Ивы
Элджернон Генри Блэквуд








Два приятеля плывут на лодке по Дунаю, наслаждаются его красотами и решают провести ночь на небольшом острове, который очень густо зарос ивами. Постепенно они убеждаются в том, что вторглись в неведомый и враждебный им мир, который лучше было бы обойти стороной…






Элджернон Блэквуд

Ивы





1


После Вены, задолго до Будапешта, Дунай достигает пустынных, неприютных мест, где воды его разливаются по обе стороны русла, образуя болота, целую топь, поросшую ивовыми кустами. На больших картах эти безлюдные места окрашены бледно-голубым цветом, который как бы блекнет, удаляясь от берега, и перечеркнуты жирной надписью «Sumpfe», что и значит «болота».

В половодье весь этот песок, галька, поросшие ивой островки почти затоплены, но в обычное время кусты шелестят и гнутся на ветру, подставляя солнцу серебристые листья, и непрестанно колеблющаяся равнина поразительно красива. Ивы так и не становятся деревьями, у них нет ровного ствола, они невысоки, это — скромный куст мягких, округленных очертаний, чей слабый позвоночник отвечает на легчайшее касание ветра, словно трава, и все они вместе непрерывно колышутся, отчего может показаться, что поросшая ивой равнина движется сама по себе, будто живая. Ветер гонит по ней волны — листвы, не воды, — и она похожа на бурное зеленое море, когда же листья подставят солнцу обратную сторону — серебристое.

Собственно говоря, такая чарующая пора начинается у реки вскоре после Пресбурга. Вместе с поднимающейся водой мы доплыли туда примерно в середине июля на канадской байдарке, с палаткой и сковородой на борту. В то самое утро, когда небо еще только алело перед рассветом, мы быстро проскользнули сквозь спящую Вену, и часа через два она стала клубом дыма на фоне голубых холмов, где раскинулся Венский лес. Позавтракали мы в Фишераменде, под березами, и поток понес нас мимо Орта, Хайнбурга, Петронела (у Марка Аврелия это Карнунтум), под хмурые отроги Малых Карпат, где речка Морава спокойно впадает в Дунай с левой стороны, а путник пересекает венгерскую границу.

Скорость наша была километров двенадцать в час, мы быстро углубились в Венгрию, где мутные воды, верный знак половодья, кидали нас на гальку и пробкой крутили в водоворотах, пока башни Пресбурга (по-здешнему — Пожони) не показались в небе. Байдарка, словно добрый конь, пронеслась под серой стеною, не задела в воде цепей парома, которой называют Летучим Мостом, резко свернула влево и, вся в желтой пене, просто врезалась в дикий край островов, песка, болот — в страну ив.

Изменилось все сразу, внезапно, словно картинки в биоскопе показывали улицы и вдруг, без предупреждения, явили озеро и лес. Мы влетели, как на крыльях, в пустынные места и меньше чем за полчаса оказались там, где не было ни лодок, ни рыбачьих хижин, ни красных крыш — словом, даже признака цивилизации.

Полдень миновал недавно, однако мы уже устали от беспрерывного, сильного ветра и принялись подыскивать место для ночевки. Но пристать к этим странным островкам было нелегко — река то кидала нас к берегу, то относила обратно; ивы царапали руки, когда мы пытались, схватившись за них, остановить байдарку, и немало песка столкнули мы в воду, прежде чем ветер, ударив сбоку, загнал нас в маленькую заводь и мы, в облаке брызг, втянули на берег нос нашего суденышка. Потом мы полежали, смеясь и отдуваясь, на жарком желтом песке, под раскаленным солнцем, безоблачным небом. Огромное воинство ивовых кустов укрывало нас от ветра; ивы плясали вокруг нас, сверкая каплями воды и шурша так громко, словно аплодировали нашему успеху.

— Ну и река! — сказал я другу, припомнив весь наш путь от самого Шварцвальда.

Думал я о долгом былом пути и о том, как далеко еще до Черного моря, и, наконец, о том, как повезло мне со спутником, другом моим, шведом.

Мы не в первый раз путешествовали вместе, но эта река сразу поразила нас тем, какая она живая. Потом, уже ночью, лежа в палатке, мы слышали, как она поет песню луне, по-особому присвистывая, — говорят, это от того, что по дну катятся камешки, гонимые очень быстрым течением.

Солнце еще не село, до темноты оставалось часа два. Друг мой сразу уснул на прогретом песке, я пошел осматривать местность. Остров оказался примерно в акр длиной; собственно, это была песчаная полоска, возвышающаяся фута на два-три над уровнем реки.

Я постоял на берегу несколько минут, глядя, как пурпурные воды, громко ревя, налетают на берег, словно хотят его унести, и разбиваются на две пенистые струи. Песок ходил ходуном, вздрагивала земля, ивовые кусты метались на ветру, и казалось, что остров движется. Словно стоя на холме, лицом к вершине, я видел мили на две, как несется ко мне река, белая от пены, то и дело взлетающей к солнцу.

Остальная часть острова так заросла кустами, что гулять было нелегко, но я обошел его из конца в конец. На другой, восточной стрелке из-за перемены света река казалась темной и лютой. Мелькали самые гребни волн, гонимые ветром. Я подумал, что эти кусты, будто огромная губка, всасывают реку.

Что ни говори, зрелище было поразительное, и, стоя в этом одиноком, пустынном месте, долго и жадно любуясь дикой красотой, я с удивлением ощутил, что в самых глубинах души рождается незваное, необъяснимое и беспокойное чувство.

Наверное, река в половодье всегда внушает тревогу. Я понимал, что к утру многих островков не будет; неудержимый, грохочущий поток будил благоговейный ужас; однако беспокойство мое лежало глубже, чем удивление и страх. Я чувствовал, что оно связано с нашим полным ничтожеством перед разгулявшимися стихиями. Связано это было и со вздувшейся рекой — словом, подступало неприятное ощущение, что мы ненароком раздразнили могучие и грубые силы. Именно здесь они вели друг с другом великанью игру, и зрелище это будило фантазию.

Конечно, откровения природы всегда впечатляют, я это знал по опыту. Горы внушают трепет, океаны — ужас, тайна огромных лесов околдовывает нас.

А вот эти сплошные ивы вызывали другое чувство. Что-то исходило от них, томило сердце, будило благоговение, но как бы и смутный ужас. Кущи вокруг меня становились все темнее, они сердито и вкрадчиво двигались на ветру, и во мне рождалось странное неприятное ощущение, что мы вторглись в чужой мир, мы тут чужие, незваные, нежеланные, и нам, быть может, грозит большая опасность.

В середине острова я нашел небольшую впадину, там мы и поставили палатку. Кольцо ивовых кустов немного преграждало путь ветру.

— Ну что это за лагерь! — проворчал швед, когда палатка, наконец, встала как следует. — Нет камней, мало хвороста… Снимемся-ка пораньше, а? На этом песке ничего толком не устроишь.

Потом мы отправились собирать хворост, чтобы хватило до ночи. Берега мы прочесали со всей тщательностью; они повсюду крошились, река с плеском и рокотом уносила большие куски.

— Остров стал куда меньше, — сказал наблюдательный швед. — Долго он не продержится. Подтащим-ка байдарку к самой палатке и приготовимся уйти по первому знаку. Я буду спать не раздеваясь.

Шел он немного позади, ивы скрывали его.

— Что ж это? — услышал я его встревоженный голос.

Я подбежал к нему по кромке песка. Он глядел на реку и куда-то указывал.

— Да это мертвое тело! — вскрикнул он. — Ты посмотри!

Что-то кувыркалось на пенистых волнах, несущихся мимо, то исчезало, то выныривало, футах в двадцати от берега; когда же поравнялось с нами, перевернулось и посмотрело прямо на нас. В странных желтоватых глазах отразилось солнце, они сверкнули — и загадочное существо, нырнув под воду, исчезло с быстротой молнии.

— Выдра! — закричали мы разом, громко смеясь.

Много ниже по течению она вынырнула снова, мелькнула и сверкнула на солнце черной влажной спинкой.

Мы собрались нести к палатке наши дрова, но случилось еще одно происшествие. На сей раз это вправду был человек, больше того — человек в лодке. Такое нечасто увидишь на Дунае, да еще в половодье.

То ли косые лучи, то ли отблески дивно освещенных вод, то ли еще что мешало мне толком увидеть летящее чудо. Кажется, это была плоскодонка, в ней стоял человек с одним веслом, он греб, и лодка с безумной скоростью неслась мимо берега. Смотрел человек на нас, но расстояние и свет не давали нам разобрать, чего он хочет. Мне показалось, что он делает какие-то знаки, долетел и голос: кричал человек сердито, но из-за ветра мы не услышали слов.

— Да он перекрестился! — воскликнул я.

— Вроде ты прав, — сказал мой друг, глядя из-под руки на исчезающее видение. Пропало оно как-то сразу, растворилось в ивах там, где солнце обратило их в алую стену несказанной красоты. К тому же поднимался туман.

— Что же он тут делает в половодье, да еще вечером? — тихо спросил я. Куда плывет в такой час, почему кричит, почему перекрестился? Как ты думаешь, он хотел нас о чем-то предупредить?

— Увидел дым от трубок и решил, что мы духи, — засмеялся мой спутник. Они тут верят во всякую ерунду. Помнишь, лавочница в Пресбурге говорила, чтобы мы не сходили на берег, потому что эти места принадлежат каким-то неземным существам? Наверное, здешние жители верят в фей, а то и в бесов. Наш крестьянин никогда не видел людей на этих островах, — прибавил он погодя, вот и перепугался.

Тон его меня не убедил, да и сам мой приятель как-то изменился.

Дальше беседа не пошла, мы вернулись к костру, друг мой вообще не любил романтических разговоров. Помню, я даже обрадовался, что у него нет воображения; мне стало уютней и спокойней рядом с таким надежным, земным человеком. «Какой прекрасный нрав», — подумал я; И впрямь, он вел байдарку не хуже индейца, вниз по стремнине, проносясь под мостами и над водоворотами. Да я никогда не видел, чтобы белый человек так правил лодкой. Он был прекрасным спутником в опасных путешествиях, истинной опорой. Я взглянул на его сильное лицо, на светлые кудрявые волосы, на охапку дров вдвое больше моей и почувствовал облегчение.

— А река-то поднимается, — сказал он, словно следуя какой-то мысли, и, переведя дыхание, бросил охапку на песок. — Если так пойдет, остров будет под водой дня через два.

— Хорошо бы ветер улегся, — сказал я. — А река, Бог с ней!..

Реки мы не боялись, сняться могли минут за десять, половодье нам даже нравилось — течение быстрей, и нет коварных отмелей, нередко грозивших оторвать дно байдарки.

Против наших ожиданий ветер с закатом не утих. Он вроде бы стал сильнее во мраке, тряс ивы, как солому, ревел над головой. Иногда раздавался странный звук, словно стреляли из винтовки, и особенно сильный порыв ударял по острову. Мне казалось, что такие звуки издает Земля, двигаясь сквозь космос.

Небо, однако, было чистым, вскоре после ужина на западе взошла луна и осветила шумящие ивы ясным, дневным светом.

Мы лежали у огня, на песке, курили, слушали ночные звуки и мирно, радостно говорили о пройденном пути и о наших планах. Костра хватало, чтобы видеть друг друга; искры, словно фейерверк, летали над головой. В нескольких ярдах от нас раздавался шум воды, а громкий всплеск возвещал, что унесло еще один кусок берега.

Говорили мы, я заметил, о давних стоянках и событиях, происходивших еще в Шварцвальде или о чем-нибудь другом, тоже далеком, только не о нынешнем, словно молча условились не обсуждать того, что происходит. Мы не помянули ни единым словом ни выдру, ни гребца, хотя, казалось бы, могли толковать об этих происшествиях весь вечер.

Одиночество этих мест пропитало нас до костей, тишина казалась естественной, голоса наши — слишком громкими, не совсем реальными; я ощущал, что надо бы перейти на шепот, что человеческий голос, всегда нелепый в реве стихий, уже не очень уместен, словно мы в храме, где следует говорить потише. И, кроме того, это опасно.

Одинокий остров, весь в ивах, под ударами ветра, среди несущихся вод, внушал нам обоим какой-то суеверный ужас: нетронутый людьми, почти не известный людям, лежал он в лунном свете, и чудилось, что здесь проходит граница иного, чуждого мира, где обитают только ивы да души ив. А мы дерзнули сюда ворваться, что там — использовать остров для себя! Наконец, в последний раз я поднялся, чтобы идти за дровами.

— Когда это все прогорит, — твердо сказал я, — лягу спать.

Над головой резко закричала ночная птица; я чуть не упал — река отломила кусок берега, он с всплеском рухнул в воду, а я успел отскочить. Припомнив, как друг мой говорил, что утром надо уйти, я согласился с ним — и, удивленно обернувшись, увидел его самого. За шумом ветра и воды я не заметил, что он подошел вплотную.

— Тебя очень долго не было, — крикнул он сквозь ветер. — Я думал, что-то случилось.

Голос его и взгляд сказали мне больше, чем слова; я мигом понял, почему он тут. Чары этих мест проникли и в его душу.

— Река все поднимается, — продолжал он, указывая на волны, сверкавшие в лунном свете. — А ветер просто ужасный.

Он все говорил одно и то же, но на самом деле то был крик одиночества, мольба о помощи, потому меня и тронули эти обыденные фразы.

— Хорошо, — закричал я в ответ, — хорошо хоть палатка прикрыта, она продержится.

— Хорошо, если уйдем без беды! — отозвался друг.

Мы вернулись к костру и разожгли его напоследок, пошевелив угли ногой. Потом еще раз огляделись. Если бы не ветер, жара была бы тяжкой. Я об этом сказал, а друг мой, помню, удивил меня своим ответом: лучше какая угодно жара, все же июль, чем этот «чертов ураган».

Все было готово к ночи. Байдарка лежала у палатки днищем вверх, оба желтых весла — под ней, мешок с едой висел на иве, чистые тарелки мы убрали подальше от кострища, засыпали его для верности песком и легли. Брезентовую полу Мы не опустили; я видел ветки, звезды и лунный свет. Ивы метались, ветер гулко ударял в наши утлые стены, и тут пришел сон, окутав нас легкой пеленой забвения.




2


Внезапно я понял, что не сплю и гляжу на небо со своего песчаного матраса. Я посмотрел на часы и увидел в лунном свете, что полночь миновала, начались новые сутки. Значит, проспал я часа два. Спутник мой лежал рядом; ветер выл, как прежде; что-то кольнуло меня в сердце.

Быстро присев, я выглянул наружу. Ивы метались на ветру, но наш утлый приют, наш зеленый домик был в безопасности: не встречая препятствий, ветер проносился над ним. Беспокойство мое, однако, не проходило. Я тихо вылез из палатки посмотреть, не случилось ли чего с нашими вещами. Двигался я очень осторожно, чтобы не разбудить друга, но странное возбуждение овладело мной.

На полпути я заметил, что у шевелящихся крон какие-то другие очертания; Я присел и вгляделся. Вопреки всякой вероятности передо мной и немного повыше виднелись зыбкие фигуры, и ветви, колыхаясь на ветру, словно бы очерчивали их.

Мало-помалу я разглядел, что фигуры эти — в самых кронах ив. Большие, бронзового цвета, они двигались сами по себе, независимо от деревьев. Тут же я понял, что они ненамного больше человека, но что-то мне подсказало, что передо мной не люди. Я был уверен, что дело не в движении веток и света. Они шевелились сами, они поднимались и струились от земли к небу и мгновенно исчезали, достигнув тьмы. Мало того, они переплетались друг с другом, образуя какой-то столп; тела, ноги, руки сливались и разъединялись, и получался извилистый поток, закручивающийся спиралью, содрогающийся и трепещущий, как ивы под ветром. Текучие, обнаженные, они проходили сквозь кусты, меж листьев и живой колонной устремлялись ввысь.

Страха я не чувствовал, мною овладело небывалое, благоговейное удивление. Казалось, я вижу олицетворенные силы стихий, обитающие в этом древнем месте. Вторжение наше растревожил? их. Это мы нарушили покой. В памяти роились легенды о духах и богах места, которых признавали и почитали во все века. Но прежде чем я подыскал мало-мальски годное объяснение, что-то побудило меня двинуться дальше. Я выполз на песок и встал. Босые ступни ощутили неостывший жар; рев реки ударил в уши. Песок и река были реальны, я убедился, что чувства мне не изменили. Однако фигуры по-прежнему струились к небу, тихо и величаво, мягкой и могучей спиралью, от самого вида которой рождалось глубокое, истинное благоговение. Я чувствовал, что надо упасть и молиться им, просто Молиться.

Быть может, я бы так и сделал, но порыв ветра налетел на меня с такой силой, что я покачнулся и с трудом устоял на ногах. Сон, если это был сон, из меня выбило. Во всяком случае, теперь я видел иначе. Фигуры не исчезли, они поднимались к небу из самого сердца тьмы, но разум, наконец, вступил в свои права. Это — субъективное ощущение, думал я. Лунный свет и ветки вместе проецируют такие фигуры на экран воображения, а я почему-то проецирую их обратно, вот они и кажутся объективными. Да, конечно, все так; я пал Жертвой очень интересной галлюцинации. Набравшись храбрости, я двинулся дальше по песку.

Темный поток долго струился к небу и был реален в той мере, какою поверяют реальность едва ли не все люди. Потом внезапно исчез.

С ним исчезло и удивление, а страх холодной лавиной обрушился вновь. Внезапно я понял сокровенную силу этих одиноких мест. Меня затрясло. Испуганным, почти обезумевшим взглядом я тщетно искал, как уйти, не нашел, увидел, что не могу ничего, тихо вполз в палатку, опустил лоскут ткани, служивший дверцей, чтобы не видеть ив в лунном свете, и укрылся с головой, чтобы не слышать ветра.




3


Снаружи что-то стучало, вернее — постукивало, непрерывно и мелко. Перестук этот, без сомнения, начался давно, и я услышал его сквозь сон. Сейчас я совсем не спал, словно сна и не бывало. Я беспокойно присел; мне казалось, что я дышу с трудом и что-то давит на меня. Ночь была жаркая, но я дрожал от холода. Да, что-то навалилось на палатку, что-то сжимало ее и с боков. Ветер? А может, дождь, или упавшие листья, или брызги с реки, собравшиеся в тяжкие капли? Я быстро перебрал в уме добрый десяток предположений.

И вдруг я понял: ветка дерева, ее свалил ветер. Я поднял тот край, который служил нам дверью, и выбежал, крича моему другу, чтобы он последовал за мной.

Но, выпрямившись, я увидел, что никакой ветки нет. Не было и дождя; не было и капель с реки; мало того — никто к нам не приближался.

Спутник мой не шевельнулся, когда я его окликнул, да и незачем было его будить. Я осторожно и тщательно огляделся, подмечая все: перевернутую лодку; желтые весла (их было два, тут я уверен); мешок с провизией, запасной фонарь (они висели на дереве); и наконец — повсюду, везде, сплошь — трепетные ивы. Птица вскричала поутру, дикие утки длинной цепью шумно летели вдаль в предутренних сумерках. Сухой и колкий песок вился на ветру у моих босых ступней.

Я обошел палатку, заглянул в кусты, поглядел на другой берег, и глубокая, смутная печаль снова накатила на меня.

Я огляделся кругом и едва не вскрикнул. Прежние страхи показались мне просто глупыми.

Все было не таким, как прежде. Кусты! Они оказались намного ближе к палатке. То есть совсем близко, вплотную.

Беззвучно подползая по песку, неслышно, неспешно и мягко, ивы достигли за ночь нашего жилища. Ветер ли гнал их, сами ли они ползли? Я вспомнил мелкий перестук, тяжесть на палатке, тяжесть на сердце, из-за которой проснулся, и едва устоял на ветру, на зыбком песке, словно дерево в бурю.

Спутник мой, судя по всему, крепко спал, и это меня обрадовало. Когда займется день, я смогу убедить себя, что все это — наваждение, ночные выдумки, плоды возбужденной фантазии.

Ничто не побеспокоило меня, и я заснул почти сразу, бесконечно измотанный, но не утративший страха, что почувствую на сердце мерзкую тяжесть.




4


Солнце стояло высоко, когда мой спутник пробудил меня от тяжкого сна и сообщил, что каша готова, пора купаться. В палатку сочился приятный запах поджаренного бекона.

— Река все поднимается, — сказал мой друг, — многие островки исчезли. Да и наш куда меньше.

— Дрова еще есть? — сонно спросил я.

— И дрова, и остров кончатся «завтра, одновременно, — засмеялся он. — До тех пор хватит.

Я нырнул в воду с самой стрелки острова, который и впрямь уменьшился за ночь. Купание взбодрило меня, былые страхи вымылись, испарились. Солнце сверкало, я не видел ни единого облачка, но ветер не утихал.

Вдруг я понял слова моего друга. Он решил остаться, он не спешит! „До тех пор хватит…“, до утра, значит. Другими словами, мы пробудем на острове еще одну ночь. Я удивился. Вчера он говорил иначе. Почему же он передумал, что случилось?

Пока мы завтракали, от берега отрывало целые куски. Со вчерашнего вечера мой спутник как-то странно изменился: то ли он волновался, то ли смущался, то ли что-то подозревал. Сейчас я просто не знаю, как это описать, некогда, тревожась, я знал одно: он испуган!

Съел он очень мало, почти не курил. Разложив рядом карту, изучил отметки на ней.

— Лучше бы нам поскорее уйти, — сказал я и с неприятным удивлением услышал:

— Лучше-то лучше, если пустят.

— Кто? — как можно бесстрастней спросил я. — Стихии?

— Силы этого жуткого места, — ответил он, глядя на карту. — Если есть на свете боги, это они.

— Только стихии бессмертны, — откликнулся я с самым естественным смехом, но спутник мой, швед, серьезно взглянул на меня сквозь дым костра и проговорил:

— Нам очень повезет, если мы уйдем невредимыми.

Именно этого я и боялся, но никак не мог задать прямой вопрос. Так собираешься вырвать зуб — ничего не поделаешь, надо, но откладываешь, медлишь…

— А что такое случилось? — наконец спросил я.

— Ну, — спокойно ответил он, — во-первых, нет одного весла.

— Нет весла! — повторил я в испуге, потому что мы правили им как рулем, а плыть без руля по Дунаю в половодье — неминуемая смерть. — Как же так…

— И в лодке нашей течь, — прибавил он, и голос его дрогнул.

Спутник мой встал и повел меня к байдарке. Она лежала ребрами вверх, между костром и палаткой, так же, как недавно, ночью.

— Только одно, — сказал друг, наклоняясь, чтобы его поднять. — А вот и дыра в днище.

Я чуть не признался, что несколько часов назад ясно видел два весла, но передумал и подошел поближе.

В самом дне байдарки зияла ровная щель, словно кто-то аккуратно вынул полоску дерева, или острый камень пропорол нашу лодку во всю длину.

— Хотели приготовить жертву к закланию… нет, две жертвы, — сказал швед, наклонившись и ощупав трещину.

Когда я совсем не знаю, что делать, я свищу, засвистал и тут, как бы не замечая его слов.

— Ночью ее не было, — сказал он, выпрямился и посмотрел куда-то, не на меня.

— Это мы и пропороли, когда втаскивали на берег, — сказал я, перестав на минуту свистеть. — Камни такие острые…

И умолк, ибо он, повернувшись, взглянул мне прямо в глаза. Я и сам прекрасно знал, что говорю чушь. Начнем с того, что камней здесь вообще нет.

— Понятно!.. — констатировал он и скрылся в кустах.

Оглядевшись кругом, я впервые заметил в песке глубокие вмятины, побольше и поменьше, одни — как чайная чашка, другие — как чаша. Конечно, маленькие кратеры выдул ветер, тот же самый, что поднял и бросил в воду весло. Одного не мог он сделать — трещины в байдарке, хотя лодку и впрямь могло пропороть камнем. Я осмотрел берег, что не пошло на пользу этой гипотезе, но за нее ухватилась та убывающая часть сознания, которая именуется „разумом“. Я хотел непременно все объяснить, как хочет объяснить мироздание — пусть глупо, пусть нелепо — тот, кто стремится жить по правде и по долгу. Тогда мне казалось, что сравнение это очень точное.

Не теряя ни минуты, я поставил на огонь смолу, хотя в самом лучшем случае байдарка была бы готова только завтра. Мой друг помогал мне, и я со всей небрежностью обратил его внимание на следы.

— Да, — сказал он, — знаю. Они по всему острову. Ну, их-то ты объяснишь?

— Ветер, — сразу откликнулся я.

Швед не ответил, мы поработали молча. Я тихонько следил за ним, и, видимо, он — за мной. Он долго молчал, потом заговорил так быстро, словно ему хотелось поскорее от чего-то избавиться:

— Странная штука… ну, со вчерашней выдрой. Я ждал совсем другого и удивленно взглянул на него.

— Как ты считаешь, это и вправду выдра?

— Господи, а что же еще?

— Понимаешь, я первый ее увидел, и она… она сперва была куда больше…

— Солнце садилось сзади, — предположил я. — Ты смотрел туда, вверх по течению.

Он секунду-другую глядел на меня, не видя, словно думал о чем-то ином.

— И глаза странные, желтые… — продолжал он как бы про себя.

— Тоже от солнца, — засмеялся я оживленней, чем надо. — Ты еще станешь гадать, кто тот человек в лодке…

Вдруг я решил не кончать фразы. Он снова вслушивался, подставив ухо ветру, и лицо у него было такое, что я замолчал. Так разговор и оборвался; друг вроде бы не заметил этого, но минут через пять, стоя над лодкой с дымящейся смолой в руке, серьезно взглянул на меня.

— Вот именно, — медленно произнес он. — Если хочешь знать, я гадал, кто это там, в лодке. Тогда я подумал, что это не человек. Как-то все быстро появилось, словно вынырнуло из воды…

— О, Господи! — закричал я. — Тут и так странностей хватает! Чего еще выдумывать? Лодка как лодка, человек как человек, плыли они вниз по течению, очень быстро. И выдра как выдра, не дури!

Он все так же серьезно глядел на меня, не обижаясь, не отвечая, и я набрался храбрости.

— Да и вообще, — продолжал я, — не выдумывай ты, ради Бога. Ничего нет, только река и этот чертов ветер.

— Дурак, — отвечал он приглушенно и тихо. — Нет, какой дурак! Именно так и рассуждают все жертвы. Как будто ты сам не понимаешь!.. — презрительно, но и покорно проговорил он. — Лучше сиди потише, сохраняй разум. Не обманывай себя, не старайся, хуже будет, когда придется увидеть все, как есть.

Ничего у меня не вышло, я не знал, что сказать, он был прав, а я был дурак — не он, я. Тогда он легко обгонял меня, а я, вероятно, обижался, что отстаю, что не так чувствителен к необычному и не вижу, что творится под самым моим носом. По-видимому, он знал с самого начала. Но тогда я просто не понял, что он такое говорит о жертве и почему именно мы с ним на что-то обречены. С этих минут я перестал притворяться, однако с этих же минут страх мой умножился.

— А вот в одном ты прав, — все-таки прибавил он, — лучше нам об этом не говорить, мало того, не думать, ведь мысль выражается в словах, слова — в событиях;

Засветло мы прикрыли лодку непромокаемым чехлом, а наше единственное весло спутник мой крепко привязал к кусту, чтобы и его не украл ветер. С пяти часов я стряпал обед — сегодня была моя очередь — и в котелке, где остался толстый слой жира, тушил картошку с луком, положив туда для вкуса немножко бекона и черного хлеба. Получилось очень вкусно. Еще я сварил с сахаром сливы и сделал настоящий чай, у нас было к нему сухое молоко. Рядом, под рукой, лежала куча хвороста, ветер утих, работа меня не утомляла. Товарищ мой лениво глядел на все это, чистил трубку, давал ненужные советы — что же делать человеку, когда он не дежурит. Утром и днем он был тих, спокоен, чинил нашу лодку, укреплял палатку. Мы больше не говорили о неприятном.

Рагу начинало кипеть, когда я услышал, что он зовет меня с берега. Я и не заметил, как он ушел; а сейчас побежал к нему.

— Иди-ка сюда, — говорил он, держа ладонь у самого уха. — Послушай и посуди, что тут такое. И, глядя на меня с любопытством, прибавил:

— Теперь слышишь?

Мы стояли и слушали. Сперва я различал только гулкий голос воды и шипение пены. Ивы застыли и затихли. Потом до меня стал доноситься слабый звук, странный звук, вроде далекого гонга. Казалось, он плывет к нам во тьме от дальних ив, через топи. Прерывистый — но не колокол и не гудок парохода. Я ни с чем не сравню его, кроме огромного гонга, звенящего где-то в небе, непрестанно повторяя приглушенную и гулкую ноту, мелодичную и сладостную. Сердце у меня забилось.

— Я весь день это слышу, — сказал мой спутник.

— Когда ты спал, звенело повсюду, по всему острову. Я искал и гадал, но никак не мог найти, откуда эти звуки. То они были наверху, то внизу, под водой. А раза два звенело внутри, во мне самом, понимаешь… не снаружи, а словно бы в другом измерении.

Я слишком растерялся. Мне все не удавалось отождествить эти звуки с чем бы то ни было знакомым. Они ускользали, приближались, терялись вдалеке. Я не назвал бы их мрачными, скорее они мне нравились, но должен признать, что они чем-то удручали, и я был бы рад, если бы их не слышал.

— Ветер воет в песчаных воронках, — сказал я, чтобы как-то все объяснить, — а может, кусты шумят после бури.

— Они идут с болота, — отвечал мой друг, пренебрегая моими словами. — Они идут отовсюду. Вроде бы из кустов…

— Ветер утих, — возразил я. — Ивы не могут шуметь, правда?

Ответ меня испугал — и потому, что я именно его боялся, и потому, что я знал чутьем: так и есть.

— Мы потому и слышим их, что ветер утих, — сказал он. — По-моему, это плачет…

Я отпрянул к костру: судя по запаху, стряпня моя была в опасности.

— Иди сюда, нарежь еще хлеба, — позвал я друга, бодро помешивая варево. Трапезы сохраняли нам душевное здоровье.

Он медленно подошел к дереву, снял мешок, заглянул в его потаенные глубины и вывалил все, что там было, на полотнище брезента.

— Тут ничего нет! — заорал он, держась за бока.

— Да хлеба! — повторил я.

— Нет. Нет здесь хлеба. Забрали! Уронив поварешку, я кинулся к брезенту. На нем лежало все, что было в мешке, но хлеба я не увидел. Страх всею тяжестью упал на меня, я покачнулся — и расхохотался. Что же еще оставалось делать? Услышав свой смех, я понял, почему смеется мой спутник — от отчаяния. Замолчали мы тоже внезапно, оба одновременно.

— Какой же я дурак! — крикнул я, все еще не сдаваясь. — Нет, это непростительно! Я совершенно забыл купить в Пресбурге хлеба. Эта женщина все болтала, и я, наверное, оставил на прилавке…

Ужин у нас был мрачный, ели мы молча, не глядя друг на друга и не подкладывая веток в огонь. Потом мы помыли посуду, приготовили все к ночи, закурили. Странный звук, который я сравнил бы с гонгом, почти не умолкал, тишина непрестанно звенела, и тихий звон не распадался на отдельные ноты. Чаще всего звенело над головой, словно крылья рассекали воздух, а вообще-то звук этот был повсюду, он просто обложил нас со всех сторон. Описать его невозможно, я не найду подобия приглушенному звону, обволакивающему пустынный край болот и низеньких ив.

Когда этот „гонг“ зазвенел громче обычного, прямо над головой, друг проговорил:

— Такого звука никто не слышал. Его нельзя описать… разве что так: он нечеловеческий, не ведомый людям.

Страх вновь овладел мною. Он словно рождался из древнего ужаса, что глубже самых жутких воспоминаний или фантазий. Мы сбились с пути, сбились и забрели туда, где очень опасно, но понять ничего нельзя; туда, где рядом границы какого-то неведомого мира. Завеса между мирами истончилась именно здесь; через это место, как через скважину, глядят на землю неземные невидимые существа. Если мы задержимся здесь, нас перетащат за эту завесу, лишат того, что мы зовем „нашей жизнью“, только не физически, а через разум, через душу. В этом смысле мы и станем, как сказал мой спутник, жертвами.

Мелочи свидетельствовали о том же, и сейчас, в тишине, у костра, их нетрудно было заметить. Самый воздух усилил все и странно исказил — выдра в реке, перекрестившийся гребец, ползущие ивы утратили свою естественную суть и обрели суть иную, нездешнюю. Изменение это было новым не только для меня, но и для них, для всех. Люди еще не знали такого. Поистине мы видим другой порядок бытия, неземной в прямом смысле слова.

Загорелое, обветренное лицо друга стало совершенно белым. И все-таки из нас двоих он был сильнее.

— Бежать бесполезно, — он высекал слова тоном врача, устанавливающего диагноз. — Лучше сидеть и ждать. Это не физические силы. Те, кто здесь, рядом, махом убьют стадо слонов. Спасение у нас одно — сидеть тихо. Может быть, нас спасет то, что мы ничтожны, незаметны.

В моей голове пронесся рой вопросов, но слов я не нашел.

— Понимаешь, они знают, что мы здесь, — продолжал он, — но не нашли нас, не засекли, как теперь говорят. Вот и пробуют, ищут, как, например, ищем мы, где утечка из газовых труб. Весло, байдарка, еда именно это и доказывают. Наверное, они чувствуют нас, но не могут разглядеть. А чувствуют они наше сознание. Значит, оно должно быть как можно тише. Надо следить за мыслями, иначе нам конец.

— Ты хочешь сказать „смерть“? — еле выговорил я, холодея от ужаса.

— Нет, куда хуже, — ответил он. — Смерть — это уничтожение, или, если ты веришь, освобождение из плена чувств. Сам ты не меняешься, если тела уже нет. А тут — изменишься, станешь другим, потеряешь себя. Это гораздо страшнее смерти, тебя даже не уничтожат. Мы по случайности разместились в том самом месте, где их мир соседствует с нашим, завеса тут очень тонка, она протерлась… вот они и знают, что мы где-то здесь.

— Кто это знает? — спросил я.

Я забыл о том, что ивы трепещут без ветра, и о том, что наверху, над головой, что-то звенит, — я обо всем забыл, кроме ответа, которого ждал и боялся свыше всякой меры.

Ответил он тихо, слегка склонившись над огнем, а лицо его так странно изменилось, что я стал глядеть в землю.

— Всю жизнь, — сказал он, — я остро чувствовал, что есть другой мир. Не далекий, просто другой. Там все время творится что-то важное, куда-то проносятся страшные существа, и по сравнению с их делами расцвет и упадок наших стран, судьба империй, армий, континентов — прах и пыль. Понимаешь, дела эти связаны с душой напрямую, а не косвенно, не с тем, в чем она себя выражает…

— Наверное, сейчас… — начал я, ибо мне показалось, что он сошел с ума. Однако поток его речи нельзя было остановить. Он говорил:

— Ты думаешь, это духи стихий, а я думал — это боги. Но сейчас скажу — оба мы не правы. И богов, и духов можно понять, они общаются с людьми, связаны с ними в жертве и молитве. А эти существа совершенно чужды людям, и мир их граничит здесь с нашим по чистой случайности.

Все это почему-то было убедительно, но мысль об этом — в тишине, в темноте, на заброшенном острове — так пугала меня, что я вздрогнул.

— Что же ты предлагаешь? — снова начал я.

— Заклание, — продолжал он, — жертва может спасти нас, отвлечь их, пока мы не уйдем, Так бросают волкам собаку, Только… нет, не вижу, каким образом здесь можно принести жертву.

Я глупо глядел на него. Глаза его жутко светились. Он немного помолчал, потом произнес:

— Конечно, это все ивы. Ивы скрывают их, но они нас вынюхивают. Если заметят, что мы боимся, нам конец, мы пропали. — И он так спокойно, твердо, просто взглянул на меня, что я уже не мог усомниться в его нормальности. Он был совершенно здоров.

— Продержимся эту ночь, — прибавил он, — Тогда сможем уйти незаметно… нет, незамеченно.

— Ты действительно думаешь, что жертва… — еще раз начал я.

Странный звук опустился совсем низко, к нашим головам, но замолчал я не от этого.

— Тише! — прошипел мой друг, подняв руку, и лицо его было поистине страшным. — Не называй их. Назовешь — и расколдуешь, имя — это ключ. Единственная надежда — не замечать их, тогда и они нас не заметят.

Я помешал в костре, чтобы тьма не завладела всем. Никогда не тосковал я по солнцу так отчаянно, как тогда, в жуткой летней ночи.

— Ты не спал прошлую ночь? — внезапно спросил он.

— Плохо, и то уже на рассвете, — осторожно ответил я, пытаясь выполнить его наказ, судя по всему, правильный. — Конечно, при таком ветре…

— Да, да, — прервал он. — А другие звуки?

— Значит, ты их слышал? — удивился я.

— Шажки и перестук, — сказал он и, поколебавшись, прибавил: — И тот звук, другой…

— Над палаткой? — уточнил я. — Когда на нас что-то навалилось?

Он многозначительно кивнул.

— Как будто мы стали задыхаться… — уточнил я снова.

— Да, в каком-то смысле, — согласился он. — Мне показалось, что воздух потяжелел… страшно потяжелел, вот-вот раздавит.

— А это? — не унимался я, твердо решив вымести все из головы и показывая пальцем вверх, туда, где гудел невидимый гонг, утихая иногда, словно ветер.

— Это их звук, — прошептал мой спутник. — Звук их мира. Перегородка очень тонкая, он как-то просачивается. Вслушайся получше, он не сверху, он всюду. Он в этих ивах. Ивы и гудят, здесь они знаменуют враждебные нам силы.

Толком не уяснив, что он хочет сказать, я все-таки с ним соглашался. Мы думали одно и то же, я чувствовал так же, хотя не умел во всем разобраться. Еще мгновение — и я бы проговорился о тех фигурах и ползучих ивах, но он внезапно приблизил лицо ко мне прямо над костром, и я услышал его шепот. Как спокоен был мой спутник, как тверд, как владел собой и событиями! А я-то много лет считал его эмоционально глухим…

— Слушай, — шептал он, — мы должны вести себя как ни в чем не бывало: жить как жили, спать, есть… Притворимся, что мы ничего не чувствуем и не замечаем. Это связано только с сознанием. Чем меньше мы думаем, тем легче уйти. Главное, не думай, мысли сбываются!

— Хорошо, — выговорил я, задохнувшись от его слов и от всех этих странностей, — хорошо, постараюсь, только скажи… Скажи мне, что это за дырки в песке, воронки?

— Нет! — крикнул он, забывшись от волнения. — Я не смею, просто не смею выразить это словами. Если ты сам не угадал, и прекрасно, не старайся. Они объяснили мне, а ты делай всё, что можешь, чтобы тебе не объяснили.

Он снова шептал; я не настаивал. Ужаса хватало и так, больше бы я не вынес. Разговор закончился, мы молча, сосредоточенно курили.

И тут что-то случилось, вроде бы мелочь, но когда нервы очень натянуты, большего и не надо. Я стал иначе видеть. Взглянув случайно на свою парусиновую туфлю — они лучше всего для байдарки — я заметил дырочку на носке и вспомнил лондонскую лавку, продавца, который никак не мог найти нужный размер, другие подробности будничной, но полезной покупки — и тут же вернулся здравый, современный, скучноватый мир, к которому я привык там, дома. Мне представились ростбиф и эль, автомобили, полисмены, дюжина других вещей, воплощавших обыденность, быт. Сказалось это сразу, я даже удивился. Что бы ни послужило причиной, напряжение стало ослабевать.

— Чертов язычник! — заорал я, громко смеясь. — Фантазер! Идиот! Суеверный идоло…

Я остановился — страх накатил снова — и попытался погасить самый звук своего голоса, только бы загладить кощунство. Спутник мой, конечно, тоже услышал странный вопль над нами, во тьме, и ощутил перепад воздуха, словно что-то к нам приблизилось.

Его загорелое лицо снова побелело. Он встал, выпрямился, как палка, и посмотрел на меня.

— Теперь, — беспомощно проговорил он, — нам надо уходить, мы не можем оставаться. Сложим все и поплывем вниз по реке.

Говорил он сбивчиво, дико, охваченный ужасом — тем ужасом, которому долго противился и который его настиг.

— В темноте? — вскричал я, трясясь от страха после моей истерической выходки, но все еще соображая лучше, чем он. — Ты с ума сошел! Река разлилась, у нас одно весло. Да и вообще, мы только уйдем глубже в их мир! Впереди, на пятьдесят миль, одни ивы, ивы, ивы!

Он даже не сел, а рухнул на землю. Природа похожа на калейдоскоп, и теперь наши роли поменялись: распоряжался я. Разум его, кажется, достиг точки, с которой начинается безумие.

— Зачем ты это сделал? — прошептал он в самом искреннем ужасе.

Я обошел костер, опустился на колени, взял его руки в свои и посмотрел в испуганные глаза.

— Разожжем костер, — твердо сказал я, — и ляжем спать. Когда взойдет солнце, как можно быстрее поплывем к Коморну. А сейчас вспомни свой совет, не думай о страхе!

Мой друг молчал, и я понял, что возражать он не станет. Немного легче было и от того, что оба мы пошли за хворостом. В темноте мы держались вместе, почти касались друг друга, пробираясь вдоль берега, сквозь кусты. Над головой постоянно гудело, но мне показалось, что звуки становились тем громче, чем дальше уходили мы от костра.

В самой гуще ив, где еще оставался хворост, принесенный раньше рекой, кто-то схватил меня, да так крепко, что я упал на песок. Это был мой спутник. Он просто рухнул на меня и цеплялся, ища поддержки, коротко и тяжело дыша.

— Смотри! — прошептал он. — Господи, да посмотри же! — и я впервые в жизни понял, что такое слезы ужаса. Голос его дрожал от рыданий, а сам он показывал на костер, который был футах в пятидесяти. Я посмотрел, и, честное слово, сердце у меня, хоть на миг, но остановилось. В смутном полусвете что-то двигалось. Видел я плоховато, словно сквозь марлевый занавес, но различил, что это — не человек и не зверь. Мне показалось, что оно — такой величины, как несколько животных, скажем, две или три лошади, и движется очень медленно. Швед различил то же самое, но назвал иначе — позже говорил, что видел кущу низеньких деревьев, которая колыхалась и клубилась, как дым.

— Я видел это сквозь кусты, — рыдал он. — Оно спускалось. Да смотри ты! Движется сюда! Господи, Господи… — И вскрикнул, словно взвизгнул: — Нашли!

Я увидел, что странная штука приближается к нам. Рухнул в кусты. Не выдержав тяжести, они громко хрустнули — на мне лежал еще и мой спутник — и мы шевелящейся кучей повалились на песок. Плохо понимая, что же с нами творится, я чувствовал, что невыносимый ужас просто обдирает нервы, крутит их так и сяк. Глаза я зажмурил, в горле стоял комок, сознание как-то расширялось, а потом, почти сразу, я ощутил, что оно уходит, и я сейчас умру.

Острая боль пронзила меня. Я успел подумать, что это мой спутник вцепился, падая, но позже он говорил, что боль меня и спасла. Из-за нее я забыл о них, в то самое мгновение, когда они почти нашли нас. Я подумал о другом, и они меня не поймали. Он же сам потерял сознание, и это спасло его.

Так говорил мой друг, а я знаю только, что через какое-то время определить его невозможно — я выбирался из сети ивовых веток, а он стоял впереди, протягивал мне руку. Растерянно глядя на него, я не знал, что и сказать. Он говорил:

— Я потерял сознание, вот и спасся. Перестал о них думать.

— Ты чуть не сломал мне руку, — откликнулся я. Более связных мыслей у меня не было.

— Это спасло тебя! — сказал он. — Мы их куда-то отогнали. Больше не гудит. Их нет хотя бы сейчас!

Истерический хохот снова накатил на меня, а там и на него, мы тряслись от целительного смеха. Стало гораздо легче, мы вернулись к костру, подложили хворосту — огонь разгорелся. Тогда мы увидели, что палатка упала и лежит кучей на земле.

Мы стали ее поднимать, то и дело спотыкаясь.

— Это все воронки, — сказал швед, когда палатка уже стояла, а костер освещал несколько ярдов. — Ты смотри, какие они большие!

Вокруг палатки и у костра не было никого, зато были воронки, следы вроде тех, что мы видели, но гораздо глубже и шире — красивые, круглые и такие глубокие, что в них уместилась бы вся моя нога, до колена.

Мы молчали. Мы знали оба, что самое безопасное — уснуть, и легли, забросав огонь песком. Мешок с едой и весло мы взяли в палатку, байдарку положили так, чтобы касаться ее ногами. Любое движение, самое малое, разбудило бы нас.




5


Я твердо решил не засыпать, но так устал и душой, и телом, что сон почти сразу окутал меня блаженной пеленой забвения. Помогло этому и то, что спутник мой уснул, хотя поначалу беспокоился и часто просыпался, чтобы спросить, "слышал ли я…" Ворочаясь на пробковом матрасе, он говорил, что палатка движется, река затопила остров, и я выходил, смотрел, успокаивал, так что он расслабился, задышал ровнее, потом захрапел, а я впервые в жизни обрадовался храпу.

Проснулся я потому, что стало трудно дышать. Лицо мое покрывала простыня, на ней было еще что-то, и мне показалось, что спутник мой перекатился ко мне со своего матраса. Окликнув его, я сел и тут же понял, что палатку окружили. Мелкий перестук слышался снова; ночь пропиталась ужасом.

Я опять окликнул друга, погромче, он не ответил, но храпа не было, брезентовая дверца болталась. "Так нельзя", — подумал я и подполз к ней в темноте, чтобы ее покрепче зашпилить, и только тут понял, что я один, спутник мой куда-то делся.

Вылетев из палатки как сумасшедший, я очутился в потоке гулкого звона, который просто хлестал с неба, словно и он обезумел. Гудело так, будто вокруг слетелись тучи невидимых пчел. Воздух стал гуще, мне было трудно дышать.

Заря еще не занялась, но слабый свет поднимался от тонкой белой полоски у горизонта. Ветра не было. Я мог разглядеть кусты и реку за ними и бледные пятна песка. Бегая по острову, я выкликал имя друга, орал как нельзя громче какие-то бессвязные слова. Голос тонул в ивах, его заглушало гудение, он умирал в нескольких футах. Я кинулся в самую заросль, стал пробиваться, спотыкаясь о корни, царапал лицо о враждебные ветки.

Внезапно я вышел на чистое место и увидел между водой и небом темную фигуру. Друг мой стоял одной ногой в воде! Еще секунда — и поток его унесет.

Я бросился на него, обхватил руками, вытащил на песок. Конечно, он боролся изо всех сил, издавая при этом странный звук, похожий на это проклятое гудение, и выкрикивая странные фразы о том, что пойдет туда, к ним, "дорогой воды и ветра". Позже мне не удалось припомнить все, что он кричал, но тогда меня просто мутило от ужаса и удивления. Наконец я дотащил его до палатки, где все-таки безопасней, бросил на матрас и, как он ни бился, ни ругался, держал, пока припадок не кончился.

Произошло это очень быстро, он сразу затих, да и звуки резко замолкли — и гул, и перестук. Наверное, это было самым странным из всего, что с нами случилось; друг мой открыл глаза, повернул ко мне измученное лицо так, что заря осветила его слабым светом, и сказал как испуганный ребенок:

— Ну, ты меня спас!.. Все прошло, они нашли вместо нас другую жертву.

Потом откинулся на матрас и заснул буквально тут же, сразу, просто выключился, а храп его был таким здоровым, словно ничего не случилось и он не предлагал в жертву свою жизнь. Когда солнце разбудило его часа через три (я все это время ждал), было ясно, что он забыл, как чуть не утопился, и я решил не беспокоить его, не спрашивать.

Проснулся он легко; как я уже говорил, его разбудило солнце, стоявшее в безветренном небе, он сразу вскочил и принялся разводить костер. Мы пошли умыться, я насторожился, но он не ступил в воду, только ополоснулся и заметил, что вода очень холодная.

— Река спадает, — сказал он. — Это хорошо.

— И гудеть перестало, — откликнулся я. Он посмотрел на меня спокойно, своим обычным взглядом. Конечно, он помнил все, кроме своей попытки.

— Все прошло, — сказал он, — потому что… И запнулся. Я помнил, что он произнес перед обмороком, и решил узнать все.

— Потому что они нашли другую жертву? — подсказал я.

— Вот именно, — ответил он. — Я в этом так же уверен, как в том… Ну, опасности нет.

Он с любопытством огляделся. Солнечный свет пятнами лежал на песке. Ветра не было. Ивы стояли тихо. Он медленно встал.

— Пойдем, — сказал он.

Мы побежали, он — впереди, я — сзади. Он держался у воды, тыкал палкой в песчаные пещерки и бухточки, в крохотные заводи.

— Вот! — закричал он наконец. — Вот. Голос его вернул страхи этих суток, я подбежал к нему. Он показывал на что-то большое, черное, наполовину лежащее в воде, наполовину — на песке. Видимо, оно зацепилось за изогнутые корни, и вода не могла его унести. Несколько часов назад это место было залито.

— Смотри, — спокойно сказал он. — Вот она, жертва. Благодаря ей мы спаслись.

Взглянув через его плечо, я увидел тело. Спутник мой перевернул его палкой: это был крестьянин. Несомненно, он утонул совсем недавно, а приплыл сюда, когда рассветало — когда кончился кошмар.

— Надо его похоронить, — сказал мой друг.

— Да, конечно, — ответил я. Все-таки меня знобило; этот несчастный утопленник внушал какой-то нездешний ужас.

Друг пристально и непонятно посмотрел на меня, потом стал спускаться ниже. Течение порвало одежду, унесло лоскутья, грудь у крестьянина была голая.

На полпути мой друг остановился и поднял руку, предупреждая об опасности. То ли я поскользнулся, то ли слишком разогнался, но врезался в него. Он отпрыгнул. Мы свалились на твердый песок, ногами в воду, и коснулись трупа.

Спутник мой пронзительно вскрикнул. Я отскочил, словно в меня стреляли.

В то самое мгновение, когда мы коснулись тела, от него, прямо от него, поднялся вверх громкий, гулкий звук. Воздух задрожал, словно мимо нас пролетели какие-то существа и скрылись, постепенно исчезая в небе. Да, все было точно так, будто они работали, а мы их спугнули.

Спутник мой вцепился в меня, я, кажется, — в него, но прежде, чем мы опомнились, мы увидели, что движение это повернуло труп и освободило его из неволи. Через секунду-другую утопленник лежал лицом вверх, как бы глядя в небо. Еще через секунду его бы унесло.

Мой друг кинулся его спасать, что-то крича насчет "приличных похорон", — и вдруг упал на колени, закрыв руками глаза. Я подбежал к нему.

И увидел то, что видел он.

Когда утопленник перевернулся, оказалось, что лицо и грудь испещрены лунками, точно такими, как песчаные водовороты, которые мы видели по всему острову.

— Их знак… — услышал я. — Их страшный знак! Когда я снова поглядел на реку, она исполнила свою работу, унесла тело, и мы уже не могли ни спасти его, ни разглядеть: оно кувыркалось на волнах, словно выдра.