Рейс туда и обратно
Юрий Николаевич Иванов


Стрела






Иванов Ю. Н.

Рейс туда и обратно: Повесть. — М.: Мол. гвардия, 1986. — 285 с., ил. — (Стрела).

1 руб. 150000 экз.




Калининградский писатель-маринист, известный читателям по книгам «Атлантический рейс», «Сестра морского льва», «Дорогой ветров», в новом произведении обращается к своей излюбленной морской теме. Выполняя рейс, экипаж танкера «Пассат» попадает в сложные и опасные, но в общем тоже обычные для моряков ситуации, которые постоянно создает им океан. Это повесть о наших современниках, людях долга, по первому зову идущих на помощь тем, кто в открытых широтах посылает в эфир сигналы: «Всем, кто меня слышит!»




© Издательство «Молодая гвардия», 1986 г.







«ПАССАТ» УХОДИТ В ПЛАВАНИЕ. ЮЖНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ


Каждый очередной выход в рейс у старшего помощника капитана танкера «Пассат» Николая Владимировича Русова начинался с крупной семейной ссоры.

В письмах с моря домой и дома, возвратившись из рейса, Русов обещал Нине, что уж на этот-то раз стоянка будет долгая, мол, ремонт — и действительно, в одном из рейсов были помяты фальшборта с правой стороны, в другом что-то с машиной случилось — и они вдосталь походят в кино, театр, рестораны; долго, целую вечность, будут вместе! И побывают в лесу, на рыбалке и... Но береговики брали социалистическое обязательство и производили ремонт не за три, а всего за полторы недели. Торопились, ведь танкер возил топливо на промысел. В далеких штормливых широтах дожидались топлива рыболовные траулеры, и экипаж танкера, а значит, и старпом Николай Русов тоже выискивали внутренние резервы и подготавливали свою посудину к выходу в рейс на двое-трое суток быстрее намеченного планом срока. И все никак не получалась длительная, как вечность, стоянка в порту.

И наступил день, когда надо было снова сказать Нине о дне и часе отхода танкера.

— Нинок, — окликнул жену Русов. — Послушай, милая...

— Ешь, ешь. Как суп? — прервала его Нина. — А, чуть не забыла, билеты мне на завтра достали. На...

— Видишь ли, мы завтра уходим, — как бы между прочим, произнес Николай. — А суп чертовски вкусен. Я такого супа...

— Как это завтра? — Лицо у Нины побелело, глаза сузились в две кошачьи щелки. — Колька! Шутишь?

— Нина, какие шутки? Всего и дел-то: сбегаем на юг да у экватора пошастаем. Раздадим рыбачкам топливо, раз-два — туда и обратно.

— Туда и обратно?! А я опять жди да переживай? Да я спать не могу, когда ты в рейсе, чего только не мерещится! То у вас двигатель выходит из строя и ветер песет ваш танкер на камни, то вам в тумане траулер борт пропарывает!

— Камни? Туман?.. Я тебе про это не рассказывал, — пробормотал Николай Русов, вяло шаркая ложкой в тарелке. И это действительно было так: мало ли что случается в каждом рейсе? Но зачем об этом рассказывать жене, напрасно волновать ее? — А суп, я тебе скажу, просто чудо.

— Уж ты такой, молчун! — выкрикнула Нина, игнорируя льстивое замечание Николая насчет супа, и отвернулась. — Колька, я больше не могу. Все эти ожидания, волнения. Все мечтаем, планируем... лес, озеро... Вот билеты на концерт достала.

— Хорошо! Попрошу, чтобы отход отсрочили на неделю. — Русов резко отодвинул тарелку. — Сходим в лес. И на концерт!

— Тебе уже и суп мой не нравится?! — воскликнула Нина. — Ненавижу!

Она выскочила из кухни и так грохнула дверью, что показалось — дом сейчас рухнет и превратится в груду кирпичей и древесного мусора. Ну, дела...




— Коля, гукни по радио, пускай публика очищает танкер, — оказал капитан Михаил Петрович Горин. — Зеленые фуражки топают, закрываем границу.

— Сам вижу, что идут, — сердито отозвался Русов, потому что не любил подсказок, и, выйдя на крыло мостика, окинул взглядом заснеженный пирс. Было морозно, мела метель. Ну Нинка, ах какая ты дрянь! Они так и не помирились. Неужели не придет проводить? Зябко поежившись, Русов вернулся в рубку, включил судовое радио и проговорил в микрофон: — Всем провожающим немедленно покинуть борт судна. Членам экипажа собраться в салоне!

И снова вышел из рубки. Раскачивался, постукивал о борт корпуса танкера парадный трап. Провожающие — матери, жены, дети — покидали танкер и выкрикивали какие-то последние, очень важные слова и советы. А навстречу им поднимался наряд пограничников — офицер и трое солдат. Прибыл и прошел в рубку лоцман. «Нинка, разве так можно?..» Вместе с капитаном Русов отправился в салон, где офицер-пограничник ставил в паспортах отметку «выезд из СССР» и дату. Собрал паспорта, протянул Русову: вот и все. Счастливого плавания! Громко топоча сапогами, пограничники направились к выходу из салона, а Русов проводил их. Трап качнулся и опустел. Русов стоял на нижней его площадке и вглядывался в снегопад: ах Нинка, ну Нинка!

— Вирать? — крикнул сверху от лебедки боцман.

— Вира, — сказал Русов. Лебедка заурчала, и трап пополз вверх. — Стоп! — тут же скомандовал он.

Из снежной круговерти вынырнул «Москвич» с помятым крылом. Этот «Москвич» Николай узнал бы из тысячи других. Хлопнула дверка. Прижимая к себе какие-то пакеты и свертки, Нина кинулась к трапу. Трап пополз вниз, и, не сходя на землю, Николай обнял Нину, стиснул так, что она вскрикнула.

— Прости меня, дуру, — всхлипнула она. — Вот тут свитер, купила вчера, и пирожки...

— И ты прости. Не волнуйся. Сбегаем туда и обратно и... домой...

— Береги себя, Коля. Радируй почаще.

— Николай Владимирович, — послышался из снежной метельностн голос капитана, — пора-пора!

Русов махнул рукой: вира! И трап поехал вверх, а заснеженная земля и лицо Нины вниз. Русов взбежал на палубу, перегнулся через фальшборт. Танкер вздрогнул между его корпусом и пирсом показалась черная, в разводьях нефти щель. Она становилась все шире и шире. Нина стояла на самом краешке пирса, и Русов очень боялся, чтобы она не оступилась в эту черную, холодную воду.




Все в этом рейсе было так, как и в прошлом, и позапрошлом их походе в океан. Та же толчея в проливе Зунд с нахально прущими поперек пути теплоходами-паромами. Те же ревущие над самыми мачтами «Боинги», совершающие посадку на аэродроме Копенгагена. И плотный, насыщенный знобкой влагой и тревожными гудками теплоходов Ла-Манш, а потом мерно и невозмутимо громоздящийся свинцово-фиолетовыми валами суровый старина Бискай... Но в отличие от прошлого рейса в Бискайском заливе не штормило, тут уже весна была в полном разгаре, солнце грело вовсю, и свободные от вахт механики и матросы высыпали на верхний, пеленгаторный мостик загорать.

А потом путь на юг, путь мимо Канарских и Азорских островов, вдоль берегов Африки, из которой горячие ветры несли мельчайший, красный, как перец, песок, скрипевший на зубах; пламенные закаты и стайки пестрых, как стрекозы, летучих рыб из-под форштевня. Некоторые из них падали на палубу танкера, и судовой кот Тимоха охотился на них, а Жора Куликов, юный штурманок, совершавший всего третье плавание на танкере, бегал спасать — кидал их назад, в родную стихию. И ловля золотисто-синих макрелей на троллы — длинные крепчайшие шнуры с блеснами. Их пять-шесть вывешивали с кормы в кильватерную струю. Время от времени на корме слышались радостные крики: попалась! Конечно же, среди восторженных ловцов был и Жорка, и эти рыбины были ему в новинку. Что ж, это хорошо. Моряк должен любить море. В каждом рейсе его должно что-то радовать, он должен узнавать что-то новое о жизни океана, с которым связал судьбу. И должно быть постоянное ожидание какого-то чуда, которое тебе должен преподнести океан. Если ты ничего, кроме заработка, от океана не ждешь, конец тебе как моряку. Каждый рейс станет похожим один на другой, сплетутся они в тягостную череду, потеряет морская работа вкус и звуки, все опаскудеет, обрыднет.




Все на юг, все на юг! Долгий-долгий путь из родного северного полушария в чужое южное. И вахты, политучеба, стенгазета, за которую отвечал Николай Русов, мелкие стычки с капитаном (тот вечно любил делать старпому какие-то подсказки, в которых он не нуждался), и старые кинофильмы в салоне.

Миновали 20-ю «винную» параллель, называемую моряками так, потому что по пересечении ее к столу раньше подавали по двести граммов сухого тропического вина, оно немного скрашивало однообразие далекого пути и, как уверяли моряки, «утоляло» жажду — теперь вино заменили соками! Пересекли экватор. На танкере было всего трое парней, кто переходил экватор впервые, и их «крестили» в сделанном для этого торжества чане, и сами бултыхались, веселились как ребятишки, а спустя некоторое время миновали и двадцатую параллель уже не северного, а южного полушария!

Минула еще неделя, и танкер «Пассат» пришел в «ревущие сороковые» широты, а потом спустился еще южнее и начал раздавать топливо работающим в этих ветряных, промозглых широтах, воняющим несвежей рыбой за милю от траулера «Рыбачкам», как с любовью и уважением говорили про них моряки танкера, отчаянным, терпеливым людям.

Все на юг, на юг! Курс 162 градуса. Сильный нордовый ветер. Пустыня. Серо-зеленая, колеблющаяся, воющая, поскуливающая... Тучи, нагруженные мокрым снегом. Зыбкая мешанина воды, куда ни кинешь взгляд, и пятикилометровые глубины под килем. Серо-зеленый сумрак в ходовой и штурманской рубках, будто и сюда, как в аквариумы, налилась холодная, антарктическая вода. И лишь три альбатроса несколько оживляли этот пейзаж. Пристроились к танкеру, летят следом.

Однако, этакое свинство, четверть девятого, а Жорки Куликова не видно и не слышно, опять проспал. Русов сидел на диване в штурманской рубке. Он уже сделал запись в вахтенном журнале: «Вахту сдал...», но ничего он ее не сдал и теперь, поджидая третьего помощника капитана, сочинял письмо Нине. Плавбаза со снабжением для рыбаков должна вот-вот прийти в район работы Южной экспедиции, вот и выдалась оказия послать с ней письма. Уже груда конвертов, уложенных в целлофановый мешок, лежала в углу штурманского стола.

Мучился. О чем писать? Что жив-здоров, он уже написал, что любит ее, скучает — тоже. Он задумался, уставился в окно-иллюминатор. Какие величественные эти птицы океана — альбатросы. Семья, по-видимому. Двое белых, а третий серый, явно молодой и робкий. Наверно, еще никогда не видел таких громад, как танкер. «И людей не видел», — подумал Русов и улыбнулся. Вот родители и показывают своему крылатому отпрыску это чудо. Время от времени самый крупный из альбатросов догонял танкер и летел вдоль его правого борта на уровне надстроек. Он медленно, плавно как бы выплывал из обреза иллюминатора. Кажется, распахни иллюминатор, протяни руку и дотронешься пальцами до кончика широкого и острого крыла птицы.

И Русов встал, быстро отвинтил барашки, протянул руку. Альбатрос посмотрел в его лицо умным карим глазом, слегка шевельнул крыльями, заглянул в рубку, а потом резко отвернул и, сносимый ветром, полетел к корме. Там, то опускаясь к воде, то плавно взмывая, кружили его подруга и родное чадо. Русов поглядел вслед громадной птице. Ну, конечно же, отец звал молодого: «Лети за мной, я покажу тебе человека».

О чем же все-таки написать Нине? О том, что они уже раздали топливо шести траулерам, работавшим несколько севернее этих широт? Что судовой врач-хирург, а был им в этом рейсе общительный толстяк Толя Гаванев, сделал одному рыбаку операцию, выпластав аппендикс, а другому ампутировал отбитый люком палец? Что во время бункеровок порой рвутся швартовые тросы и шланг?.. А, бежит, стервец!

— Уф, прости, Николай Владимирович! Черт-те что... Будильник опять подвел, а вы могли бы и позвонить! — Жора ворвался в рубку. Лицо со сна розовое, волосы взлохмачены, один ботинок зашнурован, другой нет. Конечно же, он и не позавтракал, пошлет теперь кого-нибудь из матросов на камбуз и будет на вахте жевать горбушку с маслом. — Ну, вы даете, чиф. Отчего бы и не позвонить? Вахту принял, идите, отдыхайте.

— Жора, ты ведь из морской семьи, да?

— Угу. Из морской. И прадед, и дедушка, и папаша — все моряки. Только на Черном море. Да и мама в юности рыбачила. На кунгасах. Вы знаете, Николай Владимирович, молоко у нее было солоноватым! Мог ли и я не стать Одиссеем, чиф? — Жора засмеялся, гребанул пятерней волосы и, что-то мурлыкая, быстро расписался в журнале: «Вахту принял». Повернулся. Высокий, ладный, симпатичный, улыбающийся, этакая беззаботная юность. — А что, чиф?

— А то, что ты их всех позоришь, поросенок ты этакий. И я тебя снимаю с вахты. Иди. Полопай и можешь спать сколько влезет. — Лицо у Куликова вытянулось, он еще улыбался, полагая, что Русов шутит, но старпом свернул листок бумаги, сунул его в карман и с суровым выражением лица направился в ходовую рубку. Вот-вот должен был начаться промысловый совет. Жора кинулся следом, наступил на шнурок, чертыхнулся, схватил Русова за рукав. Тот дернул рукой: — Сказал, иди!

— Добрый день, товарищи рыбаки. Начинаем наш очередной промысловый совет, — послышался в этот момент сиплый басок из динамика радиопередатчика.

Это начальник промысла, обосновавшийся на одном из траулеров, Василий Васильевич Попов, вел ежедневный совет капитанов: — Во-первых, рад сообщить, что в район промысла уже прибыл танкер «Пассат»... «Пассат», вы нас слышите?

Жора схватил микрофон, но Русов накрыл микрофон ладонью.

— Моя же вахта, чиф! — зашептал Куликов. — Простите, вот честное...

— Взгляни на себя! В таком виде участвовать в совете?

— Да кто видит?!

— Я вижу. Рулевой матрос видит!

— «Пассат», вы нас слышите? — несколько обеспокоенно спросил начальник промысла. — «Пассат», вы включаетесь в совет?

— Слышим, слышим, здравствуйте, Василий Васильевич, товарищи капитаны и все, кто на совете, — вырвав из рук Жоры микрофон, проговорил Русов. Взглянул в побледневшее от волнения лицо штурмана, прошептал яростно: — Иди! Умойся! Причешись, оденься как следует... — Куликов как мальчишка подпрыгнул, кинулся к себе в каюту, а Русов продолжил: — Мы уже докладывали вам, что привезли двадцать тысяч тонн, но в соответствии с указанием управления отдадим не все, а лишь тем судам, кто особенно нуждается. Нам еще южнее идти.

— Вас понял, «Пассат», — пророкотал Попов. — Позже я сообщу, каким судам и сколько надо будет дать топлива. Итак, товарищи, прошу высказаться по установленному порядку.

Куликов ворвался в рубку. Умыт, причесан, в белой рубахе и черном галстуке. Пританцовывая от нетерпения, он протянул к микрофону руку, но Русов еще помучил его. Он хмурился, глядел в лицо Жоры, а тот, весь нетерпение и невинность, то улыбался, то тоже суровел, опасаясь, что Русов передумает, не простит его, прогонит все же с вахты. Старпом показал кулак. И Жора вздохнул облегченно, взял микрофон. И вдруг сказал в него:

— Рады вас видеть, товарищи моряки... Вернее, слышать!

— Кха... — кашлянул Попов. — «Ордатов», начинайте.

— Работаем в квадрате «Харитон-три». Крутая, валкая волна, ветер порывами до девяти баллов, плотные снеговые заряды. Сделали два траления, два колеса. Пусто у нас, Василий Васильевич, будем перебегать в соседний квадрат... Топливо — это хорошо, но когда будет база? Курево кончилось, а без курева какая работа?

— Вас понял. По уточненным данным, база будет через неделю. Это для сведения всех, чтобы не заканчивали все разговоры просьбами о куреве. Кстати, в стране ведется борьба с курением, так что можно включаться... «Омега», что у вас? Где вы?

— Квадрат «Харитон-двенадцать». Три траления. Девять, восемь и четырнадцать тонн. Гм... кошка Манюська у нас родила. Помните, в прошлом рейсе брали к себе в гости кота Тимофея с «Пассата»? Очень хорошенькие котятки.

— «Омега», не засоряйте эфир.

— Минуточку, Василий Васильевич, все ж живые существа. Товарищи, в конце переговоров сообщите, кому нужны котята. «Пассат», Манюська и котятки передают привет отцу!

— Говорит «Кушка». «Харитон-четыре». Колесо, колесо, восемь. Отдаем четвертый трал. А худо все ж без курева, Василий Васильевич! «Омега», столбим котеночка. Котика.

— «Овен» на связи. Ремонтируем промвооружение. «Омега», и нам котеночка. Не возражаем и против кошечки.

— «Кречет» говорит. Два колеса, четыре тонны, обрыв трала.

— «Ключевской» в эфире. Три постановки. Восемь, двенадцать, пятнадцать. Возле кормы стадо кашалотов кружит, мешают траловым работам... Василий Васильевич, у нас стиральная машина гигнулась, механики, золотые руки, туда их... гм, наладить не могут. Прошу дать добро на стирку тряпок на борту плавбазы. Когда появится тут.

В ходовую рубку танкера пришли Михаил Петрович и судовой врач Толя Гаванев.

Капитан был высок и худ. Он чуть горбился, будто боялся удариться головой о подволок. Неважно выглядел капитан «Пассата». Лицо серое, глаза тусклые, голова втугую обмотана полотенцем. Не молод, вот-вот и бросит свой последний в жизни якорь: на пенсию...

В южных широтах его мучили тяжелые головные боли, от которых, кажется, не помогали никакие лекарства. Заложив руки за спину, капитан зашагал по рубке взад-вперед. Вот так и промарширует часа два-три, лицо грустное, брезгливое, будто все то, что делается в рубке и на судне в целом, все делается не так, как бы нужно, а раз не так, то виноват в этом старший помощник капитана Николай Владимирович Русов. Ну что бродит? Трещит башка, шел бы в свою каюту!.. А доктор пристроился в углу, прислушивался к голосам капитанов: не понадобятся ли кому его услуги?

— Да, вот тут что еще... — неуверенно загудел в рубке голос «Ключевского». — Камбузный наш матрос ожидает ребенка...

— Что-о? — тревожно всколыхнулся голос начальника промысла. — Как это понять?

— Да деваха у нас, Танюшка Конькова, камбузница, — промямлил «Ключевской». — У нее уже четыре месяца было, когда шли в рейс. Просочилась через медицинскую комиссию, и вот, говорит, скоро будет... пора. Так что в порт ей надо. Будем на плавбазе постирушки делать и ее пересадим.

— Добро, — проворчал Василий Васильевич. — Последите там, чтобы другие ваши матросы не понесли! Гм, «Коряк», как у вас дела?

— Три, пять, девять, — загудел мощный, рокочущий голос «Коряка». — У нас тут тоже неприятность. Металлическая стружка механику в глаз попала. Нужен хирург с «Пассата»... И топливо на исходе.

— «Пассат», слышите? Бункеруете сегодня «Коряка», ну и хирургу надо было бы взглянуть, что там у парня с глазом.

— Вас поняли хорошо, — сказал, включившись в разговор, Русов и поглядел на капитана. Тот или не обратил внимания на просьбу «Коряка», или, измученный болью, вообще не слышал голосов, разносящихся из динамика. Русов повернулся к Гаваневу, тот закивал головой, прижал руки к груди, и Русов добавил: — Рядом со мной хирург, сейчас он будет готовиться к пересадке. Слышите, «Коряк»? Закончится совет, переходите на шестнадцатый канал, договоримся о точке встречи.

— Вас понял, — торопливо отозвался «Коряк». — Хирургу презентуем редкую ракушку... Василий Васильевич, девчушка, что ожидает малыша, славная. Знаем мы ее хорошо, в прошлом рейсе у нас буфетила, так что не ругайте ее, бедолажку.

— «Коряк», не засоряйте эфир, — строго произнес невидимый Василий Васильевич. — Продолжаем совет. «Орион», что у вас?

— А у нас три колеса, четыре и восемь тонн. И нам котеночка! Обязуемся окружить его теплом и заботой. «Омега», слышите?

— «Олонец» говорит. Шесть, две и девять. Мы тоже знаем Танюшку с «Ключевского», Василий Васильевич. Добрая, милая девчушка. А что ребеночка ждет, так это же счастье большое...

— «Олонец»?!

— ...может, моряк будущий, а? Посоветовались мы тут и решили: на судне собрать ей наше рыбацкое, морское приданое. Думаю, что все моряки промысла откликнутся на наше предложение.

— А как она себя чувствует? — спросил вдруг Русов. — Здорова?

— Хорошо себя чувствует, — тотчас отозвался «Ключевской». — А за предложение «Олонца» спасибо большое. Девчушка одинокая, ни отца у нее, ни матери.

— Товарищи, товарищи! — заволновался Василий Васильевич Попов. Помедлил чуть. Слышно было, как вода булькает. Наливал, наверно, в стакан. Шумно вздохнул. — Ну с чего вы взяли, что я ее ругать буду? Поддерживаю предложение «Ключевского». Спасибо. А теперь продолжим наш совет. «Стрелец», как у вас дела?




Вскоре промысловый совет окончился. Русов связался по радиотелефону с «Коряком», уточнил его координаты и потом вместе с Жорой вычертил курс на карте. Идти к «Коряку» было около пятидесяти миль. Как раз после обеда и подгребут. Поглядел в иллюминатор, нахмурился: волна баллов семь... А ветерок не успокаивается, распевает свои злодейские песни. Того и гляди, разгуляется погодка! Мука, а не бункеровка будет. А тут еще больной... Как пересаживать Толика на траулер? Есть же строжайшее распоряжение управления: пересадку людей производить лишь в тихих, спокойных условиях. Усмехнулся: да бывают ли тут такие? Опять доктора на «пузырях» переправлять? Все риск, риск!

С капитаном, что ли, посоветоваться? Но тот слишком осторожным стал, запретит. Да и понятно: зачем брать на себя ответственность, нарушать указания начальства, когда вот-вот и ты навсегда сойдешь на берег? Конечно же, Михаилу Петровичу хочется уйти на пенсию с благодарностями, а не с выговорешниками... Вздохнул. Поглядел на доктора. Тот сидел на диванчике, качал ногой, курил сигарету. Встретился с озабоченным взглядом Русова и подмигнул: не дрейфь, старпом. Живы будем, не умрем!

Внизу громыхнула стальная дверь.

— Чиф, боцман Тимоху повел прогуливать, — сказал рулевой Серегин. — Утопит он все ж кота.

Русов, Жора и доктор поспешили в ходовую рубку и прильнули к лобовым окнам-иллюминаторам. По переходному мостику, задрав хвост, бежал к полубаку судовой кот Тимоха. А за ним топал громадными сапожищами с голенищами-раструбами боцман Дмитрич, поглядывал вправо-влево, обозревал палубу: не напакостил ли океан? Не погнул ли леера волнами, не смыл ли пожарный ящик с песком?

Порой танкер зарывался носом в волну и вода прокатывалась по стальной палубе, кипела и плескалась на полубаке вокруг якорной лебедки. Подрыгивая то одной, то другой задней лапой, Тимоха застыл на самом краешке переходного мостика. Боцман приучил кота «гулять», делать свои маленькие и большие дела в сопло клюза якорь-цепи правого борта. Вода схлынула с полубака, танкер, задирая нос, начал карабкаться на очередную волну, и кот ринулся к клюзу.

— Торопись, Тимошка, — сказал Жора и засмеялся: — Отец!

Прижав уши к лобастой башке, кот присел и. вздернул короткий хвост палкой. В этот момент полубак танкера был как бы на взлете. «Торопись, же, черт серый! — нетерпеливо подогнал кота и Русов. — Сейчас танкер опять начнет зарываться в волну... Быстрее, гад проказливый!»

Нос танкера резко пошел вниз. Под скулами бурно вскипела вода. Что-то выкрикнул боцман. Все находящиеся в рубке замерли: сейчас потоки воды рванут через клюзы на полубак и смоют отважного кота. Вот сейчас, вот... Но Тимоха был настоящим морским котом: все успел! И еще демонстративно скребанул лапами железо, оглянулся на клюз, а потом серым пушистым вихрем метнулся к протянутым рукам боцмана.

В то же мгновение из клюза, будто два белых, пенных взрыва, вода кипящая выкинулась. Потоки ее забурлили на палубе и полубаке, танкер зарылся носовой частью в волны, тяжко содрогнулся. Прижимая к себе кота, боцман торопливо отступал по переходному мостику к ходовой рубке.




— Сколько там?

— Жуть... Думаю, уже под семь баллов, чиф. Что делать-то будем, а? — Освещенное лампами подсветки приборов лицо Жоры Куликова было каким-то зеленоватым, испуганным. Он то напряженно всматривался в темень, расстилавшуюся впереди танкера, то быстро оглядывался на Русова и что-то мучительно глотал. Глотал, но все никак не мог проглотить. — Опасно вязаться с «Коряком», чиф! Дед Иван говорил мне: «Как семь баллов, бди, моряк».

— Все в море опасно, Жорик. Лишь только покидаем сушу, дорогой мой Одиссей, как мы ввергаем себя в пучину множества опасностей, поджидающих нас на каждой миле. Так что бди. «Коряк» на связи?

— На связи. Говорить будете? «Коряк», «Коряк», как нас слышите?

— Хорошо вас слышу. Уже видим ваши ходовые огни. Зажигайте иллюминацию, у нас все готово к бункеровке. С богом, да?

— Готовьте свои веревки. Сейчас связываться будем... — Толя Гаванев выкрикнул из угла рубки: «Как там больной? Пускай готовят к операции!» — И Русов, не спрашивая о самочувствии больного, сказал: — Готовьте своего больного, видите, что на улице творится? Волны выше сельсовета.

— Да тут всегда так, — проворчал «Коряк». — Подгребайте, да?

— Эй, «Коряк», курить не вздумайте во время бункеровки...

— Роднуля, вы же слышали совет: неделю без курева маемся. Может, подкинешь ящичек сигарет, да?

— Дадим вам ящик сигарет. А вы нам рыбки.

— Роднуля, может, вначале дадите курева, а уж потом начнем бункеровку? Вы ведь не хотите увидеть мертвый траулер?

— Мы вам дадим, вы там все закурите, а у нас топливо. Б-бам-м! И поплывут по волнам обломки... Минутку.

В рубку вошел радист и по торопливости, с какой он вошел, по тому, как, отвернувшись, протянул Русову листок радиограммы, старший помощник капитана понял: скверные вести.

— Что там? — спросил он, не принимая радиограмму. — Быстрее.

— Сообщение из Кейптауна. В наши широты надвигается ураган «Элла». Скорость ветра до сорока метров в секунду.

— Ч-черт, этого еще недоставало. Синоптическую карту приняли?

— Степан Федорович пошел ее принимать... Да вот он идет.

— «Пассат», «Пассат», почему исчезли из эфира? — словно почувствовав недоброе, заволновался «Коряк». — «Пассат»!

Грохнула дверь, второй штурман, Степан Федорович Волошин, ввалился в рубку, в его руках шуршал остропахнущий лист бумаги. Отдав микрофон Куликову, Русов двинулся следом за ним в штурманскую рубку. Степан Федорович расстелил карту на штурманском столе, прижал ее пухлыми ладонями, склонился, вгляделся в карту. И Русов вгляделся. Широта... долгота... Их точка в океане, отмеченная Степаном Федоровичем, рядышком «Коряк». И чуть в стороне какой-то клубок со стрелками, нацеленными в сторону «Пассата» и «Коряка». Степан Федорович молча взглянул на Русова, под сузившимися его глазами синевато набрякли мешочки, губы сложились в трубочку, будто второй помощник капитана хотел свистнуть. Не свистнул. Сказал:

— Через несколько часов эта дуреха «Элла» будет здесь, а мы с траулером на веревке, со шлангами. Соображаешь? Может, уткнемся носом на волнишку да переждем? Уж очень все рискованно, Коленька, к чему же нам самим усложнять ситуацию?

— А больной ждать будет?

— «Пассат», «Пассат», — взывал «Коряк». — Ну что там у вас?.. «Пассат», топливо у нас почти что на нуле, слышите? И вот что еще: только что приходила наша врачишка. Плохо больному, говорит, очень!

— Скажи: не можем, — зашептал Волошин. — Живи проще, Коля.

Русов медленно вернулся в рубку. Растерянно улыбаясь, Жора Куликов протянул ему микрофон. За своей спиной Русов чувствовал шумное дыхание Степана Федоровича, а из угла рубки сверкнули стекла очков доктора Гаванева. «Коряк» опять ворвался в эфир, и по напряжению в голосе капитана траулера Русов понял, с какой тревогой они ждут вестей с «Пассата». Конечно же, и они уже получили штормовое предупреждение, понимают и они, как опасно начинать бункеровку в таких условиях, ведь с каждой минутой ветер будет крепчать, волнение усиливаться... Но и то понимал отлично Русов, что, останься «Коряк» без топлива в ураган, недалеко и до беды. Остановится двигатель, развернет судно бортом к волнам и...

— Плох наш больной, слышите, «Пассат»? — все более наполнялся тревогой голос капитана траулера. — «Пассат», ждем бункеровки и вашего хирурга... Слышите меня?

— Слышу вас хорошо. Вижу ваши огни. Сейчас начнем работы. Хирург уже готов к пересадке на траулер.

— Николай Владимирович, какая еще бункеровка в такую погоду? О какой пересадке на траулер хирурга идет речь? — Михаил Петрович Горин вышел из своей каюты. Даже при скудном освещении рубки было видно, какое у капитана «Пассата» желтое, прямо-таки восковое, перекошенное страдальческой гримасой лицо. — Баллов уж восемь! Кто дал разрешение?

— Капитан, вы ужасно выглядите. Идите в каюту, лягте. Толя, дай капитану снотворного.

— Хорошо, — сказал, немного подумав, капитан. — Коля, поменьше риска, все надо делать технически грамотно!

— Куликов, зажигай все огни. Где боцман?

— Корма, корма! — позвал Жора по радиосвязи. — Боцман, к бункеровке готовы?

— Все, Кулик, готово! — сердито рявкнула корма. — Заледенели уже. Давай быстрее, Кулик.

— Хорошо, сейчас начинаем. — Куликов поглядел на Русова. — Боюсь я, чиф. Коленки дрожат...

— Твоя вахта, Георгий Николаевич, — сердито сказал Русов. — Работайте, третий помощник капитана. — Куликов отер ладонью пот со лба, обхватил себя руками за предплечья, отвернулся. Русов позвал траулер: — «Коряк»! Будьте предельно внимательны. Заходим вам с кормы, даем бросательный. Не хлопайте там ушами, ловите сразу, чтобы не делать повторного захода.

— У нас все готово, — облегченно отозвался траулер. — Махнемся киношками, да?

— Махнемся, «Коряк», махнемся, — сказал Куликов.

Он шумно вздохнул, распрямился, подошел к пульту включателей освещения. Над палубой и кормой вспыхнули мощные лампы. Жора взглянул в окно. И Русов поглядел. Свет залил обширный участок воды. И в этом ярком свете океан представлял собой еще более мрачное, грозное зрелище. Бесконечная череда волн, пена, сорванная ветром, снежная крупа, плотным роем мечущаяся перед окнами. Куликов, не оборачиваясь, протянул руку, Русов отдал микрофон, и Жора проговорил:

— Внимание, «Коряк». На вахте третий помощник капитана Георгий Николаевич Куликов...

— А капитан? Или перед этим старпом говорил? — встрепенулся. «Коряк». — У нас тут капитан.

— ...Георгий Николаевич Куликов, — повторил Жора и покосился на Русова, тот чуть приметно кивнул. — Прошу все необязательные разговоры прекратить. Приступаем к работе. — Он повесил микрофон, быстро прошел на левое крыло мостика, распахнул дверь. Плотный поток холодного, сырого воздуха ворвался в рубку. Выглянул. Захлопнул дверь, сказал вахтенному рулевому: — Шурик, пять вправо. — И опять покосился на Русова, тот посмотрел вперед, где в снежной круговерти то взбрасывалась, то опадала корма траулера, и кивнул: хорошо. И плавно помахал ладонью. И Куликов тотчас понял этот знак, перевел рукоятку машинного телеграфа на «самый малый». Сказал рулевому: — Так держать. Влево не ходить.

Русов закурил. Вышел из рубки, а потом вновь пришел доктор, шепнул, что капитан спит. Демонстративно, слишком громко зевнув, ушел Степан Федорович. Русов усмехнулся: никто не хотел делить с ним ответственности. И тут же подумал, что нет, не то. Второй помощник капитана покинул рубку, чтобы Жоре было спокойнее работать.

Вот он, траулер. Из снежной круговерти медленно выплывали серые контуры раскачивающегося на крутых волнах судна. Чудовищные качели. То траулер стремительно всплывает куда-то вверх, в небо, а они валятся, валятся вниз, то, наоборот, танкер взмывает под низкие, лохматые облака, а траулер скатывается по крутым горбинам волн вниз и весь скрывается в брызгах и пене. Плотный, белый ком чаек над кормой, оранжевые куртки рыбаков...

Медленно, на самом малом ходу, будто подкрадываясь, танкер подходил к траулеру. Нужно пройти мимо него «впритирочку», а потом отдать с кормы швартов. Чертовски трудная эта операция! Танкер — стальная громадина в полторы сотни метров длиной, траулер чуть поменьше. Рассчитай-ка тут «впритирочку»! Чуть ошибешься, и волны «сложат» теплоходы, набросят друг на друга бортами... Русов достал носовой платок, вытер вспотевшие ладони. Да, тут чуть ошибешься и... Но вся жизнь моряка покоится на этом «чуть-чуть». Швартовка ли, бункеровка, вход ли в порт или движение по узкостям, каждый шторм, ураган, да и просто движение по океану: чуть ошибся штурман в расчетах — и вылетит твоя посудина на рифы или мели, чуть недоследят механики за своей машиной — и остановится двигатель в самый критический момент. «Чуть-чуть»... Волны, ветер, резко меняющий свою силу, течения, гигантские массы судов: все тут надо рассчитать, учесть... Но не слишком ли уходит судно влево?! И Русов чуть не вскричал: «Бери правее, Кулик!», но сдержал себя, сказал:

— Не взять ли нам чуть правее, на пяток градусов?

— Пройдем слишком далеко от траулера, — ответил Куликов. — Не добросят выброску, чиф...

— Да, пожалуй, — согласился Русов. И прошел на крыло мостика, выглянул, подставив лицо сырому ветру. Хорошо подходим. Все хорошо. — Да, Георгий Николаевич, так держать.

Уф! Легче самому все делать, чем наблюдать за действиями другого штурмана. И улыбнулся, кивнул Жоре: молодец. И тут же опять холодком омыло сердце: а все же не очень ли жмется Кулик к траулеру?! Черт бы побрал этот шторм, надвигающуюся «Эллу», «Коряка». Топливо, видите ли, у них на исходе! Врут, поди. Курить им, обормотам, отчаянно хочется, такие и через рифы за пачкой сигарет попрутся!.. Русов сжал пальцами мышцы в районе сердца, потискал, отпустил.

Серые, в рыжих пятнах надстройки траулера медленно проплывали вдоль левого борта танкера. Как близко! Боже, пронеси и помилуй... «О-о-оо!» — покрывая гул ветра, разнесся над океаном веселый рев многих глоток. Рыбаки толпились на пеленгаторном мостике и кормовой палубе траулера. Этим что шторм, что не шторм. Знали: курево будет.

— «Коряк», «Коряк», как идем? — проговорил Куликов в микрофон.

— Хорошо идете, — отозвался «Коряк». — Второго захода делать не придется, Георгий Николаевич, да?

— Тьфу-тьфу, — отозвался Куликов. Спросил: — Корма, как там у вас?

— Ползешь, как насекомое... — пробурчал с кормы закоченевший боцман. — Хорошо идем. — И прикрикнул: — Тимоха, куда полез? Брысь! Простите, котишка тут возле ног шастает.

Русов улыбнулся, оглянулся, а где же доктор? А, вот он, уже в спасательном жилете, на голове шапка-ушанка, на груди привязанный веревкой саквояж с инструментами. Кивнул Русову: я готов.

— Сидеть мне за тебя в тюряге, — сказал Русов. — Топай в корму, потрошитель.

Прошли вдоль траулера. Острый, то опадающий, то вскидывающийся форштевень «рыбачка» ушел за корму танкера, и Русов увидел, как взвился сильно кинутый боцманом бросательный конец и упал на сырой полубак «Коряка». Подхваченный матросами, пополз, заплюхался в волнах швартовый конец с танкера к траулеру, а с траулера на танкер.

Доктор подошел к Русову, что-то весело буркнул и ткнулся холодным носом в его лицо, заспешил в корму. «Пузыри» — шесть резиновых буев-шаров, стянутых сеткой, уже прыгали возле корпуса танкера, а боцман, спустившись на штормтрапе, проверял, надежен ли плотик.

Вот и доктор полез. Уселся посреди «пузырей». Свесившись над водой, Дмитрич опустил ему на колени мешок с двумя коробками кинофильма и второй мешок — с сигаретами. Доктор повозился, устраиваясь удобнее, и что-то крикнул, но ветер унес его слова. «Пузыри» взлетали на гребни волн, и хорошо была видна скорчившаяся фигура доктора, он руками прижимал к себе мешки. В следующий момент плотик проваливался среди волн, трос ослабевал — не оборвался ли?.. Да нет же, вот снова натянулся!

Корпус танкера уже не прикрывал плотик от ветра и волн, «пузыри» плясали и взметывались в волнах, как бешеные, потоки воды обрушивались на доктора, и в какой-то из моментов Русов вновь подумал, что напрасно не послушался опытного Степана Федоровича Волошина, разрешил доктору идти на траулер, но где же плотик?! Русов выхватил из ящика бинокль, выскочил на крыло мостика: плотик прыгал в волнах возле борта «Коряка». «Да тяните же его живее! — думал Русов. — Да что же вы там мешкаете?» Так они еще бросательный конец доктору не подали, а плотик сносит, не затянуло бы под корму. Сырой снег лепился на лицо, холодные струйки стекали за воротник... Вот наконец-то выброску метнули с «Коряка». Прямо на доктора! Ага, правильно, чуть подвернули траулер к ветру, прикрыли плотик корпусом судна. Карабкается уже док на траулер... Ну и холодина, просифонило всего! И он нырнул в ходовую рубку.

— «Коряк», «Коряк», приняли доктора? — спросил в трубку радиотелефона Куликов. — Все в порядке?

— Приняли доктора, приняли, — озабоченно отозвался траулер. — Вот только личико он себе немного поцарапал, да.

— Кино и сигареты не подмокли?

— Все тут в порядке. Сейчас грузим вам свою киноху и рыбу. Пять ящиков. А вы подавайте шланг, да?

— Хорошо, «Коряк». Следите за скоростью, а то на такой волне и концы и шланг порвем. — Куликов взглянул на Русова, тот отрицательно помотал головой, мол, «мне добавить нечего». И Куликов закончил переговоры: — За скоростенкой поглядывайте!

— Я в корму. Погляжу, что там, — сказал Русов.

Однако прежде чем отправиться в корму, Русов спустился к себе в каюту, как тут хорошо, тепло!.. Медля, так не хотелось вылезать на холод, он выволок из рундука чемодан и достал мягкий, легкий свитер, от которого исходил чуть приметный запах: Нинка держала в платяном шкафу флакончик болгарского розового масла. Русов прижал свитер к лицу, постоял так немного, вздохнул и, надев свитер, заспешил из каюты. Плясал в волнах, приближался к танкеру плотик с кинофильмами и рыбой, боцман Дмитрич с двумя матросами подтягивали его за обледенелый трос. Слышалось постукивание металла о металл. Корма то взметывалась вверх и голова наливалась свинцом, то уходила из-под ног, и к горлу подступал тошнотный ком. Кот Тимоха, похожий на бугорок снега, сидел на лебедке, щурил желтые плутоватые глаза; Раздражая всех; бродил свободный от вахты матрос Валька Серегин, судовой общественный инспектор охраны природы. Желчный и въедливый, непоколебимый и неустрашимый в своей борьбе за природу, он почти после каждой бункеровки приносил Русову акты: как бы ни осторожно работали механики, все ж какое-то количество топлива попадало за борт.

— Ты что, прокладку получше поставить не можешь? — вскричал, завидя Русова, Серегин. — Ведь опять солярка в океан потечет!

— Старпом! Уберите посторонних с кормы, — заорал один из механиков, Петя Алексанов, высокий, угловатый парень, и взмахнул громадным ключом, именуемым у механиков «крокодилом». — Всю душу, гад, выел.

— Это я выел? — взвился Серегин. — Вот из-за таких, как ты, растяп, скоро весь океан в помойку превратится. Старпом, поглядите, какую он прокладку на фланец ставит: старую!!

— Алексанов, поставьте новую прокладку! — крикнул Русов. Ветер так выл, что нормальным голосом уже говорить было нельзя.

— Чтоб ты провалился... любитель жуков и бабочек! — возопил Алексанов, но тут же вынул из кармана комбинезона новую прокладку и стал прилаживать ее на фланец.

Набирает мощь проклятая «Элла». Чертыхаясь, поторапливая друг друга, тяжко ворочаются на пляшущей под ногами корме матросы и механики. Майнают за борт тяжелый, каменно крепкий от холода шланг. И слышно порой, как кричат матросы на траулере: «А ну... еще! Взя...а-ли!» Тянут шланг. Как все медленно делается, текут минуты, текут... Но вот уже и шланг почти весь за бортом. Только бы не лопнул трос, за который его тянут на траулер...

— Чиф, с «Коряка» передали, шланг приняли, подсоединили, — послышался из динамика голос Куликова. — И доктор приступил к операции. Чиф, топливо пошло, слышите? Пошло топливо!

— Хорошо. И я пойду. В рубку, — сказал сам себе Русов. Траулер страшно дернулся, два буксирных троса и шланг выскочили из воды и натянулись втугую, загудели, как три гигантских басовых струны. И опали в воду, разрубили волны. — Боцман, оставьте тут кого-нибудь поглядывать за тросами и шлангам.

— Иди, Коля, погрейся, милый, — сказал Дмитрич. Он надел тулуп, сел в закрытом от ветра закутке, и кот Тимоха прыгнул ему на колени. — Сам послежу. А ребятишки пускай погреются.

Русов медленно поднялся по трапу, оглянулся. Один из кормовых прожекторов освещал кипящую воду, жилы вновь втугую натянувшихся тросов и черный шланг, по которому, пульсируя, как кровь в жилах, шло на траулер топливо. Он глядел на швартовые тросы, и ему казалось, что привязаны они не к чугунным битингам кормы, а к его нервной системе, что эти тугие, стальные жилы вытянулись из его одеревеневшего от страшного душевного напряжения тела.

Хлопнула дверь. Русов вошел в ходовую рубку, сел на стул, привинченный возле локатора. Было тут тепло, мирно, уютно, как сытый кот, мурлыкал гирокомпас, сухо пощелкивал эхолот, зеленовато светился экран радиолокатора, и по его окружности плавно, завораживающе скользил золотой лучик.

Зазвенел телефон. Русов вздрогнул. Куликов сорвал трубку с рычагов, выслушал. Сказал:

— Алексанов звонит, ребята собрались в салоне, просят дать разрешение крутить картину.

— Разрешаю.

Куликов включил судовую радиосеть и дунул в микрофон, отчего по всем каютам и помещениям судна прокатился чудовищный рев, проговорил:

— Мор-ряки! Все свободные от вахт пр-риглашаются в салон »а просмотр кинофильма «Большая любовь»!

Послышался стук дверей, чьи-то торопливые шаги по трапам.

Русов улыбнулся: жизнь. Наверное, в этот момент и на траулере прозвучала подобная команда, и там рыбаки спешат в столовку на просмотр фильма, доставленного с «Пассата». Все хорошо. Только бы капитан «Коряка» сдержал слово, не раздал сигареты раньше времени.

— Посижу в штурманской, — сказал он. — Следи за веревками, Жора, за давлением топлива. Чуть что, толкни.

Сел на диванчик, сунул сигарету в рот. Откинулся спиной к переборке. Жора принес подушку. Вопросительно глянул на него и, включил приемник, стоящий в штурманской, крутнул ручку настройки. Из гула ветра и плеска волн возникла знакомая мелодия. А, Джо Дассен, «Воспоминание о золотом детстве». Вообще-то нельзя этот пеленгаторный приемник использовать для прослушивания музыкальных передач, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи в штормовую ночь?

Как хочется спать. А впереди еще вахта. И письмо Нинке так и осталось недописанным, но о чем же ей писать? Про эту бункеровку? Про то, как траулер дергается, будто упрямая собака из ошейника? С трудом разлепляя веки, Русов взглянул в иллюминатор. Волны, вскидывая пенные гривы, нескончаемой чередой шли мимо танкера. Они теснились, будто каждая из них хотела толкнуть танкер своим крутым боком; упруго, жестко ударялись о железо и вздымались порой до ходовой рубки. Колышутся, как спелая рожь в порывах свежего ветра.

Русов закрыл глаза. Волны как рожь... Откуда такое?.. Детство? Поле под синим пологом неба... Деревушка Дроздовичи на Псковщине... Три десятка домов на холме, ленивая речушка Голубянка, сонно льющая светлые воды среди зеленых берегов. Желтые кувшинки, лилии. Пескарики, щурята, голавлики. Тихие, теплые плесы с прохладной на глубине водой. А на той стороне речушки, в заречье, обширное, до самого леса, поле, которое отец называл «маленьким морем». Военку, службу в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, отец проходил на Балтийском флоте, мотористом на эсминце «Скорый». Море в рассказах отца было либо бурным, либо «ласковым, как дитя». «Вот, сынку, чуть подрастешь, стукнет тебе двенадцать годков, возьмем с мамкой отпуск и отправимся на Балтику!» — обещал отец.

Работал он в колхозе трактористом, пахал землю на колесном тракторе «Фордзон». «Мой корабль, — говорил о тракторе отец и гладил пахнущее соляркой и маслом железо. — В вечном мы с ним плавании по земле!» И то, если чуть сощурить глаза да взглянуть на медленно ползущий по полю трактор, легко вообразить, что это действительно корабль, а взрезанная лемехами плуга земля — море. Вон же черные, маслянистые пласты земли как череда волн. А из длинной трубы «Фордзона» синий дымок, как у парохода, клубится. И отец в полосатой тельняшке и лихо задвинутой на затылок «мичманке», как капитан этого железного, пофыркивающего кораблика. В праздники, когда молодежь запевала знаменитую песню: «Мы железным конем все поля обойдем...» — отец подмигивал маме, прижимал к себе Кольку, и они втроем весело подхватывали, несколько переиначивая песню: «...железным кораблем, все поля оплывем... И врагу никогда не гулять по республикам нашим!»

Пели и веселились за околицей, на высоком берегу Голубянки. Поскрипывали качели, взвизгивая, как девчонка, мама то приседала, разгоняя доску качелей, то распрямлялась, и ее волосы снопом взметывались над смуглыми плечами. А Колька с отцом стояли на другом краю широкой и длинной доски. «Еще, Сашенька... еще!» — кричала мама. И отец то приседал, то распрямлялся, и Колька тоже. И страшно было, и отчаянно весело. Земля то бросалась навстречу, то круто уходила из-под ног, и глазам открывалась заречная даль. Поле, вспаханное отцом, обширное, облитое алыми лучами заходящего солнца, все в темных провалах ветровых дуновений, очень похожее, как утверждал отец, на предзакатное море, просто удивительно похожее!

...Резкий толчок, тяжкое сотрясение корпуса. Русов сорвался с диванчика, кинулся в ходовую рубку, прильнул к стеклу окна. Вся палуба танкера, от полубака до ходовой рубки, скрылась в кипящей воде. Приняв на себя сотни тонн воды, танкер медленно, мучительно трудно освобождался от нее. Вот из пенных водоворотов показалась якорная лебедка, потом и весь полубак. С водопадным громом вода сливалась в океан, бурлила на палубе, с всхлипами и рокотом устремлялась в шпигаты, перехлестывала через фальшборта.

— Как дела? — спросил Русов и растер лицо ладонями.

— Через час закончим перекачку топлива. С «Коряка» передали, что операция прошла хорошо... — Куликов чуть помедлил и добавил: — Заглядывал к капитану. Спит. Одеяло на палубе... гм, накрыл, подоткнул одеяло под матрац. Да и вы, чиф, идите в штурманскую. Если что, толкну.

— Жора! Кулик, слышишь меня? — наполнил рубку знакомый боцманский басок. — Эти чертовы рыболовы опять свой трос послабляют. Не выдержит ведь наш, лопнет! Пропесочь-ка их как следует.

— «Коряк», «Коряк», ну что же вы опять свой трос ослабляете?! — нагнав в голос суровости, вызвал на переговоры рыбаков Жора. — «Коряк», это же самое настоящее безобразие!..

— Да мы не послабляем трос, — спокойно, чуть помедлив, отозвался траулер. — Гиблые у нас веревки. Старые, упругость давно потеряли, да.

— Потеряли! — вскричал Жора. — А если наш трос не выдержит?!

— Выдержит ваш трос, «Пассат», он же у вас новый.

Опять страшный рывок. Да что они там?!

— Дай-ка мне, — попросил Русов. Откашлялся, сказал: — Капитан, мы держим скорость три узла, взгляните, а что у вас?

— Гм, и у нас около трех.

— Вот видите: «около»! Мы вас просто тащим за собой, а ведь вы должны подрабатывать. «Коряк», я прекращу подачу топлива, веревок не жаль — шланг порвем.

— Вы этого не сделаете, «Пассат», — все так же спокойно отозвался траулер. Тяжелый вздох. Щелчок зажигалки. Наверно, тоже смолит сигарету за сигаретой. — А веревки...

— Э, да вы там еще и курите? Хотите, чтобы мы все взлетели на...

— Вас понял, «Пассат». Уже не курю. Прибавил обороты.

— Благодарю вас, «Коряк». Чертова «Элла»... Но будем надеяться, что все завершится благополучно. Вряд ли за час-полтора ураган наберется полных сил.

— Будем надеяться, «Пассат». Да.

Русов выключил переговорное устройство, прислушался: точно прибавили оборотов, ослабли рывки. Взглянул на Жору, и тот воскликнул:

— Веревки у них старые! У всех старые. С кем ни будем работать, все будут петь эту песенку. Вот что: надо кинуть РДО[1 - РДО — радиограмма.] в рыбкину контору, пускай-ка прижучат этих «коряков»!

— Не торопись с жалобами, — остановил штурмана Русов. — Действительно, старые у них тросы, снабжение у рыбачков, Жора, хуже, чем у нас. Ну куда ты все торопишься? На вахту бы так.

— Жить тороплюсь! — засмеялся Куликов. — Иди те, чиф, в рубку.

Русов окинул Жору взглядом.

Стоять на месте штурман не мог, все бегал по рубке взад-вперед. Записи делает в вахтенном журнале, приплясывает. Обедает, будто в соревнованиях участвует. Заводной парень этот Жора!

Русов вернулся в штурманскую, вжался в угол дивана. Кажется, они упредили «Эллу».

Теперь бы доктора благополучно переправить с «Коряка» на танкер. И все будет хорошо, хотя... хотя впереди еще десять бункеровок, и, даже если «Элла» успокоится, будут другие скверные, бурные погоды, случайно, что ли, широты эти именуются «ревущими»?.. Но это будет потом, а сейчас... Что сейчас? О чем он?..

В то предвоенное лето он день за днем считал, когда ему исполнится двенадцать. «Рожь вызреет, уберем ее, как раз и твой денек рождения грянет, — говорил, вытирая тряпкой руки, отец. «Фордзон» был старым, хлипким. Постоянно «летели» какие-то детали, и отец с утра и до вечера возился в сарае, где обитал трактор. И подмигивал Коле: — Сбегай-ка, сынку, в поле, глянь, как там оно, наше маленькое, золотое море? Торопи рожь. Пускай быстрее зреет. А как вызреет — глубокие волны пойдут по нему. А знаешь, почему глубокие? Колос утяжелеет, всколыхнет его ветерок, вот рожь и заколеблется тяжко и глубоко, словно море штормливое». Теплый, легкий ветерок душистыми потоками плыл над полем. Золотилось зерно, набухало, но было еще легким, не всколыхивалось поле, а лишь мягкая рябь пробегала по нему, но все равно было оно похоже на море, не очень большое и не золотое пока, а зеленое море. Июнь был. Солнечный, теплый, мирный месяц июнь...

Кто-то толкнул Русова в бок: Тимофей толкался, хрипло мурлыкал какую-то свою, котовью и наверняка морскую песню. Русов взглянул на часы, было уже двадцать три сорок, погладил кота по голове. Намерзся, видимо, не захотел, как котенок, сидеть у боцмана под полой тулупа. Кот настоящий моряк, ветеран флота. Шесть лет уже прошло, как взял его боцман в море. Ишь, взматерел! На широкой морде кота шрам, одно ухо будто надкушенная печенина, хвост укорочен наполовину. Шрам — удар тяжелого клюва альбатроса, жившего, как и юный в ту пору котик Тимка, на одном из рыбацких траулеров, а надкушенное ухо — память о побеге Тимофея в одном из южноамериканских портов во время долгой, с ремонтом судна, стоянки. Уж кто оставил на ухе Тимофея такую метку, горькая тайна беглеца, а укороченный хвост — память о юношеской морской неопытности. Тяжеленная стальная дверь, ведущая из внутренних помещений судна на палубу, захлопнулась во время качки быстрее, нежели кот успел шмыгнуть в нее.

— Досточки красного дерева не найдется ли? — слышался боцманов голос из рубки: переговаривался с коллегой, боцманом «Коряка». — Михайлыч, ты пошарь-ка в своей кладовке, а?

— Николай Владимирович, отбункеровали «Коряка», — сказал Куликов, услышав, что Русов прошелся по штурманской, — механики уже выбирают шланг.

— Отлично, Куликов. — Русов вошел в рубку. — Как доктор?

— Зовем его, зовем, что-то не откликается наш док.

— Красного, говорю, дерева, — бубнил боцман. — Красного. Во, как мне нужно. Я тебе банку клея фирменного переправлю, понял? Што склеишь, клещами не отдерешь.

Не было еще такой бункеровки, чтобы Дмитрия не упрашивал вахтенных разрешить переговорить с боцманом того или иного траулера. То ему нужна была краска черная, и он ее менял, как всегда с выгодой для себя, на краску охра. То срочно надобился лист меди, и в обмен за него боцман предлагал «новозеландские, жуткой крепости гвозди-двухдюймовки», которые, конечно же, были не из Новой Зеландии, а со склада «Танкерфлота». Деловой мужик, боцман Дмитрич. Заглянуть в его кладовку: чего только там нет. Но не для себя старался боцман. Громадную посудину постоянно приходилось суричить, красить. Опять же в тропиках так приятно побывать на воздухе, и боцман ладил скамейки и легкие деревянные стулья: Русов категорически запрещал морякам выносить мебель из кают. Вот и нужны были боцману доски, шурупы, болты.

— Закругляйся, Дмитрич, — сказал Русов.

— Все, все, — отозвался боцман. — Счастливо вам морячить, Алеха. Привяжь досточку к плоту докторову.

— «Коряк», старпом танкера на связи, — сказал Русов, забрав у боцмана трубку. — Доктора быстренько отправляйте, пока не схарчила нас «Элла».

— Капитан «Коряка» на связи, — отозвался траулер спокойным, неторопливым баском. — Топлива под завязку. Спасибо вам, «Пассат». А за веревки наши не серчайте. Рванье. Вот вы уйдете, замените в порту, а нам еще три месяца тут мотаться, как это... гм, в проруби. Доктора отправляем. Счастливого плавания, «Пассат». Да?

— Удачи вам, «Коряк», выполнения планов. — Сейчас, когда почти все уже было позади, несколько неловко было Русову за ту нервозность, грубость даже ненужную из-за тросов да курения. — Эта чертова «Элла»... Уже около семи баллов, вот и поволновались излишне.

— Все хорошо, «Пассат». Какими мы были бы моряками, коль не волновались бы в такие минуты, да? — ласково, добро проговорил капитан траулера. Вздохнул: — Мы ведь не роботы, а люди.

— Жаль, не могу пригласить вас на стаканчик кофе.

— Что ж, может, еще и встретимся. Вот, ведут доктора вашего...

Через некоторое время «Коряк» известил, что доктор уже посажен в «ковчег», а боцман сообщил с кормы: «Тянем дохтора, волокем».

— Куда дальше-то потопаем? — спросил Жора; — Южнее уйдем?

— Опять вы торопитесь, юноша, — буркнул Русов. Он надел куртку, поднял воротник, с трудом открыл дверь: ветер жал на нее с той стороны.

Может, стоило оставить доктора на «Коряке»? Но ведь ураган только приближается... На сколько суток скурвится погодка? Ждать, когда все успокоится? Сколько ждать? А с другой стороны... ветер-то, ветер все усиливается! «Только бы доктора забрать, — думал Русов, тяжело шагал в корму, подгоняемый порывами ветра. — Забрать бы только, а там все будет хорошо...»

В ярком луче прожектора мотались «пузыри», среди которых виднелось оранжевое пятно. Большая, пенная волна подбросила «ковчег», и, прикрывая ладонью лицо от секущего ветра, увидел Русов, как судорожно вцепился в сетку доктор. Бедняга, весь залит водой, промок, поди, до нитки.

Русов поежился. Лопни трос — ветер тотчас унесет доктора за корму танкера, в темноту и рев непогоды. В снегопад. Черта с два разыщешь его... Скорее же, ребятки!

Резко бросаясь вперед, а потом откидываясь, боцман, матрос Серегин и еще кто-то из мотористов, тянули трос. И Русов подхватил холодную, жесткую веревку, рванул. Еще, еще! Плотный, снежный заряд скрыл из глаз и траулер, и «пузыри» с доктором. Туго натянутый трос уходил в метель, несущуюся параллельно воде, и луч прожектора упирался в этот снежный вихрь. Но вот порыв ветра развеял заряд, и «ковчег» с доктором, поднятый на гребень волны, стремительно понесся к борту танкера.

— Порядок! — весело сказал Русов, отпуская трос. Матросы быстро заперебирали руками, выбирая слабину. Волна, а с ней и плотик с доктором, вдруг провалилась вниз, матросы и боцман вцепились в трос, и Русов крикнул: — Потравливайте, черт бы вас!..

Будто пистолетный выстрел послышался, и обрывок троса взвился над палубой. В то же мгновение, вспухнув у борта, волна вновь вскинула на своей пенной горбине «пузыри», доктор протянул руки, готовый кинуться грудью на планшир, но волна откатилась, а с ней и «ковчег» с кричащим что-то страшно и отчаянно доктором.

— Дмитрич! Держи его прожектором! — Русов схватил микрофон переговорного устройства, сказал: — Жора! Право руля. Средний!

Цепляясь за поручни, Русов бросился в рубку. Бежал, чувствуя ногами, телом, всеми нервами, как мощнее заработал двигатель, как танкер начал разворот вправо. Где-то за кормой метался в волнах луч прожектора, боцман пытался отыскать в волнах доктора.

«Унесет мужика... Есть ли у него фальшлеер? — бились в голове Русова короткие, как вспышки, мысли. — Только бы не было снегового заряда...»

Пробегая мимо капитанской каюты, заметил, будто от иллюминатора отпрянуло чье-то белое лицо... Рванул дверь. Ввалился в рубку. Кинулся к машинному телеграфу, перевел ручку на «полный вперед».

— «Коряк», вы меня слышите? Доктора оторвало! — говорил Жора в микрофон. — Дайте ход, разворачивайтесь, идите параллельным с нами курсом...

— Вас понял, — отозвался «Коряк». — Дали средний, разворачиваемся... Видим доктора, он освещен прожектором... Пропал! Снова видим. Вы разворачиваетесь хорошо, прикройте его левым бортом от волн.

— Жора, дай! — Русов схватил микрофон. — Внимание! Матросу Симагину — на полубак, глядеть вперед: плотик с доктором оторвался. Команде второй шлюпки готовить шлюпку к спуску. Серегин, кинешь доктору бросательный... Матрос Федоров, на пеленгаторный мостик к прожектору левого борта. Быстро, товарищи, быстро!

— Вот он! — голос боцмана. — Надо идти чуть левее.

— Вон он! — крикнул Жора. — Видите, видите?!

— Вижу, — сказал Русов. Не выпуская из рук микрофона, он метнулся к двери левого борта, ударом плеча распахнул ее, склонился над водой. Сказал: — Внимание! Сейчас будем подходить. Серегин и кто там еще есть на корме, быстро вперед, кидайте сразу несколько выбросок. Прожекторы! Держите его в луче!.. Пять вправо. Жора, малый... Так держать. Самый малый.







Будто кто громадную лопату снега швырнул из темноты, ветер подхватил снег, развеял на множество стремительно несущихся снежинок, и все как белой кисеей затянулось. Но видно было доктора, видно! Наклоняясь, доктор греб руками к танкеру, кричал. Снег все плотнее... Что ж он не запалит фальшлеер?!

Несколько выбросок взметнулись в воздух. Одна не долетела, но две упали на плотик. Доктор схватил, повалился спиной в «пузыри», плотик относило к корме, и Русов приказал дать «стоп», потом «задний малый», побежал к корме. Матросы и боцман уже подтягивали плотик к борту судна. «Поспешил, поспешил!» — билось в голове Русова, хотя сейчас он и не понимал, что означало это «поспешил». Когда, в чем поспешил, ведь сейчас все делается правильно! Скользя по заледенелой палубе, он бежал к сгрудившимся у фальшборта морякам.

Что-то выкрикнув, доктор бросился грудью на планшир. Боцман, Валька Серегин и еще двое матросов вцепились ему в воротник куртки, схватили за руки и перевалили не то хохочущего, не то плачущего доктора. Подняли, поставили на ноги. Все громко, возбужденно говорили, хлопали доктора по спине, обнимали. И Русов прижался своим лицом к сырым, соленым щекам доктора, оттолкнул, отвернулся.

— Что с парнем? — спросил Серегин. — Как фара?

— Будет видеть! В самый раз поспели.

— Послушай, а что у тебя с лицом? — Только сейчас Русов увидел, что правая часть лица у доктора фиолетово бугрится.

— Да обормот какой-то, черт меткий с «Коряка». Привязал к концу выброски болт! И прямо по морде!..

— Идиоты!.. Сейчас я свяжусь с «Коряком» и...

— Оставь, Коля. Парню и так попало... Б-р-р, промок, продрог!

— Переодевайся — и ко мне. Разогрею. Толик, ты молодец!

— Молодец, молодец! — сам себя похвалил доктор и подмигнул: — Нет уж, ты ко мне!

— Досточку, досточку, ребятишки, не упустите, — волновался боцман, помогая матросам поднимать из-за борта плотик. Выловил доску. Присел, разглядывая: — Хороша досточка.

Обняв доктора, крепко прижимая к себе, будто боясь, что еще что-то с ним произойдет опасное, Русов повел его во внутренние помещения судна. Следом шли матросы, механики, шаркал шлепанцами, накинутыми на голые ступни, кок.




— Да-да, все в порядке! — Русов вошел в рубку, Жора Куликов вопросительно поглядел на него, спросил: — Старпом, вам нужен «Коряк»?

— Еще раз большое вам спасибо, друзья, — пророкотал «Коряк». — Курить нам теперь разрешаете?

— Курите. И раз в сутки информируйте нас о состоянии больного. Закрываю связь.

— Курс сто шестьдесят пять, — сказал Русов. — Пойдем к «Ордатову». Жора, издай звук.

Куликов потянул рычаг тифона. Танкер вначале вроде бы как тяжело вздохнул, а потом весело и громко вскрикнул: «Вв-а-ааа! В-вв-а!» Немного помедлив, «Пассат» взревел еще раз.

Русов подошел к двери правого борта, распахнул ее. Ветер все усиливался. Танкер резко завалился на левый борт, и потоки воды закипели на палубе. «Уа-аа-аа... Уа-ааа-а!» — словно диковинный зверь провыл траулер. «В-ва!» — коротко, прощально рявкнул танкер. «Уа-аа-а...» — печально отозвался траулер. Проходили от него совсем близко. И там, в ходовой рубке, дверь была распахнута, вцепившись руками в леера, в белой рубахе стоял высокий седовласый мужчина. Капитан, наверно. Махнул рукой. И Русов взмахнул фуражкой, сорвав ее с головы. Счастливого вам рейса, «рыбачки»! Но что такое: пожар там, что ли? Траулер окутался синей мглой. Засмеялся: курят. Наверно, весь экипаж, все судовые куряки получили положенные две-три пачки сигарет и задымили. Столпились в заветрии, на кормовой палубе, машут руками, шапками, а над их головами мотается в порывах ветра плотный, синий столб сигаретного дыма. Кричат. И Русов вдруг закричал. Почувствовал, как этот странный его крик душу успокаивает, сладостно ее опустошает. Тревога, страх, наполнявшие его все эти отчаянные часы бункеровки, как бы выливались в крике, уступая место чувству победы.




— Семь с половиной баллов, старпом, — сказал Куликов, склонившись над вахтенным журналом. Он раскачивался и притоптывал. — Без строгача мне не обойтись. Может, скинем два балла?

— Неужели такому тебя мог научить дед Иван? Пиши как есть. Внизу добавь: действовал по распоряжению старшего помощника капитана. Я подпишусь.

— Тогда «строгача» влепят вам, чиф.

— «Строгачами» я облеплен, как рыба чешуей. Что капитан?

— Кажется, спит...

— Кажется?

— Видите ли... гм, когда был самый напряженный момент, мне вдруг показалось, что в каюте капитана послышались шаги, понимаете? Я заглянул в каюту, и мне показалось... — Жора сделал ударение на этом слове, — что капитан стоит у окна и глядит, как доктора тянут к траулеру. Понимаете?

— Я все понимаю, Жора. — Русов задумался, потер лицо ладонями. — Тебе все это показалось. Да вот и Степан Федорович. — В рубку вошел второй помощник капитана. Начиналась его, с ноля до четырех утра, «пенсионерская» вахта. Русов опять растер лицо, в голове все еще трепыхалась странная мысль: «Поспешил, поспешил», но в чем он поспешил? Когда? Ах, вот в чем дело, поспешил тогда, когда сказал «Коряку»: «Вот и все позади». Как же он так? В океане так не говорят, вот океан и подкинул историйку с доктором. И Русов сказал: — Ну вот, полагаю, кажется, с этой бункеровкой уже все позади. Степан Федорович, буду у доктора, если что, звякни.




В свежей красной рубахе, закинув ногу на ногу, доктор сидел в кресле возле низкого столика.

На столе было расстелено сырое полотенце, чтобы во время сильной качки посуда не сыпалась на палубу.

Глаза у доктора лучились. Пухлые губы расплывались в улыбке. И Русов заулыбался: доктор был вечно радостен, говорил всегда шумно, бурно; ему постоянно надо было что-то делать. И вот на промысле сидеть без дела не пришлось.

— Ах, как я поработал! — громко сказал доктор, как только Русов закрыл за собой дверь. — Чертовски сложная была операция, Колька! Острая, зазубренная стружечка пробила роговицу и погрузилась в стекловидное тело глаза. Но я все сделал превосходненько. Три часа провозился! Так хорошо, что я практиковался и в глазной хирургии, И Анка...

— Кто такая?

— Кто? Да, я ведь еще не сказал — врачишка траулерная. Длинненькая, тоненькая... Как она переживала, какими она глазищами глядела на меня. Ну как на бога-спасителя. Ведь она терапевт! Так вот — это она мне помогала при операции. И когда все завершилось — рухнула в кресло и заплакала. А потом вскочила, обняла .меня и поцеловала... — Доктор засмеялся, запыхал сигаретой. — Целует меня и выкрикивает: «Это я за больного, за больного!» А мне стало весело, и я ее обнял и тоже целую и говорю: «Да-да, и я за больного, за больного!» А больной в этот момент шевельнулся на столе и просит: «Анечка, уж и меня бы поцеловали... за меня?» Аня засмеялась, покраснела и говорит: «Пойдем, Толечка, ко мне, поужинаем. Сил нет, как есть хочется!» Отправили мы больного в госпиталь, сели за стол, а тут и капитан приходит с помполитом. И только собрались немножко посидеть, вдруг мерзкий голос по радио: «Приемка топлива окончена. Доктора просят срочно вернуть на танкер». Это ты, злодей, торопил?

— Не видишь, что в океане творится? — Русов вспомнил, как ветер и волны уносили плотик с доктором от танкера, вздрогнул, осекшимся голосом сказал: — Толик, мы же чуть-чуть тебя не потеряли...

— Чуть-чуть! — вскричал доктор. — Ах, это «чуть-чуть»! Оно всегда нас выручит, это «чуть-чуть»! Выше голову, капитан...

— Старший помощник.

— Будешь капитаном, будешь. Выше голову, мы живы, черт побери, а сейчас необыкновенно, бурно живы, потому что были на самом краешке гибели!

— Ты, а не я, Толик, ты.

— И ты тоже. Погибни я — и в тебе что-то погибло бы.

— А какого черта ты не запалил фальшлеер?!

— А вдруг бы вы промахнулись с разворотом, проскочили мимо меня?! Вот тогда бы и запалил, чтобы увидели, где я, для повторного подхода. И хватит об этом. Что нам смерть? О жизни поговорим, Коля, о женщинах, любви. — Доктор замолк, откинулся к спинке кресла, прислушался. «Элла» набиралась мощи. Гул ветра и волн становился все грознее. Вздрагивая, замедляя ход, словно упираясь во встречную волну, танкер шел куда-то в темень, а доктор продолжал с воодушевлением: — Да, жизнь! Все прелести жизни познаешь по-настоящему лишь тогда, когда есть риск, опасность, вот что я тебе скажу! Ах, Анечка... — Доктор стукнул себя, по левой стороне груди. — Что-то вот тут горит. Что именно? Ты прости, что я так много болтаю... Да-да, что именно? Уж не втрескался ли я в нее, а? Ну и что? Пусть! Коля, ведь я одинокий мужик, и мне так порой недостает человеческого тепла. Тепла и доброты женщины. — Доктор замолк, снял очки, протер их платком. — И вот теперь я буду вспоминать о ней, а она обо мне. Кстати, и она одинокая... И кто знает, может, возьму да и махну к ней? Там, на суше, а? Адрес она мне оставила.

Зазвонил телефон. Русов поднял трубку.

— Капитан говорит. Зайди, — услышал он.

— Открывай консервы, — сказал Николай доктору. — Я мигом.

— Э, я ведь лекарство капитану добыл. — Доктор вынул из кармана плоскую коробочку: — Как раз то, что так нужно нашему мастеру. Тут все: и успокаивающее и снотворное. Ему бы сейчас как следует выспаться. Дашь сразу две таблетки.

Капитан лежал на койке. Он вяло махнул рукой, показал: присядь на край. Русов вынул из коробочки две таблетки, налил в стакан воды и дал капитану. Тот кивнул, понял, что доктор привез лекарство, проглотил таблетки, сморщился, запил. Полежав несколько минут, повернулся, посмотрел в лицо Русову.

— Еле медицинскую комиссию прошел. Кто знает, может, последний рейс, а? — Он сжал веки. Шумно вздохнул. — Скажи, как жить без соленой воды?

— Я вас понимаю, капитан. Не надо лишних слов.

— Спасибо. Ты, молодец, Коля. Все делаешь правильно, ты уже готовый капитан. Помоги-ка, милый. — Горин сел в койке и, скривившись, потянул с себя тельняшку. Русов помог. Удивленно присвистнул. В пятый рейс идут вместе, но как-то не приходилось видеть капитана раздетым: в тропиках он не загорал, в одном душе не мылись. Левое плечо капитана было покалечено, стянуто темными, грубыми рубцами. Глубокий провал на предплечье правой руки, шрам на животе, рубчатая метка в районе сердца. И россыпь синих мушек в верхней части груди. Капитан, поймав взгляд Русова, усмехнулся. — Атлас военных действий, а не тело, Коля. Плечо мне покорябало осколком под Либавой, там меня война прихватила, Коленька. А руку продырявило в декабре сорок первого на льду Ладожского озера. Я тогда пулеметчиком на БПА по льду катался...

— БПА? Что это такое?

— Большие пулеметные аэросани, Коля, «Дорогу жизни» от фашистских лыжников прикрывали. Носились, гады, по льду, как привидения белые.

— Я видел. С мамой в декабре пытались из Ленинграда уйти. Слышали про тот страшный, черный поход?

— Так ты тоже блокадник? Как не слышать. Тысячи полегли на льду. Лыжи мы о заледенелые трупы ломали... — Капитан лег, Русов накрыл его одеялом. — Осторожнее... А вот этот бугор... Пощупай. Железо тут. Все, что осталось от торпедного катера, на котором я уходил из Таллина. Небось знаешь кое-что про таллинский поход?

— Отец там у меня погиб. Мотористом на эсминце в военке морячил.

— Вот, оказывается, какие дела... Кто знает, может, я и твоего отца где-нибудь мельком видел, да и тебя самого на льду Ладоги, а?.. Ну ладно, иди. Да, вот что еще. Есть поговорка: «У меня такой старпом, что сплю не раздеваясь». Так, Коля, говорят о плохих старпомах... А ты... Имея такого старпома, как ты, я могу спать спокойно. Раздетым.




«ПРИНЦЕССА АТЛАНТИКИ». ТАЙНА ПОКИНУТОГО СУДНА


«Капитану танкера «Пассат» тчк Прекратив работы промысловыми судами Южной экспедиции срочно идите юго-западную часть Индийского океана зпт район зверобойной экспедиции зпт оставшейся без снабжения неприходом планового танкера тчк Свяжитесь зверобоями зпт уточните их координаты зпт оговорите место рандеву тчк Рейсовое задание вам координируется плюс шесть суток тчк Начуправления Огуреев».




Русов еще раз перечитал радиограмму, которую только что принес и молча положил на штурманский стол радист, выругался:

— Неприход планового танкера! Ну дела! Этого еще недоставало. Вот так всегда то одно, то другое. Сбегайте туда, направьтесь сюда, совершите срочный переход на север, бросок на восток!

Где же промышляют эти чертовы зверобои? Русов посмотрел на карту, отметил район нахождения экспедиции — идти им туда мимо острова Кергелен. Налил из термоса в чашечку горячего кофе и вышел из штурманской в ходовую рубку. Что ж, надо так надо. Кстати, волны и ветер будут по корме, и это хорошо. Будить капитана? Будить не будить, все равно выполнять ведь надо приказание этого... «главначпупса».

М-да, с сюрпризов началась вахточка. Услышав шаги, рулевой матрос Шурик Мухин — он на пару с Серегиным по два часа стоял на ночной вахте старпома — слегка повернул голову, сдержал зевок. Зеленоватые блики от подсветки картушки магнитного компаса лежали на его смуглом лице. Матрос был молод, по-мальчишески угловат, впервые шел в рейс на «Пассате».

— Глотнешь кофе, Мухин? — предложил Русов.

— Да, старпом. Если можно.

— Зачем в моря-океаны подался, Шурик? Что потянуло? Держи.

— Что потянуло? Да кто его знает?.. — Шурик хмыкнул, пожал плечами, взял кофе. — Да кто его знает?

— Что значит: «Кто его знает»? — Как штурман, Русов не любил приблизительных определений. — Мечтал, может быть, в детстве? Книг начитался романтических?

— Романтика? Что я, дитя? — Шурик опять хмыкнул, потоптался, лицо его под настойчивым взглядом Русова стало сосредоточенным. — Гм... честно сказать? — Русов поглядел в его широкое, с белесыми бровями лицо, кивнул: да, конечно, честно. И Мухин, немного помявшись, ответил: — Да просто я, старпом, практичный парень.

— Вот как? Ну-ну.

— Удобно тут все, на судне-то. Все под боком. И накормят тебя, и напоят. И белье раз в неделю, пожалуйста, чистенькое. Кончилась вахта: бух в койку! Воздух солнце. Сделал свое дело... — Мухин подчеркнул слово «свое», и Русов это подметил. — И гуляй смело. И вот еще что. Многие чудаки громадные деньги платят, чтобы в море побывать, на заграницу поглазеть, а тут пожалуйста! Все бесплатно. Да еще мне деньжата, да не малые, подкидывают.

— М-да, действительно практичен ты, парень! — Что-то не понравилось Русову в словах матроса. Он внимательно поглядел в его добродушное, открытое лицо, но одно хорошо: не врет. А это уже кое-что. Он походил по рубке, последил, как Мухин держит танкер на курсе. Хорошо держит. — А сейчас будь повнимательнее. Загляну в радиорубку.

Откинувшись к спинке кресла, глядел в ночной океан судовой «Маркони» — Семен Арнольдович Бубин. Повернулся; сверкнули стекла очков; потянулся в угол стола, где в специальном зажиме был закреплен стакан. Русов налил ему кофе.

Толстая шея радиста выпирала из воротника рубахи. Тяжелый и медлительный, Семен Арнольдович — надо, не надо ли — сутками торчал в своей тесной, уставленной приборами, пахнущей сигаретным дымом и канифолью радиорубке. Были у «Пассата» свои определенные, дважды в сутки, часы в эфире. Радиовахты, когда «Пассат» выходил на связь с берегом. Отработал — и гуляй! Но как ни заглянешь в радиорубку, опять сидит Бубин с наушниками на голове, будто привязанный радиошнуром к передатчику, будто это не радиошнур, а пуповина, перережь которую — и конец Бубину, прервется питание. Бывает, что и спит тут же, в радиорубке, на тесном диванчике и... в наушниках!

Русов усмехнулся, припомнив, как получали этот танкер в финском порту Раума. Заглянул в рубку — радист уже там. Какие-то картонные коробки вокруг, вскрытые ящики. Будто и он, Семен Арнольдович Бубин, был только что извлечен из огромной картонной коробки и посажен на вращающийся стульчик, а на голове наушники... Все вслушивается в эфир, вслушивается. Правда, и знал Семен Арнольдович невероятно много. Взглянет в твое лицо каким-то отсутствующим, туманным взором и вымолвит: «Либерийский танкер «Монровия» пропорол себе днище о рифы возле острова Фуэртовентура... Жаклин Кеннеди отправилась в очередное кругосветное плавание со своим мужем Онассисом. В ее гардеробе — тысяча двести семьдесят платьев и триста двадцать шесть брючных костюмов. Джо Дассен выступает с концертами в Австралии. Дает по четыре концерта в день. Сказал в интервью: «Видели фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?»? Так вот: я загнанный конь...».

— Надо связаться с убивцами тюленей, — сказал Русов. — Где они?

— Уже связался, — буркнул Семен Арнольдович. — Ждут. Топлива ни капли. Для встречи с нами база снимется с промысла и пойдет на остров Кергелен в бухту Морбиан. — Семен Арнольдович прихлебнул кофе. — Между прочим, сегодня в Далласе состоялся конкурс женской красоты на звание «Мисс Гумми». — Снова прихлебнул. — Мисс «Жевательная резинка». Победительницей стала Мэри Армстронг двадцати одного года. Рост метр семьдесят три, объем грудей — сто двадцать четыре сантиметра, бедер — девяносто два, талии...

— Надо с рыбаками...

— Уже переговорил. Василий Васильевич, начальник промысла, уже знает, что нам дано указание чесать к зверобоям. Его чуть инфаркт не хватил: и плавбаза задерживается, что-то с рулевой машиной, зашла на ремонт в порт... Но вы представляете: груди объемом в метр двадцать четыре сантиметра!

— Какие погоды в районе острова?

— Скверные. А грудь, я вам скажу, объемом в сто двадцать четыре сантиметра...

Русов вернулся в штурманскую, достал карту, рассчитал и проложил курс к острову Кергелен. Снял с полки лоцию южной части Индийского океана, полистал странички «Общего обзора». Задумался над кратким разделом «Ледовый режим», перечитал его еще раз. «Лед в описываемом, районе не образуется, но отдельные айсберги в некоторые годы отмечались даже в районе 35° южной широты...»

Все более хмурясь, подсчитал на листке бумаги. Выходило, что почти пятьсот миль предстояло идти в зоне айсбергов. Перечитал еще радиограмму начальства, швырнул карандаш на стол, закурил, вышел в ходовую рубку, сообщил Мухину новый курс, и тот, кивнув, нажал на правую кнопку рулевой машины. Качка уменьшилась, танкер пошел ровнее, теперь «Элла» оказалась за кормой, ветер и волны стали попутными.

«Что же получается? — размышлял Русов. — Тут плавучие льды, айсберги, черт бы их побрал, а начальство так «скоординировало» рейсовое задание, что идти к зверобоям и возвращаться оттуда к рыбачкам приходится на полной скорости». Заглянул в экран радиолокатора. Желтый лучик плавно скользил по окружности. Встретится на пути ледяная гора, вспыхнет лучик желтой, пульсирующей точкой. Но айсберги — это не только ледяные горы. Подтаивая, они переворачиваются. И большая часть их погружается в воду, а меньшая, этакая ледяная лысинка, еле торчит из волн... И такую лысинку не то что глаз человеческий, но и локатор не зацепит. Ч-черт бы их всех побрал! Нераспорядительность, чья-то несостоятельность... Как могло случиться, что плавбаза осталась без топлива?! Вот и мчись теперь в кромешной мгле, выглядывай в волнах эти айсберги...

Еще раз пересчитал мили, часы, сутки. У каждого судна, выходящего в рейс, имеется свое рейсовое задание. Мало выполнить тот обширный перечень работ, который ожидает тебя в новом океанском плавании, важно все это проделать в точно отведенные сроки. Вернись в порт с задержкой хоть на полсуток, и задание будет считаться невыполненным. И посыплются упреки, выговоры, обвинения в судоводительской некомпетентности, строгие предупреждения, внушения и как конечный результат — лишение премиальных. А премиальные — это сорок процентов надбавки к твоей кровной зарплате. Вот и крутись, спеши, рискуй, мчи в тумане на полной скорости вместо того, чтобы отстояться где-нибудь, переждать туман, мчи к этим чертовым зверобоям с риском врезаться в плавучий ледяной остров!

Ощущая все большее раздражение на управление, «конторщиков», сидящих где-то далеко от этих забытых богом краев, сочиняющих рейсовые задания в теплых, не раскачивающихся под ударами волн и ветра кабинетах, Русов вернулся в ходовую рубку и прижался лицом к резиновому раструбу радиолокатора. Лучик желтый безмятежно скользил и скользил по зеленому, слабо фосфоресцирующему полю экрана... Как хочется спать. Надо поднять кого-либо из матросов на подвахту, чтобы глядели в океан и локатор безотрывно. «Вернусь из рейса и буду сутки, нет, двое-трое суток спать», — подумал Русов. Пожал плечами. Спать, когда стоянки в порту такие коротенькие, когда под боком горячая Нинка? Русов мотнул головой, усмехнулся. Дома, на суше, он почти не спал. И не только потому, что Нинка. Привычка просыпаться ровно в четыре утра уже впаялась в него, видимо, на всю жизнь. На суше Русов думал порой: высплюсь на судне. Радист топает. Спросил:

— Что там еще, Бубин?

— Дополнение от начальства. «Подходе острову получите разрешение губернатора острова заход бухту Морбиан». Гм, я уже набросал текстик. И «навипчик»[2 - НАВИП — навигационное предупреждение мореплавателям.] из эфира выплыл: «Южной части Индийского океана...» Тут широта, долгота... гм, примерно по нашему курсу, я уже глянул на карту...

— Семен Арнольдович, о чем сообщение?

— «Покинутое командой судно дрейфует на норд, карта 5592... Всем, всем, всем, находящимся этих широтах, соблюдайте особую осторожность...»

— Этого еще недоставало! — Русов быстро прошел в штурманскую рубку, достал карту, а с ней и очередную, 5593, на которой был изображен остров Кергелен, а вернее, группа малых и больших островов, отметил на карте примерное расположение покинутого командой судна. Поглядел на Семена Арнольдовича: — Будете в рубке?

— Естественно. Прикорну на диванчике, возле передатчика.

— Почему сменили курс?! — Тяжелая, ведущая из капитанской каюты в штурманскую рубку дверь распахнулась, вошел капитан. Почувствовал во сне, что качка резко уменьшилась. Седые волосы встрепаны, лицо будто изжеванное, заросшее щетиной. Русов невольно поморщился, и капитан, видимо, заметив эту брезгливую гримасу, вскричал еще грознее: — В чем дело? Почему без разрешения... К-ха! Кто тут капитан, Русов, вы или я?!

— Доброе утро, капитан, — сказал Русов и взглянул на часы. Было уже около пяти. Протянул ему радиограмму. — Вот приказание из управления о срочном направлении «Пассата» в...

— ...но почему не разбудили, черт побери?! Ведь это элементарная техническая безграмотность!

— Простите, капитан, действительно мне надо было разбудить вас, но... — И Русов хотел сказать, что не разбудил лишь потому, что знал, с каким трудом, одолевая боли в голове, заснул капитан, но сказал другое: — ...но вы же все равно не отменили бы указание управления?..

— Впредь — будить! — выкрикнул капитан, кинул взгляд на карту, приказал: — Вызвать в рубку двух матросов, чтобы безотрывно следили в локатор и визуально за возможным появлением айсбергов.

— Влетело? Бди, старпом, — сказал радист, когда капитан вернулся в свою каюту. Вздохнул: — Эта чертова мисс «Жвачка»... Не засну сегодня, Коля. Чуть зажмурю глаза, будто выныривает со своим великолепным бюстом из волн и пены.




Никто так, наверно, много не размышляет да и не мечтает, как штурманы во время тяжелых ночных вахт. Правда, не всех. Когда, предположим, проходишь датскими проливами или Ла-Маншем, то много не помечтаешь: сотни судов идут этими узкостями. Одни навстречу, другие позади и впереди, с левого и правого борта от твоей посудины. Там только гляди да гляди, чтобы на тебя не «наехали», чтобы нахальные, набитые пассажирами и автомобилями паромы, прущие из Швеции в Данию и из Дании в Европу, не протаранили тебя! К тому же всякая мелкотишка. Яхты, шхуны, катера, шлюпки, шныряющие во всех направлениях, норовящие «просквозить» под самым носом танкера. Нервные вахты, напряженные, но и часы таких вахт несутся стремительно. Не успел оглянуться, как уже промелькнули четыре часа, а Жорка, стервец этакий, опять проспал, и хочется побыстрее увидеть его беззаботную физиономию, поделиться впечатлениями, но есть и другие вахты, когда... Однако минутку.

Русов вызвал на мостик двух матросов. Одного поставил к локатору, второго — чтобы обозревал сектор впереди и с левого борта от судна, а сам застыл у окна с правого борта танкера.

Так вот, вахты... Другое дело — ночные вахты, когда танкер пашет океанские широты, лежащие в стороне от основных морских путей. О-о, как долго и нудно тянутся они! Тьма египетская, коль небо затянуто тучами, и кажется тебе, что судно остановилось, что впустую грохочет двигатель в его чадном чреве, что вхолостую вращается винт. Все остановилось! Танкер, время, жизнь... А вот луна зачаровывает. Глядишь на текущую навстречу тебе оловянно сияющую океанскую ширь, и вдруг охватывает тебя странное, гнетущее чувство отчаяния, словно никогда-никогда не окончится эта бесконечная лунная дорога, что не наступит утро, что танкер уплыл в какие-то неведомые, фантастические широты, где никогда не бывает дня, а лишь одна беспредельная ночь повисла над этим медленно, тяжко колышущимся океаном, и не вырваться танкеру, а с ним и тебе никогда-никогда из той ночи.

Волны, волны... В такие-то вот вахты, отгоняя сон и сосущее чувство отчаяния, и погружаешься ты в воспоминания, в тягостные размышления о себе, о смысле жизни. О том, так ли ты живешь, ту ли дорогу выбрал в жизни, свою, единственную, предназначенную лишь для тебя, в этом бушующем, сложном мире дорогу? С тем ли человеком живешь ты, с кем именно и должен жить?..

— Старпом, на самом обрезе окружности три точки засветились, . — сказал Серегин, стоящий у локатора. — Взгляните.

Русов посмотрел. Желтый лучик кружил по зеленому полю, на котором мутно обозначились три пятнышка. Одно — левее от курса танкера, два — правее. Когда лучик набегал на пятнышки, они как бы оживали, становились более яркими. Вот они, айсберги, ледяные призраки Антарктики... Эти уже примечены и не страшны, но те, что таятся в воде, что прячутся в волнах... Может, снизить скорость? Сейчас четырнадцать узлов, но насколько ее снизить? До восьмидесяти? Однако уменьшится ли от этого опасность? Такая махина и на скорости в восемь узлов от удара о лед получит такие повреждения, что... Идти со скоростью в пять-шесть узлов? Но тогда попутный ветер и волны станут валить судно с борта на борт и оно начнет терять управление. К тому же вместо двух суток они будут идти к Кергелену вдвое дольше. Значит, остается одно: идти как шли.

— Подменимся, Валентин, я останусь у локатора, — сказал Русов. Добавил: — Внимание и еще раз внимание, ребята!

...Так ли ты живешь, как должен жить, ту ли дорогу выбрал в жизни, какую должен был выбрать?.. Хорошо расходимся с этими айсбергами, а других пока не видно... С той ли живешь, с какой должен был связать свою судьбу?.. С той, с той... О чем же тебе написать, Нина? Про эту вот вахту? Про альбатросов? Про капитана, молчун какой, а? Человек из войны. Что только с ним не происходило, сколько же пуль просвистело над его головой, но отчего он стал т а к и м в последние рейсы? Отчего такая нервозность при выполнении любых, необходимых в плавании действий? Чуть швартовка: «Коля, голова разламывается... Ты тут поглядывай!» Бункеровка: «Я в каюте буду, Коля. Если что случится сложного — позови, милый. И, прошу, без лишнего риска!» Хм, «что случится сложного»! Русов оторвался от локатора, уставился в океан. Но что это там? Нет, показалось. Не «лысина» ледяная, а волна вдруг таким горбом вспухла. И опять вернулся к локатору: как там ледяные горушки? Остаются в стороне, хорошо расходимся... А капитан... Трусит капитан, все дрожит в нем от постоянного, сосущего душу страха: лишь бы ничего не случилось! Но можно ли быть капитаном громадного океанского судна, когда поселилась в твою душу постоянная неуверенность в себе, страх за неточность своих действий?.. Конечно, до пенсии капитану осталось всего с год. Действительно, может, в последний рейс идет, а на финише, каким бы и где бы он ни был, всегда ждешь от судьбы какого-то подвоха, и тут можно понять капитана Горина. Понять? Но верно ли это? А может, попытаться вдохнуть в него ту же уверенность, с какой он водил суда по морям-океанам долгие, долгие годы? Чтобы сошел он с судна на берег не помирающим от страха пенсионером, а именно к а п и т а н о м, с грустью и болью сердечной, а не с облегчением покидающего океан и танкер навсегда?.. Все так сложно!..

— Старпом, можно подымить? Глаза слипаются.

— Курите.

Луна, мягко просвечивающая сквозь пелену облаков, вынырнула в небесную полынью и залила океан ослепительным, серебристым светом. Вот и хорошо. Видимость улучшилась, опасность уменьшилась, хотя как сказать? Ледяная глыба в таких волнах так же неприметна, как и в полной темноте. Но все же... капитан... кого он сегодня напомнил ему, Русову? Своим восково-желтым, заросшим щетиной, измученным лицом? Откуда-то о т т у д а, из военных времен, вдруг выглянуло лицо, и Русов задумался, вороша в памяти события своих детских военных лет. Кого же напомнил ему капитан? Черного, пахнущего дымом, потом и соляркой танкиста, ворвавшегося в их дом с задыхающимся выкриком: «Где... тракторист?! Танк без горючего... Бензин есть?» Нет, танкист был низеньким, белобровым... Погрузив в прицеп бочку бензина, отец покатил на своем «Фордзоне» к опушке леса, где черной, угловатой глыбой застыл танк. День был жаркий. Разогретый воздух струился над лесом, полем. Жаворонок ввинчивался в синее небо, пел свою песню, а где-то невдалеке тяжко погромыхивала, ворочалась война, и за лесом поднимались столбы дыма. Враг уже был где-то там, уже горели соседние деревни и хутора. Босиком, простоволосая, бежала за трактором мама, взмахивала узелком, в который были положены смена белья, пачка махорки да кусок мыла и спички: не танкист бы, отец бы уже ушел в райцентр, куда ему приказано было явиться. И Колька бежал следом, а танкист быстро шагал впереди трактора, выкрикивая: «Скорее, черт! Скорее же!» Потом отец и механик-водитель переливали из бочки в топливный бак танка бензин, а невдалеке слышался рокот многих двигателей, и танкист то и дело оглядывал пыльную дорогу, змеящуюся средь полей к лесу. По ней шли, бежали, катили тележки с вещами люди, покидавшие пылающие деревни...

Русов поглядел на часы: четверть шестого. Еще два часа до окончания вахты... Судно, покинутое экипажем. Кто его покинул, почему? Айсберги? Надо Жоре сказать, чтобы особенно внимательно отнесся к вахте... Отец. Мощный взрык ожившего танкового двигателя. Танкист, лезущий в машину. Его голос: «Уходите все из деревни! Я тут задержу фрицев!» Пелена легкой пыли, повисшая над опустевшей вдруг дорогой. Отец, направивший «Фордзон» прямо в поле. Они с мамой, бегущие к деревне. И черные клубы дыма над полем. Резкие, раскатистые выстрелы со стороны лесистого пригорка: танк светлобрового танкиста бил по колонне грузовиков с чужими солдатами. Отец, вынырнувший вдруг откуда-то сбоку, из ржи, столб огня за его спиной. Лицо в черных потеках. «Поджег! Поле поджег! — кричал отец. — Не оставлять же им!» Потом они бежали, шли, ехали на попутной машине. Райцентр, забитый людьми, автомашинами, скотом. Ржание лошадей, лай собак, ругань, слезы, чьи-то команды: «Третий вз-во-од, к церкви! Второй взвод...» Торопливое прощание на полустанке. «Скажешь братану, что другого выхода не было! — торопливо говорил отец. Он держал маму ладонями за голову, торопливо, как-то судорожно, то прижимал ее к себе, то отталкивал, отстранял, вглядывался в ее заплаканное лицо, и на Кольку быстро взглядывал: — Коля, мамку береги! Я, видимо, на Балтику проситься буду. Как там окажусь, в Питере, тотчас приду. Ну, до встречи!» Тяжко, нервно пыхтящий паровоз. Вагоны, облепленные людьми. Отец подсадил вначале маму, и кто-то из вагона потянул ее в открытое окно, и мамины ноги в коротких на синих круглых резинках чулках мелькнули. А потом сильные руки подхватили Кольку, и на какое-то время он повис в воздухе над бегущими внизу людьми, уплывающими назад шпалами, лицом отца...

Радист вошел. Кашлянул. Не поворачиваясь, Русов протянул руку, и Семен Арнольдович вложил в ладонь Русова несколько листков. Луна была такой яркой, что можно было читать, не зажигая света.

«Связи неприходом плавбазы очень просим обратном пути взять острове для судов экспедиции пресную воду тчк Еще раз благодарим за оказание помощи механику «Коряка» тчк Больной чувствует себя хорошо опухоль опала глаз видит хорошо тчк Попов».

Новые заботы! Конечно, надо бы взять водички рыбакам. Что тут еще?

«Дорогой Толя наши пути-дорожки обязательно сойдутся тчк Буду ждать буду верить нашу новую встречу тчк Аня».

— Это личная. Доктору.

— Что? Ах да... А вот еще одна, какая-то шифровка: «Вези зверей люди не идут. Валя». Это нашему второму механику.

— Какая тут шифровка. Просто совет, какие ковры покупать в Гибралтаре. Для продажи. «Люди», которые не «идут»: «Три богатыря», «Охотники на привале». А «звери»: «Три медведя» и «Тройка». Отдай. И вот что еще, с Кергеленом надо связаться. Пиши текст. «Губернатору острова. Просим дать разрешение заход бухту Морбиан. Сообщите, имеется ли возможность взять острове пресную воду. Капитан танкера «Пассат» Горин». Все? И ни слова про мисс «Жвачка»!

...Кого же напомнил капитан? Дядю Костю, брата отца, штурмана тяжелого бомбардировщика из минно-торпедного авиационного полка, базировавшегося на одном из аэродромов под Ленинградом? Тот был таким же высоким, жилистым. Именно к нему, к дяде Косте, ехали Колька с мамой в Ленинград, на Геслеровский проспект Петроградской стороны, в большую и светлую дядину квартиру. Нельзя сказать, чтобы тетя Валя, жена дяди Кости, обрадовалась их приезду. Вся она была в заботах, в волнении: двоюродный брат Коли, Жека, еще не вернулся из пионерлагеря откуда-то из-под Гатчины, и тетя Валя с утра и до вечера куда-то звонила, бегала то в райком комсомола, то во Дворец пионеров, то в районе. Нет, не находился двоюродный брат Жека.

Время от времени звонил дядя Костя. Спрашивал, нашелся ли Жека, утешал тетю Валю, обещался вот-вот хоть на часок прикатить в Ленинград и однажды действительно прикатил. Резкий в движениях, весь в хрустящих ремнях, суровый, очень уставший. Коля с мамой сидели в углу дивана гостиной, а тетя Валя ходила из комнаты в комнату, складывала в чемодан дядины вещи. А он ходил следом за ней, успокаивал, говорил, что Жека парень бедовый, никогда и нигде не пропадет, и рассказывал, как бомбили они на своем самолете бронетанковые колонны фашистов под Кингисеппом и Лугой, как сожгли вражеский эшелон на станции Батецкая. А теперь дядя Костя улетал на новый аэродром, уже стоя в дверях, понизив голос, он сказал: «Будем бомбить Берлин, дорогие мои. — И еще он сказал: — Не бойтесь! Не пустим фашиста в Ленинград, защитим вас». И уже на лестнице крикнул: «Нет, никогда не пустим!» Больше он не звонил. И писем не слал. Уже после войны узнал Русов, что самолет из полка Преображенского, где служил дядя, совершил три бомбежки Берлина. И погиб, возвращаясь из третьего полета. Слишком далеко было лететь, все было рассчитано так, что, чуть собьешься с курса, пролетишь хоть с сотню лишних километров, и не хватит тебе топлива на обратный путь, не дотянешь ты до аэродрома. При подлете к острову Сааремаа, где располагался аэродром дядиного полка, попали они в полосу тумана. Мимо острова прошли. Развернулись. Топлива не хватило на каких-то триста-четыреста метров. Громадная машина врезалась в скалы, когда из застекленной кабинки аэродром был уже виден...

Дверь в рубку опять распахнулась, и быстро, подпрыгивающей, птичьей походкой вошел кок Федор Петрович Донин. «Шесть часов тридцать, — подумал Русов, потому что именно в это время, ни раньше, ни позже, каждое утро появлялся кок в рубке. Старпом утверждал судовое меню на неделю, и кок обязан был информировать Русова, если вносил в него какие-либо изменения. Почему-то такие изменения происходили у кока каждый божий день. — Предложит сейчас на завтрак кашу манную», — подумал Русов.

— Плохо с картохой, чиф! — решительно сказал кок. Он потирал ладонь о ладонь, хмурился, отводил глаза от взгляда Русова. Унылый, сливкой, нос; светлые рыбьи глаза. — Ты мне тут записал: «Картофель жареный», а картохи у нас ой как мало! Боюсь, на обеды не хватит.

— Что предлагаешь?

— Кашку манную я быстренько сварганю. С молочком, масличком, ребятки пальчики оближуть...

— Что ни день, то кашка манная! — воскликнул Шурик Мухин, которого сменил у руля Серегин. — У нас что, детский сад? Ясельки?

— Да ты, кнехт необразованный, что понимаешь?! — вскипел кок, — Да в манной каше в три раза калориев больше, чем в картохе!

— Петрович, делай жареную картошку, — сказал Русов. — Иди.

— Картоху! Жареную! А когда будете давать матросов в помощь? Ее же, проклятую, начистить бак надо, ее же...

— Попроси Шурика, может, поможет.

— Чего еще! — буркнул Мухин. — На палубе дел по ноздри.

— Ну да, Шурик, — усмехнулся Русов. — Ты ведь практичный парень. Делаешь лишь свою работу, так ведь?

— Старпом, что-то в воде! — торопливо проговорил один из матросов, тот, что стоял в левой стороне рубки.

Почти прямо по курсу судна из воды показался темный предмет. Некогда было подавать команды, Русов метнулся к рулевой колонке, нажал ладонью правую кнопку, .и танкер круто пошел вправо. С криком: «Тарелки помытые на столе!» — кок убежал. За ним Шурик. Что же это? Айсберг? Высунул из воды лишь маковку, а сам притаился в волнах?.. Если ледяная глыба, то вряд ли они успеют обойти ее. Вот сейчас, вот сейчас... надо было дать «стоп», но судно бы потеряло управление и все равно по инерции неслось бы вперед еще с добрую милю. Обошли?! Чувствуя, как потеют ладони, Русов ждал удара, но уже появлялась надежда, что все окончится благополучно, что обошли они айсберг, если это действительно он.

— Кит убитый! — вбежав, крикнул Мухин. — И гарпун в боку торчит.

Русов выбежал на крыло мостика, склонился над водой. Мерно колыхаясь, мимо танкера проплывала огромная китовая туша. Нет, не гарпун торчал из бока, а вешка с флажком, и туша была накачана воздухом. То ли потеряли ее китобои, то ли еще не подобрали, не отбуксировали к плавбазе. Кто тут промышляет? Норвежцы, японцы?

Русов вернулся на свое место. Прислушался. Всплескивались, догоняя «Пассат», волны, но они стали слабее, глаже. Прильнул к локатору. Пульсирующие желтые точечки скатились вниз, все поле экрана было чистым.

Русов курил, напряженно вглядывался в волны и нет-нет да посматривал влево, на горизонт, откуда должен был прийти рассвет.

А, вот и старые знакомые. Тройка альбатросов плавно облетала танкер с левого борта. «Тоже мне штурмана! — послышался вибрирующий, от напряжения, голос кока. — Как по ямам везуть! Пять тарелок — об палубу!.. Картоху им жареную, с соусом а-ля тортьи подавай!» Громыхнула внизу дверь, и на переходном, от надстройки до полубака, мостике показался боцман. Задрав толстый обрубок хвоста, неторопливо вышагивал впереди него кот Тимоха.

Утро. Конец вахте. Да вот и алая полоска расплеснулась по горизонту. Жорик уже, наверное, поднялся из койки. Торопится. Пританцовывает от нетерпения побыстрее подняться в ходовую рубку. И все делает сразу: надевает рубаху, сует в рот зубную щетку, нашаривает ногой ботинок. Вот-вот и послышатся его быстрые шаги по трапу, конечно же, минут на пятнадцать раньше, чем нужно, прибежит. Вот и хорошо...

— Благодарю всех за вахту, — сказал Русов. Подошел к Мухину, хлопнул его по плечу. — Молодец, Шурик. Отлично вел танкер.

— Спасибо. — Матрос порозовел от удовольствия. Кашлянул. Сказал, как бы между прочим: — Пойду-ка помогу Дмитричу.

— Что? Да, иди помоги, Шура. Сделай человеку приятное.

Стук дверей. Топот ног по трапу, ведущему на верхней, пеленгаторный мостик. По утрам там занималась группа боксеров, которую тренировал любитель природы Валентин Серегин. Запах манной каши. Ну, кок, погоди! Русов делал записи в вахтенном журнале и чутко ловил звуки просыпающегося судна. Отступали ночные волнения. Да вот и Жора. Ого, лишь на три минуты опоздал. Свежий, розовый, деятельный. Оттиск пуговицы на щеке. Вот и дверь капитанской каюты распахнулась, Русов обернулся, протянул руку. Капитан был тщательно побрит, в свежей рубашке и галстуке. Строгий и сосредоточенный, он прошел в ходовую рубку, а Жора, облокотившись рядом с Русовым о штурманский стол, сказал:

— Кэп-то наш как огурчик... Все опасности позади...

— Жора, и осуждать спешишь. — Русов поставил свою подпись, подвинул журнал Куликову. Спросил: — Как спалось?

— Отлично, старпом. Но действительно, то жалобы на ужасные головные боли, то...

— И всегда спишь хорошо?

— Всегда. Правда, иногда вдруг приснится, как однажды на моей вахте в тумане чуть на финский лесовоз не «наехали». Просыпаюсь: весь в поту. А сердце: бум-бум-бум!

— Вот видишь, мой юный, торопливый критик: «бум-бум-бум». А наш капитан уже тридцать лет пашет соленую воду. Сколько в его жизни было разных отчаянных ситуаций? И, думаю, не проходит ночи, чтобы не приснилось что-нибудь страшное, случившееся когда-то... Вот и у меня все чаще сон рушится, а потом голова будто лопается от боли... Ты все понял? Спокойной тебе вахты.




Спал Русов скверно. Вроде бы спал, а вроде бы и не спал, слышал все звуки и голоса, что доносились из коридоров и помещений танкера. Скрежетал металл о металл, боцман со своими парнями «ошкрябывал» порыжевшее от ржавчины железо, хрипло покрикивал: «Шурка, это ошкрябка? Ты не чеши, не щекоти танкер, ты сдирай с него старую шкуру!» И конечно же, яростные протесты Серегина слышались: «Куда мусор за борт валите? Боцман, ошкрябанную краску положено сжигать, а не в океан бросать. Что-о? Сам ты!.. Конечно, докладную напишу». И жалобный голос кока нет-нет да и вплетался в эту симфонию: «Восемь тарелок о палубу: бемц! И вдребезги... С консервных банок скоро есть будем».

Музыка из соседней, стармеха каюты слышна была и жесткое шарканье веника в коридоре, чьи-то быстрые шаги, смех, зов: «Тимоха, ходь до каюты, ходь...» И женщины снились Русову, вторгались в эти шумы и звуки судовой жизни, будто из океанских глубин выплывали, легкие и нежные. Женщины начинали досаждать в снах в первый же месяц плавания. И вот опять. Входит в каюту, останавливается возле койки и, обхватив себя руками, плавно качнув бедрами, сволакивает комбинашку. Русов просыпался, пил воду и снова валился в койку. Он крепко смыкал веки, отгонял волнующее видение и жаждал, чтобы женщина вновь пришла, вновь потянула с себя кружевную рубашку. В этот тяжелый, утренний, совершенно не освеживший Русова сон приходила одна и та же женщина. Смуглая, черноволосая, зеленоглазая... Кто такая? Из каких широт приплыла в его сон?




Покинутое командой судно обнаружилось на вахте второго помощника капитана. Русов гладил рубашку, когда в каюту ворвался восторженный Жора и сообщил ему об этом. И сказал, что капитан просил подняться в рубку, посоветоваться надо, что делать. «Что делать! Посоветоваться... — складывая рубашку, думал Русов. — Что тут советоваться? Коль обнаружилось в океане судно, надо высадить на его борт группу и проверить, нет ли там людей. Капитан обязан немедленно принять такое решение без всяких совещаний. Опять неуверенность в действиях, излишняя осторожность, нежелание идти на риск...»

Русов поглядел в иллюминатор. Волны были гладкими, длинными, но высокими. Высаживаться при таких волнах на покинутый теплоход будет не очень-то просто. И, одеваясь уже, застегивая пуговицы куртки, прикидывал, кого взять с собой. Он не размышлял, кто пойдет командиром шлюпки, ибо знал: ему надо. Второй помощник Волошин хоть и опытен, но рыхл, тяжел, неловок, а там придется по штормтрапу на высокий борт карабкаться. Жорка, наоборот, неопытен, тороплив, слишком эмоционален, да и капитан наверняка ему не разрешит.

В ходовой рубке звякнул звонок машинного телеграфа, и Русов понял, что капитан дал команду «самый малый ход». Сейчас танкер ляжет в дрейф. Конечно же, осторожничая, капитан остановит танкер подальше от покинутого теплохода: а, ладно, пробегутся в шлюпке по океану, все какое-никакое развлечение в этом однообразии судовой жизни.

Вид у капитана был встревоженный, утомленный. Под глазом у капитана билась жилка. Кивнул Русову, протянул бинокль. Брошенный людьми теплоход мерно покачивался в свинцовых волнах в двух примерно кабельтовых от танкера. Русов подошел к открытому окну, подкрутил окуляры бинокля. «Грузопассажир», — определил он тип теплохода. На шесть-восемь тысяч тонн водоизмещения. Так отчего же его покинули? Следов пожара не видно, хотя и корпус и надстройки какие-то серые, грязные, что ли. Краска во многих местах ободрана, видно ржавое железо. Что же тут случилось? Креп на правый борт, градусов на пятнадцать-двадцать. Шлюпок правого борта нет, возможно, они были спущены на воду, а на левом борту висят. Штормтрап опущен с борта, дверь из ходового мостика на крыло правого борта распахнута, какие-то тряпки валяются на палубе, бочка железная катается. Волна крупная, но пологая, плавная... Он оторвал взгляд от судна, осмотрел океан. Тройка альбатросов кружила над теплоходом, как бы проверяя, нет ли там кого? Ветер почти стих. Не угналась «Элла» за танкером, а вернее, просто сменила направление. Циклоны тут колобродят будто по гигантской спирали. Может быть, что, завершая очередной виток, «Элла» обрушится на этот район океана, примчавшись уже с юга.

— Волнение моря — пять. Ветер четыре балла, — сказал Степан Федорович. И, как бы намекая на что-то, помявшись немного, улыбнувшись стеснительно, добавил: — Ну и высокие борта у этого «летучего голландца»! Мне по штормтрапу и до половины не добраться. Увы, годы не те.

— А вот мне хоть бы хны! — воскликнул Жора. Он с надеждой поглядел на капитана и Русова. — Николай Владимирович, можно и мне с вами, а?

— Странно. У теплохода нет названия. И порта приписки, — задумчиво, как бы и не слыша Куликова, проговорил капитан. Он тискал желтыми от никотина пальцами висок, будто проверяя крепость черепа. И, тоже, как бы намекая на то, что можно было бы и не осматривать теплоход, добавил: — Видите? Шлюпок нет. И конечно же, ни души... Напрасно время тратим, а? — Вздохнул тяжело: — И все же мы, конечно, обязаны проверить. Отправляйтесь, старпом.

— Товарищ капитан, товарищ старпом... можно и мне туда сходить, а? — страдал Жора. — В кои годы еще такое случится: покинутое судно! Без людей... Тут какая-то тайна! Я сообразительный, в училище в соревнованиях находчивых капитанил, может, что и замечу, соображу...

— Я не возражаю. Как вы считаете, Михаил Петрович? — Русов отдал капитану бинокль. Да, Жорке полезно было бы побывать на этом теплоходе. Все ж морская практика, редкостная к тому же практика, но решится ли капитан отпустить сразу двух штурманов? А если что случится? Там с ними, на этой вот ржавой калоше... На дно вдруг пойдет? И все же не лишним будет Жора в шлюпке. И тверже сказал: — Михаил Петрович, слышите? Заберу-ка я с собой Куликова, а? Да и Шурку Мухина.

— Забирайте, — вдруг согласился капитан. И улыбнулся, хлопнул Куликова по плечу. — Вы правы, Жора, моряку, если он настоящий моряк, нужны острые впечатления, нужен риск.

Доктор Гаванев ворвался в рубку. Был он уже в теплой куртке, спасательном жилете и со своим саквояжем, повисшем у левого бока на ремне. Весь его вид был решителен.

— Может, там раненые! Больные! — выкрикнул он. — И я обязан...

— Хорошо-хорошо, — торопливо согласился капитан. Нахмурился, глянул на часы, включил судовую радиотрансляцию, спросил, прикрывая микрофон ладонью: — Кто с вами еще пойдет, Николай Владимирович?

— Боцман, Серегин и Мухин. Механиком — Алексанов.

— Внимание! Боцман, готовьте к спуску шлюпку номер два левого борта, — скомандовал в динамик капитан. — Серегину, Мухину и Алексанову — в шлюпку. — Повернулся к Русову: — Поосторожнее там. Без лишнего риска, Коля?

— Конечно, конечно, капитан. Не волнуйтесь.

Серая посудина то мягко оседала в волнах, то всплывала. Какую-то тоску вдруг ощутил старший помощник, отчего-то вдруг не захотелось ему отправляться на брошенный людьми теплоход. Закурил. Две бумаги на его имя лежали на столе поверх карты островов Кергелен. Русов хмыкнул, пробежал глазами одну, которая оказалась докладной Серегина, требовавшего строго наказать «морского хулигана» боцмана Медведева. Оказывается, вместо того чтобы в специальный печке сжечь мусор, оставшийся от ошкрябки, тот вывалил его за борт. «Боцману указать», — написал Русов в углу бумаги и взял другую, в которой кок просил списать двенадцать тарелок, шесть чашек и салатницу, якобы разбившихся во время шторма. Ну, кок! Написал: «Разрешаю составить акт на списание».

Топот ног, голоса: «Шурка, черт бы тебя побрал, почему без спасательного жилета?» «А фотоаппарат взяли?.. а может, там бандиты какие. Хоть ножи шкерочные с собой прихватите!» Рокот шлюпочной лебедки. Русов быстро спустился в каюту, оделся потеплее, накинул на плечи спасательный жилет. Подумал немного и сунул в карман нож.

Свободные от вахты матросы и механики толпились на кормовой, прогулочной палубе, фотографировали пустынный теплоход. Кот Тимоха, мяукая и нервно подрагивая обрубком хвоста, бродил по ботдеку с явным намерением тоже отправиться в поход. Стармех Володин, смуглолицый сероглазый одессит, уже выводил шлюпку за борт. Мухин, Серегин и Алексанов сидели в ней, вот и Жора спрыгнул в шлюпку, подал Русову руку, а боцман отгонял кота. Затопал на него, а кот распластался на палубе и закрыл глаза. Боцман тяжело спрыгнул в шлюпку, завизжали тали, и шлюпка скользнула вниз, к воде, которая то опадала, то бурно вспухала пенным, шевелящимся горбом. Склонившись над двигателем, Петя Алексанов рванул заводную ручку. Еще, еще. Что-то зло говорил боцману Серегин, стармех чуть попридержал шлюпку, дожидаясь, когда заведется двигатель. Русов устроился на корме, Жора сел рядом. Багровея от усилий, Алексанов еще раз крутнул рукоятку, и двигатель стрельнул выхлопной трубой, взревел.

— Дед, опускай! — крикнул Русов. — Держаться всем крепко. Гаки убрать!

Шлюпка ударилась днищем о воду, боцман и Серегин отцепили гаки, освобождая тали, Алексанов включил скорость, и шлюпка круто ушла от борта танкера.

— Вот из-за таких, как ты! — волновался Серегин, продолжая полемику. — Как ты, боцманюга!.. Каждый год почти миллион тони мусора... в океан вышвыривается с судов! Старпом, я со всей ответственностью...

— Кости за борт выброшу, — проворчал боцман, топорща усы. — Да я...

— Отставить разговоры, — прикрикнул Русов на спорщиков. — Мухин, крепишь конец на штормтрап и поднимаешься первым. Алексанов, прибавь обороты... Слушайте меня, ребята. Никому поодиночке не ходить. Осмотр начинаем с ходовой рубки, потом полубак, машина, центральная часть судна и кормовые помещения. — Русов сунул руку в карман, проверяя, здесь ли нож. Усмехнулся, окинул взглядом надвигающиеся серые борта теплохода. Одно из окон в верхнем ряду кают, там, где, по-видимому, жили командиры судна, было открыто, и легкая, голубая занавеска, подхватываемая свежим ветром, всплескивалась, словно кто-то махал тканью, то ли звал на помощь, то ли предупреждал об опасности. Зябко повел плечами. Было такое ощущение, что кто-то разглядывает их из этого распахнутого окна. Да-да, вроде бы чье-то лицо мелькнуло. И Русов воскликнул: — Человек там, что ли?

— И мне показалось, будто кто-то там выглянул! — сказал Жора Куликов, Он сидел на пайолах шлюпки, возле ноги Русова, на шее шарф, берет сдвинут на ухо, глаза у Жоры блестели, он весь подался вперед. — Чиф, ей-ей там кто-то есть!

— Ежели краска там будет, брать? — спросил боцман. — И олифа?

Русов промолчал. С растущей тревогой он оглядывал надвигающийся корпус теплохода. Действительно, отчего нет надписей, названия судна? Ни на скуле в носовой части, ни на мостике. Теплоход плавно раскачивался на волнах, и слышно было, как на палубе с грохотом перекатывается пустая бочка. И еще какие-то звуки доносятся с судна. Скрип талей и постукивание гаков о борта, всплески воды, вой ветра в надстройках.

— Петя, малый. Стоп. Задний! — командовал Русов. — Муха, вперед.

Алексанов выключил двигатель, и шлюпка подплыла к судну. Мухин поплевал в ладони, ухватился за трап, полез наверх. С напряженным вниманием все следили за ним. В наступившей тишине еще громче, еще тревожнее разносились звуки катающейся по палубе бочки, всплески и сопение воды, лижущей ржавые борта. Но вот Шурик Мухин перекинул ногу через планшир и махнул рукой: следующий!

Русов поднялся последним, спрыгнул с фальшборта на палубу, огляделся. Припорошенная снежной крупой, кое-где в заледенелых лужах, она являла собой вид поспешного бегства людей. Примерзшая к палубе рубашка. Рассыпанная мелочь. Русов нагнулся, поднял несколько монет. На одной, достоинством в пять пенсов, был изображен парусный корабль, на другой, серебряной, — меч-рыба. Чуть в стороне валялся чемодан с продавленной крышкой; мотался на ветру грязный, в темных пятнах, зацепившийся за лючину носового трюма бинт. А рядом примерз к палубе журнал с обнаженной красоткой на глянцевой обложке. И четкий отпечаток подошвы на розовом теле.

Оглядываясь, прислушиваясь, двинулись толпой к трапу, ведущему на пассажирскую палубу. «Старая посудинка, двадцатых примерно годов постройки, — размышлял Русов, оглядывая судно, иллюминаторы салона, обшивку планширов. — Палуба и планширы из тикового дерева, иллюминаторы бронзовые. Теперь такие уже не делают. Бронзовые ручки дверей, поручни...» Все это, ныне покрытое зеленой окисью, когда-то было надраено, ярко сияло. И палуба, намытая и начищенная, шоколадно светилась когда-то под ногами... Чья-то растоптанная фуражка, ботинок. Что-то комом в углу кружевное. Ага, вот дверь. Тяжелая, стальная дверь со скрипом открылась, и Русов, а за ним и остальные вошли в тесноватый, обшитый темным деревом холл. Русов вздрогнул, попятился, увидев вдруг, как кто-то двинулся навстречу. Остановился. Снял фуражку, вытер ладонью лоб: зеркало в темной резной раме.

Боцман осторожно толкнул широкую двустворчатую дверь, ведущую в салон. Заглянул. Вошел. И Русов, ощущая за своей спиной шумное дыхание доктора, матросов и Пети Алексанова, шагнул следом за боцманом. Большие окна. Оранжевый настил. Низкие мягкие кресла. Диваны по углам. Несколько картин в тяжелых золоченых рамах. Пианино. Стойка бара в углу. Боцман направился туда решительно, послышался перестук стекла. Русов окликнул его, и боцман нехотя вернулся, буркнув, что бутылок много, но все пустые. Однако один из карманов его комбинезона подозрительно оттопыривался, « боцман прикрывал его широкой ладонью.

Оставив салон, поднялись в ходовую рубку. Куликов все рвался вперед, Русов удерживал его: не торопись, Жора. Рубка была маленькой, тесной. Какой-то «старинной». Штурвал вместо рулевой с кнопками колонки. Медный нактоуз магнитного компаса, бронзовый, фигурный кренометр. Тускло сияющая бронза иллюминаторов и ламп на переборках. Резное, притянутое к палубе цепью мягкое кресло возле одного из окон. Наверно, тут капитан посиживал, курил; вот же на переборке укреплена тяжелая медная, полная пепла и обгорелых спичек пепельница.

— Старпом, тут карта! С отметкой, где они покинули судно! — послышался голос Куликова из штурманской, и Русов быстро пошел к нему. Жора водил пальцем по карте, расстеленной на столе: — Они шли из гавани Форт-Дофен, видите? С Мадагаскара.

— Да-да, по-видимому, отсюда они и шли. — И Русов склонился над картой, разглядывая курс, прочерченный карандашом от южной оконечности острова Мадагаскар на юго-запад, в сторону мыса Игольный. — А вот крестик! И отметка широты и долготы: тридцать три градуса зюйдовой широты и сорок два градуса двадцать минут вестовой долготы. Предположим, что тут с ними что-то произошло, команда покинула теплоход. И значит, ветер и течения почти на тысячу миль уволокли его на юго-восток?

— Суток пятнадцать в дрейфе.

— Судового и вахтенных журналов нет?

— Вот сейф. Тут они, наверно. — Жора повернул фигурную, в виде головы льва ручку, и дверка открылась. — Пустой! С собой забрали. Глядите: трубка. И коробка с табаком.

— Если хочешь, возьми на память. Боцман, что обнаружил?

— Флаги я сигнальные заберу. А кресло какое! И угломер.

— То, что брошено в океане, принадлежит всем, — сказал Русов. — Но носильные вещи из кают брать запрещаю.

Он нажал ручку двери, ведущей в капитанскую каюту. В открытом окне полоскалась синяя кружевная занавеска. И хотя прошло немало времени, как люди покинули судно, но, странно, каюта еще держала в себе живые запахи человеческого жилья. К солености морского воздуха чуть приметно был подмешан душистый запах трубочного табака и, пожалуй, духов. Русов сказал:

— Боцман, Мухин, Серегин и Алексанов, осмотрите другие каюты на палубе. Поодиночке в каюты не входить.

Со странным чувством острого любопытства и скованности, неудобства, что ли, какое, наверно, бывает у любого человека, оказавшегося в чужом, оставленном хозяевами жилье, Русов оглядывал каюту. Кашлянул в кулак Жора, доктор поднял с ковра и положил на письменный стол фотографию в тяжелой, красного дерева рамке. На фотографии был изображен мужчина в белой куртке и морской фуражке. Борода, усы, энергичный взгляд, трубка. Капитан, наверно. А над столом была привинчена к переборке другая фотография: белокурая женщина с собачкой на руках. Женщина улыбалась, поправляла левой рукой тугие завитки волос.

Вещи на полу, вещи у распахнутого рундука: куртки, рубахи, галстуки. Бронзовые часы над столом. Дверь в ванную комнату. И еще одна дверь, в спальную. Куликов вопросительно поглядел на Русова, тот кивнул, и Жора вошел в спальню. Слышно было, как он там на что-то наткнулся, на кресло, видимо, отдернул занавеску на окне. Затих. Крикнул вдруг:

— Сюда! Скорее!

Русов ворвался в каюту, следом за ним ввалился доктор.

Куликов стоял возле широкой, задернутой портьерой кровати.

— Там!.. Кто-то... — сказал он. — Шевелится кто-то!

— Отдерни портьеру.

Жора сделал судорожное, глотательное движение, ухватился за край портьеры, рванул ее. Несколько, одно на другом, одеял. И чье-то тело угадывалось под ними. Жора передохнул и нажал кнопку электрического фонаря, висевшего у него на груди. Доктор, отодвинув Куликова, осторожно, медленно потянул одеяла, сбросил их на палубу, и все трое замерли: в постели, уставившись в подволок широко открытыми глазами, лежала молодая женщина. Короткая комбинация едва прикрывала бедра. Левая рука вытянута вдоль тела, правая прижата к груди.

— Живая?.. — еле слышно пролепетал Жора. — Улыбается, видите?

Теплоход плавно качнулся, и Русову показалось, что женщина шевельнулась. Сказал:

— Доктор, осмотрите ее, Жора, не суетись... Сядь.

— Мертва. — Доктор тронул лоб женщины ладонью. Посветил своим фонарем в лицо женщины, заглянул в глаза. Повторил: — Мертва.

— Причина смерти?

Надо было уходить. Какая разница, отчего померла эта женщина? Но Русов почему-то медлил, оглядывал каюту, мебель. Да, такие каюты на современных судах уже не строят. Была эта каюта маленькой, тесной, но уютной. Стены обшиты темным красным деревом, резной потолок, массивный, темной бронзы плафон. Картина: яркие цветы и бабочки. Узкий диванчик, пестрый халатик на спинке кресла... Кто же эта женщина? Почему оставлена командой? Капитаном оставлена?..

— Под левой грудью пулевое ранение, — сказал доктор. — Вот поглядите. Кровь на простыне. Тут она, видимо, и погибла.

— Убийство? — прошептал Жора. — Кто же ее? За что?

Теплоход вновь качнулся. Русов насторожился, толчок был резким, не плавным, как до этого. Прислушался: торопливые шаги. И зов боцмана: — «Старпом! Скорее!» Что там еще?..

— Уходим, — сказал Русов. — Жора, дай-ка фонарик. Идите!

Куликов и доктор вышли из каюты. Что же он-то медлит?.. Опять резкий толчок, пустая бутылка выкатилась из-под дивана. Русов зажег фонарик, осветил женщину и почувствовал, как волосы шевельнулись под фуражкой. Жора не ошибся: женщина улыбалась. «Фу, просто это такая гримаска на ее губах, предсмертная», — успокоил себя и вгляделся в смуглое, с родинкой на левой щеке, лицо. Какая красивая. Черные, густые волосы разметались по подушке. Круто вскинулись широкие брови. Зеленые, как вода у коралловых рифов, глаза. Русов наклонился, и почудилось ему, что хоть женщина и мертва, но глаза живут, с любопытством глядят в его лицо, зрачки в зрачки. Но отчего такое знакомое лицо? Вроде бы он ее уже где-то видел! Но где, когда? Стоп-стоп... уж не эта ли женщина приходила к нему сегодня во время коротенького, дерганого сна?..

Да, надо было уходить, но Русов медлил. Он сел на край кровати, подоткнул одеяло. Белые пятнышки, словно созвездие, были рассыпаны по теплой на вид коже в верхней части грудей.

Семь белых звездочек полукругом, причем одна немного крупнее других. Однако пора! Русов прикрыл женщину одеялами до подбородка, подошел к двери, оглянулся и представил ее себе на миг живой. Как проснувшись, выскакивала она из кровати, подбегала к окну и, плавно раскачиваясь, любовалась солнечной, океанской ширью.

— Старпо-ом! Скорее в шлюпку! Теплоход тоне-ет! — донесся до его слуха отчаянный зов Куликова. — Где вы, Николай Владимирович?

Этого еще недоставало! Да-да, крен-то заметно увеличился! Но почему? Хватаясь за переборки, опрокинув кресло, Русов будто в горку пошел. Захлопнул дверь. Из замка торчал ключ, и он зачем-то опять замкнул дверь спальни и сунул ключ в карман. Какие-то бумаги шуршали под ногами: из распахнутого письменного стола высыпались. Русов нагнулся, подобрал несколько бумаг, писем, что ли, и бросился прочь из капитанской каюты. Жора приплясывал возле двери, ведущей на палубу, махал рукой. Лицо у него было отчаянным, серым:

— Скорее! Алексанов дверь отдраил в машинное... А оттуда!..

— Воздух из машинного отделения рванул? А задраили?!

— Задраили, а судно все кренится и кренится. Воду берет!

Жора поскользнулся, запрыгал на одной ноге, удержал все же равновесие, ссыпался по заледенелому трапу на палубу. Слышно было, что двигатель шлюпки уже работает. Мухин нетерпеливо топтался возле трапа, завидя Русова и Куликова, заулыбался и быстро спустился в шлюпку. А боцман и Серегин переваливали через борт теплохода испачканную краской флягу, в каких обычно развозят молоко. Лица у обоих были красными и злыми.

— Такую грязную в океан майнать?! — кричал Серегин. — Подожди, тряпкой оботру.

— Я те оботру! — орал боцман. — Вяжи к ручке веревку... Счас потопнем, во грязи всплывет, а ты?!

— В шлюпку все, в шлюпку! — Русов подтолкнул Куликова к трапу, но тот пропустил его вперед. — Да оставьте вы флягу!

Всплеск. Вода окатила Русова. Волна, вместе с шлюпкой, ушла вниз, потом вспухла горбом, и Русов спрыгнул на груду ящиков и мешков: ну боцман, успел! Куликов свалился, пробрался в корму, к румпелю. Двигатель взревел. Продолжая переругиваться, боцман и Серегин крепили на корме веревку. Фляга тяжело бултыхалась за кормой. Русов поднял голову вверх, и ему показалось, что высоченный, накренившийся над ними борт теплохода стремительно опускается... «Быстрее же от борта, быстрее, — подгонял Русов то ли Алексанова, включившего скорость, то ли сам двигатель. — Какой крен... Если сейчас судно сделает оверкиль, нас засосет в воронку!»

— Отдраил я дверь в машинное отделение, а оттуда!.. — прокричал, поднимая лицо от двигателя, Алексанов. — А оттуда, ка-ак...

— Как рванет! — торопливо продолжил Мухин. — Нас даже сшибло!

— И воздух оттуда: у-у-уу! — прокричал Алексанов.

— Быстрее, черт вас побери... быстрее от судна!

— Воздушная подушка, старпом! Вот что держало судно на плаву! — орал Алексанов. — Я все ж заглянул: машина в воде! Видно, напоролись на льдину, пробили корпус в районе машины...

— Быстрее, быстрее!

— Да и так на полной скорости чешем. Уже ушли! И когда удирали из машины...

— Ушли? Ну, ребятки, чуть-чуть бы и...

— ...и когда удирали из машины — задраили дверь! Вот воздух и держит опять посудину. До шторма.

Вздрагивающими пальцами Русов нашаривал в кармане сигареты, с облегчением глядел, как шлюпка быстро уходила от теплохода. Поежился: что там бункеровки, пересадка доктора на «Коряк», ожидание «Эллы»?.. Вот оно... Ушли, ушли! Русов протянул сигареты морякам; он глубоко затягивался дымом, Жора поглядел на него, мол, сядете к румпелю? Русов отрицательно мотнул головой: нет, давай уж ты практикуйся. Голова приятно кружилась. Привалившись спиной к борту шлюпки, Русов глядел на теплоход. Сколько же они там пробыли? С час примерно... Вечереет уже, вон и первые звездочки показались и... Созвездие на груди. Какое же? Семь звездочек. И третья слева, самая крупная. Так это же созвездие Северная Корона, а самая крупная звездочка — Гемма. Кто же тебя убил, Гемма? Русов напряг зрение. И показалось ему, что кто-то стоит у открытого окна капитанской каюты, глядит им вслед через кружевную занавеску. Русов отвернулся. Устал, мерещится всякое; о чем ты, Василий Дмитриевич?

— Сурику я там выискал, у нас ведь, почитай, весь кончился, — говорил, придвинувшись лицом к лицу Русова, боцман. — Да краски, белилов цинковых. Да олифу... Чего добру пропадать? Да гвоздей разных, болтов.

— Что в остальных помещениях?

— Пусто, — сказал Серегин. — Мы с Мухой почти все обежали. Койки незаправленные. Барахло разбросанное.

— Стоит кто-то у окна! — крикнул Жора. — Из-за занавески глядит.

— Глупости все это, глупости! — Русов засмеялся. — Просто складки там сбились. Вот и танкер. Муха, Серегин, будете принимать гаки. Петя, малый...




Капитан был мрачен. Лицо восковое, голова обмотана полотенцем. Он выслушал рассказ Русова, ругнулся, когда услышал про мертвую женщину и про то, как Алексанов отдраил дверь в машинное отделение и воздух рванул оттуда. Проворчал: «Старый я осел, что разрешил осмотр судна». Уставившись в палубу, он ходил взад-вперед. А Русов, Жора Куликов, доктор и боцман стояли в разных краях рубки. Второй помощник капитана Степан Федорович, как мышь, шуршал картами в штурманской, но то и дело выглядывал в дверь, прислушивался к разговору. Танкер уже лег на генеральный курс, и покинутый командой теплоход быстро уходил за корму. Его серый, резко накренившийся на правый борт корпус, как бы расплывался в вечерних сумерках. Налетит ветер посильнее, и перевернется теплоход, заглотит его океанская пучина...

— Итак, что же произошло? Отчего команда покинула судно? — Капитан остановился перед Русовым. — Столкновение с айсбергом? И вот что еще: отчего нет ни названия, ни порта приписки, а? Что скажете? Какая-то таинственная посудина...

— Полагаю, что эту старую калошу волокли с Мадагаскара на ремонт. В какой-то из портов Южной Африки ее волокли. Вернее всего, в Кейптаун. Названия нет? А все объясняется просто: когда вышли с Мадагаскара, были хорошие погоды. И команда сдирала с теплохода старую краску. Чтоб, значит, не бездельничали морячки.

— А может, и на металлолом волокли! — торопливо проговорил Жора Куликов. — Вот Шурик Мухин да Серегин подсчитали: белье-то было на койках всего в четырнадцати каютах. А команда на таком теплоходе человек сорок. Значит, была тут уменьшенная, перегонная команда. Ну вот, трахнулся теплоход о льдину, высадились мореплаватели в шлюпки, их кто-то подобрал, но во время шторма взять судно на буксир не смогли.

— Трахнулись о льдину! — проворчал капитан, — С чего вы взяли, Куликов? Трахнуться о льдину теплоход мог где-то за тридцать пятым градусом южной широты, там, где уже встречаются айсберги. А может, теплоход уже с десяток суток, а то и больше, как покинут командой. И дрейфует сам по себе с попутным Мадагаскарским течением, да и попутными в это время года ветрами. Нет, тут что-то не так. Что скажете, Русов?

— И я не уверен насчет столкновения теплохода с айсбергом. У меня есть еще одна версия... Так вот. Теплоход старый. Очень. Гнилая палуба, ржавые борта. Пожалуй, легче новый теплоход построить, нежели отремонтировать этот. Так вот, не было ли тут злого умысла? Судно застраховали на приличную сумму, а потом...

— А потом вывели в океан и открыли кингстоны! — выкрикнул Куликов. — Кто-то из команды, чтобы скрытно, тайно, понимаете?.. В сговоре с капитаном. — Он передохнул, прошелся по рубке. — Но возникает вопрос: ведь такой риск! Предположим: высадились в шлюпки, а тут шторм. И каюк всем, в том числе и заговорщикам, но... — Жора скрестил руки на груди, остановился. — Но у них могли быть сообщники! На другом, идущем следом теплоходе. И порядок. Развалюха на дно, страховые в карман.

— Но мебель, ковры, — подал голос доктор, — пианино?

— Да если бы они перед выходом в море все это барахло сгрузили на пирс, вывезли с судна, сразу бы возникло подозрение: что-то не то!

— А то, что не взяли пассажиров? Не подозрительно?

— Ничуть! Ну и что? Не сезон, раз! Перед этим, предположим, в те же порты ушло современное пассажирское судно, забравшее всех пассажиров в Форт-Дофене, два! И третье, тот же ремонт, ради которого они отправились в путь.

— Все может быть, все может быть, — задумчиво проговорил капитан: — Но кто эта женщина? Кто ее убил? Зачем?

— Тайна! — воскликнул Жора. — Ах, узнать бы все... И вот что еще: и мне, и Русову показалось, будто кто-то смотрел из-за занавески капитанской каюты, ведь верно, Николай Владимирович?

— Складки ткани... Хотя действительно вроде бы кто-то там стоял. И когда подходили к судну, и когда уходили. И потом: хоть окно и было открыто и холодный ветер гулял в каюте, но было ощущение какого-то тепла. Понимаете, будто не покинута каюта, словно кто-то тут был совсем недавно.

— А женщина?! Ну точно живая...

— Минутку, я еще не выяснил вот чего. — Капитан стянул полотенце на голове потуже. — Доктор, вы осматривали женщину. Сколько же времени прошло с момента убийства?

— Трудно сказать, видите ли, холодный, соленый воздух, низкие температуры, все это сдерживало процесс разложения. — Доктор толкнул указательным пальцем очки вверх. — Скажу так: совсем недавно! Да, сутки-двое, не больше. Но вот какая мне мысль пришла в голову, догадка, что ли. Может, ее не убили? Может, она сама себя?.. Что-то там произошло... гм, может, произошло между ней и капитаном. Ведь в его же спальне лежит! Какая-то очень сложная история, непростые отношения были между ними.

— Капитану теплохода, судя по фотографии, лет пятьдесят, — снова вступил в разговор Русов. — Фотография на переборке — видимо, его жена. А эта юная женщина... Ей лет двадцать, да, Толя? — Доктор кивнул. — Очень смуглая, черные густые волосы, пухлые губы. Пожалуй, она мулатка. Так вот, капитан этого таинственного «летучего голландца» прихватил ее с Мадагаскара, чтобы переход до какого-то из портов Южной Африки, а может, и дальше не показался ему уж очень скучным. Какая-нибудь юная любительница приключений, танцорка, может, или певичка...

— Но почему ее убили? Или бросили? — спросил Жора. — Тайна!

— Я не Шерлок Холмс, но думаю, вот тут в чем дело. Вряд ли Гемма... гм, женщина была записана в судовую роль. Так вот, когда случилось несчастье, капитан ее просто запер в спальне. Зачем? А чтобы скандала не было, понимаете? Какое-то судно подобрало их, доставило в ближайший порт. Представьте, с ними была бы и эта женщина... Любой портовый чиновник задал бы вопрос: кто такая? Сообщения в газетах, «команда погибшего теплохода с капитаном и его любовницей спасена». Хоть маленькая, но сенсация!

— Ладно... Шерлок Холмс. — Капитан сдавил виски пальцами, поморщился. — Ч-черт, давление падает... Все свободны. Русов, пришла радиограмма с Кергелена. Губернатор острова перекачку топлива с танкера на зверобазу в бухте Морбиан запрещает. И вообще возле берегов острова. Мол, заповедник. И придется нам рандеву устраивать в открытом океане. Что скажешь?

— Черт бы их там всех побрал! — воскликнул Русов. — С ума можно сойти: то одно, то другое. — Он так сказал потому, что в отличие от бункеровок траулеров, когда связывались «веревками», условия передачи топлива на гигантскую базу требовали швартовки непосредственно к ней самой. — А что там за погоды?

— Прогноз, правда, обнадеживающий: метеослужба Кейптауна обещает на ближайшие трое-четверо суток тихую и даже штилевую погоду, но скажи, каким прогнозам можно доверять в этих дьявольских широтах?!

Русов отвернулся, поглядел в океан. Тишина, покой. Штиль. Это всегда накануне сильнейшего шторма. Может, «Элла» возвращается? И тут надо упредить подлую океанскую бабенку. Но что-то волнует его еще! Ах да! И он спросил:

— А что с пресной водой?

— Повторная, настойчивейшая просьба от рыбаков: опресненку пьют. И радиограмма от Огуреева: «Действуйте на свое усмотрение».

— Ах, Огуреев! На свое усмотрение... Берите все на себя, на свой страх и риск. Ладно, черт с ним. А с Кергелена какие на этот счет вести?

— Никаких пока. — Капитан вздохнул. Кашлянул. — Может, и воду брать не разрешат? Все ж у нас танкер, а там заповедник, что скажешь, а?

Нотки надежды на то, что разрешение взять воду получено не будет, уловил Русов в этих словах капитана. В общем-то, нечто подобное мелькнуло и в его голове: может, действительно хватит риска? Ведь взять воду на острове — это не то, что купить ящик газировки в магазине. Взять! Чтобы ее взять, надо вначале войти в одну из бухт острова, а там узкости, течения, подводные опасности, ветры. И выход потом по этим узкостям в океан. Танкер ведь не «Москвичек», а махина длиной со стадион. Но... но люди в Южной экспедиции пьют опресненную из соленой воду. Мертвую воду.

— Надо дать дополнительный запрос на остров Кергелен.

— Я сам знаю, что мне надо делать! — вспылил вдруг капитан. — Слышите, мой старший, слишком настойчивый помощник?!

— И чего я тут торчу? — пожал плечами Русов. — Ведь не моя вахта. Я ушел, гутен нахт!




«К черту! Чего я все лезу? Хватит с меня». Русов сбросил рубаху, брюки, сорвал майку и вошел в душевую. Открыл кран. Подставил голову под тугую струю горячей воды. Ах, хорошо. Завтра они будут у плавбазы, за сутки управятся. И назад. А пресная вода?.. Да, хорошо, что все самое трудное, что должно было случиться в этом рейсе, уже позади, да-да, ничего больше необычного, рискованного не будет! А пресная вода для рыбаков... А, перебьются! Мало ли он, Русов, похлебал в свое время опресненной водички? И ничего, не окочурился. Хотя, конечно, мертвая вода есть мертвая... Что пьешь ее, что не пьешь, все время жажда мучит. А солоноватые, вернее, сладко-соленые компоты и кисели? Бр-рр! Ничего. Вот-вот и плавбаза притопает. Ну, не «вот-вот», а через неделю-две, а что для рыбака, отправившегося в плавание на полгода, две недели? К тому ж какие-нибудь у них есть соки. Да. Больше он пальцем не шевельнет.

Сколько уже там? Сейчас он пойдет поужинает, а потом в койку, И к своей, «собачьей» вахте выспится, придет в рубку свеженьким, сильным и спокойным. Никаких проблем! Пускай их решает капитан. Ведь и он, Русов Николай Владимирович, хочет стать капитаном, а посему не лезь в дела нынешнего капитана, надо и себя поберечь немножко. К черту риск.

Сразу после ужина завалиться в койку не пришлось. Русов и позабыл, что на сегодняшний вечер назначено судовое профсоюзное собрание по обсуждению хода социалистического соревнования между машинной и палубной командами.

Собрались в столовой. Как уже стало традицией, председателем избрали Степана Федоровича. И тот не возражал, заулыбался, а потом, нагнав в лицо строгость, уселся за председательский стол и, открыв собрание, первым же и выступил. Выполняя поручение штурманской группы и палубной команды, сообщил коротко, как проходит рейс, что делается по профилактической окраске танкера, сколько уже ошкрябано железа. В общем, у «палубы» было все в порядке.

— В порядке! — выкрикнул, выйдя к столу, второй механик Вася Долгов. Вытирая ветошью широкие ладони, он только что поднялся из машины. Долгов грозно взглянул на Степана Федоровича, а потом на своего начальника, стармеха Володина. И тот, как приметил Русов, чуть заметно кивнул, мол, давай, Вася, крой их. И Вася вскричал: — Все у них в порядке! На первенство претендуют, ха! А поглядите, как рулевые Валька Серегин да Шурка Мухин ведут танкер...

— Прошу быть корректным, — строго сказал Степан Федорович и постучал карандашом по графину. — Что значит Валька, Шурка?

— А вы мне глотку не затыкивайте! — Механик так и выразился: «не затыкивайте». И махнул на штурмана темной ладонью. — Своих-то вы всегда защитите. Я тут потолкался в рубке возле курсометра, записал кое-что в бумажку, потом мы с «дедом» подсчитали: от виляний вправо-влево за вахту Вальки танкер пробежал три лишних мили! А как вел танкер Шурка...

— Без грубостей прошу, пожалуйста, без грубости.

— Шурка Мухин! Пять лишних миль молотил танкер!

— Руля не слушался. Сильное волнение было! — выкрикнул с места Шурик Мухин. — Тебя бы, болтуна, на руль поставить.

— Дышите там свежачком, пейзажами морскими, птичками любуетесь! — не сдавался Долгов. — Мечтаете... спите у руля! Ха! Вас бы в машину, в гарь и вонь загнать, чтоб машина четыре часа за вахту громыхала, будто кувалдой по башке колотила!.. В общем так. У нас, между прочим, в машине все в полном ажуре. Экономия топлива — три тонны. Смазочного масла — центнер. Машина уже почти вся покрашена. Чистота идеальная, комиссия вчера проверяла. Считаю, что на этом отрезке пути машинная команда впереди «палубы».

— Можно мне? — вскинул руку Серегин и направился к председательскому столу. Механики обеспокоенно зашевелились, а Шурик Мухин поприветствовал Серегина, сжав, как ротфронтовец, кулак возле уха. — Вот они тут на первенство претендуют! — начал свою речь Серегин, еще не дойдя до стола. — Я бы на это ответил: ха-ха-ха! К примеру: сколько часов простоял танкер, когда механики на траверсе мыса Капа-Блан форсунки меняли?! Три часа дьяволу под хвост, а где и когда мы будем наверстывать эти часы? А если бы форсунки сломались во время урагана?! А сливы солярки за борт, загрязнение океана?

— А выбросы боцманом мусора в воду? — выкрикнул Алексанов. — Ха-ха!

— Боцман наш, палубный человек, — строго сказал Серегин. — И мы уже проработали его в своем коллективе...

Механики затопали, а к столу вышел кок. Потупив глаза, он выждал, когда стихнут голоса. Матросы улыбались, знали, что кок, относящийся к «палубе», конечно же, будет хвалить свою работу и ругать механиков, которые то хлеб не «доедають», не экономят, то еще какой-нибудь «продукт» впустую переводят, а кок сказал:

— Конечно, странно это услышать, но надо быть справедливым... — В столовой совсем стало тихо. Еще больше поникнув головой, кок продолжил: — Плохо вели в этом рейсе танкер штурмана. Эк, поворачивають! Тарелки: трам-бам о палубу! Двадцать штук как не было!..

Матросы затопали, застучали кулаками в столы, Мухин засвистел и выкрикнул: «Коллаборационист!» Кок съежился, вернулся на свое место. Русов поднял руку. Пора было кончать. Соревнование между «машиной» и «палубой» всегда выливалось в соперничество, некое противостояние с ожесточенными спорами, но были эти споры беззлобными: делали-то все одно, нужное для всей команды дело, а потому к концу собрания успокаивались и принимали решение: «повысить», «усилить», «обратить внимание» и как конечный итог споров: «выполнить в указанные сроки». И в кино! Опять что-то про любовь...

Перед тем как отправиться в каюту, Русов обошел танкер. Это входило в его каждодневную обязанность. Надо было взглянуть, чисто ли в салонах, коридорах, каютах. Не кидают ли моряки спички в курительном салоне мимо пепельниц. Ведь танкер. Повышенная опасность. За то и платят морякам танкерного флота прибавку в десять процентов к зарплате, известных на флоте под названием «гробовые». За страх, так сказать.

Чисто было в салонах и коридорах. Бункеровки, сложности и опасности океанского плавания — все это было и будет, а танкер жил своей обычной жизнью. Свободный от вахты механик Ваня Харитонов колотил в своей каюте молотком по куску меди, чеканкой увлекся. А в соседней каюте «кочегары» резались с «палубой» в «козла». Лупили костяшками по столу. Заочник рыбвтуза Сеня Белов готовил очередную курсовую работу, а Серегин был у боцмана в гостях. Что-то звякнуло, когда Русов открыл дверь в каюту, и боцман с Серегиным взглянули на вошедшего старпома, как мальчишки-третьеклассники, застигнутые учителем во время курения в туалете. Русов заглянул в рундук и обнаружил там уполовиненную бутылку красного вина «Фундадор». Скребанув лысину, боцман промямлил:

— На теплоходе, Коля, брошенном ящик винишка обнаружился. Чего добру пропадать, а? Вот, прежде чем сдать... гм, эксперимент порешили сделать. Опробовать, так сказать. Не травленое ли?

— Вино сдайте второму помощнику, — распорядился Русов.

Из столовой доносилась музыка и страстный шепот: «Люблю... Так тебя люблю...» Русов открыл дверь. Во весь экран шевелились красные, влажные губы, наплывали на сидящих в столовке моряков. Заглянул к коку. Надев очки, повар листал «Словарь иностранных слов», выяснял, наверное, что такое «коллаборационист». Завидя старпома, кок засуетился, шумно вздохнул и, понизив голос, торопливо проговорил:

— Печь мне электрическую механики починяли. Васька Долгов и говорит: «Капут твоей печурке, кок. На дрова переходи!» Меня чуть инфаркт не хватил. А он дудить: «Черт с тобой, напрягусь. Извилинами шевельну. Придумаю что-нибудь, кок, починю печку, а ты на собрании поддержи нас». Уж, прости Николай Владимирович!

— Прощаю. А ты тарелки к столу привязывай. Чтоб во время резких поворотов на палубу не сыпались.

Ну вот, кажется, и все. Можно отправиться и к себе. В коридоре, возле умывальников, Русов столкнулся с Шуриком Мухиным, и тот остановился, взглянул на старпома как-то странно, будто хотел что-то сообщить важное, но промолчал, отвел глаза, прошел мимо.

И вот наконец-то! Русов вернулся в свою каюту, включил приемник, поймал какую-то мелодийку и лег в койку. Теперь до того, как сон закроет глаза, можно спокойно полежать, поразмыслить. Дотянувшись до брюк, он вынул из кармана тяжелый ключ и принялся рассматривать его. Ну, ключик. Фигурная, замысловатая бородка. Старинный, как и замок, видимо. Зачем он, Русов, замкнул дверь спальни? М-да. Лежит там. Глядит в подволок. Танцорка из варьете ночного, приморского ресторанчика? Певичка? А может, просто юная жительница рыбацкой деревушки? Утром она выходила из хижины и бежала на пляж. Гибкая, стройная, грива волос. Сбросив платье, бросалась в волны и ныряла, разыскивая раковины. Сколько бурной жизни, страсти!.. Иногда она уходила в порт, стояла на пирсе и разглядывала серые силуэты теплоходов. Мечтала, что какой-то моряк влюбится в нее, заберет с собой и увезет далеко-далеко...

Русов нахмурился: лицо мертвой женщины стояло перед глазами, будто из тумана выплывало. Он мотнул головой и вновь принялся разглядывать ключ, сложную вязь из нескольких латинских букв, венчающих его. «РА». Что обозначают они? По-видимому, заглавные буквы из названия теплохода. Стоп-стоп! Что же это он?

Русов быстро поднялся из койки и направился к рундуку, нащупал в кармане куртки пачку бумаг, захваченных в капитанской каюте. Вот же, тут и разгадка может быть!.. Так, что тут? Несколько фотографий. Белый двухэтажный под черепицей дом. Группка людей перед входом. Э, капитан теплохода! В белой рубахе и шортах. И женщину, стоящую рядом с ним, узнал Русов. Это именно ее фотография висела над письменным столом. Пальмы, высокие цветущие кустарники. Внизу фотографии было написано: «Ранчо Юнатас». На Другом снимке опять жена капитана. В тропическом шлеме, с мартышкой на руках. А на третьей... Русов присвистнул и поднес фотографию к лампе. На третьей фотографии, слегка помятой и несколько пожелтевшей, был изображен немецкий офицер на фоне каких-то развалин. Из-под низко надвинутого на лоб шлема глядело молодое смеющееся лицо. И хоть не было у этого германского офицера усов и бороды, нетрудно было угадать, что это не кто иной, как капитан теплохода в молодые годы. Русов торопливо перевернул фотографию и с некоторым трудом прочитал поблекшую надпись: «8.9.1941. Шлиссельбург».

Восьмое сентября?! Русов еще внимательнее принялся разглядывать фотографию пехотного лейтенанта германской армии на фоне развалин Шлиссельбургской крепости. Ведь снимок был сделан в день полного окружения Ленинграда фашистскими войсками! Памятный день! В тот день... однако, что тут еще за бумаги? Так. Счета на топливо, краску, на приобретение сизалевых швартовых канатов. А, визитка! «Капитан Рудольф Шмеллинг, порт Людериц, ранчо Юнатас, телефон 634724». Итак, Руди? Письмо. Гм, кажется недописанное. Русов хорошо знал английский и весьма прилично немецкий и испанский: служба обязывает. Не случалось такого рейса, чтобы не приходилось бывать в иностранных портах, приобретать продукты, топливо, а, значит, вести переговоры с представителями английских, испанских и немецких фирм. Что же писал Руди Шмеллинг? И кому? «Мадагаскар, порт Форт-Дофен...» Жаль, даты нет. Видимо, этот Руди ставил даты в своих письмах в конце, а не в начале письма: «Майн лиебе Кюхельхен!» Тьфу, только немцы способны на такое: «Моя любимая курочка». Ну-ну, что же тебе пишет твой петушок? «Вот-вот и мы отправимся в наше рискованное плавание. Я тебе отослал большое письмо, решил написать еще одно. Но ты не очень волнуйся, моя птичка; что жизнь моряка? Это всегда риск, и ты знала это, знала, с кем связывала свою судьбу. Итак, моя дорогая женушка. Наша старушка «Принцесса Атлантики» отправляется, по-видимому, в свое последнее плавание. И если все сложится так, как задумано, то...»

Письмо прерывалось на этом «то». Русов повертел листок в руках, увы, больше тут ничего не было, и кинул его на ковер.

Так вот, оказывается, кто командовал «Принцессой»!

Русов закурил, сон как рукой сняло. Несколько лет назад «Пассат» заходил в порт Юго-Западной Африки — в Людериц. Шипшандлерская контора, у которой они закупали топливо, находилась на Принц-Альбрехт-штрассе. Выдалось немного свободного времени, погуляли по городу, заглянули в музей, прославляющий сподвижника Бисмарка, Франца Людерица, принесшего «свет культуры» в этот пустынный угол африканской земли. «Свет культуры» африканцам несли германцы, а там, где были они, там орудия крейсеров, убийства, кровь. Так и создавалась в юго-западном углу Африки бывшая кайзеровская колония — на крови, слезах, жесточайшем подавлении борьбы африканцев за свободу. «Свет культуры»!.. Недра, начиненные алмазами, вот что влекло в Африку Франца Людерица! В эти-то края, как и в Южную Америку, бежали после минувшей войны фашисты, среди которых, по-видимому, был и Рудольф Шмеллинг.

«Хватит с меня. Устал. Заснуть бы побыстрее», — думал Русов, но нет, не шел сон. Стоило закрыть глаза, как перед взором возникал высокий борт «Принцессы», капитанская каюта, женщина с маленькой ранкой под левой грудью... Восьмое сентября сорок первого года! Коле Русову было тогда двенадцать, а Руди Шмеллингу, наверно, чуть больше двадцати. В тот теплый осенний день, когда лейтенант Руди Шмеллинг, командовавший, наверно, взводом, ворвался в Шлиссельбург, тот день стал самым первым днем невероятно долгой и страшной блокады Ленинграда. Да, памятный день. Первая ожесточенная бомбежка... В тот день Колька Русов в последний раз в своей жизни катался на «американских горах» в Госнардоме.

О, эти «американки». Кто из ленинградских мальчишек не мечтал прокатиться на них? Коле Русову они казались самым великим чудом света! Серые угловатые контуры гор возвышались над домами, зоопарком и, как казалось Коле, даже выше золотого шпиля Петропавловской крепости. Ах, эти длинные, верткие вагонетки, с бешеной скоростью несущиеся по «американским горам», кажется, у самого неба, над всем городом. Ну да, сверху открывался обширнейший вид Невы, Биржи, Петропавловской крепости и родной Русову Петроградской стороны.

Начало сентября. Враг уже был где-то под Лугой, дня не проходило, чтобы не объявляли два-три раза воздушную тревогу, но все же война была еще где-то там, за городом, вне города, еще осколки от зенитных снарядов не очень-то легко было выменять даже на марки Берега Слоновой Кости, а за стабилизатор от вражеской зажигалки, привезенный знакомым мальчиком откуда-то с окраины города, Коля отдал великолепный, с ножничками и пилкой складной нож.

Так вот, война была уже где-то рядом, но еще не тут, а там. Очереди в магазинах были совсем небольшими, еще торговали мороженым с именами Аня, Таня, Коля на круглых вафлях, еще не все окна были заклеены крест-накрест бумажными полосками, и Колька еще ни разу не побывал в бомбоубежище. В подвале соседнего дома его лишь строили, а до убежища, что на углу Геслеровского и Разночинной, бежать было далеко, да и что бежать, если еще ни один вражеский самолет не смог долететь до центра города? И «американки» еще работали, правда с перебоями. И зоопарк. В тот день они отправились с мамой в Госнардом, во-первых, чтобы посмотреть на вражеский бомбардировщик, сбитый где-то под Ленинградом, а затем, чтобы покататься на «американках». Бомбардировщик был так изрешечен пулями и осколками, что, взглянув на это поверженное на землю серое чудовище, Коля понял: нечего фашистам и соваться к Ленинграду! Да-да, скоро назад побегут, в свою паршивую Германию! Даже досадно немного. Вот ведь: на крыше их дома стоит зенитный пулемет, и зенитчики обещали дать гильзы от стреляных патронов, а сами еще ни разу не стреляли.

Ах, эти «американки». Что там распластанный на асфальте «Юнкерс-88»?.. «Садитесь, граждане, пристегивайтесь! И вы, девушка, и вы... Что? Нет-нет, не имею права!» — Последние слова вагонеточник адресовал худощавому, в очках-колесах мужчине, который что-то шептал ему в ухо и совал в руку смятую рублевку. Колька тотчас догадался, в чем тут дело. Как-то и папа вот так же переговаривался с вагонеточником: дашь ему рубль, и ух как он промчит свою вагонетку! Притормаживать будет меньше... А, договорились! «Ну, держись, публика! — ухарски сказал вагонеточник. — Поехали!» «Уу-ууу!» — загудели колеса, и вагонетка, стремительно набирая скорость, покатила по блестящим рельсам. Если бы Коля уже не решил, что обязательно-обязательно будет моряком, он стал бы вагонеточником. Вот это скорость! Тугой ветер. Резкий поворот. Взлет на одну из гор. Высотища! Синяя лента Невы, дворцы на той ее стороне... «У-у-ууу!» — со все нарастающим воем вагонетка ринулась вниз, и тело стало легким как пушинка. «А-аа-аа!» — восторженно вскричали пассажирки и пассажиры. Что-то вопил, прижав ладони ко рту, очкарик. И Колька заорал, а мама смеялась и, балуясь, взвизгивала как девчонка. Бросок в черный зев тоннеля. Бешеный взлет на очередную вершину. Какое же это чудо — «американские горы»! И так повезло, что очкарик дал вагонеточнику рублевку...

И вдруг! Вдруг что-то произошло. В грохот колес и вой ветра, в крики пассажиров ворвались какие-то новые звуки: взвыл, взревел город. Воздушная тревога?! И тут же тяжкие, трескучие взрывы донеслись. Вагонеточник привстал, тревожно завертел головой. И все притихли, сжались на своих сиденьях... Черный зев тоннеля с тугим гулом поглотил вагонетку. Потом солнце ударило в глаза, вагонетка взметнулась на вершину горы, и все пассажиры закричали вновь, но не восторженно, нет, закричали от естественного, а не искусственного страха. «Немцы над городом! — вскрикнула мама и прижала к себе Колю. — Они прорвались!» Все небо было в белых тучках разрывов, и среди этих вспухающих там и сям облачков плыли серебряные крестики. И бурые столбы дыма над крышами, улицами... Визг тормозов у платформы. Бегущие люди. Кто-то на костылях. Девочка в белой панамке, потерявшая сандалию. Резкие свистки милиционера. Топот ног. Мороженщица со своей коляской. Оглушительный грохот недалекого взрыва. Стекла, со звоном и водопадным шумом вылетающие из огромных стен «Стеклянного театра». «В бомбоубежище-е! — кричал высокий краснолицый милиционер. — К рынку!» Мимо промчался очкарик, толкнул маму, жарко выдохнул: «Извините. Бегите за мной. Под деревья», И мама побежала следом за ним, крикнула: «И мы с вами, Подождите!..» Кольке отчего-то стало смешно: зачем под деревья, ведь не дождь?

Не столько испугавшись, нет, страха пока не было, было лишь острое любопытство, интерес к происходящему, Коля бежал, оглядывался, досадовал: «Эта воздушная тревога... Хоть бы чуть позже. Такое катание испортила...» Жара. Могучие липы. Очкарик под одной из них. Черные очки-колеса на резинке. Вскинув руки к груди, мама прижалась спиной к стволу дерева, и Колька встал рядом. Затихали вдали милицейские свистки. Все реже мелькали фигуры людей. И волной накатывалась пальба зенитных орудий.

И вдруг все эти звуки покрыл и заглушил новый, невероятно громкий, рвущий барабанные перепонки звук. Будто жаркий, ураганной силы ветер пронесся над деревьями, песчаными дорожками и газонами. Колька упал на землю. Его волокло, тащило куда-то, ударяло о такую твердую землю, а сверху сыпались сучья, комки земли и листья. «Коля, Коля!» — донесся мамин голос. Она упала рядом, схватила его, прижала, потянула к себе, а земля под ними вздрагивала и мелко, как в ознобе, тряслась.

Стихло все. Колька вырвался из маминых рук, сел. В ушах звенело, он плохо, будто уши были заткнуты ватой, слышал. Поднявшись на колени, мама ощупывала его, отряхивала от земли, что-то спрашивала, а Колька кивал: «Жив! Жив, все в порядке». И мама кивала: «Жив, жив. Все в порядке», а потом вдруг заплакала. Слезы текли по ее лицу и промывали две светлые дорожки, а окружающий мир вновь начал наполняться звуками. Стрельба зениток. Далекие и близкие взрывы. Сухой шорох ветра в оголенных кронах деревьев, скрип сломанного ствола. Коля глядел в мамино лицо и видел, как глаза ее расширились, и не столько услышал, как догадался, о чем она шепчет: «Коленька, что это такое?!» Он оглянулся и вначале не понял, что же это там такое лежит под кустом, шар какой-то. Поднялся, схватился за дерево, наклонился и отпрянул: голова в очках-колесах на резинке...

Русов попил холодной воды, распахнул иллюминатор и сделал несколько глубоких вдохов. Вот каким для него, для его мамы и тысяч ленинградцев был день восьмого сентября, когда лейтенант германской армии Рудольф Шмеллинг со своими парнями замкнул блокадное вокруг Ленинграда кольцо в старинном городке-крепости на Неве Шлиссельбурге. Жарким, трескучим пламенем горели «американские горы». Пылали и громадные, с многолетним запасом продуктов Бадаевские склады, и воздух, текущий горячими потоками по разбомбленным улицам города, пах шоколадом и конфетами «Коровка»... Ах, Руди, капитан «Принцессы», что же вы, «белокурые повелители мира», делали? Наверно, вы пили вино, пели «Лили Марлен» в тот день. Вы пели и веселились в разбитом тяжелыми снарядами Шлиссельбурге, а Коля, сжимая потную, дрожащую ладонь мамы, шел домой. Черными провалами зияли окна, валялись опрокинутые трамваи, телефонные будки и продуктовые ларьки, под ногами звенело и хрупало стекло, по мостовым плыл пух и обрывки каких-то бумаг. Они шли навстречу новым ужасам бомбежек, артиллерийских обстрелов, навстречу осени и голодной, морозной зиме... Вот каким был тот день. Много потом было страшных дней, но этот день запомнился Русову на всю жизнь. И много повидал он смертей, он схоронил маму, бабушку, двоюродных братьев и сестренок, дядю и тетю, но, когда вспоминал о войне, отчего-то чаще всего видел в своем воображении отсеченную от туловища человеческую голову с очками-колесами на резинке.

Чертов Руди. Проклятая Германия... Однако нет ли чего еще интересного в бумажках капитана «Принцессы Атлантики»? Так. Опять счета. За телефонные разговоры, стоянку у пирса, перешвартовку, услуга лоцмана. А, вот еще письмо. Вернее, начало письма: «Ингрид. Настала пора сказать тебе все. Я решил...» И это письмо не дописано. Но вот еще: «Дорогая Ингрид. Тебе будет очень неприятно получить это мое письмо, но я решил, что наступил момент, чтобы...» Решил... Наступил момент... Надо дописывать свои письма, Рудольф Шмеллинг! Что ты там решил? Какой важный в твоей жизни наступил момент? Что же произошло в бурливых, южных широтах Индийского океана?

Однако хватит. Еще ночную вахту стоять. Спать! Русов накрылся одеялом, выключил свет и сразу закрыл глаза... Чьи-то осторожные, легкие шаги. Дверь скрипнула. Кого там еще несет? Русов приподнялся. Лунный свет заполнил каюту. Блики, похожие на косяки рыб, скользили по переборкам, дивану. Нет, дверь была закрыта, но кто-то стоял возле нее. «Нинка? — подумал Русов, вглядываясь в смутные очертания лица. — Но почему у нее зеленые глаза?»




Штиль. Зеркальная гладь. Тройка альбатросов.

Хотелось верить, что это именно те, приставшие к нам где-то у Южного тропика птицы. Ну, конечно, они. Солидный толстяк папаша, симпатичная мама и серый еще малыш. То взмывают, то опускаются к самой воде, заглядывают вниз, любуются своими отражениями.

Солнце. Синее-синее небо. Синяя-синяя, глубокая, приковывающая взгляд вода. Утром один айсберг обнаружился. Ледяная, хрустально сверкающая на свежих изломах горища. Все на юг, все на юг «бежал» танкер «Пассат». Жора уже разложил на штурманском столе 5993-ю карту, на которой были изображены острова Кергелен. Зайдут ли они туда, не зайдут, видно будет, но на этой карте несколько южнее островов был нарисован квадратик. Именно там предстояла где-то завтра поутру встреча со зверобоями. И разговор уже с ними состоялся. Сам капитан-директор флотилии подошел к радиотелефону и осведомился, какое самочувствие у капитана, у старпома. О погоде перекинулись несколькими фразами, и еще капитан-директор поинтересовался, не нуждаются ли моряки «Пассата» в каких-либо дефицитных продуктах, а может и винах?.. Очень добрый, благожелательный получился разговор. Вот эта-то активно подчеркнутая доброжелательность и насторожила, как капитана танкера, так и Русова. Обычно капитан-директора крупных баз оставались где-то там, в недоступных вершинах иерархической, командной лестницы. По поводу приемки топлива с танкера вели переговоры четвертые помощники, да и то через губу.

Русов ходил по рубке, порой останавливался, любуясь океаном, и время от времени поглядывал на Мухина, следил, как он держит танкер на курсе. Шурик хмурился и тоже бросал в сторону помощника капитана короткие, какие-то вопрошающие взгляды.

Русов остановился возле рулевой колонки, последил за стрелкой курсометра. Ну, Долгов! Отлично стоят ребята, ровненько, точно по рельсам, катит танкер.

— Выкладывай, что у тебя, Шурик?

— Да нет, ничего... — промямлил Мухин, — Все о'кэй, старпом,

Хлопнула дверь, холодный сквознячок прокатился по рубке, кажется, кислые щи сегодня будут? Провинившийся перед «палубой» кок «втирался» в доверие, пирожки к завтраку напек, вот теперь решил щами команду побаловать. Жора Куликов вошел. В зубах трубка. Остановился перед Русовым, руки в карманах, глаза щурятся от дыма.

— Ну, что скажете, старпом? — Жора вынул трубку изо рта: — Это видите?

— И дед твой, Иван, такую, наверное, курил. Что скажу? Не курите в рубке, Куликов!

— Ах, Николай Владимирович, об этом ли речь! Думайте же, думайте... — Мухин шумно вздохнул, затоптался, будто застоявшийся конь. Куликов глянул в его сторону. — А Муха вам еще ничего не сообщил?

— Да что он должен мне сообщить, черт подери? — вспылил Русов. — Один мне дым в физиономию пускает, другой...

— А еще Шерлок Холмс! Тайны принялся раскрывать, — сказал Жора и, поняв по нахмуренным бровям Русова, что хватит темнить, сказал: — Помните ли вы, чиф, повесть Гоголя «Тарас Бульба»? Мотая от ляхов, старый Тарас попридержал коня, чтобы вернуться за упавшей на землю трубкой... Привыкают настоящие курильщики к трубкам, чиф! Так вот, не странно ли, что капитан «Принцессы морей», как определили вы название теплохода, покидая судно, не прихватил с собой и трубку с табаком, а?

— А ведь действительно. Очень странно. Дальше, Жора.

— А дальше вот что: эта фигура у открытого окна. За занавеской. Вам показалось, мне показалось, а ведь, оказывается, и Серегину тоже «показалось»! Теперь я смолкаю, а ты, Шурка, рассказывай.

— Да и мне тоже как бы показалось! — выпалил Мухин. — Потому и не решался сказать, а уж потом, когда Жора пришел ко мне в каюту...

— Короче, Мухин.

— Когда мы с Серегиным обходили каюты палубы «А», там, где живет команда, Валька зашел в одну каюту, девка там голая календарная к переборке была приклеена, и стал он эту девку отдирать, а я вышел в коридор и вдруг увидел, что какая-то фигура в конце коридора показалась. Крикнул: «Боцман, вы?» Молчок в ответ, замерла фигура... И тут Серегин как медведь из каюты полез, тычет мне в лицо бабехой, я отвлекся, а когда вновь глянул в конец коридора, никого.

— Это был Рудольф Шмеллинг, капитан «Принцессы»! Он, как в старые добрые времена, когда судно тонуло, остался на борту, — сказал Жора. — И ничего нам не показалось! Докладывайте нашему кэпу. Возвращаться надо.

— Не торопыжничай, Жора. Возвращаться? — Русов заходил по рубке. — Это редкостный случай, Жора, что мы натолкнулись на покинутое людьми судно. Найти его вновь — что пуговицу в песчаной дюне нашаривать. А во-вторых, мой торопливый юный штурман, если человек решился погибнуть вместе с судном, не вышел к нам, когда мы находились там, зачем же мы будем лезть в его сложные дела?

— Хорошо, — немного поразмышляв, согласился Куликов. — Пускай все останется как есть. Гуд бай!

Папаша-альбатрос, едва шевеля кончиками громадных крыльев, подлетел к танкеру, кота Тимоху заметил. Сидя на якорной лебедке, кот намывал себе морду мускулистой лапой. Отчего-то так приятно было глядеть на кота...




ЮРИК РОЕВ ИЗ СОЗВЕЗДИЯ СЕВЕРНАЯ КОРОНА


К зверобоям подошли на другой день, в десятом часу, на вахте Жоры Куликова. Ярко светило солнце. Синими плавными изгибами крупной, пологой зыби сиял океан. Боцман и матросы полоскали из брандспойтов палубу, а на горизонте уже вырастала железная махина. Капитан чувствовал себя превосходно. Голова не болела, минувшую ночь он отлично выспался, а потому был бодр и деятелен. Еще на своей вахте слышал Русов, как поднялся капитан в каюте, сделал зарядку, а потом, зайдя в рубку и осведомившись у Русова, как проходит вахта и сколько осталось примерно миль до базы, попросил у него утюг. Гладился.

И Русов, сдав вахту Куликову, сменил свитер на белую рубашку и галстук надел, а потом вновь поднялся в рубку, какой уж тут отдых, когда предстоит сложная швартовка. Этот вроде бы не очень большой ветерок да крупная, пологая зыбь... Уже состоялись переговоры с базой; поджидая танкер, шла она самым малым ходом — так будет легче швартоваться.

Вот она, вырастающая из океана чудовищной горой железа, палуб и надстроек. На корме толпятся свободные от вахт моряки; каждый приход судна к ним — маленькая радость, разнообразие жизни. Из иллюминаторов какие-то удочки торчат, и кажется, будто база ощетинилась, словно еж. Так это же антенны индивидуальных приемников.

— Швартуйтесь к левому борту. У нас скорость три, — пророкотал динамик. — При швартовке снизим до двух. Кранцы уже смайнали за борт.

— Вас, база, поняли хорошо, — отозвался капитан. — Попросите ребят убрать антенны. Поломаем.

— Хорошо. Подходите, «Пассат», подходите. Командование базы приветствует вас и ждет на своем борту.

— Самый малый, Жора. Пять градусов на правый борт. Так держать, — командовал капитан, а Куликов и рулевой быстро и точно выполняли команды. — Хорошо. Влево не ходить.

До чего же все-таки громадина эта база! Когда бункеровали траулеры, танкер перед ними казался крупным и величественным, теперь танкер представлялся Русову малышом в сравнении с этим железным чудовищем.

Короткие команды, звонки телеграфа. Боцман и матросы готовили швартовные концы. Кот Тимоха сидел на якорной лебедке, поглядывал на базу сощуренными плутовскими глазами. Хорошо подходим. Капитан рассчитал все точненько. Открыв дверь, Русов вышел на крыло мостика. Все очень хорошо. У борта базы тяжко вздымались и опускались подвешенные на цепях тугие черные кранцы. Вот скула танкера коснулась одного из них, и, сдавливая мощные резиновые баллоны своим корпусом, «Пассат» плавно заскользил вдоль высоченного в рыжих пятнах ржавчины корпуса базы. Вверх взметнулись выброски, поползли швартовные тросы. Звякнул машинный телеграф, танкер дал задний ход, погасил скорость и застыл возле базы, которая тоже прекратила движение.

— Чисто сделано, — сказал Русов. — Капитан, у вас не глаз, а ватерпас!

— А, пустяк, — проворчал капитан, а лицо расплылось в улыбке. — Она, зараза, вертит кормой, как портовая девка задницей. Подгребаем, а она в сторону! Да зыбь еще... — Русов все это видел, и капитан, кашлянув, крикнул боцману: — Дмитрия, все веревки привязали к корыту?

Боцман делает вид, что не слышит капитанского крика. Конечно же, все сделано. И как следует. Чего спрашивать?..




— Девоньки с базочки, ау! Аида к нам в гости! Ну, топ-топ...

— Я бы пришла к тебе, рыженький, да на вахту пора!

— А ты после вахты. На интимный ужин, а?

— Боюсь, упаду с трапа...

— А я тебя поймаю. Нет, серьезно, девчата: нас двое, вас двое. Меня Васей кличут, а вот корешка моего Лешкой. А вас?

— А нас Зина и Тоня. Мальчишки, мы так вам рады! Так приятно глядеть на новые, свежие физиономии... Свои ох уж как надоели! Ой, а у вас и котик есть? Мальчишки, дайте нам котика на денек.

— Зинулька, да мы сами котики... Возьмите, а?

Русов и капитан стояли на верхнем, пеленгаторном, мостике. Трап уже свешивался с борта плавбазы, крепили его наверху, а на мостике толпились моряки танкера, вели переговоры с обитателями зверобазы.

— Эй, на танкере! Кто у вас кином заведует? У нас есть «Карьера Димы Горина» и «По тонкому льду»...

— Послушай ты, мордатый, чокнулся? Куда окурки швыряешь?! Тебе говорю, тебе! Взорвать нас хочешь?!

— Капитан и старпом! — зовет с палубы вахтенный штурман. — Поднимайтесь. Капитан-директор ждет вас.

Шумный, веселый говор. Незнакомые лица. Права девчушка Зинулька с плавбазы: так приятно видеть «новые, свежие физиономии». Хрустит под ногами ледок. Над палубой тяжело всколыхиваются развешанные на туго натянутых тросах шкуры, парни в оранжевых брюках и куртках смывают с палубы красные лужи.

Коридоры, трапы, переходы... Многоэтажный город. На нижних палубах, где живут матросы, механики и обработчики, железо прикрыто линолеумом, да и двери железные. Куда-то идут, спешат парни и девушки. Плещет вода в душевой, рокочет унитаз. В одной из кают смеются, в другой кто-то всхлипывает, и голос доносится из-за железной двери: «Да успокойся ты, Анька, успокойся!» Приглушенная музыка, говорок радио: «...задание выполнили на сто один процент...» На палубе выше линолеум цветной, а двери деревянные, с табличками: «Электрик», «Кочегар», «Моторист». Потише тут, ни шума, ни суеты. А на палубе, где расположены каюты командного состава, раскинулись по коридорам ковровые дорожки, в простенках картины; двери матово сияют золотистой полировкой и ярко светятся бронзовые таблички.

Но оказывается, есть еще одна палуба, там, где находятся покои старших командиров флотилии. Площадка. Толстый ковер. Массивная темного полированного дерева дверь. Вахтенный помощник, встретивший капитана «Пассата» и Русова возле трапа, останавливается, поправляет фуражку и галстук, а потом строго-выжидательно оглядывает гостей. И те невольно тоже что-то поправляют в своей одежде, подтягиваются. Вахтенный помощник медлит. Лицо его, с минуту назад доброе и приветливое, становится озабоченно-строгим, официальным. Он вновь взглядывает на гостей, и Русов чувствует, как мышцы лица у него напрягаются, наверно, и его лицо становится каким-то совсем другим, не таким, каким было совсем недавно. Да, сейчас они будут приняты капитан-директором флотилии, командиром громадного, сложнейшего производства. «Наш бог и царь, — шутливо назвал его вахтенный помощник и добавил: — Герой тоже». И это было действительно так, потому что капитан-директор был Героем Социалистического Труда.

Вахтенный помощник осторожно стучит. Прислушивается, кивает — идите за мной! — и открывает дверь. Однако апартаменты! И почему это он, Русов, считал, что в наше время каюты не обшивают красным деревом? Мягкие низкие кресла, надраенная бронза, великолепные светильники, картина в тяжелой резной раме: синь океана, айсберги, шустрый китобоец гонится за китом. Миновав эту, вошли в другую каюту. Была она раза в три большей, чем у капитана на «Пассате». Диваны, кресла, картины, массивный письменный стол и еще один стол — длинный, обширный. Белая скатерть, бутылки, хрустальные фужеры и рюмки, разная закусь в тарелочках и блюдах.

Полный розоволицый, со множеством золотых нашивок на рукавах форменной тужурки, из двери, ведущей, наверно, в спальню, вышел к ним капитан-директор, и Русов уловил запах какого-то очень хорошего одеколона. Протянул руку. Пожатие было крепким, энергичным. Взгляд прямой, властный. Голос низкий, рокочущий, как прибой в рифах.

— Добрый день. С благополучным прибытием в наши широты, друзья. Проходите. Кто капитан «Пассата», вы? Как вас величать? Очень приятно познакомиться, Михаил Петрович. Давайте-ка прямо к столу, а? Времени у нас немного... да и время-то почти обеденное... Филинов! Чтобы ровно час меня никто не беспокоил! Садитесь, друзья. Чем, как говорится, богаты, тем и рады... А, вот и мой старший помощник. Знакомьтесь.

Щеголеватый широкоплечий крепыш так стиснул ладонь Русова, что тот, в общем-то сам человек не слабый, поморщился. Взглянул в его лицо. Суровым было лицо у помощника капитан-директора. Крупные черты, мощный, разрубленный посерёдке подбородок. А потом окинул взглядом стол, к которому их подвел хозяин каюты. Усмехнулся.

«Богаты были» сегодня зверобои винами, кока-колой, и тоникам. И красной икрой были богаты зверобои, крабами, ветчиной, колбасами... М-да, неплохо живут! И, усаживаясь за стол, подумал опять Русов: «Ох, в чем-то мы им очень-очень нужны. Но чем же?»

Сидели как на дипломатическом приеме. Хозяева по одну сторону стола, гости — напротив.

Поговорили о погоде, циклоне «Элла», оказывается, она и зверобойную флотилию слегка задела. Капитан-директор с заметным интересом выслушал сообщение о ките, которого они обнаружили в океане, но тут же горько, тяжело вздохнул, нахмурился, поглядел в иллюминатор: теперь, увы, кончилась настоящая, большая охота. Промышляют они в качестве эксперимента различных антарктических Зверушек: тюленей, нерп, морских леопардов, да бельков, малышей тюленьих, но разве это сравнишь с китобойным промыслом? Капитан-директор махнул рукой, вновь вздохнул и, чуть помедля, рассказал, что моряки одного из зверобойных суденышек с неделю назад тоже видели покинутое командой судно.

— Волнение было большое, и не смогли наши охотнички побывать на нем, — рассказывал капитан-директор. — Ешьте, друзья, не стесняйтесь. Волна была очень большая... Да, как-то все это странно, таинственно. И вот что удивительно: когда зверобоец подходил к нему, видели наши, что на пеленгаторном мостике бельишко сушилось. Тельняшка, пара комбинаций, еще что-то. М-да. Сашок, откупорь-ка кока-колу.

Русов протянул руку к железке-откупорке, но старпом Сашок остановил его: минутку. Что-то должно было произойти, потому что капитан-директор улыбнулся и заговорщицки подмигнул «пассатовцам». Взяв бутылку в левую, отчего-то забинтованную руку, Сашок коротко и резко рубанул ребром правой по горлышку. Русов ахнул: срубил! Капитан-директор пояснил:

— Каратист. Мастер спорта, между прочим. Правой ладонью пять кирпичей враз перешибает. Левой три. В рейс с собой с полсотни прихватил, на праздничных вечерах демонстрирует.

— А почему левая-то забинтована?

— Рублю я наши, отечественные, — мрачно пояснил старпом-каратист. — Да вот шутник нашелся, заграничный кирпичик в стопку отечественных подсунул. А меня заело! Рубанул раз, рубанул второй... Перешиб все же и тот чертов заграничный кирпич!

— Ну что, друзья, рад, что у вас все идет нормально. — Капитан-директор откинулся на спинку кресла, вытер платком лоб. — У нас все сложнее: раньше одного кита трахнешь — уже сотая часть плана, а теперь? — Капитан-директор помрачнел. — Пока обнаружишь лежбища на каком-нибудь ледяном поле, пока выберешься на это поле, пока ребята наколошматят бельков...

— Как это? — спросил Русов. — Наколошматят?

— Как? Да все просто, дубиной бьют их, малышей тюленьих, шкурка у них белая-белая, ну точно снег. Сдирают тут же шкуры, все бегом, бегом, погоды-то скверные, не успел и оглянуться, как снег посыпал, ни зги, тогой гляди во льдах, торосах заплутаешь... Эх, то ли дело китов колошматить! Да ладно, что я в ваши души со своими заботами лезу? Давайте-ка о деле поговорим. Паренек у нас, матрос палубный, приболел. Гм... как бы вам это объяснить? Что-то с головой у него.

— Так у вас же госпиталь на базе, — сказал Горин. — Врачи.

— Внутри у него что-то не все в норме. — Капитан-директор постучал себе согнутым пальцем по лбу. — Мозги, как говорится, с фундамента слегка сдвинулись.

— Умом тронулся, что ли?

— Да, что-то вроде этого. С очень большими странностями парнишка. Как выяснилось, три рейса подряд в море, подлец, бегал. Почти полтора года без суши! Может деньжишки на «жигуленка» копил? И после тех трех рейсов и недели не отдохнул на суше, к нам устроился. Вот и не выдержала головка! Тут после одного-то рейса приходишь домой сам не свой, а он... — Капитан-директор закурил. — Так вот, о странностях... Кстати, Юрой его зовут. Юриком. Симпатичный паренек. И все умеет. Золотые, как говорится, руки. Часишки починить — пожалуйста! Фотоаппарат — будьте любезны! Желаете постричься — с большим удовольствием. Причем обкорнает не хуже, чем наш штатный парикмахер. И удивительно безотказный. Надо на подвахту, чуть тронул за плечо: «Эй, Юрик!» — быстренько поднимется, оденется и пошел безо всякого ворчания. Зашиваются коки, кого позвать на подмогу? Юрика. Спал ли, не спал: улыбнулся и пошел.

— Какие же это странности? — Русов пожал плечами. — Наверно, таким в море и должен быть каждый. Даром, что ли, говорят: «Моряки на судне — одна семья».

— Странности? А вот послушайте. Было у нас общее собрание. Социалистические обязательства принимали, а он встает и говорит: «Люди! К вам я обращаюсь от имени Вселенной. Слушайте. Там, откуда я прибыл, не бьют ни китов, ни бельков. А что же делаете вы? Природа миллиарды лет создавала это чудо, а вы убиваете их?! Маленьких, беспомощных, таких красивых? Скажите, вам нужны они? Тут я вмешался, сказал, мол, шкурки их очень ценятся. Из них во Франции, Англии, Америке шьют прекрасные женские шубки... А он свое: «Шубки! Чтобы миллионерша из Вашингтона форсила в шубке, на которую пошло пятьдесят зверьков, мы превратились в убийц природы! Откажитесь же от этого варварского промысла». Каково?

— Думаю, что к такому решению мы рано или поздно, но придем, -— пробурчал Михаил Петрович. — И лучше будет, если это произойдет возможно раньше, чем позднее.

— Такие проблемы не нам с вами решать, товарищ капитан «Пассата»! — строго произнес капитан-директор. — М-да... Так о чем же это я? Ах, да! Ну вот, шум поднялся на собрании, смех. Решили, что парнишка просто пошутил. А потом другое случилось: плакать стал...

— Плакать?

— Ну да. Вернется к себе в каюту после работы, сядет за столик, закроет лицо ладонями и плачет. Льются слезы сквозь пальцы, плачет и все спрашивает кого-то: «Зачем, зачем?» Бельков, видите ли, ему жаль! Дальше — больше. Однажды, он тогда еще на зверобойце ходил, подходит судно к ледяному полю, хвать: а где же дубины да ножи? Юрик, оказывается, их за борт покидал!

— Пингвина у меня из ванны выкрал, — насупившись, сказал старпом плавбазы. — И что удивительно: замок у меня сложнейший, а он как-то проник в каюту. Говорит: сквозь переборку прошел!

— А что за пингвин-то?

— Да ребятишки наши с Кергелена пяток привезли. Скучно, знаете ли, на плавбазе, а тут такие забавные птички. Как он накинулся: «Отпустите их. Погибнут ведь!..» А мы им бассейн устроили, рыбкой кормили... Правда, погибли все ж. Четверо. Один за другим. А последнего я к себе забрал. Правда, и он был плох. В ванной я его держал. И вот как-то прихожу, каюта заперта, а пингвина нет. Я к Юрке: «Ты похитил?» А он... Молчит, смотрит на меня как-то странно...

— В общем, как говорится, ближе к делу, — прервал своего старпома капитан-директор. — По существующему положению я обязан этого матроса отправить в порт первым же судном. Первое судно — это вы. Так что, друзья... Э, а что рюмки пустуют?

— У нас ведь танкер, товарищ капитан-директор, — решительно сказал Горин. — Что взбредет Юрику на ум? Достаточно одной спички, чтобы... Он ведь, оказывается, сквозь переборки проходит!

— И потом, мы ведь не идем в свой порт! — добавил Русов. — Нам еще предстоят большие работы: бункеровка рыбаков, тунцеловов, и потом нам надо со своим врачом посоветоваться.

— С какой стати? — Капитан-директор строго насупил брови, скрестил руки на груди. Русов взглянул в его лицо и понял, что все уже решено. Этот наделенный большой властью человек хоть до Москвы достучится, но отправит Юрика с ними... Да, собственно говоря, отчего и не взять с собой парнишку? Хоть по убитым белькам плакать не будет. А капитан-директор сказал, возвысив голос: — При чем тут доктор?! Вы командиры танкера или нет? В общем, забирайте парнишку.

Горин взглянул на Русова. И он понял, что сопротивляться бесполезно. Вздохнул. Улыбнулся.

— Хорошо. Берем. Пересаживайте его на танкер.

— Простите, товарищ капитан-директор, я еще не доложил вам, но с Юриком возникли неожиданные сложности... — Старпом базы поднялся из-за стола, вид у него был виноватым: — «Перейду на танкер, — говорит, — только дайте мне красный аккордеон». А где я возьму красный аккордеон?!

— Вопрос решен, а вы уж думайте, как быть с аккордеоном. — Капитан-директор взглянул на часы. Минуло пятьдесят семь минут, как Горин и Русов появились в его каюте. — Благодарю вас, друзья, счастливого плавания.




Зверобоев покинули на рассвете. База уходила на юг, к ледникам Антарктиды. «Пассат» — на северо-запад, мимо островов Кергелен. Склонившись над штурманским столом, Русов делал запись в вахтенном журнале: сколько перекачали топлива зверобоям, когда отдали швартовы и легли на обратный курс. И еще, что приняли на борт пассажира, матроса базы Юрия Фомича Роева, двадцати пяти лет от роду, проживающего в поселке Дивное Псковской области, больного, для доставки в порт Калининград.

Русов поглядел в иллюминатор: рассвет был мутным, палевым, солнце медленно, неохотно поднималось из-за горизонта. На своих вахтах Русов встречает и провожает солнце. И это случалось так часто в его жизни, что солнце казалось ему большим добрым приятелем. «Доброе утро, солнце! На вахту? А я пойду кемарну!» А вечером Русов прощался с солнцем: «Мне на вахту, а тебе на отдых. До завтра, солнце!». Сегодня солнце было закутано в плотную дымку, будто в золотистый кокон запеленуто, выпутаться из которого оно никак не могло. «Скурвится погодка», — подумал Русов. Он бросил взгляд на радиограммы, сколотые скрепкой, с час назад их принес Семен Арнольдович Бубин, нахмурился. Через двое-трое суток загудит океан... Так. Юрий Фомич Роев... С этим... «другом Природы» теперь еще возись, следи да следи за ним! Сообразительный старпом-каратист разыскал среди списанного культинвентаря старую гармошку и покрасил нитролаком в красный цвет. И Юрик, душа доверчивая, перешел на танкер.

Однако как быть с водой? Что за жизнь у моряка! Русов скривился, как от зубной боли. Кажется, минул день со всеми его проблемами, и новые дни будут тихими и спокойными, но где там! Хотя так ведь везде. Что в море, что на суше. В общем, жизнь!.. И Русов вновь перечитал радиограммы. Одна была от рыбаков: «Еще раз зпт убедительно просим взять для нас воду Кергелене тчк Опреснители работают плохо зпт мучаемся жаждой зпт приход плавбазы откладывается тчк Попов». Вторая с Кергелена: «Заход остров разрешаю тчк Воду берите бухте Копефул водопада Лазер тчк Соблюдайте величайшую осторожность двтч рифы зпт узкости зпт сильные течения тчк Губернатор острова Мишель Дебре»

«Рифы, узкости, течения! — мрачно, как-то обреченно размышлял Русов. — Хватит с меня. Пускай все решает капитан. Да, хватит с меня».

— А вы не бойтесь, — вдруг послышался за его спиной голос. Русов резко обернулся: в углу дивана сидел Юрик Роев. — Разве можно оставлять моряков без воды? Помочь им — дело благородное...

— Что?..

— ...дело благородное, товарищ старпом. А там, где дело благородное, там всегда надо идти на риск. И все будет хорошо, старпом.

— Фу-у, черт побери. Испугал. Да как ты прошел сюда?

— Сквозь переборки.

— Мухин! — Русов заглянул в ходовую рубку. — Шурик, ты не видел, как в штурманскую прошел Роев?

— А что, он там?

— Да вот он, сидит себе на диванчике! — Русов вернулся в штурманскую, закурил, сел рядом с Юриком. Сказал: — Вход в штурманскую и в ходовую рубку без разрешения строго воспрещен. Запомни это. — Юрик, улыбаясь, глядел на него. Было что-то в этой его улыбке детское, такой добротой светились его серые глаза, столько внимания и добра было во всем его лице, что Русов улыбнулся. Парень нравился ему: «Похититель пингвинов»! И очень было его жаль. Спросил: — Ты пришел, чтобы что-то мне сказать?

— Нам предстоит очень серьезный разговор, Николай Владимирович, — посерьезнев, сказал Юрик. — Найдите для этого время, хорошо?

— Сразу после обеда приходи ко мне в каюту. А сейчас топай отсюда. Капитан у нас строгущий.

— «Волхвы не боятся могучих владык...»

— Ты-то не боишься. Ты пассажир. А мне нагоняй будет.

Юрик протянул старпому руку. Поднялся. Он был высок, широкоплеч и... и какую-то «похожесть» вдруг обнаружил Русов в этом парне с той женщиной с «Принцессы морей». Матовая смуглость лица? И глаза. Нет, не цвет, а какая-то их особенная пристальность, цепкость... «Все-то мне что-то кажется! — успокоил он себя. — Просто устал».

Ушел Юрик. А, вот и кок спешит. Слышно, как заглянул в рубку, громким шепотком осведомился у Мухина:

— Муха, как старпом? Кашку я хочу сегодня пшенную вместо омлета сварганить...

— Зол старпом, — таким же шепотком ответил Мухин. Зевнул: — Беги, кок! С вахты сменюсь, помогу тебе.

Хлопает дверь. «Тут столовка, а не ресторан! — кричит кок, отправляясь к себе на камбуз. — А им крем-брюле подавай». «Тах-тах-тах», — мягко доносится с пеленгаторного мостика. Это Валентин Серегин боксеров вывел зарядку делать, прыгает со скакалкой. Заглянул в рубку доктор, но не вошел — сердит на Русова и на капитана за то, что не был приглашен в гости к капитан-директору плавбазы, но уж тут ничего не поделаешь. Надо предупредить его, чтобы за Юриком лучше присматривал. Б-бам! — грохочет тяжелая железная дверь. Дмитрич кота Тимоху отправился прогуливать, хозяйство свое осматривать, прикидывать, где сегодня ошкрябывать железо... А вот и в каюте Жоры дверь стукнула. Странно. Русов взглянул на часы — до его вахты еще двадцать минут. Неужели что-то понял?.. Так приятно увидеть свежее после сна, веселое Жоркино лицо с отпечатком то пуговицы, то какой-то складочки, что была на наволочке. Увы, на его, Русова физиономии уже ничего не отпечатывается. Время и годы продубили кожу, пропечатали полоски и бороздки морщин... А, плевать. Так. Пишем в журнале: «Волнение — пять, ветер шесть баллов, зюйдовый. Вахту сдал...» Хотя нет, подпись ставить еще рано, до конца вахты еще девятнадцать минут. Мало ли что может случиться за это время?

А вот и капитан. Свеж. Бодр, еще не знает, что пришли радиограммы с Кергелена и от Попова, что вот пройдет еще несколько минут и капитану придется принимать решение: идти в эту чертову каменную щель, бухту Хопефул, или не идти? Русов протягивает капитану радиограммы. А где же Куликов? Выходит через ходовую рубку в коридор. Жора стоит в углу, приплясывает. Глядит со смущением на старпома. Разводит руками, весело говорит:

— Рано, да? Вот... воспитываю себя! Выжидаю.

— Отличный омлет, — похвалил за завтраком кока радист Бубин. — Эй, Федор Петрович, слышишь? Ты еще такого вкусного никогда не делал.

— Да это не я, Юрик постарался, — отозвался кок. — Заявился ко мне утречком, говорить: «Так это вам тут не помогают»? Надел белый передник, колпак... Говорит: «Не люблю без дела сидеть. Помогать тебе каждый день буду, кок». Славный парнишка.

— Решил сегодня госпитальную каюту покрасить, — сказал доктор. — Выпросил у боцмана белила. Обидно даже: я ее уже красил, а он: «Разве это покраска?» И иллюминаторы надраил до блеска.

— К нам в машину спускался, — сообщил стармех Володин. Вытер губы салфеткой, вынул что-то из кармана, повертел в руках. — приходит: «Не нужна ли какая помощь?» Васька Долгов был на вахте, злой как черт, «вспомогач» ремонтировали, так он себе палец прищемил. Заорал на Юрика: «А ну вали отсюда, без тебя обойдемся!» А тот улыбнулся в ответ, глянул на палец и говорит: «Дайте я его вам перебинтую». Странный малый...

— Что же тут странного, что решил оказать помощь коку, вам? Что не взвился от Васькиных слов? — сказал Русов.

— Странность, старпом, вот в чем. Поднимаюсь я из машины, гляжу, Юрик в углу коридора стоит и что-то ладонью к уху прижимает. А из-под ладони тонкая проволочка, как антенка, торчит. «Что у тебя? — спрашиваю. — Ну-ка, покажи». Улыбнулся, разжал ладонь. А там вот это... — Володин положил на стол маленькую железную коробочку, из которой торчала медная, с развилочкой на конце проволочка. — Спрашиваю: «Что это?» Пожал плечами: «Разве не видите? Радиопередатчик». — «Вот как? — говорю. — Ас кем же ты переговаривался?» — «Ас Большим Командором», — отвечает. Повернулся и ушел. Я к себе в каюту, вскрыл коробочку... А там... — Стармех ковырнул ножом, и коробочка распалась на две половинки. — А там пусто! Лишь антенка, видите? Внутрь пропущена и скручена спиралькой. Такие вот дела.

Мрачный, насупленный вошел в кают-компанию капитан. Русов взглянул на него и не узнал, так изменился Горин за какие-то пятнадцать минут. Буркнул: «Приятного аппетита». Сел в кресло и опустил голову к столу, зашаркал вилкой в тарелке. Глянул на Русова, будто хотел о чем-то спросить, посоветоваться, что ли, но тот отвел глаза, быстро выпил чай и поднялся из-за стола. Нет уж, товарищ капитан, по поводу захода на остров Кергелен решение принимайте сами!

Русов развешивал в каюте постиранные майки, трусы и носки, когда послышался стук в дверь. А, Юрик! На руках он держал кота Тимоху. Русов удивился — самолюбивый кот разрешал такие с собой вольности лишь боцману. Кот мурлыкал низким, хриплым баском и бодал толовой Юрика в подбородок. Русов кивнул на кресло, повесил ближе к обогревателю тельняшку и сел напротив. Закурил. Протянул сигареты Юрику, но тот отрицательно мотнул головой:

— У н а с уже сто лет, как никто не курит.

— Где это у вас? О чем ты, Юрик? — Русов переломил спичку пополам, положил в пепельницу. Сказал: — Юра, ты должен мне все-все рассказать о себе. Я старпом. И мне по должности положено все-все знать о тех, кто находится на судне.

— А я и пришел вам все-все рассказать о себе.

— Вот и хорошо. Капитан-директор рассказывал, что ты когда-то учился в университете на филологическом факультете, но потом учиться бросил и подался в моря. Так это?

— Так. И не так. Это просто легенда.

— Легенда? Как это понять?.. Стоп-стоп, я еще задам тебе несколько вопросов. Когда ты выступал на базе, то сказал так: «Там, откуда я прибыл, не бьют китов и других зверей». Так откуда же ты прибыл, а?

— Вы мне очень понравились, старпом. — Юрик улыбнулся. Ворот рубашки его был широко раскрыт, и вдруг старпом увидел нечто такое, что вздрогнул. На смуглой коже Юрика виднелось несколько светлых пятнышек, расположением своим напоминающих созвездие... Юрик проследил за взглядом Русова, усмехнулся. Сказал: — Вы мне понравились тем, что добры.

— Я добр? С чего ты взял?

— Я не взял. Я это ч у в с т в у ю. Вот с этой водой для рыбаков. Опасно идти за ней, но вы уже решили: добыть во что бы то ни стало.

— Глупости! Я еще ничего не решил. Капитан пускай решает.

— Это вы просто так говорите. Вы уже мучаетесь, гоните от себя мысли о воде, но все же пойдете за ней, ведь верно?

— Я сказал: пускай это решает капитан. Так откуда ты?

— Из космоса, — очень спокойно сказал Юрик. — Я, как у вас выражаются, инопланетянин.

— Уже не с... Геммы ли? — спросил Русов и почувствовал, как сердце стало биться гулкими, тяжелыми толчками. И подумал: «Чушь собачья. Глупости какие-то. Конечно же, с головой у него что-то...» Улыбнулся. — Из созвездия Северная Корона?

— Все может быть, — улыбнулся в ответ Юрик. — Хотя что скрывать? Да. Я оттуда. Вот уже три года, как я живу на земле. Кстати, чисто ли я, правильно ли говорю?..

— Говоришь? — Русов потер лоб, сделал несколько глубоких затяжек... «Итак: на борту танкера инопланетянин. Очень хорошо!» — Чисто ты говоришь. А что?

— Видите ли, Николай Владимирович, в последний раз посланцы с Геммы были в вашей стране сто лет назад. На Гемму они доставили кое-какую литературу. Словарь Даля, например. Сборник стихотворений Пушкина. Книгу «Российская хрестоматия» издания тысяча восемьсот семидесятого года... Ну и еще кое-что. Так вот, язык ваш и российские говоры я изучал по этим книгам. Других-то не было.

— Вот как? Ну и что?..

— На экзамене я декламировал заученную на память речь господина тайного советника, сенатора, президента Главного управления цензурою Сергея Семеновича Уварова, которую он произнес в торжественном собрании Академии наук шестнадцатого ноября одна тысяча восемьсот двадцать девятого года. «Милостивые государи! Что может быть отраднее и величественнее мысли, представляющей нам в области высшего образования общее средоточие, к которому стремятся столько людей, рассеянных по лицу земному...»

— Юрик! Я чертовски устал после вахты. При чем тут чистота речи?

— Да при том, что заявление в отдел кадров Калининградфлота я написал так: «Милостивый государь, господин управляющий!» — Юрик засмеялся. — Изучив словарь Владимира Ивановича Даля, я обращался к женщинам со словами: «Барынька ты моя!», произносил словечки: «ведила», «голомя», «загнуить»... Нет-нет да и ныне из меня какое-то словечко от Даля выскакивает.

— Ближе к делу. Так значит ты с... Геммы? Но для чего?

— Направлен в вашу страну для изучения жизни и быта обитателей России. Для чего? Мы — посланцы космоса...

— Посланцы? Значит, ты... не один?

— Конечно же, не один! Три года назад несколько тысяч геммиков...

— Геммиков? Ах да, обитателей планеты Гемма, да?

— Ну да... были высажены на планету Земля. Куда? А кто куда. Кто в Америку, кто в Африку, кто в Россию. Вот одна знакомая девчушка была заброшена на остров Мадагаскар.

— У нее зеленые глаза, да?

— Зеленые? У всех геммок зеленые глаза, у всех мужчин с Геммы глаза как у меня. Серые.

— И метка на груди, да?

— С такой меткой мы рождаемся. Это наш пароль для общения друг с другом. Вот видите? — Юрик распахнул ворот рубашки. Русов пригляделся, отрицательно мотнул головой:

— Но эти точечки... их не семь, как в созвездии Северная Корона!

— А это не имеет значения! У кого семь, у кого... но это не важно сколько, важно то, что вот одно, в центре, пятнышко крупнее остальных.

— Подожди, Юрик, а почему ты так доверчив ко мне? Не раскрываешь ли ты какую-то великую тайну, а?

— Доверчив? — Юрик пожал плечами: — Отнюдь. Вот вы кому-то скажете, что я инопланетянин, но кто поверит, а? Скажут: да он просто сумасшедший! Ведь верно, а?

— Да, пожалуй. Итак?..

— Так вот, нас забросили сюда. Мы должны внедриться в различные народы различных стран. Изучить их обычаи, порядки, особенности, а потом мы вернемся к себе, чтобы доложить на Высшем Совете об увиденном.

— Зачем?

— Этого я не знаю.

— Ты болен, Юрик.

— Что вы, я совершенно здоров! Разве я говорю о каких-то неразумных вещах?.. Ах да, я еще не объяснил, что это за штуковина. Ее вам стармех передал? — Он взял со стола железную коробочку, поправил антенку, приложил коробочку ко лбу и несколько раз стукнул указательным пальцем по крышке. Сосредоточился. Кивнул. Пояснил: — Я поддерживаю связь с планетой через специальное передающее устройство, которое постоянно кружит вокруг Земли.

— Но коробочка-то пустая!

— Вы правы, но сам передатчик и приемник тут. — Юрик постучал себя пальцами по лбу. — Схема вмонтирована под черепную коробку, только и всего. И мне достаточно приложить ко лбу любой металлический предмет, как он становится передающей и принимающей антенной...

— Юрик, я действительно очень устал. На сегодня хватит, да?

— Отдыхайте, старпом. У нас еще будет время побеседовать. — Он погладил кота, поднялся и направился к двери. Обернулся: — А воду рыбакам все же надо взять.

— Минутку, Юрик. А на зверобазе ты ведь скрывал, что ты инопланетянин. Почему?

— Зачем же мне надо было об этом болтать? Там я проговорился... Вот то собрание. С кем ни побеседую из моряков, все говорят: «Противно нам это убийство бельков! Мерзкая, отвратительная работа; малыш еще живой, кричит, а ты с него уже шкуру сдираешь, торопишься... Мерзостный промысел, незачем его развивать!» Раз так все говорят, а начальство заставляет бить зверьков, вот я и выступил на собрании. Но что удивительно: меня никто не поддержал. Я был поражен, знаете, я даже плакал, как мне было жаль людей! Чего они боятся? Кого боятся? Почему между собой толкуют об одном, а на собрании при начальстве — о другом? У нас на Гемме все по-другому. Спокойной ночи, старпом.




ВЕЧЕРНИЕ БЕСЕДЫ


Звонок. Русов открыл глаза, взглянул на часы: без четверти двадцать три. Снял трубку.

— Николай Владимирович, извините ради бога, — услышал он торопливый Жорин говорок. — Вы меня слушаете? Если будем заходить на остров, то пора менять курс. Вот я и сказал об этом капитану. А он как разорался на меня! Вы слушаете меня? Может, вы с ним...

— Жора, ты свинья, — сдерживая в голосе дрожь, проговорил Русов. — Вот ты, подлец, нормально спишь ночью, а я?.. Только-только заснул, а ты?! Нажалуюсь деду Ивану, Жорка.

— Простите, старпом, — осевшим голосом проговорил Жора. — Но я думал...

— Индюк между прочим тоже думал!

Рывком повернулся на другой бок, стиснул веки. Б-бам! — громыхнула дверь. Боцман, гад плешивый, неужели нельзя дверь закрыть тихо?! Вау-вау-вау! — донеслись утробные вздохи джаза снизу, из каюты Володина. С ума можно сойти! Сколько раз просил деда не включать свой приемник на полную мощность.

Сел в кровати. Еще этот инопланетянин! Вода для рыбаков! Действительно, если они сейчас протопают мимо островов, то назад капитан танкер уж не поведет. Потянулся к брюкам. Надел свежую рубашку, галстук, пошел к Горину.

— Входи, Коля. — Капитан открыл дверь. Лицо цвета залежалого сыра, желтое, сморщенное. Тусклые глаза в оплывших, бурых веках. Капитан тяжело опустился в кресло. — Что это ты нарядился? Праздник какой, что ли?

— Праздник? Конечно. Праздник, Михаил Петрович, потому что мы живем, потому что мы не погибли в той войне. — Русов сел напротив Горина, налил в стаканы боржоми. — Праздник, потому что я не лег мальчишкой в какой-то из рвов Волкова или Пискаревского кладбища, что и вы не погибли там. И знаете еще почему? Потому что самое страшное, что могло быть в нашей жизни, уже было. Оно было там, капитан, в Ленинграде.

— Самое страшное? — Капитан поднял глаза. Слабо улыбнулся. — Для человека, Коля, понятие страх — понятие постоянное. Вчера ему не страшно было, когда наступил на мину, а она не взорвалась! А сегодня ему может быть очень страшно лишь оттого, что задержался у приятеля, а дома ждет жена, которая тотчас возопит, лишь ты откроешь дверь: «Ты где шатался, негодяй?»

— Нет, вы не правы. Когда мне бывает очень трудно, страшно когда бывает, я вспоминаю Ленинград... И мне становится смешно: т а к о е пережито, так чего еще можно бояться? Шестьсот тысяч моих согорожан полегли в землю, а я жив! И еще чего-то боюсь? — Русов устроился в кресле поудобнее, поставил на стол пепельницу. — Мирная жизнь, капитан, измельчила нас. Тогда, в детстве, в юности мы были смелее, мы были крупнее в помыслах, в своих действиях. А сейчас? Дрожим, когда сидим в приемной у начальника управления, когда матрос напьется и надо объясняться по этому случаю в парткоме, когда... — Он чуть не сказал про бухту Хопефул, куда все же обязательно следует зайти за водой. Нет уж! Нахмурился. — Вот лежал сегодня, сон не шел, вспомнил блокаду. Дивился: как можно было там выжить? В комнате минус десять. Лед на полу. Иней на стенах, темно даже днем, потому что окно завешано какими-то тряпками. Спим в пальто, валенках, в шапках. Мама будит: «Коля, иди за водой...»

— За водой?..

— Ну да. За водой ходил я. Беру десятилитровый бидон, в нем я носил воду, и выхожу из дома. Какой мороз! Кажется, что и воздух заледенел, что я вдыхаю вместе с воздухом острые льдинки и они раздирают мне гортань, леденят мне сердце, мозги, что я внутри весь покрыт инеем, как стены в комнате. Все плывет в глазах: мертвые дома, сугробы, трамваи, засыпанные снегом. Сесть бы в снег и закрыть глаза!.. Капитан, откуда у меня, мальчишки, брались силы, чтобы идти на Неву за водой, а? Чтобы не избавить навсегда себя от мучений? А ведь стоило лишь опуститься на снег и... конец. Вот же! И там сидит человек, и там, и там. Ледяные, впаявшиеся в сугробы фигуры... Но я иду. На Неву. Ползу к проруби. Мимо вмерзшей в лед девочки, мальчишки, старика. Я лежу на краю проруби, тянусь к воде. Только бы не поскользнуться! Сам видел, женщина упала в воду. Крикнула: «Сонечка!..» — и вода утянула ее под лед. Но вот вода в бидоне. Все в моих глазах темнеет, я волоку проклятый бидон из проруби, стону от усилия, плачу, он, этот бидон, сейчас меня самого утащит в прорубь! Вытаскиваю все ж. Несу. Десять шагов пронесу и сажусь на бидон. Все плывет, глаза закрываются... Что? Заснул? Дергаю бидон за ручку, а он примерз! Раскачиваю, толкаю, бью по бидону ногой, плачу от злости и бессилия. А люди проходят мимо. Да что люди? Ходячие полуживые скелеты. «Прости... — слышу я чей-то шелестящий голос. — Но я не могу тебе помочь...» Но что же делать, что?.. И вдруг подходит высокий, в черной шинели и шапке моряк. Он легко отдирает бидон от льда. Спрашивает: «Тебе туда? Пойдем. Помогу. Мне по пути». Я с удивлением гляжу в его лицо: какой сильный! И опасаюсь: а не отнимет ли он мой бидон с водой? А он улыбается мне, держись, малыш!.. Иногда, когда я гляжу на вас, Михаил Петрович, мне кажется, что это были вы.

— И в аэросанях я? И тут? — усмехнулся капитан. Лицо его немного порозовело, взгляд грустный и теплый. — Хотя все может быть. Наш катер стоял возле морского музея. Там мы вмерзли в лед на всю зиму. А невдалеке была прорубь. Иногда я приводил на катер ребятишек, мы кормили их, хотя сами страшно голодали.

— Это были вы, Михаил Петрович. — Русов положил руку на руку капитана, и тот стиснул ее своими желтыми от никотина пальцами. Отвел глаза в сторону. — И вы кормили меня. Да-да, сколько раз я ходил попрошайничать на боевые корабли Балтийского флота.

— Мы собирали их, ленинградских ребятишек, в кубрике команды возле печки-«буржуйки». Отогревали. Знаешь, Коля, я уже не помню детских лиц, но помню их глаза. Большущие-большущие глаза были у детей Ленинграда. Большущие, потому что личики от голода и холода сжимались в кулачок. — Капитан сделал судорожный глоток. — Они просили: «Дяденьки, оставьте нас тут», но мы не могли их оставить тут. Ведь боевой корабль. И дети уходили. Маленькие, согнутые старички на белом снегу. Как все это было страшно! Ты знаешь, Коля, в августе сорок первого года мы на катере возили на остров Сааремаа тяжелые авиабомбы. Оттуда наши летчики летали бомбить Берлин. Мы тащили на нашем катеришке по десять бомб ФАБ-250, это бомбы весом по четверть тонны. Бомбы укладывались в трюмы и на палубу. Коля, это были страшные рейсы! Ведь одной пули достаточно, одного махонького осколочка, чтобы... Мы ходили пятерками. На катере номер сто десять служил мой корешок Женя Коротков. Перед выходом на остров мы прощались и говорили друг другу: «Если кто из нас погибнет, то другой, если останется жив, пускай сообщит родителям. И поможет им, чем сможет...» Ходили мы, Коля, ночью, но и днем ходили, потому что летунам нужно было много бомб, а сколько их перевезешь за один поход на пятерке катеров? Минные поля, налеты фрицев... В один из налетов «мессершмитт» ударил из пулеметов по сто десятому. Взрыв был такой чудовищной силы, Коля, что и второй, идущий за ним катер взорвался от детонации!.. Вернулся из того рейса — чувствую, все мертво внутри. Сердце мертво, душа! Словно все окаменело во мне... Я спокойно спал. Спокойно ел, пил. Спокойно шел на любое задание, спокойно хоронил товарищей. — Капитан смолк, побарабанил пальцами в крышку стола. — Знаешь, есть у Андерсена сказка про мальчика, которому осколочек льда попал в сердце? Несколько вражеских осколков попало и в меня, мне в душу, и остудило сердце. А оттаяло оно тогда, когда я увидел детей возле проруби. Что-то дрогнуло в душе, и я позвал детей с собой. Мы уже несколько месяцев жили на катере. Такая долгая, спокойная, в общем-то, стоянка. Так вот, эти детские личики, громадные глаза, в которых застыла немая мольба: «Оставьте нас тут», эти взгляды растопили мою душу. «Что же я тут сижу? — размышлял я. — Кругом гибнут люди, дети, а мы ждем, когда растает лед?» В один из дней я отправился к старшему командиру с просьбой отправить меня на передовые позиции. И стал механиком больших пулеметных саней. — Капитан поглядел на Русова. — Коля, может быть, т о г д а это был именно я.

— Да, это были вы, капитан...

— Чертова тряпка! Стягиваю башку, а все равно трещит. — Капитан сорвал с головы полотенце, поднялся, распрямился, зашагал по каюте. Остановился перед Русовым. — Но ведь ты пришел не для того, чтобы поделиться воспоминаниями, а?

— Михаил Петрович, мне действительно припомнилось детство. Пойду к себе. Все ж поспать надо. — Русов направился к двери. Подумал, не следует ли рассказать капитану про «инопланетянина»? Усмехнулся, чушь собачья. Сказал: — Спокойной ночи.

— Минутку... С этой водой, — остановил его капитан. — Не пора ли уже поворачивать к островам?

Он кивнул Русову, не глядя подал руку, крепко пожал и задержал его ладонь в своей несколько дольше, нежели надо было бы для обычного пожатия.

Русов стоял в углу ходовой рубки, он медлил, не уходил к себе в каюту, глядел на залитую лунным светом поверхность океана и очень боялся, чтобы Жора что-нибудь не ляпнул, не начал бы расспрашивать его, почему вдруг капитан изменил свое решение. Так было хорошо, покойно на душе. Да, хорошую дорогу выбрал он в жизни, это именно его дорога, без которой жизнь иначе и не мыслится. Опасная, проклятая порой, но такая прекрасная морская дорога! И еще он размышлял о том, какое же это счастье, когда человек находит в жизни именно свою дорогу, Вот птица летит на юг. Без карт, маяков, без ориентиров, но никогда не сбивается со своего пути. Ученые говорят — внутри у птицы есть маленький биологический компас... Так вот, не каждый человек несет в душе такой компас и в жизни своей сбивается с пути, не ту дорогу выбирает, а когда вдруг понимает это, оказывается, что годы-то уже пролетели и нет времени выбирать новый путь!

Однако что он тут застрял? Забрав лоцию, чтобы перед сном полистать ее, Русов вышел из ходовой рубки и вдруг увидел доктора и Юрика. Стоя в закутке перед дверью на палубу, они о чем-то тихо переговаривались. Заметив старпома, смолкли. Юрик что-то буркнул доктору и сбежал по трапу вниз, а Русов кивнул Анатолию: зайди.

— О чем вы там беседовали, док? — спросил он Гаванева в каюте.

— Да чушь какую-то несет, батанушка.

— Что еще за «батанушка»?

— Словечко такое старинное, как бы «отец», «батя». А что?

— Из Даля?

— Угу... Люблю иногда полистать. Хочешь, дам томик?

— Не надо. Что он тебе говорил? Что инопланетянин? — Доктор кивнул, Русов поглядел в его глаза.

Раньше как-то не обращал внимания, а тут увидел: глаза у доктора были серыми. — Послушай, док. Вот ты осматривал ту женщину. Помнишь, у нее на груди белые пятнышки? — Доктор опять кивнул. И вот что еще приметил Русов, вглядываясь в лицо доктора: какая-то особая цепкость улавливалась в его пристальном взгляде. Поежился. Сказал: — Не странно ли, что и у Юрика такие же?

— А чего тут странного? — Доктор пожал плечами, усмехнулся. — Это очень распространенная болезнь кожи. Да вот и у меня такие же. — Он расстегнул рубашку, и Русов увидел, что на смуглой коже доктора рассыпаны мелкие пятнышки и лишь одно, как планета среди звезд, крупное, лучистое. Доктор засмеялся, посерьезнел, потрогал лоб Русова ладонью. — Вид у тебя неважный, чиф. Может, какую таблетку презентовать?

— Ты поглядывай за Юриком, док, — сказал Русов. — Парнишка он спокойный, симпатичный, но все же... Иди. До завтра.




Доктор ушел, Русов с решительным видом сел за стол, пододвинул бумагу и написал: «В Академию наук СССР. Считаю необходимым сообщить о следующем...» Задумался. «Да-да, надо сообщить в Академию наук о Юрике Роеве. Все, что он узнал от него. Письмо отослать авиапочтой из того порта, где они будут брать топливо, с тем чтобы...» Он засмеялся, сгреб бумагу, разорвал, крепко растер лицо ладонями. Лег в койку и подумал, уж не «сошли» ли у него мозги с «фундамента»? Ведь он же самый настоящий ненормальный, коль может поверить, будто Юрик, да и доктор инопланетяне? Стоп-стоп! Эти... геммики прибыли на Землю три года назад? Именно тогда и доктор появился в их конторе!

«Ненормальный... Нинка, схожу с ума». Русов лег на спину, уставился в подволок. За переборкой глубоким, грудным голосом мяукал Тимоха. Тосковал, наверное, по кошечке Манюське с «Омеги» и котятам, раздаренным почти по всем судам Южной экспедиции. В каюте стармеха утробно всхлипывала музыка. «И время ни на миг не остано-овишь», — тянула Алла Пугачева. Шарканье ног по трапу. С лязгом распахнулась железная дверь в машинное отделение, и послышался зычный голос Алексанова: «Ванька, хрен моржовый, куда синюю масленку подевал?!» И тяжкий гул машины ворвался во внутренние помещения судна. И снова лязг и грохот захлопнутой двери... Русов закрыл глаза, натянул одеяло на голову, заснуть бы, заснуть. Шаги в коридоре, кашель. «А рябчиков с картохой фри если они пожелають?! — жаловался кому-то кок. — Я, может, и из ресторана потому и убег, что...» Пр-роклятие, ну как тут заснешь?

Конечно же, он самый настоящий ненормальный. Да и можно ли быть нормальным человеком от такой жизни? Все они, все до одного моряки — люди чокнутые, ненормальные. Три, четыре, шесть месяцев в море, вдали от суши, родных, близких. Вдали от женщин... Рубка. Каюта. Рубка, каюта... Небо и вода, вода и небо! Коротенькие, сумбурные стоянки в родном порту. Горячечные ночи. Жаркие ласки изголодавшейся по любви жены, ее слезы, и сам ты как зверь, дорвавшийся наконец-то до желанной добычи. Любовь? А утром тяжеленная башка, беготня по конторам, начальству, выколачивание запасных деталей, карт, лоций, продуктов. Необходимых до выхода в море ремонтов. И постоянное, гнетущее ощущение скоротечности времени, безумного бега минут и часов, стремительно сокращающих такое коротенькое пребывание на Суше...

Ах, эта морская, выбранная тобой в жизни дорога! Ну может ли быть нормальным человек, если он в течение одного лишь рейса несколько раз меняет часовые пояса, из весны стремительно вкатывается в лето, из лета — в осень, зиму, а потом, возвращаясь из южных широт домой, опять в весну, лето и осень. Какая же страшная ломка происходит в организме. Ломка, которой никто как бы не придает значения, что поделаешь, работа!.. Но все это корежит твою нервную систему, психику, здоровье. А вахты? Можно ли остаться нормальным человеком, если каждые сутки тебе приходится подниматься в четыре утра? Чем и как возместить недостающие организму часы сна? Попробуй-ка засни днем...

А тут еще... инопланетяне. Отлично! Надо порасспросить Юрика о его планете. Войти в доверие... Он, Русов, включается в игру: рейс быстрее пройдет. Что они хотят, эти, гм... пришельцы из космоса? Перенять опыт нашей жизни или научить тому, чего мы не знаем? А может, заброшены на Землю с целью войны, захвата нашей планеты иными космическими цивилизациями? Русов засмеялся: игра начинала ему нравиться. Ну, док, удружил, ах ты «одинокий» мужик! Напроситься бы в недолгую поездочку т у д а, к н и м...

Лоцию бы еще островов Кергелен почитать, где они?

А, ладно, на вахте...

«Жи-изнь невозможно повернуть наза-ад...»

Дверь открывается, чьи-то легкие шаги, зыбкая тень на переборке.

Это ты, Гемма?




ОСТРОВА В ОКЕАНЕ. ЧЕРНАЯ ПТИЦА


«Острова Кергелен расположены между параллелями 48° 25 минут и 50° 00 минут южной широты и меридианами 68°30 минут и 70°35 минут восточной долготы. Они представляют собой обширный шхерный архипелаг, насчитывающий свыше 300 островов и островков. Самым большим из этих островов является остров Кергелен, берега которого изрезаны многочисленными фиордами и крутыми скалистыми берегами...» (Из лоции островов Южной Атлантики)




— Николай Владимирович, можно вопросик? — кашлянув в кулак, позвал Русова Шурик Мухин. Русов кивнул. Сидел он на узеньком откидном стульчике в углу ходовой рубки, читал лоцию. — Может, часок-два мы сможем по островку-то погулять? По земле бы хоть чуток побродить, запахи травы вдохнуть.

— Высадимся, Муха. Так... Читаю вслух. Острова имеют гористый, сильно пересеченный рельеф. Вершины гор покрыты вечным снегом и почти постоянно окутаны облаками и дымкой. Поверхность островов изобилует речками и озерами, в которых нет жизни.

— Нет жизни? Странно.

— Вода из озер и речек ниспадает в океан многочисленными мощными водопадами высотой до 600 метров...

— Увидеть бы такой!

— Помолчи. Птицы на островах гнездятся в изобилии. Из них преобладают вилохвостые качурки, чайки и пингвины...

— Так хочется увидеть настоящих, не в зоопарке пингвинов!

— Занято, а? Бухточка Кайе, Фок, бухта Бриз, каково, а? Жарден, бухта Сантр. Ну что скажешь, практичный парень?

— Ани-дю-Жарден... — как зачарованный пробормотал Мухин.

— В средней части берега бухты вдается глубокое ущелье Больде-Понш-Дьяболь, из которого дуют шквалы огромной силы. Слышишь, Шурик? Ветер дьявола! Долина Октан, долина Секстан... Кто и когда давал наименование этим долинкам? Кто были они? Бородатый, изнуренный холодом и испытаниями китобой? Отчаянный искатель приключений? Мыс Бурбон, гора Командор, долина Утраченных Иллюзий. Чьи иллюзии, Шурик, развеялись тут, а? Ей-ей, нет интереснее книг, чем лоции! Черные Утесы, Долина Крестов, слышишь? — Бухта Надежд, гора Прощания, долина Тревожных Ожиданий... Кто и кого ожидал там, какими тревогами мучился? А вот еще какие тут названия, Шурик: озеро Луизы, бухта Агнесс, Розы и Виктории. Пролив Фанни, какое красивое имя, правда? Фанни... Золотоволосая Фанни, чей нежный образ нес в своей продубленной морскими ветрами, прокуренной и проспиртованной душе суровый, молчаливый моряк... Остров Кармен, тут был испанец, бухта Мэри, в ней грустил по своей девчонке из Плимута англичанин, мыс Сюзан, на том мысу валялся в траве, мечтал о далекой родине, о любимой жене уставший от морских дорог француз. Мыс Дорис и мыс... Нины. Может, и русские тут бывали, а?

Русов захлопнул лоцию, уставился в иллюминатор. Ярко светила луна. С попутным в пять, порывами до семи баллов «Пассат» шел к островам Кергелен. Давление, три последние дня державшееся постоянно на отметке «77», со вчерашнего вечера пошло влево, к утру стрелка застыла на цифре «75», а еще вчера вечером Семен Арнольдович принял сообщение из порта Элизабет: циклон «Элла», достигнув южной оконечности Африки и углубившись на тысячу миль в восточном направлении, начинает смещаться на юг. Возвращается. М-да. Водичка... Не обойдется ли она слишком дорого? Риск. Опять риск. А, была не была!.. Мыс Нины, надо же? Побывать бы на том мысу...

Надев куртку, он вышел на крыло ходового мостика, подставил лицо свежему ветру, ночь-то какая звездная! Казалось, будто звезды усыпали не только небо, но неоглядная их россыпь плывет и по океану, плывет, похожая на серебристую пыль, что они насытили весь воздух, все пространство вокруг. Сделай нечаянный, глубокий вдох, и заскочит звезда в горло, застрянет там, угловатая и холодная. И придется бежать к Толе Гаваневу... «инопланетянину». А тому лишь попади в руки.

Внизу громыхнула дверь. Угловатый, сутулый, протопал по переходному мостику к полубаку боцман. Матовой синевой сияла его плешь. Дмитрич обернулся, сжал волосатый кулак возле уха — салют! — открыл дверь своей кладовки. Выволок самодельный верстак, уложил «а него доску и шаркнул рубанком. В лунные ночи боцману не спалось. К тому же он надумал сделать для моряков несколько деревянных лежаков наподобие тех, какие имеются на любом пляже. Отстояв вахту, парни собираются на пеленгаторном мостике, загорают, но разве удовольствие — валяться на голом, раскаленном железе? Стружки выскальзывали из-под рубанка и серебристо-голубыми спиралями падали на синюю, лунную палубу танкера. Черной тенью мелькнул кот Тимоха. Устроился возле ног боцмана и начал лапой мыть свою круглую морду.

Ч-черт, как еще долго мотаться по океану! Сил никаких нет, так хочется домой, на сушу, к Нинке. И что это за проклятие: жизнь моряка? Любить человека и уходить от него, уходить... Как, каким образом можно наверстать недели, месяцы и годы, проведенные вдали от любимой женщины? В этом году исполнится пять лет, как они вместе. Вместе! Русов нахмурился, подсчитал — едва полтора года из этих пяти наберется, что они действительно были вместе. И то хорошо.

...И он представил себе тот летний, теплый день, когда он возвращался домой из Северной Атлантики. Рейс был трудным. Отчаянные рыбаки ловили морского окуня среди ледяных полей и айсбергов: что поделаешь, рыбы в океане становится все меньше, куда только не приходится идти за ней. Да, тяжелый был рейс. Холодина такая, что резиновые шланги становились твердыми, как дерево, и ломались на сгибах. Арктические ветры несли с собой потоки воды, и она намерзала на леерах, надстройках и палубе гигантскими глыбами. Скалывали лед, срубали его; обмораживали и калечили руки, матерились, проклинали свою морскую жизнь и клялись, что больше в океан ни ногой! И опять тащились к черту на кулички, лавировали между ледяными горами к какому-нибудь бедовому «рыбачку», высасывающему последние литры солярки из своих емкостей, и снабжали его топливом. И ходили друг к другу в гости по снежному полю, дули крепчайший чай и играли в «шаши-беши», игру, известную, пожалуй, морякам всего мира.

В конце концов кончился тот тяжелый рейс, и они: отправились домой. Ну и видок был у танкера. Погнутые леера фальшбортов, вмятины на корпусе, содранная льдинами до металла краска. Но все было позади, а впереди суша, отдых, весна и весеннее настроение, и душа полна радостных ожиданий. Чего? А черт знает чего — просто было хорошо, и все тут!

Миновали Ла-Манш, серое Северное море, датские проливы, Балтику. Ранним утром вошли в морской канал. Чертовски вкусно пахла распустившимися клейкими листками и свежей, ярко-зеленой травой земля. Родной, волнующий до слез запах! Наверное, стоит несколько месяцев мотаться в губительных широтах Северной Атлантики, чтобы в какую-то из минут возвращения на Родину, Сушу ощутить себя безгранично, неправдоподобно счастливым. И ожидание какого-то чуда, которое должно произойти... Но что же, что?

Вот и знакомые контуры зданий порта, пирс. Летит на его бетонные плиты бросательный конец, ползет из клюза швартов. Что-то кричат встречающие. Лучатся глаза женщин. Визжат, прыгают ребятишки, грохочет и раскачивается трап — моряки ссыпаются на пирс. Букеты цветов, объятия, смех, слезы. А Русов ходил по крылу мостика и с завистью наблюдал за шумной, радостной толпой на пирсе: его никто не встречал. Какие-то были в последние годы у него летучие знакомства; ушел в море — и забылось.

Опустел пирс. Те, кто был свободен от вахт, укатили домой со счастливо растерянными женами и девушками, а те, кто не мог покинуть судно, увели своих родных и подружек в каюты. Не мог покинуть танкер и старпом: предстояла береговая суточная вахта. Да и куда идти? К кому? Но странно, приподнятое состояние какого-то радостного ожидания не проходило... «Эй, послушайте, — раздался вдруг голос с пирса, и он увидел, что внизу, возле большой синей лужи, стоит девушка в синем, коротком платьишке. Теплый ветер трепал ей волосы-, прилепляя платье к ногам, и они рельефно высматривались сквозь тонкую ткань. «Вы меня, — спросил он, — или кого-то встречаете?» Девушка засмеялась, ловко перепрыгнула через лужу и, размахнувшись, кинула ему букет сирени: «Это вам. С приходом!» Он поймал букет, прижал его к лицу, а девушка махнула рукой и пошла прочь, «Постойте! — позвал Русов. — Куда же вы?» Девушка уходила, И тогда Русов, шагнув в ходовую рубку, потянул рычаг тифона. Танкер рявкнул на весь порт, и девушка остановилась... Это была Нинка, спустя неделю ставшая его женой. Квартиры у Николая Русова на суше не было, и свадьбу справили в салоне танкера. Одно огорчило: выговорешник, который влепил Русову начальник управления за подачу звукового сигнала в порту, но это сущая мелочь по сравнению с тем, какую роль сыграл тот сигнал в жизни Русова...




Вспыхнул свет в окне капитанской каюты, и Русов увидел, как Михаил Петрович вышел из спальни, остановился посредине каюты и стиснул голову ладонями, как тискают и сжимают арбуз, проверяя, хорош ли? А, вот и Семен Арнольдович, с какими-то он вестями?

— Только что с Кергеленом переговорил. Радист-поляк по-русски отлично болтает, — сказал Бубин. — Пан радист сообщил, что остров этот — заповедник. Слоны тут морские обитают. Львы, тоже морские, пингвины и всякий птичий народец. Стаи собак. Диких. И кролики. Обитаемый поселок в бухте Морбиан, шестьдесят человек...

— А есть и необитаемые поселки?

— И поселки и отдельные дома. Когда-то тут китобои жили. Китов колошматили, на островах же их и потрошили, а потом все тут заглохло... Да, губернатор — студент пятого курса Парижского университета, Сорбонны, биолог. И вот что еще, в поселке одни лишь мужики, но есть, есть на острове и женщина! Живет одна-одинешенька где-то в глубине бухты Хопефул, альбатросов изучает. Может, в гости смотаемся, а? И самое главное: опасностей много при входе в бухту. У острова Ша — затонувший корабль, это будет чуть правее от нашего курса, у острова Гейби — траулер, погибший на рифах, а при входе в бухту Хопефул два китобойца на камнях. Такие вот дела!

Рассвет. Розовая дымка. Кок в рубку ворвался, глянул на Русова, сказать что-то хотел, но лишь рукой махнул, умчал к себе на камбуз. Капитан вышел из своей каюты, крепко пожал Русову руку, пожал руку и Мухину, зашагал по ходовой рубке. Лицо спокойное, голова высоко вскинута, но цвет лица нездоровый, землистый какой-то цвет.

Солнечно. Тихо. Знобкий, попутный ветерок рябит фиолетовую, ярко-зеленую на скатах пологих волн воду. Двери раскрыты, сквозняки гуляют по рубке, включен локатор, он уже «рисует» желтую, извилистую береговую полосу острова, да он уже и так прекрасно виден. Горы. Скалы. Зеленые долины. Белые пятна снега. Мрачный и величественный пейзаж. Но где же вход в бухту Хопефул?.. Широко расставив ноги, капитан стоит на крыле мостика, глядит в бинокль. На вахте Куликов, но и Русов тут, глядит в другой бинокль, и Степан Федорович, второй помощник капитана, тоже пришел. Листает лоцию, измеряет циркулем расстояния на карте, напевает: «Мы на ло-одочке ката-ались, золотистый, золотой». Говорит:

— М-да, господа мореплаватели, крутые гиблые повороты, теснотища. И знаете, какая ширина входного фьорда? Чуть больше кабельтова... «золоти-истый, золото-ой». А у нас не лодочка! Случись необходимость разворачиваться — носом будем скоблить одну стену расщелины, кормой — противоположную. Гм... Зачем прём туда? Проще надо жить, господа мореплаватели, проще!

— Но сама-то бухта Хопефул не такая уже и тесная, — говорит капитан. — Куликов, самый малый.

— Да еще пять миль до острова, Михаил Петрович, — возражает Куликов. — А глубины тут километровые.

— Хорошо. Топаем пока прежним ходом. И в бухте глубины хорошие.

— Пятнадцать, двадцать метров, — отзывается Степан Федорович. — И у самого берега — семь. От-тлич-ные глубинки. И все же риск. А ну как течения начнут нас мотать во фьорде? Может, не полезем в эту щель?

— Риск? В море каждый час, каждый день — все риск, риск, риск! — вступает в разговор Русов. — Кстати, Хопефул значит «Надежная». Капитан, а вот и островок Ранде-Ву показался, видите? Железо там еще какое-то торчит из воды, рубка, что ли, судна погибшего? Между прочим, «Ранде-Ву» переводится с французского, как «приходите, явитесь», и означает в своем самом первоначальном понимании любовное свидание.

— Но где вход-то? — ворчит капитан. — Ни черта не разберу: сплошная каменная стена. Куликов...

— Да, капитан, даю «самый малый».

Звенит машинный телеграф. На верхнем мостике слышны голоса матросов и механиков. И кок там. Жалуется кому-то: «Я ему втолковываю, в каше в десять раз больше калорий, чем в картошке, а он...» Боцман входит в рубку, и Куликов говорит:

— Дмитрич, надо расчехлить шлюпки правого и левого бортов. Шлюпку номер один вывести за борт. — И тоже берет бинокль, вглядывается в берег: — Вот и островок Кэт. А угловатый выступ — мыс Дигби. Да вот же вход в бухту!

— И эта щель — вход во фьорд? Серегин, на правый борт десять!

— Михаил Петрович, хорошо же идем, — вновь возражает Куликов. — Тут сильные поверхностные течения, нас и так чуть относит. И потом: моя вахта ведь.

— Ваша-ваша... — ворчит Горин. — Но лучше уж мы с Русовым тут разберемся, у вас еще нет достаточного опыта.

— Пускай все же Куликов командует. Ведь все правильно делает, — говорит Русов. — Вот только... — Он окидывает Жору взглядом: ворот рубахи распахнут, на спине она торчит пузырем, на ногах какие-то легкомысленные сандалеты. Говорит: — Быстро в каюту! Одеться по форме!

— Есть! — восклицает Куликов. Мчится. Что-то грохочет, уж не скатился ли он с трапа? Через минуту-две Куликов врывается в рубку. В форменной куртке, наглаженной рубашке, галстуке. В фуражке. Несколько мгновений он стоит у двери, потом спокойно подходит к лобовым окнам, окидывает взглядом океан и приближающийся берег. Солнце светит ярче, разгоняет утреннюю, палевую дымку, и пейзаж приобретает четкость и ясность. Тревожная и волнующая красота.

— Пожалуй, все же градуса два надо взять правее, — говорит Русов. — Чувствуете, как корпус танкера слегка виляет? Это утреннее, отливное течение из бухты сливается с поверхностным, океанским.

— Товарищ капитан, чиф, я же учитываю и отливное течение! — восклицает Куликов. — Именно оно и снесет нас градуса на два-три вправо. Послушайте, считайте, что я сдаю всем вам свой очень важный экзамен, а?

— Хорошо, Георгий Николаевич, действуйте, — говорит капитан, — отлично идем.

Пенные воротники у подножия скал. Ветер вдруг изменил направление. Теплый, волнующе остро пахнущий землей, он дует из жерла фьорда. В рубке напряженная тишина, лишь жужжит гирокомпас да пощелкивает эхолот. Капитан садится верхом на скамейку перед окном рубки, рядом стоит Русов. И Степан Федорович вышел из штурманской, притих в углу. А Куликов быстро ходит, он то выглядывает из одной двери, то из другой, вот застыл на мгновение у локатора, всмотрелся в экран. Хорошо ведет танкер, молодец! И откуда вдруг у него такая выдержка взялась?

Танкер медленно вплывает во фьорд. Зеленый полусумрак. Со скал в воду обрушиваются водопады. Грохот воды, плеск, столбы водяных каскадов. Правым бортом проходим хорошо, а левым? Русов выскакивает на крыло левого борта: и тут проходим хорошо. Он ловит на себе взгляд Куликова, мелькнувшую на лице молодого штурмана улыбку и смеется, разводит руками: нервишки!

Красотища-то. Извилистые бухточки. Черные скалы, будто чьи-то клыки, высунувшиеся из воды. И птицы, птицы, птицы! Тысячи птиц проносятся над танкером, водой, берегом. Пронзительные вопли, хлопанье крыльев, пух, словно легкие снежинки, на воде, в воздухе, пушинки в ходовой рубке и на седых бровях капитана.

Проход несколько расширился, и глазам открывается свинцовая гладь бухты Хопефул. А тот бурный водопад, не Лазер ли? Да-да, он. Вот и островок Лабернед, который согласно лоции следует оставить по правому борту, а там — мыс Каскад. Все правильно. Теперь остается не менее сложная операция: нужно точно и четко ошвартоваться к скалам. Кормой!







— Боцман, на полубак, — говорит в микрофон Куликов. — Готовь якоря к отдаче.

— Уже все готово, — отзывается с бака боцман. Он стоит там. Кот Тимоха сидит возле ног. — Командуй, Кулик!

— Боцман, не Кулик, а Георгий Николаевич Куликов, — басит в микрофон капитан.

Пора, пожалуй! Скалы растут. Кажется, что они уже под самым форштевнем танкера. Пора? Нет? Но ветерок! При развороте он будет толкать и толкать громаду танкера. Русов сжимает зубы. Честное слово, спокойнее, когда сам делаешь швартовку... Не лупанемся ли кормой о скалы? Пора, пора!

— Руль прямо, — командует Куликов и переводит рукоятку машинного телеграфа на «стоп», — Боцман, майнай левый якорь!

«Гр-рр-ааа-а!» — грохочет в клюзе якорь-цепь, и над баком поднимается рыжее облачко ржавчины. Рывок. Якорь на грунте. «Гр-ррр-раааа-а!» — скрежещет цепь в клюзе. Звенит колокол, пять смычек за бортом, Русов срывается с места, бежит на корму и облегченно вздыхает: танкер проходит чисто, до берега метров тридцать, но тут же обеспокоенно думает: а хорошо ли зацепился якорь за грунт? Тугой рывок. Это боцман зажал якорь-цепь стопором. Русов пригляделся, прислушался и не то чтобы увидел или услышал, а всем своим телом, опытом своим почувствовал — якорь крепко ухватился за грунт. Да вот и второй ухнул в воду. Корма еще с десяток метров скользит вдоль обрывистых скал берега, на которые падают косматые каскады воды, а потом замирает. Порядок!

— Боцман! Шлюпку на воду. Заводи бакштовы с правого и левого бортов, по корме, — говорит Куликов в микрофон. — Кормовой конец на шпиль. Подтянемся еще метров на двадцать, под скалы.

— Рискованно, — говорит капитан. — Видишь риф? — Из воды то показывает, то прячет блестящую черную лысину обкатанная волнами скала. — Если еще подтянемся к берегу, он у нас будет на полкорпуса с левого борта. Жиманет ветер в правый, порвет бакштов — так об него и трахнемся.

— Будем следить за погодой, — возражает Куликов. — Чуть ухудшится — уйдем от берега. Э, конец вахты! Неужели мы три часа входили в бухту? А показалось, минуты! — Жора вытирает лоб ладонью, улыбается. Он счастлив. — Ну как?




Все хорошо. Солнечно, тепло, веселый плеск живой, а не мертвой воды. Пахнет землей, травой и какими-то цветами. Ветерок овевает лицо, не надышаться этим волнующим запахом. Суши, не насмотреться на зеленые долинки и обрывистые скалы. Шлюпка уже на воде, бакштов правого борта заводят, а проще — толстенной веревкой привязывают танкер к берегу. Высокий невозмутимый, плешь сияет, стоит в корме шлюпки боцман, командует. Что-то кричит ему Валька Серегин, опять душу боцману терзает каким-то мусором. В носовой части шлюпки напружинился кот Тимоха, боцман прихватил его с собой. Пускай и кот побродит по бережку.

Как все хорошо! Толпятся на корме танкера матросы, кидают чайкам хлеб. Вот все вдруг закричали, показывают руками в воду. Что там? Пень не пень... пень с... усами! Некое чудо морское — бугорчатая, блестящая башка, жесткие усы... «Пень» разевает пасть, и над водой, заглушая плеск водопадных струй и крики матросов, разносится басовитый рев. Слон, что ли, морской?.. А вон и Юрик. Стоит рядом с коком, тот ему что-то объясняет, колотит себя ладонью в плоскую грудь, наверно, на свою кокову судьбу жалуется, Русова ругает. А Юрик внимательно слушает его, кивает, а сам прижимает к уху металлическую ложку, она торчит черенком вверх, наверно, переговаривается с Великим Командором, не теряет время впустую.

Какое солнце. Удивительно красивый уголок дикой, не затоптанной, не побежденной и не улучшенной человеком земли. Боцман и матросы уже закрепили бакштовы, вот-вот и приладят шланги под воду. Хорошо, что они пришли сюда, получат рыбаки свежую водичку. А этот остров навсегда врастет в память и когда-нибудь, где-нибудь всплывет в твоих воспоминаниях, вот такой же солнечный, синий, в криках птиц и плеске воды.




«Нинка, здравствуй! Не знаю, откуда я отошлю тебе это письмо, но все же пишу: очень соскучился по тебе, очень! Сейчас у меня вахта, вот сижу в штурманской возле раскрытого иллюминатора и пишу. Находимся в бухте Хопефул. Воду берем. Большущий железный бак стоит у подножия водопада, к нему прикреплены два шланга, вот водичка и бежит в емкости танкера.

Опишу, что мне видно в иллюминатор. А видны мне рыжие скалы. Они обрывистые и все в уступах. На одном из них сидит маленький, ушастый кролик. Прискакал полюбоваться танкером. А большая, хищная птица кружит над ним. И вдруг падает прямо на него. А он шмыг в расщелину и затаился. Птица улетает, а кролик, опять выскакивает на уступчик. Очень смелый и любопытный кролик.

У основания скалы — гора камней и чугунный столбик. На бронзовой дощечке надпись: «Территория Республики Франции. 1939 г.». И еще одна — «Антарес». Наверно, название какого-то судна... А дальше столбообразные горы. Сверху каменистые, лысые, а с боков покрытые жесткой зеленой травой. Еще дальше торфянистый, кочковатый берег с черным песком у воды. Множество чаек. На плоской скале три гладкие, блестящие — только что вылезли из воды — нерпы. А возле самого борта ныряет капский морской котик. Он поймал осьминога. Совсем небольшого, со щупальцами, может, всего в полметра. Я долго наблюдал за ним. Вижу, нырнул. Вдруг вынырнул, а в пасти осьминог. Он обвил щупальцами морду зверю, а тот подбрасывал его, видно, чтобы удобнее перехватить зубами.

Утром возле танкера шныряла большая полярная акула. И наш боцман решил ее поймать. Насадил на большущий крючок кусок мяса и на тонком железном тросике опустил за борт. Вот уже день прошел, но акула еще что-то не поймалась.

Ходили на остров. Почва тут вязкая, торфянистая. Множество нор. Это жилища кроликов. Они маленькие и шустрые, как котята. Видели пингвинчиков. Маленькие тут пингвинчики. Их зовут Адели. Говорят, что самым первым из людей их увидел русский путешественник Беллинсгаузен. И назвал их Адели в честь своей юной красавицы жены. И еще мы видели морских слонов. Ого, какие это животные! Каждый под тонну весом. Сони ужасные. Ночью они уходят в океан, а днем спят. Подошли мы к одному: спит. Один матрос, Шурик Мухин, осмелел, сел на морского слона верхом. А тот даже и не шевельнулся. Тогда мы все, а было нас человек восемь, взгромоздились на слона верхом. Слон приоткрыл один глаз. Я кричу: «фотографируй, доктор!» А тот что-то мешкает. И тут слон ка-ак вскочит! И мы ка-ак посыплемся во все стороны! В этот момент доктор и нажал кнопку затвора. Смешной, наверно, будет снимок.

Да, вот еще о чем не рассказал: наш судовой кот Тимоха опять сбежал. Только стали шлюпку майнать, а он скок в шлюпку. И сидит, жмурится, поглядывает на берег. Шлюпка ткнулась носом в камни — он ка-ак помчит в горы! И тут на него Хищная Птица спикировала (я так, пишу Хищная Птица, потому что не знаю, что это за птица. Похожа она на чайку, но только очень большая и рябая, как курица. А клюв острый, словно кинжал). Мы все закричали, пугая птицу, а кот привстал на задние лапы, и, лишь только птица кинулась на него, он лапой бах! Птица закричала и взмыла в воздух, а кот подхватил перо, выпавшее из Хищной Птицы, и с этим пером в зубах в горы, в горы! Побежал искать котов или кошек. Глупый наш кот. Откуда ему знать, что этот остров почти что необитаемый, что тут нет ни котов, ни кошек, а вот диких собак много. Не сложил бы он тут свою голову.

Опять кролик увернулся от Хищной Птицы. Сидит, чистит лапкой мордочку, разглядывает танкер. Аи! Схватила его Птица и понесла, понесла!.. Вот ведь, а? Я уже полюбил этого смелого, любопытного кролика.

Да, случай сегодня был интересный. Когда я утром обходил танкер, то нашел на корме двух морских голубей. Видно, ночью они залетели на судно, опустились, а взлететь не смогли, они взлетают или с воды, или с высоких скал. Просто бросаются со скал. А может, ударились о надстройки? Взял я одного голубя и бросил. Он вначале стал падать, а потом полетел к берегу. И вдруг Хищная Птица, такая же, что утащила кролика, кинулась на него. И схватила на лету. Села на скалу. И начала трепать голубя.

Тогда я подбросил второго голубя. И Хищная Птица ринулась на него. А тот полетел не к берегу, а в сторону открытой воды. Там целая стая морских голубей кружила. Летит голубь и кричит. Зовет на помощь. И вдруг вся стая помчалась ему навстречу и набросилась на хищницу. От той даже перья полетели. И голубь спасся. Вот ведь удивительный пример: не отбивайся от стаи! Нинок, знаешь, почему я пишу такое длинное, подробное письмо? Ведь мог бы и просто рассказать, когда вернусь. Но вот какая мне мыслишка пришла в голову: когда у нас будет ребенок и этот ребенок подрастет, он прочитает эти письма. И может, сам захочет побывать там, где когда-то бывал его отец...»

Русов отложил шариковую ручку, вышел из рубки на крыло мостика. Окинул взглядом небо: серебряная паутина наползала с запада, и солнце стало тускнеть. Да и ветерок становился все сильнее. Боцман с кормы топает. Бурое от солнца и ветра лицо, коричневая плешь с белой отметинкой посередке, птичка капнула, а боцман и не заметил.

— Что с водой, Дмитрич?

— Бегит хорошо. К утру зальемся по ноздри. Коля, Тимоха так и не объявился. Алексанов и еще кто-то пошли на берег, может, найдут?

— Найдут. Никуда не денется Тимоха.

— Вернется, надеру! Да, не пора ли трюма набивать?

— Через десять минут даю команду на ужин.

— Дай-ка радио, кота гукну. — Русов включил систему судового радиовещания, боцман поднес микрофон ко рту и крикнул: — Тимоха-ааа! — Попросил: — Коля, прибавь-ка мощности. Тимо-оо-ха-аа! — разнесся боцманов голос над бухтой, скалами, водой.

Тысячи птиц сорвались со скал. Очнувшись от сна, бросились в воду нерпы. Даже Хищная Птица и та метнулась в сторону, оставила кролика и полетела прочь.

Ушел боцман. Русов вернулся в рубку. Что кот? Но настроение испортилось, писать уже больше ничего не хотелось. Выглянув в иллюминатор, он окинул тревожным взглядом небо: серебряная паутина ловила солнце в свою сеть, оплетала его все плотнее. Глядел Русов на небо, тревожился и размышлял о Нине, о ребенке, которого пока нет, да и вряд ли в ближайшие годы предвидится. «Пока ты мотаешься по свету, не будет у нас ребенка, — твердо решила Нина. — Дитя должно знать, что это такое — папа, отец...» Обычная, прямо-таки банальная история. Но когда кончатся его мотания по белому свету? А годы идут, ему уже тридцать девять, почти сорок. Даже если бы ребенок появился на свет вот-вот, то когда мальчишку можно будет брать на рыбалку (отчего-то Русов считал, что уж если у них будет ребенок, то обязательно мальчишка), ему, Русову, будет уже под пятьдесят...

— А ну положь пингвина там, где ты его взял! — послышался с кормы яростный крик Серегина. — Возверни птицу на остров, а не то...

— Да ты что, сдурел? Куда толкаешь меня, куда?! — визгливо отбивался кок. — Их эвон сколько тут, птицев-пингвинов этих, сидять, летають, плавають! Да не пихай ты меня в воду, хотел как лучше... Отпускаю! Ну, разбойник. Ну покормлю я тебя, ну попросишь у меня орешки от компота, ну, Серегин!..

Видно, последняя группа, старшим в которой был Алексанов, с берега вернулась, да вот и Юрик, а он вместе с ними ходил. Юрик зашел в штурманскую, протянул Русову букетик ярко-синих, похожих на подснежники цветов. Пошарил глазами по столу, взял стакан, сбегал за водой. Сел на диванчик, сказал:

— Алексанов передать просил, что все вернулись с берега. — Понюхал цветы. — Какой запах... цветы! Вы знаете, у нас на планете цветов нет.

— Юрик, Гемма — не планета, а звезда.

— А какая разница? Трава есть, деревья, а вот цветы... Когда буду возвращаться, повезу с собой семена разных-разных цветов! Да, Николай Владимирович, что слышно о Всемирном конгрессе по проблемам возникновения жизни на Земле? Приглашение для меня еще не поступило? Я, например, к выступлению уже готов.

— Конгресс?! Ах, конгресс... Кажется, его перенесли на два или три месяца, так что ты, Юрик, не волнуйся. Мы уже будем дома, вот и отправишься на конгресс. А о чем ты там будешь докладывать?

— Видите ли, Николай Владимирович, мое сообщение произведет взрыв в биологической науке, и в частности в науке о происхождении человека. Да-да! Я разгромлю и тех, кто утверждает, будто человека создал бог, и тех, кто ссылается на некоего Дарвина, Так вот, человек произошел не от обезьяны и не по прихоти так называемого бога, нет и нет, а от живинки!

— Я тебя слушаю внимательно. Садись. Рассказывай.

— Это я уже установил здесь, на Земле. Так вот, что такое «живинка»? Это маленькая зеленая травка. Она вырастает рано утром на теплой, прогретой солнышком полянке, но не каждый день, нет, а лишь тогда, когда утром пройдет теплый дождик. И тут же солнце появится. Я это увидел сам, своими собственными глазами! — Юрик вскочил с дивана, выглянул в иллюминатор, вернулся, продолжил, понизив голос: — Было раннее утро. Я лежал под деревом, на опушке леса. Пели птицы, бабочки порхали. Лежал я и видел, как перед самым моим лицом росла низенькая травка. И вдруг пошел дождик! Ласковый такой, тихий. Прошелестел по листьям и веткам, земле, траве... И травинки распрямились, как бы напряглись. А тут и горячий солнечный луч упал на траву. Парок от земли пошел. Травинки шевельнулись, полезли из земли, и вдруг я увидел, что это не травинки, а... маленькие, тоненькие, зеленые еще мальчики и девочки. Да вот же — и ручки, головки с золотистыми, как солнечные лучики, волосами, а вместо ножек стебельки, уходящие в землю. Но что это?.. Один мальчик упал и девочка упала: сломались стебельки! Но не пугайтесь, Николай Владимирович, они не погибли, нет. Вот же, подают друг другу тоненькие, уже не зеленые, а смуглые руки, поднимаются, смеются, а потом, взявшись за руки, уходят. И чем дальше уходят от полянки, тем становятся выше, это уже стройные юноши и девушки, живинки, рожденные землей, солнцем и дождем. — Юрик торжествующе поглядел на Русова. Тот кивнул ему, удивленный услышанным, улыбнулся, представив себе ожившие травинки; еще хрупких, пошатывающихся от теплого утреннего ветерка, но веселых, смеющихся мальчиков и девочек, идущих по лесу. Протянул руку, Юрик пожал ее и попросил: — Но это пока тайна. Хорошо?

— Топай ужинать, Юрик. Хотя нет, подожди. — Русов взял руками его за плечи, поглядел ему в глаза. — Этот «конгресс», Гемма... — Он встряхнул парня. — Юра, очнись!

— Ах вот как. Вы все еще не верите, что я прибыл оттуда? Доказательства, значит, нужны? Так вот, старпом, вы вновь увидитесь с девушкой с погибшего теплохода. Не во сне, ведь она снится вам? С живой.

— Да? Очень хорошо... — Русов потер лоб, что-то еще надо сделать, но что? Ах да... Включил судовую радиотрансляцию и сказал: — Судовое время девятнадцать часов ноль-ноль минут. Команде ужинать.




Ночь. Ну Юрик! Луна выплыла из-за черных горбин гор. Тусклая, желтая, серебряные нити оплели и ее плотным клубком. Плеск водопада, тонкие вскрики морских птиц... А вдруг бы действительно открывается дверь и входит Гемма?.. Чушь, глупости... Тоскливый, многоголосый вой с берега, дикие псы, а их обитает на острове несколько стай, воют на луну. Может, чувствуют приближение плохой погоды? Или загнали на скалу кота Тимоху? Ах, Тимофей, мы все так привыкли к тебе... Громкий всплеск воды возле борта танкера, наверно, морской слон подплыл полюбоваться железной махиной. «Тимоха-аа-а!» — донесся с кормы танкера голос боцмана. «А-аа-аа...» — затихая, прокатилось эхо над скалами бухты. «У-у-ууу-у!» — отозвались псы, а потом залаяли, словно обижались на боцмана, сбившего им своим криком такое ровное, хоровое пение...

Ну, Юрик... Русов попытался представить себе лицо Геммы и, странно, не смог этого сделать. Он легко вообразил себе ее легкую фигуру, черные густые волосы и пристальный, цепкий взгляд зеленых глаз, а черты лица были расплывчатыми, как бы прикрыты вуалью из серебристых небесных нитей.

Прислушался: усиливается ветер. Подкрадывается к островам неистовая «Элла», вот-вот и разбушуется во всю свою силу. Как-то они выберутся из этой ловушки? По узкому-то, как бутылочное горлышко, фьорду, при ураганном ветре?! Эта чертова вода, бегущая сейчас по двум напрягшимся шлангам в стальные резервуары танкера... До чего же странно сконструирован человек — он постоянно пренебрегает опасностью, идет на риск ради других! Наверно, именно об этом же сейчас размышляет капитан и, может, ждет, вот придет к нему старпом, поговорит о том, о сем, а потом предложит: «Может, хватит нам дурью маяться? Это самое правильное, что надо сделать именно сейчас. Что поделаешь, если кому-то из рыбаков не хватит «живой» водички?» И Русов решительно поднялся из кресла... Чертыхнулся, повернулся к иллюминатору. Какая-то ночная птица дико вскрикнула и легкой, зыбкой тенью порхнула над лунной водой.

Шаги вроде бы. Русов напряг слух: показалось? Это ветер, гонец «Эллы», балует, шелестит и вздыхает в надстройках танкера. И все же шаги и, кажется, двоих. Вот же, остановились возле его каюты, шепчутся. Итак, Юрик привел Гемму. Русов подошел к двери и резко распахнул ее.

Боцман Дмитрич и матрос Серегин стояли в коридорчике. Лицо у боцмана было смущенным, у Серегина решительным. Русов вздохнул, времени другого не нашли, чтобы выяснять свои отношения!

— Что случилось?

— Николай Владимирович, фигня тут такая... — неуверенно начал боцман и горестно вздохнул: — Вот только что Алексанов сказал мне: Тимоха-то наш вроде со скалы шмякнулся. Такая беда.

— В воду?!

— На камни! За мысом Жарден есть бухточка. Как стенами отвесными, скалами окружена! — зачастил, отодвигая в сторону боцмана, Серегин. — Вот дурак-то ваш Тимофей, обалдуй чертов, погнался за бабочкой да на каменья и ухнул. А подобраться к той бухточке можно лишь на шлюпке.

— Я его на судно в кармане принес, — проговорил боцман и опять шумно вздохнул: — С соски поил.

— Постой, если он ухнулся на камни где-то в бухте, чего ты кричал-то недавно: «Тимоха-аа»?

— Да, может, услышит мой голос и взбодрится. Чтоб знал: не забыли мы его... Ну что делать-то будем?

— Спасать надо Тимофея! — выкрикнул Серегин.

— Спасать кота?! — вскипел Русов. — Мы что в конце концов — спасательное судно? Механику глаз спасаем, идем на помощь зверобазе, везем больного парня, рыбаков от жажды спасаем, а теперь еще и кот Тимофей подал сигнал SOS... Катитесь отсюда оба к чертовой матери! Идиотом надо быть, ненормальным человеком, чтобы, рискуя собой, отправляться спасать блудливого кота!

Захлопнув дверь, Русов повалился на койку. Хоть бы скорее пролетела эта ночь, отвязаться бы побыстрее от скал, вырваться из этих теснин в океан... Мутный свет луны на ковре. Ах, Тимоха, подлый ты кот! Вздохи и подвывания ветра. Легкая тень летающей перед иллюминатором ночной птицы. Впорхнула вдруг в каюту и плавно закружила над столом, креслами, диваном, над Русовым, ощутившим на своем лице мягкий и какой-то теплый взмах ее крыльев. «Ну что же ты? Лети за мной!» — услышал он голос птицы, но нисколько не удивился, а поднялся, осмотрел себя. И опять нисколько не удивился, хотя нечто странное произошло с ним: он был тем же, кем и был, Русовым Николаем Владимировичем, и вместе с тем ощущал себя птицей. Усмехнулся. Пожал плечами. Расставил руки и взмахнул ими, как крыльями. И вдруг... легко оторвался от палубы каюты... А птица скользнула в иллюминатор, она кружила над водой и звала его за собой. «До начала вахты вернусь, — подумал Русов. — Правда, опять не высплюсь, а, плевать. Когда и где еще произойдет такое?» Он взмахнул руками энергичнее и ощутил, какое легкое у него тело, как оно послушно ему... В полет же, в полет! С легким страхом — а вдруг бухнется в воду? — он будто нырнул в иллюминатор и плавно полетел над водой.

«Узнал меня?» — спросила птица, подлетая к нему. Русов взглянул в ее зеленые глаза и кивнул: узнал. Спросил: «Но почему ты — птица?» — «Уж так получилось, — ответила Гемма. — Видишь ли, «Принцесса» утонула, а я, ты ведь знаешь, была убита... Кем? Да неважно кем! И ничего тут странного нет: смерть, понимаешь, моя смерть входила в программу моих земных исследований. Надо было узнать: что же это такое, человеческая смерть, как и отчего это происходит? Видишь ли, там, откуда я прибыла, не умирают. Что? Погляди, кашалот вплыл в бухту. Ну и бревно. А как красива эта бухта с воздуха, правда?» Залитая лунным светом, бухта Хопефул напоминала собой овальный, серебряный слиток. А этот серебряный ручеек, неужели и есть тот фьорд, которым они входили в бухту?! Да как же они могли через такие узкости провести свой танкер? Ах, Жорка, молодец. Да, у него талант настоящего судоводителя.

«Так почему ты стала птицей?» — спросил Русов. Тугой теплый поток воздуха поднимался от острова, и они плыли в этом потоке, почти не шевеля крыльями. «Ах да, и не досказала тебе. Видишь ли, в мою программу входит и попытка понять, в каких взаимоотношениях состоит человек с остальным живым миром Земли. С рыбами, птицами, млекопитающими. Для нас вы все — люди, птицы, рыбы, млекопитающие — все равны перед Природой, вы все ветвь одного громадного дерева, но почему вы, люди, захватили власть над Природой? — Она замолчала, плавно скользнула вниз, Русов последовал за ней, пристроился крыло в крыло, а Гемма сказала: — Вот я и стала Черной Птицей, буду летать рядом с-судами, искать контактов с человеком». — «Смотри, будь осторожной. Бывает, ради развлечения матросы стреляют по птицам с кормы судна». — «А, ничего. Упаду в воду и стану рыбой. И поплыву следом... Или — дельфином!»

Сильный порыв ветра упруго толкнул его в грудь, Черная Птица что-то крикнула, сложила крылья и упала вниз, к воде. И Русов кинулся следом, раскинул крылья над самой водой, легко заскользил в попутном потоке воздуха.

«Тут меньше ветра, — пояснила птица. — Какой простор, правда? Когда я вырвалась из каюты «Принцессы морей», я летала, летала, летала! А потом погналась за «Пассатом». Вот все летаю, летаю и никак не налетаюсь!»

Кончики крыльев Русова касались ее головы, плеч, груди, но ощущение было такое, будто он осторожно трогает, гладит ее пальцами. Сказал: «Но все же ты будь осторожна. Не только люди убивают птиц, но и разные животные, да и сами птицы, слышишь? Сегодня: я видел, как большая Хищная Птица схватила маленького морского голубя. — И попросил: — Давай слетаем за мыс Жарден, там есть бухточка, взглянуть бы мне на нее сверху». — «Своего кота потеряли? Там он, видела я его».

Коварная бухточка. Риф справа от входа, риф впереди, его надо обязательно обогнуть, если входить в бухту... да вот же и кот! Живой и невредимый Тимоха лежал на сухих водорослях у подножия скалы. Вся его морда была в пуху, пух и перья усыпали все вокруг, ах, подлец, кажется, пингвиненка затрепал! Завидя птиц, кот лениво поднял голову и потянулся. «Иди домой! К танкеру!» — крикнул Русов, снижаясь. Кот прислушался, недоуменно покрутил башкой, не понимая, откуда исходит такой знакомый голос, чихнул и спокойно улегся, свернувшись клубком. «Вернется кот, не волнуйся, — засмеялась Черная Птица. — Летим же, летим!»

Легко взмыв над скалами, они зеленой узкой долиной направились в глубину острова. Тройка черных псов сидела на замшелых валунах, тянула морды к небу. «У-ууу-уу!» — донесся их грустный вой. Столбиками возле своих нор застыли кролики, вот сыпанули кто куда, испугались теней от птиц. О, какая высокая, заснеженная гора! Ледяным холодом пахнуло снизу, и они полетели быстрее, да вот же и северная оконечность острова. Бухты, заливы, поселочек на берегу одной из бухт. Они спустились ниже и полетели над зелеными, из гофрированного цинка крышами, над причалом, к которому прижались бортами несколько китобойных судов. Пустынно. И ни огонька в окнах... «Так ведь это же покинутый норвежскими китобоями поселок, — догадался Русов. — Ну да, двери забиты досками, и окна заколочены...»

Однако не пора ли назад? Но Гемма летела впереди него, то опускаясь к скалам, воде, то взмывая в воздух. И он летел и успокаивался: куда торопиться? Вахта не уйдет, еще столько вахт впереди, а тут такой простор, такая радость от этого удивительного полета! Какой пейзаж! До чего же сурова и величественна природа... Отвесная скала, как вздыбившаяся из земли, окаменевшая волна, оловянные блюдечки трех озер, ярко-зеленая, серебристая трава долины, одинокий, сложенный из массивных брусьев дом над обрывистым берегом. Свет в окне...

Русов открыл глаза, сел в койке, взглянул на часы: чуть-чуть вахту не проспал. Ну, дела, впервые с ним такое случилось. Залетался! Задумался. Пожал плечами. Улыбнулся: ну кто не летал в своих снах? Прислушался и тотчас забыл про свой ночной полет, Черную Птицу. Ветер усиливался.

Мутный рассвет вяло втекал в окно ходовой рубки. Заложив руки за спину, капитан ходил от левого борта к правому, останавливался, нетерпеливо взглядывал на небо, разворачивался и шагал к другому борту. Все усиливающийся остовый ветер давил в правый борт танкера, и швартовные канаты басовито гудели. Топтался в углу боцман, он то и дело поворачивался к капитану, будто хотел о чем-то попросить его, но капитан проходил мимо, делая вид, что просто не замечает боцмана. И тогда боцман ловил взгляд Русова, но и старпом не принимал этих молчаливых, отчаянных зовов о помощи.

— Рубка, рубка! — раздался из динамика голос стармеха Володина. — Двигун прогрет, можем начинать движение.

— Хорошо, — отозвался капитан в микрофон. — Через час снимаемся. — Повернулся к боцману, — Василий Дмитриевич, забирайте шланги с берега. — Горин поглядел в окно, потянулся к биноклю, усмехнулся: — Да и кота тоже, вернулся, подлец.

— Тимоха! — вскричал боцман, выскакивая на крыло мостика.

Кот Тимофей сидел на камне возле гудящих, втугую натянутых швартовных концов и с невозмутимым видом мыл лапой морду.




— ...На баке, как у вас? Якоря по грунту не ползут?

— Полагаю, что не ползут. Держатся крепко!

— Хорошо. Корма, как у вас?..

— Потравливаем швартовный, потравливаем...

— Держите втугую, втугую, говорю, держите!

— Держим втугую, держим. Морская капуста нависла на тросы, тонны полторы, выдержит ли такие нагрузки?

— Выдержит, не выдержит! Втугую, говорю, держите! Русов, что, корма не отошла еще от линии рифа? — Не дождавшись ответа, капитан выскочил на крыло мостика, где стоял Русов, свесился над бортом. Нет, корма еще не прошла линию рифа, лопни сейчас кормовой швартов, и ветер, навалившийся на правый борт танкера, кинет корму судна на подводную скалу. Проворчал: — Еще бы на десяток метров подтянуться якорями. — Буркнул: — Ну погоди у меня, Русов: «пресная водичка»! — Бросился в рубку, крикнул в микрофон: — Корма, держится еще швартов? Потравливайте помаленьку, но слабину, слабину не давайте, снесет ведь корму на риф! Бак, не ползут ли якоря?

— Не ползут, капитан, полагаю, что не ползут! — отозвался с бака Жора Куликов, командовал он там матросами, а боцман со вторым помощником капитана Степаном Федоровичем Волошиным были на корме. — Еще три смычки в воде!

Капитан вновь появился на крыле мостика, свесился над водой, поглядел в сторону кормы. Швартовный трос прогибался под тяжестью широких, маслянисто поблескивающих водорослей, коричневыми прядями мечущихся в порывах сильнейшего ветра. Потом бросил озабоченный взгляд на риф: вокруг него кипела вспененная вода. Буркнул:

— Ну, Русов, и влипли же мы! Вода пресная... — Спросил с надеждой: — Выползли, кажется, из-под рифа?..

Д-дан! — звонкий, резкий, как выстрел, звук заглушил вой ветра и плеск воды, швартов лопнул. Набирая скорость, корма судна пошла влево. Русов замер. Капитан схватил его рукой за плечо и сжал пальцы с такой силой, что Русов едва не вскрикнул. Проходим?! Какие-то мгновения казалось, что корма проходит мимо рифа... И показалось, что не проходит, что вот-вот и послышится тяжкий удар нижней части кормы и винта о камни... Проходим?! Риф уже под кормой, пенится, бурлит там вода... Прошли? Не прошли?!

— Прошли, — сказал Русов. — Да отпустите же вы мне плечо!

Рывок. Танкер задрожал. Что еще такое?

— Правый якорь сорвался с грунта, — донесся голос Куликова. — Держимся лишь на левом, но и левый, кажется, ползет!

— Рифы, бухты, якоря! — выкрикнул Горин. Он подставил лицо ветру, закрыл глаза, сделал глубокий вдох. Поглядел на Русова, криво улыбнулся: — Что ты мне как-то болтал про дороги, которые мы выбираем? Каторжная у нас с тобой, Коля, дорога! — И быстро вошел в рубку, перевел рукоятку машинного телеграфа на позицию «самый малый вперед». Под кормой танкера вспухли белые пузыри. Куликов доложил с бака, что и второй якорь вышел из воды. Мягко оседая в волнах, легко вспарывая их своим острым форштевнем, танкер медленно отходил от берега. Матросы споласкивали из шланга лапы якорей от ила, ветер баловал, сносил струи воды. Боцман с кормы сказал, что швартов лопнул на берегу, всего и потеряли-то метра три, не более.

Куликов вернулся с бака, была его вахта, снял оранжевый мокрый рокан, кинул в углу и строго, вызывающе поглядел на капитана и Русова, всем своим видом давая понять, что вахта его, что он сам будет выводить танкер в океан.

— Вот и все, — сказал капитан. Он достал сигареты. — Дай-ка спички... Устал чего-то. Пойду к себе.

— И я тоже, — сказал Русов. — Командуй, Одиссей.

...Он лежал в койке и видел в иллюминатор, как мимо ползли обрывистые скалы, казалось порой, что танкер не проходил, а протискивался через фьорд. Странное какое-то было состояние. Ощущение удивительной успокоенности в теле, душе. Как лег на спину, повернув голову вправо, к иллюминатору, так и лежал не шевелясь. Лежал бы так, да лежал. Шаги слышались в ходовой рубке, приглушенные голоса и вой ветра, всплеск крыльев. Черные птицы пролетали порой мимо иллюминатора. А может, одна и та же птица провожала танкер из бухты Хопефул.




«ПАССАТ» МЕНЯЕТ КУРС. УНА


«Капитану танкера «Пассат» тчк Топливо для Южной экспедиции и тунцеловной флотилии получите Уолфиш-Бее фирмы «Шелл» тчк Управление не одобряет ваши действия с заходом остров Кергелен зпт как нам известно зпт Южная экспедиция достаточно снабжена опресненной водой тчк Ваша просьба координации рейса на одни сутки зпт потерянные вами островах зпт положительно решена быть не может тчк Ваши действия возвращении танкера порт явятся предметом специального разбора тчк Огуреев».




«Капитану танкера «Пассат» Горину тчк Больной чувствует себя хорошо тчк Нетерпением ждем вашего прихода район промысла зпт моряки экспедиции воодушевлением получили сообщение зпт что пресная водичка уже на подходе тчк Заранее благодарим вашу настоящую братскую морскую помощь тчк Начюжэкспедиции Попов».




«Заход порт Уолфиш-Бей запрещаю тчк Случае захода порт ваше судно будет арестовано всеми вытекающими этого акта последствиями тчк Капитан порта Уолфиш-Бей сэр Макдональд».




«Отделение компании «Шелл» Уолфиш-Бее готово продать вам необходимое количество топлива тчк Компания «Шелл» имеет свой коридор подходу пирсу зпт гарантируем улаживание любого конфликта зпт могущего возникнуть между вами и властями порта тчк Представитель компании и полномочный директор фирмы «Шелл» в Уолфиш-Бее сэр Томас Мердл».




«Капитану танкера «Пассат» тчк По вашему сообщению о рдо от капитана порта Уолфиш-Бей считаем необходимым сообщить следующее двтч при неполучении топлива с вашего танкера Южной экспедиции складывается крайне тяжелое положение зпт срыв плановых работ тчк Поэтому примите все меры получения топлива Уолфиш-Бее зпт однако зпт учитывая крайне сложное отношение стороны командования порта зпт не подвергайте себя излишнему риску зпт действуйте умно зпт дипломатично зпт не теряя достоинства советских, моряков тчк Учитывая подорожание топлива мировом рынке зпт разрешаем приобретение топлива не дороже двух зпт трех долларов баррель сравнении ранее существующими ценами тчк Окончательное решение вопроса ваше усмотрение тчк Огуреев».




Танкер — судно особое: топливо! Путешествуешь по морям и океанам, как на бочке с порохом. Увы, при всем том, что с каждым годом любые суда, в том числе и танкеры, становятся все более совершенными, топливо, налитое в стальные танки, остается топливом, этаким жестоким, коварным дьяволом, ежечасно ждущим малейшей оплошности экипажа, чтобы в мгновение ока превратить танкер в ревущий, огненный шар. Вот почему наиболее мрачные страницы истории морских плавании посвящены танкерному флоту: то в одном море, то в другом, в открытом океане или возле пирса вспыхивает вдруг гигантский огненный смерч, взрываются пустые емкости танкеров от скопившихся там газов; разливаются на многие мили нефть и мазут из распоротых о рифы днищ железных чудовищ, губя природу и прекрасные пляжи. Ох, топливо! Топливо — это жизнь, движение, экономическое развитие, путь от отсталости к прогрессу. Жизнь замирает, когда нет топлива. Топливо — это мир и война, надежды на день сегодняшний и на будущее, это тепло в домах, яркие витрины магазинов, суда, уходящие в дальние плавания, и гигантские ракеты, рвущиеся в космос. Топливо — это рыба, которую должны выловить рыбаки Южной экспедиции, рыба, которую так ждут на суше. Топливо — это безопасность мореплавания, потому что любой теплоход без него — жестянка, лишенная движения, потенциальная жертва любого очередного шторма, не говоря уж об урагане.

О, это топливо! Русов неторопливо шел по длинным пустынным коридорам, заглядывая во все закоулки громадного судна, в каюты, курительные салоны, в кают-компании командного состава и матросов, осматривал пепельницы, а порой отодвигал то кресло, то диван и принюхивался: не пахнет ли дымом? Нет, не дымом пожара; коль что-то где-то загорится, автоматическая сигнализация даст об этом знать, а дымом от сигарет и трубочного табака. Курить на судне, кроме как в специально отведенных местах да в ходовой рубке, по особому разрешению вахтенного помощника капитана, строжайше запрещено.

Время к ночи. Пустынность. Вот еще одна из особенностей работы на танкерах — постоянное ощущение, будто люди покинули несущийся по океану теплоход. Маленькие на танкерах команды. И одни из моряков на вахтах, другие в каютах. Спят. Отдыхают. Случается — за весь рейс лишь два-три раза увидишь одно и то же лицо...

Мерный, мощный рокот двигателей. Нагоняя время, шли на полной, крейсерской скорости, благо погодка способствовала — ровный, в пять баллов ветер в корму подгонял танкер почти что от мыса Агульяс. Хотя бы продержалась такая погодка еще с недельку, только бы было тихо и спокойно в районе южного промысла!

Ах, это топливо... Русов не помнит рейса, чтобы его не ждали на промысле, чтобы рыбаки не торопили танкер: «Быстрее, работаем на подсосе, торопитесь, торопитесь!» И не бывало такого, чтобы не возникали какие-нибудь конфликты при получении топлива в иностранных портах. Или фирма отказывается продать солярку, или заламывает такие цены, что глаза лезут на лоб, то топливные пирсы заняты танкерами, пришедшими раньше твоего, и на рейде пять-шесть судов, очередь! Показалось вдруг, будто кто-то идет следом. Русов поежился, но не обернулся. Из каюты Алексанова слышались голоса. Зашел: механики «забивали» «морского козла». Глянули все вопросительно на Русова, Алексанов кивнул: не волнуйся, чиф, тут порядок. Грохнул костяшкой по столу: «Рыбу считайте!» — поднялся, вышел следом за Русовым, сказал:

— Посоветоваться с вами хочу, Николай Владимирович. — Русов вопросительно глядел на него, и Алексанов, слегка помявшись, сказал: — Решил я завязать с морями...

— Да ты что? Такой механик и...

— Девушка моя, Анютка, сказала: «С тобой вдвоем хоть на край света, Петенька, а будешь ходить в моря, потеряешь ты свою Анютку...» Таких, как Анютка, чиф, терять нельзя. Вот и порешили мы: на край света. На золотые прииски, в область Магаданскую.

— Ну ты даешь, Петя! Не отпущу! Мало ли еще на какие острова придется высаживаться. Как без тебя обойдусь?

— Ничего, высадитесь. — Алексанов помолчал, сказал: — Пай там вступительный, Коля, три тысячи, а я еле-еле наскреб две. Поможешь?

— Ни копейки от меня не получишь. И останешься в море, Петя. Все, отстань, и слушать не хочу.

Двери, повороты, трапы. Из столовой команды доносилась музыка и приглушенные, курлыкающие голоса. Русов заглянул: женщина и мужчина лежали в постели, целовались, говорили какие-то слова. Тьфу, тут и без фильмов-то что только не пригрезится во сне... Ну, Долгов! Девчонка знакомая на кинобазе у судового «крутильщика кино», вот тот и набрал «кинух» про любовь...

Горел свет в каюте Володина. Разложив чертежи главного двигателя, стармех что-то выискивал в них, кивнул на приветствие Русова, коротко глянул в его лицо туманным взором.

— Эй, дед, очнись, — позвал его Русов. — Что новенького дома? Шлют приветы, не забывают, а?

— Что новенького? — пробормотал стармех. — А что у нас может быть новенького? Шатун шатается, мотыль мотается... Вот какой-то шумок в третьем цилиндре, Коля, какой-то подозрительный, понимаешь, шумок.

— Шатуны, цилиндры. Что дома? Все живы-здоровы? Все в порядке?

— А что может случиться дома? — удивился Володин. — Живут. Пишут. А вот главный двигун уставать начал, Коля. Боюсь, выдержит ли?

— А ну тебя. Сам ты шатун.

Черт знает что, не люди, а механизмы, придатки машин, поговорить ни о чем не могут, кроме как про свои судовые заботы... А, кок еще не спит. Русов толкнул дверь, Донин вскинулся из койки, лежал он со счетами на тощей груди, что-то подсчитывал. Засмущался, сунул счеты под кровать, листок исписанный упал на палубу, Русов поднял его, мельком взглянул в кривые строчки: «Мухер — шесть», «Костюм», «Грудь резиновая»... удивился, пожал плечами, спросил:

— К заходу в Лас-Пальмас готовишься? Прости, а что это такое: «грудь резиновая»?

— Понимаешь, Коля, баба у меня плоская, что доска стиральная. А в том Пальмасе, говорят, есть магазин, где грудями резиновыми, надувными торгують... Какую хошь, хоть с ведро, накачать можно...

— Проверь, пускай накачают при тебе, — засмеялся Русов. — А то опять подсунут тебе что-нибудь не то.

С покупками коку вечно не везло. Жадноватый кок все «химичил», пытался приобрести вещи подешевле не в магазинах, а с рук, на толкучках возле проходной порта. Вот и облапошивали его, как ребенка. То нейлоновое пальто купил по дешевке; отличное, надо сказать, пальто, только почему-то без рукавов. Второпях покупал, примерять было некогда. То пачку пестрых рубах добыл за сущую мелочишку, очень красивые рубахи, одно скверно: бумажные. От первого же дождя рубаха линяла и расползалась по швам.

Не спал еще и доктор, читал словарь Даля. На палубе валялись радиограммы с «Коряка». Доктор начал подбирать их, говоря при этом торопливым, глухим голосом, что надо было бы на «Коряка» «сбегать», глянуть, как там дела у больного. Раскладывал пасьянс Степан Федорович Волошин. Сводил к переносице седые лохматые брови, что-то не получалось у него, десятка «уходила» куда-то не туда, куда бы ей надо было уходить. А в столярке, расположенной в полубаке, строгал досочки из красного дерева боцман Василий Дмитриевич. Ту большую, полученную с «Коряка» доску он уже распилил на узенькие и обрабатывал их теперь, подчищал рубанком, шлифовал. Какое-то странное сооружение стояло на верстаке, небольшой, с тупым носом и кормой кораблик. Досочками были обшиты уже и «корма» и «нос», часть досочек прилажена на борта. «Люльку лажу, — сказал боцман, откладывая рубанок. Погладил «кораблик» черной, грубой ладонью, пояснил: — Для девахи с «Ключевского», помните?» — «С «Ключевского»? Ах да, камбузный матрос...» И Русов тоже погладил колыбельку-кораблик, на дне которой пока лежал не ребенок, а кот Тимоха.

...И все же кто-то идет следом. Русов шел по коридору верхней, командирской палубы и лишь большим усилием воли заставлял себя не оборачиваться, глупости, все ему что-то мерещится. Смешно, кто может идти следом? Подошел к двери своей каюты, взялся за ручку и резко обернулся — позади него стоял Юрик.

— Тебе чего?

— Однако воля у вас, — ответил тот. Раскачиваясь с носков на каблуки, он глядел в лицо старпома своими серыми глазами, улыбался. Правая рука в кармане брюк. — Я за вами уже час хожу. И приказываю: «Обернись! Обернись!», любой по этому приказу оборачивался, а вы нет.

— Зачем шел за мной?

— Хотел проверить, могу ли подойти к вам со спины незаметно.

— Зачем?

— Таков приказ Великого Командора, Русов.

— Вот как?.. Валяй-ка к себе в каюту, Юрик.

— Минутку. Я получил сообщение, что Всемирный конгресс по проблемам возникновения жизни на Земле вот-вот состоится в Париже и что я приглашен туда для доклада. Так что, если исчезну с «Пассата», вы не очень тревожьтесь. Вернусь.

— Всемирный конгресс? Ах, да! — В каюте зазвонил телефон. Наверняка, капитан. — Хорошо, Юра. Только, когда соберешься на конгресс, все же сообщи мне. Хорошо? Гм... сухой паек в дорогу получишь. А сейчас прости, мне к капитану.

В каюте капитана уже были Степан Федорович Волошин, стармех Володин и Жора Куликов. Дверь из капитанской каюты в ходовую рубку была открыта, и Жора стоял на комингсе, как бы присутствуя на совещании и в то же время оставаясь на своей вахте. Михаил Петрович сидел перед низким столиком, на котором лежали радиограммы, полученные от Огуреева, Попова, капитана порта Уолфиш-Бей и полномочного директора фирмы «Шелл». Он вглядывался в эти листки и раскладывал их, как карты пасьянса, меняя то одну, то другую радиограмму местами.

— Не будем разводить длинных дискуссий, — сказал он, лишь только Русов вошел в каюту. — Ситуация вам всем известна. Все вы опытные, технически грамотные судоводители, всякое в вашей жизни случалось... Так вот, как поступить на этот раз? Итак. Вот оно, главное... — Капитан на первую позицию положил радиограмму Огуреева. — Наша задача: получить топливо и подешевле, но... — Капитан положил рядом радиограмму от капитана порта Уолфиш-Бей сэра Макдональда. — Если это не просто угроза? Арест судна, а значит, и арест всех нас...

— Можно мне? — нетерпеливо шагнул к столику Жора. — Капитан! Люди без топлива! А если ураган?! Сможем ли мы жить спокойно, если окажемся виноватыми в гибели моряков? Капитан, подкиньте к эрдеошке Огуреева просьбу о топливе Попова и заверения сэра Томаса Мердла. Мы должны идти в Уолфиш-Бей за топливом.

— Подозрительно мне все это, — проговорил Волошин. — «Коридор»? Дело в том, что некоторые могущественные фирмы за большие деньги откупают у порта такие коридорчики, подходы к пирсам, которые могут занимать лишь те суда, которые идут именно к ним. И вряд ли, фирма «Шелл» обманет нас, ведь слишком крупное имя в торговом мире. Международный скандал, коль южноафриканцы задержат нас в этом коридорчике... Но идти по нему надо точненько. Чуть выйдем из коридорчика, и нас действительно могут сцапать... Очень все подозрительно, уж и не знаю, что сказать.

— Я «за», — сказал стармех Володин. — Надо топать за горючкой, капитан.

— Ну а что скажет старпом? — спросил капитан. — Слушаем вас.

Русов пожал плечами: ну о чем тут говорить? Угрозы этого сэра Макдональда, «коридор» сэра Мердла — риск, но что такое понятие риск для них? Ведь это же не случайность, а естественное состояние обычной морской работы, черт возьми... Все молча глядели на него, и Русов вновь повел плечами, ясно, что надо идти в Уолфиш-Бей.

— Все свободны, — сказал капитан и, как карты, смешал радиограммы.

Тихо. Звездно. Какая ночь. Обильная серебристая россыпь над головой, впереди, позади. Какое это чудо — звездная ночь в открытом океане. Не закрытые от взора домами и деревьями, космические миры плавно раскачивались над головой и мягко всколыхивались в черной, маслянистой на вид воде. Чуть горьковато, наверно, нагретой за день пустыней, пахнул ветерок, он плыл из Африки и нес с собой легкую песчаную пыль, похрустывающую на зубах. Звезды вверху, и звезды внизу. Склонившись над крылом мостика, Русов глядел, как острый форштевень идущего на большой скорости танкера вспарывал черную, кажущуюся живой шкуру океана и звезды испуганно взметывались, рассыпались, плясали в подвижных складках воды. Какие-то огненные шары вспыхивали ярко-голубым, серебристым светом, их будто подкидывали из океанских глубин к поверхности океана множество маленьких и больших шаров-огней. И серебристо-голубая, взбитая винтом дорожка стелилась следом за танкером — то ночесветки загорались и тухли, а можно было представить, что это звездная пыль, мелкие и острые осколки звезд, разрубленных стальным форштевнем танкера... Звезда упала с неба. Еще одна... Да, наловить бы для Нинки полную горсть звезд!

— Николай Владимирович! — окликнул Русова Шурик Мухин, он стоял у рулевой колонки, вел танкер по курсу. — Чиф! — Русов вошел в рубку, и Мухин сказал, понизив голос: — Кто-то ходит по пеленгаторному мостику. Слышите?.. Не Юрик ли?

Русов прислушался и действительно услышал над головой чьи-то шаги.

— Видно, с Великим Командором переговаривается. Взгляну.

На верхнем пеленгаторном мостике действительно находился Юрик. На голове кастрюля, к которой проволокой была привязана поварешка. Черенком вверх. Юрик глядел из-под кастрюли в небо, коротко и резко постукивал согнутыми пальцами о металл. Возле ног стоял чемодан и «красный аккордеон». Русов подошел. Юрик поглядел на него, поднес палец к губам и продолжал вызывать космос. Русов проследил за его взором: над самым урезом горизонта смутно светилась подковка Северной Короны. Не желая мешать переговорам,, Русов отошел к краю мостика. Вот и еще одна звездочка скатилась. Русов пригляделся: прямо в океан упала. Во-он, круги разошлись... Улыбнулся. Отчего и не пофантазировать в такую ночь? А вот эта падает прямо на мостик. Ну уж если о« эту не поймает, то... Нет, проскочила звездочка мимо его раскрытой ладони.

— Хотите себе много-много счастья? — окликнул его Юрик. Он снял с головы кастрюлю, поставил, как боевой шлем, возле ног, облокотился о леер возле Русова, вздохнул: — Никак не достучаться. Вот и антенну усилил. — Он кивнул на поварешку. — Какие-то шумы, трескотня в эфире.

— А чего чемодан-то притащил?

— Да пора мне. Вызываю светолет, но отчего-то никто не выходит на связь.

— Придется тебе отложить полет, Юрик... Почему? Магнитная буря в нашем районе. Вот и Бубин жалуется, никак не можем с радиоцентром управления связаться. Страшные помехи. Слушай, ты что-то о счастье сказал, а?

— Жаль, опоздаю на конгресс. О счастье? Расскажу вам одну историю, которая несколько лет назад произошла у нас на Гемме. Слушаете?.. Уберите все же пока ладонь, не ловите звезд... Так вот, жила в Северной провинции девушка...

— Где это?

— А разве вам не известно, что на Гемме есть две провинции? Северная и Южная? Видите ли, Гемма вращается, как волчок, и одновременно вокруг солнца. Поэтому в Южной провинции всегда светит солнце, у нас нет дня и ночи, как у вас. В Южной провинции и обитает все население Геммы, а в Северной постоянная ночь. Морозная, звездная ночь, и геммики бывают там лишь в командировках и научных экспедициях. В Северной провинции гигантские ледники, и все продукты питания, громадные запасы для всего населения Геммы мы содержим там, в специальных ледяных тоннелях. Оттуда же мы берем и воду. По специальным трубопроводам она поступает в Южную провинцию...

— Очень интересно, но ты начал рассказ про девушку.

— Ее зовут Уна. Она была вместе с родителями на Главном Леднике. Длительной, трудной была командировка: ее родители, известные ученые, выпиливали из ледников доисторических животных, с тем чтобы впоследствии оживить и пополнить коллекцию Главного Парка Природы: динозавтров, плезиозавтров, бронтозавтров, мамонтов.

— И такое возможно?

— Вполне. Доведется вам побывать в наших краях, увидите этих животных, спокойно пощипывающих травку... Однако об Уне. Девчушка очень грустила по своему теплому, солнечному югу. Какой она считала себя несчастливой! Выходя из дома, она глядела на небо и говорила: «Небо, я так хочу быть счастливой! Как десять, как сто геммиков! Небо, ну как мне стать счастливой?» И однажды Небо ответило: «Подставь ладонь, видишь, сколько звездочек падает? Мороз будет леденить тебе ладошку, но ты терпеливо жди. Поймаешь звездочку и будешь счастливой, как сто геммиков», Уна засмеялась, скинула варежку и подставила ладошку. Мороз куснул пальцы. Ладонь покрылась инеем, стала звонкой и прозрачной, как льдинка, но Уна терпела. Она хотела быть очень-очень счастливой. Слезы текли из ее глаз и звонко, как стеклянные бусинки, падали на лед, такой там страшный, трескучий мороз... И вот, о чудо! Одна из звездочек упала в ладошку Уны, и она сжала свои ледяные пальцы. Ладошка тотчас отогрелась, стала розовой и теплой. «Спасибо, Небо! — сказала Уна. — Значит, теперь у меня будет много-много счастья? Как у десяти, нет, как у ста геммиков?» Она прислушалась. Похрустывали, отламывались и падали с айсбергов сшибленные ветром льдинки. Воздух был такой холодный, что замерзал и кружил над головой Уны ледяной пылью. И вот что сказало Небо. «Да, Уна, ты будешь очень счастливой, но только тебе надо отпустить звездочку. Подожди, не разжимай пальцы и слушай внимательно». Уна стиснула зубы, теперь звездочка не то что грела, а жгла ей ладонь. А Небо сказало: «Как только ты отпустишь звездочку, все-все твои желания исполнятся. И все то счастье, что могло бы быть у ста геммиков, станет твоим, личным счастьем...» Уна сильнее сжала пальцы. Спросила удивленно: «Могло бы быть? Как это понять? Говори же, Небо, ой как жжет мне ладонь звездочка!» Она напрягла слух и в шорохе ветра услышала шелестящий, как морозный ветер, голос: «Уна, у каждого геммика есть лишь одно, его личное счастье. Одним везет, у них много счастья, у других его меньше... Но откуда же взять еще много-много счастья? Его можно лишь о т о б р а т ь у других. Так вот, как только ты разожмешь пальцы, счастье ста геммиков перейдет к тебе. И ты будешь счастлива всегда-всегда, пользуясь счастьем других, понимаешь?.. Ста геммиков...» — «А они? Те сто? Станут... несчастливыми?» И Небо ответило: «Конечно. Ну что ты задумалась? Разжимай же свои пальцы...» — Юрик смолк, поглядел в сторону Короны. — Скажите, Русов, разве можно желать себе счастья, отнимая его у других?..

— И что же произошло с Уной?

— До сих пор не разжала пальцы. Уже вся рука у нее обуглилась. Она молчит как рыба, наша мужественная Уна, потому что лишь стоит ей разжать зубы, как из груди ее рвется страшный крик боли. Так что подумайте, прежде чем ловить звезды... Но вы что-то говорили о магнитной буре? Какое невезение!

— Полагаю, что конгресс перенесут на другой срок, Юрик. Иди отдыхай...




УОЛФИШ-БЕЙ. ТАНКЕР «ЭЛЬДОРАДО». ДЕК-БОЙ ТОММИ


«Порт Уолвис-Бей, или Уолфиш-Бей, оборудован у юго-восточного берега бухты Уолвис, против города Уолфиш-Бей. В порту имеется гавань, набережная Хофмейер и несколько пирсов р/к заводов... Лоцманская проводка обязательна. Лоцман обычно прибывает на судно утром, после рассвета... Вход в бухту с большого расстояния опознать трудно. Опознав город У. Б., следует проложить курс с расчетом пройти севернее светящего буя МГ. Проходить между этим буем и мысом Пеликан не следует. Когда середина белого здания холодильника придет на пеленг 160°, можно проложить курс на вход в канал, ведущий в гавань». (Лоция западного побережья Африки, ч. 2)




К порту Уолфиш-Бей подошли на рассвете. И Горин и Русов уже бывали здесь, «забегали» сюда то за водой, то за топливом или продуктами. Несколько лет назад на «Пассате» же заходили в Уолфиш-Бей с тяжело заболевшим моряком, в том рейсе у них не было судового врача, а потом, спустя две недели, вернувшись за парнем, вновь бросили якоря в мутных, остро пахнущих сероводородом водах залива бухты Уолвис, на низменных, песчаных берегах которой и раскинулся Уолфиш-Бей.

— Входной буй. И возле него два катера. — Русов подкрутил окуляры бинокля. — Капитана порта и фирменный катер компании «Шелл».

— Вижу, — сказал капитан. — Взгляни-ка вправо, Коля. Сторожевик «Крюгер». Не по наши ли души? Может, отвернем да назад?

— Некуда нам отступать, дорогой Михаил Петрович.

— Плакали наши с тобой дипломы, Русов, — криво улыбнулся Горин, но тут же согнал с лица улыбку, шумно, будто перед прыжком в ледяную воду, вздохнул, расправил плечи и строго, спокойным голосом окликнул Васю Долгова, стоящего на руле. — На румбе?

— Сто шестьдесят, — ответил матрос и тоже распрямился, поднял голову выше. Повторил: — Сто шестьдесят, капитан!

— Хорошо. Так держать. — Горин взял микрофон судовой радиосвязи. — Боцман, майнайте парадный трап.

— Майнаем трап, капитан, майнаем, — тотчас отозвался хрипловатый басок боцмана. — Все как в лучших домах...

— Отставить лишние разговоры, портовые власти принимаем! Перчатки-то белые надел?

— Надел-надел, — кашлянув, ответил боцман. И чуть помедлив, пошутил: — Может, и тапочки белые?..

— Боцман! Р-разговорчики! — Капитан кивнул Русову, и тот, поняв его сигнал, перевел ручку машинного телеграфа на «самый малый». Капитан сунул бинокль в ящик под иллюминатором, поправил галстук, фуражку, поглядел на Русова, и тот тоже поправил галстук и фуражку. — Ну, была не была, Коля.

Круто разворачиваясь, к правому борту танкера ходко мчались катера. В кабельтове от «Пассата» параллельным курсом шел сторожевой корабль ЮАР «Президент Крюгер». На его мостике толпились офицеры в белых, с погончиками рубашках. У носового орудия застыли комендоры, разворачивали тяжелый, рубчатый ствол крупнокалиберного пулемета двое пулеметчиков. Русов пожал плечами, подумал: «Все идиотские шуточки». Но сердце вдруг колыхнулось от легкого, летучего страха. Все же какие тут шуточки? Кто знает, что замыслили эти чертовы южноафриканцы?

Успокаивая себя, он прошелся по рубке, выглянул с крыла мостика: боцман и двое матросов опускали парадный трап, боцман уже был на его нижней площадке, поднимал леера ограждения. Вздувая пенные усы, приближались катера. Над свинцовой, в пятнах нефти водой лениво, как-то сонно взмахивая широкими серыми крыльями, летели пеликаны. Апельсинового цвета небо, мягкие фиолетовые контуры окруживших Уолфиш-Бей барханов пустыни Намиб, низкие, белые домики порта, громадные серебристые баки топливных пирсов фирмы «Шелл» — знакомый, привычный взгляду пейзаж. Обычно, когда Русов бывал здесь, в душе возникало приятное волнение: ведь какая бы это ни была, но все же суша. Земля, по которой можно будет прогуляться и ощутить ногами ее незыблемую твердость, побродить часок-два, ловя земные запахи, по которым так истосковался в соленых океанских широтах. Теперь от этой чужой песчаной земли веяло опасностью, и Русов подумал: «Господи, пронеси и помилуй».




— Как представитель официальных властей, я не говорю привычных, традиционных слов: поздравляем вас с прибытием в наш порт, — произнес капитан порта Уолфиш-Бей сэр Макдональд и скрестил на широкой, пышной груди толстые, в золотистых волосках руки. Был он низок ростом, беловолос, с одутловатым, пухлогубым лицом, выпуклые его серые глаза тускло поблескивали в набухших веках. Чем-то он походил на мистера Пиквика, каким его изображал знаменитый английский художник Семпер в книгах Диккенса. Оттопырив нижнюю губу, сэр Макдональд продолжил: — Да, я не произношу эту традиционную фразу, господа, так как вы нарушили мой запрет на заход танкера «Пассат» в воды Уолфиш-Бея и в соответствии с существующими на территории ЮАР законами...

— Простите, сэр, — вежливо прервал его Горин и повел рукой в сторону стола, где виднелся поднос с бутербродами и стояла запотевшая, только что из холодильника бутылка водки «Кристалл». — У русских есть поговорка: соловья баснями не кормят...

— Да-да, это правильно, — оживленно проговорил полномочный директор фирмы «Шелл» в Уолфиш-Бее сэр Мердл. — Такая рань! Я, например, и не позавтракал, по-видимому, сэр Макдональд тоже прямо из постели?

— По существующим на территории ЮАР законам, — возвысил голос сэр Макдональд, — я обязан, господин капитан...

— Но простите, законы ЮАР не распространяются на Намибию! — вновь перебил его Горин и, дружески обняв за пышное плечо, подтолкнул к столу. — Сэр Макдональд, вы же знаете об этом. И если вы арестуете наше судно, то в соответствии с международными законами ЮАР возместит все расходы за причиненные этим незаконным актом против нас убытки нашей стране. Это во-первых, а во-вторых...

— Южно-Африканская Республика взяла на себя великую и священную миссию, приняв под свое покровительство Намибию, и в соответствии с этим...

— Сэр Макдональд, мы ведь с вами встречаемся не в первый раз! — сказал Горин и поглядел на Русова. Тот открыл бутылку, налил холодную водку в рюмки. — И я помню, что вы в недалеком прошлом моряк, капитан дальнего плавания, не так ли? — Сэр Макдональд скупо улыбнулся, кивнул. — Так вот, наш заход в порт фас-мажорный случай: на промысле из-за отсутствия топлива сложилась критическая обстановка. Вот акт об этом. — Капитан протянул сэру Макдональду бумагу. — Соответствующие радиограммы даны в Лондон, в контору «Ллойд», международный союз моряков, арбитраж и Морскую контору в Претории. И вы как моряк понимаете, что поставите себя в глупейшее положение, если...

— Может быть, я и не арестую ваше судно, — задумчиво проговорил сэр Макдональд и взял пухлыми пальцами рюмку. — Тут вам просто повезло, у фирмы «Шелл» большие трудности со сбытом топлива. В связи с открытием Суэцкого канала тысячи судов опять пошли в Индийский океан кратчайшим путем. Так вот, лишь только потому, что мы откликнулись на настойчивые просьбы сэра Томаса Мердла, я разрешаю вам пройти к топливному пирсу, но...

— Выпьем же за это, господа, — предложил Горин. — Я верил, что...

— Но штрафа вам не избежать! — грозно проговорил сэр Макдональд. — И платить будете по пятьдесят центов с каждого барреля топлива!

— Вы посадите нас в долговую яму! — воскликнул Горин отчаянным голосом и переглянулся с Русовым. Глаза его весело блестели: всего по пятьдесят? Это их вполне устраивало. — И все же, что это вы держите рюмки в руках?

— С приходом, — буркнул сэр Макдональд.

— За сделку, — сказал сэр Томас Мердл и, выпив, потянулся к бутерброду с красной икрой. Мощно работая челюстями, открыл кейс, порылся в нем, проговорил: — Вот карта, капитан. Вот наш коридор. За его пределы — ни метра. С военными, как с нами, не сторгуетесь. Кстати, я еще не пил такой водки. «Кристалл»? Очень хороша...

— Презентую, — несколько торопливо сказал Горин, кашлянул и кивнул на два объемистых пакета в углу стола: — И вам, сэр Томас, и вам, сэр Макдональд. Надеюсь, что к получению топлива приступим немедленно?

— Конечно, — кивнул сэр Томас Мердл. Он выпил еще рюмку и жевал теперь второй бутерброд. Длинный, смуглый, сухощавый, в коротких шортах и гольфах, он был похож на теннисиста. Да наверняка он и играл в теннис, когда выдавалась свободная минута. Он сам налил себе третью рюмку и добавил, тяжело вздохнув: — К сожалению, капитан, есть одно сложное обстоятельство: пирс уже занят либерийским танкером, и топливо будете получать через его палубу.

— Что вы сказали? Брать топливо через палубу? Да еще либерийца?!

— Он простоит у пирса еще трое суток. Выгодно ли вам...

— Но вы же сообщали, что пирс свободен!

— Но пока вы подошли, танкер «Эльдорадо» обогнал вас. Не могли же мы отказаться от продажи пятидесяти тысяч тонн топлива?!

— Господа, по третьей. За тех, кто в море, — пробормотал Горин. Рука его дрогнула, и он пролил мимо рюмки. Хмуро взглянул на Русова: плохая примета. Отодвинул свою: нет-нет, не пью, забрал карту. — Пройдемте в рубку, господа. Надеюсь, что границы «коридора» обозначены на карте точно?

— Вначале нам следует подписать договор о продаже топлива, — сказал сэр Мердл. Он протянул Горину несколько бумаг: — Вот акт лаборатории анализов топлива, вот договор. Прошу.

— Простите, но когда мы обменивались радиограммами, стоимость барреля солярки была на полтора доллара ниже! — Горин кинул бумаги на стол и с возмущением поглядел на Мердла. — Как это понять?

— Пока вы шли в Уолфиш-Бей, стоимость топлива за баррель повысилась именно на полтора доллара, — спокойно ответил тот. — Ведь так, сэр Макдональд?

— Как акционер фирмы «Шелл», я подтверждаю это, — степенно проговорил сэр Макдональд и раскрыл свой дипломат. Протянул капитану стопку исписанных цифрами листков. — Вот последнее, утреннее, сообщение из Претории. Не мешкайте, господа. Кто знает, пока мы ведем переговоры, не подскочит ли стоимость топлива еще на доллар-два с барреля?

— А может, понизится? — сказал Русов.

— Вы меня убиваете, господа, — угрюмо произнес Горин и, внимательно прочитав текст договора, поставил свою подпись. Взглянул на Русова: глаза его блестели еще веселее: они укладывались, даже со штрафом, в нормы, оговоренные с Огуреевым. Повторил озабоченно: — Вы пляшете на моей могиле, господа!

«Господа» с деловым видом дожевывали бутерброды.




От одного взгляда на либерийский танкер «Эльдорадо» Русову стало дурно. Рыжий от ржавчины, не крашенный, видимо, со времен Ноева ковчега, с промятыми бортами и погнутыми леерами, танкер являл собой печальную и в данной ситуации для «Пассата» опасную картину. «Черт бы вас всех побрал, черт бы вас всех!.. — неизвестно кого проклиная, размышлял Русов, оглядывая в бинокль «Эльдорадо». — Ну и чудовище». Толстенная низкая труба, грязная палуба, деревянные, таких уже лет как пятнадцать на танкерах не ставят, спасательные шлюпки на ботдеке. Какое уж спасение на таких корытах, случись пожар! Шлюпки, как пересохшие стружки, вспыхнут от первой же искры. Деревянный выносной гальюн на корме. Дверь в гальюне отсутствовала, орлом над добычей согнулся на стульчаке рыжий моряк, в зубах у него дымилась трубка. Берут топливо, а он курит!.. А это еще что? В корме возле спасательных шлюпок ярко засверкал огонь электросварки, и сноп искр полетел через фальшборт в воду. Горин и Русов переглянулись и оба посмотрели на англичан. Сэр. Макдональд, сонно щуря глаза, как соску валял из одного угла рта в другой толстенную вонючую сигару. Сэр Томас Мердл, что-то тихонько напевая себе под тонкий, острый нос, раскачивался легко и мягко, перенося вес тела то на правую, то на левую ногу. Вот и рукой взмахнул, будто принимал низко летящий мяч.

— Куликов, в рубку, — скомандовал в микрофон капитан. И, поглядев в лобовое окно, спросил у боцмана: — Дмитрич, все кранцы приготовил? У либерийца я их что-то не вижу.

— И вообще, там никто не шевелится, будто и не видят, что швартуемся к ним, — добавил Русов. — Переговорить с «Эльдорадо»? — Капитан кивнул, и Русов, включив шестнадцатый канал радиопередатчика, позвал, перейдя на английский: — «Эльдорадо», «Эльдорадо», выйдите на связь, пожалуйста.

— Да, сэр, — тотчас отозвался либерийский танкер. — Слушаем вас.

— Мы к вам швартуемся, как меня поняли?

— Понял вас хорошо. Швартуйтесь.

— Прошу вывесить все, какие у вас есть, кранцы, это во-первых, а во-вторых, прикажите запретить курение на борту вашего судна и прекратите сварочные работы, вы же берете топливо. Одна искра и...

— Сэр, кранцев у нас нет, — вздохнув, ответил вахтенный с «Эльдорадо», — это во-первых, а во-вторых, у нас все курят, сэр, моряки не терпят запретов, все такие свободолюбивые, сэр, что...

— Вызовите, пожалуйста, капитана или старпома на переговоры, сэр!

— И капитан, и чиф, и второй, и третий помощники капитана в порту, сэр. Кажется, они направились в «Золотую звезду», а это такое заведение, из которого быстро не возвращаются... На судне из офицеров лишь я, Джимми Макклинз, четвертый помощник, практикант из Галифакса, да второй механик Боб Деллон, но он, кажется, пьян и спит под шлюпкой номер четыре правого борта, сэр. Да вы не волнуйтесь. И судно, да и каждый из нас, все мы застрахованы на крупные суммы, полагаю, что и вы тоже. Так что... Да и бог не допустит, чтобы мы сгорели в этой убогой, вонючей дыре!

— Ладно, Джим, мы тут будем глядеть в оба, но ты распорядись, чтобы у нас приняли веревки.

— Хорошо, сэр, но вряд ли я сейчас разыщу хоть кого-нибудь на судне, все расползлись по кабакам. Лишь толстяк Ли, судовой повар, да дек-бой Томми — слышите, Ли его лупит? — остались на судне. Так что с полубака концы приму я, а...

— Кто-то еще в гальюне корчится...

— Ах да, это Фредди, нажрался вчера в портовой пивной тухлых устриц, вот и... Сейчас я его позову.

«Фредди, прими на корме швартовные концы с русского танкера!» — тотчас прогромыхало радио над палубой и надстройками либерийского танкера, но Фредди и не шевельнулся в своем деревянном, нависшем над загаженной кормой танкера закутке. «Фредди, тебе говорят!» — вновь прогремело судовое радио.

Пришел Жора Куликов, он был на верхнем мостике, он уже все увидел, все понял, зачем его вызвал капитан, ему предстояло возглавить усиленную пожарную вахту. Матросы раскатывали по стапель-палубе пожарные шланги, Валька Серегин расчехлял носовой водомет, боцман с Шуриком Мухиным вываливали за правый борт кранцы.

Сонно взмахивая широкими крыльями, летели, будто плыли над самой поверхностью бухты, пеликаны. Все жарче, щедрее пригревало солнце. В носовой части танкера показался лохматый, голый до пояса парень в заплатанных джинсах, и Русов догадался, что это и есть практикант из канадского коммерческого мореходного училища, что в Галифаксе, четвертый помощник капитана «Эльдорадо» Джимми Макклинз. Вылез наконец-то из гальюна рыжий Фредди, все так же попыхивая трубкой, склонился над бортом, готовый принять бросательный конец. На ботдеке толстый повар колотил бамбуковой палкой белоголового мальчонку. Тот крутился в руках повара, пинался, отчаянно орал, но повар все взмахивал и взмахивал палкой, лупил ею мальчишку по спине, заду, по худеньким плечам. Вот отпустил, толкнул к ванне, наполненной грязными мисками, и мальчишка, утирая лицо руками, что-то зло выкрикнув китайцу, склонился над ней.

Спустя час по четырем перекинутым через палубу «Эльдорадо» шлангам в танки «Пассата» пошло топливо. Черные, раздувшиеся шланги плавно вздрагивали, тугие волны солярки прокатывались по ним, и шланги напоминали собой лоснящихся питонов, совершающих то и дело глотательные движения.

Матросы то и дело окатывали палубу и надстройки «Пассата» водой. Пустив тугую, мощную струю из водометной пушки, Серегин чуть не смыл за борт «Эльдорадо» электросварщика. Тот что-то прокричал, погрозив массивным кулаком, и вновь принялся за работу, но второй струей был сшиблен с ног и, поняв, что работы не будет, покинул ботдек. Русов посмеялся и, окликнув Серегина, кивнул ему: молодец. Серегин улыбнулся и пальнул струей воды по гальюну, где все так же дымил трубой несчастный Фредди. Сметливый парень тотчас понял, в чем дело, поднял руки вверх — сдаюсь! — и убрал трубку в карман.

После обеда сэр Макдональд привез распоряжение портовых властей Уолфиш-Бея, согласно которому на танкер «Пассат» налагался штраф в сумме пятьсот долларов за самовольный, без разрешения капитана порта, вход в акваторию бухты, который Горин молча подписал, и три пропуска для старшего командного состава для посещения Уолфиш-Бея.

Когда сэр Макдональд покинул танкер, капитан зло сказал, что «плевать он хотел на этот чертов, пыльный Уолфиш-Бей, судно он не покинет» и что, если Русов хочет, пускай с Жоркой Куликовым побывает на берегу. Штурман еще никогда тут не бывал, пускай взглянет на эту юаровскую дыру. Сдав пожарную вахту Волошину, Жора быстро переоделся, и вместе с Русовым они отправились на берег.

Толстый повар опять колотил мальчишку. Трап с «Пассата» был перекинут на ботдек «Эльдорадо», как раз возле него и происходила экзекуция. Неторопливо, как бы ленясь, но делая необходимую, весьма важную работу, китаец шлифовал спину дек-боя палкой. Легкая-то она легкая, бамбуковая, но, судя по хлестким ударам и бурой от кровоподтеков спине мальчишки, удары были сильными и болезненными.

— Эй, прекрати! — сказал Жора, когда они с Русовым оказались на палубе «Эльдорадо».

Китаец лениво повернул голову, торчащую, будто и шеи-то нет совсем, из жирных плеч. Вновь взмахнул палкой. Обширная его, обвислая по-женски грудь мягко всколыхивалась. На груди синей и красной краской был вытатуирован дракон, который от этих движений казался живым: разевал и захлопывал огромную огненную пасть. Рясь! Рясь! Рясь! — ударяла палка по спине и плечам мальчишки. Китаец цепко держал юнгу за распухшее ухо, плечи и спина его лоснились от пота, черные глаза были зло сощурены. «Пых-пых», — мерно, как машина, пыхтел повар, поднимая и опуская палку. Жора схватил его за руку, выкрикнул:

— Прекрати бить мальчишку, слышишь?

Китаец шевельнул плечом, и под жирной, цвета сливочного масла кожей рельефно проступили мощные мышцы, отер лицо тыльной стороной ладони и, не глядя на Жору, подтолкнул мальчишку к бочке с грязными поварскими передниками. Всхлипывая, тот склонился над ней, выволок охапку, кинул в корыто. Русов сжал локоть Жоры: идем. Не связывайся.

— Совьет экспансионист! — будто опомнившись, выкрикнул им вслед повар и опустился на разостланную в тени шлюпки циновку.

С полчаса, проклиная жару, топали по пыльному шоссе. Вдоль него, утробно урча двигателями, сгребали золотистый песок в огромные кучи три оранжевых бульдозера. Возле шоссе тянулся бетонный, надо полагать, с целью остановки песка забор. Но пустыня Намиб, вплотную подступившая к этому унылому пустынному шоссе и самому городку, куда ни кинешь взгляд, всюду перетекала через бетон и насыпала остроспинные золотистые барханчики на мягкий от зноя асфальт.

Везде песок. Он мерзостно скрипел на зубах, хрустел под ногами, от него чесалось тело. Песком был насыщен воздух, и, когда Русов и Жора вошли в городок, лица у них были как после желтухи. На узенькой с низкими, убогими домишками улочке, тем не менее особенно пышно именуемой Король Фридрих Второй (в городе многие из улиц сохранили старые немецкие названия, ведь когда-то этот утолок Африки был германской колонией), вымыли лица, протиснувшись к водяной колонке. Смуглые женщины, набиравшие воду в бидоны, боязливо и с удивлением сторонились. Ребятишки весело щебетали, как стайка птиц, а потом, лишь только Русов и Жора пошли прочь, ринулись за ними с пронзительными криками: «Сэр, мани, мани, мани! Плиз — мани, мани!» К ребятне присоединились седой, в рванье, одноглазый старик, парень на костылях и старуха, напоминавшая собой вылезшую из саркофага мумию. Разевая беззубый рот, хватая то Русова, то Жору за руки, она жалко шамкала: «Мани... мани... мани...»

Толпа попрошаек отстала на улице Королевы Елизаветы. Остановилась, будто натолкнулась на незримую черту. С облегчением вздохнув, моряки вышли на широкую, с красивыми, пестро раскрашенными домами улицу. Оглянулись: толпа детей и взрослых, еще надеясь на что-то, нестройно выкрикивала: «Мани, мани, мани», тянула руки, но не двигалась с места. Деньги! Откуда они могли быть у Русова да Жоры Куликова? В карманах мелочь, которой едва хватит на бутылку прохладительного напитка: денег в Уолфиш-Бее, полагая, что увольнений в город не будет, не заказывали.

Отирая потные лица, они медленно пошли вдоль магазинов, баров, ресторанов, заглядывали в обширные витрины, читали вывески — были они написаны и по-немецки, и по-английски.

— Самые дешевые в мире алмазы, — перевел Жора. — Воспользуйтесь нашими услугами, не упускайте свой шанс разбогатеть! — Засмеялся: — Может, заглянем? Купим по камешку? Хотя нет, вот магазин ружей фирмы «Зауэр». Ах, какие ружья. Двухстволки, тройники, штуцеры...

— Жора, а вот контора по организации охоты на львов, — толкнул его в бок Русов. — Видишь, что тут написано? — Оба остановились перед витриной, в которой красовались чучела львиных голов, и Русов перевел рекламный текст: — Единственная в мире страна, где разрешена охота на львов без лицензий, — это Намибия. Доступные цены, оазис «Оливия» с великолепным ночным баром и бассейном, где вас ожидает отдых после удачной охоты на царя пустыни — льва, оставят у вас память о нашей стране на всю жизнь. Цены доступные. Охота на льва — пятьсот долларов, на львицу — триста.

— Сэр! Желаете попытать счастья? — услышали они чей-то зов по-английски: — Прошу вас, заходите. Выпейте холодного пива — и в пустыню!

Бронзоволицый африкандер выглядывал из стеклянной двери, махал рукой: заходите же, цены доступные. Русов вынул из кармана сигареты, сунул одну в рот, подошел к зазывале, и тот щелкнул зажигалкой.

— Мы из общества охраны животных, — сказал Русов.

— Простите, — поскучнев, отозвался африкандер и закрыл дверь.

— Ты понял, почему просители денег не двинулись за нами следом? — спросил Русов у Жоры, когда они немного отошли от охотничьей конторы. — На этой улице черным появляться запрещается. Видишь, таблички на домах «Только для белых».

— Читал про это, но как-то трудно было поверить в подобное, — пробормотал Жора. — Чиф, может зайдем в бар, глотнем водички да повернем назад?..

— Согласен. Давай сюда, в «Золотой штурвал»... Ч-черт, ну и жара.

Русов толкнул тяжелую, с иллюминатором посредине дверь. «Динь-динь» — прозвенел небольшой, тоже надраенный до жаркого блеска судовой колокол, и они очутились в приятной прохладе. Ох, благодать: бар с «кондишкой»! Полусумрак, низкие массивные столики, окованные медью бочонки вместо стульев. Русов и Жора устроились за ближайшим столиком, осмотрелись. За стойкой вяло двигался бармен. На его белом, будто посыпанном мукой, лице ярко выделялись словно нарисованные тушью усики. Поправив галстук-бабочку, бармен вопросительно поглядел на моряков, и Русов сказал:

— Две пепси-колы, пожалуйста.

Бармен кивнул, нажал на кнопку магнитофона, и помещение наполнилось знакомой мелодией. «Арриведерчи, Рома...» — пел квартет АББА. На маленькой эстрадке, чуть приподнятой над полом, облокотившись на спинку, сидела смуглая девушка. Склонив голову с тяжелой копной каштановых волос, она устало и равнодушно глядела в их сторону. Встретившись взглядом с Русовым, улыбнулась какой-то кукольной, механической улыбкой.

— Пст! — позвал бармен и щелкнул пальцами. — Стрип?

Девушка поднялась со стула и вяло шевельнула бедрами. Хорошенькое ее личико было еще совершенно детским, а тело тяжелым, женским, с крутыми бедрами под тонкой фиолетовой тканью длинной юбки. Русов отрицательно покачал головой, и бармен махнул девушке: сиди отдыхай. И та опустилась на стул, склонила голову, на плечи будто полились тяжелые волосы.

В углу, под портретом мужчины, строго глядящего в объектив фотоаппарата — рыболов какой-то со странной рыбиной в руках, — шептались парень и девушка. Парень о чем-то просил ее, убеждал. «Бу-бу-бу...» — настойчиво, назойливо гудел его низкий, басовитый голос, а девушка весело мотала головой: «Ноу-ноу-ноу!» — И смеялась.

— Так это же профессор Смит, — сказал Русов, прочитав надпись. — Помнишь про редкостную рыбину, целлаканта, добытую в пятидесятых годах возле берегов Намибии? Считалось, что «Старина четвероног», как Смит называл рыбину, вымер пятнадцать миллионов лет назад, а местные рыболовы нет-нет да и тягали целлакантов на удочки и их шкурой зачищали прорванные велосипедные камеры! Так вот, сэр Георгий, мистер Смит бывал в этом кабачке, о чем и гласит его собственноручная надпись на портрете.

— Да-да, мистер Смит часто бывал в моем «Золотом штурвале» и сидел именно за этим столиком, где сейчас сидите вы, — сказал, услышав, видно, слова Русова, бармен. Он поставил перед ними два стакана с пепси-колой. Спросил, вежливо наклонив голову: — Откуда, господа?

— Из России, — ответил Жора. — Далековато забрались, а?

— Из России?! — удивился бармен и оживился, окликнул девушку: — Джил, подойди сюда, эти парни из России, ты слышишь? Я тут двадцать четыре года и впервые вижу русских. Джил, ты заснула?

— Россия? — спросила девушка, подходя к столику; она выгнула бедро, подмигнула Жоре. — А разве есть такая страна, папа?

— Есть, моя дурочка, есть. Это в Азии, или в Сибири, в общем, где-то возле Северного полюса. Если господа русские позволят, то можешь даже их потрогать.

— Там, наверно, так холодно, — проворковала девушка и, потрепав Жору по голове, плутовато сощурила синие глаза: — А ты мне нравишься, моряк.

Вошли мужчина и женщина, бармен подвел их к соседнему столику и, понизив голос, сказал:

— Именно за этим столиком, где я вас посадил, любил пить пиво знаменитый мистер Смит. И вот что еще, господа, мой «Золотой штурвал» — единственный бар, в котором бывают самые настоящие русские... Да-да, вот же они сидят рядом с вами!

Покачивая бедрами, Джил вернулась на свой стул, а бармен кому-то тихо говорил в телефонную трубку:

— У меня русские. Двое. Да-да, самые настоящие. Приходите, такое еще вряд ли когда увидишь...

Русов поднялся, подошел к стойке, отдал двадцать центов, и бармен выдал ему жетончик для телефона-автомата, кивнув на дверь кабинки. Жора удивленно поглядел, но Русов махнул ему рукой: сиди, не волнуйся, достал из кармана рубашки визитную карточку капитана «Принцессы Атлантики», отыскал в табличке, прикрепленной к стене кабинки, код города Людериц и набрал номер телефона ранчо Юнатас: 634724.

Длинные гудки. Отчего-то Русов волновался, он чувствовал, как гулко билось сердце. Что тревожило его? Вдруг показалось, что никакой «Принцессы Атлантики» не было, что все это ему приснилось, капитанская каюта, женщина с пулевым ранением под розовым соском левой груди... Гемма, Руди Шмеллинг?.. Да-да, все это ему приснилось, пригрезилось!

— Алло? — раздался в телефонной трубке низкий женский голос. — Я вас слушаю. Это Макс?

— Простите, это ранчо Юнатас, принадлежащее Руди Шмеллингу? — спросил Русов. — Ингрид?

— Да. А с кем я разговариваю?

— Видите ли, я старпом русского танкера. Мы обнаружили в океане покинутое командой судно, «Принцессу».

— Вот как? И вы видели там моего мужа?!

— Нет, я его не видел, но...

— А эту его девку, Гемму, видели?

— Видел. Она была мертва...

— Туда ей и дорога. Да и ему тоже! Подлец, три года с ней путался, болтал какую-то чушь, будто однажды прямо в море она вдруг появилась в его каюте, вы представляете? Вот так взяла да и появилась! Говорит: мол, инопланетянка она, представляете? То ему русские мертвые мерещатся, то... Шлюха, пробравшаяся на судно, вот кто она. Ну да черт с ней и с ним! Неделю назад я получила сообщение от Кейптаунской службы спасения, что «Принцесса» затонула...

— Приношу свои...

— Ничего не надо приносить. Вот если бы этот болван оставил завещание и вы, побывав на «Принцессе», взяли бы его да привезли его мне, я бы вас отблагодарила по-королевски. А то у меня настоящая домашняя война, представляете? Дети рвут ранчо на части, каждый требует свою долю. Ужас! Правда, есть тут один добрый человек, сосед, мой старый друг, который помогает мне, но... Алло! Вы меня слушаете?

— Так он утверждал, что Гемма — инопланетянка?

— Утверждал! Он жил с ней, козел старый. Мне бы, дуре, сообщить в Агентство мореходных прав, что он не в своем уме, но я его видеть дома не хотела, черт с ним, пускай плавает, путается с этой девкой. Уплыл, ха-ха, на дно морское, туда ему и дорога. Алло! Слава богу, мир не без добрых людей, вот сосед, Френк Джюно, пришел мне на помощь в трудную минуту. — Женщина шумно вздохнула. — Еще что-нибудь хотите узнать?

— А кто-нибудь из команды ее, Гемму, видел?

— Никто. Все же не в своем он уме, видимо, был, вот и мерещилось.

— А мы ее видели. И я, и врач, матросы.

— Значит, так ловко прятал эту девчонку у себя в каюте.

— Простите, еще вопрос. Руди воевал на востоке? Под Ленинградом?

— Да. На каком-то ужасном, ледяном Ладожском озере. Он был там командиром лыжников-диверсантов. Их звали «белыми привидениями» и «снежными волками»... Они там убивали русских. Всех, кто ни попадется: солдат, женщин, детей. На какой-то «Дороге смерти».

— Мы эту дорогу называли «Дорогой жизни».

— Нет-нет, на «Дороге смерти», так он называл ту дорогу. Они там убивали русских, и русские убивали их. После каждого набега кто-то из его бойцов оставался там, на той дороге, представляете? А потом, уже после войны, ему постоянно мерещились убитые. Какие-то девчонки-регулировщицы с перерезанными горлами, дети... Однако мы заболтались, спасибо, что позвонили. Будете в Людерице, посетите ранчо, если, правда, от него что-нибудь останется. Я с ума сойду от этой дележки! Всего вам доброго, счастливого возвращения домой, незнакомый мой корреспондент.

— И вам всего доброго, — ответил Русов.

В баре послышался шум, топот ног, громкие голоса. Русов повесил трубку и вышел из кабинки. За столики возле эстрадки, шумно переговариваясь, сдвигая столики в один, устраивались американские матросы в белых, похожих на шапочки врачей пилотках-колпачках.

— Бармен! Виски и музыку! — громко выкрикнул один из моряков, высокий, широкоплечий парень, и кинул серебряный доллар на стойку. И тотчас, следуя ему, моряки, кто просто кинул, кто ловко стрельнул пальцем серебряные монеты. Они звонко посыпались на стойку. Бармен, что-то выкрикивая, ловил монеты. А парень крикнул девушке: — Хеллоу, красотка, шевельнись!

И серебряные монеты звонким дождем посыпались на эстрадку.

Джил пружинно вскинулась со стула и с неожиданной стремительностью закружилась в каком-то странном танце. Взметнулись волосы, колоколом вздыбилась юбка. Будто сильный поток воздуха дул откуда-то снизу. Юбка поднялась выше колен, обнажились бедра, юбка взметнулась еще выше, а потом легко соскользнула.

— Стрип! Стрип! — заорали матросы. Они хлопали ладонями по крышкам стола, кто-то свистнул, загоготал: — Стрип! Стрип!

На эстрадку упала кофточка и лифчик. Бармен ставил на стол бутылки с виски и стаканы. Сыпал в них лед. Девушка кружилась на эстрадке, кукольное ее личико было полно вдохновения. Серебряные монеты, крутясь, мелькали в воздухе, похожие на мотыльков, стремительно взмахивающих серебряными крылышками. Конечно же, не только ради того, чтобы взглянуть на портрет мистера Смита, посещает публика «Золотой штурвал».




В конце улицы Королевы Елизаветы Русова и Жору догнала военная патрульная машина. Зеленый «виллис» вначале проехал мимо, но потом остановился, из него вылезли двое военных в легких, со многими карманами комбинезонах серо-песочного цвета, и один из них, козырнув, попросил документы. Оба очень долго изучали паспорта Русова и Жоры Куликова, пропуска, тихо о чем-то переговаривались, потом один из военных, тот, что попросил документы, сказал:

— Удивительно, в первый раз вижу настоящего русского. Коммунисты?

— Да, коммунисты, — ответил Русов. — Самые настоящие. Даже можете нас потрогать.

Патрульные засмеялись, и оба потрогали и Русова и Жору.

— Сержант Дуглас, — сказал один из них. — Вы в порт? Если хотите, можем подвезти.

Русов с удовольствием согласился, вместе с Жорой они забрались в машину, и «виллис» мягко и неторопко покатил по улице. Повернувшись к ним, сержант сказал:

— Неспокойно у нас тут. Вокруг города шныряют банды из «Свободной Намибии». — Сержант сплюнул, достал из кармана пачку жевательной резинки, предложил Русову и Жоре, сунул одну в рот, мерно задвигал мощными челюстями. Сказал: — Хотят захватить этот край, скоты.

— Но ведь это их родина, — ответил Русов. — И не они, а ЮАР пытается присвоить себе этот край.

— А, какая разница! — махнул рукой сержант. — Родина! Тут алмазы, понимаете? И отдать алмазы черномазым?! — Он выглянул из машины. Миновав центральную часть города, «виллис» катил теперь по его окраинам. — Ну-ка, закройте окна... Сейчас эти вонючие гаденыши устроят на нас охоту.

Сержант знал, что говорил. На следующей улице вслед за машиной ринулась толпа мальчишек и девчонок: «Южане — вон! Южане — вон!» — орали юные намибийцы и швырялись самодельными «бомбами». Шофер хоть и прибавил газу, но несколько комьев грязи сочно влепились в кузов и заднее стекло автомобиля.




А на ботдеке толстый китаец все воспитывал юнгу, крутил ему ухо. На этот раз мальчишка молчал. Яростно скалясь, показывая зубы, как звереныш, он пинался, пытаясь угодить черной пяткой повару в пах. Тот, усмехаясь, уворачивался и крутил, крутил дек-бою бурое, разбухшее ухо.

В корме, ярко слепя даже при столь обильном солнечном свете, вспыхивал и гас огонь электросварки. На «Пассате», в носовой его части и пеленгаторном мостике, виднелись запаренные зноем моряки, дежурившие возле брандспойтов и водометных пушек. Спасаясь от солнца, Степан Федорович Волошин, второй помощник капитана, закутался в сырую простыню. Он шлепал босыми ногами в воде, которая небольшой струей бежала из наконечника брандспойта, а над головой держал пестрый женский зонтик. Завидя Жору, Степан Федорович обрадованно замахал рукой: смена идет.




— Я уже подал три протеста фирме «Шелл», — сказал капитан, когда Русов зашел в его каюту. — Видел! Опять электросварка! Так вот, мистер Мердл заявил, что либерийское судно есть суверенная территория Либерии и руководство фирмы не имеет права запретить производить на судне сварочные работы. Я говорю: «Так прекратите подавать им топливо!» А он в ответ: «Капитан «Эльдорадо» заявил: в случае прекращения подачи топлива они тотчас уйдут в Людериц, где будут брать его у фирмы «Бритш петролеум». — Горин прошелся по каюте, выглянул в иллюминатор и устало опустился в кресло. — Тогда я пригласил к себе вахтенного штурмана, этого волосана чертова...

— Джимми Макклинза?

— Что? Да, этого Джимми. Говорю ему: «Мы же можем взорваться, Джим!» А тот руками разводит: «Разошлись швы обшивки правого борта и кормы. Наняли сварщика, а это стоит двадцать пять долларов в час. Не будем же мы специально после получения топлива держать «Эльдорадо» на рейде ради каких-то сварочных работ! А без подварки борта в океан нельзя». Говорю ему: «Ведь взорваться можно в любую минуту». А тот в ответ: «Да, взорваться можно всегда, у пирса ли, в океане ли, от одного окурка, капитан». С ума можно сойти!

— Отдыхайте, Михаил Петрович, на вас лица нет. Я принимаю вахту.

— Полежу немножко, Коля. Что за духота, дышать нечем. Но ты будь повнимательнее: ведь словно возле мины замедленного действия...

— Не волнуйтесь, капитан. Завтра уже будем в океане.




Какое солнце. Ярким сгустком огня висело оно над желтыми песчаными холмами. Весь воздух был желтым, насыщенным песком пустыни Намиб. Ветер, горячий, как из жерла мартеновской печи, нес его над горбинами дюн, постройками порта, над танкерами и насыпал на палубах маленькие, горбатые дюнки. Желтая гладь бухты Уолвис время от времени вспучивалась, и на поверхности появлялись мутные, илистого цвета, пузыри, несущие с собой резкий запах сероводорода.

Что за край. Русов склонился над картой: Уолфиш-Бей, Людериц, Фридрихсхафен... Берег алмазов, Берег скелетов — так когда-то называли эти гиблые песчаные края отчаянные искатели приключений и золота, пытавшиеся проникнуть в глубь страны. История Намибии кровава и трагична. Англичане, французы и немцы вели долгие, изнурительные войны с отважными, свободолюбивыми племенами, населявшими эти берега, вели войны между собой. Так и не победив намибийцев, лишь оттеснив их в глубины пустыни, германский экспедиционный корпус, посланный в эти далекие широты королем Вильгельмом Вторым, создал здесь военизированные поселения, из которых в конце концов и образовалась одна из богатейших в Африке германских колоний. Вильгельм знал, зачем посылал на смерть своих солдат: алмазы!

Пустыня. На тысячи километров в глубины Африки ни поселочка! Лишь жиденькая цепочка поселений вдоль побережья. Жара. Изнуряющий дневной зной и пронизывающий ночной холод. Отсутствие воды. Даже скупая морская карта говорит об этом. Русов читал: «Высохший колодец Денхиб». Вот еще один, еще...

В дверь стукнули, и на отклик Русова: «Да!» — в рубку вошел Джимми Макклинз. Сразу можно было понять, что вахта его кончилась: побрит, причесан, длинные, под «битлзов» волосы не топорщились во все стороны, как утром. Одет штурман «Эльдорадо» был в наглаженную голубую рубашку и белые брюки фирмы «Вранглер», а в руке держал бутылку зеленого стекла.

— Надеялся вас перехватить на «Эльдорадо», да проморгал! — весело сказал Макклинз и, отодвинув карту, поставил бутылку на штурманский стол. — До утра я свободен, чиф, и собираюсь как следует проветриться. Куда бы вы мне советовали сунуться? Как тут девочки? Представляете, я еще ни разу не спал с негритянкой! Но уж на этот раз...

— А кто остается вместо вас?

— Том Дрейк, второй помощник. Правда, после проведенной в порту ночи он едва на ногах стоит... — Джимми пошарил глазами по рубке, обнаружил стакан, и, вытянув из бутылки пробку зубами, плеснул в стакан. — Хлебните, чиф, и, если вы на вахте, она «пролетит быстрее», так всегда говорит Том, а он знает, что говорит, ведь Том, как он утверждает, из тех самых Дрейков, помните? «Пролив Дрейка», так вот, как утверждает Том, знаменитый его предок Френсис Дрейк...

— Джим, я на вахте и по уставу не имею права пить. И вообще...

— Я вас понял, сэр. На всех судах, кроме Либерийских, вахта — дело святое, но вы все же сделайте хоть глоток, не обижайте меня, попробуйте, что за гадость я пью, а потом я скажу, для чего я это делаю...

— Ладно уж. — Русов сделал глоток и тотчас вы плюнул. — Слушай, что это?! Бензин, настоянный на старых калошах?

— Ха-ха-ха! Я же говорил вам: гадость, которая называется кактусовой водкой! А знаете, почему я ее пью? Бутылка стоит доллар, но, если выпьешь стакан утром, а вечером вольешь в себя пол-литра простой воды, ты опять пьян! Видите ли, чиф, я весь в долгах. Под Галифаксом я купил великолепный домик в рассрочку, ах, какой это домик, но он стоит двадцать тысяч долларов! А в домике мебель... В рассрочку, конечно, ах, какая мебель! А в гараже стоит «мустанг». Чиф, в нем триста лошадиных сил, что за чудо-машина, но... Чиф, я живу в долг, мне нужно много денег, вот почему я и плаваю на этом проржавевшем корыте. Ведь офицерам на либерийских судах платят в три раза больше, чем в других странах. И если я отплаваю на этом «Эльдорадо» пять лет подряд, то я стану хозяином и дома, и мебели, и «мустанга», чиф, вам все ясно?

— Джим, такая жара, а ты уже навеселе... Послушай, но ведь суда, приписанные к портам Либерии, и тонут чаще, чем все остальные. Ты знаешь об этом?

— Вот и поэтому я пью такую дрянь, как кактусовая водка, — сказал Джим, и лицо его стало грустным. Он уставился в палубу, а потом махнул рукой и приложился к горлышку. Глотнул, сморщился, засмеялся и выкрикнул: — А я не утону, чиф, черта с два, я живучий. И за такие деньги можно рискнуть, ведь правда? А если утону, то моя Эллен, мы с ней поженились весной прошлого года, получит страховку в пятьдесят тысяч и оплатит все то, что я накупил, вам все ясно, чиф?

— Удачи тебе, Джим, но гляди: уцелеешь, но сопьешься.

— А не пить нельзя, чиф. Ведь каждую секунду ждешь, что... А когда в голове туманчик, то на все наплевать, да и время летит быстрее.

— Кому судно-то принадлежит?

— Греку Онассису. Слышали про такого? Который жену Кеннеди сцапал... Вот дурища-то, а? Видел я их: он низенький, жирный, как наш китаец Ли, нос что груша, а она красотка. На яхте, где ванная и унитаз золотые, с ним по Средиземному морю раскатывает... Ну, дурища, после Джона Кеннеди — и этот жирный индюк?! Тьфу.

— А этот Ли? Он же истязает мальчишку!

— А что я могу поделать? Как-то вступился за него, так Ли мне чуть горло ладонью не перерубил... Да не волнуйтесь вы за нашего юнгу: палка-то легкая, а уши у нашего Томми будто каучуковые.

— У него же вся спина в синяках.

— Да не волнуйтесь, говорю вам, за него! И я был юнгой, и меня так же лупил кок, только не палкой, а поварешкой, да все по башке. Злым будет, волевым, превратится наш Томми из морского волчонка в настоящего зубастого волка, ну вот, теперь вам все ясно? Ну а я пошел... Ах да, ведь я не просто так заглянул к вам, а по делу: один из ваших матросов заявил, будто наш Томми — его сын, которого он разыскивает уже несколько лет.

— Вот как?! Кто же это?

— Звать его Юрэк, этакий здоровяк с мрачным лицом. Томми сирота, мы его подобрали в прошлом году в Дакаре, куда он добрался на попутных судах из Плимута, но вряд ли Юрэк его папаша. Так что...

— Иди, Джим, тебя уже ждет очаровательная намибийка. Я разберусь.

— И вот что еще, чиф, этот «папаша» Юрэк пригрозил, что если Ли еще хоть раз стукнет Томми, то он уложит повара на палубу. И надолго.

— Поменьше пей, Джим. Не забывай, что тебя ждет Эллен.

Джим поднял на Русова глаза. Несколько мгновений они глядели друг на друга, и вдруг лицо Джима Макклинза исказилось гримасой боли. Он отвернулся, всхлипнул и протянул Русову руку. Тот крепко сжал ее, похлопал Джима по плечу. Тот сделал вид, что закашлялся, потом как-то хрипло рассмеялся и, махнув рукой — до встречи! — вышел из ходовой рубки.




Ну, Юрик! Этого еще только недоставало! Еще не хватало конфликта с китайцем Ли. Да этот жирный поварюга из «Юрэка» лепеху сделает, да еще полицейский протокол, а может, и арест Юрика, да тут на месяц застрянешь в этом чертовом Уолфиш-Бее!

— Шурик, разыщи и приведи ко мне нашего пассажира, — сказал он вахтенному матросу. — А что это у тебя рука забинтована?

— Схватился за кормовой леер... Так накалился! А тут всегда этакая жарынь?

— Да нет. Как-то заходили сюда, было пасмурно, сыро, прохладно... Но что это там за шум?

— Вроде бы драка на либерийском танкере, — воскликнул Мухин, выглянув в дверь ходовой рубки. — Да там же наш Юрик!

— Куликов! — окликнул Русов Жору. — Посматривай тут, я сбегаю на «Эльдорадо»...

— Да никакой там драки нет, просто наш Юрик с китайцем из-за юнги спорит, — отозвался Жора. — Просто беседуют на повышенных тонах.

Зной, духота. Влажная рубаха липла к телу, песок на лице, шее, спине. Кожа чесалась, словно посыпанная красным перцем.

Забыв о предостережениях Мухина, Русов схватился за леер и чертыхнулся: через железо будто ток пропущен. Подул на ладонь, щуря глаза, окинул взглядом «либерийца». На ботдеке толпились люди, среди которых были хорошо приметны высокая фигура Юрика и низкая — бочка на коротких, толстых ногах — китайца. Возле Юрика метался щуплый кок «Пассата» Федор Петрович, что-то выкрикивая, он отталкивал Юрика, а повар «Эльдорадо» держал дек-боя за ухо и тоже что-то говорил, резко и властно взмахивая толстой, с короткими, будто обрубленными пальцами рукой. В тени шлюпок сидели и стояли несколько моряков с «Эльдорадо», и среди них уже знакомый рыжий страдалец с трубкой в зубах, так неудачно объевшийся тухлыми устрицами. А, и наш доктор здесь! Русов ступил на палубу либерийца и огляделся. Итак, что тут происходит? Толя Гаванев громко говорил смуглому, курчавому парню с «Эльдорадо»:

— Да разинь же ты рот как следует! Говори: «А-аа-а!»

— Это мой сын, уверяю вас! — наступал на китайца Юрик. Э, да он и английский знает. — Я его ищу уже три года, я побывал уже в пятнадцати портах и...

— Пошли домой, Юрий. Домой! — выкрикивал кок, толкая «инопланетянина» жилистыми руками к переходному трапу: — Тебе голову напекло, а? Не связывайся ты с этим китайцем.

— А-ааа-а! — хрипел курчавый «эльдорадец», в рот которому пытался заглянуть доктор. — А-ааа-а!

— Отойди! Ударю! — хрипло, сдавленно выкрикивал китаец и все взмахивал и взмахивал своей короткопалой рукой, но хоть и была она толстой, на вид тяжелой, но взмахи были такими резкими и быстрыми, что Русову показалось, будто он услышал, как тоненько посвистывает воздух. — Сын?! Какой еще сын? Это го безмозглого дурака мы подобрали в Дакаре! Я одел, накормил, напоил его, я обучаю его поварскому искусству...

— В Дакаре! — вскричал Юрик. — Конечно же, это Гем, мой сын. Именно там, слышите вы? В ста милях от Дакара наша яхта потерпела катастрофу!.. Гем, мой мальчик, неужели ты не узнаешь своего отца?

— Да, это мой отец! — вдруг отчаянно вскрикнул Томми и, скривившись от боли, крутнулся, выдернул свое ухо из пальцев Ли, кинулся за спину Юрика, крича: — Отец, отец, я знал, что ты найдешь меня, я знал!

— Что тут происходит? — перекрывая шум и гам, ввязался в перепалку Русов. — Юрик, кто тебе позволил переходить на «Эльдорадо»? Какой сын? Томми — твой сын?! Мистер Ли, — обратился Русов к китайцу, — минутку, не горячитесь... Да что это: солнце вам всем мозги размягчило?! Минутку, Ли, не напирайте...

— А-ааа-а! — ревел курчавый матрос, а Толя Гаванев раздирал ему рот, заглядывал в глотку: — А-ааа-а!

— Толя, ты-то что тут делаешь?!

— Да кость у этого оболдуя в горле застряла, — отозвался Гаванев. — Рыбья.

— Отведи его к себе в лазарет, там и... Да не напирайте же, мистер Ли!

— Отдай мальчишку! — орал китаец, наступая на Русова и кока, которые пытались остановить эту глыбу мяса и сала. — Да это же похищение! Вахтенный! Звоните в полицию!..

— Коллега, прошу вас, успокойтесь! — визгливо выкрикивал кок Федор Петрович, выставляя навстречу синему дракону свою хилую грудь. — Прошу вас, коллега, сейчас мы во всем...

— Отдайте дитя! — взревел «коллега». — Или буду бить!

— Бей их, Ли! Гони русских с судна! — подзадоривали китайца моряки «Эльдорадо». — Пусть не суют свои носы куда не надо!

— Стоп! Что тут за конфликт? — послышался вдруг тихий, уверенный басок, и Русов увидел, что к ним направляется плотный, седой мужчина в фуражке с позеленевшим крабом и таким большим козырьком, что можно было сразу понять: сшита она в Плимуте, лишь там делают такие морские «капитанки». Правда, кроме фуражки, на мужчине были лишь плавки, но голос его был командирски строг, и матросы, завидя его, шевельнулись, кто-то кивнул, кто-то что-то сказал, а китаец слегка склонил голову. — Старший помощник капитана танкера «Эльдорадо» Андре Сабатье, — представился мужчина, признав в Русове одного из командиров «Пассата». Улыбнулся узкими губами: — Простите, сэр, что одет не полностью: жара.

— Ваш повар избивает мальчика, вот и возник небольшой конфликт, — сказал Русов и повернулся к Юрику. — Отпусти юнгу, Юра, и пойдем домой.

— Я же сказал всем, что это мой сын, слышите вы все?! — нервно ответил тот и обнял Томми, привлек к себе. — И Гем пойдет со мной! Идем, малыш.

— Отдайте дитя! — опять взревел китаец: — Ударю!!

— Да я тебя сейчас самого отдую как следует, подлец! — отозвался вдруг Юрик и, отстранив Томми, оттолкнув кока Федора Петровича, который, слабо вскрикнув, отлетел к леерам, Юрик оказался лицом к лицу с китайцем. — Я тебя так отдую!..

— Юрик, назад.

— А-ааа-а! — донесся рев из лазарета. — О-ооо-о!

— Пускай подерутся, — остановил Русова старпом «Эльдорадо». — Кто победит: несчастный Ли, у которого отнимают ребенка, или его русский «папаша», в ту пользу и решится конфликт...

— Вве-ее! — неожиданно тонким голосом вскрикнул китаец. Выставив ногу, он резко выкинул вперед руку со сжатым кулаком и едва не угодил Юрику в лицо. — В-ве-еее!

— Давай, Ли! Покажи этому русскому, где омары ночуют! — подзадоривали оживившиеся моряки «Эльдорадо». — Ставлю сто против одного, что наш Ли...

— В-веее! — еще пронзительнее заверещал тот, делая новый выпад.

— Дай ему! Юрик! — неожиданно призвал к бою «инопланетянина» кок Федор Петрович. — Вмажь!

«Вжи-ии...» — просвистела широкая, короткопалая ладонь над головой Юрика, тот пригнулся и ударил китайца правой рукой в челюсть. Вытаращив глаза, китаец на мгновение застыл, а потом с тяжким громом повалился на палубу. В наступившей тишине шумно дышал Юрик, присвистнул старпом «Эльдорадо»: вот это хук! Ошарашенно глядели на поверженного повара матросы, жался к Юрику дек-бой Томми.

— Идем, малыш, — сказал ему Юрик. — Больше тебя никто не тронет.

— Позовите-ка нашего доктора, — попросил Русов кока Федора Петровича, и тот побежал в лазарет, а Русов протянул руку старпому «Эльдорадо»: — Простите, сэр, надеюсь, мы не будем раздувать этот маленький инцидент в международный скандал, а? Сейчас мы все уладим.

— Конечно, сэр, конечно. Я и не собираюсь звонить в полицию, ведь мы же моряки, одна обширная морская семья, — кивнул старпом и восхищенно добавил: — Какой хук.

— Такая жара, зной, — пробормотал Русов. — Мозги набекрень... Да где же доктор?

— Иду-иду! — послышался задыхающийся басок Гаванева. — Не волнуйтесь, чиф, через минуту наш Ли запляшет. Подумаешь — нокаут! А у меня дела поважнее. У одного мореплавателя кость в горле, закрытый перелом пальца у моториста Рауля и фурункул в ухе у матроса. Фурункул надо вскрыть, а то может и оглохнуть парнишка...




«Фурункул в ухе, фурункул!.. А у меня — Томми, который признал в Юрике своего отца и наверняка дальнейшее плавание решил совершить не с «Эльдорадо», а с нами», — размышлял Русов. Была уже ночь, и он совершал обычный обход танкера. Посторонний на борту судна! Как быть? Как доложить о неожиданной ситуации капитану? Того совсем головная боль замучила, а тут еще... Да, вот ведь ситуация! «Папа» Юрик заперся с «сыном» в каюте, крикнув Русову через дверь, что отопрет ее лишь тогда, когда танкер выйдет в море. Скандал! Собственно говоря, местные власти и не выпустят «Пассат» в море с человеком, не вписанным в судовую роль... Ломать дверь? Забирать мальчишку силой?

Закутавшись в одеяла, мерзли на палубе матросы, несли свою противопожарную вахту. Что за край! Что за холодная, просто прямо-таки ледяная ночь.

А с «Эльдорадо» слышалась музыка, то и дело раздавались возбужденные голоса, крики, смех и взвизгивание женщин. Несколько раз на ботдек выбегал китаец Ли и кричал в темноту: «Томми! Вернись!» Действительно, Гаванев его быстро привел в чувство, поставил на место выбитую великолепным ударом Юрика нижнюю челюсть. Ну, Юрик! Да их там и отличному боксу обучают. Русов помотал головой, он так естественно и просто думал о Юрике как о инопланетянине...

В машинном отделении слышался звук металла: воспользовавшись стоянкой, стармех Володин ремонтировал масляный сепаратор, кажется, с начала стоянки он и его ребята так и не поднимались на палубу и ничего не слышали еще о конфликте... Юрик, Юрик... Как же быть?..

Русов подошел к отсеку, где расположен лазарет, и услышал тихие голоса. Толкнул дверь, вошел и удивленно замер на комингсе: в каюте доктора были старпом с «Эльдорадо» и юная черноволосая женщина, вжавшаяся в уголок дивана. Она поглядела на Русова большими зелеными глазами, и по спине того прокатился ледяной холодок: так была похожа она на Гемму! Чувствуя, как слабеют ноги, Русов сел в кресло, а доктор, взглянув в его побледневшее лицо, налил в стакан воды.

В этот же момент дверь каюты распахнулась, и вошел Юрик, который вел, положив руку на узенькое плечо дек-боя с «Эльдорадо» Томми. И Русов увидел вдруг, как легко соскользнула с дивана женщина, как она с уважением и каким-то особым почтением посмотрела в лицо Юрика, а тот кивнул ей слегка, как командир кивает подчиненному, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. И на то обратил он внимание, что и доктор Анатолий Петрович Гаванев быстро поднялся со стула, и Юрик тоже ему кивнул. Заметив взгляд Русова, Гаванев как бы смутился и сел за стол, а старпом «Эльдорадо», взяв женщину за руку, вышел из каюты.

— Док, я приготовил Тему кое-какую одежонку, но он грязен, как крокодиленок, вылезший из ила, — сказал Юрик. — Пускай помоется в твоем душе. Сведи туда мальчика.

— Идем, Томми, — позвал доктор юнгу. — Идем, милый.

Проходя мимо Русова, Томми внимательно и спокойно, будто изучая, посмотрел на Русова, а тот поглядел на него. Мальчик был белоголов, лицо симпатичное, глаза не зеленые, а серые, но по телу разбросаны темные мушки, кажется, напоминающие созвездие Северная Корона... Русов выпил воды, усмехнулся: все ему что-то кажется! Из любых «мушек» на теле при желании можно составить очертания любого созвездия! И тут же нахмурился — эта женщина... Откуда она?

— Юрик, ты мне и не говорил, что знаешь английский, — сказал Русов.

— А я его и не знал, — невозмутимо ответил Юрик. — Но потребовалось, и я изучил этот язык за два часа. Надо сказать вам, Николай Владимирович, это были очень трудные два часа! Чертов китаец лупил Томми, а мне, чтобы войти в контакт с ним — ведь я надеялся решить вопрос мирным образом, — мне, Русов, надо было перелистать словарь в тридцать тысяч слов и учебник.

— К-ха!.. — Русов поставил стакан на стол. — Значит, если тебе понадобится изучить немецкий или испанский, то...

— В спокойной обстановке на это уйдет не более пяти часов.

Из душевой появился доктор и, не дожидаясь расспросов Русова, сообщил:

— Принял сегодня шестнадцать больных с «Эльдорадо». Механик неделю работал с закрытым переломом указательного пальца левой руки! Наложил шину, подлечил моряка, а кроме того, вскрыл фурункул, вправил челюсть, вытащил глубоко засевшую в мякоть стопы правой ноги занозу, вырвал зуб, вытянул из горла рыбью кость...

— Что это за женщина?

— Да жена старпома с «Эльдорадо», — ответил Гаванев и, как показалось Русову, незаметно переглянулся с Юриком: — Три года в замужестве, но нет детей. Консультировались в разных портах, вот решили и со мной поговорить.

— Ну и?..

— И Гаванев сказал им, что детей у них не будет, — ответил за доктора Юрик и поднял глаза на Русова: — Ведь это женщина с Геммы, и она не может родить от землянина.

— Да, это так, — совершенно серьезно подтвердил Гаванев.

— И то, как мне это сразу не пришло в голову? — засмеялся Русов и подмигнул доктору, как бы принимая и его в эту забавную игру.

Дверь душевой открылась, и в каюту вошел, кутаясь в махровую простыню, Томми. Лицо его было чистым, розовым, кажется, что и глаза стали светлее, приняв легкий зеленоватый оттенок. Наверно, впервые за многие-многие месяцы этот мальчишка почувствовал внимание к себе и ласку. Положив Томми на плечо руку, Юрик повел его к себе.




— Хеллоу, слушайте меня внимательно, старпом...

Русов прижал трубку радиотелефона к уху. Он глядел в темный иллюминатор: небо над дюнами приняло лимонный оттенок. Светает. Только что звонил стармех Володин, сообщил, что через два часа все топливо будет на борту. Спустя полчаса позвонили из управления капитана порта, спросили, на какое время заказывать лоцмана, Русов сказал: на шесть утра. Ходил в своей каюте капитан, он так еще ничего и не знал, но надо пойти доложить ему о случившемся и принимать какие-то меры, Юрик опять заперся с мальчиком.

— Да, я слушаю.

— Старпом, моя суточная вахта подходит к концу, — донесся низкий, с хрипотцой голос старшего помощника капитана «Эльдорадо» Андре Сабатье. — Так вот, меня сменит третий помощник, Вальтер Ригель, а он о славянах слышать ничего не может без зубовного скрежета. Его родителя, майора танковой дивизии «Мертвая голова», в сорок третьем году спалили русские где-то под Курском. Есть у вас такой город, а? Этот Вальтер настоящий наци, в его каюте висит портрет Гитлера, так вот, Ли накатал заявление в местную полицию о похищении вашей командой дек-боя Томми Уокера, а я придержал бумагу, хотя в таких случаях в полицию следует обращаться немедленно, но Вальтер...

— Я вас понял, старпом.

— Так вот, в крайнем случае я постою лишних два-три часа, хотя у меня чертовски трещит башка, и не буду поднимать Вальтера. Вы симпатичные ребята, и доктор, и этот отважный боксер, но... Вы слышите меня? Может быть крайне неприятный скандал. Дай только об этом знать местным писакам, как уже завтра все газеты Англии, Германии и Америки будут орать о похищении русскими гражданина Либерии. Так что не медлите, решайте быстренько, как поступить с мальчишкой, да отдавайте концы. До связи, старпом.

— Одну минутку, еще несколько слов о мальчике... Как он все же появился на «Эльдорадо»?

— В Дакаре жена привела.

— Ваша жена?

— Да, Олинда. Знаете, что это означает в переводе с испанского? «Прекрасная»! И она действительно хороша, ведь правда?.. Так вот, она привела его из города. Говорит: мальчик одинок, отец и мать погибли в море, мол, мечтает стать моряком. В общем, одинокий мальчик, как инопланетянин.

— Инопланетянин?..

— Это так моя Олинда шутит: «Мы оба одиноки, Томми и я. Мы как инопланетяне».

— А она что, тоже одинока? Где ее родители?

— О, тут романтическая история. Я ее подобрал на скалах острова Святой Елены. Вы меня слушаете? Поболтаем немного, да? Эти чертовы вахты тянутся так долго... Так вот, закурю только... Так вот, проходя мимо этого острова, мы получили сигнал о помощи: испанская яхта «Мучача», совершающая кругосветное плавание, налетела из-за неисправности навигационного оборудования на рифы острова и тонет. Тут было рукой подать, мы чуть отвернули от генерального курса и рано поутру подошли к острову. Спустили шлюпку, подошли к рифам, а там накат — смотреть страшно... Парни говорят: «Поворачиваем, чиф, расшибет нас к чертям собачьим». А я в бинокль по камням шарю. И вижу — женщина на одном из валунов лежит. «Была не была, ребята, — говорю, — привязывайте к моему спасательному жилету линь. Поплыву: потравливайте, а как женщину подхвачу — тяните что есть сил». Бросился я в волны, поплыл... Уж и не знаю, как добрался до тех чертовых камней, наверное, пол-океана вылакал. Вылез на камень, приподнял ей голову, взглянул в лицо, в ее зеленые глаза и подумал: «Утону сам, но ее дотяну до шлюпки». Огляделся: никого больше тут не видно, прижал женщину к своей груди, как ребенка, махнул парням: «Тяните!» — и кинулся в воду... Это просто чудо, старпом, что они вытащили нас из накатных волн.

— А что остальные? Из тех, кто был на яхте?

— Говорит: отец и двое братьев. Все погибли... Так вот, когда она пришла в себя, то целую неделю молчала, как бы прислушиваясь к голосам. Я ее спрашиваю: «Кто ты? Откуда?» А она молчит, но чувствую: со всем вниманием вслушивается в мой голос, а потом стала повторять мои слова: «Кто ты? Откуда?» Дней через десять разговорилась, объясняет, что родственников у нее больше никого нет и вернуться туда, где раньше жила, она не хочет...

— А куда именно?

— Да вот до сих пор не говорит. И знаете еще что? Я навел справки в Международной ассоциаций яхтсменов — яхта «Мучача» у них не зарегистрирована, а без такой регистрации ни одна яхта не имеет права, отправляться в кругосветку... Странно, не правда ли?

— Не берите в голову, чего только в океане не случается? — успокоил его Русов. — Спасибо вам за доброжелательность, за разговор. Сейчас буду что-то предпринимать.

— Жаль, что вы уходите, а то бы пообщались.

— Да уж вся наша моряцкая жизнь такая: только познакомишься с хорошим человеком, почувствуешь к нему тягу, как уже надо идти в рейс.

— Чертова Африка. То жара, то холод.




Русов взглянул на часы — сейчас должен был прийти на смену Жора Куликов, и тот действительно появился в рубке минута в минуту, сказал ему, что направляется к Юрику, чтобы там его искали, если потребуется. Ах, Юрик! Чем дальше, тем все сложнее...

Он постучал в каюту Юрика, и тот сразу отозвался, словно ждал этого стука возле двери.

— Открой, — попросил Русов. — Поговорить надо.

— Мальчишку забирать не будете?

Русов не ответил, и, немного помедлив, Юрик открыл дверь, тотчас приложив палец к губам. Томми спал в его койке, одетый в длинную тельняшку. На столике лежали пирожки, как видно, срочно испеченные коком Петровичем, и стояла недопитая бутылка кока-колы. Юрик пододвинул Русову стул, сам сел на чемодан, выжидательно и настороженно поглядел на старпома.

— Утром приедет полиция, Юра, — сказал Русов. Они оба взглянули на спящего мальчика, Юрик кивнул и провел ладонью по лбу Томми, откидывая тяжелые прядки волос. Русов вздохнул: — Надеюсь, ты понимаешь, что это будет значить? Гм... твой сын...

— Это не мой сын, Николай Владимирович, да и откуда ему быть моим сыном? — вздохнув, проговорил Юрик. — Мне двадцать шесть, ему одиннадцать. Уж и не знаю, чего это мне взбрело такое ляпнуть? Но уж очень хотелось вырвать его хоть на денек, на ночку из лап этого жирного Ли.

— Юрик... — Русов даже как-то всхлипнул от радости. — Значит...

— Утром он уйдет на «Эльдорадо», но вы-то чему радуетесь, Русов? Ведь этот подлец забьет мальчишку до смерти. — Юрик опустил глаза, потом поднял их на старпома, они у него блестели. — Но я бы действительно усыновил мальчишку!

— Верю, Юрик, верю. А как он?

— Мы уже обо всем с ним поговорили. Он стойкий, мужественный мальчик, он все понял... И вот что еще: я договорился с Олиндой, что она попытается устроить, его в Галифакское училище юнг. Есть такое училище для сирот. И сказала, что сэр Андре Сабатье, ее муж, поспособствует в этом.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной, старпом. Если вы не возражаете, я отдам Томми свои матрац, одеяло и подушку, у него ничего этого нет. За все это я заплачу на берегу.

— Хорошо. Скажи коку, он у нас ведает спальными принадлежностями, чтобы все это приготовил. И еще пару наволочек да простыней.

— На созвездии Северная Корона ваш благородный поступок будет оценен по достоинству, — торжественно произнес Юрик. — Обещаю.

— Юрик... ну о чем ты опять? — устало пробормотал Русов.




В семь утра, полностью получив топливо, «Пассат» покинул порт Уолфиш-Бей. Раскаленное солнце уже повисло над пепельно-серыми, пологими горбинами дюн, плоскими крышами строений порта и свинцово-серой водой бухты. Тройка пеликанов, вяло взмахивая широкими крыльями, летела над гладкой водой, отражаясь в ней зыбкой, белесой тенью.




ТАНЮШКА КОНЬКОВА. УРАГАН «МАРИНА». «ЧЕРНЫЙ ДЕКАБРЬ»


«Пассат» капитану тчк Срочно следуйте район Южной экспедиции зпт раздайте топливо тчк Вашим действием Уолфиш-Бее потребуется подробное объяснение управлении тчк Почему не могли приобрести топливо более дешевой цене? Почему позволили наложить штраф? Действуйте впредь более квалифицированно зпт энергично отстаивайте свою позицию тчк Начуправления Огуреев».




«Пассат» тчк Гаваневу тчк Толик жду надеюсь верю тчк Во что бы то ни стало мы должны увидеться консультации поводу дальнейшего лечения глаза нашему механику тчк Твоя Анка».




«Пассат» тчк Старпому Русову тчк Коленька зпт как я тебя жду тчк Нина».




«Пассат» тчк Горину тчк Дорогой Михаил Петрович зпт нетерпением глядим горизонт зпт ждем вас зпт все готово приему топлива зпт воды тчк Попов».




Шесть тридцать утра. Двое суток уже миновало, как покинули Уолфиш-Бей. Русов прислушался: ага, вот и кок спешит. Дверь ходовой рубки открылась, лицо у Федора Петровича было решительное. Смахнув резким движением руки какую-то пушинку со своего левого плеча, сказал:

— Катастрофа с картохой, чиф. Гниет, зараза. Глянул в кладовку и ахнул: так ее мало осталось, а в меню на сегодня пюре с сардельками! Вношу предложение...

— Минутку, кок, — остановил его Русов. — Погляди, какой тихий океан. Гладь-то какая, зеркальная... Такая красота, кок, а ты?..

— Что? Гладь? Красота? — оторопело переспросил Федор Петрович и прилип к иллюминатору, вгляделся в розовую предрассветную воду. — И то, чиф, красота. Торчу в камбузе, что сурок в норе, с зари до зари, на океан взглянуть некогда...

— Вот и Дмитрич с Тимохой.

Громыхнула внизу дверь, и на переходном мостике появились боцман и кот. Засунув руки в карманы комбинезона, боцман крупно шагал, бросал взгляды вправо-влево, осматривал танкер, ящики с песком, остановился у пожарного щита, прикрыл железную дверку, за которой виднелся шероховатый брезент свернутого пожарного шланга, наклонился, поднял с палубы летучую рыбку, подал коту. Тимоха благодарно торкнулся ему в темную, широкую ладонь лобастой башкой, подхватил рыбу, побежал на полубак. Русов улыбнулся, сказал коку:

— Федор Петрович, делайте пюре, это во-первых, во-вторых: напеките-ка сегодня вкусных, как вы умеете делать, пирожков с яйцами и рисом. Хорошо?

— Праздник сегодня какой? — Лицо у кока вытянулось. — Пирожки?! Ведь это столько работы!

— Праздник, кок. Через два-три часа мы встретимся со своими, с рыбачками, которые так нас ждут, кок, и ждут не напрасно, везем мы им и топливо и воду, кок... Во-вторых, Петрович, доктор наш наверняка попросится побывать на «Коряке», взглянуть, как глаз у механика, а там, на «Коряке», его ждет милая врачишка Анка, вот мы и пошлем ей подарочек, а в-третьих, на нашем судне появится юная, ждущая ребенка женщина, кок, вот мы и встретим ее пирогами.

— Хорошо. Все сделаю, — вздохнул кок. — Шурик, поможешь?

— Уж не перейти ли мне вообще на камбуз? — усмехнулся Мухин. — Не волнуйся, Петрович. Приду.

Быстро вошел доктор. Глянул на часы, посмотрел в иллюминатор. Был он тщательно побрит, в чистой, наглаженной рубашке. Потирая щеки, Гаванев подчеркнуто озабоченно проговорил:

— Как-то там глаз у механика? Ах, хороша погодка: тишь! Такая удача — ведь деваху с «Ключевского» надо принимать... — И, немного помедлив, как бы между прочим добавил: — Да, вот что еще, придется и мне на траулер сплавать, как считаешь, старпом?

— Сплаваешь, Толя, сплаваешь, — засмеялся Русов и хлопнул доктора по спине. — Готовься, док, будем надеяться, что тебя на «Коряке» еще не позабыли.

Взошло неяркое, в этих дальних южных океанских широтах солнце, на которое можно было смотреть, не щуря глаз. Мягкая, пологая зыбь подкатывалась к «Пассату» с правого борта как напоминание о том, что все это спокойствие — явление временное. Океан будто нервно подрагивал своей серебристо-оранжевой шкурой, то ли еще не успокоившись от минувшего шторма, то ли готовясь к новому... А вот и альбатросы.

То плавно взмывая, то опускаясь к самой воде, словно заглядывая сверху в океанские глубины, летели три птицы. Э, так это же те самые, семейка, которая уже встречала «Пассат» в этих широтах. Ну да, папаша, мамаша и пока еще одетый в серое молодой. Правда, «малыш», если можно так назвать эту громадную птицу, лишь внешне, некой угловатостью в изгибах крыльев да суховатостью тела отличался от родителей. Он явно возмужал. Не жался к родителям, а свободно и неторопливо, то отставая от матери и отца, то обгоняя их, плавно и величественно совершая крутые виражи, облетал свои океанские владения.

С метелкой и совком пришел Серегин. Прибрал рубку. Пошептался с Шуриком и подменил его, встал к рулю, а тот отправился на камбуз.

— Красавцы, — сказал Серегин, кивнув на альбатросов: — Говорят, круглый год над океаном шастают, лишь весной летят на какие-то пустынные острова, чтобы вывести птенцов...

— Юннатом, поди, был, а?

— В секторе бегемотов. Подвезем с Михеичем, который ухаживал за бегемотами, тележку с овощами, берем по две лопаты, Михеич говорит: «Гоша, ап»! И Гоша, бегемот замбезийский, распахивает свою пасть. — Серегин улыбнулся. — И мы, как уголь в топку, шарк, шарк, шарк туда овощи! — Задумался, помрачнел. — Погиб Гоша, чиф, помер... — Русов молчал, и, тяжело вздохнув, Серегин сказал: ~ Какая-то сволочь в булку пяток гвоздей пятидюймовое засунула. — Серегин отвернулся, кашлянул. — Я видел, чиф, как бегемот плакал. И я плакал... Вы и не представляете, сколько животных гибнет в зоопарке, чего им только не подкидывают! Пытаюсь понять: зачем, для чего? Помню, на картошке был. И вот, заскочил на картофельное поле заяц. Молоденький такой, юный совсем зайчишка. Из любопытства, наверно, взглянуть решил, что это за существа, люди?.. А люди заорали, засвистели, похватали лопаты и окружили зайца. Они сходились, а бедный зайчишка метался и тоже кричал пронзительным, каким-то детским голоском. Я ринулся, расталкиваю, кричу: «Что вы делаете? Не трогайте зайчишку!», но меня оттолкнули, и лопаты обрушились на зайца. До сих пор вижу его глаза... Вопрошающие глаза, старпом, в которых застыл один вопрос: «Зачем?» Вот и я задаю вопрос, чиф, зачем? Откуда в людях такая жестокость? Серегин ждал ответа, но Русов молчал. Что тут скажешь?

— А в море почему пошел? — спросил он спустя некоторое время.

— От очередей сбежал, — усмехнулся Серегин. — Я буду ходить в море до тех пор, пока на суше не сгинет это унижающее человеческое достоинство понятие, имя которому очередь. Видите ли, я и родился в очереди, я вырос, чиф, в очередях...

— Родился?

— Угу. Родители мои, чиф, в небольшом степном поселочке жили. Все на керосине: свет, отопление, еда. Дров-то нет, потому что лесов нет, а электричество — воздушка, провода на столбах деревянных. Как дунет степняк, ветер такой, так рвутся они, провода-то эти, что нитки гнилые... Вы знаете, чиф, первый запах, который я уловил, наверно, был не запах материнского молока, а керосина, ведь все на керогазе готовили...

Серегин замолчал, задумался.

— Родился-то? — напомнил Русов.

— Ах, да. Мама уже на сносях была, а тут автоцистерна керосиновая прикатила, спешит, ковыляет хромоногая Шура: «Поля, керосин!» Ну, очередь. Мама туда. Просит: «Бабоньки, пропустите, я ж...» А бабоньки: «Стань в очередь. У всех свои заботы!» Встала. Качнулась и села в пыль... Открыла она глаза, спросила: «Кто? Сын? Дочь?» И еще: «Бидон-то я там оставила. Взял ли кто мне керосин?» Ну вот. Подрос, хромая Шура спешит: «Поля, посылай мальца в магазин, колбасу выкинули!» Бегу. Топчусь в очереди. В школу стал ходить, день начинается с того, что в магазин мчу. То за хлебом, то за маслом подсолнечным, то за тем же проклятым керосином. Стою в очереди. Читаю. Уроки устные готовлю. Черт бы их побрал, вся жизнь — очередь, очередь, очередь! Очередь за мясными консервами, картошкой, «жигуленком», за квартирой в очереди этой проклятой восьмой год стою...

— Как-то все мрачно, Валентин. Ну тебя к черту! И я в очередях по ноздри настоялся.

— Так вот, чиф, мама моя, бедная, в очереди и померла. Слабенькое у нее было сердце, а тут простыни привезли. Спешит хромая Шура: «Полюшка, простыни выбросили!» Поднялась мама, побрела... — Серегин опять отвернулся, вздохнул, сказал зло: — А вот я, чиф, не хочу больше стоять в очередях. Но где нынче такое может быть? Лишь в море...

— Выше голову, Серегин. — Русов хлопнул матроса по плечу. — Не все решается сразу, гляди выше очередей, выше мерзости еще в чем-то неустроенного быта... А, вот и капитан.

В рубку вошел подтянутый, свежий, будто помолодевший капитан; появился Бубин, в руке пачка радиограмм, кивнул Русову, подал одну, две — капитану, одну — Шурику Мухину, три радиограммы положил на штурманский стол, придавив их лоцией южных широт Атлантического океана, — для Жоры Куликова. Боцман появился в рубке, прошагал в угол, кот шмыгнул за ним следом, уселся возле ног и, громко мурлыкая, принялся намывать себе морду.

— Не будем рыбаков корить за то, что они послабляют свои веревки, — сказал капитан как бы боцману, а вместе с тем и Русову, да и просто всем, кто находился в рубке: — Вот мы отдадим им воду и топливо, да и снимемся в порт, а им еще пахать и пахать соленую водичку. Как считаешь, Дмитрич?

— Мы одни, а их полтора десятка, — сурово буркнул боцман. Капитан нахмурил брови, но боцман, вздохнув, не смягчился: — У них рейс кончится, и они все свое рванье спишут, в океан покидают, а нам кто концы спишет? А нам еще...

— Боцман!

— Ну хорошо, хорошо, — уступил Василий Дмитрич.

— Включайтесь, вот-вот и совет начнется.

Бубин быстро прошел к себе в рубку, в радиодинамике щелкнуло, послышались чьи-то тихие голоса, шуршание бумаги, бульканье воды, наливаемой, видимо, в стакан, и знакомый, сиплый голос наполнил рубку:

— Доброе утро, товарищи! Утро действительно доброе, тихое, однако по синоптическим картам в ближайшие трое-четверо суток следует ожидать ураган «Марина», который движется к нам со скоростью сто семьдесят миль в час из района Фолклендских островов. — Начальник промысла кашлянул. — Так что мы можем лишь поприветствовать «Пассат», который оперативно прибыл в наши широты. «Пассат», слышите нас? Подтвердите же, что привезли нам топливо и воду! — Василий Васильевич Попов опять кашлянул и, поубавив в голосе начальственной жесткости, добавил: — «Пассат», у нас от этой чертовой «опресненки» желудки известкой обросли.

— Привезли, привезли вам топливо и свежую, очень вкусную водичку! — проговорил в микрофон Михаил Петрович Горин. — Приветствуем вас, дорогие товарищи рыбаки. Надеемся, что все у вас хорошо.

— Спасибо, трудимся, — ответил за всех Попов. Слышно было, как зашуршала бумага, и чей-то шепот: «Да вот же текстик, вот...» — А теперь, товарищи рыбаки, разрешите поздравить тралмастера «Стрельца» Свиридова Федора Ивановича с днем рождения, с его пятидесятилетием! Прими, дорогой друг, наши искренние поздравления, здоровья тебе, дорогой, счастья тебе и твоим родным...

— Благодарим вас, Василий Васильевич, — отозвался «Стрелец».

— А Степана Владимировича... — Шепот в динамике: «Викторовича...» — А Степана Викторовича, моториста «Олюторки», мы поздравляем с рождением сына. Поднимай из малыша настоящего рыбака, дорогой наш Степан Викторович!

«Олюторка» не отозвалась, и, помедлив немного, шумно вздохнув, начальник промысла сказал, понизив голос:

— «Вилюй», слышите меня? Примите наши соболезнования по поводу смерти отца у дорогого нашего товарища, второго помощника капитана Шведова Федора Федоровича... Держись, Федя. Мы все с тобой, дорогой наш товарищ!

И «Вилюй» промолчал. Откашлявшись, помедлив немного, начальник промысла перешел к делу:

— «Пассат», первым даете воду и топливо «Ключевскому». Забирайте у них девушку... гм, роженицу... гм, только осторожненько. Потом связывайтесь с «Коряком», разрешаем вашему доктору осмотреть пострадавшего механика, дальнейший порядок работы я сообщу позже. Итак, товарищи, начинаем наш очередной промысловый совет. Прошу доложить об итогах работы за прошедшие сутки по установленному порядку. «Ордатов», как у вас? Сняли трос со ступицы?

— Черта с два сняли! — нервно отозвался «Ордатов». — Уже шесть часов маемся, восемь человек по очереди в холодной водичке бултыхаются! Сколько раз перед промыслом мы говорили: надо брать с собой водолаза, а начальство все одно дудит...

— Спокойно, «Ордатов», продолжайте работы по очистке ступицы винта от ваера, — прервал говорившего начальник промысла. — Да поторапливайтесь, я уже говорил про ураган «Марина»... «Омега»!

— Работаем в квадрате «Харитон-шесть». Штиль. Тишина. Шесть тралений, набили калошу рыбой по клотик! Пускай другие траулеры перебегают к нам, мы не жадные, а тут плотные, устойчивые косяки. «Пассат», кошка Манюська передает привет коту Тимофею. Спрашивает, так ли он бодр и полон мужской силы, как в минувшую с ним встречу?

— «Омега», не засоряйте эфир, — остановил капитана траулера начальник промысла, но сказал это не строго, а лишь для порядка, добавив при этом: — Молодцы, поздравляю с успехом! «Кречет», что у вас?

— А у нас — гирокомпас! — сердито ответил «Кречет». — Гирокомпас у нас полетел к чертям собачьим, вот что у нас! На магнитном, как Колумбы-Магелланы по океану ползаем, уже сутки механики, Кулибины-Яблочкины чертовы, с гирокомпасом возятся!

— То у вас обрыв трала, то гирокомпас ломается! Когда рыбку-то ловить будем?

— Когда суда дома, в доках, в порту, а не на переходах ремонтировать будем! Ладно уж — люди, мы все вытерпим, выдюжим, а теплоходы?! Они же стонут от этих дьявольских нагрузок! Все экономим, не даем машинам отдыхать, вот и не выдерживает железо, ломается!

— Ладно-ладно, «Кречет»! Не нам с вами решать эти вопросы. Все у вас?

— Да не все у нас, есть у нас еще кое-что... Матрос Соболь вчера во время качки упал на палубе, ударился о фальшборт, получил серьезную рваную рану головы. Хирург нужен...

— Штиль же вчера был!

— Да какая-то шалая волна подкатила...

— Хорошо. «Пассат», слышите?

— Слышим, — отозвался Горин. — Где «Кречет»-то?

— Да мы рядышком с «Коряком», в видимости друг друга находимся, — торопливо отозвался траулер. — Берем на себя доставку доктора на «Кречет», а оттуда на «Коряк». Да и рыбки «Пассату» дадим.

— «Коряк», не возражаете, если врач вначале...

— Не возражаем, — отозвался «Коряк». — У нас пять постановок. Колесо, восемь и шесть тонн, колесо. Котик Бомбино передает привет своей мамочке Манюське. Очень резвый котик. Простите за маленькую консультацию: обязательно ли ему нужно медное кольцо на шею?

— Обязательно! — врезался в эфир чей-то бас. — Иначе ваш Бомбино облысеет и превратится в старичино от действия летучих токов, исходящих от железной палубы... Простите, Василий Васильевич, это «Овен» на связь вышел, у нас четыре постановки, восемнадцать тонн, да еще какое-то чудо-юдо поймали, рыбину здоровенную, плоскую, как матрац, глазищи воловьи, плавает не плашмя, а торчком, а чешуя вся светится. Мы ее заморозили на всякий случай.

— Это луна-рыба. Доставьте ее в порт, может, для музея пригодится, — сказал начальник промысла и построжал голосом: — Товарищи, прошу прекратить лишние разговоры, у нас совет или посиделки? «Олюторка», слушаем вас.

— Шесть постановок, умучились, а на палубе всего пять тонн. Мотаем отсюда в квадрат «Харитон-шесть» к «Омеге»... Наша малышка Матильда тоже шлет приветы своей маме и братцу Бомбино. И последнее — куда передавать приданое для будущего моряка? Танюшка с «Ключевского», кажется, на «Пассат» пересаживается?

— На «Пассат», на «Пассат»! — нетерпеливо проговорил начальник промысла. — Слышите все? Татьяна Конькова пересаживается на «Пассат», и кто приготовил приданое для мальца... гм... или там будущей девчушки, передавайте все это «Пассату» во время бункеровки... Итак, продолжим наш совет. «Вилюй», слушаем вас, чем порадуете?

— Находимся в квадрате «Харитон-семь». Пять тралений. Три колеса, шесть и восемь тонн.

— «Тиличики» говорят: четыре, три, шесть — и обрыв трала...

Блеклое, как недопеченная оладья, солнце повисло над горизонтом. Его неяркие, чуть теплые, лучи роились в мелкой ряби воды, скручивались золотыми веревками в кильватерной струе и лужицах, разлитых по верхней кормовой палубе танкера. Засучив брюки, шлепая ступнями по воде, матросы мыли танкер. О чем-то весело переговаривались Шурик Мухин и инопланетянин Юрик, он тоже помогал мыть палубу. Задрав хвост палкой, брезгливо дрыгая то одной, то другой лапой, пробирался на пеленгаторный мостик кот Тимоха, привычно переругивались возле раздаточного патрубка Алексанов и Серегин, двое парней из машинной команды растаскивали по корме черные толстые шланги, а из приоткрытой двери камбуза выглядывал кок. Лицо у него было ярко-красным, видно, напарился возле электрической плиты, а над палубой, заглушая вонь солярки и сурика, витали вкусные запахи свежих пирожков.

Какой тихий, теплый, ласковый денек. Поверить трудно, что две недели назад в этих же самых широтах ревел ледяной ветер, а над водой растягивались седые космы снеговых зарядов. Русов стоял на верхнем мостике, щурился солнцу и улыбался: все позади. Еще неделька, они раздадут топливо и воду, заберут Танюшку Конькову — и домой, на Родину, на Сушу, к Нинке, которая, как она сообщает в радиограмме, ждет его не дождется и готовит ему какой-то радостный сюрприз... Что-то она придумала, проказница?

Работа шла быстро и сноровисто: штиль. Удачно, без повторных заходов связались «веревками» с «Кречетом», и доктор перебрался на него, потом без нервотрепки и ругани отбункеровали «Ключевского» и забрали с него Танюшку Конькову, милую юную женщинку, которую из шлюпки подхватили сразу с десяток рук. Смущенная, раскрасневшаяся от волнения — хоть и недолгое, а в связи с тишиной и неопасное, но все же путешествие в шлюпке по океану, — Танюшка Конькова улыбалась всем сразу, кивала: «Да-да, чувствую себя хорошо!» Пожимала чьи-то руки, засмеялась, когда Юрик вдруг преподнес ей забавного, сшитого собственными руками из тонкого брезента, набитого ветошью, зайца и ахнула от восторга, увидев люльку-лодочку из красного дерева, которую боцман поставил на палубе возле трапа. Шумной толпой все проследовали в госпиталь, в тесной, но уютной каюте которого предстояло совершить плавание на Родину Танюшке, и тут уж как-то так получилось, что Юрик всех быстро выпроводил из каюты, сказав при этом, что доктор поручил ему принять Танюшку, и, когда они остались вдвоем, помог ей раздеться. Сволок с нее тяжелый непромокаемый рокан, стянул рыбацкую куртку и тяжелые резиновые сапоги, достал из ее чемодана теплый байковый халатик.

Странно: камбузный матрос Таня Конькова безропотно подчинялась ему и даже переоделась, попросив лишь отвернуться, они будто были давным-давно знакомы, будто всегда были большими добрыми друзьями.

— Руки замерзли отчего-то, — сказала она, сев на койку. — Заледенели.

— Ну-ка, дай мне их. — Юрик взял руки Танюшки в свои, подул в ладони, поглядел в ее лицо, улыбнулся: — Сейчас я нагрею тебя горячим чаем с очень вкусными пирожками. И ты ляжешь и заснешь.

— Лягу и засну, — покорно ответила Таня. — Как все странно! Да, я засну. Все же это плавание в шлюпке по океану... Знаешь, дельфин возле борта выглянул и поглядел на меня, ну точно как человек! И, знаешь, будто что-то хотел мне сказать, но лишь тоненько так свистнул.

— Это я приказал дельфинам сопровождать тебя, — очень серьезно ответил Юрик. — Чтобы ты была в полнейшей безопасности. Свистнул? Это он передавал от меня привет... А вот и наш кок Федор Петрович!

В каюту стукнули, и весь белый, хрустящий накрахмаленным передником, вошел кок с подносом, на котором стояли чайник, чашки и тарелка с пирожками.




Ах, какая удача этот штиль! За день отбункеровали пять траулеров, треть всех судов Южной экспедиции. Да если так дело пойдет и дальше, они тут за трое суток управятся. Заполняя журнал в конце своей вахты, Русов привычно кинул взгляд на барометр (стрелка, как отличный солдат, стояла ровно вверх, на делении «76», обещая на ближайшие двое-трое суток спокойную, устойчивую погоду) и весело подмигнул вошедшему в рубку Куликову:

— Молодец, точен! Вызови-ка мне «Коряка», Жора. Что-то наш доктор загулял... Я же должен что-то писать в журнале.

— Доктор наблюдает за больным, — весело ответил Жора. — Неужели это не ясно, товарищ старпом?.. — Он вызвал «Коряка», попросил подозвать к радиотелефону доктора, сказал: — Док, чиф на связи! Говори.

— Николай Владимирович, дело тут такое... — промямлил доктор. Врать он не умел, не любил, но ведь надо было что-то говорить. — Видите ли, гм... как бы вам сказать... вроде бы осложненьице у моего больного... гм...

— И вы решили немного понаблюдать за ним? — помог ему Русов. — Решили побывать на «Коряке» до утра?

— Вот именно! — радостно воскликнул доктор. — Видите ли...

— «Пассат», пускай доктор побудет ночку на «Коряке», — вступил в разговор неизвестно кто. — Мы доктора знаем, отличный мужик.

— Да и Анна не какая-нибудь... — подал еще кто-то голос, засмеялся, поняв бестактность своей поддержки доктору, добавил: — Неопытная... — кха! — в хирургических делах, кха!

— Что на «Кречете», док? — прервал добровольных защитников Русов. Того и гляди, начнется новый «совет» с участием всех траулеров!

— Все нормально, Коля, все нормально, вернусь на «Пассат», доложу. Так как насчет моего... гм, пребывания на «Коряке»?

— Да, доктор, оставайтесь до утра. Будем давать топливо «Омеге», она где-то возле вас пасется, тогда и подберем тебя. Но чтоб глаз у механика был что ватерпас!

— Тут все серьезно, Коля, честное слово, — отозвался Гаванев.

— Ну, до утра, до встречи.

— «Пассат», «Пассат», слышите меня? Топливо и воду получили полностью, можем отвязываться, — послышался в радиодинамике голос вахтенного помощника капитана траулера «Ордатов». — Киноху нам только верните, «Мичмана Панина», а мы вам подарок для Тани Коньковой перешлем.

— Хорошо, «Ордатов», сейчас расстыкуемся, киноху вам отсылаем, — сказал в микрофон Куликов, началась уже его вахта. — Жаль, но картина покалечена, вырезаны кадры там, где девушка Панина обольщает, помните? Показывает ножку с подвязкой... А вы «Золотого теленка» досмотрели? Запакуйте коробки как следует, не подмочите.

— Все посмотрели. Лучше Юрского никто Бендера не играл! Посылайте своих ребят в корму.

— Наш боцман уже там. Дмитрич, меняйтесь картинами да отвязывайтесь, слышишь меня?

— Слышу, Кулик, слышу. Все сделаю как надо, не волнуйся.

— Боцман! Не «Кулик», а Георгий Николаевич Куликов.

— Да-да, Кулик... Георгий Николаевич. Уже тянем плотик с кинохой от «Ордатова».




«Марина» подала о себе весть на четвертые сутки после появления «Пассата» на промысле, под вечер. Поздно хватилась! Только что отдали бакштов последнего из судов экспедиции, а был им потрепанный в штормах, продутый ураганными ветрами этих гиблых южных широт траулер «Олюторка». «Марина» дала о себе знать резким, ледяным, шквалистым ветром. Глухо взвыв, он пронесся над океаном, сорвав с небольших волн легкую белесую пыль. «Пассат» тяжко колыхнулся под напором тугого потока воздуха, и буксирный трос «Олюторки», который еще не успели скинуть с кормового кнехта, звонко бабахнув как из ружья, лопнул, но не посередке, а у основания гаши, так что вред случился небольшой.

— Отвязались, туды ее! — весело прогудел голос вахтенного «Олюторки». — Не успела нас прихватить во время бункеровки, стерва. Ну, до новой встречи, мужики. Танюхе привет! Док, ты уж там постарайся, чтобы все ладненько у нее получилось, чтобы малец или деваха были крепенькими, здоровенькими. Да, на вахте! В приданом-то мы бутылочку «фуфыги» завернули, так что, как дитя народится, выпейте за его здоровье. Суше — привет, Родине — привет!

— Удачи вам, большой удачи! — отозвался в микрофон Русов и кивнул Шурику Мухину. Тот потянул рычаг тифона, и «Пассат» проревел торжественно и бодро. — Уловов вам больших, ребята.

Набирая скорость, вспенивая винтом воду под кормой, мимо «Пассата» прошел траулер. Рыжий от ржавчины, с покореженными фальшбортами и вмятинами на корпусе, он представлял собой грустное зрелище: трудяга, работающий на износ... Русов вздохнул — когда-то и он работал на «рыбачках», на малых, средних и больших морозильных траулерах. Знал, что гоняют их и в хвост и в гриву, что стране с каждым годом нужно все больше и больше рыбы, судов не хватает, что районы промысла с каждым годом все больше отдаляются от портов: вон куда забрались камчадалы! И что же? Не успеет траулер вернуться в порт, как его уже вновь «выгоняют» в дальний поход. Машина молотит? Палуба пока еще не прогнила? «В море, друзья, в море, — гонит из порта рыбаков начальство. — Подремонтируетесь на переходе». И в чем-то начальство право: порой, чтобы добраться до района промысла, надо потратить восемнадцать-двадцать суток беспрерывного, безостановочного движения. Конечно, за это время многое можно подправить на судне. И конечно же, не сидят без работы команды. Сдирают ржавчину, шкрябают корпус и надстройки, суричат и красят железо. Настраивают поточные линии в рыборазделочных цехах, подшивают свежими досками или кусками железа палубу, ремонтируют все, что требует ремонта, но главный-то двигатель не остановишь, «молотит» он и молотит, бедняга, выжимает из себя все свои возможности и силенки, и молотить ему безостановочно шесть долгих напряженных месяцев, повергая механиков в каждодневный страх: а ну как что-нибудь в нем «полетит», какая-нибудь важная деталь «гигнется»? Ведь не было на берегу достаточного времени на профилактику! И порой ломаются двигатели, умирает горячее, мощное сердце траулера, не выдержав чудовищных, без малейшего отдыха, нагрузок. Волокут тогда траулер в порт, волокут тысячи миль, волокут, потому что «вытолкнут» был этот траулер в море до того, как прошел полный, такой необходимый ему ремонт. И получается, что убытки от этого перекрывают всю прибыль, которая была достигнута за счет сокращения сроков ремонта доброго десятка судов...

Прощально проревев еще два раза, «Олюторка» скрылась в бурной соленой метели. Вздохнув еще более мощно, «Марина» вздыбила воду, рассеяла волны соленой капелью, взметнувшейся над океаном. Развернувшись кормой к тугому напору все усиливающегося ветра, «Пассат» направился «вверх», к экватору, за незримой, нулевой широтой которого лежало такое желанное, родное северное полушарие.




— Анатолий Петрович, вы мне еще не объяснили, как капитану танкера, отчего так долго затянулась ваша командировка на другие суда? — Горин поднялся из кресла, прошелся по каюте. Вид у него был очень строгим. Каким-то чужим, если можно так выразиться, показался Русову сейчас капитан. Холод в голосе, холод во взгляде. Этот сдержанный, официальный тон, откуда он, зачем? Ведь в общих чертах капитан знает, где был Гаванев и что делал на траулерах. Горин опустился в кресло, поиграл спичечным коробком, властно поглядел на откинувшегося к спинке дивана доктора. — Докладывайте же, я жду.

— Ну вы же знаете, Михаил Петрович, что «Кречет» обратился с просьбой о помощи и я выполнял врачебный долг. — Доктор улыбнулся, пожал плечами, но капитан не улыбнулся в ответ, и Гаванев распрямился, кашлянул и потускневшим голосом продолжил: — У матроса Соболя оказалась серьезная рваная рана справа, в височной части черепа. Я обработал рану, зашил. К счастью, сотрясения мозга не было.

— Почему вы заночевали на «Коряке»? Какая в этом была необходимость? Я разговаривал с капитаном «Коряка»: механик абсолютно здоров, глаз у него давным-давно вылечился.

— Не «вылечился», а я ему глаз вылечил. И надо было...

— Послушайте, капитан, что это вы так на доктора наседаете? Пересадка с «Пассата» на «Кречет», серьезная работа там, затем пересадка с «Кречета» на «Коряк», все это потребовало от доктора напряжения всех его сил, — вступился за Гаванева Русов. — Вымотался наш доктор, неужели не ясно? К тому же наступил вечер, темень, тьма египетская, к чему же излишний риск? И я разрешил доктору переночевать на «Коряке». Простите, Михаил Петрович, я не понимаю тона вашей беседы с доктором: вместо того чтобы поблагодарить человека, ведь он побывал еще на трех траулерах и оказал помощь четырнадцати матросам и механикам, вы устраиваете какой-то допрос. В чем дело?

— А дело в том, что на «Пассате» идут разговоры, что он не просто ночевал там, а ночевал в каюте у докторши! А это, между прочим, наверняка вызвало у отдельных членов экипажа траулера нездоровый интерес, излишнее возбуждение и неуверенность в моральной чистоте как нашего уважаемого доктора, так и врача траулера «Коряк», так что ждите в управление «телегу»!..

— Капитан, я же не мальчишка! — Доктор покраснел, шумно передохнул. — И потом: у нас с Аней самые серьезные намерения!

— У вас, Анатолий Петрович, «серьезные намерения», — саркастически сказал капитан, — а мне в управлении давать объяснения!

— Я все беру на себя, — сказал Русов. — Слышите, капитан?

— Да уж надеюсь!

Капитан опять прошелся по каюте, сел, нервно потер руки. И доктор и Русов молчали, отчего-то Русову казалось, что вот сейчас Михаил Петрович Горин устало улыбнется, махнет рукой, скажет: «Что это я? Все нервы, нервы... Не попить ли нам крепкого чайку?» Но капитан молчал, морщился, потом сжал руками виски, пошарил взглядом по столу, дотянулся к коробочке с лекарствами, открыл — она была пуста.

— Чуть не забыл, — сказал Гаванев и достал из кармана коробочку: — Редкое французское лекарство, Аня тоже мучается головными болями, немного оставила себе, а это вот переслала.

— Спасибо, — пробормотал Горин.




Перед тем как лечь спать, Русов совершил привычный обход судна. Подгоняемый попутным девятибалльным ветром, танкер шел строго на север. Мощно работала главная машина, громыхнула железная дверь, ведущая вниз, в жаркое, насыщенное запахом солярки и масла машинное отделение, послышался озабоченный голос стармеха Володина: «Про вспомогач не забывай, Сашок, поглядывай, слышишь?» Коридор на какое-то мгновение наполнился тугим, мерным гулом, а потом дверь с лязгом захлопнулась, и в коридоре стало тише. Володин прошел навстречу Русову, кивнул, лицо у него было озабоченным, и этот кивок означал: «Все в порядке, чиф!» и Русов ему ответно кивнул: «Вот и хорошо, дед», — оглянулся: чем он встревожен?

Наводил на камбузе чистоту кок, драил мелом и суконкой кастрюли. При виде старшего помощника он сморщился и проворчал:

— Печенку «ля Строганов» им подавай. Ресторан, видите ли, им тут, а не пароход!..

— Отличная была сегодня печенка, Петрович, — похвалил повара Русов и хлопнул его по плечу. — Ну что ты все ворчишь?

— Отличная! — взвился кок. — А кто картоху для пюре толок? На всю ораву? Два десятка глоток, а руки-то одни! — Кок вскинул тонкие жилистые руки и повернул вверх ладони: — Да у меня от толкушки уже мозоли! Может, еще отбивную на завтра с косточкой потребуете?

— Что значит потребую? — усмехнулся Русов. — Она же в меню на завтра, и не вздумай заменить ее на пшенную кашу. — Кок вытаращил глаза, а Русов отступил к двери, быстро проговорив: — Мы тебя выдвигаем в победители соревнования, Петрович. — Толкнул дверь. — А завтра я тебе Шурика Мухина пришлю на подмогу да Танюшку Конькову...

Захлопнул дверь. На камбузе что-то грохнуло. Наверно, кок швырнул кастрюлю. Если это так, то завтра придет с актом на списание. Мол, как по кочкам везете. Посуда на палубу валится... Пускай только явится. Будет ему списание!

Э, а кто это еще в прачечной толчется? Русов открыл дверь: возле стиральной машины стояла Таня Конькова, а у обширного чана для прополаскивания белья возился Юрик. Таня улыбнулась; оттопырив нижнюю губу, сдула прядку, упавшую на потный лоб. Лицо у нее было розовым, распаренным, доверчивые синие глаза широко открыты. И Русов улыбнулся, а потом посмотрел на застывшего с бельем в руках Юрика, согнал с лица улыбку, строго сказал:

— Как это понять, Таня? Юрик, в чем дело?

— Да я чувствую себя прекрасно, — сказала Таня. — Вот честное слово! Вот, прошлась по каютам, насобирала у мальчишек бельишко...

— Я уже ругал ее, — виновато проговорил Юрик. — А она свое: не могу я без дела сидеть. Вот и помогаю ей, чтобы побыстрее управилась.

— Выстираем все, высушим, выгладим, подштопаю вещички, починю, пуговички пришью, — весело проговорила Таня. — Глядишь, и для меня времечко незаметно пролетит. Уж вы не сердитесь, а?

— Ну хорошо, хорошо. Юрик, ты уж последи, чтобы она не перетрудилась, — сказал Русов. — Заканчивай те работу, уже поздно.

Во многих каютах было темно и тихо, моряки спали, а другие стояли на вахте. Горел еще свет у боцмана, и Русов заглянул к нему. Был боцман не один, на низенькой скамеечке возле койки сидел Шурик Мухин, и Василий Дмитриевич показывал ему какие-то замысловатые морские узлы, вязал их неповоротливыми на вид, толстыми, но очень ловкими пальцами.

— А вот гафельный... Его надо вязать одной рукой, второй-то за рею надо держаться. А вот этот называется «полицейским», «каторжным». Видишь, две петли получаются? Черта с два такой развяжешь. Ну-ка, Тимоха, давай лапы.

— Шура, спать, — сказал Русов. — Ночью будешь зевать, как бегемот, у рулевой колонки. Шляфен, шляфен, юноша.

Конечно же, не спал и доктор, а точнее сказать, ждал прихода Русова. Удрученно взглянул на старпома, развел руками:

— Чего это он взъярился? Чего накинулся?

— А, плюнь, Толик! Ты что, в первом рейсе? Уходя в море, вся команда действительно становится как одна семья. Мы все сплачиваемся, сливаемся душами, становимся друг к другу заботливее, дружелюбнее... Что же сближает нас? Ожидание больших трудностей в борьбе с возможными ураганами, штормами, с самим Его Величеством Океаном. Одна задача стоит перед нами: выполнить план, рейс, уцелеть в этом плавании и вернуться домой... Не надоела тебе моя болтовня?

— Давай-давай. Что же происходит, когда курс судна проложен в родной порт? Кажется, наоборот — все позади, все трудности уже осилены, будь же добрее друг к другу, радуйся победе над океаном, жизни радуйся!

— Э, нет! Ты говоришь, все позади? Да, позади трудности рейса, позади тяжелейшие океанские испытания, а впереди — суша, семья, начальство... Отчеты, докладные, объяснительные... Страх.

— Страх? Перед кем? Перед чем? Кого и чего может бояться на суше матрос? Механик? Капитан?

— О, Толя. Матрос? Мало ли опасностей подстерегают его на суше! Ему хочется получить свои отгулы и отпуск, но он не знает, что отпуска из-за производственной необходимости ему могут и не дать, а у жены уже все спланировано: поездка к родственникам, на юг, такой долгожданный отдых вместе... Вот он и боится разного управленческого начальства, вот и появляется страх, а с ним замкнутость, отчужденность... Л кто-то стоит уже долгие годы в очереди на квартиру, и подходит его очередь, но что-то он сделал в рейсе не так, провинился, вот и боится, что отодвинут его с третьего места на десятое, и эта мысль терзает его, мучает! И человек изменяется, из доброго, общительного становится злым, раздраженным, легковозбудимым. А кто-то боится своей жены: обещал привезти штруксовый костюм; а купил транзисторный приемник, свою давнишнюю мечту, а кто-то кому-то шепнул, что ходит слух, будто его Сонечка не верна ему, и моряк с приближением суши терзается, все надо выяснить, узнать, и становится страшно, а вдруг это действительно так?

— А капитан? Чего и кого может бояться? Ну что он сегодня придирался ко мне?

— Капитан? У капитана, да и у меня, впереди, на суше, в управлении, отчет за рейс. Толик, капитан отвечает за все. За выполнение рейсового задания; за топливо, которое надо купить в иностранном порту, да так, чтобы не заплатить за него лишние доллары, за воду, которую надо взять в какой-то чертовой узкой бухточке, да так, чтобы не поломать пароход; за то, чтобы кто-нибудь не упал за борт, не потерялся в чужом порту, за техническую и партийную учебу, за регулярный выпуск стенгазет, за социалистическое соревнование, за моральный облик каждого члена экипажа, в том числе и твой, дорогой мой доктор. О, этот отчет в управлении! Это пострашнее любого урагана: только поворачивайся! А ведь капитану хочется остаться капитаном, Толик, вот и одолевает человека страх, вот он уже и не шутит с тобой — могут обвинить в запанибратстве, а значит, в ослаблении дисциплины, деловой взыскательности, ведущим к серьезным упущениям. Вот он уже и не выпьет с тобой в праздники рюмку: не дай бог, случились в рейсе какие-то неприятности! А почему? Да пьянка была, дул капитан водяру со своими помощниками... Да, Толик, что там ураган «Марина»! Я видел капитанов дальнего плавания, мужественных, отважных людей, Толя, которые выходили из кабинета начальника с лицами, белыми как снег: кто-то сэкономил за рейс значительно меньше топлива, чем обещал, у кого-то матрос лишние штаны купил в инпорту, а это значит контрабанда, а кто-то из мотористов расквасил в рейсе нос матросу — драка...

— Ну вас всех к черту, скоро моя длительная командировка на Землю кончится и я вернусь к себе, на Гемму! — засмеялся доктор. — А вы тут все умирайте от страха.

— Кстати, что было на «Кречете»?

— Драка была. Настоящая. Из-за буфетчицы Оли. Вот и получил моряк Соболь по кумполу «крокодилом». Я лишь глянул: понял — такую рану на палубе можно получить, лишь свалившись в трюма с клотика... Ты прав, Коля, капитану «Кречета» не так был страшен приближающийся ураган «Марина», как то, что я где-нибудь кому-нибудь ляпну о случившемся. И у него впереди — отчет в управлении, ведь так?

— Когда полетишь на Гемму, док, прихвати и меня с собой. Договорились? Да, вот что еще: Танюшке не вредно заниматься стиркой?

— Да нет. Пускай двигается. Малец или девчушка будут крепче.

— Ну, чао!

— Эта моя ночевка на «Коряке»... Прихлопнут визу, а я уже без моря не могу... Ей-ей, пора возвращаться на созвездие Северная Корона!




Танкер то и дело кренился с борта на борт. Было такое ощущение, что ветер, все так же мощно дующий в корму, время от времени резко меняет направление и, как бы пытаясь задержать танкер, набрасывается на него то слева, то справа. Хватаясь за переборки, чувствуя порой, как палуба уходит из-под ног, Русов завершил обход судна и теперь лишь с одним-единственным страстным желанием побыстрее добраться до койки поднимался к себе на командирскую палубу. Остановился. Навстречу ему медленно спускался Юрик. На голове кастрюля, к которой с двух сторон было привязано по поварешке. И Юрик остановился на ступеньках трапа, лицо у него было задумчивым, а взгляд туманным. Он поглядел на Русова, но тому показалось, что Юрик не видит его, да так, наверное, оно и было: никакого движения мысли в лице, не улыбнулся, не кивнул. Все так же, как в пустое пространство, глядя на Русова, Юрик быстро и дробно постучал согнутыми пальцами по кастрюле, прислушался и, как бы получив ответный сигнал, развел руками.

— Юрик, что случилось? — Русов подошел ближе, постучал по кастрюле: — Неприятности?

— Отзывают, — несколько помедлив, как бы пытаясь сосредоточиться, ответил Юрик. Он потер лоб. — Что-то со мной случилось: пропустил три сеанса переговоров, а за мной, оказывается, прилетал транспорт. Конгресс-то ведь состоялся! — Он опять потер лоб. — Выговор получил... Требуют срочного возвращения, а я... — Юрик немного помедлил, а потом решительно сказал: — Не хочу туда! — Слабо улыбнулся: — Знаете, привык к вам... Черт-те что! А тут еще Танюшка. Мы как-то сдружились, разве я ее могу сейчас бросить?

Он махнул рукой и медленно, шаркая ногами и хватаясь за переборку, побрел в каюту. Русов постоял, поглядел ему вслед, пожал плечами. Ну что, к себе? Однако отчего у Володина было такое озабоченное лицо? И, немного помедлив, Русов повернул назад, потянул тяжелую железную дверь и начал спускаться в грохочущее, жаркое, остро пахнущее соляркой и горячим маслом машинное отделение. Как-то не принято на судах «белым воротничкам», штурманам, появляться тут, и Володин с удивлением, вопрошающе глядел, как Русов сбегал вниз, в глубины гулкой машинной шахты по крутым железным трапам. Володин, Петя Алексанов и Василий Долгов стояли возле железного стола, на котором, матово поблескивая, лежал какой-то «движок».

— Что-то случилось? — крикнул Володин. — Что?

— Да нет, просто заглянул, не спится, — прокричал в ответ Русов. — А у вас тут что? Ремонт?

— Инфаркт у двигушки! — громко ответил Володин и начал засучивать рукава. Он, как хирург перед операцией, поднял руки. Пошевелил пальцами: — Петя, ключ двадцать на двадцать. — Алексанов протянул ему ключ, Володин склонился, над столом. Русов подошел ближе. Ловко работая ключом, стармех сказал ему: — Не выдержала двигушка. Вот мужики говорят: конец ей, погибла! И то: разобрали, собрали, а двигушка не работает. Оп, Петя, помоги. — Алексанов и Долгов помогли, и Володин осторожно вытянул из маслянистого стального цилиндра ротор двигателя. Положил его на чистую тряпку. Сам вытер руки о ветошь и, опершись о край стола, уставился на «двигушку», погладил ротор ладонью и подмигнул Русову: — А мы оживим! — И вновь пошевелил пальцами. Ей-ей, он в эти минуты удивительно походил на хирурга. Сказал: — Да, чуть не забыл. Загляни к капитану, Коля!.. Петя, держи вот тут.







— А, Коля, заходи. — Лицо Михаила Петровича было опять «своим», а не «чужим», как совсем недавно. С него сошло выражение строгой, чиновной официальности, перед Русовым сидел усталый, пожилой, давно знакомый и, в общем-то, любимый человек. Капитан сказал: — Прости меня за дурацкий разнос, который я устроил доктору... Слышишь, что за переборками творится? За девять баллов, Коля, но «Марина» лишь набирается сил. — Несколько листков радиограмм лежало на столе, Русов потянулся к ним, но капитан перевернул их, наверное личные. Усмехнулся: — Управление... наш отчет... какая-то боязнь берега, что все это по сравнению со стихией?

И Русов тоже усмехнулся, дай бог, не проглотит их «Марина», все стихнет, и капитан вновь изменится, одолеваемый заботами о предстоящем приходе в свой порт. «Марина» забудется как нечто временное, хоть и опасное, но проходящее, а управление останется как некая вечная, постоянно действующая на твои мысли, чувства, порой грозная, могущая тебя и возвысить и сломать сила! А, плевать! И не желая размышлять или говорить с капитаном на эту тему, он спросил:

— Оставим «Марину», да и все остальное, Михаил Петрович, поговорим о другом. Помните, вы рассказывали о ночных рейдах на пулеметных аэросанях вдоль «Дороги жизни»? На Ладоге? Кажется, вы что-то упомянули про немецких лыжников-диверсантов, да?

— Они называли себя то «снежными ангелами», то «ночными призраками» и «белыми волками». Даже нашивочки на правом рукаве комбинезона у них были — бегущий волк. — Горин потер виски ладонями. — Мы же их именовали просто: бандюги, убивающие женщин и детей. Что, опять припомнились те дни?

— Я их видел, стаю белых ночных волков, — сказал Русов. Он помолчал немного. Оба прислушались к завыванию ветра, капитан пододвинулся с креслом ближе к Русову, поглядел в его лицо.

— Помните, я вам говорил про черный декабрь?

— Тогда властями города было разрешено жителям Ленинграда самим идти через ледяную Ладогу почти семьдесят километров на Большую землю... — кивнув, сказал Горин. — Мороз был накануне градусов десять, а тут ударил под тридцать. Помню, что мы никак не могли завести мотор: замерз. Все ж завели. А на озере на всей скорости влетели на торос, а это оказался не торос, а замерзшие дети, человек десять мальчиков и девочек лет восьми-десяти. И молоденькая женщина, наверно, та, которая уводила их из Ленинграда... Сбились с дороги!

— Дикий был мороз. И пурга. — Русов поежился, будто тот ледяной ветер далекого черного декабря дохнул ему в лицо, лизнул душу и сердце. Вздохнул. — До Ржевки — знаете ее, конечно? — станции, откуда начинался путь через Ладогу, мы с мамой доехали в товарняке. Крики, плач, давка, слезы: такой была посадка, ведь вагон брали штурмом. И ехать-то там километров тридцать, но добирались до Ржевки целый день. Кто-то стонал в глубине вагона, умирал, кто-то действительно умер. И толпы народа на станции, ведь в путь двинулись десятки тысяч ленинградцев! Ремеслухи в черных шинельках и ботинках, как стайки грачей, отряды курсантов Высшего мореходного военно-морского училища, «дзержинцы» и серая лента уголовников — в тот день гнали через Ладогу и обитателей тюрьмы.

— «Кресты»?

— Ну да, так называлась тюрьма. И у каждого из уголовников на спине серого бушлата был нашит белый крест. Крестоносцы... Помню, как мы вывалились из душного, вонючего вагона и долго сидели в снегу: ноги не держали, ведь почти весь день ехали стоя... Пылали костры, мелькали чьи-то лица, шагали и шагали мимо нас с мамой серые колонны заключенных, и кто-то кричал: «Ни шага вправо или влево: расстрел на месте!» Было еще не очень холодно, градусов двенадцать, мы с мамой немного отдохнули и пошли следом за тюрьмой, они утоптали снег, будто трактором утрамбовали. «Идти строго по вешкам!..» — откуда-то из темноты, со стороны каких-то станционных бараков прокричало радио. «Строго по вешкам! Через каждые пять километров поставлены палатки для обогрева... Строго по вешкам... идти группами... строго по вешкам!» До сих пор этот железно грохочущий голос звучит у меня в голове!

— И я, Коля, помню эти колонны, этот громкоговоритель, — кивнул Горин. — Да и как не запомнить такое? Наша база находилась в километре от станции. Как раз мы получили задание патрулировать дорогу. Четверо саней ушли на трассу, а мы все не могли завести двигатель... Однако продолжай.

— Шли мы с мамой очень медленно. Задул ветер, началась пурга. Нас обогнали ремеслухи и еще какие-то группки, отряды, толпы людей. Кто брел налегке, с сумкой в руках или рюкзаком, кто тащил чемодан или вез какой-то скарб на санках. И мы были с мамой налегке. У меня рюкзачок за плечами, а в нем две книги: «Старая крепость» и «Остров сокровищ», марки, которые я собирал до войны, да несколько сухарей. И у мамы заплечный мешок из наволочки. «Только бы не отстать от всех, — то и дело говорила мама. — Только бы не отстать!» Но мы отставали. Становилось все темнее и холоднее. И пустыннее. Никто уже нас не обгонял, не догонял. Продуваемые ветром, заснеженные, мы шли в ледяную темень, но пока не сбивались с пути — дорога, утоптанная тысячами ног, была по-прежнему хорошо заметной, к тому же... — Русов помолчал немного, вздохнул тяжело. — К тому же вдоль нее где лежали, где сидели мертвые. Страшно и удивительно, Михаил Петрович: обессилев, люди не опускались прямо на дорогу, а устраивались вдоль нее, на снежной обочинке, чтобы не мешать тем, кто еще не устал, кто еще бредет... «Коля, мы отстали, но где же палатки? — то и дело спрашивала меня мама. — Мы уже прошли так много, но палаток нет!»

— Палатки! — горько усмехнулся капитан. — В ту ночь, как потом выяснилось, немцы бросили на Ладогу несколько диверсионных отрядов, черт бы их побрал... Они снимали палатки и уволакивали их в сторону от дороги.

— Помню, как нас обогнала колонна грузовиков с женщинами и детьми. Мы кричали, просили нас взять с собой, но машины медленно шли мимо, а шоферы как каменные сидели в кабинках...

— Не вини их, Коля. Шоферам было категорически, под страхом расстрела, запрещено останавливаться. Ведь стоит какой-нибудь из машин остановиться, как другая начинает объезжать ее, вязнет в снегу, понимаешь? Вот и пробка, затор. Глохнут двигатели, а это гибель, смерть для всех, кто сидит в кузове.

— Все может быть, но тогда мы плакали, кричали, мы проклинали тех, кто катил и катил мимо нас!.. Прокатили. Еще некоторое время мы видели синие огоньки стоп-фонарей, а потом и они исчезли из глаз... Мороз усиливался. Пурга то набрасывалась на нас, и все исчезало, мы брели на ощупь, ориентируясь лишь на заснеженные фигуры вдоль обочины, то ветер стихал, показывались звезды, и луна освещала бесконечную белую пустыню, прорезанную снежными буграми, да синюю узкую ленту дороги, которая вела в мир живых людей, на Большую землю... Помню, как мы натолкнулись на целый отряд замерзших ремесленников, потом — на группку мертвых «дзержинцев»... И там и сям виднелись серые бушлаты с белыми крестами на спинах. «Пойдем назад. Нам не перейти озеро, — сказала мама. — Только бы не сбиться в пути». Было три часа утра...

— Самый мороз...

— Было три утра, я знаю это совершенно точно, именно в это время мы и увидели лыжников. Они выкатились нам навстречу, человек десять, все в белых комбинезонах. В этот момент пурга поутихла, ярко светила луна, и они действительно появились как призраки. Наверное, все были молодые, крепкие парни. Спортсмены! Они ехали вдоль дороги: легкие, четкие взмахи палок, стремительное, накатное скольжение. Заметив нас, они не остановились, лишь тот, что был во главе отряда, махнул рукой, мол, поезжайте, я догоню, отодвинулся в сторонку, и они помчались дальше, а лыжник направился к нам. Вначале мы с мамой думали, что это наши, и бросились к ним, но тут же замерли: на груди у лыжника висел немецкий автомат, выкрашенный в белую краску, а на голове, под капюшоном — финская, с длинным меховым козырьком шапка. Это был немец, фашист, и мы замерли, со страхом глядя в его молодое, раскрасневшееся от быстрого бега лицо. Я это лицо запомнил на всю жизнь — это был командир взвода диверсантов-лыжников, «белых волков», лейтенант Руди Шмеллинг. Да, вот кто это был!

— Капитан «Принцессы»?! Но, Коля...

— Я еще сомневался, когда увидел его фотографию в каюте «Принцессы», но его жена мне сказала: Руди воевал на «Дороге смерти».

— И что же дальше? Он остановился и...

— Опершись о палки, он несколько мгновений смотрел на нас, а потом весело крикнул; «Вифиль ур?» Наверно, ему было лень снимать перчатки, задирать рукав комбинезона, поэтому-то он и спросил у нас, сколько время. «Время? — переспросила мама и кивнула: — Да-да, сейчас!» Она полезла к себе за отворот шубы, там, на шее, в мешочке с документами и деньгами, лежали большие наручные часы отца. «Шнель! Бистро, бистро! — поторопил немец и подмигнул мне: — Кальт, йа? Морьоз, че-ерта какой, йа?» — «Йа, йа...» — проблеял я в ответ. А мама наконец-то достала часы, протянула немцу: «Возьмите!» Тот отрицательно мотнул головой: «О, ньет. Руссиш часы — дрек. Битте, сколько времия?» — «Три...» — пролепетала мама. Распрямившись, воткнув палки в снег, немец взялся за автомат, потянул его, и я увидел, как дуло автомата глянуло мне прямо в лицо... Мама обняла меня, она что-то бормотала, прижимала меня к себе и поворачивалась к немцу спиной... И вдруг где-то там, откуда мы только что шли, раздались громкие и частые выстрелы, гулкие, наверно, пулеметные, и короткие, резкие, по-видимому, автоматные. Из-под маминой руки я видел, как немец замер, лицо его напряглось, он схватил палки и быстро покатил, но не на выстрелы, а куда-то в сторону, прочь от дороги.

— Коля, может, это были мы, а? — Капитан встал, прошелся по каюте, отдернув занавеску, поглядел в иллюминатор, и Русов повернулся, тоже поглядел. Светила луна, серебристые горбины волн вздымались и опадали. Горин сел в кресло и еще ближе пододвинулся к Русову. — Мы тогда носились вдоль трассы как бешеные. Туда-сюда, туда-сюда! Немцы сняли почти все палатки, расстреляли колонну грузовиков с детьми и зарезали ножами шестерых девчонок-регулировщиц в одной из палаток. Они, как волки; рыскали вдоль дороги и расстреливали всех, кто ни попадался на их пути: фезеушников, женщин, уголовников, «дзержинцев», шоферов. Их было трудно обнаружить. Заслышав аэросани, «волки» валились в снег и затаивались, пропуская наши машины. И все же мы находили их, мы били по ним из пулеметов, почти в упор били, лишь клочья летели! Найдя лыжный след, мы неслись по нему и в конце концов обнаруживали легкие, рассыпающиеся во все стороны перед нами тени! И мы кружили-кружили, стреляли, давили, рубили винтом двигателя. Коля, не все из них ушли оттуда.

— Хотя, может быть, это был и не Руди, — задумчиво произнес Русов и поднялся. — Знаете, Михаил Петрович, долгие годы, даже после войны, в каждом немце мне чудился Руди Шмеллинг... Ладно, засиделись мы. Пойду посплю... А что за радиограммы? — Он кивнул на листки, лежащие на столе. — Что-нибудь важное?

— Иди, Коля. — Капитан нахмурился. — Отдохни перед вахтой.

Руди... Он, не он, какая разница?.. Русов прошел в свою каюту, лег, выключил свет. Ветер усиливался, волны всплескивались все выше, шаркала в рундуке одежда, раскачивались занавески на иллюминаторе и у койки, что-то позвякивало, постукивало. Похрустывала древесина рундуков и обшивка переборок, гром машины раздавался мерно, глухо, но вдруг как бы сбивался с темпа, и танкер начинал трястись, как в ознобе: это волна выскальзывала из-под кормы, винт обнажался, и лопасти, потеряв соприкосновение с водой, начинали вращаться быстрее, машина шла «вразнос», и становилось страшно: вдруг от чудовищных, резких перегрузок какой-нибудь шатун полетит или гребной вал, и тогда пиши пропало...

Управление. Отчет! Смешно сейчас думать об этом: вот оно — стихия, твое, моряк, «управление», управляющее твоей жизнью и смертью, а суша что? Выговорешник, понижение в должности, лишение премиальных, сердитое лицо начальника?

Пережить бы этот ураган, это ведь последний ураган в рейсе. А там экватор, тропики, штили... Легкие встречные восточные пассаты... Нина. Что за сюрприз она приготовила?

Лунные блики скользили по переборкам, порой они свивались в клубок, растягивались, напоминая собой чьи-то грациозно изгибающиеся фигуры, а потом вдруг расплескивались по всей каюте яркой россыпью лунных осколков. Может, это Гемма танцевала по вспененным вершинам волн, завлекала к себе, звала его, взявшись за руки, пробежаться по кипящей лунной дорожке?..

Русов сжимал веки, крутился с боку на бок, ерзал телом по койке, потому что танкер все чаще и чаще заваливался с борта на борт, считал до тысячи, но сон не шел. Руди... И что он вспомнил про него, про ту страшную, черную, декабрьскую ночь, когда тысячи ленинградцев, пытаясь спастись от смерти в сжатом тисками вражеских дивизий городе, вмерзли в лед Ладоги? Глядя в подволок, Русов видел закутанное толстым шерстяным платком лицо матери, ее пустые от усталости и отчаяния глаза, кустистый иней на платке и ресницах. Лыжник уже давно умчался, а они все стояли, и мама все крепче прижимала его, Кольку, к себе, а потом рухнула на колени, и он прижался своим лицом к ее холодному, просто ледяному лицу.

А потом они медленно продолжили свой путь. Ветер дул порывами. Он то налетал откуда-то из ледяных просторов Ладоги, и над дорогой поднимались облака колючей снежной пыли, сквозь которую едва просвечивала луна, то неожиданно стихал, и глазам открывалась бескрайняя, залитая холодным, каким-то мертвым, как казалось Коле, лунным светом пустыня.

Отвратительно скрипел снег. Они еле брели и все чаще и чаще останавливались, с неодолимым желанием опуститься на какой-нибудь бугорок и хоть немножко отдохнуть, подремать. «Только не садиться, — говорила мама, тяжело опиралась на Колю. — Слышишь?.. Только не садиться», — бормотала она, сонно моргая заиндевелыми ресницами. И они вновь медленно, шатаясь, поддерживая друг друга, шли, шли, шли... Останавливались, замирали, прижавшись друг к другу, ноги подкашивались, и один раз они опустились на колени. Так и стояли несколько минут, хрипло дыша и кашляя; мама уже ничего не говорила, а порой, лишь тяжело подняв руку, показывала Коле на белые неподвижные фигуры вдоль дороги.

Наверное, и они превратились бы вскоре в два куска льда, если бы не отставший от колонны заключенный из «Крестов». Когда они все ж поднялись с колен и побрели, одна из придорожных фигур вдруг шевельнулась, сипло кашлянула и подняла руку в громадной варежке. Мама, слабо вскрикнув, отшатнулась и опустилась в снег. «Да живой я, живой, — послышался низкий, басовитый голос. — Спичек нет ли?» — «Да-да... есть... я сейчас, — проговорила мама. Она ползала в снегу, пытаясь подняться, Коля помог ей, мама встала на четвереньки, но подняться уже не было сил, и она села, повторив: — Да-да, я сейчас...» Стянув зубами рукавицу, она медленно, неуклюже сунула руку за отворот шубы в заветный мешочек, где лежал коробок спичек. Протянула его и, оттянув платок от лица, сказала: «Ох и напугали... ноги отнялись. — Подышала в ладони, спросила: — А вы что тут? В Ленинград? Из Ленинграда?»

Мужчина кашлянул, извлек из рукава свернутую уже цигарку, раскурил ее и, сделав несколько глубоких затяжек, протянул маме. И та, кивнув — «спасибо», приняла цигарку. Красный огонек на какое-то мгновение осветил ее осунувшееся от страшной усталости, будто подсушенное морозом лицо, лохматые от инея брови, лохматые, как у какой-то диковинной куклы, белые ресницы. Вернула цигарку, а мужчина, опять кашлянув, представился: «Вересов Федор Степанович. Куда иду? А никуда. Знаете, я как богатырь на распутье. Направо пойдешь, смерть найдешь, налево пойдешь, совсем пропадешь...» Ветер тут немного поутих, пыль снежная осела, луна засветила ярче, и он, Колька, присмотревшись к незнакомцу, толкнул маму в бок: мужчина был в сером, арестантском бушлате. «Простите, вы не из... «Крестов»?» — слабым голосом проговорила мама и — откуда и силы взялись! — поднялась, потянула Кольку за руку. «Да вы не бойтесь!» — окликнул их незнакомец. Он медленно, как показалось Кольке, даже заскрипев, будто все суставы у него смерзлись, распрямился и преградил им путь. Был он высоким, но очень худым, бушлат горбом коробился на спине, а лицо, стянутое поверх шапки прожженным в нескольких местах полотенцем, казалось очень узким, да и какое там лицо: бурая, заиндевелая шерсть, из которой тускло посверкивали светлые, словно подмороженные глаза. Закашлявшись, мужчина поднял руку: погодите и, наклоняясь к маме, торопливо сказал: «Не ворюга я и не убивец, поверьте мне. По вражескому наговору в «Кресты» угодил...» Мама все пыталась пройти мимо, но мужчина загораживал дорогу, и тогда мама сказала: «Ну хорошо. Что же мы стоим? Идемте... богатырь на распутье». Мужчина как-то хрипло рассмеялся и сказал: «Да нельзя мне туда, понимаете? Все, кто отстал от колонны, считаются сбежавшими, понимаете? И как только меня задержат, то тут же пристрелят... — Он задохнулся, судорожно закашлялся, мазнул варежкой по лицу. — А Ладогу мне не перейти. Так что... — Он смолк, поежился, а потом махнул рукой: — А, идемте, была не была!»




Русов зажег свет, нет, не спится. Что за ночь! Он выбрался из койки, сел в кресло и уперся ногами в край дивана. Кажется, кто-то ходит. Вот хлопнула дверь в капитанской каюте, вот — в радиорубке. Чьи-то взволнованные голоса послышались, телефонный звонок в каюте стармеха... Какая-то мелодия, то заглушаемая ветром, то вдруг доносящаяся до слуха... Или это ему все кажется? Да-да, ему все кажется! Он не здесь, в каюте танкера, а там, в детстве, во льдах Ладоги... Он, мама и Федор Степанович Вересов. Они шли, шли, шли, и теперь их неожиданный странный спутник хрипло покрикивал: «Не останавливайтесь, понимаете? Не садитесь, это смерть, понимаете?» Все же спустя час или полтора мама сказала: «Не могу больше...» И упала. Склонившись над ней, он принялся расталкивать ее, поднимать, но мама отталкивала его руки и выла, тянула на одной ноте: «Не могу-уу... не могу-уу-у». И Вересов попытался поднять ее на ноги, а потом махнул рукой и пошел прочь. В страхе, что останется один, он, Колька, окликнул его, но Вересов не обернулся, он шел прочь вдоль холмиков и бугров, останавливался, приглядывался, будто что-то искал. И вдруг Колька увидел: возвращается, тянет низкие широкие санки. Мама слабо сопротивлялась, просила их, чтобы уходили, ей все равно не добраться до Ленинграда, но Вересов и Коля все ж посадили ее на санки и, взявшись за твердую, заледенелую веревку, потянули...

Сколько же они так шли?.. Русов горько усмехнулся. Шли? Или все еще идут?.. Мутилось сознание, пусто было в голове, будто мороз выморозил мозги, и там, в черепной коробке, свободно гулял ветер. Умерла голова, лишь Колькино тело еще двигалось, а руки еще сжимали веревку, тянули сани с притихшей мамой. Страшный путь, страшная дорога, вряд ли бы он сейчас смог повторить такой путь! «Шалаш!» — выкрикнул вдруг Вересов и потянул веревку сильнее, да и Коля уже приметил невысокое сооружение, похожее на занесенный снегом вигвам. Растолкав заснувшую в санях маму, они с трудом заползли в узкий проход, ведущий внутрь, и, бурно, сипло дыша, замерли. «Только не спать, понимаете? — бормотал Вересов. — Не спать: это смерть... Позвольте-ка еще раз ваши спички, гм... простите, а как вас звать?..» Застонав от усилия, мама достала коробок и прошептала: «Татьяна...» Произнести отчество у нее не хватило сил, а Вересов, порывшись в кармане бушлата, извлек половинку свечи и зажег ее.

Что свечка! Но это был огонь, жизнь. Потом Вересов добыл из кармана сухарь, сдул с него мусор и, подержав немного над огоньком, разломил на три части. «Зачем же? — сказала мама. — Вам самим надо». Вересов криво усмехнулся: «Вряд ли... ешьте». Склонившись над огоньком свечи, они медленно, наслаждаясь, жевали размякший сухарь, и лица их ловили слабое, но такое нужное сейчас тепло. Слизнув крошки с рукавицы, Вересов заглянул в мамино лицо и проговорил; «Там, на обочине, думал: все... И вдруг вы. И знаете, отчего-то вдруг очень захотелось жить! Понимаете, цель появилась. Уж если мне не суждено выжить, конечно, первый же солдат, с которым я повстречаюсь, пристрелит, то хоть вас-то спасу...» Они с мамой молчали, а Вересов продолжил: «Я кадровый военный, майор. Воевал в Испании, награжден. Работал на большой работе, но кто-то написал вверх, будто я завербован немцами еще в Испании, понимаете? — Он помолчал, тяжело вздохнул. — В августе мы рыли противотанковые рвы под Красным Селом, а тут танки вражеские прорвались... Кинулись мы кто куда. Одни навстречу танкам с криками, понимаете, радостными, другие — прочь. Человек десять нас вернулось в Ленинград, а там... Но что это вы?» Мама ахнула и махнула рукой вверх. Колька поднял глаза: на них смотрели желтые, будто восковые лица...

Нет, не заснуть, хоть стреляйся! И кто там все же ходит? Русов оделся и быстро поднялся в ходовую рубку.

— Десять баллов, чиф, порывами — до одиннадцати, — встревоженно сказал ему Жора Куликов и нервно рассмеялся: — Вот сука, угналась все ж за нами!

— Т-ссс... разве можно в такую минуту так говорить об урагане? — остановил его Русов. — А где капитан? Что он тут все бродил?

— Так вы ничего еще не знаете?

— А что я должен знать? Выкладывай.

— А то, что на траверсе мыса Агульяс затонул «Эльдорадо»!

— «Эльдорадо»?! А команда? Спаслись?

— Ничего пока не известно, затонул, и все. Но это еще не все новости: пропал из эфира «Коряк», а впереди, почти по нашему курсу, у острова Святого Павла, разбилась о рифы и погибла бразильская яхта «Эль Бореаль». Что с командой, тоже пока неизвестно. Бубин на постоянной связи.

— Ну и дела! «Коряк», «Эльдорадо»... Что же мне капитан-то ничего не сказал?

— Говорит: что волновать напрасно человека? Пускай перед вахтой спокойно поспит... Это уж я, болтун, не сдержался. — Жора легонько толкнул Русова в плечо. — Идите, Николай Владимирович, ведь у вас еще вся вахта впереди. Идите.

— Проклятая «Марина», что за ночь! — пробормотал Русов, постоял, раскачиваясь с пяток на носки, и зачем-то пошел в штурманскую, остановился возле стола, осмотрелся. — Ах, да... Ушел я...

Холодный сквозняк разгуливал по коридору, кажется, какой-то разгильдяй не закрыл дверь, ведущую на шлюпочную палубу. Он медленно шел по пустынному, ярко освещенному коридору, мягкая дорожка скрадывала звуки шагов, да и что шаги — надсадно выл ветер, дверь на ботдек действительно была раскрыта, тугой сырой ветер врывался в нее, и Русову вдруг показалось, что он видит ветер, его прозрачные, сырые воздушные волны, завихряющиеся в коридоре, кипящие в углах, бурно втекающие в помещения судна. Мотнув головой, Русов захлопнул дверь, прислонился к ней спиной...

Все смешалось в голове: лед Ладоги, легкие тени, скользящие в морозном свете луны, измученная, сипло дышащая мама, арестант, убежище, сложенное из трупов, в котором они втроем грелись от зыбкого огонька свечки, «Эльдорадо», «Коряк», механик, которому доктор лечил глаз, Анка, врачишка с «Коряка», о которой доктор продудел ему все уши... Бразильская яхта, налетевшая на рифы острова Святого Павла. И как ее туда занесло?..

Он повернул назад, прошел мимо машинного отделения и сквозь грохот двигателя и рев урагана услышал голоса, доносящиеся, кажется, из самого чрева танкера: «А я тебе говорю, шуруп ты неповоротливый, добавь еще масла, добавь!» Кажется, это Володин с кем-то из мотористов беседует... «А я вам говорю, масло налито до мерной черты, понимаете? До мерной!» — «А я тебе говорю: я эту двигушку знаю лучше тебя, шуруп ты... Ей, этой двигушке, масла всегда надо чуть более нормы. Долей, говорю!»

Масло. Двигушка... А где-то гибнут люди, карабкаются на риф, бултыхаются, захлебываются... Русов медленно шел мимо кают. Спят моряки. Храпят... «Лезь, Лысый, под стол, лезь!» — донесся чей-то визгливый от радости голос из-за двери каюты, в которой жили мотористы. «Хрюкай, Лысый, хрюкай, гад плешивый». — «Хр-рр! Хррр!» — прохрюкал моторист Семенов, а это наверняка был он, молодой, но совершенно лысый парень. Резвятся! Русов схватился за ручку: резвятся, когда!.. И отпустил ручку, подавил в себе вдруг вспыхнувшую злость на парней — никто ведь еще ничего не знает. И он быстро пошел по коридору, он шел, как пьяный, хватался за леера, упирался то правой, то левой рукой о переборки — танкер резко кренился то на один, то на другой борт.

— О н и высаживаются! — раздался вдруг за его спиной отчаянный крик. Русов резко обернулся: прямо на него, выставив вперед руки, бежал Юрик. — Старпом, это вы! О н и высаживаются!

— Стой! — Русов схватил его, попытался удержать, но Юрик вырвался, добежал до поворота коридора, вжался в угол и сполз спиной по переборке. Глаза его были вытаращены, лоб поблескивал от пота. Русов подошел к нему, положил ему руку на голову, и Юрик вдруг прижался к его ногам лицом, его била дрожь.

— Юрик, да что с тобой? Кто высаживается?

— О н и! Специальный отряд с Большой Короны... Я только что разговаривал с Великим Командором: они направлены за мной!

— Юрик, пойдем. Слышишь, какая непогода? Кто сейчас может высадиться? — Русов поднял Юрика, повел его к каюте, похлопал по плечу: — Ну же, возьми себя в руки.

— Николай Владимирович! Никого не пускайте на танкер, слышите?! Никого! Это могут быть они! И спрячьте меня куда-нибудь, слышите? Они — за мной, но я не хочу возвращаться т у д а, слышите? Не хочу, я остаюсь с вами, с Танюшкой... Спрячьте же меня!

— Хорошо, Юрик, хорошо, зачем тебе расставаться с нами, с Танюшкой? Вот и твоя каюта.

— Каюта? Нет-нет, я затаюсь в прачечной, там они меня не найдут. А вы меня заприте на ключ. Хотя нет, я сам закроюсь изнутри.

— Ну хорошо, Юрик, идем. Бери матрац да одеяло и идем в прачечную. И не бойся. Никому мы тебя не отдадим, никому.

Он помог Роеву перетащить в прачечную матрац, одеяло и подушку. Юрик заперся. А он с чувством какой-то неприязни к своим товарищам по рейсу — спят, храпят, хрюкают под столом!.. — понимая, что зря он злится на них, и все же злясь, совершил вновь путь по коридору мимо длинного ряда дверей, равнодушных к тому, что где-то в кипящей соленой воде тонули люди. Вошел в свою каюту. Что за ночь! Ветер все так же буйствовал, вспенивал воду, срывал с гребней волн пену и свивал из нее легкие, подвижные смерчики, будто пляшущие возле бортов танкера. Присмотреться, пофантазировать, так и представишь себе, что это не смерчики, нет, а чьи-то фигуры, то ли лыжники, стремительно несущиеся по ледяным холмам, то ли девушки с созвездия Северная Корона, танцующие в волнах и зовущие тебя принять участие в этом дьявольском хороводе.

Телефон зазвонил. Русов сорвал трубку.

— Думаю, что еще не спите, — послышался голос Жоры. — Новые вести, старпом. Плохая проводимость эфира, но Бубин все же достучался до Кейптауна. Слышите меня?

— Слышу, слышу, говори.

— Спасательное судно «Голиаф», посланное из Кейптауна в район гибели «Эльдорадо», подняло из воды троих.

— Троих? И все? Кого же именно?

— Да и в Кейптауне пока не знают. А в районе, где пропал «Коряк», одиннадцать баллов, чиф, молчит пока «Коряк», ищут его все суда экспедиции. Однако отдыхайте, больше звонить не буду.

Русов вернулся к иллюминатору, постоял немного, вглядываясь в толчею волн, а потом устроился на диване. Дергалось прихваченное к палубе цепочкой кресло, позвякивали кольца тяжелой занавески у койки, она то собиралась складками, открывая койку, то сама собой задергивалась.

Трое с «Эльдорадо»... Кто же спасся? «Коряк»... Что же у них там стряслось?.. Трое на льду Ладоги... Покинув свое временное страшное убежище, они продолжили путь... «Они высадились!» Уж не бразильская ли яхта «Эль Бореаль» — «Северная Корона» и есть они? Высадились, да неудачно, разбились о рифы острова Святого Павла...

Разбились... А они: он, мама и их новый странный знакомый из тюрьмы — продолжили путь. Сколько они так шли? Как не погибли в ту ночь? Перед самым рассветом они увидели смутный рубчик леса и огни костров. Люди показались. Вдвоем, втроем, поодиночке брели с озера к кострам и к низким серым строениям Ржевки те из ленинградцев, кто повернул назад, поняв; что вряд ли можно в такой мороз преодолеть ледяную ширь Ладожского озера. Люди шли к кострам, шли из последних сил, уже веря в свое спасение. Да вот и палатки. Грузовики, цепочкой съезжающие на лед с берега. Солдаты. «Стой! Эй ты, в бушлате, ходь сюда, — окликнул их боец, греющийся у костра. Скинув рукавицу, он шумно сморкнулся и, заглянув в палатку, позвал: — Лейтенант, эвон еще один из «Крестов» тащится». Полог палатки шевельнулся, и из нее выбрался одетый в меховой полушубок и затянутый ремнями портупеи лейтенант. «Ко мне! — приказал он. — Быстро. Сбежал? От нас не сбежишь!» Вересов бросил веревку саней и, вздохнув, сказал: «Ну вот и все, Коля. Живите, а я...»

Он топтался на месте, медлил, а лейтенант опять крикнул: «Ну что замер столбом? Назад в Ленинград подался? Грабить и убивать? Семенов, веди его». И лейтенант махнул рукой куда-то за палатку. Там, слегка присыпанная снегом, громоздилась какая-то серая груда. Он, Колька, вначале и не понял, что это там такое, а потом вдруг увидел чье-то белое лицо, руку. И вдруг бросился к лейтенанту, вцепился в него и закричал: «Не трогайте его, это... мой дядя. И он не убийца, не вор, нет!» Лейтенант растерялся. Колька увидел его молодое круглое лицо. Лейтенант проговорил: «Да ты что, малец? Отпусти! Да как же не убийца, ведь из «Крестов»!»

Тяжело поднявшись с санок, к лейтенанту брела мама и слабо выкрикивала: «Это мой брат, не убийца он, не вор... по недоразумению попал...» Лейтенант пятился к палатке, возле которой толпились солдаты, и тут Вересов торопливо проговорил: «Лейтенант! Она правду говорит, не уголовник я, арестован по недоразумению. Накатал кто-то на меня, понимаете?! Я майор, замвоенкома Петроградского военкомата, воевал в Испании, орденоносец». Солдаты подошли ближе. Мама и он, Коля, встали рядом с Вересовым, всем видом показывая, что они не отойдут от него, пускай расстреливают всех вместе, а лейтенант расстегнул полушубок и переспросил: «Майор? Из Петроградского военкомата, говоришь... говорите? — вдруг поправился он. — Как фамилия?» — «Вересов», — ответил мужчина. «Что-то я слышал про это дело, — нерешительно проговорил лейтенант и, приняв решение, успокаиваясь, произнес: — Хорошо. Идемте все в палатку».

Часа через полтора начальство, с которым лейтенант связался по телефону, приказало Вересова не трогать, а под охраной отправить в Ржевку, в комендатуру. «Спасибо вам, — бормотал Вересов, прощаясь. — Теперь вы для меня как родные». — «И вам спасибо. Если бы не вы... — устало говорила мама. — Все будет хорошо, вам поверят, бейте там фашистов. И к нам приходите, слышите? Обязательно приходите...»

Русов открыл глаза, посмотрел на часы, было без четверти четыре, пора на вахту, и, потянувшись за сигаретами, прислушался: ветер выл глуше, волны уже не вскидывались до иллюминаторов, качка стала более плавной, не такой резкой, как с вечера. Ну и слава богу, удрали, кажется, от этой «Марины», но что с «Коряком»? Нашелся ли? И кого все же спасли с «Эльдорадо»? Закурил, поморщился, голова будто полная дроби. Качнул головой, и ссыпалась дробь с тягучей болью от правого виска к левому. Без четверти четыре, самый сон... «Что за жизнь! — в который уж раз за этот рейс, за годы своих плаваний, с горечью подумал он. — Может, плюнуть на все да податься на сушу?» И об этом он размышлял не раз, да и какой моряк так не думал? Он глядел в подволок, по которому скользили зыбкие отсветы залитых лунным светом волн, и успокаивал себя — найдется «Коряк», найдется! Неторопливо курил и был еще весь в своих воспоминаниях, будто совершил длительное и трудное плавание туда, в свое тяжелое прошлое... Мама у дымного костра на льду Ладожского озера, похожая на ворох какого-то неопрятного тряпья — прожженное на боку зимнее, испачканное почему-то мелом пальто, рыжее байковое одеялко на плечах, заиндевелый шерстяной платок, а поверх гобеленовая, кулем, скатерть, из которой выглядывало сморщенное, как печеная картофелинка, такое родное, постаревшее лицо. И себя припомнил, неповоротливо, в длинном, до пят, отцовском пальто, бегущим за солдатами, которые уводили Вересова в сторону построек станции Ржевка. «Гребецкая, пятьдесят семь! — кричал он. — Квартира двадцать пять! Приходите!..»

Однако пора. Русов быстро прошел в душевую, включил холодную воду, вскричал, когда вода хлестнула по телу. Крепко растираясь махровым полотенцем, чувствуя, как тело наливается бодростью, он думал о том, что в океане никогда нельзя надеяться, что то или иное испытание последнее в рейсе, черта с два! Вот, к примеру, минует и это безобразие, ураган «Марина», и, конечно же, найдется «Коряк», найдется, а где-то впереди ожидают их новые сложности, а с ними и напряжение всех сил. Или это и является сутью любой морской работы — сплошное, бесконечное испытание твоих физических и моральных способностей? Наверняка и на его вахте, до которой осталось всего пяток минут, произойдет нечто такое, что все предыдущие сложности покажутся сущим пустячком. Хлопнет дверь рубки, с мрачным лицом войдет Бубин и положит на штурманский стол бумажонку, прочитав которую...

Резко зазвонил телефон. Так. Уже что-то произошло, коль звонят ему из рубки! Какие-то важные вести? О ком? О чем? Немного пригнувшись, Русов заглянул в зеркало, причесался. Ну и морда — лицо белое, с желтоватинкой у глаз... Опять требовательно и настойчиво загремел телефонный звонок, и, быстро одеваясь, Русов понял: звонил капитан, только он мог звонить ему повторно, после того, как Русов не поднял трубку. Так, где галстук? И как он оказался под койкой? Иду-иду!..




— Извини, что побеспокоил, — буркнул капитан, протягивая руку. Русов пожал плечами: о каком беспокойстве может идти речь? Работа есть работа. Капитан нахмурился. Действительно, что за чушь он несет? Кашлянул и, повысив голос, сказал: — Кажется, нам предстоят новые спасательные работы, Коля, черт бы побрал эту «Марину».

— Идем на поиск «Коряка»? — Голос у Русова со сна был хриплым, грубым.

— Нет, его ищут все суда Южной экспедиции. Тут другое: порт Ресифи обращается ко «всем-всем», кто находится в широтах острова Святого Павла, с просьбой обследовать остров. Они полагают, что члены погибшей бразильской яхты «Эль Бореаль» могли выбраться на этот островок...

— В общем-то, я такое предполагал. Выходит, что в этих широтах, капитан, «все-все» — это мы?

— Вот именно, курс-то наш лежит как раз мимо острова, и вокруг на несколько тысяч миль никого, кроме нас, нет. — Капитан направился в штурманскую, Русов последовал за ним, и оба склонились над столом, на котором лежала карта, вгляделись в маленькую, будто муха оставила свой следок, точечку. Это и был остров Святого Павла, или, как его называют бразильцы, Санта Пауло. Капитан взял циркуль, смерил расстояние от той точки, в которой находился «Пассат», до острова. Бросил циркуль: — Топать еще семьсот с лишним миль, да на некоторое изменение курса уйдет миль сто... В общем, трое суток хода.

— Ас управлением связались?

— Угу. И уже получили ответ за подписью Огуреева. «Действуйте на свое усмотрение». А как нам действовать, а?

— Ах, Огуреев, Огуреев! Осторожен, большим начальником будет, — усмехнулся Русов и, взяв линейку, прочертил новый курс, четкую линию к острову Святого Павла. Поглядел на капитана. Тот кивнул, а Русов сказал: — Лишь бы они выбрались с. рифов на остров, эти лихие мореплаватели. — Задумался: — Странно, как они могли наскочить на этот островишко? Скала посредине океана, ее при желании-то обнаружить трудно, а они трахнулись о нее?

— Коля, я ушел, — ослабшим голосом проговорил капитан. — Столько трагических событий, да наш еще разговор. Все так живо, страшно вспомнилось... Ну, спокойной вахты.

— Уж куда там. — Русов облокотился о стол, уставился в точечку на карте. — Странно все это, капитан, очень странно.

— Да, вот что еще. Получено известие о тех, кто спасся с танкера «Эльдорадо». Радиограмма на столе, под лоцией.




Да, странно все это, очень странно. Русов ходил взад-вперед по рубке, порой останавливался у лобовых окон и подолгу глядел в океан. Все так же громоздились волны, очертания их сгладились, и ветер уже не срывал с них пену, а лишь рябил воду, растягивал по волнам серебристые узоры, похожие на серебристую витиеватость клинка дамасской стали. Утихает «Марина», не угналась за нами, а за трое суток, что они потратят на переход к острову, и вообще все стихнет, ветер останется за кормой, будет светить солнце, но зыбь не уймется, мягкая и пологая в океане, она очень опасна возле берега, а тем более такого, каким является тот островок Санта Пауло... Так значит, о н и высадились? Ну да, они высадились на этот островок, лежащий вблизи курса, которым идет «Пассат» специально, чтобы...

Русов мотнул головой: какие все глупости! Он вернулся в штурманскую, вынул из-под лоции листок радиограммы и, как игрок, не перевернул его, а накрыл ладонью, задумался. Если бы можно было слить всю воду из морей и океанов, то обнажилось бы дно. Там горы, холмы и каменистые пики, там белая, кудрявая вязь коралловых рифов, песчаные, усыпанные раковинами и морскими звездами поляны, илистая грязь. И куда ни кинешь взгляд — обломки погибших судов. Вот высятся многоэтажные надстройки гиганта морей и океанов, пассажирского лайнера «Титаник». Висят над бортами заросшие водорослями шлюпки; змеятся покрытые ракушечником цепи; торчат из ила штоки якорей. А там лежит на боку «рыбачок», тоже, как и «Титаник», наскочивший на айсберг и затонувший в серых, туманных широтах Северной Атлантики, черно, зловеще зияют отверстия выдавленных водой иллюминаторов. Громоздятся стальными палубами американские и японские линкоры, покатой горой вздыбился английский авианосец, а вокруг него лежат сорвавшиеся с палубы самолеты. Там и сям торчат рубки немецких, русских и итальянских подводных лодок; вздымаются черные чудовища-сухогрузы типа «Либерти». У этих посудин была трагическая особенность ломаться во время шторма пополам. И вот отдельно лежит носовая часть судна, отдельно кормовая. Сгрудились разбомбленные, затопленные бомбами и торпедами суда северных конвоев; лежат на дне океанов и морей изъеденные морским червем клиперы, фрегаты и барки, паровые, колесные пароходы, турбоходы, красавцы «торгаши» и уродики «кунгасы»... В какой-то из газет Русев вычитал, что за всю историю человечества морские пучины поглотили более миллиона судов!.. Русов поежился: что ни год, то полтораста-двести теплоходов, танкеров и всевозможных других судов не возвращаются в родные порты. Сколько же человеческих жизней отнимает беспощадное синее чудовище; сколько страшных трагедий, сколько криков проклятия соленой воде, самых последних вскриков мольбы и прощания, когда вода уже вливается в легкие, мыслится за этими трагическими цифрами, сколько женских слез!

Вот и «Эльдорадо», да и бразильская яхта, почему-то с названием того самого созвездия, откуда появился «инопланетянин» Юрик Роев... Но кто же спасся с «Эльдорадо»? Повар Ли? Вряд ли, слишком толст и рыхл... Старпом Андре Сабатье?.. Но тому ведь надо было не просто спасаться самому, а и свою любимую жену, Олинду, спасать! Замешкались в каюте, не успели и до шлюпок добежать, как танкер ушел под воду... Томми? Но Томми, как говорил Юрик, спал в закутке, где хранятся запасные детали для главного двигателя, а это в глубинах машинного отделения, разве можно успеть за считанные минуты выбраться оттуда?

Русов перевернул листок радиограммы и прочитал: «Кейптаунская служба безопасности мореплавания сообщает, что из всей команды танкера «Эльдорадо» (Либерия, порт приписки Монровия) подобраны из воды кейптаунским спасательным судном «Минерва» дек-бой Томми Уокер, судовой повар Ли Шаньго, пассажирка Олинда Сабатье и помощник капитана судна Андре Сабатье. Поиски остальных членов экипажа оказались безрезультатными...»

— Прощай, Джимми Маклинз, — сказал Русов.

Он сунул листок радиограммы под толстый, тяжелый том лоции островов Атлантического океана, задумался, побарабанил пальцами по столу: яхта «Эль Бореаль». И все же, как она могла очутиться в этих широтах? Пересекали океан от берегов Бразилии к берегам Африки? Но есть более краткий путь, который проходит значительно севернее острова Святого Павла! Ведь в таком плавании каждая миля на учете, каждый литр воды на счету! А может, действительно и не было никакой яхты, а люди, или эти самые... — кха! — геммики, просто высадились на остров с космического аппарата? Конечно же, чушь собачья, но все же...

— Навещу Юрика, — сказал Русов Серегину, стоящему у рулевой колонки. — Пустыня! Но все же поглядывай. Через три минуты вернусь.

В радиорубке горел свет, и Русов открыл дверь. Бубин лежал на диване, наушники на голове. В рубке было накурено, сизое облако дыма плавало под подволоком. Спит? Русов не решился окликнуть радиста, но тот и не спал, шевельнулся, стащил наушники с головы, вопросительно поглядел на Русова уставшими, в набрякших веках глазами.

— Что с «Коряком»? — спросил Русов. — Есть новые известия?

— Обнаружена шлюпка и спасательный плотик, — ответил Бубин. — Все суда Южной экспедиции по-прежнему ведут поиск... Такая вот хреновина, Коля.

— Никому пока ничего не говорите об этом. Зачем напрасно волновать людей? — сказал Русов. — И доктору ничего не говорите, слышите?

— А док будто чувствует несчастье, — тяжело вздохнул Бубин. Он спустил с диванчика ноги, пошарил под подушкой, отыскивая сигареты. — Принес две радиограммы для Анны.

— Не может быть, чтобы и «Коряк» погиб, — убежденно проговорил Русов. — Не может этого быть!

— Все может быть, Коля, все может быть. «Тукан», к примеру, помнишь? Ведь почти все ушли на дно... — пробормотал Бубин. Надев наушники, он подсел к радиопередатчику, потянулся к тумблеру настройки. Обернулся: — Страшные помехи в эфире.

«Не может этого быть. Не может! — размышлял Русов, спускаясь на палубу «Б», он так размышлял, будто убеждая, словно заклиная кого-то. — Нет-нет, этого не может быть. У больших морозильных рыболовных траулеров отличные мореходные качества, да и ребята там опытные. Просто ураганом сорвало антенны, вот именно, эта чертова «Марина» сорвала им антенны, а из-за сильнейшего ветра поставить новые пока не могут... Найдется «Коряк», найдется обязательно».

В каюте доктора тоже горел свет. Дверь, закрепленная на штормовом крючке, была приоткрыта, и, проходя мимо, Русов увидел, что доктор не спит, облокотившись о переборку, глядит в иллюминатор. Ведь он еще ничего не знает.

Погруженный в размышления, Русов вначале прошел мимо железной двери прачечной, остановился в конце коридора, потер лоб пальцами: ах да, что же это он? Вернулся, постучал в дверь и тотчас услышал за ней какое-то движение, шепот, кажется, Юрик с кем-то тихо разговаривал. Русов почувствовал, как вспотели его ладони, а сердце забилось учащеннее: кто же там, у Юрика? И вновь постучал:

— Юрик, это я, Русов. Открой, пожалуйста.

— Вы один? — помедлив немного, спросил из-за двери Юрик. — Я сейчас... Минуточку, старпом...

Что-то там тяжко громыхнуло, заскрежетало, и дверь приоткрылась. Юрик выглянул в коридор, на голове у него была намотана скрученная спиралями проволока, он посмотрел в один край коридора, в другой, а потом, несколько отступив, пропустил Русова в прачечную и тотчас с грохотом захлопнул дверь, лязгнул задвижкой, подпер дверь ломиком. Тут же стоял тяжеленный бак для стирки белья, им, видимо, была забаррикадирована дверь, скрежет отодвигаемого бака и слышал Русов.

Кто-то тихо вздохнул за его спиной, Русов резко обернулся — в кресле, поставленном в углу, полулежала прикрытая одеялом Танечка. Она облегченно и, как бы извиняясь перед старпомом за свое тут присутствие, улыбнулась; вся ее сжавшаяся под одеялом фигурка, лицо были полны тревоги. И Русов криво улыбнулся ей в ответ, взглянул на Юрика, спросил:

— Что это за провода? Опять связь скверная с Великим Командором? Вот и Бубин...

— Это не связь. — Юрик потрогал провода, напоминающие терновый венец на голове Иисуса Христа. — Это эро. Не понятно? Энергорадиоотрицатель. — Он поглядел через плечо Русова на Таню, потянул старпома в противоположный угол прачечной, где стояли стиральные машины и, понизив голос, зашептал: — Что случилось? Они уже и вам дали о себе знать?.. — Он нервно повел плечами, прижал к губам палец, а потом взял в руку маленькую коробочку, только сейчас Русов увидел, что она подвешена на тоненьких проводках к проволочной короне на голове. Сосредоточившись, Юрик постучал пальцами по железной коробочке, сдвинув брови, прислушался, а потом вновь поглядел в глаза Русова. — При помощи эро я пытаюсь расстроить радионавигационную связь, которую они ведут с Северной Короной. Видите ли, план таков. Они должны оказаться на пути «Пассата» на каком-нибудь небольшом суденышке. В рыбацком фишкуттере или какой-нибудь яхте. Вы понимаете?

— Чушь собачья, — пробормотал Русов. — На яхте?

— И обратиться к нам за помощью. Мол, вода кончилась или там двигатель вышел из строя.

— Сними с башки свое железо, Юрик. Бубин жалуется на помехи в эфире, а это, оказывается, ты тут со своим... — кха! — эро химичишь. — Русов сел на скамейку. — Снимай, говорю. Видно, ты действительно разрушил всю космическую радионавигацию Северной Короны, потому что... гм... космический аппарат в виде бразильской яхты «Эль Бореаль» разбился о рифы острова Святого Павла.

— А?! Вот как! — воскликнул Юрик. — А что... сними?

— А неизвестно, что с ними! — разозлившись вдруг и на себя и на Юрика — тратит время для каких-то глупейших, чепуховых разговоров, — выкрикнул Русов и поднялся. — Черт бы тебя побрал со всеми твоими выдумками! Так вот, мы идем к ним... тьфу! К тем, кто, возможно, спасся с яхты, на помощь,

— Да вы что?! Не делайте этого. — Юрик побледнел, зашептал: — Конечно же, они спаслись, хотя яхта и разбилась о рифы, спаслись, чтобы расправиться со мной. Великий Командор не прощает измены.

— Ну, хватит, Юрик, хватит.




Медленно, как будто неохотно, подкрадывался к «Пассату» рассвет. Тревожно было на танкере. Горел свет в радиорубке, слышно было, как Бубин ворочался в ее тесном помещении, надсадно, видимо от безостановочного курения, кашлял. Он то ложился, и пружины дивана кряхтели под его грузным телом, то вновь подсаживался к радиопередатчику и работал на ключе, пытался с кем-то связаться, разыскать кого-то в эфире. Нервно бился пульс морзянки, затихал и вновь бился тоненькой торопливой россыпью сигналов. И чьи-то шаги были слышны на пеленгаторном мостике. То ли Юрик покинул свое убежище, то ли доктору не спалось? Бодрствовал и капитан, нет-нет да и подходил к двери, ведущей в рубку, будто прислушивался к тому, что в ней происходит.

И Русов, как заведенный, мерил шагами рубку, с ненавистью поглядывал в океан. Луна блекла, таяла, и волны в эти предрассветные часы казались ему мертвым стадом серых горбатых зверей, взявших «Пассат» в плотное кольцо и то забегающих вперед, то отступающих за корму, вскидывающихся над планширом будто для того, чтобы взглянуть: а ну-ка, что происходит на судне? Серая горбатая беспощадная стая, разделавшаяся уже с «Эльдорадо», бразильской яхтой и — кто знает? — может, и с «Коряком».

Хоть бы побыстрее кок пришел, черт с ним, пускай о чем хочет просит, он, Русов, разрешит ему все: спишет разбитую посуду, заменит мясные котлеты на оладьи. Скорее бы наступил рассвет, боцман бы появился с Тимохой, хоть бы ленивое солнце побыстрее высунуло из-за горизонта свою алую плешь и... да вот и кок.

— Входи-входи, Федор Петрович, что у тебя? — окликнул заглянувшего в рубку повара Русов. — Так, значит, в манной каше столько же калорий, что и в картофельном пюре?

— Я все понял, — огорченно пробормотал кок, как раз и не поняв наигранно-веселого вопроса старпома. — Ладно уж, сделаю вам пюре! — Русов хотел остановить его, но кок захлопнул дверь и прокричал в коридоре: «Пуре им подавай по утрам!! А кто картоху толочь будет, Пушкин? Может, им еще вустрицев в лимонном соке подать?!»

Взошло солнце. Медленно, тяжко вылупилось из волн, а луна еще более поблекла, стала прозрачной и легкой, как рыбья чешуйка. Рассвет! Небо и волны окрасились в живые лимонно-алые тона, теплые блики легли на приборы, и серые, угрюмые тумбы рулевой колонки, гирокомпаса, локаторов и машинного телеграфа обрели ясную и четкую форму, матово засверкали металлом. Лучи солнца будто омыли переборки рубки. Из угрюмой и пустынной стала она светлой, обжитой, уютной. Блики солнца легли на усталое сосредоточенное лицо Серегина, и тот мотнул головой, как застоявшаяся лошадь, улыбнулся, замурлыкал себе что-то под нос...

Рассвет, утро! Да вот и птицы появились. Легкие, розовые от лучей солнца чайки вылетели откуда-то из-за кормы танкера и, плавно взмахивая крыльями, полетели рядом с ходовой рубкой, то опускаясь к воде, то взмывая ввысь. Они перекликались озабоченными голосами, вертели хорошенькими головками и дружелюбно поглядывали через стекла лобовых окон на Русова и Серегина: мол, эй, люди, с добрым утром! Из-под форштевня танкера взметнулась стайка летучих рыб. Ярко сверкая чешуей и упруго раскинутыми плавничками-крылышками, они веером сыпанули в разные стороны, и чайки с воинственными, возбужденными криками кинулись за ними.

Солнце все быстрее поднималось по небу, и вместе с отступающей ночью отходили и ночные переживания, появлялась уверенность в себе, в своих силах, в том, что «Коряк» отыщется, все завершится благополучно, что... Хотя... Русов опять нахмурился. «Эльдорадо» уже лежит на дне океана, покоится на пятикилометровой глубине в северо-восточной части котловины Агульяс, а яхта с инопланетянами или обыкновенными бразильцами уже перемолота в труху о рифы острова Святого Павла, и вряд ли кто из ее команды смог уцелеть. Вот-вот распахнется дверь радиорубки и с мрачным выражением лица войдет Бубин.

Русов прислонился спиной к колонке машинного телеграфа, скрестил руки на груди и уставился на дверь.

Ручка шевельнулась и замерла. «Ну иди же, черт бы тебя побрал, неси свои мерзкие листки!» — подумал Русов. Распахнулась дверь, но вошел не Бубин, а свежий, юный, розоволицый, пахнущий зубным кремом Жора Куликов, а за ним, тяжко громыхая сапожищами с отворотами, боцман с Тимохой на руках. Русов с удивлением поглядел на часы — четверть седьмого, потом на Жору — не слишком ли рано он появился? Но Жора пожал плечами, мол, так надо, старпом, направился в рубку и, взяв лоцию островов Атлантического океана, зашуршал страницами. А боцман отпустил Тимоху с рук, и тот, щуря зеленые глаза, громко, доброжелательно мурлыкая, прошелся по рубке, потерся боком о рулевую колонку, а потом направился к Русову и торкнулся головой ему в ноги.

Снова открылась дверь, вошел кок, глянул на Русова, замотал головой, замахал руками: нет-нет, он не по поводу каши или «пуре», — бочком-бочком устремился в дальний угол рубки и застыл возле гирокомпаса. Да вот и Володин, ему-то что надо? Стармех, как обычно, вытирал ветошью руки, но не сказал ничего ни про сепаратор, который почему-то постоянно засоряется, ни про якорь запасного «двигуна», все отчего-то греющийся, а лишь кивнул Русову, встал с ним рядом и тоже уставился на дверь. Стремительно, опустив голову, ворвался доктор, не глядя ни на кого, прошелся по рубке, отвернулся, прижался лбом к стеклу лобового окна, а за ним в рубке появились Шурик Мухин, Алексанов и другие матросы и мотористы, механики танкера, в рубке стало тесно, но было очень тихо.

Русов с удивлением и с какой-то расплывающейся в груди теплотой вглядывался в лица моряков, его товарищей по рейсу. Оказывается, все уже знают про «Эльдорадо», про исчезновение «Коряка», не спали моряки мертвым сном, как казалось в эту ночь, нет, а ждали вестей о «Коряке», о судьбе остальных членов экипажа «Эльдорадо», ждали с нетерпением утра... И Русов вновь поглядел на дверь радиорубки, торопя Бубина: входи же, сообщи, что знаешь, и вновь, в который уже раз, будто взывая к кому-то, убеждая кого-то, подумал с настойчивой, жадной надеждой: «Найдется «Коряк», всё у них там в порядке! И не все еще надежды потеряны на спасение остальных моряков с «Эльдорадо»! И конечно же, лихие мореходы с бразильской яхты сидят на скалах острова Святого Павла, помятые, поцарапанные о рифы, но живые, вглядываются в синюю даль океана, поджидая, когда кто-то придет им на помощь!»

Распахнулась дверь радиорубки. С несколькими радиограммами в руке пришел Бубин. И тотчас появился капитан, окинул всех взглядом, но в этом взгляде не было удивления, будто знал Горин, что все тут соберутся в это тревожное утро, а потом вопрошающе поглядел в темное, оплывшее от бессонной ночи лицо радиста, будто пытался по его выражению понять, с какими же вестями пришел тот.

— Кейптаунская служба безопасности мореплавания вновь сообщает, что больше никого из членов экипажа «Эльдорадо» не обнаружено. Поиски прекращены. — Бубин кашлянул, с треском потер ладонью защетинившийся подбородок и глухим, бесцветным голосом продолжил: — Как сообщили оставшиеся в живых члены экипажа «Эльдорадо», под ударами волн разошлись швы корпуса танкера. Корпус судна был в плохом состоянии, и швы надо было заварить, но этого в Уолфиш-Бее, последнем порту, куда заходил танкер, как следует сделано не было. — Бубин строго, как бы осуждающе, поглядел на капитана и протянул ему радиограмму. — Возьмите, Михаил Григорьевич.

— А что ты на меня так смотришь?! — тихо, угрожающе произнес Горин и, оглядев матросов, как бы ища у них поддержки, воскликнул: — Да мы-то тут при чем?! Ну кому придет в голову заниматься сварочными работами во время приемки топлива?!

— Международная служба спасения, Плимут, обращается к нам с просьбой о поиске моряков с бразильской яхты «Эль Бореаль», — все таким же бесстрастным, холодным голосом проговорил Бубин и протянул капитану вторую радиограмму.

— А мы что делаем? Мух ловим?! — воскликнул капитан. — Еще ночью генеральный курс откорректирован, и мы направляемся к острову Святого Павла! Ну что там у тебя еще? Что с «Коряком»?

Бубин шумно вздохнул, поглядел на капитана, на Русова, повернулся к доктору, и тот, почувствовав его взгляд, отпрянул от окна рубки, резко обернулся и с какой-то жалкой, вопрошающей улыбкой уставился в лицо Бубина, зашарил по карманам, пытаясь найти то ли платок, то ли сигареты. В напряженной, звонкой тишине послышался его осевший почти до шепота голос:

— Я просил передать на «Коряк» две радиограммы. Передали?

— Передал, доктор, передал! — вдруг во всю силу легких выкрикнул радист и взмахнул над головой третьей радиограммой: — Нашелся наш «Коряк», отыскался! Разговаривал с ним: волнами схлестнуло шлюпки, разбило иллюминаторы радиорубки и аппаратуру залило водой, вышла она из строя! — Бубин передохнул, на лбу его высыпали бисеринки пота, улыбнулся доктору и, близоруко поднеся бланк радиограммы к самому лицу, прочитал: — «Мой милый доктор... — остановился, весело глянул на доктора, и все заулыбались, зашевелились, пододвинулись к доктору. — Мой милый доктор зпт у нас все уже порядке зпт счастлива что у вас тоже зпт очень волнуюсь тебя зпт очень люблю зпт Анка». — Бубин шагнул к доктору, как-то неловко, по-медвежьи обхватил его, сунул ему в руку радиограмму: — На, держи, наш милый доктор, люби, живи!

— А кто позволил читать вслух личные послания? — крикнул, улыбаясь, капитан и, расталкивая матросов и механиков, направился к доктору, пожал ему руку, будто именно доктор спас «Коряк». Смеясь, он повторил: — Кто, кто это позволил читать вслух любовные послания? Ну, Бубин!

Радист хмыкнул, пожал плечами и отошел в сторонку.

— Внимание, братва! — проговорил боцман и поднял руку. В рубке стало потише, боцман кашлянул и внушительно сказал: — Пора и за ошкрябку да покраску корыта браться, чтобы, значит, в родной порт чистенькими, как с новостроя, заявиться. Так вот, палуба вызывает на соревнование машину. Чтобы, значит, за неделю все наши работки произвести, палуба, обставим кочегаров?

— Обставим! Нос утрем! Не подведем тебя, боцман! — весело загалдели матросы. — Держись, машина!

— Штурманская группа поддерживает боцмана, — сказал Жора Куликов и посмотрел на Русова. Тот кивнул: — Обязуемся за неделю навести в своем хозяйстве полнейший ажур. Чтобы все было о'кэй.

— Подкрашу рубку и отремонтирую диван, — буркнул Бубин.

— А я! А мы! — выкрикнул кок. — А мы!! — Но отчего-то никто не обратил внимания на тонкий его вскрик, и повар стушевался, отступил за спины матросов.

— Вызов принимаем, — степенно проговорил Володин. Достав из кармана куртки ветошь, он вытер ладони, осмотрел их и, выждав тишину, добавил: — Машина будет вся, вместе со всеми подсобками, закутками и складухами, с обшивкой и подволоками покрашена и надраена за шесть суток. И после этого...

— Обгоним матросиков! — встрял в речь стармеха Алексанов.

— ...и после этого, — не поднимая взгляда от своих ладоней, которые он осматривал очень внимательно, продолжил Володин, — и после этого мы разбросаем второй вспомогач и произведем ему текущий ремонт, а также ревизию рулевой машине. И...

— Дрожи, палуба и белые воротнички! — опять замитинговал Алексанов. — Победа за нами!

— ...и после этого мы дружно придем на помощь палубе, — закончил свою речь стармех, шумно подул в ладони и опять начал мусолить в них ком ветоши. — Вот так.

— А я! А мы! — вновь вскричал кок и выскочил из толпы на свободное место рубки. — А мы сегодня пирожки капустные, поджаристые, российские-ямщицкие сварганим. С Шуркой Мухиным! Эх, покажем, какие пирожки Федор Петровичи делають.

Шум. Смех, веселая толкотня. Все медлили покидать рубку, поглядывали друг на друга, улыбались. Кивнув всем сразу, капитан ушел в штурманскую, склонился над картой, и шум в рубке стих, с лиц соскользнули улыбки, да и до веселья ли, когда танкер идет к рифам острова Святого Павла, на которых, может, из последних сил держатся моряки с бразильской яхты, а танкер «Эльдорадо», проглоченный океаном, все еще медленно опускается в пятикилометровый провал котловины Агульяс?




ОСТРОВ СВЯТОГО ПАВЛА. СПАСЕНИЕ КОМАНДЫ «ЭЛЬ БОРЕАЛЬ»


«Остров Сан-Паулу. Это две группы островов вулканического происхождения высотой около 20 м, круто поднимающихся из воды и видимых в хорошую погоду с 8-9 миль. Острова лишены, растительности, покрыты гуано и имеют беловатый цвет... На вершине большого острова северной группы стоит металлическое сооружение высотой около 6 м — остатки разрушенного маяка... В районе островов воды изобилуют рыбой и крабами, здесь много акул. На островах гнездятся птицы. Пресной воды на островах нет... Предупреждение. В районе островов Сан-Паулу наблюдаются сейсмические толчки, при которых кажется, что судно наскочило на грунт или скалу. (Лоция северо-восточной части Бразилии)




Солнце. Попутный ветерок в три балла. Горбины плавных, медлительных волн, на которые то всплывает танкер, то, догоняя и опережая волну, режет их сияющую, сине-зеленую поверхность. Ярко-синий купол неба упруго выгибается над мачтами судна, над всем этим сверкающим, солнечным миром такой ласковой, мирной сейчас на вид соленой воды. Но впереди высадка на остров Святого Павла, а это не катание на лодочке в парке культуры и отдыха, но зыбь становится все меньше, да теплынь, солнце: в такую отличную погодку есть полнейшая надежда на успех.

Устроившись на верхнем мостике, Русов и Жора Куликов проверяли надувные спасательные жилеты, молчали, поглядывали в океан. Ну вот и все. В порядке жилеты. Жора понес их на ботдек, к шлюпке, а Русов, облокотясь о леера, постоял еще немного, наслаждаясь солнцем, тишиной и покоем.

Остро пахло суриком. За двое минувших суток вся ржавчина с фальшбортов, надстроек и мачт танкера была ободрана, и железо засуричено, и танкер был будто в рыжих заплатах. За двое-трое суток, если погода не изменится, сурик «встанет», как выражался боцман, и тогда можно начать покраску. Что ж, наверняка и в ближайшие несколько суток будет ярко и жарко светить солнце, ведь танкер уже вошел в штилевые, «конские» широты. Когда-то тут, прокаленные солнцем до самых килей, с вялыми, повисшими, как тряпки, парусами, бедствовали корабли, неделями поджидали моряки хоть легкого дуновения, чтобы вырваться из проклятых знойных широт. Бедствовали люди, бедствовали кони, если везли их в трюмах, а такое случалось нередко, бедствовали и гибли от зноя и отсутствия пресной воды. А возле бортов кораблей шныряли акулы, поджидали, когда же очередная конская туша рухнет в теплую воду.

Ах, океан-океан, какой же ты удивительный! Щуря глаза, Русов вглядывался в усыпанную солнечными блестками водную синь и прощал сейчас океану все-все... Однако как там дела у Василия Дмитриевича? Он направился на ботдек, где боцман, матросы и Петя Алексанов готовили к походу спасательную шлюпку. Их было на танкере четыре. Три закрытые, в которых можно идти через горящую на воде нефть, надежные, но страшно неудобные посудины, с узким входом-горловиной и обычная, открытая, с мощным двигателем «Викинг». Боцман кивнул, нахмурил лохматые седые брови, не любил, когда кто-нибудь из начальства проверяет, как он выполняет порученную работу, но Русов сделал вид, что не заметил этих сердито сдвинутых бровей, забрался в шлюпку, где на банке нежился кот Тимоха, и сел, взяв его на руки.

— Чиф, двигунок в порядке. Все проверил, — сказал Петя Алексанов. Он погладил ладонью матово поблескивающий кожух машины. — Как часики, чиф, не беспокойся.

— Я за все должен беспокоиться, — ответил Русов и, присмотревшись, выволок из-под спасательных жилетов короткую толстую палку с гвоздем в виде штыря на конце. Пощупал гвоздь: остро наточен, зазубрен, что наконечник у дротика. — А это еще что?

— Раков-лангустов на острове до черта, — буркнул боцман, отбирая у Русова палку. — Королевская, говорит кок, жратвуха, особливо ежели под соусом из майонеза. Пока то-се, стало быть, глядишь, и насбираю для ужина.

— Люди там бедствуют, а ты! — упрекнул его Русов. — Не видел еще этого орудия Серегин? Не вздумай еще и кота с собой взять!

— А ну все, кто лишний в шлюпке, вылазь! — делая вид, что не слышит слов старпома, строго прикрикнул на матросов боцман. — Петя, к лебедке. Корыто будем за борт вываливать. — Он поглядел на Русова и еще больше сдвинул брови: — Тимоха, брысь на палубу! — Отвернулся, проворчал: — Уж бедному котишке и прогуляться по островку нельзя...

Русов вылез из шлюпки и опустил кота на палубу. Нервно подрыгивая обрубком хвоста, он отошел в сторонку, сел и, щуря желтые хитрющие глаза, внимательно следил за хозяином. Ей-ей, тоже готовился в путешествие!

Распахнулась дверь, ведущая с камбуза на ботдек, выглянула Танюшка, отерла белым передником раскрасневшееся у плиты лицо, окинула веселым взглядом небо, океан, моряков. Чувствовала она себя прекрасно, хоть ребенок, как она, несколько смущаясь, сообщила Русову, уже «топает ножками, ворочается, будто тесно ему»... Да, чувствовала себя Танюшка Конькова великолепно и помогала коку печь «российские-ямщицкие» пирожки с капустой. Да вот и Юрик, покинувший свой убежище, выглядывает из-за спины Тани. Он как тень. Куда она, туда и он. Лицо строгое, тревожное. Посмотрел на шлюпку, на старпома, покачал укоризненно головой и положил Танюшке на плечи руки, повернул ее к себе, захлопнул с лязгом тяжелую железную дверь.

«А вдруг и Гемма там? На острове?» — пофантазировал Русов, и сердце забилось учащеннее. Он присел, погладил кота по шишковатой, с шрамом через всю морду башке, почесал ему за ухом, но кот не принял ласки, боднулся, мол, не котенок ведь, к чему эти сантименты?




— Остров!! Вижу остров!

Жоркин крик, усиленный динамиками, прокатился по всему танкеру. Послышался стук дверей, топот ног, удивленные и радостные восклицания, смех. Был обед, торжественное время, когда какие-либо сообщения по радио голосом, за исключением «водяной тревоги», передавать запрещено категорически. По крайней мере в соответствии с личным и строгим указанием капитана. Русов поглядел на него, Горин отложил ложку и, откинувшись к спинке стула, развел руками. Весь его вид говорил: «Ну что за несерьезность! Просто ребячество какое-то!»

— Остров! — опять проревел динамик. — Черные обрывистые скалы!

— Что-то аппетита нет, — притворно вздохнув, сказал старший механик Володин и, поглядев на капитана, поднялся: « Разрешите? Взгляну, как там двигунок в шлюпке.

— Идите, стармех, идите, — усмехнулся капитан. — Хотя Русов уже мне и доложил, что машина в шлюпке проверена.

— Да и я уже наелся, — озабоченно проговорил Бубин. — Поспешу-ка в рубку. Кто знает, может, порт Ресифи опять собирается нам что-нибудь отстукать?

— Все же остров в океане... Да еще какой: Святого Павла! Суда к нему подходят раз в два десятка лет, — задумчиво и мечтательно проговорил, не глядя на капитана, его второй помощник Степан Федорович Волошин и отодвинул тарелку. — Пойду-ка и я, Михаил Петрович.

— Ни у кого никакой выдержки! — сказал Горин и поглядел на Русова. — Может, и у вас есть какие-то срочные дела? Ведь до острова еще часа полтора идти.

— Дела? Естественно! — Русов засмеялся, решительно встал из-за стола. — Какая-никакая, но все же земля. А на подходе к берегу, капитан, я обязан быть в ходовой рубке. Полагаю, что и вы тоже.

— Полагаешь? — Капитан вяло ковырнул вилкой котлету, оглядел опустевшую кают-компанию: все убежали! Улыбнулся: — Нет, и у меня выдержки не хватает. Идем, Коля, взглянем-ка на этот островок.

— А пирожки? — заглянув в кают-компанию, выкрикнул кок. — Ямщицкие-то? Да их нигде, кроме как на танкере «Пассат», не подають.

— За ужином, — сказал Русов. — Вот все закончится благополучно, тогда мы их и отведаем.

— Закончится... благополучно, — проворчал капитан, повеселевшее его лицо вдруг опять как бы поблекло, стало сухим, замкнутым. Он нервно потер ладони, бросил короткий, исподлобья взгляд на Русова: — Чему радуемся?

— Не зря с вами потрудились, ведь как точненько проложили курс к острову. Да его в океане труднее, чем иголку...

— Только без лишнего риска, Коля. Нельзя будет высадиться, не рискуй, ты все понял?

Русов не ответил, толкнул дверь рубки, и к нему тотчас ринулся Куликов, лицо у него было восторженным, мальчишеским:

— Остров! Я его первым увидел.

— Есть же приказ, Куликов, а вы! — сердито сказал капитан. — Орете на весь океан! Остров для нас, судоводителей, Куликов, это не романтика, а прежде всего повышенная опасность, понимаете?.. Бубин!

— До Святого Павла восемь миль, капитан, — ответил радист. Толстым своим лицом он вжимался в резиновый раструб радиолокатора. — Между прочим, сорок лет назад на него высадился бразилец Педро Родригес. Ему захотелось «поробинзонить». Так вот, когда его через пять лет забрали, то он...

— Самый малый, — приказал капитан.

— Необитаемый остров! — продолжал Жора. — Капитан, сколько я думал об этом... и вот я на нем.

— С чего вы взяли, Куликов? На остров пойдет Русов, а не вы. Это не прогулка, между прочим, а сложная спасательная экспедиция.

— Капитан! Михаил Петрович, да я...

— Между прочим, капитан, мне нужен надежный и смелый помощник, — решительно проговорил Русов и вынул из ящика бинокль. Капитан хотел возразить, но тот опередил его: — Со мной пойдут Куликов, боцман, Алексанов и Серегин. В противном случае, капитан, я отказываюсь.

— А я прикажу вам возглавить экспедицию на остров, даже если вы будете настаивать на том, что возьмете с собой Куликова!

— Но вы же не прикажете, ведь так? — буркнул Русов.

— Да это же мальчишество!

— До острова пять миль, — сказал Бубин.

— Самый малый, — приказал капитан и вздохнул: — Ну хорошо, Русов, пускай Куликов пойдет с вами. Степан Федорович, подмените Куликова, пока он будет на острове.

— Хорошо, — кивнул Волошин. — Жора, сделай запись: «Вахту по распоряжению капитана сдал...» Что еще записать, кроме общих сведений, в журнал, капитан?

— Запишите. Старшим для высадки на остров Святого Павла назначаю Русова Николая Владимировича, — громко, как бы для того, чтобы все слышали, проговорил Горин. — Приказываю: в случае повышенной опасности для членов экипажа спасательной шлюпки не рисковать, на остров не высаживаться. Личную ответственность за это несет старший помощник капитана.

— Несу! — усмехнулся Русов.

— Спасибо, — шепнул ему, подойдя вплотную, Жора.

— Три мили до острова, — сказал Бубин. — Так вот, когда того бразильца забрали с острова, он сказал: «Будь он проклят». А на суше наш робинзон очень грустил по своему островку. И помер. Говорят, от тоски.

— Отставить разговоры в рубке, — прикрикнул капитан. — Да что это такое сегодня происходит с вами, товарищи? Помощник капитана во время обеда орет на все судно «остро-ов, остро-ов!», потом вся эта болтовня в рубке о детских мечтах. А все ли готово для проведения спасательных работ?! Где доктор? Подготовлен ли лазарет?

— Все готово, кэп, и лазарет, и я тоже, — послышался голос из штурманской рубки, и доктор выглянул из нее. Был он уже в спасательном жилете, с выцветшим от соленой воды саквояжиком в руках. И капитан кивнул: да, отправляйтесь с Русовым, а доктор добавил: — Четыре койки приготовлены в свободных каютах, капитан.

Тысячи птиц сорвались со скал и тучей ринулись навстречу «Пассату». С пронзительными воплями, гулом сильных крыльев, донесшимся через раскрытые окна рубки, стая пронеслась над судном.

— Дальше идти нельзя, — сказа т строго Волошин. — Опасно.

— Да тут глубина две мили, — возразил Русов.

— Да-да, Степан Федорович, стоп! — тотчас согласился со своим помощником капитан и повернулся к Русову. — Счастливо, Коля. Итак, осторожненько там, без риска. Хорошо?

— Без риска, да? А видите, и какая там зыбь? — вскипел Русов. Его злило, что танкер ложится в дрейф так далеко от острова. Хотя... хотя, может, и действительно так будет лучше? Больше будет времени присмотреться к океану уже из шлюпки, к ритму волн? И, успокаиваясь, проговорил: — Ладно, Михаил Петрович, не волнуйтесь.

Отвернулся, потянул из кармана куртки сигареты, еще есть несколько минут перед посадкой в шлюпку. В распахнутые двери и окна рубки доносились глухие, как взрывы, удары волн. Зыбь. Длинная, пологая зыбь, накатывающаяся с океана и почти не ощутимая на танкере, с хода ударялась о рифы и белыми каскадами взметывалась на фоне черных угрюмых валунов.




Шлюпка шлепнулась днищем о воду, боцман и Серегин быстро отдали гаки талей, а Петя Алексанов включил двигатель. Пыхнув горьким синим дымком, он ровно зарокотал, и шлюпка медленно отошла от танкера. В то же мгновение сверху метнулся в шлюпку кот Тимоха, шмыгнул под кормовую банку и замер там. Чертыхнувшись, Русов шевельнул ногой, пытаясь выгрести кота из-под банки, но Тимоха зашипел, как змея, а боцман насупился неодобрительно, и Русов, оставив кота в покое, окинул взглядом маленький экипаж шлюпки. Склонился к двигателю Алексанов. В носу, прижав к груди саквояж, угнездился доктор, в средней части шлюпки спокойно, как каменное изваяние, застыл боцман, и Русов догадался, почему такое напряжение ощущается в фигуре Дмитрича: Серегин то и дело бросал взгляд на конец палки, торчащий из-под уложенных в шлюпку носилок. Махал рукой тем, кто оставался на танкере, Жора Куликов, лицо его сияло от восторга. Отличная команда. С такими хоть вокруг света. И еще кот. Ну, дела.

Зыбь катила и катила из океана. Уходил за корму танкер. Приближались обрывистые скалы, кипела вокруг них вода, вспенивалась, клубилась. Истошно орали птицы, сотни фрегатов и альбатросов реяли в воздухе. Суматошно взад-вперед носились кайры и носатые, похожие на попугаев топорки. Ныряли, шлепались в воду перед шлюпкой, громко хлопая крыльями по воде, неслись впереди нее.

Тройка дельфинов догнала шлюпку и, деловито пристроившись под самым ее носом, поплыла к острову. Может, указывали путь? Жора, потеснив доктора, свесился над водой, протянул руку, будто пытался погладить какого-нибудь из дельфинов ладонью.

— По лоции... небольшая бухтенка за той скалой! — крикнул он, обернувшись. — Бери правее, чиф.

— Знаю, — отозвался Русов. — Выскакиваешь первым, за тобой доктор и боцман, слышишь, Дмитрич? Тотчас подхватывайте шлюпку и волоките ее на берег. Петя, заглохнет двигун, кости за борт выкину.

— Не заглохнет, — отозвался моторист и шлепнул ладонью по масляному кожуху дизеля. — А деньжат вы мне в долг дадите, а?

Ну и зыбь. Птицы. Будто с ума посходили. Птицы мелькали в воздухе, их тени метались по волнам, шлюпке, напряженным лицам людей. Орут, оглохнуть можно. А вот и проход между скалами. Что, это и есть бухточка, «единственное место, возможное для высадки на остров», как сказано в лоции?! Дельфины резко метнулись в сторону, и Русов чуть не повернул вслед за ними, но потом еще крепче сжал румпель вспотевшей ладонью. Да, та самая. Ну дела. Да в нее войти что спичкой в ушко иголки целить. Не повернуть ли назад? Слишком велик риск, к тому же есть приказ капитана. Трахни он, Русов, тут шлюпку о скалы, случись беда, и не миновать тебе, старший помощник, того самого учреждения, из которого гнали когда-то по льду Ладоги людей в серых бушлатах. Русов еще крепче сжал рукоятку румпеля, тронул Алексанова другой рукой за плечо. Моторист сбавил обороты.

Русов привстал и увидел, как волны бурно вкатываются в узкую бухточку, как они там кипят и мечутся, со всевозрастающей тревогой прислушался к их рокоту.

— Глядите! Люди! — закричал Жора.

Два человека брели по камням. А где остальные? Погибли? Ранены?.. Ведь должно быть четверо. Какая зыбь... «Осторожненько, без риска...» — с раздражением опять припомнил Русов слова капитана и сплюнул в воду. «Без риска» — это означает лишь одно: немедленно повернуть назад к танкеру, тем более что еще есть время. И все дела. Высадка невозможна, не мог рисковать людьми и шлюпкой — вот и все. Кто осудит? Можно ли рисковать жизнями одних людей ради спасения других? Ч-чертова яхта... Как они все же попали сюда?.. «Без риска»! Да-да, можно просто выкинуть бедолагам пару бочонков с водой, продуктами да сообщить в Ресифи: пускай высылают спасателей из своей Бразилии.

— Петька, обороты! Больше! — приказал Русов. — Приготовиться!

— Держись, Тимоха! — рявкнул боцман.

— Банзай! — каким-то тонким, напряженным голосом вскричал вдруг доктор, Серегин захохотал, но тут же, как бы поперхнувшись, смолк, а доктор растерянно оглянулся и пожал плечами: — Чего это я, а?

Двигатель мощно взревел, шлюпка взлетела на гребень волны и вся в пене, брызгах и маленьких ярких радугах понеслась в узкий проход между скалами. В какое-то из мгновений Русов увидел восторженное лицо повернувшегося к нему Жоры и тяжелое, как булыжник, боцмана. Серегин, натягивая перчатки, что-то кричал ему, кивал на рукоятку самодельной пики, а Дмитрич каменно молчал, вглядывался в надвигающиеся скалы. Доктор, готовый тотчас выпрыгнуть из шлюпки, как только ее днище закрежещет по гальке, приподнялся, а Петя Алексанов и не глядел на берег. Положив ладонь на рычаг, склонился головой к дизелю, вслушивался в него, как вслушивается в пение скрипки музыкант.

Теснина, кипение воды. Русов вдруг резко приподнялся и затаил дыхание. Из пены, метрах в трех от правого борта шлюпки, вынырнула серая, покрытая жирными бурыми водорослями лысина подводной скалы... Пронесло! Весь ослабнув, Русов повалился на скамью и тут же хлопнул Петра по плечу: самый малый! Двигатель смолк, справа и слева от шлюпки пронеслись скалы, до них было так близко, что, кажется, рукой можно достать.

Под днищем заскрежетала галька, вся бухточка наполнилась кипящей водой, и шлюпка еще с десяток метров промчалась вперед, а потом вода откатилась, шлюпка осела и поползла следом за отхлынувшей волной. Выпрыгнув, Куликов и Серегин уже удерживали ее, лица у обоих были напряженными, красными. Да вот н боцман кулем перевалился через борт, вылез из шлюпки доктор. Русов спрыгнул с кормы прямо в воду, уперся в борт плечом. Все вместе они поволокли шлюпку вперед, подальше на берег, а вода еще бурлила вокруг ног, откатывалась, тянула за собой шлюпку, битые раковины и гальку.

— Молодцы. Высадились! — крикнул Русов. — Ого-го-оо!

«Ого-ооо!» — прокатилось по бухточке эхо.

Прыгая с камня на камень, побежал вперед Жора, за ним спешили Серегин и доктор. Серым комком метнулся кот, неповоротливо, широко расставляя ноги н пригнувшись, шел боцман. Вот поднял доску, откинул, пошуровал своей пикой в груде водорослей, выволок из нее какую-то веревку, поглядел вслед быстро удаляющимся Жоре и Серегину, ткнул пикой куда-то между камней.

— Николай-ай Владимирови-ич! Сюда-аа! — послышался зов Куликова.

Осклизлые валуны, хруст обломков раковин и крабьих панцирей под ногами, истеричный птичий гомон. Подхватив с гальки обломок багра, опираясь на него, Русов поспешил на зов штурмана и увидел, что тот ведет черноволосого, в каком-то рванье человека. Угольно горели, будто выпирали на угловатом, исхудалом лице глаза. Жора поддерживал бразильца, а тот, обвиснув на Куликове, еле переставлял ноги, одна босая, вторая в кроссовке. Второго вел Серегин. Бразильцы спешили к шлюпке и дико озирались, будто опасались, что кто-то сейчас кинется следом и остановит их, потащит назад от шлюпки. А где же остальные?

— Кома эста? — выкрикнул Русов, что означает по-испански «как дела?», фраза в подобной ситуации не очень кстати, но Русов знал испанский язык не так блестяще, как хотелось бы, и он вновь повторил: — Кома эста, компаньеро?

— Биен, — отозвался один из бразильцев и хрипло засмеялся, а потом, протянув руки к шлюпке, выкрикнул: — Вота! Во-ота.

— Ребята, воды им дайте. Боцман и Петька, вы остаетесь тут, Жора, доктор и Серегин — со мной, надо искать других.

— Дос... каса! — выкрикнул один из бразильцев и махнул рукой куда-то в глубину острова. — Каса... дос!

— Двое в доме, — сказал Русов. — Ребята, быстренько за мной.

«Двое в доме. Кто же еще там?» — торопливо шагая по узенькой, сжатой отвесными скалами бухте, размышлял он. Между бурыми валунами валялись бревна, обломки ящиков и бочек, обрывки сетей. Мелькнул красный спасательный круг с четкой белой надписью по-немецки: «Орион», а там весло, какой-то железный бак, бутылка, покрытая белой россыпью ракушек. Из-под ног, суматошно взмахивая еще не оперившимися крыльями, разбегались крупные, с курчонка, птенцы. Альбатросы, что ли? Русов прыгнул с валуна на валун, поскользнулся, чуть не упал, оперся на палку, осмотрелся: где же дом?

Упарился. Он остановился, отер с лица пот и увидел, как Жора, несколько убежавший вперед, размахивает рукой. Вместе с Серегиным они направились к Жоре и вскоре обнаружили за скалами небольшой, сложенный из просмоленных брусьев, под цинковой крышей дом, поставленный на несколько валунов. Серые его стены кое-где протрухлявились. Черной дырой глядело в сторону океана окошко. Распахнутая дверь висела на одной петле. Жора стоял на пороге дома: сюда, здесь они.

— Погоди, не входи, — окликнул его Русов и взбежал по прогибающимся ступеням крыльца. — Погоди, Жора... Дай отдышусь.

Несколько минут они стояли возле дверей, Жора все порывался войти в дом, но Русов удерживал его, будто пытался предостеречь от какой-то опасности, потом шагнул в полутемное, с низким потолком тесное помещение и осмотрелся. Стол, скамья, несколько полок с какой-то утварью.

— Вот они, — сказал, пролезая вперед, Жора. — Мертвы?

— Да не торопись ты, — удержал его Русов. — Почему мертвы?

На прогнивших, осевших досках пола, на комьях сухих водорослей лежали двое. Русов шагнул, наклонился, махнул рукой Серегину: отойди от окна.

— Мужчина и парнишка, — прошептал за его спиной Жора. — Живы?

— Валька, черт, да отойди же ты от света!

Русов встал на колени, вгляделся в бурое, заросшее черной щетиной лицо пожилого мужчины. Парнишка в изодранных джинсах, с красным платком на шее будто прикорнул рядышком. На голове у него была нахлобучена спортивная, с длинным козырьком кепка, и Русов видел лицо паренька лишь в профиль. Какое-то окровавленное тряпье. Пустая бутыль. Руки у паренька были обмотаны тряпками. Видно, когда мореходы карабкались на скалы, вода отрывала их и вновь бросала на покрытые ракушечником и кораллами камни. На Кубе, где Русову довелось работать почти полтора года, такие камни называются «собачьими зубами».

Парнишка! Русов усмехнулся и потряс мужчину за крутое плечо: жив? Прикоснулся ладонью к лицу мужчины, оно было колючим и теплым: жив. Просто сознание потерял, наверное, от потери крови или голода, жажды.

— Как... они? Что с ними? — жарко выдохнул ему в затылок Жора. — Переверни-ка мальчишку на спину.

Глаза уже пообвыкли, и Русов взял мальчишку за угловатые плечи, повернул на спину, вгляделся в симпатичное, в потеках подсохшей крови, лицо. Холодное, неживое. Русов расстегнул ворот рубахи и сунул руку под рубаху. Распрямился, поглядел на Жору, потом на Вальку Серегина.

— Девушка, — сказал он. — Жорка, флягу.

Сопя, Жора возился с флягой, никак не мог отвинтить пробку, а Русов приподнял девушку и, помедлив немного, стянул с ее головы кепку. Из-под нее высыпались золотисто-белые, а не черные, как ожидал, волосы.

Придерживая голову девушки, он приложил к ее рту флягу, девушка шевельнулась, открыла глаза, жадно прильнула к горлышку. Пила торопливо, вода лилась по ее щекам, шее, стекала за ворот распахнутой рубахи. Жора стоял рядом на коленях, поддерживал девушку.

— А доктор-то наш где? — спросил он.

— Да тут я, — послышался задыхающийся голос Гаванева. — Один из тех мужиков... вдруг повалился. Пока привели в чувство, затащили обоих в шлюпку... Жора, подвинься. — Доктор опустился на колени, раскрыл свой саквояжик, достал бутылку с нашатырным спиртом и ватку. — Ну-ка... девушка? Она-то в порядке, только очень ослабла. Несите ее в шлюпку.

— Коля, дай я.

— Хорошо. Только осторожно.

— А этот совсем плох, — сказал доктор, возя ватой под крупным, шишковатым носом мужчины. — Большая потеря крови. Да и у девчонки тоже, слышишь?

— Слышу, слышу.

Девушка открыла глаза, были они светло-серыми, вздохнула, и голова ее откинулась, тяжело ссыпались волосы.

— Берем мужика, ребята...

Прежде чем покинуть дом, Русов еще раз осмотрел его и на одной из полок обнаружил толстую, в разбухшем от влаги переплете книгу. Поднес ее к окну, раскрыл. Был это своеобразный вахтенный журнал острова. Взглянул на последнюю запись. «Исследовательское судно «Парамарибо», порт приписки Рио-де-Жанейро, посетило остров Святого Павла 12 июня 1962 года». Русов закрыл книгу, положил ее на полку, прикинул, выходило, что последнее судно, если не считать яхты «Эль Бореаль», побывало на этом островке десять лет назад. А вот и Серегин,




— Тимоха! — орал в бухте боцман.

— Удрал? — раздраженно выкрикнул Русов. Мужик-бразилец был весом под центнер, взмокли вчетвером, пока дотащили. — Да помоги же! Говорил, не бери? Говорил?!

— Да я сейчас... минутку-то подождать можем? — растерянно бормотал боцман. Он грузно подбежал, подхватил носилки. Пыхтя, отдуваясь, сопя, они вволокли бразильца в шлюпку и устроили его в носовой части, где уже лежали остальные спасенные яхтсмены. Двое то ли спали или тоже потеряли сознание, а девушка глядела в небо, и по ее серому от истощения лицу скользили тени птиц.

— Так... Осторожно! Хорошо. Док, прикрой их всех одеялом. А это еще что? — Русов окинул взглядом корму. Вдоль двигателя были сложены какие-то бруски, доски, планки. — Дмитрич, очумел совсем? Пока мы бразильца волокли, дрова собирал?

— А я двоих в корыто укладывал. Вместе с Петькой, — сердито ответил боцман. — А потом шлюпку с ним удерживали. Волны закатывались и уволакивали ее, а вы там по острову разгуливали... Тимка-а!! — взревел боцман, приложив ладони ко рту рупором. — Тимошка-аа!

— Шлюпку он удерживал! — выкрикнул Серегин. — Шлюпку?! Старпом, вы только поглядите, что он тут понаделал, пока мы за пострадавшими ходили. — Поднатужившись, Серегин выволок из-под кормовой банки большую корзину, видно, найденную боцманом на берегу, которая была набита усатыми раками-лангустами. — Тут же заповедник!

— Уходим, — сказал Русов. — А ну, толкаем шлюпку.

— Коля, хоть пять минут! — вцепился ему в руку боцман.

— Ни минуты. Скоро начнется прилив, водой затопит всю бухту, размолотит нас о камни. А ну, дружно!

— Тимо-оха! — во всю силу своих голосовых связок прокричал боцман, огляделся, махнул рукой и уперся могучим плечом в форштевень шлюпки. Подкатила волна. Мерзостно скрипела под килем галька... Ага, пошла, пошла! Толкал шлюпку и Русов. И окидывал взглядом скалы: куда же ты подевался, чертов кот? Жаль, но действительно оставаться тут нельзя было ни минуты.

Быстрее же. Слабеющий скрип гальки, плеск воды. Взревел двигатель, Русов кинулся грудью на борт, впрыгнул в шлюпку и ухватился за рукоятку румпеля. Все влезли? Медно блеснув лысиной, ухнулся в шлюпку боцман. Жора помог доктору. Серегин уже сидел возле Алексанова, что-то говорил ему, а тот кивал и прислушивался к мощному рокоту машины.

Выходили из бухты назад кормой. Подхваченная волной, шлюпка неслась вдоль скал. Ну и теснотища... Где же тот опасный подводный камень?.. Не влепиться бы! Привстав, Русов глядел назад: прошли его? Или еще нет? И вдруг услышал, как радостно вскричал боцман, и, еще не поворачивая головы, поняв, в чем дело, подумал: «А и дьявол с ним, сам виноват, сам!» Обернулся. Да, он не ошибся. На плоском камне возле самой воды метался беспутный Тимоха. Птицы кружили над ним, падали вниз, как маленькие самолеты-бомбардировщики, и хлестали кота крыльями, а то и норовили долбануть в башку. Ну, Тимоха, сам виноват, сам! Кот прижимался к камню и отбивался от птиц когтистой лапой. Эх ты, дурило.

Русов встретился со взглядом боцмана, показал ему кулак и крикнул:

— Спятил? Из-за кота назад?!

И, понимая, что совершает величайшую глупость, понимая вместе с тем, что нельзя бросить кота на острове, злясь на боцмана и себя, скомандовал: — Петя, возвращаемся! — И заорал на Дмитрича: — Дьявол тебя разорви! Если берешь кота, так привязывай его к себе веревкой!!

Скалы ринулись в обратном направлении. Плеск, еще более негодующие птичьи крики и скрежет гальки. Боцман, как юноша, выскочил из шлюпки, подхватил кота, кинул его в руки Серегина, толкнул шлюпку. Скалы вновь понеслись мимо. С сопением, словно живой, вынырнул справа по борту подводный камень, и водоросли на его блестящих, зеленоватых скатах шевельнулись, как раздуваемые ветром чьи-то волосы. Одетые в пенные воротники скалы ушли за корму. Вольная, не стиснутая узкостями бухты вода подхватила шлюпку.

— Не заповедник, не вернулся бы за котом, а то всех птиц там разгонит, — сказал Русов и, улыбаясь, потянул из кармана куртки сигареты. — А ну-ка, отдери ему уши.

— Уже надрал, — ответил боцман и погладил кота, отвернулся.




Хорошо все получилось. Этот остров, птицы, золотоволосая девчушка. Приключения, страхи, радости... Все так здорово получилось, и все-все теперь позади. Только что звонил капитан, сказал, что уже написал приказ, в котором объявляет благодарность всем, кто участвовал в спасении бразильцев. И что уже дал радиограммы Огурееву, в Плимут и Ресифи. Сообщил, что танкер лег на генеральный курс, уже час, как они идут домой, и что по этому поводу он приглашает сегодня вечером Русова на кофе с домашним печеньем.

В дверь стукнули, и, не успел Русов сказать «да», как в каюту вошел доктор. Лицо у него было встревожено, на лбу сиял великолепный фонарь, видно, трахнулся о борт, когда карабкался в шлюпку.

— Что-то случилось? — спросил Русов. — Бразильцы плохи?

— Да нет, с бразильцами все в порядке: небольшая потеря крови, ссадины, ушибы, вывих пальца у сеньора Фернандо Ортеги, ну тот, здоровяк, которого мы волокли из домика. Папаша девчушки. Два-три дня, и все придут в себя.

— Так в чем дело?

— С Юриком плохо. Лежит, лицо белое, как при сердечном приступе, трясется. Уверял меня, что сеньор Ортега уже сообщил ему, что они прибыли за ним.

— Ну а ты как считаешь?

— У тебя, Коленька, тоже с головкой не все в порядке?

— Ну отчего же? Кстати, что это ты там заорал «банзай»?

— О боже. Скучно тебе, бедному, да? Надоело все? Новых эмоций надо? Так вот: спутал. — Доктор развел руками. — Понимаешь, т а м... — Доктор ткнул пальцем куда-то вверх, в подволок каюты, — т а м меня направляли в Японию, я должен был внедриться на спасательное судно японских военно-морских сил «Адмирал Того», а потому и изучал японский язык, но в последний момент меня кинули в прорыв...

— И японский знаешь? Ну-ка, как будет «я и ты»?

— Боку то кими.

— Так-так... А какая у тебя была кличка по-японски?

— Уми но акума. «Морской дьявол».

— А тут, у нас?

— «Док».

— Так значит, это действительно десант о т т у д а? И поэтому ты так волнуешься... док?

— Наши это ребята, Коля. Учти: поможешь — и тебе зачтется, — засмеялся доктор, но тут же посерьезнел: — Ну хватит! Давай за Юриком повнимательнее приглядывать.

— Так значит, говоришь, что они о т т у д а? Но девушка-то белокурая, а, как мне известно, в созвездии Северная Корона все женщины смолянисто-черные!

— Ты невнимателен, Коля, — устало проговорил доктор. — Она же крашеная.




СЕНЬОР ФЕРНАНДО ОРТЕГА. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЮРИКА


Весь какой-то легкий, воздушный, Русов ходил по танкеру. Поспать бы перед ночной вахтой, и он было улегся в койку, но сон не шел, возбуждение еще не прошло, отчего-то вновь и вновь хотелось видеть физиономии Жоры, Петьки Алексанова, Валентина Серегина, невозмутимую — боцмана Василия Дмитриевича, и Русов вновь отправился в поход по танкеру.

Солнце медленно оседало к горизонту, небо было в алых перистых облаках. Помытая, вычищенная и подкрашенная шлюпка уже была поднята и зачехлена брезентом. Русов погладил ее железное брюхо, провел пальцем по глубокой борозде от носа к корме и похлопал шлюпку, как живое существо, а потом, присматриваясь к танкеру — как идет покраска? — направился в камбуз. Отчего-то хотелось, чтобы кок Федор Петрович Донин попросил бы его о чем-нибудь, хотелось сделать приятное этому нервному, беспокойному, но очень доброму человеку. Кок и Танюшка Конькова чистили мелом кастрюли, Таня улыбнулась, а кок хмурился. Завидя старпома, Федор Петрович отодвинул кастрюлю, вытер руки о передник и задумался, но, так и не придумав, о чем бы попросить старшего помощника капитана, вздохнул и сказал:

— Картоху мы с Танюхой всю перебрали. Хватит нам ее до конца рейса, готовить будем с Танюхой пюры да пирожки с картохой, шанежки, значит, пускай морячки кушають. — Скупо улыбнулся: — Бразилиянец-то этот, толстяк щетинистый, пришел в себя и пять пирогов моих, с капустой которые, ямщицкие, съел. И все что-то бенкал. «Бен-бен».

— Это значит «хорошо», Петрович. Спасибо тебе за все.

— Спасибо? За что? — растерянно и удивленно опросил кок. — Да я ж тут не один горбатюсь. То Шурка Мухин поможет, то вот теперь Танюха наша.

— И тебе, Танюшка, спасибо, — сказал Русов. Таня весело кивнула, а он спросил: — Когда?..

— Да вот-вот, — ответила Таня и покраснела, помялась, будто хотела сказать что-то важное, да не решалась. Русов заглянул ей в лицо, ну говори, слушаю. И Таня сказала: — Брошенная ведь я, Николай Владимирович. Подлец один поигрался со мной, а потом говорит: прости, не думал, что так получится... Не поминай лихом. — Таня отвернулась: — Решилась я и рассказала обо всем Юрию. А он и говорит: Танечка... В общем, говорит, что мы никогда-никогда не расстанемся. — Она повернулась к Русову, улыбнулась: — И мне с ним так хорошо. И так жаль его... Все ему что-то мерещится. Поправится он, а?

— Поправится. И все будет хорошо.

— Так вот, он сказал: мы никогда-никогда не расстанемся.

— Не расставайтесь никогда, Таня.

И Русов пошел дальше. Громыхнула дверь в коридоре, тяжкий гул двигателя донесся из машинного отделения, и, покрывая его, голос Володина послышался: «Да разве это покраска? Мы что, просто так ля-ля языком делали в рубке?! Где краска? Сейчас я сам все перекрашу». А в каюте мотористов опять резались в «козла», не везло «лысому», опять его загоняли под стол. Дверь одной из кают открылась, в коридор вышел Валентин Серегин, они пошли навстречу друг другу, остановились, и Русов протянул ему руку, Валька свою, постояли и разошлись каждый по своим делам.

А что Юрик? Русов направился к прачечной, постучался, и, выспросив, кто там, Роев открыл дверь, зашептал, настороженно оглядывая коридор:

— Значит, вы их забрали с острова? И женщина с ними, да?

— Такая милая девчушка, Юра. Худенькая, глазастая и чуть жива.

— Худенькая, глазастая! И чуть жива, — едко рассмеялся Юрик. — Ох, берегись, Русов! Да из-за нее весь танкер поднимется дыбом. Да вы тут все передушите друг друга из-за нее! — Русов пожал плечами: — И вот что еще, пока о н и здесь, меня на танкере нет, слышите?

— Хорошо-хорошо, — нетерпеливо ответил Русов. — Танюшка будет тебе приносить еду. Гуд бай, мой... «предупредитель».

Да, все хорошо, и они идут домой. Минуют две недели, и в туманной дали покажется зеленый зубчик леса, желтая ленточка пляжей, серые уступы девятиэтажек, шпили башен старинных соборов и краны новостроек родного города. Нинка, конечно же, как всегда, будет в новом платье, с новой прической, вся какая-то «новая» и немного чужая, какой она всегда бывает после очередного его плавания, и такая родная, близкая... А где же боцман? В каюте его не было, и Русов отправился в носовую часть танкера, там в полубаке у боцмана была маленькая кладовка, где стоял верстак, а на полках громоздились банки с краской и олифой.

Сидя в самодельном кресле, боцман прилаживал к пустому, отшлифованному до коричневой зеркальности кокосовому ореху фигурную ручку из красного дерева. Пахло в подсобке свежими стружками, и Русов с наслаждением вдохнул этот земной запах, погладил кота Тимоху, лежащего на верстаке, и тот замурлыкал, завел свою котовью, наверное, морскую песню.

— Погремуха для Танюшкиного ребенка, — сказал боцман и встряхнул орех, отозвавшийся глухим, мягким звуком. — Внутри галька. — Он пошарил в ящике и достал ожерелье из мелких, но очень красивых раковинок. — И вот, ракушков там тоже насбирал. Подарю, когда дитя родит.

— Дмитрич, прости меня за те крики, — сказал Русов, разглядывая ракушки. — Ведь мы не железные люди, срываемся.

— Да о чем ты, Коля. — Боцман потрепал кота по башке. — А за кота спасибо. Столько уже лет по морям-океанам вместе мотаемся. Старушка моя померла, дети разлетелись по всей стране, вот и держимся друг друга... со стервецом этаким.

— Какие красивые. — Русов все разглядывал ракушки. — Лишь у Танюшки, единственной в мире женщины, будет такое украшение: ожерелье из раковин острова Святого Павла.

— Почему единственной? — Боцман пошарил в ящике и достал еще одно ожерелье: — Я и для твоей, для Нинки, сделал. Держи.

— Старшему помощнику капитана Русову подняться в ходовую рубку! — раздалось из радиодинамика. — Русову — срочно к капитану.

— Ну вот, что-то опять произошло, — засмеялся Русов. — Думал, что все-все уже позади, но ведь это и есть жизнь, когда что-то все время происходит, когда все еще впереди, правда, Дмитрич?

Лицо у капитана было очень строгим, официальным, и Русов опять подумал о том, что действительно самые большие для них всех сложности еще впереди. Суша, отчет в управлении, его величество товарищ Огуреев, которому надо будет написать немало докладных, объясняя, почему вопреки указаниям управления было разрешено доктору пересаживаться с танкера на траулер «Коряк»: ведь волнение превышало семь баллов. И почему они на свой страх и риск отправились за пресной водой на остров Кергелен, почему не сторговались с фирмой «Шелл» на более низкую цену за топливо, почему...

И выяснится еще, что техническая учеба велась на танкере не лучшим образом, что пока проведено лишь одно профсоюзное собрание, что еще не каждый моряк взял личное обязательство на рейс и что стенная газета не содержала серьезных, глубоких материалов, поднимающих членов экипажа танкера на выполнение принятых на рейс обязательств. И еще выяснится, что у доктора вскрыт перерасход спирта, его заверения, что произошло это по причине «большой летучести этого сложного химического вещества», приняты не будут, и вся эта мелкотишка, незначительные упущения распухнут, обретут форму крупных, и потребуется титаническая работа, чтобы отмести те или иные обвинения, чтобы доказать в конце концов, что главная-то работа выполнена, главные задания на рейс исполнены. Но потребуются еще новые усилия, чтобы выжать из управления положенные за выполнение главных показателей рейсового задания такие важные для всей команды премиальные. Ведь что зарплата моряка? Получил перед выходом в рейс полторы сотни рублей аванса, оставил семье доверенность на бухгалтерию, вернулся с морей — получать нечего, одна надежда на сорок процентов премиальных.

Так невесело размышляя, Русов глядел на капитана, ожидая, какие же еще вести пришли с далекого, такого желанного и пугающего берега, а Горин, глубоко засунув руки в карманы брюк, раскачивался с носков на пятки и, хмурясь, глядел в напряженное лицо своего старшего, своего главного помощника.

— Роев объявляет голодовку, если мы не ссадим наших пассажиров на берег, — проворчал капитан. — Уже отказался от ужина.

— Я с ним переговорю, — сказал Русов и подумал: и только то? — Танюшка с ним поговорит, успокоим парня. Что еще?

— Порт Ресифи передает благодарность за подписью президента республики Бразилия, — сказал капитан и протянул Русову радиограмму. Помялся немного, усмехнулся: — Президентским декретом я, как капитан...

— Минутку, Михаил Петрович, — остановил его Русов и прочитал: — За высокую гуманность, за немедленный отзыв на бедствие, за личный героизм, проявленный Вами, господин капитан, при спасении граждан Федеративной Республики Бразилия, Вы, господин капитан, президентским декретом награждаетесь почетной наградой республики «Орденом Чести», который будет Вам вручен лично в Москве послом Бразилии господином сеньором Рене Карнабелем. Президент Федеративной Республики Бразилия шлет свой привет Вам и всем членам экипажа Вашего танкера. — Русов задумчиво сложил радиограмму и вернул ее Горину: — Поздравляю вас, господин капитан. За личный, так сказать...

— Глупости какие, черт знает что! — воскликнул Горин, но как-то слишком громко, как-то фальшиво все это у него получилось: — Что делать-то? Сообщить, что я тут ни при чем? Отказаться?

— Вот это уж действительно глупости. Вы действительно, капитан, проявили личный героизм, дав указание сойти с генерального курса к острову. А мы что? Исполнили лишь некоторые формальности: высадились на островишко да подобрали там мореплавателей. — Русов засмеялся, хлопнул Горина по животу: — Вот тут будете носить громадную, как блюдце, всю в бриллиантах золотую звезду. Ну, что еще?

— Ресифи сообщает, что в порту Тема находится под погрузкой бразильский теплоход «Сан-Себастьян», который из Темы пойдет на острова Зеленого Мыса, а оттуда в Рио-де-Жанейро. Нас просят подвернуть туда и пересадить на него наших пассажиров.

— Отлично. Это примерно через неделю? Если Юрик заупрямится, то уж не очень-то и долгой будет его голодовка. Все, капитан?

— Огуреев, гм, он тоже награжден президентом Бразилии большой серебряной звездой...

— Что ж, надо послать ему поздравление. Жаль, конечно, что его не было в одной шлюпке с нами, капитан... Так что Огуреев?

— Разрешает встретиться с «Сан-Себастьяном» и поздравляет нас всех со спасением бразильцев и... — Капитан тяжко вздохнул. — Требует подготовки обширного отчета по рейсу.

— Ну и что? Отчитаемся. В первый раз, что ли, Михаил Петрович? Пришлепнете себе на мундир бразильскую звезду, вот и весь отчет. Все у нас в порядке, капитан. Рейсовое задание выполнено, топливо и масло наэкономлены, танкер придет в порт чистеньким, свеженьким, как игрушечка. Никто в рейсе не сбежал, не спился, не утонул, не разложился. Кстати, вы меня, кажется, приглашали к себе, так что же мы топчемся в рубке, отвлекаем внимание вахтенных?

— Видишь ли, Коля, что-то мне не нравится этот нажим в радиограмме Огуреева: обширный отчет... Что стоит за этим? А у нас столько всего. Этот поход за водой, приключения доктора.

— Капитан, я очень устал, честное слово.

— Да-да, Коля, иди отдыхай. И у меня башка трещит.

— И то, капитан. Ах да, вы, кажется, делали какие-то намеки насчет ужина вдвоем?

— Эта чертова радиограмма Огуреева. — Капитан раскачивался с пяток на носки, глядел в палубу. — Стоит ли, а?




«Широта 0°55' N долгота 29°21' №. 12 часов 32 минуты. Лежим в дрейфе у северо-восточной части острова Святого Павла (Санта Пауло). 12 час. 40 мин. От борта танкера отошла шлюпка, в которой спасательная команда. Командир — старший помощник капитана Русов Н. В., третий помощник капитана Куликов Г. Н., боцман Медведев В. Д., матрос Серегин В. В., моторист Алексанов П. П. и судовой доктор Гаванев А. С., а также судовой кот Тимофей (тут зачеркнуто и рукой капитана на полях журнала сделана приписка: «исправленному верить. Капитан танкера «Пассат» Горин М. П.»). Ведем визуальное наблюдение за шлюпкой. 13 час. 06 мин. шлюпка вошла в бухточку Чак. 14 часов 34 минуты наблюдается выход шлюпки из бухты Чак. 14 час. 39 мин. наблюдается возвращение шлюпки в бухточку Чак. 14 час. 52 мин. наблюдается выход шлюпки из бухточки Чак. 15 час. 20 мин. шлюпка пришвартовалась к борту танкера, в ней наблюдаются четверо спасенных с бразильской яхты моряков. 15 час. 36 мин. шлюпка поднята на ботдек танкера, помыта, закреплена и закрыта брезентом. Дали ход, по распоряжению капитана легли на генеральный курс. Спасенные размещены в освобожденных для них каютах...»

Приписка капитана: «Тов. старший помощник! Прошу написать мне докладную о причине вашего повторного захода в бухту Чак».

Русов прочитал страничку их судового журнала и задумался: как просто и умело «сжал» в эти скупые строчки Степан Федорович Волошин все то, что происходило с ними на острове. И бешеное кипение воды в бухточке Чак, мерзостный скрежет гальки под днищем шлюпки, скалу, вынырнувшую с живым, жадным сопением возле самого борта... И крики птиц, хруст раковин под ногами, его, Русова, ладонь, ощутившая горячую упругость грудей желтоволосой бразилианки. А потом этот проныра кот. Пиши теперь объяснительную! Русов досадливо поморщился, закурил и подумал о том, как порой странно сталкиваются человеческие судьбы. Только что приходил Гаванев, сказал, что сеньор путешественник Фернандо Ортега храпит вовсю, завтра будет в полном порядке. И милая девчушка спит, одетая в Жоркину тельняшку, и там же, в ее каюте, лежат на стуле Жоркина рубаха и джинсы, а на сеньоре Фернандо — тельник боцмана Дмитрича. Все барахло бедолаг-мореплавателей пришлось выкинуть. Вот и собрали для них одежонку на танкере.

Русов прикрыл дверь, чтобы свет из штурманской не мешал стоящему на руле Серегину, и опять склонился над вахтенным журналом.

«По объяснению владельца яхты сеньора Фернандо Ортеги, яхта «Эль Бореаль», водоизмещением в 10 тонн, парусное вооружение — бермудское, запас воды, продуктов и топлива (для небольшого подвесного двигателя «Метеор-520»), имея на борту четырех членов экипажа, двух пассажиров и двух человек команды совершали плавание по Атлантическому океану. На пятнадцатые сутки после выхода из порта Ресифи, яхта, держа курс на африканский порт Такоради, находилась в шестидесяти милях (примерно) от острова Святого Павла. Во время урагана «Марина», захватившего яхту своим западным крылом, яхта потеряла парусное вооружение, мачта и каюта были снесены волнами, был потерян руль и выведена из строя рация. Спустя двое суток яхту выбросило на рифы острова Святого Павла».

Закрыв журнал, Русов представил себе, как со скрежетом раздираемого металла и ломающегося дерева бился о рифы, наверно, очень красивый, с палубой из пальмового и каютой из красного дерева корпус яхты, как люди карабкались на камни, а волны вновь и вновь сбрасывали их в кипящие водовороты. Чудо, что все остались живы. И еще он подумал о красавице Олин-де с либерийского танкера «Эльдорадо», до чего же сходная ситуация. Там погибшая яхта и тут... А предсказания Юрика? Его предостережения о том, что «они высадились» почти за полсуток до получения радиограммы о гибели «Эль Бореаль», и еще то, что среди потерпевших бедствие обязательно окажется женщина. Как это все же понять, осмыслить? Особый дар предвидения?

— Старпом. Кто-то по мостику бродит, — окликнул его Серегин и страшно зевнул. — Топ-топ... тихонькие, мягкие такие шажки. Слышите?

— Кот, наверно, лунных зайчиков ловит, — ответил Русов. Была у Тимохи такая странность. В лунные ночи кот не спал, а бродил по танкеру, подкрадывался к лунным бликам, играющим на обшивке рубки и трубы, бросался на них. — Однако взгляну. Уж не Юрик ли выбрался из прачечной?

Он еще немного побыл в штурманской, взял со стола лоцию островов Атлантического океана и зачем-то полистал ее, потом достал чистый лист бумаги и, подумав немного, написал: «Капитану танкера «Пассат» тов. Горину М. П. Докладная. Я, старший помощник капитана, был назначен вами...», задумался, отодвинул бумагу и быстро вышел из рубки на крыло мостика.

Русов окидывал взглядом ночной океан и щурился, такой мощный свет исходил от луны, свет будто плыл над тяжко всколыхивающейся водой. Оловянно сиял океан, сочной голубизной просвечивали вершины пологих волн, а провалы между ними тяжело и волнующе насыщались глубоким, темно-фиолетовым цветом.

«Почувствовал себя смелее и вышел из своего убежища», — размышлял Русов. Ему не терпелось подняться на верхний мостик, но он сдержал себя и медленно направился на ботдек, проверил, хорошо ли закреплены шлюпки в их кильблоках, плотно ли натянут брезент на второй, с правого борта, на той, на которой они ходили к острову? Все тут хорошо, да и разве может быть беспорядок в судовом имуществе, когда боцманом на танкере работает такой старый, опытный моряк, как Василий Дмитрич?

Он стал медленно подниматься по трапу на верхний пеленгаторный мостик. Остановился, увидев залитую лунным светом фигуру: Гемма. Это она. Вот только волосы... Теплый ночной ветер шевелил их, и волосы у девушки с «Эль Бореаль» казались серебряными, тяжелыми, оттого-то она, наверное, так и откидывала голову назад. Да и плотно облегавшая гибкое тело тельняшка казалась тяжелой, серебристой кольчугой.

— Эй, — тихонько, боясь испугать, окликнул он девушку, пассажирку яхты «Эль Бореаль».

Не оборачиваясь, девушка кивнула: «Да-да, я слышу» — и махнула рукой: «Идите сюда». Ни удивления во взгляде и движениях, ни легкого испуга, будто она знала, что Русов придет сюда, поднимется к ней на мостик.

Он подошел, оперся о леера, взглянул сбоку на девушку и удивился тому, как она была похожа на Гемму, такими огромными и пугающе-холодными были ее просвеченные лунным светом и оттого казавшиеся бездонными глаза.

Размеренно, плавно, когда танкер всплывал на очередную волну, вздымался залитый луной полубак. Всплескивала у бортов вода, раскачивались над головой и плясали на поверхности океана звезды. Невидимые ночные птицы кружили над танкером и кого-то звали, а может, это были не птицы, а сирены, выныривающие из волн и окликающие моряков птичьими голосами? Дельфин вдруг серебристой торпедой пронесся вдоль правого борта, наверное, он очень долго гнался за танкером, уж очень ему хотелось взглянуть на это одинокое судно, оказавшееся в самой середке океана. Вынырнул, шумно вздохнул, оглядел танкер и, завидя людей на мостике, тоненько свистнул. Потом, легко обогнав танкер, дельфин поплыл впереди судна, вспарывая поверхность океана острым, как нож, спинным плавником.

Какая ночь! Русов и девушка молча глядели в океан, вслушивались в ночные звуки и молчали. Но вот, покосившись на него, девушка слегка кивнула головой, призывая Русова услышать еще нечто такое, чего он раньше не слышал или не видел. Русов вгляделся в волны, прислушался и уловил новые звуки, будто множество маленьких скрипок исполняли какую-то мелодию. Кто это играет? Что за ночной оркестр? «Вода трется о борт судна, — подумал он. — Корпус оброс водорослями и ракушками, вот вода и вибрирует в их створках, колеблется в водорослях». А сам сказал по-английски:

— Это маленькие скрипачи днем спят в якорном ящике, а вот такими лунными ночами устраивают концерты.

— Да-да, — рассеянно проговорила девушка. — Это вы меня спасли?

— Как себя чувствуете? — не ответив на ее вопрос, сам спросил Русов. — Идите-ка спать.

— Т а м я думала, что уже все: смерть.

— Где т а м?

— У острова. Когда яхта врезалась в риф. Видите? — Она приподняла тельняшку: — Все ноги, коленки, бедра — все было в крови...

— А как вас звать?

— Грасинда-Роза-Мария-Виктория. Победоносная.

— И все же, идите спать... победительница, — усмехнулся Русов. — Идемте. Провожу вас в каюту.

— Такая ночь. Жизнь. А вы «в каюту»... И все же, это вы спасли нас? И несли меня, да?

— Да, это я... — сказал Русов, помедлил, поправился: — Да какое это спасение? Подобрали с острова, только и всего. Нес? Нет, не я, а штурман Жора Куликов. Он нес.

— А хотели бы?

— Отчего бы и нет? — проговорил Русов и отодвинулся от девушки, но та вдруг качнулась и упала бы, не подхвати он ее на руки. — Что с вами?

— Старпом, как это понять? — услышал он вдруг голос за своей спиной и медленно обернулся. Жора Куликов стоял перед ним, и лицо у него было растерянным: — Вахта, между прочим, Николай Владимирович... — Он будто задохнулся и, кривя губы в усмешке, продолжил: — Вахта, я говорю, ваша, между прочим, а вы... вы девушек на руках по танкеру таскаете?

— Жора, тут такая история случилась, — пробормотал Русов и попытался опустить девушку на палубу, но та поджала ноги и стиснула ему шею руками. Русов в растерянности замолк. Он глядел в напрягшееся лицо Куликова и вдруг увидел, какое оно у него узкое и совершенно несимпатичное, как смешно торчат у него уши. Прикрикнул: — Да тебе-то какое дело? Шел бы лучше в свою каюту!

— А вы, значит, в свою?! С девчонкой на руках?

— Прочь с дороги, — сказал Русов и шагнул прямо на Жору, но тот не сдвинулся с места, протянул руки и попытался отобрать у Русова девушку. — А ну, убери руки! Еще молоко на губах не обсохло...

— А у вас? — жарко отозвался Жора, тесня Русова и отдирая от него Викторию. — А вам некая, между прочим, влага в башку ударила? Вахта, между прочим, ваша...

— Убери, говорю, руки.

— Да отпустите вы ее. Старпом, я сейчас капитана позову, слышите?

— Кха! Что же это тут такое? — послышался скрипучий голос кока, и Русов краем глаза увидел, как на мостик поднимаются кок Федор Петрович Донин, а за ним, лаково сияя плешью, боцман. — Глянь-ка, Дмитрич, мы дрыхнем, а штурмана тут девчонку бразилянскую таскають да тискають. А мы бы тоже не против, а, боцман?

— Мужики! Он ее к себе в каюту утащить хотел! — воскликнул Жора. — Хорошо, что я... А ведь это я ее по острову тащил, а он...

— Послушай! — Он тронул девушку за плечо: — Это я, я тебя спас!

Виктория взглянула в его лицо, потянулась к Жоре, и тот подхватил ее, повернулся к трапу, но возле него, будто вросли в палубу кок и боцман.

— А ну пропустите.

— Ишь какой быстрый, — сердито проворчал боцман и погладил девушку по голове своей широкой, тяжелой ладонью. — Ишь какой...

— Быстрый! — визгливо выкрикнул кок. — Мы, значит, рядовые, уродуемся у печей электрических, значит, пекемся, а командиры по ночам девок щупають, по своим, значит, каютам растаскивають? Дай я, Дмитрич, я ее снесу в госпитальную каюту.

— Нет уж, лучше я ее понесу, а то ты хлипкий, уронишь, — решительно и грозно произнес боцман и буквально вырвал девушку из рук Жоры. — Идем, милая.

— Как это «идем»? — торопливо выкрикнул кок и, приподнявшись на жилистых, тонких ногах, вцепился в рубаху боцмана руками. — Уж если вы все, то и я... я самый честный, семейный!

— Отпрянь, поварешка! — рыкнул на него боцман. — Семейный? Горшки таскай ночные детишков своих. Отпрянь, говорю!

Шумно дыша, боцман и кок толклись возле трапа, рядом стояли, зло поглядывали друг на друга Русов и Жора, а по трапу торопливо поднимался Алексанов и еще какие-то фигуры двигались по ботдеку, раскидывали по палубе длинные черные тени.

Русов растер лицо. Вздохнул. Кто-то толкнул Русова, он оглянулся и увидел возле себя доктора, тот наклонился и сказал:

— Капитан, кажется, сюда идет, Коля. Кончайте это безобразие.

— Пожарная тревога! — взревел вдруг над головами моряков радиодинамик. — Пожар в носовом трюме! Старпому и боцману возглавить пожарную команду!

Боцман шагнул к доктору, тот принял девушку на руки.

Загромыхали двери кают, толкаясь, матросы и механики ринулись с мостика на ботдек, каждый спешил к своему, отведенному согласно пожарной тревоге месту. Боцман раскатывал брезентовый рукав пожарного шланга, невесть откуда появившийся Шурик Мухин уже подсоединял к серой, похожей на слоновый хобот кишке блестящую пипку. Боцман подхватил ее, и тугая струя, синевато светясь, стебанула по надстройкам танкера, палубе, обшивке ходовой рубки. Русов ворвался в нее. Раскачиваясь с пяток на носки, посередине рубки стоял капитан, тяжело глядел на Русова. Отвернулся, буркнул:

— Дай отбой учебной пожарной тревоге. Спокойной вахты.

— Спокойной ночи, капитан, — ответил Русов. Он подошел к окну, крутнул ручку, опуская стекло, и окликнул боцмана. — Дмитрич, плесни.

— Держись! — ответил, все тотчас поняв, тот и направил струю воды в окно.

Русова отшвырнуло к переборке, он упал, закашлялся, засмеялся. Отер лицо ладонями. Покрутил, будто отгоняя от себя какое-то наваждение, головой и поднялся. «Не послушался Юрика, — мелькнула мысль. — Ну, дела!»




«Ветер зюйд-остовый, четыре балла, волнение — три балла. На судне ведутся покрасочные работы. Пассажиры (потерпевшие бедствие моряки с бразильской яхты «Эль Бореаль») Фернандо Ортега, Грасинда-Роза-Мария-Виктория Ортега, Рауль Гонсалес и Анри Гомес чувствуют себя хорошо. Пассажир Юрий Роев отказывается принимать пищу, мотивируя этот поступок протестом по поводу присутствия на борту танкера бразильских моряков, однако, по сообщению пассажирки с БМРТ «Ключевской» Татьяны Коньковой, она по ночам доставляет ему необходимую пищу. За вахту пройдено 86 миль. Вахту сдал третий помощник капитана Ж. Куликов».

Вот и еще миновали трое суток их длительного беспокойного плавания по штормливым водам Атлантики, вот-вот и «Пассат» покинет чуждое северянам южное полушарие и «вкатится» в родное, северное, да что «вот-вот»?.. Русов взял циркуль, измерил расстояние от точки нахождения «Пассата» до синей полоски нулевого меридиана: завтра, видимо, если, тьфу-тьфу, ничего неожиданного не случится, они уже пересекут этот тоненький поясок земного шара. А там еще сутки хода, и они подойдут к островам Зеленого Мыса, где и состоится рандеву с бразильским теплоходом «Сан-Себастьян».

— Встречное судно, — позвал из ходовой рубки Серегин. — Но, кажется расходимся чисто.

— Слово «кажется» не должно существовать в лексиконе моряка, Серегин, — строго сказал Русов. Кинув на карту циркуль, он вышел из штурманской рубки в ходовую и взял бинокль. Окна были открыты, в рубку теплыми потоками вливался воздух, в соленом запахе которого уже улавливался сочный, волнующий дух земли. Да, расходились чисто, черный, низко сидящий в воде танкер с желтой надписью на бортах «Тексако» мощно вспарывал острым форштевнем синюю воду. Белые, пенные буруны вскипали и расходились справа и слева от него крутыми, глянцево сверкающими в солнечных лучах волнами. — И все же чуть отвернем. Пять градусов на правый борт, Серегин.

— Есть, пять градусов на правый борт, — ответил матрос, нажал кнопку рулевой колонки, танкер ушел чуть в сторону, кнопка щелкнула и, проследив несколько мгновений за стрелкой курсометра, Серегин доложил: — Ушли на пять градусов от генерального курса, товарищ старший помощник капитана.

— Так держать, Серегин. А то «кажется».

Серегин усмехнулся, потоптался, глянул сбоку на Русова. После той дурацкой, лунной ночи всем участникам легкой схватки на пеленгаторном мостике было стыдно и досадно за самих себя: ведь старые морские волки, а вели себя как петухи, впервые в жизни увидевшие курицу. Русов нахмурился, пожал плечами: что же произошло с ними? Рассорился с Куликовым, мальчишка глядит исподлобья, отворачивается при встрече, как и Серегин, разговаривает лишь официальным тоном: «товарищ старший помощник», а лишь кончилась вахта, бежит из рубки. Хотя как не бежать? Виктория его уже поджидает то где-нибудь в корме, под шлюпками, то на том же пеленгаторном мостике. Русов закурил, выглянул из окна рубки: матросы красили фальшборты, а боцман и сеньор Фернандо Ортега — полубак.

Русов пожал плечами — миллионер! Образ миллионера в его сознании сложился еще в детстве: толстопузый, мордатый, с толстенной сигарой в зубастой пасти — «мистер Твистер, бывший министр». Вот ведь сила искусства!.. Позже Русов неоднократно встречался с миллионерами, и каждый раз, ожидая встречи, представлял себе «мистера Твистера», а видел совсем других людей. Русов был знаком с господином Рейнером, совладельцем судостроительной фирмы в финском городе Раума. Там они получали сухогруз «Кандалакша», и Русов был в приемной команде. Они конфликтовали с фирмой, да еще как: в общем-то финны строили отлично, не придерешься, но все ж попытались вместо нового «вспомогача» двигателя, вырабатывающего на стоянках ток, подсунуть отремонтированный. И так все чистенько сделано, что просто надо быть чертовски опытным механиком, чтобы заметить зачистки на якоре коллектора. Ребята из приемной команды заметили, и Русов вместе с капитаном вел двухчасовую беседу с господином Рейнером, сухощавым, подвижным, спортивным мужчиной лет сорока. Тот Рейнер был чемпионом страны по буерному спорту и по утрам пробегал десять километров по холмам вокруг Раумы, прежде чем садился в свой синий «кадиллак» и ехал на работу. Когда сдавали судно, работать приходилось по двенадцать-четырнадцать часов, и господин Рейнер был в своем кабинете или среди рабочих на «Кандалакше».

А во время захода танкера в порт Форталеза, это было первое советское судно, посетившее небольшой южноамериканский порт, Русов оказался в гостях у сеньора Роландо Капчикоса, миллионера, владельца судоходной компании «Саравакка». Невысокий, плотный сеньор Роландо оказался отличным знатоком шахмат, дома у него была великолепная библиотека, в которой насчитывалось более шестисот книг по шахматам. И среди них избранные партии Ботвинника и Смыслова. Они сыграли с Русовым десять партий, восемь из них Николай продул, доставив сеньору Роландо громадное удовольствие: он выиграл у русского! Отчего-то сеньор Роландо считал, что русские подряд все отличные шахматисты... Нет, совсем не такими оказались миллионеры, какими они живописались Маршаком, но одна черта была для них общая: отчаянная, яростная борьба за каждую копейку, жажда прибыли хоть на грош. Как отчаянно бился господин Рейнер за тот двигатель, уговаривал русских, сулил им с капитаном богатые подарки, лишь бы приняли «двигун» как новый. И форталезский сеньор-шахматист содрал с русских самую высокую цену: так уж случилось, рыболовный флот, работавший в ту пору в юго-западных широтах, оказался без топлива. И выгоднее было купить его в Южной Америке, чем бежать за своим в Россию. Нажился тогда сеньор Роландо, да еще как.

И вот теперь быстро оклемавшийся миллионер ловко и сноровисто красит вместе с боцманом, с которым он очень подружился, полубак, а его дочь с Жоркой Куликовым — трубу. Русов прислушался: хохочет. Он сделал несколько глубоких затяжек, даже голова слегка закружилась, сдавил окурок пальцами, поглядел на танкер фирмы «Тексако» — они уже расходились, можно было и не отворачивать с генерального курса, но береженого и бог бережет.

— Серегин, пять градусов на левый борт.

— На генеральный курс, товарищ старший помощник?

— На генеральный, товарищ Серегин.

И вот теперь миллионер сеньор Фернандо Ортега ловко, очень умело красит полубак. На голове у сеньора шляпа, проеденная молью, ее где-то отыскал в своих кладовках боцман, и брюки же рабочие, заляпанные краской, на миллионере боцмановы. Они закатаны у сеньора Фернандо по колени. Ноги у миллионера слегка кривоватые, стоит он на палубе твердо, крепко. Жарынь, и сеньор Ортега, как и почти все матросы, раздет по пояс; под шоколадной, лоснящейся от пота кожей рельефно выступают мышцы. Боцман подходит к сеньору Ортеге, вместе они осматривают дверь, которую только что покрасил Ортега, и Дмитрич, кивнув, поднимает вверх большой палец: отлично сработано.

Смеются. Русов покосился на Серегина и вышел на крыло мостика, поднял голову: Жорка и девушка сидели рядышком в подвешенной на стропах люльке, красили трубу. Одной рукой Куликов придерживал девушку, другой — малевал. Но что за покраска. Краска ложилась неровно, там и сям сквозь нее просвечивал рыжий сурик.

Какая тут работа, когда возле твоего сердца бьется под тоненькой тканью жаркое сердце бразилианки? Однако трубу надо красить как следует, и, войдя в рубку, Русов сказал в микрофон:

— Куликов, вся труба полосатая, как зебра, — поглядел на часы и добавил: — Палубной команде заканчивать покрасочные работы, через полчаса ужин.

Вышел на крыло мостика. Жора и Виктория торопливо закрашивали рыжие пятна, и труба приобретала опрятный вид. Окинул взглядом палубу — там тоже дело подходило к концу. Полубак уже был покрашен. Дмитрич и сеньор Фернандо Ортега стояли в углу палубы, боцман лил бразильцу в ладони солярку, и тот кивал ему тяжелой, с копной черных прямых волос головой: «Биен, сеньор Дмитришь, биен».




— О, борч! — Фернандо Ортега погрузил ложку в тарелку и тяжело шевельнул ею, принюхался к вкусному запаху. Он доброжелательно кивнул коку, заглядывающему в салон, и сказал Русову: — И, чи и борч, и. картофельные пирожки — это чудо русской кухни, сеньор помощник капитана. Переведите вашему прекрасному сеньору повару: я покупаю рецепты этих великолепных русских блюд. — Ортега повернулся к капитану, колыхнул своими тяжелыми волосами: — Вы слышите, сеньор Горин? Я покупаю эти рецепты за приличную сумму. Я открою в Ресифи ресторан «Русский», вы не возражаете, капитан?

— Отчего же? — пробормотал Горин. Его опять донимали головные боли. Лицо у капитана было желтым, будто покрыто пылью пустыни Намиб. — Да-да, отчего же?

— Но, сеньор Ортега, эти рецепты — достояние нашей страны, — сказал Русов. — И я думаю, приобретение их потребует сложных переговоров с Москвой.

— Так переговорите! — бодро воскликнул сеньор Ортега. — Время еще есть, немедленно свяжитесь с Москвой, хорошо?

— Сеньор Донин, — позвал кока Русов, и когда тот, как черт из коробки, выскочил из камбуза, строго сказал ему: — Срочно свяжитесь с Министерством торговли, сеньор Донин, и оговорите возможность продажи сеньору Ортеге рецептов национальных русских блюд.

— Так точно, товарищ старший помощник капитана, — неожиданно выказав быструю сообразительность, откликнулся Федор Петрович и, несколько переборщив, вытянулся по-военному, пришлепнул пятку к пятке. — Свяжусь. С министерством. Надеюсь, разрешение они дадуть.

— Сделка состоится, — сказал Русов.

Настроение у него было хорошим, отчего и не пошутить? Такая игра! Нет, не перессорила моряков танкера, как предостерегал Роев, бразильская девушка. Маленькое ночное затмение уже прошло, в конце вахты Русов с легким сердцем сказал появившемуся Куликову: «Не дуйся, Жорик». И тот улыбнулся, буркнул: «И вы меня простите, Николай Владимирович». И боцман, заглянув в рубку, потолкался там минут пять, вроде бы и без дела, но заявился он в рубку не просто так, а как бы подчеркивая своим визитом: мол, все прошло, Коля, глупости какие-то были, правда? А Жора сегодня опять пришел чуть раньше, чем положено, на вахту. И хотя еще хмурился, но губы его то и дело расплывались в улыбке.

Видя, как все обедавшие одобрительно принимают его забавные переговоры с миллионером, он продолжил:

— Да, сеньор Фернандо, сделка состоится. И, во-первых, уж если вы откроете ресторан «Русский», то это явится добрым актом в установлении более дружественных отношений между нашими великими странами, и, во-вторых, к вашим миллионам прибавятся новые миллионы, не так ли? Ведь бразильцы валом повалят на «чи» и «борч».

— Я слов на ветер не бросаю, — солидно сказал Ортега и долил в тарелку борща. — Обещаю: будете в Ресифи, сколько бы ни стояло судно в порту, буду кормить вас в ресторане бесплатно.

— Коля, спроси, а как он стал миллионером? — Володин откинулся к спинке стула, выволок из кармана ветошь и начал вытирать ладони. Смутился, сунул ветошь в карман, взял салфетку. — Как это у него получилось?

Русов перевел вопрос и себе подлил борща. В этот момент дверь кают-компании открылась, и вошла Вика. Она улыбнулась всем сразу и направилась к своему месту.

— Опаздываешь. Штурмана увлекаешь, а? — громко проговорил Фернандо Ортега и хлопнул девушку ладонью по заду. Та покраснела, укоризненно взглянула на отца, пожала плечами, мол, простите его все присутствующие, уж такой он у меня. Русов пододвинул ей стул, и она села рядом, а сеньор Ортега сказал: — В стойле родилась, да-да, я ничуть не вру, сеньоры, на ферме, среди прерий. — Он шумно хлебнул киселя из стакана и кивнул, поднял указательный палец. И Русов понял, что и рецепт киселя ему тоже нужен: — Я ведь уже говорил, что промышляю продажей скота. Да, сеньоры, на моей ферме каждый год откармливается для продажи пять тысяч бычков черной андалузской породы. Вся наша жизнь там, на ферме. Ах, наши прерии! — Фернандо Ортега отодвинул тарелку, поглядел в иллюминатор, и Русову показалось, что глаза у сеньора повлажнели. — Какой там воздух! Как чудесно поутру пахнет травой, пылью, которую вздымают копытами бычки, и навозом... Да, навозом! — воодушевленно проговорил сеньор Ортега. — Ведь и тебе этот запах, дочка, дороже духов фирмы «Коти». Между прочим, Карина родила тебя в хлеве, и ты была вся в соломе и...

— Папа, я уйду.

— Не сердись, но ведь это так, доченька, ты была вся в соломе гм... в этом самом, но разве это плохо, родиться в стойле, а не в роскошной вилле на фламандских простынях? — Ортега опять хлебнул киселя. — Уже в пять лет, сеньоры, она ездила верхом на пони, в восемь пасла табунок этих маленьких лошадок, в десять села на коня, а в пятнадцать приняла участие в соревнованиях «гаучеро». Конечно, езда на коне слегка искривляет ноги, но...

— С чего ты взял, что у меня кривые ноги, — сердито воскликнула Вика, и все засмеялись, даже Горин улыбнулся. — Да если бы у меня были кривые ноги, разве я выиграла бы приз «Мисс Сеньора Прерий»?

— Я же сказал «слегка», совсем неприметно, — неуклюже поправился сеньор Ортега. — Да, она много раз участвовала в этих соревнованиях, сеньоры, и завоевывала призы, а ведь это не так-то просто. Вот и ее однажды бык подцепил рогом в мягкое место и теперь...

— Папа!

— ...и теперь придется объяснять жениху, откуда у нее такой шрам. — Сеньор Ортега захохотал, а Русов перевел все сказанное, лишь не стал вдаваться в подробности, а сказал, что бык чуть не забодал девушку, да ведь так оно и было на самом деле. Капитан, Володин, Бубин, да и все, кто был в кают-компании, с уважением поглядели на нее, а Русов подумал: «Жаль, Жорка не слышит рассказов сеньора Ортеги». Посмеявшись, Ортега доел борщ и принялся за второе, но, отодвинув тарелку, поднял палец вверх: — А жених у Виктории, сеньоры, владелец соседнего ранчо, а на том ранчо полторы тысячи лошадей. Что за мужчина. Силач: на соревнованиях, на родео, валит годовалого быка за тринадцать секунд, схватив за хвост! А рекорд штата — одиннадцать. Одно досадно — парень почти неграмотен, еле-еле умеет расписаться. Скучно девчонке с ним, и как тут быть?

— Так это же твой жених, папа, а не мой, — усмехнулась девушка. И поглядела на Русова, пожала плечами: — Пристал ко мне с этим тупым силачом. А мне, между прочим, больше нравятся моряки.

— Моряки! — гневно вскричал сеньор Ортега. — Гонсалес и Гомес моряки, а что они выкинули на острове?

— Плохую мы подыскали команду для яхты, папочка, — строго сказала Виктория, помедлила и пояснила: — Когда мы там помирали от голода и жажды, сеньоры Гонсалес и Гомес ловили раков-лангустов и выдавливали из них жижу. И птенцов ловили. И мы ели их сырыми. Они нам их продавали.

— Продавали? — удивился Володин. — Как это «продавали»?

— Как? Да очень просто. По пятьсот долларов за птичку. И мой папочка подписывал расписки. Гомес для этого выдрал несколько страниц из такой толстой тетради, что ли, которая была в доме... Но папа, я ведь говорю о русских моряках, которые спасли нас.

— О, русские, это да! — искренне произнес сеньор Ортега и хлопнул Русова по плечу. — Я всей Бразилии расскажу, какие это замечательные люди — русские моряки. — Он замолк, отвернулся, мазнул ладонью по своему широкому лицу и вновь повернулся к столу. Помедлив немного, спросил: — Эй, а сколько же вы все-таки затребуете с меня за спасение? Две? Три тысячи долларов?

— Все бесплатно, — ответил Русов. — Живите.

— Бесплатно?! Да нет же, так не бывает.

— Бывает и так, сеньор Ортега.

— Э, нет. Тут что-то не так... Или вы, сеньор Русофф, совершенно непрактичный человек: в ту минуту, когда смерть держала меня своей лапой за горло, вы должны были содрать с меня мешок, кучу денег, а вы?! Неужели не подсунули мне, когда я был чуть жив, в беспамятстве, «Договор о спасении»?

— Считайте это ваше спасение обычным актом гуманности, сеньор Ортега, — досадливо проговорил Русов, — А вот рецепты русских национальных блюд — тут уж мы с вами поторгуемся. В семь утра встречаемся в штурманской.




СТРАННЫЕ ПАССАЖИРЫ. ПРОЩАНИЕ


Ужин кончился, но моряки не торопились расходиться, а, перебравшись в соседнюю со столовой курительную комнату, дымили сигаретами и с интересом поглядывали на сеньора Ортегу, который тоже пускал дым из широких волосатых ноздрей. Все ж живой миллионер.

— Коля, расспроси все же Фернандо, как же он стал богатеем? — вновь попросил Володин. — И вообще, что для этого надо?

— О, что для этого надо? — оживился Ортега, когда Русов перевел вопрос. Он улыбнулся, хлопнул себя ладонью по обширному лбу, а потом вытянул вперед и показал морякам грубые, как у боцмана, с вековыми мозолями руки. — Чтобы стать миллионером, надо в башке иметь мозги, а не маисовую кашу, раз, и руки, это два. И еще везение, случай, удачу. Вот я, например, работать начал в лет... — Ортега прервал свой рассказ, задумался, лицо его стало грустным. — Да, лет в пять-шесть. Семья у нас была одиннадцать человек, жили в «фавелах» в трущобах порта Ресифи, и утром чуть свет все мы — мама, папа, все мои братишки — отправлялись в город, в порт «а заработки. Мы попрошайничали, собирали тряпье и бумагу, в общем, промышляли кто чем... А, трудное было время! Так вот, в двадцать лет я скопил кое-какие деньжонки и купил автомобиль для перевозки воды. Я возил воду в прерии, там, конечно же, есть колодцы, но вода в них невкусная, солоноватая. И вдруг случилась страшная засуха. Мучились от жажды люди, погибал скот. И я сутками возил и возил в прерии воду, возил, возил, возил. О, это были страшные дни! На меня несколько раз нападали, в машину стреляли, и я стрелял, отбивался, от тех, кто... — Сеньор Ортега вновь замолчал, нахмурился. — Да, страшное было лето. Гибли коровы, быки, лошади, а для меня то лето оказалось счастливым, я здорово заработал, приобрел небольшую ферму с сотней бычков и молодой, красивой хозяйкой, которая и стала моей женой. Да вот и все, пожалуй.

— А работников у вас много? Батраков? — спросил Шурик Мухин.

— Пятеро, — ответил Ортега, когда Русов перевел вопрос, и засмеялся: — Пятеро сыновей, да еще жена Карин, да Виктория, когда она приезжает из Ресифи, там она учится в университете, на каникулы. — И сеньор Ортега вновь помрачнел, сказал с горечью: — Это чертова морская прогулка! Виктория уговорила — всю жизнь мечтала совершить океанское плавание, уговорила меня, болвана. А, ладно. — Ортега улыбнулся, махнул рукой. — Принесите-ка гитару, спою бразильские песни и лучшую из них «Съюдада араминьоза», что грустить? Мы живы, будем же смеяться, петь и будем радоваться жизни, сеньоры русские моряки.

Мухин принес гитару, и Ортега, настроив ее, запел песню про свою прекрасную родину Бразилию, где живут отважные, работящие люди, и про то, что «...конь мой как ветер летит. И в ритме бразильской самбы разносится стук копыт».




В двадцать три ноль-ноль Русов отправился в обход танкера.

В своей тесной, душной каюте кок Федор Петрович Донин писал рецепты «чей», «борча», картофельных пирожков, киселя и прочих национальных русских блюд. Взглянул отсутствующим взором на старпома, пошевелил узкими, блеклыми губами и вновь склонился над бумагой. Валялся в койке, читал «Братьев Карамазовых» доктор. На палубе, возле койки, лежали листки радиограмм. Наверное, от милой врачишки с «Коряка». Доктор вяло, тоскливо улыбнулся Русову и, намекая на то, что ему не до разговоров сегодня, опять уткнулся в книгу. А в каюте, отведенной для потерпевших бедствие бразильских мореплавателей, было шумно. Русов стукнул в дверь, вошел, и оба бразильца вопрошающе, недружелюбно уставились на него. Оба кряжистые, широкогрудые, черноволосые, чем-то очень похожие друг на друга, братья, что ли?.. Один из них, завидя Русова, сунул под подушку стопку мятых бумажек, второй, шумно дыша, нервно провел рукой по блестящим волосам и нетерпеливо спросил у Русова, что ему нужно.

— Будете курить в каюте, сеньоры Синдбады-мореплаватели, высажу на ближайший же остров, — сказал Русов, окидывая взглядом задымленную каюту. — У нас танкер, а не прогулочная яхта.

«Из-за расписок сеньора Ортеги спорят, — подумал он, продолжая обход судна. — Вот чем они так похожи друг на друга: лица у них злые, жадные... Скоты... мореплаватели».

В конце коридора мелькнула чья-то фигура, тяжело звякнула дверь прачечной, и Русов догадался: Танюшка понесла ужин «голодающему» Юрику. Улыбнулся, ему все больше нравилась эта парочка, чьи судьбы так странно и сложно сошлись на «Пассате». Опять поучал своих подчиненных Володин. Бродил по каюте капитан. Русов уже взялся за ручку его каюты, постоял немного, но не решился зайти к капитану, а вернее, отчего-то не хотелось ему сейчас оказаться в компании капитана. Бог с ним. Тот сейчас весь в заботах, весь в тревожных размышлениях о встрече с сушей, об отчете, который ему предстоит делать в грозном управлении.

Ну что, к себе? Но и к себе в каюту идти не хотелось, может, заглянуть в ходовую рубку? Но там наверняка Виктория. Заявится он к Жорке на вахту, и тому придется отправлять девушку в каюту, ведь не положено посторонним людям, а тем более пассажирам находиться в рубке. «Она не в ходовой, в штурманской», — как бы оправдывая Куликова, подумал Русов и, еще немного поразмышляв, направился к боцману, угадывая отчего-то, что боцман не один, наверняка сидит у него сейчас гость, бурный, шумный и в общем-то весьма симпатичный миллионер сеньор Фернандо Ортега.

Да, так оно и есть, тихие голоса доносились из боцманской каюты, Русов постучался, никто не ответил, он толкнул дверь и вошел в каюту. Кот Тимоха бросился ему в ноги, видно, пора было ему совершить прогулку на полубак, но какая тут прогулка, когда боцман Василий Дмитриевич сидел с сеньором Фернандо Ортегой на койке в обнимку? Оба были слегка навеселе, из чего Русов заключил, что в кладовке у запасливого боцмана хранятся не только краски и олифа.

— Сеньор Димитрос! — ласково ворчал Ортега и гладил боцмана по его блестящей, как хорошо начищенный паркет, лысине. — О, сеньор-ор...

— Сеньор Федюня... — бормотал боцман, видимо, по-своему переиначив испанское имя Фернандо. — Завтра будет большое с-цилистическое соревнование. Б-большое, сеньор Федюня. И ты, — боцман ткнул бразильца в грудь. — И я, мы — одна команда. И мы завтра утрем сопатки кочегарам, ведь так, сеньор Федюня?

— Мучо трабаха, покита песа, — ответствовал сеньор Ортега, а завидя Русова, спросил: — О, сеньор Русофф, что такое «соревнование»? И что такое «сопатки»?

— Коля, переведи ему про завтра, ладно? — боцман поцеловал сеньора Ортега в щеку. — И чего он все ворчит: «мучто трабабаха»?

— Говорит, что «много работы, мало денег».

— А, вот оно что. Скажи, что и у меня мало денег, а работаю много, с морей не вылазю, — попросил боцман и погрозил бразильцу темным крючковатым пальцем: — А рабочих не обижай, Федюня, понял?

— Боцман, прогуляй-ка Тимоху на полубак, слышишь, мяучит? А сеньора Ортегу я отведу в каюту. Идем, Фернандо. — Сеньор послушно поднялся, поцеловал боцмана в лысину и, поддерживаемый Русовым, побрел в каюту.

— Тишенька, — окликнул за их спинами кота боцман.

— Мя-аа! — страдальческим голосом отозвался кот.

В каюте Русов помог сеньору раздеться, и тот как глыба рухнул в койку. Русов накрыл его одеялом и пошел к двери, но сеньор Ортега вдруг позвал его и, потянувшись, схватил за руку. И сжал с такой силой, что Русов стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть.

— Спасибо за все, — сказал Ортега.

— Не надо лишних слов, — пробормотал Русов. — Спите, Фернандо.

Потушил свет, закрыл дверь. Черт знает что происходит: этот миллионер-ковбой все больше нравился ему. А как же классовая ненависть? Притупилась начисто? Ну, дела!..




Конечно же, Виктория таилась в штурманской. Вжалась в уголок дивана, тревожно поглядела на Русова. Сейчас она была другой, совсем не такой, как в ту странную, лунную ночь: ни дерзости, ни вызова в лице.

— На минутку заглянула, — растерянно оправдывался Жора. Потоптался, кашлянул. — Я даже не захожу сюда, Николай Владимирович, лишь заглядываю в штурманскую через дверь.

— Пускай сидит, она ведь не мешает тебе?

— Да что вы, конечно, нет! — Жора заулыбался, Русов глядел на него и тоже улыбался. И с чего он взял, что у Жорки несимпатичное, узкое лицо? Отнюдь. Экий красивый парень, весь светящийся радостью и любовью мальчишка.

— И все же, Куликов, это серьезное нарушение.

— Да сейчас конец вахты, — прошептал Жора. — И мы...

— Это серьезное нарушение, Куликов, — еще строже проговорил Русов, — но если войдет капитан и спросит, почему эта девушка здесь, скажешь, что я разрешил. Ну, до завтра.

Они постояли еще немного молча, обоим было очень хорошо, единственное, чего боялся Русов, так это того, лишь бы Жора не начал произносить каких-то ненужных, благодарственных слов.

— Чиф, как по-испански «я тебя люблю»? — нарушил молчание Жора.

— Но-но, штурман, русских девчонок для тебя мало? — усмехнулся Русов и, глядя в веселое, открытое лицо Куликова, пояснил: — Бразильцы говорят не по-испански, а по-португальски. Но отличие в языке небольшое, как между русским, к примеру, и украинским. Да и зачем тебе? Вы же разговариваете по-английски.

— Я весь внимание, старпом.

— «Ёо ту керо». Ты ей скажешь это слово, Жора, а она тебе знаешь что ответит? «Маньяна, чико». Что означает — «завтра, мальчик». А «завтра» у вас с сеньоритой Ортегой может и не быть: в обед мы уже придем на острова Зеленого Мыса.

— Какой-то писатель сказал, что порой один день вдохновения может стоить всей жизни, а у нас еще ночь и полдня, чиф, — беззаботно ответил Жора. — Да вот и Степан Федорович топает, конец вахте.

— Ах, Одиссей, — сказал Русов. — Ну ладно. Аста маньяна.







Тихой, звездной была эта ночь.

Русов ходил по каюте, стоял у иллюминатора, глядел в воду и прислушивался к крикам ночных морских птиц. Куда летят они? Что ищут в просторах океана? Какие они, эти грустноголосые ночные птицы океана?

Не зажигая света, он сел в кресло и подумал: как ему повезло, что стал он моряком, какое это великое счастье, покинув надолго-долго сушу, отправиться в удивительный, синий мир соленой океанской воды. Да, тут все сложно, тут опасно, но что стоит жизнь, если все в ней гладко, если время от времени не возникают в твоей жизни сложнейшие ситуации, от которых седеют виски? И пускай они седеют, черт с ними, пускай все будет так, как есть. Пройдут эти кратенькие минуты благодушия, океан или управление вновь заставят шевельнуться, вновь возникнет ситуация, от которой похолодеет сердце, и он, Русов, в который уже раз проклинает свою беспокойную, бродячую жизнь, а потом сложности и трудности отхлынут, как волна с пляжа, над синей водой взойдет яркое тропическое солнце или вот так, как сегодня, мириады звезд окружат танкер со всех сторон. Он будет вот так же сидеть в кресле и, прислушиваясь к крикам птиц, опять подумает о том, как прекрасна жизнь и какое счастье, что он моряк.

Глядя в ночной океан, он размышлял о всех тех странностях, которые происходили в этом рейсе, и с грустью думал о Юрике Роеве, который таился в прачечной. Вылечится ли бедняга, «пришелец» с созвездия Северная Корона? Вот что, надо дать радиограмму отцу Роева, чтобы тот приехал встречать сына. И о Тане Коньковой размышлял. Что у них с Юркой? Насколько все серьезно? Вздохнул. Закурил. Какие испытания ожидают отца Юры? Болезнь сына, женщина с ребенком. Как все чертовски сложно.

Прошелся по каюте, вернулся к иллюминатору, прислушался: смех чей-то послышался с пеленгаторного мостика. Да чей же, как не Грасинды-Розы-Марии-Виктории, юной сеньориты Ортеги? Ловят с Жоркой Куликовым коротенькие часы счастья, так странно добытые в океанских просторах.

Русов сел в кресло. Поспать бы перед вахтой, но чувствовал: ляжет и не заснет, будет крутиться с боку на бок. «Принцесса Атлантики»... Анечка с «Коряка». «Эльдорадо», уже, наверное, опустившийся на самое дно пятикилометровой впадины Агульяс, а может, повис танкер между дном и поверхностью океана? Слабое глубинное течение несет куда-то черный корпус судна, свисают из клюзов якоря, болтаются на тросах, сбитые волнами шлюпки, чья-то голова торчит из распахнутого иллюминатора... Кто? Рыжий страдалец? А может, бедняга Джим, чья жена в эти дни занимается оформлением страховых, в которые оценил сам себя Джимми Макклинз?.. И о Гемме он думал, о женщине-птице, о своем удивительном с ней полете над островом Кергелен.

Что же это было? Неужели всего лишь сон? А его удивительный бег с Геммой по берегу океана?.. Русов закрыл глаза и увидел высокий, обрывистый берег, ощутил скрипучую твердость укатанного волнами песка под ступнями ног. Волны кипели и с громом обрушивались на пляж, а потом с утробным урчанием и перестуком камней откатывались. А он бежит, стискивает сырую ладонь Геммы, балуясь, та тянет его к волнам, смеется, зовет, и они бегут следом за отхлынувшей волной и на какой-то черте замирают, видя, как серо-зеленой стеной становится дыбом очередная волна, а потом что было силы бегут прочь, бегут, ощущая спинами холодное дыхание несущейся вдогонку косматой воды... «Коля, еще! Гляди, какая волнища! Коленька, еще!» — зовет его Нинка, и они опять устремляются к воде... Как все здорово, хорошо. И этот пустынный пляж Куршской косы, волны, и нагая, вся в капельках воды, хохочущая Нинка... Стоп, стоп, но почему Нинка?

Русов открыл глаза, взглянул в иллюминатор — все так же раскачивалось там черное, усыпанное звездами небо. Все так же тяжко, маслянисто всколыхивалась вода и призывно кричали ночные птицы... Ну да, это они с Нинкой, а не женщиной из созвездия Северная Корона, носились как сумасшедшие по дикому, пустынному пляжу Куршской косы, а потом собирали янтарь и грелись у костра. Наступил вечер. И никуда не хотелось идти. Да и куда идти? Последний автобус, идущий из Клайпеды в Калининград, давно прошел, не пешком же топать сто километров? И ту ночь они провели в разбитой шлюпке. С недалекого луга он притащил охапку сена, они зарылись в него и воображали, будто находятся на необитаемом острове. Громыхали волны, и берег мягко вздрагивал от их ударов. Плыли над головой созвездия: ярко, сочно светила луна, и в ее плывущем свете пробежала по берегу лисица, оставив на сыром песке длинную ровную строчку следов...

Русов зевнул, потянулся, все ж спать пора, и вздрогнул, ощутив на своем лице легкое дуновение ветерка. Да нет же, не ветер это, а ночная птица влетела в иллюминатор. Вскрикнув, птица метнулась в одну сторону, в другую, ударилась о рундук и опустилась на письменный стол. Русов зажег свет и взял птицу в руки. Она походила и на стрижа, и на голубя. У ночной гостьи были узкие пепельно-серые крылья, маленькие, с перепонками лапки и голубиная головка с черными глазами. Русов поднес птицу ближе к лампе, и глаза ее загорелись глубоким изумрудным цветом.

— Так это ты опять прилетела? — пробормотал Русов. — Это ты?

В дверь стукнули, помедлив немного, Русов сказал: «Да». А птица испуганно трепыхнулась в его руках. Несмело, как-то бочком вошел кок и положил на стол исписанные листки. Увидев в руках Русова морскую птицу, кок вздрогнул и побледнел.

— Сама впорхнула? — зашептал он, испуганно глядя в раскрытый иллюминатор. — Плохой знак, Николай Владимирович, разве не знаете этого? Говорят, еще со времен парусного флота... Это ж твоя смерть прилетела, позвала. Слышишь, летають, крикають, а ведь это вовсе не птицы, все моряки погибшие, души ихние. — И еще тише зашептал: — Удавить надо, а то потонешь.

— А я останусь на суше, — криво улыбнулся Русов. — Вот и все.

— Океан позовет и не устоишь. Вернешься.

— Иди, кок. В семь утра встретимся.

Осторожно, на цыпочках Федор Петрович вышел, а Русов задумался, сжал пальцы и ощутил бурное биение маленького горячего сердца. Подошел к иллюминатору и выпустил птицу. Прислушался. Сверху, кажется от самых звезд, разносились призывные голоса.




— Итак, господа, начнем наши переговоры. — Русов поглядел на сеньора Ортегу. Тот кивнул. Перевел взгляд на кока и с трудом удержался от улыбки. Кок был в белой рубахе, пуговицы к которой отчего-то были пришиты синими нитками, в темных, солнцезащитных очках и белых нитяных, полученных, видно, у боцмана перчатках. И кок солидно кивнул, мол, все в порядке, чиф. Кашлянул в сухой кулак, разложил перед собой листки с рецептами и поправил очки. — Итак, рецепт номер один: щи. Записывайте, сеньор Ортега, я буду переводить.

— Я весь внимание, — сказал сеньор Ортега.

— Варим мясной бульон. Кладуть в него квашоную капустку, — высоким, напряженным голосом проговорил Федор Петрович. — Добавляють в него полтора стакана воды, немного масла, затем закрывають каструлю крышкой и тушать продукт час. — Кок передохнул, кашлянул: — После этого продукт заливають бульоном, кладуть в кастрюлю лавровый лист, перец, соль, мучную заправку и разные корешки, жаренные с томатом, и подають на стол. Рецепт стоить... — кха!.. — пятьсот долларов.

— Сто, — сказал сеньор Фернандо. — Я же не очень богатый миллионер, сеньоры.

— Четыреста, — внимательно поглядев на Русова поверх очков, сбавил цену кок. — Какие это будут щи, сеньор!

— Сто десять, — сведя лохматые брови, проговорил Ортега. — Сеньоры, не забывайте, что ресторан я открою лишь из желания установить более дружественные отношения между нашими странами!

— Двести пятьдесят, — предложил Русов. Кок встрепенулся, поднял руки вверх, махнул ими на Русова: что вы?! — Идем на уступки из этих же интернациональных побуждений, сеньор Ортега.

— Сто одиннадцать. Сеньоры, вы меня грабите.

— Двести.

— Сто двенадцать!

— Хорошо. Решили. Кок, пиши: рецепт щей уступлен сеньору Фернандо Ортеге за сто пятнадцать долларов, да?

— Да. За сто тринадцать долларов, — кивнул Ортега. — Дальше.

Вошел боцман, присел на краешек дивана, стянул с головы закапанный белой краской берет. Прислушался к разговору, подмигнул коку. Русов поглядел на часы. Ага, вот и Жора.

— Пирожки с картохой, — продолжил Федор Петрович.

— Все остальное я подберу из книги о русской пище, которую мне, конечно же, пришлют из Москвы, из посольства, если я попрошу об этом, — проговорил Ортега и поднялся. Кок в удивлении развел руками, а Ортега добавил: — Хотя вот что... Сеньор Русофф, вы переведите мне еще восемь предложенных сеньором Дониным рецептов, всего на сумму в тысячу долларов. Хорошо? Деньги я перечислю на вашу контору, раздадите их членам экипажа. Мне же хочется, чтобы хоть как-нибудь... Понимаете?

— Хорошо, я все сделаю после вахты, — сказал Русов. — Жора, принимай вахту. Как дела?

— Все в порядке, чиф, —ответил Куликов. — Когда встреча с бразильцами?

— Вечером. Часов в восемнадцать. Сейчас скажу Бубину, чтобы выходил на связь с «Сан-Себастьяном». Договоримся, как проведем встречу. Боцман, что у тебя?

— Покраска палубы у меня. Соревнование у нас, разве забыли? Палубная команда красит левую половину корыта, а машина — палубу вдоль правого борта. Известить всех надо, чтобы сразу после завтрака...

— Извещу. Все?

— Ортегу я в нашу команду записал, скажи ему.

— Что-то случилось? — спросил Ортега, заслышав свою фамилию.

— Покраска палубы, сеньор Ортега. Последнее в этом рейсе социалистическое соревнование между палубой и машинной командой.

— Соревнование? Как это понять? Кто быстрее, тот больше заработает, да? О, я с удовольствием! Глядишь, и верну себе сотню долларов.

— Идем, Федя, — сказал боцман сеньору Ортеге, — дам тебе робу, милый.




Каким-то нервным был этот день. Духота, полной грудью не вздохнуть. Весь горизонт был затянут золотистым маревом, в котором блеклым желтком застыло солнце. Вроде бы и не посылало на океан своих лучей, но все было раскалено: металл, дерево, да и сам воздух, насыщенный горячей пылью, поднятой где-то в глубинах Африки и выброшенной горячим ветром пустынь в океан.

Нервничал капитан. Злой, раздраженный бродил по рубке и придирался к стоящему на руле Мухину, что тот плохо держит танкер на курсе, дергал Бубина, который никак не мог связаться с «Сан-Себастьяном». Капитан опасался, что «бразилец» не выйдет на рандеву в оговоренные сроки и придется пересаживать людей с судна на судно в темноте, а это очень опасно, либо придется ждать рассвета, но согласится ли «бразилец» терять впустую время? Капитан не мог найти себе места, все бродил и бродил по рубке, заглядывал к Бубину, раскачиваясь с пяток на носки, торчал за спиной Мухина, следил за курсометром.

— Товарищ капитан, я так не могу, — сказал Мухин. — Ну что вы торчите за моей спиной?

— Ровнее, ровнее держите курс, Мухин, — проворчал Горин.

— Он отлично держит курс, капитан, — с трудом сдерживаясь, чтобы не надерзить, проговорил Куликов. — Ну что вы сегодня ко всем придираетесь?!

— Капитаны не придираются, Куликов. Капитаны дают указания, слышите? — вскипел Горин. — Мухин, отойдите от колонки, глядите, как это делается. — Мухин хмыкнул, пожал плечами, отошел, и капитан занял его место. Нажал на одну кнопку, выравнивая ход танкера, на другую. Танкер вильнул, и Мухин усмехнулся: вряд ли капитан мог вести танкер лучше, чем он, матрос, постоянно стоящий на руле. — Вот как надо держать танкер на курсе, матрос Мухин! — сердито проговорил капитан и отошел от колонки. — Учишь вас, учишь...

Громко стукнула дверь, вошел доктор, лицо у него было встревоженным. Кивнул Куликову, отер пот с лица, спросил:

— Где Русов? И звонил ему в каюту, и стучался.

— Да на палубе. В команде боцмана кистью орудует, — ответил Жора. — А что случилось?

— Николай Владимирович, — позвал доктор в открытое окно рубки. — Поднимитесь в рубку, пожалуйста.

— Да что произошло-то? — спросил и капитан. — Почему вам именно Русов понадобился?

— С Танюшкой плохо. Видно, пора ей.

Русов кивнул, иду-иду, вместе с боцманом они спорили с Володиным: боцман считал, что «машина» кладет слишком тонкий слой краски, «мазюкает», а не красит, Володин же доказывал, что именно так и надо красить, слой краски должен быть тонким, так лучше сохнет и «намертво прикипает к железу», уж они-то, механики, это знают лучше, чем матросы.

Потный, краснолицый от духоты Русов поднялся в рубку. Вытирая руки смоченной в солидоле тряпкой, он выразительно поглядел на Жору, и тот направился в штурманскую за сигаретами. Распахнул дверь, и все увидели, что в штурманской на диване сидит Виктория.

— Куликов! Сколько раз мне надо объяснять вам, что... — звенящим голосом начал капитан и даже задохнулся от возмущения. — Сколько раз мне, капитану танкера, нужно повторять!

— Это я разрешил, Михаил Петрович, — вступился за штурмана Русов. Закурил, затянулся дымом. — Не мешает же.

— Не «мешает»?! Да что это такое? Да кто тут, на танкере, капитан? Вы, Русов, или я?

— Вы, капитан, вы! — Русов едва сдерживался, чтобы не повысить голос. Что за день? Он подошел к окну, и Горин двинулся следом, остановился, тяжело, возбужденно дыша, рядом, а Русов сказал: — Глядите, какие у нас молодцы ребята: танкер-то как новенький становится, а вы по пустякам нервничаете. Э, палуба, кажется, побеждает.

— Но есть же устав, вы понимаете?

— Не трогайте девчонку. Ведь сегодня ребята расстанутся. И навсегда.

— Но ведь есть обязательные условия несения вахтенной службы, которые нарушать не положено!

— Поглядите-ка лучше, как наш миллионер старается. Да он лучше и быстрее всех красит.

— Ур-рааа! Наша взяла! — донесся с палубы хрипловатый басок боцмана Да, так оно и было. Вся правая половина танкера уже была покрашена, а механикам оставалось мазать еще метра два перед полубаком. Сеньор Ортега стоял возле боцмана потный, уставший, но очень довольный. Он смеялся, взмахивал рукой и подпрыгивал, как футболист, забивший гол в ворота противника. — Поможем кочегарам! — крикнул боцман. — За мной, матросы.

— Ладно. Пускай девушка побудет в штурманской, — буркнул капитан и стиснул виски руками.

— Дьявольская духота. Легли бы, капитан. — Русов погасил сигарету. — Идем, док, разберемся с Юриком. А, вот и Бубин. Ну, как?

— Фу-у! Отыскался все ж «Сан-Себастьян», проходимость ни к черту...

— Где и когда? — нетерпеливо спросил капитан. — Встреча?

— Где и когда? — как эхо повторил Жора.

— Проходимость ни к черту! Кажется, что и радиоволны расплавились в этой жаре, а не только мозги. Вот! — Бубин приблизил листок, который держал в руках, к лицу, прочитал: — «Назначаем вам рандеву...

— Ишь ты, «назначаем», — буркнул капитан. — Ну?

— ...рандеву у островов Зеленого Мыса, восточная оконечность острова Боавишта, шестнадцать градусов семь минут северной широты и двадцать два градуса пятьдесят минут западной долготы в шестнадцать часов ровно. Просим точно выдержать время, запятая, идем по строгому расписанию. До встречи. Капитан теплохода «Сан-Себастьян» Альфредо Дельдаго».

— Успеваем? — озабоченно проговорил капитан. — Ишь ты, они нам «назначают»! Ну-ка, взглянем на карту, что там... — Толпой направились в рубку. Завидя мужчин, Виктория больше вжалась в угол дивана, лицо у нее было бледным, ярко выделялись, «торчали», подумал Русов, глаза. Девушка поджала ноги, взглянула на Куликова, и тот едва приметно кивнул ей, улыбнулся, успокаивая, а капитан рывком придвинул к себе карту, потянулся за циркулем и измерил расстояние от точки, где сейчас находился «Пассат», до островка Боавишта. Огорченно кинул циркуль на стол: — Черт бы их побрал: «назначают»! Сейчас одиннадцать, а пробежать надо до островов почти сто миль. Мы что, эсминец?!

— Ничего страшного, капитан, — сказал Русов, — пробежимся на форсированном режиме, Володин добавит три-четыре мили...

— И не подумаю, — послышался за их спинами голос старшего механика. Он только что вошел в рубку, но услышал главное, что могло его интересовать. — Мы и так идем со скоростью, предельной для машины в этих широтах: шестнадцать узлов.

— Прибавьте обороты, Володин, я приказываю! — вскипел капитан.

— Владимир Владимирович, ведь можете же, — поддержал капитана и Русов. — Ну сколько нам таскаться по океану с этими бразильцами.

— Хорошо. Пишите письменное распоряжение, — уступил Володин, понимая, конечно же, что положение безвыходное. — Пишите, что приказывается мне ввиду сложившихся обстоятельств...

— О боже, — капитан оперся локтями о стол, опустил голову в руки. — Николай Владимирович, напишите вы ему распоряжение.

— Идите, капитан, в каюту. — Володин поглядел на Русова и усмехнулся. И тот усмехнулся, пожал плечами: ладно, он напишет такое распоряжение, примет ответственность на себя. Сказал Володину: — Прибавляй те обороты. Сейчас я загляну к Юрику Роеву и накатаю бумагу. Идем, док.

— Черт бы вас всех побрал! — вскричал Володин. — Прибавь обороты! Это же машина, вы понимаете? — замолк, тихо сказал Русову: — Коля, не надо никаких бумаг. Запорю двигун, все равно посадят.




«Остров Боавишта является восточным из островов Зеленого Мыса. В восточной половине острова, в направлении с севера на юг тянется горная цепь высотой 300-400 метров. На острове ведется добыча соли... Вблизи берегов острова лежит много рифов; положение и протяженность рифов, показанные на картах, недостоверны. Остров Боавишта является хорошим радиолокационным ориентиром, на экране радиолокатора он дает четкий сигнал с расстояния 27 миль...» (Лоция западного побережья Африки.)

Русов торопливо шагал по ступенькам трапов. Володин с лязгом открыл дверь в машинное отделение; жарким, воняющим соляркой ветром дохнуло в коридор, а потом дверь с таким же лязгом захлопнулась, и теперь Русов уловил иные, тотчас встревожившие его звуки. Кричат, что ли? Ну да, теперь он ясно услышал яростные крики, доносящиеся из-за двери каюты сеньоров Гомеса и Гонсалеса. Как видно, их многодневный, напряженный спор о долларах, которые им задолжал сеньор Ортега, достиг наивысшего накала.

Он потянулся к ручке каюты, но не успел за нее взяться, как дверь распахнулась. Русов едва успел отскочить, как из каюты вылетел и грохнулся на палубу один из сеньоров. Бурое от духоты и ярости лицо сеньора было в крови, подаренная кем-то из моряков «Пассата» рубаха разорвана. Вскричав: «Каррамба!» — сеньор мореплаватель вскочил на ноги и ринулся в каюту.

— Штиль! Штильгештанген! — отчего-то вдруг по-немецки крикнул Русов. Он шагнул в каюту, но один из сеньоров, кажется Гомес, так швырнул Гонсалеса, что тот опять вылетел из каюты. Русов схватил его за рубаху, рванул, все, что он знал по-испански, вылетело из головы, и Русов заорал: — Прекратить драку. А ну по углам! В канатный ящик загоню!

Сеньор Гомес оттолкнул Русова, ринулся на сеньора Гонсалеса. В глубине коридора показался Серегин. Он быстро подошел, взглянул на Русова, мол, успокоить мореплавателей? И Русов кивнул, но тут же сказал:

— Валюха, быстро тащи сеньора Ортегу сюда. Ввяжемся, накатают потом, что мы их избили. Пускай-ка сами разбираются.

И он отступил, захлопнул дверь. Раза три кто-то тяжко ухался в нее. То ли сеньор Гомес швырял сеньора Гонсалеса, то ли наоборот, сеньор Гонсалес шлифовал спину и бока сеньора Гомеса о переборки и дверь каюты, пока не показался спешащий к месту баталии сеньор Ортега. Русов, подпиравший дверь плечом, отскочил, дверь распахнулась, и оба мореплавателя выкатились в коридор. Что-то страстно выкрикнув, сеньор Ортега ловким, точным ударом уложил на палубу сеньора Гонсалеса. В следующий момент и сеньор Гомес, как лягуха, распластался на палубе, но уже на ногах был второй сеньор. Еще удар, да еще какой!.. Видно, оба сеньора, и Гонсалес и Гомес, уже порядком приустали, потому что Ортега быстро завалил одного из мореплавателей на койку, а второму вывернул за спину руку и глянул на Русова. Да, лучше будет, если драчунов развести по разным каютам.

— Двенадцать часов ноль-ноль минут, — разнесся по судовым помещениям бодрый, как всегда, голос Куликова: — Команде обедать.

«Как-то обстоят дела у Тани?» — подумал Русов и направился к госпиталю. Постучал. Назвал себя. Щелкнул ключ, Русов вошел. Таня лежала на койке, прикрытая простыней. Доктор сидел на краешке постели, держал ее руку, проверял пульс. В углу каюты с коротким пожарным ломиком в руке таился Юрик Роев. Русов опустился в кресло, спросил:

— Ну как, Таня?

— М-мм... сейчас орать буду... — ответила та. Лицо у нее горело, весь лоб в капельках пота. Она закусила губу, мотнула головой. — То немного отпустит, то так схватывает, что, кажется, умру. Чувствую, что вот-вот и... Толя, я не умру, а?

— Ты у нас крепкая, Танюха. Ты же морячка, милая ты наша. — Гаванев промокнул со лба Тани пот, улыбнулся ей: — И все будет отлично. — Кивнул на люльку: — И уже сегодня этот кораблик получит пассажира. — Он встал, поправил халат: — Коля и Роев, уходите.

— Пойдем, Юра. — Русов взял Роева за локоть. — Идем.

— Да-да, я иду! Танечка, я рядом, в прачечной, слышишь? — Русов подтолкнул его к двери, наклонившись к нему, Юрик зашептал: — Берегите Жорку. Они не могут вернуться на Северную Корону с пустыми руками! Нет, они не похитят его, а он уйдет с ними. С ней, Викторией. Ему обещано все: любовь, громадное приданое невесте, дом, машины, яхта, кругосветное свадебное путешествие.

— Я все понял, Юра. Спасибо за предупреждение.

Какая духота, вся одежда прилипла к телу. Отдохнуть бы хоть час-полтора, помыться, но где там, столько дел: «Сан-Себастьян», Таня... А где Жорка? Наверное, уже сменился с вахты, зайти, что ли? Мягко колыхалась под ногами палуба коридора, мощно, напряженно работал главный двигатель, гнал танкер вперед, на рандеву с бразильцами.

Злобными голосами перекликались через переборку соседних кают запертые на ключ сеньоры мореплаватели. «Карр-рамба!» — время от времени выкрикивал сеньор Гомес. «Диабло!» — ответствовал ему сеньор Гонсалес. Слышны были и голоса из каюты Жоры Куликова, вернее один, юной наездницы сеньориты Виктории Ортеги. «Рио-де-Жанейро... Монтевидео, Нью-Йорк... Мадрид», — громко, напряженным голосом называла города девушка. Уж не маршрут ли это их с Жоркой свадебного путешествия? Ну, дела.

Он постучался, Жора весело откликнулся: «Да!» Увидев старпома, Виктория тотчас встала и вышла из каюты, а Русов повалился в кресло под прохладную струю вентилятора. В расстегнутой до пояса рубахе, восторженный, рот до ушей, Жорка сидел напротив него, волосы взъерошены, глаза лучатся.

— Ну и жара, — проговорил Русов и сам заулыбался, — Жора, какая, а?

— И не говори, чиф. Жаркие денечки! — весело отозвался Жора. — Да и ночки тоже, а? Не до сна, чиф. А, плевать, в гробу выспимся.

— Сияешь как надраенный судовой колокол. Ну что, сказал: «Ёо ту керо»?

— А на фига? Она сама сказала.

— А ты что?

— А что я? Разве можно обижать такую девчонку? Говорю: «Си, Виктория, си!» Уже и сеньор Ортега приходил, и вдвоем приходили, и снова одна приходила. Такой я парень, чиф! — Жора засмеялся, пружинно поднялся, прошелся. Остановился перед Русовым, сунув руки в карманы, сказал басом: — Сэр, могу предложить вам должность капитана на парусно-моторной яхте. И квартиру из пяти комнат в нашем с Викторией особняке... Ну как?

— Рожу умой, вся в губной помаде, сеньор Куликов.

— А, плевать! Так согласны или нет? В общем, пока мы с Викторией будем путешествовать, вы, сеньор, покупаете по моей доверенности яхту, переоборудуете ее и разрабатываете маршрут кругосветного плавания. А мы вначале, мы прошвырнёмся с Викторией по Бразилии. Верхом. На конях, сеньор Русов, а уж потом...

— Представляю, какие у тебя будут кривые ноги. — Русов поднялся. — Колесом, как у сеньора Ортеги. Ну, духота. Доберусь я сегодня до своей каюты?

— Ноги? М-мда... Вот это обстоятельство меня как-то смутило. Я же моряк, а не гаучеро, — сказал Жора. Сел в кресло, пододвинул к себе вентилятор. Погрустнел: — Так все хорошо, Николай Владимирович, и так все печально. Славная она девчонка. Жаль, но океаны и моря пока все же не соединяют, а разъединяют людей.




Под душ бы скорее, под тугую, холодную струю. Но прежде чем оказаться в своей, Русов очутился в каюте боцмана. Дверь в нее была открыта, боцман Василий Дмитриевич Медведев сидел на койке в обнимку с сеньором Фернандо Ортегой и что-то втолковывал ему, медленно покачивая перед массивным носом скотопромышленника темным, толстым, как свайка, пальцем.

— Не отрывайся, Федюня, слышишь?.. Не отрывайся от рабочего класса, слышишь?.. От гегемонта не отрывайся... А, Коля! — переведи ему, слышишь?.. Штоб не отрывался, ну-ка, переведи. Вижу, смекает он, но надо, штоб точно все понял.

— А я и есть рабочий класс, — выслушав Русова, стукнул себя в грудь кулаком сеньор Ортега и растопырил пальцы. — Во! Этот быком расплющен, этот молотком покалечен, с этого ноготь сорван, а этот — кривой, видите?.. — тоже в труде покалечен! — Ортега улыбнулся. — Жена укусила, такая она у меня страстная. — Сеньор Ортега похлопал боцмана по колену и, посерьезнев, сказал Русову: — В первый раз в жизни работал сегодня бесплатно. И удивительно: не жаль. — Засмеялся, погрозил пальцем боцману, потом Русову: — Соревнование! Ну, хитрецы. — Задумался, покачал головой. — Вот бы еще у моей девчонки все сложилось.

— А что у нее должно сложиться?

— Полюбила она вашего парня. — Сеньор Ортега внимательно поглядел в лицо Русова. — Да и мне он понравился. И черт с ним, соседом-ковбоем.

Чувствуя себя совершенно разбитым, изнемогающим от невероятной духоты, он поднялся к себе в каюту, стянул липкую рубаху, шорты и направился в душ, Подставил голову тугим струям воды. Ну, Жорка! Ну, дела.

К островам Зеленого Мыса танкер «Пассат» подошел вовремя. В пятнадцать тридцать пять вахтенный помощник капитана, степенный и неторопливый Степан Федорович Волошин, постучал в каюту капитана. Таращась в полумрак капитанского жилья — шторы на окнах были опущены, — он доложил, что локатор зацепился за горы острова Боавишта. И что ход танкера по распоряжению старпома, который находится в рубке, снижен до среднего. Через тридцать-сорок минут они будут в точке рандеву. Бубин поддерживает постоянную связь с «Сан-Себастьяном».

— Иди, — отозвался капитан и медленно, словно боясь что-то сшелохнуть в своей голове, сел в койке: — Боцмана и Куликова в рубку.

— Куликова? — помедлив немного, переспросил Волошин. Он понимал, для чего нужен боцман, но зачем капитану Куликов? — Вы сказали...

— Пускай побудет с нами. Идите.

— Вместе с нами? — опять переспросил Волошин. — Ну да. Хорошо.

Он опять вздохнул, прикрыл дверь и отчего-то на цыпочках направился в рубку. Сообщил Русову о приказе капитана, вызвал и того и другого по судовому радио. Дверь из ходовой рубки в коридор была распахнута, и было слышно, как Бубин переговаривался по радиотелефону с «бразильцем». Послышались шаги, и показался капитан. Горин шел плавно, будто держал на голове сосуд, наполненный водой.

— Боль отступила, — сказал он Русову. — Ну что мы имеем?

— Остров Боавишта мы имеем. Идем к нему.

— Куликова вызвали? — Русов кивнул. — Как у Коньковой?

— Вот-вот...

— Так где же Куликов?!

— Да вот же они идут, — сказал Волошин. Он обмахивался носовым платком, и по всей рубке расплывались запахи одеколона. — И Медведев. Да и сеньор Ортега с дочерью... Жора, это не я, капитан тебя вызывал.

— Спешу-спешу! — неестественно весело произнес Куликов. Голову штурман поднял высоко, и весь он держался как-то очень прямо, напряженно. Конечно же, он улыбался, подмигнул зачем-то Русову, и тому стало нехорошо от улыбки Жоры, от всей его показной бравады. Рядом с Куликовым шла Виктория. И она держала голову высоко поднятой, улыбалась, но лицо у нее было холодным, белым, измученным. — Я тут, капитан, — воскликнул Жора. — Я вас слушаю.

— Побудь с нами, — буркнул Горин. — Побудь.

— «Сан-Себастьян» лег в дрейф, — доложил Волошин. — Спускают шлюпку, видите?

За Жорой в рубку вошли сеньор Ортега и боцман. Оба были в белых наглаженных, боцманских, видимо, рубахах, а на толстой шее Дмитрича красовался красный платок, подаренный, наверное, ему Викторией. И походил боцман Медведев на пирата из банды Флинта. Не поворачивая шею, плавно неся на ней свою больную голову, капитан повернулся к вошедшим и протянул бразильцу руку:

— Прощайте, сеньор Ортега, — сказал он. Бразилец схватил ее своими ручищами и так встряхнул, что голова у Горина мотнулась. Он стиснул зубы, высвободил руку из лап сеньора Ортеги, притянул к себе девушку за плечи, поцеловал в лоб. Сказал, отвернувшись к окну: — Боцман, майнайте парадный трап.

— Шлюпка с «Сан-Себастьяна» подходит к борту «Пассата», — строго и торжественно проговорил Волошин. — Прошу пассажиров на палубу.

Вот и все. Слышно было, как громыхала лебедка, опускающая трап, звенели цепи, как сам трап ударялся и скребся по борту судна. «Плавнее, Валька, Не рви лебедку! — командовал боцман. — Одерживай шлюпку, усатый, одерживай!» Рукопожатия, последние слова, отчаянное лицо Виктории, смех Жоры, ему отчего-то было ужасно смешно; уверения, что, конечно же, они люди, а не корабли, расходящиеся в океане, что встретятся еще, обязательно встретятся. И рокот мотора отваливающей от борта танкера бразильской шлюпки, мощный глас боцмана: «Прощай, Федюня!» Три гудка «Пассата», три «Сан-Себастьяна».

Да, вот и все. Русов закурил, взглянул на часы, шла уже его вахта. Расписавшись в вахтенном журнале, сидел в штурманской Волошин, вид у старого штурмана был усталый и грустный. Жора сидел рядом с ним, качал ногой, глядел в иллюминатор на удаляющийся «Сан-Себастьян», застегивал и расстегивал верхние пуговицы рубашки. Хмурясь, мерил шагами рубку капитан. В углу ее тяжко вздыхал боцман, Серегин подменил на руле Шурика Мухина, но тот не уходил, протирал чистой ветошью рулевую машину. «А Алексанов что тут делает?» — подумал Русов. И вообще, в чем дело? Полная рубка народу. Механики, матросы, да вот и кок появился, вжал под пристальным взглядом Русова голову в плечи, шмыгнул за спину боцмана, выглянул из-за его плеча.

— Товарищи, в чем дело? — опередив Русова, спросил Горин.

— Ждем, — кашлянув в кулак, сказал Алексанов.

— Чего ждем? Кого? — Горин удивленно осмотрелся, глянул в окно ходовой рубки, повернулся к Русову: — В чем дело?..

Русов не успел ответить. Из нижних помещений судна донесся и, кажется, прокатился по всему танкеру пронзительный крик, от которого у Русова мурашки побежали по спине. Капитан застыл на месте, потер виски ладонями, кивнул: ах, да... Сел на откидной стульчик, скрестил на груди руки.

Резко зазвонил телефон, все вздрогнули, колыхнулись, уставились на трубку, которую Русов вырвал из рычагов.

— Коля! Как там дела?! — прокричал, перекрывая гул двигателя, стармех. — Все в порядке?

— Да уже с полчаса как пересадили их на «Сан-Себастьян».

— Да я не о том! Как у Танюхи?

— Ждем. Сообщу, когда...

Еще кто-то из моряков пришел в рубку. Капитан опять заходил по ней. Покашливал Алексанов, что-то сердито шептал ему Серегин. Кот Тимоха появился. Мурлыкая, обошел всю рубку, поторкался каждому в ноги, а потом устроился у ног своего хозяина.

Вновь резкий звонок телефона всколыхнул рубку.

— Коля, все в порядке, — услышал Русов голос Гаванева. — Мальчик. Юриком наречен Татьяной. Она чувствует себя хорошо.

— Моряк родился! — громко сказал Русов. — Все в порядке.

— Поздравляем! — рявкнул на всю рубку боцман. — Молодец, Танюха.

Шум, смех, толчея. Русов передал Татьяне через доктора поздравление от всех и направился в штурманскую рубку. И матросы, механики двинулись следом. Он склонился над штурманским столом, положил журнал на курсовую карту. Записал: «Борт танкера «Пассат», 16 час. 56 мин., шестнадцать градусов восемь минут северной широты и двадцать два градуса пятьдесят шесть минут западной долготы. У пассажирки Татьяны Викторовны Коньковой родился ребенок мужского пола... — Он опять задумался, оглядел моряков. Пока он писал, все сгрудились, нависли над ним, заглядывая, как ручка бегала по серой, шероховатой странице журнала. Русов взглянул в лицо боцмана, кока, Шурика Мухина и вдруг подумал о том, что не пустые это слова: экипаж — одна морская семья, нет, не пустые, но не каждую минуту чувствуешь это, но это есть, и это прекрасно. И опять склонился над журналом: — По желанию матери мальчик назван Юрием. Мать чувствует себя хорошо».

...За десять минут до конца вахты пришел Жора. Русов взглянул в его лицо и удивился. Жора осунулся, под глазами расплылись тени, он будто постарел за какие-то несколько часов, посуровел лицом.

— Все в порядке, Николай Владимирович, — усмехнулся Куликов. Он достал из кармана куртки трубку капитана «Принцессы Атлантики», закурил. Отвернулся к окну: — Не та! Рано мне еще в семейное стойло, — будто и прежним, веселым, но дрогнувшим голосом проговорил Жора.




ВСЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА КРУГИ СВОЯ


«Широта 20° 46' N долгота 18° W, траверс мыса Кап-Бландю-Нюр. Ветер — 4 балла зюйдовый, волнение — 3 балла. 21 час 15 мин. Старший механик сообщил, что в первом цилиндре главного двигателя обнаружены подозрительные шумы, возможно, придется остановить двигатель, о чем было доложено капитану. 22 час. 18 мин. старший механик доложил, что шумы пропали. 22 час. 03 мин. радист Бубин сообщил, получен сигнал 505 от алжирского парового тунобота «Анита». На туноботе вышел из строя двигатель, он дрейфует вдоль побережья, просит о помощи. 22 час. 26 мин. Бубин сообщил, что на помощь туноботу идет спасательное судно «Ахиллес» (порт приписки Агадир). Вес ребенка Татьяны Коньковой, Юрия, — три килограмма восемьсот граммов. Мать и дитя чувствуют себя хорошо. 23 час. 37 мин. Бубин доложил, что спасательное судно «Ахиллес» взяло на буксир тунобот «Анита». За вахту пройдено 68 миль. Вахту сдал второй помощник капитана С. Ф. Волошин».




Русов прочитал запись в журнале, расписался, что вахту принял, и поглядел на Волошина. Он сидел на диване, курил «Пэлл-Мелл», щурил светлые, холодные, как у рыбы, глаза. Не торопился к себе, задумчиво посматривал на старпома, будто хотел ему что-то сказать. Потянулся к термосу и двум чашечкам, стоящим в углу стола, отвинтил крышку, и в штурманской вкусно запахло крепким кофе. Не спрашивая, хочет или пет, налил кофе в чашечки, кивнул Русову: присядь, выпей. И тот, выглянув из двери штурманской, окинул взглядом расстилающийся впереди, пустынный океан, сел на диван, взял чашечку в руки.

— Как Таня? — спросил Волошин и, вытянув губы трубочкой, подул в чашку. — Дитя как?

— Такой хороший, крепкий мальчишка, — улыбнулся Русов. — Танюшка пеленала его, когда я заходил.

— Грудь-то берет? А то бывает, правда, я сам это точно не знаю, но слышал: детишки грудь не берут у матери.

— Берет. И еще как! Вцепился в сосок, заворчал что-то от жадности. Знаете, Степан Федорович, я с завистью глядел на Таню, моя-то Нинка никак не хочет иметь детей. Говорит, пока плаваешь, никаких детишек.

— Вот и моя... гм, бывшая жена тоже так говорила, — вздохнул Волошин. — Потонула из-за этого наша семейная ладья, Коля. Разошлись. Давно уж это было, двадцать лет назад. Вышла за другого, сухопутного мужика, сыну уже восемнадцать. А я... — Волошин добавил в чашечки кофе. — А я, Коля, один, холодный и пустой, как брошенное на корабельном кладбище судно. Вот возвращаемся на сушу, а я думаю: зачем? Для чего мне эти возвращения?

— Что за грустные мысли, Степан Федорович?

— Эх, Коленька! Плохо быть одиноким, милый. Помню, когда разошлись, так облегчение почувствовал: свободен как птица. Знаешь, до компаний был охоч, до женщин жаден. Вернулся с моря — жив-здоров, не сожрал меня океан, отчего и не погулять шумно, бурно, ярко? А тут жена. Все было, Коля и... все ушло! И лишь с годами пришло понимание — нельзя человеку быть вольным как птица, нельзя жить «проще», строить удобнее для себя жизнь. Ведь и птица вьет свое гнездо, заводит подругу. Вот сейчас ты придешь домой, Нинка тебя встретит на пирсе с цветами, замашет рукой, слезы у нее на глазах выступят, и у тебя все всколыхнется в душе. Ах, как это все здорово! Ночами ты будешь рассказывать ей про этот наш чертов рейс, и спадет внутреннее напряжение, усталость нервная отпрянет, отмоется душа от горечи морских тревог, омолодится, готовая к новым тревогам и заботам. А что я? Одиночество, Коленька, страшно тем, что некому со-пе-ре-жи-вать с тобой, разделить твои горести и радости. И копится все в душе, как хлам в трюме нерадивого судоводителя. Радости, ни с кем не разделенные, сгнивают, а горести оседают на душе, как ржавчина на корпусе танкера.

— В гости к нам приплывайте, Степан Федорович. Хорошо?

— Спасибо, милый, а детишек заводите, слышишь? — Волошин долил еще кофе, махнул рукой, все равно не заснуть, и, помедлив немного, сказал: — Знаешь, о чем я мечтаю? Никогда-никогда не возвращаться в порт. Вплыл бы наш «Пассат» в Черную Океанскую Дыру и...

— С Юриком Роевым поговорите об этом, — Русов хлопнул старого штурмана по колену. — Может, устроит рейсик на Северную Корону?

— Уж говорил, — очень серьезно ответил Волошин. — Обещал посодействовать. Мы вот все шутим, Коля, а кто знает...

— Э, Степан Федорович, об этом не будем. У меня и так мозги набекрень, а тут еще вахта впереди, ночь. Опять начнет мерещиться всякое. Идите, Степан Федорович, отдыхайте. Да, как капитан?

— Спит. Анатолий накормил его димедролом. Совсем, бедного, головные боли замучили. Ну, пошел. Спокойной вахты, Коля.

— Спокойной ночи, Степан Федорович. Жду вас в гости на берегу.

Забрав термос и чашечки, Волошин ушел. Шумно вздохнул, потоптался у рулевой колонки Серегин. Лунный свет заполнил рубку, теплый воздух вливался в распахнутые окна, доносились голоса ночных птиц. Пологая зыбь гналась следом за танкером. Ярко, нервно полыхали в воде ночесветки, вспыхивали тысячами пульсирующих магниево-белых огней. Шли под самым берегом Африки, было до нее миль десять, в бинокль можно было не то чтобы увидеть, а ощутить взглядом ее невысокие холмы, дюны и какие-то белые одинокие башни. Впереди и правее вспыхивал и гас светящий знак мыса Бохадор. Все знакомые, почти родные места. Сколько раз за свою морскую жизнь проходил Русов мимо этого мыса. Еще двое суток хода, и впереди, несколько западнее курса судна, покажутся Канарские острова, на один из которых, а именно Гран-Канария, в порт Лас-Пальмас предстоит им краткий, всего на один день, заход, чтобы «отовариться», купить кое-какие подарки родным на валюту, заработанную в этом, кажется, бесконечном рейсе. Хотя всякое бывает. Просьба о заходе в управление послана, но ответа от Огуреева пока нет.

Какие лунные ночи. Сияющие скаты волн, черные между ними провалы. Лунный свет лежал на лице Серегина, казалось, что он в серебряной, с черными дырами для глаз и рта маске.

— Слышите? Кто-то опять ходит по верхнему мостику, — сказал Серегин. — Юрка с Великим Командором беседует. Или Тимоха лунных зайцев промышляет? Сходите-ка поглядите.

— Не отвлекайся, Валюха. Это Жора там бродит, не спится парню.

— М-да, история. Любовь!.. А мне бы вот квартиру получить, да «жигуленка» купить. Дождусь ли своей очереди, а?

— Дождешься, Серегин. В конце концов всему приходит свой черед. Фу, черт, глаза слипаются. — Русов крепко растер лицо, вгляделся в простирающийся перед танкером океан. Пустыня лунная. Сказал: — Посижу минут пятнадцать в штурманской. Поглядывай.

— Не волнуйтесь. Идите.

Русов вошел в штурманскую. Сил не было, как тянуло в сон... Направился к дивану. Вздрогнул. В его углу сидела Гемма. Вот и хорошо, что они вновь увиделись, что он сможет проститься с ней. Ярко светились ее зеленые глаза, темнели на белом, лунном лице губы. Она улыбнулась, махнула рукой — входи, садись рядом. Русов плотнее закрыл за собой дверь и сел на диван. Мотнул головой, отгоняя сон, хотя какой сон? Вахта. И она пришла. Или прилетела, как птица, а может, приплыла, словно рыба. Он сел рядом с Геммой и явственно ощутил тепло, исходящее от ее бедра, уловил горьковатый запах волос и дыхание на своей щеке.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он. — Я так часто думаю о тебе.

— Я тоже. Жаль, но мы сейчас расстанемся, мне приказано возвращаться. Срок командировки на Землю истек. Полечу как птица. А потом превращусь в серебряную звезду и поплыву по небосводу. Ты поглядывай, это буду лететь я.

— Это спутники летают, Гемма.

— Это наши возвращаются. А когда ты снова в море?

— Недели через две-три.

— Не дают вам отдохнуть, да и нам тоже. Наверняка и я недельки через две появлюсь вновь в этих широтах, так что жди. — Она положила свою ладонь на его руку: — Хочешь, полетим со мной? — Русов усмехнулся, повел плечами. — Странные вы люди. За что цепляетесь? За эти железные коробки? За женщин, которые не могут летать как птицы?

— Скажи, а что произошло на «Принцессе»?

— Да вон же капитан сидит. Спроси сам у него.

Русов повернулся. В углу рубки, возле штурманского стола с картами, сидел на стуле капитан «Принцессы Атлантики». Черная морская куртка, белая рубашка, галстук, трубка во рту. Кивнув Русову, он вынул изо рта трубку, осмотрел стол, куда бы выбить пепел, сказал:

— А, все просто. Я познакомился с ней, с этой чертовкой, и что-то в моей башке перевернулось. — Он поглядел на Гемму, насупился, сведя лохматые брови. — Хотя при чем тут она? Все просто! Мне все надоело, коллега. Чертова война, которая вот тут. — Он, как пистолет, прижал трубку к виску. — Все там: ледяные вьюги на далеком российском озере, лица убитых... Казалось, чем дальше война, тем все быстрее забудется, но куда там! Не было вахты, чтобы я их всех не вспоминал. Убитых. Девчонок-регулировщиц с той «Дороги смерти»...

— «Дороги жизни». Так мы ее называли.

— С той дороги женщин, солдат, детей. Убитые преследовали меня! Сбежал из Европы в Африку. Но мертвые нашли меня и там... И возникал один и тот же вопрос: зачем? Зачем мы пошли туда? Зачем убивали? Зачем сами гибли т а м?.. Прошлое и настоящее — все надоело. Проклятая жизнь, заботы, вечная гонка за деньгами, счета, долги, ссуды, кредиторы. И тут я познакомился с ней. Я полюбил ее, коллега, и понял, что впервые счастлив... Жаль, она оказалась ненормальной, болтала о какой-то Северной Короне, звала меня туда. А потом стала строить глазки моему молодому помощнику, забыла, дрянь, что я вытащил ее из кабака, одел, обул, сделал человеком!

— Он застрелил меня, — сказала Гемма. — Дурак ревнивый. И остался на судне, когда все покинули его. Заперся в каюте. Рыдал надо мной, как дитя. Ей-ей, я еле удерживалась, чтобы не рассмеяться! Вот и все.

— Между прочим, я звонил вашей жене, капитан, — сказал Русов.

— Плевать мне на нее. Дура набитая. Я уходил в море, а она встречалась с соседом, красномордым коротышкой Френком Джюно. Стерва. Думает, что теперь-то уж повеселятся, черта с два! Не знает еще, наверное, что и дом и участок — все заложено, перезаложено, а за «форд» еще платить и платить!

В дверь штурманской стукнули. «Иду!» — сказал Русов, подумав, что это Серегин его зовет, но дверь открылась, и в штурманскую вошел повар Ли и юнга Томми. Повар держал мальчишку за плечо, будто опасался, что тот сбежит, шумно дышал, все его широкое лицо было в капельках пота. Закрыв за собой дверь, повар толкнул мальчика в угол, туда, где только что сидел, а теперь исчез капитан «Принцессы Атлантики». Томми бухнулся на стул, а повар опустился на диван, и пружины под его грузным телом сокрушенно закряхтели. Повар отер лицо ладонями, вздохнул и сказал:

— Это я спас мальчишку. Да-да, не удивляйтесь, ведь верно, Томми? Он мне что сын родной.

— Тоже мне... папаша нашелся, — пробурчал Томми. — Чуть что: палкой по заднице.

— Действительно, зачем же вы его так колотили? — спросил Русов.

— Зачем? Ха-ха! Да потому, что весь мир так устроен. Есть те, кого бьют, и те, кто бьет, ведь так? В этом мире надо быть зубастым, яростным, жестоким, вот я и делаю Томми таким. И чем быстрее он сам научится колотить других, тем у него больше шансов выжить в этом проклятом мире, ведь так?

— Томми, не крути ручку. Это пеленгаторный приемник. Так, значит, это вы его спасли во время урагана?

— Так оно и было. Когда этот ваш парень, Юрик, чуть не увел от меня мальчишку, я задумался. И вдруг понял, что не могу жить без него. И я привел его к себе в каюту. Ведь так, Томми?

— Верно, толстяк, все верно, но лучше бы я спал в кладовке. Храпишь, как бегемот... Ха, папаша!..

— Ну вот, когда начался ураган, я вдруг почувствовал: быть беде! Дождь, ночь, ветер, все забились в свои норы, а я разбудил мальчишку, надели спасательные пояса и вышли на палубу, ведь так, Томми? И когда судно легло на борт, мы скатились в воду, поплыли от него прочь. А потом увидели спасательный плотик, всплывший, видно, с верхнего мостика, влезли в него.

Дверь снова открылась, и на пороге показался Джимми Макклинз. Он прислонился к переборке, скрестил на груди руки, поглядел на Русова, Гемму, кивнул Томми. Все молчали, видно, повар все сказал, что хотел сказать, Томми зевал, уставившись в иллюминатор, и Джимми сам заговорил:

— Решил, что и мне стоит заглянуть к вам. — Он пригладил рукой волосы, пожал плечами: — Хотя зачем я сюда притащился? А, вот что. Чиф, вы, конечно, размышляете, почему же я не спасся с «Эльдорадо», да? Ведь я крепкий парень. И живу вверху, толкни дверь — и на палубе, возле спасательных плотиков. Чиф, я бы спасся, но для чего? В ту ночь, вернувшись с вахты, чиф, я окончательно понял — жизнь загнала меня в угол. Я пил, как пил каждую ночь, и размышлял: чтобы расплатиться за все то, что купил в долг, мне надо не пять, а двадцать пять лет гнить в морях-океанах на либерийских развалюхах! И это жизнь?! Сопьюсь. И я решил — пускай же Элен получит пятьдесят тысяч страховки, пускай живет, а я... — Макклинз потупился, помолчал. Махнул рукой, резко повернулся и вышел.

— Да и нам пора, — сказал повар Ли. — Идем, Томми. Завтра мы летим в Галифакс. Старпом «Эльдорадо» Андре Сабатье и его жена Олинда сообщили мне, что мальчишку возьмут в мореходную школу, ведь так, Томми?

— И мне пора, — проводив взглядом повара и Томми, проговорила Гемма. — Пора! До встречи, да?

— Послушай-ка, поговори т а м о Юрике Роеве, а? — попросил Русов. — Скажи, что Юрик решился на сложнейший эксперимент, что он делает попытку внедриться в человечество надолго, чтобы как следует изучить нас.

— Хитрый этот Юрик! Именно такое задание он и получил: войти в среду людей на очень долгий срок. Тише... Кажется, тебя капитан зовет...

Русов открыл глаза, повертел головой, прислушался. Ну дела! Значит, как сел на диван, так и спекся? Он нашарил в кармане сигареты, щелкнул зажигалкой, затянулся дымом.

— Коля, зайди на минутку, — вновь послышался из приоткрытой двери каюты голос капитана. — Спокойно там все?

— Иду-иду! — Русов поднялся, осмотрел штурманскую рубку, зачем-то пощупал стул. Приемник был включен, и он выключил его, выглянул в ходовую рубку, Серегин повернул к нему свое белое лицо, кивнул, мол, все в порядке, чиф, и Русов сказал ему: — Я на минутку к капитану, Валя.

Он вошел в капитанскую каюту, зажег настольную лампу. Откинув голову на высокую спинку, Горин сидел в кресле. Одет. Да он и не ложился?

— Думал, спите. Гаванев ведь дал вам димедрола.

— Ни черта на меня уже не действует, Коля, — тихо проговорил Горин. — Конец мне, Русов. Откроюсь: еще в начале рейса почувствовал, случилось что-то, в голову будто гвоздь, вот тут, вбит. Надеялся, что отпустит, Гаванева успокоил, тот пытался убедить меня пересесть на какое-нибудь судно, да домой вернуться, но не отпустила болезнь, чтоб ее...

— Морду бы вам намылить, Михаил Петрович!

— А, ладно, Коля... Плохо. Все плохо! И вся эта моя неуверенность в своих капитанских действиях, трусость, что ли, боязнь взять ответственность на себя... Удивительно, и не представлял, что болезнь так изменит человека. — Горин глотнул из стакана, задумался. — О чем я только не размышлял, Коля, в свои бессонные ночи. О блокаде, о людях, которые уже давно сгнили в земле, о тебе размышлял. И вот о чем мучительно думал: почему моряки так далеки от меня, почему никто не скажет мне, своему капитану, теплого слова? Будто какая-то стеклянная стена стоит между мной и командой, видим друг друга, а душевного контакта нет... Почему, а?

Русов молчал. Стоило ли больному человеку говорить о том, что капитан, судоводитель, должен быть не только технически грамотным специалистом, но быть и «душевно грамотным» по отношению к тем, с кем делит свою нелегкую, морскую судьбу.

— Ладно, молчи. — Горин отвернулся. — Сам все понял, во всем разобрался... Одно утешает: уйду, но танкер окажется в хороших руках. Об этом я и буду говорить в управлении. Ну вот и все. Помоги, пожалуйста, раздеться.

Русов вышел из капитанской каюты, плотно закрыл дверь. Походил по рубке, осмотрел океан, он все так же был пустынен. Топтался у рулевой колонки Серегин, вздыхал, поглядывал на часы. Кто-то действительно тихо ходил по верхнему мостику, и Русов отправился взглянуть, кто там. А был там, оказывается, не Жора, а Шурик Мухин.

— Ты чего? — спросил Русов. — Не спится?

— Где такое еще увидишь? — сказал матрос, окидывая взглядом всю невообразимую ширь, открывающуюся взору. — И будто все это — вода, звезды, — все это вплывает в тебя.

— Ишь ты... практичный парень...

— А я и есть практичный, — засмеялся Мухин. — Вот же: красоту потребляю! Да и вот еще что... — Шурик достал из кармана листок бумаги. — Мы тут решили Танюхе Коньковой деньжат собрать. Все ж такая ситуация.

Первой в списке стояла фамилия его, Шуркина. Может, и придумал эту денежную помощь Коньковой он, практичный парень? Кивнул: записывай. И Мухин вынул из кармана шариковую ручку.

Все так же ярко светила луна. Русов вернулся в рубку, походил взад-вперед, вышел на крыло мостика, уставился в плавно раскачивающееся над головой небо. Серебряная пылинка вынырнула из-за горизонта и медленно поплыла к зениту. Да вот и еще одна.

Русов глядел в небо и думал о том, что пройдет совсем немного времени и борт танкера прижмется к бетонному пирсу родного порта, а на пирсе будет стоять взволнованная, с пылающим от счастья и смущения лицом Нина. Не дожидаясь, когда судно ошвартуется, она кинет букет цветов, и они пестро рассыплются по сырой, только что помытой палубе. Какой же сюрприз она ему приготовила?

Серебряные пылинки прочерчивали ночное небо, то смешиваясь со звездами, то вырываясь на его черно-фиолетовый простор. Шумно, словно большое животное, вздыхал под форштевнем танкера океан, загорались и тухли маленькие подводные миры, кричали в ночном небе морские птицы.

Русов прошелся по крылу мостика, закурил. Да, такой недолгий, всего в три месяца рейс, и столько впечатлений, воспоминаний. Он нахмурился, подумав о том, что долгие-долгие годы ждал и верил, что отец не потерялся, не сгорел в войне, найдется, вот откроется дверь, и он войдет. Вздохнул: надо ждать, надо! А вот мама, ах, мама... Недолго она пожила после того страшного ледового похода по Ладоге. Все подсовывала ему свои кусочки хлеба: «Ешь, Коленька, я сыта». И он слабо возражал, знал, что мама отдавала ему свои ломтики хлеба, но ел. Умерла, бедная, в начале марта. «Я полежу в квартире, Коля, никому не говори, Коленька, что померла, слышишь? А то карточки мои отнимут...» — прошептала она ему за несколько часов до того, как заснула, чтобы уж не проснуться никогда.

Русов оперся о леера. Взбулькивала вода, колыхались звезды. Сколько их! Так же много, как и над снежной ладожской дорогой. В ту гиблую ночь звездное небо тоже раскачивалось над головой, ерзало вправо-влево. Это он брел и раскачивался от невозможной, смертельной усталости. Да, не повстречайся им в пути заключенный из «Крестов» Федор Степанович Вересов, вряд ли бы он, Русов, стоял сегодня на крыле мостика танкера «Пассат». Жаль, но и Вересов не дожил до мирных дней. После прорыва блокады командир штрафного батальона Вересов был реабилитирован, награжден и отважно сражался, пока не погиб в августе сорок четвертого года на границе с Восточной Пруссией.

Русов закурил, ну что это он опять погрузился в воспоминания? Хотя как без них? Ведь человек постоянно живет воспоминаниями о прошлом, заботами нынешних дней и мечтами о будущем. Пережитое помогает выстоять в трудные минуты, делает тебя более устойчивым к бедам, воспоминания греют душу и вселяют уверенность, что в будущем все будет хорошо... «Ордатов», что у вас?» — «Работаем в квадрате «Харитон-три». Два траления, два колеса». — «Овен» на связи, «Омега», и нам котеночка. «Пассат», привет коту Тимохе!» — «Коряк», как глаз у механика?» — «С фарой у механика порядок, вот наша врачишка, Анна, просит на связь вашего доктора...» Русов улыбнулся, растер ладонями лицо: прощайте все! Хотя, почему «прощайте»? Пройдет совсем немного времени, и они вновь отправятся в рейс, и все может быть — опять потащат топливо для моряков, пашущих водичку где-то у черта на куличках, в ревущих сороковых широтах Южной Атлантики. Может, и с камчадалами опять придется работать. Славные ребята. Как это о таких говорят? Романтики моря. Или... его рабы?

Колыхалось над океаном, танкером небо. Бритвенно чиркнув, упала звезда. Может, спутник прекратил свое существование? Или сгорел не выполнивший ответственного задания Великого Командора, низвергнутый с какой-то из дальних планет в плотные слои атмосферы неудачник-инопланетянин?




………………………………………




«Танюшка, привет! Пишу тебе коротенькое письмо. Деньги, которые я тебе направил, полторы тысячи, это вам с Юриком на «обзаведение» от всего экипажа. Так что не вздумай их отправлять назад, ясно, что у тебя есть все, но не обижай моряков, поняла? Отвечаю на некоторые твои вопросы. Мы снова собираемся в рейс. В южные широты. Капитан в больнице, головные боли его совсем замучили. За рейс в управлении мы отчитались хорошо, задание-то выполнили, но я получил выговорешник за то, что разрешил доктору пересаживаться на траулер при восьми баллах; за то, что вторично за дураком Тимохой заходил, рискуя экипажем шлюпки, на остров Святого Павла и еще за многое другое. Огуреев получил награду и на отчете красовался с оловянным бразильским орденом величиной с блюдечко. Жора ждет писем. Вот и все, милая наша Танюшка. Приветы тебе передаю от всех-всех, и Юре, малышу, конечно, тоже. Да, не говорил ли Юрик что-нибудь про Черную птицу? Н. Русов».




«...спасибо вам за все-все. Такое счастье, знать, что есть люди, которые о тебе помнят. Вы спрашиваете, как мы живем с Юриком? Живем хорошо. Мирно. И родители нас приняли хорошо. Жаль только, что в загсе нас не регистрируют, понимаете? Вот, говорят, когда Юрик вылечится, тогда и приходите. Мы с ним много разговариваем, он когда-то учился на географическом факультете, изучал языки. И еще мы путешествуем. По ночам. Где мы только не побывали с ним. То в Африке, то в Америке, то на европейских курортах. В общем во всех тех местах, где день, когда у нас ночь. Может, и я уже «того», а?.. Но вот странно. Одной ночью мы с Юрой были на коралловом острове. Купались, загорали, бегали. Утром проснулась, а на простыне песчинки белые, коралловые. Вот такие дела, дорогой Николай Владимирович, но уж что тут поделаешь? Татьяна».




«Коля, здравствуй. В море не ходи: Черная Птица уже вернулась в океан и поджидает тебя в Бискайском заливе, ты понял? Потеряешь голову, Коля, плюнь на соленую воду, останься на Суше, погляди сколько тут цветов. Юрик».




………………………………………




Солнце. Синее, бескрайнее небо. Теплый ветер, как рыбина в волнах, ныряет в пышных кронах тополей. Весна! Звенит, несется по улице трамвай. С восторженными криками бегут ребятишки, может, с последнего в этом году урока. «Проплавал всю зиму и вот я дома, — думает Русов, крепко сжимая ладонь идущей рядом Нины. — Я п о к а дома... Что делать? Как быть? Как жить? Я пока дома... Что находим мы в океане, что теряем на суше?»

Он покосился на Нину. Да, все так оно и было, как он и предполагал — такая родная и такая чужая идет рядом с ним женщина. Новая прическа, которая ей очень идет, что-то новое в лице, во взгляде. Новая кофточка, связанная своими руками, новая юбка... Как волны колышется и всплескивает вокруг ее стройных ног. Улыбаясь, Нина глядит в его лицо, приподнимает брови: что-то случилось? Ветер набрасывает прядки волос на ее сияющие от счастья, влюбленные глаза. «Милая моя, как мне хорошо с тобой... — думает Русов. — Да-да, очень мне хорошо с тобой». Он будто убеждает себя в чем-то, а сам видит океан с высоты птичьего полета, черные скалы острова внизу, дом на берегу пустынной бухты, распахнутые створки окна, из которого выглядывает женщина с зелеными глазами и черной гривой волос, раскинувшихся по открытым плечам. Нет-нет, это не у женщины, выглянувшей из окна дома на острове Кергелен, были черные волосы и зеленые глаза, это не Гемма, а... А где Гемма? Что с ней? Неужели уже кружит над волнами океана длиннокрылой, черной птицей? Кричит по ночам над палубами спешащих на юг и север судов тоскливым призывным голосом? Фу, черт... О чем он? «Люблю тебя, Нинка, люблю, милая, как мне хорошо с тобой, как хорошо, что ты идешь рядом. А океан, а... Может, действительно плюнуть на все, завязать с океаном навсегда? Что стоит соленая вода всех-всех морей и океанов земного шара по сравнению с этой женщиной?»

— Ну что, капитан, помалкиваешь? Все не можешь прийти в себя от нового назначения? — говорит Нина. — Ведь всю жизнь мечтал: капитан!

— Что? Ах да. Жаль Горина: менингит. Я разговаривал с врачом в больнице, тот удивляется. Как только Михаил Петрович мог переносить такие чудовищные головные боли?

— Ничего, поправится.

— Будем надеяться.

Русов поглядел на синее небо, вдохнул пахнущий тополевыми листьями воздух и уловил в нем горьковатую, волнующую примесь морских запахов: до Балтики рукой подать. Да что тополя, это Атлантика дышала влажно и волнующе, ветер океана проносился над крышами его приморского города, толкался в лица людей. Если повернуться лицом в сторону этого ветра и идти, идти, идти, то и с закрытыми глазами можно выйти на побережье океана, хотя зачем идти? Танкер уже стоит в порту и почти готов к новому рейсу.

Да, на этот раз он займет каюту капитана. Рейсовое задание уже получено, вот-вот они вновь отправятся в те же широты, где совсем недавно пахали соленую водичку. Что-то ждет их? Какие новые сложности и неожиданные ситуации самого обычного рейса «туда и обратно»? С кем сведет их в этом рейсе судьба?.. Повестки морякам уже разосланы, кончается короткий отпуск. И вновь они соберутся одной моряцкой семьей, в которой и беды и радости — все пополам. Жорка Куликов, Волошин, кок Федор Петрович Донин, так удачно пристроивший свои рецепты «чей» и «борча» в далекую страну Бразилию. Не обманул сеньор Ортега, перевел на адрес управления тысячу долларов с припиской поделить всю сумму между членами экипажа танкера «Пассат». Правда, руководство управления не посчитало возможным сделать это. «Выполняли обычную работу, свой морской долг исполняли, — пояснил Огуреев Русову. — За что же деньги-то раздавать?» Наверное, он прав, ведь не за доллары рисковали они собой возле острова Святого Павла. И письмо пришло из Бразилии от Виктории Ортеги: Жорка Куликов показывал его. «Осенью буду в Москве. Встретимся», — писала Виктория. Что ж, ведь на одной планете живут, может быть, и приедет. Не с созвездия же Северная Корона ей лететь... Русов нахмурился, потер лоб: что же все-таки это было? А, какая разница. Было, и все. И пускай, что было. И хоть бы опять что-то произошло в этом рейсе, но крайней мере иллюминаторы в каюте он будет постоянно держать открытыми: лети, Черная Птица.

— Эй, что молчишь? Слышала, что какой-то наш танкер спас команду погибшей бразильской яхты, — спросила Нина. — Не ваш ли?

— Мало ли что случается в океане, — ответил Русов.

Зачем ей об этом? Как шли к острову, как высаживались... Он невольно поежился: чертов накат, подводная скала! Ушли бы чуть в сторону — и конец... Домик на острове, люди на полу. Не надо ей ничего говорить: женщины, а в особенности жены моряков, так впечатлительны. Собственно, обо всем этом она сама узнает. На днях в управлении и на «Пассате» побывал корреспондент столичной газеты, очерк об их приключениях писать будет, но узнает, когда танкер уже уйдет в море.

Да-да, скорее бы в море. Но все ли подготовлено? Все ли карты и лоции получил Жора? Как с продуктами, топливом? Успеет ли закончить профилактику главного двигателя старший механик Володин? Не опоздает ли к выходу в рейс Толя Гаванев? Улетел в Петропавловск, куда вернулась с промысла Камчатская экспедиция, решил повидать хоть на несколько деньков Аню, уяснить для себя что-то очень важное. А Валентин Серегин, успеет ли он собраться в рейс? Наконец-то подошла и его очередь получать квартиру, да покупать «жигуленка». Закрутился, мотается по разным сухопутным, медлительным конторам. Жаль, не пойдет в рейс Петя Алексанов, укатил в Магаданскую область, помог все ж ему Русов, дал в долг, внес Петька пай, три тысячи рублей, чтобы вступить в какую-то золотодобывающую бригаду. У каждого свои пути-дороги. А все ж толковый парень, удачи ему. Да, вот что еще, словарей надо добыть разных, разговорников, мало ли с кем придется общаться в новом рейсе? И учебники английского и испанского языка не забыть, подналечь надо на языки...

— Эй, капитан, я слушаю. Мне скучно! Ты все уплываешь от меня, уплываешь.

— Какой сегодня день, Нина. Гляди, сколько цветов, а ведь их в море нет.

— Скрываешь что-то, да? Вечно ты такой! Ну ладно, но вот о чем прошу, Коленька: постарайся хоть на этот раз побыть на суше чуть дольше. Я билетов набрала в театр и на концерты, на десять вечеров, представляешь? И потом... Я еще не сказала тебе... — Она замолчала, мотнула головой, откидывая волосы на плечи. — Так вот... Я ведь обещала тебе сюрприз, да?

— Ну, давай выкладывай. Что же произошло? — Русов еще крепче сжал ее узкую ладонь и подумал: «Да, вот что еще, добыл ли боцман запасные буксировочный и швартовные тросы? А шланги? Сурик? Белил нет, так хоть бы сурика достать побольше, с кем-нибудь да и поменяемся на белила...» Он кашлянул, улыбнулся Нине. — Так что же произошло?

— Колька, у нас будет ребенок.

Он остановился, поглядел в ее порозовевшее от волнения лицо, обнял и поцеловал.

Так, обнявшись, они и стояли некоторое время посреди тротуара, а люди шли мимо, и одни улыбались: моряк вернулся на берег! — а другие возмущенно поджимали губы: ну и нравы в этом приморском городе! А Русов глядел в доверчивые глаза Нины и в смятении размышлял о том, как сказать ей, что отход «Пассата» назначен на послезавтра?







Юрий Николаевич Иванов родился в 1928 году в Ленинграде, там же провел первые школьные годы, перенес блокаду.

После окончания института работал на Камчатке. Во время долгих поездок по полуострову часто встречался с охотниками, оленеводами, рыбаками. Эти встречи дали толчок к литературному творчеству. На Камчатке были опубликованы первые его рассказы и очерки.

В 1957 году Ю. Н. Иванов переехал в Калининград, где работал сначала в Научно-исследовательском институте рыбного хозяйства и океанографии, а затем плавал на различных судах матросом, техником-ихтиологом, первым помощникам капитана. Совершил десятки длительных океанских рейсов, побывал в различных странах. Впечатления от океанских плаваний положены в основу его книг «Путь в тропики», «Атлантический рейс», «Сестра морского льва».

В различных издательствах вышло около двадцати книг писателя, шесть из них переизданы за рубежом.

Новая книга писателя — снова о море, о моряках, о неожиданностях, которые подстерегают человека в океане.




В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ» В 1985 ГОДУ ПО СЕРИИ «СТРЕЛА» ВЫШЛИ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ:


Автомонов П. Каштаны на память. Роман. Пер. с украинского.

Василевский Л. Испанская хроника Григория Грандэ. Повесть-воспоминание.

Гусев В. Шпагу князю Оболенскому. Повести.

Дорба И. Под опущенным забралом. Роман.

Имерманис А. Призраки отеля «Голливуд». Повесть.

Овецкий В., Ярыкин В. Измена. Роман.

Ромов А. При невыясненных обстоятельствах. Повести.

Словин Л. Обратный след. Повести.

Иванов В. Соучастие. Повесть.


notes




1


РДО — радиограмма.




2


НАВИП — навигационное предупреждение мореплавателям.