Крах Эйдзиро Хисаита Японская драматургия #11 В сборник входят впервые издаваемые в русском переводе произведения японских драматургов, созданные в период с 1890-х до середины 1930-х гг. Эти пьесы относятся к так называемому театру сингэки – театру новой драмы, возникшему в Японии под влиянием европейской драматургии. Центральной фигурой драмы «Крах» является О-Маки, жена потерпевшего крах дельца и фабриканта Умпэя, мать растратившего казенные деньги, близкого к отчаянию Кадзуо, ее старшего сына. О-Маки, вовремя переписавшая все свое состояние на имя сестры, могла бы спасти и мужа и сына, но забота о своих капиталах доминирует над всеми другими чувствами этой жестокой женщины – она остается неколебимой. Было бы чересчур прямолинейно утверждать, что, создавая образ О-Маки, Хисаита впрямую подражал «Вассе Железновой», но то, что драматургия Горького, хорошо известная к тому времени в Японии, пользовалась огромной популярностью и любовью в широких кругах прогрессивно настроенной интеллигенции, – неоспоримый факт. Эйдзиро Хисаита Крах Действующие лица УМПЭЙ ФУНАКОСИ – бизнесмен, 50 лет, провинциальный буржуа из бывших землевладельцев, директор банка и президент нескольких небольших фирм. Христианин,[1 - Христианин. – Буржуазная революция 1868 г., покончив с изоляцией страны от внешнего мира, провозгласила свободу вероисповедания. Была разрешена деятельность христианских миссионеров. «Мода» на христианскую религию во всех ее вариантах была довольно распространена, особенно в конце XIX в., когда она мыслилась как часть европейской идеологии.] церковный староста. О-МАКИ – его жена, 47 лет. КАДЗУО – старший сын, 27 лет. ТОЁДЗИ – младший сын, 26 лет. Бакалавр медицины. СЭЦУКО – старшая дочь, 24 года. Окончила миссионерскую школу. ТЭРУКО – младшая дочь, 15 лет. КАВАСАКИ – муж Сэцуко. ХАРУКО – любовница Тоёдзи, 25 лет. ТЕТУШКА – около 50 лет. КЭНСКЭ – управляющий курортной гостиницей 30 лет, тип ловкого коммерсанта. О-ИСИ – бывшая гейша. ПАСТОР – 60 лет, но еще крепкий и бодрый. МАССАЖИСТ. ГОРНИЧНЫЕ, ГРУЗЧИКИ, КУРОРТНИКИ, КОНТОРЩИК. Действие первое Лето 1930 года. Город Н. в северо-восточном районе Японии. Дом Умпэя Фунакоси. Комната в европейском стиле. В глубине – веранда, за нею – сад. Справа – галерея, ведущая к прихожей. Слева – лестница на второй этаж. Возле лестницы – пианино. Сэцуко играет на пианино. Музыка лирическая. У окна в плетеном кресле дремлет тетушка. Входит взволнованная О-Маки, за нею – горничная. Сэцуко (перестает играть). А вот и мама! Тетушка (просыпается). Ох, я, кажется… (Вытирает губы.) Ты только что вошла? Быстро отделалась. О-Маки включает вентилятор, снимает верхнее короткое кимоно и медленно, чтобы успокоиться, складывает его. Сэцуко (с тревогой наблюдая за нею). Тетя приехала почти сразу же после твоего ухода, мама. О-Маки (с усилием). Очень рада… Мы тут как раз тебя вспоминали… Тетушка. Телеграмма меня напугала. Сэцуко. Тетя говорит, отец послал ей телеграмму. О-Маки. Да-а? Тетушка. Оказывается, вот уже целых десять дней, как Умпэя-сан нет дома, а тебя… с самого утра вызвали в полицию… Вот я, хм… ждала тебя, ну и вздремнула… О-Маки. Вот оно что… Ну, Умпэй, наверно, сегодня вернется. Правда, нам он об этом не сообщал. Тетушка. У него, должно быть, неотложные дела? Сэцуко. Мама, зачем тебя вызывали? Я так тревожилась. О-Маки (горничной). Что ты стоишь? Принесла бы тетушке чего-нибудь прохладительного. Горничная уходит. Сэцу-тян, я хотела тебя кое о чем спросить… Сэцуко. О чем же? О-Маки. Только скажи мне правду. Сэцуко. Что ты, мама, о чем ты? О-Маки. Чем вы оба занимались там, в Токио? Похоже, что на лекции не ходили! Сэцуко. Я ни разу не пропускала. О-Маки. А твой муж? Сэцуко. Ему осталось написать диплом, и все… О-Маки. А он его пишет, этот свой диплом? Сэцуко. Собирает материал. На каникулы и то привез чемодан книг… О-Маки. Книги привез, а сам целыми днями где-то болтается? Сэцуко. Дело в том, что сейчас он хлопочет об устройстве филиала журнала в Сэндае… О-Маки. Что еще за журнал? Сэцуко. Литературный. О-Маки. Что значит «литературный»? Сэцуко. Литература – это стихи, повести… О-Маки. Я понимаю, но какие? Сэцуко. Что значит «какие»? О-Маки разворачивает сверток и сует Сэцуко журнал «Пламя».[2 - Имеется в виду один из многочисленных журналов прогрессивного направления, издававшихся представителями интеллигенции на рубеже 30-х гг. В данном случае, вероятнее всего, подразумевается журнал, выходивший в 1930–1931 гг.] Что это? О-Маки. Я принесла это из полиции, но скоро должна вернуть. Скрыли, выходит, от матери… Показали только два-три стихотворения, опубликованные в умеренном журнале… Сэцуко. Никто ничего не скрывал. О-Маки. Предположим… Но, судя по всему, твой муж занят не только литературой, а еще и более практическими делами… Сэцуко. Нет, мама. О-Маки. Он часто дома не ночевал? Сэцуко. Всегда ночевал. Иной раз, правда, поздно возвращался, но… Я правду говорю. Теперь вот он действительно частенько ночует у друзей – так это потому, что я дома и он за меня спокоен. Тетушка (к О-Маки). А где он сейчас, ты знаешь? О-Маки утвердительно кивает головой. Сэцуко. Где же, мама? О-Маки. У таких почтенных друзей, что, как говорится, дальше ехать некуда! Сэцуко молчит. Уже третьи сутки гостит там. Тетушка. Это что же, в полиции? О-Маки кивает. Ну и ну! Что же он натворил?… О-Маки. Обвинение очень серьезное. Связался с забастовочным комитетом и выполнял какие-то секретные поручения. Сэцуко (потрясена). С забастовочным комитетом? Тетушка. Это в текстильной компании? О-Маки. Его и еще нескольких студентов арестовали на явочной квартире. Тетушка. Какой ужас!.. О-Маки. Это бы еще полбеды. Пусть делает что хочет, раз у него такие взгляды. Но мог бы выбрать другое место, а не фирму отца. Я от стыда в полиции чуть сквозь землю не провалилась. Тетушка. Да уж, действительно… Ужасно!.. Порядочному зятю полагалось бы поддержать тестя, а он вместо этого помогает смутьянам. О-Маки. Может, он чем-то обижен, а, Сэцу-тян? Тетушка. На что ему обижаться? Ни в чем не нуждался, получил возможность учиться. О-Маки. Он, видимо, думает по-другому. Мы считали, что заботились о нем даже больше, чем следовало бы. А он такое вытворял, что порой терпение лопалось. Но я себя утешала тем, что все эти поэты, писатели частенько со странностями. Тетушка. Это ты верно говоришь… Безобразие, вот что я вам скажу. То говорил, что умрет, если не женится на Сэцу-тян, а сейчас словно и не нужна стала… О-Маки (бегло взглянув на дочь). Кто их знает… Может, они прекрасно понимают друг друга… Сэцуко. Ну, знаешь, мама… О-Маки. В полиции он заявил, будто вошел в группу забастовщиков только с целью собрать материал для повести. Так по крайней мере мне там сказали. Тетушка. Повести… Он собирается писать повесть? О-Маки. Да, но какую!.. Я проглядела, пока ехала в машине домой, этот журнал. Сэцу-тян, наверно, тоже его читала. По-моему, подло публиковать вещь, которую нельзя показать родителям. Я не желаю больше говорить об этом человеке. А вот тебя хочу спросить. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что делает твой муж, а? Отвечай, Сэцу-тян! Тетушка. Сэцу-тян наверняка ничего не знала… Бедная девочка… Появляется Тоёдзи в модном костюме. Небрежно опускается в кресло. Тоёдзи. Здравствуйте, тетушка. Тетушка. А, Тоё-сан!.. Тоёдзи. Как дела? Тетушка. Какие у меня дела… Тоёдзи. В этом году, я полагаю, вы неплохо заработали на вишне. Тетушка. Где там! Сам знаешь, какие нынче на рынке цены… А вот у тебя, говорят, дела обстоят прекрасно. Правда, что ты красотку из Токио привез? Тоёдзи. Не красотку, а жену, так что прошу любить и жаловать. Тетушка (смеется). Молодец, все у тебя легко и просто. Тоёдзи. Может, дадите взаймы по случаю женитьбы, ну, скажем, тысяч десять иен? Получим с этого хорошую прибыль! Хочу санаторий построить. Нашел подходящий участок. Тетушка. Как ты сказал, сана… Тоёдзи. Ну, если хотите, туберкулезную клинику. Тетушка. Фу, гадость! Тоёдзи. Зато доход верный. Ведь дело будем иметь с праздными дамочками да с богатыми шалопаями… Сейчас держать деньги в банке – совершенно бессмысленно. Целыми днями дрожишь от страха, как бы не обесценились. Тетушка. Да откуда у меня деньги, чтобы держать их в банке? Тоёдзи. Откуда? (Многозначительно смотрит на тетушку, потом на О-Маки.) Тетушка. Отчего бы тебе не попросить взаймы у отца? Тоёдзи. У папаши?… Сейчас ему не до этого. Он телеграфировал вам, что сегодня приезжает? Тетушка. Да. Тоёдзи. Так он не приедет. У него изменились планы. Тетушка. Не приедет? Почему же? Тоёдзи. Обстоятельства так сложились. Да еще и этот сюрприз… (Берет со стола журнал и вертит его в руках.) О-Маки. Тоё! И не стыдно тебе говорить такое? Тоёдзи. Стыдно? (Смеется.) Я, что ли, написал эту повесть? Это господин писатель с помощью своей художественной интуиции уловил сюжет для повести в затхлой атмосфере этого дома. По правде сказать, я немало удивился, когда прочел. Поистине недаром говорится, что искусство – это зеркало жизни. И прежде чем сердиться на зеркало, оглянись на себя. Вот так. Входит горничная. Горничная. Прошу прощения. Только что хозяин изволили звонить… О-Маки. Ага! (Встает.) Горничная. Изволили сказать, что выезжают в Мориоку по срочному делу и потому задержатся. О-Маки. Ты сказала, что приехала тетушка? Горничная. Говорила. О-Маки. Тогда он непременно будет. Ну-ка, я сама… (Встает, чтобы подойти к телефону.) Горничная. Простите… О-Маки. Что, он повесил трубку? Горничная. Да. Тетушка. В чем там дело?… А из Мориоки когда вернется? Горничная. Про это ничего не сказали. (Уходит.) Тетушка. Что за легкомыслие! Вызвать человека… Тоёдзи (презрительно фыркает и посмеивается). Ха-ха-ха… О-Маки. Пойдемте наверх, тетя, отдохнем. (Направляется к лестнице.) Тетушка. В такую жару притащилась из Фурукавы, ну, да это ничего, но что за человек… (Поднимаясь по лестнице.) Послушай, может, с ним действительно что-нибудь стряслось? Женщины уходят. Тоёдзи (усмехаясь, вертит в руках журнал). А мать, похоже, чует неладное. Вон как взволновалась! Мне-то известно, что у отца на горячих источниках есть содержанка, вот он и злится на меня. (Уже другим тоном.) Впрочем, это не важно. Сэцуко, ты, кстати, тоже должна быть готова… Сэцуко. Я готова. Тоёдзи. Ты о чем? Сэцуко. А ты о чем? Тоёдзи (закуривает). Я об отце. Мне кажется, в скором времени он обанкротится. Сэцуко. Ч-что?! Тоёдзи. Вчера вечером он устроил настоящий спектакль. Сэцуко. У тебя, Тоё, не поймешь, когда ты шутишь, а когда серьезно говоришь, так что… Тоёдзи. На сей раз не шучу… Дело с продажей текстильной фирмы, судя по всему, из-за забастовки может в любой момент лопнуть… Сэцуко. Не пугай меня. Тоёдзи. Начнем с того, что отец вел переговоры с одним субъектом… Переговоры велись примерно с весны. Уже была назначена цена… Но, понимаешь, на фабрике началась забастовка, и покупатель вдруг заявил, что цену придется снизить… Сэцуко. При чем тут забастовка? Тоёдзи. Ну как же? С забастовщиками не так-то легко справиться. Сэцуко. Понимаю… Тоёдзи. Для отца это тяжелое потрясение. Продав фабрику, он рассчитывал покрыть долги, в которые влез, играя на бирже. Посредник в этих переговорах многим обязан отцу, вот он и решил воспользоваться его помощью. Но просчитался. Посредник вначале притворился, будто готов помочь, но в последний момент ловко ушел от разговора. Это было вчера вечером… Отец, конечно, вспылил, ты знаешь его характер, схватил посредника за шиворот, но тот отшвырнул отца с такой силой, что бедняга отлетел к стойке, ушибся головой и потерял сознание… Сэцуко. Потерял сознание?!.. Тоёдзи. Ну да. Видимо, его хватил легкий удар. Хозяйка чайного домика, где была назначена встреча, решила, что отец умер, подняла шум, стала звонить в полицию… Сэцуко. Это случилось вчера вечером? Тоёдзи. Ага… Удар, конечно, легкий, но последствия могут оказаться серьезными. Отец в таком возрасте, когда грехи молодости дают себя знать… (Показывает пальцем на голову.) Сэцуко. А нам ничего не сообщили… Тоёдзи (презрительно фыркает). И правильно сделали. Я – другое дело. Мы с отцом одного поля ягоды. В последнее время он, можно сказать, очутился в тисках: весной резко упал курс акций, а теперь, в связи с забастовкой, обесценились и акции текстильной компании. В общем, рано или поздно, семью Фунакоси ожидает банкротство… Сейчас самое время прятать имущество. Старший брат – простак, толку от него никакого… Я намерен прибрать к рукам участок на побережье Мацусимы, который вот-вот должен перейти к отцу, и открыть там санаторий. Вчера вечером как раз поехал переговорить с ним об этом деле, а тут этот переполох… Сэцуко. Не верится мне… Тоёдзи (снова насмешливо фыркает, прохаживается по сцене). Верь не верь, а таковы факты. А факты – вещь объективная. Есть такое высказывание, слыхала? То ли у Маркса, которым так увлекается твой супруг, Кавасаки-кун, то ли у Сталина… Сэцуко (вздыхает с облегчением). Ну и напугал же ты меня. Тоёдзи. Чем это? Сэцуко. Да тем, что ты изрекаешь с таким… серьезным видом. Тоёдзи. Ты имеешь в виду банкротство? Так это же факт. Старик Умпэй Фунакоси сделал все, что в его силах, а теперь пал духом и намерен отсиживаться у своей любовницы. Вот в чем суть «срочных дел» в Мориоке… Сэцуко. Хм… Тоёдзи. Ты что, не веришь? Я пекусь о твоем лее благе, даю тебе добрые советы, а ты… Сэцуко подходит к пианино, в быстром темпе берет несколько аккордов. Снаружи останавливается машина. Доносится голос горничной: «С приездом!», затем голос Умпэя, отвечающего на приветствие. Сэцуко (вскакивает, поднимается на несколько ступенек лестницы, кричит). Мама, тетя, отец приехал! Едва не столкнувшись с ней, входят Умпэй и пастор, за ним – Кадзуо, старший сын, и Тэруко, младшая дочь. Возвращаются О-Маки и тетушка. Тетушка. Наконец-то… Умпэй. Вот случайно встретил на вокзале сэнсэя и, как видите, привез сюда. (Садится, устало вытягивает ноги.) О-Ma к и. Добро пожаловать, сэнсэй! (Предлагает пастору стул.) Пастор. Я как раз провожал знакомого. Кадзуо. А я как раз встретил отца, когда выходил из суда. Тетушка. Просто чудесно, все в сборе. Сэцуко (смотрит на забинтованное лицо отца). Что с тобой, папа? Умпэй (в замешательстве). А, это? Оступился, когда садился в машину. Тетушка. Ох, опасная это вещь. Умпэй. Пустяки… Простите, тетушка, что заставил вас ехать в такую даль. Тэруко. Уф, жарко. Пойду переоденусь. (Убегает.) Пастор. Какие неприятности у Кавасаки-сан… О-Маки. А, так вы уже в курсе дела? Умпэй. Сейчас на станции встретили сотрудника тайной полиции. Он нам кое-что рассказал. Пастор. Вот уж не ожидал, что этот молодой человек так себя поведет. О-Маки. Ах, и не говорите!.. Просто стыдно смотреть людям в глаза. Умпэй издает не то стон, не то вздох и обводит взглядом детей. Тетушка. Вы нездоровы? Сэцуко. В самом деле, папа, уж не болен ли ты? Умпэй. Нет-нет, все в порядке. Пастор. Мы просто устали. Счастье, что хоть изредка можно вот так отдохнуть в кругу семьи. О-Маки. Вот и я всегда ему об этом твержу, но… Пастор. Господин Умпэй слишком много работает… Да, кстати… (К О-Маки.) По дороге мы беседовали с вашим супругом об известной вам годовщине… Хотелось бы отметить ее, как и в прежние годы. Но, может быть, вам сейчас не до того? Сумятица в банке, потом эта забастовка… Тогда не будем к этому возвращаться. Правда, мне кажется, человеку, который так много трудится, нужна передышка хоть раз в году… О-Маки. Вы совершенно правы. Обязательно выкроим для этого время. Тэруко (вбегает). Вы будете праздновать юбилей, да, папа? О-Маки. Тэру-тян! Пастор (мягко улыбается Тэруко; к О-Маки). При нынешних обстоятельствах не обязательно праздновать с такой пышностью, как в прежние годы. Можно просто устроить гулянье у вас в саду. Для прихожан этот день – всегда праздник, и они ждут его с нетерпением. (К Умпэю.) Ну так как? Согласны вы уделить несколько часов церкви и семье? Умпэй (после паузы). Постараюсь. Пастор. Значит, согласны, да? Умпэй. Конечно, мне самому хочется повеселиться от души, как веселятся дети. Пастор. Вот и прекрасно! Время от времени возвращаться в лоно души своей – величайшее благо для человека. Тэруко (тетушке, заметив недоумевающее выражение ее лица). Это годовщина духовного возрождения папы. В этот день он раскаялся в том, что вел неправедный образ жизни, и перешел в христианскую веру. Тетушка. Да-да, помню, как-то раз было что-то такое… Тэруко. Да, мы каждый год празднуем это событие. Знаете, тетя, останьтесь у нас до этого дня, вот будет чудесно! Тетушка кивает. Идет? Кадзуо (проникновенно). Сэнсэй, возможно, вы посмеетесь надо мной, но… Мне не дает покоя одна мысль… Пастор. Какая же? Кадзуо. Ведь учение Христа проповедует всеобщее равенство, стало быть, речь идет не только о духовном, но также и материальном равенстве… Пастор. Да, конечно. Однако… Кадзуо. По-моему, все богатства, накопленные в стране, надо бы передать под контроль либо правительства, либо церкви, чтобы не было ни капиталистов, ни пролетариев, а каждый работал бы в меру своих сил и способностей. Пастор. Совершенно с вами согласен. Но для этого прежде всего необходимо перестроить души людские… Умпэй. Вот именно. Я тоже немало размышлял над этим. Но когда начинаешь думать, кому доверить такой контроль, выясняется, что некому. Тоёдзи. Об этом, Кадзуо, французские поэты ломали себе голову еще сто лет назад… Кадзуо. Правда? Но в нашем обществе говорить о перестройке души не приходится. Взять, к примеру, хотя бы меня… Стыдно сказать, но я, да и не только я помним о боге, только пока находимся в церкви… Пастор. Никакого особого греха в этом нет. Невозможно денно и нощно думать о боге. Но время от времени критически взглянуть на самого себя, вернуться в лоно души своей – вот в чем истинное спасение! О-Маки. В последнее время у Кадзуо такие странные рас суждения!.. Пастор. Переутомился, наверное, и нервы пошаливают. Да и неудивительно! Столько всяких забот и волнений! (К Кадзуо.) Но это прекрасно, что в нашем деловом мире есть такие честные люди! На свете множество бессовестных дельцов, старающихся использовать любое банкротство или крах фирмы в своекорыстных целях… Разве вы или ваш отец могли бы пойти на подобный обман?! Нет, конечно! Такие, как вы, – опора общества. Кадзуо. Может быть… Одно лишь я знаю точно: даже то небольшое имущество, которым я владею, доставляет уйму хлопот, и меня это тяготит. А пожелай я заняться каким-либо трудом, вряд ли общество предоставит мне такую возможность. Умпэй. Если пожелаешь, то предоставит. Только едва ли найдется работа тебе по душе. Кадзуо. Нет, отец, я не согласен. Ты начинал совсем в другое время. Возьми, к примеру, правительство. Слепому ясно, к чему приведет отмена эмбарго на золото. Ради прибылей крупного капитала власти просто решили принести в жертву средние и мелкие фирмы, небольшие предприятия на местах. А произойдет, скажем, смена кабинета, и снова введут эмбарго. Я читал в каком-то журнале статью обо всех этих махинациях… Пастор. Что творится на белом свете! Помощник управляющего банком проникся красными идеями! (Смеется.) Умпэй. Нет, он прав. Поневоле начнешь так думать. Пастор. Ого, даже вы… (Смеется). Нет, это все от переутомления… Кадзуо. Кстати, папа… Помнишь, недавно шла речь о земельном участке на побережье Мацусимы. Там как будто и нам причитается доля, та, что раньше принадлежала Тояма-сан. Так вот, вопрос должен решиться со дня на день. Умпэй. Тояма-сан? Ты был в суде? Кадзуо. Когда мы встретились, я как раз шел оттуда. Разве я не сказал? Тоёдзи. Это отличное место. За пять тысяч иен, которые в свое время мы дали взаймы Тояме, – просто находка. Кадзуо. Ты видел участок? Тоёдзи. Разумеется. Как раз собирался поговорить об этом с отцом. О-Маки (пастору). Вот и Тояма-сан оказался в трудном положении… Бедный! Это Тояма-сан из коммерческого банка. Пастор. Да-да, я слышал, он разорился. О-Маки. Муж тоже ссужал его деньгами, оттого Кадзуо и вызывали в суд как нашего представителя… Наша доля там невелика, мы готовы были от нее отказаться, но нам сказали, что этим его все равно не спасти… Пастор (кивает; к Кадзуо). Значит, Тояма-сан сегодня тоже был там? Кадзуо. Да. Его узнать нельзя, так он переменился! Тяжко было смотреть!.. Тэруко. Его дочка училась в одном классе со мной. Теперь она работает в кафе-кондитерской Моринага. О-Маки. Неужели? Бедняжка. Тэруко. Мы сегодня туда ходили чай пить, так она покраснела и спряталась от нас. О-Маки. Вот и не нужно ходить. Тэруко. Подумаешь! Она всегда была ужасная воображала! Хвасталась, что ей пианино из Германии выписали. Пусть теперь поработает официанткой… Мы нарочно туда пошли… (Заметив сердитый взгляд матери, умолкает.) Тоёдзи. А ты, Тэруко, что стала бы делать на ее месте? Тэруко. Я? Я бы уехала. Далеко-далеко. Туда, где нас никто не знает. Верно, папа? Сэцуко все это время испытующе смотрит на отца. Пастор. Истинно верующим ничего не страшно. Пусть страшатся те, кто бога забыл. (Встает, с улыбкой.) Ну-с, позволю себе откланяться. О-Маки. Ну что вы, побудьте… Пастор. Нужно посетить еще один дом… Итак, о праздновании мы с вами договорились, можно начать готовиться. О-Маки. Мы всегда доставляем вам столько хлопот. Пастор. Почаще бы такие хлопоты. (Смеется.) Извините, что отнял у вас столько времени. О-Маки. Помилуйте, что вы… Пастор (смотрит на флоксы в саду). Как они у вас всегда красиво цветут! Сейчас самое время любоваться. (Идет направо.) Все направляются вслед за ним, но тут оке возвращаются. Доносятся голоса. Входит горничная. О-Маки (горничной). Что там такое? Успокойся и говори толком. Горничная. Там какие-то люди, говорят, что они представители семей забастовщиков, хотят поговорить с госпожой… О-Маки. Со мной? За… забастовщики? Кадзуо. Ты сказала, что госпожа дома? Горничная. Нет, я им ничего не сказала, но… О-Маки. Я выйду к ним. (Обращается к Тэруко, которая удерживает ее.) Ничего страшного. Это жены рабочих нашей фирмы. Кадзуо. Но все же, мама… О-Маки. Нет, я должна принять их и выслушать. (Оглядывается на пастора.) Пастор отводит глаза. Кадзуо. Где? В этой комнате? О-Маки. Да, в самом деле… (К горничной.) Сколько их там? Горничная. Да, пожалуй, человек тридцать, а то и сорок. О-Маки (изумленно). Сорок?!.. Кадзуо. Может, сказать им, чтобы прислали двоих-троих? О-Маки (горничной). Скажи. Горничная уходит. (Пастору.) Простите за беспокойство. Пастор. Да нет, я… (Смотрит на карманные часы.) О-Маки. Мой муж не имеет никакого отношения к забастовке. Дела фирмы ведут другие директора. Но ответственность, видимо, ложится и на нас. Кадзуо (горничной, вернувшейся с растерянным видом). Ну, что еще там? Горничная. Не хотят. Кадзуо. Чего не хотят? Горничная. Я сказала им, как велели, а они говорят, что не будем, мол, выделять представителей, желаем все говорить с госпожой. Кадзуо. Что за нелепость! Тоёдзи (он все это время иронически усмехался). А зачем, собственно, существует полиция? Я позвоню. (Идет направо.) Кадзуо. Тоё! Не надо! Тоёдзи. Вот как? Входит вторая горничная. Горничная. Звонят из полиции. Кадзуо. Из полиции? Сейчас подойду. (Выходит. Слышен его голос.) Алло. Да… Это вы, Исикава-сан? Это Кадзуо… Так, так. Простите, что доставляем вам хлопоты… Да, только что… О, значит, вам уже все известно?… Да как будто человек сорок. С детьми, даже грудных младенцев притащили. Мать хочет выйти к ним, но… Да-да, правильно… Вот именно. Вы нас весьма обяжете… Прошу вас… Хорошо, мы сделаем так, чтобы они подождали… Напротив, это я вам обязан!.. Да что вы?! (Смеется. Возвращается в комнату.) Сейчас пришлют нескольких полицейских в штатском. Встреча будет при них. Пастор (смотрит на часы). Позвольте откланяться. И так уже опоздал. О-Маки. Столько беспокойства доставили вам. (Горничной.) Подай господину пастору ботинки.[3 - В японских домах не носят обувь. В до блеска отлакированных коридорах или прихожей ходят в специальных тапочках, но, попадая в комнаты, их тоже снимают. Уличную обувь оставляют в заниженной, по сравнению с полом в остальных помещениях части прихожей, вымощенной либо плитками, либо плоскими камушками; в крестьянских домах иногда просто – с утрамбованной землей.](Пастору.) Вам лучше выйти здесь… Горничная приносит ботинки. Пастор. Большое спасибо. Итак, до свиданья. Берегите себя. О-Маки. К сожалению, не могу проводить вас. Пастор поспешно выходит в сад. О-Маки поправляет кимоно и надевает хаори. Сэцуко садится за пианино, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Умпэй, поторапливая тетушку, идет к лестнице. Тетушка следует за ним, приговаривая: «Вот беда-то. Я так боюсь, так боюсь…» Гул голосов собравшейся у дома толпы становится громче. Занавес Действие второе Прошел примерно час. Комната в японском стиле на втором этаже. Прямо в глубине – галерея, за ней – вид на реку с крутым берегом. На диване с газетой в руках лежит Умпэй. Он чем-то встревожен. Рядом чинно сидит Сэцуко, уставившись в одну точку. Снизу то и дело доносятся громкие голоса. Умпэй (спохватившись). Ты что-то сказала?… Горничная приносит чай. Эти хамы все еще там орут? Горничная. Кто?… А, да. Умпэй. Что им, собственно, нужно? Горничная. Не знаю. Там не поймешь. То плачут, то кричат. Умпэй. Пора с этим кончать. Но мать упряма до глупости… Горничная уходит. (Отпивает чай.) Никто из вас не знает, почему я расстаюсь с фирмой, а причины весьма серьезные. Мне не безразлична судьба рабочих, у которых будет теперь новый хозяин. Но им это неизвестно. Подстрекаемые разными типами из профсоюза, они губят себя. А тут еще этот тупица Кавасаки, твой муженек, прочел несколько красных книжек, пришел в ярость и лезет не в свое дело. Совершеннейший болван! Мир не так прост, как всем вам кажется. Глупцы… А в Кавасаки я сам ошибся. (Смотрит на часы и досадливо щелкает языком.) Сэцуко, поди скажи матери, чтоб кончала… Впрочем, погоди. Пусть их… Ты хотела мне что-то сказать?… Как там тетушка? Сэцуко. Она, наверно, во флигеле. Позвать? Умпэй. Не надо. (После небольшой паузы.) Сэцуко! Ты не знаешь, сколько примерно сбережений у мамы? Сэцуко. Каких сбережений? Умпэй. Я имею в виду деньги, оформленные на имя тетушки. Сэцуко. А разве есть такой вклад? Умпэй. Мама ничего не говорила? Сэцуко. Нет, ничего… Умпэй. В самом деле? (Как бы про себя, уставившись в потолок.) Так, поезд в шесть тридцать… Приеду к восьми… На сцене постепенно темнеет. Сэцуко (вкрадчивым голосом). Папа! Умпэй (выведенный из раздумья). Что, Сэцуко? Сэцуко. Помнишь, как я, сидя у тебя на коленях, гадала тебе, когда была маленькой? Умпэй (думая о другом). Угу… Сэцуко. Ты часто спрашивал меня, чего следует ожидать: падения или повышения курса на бирже, и я, ничего не понимая, смело отвечала, что сегодня курс упадет или, наоборот, повысится… Сама не знаю, почему я вдруг это вспомнила… Потом я заболела, тебя долго не было дома, но, узнав о моей болезни, ты приехал – кажется, на третий день. Я почему-то раскапризничалась, стала кричать, требовать, чтобы ты ушел из комнаты. Умпэй. Ага, было такое… Вот тогда-то я, ты знаешь… Сэцуко. Да, пожалуй, это послужило толчком, с тех пор ты принял христианство… Умпэй. Да, я хорошо это помню. Твоя болезнь сильно меня напугала… Ты вообще была трудным ребенком. С тобой всегда было нелегко. Во всяком случае, тебе я никогда не мог лгать. (Смеется.) Снизу доносятся громкие голоса. Сэцуко. С тех пор как ты начал ходить в церковь, в доме как будто сразу стало светлей, мама выглядела такой счастливой… Как хорошо было тогда. Слышен детский плач. Умпэй. Что там такое? Сэцуко. Наверно, ребенок… Но на этот раз, приехав домой, я поразилась, до чего все переменилось. Мама опять грустит… И знаешь, папа… В общем, Сэцуко хочет снова стать твоей маленькой дочкой, как прежде… Я возвращаюсь домой. Умпэй. Что это вдруг? Сэцуко. Слушай, папа. Тоскливо жить под одной крышей и в то же время не иметь рядом никого, кому можно было бы излить душу. Вот и маме, наверное, как тяжело! Не надо было мне уезжать в Токио… Конечно, в делах я тебе не советчик, но все равно легче, если рядом родная душа… Мне так хотелось бы утешить тебя, ободрить… С Кавасаки я расстаюсь. Умпэй. Ты хочешь развестись?! Сэцуко. Да… Я решила это уже давно… Хочу посоветоваться с тобой. Умпэй. А Кавасаки согласен? Сэцуко. Ему тяжело, но он говорит, что ничего другого, пожалуй, не остается. Мы с ним много беседовали на эту тему и пришли к единому мнению, только я никак не могла решиться, все жалела его. А теперь наконец решилась. Умпэй. Гм… (Задумывается.) Сэцуко. Мне все казалось, я буду тосковать без него, но теперь эти страхи прошли. Я полна новых и светлых надежд… Входят Кадзуо и Тэруко. Кадзуо. Что это вы в темноте сидите? (Включает сеет.) Комната освещается. Просто чудеса! Поразительно! И откуда только они таких слов понабрались? Умпэй. Все еще болтают? Кадзуо. Беда, когда женщина берет на себя роль адвоката. Умпэй. А все потому, что решила проявить благородство. Глупость, да и только. Сэцуко. А о чем же переговоры? Кадзуо. Какие там переговоры! Самонадеянная демагогия, вот и все. Начали с того, что было, когда они арендовали нашу землю. Видимо, наслушались подстрекателей из союза. Получается, будто наша семья богатела за счет нескольких поколений арендаторов и рабочих… Вспомнили времена, когда землю покупали согласно старым законам… Тогда, дескать, давали им ссуды под низкий процент… При кабинете Вакацуки… Дела давно минувших дней… Красивые слова. А теперь жалуются, что их якобы заставили покупать землю втридорога, из-за этого им пришлось влезть в долги… Умпэй. Х-хм… Кадзуо. Потом, дескать, началась депрессия и цены на землю резко упали, в чем они тоже считают виновными нас… И вот не прошло и пяти лет, как банк, ссудивший им деньги, конфисковал у них рисовые поля, а заодно и усадьбы. Обобрали их, выходит, до нитки, так что пришлось наниматься на текстильную фабрику, а заработки там низкие, рабочий день очень длинный. Мол, из них выжали все соки, остались кожа да кости, а теперь еще увольняют. И все это говорится с таким запалом, что даже полицейские растерялись… Умпэй. Чего же они все-таки хотят? Кадзуо. Требуют гарантий, что увольнений не будет, даже если на фабрике появится новый хозяин. И просят мать поговорить с тобой об этом, пока ты еще глава фирмы! Умпэй. Что за чушь! Кадзуо. И еще: выходное пособие, обещанное тобой, – сущий пустяк. Тэруко. Сэцуко, там ужас что делается. Младенцы мочатся прямо на пол, чай пролили, пол весь мокрый… Умпэй (с досадой). Попроси маму, пусть скажет, что больна, и кончает с этим делом. Кадзуо. Да, Тэруко! (Выходит.) Тэруко. Сэцуко, пойдем со мной! Ты только приоткрой дверь и посмотри… До чего интересно! (Уходит.) Умпэй (берет газету, но тут же откладывает). Сэцуко! У меня к тебе просьба. Сэцуко (радуясь ласковому тону отца). Пожалуйста. Умпэй. Собственно говоря, у меня сейчас… Ну, сама понимаешь… Речь идет о сбережениях мамы… Мне самому неловко заводить разговор об этом. Как ты думаешь, даст она мне взаймы? Сэцуко. Мама?… Из своих сбережений? Умпэй. Она копила их добрых два десятка лет, откладывала на случай смерти. Она ведь очень рачительная хозяйка. Сэцуко. Если у нее и впрямь есть деньги, она, конечно же, даст тебе взаймы. Умпэй. Мне не хотелось обращаться к ней с такой просьбой, но позарез нужны деньги. Сэцуко. Я думаю, на маму ты можешь положиться. Умпэй. Мне, Сэцуко, пятьдесят. Только в этом возрасте человек начинает по-настоящему работать. Нет, я еще не собираюсь сдаваться! Вот уже двадцать лет, как я стал предпринимателем. А ведь вся родня была против того, чтобы я родовые земли превратил в деньги и пустил их в дело. Больше всех возражала тетушка. Но я человек дальновидный, и мне почти все время сопутствовала удача – благодаря войне в Европе сложилась благоприятная конъюнктура… Иногда, разумеется, приходилось идти на риск. По мне здорово ударил кризис тысяча девятьсот двадцать седьмого года,[4 - В 1927 г. японская промышленность переживала экономический кризис, вызванный рядом объективных причин. В особенности остро кризис сказался в области банковского дела. Началась так называемая «финансовая паника», в результате которой председатель «чересчур либерального» кабинета министров Вакацуки вынужден был уйти в отставку, после чего к власти пришел реакционный кабинет генерала Танаки.] но я блестяще вышел из трудной ситуации, все прямо ахнули. А сейчас, в самом расцвете сил… Как раз теперь депрессия явно идет на убыль… Нет, я еще хочу побороться!.. Не стану рассказывать тебе все подробности, в делах ты мало что смыслишь, скажу одно: ты должна понять – я в критическом положении. Я доставил маме много огорчений, но она все стойко переносила, прекрасно воспитала всех вас и поистине достойна уважения… Конечно, в душе она обижена на меня, это понятно, может быть, даже ненавидит… В нашем доме, ты сама говоришь, не хватает тепла, и это, конечно, моя вина. Но если сейчас мама поможет мне, я стану жить совсем по-другому. Тоёдзи и горничная вводят в комнату О-Маки. Она близка к обмороку. Вбегает тетушка, вслед за нею – Кадзуо. Тетушка. Ай-яй-яй, что с тобой? Тоёдзи. Сюда! Сюда! (Укладывает О-Маки на диван.) Возьми у меня в портфеле виски и налей в чай… Горничная уходит. Ну-ну, ничего страшного. Немного нарушено кровообращение. (К Сэцуко.) Развяжи ей пояс! (Всматривается в лицо матери, щупает пульс.) Все наблюдают за ним затаив дыхание. О-Маки издает слабый стон. Умпэй. Что там случилось? Горничная приносит чай. Тоёдзи вливает его в рот матери. О-Маки громко стонет, открывает глаза. Тетушка. Ну, как ты? Тэруко. Мама! Умпэй. Что с тобой?… Ведь у тебя слабое сердце, надо щадить себя. О-Маки. Ушли? Они ушли? Тэруко. Да, да, ушли. Снаружи слышны возгласы: «Да здравствует забастовочный комитет! Ура-а!» Кадзуо закрывает дверь в галерею. О-Маки. Бестолковые люди… Кадзуо. Бестолковые? Мягко сказано. О-Маки. Сам дьявол говорил их устами. Сперва я не принимала их болтовню близко к сердцу… Потом вижу, они суют нос даже в наши семейные дела, плетут разные небылицы… Тут я сообразила, что все это они взяли из повести Ка. Кавасаки, меня бросило в жар… в глазах потемнело… Тоёдзи иронически смеется. Тебе смешно, Тоё?! Умпэй. Ну ладно, успокойся. Тетушка. Слава богу, все обошлось. О-Маки. Мне уже лучше. Только зря напугала вас. Тоёдзи. Вставать пока нельзя. Полежи немного. Умпэй (смотрит на часы). Маме лучше. Можете идти… Мне надо ей кое-что сказать. А Сэцуко и тетушка пусть останутся. Тетушка. Я тоже? (Возвращается.) Остальные уходят. Умпэй (к О-Маки). Ну, как? О-Маки (приподнимается). Как будто ничего. Тетушка. Наконец-то ты пришла в себя. А то я уж не знала, что и делать… Входит горничная. Горничная. Простите… Вернулся из Токио молодой господин… О-Маки. Он вернулся?… (Умпэю.) Меня сегодня вызывали в полицию. Из-за него. Он раскаялся, поэтому его отпускают, иначе, мол, наше имя может появиться в газетах. Умпэй. Хорошо, что так получилось. (Горничной.) Скажи, чтобы немедленно шел сюда. (К О-Маки.) Это весьма кстати. Сэцуко хочет с ним поговорить… Впрочем, лучше потом. (Горничной.) Пусть подождет внизу. Горничная уходит. О-Маки. Ты сегодня будешь ночевать дома? Умпэй. Не могу. О-Маки. Но ты чересчур переутомляешься… Тетушка. В самом деле. Если, не ровен час, вы сейчас свалитесь, это будет настоящей трагедией. Умпэй. Я? Свалюсь? Тетушка. Конечно, если так много работать. Сэцуко. С самой весны ты ни разу не отдыхал. О-Маки. Говорят, если человек сильно потеет, с ним того и гляди может случиться апоплексический удар. Умпэй испуган. Впрочем, это говорит Тоё, так что… Умпэй. Тоё… Что он сказал? О-Маки. Да нет, ничего особенного… Ты сегодня какой-то странный. Сэцуко. Папа просто устал. Умпэй. Что же во мне странного? По-моему, ничего. Все зависит от настроения. Если работать с полной отдачей, никакие болезни не страшны. Тетушка. Верно, верно… О-Маки. Ты хотел мне что-то сказать? Умпэй. А, да-да… По правде говоря… Неловко мне ни с того ни с сего обращаться с подобной просьбой, но я намеревался взять у тебя немного денег взаймы. О-Маки. Взаймы? Как это понимать? Умпэй. Видишь ли, мне крайне нужны деньги. О-Маки. И ты хочешь их занять у меня? Умпэй. Если можно. О-Маки. Сколько же тебе нужно? Умпэй. Хотя бы пятьдесят тысяч иен. О-Маки. Ч-что? Ты думаешь, у меня есть… такие деньги? Умпэй. А разве нет? О-Маки. Конечно, нет! Умпэй. Придется тогда у тетушки попросить. О-Маки. Не знаю, не знаю… Что скажешь, тетя?… Откуда же у тети наличность, все ее имущество – только вишни да виноградники. Едва сводит концы с концами. Тетушка. Конечно, конечно. Еле-еле перебиваюсь… Муж давно болен… Умпэй. Мне только на месяц, чтобы как-то выйти из положения, а потом все наладится. И я больше не буду! вас беспокоить. О-Маки. Тысячу или две я бы еще нашла, но пятьдесят!.. Умпэй. А если взять на время из семейного бюджета? О-Маки. Откуда же у меня лишние деньги? Ведь с самой весны ты не дал мне ни одной иены на расходы. Умпэй. Да, ты права. О-Маки. Сэцу-тян знает, как я кручусь. В последнее время расходы так увеличились! Каждый месяц посылаю Сэцуко с мужем в Токио определенную сумму, сыну в Исиномаки вместо ста иен приходится теперь посылать двести, там ведь больной. Заработок у Кадзуо совсем ничтожный, так по крайней мере он говорит. А тут еще Тоё со своими дурацкими выходками. Ведь для того чтобы отправить его Кимико обратно к родителям, прежде всего нужны деньги. Надо одеть ее с головы до ног. На все это ты не дал ни гроша. Хорошо, что я на всякий случай понемножку откладывала, а то, право, даже не представляю, как выкрутилась бы… Умпэй. Я обратился, зная твою предусмотрительность… О-Маки. Но у меня почти ничего нет, а то, что осталось, могу отдать тебе вместе с банковской книжкой, если это тебя устроит. Умпэй (встает, пошатываясь от головокружения). Я т-так и думал. Сэцуко. Папа!.. Умпэй. Хватит. Вызови машину. Сэцуко. Не надо, папа, сегодня… Умпэй (опираясь о стену). Ладно, пусть… Здесь каждый сам по себе. О-Маки. Что ты хочешь этим сказать? Умпэй. Вызови машину. О-Маки. Лучше принял бы ванну на ночь, а?… Тетушка. Останьтесь. Умпэй. Не желаю! Вызывай мне машину! Машину! Машину! (Уходит направо.) Тетушка смотрит на О-Маки. О-Маки с равнодушным видом уходит. Тетушка идет следом. Сэцуко провожает их взглядом. Занавес Действие третье Обстановка первого действия. Поздний вечер того же дня. На столе – бутылка виски. Тоёдзи, отпивая виски маленькими глотками, громко беседует с Кавасаки. Рядом с Тоёдзи сидит Харуко и наливает ему виски. В некотором отдалении Сэцуко с рассеянным видом листает журнал. Тоёдзи (ставя стакан). Поразительно… Мать сразило не столько то, что забастовочный комитет разоблачил скандальные поступки отца, сколько то, что сведения эти взяты из твоей повести. Она сказала, ее прямо в жар бросило, потемнело в глазах. Харуко жестом дает понять, чтобы говорил тише. Ничего. Там не слышно. Кавасаки сидит молча, потупившись. Что с тобой, а? Кавасаки (поднимает голову). Да, я оказался в трудном положении. Тоёдзи. Не падай духом. Кавасаки. Писал-то я совсем с другой целью, вот в чем дело… Когда узнал, что журнал попал в забастовочный комитет, сразу подумал – добра не жди. И как быстро всем все стало известно! Тоёдзи (смеется). Хороший урок нашей матери. Кавасаки. Я задумал написать эту повесть после одной из бесед с тобой. Кое-что в ней и в самом деле правда, но все остальное – мой личный вымысел… Тоёдзи. Однако реальная жизнь еще более причудлива, чем твоя повесть. Кавасаки. Неужели? Тоёдзи. У тебя герой выкупает красивую молоденькую гейшу-ученицу, строит на горячих источниках гостиницу, заставляет гейшу называть его «папенькой» – все это точь-в-точь как в жизни. А вот как и почему он принял в ней такое участие – это похлеще, чем в твоей повести. Кавасаки. Неужели? Тоёдзи. А знаешь, ведь это я первый отыскал эту девушку. Харуко. Опять он за свое… Тоёдзи. Папаша как увидел ее – сразу раскис. И неудивительно. Ведь она как две капли воды похожа на ту провинциальную гейшу, в которую он был когда-то влюблен. Кавасаки (смеется). Любопытно… Харуко. Да, он мастер придумывать всякие небылицы. Тоёдзи. Молчи и слушай. Сейчас узнаешь самое главное. Девушка эта родная дочь той самой гейши, старинной любовницы отца… Ну, как? Кавасаки. Ну и дела! Тоёдзи. Оттого я и говорю, что в жизни больше чудес, чем в книгах. Так вот, узнав, что она дочка той гейши, отец совсем потерял голову. Сразу же выкупил девушку, потом взял на содержание и ее мать, бывшую свою подружку, уже старуху, построил для них гостиницу на горячих источниках. Гостиница, правда, не бог весть какая, но все же… В общем, с такими подробностями твоя повесть была бы, пожалуй, еще более интересной. Кавасаки. Неужели все это правда? Тоёдзи. Правда. Потому я и говорю, что вся эта ваша литература никуда не годится. А еще рассуждаете: реализм, правда жизни… (Смеется.) Ну ладно, оставим это. Давай еще по стаканчику. (Наливает Кавасаки виски.) Кавасаки. Я не могу больше. Тоёдзи. Да ты ничего не пьешь… А ведь сегодня мы отмечаем начало твоей новой жизни. Кавасаки. Я много выпил. Даже голова кружится. Харуко. Пусть не пьет, раз не хочет. Зачем, заставлять насильно? Тоёдзи. А ты, я смотрю, неплохой парень. Вот уж не ожидал, что у тебя хватит храбрости раздувать конфликт в отцовской фирме. Я, когда услыхал об этом, прямо в восторг пришел. Кавасаки. Ну уж… Тоёдзи. С твоей стороны это геройский поступок! Кавасаки. Нет, мое участие носит лишь формальный характер. Личная жизнь и общественная работа должны находиться в полной гармонии, а так, механически… все выходит не так, как нужно. (Обхватив голову руками, отходит к окну.) Тоёдзи (смеется). Все эти теории ни к чему… Я, к примеру, любое дело довожу до конца… Вот, например, влюбился в чужую жену – а ведь у нее даже ребенок есть – и завладел. Здорово, правда? Харуко. Что значит – завладел? Слушать противно. Тоёдзи. То и значит, что завладел. (Смеясь, целует Харуко.) Кавасаки. Тоё-сан, завтра я уезжаю. Раз так случилось, я ни дня больше не могу оставаться в этом доме. Тоёдзи. Что ж, сказано – сделано… Значит, ты прямо в Токио? Кавасаки. Да. Решено. Поселимся в рабочем квартале, со мной вместе еще несколько человек, там и будем собираться… Сэцуко не поедет, такая жизнь слишком тяжела для нее, значит, на какое-то время нам придется расстаться. Но разводиться мы пока не думаем. Пусть поживет у матери, а там видно будет… Я, собственно, и приехал сюда, чтобы решить все эти вопросы… Боюсь только, как бы не подвел характер, я быстро поддаюсь чужому влиянию. Сказали мне: «Представь, какое важное значение имеет забастовка для движения во всем районе» – и я очертя голову влез в это дело. А о том, к чему это приведет лично меня или Сэцуко, вовсе не подумал. Тоёдзи. Хватит оправдываться. Кавасаки. А я и не оправдываюсь. Какой теперь в этом смысл? Тоёдзи. Напиши еще одну, более интересную повесть. У меня есть для тебя отличный материал: собственная скандальная история. Харуко (смеется). Ну нет, это не годится. Тоёдзи. Годится. Разве не интересно прочитать о похождениях шалопая, сыночка буржуа? Харуко. Оставь свои: шутки. Давай лучше подумаем, что сейчас делать. Тоёдзи (зевая). Сэцуко! Сэцуко поднимает голову. О чем там отец секретничал? Сэцуко. Так, пустяки. Тоёдзи. Пустяки? Сейчас я скажу, что это за пустяки. Он хочет выудить у матери деньги. Угадал? В самую точку, верно? Кавасаки. Неужели? Тоёдзи. Однако, похоже, он ничего не добился. Судя по его виду в конце беседы. Верно? Сэцуко. У мамы просто нет таких денег. Тоёдзи. Ну, еще бы… Сэцуко. Конечно, нет. Все свои сбережения она истратила на нас. В частности, ты сам, Тоё, тоже немало у нее вытянул. Всем вам мама только для этого и нужна. Тоёдзи. А для чего же еще? Сэцуко отходит к окну. Впрочем, жаль ее, очень жаль. Вышла замуж совсем молоденькой, отец все время был занят делами, редко появлялся дома. Единственным ее утешением стало ходить в церковь да копить деньги. Под разными предлогами выпрашивала у отца на расходы и большую часть с удивительным упорством откладывала. Экономила даже на питании. Ведь нас с детства не кормили как следует. Харуко (меняя тему разговора). Что же вы намерены делать дальше, Сэцуко-сан? Кавасаки. Она собирается продолжить занятия музыкой. Тоёдзи. Зачем? Сэцуко. Зачем? Да так, ни зачем… Тоёдзи смеется. Кавасаки. У нас, в сущности, никогда не было по-настоящему прочного союза. Харуко. Что значит «по-настоящему прочного»? Кавасаки. Ну, самого обычного. Настоящей привязанности… Если хотите, настоящей любви… Харуко. Значит, что же, выходит, вы друг друга не любите? Кавасаки. Я-то люблю ее, а вот она с самого начала… Хару ко. Неужели? Кавасаки. Она просто из жалости согласилась выйти за меня замуж, принесла себя в жертву. Харуко. Так ведь это же прекрасно! Кавасаки. Нет, одной жалости или сострадания для брака мало… Сэцуко. Дело совсем не в этом. Когда его повесть в журнале «Пламя» раскритиковали как мелкобуржуазную и призвали коренным образом изменить образ жизни, ему стало не до меня. Кавасаки. Неправда. Просто я хочу, как это ни трудно, научить тебя жить по-настоящему. Сэцуко. Ты хочешь, чтобы я последовала примеру жены Куросавы-сан? Он тоже писатель… Говорят, будто оба, и муж и жена, вместе пошли работать на мыловаренный завод, что ли… Кавасаки. Никогда я тебе не предлагал идти работать на завод… Это уж как сама захочешь… Кстати, жена Куросавы-сан тоже раньше жила совсем другой жизнью, и он увлек ее за собой в новый быт. Но их брак основан на настоящей любви. А новый быт, новая жизнь рождает новые взгляды – вот в чем, по-моему, главное. Харуко. Я понимаю, ради искусства, ради вашего призвания вы должны изменить образ жизни, но, может быть, стоит пойти на какие-то уступки? Ведь вы любите Сэцуко-сан! И Сэцуко-сан тоже в чем-то уступит… Кавасаки. Ничего не получится. Я на все был готов. Но дело совсем в другом… И потом, в последнее время Сэцуко вдруг ударилась в мистику. Говорит, будто ей свыше предначертано спасти отца и мать. Что еще в детстве она жила духовными интересами… Высокие материи, ничего не скажешь! Сэцуко. Х-хм. Легче всего свалить вину на другого. Кавасаки. На другого? Сэцуко. Разумеется. Ты всегда так делаешь… Эгоист! Кавасаки. Я эгоист? Сэцуко. Да, ты. Ни с кем не хочешь считаться. В том числе и со мной. Сколько я страдала из-за тебя! Кавасаки. Потому что я был убежден, что делаю все это ради твоей же пользы, а вовсе не из эгоистических побуждений! Сэцуко. Это одно и то же! Тоёдзи усмехается. Кавасаки. Возможно, я не учел твоих взглядов или сложного положения в семье. Но считать это эгоизмом – несправедливо! Сэцуко. Как бы там ни было, я смертельно устала от этих так называемых убеждений. Кавасаки. Ты не сделала над собой даже маленького усилия. Сэцуко. Да, это верно. Кавасаки. А нам, интеллигентам, просто необходимо работать над собой, чтобы закаляться… Сэцуко. Вот и закаляйся, а я уж как-нибудь так проживу. Все равно останусь дочерью буржуа… И это меня вполне устраивает. Тоёдзи смеется. Харуко. Вот слушаю я вас и думаю, что этими пустыми рассуждениями вы сами разрушаете свое счастье, словно глупые дети, которые ломают свои игрушки. (К Тоёдзи.) Верно? Тоёдзи. Угу. (Наливает Кавасаки вина.) Харуко. Потом обязательно пожалеете. Любовь надо беречь, как сокровище. Кавасаки. Мне очень грустно. (Залпом осушает рюмку; захмелев.) В общем, Харуко-сан, в сражении с матерью я потерпел поражение… Как бы это вам объяснить… Одним словом, я сын бедняка, арендатора. В школе учился на средства благотворительного общества… Харуко. Я знаю, Тоё-сан говорил… Кавасаки. Волею судьбы я оказался в буржуазной семье Господин пастор рекомендовал меня домашним учителем. Поначалу все меня раздражало. В то время я был настоящим бунтовщиком… Прощу прощения. Я, когда выпью, становлюсь чрезмерно болтливым. Харуко. Ничего. Кавасаки. Таким бесхребетным слюнтяем, каким вы меня знаете, я стал с тех пор, как полюбил ее. Харуко (смеется). Не надо так говорить. А то получается, будто Сэцуко-сан виновата… Кавасаки. Я не пил, не курил – старался понравиться ее родителям. По воскресеньям посещал церковь, распевал гимны. Когда мне сказали, будто я слаб здоровьем, стал усердно заниматься гимнастикой… Так постепенно я превратился в марионетку, плясавшую под дудку буржуазного общества. Но моя будущая теща все равно меня терпеть не могла, а после нашей свадьбы задалась целью полностью уничтожить меня как личность. Харуко (переглянувшись с Тоёдзи). Да, уж если матушка чего-нибудь захочет… Тоёдзи. Таков уж закон природы. Либо покорять, либо покоряться. Кавасаки. Вот именно, борьба… Либо ты победишь, либо тебя победят. Постепенно я понял, что надо или оторвать Сэцуко от матери и полностью подчинить ее себе, или самому покориться… Не смейтесь, пожалуйста. Я боролся… В доме в Омори нам устроили роскошную жизнь, даже горничную приставили, казалось бы, чего еще желать, но чем больше для нас делали, тем ожесточеннее я боролся… С дьявольским влиянием матери, точнее, с призраком матери, мелькавшим в Сэцуко… На лестнице появляется Тэруко в пижаме, крадучись спускается вниз и, никем незамеченная, потихоньку сзади подходит к Сэцуко. Тэруко (подражая голосу матери). Чем это вы тут занимаетесь? Все ошарашены. Особенно Кавасаки, он даже вскакивает. Тоёдзи смеется. Сэцуко. Это ты, Тэру-тян? Как ты меня напугала! Тэруко. Успокойся, мама во флигеле. С тетушкой. Тоёдзи. Что это ты явилась заспанная, в такой час? Тэруко (с восторгом). Хорошо у вас тут… Уже полночь, кажется? Тоёдзи. Не смей дерзить… Принеси-ка лучше воды. Тэруко. Ладно, сейчас. (Берет кувшин, идет направо, толкает дверь, но дверь не открывается.) Сэцуко. Двери заперты. Тэруко с понимающим видом кивает, поворачивает ключ и выходит. Тоёдзи (хлопает Кавасаки по плечу). Ну что, арендаторский сын? Здорово ты струхнул. Кавасаки. Условный рефлекс. (Наливает вино, залпом выпивает и тяжело вздыхает.) Появляется Тэруко с кувшином в одной руке, бутылкой сидра и стаканами – в другой. Тоёдзи. Вот это да! Тэруко с гордостью ставит стаканы перед женщинами. X ару ко. Спасибо. (Чокается с Тэруко.) Молодчина! Кавасаки (делает несколько неверных шагов, хватается за стул, падает, но тут же встает на ноги). Тоё-сан… Сегодня выпьем как следует… Тоёдзи. Давай-давай… Кавасаки (поднимает и разглядывает пустую бутылку). Что, больше нет? Пойду куплю… Мне весело, Тоё-сан, весело… (Расхаживает по комнате, поет.) «Товарищи, ряды теснее сдвинем, нам вместе жить и вместе умирать!» Пошатываясь, направляется к Сэцуко, которая наигрывает на пианино какую-то классическую пьесу. Послушай, Сэцуко… Ты совсем меня не понимаешь… Ты должна порвать с матерью и с этим домом, не то погибнешь. Да ты и сама это знаешь… Раньше я не представлял, что нам делать, но сейчас все по-другому. Я вижу путь, по которому надо идти. А ты вдруг ударилась в мистику. Нет, не понимаешь ты меня, совсем не понимаешь… (Обнимает Сэцуко.) Сэцуко. Оставь! Противно! Кавасаки. Что ж, поступай как знаешь. Погибшая ты душа. Держись за маменькин подол. Дуреха!.. (Смеется.) Мне весело. Очень весело! (Пошатываясь, выходит в сад.) Доносится его пение: «Товарищи, ряды теснее сдвинем, нам вместе жить и вместе умирать. Не дрогнут пред врагом рабочие бойцы…»[5 - «Товарищи, ряды теснее сдвинем, нам вместе жить и вместе умирать!» – строка из гимна японских коммунистов «Красное знамя».] Голос постепенно удаляется. Сэцуко продолжает играть на пианино. Тэруко, шепнув что-то Харуко, уходит. Харуко (кладет голову Тоёдзи к себе на колени). Как мне их жаль! Несчастные люди. Послушай, а то дело, как, по-твоему, выгорит? Тоёдзи. Ты о чем? Харуко. Об участке на побережье Мацусимы. Достанется он тебе, точно? Тоёдзи. Угу. Харуко. Но если отец окажется в затруднительном положении… Тоёдзи. По-твоему, я не способен обойтись без помощи отца? Харуко. Вовсе нет. Ты – человек деловой. Корпеть в лаборатории – это не для тебя. Уж кому-кому, а мне это хорошо известно. Просто использовать отца, конечно, неловко, но… Тоёдзи. Вчера вечером я допустил большую оплошность. Пока все вокруг него суетились, надо было под шумок стащить его личную печать. Харуко. Но ведь это может сразу обнаружиться. Тоёдзи. Да я поставил бы печать только на две или три бумаги и положил бы на место. Никто бы и не узнал. Даже если потом и спохватились, было бы уже поздно. Харуко смотрит на Сэцуко – та с безразличным видом продолжает играть. Харуко. А чтобы построить этот санаторий, сколько примерно потребуется денег? Тоёдзи. Здание обойдется в пятьдесят тысяч, ну, и на оборудование – столько же… В здешних краях слишком большой санаторий не требуется. Харуко. Лучше скромней, да уютней. Большое помещение всегда выглядит казенно и скучно. Тоёдзи. Если начать строительство осенью, к весне уже можно будет принимать пациентов. Харуко. Поставить в сосновом бору небольшие белые домики и соединить их галереями… Просто прелесть… Я, в домашних туфельках, обхожу комнату за комнатой. Я с этим отлично справлюсь, хозяйничать в пансионате – это как раз то, что мне по душе… Неловко так говорить, но твоей бывшей жене это вряд ли бы удалось… Тэруко (входя с коробкой печенья). Я проголодалась. Неожиданно слышен стук в дверь. Сквозь стекло в лунном свете виден силуэт человека. Тоёдзи (подходит к двери, открывает). Как, это ты? Кавасаки с бутылкой пива уныло входит и тяжело опускается прямо на пол. (Смеется.) У тебя дьявольски серьезный вид… Видно, ты тоже заражен мистицизмом… О… Смотри-ка, он плачет Что случилось? Кавасаки. Я в тупике… Тоёдзи. Что это еще за тупик? Кавасаки. Это не пустые слова. Я в тупике. Тоёдзи. Вот я и спрашиваю, в каком именно? Кавасаки. Тоё-сан, мне уже двадцать семь. Мои товарищи по борьбе – моложе. У них головы не забиты всяким хламом, как у меня. Тоёдзи. «Хламом» – это ты хорошо сказал. Кавасаки. Сейчас, когда я услышал звуки пианино, я. Тоёдзи. Пианино? При чем тут пианино? Кавасаки. Эта музыка просто невыносима. Когда я слышу ее, у меня появляется полное безразличие ко всему Дьявольская флейта, навевающая мелкобуржуазные настроения… Если даже я порву со всеми вами и начну новую жизнь, стоит мне услышать эти звуки, я все равно вспомню прошлое и снова начну сходить с ума… Когда я думаю об этом, то… Тоёдзи. Ну-ну, встряхнись… Кавасаки. Я в тупике… Я насквозь прогнил. Я опустошен. Я… (Плачет.) Тоёдзи. Ну-ну, сын арендатора-бедняка! Куда это годится? На, выпей! Кавасаки ложится ничком на пол и стонет. Сэцуко массирует ему плечи. Кавасаки. Я в тупике… Сэцуко. Сейчас ты так говоришь, а завтра снова будешь твердить свое… Тэруко, дай воды, пожалуйста. Звонит телефон. Все переглядываются. Сэцуко выходит. Из-за сцены доносится ее голос: «Алло. Слушаю… Да. Так… Так… Ч-что? Папа?… Так, так.» Возвращается бледная Сэцуко. Тоёдзи. Откуда звонили? Тэруко. Что случилось, сестрица? Говори же! Сэцуко (через силу). С курорта… Тоёдзи. С курорта? С отцом удар? Сэцуко кивает, с трудом сдерживая рыдания. О-Маки (входит, на секунду онемела при виде беспорядка). Что вы здесь делаете?!.. О, и Тэру-тян здесь? (Устремив негодующий взгляд на пьяного Кавасаки.) Кажется, звонил телефон? Кто-нибудь подходил? Не от папы ли звонили? Тэруко. Это… Папа… Тоедзи. Понимаешь, отец… (Жестом поясняет, что с отцом случился удар.) Тетушка (входит). Что такое с отцом? Тоедзи. Он без сознания. Тетушка. Ч-что? Что ты сказал? Где он сейчас? Тоедзи. У своей содержанки. На горячих источниках. Тетушка. Боже мой, что я слышу… Умпэй-сан без сознания! Какой ужас! Тоедзи (осененный какой-то мыслью, с усмешкой смотрит на Харуко). Мама, надо поехать к отцу, прямо туда. Сегодня поездов больше не будет, так что на машине. О-Маки. Который час? Харуко. Час ночи. Тетушка. Так поздно? Ужас! Тоедзи. Вызови такси! Харуко уходит. Тетушка. Ты отправишься один? Сэцуко. Я с тобой! Тоедзи. Я должен ехать. Тетушка. Ну правильно, ведь ты врач! О-Маки (опускается на стул). Мне что-то нехорошо… Тетушка. Нехорошо? Ох… Сэцуко. Что с тобой, мама? Тоедзи (короткий смешок). Ладно. Я один съезжу Надеюсь, все обойдется. Хотя это уже второй удар, да и общее состояние у отца неважное… Харуко (возвращается). Сказали, что машина сейчас будет… Что с вами, матушка? Тоедзи. Ничего, ничего… Неприятно встречаться с содержанкой, вот и нехорошо стало… Принеси портфель. Харуко поднимается на второй этаж. Наступает неловкое молчание. Слышен шум подъехавшего такси. (Надевая пиджак.) Возможно, что несколько дней отцу придется там полежать, ему нужен покой. Но ты, мама, не волнуйся и оставайся дома. Надо же мне хоть раз в жизни выполнить сыновний долг. Харуко приносит портфель. Тоедзи идет к выходу. Остальные его провожают. Слышно, как отъезжает машина. Тем временем проснувшийся Кавасаки ползком добирается до стола и пьет воду из кувшина. Как только все возвращаются, он снова притворяется спящим. Тетушка. Может, его разбил паралич? А ведь он еще не так стар… О-Маки, вдруг что-то вспомнив, поспешно идет направо, но тут же останавливается, сообразив, что все равно уже опоздала. Она в смятении. Сэцуко. Что случилось, мама? Харуко. Забыли о чем-то сказать Тоедзи? Тетушка. Тоедзи? Так ведь он же уехал… О-Маки (после небольшой паузы обращается не то к Сэцуко, не то к Харуко). Вызовите по телефону гостиницу курорта Наруго, пятнадцать. Харуко. Сейчас позвоню. Сэцуко. Зачем, мама? О-Маки. Очень странно! Чтобы Тоедзи сам предложил ехать… Сэцуко (вспоминает недавний разговор Тоедзи и Харуко и невольно содрогается). А-а, в самом деле… Тетушка. Как-никак родной сын… Болтать-то он болтает, но в такую минуту… Возвращается Харуко. (Переводит разговор на другое.) Что поделаешь, Умпэй-сану пришлось немало поволноваться. Давеча на нем лица не было. Харуко. Что же это с ним произошло? Звонит телефон. Кажется, телефон. (Встает, но О-Маки ее опережает.) Сэцуко растерянно смотрит в пространство. Занавес Действие четвертое Поздняя осень следующего года. Погода ясная. Дом тот же, что и в предыдущем действии, только с противоположной стороны. Справа, впереди – веранда, в глубине – уже знакомая нам большая комната. За верандой – тент от солнца, под тентом – плетеная мебель, стол и несколько стульев. На веранде – упакованные вещи. Печальные лучи вечернего солнца освещают обрывистый берег вдали. Рабочие-грузчики вносят упакованные вещи, складывают на веранду и уходят. Появляются, беседуя, О-Маки и Кэнскэ. О-Маки. Вы так быстро все устроили. Спасибо. Кэнскэ. Не стоит благодарности. О-Маки. Удалось встретиться? Кэнскэ. Да, он согласился на вашу цену с большим трудом. Садятся под тентом. (Достает из портфеля бумаги.) Вот контракт. О-Маки (берет контракт, пробегает глазами). Тридцать пять тысяч иен… Кэнскэ. Он человек ловкий и прижимистый. О-Маки. Что ж, неплохо… Нелегко вам, наверно, пришлось. Кэнскэ. Клиент даже растерялся – сам толком не знает, что ему делать с этой гостиницей, как нищий, которому вдруг коня подарили… так что, я полагаю, он остался доволен. О-Маки. Он что-нибудь говорил? Кэнскэ. Да, сказал, что иметь вместо дачи гостиницу на горячих источниках совсем неплохо… О-Маки. Но ведь он тоже коммерсант… Кэнскэ. А потом спросил без всяких обиняков, не соглашусь ли я стать управляющим в этой его гостинице, разумеется, на выгодных для меня условиях. О-Маки (смеется). Надо было согласиться и повести дело так, чтобы он прогорел. Кэнскэ. И через год отдал этот отель задаром? (Смеется. Меняет тон.) Но вот, госпожа, что касается известных вам акций цементной фирмы, так мне сообщили, что в этом году ликвидировать их невозможно. И посоветовали, пока цена на них низкая, придержать бумаги и посмотреть, как сложится ситуация. О-Маки. В самом деле? Кэнскэ. Мне это стало известно от одного моего старого друга, администратора в маклерской конторе. У меня нет оснований ему не верить. О-Маки. Поступайте по своему усмотрению, я думаю, все будет в порядке… Спешки никакой нет, так что… Кэнскэ. Ага, понял. О-Маки. Если со временем сможете получить за них хорошую цену, я вас отблагодарю. Кэнскэ. Ну что вы, зачем, я не нуждаюсь ни в какой благодарности. Да, госпожа, я недавно в гостинице видел Тоёдзи-сана… О-Маки. Тоёдзи?!.. Приезжал небось клянчить деньги? Кэнскэ. И деньги тоже, но, кроме того, он задал мне трудную задачу. О-Маки. Это еще какую? Кэнскэ. «Ты, наверное, спрятал портфель отца», – заявил он и не хотел слушать никаких возражений. Все расспрашивал о той ночи, когда у хозяина случился удар… «Не может быть, – говорил он, – чтобы отец приехал сюда без портфеля. Ты сговорился с матерью и обделал это дельце». О-Маки (изменившись в лице). Как это он пронюхал? А об акциях он тоже упоминал? Кэнскэ. Нет, об акциях ему, видимо, ничего не известно. Но, похоже, он что-то подозревает. Помните, госпожа, в ту ночь вы мне звонили и Тоёдзи-сан, узнав об этом… О-Маки. Так… Ну ладно. Это не важно. Что бы он ни говорил, все отрицайте. Кэнскэ. Само собой. О-Маки. Ну что за человек! Всегда какие-то гадости на уме… (Встает.) Как бы там ни было, деньги на гостиницу я вам дам. Тетушка приехала очень кстати. Кэнскэ. Ах вот как? Тогда немедленно и приступим… Зарегистрировать купчую сегодня вряд ли удастся, но в ближайшие дни мы все оформим. О-Маки. Спасибо. Сколько я вам хлопот доставила! Кэнскэ. Ну что вы! При одной мысли, что я – хозяин гостиницы, хотя бы лишь номинально, сердце от радости готово выскочить из груди. О-Маки (смеется). Итак… Оба направляются к двери. Входит горничная. Горничная. Госпожа… О-Маки. Да?… Что это ты влетаешь как угорелая?… Горничная. К вам гостья… О-Маки. Кто такая? Горничная. Говорит, ее зовут О-Иси-сан. О-Маки. О-Иси? (Переглядывается с Кэнскэ, качает головой.) Какая она из себя? Молодая? Горничная. Нет, как ваша тетушка… Полная. Кэнскэ. Пожалуй, это та самая… О-Маки. Скажи, что я занята и, к сожалению, не могу ее принять. Горничная. Слушаюсь. (Идет к двери.) О-Маки. Впрочем, подожди… Проводи ее в столовую… Ничего страшного… Скажи прислуге, чтобы приготовила чай. Уже время… Горничная уходит. Она раза два писала мне, но я не ответила. Кэнскэ. Что-нибудь насчет денег? О-Маки. Да, жаловалась, что дочь все время болеет и ей туго приходится… Кэнскэ. Говорят, ее дочь опять служит в чайном домике «Вакатакэ». О-Маки. Возможно. Что бы там ни было, давайте покончим с нашим делом. Кадзуо (входит; он сильно постарел, вид замученный). Ну что, я смотрю, сборы почти закончены. (К Кэнскэ.) О, кого я вижу! Помочь пришел? Кэнскэ. Добро пожаловать. Давно мы с вами не встречались. Кадзуо. Да, действительно… Дела у тебя, как видно, идут неплохо. Кэнскэ. Шутить изволите… Кадзуо. Матушка, кто это там в прихожей? О-Маки. Какая-то О-Иси. Кадзуо. Вон оно что. А я подумал, что это за старушка? Видно, притащилась деньги клянчить. О-Маки. Удивится, наверное, когда увидит, что у нас творится. Выйти к ней, что ли? Кадзуо (бросив взгляд на гору упакованных вещей). Перевозить будут завтра? О-Маки. Да, на грузовике, в три ездки. (Делает Кэнскэ знак глазами, что разговор придется отложить, и уходит.) Кадзуо. А, вот как, в три ездки… Я только что был в приемной главной конторы банка, увидел там справочник с именами деловых людей, открыл наудачу, смотрю – имя Умпэя Фунакоси вычеркнуто. Прислуга вносит чай и уходит. Появляется тетушка, вслед за нею Сэцуко, рукава кимоно подвязаны, видно, что она занималась упаковкой вещей. Тетушка. О, Кадзуо-сан пожаловал? Кадзуо. Добрый день, тетушка. Вам, я вижу, тоже пришлось потрудиться… Тетушка. Ради этого и приехала… А ты неважно выглядишь. Переволновался, наверное, из-за нынешних событий? Кэнскэ. Давно вас не видел, уважаемая тетушка. Очень рад, что вы в добром здравии. Кадзуо. Это Кэнскэ-сан, помните, служил в фирме Этигоя? Тетушка. А, вот оно что… Я его не узнала, он стал таким блестящим молодым человеком. Кэнскэ. Ну что вы… В свое время я доставил вам немало хлопот. Тетушка. Помню, ты был отличным товарищем для Кадзуо и других ребят, когда вы играли в разные игры. Бывало, приедешь с почтой, бросишь велосипед и целых полдня бьешь баклуши. Кэнскэ. Не смею спорить… Тетушка. А теперь какой элегантный! В европейском костюме… Кэнскэ. Право же… Кадзуо. Он теперь управляющий в гостинице на горячих источниках Наруго… В той, что раньше принадлежала отцу. Тетушка. Управляющий? Кэнскэ. Я всем обязан хозяину… Кадзуо. Мы и не знали, а, оказывается, Кэнскэ-сан уже давно там администратором. Тетушка. Да ну?!.. Вот оно что! Кэнскэ. Да, когда дела вел хозяин, работать было и приятно и интересно. Кадзуо (к Сэцуко). Я слышал, ты хворала? А теперь как? Поправилась? Сэцуко. Да… А как твои? Кадзуо. Все здоровы. Приезжай, поживешь у нас, отдохнешь. Правда, ничего особенно интересного нет… Тетушка. Сэцу-тян похудела. (Гладит ее по плечам.) Куда девается все, что ты ешь? Кэнскэ. Вам, наверно, пришлось ухаживать за Тэруко-сан… Бедняжка недолго мучилась… Тетушка. Да, теперь она рядом с богом, и ей хорошо, нашей девочке… Кадзуо (указывая на пыльный бумажный сверток, который тетушка держит в руках). Что это у вас, тетя? Тетушка. Это? Не знаю. Вывалилось из-за картины, когда стали снимать ее со стены. (Передает Кадзуо.) Сэцуко меняется в лице. Наверное, какие-нибудь сокровища… Кадзуо (уловив выражение лица Сэцуко). Знаете поговорку: «Закрытый ларчик всего дороже»… (Передает сверток Сэцуко.) Сэцуко (открывая сверток). Совсем забыла, что взяла это у него на хранение. Кадзуо. У него? Это ты про Кавасаки? Гм… Тогда это наверняка что-то запретное. Лучше сжечь, а то не оберешься хлопот. Сэцуко. Ты прав. Кэнскэ. А где он сейчас, Кавасаки-сан? Кадзуо. Всякий раз, когда в газетах пишут об арестах левых, я нервничаю. Кэнскэ. Но пока имя Кавасаки как будто не упоминалось. Тетушка. Так-таки неизвестно, где он находится? Сэцуко. Слышала, будто в Токио, но… Кадзуо. Вот это как раз хуже всего. Сэцуко нужно оформить развод, а где искать его, не знаю. Кэнскэ. Он по-прежнему участвует в подпольном движении? Кадзуо. В последнее время разное приходится слышать. Говорят, например, что из руководителей уже почти все в тюрьме. Теперь же влияние приобретают такие, как Кавасаки, бывшие студенты. Тетушка. Разве Сэцу-тян все еще не получила развода? Надо было все оформить, когда решили расстаться. Сэцуко. Что сейчас об этом говорить, тетя, ведь тогда ужас что в доме творилось. Кэнскэ. Да, время летит. Это случилось как раз прошлым летом, в самую жару, так что уже почти полтора года прошло. Кадзуо. Рано или поздно наш бывший родственник тоже попадет в тюрьму, тогда и нас не преминут упомянуть в газетах, вот что скверно. Входит горничная. Горничная. Барышня, простите, хозяин хочет сюда прийти. Сэцуко. Да-а? Кадзуо. Я его приведу. Он как ребенок, любит быть на людях… Да, кстати… (Достает из кармана два конверта.) Эти письма только сейчас принесли, в прихожей лежали. Одно адресовано матери. (Отдает письма Сэцуко и уходит.) На веранде рабочие-грузчики пьют чай. Кэнскэ. А вы, тетушка, ничуть не меняетесь, все такая же моложавая. Тетушка. Ну что ты, совсем старухой стала. Ты на ком женат? Кэнскэ. Я пока холост. Тетушка. Еще не нашел себе пары? Кэнскэ. Никто не идет за меня. Тетушка. Сам небось никак выбрать не можешь?… А Сэцу-тян читает письмо и, кажется, радуется. Видно, от хорошего человека пришло, а? Сэцуко. Перестаньте, тетя. Тетушка. Хорошо бы и тебе поскорей найти себе достойного мужа… Нельзя же весь век сидеть здесь в заботах да хлопотах. Кэнскэ. Вы правы. За кого-нибудь… Сэцуко. Хватит с меня. Я больше не пойду замуж. Позаботьтесь лучше о Кэнскэ-сан. Кэнскэ. Позвольте обратиться к вам с просьбой. Может, устроит кого-нибудь такой голодранец, как я? Тогда дайте мне знать. (Смеется.) Простите, я отлучусь. (Уходит.) Тетушка. Мама тревожится… Ты что, намерена хранить верность этому человеку? Сэцуко. Верность? О чем это вы? Тетушка. Видно, не можешь его забыть. Что ни говори, а законный муж… Почему у вас не было детей? Ведь больше двух лет были женаты. Сэцуко. Иногда мне кажется, если бы у нас родился ребенок, не случилось бы этой драмы… Тетушка. Это уж точно. Когда есть ребенок, мужчина тоже поневоле за ум берется… Почему же все-таки у вас не было детей? Видно, он не хотел… Ну и тип! Сэцуко. Мы ведь учились, и думали, что ребенок может нам помешать… Тетушка. Ага, шли, значит, на всякие хитрости, только бы не иметь детей! Нынче это в моде. Сэцуко (смеется). Трудно с вами говорить, тетя… Я сбегаю в лавку на углу, позвоню оттуда. (Направляется влево.) О, сэнсэй, добро пожаловать! Со стороны сада входит пастор. Пастор. Я вижу, вы готовитесь к переезду. И тетушка помогает?… Тетушка. Хорошая погода, не правда ли? Пастор. Да, все эти дни погода стоит отличная. (Отвечает на поклон Кэнскэ, который возвращается, вытирая платком руки; потом обращается к Сэцуко.) Как отец? Сэцуко. Спасибо, он сказал, что сегодня чувствует себя хорошо. Пастор. О, а вот и он. Появляется Кадзуо, толкая перед собой коляску, в которой сидит Умпэй. Вам с каждым днем все лучше. И цвет лица хороший. Умпэй (исхудавший, осунувшийся, с отсутствующим взглядом). У-у-у, д-д-да. (Бормочет что-то нечленораздельное.) Кадзуо. Как дела в церкви? Пастор. Благодарю вас… Да, кстати, недавно нас посетил Кимура-сан из церкви Исиномаки, говорил, что у них тоже намного возросло число верующих. Кадзуо. В последнее время церковь процветает. Почему, интересно? Пастор. Это, знаете ли, результат общих душевных переживаний. Кэнскэ. После маньчжурских событий[6 - Речь идет об оккупации северо-восточных районов Китая в 1931 г., где японцы в 1932 г. учредили марионеточное государство Маньчжоу-го и расквартировали свою Квантунскую армию.] народ все время в напряжении. Пастор. Это естественно. Левое движение уже совсем бессильно[7 - Одновременно с оккупацией Манчжурии правительство приступило к «умиротворению тыла», иными словами, обрушилось с массовыми репрессиями на прогрессивное движение в стране.]… А эти события заставили людей критически оглянуться на самих себя… Кэнскэ. Если эти события приведут к улучшению экономической конъюнктуры, будет прекрасно. Кадзуо. Я думаю, так и произойдет… Да вот, например, как, по-твоему, сколько стоит сейчас акция текстильной фирмы Тохоку? Кэнскэ. Я слышал, что они стали поставщиками армии. Кадзуо. В том-то и дело. Можно подумать, что эту жалкую фирму взял под свое покровительство бог удачи… Одна их акция стоит сейчас шестьдесят пять иен! Кэнскэ. Шестьдесят пять иен?!.. Кадзуо. Да. А когда отец продал фирму, цена акций была всего лишь восемь иен. Просто ирония судьбы! Кэнскэ. Да, прискорбно, очень прискорбно… Кадзуо. Если бы только это… Говорят, предприятие расширяется, нанимают рабочих. Причем только временных, главным образом детей… Ты, наверно, знаешь, что во время той забастовки я от имени отца вел переговоры с новым главой фирмы и мы условились с забастовочным комитетом, что уволенных будут принимать на работу в первую очередь. Однако нынешние директора полностью игнорируют этот пункт. Умпэй. Ун… ун… (Что-то пишет пальцем в воздухе.) Сэцуко (глядя на его палец). Так… так… (Пастору.) Сэнсэй, он просит вас отведать вот это. (Подает тарелку с инжиром.) Из тетушкиного сада. Пастор. Ах, какая прелесть! Тетушка. Только что собранные… Пастор. М-м, как вкусно, просто объеденье… Сэцуко уходит. Кэнскэ. Будь хозяин здоров, он сам уладил бы все дела. Пусть даже акции фирмы упали тогда в цене, за недвижимое имущество можно было выручить двести, а то и триста тысяч иен, а так все пошло кредиторам. Кадзуо. Ничего, это даже к лучшему. Теперь я на себе испытал, что значит быть рядовым служащим. Пастор. Напрасно вы отказались от должности помощника управляющего филиалом банка. Кадзуо. Если уж падать, так на самое дно… Сам я, по сути дела, никакими достоинствами не обладаю, единственное, чем я блистал, это авторитетом отца. Кэнскэ смеется. Да нет, правда же… Разумеется, приятнее слышать, будто ты сам подал в отставку, по доброй воле, но все эти типы только и ждали, когда же наконец я напишу заявление. Кэнскэ. Ну что вы, не может быть… Ведь филиал банка в Исиномаки, где вы служили, самый солидный. И, как бы там ни было, именно ваш отец и вы заложили прочный фундамент его процветания. Кадзуо. Разве эти господа способны на благодарность? Им ничего не стоит просто так резко изменить свое отношение к человеку. Ну и пусть. Я плачу им тем же – работаю спустя рукава. Кэнскэ (смеется). Не надо с таким предубеждением относиться к людям… Вы сами, Кадзуо-сан, тоже очень переменились… Пастор. Матушки вашей нет дома? Кадзуо. Она дома, но у нее гостья. Пастор. Тогда, может быть, зайти в другой раз? Собственно, я по делу, насчет подарков для солдат действующей армии.[8 - Оккупация Маньчжурии совершилась отнюдь не бескровно, она натолкнулась на упорное сопротивление китайского народа. Поэтому Квантунская армия с полным основанием могла называться «действующей».] Мы хотим привлечь к сбору женское благотворительное общество. Кэнскэ. Я слышал, в Маньчжурии уже ударили морозы. Кадзуо. Не выношу, когда эти молодчики из молодежных организаций орут на привокзальных площадях, провожая солдат.[9 - Отправка японских войск в Китай обставлялась ура-патриотическими выступлениями. На вокзалах, откуда уходили воинские эшелоны, родственникам, провожавшим солдат, ни в коем случае не полагалось выражать грусть, не говоря уж о слезах; все обязаны были демонстрировать величайшую радость, отправляя своих сыновей, мужей и братьев на «служение великой Японской империи».] Ну что им далась Маньчжурия?… Впрочем, я, может быть, не прав, рассуждаю чересчур субъективно… Нервы пошаливают. Кэнскэ. Лучше поменьше думать и беречь здоровье. Пастор. Разумеется, разумеется… Голос О-Иси (чем взволнованней она говорит, тем сильнее слышится в ее речи местный акцент). Это вовсе не значит, что я не верю вам, госпожа. Просто пока не увиделась с вами, душа была не на месте… Да… Входит О-Иси. Следом с недовольным видом идет О-Маки. О-Иси (всем кланяется). Прекрасная нынче погода, господа… (Подходит к Умпэю.) Господин, сколько лет, сколько зим! Простите, что долго не давала о себе знать… Умпэй. У-у-у… О-Иси. Господин, это я, О-Иси. Умпэй. М-м… О-Иси (пораженная тем, как сильно изменился Умпэй). Господин, вы не узнаете меня? Это я, О-Иси. Умпэй. А… ум… (Машет рукой, нетерпеливо стонет, поворачивается к Кадзуо.) Ун… ун… Кадзуо (смотрит на палец отца, который что-то пишет в воздухе). Все время требует: «Покупай, покупай». За биржевого маклера меня принимает, что ли? О-Иси (громко, Умпэю прямо в ухо). Господин, это я… Симэка Ваша Симэка! Умпэй (как будто узнал ее, в его лице что-то дрогнуло) У-у-у… (Опять пишет в воздухе пальцем.) О-Иси. Да, видно, ничего не поделаешь… Больше я не настаиваю… Но взамен, госпожа, хочу попросить вас хоть немного помочь деньгами… О-Маки. Право, мне неловко повторять одно и то же, но вы сами видите, в каком мы все положении. О-Иси (смеется). Рыба, хоть и протухнет, все рыба… Вы очень выручите меня и дочь, если пожертвуете две-три тысчонки, всего-то, из ваших карманных денег… О-Маки. Что вы, откуда у меня такие деньги? Пастор и Кэнскэ отходят в сторону. Слева поспешными шагами возвращается Сэцуко. При виде О-Иси застывает на месте. О-Иси (нарочито громко). Мне, конечно, неудобно говорить вам об этом, но, честно говоря, я отдала любимую дочь господину, потому что он обещал через три года записать эту гостиницу на ее имя. И вот, госпожа, без моего ведома гостиницу отдали в залог, а тут как раз случилось это несчастье… Я спохватилась – ан поздно, и нас с дочкой прогнали, словно приблудных кошек, даже пожаловаться некому. О-Маки (едва сдерживая гнев). Я сделала бы для вас все, что в моих силах, но дать денег, понимаете… О-Иси. Нам хватило бы трех тысяч иен. По нынешним ценам гостиница стоит пятьдесят, а то и все шестьдесят тысяч, а ее отдали в залог всего лишь за тридцать… Да что уж, теперь говорить об этом бесполезно, оттого я и прошу у вас хоть десятую часть того, что вы получили. Хочу открыть небольшую лавчонку. О-Маки. Сейчас не то что трех тысяч, а даже тридцати иен у меня нет… О-Иси. Когда же мне за ними прийти? О-Маки. Когда?… Но мы разорены! О-Иси. Оттого я и обращаюсь к вам лично, госпожа. О-Маки. Денег нет. О-Иси. Значит, не дадите? О-Маки (выходит из себя,). Вот надоела! Заладила: «У вас…», «от вас…». О-Иси (пожимает плечами). Ах вот как… Прошу прощения… В таком случае вот что я вам скажу, госпожа. Известно ли вам, где сейчас находится ваш сынок? Да-да, молодой господин Тоё. О-Маки изумлена. Ведь Путако, слава богам, совсем поправилась от болезни и сейчас пользуется большим успехом в чайном домике «Вакатакэ», сынок ваш очень к ней расположен. О-Маки ошеломлена. Впрочем, это бы ладно, а вот то, что он приходит веселиться без гроша в кармане, – никуда не годится. Так вот, ваш сынок заявил мне, что у тетушки Фурукавы имеется его доля, которую он дал ей на хранение через вас, и что я могу получить эти денежки, когда захочу. Тетушка растерянно смотрит на О-Маки. О-Маки. Это Тоё сказал такое? Не знаю, что он там наговорил, но его дела меня совершенно не касаются. О-Иси. Ах вот оно что. Вы что же, из дому его выгнали, что ли? О-Маки. Пожалуй, что так. О-Иси. Тогда ничего не поделаешь. Остается лишь препроводить его в полицию, поскольку страдает наш бизнес… Вас так больше устраивает? О-Маки. Поступайте как знаете. О-Иси (меняя тон). Гм. Да вы и вправду железная. Я это слышала, но не совсем себе представляла. Что ж, пусть так. Когда в первый раз я порвала с вашим мужем, я наотрез отказалась от отступных, которые он предлагал мне, и рассталась с ним благородно, красиво. Но тогда я была молода. Сейчас все обстоит иначе. Я забочусь не о себе, а о дочери. Так что не думайте, что так просто со мной разделаетесь. Зря на это рассчитываете. В следующий раз я с вами по-другому поговорю… (Поднимается, кряхтя и охая.) Ну, засиделась я у вас… (Уходит.) Умпэй дремлет в коляске. Кадзуо. Ужасная старуха. Кэнскэ (возвращается вместе с пастором). Жара, видно, на нее действует. О-Маки. Опозорилась перед сэнсэем. Пастор. Кстати, госпожа, я пришел поговорить о подарках для армии. Вы уже в курсе дела?… О-Маки. Да, вчера слышала от соседки… Очень хотелось бы, с вашего позволения, помочь, но, понимаете, мы уже… Пастор. Нет-нет, на сей раз речь идет не столько о материальной помощи, сколько о моральной. О-Маки. Я и в церкви давно не была, что меня очень мучает, но… Пастор. Вы согласитесь, однако, чтобы я внес ваше имя в список инициаторов сбора? О-Маки. Да, конечно… Однако будет ли от этого польза? Пастор. Не сомневайтесь… Кстати сказать, сидеть безвыходно дома вредно для здоровья. Вам надо бы привозить его хотя бы на вечернюю службу. О-Маки. Благодарю вас… Пастор. Ну, счастливо оставаться. Нет-нет, пожалуйста, не беспокойтесь, сидите… (К Кадзуо.) Кланяйтесь всем вашим домочадцам в Исиномаки. (Направляется в сад.) Сэцуко и Кэнскэ провожают его. Кадзуо (зевает). Пожалуй, отец теперь самый счастливый. (Толкая коляску, уходит.) О-Маки, заметив на столе письмо, берет его, разглядывает с обеих сторон, затем не без опаски вскрывает. Тетушка. Интересно, правда ли, что Тоё находится у этой девицы? В таком случае… (Не получив ответа, встает.) Ну, пойду, пока не стемнело… Вот скверный мальчишка! (Уходит.) Сэцуко (вбегает с радостным видом). Мама, я получила письмо от мисс Поулен. Я только что ей звонила, она зовет меня с собой в Корею. Наконец-то я знаю, где буду работать. (Замечает, что мать расстроена.) Что с тобой, мама? О-Маки (поднимает голову, она так взволнована, что рот ее судорожно кривится). Что такое?! Сэцуко. Наконец-то нашлось для меня место учительницы в женской гимназии. Так что… О-Маки. Сэцу-тян, прочти вот это. Сэцуко. Это то письмо, которое недавно пришло? Откуда? (Прочитав, меняется в лице, смотрит на мать.) Пауза. Тетушка (входит). Надо еще что-нибудь положить в тот ящик?… Что это с вами?… О-Маки (указывает на письмо). Прямой шантаж. Кавасаки пишет, что согласен дать развод Сэцуко, но взамен требует тысячу иен. Тетушка. Кто? Бывший муж Сэцуко? Требует тысячу иен? Где же он сейчас? О-Маки. Почем я знаю! Адреса нет. Тетушка. Даже адреса не сообщил? О-Маки. Он просто издевается надо мной. Пишет: «В обмен на документы прошу передать посыльному…» Тетушка. Посыльному? Кого-нибудь, значит, пришлет. До чего же настырный! Мало того, что причинил столько неприятностей, так еще вымогает деньги. О-Маки встает, пошатываясь. Входит Кэнскэ. О-Маки (Кэнскэ). Итак, прошу вас сделать все, о чем мы с вами договорились. (Выходит, пригласив Кэнскэ следовать за собой.) Тетушка. Ну и дурак же он! Кто же выложит ему тысячу иен? (Уходит.) Сэцуко некоторое время стоит неподвижно, глядя на закат. С ее лица постепенно исчезает выражение надежды. Горничная убирает чайную посуду и уходит. Спустя некоторое время входит человек в легком пальто японского покроя[10 - …пальто японского покроя… – своеобразный «гибрид» европейского пальто и кимоно.] поверх кимоно, в кепке. Он с опаской осматривается и потихоньку приближается к Сэцуко; хочет окликнуть ее, но не решается. Сэцуко, почувствовав, что в комнате кто-то есть, оглядывается, замечает незнакомого мужчину и от страха готова закричать, но человек быстро снимает кепку и очки. Это Кавасаки. Сэцуко. Ах! Кавасаки. Прости, что напугал. Хотел позвонить, но у вас теперь, оказывается, другой номер… Все здоровы?… Что это, вы куда-то переезжаете? Сэцуко (немного успокоившись). Когда ты приехал? Кавасаки. Только что. Хотел пройти через прихожую, но там все завалено вещами. Пришлось войти со стороны сада. И как раз удачно, ты здесь. Сэцуко. Ты из Токио? Кавасаки. Вчера отправил письмо, а потом подумал, что лучше, пока оно не пришло, приехать самому. Сэцуко. Письмо?… Кавасаки. Да. Не очень-то благородного содержания… Сэцуко. Письмо маме? Кавасаки. Уже пришло? Сэцуко. Да, совсем недавно. Кавасаки. Нескладно получилось. Мама, наверно, удивилась? Что она сказала? Сэцуко. Значит, это все-таки недоразумение, твое письмо? Кавасаки. Я хотел с тобой посоветоваться. Сэцуко. Правда? Так я и думала. Я знала – что бы ни случилось, ты не можешь прислать такое письмо… Кавасаки. Обстоятельства складываются по-разному. Давай не спеша потолкуем. Ты что-то бледная… Ты здорова? Сэцуко. Сейчас уже все прошло. Кавасаки. Все это время жила дома? Сэцуко (потупившись). Да… Столько событий произошло… Я уезжаю в Корею. Мисс Поулен берет меня на работу в свою женскую гимназию. Кавасаки. Гм-м. Учительницей музыки? Сэцуко. Официально это решится в апреле будущего года. Жалованье восемьдесят иен. Кавасаки. Прекрасно! В самом деле прекрасно. Во всяком случае, я горячо одобряю то, что ты уедешь из этого дома, перестанешь зависеть от матери. Сэцуко (огорченно). Ты не так меня понял. Я потому и хочу работать, что дома теперь нужда. Буду работать, чтобы помочь семье. Кавасаки (смеется). Я вижу, ты изменилась к худшему. Ну да ладно. Какие бы ни были у тебя побуждения, все равно я рад, что ты станешь самостоятельной. У меня будто камень с души свалился. Сэцуко (смягчившись настолько, что уже может шутить). А ты хоть изредка вспоминал обо мне? Кавасаки. Не говори глупостей. Сэцуко. Как там мое пианино? Кавасаки. Пианино?… Гм. Сейчас не до музыки. Наше движение переживает трудные времена. Сэцуко. В газетах пишут, что многие арестованы. Кавасаки. Идет коренная перестройка. Мы были слишком беспечны, устраивали разные научные семинары. Друзья почти все в тюрьме… Сэцуко. Неужели? Кавасаки. Не знаю, может быть, даже хорошо, что ты тогда вместе со мной не ввязалась в это дело. Тебе, пожалуй, все это оказалось бы не под силу. Так что, наверно, ты правильно поступила. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты всегда сочувствовала нашему движению. Сэцуко (пристально смотрит на Кавасаки, вспоминает прошлое). Ты здоров? Похудел… Или, может быть, мне это кажется из-за того, что ты так одет? Кавасаки. Здоровье в порядке… А как я выгляжу во всем этом? Сэцуко. Отлично. Я и то не сразу тебя узнала… Сейчас, наверно, усилили слежку. Кавасаки. Именно поэтому приходится тратить уйму денег на одежду и транспорт. Пользоваться электричкой, к примеру, рискованно. Но это бы еще ладно. Сейчас дозарезу нужна определенная сумма. Я еще в прошлом месяце начал собирать деньги, однако идет туго. В наше время мало кто раскошеливается. Пришлось прибегнуть к более решительным мерам. И тогда я отправил это письмо… С точки зрения буржуазной морали вымогать деньги под предлогом развода безнравственно. Да и мне, признаться, было не по себе, потому что это касается тебя. Но я написал это письмо прямо с благоговением, как молитву Тебе, наверное, странно… Я хочу, чтобы хоть ты поняла меня. Сэцуко. Я понимаю. Кавасаки. Когда-то ты сказала, что сама не можешь участвовать в движении, но будешь втайне оказывать посильную помощь. Я поверил тебе и продолжаю надеяться. Сэцуко. Я говорила это искренне и помогла бы, если бы не такое тяжелое положение дома… Кавасаки. Нельзя ли хоть сколько-нибудь достать у матери? Правда, обычным путем у нее ничего не получишь. Сэцуко. Не в этом дело. Просто в настоящее время денег нет. Кавасаки. А те деньги? Неужели от них ничего не осталось? Сэцуко. Какие? Кавасаки. Те, что припрятаны у тетушки. Сэцуко. Все это выдумки Тоёдзи. Кавасаки. Ничего подобного. Я в этом не сомневаюсь. Твоя мать не такой человек, чтобы остаться без гроша в кармане, пусть даже отец разорился. Сэцуко. Вот все так думают, а в доме даже на еде экономим. Правда! Из имущества же только и осталось, что мое пианино. Но его я тоже продам перед отъездом, чтобы хватило на дорогу в Корею и на оплату жилья хотя бы в первое время. В прошлом году, в декабре, накануне самого рождества, судейские чиновники описали все: шкафы, столы, даже мой электропатефон, подарок старшего брата. Личные вещи, мои и мамины, потом вернули, все остальное перешло в так называемое управление по делам несостоятельных должников… Как дальше жить, не знаю. Правда, решился вопрос с моей работой, может быть, станет полегче… Как назло, Кадзуо, старшему брату, снизили жалованье, они с семьей сами еле сводят концы с концами, так что помогать нам не могут. Кавасаки. Вот оно как? Нет, не может такого быть! По-моему, все это выдумки для отвода глаз. Однако твоя матушка весьма дальновидна, если даже тебя заставила во все это поверить… Мне бы хотелось с ней встретиться. Попробую сам с ней потолковать. Сэцуко. О чем? Кавасаки. Разумеется, просить ее пожертвовать деньги в пользу движения не стану: бесполезно, не даст, а если и даст, так потом жди неприятностей. Уж лучше пусть сочтет меня негодяем и захочет поскорее избавиться от такого мерзавца зятя. Я же заверю ее, что, получив определенную сумму, так сказать, отступные, возьму всю вину на себя и никогда больше не стану ее тревожить. Сэцуко (невольно засмеявшись). Отступные?… С этим к ней уже приходили, да так и ушли ни с чем. Кавасаки. Приходили? Кто? Сэцуко. Старуха О-Иси. Та самая, которая, по слухам, жила на горячих источниках у отца… Кавасаки. А, та бывшая гейша… Ладно, пусть я тоже уйду ни с чем, но поговорить с твоей матерью должен непременно. Она дома? Сэцуко. Дома-то дома… (Немного подумав.) Ладно, пойду позову. Но на деньги ты не надейся. (Идет направо.) Кавасаки. Погоди минутку. Скажи ей только, что я прошу прощения за то письмо и непременно хочу с ней увидеться… Сэцуко, улыбнувшись ему, уходит. Кавасаки расхаживает по комнате, выходит в сад с задумчивым видом, словно погруженный в воспоминания. Возвращается Сэцуко. Ну, что? Она придет сюда? Или мне идти к ней? Сэцуко. Сказала, что ей нездоровится и просила извинить… Кавасаки. Нездоровится? (С угрожающим видом смотрит вправо.) Где она? Сэцуко (вздрогнув). Что ты собираешься делать? Кавасаки (передумав, садится). Она больше ничего не сказала? Сэцуко. Нет, ничего. Кавасаки. В общем, требовать встречи бессмысленно. Сэцуко. Документ при тебе? Кавасаки. Согласие на развод?… Велела небось без всяких разговоров оставить бумагу и уйти? Сэцуко. Мама очень расстроена после встречи с этой О-Иси, она в подавленном состоянии. Кавасаки. Бумаг у меня при себе нет. Я отдал их одному человеку. Через несколько дней он приедет сюда по делу. По правде говоря, мне не хотелось вести переговоры через него, и я, рискуя, приехал сам. Но теперь ничего не поделаешь. Хорошо, что хоть ты поняла меня. Ради этого одного уже стоило приезжать… Поедешь в Корею, береги себя. Писать не смогу, но если будем живы-здоровы, может, увидимся. Сэцуко. Отсюда ты прямо в Токио? Кавасаки. Да, как раз успею на семь тридцать. У меня еще полно дел. (Немного поколебавшись.) Извини, не дашь ли мне денег, если у тебя есть при себе? На билет, правда, мне хватит, но… Сэцуко. Вот все, что есть. (Открывает кошелек, высыпает содержимое, потом снимает кольцо и вместе с деньгами отдает Кавасаки.) Кавасаки. Спасибо. Прости. (Жмет руку.) Сэцуко отворачивается. Входит О-Маки. Кавасаки быстро уходит. Сэцуко провожает Кавасаки взглядом и в изнеможении опускается на стул. Обе некоторое время молчат. Сгустились сумерки. Сэцуко порывисто встает, подходит к матери, садится на корточки и прячет лицо у нее в коленях. О-Маки (расслабленно). Так хочется куда-нибудь уехать. Сэцу-тян. Далеко-далеко, где никто нас не знает… Тэру-тян, помнится, так говорила когда-то, и вот она ушла первая… Сэцуко (вздрогнув). Мама! О-Маки (усмехаясь). Покамест я еще не собираюсь идти вслед за ней. Нет, умирать еще не хочу! Больше того, хочется наконец пожить в свое удовольствие. Чем я хуже других! Отец, увы, в таком состоянии, что вряд ли долго протянет. Надо привести все дела в порядок, а потом мы уедем. Сэцуко (едва слышно). Да… О-Маки. Вдвоем с тобой, Сэцу-тян, понимаешь? Сэцуко. Моего заработка нам вполне хватит. О-Маки (смеется). Сэцу-тян будет меня кормить! Прекрасно… Он оставил бумаги? Сэцуко. Нет. Он не захватил их с собой, сказал, что потом пришлет. О-Маки. Ты дала ему денег? Сэцуко. Нет… Ах, я хочу обо всем забыть и поскорее начать работать. О-Маки (смеется). Итак… Госпожа учительница Сэцу-тян? Сэцуко. Первое время я буду считаться как бы практиканткой с жалованьем в пятьдесят иен. О-Маки. Да, Сэцу-тян стала самостоятельным человеком… Но мама не допустит, чтобы ты так тяжело трудилась! Сэцуко. Но я смогу заработать деньги! О-Маки. Пятьдесят иен? Огромная сумма! Сэцуко. Сейчас и такие деньги нам пригодятся… О-Маки. Об этом не беспокойся. Сэцуко. Но что же будет? Поэтому я и собираюсь работать. С апреля будущего года начну получать уже восемьдесят иен в месяц. Жить буду в общежитии, на питание мне и тридцати иен хватит, а пятьдесят буду высылать тебе, мама. О-Маки (смеется). Спасибо. Я тронута до слез. Если б этот негодяй Тоё хоть немного походил на тебя… Не бойся, мама все устроит. Я твоя мать, разве я допущу, чтобы ты мучилась из-за денег? Сэцуко. У тебя есть деньги? О-Маки (кивает головой). Милая моя девочка! Сэцуко. Они хранятся у тети? О-Маки. Я тебе просто еще не успела сказать, но на эти деньги я выкупила гостиницу на горячих источниках. Наконец-то она моя. Даже не верится, будто во сне… Теперь я строю всякие планы на будущее, и ты должна стать мне помощницей, Сэцу-тян, слышишь? (Замечает искаженное лицо Сэцуко и испуганно замолкает.) Что с тобой? (Вдруг спохватывается и приходит в замешательство.) Сэцуко (прильнув к матери, рыдает; резко поднимает голову). Если у тебя были деньги, как же ты не помогла отцу в трудный час? Когда отец так страдал! О-Маки (стараясь сохранить спокойствие). Вот в чем дело! А я никак не могла понять… Видишь ли, Сэцу-тян, я думала о будущем… Сэцуко. Помоги ты ему тогда, с ним не случилось бы несчастье. О-Маки. Эти деньги все равно не спасли бы его. Ему нужно было гораздо больше. Сэцуко. Ты не права. Отец тогда… О-Маки. Речь шла не просто о временном затруднении. Он потерпел полный крах. Сэцуко. Отец говорил… «Если бы мама помогла мне, я выкрутился бы и стал жить совсем по-другому»… О-Маки. Громкие слова! Сэцуко (враждебно смотрит на мать). Что ты, мама?… Выходит, ты всегда его ненавидела! О-Маки. Ну что ты выдумываешь… Сэцуко (плача). А я так верила тебе, мама… Защищала тебя… И ему только что сказала… О-Маки. Скоро ты все поймешь. Сэцуко, обхватив голову руками, рыдая, ходит по комнате. (Подходит к Сэцуко, кладет руку ей на плечо.) Сэцу-тян! Сэцуко сбрасывает ее руку и идет в другую сторону. О-Маки идет за ней. Сэцуко убегает. Комната погружена в сумрак. Занавес Действие пятое Курортное местечко неподалеку от города Н. Весна следующего года. Справа, чуть в глубине, флигель гостиницы. Слева – живая изгородь; за нею на небольшом возвышении – смотровая площадка. Справа – лестница, ведущая на галерею главного корпуса. Галерея тянется по тыльной стороне флигеля, мимо смотровой площадки и дальше – вниз, в глубину левой части сцены. От смотровой площадки к авансцене ведут пологие каменные ступеньки. Рядом с ними – вход: плетенная из прутьев калитка, ведущая в сад перед флигелем. Утренняя дымка смешалась с паром от горячих источников. Во флигеле по лестнице справа спускается заспанный Кэнскэ, с ним – Кадзуо, еще более похудевший. Его европейский костюм забрызган грязью, кое-где даже порван. Кэнскэ (включает свет). Что с вами случилось? Кадзуо. Прости, что разбудил. Кэнскэ. Ничего, просто я испугался. Не сразу узнал вас… Кадзуо. Этого я и боялся, потому никак не решался войти. Но болтаться здесь в такой ранний час тоже не годится, можно вызвать подозрения… Кэнскэ. Надо бы вам переодеться… (Открывает шкаф, достает теплое кимоно и пояс.) Кадзуо. Спасибо. (Снимает костюм и разглядывает пятна грязи.) Кэнскэ. Ого, вырван клок… На вас кто-нибудь напал? Кадзуо. Да нет… Кэнскэ. Вы прямо из Исиномаки? Кадзуо. Нет, из Сэндая. Кэнскэ. Как из Сэндая?! Вы там ночевали? Кадзуо. Какое там… Всю ночь болтался по улицам. Уж и не помню где. Кэнскэ. Вы?… Чудеса, да и только! Кадзуо (надевает кимоно и в изнеможении садится, скрестив ноги). Ах, самому стыдно… Кажется, я довольно долго бродил возле железнодорожного переезда на Седьмой улице. Бывают моменты, когда хочется свести счеты с жизнью. Кэнскэ (изумленно). Что это вы?… Ничего не понимаю. Что, собственно, произошло? Кадзуо. Я такое натворил… (Озирается по сторонам.) Кэнскэ. Здесь никого нет. Эта комната всегда пустует в ожидании хозяина, так было заведено еще при вашем отце… Да, так что же вы натворили? Надеюсь, никого не убили? Кадзуо. Растратил казенные деньги. Кэнскэ. Ч-что?!.. Кадзуо. Растратил казенные деньги. Я же сказал. Кэнскэ. Сколько? Кадзуо. Ни много ни мало пять тысяч иен. Пауза. Кэнскэ (смеется). Не пугайте меня. Вы, кажется, не любитель шутить. Кадзуо. Шутить? Кэнскэ. И притом – зло шутить. Разве можно истратить пять тысяч за один вечер? Кадзуо. Не за вечер. Я тратил их постепенно. Кэнскэ. И вчера это обнаружилось? Кадзуо. Да… Директор пока, кажется, ничего не заметил, а вот помощник его, который принял у меня дела, человек сообразительный… В общем, они расставили мне ловушку, и я попался. Кэнскэ, ошеломленный, молчит. Сейчас постараюсь объяснить. Ты ведь знаешь, я отказался от должности помощника директора и стал рядовым служащим, ведал выдачей ссуд… Но и после этого я по-прежнему пользовался популярностью у клиентов. За это мои коллеги на меня злились, все меня сторонились… И тут я совершил непоправимую глупость. Пользуясь доверием клиентов, я сам, без ведома директора, практически решал все вопросы, связанные со сделками и контрактами. Это-то и погубило меня… Кэнскэ. Вы хотите сказать, что вас спровоцировали растратить деньги… Кадзуо. Совершенно верно. Так нелепо попался… Совсем сдали нервы. Если не выпью, не могу уснуть. Дома, конечно, не пил. После работы уезжал прямо в Сэндай. Странное дело, но при таком образе жизни работается прекрасно… Кэнскэ. И давно это с вами? Кадзуо. Примерно с год. Кэнскэ. С год… Значит, когда я в прошлом году встретил вас в Сэндае… Кадзуо. Да-да, я был тогда изрядно не в себе. Кэнскэ. Вот как? Да, что-то такое припоминаю… Нет, мне все еще кажется, что вы шутите. Кадзуо. Вот-вот… Я и среди наших служащих слыл честным, добропорядочным, отличным работником, словом, наидостойнейшим человеком. Когда я был помощником директора, я частенько собирал подчиненных и читал им нравоучения. Я пользовался доверием – еще бы, истинный христианин, не пьет, не курит, человек добродетельный. Даже после банкротства отца ко мне относились сочувственно, потому что мы не нанесли банку никакого ущерба. Теперь все насмарку. Все кончено. Пощады ждать нечего. При мысли о том, какой позор меня ждет… (Закрывает лицо руками.) Кэнскэ молча смотрит на Кадзуо. Свет гаснет. Видневшиеся в отдалении огни тоже все разом гаснут. Кэнскэ. О, кажется, уже рассвело… (Встает, подходит к окну, открывает ставни.) Вы ведь совсем не спали. Может, соснете немного? Кадзуо. Нет, я не смогу. (Отсутствующим взглядом смотрит в сад.) Кэнскэ. Хорошо бы все же дать отдых нервам. Кадзуо (садится рядом с Кэнскэ). Послушай, может, ты выручишь меня? Мне больше не к кому обратиться. Кэнскэ. Я тронут вашим доверием. Сделаю все, что в моих силах, но… Вряд ли дело получит огласку, раз речь идет всего о пяти тысячах иен… Кадзуо. Это неизвестно. Я лично даже хотел бы, чтобы дело получило огласку. По крайней мере все пойдет своим чередом и я окажусь там, где мне положено быть. Кэнскэ. Оставьте шутки. И потом, не пристало мужчине отчаиваться из-за таких пустяков. Бывает, что совершают растраты в десять раз, в сто раз больше, и то в ус не дуют! Не знаю, что вам сейчас посоветовать. Так сразу гениальные идеи не осеняют… Примите-ка лучше пока ванну… Кадзуо. Хорошо… Кэнскэ. А что если решиться и рассказать обо всем директору? Кадзуо. Я тоже об этом думал, но… Кэнскэ. Кстати, растраченные деньги вы могли бы по частям ежемесячно погашать из жалованья. Правда, сумма немалая, и вам следовало бы прежде поговорить с матушкой… Кадзуо. С матерью? Ни за что! Мы с нею рассорились еще на похоронах отца. Кэнскэ. Слышал. Но ведь она вам – родная мать. Кадзуо. Ее сейчас нет в Сэндае, они с Сэцуко уехали. Кэнскэ (с притворным удивлением). Ах вот как? Кадзуо. По правде говоря, вчера вечером ноги сами понесли меня к ней. Но дверь была заперта, и мне сказали, что они уехали в Токио. Кэнскэ. Заперли дом и уехали в Токио? Кадзуо. Точно не знаю, но обе – и мать и дочь – припрятали денежки, крепко их держат и всячески избегают родственников. Думают, что все зарятся на их капиталы. Горничная (входя). Доброе утро. (К Кадзуо.) Добро пожаловать! (К Кэнскэ.) Простите, недавно прибывший гость… Кэнскэ. Прибыл гость? Горничная. Да, и говорит, что непременно хочет вас видеть. Кэнскэ. Меня? Наверно, желает, чтобы его перевели в другой номер. Проводи его пока, ну, скажем, в купальню, попроси подождать. Горничная. Они уже искупались. Сказали, что непременно с управляющим… Кэнскэ (с досадой). Извините, я сейчас. (Выходит вместе с горничной.) Кадзуо рассеянно смотрит в сад. Потом хватается за голову и ложится. В глубине сцены, по галерее, направляясь в купальни, то и дело проходят курортники в теплых кимоно. С появлением каждого из них Кадзуо вздрагивает. Вбегает растерянный Кэнскэ, уже в дневном кимоно. Кэнскэ. Извините, Кадзуо-сан, перейдите, пожалуйста, в другую комнату. (Горничной, вошедшей следом за ним.) Перенеси эти вещи в шестой номер главного корпуса, только скорее. Горничная собирает вещи Кадзуо и уходит. Кадзуо. Что случилось? Почему такая срочность?! Кэнскэ. Приехали!.. Писали, что будут в начале июня, я и не беспокоился, а тут… Кадзуо. Приехали, говоришь? Кто? Кэнскэ. Э-э, эти… хозяева… Теперешние. Кадзуо. Хозяева гостиницы? Кэнскэ. Да, именно. Простите, пожалуйста, перейдите в тот корпус. Номер, правда, не очень хороший, но я потом велю освободить для вас другой. (Подталкивает Кадзуо к выходу.) Оба уходят. Почти одновременно у смотровой площадки появляются О-Маки и Сэцуко. Сэцуко так осунулась, что даже косметикой нельзя этого скрыть. Глаза ввалились, скулы торчат. О-Маки тоже выглядит постаревшей. Сэцуко. О, персик зацвел, смотри, мама. О-Маки. Холодно здесь все же. Сэцуко. Нет, хорошо! Такая красивая речушка… Ох, а вода-то горячая. Горячая вода течет! Видишь, пар поднимается. О-Маки. В этих краях, говорят, даже в колодцах вода горячая. Сэцуко. Неужели? О-Маки. Прежде здесь стояло всего два-три домика, не то чайные, не то гостиницы, не разберешь. А сейчас все так изменилось! Сэцуко. Разве ты бывала здесь раньше? О-Маки. Давно уже. Когда была беременна Кадзуо. Сэцуко. Вы тогда приезжали сюда вдвоем, вместе с папой? О-Маки (помрачнев). Ну и что, если вместе с папой? Сэцуко. Да просто так… Тебе ничего нельзя сказать, мама, нынче… Входит Кэнскэ. Кэнскэ. Простите, что заставил вас ждать. О-Маки. Готово? Кэнскэ. Эта комната постоянно свободна. Хотя я велю убирать ее каждый день. (Вместе с женщинами спускается по каменным ступенькам.) О-Маки (оглядывает комнату со сложным чувством). Ты не удивился, что мы так вдруг, без предупреждения? Кэнскэ. Как сказать… В общем, немного удивился. Мне сказали, что вызывает клиент, я подумал, может быть, кто-то комнатой недоволен или еще что-нибудь, прихожу, и вдруг… (Суетится, кладет подушки для сидения, убирает багаж, принесенный горничной.) О-Маки (смеется). А я подумала, что неприлично приехать в первый раз и сразу назвать себя в приемной. Кэнскэ. Обычно я нахожусь в администраторской, но как раз сегодня… (Наконец садится.) Ну, добро пожаловать. Вы, наверное, устали. Ночь в дороге – это ужасно. Сэцуко. В вагоне было сравнительно свободно, так что ничего страшного. Кэнскэ. Это вам повезло… Как провели время? Очень удачно, что сейчас как раз сезон цветения сакуры, так что, наверно, получили удовольствие… А вы, Сэцуко-сан, кажется, даже немного пополнели. Сэцуко. В самом деле? Горничная приносит чай. Сэцуко встает, переодевает кимоно. О-Маки. Мы хорошо отдохнули, без забот. Ходили по театрам, по магазинам, ели что хотели, в общем, жили в свое удовольствие. Кэнскэ. Прекрасно. Лучшего лекарства и быть не может Получил как-то от вас открытку с видом… Горничная, подавая чай, что-то шепчет Кэнскэ. Что? (С досадой.) Опять с утра пораньше?… Горничная уходит. О-Маки. Сэцу-тян, сласти в той сумке. Сэцуко открывает дорожную сумку. Кэнскэ. Даже сласти привезли? О-Маки. Немного. А то здесь, в горах, знаете ли… Кэнскэ. Да уж, конечно… Извините, я сейчас… О-Маки. Пожалуйста, пожалуйста. Не обращай на нас внимания. Дел-то, наверное, полно. Кэнскэ. Понимаете, вчера неподалеку отсюда покончили с собой двое влюбленных. Наши постояльцы. И теперь к нам все время ходят следователи… Располагайтесь как дома. (Уходит.) О-Маки (ложится на циновку). Сэцу-тян, как насчет чая?… Смотри-ка, а из Кэнскэ получился неплохой управляющий. Сэцуко. Да. О-Маки. И молодец, что не жалуется на трудности, хотя ему приходится, наверное, нелегко. А вообще-то жизнь не очень-то его баловала: рано остался без родителей, рос среди чужих людей… (Замечает выражение лица Сэцуко и мрачнеет.) Конечно, тебя он, может быть, не устраивает, образования у него нет… Сэцуко. Не в этом дело! Мне даже кажется, что это я недостойна его любви… О-Маки. В самом деле? Тогда прекрасно… Но я тебя насквозь вижу. Тебе не по душе все, что бы я ни делала. Сэцуко. Опять ты за свое? Разве я когда-нибудь говорила тебе что-нибудь в этом роде? О-Маки (смягчается). Ну прости. Я обещала не упрекать тебя… Но знаешь, Сэцу-тян, наступит день, когда ты скажешь мне спасибо. Не надо сравнивать его с Кавасаки. Мужчина прежде всего должен быть личностью, а образование или богатство – на втором месте… Кэнскэ привык трудиться и, хотя необразован, имеет свой взгляд на вещи. Ведь как он о тебе всегда говорил: «Она для меня как цветок на недоступной вершине!» Ну разве не трогательно? Сэцуко. По правде сказать, это мне как раз неприятно. А вообще он хороший, серьезный человек. О-Маки. Что же тебе неприятно? Сэцуко. Его склонность к самоуничижению. Она меня раздражает, я ничего не могу с собой поделать. О-Маки. Странная ты. Просто он относится к тебе с большим уважением. Сэцуко. Он как раз в твоем вкусе. О-Маки. В моем вкусе? Вот и прекрасно. Его, конечно, не сравнить с теми, кто смотрит на жену как на вещь или утварь, бьет, пинает ногами и в конце концов заводит себе какую-то деревенскую гейшу… Кэнскэ (входит, в руках у него что-то вроде посылки). Только что принесли… О-Маки. А, да-да. Это от Мицукоси. Быстро доставили. Чтобы не таскать с собой, я попросила прислать прямо сюда… Ну, это потом. (Придвигает один из чемоданов, достает сверток в нарядной подарочной упаковке и кладет перед Кэнскэ.) Это тебе. Кэнскэ. Мне?… О-Маки. Рубашка и галстук. Сэцу-тян так тщательно выбирала, что придется принять подарок, если даже не понравится. Кэнскэ. Как может не понравиться! Просто великолепно! О-Маки. А это горничным. Ткань, правда, недорогая, но для каждого дня сойдет… Кэнскэ. Так много… О-Маки. Очень дешево стоит. Все отрезы лежат вместе, раздай их сам, в соответствии с возрастом… Кэнскэ. Очень вам благодарен. Я как раз собирался купить им ткани на кимоно, вы меня очень выручили. Сэцуко (приходит в хорошее расположение духа). Что, Кэнскэ-сан, нелегко вам приходится?… Даже об одежде для горничных нужно заботиться. Кэнскэ. Да, просто руки до всего не доходят. О-Маки. Горничными теперь займется Сэцу-тян – тебе будет легче. Сэцуко. Ничего у меня не получится. Стоит мне зайти на кухню и увидеть, как они там работают, как сразу голова идет кругом. О-Маки (смеется). Это ужасно. Ну что ж, некоторое время побудешь в ученицах, а строгий хозяин быстро сделает тебя настоящей хозяйкой. Кэнскэ (смутившись, переводит разговор на другую тему). А, да-да. Надо еще вам показать смету. После вашего письма я срочно пригласил плотников, и они составили смету на перестройку гостиницы. Она у меня. О-Маки. Сметой займемся потом, без спешки… А сейчас поговорим лучше о вашей свадьбе. Не надо тянуть. Сэцу-тян предлагает сперва оформить развод, а я считаю, что это не важно, во всяком случае, церемонию обручения нужно устроить чем скорее, тем лучше. Кэнскэ. Огромное вам спасибо. Только у меня еще ничего не готово. О-Маки. А что тут готовить? Вот мы ездили в Токио, но никаких специальных покупок не делали. Все можно покупать постепенно, по мере необходимости. Кэнскэ. Хорошо. О-Маки. В общем, предоставь это мне. Я знаю, что делать. Сэцуко встает, убирает кимоно. (Переводит взгляд с нее на Кэнскэ.) У меня камень с души свалится, когда все будет завершено. До смерти мужа я не была такой беспокойной. А теперь постоянно тревожусь о будущем. Кэнскэ. Я понимаю вас. О-Маки. Да, кстати, я еще тебе не сообщила… На днях я получила деньги, положенные на имя тетушки. Кэнскэ. Вот как? О-Маки. Можешь себе представить, она истратила из них две с лишним тысячи иен, а остальные перевела по почте, приложив пространное письмо, в котором сообщает что «за столь длительный срок как-то незаметно истратила такую-то сумму». Кэнскэ. О, неужели тетушка?… О-Маки. Я не стала бы сердиться, если бы она действительно нуждалась в деньгах. Совершенно очевидно, что это вранье… Просто алчность обуяла. Некрасиво она поступила, непорядочно. Ведь эти деньги дали ей на хранение. Она должна была вернуть все сполна и без обиняков попросить – дай, мол, мне из благодарности сколько можешь. Кэнскэ. Да, нехорошо получилось. О-Маки. И без того мы понесли немало убытков. Так что не знаю, как быть с перестройкой, осилим ли смету. Сэцуко (стараясь переменить тему). Мама, откроем, посмотрим? О-Маки. Давай. Интересно, как сшили. (К Кэнскэ.) У меня что родственники, что сыновья – все друг друга стоят. На одну только Сэцу-тян надежда… Впрочем, мы еще вернемся к этому разговору. Сэцуко никак не может развязать пакет. Кэнскэ. Позвольте, я… (Помогает Сэцуко.) Руки их соприкасаются. Кэнскэ смущен. Снимают несколько слоев оберточной бумаги, в которую завернуты кимоно и хаори из тонкого шелкового крепа. Вот это вещь! Какой красивый узор! О-Маки (приподнимается). Ну-ка, примерь! Сэцуко набрасывает на себя хаори и поворачивается, показывая наряд. Кэнскэ. Прекрасно! Сразу видно, что матушка выбирала. О-Маки. В самом деле, неплохо. Сэцуко (смотрится в зеркало). Не ярковато ли для меня? Кэнскэ. Ну что вы! Сэцу-тян, вы же еще совсем молодая! О-Маки. В самый раз. Сэцуко. Правда? (Еще раз смотрится в зеркало.) Кэнскэ (любуясь). Сэцуко-тян все к лицу. Даже повседневное кимоно. А уж в этом какое-то особое изящество… О-Маки. Что, такая жена чересчур для тебя хороша?… Кэнскэ (уныло). Да-а… я ведь неученый бедняк… О-Маки (замечает, как изменилось выражение лица Сэцуко, но – как ни в чем не бывало). Может, заодно примеришь и кимоно? Сэцуко. Нет, не стоит. О-Маки. Что с тобой? Сэцуко молча идет к веранде. Кэнскэ. О-о, что это с нею? Может быть, нездоровится? О-Маки. Ничего страшного. С ней иногда бывает. Кэнскэ. Но все же… О-Маки. Сама не знаю. Так было и во время поездки – то веселая, то вдруг заплачет… Кэнскэ. Нехорошо… Может быть, она просто устала от долгого ухода за больным? Сэцуко уходит в сад. (Проводив ее взглядом, понизив голос.) А может, это я что-то не так сказал? О-Маки. Все может быть… Да нет, не в этом дело. В последнее время у нее очень неровное настроение. Я прямо измучилась с нею в поездке… Разумеется, для этого есть причины. Надо все тебе рассказать… В Токио она под разными предлогами часто уходила из гостиницы. Видимо, хотела передать деньги бывшим друзьям. Она просто не может без этого. Странный характер! Когда была маленькой, раздавала свои игрушки и другие вещи детям из бедных семей. Я не вмешивалась, делала вид, будто не замечаю… Но, кажется, ей так и не удалось ни с кем встретиться, все ее деньги были на месте, я заглянула в кошелек. Кэнскэ (после некоторого раздумья). Вот как? Значит, Сэцуко-сан очень чувствительна в этом отношении. О-Маки. Но это совсем не касается ее бывшего мужа. На этот счет будь спокоен. Просто у нее сложный характер. Кэнскэ. Меня, собственно, это не беспокоит… Со временем все забудется, я надеюсь… О-Маки. И ты ей в этом поможешь. Кэнскэ. Спасибо за доверие. (Другим тоном.) Кстати, госпожа, тут возникла одна проблема. О-Маки. Ты имеешь в виду какую-то женщину? Кэнскэ. Что? Нет, какая там женщина… В этом смысле я человек железный. О-Маки смеется. Дело в том, что сегодня утром приехал Кадзуо-сан. О-Маки. Кадзуо?!.. Кэнскэ. Такой расстроенный. И сказал, что растратил около пяти тысяч иен казенных денег. О-Маки. Он растратил?! Кэнскэ. Я расспросил его, как это могло получиться; картина довольно печальная… Во всяком случае, теперь уже ничего не исправишь, и я боюсь, как бы он с отчаяния чего-нибудь такого не натворил… О-Маки. Да что ты! Вот человек!.. Я слышала, что в последнее время он частенько захаживает в кабаре… Дойти до такого… Он уехал? Кэнскэ. Нет… О-Маки. Как, все еще здесь? Кэнскэ. Да, в главном корпусе. Пауза. Он сказал, что приехал со мной посоветоваться, но что может посоветовать такой маленький человек, как я… О-Маки. Надеюсь, он не знает, что мы приехали? Кэнскэ. Конечно, откуда же… О-Маки. Тогда возьми вот это (достает деньги из сумки) и передай ему, как будто от себя. В общем, сделай так, чтобы он уехал. Я что-нибудь потом придумаю… Вот беда! Как бы не встретиться с ним… Главное, чтобы Сэцуко не узнала, а то неизвестно, что она может выкинуть… Кэнскэ. Слушаюсь. (Встает.) О-Маки. Надо же, несчастье! Что за человек, право! А еще упрекал меня, когда я прятала деньги от мужа, копила, разные красивые слова говорил… Кэнскэ. Кстати, думаю… я обязан сообщить вам… На днях приезжал Тоёдзи-сан… О-Маки. Что? Этот негодник? Кэнскэ. Разумеется, я сказал ему, что знать ничего не знаю, и не стал пускаться с ним в разговоры… Это опять по поводу известного вам портфеля… О-Маки. Ох, как надоело, как надоело! Везде одни неприятности, куда ни приедешь. Кэнскэ (снова садится). Госпожа, я человек стеснительный и много говорить не люблю. Но хочу вас заверить, что ради своей госпожи сделаю все, чего бы это мне ни стоило. О-Маки (смеется). А я-то думаю – что это он так торжественно собирается мне сообщить… Так ведь стараться ты будешь не только для меня, а и для себя с женой тоже! Кэнскэ. Да… Но все же… Откровенно говоря, я перестал понимать барышню… О-Маки. Что это вдруг? Девочка как раз только что очень тебя хвалила! В сопровождении горничной входит массажист. Массажист. Спасибо за приглашение. Прекрасная погода сегодня. Кэнскэ. А, спасибо, что пришел… Итак, госпожа… Массажист (чуть ли не касаясь лбом пола). Очень признателен за постоянное доверие… О-Маки. Ну что ж, начнем, не теряя времени? Массажист. Слушаюсь. (Ощупью приближается.[11 - В довоенной Японии профессией массажиста по традиции занимались слепые.]) Кэнскэ (достает из шкафа футон,[12 - Футоном называется мягкий ватный матрац, на котором спят, или ватное одеяло, которым накрываются.] расстилает). Пожалуйста, располагайтесь. (Уходит.) О-Маки. Вы из этих краев? Массажист. Ага… В молодости переезжал с места на место, а теперь вот давно пользуюсь милостями здешних господ. (Массирует О-Маки плечи.) Ого… Подвижности почти совсем нет… О-Маки. Еще бы! Годы берут свое. Массажист. Шутить изволите, госпожа. Вы еще хоть куда… О-Маки. Вы, стало быть, знали прежнего хозяина? Массажист. Да, постоянно ему докучал. О-Маки. И содержанку его знали? Массажист. Да… А вы, госпожа, тоже знавали прежнего хозяина? О-Маки. Понаслышке… Говорят, она была очень миленькая, эта его любовница?… Массажист. Да, все хвалили ее красоту. А уж как хозяин ее любил! Рассказывали, бывало, выпьет он, посадит ее к себе на (колени и всю обцелует. О-Маки (небрежно). Фу, гадости! Массажист. Хороший человек был покойный хозяин, обходительный. Поедет по делам в Токио и везет ей оттуда подарки – кимоно, пояс… И с какими узорами! Редко бывает у мужчин такой вкус… О, что с вами, госпожа? О-Маки (чувствует, что выдала себя с головой, озирается вокруг, видит, что никого нет, и облегченно вздыхает). Да нет, ничего… Здесь, говорят, есть еще несколько гостиниц. Интересно, какова у них репутация? Массажист. Да, здесь всего восемь гостиниц, но эта самая лучшая. Комнат, правда, немного, но хозяин, когда был богат, великолепно все отделал, специально для этой своей любовницы. Она и ее мать, гейша, давнишняя подружка хозяина, вдвоем ухаживали за господином, да как ухаживали! О-Маки (невольно поддавшись искушению). В таком случае остается лишь пожалеть его законную жену. Массажист. Между нами говоря, госпожа, у нее, как я слышал, был очень дурной характер. И к тому же фанатичная христианка. О-Маки с трудом сдерживает гнев. На лестнице справа появляется Кэнскэ. Кэнскэ (громко приказывает горничным). Ты иди к нижнему бассейну… А ты поищи возле пруда. (Входит в комнату.) О-Маки (с тревогой смотрит на Кэнскэ). Что случилось? Кэнскэ. Э-э… Я думаю, скорее всего, обознались… О-Маки. Что-нибудь с Сэцуко? Кэнскэ. Да нет… Вздор… Один наш постоялец только что вернулся с прогулки и утверждает, будто видел на самом верху утеса девушку, вроде бы похожую на барышню… На том самом утесе, где вчера произошло самоубийство… О-Маки. Ч-что?! (Вскакивает.) На утесе… Моя девочка… Конторщик (входит). В саду не нашли. (Уходит.) О-Маки (взволнованно). Где этот утес?… А-а, что же это, в самом деле? Кэнскэ. Я уже послал туда людей. О-Маки. Надеяться ни на кого нельзя… Ну же, быстрей… Как ты можешь оставаться спокойным?… Не любишь ее? А если случится непоправимое, что будешь делать? (Уходит неверными шагами направо, по направлению к лестнице.) Массажист некоторое время сидит неподвижно, потом, усмехнувшись, удаляется. На смотровой площадке появляются Сэцуко и Кадзуо. Сэцуко (задыхаясь от волнения). Она хочет, чтобы я вышла за Кэнскэ, и собирается дать мне в приданое эту гостиницу. Говорит, что через суд вынудит Кавасаки согласиться на развод. Дело уже поручено адвокату. Кадзуо. Хм-м. Сэцуко. Маму словно подменили в последнее время. А уж когда заходит речь о моем замужестве, она совсем теряет рассудок. Не знаю, что она сделает, если я откажусь… Иногда меня прямо в дрожь бросает от одного ее вида… А я ни на что не могу решиться. Как увижу ее, одинокую, всеми брошенную, даже сыновьями покинутую, такая жалость берет… Сколько раз, пересиливая себя, я мысленно соглашалась выполнить ее волю, чтобы она не терзалась, но не могу. Никак не могу… Признаюсь тебе, что согласие Кавасаки на развод у меня есть, но я его прячу. Вот оно! (Достает из-за ворота кимоно конверт.) Кадзуо (разглядывает бумагу). Кавасаки прислал? Сэцуко. Я виделась с ним. Кадзуо. Где? Сэцуко. В токийской полиции. Он арестован. (Стараясь скрыть волнение, медленно спускается по ступенькам.) Кадзуо (машинально следуя за ней). Гм-м… Сэцуко. Я передала ему тридцать иен. Родных у него нет, товарищи все сидят, некому даже принести передачу. У меня была тысяча иен, но в полиции принимают лишь мизерные суммы… Знал бы ты, чего мне стоило выпросить эти деньги у мамы! Я пообещала выполнить все ее условия. Хотелось помочь ему… Они сходят с последней ступеньки. (Приоткрыв калитку, осторожно заглядывает в комнату.) Ее нет… Интересно, куда это она пошла? Кадзуо (стоит так, чтобы его было не видно из флигеля). Я не хочу ее видеть. Сэцуко. Зачем ты так? Тебе надо с ней помириться. У меня здоровье неважное… Если вы с мамой снова будете вместе, ей станет спокойнее на душе. Я уверена, что она уже все забыла. Кадзуо. Мне тоже жаль, что я тогда наговорил лишнего… Но в следующий раз, только не сегодня. Сэцуко. Но почему? Кадзуо (другим тоном). Ты сказала, что у тебя есть тысяча иен? Сэцуко. Есть, но они здесь ни при чем. Он сам вручил мне согласие на развод. Эти бумаги находились среди других, конфискованных при аресте… Он посмотрел на меня пристально и сказал: «Будь счастлива, устраивай свою жизнь. Ведь неизвестно, когда я теперь выйду на волю…» Кадзуо (внезапно). Сэцуко, у меня к тебе просьба. Сэцуко. Разве это замужество даст мне счастье?… Не хочу, не хочу… Кэнскэ-сан хороший человек. Но замуж за него я не хочу. Лучше вернуть деньги и… Кадзуо. Ты хочешь вернуть деньги? Сэцуко. Ах, я хочу одна уехать куда-нибудь… Кадзуо, я так страдаю! Посоветуй, как поступить. Кадзуо. Я все понимаю, но мне тоже сейчас… Слышны шаги. Кадзуо торопится уйти. Сэцуко (хватает его за руку). Это, наверно, мама. Кадзуо вырывает руку. Не бойся. Прошу тебя. Кадзуо, отмахнувшись, взбегает по ступенькам. Сэцуко, ухватившись за калитку, медленно сползает на землю. О-Маки (входит). Ох, ты здесь? Зачем же ты заставляешь мать волноваться, искать тебя? Где ты была? Сэцуко встает и неверной походкой идет к веранде. Мне сказали, что на вершине утеса видели женщину, похожую на тебя. Я хоть и не поверила, но так испугалась… Посмотри, до сих пор дрожу. Кэнскэ-сан, сам не свой, искал тебя повсюду. Сэцуко садится, некоторое время вертит в руках документ, глядя куда-то в пространство, потом начинает всхлипывать. Что с тобой? Какая ты странная!.. Сэцуко плачет все громче. (Постепенно мрачнеет, потом взрывается.) Сэцу-тян! Чем ты так недовольна? Тебе неприятен Кэнскэ?… Или, может быть, я? Сэцуко поднимает голову и в упор смотрит на мать. Так оно, наверно, и есть. Я во всем виновата. Все мои труды, все мучения – все напрасно! Теперь мне больше не на что надеяться, кончена моя жизнь! (Закрывает лицо руками.) Еще до этого на лестнице появляется запыхавшийся Кэнскэ. Услышав обрывки разговора, он вздрагивает и застывает на месте. Кадзуо стоит на смотровой площадке, опустив голову и прислонившись к перилам. Сэцуко, уткнувшись подбородком в ладони, сидит неподвижно, сухими глазами в отчаянии уставившись в одну точку. Занавес 1935 notes Примечания 1 Христианин. – Буржуазная революция 1868 г., покончив с изоляцией страны от внешнего мира, провозгласила свободу вероисповедания. Была разрешена деятельность христианских миссионеров. «Мода» на христианскую религию во всех ее вариантах была довольно распространена, особенно в конце XIX в., когда она мыслилась как часть европейской идеологии. 2 Имеется в виду один из многочисленных журналов прогрессивного направления, издававшихся представителями интеллигенции на рубеже 30-х гг. В данном случае, вероятнее всего, подразумевается журнал, выходивший в 1930–1931 гг. 3 В японских домах не носят обувь. В до блеска отлакированных коридорах или прихожей ходят в специальных тапочках, но, попадая в комнаты, их тоже снимают. Уличную обувь оставляют в заниженной, по сравнению с полом в остальных помещениях части прихожей, вымощенной либо плитками, либо плоскими камушками; в крестьянских домах иногда просто – с утрамбованной землей. 4 В 1927 г. японская промышленность переживала экономический кризис, вызванный рядом объективных причин. В особенности остро кризис сказался в области банковского дела. Началась так называемая «финансовая паника», в результате которой председатель «чересчур либерального» кабинета министров Вакацуки вынужден был уйти в отставку, после чего к власти пришел реакционный кабинет генерала Танаки. 5 «Товарищи, ряды теснее сдвинем, нам вместе жить и вместе умирать!» – строка из гимна японских коммунистов «Красное знамя». 6 Речь идет об оккупации северо-восточных районов Китая в 1931 г., где японцы в 1932 г. учредили марионеточное государство Маньчжоу-го и расквартировали свою Квантунскую армию. 7 Одновременно с оккупацией Манчжурии правительство приступило к «умиротворению тыла», иными словами, обрушилось с массовыми репрессиями на прогрессивное движение в стране. 8 Оккупация Маньчжурии совершилась отнюдь не бескровно, она натолкнулась на упорное сопротивление китайского народа. Поэтому Квантунская армия с полным основанием могла называться «действующей». 9 Отправка японских войск в Китай обставлялась ура-патриотическими выступлениями. На вокзалах, откуда уходили воинские эшелоны, родственникам, провожавшим солдат, ни в коем случае не полагалось выражать грусть, не говоря уж о слезах; все обязаны были демонстрировать величайшую радость, отправляя своих сыновей, мужей и братьев на «служение великой Японской империи». 10 …пальто японского покроя… – своеобразный «гибрид» европейского пальто и кимоно. 11 В довоенной Японии профессией массажиста по традиции занимались слепые. 12 Футоном называется мягкий ватный матрац, на котором спят, или ватное одеяло, которым накрываются.