. Ох они и злые, песчихи, когда у них маленькие! Ну что же вы встали?

Дом был не заперт, да и от кого тут запирать двери? Волков вошел в кухню и увидел возле печки топчан, застланный серым одеялом, а направо — дверь в комнату. Там было тихо. Положив Бича на пол, Алька кинулась мимо него, толкнула дверь, вбежала в комнату и выкрикнула:

— Она уже опять куда-то убежала! И дяди Бори нет…

Волков шагнул в комнату, усмехнулся: «…горит ли огонь в камине…» Стоял тут самодельный, грубо сбитый стол, заваленный книгами и тетрадями; на двух полках жались друг к дружке чучела птиц, а справа на стене висели три золотисто-бурые каланьи шкуры.

— Может, ее тут и не было, — сказал Волков. — С чего ты взяла?

— Ну да, не было! — расстроенно откликнулась Алька. — Она все время тут бывает. Побудет на Большом лежбище, потом побежит в Урилью, а потом сюда… — Она вздохнула, мотнув головой, откинула за плечи волосы и засмеялась: в комнату совершенно нормальной бодрой походкой вошел Бич. Сунувшись под койку, он шумно обнюхал углы, вылез и, увидев шкуры, зарычал. Алька провела ладонью по мягкой густой шерсти и прижалась к шкуре лицом. Она что-то говорила, объясняла, но Волков не слышал ее: он увидел фотографию Лены. Вставленная в самодельную рамку, фотография была прибита к стенке над столом.

…— вы только потрогайте, какой это мех! — тараторила девочка. — Ну потрогайте же. Каланы — это как люди. Говорят, что был такой народец человечий, но их… Бич, отойди… Во-олк?

— Да-да… я слушаю, — он мельком взглянул на Альку и с чувством странного разочарования стал разглядывать фотографию. В его памяти жила шумная, стремительная, взбалмошная девчонка; девчонка чертовски красивая, смуглая, будто опаленная огнем костров, которые они жгли ночами среди скал на побережье, с глазами такими жаркими, что их свет он видел даже в абсолютной темноте, а с фотографии на него смотрело почти незнакомое, сердитое, пожалуй, даже злое лицо идущей против ветра женщины. Вернее, ветер дул сбоку, и распущенные волосы сбились в сторону, а отдельные пряди захлестнули лицо, и женщина, чуть прищурив глаза, глядела через них, как через ширму. М-да, все же пятнадцать лет — это пятнадцать лет. И все же ему хотелось смотреть и смотреть на этот снимок.

— …но их давно-давно преследовали другие, злые люди, и тогда они превратились в каланов. По-алеутски «калан» и означает «человек». Во-олк?!

— Что? Гм… А где же Борис?

— Наш каланий начальник? А он тоже все бегает да бегает. Ну ладно, приберусь немного.

Она вышла в кухню, загремела там немытой посудой. Хлопнула дверка печки. «Пойду-ка за продуктами», — подумал Волков и посмотрел в окно: возле мешков и ящиков с провизией бродили песцы.

— Алька, банда Черномордого продукты ворует! — крикнул он.

— Беги скорее, гони их! Опрыскают и испортят все!

Размахивая руками, Волков понесся под горку к лайде, но Черномордый, мамка и трое головастых песчат даже и внимания не обратили на его крики. Мамка рылась в пакетах, один из малышей, щуря глаза, слюнявил лавровый лист, а двое других грызли макаронины. Более серьезным делом был занят глава семейства: с озабоченным видом Черномордый изучал углы картонного ящика, намереваясь оставить на нем свою метку. Вот он задрал лапу… Подхватив на бегу палку, Волков швырнул ее, и песец отпрыгнул. Не успел, кажется!

— Куда взяла? Положи! — крикнул Волков.

Отбежав, мамка раздирала пакетик с красным перцем, а Черномордый, подошедший к ней, и малыши совали в пакет черные носы, принюхиваясь к острому душистому запаху. Прижав пакет к песку лапой, мамка рванула его, и над зверями повисла легкая красная пыль. Зажмурив глаза, оскалившись, Черномордый яростно чихнул; затрясла головой и зачихала мамка. Чихали малыши, терли носы лапами. Волков тут подбежал, прикрикнул и… тоже чихнул. Продолжая чихать, скуля и подвывая, все песцовое семейство убралось с берега.


Каланий начальник


Перетаскав продукты в дом, Волков опять спустился на лайду и осмотрелся. Из кирпичной трубы хибары Бориса уже выкручивался синий, дрожащий в порывах ветра жгут дыма. Поднимая с плотного, утрамбованного волнами песка сверкающие створки раковин, Волков неторопливо пошел вдоль берега. Бухта, вначале показавшаяся ему мертвой, была полна жизни. В волнах ныряли черные бакланы и утки-каменушки, по песку бегали серые кулички, а в зарослях травы, выше по берегу, перекликались пуночки. И вместе с тем — какая пустынность и дикость! Сколько все же величия вот в этой невозмутимости и спокойствии природы! Катятся и катятся волны, гремит накаг…

Дом Песца скрылся за скалистым мысом. Волков прошел еще немного и увидел человека, копающего большую яму. Борис? Ну кому тут еще быть? Мерно взлетала лопата, и человек резкими размеренными взмахами выбрасывал из ямы песок и мелкую гальку. Шум наката скрадывал шаги, человек работал увлеченно, не замечая, что за ним наблюдают.

Волков сел на камень, неторопливо закурил. Смеющимися глазами он следил за человеком и медлил позвать его. Человек был обнажен до пояса, по желобку сильной, мускулистой спины блестела полоска пота. Что же это он сооружает? Чуть в стороне лежали деревянные брусья, доски, камни.

— Эй, приятель! — крикнул наконец Волков. — И сколько унций золота будет тут на кубометр песка?

Человек резко обернулся, перехватил лопату руками, будто собирался ею защищаться, и уставился на Волкова. Это был действительно Боб. Он был живописен, этот сухощавый бородатый мужчина: волосы стянуты кожаным ремешком, на шее повязан пестрый, но уже вылинявший платок, на широком ремне — внушительных размеров нож. Землепроходец!

Спрыгнув в яму, Волков пошел к нему навстречу.

— Волк? Фантастика… Это ты? — растерянно произнес Борис и сел на край ямы, будто у него ослабли ногн.

— Привет, Боб! — сказал Волков, стискивая потную ладонь друга. — Не веришь, что это я?

— Невероятно… — пробормотал Борис. — Значит, ты рсшил сдержать свое слово?

— Конечно! И я уже все знаю. Ах ты, старая морская швабра, поздравляю тебя и Лену. Ну, когда вы решили сыграть свадьбу?

— Свадьбу? — с лица Бориса сошло выражение растерянности. Опустив заблестевшие глаза, он обнял Волкова и так они постояли несколько мгновений, а потом оттолкнули друг друга, и Борис уже другим голосом заорал: — Так это действительно ты, пропахший ромом и табаком морской бродяга? Откуда? Какими ветрами?

— Пойдем в дом, там и поговорим. Чего мы в яме торчим, как два гробокопателя?

— Я еще дневную норму не выработал, — сказал Борис и схватил лопату. — Динамитом бы ее! Бери вторую лопату.

— Чего роешь-то? — спросил Волков, сбрасывая куртку и стягивая свитер. — Погреб? Бомбоубежище? Ищешь клад старого жулика Флинта?

— Бассейн для каланов. Пять на четыре метра. Подальше швыряй, подальше… Понимаешь, это удивительно умные животные. И вот, понимаешь, приучить хочу… Ух, каменюга. Помоги-ка, — они вдвоем выволокли из ямы камень, и Борис спросил: — А Филина видел? Пришлет людей?

— Не будет людей. И наплевать, Борька! Пять на четыре? Ха, да это нам двоим на день работы. Да чего на день? До вечера выроем.

— Ну Филин! Ну гад! — выкрикивал Борис, орудуя лопатой. — Чтоб я его сто лет не видел. Хо-озяин!

— А Лена где?

— Была у меня, да решила сбегать в бухту Говорушью, на ту сторону острова. И вот пропала. Наверно, или в Урилью умчалась, или на Большое лежбище. У нее бывает так. Говорит: прибегу, а удерет и ни слуху ни духу.

— Слушай, давай поднажмем и до вечера управимся с ямкой, а? — предложил Волков. — Понимаешь, мне ведь в Урилью нужно. И вот уже беспокойство какое-то испытываю: я ведь теперь отвечаю за Урилье лежбище.

— Ты-ы-ы?

— Ну где же вы все пропали, где? — послышался голос Альки. — Я жду-у, а он ушел и… Здравствуй, дядя Боря. Можно, и я покопаюсь?


Ночной разговор


К вечеру поднялся ветер. Он подвывал на чердаке, пищал, протискиваясь через щели плохо промазанных в рамах стекол, и порой вдруг тяжко вздыхал в печной трубе. Тучи откуда-то наползли, прикрыли бухту: тяжелые, лохматые, холодные. А в Доме Песца было тепло, вкусно пахло дымком и горячей отварной картошкой. Устроившись с ногами на топчан, Алька зашивала на куртке Бориса рыжую дыру, прожженную у костра, а мужчины, сидя друг напротив друга, предавались воспоминаниям.

— А помнишь, как ты нашел почти целый ботинок на острове Топорок?

— Ха, еще бы. Я его подарил одноногому дяде Пете из Никольского, — рассказывал Борис. — А потом, ты уже уехал, вдруг нахожу такой же в бухте Гнилой. Я к дяде Пете, говорю — отдай, а он…

— А помнишь про бутылку с запиской? А, чуть не забыл: держи обещанный ром с острова Тринидад.

— Неужели с самого Тринидада? Фантазия!.. Прислали мне все же десять долларов. Если поеду в Америку — прокучу в каком-нибудь ночном клубе. Расскажи-ка мне про заграницу, старик, как они там — загнивают?

— Подожди, а что со шхуной? — спросил Волков, кромсая ножом тяжеленную, как свинцовая труба, колбасу холодного копчения. — Где наш Мартыныч? «Помнишь ли ты рейды Сингапура?»

— Ха! А Филин тебе не рассказывал? Жив-здоров наш Мартыныч, гонят его на пенсию, но старик крепок, как дерево главной реи фок-мачты. И знаешь, где он? На «Актинии»! Да, черт побери, перестроили ее слегка; переделали косое вооружение на прямое, учебный это теперь, Валера, корабль. — Борис, довольный, засмеялся и, сполоснув стаканы, поставил их на стол. — Ну, сколько тебе?

— Пять капель, — сказал Волков. — За паруса!

— За паруса!

Ветер все усиливался. Сопел задремавший Бич. Стукнуло вдруг что-то на улице, вроде шел кто-то к дому. Борис бросился к дверям, выглянул. Вернулся. Нет никого, просто ветер балует.

— Наверно, Лена из Говорушьей прямо в Урилью или на Большое лежбище побежала, — озабоченно сказал он. — Я бы сходил в Говорушью, да каланов без присмотра боюсь оставить. В прошлом году зверобои лишь только появились на острове, как я сразу же двух своих зверюшек недосчитался… Такие вот дела, старик.

— Кстати, много слышал о каланах, а ни разу их не видел, — заметил Волков. — Помнишь, как мы с тобой в какой-то бухточке их подкарауливали? Холодина тогда была дикая. У тебя даже иней на ушах вырос.

— Не у меня — у тебя, — засмеялся Борис и, посуровев, строго сказал: — Нету сейчас каланов — разбрелись по мелким бухточкам: у мамок ведь ребятишки, вот и таятся. А самцы ушли в океан, далеко от берега. Вот сегодня я, например, никого не видел. Да и Лена, когда была тут, тоже…

— Ну, дядя Боря, вы и хитрющий! — воскликнула Алька и перекусила зубами нитку. — Ну как вы боитесь за своих каланов! Проси-проси, Волк.

— Мы осторожно. Поглядим из-за камней и уйдем.

— Старик, пойми меня правильно, — твердо сказал Борис, — эта популяция каланов сейчас чуть ли не единственная в мире. Стоит их распугать — и потом они уже не соберутся вместе. Да если я кого пущу на лежбище, Ленка мне голову отвинтит! Вот бросишь ты свой окурок на том месте, где они на берег выходят, и…

— Курю трубку. Ты же видишь.

— Пепел. Пепел, черт побери! Вот ты возьмешь и выколотишь трубку о камень. Или спичку кинешь. И конец — уйдут зверюшки. Нет и еще раз нет! — решительно заявил Борис, хватая ведро.

— Кстати, устроишься в Урильей, погляди, нет ли там где старого, седого калана. Ушел куда-то и молоденькую каланку увел.

Хлопнув дверью, он вышел, а Волков задумчиво предложил Альке:

— А не махнуть ли нам в Говорушью? Утречком? А уж оттуда в Урилью.

— Идемте! — тотчас согласилась Алька. — Там такая пещера. В ней даже жить можно, вот Лена там, наверно, и ночует. Я бы хоть сейчас туда побежала, ужас как по ней соскучилась. Ну как бы мне дотерпеть до утра, а?

— Ты лягушка-путешественница, — засмеялся Волков и потрепал девочку за тяжелую прядь волос. — Знаешь, мы с тобой оба бродяги.

Экономя керосин, потушили лампу часов в десять и улеглись. Курили. Волков рассказывал старому другу о всяких происшествиях, которые происходили с ним в море, а Борис ему, что когда еще учился, то был женат на хорошей женщине, но случилось несчастье — погибла его жена в авиационной катастрофе, погибла, оставив ему сына… Да, а парень что надо! У бабушки живет, одиннадцать уже лет мальцу. На следующий год он привезет сына сюда, на остров, пускай помогает, пускай познает природу… И вот — Лена. Думали еще в прошлом году пригласить друзей на торжество, да что-то она все тянет…

В этой вот комнате они и просиживали с ней до утра над учебниками, определителями, таблицами. Молодец она: уж если за что возьмется — обязательно доведет дело до конца! Решили теперь, уже вместе, написать большую монографию о морских бобрах, каланах.

— …Понимаешь, каланы — это совершенно «белое пятно» в науке. Так сказать, терра инкогнита. Масса неясностей. Например, как живут каланы зимой? Имеются сведения, что каланы очень легко приручаются, и тут возникает мысль: если так, то нельзя ли создать каланью ферму? Разводить их в полуневоле, а потом расселять по другим островам, по бухтам, предположим, Камчатского полуострова. Занятное дело, старик. Будем мы с Леной эту зиму сидеть в бухтах, вести наблюдение за зверюшками. — Борис чиркнул спичкой, закурил и продолжил: — И знаешь, о чем мечтаю?.. Мечтаю, что мы сможем возродить этих вымирающих животных, это же, черт побери, было бы целым переворотом в науке. Подохну на этих островах, но своего добьюсь…

Волков курил, молчал, и Борис продолжал:

— Послушай, старик. У тебя может возникнуть вопрос: а для чего все это нужно? Какие-то каланы. Есть они или нет — какая вроде бы разница? Но не спеши так говорить…

— А я так и не скажу.

— Вот и хорошо. Понимаешь, мы привыкли разделять мир как бы на две половины: вот это мы, люди, разумные существа, а вот это горы, леса, птицы, цветы — это природа. А разве это правильно? Мы, люди, мы не сами по себе, нет. Мы составная часть природы. И, борясь за сохранение каланьего народца, я борюсь и за себя самого. Понимаешь, старик, о чем я?

— Валяй дальше.

— Так вот, старик, когда-то революционно настроенные интеллигенты уходили в «народ»; они шли к людям, чтобы бороться за них. Сейчас мы так же должны идти в природу, — Борис потянул дым из сигареты, закашлялся. — Идти, ты понимаешь меня, идти, а не только статейки о защите «нашего зеленого друга», к примеру, пописывать. Мы должны идти в природу как врачеватели, как ее практические защитники. И это должен быть массовый поход, а не вылазки энтузиастов-одиночек. Вот почему я и сижу в этой бухте, а Лена бегает по острову, а Мать боится переезжать в Никольское: вдали от людских глаз такие «хозяева», как наш общий друг Филин, быстро пустят тут все под нож.

Он замолчал и раскурил новую сигарету. Лежа на каланьих шкурах, цена каждой из которых, как Борис говорил, равна стоимости легкового автомобиля, Волков глядел на фотографию Лены и размышлял над словами Бориса. Прав он, чертовски прав. Природа ждет помощи, и не завтра — сегодня… И просто здорово, что он, Волков, направляется в Урилью, значит, и он что-то сможет сделать. Только побыстрее туда надо, с беспокойством подумал он, побыстрее, не сунулся бы кто из зверобоев до его прихода.

Ветер все усиливался. Что-то шлепало на крыше, наверно кусок рубероида оторвался. Скулили порой под домом щенки Черномордого, и Бич, тотчас просыпаясь, ворчал, а потом, кряхтя, чесался и колотил лапой по доскам пола, как по барабану. И песчата умолкали, пугаясь грозного стука.


Вопль лешего


«Ветерок-то! Баллов под восемь раздуло», — подумал Волков, останавливаясь, чтобы поправить рюкзак. Они уже часа два поднимались с Алькой по долинке в гору, уходя все дальше и дальше от океана и Дома Песца. Щурясь — ветер сек лицо, выбивал из глаз слезы, — Волков поглядел на бухту. Вся она будто манкой была усыпана — это ветер срывал пену с гребней волн и молол ее в крупу. Затянутое пеленой облаков, солнце, осмелившееся с утра показаться на небе, быстро тускнело; оно, как серебряная тарелка, тонуло в вязких тучах, погружаясь в них все глубже и глубже.

Вроде бы как лай послышался. Волков прислушался — может, Бич? Пес что-то занемог или просто трусил; забился в доме Бориса под топчан и, как они его ни звали, не тронулся с места. Нет, показалось. А жаль. Втроем было бы весело. А где же Алька? А, вон она. Девочка, убежавшая далеко вперед, размахивала красным головным платком. «Иду-иду, — подумал Волков, — не сбейся только с пути, мой юный лоцман».

Засунув руки в карманы брюк, Волков пошел быстрее, потом оглянулся: ветер разогнал в бухте большие свинцовые волны. Они выкатывались на берег, и сверху казалось, что вот-вот смоют лачугу Бориса и понесут, понесут в океан.

Они долго поднимались вверх, и тропинка то исчезала, то снова появлялась на сырой, кочковатой земле, а тучи или туман, сразу и не поймешь, опускались все ниже; и они, два путника, подбирались к тучам все ближе и в конце концов влезли в них. Волков словно плыл в сыром, белесом месиве, а девочка то поджидала его — и тогда Волков видел ее сверкающие глаза и черную прядку, выбившуюся из-под платка, на которой, как ртутные шарики, висели капельки воды, — то убегала вперед — и ее красный платок начинал быстро блекнуть. Тогда приходилось поторапливаться. Сейчас, продираясь сквозь туманы и следя за ее платком, Волков казался сам себе большим кораблем, спешащим за красным путеводным огоньком, указывающим фарватер в этом долгом и уже порядком утомившем его пути через горы на другую сторону острова.

Дикий вопль раздался вдруг из тумана. Вздрогнув, Волков остановился. Кто это? Что за крик? Откуда? В тумане все обманчиво: расстояния, звуки. Откуда кричали? И снова вопль. Алька?! Сбрасывая на бегу рюкзак, Волков ринулся на крик. Он споткнулся, чуть не упал и увидел, как из тумана к нему бежит девочка. Схватив ее, он взглянул ей в лицо:

— Что случилось?

— Леший! — выпалила девочка. Глаза у нее были круглыми от страха; платок свалился, винчестер она держала в руках.

— Что ты мелешь? Где?

— Там! Идем! Сейчас такое увидите: ужас!

— Уах-хах-ха-ха-а-а-а!

Вопль повторился.

Волков замер. Вот это крик! Эти вопль и хохот не могут принадлежать ни птице, ни зверю, ни человеку. Но что же это тогда? Какое-то необычное явление природы?

Алька поманила его рукой. Вглядываясь в туман, она шла осторожно, легко и бесшумно ступая на камни и кочки. Вот остановилась, увидев что-то, повернулась, замахала рукой: быстрее сюда!

Волков подошел, заглянул через плечо девочки и весь напрягся, ожидая увидеть нечто неожиданное, странное и страшное, а увидел… куропатку. Большая, серая, как кура-ряба, краснобровая птица сидела возле мшистой кочки и с любопытством, но отнюдь без испуга глядела на людей.

— Ну, Алька. Ну, противная девчонка… — зашептал Волков.

— Ле-еший! Ха-ха-ха! Ой, не могу… говорю… та-акое увидите! — Птица с интересом прислушивалась к голосу девочки. Она крутила головой, и при этом ее черные глаза задорно поблескивали. Заинтересовавшись людьми и звуками, которые они издавали, птица, сделав несколько быстрых шажков, подошла ближе. Теперь до нее было не более как метров пять. Перестав смеяться и сморкнувшись, Алька строгим голосом сказала: — Ужин для нас сам навстречу выбежал. Патрона тратить не стоит. Ну-ка, Волк, берите во-он тот камень.

— Ты что? Ведь лето, запрет на охоту. Птенцы…

— Птенцы?! Так это же куропач, лентяй и бездельник! Да он ни одной ягодки птенчатам не принесет. Только спит, ест да орет от безделья! Ну что, так мы и будем стоять, а?

— Отчего же, — неуверенно сказал Волков и поднял камень.

Куропач в это время клевал веточку. Проглотив несколько листиков, он оставил свое приятное занятие и начал следить за действиями человека. Волков покосился, сдвинув брови и сузив глаза, Алька нетерпеливо топнула ногой. Размахнувшись, Волков швырнул камень. Стояла бы перед ним знаменитая громадная птица «Додо», жившая в некие времена на острове Маврикия, толстая и неповоротливая птица, которую съели пираты и моряки, камень, несомненно, достиг бы цели… Отбежав, куропач нехотя подпрыгнул и, широко раскинув крылья, полетел вниз, вдоль склона. Силуэт его быстро потускнел, очертания птицы расплылись, да вот и вообще исчезли из глаз. Только странный не то крик, не то хохот вновь донесся из тумана.

— Видно, вы всю жизнь продукты добывали в магазинах, — сердито сказала девочка; — Вот Толик бы не промазал. Он бы ка-ак… А вы что?! Ну как ребенок: шлеп… Эх, какое бы жаркое было!

— Жаркое? — обеспокоенно переспросил Волков и уже взглядом охотника, а не натуралиста поглядел в туман: не видно ли где птицы?

— Конечно! — выкрикнула Алька, пробегая мимо Волкова. — Обмотала бы я его листьями морской капусты да под костер, в угли. Ну ладно. Потопали дальше. Тут еще осталось-то чуть-чуть…

Это Алькино «чуть-чуть» длилось, пожалуй, так же нескончаемо долго, как обычно тянется «собачья вахта», которая, как известно, начинается на корабле в ноль часов и кончается в четыре утра. Прошло достаточно много времени, а они все еще поднимались и поднимались в гору, буквально разгребая туманное месиво руками. Какая все же это пакость — туман!


Алькин подарок


— Перева-ал! Во-олк, перева-ал! — Алька вынырнула из сизо-пепельной стены тумана, как из воды. Лицо у нее было таинственным, глаза сияли.

— Сейчас мы в стране дождя и ветра, — крикнула она. — Ну скажи, что бы ты хотел сейчас?

— Просушиться. Солнца хочу.

— Это могу сделать, — улыбнулась Алька. — Идем! Она взяла его за руку и повела. Минут пять они еще поднимались, а потом тропинка выровнялась и начался спуск, а ветер вдруг исчез, будто остался по другую сторону склона. Было тихо, туман быстро редел и словно золотился изнутри; в одном месте он был ярко-голубым, в другом — оранжевым, а ближе к склону постепенно наливался сочной зеленью.

— Подождем немного, и ты увидишь такое… — сказала девочка, останавливаясь и внимательно вглядываясь в туман. Она сбросила куртку и села на траву, а Волков опустился рядом. Кусая острыми, ровными зубами травинку, Алька напряженно всматривалась вниз, будто ожидала чего-то, а потом сказала с уверенностью: — Солнце сейчас придет к нам.

Какой удивительный туман! Цветной. Он медленно поднимался снизу, из долины, вдоль склона и будто нес с собой теплый, приятно согревающий лицо и руки воздух.

— Сейчас… Вот сейчас… — сказала Алька. — А ты пока покури… И вот еще что: скажи, вот ты взрослый, да? А что ты видел в жизни самое удивительное, а?

— Самое удивительное? — переспросил Волков, доставая трубку, и задумался. В общем-то за годы морских скитаний много чего довелось ему увидеть удивительного. Девочка, как бы торопя, нетерпеливо глядела на него. Набив трубку, Волков раскурил ее и сказал: — Вот взгляни на эту трубку: она со дна океана.

— Как это?

— Да вот так: тралили мы рыбу у острова Сейбл. А там, у острова, в разные времена погибло более двухсот судов. Ну вот, тралим, ловим рыбу и вдруг…

— Как я люблю это «вдруг»!

— …и вдруг прибегает в рубку матрос и кричит: «Сундук в трале!» Спустился я на палубу — действительно, вынимают матросы из трала весь покрытый илом старинный сундучок. Черный, из дуба наверно, с медными украшениями. Раскрыли мы его — бумаги там какие-то лежат, старинный пистолет и вот трубка…

— Карты?.. Ну, бумаги-то?

— Может быть. Лишь притронулись, как они рассыпались в труху. Сталь на пистолете тоже была вся ржавая и мягкая, как картон, а вот трубка… Видишь: курю.

— А еще?

— Про дельфина Митьку тебе расскажу. Года три назад это произошло… — Волков задумался: — Да, три года назад. Ну вот: работали мы тогда у берегов Флориды, и вот как-то увидели, что к тралу, который мы начали поднимать на палубу, очень медленно подплывает дельфин. Подплыл и начал хватать рыб, помятых ячеями тралов: голодный был очень. Приглядели мы: весь левый бок зверя располосован страшной раной. Говорю: а не подлечить ли нам зверя?.. Моряки, кажется, только этого и ждали: выбрали мы рыбу, а потом спустили шлюпку, подвели под дельфина кусок сети и подняли его вначале в шлюпку, а потом и на палубу траулера. Врач с нами ходил в рейс, принес он свои инструменты и зашил дельфину бок. Выпустили зверя в океан, а он не уходит от судна: так и жил возле траулера месяца два, кормился нашей рыбой, пока рана совершенно не зажила. Позовешь его: «Митька, Митька!» — и мчит он, выскакивает из воды. А потом мимо траулера куда-то большое стадо дельфинов проплывало, и ушел с ними Митька. Поплыл за ними, затем вернулся к нам, покружил-покружил возле траулера, а потом уплыл, и больше мы его не видели.

— Ах, как мне хочется увидеть дельфинов! Ну еще… пожалуйста. И чтобы опять «вдруг» было.

— Хорошо, сейчас я еще что-нибудь припомню, но самое удивительное, что я видел в жизни, девочка, это океан. Мне он всегда кажется живым, разумным существом, часто добрым и ласковым, когда в тихие лунные ночи океан поет морякам странные, волнующие мелодии. Это вода скользит вдоль обшивки судна и поет, поет… Но вдруг у океана портится настроение, и он начинает тихонечко, злясь на кого-то, подвывать в вантах и надстройках судна. И тревожно становится на траулере, а голос океана крепчает, становится все злее: это ветер и волны начинают петь дуэтом свои жестокие, громыхающие, дикие песни… — Волков замолк, затянулся дымом. — Да, Алька: самое удивительное из того, что я видел в жизни, — это океан. Я люблю и ненавижу его, но почему — трудно объяснить…

— Ой, как мне хочется побывать везде-везде и услышать песни океана, — вздохнув, сказала Алька, потом осмотрелась и почему-то зашептала: — Ну вот и ты сейчас увидишь такое, что… Ты хотел солнца? Гляди!

Туман вдруг вздрогнул, как от толчка, и сквозь него прорвался яркий солнечный луч. Он упал на траву, и склон загорелся ярко-зеленым цветом, по которому в разные стороны расплеснулись желтые брызги цветов. Луч, как клинок, рассекал туман на золотистые, шевелящиеся, будто наполненные изнутри пылающими углями, груды, и в разрывах между ними показались синие полотнища неба, и все отчетливее проступали контуры зеленых холмов, бурых обрывистых скал, глубоких долин и каменистых россыпей.

— Алька, мы как боги, — сказал Волков. — Сидим где-то у самого неба и видим, как рождается земля. Гляди, она еще парит…

Она действительно будто дымилась, земля. Клочья тумана цеплялись за выступ скал; белые его космы извивались в траве и камнях; десятки белых столбов медленно выкручивались из впадин и расщелин. А внизу, весь в сверкающих солнечных бликах, раскинулся океан.

— Один ученый человек сказал, что такое можно увидеть лишь у нас и нигде-нигде больше, — задумчиво произнесла девочка. — Так вот: это все мое. Нравится?

— Ты самая богатая девочка в мире.

— Самая богатая? — переспросила она и, осмотрев весь этот прекрасный, яркий, солнечный мир, лежащий сейчас у их ног, с королевской щедростью произнесла: — Дарю. Теперь это все и твое тоже.

Схватив куртку и размахивая ею над головой, она побежала по крутому склону вниз. Туманные дымы еще поднимались с земли, девочка бежала среди них, и дымы крутились на месте, и изгибались, будто в фантастическом танце.

Медленно, не в силах оторвать взгляда от живописной картины, Волков пошел вниз. Просто не верилось, что совсем рядом, за перевалом, дует пронизывающий ветер, что ползут там над землей угрюмые тучи, роняющие на камни и траву холодную влагу.


На пустынном берегу


— Опоздали! — выкрикнула Алька, когда они остановились на узкой вершине ребристого мыса, врезающегося в океан.

Опоздали? Куда? Можно опоздать в кино, в театр, ну на поезд, в конце концов, но куда можно опоздать тут? Волков осмотрелся. Океан, как большой синий зверь, ворочался у берегов острова; пенный водопад срывался со скалистой стены; каменный мыс, на котором они сидели сейчас, сверху был покрыт густой, шевелящейся от ветра травой, множество крупных желтых цветов, которые так были похожи сверху на осколки солнца, усыпали обрывистые откосы.

— Лены уже тут нет? — догадался Волков.

— Прилив, — объяснила девочка, срывая цветы. — К пещере нам через непропуск не подойти. Ладно, побежали, может, еще и успеем.

Сунув букет за ворот рубашки, хватаясь руками за траву, она начала быстро спускаться к океану, до которого было еще метров шестьдесят. Волков с опаской поглядел на обрывистый, заваленный обломками камней склон. Вот!.. Тяжелый камень выскользнул из-под ноги девочки и, увлекая другие камни, поскакал вниз. Алька замерла, распластавшись на склоне, потом большими прыжками побежала к океану… Через несколько минут и Волков, преодолев неприятный склон, с облегчением опустился на бревно. Засмеявшись, Алька повела глазами куда-то за его спину, и Волков обернулся: на соседнем бревне лежал песец и сонно жмурил глаза.

— Это Ванька, — сказала девочка. — Вань, мы к тебе в гости. Можно?

Зевнув, Ванька потянулся и направился к девочке. Та кинула ему твердую, как фанера, галету. Звонко хрупая, Ванька сжевал ее и, вспрыгнув на бревно, свернулся по-кошачьи клубком.

— Ладно, рассиживаться некогда, — сказала девочка. — Есть тут по самому низу мыса узенький карнизик над водой. Уж и не знаю, пройдете вы по нему или нет.

— Когда мне было даже меньше лет, чем тебе сейчас, я на пятый этаж дома по водосточной трубе забирался, — похвастался Волков. — Я был хилый, малокровный, но упрямый и цепкий. Знаешь, я был чемпионом лазания по трубам.

— Ну тогда другое дело. Тогда вам карнизик — тьфу! Пошли.

Алька начала прыгать с одного бревна на другое; их тут много океан навыбрасывал, потом заскакала по камням. Волков старался не отстать от нее. На бегу он осматривался: лайда узкая, обрывистые стены скал; бревна, доски, бочки… А вон и шлюпка разбитая лежит. Что за шлюпка? Взглянуть бы.

— Дымом пахнет! — выкрикнула девочка, оборачиваясь. — И крепким-крепким чаем!

Дымом? Волков поднял лицо вверх и в резковатом, пахнущем океаном воздухе побережья уловил запах дыма. Так, значит, сейчас… Вот-вот, и он увидит ее… Поправив рюкзак, Волков поглядел вперед: девочка уже карабкалась по скале. Мыс тут обрывался прямо в океан; волны колыхались у его основания и с плеском облизывали голый, будто отшлифованный, выступ, по которому, цепляясь за едва видимые трещины, пробиралась девочка. С тревогой и все растущей симпатией Волков следил за ней. Алька обернулась, помахала рукой и скрылась за поворотом.

— Иди-иди! Я за тобой… — Волков поднялся метров на пять от лайды и обнаружил узкий карнизик; м-да, тут не разбежишься. Всего-то и ширина в пол-ладони… Однако по трубе тогда было опаснее. Держись-ка покрепче, а то засвистишь ты, Волков, только тапочки сверкнут. Нашаривая углубления в скале, он прошел с десяток метров и вдруг услышал за своей спиной легкий шорох. Обернулся. На карнизике, с любопытством глядя на него, стоял Ванька. Ну что ж, пойдем с нами, подумал Волков, осторожно переставляя ногу: карнизик становился все уже. Ну и Алька!.. Угробит она его сегодня… Ага, поворот. Наконец-то. Волков обшарил скалу ладонью, ища какой-нибудь выступ… Стоп-стоп, а где же карниз? Вцепившись пальцами в едва ощутимую впадину, Волков потянулся ногой к бугорку, поглядел вниз, на воду, было до нее метров пять, и подумал, как мудро он поступил, что, прежде чем сунуть продукты и вещи в рюкзак, он поместил их в пластиковый мешок… Нога соскользнула с бугорка, и Волков рухнул в океан.

Падая, он увидел, как сверху на него с большим интересом смотрел Ванька. Что ж, можно понять песца. Не каждый день валятся тут в воду люди.

— …Эх вы, трубный чемпион! Вот Толик бы не свалился. — Упрекая Волкова, Алька выкручивала его рубаху.

Что тут оправдываться? Волков молчал. К тому же он занимался важным делом: подбирал сухие, звонкие досочки и смолистые, испачканные вязким палубным варом брусья. Костер — дело серьезное. Ну вот… Все готово, и сейчас произойдет волшебство.

— Иди сюда, ворчливый юнга, — сказал он и щелкнул зажигалкой.

Умолкнув, девочка села рядом с ним на бревно, и они стали смотреть, как хлипкий прозрачный огонек, уцепившийся за щепу, качнулся из стороны в сторону, словно моряк на палубе судна во время шторма, а потом с урчанием голодного зверька побежал по всей щепке, и у нее мгновенно вырос яркий гребень. Через несколько минут костер уже пылал вовсю, и искры от него, будто рои красных пчел, улетали в вечернее небо…

А вот и Ванька пришел. Песец устроился на перевернутом ящике, испещренном черными, похожими на пауков иероглифами, и не мигая уставился в огонь. В отличие от Черномордого физиономия у него была миролюбивая, тупоносая. Вот только ухо надкушено полукругом, как печенина, и это прида; вало песцу несколько хулиганистый вид… Одна из досок в костре пальнула целым фейерверком искр, и Ванька, задрав голову, долго следил за их полетом. Потом, легко спрыгнув на гальку, камешек не столкнул, он ушел и через некоторое время привел с собой поджарую, с веселой, любопытной мордочкой песчиху, которую Алька тотчас прозвала Манюней, и четверых малышей. Те, видно, только что спали. Толстые, головастые, с короткими хвостишками, они неверной походкой, покачиваясь и отставая, брели за мамашей и щурили подслеповатые глаза на яркое пламя. Манюня вспрыгнула на ящик и легла рядом с песцом, а малыши, уткнувшись носами в ящик, заскулили: их трясло от страха. Только один, пепельно-синеватый толстяк, вдруг направился прямо к Альке. Девочка протянула к нему руки, но Манюня, спрыгнув с ящика, схватила щенка за шиворот и унесла. Не пискнув, малыш перенес экзекуцию — видимо, он с самого детства решил воспитывать в себе силу воли. Поразмыслив, Манюня и всех остальных щенков перетаскала на ящик и устроилась рядом с ними. Теперь все песцовое семейство любовалось огнем, и в их глазах пылали маленькие костры.

— Отчего песцы на острове такие ручные? — спросил Волков.

— Ручные? А они и не ручные, — ответила Алька. — Попробуйте-ка возьмите какого песца! Просто они не боятся человека. Уже лет десять их никто не промышляет, вот они и не боятся.

Словно подтверждая слова девочки, Ванька спрыгнул с ящика и лег теперь на расстоянии вытянутой руки от Волкова. Поглядывая на зверя, тот вспомнил, как однажды читал книжку про животных, о которых автор говорил: «нелюдимый лебедь», «нелюдимый медведь»… Волков читал ту книжку в Копенгагене, валяясь на койке в отеле для моряков: они получали теплоход на верфи «Бурмайстер и Вайн». Так вот. Он читал книжку, а потом она ему надоела, он встал и посмотрел в окно. А под окном, у самых стен отеля, был сооружен большой искусственный пруд с искусственными же островками, на которых лежали красные камни и росли кустарники. На пруду было много лысух, уток и лебедей. Это были дикие птицы: осенью они улетали, а весной возвращались на свой родной пруд, в самом центре шумного города. Они там и гнезда вили; выводили потомство и нисколько не боялись людей, а людей там было много: и взрослых, и ребятишек, и школьников, которые порой приходили вместе с учителем естествознания. Приятно было все это видеть, и Волков часто размышлял, а почему же в его родном городе нет таких прудов с дикими, но не боящимися людей птицами?..

— Алька, скажи-ка, а у вас в школе преподают… ну как бы это тебе объяснить: любовь к природе? — спросил он.

— Так уж и преподают… Ванька, ну-ка не лезь к костру!

— Ну к примеру. Есть там у вас два богатых птицами островка: Арий камень и Топорок. Может, вы туда экскурсии совершаете?

— Ага. Совершаем, — подтвердила девочка, нахмурившись. — Яйца собирать. План нам дают на каждый класс, на всю школу. И знаешь, с каждым годом все больше! Вот. А я не хожу… Ну их. Птицы кричат, птенцы падают с карнизов… Сколько их погибает каждый раз! Ужас. А потом оказывается, что и яйца не все годные, насиженных много. Вот их и ссыпают в помойку… Ванька, больно будет.

Шевеля чутким носом, Ванька подошел к огню ближе: ему очень хотелось обнюхать этого странного красного зверя… Волков и Алька ждали. Жар уже палил влажный нос песца, Ванька, прижав уши, зарычал, но все же тянулся к огню, и с морды его не сходило выражение любопытства. Стрельнув, смолистый брус выбросил пылающий уголек, и, тускнея, он, как кузнечик, прыгнул на гальку перед самой мордой песца. Ванька тотчас схватил его зубами, взвизгнул и, отскочив, вспрыгнул на ящик. Улегшись, он ноющим голосом пожаловался Манюне и, скалясь, показал обожженный язык. Та лизнула супруга в нос, и Ванька замолк.

— Ну вот и чай вскипел. Иди-ка поищи посуду, — попросила Волкова Алька. — Тарелку-го ты обязательно найдешь, а то и чашки. Ну иди, иди.

— Что? Сервизик, говоришь, притащить? Хорошо.

Закурив трубку, он огляделся, постучал кулаком по днищу шлюпки, возле которой они разожгли костер, и отправился вдоль океана. Сколько же тут добра… Вот завал бревен. Чистеньких, гладких, облизанных волнами до белизны. Волков стукнул по одному, и древесина отозвалась звонким гулом. А рядом, будто спички, высыпавшиеся из чудовищного коробка Гулливера, лежали на камнях оструганные четырехгранные брусья.

На комле каждого из них виднелось клеймо: «Канада. Океаник». Бочки, ящики, доски. Дерево без вершины с обглоданной корой и острыми, как рога оленя, корнями. Груда стеклянных шаров, оплетенных в цветастые сеточки: в таких нитяных сеточках мячи для ребятишек продают. Сколько же тут шаров! И с ученический глобус, зеленоватых, и маленьких, чуть больше кулака. Все это кухтыли, поплавки от океанских неводов. А вот бутылка четырехгранная, а там подальше и еще несколько. Волков расшвырял их и увидел, что в одной из них что-то есть. Он поднял ее и усмехнулся: на дне бутылки на два пальца налито жидкости янтарного цвета. Знаем мы этот обычай, подумал он: моряк никогда в океане не должен допивать все до капли, надо и с Нептуном поделиться: ублажить старикашку, чтоб не беспокоил судно штормами да ветрами. Отвинтив пробку, Волков понюхал, медвяно так, очень вкусно пахло. Ром. Глотнул — горчит слегка, видно, попало в бутылку немного морской воды, но пить можно вполне.

Ага, вот и тарелка. Он поднял легкую, пластмассовую, с вытесненным по краю драконом тарелку. Это уже кое-что. Волков осмотрелся и среди всякого берегового мусора нашел и тонкую, совершенно прозрачную чашечку.

— Во-олк! Где ты-ы?!

Загремела галька, и звякнуло стекло, попавшее под ноги. Девочка бежала. Волков услышал ее шумное, взволнованное дыхание и вышел из-за валуна навстречу.


Ночевка под шлюпкой


Костер горел жарким, почти бездымным пламенем. В нем уже не чувствовалось той юношеской суетливости, какая была вначале: огонь теперь исправно и напряженно работал, пережевывая с тихим, ровным гулом толстые плахи в груду ярких углей.

— Загляни-ка под шлюпку, — сказала Алька, когда они вернулись к костру. — Ух нам и спать хорошо будет…

Под шлюпкой была аккуратно, в несколько рядов настлана рыбацкая сеть, покрытая куском выцветшей парусины. Громадный ком спутанных сетей, Волков заметил, когда отправлялся на поиски посуды. Оказывается, Алька еще и парусину разыскала. Волков зевнул; конечно, шлюпка — это не топчан в доме Бориса и не пещера, но все же славно будет спать и на такой постели.

Быстро темнело. От костра шел сухой жар. Вещи уже высохли, и Алька убрала их. Разморенные теплом, песчата лежали на ящике вповалку, выставив тугие, барабанчиком, животы, а на уступах скал бродили, устраивались на сон птицы, и слышно было, как то одна, то другая протяжно зевали, а может, это просто казалось Волкову? На столе, сооруженном Аль-кой из длинного ящика, стояла миска с дымящейся тушенкой и лежал хлеб. В граненой бутылке букет желтых цветов. В общем, все как в лучших домах…

Они быстро, торопливо поели, а потом напились сладкого, крепкого до торфяного цвета чая. Выразительно поглядев на шлюпку, Алька потянулась.

— Ну-ка спать, повелительница птиц, — сказал Волков. — Я подымлю.

— Ужасно как хорошо тут, — сказала девочка, забравшись под шлюпку. — Ты не засиживайся, хорошо?

Сунув под шлюпку рюкзак, Волков устроил его девочке вместо подушки, а затем по ее совету, уложил вдоль бортов большие валуны, чтобы Ванька не вздумал подрыться, и, подбросив в костер несколько толстых брусьев, закурил трубку.

Огонь потрескивал и, ворча, разгрызал твердую древесину; океан, как старец, боящийся, что не заснет, вздыхал и ворочался, располагаясь поудобнее в своем каменистом ложе. Обостренным слухом Волков ловил звуки засыпающей природы и смотрел вдоль черного берега в ту сторону, где должна быть Лена. Красная точка там вдруг шевельнулась и потухла. Это горел костер в пещере, а перед ним ходила взад-вперед женщина. Волков подошел к самой воде и стал вглядываться в темноту.

Он долго ждал. Красная мушка вновь прожгла темноту и больше не пропадала. Наверно, Лена подложила в огонь побольше дров и легла спать.

Вернувшись к костру, Волков привычно поглядел на небо: звезд-то сколько, все как серебряной галькой усыпано. «Удобное небо», — сказал бы про такое капитан «Актинии» Мартыныч. Вот и луна выкатилась. Легко и приятно определяться в такую ночь; правда, горизонт при луне кажется немного лохматым, но луна светит ярко и можно с достаточной точностью уловить в окуляр секстанта линию, отделяющую небо от воды.

Мартыныч любил звезды. Он мог часами глядеть в небесную глубь. И если это было на Валеркиной вахте, показывал ему созвездия и звезды, давая им свои названия. «Близнецов» он именовал «Ребятишками», «Лебедя» — просто «Птицей», а «Кассиопею» — «Красивой девчонкой». Он говорил, что видит ее нагую, сереброволосую, бегущую всю ночь по небу; только вот куда она бежит, что ищет, не знал. От звезд Мартыныч легко переходил к жизненным проблемам. «Итак, Валерка, — начинал он рассуждать, — что для моряка самое наиглавнейшее? Ответь. Не можешь? Так я тебе скажу: определить точку в океане, ту точку, Валерка, где в данный момент находится твой корабль. Ошибешься чуть — и хана. Врежется твой корабль в рифы или выползет на мелюку… Так и в жизни. Жизнь-то, она что океан, а люди что корабли в океане. Усек? Так вот, каждый человек должен определить свои координаты в жизни. Ну а дальше ты уж сам соображай». Моряки — штурмана, капитаны — они все немного философы.

Длинные ночные вахты, вид звездного неба и океана, расстилающегося перед твоим судном, все это настраивает на размышления. Корабли как люди… Море жизни… Координаты. Мартыныч не мог все это сформулировать яснее и более конкретно.

Посмотрев на красную точку, светящуюся в ночи, Волков подумал о том, что уже пятнадцать лет назад он совершенно точно знал, чего хотел, — море, вот что ему нужно было в этом мире!

Да, море. И еще — Лена. Они все больше привязывались друг к другу, им уже трудно было расстаться… Пари? Сашка еще пытался соперничать, не понимая или не желая замечать, что отношения между парнем и девушкой становились все более серьезными. А однажды Лена поднялась на шхуну уже не гостьей, а судовым поваром — кок заболел, и Валера упросил Мартыныча взять на судно девчонку. Вскоре и «Актиния» покинула остров Больших Туманов. Предстояло побывать в Петропавловске, потом на рыбокомбинатах восточного побережья Камчатки: начиналась путина, и они должны были развести промысловикам соль и клепку.

Это было незабываемое путешествие. Многое они узнали в рейсе. Они поднялись по реке Камчатке до поселка Ключи и увидели дымящийся Ключевской вулкан, над кратером которого по ночам вспыхивали огненные всполохи; они видели оленьи стада, пасущиеся в тундрах острова Карагинского, и медведя, который ловил рыбу в одной из речушек бухты Глубокой, там они брали чистую вкусную воду, а на голой, обдуваемой ветрами косе в Корфском заливе ходили во время отлива вдоль океана и собирали черные обкатанные куски каменного угля, которые океан тут выбрасывает во время каждого прилива… Но, конечно же, главное в этом рейсе было то, что они были вместе, работали на самом настоящем корабле, с жестким шорохом парусины и поскрипыванием такелажа, мчащего их вдоль зеленых берегов пустынного, дикого еще в те годы полуострова. С каждым днем Валера и Лена привязывались друг к другу все больше. У них было общее любимое дело. Они вместе драили палубу, плели из жесткого сизалевого волокна тросы и маты, чинили такелаж, ставили заплаты на паруса, да мало ли было других судовых работ, когда можно было опять и опять оказаться рядом? А по ночам Лена приходила на вахту Валеры, и он разрешал ей встать на руль. Плескалась вода, слегка кренясь, шхуна неслась в темноту, паруса и мачты казались черными, и между ними раскачивалось звездное небо… И где-то там высоко над их головами кричали невидимые ночные птицы и чиркали по небосводу тусклые фонарики топовых сигналов, сами похожие на большие желтые звезды. Кричали птицы. Казалось, что они хотят поймать эти то падающие, то взлетающие в зенит фонари-звезды, и Лена порой отрывалась взглядом от подсвеченной картушки компаса и глядела вверх, пытаясь увидеть тех птиц-невидимок. Она стояла перед Валерой, а он позади нее, и он, конечно, тоже держал рукоятки штурвала, потому что Лене одной было не удержать шхуну на курсе; она едва доставала ему затылком до подбородка и когда глядела вверх, то долго и внимательно взглядывала в его лицо, будто спрашивая: а понимает ли он, как все это прекрасно — вот этот ночной полет шхуны, и что они сейчас будто одни-одни в мире, и весь мир принадлежит им, и это будет всегда-всегда? Он все понимал и думал о том, а может, и говорил ей, что они никогда не расстанутся, а если и расстанутся, то совсем на короткое время, потому что он не представляет, ну как они могут теперь расстаться?

Волков поглядел в темноту: огонек все еще теплился, и ему вдруг нестерпимо захотелось тотчас, немедленно отправиться туда. Как же случилось, что они расстались и почти навсегда?.. Нет более странного существа на земле, чем человек.

— Во-олк?.. Ну где же ты? — послышался сонный голос девочки.

— Ты зачем проснулась?

— А я рукой во сне около себя пошарила, а тебя нет… — высунувшись из-под шлюпки, хрипловатым голосом зашептала Алька. — И мне вдруг та-ак страшно стало. Просто ужас. Я вдруг подумала, что ты мне… просто приснился.

— Да нет же: вот он я.

Сунув в костер несколько поленьев, он полез к ней, устроился возле, а потом ударом кулака вышиб доску, подсунутую под шлюпку, и она опустилась на оба свои борта. Порядок. Рачки-бокоплавы, которые живут среди сырых камней, сюда не доберутся, а Ваньке не подрыться. Кстати, вот и он. Вспрыгнув на шлюпку, песец сунул морду в пробоину и шумно внюхался. Волков приподнялся и щелкнул зверя по сырому носу. Алька фыркнула. Слышно было, как, отпрянув, Ванька заворчал, а потом, гулко, протяжно зевнув, спрыгнул на гальку и отправился к своему семейству.

Теперь можно спать… Не замерзнут тут они? Волков стащил со своих плеч куртку и накрыл ею девочку.


Схватка в бухте Говорушьей


Луч солнца скользнул через пробоину в днище шлюпки. Проснувшись, Волков потер лицо ладонями и с некоторым усилием, приподняв один из бортов, подсунул под него доску и выбрался наружу.

Солнце уже светило вовсю, птицы с криками сновали над берегом, а там, где вчера плескалась вода, простиралась влажная, мохнатая от водорослей каменистая лайда и пластами лежала бурая морская капуста. Отлив. Хорошо, что океан ушел, не придется больше ползать по скальным карнизам.

Раскуривая трубку, он пошел к океану, который был сегодня в благодушном настроении: отдыхал. Волны вяло выплескивались на берег и копошились среди камней, будто пытались среди обломков раковин разыскать хоть одну целую… Штиль. Покой. Но покой ли? Волков поглядел вдаль и подумал о том, что где-то в других широтах проносятся сейчас над Мировым океаном ураганы, и, может, именно в этот момент эфир раздирает морзянка, взывающая ко «всем-всем-всем» о помощи? А может, океан уже принял в свои глубины еще одно судно — дань, которую ежегодно приносит «синему чудовищу» человечество? И оттого у океана такое ленивое, удовлетворенное состояние?.. Он подумал так и почувствовал неясное беспокойство, чувство вины, будто он был солдатом, отправившимся в отпуск в тот момент, когда его товарищи продолжали оставаться в опасности на передовой позиции.

Вернувшись к шлюпке, он постучал по ее днищу. Взглянула Алька, сонно еще улыбаясь, повозилась немного и выскочила из-под шлюпки в одних трусиках. Размахивая полотенцем, она побежала к водопаду и, взвизгнув, кинулась под его тугие гремящие струи. Вода ударилась о спину девочки и разлетелась веером брызг. Хохоча, Алька прыгала под водопадом, а вокруг нее мерцали маленькие яркие радуги… Сбрасывая на ходу свитер, и Волков направился к водопаду. Ух, ну и водичка! Он выскочил из-под струи и начал яростно растираться полотенцем. Не одеваясь, Алька побежала к кострищу, встав на колени, подула в уголь и подложила сухих, наломанных Волковым досок. Они — вспыхнули жарким, почти бездымным пламенем.

— Угощу я тебя чем-то ух и вкусным, — пообещала девочка, быстро одеваясь. — Кипяти чай, подогревай консервы. Я сейчас.

Песцы валялись на гальке, и малыши, тиская песчихе живот, тянули из нее молоко. Ванька с сытой, довольной физиономией поглядывал на них; сощуренные его глаза светились доброй, отцовской лаской. Ну вот и чай закипел. К костру с таинственным видом возвращалась Алька.

— Ну-ка глядите, что тут лежит, — сказала она. — Морской Волк, наверное, никогда такого вкусного не ел. Вот!

Она протянула котелок. Волков с интересом заглянул в него и увидел десятка полтора фиолетовых, короткоиглых морских ежей. Один из них полз потихонечку. Алька следила за выражением лица Волкова, но тот поднял на нее недоумевающие глаза.

— Ну и что же вы? Берите и ешьте.

— Брать и… есть?..

Алька вынула одного ежа, положила на ладонь и точным ударом лезвия своего ножа расколола его пополам. Что-то желтое, вроде икры виднелось внутри скорлупок. И это есть? Сделав усилие, Волков высосал икру. Прохладная, крупчатая, она по вкусу напоминала, пожалуй, грецкий орех. Алька, очистившая уже с пяток ежей, пододвинула котелок. Положив ежа на ладонь, Волков рубанул ножом по его колючему панцирю, но что-то не получилось: панцирь разбился всмятку… Алька таскала ежа за ежом, и вскоре котелок опустел.

…Нельзя сказать, что по рифам, освободившимся от воды, идти было легче, чем карабкаться по скалам: камни, покрытые слизью и мясистыми скользскими водорослями, доставляли немало хлопот. И Волков растянулся, больно ударившись коленом. Обернувшись, Алька вернулась и укоризненно покачала головой.

— Ох уж мне эти материковские, — сказала она. — Ну как дети! Ну кто же ходит по водорослям? Вот глядите: между ними такие светленькие поляночки из острых ракушек. Вот и ступайте по ним.

— Вся банда за нами тащится, — сказал Волков, потирая колено.

Ванька, Манюня и малыши плелись сзади. Заметив, что люди наблюдают за ними, песцы остановились и начали рыться в водорослях, будто и не за людьми они шли, а просто так, занимаются на лайде своими делами.

— Сейчас будет другая бухточка, Говорушья, и вы еще не то увидите, — пообещала Алька, подтягивая сползшие чулки. — Ну-ка я погляжу, как вы пойдете. Ну, ать-два!

Волков поставил ногу на колонию моллюсков, ракушки со звонким хрустом рассыпались, но нога стояла плотно, не скользила. Алька побежала вперед. Волков поспешил за ней, песцы сорвались с места, только один малыш еще сидел и поглядывал то на небо, то на океан, всем своим видом показывая, что он уже совсем взрослый, самостоятельный зверь и что ему просто противно мотаться по берегу толпой.

— А сейчас ха-арошая драка будет, — сказала Алька, когда, круша ракушки, Волков подошел к ней. — Ну-ка давайте поглядим.

На каменной глыбе лежал песец, хозяин бухты Говорушьей. Завидя Ваньку, не очень-то обращая внимания на людей, он поднял голову, вскочил на прямые, как палки, ноги и, задрав хвост, издал воинственный вопль. Спрыгнув с камня, немного прихрамывая, он помчался навстречу остановившемуся семейству Ваньки.

— Хромой? — догадался Волков о кличке песца.

— Ага, Хромой, — подтвердила девочка. — Мы уже на его территории. Ну и надерет же сейчас Хромой нашего Ваню. Р-рраз!

Песцы сцепились, и под визг, хрип, стон в воздухе поплыли подхваченные ветерком клочки шерсти. Манюня, с полным равнодушием к баталии, сидела в сторонке и лизала впалый бок, а малыши, задирая лобастые головенки, с интересом присматривались к происходящему. Клубок распался. Пропустив хвост между ног, Ванька, преследуемый Хромым, ринулся на свою территорию, а потом вдруг, резко остановившись, повернулся и опять принял воинственную стойку: голова немного опущена, зубы оскалены, хвост задран торчком. Хромой тотчас прекратил преследование. Он скалился, но кинуться на соседа не решался — тот уже был по ту сторону границы, которую обозначал, видимо, большой черный камень. Ворча и щеря зубы, песцы обнюхали каждый свою сторону камня, а потом, задрав лапы, облили его.

Лязгнув зубами, Хромой направился к людям. Раздосадованный Ванька крутился у камня, но перейти границу вновь не решался. Срывая злость, он подбежал к своей супружке и куснул ее за тощую спину. Залившись пронзительным нервным плачем, Манюня побежала с малышами в свою бухту, а Ванька с мрачной, задумчивой физиономией сел у камня. Видимо, на душе у него было погано.


Пещера


— Лена-а-а!..

Многократно повторяясь, эхо гулко разнеслось среди обрывистых скал. С черной воды взлетели две утки-каменушки, и крылья их, ударяясь одно о другое, выстреливали, как автоматическое ружье. Волков подошел к девочке ближе. Он нетерпеливо глядел на островок, отделенный от берега нешироким проливчиком, в котором, ухая и сопя, под берегом как живая ходила взад-вперед вода. Голые скалы, птицы…

— Ее уже нет, — сказала девочка, — мы долго спали. Доска-то на этой стороне, я вначала и не поглядела.

— Какая еще доска? — разочарованно проговорил Волков.

Он еще немного постоял, не спуская взгляда с пещеры. Как же так, ведь вчера вечером он сам видел — тут горел огонь. Но ее нет… Девочка его окликнула, он подошел к ней, и вдвоем они вытащили из камней длинную тяжелую доску. Противоположным своим концом доска опустилась на островок. Размахивая руками, Алька перебежала на ту сторону, за ней перешел проливчик и он. Тут и Хромой рысью устремился по доске, но Алька предостерегающе крикнула, Волков накренил доску и песец упал в воду. Задрав голову, он поплыл к берегу. Завидя такое, Ванька что есть силы помчался к подружке Хромого, только что вылезшей из камней, и, покачиваясь, начал кружить возле нее. Песчиха незлобно скалила зубы, ей явно было приятно внимание соседа, а Хромой, сдавленно взлаивая, с бешеной скоростью плыл к суше. В тот момент, когда он коснулся лапами камней, Ванька, игриво оглядываясь на соседку, отправился в свои владения.

— У островка берега обрывистые, и песцам сюда ну никак не забраться, — сказала девочка, когда они вдвоем выволокли доску на камни. — А то бы они весь остров обчистили, всех бы птенчат перегрызли. Ну, Лена! В Урилью, конечно, уже успела убежать. А сейчас…

Оглянувшись на Волкова, она взбежала на крутой выступ перед входом в пещеру, приложила ладони ко рту и закричала:

— Эй, птицы-ы-ы!.. Здравствуйте-ее-е!

— Аа-аа-ааа! О-ооо-оо! У-ууу-ууу!.. — раскатилось над водой и скалами глухое эхо. Будто кто сильно встряхнул островок: с пронзительными стонущими криками, с гоготом, хохотом и стуком крыльев со всех уступчиков островка, из всех расщелин и нор сорвались и ринулись в сторону океана тысячи птиц. Громадная стая закрыла небо, и стало почти темно. Несколько яиц сверху упало и разбилось; скатился на площадку пуховый птенец.

Как маленький веселый чертенок, Алька прыгала на краю площадки, размахивала руками, мотала головой, волосы закручивались вокруг ее лица, и сквозь их пряди сверкали глаза. Птицы улетели, островок будто вымер, и в этой тишине послышался отчаянный писк птенца. Девочка подняла его, прижала к груди, а потом взглянула в сторону океана и, схватив Волкова за руку, потянула его в пещеру: птичья стая неслась к острову.

«У-уу-у-ух!» — туго, напряженно провыл в крыльях ветер.

В глазах зарябило от мелькания множества тел, и в воду словно белый дождь упал: подлетая к островку, птицы освобождали свои желудки. Рев, гул, хлопанье крыльев, истошные крики: кто-то кого-то толкнул в воздухе, зацепил крылом. Выставляя вперед лапки, птицы одна за другой садились на карнизы и уступчики, шмыгали в пещерки.

— Не кричи больше, — строго сказал Волков. — Видишь, сколько яиц разбилось.

— Я не подумала, — виновато созналась Алька и сунула птенца за пазуху. — Хорошо, не буду… Гляди, Лена уже и дров натаскала.

Глаза немного привыкли к сумраку пещеры, и Волков увидел, что она довольно большая, своды ее уходили вверх, и там светилась полоска голубого неба. Кострище. У одной стены — груда дров, у другой — канистра — видно, с водой и доски, на которых была настлана сухая трава, стянутая старой рыбацкой сетью.

Волков подошел к кострищу, дотронулся до углей. Они были еще теплыми. «Какой странной жизнью живет эта женщина», — подумал он.

Они вышли из пещеры. Яркое солнце слепило глаза. Тревожно вдруг закричали птицы. Волков оглянулся: Алька карабкалась почти по отвесной стене.

— Алька, назад! — крикнул он.

— Вот еще! — отозвалась она. — Птенчика положу и…

Нога ее сорвалась, Волков бросился к скале, готовый подхватить упрямую девчонку, но Алька удержалась, и послышался ее смех. Волков чертыхнулся; волнуясь за девочку, стал глядеть вверх. Вот она остановилась, поползла в сторону, положила птенца на карнизик, побрела назад… Опять поскользнулась… Лоб Волкова повлажнел… Ну пускай она только спустится, пускай! Алька там что-то замешкалась, никак не могла нащупать маленький выступ. Она долго шарила ногой, посмотрела вниз, и Волков увидел ее сосредоточенное, однако неиспуганное лицо. Ну вот, нашла!.. Девочка еще немного спустилась и, когда до площадки оставалось метров пять, повернулась вдруг спиной к стене, подняла руки вверх и крикнула:

— Лечу. Лови-и!

— Не смей! — Волков оглянулся: вода рядом, чуть оступись, и…

Оттолкнувшись от скалы и замахав руками, Алька прыгнула. Волосы над ее плечами взвились черным столбом, платьишко задралось до самодельных резинок, стянувших чулки. Волков шагнул ей навстречу, раскрыл руки… схватил, зашатался… и, чувствуя, что вот-вот повалится под обрыв, невообразимо изогнувшись, умудрился все же не упасть. Он лишь рухнул на колени. О проклятие! Ушибленное еще на лайде колено будто взорвалось тупой болью. Девочка, вырываясь, хохотала. Не отпуская ее, кривясь от боли, Волков поднялся и сказал:

— Противная, хвастливая девчонка. Зачем ты это сделала?

— Не знаю, — поглядев в его лицо удивленными глазами, ответила она. — Пусти! Не смей меня трогать, не смей!

Оттолкнув ее, прихрамывая, Волков ушел в пещеру и сел у кострища. В душе у него кипело: ну, Алька… Ну, летунья! Растирая колено, он разыскал в углях еще чадящую головешку, раздул ее, закурил трубку и, успокаиваясь, упрекнул себя, что не сдержался, нагрубил девочке. Нехорошо получилось. «Опыта общения с детьми у меня нет, вот что», — подумал он.


Птенец Ке


— Ой, Во-олк? Ты на меня не сердишься?

— Я? С чего ты взяла? — сказал Волков.

— Ты прости меня, ладно? Иногда на меня что-то такое находит… Ну что-то особенное сделать хочется. Я делаю, а получается глупо. Идем, я тебе своих птиц покажу.

— Я тоже немного погорячился. А ты молодец, смелая!

— Да? — радостно сказала девочка. — Мне кажется, что я ужасная трусиха, вот и борюсь сама с собой.

Они вышли из пещеры, обошли островок понизу на другую сторону, тут он оказался более пологим, и стали подниматься по камням, между которыми росла кустистая синевато-зеленая трава. Сколько же тут птиц: чайки, бакланы, чистики. Как по громадной лестнице, с уступа на уступ они поднимались все выше. Алька оборачивалась, усмехалась проказливо, и Волков поглядывал на нее с подозрением: задумала опять что-то. Ну вот и вершина. И ничего не произошло, с облегчением подумал Волков, осматриваясь. Сверху островок был покрыт не то коричневатым торфом, не то мягкой землей, заросшей гривками травы. Алька села на край площадки, свесила над обрывом ноги и сказала:

— Иди вперед. И тогда что-то будет интересное. Ну иди-иди!

Внимательно глядя перед собой, Волков пошел, и правая его нога тотчас провалилась в какую-то яму. Волков дернулся, и вдруг из-под самых его ног выскочил толстый черно-коричневый, с большущим, как у попугая, клювом топорок. Хрипло крикнув, он нырнул под откос и некоторое время так и падал, как камень, будто решил покончить жизнь самоубийством, а потом вдруг раскрыл крылья и полетел над самой водой в океан.

Произнеся про себя несколько соленых морских проклятий, порядочным запасом которых располагает каждый моряк, Волков подергал ногой, и вдруг со всех сторон, и справа и слева от него, и откуда-то снизу — ну буквально из-под каждой травянистой гривки посыпались, замелькали черные тела и красные клювы. Волков от неожиданности присел и почувствовал, как одна из птиц бежит по его спине, как по стартовой площадке… Оттолкнувшись от его головы, топорок взлетел. Алька покатывалась от хохота. Волков с силой дергал ногу, но она завязла накрепко; он сунул в провал руку и стал расковыривать мягкую землю. Ну Алька, ну погоди!.. Охнув, выдернул руку: на ней, вцепившись в ладонь клювом, болтался топорок. Стряхнув птицу, дуя на ладонь, Волков, все ж освободив ногу, пошел к Альке.

— Кар-рамба! Я скоро заикаться начну, — сказал он. — Ну, что ты еще приготовила? Давай уж все сразу. Ну давай, юнга, издевайся над своим капитаном.

— Но ведь так же интереснее, правда? То ничего-ничего, а потом вдруг! — Еще посмеявшись немного, Алька успокоилась и пояснила: — Топорки себе норы роют. Дли-инные! И когда вылетают, то вначале разбегаются. Вот топорок пятится-пятится, а потом ка-ак побежит по норе! Ну нора не прямая, а с поворотами, и его заносит на поворотах, а он все бежит и еще пригибается, чтобы головой потолок не задеть, а то рухнет. А потом ка-ак выскочит! Да ка-ак полетит! А что такое «кар-рамба», а?

— Есть хочу, — сказал Волков. — А как ты?

— Есть? Хорошо. Сейчас ты мне поймаешь большую рыбу. Пошли!

Они стали спускаться вниз. На одной из каменных площадок из расщелины вдруг выскочил крупный чаячий птенец. Он встряхнулся, подбежал к Альке и дружелюбно произнес:

— Ке-ее-е?

— Кир-ррр-р? — тоненько, протяжно пропела девочка. — Птенец, ты откуда? И как тебя зовут?

— Ке-ке-ке-ее-е… — печально произнес птенец и пристроился к людям. Растопыривая покрытые молодыми перьями крылья, он спрыгивал с одного камня на другой и старался не отстать.

— Его зовут Ке. Ему очень скучно. Его родители куда-то улетели, а он очень голоден, — сообщила Алька. — Давай возьмем его с собой?

— Возьмем парнишку, — согласился Волков. — Пускай повеселится.

— Ке, мы тебя берем, — сказала Алька, а потом спросила у Волкова: — Ты на меня не обижаешься, что я тебе говорю «ты»? У нас так принято: если человек, ну, свой, что ли, друг, то — на «ты»…

— Не возражаю, — согласился Волков.

Вот и пещера. Птенец деловито вошел в нее, осмотрелся и удивленно закряхтел, будто ему совершенно непонятно, как это он не знал, что на острове есть такое отличное жилье?

— Не теряй времени, иди лови большую рыбу, — сказала девочка с озабоченным видом. — Знаешь, каких тут рыб ловил Толик? Во-о! Он вообще не умеет ловить маленьких рыб, а только все большущих.

— А я тоже только одних крупных рыб ловлю, — немного обидчиво сказал Волков, роясь в коробке с рыболовными принадлежностями. — Все Толик да Толик… Вот гляди: японский тунцеловный крючок. Видишь, на черенке иероглифы? «Приди ко мне, большая рыба» — вот что тут написано. На этот крючок можно рыбку и в полтонны поймать. И я ловил.

— Нам такую большую не надо. Чуть поменьше.

— Ладно. Так уж и быть. Пошел я.

— Иди, — ответила девочка. — Да лови рыбу побыстрее. Вот Толик… Ну иди-иди.

Сев на край площадки и насадив на крючок кусочек колбасы, Волков опустил снасть в воду. Напевая песенку, Алька гремела в пещере досками, а Волков принялся терпеливо ждать, когда же из глубины подплывет Большая Рыба и соблазнится колбасой.

Ну где же ты, Большая Рыба? Видела бы Алька, каких рыб ему доводилось ловить, когда он работал на тунцеловном клипере в Гвинейском заливе!

Ага… Кто-то осторожно потрогал приманку. Леса вздрогнула и слегка натянулась. Это рыба, рассматривая в глубине наживку, осторожно пробовала ее своими толстыми губами. Сейчас, сейчас…

Леса дернулась и натянулась струной. Волков подсек и почувствовал: попалась Большая Рыба! Быстро перебирая руками, он потащил ее. Птенец Ке тут подскочил, сипло вскрикнув, он подпрыгнул и захлопал крыльями. Иди, иди, чаячий парнишка! Не примазывайся к чужой славе. Волков рванул лесу, и на камни упал черный, весь в оранжевых полосах и пятнах, головастый терпуг. Ке с криками ринулся в пещеру, а Волков, подцепив рыбину пальцем под жабры, довольный и торжествующий, понес ее в пещеру, где Алька, стоя на коленках, пыталась разжечь костер. Ха, Толик!

— А вот Толик… — привычно начала девочка и замолкла. Волков с каменным лицом ждал. Немного подумав, осмотрев рыбу, Алька сказала: — Волк, да ты же молодчина!.. Но вот не знаю, смог бы ты быстро разжечь костер? Вот Толик, тот р-раз — и готово.

— Что твой Толик понимает в кострах? — проговорил Волков.

— Давай-давай. Дрова-то сырые.

Выбрав одну из досок, Волков настругал с нее мелкую щепу. Расчистив кострище, он начал строить из стружек шалашик. Потом насовал туда мелко, будто лапша, нарезанных стружек, а снаружи построил из обломков досок еще один шалашик, побольше. Порядок. Волков поднес зажигалку, стружки задымились, и через минуту все три шалашика пылали жарким огнем, на который с восторгом глядел птенец. Видно, от возбуждения у него расстроился желудок. Отбежав в сторонку, Ке, зажмурив глаза, поднатужился и с легким треском пальнул белой струйкой. Волков погрозил ему. Рановато еще этого птичьего парнишку пускать в приличное общество.

— А вот Толик… — задумчиво начала Алька. Волков ухмыльнулся: еще бы! Помолчав немного, она продолжила: — А вот мой друг Толик… Знаешь, даже он бы так быстро не смог разжечь. Куда там! Он дутьем берет, дует-дует, прямо весь красный становится.

Она засмеялась, а он улыбнулся: наконец-то Толик положен на обе лопатки.


Разговор о любви


Положив в костер дров, Волков поправил горящие доски, чтобы огню было удобнее расправляться с ними, и жаркое пламя осветило их лица.

— Скажи… ты… — Алька замялась, а потом, подумав немного и покусав нижнюю губу, закончила: — Скажи, а ты чей?

— Как это «чей»?

— Ну, кто у тебя… жена… ну и ребенки?

— А я ничей.

— Так не бывает.

— В жизни все бывает. Жены у меня нет, ну а значит, и детей. Не состоялась, Алька, у меня семейная жизнь.

— Брошенный ты, что ли?

— Разве я уж такой негодный, чтобы меня бросали?

— Ты? Ты хороший. С тобой интересно… — Алька взяла палочку, поковырялась в костре, задумалась и спросила: — Ну почему ты все-таки без жены? Тебя не любили, что ли?

— Ого! А не слишком ли рано ты начинаешь интересоваться такими вопросами? — сказал Волков. — Ну хорошо. Любили меня, Алька, и я любил. Хотя, если признаться честно, по самому-самому настоящему любил в жизни лишь дважды… — Волков задумался, поглядывая на девочку. Подперев ладонями подбородок, она очень внимательно слушала его. — Мне было немного больше лет, чем тебе, тринадцать, как я влюбился в девочку из класса. Любкой ее звали. Это из-за нее я лазил по трубам. Я был ужасно ревнивый мальчишка. Дрался из-за нее, следил, чтобы никто, кроме меня, не провожал ее из школы или на каток. И мечтал лишь об одном: чтобы вдруг исчезли все-все мальчишки и лишь я бы один остался возле нее. Удивительно, Алька, но моя мечта осуществилась… Настала война, наступила блокада, и наш шумный дом, в котором было много мальчиков и девочек, обезлюдел. Кого эвакуировали, кто погиб. Лишь мы двое с Любкой остались в том пустом промороженном доме. — Волков достал трубку. Он долго набивал ее, потом Алька подала ему горящую щепу, и он закурил. — Так вот, мы остались вдвоем. Отцы наши были на фронте, а матери работали на одном заводе и в одном цехе. Во время бомбежки бомба упала как раз в тот цех… Трудно нам пришлось с Любкой. Дело прошлое, но одно время мы даже были воришками на Сытном рынке, а потом выступали с концертами в госпиталях и воинских частях. Я играл на стиральной доске, барабаня по ней пальцами в наперстках, а она пела. Но вскоре она очень ослабла, а тут еще и дом неизвестно отчего сгорел, и мы теперь уже жили в подвале… — Он замолк, представив себе черный, с лохмотьями инея на стенах гулкий подвал, и поежился. — Погибла она. От голода…

Птенец Ке вдруг хрипло закричал. Волков покосился на него, махнул рукой. Ке попятился и направился в угол пещеры.

— Рассказывай дальше, — сказала Алька.

— А о чем же еще?

— О другой любви.

— А тут и не о чем рассказывать. Понимаешь, мне уже было двадцать, когда я полюбил одну очень хорошую девушку. Ну вот… Как бы тебе объяснить…

— Ну говори-говори. Думаешь, я уж так ничего и не понимаю, да?

— Я думаю, ты все поймешь. В общем, мне казалось, что все лучшее, в том числе и любовь… гм… все это еще будет, все еще впереди. Но я ошибся: сейчас-то я знаю, что любил лишь ее одну, ту девушку, и другой такой любви уже быть не может.

— Уж если я кого полюблю, то на всю жизнь! — убежденно сказала девочка и, заметив, как Волков улыбнулся, сердито сказала: — Что, не веришь, да? Не веришь? Или думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю? Все я понимаю, все… Хотя еще не совсем понимаю: а почему надо кого-то обязательно полюбить? — Она засмеялась, а потом нахмурилась — Одному ужас как плохо, я-то знаю. Ну вот Лена. Такая хорошая, такая красивая, а тоже одна.

— Кстати, а где она живет?

— Да в моем доме. В другой комнате. Дом-то у нее совсем развалился, я и сказала ей: «Лена, приходи ко мне жить. Ты одна, и я одна».

— Постой-постой… как это ты одна? Ведь ты говорила мне, что твои родители на Большом лежбище.

— Что? — переспросила Алька и, опустив голову, сказала: — Соврала я… Все меня жалеют, я не хочу, не хочу!.. — Она еще ниже опустила голову. — Уже пять лет, как они утонули. И папа и мама…

Голос ее сорвался, и она уткнулась лицом себе в колени.

Пораженный, Волков некоторое время глядел на нее, потом подошел, сел рядом с девочкой, пряжал к себе. Алька пыталась сдержаться, но плакала и плакала, а он молчал, потому что не знал, какие слова можно найти, чтобы утешить девочку. Да и найдешь разве такие слова?

— Понимаешь, ребенок… — все же пробормотал он. — Понимаешь…

— И не ребенок я вовсе… — всхлипнув, сказала Алька и повела плечами, чтобы он отпустил ее. — А если я и заплакала, так я вообще никогда не плачу. А тут вдруг как-то получилось. Вдруг мне не столько себя, как всех-всех жалко стало. И Лену, и тебя… и Любку.

Наверно, ей нужно было еще немного поплакать, и Волков вышел. На душе было тяжело. Кажется, впервые в жизни он почувствовал свою беспомощность… Вскоре он услышал ее шаги.

— Ну как ты тут? — спросила Алька, подходя и садясь возле него.

— А ты как?

— Будет сейчас такое… Ну такое! — сказала девочка, игнорируя его вопрос. Она пододвинулась к нему ближе и почему-то зашептала: — Уж и не знаю, чем это объяснить, но это всегда происходит, как только садится солнце.

— Лена… удочерила тебя?

— Ага. Удочерила, — нетерпеливо сказала Алька. — А я ей говорю: не удочерила, а «усестрила». Ну никак я не могу ее мамой называть… А вот сейчас, сейчас…

— Не свались, — сказал Волков и положил ей руку на плечо.

Стихло все. Замолкли птицы. Замерли на своих карнизах и уступчиках, будто оцепенели в ожидании чего-то необыкновенного, что должно было сейчас произойти. Только где-то тяжелые капли срывались и монотонно бились в камень.

Тихо. Вдруг птицы все враз, как по чьему-то властному, но неслышимому зову, сорвались с карнизов, и воздух взвыл в их напрягшихся крыльях. Черная молчаливая стая взмыла в ночное небо, потом, словно рухнув, опустилась до самой воды, круто развернулась и понеслась назад к островку. И ни вскрика, ни единого звука! Что-то трагическое и гордое было в этом ночном полете птиц: ни одна не осталась на карнизах, будто птицы проверяли свое единство — все ли тут, не откололся ли кто от стаи?

Алька придвинулась к Волкову еще ближе. Птицы пролетели над ними и сделали круг. Теплый ветер от множества крыльев пахнул на лица людей, взрябил воду в бухте. Не шевелясь, словно зачарованные, они глядели, как, слившись в одно шелестящее кольцо, птицы кружили и кружили над островком.

— Сейчас все «это» кончится, — сказала Алька. — Жаль, да?

— Жаль, — отозвался Волков, — я уже полюбил «это».

Снова, как по команде, птицы рассыпались и расселись по карнизам. Они тихо, деловито переговаривались, будто совершали сейчас некое очень важное таинство, которым как бы завершался весь напряженный, полный труда день. Стихло все. Только на одной из каменных полочек затрещали вдруг веселые и звонкие голоса, будто тут никто и спать-то не собирался. «Ла-ла-ла…» — трещали птицы. Волков присмотрелся и в серебристом сумраке подступившей ночи увидел небольших, чуть крупнее скворца, хорошеньких птичек-болтушек. Они суетились, сбивались в группки, бегали, подпрыгивали и все трещали и трещали.

— Так это же люрики, — догадался Волков. Девочка засмеялась, а птички смолкли, словно использовали отпущенное им для болтовни время.


Счастье первого полета


Новый день народился ветреным и холодным. Прислушавшись к возбужденным птичьим голосам, Алька сообщила, что надо срочно уходить — вот-вот погода испортится, а идти им еще ой как далеко. Волков быстро собрал рюкзак, расставил доски, оставшиеся в пещере, прислонив их к стенам: так они не отсыреют, и затоптал в костре угли.

— Ну зачем же ты их ногами? — сердито сказала Алька. — Они нас грели, а ты их топчешь!

— Прости… — пробормотал Волков с сожалением.

Перебросив доску, они покинули островок. Хромой уже их поджидал — надеялся, что замешкаются люди и он стрелой промчит через проливчик. Но Волков не замешкался, и песец обидчиво взлаивал, когда люди заклинивали доску между больших валунов.

Ну вот и все… Но все ли? Истошный крик раздался с островка. Они оглянулись — это их новый друг, чаячий птенец Ке, метался по краю каменной площадки и просил людей не оставлять его.

— Ке-е-е-е! Мы еще вернемся! — пообещала ему Алька.

— Ки-и-ии-и? — недоверчиво произнес птенец и вдруг испуганно метнулся к входу в пещеру.

Выставив оранжевые лапы, прямо на него опускалась большая серокрылая чайка. Она села на камни и резко, сердито крикнув, ударила птенца клювом по затылку. Отскочив, тот начал что-то торопливо и сбивчиво объяснять птице, но на площадку села вторая чайка и хлестнула Ке что было силы крылом. Молча обе птицы начали толкать Ке к обрыву. Птенец орал, падал то на бок, то на живот; он переворачивался на спину и быстро-быстро дергал лапами, будто мчался на велосипеде, но птицы стегали и стегали его крыльями. И наверно, это было очень больно, потому что удары жестких перьев по телу слышались по всей бухте.

— Что происходит? — спросил Волков. — Избиение младенцев?

— Папаша с мамашей прилетели, — пояснила девочка. — Птенец труслив, ему уже пора летать, а он боится. Вот они его и наказывают.

— Да они же его утопят!

— Ну да! — воскликнула Алька. — Ничего с ним не будет.

Каких-то полметра осталось до края, и птенец вопил охрипшим голосом. Орали чайки, сидящие на скалах; трещали, очень переживали люрики. Весь птичий народец был возбужден; видимо, всем хотелось дать какой-нибудь очень важный совет и родителям и птенцу. И шум стоял невообразимый. Но вот послышался жалобный вопль, и птенец, как ком мятой бумаги, трепеща и неумело махая крыльями, упал с обрыва.

Волков присвистнул: замучили парнишку. Но нет… У самой воды птенец вдруг как бы остановил свое падение и замахал крыльями сильнее и увереннее. И он уже не падал; раскачиваясь, как подбитый самолет, летел над самой водой. Лапы его смешно болтались, хвост был оттопырен и выглядел нелепо, но он все же летел!.. Улыбаясь, радуясь за птенца, который вот же на глазах превратился из сухопутного существа в птиц, Волков следил за еще неуверенным полетом Ке и слышал его крик. Птенец кричал, но уже не от страха, от удивления. Ну  же, маши крыльями сильнее, маши. Родители большими плавными кругами летали над бухтой они  звали птенца за собой и поднимались все выше. И птенец сделал круг, а потом второй, третий. Он то взмывал, то будто спотыкался в воздухе и проваливался в ямы, но с каждым кругом полет становился все более уверенным.

Ах, как это здорово — уметь летать! Чайки уводили птенца в небесную синь, и Ке летел за ними, а островок будто оседал. Какой простор! А он-то, он бродил с утра до ночи по этому жалкому кусочку каменистой земли и не подозревал, как мир велик и прекрасен.

Мужчина и девочка долго следили за первым полетом их друга Ке, а из пронзительной голубизны неба доносился торжествующий, восторженный крик. Три белых крестика плавными кругами ввинчивались в бездонные воздушный океан. Счастливых тебе полетов, птица Ке!


Глава 4

Бухта Урилья


Двое над пропастью 


— Алька! Мы не заблудились?

— Я же сказала: нет! 

Волков остановился, снял берет и выжал его. Проливной дождь хлестал без передышки; как начался за перевалом, так и льет. А земля-то… Липнет к подошвам пудовыми комьями, ногу от тропки не оторвать. Однако погодка! Волков поежился: струйки воды текли за воротник, в сапогах хлюпало. Все вокруг было затянуто светлыми ливневыми прядями, и в этой холодной стене дождя быстро таяла фигура девочки. Странный островок. Ведь еще утром было так солнечно; и хоть Алька и грозилась плохой погодой, но как-то не верилось. Однако чем выше они поднимались от берега в горы, тем солнце все более тускнело, обволакивалось, как кокон, серебристыми нитями, а потом наползли тяжелые, прижавшиеся к самым скалам тучи — и хлынуло. 

— Алька! Покурить бы. Юнга должен заботиться о своем капитане. 

— Еще и осталось-то чуть-чуть! Темнеет, надо торопиться! 

Поджидая его, девочка выкручивала косы, как мокрое белье. Ресницы у нее слиплись острыми стрелками, а глаза, будто промытые дождем, казались на смуглом лице еще более светлыми. Выжав волосы, она сказала:

— Сейчас будет подъемчик маленький, ну совсем детский; потом спуск, потом маленькая горушечка, а затем выйдем к океану и над крутым обрывом…

— Пойдем, лживый ребенок, — прервал ее Волков, — Сколько уже было этих «горушек», «подъемчиков»… А сколько раз ты говорила «чуть-чуть»?

— Знаешь, в одной книге написано: на нашем острове больше, чем на всех других островах, идут дожди. Вот! Нет больше такого острова, как…

— Ринулись. Хотя постой. — Он расстегнул куртку, снял с себя шерстяной шарф и надел его на Альку, заправив один длинный конец ей на спину, а второй — на грудь. Та, слизывая с губ капли дождя, послушно стояла, немного удивленно глядя на него, а он сердито хмурился, ожидая возражений, но девочка молчала. Отпустив ее, он поправил тяжелый рюкзак, лямки которого зверски резали плечи, и Алька пошла вперед. Глядя, как она будто нырнула в водяную стену, он заспешил, стараясь не терять девочку из виду… А сколько же они в пути? Да часов десять уже, наверно. Оказалось, чтобы попасть в Урилью, нужно снова пересечь весь остров, да не поперек, а наискосок. Вот закурить бы… Ну ничего, лишь бы только выйти к океану, а там еще немножко — и они увидят бухту, дом. Он стукнет в дверь, войдет и скажет: «Черт побери, мы голодны, как тысяча акул, а ну…»

Что он скажет после «а ну», Волков придумать не успел, так как на тропинку из-за камней вдруг вышла промокшая до последнего перышка куропатка. И тотчас к ней подбежали шестеро таких же мокрых несчастных птенцов. Куропатка сошла с тропинки, присела и расставила крылья. С радостными криками малыши бросились к ней, забились под крылья и замерли. Дождь лил и лил, а куропатка, печально поглядывая на Волкова, все крепче прижимала к себе крылья, с которых стекала вода.

Оглядываясь, Волков пошел дальше, представляя себе, как хорошо стало птенцам, прильнувшим к горячему телу матери. В душе Волкова все время жили как бы два человека: натуралист и моряк. Он любил птиц и зверей, любил, потому что с детства был близок к ним — его мать работала ветеринарным врачом в Ленинградском зоопарке, и первое время они даже и жили на его территории. Просыпаясь, Валера слышал, как печально вздыхает старая слониха Бетти, зевает лев и перекликаются мартышки. А спустив ноги с кровати, он обнаруживал тигренка Ваську, жующего коврик. Мать-тигрица отказалась от Васьки, и тигренка пришлось выкармливать с помощью соски. Мальчик любил этот удивительный, остро пахнущий мир зверья, и первой его осознанной мечтой было желание стать смотрителем при умной и доброй слонихе. Но уж так случилось, что его потянуло в море.

Сзади вроде бы как всхлип послышался. Он оглянулся и увидел осунувшуюся, испачканную кровью и грязью собачью физиономию и два страдающих глаза. Бич! Старина! Откуда ты… Да и что с тобой?.. Сделав несколько шагов, Бич пошатнулся и упал. Видимо, силы его были на исходе. Волков наклонился, пес лизнул ему руку сухим горячим языком и уронил голову в грязь. Правый бок у него был покусан, а левое ухо изжевано. Песцы его, что ли?

— Алька-а-а! — позвал Волков. Девочка не отозвалась.

«В рюкзак его», — решил Волков. Сбросив заплечный мешок, он уложил Бича поверх пластикового мешка с вещами и продуктами, зашнуровал, оставив снаружи лишь голову, и взвалил мешок на себя. Бич захрипел: конечно, там, в мешке, было скверно, но что поделаешь?

— Во-олк! Океа-ан!..

Облегченно вздохнув, он заспешил навстречу голосу; ну вот, они еще немножко пошевелят лапками и придут в бухту, и он постучит в дом и скажет… Что же он скажет? Ах да: «Мы голодны, как тысяча акул».

Впереди, пропарывая ливень, заметалось смутное пятно.

— Океан, Волк! Мы почти дошли. Еще чуть…

— Чуть! — закончил за нее Волков. — Взгляни-ка, кого я волоку.

Алька ахнула, прижалась щекой к мокрой морде пса, а тот трепыхнулся в мешке и заскулил, видимо повествуя Альке про свои злоключения.

— Его совесть замучила, — сказала Алька Волкову. — Ну что он не пошел с нами. Ах ты, бе-едненький, ах ты… А потом он побежал. По следам нашим побежал! А тут на него Черномордый ринулся, и вцепился Бичу в ухо, и поволокся за ним, поволокся… — фантазировала девочка, гладя Бича. — А потом на него напал Ванька, ну который с рваным ухом, а потом еще и Хромой. И они его вдвоем, вдвоем! Бич, ты потерпи немножечко, потерпи. Ну что же мы стоим? Идемте.

На этот раз Алька оказалась права: они не прошли и километра, как Волков услышал откуда-то снизу, из-под крутого обрыва, глухое ворчание океана. Ровно и сильно дул оттуда, сбивая ливень, ветер. Волков с жадностью вдыхал соленый резкий запах синего чудовища и чувствовал, как у него прибавляется сил. Океан. Значит, еще немного — какие-то жалкие несколько километров — и… Однако осторожность и еще раз осторожность: они шли по едва приметной тропинке, вьющейся по крутому откосу. Влево откос обрывался в пропасть, и где-то там, затянутый туманом, ворочался океан, а справа, с откоса, стекали грязевые потоки. Передохнув, ставя ногу на тропку плотнее, Волков пошел, но в этот момент сверху послышался быстро нарастающий шум. Что-то предостерегающе крикнула девочка, Волков остановился и почувствовал как бы легкое сотрясение земли. Что же это? Прошло мгновение, другое, и, разорвав водяную завесу, выпрыгнула из нее каменная глыба, сорвавшаяся с кручи. Разбрызгивая грязь, подскакивая с каждым прыжком выше, глыба неслась прямо на него. Охнув, как-то нелепо оттолкнувшись сразу двумя ногами, Волков отскочил в сторону, потерял равновесие и покатился под обрыв. Отплевываясь, кашляя, он пытался ухватиться пальцами за траву и мелкие камни, но трава выдиралась с корнями, а камни летели следом, и он, ужасаясь, чувствовал, что с каждой секундой все ближе скатывается к пропасти. Всплеск послышался… Это глыба рухнула в океан. Еще мгновение, еще… Ноги его вдруг обо что-то ударились, он спружинил ими, и падение прекратилось. Опустив голову в грязь, замер. Стало тихо. Дождь падал на склон, барабанил потихонечку; ударилась в берег вода, а в рюкзаке крутился и тоненько, дребезжаще скулил Бич.

— Тихо, псишка… — пробормотал Волков. — Теперь-то мы выплывем.

Отдышавшись, он осторожно повернулся на бок; камень на его пути оказался бурый, обмытый дождем, он торчал из рыжего склона. Волков погладил его. Ливень опять ослабел, ветер снизу выдул в сизой мгле отверстие, и, посмотрев в него, как в окно, Волков увидел далеко внизу морщинистую и серую, как старый, вылинявший брезент, поверхность океана.

Волков содрогнулся, ему стало тоскливо. Метров триста, пожалуй, подумал он, лететь бы и лететь… Однако меньше: не более ста. Хотя какая разница?..

Мелкие камни посыпались сверху — это Алька зигзагами ловкими прыжками спускалась к нему, держа в руках веревку. Волков, пугаясь за девочку, осмотрел опасный склон: ведь сорвется же!.. И понял, что не такая уж она глупышка. Чуть в стороне и выше от линии его падения из земли высунулся угловатый обломок скалы. Еще прыжок, еще один… Скала! Ну вот сейчас Алька привяжет к ней веревку, и мы с тобой, Бич, потихонечку-полегонечку…

Камень, привязанный к концу веревки, упал рядом. Волков потянулся, ухватился. Чертыхаясь — проклятый рюкзак притиснул к склону, — он обвязал себя веревкой и, распластавшись, упираясь покарябанными коленками и локтями в склон, медленно пополз. Сверху сыпались мелкие камни, стекали мутные ручьи. Потоки воды вместе с грязью лились за пояс и в сапоги.

— Еще чуть-чуть! — крикнула девочка. — Руку, руку давай!

Но он боялся отпустить веревку, и тогда, наклонившись, Алька схватила его за воротник куртки и поволокла. Задыхаясь, хрипя — рюкзак совсем задушил, — Волков вцепился онемевшими пальцами в уступ скалы и подтянулся.

Откинувшись спиной к скале, он сел; мотаясь из стороны в сторону, наклонившись лицом чуть ли не до земли, снял рюкзак, рванул ворот куртки и посмотрел в белое лицо Альки; По ее щекам текли не то капли дождя, не то слезы.

— Ты вдруг ка-ак повалишься… — сказала она. — Я уж думала, все. Ой, как это было страшно!

— Ну уж теперь-то ты мне… дашь покурить, а?

Дождь опять начал лить, и Алька, встав перед ним на колени, распахнула куртку, а он, спрятавшись под курткой, набил и разжег трубку. Ох, хорошо! Глубоко затягиваясь, он подумал о том, что вот только когда познаешь истинную ценность обычных человеческих удовольствий.

…К дому подошли в темноте. Он выплыл из ночи черной глыбой толстых бревен. Не светился в окошке огонь. «Спит уже, конечно», — вяло подумал Волков, нашаривая рукой скобу. В петлю была засунута щепка — что?.. Ну да, пусто в доме, нет там никого. Убежала, видно, уже на Большое лежбище. Ну Ленка, ну бегунья!.. А может, это он все выдумал, может, и вообще нет на свете такой женщины — Елены Пургиной? А, ладно. Быстрее в дом. Ребенка надо сушить, кормить, переодевать. От этой мысли на душе стало покойно и радостно. Звякнул засов, запищала дверь, проскрипели под тяжелыми шагами плохо подогнанные половицы. В доме было тепло, пахло хлебом и соленой рыбой.

Вытянув руки, он шел по комнате… Ага, вот и стол. В охотничьих избушках, затерянных в тайге, спички, как известно, всегда лежат посреди стола. Так должно быть и тут. Вот они. Сухо шаркнула спичка по коробку, Волков пододвинул лампу, снял стекло и зажег остро пахнущий керосином фитиль. Вначале стекло слегка запотело, а потом просветлело, и Волков, снимая рюкзак, осмотрелся.

Был тут еще топчан, аккуратно застланный грубым шерстяным одеялом, полка с книгами, кое-какая посуда, настенный календарь, зеркало все в мутных пятнах да печурка с изогнутым коленом трубы, от которой исходило едва ощутимое тепло. Возле печки лежала груда смолистых дров.

— Алька, сейчас, мы чайку, правда? — сказал Волков, опускаясь на чурбан, и обернулся. Сидя на полу, прислонившись головой к стене, Алька спала.

Он распахнул дверку: в печке уже были заготовлены сухие щепки и дрова — только спичку поднеси. Давай же, огонь, трудись… Стружки вспыхнули и, похрустывая, скрутились. Бич тут голос подал, и Волков, подтащив к себе рюкзак, выволок его, покряхтывающего, мужественно сдерживающего стоны, а потом, прислушиваясь к урчанию огня в печке, поднял и отнес девочку на кровать. Она просила не трогать ее, отталкивала его, но он быстро раздел ее и накрыл одеялом. Подтянув коленки к подбородку и сунув ладошки себе под щеку, Алька успокоилась.

А огонь уже разбушевался вовсю. Он рычал в печке, горячий воздух выл в трубе, и та, раскаляясь, сухо потрескивала. Молотил в крышу дождь, тягучий гром наката доносился с океана, а по сырому, истоптанному им и Алькой полу прокатывались зыбкие сквознячки. Переодевшись, Волков опять сел на чурбан и начал возиться с трубкой. Бич тут подполз, устроился возле его ног и стал зализывать раны, порой ворча и щелкая зубами — гонял взбодрившихся в тепле блох. Волков потрогал нос Бича, который был еще сухой и горячий, как уже потухший, но еще держащий в себе жар уголек. «Ничего, к утру ты будешь здоров, старина, грейся, — подумал он. — Хорошо тебе? Мне тоже хорошо». Да-да, хорошо, что существуют опасности, трудности и тревоги, и чертовски хорошо, что, зная об этом, ты все же вновь и вновь отправляешься в путь.


Дом волка


Алька толкнула его коленками в спину. Волков отодвинулся и открыл глаза. Увидев, что человек проснулся, Бич, стуча когтями по доскам пола, подкатился к топчану, вспрыгнул на его край передними лапами и заскулил.

— Ну что, старина, ожил? — спросил Волков. — И сразу в гальюн? Потерпи. Мужчина ты или щенок?

Терпеть Бич ну никак уж больше не мог. Куснув Волкова за руку, он метнулся к двери и посмотрел в сторону топчана кричащим взглядом. Волков поднялся. Поскуливая, Бич совершал стремительные броски от двери к Волкову и обратно. Ну иди-иди! Волков толкнул дверь. Радостно залаяв, Бич выскочил из дому и тотчас вздыбил на загривке шерсть. Кто это там еще? Черномордый?! Волков сел на порог и с удивлением посмотрел на знакомую продувную физиономию песца: зачем он притащился сюда? А как же семья?

Оскалив зубы недоброй ухмылкой, приподнявшись, чтобы казаться выше, Черномордый направился к Бичу, замершему на трех лапах возле большого камня. Проявив тем не менее благородство, песец остановился в нескольких шагах от пса, выжидая, когда тот сделает свое маленькое дело. А дело-то оказалось не таким уж и маленьким. Черномордый с любопытством осмотрел огромный валун, весь облитый псом. Засопев, Бич обнюхал камень и вдруг бросился на Черномордого. Сцепившись, звери упали на землю. Они рычали, хрипели и подвывали… Неожиданно песец сдался, взвизгнув, он помчался прочь, сопровождаемый Бичом. Догнав все ж бандита, пес схватил его за ухо; с щенячьим воплем песец вырвался и шмыгнул в завал прибрежного мусора, а Бич, слегка хромая и выплевывая застрявшую в зубах шерсть, вернулся к дому. Вид у него был решительный и торжествующий: ухо за ухо, шерсть за шерсть!

— Теперь я вижу настоящего мужчину, — сказал Волков и потрепал пса по лохматой башке. — А хорошо тут, правда?

Сощурившись от дыма, он разглядывал глубоко врезавшуюся в сушу бухту: и островерхие горы, окружившие ее, и небольшое озерко в долинке, сжатой зелеными холмами, и синюю тесьму — речушку, бегущую из гор мимо дома. Она впадала в озерко, а потом выбегала из него, чтобы влиться в океан. Несколько островков, похожих на черные островерхие обелиски, виднелись возле берега, птицы кружили над ними. Ползли над горами и океаном пепельно-серые, мятые, как старые слежавшиеся матрацы, тучи. Кое-где виднелись среди них голубые промоины, и через них пробивались к земле солнечные лучи. Казалось, что тучи упали бы на остров, не будь этих золотых подпорок-столбов.

Он хорошо знал эту бухту и угадывал очертания гор, подступивших к океану; ему казались знакомыми даже отдельные валуны. Вот за тем, что ли, камнем они таились с Леной, наблюдая за морскими котиками? Вчетвером — он, Сашка Филин, Борис и Лена — они высадились в один из дней, чтобы поохотиться на рыб, идущих на нерест. День был солнечным, теплым, ярким. Найдя перекатик, они стреляли рыб из винчестера. Гремели выстрелы, пробитые пулями рыбины высоко выпрыгивали из воды, и Борька, мокрый до пояса, восторженно выкрикивая какие-то смешные слова, бросался за ними. Лучше всех стреляла Лена. Раскрасневшаяся, шумно дыша, она стреляла из своего винчестера и ни разу не промазала… Загрузив шлюпку рыбой, Сашка и Борис направились к шхуне, а они остались на берегу, с тревогой наблюдая, как тяжело осевшая в воде шлюпка с большим трудом преодолевает крутые волны: во время охоты на рыб никто и не заметил, как ветер, дующий с океана, усилился. Шлюпка благополучно добралась до шхуны, но волны стали еще круче, и Мартыныч просигналил им, подняв флаг, означающий по международному своду сигналов: «Приостановите выполнение ваших намерений и наблюдайте за моими сигналами». Мартыныч боялся посылать за ними шлюпку и приказывал ожидать на берегу хорошей погоды… Они посмотрели друг на друга, и Лена, отведя глаза, сказала: «Пока хорошая погода, нужно приготовить побольше дров и подстрелить несколько рыбин. Хорошо, если в доме есть соль…»

…Рукомойник звякнул, Волков обернулся, прислушался: поднялась юная путешественница. Прислушиваясь к звукам, которые вдруг напомнили детство и деревню, куда на каждое лето отвозили его родители, Волков выколотил трубку и, ступая по мягкой, холодной после дождя земле, обошел дом, осматривая его. Дом был еще крепким, но требовал большого ремонта. И крышу надо латать, и двери ни к черту, да и многие половицы придется заменять. Да, это та самая бухта и тот самый охотничий дом, в котором они когда-то провели с Леной трое суток, пережидая штормовую погоду.

— Эй, капитан! Завтрак готов! — крикнула девочка, распахивая окно. — Тебе нравится бухта Урилья? А? Вот один человек…

— Знаю-знаю, что сказал один человек, — прервал ее Волков. — Скажи, а как называется наш дом?

— Как? А никак… — подумав немного, ответила девочка, а потом предложила: — Давай назовем его «Дом Волка», а?

— Заметано, — согласился Волков, входя и с жадностью окидывая стол взглядом. Были тут картошка и копченая кета. В большущих черных кружках дымился чай.

Они сели друг против друга, улыбаясь невесть чему. Хотя почему «невесть»? Все же они молодцы, у них уже было столько приключений и испытаний. И они все выдержали, а потому-то было так приятно теперь сидеть в самом настоящем доме, есть вкусную рыбу и глядеть друг на друга, предвкушая новые события, испытания и неожиданные ситуации.

Быстренько все прибрав, они вышли из дому. Черномордый топтался возле помеченного Бичом камня, а рядом, озираясь, сидела тоненькая, складная, видно очень молоденькая песчиха с умной, симпатичной мордашкой. «Красотка» — дал ей имя Волков и сказал об этом Альке. Бич выкатился из дому, и песцы легко и грациозно взметнулись на высокий камень. Сощурив проказливые, золотистые, как лютики, глаза, Красотка слегка показала Бичку зубки, когда тот пробегал мимо, а потом начала лизать своему новому другу морду. Тот блаженствовал. Нервной, неряшливой Мамке было, видно, не до ласк, и семейная жизнь дала трещину.

Тучи расползлись, но солнце еще было тускловатым. Вдыхая свежий, насыщенный мелкой соленой пылью возух, плывущий над побережьем со стороны океана, Волков неторопливо шел к берегу. Альке же не терпелось — подражая крику птиц, она промчалась мимо него. Проводив ее взглядом, Волков осмотрелся. О, какой отличный брус лежит! А вот и еще три… А там целый завал бревен. Стоп-стоп: якорь, что ли? Волков порылся в гальке обломком доски и увидел, что, конечно же, якорь. Надо будет перетащить его потом к дому. «Поставлю у стены, — подумал он, — и это придаст жилью сразу нечто особое, морское».

Они обогнули бухту, для чего пришлось подняться немного в гору, а потом нырнули в узкое мрачноватое ущелье, в котором даже их осторожные шаги отзывались гулким эхом.

— Тут есть совсем маленькая, ну прямо детская бухточка, — прошептала ему в ухо Алька. — Тише же. Касатки сюда заплывают. Таятся тут, котиков выглядывают.

Бухточка действительно оказалась совсем крошечной, но, видно, глубокой. Вход в нее со стороны океана был перекрыт торчащим из воды кекуром, и волны, ударяясь о него, разбивались на два потока и с урчанием протискивались в узких проходах.

— Каланка… — зашептала вдруг девочка. — Самочка каланья… Туалет себе наводит.

Волков присмотрелся.

На плоском камне, выглядывающем сырой лысиной из воды, сидел спиной к людям зверь. Он действительно сидел; расставил задние лапы, изогнулся колесом и вылизывал себе живот. Волна ударилась в кекур, влилась в бухточку и смыла зверька с камня. Вынырнув, тот покрутил головой, и Волков увидел симпатичнейшую усатую мордочку с небольшими, вроде как подслеповатыми глазами и ушами, плотно прижатыми к голове. Уцепившись передними лапами за камень, каланка начала взбираться на него и вдруг упала в воду, будто кто-то потянул ее назад.

— Седой! — ахнула Алька. — Это тот, которого дядя Боря разыскивает.

Из воды высунулась седеющая широконосая физиономия второго калана. Усы у него торчали в стороны, как у бравого опереточного брандмейстера, маленькие глаза весело сверкали, а шерсть на толстых щеках напоминала небритую, неряшливую щетину. Ну конечно же, это он стянул самочку в воду. Ну дед! Взобравшись на камень, самочка незлобно куснула Седого за щеку, а тот, помотав головой, ухватил ее за заднюю лапку и сдернул в воду. Звери баловались, как дети. Они кружили в воде, гоняясь друг за другом, ныряли, и самочка все покусывала Седого то за щеки, то за уши, но, видимо, совершенно не больно, а шутя, ласково. Потом она опять взобралась на камень и, изогнув гибкое молодое тело, начала вылизывать себя широким темным языком. А Седой плавал у камня. Он лежал на спине, сложив на груди мускулистые лапы, и любовался своей подругой. Повернувшись к нему, она вскрикнула странным, вибрирующим голосом, и Седой совершил вдруг великолепнейшее сальто, а потом и вообще завертелся в воде колесом, желая, видимо, показать, что он полон сил, что он такой ловкий и умелый, что пускай-ка молодые еще потягаются с ним.

Набежала волна. Смыла самочку. Каланы вынырнули и лежали теперь рядком, слегка покачиваясь, а потом Седой стал взбираться на камень, и теперь уже самочка дернула его за лапу, и Седой — на что только не пойдешь ради юной подруги! — смешно растопырив ноги, свалился в воду и вроде бы как утонул. Минуту спустя он всплыл из глубины вверх животом, как мертвый; он даже голову откинул и глаза закрыл. Самочка вначале делала вид, что и не замечает Седого, но, забеспокоившись, вдруг опять закричала и со всех сил поплыла к Седому. И тогда он кончил придуриваться. Ткнувшись носом в мордочку самочки, он нырнул, и она тоже. Вынырнули они голова к голове и поплыли в океан. Видно, Седой хотел что-то показать подруге за пределами бухты.


Папаша Груум и другие


— Вот тут, за скалами, львы. Спят, конечно. Они просто ужас какие засони, — сказала девочка потеплевшим голосом, когда, покинув бухточку Седого, они направились к лежбищу морских котиков. — Мы к ним еще специально придем. А вот и коты! Слышишь? Бежим!..

Заглушая шум океана, с берега доносился рев многих зверей. Легко перепрыгивая через бревна и камни, Алька бежала впереди, а он спешил за ней. Рев становился все более могучим. Девочка предостерегающе подняла руку и легла на обломок скалы, а Волков повалился рядом и, выглянув, увидел с обрыва, который начинался прямо за скалой, всю изогнувшуюся дугой лайду бухты. Наверно, про такие берега и говорят: лукоморье. Волков видел уже все это, но и сейчас, будто впервые, с удивлением, восторгом и, пожалуй, даже немного со страхом перед этим царством зверей осматривал берег. Сколько же тут зверья! Весь берег будто колыхался: животные ползали, двигались, шевелились. Темно-бурыми горами возвышались на истоптанном песке коты-секачи; они крутили головами, разевали зубастые пасти и беспрестанно ревели грудными, рокочущими голосами. Более изящные самочки группками по десять-двенадцать расположились вокруг них. Заигрывая с секачами, они прижимались к ним и терлись о грубую, обсыпанную песком шкуру того или другого самца. Ползали черные, будто тушью облитые, тупорылые котята. Под крутыми обрывами, что возвышались над пляжем, котята сбились в группки по нескольку десятков. Это были настоящие детские садики.

— Подойдем еще ближе, — тихо сказала Алька. — Там нам будет все-все видно.

Пригнувшись, они перебежали открытое место, поползли, а потом осторожно выглянули из-за камней, и Волков отшатнулся: большая котовая семья расположилась прямо под ними. Кажется, потянись — и достанешь рукой до спины или башки секача.

— Папаша, — тотчас дала имя секачу Алъка. — Ух и злющие эти секачи! Только бы им и драться: чуть что — цап!

— Гру-уу-ум! — подал голос могучий, так и видно, как бугры мышц перекатывались под бурой шкурой, секач, изгибая толстую шею, внимательно осмотрел свое семейство, будто пересчитывая самок.

— Это не Папаша, это Груум, — зашептал Волков. — Клянусь трезубцем Нептуна!

— Ну хорошо-хорошо. Пускай будет папаша Груум… Тут все как у людей, — сказала девочка. — Тут и дети, тут и взрослые, и старички… Во-он там, в конце лайды, пенсионеры лежат. Они уже, может, даже беззубые. Старичков все гонят, и они поселяются отдельно.

— Одна, две, три… считал Волков самок; ого, восемнадцать жен у папаши Груума. Да ты еще крепок! И видно, немалую и трудную жизнь прожил, а? Какой-то отпечаток бурно прожитых лет был виден в усталой, немного брезгливой морде зверя, в его тусклых прижмуренных глазах, да и в том, как время от времени, отвечая на заигрывания самок, он осматривал их равнодушным взглядом. С уважением Волков разглядывал его обкусанные, поломанные усы и многочисленные шрамы на голове и спине. Одни из них были старыми, уже зарубцевавшимися, а другие совершенно свежими. Ну что ты ревешь, дядя? Глядя в океан, где плескались молодые коты-холостяки, папаша Груум все ревел и ревел низким расстроенным басом.

— Они, секачи эти, все лето никуда не отходят от самок, — сказала девочка. — Дядя Боря рассказывал, да и Лена тоже: они ничего, ну совсем-совсем ничего не едят и, может, даже не пьют. Отойти боятся от своих котих, а то другие секачи их разворуют. Здрасьте, еще один сюда тащится. Ой, что это с ним?

Одинокий секач, странно переваливаясь, спешил по сырому песку вдоль самой кромки лайды. Был он намного крупнее других секачей, но все же несколько меньшим, чем папаша Груум. Волков присмотрелся — правый передний ласт кота был изуродован, будто кто-то отсек край. Рана была свежей, еще плохо зарубцевавшейся и кровоточащей.

— Касатка его, что ли, хватанула? — сказал Волков. — А? Может, поэтому кот и одинок?.. Ослабел вот и не смог биться с секачами из-за самок.

— Ну да. Ой, как он хромает, — подтвердила Алька. — Это… Тупорылый.

— Почему Тупорылый?

— Почему-почему… Видишь, у остальных секачей морды длинноватые, а у этого туповатая, — сказала Алька. — Ну сейчас они и схватятся с Груумом!

— Бре-ее-еегеее! — сипло и яростно заревел котик.

Заслышав голос Тупорылого, папаша Груум презрительно фыркнул и, будто дразнясь, начал торопливо лизать то одну, то другую самку: ну что это за секач, который не имеет своей семьи? И тогда Тупорылый направился к нему. Шумно дыша, Груум втянул через влажные ноздри ненавистный дух возможного соперника и, расшвыривая самок, ринулся навстречу.

Звери столкнулись. Волкову показалось, что он услышал, как затрещали кости секачей. Схватив Тупорылого клыками за шею, Папаша встряхнул его, а тот, развернувшись, вцепился секачу в бок. Оо-оо-о!.. В незажившую-то рану! Сопя, глухо ахая, звери топтались на месте. Гремели камни, взметались столбы песка и гальки; отчаянно заверещал котенок, неосторожно попавший под ласт Папаши. Эй, не увлекайся, Груум, оглянись! Папаша увлекся: шумно пыхтя, он постепенно оттирал Тупорылого со своей территории, а в это время к его семейству спешили еще два секача. Один из них, Рыжий, оказался проворнее. Схватив самочку за шею, он поволок ее к своему гарему. Второй секач вцепился той же котихе в спину и потянул к себе. Котиха закричала, по ее золотистой шкуре покатились красные шарики.

Услышав ее голос, Груум поспешил на выручку, а Тупорылый, мотая искусанной башкой, хрипло, со стонами дыша, поплелся в дальний угол лайды и повалился на песок.


Морской котик Спасеныш


Среди животных спокойно, как будто на лайде вообще никого не было, прогуливающейся походкой трусил песец. Волков присмотрелся к нему: во всем облике зверя и его морде улавливалось что-то стиляжье. У Черномордого была лохматая, будто давно не стриженная, башка, тощий выщипанный живот и странная, вихляющая, на негнущихся ногах, походка. Песец что-то искал. Кружил возле самок и котят, принюхивался.

— Ах он! — воскликнула вдруг Алька. — Котенка схватил!

Вцепившись зубами в ласт, Черномордый поволок от лежбища Груума черненького малыша, того самого, которого Папаша придавил во время схватки с Тупо-рыльш. Слабо сопротивляясь, котенок верещал тонким дрожащим голосом: «Бге-е-е… бге-ее-е». Мало кто обратил внимание на этот голосишко, да и кто его услышит в гуле волн и реве зверей?.. Передохнув, Черномордый опять потащил. Конец, видно, пришел тебе, малыш, и уж никогда ты не превратишься в могучего красавца секача.

— Волк, мы должны ему помочь, — сказала Алька, поднимаясь на колени.

— Да ты что? Секачи нас хап — и…

— Испугался, да? Струсил? — презрительно засмеялась Алька. — А еще моряк!

Схватив валявшуюся возле камней палку, Алька посмотрела на Волкова такими гневными глазами, что он, больше ни о чем не раздумывая, поспешил за ней. Девочка спрыгнула с камней на песок, махнул на лайду и Волков; а Папаша, покрутив головой принюхался и, глухо заворчав, направился к людям. Волков чуть отбежал в сторону, однако Алька не отступила и ощущая на своем затылке взгляд зверя Волков последовал за ней. Тугой гром воды, крики и фырканье зверей, встревоженное блеяние котих, скрип и хруст под ногами — все это слилось в невообразимую мешанину звуков. Казалось, что они не бегут по лайде, а еле переставляют ноги. Волков обернулся — грузно переваливаясь, выбрасывая передние ласты и подволакивая задние, Папаша приближался.

— Алька, быстрее! — крикнул Волков, ощущая неприятный холодок в груди.

Сильно размахнувшись, девочка кинула палку, и, подпрыгнув свечкой, песец помчался прочь. Опустившись на колени, Алька положила покусанного котенка себе в подол платья и побежала назад. Но куда же она? Алька оказалась с одного бока Папаши, который оторопело вертел башкой, не зная, на кого же броситься, а Волков — с другой стороны от секача. И в этот самый момент Волков увидел, как, загребая ластами песок, фыркая от возбуждения, к девочке направился Рыжий.

— Берегись! — крикнул Волков.

Оглянувшись, девочка, как зайчонок, метнулась в одну сторону, потом в другую. Рыжий остановился, задумался, и в этот момент, забыв о людях, на него ринулся Папаша. Звери сшиблись. Громадными прыжками Волков промчался мимо них, догнал Альку, подхватил ее вместе с котенком и в считанные мгновения взбежал на их площадку. Сердце рвало грудь. Задыхаясь, он опустил девочку и сам повалился рядом.

— Волк! Ну ты ж и молодец… Ты меня спас! — торопливо и восторженно выкрикнула Алька. — Ух, как ты меня потащил!

— Ну уж и спас…

— Бге-ее-е… — подал голос котенок.

Алька отогнула подол платья и выкатила малыша в траву. Подняв тупую мордочку, фыркая, тот смотрел в лица людей выпуклыми, глуповатыми, еще детскими глазами.

— Назовем его Спасенышем, — предложила немного успокоившаяся Алька и, сняв с чулка круглую красную резинку, надела ее котенку на шею. — Ну вот тебе и подарок.

— Не задушит? — обеспокоился Волков.

— Ну да! Резинка слабая. Чуть он подрастет — лопнет.

— Бге-ее-е! — послышался вдруг встревоженный сильный крик с лайды. Алька и Волков выглянули из-за камней. На песке возле откоса стояла, покачиваясь на ластах, тянулась вверх небольшой красивой головой мокрая, видно только что с океана, самка. Это была мать Спасеныша. Погладив малыша ладонью, Алька подтолкнула его, и тот скатился на лайду. Мать бросилась к нему, стала облизывать искусанные песцом бока и шею, а потом легла на бок, выставив лоснящийся живот, и Спасеныш с нетерпеливым урчаньем вцепился ей в сосок, да так сильно, что мать вскрикнула.

Солнце, выпутавшееся из вязкой пелены, светило вовсю. От сырых бревен и земли поднимался душистый парок. Стало совсем тепло, и Алька сбросила куртку, а Волков стянул с себя свитер. Они еще долго наблюдали за котиками, а потом оставили лежбище и пошли вдоль берега, то подходя к лайде, то удаляясь от нее. Возле речки Волков обнаружил целую груду великолепных сухих брусьев и полузасыпанный песком белый скелет кита, а в самой речке — идущих на нерест рыб. Тут же Алька сообщила, что умеет готовить не только икру, но и балыки и что это совсем не трудно.

Они перебрались через речку, вновь подошли к лежбищу как раз в том районе, где обитали «старички»; там действительно лежали между камнями с десяток крупных морских котиков, а потом, обойдя высокие скалы, увидели еще одну бухточку. Спускаться к ней не хотелось, Волков и Алька просто осмотрели ее сверху с высоких обрывистых скал. Отделенная от океана узким, вытянувшимся почти параллельно берегу рифом, бухточка полюбилась нерпам. Подняв бинокль, Волков сосчитал: тридцать восемь нерп лежали на плоском рифе. Одни спали, другие просто нежились на солнце, изгибаясь и подставляя лучам то один бок, то другой, а возле них спали белые, похожие на льдинки с черными носами и черными глазами нерпята. Несколько нерпят плескались в бухте. Тут же возле них плавала толстая, медлительная, но очень строгая нерпа, выполняющая, видимо, роль няньки. Когда какой-либо из заигравшихся нерпят пытался шмыгнуть в сторонку, она тотчас догоняла его и, покусывая за ласты и спину, загоняла к остальным.

— Алька, дуй-ка домой, готовь обед, — сказал Волков, доставая трубку. — А я пройдусь еще немного.

— Только ты тут поосторожнее. Хорошо? Размахивая курткой, с победным кличем своих предков девочка побежала вниз, под горку, а Волков, поднявшись еще выше, устроился между валунами, закурил и осмотрел раскинувшиеся внизу долину, бухту и лежбище. Да… памятное место.


Два визита в дом Волка


Шаги вдруг чьи-то послышались. Вернувшись из воспоминаний в день сегодняшний, Волков насторожился: из-за камней вышел Аркаха Короед. Пройдя мимо и не заметив его, Аркаха остановился на краю обрыва и вначале осмотрел бухточку, нерп, он даже будто подсчитывал животных, потому что шевелил губами, а потом, приложив к глазам бинокль, долго изучал лежбище котиков.

Волков сунул в карман трубку и направился к парню. Он заметил, как Короед вздрогнул, услышав хруст гальки под ногами человека, но не повернулся, продолжая разглядывать лежбище.

— Сэр, вы решили нанести мне визит вежливости? — спросил Волков, подходя к Аркахе. — Или что потерял тут?

— А, Волк! Привет. — Отозвался Короед, опуская бинокль. Он улыбнулся, но лицо было жестким, а прищур глаз вызывающим, холодным. — Потерял. Вся наша жизнь, Волк, сплошные потери. Мелькнул денек — потеря, минул другой — опять же потеря.

— Давай короче. Чего тебе тут надо?

— Нервный ты какой. «Чего» да «чего». По делу, стало быть, по государственному. Филинов прислал. Понял-нет? — Аркаха закурил, не спуская светлых, цвета костерного дыма наглых глаз с лица Волкова, и продолжил: — Так вот, ветры у нас на Большом лежбище очень сильные, дьявол их побери, и уходят котишки в океан. План, стало быть, трещит. А тут затишье. Курорт! Вот и думаем мы: понятно, что лежбище под запретом, но что случится, ежели мы сотни две котишек… Понял-нет?

— Это так Филинов решил?

— Это мы так решили, промысловики. Вот я и махнул сюда поглядеть, как тут с котишками. А что Филинов? Он же наш, свой мужик. — Аркаха нажал на слово «свой». — Он же понимает, что без выполнения плана ему — труба. Да и мы тоже в прогаре.

— Вот что: вали, друг, назад, на Большое лежбище, — посоветовал парню Волков. — Понял-нет? И если…

— Не надо меня пугать, — процедил Аркаха, придвигаясь к Волкову и обнажая в ухмылке стальные зубы. — Не такие меня пугали. А тут какой-то чмырь на неделю прикатывает и начинает свои порядки устанавливать. Уедешь, мы ведь все равно, ежели понадобится…

— Не дождетесь вы моего отъезда.

— Не встревай в наши дела, Волк. Понял-нет?

— За план так переживаешь?

— Я все сказал, Волк.

Бросив окурок, Аркаха втоптал его в землю и, поправив карабин, пошагал в сторону Большого лежбища размеренно и быстро, как человек, привыкший много ходить. Волков поглядел ему вслед и увидел, что на правом каблуке сапога Аркахи подковка болталась на одном гвоздике. И Аркаха заметил это. Остановившись, он оторвал изношенный кусочек металла и бросил его на раскисшую тропинку. Потом, когда Короед ушел достаточно далеко, Волков поднял подковку и сунул ее в карман. Для чего? Он и сам не знал этого.


Несколько листков из определителя


Жизнь Робинзона — это труд и труд, это бесконечная работа. Волков утер пот с лица, поправил толстую веревку, надетую на плечо, и взглянул на немного осунувшееся лицо Альки: шла к концу вторая неделя их жизни в бухте Урильей, и, кажется, у них не было еще ни одной свободной минуты. Правда, и сделали они уже немало: Волков разгородил дом, и получилось в нем три комнаты: большая, которую Алька называла «зала», маленькая, в ней Волков оборудовал свою «каюту» с грубым, сколоченным из тяжелых плах столом и полками, и совсем маленькая и пока без окон комнатка для Альки. В «каюте» был «стул» из китового позвонка, а на полках стояли и лежали различные находки: кухтыль, весь обросший раковинками, зеленый-презеленый кусок самородной меди и граненая бутылка с запиской, которую невозможно было прочесть. По вечерам они с Алькой сидели у печки и фантазировали: о чем же в ней сообщается? Кто бросил это таинственное послание в океан?..

Оказалось, что не только пол прогнил, но и крыша в доме прохудилась, и дверь едва не рассыпается, новую надо ладить.

— Ну, ребенок, взяли. И р-ра-аз!

— И не ребенок, вот! А если ты так будешь говорить, что я… Ну что же мы? И два-а-а!

Скрипя по гальке, связка досок сдвинулась с места. От бичевы из японского яруса болели плечи, но Волков решил во что бы то ни стало натаскать к дому побольше досок. Денек-то опять выдался! Ну еще немножко, ну еще… Рядом пыхтела девочка. Она настояла, чтобы он и ей сделал бичеву: ни в чем не хотела уступать Волкову. Раскрасневшаяся, с прядками волос, прилипшими к вискам, она тянула доски что было силы, и, когда Волков начинал идти быстрее, чтобы девочке стало чуть-чуть легче, она тотчас убыстряла шаги. Характер.

Бич вдруг сорвался с крыльца, на котором лежал, и ринулся по тропинке. Волков и Алька переглянулись, он подошел к двери дома, а она встала рядом с ним. Послышался знакомый голос, хруст камней, и из-за валунов показался Борис, сопровождаемый Бичом. Черномордый тут вылез из норы, жмурясь, зевнул. Бич с разбегу ринулся на него, и песец шмыгнул под дом.

— Ого, работа кипит! — крикнул Борис, подходя. Волков, поправляя закатанные рукава тельняшки, двинулся ему навстречу. Голова у Волкова была повязана тряпкой, и Борис спросил: — А это что? Удар копытом Мустанга? Здравствуй, Волк, прими в объятия своего брата из рода Морского Бобра.

Борис был в отличном настроении. Значит, все окончательно решено, подумал Волков и поправил повязку на лбу.

— Дверь низкая. Врезался в косяк, — сказал он. — Входи. Выкурим трубку мира.

— К черту трубку! — крикнул Борис. — Спешу на Большое лежбище, Волк, на переговоры. Пора заказывать шампанское, как считаешь?

— Тебе виднее, — ответил Волков. — Передай привет моей бронзоволицей сестре. Скажи ей, что и я рассчитываю повеселиться на вашем празднике.

— Всенепременно. Алька, найди-ка в доме острогу, пойдем добудем несколько рыбок. Снесу Лене икры, а рыбин на обратном пути захвачу домой.

— Так вы что, еще не договорились, когда это будет? — немного помедлив, небрежно спросил Волков.

— Да ну ее, все тянет и тянет… — озабоченно ответил Борис и, быстро взглянув на Волкова, засмеялся и добавил — А я ее и не тороплю, куда она денется?

— Конечно, — согласился Волков. — Алька, ну где же ты?..

В этот вечер Волков засиделся в своем «кабинете». Алька уже спала, и Бич тоже, а он вначале читал Диккенса, девятнадцатый том сочинений, который оказался в доме среди определителей птиц и зверей, а потом заполнял «Журнал наблюдений». «Пиши все, — приказяла ему Мать. — Так нужно. Пиши о птицах, о зверушках разных, ну как там они себя ведут». И Волков добросовестно вел своеобразный «вахтенный журнал» бухты Урильей. В этот вечер он написал о том, что Тупорылый опять дрался с Груумом, а потом с другим секачом и что ласт у него заживает; написал про гнездо куличка-зуйка, обнаруженное Алькой среди валунов: пять пестрых яичек, похожих на камешки, обкатанные волнами, уложенных на гальке.

Надо было по совету Матери переписать всех птиц, обитающих на скалах бухты, и многих Волков уже перечислил, но чаек знал плохо и, отложив журнал, начал рыться в толстом определителе. В середине книги он обнаружил пачку отпечатанных на машинке листков. Развернул один, прочитал. Вот что было написано на слегка пожелтевшей бумаге: «На Ваш запрос о Волкове Валерии Александровиче сообщаем, что для розыска его необходимы следующие сведения…» Он просмотрел другие листки: Лена разыскивала его в Ленинграде, Одессе, Новороссийске, Калининграде и других портовых городах.

Она действительно любила его. А он? И он тоже… Сложив листки, Волков подкрутил фитиль в лампе и, уставившись в окно, представил себе холодный осенний день сорок седьмого года. Попыхивая трубкой, он увидел себя, он даже услышал хруст гальки под ногами. Он торопится, спешит к шлюпке. Сейчас он покинет этот островишко, и перед ним опять откроются далекие и влекущие океанские пути. Он не для того связал свою судьбу с морем, чтобы навсегда застрять на убогом клочке каменистой земли. Африка, Южная Америка, Австралия — он это хочет увидеть собственными глазами, и он побывает там. Он должен стать капитаном, и он станет им! «Но ведь ты вернешься? Валера, дай клятву, что ты вернешься», — смуглая большеглазая девушка, отбрасывая черные длинные волосы с лица, держит его за рукав и почти бежит рядом. На щеках ее блестят сырые дорожки. «Ты чего, плачешь? — говорит он, обняв девушку за плечи. — Не позорь племя морских охотников-унангунов!» Она отталкивает его, сердито сводит брови и выкрикивает: «Я плачу? С чего ты взял?! Ха-ха! Это ветер… Это все ветер! Но ты ответь: вернешься?» Они все останавливаются возле шлюпки. Небольшие волны выкатываются на гальку, перестукиваются камнями и осколками раковин. Он пожимает руку своему лучшему другу Борьке, стискивает железную лапу Сашке Филинову, потом целует девушку. «Но ты не ответил! — восклицает она. — Дай клятву: хоть через десять, хоть через пятнадцать лет, но вернешься. Я буду ждать тебя, Волк!» Ну вот и заскрипела галька под килем шлюпки, загремели уключины весел. «Вернусь. Даю мое честное слово! — крикнул он. — Сашка, тебе что привезти — нож? А тебе, Боб, бутылку рома с острова Тринидад?» Ленка, толкнув шлюпку, шла за ней, не замечая, что вода уже льется за голенища сапог. «А мне ожерелье из зубов акулы, — попросила она, пытаясь засмеяться. — Ну и ветер, все глаза исхлестал. Возвращайся, Валера!» Заревел в бухте пароход, торопя последних пассажиров. На берегу громыхнули один за другим несколько выстрелов. Это его друзья, прощаясь с ним, палили в воздух.

— Пустое все это, — досадливо пробормотал Волков, вновь набивая трубку. — Ерунда. Спать.

Он вновь уставился в окно и вскоре заметил в природе едва приметное движение, когда ночь уже отступает, а рассвет как бы нерешительно крадется за ней, и потушил лампу: наступало утро.

«Что же я сижу?» — подумал он и услышал торопливые шаги. Мимо окна промаячила согнутая рюкзаком фигура Бориса, и Волков вышел из дому.

— Выкурю сигарету и попылю дальше, — сказал Борис, сбрасывая вещевой мешок. Сев на скамейку, он внимательно посмотрел в лицо Волкова и спросил: — Говорят, что тот, кто свяжется с морем и кораблями, так уж это навсегда. Так это или нет?

— Возможно, — ответил Волков. — А что?

— Аркаха Короед на Большое лежбище пришел… Дай-ка огонька, ну вот, рассказывал он, что ты решил тут остаться. Постой! Послушай меня, Волк. Наступит осень, птицы мигрируют, и котики тоже уплывут на юг, и станет на острове как на кладбище. Скажи, что тут будешь делать ты, моряк, привыкший совершенно к иной жизни, к отличным каютам, портам, ресторанам? Ты об этом подумал?

«Остаться? Тут?.. Мне это и в голову не приходило… А Короеду это я просто так ляпнул», — хотел возразить Волков, но, злясь на Бориса за ту прямолинейность, с которой старый друг хотел выпроводить его с острова, сказал:

— А почему бы мне тут и не остаться? Знаешь, суша все же прекраснее соленой воды. Предположим, я это лишь сейчас понял, а? — Борис усмехнулся, пожал плечами, и теперь уже из чувства упрямства Волков продолжал: — Может, я решил всю свою жизнь начать заново? Ты же знаешь, что я еще с детства люблю зверье и птиц, так почему бы мне к этому и не вернуться? Не ты ли призывал: нужно идти в природу? Поздравь себя — твой зов услышан… Кстати, привет Лене передал?

— Обрадовалась как дурочка, — мрачно ответил Борис. Он сдавил пальцами окурок и сказал: — Ладно, пофантазировали, и хватит. Привет!


Брат и сестра морского льва


Бус идет. Бус — это мелкая водяная пыль. Поглядишь в окно, вроде бы просто туманно, ни дождя, ни ливня, а выйдешь, и бус в момент промочит всю одежду. Подняв воротник и прислушиваясь к тоскливым, хватающим за душу вскрикам молоденькой песчихи Красотки, Волков большими шагами спешил за Алькой. Красотка сопровождала их, прячась за камнями, и ныла и ныла: Черномордый куда-то пропал. Уж не погиб ли? И Тупорылый исчез с лежбища. А у куличишки-зуйка вчера была радость: птенцы на свет появились. Смешные, голенастые, длинноногие. Лишь бы не учуял их Бич или этот бандит Черномордый, если он опять объявится в бухте.

Алька, поджидая, остановилась и запрыгала на месте: ну и энергии же у нее. За все стремительно промелькнувшее в их совместных заботах время, с тех пор, как они обосновались на побережье бухты, Волков еще ни разу не слышал от нее «устала».

— Погодка, а? — сказал он, подходя к девочке. — Что скажешь, юнга?

— Нормальная, — бодро ответила Алька, сдувая росинки буса, а может, пота с верхней губы. — Знаешь, Толик как-то высчитал, что у нас двести двадцать дней в году облачно. Вот! Толик сказал, что это только у нас и нигде больше, во всем-всем свете… Вообще у нас такой остров, ого!

— Еще бы.

— Ага! И сто сорок дней в году штормит. Если хочешь знать, то мы тут самые штормливые во всем-всем…

— Топай-топай, хвастунишка.

— Топаю-топаю. А когда бетонировать бассейн будем, а?

— Будем, все будем делать.

Время от времени их навещал Борис. Был он то возбужденным, радостным, и Волков ожидал, что он скажет: «Собирайся, старик, где твой смокинг? Мы с Леной приглашаем тебя…», то выглядел мрачным, и Волков понимал: рановато еще рыться в рюкзаке, разыскивать галстук. Да, что-то у них не клеилось. Спрашивать было неудобно, а Борис помалкивал, да и бог с ним… и с Леной тоже. Два раза и Волков с Алькой ходили к Борису в бухту Каланью, возились с котлованом под бассейн: обшивали его досками под бетонирование; и дома дел было предостаточно, да каждодневные обходы бухты, наблюдения, в общем, летели деньки…

Задумавшись, Волков натолкнулся на остановившуюся Альку, и та зашипела на него, как рассерженная котиха, отпугивающая песца от своего котенка. Пришли уже?

…Узким туманным ущельем они спустились к бухточке Седого. С нависших скал стекали мутные, холодные ручьи и свешивались космы побитой бусом, поникшей под тяжестью влаги травы.

— Ребенок уже у них, — зашептала Алька, когда, пригибаясь, он подошел к ней и присел рядом, за камнем. — Ма-аленький, хо-орошенький.

И без бинокля все было видно, однако Волков достал его из футляра и увидел толстую, добродушную морду Седого. Левый глаз у него слегка заплыл, как будто подбитый в драке, а на толстой щеке алел свежий укус. Сложив на груди лапы и широко раскинув задние, Седой спал, покачиваясь на спине в мелких волнах. А рядом с ним так же на спине лежала самочка с ка-ланенком на животе. Малыш тоже спал; хорошо были видны его закрытые глаза и смешно разбросанные лапки. Малыш был толстый и упругий на вид, как японская плюшевая игрушка. А мама проснулась. Оглядевшись, каланка начала вылизывать языком мордочку малышу. Каланенку хотелось спать, он отворачивался, пытался уткнуться черным носом матери в грудь, но мамаша была настойчива: решив, что пора кормить своего толстяка, она взяла передними лапами, как руками, голову каланенка и приподняла ее. Тот расстроенно запищал: видно было, как раскрылся маленький розоватый рот. Ну конечно же, он пищал, потому что Седой открыл глаза, зевнул и, судя по всему, заворчал. Каланка, повернувшись к нему, выслушала Седого, а потом еще более энергично начала вылизывать малыша. Обмыв языком ему голову, она перевернула его на спину. Тот, капризничая, дрыгал лапками и пытался свернуться клубком, но мамаша, положив каланенка поперек своего живота, облизала ему вначале один бок, потом другой, затем под хвостиком. Каланенок немного пришел в себя. Он сел, потянулся и, уже балуясь, повалился опять на бок. И тогда мать вдруг нырнула. Услышав всплеск воды, Седой покрутил головой и тоже нырнул. Но беспокоиться было нечего. Каланка вынырнула, каланенок все так же лежал у нее на груди, а рядом возле его головы виднелось несколько морских ежей. Мать раскусила один, но в это время она отвернулась, и Волков не заметил, ест ли она сама или кормит малыша.

В воду упали светлые скорлупки. Седой вынырнул. На его груди тоже возвышалась грудка фиолетовых морских ежей. Фыркнув и быстро утерев себе морду лапами, Седой принялся за ежей. Большая чайка вдруг ринулась к воде, пытаясь на лету украсть у Седого ежа, но тот, как от мухи, отмахнулся от нее лапой, и птица с пронзительным криком улетела.

— Идем. У нас еще много дел, — зашептал Волков.

— Ага, идем, — ответила девочка. — Как бы мне хотелось подержать в руках каланеночка. Вот бы приручить его, правда?

Волков огляделся. Что-то изменилось в природе. Туман все так же тяжелым, плотным пологом лежал на окруживших бухту горах, он как бы сглодал их острые вершины, и горы казались перевернутыми вверх килями теплоходами, но теперь туман был не пепельно-серым, а слегка розоватым, будто подсвеченным изнутри.

— Розовый туман видишь, да? — сказала Алька. — Вечер будет солнечным. Вот честное слово! И день завтра будет хороший, вот увидишь.

Выбравшись из ущелья и пройдя с полкилометра вдоль океана, они остановились на высоком травянистом склоне. Внизу, на лайде, спали морские львы. Лежбище их находилось несколько в стороне от пляжа котиков, но, как уже заметил Волков и записал в «Журнал наблюдений», порой то несколько львов затесывались в котиковое лежбище, то кто-то из молодых котов устраивался рядом со львами.

Как громадные бурые колоды, львы вповалку лежали среди камней. Кто на боку, кто на животе, а один на спине. Было видно, как от храпа или тяжелого сонного дыхания длиннющие усы у крайнего из львов то вставали дыбом, то опадали. Хороша зверушка, подумал Волков, разглядывая громадного зверя и его странную с промятой посредине переносицей морду. Такие носы встречаются у боксеров.

— Это Боксер, — сказал Волков. — Помнишь, как он Тупорылого наколотил?

— Ну да! Но Тупорылый сам виноват. Пускай не задирается.

Два дня назад они увидели Боксера в самом центре котикового лежбища: он баловался с Тупорылым. Кот делал вид, что нападает на льва, наскакивая на него то с одного, то с другого бока, и, шутя, видно совсем небольно, хватал льва зубами. Фыркая, тот отмахивался ластами. Но тут, видно заигравшись, кот куснул льва покрепче. Послышался шлепок, как будто кто веслом по воде ударил, и кот, взвыв, откатился. Вскочив, он бросился на льва — тот в этот момент чесал себе ластом за ухом — и укусил его за спину. Вот тут-то Боксер и показал свой львиный характер. Вначале он пытался догнать Тупорылого и как следует вздуть его, а потом, яростно ревя, направился к своему лежбищу, расшвыривая всех секачей, попадавшихся ему по пути. Досталось и папаше Грууму. Еще и сейчас зализывает, наверно, себе прокушенную клыками льва шкуру.

— Вот возьму и разбужу их всех, — сказала Алька. — Ка-ак закричу!

— Издай боевой вопль племени унангунов, — подзадорил девочку Волков. — Ведь в твоих жилах течет индейская кровь. Ну же!

Алька сняла с головы платок, мотнула головой, и волосы, матово поблескивая, упали на ее плечи. Она осмотрелась, подобрала с земли чаячье перо, воткнула его в волосы и, подняв руки, закричала:

— Эе-ей! Львы-ы-ы! Слышите меня?

Звери спали. Лишь Боксер приоткрыл мутные глаза, зевнул и опять погрузился в сон: плевать, в общем-то, было льву на какие-то детские крики. Алька засвистела. Львы не шевельнулись. И она вдруг спрыгнула с высокого откоса на песок лайды. Широко расставив руки, чуть согнув их в локтях, отчего они стали похожими на крылья, останавливаясь и рассматривая что-то в песке, девочка маленькими шажками, как обычно бродят по берегу чайки, направилась ко льву.

— Алька! Назад! — позвал ее Волков.

— Кир-кир-р-р-р? — спросила девочка спокойным чаячьим голосом, повернувшись к нему, а потом, все убыстряя шаги, побежала к Боксеру и пронзительно выкрикнула: — Ки-ир-рр-рр!

Лев не желал просыпаться. Алька присела, осмотрелась и подобрала бамбуковую палку. Вынув из волос перо, она сунула кончик его в большую черную ноздрю зверя. Застыв, Волков увидел, как кожа зверя собралась складками, а усы поднялись дыбом. Мотнув головой, не открывая глаз, Боксер чихнул с такой мощью и ревом, что Алька села на песок. В то же мгновение она вскочила, а лев открыл глаза. Секунду он глядел в упор на девочку, и Волков увидел, как мутная сонная одурь пропала из глаз зверя. Потянув с плеча винчестер, Волков отбежал чуть в сторону, и в этот момент лев, оскалив желтые клыки, вскочил на ласты. «Назад, Алька, назад», — думал Волков, но девочка пошла на льва и, что-то выкрикивая, показывала ему рукой на океан. Заревев, лев отступил, оглянулся на воду, потом, резво повернувшись всем своим громоздким, тяжелым телом, бросился рывками к океану.

— …смей обижать… котов! — послышался голос Альки. — Не смей…

Догнав зверя, она стукнула его палкой по спине и тотчас отскочила. Смешно выбрасывая вперед ласты, которые, как две тяжелые доски, гулко шлепали по песку, лев устремился к воде. Волны шумно выкатывались на берег. Выбрав момент, лев вошел в океан, поплыл, а потом поднырнул под очередную волну, и через несколько мгновений его мокрая голова показалась на другой ее стороне. Отплывая от берега, морской лев, как теплоход, покидающий порт, протяжно проревел.

— Я сильнее морского льва! Я прогнала его с берега! — выкрикивая, подбежала девочка к Волкову. — Я и всех львов могу…

— Ты противная, хвастливая девчонка! — прорычал Волков, хватая ее за плечи.

— Не трогай меня, пусти! Я из племени унангунов, а ты кто? — выкрикнула Алька, мотая головой, отчего волосы закрыли все ее лицо, только глаза бешено сверкали через их пряди. — А ты кто? Ты?

— И если ты еще хоть раз… то я тебя!..

— Что ты меня? Пусти, мне больно, — она рванулась. — Пусти!

Волков оттолкнул ее, девочка упала, вскочила. Сжав кулачки, оскалив зубы, как маленький злой зверек, она бросилась на него. Волков поймал ее и прижал к себе, но Алька пиналась, выла, а потом, изловчившись, укусила его за руку, и тот, охнув, отпустил ее.

Отбежав в сторону, девочка шумно дышала вздрагивающими ноздрями. Покачав головой, успокаиваясь, он сказал:

— Что с тобой? Гляди, что ты сделала. Разве девочки кусаются?

— А зачем ты меня толкнул? Разве взрослые толкают детей?

— А зачем ты пришла ко льву? Он же мог тебя…

— А потому, что мама говорила… и Лена тоже, и дед Захар: так у воинов племени унангунов смелость проверялась! Вот! Надо подойти к спящему льву и почесать ему нос. И тогда считалось, что ты настоящий смелый-пресмелый мужчина… или там женщина. И девочка тоже! И я уже подходила и чесала, и Лена тоже, и Толик. Гляди!

Подбежав к Волкову, она торопливо расстегнула пуговички на ковбойке и показала клык на нитке из голубых бусинок.

— И вот тогда воин племени унангунов может это носить. И он тогда уже не просто воин, а он уже и брат морского льва. А я сестра!

— Ну ладно. Подойди ко мне, сестра морского льва, — сказал Волков примирительно. — Считай, что мы оба немного погорячились… Просто я очень испугался за тебя. Я не хотел тебя обидеть.

— Я тоже, — быстро проговорила Алька. — Но я уже предупреждала: со мной такое бывает. Находит вдруг. И хочется сделать что-то такое, ну прямо необыкновенное. Или вот просто завизжать!

— Что ж, завизжи, — сказал Волков, но девочка молчала, и тогда, помедлив немного, он спросил: — Послушай… а можно и мне?

Они посмотрели на лежбище: некоторые львы продолжали спать, другие, разбуженные ревом Боксера, зевали, крутили головами, чесались. Отойдя в сторонку, Алька осмотрела Волкова с ног до головы, и тот невольно распрямился, чтобы казаться еще выше. Поправив перо, воткнутое в волосы, и скрестив руки, Алька прошлась перед ним взад-вперед и сказала:

— Лена говорила, что на совете старейших племени унангунов решалось, кому это можно, а кому и нельзя. Но совета уже нет, и вообще уже никого нет. Так вот: я тебе разрешаю войти в род Морского Льва.

— Спасибо, Алиса. Сейчас я…

— Не здесь! Тут все уже попросыпались. Идем во-он туда.

Они прошлись метров пятьдесят по лежбищу в самый его угол. Спало тут еще с десяток львов. Один — у самого края. А возле него — Тупорылый.

— А если не льву, а львенку? — спросил Волков, ощущая неприятный холодок страха между лопатками.

— Не считается, — строго сказала девочка. — Подходи точно к голове. Не сбоку. И не слишком близко. Ну чтобы дотянуться лишь мог… Иди.

— Иду, — отозвался Волков и тут же подумал: «А не буёк ли у меня вместо головы?» Почему-то засмеявшись, он поправил берет и шагнул.

Ноги были словно из чугуна. Чем ближе он подходил ко льву, тем труднее было их переставлять. Щепка треснула под ногой… Песок не скрипел, а буквально гремел! Спите, зверушки, спите… Ну вот еще один шаг, еще… Волков остановился. Громадная, как бочонок, башка льва лежала перед ним. На щеках зверя прилип сырой песок, топорщились жесткие, каждый в полметра, усищи. Уши у льва были маленькие, будто обкусанные. Волков оглянулся: Алька глядела на него, сжимая в руках винчестер. Она нетерпеливо мотнула головой: ну же! Ощущая резкий запах, идущий от зверя, Волков наклонился и протянул руку. Лев поморщился во сне, усы его вздрогнули. Волков замер и почувствовал, как едкая капля пота скатилась в уголок правого глаза; он осторожно прикоснулся к носу льва и провел пальцами по жесткой влажной шерсти. Вздохнув, лев, не открывая глаз, мотнул башкой, думая, что это муха по нему бегает… Не спуская с него взгляда, Волков отступил, шагнул к Тупорылому и потрепал его ладонью по холке. Кот дернулся, а Волков повернулся и быстро пошел прочь. Раскрыв глаза, Тупорылый вскочил на ласты и, фыркнув, бросился за Волковым. Алька побежала навстречу, схватила Волкова за руку, потянула за собой… Заглушая гром наката, звери ревели, гремела галька, с плеском катилась по лайде вода.

— Ну вот и я тоже брат! — смеялся Волков, карабкаясь на крутой откос лайды. — И морского кота тоже.

— А я сестра льва! Значит, и твоя! — выкрикивала Алька и все тянула Волкова от лежбища, от зверей. — Значит, мы уже теперь совсем-совсем породнились! И со львами и с океаном, да?

— Ну конечно, а как же? Однако стоп! Бросим-ка тут якорь. — Волков опустился на сырое бревно. — Садись.

Они хохотали, вспоминая, как наморщился лев, как сверкнули выпуклые глаза Тупорылого, как он мчался за ними по лайде. Потом, успокоившись, глядели на лежбище, на зверей, и Волков думал о том, что вот ведь не было у него ни братьев, ни сестер, и надо же — появились. И какие! Брат морской лев, брат морской кот. Дымя трубкой, он с легкой душой глядел на океан, далекие горы, львов, выбирающихся на берег; на летящих птиц и думал, что жизнь становится все сложнее и все интереснее…

Алька не ошиблась: к вечеру туман сгинул, его как и не бывало. По установившемуся распорядку, вернувшись с лайды, они после обеда занимались домом. Нужно было заменить на крыше с пяток досок, а когда начали с ними возиться, то оказалось, что и другие менять надо. Досок у дома оказалось маловато, и они опять таскали их с лайды, а потом поднимали и прилаживали на крыше. К вечеру все же закончили. И так было приятно после всех дневных событий и трудов сесть на скамейку возле дома и, чувствуя ломоту в мышцах, любоваться бухтой и молчать, размышляя о разных сложных жизненных проблемах. Как-то обстоят дела в арбитражной комиссии? Волков просил одного из своих друзей сообщить ему на Командоры, чем это и как все это закончится… О Лене он почти не думал. Вернее, старался не думать.

Теплым выдался вечер, тихим, безветренным. Все было красным. Красное предзакатное небо, красная вода в бухте, а по ней, будто черные зерна мака, рассыпаны птицы. Намаялись за день в поисках пищи для прожорливых птенцов; наломали крылья в бесконечных перелетах и вот, оставив на время молодежь, покинули обрывистые утесы и опустились на воду. Плещутся, поправляют выбившиеся из крыльев перья, наслаждаются покоем и тихой погодой.

Кит проплыл вдоль берега на юг, и Алька долго убеждала Волкова, что это, конечно же, их знакомый кит Жорка, что лишь только он может так высоко выдыхать фонтанчик водяных паров и брызг, и приплыл он сюда взглянуть, как они устроились.

— Чайки сейчас полетят на озерко соль с перышек смывать, — сказала девочка устало. — Чайки каждый вечер летают мыться. Чистюльки. Во-он, видите? Полетели.

Действительно, со стороны океана спешили к озеру одна за другой чайки. Они опускались там, где помельче, и плескались, подгребая крыльями воду и забрасывая ее себе на спину, голову, шею.

— Ой, глядите-ка… сова! — удивленно воскликнула Алька. — Хромая!

Над речкой, приближаясь к их дому, летела полярная сова. У нее были пушистые, мягкие крылья и большая круглая голова с черными глазами. Видно, у птицы что-то стряслось с правым крылом: когда она им взмахивала, то взмах был короткий, неровный, и птица как бы проваливалась в воздухе; она именно «хромала» в полете. Подлетев ближе, сова поглядела на людей и заворчавшего Бича внимательным, выразительным взглядом и, выставив вперед когтистые в мохнатых перьях лапы, села на конек крыши. Потоптавшись немного, птица стала укладывать крылья. Левое легко и свободно легло на спину, а правое свисало, и сова постанывала: болело крыло. Может, оно было вывихнуто или кто стрелял в птицу да поранил?

— Скажи, а тебе не страшно было сегодня? — спросил Волков.

— Страшно. Я ужасная трусиха. У меня прямо все оборвалось внутри, когда я ко льву подошла.

— Ишь ты трусиха. Забыла, как выволакивала меня из пропасти?

— Все равно. И тогда было страшно, но я себя борю. А вот кто смелый, так это Толик. Он мне даже жизнь спасал. Ну и геройский он парнишка! — девочка оживилась. — Я на всем ходу с сейнера в воду упала… Ну, вернее, не упала… нечаянно спрыгнула. В общем, Бича волной смыло, он еще совсем маленьким, глупеньким был, ну я за ним и кинулась. Я ничего и подумать-то не успела — бух в воду! А волны были — ух! «Бич, Бич», — кричу, а сама уже на дно иду. И тут Толик ка-ак кинется в воду… Он ко мне, а я от него, за Бичом. А потом дядя Сережа тоже ка-ак кинется да ка-ак поплывет к нам…

— В общем, вся команда попрыгала в воду. Вот это настоящие моряки!

— Ага! Почти все покидались. Ну мы и хохотали тогда все…

Она засмеялась, и Волков тоже, а потом смолкли и каждый задумался о сзоем.

А чайки все летали, но теперь уже торопливо, словно было нечто очень важное в том, чтобы окунуться в озерную воду до того момента, как солнце нырнет за крутые откосы гор. Ну вот, кажется, все собрались на озере. Кричат птицы, плещутся, озорничают как дети. Ага, еще одна спешит. Ну быстрее же, опоздаешь!.. Маленькая острокрылая чайка молнией метнулась с высоты на отмель; окунулась, кинула на себя крыльями воду, и в это мгновение солнце зашло.

На озере сразу стало тихо. Прекратив плескаться, птицы замерли в мелкой воде, а потом вдруг все разом взмыли в воздух, и над озером повис розовый туман из мелких брызг. Наверно, вспомнив о гнездах и оставленных птенцах, чайки торопливо летели на свои угрюмые обрывистые скалы.


След Короеда


Тяжелые капли долбили крышу, будто тысячи птиц стучали по ней своими крепкими клювами: шестой день дожди прополаскивали остров. Стругая рубанком доску, Волков время от времени поглядывал в окно: извивающиеся струи бежали по стеклу, и все казалось кривым, искаженным. Какая же прорва воды… Льет и льет. Так и кажется, что океан переполнится водой, выйдет из берегов, и опустится островок в его пучину.

— Ну что же ты опять смолк? Ну рассказывай-рассказывай про свои моря-океаны, — сказала Алька. Она сидела у печки на китовом позвонке и штопала чулок. В доме было уже три позвонка, и из-за этого дом стал напоминать палеонтологический музей, но зато такие «табуреты» были очень удобными: легкими, устойчивыми и с небольшими выемками. — Ты так рассказываешь про море, будто ты и не человек вовсе, а рыба.

— Мне и самому порой кажется, что я получеловек-полурыба, — сказал Волков. Подняв душистую стружку, он сунул ее в печку и закурил. — Я уже устал от рассказов. Давай-ка ты немножко поработай языком. Кстати, ты мне хотела рассказать про свой амулет.

— О! Я тебе еще и не рассказывала про него? — воскликнула Алька, откладывая чулок. Она расстегнула пуговички кофточки и, скосив глаза, поглядела на желтоватый клык, разрисованный непонятными значками, и синие бусинки, нанизанные на тонкий ремешок. — Ну вот: это такая вещь, ого! Амулет носила моя пра-прапра… В общем, очень много раз «пра» бабушка, которая жила еще на острове Атту. Да, да, и не смейся! И вот… если будешь улыбаться, я ничего больше не скажу. Тот, кто носит этот амулет, тот никогда не погибнет в океане. Вот! Может, когда я прыгнула в океан за Бичом, я бы и утонула, но амулет спас меня.

— Ты ведь пионерка. А?

— Попадало мне уже, — вздохнув, сказала Алька. — Но как подумаю, сколько женщин и мужчин унангунов носили на шее амулет, и вот я последняя, то…

— Ну ладно. А синие бусинки?

— Так это же бусинки Беринга. Да, да! Это мы с Толиком нашли в том месте, где была землянка Беринга: рылись мы с ним, рылись и вот нашли.

— Витус Беринг привез тебе эти бусы? — удивился Волков. — Удивительная ты девочка, Алька.

— Черномордый вернулся. Слышишь? — сказала Алька. Сквозь шум ветра и стук дождя донесся знакомый крик песца: «Уох! Уо-охх!» Борис, побывавший опять недавно у них в гостях — он приходил понаблюдать за Седым, — рассказывал, что Черномордый время от времени появлялся у него в бухте Каланьей. Ишь двоеженец!.. Взяв чулок, Алька разгладила штопку и сказала: — Эти чулки ужас как рвутся. Лена говорит: на тебе все вещи ну огнем горят. И особенно обувь. Так я, знаешь, еще холодно, а уж босиком бегаю. Но только чтобы она не видела, а то ругается. Ой и соскучилась я по ней!

— Отчего она не придет сюда?

— Забой же… Ни минутки у нее свободной нет. Незаметно, правда?

— Здорово у тебя получается, — ответил Волков, разглядывая грубую жесткую штопку. — Вот пойду опять в море и привезу тебе что захочешь. Ну говори, что привезти?

— Куклу. Большую, говорящую! Или вот такой нож, как был у тебя. Нажал кнопочку, а он вжик — и выскочило лезвие! И еще… — тут она остановилась, нахмурилась и сказала: — Нет. Мне ничего не надо. Ты лучше не уходи в море. Ладно?..

Со стороны океана донесся выстрел. Они переглянулись, и Волков потянул с веревки свитер, а она стала торопливо натягивать чулки. Зевая, поднялся Бич и пошатнулся, так его разморило у огня, лентяя.

— А ты куда? — спросил Волков. — Ты же вчера до нитки…

— А я тебя не отпущу одного! — решительно сказала Алька и добавила: — Уж не Короед ли притащился, а?

Загасив печь, они быстро оделись, вышли из дому и, пряча лица в воротники, направились к океану. «Уо-о-охх! Уо-охх!» — прокричал им вслед Черномордый. Игнорируя песца и его ругань, Бич лениво трусил сзади, пряча морду ог дождя и ветра за ногами Волкова.

Ну вот и речка, крутой подъем за ней. Сейчас они заглянут в бухту Нерпичью и повернут домой. Затопят опять печь, он достругает доски для новой книжной полки, а потом протравит их марганцовкой, и доски примут «старинный», благородный, под красное дерево, вид…

— Скорее! Сюда-а-а!

Что такое? Волков поглядел в испуганное лицо бегущей сверху со скал Альки. Она махала рукой, показывая в сторону бухты Нерпичьей, и, подбежав ближе, выпалила:

— Там! Их кто-то пострелял! И все красное — кровь!

— Кровь? Стой! Куда опять понеслась? Иди за мной.

Они быстро поднялись на скалы, ограждающие бухточку, а потом скатились по каменистому откосу к воде. Вся лайда в бухте была истоптана; там и сям темнели лужицы крови, а у самого уреза воды лежали красные, недавно ободранные туши нерп.

— Это все Короед… все он, — понижая отчего-то голос и оглядываясь, сказала Алька. — С приятелем своим, Петькой Барсуковым. Ну тем, толстолицым! Лена уже несколько раз то одного, то другого захватывала и разные акты писала, но их все никак не усудят: говорят, свидетелей нет! Гляди — след от шлюпки.

Он уже и сам увидел этот след. Вот тут они вытаскивали шлюпку на лайду, грузили шкуры… Сколько же они убили нерп? Волков ходил от туши к туше и считал. Шестнадцать больших и семь маленьких. И малышей не пожалели. Еще бы, белый мех так хорошо идет на шапки. Он посмотрел в океан: удаляясь от берега, медленно полз черно-рыжий сейнер. Это «Баклан». Значит, где-то на берегу люди высадились, постреляли нерп, потом с сейнера подошла шлюпка и забрала шкуры и людей… Стоп-стоп, но не все ушли на сейнере! Вот же следы… Кое-где вода перемыла их, но там, где не достала, следы четко отпечатались на плотном сыром песке. Двое шли. И у одного на каблуке не было подковки. Волков пошарил в кармане, достал железку и положил ее на отпечаток…

— Догоним? — спросил он у девочки.

— Если они пойдут поверху, то мы их можем обогнать понизу! — воскликнула Алька. — Я там одну тропку знаю!

— Не боишься?

— Я? Ха-ха!..

— Ну что ж, потопали.

Позвав Бича, Алька побежала, все время нагибаясь и разглядывая следы. Закурив на ходу, Волков поправил на плече винчестер и, внимательно поглядывая вперед, быстро пошел за девочкой.


Глава 5

Встреча


В каменной ловушке


— Нам отсюда не выбраться! — выкрикнула Алька с отчаянием и опустилась на камень.

— С чего это ты взяла? Безвыходных положений не бывает, — наигранно бодрым тоном сказал Волков и хлопнул девочку по спине. — Ну-ка распрями позвоночник. Итак, полезем на карниз. Вначале я тебя подсажу, а потом ты меня за руку потянешь.

— Прилив уже начался. Нас же смоет, как мусор. И как я забрела сюда? Дура я набитая, дура, дура!

— Алька, я же сказал: подсажу, а ты мне руку…

— Но мне же не вытянуть тебя! Я ведь девочка, а не мужчина!

— Но ты же не простая девочка: ты повелительница птиц и зверей всего этого острова!

— Это я в тумане на песцовую тропку свернула…

— Алька, возьми себя в руки. Ну же!

Виновато взглянув на него, девочка попыталась улыбнуться, но губы ее скривились в жалкую гримасу. Волков положил ей ладонь на голову и осмотрелся еще раз, обдумывая: что же все-таки предпринять? Отвесные каменные стены врезались зубчатыми вершинами в немного прояснившееся небо. Тучи еще ползли над островами, но уже потощали, протерлись кое-где о горы, и сквозь эти прорехи неярко светило солнце. Щурясь, Волков оглядел скалы, полукругом отступившие на полтора десятка метров от океана: в непропуск они заскочили. Однако что же можно предпринять? И впереди скалы обрывались в океан, и позади тоже. Там, метрах в трех над водой, виднелся узкий карниз. Край его словно кто топором отсек. Алька сказала: вот пройдем эту бухточку, поднимемся вверх и как раз на тропу выберемся, по которой Аркаха Короед с Барсуковым на Большое лежбище идут… Чертовы песцы натоптали везде тропинок, не сидится им на месте; перепутала девочка какую-то из тропок, и вот с того самого карниза они и спрыгнули на еще не залитую водой лайду, спрыгнули прямо в каменную ловушку. Нет теперь хода вперед, нет хода назад. Пока они тут метались, отыскивая проход дальше, прилив начался, и с каждой минутой океан будто сжирал метр за метром еще не покрытой водой части лайды.

— Ощетинимся! Да если что, мы вокруг скал поплывем, — сказал Волков.

— Да нас же о скалы волной…

— А мы поплывем мористее. Знаешь, есть такая поговорка: дальше в море, меньше горя. А?

Они оба посмотрели в океан. Волны с гулким рокотом накатывались на берег. «Нет, это невозможно, — подумал Волков. — Я-то пробьюсь через накат, но девочка не сможет». И он снова осмотрел скалы. В одном месте они были рассечены узкой щелью, и из нее, с уступчика метра в полтора, вырывался небольшой, но сильный водопад. А нельзя ли выбраться там? Ну конечно же! И чего они разволновались? Волков уже намеревался добраться к водопаду, с тем чтобы, преодолев его, уйти по каменной щели вверх, как вдруг вода вышвырнула из расщелины большой камень, и он, прогудев, с треском врезался в насыпанный у подножия скал плитняк. Волков стиснул зубы и подумал: и все же я бы рискнул… Но как перетащить через водопад Альку? Да и этого сорванца Бича. Стоп-стоп — Бич! Вот кто может помочь! Не подозревая об опасности, пес косился по берегу и, клацая зубами, ловил шустрых рачков-бокоплавов, которые, будто золотистые зерна, выпрыгивали из-под его носа.

— Бич, ко мне! — позвал Волков и сказал Альке: — Я его сейчас подсажу на карниз, мы привяжем к его ошейнику записку, и он помчит на Большое лежбище.

— А если в Урилью?

— «Если-если»! Царапай на носовом платке записку.

Слюнявя карандаш, хмурясь, Алька большими буквами написала: «Мы в непропуске у мыса Гремящего». И Волков привязал платок к ошейнику. Потрепав пса по башке, он стал внушать ему, куда нужно бежать. Морща лоб, тараща глаза, Бич напрягал все свои скудные умственные способности, чтобы понять, что от него хотят его друзья, и повизгивал от нетерпения. Ну, понял ты или нет?..

Взяв пса на руки, Волков вошел в воду, подобрался к скале, где карнизик, и что было силы швырнул Бича вверх. Зацепившись лапами за выступ, сопя от натуги, пес вскарабкался на карниз и, виляя хвостом, посмотрел сверху на Волкова.

— Ну беги же!.. — крикнул Волков. — На Большое лежбище!

Радостно залаяв, Бич попятился и прыгнул на Волкова. «Ни черта этот глупый пес не понял и не поймет», — подумал Волков, глядя в его преданные, но без искорки мысли глаза. Но все же… Он снова подбросил Бича на карниз и быстро вышел на берег. Ну же, Бич, сообрази хоть раз в жизни! Побродив вдоль карниза, Бич с лаем убежал за выступ. Неужели дошло?

— Ну вот и порядок, — сказал Волков. — Скоро Бич прибежит на Большое лежбище, и тогда…

Из-за выступа скалы на карнизе появился пес, в зубах он держал плоскую камбалу. Прыгнув с разбегу в воду, он подбежал к Волкову и бросил на камни вонючую рыбину.

Ну ладно, Бич… — проворчал Волков и решительно сказал — Алька, мы все ж должны попробовать. Ведь ты держала морского льва за нос!

— Держала?! Да я ему в ноздрю перо сунула! А он ка-ак чихнет! — оживляясь, затараторила девочка. — Ладно. Попробуем! Что же это я? Значит, ты меня подсаживаешь, а я тебя волоку… Идем!

Волков забросил на карниз Бича и, вернувшись за девочкой, посадил ее себе на плечи. Стараясь не поскользнуться, он подобрался к скале. Вода по пояс, по грудь… Хватаясь пальцами за скалу, Алька встала ему на плечи и быстро вскарабкалась на карниз. Ну вот и полдела. Опустившись на колени, она протянула Волкову руку, тот схватился за нее и, шаря другой по гладкому камню, отыскивая ногами малейшие выступы, полез. Еще чуть, еще немножко… Волосы девочки упали на лицо, Волков видел ее сузившиеся от напряжения глаза и закушенную нижнюю губу. Ну еще немножко! Уже казалось, что все в порядке, но в этот момент нога его соскользнула с уступчика, который он нашарил под водой, и они оба упали в воду. Волна накрыла их, притиснула к скале, потом плавно потянула за собой в океан. Не отпуская руки девочки, Волков вынырнул, и, отплевываясь, они побрели к берегу.

— Еще разик! — крикнул он, прыгая на одной ноге, чтобы выбить воду из уха.

— Нет, — ответила девочка, выжимая волосы. — Не-ет!

— Лезь, черт возьми! — яростно сказал Волков.

Испуганно взглянув в его злое лицо, Алька послушно вскарабкалась ему на плечи, хватаясь руками за скалу, Волков пошел к карнизу. Алька уже с меньшей уверенностью, несколько раз срываясь, взобралась на карниз и протянула руку, но что толку?.. Она права: не вытащить ей Волкова. Дрожа от холода, он вышел на лайду и крикнул:

— Беги на лежбище! Б-быстрее! И приведи к-кого…

— Я не п-пойду! — словно передразнивая его, заикаясь, ответила Алька. — Все равно не-не успею!

Спрыгнув в воду, она выбралась на берег и заплясала рядом с размахивающим руками Волковым. Несколько мгновений Бич наблюдал за людьми, пытаясь уразуметь: что же происходит? «Все же игра», — решил пес, свалился со скалы, выплыл на берег и с радостным лаем закружил возле Альки и Волкова…

Девочка вдруг замерла и поглядела вверх. Качнув отрицательно головой, будто еще не веря тому, что увидели ее глаза, она сказала:

— Они?! Ну да, Барсуков и Аркаха!

Две фигуры показались на гребне скалы. Они там двигались, размахивали руками, потом Аркаха что-то закричал, показывая рукой на расщелину.

— Ну вот что, есть еще один способ, — сказал Волков, оглядываясь: прилив сожрал еще метра три лайды. Еще час, другой — и финита. Он снял с брюк ремень, прикинул его длину — Пойдем через водопад.

— Камнями побьет, — вяло сказала Алька. — И я так з-замерзла… А Бич?

— Поднимайся!

— А Бич?!

— Бич-Бич! Не бойся, кто же бросает друзей?

Плитняк, насыпанный у подножий скал, полз из-под ног как живой. Прижимаясь к сырой, остро пахнущей гниющими водорослями стене, они медленно и осторожно подбирались к круто изогнутому мутному потоку, падающему вниз. Порой в нем мелькали клочья травы и мусор.

— Вскарабкаюсь и подам тебе ремень! — крикнул Волков. — Поняла?

— Бич вначале! Бича!

— Я пошел. Только не мешкай. Поняла?

— Поняла! Поняла! Поняла!

Решившись, Волков шагнул к водопаду, выглянул из-за выступа и вдруг увидел Аркаху: широко расставив ноги по краям каменного желоба, Короед стоял над потоком и держал в руках веревку с петлей на конце. Они встретились глазами. Прошла секунда, другая. Заглушая рев воды, Аркаха крикнул:

— Что пялишься? Девку давай!..

— Алька, иди! — Веревка закачалась перед самым ее лицом. — Одевай петлю!

— Не хочу, чтобы он! — выкрикнула Алька. — Ты иди, а потом меня!

— Чего копошитесь? — заорал Аркаха срывающимся голосом и оглянулся. — Каменюки! Сшибет!..

Обойдя Альку, Волков схватил петлю, затянул себе под мышками и бросился на водопад. По голове будто поленом ударило. Тяжелая тугая струя лупила по лицу, груди. Ломая ногти, Волков подтянулся на руках, приподнялся над водой и увидел белое от напряжения, оскаленное лицо Короеда. Чуть не падая на спину, тот тащил его и как-то странно всхлипывал. Ухватившись за край расщелины, Волков рывком поднялся и растянул узел на груди. Оглянувшись в черный провал расщелины, Аркаха крикнул:

— Приезжают тут всякие!.. Спасай их!.. Кретинов!

— Веревку… — выдохнул Волков.

Утирая рукавом лицо, сипло дыша, Аркаха вжался спиной в скалу, а Волков, встав над желобом, опустил веревку и вдруг услышал, как по ущелью покатился вниз камень. Похолодев, понимая, что это конец, он обернулся, но никакого камня не увидел… Показалось. Оглушаемый стуком собственного сердца, он потащил визжащего, упирающегося Бича… Отвязал… Алька полезла. Застонав от усилия, Волков потянул девочку, увидел, как вода ударила ей в лицо, и голова у нее откинулась. Отплевываясь, широко раскрывая рот, Алька выползла из желоба и поднялась на ноги.

— Булыжник летит! — заорал вдруг Аркаха.

Загремело сверху. Волков притиснул девочку грудью к скале, прижался к ней… Стук сверху нарастал: Волков поглядел в сумрачную прореху ущелья и увидел, как, прыгая с одной каменной ступеньки на другую, то окунаясь в воду, то выскакивая из нее, несся к ним сплюснутый с боков, как круглый хлеб, булыжник. Ударившись в скалу метрах в двух от Волкова, камень с тугим гудением отскочил к противоположной стене, резался в нее немного выше головы Короеда и, прошуршав в воздухе, улетел под обрыв.

Захохотав, словно залаяв, Аркаха полез вверх по ущелью. Волков подтолкнул Альку, переставляя ноги, как механический человечек, спотыкаясь, скользя, она пошла вслед за Короедом. Кричали, срываясь с уступа птицы, поселившиеся в ущелье, гдето уже далеко гавкал Бич, бурлила и гремела вода. Ущелье становилось все шире, синий клок неба над головой как бы раздвигал обрывистые скалы, он рос, притягивал, звал.

Выбравшись из ущелья, Волков упал в траву. Рядом села девочка, осторожно притронулась ладонью к его затылку, сказала что-то, но Волков не понял что, просто уловил интонацию ее голоса, ласковую и бодрую. Бич подбежал и лизнул Волкову щеку, потом другую. Жизнь возвращалась со всеми ее земными радостями.


Предупреждение Короеда


— Хлебни, — сказал Аркаха и протянул бутылку. — Для сугреву.

— Не смей пить их противную водку! — крикнула Алька.

— С каких это пор разные дефективные ребенки начали командовать взрослыми мужчинами? — спросил парень, взглянув на Альку.

Мотнув сырыми волосами, та отвернулась. Стянув с себя мокрый свитер вместе с рубахой, Аркаха скрутил их тугим жгутом.

Набивая трубку, Волков с интересом рассматривал парня, как будто видел его впервые. Подмигнув ему, Аркаха выжимал теперь свою шапку, и отлично развитые мышцы на руках, плечах и груди вздувались и опадали рельефными волнами. Силен, черт.

— Сэр, в вас есть что-то от Френсиса Дрейка, пирата-джентльмена, — устало сказал Волков. — Спасибо, что помог.

— Спасибо? Э нет, Волков. Этим не отделаешься, — проговорил Аркаха, натягивая свитер. Голова, как громадное бурое яйцо, вылупилась из лохматого ворота. Нахлобучив сырую шапку, Короед, задрав голову, начал пить, и кадык его заерзал вверх-вниз, словно поршень в цилиндре двигателя. Он вытер губы ладонью, взглянул на стоящего рядом приятеля и сказал: — Разговор у меня к тебе есть, Волк. Не для слуха детей. Понял-нет?

— А я никуда не пойду. И не думай! — воскликнула девочка.

— Собери-ка дровишек, просушиться надо, — сказал ей Волков.

Сердито насупившись, Алька ушла. Зевнув, Барсуков вытащил железный портсигар, Аркаха вытянул папиросу, а Волков спросил:

— Вы нерп побили?

— Что? Тронулся от страха? — удивленно спросил Аркаха. — Барсук, слышишь, чего нам Волк пришивает?

— Подними-ка правую ногу, — попросил Волков. Ухмыльнувшись и пожав плечами, парень поднял ногу: на каблуке ярко блестели головки гвоздей, а подковки не было. Волков кинул подковку, Аркаха поймал ее, ухмыльнулся и сунул железку в карман.

— Ну ладно. Слушай сюда, Волк, — немного помолчав, сказал он. — Ну мы нерп побили, ну и что? Мы же хотим людям радость доставить: продадим шкурки, а кто-то себе пальтишко сладит или там шапчонку.

— Летний отстрел нерп запрещен. Да и осенний только по лицензиям.

— Не будь таким упористым, Волк, я ж хочу предостеречь тебя: ну зачем тебе наша островная грязь? — Взяв карабин, прислоненный к камню, Аркаха медленно, со значением сказал: — Не суйся, понял? А то… Ну как бы тебе втолковать: места у нас очень опасные, сам же убедился. И бывает вдруг пропадает человечек. Был его и нету. То ли в бухте утоп, то ли каменюка его по кумполу шибанула. Чертовски опасные места, Волков. Идем, Барсук.

— Сообрази! — выкрикнул тот, выпучив глаза. Толстое его лицо было добрым, и, наверно, Барсукову стоило больших усилий, чтобы выглядеть грозно. — Жуткий островишко!

— Оставляем тебе зелья. Глотни и думай. Учти: это предупреждение последнее. Мы ж не китайцы, — сказал Аркаха, мирно улыбнувшись Волкову. — Я все сказал.

Они ушли. Подбежала пахнущая дымом Алька, плюнула им вслед. Волков поднял бутылку, до сих пор его колотило от холода: вся одежда хоть выжми. Не обращая внимания на протестующие выкрики Альки, он прикончил бутылку и швырнул ее с обрыва…

Костерок был слишком хилым, чтобы обогреть их и просушить одежду, и озноб не проходил. Они уже часа три шли по узкой тропинке, и Волков все чаще поглядывал вперед: не видно ли жилья? «А зачем, собственно говоря, я тащусь на Большое лежбище? — подумал вдруг Волков. — Сообщить о том, что Аркаха Короед с Барсуковым постреляли нерп? Но как это докажешь? Да никак не докажешь. Вот что — Альке надо пожить среди людей, Лену увидеть… И что это я сам себя все обманываю? И мне ее увидеть хочется».

…— Слушайте! — сказала вдруг Алька, схватив его за руку. — Это дядя Сережа.

Глухие, тягучие звуки разнеслись в вечернем воздухе. Он и не заметил, как уже село солнце и зажглись первые звезды. Да-да, кажется это звуки трубы. Засмеявшись, Алька позвала Бича и побежала по тропинке, а Волков пошел быстрее, и вскоре ясно стал различать утробные вздохи трубы, а потом увидел и самого музыканта: Ваганов стоял над обрывом и трубил с такой мощью, что Волкову показалось, будто над жерлом сияющей трубы колышется и течет вверх, к звездам, воздух.

— С сольным концертом выступаю сегодня, — солидно сказал капитан «Кайры» Волкову и стиснул его руку. — После собрания зверобоев выступлю… Хошь верь, хошь нет: сами попросили… А! Так и мне же надо присутствовать на их сборище! — тут же воскликнул он и большими шагами пошел по тропинке.

Времени он между тем не терял. Шел и трубил: трам-трам-пам и трам-па-па. Марш какой-то отшлифовывал. А Волков и Алька невольно, как солдаты, старались идти в ногу.

Вскоре открылась долинка, а в ней несколько синих домиков, в которых горел электрический свет; движок постукивал. Он работал неровно, и свет в окнах то становился слишком ярким, то хирел до смутной желтизны. Они начали спускаться вниз, и Волков с жадностью улавливал в воздухе почти позабытые в бухте Урильей запахи: а пахло тут свежим хлебом, щами и банным мылом. Выкрутившись из медных извивов трубы, Ваганов, а за ним и Алька поднялись на крыльцо крайнего дома. Со смешанным чувством любопытства и нетерпения Волков вошел за ними в прихожую, потом в коридор и увидел в конце его распахнутую дверь в большую комнату. Люди там плотно сидели на скамейках, повернувшись все в одну сторону. Завидя Ваганова, который осторожно укладывал трубу в углу коридора, и Альку, люди в комнате шевельнулись. Заскрипели скамейки, кто-то рассмеялся и сказал: «Алька, наконец-то! Тряпки стирнешь?» — «Ти-ха!..» — выкрикнул кто-то. «Пургина, ты куда?» — «На минутку…» — услышал Волков очень знакомый голос, и глухой говорок прокатился по комнате, видимо, собрание началось давно и люди уже порядочно устали.

Лена вышла в коридор и будто споткнулась, увидев его. Пискнув, Алька бросилась к ней, и Лена обняла ее и крутнулась на каблуках; девочка что-то зашептала ей, оглядываясь на Волкова. Отстранив Альку, Лена пошла к нему, и в полусумраке коридора на совершенно белом ее лице сверкнули большие, черные, как уголья, глаза.

— Здравствуй… Валера, — сказала она, протянув руку. — Вернулся?

— Здравствуй, Лена, — ответил он, сжимая ее ладонь. — Вернулся?.. Все может быть.

— Ты страшно нужен… — немного помолчав, сказала она. — План трещит. Зверобои рвутся в Урилью. Ты понял? Нельзя их туда… Ну что ты так на меля смотришь?

— Что?.. Ах план! — усмехнулся Волков. — Погоди же, а мы?

— Потом. Все потом, — сказала Лена. — Идем. Одернув свитер, она направилась к двери.

— …Это ж что? Разве ж это работа? То ливень лупит, и коты прут в океан; то туман обрушится, хоть фигуры из него лепи, и коты обратно в океан; то ветер с гор сорвется, да такой, что тебя как чаячье перо по лайде несет, и коты…

Волков вошел вслед за Леной и Вагановым в комнату, сел и осмотрелся. Рядом с ним оказался Толик, а с другого бока — морщинистый, неподвижный, будто вырубленный из долго пролежавшего в воде потемневшего дерева, алеут. За столом президиума были Анна Петровна и небритый, очень усталый на вид Филинов, внимательно слушающий оратора — долговязого парня в вылинявшей гимнастерке. На стенах комнаты висело несколько лозунгов и плакат: подняв дубину, весело улыбаясь, зверобой целил по голове морского котика. Ниже было написано: «Перевыполним план к…» К какой именно дате, видно не было, Лена как раз сидела там, я плакат был прибит очень низко. Почувствовав его взгляд, она повела плечами, и Волков посмотрел на Аркаху Короеда, устроившегося возле самого стола президиума. Тот, как бы поддерживая выступающего, кивал. А возле печки, прислонившись к стене и скрестив руки, стоял насупленный Борис, следил за ними: за Волковым и Леной.

— …Опять же: сколько раз говорили про качества дрыгалок? — воскликнул тут оратор, и Волков сосредоточился. — Я уже три изломал. Жахнешь ею кота, а она, как макаронина, напополам! Разве ж это инвентарь?

— Правильно! — выкрикнул Аркаха. — Давайте и я скажу.

Парень в гимнастерке сел, Аркаха вышел к столу и зачем-то засучил рукава на свитере. Кто-то засмеялся. Побагровев, Аркаха начал:

— Все правильно говорил Ванюха. И про дубины, и про нехватку резиновых сапог, и про план. Верно: выполнять его надо. А как же? Это ж закон нашего общества, понял-нет?

— От нас, что ли, зависит? — выкрикнул кто-то в задних рядах. — Стихия!

— Сти-хия! Эх ты! Вот, к примеру, ежели у одного предприятия не хватает муки для выпечки хлеба, что на этом предприятии делают, а? Берут временно, в долг, на другом. Верно-нет? Так отчего ж и нам, к примеру, не взять как бы в долг сотни три котишек в Урильей? К примеру: тут у нас погода паскудная, а там нормальная. Мы — туда. Раз-два — дело сделали и назад. Да там же холостяков как грязи! Вношу предложение — провести в Урильей забой. Я сказал все.

Большинство зверобоев хлопали, поддерживая Аркаху; Филинов стучал карандашом по графину, что-то сердито говорила ему Анна Петровна. Когда стало немного тише, Филинов сказал:

— Пургина, вам слово. Кстати, товарищи, решение Камчатского облисполкома о запретности лежбища Урильего еще не состоялось.

— Так чего мы тут заседаем? — выкрикнул Короед. — Завтра я поведу своих парней! И мы…

— Зато состоялось решение поселкового Совета, — прервала его Анна Петровна, поднимаясь и с грохотом отодвигая стул. — И я никому не позволю нарушать решение Советской власти!

— Хо-хо-хо! Поссовет. Тоже мне — власть! Двадцать домов, сорок кур, два кота да дикая лошадь.

— А ну помолчи! — сказала Анна Петровна и стукнула кулаком по столу. — Ну вот что, если я тут у вас кашевар, то я не забываю и о своих правах. Гляди у меня! Пикни еще хоть раз против Советской власти, и я выдворю тебя с острова.

— Пошутил я… — пробурчал Аркаха.

— Пургина, прошу, — сказал Филинов. — Ти-ха! Поправляя волосы, Лена прошла вперед и остановилась возле стола. Вздохнув, сказала:

— Согласна: нужно выполнить план. Однако не превращается ли он у таких, как Короед, в чудовище, которому все приносится в жертву? Год от года план увеличивается, поголовье котиков растет медленно, а мы все говорим: давай, давай!

Передохнув, Лена обхватила себя руками, обвела взглядом зверобоев.

— Нельзя трогать лежбище в Урильей. Испокон веку кто только ни зарился на котиков: и жадные купчишки, и пришлые люди на браконьерских шхунах, и… — Она остановилась, передохнула. — …И вот мы хотим собственными руками остановить размножение котиков и их расселение по другим бухтам. Подумайте о завтрашнем дне, товарищи зверобои!

— Вам слово, — ткнул в направлении Волкова карандашом Филинов.

Волков встал, все повернулись к нему. Лена прошла на свое место, села, одернула на круглых коленях юбку. Отведя глаза, Волков медленно, немного волнуясь, сказал:

— Я человек на острове новый и, может быть, временный… Как-то и неудобно поучать вас. Да, много чего у нас было… А где сейчас все это? Не спохватимся ли потом вот так же и по морским котикам? — Он передохнул. Зверобои глядели в его лицо жесткими глазами. — Так вот: надо жить не только днем сегодняшним, но и завтрашним. Поддерживаю Пургину. И второе — местная Советская власть поручила мне охрану запретного лежбища, и я буду выполнять решение поссовета.

— Да плевать мне на то, что завтра будет! — крикнул Аркаха. — Сегодня у нас план трещит, се-го-дня! Мы, значит, о плане волнуемся, а он? И ежели я туда пойду, так он по мне с винчестера, а?

— А ну кончай тут демагогию распускать! — поднялся и капитан «Кайры» во весь свой громадный рост. — Ты, дохлый защитник плана, заткнулся бы уж. Не тебя ли с браконьерскими шкурами уже задерживали? И как это ты только выворачиваешься?

— Ти-ха! — заколотил Филинов карандашом по графину. — Тиха! Короедов лучший наш зверобой, и я не позволю!.. Тиха же! Вот тут у меня радиограмма из облисполкома. Зачитываю. — Филинов начал читать помятый листок: — «Директору Командорского зверосовхоза Филинову. На ваш запрос запятая возможности забоя трехсот четырехсот котиков лежбище Урильем запятая сообщаем двоеточие учитывая крайне тяжелое состояние выполнением плана…»

— Ага?! Понял-нет? — громко прошептал Аркаха. — Ха-ха!

— …плана, запятая не возражаем забое котиков указанном количестве бухте Урильей если этот счет будет положительная рекомендация местной охотинспекции точка Зампредоблисполкома Корнеев.

В комнате стало тихо. Только скамейки скрипели: зверобои, поворачиваясь, выжидающе глядели то на Лену, то на Волкова. Анна Петровна кивнула Лене, та поднялась, подошла к столу и развернула лист бумаги. Волков поглядел в ее лицо: нет, время не прокатилось мимо нее. Синева лежала под глазами, серебрилась прядка волос у виска, и теперь Волков понял, почему она так часто поправляет ее, будто пытаясь спрятать. «Как ты жила, что случилось с тобой за эти годы?» — подумал он. Лена взглянула на него, позвала глазами, и Волков подошел. Она дала ему бумагу. Он прочитал, кивнул: согласен.

— Вы там хорошенько своими головками все обмозгуйте, — громко и как бы весело сказал Аркаха. — Это ж наши денежки, котишки-то…

— Наплодятся еще, — просительно добавил Барсуков.

— Я знала, что зверосовхоз обратился в область с просьбой о забое котиков в Урильей, — спокойно сказала Лена. — И поэтому я… вернее, теперь уже мы составили заключение о категорическом запрете забоя котиков на новом лежбище. — Взяв ручку, она подписала бумагу и пододвинула ее Волкову. Он тоже поставил свою подпись. В комнате опять стало шумно. Лена помахала бумагой над головой: — Ранее заключение было согласовано с поселковым Советом! Все!

Что-то зло выкрикивал Короед; загрохотали отодвигаемые скамейки, стучал по графину карандашом Филинов, спорил с Барсуковым Толик. С серьезным, значительным выражением на лице Ваганов вздевал на себя трубу, Филинов крикнул, что собрание окончено, и, закуривая на ходу, толкаясь, торопливо, будто опасаясь концерта, который вот-вот должен был начаться, зверобои повалили в коридор.


Бег по берегу океана


Волков открыл глаза. В окно сочился серый рассвет, грохотали двери, слышались громкие голоса, топот ног, стук мисок. Дверь в комнату распахнулась, быстро вошел Филинов, тряхнул одну койку, другую; сдернул одеяло со спящего человека, лежащего на кровати у стены, и Волков увидел, что это Аркаха Короед. Не открывая глаз, Аркаха отмахнулся от Филинова мослатыми кулачищами. Ругаясь, тот стащил парня на пол и потряс за плелечо:

— Завтракать, Аркаха! Кура сегодня! — крикнул он Короеду в намятое подушкой ухо. — Проснись, а то зверобои всё слопают.

— Что? Кура? — пробормотал парень. — Неужели?

— С плавниками! А ну все живо подъем! Звери есть!

Зевнув, Аркаха начал одеваться, а Филинов повернулся к Волкову, который натягивал сапог, сел рядом с ним на койку и сказал: 

— Сбегай-ка с нами на лежбище. Настоящую работу узришь. Это не в рубке лайнера торчать или там детальки на станочке точить. — Говорил Филинов отрывисто, возбужденно. Он жадно курил, глаза, запавшие в темных, набрякших складках век, лихорадочно блестели. — Грязноватая у нас, правда, работка, но кому-то ведь надо, a?.. 

Одеваясь на ходу, мужчины выходили из комнаты. Вытащив из-под матраца длинную и сухую, надкушенную с одного края колбасу, отправился за ними и Аркаха. Проводив людей взглядом, Филинов хлопнул Волкова по колену:

— И вот о чем я подумал: все же твое место тут. Ленка с идеей заповедника носится — поддержу! Но трудно ей одной, дьявольски трудно; нужен ей в помощь энергичный человек.

— Раздеремся мы тут с тобой, — сказал Волков, чтобы отвязаться Филинова. — Перестреляем друг друга из винчестеров.

Будем драться, Волк, будем, но пойми: и у меня душа болит, горит, проклятая. Сегодня котов жмем, завтра начнем морских львов колошматить, послезавтра последних китишек, которые возле острова прижились, изведем, а потом за птиц примемся: нам уже советовали пух-перо для подушек заготавливать.

— Я не инспектор. Моряк.

— Так бери же «Баклана»!.. Ну ладно. Думай. — Филинов поднялся и, грохоча сапогами, направился к двери: — Зверобои, на выход!

Дом дрожал от топота. Поддавшись общему возбуждению, Волков вышел в коридор, столкнулся с Леной, взял ее за руки.

— Приходи в Урилью, — сказал он. — Нам же есть о чем поговорить, что вспомнить.

— Сегодня большой забой, — торопливо сказала она, высвобождая свои руки. — Поможешь мне, да? Надо следить, чтобы парни не забивали самок.

— Придешь?

— Возможно… Отчего бы и нет?

— Быстрее, парни, быстрее! — поторапливал зверобоев Филинов.

День был серым, ветреным. Мелкой водяной пылью сеяло с низкого неба, под ногами чавкала раскисшая земля. Тяжелой рысью пронесся мимо Аркаха, толкнул Волкова, обернулся и подмигнул. Слыша шумное дыхание многих людей, Волков старался не отстать от Лены. Вилась под ногами растоптанная тропинка, слева — обрыв, как белесым киселем, залитый туманом. Снизу, сквозь его плотное месиво, доносились приглушенные расстоянием удары волн о скалы.

— Па-ашо-о-ол вниз! — разносился в тумане хрипловатый голос — Ну кто там еще задерживается?

— Быстрее, Валера, быстрее, — поторапливала Волкова Лена, хватая его за потную ладонь. — Отставать нельзя… пока добежим, они уже начнут.

Она потянула Волкова, спрыгнула вниз, и тот последовал за ней. Склон был крутым, скользким, и он то бежал, то словно катился на лыжах… Упал, ударился боком, вскочил. А где же Лена? Туман словно заглатывал ее. Волков ринулся вниз, но никак не мог успеть за ней и зверобоями. Вот Барсуков его обогнал… И тот парень в гимнастерке — Ванюха, кажется, его звать — пронесся мимо; туман стал еще плотнее, рев океана заглушал все звуки, и казалось, что люди беззвучно, как призраки, парили над склоном… Прошло минуты три-четыре, туман стал редеть и вскоре рассеялся. Внизу лежал океан, «Кайра» ползла вдоль берега. Зверобои уже давно одолели склон и теперь цепочкой бежали к лежбищу, легко преодолевая камни и завалы бревен.

— Ва-але-ера-а!.. — донеслось с лайды. Лена стояла на камне и размахивала рукой. — Догоня-ай!

Он сбежал к воде и будто окунулся в хаос прибрежных шумов. С тяжким грохотом накат давил берег, кричали чайки, ревели котики с недалекого уже отсюда лежбища.

Круша высохшие крабьи панцири и створки раковин, Волков устремился за Леной. Дышать было трудно: ветер рвал с волн пену, и над берегом плотным облаком висела мельчайшая горько-соленая пыль. В горле першило, он бежал все быстрее, но чувствовал, что отяжелел, что нет в ногах той легкости и силы, как когда-то… И вот уже сердце скакнуло из груди куда-то к горлу; и в сапоги будто дроби насыпали, такими они стали тяжелыми. Но Лена все так же, не уставая, бежала по лайде и словно дразнила его. Она то подпускала его поближе и, оборачиваясь, манила пальцами, то вновь устремлялась вперед, перепрыгивая через валуны. Нет, не догнать! Да, стареем, брат, стареем.

Ага, вот и люди. Шумно дыша, Волков и Лена подошли к ним. Прячась за выступом скалы, зверобои торопливо курили, а Филинов, рубя воздух ладонью, выкрикивал между затяжками:

— …отсекаешь им путь. Кузмичев, сразу отгоняй первую группу…

— Предупреждаю: за каждую забитую матку — штраф, — сказала Лена.

— Тебе бы только штрафовать, — проговорил Аркаха и, отойдя в сторону, крутнул над головой длинной, утолщающейся к концу дубиной. «Жжжу», — туго прогудел воздух. На чью-то бедную котовью голову обрушится это дерево?


Это ты, тупорылый?


Простите, вот это и называется: не ждать милостей от природы? Кричали люди, птицы; ревели звери, кипела вода, скрипела под ногами галька. Отсекая зверей от океана, зверобои бежали вдоль кромки берега, а волны, выбрасываясь на лайду, гнались за людьми, и те отбегали, но вот Филинов замешкался, и окатило его с ног до головы. Тот даже не остановился: эка мелочь… не отряхиваясь, побежал дальше. Вот и Волков не успел увернуться; подскочившая волна ударила в бок и поволокла за собой. Досадуя на себя — растяпа, — Волков выбрался на лайду подальше от волн, но по гальке было бежать трудно, и он опять спустился ближе к воде, на твердый сырой песок.

— Отгоняй от воды! — слышался сквозь прибрежный шум хриплый голос Филинова. — Короед! Да бросишь ты жевать?.. Вот же толпа холостяков… Справа, справа заходи! Ванюха, помоги!

— Самок, самок не трогайте! — кричала Лена, подбегая к мужчинам, окружившим большую группу животных. — Аркашка, вот же самка…

Плотно сбившись, молодые котики жались друг к другу, косились на людей испуганными глазами. Смахивая с лица капли пота, Волков подошел ближе и увидел среди холостяков самочку, а потом еще одну. Подобрав валяющийся на гравии бамбуковый шест, он отделил самок из общей группы, и зверобои погнали холостяков по лайде, туда, где между камней виднелся помост из толстых досок, а Волков и Лена пошли в другую сторону. Из-за камней вдруг выкатился огромный бурый секач. Засопев, он бросился на Волкова, тот отскочил, выронив шест, и секач, подхватив бамбук, перекусил его мощными челюстями. Ревя, раскачиваясь, зверь попятился. За его спиной волновались самочки и истошно, захлебываясь, вопили котята.

…Распогодилось. Солнце пробилось сквозь тучи, и черно-свинцовый океан тотчас, как хамелеон, изменил цвет своей шкуры на синий с зеленоватым отливом. Время летело быстро. Волков и Лена ходили от одной группы котиков к другой, а после проверки зверобои гнали зверей к помосту. Измученные, поторапливаемые тычками дубин в спину, котики покорно брели по лайде. Они уже не ревели, а лишь хрипло вскрикивали и роняли на гальку желтую пену, «…ну купил я ей рубашечку розовую с кружевами и эти самые…» — донесся до Волкова обрывок разговора. Отворачиваясь, стараясь не глядеть ни в лица людей, ни на животных, ни на помост, над которым то и дело поднимались и опускались дубины, Волков брел вдоль берега.

Так он миновал лайду и, устроившись в затишье, сел на камень. Закурив, Волков глядел, как погрузневшее, налитое красным огнем солнце тяжело кренилось к горизонту, а глубоко осевшая в воду шлюпка ползла к сейнеру. Зверобои дружно гребли; песня доносилась: «…и за бо-орт ее… бро-осает…» Сверкали лопасти весел, стекали с них алые брызги. Волков тупо глядел в воду и представлял себе все одно и то же: люди бегут… коты… дубины. Какой полет по скалам, какой бег по лайде, сколько мужества, силы в этих молодых крепких парнях, а потом!.. Нельзя, конечно, обвинять зверобоев ни в чем, это их работа. Но отчего все это так противно выглядит?

Вроде бы как стон донесся. Волков осмотрелся: из-за уступа скалы судорожными рывками выполз крупный морской котик. Волков поднялся. Захрипев, зверь поднял голову, залитую красным, и, роняя на гальку хлопья рыжей пены, поглядел на него единственным глазом, потому что вместо второго зияла кровоточащая дыра; со всхлипом втянул через разбитые ноздри воздух.

Это был Тупорылый.

Послышались чьи-то тяжелые торопливые шаги: Аркаха по лайде бежал. Завидя Волкова, он усмехнулся, положил дубину на плечо и, придерживая ее рукой, пошел к нему усталой, развалистой походкой.

— Кот… один сбег, — произнес Короед. — А, вот он!

— Не трогай, — сказал Волков. — Это мой кот. Я его узнал: у него ласт покалечен касаткой.

— Ишь собственник: «мой». Все теперь наше, все теперь, Волк, общее. Понял-нет? А ну сдвинься.

Волков не шевельнулся. Аркаха сплюнул, оперся на дубину. Осунувшийся и постаревший, кажется, только за один этот день, он не мигая глядел в лицо Волкова своими дымными глазами, глядел, будто что-то хотел понять, но, так ничего и не поняв, выдавил из себя:

— Ладно. Дарю котишку.

Зверобой пошел прочь, а Волков наклонился и подтолкнул Тупорылого в спину. Застонав, кот шевельнулся и пополз к океану. Небольшая волна подкатилась, Тупорылый кинулся в нее, поплыл, потом вынырнул и заорал: соленая вода разъедала раны. Крича, кот плыл вдоль берега в сторону бухты Урильей и вскоре скрылся из глаз.

Ушел Волков с Большого лежбища лишь на другой день. У Альки тут было еще много разных дел: стирка, починка, к тому же каждый вечер в большой комнате одного из домов «крутили» кино, и девочка решила несколько дней побыть у зверобоев. «Не вздумай только идти в бухту Урилью одна», — предупредил ее Волков. Девочка поклялась, что одна в бухту Урилью не пойдет ни в коем случае.

Он поднялся в утренних сумерках и вышел из дому. Тут же хлопнула дверь, и по ступенькам сбежала Лена, которая будто поджидала его. Долго шли молча. День зарождался прохладный; сырой ветер стлался по склонам гор и гнал в сторону океана рваные клочья тумана.

— Ах, да что же это я?.. — сказала замедляя шаги, Лена и, порывшись в кармане куртки, достала сложенный вчетверо листок. — Тебе радиограмма. Радист ее принял ночью, ты уже спал, а я была в радиорубке. Держи.

«Волк зпт поздравляю двтч вторичный разбор дела закончился нашу пользу тчк Можешь возвращаться зпт получать диплом зпт слухам тебя назначают капитаном „Полярной звезды“ приветом…» — прочитал Волков и, стиснув кулак, зажал листок. Ну вот, все и решилось… Остановившись, он повернулся спиной к ветру и раскурил трубку.

— Пойдем в заветрие, — сказала Лена. — Посидим. Я тоже хочу покурить.

— Пойдем, — сказал Волков, поправив тяжелый рюкзак, в котором лежали продукты. — Куришь?

— Валера, неужели это ты? Прошло столько лет, и вдруг…

— Постарел?

— Возмужал. А я? Страшная, наверно, да?

— Ты стала еще лучше.

Они сели под скалой на камни, и Лена закурила сигарету. Сощурив глаза от дыма, она сбоку разглядывала Волкова и то хмурилась, то улыбалась. Волков молчал. Глупо как все. Казалось: встретятся и будут говорить-говорить… Ну да, он обещал даже рассказать ей о чем-то… Очень о многом, но о чем именно?

— Вспоминал хоть когда? — Она почему-то засмеялась, потом вздохнула.

— Вспоминал, — ответил Волков. — Вчера вечером я тебя искал, а ты куда-то запропала с Борисом.

— Видишь ли, у нас вчера с Борисом был очень длинный и сложный разговор, — начала Лена вялым, тусклым голосом, причем она оглядывалась, будто что-то искала, а говорила просто так, между делом. Ага, увидела что-то. Брови ее вздрогнули, она наклонилась и сорвала белый цветок. Понюхала, зажмурилась, вздохнула. — Так о чем это я?.. Ах да, так вот, мы решили, что никакой свадьбы не будет. Понимаешь, мы с ним хорошие друзья, и Борька добрый, славный, но… Понюхай, как хорошо пахнет.

— Такими парнями, как Борька, не бросаются, — сказал Волков, поднимаясь.

— Это мое дело, — сказала она. Ветер набросил ей пряди волос на лицо, но она не поправила их и глядела на него, словно из-за ширмы. — Может, думаешь: из-за тебя? Успокойся. Правда, сложности возникли кое-какие… Ну-ка убери руки.

— Что за сложности? — спросил Волков, все же положив руки ей на плечи.

— Видишь ли, эту зиму мы собирались с Борисом провести на острове, хотелось понаблюдать за каланами. А для этого… Ну и ветер, так и сечет лицо… Для этого нужно перебираться из бухты в бухту и наблюдать, наблюдать. Так вот: в вельботе есть одно свободное место. Мне нужен моторист.

— А сколько в шлюпке всего мест?

— В вельботе?.. Два. Правда, непросто все это: зимой тут такие штормы и туманы… снег, лед. Ночевки в палатке: брр!

— Ленка, я ведь капитан океанского судна, а не моторист вельбота, — сказал Волков и притянул ее к себе.

— Да, да, каюта из красного дерева, оранжевые огни далеких тропических портов… Ну и ветер… Все глаза исстебал, — пробормотала Лена, внимательно, очень серьезно поглядела в его лицо, закинула руки ему на шею и потянулась к нему…

Добрался до своих «владений» Волков благополучно, не заходя в дом, осмотрел лежбище и убедился, что все тут в порядке. И Папаша Груум жив-здоров, и все его семейство, и секач Рыжий, и другие звери тоже. Спасеныш заметно подрос, ну просто на глазах вытянулся парнишка! И Тупорылого Волков увидел: забравшись на свою скалу, кот лежал как убитый, и вначале Волков подумал, что тот мертв, но Тупорылый шевельнулся и застонал. Болели, видно, раны. А у «пенсионеров» один зверь погиб. Пришел его смертный час. Волков подошел ближе и увидел: подохшего котика пожирали тысячи мелких рачков, которых так много среди сырых камней лайды. «Санитары» побережья спешили очистить лежбище от падали.

Ну львы, те, конечно же, спали; а Седой, каланка и малыш плавали в своей бухточке: взрослые обучали малыша искусству ныряния. Когда же Волков возвращался к дому, то обнаружил всю семейку куличков: папаша и мамаша вывели смешных голенастых птенцов на берег, и они дружной стайкой быстро бежали по лайде. Сова дежурила на коньке крыши, а песцы встретили Волкова как старого знакомого. Правда, он обнаружил, что Черномордый зря время не терял: пока людей в доме не было, песец пытался отгрызть угол у двери и весьма преуспел в этом: образовалась порядочная дыра, в которую можно сунуть нос. Сбросив рюкзак, Волков сел на камень покурить, а песцы — то Черномордый, то Красотка, то их подросшие тонконогие, будто на карандашиках, щенки по очереди подбегали к двери, совали в дырку носы и жадно, с наслаждением нюхали. Ради любопытства Волков, встав на колени, тоже понюхал: очень вкусно пахло рыбьими балыками, что вялились на чердаке дома…

И потянулись дни за днями. С утра Волков обходил бухту, после обеда возился возле дома и думал, думал, думал. «Полярная звезда»… Он знал этот транспортный рефрижератор, построенный в Голландии. Белый стремительный корпус, острый вздернутый нос… А какой ходок! Еще бы: фруктовоз. Рейсы на Кубу, в Гану, Гвинею. «Что же я медлю? Почему не бегу на Большое лежбище, чтобы дать срочную радиограмму: „Еду, еду, еду“?» — размышлял Волков. Работа валилась из рук. Сев на порог дома, он курил и глядел в океан. Действительно, ну что его удерживает тут? Лена? Алька?.. Волков вздохнул: да, Лена и Алька. Но не только это удерживало его на острове: чувство ответственности за судьбу этого уголка земли, возникшее а нем. Ч-черт, и угораздило его отправиться на остров Больших Туманов!

Так как же быть? Волков поглядел на синюю кромку горизонта. День был теплым, потоки разогретого солнцем воздуха поднимались от земли, и горизонт шевелился. Вдруг он вскочил, бросился в дом, схватил винчестер, бинокль и, захлопнув дверь, побежал к одинокой скале у бухточки Седого, на которую теперь часто поднимался, — оттуда открывался отличный вид на всю бухту и дальние к ней подступы. Пугая кайр и топорков, он быстро поднялся на плоскую вершину скалы и, кинув винчестер в траву, прижал к глазам бинокль — милях в двух от острова курсом на север шел большой черный теплоход-сухогруз. Несколько человек стояли на крыле мостика и глядели в бинокли на остров. Все они были одетые форму, в белые рубашки и черные галстуки, и уже по одному виду подтянутых моряков можно было судить о том, что на этом судне все в порядке. Его заметили, замахали руками, и Волков тоже замахал рукой, а потом, схватив винчестер, выстрелил три раза в воздух. Загрохотав крыльями, стая птиц сорвалась со скал и понеслась в сторону океана, а теплоход величественно и как-то задумчиво прогудел три раза, что на морском языке обозначало: «До встречи. Всего вам доброго», а потом немного погодя еще раз: «Как поняли? Подтвердите». И Волков выстрелил из винчестера: «Вас отлично понял. Счастливого пути!»

Потом он лег в траву и долго глядел на теплоход, завидуя сейчас тем людям, которые находились на его борту. Зажмурившись, он представил себе, как ходит по рубке «своего» судна, ходит взад-вперед мимо гирокомпаса, радиолокатора, рулевой колонки, возле которой застыл матрос, и отдает приказания.

Он открыл глаза. Черного сухогруза уже не было видно. Шумной стаей возвращались на скалы птицы и, рассаживаясь на уступах, перекликались взволнованными голосами. Сорвав жесткую травинку, Волков закусил ее и повернулся на спину.

Решать надо, Волков; что-то нужно предпринимать. Чем дальше, тем все становится сложнее. Мир еще четче раскололся на две половины: мир океана, мир соленой воды — это его мир и мир суши — мир Лены, Альки… Запутался я, подумал Волков. Мне кажется, будто все образуется само собой, но это не так, и нельзя больше оттягивать решения, и нужно определиться до конца. Но как сделать так, чтобы сохранить для себя мир неразделенным, чтобы, приобретая одно, не потерять другое? Стоп-стоп, а не слишком ли я все усложняю? Ну пускай не «Полярная звезда», и пусть кто-то другой уйдет на этом судне в первое плавание, но будут же другие суда, будут! И мир не раскололся пополам, просто он для него, Волкова, стал еще богаче. Теперь и суша будет не просто суша, а то место, где живут, где будут думать о нем дорогие ему люди. Только он дождется, когда с острова уедет Аркаха; он дождется, когда котики отправятся в путь, а уж за ними и он.

Вынув из кармана радиограмму, Волков скомкал ее и кинул в океан, но бумажка не упала в воду: к ней тотчас метнулись две маленькие верткие моевки. Возбужденно крича, отнимая друг у друга бумажку, они полетели вдоль берега, а к ним спешили другие чайки, и клубок птиц рос, как снежный ком. «Несите, несите ее прочь, — подумал Волков, — от бумаг одни тревоги».

Чувствуя облегчение в душе, он подполз к краю скалы и поглядел вниз. Солнце пробивало воду лучами, и можно было рассмотреть желтые, подвижные, как ртуть, пятна солнечных бликов, ползающих по каменистому дну. На камне, торчащем из воды, лежала мама-каланка, а рядом — ее малыш. Седой же плавал возле камня. Высовывая щетинистую на вид голову из воды, он вскрикивал. Он звал малыша в воду, и тот порывался к нему, но мать удерживала каланенка лапами. Сердясь, малыш бодался, крутился, пищал. Он уже чувствовал себя совсем взрослым, и ему так хотелось к отцу… И тогда мамаша отпустила его, и каланенок, заметно выросший, смешно раскинув лапки, плюхнулся в бухту. Седой, повернув голову, звал его за собой, в океан, но малышу было еще очень страшно, что рядом нет матери, и он то бросался за отцом, то поворачивал назад, к камню. Поняв его переживания, каланка тоже спустилась в воду, и все втроем они отправились в путешествие по бухте. Наверно, сегодня родители будут показывать малышу, где можно найти ежей, а где на отмелях греются в теплых лучах солнца стайки мелких рыбок.

Полежав еще немного над обрывом, Волков спустился на лайду и пошел вдоль нее, осматривая свое хозяйство.

На львином лежбище царил покой. Наверно, львам всегда снятся только хорошие сны, вот поэтому они так подолгу не продирают глаза. Борис рассказывал, что от покойного образа жизни, обильной пищи и отсутствия врагов львы так жиреют, что им трудно становится нырять: вода выталкивает их туши на поверхность. И тогда львы начинают глотать камни. Случается, в желудках львов находят по тридцать-сорок килограммов камней. Правда, есть и другое объяснение этому явлению: камни способствуют лучшему перевариванию пищи. Ведь в рацион львов, кроме рыбы, осьминогов и прочей «мягкой» пищи входят и колючие морские ежи, и жесткие морские звезды, и морская капуста.

Осматривая лайду, Волков шел вдоль лежбища по высокому прибрежному откосу. Ага, вот и Черномордый. Волков присмотрелся и удивленно присвистнул: песец тащил… куклу. Голова куклы волочилась по сырому песку, и Черномордый то и дело наступал на волосы куклы передними лапами.

— Эй, где ты ее добыл? — окликнул песца Волков.

Поставив уши торчком, песец бросил куклу и посмотрел вначале на Волкова, а потом на куклу, видимо размышляя: а зачем, собственно говоря, она ему нужна? И куда он ее тащит? Раскинув ручки и уставившись в небо синими глазами, кукла лежала на песке. На ней было полинявшее, немного порванное платьице, из-под него торчали кружева и лишь одна ножка. Волков все это увидел и, положив винчестер, стал осматривать откос, прикидывая — а нельзя ли по нему спуститься, чтобы не потревожить львов и отнять у песца его находку? Насторожившись и решив, что кукла все же ему нужна — пускай треплют малыши, Черномордый схватил ее за золотистую косу и опять потащил. Волков резко крикнул и, оттолкнувшись, мягко спрыгнул на песок. Черномордый, подскочив свечкой, отпрыгнул, бросил куклу и, обидчиво лая, побежал прочь. Засмеявшись, Волков взял куклу: откуда ты, какие волны тебя носили, прежде чем выбросили на остров? Он покачал ее, и послышалось хриплое кряхтение, будто кукла пыталась вымолвить какое-то слово. «Говорящая, — подумал Волков, — но заржавело у нее все в груди, отсырело… И с закрывающимися глазами… — Они с тихим стуком закрылись, как только Волков поднял куклу. — Ну что ж, девчонка-морянка, я беру тебя. Алька о тебе позаботится».

Вдруг позади него послышался возбужденный храп. Покосившись, Волков увидел, как из ниши, что под скалой, вылез обсыпанный сырым песком морской лев. Этого еще не хватало! Бежать… Но куда? Волков взглянул вправо, потом влево: весь берег был занят животными… А если броситься мимо зверя и попытаться вскарабкаться на обрыв? Но произошло что-то странное: Волков не мог сдвинуться с места. Громко фыркая, лев двинулся к нему. Волков упал, прижался к песку лицом и закрыл глаза. Остановившись возле, лев наклонился, и Волков почувствовал, как сырой нос животного коснулся его щеки. Втянув в себя воздух, лев заворчал и отпрянул.

«Не шевелиться… И все будет хорошо…» — билась в голове Волкова мысль. Он почти не дышал и все вжимался в песок. Выбросив вперед ласты, чуть не наступив на человека, ворча, лев направился к берегу. Остановился, оглянулся. Изогнувшись, почесал задним ластом морду и заревел. Волков открыл глаза. Во всем теле была противная ватная слабость. Лев ушел. Облегченно вздохнув, Волков поднялся, отряхнулся и, сунув куклу за воротник рубахи, пускай отогревается, начал карабкаться по откосу.

Из трубы дома струился дым. Дверь распахнулась, Алька, поправляя подоткнутое платье, сбежала с крыльца, Бич, обгоняя ее, с лаем ринулся на Волкова, с разбегу подпрыгнул и чуть-чуть не дотянулся, чтобы лизнуть в лицо.

— Лови меня! — крикнула девочка, набегая. — А-ла-ла-ла-аа-ааа!

Он подхватил ее, закружился на месте и прижался к горячему лицу Альки своим.

— Ну где же ты был? — спросила Алька. — Гляжу-гляжу в окно, а тебя все нет. Ужас как долго ты где-то ходил! Я уж решила: вот сейчас доскребу, домою пол и побегу с Бичом.

— Удрала с лежбища? И опять в одиночку?

— А я кисель из морской капусты сварила… Вку-усный! Я уже Бичу давала попробовать… Бич, правда, вкусный?

— Удрала, значит? Не увиливай, плутовка.

— Ага, удрала. А чего? Перестирала я их всех, перешила, перештопала. И вдруг мне по тебе так скучно стало… — на лице девочки появились розовые пятна. Опустив глаза, она сказала: — Ну, может, и не только по тебе… а и… по Спасенышу, Грууму, Седому! Вот. Зову Лену, а ей никак не уйти: забой.

— Я тоже скучал по тебе, — сказал Волков. — А теперь…

Он сунул руку за ворот рубахи, вынул куклу и повернул ее: синие глаза раскрылись, и кукла вполне отчетливо, правда с небольшой хрипотцой, произнесла: «Ма-амми». Отогрелась, видно.

Ахнув, Алька осторожно взяла куклу и, прижав к себе, провела пальцами по ее хорошенькому, немного поцарапанному личику, поправила ветхое платье и кружева нижней юбочки. Подняв на Волкова повлажневшие глаза, она сказала:

— Я хоть уже и не играю в куклы, но… — она гладила куклу и приговаривала: — Бе-едненькая, где же ты плавала, где же ты потеряла свою ножку? Ну идем в дом, я тебя сейчас накормлю, переодену.

Они пошли к дому. Бич, закручивая хвост баранкой, трусил к крыльцу, возле которого лежали Красотка и Черномордый. Бич и песец показали друг другу зубы и даже поворчали немного, но, видимо, посчитали, что худой мир все же лучше доброй ссоры, и решили не осложнять отношений.


Второй визит Короеда


Алька прибирала в «зале», ползала, скребла ножом пол и распевала песню про «Жанетту», которая поднимала паруса в далеком Кейптауне, а Волков заполнял «Журнал наблюдений». Порой он откладывал перо и прислушивался к голосу Альки: просто поразительно, как все может изменить эта ужасно деятельная девочка. Оказывается, нужно срочно готовить на зиму рыбу, грибы и морошку. И они день за днем устраивали охоту на рыб, затем пластали их, солили и вывешивали вялиться на ветерок, а потом уходили в «тундру» — низменные долины, за грибами. Рябина там растет высотой с авторучку, и из этого «леса» торчат красные шапки подосиновиков.

«Вчера Тупорылый впервые сошел в воду, — записал Волков в журнал. — Он долго плавал, кормился и когда выбрался на берег, то выглядел весьма бодрым. Погибшего кота рачки съели начисто. Приходил на „Кайре“ Ваганов. Погода была тихая, и мы, поставив посудину на якорь, часов десять все вместе возились с двигателем. Машинка теперь тянет что зверь. Да, Ваганов сыграл нам свое новое произведение на трубе, и к сейнеру подплыли десятка три котов. Высунув головы из воды, они очень внимательно слушали нашего странного музыканта…»

— Что-то происходит у бухты Седого, — заглянув к нему, озабоченно сказала Алька. — Выливаю воду кз ведра, и вдруг отчетливо слышу: «Бум!» И птицы — столбом.

Отложив журнал, Волков вышел на крыльцо и посмотрел в сторону бухты Седого. Действительно, будто туча мух кружилась над скалами. Птицы. Спугнул их кто-то. Кто же? И это «бум»?

— Схожу взгляну, что там, — сказал Волков и подумал, что это, наверно, Аркаха с Барсуковым пожаловали.

— Я с тобой.

— Послушай-ка, ребенок, мы уйдем вдвоем, а вдруг Лена придет. А нас нет! — Волков помялся и добавил: — Но если меня минут через сорок не будет — мчись в бухту Седого, хорошо?

— Ладно уж, останусь, — неохотно согласилась девочка. — Тогда пускай и Бич останется, а то мне одной будет скучно.

Одевшись, Волков зарядил винчестер, потом, подумав, мало ли что может вдруг случиться сгоряча, когда в руках оружие, повесил его на гвоздь и вышел из дому.

…Костер горел дымным пламенем, видно, попались смоленые, испачканные палубным варом доски. Аркаха Короед и Барсуков сидели на бревне и ели. Переводя дыхание, Волков осмотрелся: чуть в стороне валялась туша ободранного калана. Кого же они? Волков облизнул сохнущие губы. А может, ну их к черту?.. Барсуков что-то веселое рассказывал Короеду, а тот, сморщившись, как от лимона, хохотал. Вытаскивая из кармана трубку, Волков вышел из-за скалы. Барсуков первым заметил его, толкнул Аркаху в бок кулаком и протянул руку за карабином.

— Не трожь, — сказал Аркаха добродушно, и Барсуков опустил руку. Улыбаясь, Короед крикнул: — Валерка, где ж ты пропадаешь? Петька дудит: давай начнем, трубы, мол, горят, не придет он, а я говорю — такие парни не трусят, придет. Ну, присаживайся, Волк.

— А что с Седым? — спросил Волк, заметив свернутую шкуру самочки.

— Утек, старый хрен. Два раза по нему палили, ну никак его пулей не возьмешь. В общем, рванул. И каланенка-сопляка увел с собой.

— Схватил его за шкирку и под воду, — подтвердил и Петька, вытаскивая из пачки скрюченную сигарету. — На переговоры мы, Волк, пришли. Вот видишь, выпивон приволокли, закусь тоже. Смекаешь?

Доставая из кармана бланк акта и авторучку, Волков подошел к костру и, сев на бревно, начал писать акт. Ухмыльнувшись, Аркаха выкатил щепкой в ладонь пылающий уголек и прикурил.

— Ну вот и порядок, — сказал Волков, — готово. Итак, я пишу о том, что ты, Аркадий… кстати, я так и не знаю твоего отчества.

— Владимирович, — с готовностью сообщил Аркаха. — Пиши.

— …Владимирович Короедов, зверобой Командорского зверосовхоза, убил в браконьерских целях самку калана, что является нарушением закона о запрете отстрела этих животных. Акт составлен в присутствии… Минутку, как я понял, каланку застрелил ты, Аркаха?

— Ты правильно сообразил: я. Понимаешь, дело к отъезду. А в Петропавловске один мужчина живет, и он, понимаешь, всякие шкурки покупает. И нерповые, и каланьи, и всякие прочие. Хорошие деньги, Волк, платит… Понял-нет?

— …Ну вот, в присутствии свидетеля Барсукова Петра…

— Федоровича, — подсказал Барсуков и спросил: — Ты что это, Волк, всерьез? Давай-ка мы все же побеседуем. Тот дядя ха-арошие деньги отваливает…

— Федоровича. Вот и все. Теперь, как известно, вам обоим требуется подписать акт.

— Давай его, родимого, — сказал Аркаха, протягивая руку. — Ух, какая была бы у меня коллекция, ежели бы я все эти акты собирал! Дай-ка ручку… — Аркаха подписал акт, пододвинул бумагу Барсукову. Тот, удивленно поглядев на приятеля, покрутил пальцем у виска, но Аркаха, ухмыляясь, кивнул, и Петька, пожав плечами, тоже поставил свою подпись. Короед перечитал, шевеля потрескавшимися губами, хмыкнул и, свернув, положил бумагу к себе в карман. Сказал, щуря глаза от дыма: — Ну вот что, Волк, поигрались, и будя. Надо сегодня решить: либо мир, либо война.

— Опомнитесь, мужики. Время изменилось, не сегодня, так завтра, но вам все равно придется подчиниться закону!

— Он чокнутый, — сказал Петька. — Короед, наливай, спеклось все внутрях.

— Закон! Ха! — выкрикнул Аркаха, наливая в стакан. Выпив полный, он налил товарищу, а сам, не закусив, пододвинулся к Волкову. — За-акон! Да мне тьфу на него. Нерпы! Да их год назад колошматили кому не лень на корм норкам. И рубили прямо со шкурами. И вдруг — нельзя! Мол, шкурка у нее ценная, ее за границей всякие там гады толстопузые очень даже покупают. И па-авезли наших нерпочек в Европу! А что же мы с тобой, Барсук, что?

— Вот именно: что? — выкрикнул и Петька. Толстое лицо его от выпитого спирта стало красным. — Уж и нельзя нам теперь две-три шкуренки в Питере толкнуть, а?

— Вот именно, понял-нет? А я-то, кретин, в щель каменную лез. А каменюки так и сыпались! — Прикрыв глаза мятыми веками, Аркаха погрозил Волкову черным, как обугленный корень, пальцем. — Не-ет, Волк, не ты тут хозяин, а мы! Понял-нет?

— Дай сюда акт, — сказал Волков, поднимаясь.

— Ух! Ну и упрямый же ты, Волк, — тихо, угрожающе произнес Аркаха и, вытирая лоснящиеся губы, тоже поднялся. — Мы ж тебя вдвоем… Ну ничего. Я терпеливый, давай договоримся: мы возьмем десяток нерп и Седого с пацаном…

— Проваливайте!

Шумно, с присвистом выдохнув, Аркаха бросил в сторону Волкова тяжелый бугристый кулак, но тот успел уклониться. Перехватив его руку, он, резко повернувшись, старым добрым приемом, который знают даже начинающие борцы — «бросок через бедро», кинул парня на гальку. В то же мгновение он почувствовал, как твердые руки Петьки оплели его шею. Шагнув назад и чуть присев, нагибаясь вперед и хватая Барсукова за волосы, Волков попытался перекинуть его через себя, но под ногу попался камень, и нога подвернулась. Застонав, Волков все ж швырнул Петьку и увидел, как тот грузно, врастяжку упал на спину. В следующее мгновение что-то тяжелое обрушилось на голову. В глазах зароились красные искры… Вдруг все стихло. Волков потерял сознание.


Месть


Сколько прошло времени? Перекликались птицы, где-то совсем рядом гремела вода и разговаривали люди. О-о-о-о… затылок. Чем же это его так этот подлец шарахнул? Разговаривают… О чем это они?

— Пускай тут и лежит, дохлый законник.

— А я на на это несогласный! Ну, чуток поссорились, то да се… только и всего. Развяжи его, Короед!

— Закупорься. А ну похиляли отсюда. Понял-нет?

Волков открыл глаза. Он лежал на спине, руки были связаны, ноги тоже. Рядом валялась ободранная тушка каланки, скалила острые зубы. Накатная волна подломилась, упала на лайду. Волков повернул голову: вода катилась по гальке, песку… Вот она подбежала к ногам, и на сапогах остались подвижные, лопающиеся хлопья пены. Повернув голову в другую сторону, Волков увидел, что Короед запихивал в рюкзак шкуру, а Барсуков топтался на углях.

— Развяжите, — окликнул их Волков.

— Говори: да или нет?

— Развяжи!

— Прощай… — сказал Аркаха. — Я все сказал.

Придвинувшись к уху Короеда, Барсуков что-то быстро, убеждая его, зашептал, но тот, оттолкнув парня, показал ему кулак и, взвалив на спину рюкзак, пошел прочь. Барсуков, взяв карабин оглянувшись, заторопился следом. Через несколько минут их фигуры скрылись за камнями.

Рванувшись, Волков закрутился на песке, но руки и ноги были связаны крепко, и он опустил лицо на гальку. Волна опять выкатилась, она подхватила тушу каланки, поднесла ближе к Волкову и растеклась. Песок, вымытый водой, как бы осел под ним, вода застоялась в промоинах, и Волков, стиснув зубы, опять рванулся, пытаясь высвободить руки. Вода накатила, отхлынула. Кружили над лайдой птицы; планируя, рассаживались на скалах… Цепенея от холода, Волков глядел в белесое, будто выцветший синий ситец, небо. Потускневшее солнце светило неярко, как через занавеску. «А ведь через полчаса смоет меня», — подумал Волков и начал рвать руки из веревок. Задохнувшись, сразу вспотев, он уткнулся лицом в песок и так застыл, лихорадочно размышляя: что же предпринять?.. Что-то упало ему на щеку. Волков открыл глаза и увидел золотисто-рыжего рачка-бокоплава: судорожно сжимаясь и разжимаясь, рачок крутился между мелких сырых камней, потом сжался и, резко распрямившись, прыгнул на лицо Волкова. Мотнув головой, Волков перевернулся на спину, но в то же мгновение сразу несколько рачков прыгнули ему на грудь. Они шевелили лапками и усиками, хитиновые их покровы тускло поблескивали, сверкали черные точечки глаз; движения рачков были суетливы и нетерпеливы. Почти не дыша от омерзения, Волков увидел, как один из рачков, будто учуяв что-то, шмыгнул в раскрытый ворот рубашки и больно куснул. Охнув, Волков перевернулся на живот, прижался грудью к камню, пытаясь задавить проклятого рачка, и обнаружил, что все вокруг него кишело тысячами рачков. Они копошились среди камней, водорослей, мусора; они подпрыгивали, извивались, скакали, и когда волна откатывалась, Волков слышал жесткий шелест их панцирей. Казалось, что отвратные букашки только и ждали момента, когда Волков повернется к ним: один за другим они стали прыгать и стукаться в его лицо; а те, кто половчее, подпрыгивали и до плеч, спины. Они лезли за воротник рубахи и, кусаясь, жаля, расползались по всему телу.

Снова повернувшись, Волков заерзал по камням спиной, потом боком, давя насекомых, и в нескольких метрах от себя увидел тушку каланки. В ее ноздрях, между зубами и в глазницах копошились сотни рачков… Волков вспомнил погибшего старого морского кота, которого так быстро сожрали эти рачки.

— Коро-е-ед! — закричал Волков.

— Ее-е-ее-е! — разнеслось эхо среди скал. Ушли?! Да что ж они, обезумели, что ли, оба?.. Он попытался ползти, но через несколько метров правое его плечо уперлось в обросший ракушками сырой камень. Волна выкатилась на лайду, шурша камнями и битыми раковинами, мутный пенный язык волны подобрался к Волкову и накрыл его с головой. Отхлынуло… Отплевываясь, он снова пополз, но лайда была огорожена камнями, и через них было не перебраться. Извиваясь, ерзая телом, Волков прижался щекой к раковинкам, которыми оброс камень, и попытался сесть, но щека скользила, острые конусы раковин царапали щеку, как лезвия многих бритв. Хрипло дыша, Волков все же сел и, осмотревшись, понял, что из этого угла ему не выбраться никакими силами. Еще двадцать, двадцать пять минут, и он окажется под водой… Хоть бы Алька забеспокоилась, хоть бы что-то подсказало ей, что с ним случилась беда!

…Послышался какой-то тихий шорох. Волков покосился и увидел раковинки возле самых своих глаз. Каждая из них имела сверху крышечку, и крышечки эти то и дело открывались, и из них выскакивали тонкие, почти прозрачные не то усики, не то щупальца. Волков тупо разглядывал раковинки, потом, вздрогнув, отодвинулся: ему показалось, что усики-щупальца тянулись к его лицу.

Обрушилась волна. Вначале она втиснула его между камней, потом поволокла за собой, и Волков поехал по лайде, оставляя подбородком в песке и гальке глубокую борозду… Откашливаясь, он как-то зацепился ногами за камень, оказавшийся на пути, волна ушла в океан, а он повернулся на спину. Черные птицы летели с океана, солнце все более тускнело, будто задернули перед ним вторую занавеску из линялого ситца. Поднимался ветер. Волкову стало страшно: будет шторм! Заиграется девочка с куклой… Не прибежит… Или позже, только чуть-чуть позже…

Послышались шаги. Все ближе, ближе… Нет, это не Алька. Аркаха. Лицо у него было помятым, как со сна. Зевая, потягиваясь, он взобрался на плоский камень и, вытащив сигарету, закурил. Волна опять обрушилась на Волкова и потащила его мимо камня, на котором сидел Короед. Поджав ноги, чтобы не замочило, тот посмотрел на Волкова сверху вниз и выпустил из широких волосатых ноздрей дым. Выплевывая воду и вонючий песок, Волков полз по лайде.

— Вот что мы с Барсуковым… решили, — сказал Аркаха. — Нужно тебе рвать отсюда когти, Волк. — Он снова, скаля зубы, гулко зевнул. — А, ч-черт! Кимарнули мы чуток. Ну как?

— Развяжи, — сказал Волков. — Я тоже немного подремал.

— Кретин ты идиотский! Раки ж тебя сожрут! — закричал Аркаха, соскакивая с камня и наклоняясь над Волковым. — До костей! Да за ради чего тебе все это нужно? Ну… Уедешь?

— Уедешь ты, — сказал Волков, с ненавистью глядя а лицо парня, — я тебе не успел сказать: в доме у меня сидят Лена и Алька. Они видели, как вы шли к бухте Седого.

— Я тут ни при чем! — крикнул из-за камней Петька. — Аркаха, развяжи его. Хватит баловаться!

— У-у, трус проклятый! — проворчал Короед и, вынув нож из-за голенища, полоснул им по веревкам на ногах Волкова. Перевернув его рывком на живот, он разрезал веревки на руках и, шепча ругательства, быстро пошел к Барсукову. Бранясь друг с другом, они спустились на лайду и скрылись за скалами. Растирая руки, Волков размотал веревки на ногах и поднялся. От сильной боли в правой ноге охнул… Вывихнул, что ли?

Хватаясь за камни, он запрыгал к костру и сел на бревно. Угли еще тлели. Чувствуя во всем теле страшную слабость, Волков бросил в костер несколько досок — они сразу вспыхнули — и вынул из кармана трубку. Какая-то свернутая бумажка валялась между камней. Волков потянулся, поднял ее: это был акт об отстреле каланки, подписанный Аркахой и Барсуковым. Волков засмеялся: видно, во время этой дурацкой борьбы Короед из кармана выронил.


Штормовая ночь


Дождь хлынул. Редкий, сильный. Будто кто сверху шарахнул по острову картечью: глухо барабаня, тяжелые капли ударили по тропинке, камням и бревну, лежащему поперек нее, и серебристая древесина тотчас стала рябой, словно покрылась большими черными веснушками. Волков поднял лицо, поймал ртом несколько капель и пошатнулся от порыва ветра. Как-то странно он дул: то наскакивал с одной стороны, то набрасывался с другой, и бухта пенилась, кипела; ветер подхватывал с воды брызги, нес их вместе с песком над берегом, и это походило издали на метель.

— Волк! Во-олк! — донесся голос Альки.

В одном ситцевом платье, уже промокшем и облепившем тело, с винчестером в руках и почему-то босиком, она бежала навстречу. Обгоняя ее, катился с лаем Бич.

— Что с тобой? Я так и знала, я так и… Нога, да?..

— Отчего ты босиком? — спросил Волков и попытался улыбнуться. Ахнув, девочка подхватила его, и он, отбросив доску, на которую опирался, запрыгал, обняв ее за плечи.

— Ты прости меня, прости! Заигралась я, курточку куколке начала шить. А потом ка-ак вскочу… Сбросила ботинки, чтобы легче, да ка-ак побегу! Нога?

— Вывихнул, кажется.

— А почему лицо покарябано? Ты что, со скалы рухнул, да?

Ну вот и дом. Волков сел на топчан, Алька, встав на колени, попыталась снять сапог с больной ноги, но где там. Схватив нож, девочка располосовала голенище и ощупала распухшую ступню: лицо Волкова покрылось капельками пота. Вцепившись руками в край топчана, он сказал:

— Возьмись-ка за ступню двумя руками… и дергай, посильнее только.

— Не смогу, — прошептала Алька. — Будет очень больно.

— Да вывих же это… пустяк. Ну давай… Только резко и сильно!

Он закрыл глаза, и Алька что было сил рванула ногу. От боли Волков весь изогнулся и повалился на спину.

— Да ты же мне… чуть ногу не оторвала… — простонал он.

— Все уже, все! Теперь нога уже совсем на месте, даже видно! — торопливо и радостно заговорила девочка. — Сейчас я ее туго забинтую. И выпить тебе надо немного. Чтоб не простыл.

Она помогла Волкову раздеться. Через несколько минут, испытывая блаженство во всем теле, он лежал и чувствовал, как боль становилась слабее, она уже не была острой, нестерпимой, а ноющей, отступающей. Сейчас он немножко полежит и встанет.

— Ну-ка поверни ко мне лицо, — командовала Алька. — Ух сейчас и зажжет, ужас… Но я подую. Терпи, терпи!

Остро запахло йодом. Протерев ему лицо мокрым полотенцем, она начала смазывать порезы.

— Ого, а у тебя жар, — озабоченно сказала она, прижав к его лбу холодную ладошку. — Да ты же весь пылаешь! Но это ничего. Я тебя сейчас травами… Вот сделаю настой, и… А что ты на меня так странно глядишь?

Он промолчал, просто ему были приятны ее волнения и заботы, но объяснить все это девочке не так-то легко… Алька отошла к печке, загремела чайником. «Уо-ох! Уо-оо-ох!» — тоскливо прокричал Черномордый под самым окном дома, и Бич, он валялся возле печки, подняв голову, заворчал, а потом вздохнул, представив себе, наверно, как же сейчас скверно на улице.

Ветер зверел. Он налетал на дом, толкался в стены, выл на чердаке, сотрясал оконный переплет, и Волков, прислушиваясь к непогоде, представлял, как по раскисшей тропинке, скользя по грязи, спотыкаясь о плохо видимые в темноте камни, спешит к дому Лена. Она же обещала прийти, и ему почему-то казалось, что она придет именно сегодня. Да-да… Надо отправиться ей навстречу… Что же он тут разлегся?

— Алька, зажги быстрее лампу, — сказал он, поднимаясь с постели. — И дай-ка мне свитер. Я пойду… Она может сбиться с пути.

— Ну вот еще! Ну зачем ты встаешь? Лена? Никогда она не сбивается с пути.

Он все же встал. Хватаясь за стены, прошелся по дому и, прижавшись лицом к стеклу, поглядел в темноту: дождь хлестал, молотил в стены… А ветер-то, ветер… Алька зажгла лампу, поставила на стол, принесла из прихожей пучки травы, стала разбирать их, и в доме запахло терпко и горьковато.

Бич вдруг встрепенулся и с радостным лаем ринулся к двери. Послышались торопливые шаги, прыгая на одной ноге, Волков добрался до печки, сел на китовый позвонок и уставился на дверь. Ветер… Дождь… Показалось, что ли? Дверь распахнулась, и вошла Лена.

— Ой, ты вся-вся мокрая! — крикнула Алька, бросаясь к ней. — Пойдем, я тебя скорее переодену.

— А я иду-иду… Тьмища, ну ничего не видно, — сказала Лена, заглядывая через плечо девочки на Волкова. — И вдруг огонек вспыхнул! Валера, что это с тобой? У тебя все лицо… Это они, да?

— Не имеет значения, — ответил Волков, подбрасывая дров в печку.

— Еле-еле пришел… И весь израненный. И лицо и нога… — послышался тихий голос Альки. За перегородкой зашуршала одежда. — На вот держи рубашечку… — …вдруг я почувствовала, что мне очень нужно пойти к вам. Будто что-то меня в сердце толкнуло… — сказала Лена, и Волков, услышав ее голос, подумал, что это она говорит не столько Альке, сколько ему…

Ветер усиливался с каждой минутой. Дом скрипел, как шхуна в свежую погоду. «Парусность у него большая, — подумал Волков, — вот сейчас ветер дунет еще сильнее, подхватит дом, и полетим мы, полетим». Он прислушался: сквозь шум дождя и гул ветра доносились тягучие и глухие, как далекие взрывы, удары океана о берег. Шторм. Держитесь, котишки. Да и вы, львы, тоже… и Седой со своим малышом.

Ступая по красным отсветам огня, подошла к печке Лена и села напротив. Улыбаясь, не спуская с лица Волкова глаз, Лена откинула голову, тряхнула волосами, и они рассыпались по плечам, а на пол с легким стуком упали шпильки. Наклонив голову, она начала расчесывать волосы, и Волков любовался сильным и плавным движением ее руки, а голова кружилась, кружилась, кружилась… Тронув его за плечо, Алька подала стакан, и он выпил. Брр!.. Ему будто в желудок выстрелили. Девочка засмеялась, подала кусок хлеба. Голова у Волкова начала кружиться еще больше, тепло разлилось по телу; потрескивали дрова в печке, ветер все тряс и тряс дом… «Сейчас я вам все-все скажу, — думал Волков, — скажу, как мне хорошо с вами, сейчас я вам скажу все это, но только нужно найти какие-то особые, точные и важные слова…»

Черномордый завопил вдруг за дверью. Стуча когтями, Бич побежал к ней, прижался ноздрей к щели, из которой несло холодом, и заворчал, но не так чтобы уж зло и враждебно, а больше для порядка.

— Заливает их, — сказала Лена. — Может, пустим?

Схватившись за край стола, Волков поднялся, превозмогая боль, и, стараясь не хромать, пошел к двери, откинул щеколду. Дверь распахнулась, и мокрый песец шмыгнул мимо него в закуток, где были свалены старые сети, ящики с инструментами и брезент. Лена, подняв лампу, подошла к двери. Сверкнув глазами, Черномордый положил на брезент головастого сырого песчонка и выкатился из дома, а на пороге появилась Красотка. Струйки воды сбегали с нее. Она тоже держала в зубах второго, уже довольно большого малыша и заглядывала в дом, опасаясь Бича. Волков чуть посторонился, и Красотка пулей проскочила мимо его ног. Бич опять заворчал, но совсем тихо, просто чтобы эти мокрые зверюги знали, кто хозяин в доме, только и всего. Черномордый притащил третьего щенка, и все семейство устроилось на сетях… Ветер и дождь ломились в раскрытую дверь. Язычок пламени бился в стекло; словно ожидая еще кого-то или чего-то, что должно было произойти, Волков не закрывал дверь. Ему было очень жарко, он подставил лицо и грудь холодному дождю и жадно, торопливо вдыхал соленый воздух… Все плыло, качалось. «А ведь мне чертовски скверно, — подумал он, — видно, меня здорово прохватило на океане».

— Закрой., — тихо сказала Лена, положив ему ладонь на плечо..

— Подожди, — ответил он.

Нечто растрепанное пролетело вдруг мимо их лиц. Лена прибавила огня в лампе: на брусе в прихожей сидела сова-калека. Она вертела круглой головой и щелкала клювом. Янтарно сверкнув глазами, птица встряхнулась, и во все стороны полетели брызги. Засмеявшись, Лена отодвинула Волкова от двери, захлопнула ее и, поддерживая, повела в дом.


В путь! В путь!


Провалялся Волков в постели четыре дня: простыл все ж, и какая-то лихоманка одолела. Он бредил, шумел, отдавал приказания. Казалось, будто он плыл в вязкой, синей-пресиней воде или тумане, и порой из него вдруг выплывало лицо Лены или Альки. Натирали они его спиртом, поили какой-то гадостью. На четвертое утро Волков проснулся здоровым, чудовищно голодным и слабым. Он ел все подряд: картошку, рыбу, ягоды. Потом Алька с Бичом ушли на берег бухты, а Лена села возле него на край топчана, и они проговорили часа три. Волков рассказывал ей про морские приключения, Лена — о своей жизни. Да, вначале она ждала, что он вернется, пыталась разыскать его, потом… А, всякое было потом… Пришла Алька, и Лена начала рассказывать, что пройдет совсем немного времени, и весь остров станет громадным заповедником и что на месте их старого поселка будут построены новые красивые дома лабораторий Института природы, музея и отеля для туристов. Правда, пока это лишь в мечтах. Но все это будет. Обязательно будет!..

— Пора мне на Большое лежбище, — сказала она, закончив свой рассказ.

— Не уходи, — попросил он.

— Не уплывай, — сказала она. — Ты не представляешь, как тут красиво зимой: белые скалы, зеленые долины, черная вода… Алька, не отпускай его.

…Конец лету. Пролетело, как и не бывало! И промыслу конец. Почти все зверобои уехали с Большого лежбища, и Петька Барсуков уехал, и Аркаха. Да, пролетело лето, осень у порога. Алька нет-нет да и о школе заговорит, соскучилась по одноклассникам. Выяснилось, что и пальто-то ей мало, выросла; и сапоги жмут, и форму нужно новую покупать или шить.

Осень. Тревожно в природе. Сбившись в плотные стаи, носились над бухтой птицы, усиленно кормились перед дальней дорогой котики. Все перемешалось на лайде: семьи давно распались, и грозные секачи мирно спали или ныряли в волнах рядом с молодыми котиками-холостяками, и все были настроены миролюбиво. Шум, толчея на лежбище, крики. «В путь! В дорогу! На юг, на юг!..» — чудился Волкову извечный зов в голосах птиц и животных…

Несколько дней лил холодный, секущий дождь, а потом снова засияло солнце, и день выдался пронзительно синим. Промытое ливнями, простиранное небо было таким, что казалось, будто синий свет струится сверху на горы, долину и бухту; и вода в бухте была такая же синяя, и синие отблески лежали на скалах, камнях, и сам воздух казался весь свитым из прозрачных синих прядей.

Сова сидела на коньке крыши и, растопырив, сушила отсыревшие крылья. Истосковавшиеся по теплу и солнцу щенки Черномордого и Красотки с визгом и подвыванием носились невдалеке от дома и рвали с треском, отнимая друг у друга, приплывшую из океана клеенку. Родители их спали, улегшись рядышком на плоском камне, а Бич, наблюдая за играми молодых песцов, явно завидовал их веселой возне и расстроенно ворчал.

Прислонившись к теплым бревнам стены дома, Волков курил, испытывая радостное и тревожное волнение, которое, наверно, знакомо каждому человеку в теплый и солнечный осенний день. Глядишь в такой день на природу, и вроде бы все то же самое: и трава еще зеленая, и бабочка порхает над цветком, и солнце греет, как в жаркий летний день, но нет, уже все совсем иное. И трепещет душа, и замирает сердце, будто что-то должно произойти, а что — ты и сам не знаешь. Но Волков-то знал, что должно произойти, и потому с таким особым волнением приглядывался и прислушивался ко всем этим хлопотам в природе, и все повторял про себя, будто оправдывался перед кем-то: ведь я же вернусь опять, вернусь…

Волков глядел в океан и опять чувствовал себя его частицей, готовой вот-вот слиться с ним воедино, и знал, что уже никакие силы не смогут удержать его на берегу, но никаких терзаний не было: так надо, и так должно быть. А те, кто должен здесь остаться, они поймут его.

Дверь хлопнула. Алька, как чертенок из коробки, выскочила из дому, нахлобучила ему на нос берет и, издав воинственный клич, побежала к океану. Бич, залаяв, понесся за ней. От избытка чувств он подпрыгнул на бегу и куснул, видимо, не очень-то и больно спящего Черномордого, а потом, зарычав, разогнал щенков и, украв у них разодранную клеенку, обогнал девочку.

— Бежим к океану! — донесся ее голос. — Бежим! А-ала-ла-ла-ааа!

Выколачивая о ладонь трубку, Волков поспешил за ней. Скрипела под ногами галька, соленый ветер с океана толкал в грудь, врывался в легкие, и дышалось привольно и легко. Радуясь прекрасному дню, с ощущением своей силы и молодости, готовый, как и эти звери и птицы, к очень дальнему и нелегкому пути, Волков легко догнал девочку.

Вот и берег. Кружили над скалами птицы; гомонили, перелетали с одного места на другое, а на лайде, покинув океан, собрались, кажется, все котики. Никто из них не спал. Звери переползали от группки к группке, ревели и то бросались к воде, будто намеревались немедленно отправиться в путь, то возвращались, в раздумье поглядывая на пенную воду, ударяющуюся о лайду.

— Гляди-гляди: вот Папаша Груум! — крикнула Алька. — А рядом Одноглазый, который Тупорылый. Видишь, да? Беседуют о чем-то.

Старый секач и молодой могучий зверь, ростом уже догнавший Груума, мирно расположились один возле другого. Тупорылый крутил головой, и единственный его глаз задорно блестел. Порой он ревел, будто доказывал Грууму — «ведь уже пора, погляди, какой тихий, спокойный день, только и плыть!». И Груум тоже ревел, но в его голосе улавливались совершенно иные нотки. «Еще рано, — убеждал он Тупорылого, — и как раз в такой яркий, спокойный день отправляться в путь опасно: касатки тотчас увидят нас, и начнется побоище. Не торопитесь, кормитесь, отъедайтесь, — уговаривал котиков Груум. — Путь далек, и нужно иметь очень много сил».

— А вот и Спасеныш. Гладкий котик с размочаленной, держащейся на нескольких прядках резинкой, крутился возле взрослых опытных зверей.

— И львы разволновались, — сказала Алька. — Ишь, попросыпались все!

Беспокойно было и на лежбище морских львов.

Птицы вдруг смолкли. Смолкло все на лежбище. Будто оборвав себя на полуслове, стихли и львы. Волков переглянулся с Алькой. Шум волн, пение песчинок, трущихся друг о друга, жесткий шелест травы, и ни единого живого голоса… Что же это? С каждой минутой все росло и росло напряжение, нависшее над бухтой.

Одна из скал шевельнулась, будто кто ее толкнул в основание, и черно-белая пена тысяч птиц схлынула с нее. Шевельнулась вторая скала, качнулись прибрежные обрывы и стряхнули с себя, как шелуху, как вылущенные семечки, птиц. Тугой грохот крыльев прокатился над бухтой: птичьи стаи пролетели над берегом, лайдой и повернули в океан. И тотчас, заревев, обгоняя друг друга, теснясь и толкаясь, ринулись к воде котики. Мелькнула бурая туша Груума; нырнул в накатившуюся волну Тупорылый, вынырнул, будто прощаясь, взглянул на берег и скрылся в пене. Заорав от досады, что промедлил, кинулся к воде Спасеныш, и вскоре его блестящая голова показалась рядом с головой Груума. Вода кипела. Последние оставшиеся еще на лайде котики торопились покинуть опустевшее лежбище, и даже старые немощные коты тоже поползли к воде, решив умереть в океане, среди своих собратьев, а не в одиночестве, на суше.

Стало пустынно и тихо. До жути, до оторопи… Даже львы и те ушли в воду, может, решив немного проводить котиков. Только у самой воды бегали, хлопотливо попискивая, серые длинноносые кулички в черных шапочках. Корм искали; и когда кто-нибудь из куличков что-то находил, он призывно кричал, и все сбегались к нему.

— Ты думаешь, они уже отправились на юг? — спросила, подбегая к Волкову, Алька и поглядела на него испуганными глазами. — Да они, может, через час вернутся! И птицы тоже. Вот!.. Если не веришь, то хоть у дяди Бори спроси. И у Лены. Это у них будет несколько раз: ринутся в воду, поплавают, а потом… Ну что ты на меня так смотришь?! Котики тут еще до самого ноября жить будут, и уплывут они не все сразу, а группками. Вот честное-честное мое слово!

— «Кайра» идет, — сказал Волков.

Из-за мыса, со стороны Большого лежбища, показался белый сейнерок. Раскачиваясь в волнах как утка-каменушка, он быстро приближался к берегу. Человечек там на палубе рукой махнул, закричал. Волков увидел черную бороду и сверкнувшие стекла очков: Толик. Звук голоса, заглушаемый накатом, едва доносился. Лишь «ать-два…» и уловил Волков, хотя Толик старался вовсю.

К берегу в такой сильный накат близко не подойдешь, да и на шлюпке тоже. И Волков уже забеспокоился, решив, что ничего не поймет из криков Толика, но тот, сбегав в кубрик, вскоре выскочил из него и швырнул в воду бутылку. Ваганов высунулся из двери рубки, шевельнул огненными усами, помахал рукой. Круто развернувшись, сейнер лег на левый борт и стал удаляться. Ныряя в волнах, то показываясь, то исчезая из глаз, плыла к берегу бутылка. Девочка, следя за нею, побежала вдоль лайды и вскоре уже держала бутылку в руках.

— Радиограмма-а! — крикнула она. — Зачем тебе радиограмма? От кого? Она шла к нему, держа бутылку на вытянутой руке, будто это была бомба, готовая вот-вот взорваться. Волков нетерпеливо вытряхнул из бутылки два свернутых трубочками листка. Развернул.

— Что там? Читай вслух. Все-все!.. — приказала Алька и, вспрыгнув на камень, заглянув в листок, начала читать сама: «Вы назначены капитаном „Полярная звезда“ тчк Немедленно возвращайтесь». Она взглянула в лицо Волкова горящими глазами и крикнула: — Я так и знала, что ты все равно уедешь! Дай сюда. — Алька вырвала из рук Волкова бланк и разорвала листок, зло приговаривая: — Ну и уезжай. Уезжай! Мы и без тебя проживем. Вот!

Швырнув клочки бумаги, она отвернулась и, спрыгнув с камня, побежала к дому. Поглядев ей вслед, Волков развернул другой листок. Это была записка от Ваганова, в которой он сообщал, что в ближайшие несколько дней на их остров заходит пароход, отправляющийся в Петропавловск, и что завтра «Кайра» «пошлепает» в поселок. Так что если Волков хочет успеть на судно, то пусть хватает ноги в руки и на полных оборотах мчит на Большое лежбище.

Он медленно свернул записку, огляделся. Кулички, вдруг обнаружив, что на пустынном пляже остались лишь одни они, с веселым писком взметнулись с лайды и полетели прочь от берега. Только крестики следов виднелись на сыром плотном песке. Но вот с урчанием накатилась волна и отхлынула. Песок был чист.


Спасение кита Жорки


Прибрав в доме и набив в печку сухих щепок, Волков и Алька, прежде чем покинуть жилье, присели. В доме было тепло. Стрекотал сверчок, объявившийся здесь с месяц назад, и Волков, прислушиваясь к привычному, как стук часов, звуку, подумал, что сверчок вот так и будет день за днем стрекотать в опустевшем жилье, не понимая еще, что люди покинули дом и что никому уже не нужны трели, которые так заботливо он выводит.

— Это тебе, — сказала Алька, подавая что-то завернутое в газету. — Пойдешь в море, оденешь.

— Спасибо, — сказал Волков, ощущая сквозь бумагу крутой изгиб клыка морского льва, и, улыбнувшись, представил себе, как с амулетом на шее поднимается в ходовую рубку. Алька строго взглянула в его лицо. Посерьезнев, он положил ей ладонь на плечо и еще раз сказал: — Спасибо. Ну, двинулись?

…«Кайра» покачивалась невдалеке от берега. Толик, поджидая Волкова, нетерпеливо поглядывая на людей, плевал в ладони, а Бич сидел возле шлюпки и с рычанием раздирал в лоскутья украденную у малышей Черномордого и принесенную им с собой клеенку.

— Прощай, Волков, — сказал Борис, вяло пожимая его ладонь. — Слышал, ты опять в моря? Ах ты, «Летучий голландец». А мы с Леной… — не закончив, он теперь с силой сдавил его руку и улыбнулся: — Ну да ты тут ни при чем. Куда теперь: в Австралию?

— Сожалею, что так все получилось.

— Не будем ни о чем сожалеть, — перебил его Борис. — А ром я уже выпил.

— Куда сейчас?

— Пробегусь по бухточкам. Седой куда-то с малышом подевался. Надо ж их разыскать, — пояснил Борис. — Ну чао, бамбино.

— Все рыдают, — прокомментировал Толик, швыряя рюкзак Волкова в шлюпку. — А ну, мужики, рванули корыто: ать-два!

Заскрежетала под килем галька. Бич прыгнул в шлюпку, уселся на корме, у ног Альки. Та держала на руках куклу, говорила что-то и поправляла ей новую курточку. Толик резко и сильно рванул на себя весла…

«Ну вот и все», — подумал Волков, прислушиваясь к плеску воды, скрипу уключин и нетерпеливому повизгиванию Бича, стосковавшегося по сейнеру. Берег медленно удалялся… Сырая полоска песка, обрывистый склон, фигурка человека, поднявшего над головой карабин. «До встречи, Борис, я еще сюда вернусь», — подумал Волков, чувствуя, как грусть и радость, будто две волны, схлестнулись в его душе.

Шлюпка подошла к сейнеру. На его корме Анна Петровна рубила головы судачкам, шкерила их и швыряла в таз. Работала она сосредоточенно, с вдохновением: значит, уха сегодня будет, и не какая-нибудь, а по особому Толикову рецепту. В рубке Лена разговаривала с капитаном «Кайры».

— Волк, привет! — крикнул Ваганов. — Алька, бродяжка ты эдакая, простирнешь нам тряпки? Хошь верь, хошь нет, ну не может у нас никто…

— Нет уж. И не просите! — прервала его девочка. — Зверобоев обстирывала, до сих пор все-все пальцы болят. Ужас просто.

Загремела лебедка. Опутанный глянцево сверкающими лентами морской капусты выполз из воды якорь. П-чхи! — послышалось из машинного отделения, и корпус сейнера забился мелкой дрожью: поехали. Начиняя трубку табаком, Волков отправился на корму, вдруг отчего-то захотелось побыть одному. Палуба мерно опускалась и поднималась, остро попахивало сгоревшей соляркой, и Волков, ощущая всем телом привычное движение судна по воде и вдыхая такие знакомые, просто родные запахи, думал, что скоро, очень скоро другой теплоход, из другого порта понесет его в далекие океанские широты. Странный затянувшийся отпуск кончался, жизнь снова войдет в привычные рамки, но это будет уже другая жизнь: и море, насыщенное воспоминаниями и ожиданиями, будет другим, и суша, пожалуй, тоже…

— Глядите, кит! Это ведь Жорка… Да что же с ним? — услышал он вдруг испуганный голос Альки. — Да ведь он же на риф выскочил.

«Этого еще недоставало», — подумал Волков, отправляясь на полубак, где стояли Лена и Алька. Высунувшись из двери рубки, Ваганов потыкал пальцем в берег и подал Волкову бинокль. Стекла приблизили воду и стайку бакланов, летящих в цепочку, будто связанных одной веревкой. А вот и кит. Из воды торчала черная лоснящаяся спина и круто изогнутый плавник: кит крутился на месте, хлестал хвостом, белые космы воды взлетали над ним, и по воде расходились большие синие круги.

— За косячком рыбы погнался и выскочил на риф, — сказала с сожалением Лена. — Вот уж дуралей. Отлив начнется, и погибнет китишка.

— Не погибнет! — убежденно сказала Алька. — Мы его спасем! Правда, Волк? Ну скажи — спасем. Ну скажи?

Ну как ты его зовешь? — тихо сказала Лена.

— А как же его еще звать? — с вызовом спросила девочка. — Как?

— Ну я не знаю как… Но все же… — Лена не знала, что сказать, и поглядела на Волкова, ища поддержки. — Ну, в общем…

— Ну, в общем, действительно нужно спасти китишку, — сказал Волков. — А что? Подойдем на шлюпке поближе, гашу ему на хвост и… Как считаешь, Толик?

— У тебя в котелке что? — спросил Толик и постучал кулаком по своей голове. Но в словах его сквозила задумчивость. — Морская капуста, что ли? Он хвостищем ка-ак хряснет!

— Толик, Толя! — воскликнула Алька, дергая его за рукав. — Ты же такой отчаянный, ты же такой… настоящий морской мужчина. Ну же?

— У тебя в голове что? Ему ж гашу надеть на хвост надо, а он как задерет хвостище да ка-ак… — пробормотал Толик, размышляя. И все же он настоящий мужчина! Расправив плечи, Толик сделал зачем-то несколько приседаний и хриплым от волнения баском сказал Ваганову: — Эй, усы! Может, сдернем зверюшку с рифа? Это ведь Жорка.

— У тебя в котелке что, морская капуста? — пробурчал капитан «Кайры», но и в его словах не чувствовалось особой твердости. — Ясное дело: жахнет хвостищем, хошь верь, хошь…

— Жахнет-жахнет! Да близко не надо подгребать, — сказал вдруг моторист Сеня, высунувшись из люка машинного отделения. — А ежели в воду надо кинуться, гашу ему надеть, то и я могу.

— Ладно уж… «кинуться»! — оживившись, оскорбленно сказал Ваганов, уловив в словах Сени нечто вызывающее. — Толик, марш в трюм, достань капроновый трос японский. Волк, ты пойдешь на веслах, а Толик… Эй, Толик, слышишь? Ты нырнуть под кита сможешь?

— Нырну, — гулко послышался голос Толика из трюма.

Через десяток минут шлюпка шлепнулась днищем о воду, Волков сел на весла, а Толик с решительным озабоченным лицом — на кормовую банку. От сейнера, где он, покачиваясь в небольших волнах, лег в дрейф, до кита было метров сорок, и, глядя через плечо, Волков погреб. Вода была прозрачной, светило солнце, и хорошо просматривался покрытый мохнатыми водорослями риф, на котором застрял Жорка. Чем ближе к нему, тем осторожнее греб Волков и посматривал на Толика, который возился со своими очками. Привязав к дужкам резинки, он надел их, шмыгнул носом и сплюнул в воду.

— Дело-то пустяковое! Кха! — взбадривая себя, выкрикнул он. — Главное, это чтоб он не шелохнулся, а уж я ать-два… Эй, травите конец!

Гаша троса лежала у ног Волкова. Филинов, поднявшийся из кубрика, майнил его с кармы, и красный трос плыл по воде за шлюпкой, похожий то ли на красную жилу, то ли на пуповину, связывающую сейнер со шлюпчонкой. Гребок, еще один… Кит, приподняв над поверхностью океана хвост, с силой ухнул им по воде, столбы воды разметались в разные стороны, шлюпка подскочила на волне, поднятой от этого шлепка, и Толик побледнел. А ну его, подумал Волков, бросая весла и быстро снимая свитер, сапоги и брюки. О-ох! Ветерок-то освежает! Толик неуверенно роптал и даже хватал Волкова за руки, но тот строго сказал ему:

— Не гребец я, понял? Нырнуть — это пустяк. А вот шлюпку к киту ближе подвинуть, чтобы он ее, стервец, не шмякнул, это уметь надо. Понял?

— И медведю ясно, — радостно воскликнул Толик. — Кха! Я ее сейчас так осторожненько подвину, что ты на кита верхом сядешь.

«Тельняшку снимать не буду, — решил Волков, — не прохватило б опять… А ну кыш!..» Несколько больших серокрылых чаек, прогуливающихся по спине кита и считавших, видимо, его уже своей добычей, с разочарованными криками слетели. Толик уверенно, спокойно подогнал шлюпку к киту, заплывая ему с головы. Волков присмотрелся; да ведь это действительно Жорка: шрам светлый на морде.

— Сдерживай, — скомандовал он. — Ближе не подходи.

— И медведю ясно!.. — подтвердил Толик, разворачивая шлюпку к киту кормой.

Набрав в легкие побольше воздуху, Волков перекинул ноги через борт, вздрогнул: Брр… Глаза на лоб полезли. «Все же буёк у меня на плечах, а не голова… Буёк, набитый морской капустой», — подумал он и, стиснув зубы, чтобы не заорать от холода, скользнул в воду.

— Давай! — выкрикнул он, протягивая руку, и Толик подал ему гашу.

Расправив громадную петлю, которую при швартовке судна надевают на палы, тумбы, вцементированные в пирс, Волков осторожно поплыл к киту. «Шлепнет он меня сейчас хвостищем, — подумал он, коснувшись шершавого бока кита рукой, — и в лепеху, как муху». Дико ломило пальцы ног и рук; живот подтянулся к самым ребрам; кит шевельнулся, хвост его приподнялся, и будто взрыв потряс воду. Миллионы пузырьков заметались вокруг, как будто Волков оказался в громадном стакане с газированной водой… «Не могу больше, я ж околею, — подумал он. — Ну его к чертям собачьим… Ведь в лепеху же!..» Волков покачивался в волнах возле головы Жорки, размышляя, как же поступить. Толик что-то кричал, советы давал, но Волков не обращал на него внимания. «Нет, это безумие, — решил все же он, — одно движение глупого кита — и не будет для меня ни „Полярной звезды“, ни нового рейса, ни радостной встречи будущей весной. Назад, назад! Ты же не ребенок, Волков, ты ведь взрослый мужчина!» Все было логично, ведь так правильно и умно размышлял, коченея и болтаясь в ледяной воде возле кита, Волков и не мог, ну просто никак не мог вернуться к шлюпке. Потом вдруг странные звуки привлекли его внимание. Бум-бум-бум — совсем рядом на самых малых оборотах работал мощный двигатель. Бум-бум-бум… «Так это ж сердце кита бьется?! Ах, Жорка, сукин ты сын», — подумал Волков и осторожно поплыл к хвосту кита, подбираясь к его лопастям со стороны сужающегося туловища.

Трос был тяжел, и Волков еле тянул его. Кит не шевелился — обессилел; замирая, Волков набросил гашу; на одну из лопастей хвоста; кит вздрогнул… Волков протащил петлю и через вторую лопасть, передохнул и, чувствуя, что совсем мертвеет от холода, нырнул и затянул гашу на основании хвоста. Кит вздрогнул. Хвост стремительно взметнулся к поверхности, Волков рванулся в сторону и, бешено махая руками, поплыл к шлюпке. А-аа-ах! Прогремело за его спиной… Разевая рот, как оглушенная взрывом рыба, Волков ухватился за борт шлюпки, и Толик, выкрикивая какие-то восторженные слова, потащил его.

— Ну, дернули, — сказал Ваганов и заурчал в переговорную трубу: — Сеня, давай помалу. Только пла-авненько. Понял?

— Сей секунд… — хрюкнула труба.

Выдохнув облачко сизого дыма, сейнер стронулся с места. Одетый в овчинную шубу, уже выпивший полстакана для «сугрева», Волков глядел, как трос выполз из воды и натянулся. Все столпились на палубе. Толик стоял с топором, ждал команды.

— Давай, давай, Сеня, веселее! — взбадривал моториста капитан и, высунувшись из рубки, крикнул на палубу: — А ну все, кто лишний, отойди!

Никто не отошел, потому что никто не считал себя лишним в этом деле. Вода бурлила. Трос, вибрируя, вытянулся в струну, и кит медленно сполз с рифа. Он тотчас провалился в глубину, и сейнер, вздрогнув, задрал нос. Оскалившись, Толик рубанул, и, звонко лопнув, капрон взвился в воздух… Все закричали, Алька бросилась к Волкову, поцеловала его в щеку, страшно смутилась и, покраснев, спряталась за Лену. Жорка вынырнул, выбросил с пыхтением парной столб брызг и, шевельнув хвостом, поплыл в океан. Трос издали казался красной ниткой.


Возвращение


Все потом было как-то сумбурно. Плотно сбившись за столом в кубрике, они ели, пили, смеялись. Рядом с Волковым сидела, тесно прижавшись к нему, раскрасневшаяся Лена, а с другого бока — Алька. Девочка уже перестирала белье экипажа «Кайры» и теперь, проголодавшись, уплетала шиповатых красных крабов, звонко раскусывая крепкими белыми зубами их лапы. Чавкал, грыз кости устроившийся под столом Бич; табачный дым слоился над столом, и из дыма выплывало то жесткое, совершенно бурое от загара лицо Филинова, то очки Толика, сунувшегося носом в книгу, то огненные усы капитана «Кайры». Филинов сидел возле Анны Петровны, и они уже яростно поспорили: каким быть поселку на острове Больших Туманов, поспорили так, что даже хотели пересесть на другие места, но их дружно уговорили не делать этого, и они помирились.

А Толик то читал, то порывался сказать что-то очень важное, да, может, и произносил какие-то слова, потому что шевелил толстыми губами, но какие именно, понять было невозможно: с Волковым разговаривали и Анна Петровна и Ваганов одновременно. Мать говорила, что вот наконец-то промысловый сезон окончился, но сколько еще предстоит работ! Нужно завезти на остров уголь, керосин и продукты на всю зиму, а также кинофильмы, да вот беда, ну кто их будет крутить? Нет механика, удрал… И правильно Лена вопрос о заповеднике поднимает. Трудное это дело, но разве когда-нибудь было легко на этом острове?

— Пирс бы вот только сладить, — вздохнув, проговорила Анна Петровна. — Бревна, доски и разный прочий инструмент я уже заготовила. Кстати, Волков, а кино ты умеешь крутить?

— Он кивнул: кручу.

— Борис все же решил на зиму уехать во Владивосток, — сказала Лена. — Зовет меня с собой. Но как же я уеду, если решила всю зиму наблюдать за каланами? Правда, тяжело будет одной, но я не отступлюсь.

— Хочешь, я тебе помогу? — предложил Толик. — Вот поставим мы «Кайру» на отстой, и я, ать-два, могу быть в твоем…

— А я думала, что мы с тобой съездим в Никольское… — разочарованно протянула Алька, прерывая Толика и тронув Волкова за рукав. — И ты меня проводишь в школу. Как начинается учебный год, так все школьники, и младшие и старшие, все-все приходят с родителями. И только я… Вот ты бы меня и проводил вместо родителя… Ты и Лена.

— Я тебя провожу, — сказал Толик. — Я ведь тебя и в прошлый раз провожал. Забыла, что ли?

— Волк! А ну покажь мне твою правую руку! — выкрикнул тут Ваганов, размахивая перед своим лицом ладонями и как бы выгребаясь из дыма. — Рукав, рукав засукай! Хошь верь, хошь нет, а нас в одном я том же подвале метили. Глянь.

Волков засучил рукав, капитан «Кайры» тоже, и они оба протянули руки над столом. И у того и у другого синели на коже совершенно одинаковые наколки: якорь, спасательный круг и два весла. Только вместо слова «Марлин», как у Волкова по кругу, на руке Ваганова было выколото: «Муссон». Они захохотали, и в кубрике опять стало шумно, а Толик, протирая очки, с завистливой жадностью разглядывал наколки: вот это да! Ваганов выкрикнул:

— Хошь верь… Я видел тебя, черт меченый, в Гибралтаре видел! В подвальчике этого жирного бандита, мистера Томпсона: «Все для моряка». Точно? Ты поднимался из подвала, а мы с мотористом спускались. Ну?

— Помню. Кто же забудет такие рыжие усищи?

— За с-сильных людей! За м-моряков!.. — проговорил Толик, поднимая стакан.

— Тебе дали глоток, и хватит, — строго сказал ему Ваганов, отбирая стакан. — А вот мы за моряков выпьем. Вздрогнем, Волк, как говорят на морском флоте.

Совсем не обидевшись, Толик, скрестив руки на груди, с ласковой улыбкой осмотрел всех, но потом помрачнел, икнул и стал крениться, как тонущий корабль. Мать, выразительно взглянув на мужчин, поднялась из-за стола и начала собирать посуду, а Сеня, стоящий сейчас на руле, гулко зевнул и, как застоявшийся конь, начал нетерпеливо топтаться в ходовой рубке, гремя подкованными каблуками. Поняв намек, Ваганов уложил Толика на койку, стащил с него сапоги, свитер и укрыл одеялом. Потом снял с него очки и ушел в рубку. Тут и Алька, прикрывая рот ладошкой, полезла на койку и потащила к себе сонного, вялого Бича.

Стихло все на судне. Мерно рокотал отрегулированный двигатель, и Ваганов, прислушиваясь к нему, чувствовал, насколько «машина» стала мощнее; теперь уж они наверняка будут добегать с Большого лежбища до поселка на три-четыре часа быстрее. Насвистывая марш из оперы «Аида», Ваганов одной рукой придерживал штурвал, а другой протирал тряпкой посверкивающие в лунном свете надраенные детали. «Иллюминаторы бы бронзовые достать, — размышлял капитан „Кайры“, — и поручни… В Петропавловск, что ли, смотаться да порыться на корабельном кладбище судоремзавода?» Думал он также о предстоящем областном смотре духовых оркестров и о том, что еще месячишко-другой, и поставит он свой сейнер на зимний отстой. И вначале будет радоваться: жена и ребятишки ждут не дождутся момента, когда наконец-то он надолго застрянет дома. Но потом он заскучает, переделает все домашние дела и станет каждый день ходить на свой сейнер, будет копошиться в нем, прилаживая что-то и подкрашивая, пристраивая новые бронзовые детали, и нетерпеливо будет считать дни, оставшиеся до весны, когда опять начнет мотаться на своей «Кайре» между островами и лежбищами.

Катилась луна над океаном, заглядывала в иллюминаторы кубрика; не спала и Анна Петровна, все вздыхала, но тихонечко, чтобы никто не слышал. Сколько всяких проблем, личных и общественных! Больницу надо ремонтировать, новый кинотеатр строить, пирс… И еще: Александр сегодня опять сказал: «Собирайся, увезу тебя на остров Беринга. Ну когда же мы начнем жить под одной крышей?» Да-да, годы уходят… Но как бросить все здесь на острове? Как?

И Алька не спала. Она видела, как Лена тихонечко ушла из кубрика, и девочка поняла, куда и к кому. Что-то закипело в душе Альки, и слезы сами полились из глаз. Притиснув к себе уютно посапывающего Бича, девочка вжалась горячим лицом в подушку и закусила ее зубами. Алька плакала и не понимала, отчего эти слезы. Это была первая, неосознанная еще детская любовь и первая ревность. Лились слезы, и было больно на душе, и так сладко плакалось…

Волков ждал, и вскоре Лена пришла. Набросив шубу на плечи, они сидели на перевернутой шлюпке и глядели на близкое, раскачивающееся над их головами небо. Оно было фиолетовым и, будто рыбьей чешуей, усыпано крупными желтыми звездами. Серебряный диск луны, словно объеденный с одного края песцами, повис над черными угловатыми горбинами гор недалекого берега. Луна была ущербной и светила неярко, но и этого было достаточно, чтобы ориентироваться, куда и как бежит сейнер. Ночные птицы кричали, все звали, разыскивали кого-то; зыбь баловала. Она валила суденышко с борта на борт, и то опускала корму, то поднимала ее. И тогда казалось, что звезды несутся навстречу, что вот-вот они посыплются на палубу и застучат по ней, как сбитые ветром с ели шишки; или что совсем немного, ну еще чуть-чуть, и можно будет дотронуться до них. И Лена тянулась к звездам рукой, и шевелила пальцами, пытаясь поймать хоть одну, но корма проваливалась, звезды, дразнясь, откатывались вверх, а потом начинали сыпаться куда-то вправо. Раскачивалось небо, тянулась за кормой вспыхивающая фосфорными шарами дорожка, тяжело вздыхал пройдоха кит, спешащий вслед за сейнером, а может, это был совсем другой кит. Но какая разница?

В поселок добрались за час до прихода «пассажира».

Молчаливые и сосредоточенные Волков, Лена и Алька пришли в дом, и девочка, хмурясь, тотчас затопила печку, чтобы согреть чай; обхватив себя руками, будто замерзая, Лена бродила по комнатам, а Волков, собрав чемодан, закурил трубку и, выйдя из дома, сел на крыльцо.

Пришла Лена, устроилась рядом. Вечерело, и потому так далеко разносились звуки: торопливо стучал топор, где-то хлопнула дверь, слышался детский смех, кто-то бежал по мостику. На берегу бухты с чемоданами и мешками толпились мужчины и женщины, поджидавшие пароход, а между ними ходила Мать. Наверно, кто-то из островитян уезжал навсегда, и Анна Петровна уговаривала их одуматься, остаться.

— Идет, — сказала Лена.

— Вижу, — ответил Волков. — Поднимусь на гору. Я так и не побывал на кладбище островитян, а все собирался.

— Опоздаешь. А следующий пароход на Петропавловск будет лишь весной.

— Я, кажется, обещал тебе ожерелье из акульих зубов? Держи.

— Не забыл?.. — Лена стала разворачивать пакетик. — Постой!..

Не ответив, размахивая дымящейся трубкой, Волков пошел мимо домов, выбрался на тропинку и полез в гору. Он шел, оглядывался и видел, как приближался к бухте пароход, а с гальки сталкивали в воду шлюпку, и уже кто-то укладывал в нее вещи. Блеснули очки. Это Толик старался… А горушка-то высокая! Снизу, из бухты, донесся рев тифона «Кайры». Остановившись, чтобы немного передохнуть, Волков осмотрел горы, океан, шлюпку, подваливающую к сейнеру, и пароход, входящий в бухту.

Тягучий, раскатистый рев донесся снизу, а потом загремела в клюзе парохода якорь-цепь, и суровый радиоголос возвестил: «Гр-раждане пассажиры… Пр-рошу по-быстр-рее… С гр-ррафика выбиваемся…» Он не обернулся, не поглядел вниз, а побрел среди крестов. Большинство из них были безымянными. Лишь на некоторых виднелись тусклые медные пластины с грубо выбитыми датами и фамилиями: «Зверобой Федя Усольцев. Убит в бухте Поганой японцами в 1904 году, августа 4-го дня»; «Михаил Шувалов. Погиб в бою с хищною шхуною». Ниже была еще одна пластина: «В. В. Шувалов. Утонул в Тихом океане. Шувалова А. Н. — трагически погибла в…» Волков постоял у креста, поняв, что вот тут и лежат отец и мать Альки и дед ее тоже. Он пошел дальше. «Китовый гарпунер. Василий Карпович Ниллсен»; «Первый председатель Командорского ревкома»; «Ученый, исследователь Черский…»

Убит, погиб, утонул. Сколько удивительных судеб, сколько отчаянных характеров! Здесь покоились те, кто ненавидел серое и скучное существование, кто, не боясь опасностей и лишений, презрев размеренный образ жизни больших и маленьких городов, тепло и уют благоустроенного жилья, отправился в далекий путь осваивать и защищать окраины Родины.

Повернувшись лицом к океану, Волков подошел к краю обрыва и лег. Сейнер уже брал на борт пассажиров; возле груды бревен, приготовленных для пирса, виднелась маленькая фигурка, взмахивающая топором. Филинов, что ли? А из поселка вверх по тропинке поднимались Лена и Алька, о чем-то оживленно беседуя. Обогнав их, Бич понесся вверх, то скрываясь, то вновь показываясь.

«Сейчас все решу, — подумал Волков. Он опустил лицо в сырую траву и прижался к ней. — Сейчас все решу…» Смутные образы замелькали в его памяти, будто кто-то очень быстро прокручивал киноленту: вспененный, горбатый от волн океан, порты, небоскребы, хижины под крышами из пальмовых листьев, айсберги, знойные коралловые острова с белым, до рези в глазах песком пляжей… мужчины и женщины; чья-то улыбка, чей-то прощальный взмах руки… Чей? Нет, не вспомнить.

Пароход загудел, сзывая опаздывающих… или прощаясь с островом?

— Сейчас я все-все решу, — сказал сам себе Волков и стиснул зубы… — Кто-то тронул его за плечо.

— Иду, — сказал он и поднял голову.

Это лошадь стояла над ним и толкала мягкими, покрытыми волосками губами. Несколько мгновений Волков глядел на нее, потом полез в карман, и лошадь, шевельнув ноздрями, фыркнула. Глядя в ее добрые глаза, Волков достал конфету и стал ее разворачивать. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, лошадь приняла подарок, а Волков поднялся и посмотрел в океан: пароход уже покинул бухту. Некоторое время Валера следил за ним и думал о том, что следует сегодня же сообщить в «Трансфлот» о своем решении остаться здесь и что в ближайшее же время необходимо будет побывать в Никольском, в райкоме партии, да и Альку проводить в школу, купить ей кое-что к зиме. Потом он перевел взгляд на поселок и вместо вросших в землю развалюшек увидел несколько каменных красивых зданий с большими, ярко сверкающими окнами: лаборатории Научно-исследовательского института природы, жилые дома островитян, отель — гм! — «Подзорная труба» и ближе к бухте, под самыми скалами, — сложенное из толстенных бревен здание музея истории Командорских островов.

Он все это увидел и, крепко сжав трубку зубами, зашагал под гору, навстречу девочке, женщине и суматошно лающему Бичу: итак — «Баклан». Где бы достать хорошего сурика, черни и белил?…