Дивертисменты
Элисео Диего








Это издание впервые знакомит читателя с прозаическими произведениями Элисео Диего, отобранными из трех сборников прозы известного кубинского поэта. В рассказах, фантастических историях, миниатюрах, составляющих книгу «Дивертисменты», нашли поэтическое воплощение и философское осмысление темы жизни и смерти, детства, уходящего времени и человеческой памяти.






Элисео Диего

Дивертисмент





Прелисловие. Зеркала памяти

(О прозе Элисео Диего)


Душа сказочника счастливо обитает в Элисео Диего. Автор восьми поэтических, трех прозаических книг и ряда литературных эссе, он занимает особое место в ярком созвездии кубинских мастеров старшего поколения. Его произведения источают магический – магнетический – свет, привлекают своей исповедальной простотой, невыспренностью (хотя и непростым подчас выражением мысли), незаметно вовлекают читателя в куда как не простые поиски ответов на изначальные вопросы, которые ставит человек, стремящийся определить то человеческое, что отличает его от всего остального мира.

И в стихах и в прозе Элисео Диего прежде всего лирик. По определению известного советского литературоведа Лидии Гинзбург, лирика и есть «прежде всего разговор об основных человеческих ценностях или о том, что их разрушает, уничтожает».[1 - Л. Гинзбург. О старом и новом. Изд. «Советский писатель», 1982, с. 16.] Элисео Диего крайне обостренно, драматически переживает противоречие между идеалом и компромиссом, между возрастом ребенка и возрастом взрослого, между творением и разрушением. Переживание этого противоречия мощно обнаружилось в первой его поэтической книге «На улице Хесус-дель-Монте» (1949) и с той поры не покидает его.

Как и в стихах, в своей прозе Элисео Диего поэт. И в том, что он видит, на чем останавливает свое внимание, что выбирает для своих произведений, и в том, как он пишет, каким материалом пользуется, как строит свои произведения. Видение Элисео Диего как бы двойное: его взгляд, скользящий как бы по внешней поверхности реального мира, видит и подспудную природу вещей. Этот странный стереоскопический эффект моментально переносит читателя в область на первый взгляд нереальную – в мир волшебства, магии, фантастики: три сестры, перерезая нити ковра, обрывают чьи-то жизни; человек, загромоздивший дом вещами, полагает, что смерть, которая придет за ним, заблудится и уйдет; хозяин дома, о котором прислуга имеет противоположные суждения и которого на самом деле как бы и вовсе нет; юноша, побывавший в Атлантиде… Условия каждой фабулы принимаются читателем тут же, ибо сам автор глубочайшим образом убежден в реальности нереального – того, что приходит людям на ум, того, что может привидеться, присниться, примниться. Во многих рассказах это проникновение «под оболочку» происходит почти незаметно. Что-то странное окутывает повествование, словно бы возникает дополнительный свет или какой-нибудь посторонний – потусторонний – звук, и вот мы, сами того не замечая, вместе с автором перешли рубеж между реальным и фантазией, преодолели некий сверхсмысловой барьер.




Читая прозу Элисео Диего, словно присутствуешь при поиске ответа на вопрос: что было бы, например, если бы… Если бы автомобили восстали против людей?… Или если бы можно было вернуть детство, переселившись в дом, где оно прошло? Некоторые сюжеты Элисео Диего традиционно сказочны и чем-то очень близки Андерсену, как, например, в рассказе о строптивой марионетке, которая стала водить на нитях руки Маэстро, или в притче о бронзовом стоке, который объявил войну человеку. Вся эта кажущаяся условность, «сослагательность», позволяет Элисео Диего творить буквально чудеса: спасать невинно обиженных, наказывать злоумышленников, стяжателей, объяснять загадочное. Это сражение писателя – пусть и пером на бумаге – за лучшее устройство мира, за лучший удел в нем человека глубоко гуманно, и начал он его в трудные для Кубы 40-е годы, о которых Элисео Диего вспоминал впоследствии как об эпохе «дьявольского фарса, в котором профессора были торговцами, политики – ворами, правители – марионетками, а жизнь нации – трагикомедией».

При всей фантастичности сюжетов пространство прозы Э. Диего – истинно кубинское пространство. Сельский и городской пейзажи, растительный и животный мир тропиков и архитектура – от колониальной до современной, гамма цветов и звуков, течение дня от рассвета, через нестерпимую жару и духоту, к сиесте, а затем к предвечерью и фантасмагорическим по раскраске закатам – все это Куба. И персонажи: простолюдины, бывалые люди, труженики, мастеровые, торговцы – узнаются как кубинцы, даже когда не называется место действия, они – кубинцы своею речью, жестами, вкусами и пристрастиями, отношением к вещам и событиям.




Бросается в глаза любовь Элисео Диего к миру неодушевленному. Вещи у него – и не вещи вовсе, а почти разумные существа, все эти стулья, кресла и качалки, кастрюли, ножи, что уж говорить о шахматных фигурах! Предметы обстановки похожи на животных; одушевлены и даже наделены характерами, порою несносными, не только дома и деревья, но облака и закаты, дождь и туман. И весь этот внешний мир одновременно – проекция внутреннего мира Элисео Диего, воплощение в окружающую его действительность его самого, его взглядов на жизнь, его этики.




Идеальным человеком считает Элисео Диего ребенка. Дети в его произведениях великолепны. Это тонкие мыслители, художники и психологи, всевидящие справедливцы и честные воины. И также идеальны немногие старцы, не продавшие душу многоликому дьяволу, выглядывающему прямо или косвенно из многих, чуть ли не из всех сюжетов Элисео Диего, – те немногие старцы, которые на склоне своих лет смыкаются в цикле жизни с одержимо честными детьми. В кодекс чести Элисео Диего одним из первых входит и благородство. Даже смерть против абсурдности убийства, когда – в рассказе «Игра» – она, в облике красивой девушки, видя, что ребенок глядит на повешенную собаку, бормочет: «Нет, не по справедливости это!»

В своем труде «Кубинское в поэзии» выдающийся кубинский литературовед и поэт Синтио Витиер первым обратил внимание на одну из характернейших особенностей поэтики Элисео Диего – на огромную важность памяти, процесса вспоминания, на то значение, которое у Элисео Диего приобретает волшебная субстанция памяти, погружаясь в которую вещи обретают вечность, святость. Эта, как сказал сам Элисео Диего, «главная привычка вспоминать» и обусловливает появление в его произведениях некоего магического времени – фона, на котором происходит, по словам Синтио Витиера, «разрастание вспоминаемого материала». В сущности, Элисео Диего и занимается переправой дел человеческих из пространства места в пространство времени, из повседневного – во вневременное. Почти постоянное присутствие этих временных параметров от ограниченного (суетного) до безграничного (несуетного) придает произведениям Элисео Диего удивительную объемность. А само время у Элисео Диего не только арена действия, но и действующий в разных обликах герой.




Сердце этого выдающегося мастера открыто всем радостям и печалям мира. Точные слова запечатлевают неуловимые состояния природы, тончайшие движения души, мимолетные образы мира. Не сказать – все равно что умереть. Сказать излишним количеством слов – все равно что убить свое детище. Элисео Диего верен своему делу, и оно любит его. На протяжении вот уже сорока с лишним лет он кропотливо и влюбленно творит в стихах и прозе свое поэтическое «кубинское пространство», закрепляя его в пластичных и внешне неброских образах семьи, домашнего очага, ремесла, в картинах жизни городских предместий и поселков, поднимая обыденное, преходящее до уровня высокого, вечного.

Павел Грушко




Из книги «В сумрачных ладонях забытья»

(1942)





История о Негре-Бездельнике


Смутное беспокойство почувствовал я в тот вечер, когда мама сказала, что мы едем в поместье с высокой черной башней, столь притягательной на горизонте для наших взглядов. Вокруг башни теснились тени, это было каменное сердце, могучее, хотя и недужное, и оно обрастало плотью ночи, орошая ее кровью. Этакий черный гигант высился посреди поля, нависая над домом, и этот гигант делал порою несколько нескладных шагов в сторону, порываясь затмить своими руками округу, пока божьи ангелы не загоняли его обратно ударами бичей.

И еще мама сказала, что я могу взять с собой клетчатое пальтишко, это меня немного успокоило – в нем я чувствовал себя, как святой Георгий в его доспехах. Как святой Георгий на черно-белых иллюстрациях, вечно неподвижный, застывший над драконом, уснувшим у его ног, или как святой Георгий, когда он наклоняется над серой гравюрной водой и над черными цветами, глядя на непостижимых рыб в воде иного мира; а этот мой страшный вечер сам представлялся мне рисунком, в который я должен был проникнуть; когда, войдя в двери и заняв свое место, я успокоюсь и замру, никто не сможет изменить хотя бы один штрих на картине моей победы, где была бы башня, разбитая, лежащая у моих ног, как побежденный, выдохшийся пес.

И гигантские дети пришли бы заглянуть в эту мою книгу, порадовались бы картинке, где мальчик побеждает на своем поле врага – того, что распугивал голубей Дядюшки Элисео. Последнее особенно меня волновало: поглядели бы вы, как они в сумерках спасались, сильно взмахивая крыльями, улетая в сторону пещер-голубятен, безмолвно роняя свои белые перья, которые темнели и разлохмачивались, как только оставались наедине с ветром. Затем, после мгновенного затишья, объявлялась ночь, похожая на громадную, невероятно тяжелую стопу, – вся плоть, вся кровь, весь костяк ночи. И тут же зажигались свечи и лампы.




Автомобиль остановился у портала большого каменного дома. Но прежде мы проехали мрачный парк, где каждая посыпанная гравием дорожка вела к «Видениям». Одна, обсаженная черно-зелеными островерхими соснами, уводила к «Видению Мельницы», там люди носили черносуконные, расходящиеся в ширину капюшоны. Не знаю, точно ли это были люди – может, под масками скрывались ангелы или звери, – а только они пытались утопить меня в бездонном омуте своей «Мельницы». В том же «Видении» был и Отшельник Веласкеса, обитавший посреди своей пустынной, усыпанной белыми и черными камнями долины, куда голубка носила ему еду.

Во время всей поездки я сидел вцепившись в материнский рукав (его полотно было таким свежим и домашним) и время от времени взглядывал на эмалевую брошь у нее на груди. Это был могущественный талисман от всамделишности туманов, которые грозили расправиться с нашей грезой – моей и маминой, – пытаясь развеять ее по своей хмурой всамделишности. Сейчас я поражаюсь всей той настороженности, всему тому старательному усилию теплить в себе еле живой огонек, мешать всемогущим призракам погасить его. Труду, с каким ребенок среди великого скопления призраков и смертей должен прожить детство.

Вы ведь не знаете Негра-Бездельника, его нелепая фигура – причина моего тогдашнего страха: он появлялся там, где я его меньше всего ожидал. Он перемещается по темным подземным переходам и бухается спать где вздумается: мы открываем дверь в нашу комнату, а Негр-Бездельник уже там – привалился к стене, спокойно скрестив на животе свои ручищи.

Столь беззаботное существо могло бы доставить радость и стать другом любому ребенку, если бы не вызывало тревоги, так что радость оборачивалась смертным страхом, словно бы страх обзаводился костяком, плотью и кровью, когда Негр-Бездельник во время игры в прятки вдруг объявлялся около клумбы с цветами или прятался еще где-нибудь. Вот и на этот раз первое, что мы увидели в большущей зале с мраморной лестницей, уходившей куда-то вверх, был Негр-Бездельник, во весь рост, громадный, с копьем в руке. Я сжал руку мамы и молчаливо кивнул в его сторону, тогда она приблизилась к нему и кольцом, которое носила на мизинце (тем самым золотым ободочком, которым мы играли на безбрежных простынях постели), ударила его в грудь. Послышался гулкий звук, словно это существо было полым и необитаемым, – а все дело в том, что мы просто убили его, да-да, убили, как и многих других призраков, убили с милой жестокостью, так как без этого я бы не мог спокойно спать.




Тетушка ждала на лестнице, и мы с мамой бросились к ней. Все вместе поднялись на второй этаж, где жила Донья Исабель, хозяйка всех этих «Видений», пряха ночей.

Открылась дверь, и мама с Тетушкой вошли. Меня оставили в пустом коридоре. Засунув руки в карманы, я начал шагать мимо вереницы закрытых дверей, пока не подошел к последней и не толкнул ее.

Я увидел длинную пустую комнату – маленькую щель в каменном монолите дома. И почувствовал всю тяжесть давящего на нее здания в напряженности темного воздуха с тусклым подобием света, сочившегося от зашторенных окон. Зеркало на комоде ослепло от пыли, и образ комнаты в этом большом зрачке походил на старое, затерянное воспоминание. Там я снова увидел стулья, покрытые белесыми обтрепанными чехлами, неподвижные в их безнадежном параличе, который всегда меня удивлял. Указательным пальцем на запыленной поверхности зеркала я вывел большими детскими буквами свое имя.




Никогда не забуду плотный воздух той комнаты, из которого, казалось, была выделана мебель, вернее, чудилось, будто материалом для нее послужил тот же воздух, обретший поверхности и окраску. Предметы эти напоминали образы из сна, которые скорее являются отражениями в его глубоких водах, нежели полнокровными и живыми телами. Потом мебель стало видно лучше: она тяжело покоилась на своих толстых деревянных ножках; мало-помалу обнаружилось, что она наделена движением – одним-единственным движением тяготения, давления, отвечающего на зов земли, движением, которое каменный пол снизу вверх возвращал ей через спинки и каркасы подобно огромному, мерно бьющемуся сердцу. Но все это не так уж и бросалось в глаза – глазам представало лишь некое неподвижное ее присутствие.

Синий тонконогий стул напротив комода напряженно выгибался, будто готовясь к прыжку, а комод, не в пример ему, был тяжел и широк, и оба существовали вне всякого контакта с людьми, точь-в-точь предметы обстановки из какой-нибудь сказки, скажем, из «Золушки». Долгие годы никто не клал на комод щетку, не гляделся в запыленное зеркало. Мое имя – слово, обозначающее меня размашистыми, чистыми буквами, – подобно обелиску или световому кружеву извлекало в темноте из глуби зеркала и грез мой образ. И мебель охватила глубокая дрожь – словно от камня, брошенного в озеро, по которому расходятся все более широкие круги волн.




Как сказочный Рип Ван Винкль,[2 - Персонаж новеллы американского писателя Уошингтона Ирвинга (1783—1859).] стряхнувший с глаз столетнюю пыль, я огляделся вокруг, нет ли где двери, которая бы вывела меня на свет. Самая ближняя – большая, дубовая – была покрыта глубокой резьбой. Так как мне не хотелось снова пересекать всю комнату, а тянуло скорее выйти на свежий воздух, в сумерки, я отворил дверь, надеясь увидеть деревья, траву, тысячи знакомых очертаний. А увидел тускло-желтый рассеянный свет да нагроможденные, подобно странным кубическим скалам, клетки с животными: собаками, обезьянами, лисой. Единственное окошко было забрано плотной материей, наспех прибитой к раме большими гвоздями.




Донья Исабель сидела в своем алькове, она тонула в большущем, глубоком плюшевом кресле, ее негнущееся тельце было едва различимо. Тетушка занимала маленькое черное кресло-качалку напротив нее (для меня всегда было загадкой, как могла она умещаться, такая высокая и тучная, в смешной мебели, которую она с замечательным достоинством выбирала, дивным образом согласуясь с нею, стараясь ничего не потревожить, чтобы все как шло, так и шло), а рядом – мама в своем пышном и веселом белом платье, меня же усадили в черное кресло.

«Давно я тебя не видела, – сказала Донья Исабель, обращаясь к маме. – Последний раз, помнится, – добавила она, – мы виделись лет двадцать с лишком назад, ты была еще совсем девочка и все время тараторила о пляже, если не ошибаюсь, о пляже в Сан-Себастьяне[3 - Сан-Себастьян – город и порт на севере Испании.]. Да, о длинном золотом пляже с пестрыми кабинами, помню громоздкие купальники, которые тогда носили, некоторые в черную и оранжевую полоску. И о том, какой горячий там песок, прямо не выгнать вас было с этого пляжа, верно? Мне кажется, ты забыла о том, что Бискайский залив такой холодный от близости к полюсу. Здесь-то получше будет, место защищенное, а еще лучше в моем доме… Я не стала тебе тогда говорить, ты еще маленькая была, как я не люблю этих высоких людей в синем, прогуливающихся по песку, обрывки песен, которые заглушает прибой, звон опорожненных бутылок, а потом заход одного и того же солнца, зеленые холмы чернеют, беседа за ужином обрывается. А здесь, – и она впервые сделала движение рукой, показав на свечные канделябры, – я, когда хочу, зажигаю и гашу свое собственное солнце. Приятно не слышать ход времени в часах, не видеть никакие пейзажи, кроме одного – моих комнат и вещей, которые раз и навсегда нашли свое место и освещены, лишь когда это мне понадобится».

Говоря, Донья Исабель не двигалась – лишь взгляд ее перемещался с места на место по воздуху, не останавливаясь ни на чем, покамест, по окончании очередной ее фразы, насмешливо и спокойно не впивался в кого-нибудь из нас. Казалось, она развоплощает вещи, превращая их в свою речь, в нечто похожее на черные розы решеток, утратившие даже самый образ цветка.




«Не знаю, с какого времени я заперлась здесь, – говорила Донья Исабель, – но с той поры солнце я вижу разве что сквозь толстое и мутное стекло окна, к тому же в любой момент я могу его убрать, занавесив черной шторой. Конечно, – добавила она насмешливо, – это все равно что закрыть солнце пальцем, а я довольна, потому что еще лучше, чем стены дома, я могу выказывать мое безразличие к этой глупейшей карусели солнца и луны, ведать не ведая об их назойливых каждодневных напоминаниях, таких равномерных и несносных. Конечно, когда солнце мне нужно, я вынуждена дожидаться его двенадцать часов кряду, но и тогда – захочу, впущу его в дом, захочу, не впущу, и всегда его свет должен иметь квадратную форму, которую я ему придаю, потому что так мне заблагорассудилось».

Тут Донья Исабель добродушно улыбнулась и перевела дух. Казалось, тишина была тем же темным и тяжелым воздухом, который комкал наши одежды. Мама, видя, что я слушаю, отослала меня поиграть со щенятами собаки Ирис. Яркий свет заливал соседнюю комнату, где на циновке, в стороне от клеток с обезьянами и лисой, возлежала огромная самка датского дога, окруженная щенками. Я рассеянно присел возле них, прислушиваясь к словам Доньи Исабель, чуть заметно повысившей голос.




«Правильно сделала, дочь моя, ребенок не должен слушать ваши взрослые разговоры, – заметила Донья Исабель. – Смертный прах витает над ними, подобно тому как большая и старая птица висит над вашими головами, когда вы что ни утро говорите о еде. Вы спрашиваете: „Что нам сегодня приготовить на завтрак?“ – а ребенок вспоминает, что и вчера слышал ту же фразу, и знает, что завтра ее снова услышит, и вот так из-за одинаковой этой всегда фразы ему открывается круговорот времен: одно из них – ветреное и серое время дождей, а другое – жаркое и сухое, и он постигает, что не живет в одном чудесном и неизменном дне, в котором ты всегда маленький. Что, когда гасят свет, это как будто ты едешь в поезде, где каждый раз окно затемняется какой-нибудь иной тенью. Что день за днем мы удаляемся от нас самих, оставляя позади нашу плоть и нашу кровь, и так день за днем».




«Вон там, – сказала Донья Исабель, внезапно привстав и указывая вытянутой дрожащей рукой на дверь, – вон там граница, которую я запретила нарушать смерти, вашей противной смерти, этой гнусной танцорке. Я ее оставляю за порогом, как побитого лакея».

Она рухнула в кресло и застыла в нем, дыша как перепуганная птичка, но в глазах ее поблескивала девичья смешливость.

«Здесь всего лучше! – сказала она через миг, соединив руки и медленно озираясь вокруг. – Здесь мне спокойно среди моих вычур, штор, моих теней и ламп, и пусть снаружи мерцают разные там звезды и в канаве течет вода, всякий раз другая, все это понапрасну». В своем кресле она была похожа на клубок, еще больше напоминая зверька на фоне гобелена – зверька, который хочет вписаться в гамму его облаков или растрепанных куп. «Что, разве я не права?» – спросила она и снова погрузилась в молчание. Перед ней красные и черные линии на ковровой дорожке бездумно перекрещивались, каждый раз заплетаясь в новый узор прежде, чем заканчивали предыдущий.

Потом я долго не слышал, о чем говорили в соседней комнате, занявшись игрой с одним из щенков, с которым мы сразу подружились. Из яркой лампы выплескивался золотой поток света, заливая всю комнату, тяжелыми волнами затапливая стеклянные шкафы, образуя лагуны или выкапывая, словно в безмолвном подземелье, глубокие ходы в зеркалах.

Последние услышанные мной слова Доньи Исабель были медленны и почти неуловимы – последние аккорды монотонной, очаровавшей меня песни. Сквозь щель в двери я видел ее комнату: глубокую тень, в которой едва обрисовывался силуэт мебели, достаточно ветхой, чтобы рассчитывать на свою собственную, мирную и независимую от людей жизнь на самой кромке всех печалей, как это происходит с дряхлейшими из деревьев, которым давно нет дела до людских дорог – столько раз они видели смерть, что принадлежат не себе самим, а богу.

У меня появилось желание забрать щенка, я представил, как он прыгает со мной в поле, возле Арройо Наранхо, и даже имя ему дал – Леаль[4 - Леаль – одна из самых распространенных собачьих кличек, вроде нашего Тузик или Бобик.]. Я услышал, как мать вскользь спросила: «А что вы знаете о Пабло?» – и тогда я спрятал его под пальтишко и вышел в коридор. Передо мной была просторная мраморная галерея, белая и безмолвная, наводненная темным пеплом сумерек. Я тихонько двинулся вперед и, когда подошел к лестнице, стал быстро спускаться, даже не глядя на поверженного Негра-Бездельника. Слабый свет фонаря от входа едва ли облегчал мой путь.




Когда обе створки входной двери тяжело сомкнулись за мной, свою абсолютную свободу я воспринял как холод и подумал об оловянном солдатике, которого я обронил в запруду, – там, в глуби холодной воды, среди рыб, черных под вечер, и донного зеленого лишайника, он сжимал свое ружьецо. Я печально прошествовал к машине и заперся в ней, стараясь получше примостить зверушку. За стеклами шевелились под ветром купы, а мне казалось, будто над нами летят большие темные птицы, взвихривая воздух своими тяжелыми крыльями. А другие деревья отгоняют их своими разъяренными руками.




На обратном пути рядом с нами торопливо бежали высокие сосны и тополя, снова заслоняя «Видения» – темную землю, камни и травы «Видений». Тетушка, прямая и строгая, молчала. Лишь через много лет я понял, что она имела в виду, когда однажды сказала: «Несчастная Исабель, так и умерла в своем безумстве, все полагала, будто восстала против бога, а он был совсем рядом. Вот и твердила, умирая: „Почему ты меня оставил?“ Так-то…» (В день, когда она вспомнила это, Тетушка находилась в своей прихожей, которая, по странному совпадению, исчезла вместе с ней, потому что с ее смертью дом развалился, – глаза ее горели, как две свечи, и казалось, будто фантастическое это мерцание освещает сложную конструкцию ее одеяния.) Но тогда, в машине, она долго молчала, глядя прямо перед собой, а когда заговорила, то о новой пристройке, которую надумала соорудить. Так мы и покидаем друг друга в часы страха, отгораживаясь толстенными перегородками безмолвия: всегда полагаем, что другой утаивает куда более жестокую истину, что другой, наконец, и есть смерть, которая явилась и уселась рядом с нами.

Там, где поместье оканчивалось, мы проехали мимо дома, в котором жил лесник, – белого, сложенного из камня и бревен дома. Маленький и на заглядение красивый, он высился рядом с внушительной железной оградой. В дверях у порога мы увидели сидящего лесника: скрестив ноги, он мрачно курил, чуть наклонившись вперед. Какие дела удерживали тебя здесь, лесник? Твой стул был тебе другом, и грубый крепкий стол был тебе другом. А мерно разрастающаяся возле стен трава, а высоченные деревья, чьи темные стволы смыкаются вокруг собственной сердцевины, по которой от земли к листьям крадется вечная живица, – да пропади они пропадом. И вода, текущая по канавам, увлекающая ветки и насекомых, – да пропади она пропадом. И воз, рассекающий ночь, которая тут же смыкается, самонадеянная, могучая. Достаточно выглянуть за дверь или приблизить лицо к оконному стеклу, чтобы ее увидеть, чтобы увидеть, как загустевает в деревьях сон, порождая враждебные тела, чтобы увидеть, как маг-волшебник неутомимо заменяет одни вещи другими, притом все они как ни в чем не бывало остаются на прежних местах. Здесь у тебя был друг-стул и друг-стол, ты всегда был готов выручить себя и выручить их, а все остальное – да пропади оно пропадом.

Вот и мы с мамой, выручая наши собственные жизни, отгородились от всего и вся. Боже, ты видишь упрямцев, вот мы – слепые, глухие к увещаниям дьявола, упрямые, как наш друг лесник, – закрыли глаза, насторожили слух, будто звери какие-нибудь. Боже, тебе мы препоручили себя, тебе служим, твой сон охраняем.




Когда мы вернулись, за большими деревьями, растущими вдоль дороги, я увидел красноватое небо и на его фоне – черную башенку, во весь ее рост, точно это был человек, который провеивал на ветру ночь. И мне представился большой парк, и пустотелые существа в капюшонах, и Негр-Бездельник, неповоротливый и огромный. И в очнувшемся гуле мрачной пропасти, в этой пугающей яви, которая клубится вокруг дремоты, я увидел, как по небу проплывают красные ангелы.

«Мама, – сказал я, – погляди-ка, ангелы прилетели забрать меня».

«Да нет, – сказала она так, словно объясняла мне чудо похлеще, – это божьи тучки».




История о строптивой марионетке


Когда истории оканчивались, мы застывали в молчании – никто из находившихся в этой зале не решался заговорить. До самого потолка зала была выкрашена в приятный серый цвет, а под потолком шли балки из красного дерева. И обстановка была сочного красноватого цвета, легкая, простая и точная по своим линиям, нам казалось, что чрезмерная темнота разрушит ее. Но наплывали черные грозовые тучи, их мрак проникал сквозь окна в комнату, а обстановка эта при всей своей хрупкости оставалась целехонькой.

Безмолвие, воцарявшееся после того, как истории оканчивались и улетучивалось последнее слово, напоминало уединение людей во время дождя. Уставив глаза в пол, мы оказывались на невероятном удалении друг от друга. А теперь со всей деликатностью уведите всех, оставьте меня одного: какой неожиданный покой окутывает душу, какая странная тревога – как тут обойтись без какой-нибудь новой истории, разве перенесу я такое одиночество? И значит, надобно вспомнить нечто страшное, впервые рассказанное, может быть, целую вечность назад, еще до сотворения мира. А ужасающее безмолвие, окутывающее эту историю, равно моему одиночеству, когда в доме темно и я в нем – один-одинешенек.

В той же зале было длинное темное сооружение, которое называли Библиотекой. За стеклами тесно жались друг к другу большие зеленоватые тома, а за ними в глубине – бессчетное множество других, так что ужас охватывал при мысли о них, и еще было страшно представить – вдруг ты заблудишься в городе Асуньон-дель– Парагвай, который в виде черной гравюры раскинулся в самом центре Энциклопедии. Так я сидел чуть в стороне от книжных рядов в одиночестве, в непроницаемой тишине, а за стенами дома шел дождь. И сегодня я не знаю точно: эта история – то ли я измыслил ее, то ли увидел во сне, то ли вспомнил, перелистывая знакомую книгу?




В своем вертепе[5 - Вертеп – распространенный в старину передвижной кукольный театр.] марионетка Арлекин дожидался начала репетиции; согнутый пополам, он напоминал небольшой узел из палочек и тряпок. Худо-бедно, его поза позволяла ему по крайней мере разглядывать свободную игру красного и черного на своем одеянии, освещенном ровным и чистым, как серебро, светом, струящимся из широкого слухового окна. За его спиной находилась дверь, через которую по окончании представления уходили Маэстро и его помощники, а перед ним – узкий, тонущий во мраке зал театра.

«Боже, – размышлял Арлекин, который в силу того, что он вполне осмысленно разучивал свои роли и постоянно слышал разговоры Маэстро, научился выделять это слово и пользовался им, строгим и терпким, в особых случаях, – боже, если бы я только мог оставаться здесь весь вечер, все годы, пока не заслышатся трубы ангелов и я не встану и не выйду своими собственными ногами за дверь, где ты, грозный Господь, будешь стоять в окружении ангелов!» В глубине своего простодушного сердца кукленок полагал, что по ту сторону двери – простой двери, которая служила выходом из театра, – начинался рай или по крайней мере место, где находится бог.

Тут открылась дверь и послышались шаги кукольного Маэстро – он приближался.

«Боже, – думал Арлекин, – если бы хоть на этот раз я взбунтовался, и, когда он велит мне поднять правую руку, я опустил бы ее, а когда – левую ногу, я и ее опустил бы, а когда он прикажет что-нибудь еще, я бы не подчинился!» Его голосок метался внутри деревянной груди, а вокруг стояла мертвая, непробудная тишина.

Маэстро подходил все ближе. У него было доброе широкое, обрамленное белой бородой лицо, но глазки были черные и обжигающие, точно огонь.

«Представим, – сказал он (с куклами он говорил так, будто не сомневался, что у них есть собственная жизнь, – это приучило его глядеть на них как на живых существ и, таким образом, добиваться большего правдоподобия в кукольных комедиях), – представим праздник под землей, в глубоких коридорах. Разные там фигурки, красные и синие, белые и зеленые, пляшут в подземных ходах-переходах. И ты, стало быть, Арлекин, вместе с ними несешься по этим земным недрам».

Объяснив сцену, он поднял Арлекина: левая нога – вверх-вниз, правая рука – вверх-вниз, как тому в глубине души ни хотелось поперечить – опустить поднимаемую руку или, скажем, поднять опускаемую ногу. Его не слышный никому голосок взывал из глубины древесины, моля о том, чтобы сломались шарниры, но где там: руки Маэстро ловко влекли его в танце по доскам.




Снова Арлекин лежал на помосте, и свет, падавший с потолка, омывал его своими водами, высвечивая темные треугольники его наряда. Он думал, строил планы.

С той самой поры Маэстро начал говорить, что его Арлекин как живой: настолько он был подвижен, так поразительно угадывал скрытые его намерения, чуть ли не предвосхищая каждый его замысел. Достаточно было малейшего движения пальцев, чтобы кукольные руки вскинулись с поразительной живостью. А если приуставшие за день, задеревеневшие пальцы медлили, ножки Арлекина натягивали нити, словно торопили хозяина.

Так, исподволь, не сознавая, что происходит, ибо в глубине души он объяснял это великолепным устройством куклы, Маэстро стал менее требователен к себе, целиком полагаясь на сноровистого Арлекина, который сам плясал и передвигался по сцене, волоча за собой две большие человеческие руки. Пожирая Арлекина глазами, с ликованием в душе, упоенный быстротой, с какой на концах ниток двигались его пальцы, Маэстро воспарил в мир фантазий и грез, пока все это не стало одним сплошным обманом глаз.




Настал день большого праздника, сноп света, падавшего сверху, выхватывал зрителей, сидевших в первом ряду, оживляя их кроваво-красные, черные или зеленые наряды. Маленький точеный Арлекин кружился в своем головокружительном танце, прыгая как никогда раньше, а Маэстро следил за ним безразличным взглядом, ощущая, как его руки тяжело волокутся за нитями. И неожиданно перекувырнувшись, с закостеневшими руками и ногами, он, подобно тяжелому мешку, рухнул сверху на пол сцены. Пристально вглядываясь в него, Арлекин застыл на месте – то ли оттого, что перепутались нити, то ли по какой-либо другой причине. Перед ним покоилось грузное тело Маэстро: борода растрепана, руки и ноги потешно раскинуты.

«Ага! – ликовал голос в безмолвной деревянной груди. – Каково?» (Мы-то знаем, что все это подстроил сам Арлекин.)

Зал разразился неслыханным хохотом, стены зашатались, тогда кукольный Маэстро поднялся и под аплодисменты сделал изысканный реверанс. Потом он подошел и, положив руку на голову Арлекина, сказал медовым голосом, хотя глаза его метали молнии: «Вот и закончилась, малыш, комедия твоего бунта. Неслыханный успех».




Не знаю, именно ли эту историю я читаю в темной зале памяти, когда за окном идет дождь, ведь необходим очень ясный ум (а его бог дает далеко не каждому), чтобы во всей достоверности удержать в памяти истинные дни, не подмененные фантазиями или грезами.

Хотя, в общем-то, так ли уж важно, какая из историй приключилась – та или эта. Куда важнее – и я чувствую это всем своим существом – в одиночестве вслушиваться в суровое, напряженное безмолвие вокруг, пытаясь что-то преобразить, написать между строками, проникнуть в них, сломать их и возродить. Это что-то, неизменно маячившее перед глазами, терпеливо вело все к последней точке.

История о враждебном дагерротипе

Верх этой мраморной лестницы я не могу различить, так как его заволокло мглой. А на лестнице, возле белой железной калитки, стоит мальчик, на его матросской шапочке большими золотыми буквами выведено: «Redoutable»[6 - «Грозный» (франц.).]. На всем белом свете только и есть эта мраморная лестница и мальчик.




Не ведаю, что это за место. Но прихожая такая же, как и в те времена: два ковра на полу, разделенные узким проливом из плиток, и книжный шкаф в углу с его запыленными стражами снаружи; портреты под стеклом, которые еще в ту пору предпринимали попытку пошевелиться – изменить положение руки или учтивее обычного улыбнуться в надежде, что кто-либо задержит на них взгляд и этим воспрепятствует их каждодневному испарению, что и является забвением; а в глубине – темное сокровище. Но самое главное – вглядитесь в портрет моего кузена Элисео, висящий на стене около выступа, напоминающего башню (на месте бывшего здесь потайного хода, о котором говорили: «Сегодня мы наверняка отыщем его, это уж точно», и так день за днем, хотя так и не отыскали его никогда) – там была еще дверца, синяя, как в Большой Пизанской Башне.

В старомодной матросской шапочке, черной и без надписи, спиной к серому простору моря и ветра, в тумане, сотканном из тончайших металлических волокон (знать бы, откуда он взялся), так далеко от родной реки Альмендарес[7 - Альмендарес – река в Гаване.], маячит фигура моего кузена. В то время (в какое?) нам было хорошо известно, что это сделанный по заказу портрет. Песок, море и воздух были одним живописным полотном, лодка – другим, а стоявшая впереди фигура моего кузена завершала композицию портрета, с бесспорной мастеровитостью выполненного мосье Хуаном, фотографом. В те поры мы знали, где начало и где конец грезы.

Да вот только судите сами: дом пуст, никто в нем не живет, разве что темнота. В те поры его переполняли тысячи звуков, тысячи отблесков, сходившихся в этом месте свидетельством того, что все здесь бодрствуют, глаза у всех открыты, переполнены светом грез. А сейчас здесь, наоборот, царит лишь темное безмолвие, в котором мы молча беседуем – образ и я, ты, образ, и я, взывающий в этом одиноком, покинутом всеми уголке к тем, кто начеку, к тем, кто жив, кто не спит, но грезит. Что это – слышатся шаги? Кто-то находился все это время у дверей. И вот сейчас слышны его легкие, вкрадчивые шаги. Позвольте сказать вам, откуда они доносятся – от входа: по белому мраморному полу они скользят между темной мебелью, между двумя бесконечными дорогами зеркал. Я утверждаю: по другую сторону двери есть коридор, кто-то приблизился к этому месту, чтобы поговорить со мной, кто-то пришел со мной повидаться.

Вот он уже в двери – смотрите. Этот мальчик – я, в дверях я, мальчик, и мне шесть лет. Вот он – мой костюмчик шестилетнего, вот она – моя шапка шестилетнего, вот оно – мое тело шестилетнего, вот она – моя кровь и плоть шестилетнего. Мне бы уйти, мне бы убежать отсюда – не должны мы встречаться лицом к лицу.

Разве не я взываю, разве не я кричу? И вот я, взывающий, прижимаю свое огромное ухо к двери, сверлю своими огромными глазами дверь – силюсь понять, что происходит.




Мальчик стоит перед портретом. Руки за спиной – стоит перед портретом и глядит на него. В другие времена он всегда глядел на него с почтительностью. (Я хотел бы стереть эту фразу «в другие времена», потому что их у меня нет, но она уже написана, и я не в силах стереть ее, даже если стану толкать буквы кулаками, как я это пытаюсь делать.) В другие времена я всегда глядел на него с удивлением – на этого мальчика, приплывшего по морю в столь пустынное место на своей лодке – от туманного горизонта к этому пустынному месту, по морю от своего дома к этому пустынному месту, – и отсюда с видом первооткрывателя, победителя, он говорил родителям в их доме: «Видите, родители, вот он я на открытом мною острове».

Вошедший оглядывается, и вокруг него одна только тишина. За каждой дверью отверзается пропасть, за каждой – колодец, мрак, о чем он не ведает, принимая все это за обычный вечерний сумрак. Маленький и одинокий, он садится в широкое плетеное кресло, как хорошо воспитанный ребенок, снимает белую шапку, играет ею, читает буквы, образующие надпись «Redoutable», и ждет.




И тут я догадываюсь о страшной опасности. Скажите на милость, из какой материи сотворены мальчик, стены, портрет, – разве не из той же вековечной массы грез, не из той же, что образует ночи, вчерашние и позавчерашние дни? И нет ничего странного тогда, что фигура спускается с портрета, приближается к мальчику и окликает его: «Элисео». Теперь-то вы понимаете страшную опасность, угрожающую всем устоям и законам, которые, подобно чемпиону, я должен отстаивать до самой смерти? Видите, фигура приближается и окликает мальчика, видите, мгла приближается и окликает свет, видите, хаос приближается и отрезает грезе путь к бегству! Подобен жалкому зверьку порядок, трусливое у него сердчишко!

В зале становится темно. Окно, словно огненный колодец из чистого золота, излило на пол светящийся ковер. Его неясная, совершенная, бесконечная глубина наполнена разлитой снаружи ночью. Перед самым моим лицом мерцает этот коридор света, эта уходящая к звездам дорога. Свет омывает ноги спокойного мальчика, от кромки света взмывает стена.




Взгляните на меня – рассмотрите Элисео Диего: напрягая слух и зрение, он стережет шестилетнего мальчика. Я и говорю (я ведь сказал об этом), я и пишу (и о ком пишу – тоже я). В моем огромном теле гиганта я проник в ту часть истории, на которой никто не задержался, ведь я, гигант, проник в историю с другой стороны, и упорядочиваю ее, творю, и этим творю самого себя. Видите Элисео Диего, который повернулся лицом к своей грезе и глядит на нее во все свои глаза? Вот бы сделать ее вечной! Вот бы ей стать непреходящей, одной увековеченной минутой, длящейся столько, сколько длится слово! Вы видите преображение мальчика в меня, в тело из темного праха, которое он одушевляет своей кровью, – в гиганта, ютящегося в ночной пропасти, приблизившего свое лицо к дверям грезы? Здесь в точности повторяется его скорбь, повторяюсь я – его двойник – в сотворенном им мире, выглянувший из двери в ночную пропасть, в то время как свет, возникший вокруг его пространства, затопляет его книги и бумаги, запаляя их на своем холодном костре, – говорю вам: я умираю с каждым написанным словом, так же как с каждым часом умирает он, а окончательно я умру с последним словом. Я – Элисео Диего, стоящий лицом к лицу со своей грезой, – во все глаза гляжу на этого мальчика, который прячется в полумраке, на эту картину на высокой стене, в широкой раме, распахнутой в кошмарный сон и в хаос, из которой выглядывает угрожающая фигура. И я подхожу и говорю.

«Дорогой наш кузен, – говорю я так, что мальчик этого не видит, – дорогой кузен, если ты не двигаешься, если ты намерен ничего не видеть, не слышать, не чувствовать, то я расскажу всем этим господам, – и я делаю широкий жест, домысливающий вокруг меня строгих господ, преисполненных почтения и отвешивающих вежливые поклоны, – расскажу всем этим господам чудесную историю твоей смерти». И тихонько, на ухо, я рассказываю мальчику все как было, успокаиваю, унимаю его – он перестает играть своей шапкой и засыпает.




Под мелким и упрямым дождем (а было это в 1874 году) черная двухместная карета Дядюшки и Тетушки дожидалась их у входа, совершенно неподвижная вблизи тротуара. Одетые во все черное, под двумя огромными зонтами, они спустились к карете, а за их спиной рушился дом, от которого остался один лишь фасад, – и тут необходимо напомнить, что мы не можем видеть все вещи все время, вот они и используют эту нашу ограниченность, чтобы отлучиться или беспорядочно рухнуть, едва мы отведем от них взгляд. За Дядюшкой и Тетушкой следовал мой кузен в своей новой, недавно купленной великолепной шапке – в те поры нельзя было встретить другую такую, – и все трое исчезли в надежном и удобном укрытии кареты.

Под мелкой и упрямой моросью вороные высекли из брусчатки глухой цокот, и были они похожи на двух рыб, которые волокут нечто из водорослей по дну прозрачной лагуны. А там пошла улица Обиспо, узкая, словно коридор в доме, где беспокойно оглядываешься – не высунется ли вдруг из двери один из комнатных домовых, и все это время сердце не дремлет и глаза начеку.




Салон фотографа мосье Хуана улетучивается, стены превращаются в дым, становятся высокими гранитными скалами Зунда, теснящими бесконечные воды умопомрачительных глубин, покинутых рыбами, и над всей этой пучиной идет красный пароход с его двумя колесами, которые вращаются с постоянством приступов лихорадки. Но мосье Хуан ищет длинный светлый берег с одной-единственной перевернутой лодкой, помятой людьми, а на песке видны следы ног, теряющиеся неведомо где. Все это послужит фоном для портрета. А впрочем, этим фоном мог бы стать извилистый фьорд, похожий на кривую, заточенную до смертельной остроты саблю.




Тут-то и стучат в дверь, и мосье Хуан – весь услужливость и внимание. Перед ним высокий кряжистый господин с начавшей седеть бородой, одетая в черное госпожа и смущенно озирающийся мальчик. Мосье Хуан приглашает их войти и застегивает свою рабочую тужурку, стараясь, чтобы не так бросалась в глаза чрезмерно небесная голубизна его длинного галстука.

Стены высокой зауженной залы теряются в сумраке под потолком, где едва виден сплошь золотой бордюр. Кузен, стоящий около родителей, глядит на белые бокастые кувшины, на красные экраны, пронизанные светом, который приобретает на них пунцовый цвет, на лампы, висящие на диковинных цепях, а под ними – ковры с пробудившейся игрой темных тонов. В кресле спящий мальчик в ослепительно белом костюме, рука его упала – в ней все еще зажата шапка, а в окно просачивается свет, который вытягивается у его ног словно огненный пес. Наступило утро, похожее на чудо нового сотворения мира, свежий дождь-барабанщик пробуждает все и вся от сна, и меня пробуждает, требуя, чтобы я подошел к окну и засвидетельствовал новое сотворение мира. Также и мой кузен – внезапно услышал дождь, стучащий по невидимой крыше.

«Что сеньорам угодно?» – спрашивает мосье Хуан, усаживая их. Глаза его серьезны, а рот растягивается в широкой улыбке.

«Сеньор, – говорит бородатый господин, – моя супруга и я желаем заказать портрет нашего сына».

«Так! – говорит мосье Хуан, старательно принимаясь за свои полотна. – Только что я положил последние мазки на замечательный фон берега с кораблями, это как раз то, что может хорошо сочетаться с шапкой маленького господина». И он фамильярно ткнул пальцем в моего кузена, который в это самое время был занят тем, что прохаживался по зале, забитой разными вещами; чего здесь только не было – газовые горелки с их дивными шарами, вазы, рога изобилия, картины, курильницы, все эти бесчисленные предметы, собранные вместе для того, чтобы воспрепятствовать исчезновению минувших дней. (И что любопытно: от всех этих вещей не остается ни следа, ни сколько-нибудь четкого описания. Ночной дождь струится по моему лицу, мочит мою одежду, ночной дождь пронизывает меня до мозга костей. Ох, Элисео Диего, куда запропастились твои дни, почему они не сопровождают тебя, почему недостижимы для тебя? Кликни их, собери их под высоким сводом огромной, бессонной, тревожной ночи!)

«Отец, – решается молвить мой кузен, – не могли бы меня сфотографировать здесь, чтобы вокруг были все эти вещи?»

«Что вы, что вы! – говорит мосье Хуан. – А как же шапка маленького господина, а как же матросский костюм? Нет, самое подходящее – это берег моря».

«Но, отец, – говорит мой кузен, – шапку я мог бы снять и спрятать. К чему все эти глупые бумажные берега, лучше сфотографироваться за этим столом».

В молчании мосье Хуан развернул свой чудесный берег и поместил впереди лодку.

«Видите ли, – говорит он серьезным тоном, – в данном случае мы имеем дело не с живописью, это берег настоящий. Я сам сфотографировал его во время моих путешествий по Северу. Подумайте только: вы никогда не были в этом месте и, однако, побываете там. Так что маленький господин сможет сказать своим друзьям: поглядите, где я на Севере побывал».

«Нет, не хочу, – говорит мой кузен. – Здесь удобнее всего, отец. Погляди, погляди только, как здесь удобно».

Тогда мосье Хуан подходит к нему и, почти касаясь губами его уха, шепчет чуть ли не во весь голос:

«Да знаете ли вы, маленький господин, где вы сейчас находитесь? Знаете? Вы на моем азиатском ковре, он соткан руками Азии и выжжен солнцем Азии, а под ним испанская плитка, а ботинки ваши из шотландской кожи. И пока мы тут с вами разглагольствуем, Земля пролетела в бездне миллионы миль и лет. Чего стоит наш спор, чего он стоит?! И скажите, наконец, разве не я должен печься о достоинстве моего искусства?» И мосье Хуан победно выбрасывает в воздух свои руки, словно это какие-то ненужные предметы.

«Отец, разве я не прав?» – говорит мой кузен, припадая к отцовскому лацкану. Но они сообща поднимают мальчика и ставят на берег. Они помещают его рядом с лодкой, в безлюдной глухомани, и делают его портрет. Лицо мосье Хуана над небесной голубизной галстука услужливо улыбается.




Тут-то, мой кузен, и начинается твое приключение, твое знаменитое приключение, твое открытие. Что оставалось делать, спрашиваю я вас, что оставалось делать, господа, этому героическому мальчику, как не то, что он сделал?

По возвращении домой мой кузен сказал родителям: «Везите меня на Север путешествовать. Я болен, а вылечит меня разве что этот чудесный берег». Ничего не отвечая, мой Дядюшка строго посмотрел на него.

Если он не сможет побывать на этом берегу, постоять на том самом месте, где сфотографировали, – как сможет он обуздать свои фантазии, как сможет соединить их, превратив наваждение в реальность, ложь в правду, сон в явь? Нет, он должен отправиться в эти места. Почувствовать на своем лице порывы свежего ветра. Он должен на своей лодке грести по ледяной воде, крепко сжимая весла.




И наш кузен стал искать по запыленным уголкам дома, где его вечно не могли найти, так как никто не ведал, что в огромном доме эти уголки существуют, – стал искать двери мечты. В его глазах появлялась тоска, когда он смотрел на большую льдину и безмолвное пространство за спиной своего изображения, – а заставить свое изображение оглянуться и поглядеть на все это он не мог.

Он садится рядом со своим изображением и широко открытыми глазами следит за ним, думает о нем, воображает его, оживляет его, спасает от небытия. Он не спит, а сидит рядом, следит за ним, оживляет. Смерть настигла моего кузена, когда он не спал и глаза его были широко раскрыты. Так завершилось чудесное и бесполезное путешествие маленького крестоносца – он умер от грез.




Я заканчиваю, заканчиваю. Образ смерти, тело, утратившее жизнь, я, глядящий на портрет, и я, всем своим слухом и широко раскрытыми глазами обретающийся в салоне фотографа, я, умирающий с каждым новым написанным словом, и я, умирающий с каждым прошедшим часом, – все мы сошлись в этом неприбранном месте.

Сейчас на портрете появился еще один мальчик, постарше, на нем черная, очень старая морская шапка. И они не в зале, а на белом бескрайнем берегу. Вот они уходят по нему далеко-далеко. И на песке остается лишь перевернутая лодка.




История о пайядоре[8 - Пайядор – поющий под гитару народный певец.]


Девочка эта в первый раз спела напев пайядора в один из вечеров, когда мы все сидели возле голых стен прачечной. Помнится, напев показался мне грустным-прегрустным, как желтая дорога в зимний вечер – в один из тех вечеров, что можно прятать в ладонях, подобно стеклянному шарику, в котором снег падает на неподвижного путника, и с путником этим мы связаны лишь нашей неподвижностью – он внутри стекла, а мы – снаружи.

Помню также, я тут же догадался, что пайядор жил в комнате – она была за нашей спиной – со старинным умывальником в эмалевых цветах, чьи тона давным-давно поблекли. Так и казалось, будто в давно прошедшие времена к этой нищенской комнате за нашей спиной приложила свои руки женщина, превратив ее в скрытый от сторонних глаз рай, похожий чем-то на золотые монеты, которые мы, покопавшись немного, находили в развалинах трактира, – все это теперь стало одной сплошной руиной. Мне хотелось сказать: «Войдемте, там внутри пайядор», но я не сделал этого, потому что в ту пору я проникся его мыслями и чувствами и испытывал к нему симпатию, – ведь и моя девушка была от меня очень далеко, правда, во времени – на расстоянии многих лет. И оба мы блуждали в одиночестве, разве что он – по дорогам, а я – по моим дням.




Меня совсем бы не удивило, если бы он выждал, пока мы все уйдем, прежде чем двинуться по дороге между высокими серыми эвкалиптами. В своей жизни он слышал лишь шорох сухих листьев под ногами, сражался с ветром, который лишь его настигал, и в роковые минуты, как, например, в топи среди гуайав, лишь он мог своими собственными руками вытащить себя из трясины в покое зарослей, и радость снова шагать навстречу ветру была лишь его неповторимой радостью. Было у него всего две-три вещи, и только. Но любил он их так, как, представлялось мне в ту пору, лишь бедняки любят свой нехитрый скарб.

Как-то утром я мог спросить его, почему он не покидает этот поселок, почему не поищет ее где-нибудь в другом месте? Но мое молчание было столь же нелюдимым, как и его, а мое одиночество – столь же заносчивым. К тому же он сам мог спросить меня, почему я не покидаю это детство, почему не покидаю эти дни и не отправлюсь искать ее? По правде говоря, мы оба оставались все там же. На предначертанных нам, одних и тех же местах. Только вот он был так ужасно обманут, а я все еще жду смертного часа.




Иногда по вечерам, которые я проводил облокотившись на перила черного моста, перекинутого через железнодорожный путь, мне казалось, что я слышу бедного певца далеко вдали. Дома в Арройо Наранхо подравнивали свои белые глинобитные ограды. Они грезили, что однажды море подступит к самым их стенам и корабли приплывут к ним с вестями и товарами со всех концов земли. Вечер молчаливо топил их в глубоких золотых сумерках, которые отсвечивали стариной, словно бы Карточный Король стряхнул с себя золотую пыль. И на самом дне этого озера, чью высочайшую, чуть синеватую поверхность мы едва различали снизу, мы оба таились в ожидании.

В тот последний вечер, когда я слышал, как он слоняется по поселку – ручеек моего ожидания перерастал в широкую реку, – я находился недалеко от крыльца, возле разрушенной чаши фонтана. В ней было сделано несколько грубых проломов, словно пробитых первобытным тараном, а на каменных глыбах посредине, которые раньше были в центре фонтана и покрыты водой, сейчас росли красные цветки (мы набивали ими свои дорожные котомки, ибо нам было известно: путешественники никогда не берут с собой провиант, а, постигая секреты леса, наталкиваются на самые неожиданные чудеса) – мы осторожно отрывали эти цветки от их ножек и высасывали сладкий, как мед, сок. Я много раз забирался туда и думал о тех днях, когда воду рассекали красные рыбы, а большой фонтан был полномочным представителем моря. В этом водоеме, рассекаемом рыбами, таилось одно из потерянных воспоминаний, которое я пытался отыскать на песке, устилавшем дно. Помнится, я повторял про себя: «Отец, ты вправду позабыл Арройо Наранхо или заблудился на пустынном берегу, около холодного моря, в надежде найти в береговых зарослях тропку, ведущую к нам?» С той поры как осушили фонтан, он не мог появиться больше на островке в центре, с ногами по щиколотку в воде, с долгожданными вестями-подарками. Высочайшие каменные стены были тогда между нами и богом.

Когда, выплывая из воспоминаний, я поднял глаза, то увидел рядом девочку. Она пришла с поля, находившегося слева от фонтана, оттуда, где росли две жавшиеся друг к другу группы пальм, три с одной стороны и две с другой, во время наших сражений они служили нам фортами. Я вообразил, что она всегда жила в этом поле и должна была знать истории о королях, которые правили там, и иметь книжки с их портретами, полные разных дат и названий редчайшего оружия. Наверно, Заблудившиеся Дети напечатали их соком деревьев в типографиях, таящихся под зарослями вьюнков. Я чуть было не попросил ее отвести меня в ее страну и включить в дозор, который, прячась за оградами, выслеживал чужеземцев, обитавших в полузаброшенных полях на пустынных красных землях, – тех же самых чужеземцев, что разбили голову старику в Доме на Холме. Но, заглянув в ее черные глаза, я понял все вероломство своего замысла – ведь она была девушка моего друга-пайядора.

Ее глаза были черными и чистыми, хотя мне показалось, что в их глубине виднеются два маленьких зимних костра, какие я видел в книжке сказок. На картинках эти два пламени в лесу окружала ночь, и еще там был гигант, наклонившийся над ними, и у него были карманы, содержимое которых было ужасным. Так оно и есть на самом деле, если учесть, что все, что прячется днем за стволами деревьев, и кружит вокруг них, когда вокруг них кружим мы, и не дает себя осалить, по ночам свободно разгуливает во мраке и бросает в огонь, чтобы погасить его, горсти пепла. А еще меня поразило ее замечательное платье, сделанное как бы из отрепьев, и ее босые ноги, маленькие и крепкие. Но, помня о своем долге, хотя и с горечью, потому что пайядору, а не мне, было суждено в конце концов обрести покой, я взял ее за руку и повел в один из дворов, где мы собирались, решив, что ее жениха я разыщу сам.

По сторонам столовой находились два двора, и похожи они были, как близнецы. Двери столовой казались оправами зеркал, настолько каждый из этих двориков походил на другой. Были они разрушены, как и весь особняк, – разрушены с недавнего или, может быть, с давнего прошлого, а может быть, с самого сотворения мира. Они были не больше двух гостиных среднего размера, вокруг них шла узкая галерея с высокими деревянными колоннами, обвитыми вьющейся пискуалой, которая, карабкаясь наверх, превратила эти дворы в глубокие темные беседки. Сейчас пискуала цеплялась лишь за отдельные места, отбрасывая по углам густую и свежую тень. В этом месте все время держалось глубокое и сумрачное благоухание пискуалы, вызывавшее ощущение, будто в ветвях прячется солнце, которое из лиственного укрытия и отдает свой жар острому снотворному аромату. На земле виднелись большие цементные шары, абсолютно круглые, словно бы они принадлежали гномам, которые решили изучать географию своих стран, – шары эти могли быть украшениями или упасть с какого-нибудь обветшалого карниза. Невидимый садовник выращивал там на пыльных клумбах розы и жасмины.

Так вот, оставив невесту пайядора, я побежал к фасаду дома, расстояние было небольшим, от дома меня отделяло лишь пространство Дядюшкиного флигеля, чьи высокие окна отражали уже тогда подступавшие к ним вплотную волны цветов. У порога я встретил кузена и сказал ему, чтобы он бежал искать нашего друга и что я тут же вернусь во двор. Меня не было всего лишь миг, один короткий миг, но на проклятом дворе уже не было ни души. За два дня до этого шел проливной дождь, он промочил землю до самого нутра, так что она превратилась в безбрежную застывшую топь. Но я увидел лишь мои собственные следы в дом и из дома – одни мои следы. Я вернулся и сел на цементный шар, пытаясь сосредоточиться, и тут услышал поспешные шаги.

Пайядор в упор глядел на меня, он подошел совсем близко и ничего не говорил. Странными были его глаза на белой невозмутимой маске лица, которое выглядело бы куда естественнее, если бы не две страшные темные глазницы. «Где она?» – спросил он очень тихо. Его сапоги – один синий, другой красный – были заляпаны грязью, а гитара, с которой он был неразлучен, сжатая рукой, стонала. «Не знаю», – ответил я зло. Скорбь наделила его чудесной догадливостью – он повернулся, и мы последовали за ним.

На дороге, которая вела к двум группам пальм, мы действительно нашли обе цепочки следов – моих башмаков и босых ног девочки. Прыжками зверя пайядор покрыл это расстояние, этот красноземный отрезок времени. И тут же очутился на втором дворе. Там тоже никого не было, а был только запутавшийся в колючках кусочек платья, который он бережно из них высвободил. Следы девочки кружили между клумб и не покидали этого места. Несчастный певец несколько раз окликнул ее твердым, суровым голосом, потом сел на один из круглых камней, как до этого – я.

Друзья, думаю, что она так никогда и не нашлась, вопреки многочисленным и противоречивым рассказам, в том числе и об Адской пасти с ее каменными клыками, языком, горячей слюной и обжигающим дыханием. Может быть, пасть находилась на этом месте, где-нибудь за деревянной колонной, под клумбой, в зарослях пискуалы. Может быть, именно поэтому детям страшно по ночам, ведь она может находиться прямо под высокой кроватью или по ту сторону двери.

Как бы там ни было, пайядор был слишком молод для того, что случилось потом. Впрочем, разве мы не заняты всю жизнь лишь тем, что копим кровь, необходимую для того, чтобы умереть? У него не было ничего, лишь его скудные силы двадцатилетнего парня, и ветер развеял их. Слабым и обобранным был он в тот спокойный вечер, опускавшийся на белые неподвижные ограды поселка, на зеленую радость травы. И однако, он вытащил нож, которым строгал колки для своей гитары – гитары, в чьих жилах текла его кровь, и поднес его к своему животу, который вобрался, словно посмеиваясь над шуткой. Тогда он занес руку и, вонзив клинок в грудь, отторг от себя сердце. Весь этот хруст, вся эта битва кулаков и зубов не могли быть нашим другом-пайядором, это была лишь его нелепая, неуместная смерть. Друзья мои, клянусь – за весь день не приключилось ничего, что было бы труднее и огромнее этой агонии. Только о ней мы и вспоминали долгое время, только ее и должны были вспоминать.

Мы с кузеном вытащили его со двора и отнесли к высоченной сейбе – нашей сторожевой башне. Там и оставили его на земле. В каком глубочайшем уединении находился теперь этот любитель рискованных приключений, принявший смерть от себя самого, а не от рискованного приключения, которое должно было его доконать! Умирающее тело было одиноким и одним-единственным на бесконечном расстоянии от девушки и от забытой гитары. Мы ушли, оставив его в «луже собственной крови», как поется в песне. Дубы, высокие тополя должны были вырасти на этой крови. Выросла только трава.




История об изгнаннике


1


Когда Дон Альфонсо Муньос Касас достиг своего восьмидесятилетия, свет почти покинул его глаза. Приглушенная музыка, робкий отзвук шагов, шепот давнишней беседы – вот все, что как-то еще возникало в пустынных коридорах его слуха. Порою беспокоящие шелковистые пятна красного и синего оттенков размеренно плясали в усталом ритме приливов и отливов его крови да еще светлое золото, чистая синева и свежая зелень наплывали, как тени птиц, чтобы пробудить его в уединенном уголке парка. В своей старинной качалке из каобы[9 - Каоба – красное дерево.] он сидел, очень прямой, белый и маленький, рядом с высоким окном во двор и походил на цветок, выставленный на солнце. И все эти ощущения помимо его воли питали его, подобно тому как соки питают растение.

Еще до правления злополучного генерала Гонзаги, в чьем жалком правительстве он был министром, сперва – внутренних дел, а затем – содействия развитию, Дон Альфонсо Муньос почитался за одного из наиболее богатых землевладельцев. Его усадьба «Острова» в сознании окрестных жителей была потаенным уголком, удаленным на невероятное расстояние за высокой железной оградой. Ребенком я бывал там, мои родители дружили с детьми Дона Альфонсо, Алисией и Алехандро, и я могу подтвердить, что, попадая за эту ограду, ты оказывался в другом мире, среди чарующих деревьев, упоенных благостной полнотой собственного покоя, где природа, подчиненная порядку, который всегда оставался незамеченным, но чье неумолимое влияние сказывалось в ухоженной неухоженности газона или в неукоснительно строгом количестве цапель на пруду с их белыми выгнутыми и такими хрупкими шеями над тоненькими, почти невидимыми ногами, походивших на безукоризненные арабские цифры, которые, то и дело меняя свое место, ни разу не изменили предусмотренную для них сумму. Название «Острова» подходило для усадьбы, расположенной на малюсеньких островках, размером, не больше нескольких метров, за исключением главного, который был настоящим островом, – между собой они были связаны небольшими мостками в японском стиле, который наиболее покладисто соответствовал мелочной приверженности Дона Альфонсо форме. Все это давало ему возможность одновременно обозревать все деревья и карликовые горы, которые, однако, пропорционально соотносясь своей высотой, казались лесистыми Кордильерами, какими те выглядят издалека, и представали в самых невероятных комбинациях, когда Дон Альфонсо и его друзья, в облике цивилизованных Гулливеров, переходили очередной мостик и начинали двигаться по маленьким проспектам или ущельям, сопрягавшимся – этот оборот был излюбленным у Дона Альфонсо-оратора – с самыми высокими горными пиками.

Но помимо этих двух областей – озера и островов – в парке, который не только пригрезился Дону Альфонсо, но и явился блистательным осуществлением этой грезы, было еще более диковинное место, хотя на первый взгляд могло и не показаться таким. Речь идет об огромной мраморной беседке – ее название «Глориета»[10 - Женское имя, уменьшительное от «Глория», по-испански – слава.], сам не знаю почему, представляется мне сегодня по-опереточному уменьшительным от «глории» Дона Альфонсо Муньоса Касаса, – о единственно возможном во славу его монументе. Беседка возвышалась на широкой площадке, которая была покрыта бледно-голубой, чистой, необожженной мозаикой из каменной крошки. Белейший, с небольшим закруглением купол покоился в вышине на капителях высоких колонн. Словно прозрачное посверкивающее насекомое село на миг в случайном месте и с чисто царской снисходительностью позволяет мгновение полюбоваться бесподобным цветом своих чешуек. Такой была «Глориета» с ее высокими легкими колоннами, сквозь которые можно было видеть, как белопенные волны разбиваются о далекий берег. Но, приблизившись, ты испытывал в душе разочарование, словно бы мутный и милый прилив дней, схлынув, обнажал скрытый, будничный остов жизни, безучастный и счастливый своим содружеством с застывшей чистой линией. Все здесь вымыла и лишила малейшей капли чувства непорочная и страшная госпожа Геометрия. Порою казалось, будто диковинное это творение начинало томиться и шевелиться, так что хотелось бежать от приступа тошноты, вызванного этим чудом.

Если во внешнем виде парка неизменно царила самая неукоснительная сдержанность, то внутри дом был истинным средоточием кошмаров. Казалось, что Дон Альфонсо возводил дом по мере того, как тот являлся ему в бреду. Широкие коридоры вели в никуда. Их полы и потолки были из темной каобы, на равномерном расстоянии друг от друга обнаруживались старые, потемненные пылью холсты в золотых рамах, и коридоры эти долго петляли, чтобы влиться затем в другие коридоры, также повитые забытьём, и все это, когда уже не оставалось надежды, оканчивалось тихим полумраком какой-нибудь залы рядом с верандой, откуда долетал свет, холодный и даже лунный из-за того, что ему приходилось просачиваться сквозь бесчисленные тонкие веточки вьюнка. Если бы можно было предположить, что вся эта густая архитектура, вся эта эбеновая растительность, вырезанная на мебели в виде жаркого сплетения тяжелых листьев, и густота воздуха, который в некоторых углах отдыхал на предметах, как физическое тело, как паутина, если бы вероятно было предположить, что все это, зримо контрастируя продуманному устройству парка, тайно отвечает одной из невинных амбиций Дона Альфонсо, положим, прослыть передовым человеком, ученым психоаналитиком, который вследствие тонкой своей изысканности начал широко исследовать подспудный механизм века, тогда можно было бы думать, что светлоглазый старичок знает секрет некоего таинственного рычага (не он ли был посвящен в тайну всего и вся?), при помощи которого может по собственной воле и в мгновение ока выпрямить изогнутые коридоры, придав им их настоящую, разумную форму, или включить скрытые вентиляторы, которые разогнали бы тяжелый воздух и в конце концов показали бы всем, что темные картины были в действительности светлыми окнами дома.

Я сказал, что у Дона Альфонсо были светлые глаза, и, возможно, эта обмолвка заставит думать, что у меня с ним в ту пору были короткие отношения, а это никоим образом не соответствует действительности. Дона Альфонсо, министра, сперва – внутренних дел, а затем – содействия развитию, могли лицезреть, так сказать, лишь немногие «посвященные», и слово это проливает свет, помимо всего прочего, на еще одну интересную сторону его жизни, ибо он был Верховным Магистром тайного, им же учрежденного ордена, который в своей весьма своеобразной несообразности объединял наисложнейшие физические упражнения с наипростейшими постулатами прикладной психологии для наиболее точного исполнения основной максимы этой секты, висевшей в золотой рамке над столом Дона Альфонсо: mens sana in corpore sano[11 - В здоровом теле – здоровый дух (лат.).]. Ему нравилось повторять ее, словно всесильное заклинание, в трудные моменты. Вечера, когда мы наносили визиты Донье Алисии, мы проводили в соседствующей с верандой зале, уже упомянутой мной, в старых креслах с плетеными сиденьями, ветхих от долгого пользования, постигших, после того как бессчетные годы пропитали их своей мглою, искусство превращать свою неподвижность и безмолвие в своего рода участие, пылкое, учтивое и одновременно свойское участие во всем, о чем говорят гости, – в эти вечера Дон Альфонсо ни разу не показывался.

Да будут благословенны часы, которые мы, почти безмолвствуя, провели там, будто погруженные в спокойное золочение сумерек, омытые ими и переполненные их свежестью, словно какие-нибудь хрупкие античные сосуды! У Доньи Алисии были черные как смоль длинные и мягкие волосы, тонкие, нежные руки, очень белая кожа. Говорила она так, словно боялась разбудить кого-то, спящего вечным сном, ее жесты были их собственным отражением в едва тронутой ветерком заводи. Ее фигуру чуть скрадывало светлое струение золота, просеянного завесою вьюнков, – в подводном гроте залы она была прозрачной медузой. Исподволь понижая голос, мы подстраивались к ее голосу, чтобы, не дай бог, не разбудить вечноспящего. Дон Альфонсо ни разу не заглянул к нам.

Где он находился в это время – в своей оружейной, почти в подвале, до самых сводов пропитанном сумрачным ароматом сосен? Или в библиотеке, словно изваянный холодным светом, падавшим из слухового окна, окаменевший в последних понадобившихся ему жестах, – мраморная статуя самому себе? Изломанная конструкция дома разносила отзвуки голоса в самые невероятные места: говоривший в подвале при благоприятном направлении сквозняка мог быть услышан в излуке коридора на втором этаже, где-нибудь под умащенным пылью и мглой холстом, увековечившим агонию сумерек над сельским поместьем. И поэтому, хотя он никогда не выходил к гостям и даже его тень не мелькала в дверях, с удивлением, которое граничило с ужасом, мы обнаруживали его присутствие, когда ближе к ночи (в эту пору воздух густел до того, что спадал с безоблачного темного неба будто тяжелые складки темного старого бархата, чьи края были резко откромсаны светом лампы) его тихий смех вдруг отзывался на что-то, о чем мы говорили, или другой раз врывался, словно насмешка, в какой-нибудь печальный рассказ. Подобным же образом беседа Дона Альфонсо с его невидимым визитером перемешивалась с нашей беседой или безмолвием, превращаясь в сплошное наваждение. Пока вдруг мы снова не убеждались, что фонтан на дворе все еще не унял своих славословий.

Более близкие контакты с персоной Дона Альфонсо, насколько я помню, совершались в ту пору через посредство его друга и доверенного лица – доктора Леона Корралеса Пососа. Дети Дона Альфонсо, которые вместе с цаплями на пруду и растениями были предназначены, казалось, лишь для оживления «Островов» и ни для чего более, безраздельно владели, однако, чем-то вроде собственной скалы, принадлежавшей им со всей невозмутимостью минерала, что давало им хотя и никем не замечаемую, но все же полную независимость. Доктор же Корралес Посос, не в пример им, в буквальном смысле слова был «правой рукой» Дона Альфонсо, так что не только те, кто приходил к Дону Альфонсо решать министерские вопросы, но и просто знакомые видели в нем как бы продолжение властелина – этакого огромного спаниеля, и кто знал его, мог спокойно говорить, что знает, пусть и отчасти (иногда правая рука не знает, что делает левая), самого Дона Альфонсо. А какая таинственная собственность угадывалась в его именах собственных: Корралес Посос![12 - Корралес (исп.) – усадьбы; посос (исп.) – шахты.] Доктор был высоким, плотным, преднамеренно и убежденно тучным – настоящей пирамидой, которая завершалась вверху точной копией львиной головы, правда тщательно выбритой. Это было в пору, когда Дона Альфонсо обременял портфель содействия развитию. Мы с мамой сидели с Доньей Алисией и Доном Алехандро, угловатым, высоким и молчаливым человеком, вид которого говорил, что он лучше в одиночку вынесет всю тяжесть некоей ужасной тайны, нежели огорчит остальных несвоевременным раскрытием оной, и который был наделен умением пользоваться своим телом в самых классических и неудобных геометрических конфигурациях. Поддень снаружи давил на тополя, грозя сломать их; глухие ко всему, пылали на клумбах розы; тяжелая, мрачная патока света пропитывала тела, разъедая внутренности, подобно сумасшедшему антисептическому средству, слепя глаза, погружая мозг в плотные слои расплавленного золота. Внутри с трудом можно было найти тень, где бы не слипались глаза, где бы, пусть и теряя сознание, можно было понять, что тебя окликают.

На узкой скрипучей лестнице, покрытой толстым красным плюшем, послышались тяжелые шаги. Кто-то уверенно поднимался. В едких испарениях, источаемых каобовыми полами, раскаленными, как печной под, и никогда не остывающими, каждый пытался представить, чьи это могли быть шаги? Мерные удары – все ближе и ближе. И тут же приходили на ум пятьдесят восемь ступеней из влажного красноватого дерева, ведущих от шести часов к шести часам и двум минутам. Если бы спуститься по ним обратно, то можно было бы вновь оказаться в шести часах ровно, а уж от них до моего дома был добрый час пути среди поблескивающих сосен, а затем – заляпанных тенью тополей, сгустков темноты, запутавшейся в бесконечной металлической сетке, и так до самого конца этого часа, который откровенно истекал кровью, как треснувший пузырек – чернилами, и настало бы семь с половиной, и появилась бы луна, так что мой дом, набухший ночью, был бы погребен этим часом, когда уже нет сил желать, чтобы он попятился, чтобы ночь снова возвратилась в вечер. И тут, точь-в-точь как это описывается в учебниках географии, мы увидели сперва дым от сигары, затем темную верхушку гриба, затем широкое лицо и массивное тело, а там и все вместе. Он выплыл среди нас, словно карта фокусника, словно из рукава мага – так запросто, так невероятно обыкновенно! – доктор Корралес Посос собственной персоной.

Чтобы перевести дыхание, он сел в качалку, и над его лбом, словно бабочка, запорхал платок. «Не идете ли вы к папе, Леон?» – спросила Алисия с робкой улыбкой, последним отблескам которой едва удалось осветить ее лицо. Доктор Корралес неопределенно пожал плечами. Вскоре он унял порхание белокрылой ткани над лицом, где осталось влажное поблескивание лишь на широких его закруглениях… Тяжелая рука медленно упала на колено, где и осталась пребывать в положении безграничного отдыха. Глиняный кувшин, голубой до самых своих внутренних слоев – один сплошной голубой цвет, овеществленный законченной сферической формой, – кувшин, источавший сияние, подобное холодному пламени минерала, неспешно возник, разгораясь, становясь частью существования доктора Леона, – и вот уже взгляд его полузакрытых глаз ласкает кувшин. К этому времени густой воздух стал самой тишиной, его весомая золотая мякоть облегала нас, как мякоть плода – косточку. Сознание улетучилось из наших погрузневших тел. Обмякшие от воздуха, чья материя не спешила покинуть легкие, мы застыли, подобно мебели, и поэтому единственное, что я запомнил, были глаза, вернее, взгляд Доньи Алисии, обращенный ко мне. Неожиданно обрушился ливень. С первым порывом его влажного дыхания, пропитанного запахами сухой листвы и йода, доктор Корралес Посос до бесконечности медленно поднялся и исчез, пошатываясь и едва передвигая ноги, грузный и немой. С той поры мне больше не довелось его видеть – какое еще свидетельство о его существовании я могу представить, кроме путешествующего по его лицу белого платка, кроме этого его пожатия плечами, кроме грузного подрагивающего пятна его удалявшейся спины, которая за матовым дверным стеклом могла быть и мятущейся тополиной кроной? По мне – будто он никогда и не жил, а был лишь одной из деталей, неотделимых от того, чисто личного, вечера моей жизни, – деталью в то же время неустранимой, которая своим объемом заполняет темное пятно, бесконечный зевок пустынной ночи.

II


Когда Дон Альфонсо Муньос Касас достиг своего восьмидесятилетия, свет почти покинул его глаза. В тот вечер, когда мы впервые увидели его, он сидел в своей старинной качалке из каобы напротив большого зарешеченного окна во двор. Ветхий и нежный свет вечера с бесконечной учтивостью падал на него, словно страшась порушить хрупкое устройство его черепа, на котором так отчетливо сиял каждый штришок, каждая робкая ворсинка белоснежного мха его волос. Вечер был похож на сегодняшний, когда я все это пишу, когда мое перо медленно движется в сумерках, словно я пишу на дне невиданно высокой заводи среди тончайших прозрачных вод, которые, однако, до невероятия весомы и медленно движутся в почти неощутимом течении, толкая и окутывая мою руку, сдерживая ее, чуть ли не делая ее неподвижной. У входа в дом растянулись два красных – из красного мрамора – гипогрифа, в их пастях, раскрытых подобно широким ранам, густела тьма, и при виде нас они медленно и размашисто задвигали хвостами – я и впрямь вспоминаю их медленное и размашистое движение. И вот мы входим и в первый раз видим Дона Альфонсо, он сидит в своей качалке из каобы, спиной к нам, так что мы различаем только шевелящийся белый фриз его волос и руку, которая дремлет, отяжеленная сном, на темном подлокотнике.

Дон Алехандро Муньос Касас, его сын, вышел к дверям встретить нас. На нем строгая хлопчатая гуайабера[13 - Гуайабера – рубаха с карманами, которую носят навыпуск.], цвета, который в ту пору называли «недозрелый» (это слово вызывает осязательное ощущение свежей растительной поверхности в пятнах солнечного света), с опрятным и жестко накрахмаленным воротником. Он непринужденно держал свою безукоризненно аристократическую голову, словно с самого рождения она была знаком его царского происхождения. Дон Алехандро весело улыбался нам в дверях: его тонкие губы, по обыкновению подчеркнуто искренне растянутые в улыбке, обнажали два ряда ровных зубов, убеждающих, что Дону Алехандро нечего скрывать от людей. Его длинная рука очерчивает в полумраке разные подступы к жестким стульям, которые безусловно будут неудобны для нас, и тогда – к более терпимым и прохладным качалкам. «Проходите, да проходите же, – говорил он. – Как долго, боже, как долго мы не видели вас всех!»

Действительно – долго. Я вспоминаю, например, полдень, когда окончательно пало бесконечное правительство генерала Гонзаги. Мы сидели в зеленых креслах на крыльце, обсуждая детали последнего недомогания Тетушки Анхелики, а я рассеянно глядел на розы, которые пытались хоть как-то произрастать на клумбе и как раз в этот день, казалось, возгордились предпринятыми усилиями – на одном из наиболее высоких стебельков подрагивал анемичный бутон выцветшего розового цвета, словно бы желающий привлечь внимание всего мира. Вдруг улица заполнилась молчаливыми людьми (мне показалось, что их грудь распирает вата), и тут же во всю свою ширину и длину улица разразилась ревом. Мы бросились к ограде, и бегущий мимо сосед задержался ровно настолько, чтобы успеть шепнуть нам: по слухам, убили Гонзагу. Мы в замешательстве поглядели друг на друга: разве вездесущий генерал не был столь же несместимым, как горная гряда Лома-дель-Принсипе? Тут же Дядюшка Самуэль издал радостный вопль, он подбросил в воздух какую-то жердочку, бывшую у него в руке, и, не найдя ничего другого, оторвал пуговицу и тоже подбросил ее, да еще выше: тиран пал! Но именно в этот момент, на исходе дня, маленькая башня в красной шапочке, видневшаяся вдали, начала выкашливать первые клубы черного дыма. Потом стало казаться, что изо рта, искривленного, как это бывает у обиженного ребенка, изрыгнулся в уже неостановимом захлебе длинный столб огня и дыма. (Наши друзья – Дон Альфонсо и его семья – покинули этот их бредовый дом еще утром, о чем мы не знали, когда началась огненная агония.) Дядюшка Самуэль смертельно побледнел. В наступившей тишине словно стали неотвратимо увеличиваться в размерах, словно прежде мы и не замечали их, решетка ограды и угол дома с облупившейся известкой и проступившей кирпичной кладкой. «Мы их больше никогда не увидим», – только и сказал Дядюшка Самуэль…

«Но мы их видели, – говорила сейчас моя мать, – видели, Алехандро, потому что никогда их не забывали, мой друг». На что Дон Алехандро ответил печальным наклоном головы из кресла, в котором он поместил невероятным иксом свое угольчатое тело.

«Мой папа, – сказал он доверительно и очень тихо, но не подавшись в нашу сторону, так что мы едва могли расслышать его, – папа не очень-то хорош после похорон. Смерть несчастной Алисии была последним ударом». И вправду, сколько времени пролетело! Как свидетельство тому, что произошло, у меня хранится письмо от того же Алехандро, где он подробно описывает злополучную кончину. Письмо это к нынешнему времени пожелтело, чернила поблекли (источенные густыми и сложными кислотами, выработанными химическим процессом в утробе ненасытного зверя, чья глотка никогда не закрывается, который, как волк – огня, боится света и является тем, что называют забвением), а тонкий путающийся почерк образовывал сперва лихорадочную бесплотную вязь, а затем стал более твердым, по мере того как рассеялись пыль и желтоватый туман вокруг этих событий, ибо мы теперь знаем, как пришла смерть: случилось это в доме, где они стали жить, на обрывистом берегу, нависшем над грязной бухтой Пуэрто-Нуэво. Древние глинобитные стены дома были побелены известью, а на них лежала безбрежно широкая, из красной черепицы крыша. Дом этот, словно изъеденный сыростью времени и заваленный отбросами, был похож на старика, брошенного всеми на краю обрыва, – сомбреро надвинуто на самые глаза, настолько подслеповатые, что небо и море сливаются в одно пятно, так что он, упавший на колени у каменистого края земли, и впрямь боится снять с глаз сомбреро. И сравнение будет еще достовернее, если добавить, что и сам Дон Альфонсо, просиживавший ночи напролет на широком крыльце дома, частенько закрывал глаза руками, умоляя детей не приближаться к краю площадки из боязни, что они могут скатиться в наичистейшую бездну ночи. В этом доме Донья Алисия заняла одну из дальних комнат с окном во двор, погруженный в глубокий сумрак фруктового сада. Комната была почти пуста, под окном – грубая железная кровать, а к стене прибит ярко и бесхитростно раскрашенный эстамп. Судьба выбрасывала за борт этой жизни весь балласт вещей, которыми она владела и которые владели ею, как это случилось в бурю с суденышком, на котором плыл апостол Павел, когда на третий день бедствующие своими руками выбросили корабельные снасти. Своими руками она сама выкорчевала все лишнее, а ее плоть сама спалила себя на медленном огне ее желания умереть. «От нее остается мне один только дух», – горестно говорил Дон Альфонсо. И верно, от нее остался один лишь дух, одна лишь кожа да кости. «Если бы я не лишился, – говорил подслеповатый Дон Альфонсо, – всего, что у меня было, уж я бы ее вылечил. Какие у нее были золотые подвески! А шелковые платья! Ее глаза наверняка бы начали снова видеть, а к ее пальцам вернулась бы чувствительность!» Он проводил целые часы у изголовья умирающей, говоря ей о добротности дорогих тканей, о дивной круговерти красок и звуков на празднествах. Дочь отвечала улыбкой: ее истаявшее тело было не для этих вещей. Теперь ее привлекала лишь ветка с маленькими сочно-зелеными листьями, которая проникала в окно, живо освещенная солнцем, чуть ли не достигая края постели, и еще ее заботили ее куры – дают ли им поутру корм и воду. Позже она утратила память обо всем этом. Забыла о своем отце, который часами находился рядом, глядя на нее, и о своем собственном теле. Отрешенная и первозданная, она умерла чуть раньше, чем умер день. К этому времени у нее, может быть, не было уже и самого желания умереть.

Мы увидели, как Дон Альфонсо в первый раз повернул голову и в первый раз пошевелил рукой. Едва Дон Алехандро успел сделать извинительный жест, как рука отца, словно бы облегчая боль, задержалась на виске и чуть потерла его – Дон Альфонсо полупривстал и начал очень медленно поворачивать голову. Луч света из окна обрисовал его профиль – крупный, чуть притуплённый нос, прямые желтоватые волосы, усы и острую бородку. Потом он снова оказался в тени, но теперь его лицо было обращено к нам. «Алехандро, – сказал он твердо и очень внятно, – прошу, не забудь принести бронзовую пепельницу. Ты ведь знаешь, как нравится Леону эта вещица». После чего занял прежнее положение, так что никчемная эта фраза стала единственной, когда-либо мною услышанной. «Папа, – ответил Дон Алехандро, который, следя за всеми движениями отца, опять угловато сложил всего себя в позу, выражающую живое напряжение, казалось бы, немыслимое для его геометрического тела. – Вы ведь знаете, что мебель реставрируют невообразимо медленно, как им заблагорассудится, и поэтому наименее важными предметами мы решили заняться после крайне необходимых. Скоро старый дом будет готов, так неужели вы хотите сидеть там на голом полу ради того, чтобы доктор мог курить в свое удовольствие?» Он произнес эти слова очень громко, так что они прозвучали неуважительно, даже если их оправдывать большой глухотой его родителя. Слышалось и что-то насмешливое в горячности, с какой они были произнесены, так как было более чем очевидно, что Дон Альфонсо их не только не различал, но и не интересовался ответом. Дон Алехандро снова обратился к нам, заговорив прежним тихим голосом: «Когда мы вернулись из изгнания, – он сопроводил это слово тем, что трагически нахмурил брови, а нам пришлось податься вперед, чтобы слышать его, – я сказал отцу, что чернь проникла в наш дом и несколько поглумилась над ним, ведь я не мог сказать ему, что остался чуть ли не один закопченный остов и что надо подождать немного, прежде чем станет возможным снова жить в нем, то есть создать необходимые условия и отремонтировать оставшуюся мебель». Здесь он сделал паузу. Свет в окне становился мутным, окно затопляла глухая, неразличимая мгла, с наплывом которой и размываемый ею стал почти не виден силуэт Дона Альфонсо. Холодный порыв ветра оживил шторы.

«Конечно, – продолжил наш друг, – я думал, что он не поверит моим словам, хотя я и понимал, что его ум, столь живой в свое время, помутился от горя». Тут он снова остановился. Когда он говорил, мне почудилось, что вместо «думал» на его губах задрожало другое слово, каким, возможно, могло быть слово «надеялся». Незаметно вошел слуга, который, поставив на низкий столик с гнутыми ножками поднос с прохладительным напитком, тут же исчез, растворившись во мраке широкой двери. Лишь в большом зеркале напротив двери какое-то мгновение еще померцала его белая униформа. «Мы вошли сюда, в этот дом, который я снял и обставил в один из предыдущих приездов, и отец, опиравшийся на мое плечо, остановился, как только мы переступили порог этой гостиной, и безразлично огляделся вокруг. Из всех наших вещей, а многие из них были кем-то заложены, я смог отыскать лишь старое кресло, в котором он сейчас сидит и которое я по случайности нашел в одной из самых темных лавчонок на барахолке, там оно висело под потолком, покрытое паутиной и прахом времени, и я, одинокий в этом закутке и вполне отдавая себе отчет во вздорности того, что я делаю, громко воскликнул: „Слышишь, ты спасешь его!“ – Дон Алехандро произнес эти слова несколько театрально, растянув губы и вскинув брови, после чего открыто улыбнулся: – Помню, лавочник впустил меня в кладовую, чтобы заняться кем-то из посетителей, помню полумрак, облегающий треснувшие рельефы сваленной в углу бронзы. Мне показалось, что во сне я посещаю какой-то затерянный склад моей памяти, и, поверите ли, – вот до чего доводят сны наяву! – меня изумило слепое и естественное молчание вещей. Но я был бы не прав, посчитав, что разлука с этим старым существом, – а я считаю, что будет справедливо назвать его так, поскольку долгое совместное молчание наделяет вещи чем-то вроде души, – что разлука с этим старым существом ни в коем случае не была абсолютной: не поминай отец его так часто задолго до того, как я обнаружил это место, разве не канул бы он в утробу беспредельного небытия?» Попытаемся представить себе эту сцену. В доме полумгла, отец и сын только что вошли в него и останавливаются в зале, где мы в другой такой же вечер оставили частицу нашей жизни. Дон Альфонсо слабо опирается на плечо сына: все его тело объято тишиной, он забился в нее, словно в самую глубь своего существа (в одну из наших последующих встреч Дон Алехандро назовет эту тишину «абсолютной, минеральной, хотя ее и нельзя сравнить с немотой того, что мертво, а скорее – с высшим аккордом меркнущего мира»), закрывшись, как щитом, ее ледяной безучастностью с той поры, как у него умерла дочь. Дон Алехандро поставил чемодан на пол и смотрит вокруг себя, оглядывает всю эту мебель и вещи, купленные в один из предыдущих приездов, чтобы как-то устроить жилище для своего отца, – широкие обитые плюшем полусонные кресла, затопленные сейчас черной патокой ночи, густо-красные ковры, скрадывающие любой шум, безмерно глубокие зеркала. (Он только что объяснил ему, почему нельзя пока въехать в прежний дом, и, указывая на лучшие предметы обстановки, говорил: «Здесь у тебя не будет никаких неудобств, и, как бы там ни было, ты снова на родине».) «Но если отец что-нибудь и разглядел, так это кресло, в котором вы его сейчас видите. Лунный свет, этот золоченый ужас, льющийся с луны, – сказал с горечью Дон Алехандро, – проникая сквозь окно, освещал его. Сноровистые золотые пальцы медленно ощупывали кресло, теребили его тонкую спинку, обнажая во всей чистоте структуру его темного каркаса. Трудно признаться, – добавил он, поглаживая щеку, – но окаянные краснодеревщики грез рассчитались со мной сполна. Отец тут же проворно освободился от моей руки, пошел к своей качалке, погрузившись до подбородка в лунный свет, голова его на миг оказалась в темноте, а потом сел в нее так, словно оставил ее лишь на миг, а не на столько лет». Тут он снова сделал паузу. Луна смогла наконец прогрызть ночное небо, и вскоре ее свет затопил гостиную. Умащенный звездным маслом старец воскрес из темноты, неподвижный, странный, мерцающий, прислонив хрупкую голову к дереву спинки. А Дон Алехандро продолжал все тем же тихим голосом: «Я боялся, что безумие пустит в нем более глубокие корни, я думал: то ли возвращение на переменившуюся родину, в неведомый дом, станет потрясением, которое окончательно пробудит его, то ли, наоборот, позволит разрастись еще более дико зарослям его фантазий. Но после того как отец посидел в тишине, уставившись на виднеющийся за окном сад, он твердым голосом подозвал меня и сказал, что я действовал разумно и что нам будет здесь хорошо до той поры, когда завершат ремонт дома. Это меня обрадовало, к тому же в его глазах мелькнуло лукавство, дававшее мне понять, что он разгадал мою маленькую уловку, но из деликатности предпочитает не уличать меня, однако только я повернулся, чтобы уйти, как вновь услышал его голос, на этот раз слабый. Я вернулся, и его худая, сухая рука вцепилась в мою с невероятной силой. Судорожно заглядывая мне в глаза, он потребовал у меня свой письменный стол: „Старый стол, помнишь, Алехандро, пусть мне его сейчас же поставят“. Ничего не говоря, я высвободил руку и тупо побрел по темному коридору, пока не дошел до своей освещенной комнаты».

На следующий день (а он был пасмурный, сплошь пронизанный бесконечно лившим дождем) Дон Алехандро долго бродил («вернее, без устали плыл» – как он с улыбкой сказал), одолевая мутные водяные проспекты среди застывших домов, а в лицо ему бил безразличный ко всему дождь. Толпа, которая разграбила их дом, продала многие вещи ростовщикам, и он бессмысленно надеялся найти то, что требовал отец. Какая невероятная цепь событий была необходима: рука, берущая в темноте деньги, крики, полные знойной ярости в полдень дождливого дня, и вот человек, бледный от печальной остуды ливня, останавливается под навесом закладной лавки – какая неисповедимая цепь совпадений, громоздящихся одно на другое, подобно камням дома, была необходима, чтобы на исходе дня, почти ночью, старый Дон Альфонсо мог стоять у своего письменного стола, утратившего прежнюю полировку и изглоданного временем, но крепкого еще под его чуткими, ласковыми – дрожащими – руками! Так он и стоял, лаская этот предмет, будто пса, странно улыбался, пока наконец привычно не уселся за него. Из-за свинцового влажного края тяжелых туч вышла луна, она освещала еще мокрый сад и окно своим пепельным светом, будто солнце бредовых видений. Позолоченный, спокойный, прислонив голову к эбеновой спинке, Дон Альфонсо твердо заявил: «Полагаю, к концу месяца будут готовы и остальные вещи моего кабинета», что и было его единственным комментарием. На улице колымага растрясывает свой железный стук по разбитой брусчатке, мулы выбрызгивают холодные капли луны из луж. А мы, содрогаясь, убеждаемся, насколько тяжелы наши тела с наплывом темноты. Еще до окончания месяца Дон Альфонсо, рассеянно глядя на сына, несколько раз изъявил желание, чтобы поскорее закончили ремонт тех вещей, которые были ему особенно дороги. Большинство из них, как и следовало предполагать, так никогда и не прибыли, и о них Дон Альфонсо больше ни разу не упомянул, словно бы ни разу не вспомнил о них, что же касается других – его поведение было таким же, как и в первый день: он безмолвно, нежно улыбаясь про себя, глядел на них, словно они были здесь с самого сотворения мира как естественные образования, вроде скал или растений. Был случай, когда он возбудился и хмуро потребовал что-то из своей коллекции оружия. «Что с тобой? – выговаривал он сыну. – Или ты боишься, мышонок, что у тебя в кармане обнаружат пулю? Ты что, проглотил эту коллекцию?» И, ворча, вернулся в свое кресло, чтобы глядеть на лимонные деревья, пронизанные солнцем, и на нежно-голубое небо, похожее на чистую воду источника, в котором, жужжа, купались жесткие пчелы; вскоре он задремал. Ружье в означенный срок предусмотрительно не объявилось – он и не поминал про него больше.

В ту пору в газетах появилось сообщение о смерти доктора Леона Корралеса, любимого, если не единственного друга Дона Альфонсо. Доктор, после падения генерала Гонзаги, счел уместным научно познакомиться с Бразилией, где принял участие в одной из пресловутых экспедиций на Амазонку. Экспедиция была изжевана и проглочена сельвой. Через пару месяцев поисковая группа наткнулась на поляне на труп доктора Корралеса, изглоданного муравьями до такой степени, что опознать его стало возможным лишь по значительности скелета и обнаруженному на нем кольцу. Дон Алехандро предпочел скрыть от отца известие об этой смерти, сказав ему вместо этого, что доктор находится в Европе, тайно исследуя новый способ лечения проказы. Дон Альфонсо выслушал сообщение в своем кресле, по обыкновению глядя в окно и не очень-то вникая в суть дела, потому что был поглощен, со всей очевидностью, пережевыванием какого-то особо смачного воспоминания, которое заставляло его то и дело почмокивать губами. Чуть позже он раз-другой спрашивал вскользь о своем друге. «Но вот сегодня утром, – продолжал Дон Алехандро, смущенно улыбнувшись и переменив позу, – сегодня утром, когда я вошел пожелать ему доброго утра, я застал его сидящим за письменным столом в комнате рядом, отрешенно глядящим на свои сухие руки, сложенные на столе так, что образовывали прозрачный и хрупкий купол. Он поднял глаза, решительно уставился на меня и очень громко и твердо сообщил мне голосом, не терпящим пререканий: сегодня вечером нас придет повидать доктор Корралес Посос. Можете представить мое состояние, близкое в обмороку, чуть ли не ужас, ведь каким бы это ни показалось абсурдом, я почти уверовал, что если предметы, найденные мной для отца, были дарами судьбы, то вещи, которые мне позволялось не находить, были дарами отца».

Безмолвными волнистыми, небольшими наплывами натекала густая духота. Сверкающая меловая луна обрушивала широкий поток огня, опаляя тени, которые, дрожа, закипали и очищаясь, становились прозрачнее от избыточного пыла. Эта чрезмерно чистая среда едва ли могла насытить дыхание. Снаружи отвесный свет кромсал тополя, окаменяя их, покрывая вслед за этим пепельной вуалью резкие очертания домов. Старый Дон Альфонсо медленно встал, осмысленно повернул голову, которую залило пылающее золото лунного света, и, тяжело волоча ноги, прошел мимо нас. Когда он исчез, в наступившей затем тишине, в бледном жарком полумраке мы через силу подались в сторону Дона Алехандро, чтобы услышать продолжение рассказа. «Любопытно, что в тот раз, когда доктор Леон возвратился из своего путешествия в Гондурас, вы были у нас, как сегодня, разве что теперь нет бедной Алисии, которая, надо сказать, выдержала тогда целое сражение с отцом, ведь он был в дверях за вашей спиной, так и не решившись ни приветствовать вас, ни уйти, оставаясь долгое время на месте, точь-в-точь как сегодня», – сказал он, лениво кивая на окно, которое было куском сплошного света, пронзенного черными ветвями с бредовым огненным шаром луны у края. Тишина была сплавлена в один слиток, и из-за бесхитростного желания сказать хоть что-то мы молчали. По узкой мраморной лестнице приближались равномерные шаги. Они непрерывно поднимались. И я подумал, что было бы то же самое, если бы они опустились к предыдущему мгновению – в конце точно такого же отрезка времени они осилили бы лестницу. И еще я подумал о том, что, когда корабли друг за другом плывут в одном направлении вокруг земли, дым на горизонте одинаковый, – вот ведь он весь здесь, как живой, – сидит на своем стуле, а над его лицом порхает белый платок. Пустой стул в углу, где уединилась вся мгла мира, едва слышно поскрипывает. И я вспоминаю глаза – именно глаза, а не взгляд – Доньи Алисии, обращенные ко мне. И ее голос, прозрачный и далекий, словно выдыхающий слова: «Не идете ли вы к папе, Леон?»




История о потерянном доме


Этот загородный дом в окраинных садах главного жилища, имя которому город, покоится не под сумрачной кровлей гари и шума, а там, где льет, все насквозь пропитывает дождь, – под сводом мелких звезд, таким скорбным зачастую. Когда-то это место было безлюдным пустырем возле глухой части стены: в лунном свете пустырь этот расколото мерцал, подобно тускло-зеленым злобным останкам мертвой бутылки, а в вышине по-животному проворно, похожие на большущих котов, крались ночные тучи. Сейчас окраина настигла его, и он оказался на той кромке, где перемешиваются житейская драма людей и безучастная логика ночи. А дом, возведенный там, подобно любому воспоминанию – наполовину выдумка, наполовину труп. Для Педро Переса Мерито, толстяка, несущего впереди себя широченный живот, рассекающего им, будто носом развалистого галиона, ясное полотно вечера, так оно на самом деле и есть.

«Помилуй бог, Перико[14 - Перико – уменьшительное от Педро.], подумать только! Дом, где ты жил ребенком!» – запричитала его жена Агеда, когда Педро поведал ей о своем открытии. Торжественным и изящным движением он зажег сигару и выдержал паузу, чтобы подчеркнуть истинное значение своего детства, составлявшего смысл всей его невообразимой жизни. «Понимаешь ли, – сказал он, располагаясь в кресле, обитом цветастой тканью, – из-за всего этого народа, который пришел проститься с покойником, я поначалу и не смекнул. К тому же ты и представить не можешь, как он разросся за эти годы…» И Дядюшка Педро (а он был Дядюшкой даже для котов, которые, когда он шел мимо, опасливо глядели на него круглыми глазами, излучавшими постоянный ужас), посмотрев на удлинившийся пепел сигары, позволил себе несколько мгновений поразмышлять над всей этой вереницей лет. Но в основном он размышлял, как бы скрыть от Агеды прожог на плече сюртука: его сделала прискорбно рассеянная сигара одного из скорбящих. Наклонившийся над гробом Дядюшка Педро был представлен покойнику, дяде одного из его друзей, и пока он думал о загадочности людей, с которыми знакомишься лишь после их смерти, неутешная сигара рассеянно покусывала плечо его сюртука. «Мой дядя Антонио», – почти шепотом сказал друг, предвидя невежливость своего дяди Антонио, который не открывал ни глаз, ни рта, одиноко упрямствуя с ужасающим эгоизмом и задумчивой отрешенностью на пепельных чертах лица.

И вот сейчас, под вечер, Дядюшка Педро возвращался в дом, который несколько дней назад, благодаря прощанию с незнакомцем, он открыл как свой – как дом, где прошло его детство. (Родные покойного к этому времени переехали – это была одна из тех американизированных семей, где по отношению к умершему не испытывают нашей трагической, в испанском духе, гордости, превращающей усопшего в героя некоего безмерно благородного поражения, для них это было существо, совершившее в высшей степени неделикатный поступок, равносильный сморканию при гостях или выставлению напоказ нищеты остальных, и однако, в один прекрасный день он занимает свое место в скучной guest room[15 - гостиной (англ.)·], одновременно являющейся семейной портретной галереей.) Улицей здесь до сих пор была просто земля, поросшая веселой клочковатой растительностью, в рытвинах все еще ютились робкие тени, всегда готовые беззлобно подшутить над спотыкающимися пешеходами, а на безлюдных пустырях, теперь куда более редких и потому более безлюдных, изнывали все те же, профессорского вида, козы, которые если и не были обычными, то по крайней мере скромно умалчивали об этом, – и вот современным блудным сыном Дядюшка Педро, в рубашке, без пиджака, возвращался в дом своих родителей по улице, наводненной живым светом.

Возвращался, затевая маленькую комедию. Эта маленькая комедия некоторым образом составляла часть большого, расплывчатого пока плана: он снимет дом, переедет и будет жить в нем – постарается вернуть себе свое прошлое при помощи пространства, в котором оно протекало, какие бы препятствия, неизбежные и вполне логичные, при этом ни возникли. Но на время он забыл обо всем, ведь он затевал маленькую комедию, а она не осуществилась бы без этого забвения. Затевал он ее сознательно, заранее все обдумав: дом необитаем, он добыл единственный ключ, некому было разоблачить подложного школьника, возвращающегося в четыре часа из школы.

Дядюшка Педро искоса оглядел улицу и, убедившись, что она пуста, перешел на легкую трусцу…




Итак, школьник перешел на легкую трусцу. Вечер этот был как свежеиспеченный, душистый хлеб полдника, и школьник с наслаждением смаковал первый его теплый кус. В столовой ждет Эсперанса, его мать, улыбчивая, толстая, в неизменном желтом переднике. Во главе стола, в золотой раме, восседает покойный отец, усатый, наглаженный, словно бы за секунду до первого тоста на банкете, который никак не может начаться. А у порога двери, от которой уходит во двор небольшая галерея с вымышленной лозой, кот облегчает земле ее тяжесть некоторой невесомостью своего сна.




Даже не верится, что хрупкое плетеное кресло настолько облегчает грузное тело добряка соседа, живущего неподалеку от школьника, который надеется, что застанет его в этом плетеном кресле, – он умеет придумывать самые невероятные игры в самых неожиданных местах, а какие истории рассказывает! Не оторвать глаз, когда он, изображая льва, кружит около эвкалипта, что растет у мертвого фонтана, – задыхается, и пот катится с него градом.




В самом неожиданном месте он наткнулся на площадку для игры в бейсбол. И вот он отдыхает на каменной приступке и смотрит на дверь необитаемого дома: когда-то она была белой-пребелой, а сейчас, с видом обесчещенной невинности, она выставляет напоказ несколько расплывшихся игривых пятен. А человек, спешащий к нему словно слон с коликами в животе, наверно, новый сосед: он его видел вчера, когда расспрашивал о доме в таверне – о доме, который он захватил. «Это был не я, спросите у кого хотите!» Не оторвать глаз, как он задыхается, а пот катится с него градом.




Потея и задыхаясь, он одолел последние метры. Калитка в железной ограде долго не поддавалась, так что он слишком поздно приметил фигурку мальчика, наблюдавшего за ним в ужасающе неподвижной позе. И тут толстяк, и тут дядюшка – Дядюшка Педро – стал вглядываться в мальчика с плаксивым ужасом, который уменьшился до испуга, пронизавшего его до мозга костей, ибо стоял он перед точной копией себя самого – того себя самого, которого он хотел вспомнить, семеня легкой трусцой наедине с самим собой. «Добрый вечер», – чуть слышно пробормотал он. Мальчик церемонно встал, снисходительно согласившись на роль старшего гостеприимного соседа. «Будьте как дома», – сказал он с важностью, на какую только был способен.
		«Живу я на свете убого,



		с каждым годом все хуже,



		судьба моя кривонога



		и кривоглаза к тому же», —








весело мурлыкал Дядюшка Педро на мотив «Приехал к нам Карл Пятый», вешая в столовой на стену портрет отца. Покончив с делом, он подался немного назад, чтобы полюбоваться: в течение минуты старый Дон Педро и его старый сын глядели прямо в глаза друг другу – возмущенно вздернутые усы первого открыто осуждали дурно пахнущую клоунаду второго. Педро Второй вздохнул и, сойдя с кресла, сел, до отказа заполнив его своим телом. Он склонил голову на грудь – к этому положению его принуждали широкие, раздутые, словно накачанные, складки шеи. Желтыми глазками из-под полуопущенных век он скептически оглядывал почти отделанную столовую. Привезенная мебель была та же, что и годы назад, – она досталась ему в наследство. Легкий, нежный утренний воздух придавал ей обманчивую целомудренность. «Мы ведь с той поры отсюда ни шагу», – кривил душой роскошный буфет с двумя добродушно круглыми блюдами наверху, похожими на любые наивно глядящие глаза. Но верно ли это? Дядюшку Педро одолевали неприятные сомнения. Вот напасть, как же он мог забыть! «Этот буфет прежде стоял не здесь!» – вскричал Дядюшка Педро, тыча в виновника разгневанным пальцем. Тетушка Агеда, только что возникшая в дверях, лиловая на оранжевом фоне двора, подбоченившись, сердито забрюзжала, глядя в направлении, указанном Дядюшкой Педро: «Ну что теперь?» Дядюшка Педро ринулся вслед за своим разъяренным указательным пальцем, вовремя настигнув его в момент звонкого удара о филенку буфета. «Я говорю, этот предмет раньше был не здесь!» – завопил Дядюшка Педро, словно отвечал на оскорбление. Супруга позволила части своего раздражения вырваться через клапан левой ноги, которая с ехидной независимостью начала выстукивать о порог довольно обидное мнение. «Ну и что?» – холодно спросила Тетушка Агеда. «Как – ну и что?» – изумленно ответствовал Дядюшка Педро. «Да, да – ну и что?» – старательно выговаривая слова, повторила Тетушка Агеда. Тогда Дядюшка Педро опустил голову и скорбно провел рукой по доске буфета – словно ласкал собаку, единственного верного друга. И пока оранжевые волны двора пожирали все еще ворчавшую Тетушку Агеду, Дядюшка Педро все глубже погружался в фиолетовый сумрак, в плетеное кресло у порога, в свою газету.

Но газета не доставила ему удовольствия. «Что я хочу? – спрашивал он себя, обуреваемый странным чувством и обмахиваясь землетрясением в Токио. – Почему я возвратился в этот дом? Единственный ответ, – объяснял он ящерице, которая добродушно приветствовала его красным платочком с клумбы, где росло то, что предположительно было розами, – потому возвратился, что этот дом мой. Мой? Чей мой – мальчика по имени Педро, курносого неслуха, с его душистым хлебом полдника, первый теплый кус которого – сама суть четырех часов пополудни, с привкусом свободы и „домашнего света“?» Само собой. Но само собой – что и нет. Само собой, совсем не в такой дом он возвратился, потому что недостает матери, хлеба, буфета-на-своем-месте, потому что лишняя в нем Агеда и… он. Так что он вовсе и не возвратился в свой дом, просто потому, что этот – не его, и нет никакой надежды, что какой-нибудь другой дом станет таковым, потому что, даже если представить себе, что ничто не отсутствует, и выбросить из головы Агеду, – будет лишним он, сам он – всегда. У него больше не было дома, куда возвращаться, потому что он больше не был самим собой, – неужели так было всегда?

Но как бы там ни было, он вернулся в свой дом. «Забывчивость, – апеллировал Дядюшка Педро к своей сметливой сигаре, – забывчивость – один из тягчайших грехов. Если бы я пошел к исповеди, я бы сказал: „Святой отец, я согрешил против себя самого, забыл о своем доме, забыл невинное свое тело. И вот это, – Дядюшка Педро хлопнул по своему толстенному животу, – не что иное, как чудовищный нарост моего беспамятства!“ Но когда закрываешь глаза (а Дядюшка Педро закрыл их, как человек, отдавшийся сиесте[16 - Сиеста (исл.) – время послеполуденного отдыха.]), можно возродить еще и не то – можно возвести даже из этих руин, подобно тому как восстанавливаешь в грезах Парфенон или Колизей, образ настоящего дома и настоящего блудного сына, который возвращается в него. И не думайте, будто для того, чтобы грезить, лучше не возвращаться: вовсе не одно и то же, где ты грезишь – там или здесь. «Камни этого дома сами по себе являются воплощением моей грезы, а она – именно тем, о чем я мечтаю. И может статься, на мои призывы и заклинания мальчик, которым я грежу и который является моим Я, действительно объявится – живой, сидящий на этих вот ступеньках со своим бейсбольным мячом и битой – и тем самым обратит меня (только вот я – я ли?) в знойную летнюю дымку, в струйку дыма». Тут Дядюшка Педро открыл глаза и ужаснулся. Ибо увидел, что со ступенек крыльца – серьезный и неподвижный – глядит на него, держа в сведенных ладонях красный бейсбольный мяч, курносый черноволосый малыш со взглядом неслуха.

В течение нескольких мгновенных вечностей с Дядюшки Педро пот катился ледяными градинами. Честно скажем: он испытал омерзительный страх, хотя пред ним возникло воплощение его самой невероятной мечты. Дрожащими пальцами он провел по мокрому лбу, провел с чувством, которое, со всем стыдом за Дядюшку, мы бы определили как чувство нежной жалости к себе. (Несколько дней спустя Дядюшка Педро установил тонкие – увы, бесполезные – различия между страхом и паническим ужасом.) А между тем малыш начал стукать своим мячом по одной из ступенек.

Учитывая, что помимо потения не произошло ничего из ряда вон выходящего, ни ущерба для здоровья, ни пресуществления[17 - Пресуществление (теософск.) – таинство перевоплощения.], Дядюшка Педро мог вполне умилиться чуду. Мальчонка был тот же, что и в затруднительной сцене его «комедии». Он жил по соседству вместе со своею теткой и был круглым сиротой. Возможно, именно это обстоятельство и смягчило раздражение, которое с самого начала испытывал к нему Дядюшка Педро, а может быть, помогло облегчение, само по себе смехотворное, испытанное им, когда он, будь что будет, попытался добиться его расположения, сказав: «Как дела, малыш?» – а малыш ответил ему косым взглядом, продолжая молчаливо стукать мячом о ступеньку.




Сидя на крыльце, в одном из свежепокрашенных кресел, Агеда прикладывает к воспаленным глазам батистовый платок. По другую сторону улицы, на фоне пурпурного закатного пожара, четко выделился черный силуэт кота, застывшего на алом гребне крыши. Похоже, что он невесомый и является лишь порождением взгляда, китайской тенью, неслыханной насмешкой. И этот кот заставляет Тетушку Агеду проливать ручьи тяжелых, соленых крестьянских слез. Тогда появляется Дядюшка Педро, он кладет свою нескладную руку ей на волосы. «Не плачь, женщина», – говорит он ей сокрушенно. Утешение еще больше раззадоривает Тетушку Агеду, которая разражается сильными рыданиями, для которых батистовый платочек куда как мал.

Вот уже два месяца, как скончалась Консуэлито, их единственная дочь, лишив их надежды на внуков. Консуэлито была замужем и с ними не жила. Она пошла на бал-маскарад, нарядившись богатой сеньорой – точное воспоминание о ее костюме является для Дядюшки Педро ценным и важным, – по возвращении она уже была больна и болела целый месяц, который показался им бесконечным. А мертвой она была недолго – одну ночь, которую они провели около ее тела, и те дни, когда они ощущали ее отсутствие как физическую пустоту. И теперь… Теперь ее смерть лишь воспоминание, да и только, которое отзывается болью в душе, но боль эта – как на театральном представлении: да, память о смерти близких – просто представление, и, чтобы смотреть его, необходима особая чистота, забвение всех сколь-нибудь личных или будничных дел, этакое – помилуй бог! – усилие. Поэтому-то Дядюшка Педро, думая о Консуэлито и поглаживая редкие волосы Агеды, вместо того чтобы оплакивать ее, может грезить о ней с тем же спокойствием, с каким грезят о вещах, которых никогда прежде не было или никогда не будет. И там Консуэлито вяжет в окне этого дома, а у ее ног вымышленный им ребенок. С каких пор находится здесь Консуэлито? Да бог весть! Для Дядюшки Педро она была здесь всегда – пока она набрасывает еще одну петельку, во всей своей нескончаемой ярости умирает Александр Великий, а когда набрасывает вторую – Дядюшка Педро грезит о ней. Малыш, зажавший в ручонке большой гибкий прут, перестает играть и смотрит на ясный профиль материнского лица. Свет лампы выявляет ее черты, обрисовывает чистый изгиб брови, задерживается на мягкой линии носа, на нежных краешках губ, на прорезающей лоб бороздке – старческой, незапамятной, как трещина в земле. Дядюшка Педро наделяет тяжестью прут, который держит мальчик, слом у прута твердый и острый, на нем видна небольшая неуместная вмятина. Внезапно вязальные спицы издают металлический хруст – звук чего-то, что ломается. Никого нет в окне дома, и Дядюшка Педро проводит одеревеневшей рукой по губам. Безмерная озабоченность заставляет погрузнеть его тело. С трудом пробились на ненастном небе первые звезды, ему кажется, что это глаза умерших, уставленные на него с печальной злостью. Они вот-вот погаснут, потому что ему не удалось вернуть глаза ребенка, которыми бы он глядел до скончания всего и вся, глаза ребенка, который забавлялся колкой древесной веткой в то время, как Александр Великий умирал своей бесконечной смертью. Бренные глаза Дядюшки Педро лишь на какой-то миг замещают своей бесконечной убогостью глаза ребенка. Сейчас умрет он, и с ним – тут же – все.

«Скажи тете, что мелкой соли у нас нет, но и эта сгодится для варки». Боже, неужели эта дергающаяся штука, называемая рукой, и есть его рука, – почему она не находится в должном покое и на должном месте, и с кем это так спокойно разговаривает Агеда? Дядюшка Педро с диким недоумением оглядел руку, несколько раз повторив ее прямо-таки редкое название, в надежде, что утихомирит, приведет ее в то осмотрительное повиновение, которое и является единственным условием непринужденности. В течение двух или трех веков он поворачивал голову.

Агеда, выказывая признаки притворной, хотя и желанной, радости, гладит стриженую голову мальчика, у которого в руках только что сломанный прут и который уставился на нее своими круглыми глазами. Кору этого прута мастикового дерева нетрудно очистить – достаточно запустить ногти под влажную шкурку, разве что не поддастся небольшая неуместная вмятина. Своими большими круглыми глазами он глядит на женщину, которая, быть может, ему мать. «Послушайте, сеньор, послушайте, сеньор, послушайте, вы дурак, что ли?» – звучит ломкий голосок, и прут часто и воинственно колотит по руке Дядюшки Педро, который пробуждается с горестным недоумением. Испуганный мальчик, забыв о своем капризе, улепетывает, галопчиком сбегая по лестнице.




Дядюшка Педро привязался к дому. Когда он приходил в него со своим объемистым портфелем комиссионера, снискавшим ему подобострастные улыбки злокозненных простаков с присовокуплением слова «доктор», которое он скромно отвергал, но втайне любил, когда он приходил, удрученный неуклюжими прикосновениями недужного времени, испариной агоний, пьяной и сквернословящей дремотой какого-нибудь клиента, когда приходил, измотанный новыми знакомствами и признаниями, дом становился для него чем-то большим, нежели кровом, постелью, легко струившимся запахом кофе, который ему неизменно варила Агеда. Так хорошо было тогда пребывать, подобно немым вещам, в неподвижности, заполняя собой лишь необходимое пространство, едва заметно дышать – почти совсем не дышать. Глаза, занятые различными вещами, уши – наипростейшими звуками, нос – терпкими запахами, которые источала пересохшая земля, язык – железистым привкусом собственной тяжести, были всего лишь органами чувств, но они улавливали мир. «Что такое мир?» – мог бы спросить один из божков у одного из главных богов, и тот, взяв в свои огромные ладони глинистый шар, ответил бы: «Это».

Мало-помалу все шероховатые звуки, скрипя, соскальзывали вниз, неведомо куда, и чувства опрокидывали вовнутрь себя вещи, которыми они были заняты, а из всех этих элементов там, в глубине, нарождались наитаинственнейшие создания – избитые мысли, ненасытно пожирающие друг друга, – мир, ужасающим образом ощущающий себя своими чувствами: разбившаяся тарелка, которая стоит нашему сеньору Гонсалесу позорного разлития желчи, или хищный запах цветов во время панихиды. Иногда набегали сны типа воспоминаний, все того же абсурдного и естественного происхождения, может быть, потому, что среди элементов, сваленных там, глубоко, находился по крайней мере один, наделенный странной милостью способствовать их нарождению, точь-в-точь как желтый платок старой негритянки, который, будучи повязанным на ее усталой шее, вызывал умопомрачительный кашель деда. Но в большинстве случаев память утруждала себя трудолюбивейшей разработкой события. И если все-таки в сооружении оказывался изъян – какой-нибудь жалкий камень не был достаточно хорошо измышлен, здание обрушивалось, и в результате, скажем, курящий по вечерам свою сигару отец возникал, как призрак, в песочном привкусе собственного огрызка сигары, которая в конечном счете сама-то была воспоминанием о какой-нибудь усопшей сигаре.

И тогда поневоле возвращаешься к вонючему продавцу сигар, к сломанному душу, к вечно жующему свою жвачку забытью, имя которому – время.




А между тем Агеда и соседка сделались большими друзьями. Соседка была худолицей и сухопарой. Мускулы и даже нервы выступали из-под ее выпаренной кожи в виде натянутых жгутов. Можно было отчетливо разглядеть, как соседка натягивала эти жгуты, чтобы с некоторым не лишенным грациозности напряжением привести в движение обтянутую кожей голову или руки, столь худые, что слышно было, как скрипят кости. В общем, можно сказать, что соседка вся усохла, затиснувшись в свои желтые глаза (мнимая лень в них разоблачалась почти каннибальским огнем), откуда соседка и руководила самыми незначительными телодвижениями. У нее был глубокий звучный голос, исполненный явных и таинственных намерений. В ночь бдения у гроба усопшей, благодаря своей огненной скорости, соседка поспевала всюду. Она одновременно находилась у входа с чашкой шоколада для зятя Дядюшки Педро, и на кухне, готовя укол для Агеды, и в глубине дома, рядом с Дядюшкой Педро, декламируя утешения, словно ворочала валуны, дядюшка Педро ненавидел ее. А также ее имя – Ребека.

По неисповедимому стечению обстоятельств именно мальчик соседки свел с ней Агеду. Одинокую воительницу Ребеку и убитую горем Агеду связывала участь ребенка. К тому моменту племянник давал Ребеке повод к легкому возбуждению, выражавшемуся в нежности, которую, как ей казалось, она испытывает к нему. Когда донимала нужда, Ребека, оглядывая его со змеиным безмолвием, думала: какое право имела моя безмозглая сестра умереть, оставив это создание на моих руках? И все же она чувствовала к нему определенную нежность, большую, нежели она полагала, и стала менее злой. И сейчас, когда она получила возможность утешать в горе новую подругу, она испытывала, во всей необузданной силе своего порыва, истинную скорбь.

С другой стороны, сирота влек к себе и Агеду. И от избытка чувств она с удовольствием окружала несчастное создание заботой. До этого она думала с некоторым неосознанным презрением об умершей матери и более чем с пренебрежением – о тетке. И вот сейчас то, что было причиной ревнивой неприязни, превратилось в общность обеих женщин – Агеды и Ребеки, потерявших своих родных детей. Обе они хлопотали вокруг одного и того же сновидения, над безвинным одиночеством которого порхали их упования.




Мальчик стал все чаще наведываться в дом. По вечерам, после ужина, пока Агеда и Ребека в сопровождении колкого хора всеведущих вязальных спиц убыстряли вязание быстротекущего дня, украшая его крошечными геральдическими животными, и пока Дядюшка Педро, в дальнем углу террасы, при запятнанном насекомыми свете лампы, отстаивался внутри себя как Педро, а большущие цикады и малюсенькие собаки обменивались вдали сообщениями о всеобщей скорби, мальчик умещал свое маленькое тело пред этими диковинными существами – взрослыми, слушая их бормотание и разглядывая странные цвета – пурпурную блузку тетки и пестрые сочетания бесчисленных отсветов синего, оранжевого и кроваво-красного, испускаемых алмазом Дядюшки Педро, словно бы изнутри камня кто-то подавал отчаянные сигналы. Ему подарили тетрадь и несколько углей для рисования, и когда ему надоедало крошить их о бумагу, он старательно раскрашивал нарисованное, нанося ярко-фиолетовый слой на лицо одной и бескровную желтизну – на блузку другой женщины. Его живое, молчаливое присутствие стало привычным, словно присутствие какого-нибудь ночного животного. Весь его дневной проказливый гомон утихал, превращаясь к ночи в спокойное удивление.

Поэтому и Дядюшка Педро тоже мог в свою очередь разглядывать его, радуясь спокойствию, которое сглаживало все его невыносимое дневное кувыркание, делая его безымянным и превращая почти во всемирный образ первозданного, ни в чем не повинного Ребенка. Дядюшка Педро старался не встречаться с ним в течение дня, чтобы ничто не исказило чистый образ этих вечеров. А мальчик весь свой интерес к Дядюшке Педро свел к его алмазу и если думал когда-нибудь об этом существе в два обхвата – а этого никто не может знать! – то, наверно, для него это был лишь «алмаз-который-на-толстом-сеньоре». А в это время над скорбными размышлениями Дядюшки, ставшими объектом насмешек, летели дни, а слабое мерцание окон в темноте нарекало имена ночам.




И в одну из них, когда дождь лил не переставая, что давало повод лягушкам в глубине двора, затопленного бездонным мраком, бесконечно прославлять воду, в отсутствие соседки, страдавшей дома от ужасной головной боли, Дядюшка Педро решился наконец заговорить с мальчиком. Портал дома состоял из тонких деревянных стоек, делавших его издали похожим на большую изящную люстру, и был украшен раковинами, которые напоминали застывшие в воздухе капли. Это были те же самые капли, такие же неподвижные, как и многие годы назад, в ту ночь, когда под кваканье лягушек он слушал историю, так никогда и недорассказанную. В ту пору он был маленьким и подвижным, сидя на приятно холодившей земле, он слушал монотонный голос добряка соседа, похожий на бесхитростную трубу, трубящую откуда-то издали, с терпеливым однообразием созывающую всех к неведомому месту в неведомый час. Поскрипывал плетеный стул. А как пахла несуществующая трава в лесу, куда убегали дети! Непередаваемое волнение охватывало неосязаемые травы, пахнувшие мокрой землей, которую осеняла вечно недостающая ей тень. В ту ночь они заблудились в лесу, а почему – он никак не мог вспомнить. Разве сейчас не настала пора вернуть их домой?

Сидя на прохладных красных плитах, соседский малыш глядел на него широко раскрытыми глазами. «Я расскажу тебе одну историю», – сказал Дядюшка Педро не без некоторой робости. Мальчик ограничился кивком головы. Вода и темень заворожили его взгляд, наполнили его тело глубочайшим покоем заводи. В эту ночь дождь еще больше успокоил и без того спокойные вечерние его игры. Дядюшка Педро заговорил своим хриплым монотонным голосом, и лицо мальчика чуть посерьезнело.

Он рассказывал свою историю, уставив глаза на осколочек стекла, полупогребенный в грязи газона и поблескивавший лиловым светом, и чувствовал, будто, к своему облегчению, разобщен с собственным голосом, будто за него говорил кто-то другой или будто его голос был журчанием ручья, чем-то безличным и ничего не значащим, вроде прохлады или печали. Ночь той истории, когда дети убежали в лес, оставив за собой лишь роковой след из хлебных крошек, вся эта история в целом виделась ему обычной ночью, влажной ночью вокруг дома. Может быть, потому, что листья в лесу стали настолько реальны и весомы, мальчик, слушая, с силой втянул сквозь зубы воздух и этим отвлек его. Дядюшка Педро сделал паузу и, посмотрев на мальчика, увидел, что брови у него нахмурены, глаза сузились, а рот полуоткрыт. Было что-то донельзя знакомое в этом лице, а вернее, в волнении, образом которого стало лицо. С большой сосредоточенностью Дядюшка Педро продолжил историю. Во время рассказа его густые брови сошлись над широким носом, а взгляд стал жестким из-за желания точнее вспомнить, как все было. Почему этот образ был ему так знаком? Вдруг он понял почему.

В этот момент послышался голос Агеды. «Пора ложиться», – заскрипел голос Агеды с притворной нежностью, используемой для общения с детьми. Дядюшка Педро повернул голову с неожиданным для него самого раздражением. Он ощутил глухое возмущение по поводу такого произвола и был буквально готов совершить какое-нибудь абсурдное действие, когда с удивлением услышал раздраженный голосишко своего слушателя: «Ну да, еще рано!» И Дядюшка Педро, улыбаясь, подтвердил: «Ну да, еще рано!» Мальчик отвел назад плечи, а его маленькая голова на тонкой шее дрожала. Что же – так и останутся дети этой ночью заблудившимися в лесу?! Как бы не так!

Дядюшка Педро отодвинулся вместе со стулом, неутешно проскрипевшим под его тяжестью. Стул был плетеный, а сосед, зажиревший и потучневший, – не кем иным, как им самим. И выходит, думал Дядюшка Педро, печально улыбаясь самому себе, что ты причаливаешь к порогу твоего утраченного очага, маятник возвращается на свое место. Важное откровение. Он примирительно успокоил Агеду. Рассказал историю до конца.




Из книги «Дивертисменты»

(1946)





О сестрах


Говорили, будто обитают они в пещере…

    

Тайная философия






В самом конце селения жили в маленьком побеленном доме три старушки, бывшие милейшим образом не в себе. В гостиной был у них длинный ковер, не ковер даже, а его изначальная основа из суровых нитей – как бы скелет ковра, что ли. Время от времени они аккуратно перерезали серебряными ножницами одну из нитей, а не то добавляли одну, красную или белую, как бог на душу положит. Местный доктор сеньор Веранес по пятницам навещал их, он выпивал с ними чашечку кофе и прописывал им ту или иную примочку. «А куда это торопится моя старушка?» – спрашивал, улыбаясь, учтивейший сеньор Веранес, когда одна из трех сестер вскакивала вдруг и семенила с ножницами к ковру. «Ну как же, – отвечала другая, – куда же еще, ежели пробил час бедного епископа Валенсийского?» Ведь трем старушенциям втемяшилось, будто они – три Парки[18 - Парки – богини судьбы (древнеримская мифология)]. Доктор Веранес от всей души потешался над этим их столь безмерным простодушием.

Но однажды в пятницу старушки окружили его подчеркнутой заботой. Кофе был как никогда ароматным, а под голову доктора подложили вышитую подушечку. Они не тараторили, как бывало, и казались чем-то озабоченными. В половине седьмого одна из них подала знак встать. «Нет, не могу», – сказала она, вздохнув, и вновь села. И, указав на старшую, добавила: «Давай уж ты, Анна Мария».

И старшая, скорбно глядя на озадаченного сеньора Веранеса, прокралась к ковру и аккуратно перерезала ножницами одну из добротных, толстых золоченых нитей. Голова доктора Веранеса тут же омертвело упала на грудь.

После решили, что обезумевшие старушки подсыпали в кофе зелье. Но еще прежде чем их начали подозревать, они перебрались в какое-то другое селение, и сыскать их не представилось возможным.




О Жаке


Тончайшие стальные стрелы дождя вонзаются в умирающее свинцовое море, огромная грудь которого едва вздымается. Тяжелый нос судна с трудом рассекает воду. В бесконечном безмолвии слышно, как он вспарывает ее.

На носу корсар Жак. Засаленная повязка закрывает пустую глазницу. Неподвижный, как носовая скульптура, он грезит, окутанный загадочной печалью дождя. Темные галеоны плывут по охровым рекам… Сундуки с сокровищами тесно оплетены лианами…

Жак хочет повернуться, чтобы отдать приказание, и вдруг чувствует, как палуба содрогается, киль трещит, корабль кренится, словно бы наткнувшись на мель. Чудовище, нет – гигантская рука поднимает роняющий струи воды корабль. Неподвижный Жак глядит на черные – в толщину каната – волосы.

«Этот?» – «Да, этот», – говорит мальчик, и вот корабль вместе с Жаком заворачивают в бумагу, на которой оставляют свои влажные пятна брызги идущего снаружи дождика. Вода струится по стеклу витрины, в глубине лавки мгла заполняет пустоту студеной тишиной.




О вечере ее большого успеха


Сопрано, колоратурное сопрано. Кармен Мария Пелаес застыла у края сцены, сейчас она запоет, сегодня вечер ее большого успеха. Импресарио с нафабренными усами и в лакированных штиблетах гарантировал ей: «Черт побирай, Кармен, большая триумф!» Кармен Мария, блистательная и молодая – ослепленная прожекторами на краю сцены, – поет. О Кармен, пой, пой! И Кармен мычит и скворчит – надрывается. С последним аккордом разражается буря аплодисментов. Кармен Мария кланяется, захлестнутая этой горячей волной, распрямляется. Огни угасают, улетучивается отвесная стена мрака, открывая огромную пасть просторного, безлюдного зала, – помирающий от смеха импресарио крутит ручку чудовищного барабана – чудовищного аппарата для аплодисментов. Кармен Мария хочет бежать, но чувствует, как ее сковывают негнущиеся суставы. Она оглядывает себя – какая страшенная старуха.




О том, как Его Превосходительство нашел время


…Вовеки не сыскать доброго времени…




Целый вечер Его Превосходительство брел по полю, одолевая кочковатые, неровные тропинки, сплошь утыканные большими колючками. Он устал, вспотел, был весь в пыли, ему хотелось присесть, хоть чем-нибудь освежить пересохшее горло. Выйдя на главную дорогу, он на мгновение остановился отереть виски тонким платочком из чистого льна. И тут меж двух холмов он увидел в зарослях миндаля красную черепицу и чисто побеленные стены корчмы. Со вздохом облегчения Его Превосходительство не торопясь направился к ней.

Вот он садится за грубый стол под обвитым виноградными лозами навесом, отбрасывающим прохладную тень на красные плиты двора. Из сада доносятся нежные ароматы, издалека слышны лай собачонки, строгий крик петуxa – в общем, размеренный обиход сельской жизни. Его Превосходительство сбрасывает пелерину, которая стекает со скамьи тяжелыми фиолетовыми складками, снимает широкополую шляпу, переводит дыхание. Только тогда он замечает, что из темной глубины дверного проема за ним наблюдает корчмарь.

Он неподвижен, длинные руки свисают вдоль бедер, голова чуть склонилась на грудь. Но тут же он оживает и приближается, улыбаясь. «Что угодно Вашему Превосходительству?» – спрашивает он, обмахивая стол доисторическим жестом корчмарей. Его Превосходительство усмехается. «Не найдется ли у тебя хорошего вина?» – «Оно и есть хорошее! Да принесу маслины к нему…» С этим корчмарь и уходит.

Тут же он возвращается, ставя на стол глиняный кувшин, стакан и блюдо с сочными маслинами. И что странно, сам садится за стол.

«У меня пес есть», – говорит корчмарь.

«Вот как?» – отзывается Его Превосходительство, пригубливая вино.

«Он у меня вон там, – продолжает корчмарь, указывая огромной ручищей в сторону видного за миндальными деревьями багряного пригорка. – Коз стережет. А умный! За рукав начинает теребить, когда Хуанон вино у нас ворует».

«О! – отзывается Его Превосходительство. Вино в горле – сама благодать, место прохладное, он вдосталь натрудился этим вечером и не хотел бы ни о чем думать. Но начинает подозревать, что сидящий перед ним простяга не так прост. – Коров сколько?»

«А умный! – тупо продолжает корчмарь. – Ему бы еще заговорить. Может, и заговорит вскоре. Раньше, чем мы думаем».

В тишине слышно только, как робко перешептываются листья миндаля.

«Вот бы Ваше Превосходительство оказали мне милость, одну-единственную».

«Это мы можем», – думает про себя Его Превосходительство, отхлебывая прохладное вино. И громким голосом добродушно говорит:

«Считай, что я тебе ее окажу. Проси, дружище».

«Не забирай меня, покуда пес не заговорит». И крестьянин опускает голову.

«Считай, что она уже оказана. – И Его Превосходительство делает широкий жест рукой – тем меньше хлопот. – А как ты узнал, дружище, кто я?» Между тем на пригорке, резко обозначившись на фоне алого закатного неба, обнаруживается силуэт большой овчарки.

Корчмарь с хитрецой улыбается: «Увидел я, что вы сидите, и тут же отмороженные места у меня как защиплет». И тотчас раздается хриплый, высокий, похожий на плач скулеж пса. Его Превосходительство захлебывается, выплевывает вино, встает, повалив скамью. «Пес заговорил, – молвит он. – Пошли».




Об Эсперансе Венаблос


Источенная временем старушка Эсперанса Венаблос, закрыв глаза и сложив высохшие руки на юбке, грезит, вспоминает. Не голубей, не тонкую кисейную фату, не смущение свое, когда девицей ей довелось видеть одно «представление». Грезит она – постарайтесь не смеяться – о блюде дымящегося турецкого горошка. Покачивая ветхой своей головой, она все повторяет: «Какой горошек, господи, какой горошек!»

Дело в том, что Эсперансе Венаблос никогда теперь не есть горошка. Пятнадцать лет, как она его в рот не брала, и во всей оставшейся вечности ей так и не придется его отведать.

Вот и выходит, что дымящийся горошек – лишь греза, самая красивая, самая чистая. Господи, да он и впрямь – чистая греза!




О маске


Ох-ох-ох! Ничего не поделаешь, надо отсидеть посиделку. Дядюшка Педро и его жена Тетушка Агеда сидят в уголке, а их дочь Консуэлито где-то танцует. Пестрая ленточка серпантина, повиснув, щекочет толстый Дядюшкин нос, докучая ему. Вечером у него умер зуб.

Маски с застывшими улыбками проносятся мимо, приветствуя его своими искусственными голосишками. «Которая – Консуэлито? – размышляет Дядюшка Педро. – Которая мадамой вырядилась?» В двенадцать ночи маскарад утихает, все сбрасывают маски, вручаются награды. Дядюшка Педро может уйти с миром, чтобы оплакать утрату, все еще ощутимую в челюсти, – свою ничем не возместимую, горестную утрату.

И тут… Как все случилось? Цветная ленточка, сорвавшись, ласково обрамила его лысину. И окружающие, словно бы теребя в руках собственные лица, начинают в веселом возбуждении хором кричать, покатываясь со смеху. Из леса жестикулирующих рук отделяется одна, строго и неумолимо нацелившая палец в сторону Дядюшки Педро. Неуверенный голос растянуто произносит: «Сейчас мы увидим лицо победителя. Снимите эту ужасную маску». Тонкие щипчики начинают настойчиво тянуть кожу с голого носа Дядюшки Педро. Обливающийся холодным потом Дядюшка Педро знает: все понапрасну, никто и никогда не сподобится снять с него ужасную маску.




О старых башмаках


Вот они – старые башмаки. Утаим, кто их хозяин, им ведь давно пора в утиль, они ничьи – износились, утратили хозяина, а с хозяином – то скромное и само собой разумеющееся предназначение, которое одухотворяло их, то скромное место, которое они занимали в сердце человека, вопрошавшего: «Где мои черные башмаки?» – и этим придававшего силу им и смысл их существованию. у них даже цвета не осталось, разве что общий цвет, которым довольствуются умирающие вещи.

Сейчас они валяются на одном из этих омертвелых дворов, какие живут при заброшенных домах. Каково им приходится? Кто они? Сказочные существа с толстой бурой кожей, у которых ни ног, ни глаз, а только черный, с вывихнутой челюстью, рот. Муравьи, впрочем, без малейшего страха заползают в их влажные пасти: для муравьев это две обычные пещеры, две безымянные бесформенные горы, два предмета, представляющие для бессчетных муравьиных глаз нечто, что никогда не осмыслило бы наше бредовое сознание. И эти существа теперь не ходят, никогда не обретут движения, зато весят. Отягчают землю всем весом земли. Их вес огромен и неизмерим.

Так думает Дядюшка Педро, выйдя розоватым вечерком на прогулку. Скрестив руки за спиной, выставив свой мило округлый живот, Дядюшка Педро в этот ясный вечер силится постичь смысл вещей, для которых еще не найден язык. Он останавливается и вновь шагает, рассеянно поглядывая на собственные старые башмаки. (Один из странных скачков мысли заставляет Дядюшку Педро вообразить, будто он одна из цирковых собачек, умеющих перекатывать лапами большие мячи, разве что мяч, который передвигает он, безмерно огромен: так мерно, так сноровисто и бесшумно катится под его старыми башмаками земля.)




О собаке


В довершение всех зол блохи словно решили сжить пса со света. А ведь и без них дела его были плохи: неожиданно он наткнулся на железную преграду, которая во всю ширь и высь преграждала доступ в кафе, где в обмен на уморительную его стойку на задних лапах и виляние хвостом, который, казалось, вот-вот отвалится, ему ежедневно давали поесть. И однако, не в голоде было дело и не в блохах (блох и вовсе не было – спина зудела не от них, а от чесотки). Заставило его лечь у шершавого парапета, заставило его съежиться от студеного и соленого дыхания океана, заставило его помирать то, что у него теперь не стало его дивной клички.




О бронзовом стоке


Бронзовый сток для нечистот был на углу, столь скучном, что, когда кто-либо забредал сюда, глаза, утомленные всем увиденным за день, сами слипались. Внутри он был эмалированный, так что излучал довольно насыщенную синеву утра – даже казалось, что рассвет наполняет его и вечером можно погрузить в рассвет руки. Но это лишь с виду.

Кормился бронзовый сток только мертвым временем. (Однажды, когда в него по ошибке бросили собачьи объедки, окаянный подавился и кашлял так, что все обсмеялись.) Служанки молчаливо сливали в него утренние помои. Дядюшка Педро с ненавистью глядел, как он пожирает бренные останки его лучших минут: сигаретные окурки и золотую пыль девяти часов вечера.

Однажды Дядюшка не вытерпел и от всего сердца дал металлической утробе пинка. Пока Дядюшка Педро извивался от боли, бронзовый сток увлажнял горло омерзительным клекотом.

Вражда утихла через девяносто лет, когда бронзовый сток принял последний из оставшихся портретов Дядюшки Педро.




О кресле


Стоит ли ему напоминать о лучших временах, если оно так замызгано да еще без одной ножки? Ни одна душа теперь не сможет добиться его расположения, ни одна душа не вникнет в этот странный способ думать, глядеть, слушать, который сводится лишь к тому, чтобы быть весом, прислушиваться всем весом тела к малейшим колебаниям земли. Когда-то у заброшенного этого кресла было пусть и одно, но доброе слово для бесед с нами, широкое, красивое, достаточное, – его форма, которой он с нами общался.

Вот оно лежит навзничь на битой черепице – его абсурдная форма, забытая людьми и им самим, разрушается. На трагически бесприютной его кончине не присутствует даже оно само.

Ох, и ведь никогда, никогда больше оно не воскреснет!




О ветре


Черный ночной ветер покачивает скорбные тополиные кроны. Сильно стучат в дверь. «Это ветер трясет решетку, матушка».

Она оглядывает стол. Желтый конус света от лампы с его четкими краями сперва выхватывает ее пухлые руки, затем – белый узел волос. «Где мой наперсток, сынок?» – «Дьявол спрятал, матушка».

Затвердевшими пальцами он перелистывает семейный альбом. «Мы потеряли письма деда, матушка». Снаружи доносится протяжный крик, обрывающийся на всхлипе. «Это кот, которого застудила на крыше луна».

«А что в тот раз сказал дед, матушка?» Рука с синими жилками откладывает иголку, на которой вспыхивает блик. «Поверишь ли, я забыла». Тут-то – с глухим ударом в окно – ветер и умирает.




Об ужасающих простаках


Он жил на чердаке и был каждый день счастлив. Единственное окно с толстыми стеклами на его чердаке походило на мудрое и смешливое око старца, который, сносив любимые ветхие башмаки, давно свыкся с кисло-сладким привкусом своих лет. Сидя у окна («Я, – говаривал он, – зрачок дома»), он разглядывал красно-пустынное пространство крыши и ниже – трубы других домов, черные, хрупкие, с заносчивыми шапочками, вместе с ним они время от времени выкуривали трубочку-другую. Спокойные, задумчивые, они и он одновременно выпускали сизый дым, и воздух тогда, весь пронизанный дымом, был на загляденье.

Кто из живущих на чердаке не поэт? Там были вещи вроде стола, и не стола даже, а чего-то грузного, что давило своими расшатавшимися ножками на пол, одновременно поскребывало по оштукатуренной стене и источало собственный свет, бесконечно разные оттенки света в зависимости от времени дня, положений или соседних предметов, которые требовали безотлагательно наречь им имя. О! Какое полное и благостное спокойствие разлилось вокруг в тот день, когда появился первый чистый лист бумаги и новоявленный поэт в первый раз обмакнул перо в чернильницу! Разбитый канделябр на умывальнике словно выпрямился, и не было необходимости оправдывать порывом ветра беспокойство старого кресла. Даже окно, казалось, смотрит вовнутрь с тайным упованием.

Все они благоговейно вслушивались в имена, которыми он их нарекал, пытаясь помочь ему, стараясь, чтобы он не задевал за их замызганные углы, через силу сдерживали хрипы и сипы, которые извлекал из них холод перед самым рассветом, когда умирает луна. А как-то вечером, когда он прогуливался по крыше и неосмотрительно приблизился к ее краю, стена внизу сама подсказала ему, как ее зовут, дабы вовремя остановить его, обезопасив тем самым от рокового спотыкания.

Вскоре все вещи вокруг приохотились слушать его голос, так что испытывали беспокойство, едва он прекращал работу. Однажды в полдень, когда он решил выйти на крышу, чтобы освежиться, он чуть не задохнулся от дыма, который одна из труб с силой выдохнула ему в лицо.

В эту ночь лист бумаги так и остался чистым. На следующий день – то же самое и на следующий – так же. Но прежняя страсть снедала его, он ослаб и осунулся и на третий день, после бесплодных попыток писать, потерял сознание и, уронив голову на стол, рассек себе лоб. Спал он дурно, страшно ломило виски, во тьме что-то неумолимо сдавливало их. Он проснулся перед рассветом, дрожал. Ему чудилось, будто кто-то следит за ним. В центре запыленного, темного в эту пору окна холодно блестел пристальный желтый зрачок.

Пойдя на крайность, он в течение семи дней говорил лишь о себе самом. Похоже, вначале вещи слушали его с интересом, потом все более рассеянно. На седьмой день его прервал сильный шум. Окно внезапно распахнулось. Весь дом зевал.

Он понял, что достиг края самого себя, и, примирившись с этим, отложил в сторону ненужное больше перо и вышел на крышу. Погребальный скрип его башмаков слишком поздно оповестил его о беде. Он наскучил им всем – пусть летит на мостовую.




О красной шляпке


Донья Энграсия, ради бога, образумьтесь! Это в ваши-то годы покупать красную миндалевидную шляпку с зелеными перьями, щекочущими ветер. Уж не вздумалось ли вам выйти в таком виде на улицу? Да образумьтесь!

Но Донья Энграсия надела ее и даже не взглянула на себя в зеркало. Села бедняжка в сторонке в старое плетеное кресло и скрестила руки на своей накрахмаленной юбке. Резкое завихрение моды, помимо других листьев, принесло точную копию фасона из молодости Доньи Энграсии. И Донье Энграсии грезится, что волосы, несущие это крылатое чудо, все еще каштановые и шелковистые, что она прогуливается по бульвару, а студенты глядят на нее.

Но если кто и глядит на нее, так это маленькая служанка, которая закатывается невероятно громким смехом.




О ковре


У края дерзкой пропасти стоит дом. И живет в нем старый ковровщик с четырьмя внуками. Большие ореховые деревья нависли над окнами.

Вот уже несколько дней, как старик трудится над одним и тем же ковром. Этот огромный ковер сочных, густых тонов с незапамятных времен занимает большую стену в гостиной. Однажды ненастным зимним утром, в отсутствие деда, когда нельзя было пойти в лес на прогулку, четверо малышей разрезали, что стоило им немалого труда, один край ковра, чтобы поглядеть, нет ли за ним какой-нибудь двери. А нашли они там Неописуемое, и чтобы было понятно, какая у него шкура, сравним ее, ну, скажем, с дымчатой темнотой – не столько с темнотой ночи, сколько с чернотой любой пустоты.

Вернувшись, старик обмер, увидев, что они натворили. Взяв инструмент, он бросился к ковру и начал заделывать разрез новыми узорами. Дети, решив, что это игра, с криком бросились к ковру, чтобы снова разрезать его. Но внезапно то, что было за ковром, стало их засасывать, так что они никак не могли высвободиться. Барахтаясь в ужасе, они рвут нить за нитью, но Это Самое, подобно наваждению, все больше засасывает их.

А старик не в силах помочь им – не пропадать же вместе с ними. Единственная его надежда – залатать дыру узорами. Его руки порхают, изобретая их, но он выбивается из сил, узоры скорее напоминают их тень.

Если он не сможет больше плести их, дыра станет размером с землю!




О кувшине


1


«О боже! – говорит сеньора Анисия, обхватывая своими опрятными руками пепельные волосы. – У Кристобалона[19 - Кристобалон – увеличительное от имени Кристобаль.]опять судороги!» Так оно и есть: огромное, неуклюжее тело Кристобалона, напрягшееся в кресле так, что толстыми синими жгутами проступили вены, застыло напротив окна, распахнутого в ночь. Сеньора Анисия на цыпочках приближается к нему. «Ах, Кристобалон, сыночек…» – нежно шепчет она. А он, весь уйдя в себя, внезапно расслабляется. Тяжелые капли пота скатываются по его бледному лицу. «А-а-а! – раздается его слабенький несуразный голос. – Она ведь была у меня, была!» Подавив всхлип, он снова поворачивается к окну.

«Кто была, когда, сын мой?» – вопрошает сеньора Анисия. «Ручка, – шепчет Кристобалон, навалившись на подоконник, – ручка моего кувшина». Он встает во весь рост и, глядя в ночь за окном, скандирует своим тоненьким голоском: «Это сон! Сон! Но если бы я мог вспомнить мой кувшин, его вес, цвет, холодок его глины, если бы я мог вспомнить его целиком, то ему бы ничего больше не осталось, ничего больше не осталось…» И Кристобалон, глухо бормоча, рушится в кресло. «Пойти за отцом!» – испуганно лепечет сеньора Анисия, покидая Кристобалона, закаменевшего под мерцанием зловеще золотой луны.

2


«Кристобалон!» – строго окликает его появившийся в двери отец. Так как Кристобалон не отвечает, он входит, сопровождаемый матерью.

Кристобалон неподвижен. На его лице застыла безмятежная улыбка. А в руках у него глиняный кувшин. Лунный свет играет на яркой черно-красной каемке, поблескивает на эмали внутри сосуда.

«Вроде бы это кувшин, который он потерял мальчиком, – шепчет сеньора Анисия. – Где ты его нашел, Кристобаль?»

Но затихший Кристобаль уже никогда не ответит.




О битве


Дон Ригоберто Родригес – Великий Фабрикант – был человеком массивным. «Меня никто из седла не вышибет», – говаривал Дон Ригоберто по любому поводу, розово улыбаясь на конце своей гигантской сигары, так что не оставалось ничего другого, как верить ему; на своих коротких гиппопотамовых ногах он громоздился подобно древней триумфальной арке.

В пределах возможного Дон Ригоберто одевался с большой элегантностью. Манеры его были безупречными, что же касается сигары, то ведь это не самый большой порок. Дон Ригоберто имел дело с наилучшим из лучшего, это уж точно. А если и был у него один бзик – у кого из великих его нет?

Бзик Дона Ригоберто заключался в том, что он заполнял дом всякой утварью. Стены давно скрылись за толстым слоем пейзажей. Канделябры и лампы множились повсюду подобно чудовищным плодам. Невозможно было спокойно усесться: досужие диванные подушки, злобно поглядывая на гостя, загромоздили все кресла. Фарфоровые статуэтки походили на взаправдашнюю толпу. Благодушные животы ваз, смахивающих на толстых голландских слуг, грациозно прославляли неистощимое богатство Дона Ригоберто – Великого Фабриканта.

«Дон Ригоберто, зачем вам весь этот скарб? – спрашивал кто-нибудь из задиристых друзей. – Все это давно вышло из моды». Дон Ригоберто смеялся всем телом – смех накатывал на него долгими волнами. «А чтобы смерть заблудилась, когда придет за мной, – объяснял Дон Ригоберто, которому нравилось пугать боязливых кощунствами. И добавлял, подмигнув: – Если придет».

Как-то вечером, вернувшись домой после завершения дел, Дон Ригоберто наткнулся на куски разбитого кувшина. Окаменев, он поглядел на то место, где кувшин до этого находился, и на пол, где валялись вогнутые черепки фарфора, беспомощные и чем-то похожие на ругливые рты. Все это попахивало злодейским убийством. Дон Ригоберто, обычно благодушный, вопя и чертыхаясь, призвал своих слуг. Все они пребывали в неведении, никто не был при этом. Испытывая необъяснимое раздражение, Дон Ригоберто привел для расследования тайного сыщика. Тайный сыщик, спрятавшись за портьерой, стал свидетелем того, как в полдень, когда внезапно переменилась погода, яростный порыв ветра сбросил на пол еще один кувшин. Негодование Дона Ригоберто, узнавшего об этом, достигло размеров безумства. Он надавал пинков сыщику и своими руками вышвырнул его на улицу. Забросив дела, он собственной персоной засел в засаду у себя дома. Тут же, воспользовавшись отсутствием Дона Ригоберто, его секретарь с помощью мошенничества присвоил огромную сумму. За то время, что Дон Ригоберто вел наблюдения, не случилось ничего заслуживающего внимания, если не считать столкновения, которое из-за нервозности произошло у него с горкой, сплошь уставленной редкостными вещицами, каковую он и расколошматил. В конце концов он вернулся к делам, но был настолько изнурен своими бдениями, что швейцар, еле признавший его, пытался воспрепятствовать его вторжению. Но по прошествии нескольких дней дворецкий, крайне раздраженный попреками по поводу разбитой им лампы, бежал, прихватив все домашнее серебро. Бесконечная вереница случайностей мало-помалу опустошила дворец Дона Ригоберто. «Кто-то плетет против меня интриги и не хочет драться в открытую», – стонал Дон Ригоберто – он забросил дела и стал разоряться. У него не было родственников, которые могли бы его упрятать в сумасшедший дом, а компаньонов устраивало закрывать глаза на его явно безумные поступки. Вместе с богатством таяло его брюхо, и однажды то, что от этого брюха осталось, встретило рассвет без толстой золотой цепочки от часов, которая как бы держала его на расстоянии от всех. Так Дон Ригоберто расстался с препятствиями, о которые должна была споткнуться смерть, ежели бы она заявилась к нему.

Наконец он заложил все свои предприятия и доверху набил дворец вещами – столы, вазы, статуи и лампы забили комнаты до потолка. Забаррикадировавшись, Дон Ригоберто посчитал себя в полной безопасности.

Но он не учел чиновников, накладывающих арест на имущество. Они стали уносить из баррикады то одну вещь, то другую и в конце концов оставили Дона Ригоберто одного.

Дон Ригоберто, больной, лежавший на колченогой кровати почти в чем мать родила, наконец упросил, чтобы его заодно снесли в нижнюю залу и оставили там напротив большой входной двери.

Среди голых стен, без света, наедине со своим телом, бедный Ригоберто стал ждать. «Он спятил, завтра и его унесут отсюда», – сказали, уходя из дома, чиновники. А Ригоберто, один на один со своим огромным немым телом, лежал и ждал.

Тогда-то большая входная дверь медленно сама по себе распахнулась в безбрежную, пустынную ночь.




О башне


Охотник, разметавшийся на каменистой земле в долине, видит сон. Ему снится огромный лев. Возбужденный охотник убеждается во сне, что животное почти бесплотно. Но, сделав усилие, которое привело в содрогание все его тело, он начинает различать зрачки, волоски гривы, цвет шерсти, когтистые лапы. Внезапно он просыпается, ощутив смертельную тяжесть. Лев вонзает человеку в горло клыки, начинает его пожирать.

Разметавшийся среди костей своей жертвы лев видит сон. Ему снится приближающийся охотник. Ярость заставляет его выждать, затаиться, разглядеть человека целиком, а уж потом броситься на него и загрызть. Наконец, расслабив напряженные лапы, он просыпается – поздно! Охотник вонзает ему в горло копье и поворачивает его там.

Охотник освежевывает добычу, отбрасывает кости в сторону, растягивается на шкуре, засыпает и видит во сне огромного льва…

Кости заполняют всю долину, вырастают за ночь в большую башню, которая не перестанет взмывать никогда.




О Хозяине «Скалы»


1


Дворец, который вот уже лет двадцать был необитаем, венчал большую скалу на выезде из селения. Вокруг дворца сновали ветры, они гонялись друг за дружкой в своей диковатой игре, а рядом, нескончаемо длинно на что-то жалуясь, вздымало свои бесчисленные кулаки море.

Месяц назад строители закончили ремонт, и тут же прибыли двадцать грузовиков с мебелью для двадцати помещений, дорожки ко многим из которых теперь трудно было различить.

Привратник, кухарка, садовник и горничная, заранее нанятые новым Хозяином, наблюдая за машинами, подпирали стену около портала. «Их тут целый полк», – вздохнула кухарка. И все печально закивали головой.

В хвосте каравана грузовиков показался один-единственный автомобиль, и находился в нем лишь новый Хозяин «Скалы». «Куда ни шло», – с облегчением вздохнул садовник. А горничная горячо заключила: «И то верно».

2


«Мальчик, прямо мальчик», – сказала горничная, поправляя волосы и стараясь искоса поглядеться в стеклянную Дверь чулана. «Ну что ж, – сказал садовник, положив мокрый от пота берет на кухонный стол и вытирая лоб большим красно-желтым платком. – Мальчик с лицом старика. Взбредет же в голову… – и стал рассказывать, как Хозяин „Скалы“ уперся, требуя упрятать горшки с розами промежду пальмовых листьев. – К тому же, – добавил садовник, многозначительно поглядев на служанку, – едва держится на ногах». – «Еще бы, – ответила она гневно, – после того как бедненькому прострелило спину».

3


«Да он не от мира сего! – заявил привратник, который помимо прочего был комнатным слугой Хозяина „Скалы“. – Сидит за своими книгами, одежда как у священника, и чуть что – „не будете ли вы столь любезны“, „будьте добры“, „премного благодарен“. Да что там, даже прощения у меня попросил, когда я опрокинул на него кофе». Кухарка, подбоченившись, воскликнула: «Одежда как у священника! Поглядели бы на него, когда он вернулся с верховой езды! Весь грязный, в сапожищах… Варвар, да и только, вот что я вам скажу. А как ром у меня просит, так ругается, что – тьфу! Ишь какой! Даже муж мой покойник…» – «Ладно, ладно, – сказал привратник, рассеянно пересчитывая монеты. – С кем не бывает».

4


«А я говорю – старик, – сказал садовник, обрушивая кулак на столешницу, – песок сыплется». – «Нет, вы только послушайте его! – завизжала горничная. – Старик! Сказки-то не рассказывай! Может, у него мысли как у старика, а чего другое!…» – «Конечно, – примирительно сказал привратник, – немного лысоват и закостенел, но уж не настолько старый. Да и потом, когда блондин…» – «Это лысый-то блондин!» – «Прямо негр какой или индеец!» – как отрезала кухарка, призвав в свидетели небо. И тут все чуть было не прибегли к последним бесспорным доводам, когда привратник, который что-то когда-то читал и поэтому слыл интеллектуалом, перехватил занесенный кухаркин кулак и потребовал спокойствия и внимания. «Странно как-то, – сказал он. – Получается, говорим мы о четырех разных людях. А если покумекать, все вчетвером мы и видели-то его лишь один раз, когда он приехал, в меха закутанный, что твой медведь. Может, в доме три самозванца? Предлагаю всем вместе тут же и пойти к нему. Он в своем кабинете, я только что оттуда».

5


Хозяин «Скалы» сидел за своим столом, но не писал, голова его была откинута на высокую спинку кресла, он был неподвижен в струившемся из окна сероватом свете. «Если это и есть Хозяин, то он мальчик», – сказал пораженный садовник. Горничная закрыла лицо руками: «Ты был прав, страшенный старик, да и только». Привратник, отступив на шаг, перекрестился: «Чистый дьявол!» А кухарка, сложив руки на переднике, глядела на Хозяина «Скалы» с блаженным выражением. Тогда полицейский, который начал выказывать первые признаки беспокойства, сердито дернул ее за рукав: «Ну чего глазеть? Стул-то пустой».




О зеркале


1


Произошедшая с ним перемена была полной. Он проснулся левшой, хотя всегда пользовался только правой рукой. И вот другая, обычно такая смирная и неумелая, приобрела левые наклонности. Друзья, видя, как он держит бокал, в крайнем удивлении судачили: «Левша, да и только!»

Он был республиканцем, а проснулся монархистом. Ему нравились дети, а в этот вечер он купил у продавца воздушных шаров все его шары и кончиком горящей сигары (до этого он не курил) взорвал их все, один за другим, перед толпой перепуганных ребятишек.

Он был учтив, как истинный кабальеро, а тут на его губах появилась грубая и наглая ухмылка мужлана. Чем это объясняется? Ужасным преступлением.

2


В тот вечер, поправляя изысканный галстук, он в который раз подумал, не является ли на самом деле большое зеркало дверью, полушутя он выставил ногу – и не почувствовал никакого препятствия. Бочком он протиснулся в зеркало, сделав инстинктивное движение человека, проникающего в узкий проход. Чрезмерная услужливость его отражения должна была предостеречь его, но кто станет думать о собственном отражении, которое похоже на лакея, чья верность не подлежит обсуждению. Он не обратил на это ни малейшего внимания.

На нем был зимний вечерний костюм, а в коридоре зеркала царила неимоверная духота. «Дойду до поворота», – подумал он, – до поворота, за которым в зеркале, как он всегда считал, ждут самые неожиданные и любопытные встречи. (Тут кончалось совпадение в обоих помещениях пространств – зеркального и его комнаты. За поворотом и начнется самое удивительное.)

Он дошел до поворота и повернул, как намеревался. Тут-то и случилось самое страшное: его отражение, которое выскользнуло из зеркала в комнату и подглядывало за хозяином из-за рамы, подняло стул и швырнуло его в стекло. Пока зеркало, разлетаясь на осколки, осыпалось, могло показаться, что находящаяся в его глубине жертва скорбно всплеснула руками.

Убийца привел в порядок галстук и, улыбаясь, удалился.




О кастильском коннетабле[20 - В старину высокий военный или придворный чин.]


Шея у него была кривая, а глаза немного косили…

    

Книга о Почтенных Мужах Кастилии






Шея у него кривая, а глаза немного косят, как у другого коннетабля – доброго. У него короткий плотный торс, наверно, сплошь поросший дикой растительностью под накидкой из желтой кожи, на груди железная цепь. Пясти коротких рук упираются в рукоять шпаги, они маленькие, загрубелые и, словно лапы животного, покрыты густой щетиной. За его спиной арка, отчего кажется, будто он вышел из ворот залитого светом сада, где на беловатом фоне голых гор четко вырисовываются полированные каменные конусы кипарисов.

Коллекционер нашел этот портрет в полуразрушенном монастыре. По его мнению, это могла быть картина с изображением одного из кастильских королей и его фаворита. Но здесь только фаворит. Возможно, это лишь фрагмент оригинала, хотя подобный вывод со всех точек зрения кажется сомнительным.

Коллекционер проводит целые часы за разглядыванием портрета. В особенности восхищают руки. Именно они подсказывают ему ответ.

Всякий раз, когда мы справляемся о времени у часов, то, что мы видим, неподвижно: стрелки на первый взгляд не идут. Лишь когда мы набираемся терпения и не отводим взгляд, мы видим, что минутная стрелка натруженно ползет, а после, когда глаза устанут до боли, замечаем и тяжелый ход часовой стрелки. То, что казалось неизменным, оказывается, наделено движением, которое для существ более медленного темпа, нежели наш, покажется даже головокружительным.

И вот оторопевший коллекционер удостоверяется, что толстые волосатые пальцы «шевелятся», словно желая переменить положение. Движение это едва ощутимо, но неопровержимо в своей явной реальности. Для человека, который, в обрамлении стрельчатой арки, словно выглядывает из монастырского окна, один-два наших часа, возможно, равны одной его минуте.

В долгих столетьях, проведенных в сумраке полуразрушенного монастыря, – какой одинокий акт абсурдного и ужасного насилия совершил этот человек с кривой шеей? Бледное это лицо, на котором угрюмо выделяется его косоглазие, – разве не принадлежит оно прикончившему свою жертву убийце?

Коллекционер испытывает непереносимое отвращение. Он вернет сумраку все то, что было из него извлечено. И тут его посещает страшное сомнение. По прошествии стольких лет не станет ли он ответственным за ужасающее вторжение бреда в хрупкую реальность людей, которая так боится всяческих наплывов мрака? Не наступит ли время, когда опустеет сад, служащий сейчас фоном зловещему портрету? Какие жуткие перемены произойдут, когда «все это» выплеснется на наши плиты?

Коллекционер берет в дрожащие руки длинный нож – теперь ему выпала нелепая роль палача.

Хватит ли у него потом мужества не забывать проклятый портрет, глядеть, как с течением лет начнут проступать первые признаки агонии, как улетучатся последние признаки жизни? Пока не появится новая картина – «Труп кастильского коннетабля».




О пирожных


Яан Ван Аалтс, севильский пирожник, выбегает на улицу и кричит: «Где ты, Хуанито, ученик души моей? Иди сюда, олух!» Его толстые щеки раздуваются от злости.

В прихожей стоят несколько бочонков. Толстый пирожник быстро входит и на цыпочках приближается к одному из них. Резко поднимает крышку, и вот его рука показывается из бочонка со схваченным за ухо учеником. «Значит, ты опять лопаешь пирожные Ее Величества!» – визжит он, вытрясая из него душу. Хуанито вопит и клянется всеми святыми, что это не он.

Сцена повторяется так часто, что жизнь маленького ученика становится невыносимой. В конце концов он решает заключить договор с дьяволом. Дьявол, значит, гарантирует, что никто не ест пирожные Ее Величества, а он – Хуанито – их ест, но наутро их все равно столько же.

Полночь. Хуанито, трепеща, спускается по лестнице. Старые ступени скрипят, горящая свеча понуждает тени к странному танцу. Хуанито высовывает из-за угла нос и отшатывается. Лавка залита мерцающим зеленоватым светом, в центре виднеется нечто, напоминающее гигантского козла. Он зловредно подмигивает мрачным глазом и заглатывает одно за другим пирожные Ее Величества.

Какой уж тут договор!…




О колодце в зале


Со всем изяществом, на которое он только способен, Сборщик податей спускается по крутой улочке. На нем большая шляпа с перьями, он элегантно опирается на высокий посох, украшенный пестрой кисточкой. Маленькая шпага болтается чуть ли не за спиной, сдержанно над ним подшучивая. Позади бредет негритенок с письменными принадлежностями, то ли мальчик, то ли карлик, обутый в просторные пурпурные в синюю полоску шлепанцы, а на голове у него огромный зеленый тюрбан, величина которого приблизительно равна величине всего его тела.

А вот и нужный дом, на фронтоне которого виднеется герб. («На самом-то деле, – размышляет Сборщик податей – а он в душе поэт, – не герб на фронтоне виднеется, а на гербе виднеется работа времени, грубо истершего герб своей шкурой, исцарапавшего герб своими когтями».) Сборщик податей кружевным рукавом подает негритенку знак остановиться и церемонно стучит в дверь.

Тут же – без всяких церемоний ' – дверь распахивается, и в ней появляется, загораживая вход, скелетообразный человек. Одежда скучно пообвисла на его костлявой фигуре, черные глаза тонут в глубине запавших глазниц, рот как дыра, голова лысая-прелысая, кожа омерзительно известкового цвета. «Чего вам?» – вопрошает еле ощутимый ветерок пустыни, в то время как лапа с шелушащейся кожей оглаживает здоровенную палку.

Чтобы выиграть время, опешивший Сборщик податей справляется в пергаментном свитке. «Живет здесь, – поспешно спрашивает он, – Дон Альваро Авалос Гар-радос?» – «Нет, – следует язвительный ответ, – кто здесь живет, так это Дон Альваро Авалос Гаррадос». И дверь захлопывается перед самым его носом.

«Что же делать?» – размышляет Сборщик податей, пожимая плечами, и направляется к ближайшему дому. Здесь ему открывают со всей почтительностью и просят войти. Хозяин дома тоже, по странному совпадению, невероятно худ. Он молод, носит волосы до плеч, а также (эта простота поражает Сборщика податей) бороду, какую вот уже лет двадцать как не носят в Кастилии. «Живет здесь, – спрашивает наконец Сборщик податей, пригубливая стакан с вином, – Дон Феликс Варгас Асоге?» – «Именно, – отвечает амфитрион, – а как же. Как ваша милость совершенно справедливо сказали, – отвечает он, потягиваясь, – здесь и живет храбрый Дон Альваро Авалос Гаррадос, верный слуга богу и его католическому величеству». – «Должно быть, это шутка, – говорит, вставая, Сборщик податей. – А мне не до нее». Почти в дверях он поворачивается и с силой дергает хозяина дома за бороду, которая остается у него в кулаке. Снова перед ним пустопорожняя серость, высохшая кожа, лысая-прелысая лысина – вместе с бородой слетели и волосы. Невозмутимый хозяин дома со сладенькой улыбкой плотно затворяет дверь.

«Скорее всего это ловушка Инквизиции, которая желает погубить меня! – шепчет озадаченный Сборщик податей, бредя вниз по улочке в сопровождении своих передвижных Письменных Принадлежностей. – Ни в коем случае нельзя попасть под подозрение!»

В третьем доме дверь отворяет мальчик. Он худ как щепка, его пепельные кудри густо спадают на узкие плечи. «Дитя мое, здесь живет Дон Альваро Авалос Гаррадос?» – спрашивает Сборщик податей. «Ага, – пищит мальчик далеким голоском, – здесь я и буду жить, ежели здоровье позволит». Сборщик податей, наученный горьким опытом, как бы в шутку дергает малыша за волосы, и они остаются у него в руке. Перед ним, словно бы видимый на бесконечном расстоянии, все тот же безволосый и бледный старик. На этот раз Сборщик податей сам прикрывает дверь и по инерции бредет дальше.

Когда он останавливается перед следующим домом, Письменные Принадлежности неведомым образом пробуждаются и хрипло предупреждают: «Хозяин, это наш собственный дом». Но Сборщик податей, не слыша его, стучит в дверь и, так как никто не выходит, толкает ее и спрашивает, не здесь ли живет Дон Альваро Авалос Гаррадос. Тут же внутри дома открывается другая дверь, и в ней появляется другой Сборщик податей, который, поднеся руку к голове, срывает с себя напудренный парик, открывая череп скелета, запавшие глаза и провалившийся, как расщелина, рот. Сборщик податей чувствует, что держит что-то в руке, а это его собственный белый парик. Завороженный увиденным в зеркале скелетом, он делает шаг вперед, не заметив, что весь его дом теперь – один большой черный колодец, в котором перекатывается эхо, заверяющее, что здесь и живет Дон Альваро Авалос Гаррадос – Толедский Сборщик податей.




Об алхимике


Те, кто разбирается в подобных вещах, определенно знают, что в городе Аквисгран на исходе средневековья жил алхимик, иудей по происхождению, нашедший секрет молодости. Укрепленный снадобьем, которое позволяло ему прожить в полном расцвете сил на сто пятьдесят лет больше, чем остальным людям, он посвятил дни своей жизни поиску секрета бессмертия. Говорят, что он нашел и его, но с той поры, затворившись в своей темной каморке, затканной паутиной, в поте лица своего он ищет доныне самый смертоносный яд, который помог бы ему, несчастному, умереть.




О сапожнике и городах


Его сумасшествие было наискромнейшим, еле заметным. Он был лавочником, владельцем маленькой лавки древностей, и прозывался Педро Альварес. В своем безумстве он не вообразил себя ни Наполеоном, ни Александром Великим, ни Цезарем. Просто объявил, что его зовут Иоганн Шлейбен, и добавил на ломаном испанском, что он «сапожник с Амстердам». Жена попробовала выколотить из него дурь, но он упорно продолжал спрашивать на своем темном жаргоне, как они попали в этот странный город, так что когда он в третий раз назвал ее «малутка Грета», ей все это настолько надоело, что она доверила его врачебному попечительству.

Не было бы это сумасшествие и замешанные в нем лица столь жалкими, возможно, все бы прояснилось к лучшему, хотя некоторые и полагают, что любая ясность подспудно содержит в себе еще более непроницаемый мрак.

Мы говорим это потому, что ни одна из газет не напечатала сообщение о некоем Иоганне Шлейбене, сапожнике из Амстердама, который заболел невиданным безумством – счел себя антикваром Педро Альваресом из Манилы, что на Филиппинах. И так как ни одна газета не поместила фотографий, связанных с этим делом, никто никогда так и не узнал, что Иоганн Шлейбен, сапожник из Амстердама, был на одно лицо с Педро Альваресом, антикваром из Манилы, чье сумасшествие было точно противоположным. Не стало известным и то, что их жены, за исключением некоторых деталей, были схожи как две капли воды. Помимо этого, так и не удалось собрать их всех вчетвером, что, с другой стороны, могло иметь роковые последствия для здоровья милых сеньор.

Идут ли параллельно их жизни? Или этот навязчивый многосложный параллелизм навсегда прервался? По мнению Александра Великого, узлы, когда их нельзя распутать, разрубают. Возможно, Природа, запутавшаяся вконец, согласилась с доводом Александра?




О разной судьбе пальцев


Дядюшке Педро отрезали палец: гангрена. По чести говоря, мы не знали, что с его пальцем, просто он почернел и противился тому, чтобы Дядюшка Педро шевелил им.

Обычно говорят «шевелить ногой», «шевелить рукой», словно речь идет о старых, изморщиненных, заношенных нами башмаках, которые, став частью нас самих, могут быть сброшены, спрятаны, забыты. Но о руке своей надо бы говорить «рука шевелится», а точнее – «шевелится», не говоря о том, что шевелится. И с каким изумленным испугом открываешь, что, оказывается, было много верного в выражении «шевелить пальцем»!

Но вот палец на столе. Почерневший, лежащий навзничь – словно червь, который не может сдвинуться с места на стекле, тяжелый от своей собственной тяжести, совершенно независимый от Дядюшки Педро. Да и ситуация необычна – смешна и горька одновременно, как зелье, в котором вино смешано с уксусом.

С одной стороны, Дядюшка Педро созерцает прооперированную руку (он предпочитает делать это мысленно) и чувствует, что палец там же, где и был, не тот, что артачился, а гибкий, непринужденный, идеальный палец, дивно реагирующий на любое побуждение Дядюшки Педро. Действительно, это то же самое умиротворенное чувство, с каким обычно Дядюшка Педро скидывает башмаки. С этой стороны, предмет на столе действительно кажется лишним.

С другой стороны, оставшиеся пальцы обеспокоены, огорчены, двигаются в судорожном танце, хотят вернуть отлучившегося братца, отсутствие которого так ощутимо. Ведь когда умирает любимое нами существо, как будто у нас отрубают палец; вот и у Дядюшки Педро словно бы кто-то умер.

«Так, значит, – думает Дядюшка Педро, отдаваясь мысли, которую он с законной гордостью относит к разряду метафизических, – моя форма неуничтожима, и мой дух тоже наделен руками и ногами, и вовсе он не какой-нибудь там раскаленный добела шар оккультистов. Но тогда – какой должна быть иллюзорная зубная боль моего духа?! Ведь ежели у духа есть зубы, то какими бы воздушными они ни были, есть также соответствующая боль. И скорее всего надо было бы отрезать еще и этот послушный невидимый палец, который на этот раз уступил бы место неведомо какому виду пальца!» Дядюшка Педро обмирает, потрясенный открывшейся ему бесконечностью.

И, отрешившись от всех проблем, он открывает глаза, глядя на неуничтожимую форму того, что возникает в зияющей на его руке пустоте.




О мертвеце


«Там только что человек умер», – сказал сосед, указав на полуразрушенную ограду пустого дома. Дядюшка Педро словно впервые увидел кирпичную стену, над которой пламенела пунцовая крона фламбойяна. «Вот на этой скамейке сидел, – сказал старик, указывая зонтиком. – И вроде бы почувствовал себя плохо. Поднялся, зашатался, как пьяный, перешел улицу, – черный зонтик в точности указывал путь через нежно-золотой воздух сумерек, – открыл калитку, рухнул и тут же умер. Это и есть то самое, что я называю верхом деликатности». Дядюшка Педро поглядел на покинутую скамью, на немощеную улицу, на полуоткрытую калитку. Так все эти вещи обнаружили сегодня свой страшный и скрытый до этого смысл, выявили свою роль в комедии, для которой и были с точнейшим предвидением созданы и предназначены, – и скамья в парке, и улица, и калитка в ограде, и последние шаги умирающего, придавшие им поразительное единство. «Так, значит, и впрямь, – прошептал Дядюшка Педро, сделав усталый жест рукой, – чтобы вспышкой молнии осветить все это, родился и испил чашу смерти этот человек, пока – не смог больше жить». – «До чего же милашка вон та, что спит!» – сказал сосед. «Но вы сами, – спросил Дядюшка Педро, – все это видели?» – «Нет, – сказал сосед, – мне рассказали. А мертвый все еще там, внутри». Решительным шагом он перешел улицу, резко открыл калитку и вступил на двор, сопровождаемый Дядюшкой Педро.

«Хе-хе! – сосед именно так и прохехекал. – Унести успели». Они остановились в углу двора, образованном высокими, тут и там выщербленными кирпичными стенами. В траве все еще было различимо место, где лежало тело, а рядом со стволом пламенеющего дерева виднелись до абсурда аккуратно поставленные башмаки и латаный пиджак. Опираясь на зонт, сосед смотрел на них с явным неудовольствием.

«Оказывается, ничего не произошло, – объявил он, пнув пустую банку, которая раздраженно звякнула, ударившись о стену. – Более того, так как поговаривают, что никто в нашем квартале его не знал, я почти уверен, что никто и не помер». – «Так оно и есть», – сказал Дядюшка Педро. Концом палки он потрогал суконный пиджак и нарушил симметрию башмаков, внутренность которых на миг омыло тяжелое закатное солнце, озиравшее все эти печально прозябающие руины. Они удалились, а за их спиной внезапный порыв ветра оживил одинокий пиджак.




Из книги «Вести с улицы Химеры»

(1975)





На заре времен


Через две или три луны после того, как с милостивого позволения знахаря мальчик был похоронен, его отчим принес на край ущелья нехитрое сокровище, принадлежавшее тому, с тем чтобы бросить все это в бездну, – краткая отлучка матери благоприятствовала его намерению. Отчим был человек большой и грубый, хотя и неплохой, он хотел лишь облегчить матери горе, которое стало изрядно докучать и не шло на убыль из-за столь пустякового препятствия.

Но вместо того чтобы, следуя первому порыву, сразу бросить все в пропасть, неведомо почему он бегло оглядел каждую вещицу. То ли подействовал загадочный, вечно непостижимый холодок, наплывающий в бескрайних сумерках от пальм, то ли укоры совести. Сначала он выбросил вытертую шкурку хутии[21 - Хутия – млекопитающее из отряда грызунов.], за ней – крошечный топорик и вслед, оглядев его со всех сторон, – подобие маленького глиняного идола. И ведь какой лодырь был этот малолетний покойник, всегда готовый к ничегонеделанию, все бы чертил сухой веточкой на земле или на песке всякую бессмыслицу – невидящие глаза, сломанные стрелы, какие-то стволы с большущими крыльями, зверей с двумя огромными пастями по оба конца туловища, – чушь, да и только! Нет, не зря он поколачивал его тонкой палкой для рыхления земли, да и не один раз. Хотя, по правде сказать, никто не умел так оживлять глину: его крокодилы, цапли и зубастые рыбы – прямо на заглядение…

Последний отсвет горестного оранжевого заката еще пробивался из-под враждебной серой магмы, когда он достал из корзины последнюю вещицу. Он повертел ее в сердитых, недружелюбных пальцах, потом, пожав плечами, широко размахнулся и бросил ее в бездну – на фоне оранжевой агонии так четко обрисовалось на миг… крошечное колесо.




Невесть где


Эта дикая, хмурая и всемогущая чаща…




Со всегдашним своим скрежетом, который мало-помалу стал затихать, трамвай описал круг – точь-в-точь старый пес, готовый улечься. Маркосу представилось вдруг невыразимо значительным пространство внутри вагона, обжитое тусклым электрическим светом: рекламы таблеток, сигарет, черепицы, вечного бездонного матраца и бритвы в кожаном футляре – поистине чарующий калейдоскоп жизни. За окнами этой золотистой бутоньерки замелькали, с каждым разом все медленней, тени окружавших трамвайную линию деревьев – пора было выходить.

Чем объяснялась его печаль, нежелание расстаться с хрупким прибежищем на колесах? Остановку освещал все тот же чахоточный фонарь, и маленький трамвай, теперь неподвижный и словно переводящий дыхание после стольких усилий, был, как всегда, беззащитен на своем трогательном игрушечном кругу, завершающем маршрутную линию среди толстых, порою диковинных, а может быть, и фантастических стволов рожкового дерева. Между ними шла дорожка, по которой надо было теперь идти.

Было вполне справедливо, что до его дома можно было добраться столь необычным образом – в неправдоподобном трамвайчике, который крался мимо чересчур угрюмых деревьев. Разве приятели не нахваливали его обиталище одними и теми же словами: «Чувствуешь себя будто невесть где!» – а сами разглядывали небольшие витражи окошек, вправленные в свинцовую окантовку, смотрели на остроконечную крышу из кровельного сланца, а внутри – на низкие балки и обшитые фанерой стены. Вот уже много месяцев, если не лет, Маркое не слышал этих однообразных суждений. Да и могло ли быть иначе, если он становился все более одиноким, словно бы и впрямь жил невесть где.

Как-то сразу стемнело. Последний фонарь, как всегда, не горел, и вскоре до невероятия густая листва начала скрадывать свет, долетавший от остановки. В нескольких шагах тропинка проскальзывала между двумя влажными стволами, а за ними простиралась бесконечно глухая тьма. Листва и тьма на всем протяжении тропы, пока не завиднеются бледно-желтые цветы кенафа у ограды, а там и спасительное, светящееся робким золотом окно. Маркое встал как вкопанный и, похолодев, потер висок двумя длинными, тонкими пальцами: не забыл ли он перед уходом зажечь свет – может быть, напрасно тогда вызывает он в памяти это утешение в конце пути?

Он действительно был бесконечно одинок в своем доме невесть где. Этот дом, построенный старым австрийцем, бежавшим от неведомо каких бед, Маркое после долгих лет завистливых притязаний приобрел у наследников. Порою, читая в своем излюбленном уголке или выправив очередную написанную им страницу, сквозь тусклые оконные стекла он наблюдал, как повторяются сцены, участником которых он бывал в иные времена, – следил за парочками студентов, которые с извечной дерзкой непосредственностью останавливались подивиться на этот дом. Маркое еще больше забивался в угол, отгоняя даже тень желания пригласить их в дом, боясь раскрыть тайну своего одинокого соучастия в этой сцене…

Он почти достиг кромки скудеющего света, что заставило его снова остановиться, на этот раз под предлогом закурить сигарету. Действительно ли его отшельничество было столь желанным и полным, как он того добивался? Не стал ли он хозяином дома затем, чтобы отрезать путь в него остальным? Прежний владелец – старик австриец – в тот вечер позволил им войти с рассеянной учтивостью. Как бы там ни было, тогда ему и в голову не приходило заступить чье-либо место, занять дом, чтобы преградить дорогу другим. Далекий от этого, он вначале то и дело приглашал друзей разделить с ним досуг, они собирались в гостиной, и сумерки создавали иллюзию, что они и вправду находятся вне всякой опасности невесть где. И если позже он стал скупиться на подобные приглашения, то лишь потому, что ему тяжело было видеть, как, перебрасываясь громкими шутками, гости уходят через подобие леса, чьи границы яростно раздвигала ночь, – и тогда страх окутывал это место невесть где, сводя на нет все, что было до этого. Еще подростком он убедил себя с очевидной неискренностью: чтобы ничего не потерять, лучше всего ничем не владеть, и сейчас, по прошествии многих лет, он убеждал себя: для того, чтобы быть одиноким, самое верное (в конечном счете и самое полезное для воображения) – это быть совершенно одиноким.

Спичка начала обжигать пальцы, и он не слишком поспешно отбросил ее. Она не погасла сразу – прочертила медленную светящуюся дугу, упав возле куста. А куст был усыпан белыми цветами.

Маркое увидел его впервые. Ему была знакома каждая пядь тропинки, прелесть всех этапов ее потемнения, и он мог поклясться, что появление в этом месте куста было совершенно невозможным. Вне всякого сомнения, его не было здесь, когда всего лишь час назад он выходил из дома. Куст ведь не может вырасти вдруг, да еще покрыться в мгновение ока цветами. И однако, он был тут, почти у кромки света, покрытый белыми цветами, чья реальность бросалась в глаза. Похлопывая себя по боку пакетом с провизией, Маркос стоял, обмозговывая эту маленькую загадку и начиная чувствовать себя ответственным за нее. Все возникло как игра – а может, и было игрой? В первые утренние часы, когда лес-самозванец и сад возле дома сияли как благословенный остров, или в последние вечерние часы, когда округа становилась расплывчатой, – были ли вещи точно такими же, как всегда? Игра заключалась в том, чтобы видеть их как бы «впервые», поражаться первобытному ландшафту, словно бы принадлежавшему беспредельным просторам. В любой из вечеров огромные деревья манго переплетали свои ветви таким образом, что превращались в один сплошной доисторический покров и при всей привычности к очертанию рождали ощущение крайней необычности знакомых мест. Если вглядеться – что ни утро, пробудившимся глазам открывалась картина, которую лишь с невероятно большой натяжкой можно было назвать той же, что и накануне. А если бы здесь – невесть где, – как-нибудь ближе к ночи, когда на горизонте истаивают последние пурпурные полоски, какой-нибудь шутник-реквизитор заменил бы каждую вещь на ей подобную, пока незаметно вся сцена не стала бы другой и не начала бы повиноваться собственным законам? Что бы тогда? Не стали бы глаза подобны глазам зрителей в еще темном зале? Так мало-помалу он и начал свою игру: угадывая в каждой вещи другую, меняя порядок предметов и их теней, мысленно превращая тень в предмет, а предмет – в тень опредмеченной тени, отбрасывая его – в виде тени – на землю. Но главное условие всей этой игры требовало оставить хотя бы одну карту, чтобы, паче чаяния, не зайти слишком далеко, – карту, которую на английском называют «шут», а на испанском «обезьянка», – эта карта позволяла фокусу оставаться лишь ловкой игрой. Не означало ли внезапное появление куста, что последняя карта была бесшабашно брошена на стол и бита нетерпеливым тузом, чей символ – куст с белыми цветами? Всесильным тузом, развенчавшим шута и вырвавшим из его рук победу?

Нервно передернув плечами, Маркое крайним усилием воли заставил себя углубиться в темноту. Какое-то время прохлада лиственного покрова успокаивала его, но вскоре он снова испытал беспокойство, вспомнив о совершенно пустом доме. Темнота, еще более плотная, чем прежде, совсем лишала его зрения, а пенять приходилось лишь на себя. Ведь, действительно, он только и делал, что отдалялся от друзей, точно так же, как отдалился от жилых мест; кончилось тем, что в эту ночь его уже не будет ждать, хлопоча среди безобразных кастрюль, такая усердная всегда старуха служанка, которую он под каким-то глупейшим предлогом рассчитал накануне. До чего он дошел, если сейчас сожалел об отсутствии не той, что должна была бы разделить с ним этот кров и украсить его, не той, что чиста и первозданна, как дымка, а об отсутствии несчастной старухи с продымленными волосами! Так ярко в его памяти возникла сцена из особо любимой им когда-то новеллы Диккенса «Рождественская песнь в прозе», – Диккенса той поры, когда он еще не был обременен славой, – сцена, в которой юный, но уже снедаемый алчностью Скрудж принимает обратно данное им своей невесте слово, будто возвращенную монету, – сцена, в которой Скрудж холодно отвергает надежду. Но что общего у него с этой марионеткой, разве у него нет собственных воспоминаний, неужели он должен довольствоваться смутными сценами, рожденными воображением умершего писателя? И если речь зашла о воображении – разве не было у него собственных образов, которые он один за другим урывал у своего одиночества, пока не создал из них нечто более значительное, нежели любая дружба, – свое собственное имя, неоднократно поминаемое теми, кто, к его вящей радости, вынужден был произносить его на расстоянии? Нет, если он и был на что-либо жаден, так это лишь на образы, и в глубине души оправдывал себя. Его возбуждение развеяло своим пылом прежнюю скорбь.

При бледном свете луны, проглянувшей сквозь спутанные ветви, ночь казалась недвижной. В этом покое тяжелые желтые цветы кенафа были чрезмерно прекрасны в смутных отсветах окна, кровля – чрезмерно остроконечна и темна, стекла – чересчур тусклы, плотная древесина – слишком плотной, дверь – как никогда дверь. Маркос отер пот со лба и достал ключ. Открыв дверь, он ощутил бесконечный ужас. Страх войти и оказаться невесть где.




Стекло безумия


Весь вечер шел мерный дождь – безутешный, злой. Город помутнел, стал цвета мокрой серой мостовой, хотя в домашнем полумраке глаза все еще радовал милый цвет вазы и преданная хозяину мебель.

Первое происшествие не привлекло к себе внимания. Раздался яростный и печальный вой тормозов, тут же зверский, жадный скрежет металлических поверхностей, вслед за тем тишина – казалось, перехватило дыхание у самого дня, – а там, как первые дождинки на цинковой крыше, – жадные шаги любопытных. И все. Одна из многих аварий. Сейчас я понимаю, что первые столкновения произошли одновременно в разных частях города и каждое явилось своей местной сенсацией, которую соседи встречают с чувством гордости и патриотическим воодушевлением. Всего лишь несколько часов назад мои собственные соседи спросили меня с улицы, к этому моменту окончательно опустевшей, понравился ли сверху бой гладиаторов?

Один из наиболее прозорливых очевидцев сумел, впрочем уже тогда, приметить особенность, вызвавшую его беспокойство, – основываясь на моем наблюдении, замечу, что первое столкновение, пусть и не столь сильное с точки зрения ущерба, не побудило, однако, бледных водителей вступить в обычную перебранку, вся мудрость которой сводится к выявлению сугубой вины оппонента. Разумеется, были соблюдены приличия, а яростные жесты лишь обрисовались, притом аргументы были лишены присущего случаю блеска – почему-то между водителями не возникло настоящей вражды. Скорее, обвинялись сами машины, какой-то дефект привел к тому, что они заартачились и сделались неуправляемыми даже для самой твердой руки, хотя последнее и не подчеркивалось особо, словно вопрос этот некоторым образом был неприятен или унизителен. Толпа тут же рассеялась. Может быть, потому, что это явление еще не стало обычным, один из первых пострадавших чистосердечно высказал свое недоумение, что вызвало насмешки большинства, насторожив лишь очень немногих.

После того как все улеглось, а счастливые зеваки отправились восвояси, на углу остались лишь те, что ожидали общественный транспорт. Наиторжественнейшие зонты, сверхнаглые и сверхнеотесанные газеты подались друг к другу, чтобы, невзирая на моросящий дождь, посудачить о произошедшем. Пострадавшие машины ретировались своим ходом, шум города, хотя и с некоторой влажной усталостью, снова обрел присущий ему фон. Краткая пауза, наступившая после происшествия, запомнилась как нечто невероятно трогательное – обычный уклад (то есть сам день) несколько мгновений еще длился по инерции, и все еще можно было озаботиться ближайшим будущим, закурить сигарету, продумать завтрашний завтрак, испытать грусть или радость, глядя на милый цвет вазы и особо любимую мебель. Но длилось это лишь несколько мгновений. Снова раздался грохот.

Вокруг сплющенных машин образовалась пустота, тут же медленно заполненная покоем, как это бывает во время прилива, – одно из колес оказалось наверху и вращалось с безжизненным жужжанием. Из левой дверцы начала капать кровь. По ветровому стеклу, почему-то целому, быстро сбегали дождевые капли, холодные и бессмысленные, как слезы безумия. Но даже трагизм этих мгновений был естественным, объяснимым, обыкновенным, о чем впоследствии вспоминалось с теплым чувством.

Люди, застывшие как изваяния, стали испытывать первые признаки растерянности, потрясенные этим ужасающим стечением обстоятельств, а самые расторопные стали помогать одному из раненых, непрестанно повторявшему: «Я потерял управление, понимаете, потерял управление»; он помогал своим словам смешными поворотами рук, как бы вращающими отсутствующую баранку, когда трамвай, – невероятно шумный, невообразимый! – промчавшись на полном ходу посередине улицы, с омерзением долбанул одну из развороченных машин. Зверское бессердечие подобного поведения вызвало единодушный гнев зрителей, и похоже, что их проклятия угодили в бока желтого торопыги. (Разве обычно в подобных случаях этот огромный добродушный короб не останавливался немного посудачить, поглазеть, подождать?) Не успели группы очевидцев двинуться к дымящимся обломкам, как последовало то, чего все мы ожидали с безотчетным нетерпением: издали снова донесся жуткий, разрывающий душу вой и яростный скрежет металлических ребер и сочленений. В стороне взмыл статный холодный столб пламени, который принялся лизать сероватую шкуру низких облаков. А оглушительные удары множились. Еще один трамвай, на этот раз до смешного маленький, сошел с рельсов на повороте и, сделав несколько коротких глупейших прыжков, запыхавшись, перевернулся, выставив на обозрение свой рыхлый жестяной живот. Тут все попросту закричали. Над заносчивым силуэтом центральных кварталов нескончаемыми клубами выбивался дым. Могучий и легкий омнибус в оглушающем безмолвии рассек толпу и внедрился в спокойное убежище какой-то гостиной. Тут-то толпа и начала попросту кричать.




Сейчас страсти несколько улеглись. Изредка в тяжелом воздухе слышны доносящиеся издалека холодные, яростные вопли. Лишь старик на углу не хочет этому верить, он полагает, что всему есть свое объяснение, – вот уже несколько часов он старательно завязывает шнурок на ботинке, застыв на одной ноге, как фантастический фламинго, – ждет то, что, по видимости, больше не повторится.

Город онемел, его покой похож на молчаливый ужас животного. Я тоже не хочу во все это верить и попеременно разглядываю красную вазу с цветами и дивную древесину моего стола, словно бы разглядывание – достаточно убедительный аргумент. «Всему есть свое естественное объяснение, всему есть свое естественное объяснение, – повторял я себе в который раз, постукивая карандашом по дивной древесине моего стола. – Всему есть свое объяснение, наверно, дело тут в особой бацилле безумства, в каком-нибудь зазнавшемся микробе». Взяв себя в руки, я успокоился и смог взглянуть на все более трезво. Спустился в подземный гараж к моему автомобилю. Меня беспокоит судьба некоторых друзей…

Я вернулся в свою комнату, показавшуюся мне еще более милой в последних лучах заката. Я не осмелился выехать. Для составления этих заметок может пригодиться ясность сознания, которая пока еще не покинула меня. Там, в полумраке гаража, я стоял без движения, один-одинешенек, не решаясь сделать хотя бы шаг: ледяное совершенство, молчаливость автомобилей меня ужаснули.




Никто


Лет сто назад жил да был торговец, занимавшийся исключительно продажей лестниц. Двор его заведения – внутренний двор с глухими обшарпанными стенами – был сплошь уставлен лестницами: здесь были скромные стремянки, высоченные конструкции, подобно тоннелям взмывавшие внутри сложной железной арматуры, короткие крылечные лестницы и лестницы, которые, порывисто бросившись на штурм дворовой стены, тут же теряли свой пыл, оставаясь неприглядными фрагментами начального замысла. А над всем этим сообществом громоздилась большущая раковинообразная лестница, которая возвышалась даже над крышей дома и в сумерках походила то ли на башню, то ли на шею некоего гигантского безжизненного животного.

Однажды вечером, когда торговец и его помощники завершили дневные дела, на большой лестнице заслышались тихие, осторожные шаги. Торговец, человек от рождения раздражительный, спросил, какой дьявол развлекается, прохаживаясь в такой час по его конструкции, но помощники лишь оторопело поглядели на него и ничего не ответили, а шаги стали приближаться, хотя и не было видно, кому они принадлежат, – мешали излишне высокое ограждение и сгущавшиеся сумерки. Тогда-то и воцарилась странная тишина, не нарушаемая ни грохотом телеги по каменной мостовой, ни даже стрекотом цикады в траве, которой порос двор. На последнем витке шаги наконец смолкли. И тут же завиднелись узкие серые брючки, шикарнейшая жилетка, наконечник трости, в диковинную искру сюртук, широкий ярко-красный бант и гордо поднятая благородная голова. Что касается лица – разглядеть можно было лишь чрезмерно длинный нос и бороду, более черную, чем сама темнота. Достигнув последней ступени, незнакомец тронул свой цилиндр концом трости и, ничего не говоря, повернулся с намерением направиться к воротам.

Багровый от ярости, не по своей воле оказавшийся в роли амфитриона, хозяин судорожно потряс кулаком, однако что-то в этой блистательной спине заставило его вовремя сдержаться. «Вы кто? – крикнул он что было мочи. – Какого дьявола… вы?!» Ведь в течение всего дня (а дело было в воскресенье, когда работали тайком) никто не заявился во двор, у которого к тому же не было другого входа, помимо скрипучих решетчатых ворот, куда въезжают повозки.

А тот, чуть покосившись, словно сомневаясь в услышанном, тихо ответил: «Никто» – и удалился вверх по лестнице большими пружинистыми шагами, в которых не было и намека на поспешность.

Торговец в сердцах бросил на землю молоток. Лестница бесстрастно ввинчивалась в ночь, ее верх был озарен тихим помешательством звезд. Работники проследили глазами беспорядочный шум вдоль подъема, ступенька за ступенькой уходящего на невероятную высоту, где этот шум превратился в прежнее безмолвие. Так как никто не возвращался оттуда, двое или трое работников поднялись наверх – раза два фонарь мигнул на витках подъема, раза два мелькнул при спуске. «Никого там наверху нет», – сказал один из работников перекрестившись.

Они прождали до утра, при лихорадочном свете фонарей, у основания большой винтовой лестницы, около всех этих каркасов и переплетений, которые никуда не вели.

Но больше никогда никто не спустился по большой лестнице.




Король


Маэстро с трудом расположился на своем сиденье и стал разглядывать восхитительные гривы коней. Сильные, норовистые, один белый, другой черный, однако весь этот фейерверк силы казался чрезмерным для потрепанного ландо. Станция исчезла за тополями, и вскоре они поехали мимо геометрически квадратных полей, зеленого и охрового тонов, по которым передвигались наобум пешим ходом фигуры, черные-пречерные под своими широкими соломенными шляпами. Квадраты, пешие существа, вся эта смехотворная схожесть вызвали у него горькую усмешку (попробуй забудь об игре!), и когда через мгновение он снова вспомнил, что рядом находится друг, который с немалым энтузиазмом принял вместе с ним милостивое приглашение богатея, чьими гостями они станут и которому принадлежали и ландо, и земля, и все эти пешки, он с неудовольствием вспомнил и прозвище, приобретенное этой плотной фигурой в теперь уже не близкие времена, – Слон! Ничего доброго не жди от Слона (именно это и подтверждал недавний катастрофический проигрыш), а также от его вассалов или друзей, какими бы аристократами они ни считались. Придвинуть Башню-туру к резиденции Короля, которая, кстати, виднеется слева! И тут над верхушками деревьев всплыла массивная башня – она-то и давала название поместью.




Свет от маленького газового шара падал только на шахматную доску; рядом с ней, в сумраке, еле виднелись полки и отгоняющий мух Слон, в одно и то же время настороженный и глупо-довольный. «Не он ли единственный виновник этой глупейшей партии?» – размышлял Маэстро, поглядывая на него с плохо скрываемой злобой; его вина значительно усугублялась тем, что всю эту поездку Слон замысливал лишь как повод для отдыха, чуть ли не полного. А между тем хозяин дома начал партию…

Чисто одетый, с зажатой в руке шляпой из тончайшей соломки, хозяин ожидал его на ступенях своего необъятно большого дома. Это был гигант с красивыми, но до странности безжизненными чертами лица – так и подмывало предположить, что под огромной пустой маской затаилось робкое тупое животное, которое без толку мечется из одной глазницы в другую. Данное наблюдение позволило Маэстро не чувствовать себя безоружным в своей величавой беззащитности, хотя его надменность тут же улетучилась, едва он был представлен Госпоже. Если хозяин был бесконечно огромен, то о его жене можно было говорить лишь как о существе бесконечно прекрасном, если тот молчал, украдкой поднимая глаза, то она чисто и ясно обращала к миру сияющий взгляд и при небольшом росте была наделена неописуемой грацией и удивительной живостью, которая сквозила в каждой ее фразе. Первый же вечер принес наслаждение от плетеных кресел в тени манговых деревьев и был оживлен ее воспоминаниями о паломничестве в европейские лечебницы – Маэстро благосклонно выслушал ее рассказ, и сигара его помигивала при каждом взмахе ресниц той, что казалась ему Венерой, полускрытой ветвями дальнего леска. Свежий голос, иногда чуть запинающийся и вновь журчащий в лад с ее поистине обворожительными жестами, был некоторым укором возникшей было неприязни, когда по прибытии (пусть это чувство он и спрятал в глубине души) он посчитал эту истинно аристократическую чету «дикой» только потому, что нежданно-негаданно перед «Башней» отверзлась бездонная пропасть, которую ландо предстояло пересечь по мосту из ветхих досок без какого-либо намека на ограждающие перила.

Как же тогда, после дивных дней, которые почти скрасили огорчительные события недавнего турнира, мог состояться подобный ужин? Правда, еще за день до этого медаль стала поблескивать и своей оборотной стороной. К примеру, пол в зале оказался выложенным белыми и черными – мраморными – квадратами, а передвигаясь, дворецкий и его помощники почему-то занимали места в самом центре клеток, которых к тому же было шестьдесят четыре, так что зал представлял собой взаправдашнюю шахматную доску. Мало-помалу внимание Маэстро целиком переключилось со смакования рыбы на маневры прислуги.

Этот интерес был бессмысленным и коробил его, но при всем старании он не мог его подавить. В довершение его друг припоздал и, не раздумывая долго, уселся как раз на той клетке, где произошла катастрофа – разрушительная жертва Слона (конечно же, проклятого Слона), что стоило ему Игры. Его раздражение нашло выход в грубейшей выходке: он бросил салфетку на пол и, вскочив, ударил кулаком по столу так, что стол задрожал.

От стыда он весь день не находил себе места. Бесполезно было оправдываться, ссылаясь на дурацкое опоздание Слона и длительную его задержку на проклятой клетке, как бесполезно было усматривать в этой задержке шутливую выходку, на которую его друг – он мог поклясться в этом – был не способен. Вечером, после нескладных, но деликатно принятых объяснений, он попросил, дабы загладить вину, показать знаменитые фигуры, о которых ему, скрашивая скуку путешествия, протрубил уши Слон и к существованию которых до этой поры он относился с полным безразличием. Взволнованный хозяин «Башни» беспокойными пальцами выкладывал их на красную парчу. Он выказывал столь ребячливую гордость, столь неподдельное удовольствие, перебирая их, что Маэстро – сам Маэстро, а не их владелец – предложил дружескую партию, дабы фигуры могли показаться во всем блеске. Вне всякого сомнения, они были очень старыми, но при этом были наделены изяществом шахмат, которые Маэстро обычно использовал в турнирах. Их ценность – помимо очевидного достоинства, связанного с их дремучим возрастом, – заключалась в этакой прямолинейной реальности, не имеющей ничего общего с простым реализмом, – реальность эта делала почти неприятным общение с ними. И вот в блеклых сумерках библиотеки они сошлись в нелепой партии.

Бросая беглые взгляды на отданные фигуры, Маэстро механически делал ходы в Гамбите Королевского Коня, выбранном его смехотворным противником, которому он невозмутимо позволил играть белыми. Доска, хотя и сделанная намного позже, чем фигуры, по-своему еще более необычная, чем они сами, представляла собой толстую, тяжелую и блестящую металлическую плиту, чьи клетки источали блеск самого материала. Утомившись глядеть на них, он вскочил после пятого хода, дрожа от ярости в буквальном смысле слова.

Игру противника отличала любопытная особенность: огромная его рука словно парила над доской до того момента, когда, решившись сделать ход, начинала, все еще колеблясь, планировать на фигуру. На пятом ходу этот жест, казалось, продлится до бесконечности: Маэстро даже почувствовал смятение Коня – как он едва заметно дрожит от живого нетерпения на своей клетке.

«Да это бесчестное издевательство! – прорычал Маэстро и поднялся, хлопнув рукой по столу. – Глупое и бесчестное!» Воцарилась напряженная тишина, пока хозяин «Башни» не поднял голову и в свою очередь не встал в замешательстве. Он был бледен и что-то неубедительно бормотал. Внезапно, словно от шквала, распахнулась дверь, и, подобно колоколу, прозвучал голос Хозяйки: «Вам надлежит немедленно уехать, ландо ждет вас».

В замешательстве, сопя от стыда, Маэстро бросился к выходу. Мертвенно мерцали масляные фонари, весь портал был забит Пешками, которые, по всей видимости, следили за партией через большие окна библиотеки. Окруженный этой толпой, Маэстро вынужден был подождать, пока бросят в ландо его вещи. Пешки не произносили ни слова, они лишь неторопливо, но размеренно двигались и, казалось, были исполнены негодования. Именно тогда, снедаемый злостью и страхом – таков механизм профессионального навыка, – он воскресил в памяти финальное расположение фигур. И, вздрогнув, вспомнил, – да возможно ли это? – что, бросив при уходе последний взгляд на доску, заметил, не вникнув хорошенько в увиденное: неведомым образом не хватало трех фигур – двух Коней и одной из Пешек. Но дворецкий уже подсаживал его – вернее, заталкивал в ландо вместе с поклажей.

А что же его друг, добрый друг, который завлек его в это омерзительное место? Вот он стоит на лестнице в окружении Пешек. И что это за насмешливая улыбка, вернее, маска появилась на его лице за миг до того, как оно исчезло за листвой манговых деревьев?

Словно дикие мустанги, понеслись бешеным галопом Кони, их сумасшедшие гривы вились по ветру, в темноте запрыгал массивный силуэт башни. С ужасом вспомнил Маэстро о том, что им не миновать шаткого моста над пропастью, о чем он и хотел предупредить возчика, но его удержала от этого строгая посадка головы, такой спокойной рядом с безумством животных. «Пешка и два Коня за Короля – не так уж и много, – прошептал Маэстро. – За Короля ведь, – сказал он улыбаясь и добавил: – Закончим эту жалкую партию достойно». И медленно откинулся, запрокинув голову, чтобы лучше рассмотреть стремительный полет звезд, которые вдруг стали словно бы приближаться – огромные-преогромные – к его спокойному лицу.




Воздух Рима


«Я живу напротив бань…»

    

Из письма Сенеки






В лучшей из элегий, какие когда-либо были написаны на испанском языке, в поэме, посвященной доном Хорхе Манрике[22 - Хорхе Манрике (1440—1478) – знаменитый испанский поэт.] смерти отца, говорится о другой, «более длинной» жизни – о жизни человеческой славы, которая, как замечает поэт, «также не вечна и не истинна». Что свидетельствует о суетном желании людей познать более чем одну жизнь, продлиться за пределами жизни до той поры, пока не наступит нечто вроде второй смерти.

Жизнь славы – не что иное, как жизнь памяти, а значит – легкая, подобная порывам ветра. Короткие отрезки времени, когда, словно при вспышке спички, которую кто-то на миг зажигает, живешь не дольше, чем теплится огонек. Кто-то упоминает имя того же дона Хорхе Манрике, и так как он назван, то он принудительно является, но только во мгле, облаченный в туман, – пурпурным промельком в замочной скважине, светом горящей спички. Но тут – мановение белоснежного крыла, огонек гаснет, и дон Хорхе Манрике отправляется туда, откуда явился.

И если бы даже нашелся кто-нибудь подобный ему, кто владел бы даром воспламенять слова настолько, что они, зажигаясь одно о другое, побежали бы струйкой огня, отбрасывая на стену подобие движущихся теней, разве не смертная скука – прожить не взаправду, в словах то, что прожито по-настоящему, – быть в сновидении всадником на облачном коне? Ни на какое «Жизнеописание Хорхе Манрике» не променял бы свою жизнь дон Хорхе.

Куда лучше миг, когда слова элегии, все вместе, как блистательное созвездие, вспыхивают на небосклоне страницы – миг, когда глаза поэта – глаза того, кто умеет восхищаться, – миг многократного, вечного новорождения. Может быть, именно потому, что это было им ведомо, каменщики тех времен, времен дона Хорхе Манрике, предпочитали опускать свои имена на камнях, дабы ничто не затемняло сияние самой жизни в глазах, широко открывающихся навстречу светлым формам. Но это – не жизнь славы, а жизнь поэзии, в которой должно раствориться все твое существо, пока, после воплощения замысла, не родится жизнь славы, каковая, как мы знаем, ни вечна, ни истинна.

Как же тогда возможно, что грубоватый, крепко сбитый от головы до ног человек, безразличный ко всем этим тонкостям, может пребывать в славе таким, каким пребывал в жизни? Он был жителем Рима при императоре Нероне, соседом Сенеки-философа. Возможно, был он легионером, а может быть, владельцем хлебопекарен, где выпекались сладкие пироги для продавцов-разносчиков в цирке. Но если мы этого не знаем, почему же он все еще жив, крепко сбитый от головы до больших плоских ног, кряжистый в тумане славы?

Да потому, что однажды вся его жизнь пересеклась с моментом, когда он, войдя в Бани, начал упражняться, манипулируя огромными свинцовыми гирями. Так он и перенесся с улицы в дом Сенеки, который жил напротив, так он и перенесся на восковую табличку, потом на пергамент, а там и на типографский лист – его глубокие вдохи доныне просят отнестись со вниманием к великолепно выполненному упражнению. Только великая катастрофа, которая погасила бы последний отблеск сознания, только вторая, окончательная смерть всех нас могла бы заглушить неповторимое шумное пыхтение его легких, выдыхающих воздух Рима, в то время как тень Сенеки, воскрешенного моим упоминанием его имени, напрасно пытается закрыть уши своими прозрачными ладонями.




Домино


Субботний вечер открыл нам глаза на невероятную катастрофу, о которой никто и не догадывался. Я признаю, что в субботе, как таковой, нет ничего особо злокозненного – день как день, и было бы несправедливо вменять ей свойства, тяготеющие к ужасам, если бы даже эти ужасы были связаны с казнями. Но, понимая все это, я не могу успокоиться и утверждаю, что она была мне антипатична еще раньше, словно бы я предчувствовал, что только она могла пролить свет на бесстрастные фишки, на жадную пасть Домино.

А было это на закате… Сразу обмолвлюсь, что и я иногда передвигал зубы цвета слоновой кости в черной челюсти коробки, дрожа от возбуждения, когда представлялся случай перегрызть горло судьбе зубами счастливых фишек, – у меня не было ни малейшего предубеждения против этой безобидной игры, и в ее дурашливых помаргиваниях я не находил ничего, кроме сонливости. Так что не было ничего особенного в том, что в течение нескольких месяцев на верхнем этаже сходились игроки и доносился обычный шум, который добрососедская симпатия делает сносным, в эти субботние дни гомон игроков смешивался с грохотом города – слух жаждал этого, привычка влекла. Но вчера, на закате, я отложил книгу – что-то неведомое оледенило, даже самый воздух: впервые умолкли возгласы поражения и милый ор триумфа, все окутала бесконечно полная тишина. Когда наконец я понял, что меня вот уже некоторое время тревожило непереносимое напряжение этого безмолвия (того, что не могу назвать иначе чем абсолютной пустотой, лишенной каких-либо шумов или звуков – машин, радио, бог весть чего), единственное, что я мог слышать в пору заката, был одинокий удар костей о кости – оглушительное размеренное клацание коренных зубов.




Хозяин верхнего помещения был толстым гигантом. Нам, наблюдавшим за его делами, он казался античным жрецом, облаченным в непорочный иней белого одеяния. Действительно ли его увлечение Домино объяснялось нескончаемой, утомительной работой, было тем бассейном, в который время от времени он погружал для восстановления сил свою усталость? Элементарное благоразумие предостерегает меня от желания вникать во все, что связано с трудом торговца, – не станем задаваться вопросом, как им удается все глубже и шире утверждаться в их деле, да и момент не самый подходящий, чтобы предаться столь соблазнительному занятию. Достаточно и того, что в его бесконечной трудовой неделе все эти его усилия доставляли ему удовольствие, как животному, которое упивается полезной мощью своих мускулов, что в его бесконечной трудовой неделе наступал миг, и он застывал в своем прохладном белом облачении и грезил субботой, избранным днем, когда человек может показать себя хозяином своей жизни и потратить вечер на то, что не имеет ни малейшей пользы и к тому же весьма неприметно и лишено какого-либо великолепия, – просто так ему хочется.




Что касается других игроков, то я не видел никого из них (теперь никогда и не увижу!), кроме одного высокого сутулого господина с кислым выражением лица, помню еще зеленоватый отсвет спины его супруги на лестнице. Мне ни разу не удалось различить их голоса, все они смешиваются – смешивались – с оглушительным шумом суббот. По правде сказать, обо всех игроках я судил по одеянию соседа – все они являлись мне в облачении его белейшего благополучия.




Сейчас, когда я пишу в тени ужасающей воскресной передышки, я вижу, что сияние вчерашнего вечера бросает свет на другие случаи, которые до этого в силу своей тривиальности не обращали на себя внимания, а сейчас обнаруживают некое многозначительное мерцание. Я все еще сохраняю независимость суждений, необходимую для понимания того, что я приметил еще раньше, сам того не понимая и отгораживаясь от всего своим житейским укладом: белый полотняный костюм соседа начал портиться.

Стало портиться его белое полотно. Я не мог бы сказать иначе. Именно таким было смутное ощущение, когда я, на миг проснувшись, испытал тупой ужас перед тем, что нас ожидает, тут же снова провалившись в слепой сон.




Домино распространилось по всему городу, мода на него стала сравнима с эпидемией. Газеты организовывали грандиозные состязания. Сообщения о Большом Международном Турнире по Домино почти целиком заполняли первые страницы – почти целиком, ибо все еще (сейчас это особенно видно) сохранялась последняя толика совестливости: надо было как-то оправдаться, оставить свидетельство того, что это чрезмерное увлечение было лишь неким милым перекосом, надо было сохранить последние признаки главенства, намекнуть, что в действительности истинные – пусть и отступившие пока в тень – интересы печати заключались совсем в другом. Все это время легкий ветерок безумства шевелил в лавках дорогие ткани, покинутые приветливыми продавцами, которые, улыбаясь, рассаживались перед витринами, где Домино, подобно зубам идола, начинало поблескивать из своих фантастических раковин-футляров.




Однажды утром я столкнулся у выхода из дома с жившим наверху соседом, который возвратился с работы раньше обычного. Он приветствовал меня беглой улыбкой и поспешно взбежал наверх. С некоторым удивлением поглядев ему вслед, я увидел темные жирные пятна на тучной выпуклости его широкой белополотняной спины.




Утро было прохладным, а солнце приятно улыбчивым. Вспоминаю таинственно уединенные пальмы, вспоминаю замкнутое быстрое перешептывание сосен и рассеянное безразличие облаков; я застыл в неподвижности, сам того не замечая, и вдруг услышал шум, протяжное клекотание, издаваемое костями, когда их беспорядочно вываливают на стол. Хотя я и не смог бы в точности передать отличие того дня, тающего в моих смутных воспоминаниях как один из бесчисленных островков, я помню, что, желая сгладить смутную брезгливость от вида грязных пятен на белой спине, я попытался похоронить и свою неприязнь к газетам, и недоумение при виде пустоглазых лавочников в фантастическом вымысле. «Все дело в том, – сказал я сам себе, – что Домино нуждается в этом человеке, нуждается в нем, как в желудке для переваривания и усвоения пищи, в результате чего возможна сама жизнь, а значит – и наилучший образ или высшая форма существования Домино. Если прежде Домино было у него в услужении, – говорил я и сам улыбался своему красноречию, – то сейчас он раб Домино, сейчас он ест для Домино, думает для Домино, которое пользуется им, как душа телом, в конечном счете, живет для Домино». И еще вспоминаю, что, порадовавшись своему красноречию, я вдруг словно пробудился от фантазий и почувствовал ужас, от которого тут же отмахнулся, погрузившись в будничную дрему.




Сколько дней прошло с того фантастического домысла, который в другую пору показался бы абсурдным и тривиальным, не берусь уточнять, как ни цеплялся я за него, пытаясь заменить реальность выдумкой, в надежде, что удастся обмануть собственную печаль, утешившись изобретательной грезой. Все усилия шли насмарку – с первыми же лучами субботнего утра мне открывалось гнусное и до оскомины размеренное засасывание трясины: сперва человек испытывает едва ощутимую дрожь нетерпения, потому что никак не дождется часа возвращения домой (именно в эту пору и происходят сцены в лавках). Затем, по прошествии нескольких дней, он становится все нетерпеливее, когда – шутка ли! – на целый день покидает дом, зачем-то расставаясь с улыбающимися в своей раковине костями, чтобы заниматься раздражающими, да и бесполезными делами, хотя и признаваясь себе самому, что, в сущности, они необходимы для сохранения декорума в гостиной, давшей приют Домино, и для того, чтобы питать силы, необходимые для игры. И однажды заболевает, начиная без устали бормотать о том, что все надо к черту бросить и бежать в святилище, – именно тогда я и встретил его на лестнице. И все это время последняя видимость здоровья и достоинства прикрывает трогательный обман, никто не признается себе, насколько притягательной становится бездна.

Вчерашний вечер показал, что мы вступили в конечную фазу – упоение достигло высшей, нескончаемо звучащей ноты, – даже голод, казалось, никогда не обладал подобным могуществом.




С самого воскресного утра ощущалась странная взвинченность, бесповоротно завладевшая и самыми невозмутимыми. Они брели с безумной, неумолимой решимостью. Этот вездесущий, хотя и поутихший с некоторых пор шум, каким является хрип улицы, снова стал расти, как приступ бешенства, пока не разразился в полдень абсолютной, оглушающе полной тишиной, способной погасить даже шум на верхнем этаже.

А я – как я избежал засасывания этой трясины? Я не хотел бы выдавать себя за героя или за жертву. Разве все мои помыслы (что и понуждает меня к молчанию) не отданы мной другому, пусть и более скромному идолу, который – я хорошо понимаю это – должен довольствоваться одним-единственным жертвоприношением – моей растянутой на всю жизнь жизнью?




Передышка кончилась. Эти далекие однообразные звуки, на мой слух, – те же, что и неописуемый грохот, царящий наверху: безукоризненный гул – чистый, костяной, обнаженный, – конечный стук слоновой кости о слоновую кость, и к нему присоединяются глухие и жадные удары по дереву – несомненно, этот напев – самый бездушный и нелепый из всех.

Я спрашиваю себя, какое время мы сможем еще продержаться в нашем опустевшем городе. Недолго: Домино догрызает его, он начинает разрушаться.

Я не останусь в нем – невыносимо слышать, как с каждым разом все слабее, замедленнее сытые клацания его холодных безумных клыков!…




На следующий день


Но борода от прикосновения словно улетучилась…

    

Алиса в Стране Чудес






Когда он утром проснулся, веки были такими тяжелыми, что он подумал, не из свинца ли они. «Скорее всего, – решил он, – приснившийся мне кошмар был настолько живым, что переместил мою жизнь туда, где я сейчас нахожусь и где, открыв глаза, я увижу то, что вряд ли можно назвать утром моего нового существования, ведь неизвестно, есть ли здесь ночь и день, может, только и есть что смутное и одинокое воспоминание о сне». И с веселой уверенностью человека, знающего, что очень скоро его непременно разбудит милый хор: тучный, чуть усталый и брюзгливый голос пузатого, на крепких ножках комода, а также беспокойный флейтоподобный, словно у слишком ласкового собачонка, голос элегантного гнутого стула, – позволил себе углубиться в некоторые особо увлекательные вариации темы.

«А может, я теперь бронзовое изваяние вроде „Лежащего мыслителя“, которое по ошибке поставят в парке на высокий пьедестал? А может, сон был настолько засасывающим, что кровать и я стали одной неразъемной вещью, вот и понятно, почему я не могу расклеить веки, чудо имеет свое объяснение: мои чувства пронизаны древесными волокнами, и – что страшней всего – кровь моя одеревенела».

Окончательно изнуренный и несколько обеспокоенный, он решился на последнее усилие и подергал за веки невидимыми и в то же время ощутимыми пальцами. Веки поддались, хотя он и не сразу это понял, – комната была наполнена легким туманом. Когда через миг он смекнул, что происходит, ему показалось, что наступила зима. «Вчера сияло солнце и была жара», – подумал он с большим удивлением. Но тут же ощутил горячие и задиристые лучи солнца, будто огненные шпаги пробивавшиеся сквозь туман, и вздрогнул от новой мысли: не начался ли настоящий большой пожар? Холод, вкрадчиво и коварно студивший его тело, заставил отбросить эту мысль и без промедления подняться.

Это был сеяный, студеный и белый, как иней, туман, и в нем, подобно темным голым скалам, порою всплывала мебель. Словно живое существо, он густыми клочьями выбивался из-под двери. Сидя на краю кровати и обхватив голову руками, человек словно впервые разглядывал свой старый комод из каобы, из тяжелого ее дерева, из вечной ее древесной сердцевины, и выходило, что теперь этот разбитый комод тоже глядел на него сквозь текущий туман, и комод глядел на него с грустью.

Потом он с усилием оделся и вышел в коридор. Хозяйка гостиницы, в которой он жил, Донья Эсперанса, в этот момент тоже появилась в коридоре. Она шла со своим сыном, худым и конфузливым мальчиком, положив на его плечо руку, невысокая и вся нервная, верткая, будто птица. Маленькие, облаченные в туман, они, казалось, находились где-то далеко-далеко. «Думаю, что я никого не забыла», – сказала она хрупким сдавленным голосом, потонув в плюшевом тумане. «Забыла, – сказал мальчик и остановился, скребя ногтями в черной копне волос, – ты забыла господина из четвертого номера». – «Ох, ведь верно! – воскликнула она, тоже остановившись и изящно откинувшись назад, и вскинула руки вверх ладонями, показывая, что таить ей нечего и что она не виновата. – Так как к нему не приходят ни друзья, ни даже письма и его никогда не слышно, забываешь, что он существует». Тут мальчик увидел его в двери и, смутившись оттого, что тот мог все это слышать, поспешно скользнул к лестнице и спустился по ней. Все это время постоялец с засунутыми в карманы руками стоял у косяка двери. Он ощущал страшную пустоту в животе, словно сами его внутренности, внезапно почувствовав холодок близкой опасности, жались к нему, к своему невидимому хозяину, как никогда решительно и дружно и в то же время скорбно испрашивая у него покровительства. Его беспокоило то, что слова Доньи Эсперансы пробудили в нем какое-то смутное воспоминание. Где и когда он уже слышал, будто он ни от кого не получал писем, что мир почти не вспоминал о том, что он жив?

«Какой сегодня туман, Донья Эсперанса», – сказал он, когда она поравнялась с ним, и потер руки, чтобы хоть как-то согреть их. «Только в одном розарии с красными розами, – ответила с наигранным весельем хозяйка, – только в одном появились бутоны. Как хорошо мы сегодня выглядим». – «А я чувствую, что умираю, – сказал он. – Сам не знаю, что со мной». Донья Эсперанса закатила глаза и нежно улыбнулась. «Вот таким вы мне больше нравитесь, когда вы довольны», – сказала она. «Я чувствую себя крайне плохо», – настойчиво повторил он, растягивая слова. «Да, верно, – сказала она, – какое бы ни было утро, ясное и теплое или пасмурное и тоскливое, оно все равно обязательно в тебе наступит, как в деревьях или в других каких вещах». – «Я чувствую себя крайне плохо! – повторил он, почти крича. – Вы меня слышите?» Лицо Доньи Эсперансы было совсем близко от его лица, и оно все время двигалось, улыбалось, широко открывало глаза. И сейчас, добродушно соглашаясь с чем-то, чего он не говорил, оно тараторило, тараторило без умолку: «… вот я и подумала, уж сегодня-то он непременно придет на наш праздник…» Не дожидаясь следующей любезности, он почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Доньи Эсперансы – он все не мог разглядеть его, словно оно было чьим-то полузабытым образом. Услышав последние слова и не придав им должного значения, он мягко сказал: «Но ведь праздник был вчера, вчера вечером». Донья Эсперанса запрокинула голову и начала беззвучно смеяться, потом сказала: «Боже, что надето на вас, в такую-то погоду!» – и, торопливо просеменив к столику, вернулась со стаканом и графином своего дивного утреннего вина, которое никто не осмелился попробовать. «Вот, выпейте, – сказала она, покатываясь со смеху, – а то еще умрете у нас от холода, как попугайчик на полюсе, видите, как я вас ценю…» Окончательно смирившись с этой комедией, он протянул руку, чтобы взять стакан. Та же убогая учтивость, с которой накануне он хотел без какой-либо надежды на успех привлечь внимание этой женщины, что вызвало у той беспричинную злость лишь из-за того, что он посмел обратиться с просьбой – а это категорически возбранялось, – та же убогая учтивость сквозила сейчас в его кислой мине, в этой пародии на его душевное смятение, на его страшную агонию. Ему вспомнились беглые улыбочки, которыми его всегда приветствовала Донья Эсперанса и которые с одинаковым успехом могли появиться и не появиться на ее лице при неизменной, еле заметной настороженности: помнит ли он нечто, о чем она скорее всего уже едва помнила, – настороженность эта была, впрочем, миражем участливости, ее пеплом. На этот раз Донья Эсперанса выглядела оторопело. «Вот, – сказала она рассеянно, – так оно всегда и бывает». Она повернулась и в молчании начала спускаться по лестнице. На середине лестницы она обернулась. «Что вы сказали?» – устало спросила она. Постоялец конвульсивно сжал стакан, которого у него в руке не было. «Чтобы я не забыл, чтобы я не забыл», – хриплой фистулой выпалил он, не в силах сдержаться. «В восемь, – откуда-то издалека донесся слабый голос Доньи Эсперансы. – Вы уж не забудьте». Он так и остался стоять в коридоре, поглощенный туманом, с призрачным стаканом в руке.

Нижний этаж, как он и подозревал, был пуст. Здесь туман был еще более густым, почти непроницаемым, и он едва мог признать знакомые очертания мебели. Лишь в глубине, пламенея в каменной стене, его манили два огненных квадрата дня – минувшего накануне дня, а на дверь всей своей дикой тяжестью давило время. Подобно животному, он собрал все силы, чтобы сбросить с себя то, что он считал невыносимо тяжелым, но увидел, что листки календаря весело опали – все до последнего дня. Улыбаясь, он с нежностью стал глядеть на них.

Ему захотелось, чтобы это утро было таким же, как другие, полным тумана и уютного одиночества. Прислонившись к колонне, он сделал вид, что занят досужим ничегонеделанием, как человек, у которого целый час свободного времени. С неимоверной зоркостью он оглядывал те места, где, как он полагал, находились цветы, вдыхал их воображаемый аромат. У его ног ночной дождь образовал большую лужу, в которой с небывалой четкостью отражались звезды. Он почувствовал жар во всем теле, прислушался к возбужденному голосу своего вечно бессонного сердца. Во мраке расцветал цветок – красный цветок, чье хрупкое тельце было охвачено пурпурным пыланием. «Кто-то, – подумал он, – вспоминает во сне это место».

Он захотел подойти ближе, но его нога не погрузилась в холод пролившегося дождя. Тогда он пригляделся и увидел, что земля у его ног разверзается, что глубокая бездна, сплошь забитая звездами, повторяет у самых его ног другую – высокую и бескрайнюю бездну внезапной ночи. Дрожа от страха, он ухватился за последние камни своей жизни. Со стоном стал отползать. Начал падать.




Человек с Золотыми Зубами


Ночью мне снился кто-то,

зубы сплоил золотые,

я за него пойду.




Доченька, это дьявол,

денег он не считает,

жить тебе с ним в аду.

    

Народный напев





1. «Ночью…»


Ночью в пятницу Доченьке приснился Человек с Золотыми Зубами. Наутро, когда сели завтракать, Доченька, рассеянно оправляя складки своего полотняного капота, сообщила матери:

«Ночью мне приснился человек с золотыми зубами, – и, взметнув ресницы, чтобы выглянуть из самого мрака своих глаз, присовокупила к сказанному принятое решение. – И я хочу выйти замуж».

Занятая подсчетами, во что обойдется фураж для новой пары лошадей, мать резко опустила голову и поглядела поверх очков, опасно соскользнувших на самый кончик ее толстого носа. Она было подумала, не быстро ли на мед нежданного наследства начинают слетаться ухажеры, но что-то в лице Доченьки тут же отвлекло ее от этих подозрений.

«Но, Доченька, – наконец сказала она, засмеявшись в спину девушке, которая направилась к калитке, – будь то человек, так ведь сон!…»

Та не удосужилась даже ответить – стала играть с канарейкой, порхавшей внутри золоченой клетки.

2. «Мне снился кто-то…»


Доченька встретила Человека с Золотыми Зубами в один из субботних вечеров по выходе из театра «Такон». Шел довольно сильный дождь, и все же, когда подъехал экипаж, нетерпеливая Доченька ринулась к нему и, споткнувшись о предательский выступ, упала бы к ногам открывавшего дверцы лакея, если бы неизвестный кабальеро галантно не поддержал ее под руку. Доченька обернулась, чтобы поблагодарить его, и увидела строгое лицо, очень черные, неподвижные в центре орбит, почти фосфоресцирующие глаза и блеснувшие при свете фонаря золотые зубы. Устраиваясь поудобней среди волн шелка, которыми юбка матери и ее собственная забили маленькую темную раковину, Доченька в щель заднего окошка ухитрилась напоследок еще раз увидеть его. Он оставался позади, отделенный от толпы множеством дождевых струек, которые маленькими искорками отскакивали от высоченной тульи его шляпы.

3. «Зубы сплошь золотые…»


Доченьке долго еще не довелось встречать Человека с Золотыми Зубами. Произошло множество событий, которые должны были отвлечь ее от этого воспоминания: покупка мебели и домашней утвари (были тут и зеркала, и тумбочки, и стенные зеркала в рамах с подсвечниками, и козетки, и круглые столики на одной ножке, и картины с сумрачными скотными дворами, и натюрморты для столовой!), благодаря которым старому, запущенному дому в Серро надлежало' соответствовать духу того времени, когда было получено неожиданное наследство, а к тому же дивные посещения салона модистки и внимание к визитерам, которые, под видом соболезнования, объявлялись то сокрушенными парами, то деликатными трио или шумными квартетами, чтобы поглазеть на перемены и оставить свидетельства своего прежнего неизменного участия в судьбе двух бедных женщин, которые благодаря стараниям одного из дряхлых родственников стали очень даже не бедны. Обворожительно бледная Доченька, казалось, со дня на день сбросит свою черную сетчатую вуаль, чтобы, подобно прелестнейшему статному облачку, испариться, вознесясь к сумраку, вечно клубившемуся возле потолочных балок. Болтливый гомон клонил ее головку чуть ли не к сложенным на юбке рукам. Время от времени Доченька позволяла себе улыбнуться и несколько озадачивала тех, кто замечал, как в ее потухшие глаза, подобно вспышке, возвращался взгляд, через мгновение гаснувший. Что касается канарейки, то она стала объектом все новых и новых нежностей. Доченька даже вышила для ее клетки чарующее, окаймленное незабудками покрывало.

4. «Я за него пойду…»


Наконец, почти через год, Доченька снова встретила его на бале-маскараде. Она протанцевала с разными кавалерами почти ночь напролет, хотя и вопреки желанию, сама не ведая зачем. Ее мать, сидя в окружении столь же дородных сеньор, видела, как она промелькнула раз-другой в своем абсолютно геометрическом одеянии с большими, широкими, шумно шуршащими юбками, вызывающе прямая. Материнское «ну-как-доченька-делишки» сопровождалось то быстрыми, то обморочными движениями необъятного андалузского веера в левой руке, который, вяло закрывшись, словно бы смирялся с поражением, когда она разочарованно видела, как очередной унылый Пьеро или безразличный Домино с холодным реверансом покидал ее Доченьку. Когда музыка утихала, Доченька томилась, но это было томление мраморного цветка, отвергавшего какое-либо романтическое сочувствие. Однако снова находился кто-то, кто не мог противиться ее очарованию и увлекал за собой в игру шуршащих безжизненных окружностей на середину водоворота, под бдительное порхание веера в старушечьей заводи. Во время одного из очередных отплытий матери привиделись в одном из зеркал некая вкрадчивость, порыв, грациозное и бойкое продвижение, и она увидела Доченьку, парящую из зеркала в зеркало в руках бледного Арлекина в маске. И когда Арлекин полнолунно улыбнулся, из его рта выбился золотой блеск.

5. «Доченька…»


После этого бала Доченька снова не видела его несколько месяцев. Ее вялый аппетит довольствовался только рисом; если какое-нибудь платье плохо ее облегало, она тут же безжалостно его рвала, а порою случалось так, что она с размеренной яростью била что ни попало. Она утратила малейший интерес к новостям моды, которые, к слову сказать, на пароходах Испанской Трансатлантической компании прибывали несколько увядшими, отказывалась покидать дом, стала небрежно ухаживать за волосами, а как-то утром выпустила на волю канарейку. Мать уступала ее все растущей заносчивости и, с каждым разом все больше растерянная, не решалась осуществлять намерения, связанные с устройством праздников и приемов. Однажды утром, когда Доченька возвращалась с мессы, какой-то кабальеро церемонно поздоровался с нею, и это был Человек с Золотыми Зубами. Она покраснела до кончиков ногтей (к тому же в тот день она не была напудрена) и, схватив мать за руку, чуть ли не побежала. С той поры она соблаговолила снова выходить, хотя дома вела себя по-прежнему: если вырез на платье был ей не по вкусу, у нее перекашивало от злости рот; она дошла до того, что разбила большое зеркало вместе с его серебряной оправой. Что же до Человека с Золотыми Зубами, то время от времени его можно было видеть то отраженным в витрине лавки с заморскими товарами, то выглядывающим из окошка экипажа, а то внезапно обернувшимся в дверях, когда лошади, наоборот, уносили прочь не его, а Доченьку.

6. «Это…»


И снова она перестала встречать его, хотя теперь он снился ей чуть ли не каждую ночь. Проснувшись, она забывала перипетии очередной встречи, и, как ни старалась, от сна ей оставался лишь блеск золотых зубов в тумане. Матери она не говорила об этом ни слова, наоборот, тысячами остроумных способов с удовольствием подливала масло в огонь материнского беспокойства. Скажем, переставала есть (что отменно донимало родительницу), остужая холодным взглядом ее улыбку, когда та, приготовив какое-нибудь изысканное яство, очень надеялась, что оно понравится Доченьке. Снова к ней пришли утомление, безразличие. Она достала сохраненное с бедняцкой поры платье и запретила горничным без крайней надобности входить к ней, одевание с каждым утром становилось для нее все более ненавистным делом. Некоторые из бесчисленных пуговок оставались не-застегнутыми, а нижние юбки постыдно выглядывали там, где меньше всего должны были бы. Так как выбор платья на очередной день заставлял ее умирать от скуки, она надевала прежнее, мятое и покрытое пятнами. В конце концов она стала проводить целые дни в своей комнате, названной матерью «постоялым двором». Бледная, с неприбранными черными космами, безразличная ко всему или кипящая от злости Доченька выглядела блистательной ведьмой, так что мать чахла от разочарования и печали.

7. «Дьявол…»


Потом потянулись недели, в течение которых Человек с Золотыми Зубами не являлся ей даже во сне. Как-то вечером, когда мать под любовным приглядом розового абажура вязала для нее шаль с большим, чем обыкновенно, рвением, отворилась дверь в гостиную и с шандалом в руке показалась Доченька, глаза которой поблескивали, как два отполированных черных камня. Она углубилась в прихожую. Несчастная, дрожащая от страха мать последовала за ней. Девушка кивнула на маленькую дверку в больших входных дверях, и мать послушно отодвинула засов. У ограды садика виднелся силуэт высокого человека, но различить можно было лишь белое пятно рук, покоящихся на рукоятке трости. Тревожные облака открыли луну, и глаза его блеснули, как две маленькие металлические пластины. Мать как можно тише затворила дверку и без сил прислонилась к ней. «Доченька, – прошептала она, – это дьявол, – и добавила про себя в страшной тишине: – Жить тебе с ним в аду». В отблеске свечи по губам Доченьки скользнула пунцовая змейка, но она ничего не сказала.

8. «Жить тебе с ним…»


В последний раз Доченька встретила Человека с Золотыми Зубами на борту парохода «Мария Кристина». Благодушный в своих круглых очках, лучший врач Гаваны порекомендовал морское путешествие, и мать Доченьки, услышав этот совет, ожила. Наконец-то после столь долгих мучений в четырех стенах можно было не только помочь девушке, но и показать всему миру, как блестят старинные испанские монеты! Ее радость не знала границ. Даже Доченька, похоже, чуть оттаяла и благосклонно отнеслась к идее заняться приготовлением туалетов для путешествия. Правда, ее поведение все еще омрачало наивные восторги матери: с портнихой она разговаривала с высоты своего надменного взгляда так сухо, будто была императрицей, а негодование, с каким она сорвала с себя три первые шляпки, которые ей примеряла шляпница, было столь яростным, что непоправимо испортило кружевные гардины. Как бы там ни было – вот они сидят за длинным столом в салоне– ресторане, омытые торжественным светом, проникающим через многоцветные стекла огромного окна, пользуясь на третий день путешествия случаем впервые сидеть по правую руку самого капитана. Парад первых блюд показался матери довольно безвкусным – вопреки убедительным разъяснениям гаванского врача, она не могла не вглядываться в бесчисленные жующие рты, за разнообразной растительностью которых – за простыми усами, а также за сложными сочетаниями усов и гаванских сигар, узких бородок, бакенбардов и эспаньолок – было трудно выследить жуткий блеск. Так что единственно настораживающим было лишь пустое кресло, чей пурпурный плюш отсвечивал роковой опасностью. Но предупредительный капитан, склонившись к ней, доверительно сообщил, что долженствующий сидеть на этом месте еще хуже переносит качку, чем они с Доченькой, и его не вытащить из каюты ни за какие посулы. Облегчение, вызванное очевидной хилостью отсутствующего пассажира, несколько уменьшило ее настороженность. И после обеда, оставив Доченьку под руку с капитаном на палубе (никогда прежде она не выглядела столь дивно и горделиво, с этим алмазным блеском в глазах, огромных, как две ночи!), она спустилась в свою каюту, чтобы ублажить себя сиестой.

9. «В аду»


В сумерках она проснулась от какого-то безотчетного беспокойства. Проникавший в иллюминатор свет окрашивал все вокруг водянисто-розовым ужасом. Доченьки в каюте не было. Мать резко встала и приникла носом к холодному круглому окошку. Увидеть она смогла только серое одиночество океана да остатки увядшего пламени в разрыве облаков, скрывавших агонию закатного солнца. Вдруг верхнюю часть видимого пространства заняло нечто, похожее на сегмент фиолетового колеса. Она быстро подняла взгляд и увидела, как с палубы падает Доченька. Она падала в сумерках, медленно приближаясь к волнам, падала, неспешно кружась, будто в вальсе, будто отраженная в зеркале, обрамленная широким фиолетовым полетом подола, под которым трепыхались белые крылышки нижних юбок, разлетавшихся все шире, – она летела, и можно было увидеть, что за талию и за руку ее держит кабальеро, который в полнейшей тишине, кружась в полете, падает вместе с нею. Мать приблизила вылезшие из орбит глаза к самому иллюминатору, но увидела лишь длинные черные волосы Доченьки, волнисто струящиеся вверх над фиолетовым колесом юбки, теперь столь странно, столь неправдоподобно узкой, и наконец – лишь бесконечно пустынные, вечно движущиеся волны.




Крысолов


Осмысливая две невероятные версии конца, я вижу, что оставил участников событий в момент передышки, – конец вот-вот настигнет их, но тот факт, что они могут предвидеть его, сам по себе является обнадеживающим отдалением от него. Меня радует также, что поведение рассказчика от версии к версии становится все мужественнее.

Возможно, назойливость подробностей объяснима неумелостью того, кто пишет мало. Я считаю, однако, что они обязаны особого рода чувствительности, которая и заставила меня, к моему сожалению, насторожиться. Озабоченность наступлением конца – не что иное, как подтверждение сверхтонкости моего слуха. А то, как я отношусь к этому делу, – бессознательное проявление абсолютного моего неприятия.

А теперь я перехожу к доказательству того, что не дал себя обмануть. Эти страницы – необходимое разъяснение к задуманному мной отчаянному поступку. Прежде чем сегодня же вечером совершить его, я помещу их там, где они не останутся в безвестности.

Весь этот истинно ужасный гротеск начался в кабинете Антропологии. Гонсало Антонио Пердомо был одним из лучших студентов курса. Его тонкое лицо довольно нелепо украшал длинный римский нос. У Гонсало были большие, печальные, вечно таящиеся глаза.

В кабинет практических занятий он входил последним, с неизменной опаской, стараясь, когда это было возможно, держаться на расстоянии от полок, где были разложены кости, походившие на больших белых насекомых, лишь прикинувшихся безвредными. К полкам были пришпилены гравюры с изображением людей различных рас, таких печальных в своем безграничном отчуждении. Подняв палец проповедника, профессор неукоснительно начинал свою лекцию, не удостаивая вниманием входящего тайком Гонсало.

Мы рассаживались на скамьях перед длинными столами с одним черепом на каждых двух студентов. Лаборатория была просторной, светлой, с двумя большими окнами, обращенными в парк. Полагаю, кости должны были находить некоторое утешение в несомненном, хотя и безыскусном, величии этого помещения.

Мне кажется невероятным, учитывая тот фантастический интерес, который вызвала впоследствии лаборатория Антропологии, – мне кажется невероятным и обидным, что я не могу более детально рассказать о ней. Не могу даже вспомнить, кроме Гонсало, имена моих лучших друзей по курсу. Помню двух девушек, которые с раздражающей последовательностью, сами того не сознавая, притрагивались к черепам с недовольными гримасами. И была еще девушка, нравившаяся мне, которая перекладывала несчастные останки медленными и печальными движениями, исполненными волнующей деликатности. Важно отметить также чрезмерную осторожность и напряженность Гонсало.

В тетради для заметок тех лет я нахожу вот какую страницу глухого протеста, которая имеет силу сбывшегося предсказания:

«Читаю у Аврелия Пруденция[23 - Аврелий Пруденций Клеменс (род. между 348—350, ум. около 410) – замечательный римский христианский поэт, родом из Испании.]: «Творец востребует сии дары и образ их собственного лика… Почитаемые со страхом, оберегаемые как неведомые и бесценные сокровища… Старики пустынники ужасающе просто обходились с ними, приносили их на свои грубые столы, спали на соломенных циновках рядом с их безмолвным соседством… Только посмешища были достойны они. Великие грабители морей сделали их стражами своих мрачных, кровавых сокровищ. Кто мог в те поры мечтать о том, чтобы дети их детей коснулись мирного ужаса черепа легкими надменными пальцами? Легкими надменными пальцами… Почитаемые со страхом, оберегаемые». Возможно, эту страницу подсказала мне чрезмерная нервозность Гонсало, который трогал черепа так, будто это раскаленные угли.




Я все еще не рассказал о Главном Герое. Я говорил, что мы усаживались возле длинных столов, склонив головы над плюшевыми скатертями, точь-в-точь как над кормушками с сеном. Мне доставляет удовольствие продолжить это глупое сравнение за счет профессора – невысокий и кругленький, облаченный в белый халатик, он очень походил на ягненка, который, встав на задние копытца, перебегает с места на место, щеголяя своим в общем-то неуместным проворством. По правде сказать, наша компания выглядела довольно смешно, один только Главный Герой был достоин исключения в этой лаборатории.

Он был высок, даже когда не поднимался на кафедру. Его крайняя бледность, абсолютная худоба и обыкновение держаться горделиво, но без заносчивости, хотя и очень напряженно (он стоял словно бы под виселицей – под перекладиной с веревками, поддерживавшими его, – грациозно беспомощные руки обвисали, одна нога чуть выступала вперед), – все это сообщало ему почти царственный вид. Фамильярности профессора как бы отскакивали от него, хотя, уверен, причиняли ему невероятную боль. Его безучастность была непроницаемой, а молчание – еще могущественнее его благодушной гримасы. Так и будем его называть – Главный Герой.




В первое утро конца – я единственный свидетель, и единственность моего свидетельства – не самое малое из выпавших на нашу долю, несчастий, – в первое утро дождь шел с самого рассвета. Гонсало Антонио Пердомо впервые пришел раньше обычного. Взбегая по лестнице в Дом Наук, я увидел, как он старательно складывал зонт. Такой маленький в своем аккуратном белом костюме рядом с огромными колоннами, он выглядел печальным. Как бережливо относился к своим бедняцким вещам Гонсало Антонио Пердомо! Не знаю, почему мне стало его жалко. «Как дела?» – спросил я его. «Да так как-то», – ответил он с легкой улыбкой – это были его последние приветливые слова.

Столы, как всегда, были подготовлены к занятиям: перед каждыми двумя студентами лежало по черепу. Обе девушки тут же сделали свои всегдашние гримасы, и работа началась. Наша задача состояла в том, чтобы восстановить по всем этим ужасам первородную внешность мужчины, женщины или старика, но в тот день все это показалось мне настолько скучным, безысходно и бесконечно скучным, что я принялся глядеть на дождь за окном. А пробудил меня глухой стук рядом со мной.

В бешенстве закрыв уши ладонями, Гонсало Антонио Пердомо рухнул на стол. Заскрипели стулья сидевших поблизости, а профессор угрюмо замолчал, словно его оскорбили. Прежде чем мы могли помыслить о помощи, Гонсало, откинувшись, выгнулся напряженной дугой и с грохотом рухнул на пол, все еще закрывая уши руками. Спинка стула, должно быть, смягчила падение.

Я первый склонился над ним. Он предстал моим глазам бледный, закостенелый, покрытый потом, с заострившимся носом. «Кричит, – сказал он шепотом. – На одной ноте, на одной-единственной, не могу больше». Пока мы поднимали его, я скользнул взглядом по его черному зонту, аккуратно прислоненному к одной из полок, и увидел отраженного в стекле величаво стройного Главного Героя, его негнущиеся руки, как на какой-нибудь старинной гравюре.




Следующие практические занятия проводились не в кабинете Антропологии. «Почему не там?» – спросил я у одной из двух очаровашек. Та пожала плечами. Больше об этом никогда не говорили.

Мне все это казалось странным, я не мог молчать. Университетский надзиратель поглядел на меня с еле заметной улыбкой, как человек, посмеивающийся над любителем досужих разговоров, и, засунув руки в карманы, удалился насвистывая. Как бы там ни было, весь год мы ни разу больше не занимались в кабинете Антропологии.

«Этот сеньор спятил, и, естественно, его отправили куда надлежит», – медленно ответил профессор, когда, подавив антипатию, я прибег к нему в последней надежде узнать истину. Я начал пересказывать ему слова, которые я разобрал во время агонии Гонсало, а он поглядел на меня с таким любопытством, что я тут же переменил тему. Как бы там ни было, весь год мы ни разу больше не занимались в кабинете Антропологии.

Как бы там ни было, через год в газете напечатали (к моей радости – я испытываю отвращение к зданию Университета), что Дом Наук закрывается. Сослались на плохое состояние крыши.

Как бы там ни было, через год для всего Университета подыскалось новое, гораздо лучшее место. Как бы там ни было, хмурая лестница, которая в другие времена была нашей гордостью, поросла травой.

Как бы там ни было, люди отворачивают лица.




Мои письма в газеты неизменно начинаются с уважительного приветствия, а заканчиваются одними и теми же вопросами: «В чем истинная причина перевода Университета? Кто такой Гонсало Антонио Пердомо, отчего он сошел с ума и где он?»

Я устал от этой моей абсурдной борьбы, которая никого не беспокоит. Никто не удосужится даже выслушать меня. Легкомысленно не обращают внимания на угрозу опустошения, которое поразит, как злокачественная опухоль, самый центр города. Сначала покинут одну улицу, потом – целый квартал, совершенно не озабоченные этим, но заранее позаботившись об аккуратном переносе своих великолепных коммерческих реклам. Всегда найдется приемлемый повод, всегда будут говорить о новом проекте, во всем похожем на прежний, что кажется мне подозрительно преднамеренным. Никто даже не пожимает, да и не пожмет плечами. Словно ничего такого не произошло, совершенно ничего, ничего особенного.




Меня навестил университетский надзиратель. Он был как на иголках и едва пригубил предложенный мною кофе. После долгих хождений вокруг да около он признался, что посетил меня потому, что я спрашивал его как-то о Гонсало. Ниже привожу его свидетельство:

«Вечером того дня, когда со студентом Гонсало Антонио Пердомо случилось несчастье, отперев дверь лаборатории Антропологии, я услышал поразивший меня вопль, как бы на одной ноте – одной-единственной, неизменной, невероятно высокой. Через неделю невозможно было пройти по коридору. По прошествии нескольких месяцев это явление распространилось на весь первый этаж. Обычно это начинало слышаться издалека, словно бы ночью выл пес, так что можно было вовремя ретироваться. Пока все это, подобно кошмарному рассвету, не занималось в другом месте. Никто не хотел признаться, что слышит: нельзя было согласиться, что ты слышишь то, чего нет. Вот все, что я знаю».

Закончив свое показание, надзиратель тем же конвульсивным движением, что и несчастный Гонсало, закрыл уши руками, – тем же движением, которое вскоре сделается обычным и всеобщим.

Я смотрел на него с симпатией и – честно признаюсь – с некоторым высокомерным удовлетворением. Казалось бы, какое имеет значение, что какой-то там служитель подтверждает мою правоту? Но свидетельство – всегда свидетельство, и получать его приятно. Я утешил его как мог, а он не переставал спрашивать, в чем суть всего этого: он вроде бы предположил, что раз я нарушил молчание, значит, являюсь единственным человеком, способным ответить, – я простился с ним в дверях насколько мог учтиво. Возможно, ему и придется стать первым во всеобщем бегстве к морю.

Как-то я прочитал о живущих на Севере несчастных грызунах, которые с наступлением определенного времени года неостановимым потоком одержимо движутся к морю. Достигнув побережья, они мерными волнами устремляются в серую воду. Никто никогда не мог объяснить этого.

Может быть, они бегут от Крысолова, от монотонного, душераздирающего звука его флейты, может быть, им смертельно надоел бесстрастный Гамельнский Крысолов? Потому что с детства я не мог согласиться – и никогда не соглашусь, – что животные были зачарованы роковой флейтой, нет, я настаиваю на том, что их скорее пугала единственная нота флейты, повергавшая их в неописуемый ужас… Когда дикая трава городских пустырей докатится до окраин города, мы и начнем наше бегство в поля. Разрастающееся пространство руин потеснит нас к самой воде. А в центре, открытый всем, неподвижный, изящный, как древний египетский бог, Главный Герой заставит сделаться предельно высоким единственный, невыносимый, ослепляющий сознание звук, который станет молнией его страшного суда.




Сегодня вечером или никогда. Больше я ждать не буду. Мой план, хотя и отчаянный, в общем-то реален. Гонсало несомненно был охвачен священным ужасом, но, кроме того, он испугался, просто испугался. Я тоже испытываю священный трепет, но страх как-нибудь пересилю. Другие не пробуют вынести этот голос, потому что сразу убегают, отвергая даже мысль о его существовании, а я, наоборот, буду продвигаться вперед. Маленький успех, которого я таким образом добьюсь, позволит мне подняться по лестнице и затеряться в колоннах портика, а потом среди руин парка, неважно, если я упаду – для задуманного мною достаточно будет того, что я войду, пусть даже и не представ перед ним. С другой стороны, есть и вдохновляющий меня прецедент, хотя бы на ужасающем расстоянии от наших дней (я решаюсь лишь на беглую подсказку: вспомните, что случилось с одним из ангелов, и упоминаю я об этом лишь для того, чтобы убедить себя: схватка возможна!)

В нескольких шагах от пустынных кварталов улица будет петлять как всегда. Кто-нибудь случайно повернет голову и увидит одинокую фигурку человека, взбегающего по безлюдной лестнице. Его жест должен властно привлечь внимание. Я заставлю их вернуться в пустынный центр. Я удовольствуюсь и этим.




Улица Химеры


«Мне никогда не снились, – сказал он, – из ряда вон выходящие сны. Хоть бы раз приснилось какое-нибудь необычное приключение – и простое ни разу не приснилось. Снятся мне только места. Да и в них тоже ничего романтичного, никаких там замков или подземелий, джунглей или бурных рек. Места, которые я вижу во сне, – просто места, которые вполне могли бы встретиться наяву. Но только в тысячу раз интересней, сказать вернее, в тысячу раз привлекательней».

Спичка наконец испустила дух, лениво задымила сигара, человек с наслаждением откинулся на спинку кресла.

«Оба положения, – заявил он со странной педантичностью, совершенно неуместной, но с некоторых пор неискоренимой в нем, – оба положения подтверждаются следующим прелюбопытным совпадением: время от времени приснившиеся мне места возникают, а вернее, вторгаются в жизнь».

Официантка, розовощекая толстушка, прервала на этом месте его сообщение, осторожно поставив на мраморный столик две покрытые пеной кружки пива. Рассказчик улыбнулся – они не первый год были знакомы – и приготовился продолжать, но она, тихонько причмокнув, воскликнула с сожалением: «Профессор порезался!» Несколько озадаченный профессор вспомнил, что на его левой руке, почти на конце указательного пальца, была плохо затянувшаяся ранка. «Не стоит внимания», – сказал он, пожав плечами и пряча под стол объект вялого профессионального интереса, выказанного его другом-врачом. Между тем официантка скрылась в темной комнатенке за прилавком.

«Эти места, – продолжил профессор, нахмурив брови, – вполне могли или должны были бы существовать в нашем квартале, а наталкиваешься ты или не наталкиваешься на них – зависит от какого-нибудь случая, не такого уж и невероятного, если вдуматься. Например, знаете ли вы – а ведь ваш кабинет расположен рядом с моим домом, – знаете ли вы улочку под названием Химера? – И так как тот отрицательно покачал головой, благосклонно продолжил: – Конечно, не совсем достойно ошарашивать названием, на которое сам набрел случайно, впрочем, спроси я у вас об улице 32-В, думаю, ответ был бы схожим… Так вот, когда вы пройдете по ней, а вы не станете отрицать, что любопытство приведет вас туда сегодня же вечером, в крайнем случае завтра утром, вы убедитесь, что место это из ряда вон выходящее: улочка похожа на полумесяц в тени ив – представляете! – и вся такая печальная. Прямо не от мира сего, скажете вы. И в некотором смысле будете правы», – заключил профессор, потирая висок пораненным указательным пальцем.

Пальцем, которым неожиданно завладела официантка, подвергнувшая его беззастенчивым нападкам йода.

«И однако, – продолжил он с гримасой смирения, – недавно произошли некоторые тревожные отклонения от нормы. Можете ли вы себе представить, что человек, подобный мне, выставляет окно в чужом доме, пусть и необитаемом, пусть даже и во сне? Неубедительно даже и для сна, сказали бы вы! Причем внутри дома, в темном коридоре, я вдруг останавливаюсь перед дверью. Из далекого замызганного окна в коридор проникает слабый свет. А передо мной дверь с глубоким бестолковым рельефом, какой бывает у очень старых дверей. Я берусь за большой бронзовый набалдашник ручки и ощущаю невероятный холод – это страх перед тем, что скрыто за дверью, ужас перед тем, что по ту сторону. Подумайте, разве не абсурд! Даже во сне – что особенного могло со мной случиться?…»

«Несчастье! Боже, вам грозит несчастный случай! Какой жуткий обрыв линии жизни!» – маленький белоснежный палец официантки так и запрыгал по ладони профессора.




Хмурым ранним утром – в такие серые утра нас охватывает сомнение, не вечерние ли это сумерки, – доктор вышел пройтись, чтобы развеяться после того, как ночью от неожиданного приступа скончался его друг. Вызов по телефону разбудил весь дом, но, прибыв на место, он застал лишь маску ужаса, сковавшего лицо, так что визит был нанесен лишь для проформы. И вот что любопытно: хотя и не молодое, сердце друга хорошо приноравливалось к медленному течению его лет и могло обеспечить ему долголетнюю старость.

Кто-то тронул его за рукав: доктор поднял глаза и увидел на своем локте руку, очень белую дрожащую руку, и скорбное лицо официантки, запричитавшей: «Иду на работу и узнаю…»

«Да-да, – ответил еле слышно доктор. – Он умер мгновенно, как вы и предсказывали. Разве что во сне». Тут он заметил, что они как раз находились на изгибе затененного ивами полумесяца, среди очень странных домов с остроконечными кровлями. И, оставив ее там, около решетчатой калитки безлюдного дома, на которую она положила чрезмерно белую руку (такие калитки с коваными железными цветами бывают лишь в очень старых домах), он устало побрел в сумерках вниз по улице Химеры.




История Бессмертного


На мраморном столике кафе «Ла Доминика» беззаботно покоилась шелковисто-глянцевая плетеная корзинка, из которой, словно полураскрытые крылья голубки, выбивались концы небрежно свернутой, размером с ин-фолио, рукописи. Владелец всего этого, юноша с оливковым лицом, обрамленным короткими, очень густыми кудрями, черными усами и бородкой (такая же бородка вскоре непременно украсит лицо генерала Игнасио Аграмонте[24 - Игнасио Аграмонте Лойнас (1841—1873) – один из руководителей национально-освободительной борьбы против испанского гнета, герой Десятилетней войны (1868—1878).]), немного отодвинулся, чтобы свободно скрестить элегантные ноги, – положив руки на рукоять трости, он источал спокойную уверенность, в своем английском сюртуке с двойным рядом пуговиц. Ветреное декабрьское утро было еще в самом начале, в кафе не было ни души. Наемная коляска, остановившаяся у входа, вывела его из задумчивости.

Юноша одного с ним возраста, подобно огромной бабочке перелетев через крыло экипажа, подбежал и сел за его столик. На нем был просторный костюм из белейшей вигони, какие несколько лет назад манерно называли «мельничьими». С той же порывистостью он бросил в ближнее кресло свою из тонкой соломки, с высокой тульей шляпу. «Прости, – только и сказал он примирительно (видно было, что он более привык к улыбкам, нежели к порицаниям), – сам видишь, какое утро».

Владелец плетеной корзинки с деланным неудовольствием расширил глаза и чуть шевельнул пальцами руки. «Почти в самом начале „Тимея“[25 - «Тимей» – один из важнейших натурфилософских диалогов Платона.], – сказал он после небольшой паузы, словно озвучивая ход своих мыслей мелодичным голосом креола, в котором время от времени бегло проскальзывали чисто испанские пришепетывания на звуке «эс», – почти в самом начале «Тимея» Платон рассказывает нам, как Критий, будучи мальчиком, услышал легенду об Атлантиде».

Его гость – а мы с полным основанием можем назвать его так, ибо, со всей очевидностью, он ответил на предварительное приглашение, – выказавший не только вежливое, но и напряженное внимание, отвлекся в этом месте лишь для того, чтобы заказать два лимонада с медовыми сотами – лакомство, которое со временем принесло кафе «Ла Доменика» определенную известность. «Критию было тогда десять лет, – невозмутимо продолжал собеседник, – вместе с несколькими детьми своего возраста он отправился в Афины, чтобы участвовать в состязании. Желая угодить престарелому арбитру, один из мальчиков заявил, что Солон[26 - Солон (между 640 и 635 – ок. 559 до н. э.) – знаменитый афинский реформатор и законодатель; элегический поэт.], не взвали он на плечи груз общественных забот, превзошел бы Гомера. И арбитр, по случаю также носивший имя Критий, благосклонно отнесся к этому мнению, добавив, что сюжетом для сложения поэмы вполне могла бы стать битва с атлантами, что и дало повод к пересказу мифа, который все мы теперь знаем. К несчастью, ход времени и гибель персонажей позволили забвенью восторжествовать над их славой. И все же, – заявил юноша, чуть повысив голос и выбросив вперед хорошо ухоженный палец, – в этой корзинке, как бы там ни потрудилось забвенье, находится поэма, которая возвысила бы Солона над Гомером».

Столь ошеломляющее известие, как ни трудно представить себе подобное, не произвело ожидаемого эффекта, хотя говоривший и не обратил на это внимания. «Не думай, – сказал он, в первый раз подавшись вперед, – что, сочинив ее, я добиваюсь славы лишь для себя одного. Наверно, со мной случилось то же, что выпало на долю английскому поэту Сэмуэлю Кольриджу, когда в одну из летних ночей 1795 года ему приснился во всем величии дворец Кубла Хана, так что глазам его одновременно явились и вещи, вернее, образы вещей, и сами слова, в которых он должен был воплотить их. И увидел он все это так живо, что, проснувшись, сумел записать пятьдесят стихотворных строк, бывших во сне и реальностью, и словами, и если не написал больше, то лишь милостью злополучной случайной помехи. Я был счастливее Кольриджа. Во сне мне привиделась не битва атлантов, а сама Атлантида, воплощенная в замечательную поэму об Острове. Я увидел себя в несуществующих уже долинах, окутанных прохладой и младенчеством мира. Рядом со мной шагали юноши и, не ведая о моем присутствии, декламировали стихи, в которых деревья, и грубые злаки, сияющие жизнью, и бугристые бизоны с палевыми и розовыми боками, и весь простор – все дышало так, как никогда не дышала итальянская равнина в стихах Вергилия. И еще там были бритые наголо жрецы, певшие куски псалмов, в которых, как безбрежные пропасти, раскрывались страшные глаза мраморного Посейдона. Годы и века стремительно проносились перед моим взором, точно так же как чередуются свет и тени, когда сильный ветер гонит облака перед голубым колесом Луны, и мерно сменяющие друг друга поколения оставались верными старящейся поэме и дарили мне гимны, с каждым разом все более грандиозные и мрачные. И по мере того как приближалась гибель – а надобно тебе сказать, что все гимны объединяло общее название „Книга Пророчеств“, – росло во мне неотступное желание узнать имя того, кто значил теперь для меня больше, чем мой отец, чем моя собственная душа. Но какое-нибудь обстоятельство, столь же незначительное, сколь и неумолимое, всякий раз препятствовало этому. Добавлю, что имя создателя поэмы было настолько хорошо известно всем моим невольным хозяевам, что они не обременяли себя произнесением его. Поэтому, когда последняя бескрайняя серая волна обрушилась в последнем стихе на ошеломленную землю и не осталось ничего, кроме холодной пустоты Атлантики и хриплого крика диких птиц, круживших над бессчетными останками, я поклялся отдать этому чарующему видению самое дорогое, что у меня есть, – мое собственное имя».

Явно взволнованный юноша, наклонившись, взял небрежно перевязанную черным шнурком рукопись и, покачав ее на руке, церемонно вручил другу. «Помимо всего прочего, здесь таится секрет всех языков, ведь язык, который я слышал, и наш собственный испанский до странной чрезвычайности являют священную суть вещей».

В дверях «Ла Доменики» появился распространяющий железное звяканье испанский офицер, и мечтатель, грезящий Атлантидой, проводил его слепым взглядом, в котором мало-помалу стало разгораться мрачное напряжение. «Я хочу доверить рукопись тебе, – сказал он, не отрывая взгляда от тонких – синих и белых – полосок мундира, которые таяли в глубине кафе. – У меня нет больше друзей в Гаване, а получается так, что этой ночью я отправлюсь в Орьенте, то есть туда, где вот-вот начнется война[27 - Имеется в виду Десятилетняя национально-освободительная война (1868—1878) против испанского гнета.]. Если кровь великого Острова растеклась после катастрофы на все четыре стороны света, то ныне она притекает к этой земле, сливаясь с кровью Европы, Африки и Америки, которые вместе пылают в моем сердце. Настала пора обсидианового ножа и раковины, зычно зовущей в бой, Посейдон вновь сотрясает основы мира».

Друг слушал его, аккуратно перелистывая рукопись, словно у него в руках находился тонкий механизм, в котором он не мог пока что разобраться; при слове «война» он быстро поднял голову и усмехнулся краешком губ. «Значит, ты хочешь, – сказал он, кивая на листы рукописи, – присовокупить к этим лаврам еще и другие?» – «Ты не понял меня, – ответил тот спокойно, – в зарослях я переменю имя, которое, бог даст, смогу писать острием сабли на спине годов.[28 - Годы (презрит.) – испанцы.] Что же до моего собственного имени, то оно теперь принадлежит автору «Книги Пророчеств». Оно подарено его тени, страждущей в тысячевековой глуби океана».




«И тогда он резко встал, – сказал аккуратный старик в белоснежном пиджаке, откинувшись на парапет Малекона[29 - Малекон – набережная в Гаване.] и разглядывая безлюдную «Глориету», где между зелеными железными стульями утренний ветерок гонял брошенную бумагу и маленькие бурые кульки. – И так как у меня не было достаточно вместительного кармана, он взял рукопись, разнял ее на листы, сложил каждый в четверть и, снова положив все в корзинку, протянул мне ее с церемонной грациозностью, которую я не могу до сих пор забыть. Я сел в проезжавшую мимо открытую коляску, так как торопился, а почему, я тебе сейчас объясню, и, посмеиваясь про себя над тем, как я выгляжу с корзинкой, посмотрел на него в последний раз. Могу поклясться, никогда не было на земле более безукоризненного сочетания, чем это крестьянское праздничное сомбреро и скорбная, обтянутая темным сукном спина».

Старик скрестил на груди руки, взглянул на сопровождавшего его юношу, черты которого, при всей открытой свежести, повторяли его собственные, и улыбнулся с той должной мерой честной вины, невиновности и лукавства, которые так хорошо выручали его в самых сложных житейских перипетиях. «Надо тебе сказать, – молвил он, – что в то утро у меня было нечто вроде одностороннего, моей стороной желаемого, свидания в морской купальне, которая находилась – вот ведь какое совпадение! – совсем близко от места, где мы сейчас стоим. Один из американских путешественников выпустил в ту пору книгу, где прославлял морские купания в течение того времени, которое мы называем зимой, и часто его соотечественники во время их пребывания в Гаване следовали этому совету. В гостинице сеньоры Трегент – эта гостиница была моим студенческим „причалом“ – поселились две девушки, которые могли рассчитывать на то, что пришлись бы по вкусу самому разборчивому аннексионисту[30 - Намек на американцев: в ту пору Америка помышляла об аннексии Кубы.], и которые мне, не ведавшему до того влечения к прекрасному полу, так вскружили голову, что в ней не оставалось места ни для чего другого. И вот я решил снять в купальне кабину, соседнюю с их кабиной, прыгнуть с мостков в море, а там, блеснув умением хорошо плавать, вызвать восхищение моих юных Диан».

Старик повернулся к морю, которое в этот декабрьский вечер, будучи неспокойным, бросалось на прибрежные рифы в кратких приступах бешенства. Сладковатый запах гнилых ананасов и бесконечного запустения наплывал от прибрежных утесов и от старых заброшенных мостков. «В тот год норд был как никогда бешеным, – продолжил он, передернув плечами. – Серые, грязные волны взлетали над мостками, пенились и разливались по настилу купальни, обрушивались на ее дощатые стены, едва не сокрушая их! Решившись на все, я начал было раздеваться и успел снять пиджак, когда около входа услышал голоса девушек, обсуждавших свое решение отказаться от купания, и я поспешил за ними, чтобы составить им компанию по пути в гостиницу. Тогда-то я и вспомнил о корзинке».

С шутливой досадой старик бросил в море бывшую у него в руке скомканную программку. «Начав раздеваться, я поставил ее на каменную скамеечку. Не помню, сказал ли я, что после октября обычно снимали навесы с купальни. Когда я вернулся в кабину, я чуть не сошел с ума от огорчения и угрызений совести. Я увидел, что корзинка разбита волной и что утащены яростным морем, пропитаны студеной водой, неузнаваемо, непоправимо утрачены навсегда листы рукописи, которая возвысила бы Солона над Гомером».

Океан, цвета смерти, нанес по продрогшим скалам удар посильнее, выбросив вверх холодную морось, чуть увлажнившую лицо старика.

«А имя? – спросил, подавшись к нему, юноша. – Наверно, ты помнишь имя твоего друга». – «Нет, – ответил старик, нагнувшись над парапетом, следя за тем, как небо и море мало-помалу превращались в одну сплошную бездну. – Два или три раза мы беседовали с ним во дворах Университета, виделись с ним иногда в антрактах, думаю, что его родители умерли на чужбине, откуда он и вернулся на Остров. Ужасы ноября следующего года перевернули всю мою душу, заслонив опасения, что он может в любой момент вернуться и востребовать рукопись. Я думаю, что он безвестно погиб в этой войне, укрытый своим новым именем, как невидимым флагом, может быть, и в какой-нибудь блистательной атаке, после которой не осталось ни одного живого свидетеля».

Одинокий хриплый крик корабельного гудка раздался по ту сторону мыса, на котором чернел замок. «И ты не запомнил ни строчки?» – спросил юноша, чтобы сказать хоть что-то. «Только атмосферу, только ветер, веявший на тех страницах, – ответил старик, снова передернув плечами. Дрожащим голосом он продекламировал:
		Вот утки сиротливо закричали,



		и эхо пробудилось, крику вторя,



		как будто к сыну блудному в печали



		взывает бог седой в просторах моря…








Но, разумеется, – безутешным голосом добавил он, – эти стихи, как тебе хорошо известно, принадлежат несчастному Хуану Клементе Сенеа».[31 - Хуан Клементе Сенеа (1832—1870) – знаменитый кубинский поэт, расстрелянный испанцами.]

И так как еще более сильная волна обдала их пеной, которая теперь скорее походила на иней, они подняли воротники и, оставив позади горестный ропот океана, углубились в ночное умиротворение залитого огнями города.




Игра


Мама! Смерть меня ищет,

чтоб увести на кладбище,

видит, что я обмираю,

и шепчет: я ведь играю.

    

Народный напев





1. «Мама! Смерть меня ищет…»


Со всей терпеливостью своих семи лет, с неподвижностью, почти достойной похвалы, он вынес последние прикосновения, которыми мать пригладила его вихры, и – руки за спиной, каблуки вместе – только приготовился бежать, как она отодвинула его от себя, чтобы полюбоваться на дело своих рук.

«…а главное, не бегай, не лазай на деревья и не смей приближаться к реке», – сказала она, довольная на этот раз результатом своих стараний. Это была одна из наиболее длинных тирад, какие можно вообразить, полная непостижимых советов насчет опасности, которая на ее языке именовалась «стадо», полная наставлений, единственный смысл которых сводился к тому, чтобы лишить коров уважения, которое он именно и хотел им выказать, полная предостережений, которые, если бы он им внял, могли бы лишь послужить глупым свидетельством того, что поле он посетил в качестве туриста. Едва он обрел свободу, как побежал целовать бабушку, хлопотавшую над грязной после завтрака посудой, и, перебежав задний дворик, выбрался наконец на дикую утреннюю волю.

Потом он очутился посреди настоящего мангового леса. В торжественном, задумчивом полумраке чащи еще плавали клочья тумана. Взгляд не далеко проникал за стволы, и когда туман под напором ветра немного отступал, они выплывали, напоминая запахнутых в плащи и внезапно открывающих лица разбойников. Чуть склонив голову на плечо, он остановился между четырьмя гигантами и так постоял, вглядываясь, вслушиваясь. Отец рассказывал, что манго привезли когда-то из Индии, это и объясняло их смугловатую зелень, и, наверно, их кора все еще хранила страх перед когтистыми объятиями тигра. Что с того, что до сих пор из рощ, подобных этой, не доносились звуки его присутствия, – когда услышат, будет поздно! Жертва так и не узнает, что произошло, она даже не увидит его, как сам малыш не видит его сейчас. Вдалеке слева, с дороги, ведущей к погосту, заслышались голоса ватаги ребят из их поселка, которая отправилась на речку удить рыбу. Он сделал два-три непроизвольных шага в их сторону, но вспомнил о своих коротких штанишках. И повернул направо.

Он шел, поглядывая вверх, в надежде увидеть пусть зеленый еще, но достаточно крупный плод, стоящий того, чтобы сбить его камнем; поэтому он и смог с большого расстояния увидеть между радужными клочьями тумана девушку, сидевшую на ветке самого большого дерева. Она была вся в черном, от полуоткрытого ворота блузки до кончиков башмачков, с алым кушаком и в брючках, тесно облегавших ноги, и опиралась спиной на ствол, подогнув изящную ножку и положив на нее руку, в то время как другая нога свисала, беззаботно покачиваясь. Черные прямые волосы еще резче оттеняли ее бледное, тонкое, как у птицы, лицо. Стараясь, подобно хорошим следопытам, не ступить на сухую веточку, Пабло мало-помалу приближался к ней, сам того не желая.

Какое-то сумрачное завихрение померцало вокруг дерева, разрослось – и девушка во весь рост оказалась в нескольких шагах от него, обратив к нему взгляд широко открытых глаз. Они были серыми, с четкой черной каемкой вокруг радужной оболочки – казалось, у них нет дна. Строгие губы неожиданно расплылись в улыбке.

«Ну и напугал же ты меня!» – сказала она и мгновение подержала его за плечи.

Пабло поднял глаза к ветке манго.

«Что ты делала на дереве?»

«Тебя ждала, – ответила она, сделав небольшой шутливый реверанс, в котором, однако, сквозило определенное торжественное почтение. Она сжала его руку повыше локтя тонкой длинной рукой, а другой пригласила его пойти с ней между деревьями. – Я уже неделю как ищу тебя. Где ты пропадал?»

Засунув руки в карманы и низко опустив голову, Пабло боязливо переступал ногами, искоса поглядывал на нож, бывший у нее за поясом. Нож показался ему тонким и длинным. Чтобы рассмотреть получше сделанную из оленьего рога рукоятку, ему пришлось немного закинуть голову.

«Просто меня не выпускают, – тихо сказал он, сам удивившись своей неожиданной доверительности. – Говорят, я болен и мне нельзя бегать, понимаешь?» – и он бессознательно приложил руку к сердцу.

В молчании они сделали несколько шагов, тут она остановилась и, не глядя на него, спросила, словно нехотя и как бы сквозь зубы:

«Что же это сегодня они позволили тебе гулять?»

Пабло воспользовался паузой, чтобы лучше разглядеть нож: он был приблизительно на вершок вынут из ножен с золотым окончанием, притороченных к алому кушаку, рукоятка у него была зелено-охровая со всеми грубыми складками оленьего рога, но отполированная до блеска.

«Мама сказала, что, может, я найду на земле какое-нибудь спелое манго, – прошептал он, продолжая глядеть куда глядел, – только мне домой пора».

Девушка решительно кивнула, так что грива ее волос качнулась, подобно колоколу.

«Только погуляем немного, – быстро сказала она, поняв из ответа, насколько нелепым был ее вопрос, и снова двинулась между деревьями. – А хочешь, я угадаю, о чем ты только что подумал? – добавила она через несколько шагов, в то время как Пабло не сводил глаз с пальцев ее левой руки, которые начали скользить по отполированным неровностям рукоятки. – Ты подумал… – сказала она наклонившись и на миг замолчала, увидев восхищенный, застывший взгляд и затаенную улыбку мальчика. – Ты подумал о тигре! – И так как он не ответил ей ни слова, она подтвердила это сама себе с шутливым удовлетворением: – Об этом ты и подумал».

2. «Чтоб увести на кладбище…»


Незаметно они дошли до того выступа манговой рощи, где она подвергалась первому вторжению диких зарослей, атаковавших деревья с пологого склона. Не молвив ни слова, девушка решительно и быстро присела рядом с Пабло, обхватив его поперек груди рукой. «Гляди!» – шепнула она и пальцем цвета слоновой кости указала на что-то видневшееся в зарослях. Большая золотая полоса блеснула за серой зеленью кактусов в лучах выглянувшего солнца, и из-за огромного мангового дерева – вся золоченая и словно расчерченная угольными полосами – показалась великолепная голова бенгальского тигра.

Рукой, охватившей тело мальчика, она почувствовала, как он вздрогнул, и отыскала ладонью место, где быстро колотилось сердце. И его, и ее, казалось, притягивает сияние зверя, который с каких-нибудь двадцати шагов оглядывал их, моргая, погруженный в полудрему, с которой не вязались удары хвостом по страшному шелку его боков. Ее бездонные серые глаза время от времени украдкой скользили по лицу Пабло, а тонкие губы нервными подергиваниями повторяли почти равномерные наплывы детского страха, восхищения и удивления, подстерегая конечный их сплав во вспышке радостного трепета. Неожиданно холодные пальчики с силой вцепились в ее пальцы.

«Почему ты не достаешь нож?» – тихо и с явным нетерпением выдохнул он вопрос. Девушка повернула голову и испытующе поглядела на него, подняв брови насколько могла. С быстротой стрелы, которую выпускают в момент наибольшего натяжения тетивы, она разогнулась и, повернувшись спиной к тигру и уперев руки в тонкую талию, откинула назад голову и весело рассмеялась. Рассердившись, что она мешает ему глядеть, Пабло подался чуть в сторону, но вместо тигра разглядел под деревьями лишь большое солнечное пятно, которое теребила тень игривых ветвей.

«Где он?» – не веря своим глазам, спросил малыш. Она пожала плечами и задумчиво улыбнулась: «Если бы знать. Нет такого тигра, который решился бы сойтись один на один с таким храбрецом, как ты, – и, заметив, что он нахмурился, посчитав ее ответ легкомысленным или глупым, добавила с шутливым вздохом: – Пора на корабль», – и лениво кивнула влево.

«Там ведь погост», – сказал Пабло, искоса поглядывая на нее.

«Ну и что же? – молвила она, отводя глаза. – Там еще есть и река. Пошли?»

3. «Видит, что я обмираю, и шепчет: я ведь играю»


Оттого ли, что она не могла отрешиться от мыслей, от странной ли озабоченности, которую пыталась прогнать быстрыми, нервными жестами, но шла она сейчас, потеряв счет шагам, как в начале прогулки – ее спутник; именно поэтому так неожиданно пахнула им в лица лесная прохлада. А Пабло шедший рядом, не переставал задавать бесчисленные вопросы, на которые она отвечала нехотя, иногда просто кивком: да, тигры, конечно, на них охотятся лицом к ветру, – и время от времени нетерпеливо дергал ее за рукав. Его внезапное молчание заставило ее остановиться. Мальчик чуть поотстал, он стоял бледный и с жадным любопытством смотрел влево, где виднелась поляна. Девушка резко повернула голову и увидела повешенную собаку.

Она свисала с низкой ветки, но все же высокой, чтобы собака не могла помочь себе задними лапами. Грязная веревка врезалась в ее странно удлиненную шею, и окаменелость агонии в животно напряженном теле источала смертельный холод. Влажная земля под ней так жаждала ее, что было не понять, как это веревка не оборвалась под столь большой тяжестью.

«Нет, не по справедливости это!» – пробормотала девушка, поднося руку к горлу. Нескладно прыгнув в сторону мальчика, словно подброшенная своей яростью, она рухнула перед ним на колени, заслонив поляну своим телом и обняв его за плечи. Ее глаза жадно искали взгляд Пабло: серый цвет в них повлажнел, в глубине поблескивающего этого марева плясали мириады ярких цветных искорок. Пабло, сам того не желая, улыбнулся, и в отсветах этих пляшущих искорок его бледное лицо мало-помалу начало розоветь. Что-то похожее на неотвязный ужас за спиной затрудняло движения ее рук. Она сделала конвульсивный жест, словно хотела прижать его к себе, но с огромным трудом воздержалась от этого желания.

«Это была игра, – прошептала она, – запомни, всего лишь игра». Она с улыбкой повернула его и, тихонько подтолкнув, понудила направиться в сторону дома.


notes



Примечания





1


Л. Гинзбург. О старом и новом. Изд. «Советский писатель», 1982, с. 16.




2


Персонаж новеллы американского писателя Уошингтона Ирвинга (1783—1859).




3


Сан-Себастьян – город и порт на севере Испании.




4


Леаль – одна из самых распространенных собачьих кличек, вроде нашего Тузик или Бобик.




5


Вертеп – распространенный в старину передвижной кукольный театр.




6


«Грозный» (франц.).




7


Альмендарес – река в Гаване.




8


Пайядор – поющий под гитару народный певец.




9


Каоба – красное дерево.




10


Женское имя, уменьшительное от «Глория», по-испански – слава.




11


В здоровом теле – здоровый дух (лат.).




12


Корралес (исп.) – усадьбы; посос (исп.) – шахты.




13


Гуайабера – рубаха с карманами, которую носят навыпуск.




14


Перико – уменьшительное от Педро.




15


гостиной (англ.)·




16


Сиеста (исл.) – время послеполуденного отдыха.




17


Пресуществление (теософск.) – таинство перевоплощения.




18


Парки – богини судьбы (древнеримская мифология)




19


Кристобалон – увеличительное от имени Кристобаль.




20


В старину высокий военный или придворный чин.




21


Хутия – млекопитающее из отряда грызунов.




22


Хорхе Манрике (1440—1478) – знаменитый испанский поэт.




23


Аврелий Пруденций Клеменс (род. между 348—350, ум. около 410) – замечательный римский христианский поэт, родом из Испании.




24


Игнасио Аграмонте Лойнас (1841—1873) – один из руководителей национально-освободительной борьбы против испанского гнета, герой Десятилетней войны (1868—1878).




25


«Тимей» – один из важнейших натурфилософских диалогов Платона.




26


Солон (между 640 и 635 – ок. 559 до н. э.) – знаменитый афинский реформатор и законодатель; элегический поэт.




27


Имеется в виду Десятилетняя национально-освободительная война (1868—1878) против испанского гнета.




28


Годы (презрит.) – испанцы.




29


Малекон – набережная в Гаване.




30


Намек на американцев: в ту пору Америка помышляла об аннексии Кубы.




31


Хуан Клементе Сенеа (1832—1870) – знаменитый кубинский поэт, расстрелянный испанцами.