Сердце Сапфо
Эрика  Йонг








Сапфо — женщина-легенда, любимица богов, создательница бессмертной любовной лирики, вечный символ плотской любви, даже за крупицу которой готовы были отдать жизнь и свободу великие и малые мира сего.

Кому как не Эрике Йонг, автору романа «Я не боюсь летать», вызвавшего настоящий шок в Америке 1970-х годов и вошедшего в список самых сексуальных романов в истории человечества, было браться за благодатный труд рассказать историю жизни этой великой женщины.






Эрика Йонг

Сердце Сапфо


Молли и Кену посвящается




Когда-то мы умели сочинять образно — это были мифы, легенды, басни, притчи, потому что именно так мы рассказываем истории друг другу и друг о друге.

    

Дорис Лессинг. Идти в тени






Сапфо родилась на греческом острове Лесбос и жила приблизительно за шесть веков до нашей эры. Из ее творчества сохранились одна песня и около двухсот фрагментов. Большинство из них посвящены чувственной любви, и на протяжении 2600 лет они вдохновляют влюбленных и поэтов. Мелодии ее песен не сохранились.

О жизни Сапфо мы знаем мало. Но ее метафоры всегда волновали тех, кто пришел после нее. Платон называл ее «десятой музой», предвидя, что фрагменты Сапфо будут вдохновлять грядущие поколения. Самая знаменитая из множества малодостоверных легенд о Сапфо рассказывает о том, как она бросилась в море со скалы на острове Лефкас из-за неразделенной любви к прекрасному юноше Фаону.




Во сне пишу я,

Как Вермеер Дельфтский,

По-гречески свободно говорю,

И не с живыми только…

    

Вислава Шимборска. Хвала снам






Arcano è tutto, Fuor che il nostro dolor.

Все в мире тайна, кроме нашей боли.

    

Джакомо Леопарди. Ultimo canto di Saffo






Я превратился в имя,

Скиталец вечный с жадною душой.

    

Альфред, лорд Теннисон. Улисс








Пролог

На утесе


Будущее запомнит нас.

    

Сапфо






С чего начать мою историю? Барды советуют начинать с самой гущи событий, когда бушуют страсти. Что ж, тогда представьте, как я, обдуваемая хлестким, холодным ветром, с трудом взбираюсь на Левкадийскую скалу, где все еще стоит святилище Аполлона. Говорят, в древности тут приносили человеческие жертвы. Здесь все тот же воздух и еще чувствуется запах крови. У всех магических мест на земле есть этот запах.

На пути мне попадаются низкорослые сосенки, а золотые сандалии — неподходящая обувь для камней, которые перекатываются и осыпаются. Не раз моя нога подворачивалась, и я падала. Коленки у меня сплошь сбиты, как в те времена, когда я была легконогой девчонкой.

Я много дней провела в море и даже теперь, взбираясь на вершину белой скалы, словно ощущаю под собой покачивающуюся палубу.

Я невообразимо стара — мне пятьдесят. До пятидесяти доживают только колдуньи! Добропорядочные женщины умирают во время родов в семнадцать, как это едва не случилось и со мной. В пятьдесят я уже должна быть мертва или превратиться в старую каргу — со смуглой кожей и слегка искривленным позвоночником, что я всегда скрывала под цветастыми накидками. Юность моя прошла, но тщеславие осталось. Как это я в пятьдесят еще могу мечтать о любви? Я, наверно, сошла с ума.

Мои черные волосы, которые отливали когда-то матовым блеском, словно влажные фиалки на алтаре черного дерева, теперь поседели. Я запретила моим рабам красить их. Мне больше не нравится смотреть на свое отражение. Даже самые густые белила не могут скрыть морщин. Но у меня, как у Афродиты, еще остаются мои уловки, мои духи, мои снадобья, мои волшебные бальзамы. Я еще могу вызывать любовь к себе, хотя и ненадолго.

В прошлом я добивалась своего обаянием юности. Теперь — обаянием славы. И моим губам, рукам, голосу ведомы тайны сладострастия. Я знаю благоухающие секреты куртизанок Навкратиса, сокровенные ритуалы танцовщиц из Сиракуз, бесстыдные мелодии флейтисток Лесбоса.

Ах, сколько историй рассказывают обо мне. Эти легенды перемешались с легендами об Афродите. Покончила ли я с собой, прыгнув со скалы из-за безответной любви к прекрасному юноше-лодочнику? Любила ли я мужчин или женщин? Есть ли вообще пол у любви? Сомневаюсь. Если тебе выпало счастье любить, то какая разница, как устроено тело твоего возлюбленного. Божественная вагина, эта сочная винная ягода, или мощный фаллос, этот символ власти, — разве и то и другое в конечном счете не есть ипостаси Афродиты? Вагина мягка, как Афродита, фаллос тверд, как копье Ареса. И никакие одежды не покрывают так долго, как тлен. Остаются только песни страсти.

Прекрасный лодочник был очарован моей славой. Как и все прекрасные лодочники, он мечтал стать знаменитым поэтом. Он сидел на веслах и сочинял песни. И что с того, что рифмы его избиты? И что он позаимствовал многое и у меня, и у всех поэтов вплоть до Гомера? Он был прекрасен, а голос его — черный мед. Кудри — эбеновое дерево, а глаза — агаты. И ямочка на подбородке…

Островитяне, наверное, думают, я безутешна, потому что меня бросил любовник. Что за вздор! Он больше был игрушкой в моих руках, чем я — в его. Истинное мое отчаяние кроется в том, что Афродита лишила меня своей благосклонности. Афродите ничего от меня не нужно. У нее всегда находятся новые поэты, которые рады воспевать ее. Что с того, что они — мои ученики, последователи и подражатели? Что с того, что всему они научились у меня? Богиня любви благоволит юности. Как и всегда.

Вечно свежеликая, вечно цветущая — откуда Афродите знать, что это такое: утрата молодости и красоты, вдохновения и страсти? Боги холодны. Им незнакомы эти утраты, а потому они смеются над нашими печалями. Я прежде любила Афродиту, как она любила меня. А теперь я вижу, что ее любовь причиняет боль, как эти камни у меня под ногами. Она отвернула свое прекрасное молодое лицо.
		Годы старят мою кожу



		И белят мои



		Черные волосы.



		Мои ноги больше не несут меня



		Легко и проворно



		В танце, как юных фавнов.



		И что теперь?



		Я не вечна,



		В отличие от моих песен.



		Может быть, розоворукая Эос.








Что не смогла спасти свою любовь, Сотрет эти знаки старости? Моя юность ушла. Но я не устала восхищаться этим солнцем.

Вверх, вверх, вверх. Воздух становится все реже, и море пенится. С моря эта скала кажется горбушкой ячменного хлеба, неровно отломанной громадной синей рукой Посейдона. У основания утеса море переливается бирюзой, зеленью, проседью и бурлящей белизной (такого цвета бывают клыки дикого зверя). Но когда взбираешься на скалу, что поднимается прямо перед тобой, и сердце колотится в горле, видишь только прах у себя под ногами, всклокоченные кусты, вздрагивающие под порывами ветра, и маленьких зверьков, что кидаются прочь, спасая свои ничтожные жизни: ящерок, кроликов, диких кошек. Часто на глаза попадаются кости животных и остатки их шкурок. Природе не свойственна доброта.

Корабль, который привез меня сюда, причален на другой стороне острова. Я думаю обо всех тех, кого любила, — о моей трудной дочери Клеиде, о моей трудной матери, в честь которой я ее назвала, о моих сладкоголосых гетерах, об Алкее, моем первом и единственном любовнике, о Праксиное, моей возлюбленной рабыне, которую я освободила, чтобы она стала амазонкой, о Хараксе, моем глупом, снедаемом любовью брате, о Ларихе, другом моем брате, который продался в рабство, попавшись на махинации шлюхи, о моем умершем в младенчестве брате Эвригии, чьей крохотной ручки я почти коснулась в царстве мертвых, о моем покойном пьянице муже Керкиле, о моей прекрасной золотой египетской жрице Исиде, об Эзопе, моем философе-наставнике, о Нехо, египетском фараоне, который дал мне свободу, чтобы я могла жить, о Пентесилее и Антиопе, моих советчицах-амазонках, о Фаоне, моей самой последней победе, самозваном любимце муз… нет, похоже, нет там ничего такого, ради чего стоило бы жить. Я состарюсь, и люди с отвращением отвернутся от меня. Никому не нравится запах старухи — даже другим старухам.

Все мои песни витают в воздухе. Их поют везде и всюду — от Лесбоса до Египта, от Сиракуз до Эфеса, от Дельф до Эпидавра. То безумие, которое овладевает поэтом, перед тем как родиться песне, уже никогда не овладеет мной. Я нага и бесплодна, как эта скала, на которую я взбираюсь.

Когда я достигаю вершины, где ветер хлещет по щекам, а в небесах кричат чайки, я останавливаюсь на мгновение, балансируя между жизнью и смертью. Призрачные ряды белых островов вдалеке словно манят меня из Эреба. Я могу представить себе ледяные воды Ахерона, омывающие мои ступни. Я дразню богов и себя, наклоняясь, отступая назад, а потом снова подаваясь вперед. Моя месть богам будет в том, что я возьму в свои руки власть над собственной смертью, перережу нить, которую, как считают пряхи, могут перерезать только они, сотку заново мою судьбу, словно я Пенелопа.

Но Пенелопа увидела-таки Одиссея. А увижу ли я когда-нибудь мою любовь? Где он, златоречивый и златовласый Алкей. Алкей, который мог меня рассмешить, как никто другой. (Конечно, тот, кто может тебя рассмешить, может и довести до слез. Об этом забывать не стоит.) Если бы Алкей вернулся ко мне сейчас, то и бросаться вниз нужды бы не было! Или я обманываю себя? Я знаю, что любовь не лечит, скорее, она и есть болезнь.

Я наклоняюсь над краем утеса все дальше и дальше, так что мои ноги со стертыми и окровавленными коленями начинают дрожать, как струны. Жаль, что я не зимородок и не могу летать над пеной волн. Мои руки и ноги слабеют, словно от любви, и я раскачиваюсь на краю пропасти. Со мной мои возлюбленные ученицы Аттида и Анактория. Здесь и моя покойная мать Клеида, как и моя живая дочь Клеида. Для нее легендарная мать всегда была слишком тяжелым бременем. Может быть, без меня ей станет легче. Перед моими глазами возникает широкая грудь Алкея. Я сделаю вид, что прыгаю в его сильные руки! Я одержу победу над смертью, заключив ее в свои объятия.

Когда женщина стоит на вершине скалы, собираясь прыгнуть в винно-багряное море, события ее жизни непременно мелькают перед ее глазами. Вот только очередность их перепутывается. Лодка, на которой я плыла с Алкеем, когда мне было шестнадцать, как-то незаметно становится лодкой, на которой я плыла с Фаоном, когда мне было пятьдесят. Это одна и та же лодка в одном и том же океане. Океан этот называется временем.

Ноги мои скользят, сердце колотится. Я начинаю терять равновесие над краем пропасти. На миг меня одолевают сомнения: а стоит ли мне совершать этот прыжок? Мне нужны перья, мне нужен воск, как Икару. Колени мои слабы. Голова кружится. В конце длинного, подсвеченного факелами коридора маячат лица мертвецов. Моего отца, моих деда и бабки, моей матери. Я чувствую, как меня неумолимо уносит назад, в детство, на мой родной остров Лесбос.

Поскольку в каждый миг нашей жизни мы стоим на краю вечности, то место, где я нахожусь теперь, ничем не хуже других, чтобы начать рассказывать историю моей жизни.




1. Легенда об Афродите


Небо просветлело. Если повезет, найдем убежище в гавани, твердой земле для наших побитых штормами кораблей.

    

Сапфо.






Лесбос моего детства был очарованной землей. На пологих холмах между Эресом и Митиленой стояли окруженные плодовыми садами святилища Афродиты. Лесбос, в отличие от множества других островов, голых и каменистых, был зеленый и мшистый, переливающийся серебристыми оливковыми листьями, увешанный золотистыми виноградными гроздьями. Его мысы образовывали две глубокие бухты, похожие на озера, но таинственным образом связанные с морем узкими проливами, как родовыми каналами. Лесбос был женским островом, который гудел мужским буйством моря.

Говорили, что наши поэты такие великие, потому что давным-давно отрезанную, но продолжающую петь голову Орфея прибило к нашим берегам. Тот факт, что Орфей мог петь, после того как менады разорвали его на части, кое-что говорит о силе песен. Певец может быть мертв, но при этом продолжать петь. Даже лира по-прежнему издавала звуки, хотя его пальцы были разбросаны среди холмов и превратились в прах.

Остров также был известен как место, где восток встречается с западом. Между нами и берегом Лидии курсировали лодки. Путешественники дивились зелени холмов, сладости винограда, великолепию вина, мелкозернистости ячменного хлеба, красоте и раскованности женщин. Было известно, что мы обращаемся с нашими женщинами гораздо лучше, чем Спарта или Афины. Но и это «лучше» все еще было далеко от «хорошо».

А еще мы были знамениты своими праздниками в честь Афродиты. На адонии, празднества, что устраивались в середине лета, съезжались все поэты-женщины, чтобы состязаться в сочинении песен в память Адониса, юного возлюбленного Афродиты.

В первый раз, когда мать взяла меня на адонию, мне было лет десять или одиннадцать. Я стояла, потрясенная, завороженная праздником, глазея на женщин, которые на крышах своих домов высаживали подсушенные на жарком солнце семена. Я представляла себе Афродиту, под босыми ступнями которой расцветают цветы и растет трава. Я представляла себе, как она наклоняется в слезах над прекрасным юношей, пытаясь вернуть его к жизни. Она кричит своим служанкам:

Прекрасный Адонис умирает. Как нам его спасти?

Но она уже знает ответ. Жизнь кровавой струей уходит из него через рану в бедре. Клык кабана разодрал ему ногу, и эта рана подобна женскому чреву, а земля вокруг алеет его кровью. Там, куда падают липкие капли, поднимаются ярко-красные анемоны, хотя сейчас для них и не сезон.

«Разорвите на себе одежды, о девы, оплачьте Адониса!» Мне тоже хотелось петь. Но я побаивалась. Все эти танцующие хоры девушек в белом, казалось, исторгали звуки, которых я не знала прежде. Позднее я поняла, что впервые гром поэзии оглушил меня именно на этом празднестве, и я взяла те самые слова и вплела их в песню. На каждой адонии во всем громадном мире девы в белом поют мою песню Адонису. «Оплачьте Адониса, оплачьте!» Ах, я тоже плачу, произнося эти сковано Адониса я оплакиваю или себя?

Я полюбила Афродиту, едва только узнав о ней, и с головой ушла в ее легенды. Мать говорила, что в древности ее ритуалы были кровавыми и жестокими, но я не хотела в это верить.

— Рожденная из пены, принесенная волнами — это все поздние приукрашивания так называемой богини любви, — сказала моя мать. — А в старину она была кровожадной богиней, на шее у нее висело ожерелье из детских черепов, а в поднятой руке она сжимала отрезанные фаллосы, с которых еще капала кровь.

Моя свирепая матушка всегда смаковала жестокие подробности — чем ужаснее, тем лучше.

— Она родом из земель к востоку от Киферы, — продолжала она, — и ее торжество было торжеством смерти. Без смерти нет жизни. Древние верили в это с еще большим неистовством, чем мы. Они пахали землю, удобряя ее свиными сердцами и плацентами, чтобы был хороший урожай. Они волокли по бороздам прекрасных юношей, чтобы потом принести их в жертву богине.

— Почему они приносили этих юношей в жертву? — в ужасе спросила я, думая о моих братьях.

— Потому что этого требовала богиня. Боги и богини требуют слепого подчинения, Сапфо. Были времена, когда даже Афродита требовала человеческих жертв. Она принесла в жертву своего супруга с такой же легкостью, с какой боги принесли в жертву Адониса. Кровь удобряла борозды, и колосья росли высокие. Наша земля плодородна благодаря всей этой крови.

— А если бы мы жили в те времена, моих братьев тоже принесли бы в жертву?

— Лучше не задавать таких вопросов. Сегодня мы более цивилизованны. Потом уже поэты превратили Афродиту в нечто почти безупречное. Они утверждали, что она родилась, когда Крон бросил яйца своего отца Урана в море. Отсюда и легенда, будто она родилась из морской пены. Только не забывай, что эта пена — семя богов. А это ох какой питательный бульон!

Нет, мне никогда не забыть слов матери. Прекрасная, золотая Афродита родилась из пролитого семени и требовала человеческих жертв. Если это говорила моя мать, то так оно, наверно, и было.

Мою жизнь невозможно понять вне моей особой связи с Афродитой. Она была моей богиней, она учила меня, расставляла мне ловушки, искушала меня на моем пути. Я познакомилась с ней, когда из девочки превращалась в женщину.

Я лежу во фруктовом саду. В яблоневом цвету гудят пчелы, а я смотрю на солнце, мелькающее в листве, и мечтаю о том, чтобы стать величайшей поэтессой, какую когда-либо знал мир. Времена тяжелые. Мы только что пережили десятилетнюю войну с афинянами, и на виноградники и торговые пути Лесбоса медленно возвращается мир. Молодежь почти и не знает, из-за чего воюют взрослые. Дай сами взрослые толком этого не знают. Людей волнует то, что их волновало всегда: любовь, голод, деньги, власть. На последнем месте песни. Но не для поэта.

Островом Лесбос правит Питтак, мудрец и великодушный тиран. По крайней мере, таким он вошел в историю. Я не нашла его ни мудрым, ни великодушным. Аристократы, как всегда, сражались за свои права землевладельцев и виночерпиев. Но в политику я впутаюсь потом. Я молода — слишком молода, чтобы стать женой, но не слишком, чтобы думать о замужестве, — и я лежу во фруктовом саду, думаю о своей судьбе. Надо мной боги, они заключают пари.




АФРОДИТА: Поэтесса может стать такой же великой, как и поэт-мужчина. Я докажу это с помощью Сапфо, которая мне поклоняется. Вот она лежит во фруктовом саду и мечтает.

ЗЕВС: Может быть, она и станет великой, но держу пари — бросит все ради любви к какому-нибудь шалопаю, который и мизинца ее не будет стоить.

АФРОДИТА: Это невозможно. Даруй ей песенный талант, и я докажу, что ты ошибаешься. Ни один мужчина не сможет посрамить ее.

ЗЕВС: Сможет-сможет.

АФРОДИТА: Ты, наверно, сможешь, но я веду речь о смертном… пусть и самом неотразимом смертном.

ЗЕВС: Что ж, сделай его неотразимым. У тебя есть для этого возможности. А я наделю ее талантом. И тогда посмотрим, кто прав. Передай-ка мне нектар.




Чтобы одержать победу в этом споре, Афродита спустилась на землю в обличье старухи. Она ходила среди людей. Многие мужчины с презрением смотрели на нее. И женщины тоже. Глупость смертных забавляла ее. Неужели они могут узнавать богов, только когда те сидят на многоцветных тронах и облачены в пурпур? Видимо, так оно и было. Афродита обыскала весь Лесбос в поисках подходящего мужчины. Наконец она нашла молодого и прекрасного лодочника по имени Фаон, который бороздил воды между Лесбосом и Лидией. Он обходился с ней вежливо, словно она была красавицей, и не взял денег за перевоз. Он был так внимателен — Афродита даже забыла на мгновение, что превратила себя в старуху. Очарованная красотой и почтительностью юноши, богиня решила одарить его вечной молодостью.

Когда они подплывали к берегу, Афродита вручила Фаону овальную алебастровую шкатулку с чудодейственным бальзамом.

— Если ты умастишь этим свои губы, грудь, фаллос, то станешь неотразимым для женщин и никогда не состаришься, — сказала богиня.

— Спасибо, — ответил лодочник, догадываясь, кто эта старуха.

Она одарила его ослепительной улыбкой и исчезла.

Так я получила дар бессмертной песни. А Фаон — вечной юности и обольстительной красоты. А боги смотрели на все это и смеялись.

Я разделяю мое детство на до и послевоенное. Война заставила нас бежать из Митилены в сторону Эреса — места, где родилась моя мать. Мои дед и бабка были для меня единственным известным мне островком безопасноти. Я вспоминаю свою бабушку, и меня окутывает запах лаванды и меда. Я помню моего деда — беспощадного в бою, но нежного ко мне, единственной внучке.

Мой отец Скамандроним остался смутным мифом в моей памяти, он то появлялся, то уходил в окружении людей, вооруженных пиками с бронзовыми наконечниками. Когда война забрала его, я быстро повзрослела, узнав о его смерти и увидев его холодный прах, вернувшийся домой в урне. Отец, так и оставшийся молодым, превращается в легенду для дочери. Для меня он всегда красив и молод, скорее бог, чем отец. Всякий раз, вспоминая о нем, я возвращалась назад во времени, снова становилась шестилетней. Я вижу, как он подбрасывает меня, кружится со мной на руках. «Маленький вихрь» — так он меня называл. Я и стала маленьким вихрем.

Я знала, что он любит меня больше братьев. Они были его продолжением, а я — радостью. Случалось, ночью я брела по дому в темноте, надеясь, что мои шаги разбудят его. (Спал он, как и все воины, очень чутко.) Когда он просыпался и подхватывал меня на руки, я обнимала его за шею и просила вынести во двор. Там, рядом с журчащим фонтаном, мы вели наши чудесные тайные беседы.

О чем мы говорили? Я почти ничего не помню… вот разве что как-то я спросила у него, любит ли он меня сильнее, чем маму. Харакс, Ларих и Эвригий были младше меня. К тому же они были мальчишки. Я знала: меня он любит сильнее.

— Я люблю тебя по-иному, — сказал он. — Ее я люблю огнем Афродиты. Но тебя я люблю покровительственной любовью Деметры, в этой любви пьянящая сладость Диониса, тепло огня Гестии. Любовь к дочери — умиротворение, а к ее матери — буйство.

Я задумалась на мгновение.

— А меня ты любишь сильнее, чем братьев?

— Этого я никогда не скажу, — со смехом ответил он.

Но по его глазам я поняла: да, сильнее.

В те времена, когда уничтожались виноградники и выжигались ячменные поля, мы жили за городом, среди рабов, в нашем семейном доме у бабки с дедом. Мы пребывали в постоянном страхе, что жестокие афиняне появятся здесь, перебьют всех мужчин, а женщин и детей обратят в рабство. С самого детства я знал а, что достаточно одного поворота колеса Фортуны, чтобы я из свободной превратилась в рабыню. Нам говорили, что афиняне отравляют наконечники своих копий трупным ядом, что они без зазрения совести убивают детей и даже беременных женщин. Нам говорили, что резня — их любимое времяпрепровождение. Им не хватало нашего эолийского понимания красоты жизни. Ради новых завоеваний они не остановятся ни перед чем. По крайней мере, так нам говорили наши старейшины. И у нас не было оснований сомневаться в этом. Даже дети ощущают неуверенность в завтрашнем дне, которая приходит с войной. Они могут и не понимать того, что понимают взрослые, но каждой своей клеточкой чувствуют свою незащищенность.

Я помню, как мои братья Ларих, Харакс и даже маленький болезненный Эвригий играли в войну в соснах над морем. Я помню, как они, словно гомеровские герои, колотили друг друга по головам деревянными мечами. Маленькие мальчики любят войну так же сильно, как девочки ее боятся. Я была старшей и к тому же заводилой. Я приводила их в пещеру, где можно было бы спрятаться, появись здесь афиняне.

Мысль о грабителях-афинянах меня завораживала и пугала одновременно. Во мне боролись страх и желание.

И пещере мы ели хлеб и сыр, берегли каждую крошку. Я обожала моих младших братьев и знала: на мне лежит ответственность за их защиту. Я и понятия не имела, насколько это будет трудно, когда мы повзрослеем.

Ларих был высокий и светловолосый. Он гордился своей красотой. Он жаждал стать виночерпием Питтака, и его мечта сбылась. Харакс был невысокий, коренастый, непоседливый. Мы и оглянуться не успевали, как он съедал все запасы до последнего кусочка. Он был жаден до хлеба и вина. И до женщин. Эта ненасытность его и погубила. И едва не погубила меня. А Эвригий? Я только имя его произношу, и мои глаза наполняются слезами.

Я всегда знала, что я умнее моих братьев. Знал это и мой отец.

— Если когда-нибудь братьям понадобится твоя помощь, Сапфо, обещай мне, что весь твой ум будет к их услугам.

— Обещаю, — сказала я. — Я дам им все, что будет нужно.

Откуда он знал, что им понадобится моя помощь? Он что — умел видеть будущее? Уже потом, когда он умер, я стала так думать. Мой отец был наделен удивительными способностями.

Теперь я знаю, что родители часто вверяют своих слабых детей заботам более сильных. Не делает ли это слабых еще слабее? Иногда я думаю, что так оно и есть.

Мальчики играли в войну, пока не познали женщин. Женщины не замедлили появиться, хотя и не для моего младшего брата Эвригия. Он умер совсем маленьким, разбив мое сердце еще до того, как умер мой отец.

Так война изменила наши жизни и, может быть, более всего — жизнь моей матери: она потеряла и своего возлюбленного, и младшего ребенка.

— Нам говорят, что война ведется афинянами за право торговать на большой земле, — говорила моя мать. — Но я вижу другие мотивы. В Афинах женщины не более чем рабыни, а в Спарте они всего лишь средство продолжения рода. Этих варваров на Лесбос привлекают красота и свобода нашей жизни, но они попытаются уничтожить именно то, чем восхищаются, чтобы мы стали похожи на них. Они любят хаос и мрак. Мы должны сражаться с ними до последней капли крови.

Ненависть моей матери к афинянам стала оправданием ее выбора. Она воспользовалась своей красотой, пока та не увяла. Теперь я понимаю ужас, который охватывает стареющих женщин, хотя тогда и презирала за это мою мать. Мужчины всегда ее любили. Про нее говорили, что она похожа на пышногрудую черноволосую богиню древних критян. Когда погиб мой отец и на руках у нее остались четверо детей, она ухватилась за тирана Питтака, словно за спасательный плот, и Питтак не дал ей пойти, на дно.

Ах, как я презирала ее уловки! Я не понимала, что она спасает свою жизнь. И мою.

Это правда, что на Лесбосе у женщин гораздо больше свободы, чем в Афинах. Мы могли гулять в сопровождении рабов, встречаться на рынках и празднествах. Мы не были ограничены пределами нашего жилища, как афинянки. А рабы нередко становились нашими собеседниками и друзьями.

Ведь это моя рабыня Праксиноя предупредила меня о намерении моей матери отправиться в Митилену на победное пиршество Питтака — большой симподий, каких до войны никто не видел.

— Значит, мы пойдем за ней! — сказала я.

— Сапфо, тебе здорово попадет. И мне заодно.

— Я не хочу оставаться в Эресе — я тут знаю каждый дом и каждое оливковое дерево, — сказала я. — Я жажду приключений, и если ты меня любишь, Пракс, то пойдешь со мной!

— Ты знаешь, что я тебя люблю. Но я боюсь наказания. А мне достанется больше, чем тебе.

— Я тебя защищу, — сказала я.

Праксиною я получила, когда мне было всего пять лет, и она ни в чем не могла мне отказать. Мы были не просто хозяйкой и рабыней. Мы были подругами. А иногда даже больше, чем подругами. Мы вместе купались, вместе спали, прятались от грозы друг у друга в объятиях.

— Твоя мать тебя убьет. И меня.

— Она об этом никогда не узнает, Пракс. Мы все сделаем потихоньку. Мы незаметно проследуем за ней до Митилены. Она даже не догадается, что мы там. Я тебе обещаю.

Праксиноя неуверенно посмотрела на меня. Я настояла на том, чтобы она присоединилась ко мне, пренебрегая всеми теми правилами, в которых была воспитана. Даже на Лесбосе две девушки, свободная и рабыня, редко выходили за пределы семейных владений без мужчин и без сопровождения.

И вот мы вдвоем вышли из Эреса и направились в Митилену. Мы двигались довольно далеко от процессии моей матери, чтобы оставаться невидимыми для нее. Иногда мы даже теряли из виду тех, кто замыкал шествие. Мы шли и шли — в утренней прохладе, под полуденным солнцем и предвечерним, клонящимся к закату. Лишь в сумерках второго дня пути добрались мы, обессиленные, до жилища Питтака. Моя мать путешествовала в позолоченных носилках, которые несли рабы, а нам с Праксиноей приходилось опираться друг на дружку. И спать на склонах холмов рядом с козами.

Мы валились с ног от усталости и были покрыты пылью. И нам не удалось договориться со стражниками, которые охраняли тропинку, ведущую во дворец тирана.

— Стой, кто идет? — крикнул первый стражник, высокий нубиец с лицом Адониса.

За ним стояли еще пять воинов — громадные, мускулистые, бронзовые наконечники блестели на их страшных копьях. Они сердито поглядывали на нас.

— Меня зовут Сапфо, я — дочь Клеиды и Скамандронима, — отважно сказала я.

— У нас нет приказа пропустить тебя, — сказал первый стражник, загораживая дорогу.

Нас оттеснили на обочину, и два других стражника грубо схватили нас.

— Сапфо… я думаю, нам стоит отправиться домой, — прошептала трясущаяся Праксиноя.

— Господа, — сказала я, — если вы нас отпустите, то избавите себя от лишнего беспокойства.

Они нас отпустили, и мы бросились прочь от дворца.

— От кого вы бежите, маленькие?

Это был высокий молодой человек с рыжеватой бородой и шрамами на щеках — типичный воин. Он был старше меня — зрелый мужчина лет двадцати пяти.

— Я никуда не бежала.

— Я могу отличить бег от ходьбы, глаза еще видят, — поддразнивая меня, сказал он, и в глазах его загорелись искорки.

Он заглянул мне в самую душу.

— Меня зовут Алкей. Я насмехаюсь над войной и героями. Я бросил щит и бежал с последнего поля боя. И Питтак хочет изгнать меня за это. Считается, что мне должно быть стыдно. Но я отрицаю стыд. Нет ничего стыдного в том, чтобы любить жизнь сильнее смерти. Ведь мы же в конечном счете не глупые спартанцы. В противном случае я был бы уже мертв. И какая польза была бы от этого богам — сами-то они бессмертны?

— Ты — поэт Алкей? — спросила я у прекрасного незнакомца.

Сердце мое колотилось при мысли о том, что я вижу его. Я хотела, чтобы он навсегда оставался перед моим взором!

— Он самый.

— Я знаю твои песни наизусть.

— Ну так что же ты там стоишь и дрожишь? Спой хоть одну!
		Проклятые дни — наши глотки пересохли,



		Наши женщины томятся без любви,



		Наши запекшиеся мозги гремят, как тыквы,



		Наши суставы скрипят.



		Смешай же вино с водой, укрепи свой голос — и пой!








— Ты хочешь сделать мои стихи лучше, чем они были! — сказал он высокомерным тоном.

Потом, на симподии у Питтака, я поняла, что моя версия понравилась ему больше собственной, потому что он пропел ее в том виде, в каком услышал от меня. Он бы провалился в Аид, но ни за что не признался, что восхищается мной. Но я безрассудно влюбилась в него с самого первого взгляда. Я влюбилась в его самоуверенность, самообладание… даже в его гордыню. Все эти его качества находили отклик в моей душе. Эрос пронзил мое сердце своей остро отточенной стрелой.

Алкей был похож на бога солнца: копна золотистых волос, золотистая борода, золотистые волосы на груди. Мне казалось, ему хватит сил тащить колесницу по небу. Почему я сразу поняла, что наши жизни будут связаны? Он ходил вразвалку, и мне хотелось распахнуть перед ним мои чресла, хотя я была девственницей. Если не считать моего отца и деда, прежде мне не нравился ни один мужчина.

— Идемте — вам двоим нужно помыться! — сказал он Праксиное и мне и повернулся к стражникам: — Пропустите! Эти двое со мной — они мои прислужницы.

Стражники отступили, пропуская нас.

Петляющая тропинка, что вела к дворцу, была усыпана лепестками роз, затенена навесами из белого льна, прошитого золотой тесьмой. Слышны были флейты, доносился запах жареной рыбы. Прогретый вечерний воздух был насыщен ароматами женских духов. По внутреннему двору прогуливались пышно одетые аристократы, за которыми увивались льстецы. На некоторых из женщин были золотые короны. На некоторых мужчинах — золотые венки в виде лавровых листьев. Мы были слишком плохо одеты для столь изысканного общества.

Алкей поторопил нас в гинекей, женскую половину дома, и наказал рабам нарядить нас и прикрыть наши лица золотыми тканями, как это делают ланеглазые девственницы с Востока. Мы чувствовали себя странно и необычно с полузакрытыми лицами и подведенными сурьмой глазами. Алкей, увидев нас, рассмеялся.

— Вы похожи на храмовых девственниц из Вавилона, готовых зарабатывать на приданое с незнакомцами, — сказал он. — Держитесь у меня за спиной, а когда я скажу — исчезнете. Делайте, что говорю!

Следуя за Алкеем и взирая на роскошное убранство, мы чувствовали себя как бестолковые служанки. В комнатах для гостей полукругом стояли ложа, на которых гости могли отдыхать, есть и пить. (На Лесбосе мужчины и женщины пьют вместе.) Здесь были предметы искусства со всего известного мира: золотые статуи из Лидии, инкрустированные драгоценными камнями, египетские гранитные фигурки кошек и богов, сторожевые львы из Вавилона. Сюжеты стенных росписей были довольно игривые — таких я еще не видела. По правде сказать, поначалу я даже смутилась. Нарисованная на стене девушка-флейтистка играла на фаллосе, словно это был музыкальный инструмент. Трое мужчин занимались любовью с гетерой и друг с другом. Неужели никто не обратил на это внимания, кроме меня? Гости вели себя так свободно, что даже не смотрели на эти изображения, словно они оставались для них невидимы. Время от времени мне попадалась на глаза моя красавица мать, но ее интересовали только важные гости, и она не узнавала меня в моем маскарадном одеянии.

Но столах были груды ячменных хлебов, дары моря, включая угрей и крабов, жареные овощи, блестящие в золотистом оливковом масле. Пирамиды свежих фруктов, окруженные острыми сырами и низкими вазами с прозрачным медом, отливающим бронзой. К возлежащим кругом участникам пирушки подносили небольшие столики, и те ели и пили до отвала. Мы с Праксиноей из опасения быть узнанными следовали за Алкеем, словно тени. Прежде чем возлечь и предаться чревоугодию вместе с остальными, он отвел нас во двор и оставил за громадным кратером для смешивания вина с водой — там нас никто не мог увидеть.

— Никуда не уходите, пока я не приду за вами, — сказал он.

Ни я, ни Праксиноя не имели ни малейшего намерения куда-то уйти. Мы закрыли лица покрывалами и замерли.

Запахи еды были слышны и во дворе, так что мы просто погибали от голода.

— Я сейчас умру, если не поем, — прошептала я Пракс.

— Ш-ш-ш, — отозвалась она.

Пир все продолжался. Наконец целые толпы рабов принялись очищать полы от рыбьих костей и кусков хлеба. Пролитое масло смывали с мозаичных полов, а прекрасные девушки-рабыни споласкивали гостям руки, обнося их кувшинами с водой. Сервировочные столики исчезли, появился громадный смесительный кувшин, и огромное количество вина, пахнущего цветами, было по традиции смешано с прозрачной, чистой водой. Невидимые руки подожгли благовония, и вверх, словно молитва, устремился ароматный дым. Каждый гость получил венки и гирлянды из цветов и укропа. Наступила тишина — все ждали, кто первым нарушит ее. Состязания на симподиях всегда отличались непримиримостью, а дар сочинять песни считался божественным, в особенности здесь, на Лесбосе. Гости опасались, что когда очередь дойдет до них, они проявят себя косноязыкими тупицами.

Я была на многих симподиях в доме моих родителей, хотя таких роскошных еще не видала. Я всегда держала рот на замке — мне очень хотелось спеть, но я боялась, что еще слишком молода и неопытна и только выставлю себя на посмешище.

Но Алкей ничего не боялся. Он начал первым и удивил меня, пропев свою песню в том виде, в каком услышал ее от меня. При этом он призывно улыбался, глядя в мою сторону, но никто не знал, кому предназначается его улыбка. Потом он продекламировал непристойные сатиры о Питтаке и его приспешниках, наслаждаясь гневом, который вызвали его стихи у гостей.

Мне было страшно за Алкея. Он называл эту компанию «пустозвонами и хвастунами», словно бросая им — или Питтаку — вызов. Стоя перед этим блестящим собранием, он издевался над их одеждами, их манерами, их самомнением. Было очевидно: он презирает их, и меня бросало в дрожь от страха за него.
		«Давайте ж пить!» — воскликнул Алкей.



		Зачем мы ждем светильников?



		От дня осталась узкая щель!



		Зевс нам даровал вино, чтобы забыли мы свои печали, —



		Одна часть вина на две части воды.



		Наполните кубки до краев, содвиньте их —



		Пусть они толкутся, как придворные перед правителем:.



		Низкорожденным Питтаком, тираном нашего несчастного города,



		Все они громогласны в своих хвалах!








Питтак был пьян и весел, но навострил уши, услышав обвинения Алкея, а потом и описание Лесбоса — «моего бедного, страдающего дома». Это был открытый бунт на симподии. Гости замерли в ожидании: что-то сейчас предпримет Питтак.

Но он был столь же хитер, сколь Алкей — дерзок. Он слушал. Задумчиво внимал словам Алкея. Может, он делал вид, что эта хула не имеет к нему отношения? Он даже шутил со своими прихвостнями, словно оскорбления Алкея не достигали его ушей. Но сомнений в том, что он все слышит, не было. Питтак вовсе не был глуп. Он мог мгновенно отличить предателя от лизоблюда. В этом и заключалась его сила.

Потом Алкей сделал кое-что еще более скандальное. Он внезапно вытащил меня из тени — и я оказалась в центре собрания. Он потребовал, чтобы я начала петь, словно я была флейтистка или гетера. Театральным жестом он всучил мне свою драгоценную кифару.

Публика изумленно посмеивалась. Кто эта девчонка, эта «гостья с Востока», что прячет лицо под покрывалом?

Я испугалась. Не только потому, что тут были моя мать и Питтак: я была здесь единственной девушкой, к тому же незваной гостьей. Сердце мое колотилось как сумасшедшее. Но я каким-то образом умудрилась открыть рот, и моя богиня-хранительница спасла меня:
		Панцирь священной черепахи,



		Пой!



		И преврати себя



		В стих!








Я начала. Невидимые музы наполнили мой рот словами.

Стоило мне начать, как я, к своему удивлению, забыла все страхи. Именно там, на симподии у Питтака, я впервые осознала свой дар овладевать вниманием публики, чувствовать, как их сердца трепещут на моей ладони. Понемногу я очаровала их, а потом очаровала и себя. Когда я пела, я становилась выше. Когда я пела, я становилась всеми голосами в доме. Когда я пела, воздух воспламенялся.

Никто никогда не говорил мне, что я красива. Красави-1 юн была моя мать. Я была маленькая, смуглая и необычная. Но, представ перед публикой в тот вечер, я обнаружила в себе способность вводить ее в экстаз. Я ощущала их жажду, их похоть, их желания и могла выразить все вожделение, все темные чувства, что обуревали их. Словно желания толпы становились моими, а я превращалась и рупор всего этого сборища.

Я не помню, что сделала в тот вечер. Музыка вошла в меня, а с нею — дух богини. Я танцевала и пела, и воздевала руки в мольбе. Я была одержима.
		Бессмертная Афродита



		На многокрасочном троне



		В переливающемся воздухе,



		Искусная в плетении,



		Молю я,



		Не сковывай моего сердца



		Печалью.



		Прилети ко мне



		Из отцовского дома,



		Влекомая воробьиными крылышками,



		Твоя колесница спускается



		На темную землю,



		А ты улыбаешься



		Своей робкой бессмертной улыбкой,



		Спрашивая, кого я так отчаянно



		Жажду в этот раз,



		Спрашивая, кого осенить любовью ко мне,



		Обещаешь превратить



		Безразличие в страсть,



		Заставить ее бежать за мной,



		Если прежде она желала спасаться бегством…



		Ах, Афродита, дай мне то единственное,



		Что ты можешь,



		Будь моей союзницей, моей соучастницей!








Собрание погрузилось в тишину, а потом разразилось безумной овацией. Я не знаю, откуда взялись эти слова и музыка, но, воодушевленная аплодисментами, я сочинила песни для всех гостей. И наконец я спела для Алкея вот это:
		Ты пришел, и пришел вовремя



		Я ждала тебя.



		Ты воспламенил мое сердце



		И зажег пожар в моей груди.








Все были шокированы и взбудоражены. Так составилась моя репутация — поэтессы и блудницы одновременно!

После этого Алкей отвел меня в сторону.

— Ах ты, маленькая распутница, — сказал он. — Ты так голодна, что готова проглотить весь мир. Я сразу замечаю честолюбие, но никогда еще не видел, чтобы оно горело так ярко в девчонке!

— Мой господин, я тебя не понимаю.

— Ты меня прекрасно понимаешь. Внутри тебя полыхает огонь. Я знаю это, потому что и сам такой. Только не помышляй о том, чтобы влюбиться в меня. Дело в том, что я… предпочитаю мальчиков.

— Ты льстишь себе, если думаешь, что я влюбилась в тебя. Люблю я только Афродиту — мою богиню.

— Тогда тебе предстоит нелегкая жизнь. Почитатели Афродиты умирают молодыми.

— Откуда тебе это известно?

— От самой Афродиты!

— Я не боюсь ни Афродиты, ни тебя, ни кого-то еще!

— Ты только послушай, что говоришь! Какая ты забавная девчонка!

— Ты так обычно ухаживаешь?

— Конечно нет! — возразил Алкей, как отрезал.

— Я думаю, что возбуждаю твое любопытство, потому что похожа на тебя.

— Теперь ты льстишь себе! Я думаю, ты хотела смутить это общество, заставить их сплетничать о тебе.

— А я думаю, ты хотел этого!

В этот момент появилась моя мать — на ее лице была гримаса гнева.

— Ты опозорила меня, себя, всю нашу семью. Немедленно отправляйся домой. И забери с собой свою маленькую шлюшку!

До этого мгновения я и не смотрела на Праксиною. Ей достанется больше, чем мне. Я чувствовала себя страшно виноватой.

— Пожалуйста, мама, прости меня! И знай — Праксиноя тут нисколько не виновата!

— Немедленно отправляйся домой! Я с вами обеими разберусь потом.

Я за свою дерзость была изгнана назад в Эрес, вынуждена была присутствовать при избиении, клеймении и пострижении моей дражайшей Праксинои за ее участие в моей авантюре. Я стала униженной пленницей в доме бабки и деда. Своим безрассудством я наказала моего единственного друга. Проникшись страстью к Алкею, я потеряла голову и навлекла на мою бесценную Пракс ужасную беду. Ее не только клеймили — до этого случая ей удавалось избегать такой участи, — но в наказание отправили работать на кухню и заставили, как всех кухонных рабов, носить на шее деревянный обруч, «неглотайку», которая не дает попробовать пищу. Ненавижу себя за это! Какой же я друг? Ведь я обещала защитить ее!

Моя мать дефилировала между Эресом и Митиленой со свитой рабов. Она была зла на меня и несколько недель меня не замечала. Рабы поговаривали, что она нашла утешение в объятиях Питтака, который отправил моего отца на верную смерть. Она знала, что ее безопасность зависит от милости сильных мира сего, и, как всегда, пользовалась своей красотой, чтобы снискать эту милость. У меня не было ее красоты, а потому я могла стать красивой только с помощью моих песен. Но теперь я была обречена на молчание.

Однако бабка и дед проявили ко мне снисходительность, как это нередко свойственно старикам. Прошло несколько дней, и мне уже разрешалось одной ходить к морю. Мои рабы поставили на берегу маленький шатер, где я могла петь и мечтать.
		Вплети в свои локоны



		Веточки аниса,



		Сгибая прутики



		Нежными пальцами.



		Ведь веселые грации



		Наслаждаются видом цветов



		И отворачиваются



		От простоволосья



		Даже прекраснейших из дев.








Как-то в лунную ночь я дремала в своем шатре, когда меня разбудил грубоватый шепот:

— Мы сегодня отплываем в Пирру — ты с нами, Сапфо?

Я проснулась, протерла глаза, увидела солнечную бороду Алкея и решила, что передо мной Аполлон.

— Мы уплываем сейчас или никогда!

Он снился мне — и вот явился наяву.

— Сейчас, — сказала я, выбираясь из постели.

Может быть, я спросила у него, зачем ему я, если он предпочитает мальчиков? Может быть, я вспомнила мою мать, бабку с дедом, Праксиною? Конечно нет! Мне было шестнадцать!

Я последовала за Алкеем и его людьми в гавань, где мы пренебрегли положенными жертвоприношениями богам, чтобы не привлекать к себе внимания, взошли на торговое судно с прямоугольным парусом и отправились из Эреса в Пирру. Нос этой черной лодки был украшен двумя свирепыми голубыми глазами, словно она заглядывала в будущее. Я прыгнула на борт, даже не оглянувшись.

Да будь это даже ненавистная ссылка, я бы все равно радовалась ей. Мое подлинное обучение поэзии началось.




2. Жених ступает


Выше стропила!

Жених ступает, как Арес.

    

Сапфо






В ссылке мы жили в рощице над Пиррой на другой стороне острова. Алкей и его люди составили заговор, чтобы избавить Лесбос от Питтака. Они ненавидели его за ум и проницательность. А может, ненавидели себя за отсутствие у них этих качеств. На самом же деле Питтак перехитрил их. Они проклинали его жестокость, а сами планировали жестокий заговор.

Прежде Алкей был в союзе с Питтаком против предыдущего тирана — Мирсила, но потом они рассорились, одним богам известно почему. Питтак был из тех вождей, что поддерживают дружбу, руководствуясь корыстными соображениями. Он не получил аристократического воспитания, а потому и не испытывал из-за этого угрызений совести. В этом-то все и дело.

В основе ненависти между Алкеем и Питтаком лежало противостояние нового и старого. Семьи аристократов, вроде семьи Алкея или моей, когда-то правили этими островами и хозяйничали в этих водах. После войны с афинянами нам на смену пришли люди более грубого сорта. Наши семьи принадлежали к аристократии, нас воспитывали для праздности и песнопений. Люди вроде моего отца считали войну искусством. С другой стороны, такие, как Питтак, изначально готовили себя к коммерции и махинациям. Питтак никогда бы не бросил щит в аристократической гордыне, как это сделал Алкей. Питтак был убежденный политикан. Он умел говорить одно, а делать другое. Врать с честным выражением лица Страстный оратор, он верил только звуку своего голоса. Питтак был непобедим, потому что древнее понятие чести не сковывало его по рукам и ногам.

Алкей совершил немыслимое: он высмеял Питтака в остроумных стихах, которые теперь восторженно повторяли по всему острову. Насмешка приводит тиранов в бешенство, даже если они и делают вид, что они выше этого.

Теперь Питтак хотел ни много ни мало уничтожить Алкея, чтобы подавить мятеж и укрепить свою власть. Но убить Алкея он не осмеливался, опасаясь бунта старой аристократии. Поэтому ссылка была наилучшим решением проблемы.

Я тоже ненавидела Питтака за то, что он, как мне тогда казалось, низвел мою мать до положения, шлюхи, пусть она и сама выбрала такую судьбу. Ее любили крупнейшие аристократы Греции. Бродячие певцы слагали ей песни. Художники писали ее портреты. Философы рассуждали о любви на ее примере. Благородные воины, а среди них в первую очередь мой отец — умерли ради нее, а теперь она стала любовницей простолюдина. Если ей не было стыдно, то мне было стыдно за нее. Меня обуревала ярость, я страдала за своего несчастного покойного отца. А может быть, я завидовала матери, которой так легко давались многочисленные победы над мужчинами? Она могла вызывать у меня и приступы ярости, и слезы сострадания. Я питала к ней сплошь противоречивые чувства. Я так сильно любила ее, что ненавидела!

— Есть только один человек, который может провести нас к Питтаку, когда рядом не будет стражников. И этот человек — твоя мать.

— Если ты просишь меня предать собственную мать, то ты просишь слишком многого, Алкей.

— Я ни слова не говорил о предательстве.

— Ты не говорил о предательстве — ты имел его в виду.

— Чепуха. Забудь о том, что я сказал. Но помни: твоего отца убил Питтак. Он бы и тебя, не задумываясь, принес в жертву. И твою мать. Он не знает, что такое преданность. Он считает преданность глупостью. У него есть только ненасытное брюхо и волчий аппетит.

— Насколько мне известно, все мужчины считают преданность глупостью. Мой отец вернулся домой урной с прахом, но я должна быть счастлива: он умер славной смертью. Не знаю, что это означает. Ненавижу все эти славные смерти. Ненавижу смерть. Это мой отец сказал, что я должна жить, и не позволил оставить меня на вершине холма, как других новорожденных девочек. Я любила его. А он обожал меня. Я предана ему и моей матери, хотя преданность на Лесбосе теперь не в моде.

Так я ответила Алкею. Но где-то в глубине моего мятежного сердца я, видимо, жаждала предать мою невыразимо красивую мать!

Алкей принялся увещевать меня. Он соблазнял меня, он меня изводил. Он ласкал мое лицо, мои руки, мои бедра. Он сочинял для меня песни. Наконец я согласилась сопровождать его заговорщиков. Я говорила себе, что буду только смотреть, но не участвовать в кровопролитии. И, даже после его безрассудств на симподии я все еще думала, что могу управлять им. Думала, что могу управлять собой.

В роще, вдвоем, мы говорили и не могли наговориться, а чем больше мы говорили, тем сильнее я влюблялась в Алкея. Я влюбилась в его внешность, его поэзию, его сумасбродные речи. Я всегда питала слабость к красноречивым мужчинам.

— До появления богов все было бесформенность, хаос и темнота, — говорил он. — Чернокрылое существо — его немигающие глаза видели все. Потом появился ветер. Он совокупился с ночью, которая разродилась серебряным яйцом, а из него вышел Эрос… Без Эроса на земле не было бы ничего живого…

— Но Эроса родила Афродита. А сама она родилась из морской пены, вскипевшей, когда Крон бросил в море яички своего отца Урана, — проговорила я, прилежная ученица своей матери.

— Ты можешь верить во что угодно, но знай: в основе всего — Эрос. Это Эрос вихрем проносится по нашим жизням, оставляя после себя хаос… а Афродита смеется.

— Я ни за что не поверю в философию, которая бесчестит Афродиту, — торжественно произнесла я.

— Афродита сама себя бесчестит, — рассмеялся Алкей, — Как и ее приверженцы.

— Богохульство! — возразила я.

Когда мы пробыли вместе какое-то время — достаточное, чтобы увидеть, как Алкей утоляет свою страсть с юными безбородыми моряками, — я невинно спросила у него:

— А когда ты в последний раз занимался любовью с женщиной?

— Женщины — слишком сложные создания, — ответил он, — их невозможно познать до конца. Иногда мне хочется заняться любовью с женщиной, но потом я вспоминаю, сколько нужно трудов, чтобы удовлетворить ее. Одна мысль об этом утомляет.

Для чего он это сказал — чтобы шокировать меня или скрыть, что я ему нравлюсь? Как бы то ни было, он добился своего. Я от него отстала. Иногда я жалела, что мне не хватает мужества его соблазнить. Хотя он и говорил, что равнодушен ко мне, я ему не верила.

Может, я и не была красавицей в привычном понимании, но знала, что имею власть над людьми. Когда я играла на лире во время симподия, люди смотрели на меня так, словно я была красавица из красавиц. Время от времени я ловила на себе взгляд Алкея. Будто спохватившись, что нужно выглядеть безразлично, он отворачивался. Алкей всегда относился ко мне так, словно не мог выбрать: быть ли ему очарованным мною или насмехаться. Он всегда хотел произвести на меня впечатление своей искушенностью и количеством своих любовников.

— Я был в Навкратисе египетском, городе греческих торговцев в дельте Нила, где торгуют лесбосским вином, — начал он как-то. — Я был с египетскими проститутками, поднаторевшими в ублажении греков и руками, и ртом. В Вавилоне я видел храм Иштар, где женщины во славу богини совокупляются с незнакомцами. На территории храма они разбивают маленькие шатры или ставят шалаши и остаются там неделями, чтобы заработать себе приданое. Вагина наделена целительной силой — так считают вавилоняне.

— Ты говоришь это, чтобы шокировать меня? — спросила я. — Если так, то на твои непристойности я могу ответить своими. Вагина, врата, кустос, священные пределы, юна Афродиты, треугольник наших начал, источник всей благодати, треугольный проход к нашему концу. Вот тебе! Ты не единственный ученый сластолюбец на этом острове!

Алкей не обратил внимания на мои слова и продолжил экзотические описания своих путешествий:

— Не зря египтяне размазывают кровь по дверям — это знак рождения и смерти. Они поклоняются божественной вагине, этому всевидящему глазу. То же самое делают и вавилоняне.

— Похоже, тебе все это нравится, — сказала я. — Странно, что ты искал экзотических женщин в дальних краях, хотя на самом деле предпочитаешь мальчиков.

Но моя ирония его только подзадорила, и он попытался шокировать меня еще сильнее.

— Больные мужчины всех мастей, надеясь, что им повезет, приходят к этим храмовым девственницам. Я видел это и совокуплялся с самыми красивыми из этих женщин, но всегда с огромным облегчением возвращался к моим хорошеньким мальчикам.

— Жаль, что я не мальчик, — сказала я, — а то и я могла бы испытать все это.

Я сказала это всерьез. Мне и в самом деле хотелось вкусить все наслаждения этого мира, которые познал Алкей. Но, может быть, у меня была тайная мысль, что, будь я мальчиком, он бы занялся со мной любовью.

Я проверила эту теорию вечером, перед тем как нам отправиться в ту смертоубийственную экспедицию. Мы оказались вдвоем в оливковой роще в прекрасной Пирре. Вокруг зеленели холмы, и это успокаивало. Листья оливковых деревьев трепетали, словно маленькие серебряные флажки. Я выразила свое почтение Афродите, воскурив благовония, пропела моей богине-охранительнице гимны собственного сочинения. А потом ради забавы нарядилась пастушком.

Алкей наблюдал за мной с самодовольной ухмылкой. Он открыто высмеивал как мое почитание Афродиты, так и мой маскарадный костюм. А потом устроил мне испытание.

— Знаешь, маленький вихрь, есть только один способ оказать настоящее почтение Афродите.

— Какой?

— Сказать не могу, могу только показать.

Я посмотрела на него с детским смущением, а он потащил меня под серебристые деревья.

— Это роща Афродиты, и мы должны исполнить волю богини.

Я отпрыгнула.

— Ты что — боишься своей богини? Значит, ты никогда не станешь поэтом, — поддразнил он меня.

Я почувствовала, как мое сердце бешено забилось. Мои колени начали подгибаться. Моя вагина увлажнилась.

— Ты хочешь, чтобы я подарила тебе мою девственность?

Я всегда была слишком прямолинейна, слишком неспособна к уловкам.

— Странные слова ты нашла, чтобы выразить это! — со смехом сказал Алкей.

Мои щеки запылали румянцем.

— Я готова, — храбро сказала я, закрывая глаза и распахивая объятия. — Но я думала, ты любишь мальчиков!

— А ты разве не мальчик? Ты похожа на мальчика! В конечном счете с мальчиками меньше хлопот во время этого действа и после. Они меньше склонны хныкать и цепляться, пытаться навечно уловить тебя в свои сети. Бедняжка, тебя всю трясет, — сказал Алкей, обнимая меня.

— Я готова, — повторила я, вся дрожа.

— Давай ляжем под этими зелеными ветвями и выпьем немного вина с водой. Не нужно ничего делать, будем только касаться друг друга, — сказал он.

Они всегда так говорят.

Он обнял меня. Сердце его стучало рядом с моим. Мы смотрели друг другу в глаза, словно это были факелы, освещающие непроглядную ночь. Его губы нашли мои. Его и мой рот слились. Его ноги охватили мою тонкую талию, и мы стали едины — и снаружи, и внутри.

Афродита улыбалась, глядя на нас, и своим жарким дыханием распаляла все отверстия наших тел. То, что было твердым и сильным, переходило в то, что было мягким и теплым. Мы двигались вместе, как дельфины, играющие в волнах: хвост гонится за хвостом, голова трется о голову. Потом мы превратились в коня и наездника, и невозможно было понять, где кончается один и начинается другой. Мы были одним животным, одним полубогом с четырьмя ногами и двумя парами крыл.

Так вот что это такое — скачка Пегаса, летучего иноходца поэзии! Вот как соединяются мягкость Афродиты и острые стрелы ее проказника сына. Мягкое становится твердым, твердое — мягким, нутро выворачивается наружу, а то, что было снаружи, проникает внутрь.

Время исчезло. Пространство сжалось. Звезды сияли с дневного неба. Если бы мы остались соединенными навеки, солнце перестало бы гаснуть по ночам. Мы бы освещали мир жаром наших тел и раскрутили бы между нами новую вселенную. Вот какова была сила нашей любви.

Наконец на утренней заре, под кроваво-сиреневым небом, мы побрели из идиллической оливковой рощи к нашей лодке. Внутри у меня все саднило от жадных любовных ласк Алкея. Я хотела, чтобы эта сладкая боль продолжалась вечно. Моряки смотрели на меня и ухмылялись, словно им все было известно.

— Мой дорогой мальчик, — пошутил Алкей, — я чуть было не принял тебя за девочку!

Следующей ночью мы спали в лодке, но не прикасались друг к другу. Ветер ревел, и весла бились о борт. Несколько штук сорвало и унесло в море. Два человека бесследно исчезли с бушприта, словно нас окружали мифические чудовища, и морская пучина превратилась в Сциллу и Харибду. В завываниях ветра, скрежете и треске канатов слышался голос богов.

— Алкей — твоя первая истинная любовь, — пела голосом, ветра Афродита, — но он этого еще не знает.

— Тогда явись и наставь его, — прошептала я.

— Когда для этого придет время, — отвечала богиня. — При всей моей любви к тебе я не могу торопить судьбу. Пряхи ткут медленно, согласно своему желанию.

— Несправедливая Афродита!

— Меня уже называли несправедливой.

Она рассмеялась и исчезла.
		Все есть у Афродиты,



		Она может возвращать себе девственность,



		Окунувшись в море.



		Так что же могу дать ей я?








Всю ночь истошно скрипели канаты. Звезды прятались за тучами. Нашу лодку швыряло, как щепку. Мы пожалели, что не причалили к берегу и не провели ночь на твердой земле, укрывшись парусом.

На следующее утро небо было невероятно чистое и яркое. Пальцы Эос коснулись наших парусов, и те порозовели. Мы плыли, огибая остров, к Митилене с тремя людьми Алкея — посмотреть, что получится. Согласно плану, двое должны были сойти с Алкеем на берег, чтобы совершить свое кровавое дело. Третий — остаться со мной на борту. Мы собирались укрыться в бухточке неподалеку от Хиеры и ждать известий. Но мы не успели добраться до Хиеры. Держась у самого берега, миновали храм Диониса в Брисе и были на пути к Хиерскому заливу, когда нас стал преследовать черный корабль под огромным черным парусом.

Поначалу Алкей решил, что это случайное совпадение, но вскоре стало ясно, что черный корабль идет за нами, и идет быстрее, чем мы.

И вот вдоль скалистого побережья началась гонка. Когда черный корабль приблизился, мы увидели, что на моряках маски сатиров, что у них щиты с гербом Питтака и что они размахивают копьями с бронзовыми наконечниками.

«Пираты», — была первая мысль Алкея. Но это были не пираты. Корабль послал Питтак. Это была политика под личиной морского разбоя. Я взмолилась Афродите.

— Ты молишься не той богине, — угрюмо заметил Алкей. — Ей на такие дела наплевать. Попробуй обратиться к Афине. Вот это воительница! Именно она спасла Одиссея!

Он и в минуту опасности продолжал смеяться, хотя было совсем не до шуток.

Поначалу мы надеялись уйти. Команда у Алкея была умелая, но этого оказалось недостаточно. Мы потеряли много весел, а на черном корабле их было в избытке, и сидели на них рабы. Море бурлило, и за бортом поднимались высокие волны. Алкей успел их воспеть в своих стихах.

«Перед тем как поднять парус, посмотри вдаль, — пелось в его знаменитой песне, — выйдя в море, ты станешь игрушкой волн».

Но сейчас не время было напоминать ему об этом пророчестве.

Я помню грохот воды о днище, брызги, перелетающие через борт, помню ощущение, будто наше суденышко, как в ночном кошмаре, движется назад. Черный корабль неотвратимо приближался. Запах сырого дерева, просмоленной сосны и моря всегда вызывает в моей памяти те страшные мгновения. Он вышел из водяной пыли, пронзая нас взглядом выпученных глаз и направляя в нашу сторону покореженный волнами таран, похожий на клык мифического животного. Он приближался, двигаясь все быстрее, и вот уже их бушприт почти касался нашей кормы. Сатиры присели на палубе, готовые перепрыгнуть к нам на борт и расправиться с нами.

— Прыгайте! — скомандовал Алкей, когда сатиры с черного корабля бросились к нему.

Я посмотрела на Алкея в последний раз, слезы застилали мне глаза. Но все же, хоть и в тумане, я видела любимое лицо. Я бросилась за борт и поплыла, словно меня преследовали фурии.

— Мы еще встретимся, — крикнул он, — в этом мире или в ином!

Пока хватало дыхания, я гребла к берегу как сумасшедшая.

Я любила его, но он никогда не принадлежал мне без остатка, а потому на протяжении всех последующих приключений оставался для меня чем-то вроде мифа. Встретившись снова, мы были старше, но стали ли мудрее?

Спрыгнув с корабля и расставшись с Алкеем, я изо всех сил гребла к берегу моего зеленого острова и словно потеряла представление о времени. Я устала, обессилела. Дышала так, будто сердце вот-вот разорвется. И когда уже думала, что иду на дно, резкий удар снизу вернул меня к жизни. Я посмотрела в глубину и увидела, что меня поддерживают на плаву дельфины. Эти игривые существа прыгали и ныряли вокруг, поднимали меня над водой, когда я уже тонула. Они проводили меня до пустынного берега и вытолкнули на сушу.

За мной отправилась погоня во главе с моим дедом, но тогда я этого, конечно, не знала. Несколько дней я прожила на песчаном берегу, мои губы обветрились, и я так оголодала, что стала есть крабов — ловила их и ломала панцири. Мой хитон превратился в тряпье, кожа почернела на солнце, я перестала быть похожей на женщину (да и одета я была как мальчик), меня саму можно было принять за странного человекоподобного краба, суетящегося на берегу.

Я поняла, почему мои предки поклонялись в первую очередь Посейдону, богу пенных гребней. Море — источник жизни для островитян. Но оно еще капризнее золотой Афродиты, которая родилась из него, такая же непредсказуемая. Рев океана едва не убедил меня оставить Афродиту ради Посейдона. Может быть, богиня прокляла меня за то, что я колебалась в вере. Афродита из тех богинь, что не терпят измен. Вообще-то это свойство всех богов — яростная ревность. Боги — это дети с аппетитами взрослых мужчин и женщин. Вот почему они нас так мучают.

Не знаю, сколько я прожила в безвременье на этом берегу, постоянно думая об Алкее, чтобы выжить. Дни сменялись ночами, а ночи днями. Я построила шалаш и научилась ловить рыбу голыми руками. Я сплела головной убор из листьев, а из веток сделала постель. Когда ушел страх, я стала гордиться собой: такая жизнь оказалась мне по силам. А потом меня спасли еще раз. За мной на небольшой лодке приплыл мой дед со своими людьми. Он был уверен, что найдет меня мертвой. Они прочесывали море в поисках тела, и из-за страха за мою жизнь дед из ласкового превратился в свирепого.

— Питтак убил бы тебя за то, что ты вступила в заговор с Алкеем, — закричал он. — Ты маленькая дурочка, которая приносит беду себе и своей семье. Но я тебя спас. Я пообещал Питтаку, что выдам тебя замуж… Нашелся некий Керкил из Андроса. Ему нужна жена из благородного семейства. Он согласился взять тебя, невзирая на твой непокорный нрав.

— Мой непокорный нрав!

Я даже плюнула.

— Ты кто — мой дед или мой тюремщик?

Его брови сошлись на переносице. От сочувствия, которое он, может быть, и питал ко мне до этой минуты, не осталось и следа. Мы поплыли назад в Эрес, не обменявшись больше ни словом.

Итак, я выхожу замуж за человека уродливого, но достаточно богатого, и это должно сломить мой дух. Они решили, что домашнее хозяйство и воспитание детей заменят мне дар муз. Погруженная в заботы по дому, я не смогу выкраивать время на политические заговоры или любовные приключения. Или на поэзию.

В те дни я не видела особой разницы между браком и смертью. Вспоминая ту брачную процессию, я думаю теперь, что она мало чем отличалась от похоронной. Моя мать, дед, с бабкой, братья и я снова направлялись из Эреса в Митилену, где меня должны были отдать этому старику Керкилу.

Да, меня просто хотели сбыть с рук, но я, как ни странно, больше сердилась не на деда, а на мать. Как она могла вступить в заговор и согласиться на то, чтобы ее дочь отправили в ссылку?

Я задала ей этот вопрос, когда она надевала на меня украшения к свадьбе — золотое ожерелье в виде виноградных гроздьев и плодов айвы, такие же серьги, свисавшие до плеч, золотую диадему, укротившую мои роскошные волосы.

— Я предпочла отдать тебя замуж, чем похоронить, Сапфо.

— Разве есть разница?

— Ты молода и думаешь, что все знаешь. Но твой муж может умереть, и ты будешь свободна.

— Есть к чему стремиться.

— У тебя есть талант, и он может дать тебе свободу. Удивительно, но ты смогла околдовать публику на симподии. Хоть я и злилась на тебя, но в то же время испытывала гордость. И вспомнила, что, когда была беременна тобой, одна жрица предсказала мне, что со временем ты станешь знаменитой.

— Ну вот, и ты туда же!

Мерзкому Керкилу было не меньше пятидесяти, и он носил утягивающий пояс, чтобы не слишком оттопыривался живот. Волосы у него поредели, и он их старательно зачесывал, чтобы прикрыть плешь, но этим вряд ли можно было кого-то обмануть. Сильный запах духов забивал запах пота. И вина. Он любил пить вино, не разбавляя его водой, как варвар.

А еще он, как мне показалось, был одним из тех людей, кто заготавливает шутки к симподию, а потом делает вид, что на них только что снизошло вдохновение. (И мне это не показалось — так и было на самом деле!) На свадебной церемонии он торжественно заявил моему деду: «Я беру эту женщину, чтобы сеять в ней моих законных детей». Мои братья и я не могли сдержать улыбки. Когда гости стали забрасывать нас орехами и плодами, я все еще была в ужасе от того, что меня ждет. Я думала об Алкее — о нашей страстной любви и не менее страстных спорах, а Керкил казался мне ночным кошмаром.

Пир все продолжался. Он начался в полдень и к полуночи не закончился. Вино с виноградников моего деда текло рекой. Кушанья были вкусные и обильные: хлеба, рыба, дичь, мясо, всевозможные сласти. Танцы и песни, процессия в дом Керкила, снова песни и танцы, и горы вкусной еды.

И вот в полночь наступил ужасный час. Хор дев, сладкоголосо певших эпиталаму, сочиненную мной, проводил нас до супружеской спальни. Керкил к тому времени был пьян, он шатался, ноги его заплетались. Я смиряла себя, с горечью готовясь впустить Керкила в святилище, на которое до него посягал лишь Алкей.

Я съела свадебную айву, и Керкил снял мой пояс, как того требует ритуал. Девы пели. Я умолила их спеть еще. Они послушались. Глаза Керкила начали слипаться.

— Спойте еще! — сказала я девам.

— Проклятье, Сапфо! — взбесился Керкил. — Я должен взять твою девственность!

«Какую еще девственность?» — подумала я.

Наконец мы остались одни. Керкил сбросил с себя одежды и предстал перед мной во всем своем уродстве. Взяв гранат из вазы, стоявшей в изножье постели, он раздавил шесть алых зерен над брачной простыней и вывесил ее в окно, на всеобщее обозрение. И в пьяном беспамятстве рухнул на постель.
		Выше стропила!



		Жених ступает, как Арес,



		Возвышаясь над смертными,



		Как поэты Лесбоса



		Возвышаются над всеми остальными!



		Счастливый жених!



		Мы пьем за твое здоровье!








Я лежала в постели и размышляла над своей судьбой, слушая храп Керкила. Я чувствовала себя как Персефона, оказавшаяся в царстве мертвых, чтобы стать невестой Аида. Я плакала, пока моя постель не стала мокрой от слез. Я думала об Алкее, который был где-то далеко, изгнанный за предательство.

Я уснула, и Афродита разговаривала со мной во сне.

Она была одета как невеста и пела сочиненную мной эпиталаму.

«Выше стропила, — пела она, озорно улыбаясь. — Жених ступает, как Арес…»

А я даже во сне безутешно плакала, и моим слезам не было конца.

— Не плачь, моя глупенькая Сапфо, — сказала она, как любящая мать, утешающая ребенка. — Муж — это всего лишь средство, позволяющее из девочки превратиться в женщину. Если тебе нужна любовь, страсть, это всегда случается не на супружеской постели… Супружеская постель — это место, на котором ты спишь, а любовников находишь в других местах… на берегу моря, во дворце, в яблоневой или оливковой роще, под луной… Она будет полной для тебя — полной любовников, полной любви, полной вдохновения!

— Но мне нужен только Алкей!

— Он не единственный мужчина на земле. Перестань, Сапфо… У меня было столько мужчин — Арес, Адонис и много всяких других. Я забыла их имена. И женщин тоже. Жизнь создана для наслаждения. В ней много всего — и это не только первый мужчина… Твоя жизнь только начинается, а не кончается. Она будет богатой и наполненной… счастливая невеста! Ты будешь свободна и полна жизни!

Афродита исчезла, а я уснула, как утомленный ребенок.

У меня был только один муж, и я сужу по нему обо всех мужьях. По правде говоря, он был неплохой человек. Слабый, вульгарный, пьющий — вот и все его недостатки. Он считал, что жена должна сидеть дома и думать только о ткацком станке, рабах и съестных припасах. Исключение — религиозные праздники. Если вы недоумеваете, почему женщины в те времена были до такой степени религиозны, знайте: из дома они выходили только по праздникам! Я очень быстро сообразила, что мои песни и честь Афродиты — мой пропуск на свободу. Как только я буду настолько знаменитой, что мое присутствие потребуется на праздниках, свадьбах, загадочных ритуалах, посвященных иноземным богам, Керкил не сможет удержать меня в четырех стенах. Ему хватило ума, чтобы попять: он сможет греться в лучах моей славы. И потом, я оставляла его наедине с истинной его страстью — вином, и он пил и пил, пока не допивался до умопомрачения.




3. Пройти сквозь огонь


Тоскую ли я и теперь по своей девственности?

    

Сапфо






Если брак был смертью, то Сиракузы — реинкарнацией. Этому городу, с его празднествами и храмами, богатыми аристократами, несчастными рабами, жалкими хибарами и роскошными дворцами, не было равных в греческом мире.

Сиракузы располагались на восточном побережье Тринакрии, острова, где Одиссей ослепил свирепого циклопа и вызвал непреходящий гнев Посейдона. Вонзив бревно в глаз Полифема, Одиссей тем самым обрек себя на вечные странствия. Но фортуна снова улыбнулась ему, и он смог вернуться на Итаку, где его все еще ждали. Даже его пес Аргос был так рад возвращению Одиссея, что, увидев хозяина, умер от старости. Может быть, боги сжалятся надо мной, как они сжалились над Одиссеем. Я могла только молиться об этом на корабле, который плыл далеко от моего любимого Лесбоса в прекрасные Сиракузы.

Сиракузы основали коринфяне, поклоняющиеся Артемиде. Именно в Сиракузах девственная Артемида превратила Аретузу в ручей, чтобы она могла бежать от Алфея, любвеобильного речного бога. Источник Аретузы нее еще бьет здесь, превращаясь в ручей, а знаменитый храм Артемиды был в Сиракузах со дня основания города. Храм Афины стоял фасадом к Большой гавани, храм Аполлона — к Малой. А в глубине, за рыночной площадью, располагались два огромных амфитеатра.

Старая часть города вдавалась в темно-синее море полуостровом, соединенным с сушей узкой полоской земли. Главные дворцы был построены именно там. Керкил купил для нас дом в самом центре этого квартала. Еще у пас было хозяйство за городом, откуда привозили мясо, сыр и фрукты. Тринакрия была еще зеленее и плодороднее, чем Лесбос, но это не значит, что я не тосковала по дому. Почти каждую ночь мне снился Лесбос. Снился и Алкей — мне так хотелось узнать, что с ним сталось. Долго ждать не пришлось. Я пробыла в Сиракузах всего несколько месяцев, когда пришло письмо от Алкея.






Моя забавная маленькая Сапфо! Что мне делать без твоего смеха? Что мне делать без твоих любовных песен? Я жив — если это можно назвать жизнью, — но мое сердце пусто без тебя. Нас схватил Питтак, держал несколько месяцев, пытаясь состряпать против нас самые страшные обвинения. Некоторых из моих людей жестоко пытали, волокли обнаженными по чесальным гребням. Слава богам, тебя не было с нами. Питтак никак не мог решить, что ему делать со мной. Ему не хватало смелости убить меня, но и оставить меня на Лесбосе он не мог, а потому изгнал в Лидию, где я неплохо провожу время при дворе. Не ревнуй меня, маленькая, но мальчики-рабы здесь еще восхитительнее, чем на Лесбосе. Мальчики со смуглыми фаллосами, которые парят в воздухе, как птицы, ждут не дождутся, чтобы доставить наслаждение такому известному воину, как я. И тем не менее я все время думаю о Сапфо — фиалкокудрой, непорочной, медвяноустой Сапфо. Я хочу сказать тебе что-нибудь, но стыд не позволяет мне. Я слышал, тебя выдали замуж за какого-то старого осла. Это моя вина. Прости. Я найду способ увидеть тебя. Верю в нашу любовь!

    

Алкей







Я присоединила это письмо, написанное на тончайшем египетском папирусе, к моим самым драгоценным сокровищам: золотому ожерелью в виде плодов айвы, висячим золотым серьгам с дрожащими цветками и листьями, свиткам с любимыми стихами и кифаре. В последующие дни я столько раз перечитывала это послание, что мои нетерпеливые пальцы измяли папирус. Я прикасалась к письму губами, воображая, что касаюсь его губ. В каком-то смысле так оно и было.

Что может быть сокровеннее письма, написанного рукой, которую ты любишь? Слова, дыхание, поцелуи. Папирус может передать все это. Нацарапанные рукой Алкея письма поддерживали во мне жизнь. Целуя папирус, я почти что целовала его!

Таково таинство слов. Перед тобой всего лишь волокна тростника, но они передают биение наших сердец, наше дыхание. Глоток воздуха, запечатленный в вечности. Ах, это чудо письменного слова!

Когда я была маленькой девочкой, меня учили писать письма на неудобных деревянных табличках, покрытых воском. Потом, когда я стала постарше, мне позволяли писать на выделанных шкурах. От них исходил запах крови, выдававший их происхождение. Папирус был намного чище. Я любила прикасаться к его девственно-чистым листам, на которых можно писать кровью сердца.

Пока Алкей дразнил меня своими мальчиками, я могла быть уверена в том, что он меня любит. Мальчики были его защитой от страха, который овладевал им при мысли о том, чтобы отдать всю свою любовь кому-то одному. Я умела играть в эту игру не хуже его. И вот я взяла тростинку и начала:

Я зеленее травы, и, похоже, смерть в следующее мгновение мне не грозит…

Потом я стала писать ему о моей жизни в Сиракузах, но что бы я ни написала, письмо казалось недостаточно хорошим. Как я могла интриговать и соблазнять его с такого расстояния? Он предавался радостям при роскошном дворе, а я жила со старым ослом! Я писала, но судила себя так строго, что не могла отправить ни строчки. А папирус стоил недешево! Я исписывала целые листы, а потом бросала их в огонь, проклиная себя за расточительность. Я хотела очаровать Алкея словами, но что-то мне мешало. Чего я боялась? Я отдала ему сердце без («татка и, возможно, никогда не получу его назад.

Но какой прок от любви, если ее нельзя разделить? Мои мысли бегали по кругу, как щенок за собственным хвостом. Я записывала тщательно выбранные слова, а потом сжигала. Это была настоящая пытка.

Мой дед и Керкил сторговались с Питтаком, чтобы я оказалась здесь — подальше от Алкея и заговорщиков. По крайней мере, они на это рассчитывали. Как же я перехитрю их всех, если боюсь написать Алкею?

Осчастливив меня двумя домами, рабами, позолоченными носилками, ткацкими станками, Керкил разъезжал по своим делам и становился все богаче. Благодаря моему приданому у него в придачу к кораблям теперь было лесбосское вино на продажу. Он и мой дед зарабатывали неплохие деньги. И все это благодаря мне! Меня выдали замуж за старого пьяницу, чтобы они богатели! Вот она, женская судьба! Подозреваю, что и Питтак не прогадал с моей свадьбой.
		Что ни говори,



		Но золото — дитя Зевса.



		Его не едят ни черви, ни мотыльки.



		Оно куда как сильнее,



		Чем сердце



		Мужчины.








Я рано поняла, что если мужчины и могут о чем-то договориться, так это о том, чтобы с помощью женщины укрепить свой союз и разбогатеть. Впрочем, еще они могут использовать женщину, как Елену, — чтобы развязать войну.

Если после первой брачной ночи я и решила, что муж не будет меня домогаться, то я ошибалась. Обычно к вечеру он так набирался, что ему было не до меня, и я, счастливая, удалялась на свою половину. Но иногда он просыпался утром, одержимый похотью, и приходил ко мне. Иногда мне удавалось улизнуть, но один раз он почти овладел мною.

От него пахло рыбой и луком, а дыхание было кислое от вина, выпитого накануне вечером. Он повозился у меня между ног, потискал мои груди и испустил свою белую силу, так и не войдя в меня. Оценив шаткость его орудия, я поняла, что на исполнение супружеских обязанностей можно особенно не рассчитывать. Не могу сказать, что меня это огорчило.

Перед отплытием в Сиракузы мне вернули Праксиною, и она почти простила меня за те беды, что я ей причинила. Когда я обнаружила, что беременна, она, кажется, и вовсе перестала держать на меня зло.

— Младенец! Ах, сколько радости нам доставит твой младенец, Сапфо!

— Почти столько же, сколько я имела, когда зачинала его с Алкеем!

— С Алкеем! — воскликнула Пракс.

— Ты ведь не думаешь, что этот старый пьяница Керкил способен к деторождению?

— Но что он подумает?

— Керкил обычно так пьян, что почти не помнит, что было вчера вечером. Я уверена, он будет рад приписать себе отцовство по отношению к ребенку, которого я рожу.

Я сказала это не моргнув глазом, хотя у меня были дурные предчувствия. Но напрасно я волновалась: Керкил и в самом деле с утра ничего не помнил.

— Какой ты великолепный любовник! — несколько раз говорила я ему утром, и он, похоже, верил.

Неужели мужчин и в самом деле так просто обвести вокруг пальца? Я задала этот вопрос Праксиное.

— Скажи мне, Пракс, может быть, я ничего не понимаю, но мне кажется, что с помощью лести можно обмануть любого мужа.

— Ты все понимаешь. Они верят в то, во что хотят верить, и слышат то, что хотят слышать. Уж мне это известно. В конце концов, рабыни знают все секреты. И, скажу тебе, мужья на удивление доверчивы.

— Я люблю тебя, Пракс, — сказала я.

— Я знаю, что любишь. Но твоя любовь беспечна.

— Значит, ты все еще не простила меня.

— Я знаю, ты желаешь мне добра, — ответила Праксиноя, — но ты забываешь, что мы с тобой не одно и то же. Тебе легко сходит с рук то, что мне никогда не простится.

Я посмотрела на воспаленное красное клеймо на лбу Праксинои и поняла, что она права. Ее черные кудри были подстрижены почти до корней. Большие карие глаза смотрели с грустью.

— Я привезла тебе свадебный подарок, — сказала она.

— Какой? Скажи, Пракс!

— Это то, что нужно каждой жене.

Из-под своего небеленого льняного хитона она извлекла ловко сработанный фаллос — олисб, раза в три больше, чем у Керкила.

— «Жених ступает, как Арес», — сказала она, смеясь.

— Мы будем пользоваться им вместе! — предложила я.

— Но ты будешь представлять прекрасного Алкея, а я буду думать только о тебе.

Мы с Праксиноей еще девчонками обнаружили, что можем доставлять друг другу наслаждение, и делали это, оставаясь невинными. Мы исследовали друг друга, как игривые, лизучие котята. Сколько раз мы, удовлетворенные, засыпали в объятиях друг друга.

Без Праксинои я бы погибла. Она была моим единственным другом из дома. Я долго не получала вестей от матери, которая устроила этот ужасный брак. Я тосковала по братьям — товарищам по играм и защитникам, пока мы были детьми. Я все еще была почти ребенок, хотя считалось, что замужняя женщина должна отказаться от игрушек. И я отказалась. От всех, кроме олисба.

К счастью, я была достаточно богата и смогла устроить женские половины на втором этаже и городского, и загородного дома так, чтобы мы с Праксиноей могли уединиться. Но мне, конечно же, стало понятно, почему женщины так страшатся замужества. Ты не только оставляешь родительский дом, уходишь оттуда с человеком, которого совсем не знаешь, но и начинаешь новую жизнь и совершенно незнакомом месте. Без рабыни, которая прислуживала мне с самого детства и любила меня, мне было бы очень одиноко.

Как выяснилось, Керкил был счастлив взять на себя ответственность за появление ребенка. Он совершенно не помнил событий нашей первой брачной ночи, как, впрочем, и последующих. Возможно, он изумился бы, узнав, что так ни разу и не преуспел в исполнении супружеских обязанностей, но у меня не было ни малейших намерений просвещать его на этот счет. Керкил жил словно в тумане, и мне это было только на руку. Пусть изображает из себя папочку, если это пойдет на пользу ребенку.




А тем временем Зевс и его дочь отдыхали на облаке, поглядывая вниз.

ЗЕВС: Чего ты добиваешься с этой запутанной любовной историей? Наше пари было совсем не об этом. Если Сапфо нужно выбирать только между брюхатым пьяницей мужем и поэтом, который предпочитает мальчиков, вряд ли ее жизнь можно представить как типичный пример судьбы смертной женщины.

АФРОДИТА: Это ты так думаешь! И потом, я пока только разогреваюсь. Она совсем юная девочка. Она успела познакомиться с усладами Эроса только с помощью Алкея и Праксинои, а теперь с этим ее олисбом… который, впрочем, не в счет. Я знаю, что делаю. Подожди еще.

ЗЕВС: Может быть, ей нужен я. Я мог бы превратиться в прекрасную деву и позабавиться с ней на мой манер.

АФРОДИТА: И не думай об этом!

ЗЕВС: Только для того, чтобы придать пикантность этой истории. Сейчас нам нужно похищение или война. А лучше: похищение и война! Начали!

АФРОДИТА: Мужское безумие — ужасная вещь.

ЗЕВС: Где бы ты была без этого безумия?




После судьбоносного симподия на Лесбосе моя слава поэтессы шла впереди меня. В Сиракузах ко мне нередко обращались с просьбой исполнить на празднестве или свадьбе гимн Афродите. Мои песни вселяли в меня надежду. Каждый раз я трепетала при мысли, что на каком-нибудь симподии встречу Алкея. Увы, этого не случилось!

Если бы мой брак был более удачным, разве смогла бы я столько петь и сочинять столько песен? Горела бы я таким же желанием путешествовать? Ведь я отвечала на приглашения во время беременности, и, казалось, у меня под сердцем муза. Поначалу я ощущала мою дочь как некое мерцание под пупком, вдохновляющее на сочинение песен. Она дала мне уверенность, превратила из Персефоны в Деметру, из девы в мать, из девочки в женщину.

Иезавель, жрица из Мотии, посетила роскошный симподии, который мы с Керкилом давали в Сиракузах. И там я снова пела во славу Афродиты. Иезавель, которая знала греческий и много других языков, была очарована моими песнями и спросила меня, не могу ли я почтить своим пением ее бога Ваала.

— Богами так просто не торгуют, — сказала я ей. — Моя богиня-покровительница — Афродита.

— Верно, — сказала она, — но ты еще не знаешь мощи Ваала.

Иезавель была высокая, рыжеволосая, кудрявая, в лиловых одеждах, сверкающих золотом. Она пригласила меня на ее родной остров Мотию, и я приняла приглашение, только чтобы оказаться подальше от Керкила. Может быть, я встречу там Алкея!

Мотия находилась в двух днях пути по морю от Сиракуз, у западного побережья Тринакрии. Этот остров знаменит солончаками, производством лиловой краски из раковин мурекса и странными религиозными традициями. Здесь в древние времена обосновалось небольшое племя суровых кочевников пустыни из Ханаана, они были известны как купцы, мореплаватели, исследователи новых земель. Говорили, что они все еще поклоняются Ваалу, практикуя некий таинственный ритуал, называемый «Пройти сквозь огонь».

Хананеи были в родстве с тем племенем пустыни, что верило в единого бога. Как и египтян во времена Эхнатона, их словно охватило безумие, и они сократили свой пантеон до одного божества.

Один бог? Почему один бог, если только множество богов может удовлетворить все потребности человека? Богам настолько неинтересны дела человеческие, что они бродят среди розовых облаков Олимпа, не обращая на нас никакого внимания и предаваясь всевозможным удовольствиям. Нам приходится привлекать их взоры сладким дымом жертвоприношений, петь им песни, плести для них золотые украшения, но все равно их мало трогает, живы мы или уже умерли. Наши мелочные страхи кажутся им нелепыми. И разве можно их в этом винить? Они бессмертны. А мы — нет. Мы для их всевидящего ока надоедливые бабочки-однодневки.

Островитяне торговали с карфагенянами, у них были давние и тесные связи с финикийцами. Буйные дикари — вот как о них говорили. Я с нетерпением ждала встречи с этим племенем! Достаточно было услышать россказни о древних ритуалах, как мое любопытство уже разгорелось.

В сопровождении Праксинои, нескольких слуг и капитана я отплыла на Мотию едва ли не на седьмом месяце беременности. Корабль качало, и я не знала, куда деваться от тошноты, но перспектива увидеть необычные религиозные празднества перевешивала недомогание. Погода нам не благоприятствовала, мы шли против ветра и вместо двух дней провели в море целую неделю.

На седьмой день к вечеру мы увидели Мотию — остров загадочный и прекрасный. Паруса огромных ветряных мельниц сверкали оранжевым и красным в лучах заходящего солнца. Мы бросили якорь и по дамбе, на колеснице, перебрались с большой земли на остров. Увидели солончаки, которым остров был обязан своим богатством, вдохнули гнилостный запах раковин мурекса, из которых получали лиловую краску. Эти два промысла сделали Мотию изобильной. Всему известному миру нужна была лиловая краска для царских одеяний, соль для хранения рыбы. А сами жители острова истово верили, что причина их благоденствия — регулярные жертвоприношения богу Ваалу.

Нас провели в дом Иезавели — освежиться и приготовиться к огненному ритуалу, который должен был состояться на следующее утро.

— Обещаю — вдохновение снизойдет на тебя, когда ты увидишь, как мы поклоняемся Ваалу, — с воодушевлением сказала Иезавель.

С вечера мы очистились, приняв ритуальную ванну. Пили мы только воду. Наши желудки урчали, но сердца были чисты.

Ранним утром Иезавель и ее слуги провели нас в дом семейства, которое удостоилось великой чести принести в жертву своего первенца.

— Вы всегда приносите в жертву первенцев? — в ужасе спросила я. — Или только в трудные времена?

— Мы делаем это, чтобы предотвратить трудные времена. Наш бог добр к нам, потому что мы кормим его самой свежей плотью.

Перед домом избранного семейства собиралась процессия. Люди начали приходить с первыми лучами солнца, они несли музыкальные инструменты — в основном барабаны и колокольчики — и были облачены в пышные многоцветные одеяния. Когда солнце поднялось над морем, они начали стучать в барабаны и звонить в колокольцы, вызывая родителей младенца из их дворца у моря.

— А как выбирается та или иная семья? — шепотом спросила я Иезавель.

— Это должна быть недавно сочетавшаяся браком пара, ожидающая ребенка, и обязательно благородного происхождения.

Наконец появилась мать с младенцем, которому было не больше месяца. Он сучил ножками и плакал, словно предчувствуя свою судьбу. Мать утешала ребенка, прижимая его к груди. Она непрерывно ласкала его, тем временем как процессия, извиваясь змеей, продвигалась к тофету на краю города. Толпа казалась необузданной, многие громко играли на музыкальных инструментах.

— Чтобы заглушить крики ребенка, — пояснила Иезавель.

По мере того как к процессии присоединялись все новые и новые участники, барабаны звучали громче и громче.

— Как отец и мать выносят это? — спросила я.

— Абсолютно спокойно, иначе бог будет недоволен.

Когда толпа подошла к святилищу, люди начали становиться на колени перед медным изображением божества. Оно имело туловище человека с бычьей головой и вытянутыми вперед человеческими руками. В чреве бога жрецы поддерживали огонь, подкладывая туда угли.

Иезавель вышла вперед и обратилась к Ваалу с такими словами:

— Мы принесли дитя для очищения в огне — в огне, который есть жизнь, смерть и перемена. Даруй ему бессмертие, как ты даруешь Бессмертие нашему легендарному городу.

После этого она вручила родителям отвратительно ухмыляющиеся глиняные маски. Отец и мать надели их. Я представила на их месте себя и Алкея, собирающихся принести в жертву нашего первенца, и едва не потеряла сознание. Маленькая маска была предложена и ребенку, который попытался оттолкнуть ее крохотными ручонками. Последовали бесконечные молитвы и просьбы, во время которых плач младенца не утихал. Это зрелище и эти звуки были невыносимы. Когда все-таки я решилась поднять глаза, кричащий младенец уже был в руках бога, раскаленного докрасна. Мой пустой желудок готов был вывернуться наизнанку.

В животе первый раз стукнула ножкой Клеида. Небеса, казалось, упали в море, и колени мои ослабли. Хотя желудок был пуст, меня вырвало. До этого момента плод внутри меня был не больше чем представлением. Теперь он стал ребенком, а я — его матерью. Я подумала, каково это — родить дитя, чтобы предать его огню.

Я оперлась на Праксиною, голова у меня кружилась.

— Почему ты позволила мне приехать сюда? — спросила я ее.

— А как я могла тебя остановить? — сказала она. — Как только появляется возможность ускользнуть от Керкила, ты не можешь противиться искушению!

— В следующий раз воспротивлюсь, — пообещала я.

— Это ты сейчас так говоришь, — возразила Праксиноя. — Но я тебя слишком хорошо знаю.

Эта картина — ребенок, пожираемый пламенем, — снова и снова вставала у меня перед глазами. Казалось, что огонь пожирает меня. Теперь ребенок в моем чреве словно бил мне прямо в сердце.

— Потрогай, — сказала я Праксиное, прижимая ее руку к своему животу.

Праксиноя почувствовала удар крохотной ножки. Слезы навернулись ей на глаза.

— Ах, Сапфо! — сказала она.

— Я поведаю тебе одну тайну, — сказала Иезавель. — Может быть, тебе станет легче. Родители подменили своего ребенка на ребенка рабов, захваченных во время набега на большую землю. Все создано огнем и в огонь возвратится. Пламя только очистит дитя. И это большая честь — быть скормленным Ваалу.

— Рабы могут работать за своих хозяев, — заметила Праксиноя. — Но умирать за них не входит в их обязанности.

Она зло посмотрела на Иезавель.

— Вселенная сотворена из огня и возвращается в огонь, — ответила та. — Поэтому не стоит слишком привязываться к жизни.

— Это относится ко всем или только к рабам? — с вызовом спросила Праксиноя.

— Она всегда ведет себя так дерзко? — спросила Иезавель. — Я бы на твоем месте не стала это терпеть.

— Праксиноя может говорить все, что думает, — ответила я.

— Тогда поостерегись. Ты можешь вскормить змею у себя на груди.

Я оставила это предупреждение без ответа.

— Боюсь, твой бог не вдохновляет меня, — сказала я Иезавели позднее.

— На твоем месте я бы говорила потише, — ответила она. — Он все слышит.

— Я не могу любить бога, который требует сжигать детей.

— Неужели ты не приносишь жертв своему богу?

— Я возношу хвалу Афродите своими песнями, возжигаю в ее честь благовония, плету венки. Она никогда не требует крови.

— Это пока, — не согласилась Иезавель. — Возможно, ты еще не знаешь ее как следует. Мой опыт подсказывает мне, что боги капризны и требуют умиротворения. Мы столетиями приносили им в жертву наших детей. Потом стали заменять их на детей рабов, и остров продолжает процветать, но, возможно, мои соплеменники обманывают сами себя. Ваалу известно все. Возможно, мы рискуем жизнью, играя в такие игры со всевидящим богом.

Я часто вспоминала этот разговор в течение следующих месяцев, когда становилась все пузатей и пузатей. Подменила бы я свою кровинушку младенцем-рабом? Неужели я такая же лицемерка, как те островитяне? Этого я не знала. К счастью, Афродита больше не требовала человеческих жертв… Или я была так наивна в то время. Мы с Праксиноей вернулись в Сиракузы по сверкающему морю. Дул благоприятный ветер, и обратный путь мы проделали гораздо быстрее. На борту корабля я постоянно думала об Алкее. Мысленно я много раз писала ему со времени получения от него письма, но так и не отправила. Все, что мне хотелось написать, казалось таким глупым. Каждый раз, когда я брала тростинку и папирус, меня охватывал страх. Как мне сообщить ему о грядущем отцовстве? Эта новость была слишком важной, чтобы сообщать ее письмом. Ее бы прошептать на подушке. Я вспоминала, как мы занимались любовью, и тосковала по нему. Праксиноя гладила мою спину, а я думала об Алкее. Я не говорила ей, о чем думаю, но она наверняка догадывалась.






Любовь моя!

Я только что была свидетельницей ритуала, в котором ребенка принесли в жертву, чтобы умилостивить кровожадного бога. Я думала, что знаю человеческую природу, но до сих пор не понимала, какая жестокая война идет в каждом между желанием создавать и жаждой разрушения. И особенно больно мне было смотреть на этот страшный ритуал, потому что я ношу под сердцем твоего ребенка.





Я мысленно написала это письмо, когда мы вернулись в Сиракузы, и пообещала себе, что со временем его отправлю… пусть только слова улягутся в голове.




4. Золотой цветочек


Геспер, возвращающий все, что рассеяла сияющая Эос,

Ты возвращаешь овец, ты возвращаешь коз,

Ты возвращаешь дитя матери.

    

Сапфо






Но я так и не отправила письма. Вернувшись в Сиракузы, я каждое утро и каждый вечер думала об Алкее. Мысленно я написала ему множество писем, но так и не смогла заставить себя отправить то, что нацарапала на папирусе. Я не знала почему. Я хотела связаться с ним, но не могла. Может быть, я боялась, что мое письмо попадет в руки недруга? В доме было полно потенциальных шпионов. Может быть, я боялась, что мое письмо никогда не попадет к нему? Может быть, моя беременность была таким важным событием, что о нем можно было сообщить только на ухо? Что, если Керкил обнаружит, что я ношу не его ребенка? Страхи переполняли меня. Словно я шла по краю бездонной пропасти. Вдали от дома, оторванная от всего, в чем была уверена, я, как и все сиракузцы, весьма суеверный народ, стала слушать прорицателей.

Но нельзя объяснить мое новое увлечение лишь той атмосферой, которая царила в Сиракузах. Когда наступают трудные времена, мы все спрашиваем совета у предсказателей. Беременность относится именно к таким временам. Умрешь или останешься жива? Выживет ли ребенок? Изменится ли раз и навсегда твоя жизнь? (Понятно, что изменится, но так не хочется в это верить!) Мы спешим к прорицателям, потому что непостоянные боги получают удовольствие, не торопясь со своими дарами, и дают нам слишком мало ответов. Магия притягивает, когда наша хрупкая человеческая оболочка кажется особенно непрочной.

Недостатка в магии сиракузцы не испытывали. В городе было полно пророков и оракулов. И откровенных шарлатанов, и тех, кто устраивал удивительные представления с птицами, растениями, благовониями, красными шнурами, человеческими фигурками из свинца, котлами зеленого и багряного пламени.

Как-то раз я оказалась в скромном жилище некой Кратеиды. Она сидела на земляном полу у огня, среди множества свинцовых человечков с огромными фаллосами. Эти фигурки, посвященные Приапу, символизировали возлюбленных ее клиенток.

Три жировика подрагивали на отвислом подбородке Кратеиды, у нее были черные глаза, смоляные волосы и длинные ногти, выкрашенные хной. Она монотонно бормотала: «Где мои магические заклинания? Где мои амулеты? Оплети золотую чашу алой шерстью, чтобы я могла приворожить возлюбленного! Дай мне огненные заклинания, чтобы вызвать его! Дай мне сотворить свинцового человечка с прекрасным фаллосом, который будет становиться твердым только со мной! Пусть он никнет при виде мальчика или другой женщины! Привет тебе, мрачная Геката, будь всегда со мной рядом! Пусть мое любовное зелье действует так же наверняка, как снадобья Цирцеи или Медеи! Пусть он ощущает аромат моего устья даже в той далекой стране, где он сейчас!»

Таким было любовное заклинание, сочиненное Кратеидой, чтобы утишить страхи клиенток. Ее богиней была неуловимая Геката — существо, сотворенное из тумана и магии, которая радовалась, когда ей приносили в жертву щенков. Кратеида повторяла свое заклинание, а ее когтеподобные ногти разрезали воздух. Она была очень стара и уродлива и требовала, чтобы ей платили золотыми оболами. Она продала мне свинцового человечка с громадным воздетым фаллосом, на котором нацарапала имя — Алкей.

Я завернула его в чистую холстину и спрятала под хитоном. Выучила заклинание наизусть и отправилась домой, повторяя его снова и снова. Я обмотала золотую чашу красным шнуром. Я зажгла в ней огонь и насыпала минералов, чтобы пламя было зеленым или багряным. Я положила свинцового человечка в огонь, чтобы фаллос Алкея раскалялся только для меня. И стала ждать.

Не прошло и недели, как я получила еще одно письмо от Алкея! Начиналось оно такими стихами:





		Коварная Киприда,



		Верни мне мою фиалкокудрую.



		Ее я люблю больше, чем всех лидийских юношей.



		Но мои ноги опутаны канатами страха,



		И бури Эроса усмиряю я



		Без той, которую люблю!



		Сапфо, любовь моя!








Когда я вспоминаю прекрасный зеленый Лесбос, он появляется перед моим мысленным взором вместе с фиалкокудрой Сапфо, или Псапфо, как ты называешь себя на нашем прекрасном эолийском диалекте. Мои мысли возвращаются к тому изгнанию в Пирру, когда ты была со мной, цеплялась к каждому сказанному мной слову, восхищалась мной, а я восхищался тобой. Я тоскую по тебе… или я тоскую по твоему восхищению? Я чувствую ответственность за тебя. Я помню состязание в красоте на Лесбосе — каллистею, где юные девы раскачивались, как живые кариатиды, завернутые в куски белого льна.
		Лесбосские девы в стелющихся одеяниях



		Ходят туда-сюда, демонстрируя свою красоту.



		Вокруг них женщины поют гимн Афродите…



		Ах, Лесбос, хоть ты и выращиваешь виноград и оливки,



		Всходят на твоей земле красавицы.



		Мягкие звуки сотрясают серебристые оливковые листья,



		Когда ветер шепчет:



		«Сапфо, Сапфо, Сапфо…»








У тебя есть кое-что более прекрасное, чем красота. Ты живая. Я вспоминаю твою улыбку, твою находчивость, твою способность ответить собственной строкой на мою. И еще я вспоминаю, как мы любили друг друга, твое чувствилище, которое оживает, когда я вхожу в него, твою пульсирующую влагу, твою песнь между ног.

Треклятая Афродита! Я не хочу попасться в тенета женских волос. С мальчиками проще. Получаешь удовольствие и уходишь. Где моя Сапфо? Почему ты мне не отвечаешь? Алкей умирает от любви к тебе. Должен ли он приехать за тобой








О да! Приезжай и забери меня, думала я. Спаси меня из этого ужасного изгнания. Возьми меня с собой, куда бы ты ни направлялся. Мои чувства к Алкею были жарче, чем тот раскаленный бог с огнем во чреве. Я любила Алкея. Я томилась по нему, но его умышленные упоминания о красивых мальчиках, пусть и вкрапленные в страстное любовное послание, задевали мое самолюбие. Я всегда жила в приливных волнах переменчивых эмоций, а беременность только обострила их. Когда ребенок покачивался в море моего чрева, я покачивалась в море бурных эмоций. Слезы легко появлялись на моих глазах. Смех легко срывался с моих губ. Я прошла весь город в поисках прорицателей и колдуний, которые могли бы предсказать судьбу моего ребенка. Я побывала у всех. А потом вернулась к Кратеиде, чтобы спросить, почему мне не хватает мужества написать Алкею. Я не могла понять, что мешает мне это сделать. Что удерживает?

— Должна ли я сообщить отцу о ребенке? — спросила я у мерзкой старухи.

— Ответ на этот вопрос будет стоить тебе еще три золотых обола, — сказала она.

— Сверх того, что я уже заплатила?

— Да!

— У меня есть только один обол.

— Тогда я ничем не могу тебе помочь, — отрезала старая карга.

Я отправила Праксиною домой за оболами. Мы ждали ее молча, глядя на разноцветные языки пламени. Получив оболы, Кратеида принялась гладить их своими красными когтями, а потом дала ответ — двусмысленный, как и все предсказания.
		Отец ли я того дитя, что она носит



		У себя под сердцем? —



		Так спросил воин.



		И ветер прошептал — нет,



		Но листья прошуршали — да.



		А голуби проворковали — может быть.



		А бронзовый котел зазвонил,



		Как похоронный колокол.








— Что это значит? — в панике спросила я. — Что мой ребенок умрет? Да или нет? Я должна ему сказать или это повредит ребенку?

Кратеида уставилась на меня слезящимися глазами.

— Это все, что сказал мне дух. Толковать услышанное тебе.

— Скажи мне! — воскликнула я.

— Я бы сказала, если б могла, — ухмыльнулась Кратеида.

— Верни оболы моей хозяйке! — прикрикнула на нее Праксиноя.

— Возвращенные оболы несут на себе проклятие, — предостерегла хитроумная Кратеида. — Я тебе только одно могу сказать: обрати внимание на листья деревьев в твоем саду. Они все скажут.

В ту ночь мы с Праксиноей сидели при свете полной луны во дворе нашего дома и слушали шелест листьев на ветру. Поначалу они, как нам казалось, говорили «да», потом «нет», потом снова «да». Как мы могли что-нибудь понять?

Я попросила принести мне тростинку и папирус и написала письмо Алкею, чтобы отправить его ко двору Алиатта в Сардах.






Моя любовь!

Почему мне было так трудно сообщить тебе, что ребенок, которого я ношу, твой? Отяжеленная плодом нашей любви, я понимаю жизнь иначе, чем в те времена, когда мы были вместе. Я чувствую, как ребенок ударяет ножкой, и это воспоминание о твоей любви ударяет мне в сердце…





Какое дурацкое письмо! Мне нужно было сочинить песню, чтобы выразить то, что я на самом деле чувствую, а потому я сожгла папирус и сломала тростинку!

Но письмо к Алкею было не единственной трудностью, которую я пыталась преодолеть. Чем ближе было разрешение от бремени, тем сильнее одолевали меня страхи. Кладбища Сиракуз были набиты костями женщин, умерших во время родов. Роды были опаснее сражения. Ах, как я тосковала теперь по моей девственности — словно по родному дому! Как могла я раздвинуть ноги — не говоря о том, чтобы раскрыть сердце, — перед Алкеем? Мысль о смерти повергала меня в ужас. Если я умру, что станется с песнями, которые я не успела написать? Я стала понимать богинь-девственниц — Артемиду и Афину, стала понимать женщин, отказавшихся от плотских утех. Почему я попала в эту ловушку — влюбилась в мужчину? Почему мне было мало моей милой Праксинои? Я совершила ужасную ошибку, последовав за Алкеем. Может быть, поэтому и не могла заставить себя написать ему. За моим восторгом скрывался гнев: ему ничто не грозило, а что предстояло мне! Я хотела, чтобы и ему стало страшно. Пусть он тоже будет несчастен, как несчастна я!

Мы с Праксиноей ежедневно подносили дары богиням, отвечающим за деторождение, — Артемиде и Илифии. Вспоминали мы и Асклепия, бога врачевания. Мы бы принесли жертву и Ваалу, если б верили, что от этого будет какая-то польза. Вот какой страх одолевал нас.

Жирные окорока, редкие птицы, красивые одеяния, сотканные нашими руками, — вот только некоторые из наших жертв богам. В Сиракузах не бросали младенцев в огонь, но наверняка и тут кто-то приносил в жертву Гекате щенков на перекрестках дорог. А у рожениц не было другого выбора — оставалось терпеть мучения и благополучно разрешаться от бремени, если на то есть воля богов.

Керкил казался совсем ручным — его утихомирила не только моя беременность, но и мое путешествие в Мотию. Он так обрадовался, когда я вернулась, что распростерся по земле, обхватил мои колени и целовал мне ноги.

— У меня есть предчувствие, что скоро мы украсим дверь нашего дома оливковым венком, — сказал он тоном напыщенного дурака, каким и был на самом деле.

Оливковый венок символизировал сына, а пучок шерсти — девочку и всю ее женскую судьбу, неотделимую от ткацкого станка.

— Я предпочла бы пучок шерсти, — сказала я.

Керкил рассмеялся, решив, что это шутка.

Беременность может сопровождаться тревожными сновидениями. Не миновали они и меня. Плавание в Мотию явно не пошло мне на пользу. Пророчество Кратеиды тоже не давало покоя. Мне снова и снова снился младенец, передаваемый в объятия бога, раскаленного докрасна, и пожираемый огнем. Я не могла прогнать этот образ из своих мыслей.

Последние месяцы беременности, наверное, легче всего стираются из памяти. Роды — это смертельная борьба между двумя сцепившимися душами. Мы разъединяемся, чтобы можно было снова сойтись. Если бы девственницы знали, чего стоят роды, они бы навсегда отреклись от любви.

Когда пришло мое время, у меня начался приступ обжорства. Я помню, что в ту ночь, когда у меня отошли воды, я успела съесть целого цыпленка, запеченного в меду.

Как только начались схватки, Праксиноя позвала повивальную бабку. Потом схватки прекратились, и Праксиноя имела глупость ее отпустить. И конечно, когда бабка мне снова понадобилась, оказалось, она принимает другого младенца.

На женской половине дома было полно бесполезных помощников: рабов, нянек, уборщиков, поваров. Но повивальной бабки среди них не было. Зато у каждого было свое мнение о родах. Сама я понятия не имела, что нужно делать, и мой первый опыт материнства представляет собой хаос противоречивых советов.

Когда наконец повивальная бабка вернулась, мне дали травы для облегчения боли, а это опять приостановило роды. Потом боли опять начались всерьез, и я перенеслась в иной мир. Одиссей в царстве Аида среди теней не был в такой прострации, как я во время родов. Я орала, пока не начало саднить горло. Я не могла поверить, что боль может быть такой сильной! Я была уверена, что встречу своего собственного призрака среди толпы воющих женщин, умерших в родах.

Каждая мать прошла через это, хотя ни одна не запомнила. Забывчивость — это дар богов. Я все же помню, что в конце две помощницы ухватили меня за плечи, а две — за ноги, как будто собирались вытрясти из меня дитя! Никакого толку. Тогда меня посадили на родильный стул и сказали, чтобы я тужилась изо всех сил.

«Будь ты проклята, Артемида! — орала я. — А ты, Афродита, еще больше!»

Когда наконец у меня между ног появилась головка младенца, женщины стали издавать ритуальные крики радости, но ребенок как будто застрял там! Может быть, крики радости до завершения родов — плохая примета? Или я была обречена? Вместе с ребенком? К тому времени мне было уже почти все равно — лишь бы прекратились страдания. Еще одна волна невыносимой боли затмила мой разум. И вдруг неожиданно, словно чудом, я вытолкнула из себя младенца!

Повивальная бабка приготовила козьи шкуры, чтобы принять на них новорожденное дитя. По обычаю шкуры наполняли теплой водой, а потом прокалывали, чтобы вода уходила из них понемногу. Так шкуры медленно проминались под ребенком, и послед стаскивался за пуповину. Но у меня пуповина обмоталась вокруг шеи младенца! Когда ее перерезали, в козьих шкурах уже не было нужды. Повивальной бабке пришлось вытаскивать послед своими окровавленными руками.

Ребенок, весь в крови, был больше похож на послед, чем на младенца, когда его положили мне на руки. Это была маленькая девочка! Ее мутные небесно-голубые глазки искали мои. Ее маленький женский орган был похож на бледно-розовую раковину. Ее красные морщинистые ножки молотили воздух. Повивальная бабка почему-то хранила молчание.

Потом я услышала, как старуха прошептала Праксиноя:

— Не позволяй ей слишком привязываться к ребенку — возможно, отец не захочет ее растить.

— Прочь! — крикнула я. — Этот ребенок вырастет, что бы ни говорил этот идиот!

«Я обещаю тебе жизнь», — прошептала я самому красивому существу, какое когда-либо видели мои глаза.

Я подумала о новорожденных девочках, которых оставляют на вершине скалы, и заплакала.

«Никто не принесет тебя в жертву за твой пол, маленькая незнакомая девочка, — пообещала я, рыдая. — Я назову тебя Клеидой, как ту, которая дала жизнь мне».

И тут я затосковала по моей матери, как не тосковала никогда прежде.

— Прикрепи клок шерсти к дверям дома, — приказала я повивальной бабке.

— А твой муж? — спросила она.

— Мой муж не имеет к этому никакого отношения.

Вошел Керкил, чтобы преклонить колени перед моим троном.

— Она похожа на меня! — воскликнул он. — Прекрасная малютка.

«Мозгов у нее будет побольше, чем у тебя», — подумала я.

Как только силы вернулись ко мне, мы с Пракеиноей отправились благодарить Артемиду за то, что она сохранила жизнь мне и девочке. Мы оставили богине прекрасный багряный хитон и багряный плащ с волнистой голубой оторочкой, напоминающей морскую волну.

В храме Артемиды я видела мать женщины, умершей в родах, — она посвящала богине целый сундук сокровищ. Она что — сумасшедшая? Боги забрали ее дочь, а ока все еще пыталась ублажить их!

— Роды — как война, кровь льется ведрами, — сказала эта женщина. — По крайней мере, богиня пощадила мою внучку.

Как женщины отдают своего ребенка повивальной бабке, чтобы та унесла его на вершину скалы? Я этого никогда не пойму, как и варварские обычаи поклоняющихся Ваалу. Мы притворяемся цивилизованными, но только кровавые жертвы могут унять в нас жажду убийства.

И скажите мне, с какой это радости Артемида, которая ни разу не позволила Эросу раздвинуть ей ноги, стала богиней деторождения? Она, девственница, развлекающаяся охотой на вершинах безлюдных гор, держит в своих руках судьбы всех беременных женщин. Разве это справедливо? Разве это правильно? Зевс-громовержец, управляющий мирозданием, у меня накопилось к тебе много вопросов.




ЗЕВС: Богохульство!

АФРОДИТА: Философия! Одно нельзя отделить от другого!




Меня поразило то чувство любви, которое вызвала у меня моя девочка. Этот маленький комочек плоти с мутными голубыми глазками и розовыми ноготками, напоминающими прозрачные раковинки подводных существ, изменил мой взгляд на мир. Я стала меньше по сравнению с тем, что была прежде, — теперь всего лишь мать — и больше, гораздо больше: творцом этого чуда. Я знала теперь, что чувствовали боги, сотворив жизнь.
		У меня есть доченька-красавица,



		Похожая на золотой цветочек. Я не променяю



		Ее на всю Лидию и даже



		На весь прекрасный остров Лесбос.








Глядя на мою дочь, на ее розовые пальчики, похожие на зарю, на ее прозрачную кожу, на створки ее женского естества, я чувствовала, что снова начинаю любить жизнь. Я даже готова ради нее забыть мои песни. Она была моим лучшим творением.

В те времена, когда Клеида была маленькой девочкой, я изображала из себя Пенелопу, сидела за ткацким станком, но плела только козни. Младенец лежал в корзине у моих ног. Когда появлялся Керкил, я являла собой образ заботливой жены. Конечно, я не кормила сама. Этим поочередно занимались две кормилицы — днем и вечером. И число моих домашних рабов возросло.

Керкил был в восторге от ребенка. Он уже начал собирать ей приданое и планировать свадьбу. Но виноторговля, которую он вел на паях с моим братом Хараксом, все больше требовала его присутствия в Египте. Они целыми месяцами оставались в Навкратисе, где греческие торговцы могли поклоняться своим богам и, купаясь в египетской роскоши, предаваться утехам с египетскими проститутками. Счастливое избавление! Я была счастлива оставаться полновластной хозяйкой в моих владениях.

Поскольку Керкил был довольно стар, родители его уже умерли, и у меня не было надоедливых свекрови и свекра, присутствие которых должны выносить большинство молодых жен. Это был еще один дар богов.

До рождения Клеиды я была очень нетерпима с матерью. Но теперь мое отношение к ней изменилось. То, что прежде казалось мне упрямством, теперь стало видеться материнской заботой. Ни одна женщина не может понять свою мать, пока сама не станет матерью. Я бы все отдала, чтобы увидеть ее теперь.

Я постоянно отправляла ей послания через торговцев, которые бороздили моря между Сиракузами и Лесбосом. Она присылала мне приветы, а еще от нее привезли великолепный, украшенный золотом плащ цвета морской волны для малютки Клеиды. Конечно, он был бы велик и для пятилетней девочки, но я завернула в него малютку в ее люльке и сказала: «Твоя бабка соткала это для тебя своими прекрасными пальцами, похожими на твои».

А потом появилась моя мать. Она приплыла на корабле с рабами и прислужницами. Оказалось, не только Харакс отправился с Керкилом торговать в Египет, но к ним, несмотря на молодость, присоединился и Ларих. Мой младший брат Эвригий умер. Лихорадка, завезенная кем-то с Большой земли, унесла его. Потеряв собственного ребенка, моя мать явилась, чтобы предъявить права на моего.

Мы были так рады видеть друг друга, что разрыдались. Потом она побежала к малютке Клеиде — которой было уже четыре месяца — и залила ее личико слезами. Она смотрела и смотрела на девочку, словно вот-вот должна была ослепнуть и хотела получше запомнить это мгновение.

— Как странно, — сказала она. — Я не чувствовала ничего такого с того дня, когда увидела тебя. Будто это мой ребенок. Кровь от крови, плоть от плоти моей.

Воссоединение было теплым, радостным и бурным. Но прошло несколько дней, и между нами начались ссоры.

У моей матери были глупые старомодные представления о детях, она навязывала их нянькам, которые в ответ дулись и ворчали. Она возражала, когда к молоку добавляли твердую пищу. Она хотела, чтобы ребенку перед сном давали ячменную настойку с медом, утверждая, что так девочка будет лучше спать. Она переоборудовала на свой вкус женскую половину. Она критиковала каждый мой шаг. В конечном счете я страшно на нее разозлилась и обвинила в том, что она выдала меня замуж за старого пьяницу, чтобы упрочить собственное финансовое положение.

— Я сделала это только для того, чтобы спасти твою жизнь, Сапфо. Я принесла себя в жертву Питтаку, а тебя выдала замуж за его приятеля Керкила. Ты такой ребенок, ты так наивна в вопросах политики, настолько не осведомлена о том, как женщины становятся жертвами. Неужели ты думаешь, я позволила бы тебе уехать в Сиракузы, если бы была другая возможность? Неужели я отпустила бы свою единственную дочь? Как ты можешь говорить такое? Как ты можешь быть такой слепой? Питтак знал о твоем участии в заговоре Алкея. И он не собирался быть милосердным, пока я не вмешалась. Ты думаешь, мне доставляло удовольствие ложиться в постель с этой жирной свиньей? Неужели ты можешь считать, что его красная рожа и жирное брюхо вызывали у меня желание? Или ты полагаешь, что эта толстозадая скотина напоминала мне атлетическую фигуру твоего отца? Как ты можешь обвинять меня в том, что я спасла твою жизнь единственным способом, каким это можно было сделать?

— Значит, ты просто позволила Керкилу взять меня силой!

— Не думаю, чтобы этот пьяница смог взять тебя силой. Уж лучше насильник с мизерным членом, чем сатир с тараном между ног. И потом — мир основан на насилии! Европу изнасиловали. Фетиду изнасиловали. Даже Лето, мать Аполлона, и ту изнасиловали. А ведь она была дочерью Титана! Только Пентесилею, предводительницу амазонок, убили, а не изнасиловали. Но она была бы счастлива, если б ее только изнасиловали. Повзрослей уже, Сапфо. И оглянись вокруг. Этот мир был сотворен не для женщин. Когда-то на Лесбосе жили амазонки. А посмотри на Лесбос теперь — под властью Питтака! Уж лучше иметь старого, немощного, покладистого мужа-пьяницу, чем никакого! Бессловесный муж вечно в разъездах — это как раз то, что тебе нужно. И ты его имеешь! Я не собираюсь тебе сочувствовать, Сапфо.

— У тебя, по крайней мере, был муж, которого ты любила!

— Да, я его любила. Да, он околдовал меня своей страстью. Да, я не могла отвести глаз от его стройных ног, его груди, надежной, как щит Ахилла, его блестящих зеленых глаз. И я родила ему четверых детей, а еще сорок — рабыни и наложницы. И он никогда не упускал случая покрыть себя славой в битве, пока не вернулся домой в урне, оставив меня на милость своих родителей… и Питтака… Ты бы видела, сколько статуй этот человек поставил самому себе в Митилене! Он заказывает скульпторам собственные портреты в образе Зевса или Посейдона. Длинная борода, взгляд мудреца, улыбка философа. Он хочет быть не просто тираном — он хочет быть мудрецом! И поэтом! Для него этот молокосос Ферекид Сироеский сочиняет песни, афоризмы и философские трактаты, а Питтак подписывает их своим именем! Ему не достаточно быть единовластным правителем — он хочет быть поэтом и философом! А разве все они не хотят этого?! Мне тоже досталась моя доля страданий, Сапфо, маленький вихрь… Ах!.. Каждый раз, когда я вспоминаю твоего отца, мне хочется плакать. А еще — рвать и метать! Плакать и рвать и метать! Афродита прокляла меня. Страсть — это проклятие, и отсутствие страсти — тоже проклятие! Не думай, что ты единственная, кому знакома переменчивость Афродиты и ее злокозненного сыночка с отравленными стрелами!

— Может быть, жизнь будет лучше для малютки? Может быть, она все-таки будет лучше для Клеиды? — спросила я у матери, плача.

— У меня на этот счет большие сомнения, — сказала она. — Женщины не понимают своих интересов. Если бы мы объединились, как амазонки в старину, то, возможно, нашли бы выход. Но мы красимся и улыбаемся, расхаживаем в золотых сандалиях и самодовольно улыбаемся, позволяем покупать себя за ожерелья и серьги, рабов и дома. Печальна наша судьба — мы всегда соперничаем между собой, чтобы заслужить похвалу мужчин. Но если мы так легко расставляем ноги, нас легко победить. Артемида и Афина правы: вечная девственность! После того как Алкей взял твою девственность, ты была обречена!

Я была поражена. Откуда ей это известно?

— Мама!

— Ты не хочешь знать правду, Сапфо. Изнасилование — вот наша судьба. Но изнасилование лучше, чем убийство. Амазонки всегда мирились с изнасилованием, если это могло спасти от гибели. Они оставляли себе девочек, а мальчиков отдавали — тем самым насильникам, как правило. Амазонки были практичны. Они воспитывали юных дев сильными и выносливыми. Они были мудры. У тебя, по крайней мере, есть золотой цветочек — твоя малютка, как когда-то у меня была ты.

Она наклонилась к моей дочке и осторожно, словно хрустальное яйцо, бесконечно хрупкое, бесконечно драгоценное, взяла ее из колыбели.

— Я думаю обо всех дочерях, умерших в родах, обо всех внучках, которые погибли, пробиваясь в этот мир тьмы и света, и радуюсь за тебя, несмотря на все муки, которые приносит жизнь, несмотря на предательство мужчин… Он не так уж плох — этот дар богов. Как и во всех дарах, в нем есть радость и боль, сладость и горечь, но какое-то время он наш, чтобы мы могли им наслаждаться.

Она подняла свою крошечную тезку и улыбнулась счастливой улыбкой.




5. Жрица Исиды


Устремилась,

Как к матери

Малый ребенок.

    

Сапфо






Начало материнства — время бурных эмоций. Хотя моя собственная мать оставалась со мной в Сиракузах, хотя на подхвате у меня была Праксиноя, фантазии и страхи мучили меня все сильнее, по мере того как я влюблялась в мою деточку.

Мой разум бурлил, как кипящий котел. Нежность к собственной кровиночке боролась со страхом за ее судьбу. Я поняла, почему младенцев так часто приносят в жертву — с начала времен. Их маленькие неровные черепа показывают нам, как тонка грань между жизнью и смертью. Их новорожденное неустойчивое дыхание напоминает, как мало различие между бытием и небытием. Их разделяет только выдох из влажных младенческих легких. Громкий крик новорожденного иногда кажется встревоженной матери предсмертным. В эти первые дни жизнь висит на тоненькой ниточке. Меня постоянно преследует один и тот же кошмар: я захожу в детскую к Клеиде и нахожу ее неподвижной, замершей, затихшей — маленький комочек плоти без воздуха.

Боги могут отнять только что врученный дар. Он кажется таким преходящим, непостоянным, хрупким. Мы знаем, как капризны бывают боги. То, что они дают своими золотыми руками, они же могут и забрать руками кровавыми. Их настроение меняется в один миг. Пока ты не чувствуешь этого всем своим нутром, ты еще не родительница. Всех нас ждут темные подземелья Персефоны. Отчаяние Деметры, которая тоскует по дочери, похищенной богом подземного царства, знакомо каждой матери.

Я всегда была довольна тем, что родила дочь. Ее красота и изящество неизменно трогали меня, вызывая щемящее чувство, когда страх смешивается с мечтой. Но по мере того как Клеида росла, я все чаще спрашивала себя, каково это — стать матерью сына, маленького Алкея. Вот он улыбается и гулит, а я распеленываю его, маленького мальчика, чей нежный фаллос со временем взял бы власть над будущим героем, посвященным Аресу, чтобы погибнуть на поле брани и вернуться домой остывшим пеплом. Нет! Одна мысль об этом казалась невыносимой. Я была благодарна, что у меня дочь. Ее, по крайней мере, можно уберечь от кровопролития… по крайней мере до родов.

Но мы с моей матерью не полагались на волю случая. Мы использовали все возможности магии, какими только располагали, чтобы сохранить девочке жизнь. Я больше не возвращалась к Кратеиде — мы нашли египетскую жрицу, о которой говорили, что она умеет читать будущее.

Та, что называла себя жрицей Исиды, жила в древнем квартале, неподалеку от статуи Аретузы. Мы с моей матерью пришли к ней с Клеидой.

В доме жрицы было полно кошек — эти животные считаются священными у египтян. Они прыгали туда-сюда, мяукали, катались на спине, как собаки, требуя, чтобы погладили их шелковистый животик. Я видела там не меньше двадцати кошек, и наверняка их немало пряталось где-то в доме. У стен стояли маленькие саркофаги, в которых лежали мумифицированные останки кошек. Потом я узнала, что там были все кошки, которые когда-либо имелись у жрицы. Хотя египтяне очень чистоплотны, запах там стоял ужасный. Думаю, даже самая безукоризненная чистота бессильна против запаха, если в доме столько кошек.

Рабыня провела нас во внутренний двор.

— Жрица сейчас вас примет, — сказала она.

Моя мать держала малютку, а я стала разглядывать украшения во дворе.

Исида — египетское имя Деметры. В середине двора стояла ее статуя, а на плече богини без всякого почтения к ней сидела кошка. Обычно Исиду изображают с рогами — так мы, греки, представляем Ио. Коровы в Египте — священные животные, и их мясо нельзя вкушать в пищу.

В углу двора журчал фонтан с цветами лотоса. Большинство прорицателей, как я уже знала, живут в бедности, но эта сумела разбогатеть на своем ремесле.

— Сколько денег ты взяла с собой? — спросила я у матери.

— Достаточно, — ответила она, глядя на личико ребенка, словно это был драгоценный камень, сверкающий на ее пальце.

Встретившая нас рабыня прошлепала босиком по двору.

— Жрица готова вас принять, — сказала она, — но сначала вы должны очиститься.

Она подвела нас к фонтану, где мы омыли руки, и дала нам холстину, чтобы мы могли их вытереть. Она вылила нам на ладони миндальное масло, которое приятно пахло.

Рабыня провела нас в маленькую комнату, обтянутую красной материей. Там сидела жрица. Я думала, это будет старуха, но увидела молодую и красивую женщину с выбритыми бровями, увешанную драгоценностями, напоминавшими золотой дождь.

— Вы принесли младенца для благословения, — сказала она на греческом с едва заметным египетским акцентом.

— Да, — ответила моя мать.

Красота жрицы ошеломила меня — ее миндалевидные золотые глаза, ее бронзовая кожа, копна рыжеватых кудрей, ее груди, очертания которых четко просматривались под шелковистым хитоном, ниспадавшим сотнями багряных складок. Я смотрела на нее, потеряв дар речи. Дыхание перехватило.

— Тебя изумляют мои брови? — спросила она.

Нет, меня изумляла ее красота, но я не осмеливалась сказать об этом.

— Я выбрила их в знак траура по моему любимому коту Сесострису. Он умер несколько дней назад. Его сейчас мумифицируют и делают для него великолепный золотой саркофаг. Он единственный ребенок, который у меня когда-либо был. Если бы я могла оживить его, я бы сделала это, но увы, даже жрицы не наделены такой силой.

— Скажите, что я могу сделать для вас.

— Мне нужно знать судьбу моего ребенка, — пробормотала я. — И мою тоже.

— Это слишком трудная задача, — сказала жрица. — Я за один раз могу предсказать только одну судьбу. Покажите мне ребенка.

Моя мать неохотно протянула ей Клеиду. Жрица нежно взяла девочку и остановила на ней взгляд. Она долго разглядывала ребенка, не говоря ни слова. Потом протянула девочку мне. Я боялась уронить малютку, потому что колени мои подгибались — такое впечатление произвела на меня красота жрицы. В ее бронзовом лице, казалось, скрыты все тайны Вселенной.

— Обычно я приношу в жертву птицу и гадаю по ее внутренностям, но сейчас слова богини настолько очевидны, что без этого можно обойтись. Исида говорит, что настанет время — и твой ребенок вернется по бескрайнему морю на землю, которую ты любишь, что ты будешь там поэтом и учителем, научишь воздух повторять твои слова, чтобы они звучали вечно, станешь музой для всех, кто придет после тебя, для всех, кроме твоей собственной дочери, а когда ты умрешь, имя твое останется и будет жить вечно.

— А как насчет маленькой Клеиды?

— Она вырастет и будет процветать, — сказала жрица. — Она тоже станет знаменитой. Она увидит твою смерть и похоронит тебя. Большего мать не может и желать.

Пророчество было таким ясным и точным, что у меня сразу зародились сомнения. Я знала, что оракулы иногда говорят загадками. Я знала, что правильно понять их может только глубокий ум. Нов этот день мой ум отнюдь не был глубоким! Я сходила с ума от волнения за свое дитя, и меня буквально валила с ног красота жрицы. Мысли и без того путались от переживаний за дочь и Алкея, а тут к ним примешалось еще и внезапное чувство к жрице. У нее была золотая кожа, копна кудрявых волос, длинные и сильные руки и ноги, от нее исходил запах ладана и мирры. У меня стало влажно под мышками и между ног. Если б она прикоснулась ко мне, я потеряла бы сознание и рухнула на мягкие подушки, разбросанные по полу. Моя мать поддержала меня. Она быстро забрала девочку из моих рук.

— Сапфо! — окликнула она, чтобы вывести меня из забытья.

В моей голове сложились строки:
		Любовь, от которой слабеют колени



		И дрожь сотрясает меня.








Но вслух этих слов я не произнесла.

— Сапфо, ты, кажется, витаешь в облаках, — сказала моя мать.

— Эта девушка собирает цветы на Парнасе, — заметила жрица. — Сейчас она вернется к нам.

Малютка внезапно заплакала, словно почувствовала, что у нее появилась соперница. Моя мать принялась ее убаюкивать и качать. Я села перед жрицей, по-египетски уперев ладони в колени.

— Я даже не знаю твоего имени, — начала я.

— Можешь называть меня Исидой, — сказала миндалеглазая красавица.

— Исида, повтори свое пророчество, — попросила я.

— Я никогда не повторяю пророчеств, — ответила она. — Если тебе нужны более сложные и путаные предсказания, поезжай в Дельфы и трать там без толку свои деньги. Оставь меня! У меня нет времени на тех, кто мне не доверяет!

Любовь — это лихорадка, зараза, буря среди старых дубов. Я отправилась домой с матерью и дочерью, но мыслями оставалась с Исидой.

Праксиноя инстинктивно почувствовала — что-то изменилось.

— Сапфо, ты идешь, словно во сне. Что случилось? Что сказала предсказательница?

— Только хорошее, Пракс.

— Тогда что с тобой такое?

— Ничего, со мной все в порядке, можешь не сомневаться.

Но Праксиноя слишком хорошо знала меня, чтобы поверить моим словам. Она почувствовала, что подул ветер перемен. Внимательно посмотрела на меня, и я ощутила ее тревогу. Праксиноя почти смирилась с моей любовью к Алкею и ребенку, но с любовью к другой женщине она не смирится никогда.

Я знала, что попытаюсь снова встретиться с Исидой, как только удастся оставить ребенка и ускользнуть от матери и Праксинои. Мое сердце принадлежало ей — только протяни руку и возьми.

На следующий день я, словно одержимая, отправилась к жрице. Жаль, я не знала, что Праксиноя следит за мной и сообщает обо всем моей матери!

Исида оказалась не такой уж легкой добычей. Мне снова пришлось ждать ее среди кошек. Теперь сердце мое колотилось, а хитон стал влажным от пота. Я прождала час, а то и больше. Наконец жрица обратила на меня внимание.

— Ты взволнована, несмотря на мое пророчество, — сказал она.

— Ты самое красивое существо, какое я когда-либо видела.

Она рассмеялась.

— Ты думаешь, если будешь держать меня на руках и гладить, как кошку, твое сердце замурлычет. Нет, ты любишь Афродиту, а не меня.

— Как ты можешь говорить такое? Я томлюсь по тебе. Я готова отдать все, что у меня есть, лишь бы узнать вкус твоих губ.

— Даже твоего ребенка? — спросила Исида.

— Все, кроме этого, — сказала я.

Сердце мое по-прежнему колотилось.

— По крайней мере, ты честна со мной, — сказала Исида.

С этими словами она поцеловала меня, ее влажный язык проник мне в самую душу, а гибкие пальцы, как щупальца, переплелись с волосами на моем затылке. Я сотрясалась от желания, как дуб на ветру. Ах, мы с Праксиноей лишь играли, услаждая друг дружку, как маленькие девочки. А теперь я впервые поцеловала взрослую женщину. Оказывается, поцелуй может быть чувственнее всех других прикосновений.

— А теперь уходи, — резко сказала она.

— Уходить? Как я могу уйти, если я очарована тобой?

— Возвращайся к своему ребенку и своей матери, — сказала жрица. — Сейчас не время для игр. Ты вернешься, когда сможешь принести подношение из самого глубокого твоего источника.

— И что же это?

— Это загадка, которую ты должна разгадать, если хочешь вкусить моей любви, — ответила Исида.

Неужели я сошла с ума, влюбившись столь безрассудно? Может быть, я мстила Алкею за его прекрасных мальчиков? Может быть, меня тяготило мое материнство и мне нужна была свобода? Или я была влюблена в мою дочь, мое собственное отражение, и искала другую взрослую женщину — своего двойника? Эти мысли носились в моей голове, как кошки Исиды.

Я думала о подношении «из самого глубокого моего источника». Что это могло значить? Может быть, она хотела получить моего первенца, как жрица на Мотии? У меня не было других ценностей, которые я могла бы ей предложить. Может быть, мою лиру? Золото — эта мишура — ее явно не интересовало. А что это она говорила о моей любви к Афродите, а не к ней? Я любила ее с такой же страстью, как и Афродиту. Я думала о ней весь день и всю ночь видела сны о ней. Ее бронзовое тело, выбритые брови, глаза как у кошки, длинные пальцы — как я жаждала ощутить своей кожей их нежные прикосновения. Меня преследовали эти видения и ощущения, которые я представляла. Чтобы лучше понять ее, я начала узнавать все, что можно было узнать о египтянах и их традициях. Я была исполнена решимости овладеть ею.

Египтяне верили, что Исида. — древнейшее из древних божеств, дарительница жизни, богиня-мать. Они обращались к ней так: «Повелительница богов, ты носительница крыльев, ты владетельница красных одеяний, царица корон Севера и Юга, мать на горизонте небес, хозяйка и владетельница гробницы, дарительница очарования, дарительница молока и крови и всего текущего…»

Исида была первая из богов. Она родила Хора, солнце. Без ее излучающего свет чрева земля была бы погружена во тьму и ничто не росло бы на ней. Она проглотила Осириса, спасителя, и вернула его к жизни. Он был рожден заново, как Хор, вырос и совокупился со своей матерью, чтобы продолжить нить жизни. Ежегодные наводнения на Ниле — это слезы Исиды, оплакивающей своего мертвого сына. Ее истекающий влагой глаз был также и вагиной. Ее символом был круг, нанизанный на рог.

Я возносила молитвы, чтобы на меня снизошло знание, как угодить жрице. И вдруг меня осенило. Она потеряла своего любимого кота Сесостриса. Если бы я смогла заменить это животное, она наверняка полюбила бы меня. Я отправилась к ее дому и нашла одну из ее служанок.

— Скажи мне, какой был Сесострис, — спросила я ее.

— Он не был похож на обычного кота. У него была рыжевато-золотистая шерсть. Один глаз абсолютно голубой, другой — агатовый, а когти длинные, я таких не видела у других котов. Он понимал греческий, египетский и финикийский. Он кричал как ребенок. А когда его гладили, молния вспарывала небеса, тучи проливались дождем. Мы считали, что это не просто кот, а посланец, который послан на землю, чтобы передать волю богов. Моя хозяйка любила его как ни одно другое существо на земле.

Я отблагодарила девушку, попросила ее не говорить хозяйке о моем любопытстве и отправилась домой размышлять о том, как выйти из этого затруднительного положения. Мысли мои занимали Алкей, моя дочка и Исида. Мне снились безумные сны, в которых я была в постели сразу с тремя. Ночами я покрывалась потом, а днем тряслась от холода. Я была как сумасшедшая. Я ждала новых известий от Алкея, но боялась, что они отвлекут меня от мыслей о жрице.

Наконец я отправила в город и его окрестности своих рабов, чтобы они нашли кота, похожего на Сесостриса.

Только Праксиноя отказалась идти. Рабы находили котов с золотистой шерстью, с агатовыми и с голубыми глазами, длинными острыми когтями, но ни у одного из них не было нужного набора качеств. Мой дом кишел котами, а я пребывала в отчаянии. Я убедила себя, что пока не исполню желания жрицы, она меня не полюбит.

Коты наводнили дом, и моя мать и Праксиноя были в ужасе.

— Что ты будешь делать, если одна из этих диких тварей выцарапает глаза девочке? — спросила Праксиноя. — Сапфо, ты сошла с ума. Выгони котов в сад, если хочешь, чтобы твой ребенок был в безопасности и я оставалась в этом доме.

Она дулась, как уязвленный любовник. Каждый раз, входя в комнату я видела, как Праксиноя шепчется с моей матерью.

Я сдалась и оборудовала кошачий питомник в саду. Мои рабы каждый день приносили свежую рыбу и разделывали ее для котов. Скоро все сиракузские коты перебывали в нашем доме. Но нового Сесостриса так и не нашлось. Наверное, это и в самом деле был очень необычный кот. Я не могла найти такого кота, который понимал бы греческий, не говоря о египетском или финикийском.

В отчаянии, утратившая надежду, я снова отправилась к жрице.

— Я пыталась найти другого Сесостриса вместо того, что ты потеряла, — призналась я, — но таких больше нет. Есть коты с золотистой шерстью и агатовыми глазами, есть коты с голубыми глазами и длинными когтями, но ни один не понимает греческого, что уж говорить о египетском и финикийском. То, что ты потеряла, нельзя возместить. Я не могу вернуть это тебе. Но я люблю тебя всем сердцем. Позволь мне спеть песню, которую я сочинила для тебя.

Жрица кивнула.
		Любовь потрясла мое сердце,



		Так яростный ветер



		Колышет дубы на высоких горах.








Жрица внимательно выслушала меня, потом поднялась.

— Идем, — сказала она. — Я покажу тебе кое-что.

Она провела меня в дом, где женщины сидели за ткацкими станками. Мы прошли через купальню и пиршественный зал. Спустились по сырой и узкой лестнице. Там, под домом, находился громадный резной саркофаг из камня, где она должна была упокоиться в свое время. У стены стояла крышка с изображением лица моей жрицы — будущая маска для ее мумии. Расписанная искусными художниками, она должна была сохранить ее молодость, как мумифицирующие бальзамы — ее плоть. Саркофаг был открыт. Жрица забралась внутрь. Я стояла рядом в недоумении. Что я должна была делать? Она игриво посмотрела на меня и пригласила последовать за ней.

Гроб был больше, чем казался. В нем вполне хватало места для двоих. Мы легли рядом, так что наши тела соприкасались по всей длине.

— Мы долго будем мертвы, — сказал Исида, дотрагиваясь до моего лица шелковистыми подушечками пальцев.

Ее тело пахло лотосом, жасмином и миррой. Она забрала мой язык в свой рот и принялась гладить мое тело своими прохладными ладонями. Она прикоснулась к моим соскам, которые поднялись навстречу ее пальцам. Она обсосала их своими сладкими губами.

Потом она перешла к моему пупку — водила вокруг него языком, пока он не закипел, как вода на огне. Она гладила мои бедра, пока меня не охватило желание. Я никогда еще не чувствовала внутри такой неутолимой пустоты, жаждавшей заполнения.

— Ты можешь мне принести еще много чего, кроме Сесостриса, — сказала она, притрагиваясь языком к моему горячему чувствилищу.

Она принялась водить языком вокруг шишечки плоти, которая затвердела для нее. Потом она ввела свой тонкий палец в мое жидкое нутро и принялась манипулировать им, пока я не разлилась, как Нил в наводнение. Теплый сладковатый запах заполнил саркофаг, и мне показалось, что мои ноги парят в воздухе.

— Мы приземлились на луне, — сказала жрица Исиды. — Давай посмотрим, сможем ли мы вернуться на солнце.

И тут она стала показывать, каких прикосновений ждет от меня. Ей нравились легчайшие касания, дразнящие ласки, от которых золотистые волоски на ее руках вставали дыбом. У нее был удивительный язык, которым она ласкала меня так же, как я ласкала ее своим. Я подражала ее прикосновениям. Мой язык стал ее языком. Расположившись голова к ногам в саркофаге, мы ублажали друг друга так, словно впереди у нас была вечность.

— Когда меня забальзамируют и положат сюда, я вспомню это тепло. Может быть, мы и не бессмертны в отличие от богов, но, занимаясь любовью, мы ощущаем присутствие вечности. Бери то, что хочешь, Сапфо, потому что ты есть то, чего ты жаждешь.

— Бессмертие — вот чего я жажду.

— Тогда возьми его своими песнями. Они принесут тебе бессмертие.
		Ты пришла, когда я томилась по твоим касаниям,



		И остудила мое горящее сердце.








— Сочини дальше и принеси мне эту песню. Вот дар, который я приму.

— Я хотела принести тебе как дар любви твоего любимого кота. Я впала в отчаяние, когда поняла, что это невозможно.

— Ты принесла мне нечто более драгоценное, — сказала жрица. — Твою честность. У тебя есть дар передавать то, что есть в твоем сердце. Пользуйся им! Каждый день, когда твой дар пропадает втуне, ты противишься воле богов.

В следующие дни я каждое утро сочиняла песни для жрицы и каждый вечер относила их ей. Иногда мы занимались любовью в саркофаге, иногда на ее лодке, которая стояла под парусами в гавани. Ее рабы садились на весла и выводили лодку в открытое море. Они поднимали парус, если дул ветер, и мы плыли по его воле, пили вино с медом, ели инжир и финики, я играла на лире и пела ей мои песни. Она лежала на подушках, слушала мое пение и запоминала слова и мелодию. А потом наслаждались друг другом под солнцем или звездами.

— Нам повезло, что мы живем именно в эту эпоху, — сказала мне Исида. — В будущем люди будут бояться Эроса и ненавидеть наслаждения. Настанут темные времена, когда вся сладость жизни обернется горечью. И длиться это будет очень долго.

— Откуда ты знаешь?

— Я гадала по внутренностям. И я рада, что не доживу до этих времен. Музыка умрет, потому что без Эроса нет музыки. Люди будут жить ради золота и военных трофеев, и у них останутся лишь смутные воспоминания о том, что жизнь не всегда была такой. Даже твои песни будут неправильно понимать. Все песни радости будут считаться злом. Сама музыка попадет под подозрение. Все вещи будут цениться настолько, сколько золота за них можно получить.

— Только глупцы измеряют ценность вещи тем, сколько золота оно может принести! Но не цивилизованные люди.

— Дорогая Сапфо, нежная Сапфо, лучше не знать того, что таит в себе будущее. Предсказатели печальны, потому что знают будущее, но не знают, как его изменить.

— Песни могут изменить будущее, — сказала я. Тогда я еще верила в это.

— Песни могут все, кроме этого, — вздохнула жрица.




6. Послания варваров


Богатство без добродетели —

Небезобидный сосед.

    

Сапфо






Я пришла домой повидать мою малютку, Праксиною и мать. Приближающиеся варвары отступили на задний план. У меня мелькнула мысль, что все они похожи на Керкила, что их интересуют только низменные страсти… и золото. Я вздрогнула, представив, что мир населен одними Керкилами. А потом, как это часто случается, когда думаешь о человеке, который далеко, я получила о нем известия.

Прибыл курьер из Навкратиса и принес папирус, испещренный египетскими иероглифами.

— Твой брат шлет тебе известие о твоем муже, Керкиле, скончавшемся в Навкратисе.

— Скончавшемся? — переспросила я.

Моя мать подбежала ко мне с Клеидой на руках.

— Он что — умер? — с надеждой в голосе спросила она.

— Читай сама, — сказал курьер.

Я знала некоторые иероглифы, но не была уверена, что хорошо поняла содержание письма.

— Дай-ка мне, — сказала мать.

Но ее египетский тоже оставлял желать лучшего. На протяжении многих веков у нас, греков, не было алфавита, пока мы не позаимствовали финикийский и не добавили к нему гласные. Некоторые свитки писались слева направо, некоторые — справа налево, в некоторых в определенных строках направление менялось. И теперь египетские иероглифы не были так широко распространены, как прежде. В самом Египте иероглифы лучше всего понимали жрецы и жрицы.

— Я отнесу это Исиде, — сказала я. — Она мне все объяснит.

Праксиноя бросила на меня двусмысленный взгляд.

— Ты, я смотрю, очень доверяешь своей новой подруге — кажется, больше, чем мне, — сказала Пракс.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Пракс, — ответила я.

— А я думаю — прекрасно понимаешь. Я очень сомневаюсь, что ты идешь к ней за переводом. Что бы ты ни говорила.

— Тогда идем со мной, Пракс. Зто умерит твою ревность.

— Что ж, и пойду! — сказала она с вызовом.

И Праксиноя последовала за мной в дом Исиды по многолюдным улицам Сиракуз.

Был почти полдень, солнце нещадно палило. Мы пробежали вдоль набережной, мимо торговцев рыбой, продающих остатки улова, виноторговцев с закупоренными амфорами, продавцов превосходного масла с расписанными кувшинчиками — лекифами. Над зеленными лавками стоял запах укропа. Торговцы фруктами и овощами сбрызгивали свой товар водой, чтобы придать ему свежий вид. Разнообразные запахи заставляли вздрагивать ноздри.

Мы прибыли в дом Исиды, и нам, как обычно, пришлось подождать, пока она примет клиентов и даст им советы относительно будущего.

Наконец нас впустили в комнату жрицы.

Исида торжественно взяла свиток и развернула. Прочла раз, потом другой.

— Что там сказано? — нетерпеливо спросила я.

— Дай я прочту, — сказал Исида. — Это письмо от твоего брата Харакса из Навкратиса. Оно явно написано египетским писцом.






Моя возлюбленная сестра. Мой скорбный долг сообщить тебе, что твой возлюбленный муж Керкил Андросский вчера испустил дух. Как тебе, возможно, известно, Навкратис славится египетскими врачами. Мы вызвали одного, по имени Анхкрени, он лечил великого фараона Нехо и известен тем, что излечивает желудочные болезни. Этот лекарь приготовил множество снадобий — настои трав с материнским молоком, вытяжки из растений, черепах, помета, но Керкил слишком запустил свое здоровье. Его печень затвердела, словно камень, а глаза и кожа пожелтели. Лекарства не помогли. Все наши старания оказались напрасными. Боюсь, торговля знаменитыми винами нашего острова лишь ускорила его кончину. Откупорив амфору, он выпивал ее до дна и каждый вечер напивался так, что валился с ног. Много раз его предупреждали о том, что пристрастие к эликсиру Диониса не доведет его до добра, но он каждый раз не мог удержаться. Он пил вино неразбавленным и слышать не хотел о том, чтобы добавить хоть немного воды. Беспорядочная жизнь и соблазны Навкратиса тоже не пошли Керкилу на пользу. Флейтистки и акробаты пользовались его слабостями и выманивали у твоего мужа золото. Я опасался, что все закончится именно так. Крепись. Скорблю вместе с тобой.




    

Твой любящий брат Харакс







Сердце мое радостно встрепенулось, когда я выслушала Исиду, — словно птица, которая хотела вылететь из моей груди. Свободна! Я свободна от Керкила! И тут же я почувствовала себя виноватой, что радуюсь его смерти.

— Я представляю себе, как ты скорбишь, Сапфо, — сказала Исида. — Позволь мне утешить тебя.

— Иди домой, Пракс, — сказал я. — А скажи моей матери, что я скоро вернусь.

— Как скоро? — горько спросила Пракс, но, хотя и против своей воли, сделала то, что ей приказали.

Мы с Исидой удалились в нашу приватную камеру под домом и смеялись до слез.

Руки Исиды были округлые и мускулистые, но гибкие. Пространство между ее грудями пахло розами и апельсинами. После взаимных восторгов я наклонилась, чтобы поцеловать ее в это место, но она отстранилась.

— Ты должна отправиться в Египет, — мрачно сказала она, — чтобы защитить свое наследство.

— Не станут же мои братья обворовывать меня!

— Может, и не станут. Но они могут связаться с женщинами, которые сделают это за милую душу. Ты же знаешь, как слабы бывают мужчины. Если ты отправишься туда, я присоединюсь к тебе, как только смогу.

Мы вернулись наверх, в приемную Исиды. Там ее уже ждали клиенты, желающие узнать свое будущее. Словно время и без того не летит как сумасшедшее, некоторые еще и подгоняют его пророчествами.

Среди почитателей Исиды был бородатый толстяк, одетый как лидийский аристократ, на нем было множество золотых цепочек, печаток, колец и прочих безделушек. Он так пристально посмотрел на меня, словно хотел проникнуть взглядом под мой хитон.

Я отвернулась, а потом снова встретилась с ним глазами. Он кивнул мне.

— Ты поэтесса Сапфо?

Я была так поражена, что не сразу ответила.

— Алкей с Лесбоса будет рад получить известие о тебе.

— Кто ты? — удивилась я.

— Я Кир из Сард, — ответил толстяк. — Я познакомился с Алкеем при дворе Алиатта, где он в большом почете.

— Алкей с Лесбоса? — уточнила я на всякий случай. — Где он теперь?

Возбуждение в моем голосе сразу насторожило Исиду.

— Кто такой этот Алкей с Лесбоса? — поинтересовалась она.

— Если ты спрашиваешь меня, то он влюблен в поэтессу по имени Сапфо, — сказал Кир из Сард.

Исида была поражена.

— Скажи мне, кто он, этот Алкей?

— Всего лишь мой учитель поэзии с Лесбоса, — ответила я им обоим.

— Тогда узнай, что ныне он фаворит великого царя Лидии и обладает немалым влиянием при дворе. Он советует царю, на что тратить золото. Как посланец царя он посетил Дельфы, чтобы узнать пророчество оракула.

— Этот оракул ничего не знает! — воскликнула Исида, гневно сверкнув глазами. — Она мошенница!

Я никогда не видела Исиду такой расстроенной. Кто огорчил ее — соперник в любви или в пророчествах?

— Жрецы диктуют ей каждое слово, — продолжала Исида. — Они опаивают ее, а когда этот оракул выплывает из сумеречного сознания, то несет всякую чушь, за которую жрецы вымогают плату. Эта святыня в Дельфах — сплошное надувательство!

Кир воздел к небесам короткие руки.

— Я не сомневаюсь, что есть оракулы и получше, но великий Алиатт доверяет этому. Царь говорит, что священный туман наполняет разум видениями грядущего. Он послал Алкея к оракулу, чтобы узнать будущее империи.

— Значит, он глупец, — отрезала Исида, — и поплатится за это.

— Я не сомневаюсь в твоей правоте, — сказал Кир, — но кто станет спорить с великим правителем?

Взбешенная Исида выбежала из комнаты, оставив меня наедине с Киром из Сард.

— Скажи мне, как поживает Алкей. Он счастлив?

— Он не может быть счастлив без тебя, моя госпожа.

При этих словах мое сердце екнуло. Хоть я на какое-то время и потеряла голову, влюбившись в Исиду, но все-таки по-прежнему тосковала по Алкею. Я запуталась в своих чувствах — меня одинаково сильно влекло к обоим.

— Как мне его найти? — спросила я Кира.

— Он, несомненно, проведет немало времени в Дельфах в ожидании ответа оракула.

— Я не могу одновременно находиться здесь с моей дочерью, в Дельфах и в Египте, — вздохнула я.

— Может быть, тебе нужен курьер, чтобы доставить послание? Я могу быть твоим посланником, почитателем, правой рукой. Я мог бы доставить твои письма Алкею. Может быть, мне удастся убедить его приехать сюда или встретиться с тобой где-нибудь еще. Только скажи. Твое желание для меня закон.

Почему этот незнакомец из Лидии казался мне подозрительным? И что меня убедило в том, что он и в самом деле так хорошо знает Алкея?

— Я подумаю о твоем предложении, — ответила я. — Приходи ко мне, после того как тебя примет Исида и ты лучше узнаешь свое будущее.

Кир склонился передо мной, его золотые побрякушки звякнули. Что-то в нем мне не нравилось.

— Мир — опасное место, госпожа Сапфо, — сказал незнакомец. — Навуходоносор в Вавилоне готовит какую-то страшную бойню. В Египте Нехо собирается вернуть своей стране ее прежнюю славу. Алиатт Лидийский хочет править всем известным миром, и у него хватит на это золота. Персы собирают войско, чтобы завоевать соседей. У греков неспокойно — и дома, и в колониях. Боги оставили нас, отдав на откуп шарлатанам и лжепророкам. Мы уже ничем не напоминаем гомеровских героев. А женщине нужен защитник, и я могу стать им для тебя. Сиракузы — прекрасный город, но он не единственный на земле. Такая знаменитая поэтесса, как ты, может путешествовать по всему известному миру и своими песнями зарабатывать несметные богатства — Дельфы, Афины, Эфес, Додона, Навкратис, Самос, Хиос. Наш мир распадается на золотую пыль, и нувориши повсюду ищут поэтов, которые пели бы гимны в их честь. Они готовы хорошо платить. Я могу помочь тебе в этом — ты будешь сочинять песни в обмен на золото. Если только согласишься.

— Я пою в честь Афродиты. И не за плату.

— Это, возможно, было и неплохо в прежние героические дни, но сегодня золото — единственное, во что верят люди. Твои представления о чести тебе только вредят. Смотри, они доведут тебя до нищеты. Ты грезишь богами, но боги мертвы. Они тебе ничем не помогут. Там, где были боги, сверкает золото.

Я стала обдумывать достойный ответ, но не успела произнести ни слова — явилась служанка Исиды, чтобы провести его к предсказательнице.

Меня так взволновали предложения Исиды и Кира, что, вернувшись домой, я спросила совета у Праксинои.

— Рабыня не может говорить хозяйке, что делать, — сердито ответила Праксиноя.

— Даже если хозяйка просит ее об этом?

— С чего бы это? — спросила Пракс. — Для советов у тебя есть Исида. И твоя мать. Ты ведь не спрашивала моего совета, когда ложилась в постель с Алкеем или Исидой?

Потрясенная, я смотрела на нее. Неужели я была так неосторожна. Об Алкее я ей сказала сама. Но она знала и про Исиду.

— Что тебе известно о моей жизни? — в ярости спросила Пракс. — Я знаю о тебе все, а ты обо мне — ничего! Ты даже не знаешь, откуда я родом. Мои родители нашли меня на вершине горы неподалеку от Эреса, где меня оставил мой отец. Они воспитывали меня до шестилетнего возраста, а потом продали твоему деду. Я должна быть счастлива, что жива, хотя и стала рабыней. Я должна быть счастлива, что не попала в бордель и не занимаюсь тяжелым трудом. Но мои возможности не сравнить с твоими. Ты свободна.

— Свободна! Что это значит? — спросила я.

Противоречивые чувства раздирали меня, я еще никогда не чувствовала себя настолько загнанной в угол.

— Это означает возможность выбора, — ответила Праксиноя, — даже если ты не знаешь, что выбрать. Но сейчас ты в замешательстве, потому что у тебя слишком много возможностей. Ты думаешь, что можешь любить своего ребенка, любить Исиду, любить Алкея и еще получать утешение от меня, когда поблизости нет никого другого. Ты хочешь иметь все. Ты не признаешь ограничений. Но боги наблюдают за тобой и видят твою гордыню. Иди же! Посмотри, что боги сделали с твоей дочерью!

Она провела меня в детскую, где я увидела мою мать и кормилиц — они собрались вокруг колыбельки маленькой Клеиды. У девочки был жар. Она плакала и отказывалась есть. Неужели она была обречена последовать за Керкилом в царство мертвых?

Мы искупали ее в теплой воде, чтобы снять жар, принесли жертвы богам, вызвали ученых докторов. Все мои возможности выбора свелись к одному. Выживет девочка или умрет? Прошлое и будущее исчезли. Остались только писк дочери и ее жар, запах детской рвоты и экскрементов, вечное настоящее.

В такие мгновения философия исчезает. Двадцать взрослых сгрудились вокруг младенца, умоляя богов о помощи. Я вспомнила, что лучшие заклинания для защиты детей есть у египтян, и послала Праксиною за Исидой. Она поворчала, но пошла.

Наконец — мне показалось, что прошла целая вечность, — появилась Исида в сверкающих складчатых одеяниях. Она прогнала всех из комнаты, завязала на куске холста семь узлов, повесила на шею девочке и забубнила:
		Это заклинание



		Для узла, для дитяти:



		Жарко ли тебе в гнезде?



		Горишь ли ты в кусте?



		Разве нет с тобой твоей матери?



		Разве твоя сестра не обмахивает тебя веером?



		Разве тебя не защищает кормилица?



		Пусть принесут золотой шарик,



		Сорок бусин, сердолик



		С крокодилом и рукой на нем,



		Чтобы изгнать этого демона желания,



		Погубить этих врагов, присланных смертью.



		Ты спасешься! Это защита!



		Дитя Хор, я — Исида.



		Я защищаю жизни, которые творю.








Исида достала золотой шарик, сорок бусин, сердолик с изображением крокодила и руки и повторила заклинание еще раз и еще раз. Она положила бусины на тельце девочки. Потом возложила на нее руки и снова произнесла заклинание. Время замедлилось — оно ползло, как черепаха. Мы стояли и смотрели в изумлении — Клеида начала гулить и улыбаться. Я потрогала ее лобик. Он был прохладным. Болезнь прошла.

— Вот видишь, насколько беспомощны твои боги, — сказала Исида. — Более древние боги Египта все еще сильнее.

Я преклонила колени и поцеловала край ее одежд. А потом уснула с моей девочкой на руках, поклявшись никогда больше не расставаться с ней. Баюкая доченьку, вдыхая сладкий запах ее затылка и шейки, я обещала, что всегда буду любить ее и защищать. Исида и Алкей отошли на задний план, в моем сердце был только мой ребенок. Ночью я качала ее и пела ей песни. Когда наступил рассвет, у меня не осталось сил, но я ощущала умиротворение. Я поклялась, что, пока буду нужна своей дочери, моя жизнь будет принадлежать ей.

На следующее утро Исида прислала за мной.

— Скажи Исиде, что я не могу оставить ребенка.

— Исида говорит, она может взять обратно то, что дала, — сказал человек.

— Не ходи, — сказала Пракс. — Это пустая угроза. Она вернула девочке здоровье. Она не может забрать этот дар.

Но я не была в этом уверена. Сомнения раздирали мне душу. Должна ли я идти? Или остаться? Что, если Исида колдунья, которая может давать жизнь и забирать ее?

— Я скоро вернусь, — сказала я и, передав ребенка матери, понеслась в дом Исиды.

Там я обнаружила, что она прогнала всех клиентов, что она рвет и мечет.

— Любовь — вовсе не телячьи нежности, — сказала Исида и укусила меня в шею так, что пошла кровь. — Она свирепа, как хищный зверь. Я спасла твою дочь, а ты думаешь о любовниках. Кто этот Алкей? Ты собираешься бросить меня ради него? С кем ты еще спишь? Неужели даже здесь, в Сиракузах, у тебя кто-то есть?

— Нет, Исида, нет. У меня никого нет, кроме тебя. Алкей научил меня всему, что я знаю о поэзии. Мы еще не закончили наши дела.

— Ты в него влюблена!

— Вовсе нет…

— Я думаю, ты собираешься оставить меня и искать этого Алкея в Дельфах. Я слышала все, что ты говорила Киру!

— Ты сама сказала, что я должна отправиться в Египет, чтобы мои братья не обворовали меня.

— Тогда почему ты говорила о Дельфах с этим вульгарным лидийцем?

— Я никуда не еду. У меня здесь дочь — я нужна ей. А теперь я должна спешить к ребенку.

Я поднялась, чтобы идти, но Исида остановила меня.

— Сапфо, я знала любовь женщин и любовь мужчин… Я знаю: мужчинам нельзя доверять. Они думают только о своем превосходстве, своем владычестве, своем желании…

С этими словами она повалила меня на пол и овладела мной с мужским остервенением, снова и снова заставляя меня стонать от наслаждения с помощью позолоченного олисба, кусая мои груди, шею, половые губы, так что я истекала кровью и любовными соками. Я не знала, что одна женщина может взять другую силой, но она показала мне, что это возможно. Мне еще повезло, что она не замучила меня до смерти. Я побежала домой, одолеваемая желанием поскорее увидеть дочь.

Я не хочу рассказывать о том, что случилось после этого. Воспоминания об этом до сих пор отдаются болью в моем сердце. Когда я вернулась, ни ребенка, ни кормилиц не было. Как и моей матери. Они сели на корабль и отплыли на Лесбос. Моя мать оставила записку.






Питтак предложил нам защиту. Я забираю мою тезку ради ее же блага. Не пытайся следовать за нами, иначе ты навредишь собственному ребенку еще больше, чем уже успела навредить. Молюсь о том, чтобы ты когда-нибудь все поняла.





Праксиноя отчаянно рыдала. Она была безутешна.

— Что ты наделала? — закричала я как безумная. — Что ты сказала моей матери, Пракс?

— Она спросила меня об Исиде и Алкее. И не отстала, пока я не сказала все, что знала. Она грозилась избить меня кнутом, и это была не пустая угроза. Ах, Сапфо, прости! Я и подумать не могла, что она заберет девочку. Я пыталась ее остановить — правда пыталась.

Когда оглядываешься на свою жизнь с вершины скалы, трудности, которые встречались на твоем пути, представляются надуманными, приключения — воображаемыми, героические поступки — не такими уж героическими, как казалось в то время. Когда мать похитила у меня Клеиду, я чувствовала себя как Деметра, чья дочь была украдена Аидом. Черный плащ лег на мое лицо и закрыл солнце. Я бесилась и рыдала. Поначалу я во всем винила мать, потом Праксиною, потом себя. Я поставила Праксиною в безвыходное положение и понимала это. Она ревновала меня к Исиде и все еще сердилась на меня: я убежала с Алкеем и ничего не сделала, чтобы спасти ее от наказания за это. Как я могла рассчитывать, что она будет защищать меня, когда моя мать на нее надавит? В том, что мать забрала у меня дочку, некого винить, кроме меня самой. Ослепленная похотью, я потеряла самое драгоценное существо, которое когда-либо у меня было. Я находила все новые и новые оправдания для матери, которая обошлась со мной как с безответственным ребенком. Своей беспечностью я толкнула Праксиною на признание.

Что проку от слов любви? Нужно доказывать ее делом. Мне отчаянно хотелось броситься по морю в погоню за моим ребенком, но я понимала, что на Лесбосе и ей, и мне угрожает смертельная опасность. Без меня Питтак будет защищать ее ради моей матери. Я невыносимо страдала, но без меня моя дочь была в безопасности.

— Давай побежим в гавань — может быть, еще догоним их! — сказала Праксиноя.

Мы понеслись, как ветер, наши сандалии выбивали дробь по мостовой. На рынке я опрокинула прилавок торговца гранатами, упала в груду битых плодов, и мой хитон окрасился, словно кровью. Я вскочила на ноги и побежала дальше. Торговец провожал нас проклятиями. Путь преградили телеги. Запряженные ослами, груженные фруктами и специями, они медленно пересекали узкую дорогу к гавани. Это было похоже на ночной кошмар, когда хочешь бежать, а дороги со всех сторон отрезаны. Из гавани двигался поток людей. Некоторые только что приплыли и несли на головах и в руках тюки и корзины, везли на тележках пожитки. Мы пробивались вперед, задыхаясь от запаха пота, исходящего от разношерстной толпы. Наконец мы достигли кромки воды и увидели, как за горизонт уходит корабль на Лесбос — его паруса казались красными на фоне заходящего солнца. Я упала на причал и зарыдала от безысходности.




7. Золото, кораблекрушение и сон


Я не надеюсь до неба дотянуться.

    

Сапфо






После этих событий я оказалась в длинном черном туннеле. Потеряв дочь, я несколько недель не могла есть. Я почти не пила. Я спала и спала, чтобы ни о чем не думать. В снах дочка возвращалась ко мне. Я вдыхала ее сладкий запах, прижимала к груди. Казалось, жизнь снова обретала смысл. Но потом я просыпалась и заново переживала боль утраты.

Это было мучительное наказание — видеть ее во сне, а просыпаясь, понимать, что я лишилась ребенка. Если бы мне тогда достало мужества, я бы выпила яду или вскрыла себе вены. Но что-то всегда останавливало меня.

— Твоя мать может одуматься и вернуться, — сказала Праксиноя, пытаясь утешить меня.

У меня на этот счет были большие сомнения. Может быть, мы найдем способ вернуться на Лесбос. Может быть, произойдет переворот и Питтака свергнут. Пока оставалась хоть малейшая надежда снова увидеть дочь, я не имела права покончить с собой. Тогда еще — нет.

У меня не было желания видеть Исиду. Она знала, что для меня все кончено, а потому без конца присылала подарки. Я возвратила их все, кроме золотистого свитка, где было иероглифами начертано ее имя и нарисован золотистый кот, свернувшийся клубком. Праксиноя с наслаждением зашвырнула этот подарок в море.

Меня нашел Кир. После бегства моей матери с Клеидой я забыла о нем и о его рассказах об Алкее. Я даже и об Алкее почти не думала. Мне казалось, что жизнь моя кончена и в ней уже никогда не будет любви. Я спала все дни напролет, а по ночам ходила из угла в угол. Солнце казалось черным, ночи были населены призраками. Если бы это решала я, то Кир из Сард получил бы от ворот поворот, но Праксиноя подумала, что он может отвлечь меня от моего горя, а потому впустила его.

— Выстави его за дверь! — сказала я.

— Он утверждает, что у него есть известия об Алкее.

— Меня это не интересует. Меня интересуют только известия о Клеиде. А о ней он наверняка ничего не знает.

— Сапфо, выслушай его. Может быть, это приведет тебя к твоей дочери.

— Сомневаюсь, — мрачно ответила я, но тут в дверях появился Кир с длинным свитком в руке.

— Письмо от Алкея Лесбосского, — сказал он. — Тебе.

— Уходи, — попросила я.

— Неужели тебе совсем не интересно?

— Неинтересно, — подтвердила я. — Мне интересна только моя девочка.

— Это письмо на греческом, — сказал он, помахивая свитком и подходя поближе.

Я узнала руку Алкея.

Кир подал мне письмо. На самом деле оно было адресовано не мне, но мое имя упоминалось несколько раз.

Алкей умолял Кира выяснить, что со мной, как я живу в Сиракузах. «Если ты встретишь прекрасную фиалкокудрую Сапфо, — писал он, — скажи ей, что она неизменно присутствует в моих мыслях». Еще он сообщал, что отправляется в Дельфы к оракулу за пророчеством для лидийского царя.

— Если мы отправимся в Дельфы, то можем спросить оракула о твоей дочери, — стал он меня упрашивать. — И в Дельфах к тому же можно заработать деньги. Люди так долго ждут оракула, что готовы неплохо платить за развлечения. И возможно, мы найдем там Алкея. Откровенно говоря, я в этом уверен.

— Уходи! — повторила я.

В тот раз Кир ушел, но он оказался настойчивым. Приходил снова и снова и всегда с новыми искушениями. Если я соглашусь спеть на том или ином симподии, он гарантирует мне оплату золотом в размере моего веса.

— Сапфо, я знаю, кто готов платить за песни и платить хорошо. Мне знакомы богатеи во всем известном мире. Я всех их встречал в Сардах… мне следовало купить землю вблизи сардского дворца, когда она была дешева… но это другая история.

— Уходи! — воскликнула я.

— Золотом в размере ее веса? — переспросила Праксиноя. — Она довольно хрупкая, но золото может нам пригодиться.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась я.

— Может быть, ты не заметила этого в своем отчаянии, но после смерти Керкила мы перестали получать деньги с кораблей и от виноторговли. Мы продавали то, что производит наша ферма, но скоро можем потерять и ее. Керкил был человеком недальновидным. Похоже, что он успел наделать долгов. Пока ты спала, я всем этим занималась. Лучше бы тебе попеть, чтобы иметь ужин, а то останешься голодной.

— Как это может быть? — спросила я.

— Уж не знаю как, но у нас долги. Каждое утро к нашим дверям приходят торговцы — хотят получить то, что им причитается. До этого дня я их сдерживала, но если есть возможность заработать золото… то у тебя нет выбора.

— Совершенно с ней согласен, — сказал Кир.

— Но если я буду петь за золото, моя богиня отвернется от меня.

— А если не будешь, то останешься с пустым желудком. И я вместе с тобой, — сказала Пракс, — Сапфо, ты никогда не была практичной, так что позволь мне быть практичной за тебя… за нас обеих. Нам нужно золото. Нам нужно попасть в Египет, чтобы защитить твое наследство, а это потребует расходов. Если мы можем заработать немного здесь и еще немного в Дельфах, мы должны это сделать. У нас нет иного выбора.

Кир дрожал от возбуждения.

— Она права! — сказал он. — Я могу устроить твое выступление на симподии завтра вечером. Подготовь свои песни! Завтра на заходе солнца я приду за тобой с позолоченными носилками.

— Постой, — остановила его Пракс, — А сколько она заработает завтра?

— Трудно сказать, — ответил Кир.

— Как насчет ее веса золотом? — спросила Пракс.

— Это была фигура речи, — растерялся Кир.

— Тогда моя хозяйка не будет петь.

— Ты с ума сошла, Пракс? Я так поняла, нам нужны деньги, — удивилась я.

— Тихо, — шепнула мне Пракс и повернулась к Киру: — Если ты сегодня принесешь золота в половину ее веса, я позволю моей хозяйке петь.

— С тобой трудно договориться, — сказал Кир. — Я принесу свои весы.

— Я предпочту взвешивать на моих, — с явным удовлетворением сказала Пракс, — Сапфо, иди готовь свой репертуар. Поторопись!

Когда Кир вернулся в тот же день, они с Пракс принялись спорить о весах и мерах. Я слышала, как они кричали друг на друга, пока я пыталась повторять свои песни. Наконец меня позвали из моей комнаты и попросили сесть на чашу каких-то хитроумных весов. На другую Пракс устанавливала гири. Кир снимал их. Они обвиняли друг друга в мошенничестве.

— Ты меня разоришь! — протестовал Кир, когда Пракс взялась за гири.

— Моя хозяйка — это лучшая сделка в твоей жизни! — возразила Пракс.

Они взвешивали, потом прекращали взвешивать. Я сама то становилась на чашу, то сходила с нее, а они спорили, механизм каких весов лучше и какие из них точнее. Это было мучение. А я тем временем не переставала настраивать мою лиру.

— Ну, я вам больше не нужна? — спросила я.

Они, похоже, приходили к какому-то компромиссу.

— Иди готовься, отдыхай и наведи марафет, — сказал Кир. — Никогда не знаешь, как симподий может изменить твою жизнь.

Кир вернулся в шесть, за ним — золоченые носилки, которые несли четыре крепких раба. Полог был из багряного полотна, прошитого золотой нитью — в тон одеянию рабов. Мы с Праксиноей забрались в носилки, и рабы понесли нас по оживленным улицам Сиракуз. Наконец мы оказались во дворе роскошного особняка. Праксиноя и Кир провели меня так, чтобы никто не видел, в отдельную гардеробную, где я облачилась в королевский пурпур, подвела брови и глаза и надушилась к предстоящему представлению. Потом я дождалась, когда закончится обед и уберут пол, и только тогда появилась со своей лирой.

Кир представил меня как «легендарную Сапфо с Лесбоса». Я вышла из тени, окруженная рабами, которые несли факелы и воскуренные благовония. Я начала с моего «Гимна Афродите», который когда-то так понравился обществу на Лесбосе. Я еще не дошла до шелеста крыл и спуска колесницы, но уже почувствовала, что публика хорошо принимает меня. Какое это замечательное чувство! Я очаровывала себя, очаровывая их! Я была влюблена в их смех и аплодисменты, в звук собственного голоса. Размягчив их сердца восхвалением Афродиты, я перешла к другим любовным песням.
		Кто-то говорит, что всадников сонма,



		Кто-то — что строя кораблей



		Прекрасней нет



		На темной земле…



		Но я говорю: прекрасней нет того, что любишь ты!



		Елена оставила мужа и дочь



		И бросилась в Трою,



		Когда богиня любви



		Позвала ее.








Здесь я сделала паузу, чтобы слушатели вспомнили все свои невозможные любовные страсти. Я не знаю, почему это сделала, но интуитивно я чувствовала, что это необходимо, что это позволяет мне управлять аудиторией. Я, видимо, передавала их желание и тоску, потому что меня саму терзала тоска по Клеиде и Алкею. Мое отчаяние питало мое пение.
		Я бы предпочла увидеть прекрасное лицо



		Моего возлюбленного,



		Чем лидийские колесницы



		И тяжелую пехоту.








В горле у меня перехватило — я вспомнила о своих недавних утратах, и аудитория почувствовала это. Я стала их обездоленной, тоскующей частью. Я чувствовала, как бьются их сердца, — и мое билось в унисон с ними. Хотя я и прорепетировала все мои песни перед симподием, какие из них следует петь, я решила, только увидев публику и проникнувшись ее желанием. Я даже импровизировала для них. Они вожделели к юным девочкам? Я спела про юных девочек. Им снились розовощекие юноши? Я спела о них. Они мечтали о мужьях для своих дочерей? Я ошеломила их эпиталамой. Я задевала их за живое вот этим рефреном:

Замерли луна и Плеяды. Полночь, утекает время. Я одна лежу в моей постели.

И они наградили меня громом аплодисментов. Позднее, смешавшись с гостями, я была поражена, когда поняла, как хорошо удалось мне передать их чувства.

— Ты выразила мои сокровенные мысли, — сказала одна женщина.

— Нет, мои! — перебил ее муж.

— Для меня большая честь говорить вашими словами, — ответила я.

Так оно и было. Но еще я думала о золоте.

Кир из Сард с каждым разом стал увеличивать плату за мои представления. И чем больше он запрашивал, тем выше ценились мои представления. Хозяева хвастались перед приглашенными суммами, заплаченными за мое выступление. Высокая плата за меня была для них предметом гордости.

Но Афродита являлась мне все реже и реже. Я знала, что она сердится. Я получила свой дар, чтобы чтить ее, а не зарабатывать золото. Я знала, что она отомстит, но не могла представить, какой будет ее месть. Она уже наказала меня, лишив дочери и Алкея. Что еще могла она сделать со мной? Я дрожала при мысли о том, каким может быть ее гнев.

Чему может научиться поэт? Искусству очаровывать. Мы любим богов за их способность очаровывать и пытаемся призвать их, подражая этой способности. Мы воскуряем благовония, произносим заклинания, чтобы стать похожими на богов, чтобы привлечь их. Но если мы руководствуемся ложными мотивами — желанием получить блага, а не благочестием, боги понимают это. И мы утрачиваем способность привлекать вдохновляющих нас муз.

Я знала все это, но гнала от себя подобные мысли, как гнала — без всякого успеха — мысли о моей маленькой Клеиде и возлюбленном Алкее. Подстегиваемая желанием заработать побольше золота, чтобы защитить себя, я шла на поводу у Кира. А может быть, мне просто нравилось выступать перед публикой? Собственное пение действовало на меня как дурман. Каждый раз завораживая толпу, я завораживала и себя. Возможно, их смех, их крики восторга были для меня дороже золота. Когда перед моим представлением подметали пол, когда я брала свою лиру и прочищала горло, когда я видела замерших в предвкушении зрителей, я уносилась в другой мир. Да, верно, исполняя свои песни, я чувствовала себя равной богам, потому что могла управлять чувствами слушателей. Я казалась себе такой же могущественной, как Афродита. Мне казалось, что я владею ее чарами. Я пела о ней, но втайне пела о себе.

Эта многажды цитируемая строка — «Я не надеюсь до неба дотянуться» — была сочинена в приступе раскаяния, после выгодного выступления на одном из сиракузских симподиев. Это было вечером перед отплытием в Дельфы, и я чувствовала отвращение к себе — такой, какой я стала.

— Я начала с почитания богов, — сказала я Пракс, — а теперь я чту золото. Уверена: должно случиться что-то ужасное.

— Что может быть хуже того, что уже случилось? — спросила Праксиноя.

Путешествие в Дельфы было трудным. Нас задерживал туман. Шторма трепали наше судно. Боги швыряли его, словно щепку. До этого я не замечала, что подвержена морской болезни, но меня тошнило.

Мы все слышали песни бардов о похождениях Одиссея, вот только женщины в легендах наших прародителей сидят дома за ткацким станком. Пенелопа ткет и распускает саван. Елену похищают по любви. Но назовите мне хоть одну женщину, которая отправлялась бы странствовать в поисках мудрости. Эта женщина — я.

От Тринакрии до Дельф лежал бушующий открытый океан без единого островка. Причалить к берегу, остановиться на ночлег, пополнить припасы и отдохнуть не было возможности. В ту ночь небо затянули тучи и капитан не мог вести корабль по звездам. Вскоре мы поняли, что он понятия не имеет, где мы находимся. Мы вполне могли закончить наш путь в царстве Аида, а не в Дельфах.

Хуже того, капитан и матросы прослышали, что у нас много золота, и решили во что бы то ни стало заполучить ого, а меня бросить в море. Когда я сказала, что все мое золото осталось в Сиракузах, они не поверили.

— Ты наверняка и с собой прихватила золотишка, — сказал капитан.

— Слишком мало, чтобы ты остался доволен. Но если ты доставишь меня назад в Сиракузы живой и невредимой, я покажу тебе мое богатство и дам столько, сколько пожелаешь.

Они стали спорить, кто-то кричал, что я хочу их обмануть. Но тут вмешался Кир. Он снял все свои золотые побрякушки и пообещал прибавить по возвращении в Сиракузы. Думаю, они никак не могли прийти к общему мнению. Капитан пытался убедить их принять план Кира, обещая им безмерное богатство, если они вернутся в Сиракузы. Однако обещать это было легче, чем выполнить. Поднялся сильный ветер, и начался лютый шторм. Все планы были забыты, и теперь мы изо всех сил цеплялись за корабль, чтобы только остаться в живых.

Я думала, уже знаю, что такое бурное море: мне довелось повидать его у Пирры, на пути в Сиракузы, у Мотии. И только теперь познала я в полной мере мощь Посейдона. Корабль так накренялся, что с каждой волной кто-нибудь оказывался за бортом. Я держалась изо всех сил, сопротивляясь волнам, но осталась на палубе только потому, что обвязала ноги веревками. Алкей научил меня этому, и веревки спасли мне жизнь.

Капитана и большинство его людей смыло за борт. Они оказались в воде с карманами, набитыми золотом Кира, которое не могло их спасти.

«Морское дно, наверное, — подумала я, — все устлано золотом и костями тех, кто утонул, ныряя за ним».




ЗЕВС: Вот здесь я бы и дал ей погибнуть… совсем неподходящая героиня…

АФРОДИТА: Тебе не хватает терпения. Если ты позволишь мне закончить историю этой женщины, она станет легендой на три тысячелетия.

ЗЕВС: Я не вижу смысла…

АФРОДИТА: Ты никогда не видишь смысла в жизни женщины, если только она не носит твоего ребенка.

ЗЕВС: Я и сам мог бы это сделать. Утопи Сапфо и отдай мне Клеиду. Я вставлю ее себе в бедро, чтобы она родилась заново, и тогда мы начнем ее историю.

АФРОДИТА: Я ни за что не заглушу голос, который слышен через тысячелетия.

ЗЕВС: Да кого это интересует?

АФРОДИТА: Меня! И будет интересовать других.

ЗЕВС: Ну, тогда и спасай ее сама.

АФРОДИТА: И спасу. С помощью Посейдона… если ты не хочешь помочь.

ЗЕВС: Посейдон! Мой брат всегда был настоящей язвой. Ты вспомни, что он сделал с Одиссеем.




Праксиноя лежала без сознания — на нее упал оторванный ветром от мачты поперечный брус. Кир из Сард еще цеплялся какое-то время, а потом отправился за своим золотом. Я держалась на протяжении всего шторма. Мне хотелось бы погрузиться в небытие, но сознание, как назло, оставалось совершенно ясным. Пока наконец милостивые боги не послали мне сон.

Мне снилось, что я — Одиссей, которого преследует Посейдон, и не знаю, куда повернуть. Потом мне, как и Одиссею, явилась белопенная богиня моря Левкофея.

— Оставь эту развалюху, Сапфо, — сказала она мне, — она убьет тебя еще вернее, чем море. Оседлай рулевое несло, как если бы оно было лошадью. Возьми это волшебное покрывало для себя и Праксинои. Оно защитит вас на пути к берегу.

— Но тут нет никакого берега! — изумилась я. — До самых Дельф одно открытое море.

— Доверься мне, — сказала морская богиня.

Я сбросила тяжелые одежды и раздела Праксиною, которая все еще не пришла в себя. Укутав ее волшебным покрывалом, я оседлала, как было сказано, рулевое весло и принялась изо всех сил загребать руками. Краем глаза я, кажется, видела белых дельфинов, которые тянули волшебное покрывало, но, возможно, это был сон.

Добравшись до исхлестанного волнами островка и положив Праксиною на землю, я была уверена, что уже умерла. Неужели это Елисейские поля?

На краю моря грациозно танцевали три женщины. Одна из них была Елена, ее роскошные рыжие волосы псе еще были опалены огнем, в котором, сгорели башни Трои. Вторая была Деметра в короне из фруктов и цветов, а третья — Афина в ее боевом шлеме. Все они были соблазнительно обнажены и прекрасны. И казалось, рады меня видеть.

— Разве жить ради любви — не лучше всего? — спросила Елена. — Мы как раз спорили об этом. Ты знаешь ответ?

— Материнство — вот ради чего живу я, — сказала Деметра. — И все женщины должны жить ради этого.

— Самое главное — это мудрость, — сказала Афина. — Любовь и материнство утащат вас, словно животных, в болото. Только девственность и воинская доблесть могут спасти женщину от ее судьбы.

— Но без любви что за жизнь? — воскликнула Елена так, словно она была Афродитой.

Они продолжали свой танец и свой спор. Казалось, они танцуют целую вечность.

Пришла в себя Праксиноя. Она не могла поверить глазам.

— Мы среди бессмертных! — воскликнула она, то ли радуясь, то ли ужасаясь.

— Так присоединяйся к нашему спору, — сказала прекрасная полубессмертная Елена, чьи груди были похожи на спелые груши, треугольник волос на лобке горел, как огонь, а бедра напоминали взбитые сливки.

— Для чего нам жить — для любви, материнства или мудрости? — пропела дочь Зевса и Леды.

Голос ее был прекрасен, как и лицо.

— Для материнства со всеми его радостями и горестями, — вздохнула Деметра. — Без материнства на земле не было бы людей.

— Разум важнее сердца, — сказала Афина. — Иначе мы все были бы дикими зверями.

— Для любви, — сказала Елена, — потому что благодаря любви все и растет… даже дети и военная слава.

— Ну и посмотри, куда завела тебя и весь мир твоя любовь! — заметила я.

— Я бы повторила все с самого начала, — ответила Елена. — Я ни о чем не жалею!

Праксиноя смеялась, смеялась и смеялась. Я боялась, как бы она не обидела бессмертных.

— Да посмотрите вы на себя, — сказала она. — Выспорите, как свободные женщины, даже не подозревая, что можете выбирать, потому что свободны. А будь вы рабынями?

Танец прекратился, и на лицах трех красавиц появилось недоуменное и встревоженное выражение.

— Свобода лежит в основе всего, что мы хотим, — сказала Праксиноя. — Потому что только свободные женщины могут участвовать в таком споре. Выбор — это роскошь свободного человека.

Богини и Елена, продолжая танцевать, исчезли за горизонтом. Мы с Праксиноей пришли в себя на пустынном берегу. На ресницах у нас была соль, а в волосах — водоросли.




8. В средоточии земли


Я знаю число песчинок и размеры моря;

Я понимаю глухонемых и слышу слова глухих.

    

Дельфийский оракул






После этой встречи с бессмертной красотой, материнством и мудростью удача нам улыбнулась. Погода исправилась. Елена и богини исчезли, но нас подобрал финикийский корабль, направляющийся в Дельфы, и мы продолжили наше путешествие с такой легкостью, будто нас опекали боги. Кир из Сард исчез. Наше золото исчезло. Но Дельфы считались источником мудрости, так что мы были полны надежд. В Дельфах нам непременно повезет! Там мы обязательно найдем Алкея и услышим пророчество о Клеиде! Если Кир нас не обманывал, Дельфы изменят к лучшему наши судьбы и исцелят нас. Но вскоре мы обнаружили, что Кир не сказал всего, что нам следовало знать.

Мы шли морем в Коринфский залив, и погода продолжала нам благоприятствовать. Наши сердца трепетали в предвкушении. В Дельфах боги появились задолго до того, как олимпийцы стали властвовать в мире. Критские жрецы и жрицы почитали в Дельфах Гею. В Дельфах законодатель Аполлон и его предсказатели победили и уничтожили опасных хтонических божеств. Если где-то в цивилизованном мире и была сосредоточена мудрость, так это в Дельфах. Мы направлялись к этому древнейшему из древних мест и только здесь могли узнать, что уготовили нам пряхи. Неудивительно, что нас охватило волнение.

Мы сошли с корабля у подножия горы Парнас и, подняв голову, увидели облака, окутавшие ее вершину.

— Там мы узнаем нашу судьбу! — сказала я Праксинпое.

— Долго подниматься, — откликнулась Праксиноя.

Все в Дельфах рассчитано на то, чтобы вызвать трепет. При подъеме на гору Парнас дышится так тяжело, что волей-неволей начинаешь видеть в тумане богов и богинь. Уханье сов и следы, оставленные гигантами, поднимавшимися на вершину до тебя, только усиливали эту таинственную атмосферу. На небе то и дело появлялись беспорядочно бегущие черные тучи и сверкали молнии, словно Зевс и в самом деле находился где-то поблизости. А потом небеса вдруг прояснялись и между вершинами повисала яркая радуга. Солнце рассеивало тучи, и все понимали, что где-то рядом — Аполлон.

По расщелине в священной горе бегут три ручья. Там, где они сливаются и где туманы такие же густые, как на море, находится любимое место Аполлона. Некоторые говорят, что оно называется великим омфалом, или пупом земли, ее средоточие, потому что вокруг поднимаются горы, не давая рассеяться священному туману и дурманящим парам. Некоторые говорят, что Дельфы были священным местом уже и в древности, когда наши предки почитали земных богинь, позднее свергнутых Зевсом и его детьми. И чувствуешь себя тут как в священном месте, где может твориться магия. Сердце бьется быстрее, конечности холодеют, воздуха не хватает — и не только из-за высоты.

На священной тропе видишь других странников: богатые поднимаются наверх в носилках на плечах рабов, босоногие нищие выпрашивают старые сандалии или корочку хлеба, зажиточные городские торговцы подражают манерам аристократов.

Над этой укрытой туманами расщелиной на живой скале построен храм Аполлона. Окутанная туманом, стоит статуя Аполлона — вся из золота и слоновой кости, словно сам бог. Как нам сказали другие путешественники, на треножнике над пропастью сидит Пифия в лавровом венке, жует лавровые листья и бормочет обрывки фраз на неведомых языках. Она уходит надышаться священными парами в специальную камеру, куда могут входить только жрецы, потом снова усаживается на треножник и продолжает бессвязные речи.

— Тебе будет казаться, что ты слышишь египетский, потом финикийский, потом фригийский, потом немного греческого… потом что-то неразборчивое, — сказал один богатый путешественник с Самоса — мы с Праксиноей встретились с ним, когда он спускался вниз после встречи с оракулом. — Пифия дразнит тебя — то кажется, что ее речь наполнена смыслом, то погружается в невнятицу. Прежде чем тебя допустят к ней и даже к ее жрецам, ты должен пройти много сложных ритуалов. Но тебе не имеет смысла подниматься туда. Можешь сейчас же поворачивать назад, потому что женщин к оракулу не допускают.

— Но оракул — сама женщина! — возразила я.

— И тем не менее женщин к ней не допускают, — повторил странник.

— Но в этом нет логики.

— Что ж, женщинам несвойственна логика, — ответил он вполне в духе того, что можно назвать мужской логикой.

— Что же нам делать? — спросила Праксиноя. — Мы должны ее увидеть.

— Тогда отрасти фаллос! — посоветовал путешественник и, рассмеявшись, продолжил спуск.

А мы все поднимались.

— Мы выдадим себя за мужчин, Пракс. Не волнуйся. Путешественник с Самоса шутил, говоря про фаллос.

Но его шутка навела меня на хорошую мысль.

— Мы переоденемся мужчинами, — предложила я. — Кто нас сможет разоблачить?

— Оракул, — заметила Пракс.

— Если ее жрецы не догадаются, все будет в порядке, — успокоила я Праксиною.

Как всегда, я говорила с уверенностью, которой у меня вовсе не было.

В Дельфы приезжали все: основатели городов, будущие женихи (но, конечно, не невесты — раз женщин сюда не допускали), военачальники, которые собирались начать войну с соседним царством, тираны вроде Питтака, желающие захватывать города, мудрецы, глупцы, глупые мудрецы.

Некоторые ждали и ждали. Другие подкупали жрецов, и их очередь быстро продвигалась. А иные подкупали жрецов и никуда не двигались. Система была сложная и непредсказуемая. Нужно было самой быть оракулом, чтобы сообразить, как с ним встретиться.

Объяснялось это так: Аполлон знает волю своего отца Зевса, а оракул может толковать то, что знает Аполлон. Процесс был очень непростой. Оракул работал только по определенным дням в соответствии с расписанием, которое с удовольствием и совершенно произвольно изменялось жрецами. Если Олимпийский оракул «вещал» по жертвоприношениям животных и их внутренностям, а Додонский оракул в Эпире «вещал» шепотом ветра в кронах дубов, воркованием голубей и ударами по золотой чаше (которая на самом деле была позолоченной медной), то оракул Дельфийский «вещал» посредством жрецов, которые переводили ее бессвязное бормотание в неясные вирши. Поскольку будущее туманно, то и пророчество должно быть темным. Мы неясно видим будущее сквозь туман.

— Некоторые утверждают, что когда-то Пифия была лавровым деревом! — сказал путешественник, который некоторое время шел в гору вместе с нами. — Ведь Додонский оракул когда-то был дубом, и точно так же в Дельфах прежде вещало лавровое дерево.

Праксиноя посмотрела на него с недоумением.

— Воистину странны традиции древних богов, — сказал, пыхтя и отдуваясь, наш попутчик, когда мы, обогнав его, пошли дальше.

— Откуда тебе это известно? — спросила у него Пракс, обернувшись.

— Это известно всем.

Праксиноя фыркнула. Убедить ее в чем-то было не так-то просто.

Взбираясь на гору, мы поглядывали вокруг — нет ли здесь Алкея, но, увы, его нигде не было.

— Я подозреваю, он на вершине, ждет приема у оракула, — сказала Праксиноя.

— А может быть, его вообще здесь не было. Может, Кир из Сард солгал, — сказала я.

Мне представлялось все более и более вероятным, что утонувший бедняга Кир был мошенником.

Мы поднимались понемногу, а я думала о том, что нужно сделать, и мне казалось, что это трудновыполнимая задача. Сначала нужно заработать золота — я прекрасно понимала, что пророчества оракула стоят недешево. Потом приобрести мужские одеяния и пробраться в священные пределы, чтобы узнать о Клеиде и Алкее. И у нас, похоже, было немало конкурентов, тоже претендовавших на внимание оракула. Люди, которых мы встречали во время восхождения, предупреждали нас, что многие успели состариться в ожидании.

«Если ты думаешь, что получить пророчество от Дельфийского оракула просто, советую тебе подумать еще раз!» — предупреждал нас путешественник с Самоса. Так оно и оказалось. Еще не добравшись до вершины, мы увидели длинную, извивающуюся змеей очередь просителей. Некоторые ждали уже несколько месяцев и даже установили шатры на полянках, чтобы можно было отдыхать. Сколько бы мешков золота они ни приволокли с собой, у кого-то его оказывалось больше или он занял очередь раньше. Жрецы обходили людей, стоящих в очереди, и взимали дань. Здесь приветствовалось мздоимство. В дельфийской сокровищнице скапливались богатства со всех концов известного мира.

Пока мы добирались до вершины, люди, уже видевшие оракула, рассказывали всякое. Некоторые казались злыми. Другие — удовлетворенными.

— Она ничего не говорит, — сказал один молодой человек с Хиоса. — Она плюется и брызжет слюной. Это жрецы объясняют тебе то, что она наговорила, но их стихи настолько двусмысленны, что понять их невозможно. Смысл предсказаний окутан туманом, как эта вершина. Ты снимаешь один слой, но под ним оказывается другой.

— И что она сказала тебе? — спросила я.

— Она сказала, что знает число песчинок и глубину моря. Я понятия не имею, что она имела в виду.

— Она говорила тебе, что ей ведомо все, — сказала я. — Она говорила тебе, что ее пророчества широки, как пустыня, и глубоки, как море.

Человек остановился и уставился на меня.

— Пожалуй, ты права! — сказал он. — Она говорит загадками!

— Это не загадки, — возразила я. — Это метафоры. Она говорит символическим языком, как певец или поэт. Ее может понять только тот, кто не воспринимает вещи буквально.

— Тогда ты тоже оракул! — сказал хиосец.

— В известном смысле можно сказать и так.

— Для всех, кроме себя самой, — с издевкой заметила Пракс.

Хиосец оживился. Он позвал своих друзей и спутников.

— Она тоже оракул, — сообщил он им. — Повтори то, что ты сейчас мне сказала.

— Только если ты ей заплатишь, — сказала Праксиноя.

— Сколько? — спросил хиосец.

— Обола будет достаточно, — ответила Пракс.

Так мы за следующую неделю заработали достаточно денег, чтобы увидеть оракула.

Праксиноя выучила урок, который преподал ей Кир из Сард. По мере того как распространялся слух, что я тоже своего рода оракул, умеющий разгадывать загадки оракула, Пракс увеличивала ставки. Я начала с толкования изречений Пифии, но прошло немного времени, и люди стали приходить ко мне, минуя оракула. Ожидание, стало быть, становилось короче. Не нужно было давать взятки жрецам. Платили только Праксиное.

Дельфы, конечно, были местом, куда приходили многие предсказатели. Оракулы порождают оракулов. Ожидающие своей очереди убивают время жертвоприношениями, гаданием по птицам, внутренностям, огню, ветру, дыму. Тем, кто уже побывал у оракула, требуется помощь и толковании ее слов. Вся местность вокруг так и дышит волшебством, а там, где есть волшебство — или его обещание, всегда из рук в руки переходит золото.

Многие искатели мудрости принесли с собой великолепные золотые изделия в дар дельфийской сокровищнице. Мы с удовольствием перенаправляли эти предметы в наши руки. Уверившись, что нам хватит оболов и золотых безделушек, чтобы умилостивить жрецов и попытаться увидеть оракула, мы позаимствовали тюрбаны и халаты у гостей с Востока, приклеили фальшивые бороды и усы и подготовились проникнуть во внутреннее святилище — адитум. Мы, конечно, знали, что, прежде чем предстать пред очами Пифии — или даже ее жрецов, профетов, толковавших ее волю, — придется пройти через немалое число непростых ритуалов.

— А ты не опасаешься, что искатели, получившие паши советы, сообщат жрецам, что мы женщины? — спросила Пракс.

— Зачем им это нужно? Мы могли бы отплатить им той же монетой, открыв, что они изменили оракулу и ее толкователям. Я думаю, страх заставит их держать рты на замке. Если ты ничего не говоришь, то и тебе ничего не, будет сказано. Мы ничего не должны этим жрецам, профетам, которые живут за счет мудрости оракула. Если мы будем вести себя так, будто все в порядке, они сделают то же самое.

И вот мы приготовились к встрече с оракулом. Вначале надо было очиститься в водах Кастальского источника, потом натереться маслами, пропитанными ароматами редких горных цветов. Потом принести в жертву великолепную телку, собрать ее кровь в чашу из чистого золота (из наших собственных запасов) и отдать для изучения жрецу. Чашу тоже пришлось оставить. Мы разделили жертвенное мясо с Аполлоном и, конечно, со жрецами. После этого мы остановились у сокровищницы, чтобы оставить там золотые подношения, которые должным образом были внесены в опись на папирусных свитках. Наконец мы покинули жрецов, чтобы надеть чистые халаты и тюрбаны.

Я не забыла сказать, что перед этим мы три полных дня и три ночи должны были не прикасаться друг другу? Как я могу это забыть. Мы с Пракс были в таком возрасте, когда три дня и три ночи воздержания казались вечностью. Мы всегда находили утешение в объятиях друг дружки, кроме тех дней, что я была опьянена Исидой. Но эти три дня мы не прикасались друг к другу жаркими руками. Мы исполнились решимости услышать пророчество, которым можно было бы воспользоваться.

А тем временем каждый раз, когда мы входили в священные пределы, к нам тянулись руки, облегчая нас от оболов и золота. Мы смотрели, как расстаются с золотом наши соседи по очереди — словно орел с перьями во время линьки. Многим просителям давали от ворот поворот даже после прохождения всех ритуалов. Других заставляли ждать еще и еще и в конечном счете все равно отказывали. Но удача почему-то нам улыбнулась, и жрецы пропели нас мимо той — последней — части очереди, что вилась уже внутри святилища.

Говорят, что пифий много и они по очереди произносят свои пророчества. Некоторые остряки даже утверждают, что Пифия — не женщина, а жрец в женской одежде. Другие распространяют слухи, что Пифия на самом деле — не девственница, а бывшая проститутка, которая уже вышла из возраста чувственной любви. Я могу сказать только то, что видела в первое посещение Пифии. Если это и было игрой, то превосходной!

Поначалу мне показалось, что Пифия (на голове у нее был лавровый венок, а в руке лавровая ветвь) — это женщина с лицом взбесившейся собаки, очень лохматой взбесившейся собаки, чьей морды почти не было видно, а пасть двигалась, как отдельное животное. На губах у Пифии выступала пена, она рвала свои одеяния, терла себя между ног и говорила, что взбредет в голову, как ребенок, произносящий бессмысленные слоги. Профеты стояли вокруг, как часовые, и, пока она несла свою невнятицу, оставались совершенно бесстрастными. Понять ее слова было трудно. Некоторые имели какой-то смысл, другие нет.

— Ого, ого, ого. Кто теперь? Говори, чужестранец. Ты — друг Пифии?

— Да! — ответила я.

— Море открывается, но не закрывается. Волны зелены, но еще и белы. Волны — это вино. Волны вытекают из их громадной амфоры… Золото Лидии почти не озаряет лилии… они озаряют себя…

Она говорила, а из узкой трещины, пересекавшей святилище, поднимался пар. Я вдохнула этот пар и почувствовала, что пьянею. Или у меня опять разыгралось воображение?

Я глянула на Пракс. Она посмотрела на меня и широко открыла глаза. Если бы мы могли переговорить!

Большая часть того, что вещает оракул, не имеет смысла, иначе жрецам нечего было бы делать. Поначалу они торжественно хранят молчание. Потом начинают взволнованно ходить вокруг, толкуют малейший вздох, самую длинную бессмыслицу. Они наверняка и ветры в ее животе могли бы истолковать!

На жрецов произвело впечатление то, что Пифия обратилась ко мне напрямую.

— Это случается очень редко, — сказал один из них.

— Воистину редко, — подтвердил другой.

— Могу я спросить, знает ли Пифия Алкея с Лесбоса? — спросила я.

— Воистину, — сказал один из жрецов, — он пьян пророчеством. Он лакает пророчества, как некоторые лакают вино. Он был здесь несколько месяцев назад от имени царя Лидии, великого Алиатта, сына Садиатта, сына Ардиса, сына Гига, который сбросил с трона Кандавла, который был слишком влюблен в собственную жену… Мужчина, который слишком сильно любит свою жену, вкусит скорби…

— Все очень хорошие клиенты, — сказал другой.

— Ты хочешь сказать — благочестивые цари, — поправил его еще один.

— И это тоже, — подытожил главный жрец. — Он спросил о будущем его царя. Потом задал множество вопросов о Сапфо с Лесбоса… знаменитой поэтессе.

— Правда? — спросила я.

— Правда-правда, — подтвердил жрец.

— И что ответила ему Пифия об этой Сапфо с Лесбоса, не знаю, кто уж она такая?

Последний вопрос задала Пракс. Тут на губах у Пифии появилась пена, и она стала брызгать слюной.

— Пса, Пса, Пса, фа, фа, фа, ха, ха, ха!

— Что она говорит? — спросила я.

— Ш-ш-ш, — прошептал главный жрец. — Слушай!

— Киприда хранит эту девушку, — сказала Пифия совершенно отчетливо.

После этого она снова разразилась потоком бессмысленных звуков. Киприда, конечно, было одним из имен Афродиты, которая родилась из пены морской у Кипра.

— Что она говорит? — снова спросила я.

Пифия бормотала, клокотала, шипела. Туман сгущался, и над пропастью прогремел гром, словно сам Зевс отдавая приказы своему сыну Аполлону. Клянусь, я чувствовала, как земля ходит у меня под ногами, что было вполне возможно, поскольку в Дельфах часто случались землетрясения. Послышался шелест крыльев, словно стая воробьев и воркующих голубей принесла Афродиту.

— Что? Что ты говоришь? — спросила Пифия, словно прислушиваясь к голосу с небес, — Кто ты? Аполлон или другой бог?

— Как жаль, — сказал главный жрец. — Она толкует только волю Аполлона. Если здесь и другие боги, это чудо. Но ей это будет не по силам.

— Дай мне услышать ее! — крикнула я.

Пифия бормотала и бормотала, время от времени произнося вполне разборчиво: «Киприда говорит…», «Великий Зевс говорит…», «Афродита сильнее всех других богов, потому что даже боги подчиняются ей!»

Потом она некоторое время бормотала что-то совершенно неудобоваримое, а жрецы внимательно слушали и записывали на вощеных деревянных дощечках, с которых писцы перенесут потом все до черточки на свитки папируса.

— Что она говорит про Сапфо? — прокричала я. — Что? Что?

— Успокойся, муж, — сказал главный жрец. — Мы должны изучить и сравнить наши записи изречений оракула. Мы должны удалиться в священную рощу и молиться, чтобы нам было дано правильное толкование. Это тебе не детские игры. Это пророчество. Это говорит бог.

— Воистину, — сказал второй жрец. — Мы должны принести еще одну жертву, выпить вина и поразмыслить. Приходи снова завтра.

Один за другим, волоча ноги, они вышли из святилища. Возможно, жрецы собирались расправиться с кусками жареной телятины, которые еще оставались от моей рыжей телки. На мгновение мы с Пракс остались наедине с оракулом. Она подняла глаза, перестала бормотать, отбросила с лица волосы, и перед нами неожиданно предстала прекрасная женщина. Клянусь, она могла вполне сойти за Афродиту, спустившуюся на землю!

Пифия подмигнула нам и улыбнулась:
		Заброшена сеть, рыбки мечутся в море.



		Твоя дочь жива, ты увидишь ее уже взрослой.



		Египет ждет, и там твои глупые братья.



		Ты спасешь весь твой род.



		Ты спасешь их всех своими бессмертными песнями!








Туман поднялся густым облаком и заволок лицо Пифии. Или это было лицо Афродиты?

Вошел стражник и выпроводил нас из святилища.




9. Эзоп на оргии


Не слушай хвастовство Дорихи —

Не приполз он к ней заняться любовью

Еще раз.

    

Сапфо






После этого мы еще некоторое время оставались в Дельфах, зарабатывали золото, пытались еще раз увидеть Пифию. Но тщетно. Жрецы, как мы их ни подкупали, не подпускали нас к ней. Еще мы искали повсюду кого-нибудь, кто видел Алкея, когда тот был в Дельфах, и мог бы сообщить нам о нем, но так никого и не нашли. Но вот когда мы совсем уже было собрались отбыть в Навкратис, следы пребывания Алкея в Дельфах все-таки обнаружились.

К тому времени мы могли позволить себе остановиться в роскошном доме для гостей. Обслуживали дом рабы, и здесь было множество садов, фонтанов и великолепных стенных росписей. В нашей комнате росписи сделал искусный египетский художник, он изобразил просителей, подносящих дары Пифии. Одна из женщин в процессии была маленькая, с лирой в руке, в ее черные волосы были вплетены фиалки и золотые нити. Впереди нее шел золотоволосый воин в полном боевом облачении.

Сердце мое запело. Я была уверена, что на росписи изображены Алкей и я. Я вспомнила наши игры в Пирре. Как он вплетал фиалки в волосы на моем лобке, вспомнила его страстные поцелуи в мои нижние губы. Я вспомнила, как он говорил, что уголки моих глаз приподняты вверх, как ни у кого во всем мире. Я вспомнила, как он обнаружил родинку на моем пальце и нашел, что она прекрасна. Он целовал ее снова и снова. Я вспомнила, как он говорил мне в постели: «Никто, даже Афродита, не в силах противиться желаниям».

Но потом настроение у меня испортилось, мир окрасился в черный цвет. Какой же я была дурой — искала каких-то знаков в настенной росписи. Ни о чем это изображение не говорило, это было просто совпадение. Я цеплялась за соломинку, потому что мне его так не хватало.

Нам повезло — из Дельф до самого Крита мы добрались на еще одном финикийском корабле, капитан которого знал о моей поэтической славе. По пути мы даже зашли на остров Афродиты — Киферу, где горячо молились в ее святилищах, хотя ни малейшего намека на ответ богини так и не получили. Праксиноя знала, как мне хотелось посетить остров, на котором из пены родилась Афродита.

— Может быть, она явится нам, — сказала Пракс, — как явилась в Дельфах.

— Я мечтаю об этом, — откликнулась я. — Почему-то я уверена, что только она может вернуть нам Клеиду и Алкея.

— Тогда молись об этом, — посоветовала Пракс.

— Непременно, — пообещала я.

И я молилась, приносила жертвы, пела мой «Гимн Афродите», но ответом мне было молчание. До этого я каждый день ощущала присутствие Афродиты в моей жизни, но теперь ее, казалось, не было даже на ее родном острове. Я пела ей, а она отвечала странным молчанием. Меня мучило пророчество Дельфийского оракула. Неужели я увижу Клеиду только взрослой женщиной? Может быть, Афродита, явившись нам в Дельфах в обличье Пифии, теперь должна уйти в тень? Кто мог это знать? Думать об этом было слишком больно.

С Киферы на египетском корабле мы добрались до Навкратиса, построенного в дельте Нила. Я развлекала греков, которые плыли в Египет, и к окончанию плавания мои золотые запасы пополнились. Я спрашивала у торговцев на борту о судьбе моих братьев Харакса и Лариха, но те только смеялись в ответ и ничего не говорили.

— Скоро ты сама увидишь, что стало с твоими братьями, — сказал один из торговцев. — В Навкратисе это случается со многими греками. Возможно, это объясняет и безвременную кончину твоего мужа.

Вход в дельту Нила с моря — незабываемое зрелище. Если греческие земли скалистые и обрывистые, то Египет словно недавно возник из моря. Заиленная и заболоченная из-за постоянных наводнений земля такая плодородная, что египетским земледельцам остается только посеять семена, когда сходит вода, и ждать, когда они взойдут, а потом снять подаренный Нилом урожай с полей.

Египетские боги — древнейшие из древних, а некоторые мудрецы говорят, что они породили и наших богов, греческих. Египтяне первыми из всех народов разделили год на сезоны, а сезоны — на месяцы.

Великий египетский фараон Нехо, который был в восторге от греков, построил город Навкратис для греческих торговцев с Хиоса, Самоса, Родоса и из Митилены.

Нехо родился простолюдином и потратил немало сил, чтобы завоевать уважение своего народа. Когда он наконец добился этого, его стали почитать как бога. Отчасти это объяснялось прямодушием фараона и его знаменитым советом перемежать работу с игрой.

«Нельзя постоянно натягивать лук, иначе он сломается, люди не могут все время работать, иначе они сойдут сума» — таким было его знаменитое изречение. Поэтому Нехо и построил Навкратис как город роскоши и любви. И он заслужил такую репутацию.

В гавани было множество борделей — и дешевых, и разорительно дорогих. На рынке рабов продавались восхитительные нубийские девушки.

Мы с Праксиноей и одним торговцем, приплывшим вместе с нами на корабле, остановились, чтобы посмотреть на это.

— Не волнуйся, большинство этих девушек скоро заработают себе свободу. В Навкратисе женщины становятся свободными, а мужчины попадают в рабство. Спроси у своих братьев, госпожа Сапфо.

— Я понятия не имею, где их найти.

— Узнай, где живет Родопис, — и найдешь своих братьев.

— А кто такая эта Родопис?

— Самая красивая куртизанка в Египте. Ее имя означает «розовощекая». Раньше ее называли просто Дориха, она была рабыней самосца по имени Ксанф, но Родопис больше не рабыня, а обретя свободу, она поменяла и имя. Сочинитель басен Эзоп тоже был рабом в этом доме, но теперь и он свободен. Эзоп развлекает притчами гостей, которых Родопис принимает в своем дворце. Красотой он не уступает Родопис, но если она хитра и коварна, то он воистину умен. Родопис плетет интриги и таким образом манипулирует мужчинами. А он возвышает их своими философскими притчами.

— И что — мои братья превратились в рабов этой Цирцеи?

— Некоторые так и говорят, госпожа Сапфо, но я не должен повторять за ними. Мы все знаем, что любовь — это рабство. А Родопис торгует любовью.

— Они приплыли сюда не за любовью — они приплыли торговать вином с семейных виноградников и увеличивать наше состояние!

— Это все, что мне известно. Больше я ничего сказать не могу.

— Думаю, мне понравится в Навкратисе, — сказала Праксиноя. — Здесь рабы становятся свободными.

Она посмотрела на меня и рассмеялась.

Праксиноя давно перестала быть для меня просто рабыней, и я не могла поверить, что она считает себя таковой. За время путешествия она отрастила длинные волосы, как свободная женщина, и спрятала клеймо на лбу под великолепной лидийской ало-золотой лентой, которую нам подарил один почитатель моих песен. Я даже научила ее подыгрывать мне на лире.

— Скоро я стану больше, чем сама Сапфо, — шутила она, беря у меня уроки.

— Праксиноя, ты станешь свободной, как только этого пожелаешь. Я не могу и не стану тебя удерживать, хотя и буду по тебе ужасно тосковать.

— Давай сначала встретимся с Родопис, — сказала она. — Но когда придет время, я напомню тебе о твоем обещании.

Но встретиться с Родопис оказалось не так-то просто. Она жила в громадном дворце, охраняемом стражниками и похожем на склад не меньше, чем на жилье. Попасть туда посторонним было трудно. Рядом с домом стояла мельница, куда рабы приходили покупать муку для своих господ. Попасть на мельницу оказалось проще — в особенности в ранние утренние часы.

На следующее утро мы с Праксиноей вошли туда, делая вид, что хотим купить муку.

В воздухе висела белая мучная пыль, а жернова производили тупой скрежещущий звук. В облаках пыли я увидела шесть сутулых существ — не мужчин, не женщин, не людей, не животных. На них были хомуты, и они ходили по кругу, вращая жернова. Я остановилась, чтобы посмотреть на эти достойные жалости изнуренные существа. И вдруг один из этих бедняг поднял голову и крикнул:

— Сапфо!

Стоявший рядом человек с бичом размахнулся и ударил несчастного по плечу. Теперь на его белой согбенной спине появилась кроваво-красная полоса.

— Сапфо! — снова крикнул человек, словно не чувствуя боли.

Я побежала к нему, и кончик бича задел мою щеку, вырвав кусочек моей собственной плоти. Кровь смешалась с мукой на его спине и на полу. Щека у меня горела, но я от этого лишь сильнее вознегодовала, наблюдая такое бесчинство. Человек с бичом был готов ударить еще раз.

Тут я посмотрела на выбеленного бедолагу с окровавленной спиной и поняла, что это мой брат Ларих. Он смотрел с такой печалью, что у меня защемило сердце. Человек с бичом снова поднял руку для удара.

— Вон отсюда! — закричал он.

Праксиноя что было сил поволокла меня прочь.

— Мы не можем оставить здесь Лариха, — сказала я.

— Мы не можем освободить его сейчас, — возразила она.

— Ларих, мы вернемся за тобой! — крикнула я.

— Если я еще буду жив, — пробормотал брат.

Он продолжил крутить мельничные жернова, а его кровь орошала белый от муки пол. Человек с бичом ударил его еще раз, и мне показалось, будто бич прошелся но моей спине. Я, словно пьяная, последовала за Праксиноей на воздух.

Неподалеку от гавани практиковал молодой египетский врач, он оказывал услуги заезжим грекам. Звали его Сенмут. Когда он наложил мне шов на щеку, я спросила, не знает ли он моих братьев Харакса и Лариха, а еще куртизанку Родопис, ранее известную под именем Дориха.

— Так они твои братья? — переспросил Сенмут. — Прими мои соболезнования.

— А что они сделали?

— То же, что и многие мужчины до них. Они прибыли сюда с мужем их сестры, чтобы продавать вино их людной земли. Поначалу они процветали. В Навкратисе, как ты можешь догадаться, пьют много вина. Потом они стали посещать городские бордели и попали под чары Родопис, которая тогда еще была рабыней Ксанфа. Она умоляла их купить ей свободу, она даже поклялась, что если они заплатят определенную сумму Ксанфу, то оба смогут владеть ею, а больше она не будет принадлежать никому. Они попались на эту старую как мир уловку. Здесь, в Навкратисе, эта игра давно известна, но они ни о чем таком и не догадывались. Родопис и ее так называемый хозяин много раз продавали ее разным мужчинам. Но и это еще не все. На ее симподиях идет игра утяжеленными костями, и Родопис всегда выигрывает. Она играет на золото, если у игроков оно есть, на собственность, на корабли, на рабство, если это все, что с них можно взять. Она многих сделала рабами — не только твоих братьев. Она ведет эту игру бесконечно — всегда с новыми жертвами. Харакс сначала проиграл своего брата. А потом и сам попал в рабство. Но рабы в доме Родопис скоро исчезают, а новые жертвы в Навкратисе всегда находятся. Их привозят черные корабли. И долго они не живут.

— Тогда мы должны поскорее спасти моих братьев! — сказала я.

— Желаю тебе удачи, — с сомнением в голосе произнес Сенмут.

— А как попасть в дом Родопис?

Сенмут рассмеялся.

— Вместе со мной. Попасть туда легко, когда у нее симподий. Вот только выйти очень трудно.

Лесбосские аристократы пришли бы в ужас, увидев то, что называлось симподием в доме Родопис. Если мы состязались в мастерстве сочинения песен, то ее гости состязались в выплескивании друг на друга винного осадка. Небольшие группки людей играли в кости, а другие смотрели, как перед ними обнажаются флейтистки. (К окончанию вечера они начали совокупляться с мулами.) Вино лилось рекой — у него был вкус вина, которое делали на лесбосских винодельнях моего деда, — но не успела я пригубить его, как Сенмут остановил меня.

— Ничего не ешь и не пей здесь, если тебе дорога жизнь, — сказал он.

Я сплюнула то, что было у меня во рту, в ладонь.

— А где Родопис? — спросила я.

— Я пока ее не вижу. Бывает, она появляется очень поздно, когда все гуляки уже пьяны.

Но тут я увидела женщину, которая не могла быть не кем иным, как Родопис. Она была высока, как Афина, и прекрасна, как Елена. У нее были золотые волосы, притянутые к голове золотыми нитями. На ней было прозрачное облегающее платье из некрашеной льняной ткани, ниспадавшее складками до золотых сандалий. Если бы Афродита спустилась на землю, она была бы похожа на Родопис: косички золотых волос, сияющие голубые глаза, округлые груди с розовыми сосками, белые бедра, а между ними золотое гнездо всклокоченных волос. Через льняную ткань были видны ее прекрасные груди и треугольник лобка цвета меда. Она шествовала как богиня, да и пахло от нее как от богини. Ее волосы, груди, пупок благоухали всеми цветами Востока. Она направилась прямо ко мне.

— Сапфо, — сказала она, — я уже давно жду тебя. Алкей с Лесбоса говорил, что ты можешь здесь объявиться. Нам нужно обсудить кое-что.

Она говорила со мной как с союзницей, а не врагом. Я была поражена уже тем, что она знает мое имя, а еще больше — ее знакомством с Алкеем. Едва увидев Родопис, я прониклась к ней чувством ревности, но в то же время меня странным образом влекло к ней.

— Что ты сделала с моими братьями?

— Что они сами с собой сделали? Я с ними ничего не делала.

— Ты сделала рабом Лариха. И я думаю, Харакса тоже.

— Ничего такого я не делала. Я только любила Харакса и баловала его. Все, что он отдал, он отдал по своей собственной воле. Брось, Сапфо, ты же сама знаешь, как мужчины клевещут на женщин. Не верь всяким слухам обо мне. — Она бросила недовольный взгляд на Сенмута. — Харакс готовит лесбосское вино для симподия. Он должен вот-вот появиться. Брось это, пей, предавайся удовольствиям.

Я сделала вид, что пью. Праксиноя вообще никогда не прикасалась к вину, а потому опасность ей не грозила. Вдруг раздалось пение флейт и звон колокольчиков. Вихрем вылетели вавилонские танцовщицы с колокольчиками на пальцах, запястьях и щиколотках. Они несли ароматизированные палочки, запах которых заполнил комнату. Танцуя, они делали такие движения, словно занимались любовью с воздухом. Их духи были настолько терпкими, что голова начинала кружиться.

Они порхали вокруг нас, а я оглядывала собравшихся в поисках моего брата Харакса. Как и Ларих, который в юности разливал в Митилене вино для аристократов, Харакс был красивым юношей. Не может быть, чтобы этот виночерпий был Хараксом — отечный, в забрызганном вином хитоне, он разливал напиток и низко кланялся гостям.

— Харакс!

— Сапфо… Слава богу, ты приплыла, чтобы спасти нас! Эта Цирцея нас околдовала! — воскликнул Харакс.

— Похоже на то. А что с нашим несчастным братом?

— Я бы предпочел вместе с ним вращать мельничные жернова, чем унижаться здесь, разливая вино на симподии.

— Наверно, тебе следовало подумать об этом раньше, — заметила Праксиноя.

— Я и подумал. Я предупредил Керкила, что нам грозит опасность — что нас могут ограбить, но она и его околдовала. Мыс ним выкупили ее, взяв в долг денег в счет будущего урожая на Лесбосе. Теперь она свободна, а мы — се рабы. Это случилось так быстро — мы и глазом не успели моргнуть. Я не мог написать об этом в моем письме. И положение наше ухудшается. Теперь Родопис заявляет, что ей принадлежит часть наших семейных виноградников! Нам никогда от нее не освободиться!

— Виноградники деда не принадлежали тебе — с какой стати ты стал торговать ими? — прошипела я. — Ты не имел права платить ими за свою шлюху!

— Я и не собирался это делать! — сказал Харакс, — Меня обвели вокруг пальца. Сапфо… если ты когда-нибудь меня любила… спаси меня!

— Это похоже на историю орла и стрелы, — сказал красивый темнокожий человек, подойдя к нам сзади. — Вы се знаете?

Харакс был рад переменить тему.

— Пожалуйста, расскажи нам ее, — попросила я незнакомца, чьи огромные черные глаза смотрели так, словно он хотел меня проглотить.

У Праксинои сделалось несчастное лицо. Оно у нее всегда делается таким, когда у меня появляется поклонник.

— Орел уселся на высокой скале, откуда наблюдал за мужчиной, которого собирался съесть. Лучник, затаившись, наблюдал за орлом, он прицелился, пустил стрелу и смертельно ранил орла. Орел посмотрел на стрелу, которая вошла в его сердце, и увидел, что своим оперением стрела обязана ему. «Для меня вдвойне горше, — воскликнул он, — умирать от стрелы, перья которой когда-то были и моих крыльях!» То же самое можно сказать про мужчин и их обещания. Они вечно вонзают в себя свои собственные стрелы.

— Кто ты? — спросила я красавца, которого явно влекло ко мне, как и меня к нему.

— Я — Эзоп, прежде был рабом, — сказал человек. — А теперь свободен, в отличие от твоих братьев. Ты спасешь их?

— Конечно спасу, пусть они и заблудшие! Меня воспитывали в уважении к семье, какими бы глупыми ни были ее члены.

— Вот только спасать их сразу или позволить им пострадать еще немного? — спросила Праксиноя. — Может быть, им стоит получше выучить этот урок.

— Тогда ты должна научить их избегать ранений от собственных стрел, — сказал мне Эзоп. — Все мои притчи об этом. У большинства людей нет врагов хуже, чем они сами. Человек падает, споткнувшись не о собственный меч, а о собственный фаллос. Все наши герои подтверждают это: Одиссей попадал в плен не столько к врагам, сколько к женщинам. Раб — самый внимательный наблюдатель. Если он хочет выжить, у него нет иного выбора.

— Я вот вытерпела все твои слова — и не умерла, — сказала Праксиноя.

— Когда-то и у Родопис была такая же проницательность, — продолжал Эзоп. — Но она забыла свое скромное происхождение, а потому теперь стала такой уязвимой. Сможешь ли ты одержать над ней победу? С моей помощью — да. Я даже могу поспособствовать тебе в вызволении твоих глупых братьев.

— Почему ты готов мне помогать?

— А почему нет? Я рад сделать что угодно, чтобы доказать справедливость моих притч. Падение Родопис — разве могу я сочинить притчу лучше этой? Из Родопис я сделаю пример для всех людей. Она решила, что она царица и может властвовать над миром. У людей, которые не довольствуются тем, что имеют, бывает плохой конец — как в моих притчах. Каждый раз доказывая справедливость моих притч, я работаю на свое бессмертие. И потом — ты мне нравишься.

Его глаза снова поцеловали мои. Теперь Праксиноя смотрела с отвращением.

— Я бы хотела узнать тайну бессмертия.

— Эта тайна — память, — сказал Эзоп. — Если народ запоминает и повторяет твои слова, они остаются. Если парод их забывает, не остается ничто. Как рассказчик я больше всего хочу, чтобы мои истории повторялись — пусть их даже крадут и приписывают себе. Ты как поэт должна хотеть, чтобы твои слушатели говорили: «Я не могу умереть, не выучив эту песню!»

— Родопис слишком сильна, чтобы с ней можно было легко справиться, — заметила я.

— Напротив, она слишком сильна — потому-то с ней и можно легко справиться.

— Я тебя не понимаю.

— Что такое, по-твоему, ее желание властвовать?

— Тщеславие. Она считает, что ее красота непобедима.

— Именно. И она все яйца сложила в одну корзину. Но мы-то знаем, что красота вовсе не является непобедимой, потому что она увядает. Всегда найдется еще какая-нибудь красавица, более красивая. Когда-то Родопис это знала, теперь забыла.

Эзоп был высоким и смуглым — внешне полуфракиец-полунубиец — с заостренной бородкой. Глаза у него были огромные и сверкали, как черные оливки, напитанные маслом. Он не скрывал клейма на лбу, как не скрывал того, что прежде был рабом.

— А как Родопис избавилась от своего клейма? Помог какой-нибудь искусный египетский врач?

— Нет, ее клеймо скрыто под золотыми косичками, которые прижимают ее волосы ко лбу, но она забыла, что клеймо никуда не делось. Она не знает себя. Ей бы даже Дельфийский оракул не помог.

— Мы видели оракула! — воскликнула я.

— И что же она тебе сказала? — с вызовом спросил Эзоп.

Я в нерешительности медлила с ответом.

— Не спеши, — сказал Эзоп. — Со временем ты мне расскажешь.

Пока мы говорили, во дворце становилось все темнее и темнее. Танцующие девушки загасили все свечи и факелы. Тот свет, что остался, исходил от ароматизированных палочек, мерцавших, словно светлячки во мраке. В темноте начали появляться новые фигуры. Когда они приблизились, я различила молодых женщин, одетых как менады, они держали тирсы из укропа, обвитые плющом. На менадах были окровавленные звериные шкуры с рваными краями. К ним присоединились сатиры — с ухмыляющимися физиономиями и громадными фаллосами, сделанными из кожи. Невидимые музыканты принялись громко наигрывать на флейтах и стучать в барабаны.

Сатиры и менады начали танцевать. Поначалу они робко заигрывали друг с другом, потом становились все смелее, их танец понемногу превратился в грубую пародию: менады пытались изнасиловать сатиров своими тирсами, а сатиры — менад своими кожаными фаллосами. Поначалу это было представлением, пантомимой, но по мере того как гости возбуждались все сильнее, танец становился все более ожесточенным и неконтролируемым. Менады и сатиры принялись против воли гостей вовлекать их в танец. Я видела, как сатир насилует гостью — сначала своим кожаным олисбом, потом собственным фаллосом. Я видела, как несколько менад связали одного из гостей веревками из плюща, изнасиловали его своими тирсами, а потом пряжками со своих одеяний выкололи ему глаза. Эти кровавые ритуалы вовсе не вызывали отвращения у толпы, напротив, еще больше возбуждали се. Барабаны гремели все громче. Кровь текла вместе с вином. Вавилонские танцовщицы возбуждали ослов своими ртами и пальцами.

Я с изумлением взирала на происходящее. Оно возбуждало и в то же время отталкивало. Моя вагина пульсировала и наливалась влагой, но мой разум протестовал. Я думала о моих братьях, ставших рабами, и когда менада попыталась затащить меня в их кровавый танец, и воспротивилась.

Мне хотелось только одного — покинуть эту вакханалию. Праксиноя взяла меня за одну руку, Эзоп — за другую.

— А где Сенмут? — спросила я.

Возможно, я чувствовала себя в большей безопасности, когда рядом находился целитель.

— Он давно ушел, — сказал Эзоп. — Последуем за ним, если получится.

— И оставим моих братьев?

— Мы позаботимся о них позже, — сказал Эзоп. — . Здесь и сейчас мы их не сможем освободить.

Пробраться сквозь толпы обезумевших людей было не так-то просто. В конце зала танцовщицы, совокуплявшиеся с мулами, загородили выход. Я боялась, что нас придавят, но Эзоп словно пробивал туннель сквозь пульсирующую плоть. Я закрыла глаза и следовала за ним, держась за его крепкую руку. Ко мне подскакивали какие-то люди, к моим губам подносили кровь и вино в золотых чашах. Мы пробирались по полу, заваленному корчащимися телами, и я слышала крики, доносящиеся из-под моих ног.

— Сапфо… не уходи, — пробормотал один из гуляк, когда Эзоп протащил меня над ним. — Пиршество только начинается.

Я посмотрела на него. Он лежал на полу, опившись вина и даже не замечая, что две танцорки снимают кольца с его пальцев и золотые пряжки с его одежды. Они посмотрели на меня и подмигнули. От их духов кружилась голова. Чем это пахло? Да, цветами. Ладаном и амброй, но было и еще что-то гипнотическое. Одна из них протянула руку и поднесла к моим губам шляпку гриба.

— Божественная амброзия, — сказала она. — Попробуй.

Меня так и тянуло попробовать, хотя бы для того, чтобы узнать тайну Родопис и ее симподиев.

Эзоп оттолкнул руку девушки, а вместе с ней и гриб. Она рассмеялась и проглотила его сама. «Дайте мне еще», — словно во сне пробормотала она. Эзоп и Праксиноя вытащили, вытолкали, вытянули меня из дома. В последний момент мне захотелось остаться.

Но наконец мы ощутили запах моря, подняли глаза и увидели звезды. Воздух был свежий. Может быть, мы все умерли и перенеслись в иной мир?

— Где мы? — спросила я Эзопа.

— В мире моих притчей, — ответил он. — И твоих песен. В единственном мире, который существует. Следуй за мной.

Эзоп был высок, силен, и широкоплеч. Я позволила ему вывести меня и Праксиною из этого кошмара.




10. Рабыня фараона


Даже самых буйных усмиряет любовь.

    

Эзоп






Спали мы долго. Проснулась я в ярости. С какой стати я должна спасать своих братьев, если они сами не смогли себя спасти? Они промотали не только свое, но и мое наследство. Они навредили мне в той же мере, что и себе. Пусть они сгниют в Навкратисе! Они это заслужили!

Я сказала Эзопу, что думаю. Он понял меня.

— Но разве ты приплыла бы в Навкратис, если бы тебе судьбой не было предначертано спасти твоих братьев? Ведь не просто так Посейдон зашвырнул тебя в дельту Нила.

— Сначала они выдали меня замуж за этого старого пьяницу, потом промотали состояние моего деда… и мое тоже. С какой стати я должна им помогать?

— Только для того, чтобы помочь себе, — сказал Эзоп. — Гнев не пойдет тебе на пользу — только спокойствие. Преподай важный урок своим братьям. А впоследствии, может быть, они и тебе отплатят добром.

Мы с Праксиноей были в доме Эзопа. Менады и сатиры продолжали свой танец у меня в голове. Я все еще ощущала запах их духов.

— У меня есть план, — сказал Эзоп. — Прошлым вечером я говорил про Родопис, но всего я тебе не сказал. У нее кроме желания властвовать над мужчинами с помощью ее красоты есть и еще одно тайное желание. Она хочет заслужить уважение в глазах богов. Она хочет преподнести в дар для жертвенного алтаря в Дельфах железные вертела. Она жаждет не только известности, но и безупречной репутации. Все шлюхи хотят стать матронами, а все матроны хотят стать шлюхами. Ты думаешь, у тебя нет ничего, что могло бы понадобиться ей. Но ты ошибаешься. Ей нужно то, что есть у тебя…

— А что у меня есть? Два брата, обращенных в рабство, покойный муж, разграбленное наследство, разбитое сердце после утраты единственной дочери!

— У тебя есть аристократическое происхождение и благородство. А еще поэтический дар. Именно этого Родопис хочется больше всего. Ты гораздо сильнее, чем думаешь. А теперь расскажи мне о своей дочери.

— Она похожа на золотой цветочек. Я не обменяла бы ее на все богатства Родопис, даже если к ним прибавить все богатства фараона.

— И как же ты потеряла свое сокровище?

— Его забрала у меня моя собственная мать. Я заплакала.

Эзоп крепко обнял меня.

— Если бы в моих силах было исцелить твое сердце, — сказал он.

— Никто его не в силах исцелить, кроме самой Клеиды, а она далеко — на Лесбосе, моем родном острове.

— Тогда я отвезу тебя туда.

— Это невозможно. Я изгнана оттуда под страхом смерти!

— Она говорит правду, — подтвердила Праксиноя.

— А почему ты изгнана? — спросил Эзоп.

— Потому что участвовала в заговоре против тирана.

— Так ты, значит, такая отважная, — сказал Эзоп. — Я вижу это по твоим глазам. Если бы я мог, то вернул бы тебе ребенка. Но пока этот день не наступил, мы можем быть союзниками. Мы можем вернуть твое богатство, освободить твоих братьев, а потом отправиться на поиски твоего ребенка. Во всем этом я могу помочь тебе. Я могу быть твоим проводником. Я знаю египтян и все их хитрости. Я знаю, что египтяне хотят стать греками, а греки — египтянами. У меня здесь хорошие связи. Слушай меня внимательно. Мы могли бы начать с проведения своего симподия в Навкратисе. Это будет настоящий симподий, причем симподий для избранных, а потому вся египетская знать загорится желанием посетить его… Захочет этого и Родопис. Мы будем принимать только избранных — в этом секрет успеха. Когда человека не зовут, он жаждет прийти. Даже в Навкартис дошли слухи о твоих симподиях в Сиракузах. Мы слышали, что тебя сопровождал лидийский аристократ, который заработал для тебя немало золота. Что с ним стало?

— Его поглотило море, как он того и заслуживал.

— Но море не могло поглотить того, чему он тебя научил.

Я вспомнила несчастного толстого Кира с его вульгарным вкусом. Он был такой толстый. На животе у него жир лежал складками, которые сотрясались при ходьбе. И все это пошло на корм рыбам. Он плохо говорил по-гречески, по-египетски, даже на своем родном лидийском изъяснялся неважно, но был у него некий дар.

— Кир хорошо знал одно — умел убеждать богачей расставаться с их денежками.

— И что он им продавал?

— Меня!

— Не совсем. Он продавал нечто иное. Мечту об аристократизме. Эта мечта высоко ценится и в Египте. Ведь в конечном счете былая слава Египта закатилась. В этой стране изобрели все — от имен бессмертных богов до статуй и искусства управления государством, а теперь египтяне прозябают на берегах реки, дающей жизнь. Когда-то этот народ был великим, а теперь стал всего лишь одним из многих. Когда-то фараоны были богами, которые женились на своих сестрах-богинях, а теперь они всего лишь люди. С тех самых пор как они перестали поклоняться, как прежде, великой матери Исиде, главной дарительнице жизни, богине, благодаря которой появились на свет все живые существа, они перестали быть могущественными и теперь мало чем отличаются от других народов. Любая страна приходит в упадок, если народ отказывается от своих богинь, — это тайна, которую ты должна постигнуть, Сапфо.

Так это началось. Мы с Эзопом стали союзниками. Мы заняли старинный дворец на краю пустыни и заполнили его сокровищами. Мы наняли и обучили лучших флейтисток. У вас может возникнуть вопрос — откуда взялись деньги на все это? Ведь я не могла приобрести всю эту роскошь на остатки моего дельфийского золота и на то, что было заработано пением на корабле. Но Эзоп открыл мне свою тайну — первую из многих других. Он оказался неофициальным советником фараона. Фараон был готов платить хорошие деньги за Эзоповы притчи о зверях с моралью для людей.

— Лучше зарабатывать деньги головой, чем телом, — смеясь, сказал Эзоп. — Родопис получит урок. Это будет любопытное зрелище. А пока пусть твои братья какое-то время остаются в рабстве. Только тот, кто был рабом, может по-настоящему оценить свободу.

Праксиноя вздохнула и обменялась понимающими взглядами с Эзопом.

Для меня план Эзопа все еще оставался загадкой. Я потеряла Клеиду, потеряла Алкея… как я могла рисковать потерять и братьев? Но я доверяла мудрости Эзопа. Он обладал спокойствием, которого не хватало мне. Он был заботлив, в отличие от моих братьев. Возможно, он с самого начала влюбился в меня, но был слишком умен, чтобы сразу сказать об этом. Вместо этого он завоевывал меня философией. Он был мудр.

Алкей все еще оставался в моем сердце. Я думала о нем. Он снился мне. Я с нетерпением ждала того дня, когда мы сможем воссоединиться. Но пока на меня навалились проблемы, и Эзоп мог помочь их решить. Нужно было спасать виноградники моей семьи. Моим братьям следовало преподать урок, а потом освободить их из рабства. Я должна была действовать осмотрительно и не торопиться, смиряя тоску по Алкею и моей дочери.

Египетские аристократы пришли на наш первый симподий и сразу же оценили мое пение. Они стали приходить снова, приводили с собой друзей и других придворных фараона. По городу поползли слухи, что раб Эзоп и поэтесса Сапфо устраивают необыкновенные симподии, и элита Навкратиса (включая самых богатых египтян) была заинтригована. Но часто желающие получали отказ. Мы приглашали только знатнейших из знатных, остальным же оставалось только мечтать о приглашении.

По прошествии какого-то времени нас пожелал увидеть фараон. Нехо спросил, могу ли я научить его петь под кифару. Он хотел импровизировать, когда ему передадут миртовую веточку. Фараон горел желанием устраивать при дворе настоящие симподии.

— Я постараюсь, царь, — сказала я фараону, — но песенный дар дают боги. Я могу научить тебя играть на лире. Я могу научить тебя перебирать струны. Я могу научить тебя песням других поэтов. Но чтобы ты мог сочинять собственные песни, тебя должен коснуться божественный огонь. Этого я тебе дать не могу. Это дают только боги.

Никто никогда еще не отказывал фараону. Моя честность понравилась ему, и он захотел и дальше слушать мои наставления.

— Египет когда-то был колыбелью цивилизации, но мир меняется, — сказал он. — Вы, греки, владеете искусством поэзии и притчи. Лидийцы изобрели чеканку монет и коммерцию. Я опасаюсь, что вскоре против всех нас выступят персы. Я знаю, что смогу защитить свой народ, если только буду знать все, что есть нового в музыке, литературе и искусстве ведения войны. Я приказываю тебе научить меня, Сапфо.

— У меня к тебе только одна просьба, фараон. Прекрасная куртизанка этого города обратила моих братьев в рабство, и я боюсь, как бы они не умерли от тяжелой работы. Не освобождай их пока, но пусть твои чиновники посоветуют тюремщикам моих братьев дать им послабление, чтобы они хотя бы остались в живых.

— Я с удовольствием сделаю это для тебя, — сказал фараон.

— Тогда я буду давать тебе уроки от всего сердца.

Так я стала учителем великого фараона. Ох, нелегко учить того, кто имеет столько власти, что вполне может приказать убить тебя. У него было множество жен и наложниц, и тем не менее он верил, что, обучаясь искусству песен, нельзя забывать и об обучении искусству любви. Какое-то время мне удавалось сдерживать его, цитируя мудрые слова Эзопа: «Лучше зарабатывать деньги головой, чем телом». Но вот как-то вечером, когда в его частных покоях мы несколько часов подряд импровизировали друг для друга и извлекали из наших лир гармоничные звуки, фараон приказал мне раздеться и лечь на позолоченное ложе с ножками в форме львиных лап.

Это испугало меня — раздетой я выглядела не лучшим образом. Даже с Алкеем и Исидой я старалась не обнажаться полностью. Моя искривленная спина была не самым привлекательным зрелищем… по крайней мере, гак мне казалось. И все же я под страхом смерти сделала то, что мне было сказано. Угроза казни сильно обостряет умственную деятельность.

Великий фараон приблизился ко мне, снял свой золотой пояс и тунику, золотой нагрудник, льняную юбку и набедренную повязку. Он зарычал, как лев. Он ударил себя по обнаженной груди. Но когда он возлег между моих ног, его громадная вздыбленная змея — конечно, обрезанная по египетской традиции — внезапно обмякла.

Он опустил взгляд на себя, потом посмотрел на меня.

— Сапфо… ты околдовала меня! Ты умрешь самой медленной и мучительной смертью, какой когда-либо умирала женщина!

Я знала, что он не шутит. Я знала, что он варил наложниц в кипящем масле за то самое преступление, что совершила я. Если член фараона опадает, это, уж конечно, не вина фараона. Это всегда вина женщины. В конечном счете если ты фараон, то иначе и быть не может.

«Афродита… если ты когда-либо любила меня, спаси меня теперь», — взмолилась я.

Но ничего не произошло. Я простилась с жизнью.

«Пусть моя смерть будет быстрой, — просила я богиню. — Пусть Афродита даст мне хотя бы это, если не хочет дать ничего другого!»

Она молчала уже столько лун. Было ясно, что Афродита не одобряет тот поворот, который принимает моя жизнь. Я представила свою судьбу — как я медленно, словно рыба, варюсь в масле и наконец умираю в мучениях. Останется лишь Эзоп, чтобы рассказать мою историю, если только фараон пощадит его, в чем я не была уверена.

Внезапно змея фараона снова начала дыбиться. Она гордо подняла голову, как птица в полете, и нашла влажное гнездо между моих ног.

— Ты можешь сочинить об этом песню? — спросила я у фараона.

— А ты?
		Ты пришел, когда я лежала, томясь по твоему прикосновению,



		И охладил жар моего сердца.








Он остановился посреди качка.

— Даже фаллос бога в нерешительности останавливается перед музой, — сказал он без малейшей иронии.

Потом он взял меня, как насильник, и влюбился в меня, как мальчик.

Чем больше власти у мужчины, тем беспомощнее он бывает в любви. Я узнала это в Египте, и это помогало мне в последствии. Мужчины заявляют, что они требуют покорности от женщин, но я обнаружила, что Они предпочитают сами быть подвластными, если только это можно выдать за уступчивость. Женщина, отважная и честолюбивая, уверенная в своих силах, может повелевать теми, кто повелевает миром.

Фараона беспокоило, как бы его низкое происхождение не стоило ему уважения его народа. Поэтому мы с Эзопом и были ему нужны в качестве советчиков. Эзоп рекомендовал фараону взять золотой таз для ножных ванн и перелить его в прекрасную статую богини Ио. И когда люди падали ниц перед ней, он напоминал им о скромном происхождении этого таза.

— Прежде эта статуя была тазом для ножных ванн, и котором омывали грязные ноги, куда плевали и блевали, а теперь ему поклоняются. Вещи редко бывают тем, чем кажутся!

Фараон, явно чувствуя себя неуверенно, воздвиг множество сфинксов и колоссальных статуй по всему Египту. Он ввел систему налогообложения, согласно которой каждый житель под страхом смерти должен был давать отчет о своих доходах чиновникам. Одна десятая часть от доходов каждого египтянина принадлежала государству. Собирая такую дань, Нехо построил в Египте выдающиеся монументы. Но даже они не могли унять его страх относительно будущего. Фараона приходилось постоянно уверять в его величии. Это и стало моей — и Эзопа — обязанностью.

Я обнаружила, что существует много видов рабства. Одно дело — рабство мельничных жерновов, другое — рабство в борделе, третье — быть выданной замуж за человека, который тебе противен. Но самое ужасное рабство — быть нужной человеку, наделенному властью. Какой бы ни была моя жизнь до встречи с Нехо, теперь она стала самим Нехо. Это был сильнодействующий наркотик (я имею в виду быть незаменимой для фараона), но мое положение не имело ничего общего со свободой. А поэту нужна свобода. Как и женщине. У меня не было времени думать о Клеиде или Алкее. Или о моих братьях и Родопис. Я постоянно была готова к тому, что понадоблюсь фараону.

Мы путешествовали по стране, инспектируя строительные проекты фараона, двигались вверх и вниз по Нилу и пустыне. Много времени мы проводили, планируя гробницу фараона с ее массивными колоннами, вытесанными из громадных блоков золотистого камня. Если бы жизнь фараона можно было удлинить жизнями тех, кто погиб, раздавленный камнями его гробницы, он бы жил вечно. Но он никогда не был доволен. Его всегда беспокоила вероятность нападения на Египет соседей. Он опасался персов, лидийцев, хетов, финикийцев, даже греков, которыми восхищался и которым подражал. Его беспокоило, что великая египетская цивилизация клонится к закату. На протяжении трех тысяч лет египтяне властвовали над миром. Их воины были самыми сильными, их художники — самыми искусными, их поэты — неподражаемыми. Их скульпторы умели обрабатывать самые твердые камни. Их ювелиры создавали прекрасные украшения. Их ткани были лучшими. Их деревянная мебель — самой оригинальной. С помощью мумификации они предохраняли тело от разложения. Они умели строить такие сооружения, что весь остальной мир только взирал на них, разинув рты. Но теперь и в других царствах постигли эти искусства, а египетская монархия шла к разрушению и смерти. Нехо не был похож на фараонов времен славы Египта и знал это. Его мучили сомнения.

Я многому научилась, будучи его учителем, — много узнала о мужчинах и о жизни. Я узнала, что даже сильные мира сего чувствуют себя незащищенными, что даже богачи чувствуют себя бедняками, что даже любимые чувствуют себя нелюбимыми. Женщины многое получают от любви. Нет, физическая близость с фараоном не возбуждала меня, она возбуждала во мне жажду власти. Мне нравилось то, что я необходима властелину целого народа. Я начинала понимать мою мать.

Хотя меня это и мучило, я оставила моих братьев в рабстве еще на полгода, после чего обратилась к фараону с просьбой освободить их, а потом отослала обоих на Лесбос спасать состояние. Я им никогда не говорила, что и живых они остались благодаря мне, но, думаю, они это и так понимали.

— Когда увидите вашу прекрасную золотую племянницу Клеиду, скажите ей, что ее мама всем сердцем любит ее.

Слезы потекли по моим щекам, когда я произнесла имя дочери. Клеила уже, наверно, научилась ходить, а может, и говорить. Неужели я видела ее в последний раз больше года назад? Узнала бы я ее, если б увидела? Нет, думать об этом было слишком мучительно.

Мои братья поцеловали мои ноги и поблагодарили за свое освобождение. Они были тише воды, ниже травы, как и предсказывал Эзоп.

— Сапфо, теперь ты главная в семье. Если бы ты только могла вернуться домой вместе с нами, какая это была бы радость. Мы пошлем за тобой, как только ты будешь прощена. Мы будем неустанно трудиться на тебя.

Ларих поцеловал меня в обе щеки.

— Будь благословенна, — сказал он, а потом прошептал мне на ухо: — Я никогда не забуду, что ты спасла меня от мельничных жерновов.

Даже Родопис исполнила свое желание — побывала в Дельфах, где преподнесла на алтарь двенадцать громадных вертелов для жертвенных быков. Она была очень довольна собой и попросила аудиенции у фараона.

— С какой стати я должен встречаться с этой шлюхой? — спросил Нехо.

— С той, что она вернулась из Дельф, где, возможно, услышала какие-то намеки на будущее, — мудро заметил Эзоп.

Мы пытались по выражению лица Нехо понять его настроение — с тиранами всегда ведешь себя так.

— Пусть придет! — громогласно приказал фараон.

Появилась Родопис. Как всегда, привлекательная и розовощекая. В своих высоких сандалиях она маленькими шажками приблизилась к фараону, согнулась пополам и поцеловала его ноги. Она распростерлась перед ним, показывая сквозь прозрачный хитон свои распрекрасные ягодицы.

— Встань, — раздраженно велел фараон.

— Царь, я вернулась с великого омфала в Дельфах.

— Нам это известно.

— Я сделала пожертвование на алтарь и разговаривала со многими тамошними мудрецами. Они говорят, что Пифия имеет важные известия для Египта, но сообщит их только особому посланнику фараона. Другие великие правители уже прислали своих посланников — Ллиатт, Навуходоносор, цари Персии и хетов. Все они ждут, когда заговорит Пифия. Египет — единственное царство, откуда нет посланника в Дельфах. Я опасаюсь за Египет, царь. И без всякой корысти предлагаю тебе свои услуги.

Услышав это, фараон насторожился. Чем они богаче, тем больше любят получать подарки от своих подданных.

Эзоп беспокойно закашлялся.

— Царь, мы должны обсудить это щедрое предложение. Почему бы нам не отпустить дам?

Меня и Родопис проводили в маленькую комнату по соседству с тронным залом фараона, где мы под бдительным оком придворных начали перешептываться.

— Я встретила там твоего друга, — язвительно прошипела Родопис. — Еще одного широко известного поэта-изгнанника.

— Алкея?

— Его самого. Он, может быть, и путешествует с прекрасными юношами, но в постель ложится с прекрасными девушками.

— Ты лжешь!

— Да нет. Я сама испытала радости любви в его постели, и — Афродита мне свидетельница — он такой любовник, что даже богини встали бы в очередь перед его постелью.

Мне это, конечно, было известно, и я испытала укол ревности. Я не возражала против того, что Алкей получает удовольствие с мальчиками, но вся кипела, услышав, что он получал удовольствие и с Родопис. Я старалась не выдать своих чувств.

Наконец Эзоп вызвал нас к фараону. Мы предстали перед Нехо.

— Спасибо тебе, Родопис, за твое щедрое предложение, но посланниками фараона в Дельфы отправимся мы с Сапфо, — сказал Эзоп. — Сапфо знает Дельфы не хуже Родопис, если не лучше.

Я держала язык за зубами. Слова могли выдать мою радость. Может быть, на сей раз я застану в Дельфах Алкея, и мы с ним найдем способ вернуться на Лесбос к нашей дочери. Мне было невыносимо пророчество оракула о том, что моя дочь вырастет без меня. Как она будет расти без матери? И как я буду жить без нее?




11. На море


Не рой ям другим —

Ты рискуешь сам в нее упасть.

    

Эзоп






Когда мы вышли за пределы дворца, где можно было говорить свободно, я спросила Эзопа:

— Как ты убедил его отпустить нас?

— Я думал, это ты убедила его, бередя разговорами о персах и лидийцах.

— Это сделала Родопис, — сказала я. — Мне неприятно это признавать, но кое-какие вещи она умеет делать неплохо. Она напугала его рассказом о том, что другие правители отправили своих посланников к оракулу. Он явно боится, что они что-то узнают в Дельфах и получат преимущество перед Египтом.

— Мужчина показывает свою ахиллесову пяту женщине. Но перед другими мужчинами выставляет себя неуязвимым, — заметил Эзоп.

— Если это кому известно, то Родопис — в первую очередь, — ответила я. — С неохотой признаю, что я в восторге от нее. Иногда мне даже кажется, что я немного в нее влюблена. В ней есть какой-то огонь. У нее дар Афродиты. Я даже могу понять, почему моих братьев влекло к ней. Меня и саму влечет. Любопытно, правда, что эротическое влечение не имеет ничего общего с великодушием и добротой. Напротив, доброта и великодушие могут убить влечение. Будь проклята Афродита! Будь проклят ее коварный сын.

— Значит, ты хочешь быть похожей на Родопис, — сказал Эзоп.

— Да!

— В ее светловолосой красоте нет ни грана той исключительности, которая присуща твоей смуглости. Поверь мне. Я в этом разбираюсь.

— Значит, ты считаешь меня красивой?

— На совершенно особый манер, — сказал Эзоп. — Часть твоей красоты — это твой острый ум. Твои глаза бездонны. Они, кажется, видят все.

Мне стало неловко от этих восторженных слов.

— Как и твои, — сказала я ему. — Ты самый выдающийся учитель из тех, что у меня были.

— Я бы предпочел быть твоим любовником, а не учителем, — ответил он. — Но я возьму все, что ты готова дать.

Я оставила это без внимания. Мне было неловко слышать о том, что он вожделеет меня, ведь я все еще тосковала по Алкею. Я знала, что Эзоп меня любит, но старалась не замечать этого. Я переменила тему.

— Позволь мне напомнить, что ты не был абсолютно прав касательно Родопис. Рок не постиг ее. Она по-прежнему процветает.

— Пока еще не постиг. Подожди, Сапфо. Ты слишком нетерпелива. Родопис стоит на краю змеиной ямы. Она просто еще не знает этого.

— Сирена и змеиная яма!

— Подожди — и ты увидишь, как сбудется мое пророчество!

Я пожала плечами.

— Поверю, когда увижу.

— Мои притчи всегда сбываются. Как и твои песни.

— Значит, ты уверен, что твои притчи — пророческие?

— Абсолютно уверен. А ты разве не уверена, что твои песни всегда угождают богам?

— Конечно уверена!

Однако моя уверенность вовсе не была такой уж твердой. Мне не хватало наглой самонадеянности Родопис.

Я сочинила гневную песню о моем брате Хараксе и о том, как его обманула Родопис, но мое творение мне не понравилось, и я порвала папирус на мелкие кусочки. Много лет спустя мои последователи нашли фрагменты этой песни и использовали их как доказательство скандальной связи между мной и братом. Нет, не достаточно порвать отвергнутый черновик. Его нужно сжечь!

В последующие недели фараон подготовил для нас корабль и дал нам пятьдесят самых выносливых гребцов-нубийцев, самого знающего адмирала, поваров и слуг. Он организовал несколько обсуждений, на которых вместе с советниками подготовил самые подробные вопросы для оракула. Мы должны были спросить одно, спросить другое, а потом непременно спросить третье. Бурными были дебаты о Пифии и о том, как наилучшим образом выудить из нее сведения о будущем. Некоторые из министров фараона хотели присоединиться к нашей экспедиции. Кому же не хочется побывать в Дельфах? Поначалу я боялась, что фараон разрешит им. Но мудрость Эзопа, как всегда, спасла нас.

— Поскольку Пифия гречанка и говорит по-гречески, появление варваров может ее оскорбить. Нет-нет, царь, твои советники весьма мудры. Они очень мудры, даже мудрее греков, но они не говорят на языке Пифии. Давайте будем осторожны, чтобы случайно не оскорбить ее.

Фараон задумался ненадолго, потом согласился.

— Да, лучше не оскорблять Пифию, — сказал он.

— Пифия необыкновенно жадна до золота, — сказал Эзоп. — Как и ее помощники. Мы должны быть готовы к этому.

И ювелиры фараона изготовили множество замысловатых вещиц, чтобы умаслить оракула, — статуэтки богов и богинь, изображения птиц, кошек, лошадей, верблюдов, сфинксы, тазы, винные кувшины, кубки, золотые диски, похожие на солнце.

— Мы будем представлять твои интересы, как должно, — заверил фараона Эзоп.

— В этом у меня нет сомнений. Но мне жалко отпускать женщину Сапфо. Верни мне ее целой и невредимой, иначе я найду тебя даже на краю света и предам мучительной смерти.

— Если такова будет воля богов, так тому и быть, — сказал Эзоп.

Египет изменил меня. Дело было не только в том, что моим настоящим другом стал Эзоп и я многое узнала о сильных мира сего, имея дело с фараоном, но еще и в том, как перераспределились роли в моей семье. Я стала спасительницей для моих братьев и не собиралась позволить им забыть об этом. Поскольку они не участвовали в заговоре против Питтака, то могли свободно вернуться па Лесбос. Настанет день — и они мне понадобятся. Тогда я напомню им, что могла бы оставить их на произвол судьбы.

Но у меня не шла из головы моя дочь. Она, наверное, уже пошла, начала лепетать. Я редко говорила о ней, боясь разрыдаться, но ложилась спать и просыпалась с мыслью о ней. Во сне я держала ее на руках. Я постоянно чувствовала ее сладкий младенческий запах.

Прошла всего неделя нашего плавания из Навкратиса в Дельфы, как мы с Эзопом стали замечать, что моряки время от времени спускаются в трюм, довольно долго там остаются, а когда возвращаются на палубу, вид у них пьяный и растрепанный. Трюм нашего корабля являл собой далеко не радующее глаз зрелище. Гребцы испражнялись прямо там, как козы и свиньи, которых мы взяли для еды. Никто без крайней необходимости не спускался туда. Теперь же снизу доносился смех, а то и крики радости.

Эзоп спросил об этом капитана.

— Я уверен, что там все в порядке, — ответил тот. — Но на всякий случай я сам проверю.

Сказав это, капитан исчез в трюме и не возвращался несколько часов. Весла были так же ленивы, как паруса. Корабль плыл по течению.

Мы с Эзопом начали беспокоиться. Не хотелось спускаться в трюм за капитаном, чтобы не оскорбить его недоверием, но нам было не по себе.

— Может быть, все-таки спуститься туда? — спросила я Эзопа.

— Давай проявим осмотрительность.

— И сколько мы будет проявлять осмотрительность? Пока не пойдем ко дну вместе с кораблем?

— Уверен, у нас нет повода для беспокойства, — сказал Эзоп.

— Думаю, мы должны спуститься и посмотреть, в чем дело, прямо сейчас.

Мы осторожно ступали по сходням, которые вели в чрево корабля. Чем ниже мы спускались, тем острее чувствовали вонь. Наконец раздался пьяный смех.

И кого же увидели в трюме? Можете себе представить — Родопис! Она сняла оковы с гребцов, соблазнила и рабов, и свободных и теперь была чрезвычайно довольна собой.

— Сапфо! Эзоп! — воскликнула она. — Добро пожаловать!

Вокруг валялись разбитые амфоры из-под вина. Капитан допился до бесчувствия. Среди этих спящих животных Родопис выглядела Цирцеей.

— Рада видеть вас обоих, — сказала она. — Эх, хорошо мы повеселимся в Дельфах!

— Ты здесь не главная, — мрачно заметил Эзоп.

— Неужели? — парировала Родопис. — А кто же главный на море? Только Посейдон. Я повелеваю Посейдоном, как Афродита повелевает всеми — даже богами! Кто может сказать, что я не больше Афродита, чем сама Афродита?!

— Это корабль фараона, — тихо сказала я. — А что касается твоих спесивых речей о богах, то тут мне нечего добавить.

— Не боюсь я твоих богов, — сказала Родопис. — И потом, корабль принадлежит тому, кому подчиняется команда. Я уверена, так или иначе они будут подчиняться мне. Капитан мой близкий друг.

Она показала на бесчувственное тело капитана.

— Как фараон — мой, — напомнила я.

— Но не здесь. От отсутствующих друзей мало проку, — заявила эта сирена. — Ну так что? Может, обсудим маршрут? Я полагаю, нам следует зайти на Самос, Хиос, а потом Лесбос, где, уверяю тебя, Питтак будет очень рад твоему появлению. А потом я смогу продолжить путь в Дельфы, не думая о фаворитке фараона. Что скажешь, малютка Сапфо?

Но прежде чем я успела вымолвить хоть слово, заговорил Эзоп.

— Сапфо будет рада снова увидеть Лесбос… и свою дочь. Такой угрозой ты ее не напугаешь, — мягким голосом сказал он. — Она примет все, что будет угодно богам. И мы позволим тебе руководить нами.

— Прекрасно, — сказала Родопис. — Прежде всего я займу вашу каюту. Мне не нравится здесь, в трюме.

— Твое желание для нас закон, — ответил Эзоп.

Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Родопис явно была довольна. Она улыбнулась уголками рта.

— А знаешь, Сапфо, — самодовольно заметила она, — Харакс обещал жениться на мне.

Я рассмеялась.

— Конечно. Именно поэтому ты и обратила в рабство его и другого моего брата.

— Это была маленькая шутка — в конечном счете какая разница между рабством и браком? — спросила Родопис.

И теперь Эзопу пришлось вывернуть мне руку, чтобы я промолчала.

— Ты будешь подружкой невесты на моей свадьбе, Сапфо?

Услышав это, я не смогла сдержать смех.

— Смейся сколько угодно, — сказала Родопис. — Я знаю то, что знаю.

— Вы сможете обсудить все это, когда мы доберемся до Митилены, — сохраняя спокойствие, предложил Эзоп. — А теперь давайте продолжим плавание, иначе мы никогда не доберемся до берегов Лесбоса. Постарайся-ка поднять капитана на ноги, Родопис.

Но у той было на уме совсем другое.

— Поскольку ты моя золовка, Сапфо, может быть, тебе пора научить меня тайнам симпосия. Или чему там ты обучала фараона.

Эзоп снова ущипнул меня и вдобавок наступил мне на ногу.

— С удовольствием, — согласилась я, — Поднимайся на палубу, и я научу тебя всему, что знаю.

На палубе нас ждала Праксиноя. Пока мы были в трюме, она дремала. Меньше всего она ожидала увидеть Родопис, и ее удивлению не было предела.

— Праксиноя, принеси мою лиру. У меня, похоже, появилась новая ученица.

Нас несло по течению. Я обучала Родопис основам песнопения, Эзоп пытался поставить на ноги команду и капитана, чтобы они вернулись к своим обязанностям. Но те были слишком пьяны. Они отсыпались, а корабль несло по воле волн.

— Нам бы лучше уметь управлять кораблем, чем учиться искусству пения, — сказала я Родопис. — Атомы можем и не добраться до Лесбоса или Дельф, а оказаться в царстве мертвых. Если бы ты знала, как мне не везет во время плаваний, то вряд ли села бы со мной на один корабль!

На меня снизошло спокойствие, что неизменно случаюсь, когда я делилась своим искусством. Если боги были с нами, нам ничего не грозило, если же нет — нас ждала гибель. Все остальное было сумасбродством.

— Нам лучше быть союзницами, — сказала я Родописе, — иначе мы можем не дожить до конца путешествия. Я несколько раз попадала в кораблекрушения, на меня нападали пираты, я была обречена вечно плыть под палящим солнцем или холодной луной. Море жестоко далее к тем, кто путешествует зайцем.

Узнав о моих кораблекрушениях, Родопис поспешно поклонилась и отправилась вниз — помогать Эзопу, который возился с ничего не соображающим капитаном и командой. Они так напились ее дурманящего вина, что могли проспать и несколько дней.

Мы с Праксиноей на заходе солнца стали вглядываться в горизонт. Что это было — игра воображения или к нам действительно приближался другой корабль?

Сомнений не осталось. На линии горизонта возникал корабль с красными парусами. На палубе мы увидели курчавобородых людей, вооруженных бронзовыми копьями. Они были так же готовы к бою и свирепы, как наша команда — пьяна. Эти люди легко накинули тросы на таран нашего корабля и подтащили его к своему борту, после чего бросились к нам на палубу.

Высокий красивый юноша с копной рыжих волос и очень знакомым лицом приблизился ко мне. Поначалу мне показалось, что это Алкей, и сердце у меня екнуло.

— Антименид с Лесбоса, недавно из Вавилона, сейчас па службе великого Навуходоносора, — представился молодой красавец. — Мы видели висячие сады, изгнали из Иерусалима евреев, которые делают обрезание и верят в одного бога, прошли по пути пряностей до великого красного города Набатеи, а теперь направляемся назад, в цивилизованный мир, где мужчины говорят по-гречески.

— И женщины тоже, господин. Я — Сапфо, а это — Праксиноя. Мы обе с Лесбоса.

— Сапфо! Я — брат Алкея! — воскликнул Антименид.

После этого мы втроем, рыдая, заключили друг друга в объятия. Да, передо мной был не Алкей, но его родной брат. Я хотела обнять Антименида уже потому, что он был похож на Алкея.

— Когда ты в последний раз видел брата? — спросила я.

— При дворе Алиатта, когда он отправлялся в Дельфы.

— А где он сейчас?

— Это известно одним богам, — сказал Антименид. — Надеюсь, он жив, если нет — я бы наверняка об этом услышал. Он может быть в Дельфах, в Сардах, в Сиракузах, в Эфесе — кто может знать?

— Твой брат и в самом деле жив, — раздался голос, в котором явно слышалась издевка.

Это была Родопис, поднявшаяся из трюма. На ней не было ничего, кроме самой соблазнительной из ее улыбок, да еще от тела исходил аромат самых терпких ее духов.

— У тебя есть известия от него?

— Подойди поближе. Я тебе расскажу все, что мне удалось узнать о нем в Дельфах.

Я в панике посмотрела на Праксиною. Не хватало еще, чтобы Родопис соблазнила и этих моряков.

Эзоп тоже возвратился на палубу, оценил обстановку и отозвал Антименида в сторону, чтобы перекинуться с ним парой слов. Люди Антименида хотели обыскать корабль в надежде найти сокровища, но он остановил их.

Эзоп и Антименид разговаривали долго. Они что-то бурно обсуждали и спорили.

Наконец эти двое о чем-то договорились. Мы с Праксиноей изумленно смотрели на Антименида, который отдавал своим людям приказы на каком-то варварском, непонятном мне языке.

Его люди без лишних разговоров схватили Родопис, наткнули ей рот кляпом, связали руку с ногой — она стала похожа на египетскую мумию. Родопис издавала хриплые звуки через кляп, а мы смотрели на нее, разинув рты. Она сверкала глазами, глядя на меня, словно хотела скапать: «Ну подожди, я тебя еще достану!» Потом ее унесли па другой корабль. Мы освободились от Родопис!

Мы отблагодарили людей Антименида, отдав им часть наших золотых подношений. Мы даже передали им нескольких людей из команды, все еще пребывавшей в беспамятстве, — они валялись, словно мертвые тела на поле битвы. Ну и удивятся же египетские моряки, когда придут в себя и обнаружат, что направляются в Вавилон, а вовсе не в Дельфы.

Люди Антименида были рады заполучить Родопис, не говоря о золоте. Мы низко поклонились Антимениду и не пожалели слов благодарности. Им еще предстояло узнать, какой подарочек они получили! Наконец наши спасители вернулись на свой корабль.

Антименид, прежде чем покинуть нашу палубу, обнял нас и пожелал счастливого пути.

— Если увидишь моего дорогого брата, передай ему мой горячий привет, — сказал он.

— В этом можешь не сомневаться, — сказала я, пожирая глазами лицо Антименида, так похожего на моего возлюбленного.

Глядя, как он нам машет, как удаляется его корабль, я вспомнила мое прощание с Алкеем, и рана моего сердца снова открылась.

— Что ты сказал Антимениду? — спросила я Эзопа.

— Я просто напомнил ему кое о чем, что он знал и без меня. Навуходоносор очень любит светловолосых куртизанок, и за Родопис в Вавилоне можно выручить хорошие деньги. А кроме того, во время пути им будет не скучно.

— Значит, ты продал Родопис вавилонскому царю?

— Ни одно другое существо я бы не продал в рабство — я просто высказал предположение о том, сколько она может стоить как украшение висячих садов. И потом, Родопис никогда не остается в рабстве надолго. Она знает, как превратить хозяина в раба. Иные женщины умеют только превращать рабов в хозяев.

— Надеюсь, ты не меня имеешь в виду, — сказала я. Эзоп смерил меня ироническим взглядом.

Наконец мы подняли нашего капитана, и корабль был готов продолжить плавание, но я должна признать, что мне не хватало беспокойной Родопис. Без нее наше судно казалось пустым и печальным, а Дельфы — более скучным местом назначения, чем Вавилон. Мне и самой хотелось бы посмотреть на легендарные висячие сады.




12. Среди амазонок


Дикие женщины верхом на своих крылатых конях

Скачут по бледным кольцам луны.

    

Амазониада






Мы снова плыли в Дельфы. Официально наша миссия состояла в том, чтобы от имени фараона выслушать пророчество, предназначенное для него. Но втайне я, конечно, желала найти Алкея и завоевать его упрямое сердце. Не знаю, почему я думала, что в этот раз найду Алкея в Дельфах, ведь в прошлый мне это не удалось. Может быть, из-за того, что в Дельфах его видела Родопис, а чем я хуже ее. Мои надежды были безосновательными. В своем воображении я представляла, как встречаю Алкея, говорю ему, что Клеида — его дочь, и мы вместе возвращаемся на Лесбос, чтоб предстать перед моей матерью и Питтаком и предъявить наши права на ребенка. Все это были пустые мечты. Эзоп был слишком проницателен, он чувствовал — что-то гнетет меня, хотя я ничего ему не говорила.

— Кто ждет тебя в Дельфах, Сапфо?

— Никто, кроме Пифии и тех, кто ей служит.

— Почему я в этом сомневаюсь?

— Потому что ты слишком много думаешь, Эзоп. Ты никогда не принимаешь мир таким, каков он есть.

— Потому что я знаю: мир редко бывает таким, каким кажется. Похоже на то, что вас с Родопис связывает любовь. Если не друг к другу, то к какому-то мужчине. Мой соперник, претендующий на твою любовь. Кто он?

— Никакого мужчины нет. Не говори глупостей.

— Родопис — красавица, которая подчиняет себе любого мужчину, бросившего на нее взгляд. Она капризна, как Афродита, и не менее прекрасна. Тебя это не раздражает?

— Совсем нет. Моя мать была красавицей. Ну и что она с этого получила? Неверного мужа и любовь тирана. Даже для Афродиты красота оказалась ловушкой. Я бы предпочла петь о ней, чем быть ею.

Так я говорила, но в глубине души мне хотелось быть похожей на Родопис. Она была высокая и статная, а я низкорослая и кривобокая, она сияла, словно золото, а я была смугла, она могла похвастаться пышной грудью, а я казалась себе плоской, как доска. Если бы к моему умению петь у меня была красота Родопис, весь мир принадлежал бы мне — только протяни руку. Я неплохо преуспела для обыкновенной девушки, но я никогда не забывала, что я — обыкновенная. Если бы я была красивее, Алкей не оставил бы меня. В этом-то все и дело. Я вспомнила Родопис, связанную, как жертвенный ягненок, и рассмеялась.

— Почему ты смеешься таким злым смехом? — спросил Эзоп. — Ты вспоминаешь своего заклятого врага — Родопис?

— Вовсе нет!

— Осторожнее с желаниями — они имеют свойство сбываться!

— Но не это. Никогда. Даже боги не в силах его исполнить.

— Боги могут с тобой не согласиться, — сказал Эзоп. — Им нравится указывать нам наше место.

— Когда это боги назначили тебя своим пророком? — спросила я Эзопа.

— Тогда же, когда и тебя. У нас в этом смысле общая судьба.

— Глупости, — сказала я, уставившись в море.

И тем не менее я подумала: если бы здесь была лукавая Исида, она могла бы изготовить свинцовую фигурку, у которой рука привязана к ноге, и сделать на ней надпись: «Родопис». А потом мы стали бы повторять над i гей злые заклинания, чтобы Родопис на сей раз навсегда осталась в рабстве.

Родопис придется очень постараться, чтобы освободиться от великого Навуходоносора, про которого говорили, что он сумасшедший. Да, его висячие сады с их цветущими террасами станут одним из семи чудес света, но он был жесток и кровожаден и в гневе не щадил никого — ни женщин, ни мужчин. Он победил египтян при Кархемише. Он захватил Иерусалим и тринадцать лет держал в осаде Тир. Говорили, что он хочет построить великую стену на севере, чтобы защитить северную часть Вавилонии от вторжений. Он повсюду возводил колоссальные сооружения из камней, надеясь, что они сделают его имя бессмертным… Если это не было своего рода безумием, тогда чем же? Египтяне сохраняли тело с помощью мумификации, вавилоняне строили высокие зиккураты, а мы с Эзопом надеялись, что бессмертны наши слова. Какая глупость! Я стала впадать в отчаяние. Что я делала в этом бескрайнем сером море, вдали от моей дочери и Алкея? Где были те, кого я любила сильнее всего на свете? Мысли о Родопис не давали мне покоя. Меня снедали ревность и желание проклясть ее. Но каждое проклятие, приходившее в голову, оборачивалось против меня самой и лишало способности мыслить трезво. Даже отсутствуя, Родопис была рядом. Вот в чем парадокс ревности — она питается большей частью фантомами, а не реальностью.

Мы плыли, и плыли, и плыли. Несмотря на мою хандру, на этом отрезке нашего путешествия с нами ничего не случилось. Капитан сообщил, что мы сделаем остановку на острове Крит, где ныне лежала в прахе некогда великая цивилизация танцующих быков и лабиринтов. Я знала легенды о Тесее и Минотавре и считала, что они имеют такое же отношение к действительности, как и легенды об амазонках или циклопе, ослепленном Одиссеем. Но я ошибалась.

Как-то рано утром, когда туман окутал царство Посейдона, мы подошли к скалистому берегу, откуда доносилось птичье пение. Гребцы причалили нашу галеру к песчаной косе, и мы с Эзопом и Праксиноей отправились на поиски пресной воды, а моряки тем временем принялись мыть корабль, латать паруса и чинить оснастку.

Мы двинулись по узкой горной тропинке, которая вилась вдоль берега. Иногда она сворачивала на торчащие из воды камни, и мы на мелководье видели что-то, похожее на рухнувшие колонны. Под водой посверкивала золотистая мозаика. Под нашими ногами были руины древнего города.

Вдруг мы услышали цокот копыт на вершине невысокого холма, и там появилась девушка на лошади, руками она держалась за белоснежную гриву. Волосы у девушки были почти такого же цвета. На пальцах ее ног сверкали золотые кольца. На ней была серебристая кольчуга, поблескивавшая на солнце. Когда девушка приблизилась, мы увидели, что у нее только одна грудь. А на боках ее кобылицы виднелись маленькие крылышки… или, может быть, это было какое-то украшение сбруи?

Девушка подняла копье, словно собираясь бросить его прямо мне в голову. Но остановилась. Она крикнула что-то на незнакомом языке, и из-за ее спины появились еще три воительницы, одетые так же, как она, и вооруженные копьями.

— Мы не желаем вам ничего плохого! — прокричала я.

Но это было бесполезно. Воительницы подъехали ближе, спешились, связали нам руки за спиной, надели повязки на глаза и привязали к спинам своих лошадей. Какое-то время они скакали по кругу — видимо, для того, чтобы мы перестали ориентироваться, а потом повезли нас через холм и луг, и скоро мы были все в синяках из-за бешеной скачки и почти теряли сознание. Нас стащили с коней и затолкали в сырую пещеру, словно скот, который собираются забить зимой.

Я услышала стоны.

— Праксиноя? Эзоп?

Они были здесь, но в ответ могли разве что жалобно стонать.

Я не знаю, сколько времени мы провели в этой пещере, но когда нас все-таки вытащили оттуда, солнце стояло высоко в небе и мы умирали от жажды. Повязки сняли, глазам стало больно от солнца. Надо мной стояла красивая воительница. Вокруг собралось не менее двадцати маленьких девочек — лет восьми или девяти, им показывали, как нужно обращаться с пленниками. Одна из них подошла ко мне сзади и стала развязывать мне руки. Вдруг Эзоп обрел голос.

— Ну вот, а говорят, что амазонок не существует! Воительница вдруг заговорила по-гречески:

— Говорят еще, что амазонки потерпели поражение! Но, как видишь, мы процветаем!

У меня на языке вертелись тысячи вопросов. Моя мать знала множество историй про амазонок. Теперь я спрашивала себя: а видела ли она хоть одну?

— Меня назвали Пентесилеей в честь нашей великой царицы, которая участвовала в Троянской войне, — сказала прекрасная воительница. — Но ее, конечно, оклеветали, на женщин всегда клевещут. Ахилл не убил ее. Напротив, он в нее влюбился и хотел сделать своей наложницей. Но она предпочла смерть. Женщины ее племени должны были инсценировать ее смерть, опоив Пентесилею отваром только им известных трав. В назначенный час она бы ожила. Но греки схватили ее служанок, чтобы совершить над ними насилие, и они не смогли помочь ей выйти из оцепенения — так Пентесилея погибла понапрасну. Я позабочусь о том, чтобы со мной ничего подобного не случилось. В те дни амазонки жили у Черного моря. Некоторые перебрались на юг — достигли Лесбоса, Хиоса и Самоса и вышли замуж за местных жителей. Они потеряли свою веру. Они забыли о жестокости мужчин. Мы обосновались здесь, на Крите, после возвращения Тесея в Афины. Мы никогда не забывали, как он бросил Ариадну, которая открыла ему тайну Лабиринта, и мы поклялись: никакие сладкозвучные речи мужчин нас не соблазнят.

— Но откуда вы берете детей? — спросила я у Пентесилеи.

— Новорожденных девочек оставляют на вершинах гор по всей Греции, — сказала она, и я услышала тяжелый вздох Праксинои. — Их всегда хватает — не хватает только тех, кто бы дорожил ими. Переодетые амазонки спасают этих малюток на всех островах, в каждом полисе, на всех берегах. Иногда мы берем в плен мужчину, чтобы он послужил нам производителем. — Она оценивающим взглядом посмотрела на Эзопа. — У нас свои методы.

— А что вы делаете, когда родятся мальчики?

— С чего ты решила, что у нас родятся мальчики? Мы уже давно миновали примитивную фазу цивилизации!

— Так что же вы делаете?

— Существуют маточные кольца, которые задерживают мужское семя. У нас свои методы.

Я с сомнением посмотрела на нее. Праксиноя — с изумлением.

— Мы стараемся скрывать наши секреты от остального мира. Поэтому всего я вам не скажу. В старину у нас было много крылатых коней — на них мы побеждали наших врагов, но теперь поголовье существенно уменьшилось. Жеребцы рождаются все реже и реже, да и у тех либо вообще нет крыльев, либо они в зачатке. Эта беда заботит нас больше других. Если б мы по-прежнему могли летать на лошадях, все было бы неплохо… Но я и так наговорила вам много лишнего.

С этими словами она дала знак девочкам — они сгрудились вокруг Эзопа и отвели его в другую пещеру. Праксиноя и я остались с Пентесилеей, которая прямо-таки впала в неистовство.

— Если бы вы видели эти жалкие крылышки, у вас бы сердце разорвалось. Мы считаем, что кто-то подсыпает яд в кобылье молоко, но никак не можем доказать это. Кому придет в голову обидеть крылатую кобылицу? Только какому-нибудь животному… или мужчине.

— Значит, хороших мужчин не бывает? — взволнованно спросила Праксиноя.

— Я не собираюсь обсуждать эту древнюю как мир тему. Она меня утомляет. Уже всем пора устать от этих споров. Скажем так: мужчины просто принадлежат к другому виду. Мы решили, что легче жить, не отвлекаясь на них. Мы воюем ради жизни, а они — ради славы. Мы — за наших дочерей, а они — против собственных сыновей и отцов. Если ты достаточно долго прожила в их мире и привыкла к нему, то, возможно, даже и не замечаешь всех их глупостей. Я вам сочувствую. Идемте, покажу вам наш мир.

Мы с Эзопом были очарованы амазонками, но Праксиноя была просто поражена. Она с широко раскрытыми глазами слушала Пентесилею. С самого начала обычаи амазонок произвели на нее сильное впечатление.

Мы узнали, что амазонки живут в прекрасно обустроенных пещерах, которые уходят глубоко в скалы, пещерах, украшенных изображениями их подвигов, пещерах более великолепных, чем дома самых богатых аристократов на Лесбосе или в Сиракузах. Находясь снаружи этих пещер, даже не подозреваешь о цивилизации амазонок, но внутри — сплошная красота и изящество. Амазонки всегда жили, опасаясь нападения из мира мужчин, и пещеры служили им укрытием.

Пентесилея провела нас с Праксиноей в особую пещеру, где в общих яслях мы увидели детей. Стены здесь были увешаны белейшим холстом. На полу лежали овечьи шкуры, чтобы младенцы могли ползать по ним. Десятки девочек неуклюже переваливались по этим ворсистым коврам. За ними присматривали молодые женщины, на каждую возлагалась ответственность за трех девочек. Стоило мне увидеть младенцев, как воспоминание о Клеиде болью отозвалось в моем сердце.

— Мы считаем, что матери должны навещать и любить своих детей, но на них не должна лежать вся полнота ответственности. Матери любят детей тем сильнее, чем меньше на них возложено обязанностей по уходу за младенцами. И дочери тоже почти не страдают, отказываясь от своих матерей, когда достигают ужасного возраста.

— А что такое ужасный возраст?

— Тринадцать лет. От тринадцати до семнадцати нашим девочкам не позволяется видеть собственных матерей. Им дается замена, которую они называют Деметрой, и она становится для них матерью, наставницей, учителем. Если они должны уметь противостоять зрелым женщинам, то они учатся этому на ней. Существуют правила для таких противостояний — особые правила. Мы разрешаем не только словесные и философские дебаты, но и боевые искусства. Наши молодые женщины учатся бороться и дискутировать со своими Деметрами. Они узнают, что спор можно разрешить словами или физическим состязанием, и могут выбирать то или другое. Если только правила, регулирующие эти соревнования, строго соблюдаются.

— Как это мудро! Как замечательно!

Пентесилея взяла на руки одну из девочек-ползунков и передала мне. Это была пухленькая малютка месяцев шести с золотыми кудряшками и зелеными глазами. Я понюхала влажные колечки у нее на шейке и заплакала.

Пентесилея недоуменно посмотрела на меня. Праксиноя объяснила ей:

— Ее малютка дочь была похищена несколько месяцев назад.

— И где она теперь?

— В Митилене с бабушкой.

— Это, я думаю, лучшее, что могло случиться с вами обеими.

Она обняла меня.

— Теперь ты сможешь научиться быть амазонской матерью — любящей, но не цепляющейся изо всех сил за свою дочь, — сказала она.

— Я думаю, что, наверно, могла бы стать амазонкой, — с торжествующим видом сказала Праксиноя. — Ведь меня подобрали на вершине холма!

— Тебе еще не поздно это сделать! — воскликнула Пентесилея.

Потом она отвела нас в амазонский храм — круглое сооружение, окруженное каннелированными колоннами. В центре стояла громадная скульптура амазонской богини Меланиппы. Высеченная из черного как ночь базальта (я думала, что это искусство ведомо только египтянам), она изображала женщину в расцвете лет с головой великолепной кобылицы. Грива у нее была из золотых нитей, мягких и податливых, как настоящие волосы. На талии — волшебный амазонский пояс из чистого золота, вроде бы тот самый, что Геракл похитил у Ипполиты. У нее были копыта с золотыми подковами. За спиной поднимались гигантские золотые крылья. Меланиппе прислуживали светловолосые жрицы, предлагавшие ей фрукты, мед, ячменные хлеба и золотые чаши с темно-красной кровью.

— Каждый месяц мы подносим богине нашу кровь. Это поддерживает в ней жизнь. Но все жрицы должны быть старше детородного возраста. Они собирают кровь и подносят ее богине, но своей крови не дают. Они кормилицы богини. Это большая честь, которой удостаиваются только женщины, вышедшие из возраста, когда возможно деторождение.

У меня и Праксинои, судя по всему, был удивленный вид — Пентесилея поспешила добавить:

— Ах да, вы наверняка слышали, что мы приносим в жертву богине пленных мужчин. Это неправда. Большая часть того, что о нас говорят, — неправда. О нас говорят, будто мы при виде воинов-мужчин слабеем и падаем в обморок. На самом же деле это они, завидев нас, слабеют и падают в обморок! Мы не калечим маленьких мальчиков и не поклоняемся Аресу и Артемиде. И не совокупляемся в лесу с кем ни попадя из мародерствующих племен. Мы не ищем ристалищ и побед, хотя нам временами и приходится сражаться, чтобы защитить себя от врагов. Мужчины пытаются нас унизить, распространяя об амазонках всякие слухи. Если из этого ничего не выходит, они прибегают к насилию. Дело в том, что сильные женщины в боевых доспехах пробуждают неодолимую страсть в большинстве мужчин. И тогда, изумленные и раздосадованные собственным желанием, они уже не могут думать ни о чем другом — только о том, как нас уничтожить. Мы выворачиваем наизнанку их представление о мире, а мужчины могут стерпеть что угодно, только не это.

Пока она говорила, мы подошли к другой пещере, где выращивали жеребцов. Жеребята тоже лежали на овечьих шкурах, а некоторых кормили одной, но полной молока грудью амазонки.

— Мы выкармливаем их своим молоком, так еще надеемся разгадать тайну исчезающих крыльев.

— У ваших лошадей всегда были крылья?

— Это удивительная история. Когда-то давно, когда амазонки жили около Черного моря, мы были искусны в верховой езде и выездке самых резвых лошадей. Враги говорили, что наши лошади крылаты — поэтому они такие быстрые. Но сейчас трудно сказать, что это было — правда или вымысел. Тогда, во времена первой великой царицы Пентесилеи, герой Беллерофонт, чтобы убить Химеру, приручил крылатого коня Пегаса. Беллерофонту помогали амазонки. Его жеребец Пегас даже какое-то время скрывался среди амазонских кобылиц на священном острове Аретиас, где мы выращивали и объезжали жеребцов. Вот после этого и стали рождаться крылатые жеребята, и еще долго мы выращивали лошадей с громадными крыльями — нам удалось увеличить их размер и размах. В те времена мы никого не боялись. Мы могли сражаться, могли летать, мы были словно богини на земле. Но понемногу крылья у новорожденных жеребят становились все меньше и меньше. А иногда появлялись экземпляры вообще без крыльев.

— Значит, вы должны привлечь Пегаса к вашим кобылицам и удерживать его у себя… ну хотя бы одну ночь.

— Но как?

Легенды о Пегасе я помнила смутно: он родился мудростью богини луны, прилетел на крыльях ее вдохновения из Древнего Египта. Кажется, у него была подруга по имени Аганиппа. Уж не та ли это крылатая кобылица, которая преследует нас во сне? Если бы здесь была Исида — она бы мне все объяснила. Исида бы знала, как привлечь древнюю подругу Пегаса, а потом и его самого.

— Дай мне помолиться, чтобы на меня снизошло решение этой задачи, — сказала я амазонке.

Пентесилея взволнованно посмотрела на меня.

— Наши лучшие умы, наши величайшие философы бьются над ней, но, возможно, ее удастся решить только чужестранке.

— Мне надо поговорить с моим советником Эзопом, которого увели куда-то.

— Это с бородатым?

— Да.

— Он мужчина, и ему нельзя доверять. Чувства переполняют даже самых добрых из мужчин. Они неспособны к рациональному мышлению. Это не их вина. Пока их не кастрируешь, их мозги не могут функционировать надлежащим образом. Пары, которые поднимаются от их яичек, затуманивают им взор и разум — беднягам. Они ничего не могут с этим поделать.

Праксиноя поспешила поддержать ее:

— Возможно, Пентесилея права, Сапфо. Давай не будем дразнить нашу удачу.

Она явно не это имела в виду, но боялась того, что могут предпринять амазонки.

— Сапфо? Ты — Сапфо с Лесбоса? Поэтесса?

— Кажется, да.

— Наконец-то! В книге богини написано, что ты появишься у нас. Если бы мы знали, кто ты, то оказали бы тебе более достойный прием.

Все вокруг огласилось звуками барабанов и флейт и громогласными сообщениями о том, что пророчество о моем прибытии сбылось. Царица амазонок Антиопа хотела устроить пир в мою честь. Стайки маленьких девочек шли передо мной, разбрасывая нежные лепестки роз, чтобы я ступала по ним. Я снова оказалась в круглом храме Меланиппы, но на сей раз меня приветствовал хор танцующих девушек. Жрицы поднесли мне чаши с медом и кровью, словно я была сама богиня. Я чувствовала себя обязанной вкусить жертвенные подношения. У меда был полагающийся ему цветочный вкус и аромат, но вкус крови напоминал железную руду, извлеченную из земных недр. Он потряс меня, словно я приобщилась к божественному. В моем мозгу будто что-то вспыхнуло, как молния, и заискрилось.

На пиру я сидела рядом с царицей Антиопой, пытаясь угадать, чего она хочет от меня, потому что никто, даже царица амазонок, не будет устраивать пир без тайного намерения.

— Пришло время, — сказала она, — когда кто-нибудь должен рассказать правду о нашем народе. Богиня явно послала тебя для того, чтобы ты сочинила «Амазониаду».

Я молчала в задумчивости. Не хотелось разочаровывать царицу. Я ни на миг не забывала, что я ее пленница, какие бы почести мне ни воздавали.

— Я не Гомер, царица, мои песни краткие и обжигающие, как вспышки сиюминутной страсти. Я не пересказываю мифы о сотворении мира и гибели народов. Я рассказываю не о сражениях, а о любви.

— Значит, настало время взяться за что-то новое, стать нашим женским Гомером, — заявила царица. — Может быть, до этого времени у тебя не было подходящей темы. Но я тебе помогу. Я пришлю тебе моих самых старых жриц, чьи воспоминания уходят в далекое прошлое. Они расскажут тебе то, что ты должна знать, станут твоими писцами, день и ночь будут прислуживать тебе, и ты напишешь нашу историю на эолийском греческом, чтобы весь греческий мир узнал правду о нас! Благодаря твоему искусству та клевета, что распространяется об амазонках по всему свету, пресечется!

Царица амазонок, бесспорно, была мудра в том, что касалось дел государственных, но она явно плохо разбиралась в поэтическом искусстве. Клевета остается, а похвалы быстро забываются. Как намекнуть ей об этом?

— Царица, самые сладкие слова быстро тают, тогда как колючие застревают в горле.

— Чепуха. Я тебе скажу, что нужно писать, — и ты напишешь. Ведь я царица?

— Безусловно, ты величайшая из цариц.

— Прекрасно. Вот как я представляю себе «Амазониаду». Сначала — о наших праматерях, что жили у Черного моря на заре времен. Затем — о наших завоеваниях, о нашем искусстве верховой езды, о наших лошадях, о том великом благодеянии, что мы получили благодаря Пегасу, о том, как нас избрала наша богиня Меланиппа, чтобы мы вели женщин к просвещению и славе, о нашей борьбе с мародерствующими племенами, о наших священных войнах и великих подвигах, о нашей цивилизации, не говоря уже о том, что люди станут счастливыми, если мы будем править миром. Ты понимаешь?

— Понимаю, царица.

А что я могла сказать? Если б я была математиком, она заставила бы меня измерять площадь ее тронного зала, который нужно застелить коврами. Если б я была астрономом — проследить маршрут Пегаса по ночному небу. Если б я была художником — изобразить ее в виде богини Меланиппы, парящей над землей. Какой прок от поэзии, если она не воспевает сильных мира сего? Но ничего этого я сказать не могла, поэтому только кивнула.




13. «Амазониада»


Воспой, о муза, женщину, она в народах всех была угнетена.

И только в Амазонии одной она живет счастливою судьбой.

Пусть мир наполнен клеветой мужчин — стыдиться амазонкам нет причин:

Сердца, их жаркой доблестью горят, а руки только доброе творят.

    

Амазониада






Худшее из наказаний, которым можно подвергнуть поэта, — сочинение стихов по требованию деспотичной царицы. Истина в том, что мы не знаем, откуда берется вдохновение. Оно рождается в глубинах души (другие говорят — в вышних пределах) без нашего участия. Муза или богиня выступает нашим посредником перед демонами памяти и желания, и мы извлекаем из этих глубин то, что удается извлечь, — всего лишь фрагменты огромной картины. То, что мы вытаскиваем на дневной свет, всегда оказывается хуже, чем мы ожидали. В этом виноваты и наши слабые художественные способности, и невозможность после пробуждения как следует вспомнить сны, которые мы видим. Если б только можно было спать и дальше, а потом все вспомнить! Мы не можем сочинять во сне. И поэтому перебиваемся несовершенными стихами, всегда подозревая, что лучшие остаются под волнами памяти.

И потом у меня была привычка импровизировать, а не писать. Мои песни рождались не только в моей голове, они возникали из того жара, которым дышит внимающая тебе публика на симподии. Этой алхимии между певцом и слушателями не было здесь, в безотрадном одиночестве пещеры. Я просто не умела сочинять в таких условиях.

Жрицы, которых прислала Антиопа для помощи мне в великом деле прославления амазонок, были исполнены самых благих намерений, но они понятия не имели, что мне нужно. А мне нужна была муза! Они приходили с вощеными табличками и папирусами, готовые записывать за мной любую мимолетную мысль. Они оснастили мою пещеру лампадами, письменными столами и лежанками, на которых я могла разлечься и наговаривать им для записи мои сны. Они пичкали меня мифами и легендами, надеясь, что это вдохновит меня. Пожилая жрица по имени Артемисия пыталась вспомнить все подробности первых сражений, в которых она участвовала, но с памятью у нее было плохо, и она, чтобы скрыть это, начинала привирать.

— Я помню сражение в Скифии до того, как мы обосновались в Парфии… или в Эфесе? Да, это было в Эфесе. Я помню святилища Астарты… или это были святилища Селены, богини луны? Но, в любом случае, победа была за нами. Мы их победили, потому что наши сердца были чисты…

У Артемисии были всклокоченные седые волосы и длинное худое лицо, все в жировиках. Она сидела в тени пещеры и казалась мне древней сивиллой, которых изображают на этрусских вазах, — я видела такие в Сиракузах.

Более молодые жрицы, Левкиппа и Ипполита, одна высокая, рыжеволосая, а другая низенькая брюнетка, покачивали головами — они знали, что воспоминания Артемисии неверны, но понятия не имели, чем мне помочь. Они тоже не знали, что мне нужно. Они пересказывали мне общие места преданий о славных прародительницах амазонок, тогда как мне требовались конкретные детали, анекдоты, происшествия. Без деталей нет представления о прошлом. Как поэт и создатель песен я знала, что один душераздирающий образ стоит всех этих общих мест. Я могла сказать, что Афродита прекрасна, и это не имело ни малейшего смысла. Но если бы я списала Афродиту с моего заклятого врага Родопис с ее золотистыми кудрями, розовыми лодыжками, пышной медвяной полянкой с золотистыми зарослями, серебряными сандалиями и десятью розовыми пальцами на ногах — все бы увидели ее красоту. Жрицы этого не понимали. Да и кто может понять поэта, кроме другого поэта? Они хотели уверить меня, что все амазонки были идеальны с самого начала времен. Но нечто идеальное не может вызвать вдохновение. Скорее уж воображение воспламеняется при отсутствии идеальности.

— Но ведь наверняка не все амазонские праматери были идеальны? — спросила я. — У некоторых, видимо, все же были слабости, неудачи. Некоторые, наверное, сбивались с пути истинного. Невозможно сочинить эпопею, если в ней действуют только добродетельные персонажи. Этого не смог бы даже Гомер!

Ипполита покачала головой.

— Все наши праматери были добродетельны, — сказала она. — Так нас учили в школе.

— А разве не было Эльпенора, который с похмелья свалился с крыши? Разве не было Цирцеи? Не было Калипсо? Не было Елены с Аргоса? Не было Клитемнестры?

— Но не среди амазонок, госпожа Сапфо.

— Бесполезно. Все это бесполезно! Скажите вашей царице, что я не могу сделать эпическую поэму из взбитого меда. Чтобы слушатели не умерли со скуки, должны быть родинки и прыщики. И даже свои тараканы!

Три жрицы сгрудились в углу моей пещеры. Их шепот шелестел в раковинах моих ушей, но я не могла разобрать, что они говорят. Они вернулись и встали передо мной на колени.

— Старухи рассказывали о черных амазонках, которые жили в Ливии, — сказала Левкиппа.

— И кастрировали мужчин косами, чтобы те были евнухами богини луны, — добавила Ипполита. — Это тебе поможет?

Ее прервала Левкиппа:

— А еще в Скифии были седоволосые жрицы, скакавшие в бой вместе с мужчинами, которые были их магическими амулетами и способствовали победе… Но когда мужчины возражали им, жрицы их убивали и сражались одни, наводя ужас на врага.

— Опиши их!

— Они все были красавицами, — сказала Артемисия. — Даже старухи.

— Амазонки всегда красавицы. Даже греки признают это, — добавила Левкиппа.

— Как я могу написать эпическую поэму, в которой действуют одни красавицы? Кто захочет слушать поэму, в которой одни красавицы? — крикнула я. — Уходите. Оставьте меня одну — я должна подумать.

Жрицы удалились, переговариваясь о чем-то между собой.

Задача казалась мне неразрешимой. Ели бы я пересказала все эти слащавые истории об амазонках, мне бы никто не поверил. Да их и никто не захотел бы слушать! Но если бы я сосредоточилась на древних легендах о кастраторшах и убийцах, царица наверняка приказала бы меня обезглавить или повесить. Или что там принято у амазонок. Я не могла сочинить ни строчки.

Мне нужна была амазонка-Одиссей — хитрая, умная, искусная, страстная, но с добрым сердцем. Героиня должна быть несовершенна, иначе как ее можно испытывать? Мы принимаем несовершенства в наших мужчинах. Мы даже любим их несовершенства. Нов женщинах нам нужно что-то другое. Мы хотим нечеловеческого совершенства. Но разве такое совершенство будет правдоподобным? Более того, разве оно вызовет любовь? Одиссей может быть изворотливым, его могут искушать сирены, он может быть слишком одержим гордыней, чтобы проявлять благоразумие, и тем не менее мы им восхищаемся. Чем больше в нем человеческих качеств, тем сильнее мы его любим. С героинями все иначе. Пенелопа настолько терпелива, что мы ушам своим не верим. Артемида абсолютно невинна, а Афродита чрезмерно похотлива. И тут я поняла, что если нет женщины-Одиссея, то ею должна стать я. Эта перспектива была настолько всеобъемлющей, что я опустила голову на пол пещеры и отдалась в объятия Морфея.

Той ночью, когда луна поднялась над землей амазонок, я спала без задних ног, и снилось мне, что я — амазонская жрица и лечу по небесам на спине Пегаса. Я видела, как мерцают звезды на черном небе, видела блестящий серп луны. Внизу была земля — Египет, Вавилония, Лесбос, Лидия, Крит, Тринакрия, Мотия. Все со своими обычаями, богами и богинями, борьбой за власть и войнами. Я знала, что на земле нет такого места, где все люди были бы добры и красивы, уж конечно, не на Лесбосе, откуда меня изгнали за то, что я жаждала свободы. Но еще я знала, что если люди не верят в существование такого места, где все добры и красивы, они отчаиваются перед жестокостью мира. Поэт должен пройти по узкой тропе, не впадая в крайности: изображать царство Аида, обещая Елисейские поля. Я не была уверена, что гожусь для этой цели. Нет, увидеть землю как царство Аида и мечтать о Елисейских полях, где все боги на твоей стороне, было не так уж трудно. Но как быть с человеческими слабостями? «Странно, как смертные люди во всем нас, богов, обвиняют, но не сами ли часто гибель судьбе вопреки на себя навлекают безумством», — пел Гомер. Но он давно умер. Никто его не осудит за эти слова. А вот живущий бард — другое дело.

Посреди ночи меня разбудила Праксиноя.

— Сапфо, я должна с тобой поговорить. Просыпайся! Просыпайся! Помнишь, ты сказала, что я могу выбрать свободу, когда захочу?

Я с трудом продрала глаза. Почему самые важные вопросы задают, когда ты наполовину спишь?

— Да.

— Я хочу остаться здесь и сделаться амазонкой. Я даже готова пожертвовать грудью, чтобы удобнее было стрелять из лука.

Она меня ошарашила. Я знала, что Праксиноя хочет получить свободу, но почему столь странным способом? Откуда у нее уверенность, что ей по силам такая жертва? Я хотела, чтобы она хорошенько подумала, но слова нужно было подбирать осторожно. Хоть я и пришла в ужас при мысли о том, что Праксиноя может потерять одну из грудей, которые я так часто целовала, я не хотела, чтобы она подумала, будто я собираюсь взять назад свое обещание дать ей свободу.

— Твои груди так прекрасны, — пробормотала я. — Уверена, ты сможешь стать превосходной лучницей и сохранив твою чудесную правую грудь.

— Это еще один аргумент в пользу того, насколько важна для меня эта жертва. Если бы у меня были уродливые груди, желание расстаться с одной из них было бы ничего не значащим жестом.

— Подумай хорошенько, Пракс, не принимай решения в спешке. — Сна у меня не было ни в одном глазу. — Назови мне все причины, по которым ты хочешь это сделать.

— Я с первых дней была предназначена в амазонки! Если бы они нашли меня брошенной на вершине холма, я уже была бы амазонкой. Мне нравится эта земля. Мне нравятся здешние женщины, и я чувствую себя здесь как дома — нигде прежде я себя так не чувствовала. Я хочу, чтобы ты тоже стала амазонкой и осталась здесь со мной. Я думаю, это наша судьба. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь об этом!

— Пракс… я думаю, тебе следует хорошенько поразмыслить. Твое решение слишком поспешное. Мы здесь и пробыли-то всего ничего — откуда у тебя такая уверенность? Подожди — узнай амазонок получше. И тогда, если ты захочешь стать одной из них, я дам тебе мое благословение.

— Я уже всем сердцем чувствую, что я амазонка, — сказала Праксиноя. — Но если ты хочешь, чтобы я подождала и подумала, я согласна. Но сколько нужно ждать?

— Пока ты не будешь уверена.

— Но я уже уверена! — воскликнула Праксиноя. — Я чувствую себя здесь как дома. И мне кажется, что и ты тоже.

Когда я наконец окончательно стряхнула с себя сон, то решила, что мне весь этот разговор приснился. Но я ошибалась. Пока я спала в своей пещере, Праксиноя начала готовиться в амазонки. И теперь она хотела, чтобы я присоединилась к ней. Она и слышать не хотела о моих сомнениях.

— Я не вижу никаких оснований возвращаться в мир Родопис, фараонов и рабства, вавилонян и завоеваний. Если бы они нашли меня младенцем, я бы уже была амазонкой, и я уверена, что именно такая судьба и была мне предназначена. Жрица амазонок согласна. Она предсказала мое будущее, даже подтвердила предсказание по внутренностям большой морской птицы и сказала, что в душе я уже амазонка. Пусть она прочтет и твое будущее!

— Нет-нет, Праксиноя, пока еще рано, всему свое время. Сначала я должна написать «Амазониаду». Я не могу отнять и минуты от того труда, который возложила на меня царица. Я должна написать эпическую поэму об амазонках. А это нелегкая задача.

— Ты уже начала?

— Да, начала, — солгала я. — Я начала с самых древних легенд об амазонках.

— Это никакие не легенды — все истинная правда.

Я с недоумением посмотрела на Пракеиною. Неужели она убеждена в истинности всего, что ей наговорили амазонки? Меня всегда задевает словосочетание «абсолютная истина». Я сразу чувствую, что попахивает фанатизмом.

— Ах, как это, наверное, замечательно — получить такую возвышенную тему для сочинения. Это тебе не всякие фривольности на симподиях, которые ты посещала в Тринакрии и Навкратисе. Теперь ты можешь использовать свой талант для чего-то благородного, — сказала Пракс.

— А я и не знала, что прежде мне не хватало благородных тем.

Пракс иронически посмотрела на меня.

— Афродита была вполне ничего себе до нашей встречи с амазонками… но теперь понятно, что их богиня более великая.

— Неужели?

— Конечно!

— Значит, ты абсолютно уверена?

— Абсолютно.

— И мне тут нечего добавить?

— Нечего. Это моя судьба.

— А где Эзоп? Он тоже узнал свою судьбу?

— Он заперт в пещере. Оплодотворяет девственниц. Похоже, он неплохо проводит время, хотя и жалуется, что у него много работы. Десять девственниц в день — это тебе похуже рабства, говорит он. Они рыдают, бесятся, соперничают из-за его услуг.

— Амазонкам не удалось преодолеть ревность и зависть среди женщин?

— Это потому, что здесь мужчина. Мужчины вносят дисгармонию. Это они ничего не могут с собой поделать. Они приходят из хаоса и желают вернуться в хаос.

— И это ты говоришь об Эзопе — самом рассудочном мужчине на земле?

— Амазонки верят, что рассудочных мужчин не бывает.

— А во что веришь ты?

— Я, естественно, верю в то же самое, что и амазонки.

— И ты веришь, что освободилась из рабства?

— Ты ведь мне обещала. Разве нет? Ведь не собираешься же ты забрать назад свое обещание?

Спорить с неофитом всегда бесполезно. Я замолчала, а Пракскноя продолжала нести чепуху.

Но во что бы она ни верила, эта вера явно укрепила ее. У нее больше не оставалось сомнений относительно будущего. Она была уверена, что нашла единственный путь к справедливости.

На следующую ночь амазонки собрались в кружок под полной луной. Они исполнили ритуал в яблоневой роще, где росли корявые старые яблони, приносящие рябые и червивые плоды. Кобылицы били копытами землю под деревьями. Когда амазонки запели, вызывая свою богиню Меланиппу, кобылицы присоединились к ним ржанием. Амазонки звонили в закрепленные на пальцах колокольчики и босиком танцевали на барабанах. В золотых кубках принесли крепкие травяные отвары, и прежде чем выпить эту сильно пахнущую жидкость, амазонки произносили благословения. Танцам и пению не было конца, амазонки кружились, словно в трансе.

Праксиноя удивила меня — на этом празднестве она вынесла отрезание и прижигание правой груди без малейшего звука и жалоб. Все сделала забывчивая Артемисия, и я опасалась за жизнь Праксинои — что, если бы жрица в забывчивости перепутала грудь и сердце?

Помощницы Артемисии остановили кровотечение у Праксинои неизвестными мне травами и перевязали ее грудь чистым грубым полотном. Она лежала в центре круга с блаженным выражением на лице, не чувствуя боли. Это произвело на меня необыкновенное впечатление. Я тогда не знала, что амазонки весь день давали ей мощные болеутоляющие. Они верили в необходимость устранения женских болей и задолго до всех других цивилизаций обзавелись средством, утоляющим боли при родах. Возможно, отрезание груди Праксиное следовало сделать главной сценой в моей эпической поэме, но я не знала, понравится ли это царице. В этом-то и была загвоздка. Чем больше я думала о том, что скажет царица, тем труднее было приступить к сочинению.

Мы потеряли счет дням и не знали, сколько времени провели с амазонками. Может быть, несколько дней? Или недель? Я бы все отдала за возможность поговорить с Эзопом, но нас с ним преднамеренно разделили, а Праксиноя проходила обращение в амазонки. Она все время проводила в амазонской школе, изучая амазонские законы. После ритуала посвящения я ее практически не видела.

Странно, что команда нашего корабля (который мы оставили в гавани) пока нас так и не обнаружила. Что с ней случилось? Появится ли она, чтобы спасти меня от написания истории амазонок?

Я должна была проводить дни в пещере за сочинением трогательной эпической поэмы об амазонках, где действовали бы только добрые и красивые люди, но поскольку дело не двигалось, я попросила разрешения совершать прогулки. Добиться этого оказалось непросто. Власть имущие полагают, что можно взять поэта и выжать из него песни, как гной из вскрытого нарыва, но муза не всегда бывает столь сговорчива. Иногда, чтобы начали шевелиться мозги, нужно пошевелить ногами.

Остров был сплошные берега и скалистые холмы. Где-то здесь находились развалины знаменитого дворца царя Миноса, и я была исполнена решимости найти их.

Каждое утро я бродила до изнеможения, а потом возвращалась в пещеру и пыталась сочинять. Бесполезно! Но как-то утром я заставила себя гулять подольше, даже когда солнце достигло зенита. Наконец я вышла на место, где груды камней на земле, казалось, были расположены в каком-то порядке, который я и стала проверять своими усталыми ногами. Я ходила по концентрическим, переходящим один в другой кругам, образованным камнями. Поначалу медленно, ни о чем не думая, но, оказавшись в центре, вдруг обнаружила, что ветер воет и хлещет меня по лицу, небо почернело и затянули тучи, а я словно стою у края пропасти, хотя земля у меня под ногами ровная. Я вышла из круга, и ветер сразу успокоился, небо очистилось, солнце снова засияло. Тогда я опять вошла в круг, и опять словно оказалась во чреве земли, где разверзается царство Аида и манят Елисейские поля.

Лабиринт! Неужели я нашла руины Лабиринта, построенного Дедалом? У Лабиринта была такая особенность, что тысячи юношей и дев погибли в этом месте, размолотые жадными челюстями Минотавра. Я продолжала вышагивать между камней, чтобы проверить, что будет, когда я снова достигну центра. И все повторилось. Земля словно разверзлась подо мной. Страна мертвых, казалось, готова поглотить меня, и я со всех ног пустилась к наружной кромке круга.

Тут я услышала смех и радостные крики.

Откуда они исходили? Поблизости были заросли кустов, и голоса вроде бы доносились оттуда. Потом они, как мне показалось, стали долетать до меня откуда-то сзади. Наконец я вообще перестала ориентироваться и остановилась в ожидании на краю Лабиринта. Под жарким солнцем могли передвигаться только птицы и насекомые. У моих ног по камню проскользнула ящерица.

Я снова услышала смех и попыталась определить его источник. Он находился дальше, чем казалось мне поначалу. Потом он вроде бы приблизился. Иногда становился тише, иногда громче. Деревья шелестели на ветру. Ящерица метнулась в развалины Лабиринта.

«Это призраки юношей и девушек, которых принесли в жертву Минотавру», — подумала я.

И тут в моей голове родились две первые строки:

Призраки дев, сожранных Минотавром, Ищут призраков юношей, что…

Еще один взрыв смеха. Я увидела обнаженную амазонку — она выбежала из кустов, а за ней припустил египетский моряк. Потом появилась еще одна пара — нубийский раб и амазонка. Потом еще. И еще. Это были вовсе не призраки! Моряки с моего корабля развлекались в компании прекрасных юных амазонок, которые, казалось, были очень довольны происходящим.

Я почувствовала, что в их забавах таится опасность. Разве юным амазонкам можно участвовать в подобных играх без разрешения их Деметр, чье слово закон для этих дев? Это казалось маловероятным. Но их игривый смех и меня задел за живое. Любовные звуки проникают в душу не хуже любовной игры. Я бросилась в мою пещеру в надежде, что смогу теперь сочинять.

Я обычно не писала на папирусе или вощеных табличках. И уж тем более не надиктовывала помощницам. Я сочиняла устно — с лирой в руке и в окружении публики, которая внимала мне и вдохновляла меня. Если мои стихи стали впоследствии известны другим, были переписаны чьей-то рукой, то я тут ни при чем. Как говорил Эзоп, чем чаще люди повторяют тебя, даже подражают тебе, тем больше вероятность, что ты обретешь бессмертие.

Поначалу я перемешивала строки, как мясной фарш, не находя в них ничего привлекательного. Я бы предпочла писать о девах и Минотавре. Мной овладело странное предчувствие чего-то дурного. Видение кровоточащей раны на груди Праксинои преследовало меня. Я сомневалась, что когда-нибудь попаду в Дельфы. Я тосковала по Алкею. Мне не хватало Клеиды. Я боялась, что амазонки никогда не отпустят меня, заставят написать то, что хочет их царица.

Смогу ли я когда-нибудь бежать отсюда? Как? Моряки нашли себе развлечение. Эзоп был заперт в пещере с девственницами и исполнял возложенные на него обязанности. Я была приговорена к каторге сочинительства — писала эпическую поэму, не будучи эпическим поэтом, пытаясь только угодить царице Антиопе, чтобы она не убила меня или не обратила в рабство.

Я писала несколько часов подряд, пока не устала рука — ведь я отказалась от помощи жриц, которые хотели писать под мою диктовку. Мне и в одиночестве-то трудно было сочинять, а в присутствии жриц в пещере — вообще невозможно.

Но стоило мне подумать о них, как они появились — Артемисия, Ипполита и Левкиппа.

— Нас послала царица, — сообщила Левкиппа, тряхнув кудряшками. — Она хочет увидеть твои стихи.

Я недовольно подняла голову.

— Я еще не закончила. Только глупец показывает незавершенный труд.

— Но посмотри, сколько у тебя папирусов, — сказала Ипполита, глядя через мое плечо на груду текстов.

Меня не устраивало то, что я написала, и меньше всего это:
		Дикие женщины верхом на крылатых конях



		Скачут по бледным кольцам луны.








— Это все жалкие потуги, — возразила я. — Показывать пока нечего.

— Царица будет недовольна, — заметила Артемисия. — Она вся нетерпение.

— Ничего, пусть подождет!

— О! — воскликнула Левкиппа, выхватив из груды папирус. — Но это же здорово! — Она имела в виду эту самую глупую строчку об амазонках, облетающих луну на крылатых лошадях. — Позволь мне хоть это ей показать!

— Ни за что на свете! — закричала я, но остановить ее не успела — она выскочила из пещеры с этим клочком папируса.

Другие жрицы рысцой припустили следом.

Царица от этих строк придет в ярость. Она прикажет обезглавить меня, заточить или еще что-нибудь. Я больше никогда не увижу ни мою дочь, ни Алкея, ни мою мать, чтоб ей пусто было. Я больше никогда не буду сочинять стихи. Что проку? Впервые в жизни я пережила это мучительное чувство — у меня из рук выхватили незаконченную работу. Я уже не ощущала ее своей, она уже не могла вырасти или расцвести. Это все равно как вытащить зародыш птицы из яйца — он уже никогда не полетит. Мне хотелось плакать.

— Царица в восторге от твоих стихов, — сказала Пентесилея. — Она считает их бессмертными. Она сказала, чтобы я просила тебя продолжать. Она верит, что ты была послана для спасения амазонок и ты ее не подведешь. Она хочет, чтобы ты как можно скорее закончила поэму, а потом сочинила гимн в честь победы амазонок, чтобы мы могли идти с ним в бой. Возможно, нам придется воевать с египетскими моряками, которые насилуют наших дев!

Значит, их таки поймали.

— И что будет с этими девами? — спросила я.

— Нужно подождать — может быть, какая-нибудь из них окажется беременной. Если нет — они будут преданы смерти, — с большим удовольствием сказала Артемисия.

— Я этого не вынесу, — сказала я. — Скажите царице, что я этого не допущу.

— Я не могу сказать это царице, — ответила Пентесилея. — Никто еще не говорил царице таких слов. Она рассвирепеет. Одной только богине известно, что она может сделать!

— Я ее не боюсь, — сказала я. — Если мои слова бессмертны, то, может быть, и я бессмертна.

— Госпожа Сапфо, я не могу исполнить твое поручение. Ты сама должна предстать перед царицей. Но лучше принеси ей поэму и гимн.

— Тогда мне нужно работать, — ответила я, склоняясь над папирусом.

Я писала без перерыва десять дней и десять ночей. Плохо ли, хорошо ли, но я закончила эту поэму, чтобы сохранить жизни дев. Вдохновение часто посещает нас, когда от этого зависит жизнь. Теперь мне было ради чего работать быстро, и я трудилась не покладая рук. Я почти не останавливалась, чтобы выпить воды или съесть корку хлеба. Пещера была завалена папирусами, которые так и лежали без всякого порядка.

Решив, что я сделала все возможное, я вызвала жриц, чтобы они помогли мне переписать поэму на папирусные свитки. На это ушла еще одна неделя. Царица постоянно присылала Пентесилею посмотреть, как идет работа. Амазонки тем временем собрали всех преступивших закон девственниц и большинство моряков и допрашивали их — не знаю, какой был от этого прок. Нескольким морякам и девственницам удалось избежать пленения, и они готовились к тому, чтобы унести ноги с острова. Времени у меня было в обрез.




14. Пришествие Пегаса


Тот чистый восторг, с которым она держала миртовую ветвь

И цветок рододендрона,

Тронули меня, когда она запела,

Откинула длинные волосы

На оголенные плечи

И прекрасную спину…

    

Архилох






Было раннее утро. Амазонки собрались все в той же зловещей яблоневой роще, где Праксиное отрезали грудь. Стрекотали невидимые цикады, на низко нависающих ветвях щебетали птицы. Время от времени с прогнувшейся ветки падало тяжелое яблоко. Царица собрала амазонок, чтобы я прочла им свою поэму. Тут были даже обесчещенные девы со связанными руками и ногами. Моряки, которых застали с ними, тоже были пленниками — их приволокли из тюремных пещер в деревянных колодках и бронзовых кандалах.

Тут была и Праксиноя — она сидела со жрицами, помогавшими мне в моей работе. Праксиноя держала за руку Пентесилею. На ее лице застыло блаженное выражение, какого я у нее никогда не видела. Она была счастлива. Почему же я испытывала такое сильное беспокойство?

Земля в роще была устлана гниющими яблоками, издававшими сильный, но довольно приятный запах, который сливался с ароматом благовоний и костров, сложенных из яблоневых веток. Воздух был тяжелый, тяжело было и у меня на сердце. Я была счастлива, что Праксиноя выглядела такой счастливой, но меня не отпускали дурные предчувствия по поводу ее обращения в веру амазонок, и я не могла представить, как переживу утрату еще одного любимого человека. Когда солнце село за горизонт и были зажжены масляные лампады, я пожалела, что рядом нет Алкея, который направлял бы меня, что на руках у меня нет моей дорогой Клеиды. Амазонки не верили в сильные материнские чувства, но я бы отдала все ради того, чтобы снова почувствовать себя матерью.

Я начала пересказывать историю амазонок от начала времен. Слова лились так, словно я верила им, и, конечно, по большей части я верила. Верила в способность женщин самостоятельно устраивать свою жизнь. Верила в женскую силу и изобретательность. Поэтому я декламировала с немалой силой убеждения. Но, читая с папируса, приготовленного жрицами, я поняла, что не все из написанного принадлежит мне. Строки, в которых я пыталась иронизировать, оказались изъяты. Где у меня была игра слов, я находила буквальные выражения. Там, где я шутила, осталась абсолютная серьезность. В целом поэма показалась мне тяжеловесной. Тем не менее царица была довольна. Она смеялась, вздыхала, аплодировала. Некоторые строки даже повторяла за мной. Публичное чтение, похоже, удалось.

Когда я дошла до посещения земли амазонок Пегасом, сверху донесся какой-то шум. Небо было так затянуто тучами, что поначалу я не могла разобрать, что происходит. Это мог быть гром или рев далекого вулкана. Но я продолжала чтение, не осмеливаясь поднять голову. Я описывала громадные радужные крылья Пегаса, его золотые копыта и бешеные горящие глаза, его гриву и звездный хвост. Я приводила его родословную, восходящую к богине луны, его священное спаривание с белой кобылицей Аганиппой, «кобылицей, милосердно убивающей», рассказывала о том, как от удара его серпоподобпого копыта возникла знаменитая Гиппокрена — источник поэтического вдохновения на горе Геликоне, где обитают музы. Теперь из него черпают вдохновение все поэты мира. Говорили, что тот, кто сможет проскакать на Пегасе по небу, будет вечно владеть поэтическим даром. Я горела желанием вскочить ему на спину и взнуздать тайным и поводьями муз. Эта страсть питала мое чтение, и амазонки от модуляций моего голоса впали в транс, как если бы слышали стук копыт этого мифического жеребца.

Подняв голову, я вдруг увидела золотые копыта и громадные хлопающие крылья, рассекающие облака. Что это было — сон? Или я сошла с ума? Одна ли я видела это? Нет, все собравшиеся в изумлении задрали головы к небесам.

Пегас низко пролетел над нами, оглушительно заржал и едва не опрокинул нас ураганом, который поднимали его многоцветные крылья. Громыхнув копытами, он на мгновение приземлился, а потом снова взмыл в воздух и направился к конюшням. От благоговения мы потеряли дар речи. Цикады прекратили свою трескотню, умолкли птицы, и во времени словно образовалась дыра.

А потом я продолжила чтение. Я читала о прекрасных и добрых амазонках, об их завоеваниях и достижениях, об их искусстве, архитектуре, об их богинях, о потрясающих открытиях, которые они сделали в деторождении, разведении лошадей, боевом искусстве. Издалека доносилось ржание кобылиц. Приблизившись к концу моей поэмы, когда слушатели жадно ловили каждое слово, я сделала длинную паузу.

— Продолжай! — закричали амазонки. — Продолжай!

Я пребывала в неподвижности и молчании, зная, что должна воспользоваться этой возможностью, иначе всю жизнь буду жалеть, что не сделала этого.

— Я приказываю тебе продолжать, — сказала царица.

Я не шелохнулась. Не проронила ни слова.

Амазонки испуганно смотрели на меня. Они еще никогда не видели, чтобы кто-то осмелился не повиноваться их царице.

— Нам был послан знак, — очень тихо сказала я. Так тихо, что всем пришлось напрячь слух.

— Какой знак? — спросила царица.

— Возвращение Пегаса.

— Это благодаря твоей поэме, — сказала царица. — Вот почему мы собираемся оставить тебя здесь, чтобы ты сочиняла для нас.

— При всем моем уважении, великая царица Антиопа, я не согласна с тобой, — возразила я.

Праксиноя в ужасе приложила ладонь ко рту. Амазонские жрицы, все как одна, сделали судорожный вдох.

— Как ты смеешь не соглашаться со мной? — прогремела Антиопа.

— Смею, — тихо сказала я, — потому что мне не нравится видеть крылатых коней с зачатками крыльев.

— Предоставь эти заботы мне! — ответила царица. — Наши мудрейшие советчицы прямо сейчас, пока мы тут разговариваем, обследуют кобылиц.

Издалека донеслось тихое ржание. Оно едва ли не напоминало воркование голубей Афродиты.

— Царица, я думаю, Пегас вернулся не из-за моих стихов, а из-за радости и счастья этих амазонских дев.

— Ты говоришь о заключенных?

— Я говорю о влюбленных среди нас, царица Антиопа. Эти влюбленные вернули Пегаса своей чистой радостью и наслаждением. Когда Афродита вдохновляет нас, распускаются цветы и смеются девы, а кобылицы жеребятся крылатыми жеребцами. В этом нет моей заслуги — это дела Афродиты. Изгони Афродиту, и жеребцы у вас будут рождаться с жалкими крылышками. Меня прислала сюда Афродита. И не только меня — даже тех моряков, что соблазнили твоих дев. Без ее озорства ничто не летает.

— Вранье! — отрезала царица. — Афродита делает нас слабыми и податливыми на лесть мужчин. Нам она не нужна! И мужчины нам тоже не нужны!

— Нет, нужны! Пегаса привлек смех Афродиты. Это Афродита дает нам крылья. Без сластолюбия жизнь лишена соков. Без сластолюбия мы не можем летать. Если ты не освободишь моряков и дев, я не стану заканчивать мою поэму об амазонках.

— Если ты не подчинишься мне, то умрешь! — воскликнула царица Антиопа.

Амазонки смотрели, разинув рты. Царица позвала стражниц и приказала связать меня.

— Меня ты можешь связать, но ты не свяжешь Афродиту — она приходит и уходит по собственной воле. Ей подчиняются даже боги!

— Закончи поэму! Закончи поэму! — нараспев требовали амазонки.

— Царица Антиопа, ты согласна освободить этих дев и моряков и отпустить меня? Я не смогу быть поэтом в плену.

Царица заколебалась. Она нахмурила лоб, пытаясь найти решение, — чтобы угодить общественному мнению, она должна была поступиться своей абсолютной властью.

— Пусть нашей царицей станет Сапфо! — заявила, выйдя вперед, Пентесилея. — Она лучше тебя умеет находить общий язык с богами и богинями. Она может дать нам крылатых лошадей. А ты — нет.

Собрание амазонок принялось скандировать:

— Сапфо! Сапфо! Сапфо!

Царица приказала стражницам арестовать и Пентесилею. В этот момент даже яблоки перестали падать с корявых веток.

— Я не могу ничего гарантировать, — сказала я. — Я могу только попытаться умилостивить богов словами. Поэзия не наука. Крылатых лошадей невозможно приучить к узде.

Я прекрасно понимала, что, вступая в спор с царицей амазонок, копаю себе могилу, но меня это почему-то почти не волновало. С чего бы это она стала терпеть мое неповиновение? Где я нашла силы, чтобы бросить ей вызов? Что ж, если моя судьба — умереть, я вполне могу умереть здесь и сейчас, в самый разгар чтения моей поэмы. Если я умру, защищая Афродиту, неужели она не сжалится над моей измученной душой?

— Возможно, пришло время немного отступить от правил, — сказала наконец царица. Она почувствовала, что ее власти грозит опасность. — Пусть Сапфо закончит свою поэму и пусть будет так, как она хочет.

— Включая освобождение дев и моряков. А еще Эзопа. И ты не будешь наказывать Пентесилею, — добавила я.

— Останься. Останься с нами, Сапфо, — раздался хор амазонок. — Останься и властвуй над нами как царица.

Теперь царица Антиопа заволновалась по-настоящему.

— Я приму решение, когда Сапфо закончит свою поэму.

Это была ее ошибка. Амазонки пребывали в возбужденном состоянии. Они собрались вокруг Пентесилеи, спрашивали ее совета. Некоторые снова и снова нараспев повторяли мое имя. Фоном для скандирования стало счастливое ржание кобылиц.

Ради моих почитательниц-амазонок, но в большей степени ради царицы я предложила компромисс.

— Я оставлю вам Праксиною как мою представительницу. Она знает все, что знаю я. К тому же она умна не по годам и предана вашей вере. Если царица согласна поделиться своей властью с Праксиноей и Пентесилеей, то я оставлю вас в надежных руках.

Царица снова заколебалась. Но и я вдруг представила себя царицей амазонок, с Праксиноей и Пентесилеей в роли главных министров, с Пегасом — моим личным жеребцом. Я видела себя царицей амазонок, которая отправляет правосудие, не забывая о песнях, и скачет по небесам. Я даже представила, что рассталась с поэзией ради власти. Из меня получилась бы царица получше, чем из Антиопы. Я почти соблазнилась этим видением, но все же заставила себя открыть глаза. У меня был слишком беспокойный нрав, чтобы править народом. И потом, я должна найти мою дочь. Я любила поклонение и аплодисменты, а власть меня утомляла. И мне бы пришлось убить царицу — мне, которая в жизни никого не убивала. Хватило бы мне мужества это сделать? Я питала к ней глубокую неприязнь, но этого мало, чтобы убить. Поэты убивают словом, а не кинжалом.

— Развяжите заключенных! — сказала царица. — Продолжай читать поэму.

— Ты клянешься разделить власть с народом и мудрыми советчицами?

— Даю торжественную клятву.

И тогда я со слезами на глазах и камнем на сердце дочитала последнюю строфу моей поэмы. Слушатели тоже плакали. Поэма была далека от утонченности моих песен, но амазонки впали в неистовство.

Ничто так не нравится толпе, как лесть. Говоря людям то, что они хотят услышать, можно добиться от них чего угодно. Люди любят, когда им говорят, что они добры, правдивы, красивы. Они это любят, даже если не верят твоим словам.

Когда я закончила декламацию, толпы молодых амазонок направились к берегу, неся на своих широких плечах меня и усыпанного цветами изможденного Эзопа.

Мы успели как раз вовремя. Остававшиеся на борту моряки готовились поутру отправиться в плавание. Только что освобожденные мореплаватели и их отпущенные на волю возлюбленные амазонки поплыли к кораблю, изо всех сил работая руками, но даже ни в чем не повинные амазонки, которые не собирались покидать остров, всю ночь праздновали это событие на палубе нашего корабля. Все радовались, кроме Эзопа, который, едва ступив на палубу, упал в изнеможении.

Когда на рассвете мы прощались с землей амазонок, небеса окрасились в оранжевые и сиреневые цвета. Праксиноя и Пентесилея махали нам с небольшой лодки, на которой уплывала с корабля на остров компания амазонок. В ней сидела и царица, делавшая вид, что оплакивает мое отбытие. Мы подняли паруса, а с лодки стали бросать цветы и ленты.

Внезапно подул сильный ветер, наши паруса подхватили его, и корабль двинулся полным ходом. Мы услышали ржание и увидели мелькание золотых копыт. Пегас тоже заметил наше отплытие.

Огромные волны грозили затопить лодку с царицей Антиопой, Пентесилеей и Праксиноей. Но скоро мы увидели, что лодка удержалась на плаву, и они принялись грести против отлива к берегу.

В лодке изо всех сил работали веслами. Вокруг дыбились и опадали волны. На подмогу устремилась барка с молодыми амазонками. Два судна качались на волнах, пока амазонки с лодки, рискуя жизнью, не перебирались на барку. Царица Антиопа едва не свалилась в море, но Пентесилея подхватила ее.

«Что было бы, не сделай она этого?» — подумала я.

Я посылала воздушные поцелуи Праксиное, у которой все еще была забинтована грудь. А она махала и махала мне в ответ, пока не превратилась в крохотную точку на поверхности воды. Я поняла, что уже тоскую по ней.




15. Призраки


Тогда мне явились призраки жен!

    

Гомер






Проведя многие месяцы с амазонками, мы направлялись на север, в штормовое море. Пунктом нашего назначения по-прежнему оставались Дельфы, но я уже начала понимать, что это путешествие будет не более предсказуемым, чем все предшествующие. Мы были во власти богов — не моей. Возможно, они хотели преподать мне еще один урок.




ЗЕВС: Ну, наконец-то она хоть чему-то учится!

АФРОДИТА: Я тебе говорила, что она заслуживает спасения.

ЗЕВС: Ну, сам бы я так далеко не зашел.




У нас были бараны и овцы, куры и свиньи. Амфоры с вином и бочки с ячменем и пшеницей. Если удача от нас не отвернется, то по пути в Дельфы мы сделаем несколько остановок. А если отвернется? Нет, лучше об этом не думать.

Встреча с амазонками потрясла меня до глубины души, тем более что я не была уверена, правильно ли поступила, отказавшись стать их царицей. Мне не хватало Праксинои, которая всегда была рядом. С ее исчезновением словно исчезло и мое прошлое. Алкей внезапно превратился в смутное воспоминание. Да и существовал ли он вообще? А Клеида? Сколько ей было теперь? Два? Три? Но она не была только воспоминанием. Стоило мне закрыть глаза, как я ощущала ее детский запах. Но как мне снова обрести ее? Может быть, если бы я согласилась стать царицей амазонок, мои шансы возросли? Я могла бы прилететь на Пегасе и забрать ее с собой.

Мы удалялись от земли амазонок, а Эзоп спал как убитый. Поднять его было невозможно. Может, его опоили? Он ничего не знал о моих разговорах с амазонками, ничего — о моей поэме, ничего — об обращении Праксинои, ничего — о Пегасе. Какая жалость! Все эти выдающиеся приключения прошли мимо него.

Шли дни. Мы плыли все дальше и дальше. Когда мне наконец удалось разбудить Эзопа, я рассказала ему обо всем, что случилось. Пока я была в пещере, принуждаемая к сочинительству, пока Праксиное отрезали грудь, его кормили, умывали и обхаживали амазонские девы, понуждая бесконечно наслаждаться амазонской плотью. А он, казалось, нисколько не был этому рад.

— Ведь мужчины мечтают о таких вещах — пещера, полная девственниц, а ты там — единственный жеребец! Неужели ты не получил удовольствия? — спросила я.

— Позволь мне ответить притчей, — сказал Эзоп. — Заяц был очень популярен среди животных, все они говорили, что они его закадычные друзья. Но вот как-то раз он услышал приближающийся лай гончих и решил, что сможет избежать опасности с помощью своих многочисленных друзей. Сначала он пошел к коню и попросил унести его от собак. Но конь отказался, сославшись на важную работу, порученную ему хозяином. «Тебе помогут другие твои друзья», — сказал конь. Тогда заяц попросил о помощи быка, надеясь, что тот прогонит собак своими рогами. Бык ответил: «Мне очень жаль — у меня важное свидание с прекрасной коровой. Но я уверен, что наш дорогой друг козел сделает все, о чем ты его попросишь». Но козел решил, что на его костлявой спине зайцу будет неудобно. Он сказал, что баран — тот самый друг, к которому надо обратиться за помощью. Тогда заяц побежал к барану и рассказал о своем затруднительном положении. Баран ответил: «В другой раз, мой дражайший заяц. А теперь я не хочу вмешиваться, потому что собаки, как известно, питаются не только зайцами, но и баранами». У зайца осталась последняя надежда — он пошел к маленькому теленку, который детским голоском ответил ему, что не может взять на себя такую ответственность, когда столько взрослых и умных животных отказали зайцу. Собаки были уже совсем близко, и зайцу ничего не оставалось, как со всех ног пуститься наутек.

— И какова же мораль?

— Тот, у кого много друзей, вообще не имеет друзей, — ответил Эзоп.

— История, которую ты мне поведал, это не доказывает, — сказала я. — Если ты хочешь стать бессмертным, придется придумать что-нибудь более убедительное. Я думаю, труды с амазонскими девами не пошли на пользу твоему уму. Может быть, тебе стоит написать историю об амазонках и сочинителе притч, о добром человеке, запертом в пещере и вынужденном заниматься тяжким трудом по оплодотворению девственниц, о том, как он понемногу сходит с ума. Какая бы притча получилась! Ты можешь обессмертить свое имя.

— Я поклялся писать только о животных, — сказал Эзоп.

— Почему?

— Потому что, когда пишешь о людях, неизбежно кого-нибудь оскорбляешь. А если пишешь о животных, плохие люди себя не узнают, а хорошие тут же понимают, о чем речь.

— С каких это пор сочинители притч заботятся о том, чтобы не обидеть своих героев?

— Думать о других — вполне человеческое свойство, — заметил Эзоп.

— Не думать о других — свойство богов, — парировала я. — А сочинитель притч должен подражать богам.

— Как и поэт. Но ты-то думаешь о других, — возразил Эзоп.

— Мне жаль, что думаю.

— Как и всем нам!

— Значит, ты чувствуешь себя как заяц среди ненадежных друзей? — переменила я тему.

— Я этого не говорил.

— Но имел в вид}.

— Вот в чем прелесть притч, — сказал Эзоп, и его черные глаза загорелись. — Я просто привел пример того, как может чувствовать себя человек, окруженный толпой поклонников и обожателей. Любовь по определению вещь исключительная. У великого царя с огромным гаремом iia самом деле нет настоящей возлюбленной.

— И какое же, по-твоему, у этого объяснение?

— Дело в том, что его наложницы думают друг о друге, а не о нем. Уменьшая риск быть нелюбимым за счет количества, ты создаешь риск другого рода: никто не испытывает по отношению к тебе настоящей преданности. Все они беспокоятся о других, о том, как ты к ним относишься и как это можно использовать. Это очень утомительно. Из любовника ты превращаешься в дипломата. Тратишь время на улаживание разногласий между твоими обожательницами. И времени на любовь совсем не остается. В конечном счете приходится брать нога в руки и давать деру.

— Значит, ты совсем не получил удовольствия?

— Я этого не говорил, — ответил Эзоп. — Я только сказал, что это было совсем не то, что можно подумать, глядя со стороны. Или наслаждение для одного может оказаться болью для другого.

— Ну, болью — вряд ли, на мой взгляд.

Эзоп робко улыбнулся. Мне никогда не удавалось вытянуть из него откровенный ответ.

Атмосфера на корабле, когда на нем появилось столько амазонских дев, сильно изменилась. Мужчины выглядели гораздо более счастливыми, пусть дев на всех и не хватало. Уже одно только присутствие женщин придавало им бодрости. Одна из самых красивых молодых амазонок, Майра, с рыжими кудрявыми волосами и глазами цвета молодых изумрудов, с веснушчатым носом и розовыми лодыжками, была недовольна, что я оставила царицу в живых.

— Нужно было ее убить, пока была такая возможность, — сказала Майра. — Она все равно не будет делить власть с другими. Очень скоро она начнет строить козни. Если уж ты не хотела становиться царицей, нужно было вместо себя назначить Праксиною. Три женщины быстро поссорятся, и их союз распадется. Амазонские идеалы хороши в теории, но не в жизни. Например, они наверняка не показывали тебе могилы новорожденных мальчиков.

— Каких новорожденных мальчиков? Какие могилы? Я думала, амазонки научились предотвращать рождение мальчиков.

— И каким же это образом, Сапфо?

— Я думала, с помощью маточных колец, которые отсеивают мужское семя. Так, по крайней мере, сказали мне жрицы.

— Чепуха! Они их убивают или оставляют умирать, как это делают с девочками в греческом мире. Некоторые из них, конечно, выживают — их выкармливают волки, которые бродят среди руин Лабиринта, но они вырастают более жестокими, чем люди, и это оправдывает амазонок, которые преследуют их, как диких зверей.

У меня отвалилась челюсть.

— Почему же никто не сказал мне об этом?

— Вот уж действительно — почему? Ты была нашим почетным гостем. Чем больше почета, тем больше лжи.

Я чувствовала себя полной идиоткой. Почему я ничего не поняла? Неужели меня убаюкали россказни жриц? Или я была слишком озабочена своей поэмой? Или мне очень уж хотелось верить, что где-то мужчины и женщины могут жить в мире и согласии?

— Я думала, амазонки решили проблему войны между мужчинами и женщинами.

— Ну если ты убиваешь всех новорожденных мальчиков, то тем самым находишь какое-то временное решение. Но ты ведь помнишь эти жалкие крылышки у лошадей? Ты сама и сказала царице, что истинный полет невозможен без любви!

— Так что же нам делать с двумя полами?

— Да почему нужно что-то делать?

— Да потому, что иначе мужчины подчиняют себе женщин или женщины в отместку пытаются подчинить себе мужчин. Наличие двух полов — прямой путь к горю и борьбе.

— Тогда нужно изобрести большее число полов, чтобы все запутать. Это и решит проблему! — сказала Майра, смеясь. — Пусть рождаются мужчины с грудями и женщины с фаллосами! Пусть у некоторых мужчин будет по два фаллоса — один для женщин, другой для мальчиков. А у некоторых женщин вагины пусть будут по всему телу.

Боги создали очень несовершенный мир. Даже Зевс и Гера ссорятся. Что уж говорить о нас — простых смертных? И бедный хромой Гефест постоянно обнаруживая измены Афродиты. Зевс хотел, чтобы у него была матка, а Афина — фаллос. Так почему же мы, смертные, должны довольствоваться тем, что имеем, если сами боги недовольны?




ЗЕВС: Ну вот, снова она нас критикует — какое высокомерие!

АФРОДИТА: Может быть, ей следует преподать более жестокий урок?

ЗЕВС: Для этого есть только одно место — царство мертвых.

АФРОДИТА: Только если ты обещаешь сохранить ей жизнь!

ЗЕВС: С какой это стати великий Зевс должен давать обещания?




Майра побежала к своему египетскому моряку.

— Пока он меня любит и ходит за мной как собака с высунутым языком! Если это кончится, я снова стану амазонкой. Сражаться я могу не хуже, чем он. А может, и лучше. Я не боюсь его. Никого из них не боюсь!

Она убежала, а ее смех эхом отдавался в моих ушах.

Я была зла на амазонок. Неужели нет такой земли, в которой не было бы насилия и боли? Или Майра лгала насчет младенцев мальчиков, чтобы оправдать свое бегство от амазонок? Может быть, больше всех она обманывала себя? И что станет с Праксиноей? Неужели я освободила ее из рабства только для того, чтобы она стала рабыней Антиопы?

На море было неспокойно, но команда сидела на веслах. Бесконечные дни и ночи шли мы на веслах и под парусами. Мы видели снежно-белые острова в туманном море, но пристать к ним не могли: там, судя по рассказам, обитали свирепые чудовища.

— Злые духи с головами хищных птиц и когтями тигра — вот кто живет на этих островах, — сказал один из моряков.

— Змееголовые богини, — сказал другой. — Они обращают людей в камень.

Так оно и было. За нами летели прожорливые птицы, они с угрожающими криками парили над нашим кораблем. Мы видели окровавленные части тел морских обитателей, которые торчали в их острых желтых клювах. Иногда капли темной крови падали на нашу палубу или оставляли пятна на наших парусах. Сама пучина морская таила в себе опасность.

Мы гребли без перерыва. Часто туман был таким густым, что было непонятно — по небесам мы движемся или но воде. Качка была такая сильная, что приходилось привязываться к поручням веревками, чтобы не выпасть за борт. Мы потеряли трех моряков, которых смыло в море, и в ужасе смотрели, как падали на них с высоты хищные птицы, чтобы выклевать глаза.

— Никогда я не видела такого, — крикнула я Эзопу.

— Боги сердятся, — ответил он.

Наконец у нас кончились запасы пресной воды, и нам пришлось причалить к берегу, каким бы негостеприимным он ни казался.

Над попавшимся нам островом возвышался вулкан, извергающий дым и лаву. В воздухе висел серый пепел.

— Лучше туда не соваться! — сказали моряки.

Но, подплыв ближе, мы увидели, что берег острова такой же зеленый, как на Лесбосе. Небо на некоторое время прояснилось, и мы увидели огромную лагуну, окруженную зелеными холмами. На острове росли тенистые деревья самых разных пород. Поначалу я и в самом деле подумала, что это мой родной остров, и сердце екнуло у меня в груди: а вдруг я увижу Клеиду? Пусть Питтак приговорил меня к смерти, но хотя бы перед уходом в царство Аида я увижу мою девочку. Но я ошибалась — это был не Лесбос. Воображение шутило надо мной.

Мы отправили разведчиков на поиски пресной воды, рассчитывая провести здесь одну ночь, а потом отправиться дальше, в Дельфы.

Разведчики вернулись почти на заходе солнца и сообщили, что на берегу все спокойно: ни хищников, ни чудовищ, ни мифических животных. Похоже, остров был необитаем. Но моряки и девы, напуганные тем, что им довелось увидеть в море, отказались присоединиться к нам. Пока не было дождя, они играли и плавали вокруг корабля, как морские нимфы и дельфины. Но потом небо снова потемнело, и они вернулись на корабль и не поддавались ни на какие уговоры сойти на берег.

Мы с Эзопом отправились на сушу вместе с водоносами, и тут небеса разверзлись и полил дождь.

Струи воды несли пепел и песок — это были не капли, а почти твердое вещество, которое, попадая на наши лица, обжигало кожу. Мы завернулись в плащи, но они промокли, а головные накидки отяжелели от этой влажной пыли. Впереди забрезжил просвет, в котором мы увидели последние лучи заходящего солнца. Мы побежали в том направлении, словно там можно было спастись от этого песчаного дождя. Наконец мы добрались до узкой тропинки на ослизлом вулканическом склоне, образованном пемзой, которая скользила у нас под ногами. Мы петляли по склонам вулкана и наконец совсем потеряли ориентацию. Потом дорога вдруг резко пошла вниз, и мы словно оказались под горой, хотя и на ее вершине. Не знаю, как это возможно. Я вцепилась в руку Эзопа. Быстро опустилась темнота, потом словно ниоткуда у нас под ногами появилась быстрая речка. Мы пошли по ней вброд — вода доходила до пояса. Перед нами возник мрачный паромщик, загородивший нам путь веслом.

— Садитесь, — сказал он.

Это был Харон, а его лодка была битком набита душами.

— Я лучше пешком, — сказала я, полагая, что если откажусь от услуг Харона, то смогу вернуться к живым.

Он рассмеялся, услышав мои слова.

— Не имеет значения, идешь ли ты пешком, плывешь или едешь на лодке, — сказал Харон. — Если не веришь мне, спроси у своего проводника.

Я повернулась к Эзопу, который садился в лодку. Он пожал плечами.

— Я здесь тоже в первый раз, — сказал он, — а Гомер не остерегал меня против лодки с душами или лодочника, который их перевозит.

Вдруг рыже-золотистый кот — один глаз у него был голубой, а другой — агатовый — прыгнул мне на колени, плача, как человеческое дитя.

— Сесострис! — воскликнула я, узнав по описанию Исиды ее любимого умершего кота.

Но когда я попыталась его погладить, мои пальцы не нащупали ничего, кроме пустоты.

У меня на коленях сидел тот самый волшебный кот, которого я искала по всем Сиракузам, а я не могла погладить его по красивой шерстке.

Я посмотрела в черную воду. Из-под ее темной ряби на меня смотрел мой маленький брат Эвригий. Розовые пальчики потянулись кверху, чтобы ухватиться за борт лодки.

— Эвригий! — крикнула я.

Харон грубо опустил весло, ударив по маленькой ручке. Я закричала так, будто удар пришелся по моей руке.

— Он ничего не чувствует, — сказал Харон. — Но может оставить тебя здесь навсегда.

Мой брат исчез в черной воде.

Мы добрались до противоположного берега. Навстречу бросились какие-то фигуры, словно надеясь перебраться назад — к живым. Я вспомнила, как Одиссей в царстве Аида поил теней кровью, чтобы они могли говорить с ним.

— А где пруд с кровью? — спросила я.

— Какой еще пруд с кровью? — не понял Харон.

— С той кровью, что позволяет душам говорить. Харон горько рассмеялся.

— Гомер был слеп. Он думал, что это кровь, но это была только вода — густая холодная вода быстрой реки, вязкая из-за душ.

Я с удивлением услышала, что Гомер ошибался. Если ошибался великий Гомер, то возможно все. Души ринулись вперед. Они окружили меня, и я разглядела несколько знакомых лиц.

— Если хочешь вернуться к живым, не обращай на них внимания, — предупредил Харон.

Но я не могла не обращать на них внимания. Первым был мой отец Скамандроним.

— Сапфо, маленький вихрь, — сказал он, — что ты здесь делаешь? Только не говори, что ты мертва. Я этого не вынесу.

Я бросилась вперед, чтобы обнять отца, из боевых ран которого еще сочилась алая кровь, но он оттолкнул меня.

— Не обнимай мертвых, если хочешь жить, — предостерег он меня. — Аид воспримет это как знак того, что ты хочешь остаться. Я не искал смерти. Питтак отправил меня сражаться с афинянами в Троаду. Домой вернулись только он и его приближенные. Если бы я погиб, сражаясь за свободу Митилены, я бы так не скорбел, но я погиб из-за него и его гнусной ненасытной похоти. Иногда я думаю, что он и твоя мать запланировали эту осаду, чтобы избавиться от меня.

— Нет! Это невозможно!

— Все возможно. Мужей с начала времен отправляли на войну, чтобы избавиться от них. Чем я лучше других? Так было предначертано судьбой, а любовник моей жены только помог осуществиться предначертанному.

— Но она так тебя любила… Ты был ей верен?

— Я всегда был ей верен… до самой смерти, если не считать нескольких не имеющих никакого значения рабынь, наложниц и хорошеньких мальчиков. Любовь к твоей матери была главной страстью моей жизни. Я любил ее, как ты любишь отца твоего единственного ребенка.

Его слова пронзили меня, словно лезвие ножа. Алкей! Откуда он узнал? И ведь он с рабынями и мальчиками, не имеющими никакого значения, предавал мою мать точно так же, как Алкей предавал меня.

— Я наблюдал за тем, как складывается твоя жизнь, не в силах никак повлиять на нее. Я бы никогда не выдал тебя замуж за старого пьяницу, и не забрал бы твоего единственного ребенка, и не позволил бы твоим братьям, которые пошли на поводу у своей похоти, попасть в беду в Египте. Твоя мать всегда в первую очередь думала о себе и о том, как ей устроиться наилучшим образом. Но не вини ее. Женщины идут на странные сделки с властью, и Питтак послужил ей лучше, чем я. Старые законы чести мертвы. Сегодня миром правит золото. Твоя мать в такой же мере уловила перемену ветра, в какой я был ослеплен древними представлениями о славе. Но не забывай, что у тебя есть верные друзья. Один из них — Алкей. Другой — Эзоп. Праксиноя всегда будет тебя любить. Она может быть очень полезна тебе в будущем в качестве царицы амазонок. Цени своих друзей. Они приведут тебя домой. Не изменяй своей богине-хранительнице Афродите. Она хитроумна и переменчива, но доставит тебе непреходящую славу. Прощай, дочь. Я наблюдаю за тобой. Я не позволю тебе умереть, пока не придет твое время.

— Не уходи! — закричала я, но его образ стал быстро таять. — Останься! — воскликнула я, обнимая воздух там, где он только что стоял.

Но его уже не было. Я стала вглядываться в холодные черные воды в надежде увидеть какие-нибудь следы Эвригия, но ни его, ни моего отца нигде не было видно. Исчез Эзоп. Не было и Харона с его лодкой, полной душ.

В толпе теней я увидела высокую Иезавель, жрицу из Мотии, она держала на руках принесенного в жертву младенца-раба и нежно гладила его тельце. Я увидела Сизифа, вечно закатывающего в гору свой камень. Тантала, наклоняющегося, чтобы утолить жажду из ручья, который тут же пересыхал. Я видела, как он тянется, чтобы сорвать яблоко с ветки, а ветка изгибается и яблоко становится недосягаемым. Я видела брюхатого Керкила, моего неоплаканного мужа, — он держал чашу для вина, на которой были изображены сладострастные сцены. Он не бросил пить даже в царстве Аида, хотя и не мог почувствовать вкус вина. Я увидела вульгарного Кира из Сард, утонувшего со всем его золотом. Он манил меня толстыми пальцами и подмигивал темным глазом.

— Увы, золото не гарантирует вечную жизнь, — пробормотал он.

Это я уже поняла.

Мне нечего было им сказать. Я знала их печальные истории. Сесострис молнией прыгал с плеча одной тени на плечо другой.

Глядя на эти бледные, прозрачные лица, я молилась о том, чтобы не увидеть среди них мою родную душу — Алкея, мою дорогую малютку Клеиду, мою дорогую Праксиною. Неужели она в самом деле стала царицей амазонок? Я была рада за нее. Пусть она правит долго!

Был здесь и Орфей. В одной руке он держал свою голову, в другой — лиру.

— Награда поэта — быть разорванным на части, — пел он. — Но и части его продолжают петь.

Я вспомнила лиру Орфея — я видела ее в храме на моем родном острове. Все поэты поклоняются ей, потому что, согласно легенде, она дарит бессмертие.

— Даже если тебя разорвут на части, — сказал безглавый Орфей, — твои песни останутся. Ты, счастливая, вихрем пронесешься сквозь вечность в музыку сфер.

А потом за тающей безглавой фигурой Орфея я увидела Антиопу — царицу амазонок.

— Ты!

— Ты! — крикнула она в ответ. — Ты привезла свою рабыню, чтобы свергнуть меня с трона! Мои жрицы подняли бунт после твоего отплытия, когда ты оставила Праксиною и Пентесилею править вместе со мной. До твоего появления против меня никто и слова не смел сказать. Ты развратила моих подданных своими нелепыми представлениями о справедливости. Теперь они нянчат младенцев мужского пола, а не отдают их волкам. Они предопределили свою судьбу!

— Пусть они воспитают сыновей в понятиях справедливости.

— Справедливость — это мечта философов. Ее не существует. Я предпочла выпить яд, чем оставаться в мире, где женщины делят власть с мужчинами. Ни к чему хорошему это не приведет. Их собственные сыновья лишат их власти. Попомни мои слова!

И ее образ стал таять.

Я кругами ходила по горе, которая все курилась. Я оглянулась, но Эзопа нигде не было видно. Не было больше и реки с паромом. Земля посерела от пемзы. Я подняла голову к небу и среди сверкающих звезд увидела лиру Орфея. Небо было черное. Посреди бухты стоял корабль, и оттуда доносилось сладкоголосое пение. Мне захотелось оказаться дома.

Наконец я спустилась к подошве скользкой горы и там, на скалистом берегу, увидела спящего Эзопа — он завернулся в шерстяной плащ. Я разбудила его.

— Ты нашла пресную воду? — спросил Эзоп.




16. После царства Аида


Сладок, как мед, дом.

    

Гомер






У вас может возникнуть вопрос: как это мне вообще пришла в голову мысль о самоубийстве после путешествия в царство мертвых? Те, кто видел вблизи эти тени, обычно не хотят оказаться в их числе. И дело не в том, что они так уж жестоко наказаны. Я не видела там ни замерзших каньонов, ни горящих озер, ни пик, которые пронзают сердце больнее, чем материнство. Быть мертвым — значит утратить способность испытывать физические ощущения. Та мудрость, которую обретают мертвецы взамен этой сладостно-горькой способности, — слишком ничтожная компенсация. И мертвые по-прежнему жаждут жизни — это мне было известно. Они не могут почувствовать тепло человеческой плоти, но могут испытывать сожаление.

Мы оставили царство Аида или то его отражение, видеть которое было даровано мне. (Возможно, не будучи мертвой, я не могла попасть в него по-настоящему.) Хотя мое путешествие туда и было кратким, но, пока я отсутствовала, прошло немало времени. Я поняла это, когда мы с Эзопом вернулись на корабль: некоторые из амазонок уже были матерями трехгодовалых детей. Были дети и младше. Я бродила среди мертвых, удивляясь, насколько они похожи на самих себя, Эзоп спал и спал, а корабль превратился в большие ясли. Я смотрела на этих детишек с душевной болью. Я все сильнее тосковала по Клеиде. Теперь ей, должно быть, уже лет пять.

Некоторых моряков отцовство сделало счастливыми, они души не чаяли в своих чадах, другие стали беспокойными и ревнивыми, чувствуя, что их место в сердцах женщин теперь занято. Они начали ухаживать за другими амазонками, и на корабле уже не было той гармонии, как прежде, когда я его покинула.

За время моего отсутствия никто не пытался продолжить плавание. Корабль вытащили на землю, а из парусов сделали палатки. Животные паслись на привязи — по крайней мере, те, которых еще не съели. Амфоры с вином и зерном опустели, и теперь нужно было либо оставаться, сеять и ждать урожая, либо перебираться на другой остров. Но в отсутствие какой-либо дисциплины никто, казалось, не желал принимать никаких решений. Дети орали, амазонки и моряки были увлечены любовными играми… На корабле снова воцарился хаос.

Нубийские рабы стали полноправными членами нашего сообщества, взяв в жены амазонских дев. Капитан больше не командовал моряками и гребцами. Он сам был влюблен в амазонскую деву, которая дважды родила ему близнецов. Заботливый отец, он готов был с утра до вечера нянчить их, заглядывая в их живые глазенки.

Вернувшись из царства Аида, я увидела целое поселение на берегу моря — поселение без каких бы то ни было законов, без достаточных запасов еды, в котором не было ни мира, ни спокойствия.

Майра теперь уже была матерью двух детей — грудничка и двухгодовалого. Она выгнала своего любовника из палатки за то, что тот стал захаживать к другой молодой амазонке — Лето, у которой не было детей и которая щедро одаривала ласками моряков, уставших от своего отцовства. Лето, названная в честь матери Аполлона, стала на этом необитаемом острове кем-то вроде Родопис: она заманивала матросов в свою палатку на краю поселения и устраивала там оргии.

Короче говоря, вернувшись из царства Аида, я обнаружила кавардак, покончить с которым ни у кого не было ни власти, ни желания. Амазонки привыкли к тому, что ими повелевает царица, и не видели оснований подчиняться мужчине, будь он хоть самим капитаном, назначенным далеким фараоном.

Кто был для них фараон? Просто человек в странных одеяниях и в двойной короне. Они не испытывали страха ни перед ним, ни перед каким-либо другим мужчиной.

Что касается нубийских рабов, то они не видели, для чего им дальше грести, и предпочитали управлять кораблем с палубы. А египетские моряки отказывались грести, гак как это занятие было для них непривычно. Пока рабы и хозяева выясняли, кто какие обязанности будет выполнять, корабль приходил в негодность. Корпус его не был просмолен, а паруса — те, что еще не пошли на палатки, — были порваны и не починены. Корабль гнил на наших глазах. Было ясно, что, если ничего не предпринять, мы все погибнем на этом скалистом острове на границе с царством мертвых. Источник пресной воды был найден, а вот съестные припасы подходили к концу. Нельзя вечно питаться одной рыбой, по крайней мере без масла, без зерна, без фруктов, без овощей. У нас было козье молоко и сыр, но никаких фруктов. Плодовые деревья на острове не росли: его скалистая почва была слишком скудной. Пиво и вино кончились, а некоторые из мужчин находили жизнь без спиртного невыносимой. У младенцев было молоко, но матери из-за нехватки свежих продуктов питались плохо. Некоторые прекрасные амазонки после кормления теряли зубы.

Несколько амазонок уже умерли во время родов. Несколько младенцев не прожили и года. За палаткой Лето, у моря, было маленькое кладбище, которое ежедневно расширялось. Надгробья — из прибитого к берегу дерева. Остров открыт ветрам, и тела нужно было хоронить быстро, иначе ими начинали лакомиться морские птицы.

Я посоветовалась с Эзопом.

— Нам нужен вождь. Сильный вождь, — сказал он.

Он был прав. Но кто мог взять на себя командование таким — ни на что не похожим — экипажем? Прежде они поклонялись разным богам, вели разный образ жизни, приносили разные жертвы, совершали разные ритуалы. Египтяне верили, что тело нужно сохранить после смерти. Амазонки подносили богине свою менструальную кровь. Но, несмотря на все различия, у них были общие потребности: все они хотели порядка, хотели кормить себя и своих детей, хотели дать им образование.

Я подумала об амазонках и правилах, по которым они жили. Они приняли мир без мужчин, но если подворачивалась возможность насладиться радостями плотской любви, они без промедлений обращались в новую веру и начинали поклоняться богине любви. Как решить эту проблему? Что выбрать — мир свободной любви или мир, где любовь закована в цепи? Где искать счастья — в свободе или в лишениях? Разве мои братья обрели счастье в Навкратисе? Город безудержной роскоши и безудержного греха, где они пали жертвами куртизанки, сделавшей их рабами. Некоторые люди меняют свободу на рабство, а иные — как Эзоп — рабство на свободу. Эзоп понимал эти парадоксы лучше, чем кто бы то ни было.

— Ты должна стать вождем всех этих людей, — сказал Эзоп, — иначе они погибнут. Они запутались. У них нет правил, которыми они могли бы руководствоваться.

— А почему не ты? У тебя есть борода. Борода всегда полезна для тех, кто хочет властвовать!

— Сапфо, ты шутишь. Ты прекрасно знаешь, что борода — вовсе не признак власти для амазонок.

— Но как я — простая поэтесса — смогу повелевать нубийцами, египтянами, капитаном, штурманами?

— Убеди их, что боги на твоей стороне — так всегда поступали цари и царицы. Ты вернулась из царства мертвых. Уж это они наверняка примут за атрибут власти!

Я задумалась. По какому праву я могла захватить власть? Я колебалась, как и в противостоянии с царицей амазонок. Единственная власть, которую я знала, — власть песен.

— Ты должна завоевать свое право словом. Власть захватывают речами или мечами, а речи — твое лучшее оружие.

— Я понятия не имею, с чего начать.

— Как Питтак захватил Лесбос?

— Он возглавил войну против афинян, но лесбосских аристократов он подчинил себе скорее обманом. Он привлек вождей на свою сторону и понемногу захватил всю власть.

— Так и ты должна поступить. Используй тот аргумент, что ты побывала в царстве Аида, и те пророчества, которые были тебе даны там, чтобы тем самым завоевать доверие тех, кто пользуется авторитетом у этих людей.

— А кто это?

— Это мы сможем узнать, только оказавшись среди них. Сапфо, мы должны начать, иначе всех нас похоронят на этом кладбище, кроме самых последних, чьи тела склюют морские птицы. Мы больше не можем терять время.

И мы с Эзопом пошли в народ — принялись обследовать территорию, которую хотели завоевать. Мы узнавали чаяния и тревоги наших людей и начинали понимать, как навести порядок в этой маленькой стране.

Амазонки были очень злы на Лето, которая вовсе не принадлежала к роду титанид. Не только Майра с ее рыжими локонами, но и многие другие молодые матери хотели, чтобы палатка Лето поскорее закрылась. К Лето в ее предприятии присоединились несколько ее сестер, но большинству амазонок не нравилось, что она использует их мужчин.

— Мужчины слабы, — сказала Майра. — Мы все это знаем. Соблазнить их не составляет труда. Но попробуй заставить их заботиться о детях! Ах, лучше бы мне никогда не покидать землю амазонок: там женщины объединяются, а не сражаются между собой за мужчин. Если бы я могла — вернулась бы!

— Антиопа убила бы тебя после рождения твоего первого ребенка, — напомнила я ей.

Я не стала говорить, что встретила Антиопу в царстве мертвых и узнала о ее смерти.

— Да мне даже Антиопа представляется теперь добродетельной! — кипя от злости, воскликнула Майра. — Антиопа рядом с Лето кажется образцом нравственности!

— Ты послушай, что она говорит! — прошептал мне Эзоп. — Даже несправедливый правитель лучше, чем вообще никакого правителя.

Тем вечером с восходом луны мы с Эзопом отправились к Лето. Море хлестало волнами о берег. В темной листве шуршали птицы. Над отверстием в крыше палатки Лето поднимался дымок благовоний. Изнутри доносились звуки духовых и струнных инструментов. Кто-то выводил на флейте печальную мелодию в нижнем регистре. Лето на мгновение появилась из палатки, чтобы затащить внутрь поклонника, ждавшего снаружи, — вид у него был как у потерявшейся собаки.

На амазонке, надушенной, как богиня, обычно была накидка из плетеных водорослей, которая переливалась при ходьбе, а под накидкой виднелись многоцветные шелка. Детей у нее не было, и улыбалась она полнозубой улыбкой — белоснежной и сияющей.

Теперь накидку она сбросила, и ее ниспадающее складками шелковое тряпье развевалось в танце. С немалым искусством Лето одну за другой сбрасывала с себя шелковые ленты.

Она пригласила в палатку и нас.

Эрос любит переменчивость даже больше, чем косметику и духи. Лето прекрасно это знала. Перед каждым мужчиной она хотела являться в новом виде и для этой цели соорудила хитроумные маски — птиц, животных, с рогами и с длинными золотыми волосами. Она сама смастерила их и научилась движениям, делающим ее похожей на то существо, в которое она преображалась. Танцовщица может очаровать публику только движениями, но Лето обладала этим даром. Она могла стать кошкой, пантерой, змеей, лошадью, любым мифическим существом. Может быть, она все-таки была титанидой.

Мужчин ее представление приводило в немой восторг. Они словно попадали в волшебный мир. Какую бы радость ни приносили дети, но с их появлением волшебство исчезает. И это тоже знала Лето. Глаза у нее были серо-голубые, а ресницы — длинные и темные. Длинные волосы — почти серебряного цвета, с золотыми прядями. Она прикрывала ими отсутствующую грудь. От этого зрелища у меня по коже побежали мурашки. С ней были две помощницы-амазонки, такие же красивые, как она, но одна темная и пухленькая с желтоватыми глазами, а другая — с ярко-рыжими волосами оттенка отполированной меди и глазами цвета того же металла, только потускневшего. Эта троица начала танец, лаская груди друг дружке, целуясь в губы, обмениваясь масками, и разыграла пантомиму, в которой все они соблазняли одна другую.

Я смотрела на амазонок как зачарованная, вспоминая, как давно не прикасалась к живой плоти, не целовала мужчину или женщину. В царстве мертвых от соприкосновения плоти не возникало искры. Вот в чем парадокс этого места: вечное томление, вечная неудовлетворенность. В царстве мертвых на всех лежало проклятие Тантала. Я все это время оставалась целомудренной среди прекрасных амазонок — какая бездарная трата времени! Я занималась только писаниной! А в Египте скорее услаждала фараона, чем получала удовольствие. (Вот в чем проблема с фараонами!) Когда в последний раз я занималась любовью, забыв обо всем на свете? Я чувствовала боль в ногах и пульсацию внизу живота. Я вспомнила Алкея и Исиду, вспомнила то, что чувствуешь, прижимаясь всем телом к другу, который еще и твой любовник. Ах, как давно я не испытывала ничего подобного!

Здесь было слишком много мужчин, чтобы три женщины могли удовлетворить всех. Интересно, какой сюрприз припасла для них Лето в своем рукаве? Или под целковыми одеяниями?

Вскоре она достала примитивную глиняную трубку, которую зажгла одна из ее дев. Сильный запах заполнил палатку. Мужчины подались вперед, чтобы набрать в легкие побольше этого дыма. Они хлопали в ладоши и топали ногами.

Танец продолжался, а трубку передавали из рук в руки, зрители затягивались поглубже. В палатке скопилось столько дыма, что даже у меня — хотя я и не затягивалась — начала кружиться голова. Показалось, что в дыму я вижу крутящиеся радуги.

Мы с Эзопом ненадолго вышли из палатки, чтобы подышать свежим воздухом.

— Она где-то здесь нашла эти грибы, — сказал Эзоп. Мы оба жадно глотали воздух.

— Я знаю этот запах, — продолжал он. — Лето нужно быть осторожнее. В малых дозах некоторые из этих грибов безопасны, но встречаются такие — хуже яда болиголова.

— Амазонки изучали травы — как болеутоляющие, гак и возбуждающие. Они знают гораздо больше, чем обычные люди. Я с Лесбоса — я знаю только вино.

Мы вернулись в заполненную дымом палатку. Мужчины теперь лежали на полу, погрузившись в дрему. Амазонки продолжали танцевать. Они, взявшись за руки и смеясь, торжествующе танцевали над мужчинами, обходя их распростертые тела.

— Ну что ж, — сказала я Эзопу, когда мы снова оказались одни, — прекрасное начало для выяснения общественного мнения.

— Информация всегда полезна.

— Ты и твои треклятые эпиграммы! Сам правь этим островом! А меня это не интересует.

— Хорошо. Но куда ты денешься? Отправишься назад в царство мертвых? В море без корабля? Сапфо, у тебя нет выбора. Либо ты будешь управлять островом, либо он — тобой!

Я задумалась над его словами. Эзоп был прав. Он всегда был прав! Я пнула камень, вошла в море и некоторое время плавала в темноте туда-сюда, желая, чтобы нереиды и Посейдон спасли или утопили меня. И тут на меня снизошло вдохновение — родился план.




17. Деметра и Осирис


Бессмертные — смертны, смертные — бессмертны;

Смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают.

    

Гераклит






— Эзоп, — сказала я, — созывай общее собрание племени вечером на заходе солнца, я буду говорить с моим народом.

— Я знал, что на тебя можно положиться, — ответил Эзоп.

Вечером, когда солнце начало склоняться за горизонт нашего гористого острова, все его население стало стекаться к кладбищу: через Эзопа я известила всех, что буду ждать там. Я знала, что нет лучшего способа настроить людей на серьезный лад, чем собрать их у кладбища.

Пришли почти все, даже обремененные двумя-тремя детьми, женщины на сносях, мужчины, волочившие за собой коз или тащившие корзинки с рыбой. Они расселись прямо на земле ввиду кладбища, и я оглядела это сборище оборванцев. Они выглядели куда более усталым и потрепанными, чем в тот день, когда мы покидали остров амазонок. Они были измождены — воспитывать детей и добывать еду было не так легко. Все, кроме Лето и ее дев, выглядели изможденными. Эти трое появились последними и, охорашиваясь, остановились на краю собрания. Но мужчины стеснялись флиртовать с ними в присутствии своих детей и женщин.

В единственном оставшемся у меня не драном хитоне я встала перед ними у кромки воды под розовыми лучами заходящего солнца. Я понятия не имела, что скажу, но настроение у меня было дерзкое. Если ты умеешь сочинять стихи на симподии, то перестаешь испытывать страх перед публикой.

— Сядь, Лето, — потребовала я. — Я предпочту, чтобы ты сидела, чем упала, когда услышишь то, что я скажу.

Поначалу Лето вызывающе осталась стоять, но я ждала, вперившись в нее взглядом, и она наконец села, а ее девы опустились на землю рядом с ней.

— Любопытно, вспоминали вы меня или нет. Может быть, вам было интересно, куда я пропала? Сомневаюсь. Вы попали в серьезный переплет, хотя некоторые из вас, похоже, даже не подозревают об этом. Припасы на исходе, женщины теряют зубы и умирают во время родов, дети тоже умирают, а мужчины отбились от рук. Боги оставили вас. И я знаю почему.

Слушатели насторожились. Наконец-то я завладела их вниманием — слушала даже Лето.

— Я отправилась обследовать остров и соскользнула — по воле богов, а не людей — в царство Аида. Оно очень близко. Мы всегда находимся совсем рядом, подозреваем об этом или нет. Там я встретила моего давно умершего отца, моего маленького брата, сонмы серых мертвых душ без всякой надежды на вечную жизнь. Я пересекла реку в лодке Харона. Я говорила с мертвыми. Я видела великого Осириса и вечную Деметру. Я узнала тайны будущего. Поделиться ли этими тайнами с вами? Стоите ли вы этого? Или оставить вас на погибель?

Солнце зашло за горизонт. Дети визжали. Матери кормили грудничков молоком. Мои слушатели смотрели на меня, словно и они тоже видели перед собой мертвые души.

— Осирис велел мне вернуться и предупредить вас об опасности, которой вы подвергаетесь. Вы перестали поклоняться ему, и ваша плоть превратится в прах без всякой надежды на воскресение. Божественный отец сердится на вас. И божественная мать, Деметра, тоже. Она — врата рождения и возрождения, никогда не забывайте об этом. Если вы забудете о ней, все поколения погибнут.

Я сделала долгую паузу, вышагивая перед ними. Я чувствовала их тревогу, словно слышала мучившие их вопросы. И использовала это в своих целях.

— Почему я должна заботиться о вашем будущем? — продолжила я. — Мое бессмертие обеспечено моими песнями. Если я умру сейчас, люди будут продолжать петь мои песни, моя дочь и без меня достигнет совершеннолетия на моем родном острове. Но вы ступили на опасную тропу. Боги перестали руководить вами.

Я снова принялась расхаживать перед ними, делая вид, будто не знаю, стоит ли мне продолжать.

— И что сказал Осирис? — спросил один из египетских моряков. — Расскажи нам.

— Если я расскажу, разве вы сделаете выводы?

— Сделаем! — вскричали эти и другие моряки.

— Осирис — не мой бог, — возразила Майра в рыжих кудряшках. — Мне безразлично, что он там наговорил. Ты скажи, что сказала Деметра.

— В царстве Аида богам все равно, как мы их называем. Они сидят на бессмертном симподии, попивая изысканное вино и отстраненно оценивая наши деяния. Им все равно — живем мы или умираем. Они почти и не обоняют дыма от наших жалких жертвоприношений. Они ждут доказательств того, что мы достойны жить, а если не получают их — с удовольствием обращают нас в прах, чтобы начать все сначала. Боги похожи на гончаров. Если кувшин на круге получился кривым, они бросают его в корыто с глиной. И начинают все заново столько раз, сколько потребуется. Для них мы только кривые, неудавшиеся кувшины. Мы должны доказать, что оправдываем свое существование. Иначе нас выкинут в корыто. Даже наши имена забудутся, а души погибнут навсегда.

— Так что же нам делать? — в отчаянии воскликнула Майра.

— И в самом деле — что же делать? Вы должны снова завоевать благосклонность богов. Вы должны очиститься для Деметры и Осириса. Вы должны снова начать поклоняться им и соблюдать их правила.

— Но откуда нам знать их правила? — спросила Майра.

— Вы узнаете их через меня, — объявила я. — Они сказали мне, как мы должны поклоняться им. Они указали мне Путь. Сами боги доверили мне свой божественный папирус. Я расшифровала его и теперь могу сказать, как вам спасти себя.

— А почему вдруг ты, Сапфо? — крикнула Лето. — Почему ты — наш вождь? Докажи, что боги благосклонны к тебе. Яви нам чудо! Вызови Пегаса еще раз! Вызови Персефону из царства Аида, чтобы она подтвердила твои слова!

Я вышагивала перед ними. Но ответила не сразу. По силам ли мне было снова привлечь Пегаса моими стихами? Могла ли я вызывать на землю призраков из царства мертвых? Я не была уверена. Наконец я достала из-под гиматия толстый папирусный свиток и помахала им в воздухе, чтобы все видели.

— Этот свиток надиктовали мне боги. Если вы отнесетесь к нему с почтением, я поделюсь этими наставлениями с вами. Нет — выброшу свиток в море.

Я стала ходить по самому берегу моря, так что набегавшие волны почти касались моих ног.

— Решать должны вы. Если вас и так все устраивает, значит, вы не нуждаетесь ни во мне, ни в этом папирусе.

Я направилась дальше в море. Волны опадали чуть дальше того места, где я стояла.

Собрание, похоже, разволновалось. Все они перешептывались между собой.

— Докажи, что ты пришла от богов! — крикнула Лето.

— Да, докажи! — вторили ей ее девы.

Я не обращала внимания на их крики и ничего не говорила, но внимательно смотрела в их сторону. Я уже зашла в море по пояс, потом вода дошла мне до подбородка. Папирус я держала над собой.

— Мне вам нечего доказывать, — крикнула я. — Если вас все устраивает, вы не нуждаетесь ни во мне, ни в этом папирусе. Если нет — выслушайте, что велят вам боги.

— Давайте голосовать! — закричала Майра. — И право голоса имеют только матери!

— Глупость! — возразила Лето. — А почему не отцы? Но ее никто не поддержал, и она замолчала.

Я стояла в море, держа над головой папирус богов. Я была исполнена решимости скорее утонуть, чем ввязаться в еще один глупый спор о природе мужчин и женщин. Эзоп улыбнулся, словно приободряя меня, но никаких притчей рассказывать не стал. Я готова была проклясть его. Я сочиню свою собственную притчу! Я медленно вышла из моря и встала перед ними. Вода стекала с меня ручьями.

— Деметра — мать, божественное влагалище, врата жизни, врата рождения, врата смерти, врата возрождения. Разозли ее, рассерди ее — и больше не сможешь родить ни одного ребенка. Не взойдет урожай. Вся земля будет голая, как могила. Осирис — царь-спаситель. Супруг великой матери, царь, который умирает, чтобы взошел урожай. Без гармонии между двумя этими священными существами жизнь прекратится. Деметра и Осирис должны танцевать вместе как идеальные любовники, иначе мир кончится. Все это в ваших силах. Я могу передать вам от богов гармонию или раздор. Кто хочет гармонии? Больше спрашивать я не буду.

Над собранием взметнулись руки. Майра и Лето могли спорить между собой, но большинство хотели гармонии и жизни.

— Что ж, значит, вы будете жить и благоденствовать. Слушайте меня внимательно.

Над собравшимися пронесся вздох облегчения. Когда темнота спустилась на остров, я сообщила им волю богов.

— Отцы и матери должны одинаково заботиться о детях. И еще в одинаковой мере заниматься охотой, рыболовством, сельским хозяйством и ткачеством.

— Ткачеством! — воскликнул один из моряков. — Мужчины не умеют ткать. Это женская работа.

— Вы научитесь ткать, чтобы не прогневить богов. Боги требуют, чтобы вся работа делилась поровну так же, как Деметра и Осирис делят между собой мир.

— А как насчет праздников и пиршеств?

— В году четыре праздника — летнее солнцестояние, осеннее равноденствие, зимнее солнцестояние, весеннее равноденствие. Во все эти поворотные дни года мужчины и женщины могут свободно заниматься любовью со всеми членами племени, но только для того, чтобы выказать почтение богам и чтобы взошел урожай. В остальное время боги требуют соблюдения целомудрия.

— Целомудрия! — воскликнула Лето. — Кому нужен мир целомудрия?!

— Мир целомудрия лучше мира хаоса, — сказала я. — Эрос несет с собой хаос.

Я, конечно же, думала о моих несчастных глупых братьях, но, может быть, я думала и о себе?

— Но боги вовсе не целомудренны! — возразила Лето.

— Поэтому-то они и бога, — сказала я. — Людям не хватает дисциплины, чтобы они могли заниматься любовью, как боги. Эрос своими отравленными стрелами приносит безумие. Сферу его деятельности необходимо ограничить — пусть занимается только богами, иначе его проказы уничтожат землю.

— А что будет, если мы нарушим эти заповеди? — спросила Майра.

— Нечто столь ужасное, что я даже не берусь это описывать. Я призываю вас следовать тому, что провозглашает священный папирус. Но если вы рассердите богов — я опасаюсь за ваши жизни.

Вода все еще продолжала капать с меня. Я дрожала в сгущавшейся темноте, словно меня обдувало дыхание богов.

— Давайте попробуем сделать так, как говорит Сапфо! — воскликнул один из египетских моряков.

— Да! Я согласен! — крикнул другой.

Вскоре заповеди священного папируса были приняты всеобщим волеизъявлением, и усталое собрание разбрелось по своим палаткам. Я тоже была рада вернуться к себе, переодеться в сухое платье и согреться.

И вот я села рядом с Эзопом и передала ему священный папирус. Он осторожно развернул его — папирус был чист. Эзоп долго смеялся.

Мой обман пришелся ему по вкусу.

— Как же ты поумнела после путешествия в царство мертвых, — сказал он. — Но зачем такие строгости? Пусть бы мужчины и женщины занимались любовью. Жизнь тяжела без такого маленького утешения, как любовь. Любовь и вино — ничего другого нет у людей, чтобы сделать их короткую и несчастную жизнь более или менее сносной. Если целомудренна ты, то почему и все вокруг должны быть целомудренными?

— Никто не презирает целомудрие больше, чем я, но я могу любить только тех, кто зажигает огонь в моем сердце. Моя любовь далеко отсюда, поэтому я остаюсь целомудренной.

— И потому хочешь возложить бремя целомудрия на всех? — спросил Эзоп.

— А почему нет? Они будут любить сильнее, если им придется ждать любви. Если они будут любить только во славу богов, любовь будет значить для них больше, если бы они занимались этим из похоти.

— Значит, любой сластолюбец — в душе богобоязненный девственник? — съязвил Эзоп.

— Иди — сочини притчу на эту тему, — сердито сказала я.

— Пожалуй, так я и сделаю, — ответил Эзоп. — Каким животным ты хочешь быть?

— Чтоб тебе пусто было, Эзоп. Чем ты мне помог, когда я искала заповеди богов? Ты просто сидел и ухмылялся.

— Потому что я целиком полагаюсь на тебя. Ты можешь считать, что сочинила все это, как песню на симподии, но я знаю, что тебе диктовали боги. Настанет день, и ты тоже поймешь это.

Я укрылась одеялом и уснула. Передача воли богов — занятие нелегкое, если не сказать обессиливающее.




18. Сирены


Морским разбойникам раздолье здесь.

    

Гомер






От богов ли поступали мои команды, от смертных ли, но они действовали. Люди рады жить по правилам, какими бы произвольными эти правила ни были. Остров превратился в настоящий улей, где все были заняты делом. Мужчины учились ткать, а женщины — охотиться. Дети стали заботой не только матерей, но и отцов. Одурманивающие разум симподии у Лето прекратились. Мы нашли новое применение ее палатке — разместили там школу для растущего детского населения острова, и Лето стала их учительницей. Она исполняла эту роль с неменьшим увлечением, чем роль сирены. Люди легко приспосабливаются к обстоятельствам. А еще я нашла новое применение для ее волшебных грибов.

Поскольку я истолковывала заповеди богов, то вынуждена была принять на себя и роль жрицы. Люди стали приходить ко мне, чтобы я их рассудила. Для таких дел мне нужен был какой-нибудь торжественный обряд. Я конфисковала имевшийся у Лето запас грибов, подсушила их в золоченой чаше, установленной на высокой треноге над дымом, который шел из земли, и стала вещать не хуже Пифии. Я изучала ее поведение в Дельфах, а так как от рождения у меня был актерский дар, я вполне могла подражать ей. Люди ждут драматических действий от посланников богов, и я не отказывала им в этом. В ходе наших путешествий мы видели немало ритуалов и знали: чем эффектнее действо, тем крепче вера. Грибы, безусловно, помогли нам. Эзоп сидел во время этих ритуалов совершенно одуревший от дыма. Я входила в транс и импровизировала на ходу. Жители острова так хотели верить, что боги рядом и пекутся о них, как заботливые родители о малых детях, что они легко приняли меня в качестве жрицы, а Эзопа — в качестве моего жреца. Мы исполняли наш гражданский долг, а грибы лишь немного нам помогали.

Месяцы складывались в года. Вулкан, который прежде извергал дым и лаву, безмолвствовал. Он словно впал в спячку. Наш маленький остров на краю царства Аида процветал. Но сможем ли мы и дальше вести такую жизнь, когда наши дети станут подростками-непоседами.

Детей добросовестно обучали в палатке Лето. Мы хотели, чтобы они любили ученость, избегали войн, понимали, что познание неизведанного есть высшее благо. Эзоп рассказывал им притчи о мудрых и глупых животных. Я пела мои песни о любви. Египтяне научили их гимнам, посвященным Осирису, а амазонки рассказывали истории о великом Пегасе и богине луны, белой богине, которая, как они утверждали, была одним из проявлений Деметры. Мы обучали и мальчиков, и девочек военному делу и ткачеству. Мы не проводили различий между полами. Девушки убивали телят для жертвоприношений, а юноши готовили из них кушанья. Юноши делали кувшины и другие сосуды на гончарном круге и шили одежду из шкур и холста. Девушки строили дома и учились управлять кораблем. Мы верили в то, что девушки и юноши должны делить труды поровну.

Мы позволили мальчикам обследовать влагалища девочек, а девочкам — фаллосы мальчиков, когда они были еще совсем маленькими. Мы сказали им, что наслаждение и знание есть величайшее добро, какое может предложить земля, и если люди будут стремиться к тому и другому, на земле воцарится счастливая жизнь. Мы даже позаимствовали лозунг у Дельфийского оракула: «Познай самого себя». Детям в вопросах пола предоставлялась полная свобода, и только взрослые должны были вести почти целомудренную жизнь. Лето сочинила дидактические стихи для обучения мальчиков и девочек:
		Божественная вагина —



		Врата Деметры.



		А драгоценный фаллос —



		Скипетр Осириса.



		И как горящий факел освещает пещеру,



		Так мощный фаллос затопляет божественную вагину



		Священным знанием.








Все это было прекрасно, пока вулкан молчал и дети были маленькие.

Но потом вулкан дал знать о себе. Время от времени он извергал дым и выбрасывал куски пемзы, а потом снова замирал. А дети понемногу росли, и некоторые загорались желанием посмотреть мир. Остров был слишком мал для растущего населения. Нам с Эзопом было ясно, что вечно оставаться здесь мы не сможем.

И потому я распорядилась, чтобы молодежь начала строить корабль. Используя знания старших о море, они заложили большую многовесельную и многопарусную галеру и подготовили ее к спуску на воду.

На строительство корабля ушло больше времени, чем мы предполагали. На этом островке пришлось возродить искусство кораблестроения. Когда галера была близка к завершению, а родители уже беспокоились, предчувствуя неминуемое расставание со своими чадами, коническая гора начала сотрясаться и выбрасывать камни.

Небо почернело, море волновалось, словно Посейдон сердился на островитян. Меня попросили предсказать будущее. И я, осознавая свой долг, насушила грибов в золотой чаше и стала вещать. Но не нужно было обладать даром прорицания, чтобы понять, что происходит. Коническая гора, в которой скрывалось царство Аида, хотела что-то сообщить нам. Нужно было построить корабль достаточных размеров, чтобы мы все смогли покинуть остров.

Глядя, как строится большой корабль, я вспоминала пророчество Антиопы: «Их собственные сыновья лишат их власти». Юноши на острове были мягкие и добрые, их воспитывали, внушая, что разжигание вражды — занятие, недостойное мужчины. Но их характеры еще не прошли проверку на прочность. Они еще не испытали искушения Эроса в сиреневом плаще и его маленьких стрел с острыми бронзовыми наконечниками, Эроса с глазами цвета влажных гиацинтов. Девочек учили открыто высказывать свои мысли, не отступать перед братьями и кузенами и принимать решения, руководствуясь разумом, а не флиртуя и строя козни. Мы воспитывали миролюбивых детей, но останутся ли они такими, достигнув возраста, когда настанет пора влюбиться?

И сколько у нас оставалось времени? Когда гора сотрясалась, мне казалось, что ее предупреждения очень грозные, а небеса нередко алели от вырывающегося из недр пламени. Никто не хотел думать об этом. Строительство корабля шло ни шатко ни валко, словно у нас был неисчерпаемый запас времени.

Майра родила двух мальчиков, которым теперь было десять и тринадцать, и назвала их Гераклом и Прометеем. Как и большинство амазонских матерей, она была без ума от своих детей. Она любила их больше жизни. Мальчики были в новинку для амазонских дев, которые рожали их от египетских моряков, поэтому детей баловали. С другой стороны, девочки с раннего возраста должны были ухаживать за младшими братьями и сестрами, готовиться к пирам, жертвоприношениям и оргиям, которые происходили раз в четыре года и на которых взрослым было разрешено совокупляться направо и налево. Подготовка девочек к жизни делала их гораздо более жизнестойкими, чем мальчиков.

Но Геракл и Прометей были прирожденными лидерами. Они выросли способными па то, перед чем пасовали другие мальчики. Геракл готовил себя на смену нашему стареющему капитану, изучая все, что можно было узнать, о мореплавании. И он жаждал повидать мир.

Гора содействовала его желанию. Ее угрозы стали ежедневными. Она выплевывала расплавленную лаву, которая стекала по склонам. Мы с Эзопом хотели взобраться на вершину, чтобы заглянуть в кратер вулкана и понять, когда он взорвется, но дальше середины пути нам пройти не удалось — пришлось поворачивать назад. По всем признакам извержение было неминуемо. Нам не оставалось ничего другого, как уплыть с острова.

Месяц для плавания был далеко не лучший. Дул зефир, и море было сплошь покрыто белыми барашками.

Птицы улетели на юг, а вместе с ними уплыли и дельфины. Надвигался сезон дождей, но выбора у нас не было. Когда мы отчалили, гора выплевывала лаву. Небо темнело, и на фоне штормовых туч сверкало красное пламя. Корабль для всех нас был слишком тесен. Мужчины, женщины и дети набились в трюм — им приходилось делить его с баранами, овцами и курами. Мальчики и девочки гроздьями свешивались с палубы, а люди постарше изо всех сил цеплялись за мачты. Я, будучи жрицей, должна была обратиться к Осирису и Деметре за защитой. Ни Эзоп, ни я не были уверены, что мы не потерпим крушение, еще не успев отплыть.

Наши самые сильные юноши и девушки сидели на веслах под палубой. Мы смотрели, как гора извергает огонь, а они налегали на весла. Мы видели, как лава затопляет наши дома и земли. Как гора раскололась и погрузилась в море — огромные волны едва не перевернули наш корабль, обрушившись на палубу и смывая животных, съестные припасы и престарелых родителей в ненасытное море. Повернуть назад мы не могли. Гора превратилась в кипящий кратер, окруженный каменистой полоской земли, как бубликом. Царство мертвых провалилось в море, и все души утонули. Я была безутешна. Я думала о моем маленьком брате, исчезнувшем навеки, о костях моего отца, разъедаемых солеными морскими водами. Я боялась за будущее Клеиды. Царство Аида хоть где-то было! А бескрайнее морское дно не привязано к месту. По крайней мере, мне так казалось. Но я не могла показать, что мне страшно. Теперь я жрица. И я должна быть сильной.

Поэтому я стояла на палубе и вздымала руки, молясь Деметре и Осирису, а на самом деле — великому Посейдону. Я просила. Я умоляла. Хотя палуба уходила из-под ног, мы попытались принести жертву, однако ветер все время гасил огонь. Потом я вспомнила, что говорил мне в Пирре Алкей, когда мы бежали от приспешников Питтака: «Ты молишься не той богине!» Афродита! В моем вынужденном целомудрии я забыла об Афродите и ее безграничных возможностях. Вот почему несчастья преследовали нас! Без той жизненной силы, которую воплощает собой Афродита, есть только бесплодие и отчаяние. И тогда я обратилась к моей богине:
		Приди к нам с Крита, моя госпожа,



		Мы, твои несчастные просители, призываем тебя:



		Стань нашей союзницей.



		Приди в своей огненной колеснице,



		Которую влекут быстрокрылые воробушки.



		Оставь Зевса, Ареса и других бессмертных



		И приди к нам! Приди к нам! Приди!








Вызывая мою богиню-хранительницу, я представляла себе пышное собрание на горе Олимпе. Деметра, великая мать, спорит с Афродитой: чья власть древнее и сильнее. Посейдон, как обычно, по любому поводу спорит со своим братом Зевсом. А Осирис, древний египетский бог, взывает к ним сверху:
		Я — Осирис, старейший из богов,



		Я спасаю от червей и разложения.



		Когда я совокупляюсь с моей невестой, моей матерью, великой Исидой,



		Под ярким светом дня восходит урожай.



		Когда я покидаю землю, урожай засыхает



		И ночь накрывает все.








— Это возмутительно! — сказала Деметра. — Он присваивает себе мою древнюю функцию. Это благодаря мне поднимается урожай и дети появляются на свет из вагины жизни.

— Да, но без меня нет сладострастия, нет желания, нет тока жизни! — парировала Афродита. — Попробуйте вырастить урожай или младенца без моего участия! Попытайтесь!

Зевс лениво развалился на облаке и с небрежностью всемогущего подзадоривал Афродиту:

— Ну, что стало с твоей дорогой девочкой? Она опять в море, дует зефир, ее корабль тонет вместе с ее бредовой мечтой спасти мир песнями и заклинаниями! Нелепица!

В этот момент Посейдон подтянул к себе Афродиту и прошептал ей на ухо:

— Заключи союз со мной, и мы посрамим Зевса, выставим его дураком. Я тебе дам спокойное море, а ты мне — всю ту любовь, что в твоем золотом поясе. Тут есть одна дева, которой я вожделею, — Майра с золотыми кудряшками, амазонка с двумя сильными сыновьями. Договорились?

И тогда Афродита одолжила Посейдону свой золотой пояс, которым он тут же и подпоясал свою синюю талию. Боги смотрели сверху на нас, мы раскачивались на волнах, а боги смеялись, видя, что мы выбиваемся из сил, словно для нас это была игра. Эпическая поэма об амазонках и египтянах приближалась к своему концу на морском дне.

Не успела я закончить молитву Афродите, как море стало успокаиваться. Ветер наполнил паруса, и нас понесло из темноты к свету. Три сильные девушки зарезали на палубе овцу и зажарили окорока, чтобы угодить богам. После этого мы с аппетитом поели.

Майра прижала своих мальчиков к груди и воскликнула:

— Хвала Сапфо за наше спасение!

— Верно! Верно! — воскликнул Эзоп, чтобы остальные не молчали.

Неужели Афродита и вправду меня услышала?

Несколько дней и ночей море было спокойно. Зефир улегся. Мы плыли по широкой спине моря, словно это была пологая дорога между зелеными пастбищами. Иногда море было такое спокойное, что в воде можно было увидеть свое отражение.

Майра посмотрела в воду с носа корабля и сказала:

— Иногда мне снится сон, будто я живу в замке на дне моря, замок этот сделан из сверкающих драгоценных камней и кораллов. Русалки расчесывают мои волосы, а морские коньки прислуживают за столом.

— Ты с ума сошла, Майра, — сказала я.

— Это только сон, — ответила она.

Прометей и Геракл забрались на мачты и смотрели, не появится ли где земля. Они были так высоко над нами, словно птицы или белки. Дети гребли, меняясь через каждые пять часов. Они слаженно работали веслами. Часто мы приносили в жертву барана или овцу, чтобы отблагодарить богов за их благосклонность и попросить, чтобы так было и дальше.

Я не знаю, сколько прошло дней и ночей, прежде чем мы услышали пение над водой.

— Киты песнями переговариваются друг с другом, — мечтательно сказала Майра.

— Или дельфины, — предположил Эзоп.

Потом эти звуки смолкли, и мы слышали только пение ветра.

Я пребывала в возбужденном состоянии. Часто думала об Одиссее и опасностях, которым он подвергался.

Встретимся ли мы со Сциллой и Харибдой, которые утопят нашу молодежь, или еще одно землетрясение поднимет высокие волны, или нас поджидают мифические чудовища, еще более ужасные, чем те, с которыми встретился Одиссей?

Море было сказочно спокойное. Так не могло продолжаться долго. Уж я-то это знала.

Потом до нас отчетливо донеслись поющие женские голоса. Она распространялись над морем, словно могли очаровывать даже волны.
		Где можно обрести знание,



		Если не в любви?



		Гребцы, гребите сюда,



		В наши ласковые объятия.



		Ведите свой корабль, своих спутников



		На наш волшебный остров,



		Где только любовь



		Служит уроком.



		Где только любовь



		Двигает твоими жадными руками,



		Где только любовь дает



		Знание богов.








Среди туч возник остров. На нем сидели прекрасные молодые девы с обнаженными грудями. Пальцами они разводили в стороны пределы своих вагин, и звуки песни словно доносились оттуда.

Юноши побросали весла. Геракл и Прометей соскользнули вниз с мачт.

— Заткните ваши уши! Это сирены! — прокричала я.

Но ветер унес мой голос. Юноши прыгали с носа корабля, бросались за борт и плыли в направлении неземных голосов.

Геракл и Прометей держались дольше других. Они мечтательным взором смотрели на горизонт и стояли не двигаясь, слушая пение, но вот и они направились к борту.

Майра впала в истерику. Она цеплялась за одежду своих сыновей с криком: «Там вас не ждет ничего, кроме смерти!» Но те не обращали на нее внимания. Очарованные, они готовы были прыгнуть в море.

Пение становилось все громче и громче. Над волнами разносился сильный запах возбужденной плоти. Теперь на веслах остались одни девочки. Я спустилась к ним, и мы вместе стали грести что было сил, надеясь догнать юношей, пустившихся вплавь. Мы бросали за борт доски, чтобы наши мальчики могли цепляться за них. Мы бросали им веревки. Все тщетно. Мы умоляли их вернуться, но они нас не слышали.

Мы гребли что есть мочи, но юноши уплыли. С моего места за веслом я увидела громадную синюю руку, которая высунулась из воды и ухватила Майру. Голоса сирен унес ветер, и рука утащила Майру под воду. Она должна была испытывать ужас, но когда последний раз мелькнуло ее лицо, я увидела на нем улыбку. В небесах звучал смех Афродиты.




19. Воздух, огонь и вода


Одна история хороша, пока не рассказана другая.

    

Эзоп






Оставшись на корабле вместе со скорбящими стариками, старухами и девочками, которые теперь боялись, что им придется жить без мужей, мы с Эзопом задумались: какая наша ошибка привела к таким последствиям?

— Мальчиков можно воспитать противниками войны, но от сирен их спасти невозможно, — сказала я Эзопу.

— Любое существо должно реагировать на доводы разума, — ответил он.

— Кроме молодых мужчин, — откликнулась я. — Не разум управляет их миром. Это делает Афродита. Я сама имела глупость к ней обратиться!

— Разве у тебя был выбор? Она твоя богиня-хранительница. Тебе не в чем себя винить. Мы не были готовы к этому, — сказал Эзоп. — У нас не было пчелиного воска, чтобы залепить им уши, не было веревок, чтобы привязать их к мачтам. Мы оказались беспомощны. Одиссея ко встрече с сиренами подготовила волшебница Цирцея. Нас — никто. Я сочиню об этом притчу.

— Я устала от твоих притч! Что может сделать притча вопреки воле Афродиты?

Эзоп почесал свою курчавую бороду.

— Мы учили их всему, но не подумали о том, что может случиться, когда они услышат пение сирен.

Он был прав. Боги снова перехитрили нас.

— Боги не могут без того, чтобы не обвести смертных вокруг пальца, — сказала я Эзопу. — Если я что-то и узнала за время моих скитаний, то в первую очередь это. Они играют с нами, как мальчишки с мухами, отрывая им крылышки. Они забавляются, глядя на нас, наши мечты и желания, наши тщетные надежды сделать мир лучше.

Вид у Эзопа был расстроенный. Разум был его богом, но разум его и подвел.

Мы продолжали наше плавание.

Девочки оказались хорошими гребцами, и ветра нам сопутствовали. Афродита по-прежнему была на нашей стороне. Посейдон успокоился. Может быть, он влюбился? Время от времени я думала о Майре и ее сыновьях, о том, что они теперь в пещерах морского бога, где живут среди медуз и акул, осьминогов и морских коньков, спят на водорослях, питаются оболочниками — крошечными мясистыми дарами глубоководного мира, которые взрываются на языке и великолепны на вкус без всякой готовки.

Мы плыли и плыли. Девушки рыдали и гребли. Я пыталась утешать их.

— Теперь мы никогда не выйдем замуж! — воскликнула Арета, одна из самых красивых девушек всего пятнадцати лет.

Плечи ее были как темный мед, выбеленный солнцем.

— Не расстраивайся. В жизни есть вещи и получше, чем замужество. Замужество — это не начало жизни. Это ее конец. Уж мне ты можешь поверить. Я знаю.

И я рассказала им о Керкиле, его толстом брюхе, его пьянстве. Я исполняла мою ироническую эпиталаму, пока они не начали смеяться до упаду.

Потом они вспомнили о своих потерянных мальчиках и снова заплакали.

Каждую ночь я брала с собой в постель одну из девочек и обучала ее науке наслаждений — прерогатива жрицы.

Как же они были прекрасны!

Арета была смуглая, и ее вагина в наслаждении становилась похожей на сливу. Аттида была блондинка, и через золотистый пушок можно было увидеть ее розовые нижние губы. Волосы Гонгилы имели оттенок меди, и ее чувствилище было крапчатым, как ракушка подводного животного.

Я учила всех девушек не бояться наслаждений и уметь доставлять себе радость, чтобы никогда не зависеть от мужчин. Как они были прекрасны с их вагинами, солоноватыми, как морская вода! У некоторых из них еще не было грудей — одни почки. Но в них уже жила Афродита.

Аттида была моя любимицей. Поначалу стыдливая, она быстро откликнулась на радость наслаждения. Я поднимала ее повыше на поручни корабля и вылизывала, пока она не начинала содрогаться всем своим нутром, захватывая мои ищущие пальцы биением жизни. И тогда я прикасалась губами к ее малой шишечке, сверкающей, как влажный рубин, наполовину покрытый соками, а потом принималась ласкать ее языком, пока Аттида не начинала кричать.

Пока я соблазняла дев, Афродита дарила нам спокойное море. Но когда Эзоп положил конец моим соблазнениям, погода изменилась, и злые ветра снова принялись раскачивать нас на волнах.

— Иногда мне кажется, ты довольна, что сирены сманили наших юношей, — теперь все девушки принадлежат тебе безраздельно, — сказал Эзоп.

— Ты ревнуешь?

— Может быть, — пожал плечами сочинитель притч. — Мне бы хотелось, чтобы ты хоть чуть-чуть полюбила меня.

Эти его слова ранили меня, словно стрела, попавшая в сердце. Я посмотрела на Эзопа — он был широкоплеч, высок, бронзовокож. Прекрасный образчик мужчины, но я никогда не думала о нем как о любовнике. Почему?

— Может быть, потому что я родился рабом?

— Вовсе нет. Любой из нас в любое мгновение может превратиться в раба. Я думаю о тебе как о наставнике, учителе и друге. Но не любовнике.

— Разве друг не может быть любовником? — спросил Эзоп.

Этот вопрос повис в воздухе, дожидаясь, когда придет Афродита и ответит на него.

Я развернулась и стала вышагивать по палубе. Туда и обратно, туда и обратно. Афродита — капризная богиня. Да, обойтись без нее было невозможно, но она несла с собой хаос. Я подумала о сиренах на их залитой кровью лужайке, забросанной обглоданными белыми костями мужчин, которых они соблазнили и сожрали, о грудах берцовых костей, тазовых, похожих на чаши, бедренных, напоминающих стрелы.

«Ах, Афродита! Умерь немного свою устрашающую власть! Дай нам снова увидеть дом!»

Проснувшись на следующее утро, мы увидели остров на горизонте. Он был гористый и зеленый и на первый взгляд показался нам необитаемым. Мы стали искать гавань, в которой можно было бы бросить якорь, но не нашли, а потому остановились в ожидании. Потом мы обошли остров один раз, другой. Вскоре словно из ниоткуда появилась небольшая лодка. В ней сидели на веслах три очень крепких молодых человека. За ними последовали еще лодки с молодыми людьми. У каждого была широкая грудь, а руки толстые, как стволы деревьев. Наши девушки смотрели в весельные отверстия в бортах и таяли от желания. Мужчины жестами приглашали нас следовать за ними. Мы и последовали. Они провели нас к скрытой бухточке между двумя высокими белыми скалами и предложили пришвартоваться там.

Земля! Мы не могли дождаться, когда можно будет покинуть наш вонючий корабль и почувствовать твердую почву под ногами. Девы стали прыгать с корабля, а за ними и их родители. Мы с Эзопом спешно подрядили нескольких наиболее сильных молодых людей вычистить наш корабль и пополнить его припасами. Они были рады нам услужить. Некоторые из дев задержались на корабле, наблюдая за ними.

— Что это за место? — спросила я у молодого человека.

— Вы попали на остров философов, — сказал он. — Мы здесь размышляем об истине и красоте и стараемся понять, как был создан мир. Не судите по нам, — он сделал жест в сторону своих товарищей — столь привлекательных молодых людей. — Мы только рабы философов. А сами философы — почти боги.

— Если вы рабы, то философы должны быть, наверное, ослепительно красивы.

— Увидите сами, — сказал молодой человек.

Он приложил пальцы к губам и пронзительно свистнул. И тут они появились из-за холма — еще более прекрасные молодые люди, широкоплечие, с могучими спинами. На них были только набедренные повязки из змеиной кожи, а сами они, казалось, в такой же мере не подозревали о своей красоте, в какой девы были ею очарованы.

Прекрасные молодые люди начали чистить наш корабль, пополнять припасы. Старший, по имени Креон (так звали золотоволосого молодого человека, который первым приветствовал нас), спросил, не я ли капитан корабля.

— Я жрица, — ответила я. — А это мой жрец Эзоп.

— Тогда ступай со мной в пещеру философов, — сказал Креон.

— И нам идти с тобой? — простонали девы.

— Оставайтесь здесь и помогайте на корабле, — сказала я, видя, что это соответствует их желаниям.

Мы с Эзопом последовали за Креоном по каменистой тропинке, которая привела нас к узкой лестнице, вытесанной в белой, как мел, породе. Креон скакал впереди, как горный козел. Мы с Эзопом отдувались, держась за сердце, готовое выскочить из груди. Нам приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание. После долгих недель, проведенных на корабле, наши мышцы ослабели, и мы все еще при каждом шаге ждали, что земля, как палуба, сейчас же уйдет из-под ног. Подъему, казалось, не будет конца. Мы шли вверх, и вверх, и вверх. Я уже начинала жалеть, что тоже не осталась на корабле.

У самой вершины обнаружился аркообразный вход. Креон вошел в него и исчез в полумраке.

— Ну что? — спросила я Эзопа. — Пойдем? Как ты думаешь — это безопасно?

— Безопаснее, чем подъем, — сказал Эзоп, отдуваясь и тяжело дыша.

Мы последовали за Креоном в длинный коридор, высеченный в породе. И опять нам приходилось шевелить ногами, чтобы не отстать от него. Он завернул за угол и исчез в темной пещере.

— Сюда, — позвал он, поторапливая нас.

Наши глаза постепенно приспособились к полумраку, и мы увидели трех сморщенных стариков. Они сидели, скрестив ноги, на полу вокруг костра, полыхавшего змеиными язычками пламени. Старики сидели там так давно, что, казалось, вросли в скалистую породу.

— Земля состоит из огня, — сказал первый. — Огромных колец огня, из которых исходит свет. Так же как свет есть истина, а истина есть свет, так и огонь привел в движение этот мир, и он же будет концом мира.

— Нет, земля состоит из воды, — сказал второй. — Избыток воды породил этот мир, и вода, поскольку все живые существа состоят из влаги, есть основа мира. В конце мира нас просто унесет вода.

— Нет, земля — это воздух. Без воздуха не горит огонь, не бьются о берег волны, не дышат легкие. Воздух — вот основа творения.

Креон распластался на полу перед этими тремя мудрецами.

— Они так спорят уже не одно десятилетие, — сказал он. — Они общаются с богами и сообщают нам их желания. Без них мы бы погибли. Покуда они сидят здесь и рассуждают о сотворении мира, мы в безопасности. Если они прекратят свой спор, в мире снова воцарится хаос.

— Я тоже жрица. Я знаю эту игру.

Упершись руками в бока, я с дерзким видом стояла перед тремя философами.

— А я утверждаю, что мир состоит из любви! — сказала я.

— Кто это? — спросил, часто моргая, первый философ.

— Это глупость! — сказал второй.

— Кажется, я слышу голос женщины? — сказал третий.

— Да, вы слышите голос Сапфо с Лесбоса. Откуда вы можете знать, из чего сделан мир, если живете в пещере и никогда его не видели?

— Простите ее, отцы, она не ведает, что говорит, — сказал Креон извиняющимся тоном.

— Ты говоришь, что мир состоит из любви? — спросил первый старик.

— Да, из любви.

— И что же тогда любовь — стихия? — спросил второй.

— Да, — ответила я. — Она одновременно сила, стихия и вихрь. Она чиста, как золото, и яростна, как война. Она радостна, как рождение, и мрачна, как смерть. В ней есть все это.

— А из чего же она состоит — из воздуха, или воды, или огня?

— Из всего этого, — сказала я.

— А ты можешь принести ее нам? — спросил первый старик.

— Нет — вы сам должны отправиться на ее поиски, — сказала я.

Креон от стыда не находил себе места.

— Прошу простить меня, мудрецы. Она сошла с ума. К тому же она всего лишь женщина.

— Возможно, мы засиделись в этой пещере, — сказал первый старик.

— Не исключено, — сказал второй.

— Веди нас к любви! — сказал третий.

Опираясь на меня, Эзопа и Креона и прикрывая ладонью глаза от света, три философа осторожно спустились по каменным ступеням к гавани. Там они узрели это райское видение: прекрасные юноши и девы совместными усилиями загружали на корабль припасы.

Старики смотрели, не отрывая глаз. Потом посовещались о чем-то шепотком.

— Боги требуют, чтобы вы слушали, — крикнул первый философ. — Давным-давно было пророчество, что на наш остров прибудут девы и он снова зацветет. Самых красивых из них мы возьмем в жены.

— Каждому из нас требуется только по семь жен, — сказал второй старик.

— По десять, — сказал третий. — И все они должны быть девственницами.

Наши девы в ужасе смотрели на стариков, но молодые люди приняли это требование как нечто само собой разумеющееся.

— Я должен осмотреть новоприбывших, — сказал первый философ.

Он подошел к прекрасной Гонгиле и начал ощупывать ее груди. Я была в ярости. Как и Эзоп. Креон и его люди стояли в бездействии.

— Как вы терпите это? — закричала я на Креона.

— Иначе боги могут рассердиться, — пробормотал он.

— Откуда ты это знаешь?

— Так сказали философы.

— Философы много чего говорят. От этого их слова не становятся истиной. Давай проведем маленький эксперимент, — сказала я. — Откажем философам и посмотрим, что будет.

— Мы не можем, — сказал Креон. — Правила всегда устанавливали они.

— Значит, пришло время для новых правил, — сказала, выступив вперед, Аттида. — Я, например, не собираюсь выходить замуж за старика. Давайте посадим этих трех старцев в лодку, и пусть они плывут в море. Может быть, боги и спасут их.

С помощью Гонгилы и двух других дев они усадили стариков в лодку Креона. Без весел и парусов лодчонка некоторое время плавала между нависающими скалами, а потом отлив увлек ее в открытое море.

— Пусть ваша философия спасает вас! — весело крикнула Аттида. — А мы берем себе молодых людей!

Мы видели, как философы грозят кулаками небесам, слышали их крики, когда течение подхватило лодку и повлекло ее между скал. Девы тем временем договорились с молодыми людьми и увели их прочь. Они исчезли в скалистых пещерах, чтобы воздать должное Афродите.

Эзоп, довольный, наблюдал за всем происходящим.

— Что такое в конечном счете боги, как не другое название для наших самых сокровенных желаний? И что такое наши легенды о богах, как не способ удовлетворить наши желания? — спросил он.

— Но ты отрицаешь существование богов, — сказала я.

— Сапфо, подумай о том, что произошло. Мы потеряли наших юношей, которых увлекли сирены, а только что потеряли наших дев, которых увлекли сирены их собственных желаний. Девам нужны дети. Они будут поклоняться Афродите, пока не придет время поклоняться Деметре. Что мы называем богами, почти не имеет значения. Боги — внутри нас. Боги — это наши сокровенные желания. Позволь мне рассказать тебе историю. Человек и лев пошли прогуляться по Навкратису. Они увидели роспись на стене храма, изображающую человека и раненного им льва. «Видишь, я беру верх над тобой!» — торжествующе воскликнул человек. «Ты бы посмотрел на картины, которые мы рисуем у себя в джунглях!» — ответил лев. Каждая история хороша, пока не рассказана другая.

— Но если богов не существует вовсе… то мы пропали, — сказала я.

— Напротив — мы нашли себя! — возразил Эзоп.

— Но когда нам страшно, к кому обращаться, если не к богам?

— К самим себе. Мы так или иначе обращаемся к себе. Мы только делаем вид, что боги существуют и что наши судьбы волнуют их. Это такая утешительная ложь.

— Тогда кто же создал мир, если не боги?

— У меня нет ответа на этот вопрос, но я знаю: то, чему мы были свидетелями после прощания с амазонками, дело рук людей, а не богов.

Я подумала о Пегасе, о царстве мертвых, об извержении вулкана, отправившем нас в странствия по морю. Я подумала о сиренах, о громадной синей руке Посейдона, о стечении обстоятельств, которое привело нас на этот остров с прекрасными молодыми людьми для наших дев.

— Я еще не готова отказаться от богов, — сказала я Эзопу.

Он рассмеялся.

— Возможно, когда боги откажутся от тебя, ты будешь готова.

У меня мороз пошел по коже.

— Как бы я пела без богов? — спросила я.

— Собственным голосом, — ответил Эзоп.




20. О людях и змеях


Какая может быть жизнь, какая радость

Без золотой Афродиты?

    

Мимнерм






С того момента, когда Эзоп признался мне в любви, наши отношения осложнились. Можно сколько хочешь говорить о том, что любовь и дружба — это то же самое, но когда ясно, что один человек горит страстью, а другой нет, дружба начинает сходить на нет.

— Кого ты любила больше всего в жизни? — спросил Эзоп.

Его вопрос заставил меня задуматься. Кого я любила больше — Клеиду или Алкея? Как могла я выбирать между ними?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что я должен знать. Если ты и вправду веришь, что мир есть любовь, как сказала этим несчастным, траченным молью философам, значит, у тебя были для этого основания. Ты поешь о любви так, словно знаешь, что это такое. Так знаешь?

Как и многие другие вопросы Эзопа, этот тоже заставил меня задуматься.

— А ты? — спросила я.

— Думаю, что да, — ответил Эзоп. — Когда-то, давным-давно, я стал рабом, чтобы другой человек мог остаться свободным. Я думаю, это и есть любовь.

Эзоп, как и много раз до этого, удивил меня.

— И кто же был этот другой человек? — спросила я.

— Я тебе скажу, — ответил Эзоп. — Но я не согласен с тем, что для тебя любовь — знамя. Любовь — вещь куда более спокойная. Она в наших поступках — не в словах.

— Эзоп, ты поражаешь меня. Сначала ты говоришь, что не веришь в богов, потом — что я ничего не понимаю в любви. И отказываешься объяснить почему.

— Прежде всего я тебе скажу, почему не верю в богов, а потом поговорим о другом. Идем, посидим на берегу.

Мы сели на камень у самых волн. Перед нами были высокие меловые скалы, между которыми мы заплыли в бухту, за нами — меловые пещеры, в которых исчезли со своими ухажерами наши девы. Время от времени из пещер доносились сладкоголосые песни.

Эзоп начал так:

— Боги никогда не умирают, а потому для них ничто не имеет значения. Время — ничто. Их жизнь продолжается бесконечно. Они сидят в мраморных дворцах на Олимпе и смотрят на нас. Наши проблемы кажутся им такими мелочными, однако мы их забавляем. Без нас им бы было ужасно скучно. Мы их развлечение, их способ проводить вечность. Это для нас наша жизнь имеет значение. И знаешь почему? Из-за смерти. Когда я говорю о своем неверии в богов, на самом деле я хочу сказать, что наша жизнь имеет совсем иное значение, чем жизнь богов. Скорее, мы изобрели их, а не наоборот. Вот почему я никогда не рассказываю притчей о богах. Все мои притчи о человеческих слабостях, даже если я прячу людей под звериные шкуры. Люди могут учиться, а боги нет. Люди могут изменяться, а боги нет. Я бы не стал рассказывать притчи богам. Они пропали бы втуне.




ЗЕВС: Нужно избавиться от этого человека! Он опасен!

АФРОДИТА: И оставить Сапфо без единственного друга?

ЗЕВС: А мне наплевать.

АФРОДИТА: Будущему не наплевать.

ЗЕВС: Прошлое, настоящее, будущее — для меня все едино!




— Так ради кого ты продался в рабство?

— Ради моей матери. Она была одной из черных амазонок, которые жили на берегах реки Герма и мыли золото для лидийских царей. Лидийские торговцы, решив, что амазонки — лишь слабые женщины, совершили набег на их лагерь, захватили золото и взяли в плен амазонок и их детей. Мне тогда было десять лет. Я в тайне от матери сговорился с главарем разбойников и пошел в рабство вместо нее. Меня увезли на остров Самос и продали ювелиру по имени Ксанф. Там я познакомился с Родопис, которая была рабыней в том же доме. Отправившись в Навкратис продавать свои изделия богатым греческим торговцам, Ксанф взял с собой и нас. Там мы и заработали себе свободу. Родопис стала куртизанкой, а я — мудрецом. То, что прежде мы были рабами, вызывало особое любопытство у египтян и греков.

— И ты с тех пор больше не видел матери?

— Не видел. С десяти лет.

— И как думаешь — она жива?

— У меня такое чувство, что жива. Но возможно, я просто не хочу верить, что моя жертва была напрасной. Я обманываю себя, как и другие смертные, хотя я из своих обманов сочиняю притчи.

За нашими спинами раздался громкий голос.

— Обманы! — раскатился он по камням.

Мы повернулись и увидели высокую красивую женщину в короне из живых, угрожающе шипящих змей.

— Вы, видимо, и есть та парочка, которая забрала моих мужей и отдала их девам, которые приплыли по морю. Вы не имели права это делать. Они принадлежали мне и были совершенно довольны жизнью до вашего появления. А теперь мне придется убить их — или превратить в змей. Моя сестра Цирцея, конечно, превратила бы их в свиней.

— Твоя сестра? Цирцея? А кто же ты?

— Нет, ты мне скажи, кто ты? Ведь это мой остров. Я не должна представляться на собственном острове!

— Нам сказали, что это остров философов, — сказал Эзоп.

— Вам явно наговорили много чего, что не имеет никакого отношения к действительности, — сказала змееносная женщина. — Меня зовут Терпения, и я даже вас могу превратить в змей и добавить их к моей короне. Медуза тоже была моей сестрой. Но я не видела никакого смысла в превращении людей в камень, когда с ними можно сделать нечто куда более интересное. Зачем превращать в камень всего мужчину, когда можно — только одну его часть? Если у меня когда-либо возникнут с этим трудности, я обращусь к сестре, но до сего времени ее вмешательства не требовалось.

Она обвила руками Эзопа, который отпрянул от змей.

— Если бы вы стали моими, я бы оставила вас такими, какие вы есть. Я бы вас вообще не изменяла. Но вы ошибаетесь насчет богов. Они таки существуют. Я сама — дочь бога и змеи. Боги не будут довольны, узнав, что вы сомневаетесь в их существовании. Они не выносят неповиновения. Единственное, что вызывает у них еще больший гнев, — это отсутствие страха перед смертью.

Она сделала движение рукой, и в земле зашевелились многоцветные змеи. Они ползли отовсюду — и из пещер, куда удалились девы со своими ухажерами. Вся земля была покрыта ими, они ползли одна по другой. Герпеция сделала еще одно движение — и змеи исчезли.

— Фокусы и магия не доказывают существования богов, — спокойно сказал Эзоп. — Ты говоришь, что можешь превращать людей в змей? Что ж, преврати меня в змею, мне все равно. Но и это ничего не докажет… кроме того, что ты владеешь магией.

Герпеция свирепо нахмурилась. Ее змеи зашипели.

— Обычно это кому угодно затыкает рот, — сказала она. — И вот передо мной человек, который не боится. Кто ты?

— К твоим услугам, госпожа, Эзоп.

— Сочинитель притч? — спросила Герпеция.

— Он самый.

— Отлично! Я отчаянно скучала на этом острове без притч. В кого мне только не приходилось превращаться, чтобы не умереть от скуки. Это я превратилась в трех философов из пещеры, рассуждавших о природе мироздания. Я превращала людей в змей просто ради удовольствия, а потом ради того же удовольствия делала их обратно людьми. Они к этому привыкают. Честно говоря, мне самой это надоело. По правде сказать, я уже несколько столетий ищу мужа, который не боялся бы меня. Может быть, я его уже нашла.

Герпеция взяла Эзопа под руку и повела прогуляться вдоль бережка. Что было у него на уме? Может быть, он пытался вызвать у меня чувство ревности? Пока Эзоп флиртовал с Герпецией, змеи обмякли и повисли вдоль ее щек, словно пряди волос. Она страстно целовала его. Он, похоже, отвечал ей. Я пошла предупредить дев, что нам грозит опасность.

Они все еще занимались любовью в пещерах со своими прекрасными ухажерами. Мы по-прежнему оставались под властью Афродиты. Я приказала девам и молодым людям вернуться на корабль, пока Герпеция развлекается с Эзопом.

— Она большая умелица по части превращений. Если вам нравится ее нынешний вид — пойдемте! Она обожает превращать красивых молодых людей в змей.

Юноши знали, что я говорю правду. Опьяненные девы колебались. Они мне не верили. Медвянокожая Арета, моя прежняя напарница по любовным играм, воспротивилась:

— Ты хочешь сказать, мой возлюбленный превратится в змею?

— Прошу тебя, не нужно спорить со мной. Просто подчинись. У нас совсем мало времени, чтобы ускользнуть от этой волшебницы. Эзоп обезоружил ее. Пока она утратила бдительность, мы должны покинуть остров.

Но Арета была так увлечена своим любовником, что не желала меня слышать. Другие девы тоже не обращали на меня внимания.

Эзопу каким-то образом удалось вырваться от Терпении, и он нашел меня на берегу.

— Теперь я понимаю Медузу, Цирцею — всех великих волшебниц. Это просто женщины, жаждущие любви. Медуза, в ярости оттого, что ее никто не любит, обращала мужчин в камень. Цирцея — в свиней. Ничего этого не было бы, если б их любили по-настоящему. В отсутствие любви они обратились к черной магии.

— Ты говоришь, что не веришь в богов, но даже ты подвластен чарам Афродиты!

— Ерунда, — сказал Эзоп. — Я само воплощение разума. Если я буду любить Герпецию, она будет ласковой и нежной. Ты видела это собственными глазами. Я хочу остаться здесь, на острове, и стать ее утешителем. Это мой долг.

— Я не позволю тебе совершить такую ошибку, — возразила я.

— Это не ошибка, — ответил Эзоп. — Это моя судьба. Я не знаю, откуда мне было известно, что нужно делать.

Но я это знала. Я подобрала прибитое к берегу бревно и обрушила его на голову Эзопа — он упал без сознания. Тогда я потащила его к кораблю и попросила помочь мне погрузить его на палубу. Родители, деды и бабки, остававшиеся на корабле, быстро пришли мне на помощь и затащили Эзопа на борт.

Некоторые из дев, видевших, что случилось, последовали за мной, а за ними — и их ухажеры. Некоторые остались на острове, за любовью забыв обо всем. Я знала одно: мы должны как можно скорее убраться отсюда. Кем бы ни была Герпеция — богиней или воплощением Эзоповой потребности в любви, — она вполне могла положить конец нашей одиссее. Покинув царство Аида, мы постоянно попадали в земли мифов и миражей. Нам нужно было вернуться в реальный мир.

Никогда не забуду зрелище с кормы корабля, когда мы подняли парус. Весь берег покрылся ползущими змеями, они обвивали ноги дев, которые не послушали меня. Девы пытались спастись, убежать, но змеи вились вокруг их ног, и девы падали на землю. Они поднимались, но змеи кусали их, и девы падали без движения. Некоторые, самые сильные, добрались-таки до корабля. Аттида сбросила с себя змею и придавила золотой пряжкой. Гонгила убежала от змеи, но Арета, прекрасная Арета, лежала в объятиях сиреневого питона и стонала от наслаждения, а тот без устали занимался с ней любовью. Ее стоны и крики привлекли других многоцветных змей. Самый крупный питон, какого я когда-либо видела, обвил ее кольцами, убивая своей любовью. Мне было жаль, что я научила ее науке наслаждения. Мои уроки любви определили ее судьбу.

Герпеция стояла на вершине горы из извивающихся змей и посылала нам проклятия, а мы тем временем проплывали между двумя скалами.

— Трусы! — визжала она. — Я думала, что нашла единственного мужчину, который не боится меня, но даже он оказался трусом! Нужно было мне превратить его в змею, прежде чем он успел бежать!

Это испугало меня. Что если я спущусь в трюм и вместо Эзопа найду там извивающуюся змею?

— Я останусь здесь навечно! — кричала она. — А вы все умрете!

Тут небеса разверзлись дождем, и вскоре мы промокли до нитки и спустились в трюм.

Я потрогала бесчувственное тело Эзопа — он все еще был самим собой.




21. Среди кентавров


Фракийская кобылица, почему ты только взглянешь на меня — и несешься прочь?

    

Анакреон






После нашей встречи с Герпецией я почувствовала на своих плечах ответственность за судьбу Ареты и других моих дев. Я ведь их жрица и должна была быть умнее и не задерживаться на этом негостеприимном берегу. Нашему отплытию сопутствовали дождь, гром и молнии. Погода для плавания была далеко не лучшая, но выбора у нас не осталось.

Аттида и Гонгила сидели со мной в трюме и старались привести в чувство Эзопа. У него на голове, там, куда я его ударила, была огромная шишка, а под глазами — черно-лиловые круги.

Наконец он пришел в сознание. Оказалось, он вовсе не сердится на меня.

— Ты спасла нам жизнь, — сказал он.

— Нас теперь значительно меньше, — ответила я. — Большинство наших дев опутали змеи, наших мальчиков — сирены, а их родители пребывают в горе. Это я воззвала к Афродите и разбудила ее силы, и, к сожалению, вина за это лежит целиком на мне. Наш корабль мало пригоден к плаванию. Наши припасы скудны. Море штормит. Мы наказаны за наше пренебрежение всеми богами, кроме Афродиты.

— Может быть, я согрешил, отрицая существование богов, — сказал Эзоп. — Или, воззвав к Осирису и древним богам, мы вызвали и змееголовую богиню. А может быть, правы были египетские последователи Эхнатона. Возможно, есть только один бог — палящее солнце.

— Эзоп, ты меня поражаешь.

— Архилох сказал: «Ничто не трудно для богов». Может быть, мы молились неверному представлению о боге. Эхнатона назвали еретиком за почитание одного единственного бога, но другое племя, обитающее в пустыне, подхватило его идею. Они утверждают, что они избранный народ будущего.

— Один бог? Как один бог может повелевать всем на небесах и на земле? — спросила я.

— А так, что бог есть сила, а не персона, — сказал Эзоп. — Бог — это мудрость, свет, жизнь.

— Какая странная мысль! — удивилась я.

Наш поврежденный корабль бороздил волны. Некоторые наши спутники, самые пожилые, пали жертвой морской болезни, голода, отчаяния. Если мы и видели острова на горизонте, заходить на них боялись: вдруг там прячутся змеи или еще что похуже. Мы то и дело предавали волнам тела умерших. От нашего корабля исходил запах смерти. А те, кто был на борту, тощал с каждым днем из-за отсутствия пищи. Я была уверена: конец близок. Мы не могли найти землю, куда пристать, и еду, чтобы подкрепиться: море рано или поздно поглотит нас. Когда-то я была уверена, что будущее запомнит мое имя и мои песни. Теперь я впала в отчаяние.

Эзоп и я вместе с Аттидой и Гонгилой часто садились под холстиной на самом носу корабля и вглядывались в горизонт: не появится ли там наше спасение. Ветра и волны не пугали нас. Плеск и брызги морской воды не приводили в отчаяние. Мы были исполнены решимости первыми увидеть дружественный корабль. Моряки научили меня забираться на вершину мачты, и я делала это время от времени (хотя мое сердце и готово было выскочить из груди), а потом соскальзывала вниз. Если я видела вдалеке вспышки молний или слышала гром, то кубарем скатывалась с мачты.

Мы понятия не имели, где находимся. Возможно, нас унесло за Геркулесовы столбы, — мы и этого не исключали. Мы нарушили размеренный порядок жизни амазонок и, вероятно, теперь подвергались за это наказанию. Мы усомнились в существовании богов, в преклонении перед которыми были воспитаны. Увижу ли я когда-нибудь свою девочку? Увижу ли когда-нибудь Алкея?

Раздался оглушительный удар грома, небо рассекла молния, которая расколола мачту и свалила ее вместе с потрепанными остатками паруса. Наш неуправляемый корабль закрутило в котле морской воды. Еще один удар — и кормовая часть отделилась от носовой. В волнах завертелись доски, разбитые амфоры, наши товарищи. Когда я в последний раз видела Аттиду и Гонгилу, они гребли, сидя в нижней части амфоры, словно в игрушечной лодчонке, а потом вздыбилась волна — и они исчезли за ней. Мы с Эзопом, вероятно, вызвали жалость у Посейдона — или у его подружки Майры, потому что нас выбросило на песчаную отмель, где мы остались лежать без сознания, наполовину в воде, наполовину на суше.

Сколько мы пролежали так — известно одним богам. Нас привел в чувство гром лошадиных копыт, и мы увидели, что окружены стадом диких лошадей с человеческими туловищами и головами. Они медленно приблизились к нам, их вожак, у которого была густая белая борода и ярко-зеленые глаза, опустился на колени и тронул меня руками.

Прикосновение было нежное даже для мужчины. Эзоп подпрыгнул, словно желая защитить меня.

— В этом нет нужды, — сказал ему вожак кентавров. — Пусть Зевс и счел нас животными и сослал на этот скалистый остров, но я умею обходиться с дамами, как и мои оболганные братья. Я — Хирон. Я старше Зевса, старше Посейдона, старше всех их. Когда самонадеянные боги решили изгнать из своей среды животных — а точнее, спрятать их, — они отправили нас куда подальше. Мы были неприятным напоминанием о прошлом, как гарпии и горгоны.

— Мы встречались с Герпецией — мы знаем.

— Моя отвратительная сестричка, — сказал Хирон. — Но мы гораздо цивилизованнее, чем она. Мы научили богов всему, что они знают. За это они нас и возненавидели. Мы живем в абсолютной гармонии. Едим только яблоки и траву. Мы не убиваем других существ. Мы изучаем растения и целительство. Мы проводим жизнь, пощипывая травку и размышляя. Мы открыли состояние абсолютного покоя, которое является ключом к тайнам мироздания. Именно кентавр первым обнаружил, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду.

Хирон отвел нас в рощу, где мы смогли подкрепиться яблоками, попить свежей холодной воды и отдохнуть. Журчащий ручеек, пересекавший остров кентавров, оказался на удивление целительным. Спустя немного времени кораблекрушение представлялось нам таким же далеким, как детство.

Чем весь день занимались кентавры? Они скакали по острову, тренируя мышцы. Они танцевали сложные танцы в сопровождении духовых инструментов. Они купались в холодных ручьях. Позавтракав травой и яблоками, они ненадолго погружались в сон. Они проводили долгие часы, стоя совершенно неподвижно и вглядываясь в горизонт. По вечерам они делились друг с другом мудрыми мыслями, осенившими их во время этого созерцания.

Но одна проблема все-таки оставалась. Все кентавры были мужского рода, а потому не могли размножаться. Они с каждым годом старели и старели. Имея наполовину божественную природу, они не могли умереть, но жестокой волей Зевса должны были стареть вечно. Кто заменит древних кентавров, ни на что более не способных, кроме как щипать травку? Кто будет заботиться о них в их бесконечной старческой немощи? Молодого поколения у кентавров не было.

— Нам нужны кобылицы, — сказал Хирон. — Иначе наша великая философия закончится пшиком.

— Жаль, что наши девы погибли в море, — сказал Эзоп.

— Девы? — спросил Хирон. — Какие девы?

— Дочери амазонок и египетских моряков. Одних захватили змеи Герпеции, другие утонули в море.

— Вы уверены, что все они погибли? — спросил Хирон.

— Настолько, насколько можно быть в чем-то уверенным, после того как тебя выбросило на сушу! Я удивлюсь, если кто-то из них остался в живых.

— То же самое говорили и о Персефоне, но мы нашли ее в царстве Аида и сумели вернуть к жизни. Увы, нам приходилось на полгода возвращать ее из-за этих семян граната, что она съела. В те времена мы служили Деметре, великой матери, и узнали самые сокровенные ее ритуалы, способствующие росту урожая. Вот были времена! Сказав это, Хирон громко заржал несколько раз, и ржание эхом разнеслось по роще и берегам острова. Самые молодые и быстрые кентавры как безумные поскакали к морю. Они поплыли с такой ловкостью — можно было подумать, что это дельфины.

— Что ты им крикнул? — спросил Эзоп.

— Не могу тебе об этом сказать при даме, — ответил Хирон, покраснев. — Это слишком неприлично. Позволь мне просто признать, что кентавры очень чувственные существа. Мы медитируем, чтобы смирять бушующие в нас страсти.

Мы с Эзопом отправились прогуляться по берегу.

— Весь мир принадлежит Афродите, — сказала я. — Даже эти благородные животные, полдня проводящие в размышлениях, бросаются в море, когда набухают их фаллосы. Я сдаюсь. Можешь говорить что угодно о старых и новых богах. Миром правит Афродита.




АФРОДИТА: Какая умненькая девочка!

ЗЕВС: Противоречие в терминах. Женщины хороши только для одного дела!




Мы с Эзопом наблюдали за оставшимися на берегу кентаврами, которые танцевали у кромки воды, наигрывая на своих странных дудках и вышагивая с таким изяществом, какого трудно было ожидать у столь крупных существ. Лошади всегда очаровывали меня своей резвостью и мощной красотой. Неудивительно, что амазонки поклонялись богине с лошадиной головой и молились о возвращении Пегаса.

— Если бы только эти существа могли совокупляться с амазонками, — сказала я, — какую мощную расу волшебников и колдуний могли бы они создать.

— Я думаю, они и совокуплялись на заре времен, — сказал Эзоп. — Но Зевс наслал на них лапифов и лишил магических способностей.

— Если бы могли воссоединить кентавров и амазонок, какие бы чудеса они могли принести миру!

Какое-то движение на берегу. Несколько сильных молодых кентавров галопом выскочили из моря, таща за собой спутанные морские водоросли. В их зелени виднелись Аттида и Гонгила, которые, казалось, обрели тот же цвет, что и водоросли. Я готова была поклясться, что они мертвы.

Хирон и его помощники очень осторожно положили их на берег. Они омыли их тела пресной водой, умастили маслами растений. Они танцевали вокруг, наигрывая на духовых инструментах, звуки которых напоминали то щебет птиц, то фырканье лошадей.

«О Деметра, великая мать, мы принесли твоих дочерей назад из дома Аида, как и твою собственную дочь Персефону», — напевали они, а потом ржали и бегали вокруг позеленевших дев.

— Следующая часть церемонии не для ваших глаз, — сказал Хирон. — Вы должны удалиться в пещеру старейшин.

Он показал на небольшое отверстие в громадной скале, которая наполовину уходила в море.

Мы с Эзопом сделали то, что нам сказали. Пришлось согнуться в три погибели, чтобы пролезть в пещеру, где было очень темно и стояла невыносимая вонь.

— Что это за гнилостный запах? — воскликнула я.

— Это запах смерти, которая вечна, — раздался похожий на ржание голос.

Когда наши глаза привыкли к темноте, мы увидели повсюду существ, которые когда-то были кентаврами. Некоторые лежали, вытянув ноги. Другие полусидя, прислонившись к стене и ощупывая свои разбитые копыта руками. Иные корчились на полу, покрытые разлагающейся шкурой, как мешком. Они стонали и щурились от света.

— Вы пришли подарить нам смерть? — спросил беззубый кентавр. — Мы молим о благодати смерти, в которой нам было отказано Зевсом, решившим покарать нас таким образом.

— Какое же страшное преступление вы совершили?

— Мы обладали знанием об изменении формы, мы обучали богов. Они хотят сделать вид, что научились этому сами!

— Если бы только мы могли даровать вам смерть! — воскликнул Эзоп. — Но мы всего лишь люди.

Не в силах выносить этот запах, я бросилась прочь из пещеры.

На берегу я увидела, что кентавры по очереди гладят дев своими громадными фаллосами. Между этим органом и девами появлялась огненная дуга.

Первой шевельнулась Аттида. Потом вернулась к жизни Гонгила.

— Эзоп! — воскликнула я. — Наши девы ожили! Эзоп выполз из пещеры старейшин.

— Теперь ты знаешь, почему смерть — благословение, — сказал он.

— Теперь ты знаешь, каким органом кентавры творят волшебство, — ответила я.

Сомнений не было: Аттида и Гонгила возвращались к жизни. Аттида подняла руки над головой и удивленно уставилась на кентавров. Гонгила села.

— Хирон, если ты можешь своим целительством воскресить этих дев, почему твои старейшины гниют в этой пещере?

— Это еще одна хитрость Зевса. Мы можем исцелять всех существ, кроме самих себя.

— И почему Зевс так ненавидит тебя?

— Мы обладаем силой лошади и человеческим разумом в придачу. Мы знали искусство целительства, все виды магии и умели, как и он, превращаться в кого угодно. Но самое главное, мы были могущественнее его и привлекательнее для женщин. Больше всего Зевс ненавидел нас за это. Мы научили богов всему, что они знают, а Зевс пожелал забыть, откуда взялось его знание. Когда-то нас любил Посейдон, и мы могли скакать по морю. Зевс отобрал у нас и эту способность. Он ненавидит все, что любит его брат.

Аттида и Гонгила окончательно вернулись к жизни. Они запрыгнули на спину Хирона и попросили показать им остров. Когда Хирон понес их прочь, я услышала счастливый девичий смех.

— Давай сведем амазонок и кентавров, — предложила я Эзопу. — Женщины любят лошадей больше, чем мужчин.

— И каким образом мы это сделаем? — спросил Эзоп.

— С помощью богов, — ответила я.

— Если бы они снова научились скакать по морю, — мечтательно сказал Эзоп.

— Это моя последняя надежда — иным способом мне домой не добраться, только на спине какого-нибудь кентавра.

Но я ошибалась.




22. «Глаз Хора»


Я есть Глаз Хора, посланец властелина.

Я есть он, который создал его имя.

    

Древняя египетская молитва






Прошло несколько дней, и в гавань острова кентавров пришел огромный египетский корабль с громадным глазом, нарисованным на борту. Поскольку у кентавров не было причалов, кораблю пришлось бросить якорь на глубоководье. Хирон подозрительно разглядывал корабль, полагая, что это еще одно наказание, наложенное Зевсом на любимцев Посейдона.

— Может, стоит затопить этот корабль, — сказал он Эзопу и мне — стоявшие кругом кентавры замерли в ожидании приказа.

— Он называется «Глаз Хора», — сказал Эзоп, который за время длительного пребывания в Египте научился читать иероглифы. — Это может быть добрый вестник. Для египтян этот глаз — символ Великой матери. А мы — люди — всего лишь слезы в ее глазу. Возможно, это искупление, которое вы ищете.

— Сомневаюсь, — заметил Хирон. — Зевс изобретал самые разные способы обманывать меня, и я прекрасно знаю, на какое коварство он способен. Я предлагаю затопить корабль.

— И остаться здесь с разлагающимися старейшинами, беспомощными и отрезанными от мира? Может быть, этот корабль увезет вас к лучшей доле?

— Ну хорошо, Эзоп. Я поручаю тебе вплавь добраться до корабля и поговорить с капитаном. Если ты вскоре не вернешься, мы будем знать, что это враги, и потопим корабль.

— Но я думал, вы не убиваете живых существ, — удивился Эзоп. — Неужели вы готовы так легко отказаться от собственной философии?

В этот момент рядом с египетским кораблем заплясала на волнах маленькая точка. Когда она приблизилась, мы увидели, что это лодка. На ней был золотой балдахин, сверкавший на солнце. Четыре мощных нубийца в белых одеяниях сидели на веслах. Под балдахином расположился человек, которого мы приняли за египетского аристократа. Но когда лодка подплыла поближе, стало видно, что у него золотистые волосы.

Я стояла как зачарованная. Лодка подходила все ближе и ближе. Два нубийца выпрыгнули из лодки и втащили ее на песок. Потом помогли аристократу выбраться на берег. Два других нубийца открепили балдахин и понесли его над головой своего повелителя.

Вероятно, потому, что он был чисто выбрит на египетский манер, а может быть, прошло слишком много лет, но я узнала его, только когда он заговорил на языке моей родной земли.

— Что это за земля, где люди — лошади, а лошади — люди? Тут кто-нибудь говорит по-гречески?

Это был Алкей! Я спряталась за Хироном — выглядела я, наверное, далеко не лучшим образом, а потому боялась предстать перед моей давней любовью. Волосы у меня были всклокочены, лицо не накрашено, тело не надушено, а одежда не отличалась изяществом. Я столько раз представляла себе это мгновение, но никогда не предполагала, что буду выглядеть парией.

— Ты пришел с миром? — спросил Хирон. — Или ты очередной враждебный посланник Зевса?

— Ты мне льстишь, если полагаешь, что я посланник самого Зевса. Меня послал всего лишь фараон, а не царь богов. Боюсь, моя миссия более приземленная. Мой фараон ищет некую греческую поэтессу, которая покорила его сердце.

— И кто бы это мог быть? — спросил Хирон.

— Женщина, которая поет так сладко, что вполне может быть одной из муз. Женщина, чьи волосы блестящие и черные как смоль. Женщина, которая благоухает всеми ароматами Востока…

— Здесь у нас нет таких женщин, — сказал Хирон, который никогда не слышал, как я пою.

Я спряталась за его громадным боком, молясь о том, чтобы Алкей не увидел меня такой, какой я стала. Я мечтала о нем долгие годы, а теперь желала одного — чтобы он скорее покинул остров.

— Я слышал ту поэтессу, о которой ты говоришь, — сказал Эзоп, — Она стала легендой Навкратиса. Это Сапфо из Эреса.

— Она самая, — сказал Алкей.

— Здесь у нас нет никакой Сапфо, — сказал Хирон.

Алкей опустил взор и повернулся, собираясь уходить.

— Но, может быть, вы позволите мне пополнить запас воды перед отплытием?

Я спорила сама с собой. Что мне делать — заползти назад в пещеру древних кентавров, чтобы Алкей не увидел меня? Или все же, несмотря на мой вид, показаться ему? Мое тщеславие боролось с моей любовью.

— Воду ты можешь взять, — сказал Хирон.

Алкей отдал приказ нубийцам.

— Я вернусь на корабль, — сказал он Хирону, — и пришлю людей с кувшинами для воды. Спасибо тебе за гостеприимство.

Он повернулся к нам спиной и пошел под золотым балдахином к стоявшей поблизости лодке.

Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Пот струился по лицу.

Я не могла ни остаться, ни броситься за ним следом.

Эзоп остановил Алкея.

— А ты не возьмешь меня в Египет? — спросил он. — Может быть, я пригожусь тебе.

— А кто ты?

— Эзоп, сочинитель притч.

— Фараон говорил о тебе как о своем друге и советчике. Ты наверняка должен знать, что стало с Сапфо.

Эзоп колебался. Я представила, как уплывут эти двое, а я останусь на острове кентавров. Меня охватила паника.

— Алкей… я здесь! — крикнула я и бросилась к нему, обхватила его руками.

Он нежно обнял меня, потом отстранился и удивленно посмотрел на меня.

— Да, выглядишь ты не лучшим образом, — сказал он.

— Если бы ты побывал в царстве Аида и вернулся, ты тоже, наверно, имел бы не очень привлекательный вид.

— В царстве Аида! Ты всегда была склонна к драматизации. Побывать фавориткой фараона вряд ли так уж страшно.

— Так значит, вы знакомы? — спросил Хирон.

— Конечно, — ответила я.

Потом, когда мы уже были на палубе «Глаза Хора», он обнял меня и стал целовать, пытаясь восполнить все те долгие годы без поцелуев между нами. Поцелуи — эти сладчайшие плоды любви — могут быть лирическими или эпическими. Наши были эпическими. Они были сотканы и распущены богами. Мы отыгрывались за прошедшие годы. Алкей рассказал мне о Сардах, Дельфах, Навкратисе. Я рассказала ему о Сиракузах, амазонках, Герпеции. Мы рассказали все — или почти все. Мы явно оставляли пробелы. Я умолчала об Исиде. Он ничего не сказал о Родопис.

— Жаль, что тебя не было со мной при дворе Алиатта, — сказал Алкей.

— Жаль, что ты не видел Сиракуз, — сказала я.

— Жаль, что мы разминулись в Дельфах — а могли бы встретиться, — сказал Алкей.

— Давай же восполним теперь все, что мы пропустили, пророчествами наших будущих поцелуев, — сказала я.

И мы снова слились в едином бесконечном объятии.

Мы с Алкеем принадлежали к одному роду. Мы с ним были так похожи — тщеславные, чувственные, жаждущие, чтобы все восторгались нашим умом. Мы никогда не раскрывались полностью. Одного возлюбленного нам было мало. Нужно, чтобы всегда ждал и другой.

— Так значит, ты теперь вдова, Сапфо. Ты выйдешь за меня замуж? Или доставить тебя назад к твоему одурманенному любовью фараону?

— Одного брака на жизнь более чем достаточно. Надеюсь, больше никогда не сделаю этого. Можно, я буду держать тебя в любовниках?

— А как насчет фараона?

— Пусть он заплатит по счетам. Это фараоны умеют делать.

Мы плыли на большом египетском корабле и днем и ночью занимались любовью, словно были самыми новоиспеченными из всех новоиспеченных любовников. Мы сочиняли песни друг для друга — все они утрачены. Мы с жадностью пожирали тела друг друга. Нубийцы тем временем гребли на восток в направлении Египта, а Эзоп в каюте капитана неустанно записывал на папирус свои притчи. Кентавры тоже были на борту, потому что Эзоп поклялся доставить их на остров амазонок. Но, несмотря на все это, для нас с Алкеем на корабле словно никого и не было.

Нет ничего слаще, чем плыть на корабле с тем, кого любишь больше всего на свете. Ты обитаешь в собственном мирке, созданном только для твоей любви. Алкей рассказывал мне о дворе Алиатта и бесконечном ожидании приема у оракула в Дельфах. Я рассказывала Алкею о моем замужестве, о рождении Клеиды, о моих приключениях с Киром, Праксиноей, Пентесилеей и Антиопой.

Я не уверена, что Алкей верил мне, когда я рассказывала об амазонках и Пегасе, о царстве мертвых и последовавшей за этим несостоявшейся утопии. Он насмешливо смотрел на меня, словно я все это выдумала. Но мне уже было все равно. Я потерялась в сладостной любви, и у меня не было сил спорить с ним. Страсть — особая страна, а мы были в ней царем и царицей.

По вечерам Эзоп рассказывал свои притчи на палубе, к немалой потехе моряков. Каждая притча завершалась нравоучительной моралью. Если бы только жизнь была такой простой.

Если бы влюбленные могли жить вечно в земле желания, жизнь была бы легкой и счастливой. Но желание, будучи утоленным, освобождает пространство для других вещей. Мне страстно хотелось увидеть дочь, мой золотой цветочек, мою дорогую Клеиду. Я сказала Алкею, что мы должны вернуться на Лесбос, чего бы нам это ни стоило.

— В Египте мы важные персоны, — сказал он. — А на Лесбосе — изгнанники. С какой стати нам возвращаться туда?

— Чтобы я могла увидеть моего ребенка, — сказала я.

Это его не убедило.

— А если Питтак казнит нас, это принесет какую-нибудь пользу твоему ребенку?

— Я уверена — Питтак проявит благоразумие.

— Как мало ты его знаешь, — возразил Алкей. — Мы не можем вернуться на Лесбос, пока Питтак жив.

Мы направлялись в Египет, и спорить тут было нечего.

Конечно, мы должны были зайти на остров амазонок — Алкей согласился на это, потому что не верил в его существование. Эзоп каким-то образом убедил Хирона, что амазонки — его естественные союзницы, а Хирон, который отчаянно искал самок для своего племени, был готов прибегнуть к этому радикальному способу избавления их земли от бесплодия.

Сам Хирон взял себе в невесты Аттиду и Гонгилу, и другие кентавры тоже горели желанием обзавестись невестами. Они вышагивал по палубе, пока Хирон кувыркался внизу со своими девами.

— Если ты не вернешься на Лесбос, — сказала я, — я сбегу на остров амазонок и оттуда как-нибудь доберусь до дома.

Но Алкея — возможно, потому, что он не верил в этот остров, — эта угроза вовсе не встревожила.

Моя тоска по Клеиде стала червем в золотом яблоке нашей любви. Я хотела, чтобы Алкей желал увидеть Клеиду с такой же силой, что и я. Ничто другое меня не устраивало. Я собиралась сказать Алкею, что Клеила — его дочь, и выжидала подходящего момента для этого откровения. Я хотела, чтобы обстановка была идеальной. Может быть, я боялась, что Алкей по какой-то причине отвергнет меня и Клеиду, когда все узнает? Может быть, я боялась, что он не будет таким отцом, каким был мой отец? Может быть, я все еще хотела быть «маленьким вихрем» моего детства? Столько воспоминаний протекает между любовниками. Так много времени проходит в нашей жизни. И так мало. Не успеешь глазом моргнуть (глазом Хора!), как пролетели годы от детства до зрелости.

— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, — сказал Алкей, гладя мою щеку, мою грудь, мои бедра. — Я хочу вечно наслаждаться тобой. Если бы мы могли уплыть на наш остров и до конца дней не видеть никого, кроме друг друга. Вот чего бы я хотел.

— Я тоже хочу этого, — сказала я.

Но думала о Клеиде.

По ночам я лежала без сна рядом с Алкеем и тосковала по Клеиде. Я всегда видела ее в религиозной процессии с бусами из винных ягод на шее. Я видела, как она ткет хитоны для Афины. Я видела, как она идет с корзинкой на голове — корзинкой, наполненной предметами, священными для Афродиты.

Беда была в том, что я не знала, жива она или мертва. Я даже не знала, смогла ли моя мать добраться из Сиракуз до Лесбоса. Не знала я и о моей матери — жива она или мертва. Не знала, при власти ли все еще Питтак. Если моя дочь жива, теперь она уже должна быть взрослой женщиной. А если она умерла? Это было немыслимо.

— Сапфо, — говорил Алкей, — мы можем иметь других детей. Что ты так держишься за Клеиду — роди еще ребенка.

Его слова ранили меня сильнее, чем если бы он молчал. Он не мог понять моей тоски. И я опять не сказала ему, что Клеида — его дочь. Я все медлила, а подходящий момент так и не подворачивался.

Все те годы, что я томилась по Алкею, я думала о нем как о моем двойнике, близнеце, единственной душе, находящей отклик в моем сердце. То, что он не понимал меня, было мучительно. Я хотела сказать ему, что Клеида — его дочь, не только моя, но что-то мешало мне это сделать. Я хотела, чтобы он любил ее без доказательств отцовства — чтобы он любил ее просто потому, что ее люблю я. Это было своеобразным испытанием. Но зачем мне нужно было испытывать его? Может быть, я хотела, чтобы он сам догадался? Может быть, я хотела, чтобы он догадался, что у меня на душе? Ведь он наверняка догадался, что Керкил был старым пьяницей и импотентом и не мог иметь детей! Я хотела, чтобы он понял это без слов. Это было безусловным доказательством любви, которое я хотела получить.

Потом уже я спрашивала себя, зачем мы позволили стольким недомолвкам возникнуть между нами. Ведь у нас было столько способов утешить друг друга и построить любовь на надежной основе. Почему я все время откладывала: не говорила ему, что Клеида — его дочь? Почему я так и не сказала, как претит мне его намерение доставить меня к фараону? Яне знаю ответа на эти вопросы.

Ночь за ночью лежала я рядом с ним, и вопрос о Родопис вертелся у меня на языке. Почему я не спросила его напрямик, насколько правдиво ее хвастовство, будто она уложила его в постель в Дельфах? Почему я боялась?

Если бы я могла ответить на эти вопросы, то могла бы считать себя мудрейшей из женщин и моя одиссея подошла бы к концу. Но тогда я еще недостаточно себя знала. Я любила Алкея, но не умела любить себя.

Именно на «Глазе Хора» мне снова приходила в голову мысль, что я должна была остаться с амазонками и стать их царицей. Я и об этом хотела сказать Алкею, но боялась, что он меня высмеет. Он считал, что амазонки — миф.

Эзоп понимал мои страдания, но Эзопа я любила только как брата. Алкей был моей судьбой. Я металась между моей страстью к нему и материнским чувством, не зная, на чем остановиться.

Скажи — что делать мне с собой. Раздваивается разум мой.

И вот тогда-то Эзоп и сделал свой ход. Он подошел ко мне как-то вечером, когда я вышагивала по палубе, чтобы прогнать бессонницу.

— Сапфо, — сказал он, — все эти годы я был твоей верной тенью. Я не просил для себя ничего. Я уважал твою любовь к Алкею. Но теперь я вижу, как ты тоскуешь по ребенку, как тебя беспокоит безразличие Алкея к твоему трудному положению. Я должен объясниться. Твое желание будет для меня законом. Если ты пожелаешь вернуться на Лесбос, я буду сопровождать тебя. Если ты останешься с амазонками, я буду твоим. Если хочешь вернуться в Египет, я доставлю тебя туда. Скажи только слово — я сделаю то, что ты желаешь.

— Не искушай меня, Эзоп. Я так слаба. Мой разум мечется.

— Он недостаточно хорош для тебя, Сапфо. Ты все эти годы была сильной и отважной. Но вот Алкей вернулся, и ты не знаешь, что делать. Любовь превратила тебя в неуверенного ребенка. Со мной ты будешь богиней. С ним — станешь рабыней.

Я знала, что его слова отчасти справедливы. Я взяла Эзопа под руку, и мы стали ходить по палубе вместе.

— Мне невыносимо видеть, как ты слабеешь, — сказал Эзоп. — Я хочу вернуть мою отважную Сапфо.

Он подвел меня к маленькой лодочке, которая лежала на широкой палубе, как дитя на груди матери. Лодочка была укрыта ее же парусом. За этой лодкой он и поцеловал меня. В лодке он меня любил, он отдал мне всю душу. Когда Алкей нашел нас, мы все еще держались друг за друга.




23. Дом


Гораздо сладкозвучнее лиры,

Ярче золота.

    

Сапфо






— Чтоб тебе пропасть, Сапфо! — закричал Алкей. — Ты — первая женщина, которой я поверил, а ты изменила мне, как обычная шлюха!

Я подняла глаза и увидела Алкея. Давно ли он наблюдал, за нами? Волна протеста поднялась во мне, тогда как сердце говорило: «Проси прощения».

— Ты хочешь сказать — как Родопис? Я все знаю о вас двоих! Она сама хвасталась — говорила, какой ты великолепный любовник. Как умно с твоей стороны забыть сообщить мне об этом!

— Она для меня ничего не значила! — бушевал Алкей.

— Ты не можешь придумать извинения получше?

— Я занимался любовью с ней, а думал о тебе!

— И ты ждешь, чтобы я сказала: «Я занималась любовью с Эзопом, а думала о тебе!» — выкрикнула я.

Мы по-прежнему находились в маленькой лодочке — примостились на ее корме, а Алкей, наклонившись над бортом, с ненавистью смотрел на нас.

— Что ж, это правда. Я и в самом деле думала о тебе. Только о тебе.

Эти слова я произнесла шепотом.

— Мне ты об этом не говорила, — сказал Эзоп, лежавший на спине в лодке. — Я думал, ты хоть немного, но любишь меня.

— Прости меня, Эзоп, я тебя люблю, но как брата. А Алкей — моя судьба. Теперь я это знаю. Я знала это с того самого мгновения, когда впервые увидела его!

Целую минуту никто не мог произнести ни слова. Мы слышали только наше тяжелое дыхание. Эзоп держался за меня, как ребенок, цепляющийся за мать. Я вырвалась из его рук, выбралась из лодки и побежала за Алкеем, который ринулся прочь с палубы. Он спустился в трюм, чтобы скрыться среди кентавров. Теперь я отчаянно рыдала.

Почему я, после всех этих лет, все-таки стала любовницей Эзопа? Может быть, мне нужно было спровоцировать Алкея? Я была зла на себя. Я была готова на все, чтобы вернуться назад и не совершать этой глупости. Сожаление, которое я испытывала, было сожалением проклятого. Я видела его на темном лице моего отца в царстве Аида. Я чувствовала, что вернулась вместе с мертвыми на тот, другой, берег катящей свои воды реки. Уж лучше быть мертвой, и глухой ко всем ощущениям, чем чувствовать то, что чувствовала я.

Я последовала за Алкеем в трюм. Он не хотел видеть меня. Он послал Хирона сказать мне, что болен и не может со мной говорить.

Старый, мудрый кентавр тряхнул белой косматой гривой и сказал:

— Ты разбила его сердце. Тут ничего нельзя сделать.

— Помоги мне, Хирон! — взмолилась я. — Скажи Алкею, как сильно я его люблю.

— Как я могу убедить его не верить тому, что он только что видел своими глазами?

— Скажи ему, что это не имеет никакого значения. Скажи ему, что это было всего лишь мимолетное помутнение разума. Скажи ему, что я люблю только его. Пожалуйста, умоляю тебя.

И я в мольбе опустилась на колени.

— Он мне не поверит. Он не будет делить тебя с Эзопом. Он гордый человек, а ты унизила его.

— Но, Хирон, ты же можешь исцелить что угодно. Ты знаешь тайны целительства. Исцели его разбитое сердце. Я знаю — ты можешь. И потом, у тебя самого две жены. Ты был бы счастлив взять и трех, не думая ничего плохого. Ты любишь больше одной женщины. Как ты можешь обвинять меня в том, что я люблю двух мужчин? Ведь можно любить двух мужчин одновременно!

— Мужчины смотрят на это иначе. Фаллос не терпит соперников. Вы, женщины, привыкли к этому. Вагины не столь привередливы.

Я могла только упасть на палубу и завыть, как по покойнику. Я лупила кулаками о доски и разорвала на себе хитон. Но Алкей все равно не появился.

Алкей высадил нас с Эзопом на Самосе. Глядя, как под голубеющим эгейским небом удаляется «Глаз Хора», унося все мои мечты и надежды, я понимала, что во второй раз потеряла главную любовь всей моей жизни. Если в первый раз разбивается сердце, то второй раз — это конец всего.

Зачем я навлекла на свою голову эту беду? Возможно, я боялась до конца отдаться Алкею, потому что бесконечно любила его. И расставание казалось таким же неизбежным, как смерть. Я разбила три сердца — Эзопа, мое и Алкея — и знала, что обречена всю оставшуюся жизнь сожалеть об этом.

Я вспомнила легенду острова Лефкас. В ней говорилось, что влюбленные, прыгавшие в море с Левкадийской скалы, либо преодолевали свою безнадежную страсть, либо разбивались насмерть. В любом случае они излечивались. Теперь я поняла, что всегда казалось мне таким безысходным.

И вот мы были вдвоем на Самосе — я и Эзоп, и оба безутешны. Эзоп хорошо знал Самос со времен своего рабства, но ненавидел это место, считая его жителей грубыми и скаредными. Он был мрачен после всего случившегося, полагая, что я отвергла его. Может быть, вы думаете, что теперь, когда Алкея не было с нами, Эзоп предъявил свои права на меня? Нет, мы оба пребывали в отчаянии. Что-то между нами было не так. Мы оба знали, что были скорее друзьями, а не любовниками, но мы запятнали нашу давнюю дружбу любовью без взаимности. Иногда, чтобы разойтись, сначала нужно сойтись. Неисповедимы тайны любви!

Почему ты можешь любить двух мужчин, но совершенно по-разному? Почему один находит отклик в твоей вере и философии, а другой — в твоем желании и вагине? Почему наша любовь может быть настолько разной? И почему мужчины не готовы согласиться с тем, что женщины такие же разные, как и они? Даже еще более разные. Это философствование принесло мне мало пользы.

Оно ничуть не облегчило боли. Мужчины были слепыми и недалекими, но я любила одного из них!

Мы с Эзопом некоторое время провели вместе, перебирая в уме прошлое и становясь все мрачнее и мрачнее.

Как-то вечером, заливая вином тоску в маленькой таверне на задворках Самоса, мы заметили группу лидийцев, смотревших на нас и ловивших каждое наше слово.

Наконец громадный седобородый человек с глазами цвета морской волны, окруженными бесчисленными морщинками, поднялся из-за стола и подошел к Эзопу.

— Ты сочинитель притч Эзоп? — спросил он.

— Почему ты спрашиваешь? — раздраженно пробормотал Эзоп.

Поднял взгляд, и лицо его расплылось в улыбке.

— Сиеннесий! — воскликнул он. — Мой дорогой старый друг!

Между ними завязался задушевный разговор о людях и событиях прошлого, о которых я ничего не знала. Оказалось, что Сиеннесий — философ и друг прежнего хозяина Эзопа.

— Я всегда знал, что ты станешь знаменитым! — сказал он Эзопу.

«А что насчет меня? — подумала я. — Я что — вообще никто?»

Сиеннесий явно меня не узнал, а Эзоп не стал устранять эту неловкость.

— Мы направляемся в Дельфы, — сказал Сиеннесий.

— Куда же еще?! — сварливо сказала я. — Если кто-то в этой части мира не знает, что ему делать, он непременно направляется в Дельфы.

— Кто это? — спросил у Эзопа лидиец, словно я сама не могла ответить.

— Знаменитая поэтесса Сапфо с Лесбоса, — сказал Эзоп.

Услышав это, волосатый, морщинистый Сиеннесий упал но колени, всплеснул руками и запел:
		У меня есть дочка, как золотой цветок.



		Я не возьму за нее все золото и серебро Алиатта!








— Я никогда не забуду, где впервые услышал эти слова, — сказал он. — Если ты и есть та богиня, что сочинила эту песню, — я твой раб, госпожа.

Должна признаться, это несколько смягчило мое сердце, хотя он и неточно меня процитировал.

— Спасибо, — просто ответила я.

А потом из моих глаз потекли так долго копившиеся слезы. Я вспомнила Клеиду, когда она была совсем маленькой, и рыдания сотрясли мое тело.

— Простите меня, — пробормотала я.

Эзоп обнял меня за плечи.

— Думаю, тебе пора возвращаться домой, — тихо сказал он.

И я знала, что он прав.

Тогда Эзоп отправился с лидийцами искать мудрости у Дельфийского оракула (снова эти шарады!), а я решила вернуться на мой родной остров, несмотря на то что приказ о моем изгнании, видимо, еще оставался в силе. Мы с Эзопом грустно попрощались, зная, что боги свели нас, чтобы мы учились мудрости друг у друга, но не стали спутниками на всю жизнь. Афродита утвердила свою власть надо мной на новый хитроумный манер.

«Будь ты проклята, Афродита», — думала я.

Я знала, как Хирон относится к Зевсу, как люди могут злиться на богов, но себя я смиряла перед Афродитой, зная, что она гораздо умнее меня. Ты победила, Афродита! Ты погубила мою жизнь! Ты поставила меня на край скалы!




ЗЕВС: И ты собираешься оставить это оскорбление без последствий?

АФРОДИТА: Конечно нет! Фаон уже ждет, чтобы еще раз посрамить ее.




А потом я тайно, не раскрывая, кто я, проникла на Лесбос. Я прокралась на мой родной остров, словно призрак.

Сначала я направилась в Эрес, а не в Митилену, надеясь как можно дольше оставаться неузнанной. Насколько мне было известно, приспешники Питтака были готовы отправить меня в царство Аида за то, что я осмелилась вернуться. Нет сомнения, я все еще оставалась приговоренной к казни. И все же у меня оттаяло сердце, когда я снова оказалась дома. Если мне было суждено погибнуть здесь — так тому и быть. Я достигла конца моего извилистого пути. Я чувствовала запах смерти, поджидавшей меня.

В маленьком городке, где я родилась, царила странная суета. Холмы были, как всегда, зеленые, оливки — серебряные, море сверкало, но люди казались подавленными, словно после вражеского нападения. Все будто ждали чего-то. Я спросила у лодочника, который привез меня на остров, в чем дело.

— Возлюбленная тирана умирает, — сказал он. — Клеида, любовница Питтака, при последнем издыхании.

Я каким-то образом чувствовала это. Возможно, предчувствие и влекло меня на Лесбос с такой же силой, как и тоска по дочери.

— Где она живет?

— Здесь, в Эресе… Знатная дама.

Он подвел лодку к дому моего деда — дом показался гораздо меньше и скромнее, чем я его помнила, — и я вошла во двор, заполненный плачущими людьми. У меня было такое чувство, будто я вернулась в царство мертвых. Все казалось смутным и нематериальным, словно я шла среди призраков.

Я закрыла лицо покрывалом — мне пока не хотелось быть узнанной.

Во дворе началась суматоха — стражники расталкивали людей, включая и меня, освобождая дорогу для крупного человека с отвислым животом и белой бородой в сопровождении золотоволосой молодой женщины.

Человек этот явно был состарившийся Питтак. Но кто эта молодая женщина?

Я попыталась протиснуться сквозь толпу, но меня понесло на волнах рыдающего человеческого моря. Два стражника остановили меня, больно ухватив за руки. Но мы уже были в комнате, где лежала умирающая женщина. И она узнала меня.

— Сапфо! — прошептала она. — Прости меня!

Седой мужчина и золотоволосая девушка отступили, удивленно глядя в мою сторону. Мужчина дал стражникам знак отпустить меня.

Я подбежала к постели матери и упала на колени. Лицо у нее было серое, глаза утратили прежний блеск. Дух смерти витал над нею.

— Прости меня, — снова сказала она. — Неужели это ты? Неужели я не сплю? Если это и в самом деле ты, то теперь я могу умереть. Боль так ужасна, что я хочу одного — уснуть. Сон стал единственным моим отдохновением.

Теперь я знала, что предчувствие близкой смерти матери было со мной уже на «Глазе Хора» посреди моря.

Мне столько всего хотелось рассказать ей! О том, как я встретила моего любимого отца в доме Аида. О том, как я жила с мифическими амазонками, которых она так почитала. О том, как я из-за Эзопа снова потеряла Алкея. О том, как я поняла, что женщина может любить двух мужчин. О том, что мать может жить своей судьбой и все же больше жизни любить своего ребенка. О том, что боги капризны и неуправляемы… Но я могла только обнять ее и плакать. Она тоже плакала.

— Прости меня, прости меня, — повторяла она снова и снова.

— Мне не за что тебя прощать, — сказала я. — Такова была воля богов… даже мое возвращение — их воля. За все отвечают боги — не мы.

Я не знаю, сколько прошло времени. Я все гладила и гладила ее, и понемногу от ее тела стал исходить тот запах, что я запомнила с детства, — аромат восточных духов. Прошли часы, дни и годы… или так мне казалось. Когда я подняла голову, то увидела, что челюсть моей матери отвисла, а с ее нижней губы на мою руку упала тонкая ниточка света. Что это — мое наследство? Глаза ее были открыты, но пусты. Она оставила меня сиротой, держа в своих объятиях.

Питтак и молодая женщина стояли совершенно неподвижно, глядя на меня. Что-то в глазах женщины напомнило мне те глаза, что сейчас закрылись. Неужели это возможно?

— Повесь меня, если считаешь нужным, — прошептала я Питтаку. — Но я хочу перед смертью увидеть дочь.

— Сапфо, я простил тебя и Алкея много месяцев назад, когда заболела твоя мать. А твоя дочь стоит перед тобой.

Прекрасная молодая женщина подошла и обняла меня. Я пила ее красоту жадными глазами, а потом, потеряв сознание, рухнула на пол.

Придя в себя, я обнаружила, что нахожусь в женской половине дома моей дочери в Митилене. Дочь ухаживала за мной. Она была так прекрасна, что если бы я встретила ее, не зная о нашем родстве, наверняка попыталась бы заняться с ней любовью. Стоило мне поглядеть на нее, как горло у меня перехватывало и огонек начинал полыхать в моей крови. Зубы у нее были прямые, белые и немного хищные — признак чувственности. Ее золотые волосы падали на ее гладкое розовое лицо, когда она наклонялась надо мной.

— Я прощаю тебе все, — сказала она. — Даже то, что ты меня бросила.

Вот, значит, как ей об этом рассказали! Я не стала разубеждать ее — пока.

Мои мысли вернулись к тем событиям, что привели меня сюда. Я видела себя на корабле с Алкеем, когда мы пребывали в упоении. Потом я вспомнила, как уничтожила все это с Эзопом. А потом я поняла. Останься я в объятиях Алкея, моя мать умерла бы непрощенной. Судя по всему, осуществился божественный план, но понять его я смогла только теперь, задним числом.

Моя мать умерла. Ларих тоже умер. Мои дед и бабка давно были мертвы. Мой брат Харакс заправлял семейными виноградниками, а помогала ему жена — Родопис! Все утверждали, что красавица куртизанка превратилась в старую хрычовку, но продолжала считать себя очаровательной в той же мере, что и моя мать, участвовала в сочинении истории о том, что будто бы я бросила Клеиду. Харакс не возражал ей, правда, он вообще опасался возражать ей в чем-либо.

Будучи приемным ребенком тирана, моя дочь имела возможность выбирать себе мужа, но выбор ее был неудачным, и она казалась мне несчастной. Муж ее был богат, но недостаточно умен для нее. А поскольку он не был умен, то не был и добр: ведь доброта есть наивысшая мудрость.

Моего зятя звали Эльпенор — в честь того идиота, который с похмелья свалился с крыши в гомеровской эпопее об Одиссее. Кому может прийти в голову мысль назвать сына Эльпенором? Только самому глупому или продажному из отцов! И муж Клеиды соответствовал своему имени. Если у него и не заплетался язык, то заплетались ноги. Неудивительно, что жена не выносила его!

Она была так несчастна, что завела привычку советоваться с прорицателями и задавать им вопросы, на которые они не могли ответить. Ни один из них не смог предсказать мое возвращение.

Каждый день в жертву приносилась птица, чтобы Клеида знала, что ждет ее сегодня.

— Тебе бы лучше слушать их песни, чем сворачивать головы. Несчастные люди всегда попадаются в ловушки прорицателей.

— Почему ты все знаешь? — спросила она.

— Боль и кораблекрушение, кораблекрушение и разбитое сердце.

— Ты останешься со мной навсегда? — спросила Клеида.

— Я постараюсь, — ответила я.

Обмыть и умаслить тело матери перед похоронной церемонией должны были, конечно, женщины семейства. И вот я стояла против моего заклятого врага Родопис, и мы с ней нежно обмыли тело моей матери морской водой, закрепили челюсть золотой подвязкой, закрыли ее прекрасные глаза, положили монетку в рот, чтобы было чем расплатиться за доставку в царство Аида. Мы одели ее во все белое и положили в гроб ногами к дверям. На голову ей мы надели золотой венок, указывающий, что она победила в сражении с жизнью, а на грудь положили керамическую птичку, олицетворяющую ее поющую душу. Мы дали ей ее зеркало и алабастрон — маленький сосуд для благовоний, чтобы даже в царстве мертвых она могла оставаться красивой. Мы поставили лекиф с благовонным маслом рядом с ее головой в венке. Потом мы спели над ней самые разные заупокойные песни, и подпевали нам все ее подруги и хор профессиональных плакальщиц, присланный Питтаком.

— Я так любила ее! — рыдала Родопис. — Поэтому-то она и обещала мне свои драгоценности!

Она поедала глазами золотой венок, словно ей было жалко зарывать его в землю.

Я ничего не сказала. В другое время я бы поборолась с ней за оставленные моей матерью драгоценности, но сейчас я слишком устала. Как бы мало вы ни зависели от родителей в повседневной жизни, как бы ни были готовы к их смерти, их окончательный уход — всегда катастрофа. Вы словно только что стояли на твердой земле, и вдруг она начала уходить из-под ног.

Я подумала о царстве мертвых, где воссоединятся мои родители.

— Наконец-то! — воскликнет мой отец.

— Хорошо хоть здесь у тебя нет тела, чтобы изменять мне, — огрызнется в ответ моя мать.

А потом она будет счастлива остаться с ним навечно. Вместе с маленьким Эвригием.

Питтак приготовил памятник моей матери — высеченная из камня, она стояла во всей своей красе, держа за руку маленькую девочку. Эпитафия гласила: «Я держу дорогое дитя моей дочери. Пусть мы никогда не расстанемся в этом мире, как были неразделимы в мире, где светит солнце». Под ногами маленькой девочки была надпись: «Я — Сапфо, возлюбленная Клеиды, как Клеида — возлюбленная Сапфо». Загадка, достойная Дельфийского оракула.

Денег на похороны моей матери не пожалели. Мою мать везли к месту упокоения на катафалке, запряженный четверкой белых лошадей. И лошади были принесены в жертву и похоронены вместе с ней, словно она была великой воительницей.

«С твоей смертью умерла моя душа!» — сказал Питтак у могилы моей матери. Клеида безутешно рыдала и никак не могла остановиться. Я обняла ее, но она отстранилась от меня.

Весь остров погрузился в траур. Меня восхитило, как Питтак обставил уход моей матери. Неудивительно, что долгая вражда между Афинами и Лесбосом породила такого правителя. Во время войны люди обращаются к героям и богатырям, с готовностью наделяя их чрезвычайными полномочиями. Люди рассуждают о мире, но война укрепляет власть тиранов и военачальников. И так будет всегда, пока мужчины остаются мужчинами. Стремление к господству у них в крови. Мы, женщины, могли бы установить мир, если бы не жили в мире мужчин как покоренный народ. Но, увидев, что плохая правительница может испортить и амазонок, я не питала больших надежд на будущее человечества, вне зависимости от пола. Почему боги так легко разрешают нам убивать друг друга? Может быть, они, бесконечно скучая на своем Олимпе, таким образом развлекаются? Это было единственным объяснением, в котором я видела хоть какой-то смысл. Война между Лесбосом и Афинами длилась долгие годы. Когда уже казалось, что мир неминуем, к нашим берегами прибывала новая эскадра военных кораблей. Население страшилось мира после стольких лет войны. Люди отступали от Митилены в глубь острова, чтобы переждать кровопролитие. Потом снова воцарялось спокойствие. А потом опять начинались военные действия. Но после стольких лет кровопролития истощились силы даже у афинян. Когда война закончилась, и Питтак, и народ смягчились. Теперь, став верховным правителем, который мог не страшиться за свою власть, Питтак позволил себе быть добрым. Он стал мудрецом. Он и выставлял себя таковым, поощряя поэтов и актеров и приглашая ко двору философов. Он хотел, чтобы после смерти о нем помнили как об одном из Семи мудрецов.

— Даже Алкей может без всякой боязни вернуться домой, — сказал он мне. — Но он, похоже, предпочитает Египет. В душе он всегда оставался бродягой.

Когда он сказал это, я начала плакать. Питтак обнял меня, словно решив, что он мой настоящий отец.

— Пора тебе снова начать петь.

— Что толку? — сказала я. — Песни ничего не меняют. Они не могут остановить войну или кровопролитие. Не могут воскресить из мертвых или не допустить, чтобы детей похищали у матерей. Или оживить любовь. Я всю жизнь сочиняла песни. А теперь готова замкнуть уста.

В своем отчаянии я действительно была готова к этому, но музы время от времени еще подталкивали меня под локоть, словно говоря: попробуй еще раз. Но все мои попытки заканчивались ничем. Сердце ушло из моего искусства.

Я попыталась сочинить песню, посвященную смерти моей матери, но не смогла. Прощальные слова застревали у меня в горле.

«Когда мы передавали тебя в бессветные покои Персефоны, — начала я, — Ветер сотрясал дубы на горе, как скорбь сотрясает мое сердце».

Но эта попытка ничуть не передавала мою боль. Ведь я была сочинительницей не элегий, а любовных песен, а любовь навсегда покинула меня.

Когда пришло время делить драгоценности моей матери, Питтак разложил их все на лидийском ковре во дворе своего дома. Мы с Клеидой и Родопис должны были по очереди брать то, к чему лежало наше сердце. Но стоило мне выбрать ожерелье или колечко, как Родопис топала ногой и кричала:

— Это было обещано мне!

После чего падала, вопила и колотила по земле кулаками.

— Только не говори мне, что плачешь из-за колечка, Родопис, — сказала я.

— Я любила ее. Я любила ее, — выла Родопис. — Я плачу по ней — не по драгоценностям.

Какая мне была разница, кому достанется большинство золотых побрякушек? Я отдала Родопис ожерелье и колечко, которые она хотела, и сережки к ним. Я отдала ей золотые застежки в виде дельфинов, инкрустированные драгоценными камнями, — моя мать часто носила их. Я отдала ей сережки, хитроумно выполненные в виде прыгающих дельфинов, и диадему из золотых оливковых листьев. Я отдала ей золотые сережки в виде бараньих голов. Сколько бы я ей ни отдавала, она вопила, что ей нужно еще. Наконец осталось золотое ожерелье в виде змеи с рубиновыми глазами и хвостом, который хитроумной застежкой закреплялся на змеиной шее. Я помню, моя мать носила его, когда я была маленькой. Она носила его вместе с сережками в виде змеек, которые теперь не снимала Родопис.

— Она была моей матерью! — закричала я. — Отдай их, по крайней мере, Клеиде. Мне самой ничего не нужно!

— Я любила ее так, как если бы она была моей матерью, — завыла Родопис. — А потом, эти сережки и ожерелье идут в одном комплекте!

Тут даже я не смогла сдержать смеха. Но Родопис не нашла в своих словах ничего смешного. Напротив, она снова упала на землю и стала биться о нее. В итоге пришлось вмешаться Питтаку, который и поделил наследство. Я получила золотую цепочку с крохотными висюльками в виде айвы. Я ношу ее каждый день. Я часто сплю, не снимая этого украшения.

Но даже боль утраты лечит время. Как бы печаль ни одолевала меня, я была счастлива вернуться на родной остров. Я бродила с Клеидой среди оливковых деревьев, рассказывала ей о моих приключениях, о моей любви к ее отцу Алкею, о моем отчаянии, когда я лишилась ее. Я рассказала ей историю о ее болезни и заклинании Исиды… хотя мою любовную историю с Исидой я и пропустила. (Дети никогда не интересуются такими вещами.) Поверила ли она в мою версию событий? Я знаю — она хотела верить.

Я посетила семейные виноградники, возрожденные трудами Родопис, и вступила во владение домом моих деда и бабки в Эресе.

Я почти забыла о своем призвании. Но слава обо мне распространилась широко — мои песни пелись по всей Греции. Семьи из Афин, Сиракуз, даже Лидии хотели присылать ко мне своих дочерей, чтобы я выучила их искусству игры на лире и сочинения песен. Я стала невольным наставником следующего поколения.

Клеиде это очень не нравилось. Она так долго тосковала по мне и теперь не могла смириться с тем, что меня отрывают от нее. Она высмеивала моих учениц. Она хотела, чтобы я жила с ней и растила ее сына Гектора, красивого маленького мальчика, такого же черноволосого, как я, а не занималась сочинительством песен. У меня таяло сердце, когда я видела моего внука. Я его обожала. Но я не могла сделать то, что сделала моя мать, — похитить ребенка у его матери. Я его любила, но знала, что мать ему нужнее меня. Клеида не могла понять моей сдержанности. Она считала, что я не даю волю своей любви. В наших отношениях появилась трещинка.

Нет, конечно, она появилась еще раньше. Начало ей положила клевета на меня — будто бы я бросила Клеиду. Источником этой клеветы была Родопис. Я рассказала Клеиде истинную историю, но она не поверила в нее до конца. Она боролась со своими чувствами. Она хотела любить меня, но боялась быть брошенной еще раз.

«Ну что ж, — говорила я себе, — со временем все образуется. Она поймет, как сильно я всегда любила ее».

Но нет, по мере того как я входила в роль наставницы юных красавиц, прибывавших из других краев (Дика, Гиринно, еще одна Анактория, еще одна Аттида, еще одна Гонгила), в Клеиде копилась ревность. Я пыталась объяснить ей, что мои ученицы не могут соперничать с моей дочерью, но она мне не поверила. Она хотела, чтобы я обожала ее тело и душу, чтобы я обожала ее сына. И я обожала! Но учительство спасало мою жизнь. Без него — в отсутствие любви к Алкею — я бы зачахла.

— Дику и Гиринно ты любишь больше меня, — обвиняла меня Клеида.

— Вовсе нет. Больше всех я люблю тебя. И всегда любила.

— Тогда зачем тебе эти дурацкие ученицы? — возражала Клекда. — Анактория обманывает тебя. Гиринно тщеславна, как павлин. У Аттиды нет никаких способностей к игре на лире.

— Но если я буду всего лишь бабушкой, я быстро захирею, — сказала я. — Чтобы оставаться собой, мне нужны мои песни. Учительство — мое призвание.

— Твое призвание — твой внук, — настаивала Клеида. — Послушай, как он плачет!

— Я не стану пренебрегать им, обещаю тебе, — сказала я.

Клеида обиженно шмыгнула носом.

Я построила небольшой храм в роще за моим родным домом, и там мы танцевали и пели наши песни Афродите. После всех странствий у меня не оставалось сомнений в том, что она самая могущественная из всех богинь, и я воспитывала моих учениц в почтении к Афродите.

— Боги безразличны к нам, — говорила я моим ученицам. — Мы должны привлекать их красотой наших песен и танцев, улещивать их жертвоприношениями, делать себя достойными их внимания. Для них наша жизнь — вещь такая же мимолетная, как листья на деревьях. Им хватает собственных интриг. Они любят, воюют, уничтожают. Стоит им моргнуть — и нас нет. Если мы хотим быть для них чем-то большим, чем опадающие листья, нужно петь такие божественные песни, чтобы они не могли не услышать.

В роще за домом моего деда мы воскуряли благовония Афродите и прославляли ее танцами и песнями. Мы подносили ей первые плоды с виноградников и оливковых деревьев. Мы вываливали ей груды яблок и персиков. Мы поджаривали жирные окорока белых телят, украшали их цветами и посыпали ячменем. Мы устраивали состязания на лучшую песню, самый красивый танец, изысканнейшие одеяния. В самые теплые летние ночи мы сбрасывали с себя все и танцевали обнаженными под луной, взывая к Афродите.
		Из Сапфо выжат этот мед, что подношу я тебе,



		Он липкий, как любовь, питательный, как материнское молоко,



		Прекрасный для Зевса, как дева, которой не Гера имя,



		Сладостный для Афродиты, как восставший фаллос любовника.








Откуда нам было знать, что за нашими служениями богине наблюдают? Слух о наших танцах нагишом разнесся по холмам от Эреса до Митилены. Одна строчка («Прекрасно тело Мнасидики, даже прекраснее, чем нежное тело Гиринно») цитировалась как доказательство нашей развращенности. Родопис распустила слух, будто я готовлю менад, которые будут голыми руками разрывать на куски мужчин и детей. Говорили, что я развратила собственную дочь, но мне и этого показалось мало, и я перешла на чужих дочерей.

Строки из моих песен всегда цитировались вырванными из контекста. «Красота твоя — пища моего желания» — эти слова повторяли по всему острову. Другой такой строкой стала эта: «Усни на нежной груди твоей подруги». Да, некоторые мои ученицы вызывали у меня нежнейшее чувство, и они предпочли бы умереть, чем покинуть меня. Но большая наша беда началась с самоубийства Тимады.

Тимада приехала ко мне из Лидии, когда ей было тринадцать. Пухленькая, с рыжими кудряшками, она имела врожденный талант к пению и игре на лире. Все, что я знала о моем искусстве, я передала ей. Она расцвела от моих забот. Впечатление было такое, будто прежде никто не поощрял ее, и она впитывала то, что ей давала я, как губка. Это можно было сказать о многих девушках, которые выросли не на Лесбосе. Сколько же было во мне свободы — я принимала ее как нечто само собой разумеющееся, даже несмотря на долгую войну, когда просто жила на этом острове. В мире было столько мест, где с женщинами обращались не лучше, чем с рабами.

Тимада смотрела на меня и говорила:

— Сапфо, когда я вырасту и стану взрослой женщиной, я хочу быть похожей на тебя.

— Ты не знаешь, сколько скорби выпало на мою долю. Не желай себе того, чего не знаешь.

— Ты просто скромничаешь. Ты моя героиня. Когда я думаю, что мир жесток к женщинам, я думаю о тебе, о том, как ты преодолела все напасти, которые выпадают на женскую долю. У тебя даже есть красавица дочь и внук, так похожий на тебя. Я всем сердцем жалею, что мне не повезло родиться твоей дочерью.

Эта ее избыточная эмоциональность беспокоила меня. Когда сердце открыто, в него попадает не только мед, но и стрелы. Я разрывалась между потребностью слышать хвалебные речи Тимады и страхом, что это плохо кончится. Как бы то ни было, я любила ее, а она меня. Я научила ее искусству наслаждения, как учила этому амазонок, и она целиком отдала мне свое сердце. То, с каким безрассудством она это сделала, обеспокоило меня.

Тимада расцвела в Эресе. Она оставалась с нами два года, и за это время совершенствовались ее мастерство и бесстрашие. Поначалу она, как и другие, подражала моему стилю, но вскоре обрела собственный голос, и ее лирическая метрика стала свежей, игривой и живой.

Потом пришло известие от ее отца из Сард, что он выдает ее замуж за одного придворного — своего приятеля. Человек этот был стар, богат и отвратителен. Старая как мир история. Тимада написала отцу, умоляя позволить ей остаться на Лесбосе. Он в ответ написал, что она непокорная дочь и он разочарован.

Я видела ее внутреннюю борьбу. Мать ее умерла во время родов, и Тимада была уверена, что ее ожидает такая же судьба. Она боялась замужества и рождения ребенка, как боялась потери свободы. Кто мог винить ее в этом? Получение женщиной образования всегда приводит к такому парадоксу. Мы учим дев быть свободными, а потом, выдавая замуж, порабощаем их.

— Я не хочу разочаровывать отца, но и не могу сделать то, что он просит, — плакала она. — Я скорее умру, чем покину тебя!

— Ты должна молиться богам и делать то, что велит тебе сердце, — сказала я.

— Но что сделала ты, когда была молодой? — спросила Тима. — Говорят, ты убежала с Алкеем.

— Не могу этого отрицать.

— Так если ты была бунтаркой… почему ты ждешь покорности от меня?

— Я жду только того, что ты будешь верна себе. Никто не может просить у тебя большего.

Тимада обняла меня.

— Сапфо, помоги мне спастись от моего отца! — воскликнула она.

— Я могу сделать что угодно, кроме этого, — ответила я.

И потом я сказала ей то, что всегда говорила девушкам в ее возрасте, — что жизнь непредсказуема, что будущее невозможно предвидеть, что жизнь полна удивительных неожиданностей, хороших и плохих… что смерть приходит ох как быстро. Я говорила с ней так, как моя мать говорила со мной, когда я противилась браку с Керкилом. Вот ведь ирония судьбы! Моя мать была мертва, а я стала как моя мать! С возрастом я даже внешне стала походить на нее. Иногда я представляла себя со стороны и думала: вот идет моя мать.

Впечатление, что Тимаду утешили мои слова, было обманчиво. Она пошла на море купаться с Дикой. Сплела венок из трав и цветов для Аттиды. Подарила мне разукрашенный сардский обруч для волос. Все это было приготовлением.

Мы нашли ее в яблоневой роще — она повесилась на самой старой яблоне на одном из своих украшенных золотом сардских поясов. Ее ноги чуть двигались, словно танцуя в воздухе над ковром сиреневых гиацинтов. На самой высокой ветке яблони осталось одно красное яблочко, до которого никто не смог дотянуться.

Мы разрезали пояс, любовно обмыли ее и в погребальный костер бросили собственные волосы. Они шипели в огне, издавая едкий запах — запах принесенной в жертву юности.

Девушки были в отчаянии. Они просили меня сочинить песню о ней, чтобы спеть, когда мы будем отправлять ее прах домой. Мы передали урну с пеплом на корабль, сделав на ней надпись:
		Это прах Тимады,



		Что в безбрачье ушла



		В Персефоны бессветные покои.



		Жизнь ее пресеклась,



		Как волосы наши,



		Когда лезвием острым



		Мы, товарки ее, их пресекли.








По острову разнесся слух, что одна из учениц Сапфо покончила с собой. Это было началом нашего конца.

Мой брат Харакс здорово растолстел и полысел. Лицо Родопис с годами все больше уподоблялось ее душе, и теперь внешне она была такой же, как и внутри. Зрелище далеко не ласкающее глаз.

— Сапфо, — сказала она, — нас беспокоят слухи о тебе и твоих ученицах, что доходят до нас. Говорят, одна молодая женщина повесилась из любви к тебе. Мы желаем тебе добра и потому не находим себе места. Мы волнуемся за твою репутацию.

— Моя репутация! — воскликнула я. — Моя репутация, как и твоя, давно уничтожена. Ты ведь знаешь, как говорят в Навкратисе: «Если твоя репутация погибла — получай от жизни удовольствие».

Родопис невинно захлопала глазами.

— Обо мне никто и слова дурного не сказал, пока ты не оболгала меня в своих непристойных песнях. Теперь мне нелегко восстановить мое доброе имя. Но, будучи уважаемой замужней женщиной и женой твоего брата, я должна просить тебя вести себя более осмотрительно.

— Убирайтесь вон! — закричала я на Родопис и Харакса. — И больше не появляйтесь здесь!

Ах, если бы Эзоп был здесь, он бы сочинил притчу с моралью: «Нет большей ханжи, чем бывшая шлюха».




24. После тимады


Не радуют больше

Земные радости,

Тоскую по заросшим лотосом Ахерона брегам.

    

Сапфо






Первая смерть ровесника поражает друзей, как удар молнии. Умирают деды и бабки, умирают родители, погибают в сражении воины, умирают на родильном ложе женщины, но когда пятнадцатилетняя девочка лишает себя жизни, ее друзья внезапно проникаются ощущением собственной смертности. Прежде смерть была для них мифом. Теперь стала реальностью.

— Почему мы не спасли ее, Сапфо? — спросила Дика.

— Потому что не понимали, как глубоко ее отчаяние, — сказала я. — Мы не можем спасти всех.

— Почему? Почему? Почему? — воскликнула Аттида.

— Потому что боги капризны, а пряхи не только прядут, но и перерезают нити. Жизнь распределяется не равными долями.

— Скажи, что мы никогда не умрем! — воскликнула Анактория.

— Если бы я это сказала, это было бы ложью, а я как ваш учитель никогда не лгу.

Мы улеглись все вместе на моей большой кровати, чтобы было теплее, и вспоминали Тимаду, какой она была в свои счастливые дни.

— Почему боги допускают смерть? — спросила Аттида.

— Потому что они завидуют смертным и хотят управлять нашими судьбами, — сказала я. — Примите это и сочините об этом песни. Отомстите им наилучшим образом.

Возможно, самоубийство Тимады потрясло нас, потому что предвещало судьбу каждой. Мои ученицы вкусили свободы только для того, чтобы ее у них тут же отобрали. План состоял в том, чтобы девушки успели поднатореть в искусствах, прежде чем выйдут замуж и станут добропорядочными матронами. Но женам в те дни приходилось не намного лучше, чем рабам. А искусство учит свободе. В этом-то и парадокс. Мы учим дев сочинять песни, а потом выдаем их замуж, и мужья затыкают им рты. Предчувствие этого порождает отчаяние, которое ведет к шумным ссорам, синхронным менструациям, истерикам, меланхолии. Тесная группка молодых женщин — явление очаровательное, но и взрывоопасное. Внутри ее столько подавленных страстей, готовых вырваться наружу.

Чем больше мы отгораживались от чужих глаз, тем больше слухов о нас ходило. Родопис настраивала против нас всю Митилену. Харакс пользовался ее клеветой, чтобы не выплачивать мне мою долю доходов с семейных виноградников. Каким бы опасностям я ни подвергалась, находясь среди чужих людей, самым моим вероломным врагом была моя семья.

Даже Питтак заявился ко мне в Эрес, чтобы предупредить о неприятностях, которые я могу на себя накликать.

— Твоя мать любила тебя, Сапфо, и я поклялся ей простить тебя и защищать, но слухи, которые ходят в Митилене, таковы, что мне трудно сдержать обещание. Твоя известность делает славу Лесбосу, но она на каждом шагу оборачивается скандалом.

— С каких это пор считается преступлением, если девушки собираются и поют песни? Во времена моей юности Лесбос всегда славился танцующими хорами молодых девушек.

— Сапфо, ты много лет отсутствовала. Пока ты узнавала мир, на Лесбосе произошли большие изменения. У нас была вспышка лихорадки, которая унесла половину жителей. Некоторые говорят, что ее принесли афиняне с их отравленными пиками. От них этого вполне можно ожидать — говорили, что в Трое они смазывали наконечники своих копий трупным ядом. Другие говорили, что лихорадку вызвал приток рабов, привезенных с войны. От нее умерли тысячи. Их рвало кровью, их лица становились черными, как земля. Те из нас, кто выжил, — все, кто выжил, — стали не такими беспечными, как в прежние времена. Симпосии теперь считаются опасными распространителями инфекции. Песни были ловушками. Даже танцы дев были отменены как зрелище. Люди перестали увлекаться лирическими стихами и начали видеть в них опасность. Им теперь нужны патриотические песни, песни войны и сражения, песни справедливости и мести. Мы с твоей матерью сожалели об этом, но понимали, почему так происходит. Беспечного Лесбоса, который мы знали прежде, больше нет. Атмосфера здесь переменилась. Когда-то мы прославились своей легкой и роскошной жизнью, теперь наши люди стали более осмотрительными. Долгая война меняет все.

— Значит, мы должны вернуть прежний Лесбос!

— Вернуть прошлое невозможно. Беспечный Лесбос моей юности, когда девушки пели девушкам и весь мир состоял из вина и песен, больше никогда не вернется. У нас теперь другие цели. Мы должны восполнить население нашего острова. Мы не можем себе позволить прежней роскоши. Поверь, никто не сожалеет об этом больше, чем я. Но мы должны трезво смотреть на вещи.

— Это означает, что песни больше не нужны?

— Не все песни, Сапфо. Но те песни, которые прославляют только любовь, устарели. Нам нужны песни, которые вдохновляли бы людей на спайку, солидарность и единство, песни, которые прославляли бы великий полис, а не одну только любовь. Прошу тебя, научи своих дев песням о гражданской гордости, о Митилене и ее славе, о радостях победы в войне и достигнутого мира. Вот какие песни нужны сегодня, а не глупые любовные вирши. Послушай, ведь ты великая поэтесса, ты можешь петь о чем угодно.

Кажется, я уже слышала это раньше.

— Питтак, каких песен ты ждешь от меня?

— Песен о моей победе в войне — вот каких!

— А если я и дальше буду петь о любви?

— Боюсь, тогда мне придется снова отправить тебя в изгнание — тебя и твоих дев.

Разговор с Клеидой был ничуть не лучше. Я начинала понимать, что моя слава смущает ее. Когда цитировали строки из моих песен, ее лицо покрывалось краской стыда.

— Жаль, что ты не пишешь других песен, мама… А еще лучше, стала бы ты просто бабушкой. Ты нужна Гектору. Зачем тебе вообще нужно сочинять эти твои песни?

И я попыталась стать хорошей бабушкой. Я оставалась в доме дочери, старалась быть полезной, не обижать ее… Но она вдруг взрывалась:

— Все мое детство надо мной издевались — называли твоим «золотым цветочком»! Куда бы я ни пришла, твои слова опережали меня. Как я это ненавидела! Я ненавидела тебя!

Чем дольше я проводила времени с Клеидой, тем печальнее становилась. Я любила ее всем сердцем, но моя любовь смущала ее. Мир изменился. Любовь, которую предлагала ей я, вышла из моды.

Она взрывалась, а я извинялась перед ней. Потом мы обе плакали, обнимались, обещали вечно любить друг дружку. Она была так похожа на Алкея, что стоило мне только увидеть ее, как я начинала тосковать по нему. Я возвращалась в Эрес к моим ученицам с тяжелым сердцем. Клеида была единственным человеком, чье понимание было мне так нужно. Были времена, когда я искала любви моей матери, теперь я искала любви дочери. Но эта любовь ускользала от меня.

Я металась между Митиленой и Эресом, мечтая найти понимание дочери. Находиться вдали от нее было мучительно, а рядом с ней — еще мучительнее.

Мы были такие разные. Она была красавица, умела манипулировать мужчинами, заставляя их делать то, что ей нужно. Стоило ей тряхнуть локонами и улыбнуться — и она добивалась желаемого. Я всегда завоевывала любовь своими песнями, яростным напором и сдерживаемой чувственностью. Но теперь мои песни попали под подозрение, а вместе с ними — и чувственность. Это были две стороны одной монеты, две стороны Афродиты, а теперь все это оказалось под запретом!

Мои ученицы старались меня утешить. Я в отчаянии укладывалась в постель, а они выманивали меня оттуда.

— Сапфо, если ты не встанешь и не позволишь нам посмотреть на тебя, я тебя больше никогда не буду любить.

Это сказала Аттида (я использовала ее фразу в песне). Она уговаривала меня пройтись с нею и Анакторией по Митилене — «как мать в окружении дочерей». Иногда мы отправлялись на такую прогулку, и люди останавливались и смотрели на нас. Они подбегали ко мне, говорили о моих песнях, как те повлияли на них, о возлюбленных, которых они соблазнили моими словами, о том, как они пели своим дочерям мою песню, посвященную Клеиде.

— Ну, ты видишь, Сапфо, — говорила Анактория, — люди все еще любят тебя. Они помнят наизусть твои строки. Вот оно — истинное признание гениальности, а не критика тирана. Ты пишешь для людей, Сапфо, а не для своей дочери или Питтака.

Но ее слова лишь отчасти утешали меня.

Аттида за то время, что была с нами, из неуклюжей девочки с лицом обезьянки и копной растрепанных волос превратилась в красивую молодую женщину. Она научилась слагать песни и петь их. Научилась угождать слушателям. И я гордилась ею. Она стала моим утешением после смерти Тимады. Но только-только благодаря ей раны в моем сердце начали затягиваться, только-только я стала меньше страдать из-за холодности Клеиды, как Аттида оставила меня ради другого учителя — моей соперницы по имени Андромеда — и отказалась от всего, чему я ее учила.

Андромеда в ее вульгарных одеяниях испепелила твое сердце!

Андромеда забросила любовные стихи и стала сочинять политические песни в угоду Питтаку. Аттида, уйдя от меня к Андромеде, тоже начала распространять грязные слухи обо мне. Поначалу я думала, она делает это из-за того, что ей невыносимо было делить меня с другими девушками — она была ревнива, как и моя собственная дочь. Но понемногу я стала понимать, что она переметнулась к Андромеде, ведомая одним только честолюбием. Она поняла, что мои песни не вызывают восторга у тирана, и решила подстроить свой парус под более благоприятный ветер. Андромеду приглашали на все патриотические празднества, а меня нет. Песни Андромеды были в моде, а мои нет. Андромеда удостаивалась почестей и наград, а я нет. И никого не волновало, что у Андромеды нет таланта. Она отражала вульгарные нравы вульгарного времени. Да, люди меня любили, но власти объявили устаревшей. Люди пели мои песни, но потихоньку — у себя дома. Аттида оценила обстановку и убежала к Андромеде.

Мужчины могут переломать тебе кости, а девушки ломают сердца. Вот что я поняла. Женская исступленность свойственна не только амазонкам.

Тимада любила меня искренне, но Тимада умерла. Анактория была помолвлена и собиралась в скором времени меня покинуть. Когда я видела, как она болтает, смеется и флиртует со своим суженым, сердце переворачивалось у меня в груди.
		Мужчина, что рядом с тобой,



		Счастлив, как боги, —



		Он слушает твой мелодичный голос,



		Твой веселый смех,



		А мое сердце обливается кровью



		В груди.



		Стоит мне взглянуть на тебя —



		И мой язык немеет.



		Я лишаюсь дара речи.



		Коварный огонек



		Крадется под моей кожей.



		Мои глаза слепы.



		В моих ушах шум.



		Пот течет с меня.



		Дрожь охватывает все мое тело.



		Я зеленее травы,



		И мне кажется,



		Я в шаге от смерти.



		Но я выношу все это



		Из любви к тебе.








Аттида перебежала к моей сопернице, а Родопис позаботилась, чтобы все в Митилене узнали об этом.

«Ну вот, — подумала я, — ко мне будут приходить новые ученицы, а потом, высосав все мои соки, будут уходить, оставив высохшую кожуру. Как только таланты девушки расцветают под моим крылом, ее забирает какой-нибудь малодостойный тип, которому не нужно ничего из того, чему я ее научила».

Я подумала об этом, и мне захотелось умереть, увидеть «заросшие лотосом Ахерона брега», как я пела в одной из самых печальных моих песен. Смерть звала меня. Я чувствовала, что зажилась. Я потеряла всех, кто был мне по-настоящему небезразличен, — мою мать, мою дочь, Алкея, Исиду, Праксиною, Эзопа. Жизнь моя, казалось, была сплошной цепочкой скорбей.

Потом появился Фаон с его агатовыми глазами и голосом, похожим на растопленный мед. Когда я впервые увидела его, что-то во мне сказало: «Берегись». Я слушала этот голос и делала вид, что черные кудри и плечи Адониса нимало меня не трогают. Я изображала безразличие так искусно, что он все сильнее и сильнее уничижался передо мной.

Фаон был неотесанным парнем — лодочником, перевозившим путешественников между Митиленой и материком, но он был красив и знал это. Он целиком предоставил себя в мое распоряжение и был готов возить меня с ученицами вокруг острова из Эреса до Митилены и обратно. Он отказывался от какой-либо платы.

— Быть твоим лодочником — большая честь, — говорил он. — Твои песни более чем достаточное вознаграждение.

И он, работая веслами, пел нам. Он всегда пел мои любовные песни и пел так хорошо, что щеки мои вспыхивали.

Спал он в своей лодке, вытаскивая ее на берег в Эресе неподалеку от моего родного дома. Он оказывал нам мелкие услуги — то порубит дрова, то перенесет что-нибудь тяжелое, но в дом заходить отказывался. Иногда мы предлагали ему еду, и он, взяв кусок хлеба, уходил есть его к себе в лодку. Он был коварен. Он выжидал.

Однажды ночью, когда полная луна заливала голубоватым светом берега близ Эреса, я пошла к его лодке, над которой он натянул потрепанный парус. В свете масляной лампады я увидела, как он царапает что-то тростинкой на египетском папирусе. Подойдя поближе, я увидела, что он переписывает мои песни.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Делаю тебя бессмертной, — сказал он.

Он сразу понял двусмысленность своих слов и поправился:

— Бессмертными твои песни делают боги, а я только переписываю их. Чем больше я их переписываю, тем яснее мне становится их гениальность.

— Я знаю — ты льстишь мне, — сказала я.

Но, несмотря на эту отповедь, его слова были мне приятны. Юноша поднял на меня глаза, и я увидела в них слезы.

— Эти песни не умрут никогда.

Я глубоко вздохнула и пошла прочь. Как мне хотелось верить, что в его словах не только лесть. Но сердце говорило мне иное.

Если тебя предали женщины, для твоего сердца нет лучшего лекарства, чем юный красавец, который обожает тебя.

Я любила мужчин и любила женщин и могу сказать, что мужчины понятнее в любви. Они слышат только один голос — своего фаллоса, и голос этот прост и откровенен. Женщины же слушают голос луны. Но луна светит отраженным светом. Физическая любовь с женщиной нежна и сладка, но женский ум так же неверен, как лунный свет. Мужчины в любви, в отличие от женщин, идут напрямик. Что я такое говорю? Фаон был одновременно нежен, как девушка, и при этом проявлял самое изощренное коварство. Он потел лунной росой. Капля лунного света, появившаяся на головке его фаллоса, когда тот затвердел, вероятно, была магическим зельем. Когда я слизнула ее, то сразу ослабела, как сонные животные Цирцеи.

Он так терпеливо плел свои сети! Я противилась, и противилась, и противилась, но настал час, когда противиться дальше уже не могла.




АФРОДИТА: Дары, которые получил от меня Фаон, будут для нее последним испытанием, и…

ЗЕВС: Она его не пройдет!

АФРОДИТА: Еще как пройдет! Моя последовательница сильна — сильнее, чем любая из смертных женщин, которых ты брал силой.

ЗЕВС: Я выиграю этот спор. Я всегда выигрываю.

АФРОДИТА: Но не в этот раз, отец.




Я снова отправилась навестить Клеиду и моего внука. Маленький Гектор обнимал меня за шею и цеплялся за меня так, что я едва не начинала задыхаться. Вот тогда я поняла, откуда берется желание похитить внука. Но я бы на такое никогда не пошла. Между внуками и бабками существует такая сильная и простая связь, тогда как связь между дочерьми и матерями нередко такая сложная и запутанная. Я испытывала ненависть к моей матери, которая оставила нам такое наследство. Она не имела права этого делать! Она взяла на себя прерогативу богов.

Я вспомнила женщину, которую встретила как-то в Сиракузах, — она позволила своему мужу отнести их новорожденную дочь на вершину холма и оставить там на волю стихий.

— Как ты могла допустить такое? — спросила я.

— Просто я знала, что без отцовской любви она никогда не расцветет и жизнь ее будет сплошным несчастьем.

— Но он бы со временем полюбил ее. Разве могло быть иначе? Она бы завоевала его сердце. Дочери всегда со временем завоевывают сердца отцов.

И тогда женщина начала безутешно рыдать. Своими откровенными словами я погубила ее. Она нашла способ примириться со своим горем, а я своей неуместной правдой лишила ее этого самообмана. Ложь слаще истины.

Потом я вспоминала Исиду — как она спасла жизнь новорожденной Клеиде. Я вспоминала Алкея, который так никогда и не видел свою дочь. И я плакала, плакала, прижимая к себе внука и спрашивая себя: будет л и у меня когда-нибудь внучка, с которой я смогла бы перекроить мое печальное наследство… и этот мир?

Вошла моя дочь — Клеида.

— Мама, каждый раз, когда ты появляешься, Гектор цепляется за тебя и не отпускает. А когда ты уходишь, я несколько дней не могу его успокоить.

— Ты хочешь сказать, чтобы я не приходила?

— Да нет же, мама, просто я хочу, чтобы ты была с ним не такой эмоциональной, а более сдержанной. Я бы не хотела, чтобы ты пробуждала в нем эмоции. Это осложняет мою жизнь. И няньки потом жалуются. Ты его взбудоражишь, а потом уходишь.

— Я постараюсь не будоражить его.

— Ты ничего не можешь с собой поделать — это в твоей натуре. Ты не чувствуешь себя счастливой, если люди вокруг не рыдают и не бесятся. У тебя нет чувства меры. Твоя мать часто предупреждала меня об этом. Твой разум — как штормовой ветер, поднимающий буруны в море. Даже Питтак сказал это о тебе.

— Я постараюсь быть потише, Клеида, — сказала я. — Но я из другого мира.

— Тогда перейди наконец в этот, — сказала Клеида.

— А если я не смогу — что тогда?

Фаон ждал в своей лодке, и я покинула Митилену, направляясь в Эрес, ни о чем таком не думая.

Был вечер. Мы плыли в лунном свете. По морю гуляли маленькие белые буруны, но меня это мало заботило. Я почти желала утонуть, чтобы покончить со всеми моими бедами.

— Кажется, ты печальна, моя госпожа, — сказал Фаон.

— Ни одна моя мечта не сбылась, — сказала я.

— Но подумай о том, что ты дала миру.

— Не имеет смысла жить, когда жизнь приносит тебе столько боли.

— Твои песни делают счастливыми всех, кроме тебя самой, — сказал Фаон.

Я склонила голову.

— Андромеда — мошенница, — добавил Фаон.

Услышав это, я приободрилась.

— Она разгуливает по Митилене в своем жутком сиреневом хитоне с золотой вышивкой и поет идиотские песни о величии Питтака и чудесах войны. Люди потихоньку посмеиваются над ней, но открыто это делать боятся: ведь тиран оказывает ей почести.

— Они ничего не понимают в песнях. Они хорошо разбираются только в почестях и наградах, — сказала я.

— Это не так, моя госпожа. Народ Лесбоса всегда любил песни. Это в его природе. Мы все — наследники Орфея.

Я вспомнила Орфея в царстве мертвых — с головой подмышкой — и разговор о судьбе поэтов. «Награда поэта — быть разорванным на части. Но и части его продолжают петь!» Пророчество!

— Я думаю, ты слишком надеешься на человеческую мудрость, Фаон. Они не могут отличить прекрасное от уродливого, добро от зла. Они знают только то, на что указывает власть. Если Питтак говорит, что Андромеда — великая поэтесса, значит, она великая поэтесса. Если он говорит, что она истинный гений, то не имеет значения, что она будет петь. Люди склоняются перед властью. Даже в поэзии.

— Но у себя дома они поют твои песни. В головах у них — твои песни. В их сердцах — твои песни.

С этими словами он протянул руку и коснулся моей спины с такой нежностью, что меня всю словно обожгло.

Его прикосновение было как огонь. Всегда будущего любовника можно узнать по прикосновению, даже если он или она прикасается к самому невинному месту на твоем теле. Фаон посмотрел на меня так, словно я была Афродита.

— Ты так прекрасна, — сказал он.

— Вот уж чего нет, того нет, — возразила я.

— Ты прекрасна внутренней красотой, но и она обжигает меня пламенем страсти.

— Помнится, я писала что-то в этом роде. Фаон, не валяй дурака, не флиртуй с женщиной, которая годится тебе в матери.

— Мне кажется, ты моложе меня! — сказал он.

Ах, как гладко он умел говорить!

— Вези меня в Эрес, — ответила я. — Сейчас неподходящее время для любовных игр между седой женщиной и зеленым юнцом.

— А когда подходящее?

— Думаю — никогда, — отрезала я. — Греби быстрее.

Во время нашего подлунного плавания вокруг острова я отказывалась говорить с Фаоном. Я впитывала красоту моря, красоту острова и вспоминала все мои путешествия, всех моих возлюбленных. Меньше всего нужен был мне хорошенький мальчик, который хотел заманить меня в сети грубой лестью. Что с того, что он был врагом моего врага? Может быть, он был честен, когда уничижительно говорил об Андромеде. Может быть, он пытался завоевать мою благосклонность. Какая разница? Он был не Алкей.

Когда мы добрались до Эреса, он помог мне выйти из лодки.

— Боюсь, я обидел тебя, моя госпожа, — пробормотал он, опустив глаза, чтобы я могла полюбоваться его блестящими черными ресницами, тень от которых упала на загорелые щеки.

— Вовсе нет, — сказала я.

— Я бы скорее умер, чем обидел тебя.

— Не предлагай с такой легкостью умереть. Смерть и без того не заставляет себя ждать.

Фаон упал на колени и поцеловал край моего хитона.

— Встань, пожалуйста, — попросила я.

— Не могу. Я хочу быть твоим рабом, — сказал он — Клейми меня, закуй меня в цепи, повелевай мной, Я хочу одного — служить тебе. Моя жизнь бессмысленна, если я не служу тебе.

— Встань, Фаон. Я ненавижу такие речи, — сказала я. — Единственного раба, который у меня был, я освободила. Других рабов мне не нужно.

— Тогда, может быть, ты когда-нибудь сумеешь полюбить меня? — спросил он, вскакивая на ноги.

Он возвышался надо мной. Его мускулистые руки были покрыты загаром от работы на воде. Когда он улыбнулся, мне показалось, что маленькие морщинки в уголках его рта улыбаются сами по себе.

Он обнял меня своими сильными руками и снова погладил мою спину. Пламя под моей кожей становилось все горячее. Мои глаза заблестели. Мои пальцы дрожали. В моих ушах стоял гул, будто туда залетел пчелиный рой. Из-под мышек у меня струился пот. Я хотела сказать «нет», но не могла произнести ни слова. От его прикосновения я онемела. Я дрожала, словно от холода, и одновременно вся горела. Зеленее травы? Нет. Но всякая логика исчезла. У меня словно с корнем вырвали язык.

«А почему бы и нет?» — вопрошала моя вагина.

И никакой другой орган не мог опровергнуть ее!

Так это и началось. Он прокрался в мою жизнь. Я думала, что сыта любовью, сыта по горло, до тошноты, но это прекрасное юное существо привнесло в мою жизнь свежесть и беззаботность, которые, как мне казалось, я уже навсегда потеряла. После смерти матери я и сама хотела умереть. Фаон отогнал эту тучу.

Он переписывал мои песни, рубил дрова, возил меня туда-сюда. Он подрезал оливковые деревья и виноградные лозы на моих полях. Он помогал мне, делая это с радостью. И он грел мою постель. Ах, как он грел мою постель!

Хотите поговорить об этом? Все любовники разные и все любовники одинаковые. Этот человек знал свою власть и умел ею пользоваться. Он смог бы соблазнить саму Афродиту! Может, он это и сделал! Он был не Алкей, но обладал собственной притягательностью — притягательностью юности. Если он лгал или лукавил, то делал это умело. Но в нем было что-то такое, с чем я не сталкивалась прежде. Разве что в девах. В нем было самое сильное упоение — упоение молодости. Его кожа мягкостью не уступала коже моего внука. Волосы сияли, как грива молодого кентавра. Узнав Фаона, я поняла, чем брал женщин Зевс. Благодаря Фаону я поняла, почему Афродита влюбилась в Адониса. Да я и чувствовала себя как Афродита с Адонисом. «Разорвите на себе одежды, о девы, оплачьте Адониса!» Фаон был так прекрасен, что я плакала.

И потом, нельзя было сбрасывать со счетов его потенции. Двадцатилетний мальчик никогда не устает. Его фаллос извергается и тут же наполняется снова. Его фаллос встает, опадает и встает опять, а ты и глазом не успеваешь моргнуть. Неудивительно, что даже Алкей любил хорошеньких мальчиков. Я начинала понимать, что в них притягательного.




ЗЕВС: Ну, видишь? Наконец-то мудрость нисходит на нашу героиню.

АФРОДИТА: Ты считаешь, что мудрость нисходит перед падением. Но она еще удивит тебя!

ЗЕВС: Никогда! Не с этим мальчиком и его неутомимым членом. Ха! Даже самые умные женщины дуреют от любви!

АФРОДИТА: Ты еще увидишь!




25. Завяжи мне дитя


Пока дышу,

Любить я буду…

И даже после.

    

Сапфо






Была ли я счастлива с Фаоном? Вероятно, я не столько была счастлива, сколько отвлеклась от моей скорби. А он постарался стать незаменимым для меня. Переписывание моих песен — это было самое малое. Он и в самом деле стал моим добровольным рабом. Он взял на себя все то в моей жизни, что мне самой невыносимо было делать: спорил с Хараксом о моей доле в урожае винограда, защищал меня от Родопис, когда она пыталась вывезти мебель, принадлежавшую моей матери и деду с бабкой, возил моих учениц вокруг острова, отправлял их домой, имел дело с их родителями от моего имени. Он облегчил мою жизнь. Он просто избаловал меня.

— Если ты когда-нибудь оставишь меня, как же я буду выживать? — шутя спрашивала я Фаона.

Но в каждой шутке есть доля правды.

Я продолжала навещать Клеиду и старалась помириться с ней. Это было мое сокровенное желание.

Каждую неделю я на лодке Фаона отправлялась в Митилену и оставалась три дня с Клеидой, а потом Фаон забирал меня. Сам он в это время приглядывал за моими ученицами, становился их нянькой.

Гектору было уже пять, и Клеида отчаянно хотела дочку, но у нее постоянно случались выкидыши. Она никак не могла сохранить беременность. Ей я об этом не говорила, но сама думала, что она несчастлива со своим мужем, — и в этом вся причина. Мы вместе ходили советоваться к повивальным бабкам. Наилучшей из них в Митилене считалась Артемисия (названная в честь богини Артемиды), помогавшая женщинам сохранить беременность. (Бессмертная Артемида была непримиримой девственницей, выступавшей против совокуплений и, следовательно, против мужчин, подвергавших женщин опасностям деторождения.) Ее последовательница Артемисия была приблизительно моих лет — старуха! — и жила в огромном доме у митиленской гавани. Она была известна всем и вся. Ее работа принесла ей богатство. Но она не испытывала ненависти к мужчинам. Напротив.

Попасть к Артемисии было непросто даже приемной дочери Питтака и дочери поэтессы Сапфо. Многие женщины дожидались ее совета. Я снова и снова посылала к ней Фаона, чтобы он добился приема вне очереди. Видимо, он очаровал ее своей красотой, потому что мы наконец-то удостоились аудиенции.

Артемисия была высока и красива, с квадратной челюстью и сверкающими черными глазами. У нее были темные волосы, перевитые золотыми змейками. Застежки на одежде были в виде золотых змеек, золотые сандалии украшали переплетающиеся золотые змейки. Поначалу она показалась мне похожей на Герпецию — змеиную богиню, но я побыстрее выбросила эту мысль из головы. Она была нужна нам — Клеиде и мне.

Клеида рассказала Артемисии историю своих беременностей, а я тем временем молча слушала. Артемисия задавала вопросы, смущавшие Клеиду.

— После того как муж занимается с тобой любовью, ты остаешься лежать или выпрыгиваешь из кровати?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду — ты убегаешь? Убегаешь на свою половину?

— Зачем мне это делать? — спросила Клеида.

— Не знаю, — сказала Артемисия. — Некоторые женщины не очень-то любят своих мужей.

— Но я люблю его как послушная жена.

— Он нравится тебе?

— Какое это может иметь значение?

— Некоторые врачи считают, что мужские соки определяют рождение мальчика, а женские — девочки. Если ты нервничаешь или вскакиваешь сразу после любви, то твои соки могут оказаться недостаточно податливыми.

Клеида удивленно подалась вперед.

— Поразительно, — сказала она. — Мама, ты не подождешь снаружи?

— Конечно, — сказала я и вышла туда, где сидели несколько грустных молодых женщин.

Одна из них узнала меня.

— Я мечтаю о золотом цветке вроде твоей Клеиды, — сказала эта женщина. — Я пою эту песню каждый вечер, прежде чем лечь в постель, надеясь, что у меня родится золотая девочка. У меня уже есть три сына… Но кто останется со мной, когда я состарюсь, если я не рожу дочери?

— Я тебе благодарная за твои слова, — сказала я. — Спасибо.

Вид у женщины был огорченный оттого, что я больше ничего не сказала, но я столько раз слышала подобные слова от незнакомых людей, хотя та же самая песня смущала мою собственную дочь. Глупо с моей стороны. В своей семье никогда не ценят голос твоей музы. Да и с какой стати?

Куда бы я ни приходила — это случалось со мной повсюду, но мои песни по-прежнему были не в фаворе у Питтака, а их исполнение на общественных празднествах оставалось под запретом. Над всеми нами, как некая ужасная богиня, поднялась Андромеда. Она и прилепившиеся к ней девы на каждом празднестве, на каждом симподии пели ее жуткие песни. Да, симподии на Лесбосе возродились, но даже там никто не осмеливался петь иных песен, кроме как в честь Питтака и его военных подвигов. Воспевать правителя-воина — такое легкое дело. Это искупает многие грехи. И появилось много уродливых песен с идиотскими словами.

Я ждала, когда Клеида закончит свой разговор с Артемисией. Хорошо, что я не присутствовала при нем. Наконец меня позвали в приемную.

Артемисия объясняла Клеиде действие магического заклинания с использованием красной перевязочной нити и птичьих яиц. Выходило так: если красной нитью привязать три воробьиных яйца к гнезду и воззвать к Афродите с Артемидой, то, возможно, беременность и не прервется.

— Яйца, привязанные к гнезду, никогда не выпадут, — сказала Артемисия, — но твои намерения должны быть чисты. Ты должна очиститься за семь дней до исполнения этого ритуала и найти самые крупные воробьиные яйца, священные для Афродиты. Если не сможешь найти воробьиные яйца, то, в крайнем случае, можешь взять голубиные. Для Киприды священны воробьи и голуби. Красную нить ты должна спрясть на собственном станке. Гнездо нужно снять с самого высокого дерева на твоей земле. Если ты сделаешь все это и будешь лежать спокойно после любви, то, возможно, мне и удастся тебе помочь. Но только если на то будет воля богов.

— Я сделаю все, что ты говоришь, — сказала Клеида.

— Тогда приходи через две недели с яйцами, гнездом и нитью.

— Приду, — пообещала Клеида.

Я послала одного из рабов Артемисии за Фаоном и мешочком с золотом, что мы прихватили для Артемисии.

Спустя немного времени появился Фаон, поклонился Артемисии и вручил ей мешочек. Они обменялись взглядами, которые навели меня на мысль о том, что они довольно близко знакомы. А может, мне просто показалось.

Артемисия заглянула в мешочек и когда увидела в нем золотые лидийские монеты, это ей не очень понравилось.

— Мне еще нужны оболы. Пришли мне их с этим мальчиком!

Она кивком показала на Фаона, который опустил голову.

— Откуда вы знаете друг друга? — спросила я.

— С чего ты это взяла? — сказала Артемисия. — Возвращайся через две недели с тем, о чем я тебе сказала! И очистись перед приходом!

Я осталась в Митилене помочь Клеиде приготовиться к следующему визиту к Артемисии, а Фаона послала в Эрес привезти оболы и посмотреть, как там мои ученицы.

Соткать красную нить не составляло труда. Но вот для воробьиных гнезд и яиц время было неподходящее. Воробьиных яиц нужно было ждать еще несколько месяцев. И голубиных тоже. Может, на это и был расчет Артемисии? Клеида сходила с ума.

— Почему тебе не пришло в голову сказать ей, что в это время года не бывает воробьиных яиц? — раздраженно выговаривала мне она.

— У меня это как-то выскочило из головы. И мысли такой не было! Иногда самые очевидные вещи ускользают от тебя.

— Мама! Неужели моя судьба тебя совсем не волнует?

— Больше самой жизни.

— Тогда мы должны найти воробьиные яйца, хоть сейчас для них и не сезон!

— Где же можно их взять, если не сезон?

— Не знаю! Может быть, твой мальчик сумеет их найти!

Эти слова она произнесла, не скрывая издевки.

Мы вернулись в дом Клеиды, где она продолжила свой неудержимый плач. Я отослала Фаона в Эрес, но, кроме Фаона, мне некого было попросить облазить остров Лесбос, чтобы найти не в сезон голубиные или воробьиные яйца. Я бросилась в гавань и, наняв лодку, отправилась в Эрес за Фаоном. Мы попали в шторм и туман, а потому, прибыв в Эрес, валились с ног от усталости.

Фаона там не было. Ни одна из моих учениц не знала, где он. Я вспомнила, какими взглядами он обменялся с Артемисией, и у меня возникло какое-то щемящее чувство, но я прогнала его. На следующее утро он появился с извинениями: опоздал! шторм! туман! стихия! Мы отправились назад в Митилену — я хотела увидеть Клеиду и попытаться успокоить ее.

В лодке я холодно смотрела на Фаона, презирая себя за то, что связалась с ним. Нет, это был не Алкей! И даже не Эзоп. Он был тщеславный мальчишка, слишком гордившийся своим неутомимым фаллосом. Он не был настоящим мужчиной. Не был героем. Он был готов стать игрушкой любой женщины — только заплати. Моя холодность висела в воздухе между нами. Он почувствовал мое отвращение.

— Что я могу сделать, чтобы утешить тебя? — спросил он.

— Ничего, — ответила я.

— Сапфо, пожалуйста, я страдаю, когда ты злишься.

— С чего ты взял, что я злюсь? Я скорее печалюсь, чем злюсь.

— Что я могу сделать? — спросил он, гладя меня по спине, как делал это в тот первый раз.

— Боюсь, ты ничего не можешь сделать, чтобы рассеять мою хандру. Я злюсь на себя, на судьбу, на богов, — сказала я.

— Тогда дай мне задание. Позволь, я достану тебе золотое руно. Позволь мне заглянуть в глаза горгоны. Позволь убить циклопа. Позволь — я поднимусь на вершину Олимпа и буду просить богов за тебя.

— Это ничего не даст, — в отчаянии сказала я. — Я сама легкомысленно отвергла то, что мне нужно в жизни больше всего. Когда любовь ушла, ничто не может ее заменить — даже сладкий эликсир юности.

В тот момент в моих мыслях, как всегда, был Алкей. Он был камнем в моем сердце, жгучей пустотой в моем чреве, пульсирующей болью у меня в висках.

— Но ведь я так люблю тебя, — сказал Фаон.

— Даже если бы это было правдой, — ответила я, — это не имело бы значения.

Больше мы до конца пути не сказали ни слова и расстались молча.

Через две недели мы с Клеидой вернулись к Артемисии с красной нитью, но без гнезда и яиц.

— В это время года не бывает воробьиных яиц, — сказала Клеида. — Или голубиных.

— Если такова сила твоего желания, то ты больше никогда не станешь матерью! — сказала Артемисия.

Клеида начала рыдать.

— Не плачь, — сказала Артемисия. — У меня есть гнездо с яйцами, но обойдется оно тебе в двадцать оболов.

— У меня нет с собой оболов, — сказала я.

— Тогда пошли за ними своего мальчика, — велела Артемисия.

Она достала воробьиное гнездо с тремя яйцами, взяла красную нить у Клеиды и стала привязывать яйца к гнезду, напевая:
		Завяжи мне дитя.



		Завяжи мне дочь,



		Дай мне твое сердце,



		Бессмертная Артемида!



		Завяжи мне сердце,



		Завяжи мне дочь.



		Детей можно купить,



		Но я своего рожу,



		Пусть она завяжется,



		Пусть она будет красива,



		Пусть она поет, как ее бабка,



		Будет умна, как ее дед,



		Пусть благодать прольется на нее!



		Пусть урожай будет богат!



		Завяжи мне дочь,



		Завяжи мне дитя.








— Откуда ты знаешь деда будущей дочки Клеиды? — спросила я Артемисию.

— Всем известно, что отцом твоей дочери был умный Алкей, а не твой безмозглый муж! Об Алкее в Митилене рассказывают легенды. Он давно изгнан, но люди продолжают говорить о нем и потихоньку поют его песни, хотя их публичное исполнение запрещено.

— Мама, ты прерываешь заклинание! — зашипела Клеида. — Помолчи наконец!

Артемисия дважды повторила заклинание. Я знала, нам придется заплатить за него втройне.

Когда с этим было покончено, Клеида взяла гнездо с яйцами и спрятал под хитоном. Она должна была положить его под подушку на семь ночей.

Артемисия отвела меня в сторону.

— Хочешь узнать известия об Алкее? — спросила она

— Буду счастлива!

— Тогда приходи ко мне одна.

— Когда?

— Как можно скорее!

— Я только провожу дочь домой и вернусь.

Артемисия подмигнула мне. Нет, она явно была похожа на змеиную богиню Герпецию. Кровь застыла у меня в жилах. Может быть, она превратила моего дорогого Алкея в змею? Но я хотела получить его назад в любом виде!




26. Проклятие красавцев


Кто-то говорит, что строя кораблей

Прекрасней нет

На темной земле…

Но я говорю: прекрасней нет того, что любишь ты!

    

Сапфо






Узнать известия об Алкее! Я хотела тут же вернуться к Артемисии. Но сначала мне пришлось исполнить свои обязанности бабушки. Клеида была расстроена и хотела, чтобы я занялась Гектором. Я, конечно же, согласилась. Мне доставляло удовольствие гулять по Митилене с моим пятилетним внуком.

Мы отправились в гавань посмотреть на корабли со всего мира — из Египта, Финикии и Лидии, с Самоса, Хиоса и Крита. Мы смотрели на моряков, работавших на хлестком ветру, и я вспоминала свои морские путешествия. Я тосковала по моим милым друзьям и попутчикам — Алкею, Праксиное и Эзопу. Но еще я понимала, что мне повезло прожить такую богатую событиями жизнь. Я вспоминала мои путешествия и улыбалась про себя. Поэту нужен материал для песен, и боги с избытком одарили меня любовью и приключениями. Ах, если бы я только сохранила Алкея! Чем больше времени проходило, тем сильнее я тосковала по нему. Фаон был неоперившийся птенец. Он был умел в постели, но ему не хватало ума, чтобы увлечь меня. Он был не Алкей. Алкей был философ и поэт, но еще и любовник. Фаон был всего лишь зеленый юнец. Когда любовные игры заканчивались, мне становилось с ним скучно.




АФРОДИТА: Ну, ты видишь: женщине вроде Сапфо нужно кое-что большее, чем восставший фаллос.

ЗЕВС: Ей нужен удар моей молнии. Вот все, что ей нужно. Дочку я возьму, а мать слишком стара для меня!

АФРОДИТА: Ты старый козел! С чего ты взял, что ты нужен ее дочери? И потом, Сапфо любит Алкея. Она больше никогда не обманет его. Об этом я позабочусь.

ЗЕВС: Мы с Гефестом знаем, как высоко ты ценишь верность!

АФРОДИТА: Яблоко от яблони!




Могли ли мы где-нибудь, как-нибудь снова встретиться с Алкеем? Не могла же наша великая любовь закончиться вот так? У великой любви есть крылья. Великая любовь крепка. Она не может просто так взять и раствориться. Великая любовь не кончается из-за зеленого юнца или зеленой девицы. Великая любовь не проходит. Так, по крайней мере, говорила я себе.

Мы гуляли по берегу под порывами ветра, и Гектор не мог оторвать глаз от кораблей.

— Когда я вырасту, буду плавать по морям! — сказал он.

Его слова прозвучали не как младенческий лепет, а как речь уже большого мальчика.

— Я могу прочесть стихи о море. Хочешь послушать?

— Да, мой дорогой мальчик.

Гектор высоко поднял голову, не сгибаясь перед яростным морским ветром, и прочел:
		Каждая волна предыдущей вторит,



		Улягутся



		Они не скоро!



		Укрепим же борта корабля



		И поспешим в безопасную гавань!



		Пусть липкий страх



		Не хватает нас за сильные сердца!



		Пусть каждый будет стоек!



		И наши благородные отцы,



		Что под землею спят,



		Что спят, спят, спят…








Тут он сбился и снова перешел на детский лепет:

— Бабушка, я забыл!

— Замечательно! Я просто заслушалась! А знаешь, как кончается эта песня?

Он отрицательно тряхнул кудрявой головой. И тогда я закончила за него:
		Не опозорим благородных мы отцов,



		Что под землею спят.



		Они воздвигли город наш и души наши!



		Так не склонимся ж мы пред тиранией!








— А ты знаешь, кто сочинил эту песню о доблести и о море?

Гектор покачал головой, так что задрожали его детские щечки.

— Ее сочинил…

И тут я, испугавшись, замолчала. Должна ли я сказать Гектору, что это был его собственный дед Алкей, или это может навлечь на мальчика беду? Я решила подождать, когда Гектор станет постарше, — тогда уж и расскажу ему всю историю. Может, к тому времени Питтака не будет у власти. Да, но ведь Питтак сказал, что простил Алкея. Хотя Алкей так и не вернулся. Может быть, он знал что-то, чего не знала я.

— Ее сочинил великий поэт эолийской Греции… вот только имя его я запамятовала. А ты откуда узнал эту песню, мой родной мальчик?

— От няньки! Она научила меня этой песне, когда мы в первый раз плавали в Пирру.

Значит, люди и в самом деле помнят песни Алкея! Слава богам!

Мой дорогой мальчик уже готовился стать мужчиной. На следующий год он покинет женскую половину дома и начнет учиться, как полагается митиленскому аристократу. Он будет виночерпием, как мои братья, станет учиться государственной мудрости и военному делу, умению быть красноречивым на симподиях и народных собраниях, искусству защищать полис и покорять женщин! Неужели этот ласковый маленький мальчик может со временем стать тираном?

— Гектор, ты знаешь, как сильно я тебя люблю? — спросила я.

— Как? — спросил он.

— Сильнее, чем солнце и мед!

— Сильнее, чем рыбу?

— Гораздо сильнее, чем рыбу!

— Даже сильнее, чем угрей, что привозят из-за моря?

— Гораздо сильнее, чем угрей!

Я взяла его на руки и прижала к себе. Какой у меня дорогой маленький мальчик!

В этот момент я увидела Фаона — он выходил из дома Артемисии в гавань. Он пригнул голову и попытался избежать встречи со мной, но я смело пошла ему навстречу с Гектором на руках.

— А ты что здесь делаешь? Я думала, ты приглядываешь за моими ученицами.

— Я принес оболы, а сейчас — прямо в Эрес.

Я с сомнением посмотрела на него.

— Как же ты сумел добраться до Эреса и обратно при таком ветре?

— На крыльях любви, моя госпожа, — сказал Фаон.

— Любви? Или скорее долга? — спросила я не без цинизма.

— Того и другого в равной мере.

— Отлично. Что ж, вернемся в дом Артемисии и проверим, правду ли ты говоришь.

Что это было с моей стороны — ревность? Как я могла ревновать Фаона, когда он так мало значил для меня? Он уязвил мою гордость своей ложью. Он явно думал, что может увиваться за Артемисией и моими ученицами втайне от меня. Наверно, я разозлилась, потому что меня принимали за дурочку.

Мы вошли в ее дом, и я попросила, чтобы меня немедленно провели к Артемисии. Поначалу ее рабы возражали, но потом, разобравшись, что это я, впустили меня с ребенком на руках. Фаон шел рядом.

Артемисия была удивлена столь скорому нашему возвращению.

— Покажи мне оболы, которые тебе принес Фаон. Я хочу быть уверена, что это хорошие оболы!

Артемисия, не колеблясь, предъявила мне оболы.

— Отлично, — сказала я. — Я рада, что Фаон настолько исполнителен.

— Он хороший мальчик, — заметила Артемисия без малейшей иронии.

— Возвращайся в Эрес, — велела я Фаону, — и скажи моим ученицам, что я скоро вернусь. Заберешь меня через неделю.

— Хорошо, моя госпожа.

Фаон низко поклонился и вышел.

— Красивый парень, — сказала Артемисия.

— Слишком красивый.

— Он похож на курос, высеченный великим скульптором.

— Согласна, — кивнула я. — Беда только в том, что ему самому это известно слишком хорошо.

— Да-да, — подтвердила Артемисия, — красивые мужчины — это не только благословение, но и проклятие. Если мы их находим красивыми, то и все остальные тоже. Говорят, что и Алкей в молодости не избежал этой судьбы.

— Что тебе известно об Алкее? Ты обещала сказать мне.

Артемисия несколько мгновений молчала, разглядывая меня. Я слышала, как в голове у нее щелкают костяшки счетов. Продать ли новости, как воробьиные яйца, или отдать бесплатно, рассчитывая на еще большую прибыль в будущем. Она задумалась. И остановилась на втором варианте.

— Одна моя клиентка только что вернулась из Дельф, где она видела Алкея. Он говорил, что горит желанием вернуться на Лесбос. Он говорил о тебе, Сапфо. Говорил с большой тоской.

— Правда?

— Правда. В Дельфах его видели с двумя друзьями — один темнокожий, бывший раб, сочинитель притч, и еще бывшая рабыня, которая говорит, что она царица амазонок и ей нужно узнать будущее ее народа. Говорят, их сопровождал кентавр. Но это, похоже, вранье. Кентавры если и существуют, то только в легендах.

— Я знаю нескольких очень мудрых кентавров — они мудрее, чем люди.

— Удивительно, — сказала Артемисия.

Она явно решила, что я сумасшедшая, но предпочла не спорить на эту тему, поскольку на кону стояло еще сколько-то оболов.

Сердце мое затрепетало, как пойманная птица. Пот катился из-под мышек. Я покрылась гусиной кожей. Дрожь прошла по всему телу.

— Говори дальше.

— Больше мне сказать нечего. Я только знаю, что у женщины, которую с ним видели, одна грудь и клеймо на лбу, как у беглой рабыни. Она была не любовницей, а хорошей подругой Алкея. А тот второй — у него темная кожа и длинная белая борода. И я уже тебе сказала, что он сочиняет притчи.

— Эзоп — знаменитый сочинитель притч. Ты разве о нем не слышала? Его знают во всем грекоязычном мире. Не меньше чем Алкея.

— Я и сама могу сочинять притчи, — со смехом сказала Артемисия. — Кому нужен раб, чтобы их сочинять?

Артемисия была довольно вульгарной женщиной: она считала, что от притч и песен есть польза, только если с их помощью можно получить политическую власть. Песни или оболы.

— Это твой внук?

— Да — радость моей жизни!

— И теперь тебе не хватает только внучки!

Артемисия зашлась в смехе. Довольно жестоком смехе, показалось мне.

— И что ты заплатишь, чтобы ею обзавестись?

— Я уже дорого заплатила.

— Да, но есть еще кое-что, что я могла бы попросить за исполнение твоего желания.

— И что же?

— Этого я не скажу. Изреченная энергия рассеивается, как туман.

— Сколько?

— Я тебе назову цену, когда родится ребенок. И непременно девочка. Я готова взять на себя такой риск.

Это наверняка было мошенничество. Эта жуликоватая Артемисия что-то прятала в рукаве. И тем не менее я решила рискнуть.

— Я люблю рисковать. Пусть так оно и будет.

— Ты не пожалеешь, Сапфо.

— Каждый раз, когда мне обещают, что я не пожалею, я знаю, что очень даже пожалею. Но я согласна. Я готова рискнуть. С помощью богов все закончится хорошо.




АФРОДИТА: Ну, ты видишь? Она отдает свою жизнь в наши руки. Давай же не разочаруем ее!

ЗЕВС: Что я вижу? Я вижу несчастную, запутавшуюся женщину. Старуху! Кому нужны старухи?

АФРОДИТА: Когда я выиграю пари, сделаю так, что тебе будут нужны.

ЗЕВС: Дочь, я в этом сильно сомневаюсь. Когда поживешь с мое и познаешь столько глупых женщин, сколько я, избавишься от всех иллюзий на этот счет.

АФРОДИТА: Сапфо не похожа на других женщин.

ЗЕВС: Ну это вряд ли. Она вроде Леды, для которой я изображал лебедя. Или Европы, для которой предстал быком, или океаниды Метиды. Я даже ее одурачил. А говорили, она такая неприступная. Но я взял и ее. Моя дочь Афина, рожденная прямо из моего черепа, может подтвердить это — вот она здесь, на Олимпе.

АФРОДИТА: Сапфо тебя удивит!

ЗЕВС: Ни одна женщина не может меня удивить. Даже Гера. Эта лукавая сука!

АФРОДИТА: Тебе кто-нибудь говорил, что ты ненавидишь женщин?

ЗЕВС: Я? Я их люблю. Ты посчитай — скольких я уложил в постель!

АФРОДИТА: Но ни одну — по второму разу. По крайней мере, так мне говорили.




— Прекрасно, — сказала Артемисия, потирая ладони. — Ты даешь слово?

— Мое слово — золото.

Мы с Гектором вышли из ее дома и снова направились в гавань.

— Она мне не понравилась, — сказал Гектор. — Она нечестная.

— Ах, какой ты умный мальчик! — сказала я, крепко прижимая его к себе.

Мы вернулись в дом Клеиды и ее мужа.

Муж у Клеиды был отвратительный. По крайней мере, для меня. Крупный, квадратный, он не мог произнести ни одного предложения, не спотыкаясь на каждом слове, как крестьянин. Да, конечно, он был богат. Его семья выращивала и давила на масло все оливки на Лесбосе, а на вырученные деньги покупала все новые и новые земли старых аристократических семейств, переживавших трудные времена. Во время войны армии необходимо продовольствие, и Питтак покровительствовал семье моего зятя и способствовал его обогащению. После он назвал его и таких, как он, новой аристократией.

Моя дочь могла сердиться на свою мать, но по моим жилам бежала горячая кровь. Отвергнуть это наследство она не могла. Афродита управляла ею, хотя моя дочь могла еще и не знать об этом.

— Добро пожаловать, достойная мать, — сказал Эльпенор.

— Спасибо, достойный зятек, — ответила я.

Я смотреть на него не могла без отвращения. Как от этого идиота мог родиться такой чудный мальчик? У Гектора была красота матери и ни малейшей нескладности отца. Он был золотой мальчик, как Клеида была моей золотой девочкой. Кровь Алкея бежала в их жилах. Их наследством были ум и красота. Пусть Клеида считает меня беспокойной! Пусть я раздражаю ее не меньше, чем она раздражает меня! Она была моя плоть и кровь. В один прекрасный день у нее родится дочь, и тогда она поймет все, что понимала я. И тогда мы станем друзьями — и дружить будем тем сильнее, чем больнее сейчас кусаем друг дружку. В этом я была уверена.

— Эльпенор, твой сын — настоящее чудо, — сказала я. — Он знает поэзию, песни, истории. Настанет день, и ты будешь гордиться его выступлениями на симподиях.

— И на поле боя! — добавил Эльпенор.

Он подхватил мальчика на руки и взъерошил его золотые волосы.

— А какой он у нас красавчик! Золотой, как мамочка! Вот будет великолепный виночерпий для Питтака Великого!

Гектор вывернулся из его похожих на окорока рук и побежал к своей няньке на женскую половину.

— Чудный мальчик! — повторил Эльпенор. — Теперь нам еще нужна только девочка, чтобы она заботилась о нас, когда мы состаримся! Ты извинишь нас, достойная теща? Конечно извинишь. Ты знаешь этот жар в крови! Все твои песни доказывают это! Хотя их поют только служанки и простолюдины, в них все же что-то есть. Да я и сам когда-то твоими песнями соблазнял девушек! Только Питтаку не говори! Идем, моя девочка, в постель!

Клеида заговорщицки подмигнула мне. Это было что-то новенькое. Настанет день — мы еще посмеемся над этим. И над Эльпенором, который не может отличить моих песен от песен Андромеды… впрочем, не может этого и моя дочь!

Я села за ткацкий станок и надолго задумалась. Вдруг строчка зацепила меня — я побежала за папирусом и тростинкой. И нацарапала:
		Что бы ни обещала мне Афродита,



		Нет пути на Олимп



		Для смертных…








Задумалась и начала снова:
		Когда я думаю о моей любви



		Далеко за морями…



		Плохо, слишком банально.



		Принесем жертву Афродите,



		Непостоянной, постоянной богине,



		Свяжем наши локоны укропом



		И всеми ароматными травами



		И вознесем хвалу власти Афродиты



		И ее воробушкам, трепыхающим крылышками,



		Которые даруют нам плодородие и любовь!



		Святая мать Киприда



		И нереиды,



		Разбудите многообразными звуками



		Поникший ветер желания



		И пошлите Эроса,



		Чтобы наполнил наши сердца любовью,



		Наши чресла — вожделением и



		Осыпал нас…








В этот момент в комнату вихрем ворвалась моя невестка Родопис.

— Сапфо! Ты знаешь, что две твои ученицы беременны? А отец — Фаон?

Не могу сказать, что я удивилась. Есть вещи, которые ты знаешь и не зная их. А я с самого начала знала, кто такой Фаон. Нужно было только немного подождать, чтобы он проявил себя.

— Лиса в курятнике! — сказала Родопис так, словно сама была невинной девушкой. — Какой позор! Какой скандал! Теперь твоя школа уничтожена, и боюсь, что ты вместе с нею!

Я оставалась спокойной, хотя бы только для того, чтобы не доставить Родопис удовольствия своим смятением.

— Я уверена, мы сможем решить эту проблему, — сказала я. — Кто эти девушки? И кому об этом известно?

Последний вопрос был глупым, поскольку если об этом знала Родопис, то знал и весь Лесбос.

— Дика и Анактория. Но возможно, и Аттида тоже!

— Весь курятник! Ну и хитрая же он лиса!

— А еще говорят, что и Артемисия — его любовница. Хотя у нее ребенка уже не предвидится — не тот возраст! Как и у тебя!

Родопис посмотрела мне в глаза с наглой ухмылкой; хотя она и заявляла, что моложе меня, но на самом деле была старше. У нее и Харакса где-то был сын, но я сомневаюсь, что он родился из этих бесстыдных чресл.

Родопис не понравилось, что я сохраняла спокойствие. Она думала, я расстроюсь. Она думала, я впаду в отчаяние.

— Успокойся, невестка, — сказала я (впервые признав ее таковой). — Я уверена, мы придумаем, что делать с девушками. У Артемисии есть снадобья для выкидышей, и у нее не будет выбора — только помочь нам, если она сама пользовалась услугами Фаона.

— Очень, надо сказать, забористыми услугами.

— Ты, я смотрю, тоже ими попользовалась, дорогая сестренка?

— Как ты смеешь оскорблять меня подозрениями в измене твоему брату?! Я честная женщина! Какая клевета!

— Ах, прости меня, Родопис, я забыла, что ты была девственницей, когда мы познакомились.

Родопис скорчила гримасу. Оно переписала свою историю на Лесбосе, но меня-то ей было не провести, и она знала это. Прежняя ее красота осталась в прошлом, теперь она была одутловатой и толстой, с тройным подбородком, а потому людям легко было поверить в ее добродетельность. Но я помнила прежнюю Родопис. В Навкратисе она была отнюдь не девственницей, а ей тогда уже перевалило за тридцать. Седая древность. Одним богам известно, какая она теперь старая.

— Я вернусь в Эрес — посмотрю, что там с моими девушками, а там мы решим, как поступить.

— Сапфо, я глазам своим не верю — откуда такое спокойствие?!

— А что пользы впадать в панику? Разве это прервет беременности? Или отвратит Фаона от моего курятника? Сомневаюсь.

— Но неужели тебе все равно? Я думала, он твой любовник. Я думала, ты бросишься в море со скалы, если он тебя обманет!

— Ну это вряд ли. Он был игрушкой на месяц, неделю, день. Брось, Родопис, неужели ты думала, что я покончу с собой из-за резвого члена?! Ну, может быть, в молодости. Но теперь? Есть вещи куда более важные. И жизнь продолжается. Она не долгая, но достаточно долгая, чтобы узнать мужскую глупость. Наслаждение — вещь хорошая, но это не вся жизнь. Любовники вроде Фаона редки, но они есть. Если не он, так другой. Первая любовь у девушки — единственная, и она готова умереть за нее. Ты, как ты уже сказала, не девушка.

— Но как же твои девушки? И как быть с их родителями? Их отцы потребуют твою голову.

— Точнее, тебе этого хочется. Родопис, избавь меня от твоих притворных забот. Я сама со всем этим разберусь. После моих путешествий — не говоря уже о возвращении домой — все это кажется мне такой мелочью. Если потребуется, я сама воспитаю маленьких. Мне всегда хотелось иметь больше детей. Иди — скажи Хараксу, что мне нужна его помощь и пусть он приедет ко мне в Эрес. Ты можешь остаться здесь и рассказать всей Митилене о моих неприятностях.

— Я бы никогда не стала это делать!

— Вероятно, ты это уже сделала!

— Никогда, Сапфо. Я так предана тебе.

— Родопис, я знаю тебя, а ты знаешь меня. Давай не будем обманывать друг друга.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь!

— Прекрасно понимаешь. Иди — иди к своему глупому мужу и скажи, что я готова принять его благодарность за мою щедрость в Навкратисе. Он поймет, что это значит. Иди!

Родопис побежала прочь, как крыса, застигнутая в амбаре.




27. Жертвоприношение, молитва, кольцо


Глупая девчонка, не хвастайся колечком!

    

Сапфо или Алкей






Несмотря на яростный ветер, я направилась назад в Эрес разобраться с моими ученицами и лисицей в курятнике. Что делать с Фаоном? Вышвырнуть его не мудрствуя лукаво? Сделать вид, что мне ничего не известно, — пусть потомится немного? Моя месть будет слаще, если ее отсрочить. Этот мальчик зашел слишком далеко. Одно дело — соблазнить Артемисию. (Возможно, она сама его соблазнила!) Ну эту проблему можно было бы решить без лишнего шума, хотя Родопис уже раструбила об этом на весь Лесбос. Но соблазнить юных девушек в детородном возрасте? Вот ведь наглый мальчишка! Правильно я его подозревала. Обманщик и подлец. По-настоящему ему так никогда и не удалось провести меня… разве что в постели. Неудивительно, что мудрейшие из философов считали любовь разновидностью помешательства. Когда в чреслах пожар, в голове туман, когда вагина томится — разум отдыхает.

Фаон, конечно, уже поведал мне невероятную и нелепую историю о том, как он встретил Афродиту и она наградила его даром неотразимости.

— Сапфо, — сказал он мне тогда, — я как-то встретил одну высохшую старую каргу. Такой она казалась, по крайней мере. Я отвез ее на Большую землю и не взял денег. Когда мы причалили к берегу Лидии — а она направлялась в Эфес, — она дала мне алабастрон, наполненный волшебной мазью. И вот с тех самых пор женщины, молодые и старые, смотрят на меня с вожделением. Но я не хотел ни одну из них, пока не встретил тебя.

— Невероятная история, — сказала я тогда.

— Так оно и было, — возразил он. — Это была Афродита в обличье старухи. Я это знаю. У нее глаза были молодые и красивые — как у тебя.

— Ну и врун же ты! — осадила я его. — Да ты наслаждался с женщинами и мальчиками с двенадцати лет. И тебе еще наверняка за это приплачивали.

— Это ложь! Ты делаешь мне больно, говоря такие слова. Я всегда берег себя для встречи с тобой. Я знал, что когда-нибудь встречу главную любовь моей жизни.

Нужно было мне сразу понять, какой он лгунишка! Какой же я была идиоткой, что взяла его в свою постель. И все же. И все же. Он после смерти моей матери помог мне забыться. И еще он был хорошим лодочником. Где же он теперь, когда я так нуждаюсь в нем? Или я отправила его назад в Эрес — на последний обход курятника? Дура! Афродита нас обоих свела с ума. Любовь — разновидность безумия, все поэты знают об этом. Это горькое безумие, которое вдохновляет на сладкие песни!

Назад в Эрес. Там у меня еще есть дела.

Хлестал свирепый ветер. За веслами нанятой лодки сидел лодочник куда менее опытный, чем Фаон. Я почти была уверена, что нас унесет в море. Но это было бы слишком просто. Странно, насколько больше ценишь жизнь в старости. В юности ты готова расстаться с нею ради хорошенького мальчика или соблазнительной девушки. В старости мы хотим жить хотя бы ради того, чтобы узнать, как оно дальше все обернется.

Круг завершен. Невинные вознаграждены, виновные наказаны. Иногда наказаны невиновные, а виноватые вознаграждены. На все воля богов. Но ты хочешь присутствовать и видеть все своими глазами. И смеяться!

Нет, пережив столько кораблекрушений в юности, я не хотела умирать сейчас, вблизи моего родного острова. Я должна дать отпор этому ветру… и Фаону. Я должна дать отпор Родопис, Артемисии и всем им. Я знала, кто важен для меня. Моя дочь. Мой внук. Алкей. Праксиноя. Эзоп. Мои ученицы. Афродита. Что касается всех остальных, то, по мне, они могли хоть утопиться. Фаон может прыгнуть со скалы! Пусть покончит с собой, когда я его разоблачу. Да, это была бы справедливая месть. Но, может быть, перед смертью он сумеет оказать мне еще одну услугу. Когда вернусь в дом моего деда в Эресе, помолюсь Афродите и предложу ей в жертву великолепную белую телку.

Именно это я и сделала. Даже не поздоровавшись со своими ученицами и не разоблачив коварного Фаона, я пошла в яблоневую рощу. В построенном мною маленьком храме Афродиты я принесла в жертву превосходную белую телку — лучшую и самую жирную в моем стаде.

Рабы помогли мне принести жертву. Я осыпала ячменем красивую голову телки, а та скорбно склонилась передо мной, словно предчувствуя свою судьбу. Потом мой раб Клеон быстро перерезал ей горло, и алая кровь брызнула на алтарь. Мы подставили под нее золотую чашу.

Клеон вместе с другим рабом, Кастором, разделал тушу, а потом разжег костер на алтаре. Жирные окорока мы оставили Афродите. Мы жарили их так, чтобы дым поднимался вверх, и возносили богине молитву:
		Приди ко мне с Крита,



		В это святилище,



		В эту раскидистую яблоневую рощу,



		Пока безлистную, но в ожидании нового цветения,



		Которое наступит вопреки этому хлесткому ветру,



		Приди, Киприда, дочь Зевса,



		Рожденная из волн,



		Из мягкой морской пены,



		Из сока богов в их священных чреслах.



		Спустись с небес,



		Возлюбленная Афродита,



		И помоги мне и всем, кого я люблю!








АФРОДИТА: Она зовет меня!

ЗЕВС: Пусть себе зовет!

АФРОДИТА: Я ей нужна!

ЗЕВС: Глупая девчонка! Неужели ты и в самом деле моя дочь? Или ты дочь Урана? Ты слишком озабочена судьбами смертных! Боги должны быть выше всего этого. Пусть смертные спотыкаются на своем глупом пути, а мы будем наслаждаться наверху. Они — существа на час, на день, на неделю. Их жизни не имеют почти никакого значения! Это мы имеем значение!

АФРОДИТА: Жизнь Сапфо имеет значение! Она не просто какая-то смертная. Ее тело может быть смертным, но ее голос божественен. Настанет день — и ее нарекут десятой музой. Это сделает великий философ Платон, который еще не родился.

ЗЕВС: Платон-долдон! Эти смертные — не более чем прах!

АФРОДИТА: Я же тебе говорю, что ее голос — божественный!

ЗЕВС: Потому что это твой голос, моя девочка, хотя он и исходит из ее уст! А ведь тебе нравится звук собственного голоса!




Манящие ароматы жертвенного костра привлекли к алтарю двух учениц.

Пришли Аттида и Дика, встали на колени и поклонились Афродите, как я их учила.

— Сапфо! Слава богам — ты вернулась! — сказала Дика.

— Ш-ш-ш! — зашипела Аттида. — Сапфо приносит жертву!

Я повторила мою молитву. Теперь две девушки присоединились ко мне.

«Приди, Киприда, рожденная из волн!» — пела Дика.

«Приди, Киприда! — пела Аттида. — Дочь Зевса!»

Я повторила молитву, а запах мяса тем временем возносился к небесам вместе с душой моей прекрасной телки.

Аппетитный аромат заполнял небо, растекался по яблоневой роще, где я увидела Фаона — он работал: собирал сухие яблоневые ветки для нашего костра.

Наконец Фаон присоединился к нам — принес яблоневый чурбан и бросил его в костер. Огонь затрещал, зашипела роса на полене, а через несколько минут воздух наполнился восхитительным запахом горящего яблоневого дерева.

Я смотрела на Фаона. Дика поедала его своими большими глазами, словно увидела впервые! Значит, он и в самом деле соблазнил ее и похитил ее девственность! Но Аттида была к нему совершенно безразлична. Она вся сосредоточилась на жертвоприношении. Он еще не полакомился этой курочкой. Что — просто еще не успел?

Я увидела, что на пальце у Дики новое золотое колечко с камушком цвета неба.

Мы продолжали жертвоприношение Афродите. И теперь Фаон спел песню Мимнерма. Я была уверена: он хотел, чтобы Дика подумала, будто это его собственное сочинение.
		Что может быть за жизнь, за радость



		Без Афродиты золотой?



		Как только перестанут влечь меня ее дары —



		Хочу я умереть!



		Тайная любовь,



		Подарки со скрытым смыслом,



		Душистая постель —



		Всё юности цветы!



		С годами



		Уходят те дары!



		И ты уже не рад



		Сиянью солнца!








— Но ты никогда не состаришься, Фаон. Афродита об этом позаботилась! — холодно сказала я.

— Я не понимаю тебя.

— Прекрасно понимаешь, — сказала я. — Фаон, нам нужно поговорить.

— С радостью, моя госпожа.

— Не называй меня твоей госпожой. Приди ко мне попозже в библиотеку. После обеда.

— С величайшим удовольствием, моя госпожа Сапфо.

Он захватил с собой всю свою красоту и удалился в яблоневую рощу, чтобы продолжить сбор веток.

Дика и Аттида, коленопреклоненные, остались со мной. Я поймала взгляд Дики, мечтательно смотревшей вслед Фаону. Она опустила глаза и принялась крутить новое золотое колечко у себя на пальце.

Завершив жертвоприношение, мы оставили Клеона и Кастора присматривать за огнем и жарить мясо для трапезы. Я обняла Дику и повела ее в дом. Аттида вернулась в свою комнату в гинекее.

В библиотеке, у другого костра из яблоневых веток, я спросила у робкой Дики:

— Моя девочка, что это у тебя за кольцо?

— Сапфо… я рада, что ты спросила! Фаон любит меня! Мы собираемся пожениться.

С любовью и сочувствием смотрела я на глупую Дику.

— И с чего ты это взяла?

— Он сам мне сказал! Он поклялся мне в верности. Сказал, что любит меня, как ни одну смертную женщину. Что прекраснее меня только Афродита.

Я посмотрела на Дику, на ее красивые рыжеватые локоны, перевязанные сардской лентой с золотой нитью. Я отметила ее округлые, упругие груди, румянец, появившийся на ее щеках, когда она заговорила о любви. Нежность в ее голосе, когда она назвала имя Фаона. Я не знала — то ли мне плакать, то ли смеяться. Бедняжка! Бедная милая девочка! Я вспомнила себя, когда впервые воспылала любовью к Алкею. Я увидела весь сонм женщин, начиная с Геры. С Лето, матери Аполлона. Я увидела Европу, покоренную быком, и Леду, соблазненную лебедем. Я хотела обнять и поцеловать эту девочку. И одновременно отвесить ей пощечину.

— Дика, Дика, Дика, — сказала я.

— В чем дело, Сапфо?

— В чем дело? В чем дело? Дело в Афродите. Дело в любви и безумии. Дело в Эросе с его отравленными стрелами. Дело в юности. Дело в огне, который горячит кровь.

— Я не понимаю тебя, моя наставница, моя мать, моя возлюбленная поэтесса.

— Конечно не понимаешь. Нужно еще лет двадцать, чтобы ты начала понимать.

— Сапфо, мне страшно. Он что — не любит меня? Он подарил мне это колечко. Оно из чистого золота.

— А он тебе не сказал, где взял это колечко?

— Зачем бы я стала спрашивать. Это было бы неприлично.

— Дай мне это колечко, — попросила я.

— Я поклялась никогда не снимать его, — испуганно ответила Дика. — Фаон сказал, что снимать его нельзя — это плохая примета.

— Не волнуйся. Чары не так легко разрушить.

Она неохотно дала мне колечко. Я посмотрела на внутреннюю его сторону. Там маленькими буковками было выгравировано: «Панен сделал меня для великой Артемисии, которая клянется в верности прекрасному Фаону, возлюбленному Афродиты».

— Дика, ты читала, что здесь написано?

— Прочитать было бы плохой приметой!

— Это было бы умным поступком. Дай я тебе прочту.

И я разборчиво прочла вслух ужасную надпись. Дика смотрела на меня недоумевающим взглядом. Потом изумленным. Потом она начала плакать.

— Но это невозможно, — сквозь слезы проговорила она. — Теперь он любит меня.

— Тогда почему же он дал тебе кольцо, которое подарила ему Артемисия, и даже не взял на себя труд затереть эту надпись? Уж это-то можно было сделать.

— Так значит, он не любит меня?

— Боюсь, он не любит никого, кроме себя самого.

— Сапфо, я, кажется, беременна. Что мне делать?

Я обняла девушку и принялась баюкать, как маленького ребенка.

— Мы позаботимся о ребеночке. Но сначала ты должна выплакать все слезы.

— На это нужны будут годы! Я никогда не перестану плакать.

— Несомненно перестанешь. И скорее, чем ты думаешь. Ты перестанешь плакать и начнешь смеяться. Любовь — это не роковое заболевание, а хороший урок. С ее помощью познаешь себя. Тебе нужно только немного подождать.

— Отец убьет меня, если я вернусь домой беременная!

— Значит, ты не вернешься беременная!

— А что же мне делать? Я не могу убить ребенка. Я его люблю!

— Ты можешь поступить с ним так, как считаешь нужным. Он твой — Фаону он не принадлежит. Если ты его родишь, то никогда об этом не пожалеешь. Если ты его потеряешь, то по воле богов. Всему свое время. И в свое время мы узнаем, что нам уготовано.

— Как ты можешь оставаться такой спокойной?

— Это потому, что я старая. Я пережила много кораблекрушений. Я знаю то, что знаю. Когда-нибудь и ты сможешь сказать то же самое. Дай-ка я расскажу тебе историю. Когда мне было столько, сколько теперь тебе, я тоже влюбилась в прекрасного молодого человека.

— В кого?

— Он был великим поэтом и великим воином. Это Алкей с Лесбоса.

— Тот, кто сочинил знаменитые песни?

— Он самый.

— И что случилось?

— Я влюбилась — без памяти, без ума, забыв обо всем на свете.

— И что случилось потом?

Дика перестала плакать. Теперь ей хотелось узнать мою историю.

— Ах, Дика, я тебе все расскажу, если ты вытрешь свои хорошенькие глазки. Я расскажу тебе все… но не сейчас.

— А когда, Сапфо, когда?

— Я тебе расскажу, когда разберусь с одним делом. А теперь иди и успокойся. Доверься могущественной Афродите. Я скоро к тебе приду и расскажу все.

Дика с сухими глазами побежала на женскую половину.

После обеда, за которым мы ели телятину, рис, оливки, запивая все это вином с нашего виноградника, я, как и обещала, встретилась с Фаоном. Он пришел ко мне в библиотеку. И был, как всегда, прекрасен.

— Ты звала меня, моя госпожа Сапфо?

— И я думаю, ты знаешь зачем, — сказала я.

Фаон уставился на меня, словно не подозревал, о чем речь. Сама невинность. Она была написана на его лице.

— «Что может быть за жизнь, за радость без Афродиты золотой», — сказала я, цитируя его, цитируя Мимнерма.

— Я не понимаю, о чем ты, — солгал мальчишка. — Я почитаю тебя, моя госпожа, превыше всех женщин в мире.

— Брось, Фаон. Правда — вот та единственная любовь, которую мы должны друг другу. Мы делили с тобой постельные радости — один из величайших даров Афродиты. Давай же не будем оскорблять друг друга ложью после такой близости.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Фаон, и его длинные черные ресницы дрогнули.

Я хлестнула мальчишку по щеке.

— А теперь вспомнил? — спросила я.

От моего удара осталась красная отметина. Он плакал крупными слезами, от которых его глаза стали еще прекраснее. Он рыдал, как Дика. Ах, это было ужасное зрелище — видеть плачущим взрослого мужчину!

— Это не твоя вина, Фаон. Все это воля Афродиты. Она царица безумия и вожделения, неугомонности фаллоса и пустоты в вагине. Она поднимает фаллос и расслабляет разум, подчиняя его себе. Я не могу всю вину возлагать только на тебя. Но я могу взыскать плату. Я могу потребовать справедливости.

— Какой справедливости, моя госпожа?

— Ты больше никогда не увидишь ни Дику, ни меня, ни Артемисию. Ты покинешь это место, но будешь связан моими желаниями, пока я не освобожу тебя.

Фаон испуганно посмотрел на меня. Я что — собиралась сделать его рабом? На мой собственный манер — да.

— Ты отправишься в Митилену и соблазнишь мою дочь Клеиду. Ты останешься при ней, пока она не родит красавицу дочь. После этого ты привезешь ко мне Клеиду, ее дочку и моего внука и исчезнешь навсегда?

— И никогда больше не видеть тебя? Я этого не вынесу!

— Как-нибудь обойдешься. С помощью Афродиты.

— А что мне делать со всеми этими переписанными папирусами?

— Оставь их мне. Это самое малое, что ты мне должен.

— Но я люблю тебя. Люблю всем сердцем.

— Тогда докажи свою любовь покорностью.

Теперь Фаон понял, что выбора у него не осталось. Он сел в лодку и еще до захода солнца, подгоняемый ветром, отбыл в Митилену.




28. Родня


Злопамятство мне чуждо.

Добра я сердцем.

    

Сапфо






После того как Фаон уехал в Митилену, заявился мой брат. Харакс с годами подурнел. Он стал таким же дряблым, как его жена Родопис. И старым. Неужели я выглядела так же, как он? Я была старшей сестрой, но чувствовала себя моложе. Наверное, песни не дают стареть. А может, все дело в любви.

Афродита вдохнула горячее дыхание в мою жизнь и поддерживала в ней тепло.




АФРОДИТА: Вот что правда — то правда!

ЗЕВС: Ах ты, доверчивая душа!

АФРОДИТА: Почему доверчивая? Никто не может надолго ускользнуть из-под моей власти. Даже ты, отец, подвластен желаниям.

ЗЕВС: Если бы я взял тебя силой, ты была бы более сговорчивой и менее самоуверенной.

АФРОДИТА: Ты вызываешь у меня отвращение.




— Родопис просила меня прийти к тебе, сестра. Она сказала, чтобы я помог тебе всем, что будет в моих силах.

— Ну и ну, какие перемены!

— Ты недооцениваешь Родопис, Сапфо. Она повзрослела. Она уже больше не та Родопис, которую мы знали в Навкратисе. Теперь она порядочная женщина. Я думаю — сказывается мое влияние.

— Она явно выросла, — сказалая. — Вернее, раздалась.

— Это, наверно, после родов. Беременность не пошла ей на пользу. Со временем она станет прежней. Я уверен.

Я посмотрела на брата. Неужели боги отдали все мозги женщинам, а мужчинам не оставили ничего? Или, может быть, весь ум у них выходит через фаллос? Нет. Алкей был умен. Эзоп был умен. Даже Хирон был умен. Только вот мой брат весь свой ум пустил коту под хвост.

— Давай не будем говорить о твоей законной жене и о ребенке, которого она выкупила у какой-то рабыни, а сделала вид, что это плод ее нечистого чрева.

— Сапфо, это мой собственный любимый сын.

— Не хочу тебе лгать, Харакс. Честность добра. Это единственная известная нам доброта. Я буду чтить моего племянника, каким бы способом Родопис им ни обзавелась. Он моя родня. Как и ты. Ты знаешь, зачем я тебя вызвала?

— Нет.

— Давай вспомним твое рабство в Навкратисе много лет назад. Ты обещал быть моим вечным должником и, когда придет время, вернуть долг. Ты сдержишь слово или умрешь и отправишься прямиком в темную яму вместе с другими предателями?

Харакс смотрел на меня с недоумением. Но прошлое постепенно вернулось к нему. Мнемозина, богиня памяти, его таки нашла.

— Я помню, сестра. И что ты просишь?

— Отвези мою ученицу Дику в Митилену. Сделай это тайно. Никому не говори — даже твоей жене Родопис. Ты можешь это сделать?

— А если она начнет спрашивать?

— Будь сильным. Молчи. Сохрани хоть одну тайну в своей жизни. Ты мужчина или нет?

— Конечно, я мужчина!

— Тогда сделай хоть раз что-нибудь, не спрашивая ее разрешения. Я ведь была твоей сестрой еще до того, как она стала твоей женой. Помнишь, как мы играли в Эресе, когда были маленькие? Помнишь, у нас была такая игра: вот придут афиняне и обратят нас в рабство?

Харакс опустил голову. Он не мог смотреть мне в глаза.

— Помню, сестра.

— Тогда ради нашей преданности друг другу, нашего родства, ради всех богов отвези эту девушку к Артемисии, не говоря ничего Родопис.

— Хорошо, Сапфо.

— Ты клянешься священной честью нашего отца?

— Клянусь, Сапфо.

— Ты клянешься памятью нашей возлюбленной матери?

— Клянусь, сестра.

— Ты клянешься счастливой жизнью следующих поколений?

— Клянусь, Сапфо.

— Тогда вот что ты должен сделать.

После этого я подробно объяснила ему, как он должен доставить Дику в Митилену к Артемисии и заплатить за очищение ее чрева. Харакс смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Женские таинства несколько стесняли его. Он знал про Артемисию, но, естественно, никогда не бывал в ее внутреннем святилище, не искал ее совета и, как и многие мужчины считал ее ведьмой вроде Цирцеи.

Я догадалась, что у него на уме, благо задача эта была нетрудная.

— Она не ведьма, брат. Она просто жадная женщина, разбогатевшая на отчаянии других женщин. Она тебя не укусит.

— Я ее не боюсь, — возмутился он.

— Точно так же, как и своей жены, — улыбнулась я.

— Сапфо… не издевайся надо мной.

— Я разве издевалась над тобой, когда ты добровольно продался в рабство? Вроде бы нет. Но, я вижу, это ничему тебя не научило. Ты всегда будешь чьим-нибудь рабом… Если не врага, то какой-нибудь женщины. Ну же, Харакс, твоя добрая сестренка Сапфо спасет тебя.

Я обняла его и нежно поцеловала. Харакс уронил слезу, но тут же быстро отер уголок глаза.

— Ах, Сапфо, как я смогу тебя отблагодарить?

— Ты прекрасно знаешь как. Дай мне мою законную долю урожая. Пришли мне те оболы, что задолжал. Дай мне справедливый расчет. Разве я торговалась, когда освобождала тебя в Египте?

— Но Родопис говорит, что это она сохранила нашу виноторговлю, а потому ей причитается львиная доля! Она все тратит и тратит! Мне никогда на нее не хватает!

— Львиную долю! Жаль, нет здесь Эзопа — он бы сочинил из этого хорошую притчу. А ты? Кто ты — лев или мышь? Неужели ты променяешь сестру на свою шлюху? Многие мужчины так и поступали, но я думала, у тебя больше благородства. Теперь я вижу, что ошибалась.

Вид у Харакса был смущенный. Он разрывался между честью семьи и страхом перед Родопис. Я так хорошо знала его. Я видела эти терзания на его лице.

— Иди, Харакс, и больше никогда не появляйся у моих дверей! Я вижу: ты не сын Скамандронима и не дочь старшей Клеиды. Видно, тебя подменили! Мой настоящий брат никогда бы не променял родную сестру на шлюху!

Я резко повернулась и пошла прочь.

И тут я услышала рыдания Харакса. Он издавал громкие сдавленные всхлипы. Потом впал в неистовство. А потом он набросился на меня:

— Ты меня оскорбляешь! Ты унижаешь меня! Ты всегда высмеивала мои страсти! Родопис хотя бы искренно меня любит!

— Если ты не чувствуешь разницы между верностью сестры и жадностью шлюхи, то мне тебя жаль. Ступай!

«И будь ты проклят, — пробормотала я себе под нос, — Рожденный дураком так дураком и останется».

Я уже строила новый план. Я сама отвезу Дику к Артемисии. Я не сомневалась, что Артемисия извлечет выгоду из этой беременности. Она либо прервет ее за золото, либо продаст ребенка за хорошие деньги. Она умела обделывать такие делишки. Артемисия жирела на страхах женщин, как Родопис — на страхах мужчин. Зачем мне нужны Харакс или Родопис?! Я все устрою сама. После этого я распущу свою школу и отправлюсь на поиски Алкея, Эзопа и Праксинои — моей настоящей родни. Я уже продумала этот план, когда вернулся Харакс. Он упал на колени и поцеловал подол моего хитона.

— Сапфо… ты права. Я сделаю, что ты просишь.

— Будь добр с девочкой. Она потрясена. Обещаешь?

— Клянусь жизнью моего сына.

И он отправился в Митилену с Дикой, а я молилась Афродите, чтобы его воля не ослабела, когда он увидит свою законную жену-стерву.

«Почему мужчины такие слабаки?» — спрашивала я себя, выпутываясь из этой непростой ситуации.

Почему боги вложили всю силу в мужские фаллосы? Почему они не могут ясно мыслить, когда ими командует женщина? В чем смысл этого безумия — вожделение? Зачем оно нам? Почему оно так искажает мир?

Из-за вожделения Елены вспыхнула Троянская война. Из-за вожделения Одиссей потерял своих людей. Из-за вожделения Деметра по полгода не видит своей дочери. Ничем не сдерживаемое вожделение слишком часто сотрясало мир, из-за него матери слишком часто не дожидались своих сыновей. Почему так?




АФРОДИТА: Потому что мой папочка такой неистовый. Знай, когда я правила миром вместе с Деметрой, Гестией, Герой и даже великой Геей и другими богинями, было гораздо спокойнее. А потом пришел Зевс со своим неугомонным вожделением, и на земле снова воцарился хаос.

ЗЕВС: Из этого можно сделать вывод, что женщины никогда не бывают жестоки.

АФРОДИТА: Они менее жестоки, чем ты.

ЗЕВС: А как быть с тем, что они флиртуют со своими юными сыновьями и пугают их? А как быть с тем, что они насмехаются над нами, мучают нас?

АФРОДИТА: Это единственное, что у нас осталось от прежней власти. Любовь — наше оружие, потому что другого у нас нет. Красота становится кинжалом, только когда вы нас разоружаете. Секс превращается в копье, когда вы покоряете наших матерей. Когда Исида была верховной правительницей, мир был справедливым. Но когда супруг берет верх над своей матерью, в мир приходит война. И все горит в жестоком пламени.

ЗЕВС: Ну и живи в своем любимом матриархате. Правь миром. Тогда ты поймешь, какое это трудное занятие — властвовать. И какое неблагодарное.

АФРОДИТА: Когда женщины снова возьмут власть, мы докажем тебе, что ты ошибаешься!

ЗЕВС: Сомневаюсь.




Я отправила девушек одну за другой по домам. Я закрыла дом моего деда, оставив его на сторожей. После этого я отправилась в Митилену попрощаться с дочерью.

На сей раз Клеида была рада меня видеть, словно чувствовала, что может не увидеть меня больше никогда. Гектор обхватил меня ручонками за шею и никак не хотел отпускать.

— Спой мне еще раз песню Алкея, бабушка!

И я спела — медленно, звучно. Он довольно захлопал.

— Никогда не забывай, Гектор, что ты — внук поэта. Может быть, песни и не сделают мир лучше, но это единственное утешение, какое нам даровали боги.

Клеида выглядела по-иному. В глазах у нее появился какой-то внутренний свет. Может быть, Фаон уже успел побывать у нее? И научил секретам сладкого безумия любви? Я надеялась, что так оно и было. Фаон был большой дока в этих делах. У каждой девушки должен быть такой любовник, прежде чем она превратится в почтенную матрону. Каждая дева должна влюбиться в избранного Афродитой обожателя. А потом — до свидания.

— Мама, — сказала Клеида, — ты когда-нибудь получала наслаждение с мужчиной, который не был твоим законным мужем? Или с женщиной?

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто из любопытства.

— Наслаждение прекрасно, Клеида, с кем бы ты его ни получала, если только никого не оскорбляет знание, которого лучше не иметь.

— Я и сама так думала, мама, — сказала Клеида едва не нараспев.

Да, конечно, Фаон успел здесь побывать, сомнений не было.

Прощаясь с Клеидой и Гектором, мечтая об Алкее, которого я решительно намеревалась найти, я снова вспомнила легенду о Левкадийской скале. Мудрые люди говорили, что если ты одержима невозможной любовью, то должна отправиться на остров Лефкас, добраться до святилища Аполлона и спрыгнуть с высокого белого уступа над морем. Если не погибнешь, то излечишься от своего томления. А если погибнешь — тоже излечишься!

В последний вечер в Эресе, перед отъездом, я сидела в спальне моей бабки и вспоминала эту легенду. Потом я написала об этом песню.
		Ах, Афродита, верно ли,



		Что безнадежная любовь



		Тонет в море у Лефкаса?



		Я должна подняться на вершину



		Той белой скалы



		И броситься в кипящее море,



		Потому что потеряла мою единственную любовь!



		Если ты не можешь дать мне любовь,



		То принеси мне смерть.



		Разве мало я тебе служила?








Я пела эту скорбную песню на корабле, который должен был доставить меня из Митилены в Дельфы. И люди, которые слышали ее, кричали: «Я не могу умереть, не выучив эту песню». Откуда я могла знать, что мои попутчики выучат ее и будут петь Алкею, Праксиное и Эзопу в Дельфах и мои друзья отправятся искать меня?




29. Большая белая скала


Смерть — это зло,

Иначе сами боги

Умирали бы.

    

Сапфо






Неужели прыжок и в самом деле может излечить от безнадежной любви? Так гласит легенда. Я остановилась на острове Лефкас, чтобы посмотреть на знаменитую белую скалу, которой не видела никогда прежде. Я знала только мифы, которые окружали ее, как туман — гору Олимп. Говорят, что в древности с этой скалы сбрасывали заключенных, чтобы очистить остров от зла. Те, кто погибал, считались виновными. Тех, кто оставался в живых, прощали. Позднее эти легенды странным образом трансформировались, и место это стало скалой, откуда бросались в воду безнадежно влюбленные. Я давно мечтала увидеть ее.

С одной стороны скала отвесным уступом нависала над морем. Вся она казалась щербатой, и вокруг нее выл ветер. Я собиралась посетить святилище Аполлона на скале, а потом продолжить путь в Дельфы, где меня должен ждать Алкей, — я чувствовала это своими старыми костями. А если не ждет? Тогда я сделаю то, что сделаю. Я не хотела думать об этом. Моя жизнь была в нежных руках Афродиты.

Как обычно, ничто не получалось так, как я спланировала. Корабль, на котором я приплыла с Лесбоса, ждал нового груза из Навкратиса, но тот запаздывал. И потому я осталась на Лефкасе гораздо дольше, чем собиралась, все откладывая посещение святилища Аполлона на скале.

Я была рада побыть на Лефкасе одна. Куда бы я ни шла, люди радостно пели мне мои песни. Я стала понимать, что хотя я и не пророк в своем отечестве, весь остальной грекоязычный мир любит меня, а этот мир единственный имел какое-то значение.

Ко мне подходили женщины в слезах. Они говорили, что благодаря «золотому цветочку» они стали больше любить своих дочерей. Ко мне подходили мужчины и говорили, что мои песни о любви не раз помогали им покорять женщин.

Значит, я не была забыта… разве что на моем родном острове! Я была рождена изгнанницей. Лесбос создал меня, но перестал быть мне домом. Моим домом стал мир.

Я осталась на Лефкасе в ожидании корабля на Дельфы, а его отплытие все откладывалось и откладывалось. Пока я ждала, меня приглашали петь на многие симпосии, и я принимала приглашения, исполняла свои старые известные песни. Публика любила меня, и мой дух воспарял.

Я подумала, что могла бы остаться на Лефкасе, если бы не жгучее желание увидеть Алкея.

Пробыв на Лефкасе несколько недель, я наконец-то набралась мужества посетить знаменитое святилище Аполлона на щербатой скале.

Я поднималась на вершину против ветра, и вся моя жизнь проходила передо мной, и мысли мои все мрачнели и мрачнели. Что, если я доберусь до Дельф и окажется, что Алкей, как и прежде, уже покинул это место? Что, если моя мечта об Алкее окажется такой же тщетной, как и в прошлом? Что, если история Артемисии о совместном путешествии Алкея, Пракс, Эзопа и Хирона к Дельфийскому оракулу — выдумка? Что, если я обречена и мои надежды снова будут разбиты? Я не смогу это вынести! Потерять его один, два раза было тяжело, но третий наверняка убьет меня.

Наверх, наверх, наверх. Я поднимаюсь и поднимаюсь. Я вижу обесцвеченные выбеленные кости мелких животных и бормочу себе под нос: «Пусть боги благословят души этих животных». Мои золотые сандалии скользят на белых камушках. Подъем, кажется, превратился в бесконечный кошмар. Иногда я падаю и обдираю кожу на коленях и ладонях.

Внизу подо мной кипит, словно в котле, море. Надо мной, как фурии, визжит ветер. Я силюсь увидеть Алкея в тумане, окутывающем кусок суши, который возвышается над темным, будто вино, морем. Я думаю о великих поэтах, живших и умерших до меня. Боги не пощадили Гомера, хотя и сохранили его слова. В чем смысл жизни? Она сплошная череда горьких разочарований и сожалений. Любовь проходит. Жизнь проходит. Лучше умереть, чем влачить это существование — старуха на попечении дочери. Я помню сундук, в который аккуратно уложила мои папирусы в моем родном доме в Эресе.

— Храните это сокровище, не щадя жизни, — сказала я своим сторожам. — Когда Гектор вырастет и станет мужчиной, вы передадите ему эти папирусные свитки. Он поймет свою бабку. Как всегда понимал.

Возможно, добравшись до вершины, я проверю легенду Лефкаса. Не думаю, что я планировала это заранее, но мысли о прыжке теснятся в моем затуманенном мозгу. Глядя вниз, я вижу маленькие лодочки, качающиеся на волнах. Влюбленные прыгают со скалы, чтобы избавиться от безответной любви, а друзья ждут внизу, чтобы выловить их из моря живыми или мертвыми. Некоторые из прыгавших наверняка погибли, ударившись о воду. Но многие выжили и были спасены. Все в руках богов. Может быть, мне следует выразить свое почтение Афродите и прыгнуть. Если мне суждено, я выживу. Если суждено погибнуть — так тому и быть!

И вот я на вершине скалы — смотрю вниз. Колени подгибаются. Дышится тяжело. Я подхожу к самой кромке. Перевешиваюсь через край, подаюсь назад, перевешиваюсь через край, подаюсь назад — представляю, как примеряю на себя крылья вроде Икаровых и лечу над пеной. Я балансирую между жизнью и смертью — не могу ни на что решиться, воображаю, как ледяные воды в царстве Аида лижут мои пятки. Я дразню богов и себя, свешиваясь за край, а потом резко откидываясь назад. Я думаю, что владею ситуацией, что смеюсь над бессмертными. Но на этот раз я перевешиваюсь слишком далеко. И тут, без всякого моего желания, нога у меня подворачивается — и я падаю.

Падение, кажется, длится вечность. Падая, я зову Клеиду и Гектора. Мне является внучка, которую я никогда не буду держать на руках. Я вспоминаю Алкея во всей его юношеской красе и тяну к нему руки. Я вспоминаю мою мать, вспоминаю, как любила ее. Моего воина-отца, которого я вскоре снова увижу в царстве мертвых. Я вспоминаю деда и бабку… а потом яростная бурлящая вода бросается мне навстречу.

Вниз, вниз, вниз — я ухожу все глубже под воду. Соль щиплет мне нос и глаза. Хитон набухает и тянет меня вниз. Мои золотые сандалии срываются с ног и идут на дно. Я уже мертва или вот-вот умру? Смерть — это в чьем царстве? Посейдона или Геи? Сколько я еще буду погружаться — вечность? Утону ли я в море или вознесусь к облакам? Окажусь ли я в царстве Аида со всеми этими тенями, которые ничего не чувствуют и жаждут ощутить прикосновение?

Проходит целая бездыханная вечность, и я поднимаюсь к серебряной поверхности воды. Я вижу над собой днище маленькой лодки. Наконец я выныриваю и жадно глотаю свежий морской воздух, набираю полные легкие. Я плыву в солнце.

Через борт лодки перевешиваются три знакомых лица: Алкей, Праксиноя, Эзоп.

— Слава богам, которые снова свели всех нас! — кричит Алкей.

— Будь благословенна Афродита! — восклицает Пракс.

— У меня сердце чуть не разорвалось, когда я увидел, как ты прыгнула! — кричит Эзоп.

Полузахлебнувшаяся, но в ясном сознании, я вдыхаю воздух исстрадавшимися легкими. Абсолютно голая, мокрая, я забираюсь в лодку к этим троим — моей истинной родне.




Эпилог


Меж всевозможных обществ, которые дышат и ходят,

Здесь, на нашей земле, человек наиболее жалок.

    

Гомер






И вот мы живем на этом маленьком солнечном острове с кентаврами и амазонками. Хирон хочет назвать наш остров Кентавркадией, а Праксиноя — Амазонией, но в остальном между нами нет разногласий. Мы не можем остановиться ни на одном названии, а потому никак не называем наш остров, который отпугивает людей. Естественно, если у тебя нет имени, никто не хочет посещать тебя. Нас это вполне устраивает.

Мы с Алкеем залатали нашу любовь. Эзоп — наш дражайший друг и живет с нами в полной гармонии. Пракс справедливо и мудро правит амазонками, разделяя власть поровну с Хироном. Мы живем в мире, сочиняем песни и притчи, работаем в саду. Выращиваем виноград и оливки, ловим рыбу в благодатном море, а из козьего молока готовим сыр. У нас есть все. Нам не на что жаловаться. Вот только. Только…

Алкей знает, что Клеида — его дочь и что у него есть внук Гектор. Он узнал это от Дельфийского оракула. Оракул, естественно, каждому является в том виде, в каком мы сами воображаем его. Кем на самом деле был мой оракул — переодетой Афродитой? Мы с Алкеем часто обсуждаем это, но единого мнения у нас так и нет. Алкей жаждет увидеть внука. Но я говорю ему:

— Не езди больше на Лесбос. Дом уже не там, где ты думаешь, и жизнь счастливее здесь, среди друзей.

Иногда Алкей начинает ворчать и не хочет слушать слов утешения. Тогда я обнимаю его и говорю:

— Мы с тобой настоящая родня. Дети должны жить собственной жизнью. Они приплывут к нам, когда будут готовы.

Однажды летним днем мы гуляем по песчаной косе нашего зеленого острова и замечаем вдалеке парус. Нас никто никогда не навещает, а потому мы с Алкеем смотрим как зачарованные. Мы смотрим на парус — он все приближается и приближается. Когда корабль уже почти достигает нашей косы, гребец перепрыгивает через борт и тащит его за канат. Он ищет место, где можно было бы причалить.

— Не здесь! — кричу я. — Здесь смертельно опасные скалы. Они пробьют корпус!

— Тогда плывите вы к нам! — кричит моряк.

— Кто вы? — ревет Алкей.

Но ветер уносит его слова. Некоторое время лодочка прыгает на волнах: на палубе никого нет.

— Ну что, поплывем к ней? — спрашиваю я Алкея.

— Откуда ты знаешь, что там друзья, а не враги? — спрашивает он.

— Я не знаю, но мне кажется, он приплыл с миром:

— Тогда поплыву я. А ты оставайся здесь, Сапфо.

Сердце у меня замирает.

— Я больше не могу тебя потерять! — говорю я Алкею.

Но не успеваю его остановить — он, как дельфин, прыгает в воду и, словно сумасшедший, несется к неизвестному кораблю.

Я вижу, как он переваливается через борт. Вижу, как гребец помогает ему. Вижу прекрасную золотоволосую женщину — она поднимается на палубу с золотоволосым ребенком на руках. Вижу отважного мальчика рядом с ней и узнаю его — это, конечно, Гектор!

Ах, мое сердце! Мое сердце!

Я прыгаю в воду и плыву к лодке.

— Бабушка! — кричит Гектор.

Алкей на палубе, плачет слезами радости.

— Я приплыла, мама, чтобы познакомить тебя с моей дочерью.

У нее на руках шестимесячный ребенок. Он улыбается мне и гулит.

— Я назвала ее Сапфо — в твою честь! — говорит Клеида. — Мне столько всего надо тебе сказать, мама.

Вода капает с меня, ноя беру внучку на руки. Кажется, я никогда еще не чувствовала такой нежности: моя внучка, она зеленее травы, вся такая новенькая, такая счастливая. Я вижу свет солнца в глазах моей дочери, того самого солнца, которое сверкает на воде и разливается до самого горизонта.

— Вообще-то говоря, все уже сказано, — говорю я.




Послесловие автора


Эолийская земля, в тебе лежит Сапфо, радость Эллады и твоя слава, Сапфо, которая среди бессмертных муз почитается как смертная муза, которую Киприда и Эрос вдвоем вскормили, с которой Страсть ткала бесконечный венок песен. Вы, судьбы, что вьете тройную нить на вашем веретене, почему вы не соткали жизнь вечную поэтессе, которая создала бессмертные дары муз Геликона?

    

Антипатр Сидонский






Семь лет назад Сапфо ступила в мою жизнь своей изящной маленькой ножкой в золотой сандалии, и с тех пор я уже никогда не была такой, как прежде.

Я читала ее фрагменты и раньше, но не чувствовала в них той силы, которая поразила меня позднее. Она казалась такой далекой. И мир Восточного Средиземноморья за 600 лет до нашей эры казался таким далеким. Но внезапно он стал близким. Такова природа тех книг, что мы называем классическими, — они должны вылежаться на полке, терпеливо дождаться, пока мы достаточно повзрослеем для них. Я перечитала Сапфо, когда мне перевалило за пятьдесят, и неожиданно поняла. Поняла, что ее легенда переплелась с легендами об Афродите. И я начала писать стихи голосом Сапфо, Афродиты и своим собственным.

Стихи, которые вы найдете после этого послесловия, привели меня к роману «Сердце Сапфо». Стихи, как и сны, — один из самых легких путей к подсознательному. Они говорят тебе о том, что не может выразить твое тайное «я».

Я написала эти стихи, а потом занялась другими вещами. Время от времени почитывала Сапфо, хотя роман, который я мечтала написать о ней, не продвигался. Возможно, он втайне отращивал то, что Набоков называет «крылья и когти романа». Я начала пьесу о Сапфо, в которой героиня собирается прыгнуть навстречу смерти с Левкадийской скалы, но останавливается, чтобы рассказать свою историю. Я так никогда и не закончила эту пьесу.

Не знаю, почему книги рождаются столь необычным способом. Великая польская поэтесса Вислава Шимборска говорит: «Чем бы ни было вдохновение, рождается оно из постоянного «Я не знаю»». Я чувствую то же самое. Стихи предшествуют романам, но я понятия не имею, почему потом тема стихов на несколько лет ложится на дно, пока жизнь не догонит ее. Возможно, не все тайны нужно раскрывать. Может быть, тайну рождения романа лучше оставить нераскрытой.

Как я написала в моей вступительной заметке, о Сапфо мало что известно — она блистала на острове Лесбос приблизительно за шесть веков до нашей эры. Даже дата ее рождения неизвестна. Но существует множество легенд и преданий о ее жизни, включая и самую известную, согласно которой она уже в зрелом возрасте бросилась со скалы из-за неразделенной любви к прекрасному лодочнику по имени Фаон. Афродита, богиня любви, одарила Фаона необыкновенной красотой, чувственностью и неотразимостью в любви, и Сапфо не устояла перед его чарами.

Сапфо в своих песнях вдохновенно взывает к богине Афродите. Могли ли боги прибегнуть к такой уловке — послать прекрасного молодого человека во искушение великой поэтессе, воспевавшей любовь между женщинами? Испытывала ли Афродита поэтессу Сапфо? Эти вопросы и вызвали к жизни мою историю.

Роман всегда начинается с вопроса: «Что, если?» Что, если Сапфо собиралась прыгнуть со скалы, но задержалась, чтобы рассказать о своей жизни? Поначалу у меня не было ничего, кроме этого. Но было сильное подспудное убеждение, что предание о ее самоубийстве не соответствует действительности. Оно представлялось мне мифом, который закрепили за Сапфо те, кто хотел ее высмеять. Я решила, что она собиралась прыгнуть со скалы, но передумала. Могла ли она подумывать о самоубийстве, но упасть случайно? С этого началось мое расследование. Чем больше я читала, тем больше понимала, как удивительно мало бесспорных фактов о Сапфо. Для историка это препятствие. А для романиста это может стать счастливым даром.

Сапфо — икона для женщин во всем мире, несмотря на то что о ней известно так мало. Она ассоциируется с женской сексуальностью и правом на однополую любовь, хотя сама она, возможно, вовсе и не пылала гомосексуальной страстью. Возможно, она равно любила мужчин и женщин, что было распространено в древности… как и теперь. Концепции гомосексуальности как некоего иного образа жизни в античном мире не существовало. Люди были бисексуальны, насколько нам известно, свободны от чувства сексуальной вины. Это был языческий мир. Отношение к любви, сексу, завоеваниям, рабству, деньгам, социальному неравенству было поразительно схоже с нашим и одновременно абсолютно иным. Женщины были сексуальными рабынями, но в то же время, как и во все эпохи, встречались и женщины-бунтари, искательницы приключений. Вот в этом-то и прелесть сочинения истории в декорациях, существовавших 2600 лет назад.

Но кем же на самом деле была Сапфо? Каждая влюблявшаяся в нее эпоха создавала собственную Сапфо. Она стала музой для поэтов более поздних времен, и они сочинили ее образ, отвечающий их представлениям.

Фактов о ней у нас мало, но у нас есть звук ее голоса. Голос Сапфо — один из немногочисленных женских голосов, дошедших до нас из античности. Пылкие, своеобразные, наполненные эротикой фрагменты ее песен, сохранившиеся до наших дней, показывают, насколько женщины, жившие 2600 лет назад, были похожи на нас. Но в то же время ощущается огромный пробел в наших знаниях. Можно даже сказать, что наше знание и есть один сплошной пробел, окруженный увлекательными легендами.

Сапфо принадлежит тому времени, когда письменная традиция только-только начинала приходить на смену устной. Ее песни заучивали наизусть другие поэты и исполняли по всему древнему миру. Она была широко известна, и у нее имелись многочисленные подражатели. Если бы я хотела говорить красиво, я сказала бы, что она была чем-то средним между Мадонной и Сильвией Плат: в своей колоссальной славе Сапфо подобна Мадонне, а в жестокой правдивости и легендарном самоубийстве — Плат. На самом же деле никогда никого подобного Сапфо в истории не было. Она стала вдохновением для поэтов, пришедших после нее. Она осталась музой и в наше время.

Платон назвал ее «десятой музой». Овидий влюбился в ее песни и воздал им должное, введя их в римскую традицию, через которую Сапфо и дошла до нас. Ни один из современных поэтов — от Райнера Марии Рильке до А.Э. Хаусмана, Томаса Харди, Эдны Сент-Винсент Милней, Роберта Лоуэлла и Сильвии Плат — не прошел мимо ее откровенной сексуальности и обнаженной искренности. Она писала о чувственной любви, лицемерии брака, радости материнства, бисексуальности, о капризах Афродиты — богини любви, которой покоряются даже боги. Ее стихи и по сей день воспринимаются как современные.

Возможно, она никогда не записывала своих песен. Вероятно, другие поэты передавали их из уст в уста. Многие рукописи были утрачены из-за ханжеского отношения, в результате пожаров в древних библиотеках, разрушений, вызванных войнами. Но оставшиеся фрагменты очаровывают все новые и новые поколения.

Используя сохранившиеся фрагменты песен, скупые биографические сведения (все они отнюдь не достоверны), мою собственную реконструкцию архаической Греции, а также песни, поэмы и истории современников Сапфо, я начала воображать ее величайшей поэтессой всех времен.

Я видела ее отчаянной молоденькой девочкой, которая ввязалась в политические интриги, влюбилась в молодого поэта-бунтаря Алкея, а затем была выдана замуж за старого пьяницу, что позволило ей спастись от преследования властей. Тем не менее, неприятностей на ее долю выпало немало — ведь без неприятностей нет и истории.

Жизнь Сапфо — это история любви, приключений, стойкости. Она ведет нас с древнего Лесбоса в древние Сиракузы (в то время греческую колонию) и дальше — по всему Средиземноморью. Сапфо была современницей египетского фараона Нехо, сочинителя притч Эзопа, библейского Навуходоносора, философа Гераклита и легендарного Алиатта из Лидии, чей двор в Сардах был самым роскошным из всех когда-либо существовавших.

Современники Сапфо, прежде чем принять ответственное решение в любви или на войне, ездили советоваться с Дельфийским оракулом. Они жили в мире магии. Их воспитывали для войны и состязаний, они поклонялись музам и превыше всех искусств ценили поэзию.

Это была эпоха вдохновенного дилетантизма, когда предполагалось, что образованный аристократ может сочинять песни и исполнять их на симпосии (античное название пирушки), подыгрывая себе на музыкальном инструменте, с блеском разглагольствовать о политике, философии и любви.

В отличие от афинского мира мужского шовинизма пятого века, известного нам по «Пиру» («Симпосию») Платона, мира, куда женщины не допускались (их жизнь ограничивалась определенными видами деятельности), архаическая Греция (примерно с VIII по VI век до н. э.) была в известном смысле такой же космополитичной и интернациональной, как и наш мир. Люди путешествовали повсюду, куда звали их торговля, война, любовь. На своих маленьких, не имевших руля суденышках с квадратными парусами они избороздили все ближневосточное Средиземноморье: от Лесбоса до Сицилии, Гибралтара и Северной Африки, от Персии и Египта до этрусской Италии.

Он продавали лесбосское вино, покупали египетское зерно. Они использовали ветряные мельницы, чтобы закачивать морскую воду и добывать из нее соль. Они плавали по морям, ориентируясь по звездам. Они восторгались обычаями, принятыми в других культурах, учились многим искусствам у египтян, чеканке монет и торговле у лидийцев, переняли алфавит у финикийцев. Они считали свой мир не менее прогрессивным и современным, чем мы — свой. Они почитали многих богов и спорили о происхождении мира, как это делаем мы.

Греция (рабовладельческое общество, в котором возникли основные представления о демократии, мир, в котором женщины в первую очередь рассматривались как средство продолжения рода, но который тем не менее дал нам поэтессу, воспевавшую чувственную любовь в стихах, которые дошли до наших дней, мир магии, который вызвал к жизни мир науки) — фундамент нашей цивилизации. Сапфо — одновременно голос Древней Греции и голос, который мы считаем своим.

Имена героев романа приводятся в традиционном написании.

Иногда, если мне казалось, что греческие слова будут особенно уместны, я использовала их в тексте, давая их определение при первом употреблении.

Переводы Сапфо всегда отражали ту эпоху, в которую создавались, и личность переводчика. Мои исследования убедили меня, что разные переводчики создают разных Сапфо. После долгих размышлений я решила предложить читателю собственную версию — небуквальные переводы, а адаптации стихов Сапфо к ходу повествования. В моих стихах я пыталась передать суть идей Сапфо так, чтобы приблизиться к греческому оригиналу, насколько это возможно. Если читатель пожелает обратиться непосредственно к Сапфо, я буду счастлива.

Я воспользовалась также правом романиста и добавила к роману псевдосапфические тексты. Следует признать, что этот исторический роман — в некотором роде мошенничество. Древние греки не говорили по-английски. Более того, в ткань романа включены мифы и фантазии. Романистам, по пути которых я шла (от Роберта Грейвса до Маргерит Юрсенар, Мэри Рено и Гора Видала), прекрасно известны противоречия, с которыми сталкивается создатель исторической художественной прозы. Романист пишет о прошлом, отчасти чтобы увидеть в нем отражение настоящего, а отчасти — чтобы почтить своих литературных предшественников.

Я с удовольствием выражаю благодарность Роберту Боллу, специалисту по античной филологии, который проверил мою рукопись и переводы. Его великодушная помощь поистине неоценима. Еще хочу поблагодарить бесстрашную Стар Лоуренс из издательства «Нортон» — она выдающийся редактор и романист, а также редактора-фрилансера Лесли Шнур. С самого начала куратором этого проекта, в осуществление которого трудно было поверить, был мой агент Эд Виктор. Я благодарю за ценные замечания и критику Кена Фолетта, Сьюзан Чивер, Ширли Найт и Наоми Волф. На раннем этапе в моих исследованиях мной руководила Л юсилла Берн из Британского музея. В обширных фондах библиотек колледжа Барнард и Колумбийского университета, а также библиотеки Нью-Йоркского общества мне помогала ориентироваться Линда Брунет. Окончательную редакцию рукописи подготовили к печати Каролин Блок и Лиза Райт. Я благодарна Патрику и Нарель Стивене, с которыми дважды прошла под парусом вдоль всего восточного побережья Эгейского моря. Надеюсь, на этих страницах осталась хотя бы частица того света, который озаряет его многочисленные острова.




I. Попытка жрицы отойти от дел

		Афродита, сорок неустанных лет служила я тебе и все еще жива, чтоб возвестить об этом.



		Тех, кого любила я, — кривоногих кузнецов,



		и потерянных мальчиков,



		и шаманов, лишенных сана,



		и леваков-чернокнижников,



		и докторов, не способных себя излечить,



		и поэтов, что жили, не зная ритма,



		и жиголо, танцующих на измятых простынях, —



		я их почти забыла,



		но никогда не сожалела я о том,



		что служила тебе,



		ведь эта служба дала мне всю мудрость,



		мной обретенную.



		Раз как-то женщина пришла ко мне в твоем обличье —



		в глазах голубизна морей, как в хмурый день,



		розовокожая, что Эос,



		взошла она над моей грядой коннектикутской в четыре,



		когда я пробудилась, чтоб вознести тебе молитву.



		Я в ней узнала твоего двойника и полюбила ее, как себя в зеркале,



		— все из любви к тебе.



		Но вот теперь хочу оставить я это поклонение,



		вернуть тебе мой красный жреческий хитон и золотые ожерелья, серебряные пояса, черные жемчужины и нагой в мир уйти,



		стать от поэзии каргой,



		рифмы белой ведьмой,



		языческим философом бродячим,



		бабкой для щенячьей страсти, что обуяла дочь мою.



		Но ты — шутница Афродита —



		пришли мне нового мужчину,



		который мог бы взбунтовать мне кровь,



		мои глаза наполнить озорством и кожу зарумянить мне рассветом ложным.



		Но что такое мужчина новый, если не беда?



		Пятидесятилетняя Сапфо, взрастившая уже



		Клеиду драгоценную свою,



		влюбилась в лодочника,



		доставившего ее к скале,



		с которой она прыгнула —



		или так гласит легенда.








(Но что Овидий и Менандр знать могли о жаре поэтического сердца, пылающего в женской груди?)
		Забери ты этого Фаона!



		Агатоглазого стареющего Адониса,



		охмуряющего меня словами!



		Но вот я это говорю,



		а ты самым потаенным своим взглядом ловишь мой.



		«Ну, еще разик, насладись, — поддразниваешь ты меня.



		— Кто знает, какие гимны в мою честь



		Теперь ты сложишь,



		Высот достигнув мастерства?



		Что есть поэта жизнь,



		как не жертва богине, которой служит он?



		Ты думаешь, что это твой свободный выбор?



		Но и бессмертные покорны ее капризной воле».










II. Кровь Адониса

		В апреле, когда на каждом склоне Средиземноморья кровь Адониса кипит, закипает и моя.



		Не истекая кровью,



		никто любить вот так не может.



		Даже Афродита истекает кровью в том месте, где кабан громадный клыком пронзил ее любовь.



		Но она живет в извечной боли —



		проклятии богинь.



		Адонис спит.



		Лета — вот смертных молоко.










III. Афродита объясняет

		Говорят, Фаон был не обычный лодочник,



		а демон,



		что бороздил поверхность вод между Большой землей и Лесбосом.



		Я как-то появилась в обличий старухи:



		из подбородка поросль волос,



		во рту зубов гниющих остатки,



		грудь коровьем выменем волочится чуть не по земле,



		ноги жёлты и в мозолях,



		а в руках коричнево-крапчатых



		— лира с оборванными струнами.



		Но Фаон мне улыбнулся так,



		будто была я двадцатилетней девой.



		Сиянье глаз его опять в меня вдохнуло молодость.



		О поцелуе одном просил он лишь, меня доставив назад на Лесбос.



		И за труды дала ему я алебастровую шкатулку с волшебным снадобьем для приворота женщин.



		Фаон вполне срывать бы мог без счета юности цветы



		И если он в Сапфо влюбился,



		то влюбился искренно и не за юность ее,



		а за поэзию и дар предвидеть.



		Но Сапфо была мнительности рабой,



		как и все вы, поющие себя.



		И вот когда он как-то поздно,



		сверкая потом мускулистым рук, пригнал,



		причалил лодку, полную цветов,



		она меня, дочь Зевса, прокляла как обманщицу,



		и прокляла Фаона за ложь,



		и щеки обожгла его жгучими слезами почти старухи.



		Она вообразила дев,



		ровесниц ее дочери,



		на его постели из морских цветов —



		и с Левкадийской скалы навстречу смерти прыгнула,



		чтоб насолить ему.



		Я — Афродита,



		я объезжаю небеса в золотой колеснице,



		влекомой воробьями,



		что биеньем крыльев покоряют воздух.



		Я вижу прошлое и то, что лишь грядет,



		и если захочу, сердца мужчин могу я наклонять к покорности.



		Но власти здесь моей предел:



		Я не могу спасти поэта,



		которая своими песнями себя же соблазнила.










IV. Когда?

		Когда мы расстаемся с любовью?



		Моя дочь пустилась в приключенье с петухом, что неустанно,



		утром, в полночь, в полдень своим кукареку окрестность оглашает,



		и ни я, ни Афродита не в силах отменить вечностоянья волшебство с каплей лунной росы на головке.



		Но я мудра,



		хотя еще и не старуха,



		и жажду я стихов сильнее,



		чем любовник жаждет слов,



		сильнее, чем та липкая роса,



		которую мужчины выделяют из интимных мест своих.



		Качаюсь на обрыве любви, решая,



		отдаться ли полету.



		Кровь моя вскипает только к поэзии и власти.



		Мой черный хмель ночной —



		он может удовольствоваться и одиночеством.



		А ты, златая Афродита,



		с твоими лебедями,



		важнее для меня как муза,



		а не герольд любви.



		Розовоногие грации станцуют для моего пера,



		даже если я буду танцевать в одиночестве.



		«Не спеши, жрица, — остерегаешь ты меня. —



		Разве пел бы Орфей так сладко,



		если бы сама вернулась Эвридика из Аида?



		Разве Персефона была бы «девой, чье запретно имя»,



		если бы проводила весь год,



		срывая маргаритки с Деметрой?



		Разве Пигмалион создал бы Галатею такой прекрасной,



		если б я его не вдохновила?



		Златокопытные тёлки,



		серебророгие снежные бараны неслись по улицам в мой праздник,



		а девы благовонья жгли —



		ваниль, и мирру,



		и лепестки редчайших лидийских роз,



		лиловых, голубых,



		но все же не благословляла я всех коленопреклоненных,



		влюбленных безответно.



		Я не щедра на милости.



		Их получают только те, кто смел».










V. Смех Афродиты

		Внезапный гром крыл воробьиных —



		и я проснулась.



		Небеса украшены рубиновым, оранжевым и алым,



		лиловые знамена разделяют ядро расплавленное летучих облаков —



		и вдруг она здесь:



		летит по небесам в колеснице, сверкающей золотом,



		горит ее высокая корона,



		как город, преданный огню мятежной армией,



		и лоб ее — чреда летучих сцен войны Троянской.



		О госпожа моя, Венера, Афродита,



		прекраснейшая из богинь,



		одной ногой ракушечного цвета в Эгейском море ты стоишь,



		а пальцы длинные и тонкие ты окунаешь в Балтийское,



		твое чувствилище — великое Южное море жидкого жемчуга;



		весь мир ты искушаешь проказами своими,



		и население все множится —



		земле уж не по силам его нести.



		Смеешься беззаботно ты —



		то смех богини.



		Геката прислуживает тебе с ее пантерами — они черны как смоль.



		Поэты жаждут стать голосом твоим и петь хвалу тебе.



		Гимены опадают,



		как гиацинты, затяжелевшие сверх прочности стебля.



		Все в алых пятнах небеса.



		Богиня посещает миры другие и там легко находит себе последователей.



		Земля уже твоих благодеяний вкусила сверх всякой меры.



		Рваной пены клочья на берегу полны умирающих существ:



		оторванные ноги крабов,



		черепахи, потерявшие панцири,



		засыхающие устрицы на обрушающихся песчаных замках…



		Отправляйся на луну, Афродита,



		и пусть она затяжелеет!



		Лети на Марс — на красную планету твоего любовника — и марсианский планктон обрати в галактовид мужчин и женщин!



		Если по силам это кому —



		то лишь тебе!



		Но нас, землян,



		оставь хоть ненадолго —



		хоть дух перевести.



		Опять смеешься ты,



		мне сердце опаляя.



		Ты задираешь свой хитон,



		колени розовые обнажаешь и шепчешь, чуть ли не шипишь:



		«Кончина для смертных хороша.



		Не для богов.



		Планеты — моя забава,



		их обитатели — мои игрушки.



		Кто ты такая, чтобы меня учить?



		Сапфо, намучившись,



		с утеса сиганула,



		и Сильвия — в духовку головой,



		оставив супруга-поэта, чтоб в лауреаты вышел.



		Анна завернулась в шубу и уснула вечным сном,



		дочерей оставив разгадывать ее шифрованные послания.



		А ты хочешь быть поэтом и жить?»



		Смех Афродиты сотрясает небеса.










VI. День Афродиты

		Я всегда любила пятницу,



		твой день, о госпожа,



		ту ночь, когда неделя взрывается любовью…



		«Venerdi» — говорит мой маленький красный итальянский календарь,



		он постоянно обмолачивает дни, которые,



		как галька морская,



		накатываются друг на друга шуршащей чередой и размываются на горько-голубые,



		кругло-красные шуршащие золотые.



		Куда уходят дни —



		все безвозвратные,



		все полные секунд серебряных,



		мгновений чистого огня.



		Неужели жизнь слишком долга для смертного?



		Ты вглядываешься в небеса,



		ища какой-нибудь беды,



		страшась той скуки,



		что сулит тебе перспектива быть красивой вечно?



		Играешь ты с людьми —



		пусть некая Сапфо некому Фаону предшествует,



		а также Сильвии и Теду, именно в таком порядке —



		и когда грянет гроза,



		ждешь, чтобы развлечься,



		зная: катастрофа неизбежна.



		Жизнь — штука очень длинная для богов и богинь,



		а смертные — их кинофильмы, их мыльные оперы.



		И что я для тебя —



		мыльная опера?



		А может, меньше и того.



		Я бы, по крайней мере, хотела быть романом длинным,



		переслоенным вставными новеллами.



		И значит, ты играешь моим сердцем —



		поджигаешь один его желудочек,



		затопляешь другой,



		ураган в моей крови —



		«больное сердце безумно страждет»,



		как сказала Сапфо…



		Мыльная опера Сапфо слышна и чрез столетья и трогает даже наш век непоэтический.



		Поэты — камушки в потоке,



		в них твой смех вдыхает жизнь.



		Что б мы ни делали —



		все твоим веленьем.



		Мужчина посмотрит на женщину,



		и ставит она его над всеми богами и героями.



		Женщина посмотрит на мужчину,



		и видит Афродиту он в ней.



		Ты просто убиваешь время, ускоряя ход тысячелетий.



		Ты — ростр корабля по имени Поэзия,



		ты улыбаешься своею улыбкой шутовской,



		и мир взрывается в небесах твоего отца,



		образуя туманность во славу твою,



		аминь.



		Здесь, на земле и в небесах, любой день — Афродиты день.










VII. Взывая к ней

		Мандариновые апельсины,



		любовные яблоки,



		мед в кувшине,



		лепестки прошлогодних роз,



		засохшая гардения — терпкий дух ее витает в воздухе…



		И обгоревший по краям клочок оберточной бумаги,



		с его тайным именем,



		начертанным мягким карандашом,



		а рядом — мое имя.



		Любовь опалила края моей жизни,



		и мед насыщает его имя на дне круглого чистого кувшина —



		малое нерестилище желаний.



		Я поцеловала крышку,



		воскурила священные благовония тебе, моя госпожа,



		а теперь жду,



		когда он наполнит мой кувшин для меда,



		если тебе будет угодно это.



		Тебе было угодно увидеть,



		как своей лирой спасся Арион,



		цепляясь за нее в бурном море,



		словно она — спина дельфина.



		Тебе было угодно, чтобы фрагменты стихов Сапфо пошли на саркофаги для священных египетских аллигаторов —



		и так сохранились,



		лоскутные одеяла поэзии,



		пощаженные временем.



		Госпожа папирусов и саркофагов,



		госпожа влюбленных, прыгающих со скалы,



		госпожа заклинаний и благовоний,



		коз и тёлок,



		мычащих перед жертвоприношением,



		дев и мадонн,



		молча вершащих одно,



		я склоняю голову перед твоими нескончаемыми чудесами,



		я сдаюсь на милость тебе.



		Кто-то говорит, любовь — болезнь,



		огонь в крови, сжигающий все человеческие города.



		Я готова рискнуть.



		Прежде чем я взовьюсь,



		как благовоний дым, к небесной тверди,



		прежде чем умирать я научусь,



		смочи мед моих желаний на моем взыскующем языке…



		научи меня летать.










VIII. Сапфо: примечание

		Соловей запел,



		когда она рождалась,



		тот самый соловей, что пел в саду у Китса.



		Она пыталась удержать небо в двух своих руках и потерпела неудачу —



		как все поэты терпят, —



		но значение имеет лишь рук ее усилие,



		все остальное — ничто.



		Она понимала, что ее жизнь — река,



		впадающая в море ее умирания.



		Она понимала, что эта река течет словами.



		Ее арфа поддерживала ее на плаву, как Аристова,



		пока она плыла к всепрощающему морю.



		Большинство слов ее исчезло. Тысячелетия прошли.



		Рожденная из моря бледной пены богиня, которой поклонялась она, помолодела,



		еще прекрасней стала,



		пока слова поэта исчезали.



		Все это было предсказано.



		Сапфо сожгла,



		и христиане сожгли ее слова.



		В Египетской пустыне лоскуты папируса сохранили знаки ее пламенного сердца.



		Улыбается Афродита,



		вспоминая слова Сапфо:



		«Будь смерть прекрасна,



		то и боги бы умирали».



		Ты, что доверяешь словам — не смертной плоти,



		ты знаешь, что время и слова стирает. Что же остается?



		Улыбка Афродиты —



		пена у розоватых ее ног,



		где играют умирающие дельфины










IX. Ее власть

		Повсюду на осыпающихся средиземноморских известковых берегах видны следы ее власти —



		царицы Киферы,



		пенорожденной Афродиты,



		что сводит музы в танце,



		вплетая маки в свои золотые пряди…



		Храмы ее капризности стоят повсюду,



		обращенные к морю,



		которое полно нереидами,



		дельфинами, голубыми и золотыми плитками солнечного света и пещерами, где луна прячется между своими беременностями.



		Меня всегда влекло на эти берега,



		я будто знала,



		что там, на древних известковых островах



		(а известняк из всех пород хрупчайший),



		найду свою веселую богиню.



		На язык взяла она луну,



		серебряную вафлю,



		излучающую лимонный свет.



		Она смотрела,



		как волны стирают ее точеные следы.



		Она повсюду и нигде,



		и стоит только ей почувствовать слабину томления,



		тут же возбудит она любовь.



		Она — богиня, для которой продолжает вращаться мир.



		В повороте ее кончаются все концы и начинаются все начала.










Интервью с автором


Зачем автору писать роман, действие которого происходит в Древней Греции?

Первыми полюбившимися мне в детстве историями были греческие мифы. Они, казалось, включали в себя все перипетии человеческой жизни. Задолго до того как я стала задумываться о том, чтобы родить дочь, меня увлекла история Деметры и Персефоны. История похищения дочери, унесенной в царство мертвых, казалась мне извечным благоговейным страхом, который приходит к сладостно-горькому завершению. Прочтя фрагменты Сапфо, я заново открыла для себя то, что любила в этих мифах: их воодушевление, лаконичность, удивительную современность. Кроме того, в смутные времена — правления тирана, опасностей войны, страха за жизнь на земле — мы, как и следовало ожидать, обращаемся к древним, чтобы понять, как выжила их цивилизация… или как погибла.




Фрагменты стихов Сапфо красной нитью проходят через ткань романа. Для чего?

Я не думаю, что можно рассказать историю поэта, не рассказав хотя бы часть ее поэтическими средствами. Фрагменты Сапфо сохранились, потому что в них ярко описываются чувства женщины. Им надлежит занять главное место в истории Сапфо.

Важно также понять, что Сапфо первой создала метафоры любви, которые на протяжении многих веков использовали поэты и сочинители песен. Она не просто творец, она — первоисточник.




История Сапфо, как истории Фанни или Айседоры, — это авантюрный роман. Вы думали об этом?

Я думаю, что у каждого романиста в подсознании сидит притча. Мы повторяем эту притчу во всех наших книгах. Моя притча авантюрная. Наивная девочка выходит на дорогу жизни в поисках счастья. По пути она набирается мудрости и начинает смотреть на пережитое другими глазами. Я никогда не думаю, что пишу именно эту историю. Но впоследствии обнаруживается, что я снова ее написала.




Какими переводами Сапфо вы пользовались в своем романе и как вы их нашли?

Переводы принадлежат мне. Работая с разными переводами стихов Сапфо, я создала собственные переводы, которые потом были проверены специалистом по классической филологии (см. Послесловие автора).

Перечитывая разные переводы Сапфо, я поняла, что в каждую эпоху ее переводили на свой манер. Я попыталась вернуться к оригинальным текстам и передать их заново. Надеюсь, читателям моего романа захочется обратиться к многочисленным существующим переводам Сапфо и сравнить их с моими. Сапфо вдохновляла как греческих, так и римских поэтов, которые нередко цитировали ее, подражали ее стихам. Овидий и Катулл подпали под ее очарование и перенесли ее голос в европейскую литературу. Как Шекспир и Данте, она больше чем поэт. Она муза.




«Сердце Сапфо» — это роман или биография?

О Сапфо мало что известно, чтобы можно было написать достоверную биографию. Немногие упоминания о ней в древних текстах сообщают только о том, что она родилась на острове Лесбос за 600 лет до нашей эры, что у нее был брат по имени Харакс, который влюбился в куртизанку по имени Родопис или Дориха, что ее отец был аристократ и звали его Скамандроним, что у ее матери и дочери было одно и то же имя — Клеида, что она вышла замуж за торговца по имени Керкил с острова Андрос. Помимо этого, существуют сомнительные и противоречивые легенды о Сапфо. Свидетельство о ее лесбийских наклонностях основано на двух грамматических формах в двух фрагментах. Эти формы имеют женские окончания. Одно слово с женским окончанием — причастие во фрагменте 1, другое — прилагательное во фрагменте 31. Ее предполагаемое самоубийство (из-за безответной любви к молодому лодочнику по имени Фаон, которого Афродита наделила неотразимой красотой) основано исключительно на мифе. Используя эти немногие биографические и легендарные сведения, я создала мою собственную Сапфо — писатели всегда так поступали.




Вы наделяете мужчин и женщин в жизни Сапфо равной значимостью, будь это ее друзья или возлюбленные. Вы сделали это сознательно, чтобы развеять миф о лесбийских наклонностях Сапфо?

Во времена Сапфо бисексуальность была делом обычным и не считалась чем-то запретным, как в христианскую эпоху. Брак отделялся от любви, решение о браке чаще основывалось на прагматических соображениях, чем на романтических. Страсть Сапфо к женщинам, предполагаемая на основании грамматических форм в двух фрагментах, вовсе не свидетельствует о ее лесбийских наклонностях в современном смысле. Она поклонялась Афродите и наслаждалась всеми доступными формами чувственной любви. Мы даже представить себе не можем, насколько непредвзято относились к этой стороне жизни язычники. В результате, представляя Сапфо, мы пользуемся современными категориями, а значит, искажаем ее сущность. Сапфо наверняка любила женщин, но она любила и мужчин. Все дело в том, что она знала, что такое страсть. Мы уделяем слишком много внимания полу и слишком мало — эросу.




Сапфо пытается совместить свою сексуальность с желанием, чтобы ее воспринимали всерьез как поэтессу, мать, женщину. То же самое происходит и с Айседорой, и с Фанни. Стала ли в этом смысле жизнь женщины легче или перед современными женщинами стоят те же проблемы?

Проблема примирить работу и страсть все еще остается актуальной для женщин, но теперь, по крайней мере, у нас больше возможностей. Нам еще далеко до полного равенства с мужчинами, и нашей революции предстоит пройти немалый путь. Наша роль в жизни общества все еще недооценивается. То, что мы матери и бабушки, делает нас очень уязвимыми, но и дает колоссальное понимание человеческой сущности.




Странствия Сапфо можно рассматривать как одиссею как в буквальном смысле (она путешествует по миру в поисках дочери), такие фигуральном (ее путешествия — поиски самой себя). Обычно в греческой литературе такие путешествия совершали мужчины. Заполняет ли собой Сапфо пробел в жанре того времени — как женщина, отправившаяся в подобное путешествие?

Я всегда хотела восстановить героические истории о женщинах. Может быть, меня с детства привлекали греческие мифы именно потому, что женщины играют в них такую важную роль. В романах, которые я любила, когда была девчонкой («Большие надежды», «Дэвид Копперфилд», «Над пропастью во ржи»), я всегда видела себя глазами мальчишки. Это не так уж невозможно. Люди есть люди. Мужчины и женщины по-разному переживают одни и те же критические ситуации. Но когда я стала взрослой, у меня возникло желание создать образы героинь, которые сталкиваются с общечеловеческими проблемами, а не с ограничениями по половому признаку.




Почему Праксиноя — такой важный персонаж в вашей книге? Как она способствует развитию личности Сапфо во время путешествия?

Сапфо — аристократка. Праксиноя — рабыня. Сапфо через Праксиною приходит к пониманию проблемы рабства и, кроме того, начинает ценить свободу.

У греков было рабовладельческое общество. Мы часто виним их в этом. Но рабство существует и в нашем мире, хотя мы и называем его иначе. Люди в богатых обществах получают выгоду от детского труда в бедных обществах, но мы предпочитаем не задумываться над такими мелочами. Рабство в двадцать первом веке просто приняло новые и невидимые формы.




Хотя «Сердце Сапфо» был написан почти тридцать лет спустя после романа «Я не боюсь летать», Сапфо во многих отношениях — предтеча Айседоры. Вы думали об этом, работая над «Сердцем Сапфо»? Оказала ли на вас влияние поэтесса Сапфо, когда вы создавали Айседору?

Я читала Сапфо в колледже, но, думаю, совсем не понимала ее, создавая Айседору. И, только перечитав Сапфо позднее, осознала, сколько у нее общего с современными женщинами.