Вакханалия Юлия Соколовская Героиня романа — восходящая звезда российской детективной литературы Лидия Сергеевна Косичкина — женщина удивительная и непредсказуемая. Ее способность влипать в разные жуткие истории нужно занести в Книгу рекордов Гиннеса. Однажды осенью, оставшись на даче, чтобы закончить работу над новым романом, она становится единственным свидетелем настоящего убийства, да не одного, а целой серии загадочных убийств, разгадать смысл которых не по зубам уголовному розыску… Юлия Соколовская Вакханалия Истинное знание состоит не в знакомстве с фактами, которое делает человека лишь педантом, а в использовании фактов, которое делает его философом.      Г. Бокль Часть первая Глава 1 У каждой страшной (и не очень) истории обычно имеется своя предыстория. Что-то такое, завершающееся, к всеобщему огорчению, чередой кошмарных событий, стройно вытекающих одно из другого. В моей истории ничего такого не прослеживалось. Триллер начался внезапно и крайне бестолково. — Неплохой вечерок, — зловеще прозвучало в ночи. Я совершила резкий каприоль (это когда лошадь прыгает на месте) и застыла, охваченная ужасом. Я не слышала скрип гравия! Вся в размышлениях, занятая построением очередного гениального сюжета, я брела по Фасадной улице дачного поселка, ничего, естественно, не замечая. Я каждый вечер брожу по поселку — это мой поселок! Темнота царила знатная. Часа два, как сгустились сумерки. Ветер продувал узенькие переулки, шевелил акации у заборов. Ни одна дача не освещалась… Я сначала ничего и не поняла. Может, с участков кто-то балует? Притаился за забором и пугает запоздалых девушек? Ведь в наше темное время идиотов на всех хватает — даже к завершению дачного сезона… К сожалению, гипотеза оказалась неверна. Высокая акация за опорой электрического столба шевельнулась явно не от ветра. Качнулась тень, тоже высокая, отделилась от кустов, ступила на дорожку… Гравий не скрипел! Человек двигался мягкой, кошачьей походкой, слегка выкинув вперед руки. Я совсем остолбенела. Признаться, инцидентов с собственной персоной я ожидала меньше всего. Не бывает страшных историй с теми, кто их сочиняет! — Вы не ответили. Неплохой вечерок, правда? — Как шилом в мозг… — Исключительный… — прошептала я. Ваши действия, мадам? Бежать? Но куда? Он догонит, однозначно догонит. Спортивный, высокий, наверняка умеет бегать… Какого лешего меня занесло в южную часть кооператива? Я живу в северной, каждый столб меня там знает, и никакие подозрительные личности не бродят по округе. Ну и совершала бы свой вечерний променад возле дома… Он остановился в двух шагах от меня, практически замороженной. Но руки не опустил. Такое ощущение, что стоит мне шевельнуться, и он вцепится в горло, испустит торжествующий рык… — И мне вот кажется, что вечерок достаточно хорош для октября. Немного с прохладцей, не находите? — Незнакомец понизил голос. Где вы, хваленые казаки, охраняющие кооператив?.. Ах да, вы же не дачников от насилия охраняете, а следите за сохранностью их имущества, у вас и в договоре так сказано… — Нахожу, — с трудом раздвинула я деревянные челюсти. Нет, нельзя кричать, нельзя звать на помощь. Если и бродят казачата по соседним улочкам, им не успеть. Он прибьет меня при первом вопле, это маньяк, у него на лбу написано… — Закурить не желаете? — вкрадчиво промурлыкал незнакомец. Вот еще новости! Я почувствовала, что совсем теряю присутствие духа. — Если можно, не надо, — прошептала я. — Не курю я как-то… Спасибо… — Возмутительная, кстати, неправда. Я курю — и сейчас бы это сделала с особой охотой. Человек со свистом выпустил воздух. Мне показалось, по его плечам прошла судорога. Он как-то напрягся, словно едва сдерживал себя. — А я закурю, если можно, — сказал он с внезапной хрипотцой. — Да-да, пожалуйста, — поспешно разрешила я. Почему бы нет? Какого черта?.. Человек придвинулся еще ближе. Из бокового кармана кожаной куртки он медленно, словно заранее смакуя, извлек сигарету, прикурил от зажигалки, явно китайской: регулятора пламени нет, а производители отрегулировать не удосужились. Пламя метнулось столбиком, прилично шипя, осветив искаженное лицо: щеки впалые, глаза воспаленные, широко посаженные. Нос в оспинках… И снова темнота — зажигалка погасла. Неясный контур головы, обрисованный серой ночью, продолжал давить тяжкой аурой… И вдруг я чуть не вскрикнула — он поднес руку с зажигалкой к моему лицу и снова высек пламя! Я зажмурилась: чуть бровь не опалил, урод… Он изучал мое лицо секунд десять. Потом погасил огонь и вынес неутешительный для меня вердикт: — Неплохо-с… Вас как зовут? Определенно он был возбужден. Наркоман? Но речь связная. Да и поведение, невзирая на некоторые странности, неадекватным не назовешь. Как пить дать сексуальный маньяк… Почему я баллончик с газом в фуфайке оставила? — Маша… — как можно беззаботнее протянула я. — Вы здесь живете? — Да-а… У меня тут дача рядом. И муж меня ждет, и собачка Жучка, я просто погулять вышла… Пауза затянулась, хоть волком вой. Человек дрожал, причем не от холода — это я понимала с полной ясностью. — Жа-алко, — произнес он. Подумал и добавил: — Жалко, Маша. Хотелось бы пообщаться с вами… — Дрожь слышалась даже в голосе. — Мне нравится общаться с женщинами, Маша… — А вы кто? — зачем-то спросила я. Додумалась, идиотка… Стоят двое и обоюдно сходят с ума. Незнакомец замолчал и набычился. Ну все, поставила я на себе крест. Теперь он просто обязан меня убить. Разрезать на кусочки, разбросать по участкам, а самый лакомый кусочек унести с собой — чтобы любовью заниматься. — Можно я пойду? — жалобно спросила я. — Честное слово, я вас не видела… Человек хрипло рассмеялся. Очень смешно. Потом вдруг резко оборвал смех и наклонился ко мне. Загулял носопырками — как бы принюхиваясь. Вот уж излишняя процедура — в этот вечер от меня могло пахнуть только страхом. А вдруг оборотень?! — прозрела я. Отпустит, а потом… Воплотится и по запаху найдет? Опять разорвет на кусочки… Или сразу рвать начнет? Господи, откуда в Сибири оборотни?.. — Идите, Маша, — напряженно, совершая над собой титаническое усилие, процедил незнакомец. — Идите, кто вас держит? Но не забудьте об этой встрече. И никогда не гуляйте одна так поздно… Поговорили, уф-ф… Я попятилась, сделала шаг, другой. И чуть от счастья не завопила — незнакомец развернулся и, не оглядываясь, побрел по Фасадной, в сторону южных ворот. Его, похоже, совершенно не смущало наличие там вооруженной охраны, патрулирующей кооператив. Я тоже развернулась: беги, милая, рысью, как-нибудь… Вчистила так, что в ушах засвистело… У Соснового переулка, за квартал от дома, я остановилась. Сердце билось как очумелое, норовя выпрыгнуть. Надо же, обзавелась свежими впечатлениями! Совсем сбрендила тетка. Наркоманов не видела? Вся Россия шприцами завалена, плюнуть негде. Неужели непонятно — местный придурок шляется в поисках развлечений? Не маньяк, не насильник — иначе забросил бы тебя в ближайший огород да поимел как надо на вскопанной огуречной гряде. Кто ему не давал? Ты просто мыслишь в узком коридоре, сводя даже собственные впечатления к узколобому «творчеству», а так нельзя, ты должна периодически озираться, отделяя наваждение от писанины… Через час я успокоилась. Через два окончательно забыла о мелком инциденте с участием бродячего психа. Можно подумать, забот других нет. А потом была ночь — незаменимое для создания нетленных произведений время. Она давила духотой и табачным дымом. Сизая мгла окружала мансарду, сочилась в щели и активизировала участки мозга, ведающие воображением. Я оторвалась от ноутбука. Дышать было нечем. Пришлось встать и открыть окно. Потекла прохлада — для начала октября терпимая, даже приятная. В округе тишина. Ни людей, ни животных. Соседские дачи — невнятные глыбы под одеялом безлунной ночи. За бутылкой послать некого. Ужас. В эти мрачные часы рождаются самые интересные сюжеты. Мысли текли плавно, как река по равнине. Фантазия споро выстраивала нестандартные сцены и обстоятельства. Маньяк не должен идти за жертвой, решила я. Это устарело. Пусть жертва идет за маньяком. И милиции полезные заморочки (пусть напрягут свои «следы от фуражек»), и к жертвам иное сочувствие. Сами виноваты. А стало быть, поступаем нетипично — берем известную личность (политика, не слезающего с экранов, киноартиста или, скажем, модного певца, можно высокого, кучерявого, большеглазого), в меру демонтируем и назначаем маньяком. Ищите, граждане милиционеры! В последнее время меня замкнуло что-то на маньяках. То ли в детстве «недоела», то ли пожелания редактора не совсем грамотно расшифровываю. А может, мой редактор в детство впадает? Или я с ним уже слилась в экстазе, и мы оба ни черта не соображаем? «Освежите тему, Лидия Сергеевна, — попросил, немного краснея, редактор. — Придумайте что-нибудь оригинальное, соблазнительное для читателя, аппетитное, знаете ли. А то заездили нещадно, а жалко — тема очень достойная, требует решительного развития. Сочините эдакий потрясный сюжетный ходец, но только не сдирайте у столпов литературы, очень вас прошу. — Столпов литературы у редактора двое — Стивен Кинг и Дин Кунц, которых он любит нежной, однополой любовью, ума не приложу за что. — Неужели вас не мучают лавры создателей «Молчания ягнят» и «Основного инстинкта», Лидия Сергеевна, — безусловных шедевров?» Безусловно, мучают, это да. Если рассматривать именно фильмы, а не романы, по которым они сняты, — абсолютно серое, безвкусное снотворное… Но перечить уважаемому редактору я не стала. В жизни периодически надо кушать, да и восемь процентов «роялти», обещанных издателем, — это все же не те семь, что были ранее… Хорошо, что я писательница, а не маньячка. Меньше вреда приношу. Единственная сезонная одержимость — по завершении огородных работ турнуть маму в город, всучить ее теплым рукам хозяйство, внучку, кошку Липучку, а самой запереться на даче и писать ужастики, пока электричество не отсохнет. То есть числа до 15 октября. Потом приезжает на своем «кефире» («nissan-cefiro») Бронька Хатынская — подруга со школьной скамьи, забирает несъеденные продукты, капусту, меня, компьютер и водворяет все это в лоно семьи. Мама, естественно, организует мне микропорку, я — аналогичную Вареньке (количество двоек, приносимых чадом в сентябре, превышает допустимое на порядок), но это мелкие детали. Главное, что к моим выкрутасам все давно привыкли… До полуночи было б октября, суббота. До встречи с издателем — неделя с хвостом. Не скажу, что меня пугали сроки, но затягивать не стоило. Скользкое стало в наши дни это занятие — сочинительство. Чуть притормозишь — уже бегут, подножку ставят. Да еще потопчутся. Мне ли не знать — сама любого затопчу… Часы на трельяже сонно пикнули — два часа. Я вернулась к уютному креслицу под торшером, приладила на колени ноутбук. Рука уже потянулась к блюдечку с рябиной (бодрит, и каротина как в морковке). Тут-то оно и началось… Вернее, продолжилось. Клянусь моей вредной мамой, не открой я тогда окно, этот звук никогда бы не достиг моих ушей. И не случилось бы то, что случилось: очень явственно, хотя и глухо вскрикнул человек! Выплюнул в пространство боль, отчаяние и замолк. А потом раздался придушенный, протяжный и совсем глухой стон… Уж больно безупречно эти звуки наложились на рожденную воображением картинку. Я чуть компьютер от страха не уронила. А когда услышала стон, обняла ноутбук, как мужа когда-то обнимала, иначе бы точно потеряла… Я отдышалась. Звуки не повторялись. Еще немного подождав, я стала приводить в порядок мысли. Орала не кошка. Начнем с этого. Одно дело, когда кошка орет человеческим голосом, и совсем другое, когда человек — нечеловеческим. Это разные вещи. Да и мало в наших краях кошек-то. Не приживаются они у нас по осени. И не стонут кошки, словно человек, которому смачно выворачивают ногу… За свою безопасность я не переживала. По крайней мере, не должна была. На окнах шторы, за шторами решетки (оба этажа уделаны железом), по периметру поселка охрана — бравые казаки работают по контракту, вооружены пистолетами, плетками, патрулируют улицы, стоят на выездах, причем действуют вполне профессионально — ни одной фактически кражи на двести дворов кооператива. Чего я испугалась? Через несколько минут я пришла к выводу, что имела место галлюцинация. Тогда я прокралась к окошку, закрыла форточку, задернула шторы, после чего вернулась в кресло и продолжила работу. Но хватило меня ненадолго. Творческий порыв иссяк. Ранее собранные в кучку мысли побледнели и разбрелись в неизвестных направлениях. Парочку из них я поймала и успела зафиксировать, остальные так и сгинули. Делать нечего — оставалось ложиться баиньки. А искоренять зло — завтра. По всей видимости, я продолжала находиться под впечатлением от услышанного. И ни за что бы не пошла вниз, если б не желание до ветра, которое я сдерживала уже минут сорок (рябинками заедала). Старательно уговаривая себя, что лютые звуки за стенами моего дома не имеют к последнему касательства, я спустилась по скрипящей винтовой лестнице и осторожно открыла дверь. Облака, низко плывущие по небу, казались перекрашенной простоквашей. Легкий ветерок играл в траве. На крыльце, как я ни вглядывалась, не обнаружилось ни гоблинов, ни отвратительных троллей с изувеченными конечностями. Слева, сквозь яблоньки, просвечивало несуразное «фортификационное» сооружение мадам Розенфельд (сапер на пенсии проектировал); справа — благоустроенная дачка Постоялова Бориса Аркадьевича — вполне мирного соседа. По фронту — на востоке, за грядками и стареющей облепихой, — располагалось соответствующее моим желаниям заведение, куда я, разумеется, не пошла: убрала газовый баллончик в карман и справила свои пожарные дела в сторонке от крыльца — на дорожке, ведущей к калитке. Там меня и настигло очередное потрясение. С дорожки, между березой и уродливым карликовым дубком (похоже, этой зимой он окончательно даст дуба), смутно виднелась асфальтовая аллея, официально именуемая Облепиховой улицей. Сперва я услышала шорох. Сердце мое рухнуло, я снова превратилась в ледяную статую («писающая девочка»). Потом из-за угла моего дома выплыли тени! Я не сообразила, что они движутся по аллее. Калитку прошли, сюда идут! — заколотилось в голове. Жуть такая — чуть не окочурилась. Лишь когда тени исчезли за березкой, опять появились и вновь пропали за дубом, здравый смысл услужливо подсказал: мимо идут. Отомри… Их было двое, и, похоже, они тащили что-то тяжелое. Будь их ноша полегче, они бы не плелись как неживые и не будоражили бы надсадным кряхтением всю округу… Что заставило меня подскочить и, еле натянув штаны, на цыпочках понестись к калитке? Извечный поиск сюжета? Или истины?.. Они отошли от калитки метров на двадцать, когда я прилипла к ограде. Их действительно было двое, и они тащили тяжелый предмет. То ли свернутый ковер, то ли огромный рулон рубероида. Не люди, а, ей-богу, тени. Очертания не просматривались — только серые пятна, медленно покачивающиеся в воздухе. По мере удаления они становились еще призрачнее. Двигайся они по прямой, через несколько секунд пропали бы из виду. Но они свернули направо — в Волчий тупик. Обогнули электрический столб, трансформаторную будку и явно намылились в узкий переулок. Я взялась за штакетины, вытянула голову. Странно это, право. В Волчьем тупике три двора, колючая боярка, крапива, а за ними — бетонный забор, венчаемый не менее колючей проволокой. Не пройдут. Для прохода к берегу или вообще за пределы кооператива нужно одолеть еще один квартал по Облепиховой, а там свернуть в Сосновый переулок, тянущийся параллельно Волчьему, где нет ни одной сосны, но есть ворота, за которыми дорога вдоль реки… Они еще не исчезли из виду. Я крепко сжала штакетины, встала на цыпочки и высунулась чуть не на середину улицы. Любопытно стало идиотке. Да и как не заинтриговаться — уж больно странно вели себя эти личности. Впрочем, по Сосновому переулку они тоже не пройдут. На воротах казачий пост, а спать служаки не должны — у них контракт, последствия любого налета компенсируются за счет охраняющих… И тут одна из штакетин сыграла со мной подлянку: не выдержала моего веса и звонко переломилась по трещине. Я успела среагировать перенесла центр тяжести на вторую и не пропорола горло острием. Застыла, в третий раз за ночь скованная ужасом. Видок, наверное, у меня был еще тот: глаза навыкат, ноги в саду, голова на улице… «Прохожие» остановились. Этот треск и глухой услышит! Развернулись и безмолвно уставились в мою сторону. Я нутром ощущала их взгляды… Но они не могли меня видеть! Ночь, деревья… Ну торчит голова из ограды, да мало ли что там торчит… Не шевелись, приказала я себе, не втягивай голову. Неподвижную они тебя не различат, а вот движение уловят, и тогда наступит крах… Я даже дышать перестала. Онемела рука — я осторожно нащупала пальцами «здоровую» штакетину, распределила вес. Незнакомцы еще постояли, потом медленно, словно колеблясь, тронулись прежним курсом — в тупик. Я не стала искушать судьбу. Отлипла от ограды и мелкими шажками потрюхала в дом. Газового баллончика в руке уже не было, обронила где-то. Да и леший с ним. Я влетела в дачку, заперлась, погасила в прихожей свет и принялась впопыхах анализировать свежие впечатления. Анализировать, собственно, было нечего. Больше испуга, чем приключений. Крики и стоны ничего не значат. Да, кричали не торжествующе. И стон не был сладострастным. Ну и что? Кого царапают чужие проблемы? Меня не видели — в противном случае непременно бы вернулись и насадили на ограду. А раз увидели, но не вернулись, тоже неплохо. Значит, не совершили ничего предосудительного. В каком УК записано, что граждане не должны носить по ночам тяжелые предметы?.. А откуда, кстати, они его несли?.. Улица Облепиховая на севере (справа) завершается аналогичным тупиком. Между мной и забором — пролет метров полтораста. На моей стороне — некая мадам Розенфельд (по кличке Розенштирлиц) — подозрительная особа с полным отсутствием такта. Домина ее напоминает небезызвестный бородинский редут и долговременную огневую точку одновременно. Участок огромный — аж до самого тупика (сынуля оттяпал лет десять тому назад — за бесценок прикупил у соседки-алкашки четыре сотки, халупу снес, имея грандиозные планы на строительство «культурно-оздоровительного центра», да не ко времени помер, оставив матери неохватную ниву). По левой стороне дороги на том же протяжении умещаются сразу два участка. Замыкают Облепиховую владения Зойки Макаровой — сорокалетней мнительной бабы, страдающей длительным «безмужичьем» и приступами анорексии (последней фишкой Зойки были наклейки на руках с запахом ванили; она где-то вычитала, чудачка, что это способствует похуданию). Южнее Зойкиной халупы стоял знаменитый «Дом с привидениями» — бывшая фазенда директора мясокомбината Рихтера. В 1997 году проворовавшийся делец застрелился (по слухам, в сортире), душа его, отвергнутая в райских кущах и не добредшая до ада, перебралась в дом, откуда периодически и терзала мирных дачников. Правда, не кричала, не стонала, а как-то замогильно ухала. Иногда попутно посвистывала. Объяснять Зойке Макаровой и мадам Розенфельд, что завывания господина Рихтера уж больно подозрительно совпадают с порывами ветра, а облицовка особняка периодически рушится, обнажая трубчатые конфигурации, было бесполезно. Они свято верили в привидение. Напротив меня стоял еще один пустующий дом. Но этот не распадался на фрагменты. Он был снабжен решетками, гаражными замками и являлся потенциальным источником дохода сыновей отбывших в Канаду Фаринзонов. Из этого дома люди выйти не могли по двум причинам: во-первых, я бы это заметила, а во-вторых, открыть дверь можно было, только подорвав ее. То есть с большим запасом динамита. Рассуждая таким образом, я осторожно поднялась наверх. Ходить по нашей лестнице нужно очень с опаской (в прошлом году ахнула с верхотуры, запнувшись о закатайку, которую мамочка бросает в самых неподходящих для консервирования местах; потом кости собирала). Закутавшись в одеяло, я опять погрузилась в ретроспекцию. Куда понесло этих призраков? В Волчьем тупике три двора, и вроде люди там порядочные. Справа Ромка Красноперов — непризнанный гений в области компьютерных технологий. Мать с отцом похоронил. Выпить не дурак, но разве это преступление? Напротив Ромки — дачка Риты Рябининой, свежеразведенки с большими глазами. Ромка пытался на днях «попастись» на ее территории, но был ли ему с того прок, я не знаю. Скорее нет, чем да — Рита дама тормозная, пока дойдет до нее, чего хочет Ромка, у того все желание пропадет. За сараюшками Риты последний дом Волчьего тупика — с башенкой и карнизом, имитирующим верхушку кремлевской стены. Игорь Марышев и Кира Сургачева — то ли муж с женой, то ли любовники. Лет десять живут вместе, и ничего им не делается. То в городе, то в огороде. То на Антибах, то в Испании. Совсем я не завидую. Мы с Кирой учились на одном потоке. Но так давно, что и вспомнить не могу. Даже не пытаюсь. И судьбы у нас разные. Сургачева двух дней не работала, а я до приобщения к творчеству долгих восемь лет оттрубила в заштатном конструкторском бюро, разгребая ворохи чертежей. И дальше бы трубила, кабы в один прекрасный день не осознала с пронзительной ясностью, что слово «ГОСТ» в моем сознании намертво срослось со словом «погост»… Глава 2 Поутру я опять стала напряженно думать. Такой уж у меня прескверный характер: из любой нештатной ситуации рождается драма, которую непременно нужно обмусолить. А ведь было еще одно событие! — осенило меня. Маленькое, но тем не менее загадочное. Намедни, в районе четырех часов дня. Я сидела в мансарде, вкушала чай с халвой, глубокомысленно пялясь в монитор, когда услышала шум подъезжающего автомобиля. Он явно проехал Волчий тупик, а это было как-то странно. У меня машины нет (не накопила), у Зойки Макаровой тоже нет. У мадам Розенфельд — подавно. Кто-то в гости? Родня Фаринзонов?.. Я не поленилась, подошла к окну и обнаружила серый «вольво», медленно ползущий по Облепиховой. У моего дома, под развесистой желтолистой березой, она внезапно встала. Хлопнула дверца, и я логично предположила, что сейчас подвергнусь нашествию. Но ничего такого. Защелка на калитке не сработала. Чего там происходило, я не поняла — окаянная береза все загородила. Видать, шофер имел намерения на мой счет, но передумал. Опять хлопнула дверца, машина тронулась, а я осталась в неведении. Перебежка к другому окну ничего не дала: октябрь не самый, конечно, лиственный месяц, но завесы хватает. И укрепрайон мадам Розенфельд не из прозрачного стройматериала. Как машина возвращалась, я не слышала. Но в этом не было ничего странного. По заведенной традиции временной отрезок с пяти вечера до девяти, как наиболее бестолковый в плане творчества, я посвящаю беспробудному сну. В это время под моим окном может проехать незамеченной не то что вшивый «вольво», но и танковая дивизия с обозом и маркитантками. Стоит ли связывать эти события, я пока не решила. Утро прошло относительно неплохо. Страх не возвращался. Погода тоже не злобствовала. Дул ветерок, шебурша бурыми листьями. На востоке кучковались тучи, намекая на опустошающий ливень после обеда. Я не возражала, пусть себе льет — два дня не было дождей. Для разогрева замороженного тонуса я посетила «терму», где промыла глаза холодной водой, а по возвращении деликатно раскланялась с мадам Розенфельд, стоящей на боевом посту — в затенении собственного сарая (идеальном, кстати, месте для шпионажа за моей территорией). — Доброе утречко, Магдалина Ивановна. Давно стоите? Бабенция, конечно, страшенная. Бастинда горбоклювая из сказки Волкова. Как приснится — не проснешься. И невоспитанная, точно эскадрон махновцев. Проигнорировав мое приветствие, сверкнула глазищами и ушла в глухую тень — словно растворилась. Жуть рогатая. Напевая под нос «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано…», я поднялась в мансарду — заводить кофейник. Мобильник уже вовсю музицировал. — Ты там еще не примерзла? — учтиво поинтересовалась Бронька Хатынская. — К чему? — спросила я. — Тебе виднее. Знаешь, Лидок, не май месяц. — Нет, у меня сегодня жарко, — с достоинством отвечала я. — Вот «терму» посетила, сейчас камин разведу, сяду, укроюсь пледом, пунш выпью, бекон съем, Бэрримора вызову… — А ты знаешь, у меня тоже жарко, — перебила Бронька. — Не поверишь, но дали горячую воду. — Поздравляю, — порадовалась я за подругу. — Даже две горячие воды, — добавила Бронька. — Из обоих кранов. Целые сутки хлещет. Красотища. — Смотри не зазнайся, — хихикнула я. — А еще какие новости в мире? — В мире?.. М-м… — Бронька задумалась. — Ну про третью мировую тебе не интересно… Про падающие самолеты, наверное, тоже… Ах да, зацени — Маргоша с трахалем в турнепс укатила, новость недели, представляешь? Кто такая Маргоша, а тем более с трахалем, я представляла слабо. Но Броньку уже несло. В ее голосе сквозила обида: она уже месяц не была в районе экватора: — Тунис, Мальорка, Вечный город, неделя в «Хилтоне» у Колизея — одуреть можно… А там еще лето, Лидок! Вот где натрахаются вволю… Представляешь, пальмы, верблюды, магрибы… Это ж какими бабками надо ворочать? — Понты дороже денег, — заметила я, оставляя без внимания верблюдов в Риме. — А секс без любви — это грустно. — Ха, — сказала Бронька, — а по мне, так чистая физкультура. Ты че, обалдела там, на своей фазенде? — К тому иду. Ценности пересматриваю. Бронька, ты покороче не можешь? — Ах да, — спохватилась подруга, — довольно у.е. мотать. Словом, у тебя все нормально, эксцессов нет? — Все чики-чики, — подтвердила я. — Ну будь здорова, целую жарко, — хрюкнула Бронька. — Привет Бэрримору… К сожалению, в услугах ни последнего, ни тем более любовника леди Чаттерлей я пока не нуждалась. Самостоятельно затопив камин на первом этаже (благо дров мы с маманей заготовили на всю третью мировую), я отправилась рубить капусту. Это было единственное поручение родительницы, которое я согласилась выполнить. За сим неблаговидным занятием меня и застал южный сосед Постоялов Борис Аркадьевич — благовоспитанный, подтянутый мужчина в меру за сорок. Он, как водится, копал огород. Только тем и занимался с апреля по ноябрь. Дятлы стучат, солнце бегает, Постоялов копает. Клад, наверное, ищет. — А вот это вы зря, Лидия Сергеевна, — встретил он чарующим голосом мое появление с топором. — Опережаете события. Капусту на Сергия рубят — восьмого октября. Вот я с понедельника начну. Я пробормотала что-то отрицательное, но попыталась улыбнуться. Гримаса, очевидно, получилась неважной. Сосед сочувственно покачал головой: — Почему унылая, Лидия Сергеевна? Не выспались? Вы простите меня сердечно за гиперболу, но сегодня вы похожи на глисту в обмороке… Я не стала ему занудливо объяснять, чем гипербола отличается от метафоры. — Послеродовая депрессия, Борис Аркадьевич, — неохотно объяснила я. — Десять лет мучений. Вы ночевали? — Что вы, — испугался Постоялов, — боже упаси. У меня, в отличие от вас, маленький камин. Полчаса назад приехал. Пока заправился, к жене в больницу завернул… — Что-нибудь серьезное? — Да нет… Вернее, да, но пронесло. Спасибо эскулапам, справились. — Борис Аркадьевич троекратно сплюнул и подрумянился. — На колено жаловалась. А оказалось, тромбофлебит. Тромб оторвался и двинулся по сосуду. Вовремя обнаружили, слава богу, а не то бы перекрыл сосуд — и пиши пропало… — Ужас какой… — Не говорите, Лидия Сергеевна. Теперь вот за двоих тащу. И ботву перерубил, и в кладовке вчера разобрал — специально приезжал… Старое тещино хозяйство — откуда оно? — все на мусорку отволок. Какие-то кастрюли, часы с кукушкой — от кукушки, между нами говоря, одна челюсть осталась… Даже книги — вы бы видели, в каком состоянии! Мыши сожрали! А ведь приличная литература. «Капитан Фракасс», «Асканио», «Двадцать лет спустя» — сорок девятого года издания! «Наш человек в Гаване» Грэма Грина… Эту, собственно, и не жалко, нуднота невыносимая… Постоялов, насколько я знаю, принадлежал к среднему классу. Средний автомобиль, средняя дача. Средняя… жена. Занимался незначительной куплей-продажей, в высшие сферы не лез, справедливо полагая, что в высших сферах отечественного бизнеса долго не живут. То есть не рисковал. Хотя очень часто пил шампанское. На нижней улице, окаймленной зарослями тальника — спутника пересыхающей протоки, — раздался автомобильный гул. Я скосила глаза. В ворота восточного соседа — «голубого» доктора Грецкого — въезжал малютка «RAV». Магнитола гремела на полный «dolby-surraund»: стареющий мачо-шансон прокуренно плакал о заблудившемся лете. Навстречу гостю уж спешил хозяин особняка — апологет большой и чистой гомосексуальной любви терапевт Грецкий. Безлик, брюхат, рост — метр в прыжке, нос — повеситься можно. Обежал капот и услужливо распахнул дверцу, из которой появился зевающий молодой человек в кудряшках. Манерно принял протянутую руку. — Врачи без границ, — глубокомысленно хмыкнул Борис Аркадьевич. — Небо бы такое голубое. — Тьфу на них. — Я воткнула топорик в теплицу и отправилась пить чай с халвой. Минут через десять у моих дверей нарисовалась Зойка Макарова — мнительная особа, в направлении которой вчера днем продвигался серый «вольво». Я как раз пила из блюдечка чай, важно надувая щеки, и прекрасно видела между шторами, как она мнется на крыльце, кусая губы и царапая запястья (ванилью натерла). — Да входи, чего там! — крикнула я. — Неродная, что ли? Она вздрогнула, как-то воровато поозиралась и прошмыгнула на кухню. — Ты чего вся зеленая? — поинтересовалась я. — Гремлины в доме завелись? — Ты тоже не розовая, — отбилась Зойка. И это верно. Утро туманное. И ночью трижды испугали. Не считая маньяка в переулке. — Присаживайся, — кивнула я на электросамовар. — Чайку хлебни. Зойка яростно замотала головой: — Не-е, Лидочек, пойду я… И опять замялась, заерзала, как будто у нее под фуфайкой спиногрыз завелся. Ну и шла бы. — Чего хочешь-то? — вздохнула я. Она решилась. Стянула с себя спиногрыза и начала издалека: — Тут ко мне давеча мужчина приезжал… На «вольве»… — Поздравляю, — пресекла я надвигающуюся паузу. — Ты взяла себе нового мужчину? Крутого, что ли, завалила? Зойка преобразилась. Очевидно, моя фраза послужила для нее термальным источником. Лицо запунцовело, глазки зажглись. Грудь обозначилась под фуфайкой и двинулась в психическую. Так и рождаются пылкие гурии из бледных замухрышек. — Он чудо, Лидунчик. Ты не представляешь, какой это удивительный мужчина! Он богатый, высокий, красивый, благородный… Геной звать. А какие он мне цветы подарил! Белоснежные пионы, привитые к хризантемам — ты можешь поверить?.. Ой, я не могу, Лидуня… Знаешь, чем мы занимались? Мне показалось, она сейчас заскулит от сладострастия. Я почувствовала себя несправедливо обиженной. — Представляю, — пробормотала я. — Нет, ты не представляешь! Это невозможно представить… Мы три часа не вылезали из кровати! Мы десять раз делали это! Останавливались и снова начинали… Останавливались и начинали… И с каждым разом он становился нежнее, еще ласковее, домашнее… Он стал моим за эти часы, понимаешь?.. Мы до половины восьмого занимались любовью!.. Все понятно. Зойка, кажется, подсела. Теперь она может смело убрать в кладовку любимый фаллоимитатор о двух концах. До следующего «безмужичья». Я сглотнула: — А потом? Внезапно она скисла: — А потом он поехал к жене. И детям… Я облегченно вздохнула. Пожалуй, вопрос о фаллоимитаторе оставим открытым. — А чего хочешь-то? Вопрос прозвучал грубовато. Но я сознательно пошла на хамство. Негоже распространяться о своих личных контактах в присутствии одинокой, разведенной женщины. Зойка посмотрела на меня как прокурор Руденко на подсудимого Геринга: — Я не хотела его отпускать. Он тоже не хотел уезжать. Он сказал, что сочинит жене причину и пулей вернется. — И не вернулся, — догадалась я. Подумаешь, трагедия. Обычная история. Зойка Макарова не последняя дура в Сибири. — Да-а… — Она скисла еще вдвое и изобразила по слезинке на каждом глазу. Потом вздохнула мучительно и больно и выложила наконец свою просьбу: — Лидунечка, дай позвонить… — Иди звони, — я кивнула на лестницу. — Мобила там. А ты не боишься поставить мужчину в неловкое положение? — Да что ты, — она махнула рукой. — Все будет хорошо. Я представлюсь его секретаршей. И ушилась в мансарду. Через несколько минут спустилась — постаревшая, сгорбатившаяся, с трясущейся челюстью. «От ворот поворот», — догадалась я. К черту послали. И не стала выяснять обстоятельства, целиком признавая Зойкино право на конфиденциальность собственных соплей. Она сама раскололась. Остановилась в дверях и, потрясенно вращая глазами, проговорила: — Он не ночевал дома. Он вообще не возвращался… Окинула кухню невидящим глазом, нашла на ощупь проем и удалилась, оставив меня в раздумье. В последующие полчаса на дефиле был замечен Ромка Красноперов — компьютерный гений из Волчьего тупика. Я опять рубила в щепки капусту, причем делала это ритмично, синхронизируя удары с боем барабана со стороны любвеобильного доктора Грецкого. — О, е-е! Какой сюрприз! Какая сцена! Ты сделала это!.. — прозвучало за спиной молодо и задорно. Я чуть топор не выронила. — Привет, Косичкина! — таращась на меня счастливым неженатым взором, вскричал гость. Этот падкий на спецэффекты вундеркинд и сегодня не выходил из амплуа — был одет в красно-желтую куртку, кирзовые сапоги и какой-то ночной колпак с рюшечками. Чего это они ко мне зачастили? — Привет, Краснопёрдов, — согласилась я. — Чаю хочешь? — Расслабься, — великодушно проглотил мой экспромт Ромка. — Это рабочий визит, не официальный, не надо почестей. Ответь, Лидунька, на один вопросец. Вернее, проконсультируй. Предложили мне тут по случаю ксолойтцкуинтли… — Повтори, — не поняла я. — Обидно, — взгрустнул Ромка, — а я думал, ты знаешь. Зря шел. Ксолойтцкуинтли. Это голая собачка такая мексиканская. Злая, отвязная. Потеет, на солнце обгорает клочьями. Страшенная, как ядерный гриб. Зато недорого — всего девятьсот гринов. Вот не знаю теперь — брать или отказываться. — Бери, — сказала я, — однозначно. Очень отвечает твоему стилю. — Я тоже так думаю, — обрадовался Ромка. — Боюсь, с Лабрадором или золотистым ретривером на поводке я буду смотреться нелепо. Ну спасибо тебе, подруга. — Эй, подожди, — вдруг вырвалось у меня. Ромка как-то напрягся. Или показалось? — Чего тебе, Косичкина? И тут как сверкнуло — или это во мне сверкнуло?.. На короткий миг мне сделалось плохо. Закольцовка в извилинах, как сказала бы презрительно Бронька. Я узрела другого Красноперова… Я поменяла состояние сознания — помчалась в другое измерение, только руками всплеснула. Ночь, Фасадная улица, тень из куста… Шипящее пламя, контур худого лица… Холод, страх, липкая мерзость по телу… Я словно заново окунулась в это дурацкое происшествие… Мама мия! Остановись! Я вернулась в дачный мир — настоящая «закольцовка». Где кружилась, непонятно. Ромка — сам по себе, маньяк — сам по себе, ничего похожего, кроме роста. Да и голос Красноперова с другим не спутаешь. «Не шизуй, девушка, — приказала я себе. — С приобщением к семье душевнобольных ты не станешь гениальнее. Это мамина теория, не твоя»… — Ты не уснула? — полюбопытствовал Ромка. Я торопливо забормотала, не спуская с него глаз: — Сегодня ночью… в районе двух часов двое… неизвестных, предположительно мужского пола, прошли мимо моего дома и свернули в Волчий тупик. Они тащили что-то тяжелое, завернутое. Я предполагаю, это был… человеческий труп. Предположение, прошу заметить, не вздорное, поскольку… м-м… проносу тяжелого предмета предшествовали крик и протяжные стоны, соответствующие, на мой взгляд, крику и стонам человека, которому делают больно. В Волчьем переулке всего три двора. Твой, Риты Рябининой и четы Сургачева — Марышев. Признайся, Ромка, они не к тебе шли? Очевидно, я еще не понимала, в какую мясорубку ввязалась. В свете дня ночное происшествие представлялось если и не комичным, то уж никак не страшным. И совершенно напрасно. — Ты того, да, дописалась? — Ромка небрежно постучал кулаком по лбу (то есть неплохо прикинулся валенком). — У врача когда была, дурында? Так сходи, Косичкина, в самый раз провериться. А то ишь загнула… Повернулся и, независимо поплевывая, поперся прыгающей походкой с моего участка. Неужели до него не дошел смысл моих слов? Или дошел? «Интересно, кого еще принесет?» — подумала я, отчетливо понимая, что вовремя сесть за работу мне уже не светит. Следующей была Кира Сургачева. Нормальная бабешка, мужикам такие нравятся — нестарая, остроскулая. Отдаленные пращуры Сургачевой в тюрбанах по степи носились. И девочек наших лапали. Однако в это хмурое утро она была совершенно никакая. То есть абсолютно. Не то чтобы пьяная, но с колоссального бодуна. Продефилировала по дорожке и, ободрав георгины, с опаской покосилась на мой топорик и плюхнулась на крыльцо: — Привет, Лидунчик. Опохмелиться есть? И закусить… «Губищей закуси», — отчего-то подумалось мне. — У тебя что, дом сгорел? — Не говори, Лидунчик, полный каюк в доме. Матросы ночевали. Лучше бы сгорел… Тоскливо замолчав, она вперилась в мой вечнозеленый кедрик, растущий перед крыльцом. Тот как-то весь съежился и заробел. Будь его воля, непременно бы отпрыгнул. В буфете на кухне прозябали остатки вермута. Делать нечего — гостям предлагают лучшее. Я слила их в кружку и отнесла Сургачевой. — Зашибись, — одобрила Сургачева, выпивая не глядя. — Ты чудо, Лидунчик. Век не забуду… Оказалось, что Кира с Марышевым давеча накушались какого-то боевого отравляющего вещества. На вид водка была вполне пристойной. С медальками. И стоила как подлинный «Абсолют». И повод ее употребить был правильный — совмещение, так сказать, скорбного и радостного: скончалась любимая тетушка Игорька, но, чтобы он не сильно рвал волосы, оставила ему в наследство двухкомнатную квартиру в центре. Вот за этот презент и выпили. Хотели как лучше — культурно провести субботу, в воскресенье уехать в город, съездить на квартиру и активно радоваться жизни, но получился полный конфуз. Игорь лежит в отрубе, пьяный до усрачки, дачка кверху дном, Сургачева тяжело больна и периодически выпадает из реальности. Слишком поздно они обнаружили, что водка паленая — половину уже выпили. Сургачева нашла в себе силы остановиться, а Игорек, естественно, рвался в бой, и каково теперь будет пробуждение — никому не ведомо. Хотя и прогнозируемо. — Ты этой ночью не вставала? — спросила я. — А как бы я вставала? — удивилась Сургачева. — Ну не знаю, — пожала я плечами. — До ветру там, или с «ихтиандрой» пообщаться… Организму ведь не прикажешь. Сургачева мрачно заглянула на дно кружки: — Ну нет уж. По крайней мере, не припомню… Еще выпить дашь? — Нету. — Плохо. Ну ладно, побреду я тогда. Погуляю. Игорек еще не скоро воскреснет. — Подожди… И пока она не успела оторвать свою задницу от крыльца, я слово в слово повторила уже сказанное Красноперову, изменив лишь заключительную часть монолога. — В Волчьем тупике всего три двора, — сказала я, — ваш, Ритки Рябининой и придурка Красноперова… — Не чмыри всуе Красноперова, — зевнула Сургачева, — не такой уж он придурок, как кажется. Он скорее гений. Ты слышала о программном обеспечении «Логическая Вселенная»? Разработана в вычислительном центре машзавода имени Фрунзе. Фирма «Сибкомп». При непосредственном участии, заметь, Красноперова. По мнению экспертов, эта программа по параметрам превосходит небезызвестный «Windows» и намного удобнее… — Зато в быту он полный увалень. Ты вообще слышала, что я сказала? Сургачева минутку подумала. Потом подняла на меня усталые, воспаленные глаза: — А с чего тебе взбрело, будто они несли труп? Тут я напомнила ей про крик и стоны. Она опять задумалась. Со стороны могло показаться, что Сургачева спит. — Бред, — сказала она, проснувшись. — Труп нельзя вынести из кооператива. Его, знаешь ли, казаки охраняют со всех сторон. Я имею в виду, кооператив, а не труп. — Труп понесли в Волчий тупик, — терпеливо напомнила я. — То есть он там где-то и лежит? — подозрительно поводя носом, точно принюхиваясь, сообразила Сургачева. — У кого-то из нас, да? Пованивая? — Закопали, — предположила я. Она посмотрела на меня с каким-то плохо скрытым предубеждением. Потом, видно, заподозрила неладное. В больных глазах отразилось рождение мысли. — Постой-ка, — буркнула она, — голубушка. А ты, часом, не обыгрываешь на мне свои новые сюжеты? — Она аж засветилась от своей супердогадливости — насколько возможно засветиться при зверином похмелье. Я не стала вгонять ее в новую задумчивость. Смысла уже не было. — Ладно, Сургачева, — призналась я с виноватым видом, — живи и славься. У меня по новому роману на дачах орудуют два маньяка — каждую ночь убивают по человеку, отрывают от него кусочки и съедают в живом… тьфу, прости, в сыром виде. Милиционеры обо всем догадываются, идут по следу, но боятся спугнуть живодеров, поэтому дачников оставляют в неведении, а с тех, кто находит обглоданные тела, взимают подписку о неразглашении… — О нет, — простонала Сургачева, отрывая по частям задницу от крыльца, — не могу эту дичь слушать. Ты явно исписалась… Бывай, соседка, благодарю тебя покорно… Почему я вдруг с упорством кретина принялась вызывать огонь на себя? Только после окончания этого жуткого дела я стала догадываться почему. Страх, как я уже говорила, притупился, ночные приключения стали казаться забавными, без тяжких последствий. И все мои сюжеты, все эти ночные грабители, многосерийные маньяки, интриганы, киллеры, воры всех мастей и страстей настолько вплелись в мою жизнь и стали ее неотьемлемой частью, что любые свои отношения со страшным я с некоторых пор стала воспринимать как своего рода игру. Как работу мысли, способствующую конструктивному сюжетному решению. Проще говоря, все бабы… те еще. Поэтому пока никаких предчувствий я не испытывала. Погода тоже не отличалась паскудством. Появилась потребность поразмыслить. Я села на нагретое Сургачевой крыльцо, взяла топорик, кочан, проеденный гусеницами, и стала не спеша вырубать из него кочерыжку. На участке Грецкого взревел брызжущий эротизмом Поль Мориа (или Джеймс Ласт — склероз у меня с годами сильно крепчал). Появились южные соседи Грецкого — для меня, стало быть, юго-восточные. Немолодые и несимпатичные. То ли Полынники, то ли Песчаники. Он — в задрипанном пальто, лысый, протухший; она — в коже, злая, неохватная, горластая. Плюс собачка шотландской породы Несси — единственный член семейства, которого искренне жаль. «Патэр фамилиас» опять проштрафился — фельдфебельские вопли супруги оглашали местность, как из динамика. Муж заискивающе жестикулировал, а кулаки жены уже чертили воздух под его соплями. С такими мужиками в недалеком будущем нам четко светит матриархат. Недавно в Германии на три года осудили бабенку по кличке Годзилла — систематически в течение ряда лет лупила мужа по сусалам. А муж терпел, не ходил в органы — любил, наверное, сильно… — Лидия Сергеевна, дорогая!.. — Завидев меня с топором и капустой, сосед оторвался от дражайшей половины и засеменил по биссектрисе, смешно лавируя между грядками. — Извините, ради бога, у нас к вам просьба великая… Понимаете, мы на этой неделе празднуем юбилей Изольдочки, ей исполняется… впрочем, неважно, сколько ей исполняется… У нас тут незадача… — А тебе, лысый, я мангал не дам, — прошептала я. — Вы не дадите нам свой мангал? Ну пожалуйста… Понимаете, я совсем забыл положить его в багажник… Мясца намариновал, винца для Изольдочки приобрел, а вот надо же, память дырявая… «Изольдочка» стояла, уперев руки в крутейшие бока, и набыченно взирала на нас обоих. Назревал профилактический залп. Слишком ревнивые наши любимые. — Да ради бога! — рявкнула я. — Вон он стоит, у сортира, возьмите на милость!.. И отдайте на милость, — добавила шепотом. Этот мангал стоил мне трех статей в газете «Век» и шести бессонных ночей вкупе с маминым ворчанием. Единственная из обитательниц Волчьего тупика, не заглянувшая ко мне на капусту, была Рита Рябинина. Без нее паломничество в мои пенаты выглядело каким-то незавершенным. Но Рита не шла. А я не могла заставить себя пойти в мансарду и беззаботно рухнуть в ноутбук к своим маньякам. Незавершенка раздражала. Как бледно прописанная буква в слове, которую так и чешется обвести… Походив из угла в угол, я решила не тратить время, а совершить променад. Не зайти ли мне в тупик? — подумала я. Провела помадой по губам, сменила бушлат на пуховик и подалась в свет. У скромницы Риты было симпатичное лицо сердечком, испуганные глаза и проблемы с юмором. Ее недавно бросил муж, в связи с чем Рита взяла отпуск по семейным обстоятельствам и погрузилась в сельское хозяйство, решительно забив на хозяйство городское, в том числе на пятнадцатилетнего оболтуса Кирилла, очень обрадованного таким поворотом семейной драмы. Отчего этот хмырь болотный бросил Рябинину, остается загадкой. Пошутить не с кем было — не причина. Пошутить и на стороне можно. Зато чистота вокруг Ритуси идеальная. Грядки програблены, мусор удален (в огороде ни листочка), готовит вкусно, претензий не выражает. Даже собака-дура и та улыбается… — Пробуй. — Не расслабляя поджатых губок, Рита выставила передо мной миску ароматных щей. Из аналогичной миски на полу уминала за обе щеки французская бульдожка Танька — жутковато-обаятельное создание с широкой душой. — Очень наваристо, — похвалила я, охотно присоединяясь к Таньке, — уж в чем, в чем, а в могучих кулинарных способностях Риты сомневаться не приходилось. Рита с траурным ликом Мадонны наблюдала за нами и не переставала вздыхать. — И чего ему, уроду, не хватало? — шептала она. — Не бери в голову, — чавкала я, стуча ложкой. — Все в мире преходяще, лучше найдешь. Я вот тоже одна живу, и ничего, не умерла… — Хорошо тебе говорить, — всхлипывала Рита. — Ты уже пять лет одна… — Шесть, — гордо чавкала я. — А я — неделю… Хоть в петлю лезь, Лидочка… — Да ладно тебе. — Я облизала ложку и протянула хозяйке пустую миску — за добавкой: — Давай еще. И не горюй. С твоей кулинарной одаренностью ты в два счета найдешь себе принца. И не одного, а нескольких. Как говорится, оп — и принцы у ног твоих сели. Ты, главное, не забывай периодически выглядывать из окопа: как там на горизонте на предмет принцев… Посмотри в зеркало, Рита, — с твоими-то грешными внешними данными… Сколько тебе? Тридцать четыре? — Тридцать шесть. — Рита с готовностью вскочила и отвалила мне щец аж с шапочкой. Это был явный перебор. Я перехватила взгляд отобедавшей Таньки — она смачно облизывалась и гипнотизировала мою миску, давая понять, что не прочь повторить. — Прекрасный возраст. — Я осторожно стала снимать «шапочку». Хотя лично мне было тридцать три, и сей прискорбный факт нисколько не радовал. Про цифру 36 даже думать не хотелось. — Ну не знаю. — Рита перестала всхлипывать, потуже затянула косынку на голове и села напротив, подперев острый подбородок кулачком. — Ко мне опять давеча сосед приходил. Чего хотел, я так и не поняла. Но говорил примерно твоими словами. — Красноперов, что ли? Не поняла она… У кого-то просто остро встал женский вопрос. — Ага… Предложил выпить, побеседовать, но, знаешь, Лидочка, у меня так голова трещала, что… — Она замялась, и было непонятно, то ли Ритуся раскаивается в содеянном, то ли тем горда. — Словом, ты его развернула? — Ну да… — И правильно. Тренируй способности к лидерству. Гони его метлой, этого Красноперова, нам гении не нужны. Рома баб меняет, как наш брат — прокладки. И вообще, он какой-то странный, не находишь? Рита опять принялась вздыхать, а я, не будь дурой, чтобы не тянуть резину (не обедать же я сюда пришла), рассказала ей о своих ночных бдениях, завуалировав некоторые порочащие меня подробности. О чем немедленно и пожалела — Рита страшно испугалась. Сделала большие глаза и как-то заерзала. Невзначай покосилась на мобильник, для красоты вставленный в цветочную вазу. — Чего испугалась-то? — смягчилась я. — Да мало ли кто у нас по дачам шляется. Дачники, например… — А стон? — заблестела глазенками Рябинина. (Уж не глазные ли капли тому причиной? Хотя для кого?) Я пожала плечами. — Почудилось. Ветер в трубе стонал. Ты ничего подозрительного днями не замечала? Она яростно замотала головой: — Я спала… Но потом в ее глазах что-то завихрилось. Повьюжило и стихло, но глупая мина осталась. Похоже, Рябинину посетила идея. Я поощрительно молчала. Стараясь не сорвать ее с мысли, даже перестала выхлебывать щи и положила ложку. Текли мгновения. — Здесь какой-то тип подозрительный отирался… — наконец призналась она. — Не из наших… — На нем было написано, что он не из наших? — А он это… — Рита наморщила лобик, погружаясь в воспоминания. — Это было, кажется, днем, вчера… Не помню во сколько, но после обеда… Я как раз приводила в порядок грядки, а этот тип шел по Облепиховой. Медленно так шел. И номера читал на домах… Скажи, разве наш человек стал бы читать номера на домах? — Логично, — согласилась я, — хотя и не бесспорно. И что? — Потом свернул в наш тупик… Прошел до конца и вернулся. И на меня так посмотрел… — Как? — Ну нехорошо, что ли… У него глаза пустые, пристальные, фр-р-р… — Риту при воспоминании передернуло. Мне тоже сделалось как-то не по себе. — Он разговаривал с тобой? — Не-е, ни слова не сказал… Я отвлеклась куда-то… Ах да — Танька в компостную яму свалилась, а когда я вернулась, этот тип уже пропал. — Ерунда, — отмахнулась я. — Ну заблудился человек. — А потом он опять пришел… — Рита вытаращила до упора глаза и заговорила утробным голосом (от страха поплохело?): — Уже темнело, часов семь было… Я дрова собирала и вдруг вижу — он опять идет по Облепиховой… Лида, я испугалась — до жути. Вот идет, гад, и на меня пялится… До переулка добрался, у трансформаторной будки остановился и опять на меня уставился… Ну что мне оставалось? Таньку под мышку — и в дом. А потом через шторку посмотрела — нет никого. Опять он испарился, Лида… — Описать его сможешь? — Да маленький он, невзрачненький, глаза близко посажены. А во что одет, даже не помню. Ну как все, понимаешь?.. «Нет, не мой маньяк, — подумала я. — Мой ночной кошмар был высокий, как водонапорная башня, и глаза имел не узкопосаженные, а наоборот — раздвинутые». Все равно вернулись вчерашние страхи. Я не стала рассиживаться с Ритой. Поблагодарила за вкусный обед, как могла успокоила и короткими перебежками рванула к себе. Но у трансформаторной будки, напротив дачи Постоялова, наткнулась еще на одного кадра. Игорь Марышев собственной персоной привидением выплывал с Облепиховой. Большой специалист на отечественном страховом поприще (безусловное искусство — ободрать клиента без обязательств со своей стороны). Повстречай я эту жуть в сумерках, да еще не зная, кто такой, — наверняка бы обделалась от страха. — О матерь божья, — ахнула я. — Думаю, глупо говорить вам «добрый день», Игорь Евгеньевич. Скажем просто — здравствуйте. — Тоже неверно, — прохрипел белый, как зубная паста, Марышев. — Слово «здравствуйте» подразумевает здравие, которого у меня сегодня решительно нет… Надо думать, он просто гулял. Забыв проснуться. — Однако я вам его от души желаю. — Я посторонилась, и вовремя, иначе бы он просто прошел сквозь меня. — Вы жену свою видели? — спросила я. Он и ходу не сбавил. Куда там сбавлять? Он передвигался, как замученный зомби к родной могиле, — медленно и шатко. Пить надо меньше. Хотя, с другой стороны, на водке ведь не написано, что она паленая. — Не видел, Лидия Сергеевна… — пробормотал он, вяло переставляя ноги. — Я даже вас не вижу… — Может, вам лекарств принести? А то ведь совсем больны… — Да боже упаси, Лидия Сергеевна, боже упаси… Девяносто процентов лекарств, продаваемых в России, фальсифицированы… Совершенно справедливо. А самое положительное достижение медицины — это медицинский спирт… Глава 3 Туча еще не подошла. Грозовые завихрения клубились над городом, километрах в двадцати. Там и бушевал ливень, превращая городские кварталы в унылую сибирскую Венецию. Мама у окна сидит, чего-то вяжет (потом все равно окажется мало), Варюша с понтом уроки делает, Липучка дверь входную облизывает… Вопрос с обедом благодаря Рябининой решился легко и вкусно. Я бродила по улочкам вымершего дачного поселка и испытывала очередную «ностальжи». Муж первый (и последний) — некто Бережков — не был сволочью. Годы замужества пролетели тихо и обыкновенно. Когда выяснилось, что Бережков — моя ошибка (моя любимая ошибка!), я осталась внутренне спокойна. Когда он убыл из моей жизни, я даже не всхлипнула. Когда прошел год, я стала нервничать. По завершении второго я поняла, что сотворила новую ошибку. Но в реку дважды не войти — он обзавелся новыми оковами, и мы почти не виделись. А ведь когда-то мы бродили по этим же дачным улочкам, мы были молоды и глупы, он шептал мне: «Тэ амо, Лидочка, тэ амо…» — и меня плющило от счастья, так что поначалу я даже и не поняла, как его занесло в мою постель. Потом я узнала, сколько стоит прокатиться на машине с двумя розовыми ленточками, сколько пива выпивает в неделю среднестатистический мужчина и откуда в конце концов берутся дети (в частности, маленькая, сучащая ножками Варюша). Я также полюбила пиво. И не страдала приступами дисморфофобии (это когда боишься в зеркале собственного тела). И не считала, сколько лет осталось до глубокой старости, которая, по моим тогдашним убеждениям, должна наступать лет в тридцать пять, когда тебя увозят в дом престарелых… Я дошла до конца Волчьего тупика (Красноперов в мансарде разговаривал сам с собой, у Рябининой завывала Танюха, в доме Марышева с Сургачевой стояла тоскливая похмельная тишина) и исследовала забор, венчаемый спиралями колючей проволоки. Под забором росла крапива, причем довольно густо. Я походила вокруг да около и пришла к выводу, что вряд ли прошедшей ночью через забор переправляли тяжелый предмет. А также тех, кто его нес. Теоретически они могли перелезть (пригнув проволоку), но в таком случае наследили бы под забором. Однако, насколько я видела, ни один стебелек не был примят, следы отсутствовали. Отсюда автоматически вытекало, что двое с ношей вошли в Волчий тупик вовсе не для того, чтобы пройти насквозь. Намотав это на ус, я опять потащилась на Облепиховую. У трансформаторной будки напротив дачи Постоялова свернула налево, прошла мимо собственных наделов и отправилась в конец улочки. Там возвышался аналогичный забор. Собственно говоря, это был не аналогичный, а тот же забор, дающий изгиб. Наши дачи располагаются в северной оконечности товарищества и надежно огорожены от мира. Я провела новое исследование — на сей раз более дотошно осмотрев кусты и землю под ними. Вывод напрашивался аналогичный — чисто. С тех пор как построили забор (больше двух лет назад), никто к нему в этом месте не приближался. Ни бомжи, ни грабители. И опять автоматически следовало: незнакомцы не пришли извне. Они вынесли свой нелегкий груз либо от Зойки Макаровой, либо из «Дома с привидениями», либо от Магдалины Ивановны Розенфельд (пусть последнее останется на моей совести). И тут внезапно я ощутила спиной взгляд… Позвоночник похолодел, по телу пробежала дрожь. Я втянула голову в плечи. Сомнений не было: это ощущение трудно описать словами. Это какое-то… биополе, что ли. Упругая волна неприязни, теряющая с расстояния напор, но сохраняющая конкретность направления… Испытывая жгучий, ничем не обоснованный страх, я оторвала глаза от забора и медленно обернулась. Никого. Облепиховая пуста. У Зойки на окнах занавески не шевелятся. Участок фрау Розенфельд заслоняет желтая листва рябин с россыпями ягод. «Дом с привидениями» — за Зойкиным пустырем, от места моего стояния виден лишь наполовину разобранный сарай… Страх не отпускал, напротив, обнаружив отсутствие наблюдателя, я совсем перетрусила. Не могла я нафантазировать этот взгляд, он давил на меня как физическая сила!.. Я стояла минут пять не дыша, бороздя глазами округу. В голове замерцал интересный вопрос: а не влупила ли я в собственные ворота?.. Напряжение отпустило так же внезапно. Тело расслабилось, обмякло, затем медленно двинулось по Облепиховой, совершенно не сверяя свои действия с поступающими из мозга командами. У родной бледно-зеленой калитки я остановилась. Визитеров не было: тонкая шелковая ниточка между крючком и штакетиной продолжала висеть. — Так, девушка, ты начинаешь шизовать… — пробормотала я, толкая калитку. Остаток дня прошел без эксцессов. Я опять заперлась в мансарде. Найденный в траве газовый баллончик занял центральное место на столе. Но успокоение не наступило. Я курила, дула кофе, опять курила… Несколько раз открывала и закрывала форточку. Подолгу стояла у окна, любуясь пейзажами. Дважды ловила пронзительные взгляды мадам Розенфельд, которая очень быстро вычислила мою диспозицию и продолжила свою обычную шпионскую деятельность (заняться человеку нечем). На проседающей, заросшей бурьяном крыше «Дома с привидениями» кучковались вороны. Сидели, нахохлясь, недобро помалкивая, и ничего не делали. Интересно, это к чему? С территории доктора Грецкого доносились бородатые хиты. Каждый хит — на полтона тише. Последний — заезженный «Трубач» с Моисеевым — звучал еле слышно: видно, процесс предварительных охаживаний успешно завершался — наступал главный хит. Появился затылок Ромки Красноперова. Он шел по Облепиховой — хохол на голове подпрыгивал — мимо моего дома. Вернее, он его уже прошел и в данный момент поравнялся с «Домом с привидениями». Замедлил ход, внимательно вглядываясь в разлагающееся строение. Потом вдруг резко обернулся и задрал голову. Я успела отпрыгнуть, но штора качнулась — он не мог не заметить. Блин! Опять этот идиотский страх — точно пресс прижал к полу… Кого испугалась-то? Я заставила себя подняться, чертыхаясь и позоря трусливую душонку. Трепетно отогнула шторину. Слава богу, красно-желтая курточка уже исчезала за сооружениями убогой Розенфельд… Куда он намылился? К Зойке? А за каким бесом, спрашивается? Спустя пятнадцать минут он припилил обратно — сам не свой от задумчивости. А еще по истечении получаса возникла Магдалина Ивановна. Груженная тележкой и капустой в авоське. Слава создателю, хоть эта отваливает. Заперлась на все свои замки, урожай на корню замаскировала, растяжек понаставила… И на меня напоследок порчу навела. Я немного отодвинулась — противно… Подошла к другому окну и стала ожидать появления ее затылка. Лицезреть уходящую Магдалину Ивановну — это такой елей… Правда, тащилась она сегодня как-то медленно. Показалась в зоне видимости с запозданием, еще остановилась, подергала «молнию» на своей передвижной авоське, побурчала что-то под нос. Хватит. В четыре часа пополудни с первыми дождевыми каплями я нырнула в кровать. Довольно уж себя терзать. Скоро стану мнительной, как Зойка… В семь вечера я вскочила, побродила по саду с зонтом — ливень стих, но моросило густо и настойчиво. Начинало темнеть. Над крышей Постоялова вился сизый дымок — Борис Аркадьевич кочегарил печку. Похоже, он собирался оставаться на ночь — это неплохо. Хотя и странно. Если не путаюсь в датах, завтра у нас восьмое число — понедельник. И камин у него маленький. Капусту на Сергия рубить будет? Остальные уезжали. Доктор Грецкий заботливо усадил в машину утомленного близостью любовничка, дал кругаля вокруг капота и бодро рванул на Лесную улицу. За ним засобирались малосимпатичные соседи по диагонали. Вернуть мангал они, конечно, посчитали нецелесообразным. Юбилярка истошно орала на своего верблюда, шотландка Несси благоразумно помалкивала, а несчастный верблюд лихорадочно вертел баранку раздолбанной «Нивы», пытаясь выбраться из грязи, которую сам же создал. Темнело стремительно. В туалет пришлось идти с фонариком. О принятии «термы» и речи не шло. Все, решила я, до рассвета из дома ни ногой. Поставила под дверь ведро, обложилась сигаретами, кофе и с головой ушла в работу, гоня прочь провокации из подсознания. Но пер непроходимый «картон». Человечными получались только милиционеры — для создания их образа не обязательно любомудрие. Жертвы не выходили. А ведь они живые люди (до определенной страницы) — их мир необъятен и у каждого свой. А я лепила из них каких-то фаталистических придурков, вполне созревших к отбытию на тот свет… Маньяк, вопреки звериной ночи и здравому рассудку, становится добрым и ручным. О таком сюжетном «ходце» мы с редактором не договаривались. По задумке убийца «всех времен и народов» — супермодный, востребованный, обаятельный поп-певец с демократичными замашками. Кровавые убийства совершаются по окончании концертов — восторженных поклонников с билетами в карманах находят в самых изуверских позах. Поп-символ уезжает с тусняков на потрепанном «ауди» — игнорируя охрану. Когда толпа фанатов остается позади, он загоняет развалюху в попутный дворик, меняет прикид, парик, тачку — и начинается охота, доставляющая ему море удовольствия. Ему обязательно нужно убивать — для тонуса. Иначе он не сможет выступать, а значит, лишится обвальной популярности, что для молодого, честолюбивого организма смерть. Милиция прекрасно понимает, что убийства напрямую связаны с концертами, но идет по ложному следу, а отменить выступления не имеет власти: в деле замешана мафия, получающая от бархатистого вокала крепкий барыш. Спасет оставшихся в живых поклонников от притязаний их божка, естественно, женщина (то бишь я) — старший следователь прокуратуры, умеющая думать всеми местами, в отличие от мужчин, которые думают только… Полная абракадабра, одним словом. Я уничтожала написанное страницами (компьютер тоже краснеет), забивала пробелы новыми, опять уничтожала, курила без меры, пила кофе смертельными дозами… И к полуночи наконец стало вызревать стоящее — так мне казалось. Сюжет смертоубийства обретал ясность, персонажи — характеры. Диалоги будущих жертв вплетались в канву, и даже психологический портрет маньяка не вызывал недоуменных «авторских» ворчаний… А потом я услышала диалог. Обрывки слов, пробивающиеся сквозь дождь и порывы ветра. Голоса — мужской и женский… Диалог не вписывался в канву, он мешал, он был чужеродным образованием — ненужным и досадным; вроде тромба на ноге жены Постоялова… Я пыталась избавиться от него, стряхнуть, как лапшу с ушей — он был бессмыслен, но не получалось. Кончилось тем, что я съежилась от холода, бросила взгляд на открытую форточку — и очнулась! Голоса родились не в моем воображении… Я прислушалась… Завывал ветер, стучали капли по стеклу — голосов не было, смолкли. К сожалению, я не чувствовала страха. Вырвалась из плена писанины и стала внимательно слушать. Нет, ей-богу, это не мансарда, это коллектор какой-то посторонних звуков… Как хочешь, так и понимай. Голоса не повторялись. О них знал, похоже, только ветер. Интересно, что там происходило? Как любую нормальную бабу, меня обуяло любопытство. «А ну цыц! — включился ограничитель в голове. — Этого еще не хватало. Мало нам приключений?» Видимо, мне было мало приключений. Я стояла и слушала. Дождь за окном усилился. Если там что-то и происходило, то не для посторонних ушей. Пойду от мамы гляну, решила я и на цыпочках направилась к лестнице. «Эй, куда?! — взвыл в черепе ограничитель. — А ну на месте стой!..» — «Куда-куда, — отмахнулась я. — К ведру, конечно; с таким потреблением кофе мне нужно присаживаться на него каждый час»… На первом этаже было темно как в могильнике. Я на ощупь нашла мамину комнату, продралась сквозь всевозможные хозяйственные штучки и сплющила нос о стекло. Окно выходило практически на калитку. Дождь стоял стеной. Но это только на первый взгляд. На второй и последующие — стена отступала и обрисовывались деревья. За ними — фрагменты домов и даже угол трансформаторной будки. Из живых существ там, кажется, никого не было. Во всяком случае, я не заметила. «Ты трусиха, — подумала я. — Тебе жить в этом доме еще долгую неделю. И каждый день ты будешь трястись от ужаса, а потом выдумывать трупы и страсти, которых быть не может! Иди и положи конец непотребству! Пройдись по Облепиховой! Сверни на Виноградную! Убедись, что твои страхи высосаны из пальца, устыдись и покайся. А потом садись за работу, и пусть ничто тебя не омрачит!..» Яволь, барыня. Я натянула пуховик, влезла в сапоги, забрала со столика в прихожей фонарик и открыла дверь… Ураган чуть не сорвал ее с петель. Хлопнул о стену веранды и бросил мне навстречу! Я отшатнулась. Это было страшно, но не смертельно. Подняв капюшон и придерживая дверь, я вышла в ночь. Заперла замок на один оборот — больше не стоило. Спустилась с крыльца, добрела до калитки. Страх атрофировался, как больная конечность. Что и поощрило меня выйти за ограду. Поиск свежих впечатлений — что актуальнее для сочинительницы! К черту проливной дождь!.. Я повернула направо — никто меня не остановил. Безлюдье. Дошла до особняка покойного г-на Рихтера — развернулась, потрюхала обратно. Добегу до трансформаторной будки и обратно, в дом, — греться у камина, который создан дарить тепло… Добежала. У трансформаторной будки лежал человек. Как сказал один из мудрых, надеяться надо на лучшее, а плохое само придет. И обеспечит тебя неприятностями по самую тыковку. Я могла, конечно, убежать, но разве так поступают правильные девушки? А вдруг человеку плохо? Я подошла и осветила его лицо. Из темноты проступили блестящие вытаращенные глаза. Искореженный гримасой рот, заполненный водой… Я отшатнулась. Выронила фонарь. Действительно, ему плохо… Бытует поверье, будто бабы как огня боятся мышей и трупов. И при каждом столкновении с последними разражаются пронзительными визгами (норовя при этом запрыгнуть на табурет). Не скажу за всю Одессу, но у меня на это дело свой взгляд. По крайней мере, в студенческие годы, подбирая за комбайном картошку, я не всегда орала, принимая мышку-полевку за клубень. Вот и сейчас в меня точно кляп всунули. Я сдавленно хрипнула, попятилась, споткнулась, кое-как докондыляла до калитки, втерлась на свою территорию… А дальше пошло кусками. Видимо, перешла на автоматический режим. Неслась по дорожке, доламывая георгины, гремела ключом, засовом, потом на ощупь взбиралась по лестнице, обдирая колени. Мучительно долго искала мобильник, лежащий посреди стола, вспоминала телефон милиции (Ноль один? Ноль три?) Как в тумане… Я что-то орала про незнакомого мужчину, который склеил ласты у будки с электричеством, и очень раздражалась, когда терпеливые мужи пытались мне втолковать о существовании в этом городе как минимум десяти тысяч будок с электричеством! Я орала о пересечении Облепиховой улицы и Волчьего тупика, а у меня резонно интересовались, не издеваюсь ли я? Ну нет, понимаешь, в нашем полуторамиллионном городе таких улиц!.. Потом меня попросили начать все сызнова — и желательно поспокойнее. Сообщить свой адрес, данные, род занятий. Кто над кем издевался, непонятно… Бледно помню, какую ахинею я несла, но основные свои координаты, кажется, сообщила. На вопрос, чем занимаюсь, простонала: «Вышиваю крестиком, вяжу ноликом…» — и швырнула трубку на кровать. Но на этом удовольствия не закончились. Во входную дверь яростно забарабанили. — Кто?! — завизжала я с лестницы и осеклась. В ушах зафонило — звонче некуда… Я села на ступеньки. Голова понеслась прочь — не схватись я за перила, от души бы крякнулась. В дверь продолжали стучать — злобно, настойчиво. — Кто?.. — шептала я, не слыша своего голоса. — Кто там?.. Почему не отвечаете? Не могла милиция приехать за десять секунд. За это время даже архангел Гавриил не приехал бы. Да и не стали бы они молчать… Я зажала уши, сидела, раскачиваясь, верно сходя с ума. Железный грохот отдавался в черепе, я шептала: «Кто там?.. Кто там?..» — а мне в ответ лилось из подсознания — разными голосами, со всех сторон: «Открой, Лидунька, ты же умничка, все понимаешь, время пришло…» — «Открой, Лидочек, не стыдись, это не будет больно, вот увидишь. Зачем нам ссориться?» — «Лидия Сергеевна, вы же взрослый человек, давайте оставим эти детские игры, они не доведут нас до добра…» Как ползла в кровать и где была в это время моя голова, я не помню. Я укуталась в свои множественные одеяла, зарыла голову… Неужели отключилась? Вскинулась — в совершенно ясном уме и здравой памяти. Матово горел торшер — почему не выключила?.. В дверь барабанили! Боже!!! Какое счастье, что у меня всюду решетки! — Лидия Сергеевна? — глуховато кричал с улицы мужской голос. — Откройте, это милиция! Часы показывали 12.45. За окном продолжалась ночь… Я включила на кухне свет. Поколебавшись, отогнула шторину. Мужская физиономия оказалась аккурат напротив моей. Не разделяй нас решетка, ох как бы я психанула… — Открывайте… — талдычила физиономия. — Сколько можно ждать?.. Из милиции мы, уголовный розыск… — Покажите удостоверение! — прокричала я. Мы тоже грамотные. «Мышеловку» Агаты Кристи читали. Он прижал к стеклу корочки, потом, чертыхнувшись, развернул их и опять прижал. Черт меня побери, если я что-то могла прочесть. Сунь их мне под нос — все равно бы не прочла. — Ладно, входите. — Я навалилась на засов. В дачу вломились двое. Один повыше — в дождевике, другой пониже — в брезентовом плаще с капюшоном. Мокрые — как из моря вышли. Высокий споткнулся о ведро. Второй гыгыкнул. Я смутилась. — Здравствуйте, — сказал высокий, оголяя голову. У него оказалась нормальная человеческая голова — со слипшимися волосами и злая. Но не такая наглая, как у второго. — Вы слишком быстро, — простучала я зубами. — Ей не нравится, — нахально заявил второй, бесцеремонно разглядывая мои апартаменты. — Работа такая, — пояснил первый, — уточняем сразу: вы гражданка Косичкина, Лидия Сергеевна. Звонили в милицию по поводу убийства. — Ко мне еще ломились, — жалобно поведала я. — Чуть дверь не вышибли… — Капитан Верест, — представился высокий, — а это сержант Борзых. — Очень похоже, — прошептала я. К сожалению, они услышали. — Нет, не нравится мне это дело, — определился сержант. — И свидетельница грубая. А я не девочка, чтобы нравиться. С них уже текло на мой пол — как из брандспойта. — Это второстепенно, — бросил капитан. — Я тоже не испытываю к этой испуганной особе неясных чувств и вряд ли испытаю в дальнейшем. Ей не удастся заморочить нам голову. Итак, гражданочка, вы обнаружили труп… — Да, да, — торопливо забормотала я, — у трансформаторной будки. Это был незнакомый мужчина, я его никогда не… — Одевайтесь, — приказал Верест. Я растерялась: — Вот так сразу? — Нет, чайком побалуемся, — гоготнул сопровождающий. Стихия бушевала. Порывы ветра сносили потоки воды, дробя их на хаотично пляшущие сегменты. Создавалось впечатление, что идет пьяный дождь, которому безразлично, куда падать. Я чуть не задохнулась от пронизывающего ветра, запаниковала. Осталось только в припадке забиться. Видимо, я слишком долго топталась на месте: меня подхватили под локти и бесцеремонно потащили к Волчьему тупику. У трансформаторной будки ничего не было! Кроме самой будки. Для пущей демонстрации факта опера в две руки осветили землю, жухлую траву в районе опорного столба, продавленную колею, забор Фаринзонов… Не было никакого трупа! — Как видим, покойник отсутствует, — недобрым голосом, словно самый сюрприз еще впереди, прокомментировал Верест. — Но позвольте! — возмутилась я. — Вы меня что, за идиотку принимаете? А ну сознавайтесь, куда вы его дели? — Во заявочка… — фыркнул Борзых. — А теперь идем далее, — продолжал Верест. Меня опять подхватили за локотки и понесли. Но не в тупик, а вдоль по Облепиховой — мимо обширного сада Риты Рябининой. Метров через пятнадцать — напротив неосвещенного дома Постоялова — установили вертикально и убрали руки. Стена ливня раздвинулась, образовались две темные личности в кустах у ограды. Один сидел на корточках, совершая руками пассы, другой при сем присутствовал. При нашем приближении тот, что был на корточках, поднялся, отошел в сторону. Другой остался. — Фокус-покус, — объявил Борзых, направляя фонарь на лежащий под ногами предмет. Верест подтолкнул меня в «первые ряды»: — А эта личность вам знакома? Мощный луч застыл на искаженном гримасой лице Зойки Макаровой… Я закрыла глаза. Кажется, меня поддержали. Глава 4 Надо отдать должное этим людям, садистами они являлись только внешне. И не все. Меня не повезли в тюрьму, не били электродами по пальцам, не пытали каленым железом. Мне даже позволили умыться, переодеться и дали время прийти в себя, что было очень кстати. Местом для допроса капитан Верест избрал мамину комнату. Он сидел за столом, строча в своих протоколах, я съежилась на диване, а нагловатый Борзых — молодой крепыш с глазами навыкат — бродил по комнате, попинывая мамино барахло. Еще двое оперативников, как я уяснила из разговоров, были посланы к казакам на ворота, третий сторожил Зойку, а четвертый являлся связующим звеном между ними всеми. — Прошу для начала отметить, что галлюцинациями я не страдаю, — заявила я. — Так говорят все страдающие галлюцинациями, — равнодушно отверг Верест. — Гы-гы, — сказал Борзых. — Для начала мы отметим другое. — Ручка замерла, и голубые глаза капитана уперлись в мои. — Пара слов для протокола, если позволите. Итак, ваше имя? — Косичкина Лидия Сергеевна, — покорно вымолвила я. — Год рождения? — Шестьдесят восьмой. — Семейное положение? Я вздохнула: — Безвыходное… Борзых совсем развеселился. Верест тоже поулыбался. У него оказалась неплохая улыбка. И сам он, после того как отогрелся и высушил голову, стал намного человечнее. Лично я ничего не имею против высоких, подтянутых блондинов за тридцать. Если, конечно, они не носят недельной щетины, презирают тонкие свитера до колен и не служат в милиции. — Попрошу выражаться понятнее. — А куда уж понятнее, Леонидыч, — миролюбиво оскалился Борзых. — Женщину с дитем мужик кинул, а других вариантов нет, вот и мается. У моей Люськи, пока я ее на груди не пригрел, такая же безнадега была. Верест с трудом удержал улыбку: — Что записывать будем, Лидия Сергеевна? — Пишите «разведена», капитан… Он сделал вид, будто записал. За это время его глаза обрели строгость. — А теперь подробности, Лидия Сергеевна. Яркие события этой ночи. Я ничего не утаила от следствия. Какой резон утаивать? Зойку-идиотку не вернуть, а личные тайны мне не поверяли. Если надо, значит, надо… По мере моего изложения дважды оживала рация. Прибыла машина из судмедэкспертизы: опер на часах живо интересовался, доколе будем поливать труп. Остальные требовали инструкций. Верест отвечал по существу, односложно. Когда я дошла до пропавшего покойника у известной будки, капитан меня перебил: — Опишите его внешность. Я уже была готова: — Невысокий. Худой. Глаза близко посажены. Предлагаю вам прогуляться до дома номер один по Волчьему тупику и допросить некую Маргариту Рябинину. Она расскажет, что человек с похожей внешностью несколько раз за последние дни появлялся на нашей улице. Я не настаиваю, что это он и есть, но отнюдь не исключаю. Они уже не хмыкали. Переглянулись всецело понимающе и как-то засмурнели. Верест покорябал щетину на подбородке. — Вы настаиваете, что имел место мужской труп? — Решительно. — Как он был убит, у вас нет предположений? Я почувствовала в его вопросе подлую подковырку. Но ответила с достоинством: — Голова, насколько я успела заметить, не имела видимых повреждений. Передняя часть туловища — тоже. Но лицо искажала гримаса, что позволяет предположить смерть от внешнего воздействия. Ему было очень больно. Полагаю, мужчину ударили ножом в спину. — Ах ты мать моя… — пробормотал Борзых. — Вы кто по профессии? — Верест отложил ручку и принялся корябать щетину сразу двумя руками. Я давно подозревала, что милиционеры не моются. — Книжки сочиняю, — призналась я скромно. — О чем? — вскинул он удивленные глаза. — В основном о криминале. О том, как правильно находить трупы под дождем. — Влипли, — чертыхнулся Борзых. Капитан вздохнул: — Прорвемся, сержант… Прошу извинить меня, Лидия Сергеевна, но я в принципе посещаю книжные магазины и… как-то не замечал среди авторов такую фамилию — Косичкина. — Я творю под псевдонимом Шевченко, — не без гордости призналась я. — Лидия Шевченко. — Понятненько. — Верест схватил ручку и принялся ее задумчиво вертеть. Потом улыбнулся: — Вас никогда не называли за глаза Тарасом Григорьевичем? — Это не относится к делу. — Кровь ударила мне в лицо (крест по жизни — на последней вечеринке по случаю собственного рождения наклюканная до свиней Бронька даже пыталась нарисовать мне помадой отвислый запорожский ус). — Хорошо, — не стал настаивать Верест. — Расскажите нам о ваших соседях. Поподробнее о Макаровой. Я рассказала. Не забыла упомянуть и о «высоком, красивом, благородном» мужчине на сером «вольво», которого Зойка любила десять раз, который не доехал до дома, а стало быть, являлся основным претендентом на роль груза, переносимого в ночь на 7 октября мимо моего дома. — Ваше поведение мне кажется нелогичным, — задумчиво произнес Верест. — Ну хорошо, вы подошли к калитке в прошлую ночь. Это можно объяснить детским любопытством. Я бы тоже подошел, не скрою. Но почему вас понесло в ночь сегодня? Можете объяснить? Я могла. Но не стала. Вряд ли их удовлетворит мое объяснение. — Не знаю, капитан, — пожала я плечами. — Мои поступки не всегда идут в ногу с логикой. Не хотите принимать их за данность — дело ваше. Можете меня подозревать. Но предупреждаю — вы напрасно потеряете время. — Как она тебе, Костян? — обратился Верест к помощнику. — Очень подозрительная личность, — совершенно правильно подметил Борзых, — но излагает складно, заслушаешься. Верест очень внимательно на меня посмотрел. Не скажу, что другими глазами, но дольше чем прежде. — Смерть Макаровой наступила ориентировочно от двенадцати до четверти первого. В четверть первого вы якобы обнаружили труп мужчины. Макарова уже была мертва… — Понимаю вашу мысль. К сожалению, я никак не могла ее увидеть. Не дошла. Даже если она там и лежала. Я увидела мужской труп и растерялась. Бросилась в дом и сразу стала звонить в милицию. — Допустим, он был, ваш труп… — Сержант перестал двигать по комнате предметы и подошел ко мне, угрожающе разглядывая мою переносицу. — И где он теперь? Надоело лежать? — Это вы у меня спрашиваете? — удивилась я. — И почему, собственно, мой труп?.. — Мы пытаемся понять, — заговорил Верест. — Фактически мы имеем дело с одним покойником. Его можно увидеть и потрогать. А послушаешь вас — так с тремя. Не многовато ли? — Ну извините, — развела я руками. — Не я их довела до такого состояния. А что касается третьего, то пока не уверена. Это гипотетический труп. Буду рада, если он обнаружится в добром здравии. — Что делать-то будем, Леонидыч? — повернулся Борзых к Вересту. — Дело темное, без бутылки не разобраться. — Темное, — согласился Верест, — и мокрое. Дождь смывает все следы. Искать сейчас — гиблое занятие. Отпускай машину, Костян. Утром пообщаемся с народом. Покойницу увезли? — Отправили с Богом, Леонидыч… — Ну и ладненько. Свяжись с Ткаченко, скажи, что остаемся. У казачества найдутся койко-места? — Стоп, — встрепенулась я. — Какое еще казачество? — А что? — спросили мужчины почти хором. — Я требую защиты! — Ах да, — вспомнил Верест. — Вы же теперь у нас персона, страдающая повышенным потоотделением. И что вы предлагаете? — Оставайся, Леонидыч, — подмигнул Борзых, — а мы и с казачками перетопчемся. Бутылочку выпьем. — В этой комнате очень удобный диван, — сказала я, — а камин еще не успел остыть. Только наверх не поднимайтесь. Ага, стучать три раза… — Ну не знаю… — Капитан растерянно осмотрелся. В заключение глянул на меня — вскользь, как на последний из предметов обстановки. — Вы позволите воспользоваться вашим телефоном? — В любой момент, — прогнулась я. — Жене хотите позвонить? Он смутился: — М-м… Маме. Волнуется, поди… Доминировала одна мысль: почему милиция приехала так быстро? С этой мыслью я уснула. С ней и проснулась. За сутки заметно похолодало. Из трех одеял, которые меня укутывали, не грело ни одно. Я пыталась думать о Зойке — каково ей там сейчас? — но холод оказывался сильнее скорби. Сделав несколько упражнений на пресс, я сунула под мышку кофеварку и на цыпочках спустилась с «антресолей». «Гражданин начальник» спал, не снимая свитера, вытянув ноги через боковину дивана. Не храпел. Притворялся, наверное. Все мужики храпят. Я зарядила кофеварку и пошла принимать «терму». Уходя, громко хлопнула дверью. Когда вернулась, он, нахохлившись, сидел на стуле. В руке дымилась сигарета. Судя по гримасе отвращения, он курил не по нужде, а по привычке. — Здравия желаю, гражданин начальник, — отрапортовала я. — Не курите натощак. Выпейте чашечку кофе, пожуйте чего-нибудь, а потом хоть закуритесь. — С удовольствием, — пробормотал Верест. — Зовите меня просто — Олег Леонидович. — Уже лучше, — кивнула я. — А меня как хотите. Можете Сильвой Мартыновной. Элитных разносолов, вроде ягненка в горошке или десерта из фиников и изюма, у меня в холодильнике не было. Но куриная нога, копченый поросенок и немного осетринки нашлось. Моя мама не имеет привычки оставлять дитя без провианта. — Мне, право, неловко, — смутился Верест. — Мы тут жируем, а ребята голодают… Он бы еще про африканских детей вспомнил. — Жируйте, жируйте, — разрешила я. — Ваших ребят казачество пригрело. Оно и в ответе. Приятного аппетита, Олег Леонидович. — Спасибо, — поблагодарил Верест. Пока он расправлялся с завтраком, я не наезжала. Но когда он взялся за кофе, я решила, что пора выявлять истину: — А теперь рассказывайте, капитан. Он насторожился: — О чем? — Почему так быстро приехали. Но только не сочиняйте, прошу вас. Он погрузился в глубокие размышления. По мере колебаний несколько раз созерцал мой потолок, ободранные оконные рамы и даже меня, напряженно делающую умное лицо. — Еще кофе? — спросила я. Он кивнул: — Спасибо, да. Я удовлетворила в итоге свое любопытство, но окончательно запуталась и пришла в ужас. По словам Вереста, очень ухудшилась криминогенная обстановка в дачных поселках Первомайки. В сентябре и первых числах октября по кооперативам «Рябинка», «Путеец», «Янтарный» прокатилась волна бессмысленных убийств. Резали исключительно пенсионеров, не способных оказать сопротивления. Кого-то днем, кого-то ночью. Имущество несчастных жертв конфискации не подвергалось, из чего следствие сделало вывод, что работает маньяк — равнодушный к богатству. Или уже богатый. Убивал он смачно, обстоятельно, явно любуясь — это своего рода некрофилия, когда процесс умерщвления доставляет наслаждение. Шестой жертвой маньяка стала почему-то женщина «средней моложавости», с которой он обошелся особенно гнусно, не применив, впрочем, к ней сексуального насилия. Седьмым был пожилой дядечка — пьющий сторож «Янтарного», а восьмой удалось спастись (она опрокинула под ноги напавшему лавку с баклажанами). Маньяку вдвойне не повезло — у его несостоявшейся жертвы была безупречная зрительная память, ноль воображения, и вообще, в довесок к пенсии она подрабатывала художницей в одном из клубов Первомайского района. То есть через полдня портрет маньяка был готов. Одновременно обратили внимание на странное обстоятельство: из четырех дачных товариществ, расположенных практически рядышком, маньяк не побывал лишь в одном — в «Восходе». То есть нашем. Возникло предположение: он не гадит там, где живет. Казачья охрана тому не причина — остальные кооперативы охраняются не менее строго, однако маньяку удавалось проходить сквозь посты… В этом нет, к слову, ничего странного. Давно подмечено — у казаков нюх лишь на любителей поживиться чужим имуществом. За остальное им не платят, они и не напрягаются. В августе месяце гул стоял на всю округу: киллер-злодей расстрелял депутата облсовета. Очень хорошего, между прочим, депутата, сделавшего много невероятно полезного для людей. Не для всех, правда, а для тех, с кем состоял в доле по «наведению порядка» на территории утинобродческой торговой стихии. Потом он с ними рассорился, начал творить невероятно вредные вещи (на этот счет имеется сто одно журналистское суждение). В общем, случилась нелепая, скоропостижная смерть, которой никто не ожидал. Случилась она, кстати, в нашем садовом товариществе — на юго-западном прибрежном участке. Казаки дружно ослепли: киллер с вечера проник на территорию, якобы с плоским чемоданчиком (есть такие детские конструкторы — «Убей президента» называются, или депутата — кому как угодно). Депутат приехал на ночь к близкой родственнице. Киллер пролез в огород, битую ночь пролежал в крыжовнике, а когда в шесть утра народный избранник, сладко потягиваясь, вышел на крыльцо, пробил его горячее, неистовое сердце… Куда после этого подевался киллер, опять никто не видел. Я на экскурсию с мамой ходила — бойкий сосед охотно показывал: вот крыльцо, на котором упомянутое сердце биться перестало, вот дыра, через которую ловкий парень ходил туда-обратно, а вот крыжовник — с вмятиной в земле, где нашли подаренный ментам «конструктор». «Интересно как, блин, — умилялись казаки. — Чисто работают, а еще говорят, что спецслужбы навык растеряли…» Визит к председателю в деле поиска маньяка ничего не дал, — во-первых, членские книжки идут без фотографий, во-вторых, выписываются они на одного человека, а не на всю семью. Казаки тоже разводили руками: если у разыскиваемого есть машина, они ничем помочь не могут — легковой автотранспорт не осматривается (это дачи, извините, а не оборонный завод). Но подозреваемого тем не менее вычислили: путем визуального поиска. Это сделал старший лейтенант Штейнис. Он и был человеком, которого видела болтающимся по кооперативу Рита Рябинина. Он и лежал мертвым у трансформаторной будки, а потом пропал. Едва поступил звонок из садового общества «Восход», информация тут же была передана оперативной группе Первомайского РОВД, курирующей маньяка, и хотя звонила незнакомая Косичкина, а не Штейнис, группа выехала немедленно… — А что такое визуальный поиск? — не поняла я. Да проще простого, пояснил Верест. Двое суток назад старший лейтенант Штейнис, вооруженный фотороботом, обнаружил субъекта, внешне похожего на преступника. Дело было в Кирилловке — субъект стоял в очереди за пивом. Затарившись, сел в машину и поехал вниз по дамбе — к садовому товариществу «Восход». Машиной опер не располагал. Он кинулся к торговцу пенным напитком. «Слышь, браток, кто такой от тебя отвалил? Уж больно физия на моего однокашника смахивает. Я ему кричал, a он уже отъехал…» — «Да это же такой-то и такой-то, — отчитался торговец. — Три года у меня пиво берет. Как из города на дачу едет, тормозит, поболтаем… У него фазенда тут. Волчий тупик». — «Ура! — вскричал осененный Штейнис. — Он!» Так и бродил с тех пор неприкаянно, ждал, пока маньяк на дело соберется, дабы взять его на тепленьком… — Как-то запутанно у нас, — пробормотала я. — Маньяк напал на Макарову — предположим. Не знаю, какое он получил удовольствие, работая в холод, в дождь, практически в темноте, — но пусть. Штейнис — я правильно его назвала? — пытался обезвредить убийцу, но погиб сам. Нелогично. Во-первых, находясь рядом, он бы не стал ожидать трагической развязки. Во-вторых, у него наверняка имелось оружие и он бы не позволил преступнику подойти и зарезать себя как поросенка. Тем более в спину. — В-третьих, мы не знаем, погиб ли Штейнис, — издевательски улыбнулся Верест. Я не взорвалась: — Этого вы не знаете. А я прекрасно знаю. Кстати, Олег Леонидович, обратный вариант: маньяк подкрадывается к милиционеру, убивает ножом в спину, а потом преспокойно дожидается Макарову — мне нравится еще меньше. Во-первых, зачем оставлять тело Штейниса на виду? Его увидит в первую очередь Макарова. Он бы оттащил его хотя бы под забор Фаринзонов, невелика тяжесть. Во-вторых, чего бы Зойка поперлась на ночь глядя неведомо куда? — Но поперлась же… — Кстати, представьте мне вашего молодчика. — С радостью. Он проживает по адресу: Волчий тупик, два. — Верест потянулся к своей папочке и вырыл из нее сложенный вдвое лист. — Городская квартира — в районе Центрального рынка. Однако большую часть осени он проживает на даче. На работу ездит на машине… Как мы выяснили, его работа не требует присутствия от звонка до звонка. С листа бумаги смотрел парень, похожий на Ромку Красноперова. Глава 5 Первый испуг сменился недоумением. Второй испуг — скепсисом. Я задумчиво созерцала рисованный карандашом портрет и искала десять отличий. Нашла добрых двенадцать. — Ваша жертва неплохая портретистка, капитан. Но этот человек не мой сосед. Поправлю — он не совсем мой сосед. Красноперов старше. У вашего парня овальное лицо, у нашего — удлиненное. Посмотрите на этот холмик в верхней части лба (у женщин он называется «бутон персика», у маньяков — не знаю) — художница не могла его выдумать: убийца носит пробор. У Красноперова лоб ровный — он не сможет расчесать волосы подобным образом… А уши? Если вы убеждены, что это уши Красноперова, то какая тогда, собственно, разница между мною и Евой Херциговой?.. — Вы считаете это существенным? — Да как вам сказать, капитан… Если необходим срочный арест, считайте это несущественным. Если вас интересует истина — тогда наоборот. Но учтите, арест Красноперова ничего не даст. Произойдет новое преступление, и волей-неволей вам придется его отпускать. Потеряете время. Капитан, усиленно хмурясь, делал вид, будто не обескуражен. — Убийство Макаровой, Олег Леонидович, — подлила я масла в огонь, — не совсем вяжется с похождениями маньяка. Вы отдаете себе отчет, но не хотите мириться. Как было бы славно, да? — подогнать новое дело под старое, забрать злодея и никогда не возвращаться на эти дачи? Прокрустово ложе, капитан. Отгадайте детскую загадку: что не влезет в самую большую кастрюлю в мире? — То есть? — Элементарно, — сказала я. — Представьте себе бесконечно огромную кастрюлю. Больше галактики, больше Вселенной. И материальный предмет, который нельзя в нее затолкать. — Не знаю. — Стандартный милицейский ответ. А вы подумайте. Он недобро прищурился: — Не пойму я, Лидия Сергеевна, какого амплуа вы придерживаетесь по жизни. Я видел вас уже в двух ипостасях. Вы инженю? Не похоже. Героиня? Субретка? — Суфражистка, — ответила я. — Безжалостная. Когда есть на кого опереться. И вдруг мне стало страшно. Фоторобот маньяка лежал передо мной, изредка я косила на его вытянутое лицо, и тут меня пробило: да ты же с ним знакома, душечка!!! Ну и тормоз. Аж в жар бросило. Заметил ли Верест?.. Стоп, тут надо подумать. Признания подождут. Не смотри на фоторобот! Я попыталась соорудить спокойное лицо. Сомнений мизер: человек, смотрящий с формата А4, и «маньяк», подкарауливший меня на Фасадной улице, — суть одно лицо. Высокий лоб, прическа на пробор, глаза… Мне везет как утопленнице (никогда не замечала за собой этой склонности наматывать на шею неприятности; видно, сглазил кто). Две поганые истории абсолютно не связаны между собой, они не могут быть связаны! И тем не менее я отметилась в обеих. Маньяк действительно имеет дачу в «Восходе» (решительно убираем кавычки со слова «маньяк»). Он, не скрываясь, уходил по Фасадной, потому что шел домой! Он не гадит там, где живет. Но его основательно трясло — стоя передо мной, так и подмывало нагадить. Но благоразумие победило — выходит, не совсем он сумасшедший. Переключается на женщин средних лет? Начал с пенсионеров, а закончит младенцами? Как расценивать сие ночное поведение? — Тук-тук, — постучал Верест по столу. — К вам можно? Он смотрел на меня с огромным любопытством. Ну интересно — не каждый день увидишь думающую писательницу. — Подождите, — буркнула я, — занято. Открывать ли ему распахнувшиеся передо мной знания? Затаскают же. А с другой стороны, доколе опера будут висеть на Красноперове? Пока маньяк спокойно не выйдет из дома и не прибьет еще кого-нибудь?.. — О чем думаете? — затребовал Верест. — Ни о чем, — соврала я. — Обо всем сразу. — Верно, — согласился он. — Обо всем сразу — это именно ни о чем. А поконкретнее? Я неуверенно покачала головой. Признаюсь, это была минута малодушия. Я не могла ему признаться. Встреча с маньяком — это перебор. Влипнуть сразу в два уголовных дела — с таким количеством трупов! — ладно если часть останется при мне. Но выставлять на люди… Не позволю! Моя душонка праздновала труса. — Ничего нового, Олег Леонидович, — прошептала я. — Как-то, знаете, не привыкла… Поставила себя на место пострадавшей… Макаровой — и… ком подкатил к горлу. — А теперь попробуйте еще раз. — Он смотрел на меня пристально и насмешливо. Я вспыхнула. Чертов мент… — Быстро рассказали, и все. — Он склонил голову набок. — И дышим свободно. — Ладно, слушайте… — Я почувствовала, как краска заливает лицо. А может, оно и к лучшему — не хочу я с ним опять встречаться, с долговязым ночным кошмаром. — Ерунда, — внимательно выслушав мои признания, заявил Верест. — Эмоции — согласен. Многое вы там разглядели ночью? Не поверю. Уж больно вы горой стоите за Красноперова. Скажите, он вам случайно не родственник? — Как? — поразилась я. — Вы мне не верите? — Верю, — улыбнулся Верест. — Но давайте считать, что я ничего не слышал, ладно? Намотаем ваши слова на ус и забудем. Временно. Невзирая на соблазн, Красноперова пока не брали. Что и верно. Маньяка надо брать за работой — иначе не докажешь. За дачей наблюдали. Из пустующего мезонина между Волчьим и Сосковым переулками неплохо просматривался мерцающий монитор в мансарде. Примерно в девять утра опергруппа, усиленная нарядом ППС из Макеевки и казачьим разъездом, обошла дачный кооператив. Дождь утих. Переулки превратились в раскисшее болото, чавкающее под ногами. Смельчаков, рискнувших переночевать с воскресенья на понедельник, оказалось совсем немного. Активная жизнь наблюдалась лишь в нашей, северной части кооператива. Постоялов, Марышев с Сургачевой, Красноперов, Рита Рябинина. Некая Косичкина. В остальных — едва теплилась. Ночевала старая бабка через семь дворов от моего — из тех, кому по барабану, зарежут их или нет. Дымились трубы по Лесной улице, на Сиреневой большая женская компания лепила вареники. Назревала гулянка на Садовой — два «мерса», мангал, пиво, девочки по даче скачут — из одежды одна косметика… Пенсионеры в Заречном переулке рубят теплицу из украденного бруса… Верест принимал информацию по рации — мрачно выслушивал и отзывался: «Понял»… Земля у трансформаторной будки превратилась в сплошное месиво. Следов не осталось — без собаки понятно. Мы стояли на пересечении Облепиховой и Волчьего тупика и тщетно пытались воссоздать ночную драму. Когда Верест предложил прогуляться, я не рискнула ему отказать — перспектива остаться одной в холодной дачке попахивала истерикой. — Нищие тут у вас не ходят? — поинтересовался Верест, употребляя пятую за утро сигарету. — Не ходят. Раньше кишели как в теплотрассе. Жили на чужих дачах, кормились с огородов. А как охрану наняли, забором обнесли — ни одного не видела. — Тухляк, — вздохнул Верест. — Не нравится мне это дело. Не знаю почему, но не нравится. Пованивает как-то. — А какие вам дела нравятся, Олег Леонидович? Он улыбнулся. У него уже в третий раз выходила теплая, дружеская улыбка. — Откровенно, Лидия Сергеевна, мне никакие дела не нравятся. Я технарь. НГТУ окончил — на предмет самолетостроения. — Да я, в общем, тоже, — призналась я. — На предмет технологии резки металлов. — Значит, и вы совершили ошибку? — Одну, капитан. Вы совершили две. Что вас подвигло поменять профессию? Сериал «Следствие ведут знатоки»? Он засмеялся: — «Десять негритят». А также обнищание итээровской прослойки и взлет криминала, подразумевающий высокую востребованность сыщика. Осечка вышла. Нормальные сыщики теперь нужны только криминальным структурам для собственных нужд. — Неужели всюду так траурно? — Случаются курьезы. Позавчера коммерсант с крупкой суммой катил из Барнаула — за партией товара. В Алтайке мужик подсел в купе. Ну выпили, конечно, закусили, побратались. Представился новенький своим братом коммерсантом. Пошли курить — в тамбуре склеили мадам из соседнего купе — общительную, интеллигентную. Дальше поехали втроем, упражняясь в остроумии. Дама стала тяготеть ко второму — подсевшему в Алтайке. Ну он и вызвал первого в коридор: давай выручай, братуха, станция за бортом, ты пошатайся минут пять, а мы тут… Ну, словом, понимаешь; с меня пиво, все такое. Ну первый, делать нечего, проиграл в честном бою — вышел, пошатался по перрону, и назад в купе. А там уже, естественно, ни денег, ни вещей. Ни тех двоих. Даже ботинки прихватили, уроды… Он, дурь в голову, как был — в трико и шлепках — на вокзал, давай носиться, а поезд тем временем — гудок и ходу. А ехать мужику вплоть до Томска. Он обратно прибегает — а поезд ему ручкой. Съездил за товаром называется… В ментуру прибежал — а те в хохот, давно юмористов не видели. Искать, понятно, никого не стали — кого тут найдешь? — но повеселились от души… — Черновато как-то, — с сомнением заметила я. — Да что вы, — махнул он рукой. — В сравнении с бытовыми убийствами — невинная шалость. Прогуляемся, Лидия Сергеевна? «Уазик» отдела по расследованию убийств сиротливо обретался у главных ворот. Двое работничков сладко спали (один из них — Костян Борзых), еще двое стояли у капота и курили. — Кого привел, Леонидыч? — Главную подозреваемую, — представил меня Верест коллегам. — В машину ее? — подмигнул мент, делая устрашающий жест. — Так это мы мигом… — Но-но, — заволновалась я, — без намеков, пожалуйста. А то узнаете, кто такая сибирская язва. Неспящие засмеялись. — Инструкции будем писать, командир? — осведомился приблатненного вида опер. — Обязательно, мужики. Собирайте толпу, будите сновидцев — и за работу. Носами пробороздить место преступления. И окрестности в радиусе ста метров. Будут требовать санкцию прокурора — знаете, как себя вести. Нет хозяев — обыскивать только огород. И не забудьте про Красноперова, любое его движение на вашей совести. — Что искать, Леонидыч? — Штейнис не объявился? — Никак нет, командир. Звонили жене — она не в курсе, ушел вчера утром — больше не видела. — Вот его и ищите… Казаки не прибавили информации. Караульная будка находилась рядом с воротами — утепленная, срубленная из добротных бревен. Электричеством запитывалась отдельно от поселка — посредством ЛЭП, тянущейся по верху дамбы. Внутри, правда, особенного порядка не наблюдалось — кровати не прибраны, на столе грязная посуда, в углах — пыль холмами. — Перхоть, — проследил за моим взглядом старшой. — Не обращай внимания, дамочка, здесь всегда так. Да я-то переживу. С наступлением осени казаки в наших краях мельчают. Летом полно девчонок — нарядных, голопузых, с ножками от кутюр, и эти ходят петухами: в черных очках, с аксельбантами, защитка отутюжена, сапоги блестят, на поясах нагайки — как фаллические символы. А едва приходят холода, на дачах остаются одни пенсионеры — парни скисают. Бушлаты, грязь до колен, перманентная небритость. Службу тащат, но как-то без задоринки. Дежурят по шесть человек, по нескольку суток. И не пьют — с этим у них строго. — Не, мужик, по Облепиховой после двадцати трех ноль-ноль не ходили, — сообщил невысокий общительный крепыш, представившийся Вересту Зубовым. — Дождь лил как из ведра, до Соснового переулка дошли — и обратно. Какой смысл? Там тупик, снаружи не залезут, а местные дачники не озоруют — тихие. Мы в те края вообще редко забредаем. — Мы по трое ходим, иногда по двое, — просветил начальник наряда Лукшин — суховатый шатен с тремя пальцами на левой руке. — В одиннадцать смена закончилась — вернулись в будку; Круглов со своими заступил. — Точно, — поддержал Зубов. — Поспать, правда, не дали — ваши понаехали, давай шухерить. А мы знаем, чего там происходит? Наше дело маленькое — следить, чтобы снаружи гостей не было, а внутренние разборки между дачниками нам, мужик, до фени… — Почему вы решили, что это внутренние разборки? — удивился Верест. Зубов и глазом не моргнул. Потрепаться он любил — не отнимешь, но лицо у парня было не из тех, что запросто выдают эмоции. — А какие еще, мужик? Ворота охраняем, никто не входил. И через забор не лезли — у нас бы звякнуло. Так что извиняй — мы не виноваты, ищи в другом месте… Я поймала себя на мысли: а почему он со мной таскается, как с торбой? Ну всучил бы в лапы того же Кости Борзых, и пусть у сержанта голова болит? Работать не любит по понедельникам? Мы брели по безлюдной Тенистой улочке и болтали о каких-то пустяках. Я не чувствовала дискомфорта — приятно находиться под защитой плечистого мачо. Однако мысль о немедленном бегстве в город не отступала. Еще одна ночь под боком у кошмаров — и меня саму вынесут вперед ногами. Выслушав пару очередных побасенок из жизни храбрых, но не очень работящих милиционеров, я попробовала забросить удочку. — Исключено, Лидия Сергеевна, — с ходу отверг мое капитулянтство Верест. — Не хочу разговаривать с вами безапелляционно, но буду. Никто из живущих в северной части кооператива не уедет. Надеюсь, вы понимаете почему. Не волнуйтесь, дом у вас крепкий, связь работает. Охрану приставим. Пишите свои романы. А когда понадобятся ваши показания, вас ненавязчиво прервут. Я уткнулась носом в шарф, обмотанный вокруг горла, как гипсовый бандаж, а Верест продолжал работать на публику. Он, оказывается, в детстве тоже писал романы (и с чего он взял, будто я в детстве писала романы?), а по сочинительству стихов он и нынче самый непревзойденный пиит из всех ментов в мире. Рифма так и прет из Вереста. Бильярд — миллиард, в феврале — «шевроле». Потом вкрадчиво признался, что свои стихи он не записывает, держит в голове, а на следующий день забывает, потому что не хочет прослыть посмешищем в органах, а ручку берет только в двух случаях: когда нужно написать протокол или, скажем, поковырять в ухе. Интересно было наблюдать за его лицом: ночью это был злобный, раздраженный службист, еле удерживающий себя в рамках приличий. С той минуты, как я предложила ему переночевать на своем диване, его лицо стало теплеть, с пробуждением сдало на пару пунктов (хорошее снилось, а тут меня увидел…), после осетринки с поросенком вернуло румянец, очеловечилось, возможный конфуз с маньяком опять отбросил его в зону вечного холода, а с началом прогулки морщинки на лбу Вереста стали постепенно разглаживаться, глаза голубеть, а тон голоса все меньше напоминал о причастности моего сопровождающего к доблестным правоохранительным органам. Процесс обращения мента в гуманитария был безжалостно прерван писком рации. — Командир, Штейнис объявился, — уныло возвестил кто-то сидящий в аккуратной продолговатой коробочке. — За Красноперова не психуй, мы его обложили, не сбежит. — Понял, не дурак, — лаконично отозвался Верест, и вновь приятно очерченные губы сложились в циничную ухмылку. Я почувствовала недоброе. Две ночи меня будоражили кошмары наяву, зато дни протекали относительно нормально. Сегодня же все рухнуло — задолго до обеда я поняла, что жить предстоит на обнаженных нервах. — Вам необязательно идти, — предупредил меня Верест. — Зрелище так себе, зачем лишний раз психовать? Успеете еще. — Ну спасибо вам, — прошептала я, — вы так умеете успокаивать… Естественно, я увязалась за ним. Меня ведь не отпихнешь — не собачонка… Состояние было как с тяжелого похмелья. Однако я успела ухватить главное: исследуя в свете дня окрестности трансформаторной будки, опера обнаружили в заборе Риты Рябининой свежий пролом. Три штакетины были сломаны посередине, и обломки вращались на гвоздях, прибитых к продольным брусьям. При их совмещении забор казался целым (вот и нам таким показался), при повороте получалась дыра, вполне пригодная для пролаза (и протаскивания) человеческого тела. — Ногой сломали, — авторитетно заявили опера. — Элементарно, Леонидыч. Доски гнилые, ломаются, как прутики. Я помнила бледное лицо Риты Рябининой, которую, поддерживая под локотки, привели из дома два милиционера. Нет, она ничего не видела и не слышала. Какой труп, граждане?.. Она упрямо падала в обморок — еще упрямее, чем я. Я помнила смурные лица оперов, зажимающих носы. На сломанную ограду, возможно, и не обратили бы внимания, кабы не увидели, как смешная «француженка» Танька возбужденно вертится у компостной ямы. Запрыгивает туда, с визгом выпрыгивает, опять запрыгивает… Опера решили полюбопытствовать. А потом связали эти два явления. На дне ямы, под грудой буро-желтой листвы, собранной Ритой со всего участка, покоилось тело! Танька вырыла руку, зубами дернула ее за рукав, и неизвестно, что было бы дальше, не подоспей сержанты Борзых с Замятным. Зрелище действительно было так себе, не картина Шишкина: со дна ямы их приветствовала торчащая из листвы обкусанная, растопыренная пятерня… Получив подкрепление, опера извлекли тело. Позвонили на предмет спецтранспорта. Разрыли листву до самого дна, обшарили сад — искали пистолет. Не нашли. Привели в чувство Риту Рябинину и стали задавать неудобные вопросы. Но это оказалось заведомо провальным занятием: шевеля белыми губами и глядя в небо, Рита твердила как молитву: да, этот человек неоднократно бродил по Облепиховой; да, она бросала в яму листву, да, никаких трупов она в нее не бросала, она бы запомнила; откуда в заборе пролом — она не знает; кто совершил жутковатый погребальный обряд — она не знает; слышала ли она ночью подозрительные звуки — она не знает… Ту же процедуру проделали со мной. С аналогичным успехом. Я старалась не смотреть на обезображенное гримасой, зеленое лицо. Да, призналась я, тупо глядя в пространство, с этим парнем мы по-своему знакомы. Да, прошлой ночью он лежал у трансформаторной будки и был не живее, чем сегодня. Надеюсь, теперь меня никто не пожелает подвергнуть психиатрической экспертизе?.. — Его хотели спрятать! — возбужденно говорил молодой, худой и бледный опер по фамилии Замятный — парень явно не годный к строевой службе. — Пробили ногами забор и потащили к компостной яме… Им бы удалось, мужики! Набросай побольше листвы — он бы до весны пролежал как миленький. Сегодня-завтра начнутся холода — никакого запаха… — А почему женщину не зарыли? — мучительно тараща глаза, вопрошал не отягощенный ай-кью Костя Борзых. — Да не успели, Костян! Женщина позвонила в ментуру — через двадцать минут мы уже прибыли… Это было похоже на правду. Одно они забыли упомянуть — если все происходило описанным образом, то вряд ли действовала женщина. Не по силам женщине таскать мужиков через забор… И второе забыли: жуткий убийца действовал не спонтанно; он прекрасно знал о наличии компостной ямы, а также о месте ее… наличия. А может, сознательно об этом не говорили. Зачем говорить об очевидном? Меня уже качественно штормило. Вот-вот начнет количественно рвать. Опять появились казаки в бушлатах — Зубов, Лукшин. Они патрулировали поселок и, видимо, любопытства ради забрели в северную часть (оно и верно, время-то надо убивать). Зубов о чем-то выспрашивал у оперативных работников — круглое густобровое лицо с папиросой в зубах выражало неподдельное участие: мол, как же вас, ребятки, угораздило вляпаться в такой «глухариный заповедник»?.. — Олег Леонидович, отведите меня в дом… — прошептала я, повисая у Вереста на рукаве. — Отведите, ну пожалуйста, не то сейчас будет новый труп… — Замятный, Борзых, сообщите жене, — распорядился Верест. — Да поделикатнее, а то вы народ простой, без такта… Те дружно возмутились: мол, хорошенькое разделение труда — один с бабой носится, другим самое черное. Но их протест уже не имел значения: в командной игре приказы капитана обсуждаются, но подлежат исполнению. Верест отвел меня на дачу, усадил на кухонный стул, а сам обошел помещения (на предмет посторонних), поднялся на второй этаж, поскрипел над головой, спустился, осмотрел решетки, замок на двери. — Замок у вас внушительный, Лидия Сергеевна, но толку, прямо скажем, никакого. Слишком популярная конструкция. — Вы за меня боитесь? — прошептала я, переползая со стула на диван. — А почему, если не секрет? — Да нет вовсе, — смутился Верест. — Зачем мне за вас бояться? Вам не угрожают. Просто… Просто нужно соблюсти формальности и оставить вас на пару часов… — Вот так новости, — расстроилась я. — Неужели я так быстро вам надоела? — Представьте себе, нет, — сконфуженно пробормотал Верест. — Однако, если вы еще не заметили, я как бы при исполнении. Назревает нелицеприятный допрос живущих в поселке людей. Неплохо бы взять вас с собой, да совесть не позволяет. Вы очень ослабли, вам лучше полежать. Так что давайте простимся по-доброму. — Ну и катитесь, — возбудилась я. — Скатертью дорожка! Можете не возвращаться. Мой бывший муж Бережков на такие несправедливости, как правило, обижался. Тихо, но заметно. Этот тоже, вероятно, обиделся, но только вида не подал. Расстроенно покорябал щетину на щеке, еще раз покорябал, потом недоверчиво провел по ней рукой, как бы вспоминая о наличии небритости, с которой в приличное общество соваться неприлично. Потом проворчал: — Не мешало бы побриться… — и вопросительно посмотрел на меня. — Могу предложить только рубанок, — мстительно заявила я. Тут он и впрямь обиделся. Покраснел, как солнышко на закате, развернулся и хлопнул дверью. — Эй! — заорала я. — А как насчет того, что я уезжаю домой?.. Эй! Я уже чемодан пакую!.. Дверь немного помедлила и открылась. Глаза Вереста горели голубым реваншистским огнем. — Статья триста восьмая, Лидия Сергеевна. Отказ свидетеля от дачи показаний. Статья двести девяносто четвертая — воспрепятствование осуществлению правосудия. По совокупности до года исправительных работ. С конфискацией дачи. Надо же, испугал. Я доползла до мансарды, включила мобильник и упала на кровать. Шесть цифр — шесть длинных и коротких «гудков в тумане» — как щипки по нервам. Но это правильный ход. Чтобы острее чувствовать жизнь, нужно быть несчастной не на жалкие семьдесят процентов, а на все сто с хвостом. — Здравствуй, мама, возвратились мы не все, — сказала я обреченно в говорилку. И примолкла. — Что ты хочешь этим сказать, Лидия? — сурово вопросила мама. Ах мама, мама. Как много в этом звуке. И грохота землетрясения, и рева бомбардировщиков. И точных сабельных ударов. И отчего я ее так люблю? — Я шучу, мама, — сказала я. — Это юмор такой. У меня все нормально. А у вас? По маминым паузам всегда становится понятным, как закаляется сталь и что такое упрочнение с износостойкостью. Впрочем, сегодня пауза была недолгой. Мама разразилась яростной тирадой в своем стиле. О том, что мир летит ко всем чертям, на пороге большая война; что Варюша каждый день, побивая собственные же рекорды, приносит по четыре двойки, а вчера попросила у бабушки объяснить ей значение слова «мама»; что Липучка плачет по ночам; что башни у одних падают, у других едут; что безумство можно было еще простить Лермонтову, Достоевскому, Толстому или, скажем, Блоку (как-никак гении), но только не мне, Косичкиной, поскольку гениальности в моих писульках нет даже под лупой, а вот дури… Дождавшись, пока мама отбомбится, я хотела многое вставить в свое оправдание (например, то, что на последний, собственно, гонорар я ей купила неплохую шубку), но поняла, что смысла нет — я уже несчастлива на все сто, в связи с чем, удовлетворенная, сыграла отбой, бросив мобильник в куртку. Глава 6 Не прошло и часа, а я уже была несчастлива на все двести. Брякнул крючок-сигнализатор — благо я была внизу, бродила серой тенью по маминой комнате, переставляя стулья от стены к стене. Находись я сверху — заново бы натерпелась. Я пулей подлетела к окну — Верест вернулся? Не быстро ли соскучился?.. Увы, затаенная мечта не воплотилась — за шторками мелькнула казацкая защитка. Двое охранничков внаглую перлись на мою территорию. Один уже вошел, нюхал рябинку, другой изучал нуждающуюся в ремонте калитку. — Два по двести, Зоечка… — напевал первый. Слышимость была великолепной. Казак оборвал пение: — Пошли, Алеха, ну чего ты там застрял? Доблестная охрана не спеша потопала вдоль дома. Задний громко рассказывал байки: — …И вот за эту гарну дивчину Антоха на этап и загудел. Восьмерик за пазуху, и — сам себе должен… А куда ему на эту зону? За одну фамилию заклюют. — А какая у него фамилия? — Ну дак энта… Лягашкин. Оба весело заржали. — Можно канцелярию тамошнюю подмазать, — посоветовал первый, — исправят на Лягушкин, и дело с концом. Тем вообще по барабану… Заразительно гогоча, двое в «стандартной упаковке» свернули за угол и затопали по крыльцу. Через мгновение в дверь требовательно застучали. Делать нечего, я потащилась открывать. — Отсюда вывод — не спеши с инвестициями в дамскую сферу, Алеха, думай головой, — зачитывал мораль той басни первый. — Два по двести, Зоечка… — пропел, подмигивая мне, второй. — Ладно, заглохни, Карузо, — беззлобно перебил «моралист». — Доброе утро, мадам, мы с вами уже встречались. — Угу, — сказала я. Опять эти двое — Зубов и трехпалый Лукшин. Мы виделись с ними в казачьей будке, потом они инспектировали «сцену преступления» со Штейнисом в главной роли, теперь зачем-то приперлись ко мне. Невысокий Зубов шутливо отдал честь на польский манер — двумя пальцами. — Мадам?.. — Прошу прощения за визит, — интеллигентно начал Лукшин. — Капитан… э-э… Ну старший у… э-э… — Ментов, — подсказал Зубов. — Ну примерно, — согласился Лукшин. — Его нет? — А здесь его дача? — удивилась я. Лукшин смутился. Зубов наоборот. — Опера подсказали, — пояснил Зубов. — Мы же не виноваты… — Его нет, — вздохнула я. — Капитан на работе. Подходите попозже. — Да мы, собственно, к вам, — признался поджарый Лукшин. — Ребята из оперов говорят, к вам ломились ночью посторонние? Я немного испугалась. Хороший вопросец. — Ну… не то чтобы ломились, — замямлила я, — но как-то особенно громко стучали, мне кажется… — А замок-то у нее хреновенький, — нахмурясь, провел пальцами по нехитрой запорной конструкции Зубов. — И решетки на окнах так себе, — покосился Лукшин на окованные в железо окна. — Терпеть не могу этих халявщиков-временщиков. Кооператив «Лишь бы бабки содрать» называется… — А чем я, собственно, обязана?.. — осмелилась я напомнить. — У нас инструкция, — отрубил Лукшин. — Мы должны осмотреть все ваши окна-двери, дабы не повторилась вчерашняя история. Это наша работа, женщина. Если не хотите нас пускать — ради бога, мы напишем рапорт начальнику районного УВД, директору кооператива — и ваш участок просто снимут с охраны. Я молча посторонилась и ушла в мамину комнату — делать опись оставшейся осетрины. Надо отдать им должное — они не учиняли тотальных разрушений. Потоптались по коврикам, подергали решетки. Лукшин что-то записал в блокноте, а Зубов ненавязчиво поинтересовался, что это за люк посреди маминой комнаты. Отрада для подпольщиков, объяснила я. Проще говоря, средоточие хлама. И какая ему вообще разница? Большая, объяснил с хитроватой ухмылкой Зубов. Иногда подполья представляют конкретную западню, а иногда имеют два выхода, один из которых, если будет желание, можно использовать в качестве входа. На что я отмолчалась, глубокомысленно пожав плечами. Лукшин предложил проводить меня на второй этаж, а если я не хочу, то он может и сам, чай, не заблудится. Зубов, судя по всему, подниматься не хотел. Пришлось выбирать из двух зол — разорваться я не могла. Потащилась за Лукшиным, а Зубов остался промышлять внизу. Когда мы спустились, он сидел на корточках, неприязненно созерцая дверной замок. — Убогая конструкция, мадам, — поднялся он на ноги. — Советую заменить, пока не поздно. Открывается гвоздем, не шучу. С одной стороны, удобно, особенно когда забываешь ключи, но не думаю, что это вас обрадует… — Решетки, как и положено, дохлые, — присоединился Лукшин. — Но голыми руками не порвут, а с автогеном к вам не полезут — не та вы личность планетарного масштаба, чтобы городить огород. — Проще подождать, пока сами выйдете, — подмигнул Зубов. — Вы же не сидите сиднем на своей вилле? Я молчала и терпела. Оплеванная, обысканная, я была несчастлива на двести процентов. Это больше чем достаточно. Это стоит того, чтобы быть спокойной. Я мечтала об одном — чтобы эти двое побыстрее убрались, а я осталась наедине со своей меланхолией. Они еще потоптались несколько минут и, видя, что я не рвусь усаживать их за стол, поволоклись на крыльцо. — Передайте капитану, что ваши скобяные изделия мы осмотрели, — буркнул напоследок Лукшин. — Если интересно, пусть зайдет на вахту, побухтим. Не скучайте, дамочка, что-то вы сегодня смурная. Нормально все будет, не отчаивайтесь. — И все мы поженимся, — хмыкнул Зубов. Они вроде бы зубоскалили, но я не могла отделаться от ощущения, что подвергаюсь воздействию какой-то злой ауры. Тяжестью веяло от этих казаков, подмывая меня как можно быстрее захлопнуть дверь. Высохшее лицо Лукшина казалось неподвижным, глаза буравили меня пристально. Молодой Зубов по-свойски улыбался, но смотрел исподлобья, как бы прикидывая, на какие каверзы я в целом способна. «А ведь у преступника должен быть сообщник», — вдруг с пугающей ясностью подумала я, проворачивая холодными пальцами замок. Покойника по Облепиховой волокли двое — меня не могло проглючить… А если вдохновитель злодеяния, скажем так… женщина, то почему бы не быть и двум сообщникам? Когда пришел Верест, я была почти трезвая. — Мать моя, — ахнул он, — блестящее понимание слова «отдохнуть». Да вы в зюзю, Лидия Сергеевна. На что дом похож? — Это дом т-терпимости, — гордо сказала я. — Я в нем т-терплю… А вы хотите со мной пот-терпеть?.. После разговора с мамой и топтания казаков по моим коврикам во мне все клокотало. Нужно было срочно тушить пожар. Вместо того чтобы мирно спать, я металась по даче и в итоге твердо уверовала — кто хочет, тот напьется. Остатки вермута, выжратые намедни Сургачевой, — лишь вершина спиртного айсберга. Должна быть у мамы заначка, должна. За перегной она расплачивалась водкой, за кирпичи — водкой, за бочки железные — водкой… Я залезла в подполье и за банками прошлогодних, совершенно несъедобных помидоров нашла ее, заветную… Пила пластиковыми стопочками, давясь от отвращения, затыкая нос, глаза, уши… Для усугубления эффекта заедала несъедобными помидорами… Словом, очень быстро я ступила на тропу забвения. Добраться до дивана было равносильно восхождению в гору. Я шла к нему, но он отъезжал, на пути попадались лавки, капустные головы, которые мне (вернее, моим ногам) представлялись головами кровожадных убийц и их преследователей в погонах… Чем закончился «фестиваль», я уже не помню. Но когда пришел Верест, я была почти трезвая. Я даже разговаривала. — М-махнем с-с-сто граммов не спеша, з-забыла ваше имя? — поинтересовалась я, целясь кулаком в обе его переносицы. Но попала аккурат между. Он сграбастал меня в охапку и отнес на диван, до которого я так и не смогла добраться. — Спа-ать! — грозно сказал он. Я отбилась одномоментно. Но уже через несколько секунд (как показалось) он принялся сдирать меня с дивана. — П-па-апрашу без драки… — бормотала я, хватаясь за торчащие пружины. Но он безжалостно меня тряс, мучил, пощипывал, неумолимо и неинтеллигентно возвращая на этот свет. — Да проснитесь вы, Лидия Сергеевна, три часа на боковой, пора и честь знать… — Сколько времени? — бубнила я. — Рано еще… — Да куда там рано, скоро пять, проснитесь же… И идите вы в баню! — Это в каком же смысле? — Я открыла глаза. — В буквальном, Лидия Сергеевна. Я согрел немного воды. Приведите себя в порядок и больше так не делайте. Ступайте же скорее, тропикана вы наша… Это у них тропиканы, в южных морях. А у нас снежные бабы — круглогодично. Когда я примчалась из «вытрезвителя», у меня зуб на зуб не попадал. Голова трещала и взрывалась, как новогодняя шутиха. Тело просило покоя. — Так что же не влезет в самую большую кастрюлю в мире? — встретил меня капитан с хитрой улыбкой лиса и чашкой пережженного кофе. — Не скажу, — проурчала я. — Сами догадайтесь. По мере поглощения целебного напитка голова возвращалась в нормальное состояние, но мерзость в организме оставалась. — Это был протест? — задумчиво постукивая зажигалкой по столу, справился Верест. — Или вы алкоголичка? Я пожала плечами. Это был протест. Я алкоголичка. Меньше всего мне хотелось распахивать душу, говорить о ночных страхах и обнажать перед малознакомыми людьми нюансы своей неоднозначной натуры. — Забудьте, Олег Леонидович. Все мы срываемся и уподобляемся поросятам. Давайте говорить серьезно. Удалось что-нибудь узнать? — Давайте. Мы работаем. Потихоньку проясняется расположение основных действующих лиц на момент совершения преступлений. Что происходило в ночь на седьмое октября, нам неясно. И неизвестно, происходило ли что-то вообще. Ваше утверждение о криках, стонах и двух подозрительных фигурах, несущих по переулку тяжелый предмет, достаточно туманно. Нет, молчите, лично я вам верю, но, согласитесь, на основании ваших наблюдений трудно представить конкретное злодеяние. Однако мы попытались. Пострадавшая Макарова Зоя Алексеевна, похоже, ночевала на даче одна — по крайней мере в этом убеждена ваша соседка Розенфельд: ее нашли в городе и сняли показания. — Как? — изумилась я. — Серьезно? — Это было трудно, — помявшись, признал Верест. — Очень тяжелая женщина. Даже с вами как-то м-м… легче, м-да… Кто был мужчина на сером «вольво», приезжавший к пострадавшей шестого октября, выясняется. К сожалению, номер его автомобиля не заметили ни казаки на воротах, ни упомянутая Розенфельд. Момент его отъезда с дачи она тоже проворонила, о чем горько сожалеет. Выезжала ли машина из кооператива, охрана сказать затрудняется… — Его зовут Гена, — перебила я. — Возможно, начальник. Во всяком случае, содержит секретаршу. — Замечательно. Его найдут. Не так уж много в городе Ген на серых «вольво». Итак, ночь на седьмое число. Ваш ближайший сосед Постоялов ночует в городе, приезжает утром. Этот факт проверяется. Сургачева с Марышевым напились какой-то отравы, пребывают в отключке. Маргарита Рябинина утверждает, что легла в одиннадцать, проснулась в восемь. Подтвердить некому, вот что значит женское одиночество… Красноперов уверен, что лег спать в половине первого, встал в девять с копейками. Весь вечер занимался программными работами… — Это верно, — подтвердила я. — У него такой же ноутбук, но только помощнее, и, в отличие от меня, он занимается не глупостями. — Уже выяснили. Раза два или три в неделю он совершает поездки на «Жигулях» десятой модели в офис фирмы «Сибкомп», расположенной на площадях машзавода имени Фрунзе, сдает задание, получает новое и возвращается. Жить в городе не любит. Пьет много пива. Друзей не жалует. — Но баб любит. Хотя работу больше. — Вот именно. Прикидывается примитивным шутом, но на деле серьезный, грамотный человек. За ним продолжают следить — на роль маньяка это по-прежнему первый кандидат. — «Не первый, а единственный», — подумала я, но не стала перебивать. — Теперь переходим к следующей ночи, ознаменованной двумя убийствами. Постоялов остается на даче — утверждает, что его хватил хондроз и сесть в автомобиль было просто невозможно. Все равно в понедельник он собирался приехать обратно — рубить капусту на Сергия, поэтому считает, что большой беды не произошло. Кстати, в данный момент он ее рубит — это довольно дико выглядит. У него действительно хондроз. Едем дальше. Сургачева с Марышевым остаются и на следующую ночь. Объяснения маловразумительные, но дружно уверяют, что проспали в одной кровати, ни разу не вставая. А теперь внимание, Лидия Сергеевна. — Верест высек пламя из зажигалки и загадочно уставился на меня поверх огня. — Угадайте, где провели эту темную ночь Рябинина с Красноперовым? Я ахнула: — Тю-ю… Неужто в одной кровати? — Совершенно верно. Красноперов заявил об этом без утайки, он парень без комплексов, а Рябинина пыталась сей факт опровергнуть. Но ее выдали глаза, и в конце концов она призналась. — Представляю, — пробормотала я. — Она бы охотнее призналась в убийстве… — Красноперов заявился к ней около девяти вечера. Он был прилично одет, не балагурил, принес бутылку доброго французского вина, растопил камин… И, по словам замороченной Рябининой, заговорил ее до такой степени, что она сама не заметила, как они оказались в ее постели. Она проспала мертвым сном. А когда проснулась в девять, Красноперов лежал рядышком — счастливый от ерунды… «А до прихода к Ритке, где-то в районе половины четвертого, он таскался к Зойке», — подумала я, вспоминая вихрастый Ромкин затылок, мелькнувший под моей мансардой. Он мог идти только к Зойке — куда еще? Не к мадам же Розенфельд… Интересно, интересно… Я промолчала. — А теперь у меня для вас есть две новости, Лидия Сергеевна, — не меняя серьезного тона, сообщил Верест. — Одна хорошая, другая плохая. С какой начнем? Я пожала плечами: — Как обычно. С плохой. — Я вынужден уехать. — Ну что вы, господин капитан, — я соорудила бодрую улыбку, — это не есть плохая новость. Мне совершенно безразлично, увижу ли я вас в обозримом будущем… — И хорошая новость. В районе трех часов пополудни двое пенсионеров в «Янтарном» подверглись нападению нашего маньяка… — Отличная новость… — Не иронизируйте. Маньяку изменила удача: он сегодня никого не убил. Пенсионеры оказали сопротивление, хозяин дома — заслуженный тренер России по баскетболу, мужик крепкий. На помощь убиваемым прибежал сосед, бывший боцман торгового флота. Убийце пришлось удирать несолоно хлебавши. Три человека видели его лицо, а один запомнил номер машины, на которой он скрылся. Старая «тойота-капелла» — он оставил ее у кирпичного завода, за пределами кооператива. Есть мнение, что гулять на свободе маньяку осталось несколько часов. Он оказался вдобавок сущим идиотом — решил поиграть с правосудием, прекрасно понимая, что в деле есть его фоторобот. Теперь вы понимаете, куда я вынужден уехать? Я задумалась. В сущности, правильно. Новость неплохая. — Иначе говоря, убийцу опознали по портрету, а Красноперов из «Восхода» никуда не выезжал? — Вы поразительно догадливы. — Верест поднялся. — Вы оказались похвально правы в своих предположениях — мы снимаем с него наблюдение. Большое вам спасибо. Надеюсь, завтра увидимся. — Вы уезжаете в полном составе? — С вами останется один из наших сотрудников. — Верест скупо улыбнулся. — Так что нет повода для пьянства. Не надо водки, я вас умоляю. Пьянство не красит дам. О чем думал этот симпатичный и, если разобраться, добрый парень, глядя в тот момент на меня веселыми голубыми глазами? Мне кажется, он не хотел уезжать. Он колебался, как будто ждал, что я пожелаю ему удачи и скажу, что буду скучать. В восточной оконечности огорода мерцал долговязый Замятный. Опер маялся бездельем: бродил по грядкам, пощипывал травку. Копался в досках, аккуратно складированных под банькой. На мое предложение с удобством расположиться в одной из комнат махнул рукой — не обращайте внимания, женщина. Вечер был тих и без осадков. До наступления сумерек оставалось меньше часа. Сидеть дома я уже не могла — стены давили. О том, чтобы приступить к работе, и думать не хотелось. Похоже, с новым романом я неотвратимо погружалась в одно известное место. Я нашла приемник, настроилась на джаз. Эта музыка лучше других соответствовала моему настроению (есть мнение, будто джаз изобрел шизофреник — не разбирался в нотной записи, умел только импровизировать). Под беспорядочные фортепианные фантазии я принялась наводить порядок на крыльце, краем глаза посматривая на копошащегося в своем огороде Постоялова. Он тоже изредка косил в мою сторону. — Как здоровьице, Борис Аркадьевич? — крикнула я. — Спасибо, плохо, Лидия Сергеевна. — Он со скрипом распрямился, оперся на лопату. — Впрочем, вчера было хуже. Знаете, у меня проблема с межпозвонковыми дисками. В один прекрасный день два из них попросту исчезли. Истерлись. Желаю вам не пережить такого никогда. Это было очень подозрительно. Хондроз штука непредсказуемая, но почему она вступает в самый интересный момент? Не испорти она Борису Аркадьевичу жизнь вчерашним вечером, он бы благополучно уехал домой и одним подозреваемым в убийствах стало бы меньше. Что я о нем знаю? Ни черта я о нем не знаю. Вежливый, благообразный мужчина, подчеркнуто учтиво обходящийся со своей женой и соседями, в том числе со мной. Без устали улыбается. Но не слащав, не прилипчив. В меру остроумен, трудолюбив. Лицо широковатое (а если без эвфемизмов, то блин блином), но не лишено обаяния. — Вас уже допросили? — Он отставил лопату и доковылял до ржавой трубы, разделяющей наши участки. Я из вежливости тоже подошла. Грубить не хотелось. Все мы повязаны одним канатом — взбредет милиции в голову, так не только день — до скончания третьей мировой просидим на этих дачах, не видя города. — Допросили, Борис Аркадьевич. Только и делают, что допрашивают. Вы понимаете, что происходит? — Абсолютно нет. — Он передернул плечами. — Жуть мохнатая происходит, иначе и не озаглавить. Лично я грешу на охрану. А вы на кого? — Понятия не имею, — изобразила я решительное недоумение. — Одно дело — сочинять детективы, другое — их разгадывать. Предпочитаю первое. — Да какой там детектив… — Постоялов неловко махнул рукой и внезапно скривился, защемив, видимо, нерв. — Простите… Уф-ф… Забылся. Такие детективы даже наша ленивая милиция щелкает как семечки. Жути нагонят, а в результате как обычно — пьяные бродяги или нечистоплотная охрана. Знакомы нам эти штучки… Вам понравились наши милиционеры? — Не очень, — немного слукавила я. — Вот и у меня сложилось такое же мнение. Капитан пытается создать видимость работы, а остальные, — покосившись на бродящего по саду Замятного, Постоялов понизил голос, — в открытую околачивают груши… А вы знаете, Лидия Сергеевна, что от вас веет ароматом перегоревшего алкоголя? Я чуть не поперхнулась: — Да что вы говорите? — Верно, верно. Ветерок переменился, я его прекрасно чувствую. Расслабляетесь на досуге? Не обладая артистической натурой, я не стала отвергать очевидное. «А вот интересно, — подумала я, — если Сургачева этой ночью спала в объятиях Марышева, а Рябинина спала в объятиях Красноперова, то Постоялов мог спать только в собственных объятиях, а значит, ему никто бы не помешал выйти из дома и… Кто в этих краях более темная лошадка, нежели Постоялов?» — К вам посетители, — ухмыльнулся Борис Аркадьевич, многозначительно кивая через мое плечо. Я, конечно, сразу обернулась. В калитку протискивались мужчина и женщина: Сургачева с Марышевым — одетые так, словно уже собрались на зону. — Не буду вам мешать, — вежливо отбоярился от общения с земляками Постоялов и, придерживая спину, заковылял к своим грядкам. — Пить будешь? — мрачно поздоровалась Сургачева. Марышев стоял на корпус сзади, кутался в бушлат и воровато озирался — явно фотографируя окружающие меня реалии. Последние пока не отличались безлюдьем, поэтому я не испугалась. — Спасибо, я уже, — поблагодарила я. Сургачева принюхалась: — Понял. А то смотри. Игорек прогулялся по холодку на Садовую — у братвы два ящика «Арагви», выделили кроху… Марышев с таинственным видом извлек из кармана плоскую бутылочку. Я с отвращением потрясла головой: — Убери эту гадость… — Понял, — повторила Кира. — Убери, Игорек. Тогда объясни нам популярно, Лидок, что происходит? Понаехали менты, обшарили дом, подвалы, наговорили гадостей и приказали никуда не уезжать, пока… — Не завершится комплекс следственно-розыскных мероприятий, — ломающимся басом испорченного робота закончил Марышев. — Я чего-то не поняла, — продолжала Сургачева, — Зойку, что ли, замочили? А ну-ка освети. Отделаться от них одной тирадой уже не получалось. Пришлось оперативно освещать. Первый труп, второй труп и милицейская версия происшедшего — точнее, ее отсутствие. Пикантные подробности — вроде маньяка, похожего на Красноперова, мужика на сером «вольво», своих собственных злоключений — я, естественно, опустила. Они заметно обеспокоились. Красивое лицо Марышева, испорченное любовью к крепким напиткам, загуляло пятнами. Сургачева сделалась совсем угрюмой. Да и диспозиция их подвела, сплошные нервы — у теплицы мент, бледный, как Дракула; со спины Постоялов — из-за рукомойника подглядывает. — Это ты виновата, — злобно выплюнул Марышев в затылок Сургачевой. — Предупреждал я тебя: давай не поедем на дачу. Так нет, «отдохнем, отметим событие, бутылочку раздавим»… Раздавили, ёшкин пудель… Говорил я тебе: не бери «Отечество», ее в подвале на улице Мира разливают, а ты — «пять медалей, пять медалей»… — Ты сам виноват, — вспылила Сургачева, покрываясь ответными пятнами. — Ну траванулись, с кем не бывает. Не в коня корм. Могли вчера уехать — и ничего бы не случилось — так кто разгунделся? — голова болит, ноги не ходят, руки не любят, квартира не горит… на работу по сотовому предупрежу… Действительно, подумала я, умотай они вчера, когда прошел пик похмелья и яд паленой водки начал потихоньку выдавливаться организмом, подозреваемых осталось бы только трое. Хотя, собственно, почему?.. Они продолжали увлеченно переругиваться, а я замерла, осененная скорбной догадкой. Улизни Постоялов — осталось бы четверо. Улизни эти двое — осталось бы двое. Улизни те — никого бы не осталось… Неправильная какая-то математика. Не может этого быть… Что я знаю об этих двоих? Еще меньше, чем о Постоялове. В городских условиях мы с Сургачевой не общаемся, а то, что она училась со мной на одном потоке, отнюдь не причисляет ее автоматически к честной и порядочной публике. Еще меньше заслуживает доверия Игорь Марышев. Где вы видели честного работника страховой компании? Даже Сургачева порой с возмущением (по огромному секрету) рассказывает мне о махинациях компании, в которых ее муженек фигурирует отнюдь не статистом. Почему их еще не пересажали? И характер у него иезуитски скрытный. То ворчит, то молчит. То поучает всех подряд — от ее мамы до собственной тещи… Словом, неясность полная. С трудом я от них избавилась. Убежала на кухню, заперлась и впала в тоску. А тем временем на улице темнело. Замятному надоело слоняться по саду. Поговорив по рации, он не спеша выбрался на дорожку и проплыл мимо веранды — в сторону калитки. На мое окно не смотрел демонстративно. Не скажу, что эта передислокация меня умилила. Ладно, подумала я, к своим отправился. Подожду. Прошло десять минут, пятнадцать. Замятный не шел. Мы так не договаривались. Я подалась прочь из дома, пока не пала тьма, и на крыльце неожиданно столкнулась с Рябининой. От внезапности мы обе вскрикнули и застыли как вкопанные. Я отмерла первой. — Фу-ты, — выдохнула я. — Ходишь тут, людей пугаешь. Чего тебе, Рита? — Прости, — прошептала та, блестя в полутьме глазами (слезами? глазными каплями?). — Мне страшно одной, Лидочка… После этого ужасного человека в моей яме… После смерти Зои… — А как же Красноперов? — удивилась я. — Он уже отрекся от тебя? Рита стушевалась. Сумбурно затарахтела какую-то нескладицу, из которой я туманно уяснила, что Красноперов — это явление преходящее, он совершенно случайно забрел в ее койку, но в целом он человек приличный, хотя и отсутствует в данный момент на территории своей фазенды, она стучала мину? десять, никто не открыл. «Подозрительно», — подумала я. Меньше всего Лидия Сергеевна Косичкина причастна к тому, что случилось в дачном поселке «Восход». Но самым паскудным образом к ней, точно в Рим, стекаются все следы. Она слышит стоны, она видит людей, похожих на привидения, она натыкается на трупы — и вместе с тем она остается особой, наиболее не посвященной в суть явлений, проще говоря, ни хрена-то она не знает. Но к ней упорно продолжают вести следы. К ней тянутся люди, как будто болтовней для отвода глаз, надуманными и реальными проблемами пытаются из нее что-то вытянуть. Интересно — что? И почему? Не упустила ли я в суматохе особо важную деталь — пусть с виду незначительную, но ужасно любопытную? А ведь была деталь! Была… Очень любопытная. Но я ее наглухо похоронила под горой эмоций и прочих впечатлений. Для возврата к ней нужно лечь и основательно подумать. Но только не уснуть. — Даже не знаю, Ритуся, — сказала я жалобно. — Понимаешь, у меня тоже голова дикая, хотелось бы лечь и поспать, например… Она скорбно вытянула свои пухло-влажные губки, хотела мне что-то возразить. — Да ладно уж, проходи, — вздохнула я. Но не успела воткнуть самовар в розетку (попутно прикидывая, как бы поизящнее ее вытурить), как чуть не заработала новый припадок. — Антре, девоньки! — забарабанили в окно. — Выход клоуна! Лыбящаяся физиономия Ромки Красноперова прилипла к стеклу, как шарик из липучки. Я шарахнулась, точно от Годзиллы. Да что же это такое, господи! Ты их в дверь, они — в окно… — Я вам денежки принес… — закудахтал Ромка. — За квартиру за январь… Довольная собой физиономия светилась в дверном проеме. Случись у меня в руке мухобойка, от души бы врезала. — На комод положь и выметайся, — сухо сказала я. — И Риту с собой возьми, она очень по тебе соскучилась. — И я соскучился, — подхватил Красноперов. — Смотрю, нет нигде, дай, думаю, к Лидуньке загляну, вдруг посиделки намечаются. — Я тоже к тебе заходила, Рома, — отмерла Рябинина. — Стучала, стучала, думала, ты уже спишь… — Или милиция увезла, — произнесла я негромко. Ромка вздрогнул. Как-то по-птичьи приподнял плечи и вмиг сделал другое лицо. Чересчур серьезное, чтобы оставлять его без внимания. Я отдала должное увиденному. Но он быстро сообразил, что я шучу, и опять сделался дурак дураком. Серьезными оставил только глаза. — А я, девчата, на прогулку выходил. Погода сегодня — загляденье. На Садовой братаны гудят, музон конкретный лабает на два квартала. Но из ареала не выходят, сознательные… Не хотите променад, а? — Вы топайте, топайте, — разрешила я, вынимая вилку незакипевшего самовара из розетки. Намек толще некуда. Невольно возбужденная явлением Красноперова, Рита заторопилась на крыльцо. Ромка продолжал меня разглядывать, словно ожидая вопроса. Дождался. — У тебя есть мнение по случившемуся? — спросила я. Ромка с готовностью кивнул: — Есть. Не знаю, отчего происходят убийства, не вижу связи между милиционером и Зойкой, но на нашей улице явно завелся киллер. — И кто же он? — Как — кто? — удивился Ромка. — Сколько нас в этой стороне обитает? Шестеро? — Ну да, — прикинула я, — около того. — Так выбирай любого. Или любую. — Ты даже меня сюда причислил? — вздрогнула я. — И себя, любимого? — А мы с тобой, что, несовершеннолетние? — осклабился Ромка. Мне стало жуть как нехорошо. «А такой ли уж он не маньяк?» — подумала я. Оргвыводы зрели и набухали. Самое время призадуматься. Но главу с названием «Воспоминания и размышления» я легко проспала. Едва коснулась подушки, как рухнула к Морфею. Мне снилось, будто кто-то пытается взломать мой замок. Одновременно мелькало лицо Варюши — надутые щеки, глаза по полтиннику, растопыренные пальцы — и зловеще-детское: «Рос-стрр-ах!.. Рос-стрррр-ах!..» Была у нее такая фишка годика в четыре — пугать меня; я верещала от страха, доставляя ей немыслимое удовольствие… Я чутко сплю — пару раз вскакивала, балансируя на грани апноэ — смертельной остановки дыхания, опять падала, проклиная ментов, устроивших мне грандиозное западло. В третий раз вскочила от звука вполне конкретного — в натуре лезут! Спрыгнула с кровати, замерла. Мамочки!.. Очень вкрадчиво, тихо, с осторожностью — хрусть-похрусть… Ошалев от страха, растормошенная, я как с горки съехала с лестницы, включила свет на кухне. Звук исходил от двери! Кто-то тихонечко корябал в замке… Это шутка? — Кто?! — возопила я, припадая к двери. Ждите ответа… На секунду с той стороны прервали занятие и опять продолжили — но уже энергичнее. Я отшатнулась. С ума сдуреть! Машинально хватанула с вешалки пуховик, влезла в него. Куда бежать-то собралась? В тапках? Рванулась было обратно, к лестнице, но куда там? — всюду решетки, из окна не сиганешь. Я опять дернулась к двери. Девочка, ты тормоз?.. Подвал! — осенило меня. Когда-то он с гаражом был единым целым — до тех пор пока мамочка не перегородила проход стеллажами под гнилые помидоры, а остальное пространство задавила бытовым хламом. Стоп! У меня же в куртке баллон. Я машинально сунула руку в нижний карман — вот он, гладенький, голубенький… Отмычка, похоже, уже продиагностировала конфигурацию запорного устройства — в замке что-то щелкнуло, запоры дернулись и медленно поползли от косяка. Боже, сейчас меня будут тихо убивать! За что?!.. Я зачарованно смотрела, как они ползут, — пока не получила пинка для рывка: из мозга — бац! Я выпустила шипящую струю из баллончика между косяком и дверью — пусть нюхают, когда войдут. Сунула баллончик в карман и рванула в мамину комнату. Крышка подпола в углу, колечко, за которое нужно потянуть, постоянно отрывается. Спокойно, медленно… Крышка отделилась от пола, я перехватила ее другой рукой, откинула, спрыгнула на лестницу и засеменила в темень. Но, спохватясь, вернулась, опустила за собой крышку, ободрав пуховик о гвоздь — фиг с ним! — и сквозь звон в ушах услышала, как надсадно заскрипела входная дверь… Я спустилась на ощупь. Глубокий у нас подвал. Катакомбы керченские. Не будь они завалены всяким хламом, цены бы им не было. Неловко извернувшись, я упала на правый бок. Вскочив, подергала лестницу. Прибита. Но кем прибита? Мамой!.. Я принялась ее трясти, раскачивать, и очень быстро лестница завалилась на меня. Я рухнула, придавленная в районе правой щиколотки. Боли не было, но вот страха хоть отбавляй. Я стала выползать из-под лестницы, ощупывая холодную землю. Попадались какие-то дрова, ведра, алюминиевый бак для молока… Я нащупала стену, медленно поднялась. Где-то здесь стеллажи с помидорами… Продвинулась по стеночке, вытянула руку. Ладонь уперлась в сырое дерево… И вдруг у меня на груди что-то запищало. Очень знакомым таким писком. Я остолбенела. Обхохочешься. Мобильник! Ну ведь точно! Поговорив с мамой, я бросила телефон во внутренний карман пуховика. Кому это я понадобилась? Я опустилась на корточки, выудила телефон. Самое время поболтать. — Слушаю… — вымолвила я сдавленно. — Приветствую тебя, о свет очей моих, — сказала Бронька Хатынская. — Не буду извиняться за ночной звонок, ты все равно не спишь, сидишь и давишь из себя ужастики. Как дела с маньяком? Прекрасно, он надо мной… Ненарисованный. — Бронька… — прошептала я, — у меня беда, не поверишь… Я в подвале, надо мной убийца… Бронька, он убьет меня… — Конечно, убьет, — без обиняков заявила Бронька. — На то и убийца. — Ты не понимаешь… — зашипела я. — Забудь про эти бредни, Бронька… Я без шуток в подвале, он убьет меня… Он открыл дверь отмычкой и уже где-то здесь… Бронька, позвони по ноль два — срочно, пусть свяжутся с первомайской милицией, пусть найдут капитана Вереста, где бы он ни находился… У него рация… Передай — Косичкину из «Восхода» убивают… Позвони, слышишь? Сейчас же… На стороне Броньки воцарилось задумчивое молчание. — А ты сама не можешь позвонить? — как-то неуверенно поинтересовалась ока. Над головой, у основания невидимых перекрытий, что-то скрипнуло. И во мне скрипнуло ответно… Крышка подвала начала приподниматься. Обрисовалась тонкая полоса света с веранды. Расширилась, обрисовались две ноги в резиновых ботфортах… — Бронька, звони, он уже здесь… — прохрипела я. — Все, пока, перезвоню… Куда бежать? Память лихорадочно рисовала конфигурацию подполья. Гараж позади, но что его загораживает? Я же не вижу… И вдруг яркий свет ворвался в подвал! Я зажмурилась. Встала на колени и куда-то поползла, задницей к люку. Но опять уперлась в стену. Пришлось обернуться, открыть глаза. Свет скользил по гнилым доскам, предохраняющим стены от осыпания. Из темноты вырывались старые кадушки, обитые жестью, горка кирпичей, поваленная лестница… Свет протянулся дальше. Я грянулась оземь, скрючившись за бочкой, руками сжала затылок. Бесполезно, все равно он меня увидит… Очевидно, так и случилось. Не сольется человеческое тело с бочкой! Свет погас, началась возня, что-то прошуршало в проеме и аккуратно упало. Спрыгнул! Дикий план уже созрел у меня в голове. Я вскочила, нащупала торец стеллажа, схватилась за край доски и, мобилизовав все свои хлипкие мышцы, потащила стеллаж вбок. Ты сделала это! — как вскричал бы Красноперов. Хрупкая этажерка с протухшим содержимым рухнула — аккурат между мной и люком! Зазвенело разбитое стекло, но убийцу не накрыло — крика не было. Пусть теперь протиснется, посмотрим, как он это сделает… Рухнувший стеллаж освободил проход в гараж. Я активно заработала руками, ощупывая стены. Вот он, проем, — рука провалилась. Ох уж эта мама, наколотила своих дурацких «жардиньерок». Нет мужика в доме… Повалить второй стеллаж я уже не рискнула. Втянула живот и боком протиснулась в проем. А тот, позади, уже шумел сурово: путаясь в досках, разбитых банках, пер напролом. В темноте — не включая фонаря. Выронил? О, хоть бы так оно и было… Скорее всего, так и было. Он не мог знать схему подвала (я сама-то ее не знала) — и тыкался как слепой, ориентируясь исключительно на мою возню. Не урони он фонарь, обязательно бы осветил эту сцену. В гараже было влажно и холодно. Воздух не тот, что в подвале: с запахом сырой штукатурки и ржавого железа. Сколько помню, гараж всегда пустовал. Таким его моя мама купила — как подземный придаток к дому. В нем ворота — снаружи не запираются, а изнутри щеколда — как задвинули лет восемь назад, так ни разу не отодвигали… Я пошла по стеночке — наиболее приемлемый вариант; пусть долго, но в итоге придешь к воротам, мимо не пройдешь. Незнакомец уже был здесь, в гараже. Он молчал, не делясь своими планами, и, похоже, не сразу сообразил, что я замышляю. Возможно, он пошел прямо, дошел до середины и, не встречая препятствий, в задумчивости остановился. Интересно, он понял, что попал в гараж? Я затаила дыхание. Пошла на цыпочках. Угол. Железная кромка. Вторая железная кромка — середина ворот… Засов. Какой-то хитрый у нас засов: раздвигается в обе стороны — первый затвор, второй… Боже мой, да тут с годами все заржавело, пристыло, какую силу надо иметь?.. Стараясь не шуршать пуховиком, я присела на корточки, провела ладонью по цементному полу. Нащупала камушек. Ну что, с Богом, Лидия Сергеевна!.. Закусив трясущуюся от страха губу, я приподнялась и бросила камень по отвесной — в противоположную стену… Тот ублюдок рванулся на звук, чиркнув подошвами. А я налегла на верхний засов, заработала плечом, готовясь выжать нечеловеческую силу, — но тот открылся почти сразу, слава богу… Преодолев сопротивление, заскрипел, звякнул выступом по скобе. Вторая железяка сдвинулась совсем без усилий. Ворота со скрежетом поползли… Он схватил меня за куртку, но я уже чувствовала свободу — отбилась от него копытом и бросилась в щель между створками. Пулей взлетела на скат, вырулила на Облепиховую… Под дождем, в тапках, ошалевшая от страха и надежды! Меня бы уже ничто не остановило. Пробьюсь. Выживу. И лужи разгребу руками… Я бежала по пустынной улочке, мимо тихих домов, постоянно оглядываясь, — черная тень, пригнувшись, неслась за мной. Но бежала она неважно, слишком быстро отстала и даже споткнулась, растянувшись посреди дороги. В этот момент я тоже почувствовала, что задыхаюсь. Перешла на шаг, уткнулась в забор и, когда последний перетек в калитку, нашла на ощупь щеколду и ввалилась в чужой огород. Побрела по дорожке, взобралась на крыльцо… Я уже элементарных вещей не соображала! Барабанила в дверь, плакала, умоляла, просила открыть, оказать содействие, нисколько не думая, что дом пуст и стучаться можно хоть до весны… Хорошо еще, сподобилась оглянуться. Призрак входил в калитку!.. Это был мужчина — в бесформенном плаще с капюшоном, уставший, но покуда решительный. Он тяжело брел по дорожке, мимо крохотной беседки, мимо пригнутой малины. Едва ли в его планы входило миновать и меня… Я собрала остаток сил, слетела с крыльца и побежала за дом, обогнув пузатую бочку для дождевой воды. Позади дома все было серым и колючим. Меня несло по нескончаемым перекопанным грядкам, по низенькому крыжовнику, мимо скелетов «обеспленочных» парников… Я влетела в кусты — слава богу, на задах участков, выходящих в здешний лог, не ставят заборов. Не ощущая боли в ногах, твердя как заклинание: «Не потеряй тапки… не потеряй тапки…» — я скатилась в овраг, докондыляла до сгоревшего хозяйственного вагончика в ивовых зарослях и извилистым переулком выпала на Садовую. Меня уже никто не преследовал. Но я упорно неслась по мокрому асфальту, как мотылек на огонь — на освещенный крупный дом, где, невзирая на глухую ночь, играла музыка и кто-то басисто хохотал. Крутые на Садовой!.. Положительно эта ночь, равно обеим предыдущим, могла дарить только мерзости. Я влетела в помпезные ворота, бредя лишь одним — защитой!.. и поволоклась мимо устрашающе крупного зверя из породы «мерседесов», мимо другого такого же — на вычурный фонарик над крыльцом. В голове клубился туман. Ко мне уже кто-то подваливал, пошатываясь. Туча в штанах. Толстая, рассупоненная. — Помогите… — тихо бормотала я. — За мной гонятся… — Братаны! — захрюкала туча. — В натуре, к нам соска привалила… Еще одна! Берем? — Берем! — дружным гоготом отозвались из дома. — Тащи ее сюда, поваляемся… А то наши уже дрыхнут… Меня уже обнимали, дышали в рот огненной сивухой. Я отбивалась, с ужасом понимая, что загремела из кулька в рогожку. Здесь совсем не интересуются происхождением посторонних баб. Ценят сам факт. Недолюбили. — Га-га, крошка, ну ты че, в натуре, — гундело существо, беря меня в оборот бесцеремонно и без прологов. У меня даже ноги оторвались от земли. — Пустите… — хрипнула я, болтая тапками (не упали, задники высокие), извиваясь в воздухе, как червяк на крючке. — Ах ты сучонка! — прорычало существо, разворачивая мою перекошенную, грязную физиономию к свету. — Га-га! — ублюдочно заржало. — При таком характере ты могла бы быть и покрасивше… Чего ж ты такая несговорчивая, цыпа? — Тащи, тащи! — скандировали с веранды. — Поглядим, из чего там сделана наша девчонка! Меня стиснули и понесли в дом. «Иметь будут!» — пронеслась отчаянная мысль. Я схватила этого мерзавца за волосы (там было негусто, но я нашла) и потянула его к земле. Он от боли разжал руки, заорал чего-то. Но, видно, хорошо ко мне присох. Взревел трубно: — Сука!!! — и начал на полном серьезе меня душить. Боль свела горло. Кровь ринулась в голову, активизируя лихорадочное мышление. У меня же баллончик в кармане! — озарило меня. В правом! Скорее же, пока руки не отнялись… Это убожество сладострастно хрюкало и шаг за шагом протаскивало меня в сторону дома, где за него непечатными оборотами болела целая команда. Я пустила струю ему в лицо. Он отшатнулся, закрыл глаза руками и истошно завопил: — А-а-а-а-а!!! А я опять побежала. Подгоняемая воплями за спиной, добежала до улицы, пихнула калитку, понеслась по Садовой. Подвывая от ужаса, вырвалась задами подстанции на Сиреневую. До казачьих постов далеко. Патрулей не видно. Я брела по мокрому асфальту, размазывая слезы, машинально ища ту дачу, где днем шла активная подготовка к девичнику. Мы гуляли с Верестом, а женщины бальзаковских лет, бойко тараторя, кочегарили допотопный самовар с трубой… Вот он, этот дом, с ободранным мезонином над покатой крышей… Я опять брела по огороду, опять стучала в дверь, будоража сонную округу. Ведь не могут все на свете быть сволочами! Когда мне отворили, я уже не стояла на ногах — тихо сползала по косяку, как сползает капля воды по шершавой трубе. Озабоченно говорила баритоном женщина. Галдели другие, меня куда-то вели, куда-то укладывали. Потом вообще ни черта не помню. У этих добрых самаритянок меня и навестил под утро Верест. Как выяснилось позже, звонок озадаченной Броньки Хатынской пришел по назначению. Верест бросил дела и примчался на дежурном «уазике». Алла Альбертовна Турицына — самая добрая из самаритянок и руководитель женского коллектива фирмы «Берта», отмечающего принудительный уход в отпуск, — еще ночью сбегала на ворота, поставив в известность охрану, так что Верест получил информацию, едва въехав в кооператив. Будить меня было кощунственно — не теряя времени, он помчался на дачу, где обнаружил большой кавардак — что наверху, что в подвале. То есть кто-то хорошо «посидел» в нашем с мамой имуществе. Чего искали — непонятно. Я никому не делала плохого. Соблазнительных для злоумышленников вещей не держала. Придя к выводу, что ни черта он в этих делах не смыслит, Верест вызвал криминалистов. Напоследок еще раз обошел дачу и отправился к Турицыной будить меня легкими поглаживаниями. Когда я открыла глаза, он сидел на кровати, держа в своей руке мою. Глаза выражали ловко сымитированную озабоченность. Я покосилась на его конечность. — Простите меня, Лидия Сергеевна, — вздохнул Верест. — Сержант Замятный получил приказ охранять вашу дачу как зеницу ока. А полковник Ананченко посчитал, что это блажь сопливая, и распорядился бросить всех людей на поимку маньяка. Нас очень мало. Я был бессилен в этой ситуации, простите. Я закрыла глаза. У меня появилось подозрение, что ловко сымитированная озабоченность может оказаться местами искренней. — После вчерашнего происшествия в «Янтарном» была введена операция «Перехват». «Тойоту-капеллу» обнаружили брошенной у разъезда Иня. По свидетельству очевидцев, человек с приметами маньяка прыгнул в электричку, следующую в город. Из базы данных ГИБДД уже пришел ответ — по номеру машины вычислили владельца. У дома устроили засаду. Но маньяк нынче умный, он домой не пошел. Он помчался к матери, где занял энную сумму денег, весьма немалую, и там же, в Кропоткинском жилмассиве, угнал «Жигули» последней модели, под угрозой ножа вытряхнув из нее владельца — некоего безработного К. И вот тут у убийцы сдали нервы — он шарахнулся от банальной патрульной машины. Те, конечно, заинтересовались, покатили с ветерком. И пострадавший — некий К. — оказался не лохом, позвонил в милицию, так что через пять минут приметы угонщика самым чудесным образом наложились на приметы объекта операции «Перехват»… Словом, у Речного вокзала наша группа присоединилась к гонке. Маньяка взяли на сороковом километре Бердского шоссе. Машину заблокировали. Он пытался скакнуть с обрыва, но вывихнул лодыжку и распорол голову. Вы правы — на Красноперова он похож лишь отчасти. В основном нахальными глазами. Маньяка зовут Сабиров Игорь Рафаэлевич, тридцать два года, работает внештатным корреспондентом желтой газеты «Досуг». Вы никогда не видели маньяка-журналиста? Мне кажется, это свежая струя в криминальном деле… Я открыла глаза. — А угадайте с трех раз, о чем он писал? Ни за что не угадаете, Лидия Сергеевна. Криминальная полоса! В том числе подробное смакование убийств пенсионеров в дачных кооперативах Первомайского района… Сам о себе — свихнуться можно! Я закрыла глаза. — Он действительно имеет дачу в этом кооперативе. Но от вас она далеко, у южных ворот, и показывался он на ней крайне редко, в основном помогал матери вывозить урожай… Я открыла глаза. — Ваши ночные обидчики с Садовой, девятнадцать, переписаны по фамилиям и высланы в город. С ними разберутся. К сожалению, у нас нет пока оснований подвергать их аресту… Я закрыла глаза. — Ваша дача перевернута вверх дном, Лидия Сергеевна. Убийца в ней что-то искал. Допускаю, что вы не в курсе, но почему бы нам вместе не подумать, что бы это могло быть? Займемся углубленным анализом последних дней?.. Я открыла глаза. Скоро изморгаюсь вся. — Вы все о делах, да о делах, Олег Леонидович… — прошептала я. — Нельзя ли повременить? — Конечно, — опомнился Верест. — Вот, пожалуйста, выпейте. — Он взял со стола и поставил на тумбочку у кровати чашку с чаем. — «Темная ночь» называется. Снижает порог усталости и ускоряет работу мозга. До дна, пожалуйста. Я приняла полулежачее положение и вцепилась в чашку. А Верест взял ватку, кружку с водой и с какой-то особенно тщательной осторожностью принялся размазывать грязные пятна на моем лице. Это было, конечно, трогательно, но, по-моему, не очень эффективно. — Что это вы такое делаете, Олег Леонидович? — осторожно поинтересовалась я. Он недоуменно воззрился на грязную ватку: — Действительно, не помогает… Но есть запасной вариант. — Он извлек откуда-то рацию и вызвал трескучий эфир: — Борзых? — Слушаю, командир, — моментально, как будто того и ждал, включился сержант. — Баню растопил? — А то как же, Леонидыч, — хохотнул Борзых. — Я тебе не только баньку, но и постельку, и поля влюбленным постелю, ты только прикажи… — Ладно, не паясничай. Гони машину к подъезду. Он убрал рацию и повернул ко мне розовеющее, сконфуженное лицо. — Не обращайте внимания, Лидия Сергеевна. У сержанта была трудная ночь. Когда Сабиров выскочил из машины и бросился к обрыву, Борзых пытался его перехватить, прыгнул наперерез и чуть не получил ножом по лицу. Это произвело на него сильное впечатление. — Но не получил же, — возразила я. — Знать, талоны на счастье не кончились… Это было как-то волнующе. Основное впечатление произвел, конечно, сон. В первые волны — обморок с миражами-хищниками и пьяными отморозками, идущими в психическую. Атаку. Но потом я успокоилась, и видения потекли куда изящнее. Тематика сменилась. На ковре из желтых листьев я занималась нежной любовью с… безголовым принцем. Собственно, голова у него была, но… сверху донизу прозрачная. Хотя и твердая. Я ощущала реальные прикосновения реального мужчины. Это было очень не «по-сонному». А может, и не очень — учитывая то, что по ходу пьесы в верхней части «экрана» не гасла яркая заставка с отчетливыми буквами — «вещий»… Потом этот Верест со своими глазами и поглаживаниями. Потом родная баня, в которую я не пустила никого, кроме себя, заперлась на замок, задвижку и придвинула к порогу тазик-сигнализатор от внезапной атаки извне (чтобы сделать ее менее внезапной). Я тщательно разглядывала себя в огрызок зеркала и приходила к нелегкому пониманию, что из всех факторов моей привлекательности за три ночи безумия не пострадали только зубы (ведущие стоматологи пусть пока отдыхают). Лицо приобрело грязно-серый оттенок, глаза вдавились в череп — не дотянешься; морщинки под носом приняли форму жиденьких запорожских усов. Я плеснула в топку пару черпаков; под яростное шипение раскаленного угля и обильный пар улеглась на полок — полежать минуточку, а потом вскочить и бодренько помыться. Но жар окончательно расправился со мной — я сделалась мягкой, податливой, потекла… Лежала и не могла пошевелиться, обливалась потом, смотрела в низкий дощатый потолок. В голове мелькали обрывки сновидения… Потом они стали спектрально правильными, связными, логичными, — видимо, я опять погрузилась в сон… Проспала добрую осень. Очнулась, разомлевшая, от царапанья в дверь. — Лидия Сергеевна, с вами все в порядке? — тревожно справлялся Верест. Что-то сердце у меня вдруг неправильно себя повело… — С нами все в порядке, — отозвалась я. Он помолчал. — Вы уверены? Вам… помощь не нужна? А то уже прошло так много времени… — А в чем она будет заключаться? — оживилась я. — Спинку потрете? На головку польете? Пяточку почешете? Так это, извините, я и сама… — Прошу прощения, — грустно вздохнул Верест. Шорох листьев начал отдаляться. «Не, в натуре, так дела не делаются», — подумала я. Глупостями ты занимаешься. Зачем любить, зачем страдать?.. Потом полюбишь. Не настрадалась еще? — Эй! — крикнула я. — Не обижайтесь! Не уходите! Шорох листьев усилился, заглушив противный гул в голове. — Слушаю вас, Лидия Сергеевна. «А вдруг и у меня не перевелись талоны на счастье?» — с надеждой подумала я. Предчувствие радости и «сбычи» чего-то несбыточного обернулось колющим вакуумом в животе. С испуганно бьющимся сердцем я сбросила себя с полка, отомкнула дверь и вернулась в лежачее положение. Потом всколыхнулась, вскочила, бросила в печку еще пару черпаков — для паровой завесы (такая уж я застенчивая…), опять легла. — Входите, Олег Леонидович. Только там тазик под порогом, не оступитесь… Мысль о немедленном бегстве в город, под бок к маме и дочери-двоечнице, меня уже не тревожила. Талон на счастье насадили на шило и выбили чек… Со мной обходились как с какой-то грацией морской. Я плавала в мыльно-шампунистой пене, облепленная с ног до головы белыми, лопающимися хлопьями, и тихо мурлыкала от удовольствия. Нирвана засасывала спокойным, неторопливым омутом… Ласковые руки, не знающие Камасутры, но умеющие тонко чувствовать, отмывали грязь. Я охотно меняла положение и подставляла для обработки разные места. Когда эмоции ударили через край и в голове дружно застучали молоточки, я отняла у него губку, куда-то ее забросила, обняла его, недомытая, обалдевающая, и утонула в таком море удовольствия, что самой стало страшно… Видимо, одеться я уже сама не могла. Экстремальный романтизм высосал из меня последние соки. Но Верест успешно совместил роль любовника с ролью бэбиситтера — укутал меня в две простыни, в четыре одеяла, ласково шепнул: «Все ваши слабости с этого часа, Лидия Сергеевна, ложатся на плечи профессионала» — и отнес в дом. Мне было и стыдно, и приятно, и до фени. Сквозь прищуренные глаза я различала кланяющиеся березы, изумленную физиономию Постоялова, замершего с поднятой лопатой, салютующего на крыльце сержанта Борзых… — Брысь, мальчишка, — шипел Верест. — Иди работай. Допроси охрану, соседей, кто чем ночью занимался… Короче, отвали. Ко мне до пяти не приближаться — выходной… Я лежала в теплой кровати мансарды (ее не сильно повредили за ночь) под гнетом ватных и пуховых одеял, в предвкушении еще одного тепла — человеческого тела. Верест ходил по периметру и задергивал шторы, создавая сексуальный полумрак. Потом нерешительно присел на краешек кровати, провел рукой по взмокшему лбу: — Вам жарко? — Холодно, — зашептала я, — очень холодно. У меня под одеялом мороз трескучий. Скорее идите ко мне, Олег Леонидович… Снимайте свой дурацкий свитер — где вы такой нашли? Бабушка в семидесятом связала? — Жена подарила, — смутился Верест, — в девяносто пятом. Нормальный свитер. У меня другого и нет… — Сволочь, все испортил, — вздохнула я. — И как не стыдно? Он посмотрел на меня с тихим ужасом. — Ладно, — прошептала я, — потом поплачем, некогда. Будем считать, я ничего не слышала… Вас не учат в милиции быстро раздеваться, Олег Леонидович?.. Не хотела я его никуда отпускать. Сердечко возмущалось при одной только мысли. Ни на «спецоперации» — рассматривать свои трупы, ни к братве милицейской, ни, боже упаси, к жене. Курить и то не пустила. — Здесь курите, — сказала я, — и мне оставьте… Я пускала дым колечками, норовя сделать это красиво, сама не ведая почему. Он смотрел то на меня, то на мою руку. — У вас занятная родинка, Лидия Сергеевна… — шептал он дурным голосом, хватая губами мое запястье. — Никогда не видел таких родинок… Я отдергивала руку, но не очень активно. Скажем честно, у меня не занятная родинка, а очень даже дурацкая. Одно дело, когда родимые пятна вырастают на щеке, на шее или, скажем, на внешней стороне бедра ближе к ягодице. В этом есть своя пикантность. Это нормально. А вот моя выросла на тыльной стороне ладони — здоровое такое «рублевое» пятно, спасибо мамочке. Его обычно принимают за грязь, да и Верест вот в бане как-то настойчиво его шоркал — в беспамятство, видно, впал. И не возвращался из него… Мы очень плотно проводили свой досуг. Время мчалось как борзая — не успели оглянуться, а часовая стрелка развернулась на девяносто градусов — с 12 до 3. — Уже не холодно, — простонала я, сбрасывая на пол верхнее одеяло. Подумав, сбросила еще одно (все равно два осталось). Верест приподнялся и снова посмотрел на меня с выражением, близким к тихому помешательству. Я подумала, что он забыл что-то сделать. Позвонить жене, например (якобы маме). Но он сидел и просто смотрел на меня, как будто впервые увидел эдакую нелепость и очень этим расстроился. — Ты знаешь, — наконец признался он, ненавязчиво переходя на «ты», — когда мне ночью сообщили, что с тобой случилась беда, я от страха чуть не помер. Выбросил водилу Ермакова из машины — у парня кличка Тормозная Жидкость — и помчался к тебе… — Ну и как прикажешь это понимать? — Вот я и думаю… Думал он, судя по отяжелевшему лицу, напряженно. — А ты с женой посоветуйся, — предложила я. — У нас, у баб, независимый подчас характер, мы можем иногда подсказать интересное решение. Вопреки прогнозам, он не обозвал меня черной акулой или той же сибирской язвой. Лег на подушку и обнял меня за узкие девичьи плечи. — Женат-то давно? — брезгливо бросила я. — Десятый год, — сухо отчитался он. — Дочке Оксанке — девятый. Умница растет — по стадионам бегает, на фоно брякает, по-английски шпрехает… Недавно в театральный кружок отдали — актерское мастерство оттачивать… — А у меня лоботряской растет, — позавидовала я. — Ничего делать не хочет, только мячиком об стенку лупит. Мне с ней некогда, маме тоже недосуг, только возмущается… Ты своей жене с каждой встречной изменяешь? — Нет, — он не обиделся. — Я не такой уж ходок. У меня работа отменяет личное время… Впрочем, случалось, но редко. Раз… «Девять», — подумала я. — …или два. Бедненький, не запомнил он, раз или два. — Значит, хронически любишь. Хрон вы, Олег Леонидович. Он в третий раз посмотрел на меня как на вымершего ящера и вдруг принялся остервенело целовать — словно мы уже расставались и к даче подъезжала горячо любимая супруга с базукой. Я не оказала ему достойного сопротивления. Коси коса… Глава 7 В заключение он поинтересовался — не будет ли ему дозволено в связи с новыми открывшимися горизонтами в наших отношениях узнать, что нельзя запихнуть в самую большую кастрюлю. Я ответила ему, что наши отношения еще не настолько доверительны, и уснула. В пять вечера дом затрясся от стука в дверь — стартовала новая серия кошмара. Верест скатился по лестнице, облачаясь на ходу. «Не спящий в Первомайке» Костян Борзых во всеуслышание объявил, что полку трупов прибыло. Я напряглась — разговор с первого этажа прекрасно долетал до второго. — Почему сразу не сообщили? — возмущался Верест. — Что за самодеятельность? — Леонидыч, у тебя же выходной до пяти, — отбивался сержант. — Сам говорил… Да ты не напрягайся, начальник, час назад жмурика нашли. Оформили как положено, протокол составили… Покойник лежал в заброшенной беседке — в двух шагах от колеи Соснового переулка. В окрестных дачках никто не жил, а труп обнаружил казачий дозор, обеспокоенный пропажей бойца и внимательно шерстящий все закоулки. Поначалу на отсутствие охранника Зубова не обратили внимания: с вечера он подменил коллегу Чуркина, до двух оттрубил службу, а потом, проинформировав Лукшина, что собирается нанести рабочий визит одной бабенке («тут недалеко»), исчез. В принципе он его нанес… Хватились Зубова только в районе обеда, когда пришло время заступать на дежурство, а в целом дисциплинированный боец не явился. Это уже напоминало театральный фарс. Я выразила желание взглянуть на тело (надо быть в курсе, через не хочу). Опера согласились, похихикав, что за показ денег не берут. Никакой дополнительной информации от лицезрения покойника я не получила. Тоскливо и тошно. Скоро парочкой новых фобий обзаведусь. Он лежал навзничь, неловко засунув ногу под лавочку. Голова запрокинута, лицо не деформировано судорогой. Похоже, он умер без долгих мучений — агонизирующего обычно крючит. «Проникающее ранение острым предметом в область сердца», — без затей заявил эксперт, колдующий над телом. Опера выразились еще проще: «В здоровом теле — здоровый нож». Вот только где он — нож?.. Смерть наступила ориентировочно в пять часов утра. Плюс-минус. — И вот их стало трое… — задумчиво пробормотал Замятный. Черт меня побери, если он испытывал передо мной вину. Даже не покосился. — Не на равных играют с волками, — посетовал Борзых — большой, очевидно, ценитель Высоцкого, вплетающий его где надо и не надо. Верест выдвинул гипотезу: — О покойниках плохо нельзя, но сдается мне, что перед нами лицо, тащившее позапрошлой ночью через ограду Рябининой труп Штейниса. Предварительно его, разумеется, убив. И лицо, преследующее прошлой ночью Лидию Сергеевну Косичкину, в том числе на ее территории. И лицо, переносящее тяжелый предмет мимо ее дачи в ночь на седьмое. Объект тройного, так сказать, назначения. — Но их было двое, — возразила я, — несунов. — Естественно. Ведь кто-то же его убил. — И неплохо совпадает, — включился Замятный. — Ночью на седьмое октября Зубов заступил на пост в три часа ночи. С седьмого на восьмое — также в три. Сегодняшней ночью практически свободен. Совпадение, Леонидыч? Чавкая по лужам в колее, подъехала труповозка. Циничный бородач ехидно поинтересовался, доколе будем жечь государственный бензин, возя трупы в город по одному? Нельзя ли собрать их в кучку и увезти за один рейс? «Проблематично, — отозвался Верест. — Это сопряжено с реальными трудностями. Некоторые из трупов еще живы». — «А кому сейчас легко? — пожал плечами бородач и махнул своим подручным: — Грузи!» Опять зазвенела высокая тоска. Нынешний ее вариант был иного рода (я состояла под защитой, а это грело), но не менее конкретный. Ведь трупы не от сырости заводятся. — Пойдем побродим, — шепнул мне Верест, — а ребята пока оценят разрушения в твоем доме, если ты не возражаешь. Это было наимудрое решение. — Ну уж хренушки, — сказала я. — Броди сам по этому гадюшнику. А я пойду в свой сад, разведу костер и буду смотреть на огонь, пока твои менты будут рыться в моих вещах. — Они не будут рыться в твоих вещах, — обиделся Верест, — они будут искать следы злоумышленника, который перевернул твой дом. Через полчаса они принесли мне под нос большой фонарь в резиновом корпусе. — Вам эта вещь о чем-нибудь говорит, Лидия Сергеевна? — У меня склероз, извините, — сказала я. — Это мой собственный фонарь, я должна была догадаться… Вы нашли его в подвале? — Да, — ответил сержант Замятный. — Он закатился под обломки стеллажа. — Это лишний раз указывает на причастность моего ночного гостя к двойному убийству, — воскликнула я. — Я выронила его от страха, когда направила на лицо покойника. Мне и в голову не могло прийти его подобрать. Я бросилась в дом — звонить в милицию… А убийца подобрал, не побрезговал… Преследуя меня в подвале, он выронил фонарь и в темноте не стал терять время на поиски… А потом, после моего побега, обыскивая дом, не смог его найти под обломками. Это была его большая ошибка… — Это была его грандиозная ошибка, — подтвердил подошедший Верест. — Впрочем, преступнику уже по барабану… На вашем фонаре, Лидия Сергеевна, остались отпечатки пальцев охранника Зубова. Он не надел, идя на дело, перчатки, поскольку не планировал расставаться с фонарем. Тем более с жизнью… — Это Бог его наказал, — пробормотала я. — Этого наказал тот, кто убил, — отрезал Верест. — Между Богом и убийцей пока еще есть некоторая разница. Во всяком случае, надеюсь. Мог бы и не злиться. Подумаешь, «глухарем» больше, «глухарем» меньше… Впоследствии Верест признался, что имел по моему мобильнику непорочную связь с полковником Ананченко и реальную угрозу в краткий срок лишиться звезд, льгот и работы, что для капитана, кормящего семью на скромную зарплату, было бы катастрофой. — Так и рассчитывай, — заявил кабинетный работник. — Пока не раскроешь тройное убийство, в городе не появляйся. Сам виноват, из-за твоей инициативы приходится корректировать план. Я был вынужден доложить о твоих находках генералу Боброву, так что дело теперь на контроле, не забывай. Мы остались на минуту одни. Он опять скорчил виноватое лицо. — В твоих злоключениях есть моя вина, прости. Это я просил Лукшина уделить твоей дачке немного внимания. Он решил прогуляться, а Зубов увязался за ним, умело заговаривая зубы. Пока ты водила Лукшина по мансарде, Зубов осмотрел твои запоры — так, на всякий случай. Подозреваю, у него даже отмычки не было, но открыть твою дверь гвоздем просто унизительно… Лукшин не в деле, мы проверили. В ночь на седьмое он дежурил, потом спал, чему имеются свидетели. В ночь на восьмое он спал, потом дежурил, чему тоже имеются свидетели. Да и парень не из тех, что с легкостью ходят на убийства. Его проверяют дальше, но с этим фигурантом яснее ясного. Жена, двое детей, неплохой достаток… Похоже, со смертью Зубова мы конкретно накололись, Лидия Сергеевна. Кончилась наша ниточка… Он пришел в мансарду в девять вечера, едва волоча ноги. Его мужества хватило ровно настолько, чтобы не попросить у меня водки. Впрочем, я не обиделась: мужчинам свойственно гипертрофировать свои проблемы. С горем пополам выполнив свои обязанности любовника и не дождавшись от меня тайского массажа, он уснул. И вот тут-то меня взяла злость. За гипертрофированную мнительность Вереста, за жену, от которой он никуда не уйдет, за кошмары, к которым я ни одним боком, но булькаюсь в них по самое горлышко, за неудавшуюся жизнь, за несправедливость, согласно которой я нахожу мужчину мечты — образно говоря, клад, — но получаю на собственные нужды лишь те самые двадцать пять процентов от номинала… Он храпел как пожарная команда. Впервые зрелище храпящего мужика не вызывало раздражения. И это тоже бесило. Я могла лежать и смотреть на него часами. С этим нужно было бороться. Беспощадно. Чем глубже я погружусь в трясину под названием Верест, тем мучительнее буду выбираться. Не спалось. Обернув себя в плед, я спустилась вниз. Безобразие вчерашней ночи продолжало ощущаться. Посуда переставлена, сковородки, кастрюли — под сервантом: копались в нижнем ящике (завтра уберу, сил нет). Старая обувь разворочена, садовый инвентарь разбросан. Чего искали-то? Из полуразобранной печи (мы ею давно не пользуемся, у мамы в комнате камин) выломали несколько кирпичей — думали, у меня там тайник? Весь пол теперь вокруг печки усыпан известково-кирпичной пылью — объезжать приходится. Завтра смету. Я заварила чай с лепестками розы. Очень толковый напиток. Кому как, а мне помогает думать и анализировать. Именно этим я и занялась, расположившись подальше от зашторенного окна. Гораздо лучше, чем предаваться слезам. И полезнее. Итак, поехали. Три ночи ужаса, в которые по воле рока я становлюсь одним из главных действующих лиц. Три трупа. Впечатлений не оберешься. Будем надеяться, сегодняшняя ночь станет исключением. А ведь все началось в ночь на 7 октября. Штейнис убрался из поселка в начале восьмого вечера — совпадение аховое (хотя он тоже имел жену и право на отдых). Двое незнакомцев (назовем их для простоты Петровым с Водкиным) протащили по моей улице тяжелый предмет (впрочем, Петров — это охранник Зубов, персонаж незабываемой картины; кто такой Водкин, ему ассистировавший, — вот главное неизвестное уравнения. Мужчина ли он? Думаю, да). Рассмотрим основную версию: тяжелый предмет — это труп. Более того, это труп «благородного, высокого, красивого» Гены, имеющего серый «вольво» и секретаршу. Сиречь, Зойкиного хахаля. История становления любовных отношений наших героев — дело темное. И ненужное. По крайней мере пока. Почему хахаль клюнул на Зойку — еще темнее. Но, выйдя от Зойки, он явно попадает в нехорошую компанию. Причем Зойка туг, пожалуй, не виновата: ее эмоции по поводу достоинств сопостельника и его невозвращения к жене нисколько не наигранны. Что происходило с момента ухода Гены от Зойки и до отчаянного крика, раздавшегося в начале третьего? Куда подевался серый «вольво»? Его нет в кооперативе. (Хотя тут, похоже, все нормально. Машину могли припарковать под любым столбом, а утром отогнать за пределы поселка. Охрана легковушки, как правило, не замечает. А если на воротах в тот момент стоял Зубов — то и подавно «не заметил».) И тут меня осенило — человека пытали! Или мучили. Или просто держали в укромном месте вопреки его воле. Место было очень укромное — до этого крика других не было. Человек сумел вырваться и оказаться недалеко от выхода (какого?), но его схватили, опять сделали больно, и он застонал. Потом подготовили к транспортировке и куда-то понесли. Опять получается интересно. В каком виде его несли? В мертвом? И куда?.. Мои глаза еще верны мне — злоумышленники Зубов с Водкиным свернули в Волчий тупик. Но милиция в последующие дни довольно тщательно обследовала переулок, проверяя мою завиральную теорию. Осмотрела все подвалы и сараи тамошнего «мирного населения». Трупа не было. Значит, унесли в ту же ночь (а зачем? — вопрос пока открытый). Куда? Напрашивается ответ: туда, где взяли. Это проще всего. А где взяли? Тут я сообразила, что элементарнее не бывает. Крик не мог раздаваться с Зойкиного участка. Во-первых, далеко, во-вторых, я не верила в Зойкину причастность (воображала себя грамотной физиономисткой). Про мадам Розенфельд даже и не будем — «штирлицы» не пытают людей. Туда же и Фаринзонов — дом закрыт, граница на замке. Во саду ли, в огороде не пытают. Остается «Дом с привидениями». Эта мысль за последние дни несколько раз выдавливалась из подсознания. Я запихивала ее обратно. Сегодня она вылезла просто внаглую. Делать нечего — пришлось закурить и додумать. То, что опера навещали виллу покойного Рихтера и в какой-то степени ее обследовали, сомнению не подлежит. Но в какой степени? Конкретных следов они не искали. Они прочесывали округу и в плановом порядке завернули на виллу. Побродили. В глубокие места не совались. Лень-матушка. Трепеща от возбуждения, я поднялась в мансарду. Верест храпел, как будто к первой пожарной команде подъехала вторая. Я потрясла его за плечо. Он что-то буркнул. Я потрясла сильнее. Тут он внезапно заерзал, приподнялся. И сказал на чистом русском языке: — Раечка, ну зачем? Рано еще… И, уронив голову, тут же захрапел. Не буду рассказывать, как во мне все заплакало. Жить дальше не захотелось. Ничего во мне не осталось — ни страхов, ни предохранителей в голове. Три ночи жути пережила — ну и пусть. Я уверенно иду на четвертую. Нехай им всем станется… Тихо всхлипывая, я оделась. Пошаталась по кухне, не видя окружающих предметов. Заставила себя собраться. Отдышалась. В садовом инструменте нашла еще один фонарь — ржавый, старинный. Вытряхнув из приемника батарейки, вставила их в фонарь, пожелала себе удачи во всех начинаниях и выгребла в ночь… Моросил дождик. Падал легко, безвредно. Я прошуршала к калитке, спряталась под березой и стала тянуть резину. Обстановка не предвещала крупного несчастья. Поселок спал. У Постоялова не светилось. За пеленой измороси проступал забор внушительного особняка Фаринзонов, левее — незабвенная трансформаторная будка, по диагонали, за скрюченными деревцами, — маленький домик Риты Рябининой с двускатной крышей. В крохотной мансарде Риты матово горел свет. Очень матово и тускло. Я какое-то время наблюдала за ее окном, но не отметила там признаков бодрствования. Скорее всего, Рита забыла его выключить. Или боится спать без света. А чего бояться-то? Это мне надо бояться. Выскользнув из калитки, я повернула направо и бесшумно проскакала до «Дома с привидениями». Забор у него практически отсутствовал. Но я не подалась напрямки, вошла на участок через остатки ворот (мы не темные личности) и замерла в нерешительности, испытав невольный мистический трепет. Понавыдумывают безграмотные фаталисты всяких средневековых страшилок, а порядочным людям, не верящим в привидения, потом трясись… «Памятник зодчества» стоял в глубине пустыря. При жизни мясных дел директора этот пустырь служил ему огородом. Справа — ветшающая банька, летняя кухня, слева кирпичный гараж, сараи, где-то между них — легендарный сортир, в котором, по поверью, проворовавшийся Рихтер замочил сам себя… В безлунную ночь дом не мог не производить впечатления. Рваная глыба… Стройматериала Рихтер не жалел, но, видимо, подрядил для ответственного дела не слишком ответственную бригаду. Шестигранная башенка, венчающая особняк, пока держалась, но нисходящие от центра конструкции переживали не лучшие времена. В одной из крыш чернел провал, на другой вспучило черепицу и наружу, словно кости из разодранной ключицы, вылезли доски перекрытий. Такое ощущение, словно влетела авиабомба (хотя на самом деле детишки попрыгали). Облицовочные панели отваливались, обнажая неприятное для глаза нутро… Погода была безветренной — дом не издавал замогильных стонов. «А правильно ли я делаю?» — подумала я. Чуть поколебавшись, подошла к заросшему бурьяном крыльцу. Двери не было — навстречу чернел абсолютно непроницаемый проем. Дверь ушла на нужды местного Плюшкина — до абсурда хозяйственного деда Прушкевича из Заречного переулка (я помню, как он тащил ее на горбе, тренируя радикулит). Подкравшись к проему, я вынула из-за пазухи фонарь и с подленькой дрожью в коленках вошла во тьму. Как в другое измерение… Самую ценную мебель еще лет пять назад увезли судебные исполнители. Менее ценную растащили по норкам дачники. Барахло спалили бомжи. Не осталось практически ничего, кроме дырявого пола и торчащей из стен стекловаты. Даже стекла повыставляли вместе с рамами. Первый страх улетучился. Имея на основании предыдущих ночей представление о собственной безопасности, я укрылась в простенке за порогом и минут десять наблюдала из окна — не тащится ли кто в хвосте? На этот раз, кажется, никого не было: за нудно моросящим дождем проступали очертания «укрепрайона» мадам Розенфельд с окружающими его деревьями. Ни одной живой души. Можно было действовать без спешки. Для очистки совести я обошла оба этажа, стараясь не прикасаться ни к стенам, ни к резным лестничным перилам — на вид прочным, но… кто его знает! Приходилось светить прямо под ноги, чтобы не ступить ненароком в засохшие неприятности — пока кооператив не поставили на охрану, в этом доме частенько, особенно в зимний период, гостевали голодные бичи — здесь они ели наворованное, жгли костры, здесь же справляли нужду… От былой роскоши не осталось и следа. Я натыкалась на истлевшее тряпье, издающее характерные запахи, на гнилые, несгоревшие головешки, на какие-то разбитые банки, бутылки. Из проемов с выставленными косяками клочьями свисала пыль и паутина. Несколько раз под ветхими половицами раздавался тонкий писк: в эти секунды я холодела и неистово мечтала о ста пятидесяти граммах… Закончив заведомо непродуктивный обход, я спустилась на первый этаж. Под лестницей, в низкой, дурнопахнущей нише обнаружилась чудом сохранившаяся дверь из прочной сосны. Впрочем, сомнительно, чтобы кто-то позарился на это изделие — посреди двери чернела рваная дыра диаметром в локоть — «технологическое отверстие»: отчаявшись вскрыть замок, судебные исполнители его просто вырезали. Алкоголь явился бы неплохим подспорьем. Почему я о нем не подумала, глупая? Я двумя пальчиками оттянула уже приоткрытую дверь. Издав тяжелый скрип, она отворилась пошире. Я протиснулась в щель и закрылась за собой. Осветила стены. Подвал покойного господина Рихтера — это, конечно, не наши типовые подполья. Иные затраты. Бетонные ступени, стены, обложенные камнем. На одной из стен когда-то был выключатель, теперь из разбитой плашки торчали оголенные провода. Я стала осторожно спускаться. Из любопытства провела рукой по стене, о чем немедленно пожалела — камень был скользкий и липкий. Подвал не отличался оглушительными масштабами — под лестницей я обнаружила всего три низких помещения со спертым воздухом. Не сказать, что они пустовали. Одно поражало пронзительной вонью — в былые времена в этом склепе хранились продукты. Все съестное давно сгнило — о нем напоминали осколки лопнувшей стеклотары и какие-то дотлевающие пакеты, но запах въелся в стены надолго — густой и тошнотворный. Во втором хранился стройматериал — под слоем плесени просматривались штабеля довольно приличной вагонки. Видимо, на такую глубину местные Плюшкины не спускались, а исполнителей доски не интересовали. У противоположной стены стояли листы оргалита, под ними — ящик с керамической плиткой. В третьем помещении, похоже, находился тайник, разграбленный судейскими (или милицией), в котором уважаемый господин «призрак» хранил неправедным трудом нажитые ценности. Половину склепа занимали стеллажи со всевозможным хозяйственным барахлом — горшками, лейками, рыболовными снастями (покойный очень уважал рыбалку), а другую, по всей видимости, отвели под археологические раскопки. Бетонный пол был вскрыт, под ним чернела грубо разрытая яма, а параллельно полу на глубине полуметра от поверхности угадывались очертания небольшой ниши. Там, очевидно, и хранилась заначенная Рихтером на черный день кубышка. Как-то странно. Неужели он намеренно замуровал свои «безделушки» в такое недосягаемое место — в том числе от самого себя? Хотя почему бы нет? Покупают же люди копилки — пока свинью не разобьешь, денег не получишь… Я осмотрелась. У стены валялись заступ и лопата. На обоих — густые плантации зеленой плесени. Рядом с ямой высилась гора застывшей земли — такую хоть отбойником долби, толку не будет. Осмотрев помещения предварительно, я пошла по второму разу — начисто. Следовало торопиться — батарейки невечные. Вонючий «мешок» со сгнившей едой я пропустила — не станут в нем задерживаться люди. Но во втором помещении — складе стройматериалов — задержалась. Там и обнаружила при тщательном осмотре то, что хотела. На штабелях с вагонкой были чьи-то следы! В одном месте пыль и плесень были стерты, и там же под складированным материалом лежала горка окурков. Я опустилась на корточки. Окурки были двух видов — папиросные и сигаретные — с угольным фильтром. Первых было три, остальных побольше. Я не побрезговала, подняла один, осмотрела. Затем другой. Выкурены до основания, лишь на одном из сигаретных окурков видна марка: «Парламент». Неплохо. Не просто так курево, а спутник обеспеченной жизни. А папироски поскромнее — «Казбек», чеченец злобный на фоне гор. Один человек курил? Кто из нас, подозреваемых, курящий? Да практически любой. Сургачева — когда выпьет. Рябинина — когда одиноко. В марках предпочтений не имеют. Постоялов смолит «Золотую Яву», Марышев — обычную, Красноперов — чужие… Ваша почтенная слуга — в дни благополучия — французский народный «Житан», в дни стагнации — столичный «Дукат»… Впрочем, вряд ли это имеет значение. На штабелях с вагонкой сидел охранник Зубов. Курил свои (я, кажется, видела на столе в караулке пачку «Казбека»), потом перешел на сигареты жертвы, лежащей рядом… Последнее утверждение я не выдумала. Я его вывела из целых двух фактов: подозрительных притертостей посреди помещения (полежите на изгаженном полу, а потом встаньте и посмотрите, где лежали) и нескольких пятен крови. Поборов отвращение, я с особой щепетильностью осмотрела это место. Крови было немного. То есть человеку здесь не вспарывали живот. Самая подходящая версия — он лежал под ногами у курящего на штабелях Зубова и «общался» с ним, периодически получая носком сапога по носу. Удовлетворенная такой версией, я отправилась в третье помещение. В качестве пролога осмотрела полки, не обнаружив на них ровным счетом ничего интересного, потом подошла к месту раскопок. Куском мешковины вытерла заступ, оперлась на черенок, сползла в яму. Запах появился сразу. Сладкий такой, приторный, словно кошка сдохла. Или человек. Не раздумывая, захотелось прыжком выбраться из ямы и бежать отсюда к родному дому. Но я, собственно, не затем сюда явилась, чтобы бегать от своих же сбывшихся предположений. Пора побеждать сопливость… Перестав дышать носом, я осветила нишу. Так сколько нам открытий чудных?.. Пока нисколько. Проем заткнули двумя бетонными обломками — фрагментами разбитого пола. По одному из фрагментов ползла каракатица… Я вынула один камень, вынула второй, с каракатицей… И громко закричала от ужаса, уронив камень себе на ноги, когда из темноты ниши, как чертик из табакерки, выскочила человеческая рука!.. К таким суровым испытаниям я оказалась не готова. Покойник должен лежать тихо, а не атаковать беззащитных женщин. Это общепринято. Мы не в фильме ужасов… Отброшенная к дальнему скату ямы, я приходила в себя, как после операции. Одной рукой нащупала фонарь, другой заступ. Сердцебиение возвращалось в норму, сознание реанимировалось… «Ты ведешь себя чудовищно, — подал голос здравый смысл. — Человеку неловко подвернули руку (попробуй сама скрючиться в этой узине). Когда ты убрала камень, она просто приняла естественное положение, вот и все. Так что не напрягайся без нужды». Легко сказать: не напрягайся. А как же трупное окоченение? По моим книжонкам всегда выходило, что оно настигает покойного в любом положении, пусть даже самом неблагоприятном. Я в чем-то ошибалась? Ну и ну, короче. Что ни ночка, то жуть рогатая… Устыдив себя, я мужественно осмотрела нишу. Обладатель буйной руки был мертв как минимум несколько суток. Сложенный вдвое, он испытывал, похоже, зверские неудобства: лицо искажено, глаза навыкате — мутны, как осеннее небо. Кожа на лице полностью серая, с характерными пятнами. Если не обращать внимания на его физическое состояние, в принципе человек соответствовал образу «высокого, красивого и благородного». Так что можно было себя поздравить. И бежать звонить во все колокола. Я уперла заступ в землю, чтобы выбраться из ямы. Но не тут-то было. Где-то очень далеко, за пределами помещений, заскрипела дверь… Я не поверила своим ушам. Не может быть! Опять?!!.. Так и села в яму, уронив заступ. Это уже ни в какие ворота, извините… Ну почему так происходит? Я почувствовала, как по щекам потекли слезы. Обидно стало дальше некуда… Скрип повторился. Человек вошел в подвал и прикрыл за собой дверь. Затем начал спускаться. Я выключила фонарь. Напрягла слух и дважды различила, как неторопливо шаркают подошвы по ступеням. Горькая обида заставила меня собраться. Я отложила фонарь, сжала заступ. Присев на корточки, прижалась к сырой земле. Что еще остается? Чем я не боец? Ведь этот ублюдок наверняка один… Боже, да ведь у него пистолет Штейниса!.. Секунды казались резиновыми. Шарканье стихло. Человек на цыпочках ходил по «склепам» и на слух вычислял добычу. Интересно, выстрелит?.. Я подтянула к себе фонарик. Если он выбьет у меня заступ, буду биться осветительным прибором. Выхода нет. Не умирать же в расцвете сил глубоко под землей при невыясненных обстоятельствах… Бледный свет фонаря заплясал по стене склепа. Ну вот. Конкретно попала. — Лидия Сергеевна… — прошипел убийца голосом Вереста, — вы здесь?.. Гора с плеч, как говорится. Я хотела приподняться, но голова пошла кругом — слишком легкой стала. — 3-здесь, — сказала я. — Ну слава богу, нашел беглянку! — Заскрипел песок, светлое пятно на стене стало ярче. — Вам делать нечего? Вы что там потеряли? От стаи я отбилась… — В-вас ждем-с, — ответила я, — чтобы заступом отоварить… — О, вы так говорите, словно там не одна. — А я, собственно, и не одна… Верест подошел совсем близко, свет сконцентрировался на узком фрагменте стены и скрюченной руке покойника, висящей, точно длань судьбы, над моей головой. Я совсем ослабла. Вот такая петрушка. Я снова попыталась приподняться, опираясь на «боевой» заступ, но подкосились ноги, и я рухнула, как рубль после дефолта. Сидела там, всхлипывая, пока Верест не поднял меня на поверхность, где вновь поинтересовался гигантской кастрюлей и чего в нее нельзя впихнуть. От взаимного испуга мы опять перешли на «вы». — Перебьетесь, — прошептала я. — Детская задачка. Чему вас в милиции учат? — Таких, как вы, защищать, — нашелся Верест. — А таких, как он? — кивнула я на скрюченную руку. — А с ним совсем плохо, — ушел капитан от ответа. — Четыре убийства — это уже дело государственной безопасности. Огребем по полной программе. Разве я не говорил вам, что это дело — полноценный тухляк? Он проснулся от того, что слегка озяб (грелку отняли). Полежал минутку-другую — теплее не стало. Тогда он спустился с мансарды на кухню и стал исследовать мои следы. Того добра там было предостаточно. Я блуждала по первому этажу точно незрячая и, даже надев сапоги, продолжала свои перемещения, растаскивая по полу крошку от печных руин. С этой крошкой на подошвах и ушла. По ней он меня и вычислил — до поворота от калитки. Крошки там уже не было, но остались непосредственно следы от ботфорт, которые в сырую малодождливую ночь сохраняются прекрасно. По следам он дошел по Облепиховой до известного дома, а когда они оборвались, легко сообразил, что я опять собралась развлечься… Он не стал осматривать труп. Пояснил, что для общения с умершими существуют особые службы, и связался по рации с подчиненными на воротах. Распорядился отзвониться из казачьей будки в город — на предмет труповозки и желательно бригады рудокопов. Заспанный лейтенант Ткаченко выразил сомнение, что номер пройдет. Поставил девять против одного, что его просто пошлют по известному адресу, мотивируя тем, что машина из морга уже трижды приезжала в «Восход» и пора бы уже убойному отделу перестать издеваться. Тем более в ночное время. «А ты все-таки попробуй, — посоветовал Верест. — Если уж совсем заартачатся, то ладно, до утра потерпим. Нам главное, Ткаченко, прокукарекать, а там хоть не рассветай»… Поддерживая под локоток, он довел меня до дома. В принципе время было детское — около половины второго. Если кооператив не наводнят новые банды представителей законности, то до утра можно с чувством оклематься. Я уже представляла, вползая на буксире в калитку, ласковую постель и прочие прикроватные радости, когда свершилась новая драма… Вернее, драма свершилась до нас, а нам осталось любоваться ее последствиями. На моем крыльце лицом вниз лежал человек! Верест выхватил пистолет, меня пихнул под засохший плющ, а сам оперативно обернулся на триста шестьдесят, водя фонарем по кустам. Никого не было. Только меленький дождик продолжал невозмутимо моросить при полном безветрии. — Мамочки… — тихо сказала я. — Пятый труп, — горько вымолвил Верест. — Нормально живем. Другого места не нашлось, да?.. А ну-ка возьмите фонарик, Лидия Сергеевна, осветите крыльцо… Я послушно направила свет на бесформенную груду под моей дверью. Груда приняла знакомые очертания. Курточка вроде моей, косынка на голове… — Жива! — радостно вскричал Верест, переворачивая тело на спину. — Надо привести ее в чувство, скорее… Рита?!.. Я ошеломленно захлопала ресницами. Вот так новости… Глаза закрыты, дышит слабо… Какого хрена она тут вообще делает? Приводить Рябинину в чувство надо было решительно. Застудиться на холодном крыльце — дело нехитрое. Я с перепугу посчитала, что клин выбивают клином: сунув фонарик под мышку, сняла с «мойдодыра» рукомойник и выхлестнула ей в лицо все, что там было. Верест успел отшатнуться: — Ну ты, блин, и сумасшедшая… Да, дура. Но эффект не заставил себя ждать. Рита застонала, дернула ресницами. Судорожно вдохнула и распахнула глаза, тут же принявшись бешено моргать. Пухлый рот исказила гримаса боли. — С пробужденьицем, мадам, — облегченно вздохнул Верест. — Вы не ошиблись крыльцом? Дурдом процветал. Обретя способность шевелить извилинами, Рита вцепилась в Вереста и стала его мутызгать с таким азартом, что я покрылась толстым слоем ревности. Выглядело это натуральной клиникой. Отчаянно дрожа и заикаясь, Рита протарахтела о том, что не спала с одиннадцати вечера (Красноперов подло бросил), обдумывая, как бы получше сообщить милиции ценную информацию, способную продвинуть следствие далеко вперед, ибо только она обладает этой информацией — абсолютно случайно; но теперь после случившегося никому ее не отдаст, иначе ее добьют, арестовать никого милиция не сможет — кишка тонка, а до нее дотянутся… Ей казалось, за ней следят, но возвращаться было поздно… и страшно, она взошла на крыльцо, чтобы постучать в дверь, — тут на нее и напали сзади, треснули по затылку, она упала, забылась… очнулась. Голова гудит! Обошлось, по всей видимости, без крови. Желтые розочки на косынке Риты остались желтыми. Кожу не рассекли. Дали по кумполу — и вся трагедия. — Разрешите, я посмотрю. — Верест осторожно взялся за косынку, чтобы развязать ее. — Не трогайте! — заверещала Рита, делая дурные глаза. — Больно! Я сама, дома!.. И так заработала руками, выгребая из-под Вереста, что стало ясно — живьем не дастся. Да и не очень-то хотелось. Ничего серьезного с ней не случилось — от легких сотрясений никто не умирал. А с одержимой психованностью совладать могло только время. Предложив мне заняться предварительным успокоением объекта, наливающийся злобой Верест прямо на крыльце провел «селекторное совещание» со своей заспанной гвардией. — Нас имеют как мальчишек, — заявил он самокритично. — Учтите, пинкертоны, если уволят меня, уволят и вас, уж я постараюсь раскрыть вашу истинную, не желающую работать суть. А ну живо проснулись — и за дело! Ткаченко — рысью на Облепиховую. Есть объект, будешь охранять и лелеять. Борзых — на главные ворота, Замятный — в Сосновый переулок — на въезд. Акулов — ко мне, получишь особые инструкции. Придет машина из морга — не заплутает… Убрав рацию и с ненавистью взглянув на трясущиеся губы Риты (она сидела на корточках и с фаталистической обреченностью смотрела перед собой), он переключился на меня. Попытка смоделировать нормальный человеческий голос к успеху не привела. — Идите в дом, Лидия Сергеевна, — рявкнул он. — Ложитесь спать. — Но потом, видимо, напрягся и, нечеловеческим усилием сбавив тон на две октавы, выдавил поласковее: — В кровати встретимся… Он пришел в три, ушел в семь. Я, как верная военно-полевая жена, оказала ему первую помощь в плане моральной реабилитации перед сном, а утром накормила поросенком. И даже завернула в газетку немного осетринки для бойцов в окопах. — Спи спокойно, дорогая, — буркнул на пороге Верест. — На этот раз охрана не ударит лицом в грязь. Акулов на крыльце, если что — все пожелания к нему. У меня имелось одно пожелание — носом в подушку… Туда и попала. В одиннадцатом часу утра Верест перевернул меня на спину и принялся поглаживать, не раздеваясь. Его глаза были грустнее поникшей яблоньки в моем саду. — Дело принимает тоскливый оборот, — признался он, нежно массируя мои плечи. Он пользовал меня точно кошку, от поглаживания которой, говорят, исходит успокоение. — Ни одной ниточки. С гибелью Зубова мы лишились последней возможности выйти на след вдохновителя преступной акции. К сожалению. — И что теперь? — Я невольно зажмурилась от удовольствия. — Теперь — открытое поле для маневра. То есть отступление по всем фронтам. Рябинина городит полнейшую чушь, отказываясь вразумительно объяснять свое присутствие на вашем крыльце. Остальные загадочно помалкивают. Я вижу только одно решение — собрать фигурантов в одной комнате и внимательно посмотреть им в глаза. Не хочешь поучаствовать? Обещаю — страшно не будет. Чистая психология. — Не хочу, — сказала я, — но придется. Вы же без меня как дети малые. — Прекрасно. Готовься наблюдать. Выберешь такое место, откуда увидишь глаза каждого. Время и место сбора — пятнадцать ноль-ноль, дача Красноперова: у него удобная гостиная. Фигуранты в курсе, форма одежды — парадная… — Все в гольфиках, — пискнула я. — Хорошо бы, конечно, это дело заснять на скрытую камеру… — Верест задумчиво потер непристойно колючую щетину. — Но кто ж нам ее даст?.. Глава 8 Талантом публичного оратора он не блистал. И не стремился. Но предстал в очень непривычном ракурсе — попивал колу, «любезно» предоставленную Красноперовым, и отпускал безвредные шуточки. А главное — был побрит до синевы! Я глазам не поверила, аж слюнки потекли — и где же он сподобился? С дачи он ушел около часу дня, оставив на крыльце чернявого опера Акулова — парня с почти высшим образованием и незанудливого. Больше не появлялся. Под присмотром Акулова я и дотопала до «тырла» (буквально — место гульбища сомов), как презрительно окрестил Верест намечающуюся вечеринку с разборками. Верест был уже при деле. Остальные тоже собрались — рассредоточившись по уютному, обитому панелями холлу. Я немного оробела, представ перед честным народом в облезлой телогрейке с маминого плеча. Хотя могла и не робеть — половина публики была одета не лучше. — Итак, господа, — Верест сцепил ладошки и скромно потупился в пол, — благодарю за пунктуальность. Все трупы собраны, время подвести итоги. Я протиснулась мимо дивана, на котором сидел мрачнее тучи хозяин дачи, к подоконнику и взгромоздилась между фикусом и кактусом. — Человек, обнаруженный в подвале дома номер двадцать пять по улице Облепиховой, скончался трое суток назад. Полагаю, в ночь на седьмое октября. На трупе следы избиения. Запястья стерты — руки были связаны. От чего наступила смерть — от многочисленных избиений или внезапного инфаркта, инсульта и тэ дэ, — выясняется. Можно сделать вывод, что этот человек погиб первым. Смерть остальных — следствие его кончины. А теперь давайте последовательно, то есть кон-се-квен-тно, — блеснул Верест эрудицией и глазами, — пойдем по нашим баранам. Покойного звали Тамбовцев Геннадий Васильевич, ему было тридцать девять лет, проживал с женой и двумя дочерьми по адресу улица Косычева, шесть, — это элитный дом с нестандартной планировкой. Руководил фирмой «Сибсталь», занимающейся сбытом металлоизделий; имел интересы в химической, алюминиевой и металлургической промышленности, владел незначительными пакетами акций ряда известных фирм. В браке несчастлив. Последнее утверждение вызвало небольшое оживление. — Ну и глупый, — сказал Марышев. — При своих-то капиталах мог и счастья набраться. Вот я с Кирюхой тих и счастлив. — Что-то ты сегодня добрый, — покосилась на него Сургачева. Марышев глупо заулыбался — но не Кире, а Вересту. — Кто-нибудь из вас знаком с этим человеком? — повысил голос капитан. Как и следовало ожидать, публика отделалась молчанием. Дипломированная лентяйка Сургачева, стиснув накрашенные губы, кутала руки в обтрюханную фуфайку. Трудящийся за двоих Марышев фальшиво изображал полную глухоту. Не рискнувший предстать перед публикой в колхозном прикиде, Постоялов с уже надоевшей за годы полуулыбкой мусолил пачку «Золотой Явы». Закурить не решался. То ли гений, то ли паяц Ромка Красноперов с несвойственной ему мрачностью таращился в пол. Аналогичные трудности с произнесением слов настигли и Рябинину: она сидела особняком на стуле и с каким-то чересчур показным испугом озирала притихшую компанию. На голове у Риты красовалась вязаная шапочка, которую, невзирая на теплынь в зале, она не сняла. — Я так и думал, — кивнул Верест. — Смею заверить, это неправда, уважаемые. Не настаиваю, что все из вас знакомы с этим человеком, но некто обязан. Ларчик открывается просто. — Он по очереди пытливо осмотрел всех присутствующих. Закончил осмотр на Рябининой: — Как ваша головка, Маргарита Семеновна? Рита вздрогнула. Заметно напряглась и испуганно глянула на сложенные домиком руки Вереста — не полезет ли опять ей под шапку? Пумпырь у Семеновны, похоже, получился знатный — шапчонку на Рите раздуло как надувную — неужто бинта намотала? Но зачем, если крови нет? — Плохо… — пожаловалась Рита. — Болит сильно… Всю ночь цитрамон пила… — Чудачка, — ахнула Сургачева, — это ж белая смерть, Ритуся. Умрешь от передозировки… Ты к нам заходи, аспирин «Йорк» возьмешь. Игорек с похмела горстями лопает — абсолютно безвредно. — И не помогает, — хмыкнул Марышев. — Не скажите, — внес лепту Постоялов. — Цитрамон — ударное вещество. Очень часто от него можно добиться эффекта. И стоит сущие копейки… — А как ваш хондроз, Борис Аркадьевич? — напомнил Верест. — Не донимает? — Спасибо, при мне, — кивнул Постоялов. — У вас такой взгляд, словно вы обвиняете меня в симуляции. А смысл? Вам принести справку? — Ну что вы, — заулыбался Верест. — Хондроз у вас был самый настоящий. Извините, если причинил вам неудобства своим взглядом. Никогда не забуду, как во время беседы вы забылись и кинулись к свистящему чайнику. С вас хлынуло, как из тучи. Не думаю, что вы способны вызвать искусственное потоотделение… Но это вступление, уважаемые граждане. — Верест в третий раз сурово проштудировал аудиторию. — Я не зря заикнулся насчет ларчика. Дачный сезон истек. В ночь на седьмое октября, не считая северной оконечности кооператива, в поселке находились восемь человек. Компания на «мерседесах» и женский отряд Аллы Альбертовны Турицыной еще не подъехали. Не было их, кстати, и на следующую ночь — они появились только в понедельник, восьмого числа. Эти восемь граждан допрошены. В основном они пенсионеры. Ни о гражданке Макаровой, ни тем более о гражданине Тамбовцеве никто из них не слышал. Следствие склонно им верить. Не та публика, знаете ли. И охрану мы можем оставить в покое. Среди своих у Зубова сообщника не было. Остальные парни на виду — их отсутствие в течение нескольких ночей исключено полностью. Посторонние также не объявятся, — по крайней мере, маловероятно. Остаются присутствующие в этой комнате. Логично? — Логично, — решительно кивнул Красноперов. — Даже бесспорно. Либо это я, хотя это не я, либо… — Либо господа Марышев с Сургачевой, — мило улыбнулся Постоялов. — Хотя резонно допускаю, это может быть кто-то один из них, а второй — ни сном ни… — Глупости, — отрезала Сургачева, неодобрительно косясь на Постоялова. — Вы, Борис Аркадьевич, знать, белены объелись, раз имеете наглость утверждать подобное… — Либо это вы, любезный Борис Аркадьевич, — злорадно отпарировал Марышев. — Надеюсь, следствие обратило внимание на то, что труп гражданки Зойки… м-м… постоянно забываю ее фамилию… обнаружен в непосредственной, можно сказать, кричащей близости от дома Постоялова? — А вот это, извините, не аргумент, — вальяжно покачал увесистой головой мой сосед. — Вы подумайте, Игорь Евгеньевич, разве у меня не хватило бы сообразительности доставить труп в более отдаленное место? — А у вас времени не было, — не сдавался Марышев. — Вам еще нужно было милиционера убить, отволочь труп в яму к Рябининой и между делом за Косичкиной погоняться. Если к круглому лицу Постоялова уместно применить термин «вытянулось», то так и произошло. — Ладно, Игорек, кончай треп, — опомнилась Сургачева, кладя руку на лежащее на ее колене предплечье Марышева. — Мы должны быть непредвзятыми. И понимать, что не один Борис Аркадьевич удостаивается сомнительной чести. Вспомни, где лежала Зойка. Нам показывали это место. С одной стороны дом Бориса Аркадьевича, с другой — ограда Ритуськи Рябининой, причем до последнего можно дотянуться, а до первого — шиш. — Спасибо вам большое, Кира Александровна, отвели беду, — манерно прижал руку к сердцу Постоялов. Все взгляды фигурантов переместились на Риту Рябинину. Она совсем сжалась, испуганно отстреливаясь бусинками глаз. — Интересная версия, — подумав, признал Борис Аркадьевич. — Немного фантастичная, но если раздвинуть рамки наших консервативных представлений о возможностях человека, то в самый раз. А нам, кстати, давно пора раздвинуть наши рамки. Это и к милиции относится, капитан. — Я обязательно учту, — улыбнулся Верест. — Да ну, ерунда, — нахмурился Красноперов. — Ритка мирное животное, она и комара не обидит. Фигня, капитан, не слушайте этих теоретиков. В ночь, когда убили Зойку и вашего милиционера, мы спали в одной кровати, чего уж там. — Интересно получается, — хмыкнул Марышев. — Мы с Кирюхой в ту ночь тоже спали в одной кровати. И никуда не вставали. Тогда уж извиняйте, Борис Аркадьевич, все шишки на вас. — Ну нет, я так не согласен, — решительно покачал головой Постоялов. — Чего это я буду за других отдуваться? Давайте по-другому решать. — Подождите… — запоздало прошептала Рита, вклиниваясь в паузу между фразами. — Неужели вы на полном серьезе меня подозреваете?.. Я убила… о господи, четырех человек? Одного утащила в какой-то подвал?.. Другого — в свою же яму, сломав перед этим свой же забор?.. Сама себе дала по голове?.. Она явно хотела сделать вид, что готова упасть в обморок. Причем делала это очень достоверно. Но меня преследовало твердое убеждение — сегодня она туда не упадет. — Пожалейте женщину, — буркнул Красноперов. Он мог бы возмутиться и более эмоционально. Но отчего-то не стал. Сидел и кис. — А нас кто пожалеет? — заявил наглеющий на глазах Марышев. — Понятное дело, ей не хочется. Нам тоже не хочется. Да успокойся, Рита, твой забор ломал Зубов, не ты. И убивал Зубов. А ты служила мозговым центром, так сказать, что вовсе не накладывало на тебя обязанности ходить хвостиком за убийцей. — А кто тогда зарезал Зубова? — удивился Постоялов. — На харакири вроде не похоже, да и сам товарищ, мягко говоря, не из той когорты… — Слушай, Ритуся, — как-то очень мягко произнесла Сургачева, и глаза ее вдруг из хищных сделались почти кроткими и ласковыми, — а ты ведь не всегда в аптеке работала. Помнишь, мы с тобой однажды бутылочку раздавили и ты проговорилась? В аптеку тебя мужик твой бывший пристроил — чтобы крови поменьше видела, а до этого ты хирургу ассистировала в четырнадцатой больнице — ланцет ему там подай, зажим, тампон… Скажи, не было такого дела? Ты ведь прекрасно помнишь, где у человека сердце? А вот это было интересно. Подобными знаниями о мутном прошлом Рябининой я не располагала. Стрела Сургачевой попала точно в цель. Но эффект вышел как-то боком. Рябинина густо вспыхнула и стала пятнистой. Скорчила страдальческую гримасу пытаемого в застенке еретика и выстрелила пальцем — не куда-нибудь, а в меня! — А почему вы все меня подозреваете? — почти выкрикнула она. — Почему вы ее не подозреваете?.. Я похолодела — как на мороз выставили. До Хэллоуина вроде далеко, а кошмарики — ну повсюду. Я пялилась на эту предательницу, вытаращив глаза, попутно отмечая, как вокруг меня наливается свинцовая пауза. Даже Верест вдруг сделал какое-то другое лицо и посмотрел на меня сначала насмешливо, потом с интересом, потом как-то озабоченно и наконец — с нескрываемой тревогой. — Эй, уважаемые, не берите на понт, — забормотала я. — С какой стати мне кого-то убивать? Да я вашего Зубова не знала и знать не хочу… — Никто его не знает и не хочет, — сказал Марышев. — Ты не бледней, Лидочек, не бледней. Вопрос о мотивах мы пока не рассматриваем. Мы исследуем потенциальную возможность. А твоя ничем не хуже наших. Во-первых, ты писательница. Повествующая об ужасах нашей жизни. Ты не слишком увлекаешься этим делом, нет? Если слишком, то учти — опасно. Можно перепутать жизнь с выдуманными событиями, что чревато либо белыми стенами, либо небом в клеточку. Вот у меня Кира предпочитает не читать, и это правильно — она не подвержена беллетристической задумчивости. Правда, не отличает отца Федора от дяди Федора, что, с одной стороны, не красит, но с другой — внушает определенное спокойствие. Иначе говоря, Лидунчик, мне проще представить убийцу-писательницу, нежели убийцу-домохозяйку. — Или убийцу — страхового агента, — поддержала своего заступника Сургачева. — Или убийцу — мелкого коммерсанта, — не забыл и про себя Постоялов. — Или убийцу-аптекаря… — пискнула Рита Рябинина. — А также компьютерного гения, — завершил звукоряд Красноперов и впервые за «званый вечер» улыбнулся. — Кстати, Лидок, могу подбросить новый ужас. Реальные события в реальном дачном обществе. В газете вычитал. Бомжарик на пару с местным подростком все лето выдирали у садоводов овощи, успешно продавая их на рынке. Наворовали, наверное, с машину. Дачники их вычислили, поймали и, вместо того чтобы сдать органам, провели самосуд. Разорвали в клочья гадов. И пацана не пощадили. Когда милиция прибыла, там даже опознавать было нечего — сплошное мясо. Так что ты обсоси, подумай. Пристегнешь куда-нибудь. — Во-вторых, тебе легче всего запудрить мозги милиционерам, поскольку один из них… кх-м… кажется, живет в твоем доме, — без смущения заявила Сургачева. Отделывающийся молчанием Верест прижал кулак ко рту, скрыл улыбку и сделал вид, будто прокашливается. — В-третьих, Лидия Сергеевна умна, — сделал комплимент Постоялов. — В-четвертых, она чертовски артистична, хотя никогда в этом не сознается, — добавил в копилку моих достоинств Красноперов. — И воображения у нее как у Станислава Лема — то есть хрен догонишь. Сама организовала убийства, сама и вызвала милицию, нагородив им разных ужасов: вроде людей, шныряющих ночью по дачам, неясных голосов и черного демона, несущегося за ней через весь поселок, — завершил он с ширящейся улыбкой мою полную интеграцию в подозреваемые. — Простите меня, — пролепетала я, неудержимо краснея, — но, когда убили охранника Зубова, я находилась у себя на даче… Это, кстати, может подтвердить и капитан Верест — он тоже находился на даче… — Вы беседовали о новых методах работы правоохранительных органов в свете смены руководства МВД, — понятливо кивнул Постоялов. От меня не укрылось, как Верест сделал недоуменное лицо. — Ошибаетесь, Борис Аркадьевич, — возразил Марышев. — О новых методах в свете смены они разговаривали в момент обнаружения трупа. А момент убийства, если верить милицейским протоколам, с коими нас любезно ознакомили, приходится на пять утра. Что ты делала в пять утра? Я ответила с вызовом: — Валялась в обмороке у Аллы Альбертовны Турицыной, чему свидетелями четыре женщины. — И не уговаривайте, — покачал головой Постоялов. — Они были свидетелями гораздо раньше, когда вы свалились им на головы. Во сколько это было? В два? В три? Не могли же они сидеть с вами до утра? Это было возмутительно, но, увы… верно. В пять утра самый морфей. Добрые самаритянки сладко спали: у них выдался тяжелый, усугубленный сухеньким день. Три гостьи — наверху; Алла Альбертовна — симпатичная толстушка с командным голосом — в дальней спаленке на первом этаже, а я — почти у входа, на продавленном диване. Выскользни я из дома, а потом вернись — никто бы не заметил. Стояла замогильная тишина. Капитан Верест, не отводя от меня внимательных глаз, разминал сигарету. Судя по отражению в двустворчатом резном зеркале, я посинела, как от иприта. А могла бы и не напрягаться — ну болтают себе людишки, лишь бы самим не обделаться от страха. Любой разумный человек поймет, что Лидия Сергеевна не при делах. Но страх бросил меня в жар, в голове стало горячо, как в духовке. Несчастье помогло — в отмерзающей памяти покатились шарики. Я замерла, осененная. Второй раз я забываю эту мелкую, но, возможно, каверзную деталь! А ведь она неспроста! Если этот факт не открылся мне три дня назад, то в самый раз уяснить его сегодня… — Стоп, — сказала я, и все замерли, открыв рты. Даже Верест, собиравшийся было отправить в рот сигарету. — Вспомнила, — сказала я. — Не знаю, говорила ли вам, но господин Тамбовцев, направляясь на «вольно» к Макаровой, сделал остановку у моей калитки. Что он там делал, я с мансарды не видела. Полагаю, в этом и трагедия. Перепутать дом он не мог — мой номер намалеван яркой краской. А если и перепутал, то незачем выходить из машины. Однако он вышел, хлопнул дверцей, через полминуты сел обратно и поехал… Излагаю версию, до которой не додумалось следствие. Тамбовцева банально заманили в поселок, дабы обчистить. Макарову использовали втемную — как наживку. Преступник знал — интересующий его предмет будет при Тамбовцеве. Почему он так решил и что собой представляет предмет — деньги, ценные бумаги, драгоценности, компромат? — должны выяснить органы. На подъезде к дому Макаровой Тамбовцева обуревают сомнения. Работает интуиция. Он останавливается, выходит из машины — никого нет. Он прячет свои ценности от греха подальше, садится в «вольво» и едет дальше. На обратном пути планирует их забрать. Но в половине восьмого, когда он покидает Макарову, преступники уже ждут. Буквально за семьдесят метров до тайника! То есть ценного предмета у Тамбовцева пока нет, но мужики-то не знают! На улице темнеет. Коммерсанта выводят из машины и помещают в подвал особняка Рихтера. Допросите Розенфельд, капитан, — она ночевала на даче, могла спокойно слышать шум… Машина каким-то хитрым образом отгоняется за пределы садового общества, обыскивается, а Тамбовцеву между тем делают темную. Пытают долго, но он не признаётся. Коммерсант не глуп — он понимает: если вещицу найдут, ему не жить. В итоге, избитый до полусмерти, он требует гарантий. И в первую очередь — человеческих условий. Делать нечего — его тащат в Волчий тупик, домой к преступнику… — Хорошая версия, — обрадовался Постоялов. — Лично я не живу в Волчьем тупике. — Но это всего лишь версия, — проворчала Сургачева. — …Что происходит далее, знает только преступник. Наверное, на последнем издыхании Тамбовцев упоминает дом номер двадцать два по Облепиховой, у которого спрятал вещицу, и лишается чувств. Его уносят обратно в подвал, куда еще можно зарыть труп? — а моя персона с той ночи подвергается усиленному исследованию. А на следующую ночь обнаружившая невозвращение любовника к жене Макарова бежит к преступнику — разбираться. Чем закончилось разбирательство, мы знаем. Попутно под нож попадает милиционер Штейнис, несущий вахту у трансформаторной будки… Я замолчала. С провокационной точки зрения моя дичь звучала неплохо. «А теперь наблюдай за их реакцией», — приказала я себе. — Ага, — подал голос Марышев. — А прикончили-таки Зойку под воротами у Постоялова. — Не симптоматично ли это? Постоялов фыркнул. — Могли бы и не объявлять свою версию во всеуслышание, — раздраженно заметил Верест в мой адрес. — Не могла, — резко ответила я, — вам дороже тайна следствия, мне — моя жизнь. Да что вы волнуетесь, капитан? Если ценная вещица лежит у моего дома, мы ее найдем раньше преступника. Вот закончим беседу и прогуляемся. А остальные посидят в этой комнате, им спешить некуда. Сколько у вас человек под ружьем, капитан? Четверо? Верест, кажется, уяснил мою тактику. Прикурил наконец свою обмусоленную сигарету и принялся разглядывать лица. А я набралась храбрости и заговорила голосом, каковым строгие педагоги литературы объявляют оценки за четверть. — Уважаемый преступник, — сказала я, по очереди наблюдая за реакцией собравшихся, — выслушайте объявление. Прошу освободить меня от ваших назойливых домогательств. Не преследовать по ночам, не пытаться меня убить, изловить или совершить повторный обыск в моем доме. Это вам ничего не даст. А мне лишние страхи. За что, объясните? Я не прикасалась к вашей вещице. Я даже не знаю, на что она похожа, — надеюсь, вы уже поняли? Так что прошу исключить меня из вашего меню. Договорились? Тишина висела как в вакууме. И я себя чувствовала там же. — Вышесказанное относится к тому случаю, если мы с капитаном Верестом не найдем штуковину, — добавила я. — А если найдем, то, надеюсь, у вас хватит благоразумия не мстить? Тишина была та еще. Надлежащая. Рита Рябинина эмоционально переваривала услышанное. Попутно пыталась понять, кто здесь не сумасшедший (эти преувеличенно испуганные глаза меня уже доконали). Красноперов теребил ворсинки на диване, другой рукой любовно чесал себя за ухом. Сургачева печально смотрела на наручные часы и беззвучно шевелила губами. За ней с открытым ртом наблюдал Марышев, хотя мысли его были далеки от супруги. У Постоялова проснулись болячки в позвоночнике: он сосредоточенно смотрел в пол и медленно, словно плохой лыжник палками, двигал плечами. Тишина сохранялась довольно долго. Я высказала все, что имела, Верест намеренно тянул резину. Остальные боялись начать. Нарушил безмолвие самый рисковый. — Что-то мне окончательно это разонравилось, — признался Красноперов, внимательно проверяя на свет, не выросли ли на ладонях волосы. — А вам сегодня вдвойне не повезло, — посочувствовал Верест. Ромка согласился: — Это верно. До сих пор не могу прийти в себя. Спасибо, хоть не арестовали. Ага, подумала я. Красноперов уже введен в курс о своем «недалеком прошлом», когда за ним тянулся зловещий шлейф из нескольких смертей. Оказалось, и другие в курсе. — Это должно будоражить, Роман, — уважительно заметил Постоялов. — Неплохо почувствовать себя маньяком хоть на минуточку, а? Особенно при положительном исходе? — Ему привычнее чувствовать себя Вовочкой, — фыркнула Сургачева. — И маньяком тоже. — Красноперов послал Сургачевой слишком долгий и загадочный взгляд. — Но маньяком в хорошем смысле этого слова, Кира… Похоже, Сургачева чем-то возбудила Ромку. Марышев тоже явно заинтересовался. Теперь он смотрел на Красноперова, не замечая, что и Сургачева смотрит туда же. Назревала интересная интрижка. Не обретший должной информации от наблюдения за «сопричастными», Верест решился подлить масла в огонь: — В воскресенье седьмого октября в районе пятнадцати тридцати вы были замечены у дачи Макаровой. Зачем вы к ней ходили? Вопрос на засыпку покоробил Ромку. Он посмотрел на Вереста с досадой. — Скучно было, капитан. — Объясните поподробнее. — Что объяснить? — Ромка ошарашенно распахнул глаза. — Как вам было скучно? Марышев гоготнул. Постоялов хихикнул в рукав. Сургачева приосанилась. — Капитан, ваш вопрос отдает невежеством, — сказала она, сдерживая ехидную улыбку. — Про морально-этическую сторону вообще молчу. Вы могли бы и сами догадаться, как бывает скучно сексуальному маньяку в «хорошем смысле этого слова». — Торчиха заела… — прошептал на всю комнату Марышев. И покраснел. — Фи, как некультурно, — не одобрил Постоялов. Верест терпеливо ждал. — Да что вы слушаете этих пошляков, капитан, — покосясь в сторону окончательно загрустившей Рябининой, попытался отбиться Красноперов. — Это был чисто соседский, дружеский визит безо всяких планов… — За солью, — кивнула Сургачева. — И не надо оргвыводов, — повысил голос Красноперов. — Я не понимаю, почему одинокий мужчина не имеет права зайти к одинокой женщине, чтобы по-дружески поболтать? — Заодно и поболтали, — согласилась Сургачева. — Рома, но в этот же вечер ты пришел ко мне с вином и конфетами… — обиженно протянула Рябинина. — Как тебе не стыдно, Рома?.. — А чего тут стыдного? — совсем скуксился Рома. — Я у Зойки не задержался. — Не дала, — констатировал Марышев. — Плохо просил, — возразила Сургачева, — иначе бы дала. Она всем давала. Только не просил никто. Ничего запредельного в Ромкиных похождениях не было. При желании он мог уболтать даже каменную бабу. Что и делал, когда сильно уставал от работы. Я не падала на него по единственной причине — аллергии па шутов. Не выношу я их. Многие на словах тоже не выносят, а на деле — жарко слюни льют от их кривляний. — В каком состоянии вы застали Макарову? — спросил Верест. — В убитом, — не задумываясь, ляпнул Ромка. — Как, уже? — удивился Постоялов. Аудитория дружно хихикнула. Черновато получилось, но ничего. — Ну не совсем, — сообразил Красноперов. — Но настроение у нее было ужасное. То краснела, то бледнела. Меня даже не заметила. Впустила в дом и продолжала метаться по комнатам, кусая губы. Я пытался ее разговорить, но впустую — она даже не отвечала… А чего мне еще было делать? — Ромка развел руками. — Помариновался на кухне и пошел. Она ваще никакая была… — Макарова уже знала, что ее возлюбленный не вернулся с дачи, — напомнила я. — Си-ильное чувство, — уважительно оценил Марышев. — Многим, увы, недоступное, — продолжала нарываться на Ромкино хамство Сургачева. Зачем она на него наезжала? Я всегда была уверена, что Сургачева к Ромке относится нормально — гораздо лучше, чем остальные соседи. Может, Сургачевой с каких-то борщей не понравились Ромкины «хождения за три моря» к Зойке и Рите Рябининой? Нарвалась. — Слушай, Сургачева, — сказал Ромка, — меня твой сортирный юмор не раздражает. Ты можешь разминаться сколько влезет. Но больше ко мне не ходи, ладно? Сургачева замерла с открытым ртом: — Ну ты и наглец… Тут Ромка, конечно, перегнул. До Марышева дошло «на вторую пятницу». Он еще какое-то время поулыбался, потом, видимо, просек неладное. Оглядел всех и в последнюю очередь благоверную. Сверху донизу. — Брехня, — отстрелялась одиночным Сургачева. — Не понял, — сказал Марышев. В лице он пока не менялся, но к тому шло. — Звездит как дышит, — выразилась богаче Сургачева. — Эй, капитан, нам тут долго еще задницы давить? Ромка не стал настаивать. Он уже предоставил страховому агенту достаточно пищи для размышлений. Весьма довольный собой, он откинул голову на худую диванную подушку и тихо засветился. — Есть еще желающие покопаться в чужом белье? — поинтересовался Верест. Заговорила пылающая, как станица, Рябинина: — Я, конечно, не знаю, сколько у Романа… о господи, романов… да я его вообще не знаю — Роман, ты ко мне больше не подходи, слышишь!.. — но я видела однажды, как Кира с Борисом Аркадьевичем… на пляже это у нас было, летом… очень мило так разговаривали. Я даже подумала… А вас, Игорь Евгеньевич, в этот день не было, вы работали, наверное… Тихо шизея, Марышев смотрел уже на обоих. А поскольку косоглазием он не страдал, зрелище выглядело комично. — Это уже организованный наезд, — прошипела Сургачева. — А по сути — глючное, мерзкое обвинение… Хотя от тебя, Ритка, можно ожидать любой мерзости! Как я не догадалась?.. — М-да, — почесал в затылке Постоялов, — некрасиво получается. Вы правы, Маргарита Семеновна. Это было тринадцатого июля, в страшную пятницу. Копаю, понимаете, от рассвета до полдника. Под вечер ухожу от реальности в красивый мир — в кои-то веки! — эскапизмом, проще говоря, занимаюсь: выхожу один на пляж, красиво, небо голубое, люди, великая река, соседка загорает, сажусь, беседую, бац! — состав преступления… Некрасиво получается. — Так и было, — подтвердила Сургачева, — зуб даю. Борис Аркадьевич всего лишь приятный собеседник. — Подумаешь, криминал, — махнул рукой Красноперов. — Ритуха вон с Игорьком, помнится, в те выходные минут сорок через забор болтали — он на своем участке, она на своем. Как магнитом притянутые… Я с вечера тогда пивка принял — бутылочек семь, — работа и не пошла. Дай, думаю, спать завалюсь, а пораньше встану — наверстаю. Так и сделал. Стою на втором этаже, кофейком балуюсь, а они через переулочек: шу-шу, да шу-шу. Болтовней увлеклись — и ни черта не видят. А ведь рановато было — часиков восемь, едва рассвело. — Один — один, — прокомментировала Сургачева. — Меня он об этом в известность не ставил. — Два — один, — поправил Постоялов. — Причем не в вашу пользу. Марышев побагровел, как селедка под шубой. Но орать не стал, сдержался. — Глазастый ты наш, — тяжело выгрузил он из себя. — Не в ту сторону смотришь… Кира, ну о чем тут говорить? Ну вышел я с утреца на крыльцо покурить, а чего такого? Я не похмельный был — проснулся рано. Ты еще спала, а Рита у себя на сотках гребла чего-то. Ну разговорились… — О чем? — утомленный беспробудным маразмом, выдохнул Верест. — Ну так… это… — О лекарствах, — быстро помогла Рита. — В те выходные у Игоря тетушка еще жива была, но очень плохая. Рак желудка у нее… Он обеспокоен был сильно, мы разговорились о лекарствах — он жаловался, что врачи в больнице фактически ничем не лечат, ждут кончины — а деньги за уход, содержание и якобы лечение требуют огромные. Я посоветовала ему новый препарат — фармавит, у нас в аптеке он пользуется спросом, и по-доброму переговорить с главврачом — насчет контроля за инъекциями… У нас ведь это принято — лекарства дорогие, на безнадежных больных экономят, укол не ставят, а ампулу — в карман… — Совершенно правильно, — поддержал багровый Марышев. — Об этом мы и говорили. Я обнаружил злоупотребления в больнице — а мне ведь не по барабану: я пятнадцать лет назад мединститут окончил с красным дипломом… — С красным носом ты его окончил, — проворчала Сургачева. — Вы поговорили с главврачом? — спросил Верест. — А что толку? — Марышев пожал плечами. — Этот фармавит лишь на время облегчает страдания — знаете, как бутерброд с маслом перед обширным возлиянием: как ни оборачивай желудок пленкой, а со временем прорвет… — Все понял, — кивнул Верест и взглянул на часы. — Теперь последний вопрос — это к вам, Маргарита Семеновна: не появилось желание поделиться информацией? — О чем вы? — испугалась Рита, зыркнув по сторонам. — Усвоено, — опять кивнул Верест и, не давая ей времени в десятый раз показать, как она боится, вышел на середину комнаты, сказав слова, повергшие меня в изумление: — Следствие удовлетворено, господа, предварительными результатами. Оно не видит дальнейшей нужды в вашем присутствии. Через час все свободны. Желающие уехать могут уехать, желающие остаться могут остаться. Но не забывайте — дело не закончено. Многих из вас еще не раз вызовут. Кого-то в качестве свидетеля, кого-то в качестве… обвиняемого. А пока убедительная просьба дальше города никому не уезжать. «А может, оно и к лучшему? — с какой-то не относящейся к делу тоской подумала я. — Уехать к чертовой матери, и точка. Где гарантия, что после сегодняшних откровений я пятую ночь проведу спокойно?» Глава 9 — А ты не торопишься с инициативой? — спросила я у Вереста, не выставляя ему напоказ своих противоречий. — Возможно, — допустил он, — но уверен, что поступаю правильно. Попробую доказать свою правоту полковнику Ананченко. Каждая ночь в этом бестиарии обходится в среднем по трупу. Зачем продолжать? Мы должны развести присутствующих здесь людей. Мы должны узнать, с кем по жизни общался Зубов. Мы должны разобраться в личной жизни Тамбовцева и отследить его коммерческие дела. Для этого не обязательно сидеть на дачах. Напротив — сидя на дачах, мы вообще ничего не сделаем. Рассуди сама: только на твою охрану уходит человеко-день… — Ты просто по жене скучаешь, — догадалась я, — и по капитанской дочке. Он вспыхнул: — Не говори глупостей… «А почему он, собственно, не имеет права скучать по жене? — вдруг подумала я. — Что в этом незаконного? Почему из-за моих неудовлетворенностей и капризов он вынужден оправдываться и нескладно врать?» — Извини меня, — сказала я, пряча глаза. — Просто грустно как-то стало, ты не виноват. Прости старую дуру. — Ты не дура, — возразил он. — Ты чудо… местного значения. Мы бродили неприкаянные вдоль по Облепиховой, между моей и фаринзоновской оградами, и пытались влезть в шкуру Тамбовцева, вышедшего из машины с целью спрятать ценный предмет. Получалось очень бледно. Из-за особняка Фаринзонов неплохо просматривался угол Ромкиной дачи и окно в зале с прилипшими любопытными носами (Борзых с Замятным получили строгий приказ не выпускать никого из дома). У трансформаторной будки болтался Акулов, притворяясь, будто он нелюбопытный. С противоположной стороны прохаживался Ткаченко — этот без комплексов внимательно следил за нами. Работать в таких условиях было трудно. Заниматься чем-то амурным и вовсе не хотелось. — Ну и как тебе наше «тырло»? — поинтересовался Верест. — Не знаю, — честно сказала я. — Это не информация, а дезинформация в полный рост. Подозревай любого — твое право. Даже затрудняюсь сказать, кто из них больше внушает недоверия. Умом голосую за Постоялова, сердцем — за Марышева, злостью — за Красноперова. Если речь зайдет о крупных деньгах — не исключу Сургачеву (она очень хорошо знает слово «дай»), если об обиде и борьбе за личное счастье — приплету и Рябинину, тоже штучка непростая… Мне показалось, ты зря дал им понять, будто Рябинина владеет информацией. Это опасно для нее. — Не страшнее укола зонтиком, — улыбнулся Верест. — Во-первых, к Рябининой я приставлю Акулова — парень боевой, так что погибать будут с музыкой. Во-вторых, она ничего не знает, а только воображает. Характер такой. В-третьих, преступник может заинтересоваться — а вдруг она действительно владеет информацией, и тогда не исключено, что он проявит себя. — Но он уже заинтересовался ею… — Ты имеешь в виду злополучную сцену на крыльце? Ерунда на постном масле. Запугать? Но почему на чужом крыльце? Отправить в мир иной? Но зачем тогда глушить? Тут версия вырисовывается иного плана. Если на Рябинину кто-то и напал, то он просто перепутал ее с тобой. Ему нужна была не Рябинина, а ты! Похожая курточка, рост, фигура, ночка темная… Кто кроме тебя может подняться на твое крыльцо? Это продолжение предыдущей ночи, дорогая. Тебя усиленно хотят, полагая, что ты знаешь местонахождение вещицы. Это смелый ход — злодей знает, что я в доме, а все равно лезет. Выслеживает… Я поежилась. — Но прости, проследить, как на мое крыльцо поднимается человек, можно только с огорода Постоялова. Выходит, следил… Постоялов? — Выходит, так, — кивнул Верест. — Или тот, кто пришел на его огород. Подожди… — Верест нахмурился, явно прокручивая в голове очередную сногсшибательную идею. — Он мог наблюдать твой уход с дачи (ты поперлась в «Дом с привидениями», помнишь?), но не отреагировать. Зачем ломать дрова? Ты рано или поздно вернешься. Через какое-то время ухожу я, наблюдатель приобадривается… Тут калитка раскрывается, и появляется женская фигура. Он решает, что ты уже вернулась, бесшумно подкрадывается в тот момент, когда «ты» поднимаешься на крыльцо, и… А обнаружив ошибку, тихо исчезает, затирая тряпкой следы. Нравится версия? — Я, пожалуй, домой поеду… Верест тихо засмеялся: — Из морга недавно звонили. Спрашивают, не пора ли ехать за очередным жмуриком?.. Знаешь, Лида, я, конечно, несуеверный… — Ты отвезешь меня в город? — Отвезу. — А капусту? — Нет. Мы не занимаемся перевозкой овощей. — Учти, мне придется возвращаться — мама вряд ли оценит такой поворот… — Ладно, отвезу. — И компьютер мой, и продукты… Скажи, а ты и вправду начал меня подозревать? Верест смутился. Я заметила — он слишком часто в моем присутствии стал смущаться. О каком этапе в наших отношениях это, интересно, говорит? О заключительном? Он поднял голову и взглянул на меня так, словно вот-вот полезет обниматься. По идее, не должен бы (окружение не то), но я на всякий случай отошла. Он совсем расстроился. — Не принимай близко к сердцу. Затмение… Ну конечно, понимаю. Он сыщик и обязан проверять все варианты… Немного обидно, но я переживу. В дальнейшем мы почти не разговаривали. И поиски наши ни к чему полезному не приводили. Вышедший из машины Тамбовцев вряд ли стал бы действовать нетрадиционно. Я поставила себя на его место. Вот он выходит из «вольво» — озирается. Никого нет. Нужно спрятать вещицу (очень достойная вещица, раз за нее можно укокошить четверых). Справа — мой забор, за ним береза, ограда дает загиб, за которым скат в гараж. Между скатом и оградой — почти на дороге — площадка для мусора. Территория вроде ничейная, все и тащат сюда свой хлам. Раз в неделю (летом) приходит машина — увозит. Таких площадок в кооперативе с десяток. Нынче не сезон, свалка почти пуста — «бездонное» ведро, корневище сирени (наше хозяйство, полдня корчевали — у мамули старая мигрень открылась, у меня — новые обороты русского языка), мотки ржавой проволоки — Розенфельд набросала, засохшие георгины, жестянки из-под селедки, гнилушки, старые колья, постояловские кастрюли, часы с кукушкой, книги, съеденные мышами… Все это мы уже проверяли. Пролистали. «Капитан Фракасс», «Женщина в белом»… У последней обложку отгрызли… Осмотрели гараж, покопались в траве, пошуршали в трубах, усиливающих конструкцию калитки. Ощупали панели дома — хотя могли и не щупать, Тамбовцев не входил на участок: калитка не бренчала. В дупле березы нашли заплесневелого пупсика (прообраз нынешнего телепузика), потерянного Варюшей лет шесть назад и надлежаще оплаканного. Под грудой досок — ржавую лопату, под лопатой — потерянный мамин секатор. Из рукава полураспавшейся фуфайки извлекли высушенного галчонка, заначенного (и успешно забытого) бродячим котом Разгуляем, и на этом решили закругляться. Осмотрели в буквальном смысле все. Даже те места, где Тамбовцев заведомо не мог оказаться: например, ограду Фаринзонов (оказаться он там мог, легко, но я бы его увидела сверху). — Не работает твой вариант, — сокрушенно развел руками Верест, — но ты, главное, не расстраивайся. Будем отрабатывать другие версии. Я подавленно молчала. Нелегко признаться, но ведь действительно — вариант не работал… Странно, я была уверена в нем. И то сказать, далее сейчас, после получаса безуспешных поисков, я оставалась в нем уверена! Очевидно, требовались дополнительные проработки. Часть вторая Глава 1 Боевой «уазик» дрожал под парами, готовый бороздить просторы. Акулов с Ткаченко таскали в него капусту, а я претерпевала агонию. Сидела на сумках и мелко тряслась. Угрюмый Верест бродил вокруг меня по радиусу. Наконец, не выдержав, наплевал на условности, присел передо мной на корточки и сжал мои руки. — Все, не психуй, будь проще. Завтра я приду к тебе на чашку чая, пустишь? — Кольцо не забудь снять, — огрызнулась я. — У меня в доме злая мама. — Я не ношу кольца, — с укором заметил он. — Откуда я знаю!.. Вот приедешь к жене и сразу напялишь… Он не обиделся, хотя дело того стоило. Наш содержательный диалог происходил в семь часов вечера, в среду, 10 октября. А двумя часами ранее мой дом подвергся новому паломничеству. Как к святым местам древней Мекки, тянулись ко мне люди. Видно, время заточения у Красноперова окончилось. Первой ворвалась Сургачева — раскрашенная, в бархатной курточке. Тоже машина под парами ждала. — Давай, Лидочек, выкладывай, чего нашурудили, чего нет. У Ромки из его окошка не видно ни зги, а так интересно… Марышев, после бесцеремонного наката на мою невиновность, войти не решался, мелькал в огороде и что-то выпытывал у скучающего Ткаченко. Я без утайки рассказала Сургачевой о наших скромных находках. С откровением поведала о сушеном галчонке в рукаве, о секаторе, лопате, о праотчиме телепузика и «Женщине в белом» — без корочек и на треть съеденной. — И это все? — вытянула скуластую мордаху Сургачева. — Как на духу, — поклялась я. — Век воли не видать. — Ч-черт… — Сургачева щелкнула пальцами. — Чего ж ты нам мозги-то запудрила?.. Ладно, Лидочек, целую, пока, некогда нам. Домой хочется — жуть… Позвоню. И умчалась, оставив в воздухе тонкий газовый след. Оборвав диалог с Ткаченко, Марышев унесся за ней в кильватере. Я высунула нос из двери, чтобы спросить у Ткаченко, куда, черт возьми, подевался капитан Верест, но, очевидно, сделала это не в добрый час. Постоялов от своего рукомойника поманил меня пальчиком. Он тоже был одет не по-дачному. Вздохнув, я слезла с крыльца и побрела через свежевыдранную свеклу. — Ну и как оно, Лидия Сергеевна? — почему-то шепотом поинтересовался сосед. — Рассказывайте. Я бесстрастно повторила про секатор, лопату и маленького галчонка. Поклялась на своем подсолнухе и выразила твердую уверенность, что отныне детективы буду разгадывать только на бумаге. Постоялов озабоченно покачал головой: мол, надо же, опять проблемы. Ну никак не хочет наше дело шагать вперед. — Не расстраивайтесь, Лидия Сергеевна, — улыбнулся он улыбкой верного друга. — Вам-то, по крупному счету, какая разница? Пусть милиция думает — им за это деньги платят. А нам пора — укатимся отсюда, как колобки, Лидия Сергеевна… Вы уж простите меня, если позволил себе бросить на вас тень подозрения. Это массовое помешательство, согласитесь — сидеть и топить ближнего, лишь бы самому не досталось. Ей-богу, страшно стало… Поверьте, мне бы и в голову не пришло подозревать вас в таких бесчинствах… Лицемерит, подумала я. В моей невиновности он может быть уверен только в одном случае — если сам учинил это паскудство… А потом на мой участок прокрался Ромка Красноперов. Мягко ступая, прикусив губу, на цыпочках прошел мимо хмеля (Ткаченко в этот момент чего-то делал, стоя к нему спиной) и походкой воришки поднялся на крыльцо. Явно рассчитывал на блицкриг. Когда его хитрый нос сунулся ко мне на кухню, я стояла подперев бока и испепеляла его взглядом. — Привет, — растерялся Ромка. — По физии схлопочешь, — пообещала я. — Виноват, — закрыл он за собой дверь и нацелился на стул. — Стоп, — сказала я. — Никаких посиделок. Сидеть в СИЗО будешь. Он напряженно сглотнул, давая понять, что шутка не фонтан. — Ты что, обиделась на меня? Я молча глянула за занавеску. Ткаченко совсем не ловил мышей. Вернее, только тем и занимался — нашел помидорный кол и азартно метил в башку мышонку, в ужасе мечущемуся по междугрядью. Явление клоуна он, естественно, проворонил. — Рассказывай, — потребовал Ромка. — Пока не расскажешь, не уйду. И не дуйся на меня, подумаешь, обидели! Кое-как я от него отвязалась. В который раз повторила историю про лопату, секатор и телепузика, после чего открыла дверь и вышла на крыльцо. Ему ничего не осталось, как податься за мной следом. — Понял, не лопух, — откомментировал он мой намек, козырнул остолбеневшему Ткаченко и слинял. Я даже не поняла, обрадовался он услышанному или огорчился. Последней на горизонте показалась Рита Рябинина. Причем сперва она явилась в воображении, потом уже воочию. Я сидела в маминой комнате, пытаясь застегнуть набитую бельем сумку, а она стояла на Облепиховой и бренчала крючком моей калитки. Как корова колокольчиком. То открывала ее, то закрывала. Ничего удивительного — очень сообразно характеру. Наконец нечеловеческим усилием она собрала мужество и ткнула в калитку. — Прости меня, Лида, — покаялась она, входя в комнату. — Я сама не понимаю, что несла. Но вы же набросились на меня, обвиняли… — Я набросилась?.. Простить — это значит забыть. Я не злопамятная, но память у меня хорошая. Понимая, к чему идет дело, я обреченно вздохнула и принялась монотонно перечислять найденные под домом предметы. — И это все? — тихо спросила Рита. — Все, дорогая, — ответила я. — А теперь, если не трудно, развернись и, пожалуйста, выйди вон в ту дверь. Да шире шаг. — Ой, ты знаешь, мне и правда пора, — зачастила Рябинина. — Надо еще розы укрыть, парник укрепить, дрова для печи принести… — Ты не уезжаешь? — удивилась я. — Да нет, остаюсь я, Лидочка. Нельзя мне в город уезжать, плохо там… Ах ну да. Мы же морально лечимся после развода. — А Красноперов? Разве Ромка тоже не уезжает? — Он уедет, но к обеду завтра обещает вернуться. Знаешь, Лида, мы с ним помирились… Мне кажется, он хороший человек, обещал кирпичи в подвал опустить… С ума сдуреть. Какой работящий и однолюб! Бурля от злости, я чуть не вытолкала ее взашей. Ходят тут любопытные Варвары… Я уже отвыкла от городской, лишенной напряженности и капитана Вереста жизни! Она казалась дикой и чуждой. Когда меня с тремя сумками и двумя овощными баулами высадили у родного домофона, я с трудом вспомнила, как набирается код. «Мы поможем поднять твои вещи», — предложил Верест, едва на горизонте показались памятники бетонного зодчества. «Да ни за что, — отказалась я. — Соседи помогут. Если мама увидит меня в милицейской машине, будет федеральный скандал…» Благо наши окна не выходят во двор: рыдван с желтой полосой видели лишь два кота под грибком да глухонемой белогорячечник Агашкин, выгнанный супругой под дождь. Тащить свои вещи пришлось самой — поэтапно, с пролета на пролет, совершая длительные перекуры. К четвертому этажу я, наверное, здорово напоминала человека, закатившего на гору Казбек цистерну с питьевой водой. Да, я очень люблю свою маму, но ненавижу ее капусту! — Не надо почестей, родные… — бормотала я под дружные недоумения домашних и брела в ванную, оставляя на полу шлейф из дачной амуниции… Но меня и там не оставили в покое. Войдя в привычную роль обер-полицмейстера, мама активно стучала в дверь и хотела все знать. Уехала ли уже Бронислава (Хатынская), почему она не зашла, почему не помогла донести вещи, почему я приехала на три дня раньше, почему пятое, почему десятое… На что я из последних сил орала, что меня довезли соседи, таскать чужие вещи им воспитание не позволяет, и вообще, пока я моюсь, пусть весь мир подождет… Потом были тисканья, Липучка под ногами, бурные разборки под пельмени, из которых я узнала много интересного, в том числе о себе. Что я, оказывается, лоботряска в кубе. Мало того что бегу от общественных (это каких?) и материнских обязанностей, так не успеваю даже накатать новый роман (доказывать маме невозможность «накатания» романа за полторы недели — бесполезно). Что Варюша балбесничает не переставая… Что она обросла двойками, как пень опятами, ищет Австралию в Европе, Вашингтон в России, о существовании таких священных слов, как «пластиды», «хлорофилл» и «живое вещество клетки» (мама бывший биолог), даже не подозревает, зато настойчиво порывается узнать, кто такой Рыжий Ап и что означает фраза «накосить бабок»… Что ее на днях чуть не покусала соседская болонка Брыля и, если бы Варюша не съездила ей по лбу канистрой (?!), пришлось бы делать прививку от бешенства… Что она начинает посматривать на мальчиков, в частности «на этого обормота из пятой квартиры, по которому давно Колыма изрыдалась»… — Варюша, ты ведешь себя очень плохо, бросай эти выкозюливания, — бормотала я, невольно любуясь дочерью. Что бы там ни говорила мама, а ребенок растет симпатичный и смышленый (вон как подмигивает). Замечательный ребенок. И на Бережкова ничуть не похожий. — Я исправлюсь, мама, — поклялась Варюша. — Ты только больше не уезжай на дачу, ладно? И вообще, пойдем спать, пусть бабушка тут одна разоряется… Слава всем богам, наступало воровское время суток. Как мы с дочерью пробурились в спальню, я помню нечетко (у каждого из нас вообще-то своя спальня, но сегодня мы спали вместе). Очнулась утром в четверг, 11 октября. Ребенок лежал рядом и кидал мячик в потолок. То есть занимался любимым делом. — Почему не в школе? — спросила я. — Начинается, — вздохнула Варюша. — Еще одна бормашина. Так рано же, мама!.. — Не ори, я нормально слышу, — поморщилась я. — Как у нас с завтраком? — Бабушка с Галиной Бланкой еще не готовы, — хихикнула Варенька. — Сходи помоги. Неохота, но придется. Наша бабушка красиво вяжет, неплохо шьет, нормально выбивает ковры, моет стекла и пылесосит. Однако демонстративно не любит готовить. Словно и не бабушка, а царица. После завтрака, когда посуда была вымыта, а Варюша взашей отправлена в школу, маманя вообразила себя чекистом. — Дочь, у тебя ничего не случилось? — уперлась она в меня тяжелым, всепроникающим взглядом. — Совершенно, — нахмурилась я (серьезное лицо — лучший друг враля). — А почему ты спрашиваешь? — Ты расстроена. — У меня работа не идет, мама. — Она у тебя никогда не идет, дочь. Не помню, чтобы ты расстраивалась по таким пустякам. С дачей все в порядке? — А куда она денется, мама? — Тебя никто не обидел? — Меня?!.. Обидел?!.. Изумление я изобразила грамотно. Оно и спасло меня от дальнейших разбирательств. Кофе я пила уже в своей комнате, у окна, в тоске зеленой. Там-то и началось. Наши окна выходят на главную артерию города — машин прорва, гудят, обгоняют, никакой дисциплины. Но Бронькин голубой «кефир» я вычислила еще за светофором у Дома офицеров. Манера езды у нее особенная. Гонит даже там, где пьяный «новый русский» поедет не спеша. Вереща сигналом, пронеслась поворот, покрутила бампером под носом у элегантного «кадиллака», показала средний палец подрезанному ею джипу и влетела на парковку, предназначенную для машин банка. Ее там знают, не рыпаются. Тяжеловато ворочаясь, вылезла из машины. В пешем виде Бронька Хатынская, конечно, не Клава Шиффер. До пояса еще ничего (за рулем особенно эффектно), но ниже — широковато. На грушу похоже. Но Броньке собственные формы далеко до форточки, она себя любит в любом месте. И мужчины ее любят — потому что у Броньки недостаток один — бедра, а достоинств такая масса, что за ними бедра уже не видны. Предчувствуя бурные полчаса общения, я поплелась открывать дверь. Она ворвалась как цунами. Бегло поздоровалась с мамой и потащила меня в мою комнату. — Ты что, офонарела, Лидка? А ну живо раскалывайся, что случилось. Ты меня до инфаркта доведешь… Она опять сменила имидж. Нет на Броньку управы. В этом октябре Хатынская предстала публике желто-рыжей (надо объяснить Варюшке, кто такой Рыжий Ап), в облегающей водолазке с цыганскими бусами и красной юбке, полнящей ее бедра еще как минимум вдвое. Простая у нас девушка Бронька. — Тихо, — сказала я, прикладывая палец к губам. — Чего ты орешь как бешеная? У меня мама не в теме… Отвела ее к окну и там все рассказала. Все-все, у меня от Броньки секретов нет. От первой ночи изложила до последней, без щекочущих душу нюансов, но со всеми фактами. Она слушала разинув рот, периодически выдыхая из себя: «Ну ни хрена себе сюжетец…» И даже лоб мой потрогала — не температурю ли. — А с романом у тебя как? — спросила она, когда я закончила. Я показала ей сведенные колечком большой и указательный пальцы. — В смысле «о'кей»? — не поняла Бронька. — В смысле «никак», — вздохнула я. — Так вот же тебе новый роман! — вскричала Бронька. — Не надо напрягаться и выдумывать… Ну концовку там приделаешь какую-нибудь… Интересно какую? Я невольно задумалась, а Бронька тем часом стала излагать свое видение моей ситуации. Ночь на вторник она пролежала в постели ни жива ни мертва. Интуиция подсказывала, что я не спятила. Как ни странно, но сообщение Вересту приняли очень быстро и даже поблагодарили. Вновь набрать мой номер она не решалась — руки тряслись. Неожиданно для себя Бронька отключилась, а разбудил ее в пять утра телефон. Звонивший извинился и, представившись капитаном из убойного отдела Верестом, поинтересовался, не она ли звонила по «02» от имени и по поручению Косичкиной. «Так точно, — подтвердила Бронька. — А как вы узнали?» «А очень просто, — ответил Верест. — Я звоню с ее мобильника, в куртке нашел, сама она спит рядом — у нее выдалась чертовски непростая ночь. А данный номер — последний входящий звонок, оставшийся в памяти телефона». В двух словах прояснив ситуацию, Верест уверил, что объект под защитой и волноваться не стоит. Голос внушил Броньке уважение. Поэтому во вторник она больше не звонила. В среду абонент оказался «временно недоступен» (я вырубила его, к чертям собачьим), а к вечеру опять позвонил Верест и доверительно сообщил, что объект направляется домой и нуждается в солидной психологической поддержке. С полным кошельком этой поддержки Бронька и прикатила. — Пойдем, Лидок, возьмем бутылочку доброго мартини и культурно назюзюкаемся. Я тут вычислила новый кабачок у «Золотых куполов»… Вообще-то Бронька трудится рецензентом. На дому. То есть за три с половиной тысячи родных и деревянных читает всякую лабуду, присылаемую в издательство «Сезам». Однако я никогда не замечала, чтобы она жила на зарплату. — Так ты же за рулем, — удивилась я. — А кто меня остановит? — удивилась Бронька. — Ты же знаешь — после двухсот мартини у меня обостряется зрение, а после трехсот я машинально сбрасываю скорость. — Спасибо, Бронька, — поблагодарила я, — но пока не получится. Мне нужно обдумать сложившуюся ситуацию. С книгой — раз, с личной жизнью — два, с опасностью для последней — три. — Хорошо, — понимающе согласилась Бронька, — только не грузи себя выше меры… А знаешь, — с какой-то мечтательной улыбкой подсластила она мою горечь, — у капитана Вереста очень недурственный голос. Если он и в остальном такой же, то я тебе завидую — ты идешь верною дорогой, — и, покачивая привесом ниже талии, гордо удалилась. От таких сладостей во мне опять взревела ностальгия. Смывать ее пришлось контрастным душем — на удивление маме. К счастью, нашу с Бронькой беседу она не слышала — когда идет очередная серия «Земли любви» (даже утренняя повторная), происходящее в доме становится несущественным. Звонить в редакцию я пока не хотела. Не с чем. Выслушивать брюзжания главреда (главного вредины) Рубиковича? В идее Хатынской, высказанной с паром из ноздрей, имелось здравое зерно: не резон придумывать, когда все уже придумано. Пойманный преступник вряд ли потребует часть авторского гонорара, а непойманный — наверняка. Вот только кого сделать главным злодеем? Красноперова? Постоялова?.. Или раскрыть преступление? День проходил, как и большинство дней в нашей жизни, бездарно. Самочувствие незначительно улучшилось. Но появилась усталость — ниже колен. Известив маманю о небольшом сон-часе — часика на четыре, — я улеглась на диван и завернулась в плед. На даче кровать была несравнимо мягче… Опять зазвучали ностальгические мотивы, перетекающие в дачный триллер, воспоминания о котором в свою очередь принялись ожесточать мое стремление найти (а не назначить) преступника. В этом был и личный мотив — вовсе не факт, что с переменой места проживания я перестану быть объектом охоты. Я пыталась проиграть все от начала — первая ночь, утро… и мне показалось, я опять уцепилась за какую-то «малозначительную» деталь. Дай-то бог… Но замелькали события второй ночи — с перекошенными лицами мертвецов, и деталька стремглав улетучилась. Ага, теперь я поняла, где ее искать. Но дальше понимания дело не шло. Концентрация и отключение чувств не помогали. Озарение как муза: не успел поймать — извини, другой поймает… А потом и вовсе навалились внешние раздражители. Сначала мама заглянула, посоветовала разобрать диван: «самой же неудобно в зажиме-то лежать». Я что-то пробубнила и уткнулась в подушку — невозможно убедить человека в целесообразности удобства, если он уже два десятилетия поступает «неудобно». Потом пришел сантехник, вызванный мамой еще в третьем квартале. Истошно взвыла Липучка — лапу ей, видишь ли, отдавили… Сантехник протопал аккурат в мою комнату — к батарее. Трезвый и злой. Я по стеночке слиняла в ванную — у этого «трезвяка» была типичная рожа наемного убийцы. «Не-е, хозяйка, — слышала я приглушенный прокуренный бас, — не получится заварить. Тут сварки-то — капнуть надо, не повезем мы с Лехой аппарат. Ты, хозяйка, хлебным мякишем залепи. Или мисочку подставь. Чего? Триста, говоришь?.. Тут подумать надо. Какое у нас сегодня число?..» За сантехником пожаловал бывший муж — Бережков. Собственной персоной. Фишка. Я глаза протерла. Обычно этот «на гитаре игрец» раз в три месяца приходит. Жалуется на нелепую жизнь и даже оставляет какие-то там алименты (мы их потом с Варюшей в «Баскин Роббинс» проедаем). А тут вдруг внепланово решил осчастливить. И повод, надо думать, подобрал. — Это тебе, — выгрузил он из пакета кулечек с четырьмя апельсинками, потом подумал и добавил аналогичный — с яблоками. А ведь он изменился, подумала я. Совсем не тот стал Бережков. Сутулистый, волосики вон выпадают, брюшко намечается. Одни глаза еще чего-то выражают. Так и норовят меня потрогать. Как хорошо, что я с него соскочила. — А чего вдруг? Мы уже в больнице? — Я еще глубже закуталась в плед. На Востоке, между прочим, прикосновение к женщине под паранджой равняется изнасилованию. — Говорят, ты подверглась массированной атаке? — скромно потупился Бережков. Я вздрогнула. Откуда информация, уважаемый? Я молчала. — На выставке в «Сибэкспо» сегодня утром встретил Романа, твоего соседа по даче… забыл его фамилию. Помнишь его? — Отчетливо, — похолодела я. — Он там фирму «Ришелье» окучивал — что-то по поставкам селеронов без НДС. Пробивной, я смотрю, мужик… Ты его когда в последний раз видела? — Неважно, — прошептала я. — Что он сказал? От Ромки Красноперова любой подляны ожидать можно… А вдруг они не случайно там встретились? — подумала я с испугом. Уж больно маловероятен этот случай. Не продолжает ли он наши дачные запутанные игры? — Он сказал, что ты попала в затруднительную криминальную историю. Якобы несколько раз подвергалась нападению и лишь чудом осталась жива… Это правда, Лида? Интересно девки пляшут. Если так и пойдет, по цепной реакции, скоро весь город будет приблизительно в курсе. — Это правда, Бережков, — вздохнула я. — Но неприятности остались позади. Впереди у нас приятности… Не вздумай маме рассказать. — Хорошо, хорошо, — пообещал он, — могила. Я могу тебе чем-то помочь? Я нарочно притуманила глаза. Пусть думает, что совсем неживая. Его лицо становилось угрюмым, расплывалось. Удивительно устроен человек. До поездки на дачу я относилась к нему по-божески, подчас даже сожалея, что позволила нам обоим совершить ошибку. А после дачи — как отрезало. Ничего, кроме раздражения. Где была я много лет назад? Разве мог рожденный Раком принести счастье такому противоречивому Тельцу, как я?.. Он что-то продолжал бухтеть, вроде как предлагал свои услуги, сочувствовал, а я усиленно притворялась засыпающей. И до того допритворялась, что уснула. А когда проснулась, Бережкова и след простыл. Варюша была дома, часы показывали практически вечер. Замечательно прошел день. Не заявись под чаепитие Верест, его смело молено было бы отнести к полной пропаже. Я как чувствовала, метнулась открывать дверь… и застыла на пороге, охваченная ветром перемен. Знакомая блажь саданула в голову, закружила. Как он был хорош! Светлый плащ, песочный галстук, слева конфеты, справа цветы… — Я без шампанского, — сказал он гордо. — Извини, шел на чай. — Ничего страшного, — прошептала я, бледнея и погибая на глазах. — Спасибо, что дошел… — Я не мог не дойти, — он тоже как-то пятнами побледнел, шагнул и прижал меня к себе. — Я не узнал еще от тебя самого главного… — Которого? — Я подставила губы… и куда-то поплыла — волнообразно и мягко. — О самой большой кастрюле в мире… — Ты не узнаешь, пока сам не догадаешься… — Но я туп до крайности… Как я могу догадаться? — Кхе-кхе, — вдруг покашляли из глубин коридора. Мы неохотно оторвались друг от друга. Варюша и мамуля стояли на одной линии, как бы у барьера, и, дружно набычась, взирали на эту эротичную сценку. — Сейчас произойдет форс-мажор, — прошептала я. — Кто-то собирался пить чай? — с прохладцей заметила мамуля. Спасибо ей огромное за эту прохладцу. Она куда приятнее, чем вечная мерзлота. Представленный, по скудости моей фантазии, работником МЧС, он был политкорректен с мамой и по-свойски общителен с Варюшей. Рассказал три пристойных анекдотца — про легендарного комдива, покойного иорданца со сказочной фамилией и затертого саудовского миллиардера. Подробно обсудил с мамой особенности национального возделывания бахчевых, — в частности, крошечных сибирских дынь в теплицах, а с Варюшей — шансы на приезд в наш славный город Наталии Орейро со своей мыльной свитой. На конфеты особо не налегал, подталкивал маме, блистал дозированным остроумием, высшим образованием — словом, производил впечатление сносной (для меня) пары. Варюша была в восторге, мама снисходительно поддакивала. Все шло нормально. Исчерпав тему бахчевых, Верест взглянул на часы: — Извините, Наталья Андреевна, но мне пора. Прекрасный вечер. Отличные печенюшки. Я сразу понял, что хозяйка вы золотая. — Мама насторожилась, где-то она уже слышала эту фразу. — Я зайду на днях? — Будем ждать, — улыбнулась мама. — И фишек с Наташей Орейро захватите, — сказала Варюша, немедленно получив затрещину. Я промолчала. Печенюшки, между прочим, испекла я. А мама умеет только осетрину резать. — А вы знаете, у меня есть предложение, — с улыбкой произнес Верест. — Не могла бы Лидия Сергеевна проводить меня до остановки?.. — Выдержал паузу: — А поскольку уже поздно и на улице темно, я тут же провожу ее обратно? — А смысл? — не поняла Варюша. — Я сейчас оденусь, — сказала я. — Конечно, Олег Леонидович, — согласилась мама. — В противном случае мне будет жаль свою дочь: она весь вечер не сводит с вас глаз. Глава 2 Выйдя на улицу, он взял меня за плечи, превратившись в прямую и явную угрозу. — Поедем в гостиницу?.. Не раздумывая — сразу… — Вот так так… — прошептала я, вглядываясь в его напряженное лицо, освещенное фонарем. — В нумера, значит, Олег Леонидович? А с какой, собственно, стати? — Ты нужна мне, — прошептал он, поднимая мою голову за подбородок. — Я весь день размышлял о нас с тобой, не работал ни хрена — и пришел к единственному решению: ты мне нужна!… Влип я с тобой, Лида… Поедем? Здесь недалеко, номера сдаются почасно, а гостиница так и называется — «Гостиница»… Ах, гостиница моя, ты гостиница… — Подожди… — Я слабо сопротивлялась, уже охваченная жаром предчувствия. — Куда я поеду? В таком виде… У тебя же семья, Олег! И у меня семья — извини, у меня нет дублерши, чтобы вернуться к маме и пожелать ей спокойной ночи… — Ерунда, мы на три часа, позвоним маме из номера, у тебя прекрасная мама. В двенадцать будешь дома… — Он уже тянул меня к перекрестку, где стояли светофор и урна, заголосовал рукой («Это урна для голосования», — мелькнуло в плавящихся мозгах). Не знаю, изобрел он это экспромтом или использовал «домашнюю заготовку», но все равно молодец. Очень милое завершение вечера… «Лучший номер», — требовал он у администратора, суя в окошко пачку денег (а мог ведь и корочки милицейские сунуть)… Старый лифт, пушистые дорожки, зашторенный полумрак номера… Как это было романтично… — Звони, — совал он мне трубку и сам срывающимися пальцами набирал мой номер. — Мамуль… — жалобно несла я, — ты не жди меня, ложись. Мы тут с Олегом Леонидовичем немножечко… — Прогуляетесь, — догадалась мама. — Ну ты же умная… Мы недолго… — Достаточно, — ударом по рычагу оборвал Верест мои жалобы. — Ты должна быть тверже, ведь ты взрослый человек. — Какой я взрослый… У меня душа ребеночья, — сказала я, толкая его с силой на кровать. — Я даже в детстве никогда не хотела казаться старше… Затем я выключила торшер и спросила у Вереста, где его любимая. Пощупав руками мое колено, он ответствовал, что где-то рядом. Ответ был немного уклончив, но в принципе устраивал. Подробно прояснять вопрос об этике взаимоотношений частично женатых полов можно было и позднее. Гостиница не горела… Через час мы открыли форточку и дружно закурили, бросая пепел в шестигранную пепельницу. Нам действительно попался комфортный номер. Кровать отличалась повышенной мягкостью, пружины не скрипели. Посторонних запахов не витало. Я с хрустом потянулась. — Устраивает? — спросила я. — Пока да, — загадочно ответил он. — А потом надо будет что-то делать. Адекватные действия ему, без сомнения, придется предпринимать. При дальнейших хождениях в гостиницу он будет пластаться в своей ментуре только на оплату этих номеров. Поддержание семьи в сытом виде станет делом нереальным. — А как на рабочем фронте? — поинтересовалась я. — Затишье продолжается? — Да, — он неохотно вылез из-под одеяла и снова залез. — Дело о маньяке Сабирове передано следователям, маньяк пребывает в глухой несознанке, обзывает ментов козлами и фабрикантами — это от слова «фабриковать»… Дело о четырех убийствах в кооперативе «Восход» повесили на меня. В качестве поощрения за поимку маньяка. Делать нечего, работаем, — он саркастически ухмыльнулся, укладывая на меня свои мохнатые ноги. — Собираем информацию. Пока негусто, но лучше, чем полный ноль. А тебе не все ли равно? Недостаточно еще натерпелась? — Нет, ты загрузи в меня информацию, — стала требовать я. — А я ее переработаю. Вдруг идею рожу? — У тебя было видение? — он пристально всмотрелся в мои глаза, потом протянул руку к тумбочке и придвинул торшер. — Ты делаешь таинственное лицо. Мне это не нравится. Давай я в тебя что-нибудь другое загружу? — Пошляк ты, Верест. Гони информацию. — Ладно, слушай. Легальные сделки Тамбовцева внимания не стоят. Там все прозрачно, как в горном хрустале. С коллегами он не собачился. Реально желать его смерти может только компаньон — Сергей Днишев, владеющий тридцатью процентами акций фирмы. В случае отхода от дел Тамбовцева он неуклонно набирает вес. Семья Тамбовцева не в игре, вдова не имеет права заниматься делами фирмы — она получает денежное содержание. Не очень большое, но на хлеб с икрой хватит. Версия компаньона, таким образом, имеет право на существование, но неясно, зачем понадобились пытки. Хотя мало ли… Словом, Ткаченко над ней работает. Проверяет, не входит ли в круг знакомых Днишева некто, имеющий дачу в кооперативе «Восход». — Другие варианты? — Нелегальные операции Тамбовцева покрыты мраком. Его сотовый не найден. Файлы в рабочем и домашнем компьютерах закодированы. Для их взлома требуется санкция прокурора, которая пока не получена. Вредный у нас прокурор — одно слово, женщина… Удалось установить, что дважды за последний месяц в офис к Тамбовцеву приходил некий Байсахов Тимур Гамидович — так он представлялся секретарше. Высокое, представительное лицо кавказской национальности. О чем шла речь, она, естественно, не знает. Мы проверили это «лицо». Есть такое. По национальности дагестанец, по профессии — крупный предприниматель. Содержит под Избербашем — это на Каспии — два винных заводика и целую сеть автозаправок. В нашем городе тоже не последний бродяга. По некоторым данным, прикупил заводик по производству полимерных покрытий — на Гусинке. Частенько захаживает в Управление железной дороги — предлагает услуги по прокладке оптико-волоконной связи. Одним словом, бандюган не очевидный, но лошадка темная. Часть активов своего бизнеса держит в недвижимости, другую — в двух банках: махачкалинском Дагкредитбанке и местной «Элладе». Это то, что удалось выяснить. — А некоммерческие мотивы убийства Тамбовцева? — Имеют право. Но опять же непонятно, для чего пытки. Отношения с пострадавшей Макаровой отследить пока не можем. Иногда он рано уходил с работы, но куда? Иногда поздно возвращался. Схожая ситуация дома. Жена отказывается говорить о своих подозрениях, но ясно дает понять, что отношения в семье были далеки от совершенства. Она даже не плачет. Заказала работяг — ванную перестраивает. Дочерей отправила в Усть-Кут — к матери… — А Зубов? — Зубов… крепкий орешек. Воевал в первую чеченскую. Замком разведвзвода. В казаки попал по случаю — за воспитанность, смекалку и какое-то отношение прабабки к начальнику контрразведки атамана Краснова. В послужном списке — двухлетняя служба в Кировском ОМОНе — уволен по собственному желанию; охранник в Сибирском торговом банке — уволен по желанию начбеза; сторож в торгово-промышленной палате «Сибфактория» — уволен в связи с «посвящением» в казаки. Семьи нет, проживает в однокомнатной квартире на Плехановке. Внешне тих, беседу поддерживает. Но о личных делах говорит скупо, компаний чурается — предпочитает одиночество. Друзей не держит — разговоры с сослуживцами дальше женщин не уходят. Поэтому трудно сказать, с кем из дачников «Восхода» он поддерживал отношения. Акулов ходит по соседям, показывает фотографии наших друзей, — может, и проскользнет человечек. Он, кстати, сам же их и сделал — умелец тот еще. — И мою показывает? — И твою. — Верест потерся о мое плечо. — Твою в первую очередь. Сделана на грядке, у костра. Ты на ней очень привлекательна. — Вы неисправимы, — проворчала я. — Ждете, пока обижусь. Дополнительная информация есть? — Пока все. Работаем. — Была у меня одна мыслишка, — призналась я, — относительно седьмого октября. Но не задержалась, улетела. — Мыслишка не воробей, — согласился Верест. — Из какой хоть области мыслишка? — Из нужной… А вообще-то не знаю, капитан. Меня поразило одно несоответствие — между тем, что было, и тем, что должно было быть… Какая-то мелочишка, возможно, и недостойная понимания… Я постараюсь ее вспомнить. — Ты, главное, окончательно ее не забудь, — съязвил он. Я шутливо стукнула его по лбу. Он встал в защиту, что и положило начало новому помешательству… Веселья час прошел, настала боль разлуки. Он довел меня до дому, взгромоздил на четвертый этаж и трогательно распростился. Обцеловал где только мог, особенно родинку на тыльной стороне ладони, и, прошептав на ухо: «Больше глупостей не делай», умчался к своим домашним. Поматросил и бросил… ладно, я не буду глупить. Но домой идти совсем не хотелось. Смотреть в глаза маме, слушать ее суровый голос, стыдливо пятиться в ванную… Я поднесла было руку к звонку, но, передумав, села на ступеньку и впала в прострацию. Только не домой. Кусать в одиночестве подушку? Не хочу. Я встала, обшарила карманы. Я выскочила из дома в каком-то задрипанном плаще, полагая, что для провожания сойдет и такой. Он и сошел — пребывать на капитанском иждивении можно и в ночнушке. Я нашла в карманах только обмусоленную телефонную карту. Держась за перила, спустилась на улицу и воткнула ее в таксофон на углу. «Два звонка», — поведал робот-оператор. Я так и думала. Использованные карты обычно не хранят в карманах. Их выбрасывают. — Бронька, — сказала я, набрав номер, — это я. Ты одна? — Одна, — подтвердила Бронька. — Укрепляю добродетель и предупреждаю грех. — Давай выпьем? — Давай, — зевнула Бронька. — Тогда выходи из дома, за такси заплатишь — у меня денег ни копейки. И маме моей позвони, скажи, что… что она у меня одна. — Как-то сложно все это, Лидунька, — озадачилась подруга. — А еще чего передать? И откуда силы? Мы пили розовый мартини с местным тоником — «микс» совершенно несъедобный. Ни «бьянко», ни «швепса» в круглосуточном под Бронькой не оказалось, а идти куда подальше было лень. Ладно, решили мы, — лишь бы не водку. — Ты не гонишь? — с сомнением поинтересовалась Бронька, когда, едва успев выпить по фужеру, я опять схватилась за бутылку. Пришлось ей объяснить, что по русскому обычаю между первой и второй пуля не пролетает, и вообще, в порядочном дамском обществе бытует славный термин — «нафужериться». Или ей с рассвета на работу? — Ты что, обалдела? — испугалась Бронька. — Я уж десять лет на работу не хожу. Хотя и числюсь. По понедельникам приходит какая-то холера, забирает рецензии. Иногда деньги оставляет. Ты не задумывалась, на какие шиши сегодня пьешь? Я уже ни о чем не задумывалась. Я ощущала небывалый физический подъем. После третьего фужера сил прибавилось. Мы обсудили наших мужчин. Я прошлась по Вересту, испуская для порядка слезинки, Бронька позавидовала, потом посочувствовала. Потом опять позавидовала и призналась, что ее новый «спонсор» — по родословной то ли швед, то ли финн (то ли придуривается), имеет несчитано баксов и прекрасно помнит восстание на Сенатской площади (вплоть до того, как Каховский застрелил Милорадовича). — На каком кладбище ты его откопала? — подивилась я. — Это еще цветочки, деточка, — вздохнула Бронька. — Мой Лео не пьет и не курит. Он твердо убежден, что курение в течение четырех лет сокращает детородный орган на два миллиметра. — Какой-какой орган? — изумилась я. — Совершенно правильно, — поддержала Бронька. — Назовем его лучше почетным членом. Последних детей он делал полвека назад. Они мне в отцы годятся. Где-то в те годы он и подхватил так называемый «синдром Коро» — боязнь, что у него в один прекрасный день пропадут гениталии… Я хохотала так, что ей пришлось доставать меня из-под стола и менять разбитый фужер на небьющийся стакан (заодно и себе — из солидарности). После пятого стакана мы поговорили о работе. Во мне очень кстати пробудились мировые амбиции — я завела бубнилку о засилье в развлекательной литературе претенциозных посредственностей и невозможности выйти на широкую дорогу хорошей девочке. Бронька поддержала меня категорически — заявив, что этих посредственностей она в день прочитывает до пяти романов, но это еще не самое страшное. А самое страшное, что кому-то из этой когорты она обязана выставлять положительные отметки, иначе издательству просто нечего будет печатать и ее уволят! — Подожди, — сказала она, делая задумчивое лицо, — а с какого перепоя ты вдруг взяла, будто твои романчики писаны хорошей девочкой? Только с того, что однажды я поставила тебе «четыре с плюсом»? Я поперхнулась шестым стаканом и от души ее поблагодарила. Но Бронька уже наливала по седьмому, поэтому кровопролитно спорить я с ней не стала. После упомянутого мы перешли к моим приключениям. Я пожаловалась, что не могу поймать за хвост очень ценную мысль. И вот тут она выдала идею. Совершенно кривая в дым, стуча горлышком бездонного сосуда по стакану, Бронька заявила: — Это жуть тихая, согласна. Но тебе надо быть решительнее, Лидунька. Ответим на белый террор красным террором! Согласна? — Согласна, — сказала я. — А это каким? — Предлагаю вернуться на дачу. Не пугайся, без ночевки — вместе поедем. Днем. У меня газовик на поясе… Ты должна пройтись по местам боевой славы и сосредоточенно проработать ходовые версии. Заодно поймаешь за хвост свою мысль. У тебя просто не было времени этим заняться — ты жила на голых нервах, а разве нервы позволяют думать? Замечательная идея. Я забыла о ней через секунду. Бронька перевернула журнальный столик с закусками, мощно дав по нему нижней частью, села на пол и глупо захихикала. Пробило. А я вот, к вящему изумлению, оказалась ничего. Плотный ужин сказался. И любовь милицейская. Я пришвартовала Броньку к ближайшему дивану, заняла у нее из сумочки пятьдесят рублей (четыре остановки ехать) и побрела домой. Таксист поинтересовался, не страшно ли мне в четыре часа ночи бродить по лужам. Я сказала, что я смерть — и пусть другие боятся. Шофер заткнулся, задумался, но делать нечего — я уже спала на заднем сиденье. Пришлось везти. Он дольше будил меня, чем вез. Короче говоря, под родной дверью я оказалась без копеек пять, выяснила, что ключи не брала, и по сему поводу устроила в доме переполох. Промаршировала мимо остолбеневшей мамы в спальню и завалилась в сапогах. — Ты на кого похожа? — прошептала мама. — Я у Броньки ночевала, — не в строку поведала я, закрывая глаза. — А раздеваться, значит, уже не надо? — тоже не совсем складно поинтересовалась мама. — Завтра, мамочка… — Так, Лидия, нам нужно срочно поговорить. — Голос родительницы зазвенел, как высокая струна. — Наливай, поговорим… — Я уже стремительно засыпала. Глава 3 Первое, что я увидела по пробуждении, была деловитая физия Броньки в полупрозрачных очках фирмы «Silhouette» с титановыми дужками (за 310 баксов). — Не может быть, — простонала я. — Ты была пьянее меня… — Я и сейчас пьянее тебя, — бесхитростно поведала Бронька. — Но я знаю, что такое гимнастика тайцзицюань. Самоконтроль, самомобилизация и концентрация на намеченной цели. Помнишь про нашу намеченную цель? Поднимайся, короче, а не то будем делать из тебя авиатора. — Делай… Я не встану, меня мама убьет… — Мы уже поговорили с Натальей Андреевной, — зловеще проинформировала Бронька. — Твоя мама уже знает, что Олег Леонидович женат. Час от часу не легче. С нашей Бронькой как с ремонтом — одно делаешь, другое ломаешь… На пути в ванную мама не пробегала. На кухне тоже кастрюли не гремели. Очевидно, в связи с открывшимися знаниями у мамы появился железный повод уйти в себя. — М-да-а, мать… — сдержанно оценила мой экстерьер Варюша. Она сидела на стиральной машине и моим феном-плойкой накручивала себе челку. — Почему ребенок не в школе? — прохрипела я. — И эта женщина интересуется, почему ребенок не в школе? — поразилась дочь, вздувая волосинки. — Отвечать! — разозлилась я. — «Почему», «почему»… — заворчала Варюша. — Потому что труды по пятницам отменили. Галина Ивановна уехала в Читу к сыну — он в клинике для наркоманов лежит, говорят, совсем плох. А других учителей нету. Ну как бы еще, скажите на милость, я узнала, что сегодня пятница? Через десять минут, прижимая к сердцу термос с кофе, я уже мчалась по Красному проспекту — в качестве пассажирки голубого «ниссана-кефира», моля лишь об одном: если смерти — то мгновенной… Наша Броня патологически не умеет ездить с человеческой скоростью. Любого «мерса», плетущегося под соточку, сделает как стоячего… Идущие попутно машины просто не воспринимались, кварталы чередовались как ступени на лестнице, светофоры горели сочной зеленью… Под возмущенный гул попутчиков мы проскочили Речной вокзал, продуктовую оптовку и помчались по трассе. До Кирилловки добрались минут за десять. Сделав чудовищную дугу, Бронька вырулила на дамбу. — Все, бросай это дело, — взмолилась я. — Подохну же… — Зато быстро, — невозмутимо ответствовала Бронька, снижая скорость до предела — до восьмидесяти. Мелькнула протока, заросшая тальником, березовый лес, стыдливо раздетый, с редкими клочками желтизны; фрагмент великой реки с коряжистым берегом и перевернутой лодкой. Объездная вдоль воды, развеселая компания с гитарой. Опять поворот, колючка, ворота… Три дня назад на них стоял охранник Зубов, теперь какой-то долговязый тип с ушами-радарами. Хатынская приветственно загудела. Служивый манерно пошевелил пальчиками — девочки… Мы въехали. Эмоции нахлынули — в самом черном виде… — Ходи и думай, — приказала Бронька, — а меня не замечай. Я дышать буду. Свежий воздух постепенно привел меня в чувство. Черный кофе продвинул процесс, а вспыхнувшие страхи сделали голову неприлично ясной. Я взглянула на часы: рабочий полдень. Дул ветер. Все казалось на местах: облака, типичная октябрьская серость, сырость. Со стороны главной улицы несло горелым — кто-то запоздало жег мусор… Ключей от дачи я не взяла. Они у мамы, а в общении с мамой — трудности. Я постояла на крыльце, спустилась на пару ступеней и сев, сделала попытку «расширить сознание». Пресловутого альфа-состояния, когда тело максимально расслаблено, а голова безоблачна и полна содержательных идей, я достигла лишь наполовину. Вполне понятные страхи не давали уйти из реалий. Но какой-то взрывоопасный элемент в голове уже присутствовал. Хотя и не всплывал на уровень сознания, тем более не детонировал. Уговаривать собственное подсознание меня не учили. Через пять минут пришлось признать, что я бездарно трачу время. Бронька, шурша галькой, бродила по Облепиховой, не мешая мне самовыражаться. Я встала, прошлась по грядкам. Прогулялась вдоль трубы, отделяющей мой участок от Постоялова. У Бориса Аркадьевича все соответствовало характеру: участок готов к зиме. Пусть не на пятерочку, но вполне удовлетворительно. Помогай ему в этом нелегком деле жена, получился бы идеальный огородный нарез, лишенный чисто мужицких недоделок — вроде оставленных на бельевой веревке подвязок для кольев или неубранной облепихи и брошенной лавочки. Я вышла из калитки. Бронька курила, пощипывая мою рябинку (ее и Зубов однажды пощипывал). — Успехи есть? Я отрицательно покачала головой. — Плохо, — констатировала Бронька. — Хреновая из тебя детективщица. Между прочим, обрати внимание — ваши соседи здесь. Не находись под боком Бронька с газовиком на пузе, я бы струсила. И напрасно. Очевидно, она имела в виду Риту Рябинину, чья входная дверь была приоткрыта, а из дровяной будки торчала задница Таньки. Сама Рита не показывалась. Поразмыслив, я махнула рукой на это открытие. Не такое уж оно открытие. Есть вещи поважнее. Оставив Броньку у калитки, я отправилась направо. Мимо мрачного особняка Рихтера, мимо дачки покойной Зойки (такое ощущение, что она сейчас отогнет занавеску) — дошла до тупика и медленно, стараясь не вспугнуть ворону, обосновавшуюся на голове пугала в огороде Розенфельд (очень похожего на саму мадам), подошла к ее калитке. Мадам, разумеется, отсутствовала. А меня опять посетило необычное чувство. Очень похожее на открытие. Пусть не окончательное решение задачки, но что-то, без сомнения, стоящее, завершающее блуждание в потемках. Почему меня потянуло к этой старой, подозрительной ведьме? Она-то с какого края в наших шарадах? Неужели интуиция? Но открытие пока не радовало приходом. Я смотрела на нелепое нагромождение кладовых и сараюшек, на несуразный дом с закрытыми ставнями и, чем дольше стояла, созерцая эту хаотичную недвижимость, тем больше раздражалась. Озарение не шло. Я опять теряла нить. Она пощекотала меня за темечко и унеслась на небо, привязанная к воздушному шарику под названием «факт». Вместо фактов — голые «факи». Произнеся в адрес хозяйки пугала несколько слов, я побрела обратно. — Судя по твоей презлющей физиономии, подвижек нет, — догадалась Хатынская. Она находилась на пересечении Облепиховой с Волчьим тупиком и (представляя себя, видимо, Чубайсом), пыталась вскрыть трансформаторную будку. О том, что электричество не игрушка, Броньку в детстве недоучили. — Не лезь в будку, — проворчала я, — там никого нет, все трупы собраны. Глотнув для бодрости кофейку, я побрела в Волчий тупик. Дожди здесь окончательно испортили дорогу. В рытвинах стояла вода, мясисто-розовые дождевые черви валялись прямо на земле. В топкой канаве лежала доска — кто-то из водил подсунул (Марышев или Красноперов), чтобы не забуксовать. Француженка Танька в дровяной сараюхе уже не корячилась — пропала с концами. Дверь закрыта, шторы наглухо. Видно, узрев меня на горизонте, Рита решила забаррикадироваться. Я не обиделась: какая мне разница? Пусть думает, что смерть на пороге. Просто удивило немного — откуда такой симбиоз недюжинной отваги и сиюминутной малодушности: жить она, значит, в этом притихшем вертепе не страшится, а от меня — с виду мирной — переполошилась… Красноперов тоже находился где-то неподалеку — машина «ВАЗ» десятой модели под навесом наличествовала. Других признаков жизни не было, но это ничего и не значило. В своем телесном воплощении этот дамский угодник мог отсиживаться (или отлеживаться) у той же Рябининой. Или рыбачить пошел. Я добрела до увесистой, увенчанной «кремлевской стеной» дачи Марышева с Сургачевой и, не обнаружив присутствия хозяев, повернула обратно. У дачки Риты намеренно замедлила движение — пусть напряжется. Шторки на веранде аж затряслись от страха. Удовлетворенная увиденным, я изобразила злорадную ухмылку. Тронулась вверх по переулку и минуты через три подошла к своей дачке. Бронька сидела за рулем «кефира» и, позевывая, листала цветастый пошлый журнальчик. Я села в машину. Она искоса глянула на мои ноги. — Термос в бардачке. Сигареты там же. Поедем или еще походишь? Ей тоже надоело это безнадежное мероприятие. Подобно любой женщине без определенных занятий, Бронька легко загорается, еще легче гаснет. — Загадочно все… — Я потрясла термосом. На дне булькало. Бронька перелистнула стыдливо прикрывшегося Бандераса. Промолчала. Я раскрутила термос. — Ладно, подруга, поехали. У какой-нибудь забегаловки тормознешь, подумаем. Желательно без алкоголя. На Бердское шоссе Бронька вырулила в своей коронной манере — по зверской дуге, расшугивая мирно переходящих дорогу граждан. Вот тут ей и изменила удача — из-за забитого досками ларька материализовался гаишник в кепке и приветливо махнул палкой. — Ах ты мать твою, — выругалась Бронька, давая по тормозам. — Приехали, блин… За ларьком мелькнула машина с надписью «ДПС» и еще двое в погонах, не знающих чем заняться. — Ты, главное, не нарывайся, — бросила я. — Да ладно, чего там… — Как-то ловко у нее обернулось: одна рука нырнула в сумочку, другая стянула из-под ветрового техпаспорт, права, в воздухе что-то прошуршало и улеглось между бумагами. — Наблюдай за выражением его рожи, — шепнула, опуская стекло, Хатынская. Она остановилась довольно далеко от поста — ладно скроенный дэдэшник подходил не спеша, с достоинством. — Ах да, — вспомнила Бронька и нацепила на нос свои многодолларовые очки с титановыми дужками — рецидивчик лета. Не спорю, в них она смотрелась поизящнее. — Добрый день, мадам, — козырнул, широко улыбаясь, лейтенант — молодой, смазливый, но уже нагловатый «хозяин дороги». — Лейтенант Рябцев. Как же вы так неосмотрительно, мадам? — Мадемуазель, красавчик, — показала Бронька похотливый оскал. — В чем проблема? — А то не знаете, — лейтенант нагнулся и заглянул в салон. Я как могла улыбнулась. — Ехали на красный, поворотник не включили, про скорость вообще молчу. Права, пожалуйста. И техпаспорт. — Ну все, Бронька, — пробормотала я, — это лет на десять. С конфискацией. Милиционер, кажется, не услышал. Бронька, не выходя из машины, отдала ему документы. И правильно сделала, что не вышла: оторви она от кресла свои булки — досада лейтенанта добром бы не кончилась. Выражение его рожи и впрямь поменялось. Но несильно. Непосвященный не почувствовал бы разницы. Он как бы подобрался, сделался серьезнее. Долго всматривался (уверена, не вчитывался) в документы. Каким он образом выгрузил из техпаспорта купюру, я, конечно, проглядела — очевидно, что отработанным движением, но каким? — Порядок, — постовой вернул документы и снова козырнул. — Можете ехать, мадемуазель. Но ведите себя на дороге по-человечески, прошу вас. — Благодарствуйте, товарищ лейтенант, — разулыбалась Бронька. Закрыла окно и со словами «Тамбовский волк тебе товарищ» утопила педаль газа. — А впрочем, чего я на него обозлилась? — пустилась она в философские рассуждения, когда выехала на свободный участок трассы и набрала привычную скорость. — Нормальный парень. Практически наш человек в Гаване. Не окажись он сволочью продажной, я бы его, ей-богу, закадрила. И тебя бы не постеснялась. Хотя нет, — передумала она, — окажись этот мент приличным служакой, Лидок, я бы свою кроху со штрафной стоянки знаешь сколько выкорячивала?.. Последний раз меня тормознули в мае… — Отдала-то много? — перебила я. — Двадцать. — Чего — двадцать? — Ну не пиастров же, — фыркнула Бронька. — Так вот, говорю. Тормознули меня в мае месяце. Там делов-то — на зеленый не успела, ну поехала на желтый, не стоять же, а какой-то лох на «девятке» с Котовского вильнул, я его подрезала, он и вписался в афишную тумбу — хорошо, там людей не было… Так этот мент — не знаю, то ли «голубой», то ли импотент, да еще и денег не берет, — заладил как попка: выявляетесь виновницей дорожно-транспортного происшествия… вы являетесь виновницей дорожно-транспортного происшествия… И хоть бы хрен по деревне. Так знаешь, Лидок, как я от него избавилась? — Останови, пожалуйста, — попросила я. — Чего? — отвернувшись от дороги, вылупилась на меня Бронька. — Останови, говорю, — повторила я. — Меня, кажется, посетило. Дай подумать. Хатынская, лихо присвистнув, вывернула руль. Зазевавшийся частник на «Москвиче» еле отпрыгнул… Свершилось чудо, которого уже не ждали. Нечаянно оброненная фраза поставила на место все, что терзало и дразнило. — Ты о чем сейчас говорила? — прошептала я. Бронька сняла очки и хлопнула объемными ресницами: — Ты у нас глухая, Лидок? Для кого я распиналась? Тормознули меня, говорю, в мае месяце. Лох четырехглазый на «девятке» с Котовки вильнул, резанула я его, ну он и того… От четырех глаз два и уцелело… — Нет, не то, — я покачала головой. — Это мусор словесный. Ты много чего несла… — Про двадцать баксов? — Нет, раньше… Про… м-м… Про… нашего человека в Гаване. — Так это книжечка такая про шпионов, — поучительно заметила Бронька. — Грэм Грин написал — известный английский романист и, если не ошибаюсь, шпион. К сожалению, в наши времена уже так не пишут… — Все понятно, — я вздохнула с облегчением. — Поздравь меня, Бронька, не зря съездили… — Так, выкладывай. — Бронька вновь нацепила очки и обрела максимально серьезный вид. — Пока не выговоришься, с места не тронусь… Возбуждение росло с каждым часом. «Только не делай глупостей», — твердила я себе, носясь из комнаты в комнату. Варюша, отдолбив уроки, ушла гулять, мама — на базар (она частенько туда ходит под конец дня, с расчетом на демпинг). Я была отдана сама себе. По нескольку раз прокручивала в голове одну и ту же комбинацию, и каждый раз получалось. К шести вечера я не выдержала. Бывают ситуации, когда не совершать глупости невозможно в принципе. Однако различать надо глупости большие и глупости маленькие. Я решила придерживаться последних. По возможности. Устроившись за компьютером, я открыла карту города с телефонным справочником, отбила в окошке «поиск» фамилию Верест и шлепнула по «входу». Хорошая у меня карта города. Подробная. Говорят, фээсбэшная. Уйму денег отдала — и ни разу не пожалела. Верестов в нашем мегаполисе оказалось семеро. Телефоны имелись у пятерых, и, по счастью, Олег Леонидович входил в их число. Даже адресок прилагался: ул. Кирова, 59/8, кв. 105. Интересно, это где? Зажмурившись, я на ощупь набрала номер. Ответил приятный женский голос. Явно не дочь. — Здравствуйте, — сказала я басом. — Это из прокуратуры. Следователь Шевченко Лидия Сергеевна. Могу я услышать капитана Вереста? — А его нет, — немного подумав, ответила супруга. — Он на работе. — Очень плохо, — сказала я. — Передайте ему, как придет, что до восьми я буду на рабочем месте, пусть позвонит. Это очень важно. — А вы ему на работу позвоните, — посоветовала собеседница. — Вам его найдут. В самом деле. Элементарные решения мне подсказывает эта красотка…. — Хорошо, — сказала я сухо, — я так и сделаю. Но все равно вы ему передайте. До свидания. На работе Вереста не оказалось. Усталый мужской голос возвестил, что капитан уже ушел, появится завтра, в субботу, — но раньше десяти ему лучше не звонить: по субботам начальник департамента криминальной милиции проводит двухчасовые пятиминутки. Через час он не позвонил. Хотя уже мог. Я продолжала метания; Дом наполнялся шумом. Мама рычала на Варюшу, осуждая ее бесцельные гуляния до утра, на меня — за полное переподчинение ребенка бабушке. Варюша вяло отбивалась, я молчала. В восемь вечера терпение лопнуло. Я опять набрала номер. — Але, — сказал приятный женский голос. Я бросила трубку и совсем запсиховала. К половине девятого стало очевидно — лимит маленьких глупостей исчерпан. Оставались большие и очень большие. Успокойся, сказала я себе, большие глупости тоже надо делать с умом, иначе они станут очень большими и тебя раздавят. Я раскрыла свой гардероб. Прокурорского мундира там не было, но дешевой одежды хватало. Я никогда не ставила перед собой задачу одеться похуже (женщинам, в общем-то, свойственно обратное), поэтому даже дешевка в моем шкафу казалась нарядной. Но я с честью выпуталась из положения. Черная юбка до щиколоток и глухая зеленая кофта гармонировали только с закрытыми глазами. Серые сапожки «прощай сытая жизнь» придавали дополнительную пикантность моему облику. Для убедительности я надела давешний плащик с рукавами-коротышками, мамины очки в килограммовой оправе, туго стянула волосы, взяла старую сумочку, китайский зонтик, осмотрела себя в зеркало (ни грамма косметики!) и под немой вопрос в глазах домашних гордо удалилась. Через полчаса благополучно доставленная таксистом по нужному адресу, я стояла под дерматиновой дверью и давила кнопку звонка. Подъезд освещала тусклая лампа в треснутом плафоне. — Кто там? — спросил приятный женский голос. Достала! — Из прокуратуры, — сухо ответила я. В двери скрипнуло. По моим представлениям, открыть должна была длинноногая красотка с бюстом Памелы Андерсон и мордахой как минимум Мелани Гриффит. На худой конец — Рене Руссо. Но открыла некрасивая полная женщина с перевязанной рукой и крашеными кудряшками. Домработница, решила я. — Следователь Шевченко, — сурово представилась я. — Мне нужно видеть капитана Вереста. Срочно. — Проходите, — вздохнула женщина. На меня она глянула мимоходом. Даже как-то снисходительно. Я вошла на стертых каблуках в прихожую. — Олежа, — женщина постучала в ванную комнату, — к тебе пришли… — потом повернула ко мне грустное лицо и объяснила: — Я передала ему, что вы звонили, но он с порога сразу в ванную. Умотался очень. Не домработница, сообразила я. А кто? Мокрая физиономия Вереста высунулась из ванной. Меня он, похоже, не признал, нахмурился. — Наконец-то, — с металлом в голосе сказала я. — Я ищу вас весь вечер, Олег Леонидович. На работе вас нет, дома тоже. Нам срочно нужна ваша помощь. В деле об убийстве Тамбовцева вскрылись новые факты. Предлагаю проехать в прокуратуру и совместно поработать с задержанным… — Позвольте, — вмешалась некрасивая женщина, — я не вижу мужа неделями, нельзя ли подождать до утра? — Нельзя. Это очень важно, Олег Леонидович, — насупилась я. — Завтра будет поздно. Старший следователь Поздняков уже оформил протокол, нужно ваше заключение, как человека, стоящего у истоков следствия. — Хорошо, я оденусь, — моргнул Верест. — Подождите на кухне. Раечка, не волнуйся, я мигом… — Вы книжки не пишете? — печально поинтересовалась дурнушка. — Я на днях прочитала одну книжку про сумасшедшего терапевта. «Улыбнись палачу» называется. Ее написала Лидия Шевченко, как и вы… — Однофамилица, — резко бросила я. — Женщина, где вы видели прокурора, пишущего книжки? У нас загруженность по пятнадцать часов в сутки. Мы спустились на два пролета, я сняла очки и повисла у него на шее. — Прости, Олег, не повторится… Мне надо было, понимаешь? Еще немного — и я бы опять отчудила… Это не я, Олег, это характер мой чудовищный… — Успокойся, — он гладил меня по щеке. — Все понятно, бывает. Пойдем на остановку, в чайную, посидим, обсудим… Чайная оказалась так себе, но какая разница? Там было тихо, тепло, и мухи не кусали. — Эта женщина… она твоя жена? — Жена, — кивнул он. — Я понимаю твои чувства. Ты рассчитывала увидеть обложку «Пентхауза». А увидела… — Он медленно поднес чашку к губам, задумался, поставил на стол. — Раиса работала в санчасти при десятом мотострелковом батальоне. В восемьдесят пятом под Кундузом нам крепко врезали. Из взвода уцелел я один — с перебитыми ногами и ключицей. Отстреливался пока мог, потом отключился. Она приползла вечером, когда «духи» схлынули, и волочила меня по скалам восемь верст… Восемь верст — можешь представить?.. И не отходила от меня, пока я в медсанбате пролежни плодил. До дембеля два месяца оставалось, меня комиссовали, а Раису я с собой забрал… — То есть тебя к жене привязывает больше, чем любовь, — догадалась я. — А что, твоя отрада пыталась покончить с собой? У нее рука по локоть забинтована. — Банка с огурцами взорвалась. Осколками сухожилия порезало. — Прости… Мне тоже не везет с заготовками. Постоянно о мамины закатайки спотыкаюсь. Давай к делу. Утром шестого октября, равно как и седьмого, Постоялов навестил в больнице жену, затем поехал на дачу. Первым делом выгреб старый хлам из кладовки и отволок его на мусорку — между Облепиховой и моим гаражом. Мы копались с тобой в этом хламе. Ржавые кастрюли, горшки, челюсть от кукушки. И книги, основательно проеденные грызунами. Никакой антикварной ценности, по словам Постоялова, они не представляли. Читать их было невозможно, а в руки брать противно. В числе прочих он выбросил Грэма Грина — «Нашего человека в Гаване». Сохранилась она неплохо, но оставлять ее он не захотел. Все равно нуднота, говорит. А ведь об этом я знала, Олег. Но забыла! Ты помнишь, чтобы мы выкапывали из мусора эту книгу? — Не было такой, — согласился Верест. — Была «Женщина в белом», «Капитан Фракасс», Чехов в воспоминаниях современников… — «Двадцать лет спустя», «Без семьи» Мало, «Сопромат» Беляева… От дождей они раскисли, превратились в жалкое месиво… Но это было потом. А шестого и утром седьмого октября дождя не было, книжки лежали сухими. — И твоя версия?.. — Очевидная. Тамбовцев останавливается под моим домом, чтобы спрятать (на всякий пожарный) ценный предмет. Неважно куда — лишь бы сухо и надежно. На пару часов, больше ему не надо. Дупло его не устраивает, он проходит десять метров, видит мусорку, груду книг и в одну из них вкладывает свою ценность. Делаем вывод, что ценность плоская. — И куда же подевалась книга с плоской ценностью? — Верест наморщил лоб, начиная, слава богу, соображать. — «Вложение» оказалось неудачным — книгу сперли. Я полдня проигрывала варианты. Постоялов врать не станет — зачем? Неважно, убивал он или нет, «утилизация» хлама из кладовки к преступлению отношения не имеет. Следовательно, книга была. И пропала. Я все проанализировала. Дачников в этот момент было с гулькин нос. После обеда под моим окном проскакал Красноперов — к Зойке Макаровой. Рыться на свалке он не будет даже за приличные деньги. Тем более книги подбирать. Доктор Грецкий и Полынники (или Песчаники?) уезжали по нижней улице, на Облепиховой не были. Фигуранты, попади они даже на Облепиховую, аналогично в мусор не полезут. И заметь, Олег, спереть книгу могли только в этот день, пока не начался ливень. Кому она нужна в мокром и вздутом виде? — В твоих глазах решение задачки… — Стянуть книгу мог только один человек. Магдалина Ивановна Розенфельд. Глава 4 — Черт возьми, — прошептал Верест, напрягая лицо. — Доходчиво, однако зыбко как-то, Лида… — Зыбко, — допустила я. — Но почему не проверить? Розенфельд патологическая скупердяйка, страдающая шпиономанией. Она старая, бедная, охочая до хлама, ей не стыдно рыться в выброшенных книгах. Знаешь, кем она была до выхода на пенсию? Библиотекарем! — Сильный аргумент, — признался Верест. — Но физическая возможность… — Легко. В половине четвертого я стою у окна, выходящего на се участок. Розенфельд выгребает из калитки — с телегой, пакетом — и тащится по Облепиховой, мимо меня. Затем она попадает в мертвую зону — я не вижу, что она делает. Но догадываюсь — она замечает на мусорке груду литературы и начинает в ней рыться. Не может библиотекарь пройти мимо потрепанных книг, в каком бы состоянии они ни находились… А потом она выходит из мертвой зоны — я смотрела из другого окна… И знаешь, что она делает? «Молнию» на тележке застегивает! — Черт, — повторил Верест. — В этом есть своя сермяга. Нужно допросить Розенфельд. — Нужно поговорить с Розенфельд, — поправила я. — В случае несговорчивости — надавить, пригрозить и уж тогда брать за жабры. А также недурно намекнуть фигурантам, что дело сдвинулось, и посмотреть, кто из них шевельнется. Верест с сомнением покачал головой: — Опасно. Тебе не надоела игра в твои ворота? Я, например, ни на минуту не представляю, на что им можно намекнуть и что рассматривать за «шевеление». Фигуранты под контролем — этого достаточно. Красноперов каждое утро занят по работе: с головой в компьютерах либо носится по выставке «Сибэкспо», выискивая, кому бы сбагрить достижения. После обеда возвращается на дачу, идет к Рябининой и пребывает там до утра. По крайней мере, так было вчера и частично сегодня. В двадцать ноль пять Красноперов ушел от Рябининой. Сел в машину и поехал в город. В двадцать сорок пять он уже находился на городской квартире. Видимо, ночует. Рябинина осталась на даче. — Смелая, — позавидовала я. — А на вид трусиха. — У каждого свои странности. Л вот Марышев второй день прилежно ходит на работу, в то время как Сургачева ведет праздный образ жизни. В четверг она была замечена в салоне красоты «Эсмеральда» на Сибирской, в тот же день навестила бутик «Марина Ринальди» и даже приобрела там какой-то платочек. В пятницу бродила по престижным парфюмерным точкам центральной части города, делая незначительные (не дороже пяти тысяч) покупки. Около шестнадцати часов села в такси и была благополучно потеряна Замятным. В четверг вечером вдвоем с Марышевым они ездили осматривать квартиру покойной тетушки, где пробыли в общей сложности час. Вышли довольные. Последний фигурант — Постоялов — тоже ни в чем выдающемся не замечен. В четверг лихорадочно трудился, вечером навестил в больнице супругу — через неделю ее, кстати, выписывают. В пятницу опять просидел у себя в офисе на Ватутина. Часов в шесть вечера, груженный бананами, как пароход, направился в больницу… Ты довольна? — Не очень, — я пожала плечами. — Это ваша прерогатива — следить за их телами. Мое дело — создавать допущения. Ты меня проводишь до остановки? — Я тебя до дома провожу, — улыбнулся он. За чашкой пустого чая он не сказал самого главного — то, что мучило меня ежедневно и ежечасно. Признался только в автобусе — на ушко и нежно, прижимая меня к заднему поручню. Все правильно, молодец, Лидия Сергеевна, ты мыслишь как настоящая, мудрая прокурорша. Убийца обязан прийти на место, где мы с Верестом искали плоский ценный предмет. Или прислать «искателя». Он охотно верит, что мы его не нашли. И не может не считать себя наиболее удачливым. Что абсолютно логично — угробить массу народа и полениться прогуляться по кустикам способен только маньяк вроде Игорька Сабирова, моего давнего приятеля, а не расчетливый, хладнокровный убийца… У милиции имелись аналогичные опасения. Симпатяга Акулов, курирующий Рябинину, был усилен практикантом из юридического (его все равно не знали, куда приткнуть), казаки тоже были проинструктированы. В итоге выловили очень странную личность. Полубомжа-полудурака-полунемого. С полным отсутствием внешних половых признаков. Каким образом это чудо проникло на охраняемую территорию, остается тайной. У охраны был категорический приказ: всех подозрительных личностей… пропускать! (своевременно уведомив Акулова). Но в том-то и дело, что эту подозрительную личность не пропускали! (Впрочем, и летнего киллера, завалившего благородного депутата, тоже не пропускали.) Первым божьего человека заприметил практикант, мирно дремлющий в пустующей даче между Сосновым переулком и Волчьим тупиком. Ворочался с боку на бок и в перерывах между сновидениями узрел шевеление на Облепиховой. Подкравшись поближе, он прикрылся кустиком. И аж увлекся. Божье создание в прошлой жизни явно работало в следственных органах. Или в службе судебных исполнителей. Посмотреть там было на что. Нечто в зачуханном пальтухане, старинном зональном треухе тщательно, миллиметр за миллиметром, выявляя удивительную гибкость, обследовало территорию. От «будки с электричеством» до «Дома с привидениями» и от дачи Фаринзонов до дачи некой Косичкиной. Заново перерыло мусорку — родную стихию. Ощупало каждую штакетнику в ограде. Обнюхало даже вздутости в асфальте, обнаружив трещинку в одной из них и досконально ее, расковыряв (пустая трата времени — на этих вздутиях и стояла машина Тамбовцева). Закончив осмотр, существо повертело головой и недобро нацелилось на дачу некой Косичкиной. Тут его и взяли. Но особого успеха акция не возымела. Подошедших существо встретило алюминиевым крестиком, задранным над головой. Из горла (вернее сказать, из горла) вырывались какие-то устрашающие воинственные звуки. То есть существо с первого же намека на опасность уверенно прикинулось дурачком. Чем и продолжает заниматься второй день. Надежды на прорыв никакой. Существо не восприимчиво ни к угрозам, ни к боли. Готово голодать и сидеть в темноте. Неотапливаемая камера для него — дом родной. Пальчики в архивах не значатся. На каверзные вопросы отвечает мычанием. Поди докажи, то ли правда дурак, то ли прикидывается. Так и сидит в «обезьяннике» на Коммунистической, а опергруппа задумчиво чешет репы, гадая, доколе уместно держать взаперти это недоразумение… Когда я переступила порог родной квартиры, часы показывали половину одиннадцатого: время даже не детское — дошкольное! По ряду причин (у меня своя теория) я решила пойти наперекор Вересту и провести перекличку. Фигуранты должны шевельнуться! Я выгребла из закромов компьютера нужные мне сведения и заперлась в комнате с трубкой радиотелефона. Риты Рябининой по месту жительства, конечно, не оказалось. Ответил басом какой-то мужик, сказал, что мамы дома нету, приедет не скоро, и вообще он никакой тети Лиды с дачи не помнит, поскольку не помнит даже самого слова «дача». На вопрос «Чем же ты в одиночестве занимаешься, деточка?» пятнадцатилетнее чадо пробасило, что уроками. Частными, добавила я про себя, прерывая связь. Бездетные Сургачева с Марышевым законопослушно сидели дома. Марышев, судя по голосу, разминался перед сном крепеньким. Я притворилась пьяной в дым. Так легче разговаривать. — Привет, Р-рос-страх… — заикаясь, сказала я. — Привет тебе, Косичкина, — благосклонно отозвался Марышев. — Ты чего там наклюкалась? — В-вермута, — выдохнула я. — П-поднимаю свой тонус на девяносто шесть и выше… Рассказать анекдот? — Трави, — зевнул Марышев. Не сбиваясь с прононса, я поведала, как «килька и тюлька сменили гражданство, став сайрой и мойвой», а также про то, как «граждане заложники на рейс Махачкала — Минводы, просьба подойти к кассе номер пять…». Вполне приличные, на мой взгляд, анекдоты. — Умница, — похвалил Марышев. — Чего звонишь-то? — Да не пьяная она, — влезла на параллель Сургачева. — Косит под наклюканную. Я запаха от нее не чую. — А ты мне наливала? — обиделась я. — Может, у меня душа горит? — Ты хочешь что-то сообщить? — поинтересовалась Сургачева. — Ах да. Я хочу сказать, что следствие подозревает Красноперова. У них есть на то основания. Вы не страдаете болтливостью? — Нет, — уверил меня Марышев. — Ну слава богу. Хоть кого-то они начали подозревать. — А почему Красноперова? — с сомнением спросила Сургачева. — Ну надо же кого-то, — предположил Марышев. — Нет, тут дело в другом, — объяснила я. — Они провели выемку документов из сейфа убитого Тамбовцева и якобы нашли бумаги, выводящие фирму покойного на «Сибкомп», в частности на разработки Красноперова. Есть мнение, будто руководство «Сибкомпа» банально купили, а Ромку грубо кинули, за бесценок прикупив права на его изобретения. Только молчок, Ромке ни слова. — А чего он изобрел? — удивился Марышев. — Ну я же тебе говорила, — с укоризной заметила Сургачева. — Переработал «Windows», и получилась штука покруче их нынешней «ХР». Универсальная и самонаводящаяся. Билл Гейтс удавится. — Ах да, — вспомнил Марышев. — «Логическая Вселенная». Интересно. — А Зойкой он умно проманипулировал, — добавила я. — Не заработай у Зойки ни к месту голова, обошлось бы одним трупом. На этом месте я загадочно разъединилась и позвонила Красноперову. Информация Вереста оказалась верна — Ромка был дома. — Привет, маньяк, почему не на даче? Там Рита совсем одна. Пожалей женщину. — А чего ее жалеть? — не понял Красноперов. — У меня электронная почта скопилась — кто ее обработает, ты?.. Расковыряюсь к обеду и приеду. Подумаешь, ночку переночует. Не одичает. — Смотри, дело серьезное. У следствия, кстати, появился новый подозреваемый. Не гипотетический вроде нас с тобой, а конкретный. — Кто? — Постоялов. — Да ну? — изумился Ромка. — А за что это он их? — Это версия, Ромка. Но капитану Вересту она определенно нравится. Только могила, Ромка. — Могила, — поклялся Красноперов. — Рассказывай. — Милиция провела выемку документов из сейфа покойного Тамбовцева. И выяснила, что занимался мертвец не только металлическими болванками. Его фирме на зарплату, «крышу», прочие неприятности постоянно требовалась наличка. А налички не было — расчеты за поставки болванок осуществлялись в основном по безналу. Тамбовцев и решил перекупить несколько оптово-розничных контор, работающих с «живыми» деньгами, в том числе «Артемиду» Постоялова. А других источников дохода у Бориса Аркадьевича как-то не имелось, пришлось идти на крайние меры… — Дела-а, — протянул Красноперов. — А Зойка Макарова каким макаром сюда?.. — В качестве наживки. А когда у Зойки от любовного голода заработала голова, ее присоседили к Тамбовцеву. — А почему ты мне об этом рассказываешь? — спохватился Ромка. — Дубина, — осерчала я. — Да из-за Ритки, неужели не ясно? Постоялов пока не подконвойный, приедет по-тихому, Ритке горло перережет, а тебя подставит — и пойдешь ты, Рома, по этапу не в мягком вагоне годков на двадцать… — А зачем ее убивать? — совсем запутался Ромка. — Чего ты мелешь, Косичкина? — Глупый ты, Красноперов. Она же что-то знает. Или видела, или слышала. Помнишь, она пошла ночью к Вересту, но не дошла, потому что получила по кумполу? Сочли ее за мертвую, ее счастье. Зря не дадут по кумполу, помяни мое слово. Верест так и не вытянул из нее информацию — она испугалась. А убийце того и надо. Так что подумай, Ромочка. У меня все. Я сыграла отбой. Пусть теряется в догадках. Оставлять Риту в одиночестве и впрямь не дело. Для полной неразберихи осталось позвонить Постоялову. Что я и сделала с некоторой робостью — набрала номер и стала считать гудки. Насчитала шесть. — Здравствуйте, — сказала я. — Кто это? — мрачно осведомился Постоялов. — Это Лида, с дачи. Вы еще не спите, Борис Аркадьевич? Голос потеплел. — Ах, это вы, Лидия Сергеевна… Простите, не узнал. Долго жить будете… Вот пытаюсь уснуть, не могу. Я давал вам свой номер? — Система «ТетраГИС», Борис Аркадьевич. Фирма ВИП. Очень рекомендую. В ней и вы есть, и жена ваша Оксана Юрьевна, и даже сын ваш, выписавшийся в двухтысячном году по причине поступления в Петербургский политехнический институт. Как здоровьице жены, Борис Аркадьевич? — Спасибо, входит в норму. В среду выписывают. Вы извините покорно, Лидия Сергеевна, мне вставать в семь утра, для всех — суббота как суббота, а для некоторых неудачливых дельцов — черный понедельник… — Я понимаю, Борис Аркадьевич. Просто хотела проинформировать: у следствия появился подозреваемый, которому отдается предпочтение. — О господи. Надеюсь, не я? — Это Марышев, Борис Аркадьевич. Постоялов помолчал. — Занятно. И за что такая честь? — В офисе Тамбовцева была произведена выемка документов (замкнуло меня на этой «выемке»?). Страховая компания «Юта», где Марышев заведует отделом по работе с коммерческими организациями, имеет договор с фирмой «Сибсталь», а лично Марышев был неоднократно замечен в компании Сергея Днишева — партнера Тамбовцева. Я врала и не краснела. Пусть шевелятся. При явном несоответствии поступающих из разных источников данных проще всего скрыть собственную ложь. В информационном поле я защищена милицией, и никто никогда не проверит, что же в действительности мне рассказал капитан Верест. — Это преступление, Лидия Сергеевна? — Это ниточка, Борис Аркадьевич. — Но Марышев не обязан знать Тамбовцева лично. Если есть младший партнер, то что ему мешает работать напрямую со страховым агентом, не вовлекая в эту часть работы шефа? — Марышев утверждает то же самое. Но любопытная ситуация, правда? До свидания, Борис Аркадьевич. Никому не говорите о нашем разговоре, хорошо? Я отключила телефон, не дожидаясь резонного вопроса о причинах столь нелепой откровенности. Облачившись в любимую ночнушку с магическими кружевами, я опять села за компьютер. Электронную почту я обычно проверяю трижды в неделю, чаще не вижу смысла. Мой почтовый ящик не пользуется бешеной популярностью, в отличие от того же Ромки Красноперова, с которым общается вся компьютеризованная Россия. Но бывает, и мне пописывают. Тихо позевывая, я вызвала почтовую программу. С сервера спрыгнуло аж четыре сообщения! Хотя и ничего необычного. По приезде с дачи я ни разу не заглядывала в почту. Плюс неделя на нервах, из которой я только три дня провела в гармонии с собой, — кто бы сунулся в мой Компьютер? Варюша не имеет такого обыкновения, мама не умеет. Она пультом от телевизора с трудом научилась пользоваться; для нее подход к компьютеру равносилен подходу к атомной электростанции с пробитым реактором. С большущим удовольствием она бы закрыла его брезентом, а сверху наложила бы жирное, несмываемое вето… На первом послании значилось кратенько: «От Рубиковича». Я не стала его открывать. Потом, когда настроение появится. До назначенного срока остается хвост без недельки, что бы ни написал мой любимый редактор, а поезд ушел. На втором значилось: «Добрый день. «Евротекс». Дорогой господин, Вас беспокоит рекламно-маркетинговая группа «Евротекс»… Увы, господа, рекламно-маркетинговая группа «Евротекс» нас не беспокоит… В корзину. Однозначно. «Системный администратор «Мэтр Байт». Спешим уведомить Вас, что на Вашем счету осталось 22 рубля. В случае дальнейшего непогашения мы будем вынуждены…» Тэ-экс. И здесь же: «…Доводим до Вашего сведения, что с ноября текущего года в целях улучшения качества связи производится реструктуризация сети провайдеров…» Тэ-экс… «К сожалению, планируется поднять оплату на 80 %. Если Вас не устраивает данный тариф, Вы можете обратиться к другому…» К черту. В корзину. Однозначно. Кооператив «Лишь бы бабки содрать». «Вам предлагается в сжатые сроки, не посвящая милицию, провести поиски пропавшего в поселке «Восход» предмета и заработать 10 тыс. долларов. С вами свяжутся». Без подписи. Я тупо смотрела на это недлинное послание и пока понимала только одно: слово «вам» написано со строчной буквы. Не уважают. Спохватившись, прочитала еще раз. Вызвала «свойства» из контекстного меню — докопаться до адреса отправителя. Докопалась — но уж больно невразумительный был адрес. Слишком много латинских букв, а из понятного только «точка. ком». Явно какое-нибудь Интернет-кафе на отшибе; не будет же таинственный адресант внаглую сообщать свой домашний адрес. Я сидела, глядя в мерцающий экран, слышала, как сердце отстукивает время, и чувствовала, что в душу опять исподволь забирается страх. Убийца не хочет меня отпускать. Тактику агрессии и запугивания он временно отложил, отныне предлагал взаимовыгодное сотрудничество. Надеюсь, не на постоянной основе? Черт возьми, неужели смирился с мыслью, что он глупее меня? В плане поскандалить по пустякам и получить свое я легко уложу мужчину на лопатки. Поэтому законное право присутствовать при беседе с мадам Розенфельд я отвоевала. Существовал риск, что в субботу мадам смоется на дачу. Поэтому решили брать объект рано утром, пока тепленькая. По договоренности с Верестом к семи утра я выбралась на проспект, где меня и подобрал хромающий на все четыре колеса «Москвич» с облезлым кузовом. — Бесподобная машина, — похвалила я, вкручиваясь в заслуживающий отдельного описания салон. — Это не с него Владимир Ильич на Финском ораторствовал? Костян Борзых, сидящий за рулем, с готовностью хохотнул. Верест протянул руку: — Гнездись скорее. Поехали. По счастью, дорога не затянулась. Магдалина Ивановна Розенфельд проживала на улице Красноярской, недалеко от вокзала. Тряся железом, мы проехали по Челюскинцев, свернули в одну из арок и, поплутав среди пятиэтажек, подрулили к дому № 30 — такому же хрущевскому, как и большинство в округе. — У вас санкция на обыск есть? — спросила я. Верест отрицательно покачал головой: — Откуда? По ночам прокуроры санкций не дают. — На сознательность будем давить, — добавил Борзых и обеими руками, похожими на обрезки чугунной трубы, показал как именно. — Несчастные, — пробормотала я. — Вы не знаете, с кем связались… Действительность превзошла ожидания. С бандитами приятнее общаться, как потом признался Костя Борзых. Во-первых, бандиты пацаны нормальные, во-вторых, мыслят конкретно, как менты, в-третьих, их поведение предсказуемо, а если случаются беспредельщики, то и беспредел их конечен. Мадам же Розенфельд оказалась хуже любого отморозка. Для начала она категорически не пожелала открывать. Требовала корочки в глазок. По предъявлении оных орала, что поддельные и она уже звонит в милицию. Пришлось пригрозить домоуправом и немедленным выносом двери. Дверь приоткрылась. Но легче не стало. — Соседка? — уперлась в меня старуха презлющими глазками. — Это как прикажете понимать? Я не позволю!.. — Магдалина Ивановна, — пискнула я, — эти люди не сделают вам плохого. Они пришли просто поговорить. В противном случае вам прислали бы повестку… — А вот это не пройдет, — помахала старуха перед нашими носами скрюченным артритным пальцем. — Я уже беседовала с милиционерами и все им рассказала. Мне нечего добавить. — Относительно происшествия — конечно, Магдалина Ивановна, — мягко сказал Верест. — Но мы пришли по другому поводу. И спокойным, почти убаюкивающим тоном начал говорить о мусорке, об известной книге с мышиными зубками, о том, что книга является собственностью государства, а ее содержимое облагается троекратным налогом… Что тут началось! Старуха кричала о заслугах перед партией, о спокойной старости, о том, что будет жаловаться во все инстанции и что никакой книги она не находила, какое они имеют право! (колючие глазки при этом затравленно бегали). Попытка Кости Борзых осмотреть квартиру была прервана на начальном этапе: полубезумная старуха впалой грудью загородила шкаф и зашипела, как змея. — А может, запереть ее в ванной, а, Леонидыч? — закипая, предложил Борзых. — Достала уже. Чем и совершил непоправимую тактическую ошибку. Мадам капитально взбеленилась, заорав, что она законы знает, что только с санкции прокурора, что только через ее труп… Впрочем, она могла и не орать — у меня зрение нормальное, я прекрасно видела, что в облупленном книжном шкафу искомой книжицы нет. Мы уходили ощипанные, но непобежденные. Ни уговоры, ни угрозы на старуху не действовали. Что и следовало ожидать: мадам Розенфельд скорее подохнет, чем вернет «трофей». И не важно, применит ли она свою находку по жизни, дело не в том. А в радости обладания! — А ведь знает кошка, чье сало сперла, — бормотал Верест, спускаясь по лестнице. — Права ты, Лида, — неладное со старухой. Эх, не дадут нам санкцию на обыск, нет на это должных оснований, кроме твоих подозрений. А кто ты для прокурора? Выйдя на улицу, он родил мысль: — Костян, останешься во дворе. Спрячься куда-нибудь, не отсвечивай. Выйдет эта игуана — дуй за ней. Соберется на дачу или еще куда — вызывай подкрепление. В двенадцать жди смену. — Понял, командир, сделаем, — без энтузиазма подчинился сержант. — Курева только подкинь, у меня на исходе… Это жуткое дело ни в какую не хотело оставлять меня в покое. Я не могла заняться романом, забросила ребенка, разругалась с мамой и даже не пыталась загладить свою вину перед ней. Весь субботний день провалялась в обнимку с телефоном, строя коварные козни невидимому врагу. За окном набирало обороты глобальное потепление — осень не желала переходить в позднюю. Светило солнышко, термометр изображал плюс двенадцать. А я возлежала и в сотый раз прокручивала в голове события. Особо интриговали последние. Что лежало в книге? Деньги? Вряд ли. Из-за нескольких купюр даже максимального достоинства незачем разводить вакханалию. Толстая пачка денег? Трижды нет. Толстую пачку Тамбовцев не положил бы в книгу. Он бы бросил ее в дупло. И не стоит толстая пачка четырех убийств, какой бы толстой она ни была. Не бомжи ведь убивали (это те за бутылку согласны). Документ? Компрометирующий материал, снимок? Плоское ювелирное изделие? Ценная бумага? Но какой ценности должна быть бумага, чтобы затмить своим номиналом толстенную пачку баксов?.. В три часа позвонил Верест и сообщил, что эффекта ноль. Розенфельд не выходила. В шесть часов позвонил Ткаченко по просьбе Вереста — порадовал теми же результатами. В восемь телефонировал лично Верест, устало рассказал, что получил от руководства ремня за преступно медлительную бездеятельность, и поставил в известность, что, как только в квартире Розенфельд гаснет свет, наружное наблюдение снимается. А сам он уже едет домой — спать… На старуху могла подействовать только решительно-оригинальная сила. Ничто другое не проймет — зубами вцепится в вещицу… Выкупить? Симулировать ограбление? И тут меня осенило: с патологической личностью может совладать только патологическая личность! Если старуха рвет и мечет, значит, и оппонент должен быть истериком. Зациклена на вещице? Значит, и оппонент должен быть одержим ею же. Нож к горлу, пистолет к виску, психологию под мышку… И никакой, естественно, милиции. Сыщики не пойдут на физическое давление. И не потому, что гуманитарии, а потому, что работы лишатся. Наша Розенфельд не подозревается в убийствах. Далее в деле почти не фигурирует. Опять я? И откуда в бедной женщине эта страсть к авантюризму? Голова не думала. Я действовала как автомат, поднимаясь с дивана. Хорошо проводим досуг, нечего сказать… Тихо оделась, положила в карман баллончик (почему не одолжила газовик у Броньки?). На цыпочках вышла в прихожую, обулась, влезла в куртку, прислушалась. Без четверти двенадцать. Варюша спит, из маминой комнаты придушенно бормочет телевизор: тоже спит — мы теперича Европа, ставим на таймер и убаюкиваем себя какой-нибудь «Дикой розой»… По счастливому стечению жилищных обстоятельств я живу на Красном проспекте, а не в рабочих трущобах окраин. Под моим окном в любое время можно поймать приличное такси. Деньги выложишь, зато живой останешься. Через несколько минут на вполне законной машине с шашечками я ехала по Гоголя, мимо цирка и церкви Вознесения, и лихорадочно соображала, с чего начать диалог. Удавку к горлу во первых строках как-то неразумно, хотя и хочется. Пригрозить четырьмя статьями УК, более-менее приспособленными к поведению мадам (мы теперь подкованы)? Вывернуть пробки? Затопить квартиру? Взять за шкворник индифферентного, облезлого кота и заткнуть им дырку в унитазе?.. Вопрос остался открытым. Буду действовать по обстановке. Я вышла у хоккейной коробки, в ста метрах от обиталища мадам. Активная жизнь уже закончилась. Висела тьма. Окна в квартирах почти не горели, только клети подъездов освещались мутным мерцанием. На хоккейной площадке у дальнего борта выделялась фигура полуночного собачатника — под ногами у него вилась какая-то живность. За аркой на Челюскинцев ругались хулиганы (а может, и милиционеры — там районка рядом). Внимательно оглядевшись, я углубилась во дворы пятиэтажек. Страха не было — после развеселых ночей на даче он стал понятием абстрактным. Окна Розенфельд на четвертом этаже — в угловой квартире — не горели. Следовательно, и поста не было — окруженный тополями дворик казался вымершим. Но я не спешила. Поспешишь — людей насмешишь. Я замерла на краю двора под развесистым тополем и терпеливо стояла, убеждаясь в собственном одиночестве. Потом погасло окно на первом этаже. За ним, словно сговорясь, два на третьем. Двор погрузился во мрак. Оттягивать удовольствие уже не светило. Я пробежала вдоль дома и вошла в крайний подъезд. Потрясающие вещи со мной творились! Я твердо верила в свою правоту. Благородная ярость взывала к справедливости! Из-за дрянной старухи, ненавидящей весь мир, гробить жизнь и оставлять ненаказанным ублюдка, убивающего пачками!.. Я уже знала, как войду в квартиру. У Розенфельд есть племянница в Прокопьевске — нормальная бабенка, без закидонов. Примерно моего роста. В том году она приезжала на дачу. Не задержалась, правда, ко мне хватило ее писка. Натяну капюшон и на скрип старухи «Кого там черти носят?» радостно пропищу: «Тетя Мага, это Вера из Прокопа, я проездом на вокзале, вам гостинцев передали!» Непременно откроет. Площадка четвертого этажа освещалась чисто символически. Я надвинула на лоб капюшон и позвонила. И очень кстати обнаружила тоненькую полоску света между дверью и косяком. Понимание пришло слишком поздно. Но пришло, слава богу, избавив меня от новой истерики. Я стояла у перил с колотящимся сердцем и давила в себе малодушный порыв умчаться на улицу (от инфаркта… к инсульту?). Нет там никого, уговаривала я себя. Не оставит лиходей, находясь в квартире, дверь открытой. Ушел давно, а дверь захлопнуть не смог — она не захлопывается, там замок гаражный со штырями, на ключ запирается. А ключ не нашел. Или не стал… Я стиснула газовый баллончик, подняла его на уровень глаз и вошла в квартиру, отпихнув ногой дверь. В прихожей над антресолями горела лампочка под открытой проводкой. Ватт на двадцать пять — от силы на сорок. Для слепых. Неудивительно, что я с улицы ее не видела. Такие лампы даже отблеска не дают… В прихожей все было перевернуто. Я застыла в изумлении. Мамай прошел — не то слово. Ураган разрушительной силы! С антресолей поснимали коробки, содержимое вытряхивали, ворошили. Зачем-то разбили торшер, стоявший на тумбочке, — осколки и тканевый абажур валялись под ногами, а на пыльной салфетке осталось непыльное пятно. Тумбочка стояла как-то криво, тряпки с вешалки валялись в соседнем проеме. Я прошла в комнату, включила свет. Еще хуже. Шкаф нараспашку, под дверцей груда застиранного тряпья, копеечная бижутерия. В серванте все разрыто, передвинуто, книжный шкаф распотрошен, комод старухи наизнанку. Из ценностей — ноль (единственное богатство — ее года…). На кухне та же картина — я не стала заходить. Чистого места не найти — рылись упорно и кропотливо. Даже в мусоре. Я отправилась во вторую комнату. Последние шаги давались с боем. Но я прошла, не отступила. Остановилась в проеме. Ощупав окрестности косяка и найдя на той стороне выключатель, активировала иллюминацию. Кавардак. Розенфельд лежала навзничь, на полу, одетая в глухую, вышитую грушами ночнушку. Хватило одного взгляда, чтобы ощутить тошноту. Мадам и при жизни-то была не картинка… Глаза навыкат, язык наружу, на морщинистом курином горлышке — синие пятна, переходящие в зеленые. Мадам даже в тапки не успела вскочить: злоумышленник открыл дверь ключом или отмычкой, прошел в спальню, где старуха уже проснулась и выпрыгивала из кровати. Но пробежала только несколько шагов, пока ее не взяли за горло и не задушили. Потом стали методично обшаривать квартиру… Линяющий клочьями кот возлежал на брошенном одеяле и пристально, с прищуром, смотрел мне в глаза. Трагическая гибель хозяйки его не взволновала. Этот оценивающий взгляд желтых глаз меня добил. Чувствуя нарастающую панику, я попятилась к выходу. Мы встретились в семь утра в круглосуточном заведении «Чайка» на Советской. Там царил полумрак, а загородки между кабинками создавали видимость интима. Обслуга спала. — Тебе нужна интенсивная терапия, — оценив мой облик, встревоженно заметил Верест. — Не хочешь пойти домой и прилечь? Ночь прошла ужасно. Кошмары сыпались как из рога изобилия. Раз десять я вскакивала, пила из крана и опять билась в полузабытьи, насыщая потом диван. Поднялась в шесть и мертвой зыбью шаталась по квартире, покуда в половине седьмого не позвонил Верест и не поинтересовался, почему я не сплю. И уже в заведении признался, что хотел удивить меня убийством Розенфельд. Нашел чем… — Да нет, я в порядке, — отмахнулась я. — Ночью было хуже. Только не спрашивай в сотый раз, зачем я туда пошла, — я все объяснила. Хватит. — Ты неисправима, — вздохнул он. — Из пяти убийств это четвертое, происходящее в непосредственной близости от твоего любопытного носа. — Я никого не убивала, — проворчала я. — Не умею. Не хочешь — не верь. — Я хочу в это верить, — возразил Верест. — В начале первого ночи на центральный пульт позвонила неуравновешенная особа и, сбиваясь на крик, поведала, что в доме таком-то на улице такой-то в шестнадцатой квартире происходят странные вещи. Дверь приоткрыта, в прихожей свет, разговоров не слышно. Заходить она боится. Представилась соседкой и бросила трубку. — Это я звонила, из автомата… Не надо меня впутывать в этот эпизод, Олег, пожалуйста… Мне уже достаточно. — Прибывший наряд обнаружил покойницу и впечатляющий бардак в квартире. Преступник воспользовался отмычкой. Старуху удавил очень быстро — она не успела в него вцепиться, под ногтями, кроме грязи, ничего нет. Смерть наступила ориентировочно в половине одиннадцатого, когда Розенфельд уже отходила ко сну. Пожилые люди рано ложатся… Твое счастье, что ты с ним разминулась. У меня нехорошее ощущение, Лида, что нас проследили вчера утром, когда мы ездили ее допрашивать. Кто-то успешно просчитал дважды два и получил верный ответ. Признайся, ты напоминала Постоялову про его выброшенные книги? — М-м… Нет, Олег. Серьезно нет. — Ты наследила в квартире? — Н-нет… Хотя, слушай, да… Выключатели… Я не подумала. Но только не на двери. Дверь я открыла ногой. — Хреново. Боюсь, твои пальчики уже пошли в дело. Ч-черт… Придется тебе признаваться. Пойми, дурочка, твои отпечатки на выключателе — единственные. Розенфельд не в счет, а преступник не дурак идти на дело с голыми руками. Осознаёшь расклад? — Подожди, Олежка, не спеши. Давай потянем время. Я должна подумать. Не хочу думать в камере… Он насторожился: — О чем ты собралась думать? — Убийца ничего не имел против Розенфельд лично. Он хотел обыскать квартиру, чтобы найти свою вещицу. Или добром договориться со старухой. Но он человек с дачи, понимаешь? Он знает, что добром эта скаредная особа ничего не отдаст. Она скорее удавится… — Она и удавилась, — невесело хмыкнул Верест. — Вот именно. И преступник вслепую переворачивает квартиру. Кто тебе сказал, что он нашел вещицу? — А разве не так? — смутился Верест. — Не вижу ни одного признака. Квартира перевернута вся. Найди преступник искомое, разве стал бы он рыться дальше? Нет, он вытряхнул и пересмотрел буквально все барахло, находящееся в квартире. Маловероятно, чтобы он обнаружил вещицу на самом последнем этапе обыска. Верест сцепил пальцы и задумался. — В прихожей под дверью разбитый торшер, — продолжала я. — Зачем нужно было его разбивать? Помимо торшера, он ничего не бил. Он выставлял, вываливал и просматривал. Старуху он задушил в дальней комнате. Логично допустить, что оттуда и начал шмон. В прихожей закончил. Представь его чувства, Олег. Пробраться в квартиру, задушить человека, согнать семь потов — и ничего не найти! Зачем убивал-то? Он в сердцах швыряет торшер на половик! Соседи не придадут значения — мало ли что бьется у бесноватой старухи… — Не бесспорно, но неплохо, — одобрил Верест. — И что ты хочешь предпринять? — Прежде всего подумать. Где находились фигуранты в момент совершения преступления? — В том и досада, — поморщился Верест. — Известно только про Красноперова. Акулов доложил: около девяти вечера фигурант выехал с дачи… — Прекрасно ложится в схему, — ухмыльнулась я. — Красноперов наряду с остальными был в городе. — По ночам за ними не следили, пойми. Это очень накладно. Никто не мог предположить, что произойдет новое преступление. — Невероятно, — удивилась я. — Похоже, лиходей целиком в курсе ваших телодвижений. — Теперь их будут отслеживать круглые сутки, — порадовал Верест. Я усмехнулась: — Прекрасно. Учимся нырять, потом воду в бассейн наливаем… Дай подумать, Олег, я тебя очень прошу. Согласись, мои раздумья иногда приносят результат… Пропало воскресенье. Я как загнанная львица металась по комнате. Голова тяжелела от дум, но особых находок не появлялось. Ребенок дрых без задних ног, мама объявила мне холодную войну. День не успел стартовать (на часах восьми нет!), а уже пропал. Одна-единственная мысль крутилась в голове: не хочу в тюрьму! Полный живот страха — болит, зараза, словно я уже безнадежно беременна им… Стоп, сказала я себе. Прими душ и успокойся. Ты не одна в этом ничтожном мире. Есть люди, готовые помочь совершенно бескорыстно (при условии, что с ними, правда, ничего не случится). Через десять минут, окатив себя контрастным душем и заблокировав все возможные пути подхода мамы, я сидела на телефоне. Голос Броньки без пяти восемь утра был ужасен и непередаваем. Ох уж эти утренние женщины… Не то что женщины вечерние. — Прими мои сочувствия, — сказала я, — но другого выхода нет. Надо что-то делать. — А я и делаю, — прохрипела Бронька. — Угадай что. — Вставай, — вздохнула я. — Ты мне друг или портянка? Учти, Бронька, посадят меня в тюрьму — и ку-ку. Тебе это надо? — Ладно, я перезвоню, — не особенно вдаваясь в подробности, швырнула она трубку. Но перезвонила минут через пять. В трубке мелодично постукивало — это фарфоровые Бронькины зубы бились о фарфоровую чашечку с кофе. — Вообще-то Лео пригласил меня в театр. На семь вечера. А до этого я планировала шопинг с полной выкладкой. Я могу, конечно, никуда не ходить, но представь, как я в таком случае буду к тебе относиться. — Счастливая… — отвлеклась я от сущего. — По театрам ходишь. А меня вот только на картошку приглашают. Иногда. — Не умаляй, — проскрипела Бронька, — знаем мы твоих купидонов… Чего надо-то? — Свершилось убийство, подруга, — траурным голосом сообщила я, — и я в нем по уши. Кто-то из наших соседей по даче имеет весьма серьезные планы. Я не верю милиции. Помоги мне, Бронька. Нужно понаблюдать за этими гавриками. Один из них сегодня ночью прибил Розенфельд. — М-да? — пожевала Бронька. — Если я правильно понимаю, убивала не ты? — Очень правильно, — подтвердила я. — Ты чрезвычайно догадлива. Я могу на тебя положиться? Возникла вынужденная гастрономическая пауза — Бронька прикончила первую кофейную дозу и не спеша варила новую. Опять застучал фарфор о фарфор. — То есть ты предлагаешь содержательно провести выходной день? — Будет весело, — не очень уверенно пообещала я. — А как у тебя с деньгами? — задала Бронька больной и предательский вопрос. Я не нашлась что ответить. Отвечать на такие вопросы с некоторых пор позволительно только матом. — Хорошо, спросим иначе, — невозмутимо тянула подруга. — Какие сигареты ты куришь в данный момент? — «Дукат»… — Я принялась неудержимо краснеть. Хорошо, не видит за пять кварталов. — Ох горе ты мое луковое… — завела каприччио Бронька. — Да откуда же ты на мою голову… Ладно, разбогатеешь, с первого миллиона отдашь. Значит, так, подруга. Сейчас начало девятого. У нас в активе меньше двух часов. Не будут твои убийцы дрыхнуть до одиннадцати. Слушай сюда команду. — Бронькин голос отвердел, обретя начальственные нотки. — У тебя в запасе двадцать минут. Пять на сборы, остальные на дорогу. Никакого макияжа. Без пяти полдевятого ты стоишь как штык, с мобилой на пузе, у театра-студии «Николаевские задворки», я имею в виду заднее крыльцо, а не парадный вход… А то хватит у тебя ума — попрешься и будешь там билетики спрашивать. Пояснений не требовалось — только нарываться. — Форма одежды? — несмело полюбопытствовала я. — Желательно серая. Через двадцать минут я стояла, словно проститутка у отеля, у снабженной кодовым замком двери во глубине облетевшего сада и с удивлением рассматривала облезлые стены известного в прошлом кинотеатра. С фасада он выглядел несколько иначе. Что-то мне это навеяло… Уж не аналогию ли с кровавым преступником, чье поганое нутро позволяет убивать людей пачками, не особо интересуясь их мнением? Тоже, наверное, с фасада неплохо смотрится… Бронькин «кефир» опоздал на три минуты. Вломился на аллею, разметав листву, словно маленький тайфун, остановился в трех миллиметрах от моего колена. Выглядела Бронька, не в пример позавчерашнему, сногсшибательно. Никакой рыжей волосни, алых юбок или разухабистых куртофанчиков. Модный свингер до колен, шевелюра взбита и украшена крохотным беретиком, а на носу круглые очки в золотой оправе. — Зашибись, — только успела я вымолвить, а она уже выскочила из машины, схватила меня за локоть и потащила к двери. Отбив код, распахнула и затолкала внутрь — в какой-то неприятно ароматизированный тамбур. — А позволь поинтересоваться… — пискнула я. — Хрен тебе, — отрубила Бронька и потащила меня в узкий коридор, на удивление заполненный народом… С этого часа и вплоть до позднего вечера я двигалась в какой-то пелене, и мозги мои работали в ней же. Закулисы театра, невзирая на выходной день, оказались плотно напичканы двуногими. Ну точно, осенило мой измученный мозг, утренний спектакль, в одиннадцать. Начинается аврал. Какое-нибудь детское шоу с переизбытком Красных Шапочек и Серых волчищ с добрыми глазками. Однако костюмы на театральных работниках были почему-то взрослые, если не сказать — военные: старинные кивера, аксельбанты, ботфорты, обшитая галунами суконка. «Ах, верно, — второй раз осенило мой измученный мозг. — У них же мюзикл! Жутко популярный. Какая-то замороченная смесь «Войны и мира» с «Иронией судьбы» Рязанова — причем, по отзывам присутствующих, вполне ничего». Население валом валит, одна лишь Косичкина чего-то телится, ждет, пока пригласят, поскольку одной или с мамой неохота. А некому Косичкину пригласить, ее, как известно, на картошку-то со скрипом приглашают… — В семь вечера я должна повторно войти в это здание. Но с обратной стороны, — информировала Бронька, пробиваясь грудью через усатых гренадеров. — Если не войду, Косичкина, это будет целиком на твоей совести и тогда мне придется выходить замуж не за Лео, а за тебя, что было бы целиком неправильно… Она затолкнула меня в плотно зашторенную гримерную, где сидел «голубоватого» вида «юноша» в потасканных трико и ювелирно выщипывал себе брови. В крохотной каморке царил неописуемый кавардак. Через открытую дверь в соседнее помещение просматривались вешалки с рядами костюмного реквизита. Одежда гуляла волнами — кто-то рылся в ней, сопровождая поиски протяжными охами мятущейся женской души. — Ах, моя дорогая Бронислава, — манерно возрадовался «юноша». — Как я рад, как я рад… — На меня он даже не посмотрел. — Ты по делу?.. Ах, извини, вот-вот артисты потянутся, может, ты попозже зайдешь? Понимаешь, работы невпроворот, каждого нужно обслужить, причесать, подкрасить… — Жорик, киска, не свисти. — Бронька толкнула меня к креслу перед зеркалом. — Твои артисты, милый, потянутся к девяти, полчаса есть. Поработай, Жорик, поработай. Сочтемся. — Ну что ты хочешь? — Театральный работник театрально надул губки и убрал в косметичку крохотный пинцет. — Перед тобой женщина. — Дабы Жорик чего-нибудь не напутал, Бронька ткнула в меня пальцем. — Без пяти девять она должна быть незаметна. Ты понял задачу? Только сейчас Жорик обнаружил, что с Бронькой имеется посторонний. — Не-а, — протянул он. — Не понял. Куда уж хуже. — Не убога, Жорик, как ты подумал, а незаметна. — А она уже незаметна, — констатировал гример, пробегая меня глазами сверху донизу и как бы не видя. — Ответ неверный, Жорик. Эта женщина неважно одета, согласна. Не у всех большие зарплаты. Но у нее имеется лицо, довольно выразительное, и не тебе об этом судить. Она должна быть никакая, вникаешь? И боже упаси, Жорик, сделать ее уродливой. Уродство лезет в глаза, соображаешь? Почему я должна тебя учить? Вперед, Жорик, считай это началом исполнения твоей «голубой» мечты: женщины должны быть незаметны, и мужчинам останется лишь влюбляться друг в друга. — Ох, несчастье мое… — всхлипнул Жорик, поднимаясь на кривоватых ножках. — Ты всегда мне, Бронислава, жидкого стула желаешь, противная… Я закрыла глаза… По команде оставшейся за кадром Броньки я их открыла. И ничего не поняла. Кому отдали мою внешность? Я имела к ней целый ряд претензий, но за долгие годы научилась ее терпеть. Я не хочу менять лицо! — Ты неповторим, Жорик, — восхищенно прощебетала Бронька. — Слушай, я перед тобой преклоняюсь и одного тебя люблю. А давай-ка я тебя расцелую… — А вот давай без этого, — испугался Жорик и куда-то смылил. Затем крикнул из открытой костюмерной: — Приходи завтра, Бронислава, потрещим… Ты же знаешь, я люблю с тобой трещать. Но не надо больше женщин, Броня, я прошу тебя! У меня все руки в цыпках!.. Я не видела, какие «священнодействия» творил надо мной этот ворчливый гомик. Чем-то мазал, подводил глазки, вставил в нос и под десны какие-то тампоны (они почти не мешали), залепил лицо слоем пудры… Получилась, в общем, незнакомая, незапоминающаяся особа с жалобными глазами и каким-то невнятно оформленным лицом. Лично я бы такую не запомнила, пропусти ее передо мной хоть десять раз. — Пойдем, — потащила меня из гримерки Бронька. — Будем считать, что Георгий Сергеевич с поставленной задачей справился… Жорик, дорогой, чао, ты просто душка!.. Интересные у моей подруги отношения с секс-меньшинствами. Какие-то доверительно-трогательные, я бы сказала. В отличие от нас, суровых гетеросексуалов, Бронька считает апологетов нетрадиционных пристрастий нормальными людьми, и бесполезно ей доказывать, что «однополовщина» не болезнь, а форменная блажь. У нее даже дома в прихожей висят картины на лесбийские мотивы. Пикассо, например, «Подруги»; «Женщины, бегущие по берегу» — его же. «Эхо» — Франсуа Абортена; «Наслаждение жизнью» Матисса. Очень откровенный и по-своему изящный «Сон» — кисти Иды Тейхман, а в спальне и того хуже — портрет самой поэтессы Сафо, уроженки острова Лесбос, пылко воспевшей за сотни лет до нашей эры это самое женское безобразие. На вопрос, зачем впадать в маразм, Бронька упрямо твердит: а нравится. Мол, нет изящнее лесбоса в искусстве. А любит при этом наглых, потных, желательно в годах мужиков, да не просто любит — прямо тащится от них. Поди пойми эту логику… Через пять минут мы сидели в пустом зале ресторана «Восток-Азия» напротив театра (других работающих заведений в округе мы не разглядели), и Бронька хмуро созерцала меню. Официанты в этом заведении дружно вымерли — я вообще никого не видела, кроме охранника. Бронька раздраженно посмотрела на часы. — Можем и не вкушать, — резонно заметила я. — Можем, — согласилась Бронька, — но не будем. Поедание вкусной пищи — вторая из важнейших потребностей человека после секса. К тому же у нас есть полчаса времени, пока придет Эдик. Я не стала спрашивать, кто такой Эдик. С равным успехом минут сорок назад я могла спросить, кто такой Жорик. — Рассказывай, — потребовала Бронька, швыряя меню на стол. — Все рассказывай — как провела вчерашний день. Все про все — это допрос Розенфельд, мое повторное вторжение к Розенфельд и обнаружение трупа Розенфельд. Плюс неплохая перспектива на зону. Других значительных событий вчерашний день не вместил. Я начала сбивчиво излагать. В это время подгреб официант — не сказать, что он выглядел очень радушно, но гнать нас, судя по полотенцу на руке, не собирался. — Ой, — пискнула я, — а мы уж вас и не ждали. Он принялся озираться: кто, мол, это сказал. «Браво, Жорик, — показала глазами Бронька. — Он сделал из тебя качественную невидимку». — Сашими, пожалуйста, — произнесла она бархатным голоском, — и двести коньяку с тоником и льдом. Да не забудьте, что нас двое. — Сашими только вечером, — удивленно откликнулся официант. — Steak au poivre? — кокетливо глянула снизу вверх Бронька. — Увы, — вздохнул работничек, — говядину после трех привозят. — Хрен с тобой, — махнула рукой Бронька, — тащи глазунью и коньяк. Да поживее, человек, некогда нам. — Слушай, а чего это ты тут выкаблучивалась? — зашептала я, наклоняясь к приятельнице, когда понурая спина официанта удалилась. — Тундра ты, писательница, — свысока заметила Бронька. — Коньяк, разбавленный тоником и льдом, — это веское слово в питейном деле. Усиленно рекомендую — расширяет вкусовые горизонты. Steak au poivre, по-нашему, поджаренный с перцем бифштекс. Он несколько выбивается из направленности заведения, но для избранных его готовят. А сашими — это совсем просто: сырая рыба без риса. Если готовит японец, вполне терпимо. — Слушай, — сказала я, — я, конечно, тундра, но как будет — сырая рыба без картошки? — Сырая рыба без картошки будет селедка, — отбрила Бронька. — Я не слышу, чтобы ты излагала. Я снова пустилась в повествование. Когда официант притаранил глазунью, собственно факты я ей выдала, остались эмоции. — Стоп, — спохватилась Бронька, — попридержи-ка сопли. А не то я сейчас разрыдаюсь. Основные вехи твоего пути до такой жизни мы опускаем; где была твоя голова в момент нажатия на выключатель — нам известно. Выясняем последнее: какого хрена следить за твоими фигурантами, если за ними следит милиция? — Не знаю, — пожала я плечами. — Злоба душит после вчерашнего. Ведь есть же среди них такая гадина… И знаешь, не могу избавиться от мысли, что я умнее милиции. Это не мания величия, как ты думаешь? Официант неторопливо разлил коньяк и удалился. Бронька плеснула тонику. Я потыкала вилкой в желтое яичное пятно посреди тарелки — вроде шевелится. — Это не мания величия, успокойся, — утешительно сказала Бронька. — Это совершенно нормальное явление. А если душит злоба — ляг, поспи. По злобе ты не наработаешь. — Она опять глянула на часы. — Ну давай, подружка, вздрогнули. За удачу и мирное решение военной темы. Скоро будет Эдик на тачке. Отличный парень, я вас познакомлю. Он без ума от меня, правда, про Лео не знает. Ты не говори ему про Лео, хорошо? — Про какого Лео? — дурканула я. — Вот-вот, — кивнула Бронька. — Ну давай по второй — и вчерне намечаем диспозицию. Выкладывай адресочки. Ровно в 9.05 прибыл Эдик на серой «шестерке» — мы как раз закончили трапезу и выходили из ресторана. Бойкий паренек с проборчиком, одетый по-спортивному, троекратно облобызал Броньку и даже на меня с усилием глянул, изобразив улыбку. — Познакомьтесь, это Эдик, мы вместе учились, — представила подруга товарища. «Странно», — подумала я. Товарищ выглядел лет на десять моложе Броньки. Чему они учились? — Покатайся с ней по городу, Эдик, — снисходительно разрешила Бронька. — Мы, конечно, понимаем: выходной день, жена, дети, другие женщины, но ты уж напрягись местами. Отбоярочку родным сооруди. А часикам к одиннадцати вечера ко мне подойди, отчитаешься, чайку попьем по старой памяти. «Хорошо устроилась», — позавидовала я. Знаменитый мюзикл заканчивается в половине одиннадцатого. Почтенный жених доставляет невесту домой, открутиться от него — элементарное дело, на этих гавриках Бронька собаку съела, — а на пороге уже он — молодой, симпатичный… Если я не ошибаюсь, это и есть «брать от жизни все», а не то, что нам внушает надоевший телевизор… — Слушай, Эдик, — сказала я водителю, едва мы отъехали от «стартовой площадки», — предлагаю для удобства общения перейти на «ты» и общаться без комплексов. Согласен? — Легко. — Парень поднял в зеркале глаза. У него была открытая, располагающая к общению внешность — хоть здесь мне повезло. — Объясни только, что от меня требуется, а не то с вашим режимом секретности мы таких дров наломаем… Ты бы слышала, какого тумана навела на меня Бронька… Из постели вытряхнула, таинственностей наговорила. А у меня семья, между прочим, имеющая виды на воскресенье. — Ты кем трудишься? — поинтересовалась я. — В частной фирме, — уклончиво ответил Эдик. — Назовем это так — поиск и сбор информации. С последующей обработкой и выдачей прогнозов. Но не синоптик. Ну и Бронька… — Да ты сущая находка, молодой человек, — обрадовалась я. — Хорошо, Эдик, давай выруливай на мост и слушай… Постоялов был единственным из подозреваемых, кто жил и трудился на левом берегу Оби. С него мы и начали наш круг почета, любезно оставив Броньке обязанность караулить Марышева с Сургачевой. — Неплохо ты залетела, — оценил мои сжатые тезисы Эдик, выруливая с Коммунального моста на Горский жилмассив. — А по тебе и не скажешь. Такая незаметная с виду. — Что ты, я очень заметная. Меня Жорик загримировал, — призналась я. — К нему Бронька с ножом подъехала: делай, говорит, из этой царицы Савской серую мышь. Жорик и перестарался с перепугу. Эдик посмотрел на меня с каким-то еще не осознанным интересом. Нахмурил красивый лоб. Видно, мысленно снимал с меня чешую. — На дорогу смотри, — сказала я, — в булочную воткнемся. И поосторожнее: фигуранта менты могут пасти. Постоялов проживал в модерновом многоступенчатом доме, зажатом с трех сторон типовыми синими свечками. Двор практически пустовал — пронизывающий ветерок как-то не располагал к народным гуляньям. Часы показывали без четверти десять — время в принципе раннее. Объехав собачью «мину», Эдик припарковался за мусоркой с тремя живописными бомжами — отсюда двор просматривался как на картинке. Жильцы почти не высовывались. Но машин стояло много — полный демократический спектр — от серебристого «порше» с непробиваемым водителем до сгорбленного «Запорожца» с отсутствующей задней фарой. Что-то похожее на серый «опель» было зажато у третьего подъезда, но это пока ни о чем не говорило. — Машина вроде на месте, — пробормотала я. — Но люди имеют вредное свойство иногда ходить пешком, — закончил Эдик. — Да, — кивнула я, — некоторые только тем и занимаются, не будем показывать пальцем. Эдик с удовольствием гоготнул. — Номер квартиры знаешь? — Восемьдесят два, — с готовностью откликнулась я. Приятно иметь дело с понимающими людьми. — Жди. — Эдик вынул из бардачка какую-то плетено-кожаную папочку и полез из машины. — Осторожнее! — пискнула я. С непрошибаемо-деловой физиономией мой новый «хранитель» вошел в подъезд, а я на заднем сиденье принялась нервно озираться. Следит ли милиция за Постояловым? По идее, должна — после возмутительной расправы с Розенфельд самое время зашевелиться. Но наберут ли они людей — следить за каждым, да еще в убийстве попутно ковыряться? А на дворе, между прочим, выходной день — не еврейская, конечно, суббота, но для многих русских понятие святое… Эдик вылетел из подъезда как пробка из бутылки. Но моментально опомнился, сунул папочку под мышку и, насвистывая, направился к машине. По походке его было заметно, что Эдик не прочь рвануть быстрее. — Ну что, первый блин в коме? — спросила я, когда он упал на место и швырнул папочку на соседнее сиденье. — Отнюдь, — повернул он ко мне улыбчивую физиономию. — Но у твоего фигуранта такое лицо, словно я его сало съел. — Объясняй, — затребовала я. — Ну поднялся я, позвонил, а он сразу открывает — уже под дверью стоял, ботинки зашнуровывал. Так и так, говорю, собираем подписи за строительство в вашем дворе ультрасовременного овощехранилища с дополнительными холодильными установками, не желаете ли поучаствовать? — А он? — Ну конкретно не послал, но был недалеко от этого. До свидания, говорит, молодой человек, недосуг мне. Полагаю, сейчас он выйдет. Я почувствовала, что начинаю сползать под сиденье. — Слушай… — зашептала я. — А если бы он согласился… ну это, подписать? — И подписал бы, — невозмутимо кивнул Эдик, — как миленький. У меня разных бланков и чистых листочков с автографами — полная папка. Уж нашел бы ему соответствующий… Ага, вот и мы. Выплываем, деловые. Пригнись-ка, Лида. Я уже давно пригнулась. Вернее, сползла. В этот момент копошащимся у мусорки бомжам надоело лицезреть в непосредственной близости от своего «места работы» опрятненькую (не смотри, что отечественную) машину. Существо в скорбных лохмотьях оторвалось от контейнера и поплелось в нашу сторону. Из полусползшего положения я видела только голову, обернутую в какое-то доисторическое кашне. Существо покорябало в окошко — робенько так. — О мать моя… — процедил Эдик, приспуская окно на полсантиметра. — Скажите, вы люди? — ошарашило вопросом существо. Эдик даже растерялся. Помолчал, выбирая достойный ответ. Ничего не придумал. — Ну люди, — признался как-то без уверенности. — Дайте десять копеек… Эдик расхохотался. Выцепив из куртки десятку, просунул в щель — как карту в прорезь банкомата. — Пошел, пошел отсюда… Как тебе, Лида, этот заезд? Интересная постановка вопроса, согласись. Заурчал мотор. Заработать мог только серый «опель» Постоялова — других автолюбителей до своего «сползания» я не наблюдала. Прошуршали шины по асфальту — я максимально сплющилась, но разглядела обтекаемую серую крышу. «А чего я шифруюсь? — вдруг пришла в голову занятная мысль. — Разве можно узнать Косичкину после Жорикова колдовства?» — За ним? — деловито осведомился Эдик. — Подожди… Осмотрись хорошо. Никто за ним не едет? — Да нет. — Эдик озадаченно помолчал. — Стоят. Слушай, Лида, он арку проехал. Смотри, потеряем. — Давай, — решилась я. — Хотя куда он, на фиг, денется? В офис попилил. Или к жене в больницу… Оказалось, первое. Трудился Борис Аркадьевич на улице Ватутина — практически в трех шагах от дома. Стандартная пятиэтажка вдоль дороги, за остановкой. Когда-то в ней располагался институт гигиены, но, с тех пор как надобность в последней отпала, институт накрылся тазиком. Теперь он вмещал сразу несколько конторок, о чем извещали два ряда табличек на входе. На одной из них русским по черному так и значилось: «Артемида. ООО». Хмурый, как туча, Борис Аркадьевич загнал машину на платную автостоянку у торца дома и отправился в здание. — Это надолго, — резюмировала я. — Похоже, у Бориса Аркадьевича совсем бизнес разладился, если работает по красным дням. — Давай подождем, — предложил Эдик. — Он, может, и не работать отправился, а так — забрать что-нибудь. Бутылочку «Арманьяка», например. — Давай, — согласилась я. За десять минут ничего кардинально не изменилось. Часы показывали десять двадцать; время шло своим чередом, ему не было дела до наших цейтнотов. На пятнадцатой минуте ожидания Эдик не выдержал, забрал папочку и удалился в здание. Вернулся довольно быстро. — «Артемида» занимает две угловые комнаты на первом этаже. Твой подопечный выписал пропуск до шести вечера — по выходным проход в здание только через пропускное бюро. — Кем представился? — поинтересовалась я. — Налоговым инспектором? — Да никем, — расплылся в улыбочке Эдик, — просто у вахтера спросил. У него там скукотища страшная, и телевизор сломался. Трещит, как сорока… Ну что, отключаем твоего подозреваемого? Глава 5 К дому Ромки Красноперова мы подкатили без четверти одиннадцать. Заурядная панельная хрущоба на задворках «Тысячи мелочей», что напротив центрального рынка. У торца дома — железные гаражи, в одном из них, если верить многочисленным Ромкиным россказням, он и сохраняет свою «десятку». Мы припарковались у пустующей детской песочницы. Квартира тридцать восемь — второй подъезд, последний этаж. Сомнительно, что этот клоун сообразит спуститься по веревке с обратной стороны. Верест утверждал, что в субботу вечером Красноперов вернулся с дачи (Акулов видел его отъезжающим примерно в девять). На работу не надо, непременно выпьет (небеса позеленеют, если Ромка не выпьет), а следовательно, продрыхнет до одиннадцати. Если не имеет, впрочем, особых планов. Запищал сотовый. Я совсем забыла о нем, судорожно зарылась в куртке. — Вы там как, покорешились? — ревниво вопросила Бронька. — Неудобно здесь, — пожаловалась я, — сиденья не отбрасываются. А у тебя как дела? — Кукую у краеведческого, — злобно выплюнула Бронька. — Ни кофе нет, ни развлечений. Одно могу сказать по теме — ваша парочка дома. Квартира семьдесят девять на втором этаже… — Откуда знаешь, что они дома? — Не перебивай. Они, кажется, ругаются. Пять минут назад эдакий холеный красавчик вылез на балкон, занес в дом какие-то банки. Орал в квартиру как ненормальный. А из квартиры женщина ему вторила. Я не поняла, но что-то про очередь в БТИ, где ему некогда стоять… — Понятненько, — кивнула я. — Сургачева чересчур деловая. Хочет, чтобы муж и деньги зарабатывал, и тетушкиной квартирой занимался. Тоже мне, птичка-недотрога. А ведь не ей квартира халявная перепала — Игорьку… — Из подъезда кто-то вышел, — индифферентно заметил Эдик. — Ой, Бронь, перезвоню… — охнула я, отрубая связь. Из подъезда вышел не кто-нибудь, а Роман Красноперов собственной важной персоной. Как водится, с легкого бодунца. В красно-желтой курточке, всклокоченный, с подозрительно шныряющими глазками. — Он? — поинтересовался Эдик. — Он, — кивнула я. — Клоун Карандаш, прошу любить и жаловать. Пару минут Ромка постоял в каком-то обезбашенном ступоре, потом неуверенно двинулся к гаражу — коня из конюшни выводить. Дураком он, впрочем, никогда не был — ежу понятно, что в таком состоянии далеко не уедет, да и гаишники в черте города распоясанные, заметут как два пальца. Остановился, почесал хохол на голове, затем пригладил его и потащился в обратную сторону — к выходу со двора. Я и сплющиться не успела — он прорулил мимо нас, чуть не сбив зеркало. Таращился при этом Ромка куда-то в запредельное пространство. — Давай медленно за ним, — шепнула я. — И учти, этот тип дерганый, в движениях логики нет, можем потерять. Я просто восхищалась родной милицией — либо я ее в упор не замечала, либо она в упор не замечала Ромку. Он двигался абсолютно бесконвойный — вышел на Красный проспект и побрел по тротуару, пялясь на пестрые витрины, словно никогда их раньше не видел. Нам приходилось ехать с черепашьей скоростью, прижимаясь к бордюру. Эдик уже психовал сквозь зубы — попадемся на глаза какому-нибудь гаишнику, объясняй потом, куда это мы тут крадемся. По счастью, гаишники где-то прятались. И движение в этот день отличалось малой интенсивностью. Ромка пробороздил два квартала, купил в киоске сигарет и очень эффектно, махнув рукой, типа «была — не была», вошел в секс-шоп «Джакомо» (надо думать, Казанова). — Так, на вечер чего-нибудь взять, — прокомментировал Эдик. — Дороговатенький магазинчик, — задумчиво заметила я. — Секс оправдывает средства, — поучительно заметил Эдик. — Кажется, такой девиз у нынешней маркетинговой кампании этой уважаемой продукции? Вышел Ромка какой-то кислый. Рассовал по карманам халявные презервативы, подошел к бордюру и поднял руку. Хорошо, что мы стояли за магазинчиком — пришлось бы его подвозить. «Ну и подвезли бы, — подумала я, — эка невидаль. Меня не заметит, Эдика не знает. Познакомимся…» Самое смешное, что на призыв Красноперова отозвался не какой-нибудь задрипанный частник на отечественной рухляди, а яркий спортивный «феррари». Посадил Ромку (точнее, уложил) и рванул под сотню. «Блин!» — только и успел промолвить Эдик. Впрочем, самое смешное заключалось не в этом, а в том, что мы догнали Ромку — вопреки здравому смыслу и отечественной коробке передач! Не без помощи, правда, нескольких светофоров, у которых «феррари» просто вынужден был стоять, оскорбленно посверкивая тормозными огнями. Такой кошмарной гонки я не претерпевала даже с Бронькой Хатынской! Одно дело нестись сломя голову на приличном «кефире» и совсем другое — на родимой «шестерке», пусть и отлаженной… Мы опять пронеслись по мосту на левый берег. Ромка выскочил на Горской. «К Постоялову чешет!» — мелькнула ошарашивающая мысль, но быстро угасла. Подрезав пассажирский «пазик», отходящий от остановки, Ромка перебежал дорогу и вошел в аптеку, центральный отдел которой занимал… секс-шоп «В гостях у Дон Жуана», обслуживающий жителей Левобережки. — Не-е, — протянул Эдик, — в натуре маньяк… — В лучшем смысле этого слова, — проворчала я. — Давай, Эдик, разворачивай коня, как пить дать назад поедет. Для кого это, интересно, Ромка старался? Для Ритки? Поднимать замороженный разводом тонус? А безоружной фантазии, значит, уже не хватает? Мы не скрывали своего разочарования. Сидели и плевались во все стороны. Вскоре Ромка осчастливил, появился — с огромным пакетом и улыбкой во всю ширь. Махнул не глядя и сел не глядя — в «Москвич», скребущий бампером по асфальту. Кое-как доехал до Дворца бракосочетаний; напрямую, через дворы, потащился домой. Там и заприметила я «жульку» с Костяном Борзых в роли пассажира. Ну слава богу, успокоилась я, проснулась доблестная милиция. — А вот и наши, — сказала я. — Долго жить будут. Богатенькими помрут. Паркуйся ему в лоб, объедут при нужде. Водитель в милицейской машине сладко спал. Костян практически бодрствовал. На нас посмотрел сурово, но не разорался, как истеричка, — лень заела. Проследил за погружением Романа в подъезд и откинул голову. Минут через двадцать Красноперов выволокся с рюкзаком и отправился к гаражу. На дачу поедет — догадалась я. Похмелье выгнал, кофейку тяпнул, можно и за руль. Только время с ним убили. — Содержательно мы с тобой работаем, Эдик, — расстроенно вздохнула я. — Ладно, уступи ментам, отъедь. Сейчас они за Красноперовым рванут. «Десятка» укатила, постреливая выхлопной трубой. «Жулька» — следом. Я взяла в руку мобильник — что-то давно мы с лучшей подругой не общались, но тут он и сам запищал. — На ловца и зверь, — печально сказала я. — Очень оригинально, — фыркнула Бронька. — У меня тут раздвоение личности намечается. Молодой и красивый энергетический бандит сидит в машине под домом, прогревает мотор — надо думать, поедет куда-то; а твоя институтская сопоточица ему из окна платочком машет. Я взглянула на часы. Полдень. Куранты. — Покушать бы, — напомнил Эдик, поворачивая утомленное пустым времяпрепровождением лицо. — Вас понял, — сказала я в говорилку. — Падай на хвост, а мы забираем на поруки Сургачеву. Давай, Эдик, к ЦУМу, — я убрала мобильник и потянулась к сигаретной пачке. — Там и заправимся. У Сургачевой «Подорожник» в двух шагах… Тоскливое подозрение, что с отчаяния я ввязалась (и людей взбаламутила) в пустую авантюру, с каждым часом росло. Эдик старательно не подавал вида, но я видела, что это безжалостное убийство выходного дня уже начинает его донимать. Мы сидели в машине в пустом дворе, жевали пресные пирожки из «Подорожника», запивали минералкой, болтали ни о чем. Ас по поиску и сбору информации (с ее последующей обработкой, но не синоптик) оказался бездонным вместилищем анекдотов. Я тоже из кожи вон лезла, чтобы он не начал испытывать к моей персоне антипатию. До того перестаралась, что сама себя возненавидела. Позвонила Бронька и, откровенно зевая, доложилась, что «красавчик» припарковался у элитки на Каменской. Подъехал какой-то широкоформатный господин респектабельной внешности, обменялся с Марышевым рукопожатием, и оба исчезли в недрах дома для богатых. Клиент, незамысловато решила я. Или что-то вроде этого. По случаю выходного дня — общаются не в офисе, а на квартире. — Лидок, — пожаловалась Бронька, — это байкодром космодур какой-то. У меня уже просидни на заднице. Нельзя ли это дело как-нибудь свернуть? Я, конечно, понимаю, что тебе в тюрьму неохота, но, прости, где связь?.. В этот момент из подъезда и выплыла Сургачева… — Сиди, — приказала я (не вечно же ей приказывать), — а мы поехали. У нас работа, понимаешь… Одна из пяти главных подозреваемых выглядела чертовски сногсшибательно. Модный плащик, шарфик небрежным узлом, головка не покрыта. Глазки в черной туши. Спустившись с крыльца, глянула на часы, призадумалась и зашагала к выходу на Димитрова, призывно цокая каблучками. — Офигеть, — прошептал более чем заинтригованный Эдик. — Ну конечно, нам, серым, это недоступно, — фыркнула я. — Прости, — он стушевался, — ты-то здесь при чем? Вот именно. Я-то здесь при чем? Я тут и близко не лежала… Пока она двигалась вдоль дома, сразу трое оглянулись ей вослед: копошащийся в моторе «уазика» мужичонка в фуфайке, дедушка с палочкой и палевый красавчик дог, привязанный к мафиозному джипу. Все трое по определению не могли работать в милиции, из чего явственно выходило, что наши органы опять где-то не доехали (гроша не стоят уверения Вереста, что фигурантов обложат). Сургачева беспрепятственно вырулила на Димитрова и повернула к ЦУМу. «Скупляться пошла», — догадалась я. — Мы в ЦУМ не въедем, — с сомнением произнес Эдик. — Въеду одна, — вздохнула я. — Давай мне свой сотовый. Я отдала ему трубку. Сургачева уже входила в распахнутые двери — эффектная, блин, — словно в новый век… — Сколько номеров запрограммировано? — спросил Эдик. Я мысленно подсчитала: — Три. — Больше и не надо одинокой разведенке — дом, Бронька, Рубикович… Он поколдовал с кнопочками, вернул мне телефон. — Держи. Моя труба отныне у тебя под номером «четыре». Звони на здоровье. Я буду стоять напротив главного входа… Сургачеву я нашла в ювелирной секции. Это правильно. Выбор для некоторых невелик — либо цацки, либо косметика. Потому и не тревожилась, что потеряю. С косметикой у Сургачевой временно все в порядке — «Дюпоном» от нее разило на весь этаж (интересный, между прочим, дядечка — Дюпон: мало того что изобрел нейлон, целлофан, лайкру-спандекс и тефлон, так еще и баб ублажал; правда, лично мне целлофан нравился больше). С драгоценностями, очевидно, у Сургачевой было напряженно. Она стояла у строгой витрины, где на черном бархате с подсветкой покоились маленькие такие финтифлюшки. Видок у Сургачевой при этом был довольно траурный. А меня на полную разобрала злость. Я подошла и встала рядом. Сургачева покосилась в мою сторону. «Ха, — подумала я. — Ноль эмоций. Виват, Жорик». Она отвернулась и продолжала созерцать выставленную продукцию. Я тоже стояла, внимательно созерцая. Правда, не продукцию, как Сургачева, а ценники. Излишне говорить, насколько мрачное они производили впечатление. Даже избалованным достатком особам, вроде той же Сургачевой, здесь было над чем задуматься (она и думала). А я… Да нет, мне ничто не мешало приобрести любое из выставленных на обозрение колечек, даже самое увесистое с бриллиантиком на полкарата, но прежде было бы неплохо написать десяток книг, выгодно их продать (не Рубиковичу), а за время написания постараться не есть, маму сослать на дачу, а ребенка сдать в детдом. — Девушка, мне колечко за три и шесть у.е. можно посмотреть? — бархатистым (как витрина) голоском проворковала Сургачева. «Руками не смотрят», — хотела я вякнуть, но только фыркнула. Сургачева опять покосилась в мою сторону. Ладно, живи, Сургачева. Я демонстративно развернулась и пошла прочь. Но из поля зрения ее не выпускала. «Приценившись» к колечку, Сургачева отправилась в парфюмерию, где и оторвалась за все обиды. Перенюхала десяток дезодорантов — меня так и подмывало подойти и понюхать из ее рук. Но это уже чересчур. Видимо, она почувствовала спиной мой неприязненный взгляд — начала исподтишка озираться. Я задвинулась за колонну. А когда высунула нос, она уже рылась в кошельке у кассы, выискивая бумажку максимального в стране достоинства. Бросив в сумку два крошечных бутылечка, Сургачева повторно глянула на часы и отправилась по другим отделам. Шикарно я проводила время! Таскалась за ней привязанным козленком и даже привлекла внимание дюжего охранника с дубинкой марки «Аргумент», подпирающего киоск с видеозаписями. На мое счастье, ему лень было отрываться от киоска, иначе я бы точно упустила Сургачеву. А соседка по даче тем временем отправилась на второй этаж, на третий, приобрела перчатки из мягкой кожи, со вкусом подкрепилась в кафетерии (я болталась у тумбы «культпросвета», из последних сил изображая распространительницу), после чего неохотно начала продвижение к выходу. Без пяти три!.. На улице кардинально изменились погодные условия. Небо потемнело, обложив город угрюмыми, косматыми тучами. Моросил дождь, но он не смутил Сургачеву. Из ничего сделав зонтик, она поцокала по Вокзальной, в сторону отеля-высотки. Я накинула капюшон и побежала к Эдику. «Напарник» сидел, нахохлясь, утонув в кресле, и изучал желтую прессу. — Эдик, ласточка, ну хочешь, я тебе тарантеллу спою, чтобы ты не дулся на меня? — заявила я, падая рядом с ним. Эдик аккуратно сложил газету: — Тарантеллу не поют, а пляшут, уважаемая писательница. Это итальянский народный танец, сопровождаемый боем бубнов и кастаньет. Говорят, помогает излечиться от укусов тарантула. — Какой ты умный, Эдик… Хочешь, я тебе спляшу тарантеллу? — Да ну тебя, — он улыбнулся. — Куда едем-то? — А вон она, — я ткнула пальцем в еле видимую Сургачеву. — Догоняй злодейку. Добьем, чего уж там… Протяжно запищал мобильник. — Вас внимательно… — давно мы что-то с Брониславой не трещали. — Слушай, а в этом энергетическом бандите что-то есть, — задумчиво изрекла Бронька. — Ты не из его постели звонишь? — поинтересовалась я. — Пока нет, — Бронька многозначительно похмыкала, — но он активно производит впечатление. Послушай, а какова вероятность, что именно этот стручок поубивал всех ваших? — Двадцать процентов, — не подумав, ляпнула я. Потом подумала, поправилась: — А то и двадцать пять. Не могу представить Рябинину по горло в крови. — Ага, — намотала на ус Бронька. — Ну что ж, процент обнадеживает. — Я тебе больше скажу, Бронь. Пусть Марышев убийца, но он не маньяк. Ты можешь смело затащить его в постель, не боясь быть убитой ножом для колки льда, поскольку ему нечего с тебя поиметь. — Совсем хорошо, — обрадовалась приятельница. — Ну пока, перезвоню. — И это все, что ты хочешь сообщить? — Ах да, — спохватилась Бронька. — Фигурант вышел из «элитки» в сопровождении респектабельного господина. Поручкались, расселись по машинам и разъехались. В текущий момент фигурант услаждает себя трапезой в заведении «Три карася», а я ожидаю его за стеклом — верной сучкой. Не поверишь, Лидок, но этот малый держит нож в правой руке, а вилку в левой! — А надо как? — чуть помедлив, спросила я. — Да так и надо, тундра!.. Ладно, я слежу за ним. — Бронька сыграла отбой. Подумаешь. Никто и не спорил, что Игорек умеет подать себя в свете. Дело в том, что и в «антисвете» он может себя подать. — О чем это вы говорили? — подозрительно покосился на меня Эдик. — Нормально все, — скупо отделалась я. — Бронислава увлеклась работой. Мы неторопливо поравнялись с Сургачевой. Она того и ждала — перебежала дорогу у нас под носом и влетела в магазинчик джинсовой одежды «Два ковбоя». — Хочешь, я за ней прослежу? — задумчиво предложил Эдик. Неплохо устроилось, подумала я. Мое сиротское положение начинает медленно меняться. Еще немного, и я окажусь в ситуации Тома Сойера, взвалившего на друзей покраску забора и отхватившего за это кучу подарков. — Спасибо, Эдик, пока я сама. Может, попозже? — Я выбралась из машины. — «Сама», «сама»… Сохатого не сбей, «сама», — буркнул Эдик. Пропустив дребезжащий троллейбус, я перешла дорогу. И снова беготня по мукам… «Два ковбоя», «Три ковбоя», галерея «Максима», «Камилла Альбане», «Плетеная мебель», «Офисная мебель»… На хрена ей офисная мебель?.. Насытив любопытство крупногабаритными вещами, Сургачева пробежалась до «Флагмана» — наслаждаться мелкими. Погрузилась в парфюмерно-галантерейное изобилие — я стояла на лестнице и через стеклянную дверь видела ее сосредоточенную мордаху среди десятков схожих. Я нарочно себя истязала: могла бы и Эдика навести, так нет, копила злобу, пыхтела, глядя на снующих по лестнице «благоустроенных» дамочек, на блестящие глаза Сургачевой, на сверкающие витрины, заряжалась отрицательной энергией по самые уши… Запищал телефон. — Ты где? — поинтересовалась Хатынская. — Тафт три погоды, — тупо брякнула я. Она сочувственно помолчала. — М-да… А вот мы с фигурантом едем по Серебрякова. Примерно напротив «Сибзолота». — Надеюсь, в разных машинах? Бронька фыркнула — какая я однообразная! — и отключилась. А Сургачева наконец отлипла от прилавка и начала пробиваться к выходу. Я проворно выскочила перед ней, слава богу, дождь утих, и боковым зрением уловила знакомую фигуру («Как интересно, подумала я, — вот накроется писательская карьера — обязательно пойду в сыщики»). Оперуполномоченный Замятный стоял в трех шагах от входа и усиленно имитировал свою непричастность к правоохранительным органам. Получалось крайне убого. Меня он, конечно, отнес к народным массам. Я прыгнула в благоразумно подогнанную Эдиком машину, радостно потирая руки. — Наблюдай, Эдик, цирк бесплатный. Сейчас Сургачева от погони отрываться будет. Излишне говорить, что, не успев спрыгнуть с крыльца, Сургачева обнаружила «хвост». Я внимательно следила за ее лицом. Оно отразило жгучее раздражение, но быстро разгладилось. Прикусив губу, Сургачева развернулась и эффектно, провожаемая восхищенными взглядами, пошуровала по Вокзальной — к главной городской площади. Глядя в небо, Замятный отправился следом. — А нам как быть? — озабоченно спросил Эдик. — Медленно поезжай. Следи за событиями. Сургачевой на фиг не нужен этот мент на прищепке, и неважно, убийца она или законопослушна. — Думаешь, попытается улизнуть? — Еще как. Иначе она не Сургачева. Потерять Сургачеву было бы обидно. Казавшееся пустым времяпрепровождение вдруг обрело невнятную до поры изюминку. Через пятьдесят метров Сургачевой надоело пребывать под наблюдением (неприятные ощущения в спине, согласна). Дойдя до ювелирного «Адамас» с двумя проекциями загадочной крупноглазой милашки на фасаде, она остановилась. Как бы озабоченно почесала носик: а вот тут мы еще не были. Безобразие… Потом тряхнула шевелюрой и решительно пошла левым галсом — в широкие двери мира побрякушек. — Напрягись, — сказала я. Замятный как бы невзначай остановился. Сунув руки в карманы, присел на лавочку напротив остановки. Головой он сегодня думать явно не собирался. Позавчера потерял Сургачеву — влегкую, сегодня потеряет — совсем непринужденно. А завтра будет горячих иметь от Вереста. — Живо сворачивай на Димитрова — и к заднему входу… — возбудилась я. Эдик тоже возбудился. Рывком двинул машину, проскочил под желтый и, подрезав верещащий «уазик-буханку», остановился у бордюра, вспугнув стайку голубей. Сургачева появилась секунд через десять. Весьма довольная собой, хлопнула дверью. Мол, знай наших. Задрала нос и гордо пошествовала по Димитрова — эдакая неприступность и неуязвимость… Эдик повернул ко мне восхищенную физиономию. Опять появилось странное чувство, что он не прочь смыть с меня намазанное Жориком и вынуть шарики из носа. — Я даже не знаю, кто мне больше нравится — ты или она… — Жена, — улыбнулась я. Слишком завуалированный комплимент. Да ладно уж, принимается. Часовые стрелки как-то незаметно сдвинулись и уже изображали половину пятого вечера! Сургачева взяла такси и покатила куда-то в Левобережье. Мама родная! В третий раз за день мы пересекали Обь, совершенно не ведая, что будет дальше… Что-то в этом деле было недоступно познанию, выходило за пределы опыта. Не космическое, просто умно закамуфлированное. Интуиция напрочь отказывалась работать, не даруя даже маленьких подсказок — а за теми ли мы следим? Стоит ли вообще в этот день за ними следить? Разум упорно твердил: они должны вести себя естественно. Только один из них знает, что Розенфельд мертва, — он убил. Он и будет вести себя в высшей степени естественно, не давая дерзкого повода. А остальные не знают, они могут дать любой повод. Но и он, если умный (а он умный), не позволит себе отличаться от других, а следовательно… А следовательно, рисуется полная фигня, дорогая сыщица. Добро пожаловать на разговор со следователями называется. И вперед — твой номер двести сорок пять… Мы не знали, куда гнала Сургачева, но, во всяком случае, не к Постоялову. Проигнорировав Горский жилмассив и офис «Артемиды», она покатила прямиком на площадь Маркса — центральную точку Левобережья. Вылезла, спустилась в метро (мы с Эдиком спешно меняли дислокацию), но к поездам не сунулась — нырнула под колпак таксофона и минут пять с кем-то проболтала (как-то затейливо, озадачилась я, — у самой мобила в сумочке, болтай не хочу, не жалеть же мужнины деньги). Потом вылезла из таксофона — надменная, что твоя Багира, вздула челку и зашагала на поверхность. Через пять минут, раздевшись и причесав шевелюру, она сидела в просторном зале «Нью-Йорк-пиццы». Заказала много на одну персону. Присовокупив к подносу с разносолами бутылочку крепенького пивца, для начала закурила. Выпустив колечками дым, откинулась на стул и с прищуром оглядела зал: мол, что тут у нас. Похоже, она никуда не торопилась. Затарахтел мобильник под курткой. — Щас, — шепнула я в говорилку и незаметно покинула столик в углу — благо от заказа отвертелась, а народу в зале было хоть отбавляй. — Покорно доношу, радость моя, — как-то кисло отчиталась Бронька, — фигурант сидит в кафе «Палитра вкуса», держит за руку даму и, похотливо улыбаясь, готовит ее к серьезному событию. — Ничего странного, — откашлялась я. — Каждому овощу своя фрукта. Не расстраивайся, Бронька, сохрани в памяти этот светлый образ. Было бы хуже, если бы он сидел не с женщиной, а с мужчиной. — Да, безусловно, — на градус повеселела Бронька. — К тому же дама качает головой, явно собираясь сказать «нет». Прошу учесть, подруга жизни, женское «нет» не всегда означает жаркое «да», чему я, кажется, являюсь свидетельницей… И еще одно «кстати» — фигурант с дамой будут сидеть долго, он что-то заказывает. — А я тут при чем? — Мне думается, это стоит увидеть. В голосе Броньки отчетливо звучала интрига. Я задумалась. Почему бы и нет? Таскаться за Сургачевой надоело до смерти. А вдруг от очередного взбрыка ее потянет в мужской стриптиз? Пойду с радостью? (А после бутылки крепенького еще как потянет; а после двух — и слов нет). — Где это? — Удивляюсь, как недолго ты думала. Начало улицы Восходная. Справа, если с моста. Радуга-дуга над входом, не ошибешься… А ты сама в каких координатах? — На Маркса. — Ну и чудно. Хватай «фаэтон» и дуй через мост. — Ладно, жди, — я отключила трубку и побежала к Эдику. Мой напарник сидел в машине и внимательно изучал световое рекламное табло, водруженное посреди площади. — Ты смотрела фильм «Пройди путем покойницы»? С пятого октября идет в «Авроре»… — спросил он, не дав раскрыть мне рта. — Я такую муть не смотрю, Эдик. — Но ты судишь по названию. Это неверно. — А что мы делаем верно, Эдик? Я читала о нем в газете. Не захватывает… Ты приглашаешь меня в кино? — А куда мне тебя приглашать? — проворчал он, неожиданно смущаясь. — Не на картошку же… Я расхохоталась как ненормальная — он так и не понял почему. Но сравнительно быстро согласился подежурить вблизи «несравненной одалиски», не сочтя это за непосильный труд. Он, видно, пока не определился до конца, кто же ему нравится больше — Сургачева или какая-то нервная особа, разодравшая в клочья его выходной день. По прошествии восьми минут я выскочила из замызганного «фаэтона» напротив искрящейся тремя цветами радуги рекламы (она и олицетворяла, очевидно, жидкую палитру вкуса). «Фаэтонщик» попался не промах — забрал у меня последние тридцать восемь рублей, на которые я собиралась прожить еще дня четыре, так что теперь я могла рассчитывать только на Броньку. Она не подвела — встретила меня во всеоружии. Загадочная, как шеренга сфинксов. С дымящейся сигаретой. Взяла за руку и, мягко сказав: «Пойдем, детка», повела в заведение. Небольшой предбанник с умывальниками и недорогой фурнитурой от «обеденного» зала отделял арочный проем с пробочными шторами. Кафе неплохо бы просматривалось через них, не цари там не слишком затейливый полумрак. — Подойди и посмотри между шторами, — приказала Бронька. — Там прекрасно все видно. Я подошла и посмотрела. И действительно, полумрак рассосался, образовав столики, окутанные матовой мглой. Большинство из них были свободными. Игорь Марышев в неплохом деловом костюме сидел в углу и интимно общался с дамой. Его спутница располагалась к нам спиной. Насколько я могла судить, в ней не было ничего такого сногсшибательного. Она сутулилась, хотя и обладала неплохой фигурой. «Какой знакомый фюзеляж, — подумала я. — Он довольно эклектично вписывается в интерьер дорогого кафе». Марышев что-то сказал подошедшему официанту. Женщина повернула голову. Получился четкий профиль Риты Рябининой. Глава 6 Я стояла и смотрела, смотрела… Просто так, тупо, ни о чем не думая. Как подросток, увидевший в замочную скважину такое!.. Бронька не мешала, наслаждалась произведенным эффектом. Потихоньку, словно люди на улицу после проливного дождя, стали выползать мысли… «А как же Ромка? — с обидой за соседа подумала я. — Он, бедненький, груженный, как ишак, товарами из шопа, укатил на дачу, а Ритка, выходит, параллельно ему катила в город? В комнате страха жить надоело? У них что здесь с Марышевым — роман? Случайная встреча? Обсуждение совместных мероприятий?..» А ведь Марышев наверняка проверился насчет «хвоста» (он просто не связал наличие игривого «кефира» с возможными проделками милиции, и правильно, кстати, сделал). И наконец наиглавнейшая мысль: так сколько нам еще открытий чудных готовит этот долбаный дух просвещения?.. Я вопросительно посмотрела на Броньку. Подруга лучезарно ухмылялась. — Но позвольте, — дошло до меня, — а чего ради ты знаешь Ритку Рябинину? Мой склероз не настолько катастрофически обширен, чтобы не помнить элементарных вещей. — Здравствуйте, я ваша тетя, — распахнула глаза Бронька. — Перестань тормозить. Мы в пятницу мотались на дачу — эта красотка трижды возникала в дверях и раз сорок в окне, проверяя, не убрались ли мы. У нее еще собака такая уродливая, французская, я их терпеть не могу — она ей рот затыкала, чтобы не орала. — Ах ну да, — успокоилась я. И вновь вытаращилась на этих двоих, настолько несовместимых в одном флаконе, насколько несовместимы вобла с молоком. Они сидели, окутанные томным мерцанием бра. Марышев пил рубиновое вино из тонконогого бокала и что-то тихо внушал Рите. Он то раздражался, то успокаивался, то начинал угрюмо молчать, тыкая вилкой в содержимое тарелки. На красиво-порочном лице плавали тени. Я не видела, отвечала ли ему Рита (женские затылки не всегда красноречивы), но качала головой она практически беспрестанно. «А чему я удивляюсь? — вдруг подумала я. — Людская природа бесконечна в своей загадочности». Происходит именно то, чего я хотела. Я хотела, чтобы они шевельнулись, — именно это они и сделали. Если Марышев испачкан кровью, он готовит «блокировку» через Риту Рябинину. Либо пути отхода. Если он невиновен, но испытывает к Рябининой нечто посильнее сонного интереса, значит, пытается ее отговорить от сношений с Ромкой Красноперовым. Не сама ли я дала повод, позвонив позавчера вечером и наплетя про «выемку документов», про то, что милиция подозревает Красноперова… Я настолько глубоко ушла в размышления, что потеряла всякую связь с реальностью. Броньке надоело дергать меня за рукав. Она взяла меня за шиворот и потащила к дверям. Только на улице, ощутив промозглый ветер в ушах, я вернулась к жизни. Как странно… Я начала озираться: повсюду легкие сумерки. Не рано ли, неужто день прошел? — Слушай меня внимательно, счастье мое, — с нажимом заговорила Бронька. — День кончается. В шесть тридцать за мной приедет Лео. В семь представление. Ко всем его шведо-финским недостаткам и полному отсутствию потенции, он законченный педант. Если я не получу второго гражданства, будет море крови. Твоей, заметь, крови. Поэтому давай не терять время просто так. Этим двоим ты уже не поможешь. Абсолютно безразлично, куда они пойдут после кафе: бродить по закатам, в гостиничный номер или разъедутся по домам. Новой информации о них ты сегодня не вытянешь, достаточно текущей. Я могу посвятить тебе еще минут сорок, а потом, извини, чао. Так что думай — куда едем? Я стряхнула оцепенение. Хатынская права — мир не замкнулся на этих двоих. Эдик сторожит Сургачеву, Постоялов с утра в офисе, Ромка вообще неизвестно где… — Едем, — решилась я. — Где твой «кефир»? Мы отмахали полмоста на третьей космической, когда заверещал мобильник. — Ваше долгое молчание вызывает недоумение, — проникновенно сообщил Эдик. — Человеческие жертвы есть? — Есть, — сказала я, — но о них не сообщается. Они моральные. Докладывай. — А вы неплохо спелись, — проворчала Бронька. — Докладываю, — отчеканил Эдик. — Подозреваемая съела курицу, выпила крепенькое, позаигрывала с парнями из технического универа, но за их столик не пересела. Посмотрела на часы, оделась и вышла. В текущий момент невыносимо медленно движется по Ватутина — от «Нью-Йорк-пиццы» к метро на площади Маркса. Какие-то контакты, сомкнувшись, затрещали у меня в голове. Я чуть не взорвалась. — Веди ее, — ахнула на вдохе и отключила телефон. Бронька кривовато покосилась: — Прозрела, что ли? — Не знаю, — жалобно ответила я. — Но посуди сама. Сургачева идет по Ватутина. На Ватутина офис Постоялова. С десяти утра он сидел в офисе. Выписал пропуск до шести часов. Возможно, продолжает сидеть. Сейчас у нас без одной минуты шесть… — Едем к офису, — покорно согласилась Бронька. — Но прошу учесть: неузаконенная любовная связь, пусть даже она и имеет место, еще не накладывает обязательство убивать всех без разбору. — Я знаю, — прошептала я. — Нам не успеть за минуту, Бронька, он уйдет… — Как это? — оскорбилась приятельница. — Ты за кого меня держишь? А ну спорим на связку бананов, через минуту будем, засекай. На такой скорости я еще не ехала! На такой скорости вообще машины не ездят! Нам уступали все — от груженых трамваев до навороченных «мерсов»… Расходись — дурак несется!.. За пятнадцать секунд мы пролетели остаток моста, перепрыгнули на Блюхера и с работающей дуделкой промчались до магазина «Цветы». Двойной вираж — и вот он, институт гигиены, безвременно поднявший лапки перед атакой рыночной экономики… Испустив мучительный стон, я отцепила ремень безопасности — трет ужасно… Тихо шелестя шинами, мурлыча под нос «Мы ползем, бугорки обнимая…», Бронька въехала на парковку — словно и не было ничего. Угловое окно светилось — не зря страдали. — Шесть часов пятнадцать секунд, — прошептала я, всматриваясь в циферблат. — Черт, — Бронька щелкнула пальцами, — но это погрешность, согласись. У любой величины существует допуск — плюс-минус предельно допустимая величина. Проиграла — так и скажи. — Сдаюсь, — согласилась я. — Но почему горит окно? Он не собирается уходить до… Договорить я не успела — окно погасло. — Точность — вежливость убийц, — восхитилась Бронька. Через пару минут Борис Аркадьевич появился на пороге. Особой резвости в его движениях я не отметила. Человек чрезмерно устал от вынужденного сидения в четырех стенах. Постояв на крыльце, он закурил, с наслаждением втянув в себя дым. Застегнул куртку под горло и двинул поначалу на стоянку за домом. Пройдя несколько метров, он остановился, как бы в задумчивости, затем развернулся и пешком побрел на Ватутина. Проходя мимо нас, машинально глянул на сидящих в салоне. Но свет у Броньки не горел, он мог различить только два неподвижно застывших силуэта. — Похохочи, — шепнула я. Бронька схватила на лету: залилась дурным, заразительным смехом — я даже вздрогнула. — Ну довольно, довольно… Чего ты? Постоялов уже удалился. Перебежал дорогу перед тучей машин, хлынувшей со светофора, и медленно побрел к площади Маркса. — Он оставил авто на стоянке, — зашептала я. — Почему, Бронька?.. — Не вижу ничего ошеломительного, — отворчалась Бронька. — Он весь день просидел в офисе, он не хочет лезть в машину, там душно, пахнет бензином, ему надо пройтись пешком. Между прочим, вполне естественное желание, а если рядом дом — какой вообще смысл ее забирать? Стоянка охраняется… И громко зевнула — явно намекая, что и наш рабочий день пора закруглять. — Да, Бронька, ты права, как всегда, ты прозорлива и дальновидна… — Я почувствовала, как заколотилось сердце в устрашающем темпе. — Но ты не учла одного, отменяющего все тобой сказанное: Постоялов движется навстречу Сургачевой!.. — А вот это серьезно, — подумав, призналась Бронька. — Хотя ровным счетом ни о чем не говорит. Ну ладно, подружка, ты меня заинтриговала, давай прочешемся. Звони Эдику. Я нажала «четверку». — Движется по Ватутина, — отчитался Эдик. — По пути завернула в обменник, проторчала там минут пять. — Где она сейчас? — Прошла «Айсберг». Движется очень медленно, глазеет на витрины… Подозрения переходили в уверенность. Постоялов и Сургачева шли навстречу, находясь на равном удалении от входа в метро «Площадь Маркса»! Не могли они чисто случайно добиться такой потрясающей согласованности! (Они и по договоренности не могли ее добиться, но об этом я не думала.) Мы шли по левой стороне дороги, не спуская глаз с Постоялова. Он миновал недостроенную гостиницу, выбросил окурок и полез в карман за мелочью. На минуту задержался, пересчитывая копеечки. На метро поедем, догадалась я. Синхронность сразу же потерялась — слишком долго Постоялов тряс деньгами. — Вошла в метро, — доложился Эдик. — Иду за ней. Через долгую минуту с хвостиком Борис Аркадьевич распахнул тяжелую стеклянную дверь и погрузился во чрево подземки. Мы за ним. Народу в подземелье было как рыбы в Мировом океане. Наши люди почему-то любят кататься в выходные дни. Мы шли за светло-бежевой, малость потертой курткой, не боясь быть высмотренными. Прошли один поворот, другой… Я переложила мобильник в боковой карман, переключив на режим вибрации (слава нашей МТС: наши сотовые теперь и в метро берут!). Постоялов отправился к кассе, за жетоном. — Постой у афиши, — шепнула Бронька. — Я тоже возьму… Она пристроилась через два человека от Постоялова. Борис Аркадьевич казался каким-то мрачноватым, утомленным, рассеянно перебирал мелочь в ладони. Повернул голову — посмотрел на сторожиху в будке, на турникеты… Я по-быстрому отвернулась. В глаза метнулся крупный плакат на афишной тумбе: багровые буквы на фоне темно-синей ночи… «Пройди путем покойницы»… С 5 октября в кинотеатре «Аврора». Бр-ррр… Опять покойница. И чего они ко мне пристали со своими покойницами?.. Помню анонс в одной из местных газет: «Журналистка становится свидетельницей особо зверского преступления». Преступник действует в маске, но убежден, что журналистка его узнала. В этой связи открывается сезон охоты. Журналистка ловко уворачивается от ножа маньяка, но путь ее бегства украшается чередой мертвых тел, за которые ей по-человечески стыдно. Самое обидное же заключается в том, что она не знает истинной личины маньяка, но тому ведь не докажешь? Он продолжает убивать, прорываясь, как немец к Сталинграду, через горы человеческих тел к хрупкой девушке с блокнотиком… И она приходит к единственно верному решению (по фильму, а не по жизни) — перевоплотиться в шкуру самой первой жертвы — числившейся любовницей маньяка и даже его покровительницей, — дабы вычислить суть негодяя и покончить с ним раз и навсегда… — Держи кругляш, — сунула мне Бронька жетон. — И семени за мной, не останавливайся… Мы спустились к поездам. Народу — полный зал. Все стоят, ждут отправки на тот берег. Здесь конечная, обратного хода нет. На часах две пятьдесят восемь — выходной день, интервал пошире, чем в будни, минут шесть — значит, будет еще гуще, а это нам только на руку… Постоялов не замечал окружающей толпы. Он шел по перрону, погрузив руки в карманы. Где-то рядом Сургачева! — осенило меня. Последний поезд ушел три минуты назад, как бы она на него успела?.. Точно. Сургачева стояла напротив предполагаемого второго вагона, надменно отвернувшись от толпы. В трех шагах мерцал Эдик и искал глазами нас. Найдя, обрадовался как родным, разулыбался. Я приложила палец к губам — он понятливо кивнул: мол, обижаешь, старушка… Борис Аркадьевич не заметил Сургачеву (будь моя голова на месте, я бы тоже сообразила, что не должен), а та, конечно, спиной тоже его не видела. Постоялов прошел к первому вагону и только здесь позволил себе оглядеться. Глянул налево, направо, опять налево — на симпатичную, хотя и уставшую блондинку лет за тридцать, читающую сложенную газету. Не удержался, в третий раз посмотрел на соседку. После чего вздохнул и уставился прямо перед собой. Подошел поезд. К дверям Борис Аркадьевич не успел — промазал, опередили молодые, с крепкими локтями. Его пронесло в середину вагона, он встал лицом к окну, схватился за поручень. Мы с Бронькой вошли в числе последних, тормознули у дверей. Она стояла к нему лицом (вряд ли в новом прикиде да деловых очках он узнал бы ее, пусть когда-то и видел). Я зашла к нему спиной, лицом к подруге, так и осталась, взявшись за вертикальный поручень у выхода. «Осторожно, двери закрываются», — предупредил магнитофон… Опять кто-то не успел, пришлось вторично закрывать… Мы ехали в гнетущем молчании, и абсолютно ничего не происходило. Разлетевшиеся по голове в период возбуждения крупицы здравого смысла потихоньку возвращались. А не имеет ли место великое совпадение? — закралось мне в голову прескверное предчувствие. Как бы ища опровержения, я покосилась на Броньку: что-то физиономия у нее стала больно каменная. — Ну как он там? — пробормотала я. — Никак, — процедила Бронька. — Стоит. Мне кажется, кто-то сегодня получит по шее. Стыдно признаться, но мне тоже начинало казаться. В принципе она может и не успеть на охмурение шведо-финна. Учитывая, что «кефир» запаркован у офиса Постоялова, а время упорно движется к семи… Я почувствовала ритмичное подрыгивание в кармане. Вибратор заработал. — Бронька… — зашептала я, — телефон бесится… — Так ответь, — фыркнула Хатынская, — он все равно не смотрит. И не слышит он тебя. — Эй, соседи, — забубнил из второго вагона Эдик, — ваша красотка отвечает на телефонный звонок. Говорит какие-то нежности: мол, она уже едет и вот-вот приедет… и очень очаровательно улыбается. — Дуру гонит, — обреченно пискнула я. Хатынская тяжело вздохнула: дескать, дружба дружбой, но пора и меру знать. Она по моим глазам уже все поняла. Я втянула голову в плечи. — Бронь, он не говорит по телефону? — И не думает, — холодно ответила Хатынская. — На твое счастье, похоже, он выходит на «Речном». Продирается к выходу… — Эй, Лида… — шептал Эдик. — Ты куда подевалась, блин? Красотка, говорю, движется к выходу… На «Речном» хочет выпасть… — Ага, они оба выходят на «Речном вокзале», — вспыхнула я последней надеждой. — И не думай даже, — отрубила Бронька. — Это тебе не поможет. Встань лицом к двери. Постоялов сзади. Мамочки… Охваченная дрожью, я сместилась к выходу и… опять уперлась в этот чертов плакат из кинотеатра «Аврора» (уменьшенного, правда, формата). «Пройди путем покойницы»!.. Замучили! Я стояла и твердила про себя: «Пройди путем покойницы, пройди путем покойницы…» — На «Речном» выходите? — поинтересовался на ухо Постоялов. Я судорожно кивнула: да-да, выхожу… Он не стал справляться, как меня зовут, чем занимаюсь сегодня ночью, не встречались ли мы ранее. Мой кивок его вполне устроил. Поезд плавно подкатил к платформе. Надутая страхом, как шар гелием, я выпала на перрон и, лишь собрав в ногах остатки воли, не побежала. Поток людей меня опутал, обложил разноголосицей. Светлая куртка с потертыми локтями обошла меня где-то справа, а слева в бочину втерся локоть Хатынской. — Шевели ходулями, идиотка… Хоть из спортивного интереса разберись, куда это он собрался… А я уже догадалась. Мир вашему дому, Борис Аркадьевич… Достойное завершение, нечего сказать, абсолютно бездарного дня. Когда мы поднялись по широкой лестнице к торговкам в вестибюле, Постоялов уже стоял у цветочного лотка, хмуро рассматривая невзрачный букетик георгинов. Я машинально отошла в сторону, встала за колонну. Бронька моментально очутилась сзади, запыхтела зловеще в затылок. Толпа продолжала подниматься. В числе прочих замелькала Сургачева. Она шла очень быстро, помахивая сумочкой, — не лицо, а просто роза распустившаяся… Повертев головой, совсем разулыбалась — понеслась, стуча каблучками, к какому-то высоченному парню в модном плаще, рассматривающему прессу, повисла у него на плече. Парень повернул голову — сперва оторопел от неожиданности… а потом тоже разулыбался — абсолютно белоснежной улыбкой. — Ой, блин… — только и сподобилась сказать я. Сургачева спрыгнула с парня, потащила его к выходу. Он что-то ей тараторил, она тараторила… Постоялов между тем приобрел полноценный веник, понюхал с кислой физиономией, перебрался к соседней торговке, что-то ей сказал. Рахитичного вида тетушка понятливо кивнула, извлекла из груды коробок пучок перезрелых бананов. — В больницу пойдет. К жене. Она лежит тут рядом, на Гурьевской… — печально резюмировала я, глядя на подходящего Эдика. И этот туда же — уж больно неприветливая к концу дня физиономия. Не врезал бы… Я удрученно опустила голову. — Ты не хочешь посмотреть нам в глаза? — недобро поинтересовалась Бронька. Меньше всего я хотела смотреть им в глаза. — Простите, — прошептала я, краснея, как гимназистка. — Ей-богу, ребята, простите, я вам добром отплачу… Глава 7 Мне приснилась покойница с пышными формами. Она лежала в луже крови, а из горла у нее торчал нож. За горизонт тянулся кровавый след — покойница ползла, не хотелось ей умирать в неподвижном положении… «Пройди путем покойницы!» — сказал мне кто-то прямо в мозг, и я проснулась, озаренная. Полдень. Липучка дрыхнет в ногах. Холодная война в разгаре… Не замечая домашних, я полдня просидела, таращась в окно, и пыталась расположить свои мысли в строгом военном порядке. Но это было в принципе невыполнимо — мысли вспыхивали радужным блеском и сразу лопались. «Черт с ними, — решила я. — Поработаем по наитию». Около четырех часов дня я позвонила Броньке: — Поможешь? — Помогу, — с готовностью выпалила Бронька. — В чем проблема? Выпить надо? Мебель перевезти? Фирма «Щедрая душа» к вашим услугам, мэм, в любое время. — Извини, Бронька. Прости за вчерашнее, не поверишь, но мы не зря провели этот день. Ты, наверное, занята? Отвезешь меня на дачу? — Без проблем, — саркастически хмыкнула подруга. — Выходи из дома… Ох, люблю я эту женщину… Пять минут на сборы, десять на заправку «кефира», двадцать на автогонки с элементами выживания (очень бодрит)… Она действительно не держала на меня зла: поход в театр ознаменовался новым этапом в отношениях с иностранным импотентом, а последующий визит Эдика сгладил некоторые несуразности от общения с Лео и некой Косичкиной. Что ни делается, все к лучшему, — философски решила Бронька, сто лет ей жизни… И опять этот слякотный пейзаж, рождающий во мне дух противоречий. Двускатная крыша с высоким дымоходом, узкая Облепиховая, поникшие деревья… Береза, облетевшая в какие-то два дня. Голые сучья недоуменно торчат из ствола и шевелятся, как будто дерево разводит руками. Ветер носит по участкам жухлую листву. Лоскутья парниковой пленки прыгают по грядкам… Уныние на каждом метре… — Спасибо, Бронька, а теперь уезжай. Я своим ходом доберусь. — Совсем плохая стала? — ужаснулась Хатынская. — Ты о чем базаришь? Комплекс вины давит? Забудь, глупая, я сегодня добрая. — Так надо, Бронька, — я сказала это твердо, рассчитывая на эффект. И кажется, произвела его: Бронька вылупилась на меня, как крестьянин на «Черный квадрат» Малевича: мол, о чем эта фигня? — Хорошо, — она пожала плечами. — Я понимаю, у тебя было трудное детство, раннее пьянство и муж-вредитель. Но чтобы так крепко двинуться рассудком… Еще раз пожав плечами, она села в «кефир». Покосилась на меня с остатками надежды — не передумаю ли. — Газовик оставь, — бросила я, — потом верну… Минут десять спустя, досыта накурившись, я уже стояла у калитки Розенфельд. Эксперимент века — последнее средство от отчаяния — начинался. 7 октября, в воскресенье, в 15.30 пополудни, груженная тележкой и авоськой, мадам, ныне покойная, выходит из калитки, чтобы ехать в город. Мадам — это сегодня я, и мне предстоит пройти ее путь — вплоть до городской квартиры… Обняв в кармане гладкую рукоять вальтера (Бронька научила, как спускать с предохранителя и дергать затвором), я медленно пошла по Облепиховой… Вот она проходит мимо моих окон, попадает в мертвую зону и приближается к мусорке. Увидев книги, решает в них покопаться. Берет самую целую, перелистывает. Находит интересную вещицу. Неважно, сможет ли она обернуть себе во благо эту находку, главное для сквалыжницы — владеть… Она не возвращается на дачу, чтобы скрыть вещицу (я бы ее увидела), она кладет книгу в тележку и идет дальше… Моя версия о том, что Тамбовцев действительно что-то спрятал, держалась исключительно на моей вере. Других оснований для ее существований не было. Но я интуицией чувствовала, что иду по верному пути. И что еще оставалось делать, как не верить своей интуиции? На даче у Розенфельд вещицы однозначно не было (с того воскресенья она в «Восход» не приезжала), дома, как выясняется, тоже. По крайней мере допускаем. Мадам соображает недалекими мозгами, что хранить ее дома небезопасно. И где-то прячет, однако в таком месте, откуда вещицу можно извлечь и ощутить на себе ее «вес». Я медленно пошла по дороге — мимо забора Риты Рябининой (дверь была закрыта, но из трубы потихонечку курилось), мимо Соснового переулка, мимо кирпичной подстанции, выходящей на Береговую улицу. Это была самая короткая дорога к воротам. По ней и ходила Розенфельд (я несколько раз ее обгоняла, прилежно повторяя: «Хайль Гитлер») — до казачьей будки, налево, через мостик над протокой, мимо старых бараков, мимо пожарной вышки, частного сектора — и прямиком на электричку… Сокрытие в поселке представлялось маловероятным, но упускать даже скромную возможность не хотелось. Я плутала по кооперативу, высматривая у дороги укромные места. Дважды ворошила груды камней у обочин, осмотрела шлакоблочную «поленницу», давно забытую хозяином, особое внимание уделила водонапорной станции, качающей воду на Береговую улицу. Коротким переулком выбралась на Сиреневую и, не встречая привлекательных для тайника мест, побрела к воротам. Итак, в поселке «Восход» Магдалина Ивановна не тихушничала. Негде. И передать в чужие руки вещицу она не могла — только в случае насильственного изъятия, но кто нападет на злющую старуху, везущую с дачи капусту? Я кивнула улыбчивому казачку на воротах и свернула к протоке. Не имеющие личного автотранспорта ходят этой стороной. Я брела вдоль понурого тальника и исподволь постигала бесполезность затеи. Не было в наших местах пригодных для схрона мест. Зыбкая это версия, как сказал бы капитан Верест. Но бросать на полпути свои изыскания я уже не могла — менталитет покойной соседки давил мой собственный. Да и чем плоха прогулка — не из Бухенвальда иду… Я обследовала мостик над пересохшей протокой, осмотрела остатки подтопленного балка (идущая на дачи пенсионерка испуганно взглянула на меня и поспешила проскочить). У свалки в окрестностях дамбы я задумчиво покорябала макушку, но в итоге отказалась — не станет Розенфельд прятать ценность в местах гнездования бомжей. Однако далее пошло совсем плохо — без вариантов. Дамба просматривалась от начала до конца: ровная дорога на взгорье — от Кирилловки до реки. Я прошла мимо заброшенных бараков, мимо тренировочной пожарной вышки, наверху которой, болтая ножками, сидели двое пацанов, и углубилась в частный сектор. «А зачем я расстраиваюсь?» — вдруг подумалось мне. Ну хорошо, нашла Розенфельд нечто. Почему я решила, что она тут же станет это нечто прятать? Она его должна подержать, рассмотреть, ощутить себя владелицей, наконец. А где это лучше всего сделать? Да конечно, в электричке!.. Туда я и подалась. Купила билет, простояла минут двадцать на ветру и поднялась в дребезжащий, полупустой вагон. Сев напротив рыбака со сканвордом, уперлась в окно и просидела, не шевелясь, пока электричка не подползла к конечному перрону. Поднявшись на переходной мост, я вышла к привокзальной площади, остановилась. Какой, интересно, дорогой ходила Розенфельд? Впрочем, это не играет роли. Народу как в Китае, не станет она здесь прятать. Я перебежала гудящую остановку, шеренгу маршруток, улицу Ленина и, свернув за высотную гостиницу, угодила в другой мир — мир тихих пятиэтажек и оторванности от жизни. Но куда тут можно спрятать вещицу? Я пошла медленнее. Детская площадка, бойлерная, аллейка с фонарными столбами… Я постояла у одного из них. У каждого столба придаток — примкнувший вертикально короб высотой в полметра со скошенной крышкой. Никогда не задумывалась, что в них. Электрическая начинка? Или для красоты? Да какая уж тут красота… Нет, исключаю. Не полезет Розенфельд в электрический столб, в котором ни бельмеса. Из любого окна ее увидят и полюбопытствуют… Я прошла еще два двора и с грустью констатировала, что прогулка завершена. За хоккейной коробкой наблюдался дом мадам Розенфельд. Однако имелась еще одна версия. Она могла отнести штуковину домой. Почему бы нет? Седьмого числа опасность не прослеживалась. Но после убийства Зойки и Штейниса в дом нагрянула милиция. Розенфельд испугалась. Как любая одержимая подозрительностью и ксенофобией личность, она была труслива. Связана кошмары на даче с найденной вещицей и невольно оказалась права! Чувствуя, что рано или поздно за нее вторично возьмутся, она унесла вещицу из дома. Не зря же у нее бегали глазки при упоминании о книге. Ох не зря… Интересно, а куда она дела саму книгу? Впрочем, неинтересно, помоек в городе предостаточно. Итак, я зашла в тупик. Если Розенфельд унесла вещицу после первого визита милиции, тайник совершенно не обязан находиться на линии между дачей и домом. Однако он где-то рядом. Может, в подвале? Не хотелось бы. Я вошла в подъезд, постояла в тамбуре у вместительного ящика, привинченного к стене. Если не ошибаюсь, в эти ящики доставляют прессу, а потом приходит почтальонша, звонит дважды и распихивает это дело по квартирам. Не пойдет. Не повезло мне сегодня. Бывает. Я вышла из тамбура, заглянула в пустую нишу под лестницей и стала неторопливо подниматься. Прошла мимо почтовых ящиков; привстав на цыпочки, глянула между оконными рамами. Пошла дальше. А смысл? Квартира опечатана, Розенфельд на том свете (порядки там свои наводит). Хорошо, что менты уже уехали, иначе бы точно поинтересовались, какого хрена я тут болтаюсь. Поколебавшись, я отправилась обратно. У вереницы почтовых ящиков задержалась. Ящики новые, недавно поменяли — краска еще не облуплена. У каждого свой замочек — не навесной, а внутренний, с замочной скважинкой. Щель неширокая, верхние грани короба загнуты, обеспечивая жесткость. Но листы нетолстые. Жестянка. Номер шестнадцатый — как все. С небольшим отличием — наискосок гвоздем накорябано: «Дура». Я привстала на носки, глянула в щель. Плохо видно. Какая-то газета, агитка, рекламный листочек… Никогда не поверю, что Розенфельд являлась подписчицей. Я вынула Бронькин вальтер, втиснула дуло в щель и попыталась разогнуть листы. Первая попытка не удалась. Я добавила силенок. Листы чуть покоробило. Я еще раз добавила — практически все, что было в наличии. Хлопнула входная дверь. Перепугавшись, я вырвала из ящика пистолет и на носках побежала наверх. Домчавшись до четвертого этажа, полюбовалась на большую печать, украшающую 16-ю квартиру, отдышалась и стала медленно спускаться. На третьем этаже повстречала толстую леди, страдающую одышкой, — она тащилась наверх. Дождавшись, пока где-то на пятом она разберется с дверью, я опять взялась уродовать муниципальное имущество. Не зря бытует мнение, будто злая баба стоит десятка мужиков. Теряя пот со лба, я расширила щель сантиметров до трех и просунула туда ладошку. Зацепила корреспонденцию двумя пальчиками, потащила. Не дыша извлекла из ящика, скатала в трубочку. Опять привстала на цыпочки — все ли взяла? Кажется, все. По крайней мере бумажное. «За Родину!» — паршивая «патриотическая» газетенка. Ни врать, ни писать не умеют. На такие не подписываются — их бесплатно в ящики швыряют… Рекламный проспект — обувное объединение «Юничел», крупнейший российский производитель, неплохие сапожки… Сахар, соль, мука… телефоны… А спички где?.. Лощеный листок с великолепной полиграфией — «Голосуйте за нашего кандидата в облсовет!..». Рожа уже сытая, куда ему еще?.. Белый конверт, чистый, ни адреса, ни индекса, и вообще раскрытый. В конверте сложенная вдвое красивая бумажка с вязью и водными знаками. Тисненый российский герб с двумя горбоклювыми. Номер — 99237814, банковская печать. Фигуристые буквы на вычурном фоне: «Шестьдесят пять миллионов рублей»… Что-то спина у меня зачесалась. Не крылышки ли там растут? А Розенфельд и впрямь дура! Понедельник оказался не таким уж пропащим. В семь часов вечера я позвонила Вересту. Повторять вчерашний спектакль с выходом «прокурорши», слава богу, не пришлось: трубку снял сам. Через полчаса мы встретились в кафе на Советской — он примчался взмыленный, полез обниматься, ругал меня последними словами, рассматривал на свет бумажку, хмыкал, цокал, щелкал пальцами — словом, вел себя не вполне адекватно. Наконец успокоился: — Это банковский вексель, Лида. Долговое обязательство. Ты не продашь эту бумажку за шестьдесят пять миллионов рублей. На финансовый рынок выставляется залоговый документ какого-либо предприятия, скажем, процентов на тридцать ниже реальной стоимости. Ищется покупатель, а еще лучше — несколько покупателей, и между ними разыгрывается хитрая комбинация, зачастую идущая вразрез с уголовно-процессуальным кодексом. То есть я хочу сказать, что обычный человек с улицы с этим документом ничего не сделает. — Я понимаю, — кивнула я. — И Розенфельд, скорее всего, понимала. Она ведь библиотекарь, а не крановщица. — И вот тут всплывает на поверхность загадочная фигура Байсахова Тимура Гамидовича. — Верест радостно потер руки. — Крупного предпринимателя с берегов Каспия, который любит за бесценок выкупать неблагополучные предприятия и умело оформлять их продажу в качестве процветающих. Я пожала плечами: — Байсахова можно копнуть. Если по зубам. Но он окажется чистым, помяните мое слово. Скупка предприятий не явный криминал. Серию убийств вы ему не пришьете. Разрабатывать следует не Байсахова… — А того человека, который подписался раздобыть Байсахову вексель, — подхватил Верест, — естественно, не за бесплатно. Обстоятельства его поджимают: если через обусловленный промежуток времени, скажем через две недели, вексель не заработает на финансовом рынке, правление банка его аннулирует. Нужно найти этого человека. Отследить всех знакомых и партнеров дагестанца — через вторые, третьи лица, знакомых друзей, друзей знакомых… И едва на горизонте появится один из наших пяти… — И что тогда? — перебила я. — Ну появится, скажем, некто Марышев… Или, допустим, некая Рябинина. — Я хихикнула: самой смешно стало. — Это повод объявлять их вне закона и бросать в колодец? Не улика, Олег. Даже не косвенная. Мало ли кто с кем знаком? Нужны конкретные доказательства причастности имярека к убийствам. А их нет. Вы найдете человека и на девяносто процентов будете знать, что он злодей, а он будет смеяться вам в лицо. — Ну извини, — развел руками Верест. — Лучше работать с одним человеком, поэтапно доказывая его виновность, чем гробиться с пятью. — Блажен кто верует. — Ну знаешь! — рассердился он. — Кто из нас двоих работает в милиции? У меня создается впечатление, что ты. — Не работаю я в вашей продажной милиции, — возмутилась я, — я книжки пишу. В том числе о милиции. И заметь, в моих книжках она выходит не всегда продажной. Удивляюсь почему. — Подожди, не пойму я. У тебя есть предложение? — Есть. Завтра я приду в вашу милицию. Встречайте. Или… послезавтра. Мне надо подумать. — Хорошо… — удивленно протянул Верест, — будем ждать. А сегодня… пойдешь со мной в гостиницу? Он смутился и опустил глаза долу, досадуя на собственную невоздержанность. А что тут такого? Ну взбрыкнули гормоны… — Хорошо, — согласилась я, — пойду. Это было бы неплохим завершением дня. И что мы, интересно, будем делать, когда у него кончатся деньги? Пять часов забвения пролетели как один плотно сжатый эпизод. Я вернулась к половине первого — умотанная до безобразия. Из щели в мамину спальню доносилось размеренное сопение: мамочка начинала привыкать к выкрутасам дочери. Тихонько раздевшись, я поплескалась под душем и юркнула в постель. Но, вопреки ожиданиям, не уснула. Добрый приятель Морфей поднялся, помахал мне ручкой и ушел к другой, — дескать, вот какие мы загадочные. Истома гуляла по телу, будто коньяк по жилам, — совершенно не давая спать. Удача с векселем и последующие часы в гостинице возбудили меня до крайности. Я вертелась в одеяле, словно ротор вокруг статора. В результате поднялась, села за компьютер. Вошла в сеть и вызвала почтовую программу. Как там наш убийца — не повесился еще с горя? Убийца, судя по всему, поживал прекрасно. Любопытства у него не поубавилось. «Если вам есть что сообщить по поводу пропавшего в кооперативе «Восход» предмета, пишите по адресу…» И полная абракадабра из символов и букв латинского алфавита. Окончательно слетел сон. Я задумалась. Затем встала, подняла пальчиками полы ночнушки и на цыпочках скользнула в кухню. Сварила кофе, ссыпала на блюдечко печенюшки с помадкой, вернулась и опять задумалась. Вексель забрал Верест (корешам понес хвастаться), но кто об этом знает? Пусть они следили за мной. Ну и что? До подъезда Розенфельд результаты поиска читались на моем лице, как шестнадцатый кегель на белой бумаге. А на выходе из подъезда с векселем на груди я скорчила такое глубокое неудовлетворение, что самой смешно стало. В конце концов, прав Ромка Красноперов: я неплохая актриса — особенно в жанре немой сцены. А вечером, идя на встречу с Верестом, я опять не прошляпила — проверилась в проходном дворе за магазином для новобрачных. Не было ищеек. О встрече с милиционером нежелательные личности не знали. А если и знали — в чем проблема? Сплю я с ним! В голове опять заварилась густая каша. Я отыскала блокнотик с адресами, принялась листать. Компьютерных гениев, кроме Ромки Красноперова, среди моих знакомых не значилось. Но компьютерные работяги были. С одним из них я в свое время трудилась в заштатном проектном бюро — он бесподобно заваривал чай. Вместе и рванули, — правда, в разные стороны: я в область неблагодарного сочинительства, он — в программисты одной солидной европейской лавочки, торгующей мебелью на всех материках. Испытывая нарастающий стыд и срам, я набрала номер. На часах начало второго — нормальные люди спят во весь рост и до чужих проблем им — как до ближайшей туманности. Но Славик Кораблев, к моему огромному облегчению, не спал. — Слушаю, — сказал он, и я почти почувствовала, как мою телефонную мембрану окутывает неистребимый табачный дым. — Привет, Корабль, — сказала я. — Чем занимаешься? Он удивился. — А чем занимаются люди во втором часу ночи, дорогая? Конечно, работают. Привет, Косичкина, жутко рад тебя слышать. «Но не видеть», — подумала я. — Заодно покурю, — сказал Кораблев. — А то не накуриваюсь ни хрена. Насколько помню, у Славика была жена — этакая физическая константа. Но, глубоко убежденный, что одна жена в семье вырастает эгоисткой, он держал попутно с супругой десяток любовниц, периодически наводя среди них ревизию и принимая новобранок. Богатым он не был, но имел немереное обаяние, позволяющее с легкостью манипулировать женским полом. Как-то так вышло, что меня сия чаша миновала и в рядах его сопостельниц я ни разу не отметилась. Оттого у нас и отношения с ним были ровные, ничем не испачканные и, без преувеличения можно сказать, товарищеские. — А как я рада тебя слышать, — не соврала я. — Просто плачу от радости. Ответь мне на один смешной вопрос. Мне пришло электронное послание. Могу я по почтовому ящику отправителя вычислить его реальный, а не виртуальный адрес? — Безусловно, — сказал Славик. — Его домен сидит в компьютере у провайдера. Отправитель заключил с провайдером договор, где должны быть отражены почтовые координаты высоких договаривающихся сторон. Но не факт, что провайдер предоставит тебе эту информацию. Он, собственно, и не обязан. — А если не указано имя провайдера? — Тогда сочувствую, — хмыкнул Славик. — А милиция может? — Милиция может. Она может все, когда получит пенделя от руководства. А также органы государственной безопасности, прочие спецслужбы, мафиозные структуры и вообще любой гражданин, у кого мало-мальски варит голова. — А если отправитель хочет сохранить в тайне свои координаты? Славик задумался: — А это зависит от умственных способностей отправителя. Разовые послания он может отправлять из многочисленных Интернет-кафе. Или с любого офиса, конторки, шарашки, поскольку трудно представить в наше время организацию, не снабженную электронным адресом. А если он отправляет с одного и того же места, но заходит в сервер, ловко подменяя свой фактический электронный адрес другим, причем технически грамотно оценивая свои действия, то тут я сочувствую не только тебе, но также милиции, органам безопасности, мафиозным структурам и всем прочим… — То есть нельзя вычислить отправителя? — уточнила я. — Ну почему? Невозможным бывает только семейное счастье. Для остального нужны грамотные специалисты и некоторое время. А тебе это зачем? — Роман пишу. — Ах ну да, ты же у нас творец. Не надоело еще? — Что ты, Славик, только во вкус вхожу. Спасибо тебе огромное, целую в лобик, ты меня ужасно выручил. Ни хрена он меня не выручил. Положив трубку, я открыла почту и отбила сумбурное, корявое послание: «Предмет у меня. Он называется «в — ь». Милиция не знает. Не надо за мной следить и караулить под дверью — предмет спрятан вне дома. Ваши предложения?» После чего я вошла в сеть, зажмурилась, нажала на «доставить»… И пошла спать. Потекли словечки по проводам… А что? Нам не привыкать совершать идиотские поступки. Мощное успокоение снизошло на меня — словно главный поступок в этой жизни совершила. Расслабление потянуло сон. Словно дракон меня накрыл крылами… В семь утра бес авантюризма вонзился в пятку: подъем, боец! Кто хотел посадить ментов в лужу?.. Я осторожно выглянула из своей берлоги. Никого. Пенсионерка квартирного значения еще спит, подрастающее поколение уже спит (в половине первого из-под ее одеяла подозрительно помаргивал фонарик, но дабы не быть обвиненной в более серьезных преступлениях, я его проигнорировала). Я добежала до ванной, почистила зубы, ткнула на кухне в чайник и побежала к компьютеру. На что рассчитывала, чудачка? На то, что убийца ночами напролет не спит, сидит и ждет от тебя послания?.. «Заброшенный кирпичный завод на Монтажной, — раскрылось поджидающее меня письмо. — Полдень. Проезд всеми видами транспорта до остановки «Промзона». Усилием пятитонного гидравлического пресса я задавила в себе желание позвонить Вересту, оторвать от сонной жены и что-то рассказать. Куда уж проще — окружить заводик ОМОНом и перебрать там каждый кирпич. Но увы — мы исходим из того, что убийца умный. А умный даже не должен рассчитывать, что я приду на какой-то там заводик. «Я не дура, — отбила я дрожащими пальцами. — Гостиница «Обь», третий этаж, два часа дня. Спросить у дежурной по этажу, в каком номере поселилась Мери Браун». Ответ пришел через полтора часа, когда Варюша с горем пополам была спроважена в школу, а мама начала намекать на возможные потепления в отношениях. «Я тоже не дурак, уважаемая Мери, — гласило послание. — Предлагается серьезный вариант. Полдень. Разъезд Иня. За остановкой, в сорока метрах по ходу движения заброшенная подстанция путевого околотка. У дороги — релейная будка. На ее торце — каркас шкафа управления. Дверца шкафа не запирается. Внутри вы обнаружите конверт с деньгами — можете пересчитать на месте. Оставьте найденный предмет и уходите через дорогу, не оглядывайтесь. При благоприятном исходе обещаю: никаких контактов в дальнейшем». Я не стала вымучивать из себя возражения. Разъезд Иня — довольно людное место. Я сидела и зачарованно смотрела в почтовое окно, заполненное дрожащими буковками. И не могла понять, глупая, почему мне всегда больше всех надо. Глава 8 Ну что ж, утешала я себя абстрактными категориями, что я могла выгадать, сообщи в милицию о готовящемся обмене века? Собственную безопасность? (Есть такая, хотя и не факт.) Неизвестно, кто придет за векселем. Очередной полубродяжка-полудурок? Одного уже, поди, выпустили, не добившись имени «заказчика». Вот он и придет по новой, доставив операм неописуемую радость. Будут бить его смертельным боем, пинать, топить в унитазе, а толку? Убийца не обрадуется. Придется бежать под защиту милиции, а это мы уже проходили. Они себя, любимых, защитить не могут, куда уж до мирных обывателей… А в варианте, предложенном «уважаемым» убийцей, итог немного отличается. Нет, он, несомненно, не обрадуется, получив пустой конверт, и опять мне придется бежать под защиту милиции, но при этом не будем сбрасывать со счетов десять тысяч долларов, которые я никому не обязана возвращать. Поди докажи — не станет же убийца жаловаться в муниципальный суд? А вот по первому варианту их придется вернуть, деньги пойдут в доход государству, и какой-нибудь заслуженный милицейский чин вполне сможет построить во дворе своего коттеджа дополнительный флигелек. А мне это совершенно не интересно. Я и так уже натерпелась как минимум на десять тысяч долларов… О том, как я выходила из дома, — отдельная, раздирающая душу история. У нас четвертый этаж, а внизу — очень темный «аппендикс» к входной двери. Сами понимаете — ни в какую не манит. Так и ждала, стоя на цыпочках перед глазком, выслушивая мамины фырканья, пока с пятого этажа кто-нибудь не спустится. За десять минут спустилась только баба Катя, которую я терпеть не могу за болтливость, а тут вдруг нежно возлюбила всеми фибрами души и даже внимательно выслушала ее жалобу на глухонемого соседа за стенкой, громыхающего чем-то до полуночи. У подъезда я с ней мило распростилась и пошла на остановку. Опять была нелучезарная погода, то и дело пытались пробиться досадные осадки, масштабные тучи барражировали на низкой высоте, пугая цветом. Ветерок переходил в порывистый, неистовый, пронимал до поджилок… Потом была маршрутка и смурные лица пассажиров, среди которых я не видела ни одного сочувствующего. Потом обнаружилось, что я забыла дома сотовый, не взяла у Броньки газовик, и вообще, в кармане ни одного тяжелого предмета, за исключением ключей от квартиры и тридцати рублей железом… — Разъезд Иня, — угрюмо возвестил шофер. — Кто просил? «Кто просил», «кто просил»… Я просила. Подспудно догадываясь, что совершенно зря приперлась сюда, за тридевять земель, я слезла с подножки. На остановке практически пусто. Вот тебе и людное место, блин… Парень в черной шапочке явно бандит; старушенция с тележкой — его сообщница; две девицы среднего школьного возраста, явно созревшие к выходу на панель, — подозрительные такие, даже не смотрят… Я постояла, свыкаясь с обстановкой. Развилка на Первомайку практически не загружена транспортом. По сей причине и пост ГАИ, традиционный в летние дни, куда-то убыл. Магазин «Хотей» в трех шагах от остановки — не работает (правильно, какой смысл?). В стороне грохот электрички — даже на треть не заполнена пассажирами… Впереди по ходу — скорбного вида подстанция, за подстанцией лог, кривые кусты вплоть до самой Оби. На противоположной стороне тоже давки не наблюдается: человек пять терпеливо ждут любой вид транспорта: хоть на чем бы уехать, неуютно тут… Подошел экспресс на Академгородок. Парень в шапочке прыгнул первым, покосившись в мою сторону — не составлю ли компанию (с превеликой бы радостью, да сама ввязалась…). Влезли и две девицы. Осталась старушка с тележкой, да и та напряглась — из-за поворота показался старинный «ЛиАЗ» с дребезжащими составными частями — муниципальный доходяга, подбирающий старушек у каждого столба… Пора перестать мотать себе нервы. Двигай, авантюра ходячая, и тикай на вторую остановку, пока там люди не перевелись… Я еще раз осмотрелась. Подозрительных личностей не заметила, кусты давно облетели — простреливаются насквозь. За подстанцией никого не видно… Я отправилась вдоль дороги. Действительно, метров сорок. Релейная будка отдельно, метрах в трех от обочины: ржавая кособочина с остатками изоляторов. Сбоку прилеплен шкафчик со сгоревшим выключателем и дверцей. Я потянула дверцу (ща взорвусь, на фиг…) — она открылась, ржаво сопротивляясь… Внезапно заболела голова — тяжелыми такими толчками. Верно, день «магнитный», по маминому радио говорили… Под ржавой электрической панелью с остатками приборов лежал серый конверт без опознавательных знаков… Я взяла его, заглянула внутрь… и сердце застучало как заведенное. Натуральные баксы, увесистая такая пачка, тот самый цвет, дорогой и близкий каждому россиянину, независимо от возраста и вероисповедания… (Ходят слухи, через год ихнее казначейство начнет выпускать разноцветные баксы; как жить-то будем?) Я вынула дрожащей рукой из куртки большой белый конверт, положила взамен серого. Мой тоже непустой — там листик из брошюрки, распространяемой сектой свидетелей Иеговы: восторженно-пустая статья под красивым слоганом «Найди свой путь к Богу!». Я закрыла шкафчик. Тикай, фартовая, у тебя один путь к Богу! Но оказалось, что ни одного. Раздалось шуршание шин. Я испуганно обернулась. Невзрачный микроавтобус, как «Летучий голландец» из ниоткуда, остановился напротив меня, загородив людей на остановке… Метнулись двое без лиц. Молчуны, блин. Могли бы и спросить, как доехать до Кирилловки… Один схватил меня за шиворот, швырнул в салон. Я влетела кубарем, больно саданувшись коленками. Заорала от страха — чечены похищают! Второй вырвал конверт из шкафчика — оба прыгнули на меня практически одномоментно. Дверцы хлопнули, водитель утопил газ… Народ на остановке, скорее всего ничего и не понял. Я орала не переставая, извивалась на тесном клочке пола, точно угорь по дну лодки, молотила по воздуху руками… — Умри, с-сука… — Некто в вязаной шапочке, надвинутой на глаза, схватил мои запястья, навалился, тяжело дыша. Душить будет, догадалась я. Ужас брызнул из всех щелей… Я пришла в неистовое движение… и вдруг, сама себя удивляя, резко бросила вверх колено. Я угодила ему в самый пах! Даже и не думала об этом… «Чечен» охнул от боли, ослабил хватку. Я вырвала руку. Закрепляя успех, воткнула пальцы в его ненавистное небритое мурло! Он отшатнулся. Я опять заработала конечностями, норовя сбросить его с себя. — Ну что ты возишься с ней? — в сердцах крикнул второй. — А ну угомонись, падла! На!.. Он ударил меня по макушке — судя по охвату, увесистой ладонью. Особой боли не было. Просто меня основательно тряхнуло, в голове взвыла медь. Я ослабла, потекла, конечности онемели. Я начала проваливаться в какую-то липкую жижу без дна. Ненавязчиво так все стало, безразлично, даже актуальнейший вопрос — а чем, собственно, будем дышать? — не встал ребром… Но чем-то я дышала. Жабрами, наверное. Балансируя на грани потери сознания, умудрялась думать. О том, что любопытство сгубило кошку, а жадность — фраера. Что богаче на десять тысяч пока «зеленых» я не стану, а вот последней головы лишусь — и поделом. Похитители что-то резко бросали друг другу. Машину трясло. Я уже не представляла, в какую сторону мы едем и что вообще происходит. Я пыталась удержаться в сознании, тянула себя нечеловеческими усилиями, но постоянно съезжала в пропасть. А потом события покатились вразрез с намерениями похитителей. Машину мощно тряхнуло. «Чечены» завопили вразнобой. Уже потом, реконструируя события, я догадалась, что они не остановились на требование гаишника. То ли на красный промчались, то ли ехали больно нагло… Вильнули на проселочные колдобины, спасаясь от преследования. Самообладания не хватило, видимо, не такие уж оказались профи. Поняв, что я пуста, как порожняя тара, они решили от меня избавиться. Притормозив в лесу у обрыва, открыли дверцы и сбросили вниз. Я упала безвольным кулем, но сравнительно удачно — в мягкую траву. Прокатилась по инерции полметра. Ноги ощутили пустоту! Придя на миг в сознание, я ощутила жуткий ужас — машинально вцепилась в какой-то корешок, он и смягчил мое падение. Я повисла вниз ногами, разжала руку — и покатилась по глиняному откосу оврага, в кусты. Земля и небо менялись местами… Благо не докатилась: шмякнулась хребтом о заскорузлую корягу. Карусель в голове раскололась, взорвалась на кусочки… Я потеряла тонкую нить сознания — пыталась ее удержать, но она улетала ввысь, извиваясь змейкой. Последнее, что я помнила, — заливистая сирена гаишной машины, несущейся по-над пропастью… Но не такая уж я старая и не такая дохлая, как оказалось, благополучно очнулась и, обняв голову, уселась на корягу. Что-то холодно мне стало… Пустота в голове царила отменная. Я сидела на дне оврага, в двух шагах от кустарника, окрест шумел продираемый ветром осенний лес. Никого. Только самолет далеко, с еле слышным гулом пытался пробить тучи… Ныло плечо, принявшее на себя падение; горела «хребтовая балка» — благо не вселенским пожаром, а так — умеренным костерком. У нее закалка скоро станет попрочнее стальной… Я пыталась вспомнить основные события, приведшие меня на дно оврага, но удавалось это не сразу. События расползались; вчерашние накладывались на сегодняшние, сегодняшние на завтрашние… Постепенно я восстанавливала хронологию. Оплакала десять тысяч долларов, которые я уже мысленно потратила, обложилась покупками и забыла, кому что должна… И вдруг дикий ужас пронзил меня! Я вскочила, ошарашенная страхом, — омерзительным, совершенно всепоглощающим!.. Мама! Варюша! Они в опасности!.. Похитителям не обязательно пытать меня, как Тамбовцева, гадая, признаюсь — не признаюсь… Варюшу под мышку, звоночек из ближайшей будки, и я как миленькая несу им вексель на блюдечке с каемочкой… Которого, кстати, у меня нет (векселя, блин, а не блюдечка!). Тут я совсем задергалась от ужаса. Путаясь в жухлой траве, полезла на обрыв, но ноги дрожали, я сползала вниз, а до заветного корешка, за который можно было зацепиться, простиралось целое небо… Тогда я махнула на это рукой, поплелась куда глаза глядят — по оврагу, обтекая кустики. Я помнила, откуда ехала гаишная машина, туда и шла… Минут через пять, по уши в грязи, я выбрела на свалку, где и поднялась на проселок, петляющий по унылому осиннику. Обшарив карманы, я сделала еще одно пренеприятное открытие: мелкое железо из карманов исчезло. Вряд ли на него позарились «чечены» (уж наверняка получше меня зарабатывают), выронила, вероятно, пока кувыркалась. Совсем хреново… Возвращаться к месту падения не имело смысла. Вперед, к достижениям цивилизации… Я брела через жидкий лес и в итоге выбрела к какому-то карьеру, явно неработающему. Горы грязи, песка, фундамент начатого, но забытого строительства. Сопровождаемая двумя приблудными шавками (сторожевые давно бы меня порвали), я доволоклась до кирпичной будки — своего рода КПП с вертушкой, упорядочивающей проход на территорию карьера. Если там нет телефона, я повешусь. Вот прямо на этой колючей проволоке… Телефон там был — неудобная дурацкая штуковина, которой и прибить можно. Она стояла на столе, рядом со стопкой потрепанных гроссбухов. За столом сидел невозмутимый вахтер, пышнотелый малый, и ел борщ из банки. — Позвонить можно, здравствуйте? — умоляюще прохрипела я. Вахтер поднял водянистые голодные глазки. Я стояла перед ним такая никакая, измученная, с дикими глазами, чего-то хотящая, а он равнодушно жевал и имел все это глубоко до фени. Это такая порода людей — когда они едят, для них все умерли. — Звоните, — прочавкал он. Мог бы и поинтересоваться, откуда я такая вылезла. Не похожа ли на битую проститутку? Мама сняла трубку. Половина камня с души откололась и рухнула. Вторая половина осталась. — У вас все в порядке? — с замиранием сердца спросила я. — Ты где? — подумав, с прохладцей поинтересовалась родительница. — На карьере, мама… Варюша дома? — Дома, — снова пауза. — На какой карьере, дочь? Ты долго будешь над нами издеваться? Вторая половина камня откололась и громко рухнула. Повезло. — Не на какой, а на каком карьере, мама. Это он. Здесь щебенку добывают. Я не издеваюсь, мама. Это значительно серьезнее, чем ты думаешь. В котором часу Варюша вернулась из школы? Серьезные нотки в моем голосе не позволили маме взорваться. — В начале первого, дочь… В начале первого мужики в микроавтобусе вытрясали из меня душу. Слава богу, у нее было четыре урока… — Мама, слушай внимательно, — я заговорила приказным тоном. — Из дома никуда не выходи, Варюшу не выпускай. Что бы обо мне ни сообщали, кто бы ни звонил, ни стучал, никому не верь — со мной полный о'кей. Вернусь — расскажу. — Я так и знала, — начала мама. — Я чувствовала, я догадывалась… Ты не можешь… Я нажала на допотопный рычаг. Как-то странно это — вот была моя мама, а уже нет. Другой мир. Охранник с банкой, печка в углу, топчан с дырявой матрасней. — Спасибо, — от всего сердца поблагодарила я. Вахтер вальяжно кивнул — принимается. Постучал толстым пальцем по банке: — Будешь?.. В мире пруд пруди хороших людей, просто мы их не замечаем. Они упорно прячут хорошие качества, прикрываясь плохими. Смущаются, наверное. Через пять минут я добрела до остановки, к которой уже подходил академовский «пазик», везущий в центр города. Я не стала соваться в салон — из него можно громко вылететь под ухмылки пассажиров. Обошла кабину и остановилась около водителя. Он как раз выбрасывал окурок. — Денег нет, — доложилась я. — Можно доехать? — Нет, — отрубил водитель не глядя. — Мало вас тут шляется. Я не уходила. Дяденька, взгляни, ты же русский человек… Он перестал смотреть вдаль и неохотно скосил глаза. В принципе, глядя на меня, можно было догадаться, что я не бродяжка. — Ну что с тобой приключилось? — ворчливо спросил он. — Ограбили, — простодушно ответила я. — Сама-то цела? Я кивнула: — Так, мелочи. Синяки да шишки. — Садись, — вздохнул водила. — Куда ехать-то тебе?.. Не хочу, хоть убейте, рассказывать про завершение дня. Оно не делает мне чести, поскольку состояло из нытья, лечения, слез и глупых обещаний. И про ночь не хочу рассказывать — слишком много вредных мыслей; их невозможно передать. Начну со следующего дня — среды, 17 октября, когда ни свет ни заря я приперлась в милицию. Как и обещала. Их было пятеро. Все как один мужики. Двое напротив, двое сзади, пятый на подоконнике. Ходить хороводом вокруг меня им было несолидно, поэтому приходилось вертеться самой, благо стул подо мной был к тому приспособлен. О вчерашнем приключении я умолчала — на лице моем следов крушения не осталось, а некоторую заторможенность в движениях можно было объяснять как угодно. Тотальной усталостью, например. Но я нашла тему для разговора. Я болтала языком не менее получаса, после чего наступила продолжительная тишина. Нарушил ее симпатяга Акулов — парень с деловой жилкой. — Она права, Леонидыч. Мы не докажем, даже если вычислим. Следов нет. — И не факт, что вычислим, — добавил с подоконника Ткаченко. — Вы просто работать не хотите, — огрызнулся Верест. — Пороть вас некому. И мне некогда. — Не без того, — прогундосил простуженный и мрачный Замятный (явно схлопотал за двойную поимку Сургачевой). — Но не совсем. Ты же знаешь, Леонидыч, мы к делу никогда особо наплевательски не относимся. Прикинь, сколько времени понадобится найти Байсахова. Костьми ляжем, а получим с гулькин хрен. Не нужен нам Байсахов, пойми. Пускай с ним Махачкалинская прокуратура возится, если сочтет нужным, или ОБЭП, а нам он, извини, не пришей куда седло. — Во-во, — подал голос Костян Борзых. — Нам своих заморочек по гроб. — А ну цыц! — рявкнул Верест. — Кто здесь за итог отвечает? Вы хотели нам сделать предложение, Лидия Сергеевна? Я кивнула. — Никто не знает, что я нашла вексель (тут я покривила душой, но ничего). За мной не следили, я проверялась. И в кафе позавчера не следили. Выйдя из дома, я прошла до «Тысячи мелочей», села на трамвай, проехала две остановки и в подворотне у «Яхонта» спокойно проверилась. Затем вышла на Потанинской и взяла такси до кафе «Чайка» на Советской. Попутно проверилась у магазина «Весна». Похожий фокус я провернула и сегодня. Никто не видел, что я пошла в милицию. — Мы рады за вас, Лидия Сергеевна. — Вы можете взять преступника только в деле. Ни логическим, ни эмпирическим путем это не удастся. Предлагаю следующий вариант. Выслушав мое диковатое предложение, Верест сказал решительно: — Нет. Я несовершенен, допускаю, но подставлять беззащитную женщину под верный нож — на это я пойти не могу. Остальные напряженно помалкивали. Я чувствовала — в их рядах уже зреет недовольство «волюнтаризмом» капитана. — Меня будете охранять вы. Вы лично, капитан Верест. Или есть неуверенность в своих силах? Он принялся кусать губы. Уловив заминку, выступил Акулов: — В этом есть зерно, Леонидыч. Во-первых, мы на стреме, во-вторых, учитывая близость посторонних, убийца может и отказаться от кровопролития. А в-третьих, — обаяшка Акулов улыбнулся, сверкнув зубами, — Лидия Сергеевна у нас до сих пор такая… хм, богоспасаемая, что ли. Почему бы и дальше?.. Помолимся за нее! Я со стулом совершила плавный оборот на триста шестьдесят. Мужики улыбались. Кроме одного. — Нет и еще раз нет! — покрываясь краской, хлопнул кулаком по столу Верест. Зануда. И тут недовольство плеснуло через край. Все загалдели вперебой. Мнение Вереста грубо растоптали, отправили в нужник и по очереди принялись доказывать правоту моей точки зрения. На пятой минуте неравного поединка Верест швырнул ручку на стол, поднял на меня красные от злости глаза: — А вы-то что с этого выигрываете, Лидия Сергеевна? Давно не подвергались опасности, богоспасаемая вы наша? — Купина неопалимая… — хихикнул Акулов. — Во-первых, — с достоинством ответила я, — в существующих условиях повышенной напряженности я не могу спокойно жить и работать. Слишком много нервов. Во-вторых, мне чисто по-человечески интересно — кто?.. Если кто-то вдруг решил, будто я совсем забыла, что такое страх, пусть убирается к черту. Дважды за среду меня парализовало от ужаса (остальное время мелко трясло). Первый раз, когда позвонил Верест и, поинтересовавшись, не перестала ли я сходить с ума (я ответила, что нет), назначил на завтра свидание по полной конспирации. В ментуре. И во второй — когда звонил он же, предложив «обкатать» фигурантов на предмет встречи. В самом деле, не ментам же этим заниматься… Это было логично. — Хорошо, Олежка, — прошептала я холодными губами, — я попытаюсь… Но у меня к вам просьба. Вексель при мне должен быть подлинным, никаких ксерокопий. Не надо принимать убийцу за простофилю. Если он обнаружит подделку, совсем озвереет. Верест надолго задумался. Затем начал вздыхать, обещал подумать, взвесить, уговорить начальство не жаться, ну а я в свою очередь должна организовать наличие подозреваемых на подконтрольной территории. — Организуем… — умирающей лебедицей прошептала я. Он собрался повесить трубку, но вдруг передумал. — Слушай, — сказал он, — а что-таки не влезет в самую большую кастрюлю?.. Признайся, ты меня водишь за нос? — К черту, — пробормотала я. — Зачем тебе голова? Инструкции читать?.. Для бодрости духа пришлось принять граммчик. После чего я засела за ненавистный телефон. Красноперов уже укатил. Тем лучше. На квартире Риты безраздельно господствовал отпрыск. Бубнил Децл, под подозрительное стеклянное бряканье похохатывали девчонки. Раздосадованный тем, что вынужден отвлекаться, отпрыск по слогам разъяснил, что мамаши нет, и выразил глубокую уверенность, что такая ситуация продлится еще как минимум неделю. Постоялов меня сначала не понял: — На какую дачу, Лидия Сергеевна? — У вас есть другие дачи, Борис Аркадьевич? — Да нет, я не настолько богат… — Приезжайте, я вас очень прошу. Часикам к восьми вечера, идет? А утром в пятницу уедете. Свежим воздухом подышите, тишину послушаете. На одну ночь, Борис Аркадьевич? Возможно, и не пожалеете. — Как загадочно вы говорите. Он явно был заинтригован. Но особого рвения не проявлял. — Соглашайтесь, Борис Аркадьевич. У вас ведь жену в пятницу выписывают? — Ну конечно. Выписка с одиннадцати. Думаю, к двенадцати я ее заберу. — Успеете. Нам предстоит очень серьезный разговор, Борис Аркадьевич. Никакой милиции, обещаю. Только соседи. Ну не хотите оставаться на ночь, уедете этим же вечером, в чем вопрос? — Ну, право, я не знаю. — Борис Аркадьевич мучительно колебался. — Я подумаю. Не понимаю, зачем это нужно, но только ради ваших волнующих глаз… С Марышевым и Сургачевой общаться было куда проще, но отпирались они с упорством асфальтоукладочного катка. — Объясни, зачем нам это счастье, — возмущалась Сургачева, — и тогда мы, может быть, подумаем. А может быть, и нет. Наверняка нет. Ты приглашаешь нас на пикник или тебе просто не хрен делать? — Что-то я тоже не вопрусь, Лидок, — бухтел на параллельном аппарате Марышев. — Если хочешь сделать заявление, делай прямо сейчас, к чему таинственность городить? — Мне нужны все соседи, — упрямилась я. — Не хотите ночевать — уедете этим же вечером. Ну можем мы в кои-то веки собраться, поговорить? — Ага, давно не виделись, — развеселилась Сургачева. — Соскучились, едрить их, аж зубы ломит. Слушай, Лидунь, а давай я вместо себя Марышева отправлю? Он у нас парень с передним приводом, разгоняется споро… — Я запишу это на твой счет, — пообещал Марышев. — Вот возьму и поеду. А ты сиди кукуй. — Ну да, ты же у нас парень компанейский, тебя можно и не взбалтывать перед употреблением, — язвила Сургачева. И вот тут я поступила умно. Я выключилась из спора и минут пять, пока они азартно выясняли отношения, держала рот на замке. Потом нечаянно обронила: — Так вы приедете? — Да, — сказал Марышев. — Обязательно. — Нет, — сказала Сургачева. — Ни за что. — Смотри, — усмехнулась я, — можешь пропустить что-то интересное. И с огромным облегчением отсоединилась. Инструктировали меня как спецназовца, идущего в тыл врага. Вексель не выдали, сказали, что реквизит в последнюю очередь. Вместо него всучили диктофон и маленькую коробочку вроде пейджера с зажимом, посоветовав нацепить ее на пояс под просторную кофту, а в случае опасности быстренько нажимать на кнопочку. У Вереста запульсирует аналогичный приборчик, и мне на выручку примчатся ребята из милиции. Если успеют. «А нельзя ли пистолет?» — спросила я. «Увы, нельзя, — ухмыльнулся неприятный лощеный тип, не входящий в группу Вереста, но почему-то принимавший участие в инструктаже. — Пистолет не игрушка, Лидия Сергеевна. На газовый у вас нет лицензии, а боевой вам не доверят даже с оной. Да не волнуйтесь вы, ребята постоянно будут рядом, у них наработан богатый опыт проведения подобных мероприятий». Выйдя из кабинета, мы на несколько минут остались одни. Верест взял меня за плечи: — Уже поздно отступать, Лида, дело на контроле у полковника Ананченко, но я готов принять на себя ответственность — если чувствуешь себя неготовой, то отменяем всю эту авантюру. Не хочу зарабатывать премию, подвергая тебя опасности. — Почему? — спросила я. Он споткнулся. Глянул исподлобья: — Потому что я… — но, поколебавшись, передумал говорить, спустил воздух, подтянулся и заговорил совсем по-другому: — Предчувствия неважные. Ты чувствуешь себя неготовой? — Нет, — ответила я. — Хорошо, — он опять помрачнел. — Полковник выделил на дело двух человек: меня и Борзых. Этого достаточно, незачем создавать колготню. Борзых приклеит усы и наденет костюм казака, а я — плащ человека-невидимки. Мы рядом, не забывай… Интересно, подумала я, а что он мне хотел сказать, до того как передумал? Часть третья Глава 1 Первая заповедь детективного романа по Рональду Ноксу: преступником должен быть кто-то упомянутый в начале, но им не должен оказаться человек, за ходом чьих мыслей позволено следить. Я их всех упомянула. И в начале, и в конце. А насчет их мыслей — просто смешно… Было девять часов вечера. Четверг, 18 октября. На улице уже ночь. В маминой комнате на первом этаже трещал камин. На камине горела свеча. Другого освещения не было — электричество уже отключили. Желтое пламя обнимало березовые поленья, играло пятнами на лицах собравшихся. В дымоходе гудел ветер… Кто-то из них сидел на диване, кто-то на стульях. Красноперов, например, подпирал дверной косяк, показывая всем своим обликом, что зашел-то на минуточку. Я стояла у камина (здесь не так стучали зубы). Абсолютно неважно, кто где находился. Главное — в одной комнате. — Ты нам не нальешь? — поинтересовалась Сургачева. Тьма и пламя изменили ее лицо. Отблески света очертили скулы, превратив их из туманно восточных в откровенно монгольские. Глаза блестели, отражая огонь. Казалось, она вот-вот займется ворожбой… Заповедь вторая: ничего сверхъестественного или потустороннего… — Я не буду, — сказал Марышев. — Я за рулем. — Уважительно, — прошептала Сургачева. — Но мне кажется, для храбрости в самый бы раз. Что-то обстановка у нас нынче не того… Подпол с водкой располагался в аккурат под Марышевым, сидящим на стуле. Мне совсем не хотелось туда лезть. — Еще кто-нибудь желает выпить? — спросила я. — О господи боже, — прошептала сидящая на краешке дивана Рита Рябинина. Создавалось впечатление, что она сейчас вскочит, схватит за локоть Красноперова и уведет из этого «страшного» дома. — Спасибо, я лучше перед сном, — хмыкнул Ромка. — Я тоже воздержусь, — пробормотал Постоялов, стоявший в углу скрестив руки. — У Лидии Сергеевны такое выражение лица, словно она хочет отравить нас доселе неизвестным ядом. Не стоит рисковать. Я вздрогнула. Недопустимо использовать доселе неизвестные яды, гласит еще одна заповедь. К черту заповеди! — Ладно, я шучу, — буркнула Сургачева. — Трави, Лидок, с какой целью заманила нас в свою ловушку? — Я хочу обратиться к преступнику, — медленно сказала я. — О господи боже… — повторно помянула Всевышнего Рита. — Я так и думал, — кивнул Постоялов. — Ну что ж, Лидия Сергеевна, обращайтесь. Мы потерпим. — Да нет же, это нечестно, — возмутилась Сургачева. — Мы едем на эту холодную дачу — в рабочий день, за три тысячи миль… только для того, чтобы наша Лидунька смогла обратиться к преступнику. Уникально! — А по мне, так ничего, даже интересно, — сказал Марышев и скрестил руки на груди. Он выбрал для наблюдения очень нехилую позицию, поставив стул на крышку погреба. Его лицо пряталось в тени, так же как и добрая половина туловища. На виду от Марышева остались только ноги и руки, возлежащие на коленях. — Мне тоже нравится, — признался Красноперов. — Вы замечаете, соседи, что мы попали в шикарную атмосферу классического триллера — за окном густая тьма, трещит камин, и Лидия Сергеевна такая вся из себя загадочная. А про тему я вообще молчу… — Роман, но это же и правда страшно… — пробормотала, сжимаясь в комок, Рита. — А кто говорит, что это смешно? — возразил Красноперов. — Еще как страшно. Оттого и в дверях стою, чтобы смываться было легче. — Я могу начинать? — вздохнула я. — Да давай уж, — разрешила Сургачева. — Иначе, чувствую, нам отсюда не выбраться. — Уважаемый преступник, — сказала я, — вещица, которую вы безуспешно ищете, находится у меня. Я обнаружила ее позавчера вечером в почтовом ящике одной хорошо известной вам особы. Это не было случайностью. Местонахождение вещицы я вычислила логическим путем и горда тем, что додумалась до этого раньше вас. А также горда тем, что оставила ее в укромном месте, когда вы пытались похитить меня на разъезде Иня. Абсолютно глупый ход, зачем он вам был нужен? Но у меня есть для вас и хорошая новость, уважаемый преступник. Я не ставила об этом в известность милицию. Цените. По причине более чем банальной — я… хочу продать вам эту вещицу. Не удивляйтесь. На сей раз не вы — купить, а я — продать. Переиначим. Не хочу играть по вашим правилам, давайте по моим. И прошу не подозревать меня в связях с органами — мои личные отношения с капитаном Верестом не должны вас отпугивать. Впрочем, если отпугнут — дело ваше. Но я еще раз настаиваю — милиция не знает. Почему я должна им сообщать? Милиция не может меня защитить, безопасность отдельного человека для нее пустой звук, ей важнее раскрываемость. Не хочу сказать дурного о капитане Вересте, но он тоже человек системы. Почему я должна делать органам столь щедрые подарки? Разве я мало настрадалась?.. — Я сделала паузу, осмотрела притихший народ и погнала свою бодягу дальше: — Итак, я предлагаю сделку. Полагаю, вы работаете не задаром. Каков ваш процент от номинала? Думаю, процентов десять. Так вот — я хочу тридцать процентов от причитающейся вам суммы. Согласитесь, это не бандитские условия. Иначе говоря, я претендовала на два миллиона рублей. Ну что ж, в связи со вчерашними событиями ставки возрастают. Соглашаться никто не спешил. Публика слушала затаив дыхание, словно лектора по ботанике, замявшего вдруг обсуждение опыления растений и решившего поделиться впечатлениями от проведенной с нимфоманкой ночи. — Техническое осуществление нашей сделки пока значения не имеет, — продолжала я. — Со временем обсудим. А пока мне нужно иметь ваше принципиальное согласие. Уж дайте как-нибудь знать, напрягите извилины — вы же такой ловкий. — Блефует, — фыркнул Марышев. — Как он может дать согласие? Вот кабы она ему наглядно вещицу предъявила, тогда конечно… — А тебя за язык тянут? — полезла на него Сургачева. — Пусть Лидуська сама решает, ей и без твоих подсказок тошно… — Все верно, — согласилась я, — можем и предъявить. Искомый преступником предмет находится у меня в левом кармане куртки, — я многозначительно коснулась своего бокового кармана. — В целости и сохранности. Но учтите, я больше не допускаю со своей стороны глупостей. — С той же многозначительностью я коснулась правого кармана, где лежал кусок железа, именуемый газовиком вальтер. Пришлось посвящать Броньку в часть мероприятия, иначе она категорически отказывалась везти меня на дачу и делиться оружием. А так довезла до самой двери, да еще проследила, чтобы я заперлась. В полумрачной комнате снова воцарилось молчание. — Не смею вас задерживать, — объявила я. Однако присутствующие не спешили разбредаться. — Что у тебя там, в кармане? — спросил Марышев. — В каком? — не поняла я. — В правом. — А меня больше интересует содержимое левого, — задумчиво произнес Красноперов. — Обрисуй, Лидуся, в двух словах, на что похожа вещица, если не хочешь показывать. Я отрицательно покачала головой: — Имеющий уши да услышит. И увидит только он. — А меня, как человека, посвятившего вторую половину жизни погоне за деньгами, интересует значение слова «номинал», — задумчиво вымолвил Постоялов. — Сколько это конкретно в денежном исчислении? Грубо говоря, вы просите три процента от стоимости предмета, лежащего в вашем кармане. Это немного, Лидия Сергеевна. Хотя с какой стороны посмотреть. Если, скажем, так называемый номинал составляет сто тысяч долларов, то это нормально. Сколько вы желаете, Лидия Сергеевна? Три тысячи? Пять? Или ваши интересы простираются значительно шире? Я молчала. Имеющий уши да услышит… И тут внезапно в тишине прозвучал голос Риты Рябининой. Доселе она шепотом поминала всуе имя Господа, а теперь, видимо, вспомнила про нормальные слова и наши с ней неопределенные отношения. — Лида, это глупо, — сказала она. — Ты не боишься, что кто-то из нас пойдет в милицию и все им расскажет? Я, наверное, слабо разбираюсь в Уголовном кодексе, но, подозреваю, это называется… соучастием в преступлении, нет? — Ты пойдешь? — спросила я. Рита смутилась. Даже тени, прыгающие по ее напряженному лицу, не могли скрыть краску, заливающую ее лицо. — Ну… почему сразу я? — забормотала она. — Здесь много других порядочных людей… Борис Аркадьевич, например… Постоялов от неожиданности закашлялся. — Приятно слышать, да, Борис Аркадьевич? — ехидно осведомилась Сургачева. — Несказанно… — прокашлявшись, признал Постоялов. — Не перевелись юмористы на земле русской. Спасибо вам огромное, Маргарита Семеновна. — Вы пойдете в милицию, Борис Аркадьевич? — спросила я. Постоялов для вида подумал: — Вряд ли. Во-первых, я не любитель стучать, а во-вторых… извините меня, смысл? — Никакого, — подтвердила и. — Милиция не докажет. Я скажу, что вы сговорились. Никто из вас не пойдет в милицию, поскольку ни один из присутствующих не страдает доходящей до абсурда законопослушностью. Это первая причина. А вот вторая. Прекрасный повод подвергнуть соседку небольшому, но приятному шантажу, не правда ли? Разумный процент от вашего процента, Лидия Сергеевна, и мы готовы молчать. Предвосхищая ваши угрозы, могу сказать — я согласна обдумать эту тему. — Приплыли, — среагировал Марышев. — Неплохо, — рассмеялась Сургачева. Смешок, правда, у нее вышел какой-то зловещий. — Не дошло дело до шантажа, а Лидунька уже нас всех покупает, продает и снова покупает. Ты не шкуру неубитого медведя делишь? Где гарантия, что преступник придет к тебе с протянутыми лапками? — Придет, — сказала я, выдержав насыщенную электричеством паузу. — Ему очень нужна эта вещица. Глава 2 Уходили гости по одному, не создавая толкотни в дверях. Первой, шмыгнув под рукой приросшего к проему Красноперова, исчезла Рита. Ромка оторвал задницу от косяка и отправился следом. Марышев с Сургачевой удалились дружной колонной — ворча и отфыркиваясь. Постоялов посмотрел им вслед, потом открыл рот, словно собираясь что-то сказать (я насторожилась), но вместо этого зевнул, махнул рукой и побрел вслед за всеми. Я подбежала к двери, заперлась. Опять начиналась «страда». Тягуче потянулось резиновое время. Появились сомнения. Они росли и бухли. С утра я была уверена, что преступник выдаст себя — не может не выдать! Этот вексель ему — как планете атмосфера. Ради векселя он убил или стоял за убийством пяти человек — что помешает решиться и на шестое. Он не может игнорировать этот шанс, он должен убедиться, что я не блефую и вексель при мне. А после этого поступит, как сочтет нужным, — либо попытается меня убить, либо согласится на мои условия. Таким образом я размышляла. Но с приближением ночи меня упорнее грыз червь сомнений. Преступник не может полностью исключить факт наличия милиции на подступах к даче. Он не может пренебречь любопытными соседями — а вдруг кому-то из непричастных придет в голову залечь, скажем, за сараюшками Розенфельд и проследить, кто же этот легендарный ублюдок… Я сидела под лестницей (равноудаленная от окон точка), поглаживала вальтер, тряслась и думала о том, что выбрала неверную тактику. Убийца не придет этой ночью. Охотно допускаю, что он не спит, сидит у себя на даче и грызет локти (или ногти), прикидывая варианты. Но он не придет. Потому что умный. И ждет от меня взаимности, надеясь, что я тоже не набитая дура и пойму его сомнения. Я их понимала. Ровно в двенадцать, издерганная, хромая на затекшую от долгого сидения ногу, я поволоклась кипятить чайник. Еще через полтора часа, выкурив полпачки сигарет, дурея от кофеина, я прозрела, что напрасно трачу время. Нужно либо спать ложиться, либо… менять формат встречи. Передернув затвор, чувствуя острую боль в голове, я направилась к двери. На первый взгляд этот поступок не казался офигенной глупостью. Верест — в двух куртках, пуловере и подаренном женой свитере — прятался в районе туалета и любую человеческую фигуру, возникшую на крыльце, узрел бы в первую очередь. Борзых сидел у калитки Розенфельд, держа под присмотром Облепиховую, и при первой же попытке какой-нибудь темной личности пересечь ее сообщил бы по рации Вересту. Таким образом, внезапного нападения я могла не опасаться. Но и ощущения прогулки по людному проспекту не было. Не задерживаясь на крыльце, я прошуршала по георгинам, прошлась по недовыдранной редьке и перелезла во владения Постоялова. Боль в голове обострилась. Протиснувшись между крыльцом и допотопным «мойдодыром», я взошла на веранду. Добавилось пакостное предчувствие нацеленного в затылок дула. Я невольно принялась озираться. Никакой пользы — тьма густая, как в наглухо запертой комнате. Не просматривалась даже машина Постоялова, обычно стоящая на той стороне участка. А она, кстати, и не обязана там стоять. Если Борис Аркадьевич не убийца, он мог и домой укатить… Я постучала. Через минуту постучала громче. В глубине дома уныло зашаркали… — Кто? — спросил сонный голос. — Соседка, — обреченно молвила я. — О господи… Подождите минутку, Лидия Сергеевна, я свечку включу… «Зажгу», — машинально поправила я. Минуту ждать не пришлось. Дверь, заскрипев, явила заспанную физиономию соседа. В правой руке он сжимал толстую свечу, практически не «початую». «Мать моя! — поразилась. — Да ведь он без дураков спал! Разве нарисуешь на лице такую помятость?» — Разрешите? — Милости просим… Показав из-за спины пистолет, я шагнула вперед. Постоялов отступил в глубину веранды — к массивному столу с остатками еды. Мой стальной «аргумент» он, похоже, не разглядел спросонок. — Дверь закройте, — сказал он. — Холодит сильно. — Ничего, — сказала я, — пусть проветрится. Он не понял, отчего я не хочу закрывать дверь. Поднял свечу над головой и, прищурившись, стал меня рассматривать. Обнаружив нехарактерный предмет в моей руке (я держала его стволом в пол), прищурился еще сильнее: — Что это значит, Лидия Сергеевна? Потрудитесь объяснить. — Вы забыли, о чем шла речь у меня на даче? — холодно спросила я. — Я помню. — Вы ничего не хотите сообщить?.. Нет, не приближайтесь, пожалуйста. — Да я и не думаю, — вспыхнул Постоялов. — Здесь половица вздутая, стоять неудобно… Лидия Сергеевна, вы в своем уме? Зачем вы здесь? Откуда у вас пистолет? — Нашла. Почему вы остались ночевать, Борис Аркадьевич? Постоялов всплеснул руками. Пламя качнулось и затряслось, угрожая погаснуть. — Спать я хочу, Лидия Сергеевна. После вашего вчерашнего звонка проворочался до часу. Бог с вами, думаю, на даче отосплюсь… У меня жену завтра выписывают и уйма других дел, понимаете? Разрешите соснуть часиков до семи? А потом приставайте с вопросами, если не пройдет желание… Я колебалась. Соблазн обвинить в убийствах этого подтянутого взрослого мужчину с нетипичным лицом, несколько ночей проводившего на даче в одиночестве, а потому имевшего прекрасную возможность творить мерзости, был велик. Но стоило ли зацикливаться на одном? — Идите к другому дому, Лидия Сергеевна, — подтолкнул меня к бегству Постоялов. — Извините, но моя гора не желает идти к вашему Магомету. В последний раз я убивал лет тридцать назад. Это была лишаистая бродячая кошка, а мы с пацанами нашего двора мнили себя непревзойденными технарями. Тогда это было модно. Мы соорудили гильотину-ловушку, работающую по принципу мышеловки. Кошка сунула нос в стоящую посреди двора коробку. Любопытство ее и сгубило. Сработала гильотинка, и ее голова вылетела с обратной стороны… Я орал от радости вместе со всеми, а потом меня рвало и мутило. Эта кошачья голова преследовала меня многие месяцы. Доходило до абсурда — я на живых кошек не мог смотреть… С тех пор, извините, завязал я с этим делом. Не теряйте времени, Лидия Сергеевна, идите со своим пистолетом. И дверь закройте. Дует. Я попятилась к двери, не зная, что и думать. Холод пробирал до костей. Бедный Верест, как он там? С восьми вечера ребята на ногах, не евши, не гревшись… Через собственную калитку я не пошла (ощущение нацеленного дула не проходило), — покрутившись по участку, воспользовалась калиткой Постоялова. Выскользнула на Облепиховую и шмыгнула в Волчий тупик. Напряжение росло, как в перегруженной цепи. Безлунная ночь нещадно действовала на нервы. Я брела, увязая в грязи, не разбирая дороги, впервые в жизни изменив своему чистоплюйству. Несколько раз оглядывалась, упорно всматриваясь в темноту, но никого не видела. Даже очертания пресловутой «будки с электричеством» скрадывала темень. И все же у меня достало ума на подходе к дачам прижаться к забору — в противном случае извилистая рытвина с доской непременно стала бы моей купальней. Или даже одром… Отчетливо сознавая, что и у Красноперова меня хлебом-водкой не встретят, я вошла во двор и долго стучалась в запертую дверь, то и дело оглядываясь. Ромка не открывал. Машины под навесом не было. Свечи не горели. Сложив эти три обстоятельства, я пришла к выводу, что Ромка от греха подальше свалил в город, бросив Риту в интересном положении, что с его стороны было крайне непорядочно. Фу. Понимая, что запутываюсь в трех соснах, я перебежала переулок и вторглась на участок Риты Рябининой. На мой несмелый стук загавкала Танька. Вспыхнул фонарь на кухоньке, дрогнули занавески. Я опустила вальтер в карман. Но руку из кармана не вынула. Занавески раздвинулись, и показалась увенчанная электрическим нимбом голова. Видимо, фонарь остался на столе, за ее спиной. — Рома, это ты?.. — Нет, это я, — сказала я. — Лидия. По-испански — «бой с быками». Пустишь погреться? Нимб над головой Риты качнулся, снова замер. Видимо, она раздумывала, стоит ли сохранять святость. — Открывай, открывай, — поторопила я, — не укушу. Дверь слегка приоткрылась. Припудренный бледностью абрис издавал глубоко-дышащие звуки. — Привет тебе, сестрица по маразму, — приветствовала я. — Чего тебе? — прошептала Рита. — Войти можно? Она неохотно подвинулась. Я вошла на кухоньку, освещенную старым совковым фонарем со сменными фильтрами, и остановилась на соломенном коврике. Дальше проходить не стоило — по причинам вполне понятным. На кухне стойко пахло рассольником. Рита была одета — в брезентовые рыбачьи штаны и дырявую кофточку. Спать она не ложилась — это явно. До моего прихода находилась в темноте на веранде и чего-то высиживала (слишком быстро зажгла фонарь). — Чего тебе? — повторила Рита. «Не спится, голубка дряхлая?» — подумала я. Под ногами уже вилась «парижанка» Танька. Я решительно отодвинула ее ногой и прикрыла дверь. Но запирать не стала — по тем же причинам. — Где Красноперов? Она помедлила. Потом неуверенно качнула головой: — Я не знаю. — А конкретнее? Рита поломалась: — Я… не знаю. Он уехал на машине, сказал, что скоро приедет… Но его нет уже три часа. — А ты ничего не желаешь мне сообщить? — Нет, Лида… Она сказала эти слова очень быстро и нервно. Мои сомнительные способности физиономистки не принесли бы в этой ситуации пользы: Рита вышла из зоны освещения, став сутулым объектом без особых примет. Напряжение росло… — Спокойной ночи, — попрощалась я, пятясь к выходу… Сургачева даже в два часа ночи оставалась верна образу. — Ну какого, прости боже, хрена?.. — проговорила она умирающим голосом. Прозвучало очень достоверно. — Своя, — отозвалась я. — А стрелять не будешь, своя? — насторожилась Сургачева. — Попробую удержаться. — Ну входи… Закутанная в мохнатую шаль поверх десятка ночнушек, она квелой сомнамбулой шаталась по кухне; чиркая спичками, а потом, бросая их горящими на пол, поджигала свечи. Я насчитала пять штук — две на столе, одну на подоконнике, еще одну на бабушкином серванте и последнюю, загнанную в горлышко пустой винной бутылки, — посреди печки. — Остановись, — сказала я, — и просыпайся скорее. Сургачева недоуменно вперилась в горящую спичку, дождалась, пока пламя коснется пальцев, перехватила обгорелый конец и стала смотреть, как крошечный огонек превращается в красное пятнышко. — Марышев здесь? — спросила я. — Спит, — она кивнула на чернеющий за печкой проем. Я сделала шаг в указанном направлении. Сургачева остановила меня жестом руки: — Не трогай Марышева. Пусть спит. Он устал. — Почему вы не уехали? — Потому и не уехали. Игорек на минуточку прилег, теперь пушкой не поднять. Уедем утром в шесть, чтобы Игорек успел домой заехать. Устает он на работе, Лидуся. Думаешь, почему он каждый вечер надирается портером? — А тебя не интересует цель моего визита? Я внимательно наблюдала за ее лицом. Но ни один мускул там не дрогнул. — А что тут интересного. — Она бросила горящую спичку на пол и потопталась по ней старинными мужниными ботинками. — Сейчас ты задашь каверзный вопрос — не хочу ли я с тобой обговорить одну «горячую» тему. Только за этим ты и пришла. Скажи честно, не дождалась своего убийцу? При слове «своего» я невольно вздрогнула. Указательный палец в кармане сместился с рукоятки и коснулся спускового крючка. — А ты не хочешь ее обговорить? Сургачева окинула меня трезвым, серьезным взглядом. Посмотрела на мою правую руку, на левый карман, на лицо, абсолютно тупое, после чего медленно покачала головой: — Не хочу, Лидочек. До кошмара оставалось секунд тридцать. Импульс ультразвука впился в темечко. Голова заныла. Я машинально дернулась к двери: — Ладно, пока, Кира. Приятных сновидений. — Пока-а, — удивленно протянула Сургачева. Странные звуки образовались за дверью. Словно кто-то споткнулся о приступочку, топнул ногами и навалился всей массой на дверь. Я отшатнулась, выдернула вальтер. Снаружи что-то треснуло, тело отвалилось от двери, зашаркало по половицам — опять раздался громкий треск. Застонал человек… — О господи, — охнула Сургачева. Ультразвук сверлил мозг. Я чуть не завизжала от страха. Кинулась было к Сургачевой — она отшатнулась от меня — какого черта! И впрямь — какого? В доме западня! Абсолютно не помню, как я вывалилась на улицу (внутренний голос шепнул — нельзя сидеть в доме!). Но помню, как выла от отчаяния и не могла шевельнуться: капитан Верест, закусив губу, сползал спиной по столбу, поддерживающему козырек! Руки цеплялись за перила, ноги подгибались… Я бросилась к нему: — Олег!.. Он открыл рот и хрипло выдохнул: — Уходи… Беги к казакам… Он здесь, он Костяна завалил, перехитрил, гад… Руки оторвались от перил, ускорив падение. Я тоже рухнула на колени. Внезапно пропал свет — Сургачева захлопнула дверь (гадина!). Но нет, она не предала меня — завозилась где-то рядом, заохала… А что толку? — Уходи, Лида… — хрипел, заваливаясь на крыльцо, Верест. — Выживу, оклемаюсь… Грудину пробило, не смертельно… Не тяни резину… — О господи, Лидок, что будет-то… Да что же это творится… — ныла Сургачева, помогая мне (зачем?) ощупывать дрожащее тело. И вдруг она взвилась: — Вон он! Меня тоже подбросило. Не захлопни она дверь, я бы в пламени ее свеч ни черта не увидела. А я и так ни черта не видела, вертела головой как дура, таращась в черноту. — Где? — Да вон же! Увидела! Шевельнулись кусты на той стороне переулка — участок Красноперова! — между домом и бетонным забором. Ромка! Так вот где он сидел! Сука!!! — Беги… — отчаянно хрипел Верест. Безысходность обрушилась на меня, как гильотина. Куда бежать?.. Кусты уже не просто шевелились, они трещали и ломались со страшной силой… — Мамочка… — охнула Сургачева. Но я уже прыгала с крыльца. Решение созрело моментально: пока этот ублюдок будет продираться сквозь малину, я вырвусь из калитки и опережу его метров на десять. А там умчусь — у меня ноги как у газели — трехметровыми прыжками… Сургачева неуклюже ломанулась за мной, споткнулась о решетку для ног и вцепилась мне в куртку. Я оттолкнула ее, но поздно — пистолет выскочил из руки и по низкой дуге улетел куда-то в жимолость. Дьявол! — Куда прешь, идиотка! — заорала я. — Он убьет меня! — взвизгнула Кира. — Я с тобой! По правде говоря, тащить на буксире верещащую бабу в ночнушке меня не прельщало. При чем здесь вообще Сургачева? Кому она нужна, дебилка? Ну и сидела бы со своим Марышевым — какой ни есть, а мужик. Хотя мужик в спящем виде какой мужик? — Дуй за мной, — бросила я. Глотая слезы, помчалась по гранитной дорожке, выводящей прямо на калитку. Она неслась за мной, грохоча мужниными бутсами. Мы успели! Когда я выбегала из калитки, стрелок продолжал хрустеть кустами, продираясь вдоль ограды. Я помчалась по Волчьему тупику, но — так и есть! — ухнула в злополучную канаву с доской. Нога подвернулась, и я грянула плашмя в грязь! Стала лихорадочно выбираться, барахтая руками. Вскочила, побежала дальше, не чувствуя боли. На бегу оглянулась — Сургачева не отставала; вязла в грязи, хрипела, но упорно ломилась за мной. Хлопнула калитка — Красноперов вырвался наконец в переулок, тяжело рванулся за нами. Я прибавила ходу… У трансформаторной будки — новое тело! (От сырости они там плодятся, что ли?) Невысокий, плотный тип лицом вверх и без признаков жизни. Костя Борзых! Да когда же это кончится?.. Я обогнула тело и в месте слияния Волчьего тупика с Облепиховой невольно притормозила. Куда податься? Налево? Облепиховая обрывается забором, а играть в пятнашки на территории покойной Розенфельд или не менее покойного Рихтера лучше днем, когда хоть что-то видно… Направо? По Облепиховой — прямой, как стрела? Казаки далеко, а убийца с пистолетом близко. Не догонит, так подстрелит. Марышев дрыхнет, Постоялов дрыхнет — пока буду дубасить в дверь — трижды помру… Домой! Дома стены и решетки… Я пнула с разгона калитку, крючок выпрыгнул из скобы — калитка распахнулась. Сургачева пыхтела в спину. Я ворвалась на участок, рука уже в кармане — ключ! Уходя, заперла на один оборот, умница… Дорожка, крыльцо, дверь… Ключ в скважину, обеими руками — для верности… Задыхаясь, я влетела на кухню. Сургачева грохотала по крыльцу, оступаясь и матерясь… — Быстро, кретинка! — взревела я. — Дверь закрываю! — Бегу, Лидок, бегу… — бормотала Сургачева. То ли не торопится она никуда? Я хватанула ее за шаль, захватив кружевной ворот сорочки, рванула через порог… И встретила мощное противодействие! Толчок — и я влетела в мамину комнату, запнулась о плинтус и врезалась затылком в пол! В голове что-то взорвалось. Ноги стали ватными и чужими. Но я не сдавалась — закусив губу, попыталась подняться на немеющих руках, всматриваясь в проем. — Что ты делаешь, Кира, дверь закрой… — выдавила я. Сургачева фыркнула: — Ага, щас… Дорогой, ты опаздываешь, двери уже закрываются, — донеслось сквозь какофонию в ушах и прострелы в затылке. Дорогой?!.. Кому это? Ромке? Да ни в жизнь! И тут меня осенило: Ромка — агнец! Он удрал куда-то с «места ведения боевых действий», и это единственный его ублюдочный поступок. Сургачева не пустила меня в спальню к своему «спящему» мужу! Не беспокой, сказала она, или что-то в этом духе. Да не было там никакого мужа! Не храпело. Муж рыскал по близлежащим огородам и подгадывал подходящий момент для своей гнусной акции. Вестимо, получилась бы стыдоба, обнаружь я пустую кровать… Непослушными руками я корябала по полу: нужен предмет, которым можно отбиться. Что угодно — ухват, кочерга, железная труба, закатайка… Здесь было столько хлама! Но рука натыкалась на пустоту, и понятно — перед вечерними посиделками с подозреваемыми я весь хлам удалила: мелкий запнула под диван, крупный сбросила в подполье… Мужская тень надвинулась с улицы. Медленно миновала проем, другой, наклонилась надо мной, распластанной. Вспыхнул фонарь. Я зажмурилась. — Что с ней? — Ушиблась, — объяснила Сургачева. — Шишка на затылке. — Будем лечить, — усмехнулся мужчина. — Заодно и мой хондроз подлечим… Это ужасно, дорогая, носиться, аки мальчик, с такими болями… Разрази меня подагра, если это был Марышев. Не о том наша гармошка пела! Голос принадлежал Постоялову Борису Аркадьевичу… Глава 3 Перед глазами носились круги — желтые, красные, малиновые. Сталкивались, разлетались, опять сталкивались… Когда я открывала глаза, они не исчезали — теряли в контрастности, но набирали в весе. За кругами качались тени, издающие звуки. Эти звуки я слышала не совсем ясно, однако воспринимала почти каждое слово, — видимо, подкоркой. Боже, ведь была у меня такая мысль! Ну где они меня перехитрили?.. Поредевшая банда (Зубов благополучно выбыл) подводила итоги работы: — …Не сказать, что ювелирно, дорогая, но лучше, чем никак. Не волнуйся, до утра не зашумят. Казаки в эту окраину не ходят, район спокойный. Красноперов уехал, Рябинина от страха носа не покажет… Твой-то не очухается? — Перестань, Боря, ты меня знаешь. Ударная доза циклофена — до утра как миленький… Проснется бодрячком, без тени подозрений… Хотя какая, к черту, тень? Где мы будем к утру, Боря? — Шестого ты ему тоже циклофен подмешивала? — В «Отечество»? А то. Любопытный эффект получается. Чистейшая водка оборачивается в технический спирт. Бедный Игорек… Ты за ментов отвечаешь? — Менты не встанут, гарантирую. — Ты понимаешь, милый, что на пару пожизненных мы наработали? Хватило бы и одного трупа. — Понимаю, любимая. Но кто ж знал? Откачают оперов, не волнуйся. А не откачают — получится семь жмуриков, счастливое число… — Восемь, милый… — Да что ты говоришь? Не подумал, извини… Мне светили фонарем в глаза и обшаривали карманы. «А кто же восьмой труп?» — думала я, отмахиваясь от наплывающей догадки, что это, собственно, я. — А вот и наша бумаженция, — урчал Постоялов, изучая под фонарем вексель. — Смотри-ка, Кира, подлинная, не обманула… Эх, не ваш сегодня день, Лидия Сергеевна, положительно не ваш. Вы у нас Телец, ну конечно: в четверг неудачи в бизнесе, подальше от контактов и вообще лучше не выходить из дому… Вам баба с пустыми ведрами поутру не встречалась, нет? — А она так хотела найти разгадку, — сочувственно заметила Сургачева. — Она и нашла. — Постоялов склонился надо мной и зашептал в самое ухо: — Вы знаете разгадку, Лидия Сергеевна. Вам полегчало от этого?.. Я бы не ответила ему, даже если бы могла. В мозгу хрипел прокуренный шансон: «Отбегалась, отпрыгалась, отпелась, отлюбилась…» — Это был экспромт, Лидия Сергеевна… — продолжал шипеть Постоялов. — Байсахов кормит человека из милиции. Досыта кормит, на убой. Человек свою сытость отрабатывает. Какая же это секретность, Лидия Сергеевна, когда о вашей безумной затес знает полэтажа управления? Естественно, я бы не пошел с вами на контакт. Разве это можно — при превосходящих-то силах противника? Оттого и спал с чистой совестью. Но вы сами виноваты, разбудили меня, выпустили злого духа… Недальновидно поступили. Дай, думаю, пройдусь. Присел в кустах на Облепиховой. Смотрю, за вами двое скользнули — полный комплект. За последние двести лет милиция явно не поумнела. Один у будки остался. Вот и решение. Не зря человек из милиции мне глушитель доверил… Первого я снял, а второй вперед ушел. Пришлось карабкаться через Фаринзонов, через Красноперова… И все бы ничего, Лидия Сергеевна, кабы ваш капитан не вздумал к первому вернуться. А тот лежит. Он обратно, скачками, вас выручать. На крыльце так удачно подставился — не устоять перед искушением… — Дорогой, пора уходить, — напомнила Сургачева. «Хоть бы он не погиб», — думала я. — Все что угодно, лишь бы не погиб… Пусть очнется, к Рябининой ползет, она не последняя сволочь, поможет, у нее образование медицинское…» — Пора, — согласился Постоялов. — Изменим жизнь к лучшему, дорогая. Хороша страна Болгария? Визы ждут, Байсахов нервничает… Ты знаешь, ему абсолютно до фени, пасет ли ментура вексель. Это здесь они хозяйничают, а в Дагестане его банк охотно примет, там свои законы. Горные. И нашу милицию они видели в белых тапочках… На вас позавчера напали люди Байсахова, Лидия Сергеевна. Слабые профессионалы. Я не рекомендовал, не видел резона, но Байсахов очень торопился — вот в итоге и насмешил людей. Мой человечек добросовестно подложил баксы, а его люди тут как тут — все испортили… Они не успели получить данные, что вексель уже в милиции, оттого и напали. Узнали гораздо позже, и я узнал гораздо позже, обмануть хотели?.. Ну да ладно, что ни делается — к лучшему. — А Лидунька как?.. — затянула паузу Сургачева. «Секир башка, — подумала я, — и в колодец. Ну и ладно». — Пока в машину ее, — обдумав вопрос, вынес щадящий вердикт Постоялов. — Я не привык висеть на волоске, милая. Пусть почленствует в нашем коллективе. Улетаем из Красноярска, там терминал. Путь неблизкий, мало ли что. Вот выедем за пределы области… — Понял, — хихикнула Сургачева. — Слушали, постановили… Лидунь, чуешь, ты теперь у нас заложница. Веди себя смирно, не буйствуй… Дорогой, ты представляешь, как она будет дергаться? — Не будет, — убежденно заявил Постоялов. — Мы подружимся. «Да уж, — подумала я, — с такими друзьями и враги не нужны». — Если влить в нее бутылку, она угаснет? Сургачева задумалась: — Должна. — Прекрасно. Подгулявшая приятельница. Везем домой после бурной презентации… Лидия Сергеевна, — он опять наклонился к моему уху, — у вас веревка в доме есть? Мы вас свяжем ненадолго, хорошо? Такое ощущение, что все это было не со мной. Я наблюдала со стороны за несчастной женщиной, угодившей в ловушку, а физические мучения, которые она испытывала в те минуты, были лишь виртуальными эффектами. Я не дала им веревку. Сами нашли. Постоялов вязал мне руки за спиной, а Сургачева побежала переодеваться. Он возился с узлами, попутно развлекая меня новыми откровениями. Какая я дура — могла бы догадаться!.. У них намечалось свидание в воскресенье 14 октября! Не случись нашей слежки, любовнички сошли бы на «Речном вокзале», а далее по всем правилам конспирации… — У вас характерная родинка, Лидия Сергеевна… — пыхтел Постоялов, путаясь в элементарном шнуре. — А главное — редкая. Да-да, та самая, на тыльной стороне ладони. Закамуфлировать вы ее, конечно, не удосужились. Держались за поручень, словно нарочно выставляли. Ай-я-яй, Лидия Сергеевна, не очень толковая из вас сыщица… А у меня мобильник в левом кармане, я на ощупь набрал номер Киры — она сняла в соседнем вагоне. Алло — а в ответ тишина. Сигнал такой условный, понимаете? В переводе означает: опасность, ко мне не подходи… Я не планировал к жене в больницу, там сутолока по выходным. А Кира не намечала левых свиданий. Хотела пройти мимо, подняться на Восходную и дальше — куда глаза глядят. Ничего катастрофичного — я понимал, вы работаете отдельно от милиции. Но тут моя девочка замечает парня — красавчика от кутюр, в школе учились, роман крутили в юности. Он и поныне на нее неровно дышит, засранец. Просто совпало так — газету покупал мужчина… Кира и сыграла экспромтом, для пущей убедительности. Эффектная была сцена, согласитесь, Лидия Сергеевна… Меня проволокли через участок Постоялова, усадили на заднее сиденье «опеля» и заткнули рот какой-то воняющей солидолом ветошью. Я чуть не задохнулась. — Это ненадолго, Лидия Сергеевна, — успокоил меня Постоялов. — Да не делайте вы такие глаза. Дышите глубже. Пост они проехали беспрепятственно — местные иномарки казаки знают наизусть, без нужды не тормозят. Грубая рука Сургачевой вдавила мою голову в колени и держала в таком положении, пока ворота кооператива не пропали из виду. — Пронесло, — хохотнул Постоялов, сворачивая с дороги в лес. «Опель» запрыгал по кочкам. — Признаться, дорогая, мандраж присутствовал. Милиция лопухнулась в лучших традициях. Они настолько самоуверенны, что даже охрану не поставили в известность о проводимой операции. Боятся, видать, охраны. А чего ее бояться?.. Однако мы не будем спешить, правильно? Поспешишь — ментов насмешишь. Мы отъедем в лесочек и постоим, понаблюдаем за дорогой. А потом по объездной через Юность — погоним наши городских… Дорогая, ты взяла самое необходимое? Я имею в виду зубную щетку, помаду, документы… — Конечно, дорогой, — проворковала Сургачева. — Ты же предупредил, что есть шанс убраться. Как в воду глядел, милый. — Я сам поражен, сладенькая моя. После неудачи у Розенфельд я, честно говоря, начал хоронить эту затею… Ага, вот и местечко уютное. «Опель» дернулся и встал. Постоялов выключил двигатель. Я подняла голову — шейные позвонки жалобно заныли. Мы стояли в лесу. Погасли фары. В лобовом стекле очень смутно прорисовывался кювет и дорога, выходящая на берег. С остальных сторон мы были окружены густым ельником — мохнатые лапы, напоминающие Новый год, мягко терлись по стеклу. Сургачева выдернула кляп. Я отдышалась. — Окошечко откроем, не возражаете? Чудная ночь. — Постоялов включил стеклоподъемник. Свежий запах леса наполнил салон. Закружилась голова. Я откинула ее на подголовник — снова заплясали круги перед глазами. — Развяжи ее, дорогая, — попросил Постоялов. — Конечно, дорогой, — мурлыкнула Сургачева. Она опять прижала мою голову к коленям. Вывернула руки до хруста (я молчала) и стала не спеша развязывать. Пока она это делала, Постоялов заблокировал дверь с моей стороны: — Без глупостей, Лидия Сергеевна. Видите вот эту штуку? — Слава богу, пистолет с глушителем на фоне лобовика я разглядела. — Одно неверное движение, Лидия Сергеевна, и остаток ночи вы проведете в позе эмбриона. Это неудобно, уверяю вас. А теперь, с вашего позволения, приступим к приятной процедуре. Раздался стук открываемого бардачка, скрип отвинчиваемой крышки, и что-то куда-то забулькало. — За День милиции, Лидия Сергеевна. Меньше месяца осталось. Не забывайте про глупости. — Меня вырвет… — пробормотала я. — Не свисти, — возмутилась Сургачева. — Ты пьешь как докер. Давай-ка не ломайся. — Небольшими дозами, Лидия Сергеевна. Для пущей усвояемости. Это не водка, к сожалению, а виски. Довольно мерзкое, за десять баксов. Я бы вам составил компанию, но не могу, извините, за рулем. Прозит, Лидия Сергеевна. Я взяла складной стаканчик, выпила мелкими глоточками. Что я делаю, господи? — Добро на дерьмо переводить, — фыркнула Сургачева. — Такая большая бутылка. Да мне и половины за глаза… Крепкое виски обожгло горло, во рту остался привкус овчарни. Они внимательно за мной наблюдали — два черных силуэта. Один впереди, неловко извернувшись, другая справа — готовая бить в зубы, если надо. — Так как же насчет кошки, Борис Аркадьевич? — прохрипела я. — Бредит, — посочувствовала Сургачева. — Кошки? — переспросил Постоялов. — Ах кошки… — Он выдавил из себя несколько означающих веселье звуков. — Кошка и правда имела место и произвела на меня неизгладимое впечатление. Все мы с чего-то начинаем, верно? — О чем это вы? — удивилась Сургачева. — У нас свои секреты, любовь моя. О любопытных, которых убивают. Впрочем, это второстепенно. Выпейте, Лидия Сергеевна. Я содрогнулась. То ли зрение у меня от выпитого повело, то ли в районе кювета что-то и впрямь шевельнулось. Словно человек гусиным шажком перебежал дорогу и замер в траве под откосом… Постоялов наполнил третий стакан. Спешил, гад. Беспокоила я его. Я могла контролировать ситуацию до четвертого… ну до пятого стакана. Дальше — тишина… — Борис Аркадьевич, — пробормотала я, — я, конечно, понимаю, что вы скотина редкая, но не откажите даме — растолкуйте смысл этой вакханалии… Постоялов рассмеялся: — С удовольствием, время терпит. Выпейте, пожалуйста… Выпили? Славно, Лидия Сергеевна. Некто Байсахов — большой человек с Кавказа — выступил в роли покупателя банковского векселя номиналом в шестьдесят пять миллионов рублей. На финансовый рынок этот залоговый документ Дербентской ювелирной фабрики за семьдесят пять процентов от ее стоимости и по поручению ее руководства выставил вице-президент банка «Эллада» Грушников, институтский, кстати, приятель Тамбовцева, и за восемь процентов комиссионных заручился его же поддержкой. Байсахову эта разорившаяся фабрика нужна как воздух. Дербент его вотчина, он скупает тамошние предприятия, где бы они ни выставлялись; на этот счет у него своя контрразведка. А денег свободных нет. Он предложил Грушникову кафель, линию волоконной оптики, прочую дребедень, но тот, естественно, отказался, настаивая на получении наличных. Байсахов вроде бы согласился, получил от Грушникова реквизиты счета для перечисления суммы. Но в свою очередь выразил желание убедиться в подлинности векселя — и был приглашен в «Комприватбанк», где в депозитарной ячейке на имя Тамбовцева хранилось долговое обязательство. Там он и познакомился с Тамбовцевым… Но вдруг объявляется новый покупатель — директор фирмы «Гранит» (памятники лепит) некий Владимир Ревень. Фигура, безусловно, подставная — легальный представитель, назовем ее так, одной славянской группировки. Видимо, эта фигура больше внушала доверия Грушникову. Оба русские, оба сибиряки… Никуда не денутся друг от друга. И денежная состоятельность партнера не вызывает сомнений. Собственно, и правильно — чем собирался рассчитываться Байсахов с Грушниковым, я не совсем представляю… Короче, сделка рушится, заключается новая — с фирмой «Гранит», а точнее, с ее руководителем господином Ревенем. Байсахов в ярости, включает всех своих «экономических» шпионов и с напрягом узнает, что в субботу, шестого октября, в двадцать ноль-ноль, вексель должен быть передан в присутствии представителя «Эллады» в руки Ревеня. Произойдет сие знаменательное событие в офисе фирмы «Гранит» в Академгородке. Естественно, будет банковская охрана. А с понедельника вексель начнет движение на финансовом рынке. Там его не поймать. Тупик… В водостоке над дорогой опять что-то шевельнулось. Вроде бы поднялась человеческая фигура, отошла под деревья. Пить надо меньше, Лидия Сергеевна. Или закусывать иногда. — Мы с Байсаховым вместе в армии служили, — усмехнулся Постоялов. — Как уж он узнал мои координаты… В контору не зашел, конспиратор хренов, позвонил по мобиле, потащил в ресторан, напоил, накормил, поделился проблемой… «Ты мне брат, — говорит, — или сволочь страшная? Помоги». Мол, в нашей сибирской бизнес-специфике он не светоч. Я предложил ему задействовать человеческий фактор. А он в свою очередь предложил процент, потому как с человеческим фактором у него туго, а если в понедельник двадцать второго октября банковский документ не будет предъявлен руководству фабрики, правление банка аннулирует вексель. И что вы думаете, Лидия Сергеевна? В полный рост этот самый фактор! Не прошло и суток, как несчастный в браке Тамбовцев встречается в кафе с женщиной. Сидят, милуются. Я за ними уныло наблюдаю. Вдруг вижу — у женщины знакомое лицо. Вот это да, думаю. Соседка по даче! И видок — ну самый блеск. Лет на тридцать. Правильно, думаю, это вам, Зоя батьковна, не в фуфайке тяпкой махать. И как влюбленно она на него смотрит! Словом, сижу подсматриваю. Кавалер глядит на часы, вздыхает, уходит, дама остается. Грустная, глаза пустые — влюблена по уши. Я к ней — так и так, Зоя батьковна, здрасте — здрасте, а чего это вы с Генкой Тамбовцевым тут сидели? Мой дружбан это, говорю, лучший. Ему в жизни очень не повезло. Зойка сидит, глазами хлопает. И тут меня как бы просветляет: ба! — говорю, так вы и есть прекрасное создание, о котором он мне шепотом долдонит каждый вечер в телефон? Ее еще Зоей зовут… Ну конечно! Макарова — наивняк стопроцентный — взрывается от радости и все свои амурные дела на меня выплескивает. Мол, любовь у них до гроба, а встречаться негде. У нее — однокомнатная с собакой, у него — пятикомнатная с женой (тоже лает). На улице холодно, в гостиницу он не хочет — слишком мелькаема его физия в городе. Правильно, говорю, мне тоже Генку жаль. Не сложилось у человека. Видный мужик, солидными делами заворачивает, а в личном плане — полная непруха. Послушайте, Зоя, говорю, а что значит — встречаться негде? Пригласите его на дачу. Завтра суббота, часиков до семи он — вольный ветер, а вот в воскресенье никак, извините, будет в семье сидеть и жену орущую слушать… Но только ни в коем случае, Зоя, не упоминайте про меня. Гена человек ранимый, устыдится, и вы его никогда больше не увидите. Вам это надо? У Зойки глазки блестят — хорошо, говорит, попробую, мы как раз сегодня вечерком в кафе встречаемся… Не было у меня надежды на эту авантюру. Абсолютно не было. Но ведь шанс из ста — тоже шанс. А как удобно — ехать в Академгородок, а Зойкина дача как раз по пути… Каково же было наше изумление, когда в субботу в четырнадцать тридцать Тамбовцев появляется в банке, убеждается в перечислении Ревенем денег, изымает вексель из депозитной ячейки и в сопровождении банковского «уазика» выезжает на Бердское шоссе. Но в Кирилловке внезапно отпускает конвой, сворачивает на дамбу и дует к Зойке! Без охраны!.. — Дальше можете не рассказывать, — пробормотала я. — Когда вы остановили его в половине восьмого, вытряхнув из машины, векселя при нем не оказалось. А технология пыток меня не интересует. — Но это не все, Лидия Сергеевна! В тот же день в девятнадцать сорок пять господин Ревень скоропостижно отдает концы прямо на рабочем месте, где он поджидает Тамбовцева. Говорят, сердечный приступ. Клянусь, Лидия Сергеевна, это не я. Спросите Байсахова. Он очень хотел остаться один на один с векселем. А остался в итоге с его ошеломляющим отсутствием… Как и Ревень. А Ревень, мне думается, помер по… хм, естественным причинам — от горя. Да и ладно, забудем, для нас он персонаж второстепенный, проходной… В десяти шагах от машины шевельнулись ветки. Еще раз шевельнулись… — Куда вы смотрите? — спросил Постоялов. — Думаю, — проворчала я. — Лучше выпейте. — Он в четвертый раз наполнил стакан. Сургачева что-то притихла. А у меня в голове уже все ломалось и пучилось. Четвертый стакан я, положим, выдержу, но вот пятый… — А что вам сказал Тамбовцев? — спросила я, чувствуя, как язык начинает деревенеть. — Почему вы как озверелые набросились на мой дом? — Зубов перестарался… «Не бейте меня, положите в кровать, и я все расскажу…» — стонал Тамбовцев. Мы перетащили его из подвала Рихтера к Кире — Марышев все равно дрых беспробудно, — а он возьми да начни издыхать. Зачем тащили? Давай его трясти, а он уже в бреду, твердит: «Облепиховая, двадцать два, Облепиховая, двадцать два, наш человек, наш человек…» Не сообразил я, Лидия Сергеевна. Сам же эту книгу и выбросил. И мусорка в трех шагах от вашего номера на доме… А сообразил лишь после того, как вы с милицией поехали допрашивать Розенфельд. — Вы решили, что я его человек? Постоялов смутился: — Да нет, я понимаю, что это смешно… Но что нам оставалось думать? Лапы за окном уже не шевелились, но я объективно чувствовала присутствие человека. Он стоял буквально в нескольких шагах и слушал разглагольствования Постоялова. Кто он? Верест не может — дай ему Бог до Риты доползти… Ночной дачник тоже не может. Это персонаж сказочный. Бомжи дальше дамбы не ходят. Милиция в одиночку не работает… Я выпила. Куда деваться? — А п-почему п-погибла Макарова? — На этом месте я, кажется, поплыла. Язык не слушался, в голове застучали бубны. Но надо поддерживать беседу, надо… — Глупо, — признался Постоялов. — Она звонила Тамбовцеву домой, представилась секретаршей. Выяснила, что Тамбовцев не ночевал дома, и вспомнила о нашей беседе. Примчалась, мокрая, взъерошенная. А у меня Зубов — и обсуждаем мы ни много ни мало возможность обследования вашего дома и лично вас, Лидия Сергеевна. Я выдворил Зубова в соседнюю комнату, а ее попытался урезонить. Но Зойка слушать не хотела: орала, что с утра побежит в милицию, все им расскажет. Выскочила на улицу, я за ней. Опять стояли ругались. Потом все и произошло… — Так это в-вы ее убили… — А тут у трансформаторной будки вырастает мужичок с пистолетом! Руки, говорит, на забор и ноги врозь. Оказалось, менты следили за Красноперовым — но мыто не знали! Признаюсь, Лидия Сергеевна, обомлел. Благо Зубов спас положение — следил за нами из окна, приметил неладное и выбрался на Облепиховую через вашу калитку. Подкрался к менту сзади, всадил нож в спину… Глупо, Лидия Сергеевна. Стоим принимаем решение, и вдруг — бац! — вы… Все-то вам интересно. Ни минуты покоя. Рассыпаемся по кустам, а вы доходите до опера — и бегом на дачу. Я, право, растерялся. Пока дергался, время ушло. Пошел сдуру за вами, долбился в дверь, хотя ежу было понятно, что вы не откроете… Милиция, по нашим прикидкам, могла приехать не раньше чем через полчаса — они не гонщики. Опера мы оттащили в сад к Рябининой, частично замаскировали, а вот Зойку не успели: понаехали, законнички… На следующую ночь Зубов сделал попытку пробраться в ваш дом — надо было пользоваться случаем, пока менты разъехались, — но потерпел фиаско. Веселенькая была ночь, да? Разбросал вашу дачку, заявился ко мне с нелепыми претензиями, орал, что мы так не договаривались, требовал увеличения процента вдвое! Причем немедленно! Неслыханный наглец. Где я ему возьму? Словом, сам себе подписал. Наутро мы встретились с ним в Сосновом переулке… Жалко парня, он, если честно, Лидия Сергеевна, племянник моей первой жены; а милиция не вышла на нашу связь, поскольку так глубоко не копала. Да мы с ним на публике и не общались; он меня не помнил, я его не сразу признал. Выловил парня на остановке, поставил пиво, побухтел за жизнь: мол, так и так, Алеха, жизнь одна, а денег еще столько не заработано… Словом, поймал я его больную струнку, Лидия Сергеевна. Деньги. Ради денег этот казачок по трупам пойдет, для него убить что водки выпить, он в Чечне такую ораву людей жизни лишил, причем за бесплатно, что… — Дорогой, — шепотом перебила его Сургачева, — не задавай вопросов… Слева от тебя кто-то стоит… Быстро ключ направо и ногу на газ… Черт! Так вот почему она помалкивала. Она тоже чувствовала неладное, но не могла понять, откуда ждать беды… Постоялов не дергался. Всем бы мужикам соображать без пинка… Практически не меняя положения, он чуть повел пистолетом в окно, а левой рукой повернул ключ зажигания… — Они уезжают!!! — неожиданно для самой себя завопила я. Громкий треск возвестил о переменах. Что-то тяжелое, корявое (предположительно коряга) вломилось в раскрытое окно! Двинуло сидящего вполоборота Постоялова в затылок и швырнуло его на коробку передач… Выпавший пистолет брякнул об пол. Сургачева взвизгнула. Жилистый мужчина, распахнув дверцу, рывком выдернул ошеломленного убийцу из салона. Раздался еще один удар, треснула кость. Я очнулась раньше Сургачевой. Въехала ей локтем в ребра — она опять завизжала и вцепилась мне в шею! Орущий рот, полный мелких белых зубов, завис прямо у меня над глазами… Задыхаясь, испытывая режущую боль от впившихся в кожу ногтей, я резко, с оттягом, ударила лбом в этот ненавистный рот!.. Мы обе взревели от боли. Но теперь уже я ее держала за горло, а она давилась зубной крошкой, вжавшись в дверь. Я нащупала ручку — мы вывалились наружу. Она еще сопротивлялась, пыталась выцарапать мне глаза, но я быстрее, чем она, вскочила на ноги, увернувшись от ее хищных пальцев. Алкоголь придает необычайную легкость телу! Одна нога Сургачевой еще была в салоне, она никак не могла ее выдернуть оттуда. Воспользовавшись этим, я ударила ее дверцей. Схватила за волосы, впечатала виском в стойку. Издавая какие-то хрипы, Сургачева стала медленно сползать под колеса… Мало. Расплата не должна быть половинчатой. Она должна соответствовать содеянному. Я присела на корточки и стала шарить руками по земле. Нащупала приличную корягу килограмма в полтора. Неплохое орудие возмездия. — Не бей, Лидок, прошу… — хрипло взмолилась Сургачева. Она корчилась под раскрытой дверцей, выставляла ручонки. Я отчетливо различала ее трясущуюся макушку. «Ненавидь грех и люби грешника», — сказано вроде бы в Писании. И радость мести не самое благородное состояние человека… — Ну уж хренушки, дорогуша, это не про тебя, — сказала я. Даешь правосудие по-техасски! И ударила — как палач — секущим вертикальным ударом!.. Пошатываясь, я обошла машину. Человек сидел на земле и тяжело дышал. Постоялов лежал ничком, уткнувшись носом в землю. Именно так, а не иначе — Борис Аркадьевич в длинном плаще, а «спасатель» — в короткой курточке, смутно знакомой. Сил стоять не было. Я прислонилась к бамперу: — Мужик, ты кто? Он поднял голову. — Хрен с бугра, — помолчал и добавил: — Слушай, Лидка, я, кажется, его убил… — Ромка? — изумилась я. — Вот так рояль в кустах… — Сама ты рояль, — буркнул он. — Поцелуй лучше. Заслужил. Еще бы не заслужил. Я нагнулась, облобызала его в обе щеки, в нос, в ухо, а напоследок в качестве контрольного — в лоб. Земное притяжение сработало с утроенной силой — я плюхнулась в холодную траву, отбросила голову и уставилась в несущееся на меня небо. — Да ты пьяна до упаду, — совершенно верно заметил Ромка. Я закрыла глаза. Слишком быстро неслось на меня это небо. Пусть проскочит. — Ос-суждаешь?.. — Завидую… — Я, кажется, тоже убила Сургачеву… — Бывает, не бери в голову, — утешил меня Ромка. — Элементарная защита. Как в компьютере. Отморозки что ни попадя лезут в твои дела, норовят системному диску шею свернуть, память ликвидировать… — Послушай, — прошептала я, — а у тебя правда с ней что-то было? — С кем? — не понял Ромка. — Ну с Сургачевой… — Было, — вздохнул он, — подавно, поздней весной, она еще с Постояловым не снюхалась… Игорек, как водится, на работе пропадал, а Сургачева прикурить зашла. Я еще подумал тогда, а какого хрена, у нее же в машине прикуриватель… — Прости… Ты знал, что у нее роман с Постояловым? — Догадывался. Ну а что тут такого? У всех свои романы. У меня вон с Зойкой Макаровой позапрошлым летом тоже маленький романчик намечался. Раза четыре. Я понимаю Тамбовцева — в пределах кровати с Зойкой вполне можно было иметь дело… — О господи, — простонала я. — А с Розенфельд ты не пробовал? Но он не слушал. — Подумаешь, романы, — бухтел он. — Нельзя же каждую любовную связь соотносить с бандитизмом и массовыми убийствами. Пока ты мне не сказала о виновности Постоялова, я бы эти два пункта и не связал… — Эй, постой, паровоз, — опомнилась я, — ты о чем трындишь? О какой виновности Постоялова? — Косичкина, у тебя че, совсем крыша рухнула? — разозлился Ромка и склонился надо мной (его голос зазвучал совсем рядом). Пришлось открыть глаза. Бог с ним, с падающим небом. — Ты же сама мне звонила, сказала, что милиция подозревает Постоялова. Из-за того, дескать, будто бы Тамбовцев хотел перекупить его «Артемиду», а самого Постоялова отправить на паперть. Вполне убедительно. Я, правда, не понял, чего он тут в машине нес… Но я догадался, что ты не зря эту ночь замутила. Решил тебя подстраховать. Нравишься ты мне, Косичкина. Отогнал я машину на Лесную, залез на чердак к Киргинцевым — это те, что за Риткой. От Киргинцевых вся наша округа видна. Одного я не учел — темноты. Видно, что народ шастает, а кто шастает, не поймешь. Потом вижу — трое к тебе побежали. Ну, думаю, убивать не будут, ты же не дура набитая отдавать им свою вещицу: я сразу понял, что ты блефуешь. Сижу дальше. Вдруг смотрю — «опель» Постоялова выезжает. Пора, думаю. Кубарем с чердака и на Лесную… Вы из ворот выезжали, когда я пристроился. Фары не включал, на ощупь ехал. Смотрю, в лесок забираете. Ну я метров за сто по тормозам и — медленным шагом, робким зигзагом… Чего ты хохочешь, Косичкина? Я не просто хохотала, я изнемогала от хохота. Я надрывалась и давилась, даже не задумываясь над тем, что это хохот сквозь рыдания. — Ромка… — выдавливала я из себя булькающие горловые звуки, — да я же пошутила… Это так совпало, Ромка… Я не знала, что Постоялов убийца, я звонила каждому из вас и несла околесицу, лишь бы вы зашевелились и начали что-то делать… В твоем случае случайно угадала, понимаешь?.. Я схватила его за руку, чтобы он не обиделся и не ушел. Даже в этой ситуации, когда кошмары остались в прошлом, враги лежали как попало, а ночь потихоньку шла на убыль, мне требовалась защита! Как компьютеру… Глава 4 Рано утром меня в палату не пустили. — Женщина, — сурово обозрев мой сомнительный, не изменившийся с ночи экстерьер, сказала дежурная медсестра, — ему час назад сделали операцию, куда вы рветесь со своими бананами? Я пришла после обеда — красивая, нарядная, с подведенными глазками. — Женщина, — сурово сказала медсестра, — ему час назад сделали операцию, куда вы претесь? — Как? — возмутилась я. — Еще одну операцию? Вы что, ножницы у него в горле забыли? Сестра оскорбилась и пообещала вызвать санитаров. Пришлось уйти от греха подальше. Очередной визит в больницу я нанесла на следующее утро, когда невзлюбившая меня медсестра уже сменилась. Другая, впрочем, оказалась не лучше. — Велено пускать только близких родственников, — огорошила она меня. — Вы кто Вересту? Жена? — Почти, — с достоинством ответила я. — Не обманывайте, — разоблачающе прищурилась медсестра. — Жена уже приходила. — Так то жена, — вздохнула я, — а я — почти. Вы русских слов не понимаете? Пробиться в палату удалось только через день, изведя месячную норму нервных клеток и денег на такси. Других несчастных в палате не оказалось. «Дважды прооперированный» в мрачном расположении духа сидел на кровати и бросал в шторину булавки. — Ну наконец-то, — вздохнул он, — дождался. — Меня не пускали, — пожаловалась я. — Для свободного прохода к твоему телу нужно быть твоей женой. Я села к нему на кровать, он обнял меня. Как жену. Неплохо устроился. Утром одну обнимает, вечером другую. — Как же ты так неосторожно? — пожалела я его. — Предохраняться ведь надо. — Не знаю, — ответил он. — Я верил, наверное, что родился в бронежилете. Но ничего, оклемаюсь, позвоночник не задет. Костяну гораздо хуже — он в реанимации. Лежит и грязно ругается. Зайди к нему. — Зайду… Постоялов мертв, ты знаешь? Красноперов очень хорошо приложил его о кабину… — Меня информируют. Думаю, Красноперов не обретет неприятностей. — А Сургачева жива… Так, мелкие дефекты лица… Слушай, Верест, а в тюрьме есть стоматологи? Он недоуменно пожал плечами: — Никогда не интересовался. Наше дело — довести человека до тюрьмы, а дальше наша компетенция обрывается… Что у тебя на лбу? — Сургачева кусалась, чудачка… Оказывается, мой лоб крепче, чем ее зубы… Сколько ей дадут? — Не обидят. Думаю, лет семь по совокупности наберется. Она знала обо всех убийствах, принимала участие в пытке Тамбовцева, упоив предварительно своего муженька палевом. Она отгоняла «вольво» из кооператива. Его нашли, кстати, на автостоянке на Юности. Она заплатила за десять дней вперед, чтобы у пацанов не было вопросов. Потом нашла паренька из Бердска, не отягощенного избытком совести, посадила в тамошнее Интернет-кафе и сунула мобильник для связи — говорит, паренек писал тебе письма. У тебя будет время прояснить этот неясный эпизод… Вот это и есть тяга к деньгам. По договоренности с Байсаховым Постоялов получил бы десять процентов от номинала — шесть с половиной миллионов. Или двести с лишним тысяч — если в нормальных деньгах. Но он бы их не получил, Лида. По указанному Сургачевой адресу в Красноярске — это частный сектор — наших героев поджидал не Байсахов с деньгами, не визы с билетами на самолет, а невзрачный парнишка, при котором нашли пистолет с глушителем, две обоймы… — И винтовку с оптимистическим прицелом, — пробормотала я. — Они были крепко влюблены, Олег, и деньги здесь ни при чем. Нам бы такую любовь… На убийства их подвигли не деньги, а возможность провести вместе остаток жизни, подальше от этой горем убитой страны. Только одержимые друг другом люди могут с бухты-барахты бросить все: дом, семью, работу и посреди ночи рвануть в далекий Красноярск, на призрачный самолет до Болгарии… Помнишь, Рябинина рассказывала, как засекла их на пляже мило болтающими? А вдруг это и был тот день, когда между ними проскочила искра? Верест протестующе замотал головой: — Без вариантов, Лида, я пасую. Сексуальные и социальные предпочтения убийц — конек психологов. Своих проблем много. Я отодвинулась: — У тебя грядут неприятности? Он кивнул: — Ранение не списывает огрехи в работе. Могут крепко прижучить. По сути, я провалил задание. Убийцы найдены, но это вершина айсберга. Трое работников милиции пострадали, из них один погиб. Вексель есть, Байсахова нет. Осведомитель в милиции не найден — самое страшное. В деле обеспечения твоей безопасности выявлена полная несостоятельность органов. Спасла тебя не милиция, а посторонний человек, ухитрившийся до недавнего времени побывать подозреваемым аж в двух не связанных между собой делах. Я не стала его утешать, говорить слова по случаю. Время покажет. Оно и лекарь, и расставитель по местам, и успокоитель (косметолог, правда, неважный). Я посидела с ним в обнимку и стала собираться. Супруга с киндером могли нагрянуть в любую минуту. Зачем напрягать человека? — Роман пишешь? — спросил он, целуя меня ниже уха. Я отрицательно покачала головой: — Не могу. Ступор заел. Он улыбнулся. — И правильно. Не мучь себя. Опиши реальные события, произошедшие с одной дамой на даче. Только фамилии измени. — Не могу, — повторила я. — Рука не поднимается. Грустно мне как-то стало. Снедаемая тоскливыми минорами, я побрела к двери. — Подожди, — остановил он меня. — Маньяк Сабиров признался в содеянном. Тренер-пенсионер выбил у него нож, преступник убегал с пустыми руками. Проведена повторная экспертиза — по характеру ножевых ранений установлено, что резали людей именно этим пером: лезвие характерно скручено, настоящий кавказский «кынжал». Он привез его из Ингушетии в девяносто первом, где служил срочную. Подарок друга. — Чудненько, — вздохнула я. — Ублюдка возили по местам преступлений… Семь следственных экспериментов — умучил ребят. Но все совпало. Ты знаешь, он совершенно нормален, никаких безумных теорий о собственной исключительности или там о голосе свыше, требующем убивать. Просто скучно стало, говорит, жить. Остроты не хватает в быту. Перчинки… А убивать — да, говорит, это плохо, но что поделаешь, душа требует… — Пойду я, — сделала я еще одну попытку удалиться. — Подожди, — он опять остановил меня, — не грусти по пустякам. Что не затолкаешь в самую большую кастрюлю в мире? Не пора ли признаваться? Я улыбнулась улыбочкой всезнающего авгура: — Крышку от нее, — и загадочно исчезла в лабиринтах больничных коридоров. Осведомителя мафии в самых компетентных в мире органах нашли, как водится, случайно. Прокуратура разбилась в лепешку и успокоилась. Воцарилась тишь да гладь. Нарушила идиллию ревнивая жена капитана Хронова, явившаяся на беседу к следователю Голощекиной. «А как у нас дела с товарищескими судами?» — роняя слезу, поинтересовалась жена капитана Хронова (далее — ЖКХ). Вопрос поставил следовательницу в тупик. «Да никак, собственно, — краснея, призналась она — уже понимала, куда клонит посетительница. — Анахронизм, знаете ли, пережиток старины глубокой. Коллектив не имеет права вмешиваться в личную жизнь своих участников». ЖКХ, естественно, в слезы. Тут и вскрылась жуткая правда. Капитан Хронов (тот самый неприятный лощеный тип, инструктировавший меня перед отбытием на «дело») много лет, оказывается, изменяет своей жене. Последний раз она ловила его в марте, буквально вытащив своего кота из постели разлучницы. Тот якобы поклялся: завязал. А потом опять стал пропадать. А жена, не будь умной, проследила. Довела муженька до номера люкс на третьем этаже гостиницы «Сибирь». Через день опять довела. Поинтересовалась, за кем числится номер. «Любовь Ивановна Мейер, — вошла в ее положение сердобольная администраторша, — двадцать пять лет, очень приятная на внешность блондинка. Я вам так сочувствую, милочка…» Проплакав ровно сутки, ЖКХ отправилась в прокуратуру… У следователя Голощекиной мужик тоже был не прочь гульнуть на стороне. Сработала пресловутая женская солидарность. Голощекина лично отправилась в гостиницу… В финале выяснилось, что Любовь Ивановна Мейер — фигура реальная, но подставная (входила пару раз на глазах у администраторши), а в номере люкс фактически проживало представительное лицо кавказской национальности, к которому и хаживал муж ЖКХ — капитан Хронов. Вряд ли свидания были амурными — дежурная по этажу описала приметы постояльца: вылитый Байсахов Тимур Гамидович, пропавший из гостиницы задолго до описываемых событий… Словом, жена подложила собственному мужу грандиозную свинью. Под благовидным предлогом капитан был уволен из органов. Посадить его не смогли — одна косвенная улика, очень важная для участников дела, для суда явилась бы пустышкой. Следы пресловутого глушителя тоже не отыскались — и вообще капитан Хронов обладал безупречной служебной характеристикой и высокими деловыми качествами, что в наше время большая редкость. Тимур Гамидович Байсахов был найден мертвым «в ресторане туалета «Каспий» — дословная выдержка из сообщения, которым сыщики из Избербаша радостно поделились с сыщиками из Сибири. «Зарезан острым предметом, предположительно кинжалом»… Искать убийцу, конечно, не стали, списали на кровную месть — но тамошним меркам и не преступление даже. Видать, уж слишком неблаговидными делами занимался Байсахов, если даже гипотетическая вероятность какого-то там расследования заставила его партнеров взяться за оружие. Владимир Николаевич Ревень умер от сердечного приступа — официально заявили медики. Сердце не выдержало потрясения. Слишком чувствительной оказалась потеря шестидесяти пяти миллионов и мысль о грядущих объяснениях с «покровителями». Похоронили его, впрочем, по-людски — на Заельцовском кладбище, под шикарной мраморной стелой, изготовленной его же собственными подчиненными… Позвонил Эдик, интересовался, не забыла ли я про пресловутую «четверку» на сотовом. Я ответила, что да, забыла, но в принципе рада его слышать. Он обрадовался, заявил, что Бронислава и родная жена — это, конечно, хорошо, но есть вещи лучше (кто бы спорил). Говорил про нерастраченную нежность — девать, мол, некуда, накопил. Я попросила перезвонить весной, там и денем. А пока пускай дальше копит, при нужде позаимствуем… Нет, не влияет глобальное потепление на осенний сплин. Он сродни биологическому будильнику — включается в одно и то же время. 27 октября, в субботу, я взялась за воспитание ребенка («Начни с себя», — буркнула на это чудо-юдо, и я ее даже не обхамила). Навела порядок в «писательском» углу, помирилась с мамой. Вечером слушала Рахманинова. Ни ноты не поняла, но маме понравилось. 28 октября, в воскресенье, пока все спали, села на электричку и поехала на дачу. Нужно было додергать редьку, собрать с грядок кирпичи, привезти кое-какие тряпки, два года не стиранные (я прилежно записала все надиктованное мамой и поклялась, что выполню)… Я бесцельно слонялась по этажам, пила кофе из термоса. Сидела на крыльце, на том самом месте, где 7 октября, талантливо изображая похмельный синдром, сидела Сургачева, и смотрела, как по небу плывут безопасные (в плане осадков) тучи. Как ветер гнет неубранную облепиху, а бродячая собака на территории Полынников (или Песчаников?) разгребает мордой золу из моего мангала. Как по участку Постоялова неприкаянно бродит низенькая, сутулая женщина с окаменевшим лицом. То берется сгребать свеженападанную с березы листву, то бросает, начинает прилаживать покосившийся водосток… Рябинина возникла как из антимира — ни шагов, ни скрипа калитки. Она еще больше осунулась, стала какой-то серенькой, маленькой. — Привет, — вздохнула. — Привет, — согласилась я. — Ты зачем голову пеплом посыпала? Гнать Риту я не собиралась. Она открыла дверь истекающему кровью Вересту и стянула ему грудь старыми полотенцами. Она добежала до сержанта Борзых и повторила процедуру. Она примчалась на казачий пост, чтобы позвонить в город, и первым делом вызвала «скорую», а не милицию… — Ты не злись на меня, — пробормотала Рита, — я во всем виновата… Когда мне показали убитого охранника, я вспомнила. Этот парень в камуфляже шестого числа приходил к Постоялову, около шести вечера… Я стояла у окна за тюлем, он меня не видел — думал, никого нет. Он шел по Облепиховой и смотрел по сторонам. Почти до твоего дома дошел. Потом вернулся и открыл калитку Постоялова… Я хотела рассказать капитану, промучилась весь вечер, а когда решилась, меня ударили по голове… Я испугалась, Лида. Конечно, расскажи я ему сразу, многое бы изменилось… Я не стала ей говорить, что били по голове не ее, а в общем-то… меня. Оттого и не добили. Я просто ничего не стала ей отвечать. Эта тема уже в печенках. Кайся не кайся… Рита мялась дальше. — Роман больше не заходит. Я не давала ему повода меня избегать. Странно, правда? Кому странно, а кому и не очень. Этот беспутный малый звонил позавчера вечером (после Эдика) и в очень туманной форме намекал на «фигли-мигли». В смысле — довести наше дело до греха. Всех уже перепробовал, стервец, одна я осталась. Напрямую, конечно, не наезжал, но я его прекрасно поняла. Хорошо, сказала я ему, но только через ресторан и ровно на одну ночь. И не сегодня. Я пробормотала какую-то казенщину про «не волнуйтесь, тетя, дядя на работе», но Рита от нее не повеселела. Стояла, тосковала. — Марышев три дня сидит на даче, — поведала она. — С утра напивается и плачет. Вечером трезвеет, опять напивается и опять плачет… Меня и видеть не желает. А знаешь, у нас с ним летом произошло… ну ты понимаешь… (я уже в курсе). Максим уходил от меня, только вещи не перевез, мне так плохо было… Но сгорело быстро. — Рита протяжно вздохнула. — Ровно три свидания. Это я виновата, характер мой невыносимый… А в воскресенье четырнадцатого числа Марышев позвонил на сотовый, просил, чтобы я уехала с дачи, предложил встретиться. Я поехала, знаешь, мне самой уже эти четыре сотки… И Роман какой-то дерганый. Таньку, в общем, заперла, Роману записку оставила, что за продуктами… Он меня в ресторан какой-то привел, просил отказаться от Романа: мол, его милиция подозревает; на жену жаловался — нехорошо, говорит, на душе, смотрю на нее и боюсь, что вот-вот произойдет страшное, то ли зарежет она меня, то ли сбежит… Я молчала. — А теперь вот тошнит его от меня, я же не слепая. Я молчала дальше. — Жена Постоялова приезжает… — Сама вижу… — Невмоготу ей, наверное, дома сидеть. Я безмолвствовала. Всем невмоготу. Она наконец сообразила: — Ну извини, ты, наверное, занята… Жалобно посмотрела мне в глаза и побрела восвояси. Тоже мне великомученица. Я осталась — с тяжелыми воспоминаниями и… женщиной в огороде Постоялова. Она уже не изображала из себя специалиста по водостокам. Она копалась под крыльцом, перекладывая с места на место садовый инвентарь. Внезапно я поймала ее взгляд. Мурашки побежали по спине. Ее глаза источали ненависть! В конкретный, мой адрес! Хорошенькое открытие. Приятное лицо, уставшее от болезни и потрясений, и вдруг такой выплеск эмоций… Я обомлела. Поразительная штука — человеческая натура. Измена мужа несущественна. Бегство из дома второстепенно. Убийство всех подряд не имеет значения. Вот она, змеюга подколодная, по вине которой погиб ее муж, все беды в ней, и только она несет ответственность за случившееся! Горящие от ненависти глаза говорили лучше слов. Лучшая соседка — мертвая соседка!.. Нет, я не буду тянуть резину. Я опишу эту историю от начала до конца и назову все вещи своими именами. Пока жива. Обязательно напишу. Просто вынуждена. А иначе что же вы читаете?