Хранилище ужасных слов
Элия Барсело








О том, что словом можно убить, большинство предпочитают не помнить. Ведь, это просто слово, думают они, обидное слово, не более того. Так думала и главная героиня Талья, сгоряча крикнув собственной матери, что она ей не нужна и любить-то она ее давно уже не любит. Это же просто слова, но почему-то слезы льются градом, а сердце щемит, словно случилось что-то непоправимое. Мама ушла из дома. Хотя, возможно, не все еще потеряно. Существует место. Место, которое не каждый может найти. Место, куда Талья должна отправиться сама. Хранилище ужасных слов. Там она поймет значение слов, которые произносятся, и познакомится с Пабло, который, как и она, тоже ищет решение проблемы.

Именно там, в мистическом хранилище, среди библиотек плохих слов Талья и Пабло научатся не причинять боль, а беречь свои слова, ценить их и говорить только то, что действительно хотят сказать.

«Хранилище ужасных слов» написано известной испанской писательницей Элией Барсело, дважды обладательницей премии Edebe за лучшую книгу для детей. Фантастический рассказ Элии Барсело «От стены к звездам» из антологии «1989. Десять историй, которые прошли сквозь стены» (КомпасГид, 2009) был очень хорошо принят российскими школьниками и их родителями.

Данное произведение издано при поддержке Генерального управления книг, архивов и библиотек при Министерстве культуры Испании.






Элия Барсело

Хранилище ужасных слов





Глава I





Здесь: Один


В тот ясный майский полдень парк был особенно красив. Макушки самых высоких деревьев слегка покачивались от теплого ветерка, сквозь густую листву мерцали розовые и белые свечи каштанов, драгоценными разноцветными камнями сверкали цветы, но Талья, сидевшая на любимой скамейке напротив пруда сутками, в тени огромной плакучей ивы, окружавшего ее великолепия не замечала. Слезы мешали ей рассмотреть даже кончики кроссовок, на которые она уставилась. Переводя время от времени взгляд на пруд с уже зацветающими лилиями, она видела лишь зеленоватое пятно с россыпью солнечных бликов и опять утыкалась в кроссовки; пытаясь сдержать подступавшие к горлу рыдания и сохранить видимость спокойствия, она еще крепче обхватывала себя руками.

Недавно Талье исполнилось двенадцать, но никогда в жизни ей не было так тяжело. Никогда еще не испытывала она такой тоски, такого чувства бессилия от невозможности изменить свой маленький мир, заставить исчезнуть настоящее и вернуть прошлое, когда они были счастливы, когда родители не ссорились и не обижали друг друга, когда мама жила с ними и каждый день после школы встречала ее поцелуем.

Теперь возвращаться домой ей не хотелось. Отец на работе, брат ушел к своему другу Педро, а мамы нет. И никогда не будет. По ее вине. Из-за слов, сказанных вчера вечером.

Не в состоянии больше сдерживаться, Талья прикусила губу, чтобы не завыть прямо тут, в парке.

— Разве ты не должна быть в школе? — раздался рядом чей-то низкий голос.

Девочка с удивлением обернулась; крупные слезы, словно дождевые капли, падали с подбородка на голубую футболку. Она и не слышала, как кто-то подошел. Горло по-прежнему было будто сдавлено чьей-то крепкой рукой, поэтому она лишь молча покачала головой.

Подошедший оказался стариком. Он был немного похож на дедушку с фотографии в гостиной: высокий, с седыми, но мягкими, как у младенца, волосами и поблескивающими среди морщин глазами орехового цвета. Она несколько раз сглотнула и наконец пробормотала:

— По пятницам мы заканчиваем в двенадцать.

— И тебе, если ты не бежишь сломя голову домой, наверное, совсем не хочется есть.

— Я не могу идти домой, — сказала она, уже не сдерживая рыданий.

— Ну, ну! — бодро произнес старик. — Такая красивая и взрослая девочка не должна плакать из-за всяких пустяков. Что случилось? Ключ забыла? Хочешь, позвоним твоей маме?

В руке у незнакомца появился серебристый мобильник.

Талья вновь покачала головой.

— Мама не хочет со мной говорить и видеть меня не хочет. Вчера она ушла из дома и сказала, что больше никогда не желает меня видеть.

Девочка опять расплакалась и долго не могла остановиться. Старик протянул ей отглаженный, пахнущий одеколоном платок и подождал, пока она перестанет всхлипывать.

— Почему? — спросил он, когда Талья немного успокоилась. — Знаешь что, расскажи-ка мне, в чем дело. Многие считают, это помогает.

Она сердито взглянула на нежданного собеседника:

— Нет, не помогает! Разговоры ничему не помогают! Мои родители с самого Рождества только и делают, что ведут всякие разговоры, а кончается всё криком и разными ужасными словами! И остальные тоже такие слова говорят!

— А ты?

Талья снова разрыдалась, да так безутешно, что, казалось, никогда не остановится.

— Вчера, — наконец произнесла она еле слышно, и старику пришлось немного придвинуться, чтобы чего-нибудь не упустить, — они при нас затеяли жуткую ссору. Мама опять кричала, что уйдет из дома. Она со Страстной недели заявляет, что сыта по горло и больше терпеть не может. А я не могу спать — ложусь в кровать и думаю: вот проснусь, а ее нет, и видеться мы будем только на каникулах, потому что папа говорит, если она уйдет, то всех нас потеряет, ведь судья признает его правоту, не ее…

— И вчера… — старик попытался вывести девочку из задумчивости.

— И вчера, когда она сказала, что уйдет, я крикнула, что не люблю ее, пусть сейчас же уходит и не возвращается, оставит нас в покое. И вот она ушла, навсегда. Из-за меня.

Талья в который раз заплакала, уткнувшись в промокший платок.

— Иногда слова, сказанные со злости, могут причинить сильную боль, — мягко произнес старик.

— Она мне тоже причиняла боль, когда говорила, что больше не может, что сыта по горло и хочет уйти. Я тоже не вытерпела.

— И поэтому сказала, что не любишь ее.

— Да.

— Но ты ее любишь.

— Да, — прошептала девочка. — Больше всех на свете.

Наступило молчание. Старик вытащил из кармана две карамельки и одну протянул Талье:

— Для горла очень хорошо.

Девочка помотала головой. Он сунул конфетку в рот, а бумажку — в карман.

— Тебе запретили брать сладости у посторонних, я понимаю. И что же ты, Талья, теперь собираешься делать?

— А что я могу сделать? — с отчаянием в голосе спросила девочка.

И вдруг, не дождавшись ответа, вскочила в испуге:

— Откуда вы знаете мое имя?

— Оно написано у тебя на рюкзаке. Сядь, успокойся. Давай лучше подумаем, что ты можешь сделать. Что вообще делать с грубыми словами, если они уже сказаны и услышаны? — Казалось, он обращается не к ней, а к себе самому. — Их ведь не соберешь, как рассыпавшиеся по полу монетки.

— Ну да.

— Нельзя, нанеся рану и увидев кровь, одним лишь желанием заставить ее затянуться. И точно так же нельзя произнести те или иные слова и вернуть их обратно.

— Как же быть?

И хотя это было глупо, но Талья почему-то поверила, что этот похожий на дедушку человек, с которым она до сих пор так и не познакомилась, знает ответ на ее вопрос.

Снова повисло молчание. Потом старик несколько секунд, не мигая, смотрел ей прямо в глаза — иногда так смотрят коты.

— Есть одно место.

— Какое место?

— Тайное. Здесь, в городе. Ты должна пойти туда одна, но это будет непросто — да и неизвестно, поможет ли.

— Я пойду, — сказала Талья. — Если это может помочь, я пойду.

— Вон там, — он указал на ближайший выход из парка, — ходит трамвай № 1, кольцевой линии. Сойдешь на конечной остановке, где трамвай поворачивает назад. Это промышленный район, совсем некрасивый, с заброшенными складами и фабриками, — ты наверняка там никогда не была. Как сойдешь, в глубине улицы увидишь старое полуразрушенное серое здание. Это оно и есть.

— Что именно?

— Хранилище ужасных слов, как я его называю, но вообще-то названия у него нет.

— И оно будет открыто?

— Оно всегда открыто.

— А вы в нем когда-нибудь бывали?

— Один раз, очень давно.

— И мне там помогут?

— Попытаются, не сомневайся.

Старик посмотрел на часы и, не дожидаясь очередного вопроса, сказал:

— Если решила ехать, поторопись — трамвай отходит через три минуты. Удачи тебе, Талья!

Девочка схватила рюкзак и опрометью бросилась к остановке, но уже у выхода из парка сообразила, что не поблагодарила старика. Она обернулась и крикнула:

— Большое спасибо, сеньор!

Однако у скамейки уже никого не было.




Здесь: Два


— Привет, Педро! Это Мигель, отец Диего. Сыну трубочку не передашь?

Педро взглянул на растянувшегося на диване Диего, который знаками давал понять, что не хочет ни с кем говорить. Зажав трубку рукой, Педро очень тихо, но четко произнес:

— Это твой отец.

Диего нехотя сполз с дивана и с недовольной миной подошел к телефону:

— Слушаю.

— Ты не ходил на занятия?

— Неохота было. А что случилось?

— Ничего, просто я звоню домой, а там никто не отвечает. Талья уже должна была вернуться. Не знаешь, где она может быть?

— Понятия не имею.

— И всё, больше ничего сказать не хочешь?

— А что ты хочешь услышать? Наверное, ей, как и мне, дома тошно, вот она и ушла к Пепе или Хуанме.

— Но она не говорила, что собирается уйти?

— Да нет, папа, ничего она не говорила! Сегодня утром она вообще была как зомби. Мы встретились на кухне и сразу же разбежались. Она знает, что я у Педро, — может, тоже сюда придет. — Он на мгновенье запнулся, но все-таки произнес: — Подарил бы ей на Рождество мобильный, как она просила, сейчас позвонил бы, и все дела.

— Диего! — Отец явно начинал злиться. — Я запрещаю…

— Да ладно, ладно. Если отыщется, я тебе позвоню.

Оба замолчали. Диего слышал, как отец пытается выровнять дыхание и успокоиться, чтобы не сорваться на крик при сотрудниках банка, в котором он работал. Спустя несколько секунд Диего тихо спросил:

— От мамы что-нибудь слышно?

Мигель ответил не сразу.

— Сказала, позвонит сегодня вечером, когда устроится. Не спрашивай где — я сам не знаю.

Теперь Диего задержал дыхание, страшась продолжения.

— Сынок, тебе уже почти двадцать, и я могу говорить с тобой откровенно. Иногда ничего нельзя поделать — всё кончается, и нужно просто это принять, понимаешь?

— Да, — ответил Диего, судорожно соображая, как избежать новой неловкой паузы, поскольку отец, судя по всему, продолжать не собирался. Педро смотрел на него в растерянности. Диего был его лучшим другом, и он был бы рад ему помочь, но не знал чем. Единственное, что пришло в голову, это изобразить спящего, склонив голову на сложенные кисти рук. — Педро предлагает мне остаться ночевать, папа.

— Бросаешь нас с сестрой одних, да? К тому же вечером я должен быть на ужине.

— Опять? — вырвалось у него против воли.

— Думаешь, деньги, которые ты тратишь, влетают в окно? — И снова Диего, будто горячим ветром, обдало с трудом сдерживаемым отцовским гневом. — Я работаю, у меня есть и обязательства, и обязанности…

— Хорошо, — прервал его Диего. — Мы с Педро придем часов в восемь, а когда ты вернешься, снова уйдем.

— В половине восьмого.

Диего хотелось возразить «Нет, в восемь», но он понимал: сейчас отцу как никогда нужно, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Договорились.

Он повернулся к Педро, и тот растерянно улыбнулся.

— Ну что ж, придется еще раз поработать нянькой. Пойдем пока пройдемся.




Здесь: Три


Талья ехала в трамвае уже довольно долго, и чем дальше, тем беднее и непригляднее становились районы — словно это был другой город, не тот, где она жила с рождения. Люди садились, но через четыре, пять, шесть остановок выходили. Желающих сесть становилось всё меньше, и, когда появились фабрики, о которых говорил старик, трамвай почти опустел.

Талья точно не знала, что делает в этой тьмутаракани, но старик сказал, здесь ей попробуют помочь, а в этом она сейчас нуждалась сильнее всего. Не знала она также, решится ли войти в хранилище, — но ничего ведь не случится, если она просто на него посмотрит. По словам (старика, здание почти разрушено, и чем же, интересно, смогут помочь ей те, кто в нем работает? Однако попытаться все-таки стоит. В конце концов, она здесь одна, и даже если струсит, оправдываться ни перед кем не придется. К счастью, старик не предложил ее проводить, потому что тогда ей пришлось бы искать защиты в доме у Пепы, своей подружки. Но нет, он просто сказал, куда ехать и что там должно находиться, и оставил одну. Хотя вдруг у него есть сообщник, который поджидает ее в том здании?

Талья в испуге огляделась, не следит ли за ней кто-нибудь, но к тому моменту трамвай практически опустел. Тем лучше — она спокойно доедет до места, осмотрится, а там видно будет. Если бы папа подарил ей на Рождество мобильный, как у всех девчонок, она могла бы позвонить и сказать, где находится, чтобы в случае чего ее можно было найти. Но отец никогда о ней не думал и вообще не думал ни о чем, кроме своей работы да еще споров, которые в последнее время они с мамой вели постоянно.

Трамвай остановился. Они прибыли на последнюю остановку. Когда водитель вышел покурить, в вагоне оставались только она и какой-то паренек, по виду ровесник ее брата.

— Через пять минут уезжаю! — крикнул водитель, заметив, что пассажиры выходят, растерянно озираясь по сторонам, но тут рядом затормозил трамвай, двигающийся в обратном направлении, и он отвлекся на болтовню с приятелем.

Талья взглядом поискала в глубине улицы серое здание, но вокруг все было затянуто пылью, так как только что на раскинувшейся неподалеку строительной площадке произвел разгрузку огромный самосвал. (Она поправила рюкзак и пошла туда, где должно было находиться хранилище. Парень из трамвая двигался ho другому тротуару, по теневой стороне, но в том же направлении, и она украдкой на него поглядывала. Блондин, высокий, как баскетболист, с широкими плечами и пружинистым шагом — с такими длинными ногами он мог бы давно ее обогнать, однако не делал этого, будто не знал, куда идти, или боялся слишком быстро добраться до места.

Приблизившись к стройке, Талья сошла с тротуара, обогнула самосвал и снова посмотрела в глубь улицы. На другой стороне пересекавшего ее проспекта с жилыми домами и фонарями вздымалось старое уродливое серое здание с разбитыми окнами. Вероятно, это оно и есть.

По спине поползли мурашки — ледяные муравьи страха. Вот бы сейчас оказаться дома, за уроками, чтобы не оставлять их на выходные, или с Пепой перед телевизором, или в школе, пусть даже на ненавистной физкультуре.

Где угодно, только не тут, в этом неизвестном районе, когда нос забит пылью, по шее течет пот, в желудке пустота, но не от голода — хотя после утреннего молока у нее крошки во рту не было, — а от волнения. И все-таки назад пути нет. Она должна рискнуть.

У перекрестка Талья внимательно посмотрела по сторонам, нет ли машин, но тишину нарушало лишь урчание все того же самосвала, и она быстро перешла дорогу. Птицы здесь не пели, потому что, сколько хватало глаз, не было ни единого дерева, а люди, наверное, сидели на своих фабриках или уже кончили работу, часы-то показывали почти три. Солнце, разбиваясь о мрачные квадратные громады, с трудом высекало искры из ветровых стекол нескольких припаркованных автомобилей — и вокруг ни души…

…Ни души, если не считать ее попутчика, который с противоположного тротуара тоже разглядывал жуткое здание, то и дело проводя языком по зубам, будто чистил их; во всяком случае, губы у него двигались непрестанно. Может быть, он ищет то же место и ему так же страшно. Вот если бы войти туда вместе…

Талья снова взглянула на предполагаемое хранилище, а парень тем временем перешел на ее сторону улицы. Теперь она могла хорошо рассмотреть это заброшенное строение, двор, усыпанный осколками разбитых окон, заросшие сорняками ступени у входа, облупленные стены, полуразвалившийся фасад. Неужели там кто-то есть, как сказал старик? Если только пьяницы или нищие, но тогда заходить туда — сущее безумие.

Она услышала шаги и хруст стекла под ногами и обернулась, не представляя, как себя вести и что говорить. У парня были светлые глаза и жидкая русая бородка. Издали он выглядел привлекательнее.

— Ты тоже?.. — начала она и замолчала, потому что парень энергично затряс головой, мол, да, тоже.

— Кто тебе сказал? — спросила Талья. — Пожилой сеньор в парке?

— Нет, одна старушка, соседка, которая никогда не выходит из дома. Она услышала, как Хайме шарахнул дверью, и пришла сказать… что делать.

— А кто это — Хайме?

— Мой лучший друг. Бывший лучший друг. Мы рассорились.

— Из-за того, что ты сказал?

— Откуда ты знаешь? — Он прищурился и с подозрением на нее взглянул.

— Потому что я сама сказала кое-что ужасное.

— Подружке? — Парень снисходительно улыбнулся, как улыбаются взрослые детям, чьи неприятности, по их мнению, не идут ни в какое сравнение с их собственными.

Если бы не эта ухмылочка, она ничего не стала бы объяснять, а тут не сдержалась:

— Маме. Она ушла из дома. По моей вине.

Улыбка сползла с его лица, он сглотнул.

— Войдем?

Талья кивнула и чуть не взяла его за руку, но вдруг сообразила, что это совершенно незнакомый человек, и так и осталась с протянутой рукой. Парень истолковал ее жест по-своему и слегка покраснел.

— Извини, — сказал он, полагая, что девочка хотела представиться. — Меня зовут Пабло.

— А я Наталья, но все зовут меня Талья.

Они пожали друг другу руки и, похрустывая искрящимися, как алмазы, осколками, медленно двинулись вперед; вскоре тень от навеса над входом накрыла их с головой.




Здесь: Четыре


В три десять Мигель Кастро вышел с работы и прошел пару кварталов до бара, где обычно обедал с коллегами из близлежащих банков, но, увидев их у стойки, смеющихся над очередными солеными шуточками Контрераса, решил отправиться в другое место. Ему было не до шуток и тем более не до откровенных излияний перед этими ребятами, которые скоро спокойно пойдут домой в предвкушении выходных. Для него выходные кончились. Ана все-таки ушла, Диего не намерен в подобной ситуации сидеть дома и мечтает побыстрее сбежать к Педро, а вот что делать с Тальей, непонятно.

Можно, конечно, попросить Сару и Хавьера пригласить ее на субботу и воскресенье. В доме подруги она отвлечется от мыслей об уходе матери, и вообще сейчас с Пепой ей будет лучше. У него самого не было четких планов, кроме как попытаться узнать, куда ушла Ана, возможно, позвонить ей, повидаться и еще раз спокойно поговорить, уже без детей.

Они прожили вместе больше двадцати лет, они любили друг друга, так неужели сейчас все действительно кончилось — когда позади полжизни?

Несколько часов назад он сказал Диего, что нужно уметь принимать подобные удары, но сам к этому готов не был. Просто они наговорили друг другу кучу гадостей и нанесли множество обид; стоило их глазам встретиться, как откуда-то возникали эти ужасные слова, которые врезаются в память, разбивают в пух и прах все благие намерения и уничтожают любовь, будто ее никогда и не существовало.

Он вошел в кафе, попросил бутерброд с тортильей[1 - Омлет в виде круглого пирога, обычно с какими-нибудь добавками (картофель, лук, ветчина и т. д.).] и пива и в ожидании заказа снова позвонил домой. Никого. Тальи по-прежнему нет, и ни Пепа, ни Хуанма, ни другие ее школьные друзья, которым он названивал начиная с половины первого, ничего не знают.

До двух, пока у него было много работы, он не особенно беспокоился, лишь время от времени набирая домашний номер, но сейчас им овладело смутное раздражение, граничащее со злостью. Мало у него своих забот, так еще приходится терпеть капризы этой избалованной девчонки! Нарочно затаилась, чтобы заставить его поволноваться и почувствовать себя виноватым. Наверняка спряталась где-то у Пепы, вот Сара и не знает, что девочки вернулись из школы вместе. А он даже жене позвонить не может, поделиться, поскольку не представляет, куда она ушла.

Мигель сердито впился зубами в бутерброд, прикидывая, что нужно вернуться домой пораньше, так как белая рубашка, которую он собирался надеть на ужин, не поглажена: в последнее время из-за каждодневных ссор Ана перестала следить за его одеждой, а он в отместку перестал ставить в гараж ее машину. Хочешь быть независимой? Пожалуйста, действуй!

Но куда же все-таки подевалась эта проклятая девчонка, если ни в школе, ни у друзей ее нет? Он позвонил Педро, которого тоже не было, и оставил сообщение, что Талья до сих пор не объявилась. Покончив с пивом и бутербродом, он решил зайти в «Континенталь» выпить кофе и почитать газету. Не домой же отправляться, где его ждут пустая квартира с разбросанными повсюду вещами, пустые вешалки в шкафу Аны, пустой холодильник и выключенный телевизор. Ему не хотелось возвращаться, не хотелось признавать, что Ана их бросила. Если он придет в шесть, то спокойно все успеет.




Глава II





Там: Один


Внутри хранилища царили те же разруха, грязь и запустение, что и снаружи, вдобавок здесь было еще и жутко темно: после солнечного света им показалось, будто они попали в пещеру. Однако спустя несколько секунд пещера обернулась чем-то вроде маленькой приемной, где в былые времена, наверное, сидела служащая и спрашивала посетителей вроде них, зачем они пожаловали.

Стояла мертвая тишина, не доносилось ни хлопанья птичьих крыльев, ни тем более пьяных голосов бродяг — и это немного успокаивало.

Привыкнув к темноте, они начали различать свет, просачивающийся сквозь щели рассохшихся внутренних перегородок, и заметили дверь в другое помещение. Она была со щеколдой, но от первого же толчка легко открылась.

Впереди царил полный мрак, даже слабый свет из щелей исчез. Они повертели головами, но ничего не увидели и от страха вцепились друг в друга, не представляя, что делать дальше. С равной вероятностью они могли находиться и у входа в пещеру, ведущую в подземные глубины, и на вершине горы, окутанной черным межзвездным пространством. Воздух был сухим и ничем не пах: ни слежавшейся пылью, ни нечистотами, ни гнилью, как можно было бы предположить, — в нем не ощущалось ни тепла, ни холода. Единственное, что они чувствовали, — это дрожь в руке попутчика и звук учащающегося дыхания.

— Пойдем отсюда! — прошептал Пабло.

— Подожди, — так же шепотом ответила Талья.

Вдруг у их ног и дальше, впереди, стали зажигаться едва заметные маленькие сине-фиолетовые огоньки, похожие на огни ночных аэропортов. Двумя параллельными линиями они прочертили в кромешной тьме нечто похожее на черную дорогу, конца которой не было видно.

— Пошли, — решительно сказала Талья, — пока они не погасли.

— Не пойду, я еще с ума не сошел.

— Трус. Разве ты не хочешь вернуть друга?

— Друзей много, — неуверенно пробормотал Пабло.

— А мама одна.

Талья резко отодвинулась и сделала шаг вперед. Огоньки потихоньку разгорались, так что она уже различала свои вытянутые вперед руки. Сделав еще один шаг и по-прежнему не оборачиваясь, она спросила:

— Так ты идешь?

— Да, подожди, — торопливо ответил Пабло, которому показалось гораздо страшнее остаться одному в темноте, чем последовать за Тальей непонятно куда.

Теперь уже они вместе двинулись по отмеченной огоньками дороге, терявшейся в бесконечности. Ничто не нарушало тишину — даже шагов не было слышно, будто их кроссовки ступали по черному бархату.

— Сзади ничего нет, — дрожащим голосом прошептал Пабло. — Огоньки сразу гаснут, словно и не зажигались.

— Нечего смотреть назад, — строго сказала Талья.

— А как же мы выйдем?

Талья не ответила, поскольку увидела, что огоньки-проводники кончились и вместо них поперек дороги появилась светящаяся сине-фиолетовая полоса. Когда Талья на нее ступила, перед ними возник голубой круг, будто под крышей зажгли прожектор, как в театре.

— И что дальше? — спросил Пабло.

Талья пальцем указала на круг, и они встали под невидимый источник света, сразу ощутив легкую вибрацию, словно кто-то запустил бесшумный механизм. Вслед за этим оба почувствовали толчок в желудке, как бывает в скоростном лифте или на американских горках, но настолько мягкий и легкий, что непонятно было, вверх они несутся или вниз. Через несколько секунд вибрация прекратилась, и их снова окутали тишина и непроглядная темнота, будто они ослепли.

— Вы хотите что-то найти? — раздался сзади незнакомый голос.

Ребята в испуге обернулись, пытаясь разглядеть источник звука…

…Рассеивая мрак, к ним приближалась светящаяся перламутровая слеза размером с Пабло. Постепенно внутри нее проявились контуры человеческой фигуры, и когда до огромной капли оставалось всего несколько метров, освещавший их голубой луч погас.

— Что вы здесь ищете? — Голос был приятный, но какой-то бесполый, не мужской и не женский, да и по очертаниям фигуры пол определить было невозможно. — Говорите, не бойтесь.

Талья и рада была бы объяснить, но не знала, как начать, а поскольку Пабло будто воды в рот набрал, пришлось слегка его толкнуть и сделать страшные глаза.

— Мы ищем… — начал он, запинаясь, — …слова.

— Наши слова, — добавила Талья. — Наши ужасные слова.

— Если они были произнесены, то они здесь. Мы их храним. Следуйте за нами.

К великому изумлению Тальи и Пабло, световая капля, которая окутывала их собеседника, стала гораздо ярче и разделилась на две — и вот перед ними оказались уже две фигуры.

— Кто вы? — спросил ошарашенный Пабло.

— Вы ангелы? — пробормотала Талья.

— Да, мы ангелы, — ответил двойной голос.

Вдруг находившиеся перед ними лица и тела, размытые светящимся туманом, исчезли, и вместо них появились спины двух фигур, удаляющихся в разных направлениях.

— Мы не можем идти вместе? — спросила Талья, поймав встревоженный взгляд Пабло.

— Да, это невозможно, — ответили оба голоса.

Они в последний раз посмотрели друг на друга и отправились каждый за своим световым пятном, постепенно погружаясь в темноту.




Здесь: Пять


Телефонный звонок застал его на лестничной площадке, когда он искал ключи. Пришлось бросить на пол портфель, чтобы побыстрее открыть оба замка и успеть добежать до телефона, пока тот не замолчал. Это могла быть Ана. Или Талья. В любом случае нужно было успеть.

Он ударился ногой об изогнутую ножку подзеркальника, который так нравился Ане, и чуть не ругнулся в трубку.

— Слушаю.

— Здесь живет Наталия Кастро Диас?

От этого незнакомого женского голоса внутри у него похолодело. Он понял — с Тальей случилось что-то ужасное, хотя пока никто ему ничего не сказал.

— Я ее отец, Мигель Кастро.

— Мне очень жаль, сеньор Кастро, но произошел несчастный случай.

— Несчастный случай? — Во рту сразу стало сухо. — Где?

— Я звоню из Провинциальной больницы. Ваша дочь здесь. Приезжайте как можно быстрее.

— Что с ней случилось? Как она?

— Ничего не могу сказать, сеньор Кастро. Знаю только, что произошла авария, кажется, столкнулись грузовик и трамвай. Сюда привезли много народа.

— Но что с Тальей?

— Не знаю, я просто обзваниваю родственников. Когда приедете, сможете поговорить с врачом.

— Спасибо, я выхожу.

Он машинально повесил трубку, опустился на стул рядом с телефоном и вдруг ни с того ни с сего подумал, с какой стати сказал «спасибо». Ведь ему сообщили, что дочь попала в аварию и находится в больнице, а он все равно, следуя приличиям, благодарит за полученную новость. Разве это нормально?

На нетвердых ногах он дошел до кухни, нацарапал записку и оставил ее на столе:






Талья попала в аварию. Она в Провинциальной больнице. Приходи как только сможешь.





Уже у входной двери он обернулся, будто кто-то его окликнул, вернулся на кухню и дописал:






Я вас люблю.







Там: Два


Вдруг темнота раскололась, будто разбилось огромное черное стекло, и Талья оказалась в огромном и ярко освещенном помещении — у нее перехватило дыхание, а глаза пришлось зажмурить и даже закрыть ладонями, пока они не привыкнут к столь ослепительному сиянию. Когда она все-таки решилась их открыть, то обнаружила себя и своего спутника висящими в воздухе посреди поистине необъятного зала, стены которого были сделаны из стекла или прозрачной пластмассы и сверкали прямо-таки невыносимо.

Осмотревшись, Талья поняла, что это не гладкие пластины, а упаковки для компакт-дисков, на которых записаны, наверное, все существующие в мире музыкальные произведения, а грани этих упаковок как раз и дают столь нестерпимый блеск.

Набравшись смелости, она глянула вниз, и ее первое впечатление подтвердилось — зал у нее под ногами терялся где-то вдали, а сами ноги болтались в пустоте, хотя под ступнями чувствовалось что-то твердое. Также зал простирался вверх, где стены сходились, подобно рельсам у горизонта.

Испугавшись, что еще немного, и у нее закружится голова и она рухнет в эту сияющую пустоту, Талья снова закрыла глаза.

— Я боюсь, — прошептала она.

— Чего? Архива? — бесстрастно спросил спутник.

— Нет, упасть. Тут нет пола.

— У тебя под ногами пол есть. Этого достаточно.

Сопровождающий двинулся вперед. В темноте его фигура светилась, а в ослепительном блеске зала он казался обычным человеком — высоким, с бритой головой, только по-прежнему непонятно, мужчиной или женщиной. Одет в длинную, до ступней, тунику такого же цвета, что и свет вокруг, поэтому порой Талье казалось, что перед ней плывет только его голова, и тогда она вздрагивала от страха.

Через несколько минут она почувствовала себя увереннее; действительно, пол под ногами все время был — но невидимый, и это пугало. Занося ногу для нового шага, она каждый раз закрывала глаза, а сделав его, Открывала. Проводник не выказывал ни малейшего нетерпения и не торопил ее, давая привыкнуть. Спустя еще какое-то время она поняла, что единственный способ продвигаться вперед и при этом не столбенеть от страха — не глядеть на ноги, идти так, будто находишься в знакомом месте на ровной поверхности. Это сработало, и теперь она могла снова смотреть по сторонам и размышлять о происходящем.

Подумав раз сто, стоит ли задавать вертящийся на языке вопрос, она тем не менее спросила:

— Что всё это такое?

— Слова, произнесенные ради того, чтобы причинить боль. Ужасные, злобные, ядовитые… называй как хочешь.

Таинственный проводник остановился, вытащил одну коробочку — маленькую, прозрачную, как для минидисков, — и поднес к глазам Тальи. Внутри медленно двигались блестящие точки, похожие на сделанных из драгоценных камней крошечных насекомых.

— Видишь? Вот они. Живые. Бодрые. Проворные.

— Это слова? — спросила Талья, завороженная танцем разноцветных точек. — Такие красивые?

— Слова, даже плохие, всегда прекрасны, Талья.

— Но почему они так ранят?

— Потому что ты заставляешь их это делать. Нож тоже может быть прекрасен. Все зависит от того, режешь ты им хлеб или перерезаешь горло. В первом случае он помогает жить, во втором — убивает.

— А они всегда тут?

— Одни — всегда, другие постепенно теряют активность и в конце концов исчезают. Но эти еще живы. — Он мягко провел кончиками пальцев по коробочке, словно читал вслепую. — Они никогда не исчезнут. У них нет срока дезактивации.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— А что такое «срок годности», ты понимаешь?

— Как у йогуртов? — Ей вдруг стало очень смешно.

— Вроде того. Одни с течением времени теряют силу, другие никогда не стареют.

— А мои? — Она чуть не прыснула.

— Посмотрим.

Талья уже потеряла счет времени, а они всё шли и шли по этому полному прекрасных и ужасных слов залу, и вдруг голову пронзила резкая боль и накатила дурнота. Она прислонилась к стене и сжала ладонями виски.

— Мне очень больно, — пробормотала она.

Провожатый повернулся к ней и протянул темные очки.

— Надень, помогает, только видеть теперь ты будешь по-другому.

Талья надела очки, которые казались металлическими, но почти ничего не весили, и вдруг зал стал напоминать старую библиотеку, залитую красновато-золотистым светом, словно купающуюся в лучах закатного солнца. Блестящие грани коробочек обернулись корешками древних книг с золотыми знаками на коричневых, гранатовых и темно-зеленых обложках.

— Так лучше?

Талья кивнула. Она бывала в подобных библиотеках. Когда мама два года назад решила вновь заняться докторской диссертацией, оставленной после рождения Диего, дочь ходила с ней заказывать или получать книги. Приятные воспоминания несколько примирили ее с этим местом, но одновременно вызвали в памяти и другие, печальные, связанные с первыми ссорами между родителями, когда отец начал попрекать маму «ученостью» и пустой тратой времени «непонятно зачем».

— Талья, вот твои слова, — сказал проводник.

Она оторвала взгляд от покрытого воском паркетного пола медового цвета и увидела, что провожатый, опять будто подсвеченный изнутри лампочкой, протягивает ей книжечку вроде тех поэтических сборников, которые изучала мама.

Слова, раньше похожие на блестящих подвижных насекомых, теперь являли собой странные красные символы, относящиеся, по-видимому, к какому-то неизвестному ей языку.

— Они из тех, которые теряют силу? — тихо спросила Талья, боясь услышать ответ.

— Да. Через пять лет твоя мама их забудет, а если и будет вспоминать, то уже без обиды и боли.

Через пять лет! Ей тогда исполнится семнадцать. Как вынести столь долгий срок, зная, что между ней и мамой стоят эти проклятые слова? Даже понимая, что рано или поздно они исчезнут, всё равно пять лет — это целая вечность. Жить, не имея возможности ее обнять, наблюдая, как мама то и дело вспоминает сказанное ею — и рада бы забыть, но не может?

— Нет, это слишком долго. А ничего нельзя сделать, чтобы…

Она не могла подобрать нужный глагол. Чтобы слова «погибли», «стёрлись», «дезактивировались»?..

— Хочешь узнать, как подействовали твои слова?

Вопрос был задан уже привычным для нее бесстрастным тоном, но почему-то создалось впечатление, что именно этот вопрос очень важен и от ее ответа зависит, чем вообще закончится это путешествие.

— Да, — сказала она.




Здесь: Шесть


Мигель Кастро сидел в вестибюле Провинциальной больницы и, закрыв руками лицо, плакал. Талью он еще не видел, и, хотя врач пытался убедить его, что выводы пока делать рано, сказанные им слова были малоутешительны, если не безнадежны.

«Сеньор Кастро, девочка впала в кому в результате сильного удара по черепу. В целом ее состояние стабильное, но мы не знаем, придет ли… — тут врач осекся и быстро поправился, — когда она проснется. Часто это происходит уже через несколько часов, однако иногда… требуются дни, даже недели. Пока ничего не известно, но она молодая, сильная, поэтому отчаиваться не нужно».

Судя по тому, что он слышал в больничных коридорах, авария была страшная: больше пятнадцати человек получили ранения, двое — водитель самосвала и водитель трамвая — скончались на месте. Двое находились в коме: Талья и какой-то парень возраста Диего, родителей которого еще не удалось отыскать.

Одна из медсестер тронула его за плечо и спросила с улыбкой:

— Не хотите кофе?

Она была немолода, но улыбка очень ее красила.

— Могу я увидеть Талью?

— Пока нет. Она уже в полном порядке и прекрасно выглядит, но ей проводят кое-какие исследования. Я скажу, когда вы сможете пройти.

— Как меня нашли?

Он спросил просто так, чтобы хоть с кем-то поговорить и не сидеть опять в вестибюле в полном одиночестве.

— На рюкзаке были написаны имя и адрес, а поскольку других девочек в трамвае не было, мы решили, что рюкзак принадлежит ей.

— Что моя дочь делала в трамвае? — задумчиво спросил Мигель, обращаясь скорее к себе, чем к медсестре.

— Авария произошла на пересечении улиц Чили и Перу, в районе Эль Ремедио. Может быть, ехала к подруге. И вообще это очень известный и оживленный район.

Он чуть было не сказал, что его дочь учится водной из лучших школ города и у нее нет подруг в таких местах, как Эль Ремедио, возле окружной дороги, где начинаются фабрики и бараки, но вовремя спохватился. Вдруг медсестра или ее родственники именно там и живут?

— А другой мальчик, который тоже находится в коме?

Медсестра бросила быстрый взгляд через плечо, словно хотела удостовериться, что их никто не слышит.

— Пожалуй, ему хуже, чем Талье. К тому же он совсем один. У него не было никаких документов, и пока его фото не покажут сегодня по телевизору, а завтра не напечатают в газетах, вряд ли его родители узнают о несчастье. — Она неожиданно выпрямилась и сказала уже другим тоном: — Пойдемте, выпейте кофе, неизвестно еще, сколько придется ждать.

По бело-зеленому коридору они дошли до комнаты медсестер, в это время пустовавшей.

— Меня зовут Тере, я дежурю до завтра, до шести утра, и позабочусь о Талье, пока она здесь. Хотите сахару?

Мигель отрицательно качнул головой и невидящим взглядом уставился на зеленый линолеум, не обращая внимания на кофе.

Тере села напротив, тронула его за рукав и, слегка придвинувшись, сказала:

— Послушайте, Мигель, не знаю, будет ли у вас об этом разговор с врачом, но я много лет ухаживаю за больными, находящимися в коме, и знаю, как это тяжело для родственников. Но я также знаю, что единственный способ помочь своим близким — быть здесь, рядом с ними, брать их за руку, что-нибудь рассказывать. Это совсем не просто, поскольку они словно мертвые: никак не реагируют, не говорят, не открывают глаза, и человеку, который видит их, утыканных трубками, исхудавших, бледных, больше похожих на статуи, чем на живых людей, становится страшно.

Отец Тальи оторвал взгляд от пола и в недоумении посмотрел в голубые глаза Тере.

— Да, Мигель, я знаю, о чем говорю, — именно страшно. И тогда человеку хочется побыстрее выйти отсюда на улицу, поболтать с кем-нибудь, окунуться в городской шум, посмотреть телевизор, выпить пива, почувствовать себя живым и забыть о том, другом, который вроде бы тут и в то же время не тут, не с нами.

— А где же? — дрожащим голосом спросил Мигель.

— Этого никто не знает. Думаю, какая-то их часть здесь и слышит нас, а какая-то переносится в места, куда живым путь заказан, хотя врачи за такие слова сочли бы меня сумасшедшей. Мне кажется, — она понизила голос и заговорила медленно и четко, будто перед ней сидел иностранец и она боялась, что иначе он ее не поймет, — слова помогают им вернуться. Я наблюдала это много раз. Один молодой мужчина пришел в себя спустя четыре года. Когда он открыл глаза, его жена была рядом, как была рядом каждый вечер в течение этих четырех лет, дожидаясь, когда он очнется. Представляете?

Мигель кивнул.

— Вы ни на минуту не должны терять надежду. Если завтра она все еще будет в коме, приходите послезавтра, и послепослезавтра, и так каждый день, пока она не придет в сознание.

Мигель автоматически повторял «да-да», а глаза опять наполнились слезами.

— Пойду взгляну, не закончили ли они. Посидите и все-таки выпейте кофе.




Там: Три


Помещение, в которое они попали, было гораздо меньше библиотеки — по крайней мере казалось таковым, — хотя непонятно было, где кончаются стены и начинается пол или потолок. Все вокруг было темно-серым, как бывает в музейных залах, предлагающих зрителям один-единственный очень древний и очень ценный экспонат, и точно так же, как в музее, здесь отсутствовала мебель.

Талья сняла очки, но ничего не изменилось, только ее провожатый опять ярко засветился в полумраке.

— Если ты хочешь узнать, как подействовали сказанные тобой слова, то должна попросить меня выполнить твое желание. Имей в виду, увиденное может оказаться для тебя неприятным.

Талья не отличалась храбростью, когда дело касалось уколов или прививок, но теперь она почувствовала, что отступать нельзя. Конечно, было бы хорошо иметь рядом кого-нибудь, кому можно поплакаться, кто успокоил бы и утешил, как всегда делали родители или брат. Даже трус Пабло сейчас сгодился бы. Но пожаловаться было некому, а потому она глубоко вздохнула и серьезно произнесла, подражая взрослым:

— Я хочу узнать, как подействовали мои слова. Будьте так добры, — быстро добавила она, вовремя вспомнив о правилах хорошего тона, чтобы ее не сочли невоспитанной.

— Устраивайся.

Талья повертела головой в поисках кресла или дивана, откуда можно было бы посмотреть фильм, который ей собираются показать, — тем более что зал очень походил на маленький кинотеатр, только без сидячих мест. Однако ни кресло, ни диван не появились, поэтому пришлось, скрестив ноги, усесться на полу.

Вдруг в центре зала появилась их собственная гостиная, абсолютно реальная, будто Талья смотрела на нее из коридора или через окно, что было более чем странно, поскольку жили они на третьем этаже. Все выглядело так, как вчера вечером: остатки еды на столе, брошенная на спинки стульев одежда, карандаши и бумага на ковре перед телевизором, бокал с остатками вина на этажерке рядом с диваном, на полу возле кресла две пустые коробочки из-под любимого йогурта Диего.

Вот дверь из кухни открылась, вошла мама, одетая по-вчерашнему, и Талья услышала слова, которые прекрасно помнила:

— Знаешь, что я тебе скажу? Все кончено, я больше не могу и сейчас же ухожу из дома.

Из кухни, где они полвечера спорили и кричали, появился и отец:

— Если ты уйдешь, то можешь больше не возвращаться. Никому ты тут не нужна со своим умным видом, стихами и прочими глупостями. Если институт, где ты работаешь, твои дети и я недостаточно хороши, тебе лучше совсем уйти, навсегда!

Они сверлили друг друга взглядом и были похожи на двух разъяренных волков, скалящих зубы.

— Ты просто невежа, Мигель! Жалкий банковский служащий, который, чтобы почувствовать собственную значимость, считает себя вправе мучить других. А у меня, между прочим, кроме этого дома есть и другая жизнь.

— Я никогда тебе не подходил, правда? — На губах отца играла хорошо знакомая Талье презрительная усмешка. — У доктора наук амбициозные планы. Теперь семьи и преподавания в институте ей для счастья мало, ей подавай чего-нибудь новенького, а тут мы путаемся под ногами. Подруге поэта такая простецкая жизнь не подходит, да?

Больше Талья ничего не желала видеть. Приближался момент, когда она сама войдет в комнату и ей снова придется услышать то, что и так постоянно звучало в голове. Вот появился Диего с книгой в руке и в удивлении застыл, глядя на родителей.

— Твоя мать нас бросает, — сообщил отец.

Диего молча повернулся к маме, взглядом умоляя ее сказать, что это неправда. Она стояла совсем белая, и теперь, со стороны, Талья заметила, что все ее тело дрожит.

— Несколько месяцев я пыталась образумить твоего отца, Диего, но больше не могу. Мне нужно прийти в себя и решить, что будет лучше, а для этого требуется время.

— Будет лучше, если ты сейчас же уйдешь.

Талья закрыла ладонями уши, чтобы не слышать собственный голос. Она увидела себя в каком-то яростном исступлении глядящей на мать, с красными пятнами на бледных щеках.

— Уходи и больше не возвращайся! Мы тебя не любим, слышишь? Никто здесь тебя не любит! И я тоже не люблю! И не желаю тебя видеть, никогда!!!

Но сколько она ни затыкала уши, слова продолжали звучать, причем теперь она слышала их не как сторонний наблюдатель, а так, как слышала их мама. Более того, она видела себя ее глазами — маленькую, жестокую, ядовитую, словно змея, — и чувствовала то, что чувствовала мама: боль, терзающую изнутри, будто кто-то хищный с наслаждением отгрызает от сердца кусочки. Талья ощутила подавленный матерью крик, сначала резь, потом слезы в глазах, спазмы и ледяной ком в желудке, тяжелый, как железо.

В маминой голове пестрой чередой пронеслись картинки из прошлого: вот новорожденная Талья в кроватке под розовым покрывалом; вот дочка сосет ее грудь; вот она за руку ведет Талью в детский сад — по спине прыгают косички, в руке леденец на палочке, от которого становятся липкими щеки при прощальном поцелуе; вот Талья, Диего и Мигель в турпоходе; вот они с Тальей в полутемном зале большой библиотеки, улыбаясь, разглядывают книгу со старинными картами; вот Талья, разъяренная, бледная, ожесточившаяся, говорит, что не любит ее, чтобы она уходила и не возвращалась.

Талья почувствовала всю силу любви, которую мама хотела, но не могла выразить; непроизвольное мамино движение по направлению к ней, от которого она уклонилась; мамино страдание, когда Талья спряталась от нее за отцовской спиной; мамино внезапное желание убежать из дома, который раньше составлял смысл ее жизни, а теперь превратился в поле боя, доставлявшего ей постоянные мучения.

Талья увидела также, словно на сменявших друг друга ярких диапозитивах, какого-то мужчину, моложе отца, с длинными волосами и аккуратной бородкой, симпатичного, улыбающегося. Они с мамой гуляют в библиотечном саду или сидят в кафе, голова к голове, склонившись над книгой стихов.

Потом, опять же глазами матери, Талья взглянула на неприбранную гостиную с разбросанными повсюду вещами, которые никто не потрудился положить на место; увидела отца с победной улыбкой на лице, поскольку дочь встала на его сторону; Диего, уставившегося в темный экран телевизора и по-прежнему сжимающего книгу, так что побелели костяшки пальцев; собственные гневные глаза.

Вдруг изображение растаяло, будто кто-то нажал кнопку, и остался всё тот же пустой, темный, серый зал.

— Теперь ты понимаешь? — спросил проводник.

Талья кивнула; по щекам ее текли слезы.

— Я не хотела этого говорить. — Она пыталась оправдаться, хотя бы перед самой собой.

— Нет, хотела, согласись.

— Я не хотела причинять ей боль!

— Так-таки не хотела?

Талья слегка пожала плечами, но сдаваться не собиралась.

— Ну, может, совсем немножко. Она ведь тоже заставила меня страдать. Она хотела уйти, бросить нас! — Голос ее повышался, пока не сорвался на крик. — Я ведь просто хотела, чтобы она поняла, что мы ее любим, что она нам нужна, и не уходила, не оставляла нас одних!

— Однако сказала ты прямо противоположное.

— Да, — еле слышно пробормотала Талья.

— Поэтому она тебя не поняла.

— Значит, я использовала слова как оружие? — после долгого молчания спросила Талья.

— Да.

— Но я еще маленькая и не всегда поступаю правильно.

— Так и есть, — сказал проводник, — только в данном случае возраст ни при чем. Ты использовала слова как взрослая, потому они здесь и сохранились.

— А по-другому нельзя их использовать?

— Можно, но сначала их нужно научиться переводить.

— Как с другого языка?

— Что-то вроде того.

— Пожалуйста, научите меня. Тогда не придется ждать пять лет, и я смогу сказать то, что я действительно хотела сказать.

Проводник задумался, будто принимая решение.

— Иди за мной, Талья. Сначала посмотрим, принадлежишь ли ты к людям, которые могут научиться.




Глава III





Здесь: Семь


Ана Диас, мать Тальи, кружила по гостиной своей подруги Марги, в волнении хватая все, что попадалось на пути: кассету, вазочку, книгу, статуэтку, — и тут же ставила их назад…

— Марга, я не знаю, что делать. Уже больше восьми, а дома к телефону никто не подходит. Ума не приложу, куда они могли подеваться.

— Поскольку Мигеля трудно представить на кухне, они, наверное, пошли поесть гамбургеров или чего-нибудь в этом роде. Позвони ему на мобильный.

Ана покачала головой.

— Почему нет?

— Потому что если мобильный звонит у него в каком-нибудь общественном месте, он ведет себя будто надутый биржевой брокер — отвечает только после четвертого или пятого звонка, чтобы все видели, как в нем нуждаются, говорит громко, свысока посматривая на окружающих, а на меня вообще ноль внимания. Нет уж, спасибо. Подожду до десяти или до половины одиннадцатого, когда дети лягут, чтобы спокойно с ним поговорить.

— А с ними ты поговорить не хочешь?

Ана снова покачала головой:

— Диего, наверное, ушел к Педро. В последнее время я его почти не видела; он из тех, кто определенные ситуации не выносит. А Талья…

— Что Талья? Она без тебя и дня прожить не может.

— Не уверена. Думаю, лучше нам пока не разговаривать.

— Да что случилось, Ана?

— Ты моя лучшая подруга, но сейчас я хочу во всем разобраться сама. Я тебе потом расскажу.

— Пойдем поужинаем в какой-нибудь китайский ресторанчик, — предложила Марга, понимая, что проблема подруги слишком серьезна и одними расспросами ее не разрешишь. — В конце концов, если они где-то развлекаются, почему бы и нам не доставить себе удовольствие? К тому же завтра суббота.

Ана улыбнулась.

— Хорошо, пойдем. За многие годы это первая пятница, когда я могу делать что хочу. И я уже сто лет не была в китайском ресторане.




Там: Четыре


Провожатый оставил ее одну в маленьком, круглом как пузырь зале, где она парила наподобие космонавтов в кораблях, летающих вокруг Земли. Сам зал утопал в мягком розовом свете, настолько убаюкивающем, что Талья понимала: если в ближайшее время ничего не произойдет, она уснет. Она так устала, будто целый день карабкалась по горам, а на самом деле всего-навсего побеседовала с каким-то странным существом и побывала в таинственной библиотеке. Правда, до этого она четыре часа отсидела в школе, но воспоминания об уроках почему-то казались сейчас чем-то очень далеким, словно за давностью времени потеряли значение.

Она на несколько секунд закрыла глаза, а когда открыла, увидела висящего прямо над ней Пабло, который тряс ее за руку.

— Ну и напугала ты меня, малявка! Я думал, ты умерла.

Талья в растерянности заморгала:

— С чего бы это мне умирать? Я просто уснула и уже видела сон, а ты меня разбудил.

— Расскажи, что с тобой тут случилось.

Чудно было беседовать, летая вроде мыльных пузырей, то вверх головой, то вниз, но зацепиться за что-нибудь и спокойно повисеть, а тем более посидеть и поговорить как нормальные люди, не представлялось возможным.

— Наверное, то же, что и с тобой, — сказала Талья. — Меня отвели в библиотеку, или архив, или что-то в этом роде, показали мои слова и привели сюда.

— А твои слова… поддаются регенерации?

Талья не знала такого слова, но предположила, что речь идет о сроке годности.

— Через пять лет они станут безвредными. А твои?

Пабло помрачнел и слегка от нее отплыл.

— Мои не поддаются, — ответил он, повернувшись к ней спиной.

— Хочешь сказать, они останутся навсегда?

— Именно это я и сказал, — раздраженно бросил он.

— Почему?

Пабло промолчал.

— Я спрашиваю, почему, — не отставала Талья.

Разозлившись, Пабло сделал слишком резкое движение и вместо того, чтобы повернуться к девочке, завертелся, как крутое яйцо на гладком кухонном столе, пока Талья не схватила его за руки и не остановила.

— Насколько я понимаю, потому что я сказал Хайме правду. Я сказал, что нечего уводить у друга невесту, а главное — что я дружил с ним, так как всегда считал его хуже себя, понимаешь? Он ниже, глупее, беднее, внешне непривлекателен… и всё в таком духе.

— Это правда?

— Насчет роста и внешности — чистая правда: достаточно просто на него взглянуть.

— А то, что ты дружил с ним только потому, что он хуже?

Пабло снова отплыл от Тальи.

— В этом проклятом зале даже двери нет. Если они нас не освободят, мы никогда отсюда не выберемся, — злобно пробормотал он.

— Кажется, я тебя кое о чем спросила и жду ответа.

— Ну не знаю, — Пабло пожал плечами. — Отчасти да, особенно в начале.

— Вы давно дружите?

— Мы познакомились, когда нам было по десять лет, в интернате. Мои родители собирались разводиться и решили отослать меня туда, чтобы я не видел, как они целыми днями ругаются. Хайме жил там по стипендии. Я оказался совсем один, без друзей, был очень подавлен и не представлял, как все сложится дома. Хайме тоже никого не знал и к тому же сильно скучал по семье. Сначала мы сблизились, поскольку оба чувствовали себя несчастными, затем я стал помогать ему с уроками, а он защищал меня от взрослых ребят — так и подружились. Хайме жил в бедном квартале, поэтому был гораздо более решительным, да и улица многому его научила. Когда мы получили степень бакалавра и перешли на следующую ступень, мои родители сняли квартиру, чтобы мы и дальше были вместе. На Хайме они полагаются больше, чем на меня.

— Твои родители так и не разошлись?

— Если бы! Как только сбагрили меня, сразу разбежались. Мать теперь замужем за аргентинцем — у него свое ранчо с коровами, — а отец нашел девчонку почти моего возраста. Я им всем только мешаю.

Талья со страхом подумала, что и ее может ждать такая участь: Диего уедет учиться в другой город, родители разведутся и каждый заведет новую семью, а она окажется где-нибудь в интернате за тридевять земель отсюда.

— Хайме мне как брат, — продолжал Пабло. — Кроме него, у меня никого не было. К тому же он вел все хозяйство: ходил за покупками, готовил, стирал…

— Ну и нахал же ты! — не сдержалась Талья.

— Мои родители платили за квартиру и уже подыскивали, куда бы его устроить после окончания учебы. Нужно же было как-то их отблагодарить, вот он обо мне и заботился. А в один прекрасный день явился, такой виноватый, и сообщил, что встречается с Йоландой. Ну, я его и выгнал. В конце концов, квартира-то моя.

— Йоланда — твоя невеста?

Пабло неопределенно пожал плечами, и это движение отбросило его к стене похожего на пузырь зала.

— Какое-то время мы встречались, но я считаю, не стоит встречаться с одной-единственной девушкой, потому что она сразу начинает думать о замужестве и прочем занудстве.

— В таком случае нормально, если она встречалась еще и с Хайме. У тебя есть другие подружки, почему же Йоланда не может встречаться с другими ребятами?

— Может, но только не с Хайме.

— Почему?

— Потому что Хайме — мой друг, и к тому же он настоящее чучело. Йоланда заслуживает кого-нибудь получше. Да и мы с ней еще не окончательно порвали.

Он замолчал, и Талья снова начала клевать носом, но Пабло не дал ей погрузиться в сон.

— Считаешь, я поступил неправильно? — спросил он.

— Выгнав его из дома? — попыталась с ходу сориентироваться Талья.

— Да нет, дурочка, придя сюда.

— Мне казалось, ты пришел за тем же, за чем и я: исправить то, что мы совершили.

— Сначала я и намеревался это сделать, а теперь думаю, что ошибся. Любая дружба заканчивается, это естественно. Распадаются даже двадцатилетние браки, родители лишают наследства детей, дети отправляют родителей в дома престарелых, братья и сестры не разговаривают друг с другом — закон жизни, ничего не попишешь.

Талья уже собиралась возразить, но промолчала. Доля истины в словах Пабло была, подобное действительно случается. Разница лишь в том, что она не считала такой порядок вещей правильным и хотела бы его изменить.

Она еще немного подумала и лишь потом произнесла:

— Здесь могут научить, как все это улучшить.

Пабло вдруг расхохотался.

— Ты по-прежнему думаешь, что тут всё взаправду? Неужели ты не понимаешь, что это просто сон, мечта?

— Если бы это была мечта, — с досадой произнесла Талья, — тебя бы здесь не было, потому что я о таких не мечтаю. Да и ты слишком большой эгоист, чтобы мечтать о младшей сестренке вроде меня.

Они, наверное, еще долго спорили бы о реальности происходящего, но прежде чем Пабло успел ответить, откуда-то появилась розовая пелена, разделившая их, будто стена. Часть, в которой очутилась Талья, постепенно теряла очертания, пока не превратилась в ровную поверхность, а Пабло опять оказался внутри какого-то шара.

Она услышала его доносящийся издалека голос:

— Не бросай меня тууууут!

Но это длилось всего мгновение, после чего опять наступила тишина и перед Тальей вновь появилась светящаяся фигура.




Здесь: Восемь


Увидев, что оба врача покинули палату девочки, Тере заглянула туда и поманила к себе Мигеля:

— Проходите, проходите. Смотрите, какая она красивая.

Мигель неуверенно приблизился к кровати, борясь с желанием схватить Талью, закинуть на плечо и бежать отсюда как можно быстрее. Впервые после рождения его дочь оказалась в больнице.

Тере не преувеличивала: пусть бледная и с забинтованной головой, но Талья была очень красивой и выглядела спящей. Возле нее стояла капельница, из носа торчала кислородная трубка.

— Ее одежда вот в этой сумке, — сказала Тере так громко, что Мигель недовольно поморщился. Медсестра заметила его гримасу и улыбнулась. — Боже мой, мы ведь не на похоронах, можем говорить нормально. Подойдите поближе, не бойтесь.

Тыльной стороной ладони Мигель слегка коснулся дочкиной щеки.

— Ей больно?

— Не думаю. Смотрите, какая она спокойная, будто видит хороший сон или мечтает о чем-то приятном.

— Талья, — прошептал Мигель ей на ухо, — это папа. Ты попала в аварию, но все будет хорошо, вот увидишь.

Тере от двери улыбнулась ему.

— Возьмите стул и продолжайте с ней разговаривать. Я обойду больных и вернусь.

Он чуть было не попросил ее задержаться, не оставлять его одного с Тальей, неподвижной и отчужденной, как мраморная статуя, но вместо этого стал потихоньку говорить, что Диего, наверное, уже прочитал записку и вот-вот придет, что они пытаются найти маму и скоро все образуется.

Вдруг он услышал в коридоре сначала сдавленные рыдания, потом характерные рвотные звуки и вышел посмотреть, что происходит.

Диего сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и вытирал рот бумажным платком из пакета, который протягивал ему Педро.

— О маме ничего не известно? — был первый вопрос, заданный сыну.

Диего и Педро покачали головами, затем Педро сказал:

— Мы оставили записку на том же месте, чтобы Ана, если зайдет, сразу ее прочитала.

— Она не звонила?

— Мы пробыли в квартире всего несколько минут и сразу побежали сюда. Может, она звонила вам на мобильный.

Мигель вытащил из кармана телефон и уставился на него, будто впервые увидел. Действительно, если бы Ана хотела его найти, то нашла бы. Просто после вчерашнего вечера она вряд ли этого хотела.

— Нам сказали, об аварии будет сообщение в теленовостях, — заговорил Педро, видя, что никто другой говорить не собирается. — Как только она узнает, сразу придет.

Отец и сын продолжали молча смотреть друг на друга; наконец Мигель протянул Диего руку, помог ему подняться и довел до стула в вестибюле.

— Дела обстоят так… — начал он, пристально глядя на ребят.




Там: Пять


Светящаяся фигура, которая могла быть и прежним проводником, и кем-то другим, приблизилась к Талье и на несколько секунд прикрыла ей глаза, а когда отняла руку, шар с заключенным в нем Пабло исчез, и помещение снова изменилось. Теперь оно было большим и ярко освещенным, но не таким впечатляющим, как гигантская библиотека. Струился мягкий приятный свет, слегка пахло цветами — розами, как показалось Талье, — а хранились здесь стеклянные флаконы с чем-то сияющим, плавающим внутри.

— Хочу кое-что тебе показать, — и провожатый достал один флакон.

— Как красиво, — сказала Талья, любуясь танцующими в прозрачной жидкости золотистыми и серебристыми песчинками.

— Знаешь, что это?

— Мои слова? — догадалась Талья.

— Твои слова любви.

Талья стыдливо засмеялась — неужели ее воспринимают как героиню слащавых романтических фильмов?

— Я никогда никому таких слов не говорила.

— Говорила, и не раз, маме, например.

Продолжая смеяться, она энергично замотала головой.

— Для того чтобы сказать «я тебя люблю», совсем необязательно говорить «я тебя люблю», хотя иногда это необходимо. Иногда достаточно сказать «мне с тобой очень хорошо», или «спасибо», или «ты самая лучшая». Если ты помнишь, словами можно пользоваться как ножом, а можно превратить их в цветы.

— И здесь хранятся слова любви? — с изумлением спросила Талья.

— Только настоящие, искренние, идущие из глубины души, призванные разделить с другими переполняющее тебя счастье. Некоторые люди не способны произнести ни одного такого слова, и им нечего здесь хранить.

— Почему не способны?

— Потому что не умеют, не научились. А есть такие, кто не способен даже на чувства, рождающие подобные слова.

— Как Пабло? — предположила Талья.

— Пабло испугался, что ты умерла, и обрадовался, обнаружив тебя живой. Это и есть выражение любви.

— Правда? — Талья не пыталась скрыть удивление. — А я думала, он просто побоялся остаться здесь совсем один.

— Конечно, но все-таки начало положено. Может, он и научится, если захочет, хотя учеба займет много времени.

— Я вот точно хочу, но смогу ли? Смогу научиться переводить?

— Да, Талья, ты сможешь, — сказал проводник.




Здесь: Девять


Китайский ресторанчик, куда привела ее Марга, был тихий и симпатичный, в красных тонах с золотыми драконами. У них под ногами, под стеклянным полом, среди аквариумных растений и ракушечных домиков плавали разноцветные рыбки. Они с удовольствием ужинали, хотя разговор то и дело прерывался, поскольку Ана неожиданно погружалась в свои мысли и подруга не хотела ей мешать.

Но когда Ана застыла с ложкой в руке над изысканным десертом из мороженого, Марга не выдержала и положила свой телефон рядом с ее бокалом.

— Слушай, мне это надоело. Позвони домой, или Мигелю на мобильный, или куда хочешь, но позвони уже и успокойся. Весь ужин ты только и делаешь, что смотришь на часы, а я злюсь. И почему у тебя нет мобильного, как у всех нормальных людей?

Ана с удивлением на нее взглянула.

— Не знаю, не хочется, чтобы меня всегда можно было найти, — хотя и бываю я только в институте, в библиотеке или дома. Так зачем мне еще одна ненужная вещь?

— Именно для таких ситуаций. Давай, звони, уже почти десять.

Ана слушала гудки, пока у нее не заболела рука, и лишь тогда отключилась.

— Никого нет.

— Звони на мобильный и не делай из своего мужа монстра — он уже наверняка беспокоится.

— Если его в десять еще нет дома, вряд ли он сильно беспокоится, бедняжка. Тоже, наверное, где-нибудь ужинает, а Талью отправил к ее подружке Пепе.

— Пока не позвонишь, не узнаешь. Хочешь, я позвоню? — спросила Марга, видя, что подруга никак не может решиться.

Ана с благодарной улыбкой протянула ей телефон:

— Его номер…

— Я знаю, он дал мне пару дней назад на случай, если с тобой что-нибудь произойдет и нужно будет срочно его найти.

Ана почувствовала, как глаза наполняются слезами, и через силу отправила в рот большой кусок мороженого.

— Мигель — хороший человек, Ана, и тебе это лучше меня известно. Но ты моя подруга, и что бы ты ни решила, я готова тебе помогать, хотя, мне кажется, если бы вы захотели, все еще можно было бы поправить.

— Если бы мы оба захотели, — тихо проговорила Ана.

— Мигель, ну наконец-то! Куда вы подевались? Мы с Аной весь вечер пытаемся вас найти. Что? Повтори. Не может быть.

— Что случилось, Марга? — Ана увидела, как изменилось лицо подруги, и вдруг пол поплыл у нее из-под ног. — Дай мне его!

Марга покачала головой.

— Мы едем туда. Да, через пятнадцать минут, не беспокойся.

— Что такое, Марга? Что случилось? Что-нибудь с Мигелем?

— Талья в больнице. Они нас ждут.




Там: Шесть


Талья парила в розовом свете, который мягко пульсировал, словно спокойно бьющееся сердце, и перед ней проплывали образы, не поддающиеся описанию. Иногда она закрывала глаза, а когда открывала, что-нибудь менялось: то свет становился иным, не розовым, то в воздухе появлялся новый запах, то начинала звучать музыка, не похожая ни на одну из ранее слышанных ею мелодий. Порой ей мерещилось, что свет издает звуки, а запах меняет форму. В пении флейты ей чудился аромат гвоздики, в смешении красного и фиолетового — неповторимый запах маминого лица. Это было прекрасно, и она вдруг непонятно почему начинала плакать, а слезы, вместо того чтобы медленно стекать по щекам на голубую футболку, сразу превращались в прозрачные солоноватые шарики, которые летали вокруг, и она ловила их высунутым языком.

В зале никого не было, но Талья не чувствовала себя одинокой, так как рядом ощущалось чье-то дружеское присутствие — мягкое, словно шелковые платки из ящика маминого туалетного столика, и теплое, словно свитер из ангорской шерсти. Ее окружали, приободряли, нашептывали какие-то истории без слов, которые она тем не менее понимала, какие-то невидимые друзья.

Она думала то о родителях, то о Пабло — учится ли он сейчас, подобно ей, чему-нибудь, — то в памяти всплывали образы других родственников: дедушки Матео, умершего незадолго до ее рождения, которого она знала только по фотографиям; бабушки Росы, готовящей в жаркий день холодный суп гаспачо на кухне в своем доме в Малаге; Диего, растянувшегося на диване перед телевизором.

Она чувствовала запах майорана на огромной горячей пицце; вкус зеленых слив особого сорта, очень сладких и сочных; холодок на языке от только что вымытых черешен; тепло солнечных лучей в первые дни каникул, когда они по утрам пробиваются сквозь ставни; ласковое прикосновение волн к еще не загорелым ногам.

Эти мимолетные ощущения, которые, возникнув, тут же рассеивались, успокаивали и заставляли забыть о страхе, как в те минуты, когда она просыпалась от ночного кошмара, и мама успокаивала ее, заботливо подтыкая одеяло, и она снова погружалась в сон, зная, что бояться нечего, что все рядом и ее защитят.

Сменяли друг друга цвета, запахи и незримые субстанции, звучала музыка, и Талья, счастливая и умиротворенная, купалась в окружающем ее свете, не испытывая ни малейшей потребности говорить. Все слова исчезли. Она радовалась любой смене цвета и звука, но не пыталась облечь это в слова или запомнить, чтобы потом кому-нибудь рассказать. Сознание с радостью принимало дар, который преподносили светящиеся существа, и ей даже в голову не приходило, что она уже очень давно ушла из школы, что ее наверняка ищут и не могут найти, поскольку о существовании «Хранилища ужасных слов» не знает никто, кроме старика из парка.




Глава IV





Здесь: Десять


Было пятнадцать минут четвертого утра. Марга, Диего и Педро пошли немного отдохнуть, чтобы вернуться попозже. Ана и Мигель сидели у постели Тальи и теперь — проговорив несколько часов об аварии, о том, что могла делать их дочь в трамвае, что они сами будут делать, если она в течение ближайших часов не очнется, о советах медсестры, — молчали, не отводя глаз от бледного лица девочки.

— Ты не думаешь, что она могла сделать это добровольно? — спросила Ана тихо, как всегда говорят у постели больного.

— Добровольно? Ты полагаешь, можно впасть в кому по собственному желанию?

— Я не то имею в виду. Я хочу сказать, а вдруг… не знаю, как объяснить… вдруг это своего рода бегство от реальности. Она лучше будет спать и не просыпаться, чем видеть то, что происходит. Ей ведь всего двенадцать, Мигель.

— Я прекрасно знаю, сколько лет моей дочери.

— Нашей дочери.

Опять повисло молчание, которое опять нарушила Ана:

— Я читала о людях, впадавших в кому, когда у них в жизни происходило что-то ужасное.

— Наша дочь, — Мигель сделал ударение на слове «наша», — получила сильный удар по голове, понимаешь? Это не имеет никакого отношения к киноисториям о детях, которые становятся аутистами или кем-то там еще. У ее состояния чисто физическая или механическая причина, называй как хочешь. К тому же ничего особенно ужасного с Тальей не произошло. Ее родители разошлись, вот и все. Подобное случается со многими детьми ее возраста. У нее перелом черепа, и после соответствующего лечения она очнется.

— Врач в этом уверен?

Мигель решил было сказать, что, по словам врача, это вопрос нескольких дней, но по обыкновению сказал жене правду:

— Он ни в чем не уверен и не представляет, какие процессы протекают сейчас в ее организме. Но от Тере я знаю, что завтра приедет заведующий отделением и осмотрит ее. Может быть, он лучше разберется.

— Это случилось по нашей вине, — Ана начала всхлипывать.

— Скорее по твоей. Если бы ты была дома, Талья ни на каком трамвае никуда не поехала бы.

Мигель был измучен и зол, ему нужно было выплеснуть на кого-то скопившееся раздражение, а рядом оказалась только жена.

— Если бы ты пришла домой или заставила Диего быть там, когда Талья вернется из школы…

Они говорили все громче, и наконец их голоса донеслись до комнаты медсестер, где Тере с коллегой пили кофе.

— Пойду скажу, если хотят ругаться, пусть идут на парковку, — вторая медсестра встала из-за стола. — Тут есть пациенты, которым нужна полная тишина.

Тере придержала ее за руку:

— Подожди немножко. Естественно, они сейчас не в себе и способны только обвинять друг друга. Не думаю, что это продлится долго.

— А я не думаю, что они ссорятся впервые в жизни. Слышишь, как ругаются? Это наверняка началось не сегодня, а давным-давно.

— Ну ладно, я сама схожу, меня они уже знают.

Тере вышла в освещенный пустынный коридор и, нарочно громко шаркая подошвами, направилась к палате. Не успела она подойти к двери, как ссора прекратилась.

— Не хотите ли по чашечке кофе? — Тере постаралась, чтобы ее голос звучал бодро и весело.




Там: Семь


Талья открыла глаза в надежде увидеть и услышать сменяющие друг друга цвета и звуки и поэтому в первый момент не поняла, где она, — над ней на ярко-синем небе вырисовывались темные силуэты нежных листьев плакучей ивы. Она села и поняла, что лежит на усеянной маргаритками траве около пруда с утками в парке неподалеку от школы.

Она потерла глаза, полагая, что парк исчезнет, но он оставался на месте, совершенно реальный, будто и не побывала она в другом мире, где начала учиться вкладывать в слова именно тот смысл, который хотела и должна была вложить.

Ну не приснилось же ей все это! Она же была там, беседовала со светящимися провожатыми, видела свои слова, хорошие и ужасные, плавающие драгоценными песчинками во флаконах в ожидании собственного исчезновения. Она уже поняла, что словом можно пользоваться, как ножом, а можно превратить его в цветок.

Талья встала, испытав острое наслаждение оттого, что тело перестало быть невесомым, и по-кошачьи потянулась. Ей показалось, она выросла, как бывает после нескольких дней, проведенных в постели с гриппом. Земля вроде бы стала немного дальше, брюки доходили только до лодыжек. «Вот здорово! — подумала она. — Я выросла, пока спала».

Она огляделась и вдруг ощутила забытое чувство — страх, абсолютный, неумолимый, парализующий.

Вокруг не было ни души: ни стариков на скамейках, ни детей на качелях, ни мам с колясками. Пропали голуби, певчие птицы, утки и даже оба лебедя. Окрестности затопило гнетущее молчание, будто исчез весь мир, кроме окружавших ее цветов и деревьев.

Талья с тревогой взглянула туда, где находился ближайший вход в парк — большие железные ворота, которые запирали только по ночам, — но увидела лишь густые заросли, украшенные розовой и белой россыпью шиповника. «Где я? — Паника неуклонно нарастала. — Где мои светящиеся проводники? Зачем меня сюда прислали?»

Она обогнула пруд в поисках другого входа, со стороны реки. «Если он открыт… если он вообще там есть, — мысленно поправила она себя, — то совсем рядом моя школа, можно посмотреть, есть ли на улице люди. Но если бы они там были, сюда доносились бы какие-нибудь звуки, шум машин и все такое…» И хотя в этом не было никакой необходимости, она бросилась бежать — только чтобы услышать собственное шумное дыхание и скрип шагов по гравию.

И вдруг, споткнувшись о чьи-то ноги, чуть не растянулась, но успела схватиться за дерево и удержалась, а когда обернулась, увидела Пабло. У него были сонные глаза и по обыкновению недовольная мина.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Талья, немного переведя дыхание.

— Не знаю. Наверное, спал. Где мы?

— Вроде бы в парке Конституции, только почему-то тут больше никого нет.

— Вот видишь! — Пабло с трудом сдерживал ярость, он вообще легко впадал в это состояние. Видишь, что все это ложь? Что нас обманывают, только чтобы мы не вышли отсюда?

— Откуда?

Талья не совсем понимала, о чем речь.

Пабло поманил ее и приложил палец к губам — Талья присела рядом с ним на корточки.

— Я долго размышлял и наконец сообразил, — прошептал он. — Это ад.

От смеха Талья повалилась на траву.

— Смейся, смейся, соплячка глупая. Много ты понимаешь! А мне теперь все ясно. Мы совершили нечто нехорошее — или считали, что совершили, — и нас наказывают.

— Но как же это может быть ад, — Талья перестала хохотать, однако, несмотря на рассерженное лицо Пабло, продолжала улыбаться, — если здесь так красиво и ничего плохого нам не делают?

— Меня, например, долго держали взаперти, показывали всякое из моей прошлой жизни, на что мне не хотелось смотреть, заставляли слушать то, что не хотелось слышать, вспоминать всякие ужасные вещи, о которых я давно забыл. Теперь вот не дают уйти…

— Ты хочешь уйти? — Талья была действительно удивлена. — Почему?

— По кочану! Как можно быть такой идиоткой? Естественно, я хочу уйти, вернуться домой, к своим друзьям, к нормальной жизни.

— И к Хайме?

— Нет, даже фотографию его не желаю видеть. Я тут по его вине.

— Значит, ничему ты не научился.

Пабло пренебрежительно фыркнул, вскочил и начал Сердито отряхивать джинсы, хотя к ним не прилипло ни единой травинки.

— И все-таки это ад, — пробурчал он себе под нос. — Вот сейчас ты, уж на что несмышленая, а сказала то же самое, что говорила мама в детстве, да и отец твердит до сих пор, стоит нам повстречаться… Даже этот дурак Хайме говорил нечто подобное. «Ты так ничему и не научился», старая песня, всю жизнь ее слышу.




— Знаешь, Пабло, — Талья старалась быть спокойной и убедительной, — мы не можем находиться в аду по многим причинам, но прежде всего потому, что мы не умерли, — это же так просто.

У Пабло в глазах заплясали безумные огоньки, а на губах появилась победоносная улыбка.

— Наконец-то ты поняла, бедняжка. Именно что умерли.




Здесь: Одиннадцать


Доктор Герреро двумя пальцами держал правый глаз Тальи приоткрытым и рассматривал его с помощью какого-то блестящего серебристого инструмента. Ана и Мигель, с серыми от усталости и переживаний лицами, наблюдали за ним от двери, пытаясь по жестам предугадать результат обследования.

Врач погладил девочку по щеке, затем внимательно прочитал выписку и молча перевел взгляд на стену.

— Как она? — наконец осмелился спросить Мигель.

Доктор посмотрел на родителей. За толстыми стеклами очков его орехового цвета глаза казались очень большими.

— Состояние стабильное.

— Но что это значит? — настаивал Мигель, не замечая укоризненного взгляда жены.

— Стабильное значит хорошее, — ответила вместо врача Ана.

Мигель резко повернулся к ней и непроизвольно дернул рукой, словно собирался дать пощечину.

— Я прекрасно знаю, что значит «стабильное», не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит «хорошее», достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.

Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:

— Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка «всё в руках Господа». В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.

Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.

— Доктор, вы думаете, есть надежда? — спросила Ана.

— Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?

Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:

— Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?

— Как вы только осмелились подумать… — Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.

— Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать из медицинских соображений. В данном случае психическое состояние ребенка имеет очень большое значение.

— Дети — это лучшее, что у нас есть, — сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. — Самое важное в жизни.

— Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…

Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.

— Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, — с сочувствием произнесла Ана.

— Это правда? — Мигель заглянул жене в глаза. — Что дети — самое важное в нашей жизни?

— Конечно.

— А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…

— Это тоже важно, — сказала она, поджав губы.

— Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?

Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.

— Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, — только и смогла она произнести и разрыдалась.

Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.




Там: Восемь


В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.

Спустя какое-то время — неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, — они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.

— Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, — сказал Пабло. — Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, — только бы побыстрее отстреляться.

Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.

— Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.

— Ты училась?

Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.

— Чему?

— Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.

— Это все религиозный вздор, — презрительно обронил Пабло.

— Просто ты меня не понимаешь и потому злишься. Ты ведь старше и должен был бы понимать, а не выходит.

Тут Талья с удивлением обнаружила, что ей стали ясны ранее непонятные вещи и ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону.

— Тоже мне, знаток! Считаешь себя умной не по годам, вот и выпендриваешься.

Талья улыбнулась.

— Чего улыбаешься? Издеваешься, да? — с обидой спросил Пабло.

— Ты пользуешься словами как ножом. Разве плохо, что ты здесь со мной, а не один?

— Лучше бы я был один, чем с такой самоуверенной малявкой, а еще лучше с каким-нибудь взрослым разумным человеком.

Талья не ответила и сосредоточилась на венке. Она чувствовала себя спокойной и умиротворенной, как бывало, когда родители, уходя по делам, оставляли ее в приятном для нее месте, и она не сомневалась, что, освободившись, мама и папа непременно за ней придут.

— Ты похожа на пугало, — заговорил Пабло, когда ему надоело смотреть, как Талья вплетает в венок цветок за цветком. — У тебя лодыжки торчат и футболка мала.

— Просто я выросла.

— Да ты что! Никто не растет так вдруг. Если бы ты выросла, у меня борода доходила бы до груди.

Талья взглянула на него.

— И правда, ты совсем не изменился.

Неожиданно солнечный свет будто выключили, и парк исчез.




Здесь: Двенадцать


Хайме и Йоланда сидели в кафе в центре города, ожидая начала сеанса в кино, когда девушка увидела в большом зеркале на стене отражение телеэкрана, а на нем — лицо Пабло. Она быстро повернулась, но телевизор находился в углу, звук был приглушен, и она не расслышала, что говорили об их приятеле.

— Хайме, смотри, быстрее. Это Пабло.

Однако Хайме не успел его увидеть, так как на экране уже появилось изображение аварии: искореженные самосвал и трамвай или автобус, точно определить было сложно.

— Вы не знаете, что случилось? — спросил Хайме у бармена, который, расставляя по местам чистые стаканы, время от времени бросал взгляд на телевизор.

— Вчера в районе Эль Ремедио произошла авария, и теперь ищут кого-нибудь, кто знает этого парня.

— Почему? — спросила Йоланда, не признаваясь, что они знакомы. А вдруг речь идет о бомбе или каком-то другом теракте — хотя Пабло не был связан ни с политической, ни с незаконной деятельностью.

— Потому что он в коме, а документов при нем нет, и они не могут связаться с его семьей. Мне так кажется, судя по виду, он иностранный турист, вот никто его и не хватился.

— Вы слышали, где он? — спросил Хайме, поспешно вынимая карточку, чтобы расплатиться.

— В Провинциальной больнице. А что, вы его знаете?

— Мы вместе снимаем квартиру, и у него идиотская привычка ходить без документов.

— Сожалею, ребята, — сказал бармен, и когда они уже были в дверях, добавил: — Удачи!

Они побежали к ближайшей стоянке такси, но там не оказалось ни одной машины. Хайме вытащил записную книжку проверить, есть ли у него телефоны родителей Пабло, чтобы не пришлось сначала заезжать к Йоланде. Вчера он так быстро покидал квартиру, что побросал все не глядя в чемодан и сумки, и найти там нужную информацию было бы непросто, но, к счастью, в книжке оказались и имена, и адреса, и телефоны.

— Не представляю, что такой сноб, как Пабло, делал в этом районе, — сказал Хайме, когда они уже ехали на такси в больницу.

— Отправился к одной из своих многочисленных подружек.

— В Эль Ремедио? Ну уж нет, Пабло достоин лучшего.

— Ты и правда слишком наивный, Хайме. Он вчера выставил тебя из дома, а ты сегодня готов в лепешку расшибиться, чтобы его повидать, — сказала Йоланда, беря Хайме за руку.

— Но он по-прежнему мой друг.

— Вот этого я и не понимаю. Да он обращался с тобой, как с половой тряпкой.

— Это не его вина. В детстве он настрадался и привык думать в первую очередь о себе.

— Только о себе. Если твои родители разошлись, это еще не значит, что нужно на всю жизнь остаться свиньей. Мои родители тоже развелись вскоре после моего рождения, но я ведь не такая.

— Возможно, он пошел в отца.

— У тебя для него всегда найдется оправдание.

— Но ты ведь тоже его любила и не делай вид, будто он ничего для тебя не значил.

— Я его любила, пока не поняла, что сердце у него вот такусенькое, — Йоланда показала маленький кусочек ногтя, — и в нем нет места ни для кого.

— Но меня он любит.

— Нужен ты ему, как рыбе зонтик. Не обманывай себя.

Такси остановилось у входа, и они замолчали. Йоланда еще никогда не видела Хайме таким напряженным и взволнованным, а они были знакомы уже почти год. Медсестра у стойки информации сказала, куда пройти, и по телефону предупредила в отделении, что какая-то пара пришла навестить того молодого человека в коме.

В маленькой комнате ожидания они увидели еще одну пару, очевидно, мужа и жену, и двух ребят примерно их возраста, которые разговаривали с седым врачом.

— Как хорошо! — воскликнул врач, заметив их. — Наконец появился кто-то из его знакомых. Загляните к нему, а я вам потом все объясню.

Йоланда хотела сказать Хайме, чтобы тот шел один, но представила, как останется здесь с незнакомыми людьми, с которыми непонятно о чем говорить, и передумала. Они застыли в дверях, глядя на две кровати, пока врач знаками не велел им подойти.

— Эй, старик! — воскликнул Хайме, будто его друг был в полном порядке и мог ему ответить. — Ну ты и выдал!

Пол-лица Пабло скрывала повязка, в руку была воткнута игла, соединенная с капельницей, из носа торчала трубка, из-под простыни — еще одна, идущая к мешочку для сбора мочи, прикрепленному к пружинной сетке.

— Давай, Пабло, открывай глаза! Ты что, не хочешь поздороваться с друзьями?

Врач улыбнулся Хайме, показывая, что тот делает все правильно.

— Знаешь, я придумал, где поселиться, не беспокойся. Если ты и дальше собираешься валяться здесь и молчать как пень, я вернусь в квартиру и займу твою комнату — она побольше, да и вид получше.

Йоланда закрыла лицо руками и пошатываясь вышла из палаты. Хайме будто с трупом беседует, а на другой кровати лежит девочка, не старше ее племянницы Пили, и тоже как мертвая. Наверное, это дочь тех людей, которых они видели.

Когда Йоланда ушла, врач тронул Хайме за руку и жестом попросил выйти с ним в коридор.

— Видишь, старик, меня уводят, но когда разрешат, я снова приду, вдруг тебе что-нибудь понадобится.

В коридоре Хайме с закрытыми глазами привалился к стене, зажав рот руками.

— Что с ним? — прошептал он, когда смог говорить.

— Он в глубокой коме.

— Что можно сделать?

— Именно то, что сделали вы: по-дружески с ним разговаривать, ждать и надеяться. У вас есть какие-нибудь сведения о его семье?

— Я его семья.

— Вы братья? — Взгляд врача выражал недоверие, слишком уж непохожи: Хайме низенький и коренастый, Пабло высокий и скорее худой, Хайме брюнет, Пабло блондин.

— Нет, он мой лучший друг, еще со школы. Его мать живет в Аргентине, отец — в Нью-Йорке. У обоих новые семьи, и им давным-давно на него наплевать. Конечно, они присылают деньги, но не имеют ни времени, ни желания с ним видеться. У него есть только я.

— Все равно нужно им сообщить.

— Да, наверное, но зная их, я представляю, что будет: они приедут, переругаются, потом решат поместить его в какую-нибудь швейцарскую клинику, где лечение стоит целое состояние, успокоятся и будут аккуратно платить, а его там даже навестить будет некому.

— Пойдем, я познакомлю тебя с родителями девочки.




Там: Девять


Когда снова стало светло, Талья увидела, что Пабло рядом нет и пейзаж совсем незнакомый. Так бывает во сне: место действия и обстановка меняются непонятно почему, люди появляются и исчезают, но это не вызывает ни страха, ни удивления, будто ничего другого и не ждешь.

Возникший перед ней уже привычный провожатый повел ее по освещенной террасе, полной цветущих растений.

Слева взору открывались огромные пустые роскошные комнаты, справа — нагромождение облаков, как из иллюминатора самолета. Талья с проводником двигались молча, медленно, будто плыли среди золотистого света.

Наконец они попали в зал с высоченными белыми колоннами и разделенным на квадраты полом. В центре, на сияющей мозаичной звезде, стояла прозрачная емкость, в три или четыре раза выше Тальи.

Проводник остановился возле нее, и девочка замерла, внимательно ее рассматривая. Емкость состояла из двух частей, в которых находились какие-то сверкающие кусочки, похожие на разноцветные драгоценные камни. Одна из частей была почти пустой, другая — наполненной почти до краев.

— Это слова? — спросила Талья.

— Не только. Мы храним здесь также улыбки, ласки, вранье, несчастья, приятные мысли, страхи, печали… Как в архиве, понимаешь? Все, что есть в человеке, есть и тут.

— Зачем?

— Так надо.

— А это что?

Талья еще раньше сообразила, что проводники отвечают на вопросы и лишь изредка объясняют что-то еще, поэтому нужно не стесняться спрашивать, пусть даже их ответы не всегда бывают понятны.

— Итог твоей жизни до сегодняшнего дня.

— А почему тут так мало? — Талья указала на ту часть, где блестящие камешки едва прикрывали дно.

— Здесь хранится то, что тебе в самой себе не нравится, что ты хотела бы изменить, и связанные с этим твои мысли, слова и дела.

— То есть что-то плохое.

— То, что ты сама считаешь плохим. Мы никаких оценок не даем.

— А там что хранится?

— То, что принесло радость и счастье тебе и другим.

— Другим людям?

— Не только людям, но и животным, растениям, камням, душам… Всем.

Талья задумалась, осмысляя сказанное и формулируя следующий вопрос. Она не торопилась, так как была уверена: останься она тут на целые годы — если в этом месте время вообще измеряется годами, — ничто и никто не помешает ей его задать.

— Почему тут так мало, а там так много? Значит, я была хорошей?

— Я уже сказал, мы никого не оцениваем, просто показываем то, что у нас есть о тебе.

— А сейчас что во мне происходит?

— Здесь не бывает сейчас, здесь бывает только всегда.

— Я могу вернуться домой?

— Можешь, если хочешь.

— Я могу остаться?

— Можешь, если хочешь.

Талья закусила нижнюю губу, как всегда делала, когда нужно было принять решение. Обычно это давалось ей с трудом, поскольку приходилось выбирать между двумя одинаково привлекательными вещами, например между днем рождения подруги и прогулкой с родителями и другими семьями, где были дети ее возраста. У обоих развлечений имелись свои прелести и свои недостатки. Отца раздражала эта нерешительность, и он торопил ее, а вот проводник никогда не торопится. Наверное, причина в том, о чем он говорил: здесь времени не существует, здесь всегда бывает только всегда.

— Если я уйду, то смогу вернуться? — спросила она после долгого размышления.

Этот вопрос волновал ее больше всего.

— Пока жива — нет.

— А если останусь, смогу когда-нибудь вернуться домой?

— В тот дом, который ты знала до прихода сюда, — никогда. Если ты останешься и когда-нибудь вернешься, там все будет иным. Ведь там время существует, и твой мир переменится.

Талья чувствовала, что вот-вот заплачет. Хорошо бы повидаться с мамой, поговорить с ней и попросить о помощи. Но мама в другом мире, где время идет и люди торопятся, а решать нужно здесь, и решать самой.

— Я еще маленькая, — она подняла на проводника блестящие от слез глаза. — Помогите мне принять решение.

— Решение должно принадлежать тебе, Талья, и ты можешь это сделать.

Она снова взглянула на гигантское прозрачное сооружение со сверкающими камешками, чьи лучи разноцветными искрами вспыхивали на белоснежных стенах прекрасного зала. Ей показалось, она находится внутри радуги, купаясь в световых брызгах. Если она сейчас уйдет, то больше ничему не научится, не увидит других чудес этого таинственного места и будет утешаться лишь воспоминаниями.

— Могу я вернуться в тот зал, похожий на пузырь, и еще немного подумать?

— Здесь времени не существует.

Краски вокруг сгустились, на нее накатили волны легкого свежего аромата, а издалека донеслись звуки скрипки. Она снова парила среди сладостных воспоминаний, фантазий и чего-то, не имеющего названия, а потом закрыла глаза и уснула.




Здесь: Тринадцать


— Подобная ситуация совершенно недопустима, — выговаривал медсестре Тере элегантный мужчина, владелец фирменного галстука и золотых часов, которого Ана раньше не видела.

Кроме него, Тере и Хайме, в палате находились еще двое неизвестных: мужчина, тоже в костюме, в очках без оправы, с чемоданчиком, и женщина с безупречной прической и изысканным макияжем, в белом демисезонном пальто; она сидела в кресле рядом с кроватью Пабло.

Все повернулись к Ане, и Хайме представил их друг другу.

— Это Ана, мама Тальи, — просто сказал он. — А это родители Пабло, Элена и Фернандо. Доктор Галтьери, врач из Америки, приехал вместе с ними.

Присутствующие молча пожали друг другу руки, и Элена, не вставая с кресла, обратилась к медсестре:

— Вот видите? В этой палате даже поговорить нельзя без посторонних. — В ее речи слышался легкий аргентинский акцент.

— До настоящего момента, — сказала Тере, стараясь отвечать на претензии со стороны родителей Пабло максимально сдержанно, — ваш сын постоянно слышал живую речь именно благодаря тому, что в палате находились посторонние. Если бы он лежал отдельно, его навещал бы только Хайме, а тут всегда есть кто-то еще, поскольку родственники Тальи приходят каждый день.

— А вы что скажете, доктор? — обратилась Элена к американцу.

— Я бы предложил перевезти молодого человека в Нью-Йорк, где я лично мог бы за ним наблюдать, — ответил врач по-испански с мексиканским акцентом.

— И кто там будет к нему приходить? — вмешался Хайме. — Не обижайтесь, Фернандо, но у вас вряд ли найдется для этого время, а Пабло нуждается в постоянной заботе.

Доктор Галтьери снисходительно ему улыбнулся, как несмышленышу.

— И зачем, по твоему мнению, ты ему нужен? Он ведь не знает, что ты здесь, и вообще не замечает ничего, что происходит вокруг. Он в глубокой коме, если ты до сих пор не понял.

— Однако он может из нее выйти, разве нет? — спросила Элена, дотрагиваясь до украшенной ниткой жемчуга шеи.

Доктор Галтьери взглянул на Фернандо, затем повернулся к его жене и тихо ответил:

— Такая вероятность существует, но мой долг предупредить вас, что шансы минимальны.

Ана резко повернулась к дочери и рывком задернула занавеску у ее постели.

— Если вы собираетесь продолжать в том же духе, — сухо сказала она, — будьте добры выйти в коридор и беседовать там.

— Дорогая сеньора, отмахиваясь от реальности, вы ничего не добьетесь, — вежливо, но настойчиво продолжал свою мысль Галтьери. — Пациенты, находящиеся в коме, ни слова не понимают из того, что говорится вокруг. Я не хочу подвергать вас лишним страданиям, однако, скорее всего, ни ваша дочь, ни Пабло…

— Вон из палаты! — Ана не кричала, но глаза ее метали искры.

Врач пожал плечами и жестом пригласил остальных следовать за ним. Тере подмигнула Ане, бегло улыбнулась и сказала:

— Пойду поищу доктора Герреро.

Мужчины вышли, а матери остались рядом со своими детьми.

— Вы верите? — спустя несколько минут спросила Элена.

— Я — да. А вы нет?

Элена мягко провела рукой по лацкану пальто.

— Доктор Галтьери считает…

— Плевать мне на доктора Галтьери, — прервала ее Ана.

— Но он знаменитость.

— Мне все равно. Я уверена, Талья очнется, только нужно быть с ней рядом. Если потребуется, я готова приходить сюда каждый день в течение месяцев, даже лет, пока не верну ее.

— Я не могу остаться, — сказала Элена, глядя на Пабло. — У меня в Аргентине еще двое детей и муж, я им нужна, а для Пабло я ничего не могу сделать, разве не так?

Ана чуть было не высказала все, что думает, но вовремя сдержалась. Кто она такая, чтобы судить эту женщину? Возможно, мужу и детям она действительно нужнее, чем Пабло. К тому же есть Хайме, который приходит каждый день и искренне его любит.

— Вы считаете, я поступаю неправильно? — не отставала Элена, пристально глядя на собеседницу.

— Вы поступили бы неправильно, отвезя сына туда, где из-за нехватки времени его никто не стал бы навещать. Если ни вы, ни ваш муж не в состоянии о нем заботиться, лучше оставить его с нами. Хайме ему как брат, и мы тоже к нему привязались.

— Я поговорю с Фернандо, — Элена встала, подошла к сыну, положила руку ему на лоб, потом нежно погладила по щекам. — Знаете, Ана, я уже десять лет к нему не прикасалась и, получается, только в таком состоянии, — у нее перехватило дыхание, и она на мгновение замолчала, — могу его приласкать.

— Почему?

— Пабло так и не простил нас за то, что мы развелись, что отдали его в интернат, что я снова вышла замуж и родила детей. Естественно, за эти годы мы несколько раз виделись, но он всегда давал понять, что разлюбил меня и больше ни во мне, ни в отце не нуждается.

— А вы?

— Я… не знаю, как объяснить. Я начала новую жизнь, в другой стране, с другой семьей. Конечно, Пабло остается моим сыном, я продолжаю его любить, но… говорила ему об этом в последний раз, наверное, когда он был совсем маленьким, и вообще мы уже так давно не разговаривали. А теперь что уж… — Она вынула из кармана платок и прикрыла рот, пытаясь сдержать рыдания.

— Скажите ему об этом сейчас, Элена, — подбодрила Ана, — пусть даже вы считаете, что он вас не слышит. Я каждый день говорю Талье, что люблю ее, и это помогает, правда. Они ведь живы, только кажутся мертвыми, и мы должны помочь им вернуться.

Элена взглянула на нее полными слез глазами, наклонилась и поцеловала Пабло, потом начала что-то шептать ему на ухо. Ана вышла, чтобы они хоть минутку могли побыть наедине.

Тем временем в коридоре Хайме убеждал Фернандо оставить сына тут, обещая каждый день его навещать. Американскому врачу, видимо, это надоело, и он, слегка кивнув Ане и покачивая чемоданчиком, направился к лифтам.

— Ана, подойди, пожалуйста, — попросил Хайме. — Скажи Фернандо, что мы все рядом с Пабло и он может на нас рассчитывать.

— Конечно.

— Видите ли, Ана… я очень занятой человек и если бы мог что-то сделать для сына, то непременно сделал бы, — я всегда делал, он никогда ни в чем не нуждался, — но… просто так, без толку сидеть у его кровати… я не в состоянии себе это позволить, понимаете?

— Но если вы заберете его в Нью-Йорк, ничего не изменится, только Хайме рядом не будет.

— А если ты поедешь в Нью-Йорк с нами? — спросил Фернандо, глядя прямо в глаза молодому человеку.

Хайме покачал головой.

— Я тут учусь, Фернандо, у меня тут невеста, Пабло. Оставьте все как есть и уезжайте. Если будут новости, я позвоню, и вы можете звонить хоть каждый день, было бы желание. Положитесь на меня.

— Я всегда на тебя полагался, — сказал Фернандо и обнял его.




Глава V





Здесь: Четырнадцать


Хайме прибежал в больницу весь потный, и после августовской жары в прохладном вестибюле, где работали кондиционеры, его пробрала дрожь. Слава богу, в последний момент он бросил в рюкзак свитер, так как за два-три часа, которые он практически неподвижно проводил возле Пабло, можно было продрогнуть до костей — хуже, чем в поезде дальнего следования, где всегда довольно холодно.

У него только что состоялся очередной неприятный разговор с Йоландой, не понимавшей, зачем навещать Пабло каждый день, если за три месяца так ничего и не изменилось.

— Пабло безразлично, сидишь ты около него или нет, это же ясно как день, — говорила она сначала спокойно, а потом все более и более раздражаясь. — В любом случае он ничего не понимает. Что случится, если ты на каникулы на пару недель съездишь со мной в Уэльву? Вот увидишь, когда мы вернемся, он будет по-прежнему лежать как мертвый. Но мы-то живы и имеем право загорать, танцевать, развлекаться. Если бы он был в сознании, тогда другое дело. Конечно, я бы без тебя скучала, но по крайней мере это было бы понятно, а когда ты каждый божий день ходишь беседовать с трупом, это совсем непонятно. Все равно что со стеной разговаривать.

Возможно, Йоланда была права, но веселиться в барах и на дискотеках, зная, что рядом с другом никого нет, было выше его сил. Ведь именно он убедил родителей Пабло не забирать сына в Нью-Йорк, а значит, должен его навещать, рассказывать о том, что творится вокруг, и пытаться вернуть к жизни, как делают мама и папа Тальи.

В палате он застал Ану, которая влажной салфеткой протирала бледное и исхудавшее лицо дочери. Встречаясь каждый день в течение трех месяцев, они успели рассказать друг другу всю свою жизнь и подружиться.

— Привет, Хайме. Ты пришел один?

Хайме кивнул и плюхнулся на уже ставший привычным стул.

— Йоланда не очень-то терпелива, она не в состоянии это вынести, — понуро сказал он.

— По большому счету, Пабло ей действительно никто. Вот если бы на его месте оказался ты, она вела бы себя иначе.

Хайме покачал головой и тоже принялся протирать лицо Пабло салфеткой.

— Не уверен. Я не обольщаюсь на ее счет. Ей нужен жених, чтобы танцевать и вообще весело проводить время, а не сидеть привязанной к больничной койке. Думаю, все кончено.

Ана подошла к юноше и мягко положила руку ему на плечо:

— Мне жаль.

— Да ладно, что есть, то есть. Человека не переделаешь. А у вас что новенького?

— Я как раз рассказываю Талье, что Диего и Педро поступили на факультет экономики и бизнеса в Барселонском университете, поэтому с сентября мы будем редко с ними видеться. Но я понимаю, им хочется сменить обстановку, пожить на новом месте. Мигель на неделю уехал к родителям в деревню.

— Когда он вернется, не хотите тоже отдохнуть несколько дней?

— Нет, да и незачем. Мои родители давно умерли, правда, сестра с мужем предлагали поехать с ними в Галисию, но я не хочу бросать Талью. Мне тут лучше.

— А вы с Мигелем все-таки вместе?

Ана подошла к окну и остановилась, глядя на улицу.

— Да, более или менее. Мигель отказался от повышения, поскольку тогда нам пришлось бы переехать; я не стала подавать на конкурс в университете. После того, что случилось с Тальей, все остальное выглядит таким мелким, ненужным… Понимаешь? У нас была стабильная работа, которая нам нравилась, двое здоровых детей, нормальный брак, чего еще желать? Но нет, нам показалось, этого недостаточно, можно добиться большего, а когда отношения окончательно запутались, решили, что поодиночке будет проще. Пока мы не достигли никакого соглашения, но хотя бы не ссоримся, как раньше. Наверное, должно пройти время. Сейчас каждый живет своей жизнью, вечерами мы встречаемся, беседуем, поддерживаем друг друга, а дальше посмотрим.

— Но ты ведь любишь Мигеля, а он — тебя?

— Конечно, и всегда любили, иначе не ссорились бы так отчаянно. Просто, наверное, недостаточно разговаривали, отсюда и непонимание. Люди со временем меняются, однако или сами скрывают произошедшие с ними перемены, или близкие их не замечают. В результате человек начинает говорить сам с собой, и ему все представляется ясным, а когда пытается объяснить другому… запутывается. С тех пор как Талья здесь, мы с Мигелем много говорили, но очень трудно забыть сказанное раньше, оно по-прежнему причиняет боль.

Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, Хайме, но если бы Йоланда действительно тебя любила, она, пусть даже фыркая и возмущаясь, все равно приходила бы сюда, а не шла загорать, бросая тебя одного у постели Пабло. Можно сколько угодно ссориться и оставаться привязанными друг к другу, но если кто-то вот так уходит, тут уже ничего не поправишь.

Хайме промолчал. Ана отошла от окна и села рядом с ним, глядя на Пабло — недвижимого, с закрытыми глазами, блуждающего где-то в ином мире.

— Мы с Мигелем существуем каждый сам по себе и все-таки вместе, помогаем друг другу, утешаем, но не представляем, как сложится жизнь, когда Талья очнется, и сможем ли мы вчетвером начать все сначала.

Хайме сжал руку Аны:

— Сможете, вот увидите. Нужно только очень верить.




Там: Десять


— Эти несколько блестящих камешков и есть то хорошее, что я сделал в жизни? — спросил Пабло, любуясь разноцветными бликами на стенах зала с колоннами.

— Мы никаких оценок не даем, только храним.

— Но итог-то не в мою пользу.

— Ты можешь оценивать свою жизнь, как хочешь, мы просто показываем то, что есть.

Пабло в недоумении рассматривал две прозрачные емкости. В одной на дне посверкивали едва ли две дюжины камешков, другая была заполнена почти до краев. Если он правильно понял, в полной хранилось все плохое, а в почти пустой — все хорошее, что он совершил за свои двадцать лет.

— Говоришь, вы оценок не даете, — начал он неуверенно, словно еще не знал, чем закончит предложение, — но ты показываешь мне эти побрякушки, чтобы я сам оценил и что-то понял, так?

— Как ты распорядишься тем, что я тебе показываю, зависит от тебя, Пабло.

— Напоминает рисунки в древнеегипетских пирамидах, изображающие суд над душами мертвых: на одной чаше весов — сердце умершего, на другой — богиня Правды. Если покойник совершил больше плохих дел, чем хороших, его душу пожирает чудовище, и он не попадает туда, где обитают души людей благочестивых и добродетельных.

— Тут нет никаких чудовищ, пожирающих души. Мы только храним, и показываем, и учим тех, кто желает научиться.

— Выходит, Талья была права — вы ее действительно учили.

— Она хочет учиться, а ты?

Пабло молчал, глядя на цветные всполохи и размышляя об обычной жизни и жизни, полной чудес, которая его ждет, если он примет предложение проводника и останется.

— Мы ведь умерли, правда? — наконец спросил он в надежде на утвердительный ответ, который раз и навсегда покончил бы с колебаниями.

— Нет, на этом уровне учиться могут только живые. После смерти много чего происходит, но не здесь.

Пабло растерянно взглянул на своего сопровождающего. Если они еще не умерли, значит, не все потеряно. А вдруг этот тип врет? Как узнать, что они не в аду и эта светящаяся фигура — не дьявол, пытающийся его обмануть? Дьявол ведь — отец лжи, ему соврать — раз плюнуть…

— Дай мне время подумать.

— Тут времени не существует, — ответил проводник. — Думай, пока не примешь решение.




Здесь: Пятнадцать


Мигель и Хайме вместе вышли из больницы. Еще не было шести, но уже стемнело, и холодный ветер доносил влажный запах снега, падающего на вершины ближайших гор. Ана побывала в больнице с утра, а потом оставила мужчин одних и ушла на вокзал встречать Диего, который возвращался из Барселоны после первого учебного триместра. Они намеревались все вместе провести сочельник в доме семьи Кастро. Это был первый сочельник без Тальи, и Ане с Мигелем хотелось собрать под одной крышей как можно больше народа, чтобы не так сильно грустить о дочери. Даже родители Педро отпустили сына, хотя, конечно, предпочли бы в этот вечер быть с ним. Марга тоже обещала забежать после ужина.

Ближе к вечеру Талью навестили ее лучшие подружки и завалили всю палату цветами и подарками. Тумбочку Пабло украшали нарядные открытки от родителей. И хотя накануне праздника к нему, кроме верного друга, никто не пришел, Фернандо обещал приехать ненадолго в начале января, а Элена звонила каждую неделю и просила Хайме подносить телефон к уху сына, чтобы тот мог слышать ее голос.

— Нет никакого настроения праздновать Рождество, — признался Мигель, остановившись на светофоре. — По мне, так поскорее бы оно закончилось. Если бы на прошлое Рождество я купил Талье мобильник, все сложилось бы по-другому. Хотя, может, и нет, кто знает. В общем, сам не соображаю, что говорю.

— А вдруг как раз теперь случится чудо? Или вы уже не верите в чудеса? — Хайме, не менее подавленный, чем Мигель, оставался верен своей привычке подбадривать окружающих.

— Я восемь месяцев стараюсь в них верить. Как и ты.

Они молча ехали по украшенным разноцветными рождественскими гирляндами улицам. Нагруженные последними предпраздничными покупками, торопились домой прохожие.

— Не забудьте, мне нужно зайти домой за вином, о котором я вам говорил. Отличное вино, из деревни прислали, — сказал Хайме.

Мигель, конечно, об этом забыл, поэтому изменил маршрут и на ближайшем же перекрестке свернул.

— Знаешь Клавихо, которого назначили нашим лечащим врачом в сентябре, такой светловолосый красавчик? Так он сказал вчера, что… — Мигель осекся, откашлялся и продолжил, не отрывая взгляда от дороги, — что мы можем упрямиться сколько угодно… Представляешь?

— Что представляю? — Хайме догадывался, в чем дело, но хотел услышать подтверждение своей догадки от Мигеля.

— Он сказал, надежды практически нет и глупо закладывать наши жизни — именно так, «закладывать наши жизни», будто речь идет о банковской сделке, — ожидая чудо, которое никогда не свершится, и мы могли бы…

— Что могли бы? Ради бога, Мигель, договаривайте уже!

— Могли бы «отключить» их и дать спокойно умереть, а не поддерживать в этом состоянии, пока они сами…

По щекам Мигеля катились слезы, суставы пальцев побелели — так отчаянно он вцепился в руль.

— Ни за что, — сказал Хайме.

— Дон Мануэль, доктор Герреро, считает, нужно ждать, всякое случается. А ты как думаешь?

— Я уже сказал — ни за что. Здесь немного вперед. Всё, приехали. Пойдемте вместе, а то там две коробки килограмм на пятьдесят.

Выходя из лифта уже с коробками, они столкнулись с доном Мануэлем Герреро, только что вошедшим в подъезд.

— Дон Мануэль! — удивленно воскликнул Хайме. — Что вы здесь делаете? Какие-нибудь новости?

В глазах Хайме и Мигеля затеплилась надежда, и врач поторопился развеять ненужные иллюзии.

— Нет-нет, никаких. К сожалению, все по-прежнему. Я приехал за своей тетушкой, забрать ее на ужин к себе домой.

— Ваша тетя живет здесь?

— Да, напротив тебя. Наверное, ты ее знаешь, хотя она очень старая и почти не выходит — боится упасть и что-нибудь сломать, — но на Рождество мы не хотим оставлять ее одну.

Они попытались пожать друг другу руки, однако коробки мешали, поэтому доктор Герреро ограничился похлопыванием по плечу.

— До завтра! Счастливого Рождества! — сказал он и вошел в лифт.

— Подождите! — крикнул Хайме, поставил коробку на пол, вытащил две бутылки и протянул ему. — Счастливого Рождества и спасибо за все, что вы делаете!




Там: Одиннадцать


Когда Талья снова открыла глаза, она уже приняла решение. Она хотела вернуться. Хотя в этом новом мире она была счастлива, многому могла научиться и чувствовала себя спокойно и уверенно, все-таки ей хотелось вернуться к привычной жизни, к родителям, к брату — ко всему тому, что раньше она считала своим единственным миром.

Она то и дело вспоминала слова проводника о времени. В том месте, где она сейчас находилась, времени не существовало — она могла годами любоваться новыми чудесными залами, учиться всему, чему ее хотели научить, и не замечать его, вроде Спящей красавицы; — ей и через сто лет будет двенадцать, как в тот день, когда она сюда попала. Однако во внешнем мире, где жили ее родители и брат, время шло неумолимо. Каждые двадцать четыре часа они становились старше, и если она, оставшись, потом выйдет отсюда, все дорогие ей люди уже умрут или превратятся в дряхлых стариков. Никто ее не вспомнит, и ей некого будет любить. Поэтому нужно возвращаться сейчас и благодаря полученным здесь знаниям сказать родным то, что она действительно хочет сказать.

Стоило ей так подумать, как похожее на шар помещение исчезло, и она опять очутилась в маленьком темном зале, где привычно светился ее провожатый.

— Ты решила, Талья?

Она медленно кивнула, сожалея о всех тех чудесах, увидеть которые ей не суждено.

— Ты помнишь, что никогда не сможешь вернуться сюда?

— Да, помню, — еле слышно произнесла она.

— У тебя есть еще вопросы?

— Что будет с Пабло? Он вернется со мной?

— Он пока не решил.

— Могу я его увидеть?

Рядом возник еще один шар, прозрачный, наполненный розовым светом, в котором плавал Пабло и клубился какой-то дым, постоянно меняющий цвета.

— Я хочу с ним поговорить, можно?

Пабло открыл глаза и посмотрел на нее так, будто секунду назад очнулся от прекрасного сна и еще не вернулся к реальности.

— Пабло, — сказала Талья, — я собираюсь вернуться. А ты что хочешь? Пойдешь со мной?

После долгого молчания Пабло улыбнулся.

— Думаю, я пока задержусь тут, малявка. Решил поучиться.

— Но если ты задержишься надолго, там все изменится.

— Вот и хорошо. Когда я уходил, там все было так себе.

— Но тебя ждет Хайме. И родители.

Пабло закрыл глаза и судорожно сглотнул.

— Думаешь?

— Думаю, да, но даже если нет, ты можешь отыскать их и… теперь ты сам знаешь, что следует делать. У тебя есть новые слова, похожие на цветок.

— Пока я их только учу.

— Но ты вернешься?

— Вернусь. Попозже.

— Не задерживайся, Пабло. Мы будем тебя ждать.

— Ты готова? — спросил проводник.

Прежде чем ответить, Талья тоже несколько раз сглотнула.

— Да.

Проводник к ней приблизился, и на конце его светящегося пальца появилась круглая сверкающая капля, сделанная словно из жидкого прозрачного меда, или светлого янтаря, или солнечного желе; она парила над пальцем, не касаясь его, будто крошечная планета.

— Возьми ее в рот, — сказал проводник.

— Погоди, Талья! — крикнул Пабло. — А если это неправда и ты не вернешься домой? Тебе не страшно?

Талья повернулась к нему. Она дрожала, но глаза ее сверкали.

— Конечно, страшно, но я хочу вернуться. И я доверяю проводнику и вообще всем.

Пабло, словно устыдившись, наклонил голову:

— Ты выросла, малявка. Удачи! Увидимся там.

Талья подошла к проводнику и высунула язык в ожидании сверкающей капли.

— Спасибо, — только и успела она сказать, и все исчезло.




Глава VI





Здесь: Шестнадцать


Доктор Герреро осматривал глаза Тальи, как вдруг почувствовал какую-то реакцию с ее стороны. Он дал знак Тере, Ане и Мигелю отойти, осторожно откинул одеяло и постарался сосредоточиться на своих действиях, не обращая при этом внимания на худобу Тальи и многочисленные следы от уколов на ее теле.

— Что случилось? — шепотом спросила Ана у медсестры.

— Она реагирует, — ответила та, не сводя взгляда с девочки.

Ана вцепилась в пиджак мужа. С мая не наблюдалось ни малейшего улучшения, а сейчас было уже третье февраля.

— Откройте жалюзи, Тере, — попросил доктор Герреро, опять вернувшись к глазам пациентки.

Хайме, сидевший возле Пабло, неслышно подошел, хотя был напряжен до предела.

— Талья, ты меня слышишь? — спросил доктор Герреро, словно будил ее в школу. — Тут твои родители. Ты слышишь меня?

Он сделал знак, чтобы Ана поговорила с дочерью, но та не могла вымолвить ни слова, и тогда заговорил Мигель:

— Талья, это папа. Ты меня слышишь? Мама тоже тут.

— Да, дорогая, я здесь, — собственный голос показался Ане чужим.

Талья приоткрыла глаза и с видимым усилием сосредоточила их на матери, которая бросилась к постели и взяла ее за руку.

— Талья, дорогая, маленькая моя, я здесь, мы все здесь, любовь моя…

Слабая улыбка осветила лицо Тальи. Хайме обнял Тере за плечи, и оба с изумлением наблюдали за происходящим.

Постепенно Талья обвела взглядом отца, Хайме, Тере и остановилась на докторе.

— Я была там, — голос звучал слабо и хрипло.

Доктор подмигнул ей и приложил палец к губам.

— Пока не разговаривай, Талья. Тебе нужно отдохнуть. Ты проделала долгое путешествие.

— Я его нашла. Оно там, где вы говорили.

— Тс-с-с! Отдыхай. Потом все расскажешь. Будьте добры, выйдите ненадолго. Ее нельзя волновать.

Ана умоляюще посмотрела на врача:

— Пожалуйста…

— Ну хорошо, вы можете остаться, а остальные пусть выйдут в коридор или в холл.

— Хайме? — еле слышно спросила Талья, прежде чем все покинули палату.

— Да, это я. А откуда ты знаешь?

— Пабло вернется. Он мне обещал.

Врач чуть не вытолкал Хайме в коридор, Мигель обнял его, и юноша больше не пытался сдерживать слезы.




Там: Двенадцать


Впервые за долгое время Пабло был счастлив. Он неторопливо плавал в прозрачном шаре, и хотя поначалу с неудовольствием вспоминал кое-какие эпизоды своей жизни, которые предпочел бы забыть, постепенно он понял, что нельзя отринуть прошлое, заново его не пережив, не поняв и не приняв, как бы тяжело это ни было. Перед ним вставали сцены, когда он использовал слова вместо ножа, намеренно стараясь причинить боль людям, которые им дорожили, хотели помочь, поделиться всем чем угодно. Но он не был готов принять их дружбу, поскольку после исчезновения из его жизни родителей считал себя жертвой, а значит, был вправе отыгрываться на любом, кто протягивал ему руку, причинять страдания всем вокруг, заставлять расплачиваться за то, что с ним произошло, ни в чем не повинных людей.

Но теперь все в прошлом — даже стыд, который он испытывал за свои поступки, куда-то исчез. Он будто очистился или заново родился, а потому был готов начать все с нуля и учиться, чтобы, вернувшись в привычный мир, воспользоваться предоставленным ему шансом и стать лучше. Он поможет людям, оказавшимся, вроде него, в отчаянной ситуации, он отведет их в «Хранилище ужасных слов», и проводники покажут им, что нужно делать.


В своем скором возвращении он не сомневался: он обещал Талье, он в долгу перед Хайме, возможно, его ждут родители, которые не научили его правильно пользоваться словами, потому что сами не умели.

Цвета в шаре сменяли друг друга, и вдруг в этом калейдоскопе он увидел маму и понял, что она всегда его любила, как и он ее. Он понял это без слов, благодаря мягким, будто шелковым, прикосновениям, донесшемуся из детства запаху духов и золотистому свету. Из отчасти уже позабытых воспоминаний и ощущений родилось счастье: сильные руки, подбрасывающие его в воздух, и звенящий вокруг смех; Хайме, сидящий напротив него в интернатской столовой; вкус арбуза жарким летним вечером; звуки гитары на пляже…

С закрытыми глазами и широкой улыбкой он купался в этом вновь обретенном счастье, решив немного подождать с возвращением в мир, где ему предстояло использовать то, чему его научили.




Здесь: Семнадцать


Через три недели после того как Талья очнулась, доктор Герреро решил наконец ее выписать, и ярким мартовским утром Ана, Мигель и Диего, специально ради такого события приехавший из Барселоны, отправились забирать ее из больницы. Проводить девочку вышли в вестибюль все врачи и медсестры отделения, а она пообещала каждый день навещать Пабло и поддерживать Хайме, который не оставлял все еще находящегося в коме друга.

— Этот мир тоже прекрасен, — сказала Талья, любуясь недавно расцветшей в больничном саду огромной мимозой, и широко улыбнулась.

Ана, Мигель и Диего с тревогой переглянулись. По словам доктора Герреро, с девочкой все было в порядке, однако их беспокоили постоянные сравнения этого мира с другим, в котором она якобы побывала, пока находилась без сознания, и о котором то и дело вспоминала, — хотя с течением времени воспоминания об этом таинственном месте становились все более отрывочными и расплывчатыми, как обычно с нами и происходит.

Дон Мануэль объяснил, что для Тальи все происходившее казалось близким к реальности, а на самом деле речь идет об очень длинном сне, который помог ей не потерять контакт с собой и окружающим миром. Врач попросил отнестись к рассказам девочки с пониманием, не противоречить ей и спокойно подождать, пока она сама не поймет, что это был всего лишь сон.

— Ты рада, что вернулась? — спросил Мигель по дороге к машине, обнимая дочь за плечи.

Она кивнула и серьезно ответила:

— Я могла бы остаться и учиться дальше, но там время стоит на месте, а здесь движется. Если бы я осталась, то вернулась бы гораздо позже, когда вас уже не было бы на свете, а мне хочется быть с вами.

— Чему же ты училась? — спросил брат. После долгих обсуждений они с родителями решили последовать совету врача и постараться узнать о таинственном сне Тальи, который длился на протяжении ее многомесячной комы, как можно больше.

— Тому, чтобы мои слова выражали то, что я действительно хочу сказать.

Брат рассмеялся.

— Ну, это ты уже в четыре года умела. Ты всегда очень точно знала, чего хочешь, такая упрямая была.

Талья покачала головой. Она рассказала им многое, хотя видела, что им не верится, но о главном пока умолчала.

Конечно, нужно поговорить и с мамой, и с папой, и с братом, но до сих пор все было так хорошо, все были так рады, что снова вместе, и так не хотелось возвращаться к произошедшему почти год назад скандалу, из-за которого они разбежались в разные стороны, что Талья все откладывала и откладывала этот разговор. Подходящего момента она ждала почти три недели, боялась, как бы опять не начались ссоры, решила наконец сделать это сразу, как только они приедут домой, но неожиданно для себя заговорила еще по пути к машине.

— Мама, — она взяла ее за руку, и Ана тоже сжала руку дочери и заглянула ей в глаза, — помнишь, за день до аварии я сказала, что не люблю тебя и будет лучше, если ты уйдешь?

Ана вздрогнула и сжала ее руку еще сильнее:

— Это неважно, дорогая, все прошло, я давно об этом забыла.

— Нет, важно, мама. Ведь ты говоришь так только для того, чтобы я не страдала, а сама пытаешься забыть, но не можешь. Я права?

Ана потрясенно на нее посмотрела. Талья вдруг показалась ей повзрослевшей лет на десять — она говорила как серьезный разумный человек, даже более разумный, чем иной взрослый. Ана встревожилась — дочь будто подменили, будто она действительно провела несколько месяцев в каком-то неизвестном месте, где ей помогли стать мудрее.

— Вот этому меня и учили, понимаешь? Только мне не хватило времени научиться всему.

Они шли по больничному саду к парковке, постепенно замедляя шаги, то и дело останавливаясь, чтобы лучше видеть глаза друг друга.

— Мама, прости меня за те слова, они были неправдой. Просто я хотела причинить тебе боль, так как ты тоже делала мне больно, и в то же время хотела, чтобы ты поняла, что я тебя люблю и ты мне очень нужна. Простишь?

Ана крепко ее обняла.

— Конечно, жизнь моя. А ты меня?

— Конечно.

Взявшись за руки и улыбаясь, они продолжили путь. Все оказалось гораздо проще, чем она представляла. Мужчины, довольные, шли чуть позади. Заговорили о Диего, который и так учился неплохо, а теперь, когда тревога за сестру осталась позади, мог вообще выбиться в отличники. Внезапно Талья вполоборота спросила:

— Папа, а вы тоже друг друга простили? Будете жить вместе?

Мигель взглянул на Ану и уже собирался сказать то, что хотела услышать Талья, однако в последний момент передумал и ответил правду:

— Да, мы простили друг друга, но пока не знаем, будем мы вместе или нет. В последние месяцы мы много разговаривали, и многое между нами прояснилось, но мы ждали, когда ты придешь в себя, и собирались посмотреть, как дальше сложится жизнь. И если сейчас мы все вместе идем домой, еще ничего не значит. Но что мы двое знаем точно, — он улыбнулся, увидев обиженную физиономию Диего, — извини, не двое, а трое, так это то, что мы тебя очень любим и не позволим тебе переживать. Наверное, нам всем стоит поучиться тому, чему учили тебя.

Ана напряженно ждала, как отреагирует Талья, но девочка улыбнулась, обняла брата и пропустила родителей вперед.

— Разговаривать очень важно, — сказала она, — и вы обязательно продолжайте, только говорить нужно то, что действительно хочешь сказать, понимаете? Нам с Диего тоже есть о чем поболтать. Ну-ка, признавайся, с какими девчонками в университете познакомился? Невестой обзавелся?

Диего рассмеялся.

— Не до того мне было, я за тебя переживал, но теперь-то своего не упущу, вот увидишь.




Здесь: Восемнадцать


Пятнадцатого июня, когда в большинстве школ проходили итоговые экзамены, которые Талья не сдавала, Пабло открыл глаза.

Врача в палате не было, возле его постели сидели только Хайме и Талья, и она, как всегда в последнее время, пыталась побыстрее отделаться от его вопросов о чудесном сне — об их с Пабло путешествии в «Хранилище ужасных слов». На том, что это сон, настаивал доктор Герреро, хотя для нее место, куда они попали, было не менее реальным, чем окружающий ее мир.

Талья не сомневалась, что дон Мануэль ей верит, но почему-то советует, всегда намеками и всегда в отсутствие родителей, особенно о случившемся не трезвонить — мол, научилась чему-то, сумела полученными знаниями воспользоваться, и хорошо. Следуя его советам, она теперь тоже делала вид, будто все это ерунда, не более чем очень долгий сон, который постепенно развеивается.

Они не заметили, как Пабло очнулся, и несколько минут, словно приятную музыку, он слушал их разговор, не вдумываясь, о чем идет речь. Затем обвел глазами комнату: свежий букет нарциссов, несколько открыток на тумбочке, несколько книг, рядом с его постелью — девочка и юноша. Хайме и Талья. Хайме? Талья?

Он попробовал сесть, но мышцы не слушались, от усилия он закряхтел, и вот тогда оба посмотрели на него.

— Привет, Пабло, — Талья улыбнулась ему, будто ничего особенного не произошло. — А я уж думала, ты забыл, что обещал мне вернуться.

— Эй, старик! — Хайме улыбался во весь рот, но глаза были полны слез. — Ну наконец-то, давно пора. Я тут целую библиотеку перечитал, дожидаясь, пока ты проснешься.

Пабло слабо пожал другу руку и улыбнулся в ответ, а потом перевел взгляд на Талью.

— Ты выросла, малявка, — голос от долгого молчания был хриплым.

— Ты тоже, — сказала Талья. — Теперь да.




Эпилог





Здесь и Там


Было начало августа, около двух часов ночи. Большинство горожан на отпуск уехали к морю. Тишину лишь изредка нарушали треск мотоцикла или музыка диско из открытых окон машины. Почти все бары уже закрылись, только над одним в отдаленном районе еще горела неоновая реклама бильярда.

Бар был почти пуст. Двое мужчин, вцепившись в стаканы с виски, словно в спасательные круги в открытом океане, остекленевшими глазами тупо смотрели на экран телевизора. Бармен вытирал прилавок, поглядывая на часы и прикидывая, выставить их сейчас или подождать до двух.

У стойки, рядом с полупустой бутылкой джина, прикрыв лицо рукой, тихо плакал еще один мужчина. Никто не обращал на него внимания. Лед в его стакане растаял, и вода струилась по стенкам, образуя лужицу, которая уже подбиралась к бутылке и локтю несчастного.

— Болтун, проклятый болтун, — всхлипывая, бормотал он. — Зачем я это сказал? Я ведь не хотел… не хотел…

Будто не замечая бармена, чей вид яснее ясного говорил, что обслуживать он больше никого не намерен, рядом на табурет уселся новый посетитель — очень пожилой, почти старик, с блестящими глазами цвета спелого ореха и абсолютно седыми, но мягкими, как у младенца, волосами. Из кармана пиджака торчали очки в перламутровой оправе.

Пьяный продолжал всхлипывать, по-видимому, пребывая в отчаянии.

— Если бы можно было вернуть сказанное… и начать все сначала…

— Есть одно место, — произнес старик.

Мужчина поднял голову.

— Я его называю «Хранилище ужасных слов», но вообще-то названия у него нет.

Мужчина вгляделся в него покрасневшими глазами и перестал плакать.

— Вы его знаете? Вы в нем бывали? — спросил он хриплым от алкоголя и плача голосом.

— Один раз, очень давно.

— Говорите, где оно.


notes



Примечания





1


Омлет в виде круглого пирога, обычно с какими-нибудь добавками (картофель, лук, ветчина и т. д.).