Тревоги любви
Эмма Орци


Сэр Перси Блейкни #3






Цикл «Рыцарь любви» — лучший в творческом наследии Баронессы Орчи.

Основой для цикла послужила история отважного и благородного лорда Блейкни, создателя тайного общества, объединившего два десятка бесстрашных молодых английских аристократов. Цель Блейкни и его друзей — тайно вывозить из охваченной революционным пожаром Франции дворян, обреченных Робеспьером на арест и гильотину.

Однако этот исторический фон — лишь канва для захватывающих сюжетов, полных приключений, страстей и интриг…






Баронесса Эмма Орчи

Тревоги любви





Глава 1


Увлекаемая бурным потоком анархии, всюду сея на своем пути ненависть и жажду крови, Франция, презирая весь мир, бросая вызов самому Богу, слепо, безумно стремилась вперед по пути разрушения и ужаса, невзирая на могущественную коалицию, составленную из Австрии, Англии, Испании и Пруссии, соединившихся с целью остановить братоубийственную резню. В сентябре 1793 года (или, если хотите, в вандемьере 1 года республики!) Париж был городом кровопролитий, приютом подонков человечества. Лион почти сровняли с землей. Тулон и Марсель представляли собой массу обгорелых развалин. Лучшие сыны великой Франции превратились или в ненасытных животных, или в презренных трусов, не брезгавших никаким унижением ради спасения собственной жизни. Пять недель прошло с того дня, как Марат, кровожадный «друг народа», пал под ножом девушки-патриотки, а сама она через несколько дней гордо подставила свою голову под нож гильотины. Король Людовик XVI кончил дни на эшафоте, развенчанная, униженная королева Мария Антуанетта в ожидании смерти томилась в позорном заточении. Восемьсот отпрысков древнейших фамилий, создавших историю Франции, храбрые генералы Кюстин, Ушар, Богарне, доблестные патриоты, женщины с мужественным сердцем толпами всходили на деревянные ступени, ведшие к гильотине, а безумная страна, как тигр, почуявший кровь, требовала все новых и новых жертв.

Теперь у Франции были новое государственное устройство, новые законы, просвещенному Парижу оставалось еще подарить стране новую религию. Христианство устарело, богатое духовенство заодно с аристократами угнетало народ, и церковь являлась только одной из форм недостойной тирании. Необходимо было создать нового бога, так как человек от природы идолопоклонник, но идея о Боге воплощала в себе понятие о величии, о могуществе, присущем царской власти, о всем том, за уничтожение чего французский народ вел такую беспощадную войну. Нет, представительницей новой религии должна быть богиня! Солидные люди, пылкие патриоты, безумные фанатики — все одинаково серьезно обсуждали этот вопрос на заседании конвента.

Первое решение трудной задачи предложил прокурор Шометт, глава парижского муниципалитета, приказавший остановить перед дворцом Тюильри тележку, на которой везли в грязную тюрьму Консьержери лишенную трона королеву, чтобы несчастная женщина глубже осознала, чем была прежде и чем стала теперь по воле народа.

— Пусть будет у нас богиня Разума, — предложил Шометт, — и пусть ее изображает первая красавица Парижа. Надо устроить празднество в честь богини Разума, надо сложить костер из блестящих украшений, в которых веками щеголяло высокомерное духовенство на глазах голодающей толпы, пусть народ пляшет вокруг этого погребального костра, а над всем будет возвышаться улыбающаяся, торжествующая богиня Разума, единственное божество, которое наша возрожденная, обновленная Франция станет признавать в грядущие века!..

Эти слова вызвали громкое одобрение почтенных членов национального собрания.

— Женщина, изображающая эту богиню, — продолжал Шометт, — должна быть не первой молодости — ведь разум идет рука об руку лишь со зрелым возрастом. Ее костюм должен быть классический, строгий, но соответствующий обстоятельствам. В качестве идола она будет набелена и нарумянена.

Шометт сам увлекся развитием своего проекта, но французское революционное правительство никогда не отличалось терпением, и членам национального собрания скоро надоело его слушать. Дантон уже громко зевал, напоминая при этом какого-то хищного зверя. Одобряя, в общем, идею Шометта, Анрио предложил устроить вокруг новой богини торжественное шествие, в котором примут участие священники-ренегаты, олицетворяющие уничтожение древнецерковной иерархии, мулы, нагруженные награбленными в церквях священными предметами, и балетные танцовщицы в костюмах вакханок, танцующих карманьолу.

Фукье-Тенвиль находил все эти предложения вялыми, бесцветными и считал необходимым присоединить к национальному празднику апофеоз гильотины: он брался найти десять тысяч изменников, которых следовало обезглавить в этот достопамятный день, а по окончании тяжелой работы гильотины головы казненных должны украсить собой площадь Революции.

Колло д'Эрбуа, недавно вернувшийся с юга, пользовался репутацией человека, по жестокости не имевшего себе равного на протяжении всего этого ужасного десятилетия. Кровожадные планы Фукье-Тенвиля не испугали его: ему принадлежало изобретение жестокой казни, известной под именем «нуаяд», которую он с успехом применял в Лионе и Марселе.

— Отчего не доставить и парижанам такого увеселительного зрелища? — спросил он с грубым, хриплым смехом, после чего принялся объяснять сущность своего проекта: две-три сотни предателей — мужчин, женщин, детей, — прочно связанных по нескольку человек веревками, вывозились в барках на середину реки. В дне баржи проделывалась небольшая дыра, достаточная для того, чтобы вызвать крайне медленное погружение барки в воду на глазах восхищенных зрителей под отчаянные крики женщин, детей и даже мужчин. Гражданин Колло уверял, что в Лионе подобные спектакли доставляли большое удовольствие сердцам истинных патриотов.

Обсуждение празднества продолжалось в том же духе. Каждый старался превзойти другого в зверстве и жестокости, заботясь лишь о том, чтобы уберечь свою голову за счет головы соседа. Только двое не принимали никакого участия в разговорах — это был Дантон и Робеспьер. Первый уже давно выказывал все признаки нетерпения и ворчал что-то о новой форме тирании. Робеспьер, в неизменно безукоризненном костюме цвета морской волны, спокойно полировал себе ногти, до мелочей замечая все происходящее вокруг него. Одни ненавидели его, другие завидовали, третьи боялись, но он равнодушно управлял всеми благодаря своему холодному деспотизму и беспощадной жестокости. Невозмутимый, всегда готовый к спокойному, обдуманному ответу, когда вокруг него бушевали страсти, самый честолюбивый из демагогов того времени, он приобрел репутацию неподкупного слуги республики. Мысленно взвесив все высказанные мнения, он сделал из них вывод, целью которого было укрепить еще более свое положение. Готовящееся блестящее празднество заставит народ почувствовать, что во Франции все направляет и всем руководит одна голова, утвердившая новые законы и создавшая новую религию, с богиней Разума во главе, и что эта голова принадлежит Робеспьеру.




Глава 2


Маленькая темная комната была пропитана запахом гари от дымившего камина. Прежде это был изящный будуар надменной Марии Антуанетты, но теперь на всем лежали следы губительной руки великой революции. По углам валялись сломанные стулья с парчовой обивкой, из стола работы Буля была грубо выломана серебряная инкрустация, поперек картины Буше, изображавшей Диану, окруженную нимфами, чья-то неумелая рука нацарапала углем девиз революции: «Свобода, равенство, братство или смерть». И как бы для того чтобы подчеркнуть значение этого девиза, кто-то украсил портрет Марии Антуанетты красным фригийским колпаком и провел по шее королевы отвратительную красную полосу. Стоявшая на столе единственная сильно нагоревшая свеча выводила на стенах причудливые узоры, бросая неверный свет на лица сидевших за столом мужчин.

Один из них, с выдающимися скулами, с чувственным ртом, с тщательно напудренными волосами, был Робеспьер, безжалостный и неподкупный демагог; другой — бледный, с тонкими губами, с хитрыми лисьими глазками, высоким умным лбом и блестящими, откинутыми назад темными волосами — гражданин Шовелен, бывший полномочный агент революционного правительства при английском дворе.

Два дня назад Поль Дерулед и Жюльетта Марни, приговоренные к смерти, таинственно исчезли из тележки, которая должна была доставить их из зала суда в Люксембургскую тюрьму, а сегодня Комитет общественного спасения получил из Лиона известие, что из Северной тюрьмы непонятным образом бежали бывший шевалье д'Эгремон с семьей и аббат дю Мениль. Кроме того, когда армия революционного правительства овладела Аррасом и учредила вокруг города кордон, чтобы ни одному изменнику-роялисту не удалось бежать за границу, около шестидесяти женщин и детей, двенадцать священников, старые аристократы Шермейль, Деллевилль и Галино и многие другие проскользнули через заставы, навсегда избегнув преследования.

В Париже были произведены обыски во всех подозрительных домах, где могли скрываться если не сами бежавшие, то их сообщники. Обысками руководил правительственный прокурор Фукье-Тенвиль в сопровождении кровожадного Мерлена, до слуха которых дошло, что в одном из таких домов два дня прожил какой-то англичанин. Грязная беззубая старуха показала им комнаты, в которых жил англичанин. Она еще не привела их в порядок, так как не знала точно, вернется ее жилец или нет. Он уплатил ей за неделю вперед, объясняла она гражданину Тенвилю. С ним не было никаких хлопот, так как он не обедал дома. Она даже не знала, что он англичанин, и по его акценту принимала его за француза-южанина.

— В последний раз он ушел, когда был бунт, — говорила она, — и я не советовала ему показываться на улицу: на нем всегда было такое нарядное платье, и голодные могли просто все стащить с него. Но он только засмеялся, дал мне клочок бумаги и сказал, что, если не вернется, значит, его убили, а если Комитет общественного спасения станет расспрашивать меня про него, так мне стоит показать эту бумажку, и меня оставят в покое.

Не смущаясь тем, что Мерлен и Фукье-Тенвиль были известны строгостью, с какой преследовали всякие упущения и недосмотры, словоохотливая старуха с гордостью уверяла, что у нее, гражданки Брогар, совесть была чиста, что ее деверь держал маленькую таверну недалеко от Кале, и она всегда сообщала Комитету о прибытии и отъезде новых жильцов. Однако она умолчала о том, что об особенно щедрых постояльцах сообщала сведения позднее требуемого, сообразуясь с их личными указаниями. Так было и в последнем случае с англичанином, но этого она не пояснила почтенным гражданам.

Фукье-Тенвиль вырвал у нее протянутый ему клочок бумаги и не глядя смял его, но Мерлен аккуратно расправил его на колене и с минуту разглядывал четыре строки, написанные в виде стихов на непонятном Мерлену языке. Единственно понятным для каждого оказалось сделанное в углу красными чернилами изображение маленького цветка с венчиком в форме звездочки. Тут оба гражданина разразились проклятиями и ушли с сопровождавшими их людьми, оставив старуху рассыпаться в уверениях, что она предана республиканскому правительству.

Клочок бумаги был представлен Робеспьеру. Тот со свирепой улыбкой смял его холеной рукой и, не сказав ни слова, спрятал в двойную крышку серебряной табакерки, после чего отдал приказ послать за Шовеленом.

И вот теперь, в половине одиннадцатого, Шовелен и Робеспьер сидели друг против друга, а между ними лежал грязный клочок бумаги, прошедший через много неопрятных рук, пока безукоризненные руки гражданина Робеспьера аккуратно не расправили его перед глазами бывшего уполномоченного агента республики при английском дворе.

Но Шовелен не видел ни грязного клочка бумаги, ни бледного, желтого лица сидевшего против него человека. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в Лондон, в роскошно освещенные залы лорда Гренвилла, по которым величественно прогуливалась красавица Маргарита Блейкни под руку с принцем Уэльским, и в его ушах звучал ненавистный, деланный голос, повторявший те самые стихи, которые были записаны на лежавшем перед ним листке:
		Алого вождя мы ищем впопыхах;



		Где же он? На земле? В аду иль в небесах?



		Франция давно охотится за ним;



		Но цветок проклятый все ж неуловим.








В следующую минуту в памяти Шовелена воскресли уединенные скалы на берегу Кале, он вспомнил, как тот же ненавистный голос пел «Боже, храни короля», услышал ружейные выстрелы, крик отчаяния Маргариты Блейкни, и в глубине его души снова проснулось горькое чувство обиды от сознания постигшего его унизительного поражения.

Робеспьер спокойно ждал, пока Шовелен покончит со своими воспоминаниями. Ничто не могло так восхищать Неподкупного, как вид человека в безвыходном положении, чувствующего, как его все теснее опутывают сети интриг. Заметив тревожное выражение на лице Шовелена, он откинулся на спинку стула, сочувственно вздохнул и спросил с любезной улыбкой:

— Так вы согласны со мной гражданин, что положение сделалось невыносимым?

Шовелен продолжал молчать.

— И как неприятно думать, — уже более резко продолжал Робеспьер, — что в данную минуту этот человек уже мог сложить голову под ножом гильотины, если бы вы так ужасно не сплоховали в прошлом году!

Его голос резал, как нож, о котором он упомянул, но Шовелен продолжал хранить упорное молчание. Да и что мог бы он возразить?

— Как вы должны ненавидеть этого человека! — воскликнул Робеспьер.

— Смертельно ненавижу! — вырвалось у Шовелена.

— Так отчего же вы не стараетесь исправить прошлогодние ошибки? — мягко сказал Робеспьер. — Республика отнеслась к вам с необыкновенным терпением, принимая во внимание ваши прежние заслуги и всем известный патриотизм, но вы знаете, что негодные орудия ей не нужны, — прибавил он с ударением. — Будь я на вашем месте, я, не теряя ни минуты, постарался бы отомстить за свое унижение.

— А где для этого средства? — вспылил наконец Шовелен. — После объявления войны я не могу отправиться в Англию без официального назначения от правительства. У нас очень недовольны удачами проклятой Лиги Алого Первоцвета, но дальше скрежета зубного и бесполезных проклятий дело не идет; не было сделано ни одного серьезного шага, чтобы раздавить этих наглых мух, которые продолжают назойливо жужжать нам в самое ухо.

— Вы забываете, гражданин, что мы, члены Комитета общественного спасения, гораздо беспомощнее вас, — возразил Робеспьер. — Вы знаете язык страны, характер и привычки народа, его образ мыслей, у нас этих знаний нет. Вы видели и говорили в Англии с членами этой проклятой Лиги, вы, наконец, знаете в лицо их вождя. — Он наклонился через стол, пытливо всматриваясь в худое, бледное лицо своего собеседника. — Если бы вы сказали мне имя вождя Лиги и описали его наружность, нам было бы гораздо легче действовать. Только вы этого не захотите!

— Я не могу! — упрямо повторил Шовелен.

— А я думаю, можете. Но я не осуждаю вас — вы хотите сами насладиться мщением, это вполне естественно. Но ради вашей безопасности советую вам поскорее найти его, гражданин, и успокоить этим Францию. Он нужен нам, необходим народу, а если народ не получает желаемого, его неудовольствие обращается против тех, кто упустил добычу.

— Я понимаю, гражданин, что захватить Алого Первоцвета крайне важно для безопасности правительства и вашей собственной, — сухо заметил Шовелен.

— И для целости вашей головы, — резко докончил Робеспьер.

— Знаю, но об этом я меньше всего забочусь, поверьте! Вопрос заключается в следующем: если мне надо заманить этого человека во Францию, то как и чем вы и ваше правительство поможете мне? Что вы для этого сделаете?

— Решительно все, — ответил Робеспьер, — если только у вас будут определенный план и определенные средства.

— У меня есть и то и другое, но я должен ехать в Англию не иначе как в качестве официального лица; я не смогу ничего сделать, если мне придется постоянно скрываться.

— Это очень легко устроить. С.британским правительством уже начаты переговоры относительно безопасности мирных французских граждан, поселившихся в Англии, и в ближайшем будущем нам предстоит послать туда полуофициального представителя для защиты торговых интересов наших соотечественников. Если это отвечает вашим намерениям, мы можем послать вас.

— Прекрасно! Мне ведь нужен только подходящий предлог. У меня в голове несколько планов, для выполнения которых мне необходимы вполне определенные обширные полномочия! — закончил Шовелен, ударив кулаком по столу.

Робеспьер не сразу ответил, пытливо вглядываясь в его лицо и стараясь угадать, не скрывалось ли какой-нибудь тайной мысли в этом решительном требовании безусловной власти. Шовелен смело выдержал этот взгляд, заставлявший бледнеть от необъяснимого страха.

— Во Франции вы будете повсюду пользоваться властью военного диктатора, — спокойно начал Робеспьер после короткой паузы. — Перед вашим отъездом в Англию революционное правительство назначит вас главным начальником всех отделений Комитета общественного спасения; это значит, что всякий отданный вами приказ должен быть слепо исполнен под угрозой обвинения в государственной измене.

Шовелен с облегчением вздохнул.

— Мне понадобятся агенты, — сказал он, — или, если хотите, шпионы и, разумеется, деньги.

— У вас будет то и другое. В Англии у нас есть очень деятельные тайные разведчики. Через них мы знаем, что во внутренних графствах много недовольных, — вспомните мятеж в Бирмингеме — это главным образом было делом рук наших шпионов. Вы знаете актрису Кандейль? Она сумела проникнуть в либеральные лондонские кружки, кажется, таких людей там называют вигами. Странное название, не правда ли? Ведь это, кажется, значит парик? Кандейль устраивала благотворительные спектакли в пользу парижских бедных в некоторых из клубов вот этих самых вигов, и ей удалось оказать нам серьезные услуги.

— В таких случаях женщины всегда бывают полезны, я непременно разыщу гражданку Кандейль.

— Если она будет вам хорошо помогать, то я на этот случай могу предложить вам для нее заманчивую награду. Женщины ведь так тщеславны! Мы еще не выбрали богиню Разума для предполагаемого национального празднества, и если для выполнения ваших планов вам понадобится помощь женщины, то для возбуждения ее энергии вы можете предложить ей эту роль.

— Благодарю вас, гражданин, — спокойно сказал Шовелен. — Я всегда надеялся, что революционному правительству еще понадобятся мои услуги, и теперь вполне готов загладить свою прошлогоднюю неудачу. Мы уже обо всем переговорили, и мне пора уходить.

Он поправил галстук и взялся за шляпу, но Робеспьер еще недостаточно насладился его нравственными терзаниями и желал на прощание дать ему почувствовать, что новое поручение дается ему только для испытания и что всем делом за него руководит опытный и сведущий человек.

— Вы еще не сказали, сколько вам нужно будет денег, гражданин Шовелен, — проговорил Неподкупный, ободрительно улыбаясь. — Правительство не будет вас ни в чем стеснять — и власти, и денег у вас будет достаточно.

— Приятно слышать, что правительство обладает несметными сокровищами, — насмешливо заметил Шовелен.

— Последние недели оказались для нас очень выгодны, — парировал Робеспьер. — Мы на несколько миллионов франков конфисковали денег и драгоценностей после эмигрировавших роялистов. Вы помните недавно бежавшую в Англию изменницу Жюльетту Марни? Ну, один из наших лучших шпионов открыл, что все драгоценности ее матери и изрядное количество золота находились на хранении у некоего аббата Фуке, попа из окрестностей Булони, по-видимому, очень преданного их семье. Наши люди отобрали и золото, и все драгоценности. Мы еще не решили, что делать со священником. Булонские рыбаки что-то уж очень привязаны к нему, но мы в любую минуту можем захватить его, если нам понадобится лишняя голова для гильотины. Между драгоценностями есть историческое ожерелье, стоящее по крайней мере полмиллиона франков.

— Могу я получить его? — спросил Шовелен.

Робеспьер с улыбкой пожал плечами.

— Вы сказали, что оно принадлежит фамилии Марни, — продолжал Шовелен. — Жюльетта Марни в Англии, и я легко могу встретиться с ней. Никто не знает, что может случиться, но я предчувствую, что это ожерелье окажется нам очень полезным. Впрочем, делайте, как вам будет угодно, — равнодушно прибавил он, — это мне так только пришло в голову.

— А чтобы показать, с каким доверием относится к вам правительство, я сам прикажу немедленно передать вам ожерелье и пятьдесят тысяч на ваши расходы в Англии. Как видите, в случае новой неудачи для вас не будет никакого извинения.

— Мне и не понадобится никакого, — сухо произнес Шовелен, вставая.

Робеспьер также встал и подошел к нему. Неприятная дрожь пробежала по телу Шовелена, когда на его плечо опустилась длинная костлявая рука Неподкупного.

— Гражданин Шовелен, — торжественно начал Робеспьер, — по вашим словам, вы всегда надеялись, что правительство даст вам возможность поправить ошибку, я также на это рассчитывал, только я лучше своих товарищей читаю в вашем сердце и знаю, что, кроме страстного желания защищать правое дело французского народа, кроме отвращения к каждому врагу нашей страны, в нем живет еще смертельная ненависть к таинственному англичанину, перехитрившему вас в прошлом году, а ненависть — более сильный двигатель, чем бескорыстный патриотизм. Вот почему я настоял, чтобы Комитет общественного спасения дал вам возможность отомстить за себя. Но какие бы чувства ни руководили вами, Франция требует, чтобы вы передали в ее руки человека, известного у нас и в Англии под именем Рыцаря Алого Первоцвета. Нам необходимо получить его, если возможно, живым, необходимо захватить побольше его сообщников, которые все отправятся на гильотину. Дайте их Франции, а мы уж сумеем расправиться с ними, чтобы ни говорила вся Европа, будь она проклята!

Робеспьер с минуту подождал ответа, но Шовелен молчал, без малейшего смущения ожидая конца его речи.

— Вы, вероятно, уже догадались, гражданин Шовелен, — снова заговорил Робеспьер, — что мне еще остается сказать вам, но я не хочу, чтобы между нами осталось что-нибудь недоговоренное. Революционное правительство дает вам единственную возможность исправить вашу ошибку. Если же вы и на этот раз потерпите неудачу, то у вашей оскорбленной родины не будет для вас ни прощения, ни жалости, и, куда бы вы ни бежали, вас везде настигнет мстительная рука обманутого народа. Новая неудача будет наказана смертью, где бы вы ни были: оставаясь во Франции, вы погибнете от ножа гильотины, а если вздумаете искать убежища в других странах, то падете от руки тайного убийцы. Запомните это, гражданин Шовелен! На этот раз вас ничто не спасет, даже заступничество самых могущественных властителей мира!

Шовелен молчал — ему нечего было возражать. Ему опять вспомнилась Маргарита Блейкни. Не прошло и года с того дня, как он поставил ее в безвыходное положение, предложив на выбор или предать благородного человека, самоотверженно жертвовавшего жизнью для спасения невинных от гильотины, или подписать смертный приговор любимому брату. Теперь сам Шовелен оказался в таком положении.

Он решил рискнуть. На этот раз он был уверен в успехе: теперь он отправлялся в Англию при более благоприятных условиях и, кроме того, знал, кто был тот человек, которого ему предстояло заманить во Францию и предать смерти.




Глава 3


В этом году сентябрь стоял на редкость ясный даже для Англии, где лето на прощание часто дарит людям чудные золотые дни. Погода вполне благоприятствовала осени ему празднику, который всегда бывал в Ричмонде в конце сентября. На открытом берегу реки, освещенном еще жаркими лучами солнца, на сухом и твердом грунте были раскинуты многочисленные палатки и балаганы. Туг были паяцы и фокусники со всех концов земли, собаки всех мастей и величины, выделывавшие самые удивительные вещи, и какой-то чудный старик, заставлявший трости, монеты, кружевные платки на глазах у всех исчезать в воздухе. Благодаря ясной и теплой погоде можно было сидеть среди зелени на открытом воздухе и, слушая незатейливую музыку, следить за веселящейся молодежью. Из местной аристократии пока еще не было никого, тогда как публика попроще нарочно пообедала раньше, чтобы успеть получить максимум удовольствий за шесть пенсов, составлявших входную плату. А развлечений было много, было на что посмотреть: наряженные обезьяны, пляшущие медведи; женщина такой необыкновенной толщины, что трое мужчин, взявшись за руки, не могли охватить ее, и в противоположность ей такой худой мужчина, что дамский браслет мог служить ему ожерельем, а дамская подвязка — поясом; были смешные крошечные карлики и страшный гигант, как говорили, привезенные все из России. Многих привлекали механические танцующие куклы, но больше всего народу толпилось около того места, где можно было видеть в миниатюре то, что в данное время происходило в соседней Франции. На заднем плане был изображен ряд домов под низким багряным небом, что должно было представлять солнечный закат. Ближе к зрителям толпились небольшие деревянные фигурки с поднятыми вверх руками, большей частью в лохмотьях, в деревянных башмаках. В центре сцены, на высоком помосте, у подножия небольших деревянных столбов была укреплена длинная прямоугольная доска, выкрашенная, как и весь помост и столбы, в ярко-красный цвет. По одну сторону доски стояла маленькая корзина, а между двумя столбами был укреплен небольшой нож, ходивший вверх и вниз по блоку. Знающие люди объясняли, что это была модель гильотины. Стоило опустить пенни в отверстие под деревянной сценой, и маленькие фигурки приходили в движение, размахивая руками, еще одна кукла поднималась на помост и опускала голову на красную доску между столбами, фигура в блестящей ярко-красной одежде поднимала руку, как будто приводя блок в движение, и острый нож отрубал бедной куколке голову, которая падала в стоявшую рядом корзину. Тут слышался стук колес внутри механизма, и все фигурки оставались стоять с поднятыми руками, а обезглавленная куколка катилась прочь с доски и исчезала из виду, вероятно, для приготовления к новому такому же представлению. Страшное зрелище вызывало невольную дрожь, и внутри палатки постоянно царила какая-то благоговейная тишина. Сама палатка стояла поодаль, так что до нее не доходил веселый шум из прочих балаганов. На ее стенах по черному фону было выведено огромными красными буквами: «Пожертвуйте на голодных парижских бедняков!»

Временами в палатке появлялась дама в сером платье с черными полосками, с вышитым ридикюлем, который она всем протягивала, однообразно повторяя: «Для голодных парижских бедняков!» У нее были красивые темные глаза, чуть-чуть приподнятые к вискам, что придавало ее Лицу не очень приятное выражение. Тем не менее эти глаза производили впечатление, и мужчины невольно опускали руку в карман, чтобы положить в ридикюль посильную лепту. Судя по ее произношению, решили, что она француженка и, вероятно, собирает на своих бедных сестер. Через определенные промежутки времени весь механизм страшной гильотины отодвигался в угол, и дама в сером выходила на подмостки и пела странные маленькие песенки на не понятном никому языке. Слов песни никто не понимал, но она производила грустное впечатление и так угнетающе действовала на почтенных ричмондцев, приходивших повеселиться с женами или возлюбленными, что они с облегчением выходили из палатки на солнечный свет и с удовольствием прислушивались к оживленному разговору вокруг.

Было около трех часов, когда начала съезжаться местная аристократия. Из первых явился лорд Энтони Дьюхерст, не пропускавший ни одной миловидной девушки без того, чтобы ласково не потрепать ее по подбородку, к неудовольствию ее спутника. Беспрестанно слышался французский разговор, так как из Франции наехало много герцогов и графов с семьями, покинувших родину из боязни погибнуть на эшафоте. Ричмонд был ими полон, так как многие из них воспользовались радушным приглашением погостить в роскошном доме сэра Перси и леди Блейкни.

Сэр Эндрю Фоулкс приехал со своей молодой женой, изящной, хорошенькой, напоминавшей фарфоровую куколку, в модном платье с короткой талией. В устремленных на мужа больших карих глазах всякий мог прочесть искреннее восхищение.

— Неудивительно, что она его до безумия любит, — сказала хорошенькая миссис Полли, буфетчица из соседней таверны, сделав миледи почтительный реверанс. — Он ведь спас ее от безбожных французских убийц, привез в Англию и сделал все это один, без всякой помощи, только из любви к ней: по крайней мере так говорят. Вы слышали это, мистер Томас?

— Ну, вы прекрасно знаете, миссис Полли, что не он все это проделал, — отозвался ее кавалер, добродушное лицо которого вспыхнуло гневом от ее насмешливого взгляда. — Сэр Эндрю Фоулкс — прекрасный джентльмен — в этом я готов поклясться на Библии! — но борется-то с проклятыми пожирателями лягушек не он, а тот, кого зовут Алым Первоцветом, самый храбрый джентльмен во всем мире! Говорят только, будто этот Алый Первоцвет так безобразен, что никому не решается показаться, — быстро добавил мистер Томас, заметив в глазах миссис Полли восхищение, которое, к сожалению, не мог принять на свой собственный счет. — Говорят, это такое воронье пугало, что ни один француз не может дважды посмотреть на него, они скорее согласны выпустить его из своей страны, чем еще раз взглянуть на него.

— Какие глупости! — воскликнула миссис Полли, презрительно пожав плечами. — Если же это правда, так отчего бы вам не поехать во Францию на помощь Алому Первоцвету? Бьюсь об заклад, что ни один француз не захочет во второй раз взглянуть на вас.

Эта грубая шутка вызвала взрыв смеха у окружающих, между которыми было немало вздыхателей по тем двумстам фунтам, которые миссис Полли получила в наследство от бабушки, но, увидев огорченное лицо своего преданного кавалера, добродушная миссис Полли поспешила его утешить.

— Ну, мистер Томас, — воскликнула она, — вы должны сознаться, что про Алый Первоцвет говорят глупости, которым нельзя верить! Ведь есть же люди, которые его постоянно видят. Мне говорила Люси, горничная миледи, что две недели назад к ним приехали из Франции молоденькая барышня и джентльмен, которого зовут месье Дерулед. Оба они видели Алого Первоцвета и говорили с ним, и он же привез их из Франции. Отчего же они не расскажут, кто он такой?

— Может быть, его вовсе нет на свете, — вмешался старый Клеттербек, причетник из соседней церкви.

— Как нет? Что вы хотите этим сказать? — раздались голоса.

— Я хочу сказать, что мы должны спрашивать, не кто есть Алый Первоцвет, а кто был Алый Первоцвет. Мне достоверно известно, что во время последнего подвига его схватили французы, и, выражаясь словами поэта, о нем больше никто не слышал.

— Думаете, эти ужасные французы убили его, мистер Клеттербек? — с грустью спросила миссис Полли.

Клеттербек только что собрался сделать новую ссылку на таинственного поэта, как невдалеке раздался чей-то громкий продолжительный смех, далеко разнесшийся по всему берегу. Все невольно оглянулись в ту сторону, откуда доносился этот заразительный смех. На полголовы выше окружающих, в центре нарядной группы стоял сэр Перси, спокойно разглядывая теснившуюся около него пеструю публику.

— Вот настоящий мужчина! — послышалось в толпе.

— А вот и миледи! — шепнула одна из девиц. — Господи, как она сегодня хороша!

Сияя красотой, молодостью и счастьем, Маргарита Блейкни шла по зеленой лужайке, направляясь к тому месту, где играла музыка. На ней было платье из блестящей зеленой ткани, с короткой талией, придававшее особенное изящество ее грациозной фигуре. Большая бархатная шляпа одного цвета с платьем мягко оттеняла нежное лицо. Ее руки были в длинных кружевных перчатках, а на плечи был небрежно наброшен прозрачный шарф, вышитый по краям золотом. В эту минуту она оживленно разговаривала с молодой девушкой, которая шла рядом.

— Не бойтесь, мы сейчас найдем вашего Поля! — говорила она, весело смеясь. — Боже мой, вы забываете, дитя мое, что он теперь в Англии и не может исчезнуть средь бела дня!

Юная особа вздрогнула и слегка побледнела. Маргарита дружески пожала ей руку. Жюльетта де Марни только что приехала в Англию, едва спасшись от гильотины, и ей с трудом верилось, что ей и ею любимому человеку не грозит никакая опасность.

— А вот и месье Дерулед, — произнесла Маргарита, дав своей спутнице время оправиться. — Видите, он среди друзей.

Вскоре к ним присоединилась группа молодых людей, среди которых были и сэр Эндрю с леди Фоулкс, Поль Дерулед и стройный, широкоплечий, в безукоризненном костюме, с драгоценными кружевами у ворота и манжет, сам неподражаемый сэр Перси Блейкни.

По внешности сэр Перси мало изменился с тех пор, как его молодая жена появилась в лондонском обществе, поражая всех остроумием и красотой, а он вместе с многочисленными ее поклонниками только способствовал тому, чтобы еще подчеркивать и выставлять на вид обаяние ее личности.

Однако близкие его друзья знали, что теперь его сердце было полно нежной и страстной любви, не остававшейся в настоящее время без ответа.

— По правде сказать, это просто чудовищно! Светская женщина, обожающая своего мужа! — говорили насмешники.

Действительно, в противоположность прежнему Маргарита редко показывалась теперь где-нибудь без мужа, а на одном балу — о, ужас! — даже танцевала с ним гавот.

Присутствие Блейкни на ричмондском празднике было для всех сюрпризом: все были уверены, что он уехал в Шотландию на рыбную ловлю или охотиться в Йоркшир. Он и сам отлично понимал, насколько неожиданно было его появление на этом празднике, и, пока он, раскланиваясь направо и налево, направлялся к тому месту, где стояла его жена с Жюльеттой де Марни, на его добродушном лице появилось какое-то сконфуженное выражение, словно он извинялся за свое присутствие, а губы сложились в детски-застенчивую улыбку.

— Посмотрите, сэр Перси, — со счастливой улыбкой сказала Маргарита, — какая оживленная толпа! Я давно не видела такого веселья. Если бы не тяжелые вздохи и волнения бедной маленькой Жюльетты, я могла бы вполне наслаждаться сегодняшним днем, одним из самых приятных в моей жизни. — И она ласково погладила Жюльетту по руке.

— Не конфузьте меня перед сэром Перси! — прошептала юная француженка, застенчиво глядя на стоявшего перед ней изящного светского щеголя, в котором она тщетно старалась признать энергичного смельчака, выхватившего ее и ее жениха из тележки, которая везла их на казнь. — Я знаю, что мне нет причины печалиться, — продолжала Жюльетта со слабой улыбкой, — я должна все забыть, кроме того, чем я обязана…

Ее прервал беззаботный смех сэра Перси.

— Боже! А сколько есть вещей, которые я не должен забывать! — воскликнул он. — Вот Тони требовал замороженного пунша, и я обещал ему найти палатку, где продавали бы этот благородный напиток. А через полчаса сюда прибудет его королевское высочество, и с этого времени, мадемуазель Жюльетта, мне придется адски страдать, уверяю вас, так как наследник великобританского престола всегда испытывает жажду, когда мне не хочется больше пить, а это в тысячу раз хуже мук Тантала! И наоборот, он уже чувствует полное удовлетворение, когда мое пересохшее горло жаждет освежиться. В обоих случаях я, безусловно, достоин сожаления.

— Во всяком случае, вы говорите нелепости, сэр Перси, — весело перебила его жена.

— Чего же другого может миледи ожидать от меня в такую жаркую погоду?

— Пойдемте посмотрим балаганы, — предложила Маргарита. — Я горю нетерпением видеть толстую женщину и тощего мужчину, карликов и гигантов. Месье Дерулед, — обратилась она к подошедшему молодому французу, — проводите Жюльетту туда, где играют на клавесине. Бьюсь об заклад, что она устала от моего общества.

Влюбленные охотно воспользовались этим предложением.

— Когда ты вернулся, Перси? — спросила Маргарита, оставшись наедине с мужем.

— Сегодня рано утром, дорогая.

— Отчего ты не предупредил меня?

— Я не мог сделать это, дорогая. Ты не можешь себе представить, в каком виде я явился в наш городской дом. Не мог же я показаться тебе, не смыв с себя французской грязи! Затем меня потребовал к себе его высочество, желавший узнать последние новости о герцоге де Вернейле, которого я имел честь сопровождать сюда из Франции. Пока я рассказал ему обо всем, чем он интересовался, прошло столько времени, что я уже не мог застать тебя дома. Тогда я подумал, что встречу тебя здесь.

Маргарита молчала, только нетерпеливо постукивала по земле маленькой ножкой да нервно перебирала тонкими пальчиками золотую бахрому шарфа. С ее лица исчезло счастливое выражение, а между бровей появилась глубокая складка. Она вздохнула и бросила быстрый взгляд на мужа. Он смотрел на нее сверху вниз со своей добродушной, немного насмешливой улыбкой, и лицо Маргариты помрачнело еще сильнее.

— Перси, все эти тревоги невыносимо тяжелы, — резко произнесла она. — В этом месяце ты два раза ездил во Францию, рискуя жизнью с такой легкостью, будто она вовсе не принадлежит, мне. Когда наконец покончишь ты с этими безумными предприятиями, предоставив людям самим бороться за себя и защищать свою жизнь, как каждый из них сумеет?

Она говорила со все возрастающим волнением, но не повышая голоса: при всей своей душевной тревоге она все время думала, как бы не выдать тайны мужа. Он не сразу ответил, внимательно вглядываясь в ее прекрасное лицо, на котором ясно отражалось глубокое сердечное страдание, Потом он отвернулся, устремив взгляд на стоявшую в стороне от других палатку с только что прибитой вывеской «Войдите взглянуть на точное изображение гильотины!». Перед палаткой мужчина в поношенных штанах и в украшенном трехцветной кокардой фригийском колпаке громко бил в барабан, выкрикивая:

— Войдите посмотреть! Единственное точное воспроизведение гильотины! Каждый день в Париже гибнут тысячи! Войдите посмотреть, что теперь ежечасно происходит в Париже!

Следя за направлением взгляда своего мужа, Маргарита увидела палатку, привлекшую его внимание, и невольно содрогнулась. Лицо ее мужа сохраняло обычное спокойствие, только у рта пролегли жесткие линии, да красивая рука, настоящая рука аристократа, привыкшая метать карты и кости и изящно парировать удары шпаги, невольно сжалась в кулак. Но все это продолжалось одно мгновение. Через минуту он уже снова овладел собой, суровое выражение исчезло с лица, и он с изысканным поклоном поднес к губам хорошенькую ручку жены и произнес, отвечая на ее вопрос:

— Тогда, когда ваша светлость не будет больше самой очаровательной женщиной в Европе, когда я буду в могиле.




Глава 4


Супругам Блейкни не пришлось больше разговаривать, так как в это время к ним подошли друзья, и Маргарита, постоянно бывшая настороже, не подала и виду, что у нее с мужем только что был серьезный разговор. Строже всех членов Лиги хранила она тайну мужа, благородной деятельностью которого страстно гордилась. Она знала, что в сердце Перси Блейкни у нее была могущественная соперница — его страстная, безумная любовь к опасным приключениям, ради которой он готов был всем пожертвовать, даже собственной жизнью. Она не решалась задать себе вопрос: пожертвовал ли бы он и ее любовью?

Провожая его во Францию, она никогда не знала, увидит ли его снова. Ей было непонятно, каким образом ему до сих пор удавалось ускользать от ненавидевшего его французского Комитета общественного спасения. Однако она никогда не пыталась отговаривать его от опасных поездок. Когда он привез из Франции Поля Деруледа и Жюльетту де Марни, Маргарита сразу почувствовала симпатию к обоим молодым людям, ради которых муж рисковал жизнью.

Теперь она инстинктивно направилась к палатке, привлекшей внимание сэра Перси, а вслед за ней туда же двинулись и все окружавшие ее, кроме мужа, остановившегося поговорить с недавно приехавшим лордом Гастингсом.

— Я уверен, леди Блейкни, что вы не захотите поощрять подобные жестокие зрелища, — сказал лорд Энтони Дьюхерст, видя, что Маргарита остановилась, не доходя до палатки.

— Право, не знаю, — ответила она с деланным смехом. — До самого зрелища мне нет дела, — многозначительно прибавила она, указывая на надпись при входе: «В пользу голодных парижских бедных».

— Там поет хорошенькая женщина, и заводится отвратительная механическая игрушка, — вмешался один из сопровождавших Маргариту молодых людей. — Я попал туда в наказание за грехи и поспешил как можно скорее выбраться оттуда.

— Вероятно, меня туда манят также мои грехи, — весело сказала Маргарита. — Хочу послушать пение хорошенькой женщины, даже если отвратительная игрушка и не будет заведена.

— Разрешите проводить вас туда, леди Блейкни? — спросил лорд Тони.

— О нет, я хочу пойти одна, — возразила она с легким нетерпением. — Пожалуйста, не обращайте внимания на мою маленькую прихоть и подождите меня там, где играет самая веселая музыка. — И, сделав легкий общий поклон, Маргарита быстро вошла в палатку.

У самого входа стоял человек в театральных лохмотьях и неизменном фригийском колпаке, потряхивая временами небольшой копилкой.

— Для голодных парижских бедняков, — монотонно затянул он, завидев даму в богатом платье. Маргарита мимоходом опустила в копилку немного золота.

Внутри казалось особенно темно и неуютно после яркого сияния жаркого сентябрьского дня. По-видимому, представление только что окончилось, механизм был остановлен, и Маргарита подошла ближе к игрушке, чтобы лучше осмотреть ее. В эту минуту в противоположной стороне палатки появилась тоненькая молодая девушка в темном костюме, в черном кружевном шарфе, небрежно наброшенном на голову, с большим вышитым ридикюлем в руках. Ее лицо показалось Маргарите знакомым. Появление девушки разогнало последних замешкавшихся посетителей, испугавшихся новых требований денег.

— Для парижских бедных, мадам, — равнодушно произнесла молодая девушка, протягивая ридикюль.

Маргарита старалась припомнить, где она видела ее. Девушка была миловидна, а печальное выражение темных миндалевидных глаз было рассчитано на возбуждение участия и сострадания. Какое-то инстинктивное чувство говорило леди Блейкни, что следует остерегаться этой девушки, что ее печаль была неискренна, что призыв помочь бедным шел не от чистого сердца. Тем не менее она положила несколько соверенов в объемистый ридикюль.

— Надеюсь, вы довольны сегодняшним днем, — ласково сказала она. — Боюсь, что в настоящее время английский народ не очень охотно развязывает свои кошельки.

— О, мадам, — со вздохом сказала девушка, — всякий делает, что может, хотя, конечно, очень трудно вызвать здесь симпатии к нашим дорогим беднякам.

— Вы, конечно, француженка? — спросила Маргарита.

— Как и сама леди Блейкни, — был ответ.

— Откуда вы меня знаете?

— Разве можно быть в Ричмонде и не знать леди Блейкни?

— Но почему вы для своих благотворительных целей приехали в Ричмонд?

— Я иду всюду, где только надеюсь что-нибудь заработать для своей заветной цели, — с грустью ответила девушка.

Ее слова дышали благородством и бескорыстным участием к обездоленным соотечественникам, но, несмотря на это, Маргарита никак не могла отделаться от какого-то необъяснимого недоверия к ней.

— Это в высшей степени похвально с вашей стороны, мадам, — сказала она, стараясь быть любезной. — Мадам?.. — вопросительно прибавила она.

— Мое имя Кандейль, Дезире Кандейль.

— Кандейль? — с живостью воскликнула Маргарита. — Из…

— Из театра варьете.

— Теперь я понимаю, почему ваше лицо показалось мне знакомым, — сказала Маргарита. — В былое время я не раз аплодировала вам. Ведь мы с вами коллеги. Мое прежнее имя Сен-Жюст, и до брака я играла в «Комеди Франсез».

— Я знаю, — ответила Кандейль, — но не ожидала, что вы меня вспомните. Это было так давно!

— Всего четыре года назад.

— Упавшую звезду скоро теряют из виду.

— Почему же упавшую?

— Мне пришлось выбирать между изгнанием из Франции и гильотиной, — просто ответила Кандейль.

— Неужели? — с искренним участием воскликнула Маргарита, взяв за руку Кандейль и стараясь отогнать не покидавшее ее чувство недоверия к соотечественнице. — Как же это случилось?

— Зачем печалить вас рассказом о моих несчастьях? — произнесла та после небольшой паузы, делая вид, что старается побороть волнение. — К тому же история неинтересна. Сотни страдали, подобно мне. Я никогда никому не делала зла, но, по-видимому, у меня в Париже нашлись враги. Был сделан донос, потом следствие… меня обвинили. Затем бегство из Парижа, фальшивый паспорт, переодевание, подкупы, грязные тайные убежища. Через что только мне не пришлось пройти! Если бы я была какая-нибудь герцогиня или обедневшая графиня, то моей судьбой мог бы заинтересоваться английский кавалер, которого в народе называют Рыцарем Алого Первоцвета. Но я только бедная актриса: вот мне и пришлось самой хлопотать о том, как выбраться из Франции.

— Расскажите, как вы устроились в Англии, — спросила Маргарита, когда Кандейль замолчала, словно погруженная в тяжелые думы.

— Сначала я играла в театре «Ковент-Гарден», но это продолжалось недолго. Потом я не могла найти никаких занятий. У меня были кое-какие драгоценности, я продала их и на это пока живу. Раньше, когда я была в «Ковент-Гардене», мне удавалось посылать немного денег в Париж для тех несчастных, голодных бедняков, которых эгоистичные демагоги вводят в заблуждение и совращают на ложный путь. Мне больно, что я ничем не могу помочь им, я только отчасти нахожу утешение себе тогда, когда мне удается заработать своими песенками несколько франков, чтобы послать их тем, кто еще беднее меня.

Кандейль говорила со все возрастающим волнением, но Маргарита не замечала, сколько деланного и театрального было в ее словах. Сама честная и правдивая по природе, она и в других редко видела фальшь или лицемерие. Она с горечью упрекала себя за свое первоначальное недоверие к этой благородной девушке, страдавшей от несправедливого преследования и простившей своим преследователям.

— Мадемуазель, — горячо заговорила Маргарита, — я ведь также француженка, и вы совсем пристыдили меня жертвами, которые приносите людям, имеющим безусловное право на мое сочувствие. Верьте, если я не сделала всего, что обязана была сделать для своих голодающих соотечественников, то это происходило не от недостатка доброй воли. Скажите, чем я могу быть вам полезной, кроме денежной помощи?

— Вы очень добры, леди Блейкни, — нерешительно начала Кандейль.

— В чем дело? Говорите! Я вижу, что вы уже что-то придумали.

— Не знаю, как это сделать. Говорят, у меня хороший голос. Я знаю несколько французских песенок, которые в Англии будут новинкой. Если бы я могла спеть их в каких-нибудь аристократических гостиных, то, может быть…

— Ну, вы будете петь в аристократических гостиных, — с живостью прервала ее Маргарита. — Вы войдете в моду, и я уверена, что принц Уэльский пригласит вас петь в Карлтон-Хаусе. Да-да, и вы составите целое состояние для парижских бедняков! В подтверждение моих слов вы завтра же вечером вступите на этот победоносный путь — в моем собственном доме и в присутствии его королевского высочества споете самые хорошенькие из своих песенок, а в награду вы должны принять сто гиней, которые пошлете самому бедному клубу рабочих в Париже от имени сэра Перси и леди Блейкни.

— Я горячо благодарю вашу светлость, но… я еще молода, — нерешительно начала Кандейль, — я беззащитная артистка…

— Понимаю, — ласково сказала Маргарита, — вы такая хорошенькая, что вам неудобно появляться в обществе одной, без матери или без сестры, например, не так ли?

— У меня нет ни матери, ни сестры, — с заметной горечью произнесла Кандейль, — но наше революционное правительство, желая выказать запоздалое сочувствие тем, кто был безжалостно изгнан из Франции, отправило в Англию своего представителя для защиты интересов французских подданных.

— Так что же?

— В Париже теперь сделалось известно, что моя жизнь здесь посвящена благополучию французских бедняков, и теперешнему представителю нашего правительства поручено поддерживать и защищать меня в случае каких-либо недоразумений или оскорблений, которым нередко подвергается одинокая женщина даже со стороны так называемых джентльменов. Официальный представитель моей родины, конечно, является моим естественным покровителем. Вы согласны принять его?

— Разумеется!

— Значит, я могу представить его вашей светлости?

— Когда угодно.

— Благодарю. Да вот и он сам, к услугам вашей светлости.

Темные глаза Дезире Кандейль были устремлены к главному входу, и когда Маргарита, следя за ее взором, медленно обернулась, желая узнать, кого ей придется завтра вечером принимать в своем салоне, в дверях палатки, ярко освещенной солнцем, в неизменном темном, почти траурном костюме, стоял… Шовелен.

Маргарите понадобилась вся сила воли, чтобы не выдать ужаса, наполнившего ее душу при виде Шовелена. Сделав низкий почтительный поклон, он направился к ней с видом впавшего в немилость царедворца, вымаливающего у своей королевы аудиенцию. При его приближении Маргарита невольно отступила.

— Вы, может быть, предпочли бы не говорить со мной, леди Блейкни? — смиренно произнес он.

Маргарита едва верила своим глазам — до того поразительна была происшедшая в нем с прошлого года перемена: весь он как-то съежился, точно ссохся, а в ненапудренных волосах появилась заметная седина.

— Прикажете мне удалиться? — спросил Шовелен после короткого молчания, видя, что Маргарита не ответила на его поклон.

— Может быть, это было бы лучше, — холодно сказала она. — Нам с вами не о чем беседовать, месье Шовелен.

— Совершенно верно, — спокойно подтвердил он. — Торжествующим счастливцам нечего сказать тому, кто потерпел унизительное поражение. Но я надеялся, что у леди Блейкни, сознающей свою победу, найдется слово сострадания и… прощения.

— Я не знала, что вам нужно от меня то или другое, месье.

— Сострадание, пожалуй, не нужно, но прощение, конечно, необходимо!

— Если вы так желаете прощения, то я даю вам его.

— Так как меня постигла неудача, то вы, пожалуй, сумеете забыть все старое.

— Это не в моей власти, но верьте, что я уже перестала думать о том зле, которое вы хотели мне причинить.

— Но ведь я промахнулся, да и кроме того, вовсе не был намерен вредить именно вам, — защищался Шовелен.

— Вы хотели сделать зло тем, кого я люблю!

— Я обязан всеми силами служить своей стране. Вашему брату я не хотел повредить — он теперь в Англии, в полной безопасности, — а Рыцарь Алого Первоцвета вас не интересует.

Маргарите хотелось на его лице прочесть тайный смысл его слов. Она инстинктивно почувствовала, что этот человек всегда был и будет ее врагом, но теперь он казался ей таким жалким, что презрение к нему и к его неудаче изгнало из ее сердца последний страх.

— Мне даже не удалось нанести ни малейшего вреда этому таинственному человеку, — продолжал Шовелен с прежним самоуничижением. — Вы помните, что мои планы были расстроены сэром Перси, разумеется, совсем нечаянно. Я потерпел поражение там, где вы одержали победу. Наше правительство предложило мне скромный пост вне пределов Франции. Я слежу за интересами французских подданных, основавшихся в Англии. Дни моего могущества миновали… Я не жалуюсь на свою неудачу — ведь мой противник был очень умен, но все же я в совершенной немилости. Вот и вся моя история, леди Блейкни, — заключил он, делая шаг вперед, — и вы поймете, что для меня было бы утешением, если бы именно вы теперь протянули мне руку, подав надежду, что женская мягкость побудит вас склониться к прощению и состраданию.

Маргарита колебалась. Инстинктивное чувство, побуждавшее ее сторониться Шовелена, как ядовитой змеи, было не страхом — она ненавидела его, всем сердцем ненавидела этого человека за все, что выстрадала по его милости. Но разве можно ненавидеть противную, но безвредную жабу или укусившую вас муху? Просто смешно соединять ненависть с понятием о жалком интригане, понесшем поражение.

Он продолжал стоять с протянутой рукой, и Маргарита знала, что, если дотронется до этой руки хотя бы кончиками пальцев, он примет это как знак сострадания и прощения. Она вдруг почувствовала тупую злобу против Дезире Кандейль, фальшивой, театральной, очевидно, бывшей в заговоре с Шовеленом и подготовившей эту нежелательную встречу. Маргарита смотрела по очереди на своих соотечественников, стараясь скрыть свое презрение под маской холодного равнодушия. Молодой артистке она обещала свое покровительство и пригласила ее в свой дом. Теперь гордость не позволила бы ей отступить, поддавшись беспричинному страху. Что касается Шовелена, то она согласилась только принять его как официального покровителя девушки, но это вовсе не обязывало ее быть любезной со смертельным врагом ее и ее мужа. Тем не менее она уже готова была протянуть ему руку, чтобы отделаться от него, в надежде, что ей недолго придется с ним встречаться, как вдруг до ее слуха долетел знакомый смех.

— Клянусь, этим воздухом можно отравиться! — протяжно говорил кто-то. — Умоляю вас, ваше высочество, удалимся от врат этого ада, где погибшие души чувствуют себя гораздо лучше, чем ваш покорный слуга.

В ту же минуту в сопровождении сэра Перси Блейкни в палатку вошел принц Уэльский.




Глава 5


Маргарита быстро взглянула на мужа. Он с добродушной улыбкой пожал плечами, глядя сверху вниз на съежившуюся фигуру француза. Слова, с которыми Маргарита намеревалась протянуть Шовелену руку, замерли на ее губах, и она молча ожидала, что скажут друг другу эти два человека. Это не помешало ей, как женщине, привыкшей вращаться в свете, тотчас сделать низкий реверанс перед принцем, который на этот раз почти забыл свою обычную любезность, с любопытством следя за разыгравшейся перед его глазами сценой.

Из пяти лиц, находившихся в темной, душной палатке, сэр Перси казался наименее смущенным. Дождавшись, когда Шовелен дойдет до высшей степени раздражения от чувства неловкости при неожиданной встрече, он, любезно улыбаясь, направился к бывшему уполномоченному французского правительства и с лукавой улыбкой произнес, протягивая ему руку:

— О, мой любезный, предупредительный друг пожаловал к нам! Надеюсь, сэр, что ваше здоровье не страдает от нашего проклятого климата?

Этот веселый голос положил конец общей натянутости. У Маргариты вырвался вздох облегчения. Даже Шовелен, привыкший к всегдашнему хладнокровию своего врага, не мог скрыть некоторое изумление. Он низко поклонился его высочеству, который, искренне забавляясь выходкой своего любимца, готов был в эту минуту оказать благосклонность всякому, даже Шовелену, ненавистному представителю цареубийственного правительства. Кроме того, принц всегда был рад присутствовать при поражении врагов Рыцаря Алого Первоцвета.

— Я уже давно не видел месье Шовелена, — с явной иронией произнес принц. — Если не ошибаюсь, сэр, вы в прошлом году совершенно неожиданно покинули двор моего отца?

— Нет, ваше высочество, — весело вмешался сэр Перси, — нам с месье… э… Шобертеном предстояло обсудить один серьезный вопрос, а это можно было сделать только во Франции… Не правда ли, месье?

— Совершенно верно, сэр Перси, — коротко ответил Шовелен.

— Нам надо было разобрать вопрос об отвратительной похлебке в Кале, — продолжал Блейкни тем же шутливым тоном, — и о вине, похожем на уксус. Месье… э-э… Шобертен… ах нет, простите: Шовелен… да, месье Шовелен вполне разделяет мое мнение. Мы только немного разошлись в мнении относительно нюхательного табака. У месье Шовелена вкус, если мне будет позволено так выразиться, очень в этом отношении испорчен, и он предпочитает табак с небольшой примесью перца. Не правда ли, месье… Шобертен?

— Шовелен, сэр Перси, — сухо поправил его бывший уполномоченный, твердо решившийся не терять хладнокровия.

Молча и не сводя взгляда с тонкого, проницательного лица Шовелена, наблюдала Маргарита за этой сценой, и ей вдруг стало ясно, что все это было заранее подстроено: и палатка с бросавшейся в глаза вывеской, и мадемуазель Кандейль, ищущая покровительства и получившая приглашение в салон леди Блейкни, и внезапное появление Шовелена — все это было задумано и решено во Франции, в мрачном собрании кровожадных злодеев, придумавших последнюю ловушку для их смелого врага, Рыцаря Алого Первоцвета. И сама она являлась только куклой, исполнившей предназначенную ей роль. Словно во сне, слышала Маргарита, как принц осведомился об имени молодой артистки, собиравшей деньги для помощи парижским бедным, и совершенно машинально представила его высочеству свою соотечественницу.

— С разрешения вашего высочества, — сказала при этом Маргарита, — мадемуазель Кандейль споет завтра на моем рауте некоторые из очаровательных старых французских песен.

— Конечно-конечно! — воскликнул принц. — Я в детстве знал несколько таких песенок. Они очаровательны и поэтичны!.. Знаю-знаю… Мы будем очень рады послушать пение мадемуазель… Блейкни, разве вы не пригласите на завтрашний раут месье Шовелена?

— Ну, это само собой разумеется, ваше высочество, — приветливо отозвался сэр Перси, обращаясь к своему смертельному врагу с самым изысканным поклоном. — Мы будем ожидать месье Шовелена. Мы так давно с ним не виделись, и в Блейкни-Мэноре он будет желанным гостем.




Но кем же на самом деле была Дезире Кандейль, кандидатка на роль богини Разума?

Ее мать была судомойкой в доме герцога де Марни, но, несмотря на это, Дезире получила кое-какое воспитание и, начав карьеру в качестве горничной при уборных артисток в маленьком парижском театре, вскоре сделалась одной из самых популярных звезд театрального небосклона. Она была небольшого роста, смуглая, с изящными манерами, гибкая и грациозная, с крошечными руками и ногами, она никогда не пудрила свои блестящие волосы, из которых умела создавать красивые прически. Женщины не считали ее красивой, находя, что у нее грубая кожа, что губы слишком красные, а глаза чересчур близко расположены друг к другу, но среди мужчин она пользовалась огромным успехом.

Однажды ей захотелось поехать в Лондон и показать торгашам-англичанам, какое тонкое удовольствие можно получить в театре, так как она была уверена, что этот тупой народ не имел никакого понятия о настоящей артистической игре. Получить разрешение на выезд из Парижа оказалось очень легко, да и прекрасная Дезире всегда добивалась того, чего хотела. В то время у нее было много добрых друзей в высших сферах: Марат был большим любителем театра, Тальен состоял в числе личных поклонников Дезире, а депутат Дюпон делал все, что она хотела. Она намерена была играть пьесы Мольера на французском языке в театре «Друри-Лейн», для чего подговорила нескольких товарищей ехать в Англию. Она сильно рассчитывала на поддержку некоторых лондонских клубов с революционным направлением, будучи уверена, что их члены не откажутся содействовать сбору в пользу голодающего населения Франции. Вспоминая о Маргарите Сен-Жюст, пленившей сердце богатого английского лорда, мадемуазель Кандейль не прочь была и сама привести к своим ногам какого-нибудь лорда, который осыпал бы ее золотом с ног до головы.

Лондон не оправдал ее ожиданий. Сначала ее маленькая труппа получила приглашение сыграть несколько классических французских пьес в одном из второстепенных театров, но лояльные англичане были слишком возмущены происходившим в то время во Франции, чтобы увлечься талантом Дезире Кандейль, а проживающие в Англии французы оказывали своим соотечественникам лишь крайне скудную помощь. Аристократы-эмигранты были очень невысокого мнения об актрисе, находившейся в дружбе с якобинцами, игнорировали ее присутствие в Англии и при любой возможности бранили ее. Остальные ее соотечественники принадлежали к агентам и шпионам революционного правительства, и этих она сама охотно игнорировала бы. Они так злоупотребляли кошельком и временем Дезире, что она сама старалась отдалиться от них. Ей была неприятна мысль, что ее могут смешивать с членами кружков, не пользовавшихся благосклонностью в глазах той «золотой молодежи», которой она так желала понравиться. На родине Дезире была искренней республиканкой, но в Лондоне было неудобно вести знакомство с теми самыми писателями политических памфлетов, которые являлись главными организаторами мятежных сборищ и недозволенных союзов, причинявших столько тревог и беспокойств мистеру Питту и его коллегам.

Мало-помалу все товарищи Дезире по сцене возвратились на родину, но она осталась в Англии, так как ее старые парижские друзья предупредили, что ее возвращение во Францию нежелательно. Это была месть со стороны беспринципных санкюлотов, агентов и шпионов революционного правительства, которых часто и без всякого стеснения она бранила. Тогда Дезире попыталась снова завязать дружеские отношения с якобинцами, но ее близость с существовавшими в Лондоне мятежными клубами скоро сделалась известна в официальных кругах, и в один из вечеров она получила от британского правительства предложение покинуть Англию в течение недели; в противном случае ей грозило тюремное заключение и даже ссылка.

Это случилось за три дня до ричмондского праздника и через сутки после прибытия Шовелена в Англию. Результатом его встречи с Кандейль в «Клубе французских якобинцев» было приглашение обоих на раут леди Блейкни.

Дезире уже оканчивала свой туалет, собираясь на раут, как вдруг ей принесли в сафьяновом футляре чудное бриллиантовое ожерелье с запиской от Шовелена:

«Гражданку Кандейль просят любезно принять этот подарок от французского правительства в вознаграждение за ее услуги — прежние и будущие».

Тщеславие актрисы было вполне удовлетворено. Сколько раз видела она эти чудные камни на шее герцогини де Марни, у которой служила ее мать! А сегодня дочь этой аристократки увидит на ней это самое ожерелье.

В это время раздался стук в наружную дверь.

— Это месье Шовелен приехал за мной, — сказала Дезире. — Крепко ли застегнуто ожерелье, Фаншон?

— Крепко, мадемуазель, — ответила горничная. — О, как вы сегодня красивы!

— Леди Блейкни также очень красива, Фаншон, — самодовольно произнесла Дезире, — только вряд ли у нее найдется такое ожерелье.




Глава 6


В великосветских хрониках того времени сохранились рассказы о великолепном рауте, данном в тот достопамятный вечер в Блейкни-Мэноре. На нем присутствовало все высшее лондонское общество с принцем Уэльским во главе.

После неожиданной встречи с Шовеленом Маргарита не могла отделаться от тяжелого предчувствия, ей казалось, что ее мужу грозит серьезная опасность. Она даже попыталась предостеречь Перси против Шовелена, но это ни к чему не привело. Она даже не добилась от него обещания не участвовать в ближайшей поездке во Францию.

— Я знаю, как ты страдаешь и тревожишься, дорогая, — сказал сэр Перси, — но могу лишь постараться как можно скорее покончить с этим делом и вернуться домой. Я не могу отрывать Фоулкса от молодой жены, а Тони и все прочие так ужасно медлительны во всем!

Таким образом Маргарита осталась в прежней тревоге, которая не уменьшилась даже от забот, вызванных раутом.

— Ваши гости уже начали съезжаться, леди Блейкни, — сказала Жюльетта, входя в комнату.

— Вы сегодня очаровательны, мадемуазель, — улыбнулась ей Маргарита. — Не правда ли, сэр Перси?

— Благодаря вашей доброте, — ответила Жюльетта с оттенком печали в голосе. — Как бы мне было приятно надеть сегодня драгоценности, которыми гордилась моя дорогая мать!

— Будем надеяться, что они когда-нибудь опять вернутся к вам, — ответила Маргарита, направляясь с Жюльеттой в приемный зал.

— Надеюсь, — со вздохом произнесла Жюльетта. — Когда во Франции начались смуты, аббат Фуке, духовник и верный друг моего покойного отца, взялся сберечь для меня все драгоценности матери, говоря, что им всего безопаснее быть вместе с церковными принадлежностями в ризнице его маленькой церкви в Булоне. Он думает, что никто не решится на святотатство и что никому и в голову не придет искать в его ризнице бриллианты герцогов де Марни… Милый мой аббат! Он готов был отдать жизнь за нас с отцом, и я знаю, что не расстанется с моими драгоценностями, пока будет иметь силы защищать их.

Разговаривая, дамы дошли до длинного ряда пышно убранных комнат. Маргарита, попросив Жюльетту остаться в бальном зале, вышла для приема гостей на площадку лестницы, где намеревалась встречать каждого приветливым словом.

Обширные покои быстро наполнялись избранным обществом. С минуты на минуту ожидали появления его королевского высочества, который приехал в лодке по реке, прямо из Карлтон-Хауса. Всюду слышался веселый говор, струнный оркестр уже наигрывал прелюдию к гавоту. В эту минуту стоявший внизу лестницы ливрейный слуга громогласно доложил:

— Мадемуазель Дезире Кандейль и месье Шовелен!

У Маргариты сильно забилось сердце при виде Шовелена, медленно поднимавшегося по широкой лестнице между двумя рядами кавалеров и дам в блестящих костюмах, с любопытством оглядывающих посланника революционной Франции. На площадке Кандейль остановилась, чтобы сделать изящный реверанс перед хозяйкой дома. Она вся сияла в пышном бальном платье, с маленькой веточкой из золотых листьев в волосах и с чудным бриллиантовым ожерельем на точеной шейке.

Гости все прибывали. Появился и принц Уэльский. Вскоре раут стал очень оживленным. Наконец время стало приближаться к полуночи. Танцы еще продолжались, но многие из гостей разбрелись по саду, ища прохлады. Говорили, что какая-то восхитительная французская артистка будет петь очаровательные песни, которых в Англии еще никто не слышал. В роскошно освещенном концертном зале были расставлены кресла для слушателей. В сопровождении Жюльетты Маргарита, покинув на минуту высоких гостей, пошла отыскивать Дезире, чтобы просить ее начать импровизированный концерт. Артистка оказалась в маленьком будуаре и немедленно поднялась навстречу дамам.

— Я готова начать, когда вы пожелаете, — любезно сказала она, — и уже составила маленькую программу. С каких песен начинать — с веселых или чувствительных?

Но прежде чем Маргарита успела произнести слово, Жюльетта в волнении шепнула ей:

— Кто эта женщина?

Жюльетта была страшно бледна, а ее большие глаза с нескрываемым гневом смотрели на артистку.

— Это мадемуазель Кандейль, милая, — ответила удивленная Маргарита, — мадемуазель Дезире Кандейль, которая сейчас споет нам наши милые французские песенки.

Под влиянием своего предчувствия Маргарита сразу насторожилась и постаралась успокоить Жюльетту, но та ее уже не слушала. Под наглым, торжествующим взором Дезире она совершенно потеряла самообладание.

— В самом деле? — гневно спросила она. — Вы полагаете, что это Дезире Кандейль? Вы ошибаетесь, леди Блейкни. Это дочь нашей бывшей судомойки, бесстыдно щеголяющая в бриллиантах моей дорогой матери, которые она, может быть, украла…

— Жюльетта, умоляю, успокойтесь, — промолвила Маргарита. — Овладейте собой! Мадемуазель Кандейль, прошу вас удалиться…

Но, помня строгие наставления Шовелена, Дезире не намеревалась покинуть поле сражения. В ней громко заговорила ненависть к богатым классам, ярко характеризовавшая революционную Францию. В эту минуту она забыла все на свете, кроме того, что ей еще раз было нанесено оскорбление одной из представительниц той самой обнищавшей аристократии, которая совершенно отравила ей пребывание в Лондоне.

— Скажите на милость! — рассмеялась она, глядя на Жюльетту, которая от гневных слез не могла говорить. — Посмотрите на эту дрянь!

— Спросите у нее, как попали к ней эти бриллианты? — сквозь слезы проговорила наконец Жюльетта, обращаясь к леди Блейкни. — Помните, я вам рассказывала, что их спрятал аббат Фуке? Он никому бы их не отдал!

Голос Жюльетты прерывался от рыданий. Маргарита употребляла все усилия, чтобы увести ее из комнаты и положить этим конец неприятной сцене. Она готова была рассердиться на Жюльетту за ее детскую вспышку, если бы в глубине души у нее не таилось убеждение, что вся эта сцена была придумана и подстроена заранее опытным интриганом. Поэтому она даже не удивилась, увидев Шовелена в дверях, через которые она намеревалась увести Жюльетту. Проникнуть в его планы она не могла, но в его маленьких хитрых глазках прочла торжество.

Его присутствие придало Дезире еще больше смелости.

— Вашего аббата заставили расстаться с его добычей, — сказала она, презрительно пожимая обнаженными плечиками. — Вся Франция голодала в последние годы, и правительство, заботящееся о народе, брало везде, где можно было что-то взять, чтобы награждать тех, кто ему хорошо служит, а бесстыжие изменники умели только жадно прятать все то, на что можно было купить хлеба и мяса для голодных бедняков.

Жюльетта при этом оскорблении могла только простонать.

— Я принуждена напомнить вам, мадемуазель, — внушительно заговорила Маргарита, — что мадемуазель де Марни мой друг и что вы гостья в моем доме.

— Я и стараюсь не забывать этого, — парировала Кандейль, — но, сказать по правде, и у святого лопнуло бы терпение от наглости этой нищей дряни, которую еще недавно привлекли к суду за безнравственное поведение.

Наступило минутное молчание, и Маргарита явственно расслышала вырвавшийся у Шовелена вздох облегчения.

Вдруг до ушей участников этой сцены долетел приятный смех, и в будуар вошел сэр Перси, как всегда в пышном, безукоризненном костюме, и с грациозным поклоном приблизился к Дезире.

— Позвольте мне иметь честь проводить вас до вашей кареты, — сказал он, с изысканной вежливостью предлагая ей руку.

Позади него в дверях стоял принц Уэльский, по-видимому, беспечно болтавший с Фоулксом и Дьюхерстом, но на их присутствие никто не обратил внимания.

— Значит, я должна переносить оскорбления в доме, в который меня пригласили как гостью? — с притворным спокойствием заговорила Кандейль. — И мне, чужой в этой стране, приходится убедиться, что между всеми этими блестящими английскими джентльменами нет ни одного честного человека! Месье Шовелен, наша прекрасная родина, кажется, поручила вам оберегать честь ваших беззащитных соотечественников, и я ради чести Франции прошу вас отплатить за нанесенные мне сегодня оскорбления.

В комнате на минуту воцарилось молчание.

— Я вполне в вашем распоряжении, гражданка, — напыщенно обратился к ней Шовелен, — однако в данном случае совершенно бессилен: ведь вам было нанесено грубое оскорбление представительницей вашего собственного прекрасного, но… безответственного пола.

До сих пор сэр Перси все еще стоял, вежливо склонившись перед Кандейль, теперь он сразу выпрямился во весь рост.

— Как, опять мой предупредительный друг из Кале? — весело произнес он. — Нам, кажется, суждено всегда любезно рассуждать о приятных предметах. Угодно стакан пунша, месье… э… Шовелен?

— Я должен просить вас, сэр Перси, отнестись к делу с соответствующей серьезностью, — строго произнес Шовелен.

— Серьезность всегда неуместна, сэр, — сказал Блейкни, вежливо подавляя зевоту, — особенно в присутствии дам.

— Могу ли я из этого заключить, сэр Перси, — настаивал Шовелен, — что вы намерены извиниться перед мадемуазель Кандейль за то, что леди Блейкни оскорбила ее?

— Видели вы, сэр, последний фасон галстуков? — с добродушнейшей улыбкой спросил сэр Перси, пряча красивые руки в широкие карманы белого атласного костюма. — Я хотел бы обратить ваше внимание.

— Сэр Перси, — твердо сказал Шовелен, — если вы не желаете принести мадемуазель Кандейль извинение, которого она вправе ожидать, то согласны ли вы, чтобы мы с вами скрестили шпаги, как два честных джентльмена?

— Это еще вопрос, сэр, — медленно произнес Блейкни, глядя сверху вниз на маленького француза, — действительно ли мы будем представлять двух честных джентльменов, скрещивающих шпаги?

— Сэр Перси!..

— Что угодно, сэр?

— Разумеется, если один из нас окажется трусом и захочет уклониться от поединка… — Шовелен не докончил начатой фразы, презрительно пожав плечами.

— Остановитесь, любезный! — с нетерпением заговорил вдруг принц Уэльский, до сих пор не вмешивавшийся в разговор. — Вы говорите, не думая. Сэр Перси Блейкни — английский джентльмен, а законы этой страны запрещают дуэль, и я со своей стороны не могу, конечно, позволить…

— Простите, ваше королевское высочество, — перебил его сэр Перси с невозмутимым добродушием, — ваше высочество не уяснили себе положения вещей. Мой предупредительный друг вовсе не предполагает, что я стану нарушать английские законы, он думает, что я отправлюсь с ним во Францию, где разрешаются дуэли и… э… прочие подобные мелочи.

— Ну да, я понимаю желание месье Шовелена, — согласился принц, — но каково ваше мнение, Блейкни?

— О, я, разумеется, принимаю вызов! — беззаботно ответил сэр Перси.

Трудно объяснить, почему за этими словами, сказанными так беззаботно, последовало гробовое молчание. Такие сцены были не редкостью в лондонских гостиных, и английские джентльмены не раз переплывали Ла-Манш для решения подобных недоразумений по континентальному способу. На этот раз каждый из присутствовавших чувствовал, что здесь разговор шел не об обыкновенной дуэли.

— Джентльмены! — раздался вдруг голос его высочества. — Мы забыли о дамах. Милорд Гастингс, исправьте, пожалуйста, эту непростительную оплошность. Ссоры между мужчинами не для нежных дамских ушей.

Маргарите хотелось крикнуть: «Не допускайте этой чудовищной дуэли! Рыцарь Алого Первоцвета, мужеству которого вы удивляетесь, которого так любите за его отвагу, стоит лицом к лицу со своим смертельным врагом, явившимся сюда, чтобы погубить благородного друга несчастных!»

Сэр Перси угадал, какая буря происходила в сердце жены, и в его устремленном на нее взоре было столько любви и спокойной уверенности, что Маргарита невольно повиновалась ему и, взяв за руку Жюльетту и сделав низкий реверанс принцу, вышла из комнаты. В дверях она еще раз оглянулась на мужа, и ее взгляд говорил ему, что она не выдаст его тайны в час грозившей ему серьезной опасности, как не выдала ни разу в счастливые времена его успехов. Затем она с улыбкой удалилась, пропустив вперед Дезире Кандейль, ставшую вдруг молчаливой и сосредоточенной.

— Черт возьми, месье, — обратился принц к Шовелену, — мне кажется, мы присутствуем при шутке, которая ничем серьезным не кончится. Я не могу позволить моему другу Блейкни ехать по вашему желанию во Францию, куда ваше правительство не пускает подданных моего отца без специальных паспортов и без указания определенной цели.

— В этом отношении вам нечего за меня бояться, ваше высочество, — вмешался сэр Перси. — Если не ошибаюсь, в карманах мрачного одеяния моего предусмотрительного друга уже есть для меня готовый паспорт, да и определенная цель налицо, черт побери! Не правда ли, сэр, — неожиданно обратился он к Шовелену, — в одном из ваших карманов уже есть предназначенный для меня паспорт, хотя имя еще не вписано?

Это было сказано так беспечно, что никто не понял истинного значения слов Блейкни. Один только Шовелен догадался, на что намекал сэр Перси: для него было ясно, что вся происшедшая сцена была подстроена, и все-таки он добровольно и с открытыми глазами шел в ловушку, так заботливо приготовленную для него фанатиком-патриотом.

— Паспорт будет налицо в надлежащее время, — уклончиво ответил Шовелен, — когда наши секунданты покончат со всякими формальностями.

— На кой черт нам секунданты, сэр? — возразил сэр Перси. — Неужели вы думаете, что мы поедем во Францию целым караваном?

— Но время, место и условия должны быть непременно точно определены, сэр Перси, — настаивал Шовелен. — Вы так хорошо воспитаны, что не захотите, я уверен, один решать все эти вопросы.

— Разумеется, ни один из нас не может единолично все решить, месье… э-э… Шовелен! — спокойно ответил сэр Перси. — Но с позволения его высочества, предоставим все воле случая. Вы сказали: время, место, условия? Мы три раза бросим кости, и решение в каждом случае предоставляется выигравшему. Идет?

Шовелен колебался.

— Разумеется, бросайте кости! — сказал принц.

— Как угодно, — согласился Шовелен, которому ничего больше не оставалось.

Все столпились вокруг маленького столика, с интересом следя за результатами игры.

— Прежде всего место, месье? — спросил сэр Перси.

— Как хотите, — согласился Шовелен.

— Я выиграл, — беспечно произнес Блейкни, — и должен решить, где произойдет историческая встреча самого деятельного человека целой Франции и самого праздного щеголя, какой когда-либо отягощал своим присутствием наше Соединенное Королевство. Какое место предложили бы вы?

— Вся Франция в вашем распоряжении, — холодно отозвался Шовелен.

— Признаюсь, я не ожидал такого безграничного гостеприимства, — невозмутимо сказал Блейкни.

— Что вы думаете о лесах, окружающих Париж?

— Слишком далеко от моря. Может, при переезде через Па-де-Кале я буду страдать морской болезнью, и мне будет приятно как можно скорее покончить с этим делом. Нет, уж лучше выберем Булонь. Вы не находите, что это прелестное местечко?

— Вполне согласен с вами, сэр Перси!

— Значит, в Булони, на южном крепостном валу.

— Как хотите, — сухо сказал Шовелен. — Можно бросать дальше?

— На этот раз ваша взяла, месье Шовелен, — проговорил Блейкни, бросив беглый взгляд на кости. — Вам выбирать время. На южном крепостном валу в Булони — когда?

— Через четыре дня от сегодняшнего числа, в тот час, когда в соборе зазвонят к вечерней молитве, — быстро ответил Шовелен.

— Но мне кажется, ваше проклятое правительство упразднило католическую религию, а вместе с ней и колокольный звон. Французскому народу предоставлено собственными силами добираться до ада — в рай-то ему дорогу загородил национальный конвент, не так ли? Я думаю, что и к вечерней молитве звонить запрещено.

— Только не в Булони, сэр Перси, — с прежней сухостью возразил Шовелен. — Ручаюсь вам, что в этот вечер к вечерней молитве звонить будут.

— А в котором это будет часу?

— Через час после захода солнца.

— Почему вы назначили срок через четыре дня? Почему не через два или три?

— Я также мог бы спросить, почему вы выбрали южный крепостной вал, а не северный. Вам неудобно, что я выбрал четвертый день? — насмешливо спросил Шовелен.

— Неудобно? Напротив, очень удобно, — смеясь ответил сэр Перси. — Но что заставило вас вспомнить о вечерней молитве? — ласково спросил он.

Вокруг них раздался несколько непочтительный смех.

— Понимаю! — вдруг сказал Блейкни. — Я чуть не забыл, что, когда мы с вами в последний раз встретились, вы собирались принять духовный сан. Воспоминание о вечерней молитве так соответствует духовной одежде, которая, насколько помню, очень вам шла…

— Не определить ли нам теперь условия дуэли, сэр Перси? — прервал его Шовелен, с трудом сохранявший хладнокровие.

— Вы подразумеваете выбор оружия? — вмешался принц.

— Но ведь уже решено биться на шпагах.

— Совершенно верно, ваше высочество, — подтвердил Блейкни, — но при этом есть много мелочей, имеющих важное значение, не правда ли, месье Шовелен? Мой предусмотрительный противник может пожелать, чтобы я выступил против него в зеленых башмаках, а я могу потребовать, чтобы в его петлицу был вдет красный цветок… Он очень красиво выделялся бы на темном фоне вашей сутаны, которую вы иногда носите во Франции… а когда цветок окончательно увянет, вы сможете почувствовать сильный запах, гораздо сильнее запаха ладана.

Все присутствующие громко расхохотались, зная, какую ненависть каждый член революционного французского правительства, включая и Шовелена, питал к любимому национальному английскому вождю.

— Итак, мы переходим к условиям, — сказал Шовелен, делая вид, что не замечает насмешки, звучавшей в последних словах Блейкни. — Бросайте кости.

— После вас, — любезно ответил сэр Перси.

Мысли Шовелена быстро перенеслись на север Франции, где было сосредоточено много войска, которым можно было окружить все валы Булони, чтобы не дать смелому Алому Первоцвету ни малейшей возможности скрыться. Его размышления были прерваны веселым голосом Блейкни.

— Кажется, счастье изменило вам, месье Шовелен, — говорил он. — Выиграл опять я.

— Значит, вам назначить условия, при которых мы будем драться, — промолвил Шовелен.

— Ну, я недолго буду затруднять вас, — сказал Блейкни. — В случае холодной погоды мы останемся в верхнем платье, если будет жарко, мы снимем его. Оружие мы выберем современное… Фоулкс, — прибавил он, обращаясь к своему другу; — принеси, пожалуйста, те две шпаги, что лежат у меня на бюро. Я нарочно не посылаю за ними слугу, месье, чтобы не поднимать излишнего шума. Я уверен, что вы одобрите мои шпаги; выбирайте любую и решите, насколько серьезна должна быть рана, которую можно бы считать достигнутой для того, чтобы отомстить за оскорбленное самолюбие мадемуазель Кандейль.

Вернувшийся Фоулкс положил на столик две совершенно ровные шпаги в кожаных ножнах.

— Как вы находите это оружие, месье? — спросил Блейкни, беззаботно опираясь на спинку кресла.

— Они немного старомодны, — ответил Шовелен, — и тяжелее французских, но тем не менее это чудесная сталь.

— В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны, — отозвался Блейкни. — Клинки были изготовлены в Толедо двести лет назад.

— Тут написано имя, — заметил Шовелен, поднося шпагу ближе к глазам.

— Это имя ее первоначального владельца. Во время своего путешествия по Италии я купил шпаги у одного из потомков первого владельца.

— Лоренцо Джиованни Ченчи, — произнес Шовелен, медленно прочитывая итальянскую надпись.

— Величайший негодяй, когда-либо живший на земле. Вам, конечно, хорошо известна его история, месье. Его ничто не останавливало — даже отравленный кинжал.

При последних словах сэра Перси Шовелен заметно вздрогнул и быстро положил шпагу на стол, бросив беглый взгляд на Блейкни, лениво проделывавшего разные движения другой шпагой.

— Удовлетворяет ли вас мое оружие? — спросил сэр Перси. — Которую из шпаг вы выбираете и какую оставляете мне?

— Откровенно говоря, сэр Перси… — нерешительно начал Шовелен.

— Я знаю, что вы хотите сказать, — перебил его Блейкни. — Откровенно говоря, обе шпаги совершенно одинаковы? Не так ли?.. Тем не менее вы должны выбрать одну из них, с которой и можете упражняться дома до того самого дня, как выступите с ней против моей недостойной особы — на южном крепостном валу Булони, через четыре дня, когда в соборе станут звонить к вечерней молитве… Прошу вас выбрать.

Шовелен готов был отдать несколько лет жизни за возможность прочесть в эту минуту мысли сэра Перси, с ласковой улыбкой протягивавшего ему обе шпаги. Неужели этот благовоспитанный джентльмен хотел воспользоваться отравленным оружием? Конечно, нет!

— Вы берете эту? — спросил Блейкни, видя, что Шовелен тонкими пальцами постукивает по одному из клинков.

— Нет! — с притворной беззаботностью ответил француз. — Как вы полагаете, на котором из клинков сохранился еще яд Ченчи?

Блейкни громко расхохотался.

— Черт возьми! Вы замечательно остроумны, чертовски остроумны! Что вы об этом думаете, ваше высочество? Не правда ли, у моего друга удивительно оригинальный ум? Мне никогда не пришло бы в голову ничего подобного… Так которую же шпагу вы выбираете, месье? Надо с этим покончить, чтобы не злоупотреблять терпением наших друзей. Вот эту?.. А теперь надо выпить пунша. Но как дьявольски остроумно ваше предположение! Подобные шутки не забываются… А после пунша мы можем присоединиться к дамам, не так ли? — прибавил он, обращаясь к присутствующим.




Глава 7


Беззаботность Блейкни привела всех в хорошее расположение духа. Сам он, по-видимому, не смотрел на вызов как на нечто серьезное, поэтому и его друзьям не было причины тревожиться, и более юные из свидетелей предыдущей сцены охотно приняли предложение сэра Перси промочить горло пуншем, а затем присоединиться к дамам, тем более что из бального зала доносились звуки музыки.

Лишь очень немногие не приняли участия в общем веселье. Принц Уэльский, имевший крайне смущенный вид, отозвал Блейкни в сторону и о чем-то серьезно говорил с ним; лорд Энтони Дьюхерст и лорд Гастингс тоже о чем-то совещались в отдаленном углу, между тем как Эндрю Фоулкс, как ближайший друг хозяина дома, счел своей обязанностью заменить его и обменяться несколькими словами с Шовеленом, который горел нетерпением поскорее уехать домой, избегнув встречи с леди Блейкни.

Отыскав Дезире Кандейль, он проводил седо дома, дав ей при этом последние инструкции. В общем, он был вполне доволен сегодняшним вечером: актриса с поразительным искусством и хладнокровием исполнила предназначенную ей роль, а сэр Перси бессознательно или намеренно прямо шел в расставленную для него ловушку. Последнее обстоятельство несколько смущало Шовелена. Алый Первоцвет не мог сомневаться в горячем желании революционного правительства возвести на эшафот смелого англичанина, вырвавшего у республики столько жертв, предназначенных гильотине. При своем тонком уме он в вызове Шовелена должен был неминуемо почуять опасность, и если он так неосторожно шел в приготовленную ему западню, то в его находчивом мозгу, вероятно, уже созрел план, как привести врагов к унизительной неудаче.

Все эти соображения очень тревожили Шовелена, и он немедленно написал Робеспьеру длинное и обстоятельное письмо, в котором старался свалить значительную долю ответственности со своих плеч на Комитет общественного спасения.




«Ручаюсь Вам, гражданин Робеспьер, — написал он, — и членам революционного правительства, доверившим мне щекотливое поручение, что через четыре дня от сегодняшнего числа, спустя час после захода солнца, человек, известный под таинственным названием Алый Первоцвет, будет находиться на южном крепостном валу в Булони. Я исполнил все, что от меня требовалось. В назначенный день и час я передам интригана в руки правительства, осмеянного и оскорбленного им. Теперь вы все, граждане, должны следить за тем, чтобы плоды моего дипломатического искусства не были еще раз потеряны для Франции. Этот человек явится туда по моему требованию, от Вас будет зависеть, чтобы он опять не ускользнул».




Отправив письмо с курьером, предоставленным в его распоряжение национальным конвентом, Шовелен совсем успокоился, сожалея лишь о том, что желанная встреча отложена еще на четыре дня.

Между тем после отъезда Шовелена рауту супругов Блейкни еще продолжался некоторое время, гости мало-помалу все разъехались, и в великолепном Блейкни-Мэноре наступила тишина. Последним удалился сэр Эндрю Фоулкс, долго беседовавший с сэром Перси, который провожал его до самых ворот парка. Леди Фоулкс уехала раньше, и сэр Эндрю отправился домой пешком, так как его дом находился очень недалеко от Блейкни-Мэнора.

Все находили, что после женитьбы сэр Эндрю значительно изменился, по-видимому, совершенно утратив прежнюю любовь к опасному спорту. Тревожась за безопасность мужа, Сюзанна умела держать его дома, когда прочие члены храброй маленькой Лиги Алого Первоцвета с безумной отвагой следовали за своим вождем. Маргарита, вначале подсмеивавшаяся над Сюзанной, кончила тем, что начала немного завидовать ей. Как различны были эти два супружества! Перси искренне и горячо любил Маргариту, было бы преступлением в этом сомневаться, но иногда ей казалось, что и сама она, и его любовь к ней стояли для него на втором плане, что ее грусть при разлуке с ним, ее страх за его собственную безопасность были лишь небольшими эпизодами в той великой программе жизни, которую он предначертал себе.

Она ненавидела себя за такие мысли. Неужели кто-нибудь мог так любить женщину, как Перси любил ее, свою жену? — спрашивала она себя. Может, он все еще не вполне доверял ей, помня ее, хотя и невольную, измену? Может, он боялся, что она опять сделает то же самое?

Сегодня вечером, оставшись одна, Маргарита предалась грустным мыслям. О, как ненавидела она рискованные поездки, разлучавшие ее с любимым мужем! Как часто подвергал он опасности свою жизнь, которая для нее была дороже собственной жизни, и все это делалось для других, чужих людей!

Маргарита вышла из дома и стала ходить по уединенной площадке над самой рекой, где так часто гуляла рука об руку с мужем в счастливые дни их любви. Уверенная, что он непременно придет сюда после всех треволнений, она зорко всматривалась в темноту. Вдруг ей послышались чьи-то осторожные шаги, и при слабом свете звезд она различила какую-то закутанную фигуру, боязливо приближающуюся к ней.

— Кто здесь? — спросила она.

— Это я, Дезире Кандейль, — отозвался робкий голос.

— Мадемуазель Кандейль? — с изумлением воскликнула Маргарита. — Что вам здесь нужно, да еще в такое время?

— Тише! — быстро прошептала Кандейль, подходя к Маргарите и еще ниже надвигая на глаза капюшон. — Я хотела видеть вас наедине, леди Блейкни. Я так тревожусь! Мне так хочется знать, что случилось!

— Что случилось? Когда? Я вас не понимаю!

— Что произошло между гражданином Шовеленом и вашим мужем?

— Разве это вас касается? — надменно спросила Маргарита.

— Умоляю вас не истолковывать моих слов в дурную сторону! Я знаю, что вызванная мною ссора наполнила ваше сердце ненавистью ко мне, но уверяю вас, что я была только игрушкой в руках того человека. Боже! Если бы вы знали, какому деспотизму подвергаются беспомощные мужчины и женщины, попадающие в безжалостные лапы французского правительства! — И артистка вдруг зарыдала.

Маргарита не знала, что думать. Продолжая относиться к Кандейль с прежним недоверием, она в то же время вспомнила, как сама была доведена представителем этого правительства до унизительного поступка — до предательства Алого Первоцвета.

— Но я все-таки не понимаю, для чего вы пришли сюда? — воскликнула она. — От своего наставника вы должны были узнать обо всем, что произошло.

— Я смутно надеялась предостеречь вас.

— Я не нуждаюсь ни в каких предостережениях.

— Или слишком горды для этого. Но знаете ли вы, леди Блейкни, что гражданин Шовелен ненавидит вашего мужа?

— Откуда вам это известно? — спросила Маргарита, в которой прежнее недоверие пробудилось с новой силой.

— Разве я не видела ненависти в жестоких глазах Шовелена? — быстро заговорила Кандейль с мольбой в голосе. — Я не знаю почему, но он ненавидит сэра Перси. О, леди Блейкни, удержите мужа от этой ужасной дуэли! Умоляю вас!

— Вы напрасно хлопочете, мадемуазель, — холодно произнесла Маргарита. — Поверьте, мне не нужны ни ваши мольбы, ни ваши предостережения. Я благодарю вас за ваше доброе намерение, но, простите, нахожу, что все это дело вовсе не касается вас. Уже поздно, — мягко прибавила она, как будто желая изгладить неприятное впечатление от своих резких слов. — Я прикажу горничной проводить вас. Это скромная и верная девушка.

— Да я вовсе не стыжусь, что пришла к вам ночью! — печально проговорила Кандейль. — Вы очень горды, и я молю Бога, чтобы он избавил вас от горя и унижения. Мы, вероятно, никогда больше не встретимся с вами, леди Блейкни. Но меня заставило прийти к вам еще одно обстоятельство. Если сэр Перси отправится во Францию — дуэль должна происходить около Булони, — то вы, вероятно, захотите ехать с ним?

— Еще раз повторяю вам…

— Что это меня не касается? Знаю. Но я надеялась, что сумею тронуть ваше сердце. Сама я скоро уеду во Францию: гражданин Шовелен снабдил меня паспортами для меня и для моей горничной, но я могу ехать и одна. Вот ее паспорт. О, вам не придется брать его из моих рук! — с горечью воскликнула она. — Вот, смотрите, я положу его на розовый куст. Теперь вы мне не доверяете — это даже понятно. Со временем, может быть, вы убедитесь в моем бескорыстном желании быть полезной вам и вашему мужу.

Положив сложенный лист бумаги в розовый куст, артистка исчезла.

Кругом опять воцарилась тишина. Легкий полуночный ветерок шумел в вершинах старых дубов и вязов. Маргарита вздрогнула от внезапного ощущения холода. От дуновения ветерка белевшая на розовом кусте бумага вдруг упала на землю. Повинуясь какому-то безотчетному побуждению, Маргарита нагнулась, подняла ее и, крепко зажав в руке, быстрыми шагами направилась к дому.

Приближаясь к террасе, она увидела какие-то темные движущиеся фигуры и мелькавшие на некотором расстоянии фонари, потом до ее слуха долетели неясный шепот и плеск воды. Внезапно в нескольких шагах от нее быстро прошел нагруженный вещами человек, в котором она узнала Беньона, доверенного камердинера мужа. Ни минуты не колеблясь, Маргарита бросилась к тому флигелю, где жил сэр Перси, и в следующую минуту уже увидела высокую фигуру мужа в дорожном плаще.

— Перси, ты не можешь ехать. Ты не должен ехать! — стала умолять она, крепко прижимаясь к мужу.

Он сжал ее в своих сильных объятиях, осыпая страстными поцелуями ее лицо, волосы, руки.

— Если ты меня действительно любишь, Перси, ты не уедешь! — шептала Маргарита. — Я не могу тебя отпустить!

Ее голос звучал слабо от сдерживаемых слез, и когда сэр Перси с трудом произнес: «Не настаивай! Сжалься!» — она почти была уверена в своей победе.

— Не уезжай, Перси! — молила она. — Не покидай меня! Нет, ты не уедешь! — с силой воскликнула она. — Посмотри мне прямо в глаза и скажи, можешь ли ты бросить меня?

Блейкни взглянул в затуманенные слезами глаза, с мольбой обращенные к нему, и на один миг его суровое мужество готово было уступить очарованию ее любви. На один короткий миг он забыл и ужасы гильотины, и мольбы беспомощных жертв террора, и все приключения, когда он и его друзья бывали на волосок от смерти, в этот миг он думал только о любимой жене и о ее нежных мольбах. Но это была только минутная слабость, он снова овладел собой и, когда Маргарита хотела возобновить свои горячие убеждения, запечатал ей рот долгим прощальным поцелуем.

— Пора ехать, — решительно произнес он, — иначе мы пропустим прилив.

— Неужели ты уедешь, Перси? — прошептала Маргарита, словно пробуждаясь от чудного сна. — Если бы ты любил меня, ты бы остался!

— Если бы я любил тебя!

В голосе Блейкни звучало столько нежной любви, что из сердца Маргариты исчезла всякая горечь, и она залилась слезами. Он молча поцеловал ее руку, и на ней остался след слезы.

— Я должен ехать, дорогая, — сказал Блейкни после короткого молчания.

— Зачем? Зачем? — простонала она. — Разве я для тебя ничего не значу? Разве ты недостаточно сделал для чужого народа? Разве твоя жизнь в тысячу раз не дороже мне жизни тысячи других людей?

— Сегодня, дорогая, от меня ожидают спасения не тысячи других жизней, а всего одна. Вспомни о бедном старом священнике, у которого отняли вверенные ему драгоценности и который, может быть, томится ожиданием, что эти звери поведут его на казнь. Я только хочу попросить его переплыть со мной Па-де-Кале в надежде, что английский воздух будет ему полезен.

— Перси! — начала Маргарита.

— Знаю, знаю, дорогая, ты думаешь об этой глупой дуэли? Но в присутствии его высочества и дам я не мог не принять вызова Шовелена, с которым я еще не рассчитался за то, что меня тогда поколотили на скалах Кале. Разумеется, он придумал все это раньше, составил целый план, но граждане, правители Франции, должны быть очень зорки и дальновидны, чтобы опередить меня. Не бойся ничего, моя маленькая женка, — прибавил он с бесконечной нежностью, — я еще не в руках проклятых злодеев!

Маргарита больше не настаивала, чувствуя в глубине души гнев на собственную слабость и свое полное бессилие перед тем, что грозило разрушить счастье ее жизни. Она начала терять сознание, фигура мужа казалась ей окруженной каким-то туманом, его голос словно доносился откуда-то издалека. Она закрыла глаза, чувствуя, что умирает.

Заметив, что она лишается сознания, сэр Перси почувствовал искреннюю благодарность судьбе, облегчившей последние тяжелые минуты разлуки. Подняв жену своими сильными руками, он осторожно опустил ее на мшистое возвышение, служившее скамьей, поцеловал милые заплаканные глаза и нежные руки и быстро удалился.

Шум весел привел Маргариту в чувство. Она прислушалась: судя по долетевшим до нее звукам, гребцов было не меньше шести, значит, лодка была больших размеров, приспособленная к дальним переходам. Не могло быть сомнения, что сэр Перси направился не в Дувр, а в форт Тилбери, где стояла яхта «Мечта», готовая отплыть с первым приливом.

В сердце Маргариты поселилась какая-то страшная пустота, но мозг лихорадочно работал. Чем больше думала она, тем все больше убеждалась, что муж отправился прямо рекой на яхту, чтобы немедленно отплыть в Булонь. И Кандейль предположила, что Маргарита захочет за ним последовать? Да, ей ничего больше не оставалось, как также ехать в Булонь, отыскать там мужа и следить за каждым шагом Шовелена, стараясь проникнуть в его намерения. На груди у себя она ощутила бумагу, оставленную ее соотечественницей. Каковы бы ни были побуждения актрисы, Маргарита в душе благословила ее, сознавая в то же время, что высшим счастьем своей жизни будет обязана женщине, к которой отнеслась с таким недоверием.

Обогнув дом, она прошла к конюшням, где не все еще отправились спать. Отдав приказания приготовить для себя экипаж и четверку лошадей, она вернулась домой. Проходя по коридору мимо комнаты Жюльетты, она после минутного колебания постучала в дверь. Жюльетта еще не ложилась и встретила ее с печатью серьезной тревоги на лице.

— Жюльетта, — быстро заговорила Маргарита, понижая голос до шепота, — я еду во Францию, чтобы быть около своего мужа. Он встретится там с врагом, который хочет заманить его в ловушку и предать смерти. Помогите мне здесь во время моего отсутствия!

— Я готова отдать за вас жизнь, леди Блейкни, — просто сказала Жюльетта.

— Я прошу у вас только немного терпения и присутствия духа, — продолжала Маргарита. — Вы, конечно, знаете, кто был вашим спасителем, и не удивитесь моей тревоге. До сегодняшнего вечера я еще сомневалась относительно Шовелена, но теперь всякие сомнения исчезли. Как ему, так и французскому правительству известно, что Рыцарь Алого Первоцвета и Перси Блейкни — одно и то же лицо. Сегодняшняя сцена была заранее приготовлена, и вы, и я, и все зрители, и сама Кандейль были только простыми марионетками, действовавшими по плану этого дьявола. Дуэль также была предрешена им. Если бы вы не вызвали на ссору эту женщину, надевшую бриллианты вашей матери, вышла бы ссора между нею и мной или кем-нибудь еще из моих гостей. Это я говорю вам для того, чтобы вы не считали себя ответственной за все произошедшее. Все устроил Шовелен, а вы были только игрушкой в его руках, так же как и я. Вы должны мне верить. Сэр Перси не мог бы примириться с мыслью, что вы считаете себя виновной. Вызов на дуэль состоялся бы и помимо вашего участия. Верите ли вы мне?

— Я верю, что вы ангел доброты, — проговорила Жюльетта, стараясь сдержать слезы, — и что вы единственная женщина, достойная быть его женой!

— И что бы ни случилось, — твердо продолжала Маргарита, между тем как Жюльетта взяла ее руку и покрыла поцелуями, — вы всегда будете верить, что были только… слепым орудием в руках других?

— Да благословит вас Бог за эти слова!.. Я вам верю.

— А теперь вот моя к вам просьба, — продолжала Маргарита уже спокойнее. — Будьте здесь хозяйкой в мое отсутствие, объясните всем, что я хочу провести несколько дней с мужем на его яхте. Моя горничная Люси безгранично предана мне и сумеет остановить нежелательные разговоры среди прислуги. Кто бы обо мне ни спрашивал, всем можете повторять одно и то же. Что касается сэра Эндрю, — с особенной серьезностью прибавила она, — скажите ему всю правду: он поймет, в чем дело, и поступит, как найдет лучше.

— Я сделаю все, как вы сказали, леди Блейкни, и горжусь тем, что могу хоть в чем-нибудь быть вам полезной. Когда вы едете?

— Сейчас. Прощайте, Жюльетта!

Нежно поцеловав Жюльетту в лоб, Маргарита выскользнула из комнаты так же быстро, как и пришла.

В своей комнате Маргарита уже застала Люси, которая по лицу госпожи догадалась, что случилось какое-то несчастье. Переодевшись в темное суконное платье и накинув сверху черный плащ с капюшоном, Маргарита внимательно прочла приписываемые ей в паспорте приметы: высокий рост, голубые глаза, светлые волосы, двадцать пять лет — все это прекрасно подходило к ее наружности. Пока Люси укладывала в ручной чемодан необходимые дорожные принадлежности, Маргарита достала крупную сумму денег, французских и английских, и спрятала в карманах платья, затем, простившись с Люси, с трудом сдерживавшей слезы, быстро вышла из комнаты.




Глава 8


Во время путешествия Маргарита не имела времени думать о том, что ее ожидало. Через Па-де-Кале ей пришлось переправляться в обществе бедных палубных пассажиров, ютившихся на жалких ящиках и узелках. Неудобства дороги заставляли ее забыть о тяжелом душевном состоянии. Среди этой серой публики, сидя на скромном черном чемодане, Маргарита чувствовала себя в безопасности от нежелательных наблюдений. Ее невзрачный плащ не привлекал к Маргарите ничьего внимания. Она чувствовала страшную усталость после долгого переезда на лошадях и с нетерпением ждала конца путешествия. Солнце уже закатилось и на землю спустилась мягкая ночная тень, когда на вечернем небе вырисовались очертания круглого купола церкви в Булони.

Когда пакетбот пристал к берегу, беднейших пассажиров, среди которых находилась и Маргарита, оттеснили в одну сторону, чтобы дать пассажирам первого класса свободный проход. Маргарита в темноте разглядела маленький деревянный мостик, по которому все пассажиры направились к небольшой, слабо освещенной палатке, где за столом сидел человек в форменном платье, опоясанный трехцветным шарфом. Возле стола стояли двое часовых в мундирах национальных гвардейцев. Каждый пассажир передавал свой паспорт человеку с шарфом, а он после долгого внимательного изучения или возвращал документ его владельцу, или требовал разъяснений. При удовлетворительном ответе пассажир получал обратно паспорт и уходил; если же паспорт возбуждал сомнения, предъявителя задерживали до представления удовлетворительных рекомендаций в комнате общественной безопасности.

Маргарите было очень жаль тех несчастных, которых солдаты уводили куда-то в темноту и которых, по всей вероятности, ожидала тюрьма, а может быть, и смерть. Самой ей нечего было бояться: паспорт, выданный Шовеленом своей сообщнице, очевидно, должен был быть в полном порядке.

Едва держась на ногах от усталости, Маргарита машинально следила издали за проходившими пассажирами, как вдруг ее сердце совсем перестало биться: в одном из проходивших мимо палатки мужчин она узнала Шовелена. Он не предъявил никакого паспорта, но его, очевидно, здесь хорошо знали, так как при его появлении чиновник встал и, вежливо раскланявшись с ним, стал почтительно выслушивать передаваемые ему инструкции. Маргарите почему-то показалось, что слова Шовелена относились к двум женщинам, которые шли следом за ними и которых пропустили без соблюдения обычных формальностей. Однако она не была в этом уверена, так как ее внимание было все поглощено неожиданным появлением ее смертельного врага.

Вслед за Шовеленом прошел человек выше всех ростом. Неужели это был Перси? Это невероятно! Он отправился по воде и не мог прибыть в Булонь раньше следующего утра.

Вот дошла очередь и до пассажиров второго класса. Как во сне, последовала Маргарита за своими спутниками по пакетботу, почти не сознавая, что делает, и даже про паспорт вспомнила только тогда, когда ей крикнули:

— Ваш паспорт, мамаша!

— Ваше имя? — строго спросил чиновник, глядя в поданный ею документ.

— Селина Дюмон, — без малейшего колебания ответила Маргарита и прибавила: — В услужении у гражданки Кандейль.

— Селина Дюмон? Эге-ге, мамаша! Вы хотите нас надуть! Дельце обделано недурно, но, к несчастью, Селина Дюмон, состоящая в услужении у гражданки Кандейль, только что прошла вместе со своей госпожой.

Говоря это, чиновник большим грязным пальцем указывал на записи в лежавшей перед ним книге, где отмечал прибывших путешественников.

Кровь отлила от лица Маргариты.

— Вы ошибаетесь, гражданин, — сказала она как могла спокойнее. — Я горничная гражданки Кандейль, и она сама дала мне этот паспорт перед моим отъездом из Англии. Если вы спросите ее, она подтвердит мои слова.

— Если правда все, что вы говорите, — решительно проговорил чиновник, — и вам нечего скрывать, то вам завтра же возвратят свободу, после того как вы все объясните гражданину губернатору. Следующий! Живо!

Только теперь поняла Маргарита, что попала в ловушку, и вся история с паспортом и с раскаянием Кандейль была гнусной комедией.

— Однако нам нельзя терять время, — сурово проговорил чиновник. — Отведите эту обманщицу в камеру номер шесть и оставьте там до дальнейших приказаний гражданина губернатора… Уберите же эту дрянь! — крикнул он, видя, что Маргарита с отчаянием отбивается от солдат.

Наконец один из них, потерял терпение и с силой ударил ее. Руки Маргариты опустились, и она потеряла сознание.

Только под утро пришла Маргарита в себя, и первым ее ощущением было страдание от невыносимой головной боли. С трудом различила она пробивавшуюся откуда-то узкую полоску света, падавшего прямо на ее лицо и от которого головная боль усиливалась еще больше. Маргарита снова закрыла глаза.

Она лежала на спине на жестком соломенном тюфяке, укрытая собственным плащом, под головой у нее была грубая подушка. Сознание еще не окончательно вернулось к ней, пока она только чувствовала сильную боль и безграничную усталость.

Когда она снова открыла глаза, то прежде всего увидела окно с грязными стеклами, сквозь которые лился солнечный свет, и выбеленные известью стены с надписью «Свобода, равенство, братство или смерть!». Над другим соломенным матрацем Маргарита разглядела очертания темного распятия.

— Как вы думаете, дитя мое, вы теперь могли бы это выпить? — произнес над ней мягкий, дрожащий голос с певучим акцентом нормандских крестьян.

Открыв глаза, Маргарита увидела, что возле нее стоит какой-то человек.

— Мне дали это для вас, — продолжил он, — и я думаю, вам это будет полезно.

К губам леди Блейкни поднесли стакан, и она что-то выпила.

— Ну вот и хорошо! Я уверен, что вам будет лучше. Закройте глаза и постарайтесь заснуть.

Маргарита так и сделала, слыша сквозь сон, как возле нее кто-то все время однообразно повторял молитвы.

Так пролежала она большую часть дня. Временами те же ласковые, дрожащие руки приподнимали ее, и Маргарита съедала немного супа или выпивала молока. Кроме головы, у Маргариты ничего не болело. Однообразный голос действовал на нее как снотворное лекарство, и после полудня она заснула крепким, благотворным сном.

Когда она совсем проснулась и вспомнила все случившееся, ее охватил ужас. Она поняла, что оказалась заложницей в руках врагов своего мужа, что теперь ему будет предложено купить ее жизнь и свободу ценой его собственной жизни, и ни минуты не сомневалась относительно решения, которое примет Блейкни. О своих собственных страданиях, опасности и предстоявшем, может быть, унижении она не заботилась, помня одно — что, повинуясь страстному, безумному побуждению, она подвергла смертельной опасности жизнь любимого человека. В эту минуту ей самой страстно хотелось умереть тут же, в этой мрачной, одинокой тюрьме, чтобы совсем исчезнуть с дороги любимого человека, вместо того чтобы вынуждать его своей драгоценной жизнью купить ее жизнь и свободу.

Но может быть, дело обстояло не так уже плохо? И в сущности, имела ли она право отчаиваться и желать смерти? Как могла она, жена и друг человека, удивившего мир своими смелыми подвигами и поразительными удачами, как могла она вообразить, что в самый критический момент своей полной опасных приключений деятельности Алый Первоцвет потерпит неудачу? Сколько мужчин, женщин и детей в Англии было обязано спасением его изобретательному уму и находчивости, хотя они находились в таких же безнадежных условиях, как она сама! Неужели эта светлая голова не употребит всех усилий для спасения той, которая была ему ближе и дороже всех, кого ему приходилось освобождать от гильотины?

Чем больше думала Маргарита, тем сильнее становилась в ней уверенность, что Перси уже в Булони и что ему известна печальная участь, постигшая его жену. От этой радостной уверенности она сразу почувствовала себя бодрее и даже попробовала приподняться, опираясь на локоть, но была еще очень слаба, и от малейшего движения у нее кружилась голова.

— Я вижу, что вам лучше, дитя мое, — произнес тот же певучий голос, — но вы не должны так рисковать. Доктор сказал, что вы получили страшный удар, который может дурно отозваться на вашем мозге. Вам надо весь день спокойно лежать, если вы не хотите, чтобы у вас опять заболела голова.

Маргарита повернула голову в сторону говорившего и, несмотря на все свое горе, не могла удержаться от улыбки. Против нее, на расшатанном стуле, усердно чистя старые башмаки, сидел высокий худощавый седой человек, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, с кроткими голубыми глазами; его одежда была когда-то черной суконной сутаной, а теперь состояла из одних заплат, хотя поражала безукоризненной чистотой. Так как башмаки были в чистке, то на ногах остались только грубые черные, много раз штопанные чулки.

— Кто вы? — спросила Маргарита, чувствуя невольное уважение к этому человеку.

— Служитель алтаря, дитя мое, — с глубоким вздохом ответил старик, — безобидный и беспомощный человек, которому велели сторожить вас. Но вы не должны смотреть на меня как на тюремщика. То, что я сказал вам, сделалось против моего желания, я стар и слаб и не мог сопротивляться, когда меня сюда заперли… Но так, вероятно, было угодно Богу — он лучше все знает, дитя мое. — С грустью осмотрев башмаки, не поддававшиеся чистке, старик с сожалением поставил их на пол и всунул в них худые ноги в черных чулках. — Простите, дочь моя, что я при вас занимался своим туалетом, — застенчиво произнес он, — но я надеялся кончить его до вашего пробуждения, меня задержали башмаки — так трудно добиться, чтобы они были чисты! Тюремное начальство ничего не дает нам для поддержания чистоты, кроме воды и мыла, а Господь любит и душевную, и телесную чистоту… Вы также, вероятно, захотите встать и освежиться холодной водой, я устрою так, что вы вовсе не увидите меня.

В комнате было четыре стула. Два из них старик поставил рядом, два других — на них, а соломенный матрац прислонил к ним стоймя, к этой импровизированной ширме он придвинул стол, на котором стояли умывальная чашка и треснувший кувшин.

— Теперь вы можете умыться, — сказал он, любуясь своим произведением. — Я же пойду читать молитвы. Постарайтесь забыть, что в комнате старый священник, он не идет в счет!

Спокойный сон и холодная вода освежили Маргариту, в ее сердце росла надежда на освобождение, и, причесывая волосы, она поймала себя на том, что весело напевала какую-то песенку.

— Святой отец, — серьезно начала она, — вы сказали, что вас заставили меня стеречь?

— Да, дитя мое, — ответил аббат, положив в карман молитвенник.

— Заставили члены Комитета общественного спасения? Это они приставили вас следить за мной? Откровенно говоря, я совершенно этого не понимаю. Вы так не похожи на них!

— Я сам был узником в этой самой камере. Сумной были дети моей сестры, Франсуа и бедная, слепая Фелисите. Вчера вечером их увели отсюда, но принесли вас и положили на тот матрац, где спала Фелисите. Вы были страшно бледны и без сознания. Меня позвали к начальнику тюрьмы и сказали, чтобы я сторожил вас день и ночь, иначе…

Старик остановился, видимо, ему тяжело было продолжать.

— Иначе что, святой отец? — мягко спросила Маргарита.

— Мне сказали, что если я хорошо буду стеречь вас, то освободят Франсуа и Фелисите, — продолжал старик, с трудом сдерживая волнение. — Если же вам удастся бежать — и детей, и меня в тот же день казнят.

В комнате воцарилось молчание. Маргарита с трудом поняла сказанное старым священником. Значит, если даже Перси узнает, где она, если ему даже удастся добраться до нее, он никогда не сможет освободить ее, пока за ее свободу должны будут заплатить жизнью двое невинных детей и этот бедный, простодушный старик.

— Конечно, я не о себе забочусь, — продолжил священник, — моя жизнь прожита, но Франсуа — единственный помощник матери, а слабенькая, слепая Фелисите…

— Ради Бога, не продолжайте, святой отец! — простонала Маргарита. — Я все поняла, и… не бойтесь за ваших детей, я не буду виновницей их несчастья.

— На все воля Божья! — спокойно сказал старик.

Долго ходила Маргарита по узкой, тесной комнате, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец она заставила себя заговорить и спросила священника, как его зовут.

— Жан Батист Мари Фуке, — ответил он. — Я был последним приходским священником в церкви Святого Иосифа, патрона Булони.

«Отец Фуке, верный друг семьи Марни!» — подумала Маргарита, и ей вспомнились слова ее мужа перед его отъездом: «Я только хочу попросить его переплыть со мной Па-де-Кале в надежде, что английский воздух будет ему полезен».

Она рассказала старому священнику о судьбе Жюльетты. Он очень обрадовался известию о ней, так как не знал, что она благополучно перебралась в Англию. В свою очередь, он рассказал Маргарите историю драгоценностей герцогини де Марни, которые он берег в ризнице старой церкви, пока Конвент не приказал запереть все церкви, а священникам предоставил на выбор вероотступничество или смерть.

— Со мной дело ограничилось заключением в тюрьму, — простодушно сказал старик, — но здесь я так же беспомощен, как если бы был казнен. Враги Господа Бога ограбили церковь Святого Иосифа и украли бриллианты, которые я берег пуще жизни.

Для старика священника было радостью говорить о счастье Жюльетты. В тихом провинциальном приходе до него все-таки доходили слухи об отважном Рыцаре Алого Первоцвета, и ему приятно было знать, что именно этому человеку Жюльетта обязана своим спасением.

— Милосердный Господь наградит его и его близких, — прибавил он с непоколебимой верой.

Маргарита вздохнула и в первый раз во все последние мучительные часы почувствовала в глазах благодатные слезы. Натянутые нервы не выдержали, и, опустившись на колени перед священником, она с горькими рыданиями приникла головой к его худой, морщинистой руке.




Глава 9


Письмо Шовелена с известием о том, что ненавистный Алый Первоцвет через четыре дня будет в руках французского правительства, бесконечно обрадовало всех.

Робеспьер саркастически улыбался, читая письмо. Гражданин Шовелен, оказывается, умел цветисто выражаться! Слова «доверившим мне щекотливое поручение» не вполне соответствовали понятию о приказе, исполнить который надлежало под угрозой смерти.

— Через четыре дня от сегодняшнего числа, а письмо помечено девятнадцатым сентября! Слишком пахнет аристократом — маркизом де Шовеленом! — фыркнул якобинец Мерлен. — Он не знает, что всякий добрый гражданин называет этот день двадцать восьмым фрюктидора первого года Республики.

— Не все ли равно! — нетерпеливо вмешался Робеспьер. — Важно то, что через двое суток проклятый англичанин попадет в силки, из которых ему уже не удастся выбраться.

— А вы верите в то, что гражданин Шовелен не сомневается в успехе? — спросил Дантон.

— Верю только потому, что он просит помощи, — сухо ответил Робеспьер. — Он уверен, что тот человек придет, но не уверен, что его захватят.

Большинство членов Комитета общественного спасения были склонны считать письмо Шовелена пустым хвастовством, но, как бы там ни было, он требовал помощи, и в ней нельзя было ему отказать. Решили послать в Булонь Колло д'Эрбуа, только что вернувшегося из Лиона. Этот человек сумеет обратить всю Булонь в одну гигантскую тюрьму, из которой англичанину уже невозможно будет бежать.

Пока шли эти переговоры, от Шовелена привезли второе письмо, и Робеспьер немедленно прочел его товарищам:




«Мы захватили женщину, его жену. Возможно покушение на мою жизнь. Немедленно пришлите кого-нибудь, кто мог бы выполнить мои инструкции в случае моей смерти».




Всем присутствовавшим стало ясно, что английский искатель приключений может решиться на какой-нибудь отчаянный шаг, чтобы спасти себя и жену, и что в то же время нельзя отказать Шовелену в помощи. Колло д'Эрбуа будет в этом случае крайне ему полезен.

Поимка проклятого англичанина будет радостью для всей Франции, и Булонь должна иметь в этом отношении первенство. В тот день, когда Алый Первоцвет будет заключен в тюрьму, объявят всеобщую амнистию всем заключенным. Всем без исключения уроженцам Булони, которым грозит смерть, будет разрешено уехать на любом из английских судов, всегда стоящих на рейде. По этому поводу была немедленно составлена прокламация, подписанная Робеспьером и кровожадным Советом десяти; Колло д'Эрбуа должен был взять ее с собой и приказать прочесть в Булони на всех перекрестках. Англичанин и его жена будут немедленно же доставлены в Париж, обвинены в заговоре против республики и казнены как английские шпионы.

Снабженный великодушными прокламациями, Колло д'Эрбуа тотчас же отправился в путь, не жалея ни себя, ни лошадей, и через сутки, изнемогая от усталости, но не утратив своей свирепости, уже стоял у ворот Булони, громко требуя «именем республики», чтобы его впустили.

Между тем вечером 22 сентября Шовелен отдал приказ, чтобы к нему привели в нижний этаж форта Гайоль женщину, содержащуюся в камере номер шесть.

Перед дверью комнаты, где ее ждал Шовелен, Маргарите пришлось несколько минут простоять в ожидании, пока один из сопровождавших ее солдат ходил с докладом, затем изнутри послышалась какая-то команда, и Маргариту грубо втолкнули в комнату. Где-то, по-видимому, было открыто окно, и свежий осенний воздух приятно освежил ее пылающее лицо. За столом, низко наклонив голову, сидел Шовелен. Когда Маргарита вошла, он встал и посмотрел на нее своими маленькими хитрыми глазами. Удалив солдат с приказом быть наготове явиться по первому зову, Шовелен несколько минут молчал, пытливо глядя на Маргариту, и наконец сказал:

— Вам должно было показаться странным мое желание видеть вас сегодня вечером, но я хотел предупредить вас о тех неприятных новостях, которые вы можете услышать завтра, и по возможности смягчить передачу вам этих сведений, к чему меня побуждает мое искреннее дружеское чувство к вам.

— Прошу вас, оставьте эти уверения в дружбе, — холодно сказала Маргарита, — здесь некому их слушать. Говорите прямо, для чего вы меня позвали.

Шовелен не сразу приступил к объяснениям. Для него было удовольствием заставить страдать человека, находившегося от него в полной зависимости. Долго играл он с Маргаритой как кошка с мышкой, пока она наконец не потеряла терпение.

— Бросьте свою дипломатию, месье Шовелен! — воскликнула она. — Нам не к чему притворяться. Ни для кого не секрет, для чего вы ехали в Англию. Для чего было устраивать комедию в моем доме, припутав к ней еще Кандейль? Для чего подстраивать вызов на дуэль, если не для того только, чтобы заманить сэра Перси Блейкни во Францию?

— И также его очаровательную супругу, — докончил Шовелен с насмешливым поклоном.

Маргарита ничего не возразила.

— Хорошо, не будем притворяться! — продолжал он, — Вы в Булони, и вскоре сюда явится и сэр Перси и будет стараться освободить вас, но верьте мне, прекрасная леди, что для обратного путешествия в Англию ему понадобится нечто побольше смелости и находчивости Алого Первоцвета, если только…

— Если только?..

У Маргариты захватило дыхание. Шовелен некоторое время молчал, наслаждаясь ее тревогой, и наконец добавил с любезной улыбкой:

— Ваша милость слишком серьезно относитесь к моим словам. Вы так трагично повторяете мое невинное «если только», как будто я приставил кинжал к вашему очаровательному горлу. Разве я не сказал вам, что я ваш друг? Дайте мне возможность доказать это!

— Вы убедитесь, что это нелегкая задача, — сухо сказала Маргарита.

— Все-таки я хочу попытаться и позволю себе идти прямо к делу. Если не ошибаюсь, вы думаете, что я стремлюсь послать на гильотину английского джентльмена, которого, поверьте, я глубоко уважаю? Не правда ли, это ваше мнение?

— Разумеется!

— Ни одна женщина не заблуждалась еще так сильно. Ваша милость должны верить, что эшафот — последнее место в целом мире, где мне было бы приятно видеть эту загадочную и неуловимую личность.

— Вы хотите дурачить меня? Если да, то ради чего? Зачем так лгать?

— Простите, это сама правда, клянусь честью! В мои расчеты вовсе не входит смерть сэра Перси Блейкни, мне лишь нужно уничтожить его. Верьте мне, я очень уважаю сэра Перси. Это такой настоящий джентльмен, остроумный, блестящий, неподражаемый щеголь. Отчего бы ему не украшать своим присутствием светские гостиные Лондона и Брайтона еще долгие-долгие годы?

Маргарита смотрела на него с нескрываемым изумлением. Неужели он усомнился в тождественности Перси с Алым Первоцветом?

— Мои слова кажутся вам загадкой, — продолжал Шовелен. — Однако такая умная женщина должна понимать, что, кроме смерти, есть еще другие способы уничтожить человека.

— Например, месье Шовелен?

— Отнять у него честь, — медленно произнес он.

В ответ ему раздался громкий горький смех.

— Отнять честь!.. Ха-ха-ха! Поистине ваша изобретательность превосходит самые смелые мечты! Ха-ха-ха! Сэра Перси Блейкни нельзя лишить чести!

Дождавшись, пока ее смех стихнет, Шовелен спокойно произнес:

— Может быть, — а затем добавил: — Не разрешит ли ваша милость проводить вас к тому окну? Вечер свежий, и то, чего я еще не договорил, лучше сказать ввиду этого уснувшего города.

Тон француза был вежливый, даже почтительный, без малейшей насмешки, и Маргарита, будучи заинтересована его намеками и не чувствуя никакого страха, молча поднялась со стула, подошла к окну и устремила взгляд в темноту. Шовелен молча протянул руку по направлению к городу, как бы приглашая Маргариту взглянуть на него. Она не отдала себе отчета во времени, но, по-видимому, было уже поздно, так как городок был погружен в глубокий сон. Мягкий свет луны серебрил крыши зданий. Направо Маргарита увидела угрюмую башню Беффруа, с которой как раз в эту минуту раздались глухие удары колокола, возвестившие десять часов вечера. Затем снова настала мертвая тишина.

Окно находилось в нижнем этаже крепости и выходило прямо на широкую тенистую дорогу, тянувшуюся вдоль городских стен. С того места, где стояла Маргарита, ей были видны крепостные валы, достигавшие здесь значительной ширины, метров в тридцать; по обеим их сторонам шла гранитная ограда, осененная двумя рядами старых вязов.

— Эти широкие валы составляют особенность Булони, — раздался рядом с Маргаритой голос. — В мирное время это прекрасное место для прогулки в тени деревьев; здесь назначают свидания возлюбленные… или враги.

Маргарита молча кивнула.

Немного помолчав, Шовелен спросил, приходилось ли ей слышать публичных глашатаев на городских улицах, и, получив утвердительный ответ, добавил:

— Для вашей милости крайне важно то, что теперь будут кричать на улицах.

— Почему это?

— Ваша милость представляете драгоценный залог, и мы принимаем все меры для вашей охраны.

Маргарите пришел на память отец Фуке, которого, вероятно, обеспокоило ее долгое отсутствие.

— Кажется, вами и вашими товарищами для этого сделано уже все возможное, — сказала она.

— Но не в такой мере, как было бы желательно. Нам известна смелость Алого Первоцвета, и мы не стыдимся признаться, что нас пугают его удачи, наглость и поразительная находчивость. Этому загадочному джентльмену ничего не стоит похитить старого священника и двоих детей, между тем как леди Блейкни на наших глазах может исчезнуть неизвестно куда. Не примите моих слов за признание собственного бессилия, — быстро оговорился он, заметив на ее лице слабый проблеск надежды, — ведь подобное признание есть первый признак силы. Наша заложница под надежной охраной, и Алый Первоцвет непременно попадет в наши руки, хотя в настоящую минуту еще находится на свободе.

— Ага, еще на свободе! — повторила Маргарита. Неужели вы думаете, что вы и ваши товарищи, при всей вашей изобретательности, при помощи даже самого дьявола, можете помешать Алому Первоцвету, если он захочет освободить меня из ваших когтей?

— Может быть, и нет! — насмешливо произнес Шовелен. — Все будет зависеть от ваших личных чувств и оттого, захочет ли английский джентльмен спасать свою собственную шкуру за счет других.

Маргарита невольно вздрогнула.

— Я знаю, — спокойно продолжал Шовелен, — что освободить и переправить в Англию леди Блейкни и священника Фуке с двумя детьми — пустяки для могущественного заговорщика, который только еще недавно вырвал из лионской тюрьмы целых двадцать аристократов. Не их имел я в виду, когда говорил о спасении собственной шкуры за счет других.

— Так кого же, месье Шовелен?

— Всю Булонь.

— Я вас не понимаю!

— Я сейчас все объясню. На долю Булони выпало большое счастье: ей приходится охранять важную заложницу, леди Блейкни, и захватить ее мужа. При неблагоприятном исходе дела Булонь должна понести наказание, в случае успеха — получить награду не в пример прочим. Слышите вы крик глашатая? Он объявляет о награде и наказании. Если Алый Первоцвет попадет в руки Комитета общественного спасения, объявляется общая амнистия всем уроженцам Булони, находящимся в настоящее время под арестом, и прощение всем булонцам, которым уже подписан смертный приговор. Мудрено ли, что каждый горожанин и каждая горожанка заинтересованы в поимке Алого Первоцвета? Здесь, — он указал на стол, — у меня есть сведения, что булонских уроженцев, заключенных в тюрьмах или осужденных на смерть, много и в здешних тюрьмах, и в парижских, и все они с нетерпением ожидают поимки Алого Первоцвета. Если же в тот день, когда этот заведомый английский шпион будет арестован, его жене удастся покинуть Булонь, Комитет общественного спасения сочтет этот город гнездом изменников и в наказание расстреляет в каждой семье ее кормильца!

— Только дьявол мог придумать такое! — с ужасом и отвращением воскликнула Маргарита.

— Между нами есть и дьяволы, — сухо подтвердил Шовелен, — но ведь от вас и этого неуловимого Алого Первоцвета зависит, чтобы эта угроза не была приведена в исполнение.

— Вы не посмеете этого сделать! — медленно произнесла Маргарита.

— Не обманывайте себя, прекрасная леди. Я допускаю, что эта прокламация звучит как простая угроза, но позвольте вас уверить, что если Алый Первоцвет не попадет к нам в руки, а вы будете похищены этим таинственным рыцарем и исчезнете из крепости, то мы, несомненно, расстреляем или гильотинируем всякого булонца, способного к работе, будь то мужчина или женщина.

Шовелен говорил со спокойной уверенностью, без малейшей напыщенности, и на его лице Маргарита читала холодную решимость, наполнявшую ее душу ужасом. Однако она старалась не показать ему охватившего ее безнадежного отчаяния: она знала, что от него нельзя ждать пощады.

— Думаю, леди Блейкни, — сказал он с усмешкой, — что ваш покорный слуга наконец перехитрил неуловимого до сих пор героя.

Шовелен спокойно отошел к столу, а Маргарита, измученная разговором, осталась у окна, прислушиваясь к крикам глашатая, раздававшимся все ближе; теперь она ясно различала, что он говорил об амнистии и прошении в награду за поимку Алого Первоцвета.

— Спите, граждане Булони! Все спокойно! — Это возглашал ночной сторож, сменивший умолкшего глашатая.

В городе настала тишина, только в некоторых окнах виднелся еще свет, и недалеко от окна, у которого стояла Маргарита, скрытая от ее взора углом дома, собралась небольшая кучка людей около ворот, ведущих во двор форта Гайоль. До Маргариты долетел неясный шум голосов, большей частью сердитых и угрожающих, а один раз она явственно расслышала слова «Английские шпионы!» и «На фонарь!».

— Булонские граждане охраняют сокровища Франции! — сухо заметил Шовелен с прежним жестким смехом.

— Наше свидание окончено? — с наружным спокойствием спросила Маргарита. — Могу я удалиться?

— Когда вам будет угодно, — насмешливо ответил он, видимо, любуясь ее красотой. — Неужели вы всё-таки не верите, леди Блейкни, что у меня на сердце нет никакой вражды к вам или к вашему супругу? Ведь я сказал вам, что не хочу его смерти!

— И однако, отправите его на эшафот, как только он попадет в ваши руки.

— Я уже объяснил вам, что хочу лишь захватить его, а там уже от него будет зависеть, куда отправиться: под нож гильотины или вместе с вами на свою яхту.

— Вы хотите предложить сэру Перси на выбор: сохранить свою жизнь… взамен чего?

— Взамен его чести.

— Вы получите отказ!

— Посмотрим!

На звонок Шовелена явился солдат, который привел Маргариту. Шовелен встал со своего места и низко поклонился ей, когда она с гордо поднятой головой проходила мимо.

Как только Маргарита скрылась за дверью, из глубины комнаты послышалось громкое зевание, за которым последовал целый поток самых грубых ругательств, и из темного угла вылезла нескладная, с ног до головы покрытая еще пылью фигура и грузно уселась в кресло, на котором недавно сидела Маргарита.

— Ушла наконец проклятая аристократка? — хриплым голосом спросил этот человек.

— Ушла, — коротко ответил Шовелен.

— А вы чертовски много времени потратили на эту дрянь, — проворчал его собеседник. — Еще немного, и я пустил бы в ход свои кулаки.

— И сделали бы то, на что не имеете никакого права, гражданин Колло, — спокойно заметил Шовелен.

— Если бы со мной посоветовались, я при первой возможности свернул бы ей шею, — свирепо проворчал Колло.

— И Алый Первоцвет не попал бы в ваши руки, — ответил Шовелен. — Если бы его жены здесь не было, англичанин ни за что не сунул бы голову в ту западню, которую я ему так заботливо подготовил.

— Оттого-то я и настаивал на принятии всевозможных мер, чтобы эта женщина не убежала.

— Вам нечего опасаться, гражданин Колло: она отлично поняла, что наша угроза не пустая шутка.

— Не шутка? Вы правы, гражданин! Если эта женщина сбежит, клянусь, я сам стану управлять гильотиной и собственноручно отрублю головы всем мужчинам и женщинам Булони. А что касается проклятого англичанина, то — попади он только в мои руки — я застрелю его как бешеную собаку и освобожу Францию от поганого шпиона.

— Этим вы ничего не достигнете, так как он действует не один, а своим убийством вы только создадите ему славу героя, погибшего за свои благородные поступки.

— А все-таки вы до сих пор не поймали его, — фыркнул Колло.

— Это будет сделано завтра, после заката.

— Каким образом?

— Я приказал звонить к вечерней молитве в одной из запертых церквей, а он принял вызов на дуэль do мной на южном крепостном валу как раз в это время.

— Вы, вероятно, принимаете его за дурака? — сказал Колло.

— Нет, за безумно смелого искателя приключений. Он обязательно придет.

— И что будет дальше?

— На валу будут ждать двенадцать вооруженных людей, готовых схватить его при первом появлении.

— Чтобы немедленно расстрелять?

— Я предпочитаю получить его жизнь, имея в виду оружие, которое для него гораздо действеннее смерти.

— Что это за оружие, гражданин Шовелен?

— Бесчестье и осмеяние — взамен его жизни и жизни его жены.

— Вы, кажется, с ума сошли, гражданин, и оказываете республике плохую услугу, щадя жизнь ее величайшего врага.

— Щадя его жизнь? — расхохотался Шовелен. — Нет, гражданин, после всего этого в Англии этот человек, обожаемый, как какой-то бог, в один момент сделается посмешищем и предметом всеобщего презрения. Только тогда будем мы в безопасности от этой шайки английских шпионов, когда ее предводитель будет принужден в самоубийстве искать спасения от губительного презрения целого мира. А теперь не пойти ли нам спать? — предложил Шовелен, желавший поскорее остаться наедине с собой.

К его удовольствию, Колло что-то проворчал себе под нос, что выражало согласие, и, кивнув, вышел из комнаты.

Удобно усевшись в кресле, Шовелен предался приятным размышлениям.

— Ну, мой неуловимый герой, — шептал он, — мне сдается, что мы с тобой теперь расквитаемся! Бесчестье и осмеяние! — почти вслух повторял он, с наслаждением лакомки произнося эти слова, как вдруг до его слуха долетел знакомый беззаботный смех.

— Ради Бога, скажите, месье Шобертен, как намерены вы привести в исполнение эти приятные вещи?

В одно мгновение Шовелен был на ногах и с широко раскрытыми от изумления глазами смотрел на ярко освещенного луной сэра Перси, который в широком плаще, накинутом поверх его обычного элегантного костюма, спокойно сидел на окне.

— Услышав, как вы повторяли такие интересные слова, я не мог устоять от искушения заглянуть сюда, — хладнокровно пояснил сэр Перси. — Человек, разговаривающий сам с собой, находится в незавидном положении: он или дурак, или сумасшедший. Разумеется, эти эпитеты к вам не могут относиться, месье Шобертен… э… э… простите… Шовелен!

Одна его рука покоилась на рукоятке шпаги Лоренцо Ченчи, в другой он держал золотой лорнет.

Шовелен так растерялся, что даже не подумал позвать вооруженную стражу. Наконец, рассердившись на себя за собственное замешательство, он попытался подражать хладнокровию своего врага и прямо подошел к сэру Перси, причем, протянув руку, почти коснулся его плеча.

— Может, вы хотите завладеть моей ногой? — весело спросил Блейкни, протягивая ему ногу в изящном башмаке. — Это средство вернее, чем брать за плечо. А за другую ногу могут держать ваши шесть гвардейцев. Да не смотрите так на меня, я не призрак.

— Нет, сэр Перси, я вовсе не думаю, что вы собираетесь сбежать. Вы, вероятно, желали говорить со мной, если решились на такой поздний визит?

— Нет, я просто шел вдоль валов, думая о нашей завтрашней встрече, как вдруг увидел открытое окно. Подумав, что сбился с пути, я зашел сюда, чтобы узнать дорогу.

— К ближайшей камере, сэр Перси? — сухо спросил Шовелен.

— Все равно куда, лишь бы мне сесть удобнее, чем на этом жестком торчке. Здесь чертовски неудобно!

— Полагаю, сэр Перси, что вы сделали мне и моему товарищу честь, подслушав наши разговоры? Впрочем, у нас не было секретов. Мы говорили о том, о чем толкует весь город. Но кроме того, я беседовал и с леди Блейкни. Вы и этот разговор слышали?

По-видимому, сэр Перси не обратил внимания на вопрос: он был усердно занят чисткой своей шляпы.

— По таким шляпам вся Англия сходит теперь с ума, — проговорил он, — но мне они уже надоели. Когда вернусь в Лондон, употреблю все старания, чтобы придумать новый фасон.

— А когда вы думаете вернуться в Англию, сэр Перси? — с насмешкой спросил Шовелен.

— Завтра вечером, как только начнется прилив.

— Вместе с леди Блейкни?

— Разумеется! И с вами, если вам будет угодно удостоить нас своим обществом.

— Боюсь, леди Блейкни не будет в состоянии сопровождать вас.

— Вы меня поражаете, сэр! Кто же может ей помешать?

— Все те, чья смерть явится следствием бегства миледи из Булони… Разве вы не слышали о мерах, принятых для того, чтобы помешать миледи покинуть этот город без нашего разрешения?

— Нет, месье Шобертен, — спокойно ответил сэр Перси, — ничего не слышал. За границей я веду очень уединенную жизнь.

— Желаете узнать это теперь?

— Уверяю вас, это бесполезно, да и становится поздно.

— Сэр Перси, если вы не выслушаете меня, то через сутки ваша жена будет доставлена в Париж на суд Комитета общественного спасения, — твердо заявил Шовелен.

— Однако какая у вас быстрая лошадь! — любезно сказал сэр Перси. — А я всегда слышал, что французские лошади не в состоянии побить наших.

— Сегодня вечером я объяснил леди Блейкни, — продолжал Шовелен, — что, если она покинет Булонь, прежде чем Алый Первоцвет будет в наших руках, мы расстреляем по одному человеку из каждой семьи, и это обязательно будет кормилец семьи. Поэтому мы крепко сторожим леди Блейкни. Что касается Алого Первоцвета…

— То вам стоит лишь позвонить — и через минуту он уже будет под замком, не так ли?.. Но вам, как я вижу, ужасно хочется что-то сказать мне. Продолжайте, пожалуйста: ваше любезное внимание своей серьезностью начинает меня интересовать.

— Я хочу предложить вам сделку, сэр Перси. Желаете узнать условия?

— Я еще не знаю, что могу выиграть, но предположим, я интересуюсь лишь тем, что выигрываете вы… В чем же дело?

— Леди Блейкни в сопровождении вас и некоторых из ваших друзей, которые окажутся в Булони, будет завтра вечером отправлена в Париж и водворена в Тампль, в освободившееся помещение Марии Антуанетты; обращаться с нею будут совершенно так же, как с Марией Антуанеттой. Вы понимаете, что это значит? Дни, недели, может быть, месяцы нищеты и унижений. Подобно Марии Антуанетте, она ни на минуту не будет оставаться одна ни днем, ни ночью, будет постоянно в обществе солдат… Оскорбления, насмешки…

— Ах ты, поганый пес!.. Собака!.. Ведь я тебя за это убью!

Нападение было так неожиданно, что Шовелен не успел позвать на помощь.

— Грязный пес! — повторял Блейкни, сдавливая ему горло. — Я убью тебя, если ты не возьмешь назад своих слов!

Но Блейкни быстро опомнился, к бледным от гнева щекам снова прилила кровь, и он отшвырнул от себя француза, как надоедливое животное, и провел рукой по лбу.

Шовелен быстро оправился и принялся приводить в порядок помятый галстук.

— Вы ничего не выиграли бы, убив меня, сэр Перси, — проговорил он. — Судьба леди Блейкни совершилась бы бесповоротно, так как она в нашей власти, и никто из моих товарищей не знает, какое средство я хочу предложить вам для ее спасения.

Блейкни стоял теперь посреди комнаты, спокойно заложив руки в карманы.

— Я чуть не забыл, — сказал он, — ведь вы говорили о какой-то сделке?

— Предупреждаю вас, сэр Перси, я вовсе не желаю вашей смерти…

— Как странно! А я очень желаю вашей. По крайней мере одним гадом на земле будет меньше… Простите, я вас перебил!

— Постараюсь быть кратким, — начал Шовелен, не обращая внимания на слова Блейкни. — Но не угодно ли сесть? Что касается меня, то я всегда чувствую себя спокойнее, когда меня защищает стол с бумагами. Я не атлет, сэр Перси, и служу своей родине чаще пером, нежели кулаками.

Сказав несколько слов о том, что строгие меры, которые предполагалось применять в тюрьме к леди Блейкни, придуманы не им, Шовелен удивился, не услышав возражений, и, подняв глаза на Блейкни, увидел, что тот спит. С губ Шовелена сорвалось ругательство, и он крепко ударил кулаком по столу.

— Тысячу извинений, — сказал Блейкни зевая, — но я чертовски устал, а ваше предисловие было так страшно длинно! Признаю, спать во время проповеди неприлично, но я так устал!

Шовелен не знал, что ему делать, наконец он встал, подошел к двери, не теряя Блейкни из виду, бесшумно отворил дверь и быстро шепнул сержанту:

— Пошлите двух солдат немедленно привести сюда заключенную из камеры номер шесть.




Глава 10


Как только Маргарита вошла в комнату, сэр Перси встал и низко поклонился ей. Она сразу увидела мужа и поняла, что несчастье разразилось.

— Леди Блейкни, — начал Шовелен, отпустив солдат, — расставаясь с вами, я не ожидал, что так скоро буду иметь удовольствие видеть сэра Перси. Через двадцать четыре часа вы можете быть на вашей яхте, сэр Перси может сопровождать вас, так как не одобряет вашего пребывания в Париже. Я почти уверен, что он примет те условия, которые должен будет исполнить, прежде чем я подпишу приказ о вашем освобождении.

— Ты очень устала, дорогая, — сказал Блейкни, — не хочешь ли сесть?

Опускаясь в придвинутое им кресло, Маргарита тщетно старалась прочесть что-нибудь на лице мужа.

— Это просто обмен подписей, — продолжал Шовелен. — Вот здесь приказ о разрешении сэру Перси Блейкни и его жене беспрепятственно покинуть Булонь. Можете быть спокойны, — прибавил он, — все в порядке, недостает только моей подписи. Эта бумага вступит в действие немедленно после того, как сэр Перси собственноручно подпишет письмо по тому образцу, который я ему дам. Документ будет в виде письма. Вот оно:




«Гражданин Шовелен! При условии получения мною суммы в миллион франков и прекращения начатого против меня странного обвинения в заговоре против Французской республики, я готов сообщить Вам имена и намерения лиц, которые входят в Лигу Алого Первоцвета и которые даже теперь составили заговор с целью освобождения гражданки Марии Антуанетты и ее сына и возведения их на французский престол. Вам известно, что, считаясь вождем кружка англичан, не сделавших ни Французской республике, ни французскому народу никакого существенного вреда, я в действительности открыл Вам несколько роялистских заговоров и довел наиболее упорных заговорщиков до гильотины. Меня удивляет, что Вы не соглашаетесь на ту сумму, которую я прошу на этот раз за очень важное сообщение, тогда как Вы платили более крупные суммы за дела, не представлявшие для меня таких затруднений. Для того чтобы приносить существенную пользу Вашему правительству как в Англии, так и во Франции, я должен располагать большими деньгами для придания моему дому блеска, соответствующего моему званию. Если бы я оказался вынужденным вести иной образ жизни, я не мог бы вращаться в той среде, к которой принадлежат все мои друзья и в которой, как Вам известно, получают начало все роялистские заговоры. Надеясь через сутки получить благоприятный ответ на свою справедливую просьбу, я немедленно сообщу Вам требуемые имена.

Имею честь остаться Вашим, гражданин, покорным слугой»…




Не успел Шовелен кончить чтение, как в комнате раздался громкий веселый смех: это сэр Перси от души хохотал, откинув назад голову.

— Чудное письмо! — воскликнул он. — Клянусь, что если бы я подписал такое письмо, да еще по-французски, то никто не поверил бы, что я могу так великолепно объясняться.

— Я и это все обдумал, сэр Перси, — сухо заметил Шовелен, — и во избежание всяких сомнений в подлинности письма ставлю условием, чтобы каждое слово было вами собственноручно написано при мне, в этой самой комнате, в присутствии леди Блейкни, моего товарища и по крайней мере еще полдюжины лиц по моему выбору.

— Это чудесно придумано, — подтвердил сэр Перси, — но хотелось бы знать, что будет дальше с этим интересным посланием? Простите мое любопытство, ноя вполне естественно тревожусь об этом… А ваша изобретательность превосходна!

— Дальнейшая судьба этого письма очень незатейлива… Копия с него будет помещена в «Газетт де Пари» с интересными заглавиями. Я думаю, вам, сэр, нельзя опасаться забвения, мы постараемся, чтобы письмо получило заслуженную известность.

— Я не сомневаюсь, месье… э-э… Шобертен, в вашем замечательном умении с любезным видом обливать людей грязью, — сказал Блейкни. — Но… я перебил вас — простите! Продолжайте, прошу вас!

— Я уже почти все сказал. Все меры будут приняты, чтобы вы не могли впоследствии отречься от своего письма. Вы напишете его в присутствии свидетелей и получите деньги из рук одного из моих товарищей, на глазах у всех… И все будут знать, что ваша роль предводителя известного кружка служила только для прикрытия вашей настоящей деятельности — оплачиваемого шпиона французского правительства.

— Замечательно остроумно придумано! — повторил сэр Перси.

— Прибавлю еще, — заговорил опять Шовелен, стараясь казаться спокойным, хотя его голос слегка дрожал от сознания удачи, — что теперь во всей Франции предполагаются торжества в честь новой религии. Эти празднества начнутся в Булони, имевший счастье захватить Алый Первоцвет, причем богиню новой религии — Разума — будет изображать известная вам мадемуазель Кандейль…

— У вас тут будет очень весело, черт возьми!

— Да, весело, — воскликнул Шовелен с каким-то диким торжеством, — потому что мы своими глазами увидим то, что должно наполнить радостью сердце каждого честного патриота. Не смерти Алого Первоцвета добивались мы, а его унизительного поражения и бесчестия! Вы спросили меня, каким образом намерен я осуществить это, теперь вы это знаете: заставив вас написать письмо и взять из наших рук деньги, которые навсегда опозорят вас как лжеца и доносчика и покроют вас несмываемым бесчестьем…

— Черт побери, — любезно прервал его сэр Перси, — как вы удивительно владеете английским языком! Если бы я наполовину так хорошо владел французским!

В эту минуту Маргарита медленно, как автомат, поднялась со своего места, чувствуя, что не в силах больше выдержать.

— Кажется, наш разговор немного утомил вас, — с вежливым поклоном произнес сэр Перси. — Будьте так добры, месье, прикажите проводить миледи в ее комнату.

— Перси! — невольно воскликнула Маргарита, и в этом скорбном призыве выразилось все, что она выстрадала в последнее время.

На губах Шовелена промелькнула довольная улыбка. Блейкни быстро сделал шаг назад, и это движение привело Маргариту в себя. Устыдившись, что на минуту выдала свои чувства, она гордо подняла голову и с нескрываемым презрением взглянула на своего непримиримого врага. Сэр Перси позвонил в стоявший на столе колокольчик.

— Простите за самовольство, — вежливо произнес он, — но миледи слишком утомлена и нуждается в отдыхе.

Маргарита бросила ему благодарный взгляд и, проходя к двери в сопровождении солдата, протянула мужу холодную как лед руку. Перси поцеловал ее, низко склонившись перед женой. Только теперь почувствовала она, как дрожала эта красивая аристократическая рука.

Как только Маргарита скрылась за дверью, сэр Перси обратился к Шовелену:

— Что вы хотели еще сказать?

— Мне больше нечего говорить, — отозвался Шовелен. — Мои условия вам вполне ясны, не так ли? Если письмо не будет написано, вашей жене предстоит долгое, унизительное заключение в Тампле и как счастливый исход — гильотина. Я прибавил бы то же самое и для вас, но, должен отдать вам справедливость, вы об этом вовсе не заботитесь.

— Вы ошибаетесь — это меня очень интересует. Я вовсе не желаю кончить жизнь под ножом гильотины; Скверная, неудобная вещь — ваша проклятая гильотина! Мне говорили, что волосы стрижет неумелый цирюльник! Брр!.. А мысль о национальном празднестве мне очень нравится. Кстати, к какому времени должно быть готово мое письмо?

— Когда вам будет угодно, сэр Перси.

— «Мечта» должна сняться с якоря в восемь часов. Вам удобно будет получить письмо за час до этого?

— Разумеется, сэр Перси, если вы пожелаете воспользоваться моим гостеприимством в этом неудобном помещении до завтрашнего вечера.

— Благодарю вас!

— Должен ли я понять, что вы…

— Что я принимаю ваши условия, любезный? — ответил Блейкни, звонко смеясь. — Черт возьми, говорят вам — я согласен! Я напишу и подпишу письмо, а вы позаботьтесь, чтобы паспорта и деньги были готовы. В семь часов, вы сказали? Чему вы изумляетесь, любезный? А теперь, ради всех демонов ада, дайте мне ужин и постель, признаюсь, я чертовски устал!

Сэр Перси без дальнейших разговоров позвонил, продолжая громко смеяться, затем его смех внезапно перешел в страшную зевоту, и, бросившись на стул и вытянув свои длинные ноги, он положил руки в карманы, после чего через минуту уже крепко спал.




Глава 11


На улицах Булони собирались толпы недовольного, угрюмого народа. Прокламация была прочтена как раз в то время, когда мужчины покидали таверны, намереваясь идти по домам. Принесенные ими известия произвели удручающее впечатление. О сне никто и не думал. В каждой семье дрожали за жизнь того, кто заботился о ее питании. Сопротивление жестокому приказу было бы бесполезно, да об этом и не подумал никто из смиренных, невежественных рыбаков, изнуренных вечной борьбой за существование. Кроме того, отовсюду доходили слухи о жестоком подавлении всякого сопротивления правительственной власти, и никто из жителей Булони не решился бы поднять голос против варварского наказания за неудачу правительственных чиновников.

Однако все мужское население отправилось к форту Гайоль убедиться, что за заложницей учрежден надежный надзор. Внутри здания все было темно, только одно окно было освещено, и из него слышался чей-то веселый голос, говоривший на непонятном языке, похожем на английский. На дубовых воротах, ведущих на тюремный двор, была прибита прокламация, тускло освещаемая соседним фонарем.

Против этих ворот и остановились пришедшие и простояли всю ночь, не надеясь на приставленных от города часовых. Перед рассветом пошел частый дождь, до костей вымочивший добровольных сторожей, но они не обращали на него внимания, будучи заняты мыслью: «Нельзя спать, а то узница сбежит».

Вдруг тяжелые ворота отворились, и из тюремного двора вышли несколько солдат, все рослые и сильные как на подбор, и прошли мимо часового, который отдал им честь. Они окружали какого-то худощавого человека во всем черном, с трехцветным шарфом на поясе.

— Кто это? — шепотом спросил кто-то.

— Это тот человек, которого прислали из Парижа, — ответил старшина рыбаков, — друг Робеспьера, его сам губернатор должен слушаться.

— Что делают здесь эти люди? — спросил Шовелен, проходя мимо собравшихся булонцев.

— Они сторожат, чтобы женщина не сбежала, гражданин, — ответил тот, к кому Шовелен обратился с вопросом.

Этот ответ заставил Шовелена самодовольно улыбнуться.

Когда он со своей стражей удалился, толпа продолжила напряженно следить за зданием тюрьмы. На старой башне Беффруа пробила полночь, последний свет в башне погас, и все погрузилось в глубокий мрак.

За немногими исключениями в эту ночь никто не ложился спать: мужчины сторожили у тюрьмы, а женщины, сидя дома, с тревогой прислушивались к каждому звуку, нарушавшему тишину.

Под утро Огюст Моле, городской глашатай, с колокольчиком в руках стал ходить по улицам в сопровождении двух солдат, крича:

— Граждане Булони, просыпайтесь! Просыпайтесь и слушайте! Правительство повелело, чтобы сегодня был день всеобщего веселья и радости! Нечего бояться, что женщина убежит из тюрьмы. Вчера вечером сам Алый Первоцвет был заключен в тюрьму.

— Кто это — Алый Первоцвет? — спросил кто-то.

— Английский шпион, друг аристократов, — пояснил Огюст. — И Комитет общественного спасения так рад этому, что объявляет прощение всем заключенным в тюрьмах жителям Булони, помилование всем приговоренным к смерти уроженцам Булони и разрешает всем желающим покинуть город и отправиться куда кому угодно, без паспортов и каких бы то ни было формальностей!

Объявление было встречено молчанием, никому не верилось в такое счастье, особенно так скоро после предыдущего жестокого приказа.

Затем Огюст Моле объявил об упразднении Бога, который, как аристократ и тиран, должен быть низложен, и напомнил о том, что народ должен быть благодарен Робеспьеру, приславшему из Парижа такой милостивый приказ.

Прокричав «ура» гражданину Робеспьеру и Французской республике, граждане, забыв недавние тревоги, тут же начали составлять план праздника с костюмированными процессиями, музыкой и танцами.

Как только на башне Беффруа пробило шесть часов, улицы наполнились пестрой толпой, которая, предшествуемая барабанщиком и трубачами, с пением «Марсельезы», отправилась вокруг города, причем не была забыта и торжественная красная колесница, на которой восседала богиня Разума, гражданка Дезире Кандейль, вся в белом, с чудным бриллиантовым ожерельем на шее.

А вдоль крепостных валов понемногу собирались немногочисленные молчаливые группы в ожидании обещанного пушечного выстрела со старой башни Беффруа. Это были матери, сестры и невесты заключенных, явившиеся встретить освобожденных узников, которым ради поимки английского шпиона было обещано прощение и которые сегодня вечером могли покинуть родной город и без всяких задержек и затруднений имели право отправиться на все четыре стороны.

Что касается Шовелена, то весь этот день он провел в большой тревоге. Он перевел Маргариту в комнату рядом с той, где должен был разыграться последний акт задуманной им драмы. Приказав обставить новое помещение как можно удобнее, он два раза приходил справляться, не нужно ли Маргарите чего-нибудь, причем сообщал ей, что сэр Перси чувствует себя хорошо.

Расставаясь со священником Фуке, верным товарищем ее в течение долгих мучительных часов заключения, леди Блейкни с рыданиями упала перед ним на колени.

— Если бы я могла хоть на одну минуту увидеть его! — рыдала она. — Если бы я только могла что-нибудь узнать!

— Богу все известно, — тихо проговорил старик. — И может быть, он все устроит к лучшему.

Призвав к себе сержанта Эбера, своего верного друга, Шовелен приказал ему отворить запертую по приказанию Конвента церковь Святого Иосифа и осмотреть, в порядке ли веревки у колоколов, чтобы можно было в назначенное время подать условный сигнал. Отца Фуке приказано было привести в комнату, где сэр Перси будет писать свое знаменитое письмо, и внушить ему, чтобы он наблюдал за всем происходящим, а когда Шовелен подаст знак, поспешил в церковь Святого Иосифа и звонил к вечерней молитве.

И священник, и леди Блейкни должны были явиться незадолго до семи часов.

Около них все время должна была находиться стража с самим Эбером во главе.

Отдав эти приказания, Шовелен не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на сэра Перси, о котором он уже не раз справлялся в течение дня, причем ему каждый раз неизменно отвечали, что узник здоров, мало ест, но много пьет: по крайней мере он несколько раз посылал за вином.

Шовелен нашел Блейкни дремлющим на постели. В воздухе чувствовался винный запах, на столе рядом с пустыми бутылками лежало несколько листов бумаги, на одном из которых было написано начало письма.

Шовелен взял в руки бумагу, как вдруг позади него раздался сонный голос:

— На кой черт с этим спешить, месье… э… э… Шобертен? Еще успеется! Я, право, не так пьян, как вы думаете!

Шовелен от такой неожиданности даже выронил из рук бумагу.

— Когда же это письмо будет готово, сэр Перси? — спросил он.

— А когда «Мечта» должна поднять якорь? — спросил, в свою очередь, сэр Перси, с трудом шевеля языком.

— На закате, сэр Перси!

— На закате… — пробормотал сэр Перси, снова растягиваясь на постели и громко зевая. — Я не… опоздаю… я вовсе не так пьян… как вы думаете.

И он заснул, а Шовелен, выйдя от него, приказал, чтобы ни под каким видом ему не приносили больше вина.

«За два часа он проспится, — рассуждал Шовелен, — и тогда будет в состоянии написать письмо твердой рукой».

Наступил темный вечер. В большой комнате нижнего этажа царило тягостное молчание. Хотя окно было открыто, в комнате было душно и пахло нагаром от горевших на столе сальных свечей.

Вдоль стен неподвижно стоял ряд солдат в темно-синих мундирах, с примкнутыми штыками, а недалеко от стола пятеро человек в таких же мундирах, с сержантом Эбером во главе, охраняли Маргариту и старого священника. Отец Фуке не вполне ясно понял наскоро данные ему указания, но обрадовался возможности еще раз позвонить к вечерней молитве в своей любимой церкви. Когда его грубо втолкнули в комнату, он спокойно вынул из кармана четки и принялся читать про себя молитвы. Возле него сидела Маргарита, неподвижная, в длинном плаще, с накинутым на голову капюшоном, отчасти скрывавшим ее лицо.

— Если женщина двинется с места или закричит, — сказал Колло д'Эрбуа, — заткните ей рот!

Эбер стоял рядом с леди Блейкни, держа наготове кляп и тяжелый плащ, а двое солдат держали ее за плечи.

За столом в своем широком плаще, из-под которого виднелся щегольской костюм, сидел сэр Перси, старательно перелистывая черновик, данный ему Шовеленом. По одну его сторону стоял Шовелен, по другую — Колло д'Эрбуа, с жадностью следившие за его работой.

Вдруг среди мертвой тишины послышался отдаленный шум и гул, как будто от раскатов грома: это приближались веселящиеся граждане Булони с пением, музыкой и барабанным боем.

Услышав этот шум, сэр Перси на мгновение остановился и сказал, обращаясь к Шовелену:

— Я почти кончил!

Всеобщее напряжение становилось невыносимым. Маргарита не сводила глаз с лица мужа, чувствуя, что наступает решительный момент. Старый священник, закончив читать молитвы, дружески пожал ее холодную руку.

Между тем пестрая толпа в самых разнообразных костюмах уже собралась под самым окном, требуя, чтобы ей показали английского шпиона. Шум и гам стояли невообразимые.

Колло приказал запереть окна и оттеснить толпу, но та не подавалась, а когда солдаты хотели запереть окно, двадцать дюжих кулаков разбили стекла.

— Я не могу писать при таком шуме, — сказал сэр Перси. — Прогоните этих дьяволов!

— Они не уйдут… Они хотят видеть вас…

— Хотят видеть меня? — со смехом повторил сэр Перси. — Что же, пусть посмотрят!

Он быстро дописал письмо, сделал смелый росчерк под своим именем и, слегка придерживая рукой бумагу, на которой писал, отодвинулся от стола.

У Шовелена сердце готово было разорваться от сильного волнения.

— Черт побери! Ну, пусть посмотрят на меня! — И сэр Перси, выпрямившись во весь свой огромный рост, схватил в каждую руку по тяжелому оловянному подсвечнику и высоко поднял их над головой.

— Письмо! — хрипло прошептал Шовелен. Но прежде чем он успел протянуть за письмом руку, Блейкни с размаху кинул оба подсвечника на пол. Те с грохотом покатились в разные стороны, свечи погасли, и комната в одно мгновение погрузилась во мрак.

В толпе раздался крик. Все только на один миг увидели какую-то гигантскую фигуру, которая, стоя с вытянутыми руками, показалась неестественно огромной, а в следующий миг все уже исчезло в темноте. Охваченные суеверным страхом, пьеро и пьеретты, паяцы и коломбины, вместе с барабанщиками и трубачами пустились бежать куда глаза глядят.

В темной комнате воцарилась страшная суматоха. Кто-то крикнул: «К окну!» — и все не долго думая бросились через окно преследовать — но кого? Преследователи и сами не знали, однако в одну минуту комната почти опустела.

— Где письмо? — кричал Шовелен. — Ко мне, Колло! Письмо в его руках!

В темной комнате послышался шум борьбы, затем раздался торжествующий голос Колло:

— Письмо у меня! В Париж!

— Победа! — отозвался ликующий голос Шовелена. — Скорее звонить к вечерней молитве! Эбер, отправляйте священника звонить!

Колло д'Эрбуа инстинктивно нашел дверь, кликнул своих спутников и вышел во двор, откуда вскоре послышались шум и бряцание оружия, затем стук копыт быстро удалявшихся лошадей показал, что отряд понесся к Парижу.

Шовелен со вздохом облегчения опустился в кресло, нисколько не заботясь о судьбе сэра Перси и его жены — ведь письмо было уже по дороге в Париж. Вдруг его слух был поражен каким-то странным звуком. Не различая ничего в окружающей темноте, Шовелен по стене добрался до двери в коридор, возле которой слабо мерцала маленькая масляная лампа, снял ее со стены и вернулся в комнату. Из темноты перед ним выступила огромная фигура сэра Перси. Он с улыбкой смотрел на Шовелена, держа в руке одну из шпаг Лоренцо Ченчи.

— Наступили день и час, назначенные для нашей дуэли, — произнес он. — А вот и южный крепостной вал, если не ошибаюсь. Угодно вам будет приступить?

При виде этого человека Шовелен почувствовал в душе смертельный холод и побледнел как полотно. В наступившей тишине отчетливо донеслись звуки церковного колокола, призывавшие к молитве.

Шовелен с трудом овладел собой.

— Довольно, сэр Перси! — резко сказал он. — Вы прекрасно знаете, что я никогда не имел намерения драться с вами этими отравленными шпагами, и…

— Да, я это знал, месье Шовелен! Но знаете ли вы, что я имею намерение убить вас… как собаку? — И, отбросив шпагу, Блейкни наклонился над маленькой фигуркой Шовелена, которого мог отправить на тот свет одним ударом своего могучего кулака.

Однако Шовелен не испытывал больше ни малейшего страха.

— Если даже вы убьете теперь меня, сэр Перси, — спокойно сказал он, — вы не сможете уничтожить письмо, которое гражданин Колло д'Эрбуа в настоящую минуту везет в Париж!

От этих слов настроение сэра Перси мгновенно изменилось, и он разразился самым добродушным смехом.

— Ну, месье… э-э… Шобертен, — весело воскликнул он. — Это всего остроумнее! Вы слышите, дорогая? Черт возьми! Да я просто умру от смеха!.. Месье думает… нет, это чертовски остроумно! Месье думает, что английский джентльмен станет бороться, валяясь на полу, для того чтобы отдать злополучное письмо!

— Сэр Перси! — прошептал Шовелен, томимый страшным предчувствием.

— Вы положительно меня изумляете, — продолжил сэр Перси, вынимая из кармана смятую бумагу и показывая ее Шовелену. — Вот письмо, которое я писал, чтобы выиграть время. Однако вы гораздо глупее, чем я думал, если предполагали, что я могу дать бумаге какое-нибудь иное назначение, кроме вот этого! — И он резким движением ударил Шовелена бумагой по лицу. — Хотите знать, месье… э-э… Шобертен, какое письмо везет в Париж ваш друг гражданин Колло? Оно короткое и написано стихами — я написал его сегодня, пока вы думали, что я пьян. Нет, вино было все вылито за окно, я недаром сказал, что не так пьян, как вы думаете… Так вот содержание парижского письма:
		Алый Первоцвет мы ищем впопыхах —



		Где ж он? На земле? В аду? Иль в небесах?



		Франция давно охотится за ним,



		Но Цветок проклятый все ж неуловим!








— Стихи недурны и в переводе, вероятно, доставят большое удовольствие вашему другу, гражданину Робеспьеру.

Пока Блейкни говорил, послышался в третий раз звон к вечерней молитве, а в гавани прогремела пушка. Теперь каждую минуту мог вернуться Эбер или кто-нибудь из солдат, и сэру Перси пора было подумать о бегстве. Схватив Шовелена за плечи, он быстро оттащил его в ту сторону, где незадолго перед тем сидели Маргарита и отец Фуке. При помощи веревки, плаща и кляпа, приготовленных для леди Блейкни, сэр Перси, хорошо отдохнувший в этот день, в одну минуту сделал из бывшего французского уполномоченного при английском дворе бесформенный узел, не способный ни двигаться, ни звать на помощь, а затем отнес его в ту комнату, где целый день страдала Маргарита. Уложив Шовелена на постель, он несколько мгновений смотрел на него с какой-то смесью сострадания и презрения, а перед уходом невозмутимо вынул из кармана клочок бумаги и вложил его в дрожащие пальцы своего врага. На бумаге были нацарапаны четыре строки стихов, которые через сутки должны были прочесть Робеспьер и его товарищи. Затем Блейкни не спеша вышел из комнаты.

Когда он вернулся в комнату, где писал письмо, Маргарита стояла у окна, опершись изящной рукой на спинку стула, вся ее фигура выражала страстное ожидание. С той минуты как ее муж схватил подсвечники, она уже поняла его намерения и все время была наготове помочь ему в случае нужды. Мужество ни на минуту не изменило ей. Стоя в стороне, она чутко прислушивалась к тому, что происходило в окружавшей ее темноте. Только тогда, когда смертельный враг ушел с ее пути, она появилась из своего темного угла и подошла к столу, освещенному лампой.

Войдя в комнату, Блейкни в дверях остановился, как будто радость видеть любимую женщину была ему не под силу. В следующую минуту Маргарита уже была в его сильных объятиях, все тревоги вмиг забылись. Перси помнил одно — она его любит, а он ее боготворит.

Вдруг в окно послышался трижды повторенный крик морской чайки.

— Это, должно быть, Тони, — сказал сэр Перси, осторожно поправляя капюшон на голове жены.

— Лорд Тони? — прошептала она, словно пробуждаясь от сна.

— Ну да, Тони, и с ним еще кое-кто, я велел им быть наготове сегодня вечером, как только в крепости все успокоится.

— Значит, ты был так уверен в успехе? — с изумлением спросила Маргарита.

— Да, — просто ответил сэр Перси.

Затем он подвел жену к окну и поднял над подоконником, окно было невысоко над землей, и две пары сильных рук осторожно помогли Маргарите встать на ноги. Потом Блейкни сам спокойно вылез из окна, и все отправились к воротам крепости. На крепостных валах никого уже не было, веселящиеся граждане были далеко, лишь изредка попадались одинокие пешеходы с узлами, спешившие воспользоваться разрешением покинуть город, где гильотина поглотила уже немало жертв.

Вдруг маленькая группа наткнулась на кучку солдат, в нерешимости стоявших возле открытых ворот форта.

— Смотри-ка, англичанин! — тревожно сказал один из солдат.

— Должно быть, едет домой, в Англию, — лениво ответил товарищ.

Все ворота были отворены при первых звуках церковного колокола, и всем было известно, что всякий желающий мог беспрепятственно ехать куда желал, а о постигшей планы Шовелена неудаче не знал никто в Булони, поэтому маленькая группа, состоявшая из сэра Перси, Маргариты, лорда Энтони Дьюхерста и милорда Гастингса, спокойно миновала городские ворота. Там их ожидали лорд Эверингем и сэр Филипп Глайнд, встретившие отца Фуке около церкви и проводившие его из города, между тем как Франсуа и Фелисите со своей матерью находились под охраной других членов Лиги.

— Мы все участвовали в процессии, наряженные в разные лохмотья, — объяснил лорд Тони Маргарите, пока все они быстро направлялись к гавани. — Мы сами не знали, что нам придется делать, знали только, что нам надо смешаться с толпой и около времени, назначенного для дуэли, быть недалеко от южного крепостного вала. Увидев Блейкни с подсвечниками, мы догадались, в чем дело, и каждый отправился на назначенное ему место. Все это было весьма и весьма просто.

Сэр Тони говорил весело и как бы шутя, но сквозь эту шутливость проглядывали восторг и гордость солдата, восхищающегося смелостью и заслуженной славой своего вождя.

Шлюпки с яхты «Мечта» уже ожидали их в гавани, и, когда они отчалили и гребцы налегли на весла, старый аббат Фуке принялся читать свои молитвы под мягкий аккомпанемент морских волн. Спасение свое и своих близких, их радость и счастье он принял с такой же смиренной кротостью и покорностью, с какой готовился встретить смерть, но тонкое, любящее ухо Маргариты уловило, что в конце молитвы он просил милосердного Бога принять под свой покров нашего английского спасителя…

Только один раз вернулась Маргарита к этому ужасному периоду своей жизни. Она бродила с мужем по каштановой аллее в чудном Ричмондском парке. Был вечер, воздух был наполнен запахом мокрой земли, облетевших роз и увядающей резеды. Положив дрожащую руку на руку мужа, Маргарита полными слез глазами взглянула ему прямо в лицо и прошептала:

— Ты простил, Перси?

— Что, дорогая?

— Тот ужасный вечер в Булони. Выбор, предложенный тебе врагом. Его страшное «или — или». Ведь это я все навлекла на тебя. Это было по моей вине.

— За это, дорогая, я должен благодарить тебя.

— Меня благодарить?

— Без этого вечера в Булони, — сказал Блейкни, сделавшись вдруг серьезным, — без предложенного мне этим дьяволом выбора я никогда не узнал бы, как ты для меня дорога.

При одном воспоминании о той тревоге, о пережитом в тот вечер унижении его голос сделался резок, и он невольно сжал кулаки.

Маргарита еще теснее прижалась к нему и, положив голову ему на грудь, мягко спросила:

— А теперь?

— Теперь я это знаю, — еще серьезнее ответил Алый Первоцвет, крепко прижимая любимую жену к своей груди.