Допплер
Эрленд Лу








Герой последнего (2004 г.) романа популярного современного норвежского писателя Эрленда Лу «Допплер» уходит жить в лес. Он убивает тесаком лосиху, и в супермаркете выменивает ее мясо на обезжиренное молоко и воспитывает ее лосенка. Он борется с ядовитыми стрелами детской поп-культуры, вытесывает свой собственный тотемный столб и сопротивляется попыткам навещающей дочки обучить его эльфийскому языку...






Эрленд Лу

Допплер


The woods are lovely dark and deep,

But I have promises to keep,

And miles to go before I sleep,

And miles to go before I sleep.[1 - Под сенью леса тишина, А дома — ждет меня жена, А до ночлега — так длинна Дорога, так длинна.Роберт Фрост]

    

Robert Frost








НОЯБРЬ


Я похоронил отца.

А вчера убил лосиху.

Что тут скажешь.

Или она, или я, получалось так. Я оголодал. Честно говоря, отощал уже. В ночь на вчера я спустился в Маридален и украл с какого-то двора сена. Отомкнул своим ножиком сарай и набил полный рюкзак. Вернулся, вздремнул, а чуть развиднелось, пошел к расщелине к востоку от лагеря и разложил сено как приманку. Само место для засады я определил давно. Лег на краю расщелины и несколько часов ждал. Что лоси здесь водятся, я знал. Своими глазами их видел. Они даже к моей палатке как-то подходили. Лоси, они всегда в пути. Обходят лес за лесом, следуя своей логике, в чем-то даже разумной: ищут место, где жизнь лучше, и верят, видимо, что где-то оно есть. Их правда, может статься. В конце концов лось таки появился. Но за ним ковылял теленок. Меня смутило, что это лосиха с теленком. Мне б хотелось без теленка. Но он вон он, тащится следом. А направление ветра идеальное. Я зажал в зубах нож, не маленький ножик, а такой большой, тесак, короче — изготовился. Лоси медленно приближались ко мне. Жевали мох, объедали листву с молодых березок внизу расщелины. И вот она стоит. Прямо подо мной. Огромная как черт знает что. Лоси вообще крупные. Мы часто забываем, какие они гиганты. Да. И я прыгнул ей на спину. Естественно, я тысячу раз прокручивал в голове план во всех деталях. Исходил из того, что зверь не придет в восторг и, наверно, рванет с места. Так и вышло. Но прежде чем лосиха развила скорость, я всадил нож ей в голову. Одним мощным рубленым ударом тесак пробил череп, вошел в мозг, и теперь рукоятка торчала из головы лосихи как эдакая кокетливая шляпка. Я спрыгнул, вскарабкался для пущей безопасности на высокий камень и выжидал, а перед глазами лосихи проходила вся ее жизнь: светлые времена, когда пищи вдосталь, беспечные солнечные неторопливые дни лета, короткий роман по осени, одиночество потом. Роды, счастье продолжения себя в потомстве, но еще нудные изматывающие месяцы пережитых зим, отчаяние, растерянность, и всегда под боком детеныш, этот неуемный вечный двигатель, отвязаться от которого, насколько я знаю, может, кажется и облегчением. Вся жизнь промелькнула перед ее мысленным взором за каких-то полсекунды, и она рухнула.

Некоторое время я стоял и смотрел на нее и на лосенка: он не сбежал, топтался рядом с мертвой матерью, не совсем понимая, что произошло. На душе у меня было нехорошо, непонятно как-то. Хоть я обретаюсь тут уже с полгода, убил я впервые, и убил сразу огромного зверя, возможно самого крупного в Норвегии — то есть, нарушив все свои принципы, я по-варварски обобрал природу, мало того, взял у нее больше, чем в состоянии отдать, во всяком случае, в обозримом будущем. Меня это огорчило. В идеале во всем должен соблюдаться паритет. А на практике голод есть голод, но с природой постараюсь постепенно рассчитаться, подумал я, спрыгнул с камня, отогнал лосенка и потом только выдернул нож и вспорол им брюхо мертвому зверю. Куча внутренностей вывалилась наружу, я отрезал кусок желудка и съел его, сырым. Не сходя с места. Прямо как индеец. Потом накромсал, что сумел, на куски, часть оттащил в палатку, там прихватил топор, вернулся и порубил остатки. До вечера я перетащил в лагерь все. Затем изжарил на костре несколько больших кусков мяса и впервые за последние недели наелся досыта. Остальное мясо повесил коптиться в примитивной коптильне, я корпел над ее сооружением все последние дни. Засим заснул.

А когда сегодня проснулся, услышал рядом с палаткой топот лосенка. Он возится там до сих пор. А я не решаюсь вылезти наружу. У меня не хватает духу посмотреть детенышу в глаза.




Но и валяться так дальше я не могу. Мне требуется молоко. Обезжиренное молоко. Без него я не человек. Делаюсь раздражительным, вспыльчивым. За молоком, отчетливо понимаю я, предстоит идти в город. Через не хочу, но придется, потому как молоко нужно мне позарез. Из-за него я время от времени, словно обычный человек, наведываюсь в окрестности стадиона «Уллеволл». Спору нет, раньше это происходило гораздо чаще, чтоб не сказать каждый день, но с тех пор — как бы это лучше выразиться — как я переселился в лес, где теперь, собственно, и живу, в лесу то есть, в город я наведываюсь все реже и реже. Одна из причин в том, что у меня нет денег. Но главное, мне не хочется встречать людей. Они мне противны. Чем дальше, тем больше. Хотя молоко мне необходимо. Мой отец тоже пил молоко. Но отца теперь нет.

Настырный лосенок все возится за палаткой. Это он так громко и назойливо осуждает меня. Пытается раздавить психологически. Но я только еще глубже заползаю в спальный мешок и застегиваю его, теперь между мной и миром ничейная полоса. Мир не может вторгнуться ко мне, я не могу выйти наружу и, точно маленький ребенок, лежу не дыша : «я в домике». Но лосенок не отступается. Топочет и топочет. А мне приспичило пописать. Бог мой, это всего-навсего теленок, уговариваю я себя. С какой стати я, взрослый мужик, должен терзаться угрызениями совести из-за того, что убил лося? Это в природе вещей. Жизнь все равно заставит лосенка жить по ее законам, пусть радуется, что этот первый урок преподал ему я, Допплер, на моем месте менее совестливый человек небось прикончил бы заодно и его самого.

Я вылезаю из палатки и иду отлить. Как всегда встаю на определенное место, на гладкий камень пониже палатки. Отсюда обычно видно весь город и фьорд, но сегодня мешает туман. Лосенка я полностью игнорирую. Точно его тут нет. Хотя он напряженно следит за мной, пока я писаю. Я стараюсь повернуться к нему спиной, но он все уже мельком увидел и теперь желает рассмотреть подробно. Он переходит на другое место и заглядывает оттуда. Я отворачиваюсь, он передвигается на новое место. Точно хочет удостовериться, что глаза его не обманули. Как хотят все и всегда. Story of mу life[2 - История моей поездки (англ.).]. Ладно, черт с тобой, говорю я и разворачиваюсь в его сторону, спустив штаны до колен и вскинув руки. Гляди, говорю я. Так хорошо? Все рассмотрел? Доволен?

Но нет, упрямый малолетний мерзавец все еще недоволен. Он готов все глаза проглядеть. Однако есть предел тому, что я готов снести от какого-то засранца лося. Я выхватываю топор, вогнанный в дерево неподалеку, и со всего маху запускаю им в лосенка. Он отскакивает в сторону и убегает.

Жизнь доказала мне, что, когда я утаиваю правду, события оборачиваются против меня, поэтому пусть уж я сразу расскажу все как есть: у меня очень большой член.

Что тут скажешь.

У меня привлекающий внимание своим размером, иначе говоря, гигантский половой орган.

Член-великан, короче.

Такой он у меня от роду — большой. Лучшего слова для него не подобрать. Длинный. Увесистый. И толстый. Большой, одним словом.

В школе меня дразнили Член с ногами.

К счастью, школа давно в прошлом. Те обиды свербят уже не так. Хотя было больно. У меня ведь имелись и другие достоинства, на которые мне хотелось, чтобы люди обратили внимание.

Член с ногами!

Если честно, я страшно зол, что этот гаденыш разворошил старое. Так я давно уже не вспоминал о школе, а тут на тебе. Проклятый лось. Пусть только вернется, я с него шкуру спущу.




Вчера я остался без молока. Весь день убил на то, чтобы прогнать окаянного лосенка. Когда я шуганул его в лес, он, естественно, явился обратно, не долго заставил себя ждать. И час за часом действовал мне на нервы, слоняясь вокруг палатки. Ни дать ни взять ученик старшей школы Согна — той, что выглядит как универсальная прототюрьма. Я много лет ездил мимо на велосипеде. И теперь могу видеть ее в бинокль, если вдруг захочу и не будет тумана. Ученики вечно ошиваются там на углу и трогательно как-то даже маются, силясь до звонка накуриться впрок. Будь у лосенка доступ к сигаретам, его б не пришлось упрашивать. Чему тут удивляться: он одинок, а до него начинает доходить, насколько мир жесток. Лось не знает ни зачем ему дальше жить, ни как. Конечно, переносить свою фрустрацию на меня весьма инфантильно, но можно ли было ожидать иного? Он ведь еще ребенок, как ни крути.

В конце концов мое терпение лопнуло, ребенок он там или кто. Стараясь не шуметь, я напялил на себя охотничий костюм и выскочил из палатки с занесенным для удара топором, но этот юный гимнаст вновь увернулся. Заставив меня еще несколько часов гоняться за ним по всем окрестностям. Мы побывали на Веттаколлен, спустились к озеру Согнсванн и вскарабкались по косогору чуть не до сетера Уллеволл. По данным навигационной системы GPS, мы одолели без малого пятьдесят километров, двигаясь по лесу и пересеченной местности со средней скоростью двенадцать километров в час. Уже затемно я дотащился до палатки совершенно без сил. И когда вслед за мной появился лосенок, я не принял бой. Я капитулировал. Сегодня ночью мы вместе спали в палатке. Лосенок, к моему удивлению, согревал меня, как печка. Большую часть ночи я елозил по нему головой, как по подушке, а когда проснулся поутру, мы долго лежали и смотрели друг на друга, и я чувствовал такое духовное единение с ним, какое редко переживал с людьми. В этом было нечто чересчур даже интимное. Не думаю, чтобы хоть раз испытал подобную душевную близость с женой. Даже в самом начале отношений. Я попросил прощения, что убил его мать, и сказал, что отныне он может приходить и уходить когда вздумает. Лосенок, естественно, ничего не говорил. Он только смотрел на меня большими доверчивыми глазами.

Какое блаженство — общаться с тем, кто не умеет говорить.




Сегодня мы целый день лежали в палатке и болтали. Я угостил лосенка водой и принес ему веток с сочной корой, а себе нажарил на углях большие куски мяса. Я вычесал его своей гребенкой и объяснил, в педагогических целях, что люди охотятся на лосей тысячелетия не забавы ради, а в силу жизненной необходимости. Если бы поголовье бесконтрольно росло, это немедленно привело бы к катастрофическим последствиям, заявил я, не совсем понимая, что говорю, но мне кажется, я читал или слышал о чем-то подобном, поэтому и прибавил ради красного словца, что, мол, едва лосей становится слишком много, тут же начинают распространяться болезни, и соматические, и психические, в результате в лесу складывается страшно неприятная обстановка, и все равно человеку приходится с ней разбираться. Вот представь себе, сказал я лосенку, которому, кстати, не хватало имени, надо бы его придумать, но пока я сказал просто: представь себе, толпы неизлечимо больных, с помутившимся рассудком лосей с ревом носятся по всему лесу и бьются из-за каждой крошки корма, дерзко попирая законы лесного общежития и моральный кодекс лосей. Этого никто не хочет, так? Вот почему деды мои и прадеды охотились на лосей, и мы продолжаем их дело. Хотя сегодня мы легко бы прожили без мяса и шкур, добавил я, понизив голос, мы все равно отстреливаем лосей. Пойти в лес и добыть лося кажется нам удовольствием. Среди охотников, насколько мне известно, царит крепкая дружба, и охота стала одной из наших многовековых традиций. Мы охотимся по традиции. И чтобы регулировать поголовье, о чем я уже упоминал. Так обстоят дела. Но я убил твою маму не по традиции. А из необходимости. У меня неделями не бывало пищи, с тех пор как сошла черника, я вообще ни разу не ел до сытости. Меня коробит, что я сделал это ножом, сказал я. Подобная жестокость недопустима, но у меня нет ружья и стрелять я тоже не умею. Я пойму, если ты осудишь меня или начнешь шарахаться из крайности в крайность, мучаясь и не зная, как ко мне относиться, сказал я. Это твое право. Ты должен сам разобраться в своих чувствах и сам провести в наших отношениях границу там, где сочтешь нужным. Помни одно — в это трудное время я всегда готов поддержать тебя, сказал я, к тому же, продолжил я после короткой паузы, прошло бы совсем немного времени, и твоя мать разорвала бы узы между вами самым безжалостным образом. Она бы оттолкнула тебя и велела убираться прочь. Такие уж вы, лоси. На вид ангелы, а с детьми своими обращаетесь как последние мерзавцы. Звери вы. Рожаете ребенка, выкармливаете его молоком, в первом приближении наставляете в жизни, а потом, в тот момент, когда малыш наслаждается безмятежностью и не ждет подвоха — раз и пошел вон. Совсем скоро, может прямо на следующей неделе, твоя мать сказала бы: «Всё. Иди своей дорогой!», и этот день стал бы для тебя кошмаром, источником тягостных комплексов, от которых большинству лосей не удается избавиться никогда, но тебе они не будут знакомы, потому что я устранил ее: ты будешь вспоминать не двоедушное вероломство родной матери, а то, каким чистым и светлым существом она была, бесконечно для тебя дорогим, и как бессмысленно и скоропостижно ушла из жизни, говорил я, расчесывая ему шерстку.

Раз уж мы об этом заговорили, продолжал я, знаешь, я тоже недавно пережил горе. Я лишился отца. Я его почти не знал. Мало понимал, что он за человек. А теперь его нет. Так что мы с тобой, как говорится, два сапога пара. Ты потерял мать, я — отца. Чем меня проклинать, можешь с таким же успехом обрушить свой гнев на господина Дюссельдорфа с Планетвейен. Долгое время у меня был свободный доступ в его подвал, объяснил я. Покойная жена господина Дюссельдорфа успела накрутить варений-солений на пару человеческих жизней, его вместительный морозильник грамотно забит беконом и прочими мясопродуктами, к тому же дотошное, в течение нескольких недель, изучение окрестностей убедило меня, что ни в один другой дом нельзя проникнуть с такой легкостью, как к Дюссельдорфу, чему немало способствует то, что он раззява, любит выпить и вообще с придурью — все вечера клеит никому не нужные макеты колесной техники времен Второй мировой войны, которые он воспроизводит в масштабе, насколько я понимаю, 1:20, и скрупулезно, конечно же преувеличивая бремя своей ответственности, раскрашивает, ни на йоту не отступая в цвете от оригинала, а я, не мешая ему, тем временем проникал в дом через садовую дверь, которая все лето почти постоянно стояла нараспашку, спускался в подвал, без зазрения совести выбирал, что повкуснее, набивал рюкзак и тем же путем уходил к себе в лес. Этот порядок, мнилось мне, идеально устраивал нас обоих — и меня, и господина Дюссельдорфа. У него есть все, что требуется для земной жизни. Большой дом, залежи еды, круглая сумма денег в банке (смотри выписки из счета, сложенные на шкатулке у двери в подвал) и сверх того хобби, которое явно скрашивает и наполняет смыслом его жизнь. Нелегко придумать, чего бы еще он мог себе пожелать, сказал я лосенку. Все выглядело настолько безоблачно, что в глубине души я уже почти верил: стоит мне позвонить в дверь и напрямик спросить, могу ли я время от времени наведываться к нему в дом и угощаться излишками из подвала, он улыбнется и скажет: «Конечно, не стесняйтесь». Но потом он вдруг передумал. Не так давно я нашел дверь в сад запертой, а на доме появились жучки сигнализации и грозные напоминания о том, что он охраняется, а преступления караются.

Вот до чего мы дожили. Люди замуровывают себя в домах, боясь ближнего.

Я оказался у разбитого корыта и вскоре, что вполне закономерно, начал голодать. С каждым днем голод мучил меня все сильнее, дошло до того, что я не видел иного выхода, кроме как заманить твою мать в ловушку и раскроить ей череп тесаком. Вот и вся история. Так действует голод. Все остальное перестает существовать. Единственное желание — любой ценой раздобыть пищу. Может, сказал я лосенку, ты и по себе это знаешь, а может — нет. Хотелось бы надеяться, что нет.




Потребность в молоке стала критичной, поэтому, натолкав в рюкзак килограммов двадцать оленины, я пошагал в сторону стадиона «Уллеволл». Лосенок потрусил следом, но я строго сказал, что так нельзя. Ты должен ждать здесь, в лесу, сказал я. В ле-су, повторил я громко по слогам, как для тугоухого ребенка. Я и так небрит, неухожен и произвожу достаточно сильное впечатление, даже когда являюсь один, без сопровождения бредущего следом лосенка. Успокойся, я быстро, говорю я. Но он не успокаивается. Он боится, что я уйду. Бедный ты мой лосенок, думаешь, я тебя брошу? Да нет же, я только схожу в магазин, говорю я, нам нужно молоко и еще кой-какие мелочи. Он и ухом не ведет. В его глазах мерцает ужас расставания, и я чувствую, что меня смущает такая привязчивость. Я считал лосей более самостоятельными. А этот того гляди прицепится накрепко, что-то я пока не готов взвалить на себя такую обузу. Вот дура, недобрым словом поминаю я его покойную мамашу, потащила малыша с собой в разгар охотничьего сезона. О чем только думала?

Я останавливаюсь, снимаю с плеч рюкзак, чтобы приласкать малыша. Пытаюсь взять его на руки, но он слишком тяжелый, тогда я принимаюсь чесать ему голову костяшками пальцев, шутливо и дружески. Ласковушки, как мы называем это дома. Потом не жалея времени обстоятельно обрисовываю ему ситуацию. Я и своим детям всегда все объясняю. Такой уж я энтузиаст ясности. Моя идея в том, что стоит взрослому отовраться или чего-то недоговорить, как дети тут же начинают подозревать, что от них скрывают ужасную правду. Поэтому я корчу гримасы и растолковываю зверенышу, что сейчас мне нужно спуститься в город, туда, где люди, и это опасно для маленького лося. Там внизу машины и автобусы, громкие звуки, сирены. От них в голове мутится. Кстати говоря, невыносимый шум — самая характерная особенность людей, они чемпионы по отвратным звукам, нет, правда, уже многие тысячи лет никто не производит более мерзких звуков, чем человек.

А когда лоси по ошибке забредают к людям, их убивают, говорю я и изображаю несчастного: в него стреляют, он умирает — нелепая постыдная кончина. Поэтому, говорю я, тебе лучше подождать здесь. Через пару часов я вернусь, и тогда мы вволю наобщаемся, придумаем что-нибудь интересное.

Я жду знака, что он понял меня и согласен, но не тут-то было. Прослушав мои аргументы, презрев мои благие порывы, он упрямо тащится следом. Пока я просто-напросто не привязываю его к дереву. Так, с этим разобрались.




Директор магазина ICA[3 - ICA (англ.) — известная сеть супермаркетов.] в замешательстве. Я читаю его как открытую книгу. Сомнения раздирают его. Помогите бедному охотнику и собирателю, говорю я, но вижу, что ему затея представляется странной. Мы стоим на складе, он отчаянно старается вести себя мужественно, но, несмотря на вышколенность, закоренелую предупредительность и аксиому, что покупатель всегда прав, директора терзает недоверие. То, о чем я прошу, естественно, не предусмотрено никакими правилами и инструкциями. Я предлагаю ему лосятину в обмен на молоко и толику других товаров из обширного ассортимента магазина, его идея смущает.

Я знаю, говорю я: в большинстве своем люди уверены, что натуральное хозяйство давно отошло в область преданий, но тем не менее я уже стою перед вами, и мясо отличное, как и сам по себе простой товарообмен, кстати. Люди обмениваются. Делают что-то друг для друга. Я уверен, что эти времена возвращаются. И когда они вернутся, вы сможете, если согласитесь на мое предложение, гордиться тем, что были среди первопроходцев. Вы будете тем, кто торит дорогу новому мышлению, поскольку совершенно очевидно, что обмен товарами возрождается. Через десять лет бартер расцветет пышным цветом. Тут и спорить бессмысленно, говорю я. Потому что так, как сейчас, продолжаться не может. Это никуда не годится. Откройте любую газету или любой журнал, и сами убедитесь: никто из наших преуспевающих сограждан не сомневается в том, что систему потребления необходимо коренным образом перестроить, иначе через пару десятков лет нас ждет крах. Я вижу, вас мое предложение заставило задуматься. Вы его рассматриваете. И я оценил, что вы не отвергли его с порога.

Ему лет тридцать пять, и жизнь его вполне удалась. У него за плечами, судя по должности, солидное образование, и раскрутку нового магазина ICA в районе стадиона «Уллеволл» он считает интересным и амбициозным проектом. Магазин свеженький, с иголочки, все при всем. Одна из крупнейших в стране сетей супермаркетов. Прилавки с парным товаром уходят за горизонт, в наличии и пармская ветчина ценой в несколько тысяч крон за кило, и сыры размером с дом, наверняка прекрасный коллектив инициативных сотрудников, где каждый готов прийти товарищу на выручку и вкладывает в работу душу. Директор мнется, ему и хочется и колется. Он многое ставит на кон, но насколько реальна опасность, что об этом прознают? И он любит лосятину. А против нее аргументы бессильны.

Он оглядывается, желая убедиться, что никого из подчиненных нет поблизости и никто не услышит, что он собирается мне сказать. И что тебе надо? — спрашивает он.

Я отвечаю, что мне надо несколько вещей, но первое и главное — это молочный договор. Молочный договор? Я киваю. Мне, то есть моим органам и клеткам, проще говоря, моему телу необходимо горючее в виде одного литра обезжиренного молока в день, говорю я. Поэтому мне бы хотелось каждый понедельник и четверг в семь утра, перед открытием магазина, находить на улице, соответственно, три или четыре пачки молока, к примеру, между складом и контейнером с мусором.

— Почему именно обезжиренного? — спрашивает он.

— Мой дорогой друг, — отвечаю я, — на сегодняшний день обезжиренное молоко представляет собой наивысшее достижение среди всех завоеваний человечества. В любую секунду каждый идиот в состоянии обеспечить себя обычным коровьим молоком, говорю я, но революционный скачок к молоку обезжиренному свершился благодаря гениальному озарению и совершенной методике сепарирования, ставшей доступной лишь в новейшие времена. Говоря по чести, я опасаюсь, что дальше этого людям уже не продвинуться. Обезжиренное молоко навсегда останется венцом человеческого гения. Планкой, к которой homo sapiens будут тянуться.

Обезжиренное молоко облагораживает человека.

— На сколько недель договор? — спрашивает он.

— На сколько потребуется, — отвечаю я.

— Потребуется для чего? — спрашивает он.

— Там видно будет, — говорю я. — Кроме того, мне нужны батарейки и еще кое-какие мелочи.

— О каком количестве мяса идет речь? — спрашивает он.

— Прямо сейчас, не отходя от кассы, как говорится, я отдам все, что у меня в рюкзаке, а если договор продлится после нового года, то еще.

— Согласен, — говорит он и жмет мне руку.

Получилось. Это хорошо. Это убедительная победа жизненного уклада охотников и собирателей. Убитый ножом лось обменивается на молоко и другие потребительские товары. Подлинный прорыв.

Может, мир все-таки спасется.




В магазине я, надо ж такому случиться, встречаю свою жену.

Обычно в это время она на работе, но не сегодня, вижу я. Знать, у нее на то свои причины.

— Привет, — говорю я.

— Ну у тебя и видок, — говорит она.

Избегая резкостей, можно сказать, что жена относится к моему переселению в лес с недоумением. Складывается впечатление, что ей этот образ жизни не до конца понятен. Я не виню ее. Я сам мало что понимаю во всей этой истории. Мой отец только умер, мы с мамой и сестрами приводили в порядок бумаги. Было начало весны. Я катался в лесу на велосипеде, после долгой зимы это ни с чем не сравнимое удовольствие. Хотя я, естественно, езжу на велосипеде круглый год. На работу и с работы. Я — велосипедист. Велосипедист прежде всего. Меня не пугает ни погода, ни обстановка на дороге. Зимой я надеваю на колеса шипы. И у меня есть шлем. Велосипедные перчатки. Специальные брюки и куртки. Бортовой компьютер. Фонарь. За год я проезжаю четыре тысячи километров. Попутно на общественных началах не ленюсь отламывать дворники с невежливых машин. Могу садануть им по корпусу. Или в боковое стекло. Ору так, что теряю голос, и не пугаюсь, если водитель останавливается и идет на меня. Не снижая тона, я доказываю свою точку зрения, разбиваю наголову его претензии и отстаиваю свои права велосипедиста. И ведь я добираюсь до места очень быстро. Гораздо быстрее машин. Самая большая для меня отрада — пробки по утрам. Возьмем для примера путь по Согнсвейен вниз, через Адамстюен и далее по Терезесгатен и Пилестредет. Здесь скапливается масса машин и обязательно несколько трамваев. Они останавливаются посреди Терезесгатен, а поскольку почти всегда есть еще и встречный поток, машинам приходится ждать, и тут я вылетаю на тротуар, прижимаюсь сильно вправо, объезжаю пассажиров, которые входят и выходят из трамвая, и успеваю соскочить на мостовую метрах в четырех-пяти впереди трамвая задолго до того, как он тронется. Тротуар как раз в этом месте немного выше обычного и слегка скошен вверх, так что я группируюсь, прыгаю и приземляюсь на оба колеса точно между рельсов. Это непростой трюк, но я не делаю из него вселенской премьеры. Кто видел, тот видел. Возможно, кого-то это зрелище побудит завести себе велосипед. Мысль об этом уже достаточная награда. Воодушевленный ею, я продолжаю путь к следующему препятствию, круговому повороту на Бишлете, где я тоже применяю до блеска отточенную методику, правда, она вызывает известное недовольство профессиональных шоферов и несколько противоречит правилам. Но, становясь велосипедистом, человек поневоле становится комбатантом. Он вынужден вести жизнь партизана и посягать на сложившуюся систему передвижения, все более и более приобретающую вид езды на автомобиле, причем даже в случае здоровых и крепких людей. Велосипедистов третируют, мы — не имеющее голоса меньшинство, чей ареал обитания каждодневно ужимают, вытесняя нас в не приспособленные для нашего быта места, нам не позволяют говорить на нашем языке, нас сживают под землю. Но берегитесь, ибо несправедливость вопиюща и злость и агрессия копятся в велосипедистах, потом не удивляйтесь, если в один прекрасный день, когда не-велосипедисты разжиреют так, что перестанут помещаться за рулем, мы, велосипедисты, перейдем в наступление и церемониться не будем.

Я велосипедист. Кроме того, я муж, отец, сын и лицо с постоянным источником дохода. И домовладелец. И еще разное. Человек, он много кто.

Да, так значит, я ехал на велосипеде. По лесу, весной. И упал. Навернулся капитально. Как известно, в лесу иногда разгоняешься. А ехать узко. Я свернул с тропы и стал по вересковой целине спускаться к такому маленькому вроде склону. И вдруг переднее колесо заклинило между двух камней, я перелетел через велосипед, ударился бедром о корень, и вдобавок велосипед стукнул меня по лбу. Сперва я лежал. Было чертовски больно. Я не мог пошевелиться. Просто лежал, как бревно, и глядел вверх, на ветки, они тихо колыхались на слабом ветру. Впервые за несколько лет кругом была совершенная тишина. Когда первая боль прошла, я испытал блаженное умиротворение. Был только лес. Привычная мешанина из разнокалиберных мыслей, чувств, планов и обязательств не мутила голову. Внезапно все превратилось просто в лес. И в мозгу не звучала ни одна из этих доводящих до исступления детских песенок. Обычно они привязываются ко мне намертво. Песенки из мультиков, которые мой сын и его приятели смотрят на видике или DVD. Песни-прилипучки, специально для того цинично сварганенные. Для моей центральной нервной системы они бремя непосильное. К тому моменту, когда я сверзился с велосипеда, я уже несколько месяцев слышал их постоянно. Они мучили меня всю зиму. Я работал, отдыхал, хоронил отца под неумолчные песенки. И уже подумывал обратиться за профессиональной помощью. Возьмем хотя бы Пингу. Это видеопингвин немецкого производства, которого обожает мой сын. Баа, баа, бабаба, баа, баа, бабаба, баба, баба, баба, баба, баба, баба, бааа, ба, ба, баа, БАААА! Песенка могла крутиться в голове сутками. А я тем временем принимал душ, завтракал, ехал на велосипеде на работу, проводил совещания, возвращался домой, заезжал в магазин, в детский сад, и так далее и тому подобное. Пингу с утра до вечера. А в другие дни это бывал Строитель Боб. О Господи. Строитель Боб, вы за это возьметесь? Конечно возьмусь! Бэм, Бэм, бэмбэмбэм, БЭЭМ! Или Телепузики. Ужас. Эти, прошу прощения за слово, тошнотворные якобы игрушки, созданные, как утверждается, британскими психологами специально для того, чтобы удовлетворять непостижимые и загадочные нужды, а также любопытство маленьких детей. На двухлетках этот адский замысел срабатывает безотказно, но куда деваться таким, как я, кому больше двух лет? Тинки-Винки! Ла-Ла! Дипси! По! Телепузики! Телепузики! Скажи При-вет! У меня возникает одно, но сильное желание — спустить всю компанию в измельчатель отходов. А паровозик Томас? Этот, может, и не так ужасен. Первые раз пятьдесят-шестьдесят. Бодро пыхтя «Туту-ту-тутуту-туту, ту-тут-тутуту, тутутуту-ту» (и так далее), он разъезжает по педантично воссозданной из коллекционной железной дороги стране, слегка напоминающей Англию, хотя всем детям известно, что на самом деле маленький паровозик Томас, счастливый и довольный, носится по острову Судур, где у него есть вагончики Анни и Кларабель, коллеги-локомотивы Перси, Тоби и Джеймс или как их там, а также вертолет Харальд, автобус Берти, бульдозер Терренс и главный контролер мистер Фуражка, как мы называем его дома, от похвалы которого не ускользнет ни одно доброе дело, совершенное его паровозами, а они только тем в основном и заняты. Вот ведь какой ты незаменимый, маленький локомотив Томас, может он, к примеру, сказать, хотя бывает и крут, как в тот раз, когда большие локомотивы загордились и отказались сами таскать свои вагоны. Только с мистером Фуражкой такие номера не проходят, не на того напали.

Но и его не было в моих мыслях, когда я валялся среди вереска. Песни стихли. И все мучительные проблемы, связанные с ванной, тоже чудесным образом развеялись. Я с трудом мог вспомнить, когда последний раз не думал о ванной. И вдруг сознание мое полностью от нее очистилось. Меня больше не донимал вопрос, надо ли нам выбрать итальянскую плитку или испанскую, матовую или глянцевую или все-таки не пожалеть денег и сделать уж стеклянную мозаику, за которую, естественно, ратовала моя жена. Уж не говорю о цвете. О нем я вообще теперь не думал. Ни о синем. Ни о зеленом. Ни о белом. Не то чтобы меня перестало волновать, какого цвета будет плитка или потолок, но мысль об этом просто-напросто покинула меня. Мне вышло помилование, освобождение от этой неотвязной суеты в голове. И смесители тоже не занимают меня, хотя по-прежнему существуют в семистах вариантах и поставляются в течение шести недель, если нам нужна хромированная сталь, и несколько быстрее, если мы согласимся на обычный вариант, но с какой стати выбирать заурядный смеситель, уж не говорю о ванне, которую нам пришлось обсуждать в день начала военных действий США и Англии против Ирака. Я помню, как меня взбесило, что теперь нужно определяться еще в вопросе войны. Это уже перебор. Как будто мало мне мороки с выбором всех этих аксессуаров для ванной. Так нате вам, теперь решай вдобавок, чью сторону принять в Ираке. Меня выводило из себя, что где-то в мире как нарочно происходят вещи, по сути полностью лишающие смысла вопрос, решению которого я отдал столько мыслительной энергии и душевных сил. Моя система ценностей перекосилась настолько, что я упорствовал в своем видении приоритетов. Много недель меня бесило, что они и не подумали подождать с началом бомбардировок, пока мы не закончим ремонт в ванной. Черт бы вас побрал, думал я. Потому как вдруг нам следовало все-таки выбрать польскую ванну, которая была существенно дешевле, а не шведскую, которая нам тоже нравилась? Или категорически нельзя поступаться качеством во имя бюджета? Тем более и за ту, и за другую модель были свои «за» и «против». То есть шведская не была однозначно лучше по всем статьям. Мы рисовали, как та и другая встанет в нашей ванной комнате, и обменивались листами с плюсами и минусами польского и шведского варианта, сидя перед телевизором, где на экране падали бомбы на Евфрат и на Тигр, и хотя мы выключили звук, но работать над дизайн-проектом в подобных условиях — такое мучение, такое психологическое напряжение, что или человек сразу принимает твердое решение: да, это действительно важно — или весь ремонт пойдет коту под хвост и семейная жизнь тоже.

И о туалете, лежа среди вереска, я не думал. Должен ли он быть со встроенным в стену бачком, как теперь модно, или нам сгодится более классическая свободно стоящая модель. Даже беседы со слесарем не тревожили меня тем вечером в лесу. Не исключая и ту судьбоносную, когда он сообщил, что по вине предыдущего слесаря дерьмо никогда не сможет падать куда ему положено, в связи с чем он намерен сию секунду решительно взломать пол и проложить трубу наново.

Все это исчезло. Я вдруг перестал думать о довольно многих вещах.

Вместо них, лежа среди вереска в плачевном состоянии и подставляя лицо весеннему солнцу, я думал о том, что отца больше нет и никогда не будет, а я его не знал толком, и когда мама сообщила о его смерти, в душе у меня ничего не дрогнуло. Он умер ночью. Внезапно. И тихо. Теперь в лесу потеря всей тяжестью легла на душу. Драматизм потери. Вот только что был человек — и нет его. Пропасть между вчера и сегодня. Это больно поразило меня, я всем существом почувствовал, что разница между этими вчера и сегодня такая всеобъемлющая и непостижимая, что рассудку остается только поднять лапки кверху и сказать: «Тут я пас». Секунду назад все было возможно: добиться того, заиметь другое — а спустя миг уже ничего невозможно ни добиться, ни заиметь, потому что время добывать и иметь вышло. Отвратительная альтернатива. В одной части конструкции все, в другой ничего. Бессилие, вызванное этими раздумьями, в сочетании с последствиями удара по голове ввергли меня в сон. Когда я вскоре очнулся, мне вспомнилось, что сказала недавно моя шестнадцатилетняя дочь. Мы сидели в кафе после просмотра в «Колизее» одной части «Властелина колец» — «Двух башен». Сама она посмотрела фильм одиннадцать раз, после чего заявила, что, если я вслух признаюсь в том, что до сих пор не видел этого шедевра, на меня начнут пальцем показывать. И что лично она не может позволить себе мириться с тем, что ее родной отец все еще не приобщен к этому эпохальному, по ее словам, событию. В свое время дочь пару недель буквально дневала и ночевала в очереди, чтобы достать билеты на премьеру. Она, ее друг, ее подружки и их дружки. Одетые эльфами. Нам пришлось выдержать несколько раундов объяснений со школой, чтобы убедить дирекцию закрыть глаза на ее столь долгое отсутствие на занятиях в разгар учебного года, но она — примерная ученица, и преподаватель английского поручился, что она легко нагонит, к тому же речь шла о Толкиене, который считается непревзойденным мастером по части разбудить любопытство тинейджеров, в общем, пусть тешится, тем более спальник у нас теплый, надежный. Тем не менее. В фильме есть эпизод, когда у очень нехорошего человека Сарумана (к слову сказать, как две капли воды похожего на ныне покойного седовласого и седобородого лидера движения «Хамас», который из инвалидного кресла писклявым голосом клятвенно заверял мир, что палестинцы все равно ни за что никогда не сдадутся) весьма драматичным образом разрушают башню и копи — в тот момент, как он послал так называемых орков (гадких уродцев вроде троллей, которых он до этого долгое время держал при себе и прикармливал) истреблять все, что есть в мире хорошего. Под обух Сарумана подводят некие живые деревья, которых хоббиты подговаривают ввязаться в бой. Среди прочего они разрушают плотину, так что вода разливается и наносит Саруману огромный урон. Выходя из кино, я имел недальновидность высказаться в том духе, что на строительство новой башни у Сарумана уйдет немало времени. Дочь смолчала, но в кафе вошла с бешеным блеском в глазах. Мне было, конечно, любопытно, какая муха ее укусила, хотя не могу сказать, чтобы я боялся услышать то, что она, по-видимому, собралась мне высказать. Для меня она существо столь непостижимое, что я в любой момент готов ко всему буквально. Девочки-подростки всегда казались мне загадочными, даже в ту пору, когда мы были ровесниками. И с годами расстояние между нами только увеличивалось, что естественно, а теперь вот у меня подросла собственная дочь и, судя по дальнейшим событиям того вечера полугодичной давности, в наши дни загадочность отроковиц достигла заоблачных высот. Возьми то, чего не может быть, помножь это на самое большое число, которое в силах себе представить, и как раз получится моя дочь, так бы я ее обрисовал. Мы зашли в кафе, сели.

— И в чем дело? — выждав, спросил я.

Она сказала, что шокирована моей первой реакцией на этот великий эпос, ее циничностью и тем, что я остался совершенно глух к трагической истории, которую мы только что пережили.

— Ну уж, пережили, — сказал я. — Мы посмотрели безумно дорогостоящий фильм о троллях. Зрелище впечатляет. И я рад, что ознакомился с фильмом, раз для тебя он так много значит.

Она заявила, что не может принять такой ответ и что пропасть между нами оказалась ровно такой огромной, как она и боялась, или, если только это возможно, даже больше.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил я.

— Мы посмотрели сказание о добре и зле, — ответила моя дочь. — Неужели ты совсем ничего не чувствуешь?

— Нет, ну что ты. Зрелище впечатляет, как я уже сказал. И я понял, что кольцо несет опасность, и многие охотятся за ним, и фильм добротно сделан, этот, как его, прозрачный, который жрет рыбу..

— Голлум, — сказала она.

— Вот, Голлум, — ответил я. — Он сделан просто мастерски. Не знаю, как им это удалось, но здорово. Сцена боя величественна, ну и вообще.

— Папа, ты знаешь, в чем твоя проблема? — спросила она.

Я помотал головой.

— Ты не любишь людей, — сказала она. — Они тебе не нравятся. Поэтому и я тебя не люблю.

Встала и ушла.

Порвала со мной, как будто я ей друг амурный. В этом был даже свой стиль. На миг я ощутил отцовскую гордость. Вон идет моя дочь, думал я, она не пропадет. После чего я заказал себе пива и занес происшествие в папку «Нерациональное поведение», решив, что через пару дней дочь станет самой собой. И она стала, более или менее.

Но, лежа среди вереска, мучаясь болью в бедре и жмурясь на солнце, я понял, что моя дочь сказала чистую правду.

Я не люблю людей.

Мне не нравится то, что они делают. И сами они не нравятся. И что они говорят, не нравится тоже.




Дочь нашла мою ахиллесову пяту. Она озвучила факт, в который я не желал верить, но напрягал все силы, чтоб только удержаться от поступков, неизбежно из него вытекающих. Последние годы я все больше и больше отдалялся от окружающих. Я не вкладывал душу в работу, да и в семью, в общем, тоже не вкладывал. Моя жена несколько раз высказывалась по этому поводу. Она считала, что это с ней что-то не в порядке, и за неимением более подходящего объяснения я ее не разуверял. Кто ж добровольно признается, что это с ним что-то не так? По крайней мере доколе находятся желающие переложить вину на себя. Почти постоянно я пребывал в остраненном состоянии, я замечал, что вокруг происходят какие-то события, но совершенно не улавливал связи между ними и мной. А дочь моя, в костюме эльфа, нашла нарыв и вскрыла его.

Тем вечером я долго провалялся в лесу. Пару раз меня вырвало; когда я через какое-то время проголодался, то попытался сшибить белку велосипедным насосом, но промахнулся. Потом позвонила моя жена узнать, куда я подевался. Я упал с велосипеда, ответил я и попробовал подняться. Мне это кое-как удалось. Скоро буду, сказал я и захромал в сторону дома, опираясь на велосипед. Я здорово ободрался, посадил синяк размером, ну, скажем, со шницель по-венски, цвета багрово-желтого, кроме того, у меня, видимо, сотрясение мозга. Моя жена в ответ досадливо чертыхнулась, а я сказал, что это не с ней, а со мной что-то не в порядке. Вот как, сказала она. А что не в порядке? Еще рано говорить, ответил я. Но я думал об этом, пока лежал. Вот и отлично, сказала она.

Следующие дни я не ходил на работу и сидел дома. Врач выдал мне бюллетень и прописал неделю-другую полного покоя.

Моя дочь продолжала раз за разом смотреть «Властелина колец», но ясно дала понять, что сарказм с моей стороны не допускается, а мой сын, Грегус (Господи, один ты знаешь, как я мог согласиться на такое имя), гонял свои доводящие до исступления мультики всякую минуту, когда не был в детском саду. Благословенны пребудут детские сады во веки веков.

Как-то незадолго до выписки с больничного я взялся разбирать стопку фотографий и бумаг, отданных мне мамой после смерти отца. Это были квитанции, записи и масса фотографий, представьте себе, туалетов. Я позвонил маме, и она объяснила, что отец скрупулезно сфотографировал все туалеты, которыми воспользовался за последние годы жизни. Не говоря зачем. Фотографировал и помалкивал. Результатом чего стали сотни снимков туалетов вкупе с деревьями, камнями и прочими объектами, около которых можно справить нужду, если находишься на природе. Так я с ходу выяснил, что знал отца еще меньше, чем думал, но мне понравились и снимки и сам ход его мысли. Мой отец — фотограф туалетов. Под впечатлением от этой новости, или поддавшись настроению, вызванному этим открытием, или вследствие чего-то с чем-то хоть как-то (хотелось бы надеяться) связанного, я сложил рюкзак и, повинуясь порыву, казавшемуся и поныне кажущемуся мне случайным, ушел в лес. На кухонном столе я оставил записку, где коротко и ясно сообщал, что иду в лес, когда вернусь, не знаю, но к обеду меня ждать точно не стоит. С тех пор прошло примерно полгода, и жену свою за это время я видел считанные разы. Дважды она приходила ко мне сюда, чтобы получить с меня секс и обещание возвратиться домой, и хотя я оба раза соглашался вернуться, но сам и поныне здесь. Я говорю, что приду назад, но не прихожу. Некоторым образом мои обещания как бы напоминают ложь, но что поделаешь: жизнь — моя, а мне надо еще какое-то время побыть в лесу.

Мою жену пугает, что подумают люди, как она говорит. Меня это не тревожит совершенно. Ничто не занимает меня меньше, чем пересуды о моей персоне. Пусть что хотят, то и говорят и думают. Все равно людей я по большей части не люблю, а мнения их редко уважаю. Наши так называемые друзья не интересуют меня давно. Они общаются с нами, мы с ними. Что сводится к вечной маете со зваными обедами, детьми, поездками на выходные на дачу и за границу в снятые на лето апартаменты. Естественно, я всегда принимал во всем этом живое участие и тем самым, как это ни чудовищно, вписался в эту круговерть в качестве неотъемлемого винтика. Приятелям было о чем задуматься, когда я сбежал в лес. Надо же, Допплер, думали они, он-то что. Хорошая работа, чудесная семья, большой дом, вон ремонт шикарный затеял. И что мне отвечать людям, они же спрашивают? — каждый раз говорит моя жена, чуть не плача. Говори что хочешь, отвечал я. Что я безумно увлекся флорой и фауной или просто сошел с ума, да как тебе больше нравится.

Я отдаю себе отчет в том, что мое поведение становится испытанием для моей жены, и несколько раз пробовал растолковать ей, что мое «бегство» никак с ней не связано. Ей нелегко в это поверить, замечаю я. Поначалу она подозревала, что у меня завелась другая, теперь она так не думает. И вроде бы стерпелась с тем, что я живу в лесу, хотя и не понимает, что на меня нашло. И в горе, и в радости, было сказано, когда мы освящали свои узы браком. Проблема тут только в том, что один и тот же день может оказаться для одного радостным, а для другого — горьким.




— Я беременна, — заявляет теперь она, пока мы стоим перед лотком с готовыми супами в крупнейшем в Норвегии супермаркете ICA.

— Ужас, — отвечаю я, — опять? — Мы почти не поддерживали сексуальных отношений с тех пор, как я съехал в лес. Как я уже упоминал, таких случаев наберется два, от силы три. Она приходила в палатку ночью и уходила после краткого соития, во время которого едва обременяла себя тем, чтобы скинуть верхнюю одежду.

— Срок в мае, — говорит она. — Или ты к тому моменту дома, или все кончено. Можешь нас просто забыть. Это понятно?

— Я тебя слышу, — говорю я.

— И мне тяжело одной с детьми и к тому же без твоей зарплаты, — говорит она.

— Ясное дело, — отвечаю я. — Но я живу в лесу не удовольствия ради. Я делаю это потому, что должен жить в лесу, но тебе сложно меня понять, ведь ты никогда не испытывала чувства, что твое место — в лесу. И у тебя все всегда идет отлично, а у меня плохо, ты легко и с радостью общаешься с людьми, а я мучительно и без удовольствия.

— Еще немного, и ты станешь копией своего отца, — говорит она и поворачивается, чтобы уйти.

— Май, — слышу я ее последние слова. Она останавливается и повторяет: май.




Для одного раза многовато. Ходить к людям все равно что нарочно искать неприятностей на свою голову. Лосенку я это растолковал, а сам не уберегся. Естественно, надо было сперва убедиться, что в магазине нет моей благоверной, а потом уж идти шляться по нему как обыкновенному покупателю. Но теперь поздно, дело сделано, информация вошла в мое сердце. Я снова стану отцом. Ужас. Еще раз пережить несколько лет, с утра до утра заполненных этими гнусными песенками; не уверен, что моя психика выдержит такое. Ну почему, почему у меня огромный член? Лучше бы он был с гулькин нос, ни на что не годный, чтоб жена моя не млела от него, даже не вспоминала о нем. Но что мечтать попусту, человеку приходится жить с тем, что ему досталось. Тем более я никогда не видел рекламы или хоть электронного «спама» с предложением уменьшить член в размерах, а дети — это ж действительно чудо, хотя чудесность их не всегда заметна, однако ведь примиряет с ними, всему вопреки. Но что за отвратительный заколдованный круг. Жизнь и смерть. Уходит мой отец, зарождается новая жизнь. Тот, кого я толком не знал, замещается тем, кого я скорей всего никогда хорошо не узнаю.

Кем я не стану точно, так это копией моего отца. Как она могла такое сказать? Я ненавижу эту ее манеру будто бы размышлять вслух. Словно бы она давно ходит, думает над вещами, в которых я ни бум-бум, и вдруг решает поделиться со мной плодами своих раздумий, не всеми, конечно, а так, крупицами, полунамеком, чтоб мне было над чем поломать голову, стремясь дорисовать всю картину. Этим приемчиком она, однако, злоупотребляет, надо будет при встрече посоветовать ей, что ли, подтереться своими сентенциями.




Лосенка будут звать Бонго, как моего отца, осеняет меня, пока я бреду в сторону леса. Хотя отца звали не Бонго, лосенок получит такое имя в честь отца. Бывают в жизни моменты, когда человек обязан мыслить широко и видеть такого рода взаимосвязи.

В рюкзаке у меня молоко, мука, яйца, растительное масло и прочие предметы первой необходимости, но главное, конечно, молоко, и лото с животными, которое я выменял в книжном магазине. Оно потянуло всего-то на полкило. Лосятина — товар универсальный, она годится на все. Но кстати о молоке. Я останавливаюсь на опушке леса и выдуваю литр молока, мысленно прощаясь с последними городскими домами. Пакет я аккуратно складываю и беру с собой, на растопку.

Фактически я живу в каких-то сотнях метров от опушки леса, но здесь никто не появляется. Народ ходит по дорожкам. Ими тут все изрезано. Сотни дорожек проложены во всех направлениях. В общем-то мое «в лесу» довольно условно, но получается — как в чаще, потому что ко мне никто не забредает. Владелец леса, Лёвеншёльд, обо мне не знает. По закону палатка может стоять на одном месте трое суток, моя простояла почти двести. Лёвеншёльд бы, я думаю, огорчился. Респектабельные сторонники «Хёйре»[4 - «Хёйре» — правая консервативная партия] совершают в моем лесу воскресный моцион и выгуливают собак, меня они в упор не видят, хотя проходят буквально в пятидесяти метрах от палатки: но ведь они всегда в заботах, всегда держат курс на Веттаколлен, чтобы полюбоваться оттуда на город и в очередной раз убедиться, что по-прежнему проживают в одном из лучших районов города, где ж им меня заметить? Пока они обдумывают свои насущные проблемы: не вложить ли еще денег в стабильный паевой фонд и не пора ли уже принудить соседа спилить ветку, которая закрыла несколько миллиметров их драгоценного вида на фьорд и заслонила пядь сада от солнца, — я сижу в своей палатке и ох как не люблю этих господ правых консерваторов, а им это невдомек, что меня особо радует. Я даже удовольствие получаю. Странно. Наверно, прятаться приятно просто само по себе. Древняя первобытная радость, что тебя не видят. Сжаться, затаиться как мышка и думать, что тебя никогда не найдут. Это бодрит.

При виде меня Бонго чуть не сошел с ума от счастья, и остаток дня мы провели в палатке. Играли вдвоем в лото, нежились, мне сразу вспомнилось школьное ничегонеделанье на пару с закадычным другом. Ты просто проводишь с кем-то вместе время. Болтаешь о пустяках. Жаль только, Бонго слаб в лото. Если он хочет, чтобы я согласился сыграть с ним еще раз, он должен поднапрячься. Я нарочно выбрал лото с животными, чтобы уравнять наши шансы, но пока я заполняю поле за полем лисами, бурундуками, белками и горлицами, Бонго сидит без единой карточки. Можно подумать, он не в силах запомнить, где лежат карточки. Я вместо него тычу в них, ожидая, что он подаст мне знак голосом, или кивнет, или еще как, но нет. Ни звука. Ни кивка. Ох, Бонго, Бонго, говорю я. Не быть тебе отличником. Зато ты настоящий друг. И теплая подушка.




Баста, отныне я денег больше не зарабатываю, говорю я Бонго, валяясь в палатке и наслаждаясь победой. Он переживает проигрыш с полнейшим спокойствием. Этого у него не отнять. Никакого тебе раздутого самолюбия или забот о престиже. А я из человека, думающего в первую очередь о деньгах, превратился в бессребреника — насколько это позволяет наша культура. Все студенческие годы я думал о деньгах и заработках и смотрел на тех, кто учится на малоденежных специальностях, как на блаженных, говорю я. А теперь выяснил, что отсутствие денег не заботит меня вообще. Это банально. Так бывает только в мультиках про утенка Дональда Дака. Хрясь, один удар по башке — и полный переворот в мозгах. Все мои интересы крутились вокруг денег, все свое время и таланты я тратил на то, чтоб заработать как можно больше. И вдруг я падаю с велосипеда, слегка ударяюсь головой, хопс, деньги перестают волновать меня вообще. Как и многое другое, вынужден я с сожалением констатировать, хотя я не теряю надежду, что смогу еще чем-то из прошлой жизни заинтересоваться. Предпосылки созданы. У меня есть палатка в лесу, уйма времени и мяса. И Бонго, новый мой товарищ. Можно подумать, мы знали друг друга всегда. Жена моя пребывает в заблуждении, если думает, что я вернусь в мае к ней, будущему ребенку и вообще — к людям. В мои намерения это не входит. Наоборот, у меня зреет план этого не делать. Ей придется забирать меня насильно. Тащить. А на сносях ей с этим не справиться. Нечего и волноваться.




Я лез из кожи вон.

Я был идеальным.

Черт возьми, каким же правильным молодцом-отличником я был.

Прекрасно вел себя в детском саду. Превосходно учился в начальной школе. Лучше всех успевал в средней. В гимназии проявил себя до омерзения отлично не только в учебе, но и в социальном плане. Я был отличник в квадрате, не зашуганный зубрила, только пыхтящий над уроками, а вполне дерзкий наглец, с учителями держался на грани дозволенного, тем не менее они любили меня больше всех, а для этого человек должен быть отвратительно, почти до неприличия прилежен, исполнителен и старателен, с отвращением вижу я теперь. Я блестяще учился в университете и завел себе суперидеальную подружку, с которой потом образцово-показательно сочетался браком в кругу отличных друзей, уже получив приглашение на работу столь завидную, что она затмила собой все прочие суперпредложения. Потом мы родили детей и стали примерными родителями, купили дом и отделали его по высшему разряду. Год за годом меня вела по жизни бескомпромиссная первоклассность. В ней я просыпался, в ней засыпал. Я дышал безупречностью. И как-то постепенно, незаметно упустил саму жизнь. Вот как обстоят дела, дошло до меня теперь. Господи, не приведи детям моим стать такими же отличниками жизни, каким был я.

Хотя… в дочери я замечаю тревожные признаки человека-отличника. И надеюсь только, что мое переселение в лес (и с этой точки зрения столь своевременное!) сослужит ей хорошую службу: хоть дочь и расценивает мой поступок как начальную стадию слабоумия, но, возможно, именно он заронит в ее душу зерно сомнения, расширит жизненную перспективу и позволит ей выбрать путь не столь всесторонней первоклассности, умерить амбиции и в целом не задирать планку до предела. Если еще не поздно. Если стремление к идеальности не успело уже угнездиться в ней и пропитать ее насквозь. Хотя боюсь, и угнездилось, и пропитало, потому что при синдроме отличника привыкание наступает очень быстро. Стоит человеку стать отличником, и вот уже нет предела тому, на что он готов пойти, лишь бы заслужить пятерку с плюсом. Эта спираль сама себя раскручивает все дальше и дальше, — воистину нет предела совершенству. Сперва человек идеальный ученик и студент, потом он отлично проявляет себя на службе, в профессиональных союзах и организациях, что не мешает ему одновременно быть примерным супругом, надежным другом и прекрасным товарищем, родителем и потребителем; практически нет на свете ничего, что нельзя было бы делать лучше остальных: можно образцово стареть, героически переносить болезнь и красиво уйти из жизни, к чему бы и я, несомненно, стремился, не упади я с велосипеда и не ударься головой. А теперь всё, поздно. Смерть моя будет так, на троечку, и до гробовой доски я не вспомню о престиже. Ничего не стану добиваться. Я отыграл амбициями и отбыл свое отличником.

Но сын мой, к счастью, не успел стать пай-мальчиком, и у меня остается надежда, что его еще можно спасти. Мое отсутствие дома спасет его, постоянно думаю я. Разлука со мной наверно породит в нем тоску, беспокойство, дискомфорт, говорю я себе, и это досадное чувство, Бог даст, спасет его от синдрома отличника. А уж как жене моей пойдет на пользу меньшая безупречность! Теперь, когда меня нет дома, она сильнее устает и, надо надеяться, рано или поздно совершит промах. Замотается, станет раздражительной и, глядишь, сорвется на детях; к тому же она меньше спит, значит, ей не хватает того привычно долгого здорового сна, который позволял ей потом энергично и результативно работать, так что постепенно ее станут мучить угрызения совести, а ничто так не подрывает ее правильности и идеальности, как больная совесть. Своим пребыванием в лесу я, по сути дела, спасаю всю семью. Пусть сейчас они видят в этой ситуации одни только минусы, но на самом деле нам, мне и моей семье, будет за что благодарить лес, если рано или поздно я решусь вернуться в город.

Хотя я не представляю, что могло бы подвигнуть меня на такой шаг. Живя в лесу, я не подвергаю людей общению со мной, а себя — с ними. Они защищены от моего сарказма и ненависти, а я огражден от их тупости и правильности. Идеальный порядок, на мой взгляд.

К тому же в лесу я упражняюсь в одиночестве. Учусь в нем жить. Как жил и мой отец. Возможно, не догадываясь о том. Он был совершенно одинок, мой отец. При нем большую часть жизни находилась моя мать, но все равно он был один. Последние сорок лет у него был я и мои сестры, от чего он никак не стал менее одиноким. Что творилось у него в голове, что он думал, когда просыпался утром, ложился спать, катался на лыжах или фотографировал туалеты, я не знаю. И никогда не знал. А теперь всё, этого больше нет. И можно утверждать, что и не было никогда, оно ведь существовало исключительно в отцовой голове. Было, не было там что, как узнаешь? Типичная кошка Шрёдингера. Это когда в закрытый ящик помещают кошку, ампулу с цианидом, счетчик Гейгера и радиоактивную частицу — если она распадается, счетчик фиксирует радиацию, и тогда механизм разбивает ампулу, и кошка дохнет. Пока человек не заглянет в ящик, он не знает наверняка, запустился механизм или нет. Поэтому он вынужден считать кошку в ящике живой и мертвой одновременно — или, если угодно, ни живой, ни мертвой. Вот и мой отец такой кот в ящике. Возможно, он много думал, возможно — мало. Быть может, ему жилось хорошо, быть может, плохо. Он одновременно был совершенно жив и совершенно мертв. А теперь мертв и только.

Человек рождается один и умирает один. Это надо просто понять, чем раньше, тем лучше. Вся конструкция зиждется на одинокости. Она, так сказать, несущая опора. Человек, случается, живет вместе с другим человеком, но вместе обыкновенно означает рядом. Что тоже совсем неплохо. Человек живет бок о бок с другими людьми, а некие особо благословенные секунды проживает вместе с ними. Они едут в одном автомобиле, сидят за одним столом за обедом, наряжают одну елку на Рождество. Но это совершенно не то что вместе ехать в машине, вместе обедать и вместе встречать Рождество. Это две противоположности. Две планеты. Кстати об этом: тут открыли новое небесное тело, и некоторые расценивают его как планету, а другие — нет. Только подумайте: нам кажется, мы познали все, а на поверку оказывается, мы даже не знаем, что можно считать планетой. Где уж нам постигнуть своего отца. Что он за человек — или каким был. Тебе этого не понять, говорю я Бонго. Ты вообще не знаешь, кто твой отец. Возможно, он тоже существо из ящика. Из ящика Шрёдингера в чаще леса. Одно все же ясно, подбадриваю я Бонго, он был лосем. Причем наверняка крупным лосем, раз сумел оплодотворить твою мать, особь внушительных размеров, чтоб не сказать огромную. Значит, и ты вырастешь большой, говорю я, вывожу его из палатки и замеряю его рост на сосне. Я слежу, чтобы он держал голову прямо, прижимаю сверху книгу, делаю зарубку и вырезаю число. Теперь увидим, как быстро ты растешь, говорю я.




Несколькими днями позже вечером, у догорающего костра меня обжигает мысль, что сравнение моего отца с кошкой Шрёдингера было идеальным. Опять я расстарался на пять с плюсом. Даже наедине сам с собой, твердо решив не стремиться к отличности. Просто болезнь какая-то.




Мама поделилась со мной еще одной смутившей мой покой историей из жизни отца: в одной из их многочисленных поездок на юг, после вкусного, насколько я понимаю, ужина с хорошей едой и вином, отец попросил маму, если он умрет первым, положить ему с собой в гроб ритмическое яйцо. Не забудь — отдавая в похоронное бюро костюм, сунь в карман пиджака яйцо, сказал он. Дело было в отпуске, беззаботным южным вечером, но маме показалось, что отец говорил всерьез. И это был первый и последний, насколько мама могла вспомнить, раз за всю жизнь, что отец упомянул это самое ритмическое яйцо. Когда он умер, мы долго обсуждали, вправе ли мы отмахнуться от тех его слов, посчитать их шуткой. Сестра настаивала, что только так и надо, но, покрутив так и эдак, мы не рискнули нарушить отцову волю. Я пошел в музыкальный магазин и купил красное ритмическое яйцо. Стоило оно недорого, по дороге домой я не утерпел и на пробу встряхнул его. Оказалось, звучит эффектно. Зажигательно даже. Я сразу представил себе, как здорово оно, вкупе с другими инструментами, может поднять слушателям настроение. Сперва, естественно, задается основной ритм. Потом отбивается ритмически изощренный пассаж, оживленный пикантными синкопами. И на закуску — ритмическое яйцо. Как крупица приправы. Такой тонкой, что замечаешь ее, только когда ее вдруг забудут положить. Так же точно ты сразу чувствуешь, что в музыкальной композиции не хватает стука ритмического яйца. А в жизни — отца. Правда, он, насколько мне известно, никогда не был поклонником ни бит-музыки, ни ритмических инструментов. Возможно, разгадка в том, что в тот вечер на море отец был счастлив, пьян, переполнен южными ритмами, музыка наверняка звучала со всех сторон, и в какой-то миг, как иногда случается, ему подумалось, что в его жизни не хватает веселья, танцев, музыки, свободы, а чересчур много обычных докучных дел и обязанностей, это нормально, такие мысли, хоть впромельк, посещают иной раз каждого, всякому, я думаю, знакомы эти приступы беспросветности, когда вдруг остро чувствуешь, что погряз в каких-то бессмысленных в сущности делах и завидуешь тем, кто живет иначе, подлинно, осмысленно, у кого есть что-то по-настоящему важное: ритм, темп, радость, глубина или дети. Вероятно, тем южным вечером отец был как раз в таком настроении. Или это был приступ страха смерти, вызвавший у отца мысль, что ритмическое яйцо каким-то образом облегчит ему момент перехода, что с его помощью он преодолеет все потусторонние врата и преграды. Это все мои домыслы, само собой. Но мне известно, что отец много читал. И прочитанным ни с кем как правило не делился. Он любил классическую литературу. А там смерть на каждом шагу, непрестанно описываются царства мертвых и как в них переплыть-спуститься. Хотя в классической литературе именно ритмическое яйцо встречается, конечно, не часто. Вряд ли оно упоминается у греков, думаю я. И у римлян вряд ли. Так что откуда отец взял его, остается загадкой. Но теперь оба они преданы земле. И отец. И яйцо. Там они постепенно разберутся что к чему, я надеюсь.




На ночь мы с Бонго писаем на нашем обычном месте и любуемся городом и фьордом. Вечер холодный, ясный, и я замечаю, что в Институте метеорологии еще светятся окна. Тамошние сотрудники день и ночь в заботах. Наблюдают за погодой, изучают, моделируют ее. И конца-краю этому нет. Погода, она никогда не прекращается и перерывов не делает. А вот снега что-то нет как нет. В прошлом году он выпал рано, в октябре уже лежал. А в этом все нет. Исключительно солнце ко всеобщей вящей радости. А мне бы снега. Снегопад — единственная погода, которую я люблю. Он меня почти не раздражает, в отличие от всего остального. Я часами могу сидеть у окна и смотреть, как идет снег. Тишина снегопадения. Она хороша для разных дел. Самое лучшее — смотреть сквозь густой снег на свет, к примеру на уличный фонарь. Или выйти из дому, чтобы снег на тебя ложился. Вот оно, чудо. Человеческими руками такого не создать. А еще я обожаю сгребать снег. Могу заниматься этим сколько угодно. Ну и конечно мне сладко, что все кругом снег не любят. Что они раздражаются, когда он выпадает. Что, прожив всю жизнь в Норвегии, они не смирились со снегом, а злятся на него. Поэтому, когда снег, я блаженствую. Не без ехидства. Плохо только, что энтузиасты из метеорологического института, похоже, химичат там, чтоб я остался без снега. В результате он стал непредсказуем, я даже не уверен, выпадет ли он вообще в этом году, а без снега мне плохо. Я бы предпочел снег почти всему. Большинству людей. Может, даже и тебе, Бонго, говорю я, пока мы стряхиваем последнюю каплю. Но это гипотетический вопрос, и давай не будем в него углубляться, говорю я. Не морочь себе этим голову. Ты ведь мне тоже нравишься, Бонго. Ты отличный парень. Но ты не снег, в этом вся штука.




ДЕКАБРЬ


Тинейджером я остро чувствовал, что не могу так жить: в Африке люди голодают, а я тут в роскоши купаюсь. Много вечеров я провел, гоняя «The Wall» [5 - альбом группы «Pink Floyd» (1979)] и переживая несправедливость мира. Я видел, что он устроен жестоко и неправильно, но мучительно не знал, как его переделать. А потом вдруг чувство, что так жить нельзя, ушло. Так же внезапно, как и навалилось. А уж сегодня у меня этих мыслей и в помине нет. Теперешнее мое благосостояние сопоставимо, я полагаю, с достатком большинства африканцев. Живу я тем, что сумел сегодня добыть. Я охотник и собиратель. На то, чтобы обеспечить себя водой, у меня уходит столько же времени, сколько у среднего африканца. Если я умираю от жажды, то, бывает, наполняю бутылку прямо из ближайшего болота, но вода там коричневая, стоячая, она тухла тысячу лет, наверное, поэтому я предпочитаю ходить к какому-нибудь из здешних ручьев. Но они ненадежны. Иногда в них так мало воды, что не знаешь, как ее набрать. Сам ты теперь Африка, говорю я себе. Как и она, ты недоразвит (за исключением полового органа, который, скорее, переразвит) и так же вызываешь у окружающего мира желание тебе помочь, но, точь-в-точь как гордая Африка, требуешь права по-своему решать свои проблемы. Между Африкой и мной есть одно существенное различие; она любит, когда людей много, а я их вообще не выношу. Африка только и мечтает, чтоб везде толпились друзья, родня и знакомые, ну а я не желаю знаться ни с приятелями, ни с семьей, ни с кем вообще. За вычетом этого пункта, мы с Африкой похожи как две капли воды.

Я трачу, как уже сказал, уйму времени, чтобы обеспечить себя водой. Не говоря уж о молоке. Но договор действует. Директор «ICA», как и обещал, ставит для меня молоко за помойкой, а я забираю его. Так что жидкостью организм насыщен. Витамины и минералы я получаю из молока и мамаши Бонго, ее у меня пока достаточно. А вот потребность в сладком не удовлетворена никак. Я не держал во рту сладкого с тех пор, как сошли последние ягоды, то есть больше месяца. Из-за этого я сделался каким-то беспокойным. Как и все остальные, я — отлаженный высокоточный механизм, который надлежит в нужный момент смазывать в определенных местах. Избыток, равно как и недостаток чего-то, вызывает сбои в организме. Без сахара я хирею, а когда вдруг обнаруживаю, что вот уже несколько часов хожу кругами вокруг палатки, как больной зверь, и неотвязно думаю только о сахаре, пугаюсь всерьез и, проведя сколько-то дней в таком нервозном состоянии, беру с собой Бонго и спускаюсь к дому Дюссельдорфа. Из своих наблюдений я помню, что шоколад он хранит в доме. Наш добрейший Дюссельдорф помешан на шоколаде. А Бонго я научил носить поклажу. Из шкуры его матери я сшил две сумки, или торбы, или как их там назвать, которые я кладу ему на спину и скрепляю под брюхом. Держатся прекрасно, и Бонго вроде не в обиде. Он на все готов, лишь бы я брал его с собой. Бонго мой грузовой лось. И таскает дрова, воду, молоко, как будто сроду ничем другим не занимался. Мы долго следим за Дюссельдорфом, укрывшись в его саду. Он всецело поглощен новой моделью. Какой именно, я не вижу, но Дюссельдорф вооружен пинцетом и клеем и с головой ушел в работу. Он недавно куда-то ездил, догадываюсь я. На кухонном столе лежит самая большая шоколадка «Тоблерон», какая только бывает в продаже. Весом в четыре с половиной килограмма, длиной больше метра и толстая, как мое бедро. Я часто видел такие. В аэропорту «Каструп» и в других, куда я регулярно попадал по служебной необходимости, пока не переселился в лес. Но сам я всегда покупал только маленькие. Ни разу не отважился на такой поступок, не купил эту громадину. Образцово-показательность мешала, думаю я. Вечная пай-мальчиковость. Маленькие шоколадки, они правильные. Их покупают как знак того, что отец думает о своей семье. Помнит о ней. Заботится. А вот гигантский «Тоблерон» неправильный, он слишком велик. Чрезмерен. В человеке, который такое покупает, можно заподозрить изъян. Или у него проблемы с питанием. Или он одинок. Или со странностями. Он, знаете ли, может оказаться каким угодно. Я замечаю, что эта черта Дюссельдорфа вызывает у меня уважение. В смысле, его умение мыслить масштабно. И он сегодня проветривает: дверь в сад приоткрыта. А проветривает он потому, что курит. Занятно: даже курильщики, которые живут одни, и те теперь проветривают. Вот до чего дошло. Но мне это на руку. Велев Бонго тихо ждать за кустом, я крадучись подбираюсь к двери, шмыгаю внутрь и по-пластунски ползу через кухню к «Тоблерону», к огромной шоколадной глыбе, которую вожделею каждой клеточкой своего тела, тут речь не просто о желании — у меня острейшее сахарное голодание, организм углеводов не просит, а требует, а этот «батончик» шоколада обеспечит меня сахаром на месяцы, на год, возможно, поэтому я вытягиваю руку и сдвигаю колосса к краю, ближе, ближе, пока наконец он не ложится, раскачиваясь, на самом краешке, я действую бесшумно, это всегда отличало нас, охотников и собирателей, — вот уже сорок тысяч лет мы не шумим на работе; теперь шоколад, считай, у меня в руках, я вытягиваюсь и, вытянувшись, не слышу, что Дюссельдорф встает и идет на кухню, я поглощен делом и отсекаю все посторонние звуки, к которым по нелепой, но роковой ошибке причисляю и шаги Дюссельдорфа, — и в результате я как последний дурак ни о чем не подозреваю до тех самых пор, пока Дюссельдорф не возникает на пороге, видит, что происходит, кидается к столу, хватает шоколад, и между нами завязывается бой. Я держу добычу обеими руками, Дюссельдорф с другого конца вцепляется в шоколадину мертвой хваткой: мужчина против мужчины, классический вариант, теоретически я, несомненно, сильнее Дюссельдорфа, однако, к моему изумлению, шоколадная плита вдруг оказывается у него в руках, и ею он несколько раз бьет меня по голове. Свет меркнет, а когда сознание возвращается, я лежу — увы и ах! — связанный по рукам и ногам, на полу кухни Дюссельдорфа, застланной, как выяснилось при близком рассмотрении, коричневым линолеумом.




Проходит час, второй, по звукам из гостиной слышно, что Дюссельдорф как ни чем не бывало продолжил свои занятия. Бросив меня тут валяться. Такой уровень самодостаточности мне даже импонирует.

Он, так сказать, истинный мономан.

— Что вы мастерите? — не выдерживаю я наконец.

В ответ те же звуки.

— Я полагаю, это ты таскал из подвала варенье и мясо, — говорит он.

— Боюсь, вы правы, — говорю я. — Был момент, я заимствовал кое-что по мелочи, но давно завязал с этим.

— Ты завязал, потому что я установил сигнализацию, — говорит Дюссельдорф.

— Скорей всего, ваша правда, — соглашаюсь я.

— А теперь снова развязал? — говорит он.

— У меня критическая нехватка углеводов в организме, — говорю я. — Мне срочно нужен сахар.

Он возвращается на кухню, открывает «Тоблерон», отрезает ножом кусок. И дает его мне. Прямо в рот.

Ого-го! — ликует тело. Сахар! По телу разливается тихое блаженство. Как же мало нам нужно. Так вот мы устроены, чертовски банально.

Дюссельдорф уходит назад в гостиную.

— Так вы клеите модели? — пробую я продолжить беседу.

— Клею, — отвечает Дюссельдорф.

Я полагал, что он скажет еще что-нибудь, поэтому лежу тихо, но он, очевидно, свое уже сказал.

— А что вы клеите? — спрашиваю я еще погодя.

Мне слышно, что он кладет что-то на стол, потом становится тихо.

Раздражен, наверно, думается мне.

— Я клею немецкую машину «Штейер» тысяча пятьсот А-сто один, — наконец сообщает он.

Я жду продолжения, но снова тишина.

— Интересно, — говорю тогда я.

— Немцы в начале войны давили очень мощно, — говорит он, — В большой мере это объясняется их классной техникой. У них на вооружении были качественные машины, отличные танки, прекрасные самолеты и так далее.

Снова тишина.

— Насколько я помню, в конце войны дела у них пошли неважно, — отвечаю я и начинаю бесшумно отползать к двери в сад.

— Да, — говорит Дюссельдорф, — неважно. Но поначалу все было хорошо. И у них, повторюсь, были отличные автомобили. Модель, которую я сейчас клею, производилась в Австрии в пяти весовых модификациях, конкретно эта весила полторы тонны, и ее охотно использовали как штабную и санитарную машину, да и в качестве тягача тоже.

— Машина на все случаи, — отзываюсь я.

— Совершенно верно, — говорит Дюссельдорф. — Полноприводная. Объем двигателя три с половиной литра. Восемьдесят пять лошадиных сил.

— Вот оно что, — поддакиваю я уже от двери, где и обнаруживается, что предусмотрительный Дюссельдорф накрепко привязал меня за ногу к батарее под кухонным столом. Мне едва удается высунуть наружу нос и подать Бонго сигнал, чтоб он подошел. Этот самый послушный в истории человечества лось как вкопанный стоит за тем самым кустом, где я его оставил. Но теперь он тихо пересекает лужайку и приходит мне на подмогу. Я высовываю наружу руки, и Бонго принимается мусолить и жевать веревку, которая стягивает их.

Человек и животное сообща противодействуют силам зла — что может сравниться с этим!

— А почему вы выбрали эту модель? — спрашиваю я, стараясь не выдать голосом, что переместился на другое место, сижу, скрючившись в немыслимой позе, и к тому же мне глубоко до лампочки, что он там мастерит и почему.

Он не отвечает.

— Нет, конечно, это не моего ума дело, — говорю я. — У вас наверняка есть свои причины.

— Есть, — отвечает Дюссельдорф.

Бонго перекусывает последнюю нитку, руки мои свободны. Я развязываю узел на ноге и встаю. Мой первый порыв, естественно, убежать и никогда сюда не возвращаться, но нет: «Тоблерон» не отпускает меня. Отчасти мне просто хочется шоколада. а отчасти надо доказать Дюссельдорфу, кто все-таки в доме хозяин. Я крадучись подбираюсь к шоколаду и хватаю его. Ты мой, думаю я. Черт побери, я тебя выстрадал. Но едва гротескно большая шоколадина оказалась зажатой у меня под мышкой, я совсем раздухарился и решил одним глазком заглянуть в гостиную, чтобы воочию убедиться, насколько жалкое впечатление производит стареющий мужчина, который коротает свой век за таким идиотским занятием, как склеивание модели «Штейер» 1500 А-101. Тем более прежде я в гостиной не бывал. Я всегда заходил через садовую дверь, спускался в подвал, а потом быстро делал ноги.

Я крадусь к двери гостиной, разумеется, бесшумно, как положено охотнику и собирателю, но на этот раз все чувства обострены, один звук из гостиной — и я исчезну прежде, чем Дюссельдорф сообразит что к чему. Вот я заглядываю внутрь и вижу спину Дюссельдорфа, сидящего за большим столом, заставленным всякими штучками, чтобы клеить модели. Он сосредоточен, работает. Скольжу взглядом в глубь комнаты, и мне открывается картина, которая не то что потрясает, а едва не шокирует меня. Гостиная Дюссельдорфа представляет собой поле битвы. В прямом смысле слова. В комнате на площади в пятьдесят-шестьдесят, наверно, метров разыгрывается бой. Мои знания о войне довольно поверхностны, тем не менее я отчетливо вижу, что это Вторая мировая война. Цвета и иконография панорамы в гостиной Дюссельдорфа соответствуют моим представлениям о той войне один в один. С радостным безумием, не упустив ни единой детали, он воссоздал в самой большой комнате своего дома некий городок с пригородами. Я вижу жилой массив, дома, железнодорожные пути, нарезы земли, пару крестьянских изб на той стороне реки или канала — ближе к окну. Здесь есть деревья, фонарные столбы, пожарные брандспойты — короче, полная инфраструктура любого города имеется и в нереальном городе в гостиной Дюссельдорфа. Макет наверняка воспроизводит некий настоящий город, догадываюсь я, как он выглядел в какой-то день Второй мировой. Город заполонен солдатами. Они прячутся за каждым углом, вагонами, машинами и оттуда стреляют друг в друга. В городе зима. Все покрыто снегом. Искусственным. Но вполне правдоподобным. Следы машин на снегу. Повсюду убитые и раненые. Это застывший эпизод Второй мировой войны. И я сердцем чувствую, что ни одна деталь ни на йоту не отступает от истинной картины боев, захлестнувших тогда окраины городка. Вид танков, грузовиков, солдат не оставляет сомнений. Техника изношена долгой войной. Солдаты устали. Пулеметные расчеты действуют грамотно и эффективно, но без воодушевления, и курят пулеметчики нещадно. Дома пострадали от обстрела. Штукатурка осыпалась и лежит вдоль стен небольшими холмиками. Сгоревшие машины опрокинуты и служат укрытиями для групп солдат, которые перезаряжают винтовки или просто переводят дух. Локомотив, тащивший очень тяжелую пушку, сошел с рельсов, и кучка людей пытается с помощью крана поднять его. Я мысленно прикидываю, что тут около ста единиц транспорта и раза в три-четыре больше солдат. Чтобы сотворить такое, нужен год. Дюссельдорф отдал год своей жизни, чтобы воссоздать эту зимнюю сцену из Второй мировой войны, и я чувствую: уважаю.

— Простите, пожалуйста, — тихо спрашиваю я, простояв над макетом сколько-то времени, — что это такое?

Дюссельдорф оборачивается. Смотрит на меня, на «Тоблерон», который идиотски торчит из-под мышки, переводит взгляд на свою батальную сцену.

— Наступление в Арденнах, — говорит он. — Декабрь сорок четвертого. Точнее, рождественский вечер того года. Город называется Бастонь. Мой отец погиб там в тот день. Его застрелили, когда он вел такой вот грузовик. — Дюссельдорф приподнимает и показывает мне машину, которую клеит. — Пуля угодила отцу в левый висок в тот момент, когда он ехал к генералу Мантёйффелю с рапортом о текущем положении дел. В два часа двадцать минут пополудни. С утра шел снег, и, судя по всему, час спустя вновь начался сильный снегопад. Когда наступление в Арденнах захлебнулось, ни один человек уже не верил, что немцы победят. Исход войны был решен.

Дюссельдорф снова усаживается. И принимается раскрашивать машину.

Я вперяюсь взглядом в баталию. Стрелка на часах и на соборе, и на вокзале этого панно, или сцены, или не знаю, как ее назвать, приближается к двадцати минутам третьего. Дюссельдорф строит смерть своего отца. Она вот-вот случится, хотя уже давно произошла, и я чувствую, что именно этот двойной отсчет поражает меня. Он реконструирует событие, которое должно произойти, но в то же время уже свершилось несколько десятилетий назад.

— Сочувствую, — говорю я.

— Ничего, — говорит Дюссельдорф. — Это давние дела. Я никогда не видел его. Вот только время смерти меня смущает. Я разговаривал с его сослуживцами. Они говорят, что отец погиб в два двадцать пополудни. Что это за время такое? Черт побери, как так — умереть в два двадцать?

— Может, это не так важно, — говорю я осторожно.

— Думаю, ты не понимаешь, — отзывается Дюссельдорф.

— Видимо, — отвечаю я.

Дюссельдорф работает, я чувствую, что мне давно пора убираться в лес, но вместо того, чтобы уйти, к своему удивлению, вдруг говорю, что мой отец тоже умер.

— Представляете, у меня отец тоже умер, — говорю я. — Сейчас, весной.

— Жаль, — говорит Дюссельдорф. — Он был хороший человек?

— Я не знаю, — отвечаю я. — Я его не так хорошо знал. Но в последние годы своей жизни он фотографировал туалеты. Не могу сказать, хорошо это или плохо

— На мой взгляд, это говорит о нем хорошо, — отвечает Дюссельдорф. — Ты не должен был позволить ему умереть.

— Да, — говорю я. — Не должен был.




Мне налит херес, и я сижу напротив Дюссельдорфа за его рабочим столом и смотрю, как он красит модели. Держит пинцетом крохотную пластмассовую детальку, которой предстоит стать задней осью, и крохотной кисточкой красит ее в бледно-зеленый цвет. И между делом рассказывает, что его отца в начале войны отправили в Норвегию. Сюда, в Осло. Здесь он встретил маму Дюссельдорфа, пару раз прогулялся с ней по лесу, сходил на танцы и сделал ей ребенка. Потом его отозвали на родину, откуда поздней осенью 1944-го перебросили в Бельгию. Он считался опытным офицером, а немцам для арденнского наступления нужны были лучшие кадры. Наступление расценивалось как последний шанс переломить неудачный ход событий. Поскольку отец его был родом из Дюссельдорфа, то, когда несколько лет назад норвежский закон об имянаречении смягчили, Дюссельдорф решил взять себе такую фамилию. Он гордится тем, что он сын немецкого солдата, сказал он. Тут не в том дело, что он симпатизирует нацистам, просто жизнь такова, какова есть. Мой отец был немецким солдатом, говорит он. С этим фактом ничего не поделаешь. Но у меня нет оснований думать, что он был чем-то хуже других солдат. Наоборот, у меня есть все основания считать его самым обычным молодым человеком, которому, как и нескольким миллионам других самых обычных молодых людей, пришлось поплатиться за то, что они появились на свет тогда и там, где появились. Раз мне не довелось встретиться с ним, я хочу почтить его память. Я клею все это в его честь. Клею вот уже шесть лет. С того дня, как умерла моя жена. В день ее похорон я и начал. С ней я не мог говорить об отце. Она о нем слышать не желала. Мне приходилось делать вид, что и меня он не волнует. И мать ни разу о нем не заикнулась. Некоторым образом я понимаю ее. Есть темы более привлекательные для обсуждения, чем тот факт, что у тебя родился ребенок от немецкого солдата, оккупировавшего твою родину. Только после смерти матери мне в руки попали письма отца плюс одно от солдата, служившего под его началом, где тот сообщает, что отец погиб, и описывает, как это случилось. Да, так вот, когда и мать, и жена умерли, я стал волен делать что хочу, а хотелось мне сотворить отцу память. Сейчас я почти у цели. Все эти годы я рассчитывал, что вот доклею офицерскую легковушку, доделаю отца, раскрашу, поставлю их куда нужно в макет и пущу себе пулю в лоб. Иногда я думал, что лучше всего сделать это дома, но иной раз склонялся в пользу другого варианта — поехать в Бастонь и совершить задуманное на том самом месте, где погиб отец. Мне оно точно известно.

Дюссельдорф встает, с кисточкой в одной руке и пинцетом, сжимающим пластмассовую детальку, в другой, делает шаг в панораму и показывает на один из перекрестков. Вот здесь это было, говорит он. А вон человек, который прислал матери письмо. Он указывает на солдата, опустившегося на одно колено позади разрушенной стены. Его звали Райнер. Хороший мужик. У него было хобби — клеить модели самолетов. Я виделся с ним пару раз, пока он не умер, года три-четыре назад.

Вернувшись за стол, Дюссельдорф продолжает красить дальше.

— Что-то в этом плане мне претит, — говорит он, помолчав. — Пафосно и банально. Не знаю. Посмотрю. Сам-то как? — спрашивает он.

— Да спасибо, — отвечаю я. — Нормально. Я в лесу живу, с лосем. Недалеко отсюда. У меня палатка.

Он поднимает на меня глаза.

— Могу я спросить, почему ты живешь в лесу?

— Я не люблю людей.

Он кивает.

— Это понятно, — говорит он, кладет кисточку и протягивает мне руку для пожатия.

— Дюссельдорф, — представляется он,

— Допплер, — отвечаю я.




Накануне матча наших против Испании ко мне в палатку является жена и говорит, что ей нужна передышка и поэтому они с подружкой улетают в четверг до конца недели в Рим.

— А, Рим, — говорю я, мысленно перебирая: Пантеон, Колизей, кардиналы, выставляющие себя напоказ, как продажные девицы, но занятые, однако же, исключительно рассуждениями на тему, есть ли душа у женщины, и, конечно же, Нерон, при котором Рим сгорел, а казни вошли в обиход. Наверняка Нерон людей тоже недолюбливал.

— В Рим в декабре? — говорю я. — Не холодновато?

— Нет, — отвечает моя жена.

— Ну и отлично, — говорю я. — Прекрасная идея. А как же дети? Кто за ними присмотрит?

— Ты, — отвечает она. — У Норы в четверг родительское собрание, а Грегусу в пятницу надо дать с собой в детский сад фрукт.

— Фрукт? — говорю я. — Где ж я его возьму? Нет, так не пойдет. Я не могу бросить палатку. И на мне лось.

— Я не собираюсь ничего с тобой обсуждать, — говорит жена, — Я пришла просто сказать тебе, что ты должен сделать, нравится тебе это или нет.

Дочь нашу зовут Нора [6 - Нора — героиня пьесы Ибсена «Кукольный дом»], само собой разумеется — Нора! Моя жена помешана на Ибсене, ну и в целом на театре, она совершенно всеядна, смотрит обязательно все и всем восторгается. На ее некритичный взгляд, пьесы хороши уже тем, что они пьесы, театр великолепен сам по себе, а дочь должна быть названа в честь Норы, одной из первых наших поборниц женского равноправия. По мне, ее с таким же успехом можно было назвать хоть Строителем Сольнесом [7 - Строитель Сольнес — герой одноименной пьесы Ибсена.]. Но в тот момент я так не говорил— я был для этого слишком правильным. Мы оба считали, что Нора — отличное имя, хотя, наверно, для жены оно потянуло на пять с плюсом, а для меня так, на пятерочку.

— Так ты у нас в роли Норы? — говорю я, не успев хорошенько подумать.

— Не поняла? — говорит моя жена.

— Ты уезжаешь от мужа и детей, — объясняю я. — Точно как Нора.

— Нет, это ты у нас Нора, — отвечает жена. — Взял и сбежал от всего и вся уже полгода как.

— Я не Нора, я Африка, — объясняю я.

— Тебе нужно полечиться, — заявляет моя жена.

— А как вообще дела? — интересуюсь я. — Как питаешься? Как самочувствие?

— Нет, тебе определенно надо к доктору, — повторяет она.




После ухода жены Бонго долго дуется на меня. Ревнует, я думаю. Он видит в моей жене соперницу, что в общем и целом соответствует реальному положению вещей. Но жена это совсем не то что друг, растолковываю я Бонго. На ней я женат и должен строить отношения, ну и нравится она мне тоже, объясняю я. А с тобой мы друзья и будем всегда дружить, тебе я рассказываю такое, о чем с ней никогда не заговорю. Не бойся, говорю я, обирая с него блох.

Ты да я, говорю я, мы с тобой.




Со стадиона «Уллеволл» до меня долетает рев: наши играют против Испании. Подгоняемый любопытством, я забираюсь на верх склона и пытаюсь оттуда следить за матчем в бинокль, но вижу только небольшой кусок поля и часть одних ворот. В них влетает мяч, по гудению стадиона я понимаю, что отличилась не Норвегия. Потом еще дважды я слышу такое же гудение и догадываюсь, что игра продута. Норвегия не поедет на чемпионат в Португалию. И то правильно, что нам там делать, да, Бонго? Или ты думаешь иначе? Но из него слова не вытянешь, он как воды в рот набрал и не признается, что на самом деле думает о тренере нашей сборной, этом Сембе. Но ты хоть можешь сказать, он тебе нравится? — спрашиваю я. Бонго молчит. Нет, но все-таки, по-твоему, он душка и харизматик или ему давно пора убираться ко всем чертям? — настаиваю я. Нет ответа. В таком случае будем считать, что, на твой взгляд, ему пора убираться ко всем чертям. Поправь меня, если я ошибся. Он не поправляет меня, значит, я не ошибся. Признаться, я шокирован, говорю я тогда. Ты производишь впечатление мягкого, компанейского добрячка, а в душе у тебя, оказывается, кипит агрессия и копится нетерпимость. Ты должен бороться с этим, говорю я. У каждого из нас есть проблемы, но мы с ними постоянно боремся. У меня самого проблем море. Но то, что ты жаждешь крови тренера национальной сборной, господина Семба, это меня, извини, удивляет. Легко понять, что он тебе не нравится, но денно и нощно мечтать о расправе?!

А впрочем, почему бы и нет? Тебе виднее.




Я прихожу за сыном в садик к самому закрытию. Весь день я переживал и мучился: что я ему скажу? Как объясню, что последние полгода жил в каких-то трех-четырех километрах от него и ни разу не объявился? Что я выбрал лес? Счел за лучшее жить в палатке, в тишине, с лосями всякими, а не дома с ним, его сестрицей и мамой? Предпочел лес работе и, скажем, вылазкам в «Smart Club» [8 - «Smart Club» — магазин, где товары продаются мелкими партиями, но со скидкой.], где покупаются полуторалитровые баллоны «Лактацида» и штабеля туалетной бумаги, дабы ягодицы всех членов семьи в любой момент не стыдно было предъявить общественности, а также конструктор «Лего» за полцены, жидкость для лобовых стекол в канистрах и сосиски в киоске на выходе? Грегус обожает «Smart Club». Но теперь моя клубная карта закончилась, а сам я выбрал жизнь в лесу, предстоит мне объяснять сыну, когда мы совсем скоро встретимся. Я отдал предпочтение лесу, а не «Smart Club» и прочим абсурдным местам, в посещении которых проходит век человека, если он женат и живет в столице Норвегии. Всего этого трехлетка, естественно, понять не в состоянии, или ему уже четыре? Бог мой, ему, я думаю, четыре уже исполнилось. Как летит время, когда живешь в лесу! Да. в общем, слова мои до него не дойдут. Ребенок, который может вскочить посреди ночи с вопросом, скоро ли мы опять поедем в «Smart Club», не поймет ни слова из моих мудреных объяснений, так что, стоя перед воротами детского сада, я чувствую, что все мои резоны и доводы прозвучат неубедительно.

Всех детей уже забрали, и Грегус, увидев меня, ударяется в плач. Воспитательница меня не узнаёт, а я не могу вспомнить ее. Она желает увидеть доказательство того, что я — это я, в чем я никак не могу ей помочь, потому что документов больше при себе не ношу, и говорю: послушайте, это же я, старина Допплер, хотите, расскажу вам шутки с позапрошлогоднего новогоднего утренника, говорю я под вопли продолжающего орать Грегуса, и все заканчивается не раньше чем я вынимаю из кармана нож и уже собираюсь срезать бороду, но сотрудница останавливает меня и звонит жене, которая, насколько я понимаю из их беседы, как раз подъезжает к Пантеону, и из автобуса, лавирующего по старым улицам Рима, жена подтверждает, что у меня есть борода и что я действительно выгляжу как грязный оборванец.

Грегус успокоился, мы бредем домой, и я расспрашиваю его о полной сложностей детсадовской жизни. Он, со своей стороны, интересуется, почему я выгляжу так странно. И я отвечаю, как оно и есть, что в данный момент я живу в палатке в лесу и что бороду я отрастил, потому что мне проще позволить ей расти, чем все время пытаться этому помешать. Заодно я добавляю, что у него самого когда-нибудь пробьется борода, но он считает, что я его нарочно обманываю.

Дома мы встречаемся с Норой, которую тоже повергает в шок мой внешний вид. Я говорю ей, что хочу забрать Грегуса к се6е, чтоб он побыл у меня в палатке, пока их мать не вернется из Рима. Естественно, я буду счастлив, если и она составит нам компанию, говорю я, прекрасно зная, что такое предложение ей наверняка поперек души. И точно, она отказывается. Она заканчивает работу о Толкиене, сообщает она, и планирует потратить выходные на то, чтобы все отшлифовать. Испуганный такой прилежностью, я начинаю уговаривать ее устроить лучше вечеринку. Только представь, урезониваю я, какую классную гулянку вы можете закатить. Одна дома, никого нет. Позови хоть всю школу, говорю я. Оторвитесь по полной. Пусть народ курит, танцует, все крушит и веселится. В молодости полезны такие гулянки, говорю я, такие праздники. Человек проносит их с собой через всю жизнь, они делают человека человеком. И вспоминать ты, придет время, будешь не пятерки за школьные доклады, а как вы зажигали. Нет, она мне не верит. Ну хоть маленький праздничек себе устрой, уговариваю я. Сама подумай, девочка. Дом в полном твоем распоряжении. Это редкое везение. А на другой день можешь прийти ко мне в палатку, проспаться, поесть лосятины. Она как-то странно смотрит на меня.

— Надеюсь, ты не собираешься идти сегодня на собрание, — говорит она, и я отвечаю, что собираюсь непременно. Ее мать попросила меня сходить, и я, естественно, выполню ее просьбу.

— Ты хочешь, чтобы я поговорил о чем-то специально? — спрашиваю я. — Довольна ли ты педагогами? Подстегивают ли они твой интерес к учебе? Не заставляют ли ходить на физкультуру во время месячных?

Она смотрит на меня как на чокнутого.

— Я буду тебе очень благодарна, если ты туда не пойдешь, — говорит она.




На собрание я иду. Во-первых, потому что жена просила об этом. Во-вторых, чтобы избежать упреков в том, что Норины родители наплевательски, мол, относятся к школьным проблемам. Сразу настораживает, что собрание подозрительно хорошо организовано. На доске написана повестка дня, на партах таблички с именами учеников. Я сажусь на Норино место в первом ряду у окна и напрягаюсь. Хотя лет десять уже как сидеть на первой парте перестало считаться у молодежи престижным, я понимаю, что для Норы добиться места на первой парте и быть самой лучшей — это вопрос чести. Классная наставница, женщина лет пятидесяти, для начала говорит, что класс обладает небывалым потенциалом, такого сильного класса она не видела за все годы своей работы в сфере образования, потом объясняет, что они сейчас проходят, и переходит к предстоящей вскоре поездке в Прибалтику. Несмотря на то что год с лишним класс на больших переменах торговал вафлями, с каждого ученика требуется еще взнос в три тысячи крон. Я понимаю, что прошу слишком много, говорит она, и участие в поездке добровольно, но имейте в виду: дети посетят и Таллин, и Вильнюс, города очень интересные, насколько я разобрался. Там можно углубить познания в истории, немало узнать о войне и о Советском Союзе, а для такого сильного класса, как наш, поездка станет поистине золотой жилой, поскольку увиденное и услышанное пригодится ребятам еще не раз. Тут тебе и доклады, и стенгазеты, и альбомы, к тому же в таких путешествиях завязываются дружеские связи на всю жизнь.

Возникает вопрос об алкоголе. Я поднимаю руку и предлагаю разрешить ребятам выпивать. Остальным родителям идея не по нраву. Послушайте, призываю я. Давайте немного ослабим узду. Пусть напьются до потери пульса, так, чтобы вернуться в гостиницу под утро, еле держась на ногах. Мы оказываем медвежью услугу своим детям, чрезмерно опекая их, говорю я, но не встречаю понимания. Скажу больше, у меня складывается впечатление, будто я предлагаю что-то дикое, абсурдное, такую чушь, которая к жизни этих благородных людей отношения не имеет. Вот ведь доопекались. Чем ни займись, сразу велосипедные шлемы и средства детской безопасности. Лично моей дочери разрешается пить сколько влезет, под конец говорю я упрямо, и все родители отводят глаза.

При обсуждении «разного» я предлагаю включить в программу основы товарообмена. Надо учить молодежь как можно активнее обмениваться вещами и услугами, а не покупать их. От этого зависит будущее Земли, говорю я. Не человек владеет Землей, а наоборот. Цветы — наши сестры, а кони, орлы, не говоря уж о лосях, — братья. И как может человек покупать или продавать что бы то ни было? Кому принадлежит теплота воздуха или шелест ветра в листве? Бродящий в деревьях сок несет память о тех, кто жил до нас. В журчании ручья звенит голос моего отца, и его отца, и так дальше. Мы обязаны внушить детям, что твердь, по которой мы ходим, удобрена прахом наших предков, и как мы поступаем с землей, так поступят потом и с нами, так что, плюя на землю, мы плюем на себя, и кстати, раз уж я взял слово: не хочет ли кто из вас обменять немного фруктов на лосятину? Я достаю из рюкзака шматок на пару кило и кладу его на парту. Отличное мясо, говорю я. Сочное, подкопченное. А в обмен мне нужна всего-то гроздь бананов или немного других фруктов, подходящих для детского сада. Пока идет собрание, никто интереса к сделке не проявляет, но после ко мне подходит отец одной из самых правильных Нориных подруг, тоже гордости класса, и говорит, что берет лосятину. На его машине мы едем на заправку, он заходит в магазин и появляется с полным пакетом разных фруктов, а потом отвозит меня домой. Дорогой делится наблюдением, что я изменился, и осторожно интересуется, чем я теперь занимаюсь. Видно, слышал что-то от своей отличницы-дочки. Я в лес перебрался, говорю я. Ушел с работы и поселился в лесу, это было самым разумным изо всего, что я мог сделать. Он кивает. Лес коварен, напутствует он меня, когда я вылезаю из машины, так что будь осторожен. Ошибаешься, отвечаю я. Лес добродушен и дружелюбен. Это море коварно. И горы. А лес предсказуем и раздражает в разы меньше, чем практически любое другое место на свете. Полагаться на море, горы или других людей нельзя никак, а вот доверить свою жизнь лесу человек может спокойно. Ибо, говорю я, лес слушает и внемлет. Он ничего не разрушает, а только насаждает и взращивает. Лес все понимает и все в себя вмешает. Ясненько, говорит он. Но ты все-таки береги себя. А ты себя, отвечаю я.

Когда я появляюсь дома, Нора уже уложила Грегуса и теперь смотрит телевизор. Показывают документальное кино о том, как работа над фильмом на всю жизнь сплотила команду «Властелина колец». Теперь, когда съемки окончены, все они ужасно скучают друг без друга, а некоторые впали в депрессию и не находят в себе сил взяться за новые проекты. Норе тяжело это слышать, вижу я. Но она реагирует блуждающей улыбкой на рассказы актеров о смешных и трогательных эпизодах в гримерных вагончиках и на съемочной площадке. Жизнь группы не назовешь шоколадной. Сплошь и рядом им приходилось вставать затемно и по нескольку часов терпеть, пока им наращивали на ноги хоббичьи лапищи, но Питер, режиссер то есть, всегда находил время каждого подбодрить, сказать, какой тот талантливый и незаменимый, и это притом, что сам он буквально жил великим эпосом и думал только об одном: как лучше выстроить ту или иную сцену, чтобы уважить многочисленных поклонников Толкиена по всему миру и не ранить их чувств. Выдающаяся личность этот Питер. Большой, похожий на плюшевого мишку, симпатяга и притом чертовски талантливлив и мужик нормальный. Я, по-видимому, устроен иначе, чем он. Режиссер бы из меня не получился никогда. Подумать только, каким кристально-ясным должно быть у человека видение будущей картины, чтобы потратить год своей жизни на его воплощение вопреки всем препонам и помехам, и какая энергия, ведь надо еще сподвигнуть толпу совершенно разных людей выложиться на полную катушку, хотя их представление о фильме обычно страшно далеко от режиссерского. Это было бы чистое безумие. Актеры ненавидели бы меня так же люто, как я их. Относиться к самой этой истории серьезно я бы не смог. Батальная сцена между вымышленными существами? Что за бред?! Моими стараниями на площадке воцарились бы ненависть и подозрительность, и фильм тоже наполнился бы ненавистью и подозрительностью. И не получил бы ни одного Оскара. И образцово— показательные тинейджеры не выстроились бы в очередь за билетами на премьеру. Всем крупно повезло, что «Властелина колец» снимал не я, и особенно что я вообще не снял ни одного фильма. Какие все-таки люди молодцы, вдруг приходит мне в голову. Хорошо знают свое дело, умело добиваются поставленной цели. Мир вокруг меня остается одержим идеей успеха, я один выбыл из гонки.

— Как прошло собрание? — наконец спрашивает Нора.

— Отлично прошло, — отвечаю я. — Говорят, вы собираетесь в поездку. Интересно.

Она кивает, а на экране Лив Тайлер рассказывает об эльфийском языке. Выясняется, что выучить его было делом нелегким. Можно себе представить. Он не просто мертвый, он никогда не существовал нигде, кроме как в воображении неуемного англичанина.

— Эльфийский — фантастически красивый язык, — говорит Нора.

— Вне всякого сомнения, — отвечаю я.

— На нем можно сказать слова, которые на других языках не скажешь, — продолжает она,

— Что же, например? — интересуюсь я.

— Например, «я тебя люблю». По-норвежски это звучит патетично, да и по-английски на самом деле тоже, как поняла она со временем. А вот на языке эльфов эти слова звучат божественно.

— Вполне возможно, — говорю я. — Но как часто у людей твоего возраста возникает потребность сказать кому-то, что они его любят? — спрашиваю я.

— Что ты в этом понимаешь, — отвечает Нора.

— Ничего, — говорю я, — поэтому и спрашиваю.

— Видишь ли, человек может полюбить, даже когда он совсем юн, — заявляет она неприятным тоном.

— И кого он может тогда полюбить? — спрашиваю я.

— Суженого, например, — отвечает Нора.

— Ха-ха! — смеюсь я в ответ.

— Или Питера Джексона, — продолжает она.

Заднице моей, и той смешно.




Как меня это ни гнетет, но я вынужден остаться в доме на вечер и ночь. Признаться, я планировал отнести спящего Грегуса в палатку в детском рюкзаке, но правильная Нора не позволила. Теперь они оба спят, а у меня сердце ноет от неотвязной мысли, что бедный Бонго не знает, где я. Маленький лосенок, конечно, мечется там и чувствует себя брошенным.Он даже в палатку попасть не может. Рук у него нет. Лоси очень ограниченны в смысле развития мелкой моторики.

Не считая нелегальных визитов к Дюссельдорфу и пары заходов в «ICA» у стадиона «Уллеволл», я попал в дом впервые за последние полгода. Все здесь мне не по душе. Я как неприкаянный слоняюсь из угла в угол. Собираю в рюкзак инструменты и пищевые концентраты, пригодятся. Немного сижу перед телевизором, предлагающим обычный свой богатый выбор между теннисными матчами, «расследованиями», где смакуются подробности ужасных преступлений, и вымышленными более или менее историями о людских страстях и печалях. Для меня телевизор — это нечто вроде большой энциклопедии моей нелюбви к людям. Телевидение кажется мне квинтэссенцией всего самого мерзкого, что в нас есть. Те человеческие слабости, с которыми в реальной жизни с трудом, но удается примириться, в телевизионном воплощении предстают вопиющими. Люди выглядят полными идиотами. Даже я и то наверняка показался бы таким на экране.

Надо же, все человеческое мне чуждо.

До падения с велосипеда я считал правильным проводить вечера с семьей. Но поскольку так называемый «организованный досуг» претил мне до отвращения, то едва ли не все вечера я просто торчал дома. Мы ужинали, смотрели детскую передачу, укладывали Грегуса, потом снова усаживались перед телевизором с более или менее интересной газетой и так коротали время, пока часы не показывали, что уже можно начинать оплачивать счета в Интернете. Счетов всегда было завались. Электричество и коммунальные платежи, телефон, подписка, слесарь, детский сад, уж не говоря о теннисном клубе Нордберга, у которого мы регулярно покупали шестьдесят четыре рулона туалетной 6умаги с доставкой на дом. Нам нравился такой порядок: пожилые люди поддерживают себя в хорошей форме, они играют в теннис, а когда не играют и не ухаживают за кортом, то развозят по окрестным домам туалетную бумагу и тем самым нарабатывают на свой клуб. Для них это вроде работы. И все довольны: они активно участвуют в жизни, а мы получаем бумагу для известных гигиенических процедур. Дудки, говорю я теперь с дьявольской усмешкой, свой последний счет я уже оплатил. А больше никогда ничего оплачивать не стану. Ни через Интернет, никак. Я буду жить бартером, воровством и лесом. А когда меня не станет, лес подпитается мной. Таков уговор.




Я засыпаю в гостиной прямо в одежде, но просыпаюсь оттого, что на веранде кто-то возится с замком. Не дыша я сажусь на диване и, как зачарованный, перенимаю опыт. Всего через несколько минут, так и не произведя сколько-нибудь значительного шума, в комнату уже заходит мужчина. Он зажигает фонарик на лбу и осматривается. Проходит время, прежде чем он замечает меня.

— Добро пожаловать к нашему очагу, — говорю я.

Он вздрагивает, но довольно быстро берет себя в руки.

— Ничего не бойтесь, — говорит он. — Я никого не убиваю, я сейчас уйду. Смотрите, я уже ухожу, — тянет он, отступая к двери.

— Да ладно, — приглашаю я, — заходи, — а сам выхожу на кухню поставить воду для кофе.

— Тебе кофе? — кричу я.

— Спасибо за приглашение, — отвечает он. — Прям не знаю. Мне бы лучше, наверно, пойти дальше.

— Посиди немного, — говорю я и протягиваю ему руку. — Фамилия моя Допплер. Андреас Допплер.

Он несколько сбит с толку, вижу я, но после короткой внутренней борьбы все же протягивает руку в ответ.

— Рогер, — представляется он.

— Просто Рогер?

— Имя я поостерегусь называть, — говорит он, — но меня еще зовут Железным Рогером, я прежде по железу работал.

— Интересно, — отвечаю я.

— Ты понял, что я собирался сделать? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я.

— И ты не этот, не умственно отсталый? — спрашивает он.

— Не больше, чем все остальные, — говорю я. — Покажешь инструмент, которым дверь открывал?

Он достает связку отмычек, они нацеплены на массивное кольцо вроде ключного, в свою очередь пристегнутое к карабину такой цепи, которая в ходу у альпинистов. Вот человек, пришедший с холода, думаю я.

— Тебе к кофе что-нибудь дать? — спрашиваю я.

— Нет, спасибо, — отвечает он.

— Может, хочешь чего-нибудь покрепче? — спрашиваю я в надежде, что канистра с медицинским спиртом по-прежнему стоит в мастерской в подвале.

— На работе не пью, — отвечает Железный Рогер.

— Да ладно, — говорю я. — Расслабься уже, черт возьми. Чистый натуральный продукт.

Он косится на часы.

— Полрюмочки, — говорит он.

Канистра стоит на старом месте; я наливаю нам обоим.

— Ты, значит, вышел на дело, — говорю я.

— Да, — признается Рогер. — Люблю работать в этом районе. Много дорогих вещей, и почти ни у кого не стоит сигнализация. Там выше, где электорат «Хёйре», сигнализация на сигнализации, а здесь народ голосует за Социалистическую левую, то есть все поголовно верят в доброе начало в человеке и в деньгах купаются. Непревзойденная и непостижимая комбинация, как специально для меня. Ты здесь живешь? — спрашивает он.

— Ни в коем разе, — отвечаю я.

— Но ночуешь, да?

— Что правда, то правда, — отвечаю я. — Раньше я тут жил, а теперь жена с детьми остались.

— Развод, — понимающе кивает он. — Муторное дело. По себе знаю.

— Как раз нет, — отвечаю я. — Мы женаты. Просто я съехал в лес. И живу там в палатке вместе с лосенком.

— Понятно, — отвечает он и снова бросает взгляд на часы.

Я доливаю кофе и спирта.

— Расскажи мне о своей работе, — прошу я.

— Тут нечего особо рассказывать, — отвечает он.

— Позволь тебе не поверить, — говорю я. — Ты забираешься к людям в дома и воруешь их вещи. И тебе нечего про это рассказать? Не дури.

— Хорошо, — говорит он и отхлебывает кофе. — Я стараюсь работать профессионально. Предварительно изучаю объект и иду только туда, где, по моим сведениям, есть что взять. Личные вещи не трогаю. Ничего не ломаю. Сам посуди, каково людям, если вор еще и перевернул дом вверх дном. Я знаю любителей так порезвиться, но никогда их не одобрял. А ничего, если я закурю?

— Кури на здоровье, — говорю я. — Жена в Риме.

Я ставлю вскипятиться еще воды, приношу пепельницы и собираюсь разлить в очередной раз спирт.

— Не знаю, стоит ли мне еще, — говорит он. — Я за рулем.

— Ты можешь и такси вызвать, — предлагаю я. — В кои веки раз. А машину завтра заберешь. Я поставлю у станции метро «Стадион „Уллеволл"», на той стороне пешеходного моста. Всего делов.

— Угу, — соглашается Рогер. — Тогда наливай.

— А деньги как тратишь? — говорю я. — На наркотики?

— Ты меня разочаровываешь, — морщится Рогер. — Зачем же стричь всех под одну гребенку? Я не употребляю наркотиков. У меня семья, как и у тебя. Но на мне судимость плюс отсутствие образования и прочего, что делает резюме непривлекательным. Да к тому же не умею никому подчиняться. Вот и получается, что меня мало на какую работу согласны взять, а та мне обычно не нравится. К тому же я стараюсь держаться подальше от кругов, отягощенных определенными проблемами. Для одиночки остается не так много иных возможностей. Работой своей я доволен. Жить можно. Да и люди не внакладе — как правило, им возмещают ущерб по страховке.

Рогер оказался мировым парнем. Он рассказывает мне об отмычках и дает еще немало ценных советов о том, как проникать в чужие дома. Чем дольше мы выпиваем и беседуем, тем больше он мне нравится. По мере убывания спирта мы обнаруживаем все больше общих интересов, особенно нас сближает любовь к жизни на природе, к лесам и полям, что же до раздела откровенных признаний, то Рогер давно уверился в том, что его ждет рак простаты, как и его отца, и очень из-за этого переживал, но недавно вычитал, что 20—25 семяизвержений в месяц существенно уменьшают риск заболеть. Поэтому теперь он извергает семя налево и направо и выяснил, что особое удовольствие ему доставляет, когда сперма попадает на вещи, созданные совсем не для этого. Например, на книги, говорит он, или журналы, или там вазы. И что самое приятное — подружке его это по сердцу. Он поливает все в квартире семенем, а она не куксится.

Ближе к рассвету я спрашиваю его, зачем он лез к нам.

— У вас есть система «Primare», — говорит он.

— Есть, — подтверждаю я.

— Хорошая вещь, — говорит он. — Шведский Hi-Fi в прекрасном исполнении.

— И ты собирался забрать всю эту муру целиком? — спрашиваю я.

— Собирался, — говорит он. — Машина стоит за углом, и я думал вынести всё за две-три ходки.

— Вместе с колонками?

— Да, — говорит он. — «Audiovector»— тоже хорошая марка. Датское качество. В вашем районе у многих техника Hi-Fi скандинавского производства. Это верный признак денег. Сам можешь прикинуть, во что обходится производство вещей такого качества в наших широтах, с нашим уровнем зарплат. Дорого, само собой. Но всем хочется чего получше. Разве можно слушать Баха, или что там вы слушаете, на балалайке из Азии. Это вроде как недостаточно хорошо. Вам же надо не просто хорошо, а еще с наворотиком. Тут вы за несколькими тысчонками не стоите.

— Тебе какая часть системы особенно глянулась? — спрашиваю я.

— Проигрыватель CD-DVD дисков, — отвечает он.

— Забирай, — предлагаю я. — Из-за меня у тебя ночь, можно сказать, пропала. По моей вине ты недополучил заработок. Так что давай, забирай.

— Ну нет, — говорит он. — Это уж слишком. Я не хочу.

— Бери, бери, — настаиваю я. — Моя жена любит слушать радио, поэтому отдавать приемник мне не очень хочется, и он не действует без усилителя, да и без колонок выходит ерунда на постном масле, а вот проигрыватель дисков забирай смело. И ты меня премного обяжешь, если заодно прихватишь и DVD-коллекцию моего сына. Обширная подборка, включающая в себя и Строителя Боба, и Телепузиков, и Пингу, и Паровозика Томаса. Я тебе гарантирую, что любой современный ребенок придет в восторг от этого собрания. У тебя самого, кстати, дети есть?

— Двое, — горделиво отвечает Рогер, рассказывает, как кого зовут, и предъявляет мне фотографии, которые носит в бумажнике.

— Повезло тебе, — говорю я и ухожу за коробкой для проигрывателя и гарантийным талоном на него.

Я рисую Рогеру, как найти мою палатку, и он обещает навестить меня, а потом я выхожу на террасу и машу вслед увозящему его такси.

Почти сразу вслед за тем просыпается Грегус и приходит в гостиную посмотреть до ухода в садик мультик, как он любит.

— К сожалению, Грегус, мультиков сегодня не будет. Ночью к нам залез вор и унес проигрыватель и все твои диски.

Он, естественно, ударяется в рев и гундит, что мы должны немедленно звонить в полицию. Я решительно хватаю трубку и разыгрываю полный драматизма разговор со следователем, из которого Грегус понимает, что пока еще вор не схвачен, но на его поимку брошены все силы. Положив трубку, я говорю Грегусу, что это, по-моему, был вполне симпатичный вор. Почти как в его книжке о разбойниках из города Кардамона. Добрый внутри. Пусть пользуется нашим проигрывателем, говорю я, ему он, наверно, нужнее, чем нам. Ты ведь можешь начать копить на новый. А фильмы эти ты бы все равно скоро перерос. Не вешай нос. Лучше взгляни на ситуацию как на новый шанс, как на интересный поворот жизни. Это то, о чем мы всегда мечтаем, говорю я. Что в одно прекрасное утро мы свернем на дорогу, о которой и думать не думали. Грегус, у тебя это утро сегодня, говорю я,сейчас.




Вручив Грегуса и фрукт воспитательнице, я мелкой рысью бегу к лесу, чтобы проверить, как там Бонго. Весь мокрый и чуть живой он лежит у палатки, я оправдываюсь, говорю про форс-мажор и обещаю, что такое впредь не повторится, но Бонго обижен, раздосадован, не желает со мной общаться и остается неумолим чуть не целый час, который я у костра растираю его полотенцем, напевая частушки из нашей богатейшей сокровищницы фольклора. Потом мы оба засыпаем, а просыпаемся уже ближе к вечеру, так что нам приходится бежать вприпрыжку, чтобы успеть в детский сад к закрытию. У меня не хватает ни времени, ни жестокосердия привязать Бонго на опушке, поэтому мы вместе доходим до самого порога. Служащие детского садика закатывают глаза в ответ на мои извинения за опоздание, но я проворно собираю вещи Грегуса и весьма, на мой взгляд, элегантно уворачиваюсь от скандала. Это Бонго, сообщаю я Грегусу, когда мы отходим от садика на некоторое расстояние. Он действительно лось, но тем не менее он мой, а значит, и твой хороший друг. Они довольно быстро сходятся, Грегус и Бонго. По уровню умственного развития они в одной возрастной категории и с упоением гоняются друг за дружкой среди деревьев, пока мы идем к палатке. Когда Грегус устает, ему позволяется ехать верхом на Бонго, которого я веду за веревку. Издали мы, наверно, смотримся как библейское Святое семейство. Иосиф, немного странного вида осел и Мария, сущее дитя.




Грегус весь в отца, лесная душа. В нем это живет. Инстинкт охотника и собирателя так же глубоко укоренен в его естестве, как и во мне. Мы жарим мясо, насадив на палку, и жуем, вольготно привалясь спиной к Бонго каждый со своей стороны, но когда время подходит к детской передаче, по телу Грегуса пробегает дрожь. У него нет часов, он ничего в них и не смыслит, но импульс — вот он, ощутимый, конкретный, физиологический. Ребенок чувствует: тут что-то не то, а словами выразить не может. Я тоже молчу. Время детской передачи настает и проходит, а Грегус так и не осознает, что наступило и прошло. Постепенно его беспокойство рассеивается, и он принимается играть с Бонго. В темноте Грегус собирает за палаткой шишки, и я понимаю из его криков, что он считает, будто занимается этим на пару с Бонго, хотя как раз собирать лось ничего не может. Перед сном мы играем партию в лото. Бонго, естественно, продувается, а я раздумываю над тем, не поддаться ли мне Грегусу, но решаю, что победа может привести к развитию синдрома отличника, и в конце концов вырываю у Грегуса победу, да еще сыплю ему соль на рану, подчеркивая, что я выиграл, а он проиграл. После чего он засыпает у костра в моем спальнике. А я сижу, смотрю на него в сполохах костра и с радостью думаю, что он мне нравится. Хотя бы мой сын мне нравится, его общество я выносить могу.




На следующее утро я слышу у палатки шум. Мы с Бонго вылезаем и видим типичного избирателя «Хёйре» — спортивного, подтянутого, с собакой, — надменно рассматривающего палатку.

— Вам известно, что вы не имеете права стоять с палаткой на одном месте более трех дней? — спрашивает сей господин консерватор.

— Известно, — отвечаю я.

— Мне представляется, что палатка простояла здесь гораздо дольше, — говорит он.

— Возможно, — отвечаю я, — и раз уж мы начали с вами разговор, я бы посоветовал вам в следующий раз тут не проходить, — говорю я.

— Вы не можете мне это запретить! — вскидывается он.

— Безусловно, но я хочу еще раз подчеркнуть, что вы меня весьма обяжете, если в следующий раз выберете для своих прогулок иной маршрут, — говорю я.

— Это мы посмотрим, — говорит он.

— Папа, кто там? — кричит Грегус изпалатки.

— Один из тех, кто голосует за правых, — отвечаю я, — Спи.

— Будьте уверены, я сюда еще вернусь! — говорит он, — И я запомню сегодняшнее число.

— А какое сегодня число? — спраши ваю я.

— Тринадцатое декабря [9 - Тринадцатое декабря — праздник святой Люсии Светоносной.].

И тогда я непроизвольно открываю рот и начинаю петь. Годы утренников и праздников в саду и школе оставили такой неизгладимый след в моей психике, что я невольно начинаю петъ, едва произнесут это число.

— Ночь, — запеваю я тихо, — и черным-черно в хлевах и спальнях, но солнце спит давно, — продолжаю я.

— …В пределах дальних, — присоединяется ко мне из палатки тоненький голосок Грегуса.

— Но вот уж на крыльце в сияющем венце, — поем мы, возвышая голоса, — святая Люсия, святая Люсия [10 - Канон святой Люсии. Перевод Юрия Вронского.].

Мы исполняем все куплеты, но едва песня замирает, как сторонник правых взглядов заявляет, что, если палатка не будет убрана через два дня, он позвонит Лёвеншёльду.

— Рождественские сантименты насчет милосердия и любви к ближнему не в твоем вкусе, насколько я понимаю, — говорю я.

Он молчит.

— И ты, конечно же, лично знаком с Лёвеншёльдом, — говорю я,

— Представь себе, — отвечает он.

— Но разве может воздух, которым мы дышим, или деревья в лесу кому-то принадлежать? А вода в ручье? А пение птиц? Неужели у меня как у гражданина этой страны не должно быть права пожить некоторое время в лесу, когда мне это надо?

— Только не в этом лесу, — отвечает господин консерватор.

— Ты защищаешь существующий порядок, а я смутьян, как говорится, враг народа. Тебе лишь бы все сохранить как есть — я устои ломаю. Ты мечтаешь, чтобы все вечно шло, как идет, а я хочу, чтобы оно кончилось как можно быстрее. У тебя собака, у меня лось. Ты предпочитаешь покупать, я — выменивать. И это лишь часть различий между нами. Можешь сколько тебе угодно являться сюда со своей зверюгой и устраивать скандалы, но имей в виду: мне претит твой образ мыслей, твоя отвратительная манера одеваться, твоя собака, не говоря уж о твоей самодовольной улыбочке, от которой разит неуязвимым материальным благополучием и десятилетиями голосования за правых консерваторов. Чего я не просто не люблю, но не выношу. Так что послушайся меня — иди отсюда.

Он уходит. Но оборачивается пару раз, дабы заметить мне, что точка в нашем разговоре не поставлена и что он через два дня вернется и проверит, убрался ли я отсюда. Ой, боюсь, боюсь, тяну я плаксиво, как ребенок. А сам думаю: поразительное дело — начни высокопоставленный деятель из правых угрожать мне преследованиями полгода назад, я бы сразу стушевался, заподозрил, что делаю что-то не то, а теперь, в моей лесной жизни, его возмущение меня ни капли не задевает. Я чувствую себя в недосягаемости. Хотя у меня нет сомнений, что этот господин консерватор и люди его круга не последние среди тех, кто в этой стране пишет законы и держит руль, но надо мной он не властен. Я сделал шаг в сторону, а здесь, в лесу, живут по другим правилам. Тут не город Осло и не королевство Норвегия, тут лес. Свое отдельное государство с собственным простым и понятным укладом. За вычетом нашего леса господа поборники правоконсервативных ценностей могут обустраивать под себя всю остальную страну норвежскую, продавать друг другу машины, корабли и недвижимость, подписывать юридические лазейки в тяжбах с соседями, покупать в складчину лицензии на отстрел лосей, награждать на собачьих выставках мосек друг друга, пристраивать к себе на службу в качестве консультантов и замов приятельских детей (конечно, когда те отучатся и постажируются за рубежом); но здесь, в лесу, у них права голоса нет. Лес задурить им слабо. Он даже никак не выделяет их из других людей, обходится с ними как со всеми. Здесь, в лесу, они меня не тронут.

— Почему ты живешь тут в палатке? — спрашивает Грегус, когда мы завтракаем у костра.

— Не знаю, — отвечаю я. — Мне надо было уехать. Побыть наедине с собой. Я очень давно этого не делал.

— Ты уехал, когда умер дедушка, — говорит он.

— Это правда, — отвечаю я. — Он был мне папа, как я — тебе, и я очень огорчился, когда он умер, Я грустил.

— Папы не должны умирать, — говорит Грегус.

— Ты прав, — отвечаю я.

— И мамы тоже.

— Согласен.

— А когда человек умер, ему хоть немножко сны снятся? — спрашивает Грегус.

— К сожалению, — говорю я, — нет. Он не видит снов. Его, понимаешь ли, больше вообще не существует.

— А это больно? — спрашивает Грегус.

— Нет, — отвечаю я. — Тогда человек ничего не чувствует. Все звери, и люди, и растения умирают, когда становятся старыми. Это нормально.

— И вы с мамой тоже умрете? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я.

— А я буду жить и когда вы умрете? — спрашивает он.

— Да, — признаюсь я.

— Пап, — говорит он, — я, пожалуй, тоже умру вместе с вами.

— Ты отзывчивый малыш, мне это приятно, — говорю я. — Но когда ты станешь взрослым, то, возможно, и думать будешь иначе. Давай вернемся к этому разговору потом.

Отсутствие в лесу внешних раздражителей идет Грегусу на пользу. Мы долго сидим у костра, ничем в сущности не занимаясь, беседуем о том о сем. Внизу невнятно шумит город, иногда нет-нет да взвизгнет поезд. Звук немного напоминает поезда в Канаде, я по телевизору видел. Они там, поезда в смысле, чудовищно, как я понял, длинные и, отстукивая тысячи миль от побережья до побережья по глухим необжитым местам, гудят как гибнущие. Позже мы принимаемся учить Бонго приносить палочку, но его эта затея не увлекает, как и меня, откровенно говоря, так что вскоре мы возвращаемся к палатке и бездельничаем до тех пор, пока нам не надоедает. Все мы приучены постоянно заниматься делом. Искать себе занятие. Самоотверженный труд и служебное рвение всегда считаются неоспоримыми достоинствами человека, каким бы дурацким делом ни был он занят. Мы шарахаемся от скуки как черт от ладана, а в лесу я стал замечать, что мне скучать все больше нравится. Мы явно скуку недооцениваем. У меня, признаюсь я Грегусу, созрел план: скучать, пока это не станет мне в радость. Ничуть не сомневаясь, что с оборотной стороной скуки обнаружится нечто сходное с удовлетворением, я, естественно, не могу требовать от Грегуса, чтобы он разделял мои чувства, поэтому, проведя за ленивым ничегонеделаньем и жареньем мяса еще сколько-то часов, мы отправляемся на поиски подходящих палок, чтобы смастерить лук со стрелами. Зимой это не просто, но я слышал, что самые хорошие луки получаются из ясеня, поэтому я срубаю две ветки с дерева, которое считаю ясенем, хотя на поверку этот ясень может оказаться чем угодно, и (поскольку Грегус вряд ли согласится ждать, как советуют педанты, целый год, чтоб заготовка просохла) мы решительно беремся за дело: сдираем кору, вырезаем на концах зарубки и натягиваем вместо тетивы сухожилия Бонговой мамы. Еще я делаю стрелы. Острые, крепкие. Потом мы начинаем стрелять во все стороны. И вверх. Вверх нам обоим нравится больше всего. Мы как можно резче пускаем стрелу строго вверх, а потом уворачиваемся, чтобы, падая, она не попала нам в голову. До чего здорово, когда стрелы с глухим стуком врезаются в землю в нескольких метрах от тебя! Так проходит много времени, пока организм Грегуса не говорит ему, что приближается телевизионный детский час, и Грегуса начинает корежить. Пап, смотри, как у меня рука дергается, говорит он. Ничего себе, откликаюсь я, с чего бы это? Не знаю, говорит он. А я и подавно, говорю я.

Мы еще минут десять продолжаем стрелять, но я вижу, что у Грегуса пропала всякая охота. Взгляд стеклянный, отрешенный. Его ломает, и мне больно видеть это.

Сейчас время детской передачи, говорю я. Поэтому у тебя дергается рука. Твое тело пытается тебе объяснить, что пора включать телевизор. Я так и думал, что это неспроста, кивает Грегус, а где телевизор? У меня нет телевизора, растолковываю я, в лесу, как правило, живут без телевизоров. Хорошо, покладисто соглашается Грегус, пойдем скорей туда, где есть телевизор. Нет, говорю я, ничего не выйдет. Пока ты живешь у меня, придется тебе обходиться без телевизора. Я хочу посмотреть детскую передачу, срывающимся голосом говорит Грегус. Не получится, возражаю я. Но я хочу, задыхается он, и я понимаю, что еще секунда, и мой сын подвинется рассудком, поэтому я на полуслове обрываю дискуссию, подсаживаю его на спину Бонго, и мы рысью мчим к дому Дюссельдорфа.

Он, как обычно, клеит машинки и вряд ли курсе, что детский телечас опустится на нашу столь протяженную страну буквально через пару секунд. Я стучу в садовую дверь, объясняю ситуацию и прошу разрешения зайти на сорок пять минут, чтобы посмотреть телевизор. Хорошо, говорит Дюссельдорф. Бонго и Грегус осторожно перешагивают истерзанный войной бельгийский пластмассовый город и сворачиваются клубком на диване. Заставка детского часа уже расплывается по экрану, Грегус подпевает песенке. Сам я подсаживаюсь к столу Дюссельдорфа. Он по-прежнему трудится над машиной «Штейер» 1500 А-101 и фигуркой, которая будет изображать его отца.

— Вижу, работа идет медленно, — говорю Я.

— Проблема скорее в том, что она идет недостаточно медленно, — говорит Дюссельдорф. — Я всегда работал над моделями тщательно, но такого уровня точности прежде ни разу не достигал. Пока я занят этим, я живу вместе с отцом. А когда все доделаю, мы больше не будем вместе. И я вижу, что мне не хочется заканчивать работу.

— Ты мог бы, наверно, переключиться на другие проекты. Сделать, например, тот лес в Осло, в котором прогуливались твои отец с матерью.

— Нет, — отвечает Дюссельдорф. — Я знаю, что после этого никогда ничего делать не буду. А это я закончу недели через две. Наверно, еще до Рождества все будет готово.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — говорю я. — Речь всего лишь о пластмассовых моделях.

— Я не преувеличиваю, — отвечает Дюссельдорф, — а отношусь к этим вещам ровно с тем страхом и трепетом, которых они заслуживают. А вот ты их недооцениваешь.

— Возможно, — соглашаюсь я.

— Мы ведем речь не о пластмассовых макетах, — говорит он, — а о самой страшной войне, которую довелось видеть миру. Мы говорим о десятках миллионов павших и о неизмеримо большем числе оставшихся жить с незаживающей раной, включая сюда и меня. Мы говорим о Европе. Несчастной Европе. И о значительной части остального мира. Несчастной его части. Еще мы ведем речь о моем отце. Вот о нем, — говорит Дюссельдорф и указывает на крошечного солдатика, которого он закрепил на самодельном штативе под сильной лупой и раскрашивает с усердием, я бы сказал, превеликим. Пуговицы на форме, обшлага рубашки, немного вылезшие из-под мундира, пальцы, ногти выкрашены в тщательно подобранный И абсолютно естественный цвет. Только лица нет. Отец Дюссельдорфа пока не обрел лица, и я понимаю, что в это все и уперлось. — Я уже почти решил, что он должен улыбаться, — говорит Дюссельдорф. — Это был не очевидный выбор, многое говорит за то, что ему в тот день было не до улыбок, но тем не менее я считаю, что, когда он ехал по городу, чтобы вручить рапорт генералу Мантёйффелю, он улыбался, он должен был улыбаться по той причине, что он ехал и думал о сыне, обо мне то есть. Он видел меня только на фотографии, но он знает, что я есть, и то, что он знает об этом, заставляет его несмело улыбаться своим мыслям. Важно, чтобы улыбка не получилась откровенной, широкой, иначе она не будет соответствовать кошмару вокруг него. Но это не должна быть и загадочно-непостижимая гримаска Моны Лизы, которую можно толковать как угодно. Тут требуется, чтобы зубов не было видно и притом не оставалось сомнений, что он улыбается, — разъясняет Дюссельдорф. — Пусть он думает о том, что я вот-вот сделаю первый шаг, пусть считает, что война близится к концу. Пуля снайпера настигнет его в тот момент, когда он будет радоваться, что совсем скоро увидит меня.

Все это Дюссельдорф произносит не поднимая глаз, между тем нанося первый слой краски на лицо отца.

— Понятно, — говорю я. — Хорошая мысль.

— Не знаю, хорошая эта мысль или нет, — отвечает Дюссельдорф, — но будет так.

— Конечно, — соглашаюсь я, упершись взглядом в стопку пустых коробок из-под пиццы на кухонной столешнице — свидетельство, как я догадываюсь, неустроенности быта в этом доме в последнее время

— Ты обедал? — спрашиваю я Дюссельдорфа.

— Какие обеды, — отвечает он.

— Давай что-нибудь приготовлю? — предлагаю я.

— Спасибо за предложение, — говорит Дюссельдорф, — но единственное, что сейчас мне по вкусу, это пицца. Если ты позвонишь и сделаешь заказ, будет кстати. Я не люблю прерывать работу из-за такой малости. Номер висит на холодильнике. Я ем пиццу с чесноком и пепперони, но без ананаса. Никогда не мог взять в толк, как можно класть ананас в пиццу. Это какая-то нездоровая комбинация. И вам тоже закажи, если хотите.

Я бросаю взгляд на диван, где оба, и Грегус, и Бонго, уснули, тесно прижавшись друг к другу перед экраном, осеняющим их светом вечерних новостей. Они насладились приятной частью телевизионного вечера и отгородились сном от всего того убожества, что льется на них теперь.

— Думаю, нам пора домой, — говорю я и иду на кухню заказать Дюссельдорфу пиццу.

Потом я бужу Бонго, осторожно вывожу его в сад, бережно выношу Грегуса и укладываю его Бонго на спину.

— Что ты делаешь на Рождество? — спрашивает Дюссельдорф, когда я возвращаюсь в дом поблагодарить и попрощаться.

— На Рождество я не делаю совершенно ничего, — говорю я.

— Тогда тебя, возможно, заинтересует скромный рождественский ужин у меня? — спрашивает Дюссельдорф.

— Возможно, — говорю я.

— Значит, договорились, — говорит Дюссельдорф и машет нам на прощание.

Прежним новозаветным манером мы возвращаемся в палатку. Я снимаю куртку, укрываю ею Грегуса и думаю, что, по-моему, я совсем неплохо справляюсь с ролью отца, несмотря на долгий перерыв. Я так думаю.




Когда я на следующий день возвращаю Грегуса, Нора сует мне распечатку с сайта, носящего название «The Elvish Name Generator» [11 - Генератор эльфийских имен (англ.)]. Она ввела в компьютер мое имя, Андреас Допплер, и программа, воспользовавшись хитро-лукавой, зато безошибочной языковой логикой Толкиена, распознала, что на эльфийском меня зовут Valandil Towele.

Звучит, безусловно, совершенно по-эльфийски, я благодарю и уточняю, не хотела ли она сообщить мне нечто особенное тем, что иручила эту распечатку. Она мотает головой. Ей важно, чтоб я просто знал, говорит она. Помнил, что у меня есть эльфийское имя.

Ладно, соглашаюсь я. Буду помнить.

И я прощаюсь с Норой, Грегусом и женой, кстати говоря отлично съездившей в Рим. Она окунулась в классическую культуру и купила кой-какой одежды и мелочей, что, судя по ней, отчасти вернуло ей желание жить. Все-таки поразительно, какую силу имеет одежда и вещи вообще. Покупка чего-то в нужный момент может решить все дело. Благословенны пребудут вещи во веки веков. Жена сияет и щебечет, поэтому я ухожу вечером из дому к себе, почти не мучаясь угрызениями совести. Грегус хотел бы остаться со мной в лесу, насколько я понял. Еще чего! Лес мой, и мне надо жить здесь одному, затворником, если я собираюсь добиться того, о чем мечтаю, хотя о чем я мечтаю, сам не знаю.

— Ты мог бы иногда брать его на выходные, — заявляет моя жена.

— В лесу нет различия между буднями и выходными, — говорю я, — так что мой ответ — нет. Короче говоря, дудки!

— Я приведу его в палатку, — говорит жена.

— Получишь стрелу в горло, — отвечаю я. — Не обессудь.




Несколько дней я мучаюсь в поисках настроения. Праздную лодыря, сидя у костра: строгаю стрелы, обираю блох с Бонго, иногда пою ему, но вяло, все без настроения. То, что я побыл дома и забирал к себе Грегуса, сбило меня с панталыку. Я снова потерял душевный покой. И думаю о том, как далеко отошел от накатанной жизненной колеи, по которой двигался, пока лес не забрал меня к себе, если так можно выразиться. Звучит напыщенно, хотя по сути чистая правда. Я присутствовал во всех обычных для жителя Осло местах и делал всё как все, и вдруг — мне открылся лес, и он забрал меня к себе. Усыновил. И сделал это как нельзя более вовремя. Вижу я теперь. Все шло к тому, чтобы я стал мизантропом и форменным мучением для окружающих. Столичный город Осло не желал терпеть на своих улицах такую некачественную единицу. Я не излучал ни энергии, ни положительного настроя. Не был подарком судьбы ни для ближних, ни для сослуживцев, ни для моего более-менее широкого социального круга, ни для той экономической конструкции, в которую все вышеперечисленное встроено. Еще немного, и я стал бы для всех обузой, но меня выбраковали раньше. Природа так чертовски дальновидна, что выбраковала меня раньше, чем я успел нанести ей ущерб. Лично мне эта система упреждения внушает уважение. Тысячелетия развития природы и культуры отладили механизм, который таких, как я, просто выпалывает из рядов. Нас обезвреживают. Врагов человечества, которые вот-вот сорвут флер с иллюзии о братстве и осмысленности, отправляют прочь — одуматься в одиночестве. В море, например, или в горы, или под замок, или вот, как в моем случае — в лес. Лукавый способ наказать так, чтоб это отчасти казалось и наградой.

Вот об этом и о многом другом я и размышляю, бездельничая у костра.

Прав ли я, так ли все обстоит в действительности. я не знаю. Как и того, а существует ли вообще то, что люди так дерзновенно называют действительностью. Единственное, в чем я более-менее уверен: костер греет, а у моих ног лежит лосенок по имени Бонго и мурлычет, если так называется звук, коим лоси выражают, что им хорошо.




И Рождество наступает.




Я слышу его по тому, что ближе к вечеру становится необычно тихо. Люди внизу, в городе, никуда не идут и не едут. Они добрались до мест, где будут сегодня праздновать, и успокоились. Таким кротким, примолкшим город бывает, наверно, один-единственный день в году. И вот этот день настал, и к нам сюда тоже доносится меньше звуков. Кажется, что город присмирел. Стал ручным, неопасным. Готовым есть с моей руки, И вдруг зазвонили колокола. Они ударили не все разом, а вступая постепенно, и мы с Бонго воспользовались моментом, чтобы обменяться подарками. Ему досталась симпатичная шляпка из гофрированной бумаги, сделаная мной лично. Бумага торчала из помойного бака, мимо которого днями пролег, как говорится, мой путь, я прихватил ее и потратил несколько ночных часов на создание этой хитроумной конструкции. Сам я получил не то чтобы все сокровища мира. Да что уж темнить, ничего я не получил, но, бог мой, Бонго же лось, и я ни секунды не сомневаюсь, что мне достался бы незабываемый подарок, сумей он постичь, что такое Рождество. Ты, Бонго, сам по себе подарок, говорю я. Не комплексуй. То, что ты здесь со мной, уже счастье. С Рождеством тебя!




Когда Дюссельдорф открывает дверь, первым делом я отмечаю, что у него огромные мешки под глазами и он в той же одежде, какую я видел на нем две недели назад.

— Вот проклятье, Рождество, — первое, что он говорит, увидев нас.

О рождественском ужине он начисто забыл, но все же приглашает нас в дом, пряча досаду. Усадив нас на диван, идет в подвал, приносит из морозильника морошку и сует ее в печку, забыв вынуть из пакета для замораживания. Потом подсаживается к фортепьяно и героически пытается поднять дух нам и себе исполнением «Земли прекрасной» [12 - Рождественский хорал. Автор текста Б.С.Ингеманн.]; выходит ужасно.

— Пожалуй, мы пойдем, не будем мешать, — говорю я минут через пять.

— Ты серьезно? — спрашивает Дюссельдорф с явным облегчением.

— Да. Я вижу, работа тебя не отпускает, — говорю я.

— Как ни смешно, но ты угадал, — говорит Дюссельдорф, — Так и есть. Это все лицо отца. Мне кажется, я что-то такое нащупал. Осталось чуть-чуть. Мне удалось добиться улыбки. Теперь на очереди глаза.

Мы вдвоем подходим к столу со штативом, на котором, как и в прошлый раз, укреплена маленькая фигурка солдата. Рядом лежит фотография отца, и видно, что Дюссельдорф не хвастает, когда говорит, что нащупал что-то. Между фигуркой и человеком на снимке пугающее сходство.

— У меня нет слов, — говорю я.

— Сам видишь, — отвечает Дюссельдорф. — Извини, что так получилось с ужином. Давайте попробуем еще раз на Новый год.

— Ничего страшного, — говорю я. — Будут и другие рождественские вечера.

— Надо надеяться, — отзывается Дюссельдорф.

На прощание я получаю морошку, по-прежнему скорее замороженную, чем отлипшую. Дюссельдорф настолько возвращается в действительность, что даже перевязывает контейнер с ягодами красной лентой, придавая ему сходство с настоящим подарком.

— Спасибо тебе, — говорю я. — И счастливого Рождества.

— И тебе, — отвечает Дюссельдорф.

Когда мы приходим в палатку, выясняется, что заходил Железный Рогер с подарком. Он оставил записку с благодарностями за проигрыватель и диски. Дети очень радовались, пишет он. В свертке я нахожу отмычку. Я несколько раз сглатываю, чтоб исчез комок в горле. Вот это я понимаю, настоящий друг. Остаток вечера мы угощаемся полуоттаявшими ягодами. Бонго засыпает рано, а я долго сижу у костра и думаю, что Дюссельдорф подал всем нам пример, как надо чтить отцов. Я тоже должен увековечить память моего отца. Пусть я его и не знал. Вернее, наоборот — раз я не знал. Он прожил жизнь,уединившись в своем мирке. Как живу и я. Но он был на земле. И я есть.

Если я не увековечу память отца, этого не сделает никто. Я должен воздвигнуть тотемный столб в его честь. Золотая мысль! Вот оно — единственное все же стоящее дело в жизни, сразу понимаю я. Сделать тотем своими руками и поставить здесь, в лесу. Засыпая, я мысленно рисую себе, как мой столб будет выглядеть.




Рождественскую неделю мы проводим в основном под крышей. На улице холодно и промозгло, а снега так и нет. Я по большей части сижу у костра и мастерю предметы, которые лет сто или даже пятьдесят назад я смог бы продать летом в городе на ярмарке, но теперь их круглый год легко купить в «ИКЕА» за каких-нибудь десять крон. Массовое производство выбило почву из-под товарообмена. Кустарей вроде меня оно выставило и вовсе посмешищами. Съело с потрохами. Но я не сдаюсь. Тружусь себе и тружусь. Иногда прерываюсь, чтобы научить Бонго простейшим словам, но он необучаем, в конце концов признаю я. Пару гласных звуков, если не придираться к различиям между ними, он еще может воспроизвести, но насчет согласных надежды нет. Бонго, тебе предстоит пройти долгий путь, говорю я. Так и знай. Но я пройду его вместе с тобой. Не сомневайся. Я пройду его вместе с тобой.




Каким мы оставили Дюссельдорфа на Рождество, таким и нашли на Новый год.

С той разницей, что теперь он сам это заметил и заранее выставил на крыльцо бутылку водки с красным бантом на горлышке.

Осталось совсем немного, написал он на визитке Союза художников — специалистов по ртам, ушам и носам. С Новым годом! Поняв намек, я не стал стучать в дверь, забрал бутылку, вернулся в палатку и напился в зюзю, а теперь вот вышел пописать, стою на своем обычном месте, смотрю на Осло и думаю, что в новом году у меня две задачи: создать памятник отцу и по возможности ничего больше не делать. Я подниму искусство ничегонеделанья на недосягаемую высоту. А к цивилизации не вернусь, фигушки. И раз уж я оказался в этом месте, то начинаю кричать. От имени короля и премьер-министра в одном лице я обращаюсь к народу. Дорогие, ору я, соотечественники, не люблю я вас. Возьмите себя в руки наконец. Разуйте глаза и перестаньте уже быть такими чертовски правильными. Правые консерваторы, отделайтесь от своих проклятых собак, сотрите с лиц свои отвратительные самодовольные улыбочки и обменивайтесь, чтоб вам пусто было, товарами. И пересядьте на велосипеды. Только если все мы будем ездить на велосипедах и вести натуральное хозяйство, у нас появится шанс, что все это не гикнется. Как могут шум ветра и цветы на лугу принадлежать какому-то одному человеку? А Телепузики пусть сгорят в аду, черт, я сбился, я слишком пьян и теряю нить своей новогодней речи, но ты, Лёвеншёльд, кричу я, обязан вернуть лес народу, тоже мне — хозяин, лесом не должен владеть никто, а ты, папа, продолжаю я, ты умер, а я почти не знал тебя, а теперь остался один, но никого к себе не подпускаю, потому что я такой же дурак, как остальные, и никто меня не знает, и, боюсь, никто и не узнает, сколько я ни проживу, и тут я сдаюсь и кричу только «дьявол, дьявол», пока не начинаю сипеть.

Бедняга Бонго не узнает меня. Какая вопиющая безответственность — так надраться на глазах у малыша. Ведь я ему вместо мамы, а какой пример подаю? Ужас. Но до чего здорово поорать! И я продолжаю пить, вопить, буянить, а сам думаю, что для Бонго я сейчас, наверно, будто нарастающий шум. Вынести меня в таком состоянии десять минут еще как-то можно, двадцать — уже перебор, это сложнее не в два, а в двадцать два раза, а про тридцать минут и подумать страшно. То же мучение и с децибелами. А теперь вот со мной на пороге нового года. Еще одного года правильности и враждебности, веры, надежды и любви в мире.

Но превыше всего — лес.




ЯНВАРЬ


О январе сказать в общем-то нечего.

Темно, холодно, я жгу костер как заведенный, чтобы удержать тепло.

В начавшемся году я первым практически делом продлеваю молочный договор. Запаковываю увесистый отрубок мяса и оставляю его в том месте, где обычно беру молоко. Оно составляет во многих смыслах фундамент, благодаря которому нелепая конструкция по имени Допплер еще держится. Без молока он, я то есть, ноль, как говорится, без палочки. Но теперь настанут молочные времена. А пока есть обезжиренное молоко, есть и надежда,

Едва проходят праздники, как выпадает много снега, что уменьшает мое недовольство жизнью до небывало низкого уровня. Я забираю свои лыжи из гаража и дни напролет прочесываю на них лес, высматривая, из чего бы сделать тотемный столб. Бонго топает следом, снег ему нравится, несмотря на то что он в нем вязнет.

В одну, можно сказать, прекрасную ночь ломается почти четырехметровый шест, подпиравший крышу. Едва мы улеглись, повалил густой, плотный снег, на улице ноль градусов, палатка на такое, понятно, не рассчитана. Мы с Бонго просыпаемся оттого, что нас облепляет тяжелый брезент, и я долго ползаю в темноте, прежде чем мне удается выбраться. Потом я стряхиваю снег с полотнища, срубаю в перелеске другой шест и заново растягиваю палатку. Отойдя от шока, мы запаливаем костер и сидим себе, болтаем, пока, выговорившись и успокоившись, оба не засыпаем.

Убив на поиски не один день, я нахожу-таки подходящее дерево для тотемного столба. Но нахожу далеко от лагеря. Я срубаю эту махину и десять дней, используя Бонго как тяглового лося, волоку ее до моей палатки. Бонго, бедняга, совсем выбился из сил. Исхудал, потерял несколько килограммов, и по ночам я тихо вылезаю из палатки, встаю на лыжи, спускаюсь вниз и во дворах Маридалена набиваю рюкзак сеном для Бонго. Он ест как прорва. Если считать по-лосиному, ему чуть больше десяти лет, думаю я. Возраст упрямства и пробуждения чувственности, поэтому я часто вызываю его на долгие беседы. Несколько раз они кончались тем, что Бонго в ярости убегал из палатки, но, к счастью, каждый раз возвращался.

В один из рейдов в Маридален я прихватываю на чьем-то дворе пару добротных топоров. Говоря начистоту, один у меня есть, но эти почти совсем новенькие. Солидный инструмент фирмы «Fiskars». Насколько я понимаю, специально для плотничных работ. Один большой, один маленький, невезучий хозяин наверняка получил их на Рождество. Но так уж устроена жизнь. Кто-то дает, кто-то берет. Тем более я же не исключаю, что верну их хозяину, когда вытешу колонну.

В последний день января меня вдруг огорошивает мысль, что вот уже больше месяца как я не перемолвился с человеком ни словечком. И чудесно. Мало ли чего я мог бы наговорить окружающим, а так обошлось. Я — ходячее доказательство тому, что говорить нам в сущности нечего. Так что я собой горд. Это хорошее начало года.




ФЕВРАЛЬ


Весь день я мурлыкаю неизвестно откуда всплывшую песенку. У меня чудесное настроение, я бодро стесываю топором кору с моего тотемного столба. Куски коры разлетаются по всей опушке, где я хлопочу вокруг обдираемого ствола, напевая и насвистывая. Ближе к вечеру в памяти воскресают отрывочные строки из припева, я не задумываясь подхватываю и их тоже, долго пою, пока меня вдруг не прошибает холодный пот от страшного прозрения, что я весь день распеваю песенку из мультика «Бананы в пижамах». Даже лесное затворничсство не уберегло меня от ядовитых стрел детской поп-культуры. Это болезнь, и передается она через слух. Самого непродолжительного соприкосновения с песенной заразой достаточно, чтобы ее вирус безжалостно поразил мозг. Там он месяцами дремлет, человек как ни в чем не бывало наслаждается жизнью, не подозревая о грозящей опасности, и вдруг нежданно-негаданно вирус просыпается и коварно переходит в атаку. Остаток вечера я провожу в беспощадной борьбе с бананами и пижамами. Я из последних сил отгоняю от себя песенку, но она всеми правдами и неправдами находит дорогу назад. Стоит мне на секунду отвлечься от мысли, что петь песенку нельзя, и на тебе — уже бормочу ее. Одержимость в чистом виде. Все вместе вызывает в памяти фильм, виденный тысячу лет назад, где собственная рука героя исполнилась зла и вознамерилась его убить. В конце концов он отрезал ее электропилой. Держа руку-злоумышленницу лояльной рукой и дергая веревку стартера зубами. Как иначе призовешь к порядку собственную руку? Долой ее!

Угольком я набрасываю на столбе контур будущего изображения. Снизу — фундамент на пару метров, он потом уйдет в землю. Следовательно, торчать будет примерно полуметровый цоколь, а на нем покоиться двухметровое яйцо — на самом деле ритмическое, но чтоб это понять, надо было очень близко знать моего отца, а у него таких друзей закадычных, как я уже устал повторять, ни одного нет. Другими словами, задумку мою никто не поймет, и случайный прохожий примет яйцо за обыкновенное. Не беда. На макушке яйца будет сидеть мой отец, подтянув ноги к подбородку и раскинув руки, а на голове у отца помещусь я сам, на велосипеде. Это будет красиво. У меня на голове, в свою очередь, встанет — мордой к городу — Бонго. Он заслужил это тем, что приволок тяжеленное дерево к палатке. Хотя место в композиции было ему гарантировано все равно. Просто за то, что он Бонго. Но коль скоро он в буквальном смысле слова вложил часть себя в транспортировку тотемного столба, то увековечение его в тотеме из возможности превращается в неизбежность.

Два метра основания плюс полметра цоколя плюс два метра яйца плюс четыре метра отца и два меня на велосипеде и сколько-то Бонго. Мы говорим о колонне не менее одиннадцати метров высотой, из них девять над землей. За работу!




Оттого что тотемный столб я делаю первый раз, мне трудно реально оценить, сколько времени на это уйдет. Поначалу я думал: несколько дней, в худшем случае — пара недель, но время идет, срок отодвигается, и теперь я понимаю, что на колонну уйдет и зима, и весна в придачу. На это время самыми надежными моими товарищами становятся топоры из Маридалена. Большой я использую для грубой работы, а маленький — для деликатной доводки. Скоро мне понадобятся стамеска, напильник и, естественно, некоторое количество наждачной бумаги. От Бонго в работе никакого проку. Пока я вкалываю, он как неприкаянный слоняется вокруг. Я пробую объяснить ему, что свою лепту он уже внес. Не будь тебя, я бы никогда не смог притащить дерево в лагерь, говорю я. Ты один из важнейших винтиков этого механизма, и не твоя вина, что ты рожден лосем и не умеешь пользоваться орудиями труда. Тут уж поезд ушел, причем много миллионов лет тому назад. Тогда стадо наших общих предков разделилось, и каждый пошел своим путем. Те, кому предстояло стать моими прародителями, свернули в сторону развития мелкой моторики и использования орудий для труда, твои выбрали другую долю. Вот и вся история. Теперь, когда прошло столько времени, легко упрекать их, говорить, что надо было лучше думать, но в тот момент все было не так очевидно. К тому же вы, лоси, вполне, как я понимаю, хорошо приспособились к своему положению. Мне кажется, дела у вас идут неплохо, несмотря на фальстарт. Но Бонго наплевать на мои объяснения. Ему кажется скучным, что я целый день пилю, строгаю и мне не до него. Поэтому он запрыгивает на тотемный столб и спрыгивает с него с театральным залихвачеством. Или бодает деревья, пытаясь их повалить. Бонго, веди себя прилично, увещеваю я. Что тебе скучно, это понятно, но я должен увековечить память моего отца, терпи. Кстати, если ты захочешь почтить память отца или матери, я не стану тебе мешать. И учти, что экстремальные номера, которые ты тут откалываешь, всегда заканчиваются слезами, а то и чем похуже. Ты хоть представляешь себе, сколько лосей ежегодно тонут в болотах и ломают шеи в расщелинах из-за своей такой вот бесшабашности? Тебе дана одна-единственная жизнь, говорю я. Не знаю, во что вы, лоси, верите, но заруби себе на носу: если матушка успела заморочить тебе голову сказками о том, будто есть жизнь после этой, то лучше сразу об этом забудь. Вранье это. Ты живешь здесь и сейчас, и больше тебя никогда не будет. И геройства в том, чтобы сдохнуть по дурости, тоже нет. Ты об этом помни.




За три недели трудов цоколь и яйцо обрели такой вид, что стали похожи на цоколь и яйцо. Не побоюсь этих слов — я собой восхищен. Прямо скажем, плотник из меня никакой, и все-таки я справился. Каждый вечер я падаю без сил и тут же проваливаюсь в сон, успев лишь вдоволь налопаться Бонговой мамаши, которая по-прежнему в прекрасной форме.

Бонго дорос до самостоятельных прогулок. После завтрака он несколько часов бродит вокруг лагеря, но потом уходит и редко когда возвращается до темноты. Чем он там занимается, он мне не докладывает, но я надеюсь — тем же, чем все лоси его возраста, так что беспокоиться мне не о чем. Наверняка и ему тоже хочется иной раз побыть одному, мне ли этого не понимать. К тому же, как всякого Подростка, его раздирают и изнуряют противоречивые желания, вот он и шарахается из крайности в крайность: то грубит, то сюсюкает, то весь нежный и пушистый, а то вдруг сама вульгарность. Ну и конечно, у него возникают всякие вопросы, на которые я не в силах ему ответить. Что я тут могу? Лишь обеспечить ему надежный тыл, дать уверенность в том, что он любим, но дальше-то он сам должен устраиваться в этом мире. Так безжалостно устроена жизнь. Даже лосиная.




Как-то вечером после работы я беру Бонго, и мы идем проведать Дюссельдорфа. Честно говоря, я слегка тревожусь. Когда я видел его в последний раз, на Рождество, он был до того одержим своим макетом, что у меня невольно возник вопрос, здоров ли старик. И не сказать, чтоб я был уверен в положительном ответе. Но когда он открывает дверь, я вижу, что за это время многое изменилось и меня, вероятно, ждут сюрпризы. Его едва можно узнать. Он тщательно одет, подтянут. В доме чистота. Макет боя 1944 года по-прежнему стоит в углу, но столик с лупой и прочими штучками исчез. Дюссельдорф радушно приглашает нас зайти и в мгновение ока сервирует ужин.

— Хорошо выглядишь, — говорю я.

— Спасибо, спасибо, — отвечает Дюссельдорф.

— Как с отцом, закончил? — спрашиваю я.

— С отцом? — переспрашивает он, явно удивляясь, с чего вдруг я вообще вспомнил его отца.

— Ты раскрашивал лицо, — говорю я.

— А, вот ты о чем, — наконец догадывается Дюссельдорф. — Надо же, ты помнишь. Я давно отошел от этого.

Ответ чуточку настораживает меня. Я не специалист по человеческому сознанию, по его тупикам и омутам, но, сдается мне, тут прозвонил звоночек.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Дюссельдорф замолкает. Усаживается в антистрессовое кресло и уходит в себя.

— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — предлагает он, помолчав. — Знаешь, у меня такое чувство, что это было ужасно давно. Не знаю, насколько интересно сейчас это вспоминать.

— Интересно, — говорю я.

— Ну ладно, — соглашается он. — Раз ты настаиваешь.

Он закрывает глаза и, судя по выражению лица, собирается с мыслями.

— Я все доделал, — начинает он рассказывать. — Нарисовал отцу лицо. Потратил уйму времени, но добился идеального сходства. Можно сказать, это был он сам, один в один. Потом я посадил его в машину и поставил там, на улице.

Дюссельдорф кивает на огромный макет на полу. Я оборачиваюсь и действительно вижу в машине фигурку отца. Фургон въезжает на перекресток, стрелка на часах подходит к двадцати минутам третьего. Свершается то, что свершилось. Сцена, должен сказать, получилась на удивление яркой и выразительной. Я восхищен тем, что Дюссельдорф сумел сделать ради своего отца. Хоть и есть у меня подозрения, что этот подвиг стоил ему рассудка.

— И дальше? — спрашиваю я.

— Ты что имеешь в виду?

— Что ты сделал дальше?

Дюссельдорф мнется, тянет с ответом.

— Я стал прикидывать «за» и «против», — говорит он. — И в конце концов пошел за ружьем. Принес, зарядил, лег на диван, засунул дуло в рот, но не дернул спусковой крючок. Я подумал, что торопиться некуда, взял и включил телевизор, благо пульт лежал так, что я мог переключать каналы, не вынимая дуло изо рта. Так я просмотрел сперва вечерние новости, затем (видно, была пятница) «Всю Норвегию», которую последний раз видел уже не помню сколько лет назад. Ну вот, значит, я лежал, смотрел «Всю Норвегию». Ты ее смотришь?

— Иногда, — ответил я. — Но давно не видел.

— Ее обязательно надо смотреть всем, — заявляет Дюссельдорф.

— Да, славная передача, — соглашаюсь я.

— Она рассказывает о живых людях, — говорит Дюссельдорф. — Таких, как ты, как я.

— И то правда, — поддакиваю я. — Она посвящена жителям Норвегии. А также животным Норвегии. И в первую очередь как раз тому, как гармонично, бок о бок живут в Норвегии люди и животные.

— Главное — в ней есть теплота, — говорит Дюссельдорф. — В передаче. Она душевная.

— Что-то тронуло тебя особенно? — спрашиваю я.

Дюссельдорф молча кивает.

— Две истории, — говорит он. — Одна — о женщине из Финляндии. В молодости она работала там на юге медсестрой. И в первый свой отпуск решила на перекладных добраться куда-то на север — посмотреть церковь, которую в детстве видела в школьном учебнике. Та фотография запала ей в душу. Ну до того церковь ей понравилась, что она загорелась увидеть ее воочию, и вот поехала. Последнюю часть пути ей посоветовали проделать на автобусе, он был пустой, девушка долго ехала совсем одна, но потом вошел парень, норвежец, и попросил разрешения сесть возле нее. Представляешь: автобус совершенно пуст, но он захотел сесть рядом с ней. Слово за слово, короче, до церкви она так и не доехала, а отправилась с этим парнем в Финмарк, они поженились, нарожали детей, в общем, все как полагается. И вот проходит пятьдесят лет, и нам показывают репортаж, как она, на автобусе, едет в ту финскую церковь. И какая это для нее невероятная радость. С ней муж. Они по-прежнему вместе, любят друг друга, а теперь вот она увидела церковь, которой бредила и которая перевернула всю ее жизнь. Не знаю почему, но это потрясло меня, говорит Дюссельдорф, нарочито не замечая, что по его щеке катятся слезинки.

— Ты перетрудился, — говорю я. — Сильно устал.

— Это понятно, — отвечает Дюссельдорф, — но все равно.

Мне ясно, о чем он. Хорошие репортажи «Всей Норвегии» умиротворяют. Под настроение человек вполне может расчувствоваться, глядя на ее героев, всегда милых и беззащитных чудиков, живущих любимой идеей. Никому, внушает программа, не возбраняется быть чудаком — если только ты норвежец, конечно. Все мы тут загадочные норвежцы. И коль скоро все кругом загадочные, чудачество становится нормой. А вывод из всего этого такой: никого из нас нельзя назвать странным. А нужно называть просто норвежцем.

— А вторая история? — спрашиваю я.

— О пареньке из западной Норвегии, — отвечает Дюссельдорф. — Ты не поверишь, он знает наизусть гимны почти всех стран мира. Видимо, малый немного не в себе, но окружающие не отвергают его, напротив, отдают должное его умению. В передаче его одноклассники по очереди вытягивали из плошки бумажку с названием страны, а он пел ее гимн, да на языке оригинала, и пел, знаешь, каким-то странноватым певческим голоском, прямо сердце рвал. В общем, этот мальчик заставил меня вынуть дуло изо рта и разрядить ружье. С той минуты я больше не гляжу назад, оставил прошлое прошлому. Наши с отцом пути разошлись. Я с ним закончил. Скоро и макет выкину. Довольно. А сам с тех пор все думаю позвонить тому мальчику и предложить ему летом вместе совершить путешествие на рейсовом кораблике Киркенес-Берген. Мы бы поближе узнали нашу столь протяженную страну, я, глядишь, выучил бы пару-тройку гимнов. Я чувствую, что, если упущу такой шанс, потом буду себя казнить.

— Ты понимаешь, что будет, если я позвоню во «Всю Норвегию»? — спрашиваю я.

Дюссельдорф качает головой и смотрит на меня как зачарованный круглыми от предвкушения глазами.

— Они примчатся как на пожар, — говорю я. — С мигалками на крыше. Это же идеальный сюжет для их передачи. Сын немецкого оккупанта, немало из-за этот страдавший, тратит год своей жизни на то, чтобы с почти маниакальной точностью, буквально один в один, воссоздать в виде макета картину боя в некоем бельгийском городке, где в сорок четвертом, во время операции в Арденнах, погиб его отец; мало того, в трагическую минуту жизни именно «Вся Норвегия» спасает его от рокового шага; а концовка репортажа будет такой: наш герой в компании звезды предыдущего выпуска программы созерцает с борта рейсового кораблика, национальной туристической достопримечательности, прекрасные норвежские фьорды. Такого нарочно не придумаешь. А если они прознают, что изредка к тебе наведывается друг, живущий в лесу вдвоем с лосенком, в воздухе запахнет гран-при в Монтрё и на прочих телефестивалях. Правда, тут есть серьезное «но»: нам с Бонго нельзя светиться на экране, а тебе — отчего бы и нет, — говорю я. Так что, если хочешь, я позвоню.

— Ты правда можешь позвонить? — спрашивает Дюссельдорф.

— Если ты хочешь, — говорю я.

— Хочу, пожалуй, — отвечает он.

— Тогда звоню, — говорю я, вставая.

Нахожу в телефонном справочнике номер, прошу коммутатор телевидения соединить меня со «Всей Норвегией» и оставляю на автоответчике информацию о Дюссельдорфе: кто он такой, чем интересен для них и как они смогут связаться с ним, когда завтра появятся на службе. Я ничего не приукрашиваю, говорю все как есть, поскольку абсолютно уверен, что по-настоящему сильное впечатление производят как раз непритязательность и лапидарность, о чем эти добрые люди из «Всей Норвегии» знают даже лучше меня.




Я продолжаю работу над столбом и уже добрался до отца. От идеи добиться фактического сходства с оригиналом я отказался сразу. Это будет упрощенное и стилизованное изображение, но для меня важнее символика, а не похожесть. Тем более на тотемном столбе отец все равно будет значительно больше своих истинных размеров. Четыре метра сидя соответствуют, я полагаю, метрам восьми стоя, а он в жизни-то был нормального роста, физически ничем не выделялся. Так что я в любом случае, можно сказать, возвеличиваю своего отца. Делаю его крупнее, чем он был.




Как-то утром, когда мы завтракаем, за палаткой возникает возня. Выглянув, я вижу собаку, не совсем мне незнакомую. Это животное давешнего господина правого консерватора, значит, и сам он где-то неподалеку, вмиг догадываюсь я. Схватив лук и крепкую стрелу, я на корточках пристраиваюсь у открытого полога палатки. Вскоре в перелеске внизу очерчивается и силуэт господина консерватора. Он на лыжах, в воскресном спортивном костюме, несмотря на будний день, на спине объемистый рюкзак.

— Стой, сторонник «Хёйре»! — кричу я, натягивая тетиву.

Он поднимает руку и произносит нечто, чего я тогда не разобрал, но что означало «я пришел с миром», как я узнал позже. А в ту секунду я истолковал его жест по-своему — как угрозу сообщить Лёвеншёльду, что в его владениях поселился бродяга, чтобы этот чертов Лёвеншёльд послал своих приспешников снести мою палатку и вышвырнуть меня из лесу. Разве мог я такое допустить? Да для меня тогда конец всей жизни. Ведь у меня в лесу дело, я воздвигаю тотемный столб в память моего отца и должен отстаивать интересы нас обоих. Я туже натягиваю тетиву и второй раз приказываю ему остановиться, господин консерватор не подчиняется. Получай же, черт побери, кричу я и отпускаю стрелу. К несчастью отпускаю, сказал бы я теперь. Потому что выходит нескладно. Стрела вонзается господину собачнику в бедро, он падает. Задним числом легко обвинять меня, говорить, что стрелять не следовало, но он напугал меня, спровоцировал, и я — да, совершил ошибку. Вполне нормальная человеческая реакция. Не я первый так оплошал, не я и последний. Ведь достаточно ему шепнуть Лёвеншёльду полсловечка — и прощай навеки вечные любимый лес, и Бонго, и тотемный столб. Не в силах вынести этой мысли, я выстрелил ему в бедро. Тем более я никогда и не мечтал, что попаду. Но угодил точнехонько. Теперь этот тип корчится там, на снегу в перелеске. Первая мысль: это не моя проблема; но довольно быстро я прихожу к заключению, что и моя тоже, и, увязая в глубоком снегу, подбегаю к нему и заговариваю первым.

— Извини меня, конечно, — говорю я, — никак не думал, что попаду.

Он не в состоянии ни поддерживать беседу, ни кого бы то ни было извинять. Он лежит на снегу совершенно ошарашенный и недовольно стонет. Я снимаю с него рюкзак, перетаскиваю раненого в палатку и кладу у огня. Выдергиваю стрелу, промываю рану водкой, раздираю рубашку на полосы и перевязываю его. Господин консерватор ничего не говорит и вскоре забывается сном. Бонго и пришлая собака быстро находят общий язык, а я ухожу к своему тотему, работать. Мне нравится, что я справился с ситуацией жестко, без сантиментов. По-хорошему надо бы привлечь медицинские службы, но у меня, замечаю я, зреет план — хочу попробовать уговорить этого господина, чтоб все осталось между нами. Потому как стоит мне взгромоздить его на спину Бонго и отвезти в Национальный госпиталь, и всё — хлопот не оберешься. Начнут выпытывать, вынюхивать, и в результате мое тихое скромное лесничанье окажется под угрозой. Слухи о происшествии дойдут до разных кабинетов, и, хотя наверняка я не один такой невезучий и не первый в этом мире прострелил бедро гражданину правых убеждений, внутренний голос подсказывает мне, что власти предержащие меня не поймут.

К счастью, мы взрослые люди и всегда можем договориться, надо только дать второй стороне выспаться и прийти в себя.




Поздно вечером он просыпается, протягивает мне руку и представляется как Боссе Мунк. Боссе, повторяю я, смакуя имя. Черт возьми, до чего симпатично звучит. Очередная уловка правых, ясное дело. Эти знатные конспираторы нарочно дают своим отпрыскам очаровательные имена, чтобы их было потом за что любить, несмотря даже на дикие взгляды на жизнь и полные кубышки денег.

Боссе получает воду и кусок лосятины, и я еще раз промываю ему рану. Дела обстоят лучше, чем я полагал. Рана не очень глубокая, нервы и жизненно важные органы, судя по всему, не задеты. Колено сгибается, и пальцы на ноге не потеряли чувствительности и шевелятся. Получается, это был идеальный вразумляющий выстрел. Парень напугался до одури, но неизлечимых увечий не получил.

— Я пришел не затем, чтоб прогнать те6я отсюда, — говорит Боссе, утолив жажду и первый голод. — Я много думал в эти пару месяцев с той нашей встречи.

— Угу, — мычу я.

— Когда ты послал меня к черту, — говорит Боссе, — я несколько дней кипел от злости и пару раз едва не набрал номер Карла-Отто; хотел подначить его вышвырнуть тебя отсюда вместе с палаткой. Но чем больше я думал, тем больше тебя понимал. И у тебя, и у любого человека, несомненно, должно быть право пожить в лесу, когда надо. А жить три дня или долго — это каждый решает сам.

— Я рад, что ты понимаешь мою проблему, — говорю я.

— А я рад, что ты рад, — отвечает Боссе. — Но это еще не конец истории. Твои слова о моем неуязвимом материальном благополучии и самодовольной улыбочке заставили меня заглянуть в себя, и я понял, что пора менять курс. Дети давно разлетелись из гнезда, а я на своих многочисленных руководящих должностях только и делаю, что руками вожу, фигурально выражаясь. Предложения высшего менеджмента принимаются автоматом, а мы на деловых обедах совета директоров говорим примерно то же, что успели сказать сотни раз за последние десять-пятнадцать лет. Чтобы не утомлять тебя долгим рассказом, скажу коротко, что я попытался склонить жену к тому, чтобы продать дом, раздать часть денег и начать все сначала, иначе, но ей предложение показалось не слишком заманчивым. Она говорит, что вросла корнями. А как же прекрасный сад, говорит она, чудесный вид, и пятое, и десятое, — в общем, она не захотела. Недели шли, а я все не мог успокоиться, пока сегодня утром меня не осенило, что надо мне на время перебраться сюда. К тебе поближе, подумал я. Мы могли бы иногда поболтать, помочь друг другу чем сможем, так я думал. Не знаю, как ты к этому отнесешься.

— Видишь ли, — говорю я, — переселясь в лес, я в первую очередь хотел избежать общения с людьми, так что, боюсь, этот замысел много потеряет, если нас тут соберется толпа. С другой стороны, я не могу запретить тебе жить здесь. Лес такой же твой, как и мой.

— Золотые слова, — бормочет Боссе и сонно откидывается на коврике. — Лес мой, — бубнит он мечтательно, снова погружаясь в дремоту.




Когда Боссе засыпает, я нацепляю лыжи и совершаю долгую пробежку, чтобы совладать с собой, привыкнуть к новой ситуации. Неужели мне не суждено побыть одному даже в лесу? Обескураженный, ищущий себя сторонник правых в качестве компаньона — это уж ни в какие ворота. Я довольно долго растравляю себе душу подобной риторикой, а в результате, встретив пятого уже человека, прогуливающегося но лесу с фонариком на лбу, вдруг сатанею. Я толкаю его в снег и срываю с него и фонарик. и прилагающийся к нему тяжеленный, ну курам на смех, аккумулятор. Его заряда хватит дойти до мыса Нордкап в сиянии прожектора. Что за безобразие?! — кричу я. Что за страна такая, где несчастный человек не может вечером спокойно погулять, побыть наедине со своими мыслями? Почему ему все время должны светить в глаза какие-то типы, которые шляются по лесу с фонарем на лбу? Вот я, например, отлично вижу и лыжню, и деревья. Ты хоть понимаешь, что это бред — хо-дить с фонарем? Он тихо кивает. Тогда ты, наверно, понимаешь и то, что я вынужден конфисковать твой фонарь? Он снова кивает. Хорошо, говорю я. Иди и больше не попадайся мне здесь с фонарем. Еще меня раздражает, что ты носишься как угорелый. В другой раз ходи медленно. Уговор? Уговор, подтверждает он. Я помогаю ему подняться на ноги. Чуть отряхиваю его от снега и дружеским тычком в плечо предлагаю продолжать прогулку.

Достаточно в доступной манере объяснить людям, почему то, что они делают, глупо, как они без проблем все усваивают. Это, что ни говори, хорошее качество людей. Искусство душевной беседы живо. А в лесу хорошую беседу ценишь еще больше.




МАРТ


В лесу становится что-то многолюдно.

События принимают неудачный, мягко выражаясь, оборот.

Вытерпев несколько дней, я выставил господина консерватора вон и надеялся, что он уберется восвояси, но как бы не так. Вот уже не первую неделю он живет в маленькой альпинистской палатке буквально в паре сотен метров от меня. Он там обосновался, и я мало что могу с этим поделать. Я решил и дальше называть его господином консерватором, а никаким не Боссе. Так проще держать дистанцию и осаживать его. Чем и занимаюсь непрерывно. Рана, к несчастью, уже не мешает ему наведываться ко мне ежедневно. Он изобретает тысячи предлогов, самых смехотворных, лишь бы зайти ко мне. То ему соль, то ему нож, и так без конца. Я ввел квоту, сказал, что он может приходить два или три раза в неделю. А еще чаще — увольте. Общение с ним воодушевляет не до такой все же степени. Но он не слушается. Заявляется несколько раз на дню и жаждет поговорить. Особенно о том, как он вдруг ясно и отчетливо увидел, что потратил значительную часть своей жизни на безделицы. Но теперь он все исправит. Среди прочего господин консерватор носится с идеей «фестиваля примирения», как он его называет. Я не очень вникал в детали, но речь идет, похоже, о том, чтобы пригласить приверженцев разных конфессий и устроить праздник символического братания. Когда он спросил, буду ли я участвовать, я без церемоний ответил, чтоб отстал и не надеялся.

Работать стало труднее, а возможность не работать пропала вовсе. Только человек особого склада способен ничего не делать, когда у него постоянно стоят над душой. Неожиданно я вынужден объясняться. Учитывать желания другого человека. Говорить, что я не хочу, чтобы ко мне приходили гости. Втолковывать, что он мне не нравится и я бы предпочел, чтобы он вернулся домой. Это изматывает. Удивительно, насколько же легче ничего не говорить, не объяснять, не втолковывать, а просто тихо делать свое дело. Я не знаю, как быть. Можно, конечно, передвинуть палатку дальше в лес. В одну прекрасную ночь собрать свои пожитки и раствориться в глубине леса. Это, наверное, разумный выход, но я все еще не оставляю надежды, что господин консерватор сдастся и сам сбежит домой. Я изо всех сил стараюсь подтолкнуть его к такому шагу и обращаюсь с ним более гадко, чем делал бы это при обычных обстоятельствах. Ведь на самом деле я отношусь к нему не хуже, чем к другим людям, которых я терпеть не могу. Моя нелюбовь к нему пресная и бесстрастная, не лед и не пламень. Он ничем не хуже прочих. Но теперь я последовательно разжигаю в себе отвращение к этому господину в надежде, что и он постепенно заметит мою враждебность, ведь ему, насколько я могу судить, не довелось провести достаточно времени в тех кругах, где люди научены обращать внимание на намеки окружающих. Но как скверно я с ним ни обращаюсь, он неизменно является снова. Он хочет играть в лото. Играть в лото он хочет каждый вечер. В его жизни было недостаточно забав и развлечений, утверждает он. В детстве он мечтал поскорее стать большим, какие тут игры, а когда росли его дети, он был занят другими вещами, делал себе имя, состояние и прочее.

— Теперь жалей об этом, — говорю я.

Он считает, что мы друзья, и доверительно прислушивается ко мне как к близкому человеку. Он хочет видеть во мне чуть ли не учителя, чувствую я.

Вот уж на какую роль я не гожусь совершенно.

Поскольку не могу наставить на путь истинный никого. Начиная с себя. Мой поступок, мое бегство в лес объясняется в большей степени счастливым стечением обстоятельств, а не особой прозорливостью. Просто я упал с велосипеда в нужном месте в нужное время.

Но господин консерватор взирает на меня как на оракула. И не замечает, что я фактически пытаюсь выжить его. Слишком я мягкосердечен, видно.

Стандартная беседа с господином консерватором растягивается на несколько дней и проходит по типовому сценарию:

День 1:

Я занят, к примеру, работой над столбом. Он подходит беззаботной походкой и встает рядом. Я молчу. Продолжаю махать топором. Он некоторое время тихо наблюдает, потом заводит беседу.

— А вот скажи, Допплер, что ты видишь во мне хорошего? Что бы ты перечислил, например, пастору, которому предстоит сказать над моим гробом последнее слово?

Я на секунду прерываю работу и задумываюсь, что бы такое ему ответить и как бы заставить его поскорее убраться.

— Я тебя почти не знаю, — отвечаю я. — А то немногое, что я успел о тебе узнать, не обнадеживает.

— Совсем не обнадеживает? — спрашивает господин консерватор.

— Конечно, ты не стал, — тяну я, — устраивать спектакль из своего ранения, а также сбежал из города в лес, что, вероятно, можно отнести к положительным моментам. Но тот факт, что ты поставил палатку у меня под носом, сводит все твои достоинства на нет, так что общий баланс не в твою пользу.

Постояв некоторое время, он уходит к своей палатке.

День 2:

Сцена та же. Я работаю, он подходит.

— Я обдумал то, что ты сказал вчера, — говорит он. — Что во мне нет ничего хороше-го. Ты прав. Я ничто. Ничего хорошего во мне нет. Я попусту растратил свою жизнь.

— Не сгущай краски, — говорю я. — Просто у тебя скверно на душе, вот и все. Наверняка у тебя масса талантов, способностей и уникальных дарований. Но лес, вероятно, не то место, где ты можешь их проявить.

Он уходит к своей палатке.

День 3:

Я еще завтракаю, он появляется раньше обычного, сияя как масляный блин.

— Я обдумал твои вчерашние слова, — говорит он. — Что я самобытная личность и у меня таланты и всякое такое. Но ведь и ты тоже самобытен. Оба мы с тобой неповторимы. Всякий человек уникален.

— Более или менее, — отвечаю я. — Но самобытный означает только не похожий на других. Это не значит хороший.

День 4:

Он приходит, когда я писаю.

— Я обдумал твои слова, что самобытный еще не означает непременно хороший, — говорит он.

Я продолжаю писать.

— Ты прав, — говорит он. — Какая польза в неповторимости, если ты поступаешь плохо?

— Само по себе ничто не бывает ни плохим, ни хорошим, — говорю я. — Все зависит от того, кто и где ты есть.

Он уходит, чтобы вернуться через час.

— Я размышлял над твоими словами, что нет ничего изначально плохого или хорошего, — заявляет он. — Наверно, ты прав. Все зависит от ситуации.

И дальше в том же духе. Бедняга потерян. Даже не знаю, как ему помочь. Но все это несносно, совершенно выбивает из колеи. А душа за него болит. Этот злополучный сторонник правых, сколько себя помнил, не радел ни о чем, кроме земных благ и незыблемости устоев, и вдруг решил пойти против течения, но никто из его окружения не оценил его поступка и не смог оказать никакой поддержки. Это все равно что взрослому дяде превратиться в подростка. Вдруг раз — и сам больше не понимаешь, кто ты теперь такой. И тело кажется чужим. Ужас. Только человек дослужился до каких-то чинов, нажил имущество — и на тебе: все это в одночасье потеряло в его глазах смысл, но и стать как по мановению другим ему не дано, потому как из песни слова не выкинешь. Что было, то, черт возьми, было, и этого не отменишь. Я и сам в том же положении, просто не вызываю такой жалости, как наш господин консерватор. Впрочем, как знать?

И не один только он нарушает мой покой. Грегус тоже здесь. Уже пару недель как. Он совершил побег из детского сада, но был замечен на подступах к опушке леса. К этому моменту он преодолел примерно километровую полосу вилл. Полиция настигла его и отвезла домой. Где он устроил форменное светопреставление: требовал во что бы то ни стало отправить его в лес, ко мне и Бонго. Моя жена, уже с торчащим животом, заставила своего брата, моего то есть шурина, встать на лыжи и притащить мне сюда Грегуса на санках, и теперь он тут и радуется жизни. Так хорошо ему еще никогда не было. Трогательно, с каким терпением он помогает мне в работе. Поэтому мы посовещались, подумали и решили, что он тоже станет частью тотема. Он будет венчать его, сидя на спине Бонго. Я уже даже нарисовал контур. Надеюсь, получится хорошо. Грегус станет гармоничным и символическим завершением всей конструкции. Три поколения Допплеров. И Бонго. Воистину величественная композиция. Потомки, проходя мимо, будут с почтением преклонять голову и думать про себя, что когда-то Допплеры были о-го-го. Особенно если следующие поколения Допплеров измельчают, а я сердцем чую, что измельчают. И я окажусь эдаким эталоном качества всего древа Допплеров. Это я-то. Который даже людей не любит. Я и к присутствию Грегуса отношусь двояко: радуюсь, но и скучаю очень по одиночеству и всерьез страдаю из-за того, что затворничеству моему пришел конец. Как будто мало мне было сложностей с господином консерватором!

Не удержался от участия в общем параде-алле и Дюссельдорф. Он приходит сюда на лыжах несколько раз в неделю и нередко остается на ночь. С тех пор как во «Всей Норвегии» показали репортаж о нем, Дюссельдорфа мучает подозрение, что он продал себя слишком дешево. Он чувствует, что жизнь его более сложна и менее однозначна, чем предстала в пятиминутном репортаже. «Всей Норвегии» не удалось копнуть глубоко. У них получился рассказ о создателе макета, а не о сыне, выросшем без отца. Такой стандартный, в духе «Всей Норвегии» репортаж скорее про несколько необычное хобби, чем про самого человека.

Бедный Дюссельдорф. Мне искренне его жаль. У меня не хватает духу сказать ему, что мне хочется побыть одному. Я даю ему коврик и шерстяное одеяло и сижу далеко за полночь, слушая его рассказы. Сам я тоже высказываюсь. Можно сказать, мы обмениваемся опытом. Опытом того, каково быть нами. Он для меня — самое близкое подобие друга, хотя лучше б его здесь не видеть.

А если к нам еще присоединяется и господин консерватор, то вечер приобретает особую пикантность. Наш господин взахлеб поет о своем фестивале примирения, мы прозрачно намекаем, что нам это абсолютно безразлично. Поезд ушел, говорю я. И пусть приверженцы разных религий и дальше друг друга гнобят, преследуют и взрывают. Расслабься и подумай о чем-нибудь другом. Но господин консерватор живет идеей братания, его рвение сравнимо разве что с преданностью моей дочери Толкиену. Он одержим мыслью взять реванш. Он жил по-дурацки, скользил по поверхности, а теперь должен впечататься мордой в дно, чтобы все исправить.

Потом мы играем в лото. Грегус засыпает у края саамской палатки, у входа лежат, спутавшись в клубок, Бонго и собака господина консерватора, а мы с ее хозяином и Дюссельдорфом играем при свете костра в лото с животными. Я чувствую себя вожатым скаутов.




К слову говоря, Бонго и эта псина женихаются вовсю. Они неразлучны, всюду ходят парочкой и, есть у меня чувство, хотят завести ребенка. Судя по виду Бонго, он влюблен без памяти и витает где-то на седьмом небе, так что у меня просто язык не поворачивается объяснить ему, что его подружка — собака, а вовсе не лосиной породы.




Среди всей этой кутерьмы работа над тотемным столбом мало-помалу продвигается вперед. Мы дошли до рук отца. Их нужно вырезать и приставить к телу. Я даже в общих чертах незнаком с этой техникой и вынужден несколько раз все переделывать, пока мне удается добиться отдаленного сходства и мой отец обретает коротенькие, смахивающие на крылышки ручки, из-за своей явной бесполезности только для тотемного столба и пригодные. Как и вся его жизнь, думаю я. От отца, как и от большинства из нас, пользы не было никакой, так что тотемный столб представит его в самом, возможно, выигрышном свете. Здесь я перед его непрактичностью преклоняюсь. Это ей я ставлю монумент.




Дюссельдорфа, и так пребывавшего в расстройстве, окончательно доконал звонок отца исполнителя гимнов. Он пригрозил заявить в полицию, если Дюссельдорф еще хоть раз позвонит мальчику. О поездке на кораблике ему лучше забыть и никогда не вспоминать. Об этом и речи не может быть. Размечтался, старая скотина, кричал возмущенный отец. Ты и мой сын в тесной каюте, вдвоем, а кругом лишь высокие горы да глубокие фьорды. Дюссельдорфу не удастся вставить ни слова, к нам после этой беседы он приползает растоптанный и раздавленный.

— Мир дышит злобой, — говорю я, — раз в нем человека искреннего, с благими порывами с ходу объявляют извращенцем, и не дают оправдаться, и не верят в невинное дружеское расположение, а отчего-то подозревают всякую гадость. Так быть не должно.

— Не должно, — отвечает Дюссельдорф, — но есть.

— Да уж, — говорю я. — Человек человека съест и не заметит.

— К чему это ты? — спрашивает Дюссельдорф.

— Сам не знаю, — отвечаю я. — А что? Мне кажется, в самую точку.

Дюссельдорф кивает и тихо себе под нос повторяет мои слова.

— Ты прав, — сообщает он. — В точку.




Господин консерватор стремится во всем походить на меня. Он, наверно, не замечает сам, но некая мощная внутренняя сила желает вылепить из него — второго меня. Как это ни смешно, он тоже взялся рубить тотемный столб. Плюс этой затеи в том, что я стал реже его видеть. Слышу только стук топора. Видно, он сходил домой за инструментом. Боюсь, придется мне еще одолжаться у него, это все же не так мучительно, как по ночам с помощью отмычки проникать на виллы других господ консерваторов и обшаривать их гаражи и мастерские. Но что его затея отдает сентиментальщиной — изъян, и непоправимый.

— Что за сопли, — говорю я.

— Лес общий, — отвечает он.

— Об этом мы не спорим, — говорю я. — Но как тебе не совестно, разве можно так обезьянничать? К чему этот жалкий пафос? Ты же не думаешь, будто идея со столбом пришла тебе в голову просто так, сама по себе?

— Ты делаешь тотем в память своего отца, насколько я понимаю, — заявляет он, — а у меня будет столб мира. Что тут общего? Мой столб будет напоминать людям разных вероисповеданий, что давно пора начать слушать и слышать друг друга.

— Пользуйся, не жалко, — говорю я.

Еще господин консерватор стал намекать на то, что ему нужен лось. Желательно лосенок. И желательно такой, как Бонго. Господин даже спрашивал, не может ли он купить его. Ага, держи карман шире! Такие Бонго не покупаются и не продаются. Короче, я посоветовал настырному господину подавиться его вонючими деньгами, но он не унялся, сперва удвоил цену, потом и вовсе утроил, искушал всячески. И доторговался до семидесяти тысяч. Вроде как это цена Бонго. Я, конечно, отказался, и с тех пор он глаз не кажет. Обиделся, похоже. Привык, что его деньги открывают перед ним все двери, а когда из-за них дверь раз — и захлопнулась перед самым его носом, он решил, что мир неизвестно отчего ополчился против него.




Чем дальше, тем меньше мой лес подходит мне для жизни. Надо уходить. Но я не могу тронуться с места, пока не поставлю столб. Не отказываться же от воздаяния славы отцу потому только, что вокруг снуют прозревшие правые консерваторы и прочие отвлекающие от дела граждане. Стиснув зубы, но доведу работу до конца. А там сложу вещички и поминай как звали, никто и охнуть не успеет. Я вкалываю как проклятый. Удлинил рабочий день вдвое. Грегус силится не отстать, но в его возрасте спят вдвое больше, чем в моем. Пока он спит, я и делаю основную работу. Но когда он бодрствует, мы — несмотря ни на что — отлично проводим время. Беседуем о самых разных вещах. Честно говоря, парень хват на всё: и разговор поддержать, и топором помахать. Он на самом деле молодец. Но я его не захваливаю, сдерживаю себя, так, могу иногда потрепать по плечу или волосы взъерошить. Важно, чтоб он чувствовал, что отец им доволен. Тем более тут мне душой кривить не приходится. Он едва ли не лучшее из всего, к созданию чего я был причастен, и если парня минует синдром отличника, у него есть все шансы состояться. По-хорошему, мне бы, конечно, оставить его у себя в лесу, потому как дома с матушкой, сестрицей и прочими гражданами он неминуемо соскользнет на дорожку примерности и идеальности. А тут я бы служил противовесом. Это ему как воздух необходимо. Вот я и решаю эту задачку, постоянно взвешиваю «за» и «против». Душа просит одиночества, но на другой-то чаше — благо Грегуса. Пока ничего не придумал.

А дни идут. Мы стесываем со ствола килограммы древесины. Щепки летят во все стороны, раскинулись ковром по снегу, ковром накрывшим всю землю. Ого! Ковер на ковре. Пора стихи писать.




Однажды (как я потом сообразил, это было воскресенье) мимо проходит на лыжах мой шурин. Он застает меня, Грегуса и Дюссельдорфа за работой. Я рублю, а помощники мои шлифуют столб напильником и наждачной бумагой. С другой стороны опушки доносится размеренный стук топора господина консерватора. Отличная команда подобралась, говорит шурин, хорошо, что тебе теперь не так одиноко. Потом он рассказывает, что прекрасно прогулялся сегодня, заглянул на несколько дач и может лично засвидетельствовать: все больше горожан стараются выбираться на природу. Кстати; говорит он, чуть не забыл: твоя жена ожидает вас с Грегусом домой к середине мая, к пятнадцатому то есть числу. Тогда ей рожать, и самое время заканчивать эту затянувшуюся шутку, говорит мой разлюбезный шурин. Его сестра не из тех, на ком можно сперва жениться, а потом раз — сбежать когда вздумается. С чьими-то сестрами так, может, и позволительно обращаться, но с его сестрой — нет.

Я киваю.

— Если сам не вернешься, — говорит он, — я приду и приведу тебя силой.

— Договорились, — отвечаю я.

У шурина как камень с плеч упал, вижу я. Он не ожидал, что я так легко сдамся. И готовился, верно, к худшему, а все прошло спокойно, даже весело. Это потому что я соврал. Только он об этом не знает. Ложь совершенно потрясающий инструмент, а многие пользуются ею как-то редко. Хотя она дико эффективна. Человек говорит одно, а думает другое. Чудо, просто чудо.

Выпроваживая шурина, я забираюсь на столб и по-родственному машу ему, но едва он поворачивается спиной, я незаметно строю издевательскую гримаску, и Грегус, кто б сомневался, засекает ее.

— Папа, а зачем ты так сделал?

— Как сделал? — спрашиваю я.

— Рожу вот такую скорчил, — говорит он и показывает, какую именно.

Дюссельдорф молча прислушивается к нашему разговору, но я вижу, что ему любопытно, как я буду выворачиваться. Он в курсе, что я, мягко говоря, недолюбливаю шурина: я успел поведать ему о всяких пикантных моментах из истории наших родственных отношений.

— Мушка в глаз попала, — говорю я, но вижу, что Дюссельдорф чуть заметно мотает головой. Такое объяснение не пойдет.

— Здесь нет мушек, — замечает Грегус, как всегда резонно.

— Я поступил так, — сдаюсь я, — потому что считаю дядю Тома слегка, — я на миг задумываюсь, — надоедливым. Мы с ним мало похожи. И говорим как бы на разных языках. Иногда с ним можно иметь дело — помнишь, например, он помогал нам строить гараж, — а иногда он ведет себя глупо, ну прямо как дурак. И как раз сейчас такой момент.

Дюссельдорф незаметно кивает, одобряя мою откровенность.

— Но дача у него хорошая, — говорит Грегус.

— Дача у дяди Тома отличная, — соглашаюсь я, — в этом ему не откажешь.




АПРЕЛЬ И МАЙ


Жизнь катится под гору. Дюссельдорф не просыхает. Его стандартный маршрут пролегает от нашей палатки до винного магазина и назад, он ходит по нему с регулярностью рейсового автобуса. Обзавелся снегоступами. Приносит заодно еду, чаще всего пиццу, что скрашивает обстановку. Потому что родительницу Бонго мы почти доели, а убивать еще одного лося я, уважая чувства Бонго, не спешу. С косулей я бы, пожалуй, не стал так церемониться, но они ужас как пугливы. А ни волки, ни медведи тут не водятся. Их власти интернировали на восток, чтобы тамошние аборигены спокойненько истребили их втихаря подчистую.

Зима была снежная, но теперь с каждым днем снега тают все дружнее. Когда совсем сойдут, я сбегу. На траве никто не сумеет меня выследить. И я вырвусь на свободу.

Тотемный столб Грегусу наскучил, и он почти все время торчит в палатке. Воспользовавшись газетами, собранными для растопки, и подсказками пьяного Дюссельдорфа, Грегус научился читать. Бог мой, это ужас какой-то, чтобы образцово-показательность настолько была у человека в генах. И чтоб ее было не вытравить ничем. Она, точно вода, размывает все преграды и прокладывает себе путь. И проникает, куда хочет. Эта последняя капля решила мои сомнения. Если он в четыре года уже читает, то я не успею оглянуться, как он начнет щелкать уравнения с производными. Этого потомственного отличника надо немедленно остановить. Пресечь все подобные поползновения в зародыше. Ну и ясно, что путь назад, в цивилизацию, ему заказан. Он останется со мной в лесу. А я сей же час спалю все газеты и впредь буду разжигать огонь только берестой. Так что если Грегусу неймется читать, пусть сочиняет тексты сам. Ему придется вырезать их на дереве или писать кровью. Надеюсь, это охолодит его страсть к чтению.

Господина консерватора мы почти не видим. Свой тотемный столб он уже доваял. Получилось на редкость уродливо, сеять мир на земле таким орудием, по-моему, невозможно. На днях мы помогали эту штуку устанавливать. Пришлось жечь костер, чтоб смерзшаяся земля немного оттаяла, но все-таки мы столб вкопали. И теперь он маячит посреди леса как надгробный памятник неудавшемуся покаянию господина правого консерватора, тщетно искавшего свое «я». Сам ваятель ушел в город, хочет развесить на досках объявлений около магазинов, вегетарианских ресторанов и на фонарях бумажки с приглашением на фестиваль примирения, который он решил устроить 16 и 17 мая. К счастью, нас с Грегусом здесь тогда уже не будет. Ищи ветра в поле. А они пусть себе братаются. Почему он решил приурочить свой фестиваль ко Дню национальной независимости, ума не приложу. Религиозное примирение в одном флаконе с годовщиной конституции придает акции совсем уж отвратительный вкус, но пусть потешит себя вволю. Одно я знаю твердо — Допплер ни с кем брататься, черт их возьми, не будет.




Дабы внести свою лепту в воцарившийся у нас хаос, появляется Железный Рогер. Его турнули из дому. Подружке наконец надоело, что он прыскает семенем на все без разбору. Он опрометчиво лишил девственной чистоты книгу, присланную «Книжным клубом», которую его спутница жизни только распечатала и как раз собралась почитать. Это последнее семяизвержение оказалось явно лишним, и теперь Рогер на пару с Дюссельдорфом пьют у нашего костра. Они сошлись душа в душу, и Рогер жалуется новому другу на женское вероломство. Ведь у него и самого закрадывались сомнения, что его необычная привычка перестала вызывать у подружки былой восторг, вот бы ей и выразиться ясно, мол, завязывай с этим. Так нет. Всего несколько дней назад он уделал счет из Норвежского автомобильного союза, и они вдвоем хохотали над этим. А чем лучше книга из «Книжного клуба»? Так с бабами всегда, сетует Рогер. Никогда не поймешь, чего им надо. Только что все было нормально, раз — оно уже никуда не годится. Охнуть не успеешь.




Пока остальные спят и пьют, я, как приговоренный, машу топором и думаю о том, что моего леса не узнать. Как тихо и покойно было здесь! Мы с Бонго проживали день за днем, от зари до зари в мире и гармонии, ни под кого не подлаживались. Напротив, мы жили как хотели. И я медленно, хоть и со срывами, приближался к своей цели, к ничегонеделанью. То было раньше. Теперь от тогдашнего леса остались лишь смутные воспоминания. Наверно, мы ошиблись лесом, говорю я Бонго. Странно здесь как-то. Люди вообще обладают одним поразительным свойством: как только они заполняют собой пространство, ты начинаешь видеть исключительно их, а не это самое пространство. Бескрайние пустынные просторы перестают быть бескрайними и пустынными, стоит им впустить в себя хотя бы одного-двух людей. Человек ведь сам выбирает, на чем остановить взгляд. И обыкновенно устремляет его на себе подобных. Что и породило обманчивое представление, будто бы человек превыше всех земных существ. Это миф, заблуждение. В конце концов вполне может выясниться, что венец творения — лоси, говорю я Бонго. И это вы несете свет истины, просто чересчур скромничаете. Лично я в это, не буду врать, конечно, не верю, хотя как знать. Но уж люди во всяком случае ничего такого в себе не несут. И тут вы меня не переубедите.




Дни идут своим чередом. Снег тает. Грегус читает. Дюссельдорф с Рогером пьют, господин консерватор в городе, занят расклейкой по ресторанам призывов приходить мириться, я довожу до ума готовый вчерне тотемный столб. Уже ясно, каким он будет, и я вижу, что тружусь не зря. Мне есть чем гордиться. Даже самый недалекий человек поймет, что столб изображает мужчину, который сидит на большом яйце и держит на голове еще одного мужчину, верхом на велосипеде, на голове которого стоит годовалый лосенок, а на нем сидит маленький мальчик. Все похожи на себя, но в меру, и в меру стилизованы, так что опознать никого из нас нельзя. Теперь столб надо отполировать шкуркой и покрасить в яркие цвета. Повторять ошибку индейцев Северной Америки я не намерен. Они вырезали потрясающие тотемные столбы, но с ходу воздвигали их, ничем не обработав. В результате уже через несколько десятилетий матушка-природа получала тотемы назад в свой круговорот. Они рассыхались, обрушивались, истлевали. Это согласовывалось с верой индейцев в единство мира, где все движется по кругу. Из праха в прах, и так далее. Но я на этот вопрос смотрю иначе, чем смотрели североамериканские аборигены. Я все же не индеец, а человек нашего времени. Неудачник нашего времени. Или — человек нашего неудачного времени. Это как считать. Но в любом случае: если уж я что-то делаю, то делаю на века. Поэтому мне предстоит вся эта чертова канитель с несколькими слоями олифы, бейца и, наконец, с яркой краской, способной выдержать норвежские погоды. Столб простоит тысячу лет. Как минимум. Тысяча — замечательное число. Самое лучшее.




Тихой весенней ночью я спускаюсь в город и высаживаю окно в магазине скобяных изделий у стадиона «Уллеволл». Я мог бы, конечно, добыть денег у Дюссельдорфа, но эта сирота безотецкая не просыхает, к тому же меня тешит мысль, что тотемный столб выйдет даровой. Все, для чего не надо утверждать бюджета, нравится мне вдвойне. Зато все, что требует больших затрат, сразу вызывает у меня подозрение. Такие у меня теперь представления. Я изменился. Скоро год, как я живу в лесу, и я теперь не тот, что был. В какой момент во мне произошли перемены, сказать непросто. Наверно, они свершались исподволь, как все преобразования, но в том, что я изменился, нет никаких сомнений. Лес дает и отбирает. И обтачивает тех, кто стремится в него, по своему образу. Еще немного, и я окончательно облесничаю. Лес — это я и есть, думаю я, под оглушительное завывание сигнализации врываясь в магазин и на бегу бесстрастно высчитывая, что на все про все у меня пять минут. С ходу принимаюсь таскать ведерко за ведерком с олифой, бейцем, краской и прочим. Я не бегаю — летаю, и через пять минут за контейнером, где директор магазина «ICA» вот уже несколько месяцев оставляет для меня молоко, скапливается изрядное количество лакокрасочных материалов. Прикинув, что все необходимое я набрал, устраиваюсь на корточках сверху на ведрах и жду, когда появится охранная служба «Securitas». Охранник действительно приходит, хоть и заставляет себя ждать куда дольше, чем я рассчитывал. Потом подтягивается полиция, начинаются звонки и переговоры и, наконец, приезжает хозяин магазина. Его я узнаю, поскольку в связи с бесконечным ремонтом непрестанно у него отоваривался. То кисточка, то монтажная лента, то семечки для птиц. О них я всегда заботился, о птицах-то, им во всяком случае есть за что меня благодарить, правда, это дело такое: сам вот я много лет раскланивался с хозяином магазина, а теперь взял разбил окно и утащил, что мне понадобилось. Но он знал, на что шел. Это часть его бизнеса. Хозяин заделывает окно плексигласом и не сразу, но уходит. Теперь у меня есть пара часов, пока город не проснулся; я привожу ждавшего на опушке Бонго, немилосердно нагружаю его бейцем и краской, и в три ходки мы перетаскиваем все это в палатку.




Первого мая к нам возвращается господин консерватор. Чтобы меня подразнить, он притаскивает из дому мешок прошлогоднего сена и жжет его теперь перед своей палаткой, а еще он принес грабли и ворошит угли в костре. Я делаю вид, что ничего не заметил. На другую реакцию у меня нет времени. Я даже пролетарский праздник не отмечаю. Меня ждут более важные вещи. Да и кого теперь в Норвегии считать пролетариями? Я лично не знаю. Поэтому трудолюбиво крашу столб. Ритмическое яйцо получается ярко-красного цвета, как пожарная машина, а папа теперь двухцветный, от пупка и выше колер меняется. Мне кажется, отец это заслужил. Сам я становлюсь зеленым, как лес, а велосипед реалистично крашу в цвет моего настоящего велосипеда. Бонго получается желтым, а Грегус таким бирюзовым. Для мелких деталей на лицах — глаз, носов, ртов — я выбираю цвета, контрастирующие с фоном. Все остатки извожу на цоколь. Выходит слоев двадцать не пойми какого цвета, так что и тысячу лет влажности столб едва ли заметит.




Крашу я под раздражающий бубнеж: Грегус по складам читает старые газетные репортажи о разной ерунде. Политика, наука, искусство, культура. Причем он не только кропотливо и въедливо продирается сквозь трудные слова, но, повинуясь дурной наследственности, непременно желает проанализировать и обсудить смысл прочитанного. Забудь, говорю я ему. Это просто набор слов. Они ничего не значат. Не-ет, не сдается Грегус, наверняка значат. Не значат, говорю я. Люди просто сидят и высасывают из пальца все это, чтобы показать, какие они молодцы. А миру это не нужно совершенно. Слова, слова, слова. Возможно, среди них изредка вкраплены такие, что означают не просто набор звуков, а нечто большее, но чтобы вычленить их, ты должен быть гораздо сметливее остальных людей, а я решительно запрещаю тебе, в твоем столь нежном возрасте, стремиться к такой незаурядности.

— Нет, значат, — талдычит свое Грегус.

— Вот станешь совершеннолетним и делай что хочешь, это меня уже касаться не будет. Обещаю, тогда я перестану на тебя наседать, — говорю я. — Но до этого еще много лет. А сейчас важен только тотемный столб. Ему предстоит простоять тысячу лет и свидетельствовать, что ты, и я, и дед, и Бонго были на земле. Жили. Нам был отпущен срок, мы старались как могли, но без толку — пользы никакой не принесли, — говорю я. — А как только мы со столбом разберемся, немедленно уйдем. Но газет с собой не возьмем. Лучше тебе сразу забыть про чтение. Как и про школу. Духу твоего там не будет, пока тебе не сравняется восемнадцать. До тех пор поживешь в лесу. Со мной и Бонго. Так и знай.

— Посмотрим, что еще я выберу, — говорит Грегус.

— Забудь про выбор, — отвечаю я.

— А здесь вот пишут о Лондонской школе, погоди, где же это, а, вот. Лондонская школа экономики. Это в ней Питер Пэн учился? — продолжает Грегус.

— В ней, — отвечаю я.

— Ой, тогда и мне интересно там поучиться, — говорит Грегус.

— Заруби себе на носу, — говорю я, — что, если ты когда-нибудь поступишь в эту школу, мы с Бонго поселимся в лесу под Лондоном и будем каждый божий день бить тебя за это.

— Почему мне нельзя пожить там? — спрашивает Грегус.

— Пожить можно. И потусоваться — пожалуйста. Лондон — город увлекательный, возбуждающий интерес. Можешь даже поучиться, но только не в супер-пупер-престижной школе экономики, а где попроще, что-нибудь по художественной части. Где бы тебя учили выходить за рамки, а не разгораживать ими жизнь.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сообщает Грегус.

— Тем лучше для тебя, — отвечаю я.

В результате этой бессмысленной беседы я начинаю напевать песенку Питера Пэна из одноименного мультика и долго не могу от нее отвязаться. Крася, я бубню мелодию, а потом вставляю рефрен «Я могу летать» и, повторив все это много сотен раз за несколько дней, впадаю в самое настоящее отчаяние, что не могу улететь отсюда.




Тотемный столб готов. На финишной прямой я воспользовался конфискованным налобным фонарем и работал сутки напролет. И вот последний штрих — я рисую моему отцу огромный половой член. Помечаю отца фамильным, так сказать, знаком Допплеров. Потом отступаю на шаг и вижу, что, да, столб удался. Подобных мир не видал. Мой тотемный столб исполнен глубокого смысла, в нем отразился я. Он красочный, чтоб не сказать кричаще-яркий. Он фантастически красив. И сотворил его я. Допплер. Вот этими самыми руками. Я увековечил память отца так, как ему и не мечталось. Пока я работал, я близко сошелся с отцом.

Закончив столб, я немедля принимаюсь копать под него яму. Место я выбрал под тем камнем, куда хожу отливать. Оттуда, как я уже упоминал, отличный вид на большую часть Осло, а что мочой иной раз брызнет, не беда. Наоборот, думаю я. Это можно трактовать как аллегорию того, что в последние свои годы отец фотографировал туалеты. Вы правы, конкретно в этом месте он нужду не справлял. Хотя не преминул бы сделать это, окажись он тут. Так что окропление столба мочой можно считать исполнением семейных обетов. Моча Допплеров густа, как кровь, и связывает нас воедино. Следующие поколения Допплеров будут приходить сюда и чтить память праотцов, писая на родовой тотемный столб.

Но, выкопав яму в полметра, я утыкаюсь в горную породу. Мое проклятое отечество так нашпиговано горными породами, что даже злиться по этому поводу сил нет. В Норвегии действительно по горе на каждого жителя, констатирую я, и этот энциклопедического свойства факт хоронит все мои надежды окончить работы в срок. Я мечтал, что к середине мая нас и след давно простынет, так что моему любезному шурину, когда он явится конвоировать меня к жене в роддом, придется возвращаться назад несолоно хлебавши, но теперь я начинаю сомневаться в исходе. Возможно, мне предстоит встретиться с шурином лицом к лицу и принять бой. И подстрелить его, как господина консерватора. Хотя любезному шурину такой урок — вне всякого сомнения — пошел бы на пользу, но он может поставить под угрозу мой план бегства, а я рисковать не хочу.

Две недели я занимаюсь тем, что постоянно жгу в яме костер и время от времени заливаю его холодной водой в надежде, что горная порода треснет от перепада температур. День за днем, костер за костром. Если я не рублю дрова, то таскаю ведра с водой. Мне помогает Грегус, остальные ввиду запоя к делу непригодны. Ну и ладно. Лично я не собираюсь никого силком тащить на путь истинный. Хотят пить — пусть пьют. Я достаточно пожил, чтобы знать, сколько существует на свете причин пить до потери чувств и соображения. В этом деле каждый выбирает по себе. Вот наш господин консерватор не пьет. Что есть, то есть. Напротив, он вкалывает не покладая рук. Для него фестиваль братания действительно много значит. Это правда. Поэтому он делает лавки, столы и даже сооружает небольшой помост вроде сцены, с которого, как я полагаю, он намерен вещать о мире на земле и братстве народов.

Не так легко определить, где догорающий костер, а где уже новый, но костров через сорок или пятьдесят яма углубляется примерно на метр, еще столько же костров — и я добиваюсь глубины метра в два. Достаточно. Вот только назло всем моим расчетам на дворе уже май, хуже того, его середина. Снег сошел, в лесу сухо. Повсюду цветут голубые ветреницы и белые перелески, и новое поколение лосят покоряет бескрайний наш лес. Ты перестал быть самым младшим, говорю я Бонго, но не думай, что теперь ты обязан немедленно повзрослеть. Насладись юношеской свободой. Совершай безумные поступки. Погуляй вволю. Оторвись на всю катушку. Это советую тебе я, Допплер, человек, который в свое время был одним из самых образцово-показательных молодых людей в этой стране. Но теперь я выпрягся из упряжки и работаю, что называется, на вольных хлебах. Своего рода консультантом, сказал бы я. Который помогает себе и тем, кто готов ко мне прислушиваться. Таковых пока набралось не слишком много.




Нам не удается установить столб. Даже с участием нехотя согласившегося помочь господина консерватора у нас нет Ни единого шанса. Этот проклятый столбище весит слишком много. Но снегу мы с Бонго сумели перетащить его с места на место, но четыре мужика, ребенок и лось бессильны поставить его в яму.

— Как ты думаешь, сколько народу соберется на твой фестиваль? — спрашиваю я господина консерватора.

— Человек тридцать-сорок, — отвечает он.

— Ты не возражаешь, если я возьму их в оборот? — спрашиваю я.

— Да нет, — отвечает он. — Это будет выглядеть вполне по-братски.

— Золотые слова, — отвечаю я. — Ничто так не сплачивает людей, как коллективный тяжелый труд, имеющий к тому же символическое значение.




Наступает и проходит середина мая, то есть пятнадцатое число. Весь день я сижу, натянув лук, и вслушиваюсь, не раздадутся ли шаги моего быстроногого шурина, но он не приходит, и объяснить это можно единственно тем, что роды заставляют себя ждать. Вот и отлично. Природа на моей стороне. Но я не склонен считать это знаком свыше, просто повезло, только и всего. Сегодня мне случайно подфартило, и я использую полученную передышку, чтобы пропустить стаканчик с Дюссельдорфом и Рогером. Ложась ночью спать, я кладу под подушку лук со стрелами, но любезный шурин, по счастью, не является мне ни во сне, ни в так называемой реальности.

Наутро начинается фестиваль примирения. Господин устроитель нарядился весьма антиконсервативно, в рабочую спецовку. Может, он считает, что так ему легче будет пробиться в иные сферы, подняться на более высокую ступень духовности, не знаю, в любом случае он приготовился встречать доброхотов всех конфессий, жаль они не валят на фестиваль валом. Спустя пять часов с момента, когда фестиваль должен был открыться, господину консерватору приходится признать, что на его призыв откликнулись четыре человека. Один мусульманин, один еврей и один христианин вкупе с корреспондентом вечернего выпуска «Афтенпостен». Теперь они сидят на бревне и ждут, что он им скажет. И господин консерватор, смирившись, выходит на помост и объявляет фестиваль открытым. Скрыть своего разочарования ему не удается, но все же он выдавливает из себя несколько вполне бесспорных фраз о том, что в наше неспокойное время каждый должен заглянуть в себя и проверить, насколько глубока его терпимость. Самое сегодня важное — понимать друг друга, а ключ к пониманию один — знакомиться.

Людям следует просто-напросто больше узнавать друг о друге. Что мы думаем, чего боимся, во что верим, а также и совсем простые вещи, вроде того, кто во сколько встает утром и чем обычно ужинает. Здесь важно все. А что уж нам точно не грозит, так это чрезмерное знание друг о друге. За два предстоящих дня мы успеем немного восполнить пробелы в общении и поделиться информацией о вещах важных и не очень. Трое верующих кивают, журналист строчит.

Первое упражнение — упасть назад, то есть и решиться, и поверить, что товарищи тебя поймают. Из-за малого количества участников возникают некоторые проблемы. Рослый турок пару раз шмякается-таки на землю, хотя каждый раз проворно вскакивает со словами, что сам виноват. Все остальные мягко приземляются на вытянутые руки товарищей. Мне это даже радость доставляет, честно говоря. Отдавшись падению, я теряю контроль над ситуацией и какую-то долю секунды лечу между небом и землей, а затем, не дав мне со всей дури хлопнуться оземь, меня нежно и любовно подхватывают руки ближних.

Для следующего задания мы разбиваемся на пары, и одному завязывают глаза, а второй проводит его но окрестностям. Слепой должен научиться полностью полагаться на зрячего.

Это красивое упражнение, и каждого из нас оно чему-то учит, невзирая на то что Бонго, в паре с которым хожу я, лишний раз демонстрирует миру, что все же отстает от нас, остальных, в умении понять суть четких инструкций. Проходя мимо еврея с журналистом, я замечаю, что из-под повязки на глазах журналиста текут слезы. Бедный, думаю я. Он приучен жонглировать словами, не вставая из-за стола, а здесь упор на тактильность, на физический контакт и другие непривычные ему вещи, и все это обрушилось на парня внезапно. Вот он и сломался. Конечно, ушлые и прожженные ветераны «Афтенпостен» сумели отвертеться от этого задания, а спихнули все на зеленого салагу-практиканта со слабыми нервишками.

Третьим испытанием, под моим нажимом, объявляется установка тотемного столба. Я подготовил все загодя, и, взявшись все вместе, мы играючи ставим его на место. Дело сделано. Мы подтаскиваем тяжеленную штуковину к яме, сталкиваем цоколь вниз и затем осторожно поднимаем столб стоймя с помощью хитроумной системы веревочных блоков. Дальше фестиваль продолжается уже без меня.

Вбивая на пару с Грегусом клинья в землю вокруг столба, я слышу, как наращивает градус праздничное братание. Там, видимо, идет работа в группе. Изредка раздаются раздраженные окрики господина консерватора, но я не ощущаю себя бессовестным дезертиром. Безусловно, проведение примирительного фестиваля — дело, как ни погляди, похвальное, да и сама идея здравая: чтоб все не накрылось медным тазом, люди разных вер и национальностей должны наконец взяться за руки. Если б это удалось, не было 6 человека счастливее меня. Но вынужден признаться: я не верю в успех этого благого начинания. На мой взгляд, поезд ушел. На мой взгляд, выход один: ныне живущие люди должны исчезнуть, а им на смену народится новая порода человека. В нем будет меньше агрессии, он все начнет с чистого листа.




И вот столб стоит. Так, как мне хотелось. Он закреплен на месте клиньями, их я присыпал мелкими камнями, землей и торфом. Тотемный столб вознесся высоко и осеняет лес яркими красками и допплеризмом.

Если вам интересно мое мнение, то столб хорош объективно. И мы с отцом выяснили наши отношения, чувствую я. Теперь он может упокоиться с миром, как говорится. А я с миром изыду, ибо знаю, что он спит спокойно. Спокойно, ибо его не забыли. Настолько не забыли, что плоть от плоти его изрядно потрудился чести его ради. Это прольет бальзам на душу старого ёрника, который умудрился прожить жизнь, никому не открывшись. Итак, родителя я помянул, теперь можно в путь, куда глаза глядят. Я собираю свое воинство, то есть Грегуса с Бонго, и сообщаю им, что час настал и мы уходим. Ситуация в лесу более не способствует нашему духовному возрастанию, говорю я. Нам нужен воздух, чтобы вольно дышать, и простор, чтобы мыслить широко. Мир лежит перед нами и ждет нас, говорю я. Мы пускаемся в путешествие, и долгим может оно оказаться. Сам не знаю, что гонит меня прочь, чувствую только, что выбора у нас нет, о чем и говорю остальным двоим. Говорю. хотя мечтал, покончив со столбом, больше никаких новых проектов не затевать, наоборот, делать так мало, как никому до меня не удавалось. Приблизиться к магической границе абсолютного нуля. А теперь вот стою перед своими учениками — я заметил, что начал смотреть на них как на учеников, — и обиняками заманиваю их в странствие, которое может оказаться долгим. Вы готовы? — спрашиваю я. Грегус кивает, а Бонго смотрит на меня непроницаемо, как всегда, но я знаю этого лося наизусть и понимаю, что, как все тинейджеры, он всегда готов ввязаться во что-нибудь стрёмное.

Не уверен, говорю я, что путешествие окажется приятным. Посмотрим, говорю я. Все на свете не может быть приятным по определению. Нет, ну надо же, я — и произношу эти сентенции, а? Можно подумать, во мне говорит другой человек. Так что иногда приходится делать вещи, зная, что они не доставят нам удовольствия, говорю я. Иной раз стоит набраться духу и доползти до края сука, на котором сидел, рискуя его сломать, а иной раз стоит даже срубить его.

— А иначе ты будешь не человек, а говно на палочке, — говорит Грегус.

— Золотые слова, — говорю я. — Иначе ты будешь говно на палочке.

— А куда мы идем? — спрашивает Грегус.

— Мы будем перемещаться из одного леса в другой, — объясняю я. — Сначала мы углубимся в чащу этого леса, потом выйдем на другой его край, затем перейдем в следующий лес. Так и будем идти, пока не почувствуем, что хватит, находились. Это вряд ли произойдет скоро. Но ведь и лесов много.

Я говорю, что сейчас мы все вместе пописаем на тотемный столб, а потом начнем собираться, с таким расчетом, чтобы ночью незаметно свернуть палатку и к рассвету очутиться уже далеко.

На счет раз-два-три мы дружно пускаем струю, салютуя нашему отцу и деду, которому стоять здесь еще тысячу лет.

Обратный отсчет начался.




Пока мы пакуем вещи, фестиваль превращается в праздничное гулянье. Там кричат, ноют, и понятно, что Дюссельдорф с Рогером поддержали мероприятие спиртным. Вряд ли в мечтах господина консерватора фестиваль выглядел именно так, но этот вариант тоже неплох, думаю я, вытаскивая колышки растяжки. Алкоголь уберет скованность, развяжет языки, так они, глядишь, и выложат друг дружке такие про себя подробности, которые по трезвости не рассказывают. По мере того как градус праздника в том лагере повышается, я понимаю, что сниматься с места посреди ночи мне незачем. Они уже дошли до той стадии, когда интерес к окружающему миру значительно ослабевает, так что я могу спокойно заниматься своими делами, не опасаясь их любопытства.

Из двух березок я мастерю волокуши, которые может тащить Бонго. На них я кладу палатку, инструменты и, в общем, почти все, чем владею и располагаю в лесу. Топоры я тоже забираю. Придется их бывшему хозяину купить себе новые. Там, куда мы отправляемся, топоров взять негде.

Я пакуюсь всю ночь, пока Грегус с Бонго спят, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете я наношу участникам фестиваля короткий прощальный визит. Перебравший последователь Христа спит, раскинувшись в странной позе, представители двух других мировых религий сосредоточенно засовывают ему под крайнюю плоть катышек зубной пасты. Они хохочут как безумные, им хорошо. Господин консерватор сидит у костра и говорит журналисту «Афтенпостен» (я б сказал, более пьяному, чем остальные, буде оно возможно), что ему хотелось бы, чтоб сиськи у его жены были как корабли. Сил журналиста достает только на то, чтобы не выронить ручку. Не понял? — бормочет он. Кораблеобразными чтоб были, объясняет господин консерватор. Похожими на корабли. Рогер и Дюссельдорф, опытные, не пропускающие тренировок мастера возлияний, остались к этому часу самыми свежими. Я жму им руки и говорю, что был счастлив познакомиться с ними, но должен сию секунду отправиться в путешествие, и оно может затянуться. Берегите себя, говорю я. И ты тоже, отвечают они, снова опускаясь на вереск и погружаясь в беседу, тема которой мне неизвестна. Как и большинства прочих бесед на свете. Беседы, в которых участвую я сам, можно пересчитать по пальцам. А о чем ведутся остальные мириады разговоров, я не знаю. К счастью.




Изрядно прокопавшись, мы собираемся в путь, когда празднование 17 мая уже в разгаре. Внизу, в городе, на все лады гремят духовые оркестры. Вот и отлично, так и продолжайте, думаю я, завязывая Бонго на шее веревку от волокуш. Вот тут и появляется разлюбезный шурин. Кто бы сомневался. Ковыляет с ружьем на плече, переваливаясь, как утка, что меня жутко раздражает. Елки зеленые, да он меня пристрелить собрался! Петляя среди деревьев, я впопыхах прилаживаю стрелу на место. Стой! — слышу я окрик шурина и пускаю на голос стрелу. Я петляю, как заяц, но любезный шурин выспался, он свеж, энергичен и догоняет меня в два счета. И не тратя времени зря стреляет мне в ногу капсулой со снотворным. Теперь она торчит в моей лодыжке. И ничем не отличается от тех, какие показывают в передачах о животных, когда зоологи усыпляют слонов в африканской саванне или волков на шведско-норвежской границе. И я действительно сразу чувствую тяжесть в теле и падаю на вереск. А день-то какой прекрасный, успеваю подумать я. Березки стоят в кружеве из свежей зелени, в лесу праздник, День национальной независимости. И все кругом чистое. Чисто норвежское.




Всю дорогу до Национального госпиталя, куда любезный шурин доставляет меня, стиснув в объятиях, как пожарник угоревшего, в моей голове клубится противяый вязкий туман. Грегус с Бонго тащатся за нами по пятам. Повсюду сограждане в национальных костюмах. Я ненавижу 17 мая, стучит в моем помраченном снотворным мозгу. Прежде я никогда не формулировал эту мысль — что праздник мне отвратителен — внятно и четко, а теперь сделал это. Меня с души воротит, когда норвежскость славят вот так напоказ. И меня бесит, когда в глазах рябит от народных костюмов [13 - В Норвегии по праздникам принято надевать народные костюмы, они различны для каждой области и стоят дорого.]. Один другого страшнее. Только подумаешь: все, приехали, ужаснее быть не может — как пожалуйста, вот вам еще более безвкусный. Шурин затаскивает меня в здание госпиталя. Заносит в лифт. Поднимает наверх. И волочит в комнату, где лежит моя жена с новеньким мальчиком на животе. Моим сыном. Или нашим, как принято теперь говорить. Конечно, конечно — нашим. Славный парень, говорю я. Беру его на руки и, еле ковыляя на ватных ногах, уношу к окну, подальше от всех, а там тихо шепчу ему на ухо, что мы с его братом должны отправиться в путешествие, оно может затянуться, и надолго, но когда-нибудь мы вернемся. Ты тут не горюй, пока нас нет, говорю я. И не становись пай-мальчиком. Можешь делать вид, будто слушаешься мамочку, но поступай всегда наоборот. Достаточно всегда все делать ей наперекор, и жизнь удастся. Обещай мне так и делать. Живи как хочешь, только берегись образцово-показательности.

Пока жена разговаривает с Грегусом и подошедшей Норой, ко мне возвращаются силы, а также внезапная агрессивность. Я заваливаю разлюбезного шурина на пол и простыней прикручиваю к рукомойнику.

— Ну что, молодец среди овец, — говорю я, — Теперь и пошевелиться не можешь? Повязали тебя? И как, нравится?

Он дергается, словно пес на цепи, которого дразнят.

— Я не позволю стрелять в себя снотворным ни ради опытов надо мной, ни чтобы усыпить мою волю и делать по-твоему, Я не буду плясать под чужую дудку и не допущу экспериментов над собой. Это тебе понятно?

Он кивает.

— Если ты выстрелишь в меня еще раз — это будет твой последний в жизни поступок, понял?

Он снова кивает.

Я поглаживаю малыша и спрашиваю у жены, хорошо ли прошли роды.

— Отлично, — отвечает она, — самые легкие роды из тех, что у меня были. Пока. Я думаю, его надо назвать Бьёрнстьерне [14 - Бьёрнстьерне — имя писателя Бьёрнсона, автора норвежского гимна.], — продолжает она. — Раз он родился в праздник.

Еще бы, думаю я, и сердечно, но напряженно улыбаюсь. Правильность моей жены все же беспредельна. Плохо, конечно, что мы с первого дня жизни грузим мальчишку тем, какой он норвежский норвежец, но ведь и все остальное, что мы в жизни делаем, ничем не лучше, так что ладно, пусть называет его как хочет.

— Да, знаешь, — говорит жена, — я хочу еще детей.

— Не надо волноваться, — отвечаю я. — Возможно, у нас будут и еще дети, но сперва я должен закончить дела в лесу. У меня и в ближайшем, и в дальних лесах много незаконченных дел. Так что я пока немного поскитаюсь и домой вернусь не скоро. И Грегус со мной.

Жена поворачивается к Грегусу, тот кивает.

— Мы отправляемся в путешествие, — говорю я. — Оно может затянуться.

— А куда? — спрашивает жена.

— Сперва в один лес, потом в другой, — отвечаю я. — Мы некоторым образом призваны. Там свершаются разные события, и нужна наша помощь.

Жена глядит на меня изумленно.

— Мы должны сделать там кое-что, — говорю я. — Нечто важное.

— Ты не мог бы объяснить более подробно? — спрашивает жена.

— Нет, — говорю я, — не мог бы. Менее подробно — пожалуйста, а более — никак. Единственное, что я знаю; мы должны идти, потому что нас позвал лес.

— Позвал вас? — уточняет жена.

— Позвал отчетливо, — говорю я. — Потому что помимо «Smart Club», детских дней рождения, ужинов с так называемыми друзьями и всего этого норвежского умения приятно жить, благодаря чему мы одновременно самая зажравшаяся и самая эгоистичная нация в мире, есть и другая жизнь.

— Какая «другая»? — спрашивает жена.

— Это я и собираюсь узнать, — отвечаю я. — А как только узнаю, расскажу тебе.

— Тебе хочется в лес, Грегус? — спрашивает жена.

Грегус кивает.

— Поступайте как знаете, — говорит жена. — Раз человек призван, значит призван. Это даже я понимаю.

Наверно, причина такой небывалой терпимости и широты взглядов в том, что ее накачали в родах дурманом, и надо пользоваться моментом и быстро уносить ноги.

Напоследок мы коротко прощаемся с женой, Бьёрнстьерне и моим разлюбезным шурином, который даже не пытается самостоятельно отвязаться от рукомойника. Когда наступает черед проститься с Норой, она торжественно берет меня за руку и бормочет что-то, как я понимаю, на эльфийском. Видимо, она так вжилась в мир Толкина, что непроизвольно переходит на высокий слог, стоит трубе позвать кого-то в дальний поход. В эльфийском я слаб, но понимаю, что она осыпает нас пожеланиями пройти путь живыми и невредимыми и в конце его вышвырнуть-таки коварное кольцо (или с чем мы там маемся) в какой-нибудь встречный вулкан.

Прихватив Бонго, щиплющего на задах госпиталя травку, мы гуськом переходим вброд Согневаннсбеккен и скрываемся под пологом леса. Первые несколько часов мы идем на север, а затем сворачиваем в сторону восхода. Шагаем молча. И останавливаемся только раз, чтобы подкрепиться кусочком Дюссельдорфова «Тоблерона», которого у нас осталась еще пара-тройка килограммов. Кстати говоря, это наша единственная еда, если так можно сказать. Ближе к вечеру Грегус засыпает, дальше Бонго везет его на волокуше. Чем глубже мы уходим в лес, тем легче мне дышится. Здесь тебе ни праздничных гуляний, ни вакханалии народных костюмов. Только лес. Как не было ничего, помимо леса, в тот день, когда я навернулся с велосипеда, и вплоть до появления в нем господина консерватора, обуреваемого самокопанием и грозящего заложить нас Лёвеншёльду. Чтоб он, кстати, пропал, этот Лёвеншельд. Еще несколько часов, и мы выйдем из-под его юрисдикции.А он пусть консервирует лес для себя одного, маринует и в банки закручивает. Там, куда мы собрались, ему нас при всем желании не достать. Те леса очень большие, ему не по зубам. А самое чудесное, что я снова один. Двое учеников следуют за мной, это верно, и все же я снова один. Один всегда. Один везде. Как лоси. Как мой отец.

Я иду и думаю о двух вещах.

Во-первых, моя нелюбовь к людям. Она не прошла. Но я начал осознавать, что, если взглянуть на ситуацию беспристрастно, придется признать: неприязнь произросла из общения с людьми, которые меня окружали, то есть с подданными норвежской короны, или норвежцами, как их еще именуют. Я пришел к своим неутешительно драматичным выводам, отталкиваясь от норвежцев. Это, естественно, недостаточная экспериментальная база. Мне следует познакомиться с другими людьми. Настроиться на то, что где-то существует жизнь разумная, и она выглядит иначе. Я буду скитаться, пока не найду ее. Или пока не уверюсь окончательно и бесповоротно, что другой, разумной жизни нет нигде.

Вторая моя дума вот о чем: мы выступаем в дальний поход. Хватит ошиваться в безопасных норвежских лесах. Долг перед отцом я выполнил и теперь обязан двигаться дальше и выше, если хочу дойти до сути своей суетной пустоты. За пределами этой страны лежит весь мир. Я его не знаю, но ему нужна помощь от меня, охотника и собирателя, Допплера по прозвищу Член-с-ногами, раз уж мы говорим начистоту. И от лося Бонго. И даже, похоже, от мальчика Грегуса. Обитание в Норвегии не дает реальной картины жизни, говорю я себе. У этой страны пухнет в банке тысяча миллиардов крон. Цифра звучит как сказочная. Как число, взятое с потолка и показывающее, что денег куча. А между тем это реальная цифра. У Норвегии в кубышке тысяча миллиардов крон нефтяных денег. Всякий раз, когда из-за конфликтов в мире мировые цены взлетают, Норвегия стрижет купоны. А самих нас, норвежцев, раз-два и обчелся. Как мы можем распоряжаться нефтью на морских шельфах или энергией горных рек? Да и вообще — покупать и продавать что бы то ни было? Кого из нас хоть раз, под настроение, не посетил такой вопрос? Потому как Норвегия живет за околицей реального мира. И все больше и больше обособляется от него. Какие-то у меня слишком правильные мысли, думаю я. Ну и фиг с ними, пусть будут хоть идеальные, раз они на пользу.

Наш маленький караван держит путь из Норвегии в большой мир. На восток. Мы станем охотиться, заниматься собирательством, выменивать нужное нам у других людей. Которых я, возможно, полюблю больше тех, с кем жил бок о бок в Норвегии. Или не полюблю вовсе. Время покажет.

И это крестовый поход. Мы солдаты и будем биться до последнего воина.

Против образцовой правильности. Против глупости.

Потому что там, далеко-далеко, идет война.

Идет война.




(To be continued)




Иншалла


notes



Примечания





1

		Под сенью леса тишина, 



		А дома — ждет меня жена, 



		А до ночлега — так длинна 



		Дорога, так длинна.








    

Роберт Фрост





2


История моей поездки (англ.).




3


ICA (англ.) — известная сеть супермаркетов.




4


«Хёйре» — правая консервативная партия




5


альбом группы «Pink Floyd» (1979)




6


Нора — героиня пьесы Ибсена «Кукольный дом»




7


Строитель Сольнес — герой одноименной пьесы Ибсена.




8


«Smart Club» — магазин, где товары продаются мелкими партиями, но со скидкой.




9


Тринадцатое декабря — праздник святой Люсии Светоносной.




10


Канон святой Люсии. Перевод Юрия Вронского.




11


Генератор эльфийских имен (англ.)




12


Рождественский хорал. Автор текста Б.С.Ингеманн.




13


В Норвегии по праздникам принято надевать народные костюмы, они различны для каждой области и стоят дорого.




14


Бьёрнстьерне — имя писателя Бьёрнсона, автора норвежского гимна.