Рассказы и сказки Эдуард Юрьевич Шим Каждый из вас смотрит, но умеет ли видеть? Каждый слышит, но умеет ли слушать? И как же много потеряет тот, кто не подглядел и не подслушал, как чудесно, трогательно, забавно, трудно живут всякие звери, птицы и другие жители лесов, полей, озёр и болот. И вот писатель Эдуард Шим передаёт в своих рассказах и сказках, что удалось ему подглядеть и услышать во время своих лесных прогулок. Для младшего возраста. Эдуард Шим Немножко об авторе Вы когда-нибудь видели, как цветёт скромный гусиный лук? Подглядели, как милая певунья славка кормит своих птенцов? Вы когда-нибудь слышали, как звенит тишина в лесу, какими звуками полна луговая трава? Каждый из вас смотрит, но умеет ли видеть? Каждый слышит, но умеет ли слушать? И как же много потеряет тот, кто не подглядел и не подслушал, как чудесно, трогательно, забавно, трудно живёт удивительный мир лесов, полей, озёр и болот. Как удивительно красивы вырезные листья клёна или сверкающие на солнце ледяные сосульки. А вы понимаете язык зверей и птиц? Сумеете помочь тем, кто попал в беду? Сможете защитить малого и слабого? А ведь это надо уметь каждому человеку, чтобы стать добрым защитником и бережливым хозяином родной природы. И не только для этого. Разве красота пробуждающейся весны, золотого лета, плодоносной осени, снежной зимы не стоит того, чтобы её почувствовать, увидеть широко открытыми глазами и услышать насторожёнными ушами! Кто же научит вас видеть и слушать, понимать лесные разговоры? Кто переведёт вам язык зверей и птиц на человеческий язык? И есть ли такие переводчики? На ваше счастье — есть. Старшие из них — Михаил Пришвин и Виталий Бианки. Вы, наверное, читали их рассказы и сказки о природе. Но есть и другие, те, кого можно считать продолжателями, подхватившими волшебное слово старших. И среди них тот, чьи рассказы и сказки собраны в этой книге, Эдуард Шим. Двадцать лет назад вышла его первая книжка о природе «Лето, на Корбе». С тех пор писатель становится вашим добрым рассказчиком и другом. Он пишет книги, которые помогают людям лучше видеть и лучше слышать, которые передают другим радость узнавания и понимания природы, радость какую он испытывает сам. Вот сборники рассказов — «Неслышные голоса», «Следы на воде», «Лесные разговоры». И вот эта книга рассказов и сказок. Они написаны, и это сразу чувствуется, человеком, влюблённым в красоту родных лесов и полей. У него приметливый взгляд и терпеливое внимание. Он умеет видеть скрытое и любит разгадывать загадки природы. А когда станете постарше, — писатель придёт к вам с другими своими книгами. Он познакомит читателей с разными интересными людьми, их судьбами, характерами, встречами, делами («Мальчик в лесу», «Ваня песенки поёт»), И ещё, и это очень важно, он умеет увидеть и передать радость человеческого труда. Прочитайте его «Деревянную книгу», и она откроет вам двери в мир, где действуют умные руки, умеющие делать настоящие вещи. И каждая страница — маленький гимн труду. Да и в тех рассказах, которые вы прочтёте в его книгах, счастье познания природы всегда сочетается хоть с крохотной, но обязательно кому-то нужной работой. У него у самого умелые руки, — он и писатель, и садовод, и столяр-краснодеревщик, и токарь, и слесарь. Поэтому и во многих рассказах своих он так влюблённо говорит не только о родной природе, но и о тех, кто умелыми руками помогает украшению нашей земли. Даже если это совсем маленькая и скромная работа. И если, прочитав эти его рассказы, вам самим захочется побольше увидеть и услышать, испытать радость открытия и что-то самому сделать на радость другу, — добрый вам путь!      Гр. Гроденский Рассказы и сказки БЕРЕГИ! Шёл я из школы домой. Ранней весной это было. Погода ненастная. С утра моросит дождь — надоедливый, одинаковый. Водопроводный какой-то. Распустил все дороги, из тропинок ручьи понаделал. Идти неловко, — ноги разъезжаются. От школы до деревни — полтора километра. Пока я полпути прошёл, промок до карманов. Дорога вдоль лесной опушки проложена. Вошёл я под деревья, а тут ещё хуже. Со всех ветвей капает, течёт, льётся. Струйка с берёзовой ветки мне за шиворот угодила. Разозлился я. Мимоходом хлопнул берёзку кулаком. — Ишь, — говорю, — расхныкалась! Тряхнула берёзка ветками, окатила меня водой, как из лейки. Охнул я от обиды. Стукнул ещё разок. Ещё раз меня окатило. Чуть я не заплакал. Иду, злюсь, и до того мне противными кажутся и серое скучное небо, и хлябкая дорога, и мокрые деревья, что хоть не гляди. Скорей бы до дому добежать, что ли!.. И тут я вспомнил, как из этого же самого места мне однажды уходить не хотелось. На охоте это было. В первый раз меня тогда со взрослыми взяли. И первый выстрел мой был вот здесь, около опушки. Вспомнил я, как все мы — охотники — шли цепью и ждали, когда спереди или сбоку крикнут: «Береги!» Это особенное слово такое, охотничье. Означает оно, что показался зверь, бежит на стрелков. Как услышишь это слово, так уж и точно — береги. Береги всякий шорох, всякое движенье вокруг. Лови их, не пропускай. Уши напряги, глаза напряги, даже носом чуй! Вот что по-охотничьи значит «береги!». Хорошее слово. Сторожкое. До того забылся я, что вдруг слышу это слово наяву. Близко так раздалось: — Береги! Может, это я сам сказал, а может, — почудилось. Но «береги!» есть «береги!» Навострились у меня уши, глаза сразу стали приглядистее. Вижу — при дороге стоит старая ель. Нижние лапы у неё шатром висят. Сухой пригорушек под этим шатром, и даже кажется, что струится там тёплый воздух. Вот тебе и дом — от непогоды схорониться. Залез я под плотные лапы, сел, сумку положил. И сразу не стало для меня дождя и серого неба. Тепло, сухо. И тогда я сам уже во второй раз говорю: — Береги! Пригляделся к деревьям. Вижу — не плачут они, а умываются. Ветки от дождя — блестящие, распаренные, словно из бани. И каждая ветка подчёркнута светлой цепочкой капелек. Будто вспотела. А на земле, под деревьями, движутся прошлогодние бурые листья. Они движутся едва заметно, бесшумно, но упорно, как заведённые. С пригорков сползают в низинки, в ямы, и там оседают и прижимаются к земле. А на пригорках распрямляются стебельки первой травы. Распрямляются и скидывают с себя цепкие старые листья… Тайная работа идёт в лесу. Моется он, чистится, готовится надеть весенний наряд. Рассмотрел я это и в третий раз говорю: — Береги! Качнулась впереди ветка. Желудёвого цвета пятнышко мелькнуло. Белка! Вылетела на еловый сук — батюшки! — такая-то растрёпанная, мокрохвостая, сердитая… И будто в скакалочку заиграла: подпрыгивает на суку, старается, хвостом трясёт, а сама — ни с места. Что за фокусы, растрёпа? Отряхиваешься, что ли? Ухнула вниз и пропала в хвое. Поглядел я на землю. Бегучий крохотный ручеёк звенит у пригорка. Вдруг на берегу ручейка земля вспучилась, разверзлась. Вылезли на белый свет две ладошки и розовый пятачок. Вот тебе на! — крот явился. Захлюпал по воде, перебрался на другой берег и опять в землю нырнул. Дрыгнул хвостиком — только его и видели. Тоже фокусник. Где нырять полагается, он пешком топает. А где все пешком ходят, там ныряет. Видать, — не захотел под ручейком подземный ход прокладывать. Наверно, земля там сырая, липкая. Завязнешь ещё. На голову мне хвоя посыпалась. Раздвинул я ветви, глянул. Качаются наверху лапы в красных штанишках. Это дятловы! Уцепился дятел за шишку и повис на носу. Так и висит. Подрыгивает. Это он шишку так отрывает. Шишка оборвалась, захлопали крылья — фррр! — умчался носастый. А передо мной — новое зрелище. На кустик можжевельника, на колкие веточки опустилась весёлая стайка… Впрочем, нет. Не стану-ка я вам дальше рассказывать, что повидал в лесу тем дождливым и скучным днём. Интереснее вам самим поглядеть. Ну, а как это сделать, вы уже знаете. Запомнили? «Береги!» СТАРЫЙ ПРУД Петьку заставили сторожить гусей на пруду. Пруд — за околицей, совсем близко от деревни. Сидит Петька на берегу, слышит, как в сельсовете радио поёт, как мальчишки у школы кричат. Слышит — и завидует. Одному-то с гусями — ой, как тоскливо! Пруд старый, заглохший. Воды в нём по колено, да и та зелёная, как щи. Ни тебе выкупаться, ни рыбу половить. Торчи пнём и считай гусиные хвосты… Маялся Петька, маялся, а после на траву лёг и заснул. Сколько проспал, — не знает. Только открыл глаза, — и понять не поймёт: куда он попал? Уже свечерело. Возле Петькиных ног лежит на чёрной воде луна. Вниз макушками желтеют камыши. Лунная тропинка тянется вдаль, гаснет во тьме. А над камышами слоится туманный парок, похожий на розовый дым, и пронизывают его холодные зелёные лучи… Но самое необыкновенное — это музыка. Неизвестно откуда слышится таинственная, грустная музыка. Серебряные колокольчики перезванивают, барабаны рокочут, дудят маленькие трубы… Вот будто кто-то заплакал, барабаны умолкли, одни трубы вздыхают, жалуются… А вот задребезжал колокольчик, залился тоненьким смехом. Медные тарелки ухнули — бумм! — и оборвали смех. Снова трубы заплакали… Петька слушает, боится дохнуть. И красиво, и страшно! Понемногу привык он к сумраку и тогда увидел самих музыкантов. Они сидели в воде. Лунный свет переливался и тлел в их больших, как луковицы, глазищах. Петьке показалось, что, коснись эти глаза воды, — они зашипят, словно угли. Под каждой парой глаз надувалось горлышко. Оно дрожало, расталкивая вокруг мелкие кружочки волн. Лягухи… Кто бы поверил, что у них такие серебристые голоса? Или, может, это не лягушки, а жабы? Разом, будто повернули выключатель, глаза погасли. Лягухи осели под воду. Волны затихли, всё смолкло. Какая-то опасность. А где? И тут Петька увидел, как по лунной тропинке шагают птицы. Парочка кургузых птиц на длинных ножках, покачиваясь, шла от камышей. Прямо по воде! На середине пруда встали. Стоят, как на жёлтой слюде. Задумчиво, медленно поклонились, разошлись. Вот присели, повернулись. Присели, повернулись. Пляшут!.. Движения плавные, тягучие, как во сне… Что за птицы? Похожи на обыкновенных болотных курочек, которых Петька не раз встречал на реке. Но кто видывал, чтобы курочки разгуливали по ночам на пруду? И как их вода держит? Или, может, не на воду они ступают, а на листья кувшинок и ряску? Петька протёр глаза, но разглядеть хорошенько не поспел. Тень, лёгкая и быстрая, скользнула в зелёном тумане. Курочек будто ветром сдуло обратно в камыши. А к воде беззвучно опустилась дымчатая сова, села на кочку пуховым комком. Петька замер. Сове-то что здесь надо? Сова раздвинула крылья, осторожно опустила кончики в воду. Покачала. Потом подняла над спиной и затрясла, — забренчали, затенькали невидимые капли. Словно дождик пошёл. Что она делает?! Купается? Или крылья запачкались, так она их выстирать решила? Вот смех-то!. Подумал Петька про крылья и сразу вспомнил о гусях. Как вскочит! Гусей-то нет. Где же гуси? Проспал!! А гуси дремлют под берегом, головы под мышки завернули. Погнал их Петька к дому, по дороге раздумывает: что за чудеса ему на пруду привиделись? Уж не во сне ли? Дома старшая сестра заругалась, что поздно пришёл, а потом сжалилась и спрашивает: — Надоело, поди, с гусями-то скучать? Хочешь, я завтра тебя сменю? Петька наотрез отказался: — Нет, что ты! Я уж сам. Решил разобраться, во сне всё было или наяву. И с тех пор часто на пруд бегает. Там, оказывается, здорово интересно! ВЕРНОЕ ВРЕМЯ Попросили меня с Петькой сходить на станцию, взять почту. Отправились мы из дому рано и пришли на вокзал задолго до прибытия поезда. Ждать на пыльной, грязной станции не хотелось. Мы решили посидеть у реки. Она близко, в двух шагах. А может, думаем, еще и выкупаться успеем! И пошли на берег. Ну, а если я на реку попаду, то обо всём забываю. Так и на этот раз получилось. Легли мы с Петькой на тёплый, оглаженный волнами камень, глядим в воду. Тут неглубоко. На светлом песке посверкивают осколки раковин. Ленивое течение колышет мягкие, как зелёный дым, травы. Мы лежим неподвижно, и вот мало-помалу собирается вокруг нас подводное население. Ползунки-пескаришки засновали прямо под нами, поднимая плавниками песчинки. Тёмный головастый налим вывернулся из норы под камнем и стрельнул в заросли. Видно, на охоту отправился. Или просто нас почуял. Быстро, толчками проносится крупная плотва — блестящая, будто из консервной банки вырезанная. Глаза у неё красные, как от злости, хотя на самом деле она рыба тихая и смирная. Горбатый окунёк, поднимаясь и опускаясь на одном месте, щиплет мох с узловатой коряги. Пасётся. Под корягой вода мутнеет и, взбалтывая песок, высовывается чёрная клешня. Потом и сам хозяин вылезает — большущий усатый рак. Вылез, глазами-столбиками водит. Кто это его посмел тревожить?! Сейчас всем попадёт… А вокруг уже и нет никого. Умчались мальки, окунишки и плотички. Попрятались кто куда. Глядим мы с Петькой, глядим на всё это и до того увлеклись, что и про почту забыли, и про вокзал. И сколько прошло времени, — тоже не знаем. Может, — десять минут, а может, и целый час. До того ли! Вон перед глазами что делается… Белые кувшинки, речные лилии, распускаться начали. Заметно, как медленно-медленно расходятся зелёные створки бутона, и фарфоровые лепестки разворачиваются в пышный цветок. И вдруг я вспомнил. — Петька, — кричу, — бежим скорей! Уже десять часов, сейчас поезд придёт! Прибежали мы даже чуть раньше, чем надо. Получили почту и направились домой. Я всё шёл и ждал, когда же Петька допытываться станет, откуда я верное время на реке узнал. А он так и не спросил. Он хитрый, и ему, наверно, тоже известно, что белые кувшинки у нас распускаются в десять часов. УТКА В БУТЫЛКЕ Мы с дедом Матвеем как-то задержались на охоте. Пришлось заночевать в лесу. Приволокли сушняку, развели костёр. Я нарубил еловых лап, разложил на земле. И тепло есть, и постели готовы… Хорошо бы ещё и поужинать, да вот беда — дичина есть, а посуды не прихватили. Спасибо, — дед выручил. Поискал на речном берегу, принёс ком глины. Вязкая такая, белая — почти гончарная. Взял дед утку из сумки, отвернул ей голову, выпотрошил. А потом всю птицу, вместе с перьями, начал обмазывать глиной. Получилась большая бутылка с тонкий горлышком. Сунул дед бутылку в костёр, закидал углями. — Ну, вот, — говорит, — жди. Скоро изжарится. Сидим, ждём. Жар на лицо давит, веки опускает. Деревья шумят над головой, качают ветками. Тени зыблются на стволах. Хорошо, спокойно… И тут что-то запищало возле меня. Словно в свистульку дунули. Обернулся — никого. За два шага от костра — густая тьма. Дед сидит напротив, закрыл глаза и будто спит. Подрагивает у него во рту потухшая трубка, усы раздуваются. Заснул — и не слышит! Неловко мне стало. А тут опять как засвистит: «Тю-тю-тю-у-у! Фью-ю-ю-у-у-у-у-уть!» У меня — мурашки по спине. Приподнялся и ползу поближе к деду. А сзади опять: «Тю-тю-фью-у-уть!» Дед открыл глаза. Услышал? Нет, не услышал. Спокойно так потянулся к огню, говорит: — Ну-ка, поглядим. Поспело жаркое! Вытащил бутылку, расколол — жареной уткой запахло. Перья у ней к глине пристали, а мясо в собственном жиру сготовилось. Улыбается дед. — Видел? То-то… От моего способа три пользы. Первая — посуды не надо. Вторая — масла не требуется. Третья — ощипывать дичь не обязательно. И ещё… Поглядел на меня, усами подвигал, вокруг глаз — морщинки. — И ещё… не надо следить за жарким. Не пригорит оно. Сама утка об этом побеспокоится… — Как так?! — А вот как. Когда изжарится утка, в бутылке появится трещинка. Сквозь неё пойдёт пар и начнёт посвистывать, как вскипевшая вода в чайнике… Ты же слышал! Ох, и стыдно мне стало! Даже есть расхотелось. Ничего себе — охотник. Жареной утки испугался. ГРОЗНЫЙ ПЕТУХ Охотники из лесу принесли маленького лисёнка. Тощий такой был, головастый, с белым галстучком и в чулочках. Поглядишь и скажешь: впроголодь жил. Хозяйка, бабушка Поля, как увидела, — сразу поперёк: — Не пущу! Несите назад. Он у меня всех курчат передавит. Кое-как уговорили всё-таки. Стал лисёнок жить во дворе, в старой собачьей будке. Первые дни тишком сидел, носа не выказывал. Бабушка Поля, когда ему еду носила, наставляла со строгостью: — Вот, вот… Так-то лучше! Хочешь жить у меня, — смирно сиди! Но лисёнок скоро осмелел. Попривык. Начал из будки вылезать да всё дальше и дальше. А во дворе у бабушки Поли — птичник. Живёт старуха небогато, работать уже не может и, чтоб перебиться, растит на продажу кур. Весной посадила на яйца много квочек, да всё в разное время, и теперь собрались у неё и цыплята, и оперившиеся курчата, и почти взрослые петухи да куры. И вот случилось так, что в маленьком тощем лисёнке всё-таки пробудился лесной хищник и позвал на охоту. В полдень разомлевшие птицы купались в песке. Лисёнок из тёмной будки позыркивал на них зелёным глазом, а потом — шасть на двор и пополз. Он полз, как настоящая большая лиса, — стлался по земле, перекатывался, и только лопатки ходили под шерстью. И уж совсем приблизился к птицам. И уже подобрал под себя лапы, чтобы вот сейчас, вот-вот, выстрелиться по ближней курице. Он уже глазами взял её, хапнул. И тут помешала муха. Синяя, будто лакированная муха звякнула над землёй, и один молоденький петушок не поспел склюнуть её на лету, вскочил и за ней помчался. Муха взвилась, петушок подскочил, опять промахнулся — и вдруг встал нос к носу с лисёнком. Перед обалделым петухом горели два зелёных зрачка и дрожала, втягивала куричий дух мокрая, чёрная тюпка лисьего носа. То ли растерялся петушок, то ли не разглядел впопыхах, но, не раздумывая, очень крепко, он взял да и кокнул по этой дрожащей тюпке. Будто взорвался песок, петуха вбок бросило, а лисёнок, наддавая ходу, понёсся прочь. Он визжал на бегу, а потом было слышно, как с разлёту он шмякнулся о заднюю стенку будки и смолк — видно, дочиста лишился голоса. Очень худо кончилась для него первая охота. И вот ведь как запоминаются такие уроки! Даже когда подрос лисёнок, и то грозного петуха стороной обегал. До слёз, бывало, смеялись наши деревенские: ходит по двору бабушки Поли чуть ли не матёрый лисовин, а как завидит Петькин хвост, — сломя голову бежит к будке, да еще повизгивает со страху. ПОЯВЛЕНИЕ НА ШАШКОВОЙ ПОЛЯНЕ Самое дальнее поле нашего колхоза — Старые лужки. Осенью там работал комбайн, убирал хлеба. Комбайнерам отлучаться было некогда, и поэтому обедали и ужинали они прямо в поле. А еду им приносили наши ребята. Однажды очередь идти выпала Петьке Шумову и Лене Байковой. Едва начало смеркаться, как они отправились в путь — впереди Лена с узелком под мышкой, позади — Петька с чугунком в руках. Дорога — не близкая. Сначала тянется она вдоль реки, потом сворачивает в лес. Шагают Лена и Петька, торопятся. Вечера уже тёмные, глухие. Идёшь полем, так хоть звёзды видны в небе, а в лесу — и вовсе тьма. Ничего не разглядеть. Хорошо ещё — голова у Лены белобрысая, светлая. Она смутно белеет впереди, и Петька не боится Лену потерять. Зато под ногами у него всё время трещат какие-то сучья, коренья, валежник. Петька не тяжёлый, а какой-то неповоротливый. Хоть и старается ступать осторожно, всё равно шум в лесу такой, будто продирается сквозь чащу корова. Дошагали Лена и Петька до просеки. Тут Лена остановилась и говорит: — Давай свернём на тропку. Нам спешить надо, а тут путь будет короче. Петька на сучок наступил, вздрогнул. Отвечает: — Это верно… Только давай пойдём по дороге. Безопасней! — Почему? — Да на тропке твоей — ямы всякие, бугры… Ноги ещё поломаешь! — Какие ямы?! — Ну, не ямы… а сучки там, деревья… — Что за чепуховина? — разозлилась Лена. — Ступай без разговоров! И пошла по тропке. Петьке делать нечего — двинулся следом. Немного прошагали молча. Потом Петька опять говорит: — Слышь, Лен! Вернёмся на дорогу… — Зачем? — Я хотел тебе сказать… Только не смейся, это верно… Тут место — нечистое! Лена от удивления к нему повернулась. — Чего-о?! — Ей, ей. Знаешь, впереди Шашкова поляна? Так вот… Лучше туда не захаживать. Там появление такое является… — Что за появление? — А такое… громадного вида. Мне мать сказывала, а ей — тётка Марфа Заплёткина. Она-то уж всё знает. Лена смотрит на Петьку и не знает, смеяться или нет. — Да ты что? Не совестно небылицам верить? Вот расскажу я про твоё «появление громадного вида» ребятам, засмеют до смерти! Тряхнула Лена головой и побежала вперёд. Один поворот делает тропка, второй, ныряет в кусты. И только миновала Лена кусты, как вдруг… Вдруг впереди неясно забрезжил свет. Какие-то тени мелькнули. Писк и шорох послышались. Лена сделала ещё несколько шагов — и замерла. Впереди на поляне виднелись странные высокие столбы. Они сияли голубым мёртвым светом. Чёрные бесшумные птицы метались вокруг. Внезапно одна наискосок бросилась вниз, к голове Лены, и с налёту запуталась в волосах. Петька, стоявший позади, охнул и выронил чугунок. Чугунок был обмотан холстинкой, он упал беззвучно, и картошка из него высыпалась. Петька попятился, наступил босой ногой на горячую картофелину, обжёгся и, отчаянно завопив, ударился бежать. Он скакал, не разбирая дороги, прямо по кустам. Петькина штанина зацепилась за ветку. Раздался треск — и Петька нырнул в мох. Тогда Петька пополз. Он полз и тихонько стонал от страха. Лена, конечно, тоже напугалась. Она схватилась руками за волосы — и вдруг пальцы ее нащупали перепончатые крылья и мягкий мех. Летучая мышь! Сразу половина испуга прошла. Лена знала, что мыши иногда с разлету запутываются в волосах. Она осторожно освободила крошечного зверька, потом подошла поближе к столбам. Ну, ясно же. Это были старые, гнилые осины. Прежде Лена днём проходила мимо них, только внимания не обращала. А оказывается, что в темноте эти гнилушки светятся. — Петька-а!! — позвала Лена. — Ты где, Петька? Не скоро она отыскала Петьку и не сразу уговорила выйти на поляну… Зато когда Петька всё разглядел, он стал очень разговорчивым. — Конечно! — рассуждал он по дороге. — Я же знал, что всё это небылицы. Я и мамке говорил, что никаких чиканашек не бывает… А Марфа… ох и противная тётка! Всех пугает, мутит… Вот я завтра в сельсовет на неё заявлю, — пусть не занимается вредной агитацией! Хоть Лене и очень хотелось посмеяться над Петькой, она всё же промолчала. Вскоре показались впереди и Старые лужки. Донёсся рокот комбайна, идущего по хлебному полю. Блеснули его огни. И тут Петька остановился и хлопнул себя по затылку. — Лена, — сказал он отчаянно, — а ведь я чугунок-то с картошкой забыл! Оставил его на Шашковой поляне… Ты погоди меня, я мигом сбегаю, принесу! Лена, улыбаясь, посмотрела на Петьку. Он отвёл глаза. — Как же ты пойдёшь на поляну? Один?! — А чего? — Да ведь там же «появление» является! — Ну тебя, — басом сказал Петька. — Принялась дразниться… Он ещё хотел что-то добавить, но повернулся и пошагал назад. САМЫЙ ЖАДНЫЙ Я сыпал хлебные крошки воробьям, а потом кинул сразу целую горбушку. Что тут началось! Сбились воробьи стайкой, наскакивают на горбушку, норовят побольше ущипнуть. Тянут её из стороны в сторону. Как живая, прыгает горбушка по песку. Вдруг сверху ещё воробей слетел. Растрёпанный такой, чумазый. Словно из печной трубы вывалился. Чирикнул — и в драку. Первого товарища крылом отшиб, второго — клювом тюкнул, третьего — грудью отпихнул. «Дайте мне! Одному!» Всех растолкал, нос в горбушке завязил, рвёт, торопится. А стайка опять вокруг сгрудилась. Вот-вот наскочат! Взъерошился воробей, ущемил горбушку покрепче и взлетел. Горбушка-то больше его самого. Увесистая. Голову ему оттянула. А он надсаживается, тащит. Не смотрит — куда, лишь бы ото всех подальше. Летит — вверх, вверх, вверх, — из последних сил крылышками трепещет, а горбушка словно всё тяжелей делается, и вот уже нету мочи, и тогда — вниз, вниз, вниз понесло воробья, а на дороге впереди лужа, и вот — плюх! — в неё воробей… Еле, бедняга, выбрался. ПЯТЁРКИ Утром первого сентября мы с Петькой и другие наши ребята шли в школу. Дед Матвей выглянул из калитки и позвал Петьку: — Ну-ка, ступай сюда. Бери подарок! И протянул корзинку большущих яблок. Петька сказал деду спасибо, а яблоками оделил всех ребят. Только хотел Петька откусить кусочек, как вдруг видит, что на красном яблочном боку стоит цифра «5». Да тут и мы закричали: — У меня на яблоке пятёрка! — И у меня! — У меня тоже… У всех яблоки оказались помеченными. Не нарисована цифра, не накрашена. Просто кожура у яблока двухцветная: весь бок красный, а пятёрка — белая. Петька усмехнулся: — Это дед нам наказывает, чтоб на пятёрки учились! И всю дорогу до школы говорили мы об этой дедовой хитрости. Оказывается, пока яблоки висели на ветках, дед на каждое прилепил бумажную цифру. Под солнечными лучами краснел яблочный бок, а под бумагой кожура оставалась светлой. Так и вышло, что солнышко поставило отметки на всех яблоках. Ну, надо было деду отвечать… Через неделю мы с Петькой пришли к нему. Положили на стол дневники. Дед поглядел, — а в дневниках тоже отметки. Только не такие, как на яблоках. Лист — белый, а пятёрки — красные. НЕСЛЫШНЫЕ ГОЛОСА Прибежал ко мне Петька и говорит: — Пошли на Лысые Кочки! Я там барсучью нору отыскал. Вечером и самих барсуков увидеть можно… Лысые Кочки — это вырубка, не очень далеко от деревни. Ягод, там всяких — видимо-невидимо! И поэтому никак туда быстро не дойдёшь. Под ногами ягоды похрустывают, — разве не поклонишься? Кисточку брусники — в рот, лапку костяники — в рот, а время-то летит… Пока мы с Петькой кланялись, солнце на закат повернуло. Я-то ведь не знаю, где нора находится. Собираю бруснику, с кочки на кочку перелезаю. Потом поднял голову — нет Петьки! А он около кустов животом в мох шлёпнулся, глаза испуганные, машет — «ложись!» Я — тоже в мох. Даже ягоды забыл проглотить. Так с полным ртом и ползу. Подобрались к овражку, заглянули. А там вот что. На песчаном холмике, в тени, сидит барсучиха-мать. Неподвижно сидит и только передней короткой лапой комара отгоняет. А поближе, шагах в десяти от нас, бегают по склону овражка два барсучонка. Так близко, что я боюсь ягоды проглотить: а ну, как чавкнешь? Убегут! Лучше уж потерпеть. Смешные барсучата. Вроде и не толстые, а очень неуклюжие. С морской походкой. Вот сбежал один вниз по склону, а обратно и не залезть никак, — еловые иголки под лапами скользят. Чуть заберётся повыше — и съезжает обратно. Видно, когтями ещё как следует работать не научился. Пыхтел, пыхтел — надоело. Повернулся и побежал прочь от горушки. Тут мать голову подняла и поглядела ему вслед. Ни звука не произнесла, а только поглядела. Остановился сразу барсучонок. Обернулся — и вспять. Мы с Петькой друг друга локтями толкнули. Как это у неё получилось?! Потом видим — и второго барсучонка так же вернула мамаша. Ни звука, а он послушался! А под конец и совсем удивила. Поглядела на одного сынка, который спать улёгся, — тотчас встал сынок. Поглядела на второго, который корень выкапывал, — бросил тот корень. Подбежали оба сынка к мамаше; она их обнюхала, лизнула. И все трое по дну овражка потопали в кусты. Я поскорей ягоды проглотил, спрашиваю Петьку: — Слышал что-нибудь? — Н-нет… — А как же она их звала?! Видал ведь: сначала подала приказ «назад!» — и барсучонок послушался. — Да, да! А после сказала: «Пора домой!» — и тоже послушались… Что же она — неслышным голосом командует?! Странно. Идём мы обратно и в затылках скребём, — что за чудеса? И тут с нами тоже будто чудо произошло. Мы ведь шагали молча. Ни звука. Да вдруг переглянулись и сказали слово в слово: — А ведь дознаемся, в чём дело! И повторили: — Дознаемся! ЦВЕТНОЙ ВЕНОК I Очень люблю радугу — радости чудесную дугу. Цветными воротами перекинется она над землёй, засверкает, заблестит, — залюбуешься! Только вот всегда радуга далеко-далеко. Сколько ни иди, как ни спеши, всё равно близко не подойдёшь, рукой не дотронешься. Я так и называл её — «далёкое чудо». И вдруг увидел радугу у себя в палисаднике. От ночного дождя разлилась между грядами голубая лужа. В ней купались скворцы. Для них лужа большая, как озеро. Забрались они бесстрашно в середину, грудью падают на воду, крапчатыми крыльями взбивают её, привзлётывают… Брызги над лужей — фонтаном! И так скворцы отчаянно трещат, что сразу можно понять: ух, какое это удовольствие — утреннее купанье!.. И вдруг над весёлыми скворцами, над голубой лужей зажглась в брызгах крошечная радужка. Будто осколочек от настоящей, большой радуги. И горит-переливается семицветным огнём… Прямо вот здесь, близко-близко. Рукой подать! Я руку протянул. Вспорхнули скворцы. Брызги осыпались, цвета погасли. Выскользнула из моих рук радужка… А мне-то всё равно радостно. «Вот ведь, — говорю себе, — как бывает! Думаешь — чудеса далеко, не дойти к ним, не доехать… А они тут. Рядом». II Кроты по ночам хозяйничали на лесной поляне и всю её изрыли. Насыпали холмики, напахали борозды. Даже трудно стало человеку ходить. Вязнешь, будто в настоящей пашне. Дождик спрыснул кротовую пахоту, солнце её нагрело. Кто же примется за посев? Ёлки, стоявшие вкруг поляны, растопорщили чешуйки у своих спелых, до хруста высушенных шишек. И полетели вниз на жёлтых парашютиках лёгкие семена. Иных ветром с поляны унесло, иные в траве запутались. Но много семян всё-таки попало и на рыхлую пашню. Полянка была засеяна. Придёшь теперь и видишь: везде на старых бороздах и холмиках поднимаются крохотные ёлочки, будто зелёные ёршики. Так весною кроты пашут, ёлки — сеют, и всё меньше и меньше полян остаётся в лесу. III Пока в лесу весна, работящая птица-дятел пускается на хитрость. Прилепится к берёзе и — кряп! кряп! кряп! — настукает в коре дырочки. Медленно закапает из дырочек сладкий берёзовый сок, розовея на солнце и покрываясь матовым налётом. Задирая к небу голову, дятел напьётся, улетит. А сок всё течёт. Много его, — подходи, народ, пей досыта! И приходят всякие лакомки. Муравьи приползут цепочкой, бабочки-крапивницы прилетят и сядут, сложив крылья «тетрадочкой». У самых дырочек начнут виться полосатые осы и тяжелые сонные шмелихи. Иногда придёт охотник, сложит из берёсты фунтик и тоже подставит под капли. Если не жадный он, — и ему хватит напиться. IV По реке плывет плотный снег. Кружится над омутами, нарастает сугробами у камней, в камышах, возле берегов. На круглых листьях кувшинок — снеговые шапочки. Странный снег — тёплый, крупный, не тающий. Его черёмуха рассыпала. Много старых черёмух стоит над рекой, над обрывами. Все они цвели как-то незаметно, словно прятали белые кисти в листве. А едва осыпались лепестки, стало видно, какая их неисчислимая сила… Река побелела, как в январе. Все, кто купается, выскакивают на берег тоже в лепестках. А у спокойной заводи, где вода стоячая, видно много испуганных рыб. Тоненькие плотвички — самые вёрткие и пугливые — выплыли наверх. Они ходят по тёплому снегу, показывая острые плавнички; чертят узенькие дорожки, даже выскакивают в воздух. Ужасно беспокоятся. Наверно, представить себе не могут, — неужели зима вернулась? V Птицы замолкли. Кукушка и та перестала года отсчитывать, ржаным колоском подавилась. Пора песен прошла, и в лесу стало тихо. Несколько дней держалась эта тишина. А потом у лесного ручья опять раздались звуки. Кто-то забренькал, зазвонил в колокольчик. Да так настойчиво — и днём звонит, и ночью звонит! Это ягода-смородина. Густо зарос ручей смородиновым кустом; в тени ягоды налились крупные, прозрачные, будто из красного стекла. Только никто не знает про них, никто не берёт. Пропадает лесной урожай… Стали ягоды отваливаться от кисточек, падать в ручей. И каждая так звонко бренькала, будто нарочно старалась выбить дробь позвончей. Чем чаще падали ягоды, тем сильней звонил колокольчик, тем настойчивей созывал всех к ручью. И кто слышал зов и приходил, — набирал полные корзины спелой смородины. VI Хлеба налились. У гранёных колосьев усы побелели, и под ветром кажется, что на жёлтых волнах вскипает белая пена. Колосья шуршат. Над полем слышен то затихающий шёпот, то лёгкий звон, то протяжный свист. А когда нет ветра, в жаркой тишине кузнечики сверяют свои часы. Сотни крохотных часиков тикают, обгоняют друг дружку. Вертятся колёсики, выговаривают зубчики: — Тики-тики, тики-тики, тики-тики… Наступили сроки жатвы. И часики торопятся, стрекочут — не опоздать бы, не упустить время! Проплывёт по полю колхозная жатка, брызнут из-под ног лошадей кузнечики, махнув красными флажками крыльев. И часики смолкнут. Время для хлебов кончилось, — ложись, колос, на землю. VII Рокотали грозы, и однажды молния ударила в старый дуб на вершине холма. Дерево лопнуло, ствол расселся на две пластины. Но трещину под корой было не видать. Развернул дуб листву, отцвёл. Под осень завязал крупные, будто латунные жёлуди. Было их столько что ветки огрузнели, и ветер едва раскачивал их. Кто бы ни проходил, все любовались и приговаривали: — До чего же могучее дерево! Осенью дуб осыпал жёлуди, сбросил листья. И, незаметно для всех, дерево засохло. Только свалив дуб на дрова и увидев трещину, мы узнали, что так и бывает: перед смертью дерево все силы отдаёт семенам. VIII Ночи стали холодными. По утрам первые заморозки расстилают на лугах и полянах серебряные полотнища росы. Каждый стебелёк, каждый листик осыпаны чистыми, стрельчато-белыми капельками. Их много, трава даже никнет. В такое время в лесу никто не выходит на просеки, не показывается на опушках. Звери таятся, и птицы редко спускаются наземь. И не только потому, что вымокнешь. Пробеги-ка по серебряной росе — позади останется тёмно-зелёный след. Такой отчётливый, какого и на снегу не бывает! И непривычно, и опасно! Вот все и ждут, пока солнце не поднимется и не выпьет росу. Тогда можно снова ходить невидимками. IX С нижней ветки кудлатого клёна оторвался пятипалый, калёный лист. Опускаясь, челноком закачался в воздухе и вдруг… замер. Очень это было неожиданно. Висит лист над землёй, как на стекло налепленный. Я подошёл поближе. Еле видная серебряная дужка блеснула у листа. Паутина… Вот он на чём держится! Снял я лист, — паутинка выпрямилась. Стала похожа на тоненькую струйку воды. А на паутине, подобравшись, висел комочком серый паучишко. Из тех, что осенью пускаются в перелёты. Наверное, он только что собрался запускать свою паутину кверху и лететь, как вдруг свалился лист и помешал. Пригляделся я — и увидел ещё несколько застывших в воздухе листьев. Маленькие паучки-лётчики сделали лес волшебным. Я до полудня был в нём, и до самого полудня поблёскивала кругом, как сухой дождь, паутина, и качались, не падая, красные листья. X Снегопад был коротенький, ленивый. Чуточку попорошил — и бросил. Легла наземь простынка почти прозрачная. Мышь бежала по этой простынке, да и столкнула с горы сосновую шишку. Шишка покатилась вниз. Снег на неё налипнул, стал наворачиваться, наворачиваться, вырастать в снеговое колёсико. Катит вниз колёсико, с каждым повором растёт. Уже кустики гнёт, веточки ломает. И всё шибче, шибче! Заяц лежал под кустом. Слышит — шум, треск. Глянул — мчит на него белое колесо, распухает на глазах. Страх-то какой! Скакнул вбок, еле поспел увернуться. Ветром фукнуло. А колесо — дальше. Всё тяжелеет, — огромное стало, будто мельничное. И ещё пухнет. Лось под горой осину глодал. Чует — затрещало. Повернулся, да и обмер — летит с горы снеговое колесище, летит — пыль столбом! Лось как стреканёт — выше осинки взвился. И вовремя. Всадилось колесо в осинник, деревца крушит. Много дров наломало, и уж только потом повалилось набок, замерло… Зверьё попряталось, дрожит. А всё ведь от мышки да шишечки! XI Замело снегами землю. Была летом земля цветная, у каждого пригорка, у каждой низинки — свой цвет. А теперь вокруг — белым-бело, и сделалась земля одинаковой. Лежат косые сугробы, и только кой-где торчат из них веточки кустов. Пусто, голо. А так хочется, чтоб хоть один цветок глаз порадовал! Я позвал цветы, и они ко мне прилетели. В палисаднике построил избушку-кормушку, насыпал крошек да семени. И всякий день гляжу, как жалуют в гости живые цветы. Стайкой опустятся синицы. Грудки у них ясные, жёлтые, и сразу покажется, будто солнечные зайчики по веткам запрыгали. За синицами прилетят пёстрые щеглы, голубые поползни, коричневые свиристели. А когда закачаются на кустах снегири-пузаны, то словно красные маки распустятся… И опять у меня — цветной палисадник. Поглядишь — и будто теплей станет. XII Долго держалась ненастная погода, и набухшие тучи слоились в небе, и сеялся, сеялся мелкий слякотный снег. Небо серое, земля серая, погода серая. То-то скука. Будто одни нескончаемые сумерки. И вдруг — разгулялось. В одну ночь скопом ушли тучи, вызвездило, морозцем хрустнуло, и поутру разгорелась чистая, радостная зорька. Это весна улыбнулась. И вот как всё расцвело: снега — голубые, льды — зелёные, проталины — рыжие, лес вдалеке — фиолетовый.. А на небе — так и все цвета собрались: кромочка рябиновая, закраешек зелёный, синяя прослойка, и большая жёлтого цвета полоса, как огневая река. И по огневой реке — беззвучно, медленно и мягко взмахивая крылами, — тянут лебеди. Увидишь такое — и забудешь про все ненастья. И вместо нескончаемых сумерек останется в памяти коротенький миг: снежные лебеди на огневой реке. ЗВОНКИЙ СПОР Весною погода изменчива. То солнышко пригреет, то пахнёт холодом, и так — несколько перемен на дню. И впрямь очень похоже, будто зима с весной спорят: кто кого одолеет? Иногда спор бывает особенно сильным. Не уступают друг другу спорщики, пускаются на разные хитрости. Тут уж — успевай смотреть да слушать… Нынче поутру взяла силу зима. Так она застудила землю, что лужи промёрзли до дна и на них стал лопаться лёд. И на дворе у нас, и на дороге отчётливо слышался этот треск, — словно стучали по льдинкам крохотные молоточки. Потом выглянуло солнце, молоточки кончили стучать и ушли. Тогда другая музыкантша — капель — начала пускать бульки. Это была уже песенка весны. Сначала звучали бульки редко и глуховато, — капли падали прямо на снег. Когда же внизу скопилась вода, бульки стали звонкими и пошли чаще. Получились трели. Зиме, наверно, такая музыка не понравилась. Зима надвинула мутные тучи, пустила ветер. Сразу похолодало. А с неба посыпалась изморозь — не то дождь, не то снег. И начался гололёд. Обледенели изгороди, крыши, деревья. У нас во дворе стоит берёза, так на её ветвях наросли ледяные бубенцы. Я вышел из дому и стал чинить санки, чтоб ехать в лес за дровами. Только взялся за работу, — слышу тоненький перезвон. Поднял голову. Оказывается, на берёзовые жиденькие веточки сел снегирь, и оттого веточки закачались и затренькали бубенцами. Снегирь, конечно, сразу слетел, но на его место плюхнулся другой, и опять получился перезвон. Пока я санки чинил, берёза всё время потренькивала — давала мне знать о прилёте гостей. Их что-то много было: и снегирей, и синиц, и поползней. Придя в лес, я догадался, откуда они налетели. В лесу деревья тоже обледенели, и когда дул ветер, лес становился очень громким. Непривычные звуки птиц пугали, а иных выгоняли совсем. Перестаралась зима: чуть со всеми птицами не перессорилась… К вечеру холод отпустил, но ветер стал резче. Он гнал по насту осколки льда, выплёскивал воду из луж, рушил скрипучий снег. И весь этот шум был такой, словно настраивали инструменты невидимые музыканты. Так я и понял: зима с весною готовятся продолжать спор. ИВУШКА I Дует холодный северный ветер, и в лесу от него — неумолчный гуд. В разных местах — разный. На пригорках берёзы низко гудят, с дрожью. И пощёлкивают. Гибкой веткой качнут, оттянут да потом с размаху по звонкой берёсте: «Клёк!» И в ответ: «Клёк!» Кормят друг дружку берёзовой кашей. В редком ольховнике гуд послабей. Тут он волнами накатывает. Однолетки-ольхушки разом склонятся и разом встанут — и понесло волну: «Ш-ш-ш-ш-ш-ш-и-и-и-х-х…» А две старые дуплистые осины, как сварливые старухи, — кряхтят, рычат, воют. Они стоят рядом и срослись чёрным суком. И теперь каждая осина рвёт к себе сук, злится и рычит: «Скр-р-р-ряга! Скр-р-р-р-ряга!» Такая перебранка в лесу! Только на поляне, за ручьём, ветру преграды нет. Одна махонькая ивушка растёт. Не дерево, а так… палка, и прутики из неё метёлкой брызнули. Но если послушать, то узнаешь, что ивушка тоже не молчит. На ее ветках меховые шарики, как мышки, сидят. Они от ветра отворачиваются, дрожат. И шепчет ивушка: «Меш-шаеш-шь… Меш-шаеш-шь…» Я посмеялся: ишь какая! Хоть и шёпотом, а тоже бунтует! И подумал, — интересно, какому ивушкину делу холодный — ветер помешал? II На другой день стихнул ветер, да разом будто дверку в небе захлопнули. На чистом восходе — солнце. Молодое, ясное. Так теплом и обдаёт. И в лесу от солнечных лучей — пестрота. По чёрному, по рыжему, по серому — золотые пятна и полосы. В глазах рябит. Осветило солнцем пригорки, и стволы у берёз такие свежие, будто их молоком облили. Ольхушки-однолетки с ног до макушек обрызганы солнцем, как в веснушках. И пахнут — горьковато, терпко. А старые две осины молчат, бока греют. Кора у них тёмная и мягкая, как глина. Просыхает она на припёке и становится замшевой. А ивушка на поляне? Да вон она. Издалека видать! Выбежал я на поляну — ох, ты!.. Нету на ивушке вчерашних серых мышей. И в помине нету. Ветки унизаны жаркими золотыми шарами. И сияют эти шары, как маленькие солнышки. Кажется, — тронь рукой, так обожжёшься, искры стрельнут. Глуховатый звон вокруг ивушки. Это налетели мухи, жуки, букарашки разные. Вьются, как привязанные, толкут воздух. Тут я припомнил, как шептала вчера ивушка: «Меш-шаешь-шь, меш-шаеш-шь»… Гляди, как верно! Берёзам и осинам торопиться некуда, вот они пока и ссорились от нечего делать. А ивушка — весенняя краса — собиралась раньше всех зацветать и прогоняла северный ветер. И как только он послушался, — тотчас зацвела. РЕЧКИНО ИМЯ У нас работали топографы, уточняли карту района. Подробно вымеряли они дороги, ручьи, озёра, а потом выспрашивали, — что и как называется. Это чтобы проставить на карте верные названия. Однажды зашёл разговор про маленькую речку, что течёт за леском, неподалёку от деревни. Топографы — молодой очкастый парень и две девушки — принесли план, показывают на речку: — Как она у вас именуется? Есть название? Мальчишки первыми в разговор сунулись. Кричат: — Есть, есть! Это Хрустальная речка! И взрослые подтверждают: — Верно. Так она и зовётся — Хрустальная. Топограф хоть и молодой парень, а очень серьёзный. Ходит насупясь, и тужурка на нём наглухо застёгнута. Словно холодно ему. И ещё — носит бороду. То ли бриться некогда, то ли старше хочет казаться. Услыхал он про название речки, губы скривил: — Хруста-альная?! Откуда же такое названьице? Говорят ему: — Так уж пошло… Издавна. Он к девушкам своим повернулся. — Очевидно, — говорит, — какой-то местный поэт здесь память оставил. Навыдумывал поэтических названий. Извольте видеть: худосочный лесок получил титул «Звонкой гривы», озеро именуется «Чёрным», словно море, а речка — так и вовсе «Хрустальная»! Как в поэме! А эту саму «хрустальную» речку переплюнуть можно, и тиной она провоняла. Сказал это, обвёл всех плоскими, как пуговицы, глазами и пошагал прочь. Ещё больше насупился. Мы над ним посмеялись, тоже разошлись. Но потом, позднее-то, стал я над этим разговором задумываться. Забеспокоился. Вдруг и вправду изменят у нашей речки имя? Возьмёт бородатый да и назовёт её Петлянкой, Мелководной или вовсе Болотным ручьём… Обидно! Люблю я эту речку, да и все у нас её любят. Она ведь и на самом деле бывает хрустальная. Весною, после половодья, по утрам мы непременно на эту речку ходим. Ждём дня, когда выпадет ледяная роса. Бывает такой день раз в году. Но если не прозеваешь его, не пропустишь, — запомнишь навсегда. Ранним студёным утром, еще до восхода солнца, берега речки покрываются ледяными кристаллами. На каждой травинке, на каждом стебле осоки и даже на нижних ветках кустов рождаются прозрачные ледяные столбики. Они большие — величиной с палец. Набежит ветер, качнёт кусты и траву, — над рекой перезвон. Тонкий, стеклянный. А взойдёт солнце — заслоняйся рукой. Каждый столбик вспыхнет жёлтым, фиолетовым, зелёным огнём. Так заискрится, будто внутри него лампочку зажгли. Не видать тогда ни топких берегов, ни зарослей рыжей тресты. Бежит светлая речка в хрустальных сияющих берегах… Вот она какая у нас бывает. СТРАХ-ДЕРЕВО Торопился я в Жихарево, в соседний колхоз. Чтобы сократить путь, свернул с большака в перелесок. Пробрался сквозь елошник, через ручей перескочил — и вот опять впереди большак показался. В этом месте он проложен по самому краю оврага. Стены у него крутые, песчаные. Нелегко наверх лезть. «Но, — думаю, — ничего. Взберусь. Зато сразу два километра срежу»… И полез. Р-раз! — схватился рукой за хиленькую берёзку. Два! — за пенёк уцепился. Три! — на ветке повис. Так и карабкаюсь. Песок подо мной осыпается, сучья хрустят, камни катятся. Медвежий шум поднял! А я пыхчу, да лезу. Вот, наконец, и вершина. Осталось теперь сквозь кустарник пролезть — и буду я на большаке. Нырнул я с ходу в кусты, руками ветки разгрёб. И вдруг… Вдруг такое увидел, что и вспоминать боязно. Из чащи голых весенних кустов просунулись ко мне не то клешни, не то огромные паучьи лапы. Мелькнули над головой. Щёлкнули. Усики-щупальца пробежали у меня по лицу. Вздрогнул я. Отшатнулся назад, руками закрылся. И конечно, не устоял на крутизне. Опомниться не успел — фи-и-и-у-у-уть! — ветка, пенёк, берёзка промелькнули — трах! — и лежу я на дне оврага, в грязном снегу. Лежал долго. Отдышаться не мог. Потом приподнял голову. Тихо в овраге. Никто не шевелится. Кусты недвижны. А может, — только притаился тот зверь? Кинется сверху… Скоренько выбрался я из снега; пригнувшись, отбежал назад, за ёлку, за осинку… Далеко стороной обошёл страшное место и уж там вылез на большак. А на большаке-то — повеселей. Трёхтонка с бидонами проехала. Прошагали трактористы из МТС. Мальчишка на лошади проскакал. На людях-то и страх — не страх… Ободрился я. Двинулся прямо к зарослям у оврага. Нарочно сапогами стучу. Для храбрости. Разгрёб ветки. Тут клешни. На месте… Только это не паук. И не рак. И вообще не животное. Растёт полукуст, полудерево. Кора у него гранёная, да складками, наростами, буграми. Сучья угловатые. И впрямь — очень похоже на клешни. А веточки торчат тонюсенькие, жиденькие, прямо как усики. В груди у меня отлегло. Плюнул, посоветовал: — Чтоб тебе сгореть, страшилищу! И пошагал дальше. А позднее узнал, что зовут это чудище бересклетом. Говорили, что полезное растение, нарочно его сажают. Но я до сих пор его страх-деревом зову. ВЕСЕННЯЯ ОСЕНЬ Хожу я в лес, гляжу, — какие происходят в нём весенние перемены. На сухих пригорках проклюнулась трава. Голубые пролески цветут. На ветках почки лопнули, и показались из них зелёные хвостики. Скоро деревья совсем оденутся. А тут что такое? Вышел я на поляну, а на ней еще самая настоящая осень хозяйничает. Стоят вокруг молоденькие дубки, с головы до ног в жёлтых осенних листьях. И на земле лежит жёлтый шуршащий половик. И стоит возле пенька на толстой ноге гриб-сыроежка, в красной шляпе набекрень. Да уж не снится ли всё это? Поморгал я глазами… нет, всё настоящее. А поверить не могу. Не могу я поверить, чтоб такое было! Решил разобраться, присел на пенёк. А перед глазами — червонные листья на дубовых ветках… Стала мне закрадываться в голову несусветная мысль: а что, если эта поляна волшебная? Как в сказке. Не бывает тут зимы, не бывает лета. Вечная осень стоит. И можно сюда в феврале ходить по грибы. А в июне — собирать букеты багряных листьев. Даже чуточку страшно стало. Тишина разлита над поляной. Ни шороха, ни хруста, ни птичьего голоса. Чок! Сорвался с ближней ветки сухой лист. Закачался в воздухе, упал. Чок! Сорвался второй лист. Ещё почка открылась. Ах, вот в чём дело-то!.. Нагнул я ветку и увидел, что в пазухе каждого листа сидят спрятавшиеся почки. Наверное, укрылись от зимних холодов. А теперь разбухли и выталкивают старую листву. Оттого и на земле — сухой жёлтый половик… Я его ногой отодвинул, а под ним — зелёная трава. Сорвал я тогда сыроежку. Она свежая, крепенькая. Холо-одная. И тут я вспомнил, что сыроежки у нас осенью до самого снега держатся. Не боятся стужи. Стойкие. Так почему бы им и весною не появиться? Конечно: эта вот — самая первая, весенняя! Значит, и на этой поляне — весна. Только её не сразу узнаешь. Она, озорница, осенью прикинулась. НЕ УСЛЫШАЛ ТИШИНЫ Я любил удить рыбу на Шашихе, около речного омута. Очень там хорошее место. Правый берег — песчаный, низкий, на нём — старая мельница-поставушка. В летнюю пору, когда спадут воды, мельница не работает, — мельник заколачивает её и уходит в деревню. И правый берег делается безлюдным. А на левом — и всегда никого нет. Он крутой, этот левый берег, и сплошь зарос тёмным и хмурым деревом — ольхой. Кажется, туда и не подступишься. Но если пролезть под ольхами, то будет очень удобно: удилище сунешь между веток, а сам сядешь на обрыве, как на лавочке, и ноги свесишь. Как-то я пришёл туда половить окуней. В конце лета бывают утра такие спокойные, приглушённые, будто усталые. Ни ветер не шелохнет, ни птица не свистнет. Замерло всё. Тихо. Большая, круговая тишина стоит. И тогда очень хорошо понимаешь, что и тебе тоже нельзя быть громким. Двигайся беззвучно; помалкивай, затаись, — иначе будешь тут чужим и ничего не поймёшь, что происходит. Я опустил на воду леску, сел половчее, замер. Клёва не было. Перяный поплавок, будто завязнув, лежал на чёрной, как деготь, воде. Казалось, он и не сможет дрогнуть. Никогда не всколыхнётся тяжёлая волна, не закачаются огромные, как блюдца, белые кувшинки. Несчитанные, забытые, проходили минуты. Небо светлело; теплотой наливался воздух. Тишина продолжалась. И тут вдруг, как кулаком по уху, из-за излучины реки донесло: «Бу-ульк!» Грубо, с плеском. Если бы ударило один раз, я бы подумал, что это попросту сорвалась с крутого берега глыба земли и плюхнулась в воду. Но спустя немного, звук опять повторился. И вот потому, что и во мне была эта утренняя тишина, и я хорошо понимал её, я почуял — звук чужой, недобрый. Он упал в тишину, как в омут, и от него пошли круги маленьких звуков: бормотнули речные струи, птица вскрикнула, зашелестели ветки. Я приподнялся, ждал. И опять плюхнуло: «Бу-ульк!» Надо было посмотреть. По краю обрыва я пробрался за излучину. Река была пустынной. Ни на берегах, ни на узенькой протоке внизу никого не видать. Помог мне звук. Булькнуло совсем рядом. И тогда я разглядел. Эта протока, что текла внизу, приспособлена у нас под рыбный садок. Весной колхоз купил мальков и, чтоб не строить питомник, пустил в протоку. Сейчас на середине ее в воде лежал грязный коричневый пень. Лежал недвижимо. Потом пень наклонился, у него вымахнулись крылья, а голова метнулась в воду. Он нырнул — «бу-ульк!» Филин, птица-пугало, ловил в протоке рыбёшек… Когда он распрямился, из его кривого клюва торчал рыбий хвост. Было видно, как филин, горбясь, давится — жадно глотает добычу. Мокрая, растрёпанная голова его толчками ходила взад-вперёд, словно заталкивала рыбу в глотку. Вот ведь жадюга! Ночной разбойник, он с рассветом всегда прячется с глаз долой. А тут увидел рыбный садок и жадность одолела — уже рассвело, а он оторваться не может, набивает зоб. Не услышал утренней тишины — и выдал себя. БЕЛЫЙ ХВОСТИК Я его увидел ненароком. Иду однажды по лесу, собираю грибы. Почти на опушку выбрался, между деревьев небо завиднелось. Вдруг впереди, на сосне, белое пятнышко, как платочек, — шмыг, шмыг вверх по стволу — и пропало. Я и внимания не обратил. Не до того. Заядлое дело — грибы брать. Идёшь, взглядом понизу шаришь, и только и ждёшь, где бы красная или коричневая шляпка открылась. Ничего не замечаешь, кроме грибов. Но белое пятнышко вновь мне повстречалось. Уже на опушке. Там стоят ёлочки-подростки, и вот на одной из них опять — шмыг, шмыг! Белое на тёмно-зелёном-то далеко видать, в глаза бьёт. Невольно заметишь. Хоть и не сразу, а я разглядел. Оказалось, что бельчонок. Но почему-то с белым хвостиком. Тут уж я заинтересовался. Таких белок вроде и не бывает. Чудно что-то… Корзину — под куст, и пошёл к ёлочкам. Не удирает бельчонок. Лишь за ствол схоронился. С одной стороны выглядывает из-за ёлки кончик белого хвоста, с другой — два ушка, нос и глазки, как мокрые черничины. Глазки смотрят с любопытством. «Ты кто? Чего тебе надо?» Боком, боком пошёл я вокруг ёлки, шею вытягиваю. Хочется увидеть всего бельчонка, целиком. Вымазан у него хвост, что ли? Или вправду белый? Я делаю круг, и бельчонок вокруг ствола оборачивается. Там, с той стороны, перебирает лапками — и по-прежнему видны только хвостик и глазки. Глазки поблёскивают, — наверно, нравится бельчонку такая игра. Ах ты! Я — бегом. Через куст, через яму, а тут — столбик межевой, в землю вкопан. Зацепился ногой за него, да — кубарем. Приподнялся, сел. Штанина разорвана, на ноге ссадина. И смешно, и зло берёт. А из-за ёлки опять глазки поблёскивают, смеются: «Что, словил?» Вдалеке что-то зашумело. Я сгоряча не разобрался, подумал, что это в голове у меня, оттого что стукнулся. Но шум — сильнее, ближе. Перешёл в рокот, да басовитый такой, в ушах теснит. Самолёт! Низко плывёт над полем, и сюда — к лесу. Чуть макушки сосен не задел. С грохотом пронёсся, резанул широкой тенью, даже показалось, — горячим ветром пахнул. Мой бельчонок — скок на эту сторону, чуть не сорвался. Приник к стволу, вжался в него и головой, и тельцем, и хвостом. Меленько дрожит, — испугался, видно, до смерти. Меня — как дернуло. Вот же он, — близко, хватай! Палка в руках; я взмахнул — «вжжик!» Уже когда вырвалась палка из руки, сообразил: зачем? Не надо!! Качнулся за ней вслед — удержать, отвести… Но поздно. Бельчонок лежит под ёлкой, на мху. По тельцу пробежала судорога, белый хвостик дёрнулся раз, другой — и сник. Подскочил я, рука трясётся, сую её под бельчонка, а он откатывается, лёгонький. А сверху в горсть взять — страшно. Потом поднял его на ладонь, в мордочку дую. Словно он от моего дыханья очнуться может. А у него уже рот приоткрылся и глаза заволоклись пеленой. Положил я его обратно на землю, на руке белая полоса осталась. От хвоста. Хвостик-то просто запачкан. Не то мелом, не то извёсткой. Неподалёку пионерлагерь строят; наверное, бельчонок там побывал. Храбрый ведь… Я ушёл домой, даже забыв корзину с грибами. И после не стал её искать. Как представлю себе, что увижу и этот столбик межевой, и ёлку, и может, самого бельчонка, — так в горле комок. Долго всё это не забывалось. Да и теперь еще памятно. Прежде ходил на охоту, никогда не задумывался — стрелять или не стрелять. Увижу, что кто-то бежит — ружьё само в плечо ткнётся, пальцы крючок давнут — трах!! А после уж разглядываю, что за добыча. Теперь — не то. Вскинешь ружьё, а рука и дрогнет: «Не Белый ли Хвостик?..» И опомнишься. ВЕСНА Слышите? Светлые капли вызванивают, струйки плещутся, волны струнами рокочут… Всё громче, всё радостней музыка! Это я, Весна, еду нынче по лесу. У меня упряжка из двенадцати самых быстрых ручьёв. Распустили они пенные гривы, мчатся с пригорков, пробивают дорогу в грязных снегах. Ничто их не остановит! Летите, мои серебряные кони, — эгей, эгей! Впереди лежит земля пустынная, заснувшая мёртвым сном. Кто её разбудит, кто к жизни вызовет? Я, Весна, это сделаю. У меня полные пригоршни живой воды. Я спрысну землю этой водою, и тотчас всё кругом станет оживать. Глядите — я махнула рукой, и —       просыпаются реки…             вот они подымаются, взбухают…                   ломают зелёные льды над собой! Глядите, я взмахнула ещё и —       пробуждаются деревья и кусты…             распрямляются ветки…                   почки клейкие разворачивают! Глядите — в третий раз я махнула рукой, и —       всякая мелкая живность засновала…             птицы с далёкого юга летят…                   звери из тёмных нор выбираются! Пошевеливайся, лесной народ, будет вам спать! Сама я спешу-тороплюсь и другим на месте лежать не велю. Поспешайте, а то догонит буйный разлив, окружит, кой-кому поплавать придётся. Я ждать не могу, мне большой путь предстоит. С южного края земли до северного, до самых студёных морей должна я промчаться на резвых своих конях. А тут ещё Мороз упрямится, по ночам исподтишка на моих коней ледяную узду накидывает. Охота ему задержать меня, остановить, живую воду превратить в мёртвую. Но я не уступлю ему. Поутру разгорячит моих коней солнышко, рванутся они снова в путь — и порушат все ледяные преграды. И опять светлые капли вызванивают, опять струйки плещутся, опять рокочут… Поёт живая вода, и земля просыпается к новой жизни! СОСУЛЬКА — Кап-кап-кап! Кап-кап-кап! Кап-кап-кап! — Отчего, Сосулища, ревёшь, отчего слезищи по бородище пускаешь? — Как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы на крепкой земле растут. Одна я, неприкаянная, в пустой вышине повисла… На землю хочу! — Кап!.. Кап!.. Кап!.. — Отчего, Сосуля, плачешь, отчего слезами бородёнку мочишь? — Да как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы кверху растут, одна я, бедолага, книзу вытягиваюсь… Перевернуться хочу! — Кап!.. Кап… — Отчего, Сосулечка, слезу уронила и больше не плачешь? Небось теперь всем довольна? — Кап… — Вот тебе на: от Сосульки-то и след просох. Вся выплакалась! ДВЕ ВОРОНЫ — Карр! Здравствуй, сестрица! — Карр! Бонжур, мадам. — Ка-ак?! — Бонжур, бонжур, мадам! — Чтой-то, мать моя, ты плетёшь непонятное. Я тебе на чистом вороньем языке «здравствуй» говорю, а ты мне — «бур-бур»… — Так и я «здравствуй» говорю. Только по-французски. Я, сестрица, зиму-то, как всегда, во Франции провела, там климат помягче… Теперь вот домой помаленечку пробираюсь, да никак ещё к родному языку не привыкну… Адьё, мадам… тьфу ты, — до свиданья, сестрица! ЗАЯЦ И КРОТ — Заяц, ты хвост потерял! — Где?! — Вон валяется. — Эх, слепой ты, Крот! Это не хвост… Это зимней шубы клочок. Я уже зимнюю шубу-то износил, распускаю теперь на клочки да на прядочки! БРУСНИКА И КЛЮКВА — А у меня-то, у Брусники, что есть! Под снегом я и листочки зелёные до весны сберегла и даже — хи-хи! — ягодки… — Подумаешь, ягодки! Сморщенные, кислые. — Да ведь весной и такие редкость! — Ничего не редкость. Вот у меня, у Клюквы, полно ягод под снегом сохранилось. И не твоим чета: крупны, сладки, нежны. Ещё лучше, чем осенью! ЖАВОРОНОК Взлетел с проталинки жаворонок, запел, зазвенел серебряным бубенчиком. Чем выше поднимается, тем ясней слышна его песенка. Над полем поднялся — на всё поле слышна. Выше леса поднялся — на все окрестные леса слышна. Ещё выше поднялся — пропал в голубом небе, совсем не видать его. А серебряный бубенчик всей земле слышен. ВСЕМУ СВОЙ СРОК Зайчонок-настовичок в марте родился, когда ещё земля в белых снегах лежала. Шубка у Зайчонка тёплая. Молочко у Зайчихи сытное. Сидит Зайчонок под кустиком, круглыми глазами во все стороны поглядывает. Ничего, жить можно… Дни проходят. Растёт Зайчонок. И скучно ему стало. — Что же, — говорит он Зайчихе, — так всё время и будет? Под кустом сиди, на белый снег гляди, дожидайся, когда тебя молочком покормят? — Погоди, — Зайчиха говорит. — Всему свой срок. Скоро весна разыграется, будешь по зелёному лесу бегать, сладкую травку зубрить. — А скоро это? — Скоро! Дни проходят. Солнышко пригревает, снег в лесу оседает, вокруг деревьев лужицы. Зайчонку не терпится: — Ну, где же лес зелёный, где травка сладкая? Не хочу больше ждать! — Погоди, — Зайчиха говорит. — Всему свой срок. Дни проходят. Снег тает в лесу, капли щёлкают, ручейки позванивают. Зайчонку невтерпёж: — Ну, где же лес-то зелёный?! Где травка сладкая?! Не буду, не буду ждать больше! — Погоди, — опять Зайчиха говорит. — Всему свой срок. Дни проходят. В лесу половодье, над сырой землёй туманы стелются, в небе клики журавлиные слышны. — Ну, — грустит Зайчонок, — видать, это сказки — про зелёный лес да травку… Ничего этого не бывает на свете. И напрасно я ждал! — А посмотри-ка! — Зайчиха говорит. — Оглянись! Оглянулся Зайчонок — и увидел на берёзе первые зелёные листики. Махонькие-махонькие! Посмотрел на землю — и увидел, как первые травинки проклюнулись. Тоненькие-тоненькие! И так-то обрадовался Зайчонок, так-то развеселился! Прыгает на нескладных лапках своих, кричит: — Ага! Ага! Разгорелась весна! На деревьях листики зелёные! На земле травка сладенькая! Вот хорошо! Вот славно! — Пришёл срок твоей радости, — усмехается Зайчиха. — Да-а, — говорит Зайчонок, — а долго-то как! Я весь изождался! Ждал-ждал, ждал-ждал… — А если бы не ждал, — говорит Зайчиха, — разве ты бы махонькому листочку, тоненькой травинке обрадовался? * * * — Чу, весенние капли заиграли! — Это не капли. — Чу, весенние льдинки звенят! — Это не льдинки. — Чу, весенние ручейки побулькивают! — Это не ручейки. — А что это? — Это синица на берёзе голос пробует! ТЕТЕРЕВА НАД ВОДОЙ Разлив. Тетерева на берёзах сидят, в воду глядят. А внизу, в голубой воде, — тоже белые берёзы видны, и на белых берёзах тоже сидят чёрные тетерева. Верхние глядят на нижних, похваливают: — Красны брови хорош-ши! Хороши! Нижние глядят на верхних, тоже похваливают слово в слово: — Красны брови хорош-ши! Хороши!.. Глядят на себя тетерева, не наглядятся. ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ Нынче на еловые шишки добрый был урожай, и белки зимою на голод не жаловались. Бывало, стоит лишь из гнезда выскочить, на еловый отрожек прыгнуть — и вот они, шишки, перед носом качаются… Лущи — не хочу! Но зима тянулась длинная-длинная, а охотников до еловых семян в лесу много. Кроме белок, тут вам и клесты, и дятлы, и другие птицы. Разве на всех напасёшься? И к весне шишек в еловом лесу почти не осталось, — понадобилось лесным жителям на другие корма переходить. Белка с Белкой встречается: — Чем, подруженька, сыта? — Еловыми почечками да веточками. А ты? — Берёзовый лишайничек грызу. — Скучная еда! — Уж куда скучней! — Старые-то белки ещё шишку-другую отыщут где-то. Нет-нет да и полакомятся. А вот нам, молоденьким, в нашу первую весну вовсе плохо — от смолистых почек во рту горечь, от сухого лишайника в горле першит… — Узнать бы, где старые белки шишки разыскивают. Давай спросим. — У кого? — Да у дедушки Ворона. Он старенький, умненький, всё знает! — Ну, давай. Поскакали две белки из елового бора в осинничек, из осинничка — в березничек, из березничка — на песчаную гриву, в светлый сосняк. А там, на засохшей сосновой маковке, на костяном голом сучке лесной чёрный Ворон сидит. — Здрасте, дедушка! — Помоги нам, дедушка! — Чего, вертушки, вам потребовалось? — Подскажи, дедушка, где еловых шишек найти. — Хоть бы немножечко, хоть бы чуточку! — Соскучились, вертушки, по сладким кормам… Поищите шишки не на ёлках, а под ёлками. — Мы уже глядели там, дедушка! — Под ёлками только пустые да обгрызенные валяются. — А вы разыщите, вертушки, прошлогодний снег. Как найдёте его, так вам шишечки и встретятся. — А где же искать прошлогодний снег? — Погоди, дедушка, толком расскажи! Но не успел Ворон ничего толком рассказать. Застрекотали над ближней поляной сороки, позвали его, — поднялся Ворон на крыло и улетел по своим делам. Остались белки ни с чем, друг на дружку таращатся: — Вот задача! — Опять у кого-то надобно спрашивать! Отправились восвояси, а по дороге надумали у всех встречных узнавать — где прошлогодний снег находится? Из сосновой гривы перебрались в березничек. Видят — бродит внизу Лось, лесной большущий бык. — Дяденька Лось, отзовись! — Не знаешь ли, где прошлогодний снег лежит? — Вот уж не встречал, — говорит Лось. — А зачем он понадобился? — Да вроде бы там наше лакомство спрятано. — Какое? — Еловые шишечки. — Фу-у, тоже мне, лакомство… Кабы листочки зелёные, я бы вместе искать пошел. А так — сами старайтесь. Снова скачут белки, из березничка в осинничек перебрались. Видят — сидит внизу Заяц, кору гложет. — Братик Заяц, послушай-ка! — Не видел, где прошлогодний снег лежит? — Право слово, не видывал. А для чего прошлогодний снег? — Где-то там лакомство спрятано. — Ну? Какое?! — Шишки еловые. — Тю, вертихвостки… Нашли лакомство. Если бы травка молоденькая, я бы тотчас побежал искать. А такую еду сами добывайте. Дальше белки скачут; вот уже впереди родной тёмный ельничек показался. Видят — на опушке по снегу печатает следочки маленькая Мышь. — Спросим у неё? — Чего она, такая малая, знать может! — А всё-таки… Мышка-сестричка, не слыхала ли ты, где прошлогодний снег лежит? — Как не слыхать, ежели я всю зиму в прошлогоднем снегу бегала. — Где же он?! — Спускайтесь вниз, покажу. Махнули белки с дерева на землю, подскочили к Мыши. — Скорей показывай, где? — А у вас под лапками. — У нас под лапками молодой снежок, недавно выпавший! — Ну и что. Вы поглубже копните. Сверху снег молоденький, это верно. А под ним лежит снежок постарше. Потом — еще постарше. А у самой земли лежит самый старый снег, который в прошлом году поздней осенью выпал. Я в том прошлогоднем снегу норки да переходы себе устраивала. — А не встречались тебе там еловые шишечки? — Встречались. Лежат в прошлогоднем снегу, как в кладовочке. Забились у белок сердчишки, носы задёргались. И вдруг чуют: впрямь из-под снега запах еловых шишек доносится! Как принялись белки снег разрывать! Глубже и глужбе закапываются, — уже одни хвостишки наружу торчат. И вот — одна шишка в прошлогоднем снегу, другая… Да такие плотненькие, ядрёные, ни чешуечка не встопорщена. Видно, как упали с веток, так и пролежали целёхоньки до весны. — Вкусно! — Ай, вкусно!.. Выгрызают белки еловые семена, поминают добром прошлогодний снег. Оказывается, и он пригодиться может. ЛОСЬ И МЫШОНОК — Чего ты, Лосище, запыхался? — Бежать мне тяжело, в снег проваливаюсь… — Фи, до чего же вы, лоси, неуклюжие! Такие большие выросли, а бегать как следует не можете. — Это почему? — Да сам посуди: ты бежишь налегке, пустой, и на каждом шагу проваливаешься. А я бегу с тяжестью, целый орех в зубах тащу, и ни одна лапка у меня не вязнет. Поучился бы! МАТЬ-И-МАЧЕХА, ВЕТРЕНИЦА, ГОЛУБАЯ ПЕРЕЛЕСКА И МЕДУНИЦА — Ещё снег на полях не везде сошёл, ещё Земля не нагрелась, а у меня, Мать-и-мачехи, уже цветы распускаются. Кругленькие, как солнышко, жёлтенькие, как солнышко, весёленькие, как солнышко! — У вас действительно славные цветы, подруженька. Только я не стала бы чересчур их расхваливать… Что ни говори, а лепестки ваши грубоватенькие, стебельки толстоватенькие, а листочков и вовсе нет — одни смешные чешуйки топорщатся… А вот у меня, голубой Перелески, цветок словно весеннее небушко ясен, стебельки стройные, листья — будто сердечки зелёные… — Ой, уж молчала бы, Перелеска! Листья-то у тебя какие? Прошлогодние, старые, они под снегом зимовали, пятнами покрылись. А теперь поглядите на меня, на Ветреницу. Листочки у меня свеженькие, молоденькие, а белый цветок до того нежен, что просто насквозь просвечивает… — А теперь обернитесь на меня, подруженьки. — А ты кто? — А я краса-Медуница. Разве стебелёк у меня не стройный? Разве листочки не молоденькие? — Зато цветы скромные, невидные! — Это вам, подруженьки, кажется… Вы подольше поглядите, попристальней. Цветочки-то мои на глазах меняются. Когда расцветают, — то нежно-розовые, когда совсем распустятся, — то фиолетовые, а когда отцветать начнут, — делаются синими… Вы такое когда-нибудь видели? КАБАН И ЗАЯЦ — Ой, Кабан, ты на самого себя не похож! До чего тощий — одна щетина да косточки… Разве такие хрюшки бывают? — Дикие хрю-хрюшки… и не такие бывают. Ху-худо нам, Заяц… Земля корочкой ледяной покрылась, ни клык, ни пятачок её не берёт. Ничего не выроешь нынче, брюхо ничем не набьёшь… Сам удивляюсь, как ещё ноги хо-ходят. Одно утешенье: на такого тощего да страшного даже волк не позарится… БЕРЁЗОВЫЙ КУВШИНЧИК Сухой берёзовый сук ветром на землю сбросило. Ударился сук, разломился. Мелкие веточки в траве потерялись, большие гнилушки раскатились кто куда. Льёт дождик, водой гнилушки заливает. Солнышко светит, высушивает гнилушки. Жуки-древоеды мягкую сердцевину грызут. Сыплются из гнилушек опилки. Мелкие-мелкие земляные муравьи поселились в гнилушках. Всё нутро источили, одну древесную пыль оставили. Однажды вышел я на поляну, гляжу — что-то в траве белеется. Поднял. В руках у меня — лёгкая трубочка из берёзовой коры. Это всё, что от гнилушки осталось. Пристроил я к трубке донышко, получился у меня берёзовый кувшинчик. Теперь в нём лесные цветы стоят. Заходят ко мне гости, спрашивают: «Кто сделал такой красивый кувшинчик?» «Я сам, — отвечаю, — сделал. Да ещё мне земляные муравьи помогали, да ещё жуки-древоеды, да ещё дождик, ветер и солнышко». ОРЕШНИК — Стойте, стойте! Нынче нельзя ко мне подходить близко! Косуля, обойди меня стороной, не трогай моих веток. И вы, птицы, не садитесь ко мне — ай! — нельзя, нельзя, вы же станете жёлтыми, как цыплята… Нынче я, Орешник, весну праздную и цвету. На каждой ветке я развесил длинные серёжки. Хорошо, правда ведь? Если качнуть серёжку, из-под чешуек посыплется жёлтая пыльца. Я богатый, её у меня много! Птица заденет ветку — поднимется жёлтое облачко. Зверь качнёт стволик — встанет жёлтая туча надо мной. Пронесётся ветер над зарослями — жёлтым туманом лес окутает, землю запудрит, воду на речках и озёрах жёлтой плёнкой подёрнет. А гуденье вокруг меня слышите? Чтоб веселей был праздник, я музыкантов к себе позвал — нарядных шмелей да быстрых пчёл, блестящих мух да всякую прочую мелкоту. Пусть гудят, побренькивают, посвистывают! За труды награжу щедро, каждого сладкой пыльцой оделю… Кончится вешний праздник, оденусь я листьями, оброню наземь отцветшие серёжки. А на ветках, под листьями-то, завяжутся у меня дружные орехи-тройняшечки. Исподволь, незаметно начнут наливаться, круглеть, выглядывать из мохнатых зелёных воротничков. Засмуглеют от солнышка, вызреют. И тогда — милости прошу на другой мой праздник, осенний! ЗАЧЕМ БОЛЬШАЯ ГОЛОВА? Волчонок вылез из тёмного логова, уселся посреди полянки, лапы растопырил. Жмурится. Увидали его птицы с деревьев. — Ой, — кричат, — какой головастый! — Ой, смешной да нескладный! — Зачем тебе голова большущая? Носить тяжело! — Братцы, не мешайте головастику! Он думает! — О чём задумался, Волчище? Почесался Волчонок задней лапой. — Ещё чего, — говорит. — Охота была думать. — Братцы, — кричат птицы, — он свою голову про запас носит! Хочет всех умнее вырасти! — Волчище, ты скоро поумнеешь? — Когда за ум возьмёшься? — Будет у нас в лесу мудрый Волк! Правда, лобастик! Почесался Волчонок другой лапой. — Подите вы, — говорит, — с вашей мудростью. — Братцы, — кричат птицы, — а может, для красоты такая голова? Для особенной волчьей красы? — А может, для крепости? Чем больше да толще, тем крепче? — А может, в большой голове большой голос помещается? — Голос-то, чай, в горле! А голова для чего? Спорят птицы, трещат, пересмеиваются. А Волчонок поглядел на них да как зевнё-ёт! В полголовы пасть открылась. А в пасти — зубки беленькие, зубки, зубки. Хоть малы, да уже видно, какими вырастут. — Понятно? — Волчонок говорит. И пасть со стуком закрыл. ДЯТЕЛ, СИНИЦЫ, ПИЩУХИ И ПОПОЛЗЕНЬ Прилетел к берёзе пёстрый Дятел, увидел гнилой сучок. Сам прилепился на ствол, хвостом подпёрся и давай носом колотить, жуков да личинок из-под коры выклёвывать: — Стук-тук! Стук-тук! Стучу без рук! С азартом колотит, весело! Берёста лохматится, во все стороны труха летит. Иногда вместе с трухой и насекомыши падают, ненароком оброненные. Не замечает их Дятел, раззадорился, ещё веселей стучит! Увидали Дятла три Синички-певички, порхнули к берёзе. Спрашивают: — Ты чего тут делаешь? — Веселюсь! — Дятел отвечает. — Игра у меня такая: раззудись, носок, размахнись, башка… Славно! — Ну, а мы тут поработаем, — синицы говорят. — Не всем же веселиться! И взялись за дело. Дятел по сучку носом стучит, нечаянно насекомышей роняет. А Синицы их на лету подхватывают, меж собой делят. Без отдыха работают! Увидели синиц две пищухи-горюхи, шмыгнули к берёзе. Спрашивают: — Вы чего тут делаете? — Да вот Дятел веселится-играет, а мы, синицы, без отдыха работаем. Так стараемся, так стараемся! — Ну и мы потрудимся, — пищухи говорят. — Конечно, не больно-то охота из-за такой добычи стараться, но уж ладно… Так и быть, где наше не пропадало. И тоже за дело взялись. Дятел по сучку стучит, насекомышей нечаянно роняет. Синицы их на лету подхватывают. Меж синиц пищухи крутятся, норовят свою долю словить. Во всю-то мочь трудятся! Увидал пищух тихоня Поползень, подобрался к берёзе. Спрашивает: — Чего вы тут делаете? — Да вот Дятел веселится-играет, синицы без отдыха работают, а мы, пищухи, во всю мочь трудимся. До того тяжко, до того тяжко! — Ну, и я сил не пожалею, — Поползень говорит. И тоже за дело взялся. Дятел стучит, насекомышей роняет. Синицы их на лету подхватывают. Меж синиц пищухи крутятся, норовят свою долю словить. А между пищух Поползень шныряет, тоже хочет долю себе урвать. Из последних-то сил выбивается! Шнырял-шнырял, а потом обиделся и говорит: — Да прогоните вы сверху этого Дятла! Надоел своим стуком. Синицы без отдыха работают, пищухи во всю мочь трудятся, я, Поползень, из последних сил выбиваюсь, а он — гляньте-ка! — в игрушки играется… Не потерплю в нашей артели бездельника! А Дятел всех насекомышей выклевал и сам улетел. Упала последняя щепочка, горка гнилой трухи под берёзой осталась. И сразу работа синиц, пищух и Поползня кончилась. Отчего бы? РЫСЬ, ГЛУХАРЬ, ЗАЯЦ И КОСУЛЯ Рысь, лесная кошка, серая в жёлтых пятнах, на ушах кисточки длинные, сидела на поваленном дереве, на солнышке грелась. Вешнее солнышко заметно приятным теплом обдаёт. Разнежилась Рысь, медовые глаза прищурила, мурлычет себе под нос. Прилетел к дереву бородатый Глухарь, сел на ветку, вниз глядит насторожённо. — Глухарь, а Глухарь, — тоненьким голоском Рысь говорит, — я на солнышке разнежилась, ласки хочу. Спускайся вниз, меня по шёрстке погладишь! — Нашла дур-рака! — отвечает Глухарь. — Спущусь вниз, а от меня только пёрышки останутся. Сколько ты нашего брата, глухаря, погубила, глаза твои бесстыжие! — Фу! — говорит Рысь. — Как, у тебя клюв поворачивается такие слова говорить! Невежа. На другой бок повернулась, от солнышка глаза медовые щурит, мурлычет себе под нос. Скачет по ельнику тощенький Заяц, оглядывается испуганно. Увидел Рысь — уши прижал, вот-вот стрекача задаст! — Погоди, Заяц, — Рысь говорит. — Подойди поближе… Я на солнышке разнежилась, ласки хочу. Погладь меня по шёрстке! — Как бы не так! — отвечает Заяц. — Подойдёшь к тебе — и ноги не унесёшь! Сколько ты нашего брата, зайца, извела, глаза твои бессовестные! — Фу, — говорит Рысь. — Бестолковый зверь какой, одни грубости на уме! Отвернулась от Зайца, опять медовые глаза прищурила, мурлычет себе под нос. Скачет через полянку Косуля, лесная козочка, от страха приседает, коротеньким хвостиком трепещет. — Косуля, Косуля, — Рысь говорит, — я на солнышке разнежилась, ласки хочу! Погладь меня по шёрстке! — Нет уж, — отвечает Косуля, — я в твои когти попасть не желаю! Сколько ты нашей сестры, косуль, истребила, глаза твои безжалостные! — Фу-у, — говорит Рысь, — до чего звери набаловались! Так и грубят, так и грубят! Отвернулась от Косули, обиделась. — А тут и солнышко за лес закатилось. Сумерки надвигаются, холодом потянуло. Поднялась Рысь на долгие лапы, спину выгнула, мяукнула. — Ну, вот, — говорит, — живёшь, живёшь, а ласки так и не дождёшься. Эх, звери! Когти об дерево поточила, кисточки на ушах навострила, в глазах зелёные огоньки зажгла. — Делать нечего, — говорит. — Пойду кого-нибудь скушаю. ЛОСЬ И МЫШЬ — Ты чего, Лось, отдуваешься? — Река разлилась. Я через неё плыл, чуть не утонул… Фу-у! — Подумаешь, горюшко! Я больше тебя намучилась. — Отчего же ты намучилась? — А у моей норки лужа разлилась. Всё моё жильё затопила, все пути-дорожки отрезала… Я третий день на сучке плаваю! ВОРОБЕЙ И ЛЯГУШКА — Лягуха, лягуха, ты куда скачешь? — Ку-а-ку-а! Купаться! А ты куда? — И я купаться! А ты где, Лягуха, купаешься? — Где, где… В канаве! — Да кто же в канаве купается?! — А где же купаться-то? — В песке, на сухом местечке, на пригорочке! ЗАЯЦ И ЁЖИК — Ёжик, все звери весной линяют — и барсуки, и лисицы, и белки, и мы, зайцы… И только ты, бедный Ёжик, в старой шубе ходишь! — Глупый ты, Заяц. Я не в старой шубе хожу, а только в старых колючках. Они мне и весной, и осенью надобны! ВОЛК, ЛОСЬ, ЗАЯЦ И РЯБЧИК — Лось, Лось, я тебя съем! — А я от тебя, Волк, в чисто полюшко, и был таков! — Заяц, Заяц, я тебя съем! — А я от тебя, Волк, в чисты кустики, и был таков! — Рябчик, Рябчик, я тебя съем! — А я от тебя, Волк, на высокое деревце, да и был таков! — Что же делать-то мне, родимые? Чем брюхо-то набить?! — Гложи, Волк, свои бока! ЛИСА И СОРОКА — Апчххи!.. — Будь здорова, Лисонька! — Будешь тут здорова, Снег везде мокрый, ручьи разлились, с деревьев капает. Не только лапы — хвост насквозь сырой. Хоть выжми да на куст повесь! ГОРНОСТАЙ И КОСУЛЯ — Ты куда, Косуля, бежишь? — На полянку, Горностаюшка. Там стожок сена стоит, хочу сенца похрупать. — Хи-хи! Опоздала уже… За зиму мыши всё сено состригли, одна труха осталась! — Чему же ты радуешься? — Вот этому и радуюсь. Мышей развелось там видимо-невидимо, да такие жирненькие, такие вкусненькие! ДРОЗД И ДЯТЕЛ — Зачем ты, Дрозд, понарошку свистишь, понапрасну дразнишь? — А я не дразнюсь. Ну, как же: целый вечер зовёшь: «Дятел, идём чай пить, идём чай пить!» — а где у тебя чай? — Нету чаю. — С какой же стати зовёшь? — А я не зову. Я сам к тебе на чай напрашиваюсь! КРАПИВА И ЛОСИХА — Брысь, Коровища! Как ты смеешь меня рвать-щипать, листочки обкусывать?! — Чего ж не обкусывать. — Да я ведь — Крапива! Я твои губищи пожгу, язычище обстрекаю! — Хоть ты и Крапива, а молода ещё грозиться. Стрекалки не выросли! ГОЛАВЛИК И ТРЯСОГУЗКА — Нехорошо, Голавлик: глаза таращишь, а не здороваешься. Будто в рот воды набрал! — Фу-ух-буль-буль! Ох, погоди. Не воды набрал, а воздуху глотнул нечаянно. Никак теперь не отдышусь! ПУНОЧКА И БАРСУК — Ох-ох, это что за птица передо мной? — Я Пуночка-подорожничек. А ты кто? — А я Барсук-землекоп. Чего это я тебя раньше не видывал? — Не знаю. Я осенью тут пролетала. — Ну а я спать осенью завалился. Сейчас вот первый раз из норы вылезаю. — А я последний раз тут бегаю. Мое гостеванье у вас кончилось, на север лечу. Прощай, до новой зимы! ФИЛИН И ЗЯБЛИК — Сиди, не бойсь… Я тебя, Зяблик, не трону. Я тебя спросить хочу. — О чём, Филин? — Обида у меня. Ну, понимаешь, весна пришла, радостно. Все птицы петь взялись. И всем ихние песни по душе. И синиц хвалят за пенье, и овсянок, и тебя, Зяблика. — А что, у меня песенка хорошая! Фью-фью-фью — ди-диди — ля-ля-ля-вичиу! — Пускай хорошая. Но ведь и я по весне запел, и я стараюсь. А меня никто слушать не хочет… — А как ты поёшь-то? — Да очень славно, очень приятно: Пу-гу!.. Пу-гу!.. Постой, куда ты?! И этот улетел… Чем моя песня не нравится?! ДУБ И ВЕРБА — Послушай, Дубочек. Я проснулась и не понимаю: сейчас весна или осень? — Конечно, Вербочка, весна. Ранняя, но весна. — А почему же ты стоишь в жёлтых листьях, совсем как осенью? — Ты ещё махонькая, оттого и не знаешь… Я не простой Дуб, я — зимний. На зиму листья не сбрасываю, в золотой шубе красуюсь. А листопад у меня — весною. — Ну, как неинтересно! Все весной одеваются, а ты раздеваешься. Будешь голышом стоять. — Нет, не буду. Старые-то листья почему падают? Под ними молоденькие почки зашевелились, разбухать начинают, места себе требуют. Скину я прошлогоднюю шубу и сразу новой зеленью оденусь. Хоть я и зимний, а весны тоже не пропущу. СОСНА Далеко-далеко внизу, у корней моих, ручеёк в траве позванивает. Вровень с поясом берёзки да осинки стоят. До плеч моих только ели старые дотянулись. А выше головы моей только лишь облако ходячее в синем небе. Вот я какая, Сосна! Не по мне коротышкой быть, в тени сидеть, — свет люблю, ясное небушко. Хочу, чтоб голова была солнцем обрызгана! Я бы ещё не так вымахала, но ведь мы, деревья, не круглый год растём. Я вот только два весенних месяца кверху тянусь, а там — стоп! Всё. Другими делами надо заниматься: шишки завязывать, хвою обновлять, почки новые закладывать. Зато и вырастаю же я за эти два месяца… Будто подпрыгиваю! Откуда силы берутся? А ведь я не одна. Наш сосновый бор — вроде большой семьи. У всех сосен корни под землёй связались между собой, срослись, стали общими. Люди, бывает, спилят Сосну, а пенёк еще долго не умирает, даже подрастает чуток. Это мы, соседки, его поддерживаем, соки гоним. Вместе-то — лучше! Растём наперегонки, друг дружке помогаем, одна другую поторапливаем. Этак и до неба добраться можно! ВЫДРА И БОБРЫ — Ты чего тут? — А ты сам чего?! — Я, Бобёр, на этой речке живу. — А я, Выдра, сама тут жить надумала. Ступай прочь! Да поторапливайся: у меня лапы крепкие, у меня зубы вострые, нелегко со мной спорить-артачиться. — Я бы ушёл, да как быть с родичами? Вон хатка, — видишь? Там ещё шестеро бобров живут. Давай-ка я их кликну, да вместе и побеседуем. — Что ты, что ты, хозяин! Пошутила я. У меня лапки слабенькие, зубки тупенькие, где уж мне с семерыми бобрами беседовать. До свиданьичка! ДЯТЕЛ, ЗАЙЦЫ И МЕДВЕДЬ В лесу начал снег таять, полая вода поднялась и затопила медвежью берлогу. Проснулся Медведь — ахти, горе какое! — под брюхом лужа, лапам холодно, даже на загривке шерсть намокла… Выскочил наружу, трясётся, зубами стучит. А снаружи-то не слаще. Со всех деревьев капает, ручьи бегут с пригорков, на полянах озёрца разлились. Ступить посуху некуда! Шлёпает Медведь по воде — злой-презлой, рычит: — Тьфу, ты, пропасть, что за житьё пошло!.. Зиму спать было скверно, а просыпаться — на тебе! — ещё хуже… За что же такое наказанье?! И вдруг слышит — песенка. Кто-то задорно так выводит: Тук-тук, трясётся сук, Тук-тук, несётся стук! Фыр-фыр, шестнадцать дыр, Др-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!.. Задрал Медведь голову и увидел на берёзе Дятла в красной шапочке. Опёрся Дятел на свой хвостик-подпорку, носом по берёзовой коре бьёт, хихикает, — уж так-то доволен! — Ты чего, долгоносый, распелся? — спрашивает Медведь. — А как же не петь-то, дедка? Весна пришла!.. — Ну и чего хорошего? — Да ты, видно, не проснулся ещё! Весна-красна, понимаешь?! — Тьфу, пропасть! Да чем она тебе так приглянулась?! — Как чем? Нынче каждый день — праздник, на каждом сучке — угощенье. Вот я на берёзу прилетел, дырочек в коре наколотил — стук! стук! — и гляди-ка. Сладкий сок из них капает. Пей вволю да Весну-красну похваливай! — Кому сладкий сок, а кому водичка холодная, — Медведь говорит. — Замолчи, не дразни, без тебя тошно. Дальше зашлёпал по лужам. Не успел от берёзы отойти, слышит — новая песенка. Да не один голосочек, а сразу несколько её выводят: Через кустик прыг-нем, Через кочку скок-нем, Вперёд — назад,                         вперёд — назад! Подошёл Медведь поближе — видит: на поляне зайцы играют, друг за дружкой гоняются. До того развеселились, что ничего вокруг себя не замечают. — Цыц, косые! — рявкнул Медведь. — Что за кутерьма?! — Весна ведь, Дедушка! Весна-красна! — А вам-то какой от неё прок?! — Да как же, дедушка! У нас что ни день, то праздник, на каждом шагу — угощенье. Вот на эту полянку прибежали, а тут уже зелёная травка проклюнулась, позубрить её можно… Как же Весну-красну не хвалить да не славить? — Кому травка, кому грязь да слякоть, — Медведь говорит. — Брысь отсюда, не бередите мне душу, окаянные… Дальше побрёл, шлёпает по лужам лапами. А чем дальше в лес, тем больше песен и плясок. Все жители — от малых пичужек и до больших зверей — радуются великой радостью, вешний праздник празднуют. Звенит лес, гуляет! Сел Медведь на сухом пригорочке, лапой подперся, загоревал: — Как же так… Всем в лесу хорошо, мне одному нету радости. Нешто я хуже всех? И тут из-за облачка солнышко выглянуло. Пригрело Медведю спину, над мокрой шкурой парок завился. Закряхтел Медведь от удовольствия, бока подставляет. Так приятно после холодов-то погреться! От тёплой земли тоже парок пошёл. Потянул Медведь носом — пахнет!.. Знакомым, сладким! Начал землю рыть, дерновину отворотил — а там корешки завиднелись. Как же он про них-то забыл?! Ведь приходилось лакомиться, весною-то корешки сочны, сахаристы — не найдёшь лучше угощения! Роет Медведь землю, чавкает, сопит, — ух, развеселился! Потом слышит: песенка. Выводит кто-то: Ох, ох, обед неплох, Левый бок — на припёк, А за ним — правый бок, Под собой не чую ног, Спасибо, Весна,                         разутешила! Оглянулся — нет никого. А песня совсем рядышком была! Не сообразил сразу-то, что это сам распевать начал. Вот как Весна угодила! ДУБ Посадил ты меня в землю, а теперь обижаешься — отчего, дескать, медленно Дуб растёт? Невдомёк тебе, что расту я в обе стороны. Кверху стволик тянется с веточками. А вниз — становой корень уходит, землю буравит. И корень этот куда длинней, чем ствол. И работа у него тяжёлая — землю раздвигать, до глубокой воды добираться… А вот как доберётся, укрепится, начнёт воду качать, — тогда и я пойду в рост. Будет у меня веток — сотни, листьев — тыщи, желудей — тьма-тьмущая… И стоять буду крепко. Как дуб! ЗЕМЛЕРОЙКА И СКВОРЕЦ — Скворец, Скворец, это чей такой дворец? — Это мне люди скворечник построили. — За что? — Видать, есть за что. — Непонятно… Я ведь тоже насекомышей ловлю, гусениц извожу, людям пользу приношу. Да побольше, чем ты! Отчего же меня не чествуют? — Из-за малого, сестрица, — из-за песенки! ЖУРАВЛЬ И УТКА — Что хромаешь, Журавель? — Вчера на болоте плясал, серы крылья отмахал, долги ноги оттоптал… — А куда ж ты торопишься? — Да опять на болото. Там ещё пляски наши не кончились! ГЛУХАРЬ И СОРОКА — Глухарь, охотник идёт! — Тэке-тэке-тэке. — Глухарь, слышишь? Оглох, что ли?! — Тэке-тэке-вжжиу… Ась? Кто? Чего? Я ведь, когда пою, — ни чего не слышу. — Охотник, говорю, идёт! — Ах ты, ёлки-сосенки, верно ведь! Спасибо, Сорока, выручила. А то спета была бы моя песенка! ВОЛЧЬЕ ЛЫКО — Какой славный кустик, какие красивые цветочки! Можно тебя сорвать и домой унести? — Нельзя! — Можно тебя в садик пересадить? — Нельзя! — Почему же, миленький? — Я не миленький! Я злющий-презлющий, кусачий да ядовитый, страшный да опасный, и звать меня — Волчье Лыко! СМОРЧОК И ПОДСНЕЖНИК — Сморчок, ты уже старичок? — Какой я старичок, если мне два дня от роду! — А почему же ты морщинистый, дуплястый, горбатенький? — А это у нас, сморчков, краса такая особенная! ПРОХОЖИЙ И ЛЯГУШКИ — Чу, бубенцы на дороге звенят! — Это не бубенцы. — Чу, роднички в овраге побулькивают! — Это не роднички. — Чу, дальний гром погромыхивает за лесом! — Это не гром. — Да что же это такое?! — Это мы, лягухи, в канаве урчим. ЗАЯЧЬЕ СЕМЕЙСТВО На берёзовой опушке лесные мамы хвалились друг перед другом своими детками. — Ах, какой у меня сын! — сказала мама Олениха. — Наглядеться на него нельзя. Копытца точёные, ножки пряменькие, шейка высоконькая… Лёгонький, как ветерочек! — М-м-м, сын, конечно, неплох, — сказала мама Барсучиха. — Но куда ему до моих деточек! Уж такие они нарядненькие, такие разумненькие! Родились в марте, в апреле уже глазки открыли, а нынче — поверите ли? — даже из норы выбегают… — А сколько их у вас? — спросила Олениха. — Уж, конечно, не один и не два. Целых три! — Можно вас поздравить, — сказала мама Ежиха. — Но всё-таки моих деток с вашими не сравнить. У меня их — пять душ! И вы знаете, у них уже шёрстка появилась… и даже иголочки твёрденькими становятся… Ну, не чудо ли? — Хрю! — сказала мама Кабаниха. — Пять — это хор-рошо. Ну, а что вы скажете, если их — десять? — А у кого их десять?! — поразилась мама Ежиха. — Хрю-хрю… У меня! Ровно десяточек, и все как один… хрю!.. мохнатенькие… хрю!.. полосатенькие… хрю!.. повизгивают этак тоненько, как птички… Где ещё такое семейство найдёшь? Не успели мамы согласиться, как вдруг с поля раздался голос: — У меня семейство получше! И на опушке появилась мама Хомячиха. — Ну-ка, — сказала она, — попробуйте догадаться, сколько у меня деток! — Тоже десять! — хрюкнула мама Кабаниха. — Двенадцать? — спросила мама Барсучиха. — Пятнадцать? — шепнула мама Ежиха и сама испугалась, назвав такое большое число. — Как бы не так! — сказала мама Хомячиха. — Подымайте выше! У меня деток — восемнадцать душ, во сколько! И чего там болтать про шёрстку, про глазки, — это всё пустяки. Мои детки уже работать ^начали. Даром что малы, а уже каждый себе норку копает, жильё готовит. Представляете? — Да, ваше семейство — самое замечательное! — признали все мамы. — Вы подумайте: восемнадцать деток-работничков! Долго бы ещё удивлялись мамы, если бы на опушке не появилась Зайчиха. Хвалиться она не стала, шла тишком-молчком. Никто не узнал бы, сколько у неё деток, если б мама Олениха не спросила: — Ну, а сколько душ в вашем семействе? — Не знаю, — сказала Зайчиха. — Кто ж их считал… Может, — сто, может, — тыща, а может, — и ещё больше. — Как так?! — подскочили мамы. — Не может быть!!. — У нас именно так и бывает, — сказала Зайчиха. — Мы со своими детками не привыкли нянчиться. Рождаются зайчата, мы их разок покормим, а потом где-нибудь под кустом оставим — и до свиданьица! — Зачем же? Как безжалостно! — закричали мамы. — А затем, что так — лучше. Затаятся зайчата под кустом, притихнут — и ни волк, ни лиса их не найдут. А будь мы рядом, так навлекли бы на них беду. — Но ведь они же маленькие! — Маленькие, да удаленькие. И прятаться умеют, и видят зорко, и слышат чутко. Да и шубки у них тёпленькие. — А кто же их кормит-то? — Да любая Зайчиха, которая встретится. У нас ведь нету чужих деток, все — родные. Нынче я одного покормлю, завтра — другого. Вот и выходит, что все зайчата в лесу — из моего семейства. А сколько их, — никто не ведает. Может, — сто, может, — тыща, а может, — и того больше. Посчитайте, попробуйте! И тут уж все мамы поняли, что всё-таки самое удивительное семейство в лесу — заячье. ВОРОНА, УТКА, ТЕТЕРЕВ, БЕКАС, ЛЯГУШКА И МАЙСКИЙ ЖУК Майский Жук летит над лесом, как пуля, гудит: — У-убью-ю-у-у! Лягушка на болоте испугалась, спрашивает: — Кого? Кого? Бекас, лесной барашек, заблеял: — Меня-я? Тетерев на лугу сердито бормочет: — А за что? А за что? Утка на озере кричит: — За зря! За зря! Ворона завопила: — Кар-раул! А Майский Жук об дерево — хлоп! — и сам убился. МЫШЬ-МАЛЮТКА И ПЕНОЧКА — Терем-теремок, кто в тереме живёт? — Я, Мышка. — Вот смешно! Мышка, а жить высоко устроилась, на кустике! — А я не простая Мышка. Я Мышь-малютка, хорошо лазать умею, со стебелька на стебелёк путешествую, с веточки на веточку карабкаюсь, семена собираю. Тут у меня и стол, и дом. Где же мне гнёздышко вить, как не на кустике? — Терем-теремок, кто в тереме живёт? — Я, Птичка. — Вот смешно! Птичка, а жить на земле устроилась, в травке! — А я не простая птичка. Я Пеночка-весничка, живу на лесных полянах да на зелёных лужках, всяких насекомышей ловлю. Тут у меня и стол, и дом. Где же мне ещё гнёздышко устраивать? ГДЕ ЖИВЁТЕ, ВОРОБЬИ? — Чив-чив, мы скворечник заняли. — Чив-чив, мы в печной трубе поселились. — Чив-чив, мы на чердаке устроились. — Чив-чив, мы в чужом дупле ухитрились осесть. — Чив-чив, мы за стрехой присоседились. — Чив-чив, мы в поленнице гнездо свили. — Чив-чив! А мы на столбе живём, в ГР-РОМКО-ГОВОР-РИ-ТЕЛЕ!! КРОТ И ЗАЯЦ — И чего ты, Крот, после дождя ходишь, лапы в лужах мочишь? — А когда же ходить? — Когда земелька сухая. Тогда бегать хорошо, скакать ловко, — одно удовольствие! — Эх, торопыга… Разве я бегать да скакать выхожу? После дождя земляные черви на свет показываются. Чем их под землёй ловить, лучше по лужам пройтись… Лапы мокрые, зато — обед сытный! КОЗА И ЖАВОРОНОК — Коза, бесстыжие глаза, ты мой дом съела!! — Где-е? — Вот тут в траве гнёздышко было! Я его из травинок свивал, соломкой переплетал, собирался птенчиков выводить.. — Будет плакаться-то. Новый дом построишь. А этот мне чего-то вкусненьким показался. ЛЯГУШКА И ОКУНЬ — Икра-то моя какова! Икра-то моя какова! — Хороша твоя икра, квакушечка. — А ты почём знаешь, Окунище? — Только что её отведал. Ух, хороша! СИРЕНЬ И СОСНА — Фи, какая пыль поднялась!. Мои махровые цветы запачкаются! — Что ты, это не пыль. — Типичная пыль, я же знаю! Фи!.. — Это моя сосновая пыльца по воздуху летит. Ты, Сирень, зацвела, и мне тоже срок наступил. — Как ты можешь равняться со мною, стоеросовое дерево! У меня цветы небывалые, каких и в природе нет; я — королевская, я — садовая, я — гибридная! А твои так называемые цветки и не увидеть невооружённым глазом! — Каждому своё. Ты покрасуешься и отцветёшь попусту, а у меня на ветках шишечки вызреют. А из шишечек-то — семена, а из семян-то новый сосновый лес! ТЕТЁРКА И УТКА — Ах, Тетеря, ах, простофиля! Где же ты гнездо устроила?! Рядом лисья нора, там Лисица живёт с пятью лисенятами! — А ты, сера Утица, где деток выводишь? — На озере, в камышах. От воды — близко, от Лисицы — далеко! — Ну, так берегись пуще, чем я. У своей норы Лисица никого не тронет, а вот подальше — все кусточки обшарит, все камышинки обнюхает. Тебе-то куда страшней жить, чем мне! ЧЕРЁМУХА Очень я, Черёмуха, на людей обижаюсь… По весне белого кружева напряду, с головы до ног наряжусь, стою — как невеста… Глядите, стар и мал, любуйтесь. Пусть у вас на душе станет радостно! А люди — ломать меня. По стволу карабкаются, сучья гнут, веточки отдирают. И не поймут, что ведь себе хуже! Веточки в комнате долго ли простоят — вот уж и осыпались… А цвела бы я нетронутая, так сколько бы дней глаз веселила! Поспеют летом черные ягоды, — опять люди ко мне. Потихоньку собирали бы ягодки, бережно, я бы смолчала. Но ведь снова гнут меня, снова ломают… Этакий сорванец на ветке качается, приятелей зовёт: — Эгей! Сюда!.. Ну, я на хитрость пустилась. Хоть ягоды мои и сладки, да вязкие они, рот вяжут. Поел ягод, захотел крикнуть, а рот-то и связало. Ну, и поделом тебе. Ступай домой да помалкивай. БЕЛКА И ЕНОТ — Белка-неряха, Белка-грязнуля! Мыться не хочет, мочалку из гнезда выкинула! — Бестолковый ты, Енотик… У меня мочало не для мытья. — А для чего? — Для спанья. Загрязнился матрасик, я его выбросила. А теперь новой мочалы нащипаю, свежую постельку застелю. Какая же я неряха, какая же я грязнуля? УЖ И ЛЯГУШКА — Глупый Уж, старый Уж, давай в догонялки играть! — Удирай, квакушка, пока цела. — А я не боюсь, а я не боюсь! У меня четыре лапки, а у тебя ни одной нет. Разве догонишь? — Ещё как догоню-то. С пенька соскользну, в траве прошмыгну, вмиг ухвачу. — А я от тебя в воду — и была такова! — И в воде не скроешься. Я с берега нырну, хвостом вильну, настигну. — А чего ж ты тогда играть не хочешь? — Уже досыта наигрался. Две лягушки-хвастушки в моём пузечке! ПОЛОСЫ И ПЯТНЫШКИ Встретились на поляне двое малышей: Косулёнок — лесной козлёночек и Кабанчик — лесной поросёнок. Нос к носу встали и разглядывают друг дружку. — Ой, какой смешной! — говорит Косулёнок. — Весь полосатый-полосатый, будто тебя нарочно раскрасили! — Ой, а ты до чего смешной! — говорит Кабанчик. — Весь в пятнышках, в пятнышках, будто тебя нарочно забрызгали! — Я в пятнышках для того, чтобы лучше в прятки играть! — сказал Косулёнок. — И я полосатый, чтобы лучше в прятки играть! — сказал Кабанчик. — С пятнышками лучше прятаться! — Нет, с полосками лучше! — Нет, с пятнышками! — Нет, с полосками! И заспорили, и заспорили! Ни один уступить не хочет. А в это время затрещали сучья, захрустел валежник. Вышла на поляну Медведица с медвежатами. Увидел её Кабанчик — и стреканул в густую траву. Вся трава полосками, полосками, — исчез в ней Кабанчик, словно сквозь землю провалился. Увидел Медведицу Косулёнок — и стрельнул в кусты. Между листьями солнце пробивается, везде желтые пятнышки, пятнышки, — исчез в кустах Косулёнок, словно его и не было. Не заметила их Медведица, прошла стороной. Значит, оба хорошо научились в прятки играть. Зря спорили. СНЕГ И КИСЛИЧКА I Осенью рано ударили морозцы, застудили землю, запечатали крепким зелёным ледком озёра и реки. А снегу всё не было, не было, — и его ждали повсюду с нетерпением, и вспоминали о нём каждый день. — Ах, до чего же скушно без снега! — говорили люди. — С погодой творится что-то невероятное! На голых полях и лугах плакали под ветром Травы: — Стынем, стынем!.. Высокие Деревья сердито скрипели в лесу: — Босые ноги мёрз-знут! З-зябко! Недовольно бормотали Тетерева: — Спать негде, спать негде! И, кряхтя, бродил-шатался по лесу злющий Медведь, которому не хотелось ложиться в берлогу, не укрытую снегом. II Наконец выпал на землю Снег — такой чистый, такой белый, что кругом посветлело и сделалось как будто просторнее. Заблестели-заискрились ровные луга, в лесу сразу стало нарядно — каждое дерево и каждый куст украсились кружевными хлопьями. Даже старые пни помолодели, надев на головы снежные шапки. Люди развеселились, — они щурились от яркого света, улыбались, а мальчишки играли в снежки и катались на лыжах. И если кто-нибудь из них летел кувырком с горы и снег забивался в рукава, попадал за воротник, — обиды никакой не было, а наоборот: все хохотали и радовались. На полях перестали зябнуть озимые хлеба, — теперь им было тепло и покойно под снежным покровом. — Спасибо тебе, Снег! — говорили Одуванчики, росшие на лугах, Манжетки с лесных полян, бродяги Подорожники, Земляника, Маргаритки. У них у всех зелёные листья отогрелись под снегом и уже больше не дрожали от ветра и холода. Вечером с высоких берёз Тетерева начали нырять в снег. Они пробегали несколько шагов, делали коридорчик, потом поворачивались, обминали вокруг себя местечко — и выходила уютная подснежная спаленка. Сверху её нельзя было заметить, а внутри было славно, тепло, и Тетерева бормотали сонно: — Хорошо-то как… Хорошо-то как! Над медвежьей берлогой тоже наросла белая крыша. Медведь продышал в ней круглую дырку, чтоб вольготнее спалось, и над берлогой теперь курился тоненький парок, — словно дым от топящейся печки. — Экая благодать!.. — причмокивал Медведь, засыпая. III Все были рады Снегу, все благодарили его, а он молчал. И не потому, что он не умел говорить, и не потому, что сказать было нечего, — совсем по другой причине. Снег родился высоко-высоко над землей в сверкающей пустоте, где свищут одни лишь ветры-невидимки да плывут растрёпанные седые тучи. Он долго летел к земле, и ветры кружили его и несли неизвестно куда над полями и лесами. — Отпустите меня на землю! — попросил Снег. — Там, наверно, меня ждут… — Молчи-и-и!.. — засвистели Ветры. — Запомни: тебе нельзя разговаривать! На земле ты должен лежать и молчать, как мёртвый! — Но зачем же мне молчать, как мёртвому? — Затем, чтобы дольше прожить! — ответили Ветры. — В словах, которые раздаются там, на земле, заключены страшные болезни. Слова могут заразить тебя жалостью и добротой, нежностью и любовью… Опасайся этого, как огня! Кто много чувствует, тот быстро гибнет. А чтоб прожить долго, надо ничего не чувствовать, ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не слушать и совсем не двигаться, словно ты мёртвый! — А если я всё-таки заговорю? — спросил Снег. — Ты погибнешь! — сказали Ветры. — Стоит тебе заговорить в первый раз — и от тебя не останется и половины. Стоит заговорить второй раз — от тебя не останется и восьмушки. А когда заговоришь в третий раз — от тебя ничего не останется! И Снег запомнил предостережение Ветров. Иногда ему хотелось ответить кому-нибудь, поболтать от скуки, но он вовремя спохватывался и продолжал молчать. IV За долгую зиму Снег привык к травам и деревьям, к зверям и птицам и, хоть не разговаривал с ними, всё равно узнал про них много интересного. В полудрёме Травы вспоминали минувшее лето, и Снег услышал о том, как Манжетка собирает на своих листьях росу, а потом даёт напиться птицам; о том, как Подорожник лечит людей; о том, как Одуванчики закрывают перед дождём золотые корзинки, а Земляника ходит на своих длинных усах. Немало историй услышал Снег от лесных птиц — и про весёлого Клеста, который строит гнездо в лютые морозы и выводит птенцов зимой, и про водяного воробья Оляпку, который купается в прорубях, и про крошечного Королька, который не боится никого в лесу и звенит целый день, как бубенчик. Лунными ночами Снег слышал волчий вой и видел, как беззвучно убегают через кусты дикие козы. Снег узнал, что зайцы спят с открытыми глазами, а лоси очень любят рябиновые ветки и умеют сгибать рябину до земли, надвигаясь на стволик своей широкой грудью… И чем больше знакомился Снег с лесными жителями, тем сильнее хотелось ему подружиться с ними. V Трудно жилось зимою зверям и птицам, — многие голодали, мёрзли; в феврале даже деревья не выдерживали — трещали от морозов. И Снег старался получше укутать древесные корни, поплотнее укрыть луга и поля, спрятать под своей шубой птиц и зверей. И когда Снег теперь думал про них, он чувствовал, что теплеет и делается мягче. Однажды вечером пролетел над лесом студёный северный Ветер, дотронулся до снега невидимой рукой и закричал: — Берегись! Ты начинаешь оттаивать!.. И ветер угнал с неба растрепанные тучи; выкатилась луна с ушами, и ночью подморозило так, что Снег покрылся твёрдой ледяной корочкой. Утром Снег почувствовал, как что-то живое бьётся у него под шубой. «Это же Тетерева! — испугался Снег. — Как всегда, они забрались в свои спаленки, а теперь не могут вылезти и колотятся об ледяную корку…» И ему стало жаль бедных Тетеревов, которые так смешно бормотали, укладываясь спать, и благодарили его, и рассказывали занятные истории. Потом он услышал чьи-то жалобные стоны и заметил, как через поляну, хромая, бредут дикие козы. Ледяная корка резала им ноги, и следы позади коз были обрызганы чем-то красным. И когда такая красная капля падала на Снег, то прожигала его почти насквозь, и ему тоже делалось больно. Над лесом показалось Солнце, и тогда Снег закряхтел, захрустел, собираясь крикнуть. Но от долгого молчания голос у него пропал. Снег сумел только зашептать хрипло: — Солнышко, помоги!.. И тогда Солнце поднялось выше, разогрело ледяную корку, растопило, — побежали с пригорков ручьи. А снег… Он и опомниться не успел, как наполовину исчез. Только в густом бору, низинах да оврагах осталась лежать дырявая снежная шуба. VI Стоило Солнцу подняться выше и пригреть землю, как всё кругом изменилось. На полях зазеленели хлеба, над чёрным прошлогодним листом поднялись жёлтые Первоцветы, розовые Хохлатки; рядом со Снегом распустились голубые Подснежники. Запылила Ольха, ветки Ивы покрылись жаркими золотыми шарами. Тетерева поутру слетались на поляны, чертили по земле крыльями, приплясывали и затевали шумные потасовки. Весь день звенели в лесу Синицы, распевали Чижи, Корольки, и даже старый Ворон кувыркался в небе, каркая во всё горло. И Снегу тоже стало радостно, что все звери и птицы уже забыли про злую зиму, что расцветают первые цветы, что зеленеют травы, а на деревьях лопаются почки. Снег осмотрелся кругом и невольно сказал: — Какие вы все красивые!.. И как хорошо, что вы живы-здоровы! И, сказав это, он почувствовал, что плачет. Плакал он не от горя, а от радости и счастья и потому не удерживал слёз, — и опять забулькали ручейки, и Снег не заметил, как почти весь растаял. Уцелел только маленький горбатый сугробик под низкими лапами ёлки, растущей на краю обрыва. VII Теперь Снег решил, что уж больше-то не скажет ни слова. Кому захочется умирать по своей воле, да ещё весной, когда повсюду, на земле праздник? А кроме того, Снегу было жаль расставаться со своими друзьями. Он ведь так старался, помогая им зимой, он так беспокоился за них! И теперь он хотел увидеть, как птицы совьют гнёзда и выкормят птенцов, как деревья оденутся листвой, а травы отцветут и принесут семена. Под еловыми лапами было прохладно, сумрачно; ни один солнечный луч не мог пробиться сквозь них; и Снег, съежившись сугробиком, тихо лежал тут, невидимый для посторонних глаз. Как-то ночью он услышал возле себя шорох. На земле шелестели сухие еловые хвоинки, будто кто-то осторожно разгребал их. А на другой день Снег заметил, что из земли проклюнулись какие-то слабенькие, тонкие росточки. Росточки долго отдыхали, — они измучились, раздвигая хвою у себя над головой. Затем они распрямились и начали медленно-медленно развёртываться. Это рядом со Снегом выросла маленькая Кисличка — наверно, самая скромная и незаметная травка во всём лесу. У неё было всего по три листика на каждом стебельке, а сами стебельки были почти незаметны — как паутинки. Но Кисличка старательно приподнималась, растопыривала листочки и даже открыла первый цветок. Он тоже был крошечный, неприметный, словно одинокая снежинка, случайно упавшая в траву. Кого мог привлечь этот цветок, кого остановить, кому приглянуться? Кисличка словно не думала об этом; весь день она весело кивала цветком, а к ночи бережно прятала его, наклоняя вниз и смыкая лепестки. Ей, как и всем жителям леса — и громадным деревьям, и кустарникам, и густым пахучим травам — тоже хотелось радоваться весне, расти, цвести, а потом разбросать вокруг себя семена, чтобы на будущий год выглянули на свет новые молоденькие Кислички. И Снегу очень понравилась эта маленькая травка — хоть и слабенькая, а упрямая, хоть и бедная, но всё-таки весёлая. Снег нетерпеливо ждал, когда у Кислички раскроются другие цветы и вокруг них затолкутся, запляшут суетливые мухи и лакомки жуки. Но ему не пришлось этого увидеть. VIII Однажды Кисличка попросила еле слышным голоском: — Пить… Пить… И Снег увидел, что листочки у неё опущены к земле, стебель гнётся, а цветок вот-вот уронит лепестки. Земля под ёлкой была слишком сухая — сюда не попадали капли дождя, а болтливые ручьи бежали далеко внизу, по дну оврага. И Кисличка стала чахнуть от жажды. Снег хотел было окликнуть её, ободрить, но тотчас вспомнил, что если заговорит, то умрёт. Ему стало страшно, и он похолодел и перестал смотреть на Кисличку. А она по-прежнему еле слышно просила: — Пить… Пить… Снег знал, что никто не придёт, чтобы напоить Кисличку. Да её просто не слыхать — наверху шумит Ель тяжёлыми лапами, плещутся под ветром листья Берёз, свистят, перекликаясь друг с дружкой, неустанные птичьи голоса… Только он, Снег, может выручить эту крохотную травку, — и то, если пожертвует своей жизнью. А ему страшно было умирать. И он попробовал не слышать голоса Кислички, не думать о ней. «Надо лежать так, словно я мёртвый…» — убеждал себя Снег. — Пить… Пить… — просила Кисличка. «Надо лежать, как мёртвому…» — твердил Снег, и вдруг ему пришла другая, новая мысль: «Но зачем тогда жить на свете, если я буду совсем как мёртвый?» И он подумал о своих друзьях в лесу, — вот дикая Коза беспокоится о козлятах, вот серенькая Тетёрка бросается под ноги охотнику, отвлекая его от птенцов, вот даже крохотная Кисличка, расцветая в тени под ёлкой, заботится о семенах. И деревья, и травы, и птицы со зверями — все живут как живые: любя и тревожась, огорчаясь и радуясь… «И я тоже полюбил Кисличку, — думал Снег, — и я волнуюсь за неё, тревожусь, и если Кисличка погибнет, то разве нужна мне будет моя долгая бесполезная жизнь? Для чего я один во всём лесу буду жить, как мёртвый?!» И ему стало легче от этих мыслей, и он больше не боялся за себя. «Нет, — думал он, — я так не хочу. Пусть лучше моя смерть обернётся жизнью!» — Не плачь, Кисличка! — сказал Снег звонко. — Я тебя выручу. Жаль только, что я не увижу прекрасные твои цветы и твоих де… Снег собирался сказать «твоих деток», но поперхнулся, булькнул и умолк. Много ли надо времени, чтобы растаял небольшой сугробик? На том месте, где лежал Снег, разлилась чистая вода, напоила сухую землю, — и Кисличка скоро подняла листья и опять закивала цветком. IX Так, значит, Снег умер? Может быть — да, а может быть — нет. Снег растаял, превратился в воду. Вода напоила травы и деревья, ушла под землю, прошумела ручьями, по речным руслам утекла в моря. А потом летучим туманом она поднялась в воздух, собралась в белые облака и седые тучи. И высоко-высоко вверху, в холодной сверкающей пустоте вновь родился из воды Снег, чтобы в своё время выпасть на землю и укрыть её от морозов. И опять случится с ним такая же история, и повторится вновь, бесчисленное множество раз, потому что всегда будут на земле доброта, красота и любовь, — а раз они есть, никто не ответит, где кончается смерть и начинается жизнь. СОЛОВЕЙ И ВОРОНЁНОК — Карр! Куда ты, пигалица серая, мелкая да писклявая, лезешь? Ступай прочь! — Почему? — В этих кустах Соловушко живёт — золотой носок, серебряное горлышко. Тебе ли ровня? — А ты его видел? — Не привелось ещё. Но говорят — так хорош, так пригож! Хоть бы одним глазком глянуть… — Так глянь. Я и есть Соловушко! ЛЯГУШОНОК И ЯЩЕРКА — Здравствуй, Ящерка! Ты почему без хвоста? — У Щенка в зубах остался. — Хи-хи! У меня, у Лягушонка, и то хвостик маленький есть. А ты уберечь не могла! <…> — Здравствуй, Лягушонок! Где же твой хвостик? — Отсох у меня хвостик… — Хи-хи! А у меня, у Ящерки, новый вырос! ЦВЕТЫ И СОЛНЫШКО — Шиповник, просыпаться пора! Уже четыре часа утра, уже светло кругом, уже ранняя птица носок прочищает! — Я проснулся, Солнышко. — Цикорий, открой голубые глазки! Уже шесть часов утра, уже туман растаял, уже люди на работу спешат! — Открываю, открываю. — Кульбаба, разверни золотые корзиночки! Уже восемь часов утра, уже роса высохла, уже ребятишки на улицу выбежали! — Ладно, ещё минуточку — и разверну… — Козлобородник, довольно спать! Уже десять часов, уже дневная жара настаёт, уже все лентяи глаза продрали! — Ао-о-у… Ну тебя, Солнце! Дай ещё часок подремать! УЖ И СИНИЧКА — Гляньте, гляньте!.. Ай, ай! Уж противный опять у какой-то птицы яичко стащил! — Тиш-ше… Болтуш-шка. Ничего я не стащил… Это яичко не простое, это яичко золотое… Из него ужатки маленькие выводятся! МУРАВЕЙ И ЖЕРЕБЁНОК — Ого, какая дорожка: белая, ровная, прямая… Кто же ездит по ней, кто ходит? — Мы. — Кто вы? Никого не вижу. — Да мы, Муравьи. Это наша дорога, к муравейнику ведёт. — Ого-го! Как же вы, махонькие, такую дорогу проложили?! — Артелью, паренёк, артелью. Один Муравей протянул бы дорожку тонкую, как волосиночка. Тыща Муравьёв проторила бы дорожку, как ленточка. А когда тыща тыщ Муравьёв собираются, — выходит дорога такая, что и тебе, Жеребёнку, проскакать не тесно! МЕДВЕДЬ-РЫБОЛОВ На лесной реке, на крутой излучинке Медведь рыбу ловит. Сидит на большом камне, лапу вверх задрал, — ждёт. Набегают на камень мелкие волны, ныряют в волнах мелкие плотвички. Белёсенькие, вёрткие, с красными глазками. Вот одна совсем близко подплыла. Ударил Медведь лапой, — распороли медвежьи когти воду — только брызги по сторонам! А Плотвичка-то — виль-виль! — и ушла. Не попалась! Обидно Медведю, а тут ещё насмешники отыскались, дразнятся. Голубой Зимородок на ветке сидит, посмеивается: — Такой большой, а такую маленькую рыбёшку словить не сумел! Гляди, как рыбачить надо! Сложил Зимородок крылья, камешком в воду — бульк! — и вот опять уже на ветке сидит, в клюве рыбёшку держит. — Может, угостить тебя, косолапого? Рявкнул Медведь от злости, потоптался на камне, опять лапу задрал. Опять ждёт. Накатывают на камень ленивые волны, плывут мимо камня ленивые голавлики. Лобастенькие, пузатенькие, с чёрными спинками. Вот один совсем близко подплыл. Ударил Медведь лапой, — полоснули воду медвежьи когти, — белый бурун закипел! А Голавлик нырнул поглубже — виль! — и ушёл. Не попался! Сопит Медведь от обиды, а насмешники не унимаются. Усатая Выдра хихикает на берегу: — Такой силач, а не мог с рыбёшкой справиться… Гляди, как умеючи ловят! Скользнула Выдра в воду, погналась за голавликами. Быстро плывёт, изгибается в струях, как змейка. Настигла рыбу, кинулась, цопнула, — и вот уже вылезает на берег с Голавликом в зубах. — Хочешь, косолапый, тебе рыбий хвостик оставлю? Рявкнул Медведь, отвернулся в другую сторону. Опять лапу задрал и опять ждёт. Надвигается на камень большая волна, плывёт мимо камня громадная Щука. Спина — как бревно, зубы — как шилья, на голове мох зеленеет… Страшилище! Зимородок не хочет за Щукой нырять. Выдра и не собирается Щуку настигать. Эта рыбина, чего доброго, сама рыбаков слопает! Но Медведь лапу свою не опустил. Напротив — еще шибче замахнулся. Подплыла Щука поближе. Мелькнула медвежья лапа — хвать! — и глазом никто моргнуть не успел, как очутилось страшилище на горячем камне… А Медведь рычит, похохатывает: — Кто тут насмешничал, кто меня дразнил? Поучитесь-ка сами рыбку ловить… Вот добыча, так добыча — сам наемся, всех вас накормлю, да ещё сорокам с воронами останется! СТРЕКОЗА И УЛИТКА — Эй, Стрекоза, ты не видела тут водяного чудища, страшного да безобразного? — Это я и есть. — Ну, как бы не так… Ты красивая, лёгонькая, порхаешь, как самолетик. А то чудище еле ползало. — И всё равно это я была. Два года я в некрасивой шкурке сидела, ваши насмешки терпела. А сегодня не выдержала, взяла да из себя и вышла! ЛОСЬ И ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ — Ты, Лось, чего приплясываешь, ушами потряхиваешь? — От горя, матушка, от горя. Комары-кусаки житья не дают! А сама-то ты, Мышь Летучая, отчего в воздухе пляшешь? — От радости, батюшка, от радости! Я этих комаров на лету хватаю, живьем глотаю, крылышки выплёвываю. Тебе от них — горе, мне — радость радостная! СОРОКА И МЕДВЕЖОНОК — Медвежонок, ты эту рябинку сломать собрался? — Не-а. — Ты её в дугу сгибаешь? — Не-а. — Ты её ободрать хочешь? — Отстань ты, Сорока! Ничего я не хочу. Просто взял и на этой рябинке качаюсь. Дайте мне хоть чуток поиграться, пока мать не пришла да меньшого братца нянчить не заставила! ОДУВАНЧИК Были у меня, у Одуванчика, золотые кудри. Их молоденькие пчёлы любили, поутру расчёсывали, в мелкие кольца завивали… — Ах, — говорили, — ненаглядная головушка!.. Весело жилось! А потом поседели мои кудри, поредели, и оглянуться не успел, как стал я лысенький. И уж не вьются около меня пчёлы, не ласкают, не примечают. Если одна и залетит случайно, так посмеется только. — Ах, — скажет, — кто мог подумать, что голова у него такая махонькая! ХМЕЛЬ Я, Хмель, до того хмельной, до того хмельной! Меня стебель не держит, листья не слушаются, а голова моя буйная вовсе кругом идёт… Упаду, если не подхватите! ОДИН ДЕНЬ I Она была маленькая, с тонкими прозрачными крылышками, похожая на снежинку. Но снежинки рождаются в холодном воздухе, а Метличка появилась на свет в тёплое летнее утро. На рассвете она поднялась из-под воды и закружилась над озером вместе со своими подружками. Их было так много — белых и лёгких, — что казалось, будто над озером разгулялась метель. — Метлички заиграли! — говорили люди и останавливались, чтобы поглядеть на белый хоровод. Но Метличка не слышала, что говорят люди. Она взмахивала крылышками и поднималась выше и выше. Она в первый раз видела синюю воду озера, облака в небе, зелёные деревья, чистое солнце и радовалась этому как могла. Она знала только одно: к вечеру, когда солнце опустится за лес и загустеют сумерки, все метлички упадут обратно в воду. Их жизнь кончится, потому что на свете они живут всего лишь один день. Недаром люди зовут их подёнками. Но Метличка не жалела, что её жизнь так коротка. Ведь никто не говорил Метличке, что после темноты опять наступает рассвет, что этих рассветов много и что все они прекрасны… Метличка думала, что иначе не бывает: жизнь — это один день. Утро — молодость, полдень — середина жизни, а вечер — старость. И Метличка радовалась как могла, и ей казалось, что до старости ещё очень и очень далеко. Может быть, она так бы ничего и не узнала. Но погода в тот день выдалась неспокойная, по озеру чередой катились волны, листва на деревьях кипела и становилась то густозелёной, то серебряной. Налетел сильный порыв ветра, подхватил Метличку и понёс прочь от воды. Закрутился внизу песчаный берег, промелькнула опушка леса, поляна, и не успела Метличка опомниться, как её занесло ветром на вершину старого, чёрного Дуба. Прилепилась Метличка к его ветке, сложила помятые крылышки и стала ждать, когда стихнет ветер. Но ветер не унимался. Лес шумел, сердился, трещал, и качалась и скрипела ветка, на которой прилепилась Метличка. Миновал час, другой, время уже шло к полудню, а ветер дул по-прежнему. И Метличка начала плакать. Дуб услышал её. Он был старый, мудрый Дуб, и он сумел среди лесного шума различить слабенький голосок Метлички. — О чём ты плачешь, белая бабочка? — спросил он. — Я плачу о том, что не могу вернуться на озеро, — ответила Метличка. — Скоро полдень, ветер не унимается, и я останусь тут до самого вечера. — Что ж, ты вернёшься домой завтра, — сказал Дуб. — Я не знаю, что такое «завтра»! — Метличка от удивления даже перестала плакать. — Завтра будет такой же день, и такое же солнце, и такая же вода на озере. — Завтра ничего не будет, — сказала Метличка. — Наступит вечер, и мы все состаримся, и умрём, и опустимся в воду, из которой вышли. — Ах, так вы — подёнки… — усмехнулся Дуб. — Я и забыл, что, для вас не бывает ни завтра, ни послезавтра, ни весны, ни осени… — А что такое «весна» и «осень»? — спросила Метличка. И Дуб рассказал ей, как после снежной, студёной зимы приходит на землю красавица весна и зажигает в лесу первые звёздочки медуниц, самых милых на свете цветов. Как весну сменяет щедрое лето с ягодами, грибами, спелой рожью на полях. Как потом опускается на землю осень и одевает деревья в такие расписные наряды, каких не бывает больше никогда… — Значит, я ничего этого не увижу? — спросила Метличка. — Ни весны, ни осени, ни зимы? Но почему так?! Почему такая коротенькая у меня жизнь?! Старый Дуб долго не отвечал, только шумел ветками, и казалось, что он вздыхает тяжело. — Каждый живёт столько, сколько сумеет прожить, — наконец сказал он. — И если ты очень захочешь увидеть зиму и весну, лето и осень, ты увидишь их. — Как же это сделать? — Надо не ждать, а идти за ними, — сказал Дуб. — Не бойся ветра. Отпусти ветку, за которую ты держишься. Ветер подхватит тебя, понесёт… И, может быть, ты попадёшь на Высокую Гору, потом в Долину и Поле… И ты всё увидишь. — Но, может быть, я и не попаду? — спросила Метличка. — Всё может быть. Пускаться в такой путь рискованно. Тебя на каждом шагу будут подстерегать опасности, ты можешь погибнуть… — Я боюсь! — испугалась Метличка. — Тогда не улетай. Ветер стихает, скоро ты вернёшься на озеро. — Но мне же хочется, хочется посмотреть зиму и весну, лето и осень! — Тогда решайся. Ветер стихает, и будет поздно лететь. Ах, как страшно было Метличке отрываться от крепкой, надёжной ветки и нестись по ветру неизвестно куда! — А обратно ветер меня принесёт? Хотя бы к вечеру я попаду домой? — Этого никто не знает, — сказал Дуб. Ветер действительно затихал; всё реже становились его порывы. Можно было попробовать вернуться на озеро. У Метлички хватило бы сил долететь: помятые крылышки сумели бы пронести Метличку над поляной, над опушкой леса, над берегом родного озера… Но Метличка уже не хотела этого. Она уже знала про зиму и весну, лето и осень, она представляла их себе. И наверное, в её воображении они были ещё заманчивей, ещё прекраснее, чем на самом деле. И когда налетел последний, стремительный порыв ветра, Метличка отпустила ветку. II Её кружило и несло над громадным лесом, и этот лес казался совсем низким; он был похож на траву, которую Метличка видела на берегах своего озера. Качался, вставал набок и переворачивался этот лес, похожий на траву, качалось и переворачивалось небо, и облака вдруг оказывались глубоко внизу. Ветер жутко свистел, выл, и Метличка уже не чувствовала своих крылышек, — может, они были сломаны… Наконец, облака, что переворачивались и оказывались то внизу, то вверху, стали приближаться. Всё кругом затянулось клубящимся туманом, таким же, как на озере в часы рассвета. А ветер заметался, засвистел пронзительней, и странное эхо начало откликаться ему. Проглянули сквозь туман остроконечные тёмные камни, Метличку бросило к ним, протащило по каменной стенке… И очутилась Метличка в неглубокой расселине. Первое, что она ощутила, был холод. Нестерпимым холодом несло от тёмных камней, холодом сочился туман, и воздух, что поднимался снизу, тоже был очень холоден. — Наверное, я попала туда, где зима… — сказала Метличка. — Но ведь я замёрзну! И ничего не успею увидеть! Но всё-таки она увидела. Туман пополз вбок, начал сваливаться за гряду камней; пробились лучи солнца и осветили всё окрест. Выплыла из тумана гора с ледяной сияющей вершиной, открылись её склоны, далеко-далеко внизу показалось ущелье с водопадами. А рядом с камнем, совсем близко от расселины, где пряталась теперь Метличка, белел снег. Он сплошь укрывал каменистую землю и так блестел, так посверкивал на солнце, что больно было смотреть. Его ещё много было на склонах горы, и никогда Метличка не представляла себе, что могут быть на свете вот такие сверкающие снежные просторы… — Скажите: здесь сейчас зима? — спросила Метличка крохотную чахлую Травку, прижавшуюся к камню. — Зима, — ответила Травка. — К нам, высоко в горы, весна поднимается поздно… — Как я вам завидую, — вздохнула Метличка. — Вы можете любоваться зимой сколько захотите! — А я завидую вам, — прошептала Травка. — Вы можете улететь вниз. Туда, где давно началась весна! — Это далеко? — Нет, не очень. Но ведь я не могу летать, не могу ходить, и когда весна будет в двух шагах, я не сумею до неё дотянуться. Я могу только ждать. А вы летите, летите навстречу весне! Метличка послушалась, расправила свои помятые, изломанные крылышки и полетала вниз. От камней, гревшихся на солнце, поднимались потоки воздуха, они подхватывали Метличку, поддерживали, помогали её крылышкам, несли дальше и дальше. Метличка увидела, что в снегу появляются проталины, затем она увидела ручьи, прыгавшие с камня на камень, а затем земля вдруг сделалась разноцветной. На этой чёрной, мокрой земле загорелись огоньки красные, огоньки жёлтые, огоньки голубые. И Метличка догадалась, что это весенние цветы. Она опустилась на лужайку, всю золотую от звёздочек Гусиного Лука. Плясали над цветами бабочки, заливались птицы в кустах, ручьи перебулькивались. И так всё радовалось кругом, так веселилось, что и спрашивать не стоило — конечно же, тут хозяйничала красавица весна… — Как я вам завидую! — опять сказала Метличка, глядя на яркие звёзды Гусиного Лука. — У вас замечательно, у вас необыкновенно красиво! И вы можете любоваться весной сколько захотите! — Нам некогда любоваться! — сказал Гусиный Лук. — Мы все торопимся. Здесь такое короткое лето. Надо успеть отцвести, вырастить семена, да ещё в луковице запасы накопить. На зиму. Еле-еле успеваем. Позавидовать можно тем, кто живёт в долине. У них такое чудное, такое длинное лето! И Гусиный Лук добавил, что если бы Метличка увидела это длинное, это неторопливое лето, она бы поняла, где надо жить. Но увы, он, Гусиный Лук, не может перебраться в долину. Он может только пожелать Метличке счастливого пути… И Метличка полетела дальше. Она видела, что всё зеленее и гуще делается на склонах трава; она замечала, что перестают петь птицы — теперь они сидели в гнёздах, выводили птенцов. И всё теплей, всё жарче становилось; Метличку разморило от горячего воздуха, она чуть шевелила крылышками. Опустилась она в лугах, в перепутанную душистую траву. Дрожало над лугами знойное марево, звон стоял в траве. Может быть, это звенели пчёлы, может быть — синие колокольчики Горечавки, а может быть — сам воздух звенел… — Как я вам всем завидую… — разморённо проговорила Метличка. — Действительно, вашему лету конца не видать. И какое же счастье — любоваться бесконечным летом! — А мы давно мечтаем об осени! — сказала Горечавка, качнув синими колокольчиками. — Разве осень лучше? — Не в этом дело. Всё лето мы заботимся о семенах — чтобы их побольше завязалось, чтобы они все уцелели, чтобы не вышло пустышек. И мы не перестанем беспокоиться до тех пор, пока наши дети не расселятся по всему лугу, не найдут подходящие местечки для житья. А это будет лишь осенью… Я ужасно завидую тем, кто живёт на сухом холме. Видите, там уже деревья желтеют? Осень туда приходит раным-ранёшенько! Вы просто не представляете, что за покой, что за счастье наступает осенью! Не хотелось Метличке улетать с летних лугов. Да и сил у неё оставалось мало. Но тут вновь подул ветер. Теперь он потянул в обратную сторону — от горы к долинам и лесам, — и Метличка не стала прятаться в траве. Мягко подхватил её широкий тёплый ветер, пахнувший травами, — и вот уже позади остались луга, и река скользнула внизу, и бурые выгоревшие холмы очутились рядом. Да, они тоже были прекрасны. Они пестрели своими красками — особенными: каждый листок желтеющего дерева не был похож на соседний. И краски были спокойные, мягкие, усталые. И тишина была на этих осенних холмах. — Да, — утомлённо и почти без зависти прошептала Метличка. — Здесь даже мечтать не захочется… Какая у вас благодать! — Благодать у нас будет зимой! — сказал лысенький, сморщенный Одуванчик. — Зимой?! — Разумеется! Наступит зима, укроет снегами землю. И наши разлетевшиеся семена укроет… И мы будем уверены, что они уцелеют до будущей весны… «Как странно! — подумала Метличка. — Я видела зиму, весну, лето и осень. Они красивы, они восхитительны! Я бы осталась жить, если бы смогла, в любом времени года… Но все, с кем я говорила, этого не хотят. Зимой ждут не дождутся весны. Весной мечтают о лете. Летом торопят осень. А осенью опять ждут не дождутся снега… Очень странно. Неужели так ведут себя и травы, и деревья, и птицы, и звери?» И Метличка вспомнила всех, с кем говорила, и вдруг поняла, отчего зимою можно торопить весну, а осенью — зиму. Ей сделалось тоскливо, горько и страшно. Так страшно, как не было за весь длинный день, за всю её короткую жизнь. Она поднялась над холмом и полетела, полетела из последних сил — туда, к лесу, к поляне, к далёкому озеру, где кружились её сёстры-метлички. И если бы сейчас ветер дул навстречу, она полетела бы против ветра — всё равно полетела бы на своих изломанных, истрёпанных, измятых крылышках. А если бы крылышки перестали двигаться, она поползла бы по земле. Она уже не думала о том, какая у неё коротенькая жизнь. Теперь она хотела даже, чтобы день кончался скорее, чтобы скорее наступал вечер и солнце скорее зашло. Потому что вечером она должна опуститься под воду и отложить яички, из которых на будущий год выйдут на свет молоденькие нежнокрылые подёнки. Её дети. Надо было скорей это сделать. И рядом с этим её собственная жизнь уже не значила ничего. Опять, как поутру, качался и переворачивался лес, переворачивалось небо, облака оказывались то наверху, то внизу. А Метличка упорно махала крылышками и умоляла ветер, чтобы он дул сильнее, и торопилась, торопилась… Хотя уже ясно было, что до родного своего озера ей не долететь. Ill Она запуталась в ветвях того самого Дуба, на который попала утром. Отчаянно барахталась она в плещущих листьях, и плакала, и просила ветер, чтобы он помог ей. И опять старый Дуб различил в лесном шуме её слабенький голос. — Значит, ты вернулась всё-таки, белая бабочка? — спросил он. — Вернулась! Но я не успею на своё озеро! — Ты видела зиму, весну, осень и лето? — Видела! Но я не успею на своё озеро! — Тебе понравились зима, весна, лето и осень? — Понравились! Но я не успею на своё озеро! — Значит, ты не жалеешь, что полетела так далеко? — Жалею! — закричала Метличка. — Жалею! Потому что теперь я не попаду на своё озеро! — А зачем тебе надо попасть на своё озеро? — спросил старый Дуб неторопливо. — Как вы не понимаете?! Я же беспокоюсь о детях!.. Я теперь знаю, для чего нужна и ваша длинная жизнь, и моя коротенькая! Все деревья, и все птицы, и все звери, и все цветы, и все травы, и всё живое на свете не о себе думает, а о детях! Разве не так? — Правильно, — согласился Дуб. — А я не успею на своё озеро! И мои дети не вылетят на будущий год из-под воды! Ах, зачем, зачем я послушалась вас и согласилась лететь!.. — Смешная бабочка… — подумав, медленно прошумел Дуб. — Ты успела повидать кой-чего. Но я-то знаю больше. Зачем тебе возвращаться на прежнее место? — А как же иначе?! — Я, старый Дуб, радуюсь, когда сойки разносят мои жёлуди по всему лесу. И другие деревья радуются, рассылая по ветру семена… — Но я должна!.. — Дослушай меня. Молодые птенцы не возвращаются в прежнее гнездо. И молодые звери покидают прежнюю нору… И вы, подёнки, тоже разлетаетесь по свету. Иначе вы жили бы только в одном-единственном озере. А этого, к счастью, нет. Всё живое заботится о детях, а дети уходят из дому. И расселяются по всей земле. — Но что же мне делать? Мне? — Посмотри: рядом есть другое озеро. Совсем рядом. Почему твоим детям не вырасти здесь, на привольных и новых местах? Смелее, смелее опускайся вниз, белая бабочка! У тебя ещё хватит времени! Метличка посмотрела, куда показывал Дуб, и впрямь — невдалеке, за березняком, увидела новое озеро. Светлое, чисто-голубое озеро с песчаными берегами, с зарослями камышей, с кустами ивняка, наклонившимися над водой. Просто удивительно, что Метличка не заметила его утром! Может быть, ей показалось, что новое озеро красивее прежнего. А может, так оно и было. IV Она боялась только, что окажется одна на этом озере и на будущий год для её детей не найдётся товарищей и подружек. Но когда ветер немножко утих, над водой стали появляться метлички. Одна за другой вылетали они из-за кустов, из-за деревьев, и сразу сбивались в стайку, и кружились, кружились над прозрачными волнами, как необыкновенная тёплая метель. Метличка неожиданно почувствовала, что у неё прибавилось сил. Она тоже могла летать над водой и могла кружиться в общем хороводе! И она полетела к подругам. У многих метличек тоже были измяты и поломаны крылышки. Наверно, новые подруги тоже успели попутешествовать… Непременно надо их расспросить — вдруг они видели то, чего не увидела сегодня Метличка? …Медленно-медленно скатывалось к лесу краснеющее солнце. Длинный-длинный догорал день. А над водой всё кружился невесомый хоровод, всё завивалась тёплая метель. — Метлички играют! — говорили люди и останавливались, чтобы посмотреть на такое чудо. ЧТО ЭТО ТАКОЕ? Посреди лесного озёрца расцвела жёлтая кувшинка. Высунулся из воды стебелёк, будто палочка, и на нём распустился большой круглый цветок. Издалека его видно — золотой шарик на голубой воде. Пробегал по берегу молоденький Ёжик. Увидел кувшинку, остановился, понять не может — что это такое? Глаза у Ёжика не больно зоркие, а поближе не подойдёшь. Зашуршала трава, выскочил на берег молоденький Лисёнок и тоже цветок увидел. Удивился — что это такое? Спрашивает у Ёжика: — Что там, жёлтенькое? Ёжик на всякий случай колючки на себя надвинул, отвечает: — Я думаю, это бабочка. — А почему ты так думаешь? — Я видел бабочек. Они жёлтенькие бывают, и с крылышками. Крылышки невкусные. Зашуршали кустики, выбежал на берег молоденький Волчишко. Тоже цветок увидел, тоже удивился: — Это чего, жёлтое? Ёжик совсем под колючки улез, а Лисёнок отбежал в сторону и отвечает: — Кто говорит — это бабочка, а мне кажется, что это — утёночек! — С чего ты взял? — Я утят видел. Они жёлтенькие, кругленькие, и все в таком мягком пуху. Пух невкусный. Затрещали сучки-веточки, вылез на берег молоденький Енотик. Заметил цветок, глаза навострил: — Чего это? Волчишко ему отвечает: — Кто говорит — это бабочка, кто говорит — утёночек, а мне чудится, что это мышь. Я мышей много видел. Жёлтые попадаются, в этакой светлой шёрстке. Шёрстка невкусная. — Интересно, — сказал Енотик. Спустился он с берега, в воду соскочил. Плюх-плюх! — добрался до цветка. Чап-чап! — съел его быстренько. И назад воротился. — Ну, что — это бабочка была? — спрашивает Ёжик. — Утёночек? — облизывается Лисёнок. — Мышь? — недовольно спрашивает Волчишко. Подумал Енотик, вздохнул и говорит: — Не знаю. — Да ты же ведь съел! — А не разобрал я… — Как же ты ешь-то не разобравши?! Почесал Енотик живот, опять вздохнул: — А нам, енотам, все равно. Хоть бабочка, хоть птичка, хоть мышка, хоть что хочешь. Мы всё подряд едим. Чего уж тут разбирать-то! ЧЁРНЫЙ КЛЮВ И БЕЛЫЙ КЛЮВ — Грач, ты небось на пожар летал? — Почему это — на пожар?! — Да у тебя нос закопчённый! — Почему это — закопчённый?! — У грачей носы белые, а у тебя чёрный! Будто его нарочно коптили! — И всё ты врёшь! Нос у меня нормальный! И очень красивый! Просто я ещё молодой грач, мало на поле бывал, мало в земле ковырялся. Вот и не успел нос до блеска начистить! СКОЛЬКО ЛЕТ, СКОЛЬКО ЗИМ? — Кукушка, Кукушка, скажи — сколько лет, сколько зим я на свете проживу? — Ну вот, опять спрашивают. Ох, надоели! Нет, чтобы на заре подняться, в лес пораньше прийти… Утром я без остановки кукую, тыщу раз подряд. Всем бы по целому веку хватило! КОМАРЫ-ТОЛКУНЧИКИ — Толкунчики, вы чего толчётесь? — А мы пляшем! — А отчего пляшете? — От радости! — А какая радость у вас? — Завтра погода хорошая будет!! ОСИНА Хны-хны, бедная я, разнесчастная… И за что мне, Осине, такая доля горькая? Все деревья у людей в почёте, всем — доброе слово. Одну меня ругают. Ни на что, мол, не гожусь, кроме как на спички… Приятно ли слышать? Все деревья долго живут, лет по триста, по четыреста. А мне и до ста лет не прожить, — короток век осиновый. Все деревья чем толще, тем крепче становятся. А я только начну толстеть — сразу слабну. В стволе, в серёдке, непременно гниль заводится, и чем дальше — тем пуще. Издали поглядеть — вроде бы здоровёхонька, а на самом-то деле я насквозь больная, в чём только душа держится… Оттого я очень ветра боюсь. Стою — вся дрожу, не налетел бы вихрь, не повалил бы меня, слабую да хилую… Чуть ветерок — залопочу, заволнуюсь, заплещусь… Ох, страшно! Одно у меня утешенье — детки. Из каждого корня моего, что в землю уходит, торчат зелёные прутики. Это молодые осинки растут. Гляжу я на них сверху, нарадоваться не могу. До того милы мои деточки! Сами тонюсенькие, слабенькие, а листочки развернули большие, круглые, как лопухи. И шевелят этими листочками, словно ушками хлопают. Я их кормлю-пою, от жаркого солнышка укрываю. Растите скорей, подымайтесь, сил набирайтесь! Придёт мой смертный час, упаду я на землю. А на моём месте — глядишь — десять новых осинок стоят. ОДНА ЗА ВСЕХ — Ох, сколько птиц поселилось в кустах у речки! Вы только послушайте: это соловей рокочет, это малиновка заливается, это скворец свистит, это жаворонок звенит… Батюшки, а откуда же там свисток пароходный?! — Да это же я, Варакушка! Я одна в кустах поселилась! И соловья передразниваю, и малиновку, и скворца, и жаворонка, и свисток пароходный в придачу! МЕДВЕДЬ, ЕНОТ, ЁЖ И МЫШЬ — Медведь, отчего у тебя зубы синие? — Оттого же, отчего и у Енота. — Енот, отчего у тебя зубы синие? — Оттого же, отчего и у Ежа. — Ёж, отчего у тебя зубы синие? — Оттого же, отчего и у Мыши. — Мышь, отчего у тебя зубы синие? — Не видишь разве — чернику ем! СТРИЖ — Стриж, почему на дороге сидишь, почему домой не летишь? — Крылья мешают. Такие вострые, такие долгие, что за землю цепляются, в траве путаются, никак не взмахнёшь… Подбросьте повыше, чтоб полететь! КТО НА КОГО ПОХОЖ? — Знаете, я кто? Я Вороний Глаз. Свою круглую чёрную ягоду как вытаращу — будет вылитый глаз! — А мы зовёмся — Раковые Шейки. У нас корень толстенький, вроде раковой шейки. — И я не простая былинка. Я — Мышиный Хвостик! Стебелёк с колоском у меня точь-в-точь хвостик! — Мы Кукушкины Слёзки. На всех листьях у нас пятнышки, пятнышки — словно кукушка наплакала. — Ну а я Медвежье Ухо. Волосатый, мохнатый! — А мы — Кошачьи Лапки. Такие серенькие, пушистенькие, совсем как лапки, только коготков нету. — Ишь, ишь расхвастались… Вот я вас!! — А ты кто? — Зверобой, да и всё тут! ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗАЙЦА I Все мои напасти, братцы, начались в конце весны. Уже черёмуховый снег на землю осыпался, птицы уже свили гнёзда и начинали примолкать; у врагов у наших — волков да лисиц — народились щенки, а мы, зайчата-настовички, давно подросли, осмелели и сделались совсем похожими на взрослых красивых зайцев. Было утро, и я собирался где-нибудь залечь подремать. Я только что побывал на деревенском поле, позубрил там клеверку — такого мокрого, холодного от росы, приятного — и теперь ковылял не торопясь вдоль опушки. Эх, думаю, зайду сейчас в лес, доберусь до тёплой песчаной гривки и залягу под кустом, — таково-то хорошо! Подрёмывай весь день… Но не тут-то было. Вдоль опушки тянулась человечья заброшенная тропка. Наверно, когда-то люди на водопой тут ходили. Перескочил я через эту тропку, и вдруг моя задняя лапа провалилась — щёлк! — ударило меня, и сунулся я носом в траву. Хочу прыгнуть, дергаюсь, а лапу кто-то цапнул и держит. Хоть я и храбрый зверь, но тут у меня в глазах помутилось… Кабы знать, кто схватил, может — не так страшно было бы. А то ведь непонятно, кто тебя держит, и от этого — самый ужасный ужас. Дёрнулся я что есть сил — подалось. Комок земли вывернул, лапу вытянул, а на лапе-то, батюшки мои… Это я уже после узнал, что у меня на лапе было. А тогда — ещё сильней настраивался. Висит на лапе чёрное, круглое, переплетённое, будто кривые сучья. Вроде бы неживое, а лапу зубами холодными закусило! Оказывается, был это, братцы, капкан. Когда люди хотят Волка изловить, Росомаху или там ещё кого, то прячут в разных местах капканы. Это страшные и непонятные штуки. Сидят, как мёртвые, но, если дотронешься, — вдруг оживают, защёлкивают свою пасть и держат тебя до прихода человека… Так мой капкан, братцы, был для Крота поставлен. Когда-то шёл по тропке человек, заметил кротовую нору и спрятал в неё капкан. А потом или забыл про него, или не смог это место найти. Нора кротовая осыпалась, травой заросла, сверху ничего не видать… Но капкан-то всё равно сидел под землей насторожённый — ждал-поджидал… А я в него и втяпался. Ох, и досталось мне… Уж как я его ни тряс, как ни возил, как ни сбрыкивал — не слезает капкан, да и всё тут. Хоть волком вой! Кидался я туда-сюда, невесть сколько ползком прополз, — наконец забился в кусты и лежу, плачу. Ну, думаю, настал мой последний час… У Зайца-то в чём спасенье? В ногах, сами знаете! Бывало, и от Лисы удерёшь, и от Совы отобьёшься, на спине лёжа, и от охотников уйдёшь, следочки запутывая… А теперь что делать? Любой враг меня словит! II И вот лежу я в кустах, а где-то рядом волны плескаются, по корням пошлёпывают. Сгоряча-то я и не заметил, как на берег озера попал. И кажется мне, что это не вода разговаривает, а невдалеке собаки загавкали, бежит кто-то, сопит… Вот сучок хрустнул… Камешки покатились… Нет, и впрямь кто-то бежит! Глянул я вверх, а на обрыве раздвинулись ветки… что-то серое мелькнуло… и показалась Волчица. Никогда я, братцы, её так близёхонько не видел. Знал, конечно, что есть в нашем лесу волчья семья, и следы ихние иногда встречал, и даже помнил местечко, где они воду пьют. Но только нос к носу не сталкивался, — везло мне… А сейчас Волчица стояла совсем рядом. Была она худущая, с отвислым брюхом, а пасть у неё была в чём-то зелёном. Не то траву ела, не то измазалась… Волчица стояла и нюхала воздух. И я смотрел, как у неё нос морщится. Он шевелился и блестел, как облизанный. Наверно, сверху Волчице трудней было меня заметить. Если бы заметила, то прыгнула бы сразу, — чего тут раздумывать… Но она ещё не видела меня, только принюхивалась мокрым своим носом, а потом начала потихоньку спускаться. Конечно, я и не думал удирать. Смешно, — с капканом на лапе… Куда уж тут удерёшь. Я лежал и смотрел, как она идёт. Чем она ближе подходила, тем сильней у неё морщился нос. И наконец она меня заметила. Мы глазами встретились. И я видел, как глаза у неё сперва удивились, дрогнули, а потом сразу нацелились на меня. И она сжалась, чтоб кинуться. И тут стряслось что-то совсем неожиданное. Зашумел по деревьям ветер, кругом затрещало, задрожало… Земля подо мной качнулась и вдруг — ухнула куда-то вниз. III Вы знаете, братцы, что лесные озёра зарастают? Вода затягивается всякими травами, невкусным мхом. И этот слой всё толще и толще делается, после на нём кустики вырастают и даже деревья. А внизу-то, на глубине, всё равно — вода… Вот спросите у Крота, он вам подтвердит. Ну вот, кусок такого берега отвалился и поплыл прочь от твёрдой земли. И я очутился на плавучем острове. Сначала-то я обрадовался. Когда берег рухнул, Волчица испугалась и шмыгнула в кусты. «Значит, — думаю, — опять тебе, Заяц, повезло!» Но потом я немножко очухался, поглядел вокруг — и снова настращался отчаянно… Остров был не очень маленький: прыжков двадцать в ширину и чуть побольше в длину. На нём болотная трава росла, кустики противного багульника и две сосны. Но земля-то под лапами у меня так и ходила ходуном, изгибалась на волнах… Ведь она была тоненькая! И кусочки от моего острова всё время отваливались, и он делался меньше и меньше. Пройдёт немного времени, волны размоют моховую подстилку, корни, переплетённую траву — и тогда остров развалится совсем. А я, с капканом на лапе, конечно, до берега не доплыву.. «Эх, — думаю, — уж лучше бы мне очутиться в волчьей пасти. Конец — так сразу. А то сидеть да погибели ждать ещё хуже…» Дул ветер, волны бежали по озеру, и мой остров плыл совсем так же, как у людей плавают лодки под парусами. Берег всё удалялся, удалялся, вот уже моим заячьим глазам ни травы не различить, ни кустов, а вот и деревья стали синенькой полоской. Кругом — одна вода, и волны бьются в остров и белыми своими зубками отгрызают кусочек за кусочком… III Остров был уже на середине озера, когда в небе вдруг появилась большая птица. У неё крылья были угловатые, широкие, хвост прямой, словно откушенный. А клюв загнут крючком. Догадались, кто это был? Конечно, она самая — Скопа… В когтях она тащила рыбину. Скопа — птица-рыболов, и я ничуть не удивился, что она рыбину тащит. Я только не понимал, зачем она к моему островку летит. Чего ей здесь надо? Хоть она и рыболов, но всё равно — ну её. Клювастая да когтистая! Забился я под ветки, глаз на неё скашиваю. А она покружилась и садится на сосну. И я увидел, что на сосне — большое гнездо, целая куча веток уложена. Скопа села туда и закопошилась, закопошилась. Слышно — запищали в гнезде. И я понял, что там — птенцы, а Скопа их кормит. Наверно, когда остров уплыл, Скопа прилетела на прежнее место и не могла найти гнезда. А после всё-таки нашла, но птенцы за это время очень проголодались, — уж так они пищали, так пищали… И я сообразил, что Скопа теперь всё время будет жить рядом со мной. И если сейчас меня не заметила, то потом непременно заметит. И сцапает. Я видел, как она рыбину поймала. Летела над водой, и вдруг — вниз, вниз, когти растопырила, вперёд выставила… Хвать! И поднимается со щукой. Рыбина бьётся, хвостом хлещет, а Скопа несёт её легко, будто головастика. «Вот, — думаю, — и меня так же… Хвать! — и очутишься в гнезде. Ещё тёпленьким». Весь день я глаз не сомкнул, трясся. А ночью боялся есть — вдруг веточкой хрустнешь, а Скопа услышит… Позубрил травинки, которые под носом были, и только ещё сильней живот подвело. И пить мне хотелось ужасно. Вода рядышком плещется, а я боюсь из-под куста вылезти. Ночь светлая была, вода — как молоко белеет. Вижу — вдалеке какая-то птица проплыла, Чомга, наверно. Потом показалась водяная Полёвка на плотике из травы. У неё плотик лёгонький, и она обогнала наш остров и уплыла куда-то в камыши. Под самое утро Лось переплывал через озеро. Сначала вдали рога показались — как будто дерево корявое плывёт. Потом слышно — пыхтит, плескается, и голова горбоносая качается над волнами. Лось мимо плыл и вдруг повернул к моему островку. Вот беда-то! Ведь он одним копытом наступит — и перевернёт весь остров! Но Лось, наверно, разобрал, что это не твёрдая земля, вздохнул шумно и направился к берегу. А утром, на зорьке, начала рыба играть. Как бухнет, как плеснёт! Круги по воде расходятся. Скопа в гнезде проснулась и опять улетела за рыбой. И в это время объявился ещё один жилец на нашем острове. V Я сижу под кустом, со страшного гнезда глаз не свожу. Не пропустить бы Скопу, когда вернётся! И тут по веткам рыжее такое шмыг-шмыг… В гнездо скопиное — скок! Куница. Уж я не знаю, отчего я раньше её не приметил. Наверно, тоже пряталась, пока голод не выгнал. Скакнула Куница в гнездо, — смело так, не раздумывая… Но птенцы-то, видать, уже не беззащитные были, потому что Куница раза два вылетала из гнезда, и пух вился, и шерсти клочки… Досталось Кунице на орехи! Но потом всё смолкло. Только рыжий хвостик торчал над краем гнезда и подрагивал аппетитно. Едва успела Куница спуститься вниз и удрать, как показалась вдали Скопа. Покружилась над гнездом и села рядом на ветку. Кто её знает, чего она там увидела, о чём думала. Но только не кричала, не волновалась, а сидела неподвижно, как будто спала. Уже день кончался, солнце закатывалось, а Скопа всё сидела, и было непонятно, живая она или уже мёртвая. Потом расправила крылья, поднялась высоко и улетела к берегу. Больше она к нам не возвращалась. VI Улетела Скопа, но страхи мои не кончились. Куница проспится после сытного завтрака, станет рыскать по острову и… Куницы-то — они злющие да кровожадные! Хорошо ещё, что наш островок утром начал подплывать к берегу. Я и про капкан забыл, и про все опасности — стоял столбиком и глядел, как земля приближается. «Только бы, — думаю, — вылезти на бережок, а там уж авось придумаю, что дальше делать»… Вот уже виден луг зелёный, папоротники, кротовые кучки. Ещё немножко — и причалит наш остров. Но тут новая беда стряслась. Наткнулись мы на мелкое место, на песчаную подводную горку; внизу зашуршало, заскреблось — и наш остров остановился. Крепко мы застряли — даже сильный ветер не мог нас больше сдвинуть. И самое обидное — до берега-то оставалось лапой подать! Всё до последнего листика вижу, а перебраться не могу: опять глубина начинается, прыгну в воду — и утону со своим капканом… Днём началась гроза; в лесу многие деревья выворотило, и на нашем острове тоже упала сосна. Та самая, на которой Куница схоронилась. Куница осталась цела, я видел, как она соскочила в воду, заколотила лапками и поплыла к берегу. Только хвостик торчком! Очень было завидно, что я так не могу. Вот и остался я на острове один-одинёшенек. Бояться теперь некого, но и надежды на спасенье тоже нет… Иногда птицы ко мне залетали, крысы водяные наведывались. Но долго никто не задерживался, — все могли перебираться, куда захотят. Один я ковылял на трёх лапах, как привязанный. А корма на острове оставалось всё меньше и меньше, и я понял, что скоро придётся мне помирать голодной смертью. VII Я подстриг до корней всю траву, обгрыз даже противно пахнущий багульник, начал жевать сосновую кору… А дни шли за днями, и озеро не мелело, оставалось таким же глубоким. И по-прежнему отделяла меня от берега широкая полоса воды. Я так ослаб, что уже и ковылять не мог, а только лежал на одном месте. Солнце пекло, а на моём островке теперь не было даже тени. От жары и голода у меня всё качалось перед глазами, и я не сразу заметил, что на берегу, над лесом, курится белый дым. К вечеру дым стал густой; он тянулся над лесом, как грозовая туча. И ночью, в темноте, на берегу вдруг стали мигать красные огоньки, — знаете, вроде как в деревне, в человеческих жилищах. Но я знал, что никакой деревни там не было, а огоньки множились, росли, и до меня долетел запах гари. Начался лесной пожар. Всю ночь из лесу к озеру выбегали лесные жители. Были тут и неуклюжие барсуки, и быстрые косули, и огромные лоси, и незаметные головастые волки. Никто не трогал друг дружку, а все бежали рядом, прыгали в воду и плыли на другую сторону озера. Спасаясь от огня, туда же летели птицы и писклявые летучие мыши. Огонь надвигался быстро, вскоре уже весь берег был в дыму и воздух сделался горячим и едким. Искры сыпались в воду и шипели, как змеи, а вскоре начали долетать и до моего островка. А я не мог встать, лежал между корнями сосны и задыхался от дыма… Вот-вот вспыхнут на острове сухие сучья, мох и одинокая сосна. Первым, конечно, загорится пустое гнездо Скопы, — как раз над моей головой… VIII Когда рассвело, на берегу показались люди, — изредка сквозь дым было видно, как они что-то несут на спинах, машут друг дружке. Я догадался, что люди дерутся с огнём. Для них он тоже — страшный враг, как и для нас. Потом люди выбежали на берег, залезли в лодку и поплыли прочь. Я подумал, что им не удалось испугать огонь. Я ведь совсем ничего не знал про людей. Я решил, что огонь оказался храбрей, и люди бегут от него, как ночью бежали еноты, белки и лоси. А затем случилось самое непонятное… На берегу вдруг ударил гром, к небу полетела чёрная земля, целые деревья, камни… И поднялся такой ветрище, что я вовсе оглох и ослеп, а мой островок подскочил на волне и отлетел сразу на сто прыжков! Теперь-то я знаю, что это называется — взрыв. Люди могут его делать, когда захотят, и выпускают навстречу огню. Но я ничего не знал и подумал уже, что совсем убит. А когда я поднял голову, — пожара не было. Взрыв проглотил всё на берегу — остался только чёрный дым… Но зато на моём острове огонь уцелел. Он всё-таки успел перепрыгнуть сюда, и загорелось гнездо Скопы, и упавшая сосна, и сухой зелёный мох. Остров уплывал от берега всё дальше, а огонь раздувался под ветром, трещал от злости и плевался искрами… Ещё бы немножко — и пропал бы я в огне. IX Пламя уже подбиралось ко мне, искры падали на шёрстку… И тут я увидел, что к острову быстро плывёт лодка с людьми. В другой раз я, наверно, постарался бы от людей схорониться. Но сейчас я к ним пополз, пополз и закричал прямо-таки не заячьим голосом… И люди подхватили меня на руки. Один — большой такой, лохматый, как енот, — опустил меня в лодку и вдруг охнул: — Глядите, братцы, на лапе-то у него — капкан кротовый! Вот бедный косой, убежать от огня не мог… Протянул руку — раз, раз — и снял капкан. И хоть я был совсем слабый, но всё-таки поднялся и попробовал на лапу ступить — цела ли? Оказалось, почти здоровая лапа, снова прыгать можно! Потом люди победили пожар и на моём острове, — водой залили. А меня отвезли к берегу и выпустили на вольную волюшку. Вот с тех пор у меня это словечко появилось — «братцы». Тот лохматый человек, что меня спас, всё людям говорил — «братцы» да «братцы»… Я и запомнил. И думаю, что это слово очень хорошее, потому что его добрый человек говорил. Вот такая, братцы, история! ЛИСЁНОК И МУХОЛОВКА — Сколько вас, мухоловок, развелось — числа нет! Весь день перед глазами шныряете… — Да нет же, комоленький! Вовсе не много, я одна летаю. Кругом тебя и слепни, и мухи-жигалки, и мошкара всякая толчётся, — вот я за ними и охочусь. — За ними? Ах ты, родимая! Что же вас так мало, мухоловочек, почаще бы прилетали! ЛАТУК Я дикий салат — Латук, путешественникам друг. Один мой листик на север смотрит, другой на юг. Кому показать дорогу? УПРЯМАЯ ДУДОЧКА — Слышите, дети, как лесная волшебная дудочка в роще поёт? Будто шаловливый ветерок играет на той дудочке! То птичкой засвищет, то ручейком зазвенит, то протяжно-протяжно заплачет… Ах, прелесть какая! Дудочка, спой нам ещё, пожалуйста! — Рассердилась на нас дудочка. — Ещё бы не рассердиться! Меня, птицу Иволгу, дудкой обзывает! Сама руками размахивает, дети хором кричат! И чтобы я средь такой кутерьмы пела?! Нет уж, фьиг. БЕРЁЗА Мы, берёзы, хозяйки добрые. Землю украшаем. Куда ни пойдёшь, — везде нас встретишь. И в густом лесу берёзки стоят. И на болоте, среди кочек да мхов. И на сухой земле, на песке, на старом пожарище. Даже среди камней-валунов, на горах каменных берёзки прижились. Было место самое гиблое, самое пропащее. А пришли туда берёзки, встали — и сразу похорошело кругом. Листва шёлковая шелестит-нашёптывает, птицы на ветках гнёзда вьют, от белых стволов свет над землёй разливается. Забредёт человек, глянет — и не уйти ему с этого места. Красота приворожила. ЛЕБЕДЬ, РАК И ЩУКА Лопоухий Щенок на речку прибежал. Видит: славная тёплая вода плещется и плавают в этой воде разные звери, птицы да насекомые. Утки лодочками качаются. Важно гуси плывут. Водяная Крыса бойкие круги делает, хвостом подруливает. Водомерки скользят по воде, жуки-плавунцы ныряют, серебряные гладыши вертятся. Завидно стало Щенку. Эх, думает, мне бы поплавать! А как плавают — неизвестно. Ещё ни разу Щенок не плавал. И сунуться в воду страшно. Проплывает вдоль берега Лебедь, крылья сложил горбиком, шею держит гоголем. Вроде бы ничем не шелохнёт, а так и катится по воде! — Слышь, Лебедь! — говорит Щенок. — Научи меня плавать! Повернул Лебедь гордую голову, одним глазом посмотрел на Щенка. — Ну что ж, — говорит. — Учись. Я покажу. — Показывай, показывай!! — Надо пряменько сесть на воду. Грудь вперёд. А теперь лапами по очереди загребать, как вёслами. У тебя лапы-то с перепонками? Поднял Щенок переднюю лапу. Разглядел. Лапа как лапа, с когтями и шерстью. Никаких перепонок нет. — У тебя сзади ещё лапы, — усмехается Лебедь. — Может, там перепонки? Задрал Щенок заднюю лапу. И здесь никаких перепонок нет, одни когти. — А нельзя без перепонок-то? — Да как же без перепонок! — говорит Лебедь. — Загребать неудобно. Далеко не уплывёшь. Не возьмусь я тебя учить, нескладного. Обидно Щенку сделалось. Неужели он один такой завалящий, бесперепончатый? Быть того не может. Под берегом чёрный Рак копошится, вылезает из норы. Щенок его заметил и спрашивает: — Слышь, Рак, плавать умеешь? — Да не хуже других! — Научи меня, пожалуйста! Научи!! — Хорошо, — говорит Рак. — Смотри внимательно. Допустим, ты вылезаешь из норки. Теперь поворачивайся. Начинай хвостом загребать быстро-быстро! И поплывёшь как миленький задом наперёд. Хвост-то у тебя суставчатый? Вот такой? Щенок повернулся, изловил себя за хвостик. Скосил глаза. Хвост у него как хвост: этакий тоненький прутик в шерстинках. Совершенно не похож на Рачий хвост. — А если хвост не суставчатый? Не широкий? — Тогда нельзя, — отвечает Рак. — Сам подумай: как же воду загребать? Неспособно. Далеко не уплывёшь. — Ну всё-таки, всё-таки попробуем!! — Нет, не возьмусь я тебя учить, — сказал Рак и уплыл хвостом вперёд. Совсем огорчился Щенок. Лапы для плавания не годятся, хвостик не годится. А в воду полезть ужас как хочется! Вдруг из воды Щука вылетела как выстреленная, плюх! — опять нырнула. Только брызги вокруг да кольца по воде… Вот это пловец! — Эй, Щука, — кричит Щенок, — слушай, научи меня плавать! Я тебя очень прошу, пожалуйста! Замерла Щука, немигающими зелёными глазами смотрит на Щенка. — Изволь, — говорит. — Это очень просто. Ты лежишь в воде, как бревно. Не двигаешься. Потом ка-а-а-к хвостом вильнёшь, как плавниками ударишь — сразу всех и перегнал! — Чем, чем ударишь? — Я тебе объясняю: плав-ни-ка-ми. — Какими плавниками?! Нет у меня плавников! — Нету? — Нету!! — Совсем? — Совсем!! — Тогда не за своё дело не берись! — сердито сказала Щука, вильнула хвостом и пропала в глубине. Тявкнул Щенок от горькой обиды, подскочил на всех четырёх лапах. Не удержался на крутом берегу — кувырк! — и бултыхнулся в воду. — Ай-яй!! Вынырнул, не помня себя от страха, головой трясёт, чихает. Но почему-то не тонет. Лапы сами собой по воде колотят, пену взбивают! И берег всё ближе придвигается, ближе!.. Значит, плывёт Щенок! Сам научился плавать! Да как научился-то здорово! Лучше всех плывёт! По-собачьи! ОХ, ТЯЖЕЛО! — Ох, тяжело!.. — Почему тебе, Яблоня, тяжело? — На мне ветки от яблок гнутся, к земле клонятся… Еле держу! — Ох, тяжело!.. — Почему тебе, Рожь, тяжело? — Колос налился, на стебле качается, вот-вот ляжет… Еле держу! — Ох, тяжело! — А тебе, Тыква, отчего тяжело? — На земле лежать да себя держать, вот отчего! ТЯЖЁЛАЯ РАБОТА — Дятел, перестань ты стучать-долбить! Что же это, право, совершенно покоя нету! Голова от твоего стука болит! — А у меня, думаешь, не болит? Того и гляди — сотрясение мозга будет. — Дак зачем тогда стучать-колотить? — А у меня, голубушка, работа такая. Опасная, вредная и тяжёлая. И другой работы, чтоб полегче была, у дятлов нетути. ПОДОРОЖНИК — Ну и место выбрал ты себе, Подорожник! На самой дороге растёшь… Наступят на тебя ногой — раздавят! — Попробуй-ка раздави! Нынче по мне трактор проехал, а я живой да здоровенький! РОЖКИ ДА НОЖКИ — Ай, кто это такой рогатый?! — Это я. Папоротник. — Ты бодаешься? — Не. Я смирный. — Ты всех напугать хочешь? — Не. Я добрый. — А зачем тебе крутые рога? — Это у меня листья так разворачиваются. — Листья? Хи-хи… А где же стебель? — Нету. — А веточки? — Тоже нету. — А что же у тебя есть? — Вот листья. И корешки в земле. — Ай-яй-яй! У тебя только рожки да ножки! Рожки да ножки! Ай-яй-яй! — Погоди дразниться. Вот я корешками укреплюсь, листья кружевные расправлю, — знаешь, какой сделаюсь? — Какой? — Глаз от меня не оторвёшь! ХРАБРЫЙ ПТЕНЕЦ — Воробьишко ты глупый, ты зачем на заборе уселся, у всех на виду? — Ч-чего? — Вон ворона летает, тебя схватить может! — Ч-чего? — А вон белка скачет, попадёшься к ней в зубы! — Ч-чего? — А вон кошка бежит по дорожке, глазищами зыркает! — Ч-чего? — «Чего», «чего»! Расчирикался! Улетай, пока не заметили! — Чик!.. А я летать ещё не могу! Я только ещё… из гнезда вывалился… Чик! Ничего не знаю, ничего не умею! И никого ещё не боюсь! КОРОСТЕЛЬ И ГРАЧ — Коростель, ты чего запоздал, из тёплых краёв так поздно прилетел? — А я ждал, пока мой дом подрастёт. — Как это — дом подрастёт?! — Ты на дереве, Грач, живёшь, тебе и не понять. А я на чистом лугу живу, в траве прячусь. Вот и ждал, пока трава подрастёт! ВЫПЬ И УТКА — Ой, кто так страшно на болоте ревёт? Медведь, наверно! — Не. — Значит, это Лось ревёт! — Не. — А кто же тогда? — Это я, Выпь. — Ты?! Вот уж не поверю! Чтоб такая серенькая птица, невидная, и так ревела?! Быть не может! Из всех птиц на болоте я, Утка, громче всех крякаю! — А сейчас поглядим. У-у-у-у-у-у-ух!! — Кря!.. — Ага, со страху в камыши забилась! Будешь знать, чей голос толще! СЛЕПОЙ ДОЖДИК Летний весёлый Дождик прибежал в лес — и давай плясать! По берёзовым листочкам пощёлкивает, по круглым осиновым листьям барабанит, напевает песенку: Я из тучи упал, По земле побежал, Мои ножки легки — Ни разу не споткнутся… — Какая славная песня! — сказали вдруг тоненькие голоса. — Какой добрый Дождик!.. Это радовались Водомерки. Они жили в маленьком лесном озерце и сейчас стояли рядышком у берега, как маленькие лодочки у пристани. — Значит, я вам нравлюсь? — спросил Дождик. — Ну, конечно! — ответили Водомерки. — Мы тебя так ждали! Наше озерцо уже совсем высыхало, мы не знали, куда деваться… А теперь оно разольётся снова, жить нам будет просторно, привольно. Лей пуще, Дождик! И Дождик защёлкал сильнее и ещё громче запел: …Под кустом ждут меня, Под листком ждут меня, Птицы ждут, звери ждут, Просто не дождутся! — Как бы не так! — послышался злющий скрипучий голос Паука. — Кому ты нужен, глупый Дождь… Только мешаешь. Я трудился, я старался, паутину свою плёл. Между ветками её растянул, думаю: сейчас добыча попадётся! А попали одни твои капли, намочили паутину, разорвали… Убирайся из лесу! — Вот тебе на! — сказал Дождик. — Одни меня хвалят, другие меня прочь гонят… Интересно, — нужен я всё-таки здесь или нет? — Конечно, нужен!.. — пыхтя и отдуваясь, сказала Сыроежка. Она только что проглянула из-под земли, и на её круглой фиолетовой шапочке ещё лежал сучок и сосновые иглы. — Припусти, Дождик! Мы, грибы, расти без тебя не можем! — Нет, нет! — закричала лесная Земляника в белом платочке. — Ты сейчас совсем не нужен! Я вся вымокну и у меня тогда ягод не будет! — Молодец, Дождик! — сказал мокрый, но очень довольный Лось. — Ты слепней разогнал, мух распугал, а то ведь житья от них не было! — Тьфу! — рассердился Барсук. — Я нору чистил, проветривал, подстилку менял, а тут — хлынуло… Безобразие! Совсем не вовремя дождик! Слушал Дождик, слушал — ничего понять не может. — Ну, — говорит, — вы тут без меня разберитесь — нужен я или нет. А я покуда в деревню сбегаю. Прибежал в деревню, по тесовым крышам постукивает, в желобах побулькивает, распевает: Я из тучи упал, По земле побежал, Мои ножки тонки — А всё равно не гнутся! В деревнях меня ждут, В городах меня ждут, Тут и там, там и тут Просто не дождутся! — Это верно! — сказали Огурцы, росшие в огороде. — Заждались мы тебя, Дождик. Ух, напьёмся сейчас! — Ах, так?! — сказали капризные Помидоры. — Дождик пошёл? Ну, так не будет вам красных помидоров. Чтобы нам цвести, — жара нужна, сухой воздух… А сырость нам вредна, вредна, — понимаете? — Ничего, ничего! — весело сказал жёлтый Лилейник, стоявший в палисаднике перед домом. — Дождик — это хорошо, это полезно… После него я так расцвету, что моя хозяйка будет очень довольна! — Хозяйка не будет довольна! — захныкали синие Люпинусы. — Мы очень нежные цветы… У нас такие тяжёлые шапки, что если они намокнут, то мы не выдержим и сломаемся… Не успели цветы договорить, как на улице кто-то закричал и засмеялся. Босые мальчишки шлёпали по лужам, брызгались и просили: — Дождик, Дождик, — пуще! Дождик, Дождик, — пуще! — Ага! — обрадовался Дождик. — Люди-то уж лучше всех знают, нужен я или нет… Пуще — так пуще! И только он собрался припустить вовсю, как загромыхали колёса — на конных граблях ехали колхозники. — Эх, — говорили они, — помешает нам дождик сено убрать… Хоть бы унялся, погодил маленько! Дождик совсем растерялся. Он даже петь начал шёпотом и перепутал слова своей песенки: Я на тучу упал, Я с земли убежал, Мои ножки тонки — Меня не дождутся. А тут между туч выглянуло ясное солнышко. Оно так заблестело, засияло, что Дождик сразу ослеп. Ведь всегда при солнце Дождик становится слепым. И он уже теперь не мог выбирать дороги, и пошёл по земле просто наугад. И больше на него никто не сердился. Все понимали, что если Дождик пришёл не вовремя, то сделал он это нечаянно. МУРАВЕЙ И ТЛИ — Гей, мои коровы, гей, мои безрогие! Гоню вас по прямой дорожке — по ровному сучку, на чистый луг — на зелёный лист. Чтоб паслись-наедались, молока нагуливали, чтобы с каждой Тли — по большущей капельке! НЕЗАБУДКИ Мы и ростом невелички, и цветы у нас капельные, и запаха приятного нет. А ты нас всё равно не забудешь. Увидишь голубое небо весной, — нас вспомнишь. Встретишь голубое чистое озерцо, — нас вспомнишь. Глаза у кого-нибудь увидишь голубые, — опять нас вспомнишь. Мы ведь — незабудки. НТО БЕЛКИ ДЕЛАЮТ? Старая Сова на пеньке сидит, головой вертит, глазищами круглыми хлопает. — Не пойму, — говорит, — чегой-то на сосне мельтешит… Вроде знакомое чего-то… Эй, Сорока! Погляди, чего на сосне мельтешит? Я днём-то плохо вижу, не разберу никак. — Да это белки, бабуся! — Ишь ты! И сколько их, белок? — Трое, бабуся. Моло-оденькие! — Чего же они делают? — Сейчас вот друг за дружкой бегут. Одна впереди, а две сзади. — Небось шишку отнять хотят, еловую. — Нет, шишки не видать. А теперь обратно повернули. Задняя белка догоняет, а передние бегут. — Да куды бегут-то?! Может, спасаются от кого? — Непохоже, бабуся. Вот остановились. А теперь на ветке качаются. — Это как же — качаются? — Да вверх-вниз. — Небось мутовочку зелёную достать стараются. Свеженького погрызть хотят! — Нет, бабуся. Они теперь вниз спрыгнули. — Гриб какой-нибудь ищут… Мухомор какой-нибудь. — Нет, бабуся. Не ищут! Они теперь вверх по стволу скачут, да все винтом, винтом! — Тьфу, нечистая сила… Туды-сюды, вверх-вниз, взад-назад, винтом-финтом, и всё без толку… Не видала я таких белок. Небось ненормальные. Поди спроси сейчас же, чего они делают!! Ну? Спросила? — Спросила. — Чего они делают? — Да они играют, бабуся! Играют! ЧТО ЭТО НОЧЬЮ СВЕТИТСЯ? Два маленьких лесных мышонка заблудились однажды. Играли, бегали, Друг за дружкой гонялись, потом глянь — место вокруг незнакомое. Чужой страшный лес! А уже вечер наступил. Красное солнышко за тёмные деревья закатилось. Вот-вот глухая ночь настанет в лесу. Скачут мышата с кочки на кочку, от страха попискивают, ищут дорогу домой. Хорошо бы Мышь-маму позвать, да боязно! Уже и земли под лапками почти не видать. Чёрная трава над головою качается, шелестит. Чёрные кусты черники листьями шуршат. Чёрные пни вырастают на пути, как огромные башни. А совсем высоко, в поднебесной вышине, чёрные деревья на зелёном небе качаются, от ветра шумят… Страхи-то какие, мамоньки! И вдруг что-то засветилось впереди. Голубым холодным светом, которого никогда мышата не видели… Что это светится? Пошли мышата тихонько-тихонько, глазёнки таращат, мокрыми носишками воздух нюхают. Ближе голубой свет. Совсем близко. Видят: это старый пень, гнилой да склизлый, сам собою в темноте светится. — Ты видал, чтобы пни светились? — спрашивает один Мышонок. Второй от удивления на задние лапки сел. — Нет, — говорит, — не видал… Вон, оказывается, чего в лесу-то бывает! Обнюхали мышата удивительный пень, обсмотрели, даже на зуб попробовали. Потом дальше побежали. А в лесу ещё темней сделалось. Уже высоких деревьев не видать и зелёного неба не видать, а кусты над головой еле-еле угадываются. На полянку выскочили мышата. Да так и присели на растопыренные лапы. По всей полянке голубые огоньки мерцают. Видимо-невидимо! И двигаются эти огоньки, с места на место перескакивают, кружатся… — Мамоньки! — первый Мышонок говорит. — Это что же: гнилые пни плясать да кружиться начали?! — Это небось маленькие такие гнилушки… — второй Мышонок говорит. А сам от страха заикается. Чуть не на пузиках поползли мышата, тихо-тихо ползут, не дышат. Ближе вертлявые огоньки. Совсем близко. Видят мышата: на кустах и в траве чёрненькие жуки ползают и брюшко у каждого жука голубым пятнышком светится. Вот оно что!.. — Чего их бояться! — первый Мышонок говорит. И одного светляка съел. — Конечно, — второй Мышонок поддакивает. — Букашки, больше ничего! И двух светляков съел. Поглядели ещё мышата на удивительную полянку, повернулись, дальше побежали. А в лесу-то совершенная тьма настала. Ни деревьев больше не видать, ни кустов, ни черники с брусникой. Только нюхом и можно дорогу отыскать. Вдруг высоко над головами мышат новые огни засветились. Жёлтые, Два круглых одинаковых жёлтых огня. Мерцают, медленно поворачиваются. На мышат уставились. — Небось тоже букашки! — первый Мышонок говорит. — Ага, — поддакивает второй. — Я бы их съел, кабы не так высоко забрались! А жёлтые огни с места снялись и бесшумно поплыли вниз, прямо на мышат. Хорошо, что Мышь-мама, которая детей своих разыскивала, успела вовремя подбежать. Одного Мышонка в кротовую норку толкнула, второго под еловый корень подпихнула. Сама — прыг! — и за пнём спряталась. Жёлтые огни низко проплыли, ветерком опахнули. Исчезли. — Мам, это что было такое? — первый Мышонок спрашивает. — Это чего светилось? — переспрашивает второй. А Мышь-мама из-за пня вылезла, отдышалась и отвечает: — Сейчас я вам такую трёпку задам! Такую таску! Будете у меня по ночам разгуливать! — Да что же это светилось-то? — Это глазища совиные! Это про вас, бестолковых да глупых, летает мышиная смерть! КОМУ ЖАРКО, КОМУ ХОЛОДНО Барсук говорит: — Ну что за лето нынче?! Холодно, дожди льют. Впору зимнюю шубу надевать… У меня барсучата малые даже в норе зябнут! Бобёр говорит: — И-эх, какое лето нынче славное! Ни тебе жарищи окаянной, ни тебе засухи. Воды в речке много, плавать раздольно. Малые бобрята резвятся в своё удовольствие! Уж говорит: — Собралась погода нас, ужей, погубить! От холода кровушка стынет, шевелиться не хочется. Еле ползаю… Лягушку догнать — и то не могу! Олень говорит: — Хороши стоят погоды! Комар не кусается, слепней да мух, почитай, совсем не видать. Прекрасное лето, прекрасное, только жарковато малость… По лесам бежать — упаришься! КТО КОПЫТО ПОТЕРЯЛ? Шнырял Зайчонок по лесу, видит — на поляне пень стоит гнилой, а на пне — чьё-то большое копыто. Серое гладкое копыто с коричневым ободком. Новенькое! Ахнул Зайчонок: — Это кто же копыто потерял?! Вот ротозей-то, а? Небось теперь на трёх ногах ковыляет, плачется, да найти не может. Выручить, что ли, беднягу? Сидит Зайчонок, раздумывает: «Чьё такое большое копыто? Какого зверя?» Из ельника выбегает на поляну Кабан. Длинное рыло к земле опустил, пятачком вертит, нюхает. Будто ищет чего-то. — Дяденька Кабан! — Зайчонок кричит. — Это не ты здесь копыто потерял? Хрюкнул Кабан. — Почему думаешь, что я потерял? Ась? — Да ты, дяденька, подслеповатенький! Небось и потерял! — Хрюк! — Кабан говорит. — Насмешил. Я, может, лучший бегун в лесу! У меня копыта — хрю! — специальные. Сквозь такой бурелом проскочу, где все другие застрянут. По болотам сигаю. По кустам-камышам. Во у меня копыта какие, гляди! Поглядел Зайчонок — верно, особенные копыта у Кабана. Вострые. Долгие. И раздвоенные. Совсем не похожи на оброненное… «Нет, — думает Зайчонок, — это кто-то другой потерял. Что ещё за звери есть с копытами?» Выпрыгнула на полянку лесная Коза. Приседает на ножках, оглядывается. Ушки торчком. — Тётенька, — Зайчонок кричит, — не ты здесь копыто потеряла? — А почему думаешь, что я? — Да ты, тётенька, пугливая! Небось с перепугу и потеряла! Смеётся Коза. — Ах ты, — говорит, — несмышлёный! Разве у меня такие копытца? У меня они точёные, лёгонькие! Я ведь — глянь-ка! — прямо по воздуху летаю! Поглядел Зайчонок — верно, копытца у Козы как игрушечки. Совсем не похожи на оброненное. Значит, кто-то другой потерял. Что за зверь в лесу с большими копытами, неуклюжими? Шагает через полянку Лось. Горбоносую голову нагнул, будто высматривает чего-то. Бородой чуть не по земле метёт. — Дедушка Лось! — кричит Зайчонок. — Это не ты здесь копыто потерял? — Почему, пострел, на меня думаешь? — Да ты, дедушка, старенький, забывчивый. Небось и потерял! Качнул бородой Лось, усмехнулся. — Я, — говорит, — зимой рога теряю. Это верно. Это со мной бывает… — Вот, вот! Я и говорю! Потеряешь, дедушка, а найти не можешь? — А я и не ищу. Весной у меня рога новые появляются. Будут ещё больше да грозней. А копыт мы, Лоси, не теряем. Нету нас такого обычая. Гляди-ка: я на своих копытах по трясине шагаю. Как на лыжах! Нужда придёт — оборониться копытом могу. Хоть от Волка, хоть от Медведя. Мои копыта дорого стоят! Поглядел Зайчонок — верно, грозные у Лося копыта. И удобные, по ноге присадистые. — Ну кто же, — тогда Зайчонок говорит, — кто же вот это копыто потерял? Эту лепёху нескладную?! — А никто не терял, — отвечает Лось. — Да взялось-то оно откуда?! Подскочил Зайчонок поближе, толкнул копыто — а оно не шевелится. Подёргал, подёргал — не отрывается! Приросло оно, что ли?! И тут учуял Зайчонок, что от копыта лесным грибом пахнет. — Да это же гриб, дедушка!! — Конечно, гриб, — отвечает Лось. — Гриб-трутовик. Ни съесть его, ни к делу пристроить… Уж такое копыто никчёмушное. Одному гнилому пню впору! КТО НА КОГО ПОХОЖ? Маленький Енотик прибежал домой, а мама так и ахнула: — Батюшки, на кого ты похож?! Ты это где извозился? Почему вся шёрстка в мусоре? — А я муравейник ворошил. — Почему лапы в болотной тине? — А я за лягушкой гонялся. — Нос почему в земле?! — Я жука выкапывал… — Нет, вы только посмотрите на него! — мама говорит. — Разве так порядочные звери выглядят? Это не зверь, это какой-то медвежонок немытый! — А как порядочные звери выглядят? — У порядочных зверей шёрстка блестит, носы вылизаны, коготки вычищены! А ты погляди-ка на себя! — Я хотел поглядеть, — Енотик отвечает, — только не дали. — Кто не дал? — А Медведица. Я на речку пришёл, к воде спустился — вдруг Медведица с медвежатами! Стра-ашная такая! Злю-ю-ущая! — Да ты знаешь, зачем она на речку пришла? — Не знаю. Я скорей убежал. — Она медвежат купать привела. И ей стыдно, когда дети чумазые! — Вот оно что… — говорит Енотик. — Теперь понимаю. А то я догадаться не мог, почему она лапой машет и рычит: «Ах ты, чумичка, ах ты, Енот неумытый!» НЕМ ПЛАВУНЕЦ ДЫШИТ? — Ай, Жук-Плавунец помер! Глядите, глядите — вниз головой на воде плавает! Один хвостик малюсенький наружу! — Ничего я не помер. — А зачем же ты вниз головой подвесился? — Я подышать вылез. — Подыша-а-ать?! Чем же ты дышишь-то? — А что наружу выставил, тем и дышу. Вот так! ЁЛКА Грибничок-лесовичок, постой! Не прячься под Осинку, не прячься под Берёзку… У них листики хоть и лопушистые, да вертлявые, реденькие, — пропускают дождь. Ты ко мне, Ёлочке, подойди, у меня схоронись. Я тебя лапами густыми прикрою, от дождика заслоню — ни одна капелька не просочится! А чтоб сидеть было мягко, — моховая подушечка есть. Сядь-ка на неё, спиной к стволу моему привались, удобно будет. Вот так… Э, брат, да у тебя корзинка совсем пустая! По лесу ходил, ничегошеньки не выходил? Не беда, поможем твоему горю. Глянь-ка под нижнюю лапу… Во-он, видишь? Крепенький боровичок растёт. Да нет, погоди! Там ещё есть. Боровики семьями держатся, тут их целый десяточек. Вот и потяжелела корзинка! А вот и дождик кончается. Нынче дождик — торопыга: спрыснул землю чуток и дальше побежал… Скоро опять сухо будет. Можно тебе снова в дорогу. Прощай, грибничок-лесовичок! СЫЧ и мыши — Сычик, Сычик, где ты был? — На полях мышей ловил. — И много ли поймал? — Да всего одну семейку: пять братцев, пять сестриц, восемь дядек, восемь тёток и шестнадцать племянничков! ЗВОН В ГОЛОВЕ — Никак не разберу: что это день-деньской звенит? Не то кузнечики в траве, не то сама сухая трава… И звенит, и звенит… Просто голова заболела… Послушайте, нельзя ли узнать — что это такое звенит? — Оборотись на себя. — Зачем на себя оборотиться? — Да это у тебя, у Мака, в сухой голове звон стоит! ТЕЛЁНОК И МЕДВЕДЬ — Уй!! Не тронь меня, Медведь! Не ломай меня, Медведь!! — Фу-у, напугал-то как!.. Ну тебя… Разве можно этак орать дурным голосом… У меня сердце слабое, жилочки трепетные, от испуга со мной медвежья болезнь приключается! НЕ ЗЕВАЙ Поспел несеяный лесной урожай, звери да птицы запасы на зиму готовят. Водяная Крыса на лугу зелёном луковки выкапывает, в нору таскает. Полёвка носит в кладовочку разные корешки, на ровные кусочки разгрызенные. Поползень кленовые и липовые семена по щёлочкам прячет. Сойка дикое яблочко нашла — и то подобрала. Стараются, работают. Голод — не тётка, холод — не дядька, кому хочется зимой бедовать! Старая Белка наставляет Бельчонка: — И ты за дело берись. Урожай в лесу велик, но и охотнички на него сыщутся. Прозеваешь — с носом останешься. — Ладно, баушка! — Бельчонок говорит. — Уж я постараюсь. Спустился книзу по веточкам, раздумывает — куда бы пойти? Глянь — скачет меж корней Лесная Мышь, в зубах тащит ядрёненький спелый орех. — Хороши ли орешки-то? — спрашивает Бельчонок. — Уж куда лучше! — отвечает Мышь. — И вкусны, и сытны, и на любой зубок присадисты. Грызи — не хочу! — А где берёшь их? — Да рядом, в орешничке. Поскакал Бельчонок в орешник. И впрямь;—на тонких веточках, под круглыми листиками висят орехи в мохнатых воротничках. Да всё парочками, троечками! — Эх, — вздыхает Бельчонок, — жалко, рот у меня мал, зубов не густо… Ухватить бы все орехи разом! А то по штучке носи, по орешку складывай. Только бы ему за дело приняться — за орешником шум, за кустами чуханье. Возится кто-то! Взлетел Бельчонок повыше. Глянь — неподалёку стоит Кабан, рыло задрал, на молоденький дубочек плечом навалился, жёлуди отряхивает. — Эй, — кричит Бельчонок, — хороши ли жёлуди-то? — И-их, до чего хороши! — отвечает Кабан. — Сладки, сочны, так на зубах и хрю-хрюпают! По сучкам, по макушечкам поскакал бельчонок к дубу. И впрямь не обманул Кабан: висят на жёстких веточках, под резными листьями блестящие жёлуди в круглых шапочках. Да тоже всё парочками, троечками! — Ах, — вздыхает Бельчонок, — жалко, дупло у меня далече, кладовочка не рядышком… Ссыпать бы все жёлуди разом! А то взад-вперёд бегай, с дерева на дерево скачи… Только бы ему за дело приняться — за деревьями треск, за ельничком чавканье. Шастает кто-то! Сунулся Бельчонок на крайнюю ветку. Глянь — бродит в ёлках Медведь, у боровиков шляпки скусывает. — А ну! — Бельчонок кричит. — Грибки-то хороши? — Сласть! — Медведь отвечает. — Молоденькие, крепенькие, жуёшь — так поскрипывают! Доскакал Бельчонок до ельника. И впрямь — под тёмным лапником, на моховой подстилочке стоят пузатые боровички. Да семейками, кружочками! — Ох, — вздыхает Бельчонок, — жалко, что грибы сырыми растут. Росли бы сразу сушёными! А то на солнышке развешивай, от дождичка береги… Может, они всё-таки сами высохнут? Отправился Бельчонок восвояси, встречает старую Белку. — Ну, много ли запасов наготовил? — Совсем ничего, — Бельчонок говорит. — Что ж так? — Да всё как-то неспособно… Орехи надо по штучке носить, жёлуди больно далече растут. А грибы — так и вовсе несушёные ещё! — Ах ты, такой-сякой! — рассердилась Белка. — Ступай работать! Зимой и одному орешку будешь рад, за жёлудем через весь лес поскачешь, а грибки во сне сниться будут! Брысь!.. Делать нечего — поплёлся Бельчонок за добычей. До орешника добрался — а где же орехи? Остались на тонких веточках одни мохнатые воротнички, да внизу, на земле, дырявые скорлупки валяются. Всё обчистили. Заторопился Бельчонок к дубу — а где жёлуди? Остались на жёстких ветках одни шапочки круглые, да у корней земля изрытая — ископыченная. Всё обтрусили. Кинулся Бельчонок в ёлки — где же грибы-то? На моховой подстилочке одни ножки остались, да и то пожёванные… Всё съели. Не зевают лесные добытчики! Сидит Бельчонок на ветке, глазами хлопает. Вот тебе и запасся на зиму… — С носом не с носом, а остался я, горемыка, с одними шишками! ВЕТЕР НАД ПОЛЕМ Пролетает Ветер над полем, где рожь посеяна: — Кто в хлебах живёт, кто в низеньких прячется? — Это я, Жаворонок, с птенчиками. Больше нету никого. Дни проходят, растёт рожь, кустится. Опять пролетает Ветер: — Кто в хлебах живёт, кто в густых прячется? — Это я, Перепёлочка с детками. — Это я, Жаворонок, с птенчиками. Больше нету никого. Дни проходят, растёт рожь, колосится. Опять пролетает Ветер: — Кто в хлебах живёт, кто в высоких прячется? — Это мы, Жаворонки. — Это мы, Куропатки. — Это мы, Перепела. — Это мы, Лисы, с лисенятами. — Это мы, Волки, с волчатами. Больше не помещается никто! Дни проходят, жатва начинается. Убрана рожь. Опять пролетает Ветер: — Кто в чистом поле живёт, кто в стерне прячется? А ответа нет. Жаворонки улетели, Куропатки по кустам разбежались, Перепела по лугам разошлись, Лисы и Волки в лесах скрываются. И в поле — хоть шаром покати. СОЙКА И КАНЮК — Сойка-растрёпа, причешись! — Попробовал бы… Меня и цапли за хохол драли, и сороки драли, и галки драли — все, кому не лень. — Да за что же?! — Да совсем ни за что… Не лезь, говорят, в чужое гнездо, когда хозяина дома нет! ЗАЯЦ И ЁЖИК — Ай, шум какой! Ай, треск какой! Не иначе — волки бегут или медведи бредут… — Не бойсь… Это я, Ёжик. — Чего же ты, бессовестный, такой шум поднял?! — Да разве я виноват? Это листья опавшие под лапами шуршат, никак тихо не пройдешь. Я шаг шагну — и сам от страха трясусь! ШМЕЛЬ И СИНИЧКА — Ой, ой, мёртвый Шмель на цветке сидит. Вот бы съесть, вот бы склевать! — Жж-ж-ж-жирно будет… Я ещё жж-ж-ж-живой… Я только ночами от холода замираю, а днём, при солнышке, я жж-ж-ж-живё-хонек! КТО СТРЕЛЯЛ? — Стой! Кто стрелял?! Кто в меня попал?! — Я. — Кто ты? — Акация. — Зачем? — Нечаянно. — Ишь ты, как метко… Будто из ружья. Из чего стреляешь-то? — Из стручочка. — А метишь куда? — В белый свет, как в копеечку! БРУСНИКА — Ну почему это Солнышко с одной стороны ходит? Скажите ему: пусть с обеих сторон меня греет! — Зачем, Брусника? — Да как же! Одна щека у меня красная, другая белая! Срам какой! — А разве Солнышко виновато? — Конечно! Кому из нас легче повернуться-то?! КУЗНЕЧИКИ — Тик-чок! Тик-чок! Тик-чок!.. — Тик-чок! Серпы куём! Тик-чок! Косы отбиваем! Тик-чок! Трава поспела, косить пора! — …… — Кузнечики, почему замолчали? Отчего не куёте больше? — Трава скошена, на лугах пусто! До будущего лета закрывается кузница! ОДУВАНЧИК — Одуванчик, ты не видишь разве — осень пришла! — Ну и что? — Зачем же ты расцветать собрался? Твои цветы золотые заморозком прихватит! Твои семена летучие дождями прибьёт! — Не беда, управлюсь! — Как же ты управишься? — А я расцвету быстренько! И отцвету быстренько! И семена по ветру развею быстренько! Я такой, что не мешкаю! ТРИТОН И ЛЯГУШКА — И куда ты, хвостатый, ползёшь? Плавал бы себе в пруду! — Пришла пора вылезать. На берегу пенёк отыщу, под кору забьюсь, буду спать-зимовать. А ты, бесхвостая, куда? Прыгала бы себе на бережочке! — Пришла пора под воду нырять. На дно пруда опущусь, в тину закопаюсь, буду спать-зимовать. Покедова! МОЛЧКОМ-ТО ЛУЧШЕ! Идёт Хомяк с поля. Идёт, отдувается, белые щёки надул. Видать, тяжело такому толстому шагать. Постоит, попыхтит, опять двинется вперевалочку. Водяная Крыса Хомяку повстречалась. Тащит Водяная Крыса какой-то корешок в зубах. — Здравствуй, Хомяк! Молчит Хомяк. Идёт мимо вперевалочку. — Вот лентяй! — Водяная Крыса говорит. — Даже поздороваться лень! Ишь какое пузо себе отрастил, прямо по земле волочится! А уж щёки-то, щёки наел! Того и гляди — лопнут. Молчит Хомяк. Будто не об нём разговор. — Погоди, увалень! — говорит Водяная Крыса. — Зимой-то небось отощаешь! Зима ленивых не любит! Запасливые звери, они — что? Они запасы делают… Вот я корешок тащу, в норке сложу, на чёрный день приберегу! Изо всех сил стараюсь, не тебе чета, увальню! Молчит Хомяк. Дальше идёт, пыхтит, щёки надувает. Сойка летит навстречу Хомяку. Несёт в клюве жёлудь. — Здравствуй, Хомяк! Молчит Хомяк. Головы не поднял. — Ну, лентяй! — Сойка говорит. — Это надо же: языком повернуть лень! Спину-то, спину себе какую нагулял, вот это спинища! А щёки сейчас лопнут! Молчит Хомяк. Будто не слышит. — Погоди, лежебока! — говорит Сойка. — Зимой меня помянешь! Работящие-то звери да птицы запасы делают! Зима ленивых не любит! Вот я жёлудь нашла, теперь в укромном местечке спрячу, до злых морозов поберегу… Ан зимой выйдет подарочек! Учился бы, лежебока, глядя на таких, как я! Молчит Хомяк. Идёт себе дальше, пыхтит-отдувается. Белка попалась навстречу Хомяку. В развилину сучков пристраивает Белка гриб-сыроежку. — Здравствуй, Хомяк! Молчит Хомяк. Вперевалочку мимо идёт. — Здравствуй, я говорю!.. Это что ж, тебе и ответить лень? Ах ты, байбак! Надо же, какая лень ленивая! Весь жиром заплыл! Щёки-то ещё не лопнули? Молчит Хомяк. Ухом даже не повёл. — Погляжу я на тебя зимой! — Белка говорит. — Сойдёт твоя спесь… Думаешь, для чего мы тебя браним-ругаем? Для твоей же пользы! Не прохлаждаться надо, а запасы готовить! Зима ленивых не любит! Вон я: гриб сушу, потом в дупло спрячу. Зато зимой вкусненьким побалуюсь! А от тебя, байбака такого, кожа да кости останутся! Молчит Хомяк. Не обращает внимания. До своей норы дошёл. Внутрь забрался. В самом конце норы — сухая да чистая кладовочка. Открыл рот Хомяк, из защёчных мешков высыпал горку зерна. Отборного зерна, спелого! Освободился рот у Хомяка и говорит Хомяк тихонечко: — Ладно. Пусть кричат. Пусть меня учат. А я, ни слова не говоря, пуд зерна в кладовую натаскал… И никто этого не видел. И никто этого не знает. И никто не позарится. Молчком-то лучше! ЛЕСНОЙ РУЧЕЙ Бегу я меж крутых бережков — я, весёлый лесной Ручей. Бегу, не устаю; на пёстрых камешках — позваниваю, в древесных корнях — перебулькиваюсь, в камышах да осоке — пришепётываю ласковым шёпотом. Мы, лесные ручьи, — говорливые, со всяким встречным-поперечным не прочь поболтать. Вот Клён высокий на опушке стоит, смотрится в светлое водяное зеркальце. — Пригож ли я? — спрашивает. — Всем на зависть!!! — отвечаю. — Лапчатые листья красным-красны, ярче огня горят, светлей зореньки полыхают… Не пожалей для меня пяточка-десяточка! Тряхнул Клён макушкой, опустились на воду листья — поплыли, будто кораблики с красными парусами. Я их подгоняю, несу, всему свету показываю. А попадётся тёмный да скушный омуток — оставлю в нём парочку. Чтоб сияли-светили, чтоб место украшали, чей-нибудь глаз порадовали… Вьются круты бережки, вдаль зовут. Бегу я меж них, бегу — тороплюсь. Вот через мостик малые девчонки идут, в кузовах да лукошках ягоду-клюкву несут. — Не хотите ли напиться? — кричу. Наклонились девчонки к воде, у одной из лукошка ягоды просыпались. — Не пропадать же добру — подхвачу я их, обмою, где-нибудь на чистый песочек вынесу. Авось пригодятся тому, кто кисленькое любит! Вот и мосточек позади, и опушка позади; юркнул я в тёмный еловый бор, спешу-поторапливаюсь. На большом камне Медведь сидит, тяжёлую башку наклонил-повесил, глаза скушные. — Чего пригорюнился? — Да жалко мне, — отвечает, — с лесом прощаться, до весны расставаться. В берлоге-то всю зиму спать невесело! — Не горюй, — кричу, — не печалься! Не заметишь, как вернётся Весна! А чтоб сны приятные снились, я тебе напомню, о чём птицы весенним утром поют! Заплясал я на камушках, по-синичьи позваниваю, по-скворчиному булькаю, соловейкой разливаюсь-посвистываю. Повеселел Медведь, подбодрился. А я — дальше бегу, ведут меня круты бережки в светлую рощу, а из светлой рощи — в глубокий овраг, а из оврага глубокого — во мшистое болотце… И везде встречи у меня, везде хлопоты. Надо бобрам помочь воды запасти у запруды, надо уткам да гусям счастливого пути на юг пожелать, надо семена водяных трав разнести-расселить… Зовут круты бережки, дальше и дальше ведут, в новые места, в новые края… Поговорил бы ещё с вами, поболтал бы, — да недосуг. Прощайте, прощайте! ОТЧЕГО ОСЕНЬ ГРУСТНА Только Осень успела прийти, только хозяйничать принялась, как уже слышит недовольные голоса. Люди говорят: — Ах, жалость какая: лето красное кончилось! Птицы в стаи сбиваются, кричат тоскливо: — Опять нам лететь на чужбину, за широкие моря, за высокие горы… Звери лесные ворчат: — Кончилось житьё привольное, опять нам дела-заботы! Призадумалась Осень. — Отчего бы это? — удивляется. — Чем я не по нраву пришлась? И богата, и щедра, и красива — только живи да радуйся! Покажу-ка я нынче себя как следует, потружусь-постараюсь, пускай все довольны останутся. И за дело взялась. За лето реки да озёра обмелели, ряской и тиной заросли. Осень их до бережков налила, полным-полнёхонькими сделала. Остудила воду, от ряски и тины очистила — просвечивает вода до самого донышка. — Гуси-лебеди, вольные птицы, — Осень говорит, — вот вам подарок от меня! На чистом просторе живите-поживайте, меня добром поминайте! Взвились гуси-лебеди над прозрачной холодной водою, отвечают: — Не надо нам, Осень, твоего подарка… Прощай! И улетели прочь. Делать нечего, — вышла Осень в поля да луга. На полях — стерня рыжая торчит, на лугах —трава вся выгорела, пожухла. Некрасиво, неприятно… Сбрызнула Осень поля да луга стеклянной росой, покрыла серебряным инеем. Засверкало всё под солнышком, заискрилось. — Хомяки да зайцы, кроты да мыши, — говорит Осень, — вот вам подарок от меня. Любуйтесь-радуйтесь, меня благодарите! А хомяки да зайцы, кроты да мыши отвечают: — Не надо нам, Осень, твоего подарка… Ну тебя! Хомяки в своих кладовых сиднем сидят, зайцы на межах затаились, кроты глубоко в землю ушли, мыши в норы забрались, носа наружу не показывают. Что поделать, — вошла Осень в леса. Были леса тёмные, дремучие, стала Осень их просветлять да разреживать. Были леса просто зелёными, — Осень их раскрашивать начала разными красками. У берёзок листья жёлтыми сделала, у осинок — красными, у дубков — коричневыми. Все тропки яркой листвой застелила, все болотца пёстрыми половичками укрыла. Светло теперь в лесах, пестро, празднично… — Белки да барсуки, ежи да ласки, лисы да медведи, — говорит Осень, — вот вам от меня подарок. Празднуйте, веселитесь, меня добром поминайте! А белки, барсуки, ежи, ласки, лисы и медведи отвечают: — Не надобно твоего подарка, не ходила бы ты лучше сюда… Не хочет никто веселиться. Белки гнёзда конопатят, барсуки норы чистят, ежи подстилку таскают, ласки летнюю шубу на зимнюю меняют, лисы в светлом лесу боятся ходить, а медведи в чащобах рыщут — берлоги себе ищут. Закручинилась Осень, а в чём беда, — не поймёт… Наконец надумала у людей спросить: люди-то уж всё на свете знают и, конечно, ответят: почему никто приходу Осени не радуется? Пришла к людям, говорит: — Уж я ли не старалась, я ли не работала! Всем одарила, чем могла, а доброго слова так и не услышала… А люди кутаются в тёплые одежды, усмехаются: — Да, — говорят, — Осень, всем ты взяла: и красива, и богата, и мастерица-рукодельница. Всё у тебя есть, только тепла маловато! — А где взять мне тепла, у кого попросить? — У кого, как не у ясного Солнышка! С той поры и просит Осень у Солнышка тепла. Пока нету Солнца, — хнычет Осень, плачет, льёт холодные слёзы. А как выйдет на небо Солнышко, — перестаёт плакать, улыбнётся. Тут-то её и похвалят. БАРСУК И СОЙКА — А-у-о-ы-ы-ы… — Что с тобой, Барсучище? — А-у-о-ы-ы-ы-и… — Уж не заболел ли?! — А-у-у-о-о-ы-ы-ы-и-и… — Уж не помираешь ли?! — А-у-ы… Отстань, отвяжись… Не помираю я, фефела… Не помира-а-у-о-ы… — А что ж с тобой? — Зевота одолела. До того спать хочется — из норы бы не вылезал. Видать, скоро насовсем завалюсь… До весны на бокову-у-ы-о-ы-ы-ы-у-у-у-у-у-ю!!. ЦМИН — И незабудки отцвели, и гвоздики отцвели, и колокольчики отцвели. Совсем нет на полях и лугах цветов… Ай, есть! Вон стоит, жёлтенький! До сих пор цветёт до сих пор растёт! — Не расту я. И не цвету. — Ну, как же: вот корзиночка распустилась. — Она ещё в прошлом году распустилась. — Не может быть! Что же — ты с прошлого года так и красуешься?! — А чего мне. Я — Бессмертник! ВОЛЧОНОК И ВОЛЧИЦА — Мамка, отчего мы, волки, на луну воем? — А потому, сынок, что луна — это волчье солнышко. — Не пойму я чегой-то! — Ну, как же… Дневные звери да птицы белый свет любят, при солнышке поют и радуются. А мы, волки, — ночные добытчики, нам темнота способнее. Вот мы и поём при луне, при ночном бледном солнышке… БЕЛКА И ВОРОН — Дедушка Ворон, Сколько будет дважды два? — А зачем тебе знать, рыжий ты хвост? — Я два раза по два гриба нашла. Положила сушиться на пенёк. Хочу знать, каков будет запас? — Будет четыре. — Дедушка Ворон, а трижды три — сколько? — Опять ты здесь, торопыга! — Я уже три раза по три гриба на пенёк снесла. Каков теперь будет запас? — Будет девять. — Хны-хны… Дедушка Ворон, а сколько будет одиножды один? — Тьфу, привязалась… И будет один! — Хны-хны… И неправда! Одиножды один будет — ничего… — Как неправда? Как ничего?! — А так… Пришёл один Медведь и за один раз все мои грибы съел. И ничего теперь не осталось! ЕНОТ И ВОРОНА — Енот, закрой рот — ворона влетит! — Вот хорошо-то бы! ПОПОЛЗЕНЬ И ЧИЖ — Ах, Поползень, и не совестно тебе вниз головой по стволу бегать? — Ага, заметили! То-то, удивляйтесь! Бывало, одни попреки слышу: и петь-то, дескать, Поползень не умеет, и летать-то, дескать, не обучен, и вообще-то, мол, он самый распоследний… Так нате вам: буду кверху хвостом разгуливать. Сумейте, попробуйте! ЛОСЬ И ГЛУХАРЬ — Тру-руру… Слышь, братцы, с кем бы подраться? — Что ты, Лось, опомнись! Ты же зверь смирный! — Молчи, старый леший, а то наподдам! Небось весною сам дрался? — Так то весной… А нынче-то — осень! — Вот-вот! Весной мне драться-то несвычно было, рога не выросли… А нынче они — каменные! Э-эх, братцы, с кем бы подраться!.. ВЕСЕЛО ИЛИ ГРУСТНО? Летом на луг возле речки каждый день приходила Старая Лошадь. На лугу было шумно и весело. Заливались в небе жаворонки, длинноногие кулики пересвистывались и бегали друг за дружкой. А у берега, в тёплой воде, сидели пучеглазые лягушки и даже раздувались от восторга: — Ка-ак хорошо! Ка-ак прекра-асно!.. Все на лугу радовались, кроме Старой Лошади. Она бродила, понурив голову, и неохотно щипала траву тупыми, стёршимися зубами. — Ты чем недовольна? — спрашивали её лягушки. — А чему тут радоваться? — отвечала Старая Лошадь. — Да посмотри, как славно кругом!!! — И ничего славного, — сказала Старая Лошадь. — Просто вы молодые и глупые. Вы ещё не знаете, что скоро пересохнет ваша речка. И жара наступит. Подождите, ещё хлебнёте горюшка! И вправду наступили жаркие дни. Обмелела речка, вся вода скатилась в глубокие омуты и бочаги. И лягушки, и маленькие хвостатые лягушата убрались вместе с водой. Только на лугу не стало тихо да грустно. По-прежнему тут слышались птичий свист, и гомон, и хлопанье крыльев. Повадились бегать на луг молоденькие зайчата, и что только не делали они в густой траве! Играли в догонялки, друг через дружку прыгали, кувыркались… — А ты, бабушка, чем недовольна? — спрашивали зайчата Старую Лошадь. — Чему ж тут радоваться! — отвечала Старая Лошадь. — О-хо-хо… — Да ведь так славно, так замечательно!! — И ничего замечательного, — сказала Старая Лошадь. — Просто вы молодые и глупые. Ещё не знаете, что скоро этот луг выкосят. И везде трава пожелтеет, и листья с деревьев осыплются, и гнилая осень наступит. Подождите, ещё хлебнёте горюшка! И впрямь подступила осень. Желтеет трава, течёт с деревьев мёртвый шуршащий лист. Пустынно и ветрено на выкошенном лугу. Но всё равно весело. Сбились стаями грачи, кружатся над лугами. И снова поют жаворонки, собираясь в отлёт. И молодые журавли учатся летать строем, кричат в небе и курлычут, будто весной. А ласточки-береговушки носятся такой стремительной стайкой, что даже не понять — сами они свистят или это воздух в крыльях посвистывает! — Чем, чем ты недовольна? — кричат ласточки Старой Лошади. — Чему тут радоваться-то? — отвечает Старая Лошадь. — Охо-хо-хо-хонюшки… — Да разве не замечательно, разве не прекрасно кругом!! — И ничего прекрасного, — сказала Старая Лошадь. — Просто, вы молодые и глупые. Ещё не знаете, что зима на носу. И всё тут снегом завалит, и морозы затрещат, а вам, чтобы спастись, надо за тридевять земель отправляться. Через горы, леса да моря… Подождите, ещё хлебнёте горюшка! — Да ведь это так интересно! — закричали ласточки. — Лететь через горы! Через леса! Через далёкие моря! Скорей бы, скорее!! И вот одни за другими стали улетать птицы. Первыми тронулись в путь золотые иволги, чечевички, перепела, вслед за ними заторопились мухоловки, соловьи, стрижи. Настала очередь и ласточек. Поднялись они высоко над лугами, сделали круг над голубой речкой, которая опять стала полноводной, пролетели над полями, над ярким осенним лесом. И опять посвистывал воздух в крепких молоденьких крыльях ласточек. А внизу, понурив голову, стояла на лугу Старая Лошадь. И дождик мочил её спину. ТЕРЕМОК Дело к вечеру, солнце садится, в полях и лугах туманы сырые ползут. Холодает! Летит над поляной Комар-пискун, тоненьким голосишкой плачется: — И-и-их, гореваньице! Нет у меня, Комара, ни кола ни двора, осенней ночью погреться негде!.. Вдруг видит: среди жёлтой травы стоит голубой колокольчик. Да такой большой, такой ладный — что твой дом! Вот где приютиться-то можно! Подлетел Комар поближе, спрашивает: — Терем-теремок, кто в тереме живёт? Не отвечают Комару. Пусто в теремке. Забрался Комар в колокольчик, сел, огляделся. Хорошо! Крыша толстая, стены крепкие — и от ветра, и от росы, и от дождей спасут. — Буду жить-поживать, тепла поджидать. А вечер всё ближе, туманы всё гуще, роса на травы ложится. Холодно! Летит над поляной Муха-горюха, слезами заливается: — Ах, заз-зябла! Нет у меня, Мушки, ни одеяльца, ни подушки, голову приклонить некуда… Вдруг видит: стоит над мокрой травой голубой колокольчик. Да такой славный — что твой дом! Подлетела Муха поближе, спрашивает: — Терем-теремок, кто в тереме живёт? — Я — Комар-пискун. А ты кто? — Я — Муха-горюха. Давай вместе жить-поживать, тепла поджидать! — Ну, полезай. Забралась Муха в колокольчик, села, огляделась. Хорошо! Крыша хоть и качается, стены хоть и гнутся, но зато тепло да сухо. Можно ненастье переждать! А вечер совсем близок, на небе звёзды проглядывают, травы инеем покрываются. Холодище! Летит над поляной Шмель-опрокидень, брюзжит: — Эх, ж-жизнь… Нет у меня, Шмеля, ни одеж-жи ни ж-жилья. И пож-жалеть меня некому! Вдруг видит: стоит в индевелой траве голубой колокольчик — что твой дом! Подлетел Шмель поближе, спрашивает: — Терем-теремок, кто в тереме живёт? — Я — Комар-пискун. — Я — Муха-горюха. А ты кто? — Я — Шмель-опрокидень. А ну, потеснитесь, буду с вами ж-жить! Полез Шмель в колокольчик, только было уселся, как… опрокинулся стебель,       посыпались лепестки,             повалились наземь и Комар-пискун, и Муха-горюха,                   а сверху на них — Шмель-опрокидень! Теремка-то и не стало. АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ — Анютины глазки, закрываться пора, осень пришла! — А мы не боимся. — Глазки, Глазки, вас дождями забьёт! — А мы не боимся. — Глазки, Глазки, вас морозцем прихватит! — А мы не боимся. — Глазки, Глазки, вас снежком припорошит! — А мы всё равно не боимся. Мы и под снегом будем веселёхоньки! КАЛИНА В багряных листьях у меня ягодки поспели. Одна к одной — чистые, блёсткие, будто угольки пламенные… После морозца — и без мёда вкусны! ХРАБРЫЙ ОПЁНОК Много по осени грибов уродилось. Да какие молодцы — один другого краше! Под тёмными ёлками деды боровики стоят. У них кафтаны белые надеты, на головах — шляпы богатые: снизу зелёного бархата, сверху коричневого. Загляденье! Под светлыми осинками отцы подосиновики стоят. Все в мохнатых серых курточках, на головах красные шапки. Тоже красота! Под высокими соснами братцы маслята растут. Надеты на них жёлтые рубашки, на головах картузики клеенчатые. Тоже хороши! Под ольховыми кустиками сестрицы сыроежки хороводы водят. Каждая сестрица в льняном сарафанчике, — голова цветным платочком повязана. Тоже неплохи! И вдруг возле поваленной берёзы вырос ещё один гриб — опёнок. Да такой невидный, такой неказистый! Ничего нет у сироты: ни кафтана, ни рубашки, ни картуза. Стоит босиком на земле, и голова непокрыта — белобрысые кудерьки в колечки завиваются. Увидали его другие грибы, и ну — смеяться: — Глядите, неприбранный какой! Да куда ж ты на свет белый вылез? Тебя ни один грибник не возьмёт, никто тебе не поклонится! Опёнок тряхнул кудрями и отвечает: — Не поклонится нынче, так я подожду. Авось когда-нибудь и пригожусь. Но только нет — не замечают его грибники. Ходят меж тёмных ёлок, собирают дедов боровиков, кладут в кузовки. А в лесу холоднее становится. На берёзах листья пожелтели, на рябинах покраснели, на осинках пятнышками покрылись. Ночами студёная роса на мох ложится. И от этой студёной росы сошли деды боровики. Ни одного не осталось, все пропали. Опёнку тоже зябко в низинке стоять. Но хоть ножка у него тонкая, да зато лёгкая — взял да и повыше перебрался, на берёзовые корни. И опять грибников ждёт. А грибники ходят в перелесках, собирают отцов подосиновиков. На Опёнка по-прежнему не глядят. Ещё холоднее стало в лесу. Засвистел ветер-сиверко, все листья с деревьев оборвал, голые сучья качаются. С утра и до вечера льют дожди, и укрыться от них некуда. И от этих злых дождей сошли отцы подосиновики. Все пропали, ни одного не осталось. Опёнка тоже дождём заливает, но он хоть и щупленький, а прыткий. Взял и вскочил на берёзовый пенёк. Тут его никакой ливень не затопит. А грибники всё равно не замечают Опёнка. Ходят в голом лесу, собирают братцев маслят и сестриц сыроежек, в кузовки кладут. Неужели так и пропасть Опёнку ни за что, ни про что? Совсем холодно стало в лесу. Мутные тучи надвинулись, потемнело кругом, с неба снежная крупа сыпаться начала. И от этой снежной крупы сошли братцы маслята и сестрицы сыроежки. Ни одного картузика не виднеется, ни один платочек не мелькнёт. На непокрытую голову Опёнка крупа тоже сыплется, застревает в кудрях. Но хитрый Опёнок и тут не сплошал: взял да и прыгнул в берёзовое дупло. Сидит под надёжной крышей, потихоньку выглядывает: не идут ли грибники? А грибники тут как тут. Бредут по лесу с пустыми кузовками, ни одного грибка не могут найти. Увидели Опенка да так-то обрадовались: — Ах ты, милый! — говорят. — Ах ты, храбрый! Ни дождей, ни снега не побоялся, нас дожидался. Спасибо тебе, что в самое ненастное время помог! И низко-низко поклонились Опёнку. БЕЛЫЕ ШТАНЫ Студёно в лесу, звери готовятся летние одёжки менять на зимние. А молоденькому Зайчишке это в диковинку. Он ещё только первую зиму встречает… И страсть как не терпится Зайчишке в обнове пощеголять. Не стал ждать, пока вся одёжка готова будет, взял и надел новые штаны. — Эх ма, — говорит, — пройдусь окрест, покрасуюсь! А штаны и впрямь хороши. Белые, как первый снежок, пушистые, тёплые! Идёт Заяц, и новые его штаны далеко-о видать, словно кто-то платочком машет. Радуется Заяц: — Пусть все видят, пусть все завидуют! Ну, и конечно — увидели. Только Зайчишка на поляну вышел, — Сова с дерева заметила. Кинулась вниз, когти нацелила, — вот-вот сгребёт! Еле увернулся Заяц, без памяти стреканул в кусты — да под ёлку, да под берёзку… В берёзник выскочил — Лисица издалека приметила. Погналась со всех лап, от радости даже тявкает на бегу… Едва-едва упредил её Заяц, битый час кружил, пока не отстала Лисица. На опушку леса вылетел — а тут нате вам: шагает к нему Охотничек с ружьецом. Вот сейчас, вот сейчас на мушку возьмёт! Эх, кабы скинуть белые штаны! Да не выскочишь из них. Забился Зайчишка в самую глухую чащобу, схоронился в кустах за кочкой. Лежит — дрожит: как бы не заметил кто ненароком. Понял теперь, что не для одной красоты белые штаны даются. ХОЗЯИН И ХОЗЯЙКА — Собралась я из рябины варенье варить, а кто-то самые крупные кисточки ощипал! — Это дрозды прилетали. — Собралась я варенье из рябины варить, а кто-то и средние кисточки ощипал, одни плохонькие оставил! — Это щуры гостили. — Собралась я варенье варить из рябины, а кто-то даже последочки ощипал. Ни ягодки не оставил! — Это свиристели. — Ишь сколько охотников до моей рябины! Друг за дружкой летят, без спросу едят и хозяйке не кланяются! ВОРОНА И СИНИЦА — Все звери от холода в норы попрятались, все птицы от голода чуть живы сидят. Одна ты, Ворона, во всё горло раскаркалась! — А может, мне хуже всех?! Может, это я «карраул» кричу! КАМЫШ Растёт Камыш на озере. Кланяется от ветра. Качает метёлками. — Метёлки, метёлки, вы что подметаете? — Воду. — Во-о-оду? Зачем же подметать воду?! — Мусорная стала за лето. И трава на ней, и листья грязные, и тина зелёная, и ряска. А подметём — станет вода, как зеркальце! — Да зачем нужна вода, как зеркальце? — Пусть осеннее Солнышко в неё поглядится. Пускай птицы перед отлётом на себя поглядят. Да и мы, метёлки, наглядимся вволю, налюбуемся сами собой! ГРИБНОЙ ДЫМ — Батюшки мои, пожар!! Батюшки мои, горим!.. Откуда-то дым страшный валит! — Вона, из грибов. Только и всего. — Ай, и верно! Из грибов-пузырей дым повалил! Это что же творится-то, милые мои?! — А ничего. Лось проскакал. Грибы-дождевики растоптал. — Дак почему ж они дымятся-то?! — Тьфу ты! Да потому, что спелые! Это не дым валит, это споры грибные, семена грибные, по ветру летят! — Ну, тогда вали, дым, гуще, грибов будет пуще! КАБАН И ЛОСЬ — Ну-ка, Лось, почеши мне бок! Покрепче! — Шух-шух… Ну, как? — Слабо. Ты покрепче давай. — Шух-шух!.. Ну, как? — Говорю, покрепче. — Шух!! Шух!! Шух!!. Ф-ф-у, неужто слабо? — Конечно, слабо. Вот обида, понимаешь: на два вершка сала накопил, а под этим салом как раз и чешется! ВСЕМ ВАМ КРЫШКА Шёл Морозко первый раз по лесу и ноги промочил. На земле ещё осенние лужи были, в болотах — воды полно, а лесные озёра от ливней даже из берегов вышли. А у Морозки ноги в валенках. Неспособно шлёпать. Зачихал Морозко, носом захлюпал. А потом рассердился и начал рукавицами друг о дружку похлопывать. Как хлопнет — так ледяная крышка готова. Для луж — маленькие крышечки понаделал. Для болот — побольше крышки. Для прудов и озёр — совсем большие крышки, крепкого зелёного льду. Взял их Морозко в охапку и пошёл воду запечатывать. — Сейчас, — говорит, — всю эту слякоть прикрою. Наклонился над лужицей, крышечку примеривает. А из лужицы слабенькие голосишки: — Морозко, Морозко, не запечатывай лужу, не опускай крышечку! Смотрит Морозко, а в луже всякой живности полно: тут и жуки-плавунцы, и жуки-водолюбы, и жуки-вертячки, тут водяные паучки, блошки да личинки… Снуют-суетятся! — Хватит! — сказал Морозко. — Отжили. Всем вам крышка! Примерился — хлоп! — и вмиг лужу запечатал. Дальше идёт. К болоту выбрался. — Сейчас, — говорит, — и здесь подберу крышечку! А из болота голоса слышны: — Морозко, Морозко, не опускай крышку, не запечатывай болото! Глянь — и тут жителей полно: лягушки, тритоны, улитки копошатся. — Хватит! — сказал Морозко. — Отжили. Всем вам крышка! Примерился — хлоп! — и вмах болото запечатал. Дальше идёт. На озеро вышел. — Сейчас, — говорит, — самую большую крышку подыщу! А из озера голоса слышны: — Морозко, Морозко, не опускай крышку, не запечатывай озеро! Глянь — рыб в озере полно. Тут и щуки, и окуни, и пескари, и мелюзга всякая, мальки-сеголетки. — Хватит! — сказал Морозко. — Отжили! Всем вам крышка! Примерился, прицелился — хлоп! — и легла на озеро толстая ледяная крышка. — Вот так! — Морозко говорит. — Теперь моё времечко — по лесам да полям разгуливать. Захочу — помилую, а захочу — так всех погублю! Похваляется Морозко, идёт по лесу, ледком похрустывает, по деревьям постукивает. — Я один тут властелин! И невдомёк Морозке, что все водяные жители живы-здоровы остались. Жуки да личинки на дно опустились, в мягкий ил закопались. Лягушки в тину зарылись, улитки вход в раковину известковыми дверцами закрыли. Рыбы яму отыскали поглубже, улеглись рядком, спят. А для тех, кто не спит, люди прорубь во льду устроили. — Дышите себе, — говорят, — на здоровье! Конечно, не слишком весёлое житьё подо льдом. Но ничего. До весны дотянуть можно. А весна придёт — все Морозкины крышечки распечатает! НЕ СТУЧАТЬ — ВСЕ СПЯТ! Дятел — Красная Шапка сел на кривую ёлку, хвостом подпёрся, башкой размахнулся: «Тук-тук! Тук-тук!» — застучал носом. Вдруг из-под ёлки, из-под корня-выворотня рычат сердито: — Эт-та что за стук? Эт-та что за бряк? Кто это мне спать мешает? — А сам-то, — Дятел спрашивает, — ты кто? — Медведь. А ты Дятел, что ли? — Дятел. — Чего расстучался, длинноносый? — Жуков да личинок ищу. — Ступай отседа. Я уже в берлогу завалился, спать наладился, мне покой нужен. В другом месте стучи. Делать нечего, полетел Дятел — Красная Шапка в другое место. На горелую сосну прилепился, хвостом подпёрся, носом заработал: «Тук-тук-тук!» Вдруг из-под сосны, из тёмной норы, кричат недовольно: — Кто это трещит, кто барабанит?! — А ты сам кто? — Барсук я! Барсук! А ты, не иначе, Дятел, пустая твоя башка! — Чего злишься? Я жуков да личинок ищу. — Пошёл вон! Зима на носу, я в нору забрался, спать навострился. Нечего тут мешать! Взмахнул Дятел крыльями, полетел в другое место. На трухлявую берёзу сел. «Тук-тук-тук-тук-тук!» А из-под берёзы, из ямки между корней, пищат злым-презлым голоском: — Кто колотит?! Кто звонит?! Кто барабанит?! Это Дятел, да? Ах ты, пустозвон, нос у тебя долог, да ум короток! — Ох, батюшки… А ты сам кто? — Ёжик я! Ёж!! Ёжище!!! Убирайся прочь сейчас же! У меня тут норка, я в листья закопался, спать собрался. Не смей будить! — Да что же это? — Дятел говорит. — Здесь не стучи, там не стучи. А как мне кормиться-то?! — Если спать не умеешь, — ёжик отвечает, — так веди себя тихо, смирно. Других не буди. Нельзя сейчас трескотню разводить. Все умные звери спят! КАК ВОРОБЕЙ ТЁПЛЫЙ УГОЛ ИСКАЛ Жил да был на свете Воробей. Не городской воробей, — деревенский. Городские — те скушно привыкли одеваться, серенько. А этот расписной красавец: шапка на нём коричневая, на щеках чёрные наушники, и по каждому крылу две белые полоски пущены. Летом хорошо жилось Воробью. И вольготно, и сытно. А пришла осень, и совсем худым стало житьё. Льют дожди холодные, ветер-сиверко задувает, а еды так и вовсе не сыскать. Весь хлеб колхозники в амбары свезли, домашнюю птицу в сараи заперли, — нигде зёрнышка не украдёшь. Загоревал Воробей, да нечего делать. Ты птица сорная, бесполезная, никто тебя задарма голубить не станет. Сам живи. Вот и надумал Воробей лететь, куда глаза глядят. «Хоть земля, — думает, — и круглая, но должен же найтись на ней тёплый угол… Авось найду!» И полетел. Долго ли, коротко летел — притомился. Воробьиные крылышки куцые, такие за море не унесут. Мах, мах — да и впопыхах. Запыхался Воробей и сел на лесной опушке. Видит — растут кругом частые кустики, болотные кочки торчат, и ходят между кочек белые птицы с чёрными хвостами. — Здорово! — сказал Воробей. — Вы чьи таковы? — Мы белые куропатки, — отвечают птицы. — А ты кто? — Я, ребята, Воробей. Из деревни. Лечу тёплый угол для житья искать. — Зачем тебе лететь? — удивились куропатки. — Оставайся с нами. — А хорошо ли живёте? — Уж куда лучше. Было нам холодно, мы в зимнее толстое перо оделись. И тепло, и не видно нас. Было по снегу неловко ходить, мы лыжи приспособили из пёрышков. Теперь не проваливаемся. Было голодно, мы длинные когти отрастили, теперь снег роем, ягоду выкапываем. Чем не житьё? — Ну, не-ет! — говорит Воробей. — Это не по мне. Забот полон рот: и шубу надо, и лыжи, да ещё ягоду копай!.. Прощайте! И дальше полетел. Долго ли, коротко — добрался до светлого березничка. На ветку спустился. Видит — сидят на берёзе две птицы: обе пёстренькие, обе хохлатые. — Здорово! — сказал Воробей. — Вы чьи таковы? — Мы рябчики, — отвечают птицы. — А ты кто? — Я, ребята, Воробей. Из деревни. Лечу тёплый угол для житья искать. — Зачем тебе лететь? — удивились рябчики. — С нами оставайся. — А хорошо ли живёте? — Уж куда лучше. Было нам голодно, мы взяли да гладких камушков наглотались. И теперь животы у нас любую еду перетрут: и хвою, и почки, и серёжки, и веточки… Что твоя мельница! Было нам холодно, да мы в снегу спать научились. Нырнём в снег, будто в перину — и до утра! Чем не житьё? — Ну, не-ет! — сказал Воробей. — И это не по мне. Чтоб я камни глотал да в снегу спал… Прощайте! И дальше полетел. Долго ли, коротко — добрался до тёмного ельничка. На еловую лапу сел, огляделся. Видит — копошится рядом красная птица с носом, будто кривые ножницы. — Здорово! — говорит Воробей. — Ты чей таков? — Я Клёст, — отвечает птица. — А ты кто? — Я, брат, Воробей. Из деревни. Лечу тёплый угол для житья искать. — Зачем тебе лететь? — удивился Клёст. — Оставайся со мной! — А хорошо ли живёшь? — Уж куда лучше. Было мне голодно, я себе — эвон! — какой хитрый нос смастерил. Что твои щипцы! Теперь шишки лущу, семена из них тащу, да того сытно! Было мне холодно, стал я гнездо рубить. Тёплое будет, хоть под новый год птенцов выводи… Чем не житьё? — Ну, не-ет! — сказал Воробей. — И это не по мне. Нос тут ещё мастери, гнездо руби… Прощай! И дальше полетел. Долго ли, коротко летел — а тут лес и кончился. Впереди — город большой. И видимо-невидимо там серых городских воробьёв! — Здорово, братцы! — закричал Воробей. — Как житьишко-то? — Живём не тужим! — отвечают городские. — Лучше всех! На помойке крошку украдём, из лужи водички хлебнём, у печной трубы погреемся… Чем не житьё? — Вот это по мне! — сказал Воробей. И остался в городе жить. МЕДВЕДЬ И СОРОКА — Медведь лукошко плести собрался! Медведь лукошко плести собрался!! — Кыш, стрекотуха… Какое лукошко… — А зачем же ты лыко дерёшь? — В берлогу, на подстилочку… Разве мыслимо полгода на жёсткой постели спать? ПРЯТКИ И ДОГОНЯЛКИ На сосне, в тёплом гнезде Белка дремлет. Видом её не видать, слыхом не слыхать, нюхом не учуять. Вдруг стучат снаружи: — Тук-тук! Выскочила Белка: — Кто там? — Это я, Дятел. — Чего стучишь? — С жуками в прятки играю. Жуки под корой хоронятся, а я их выманю, носом нацелюсь — тук-тук! — и застукаю. — Ой, и я люблю в прятки играть! Давай сыграем! — Тороплюсь, некогда. С кем-нибудь другим играй! Улетел Дятел, Белка в гнездо вернулась. Вдруг опять стучат по стволу: — Тук-тук! Выскочила Белка: — Кто там? — Это я, охотник. — Чего стучишь? — Да с тобой, Белка, хочу в прятки сыграть. Ты в гнезде хоронишься, а я тебя выманю, на прицел возьму — тук-тук! — застукаю. — Ой, нет! Ой, нет!.. Не хочу в прятки играть, хочу теперь в догонялки! Да как с ветки на ветку припустится! УКРЫВУШКИ, ХОРОНУШКИ, ПОКАЗУШКИ К вечеру вызвездило, ночью морозцы хрустнули, а утром выпал на землю первый снег. Лесные жители его по-разному встретили. Старые звери да птицы поёжились, прошлую студёную зиму вспомнили. А молодые — ужасно удивились, потому что никогда ещё не видели снега. На берёзе молоденький Тетерев сидел, на тонкой веточке покачивался. Видит — падают с неба мохнатые снежинки. — Что за че-чепуха? — забормотал Тетерев. — Бе-белые мухи летят, над землёй кружат, не гудят, не жужжат, не кусаются… — Нет, родимый, это не мухи! — сказал старый Тетерев. — А кто же это? — Это наши укрывушки летят. — Какие такие укрывушки? — Они землю укроют, — отвечает старый Тетерев, — одеяльце тёпленькое получится. Мы ночью под это одеяльце нырнём, будет нам тепло и уютненько… — Ишь ты! — обрадовался молодой Тетерев. — Скорей бы попробовать, хорошо ли под укрывушками спится! И стал ждать, когда на земле пуховое одеяло расстелется. Под берёзами, в кустарничке, молоденький Зайчишко день коротал. В полглаза подрёмывал, в пол-уха прислушивался. Вдруг замечает — спускаются с неба мохнатые снежинки. — Вот тебе на! — удивился Зайчишко. — Одуванчики давно отцвели, давно облетели-развеялись, а тут гляди-ка: целое облачко одуванчикового пуха летит! — Глупенький, разве это цветочный пух! — сказала старая Зайчиха. — А чего же это такое? — Это наши хоронушки летят. — Что ещё за хоронушки? — Те самые, которые тебя от врагов схоронят, от злых глаз уберегут. У тебя шубка вылиняла, стала беленькая. На чёрной земле её сразу видать! А как лягут наземь хоронушки, станет кругом белым-бело, никто тебя и не увидит. Станешь гулять невидимочкой! — Уй, как интересно! — закричал Зайчишко. — Скорей бы попробовать, как хоронушки меня прячут! В лесу, по голому осинничку бежал молодой Волчонок. Бежал, по сторонам глазами зыркал, поживу себе искал. Вдруг смотрит — падают с неба лёгкие снежинки. — Ай-яй! — сказал Волчонок. — Никак гуси-лебеди в поднебесье летят, пух и пёрышки роняют? — Что ты, разве это пух да пёрышки! — засмеялся старый Волк. — А что же это? — Это, внучек, наши показушки летят. — Не знаю я никаких показушек! — Скоро узнаешь. Лягут они ровным-ровненько, всю землю укроют. И сразу показывать начнут, где какие птицы бродили, где какой зверь проскакал. Поглядим мы на показушки — и тотчас узнаем, в какую сторону за добычей бежать… — Ловко! — обрадовался Волчонок. — Хочу скорей поглядеть, куда моя добыча побежала! Только разузнали молодые звери да птицы, что это с неба падает, только с первым снегом познакомились, как потянуло тёплым ветерком. Тут укрывушки, хоронушки, показушки и растаяли. ХОМЯК И КРОТ — Хр-р… хр-р… — Пуф-пуфф! Пуф-пуфф!! — Хр-р… Эй, кто здесь?! — Пуфф! Это я, Крот. А ты кто? — Ещё спрашивает — «кто»! Хомяк я, вот кто. Чего ты в мою нору лезешь?! — Пуф-пуфф… Да я нечаянно. Уморился, с лап сбился. Червяков, понимаешь, ищу, а они от холодов глубо-око попрятались. Роешь-роешь, ищешь-ищешь, семь вёрст под землёй пройдёшь, покуда червячка заморишь. — А ты бы делал, как я. На зиму — спаленка, рядом со спаленкой — кладовочка. Поел — поспал, поспал — поел. И за семь вёрст ходить не надо! ЗАЯЦ И КРАПИВНИК — Что за напасть, этот первый снег! Бежишь — и от всех четырёх лапок следы остаются… — А ты, Заяц, попробуй летать вроде нас, птичек. — Не умею. — А ты поучись! Подпрыгни, лапы растопырь — и порхай, и порхай! Очень просто! Вот так… Вот так… Хи-хи! — Сейчас попробую… Ай! — Хи-хи! — Ну тебя, советчика!.. Порхать-то ещё хуже. Раньше хоть маленькие следочки оставались, а теперь вон какой след — и от мордочки, и от пузечка… Да и больно ещё вдобавок! ЛИСИЦА И СОРОКА — Лисица, Лисица, вон охотник идёт! Он тебя увидит. — А я за кустичек, за пригорочек. — А он тебя по следам найдёт. — А я след запутаю, петельками завяжу. — А он распутает. — А я по заячьему следу побегу, по волчьему, по дороге наезженной, по тропинке утоптанной. Моих следов и не останется. А я ему тогда закричу, где ты спряталась! — А он понапрасну поищет-поищет, устанет да со злости в тебя, Сороку, и выпалит. Будешь знать, как ябедничать! КОТ И ГОРНОСТАЙ — Никак мышь в сарай пробежала? Сейчас я её схвачу! — Вот глупый Кот! Я тебе не мышь. — А кто же ты? — Я зверь Горностай. Сам мышей ловлю. Да получше тебя! — Куда тебе, недомерочку! — Это я недомерочек?! Уноси ноги, покуда цел, а то и тебя не помилую! — Мяу-у!!. КТО РАБОТАЕТ ЗИМОЙ Росли на огороде злые сорняки — мохнатый Чертополох, серая Лебеда и жгучая Крапива. Росли и воевали с огородными овощами. Расталкивают всех, лучшие места себе захватывают, соки из земли тянут. Совсем забили овощь огородную! Пришли колхозники, стали грядки пропалывать. А сорняки хитрые — их сразу не выведешь! Чертополох говорит: — Меня с грядки сгонят, а я — под забор! Там и схоронюсь. Лебеда говорит: — Меня с грядки сгонят, а я — в канаву. Там и уцелею. Крапива говорит: — Меня с грядки сгонят, а я в кусты! Там и продержусь. Много раз пропалывали огород колхозники, осенью лопатами перекопали, всю землю перевернули. А сорняки-то — вон они! Выжили. Кто в придорожной канаве сидит, кто под забором схоронился, кто в кустах спрятался. А одна серая Лебеда аж на крышу сарая забралась. Растёт-цветёт, посмеивается: «Всех вокруг листика обвела». Осенью созрели у сорняков семена — многое множество. У Чертополоха, наверно, тыщи, у Крапивы, наверное, тыщи тыщ, а у Лебеды и вовсе тьма-тьмущая! Обрадовались сорняки, загордились. Чертополох говорит: — Весной рассею семена, все грядки заполоню! Уж тогда-то со мною никто не справится! Крапива говорит: — Весной рассею семена, все огороды заполоню. Уж тогда-то со мною никто не справится! Лебеда говорит: — Весной рассею семена, все поля, дороги и тропки заполоню! Уж тогда-то со мною никто не справится! Да только — не вышло. Едва первый снег землю укрыл, появились на огородах новые работники. И ну пропалывать сорняки! Ни одного не пропускают. Повыдёргивали семена и у Чертополоха, который под забором сидел, и у Крапивы, что в кустах пряталась. И даже Лебеду, что на крыше росла, — и ту обчистили до зёрнышка. Не расти теперь сорнякам, не засорять землю! Добрый будет в новом году урожай. А кто помог? Да птички-невелички: щеглы, снегири, подорожнички. Ведь они и зимой на полях трудятся. ТОЛСТЫЙ МЕДВЕДЬ И ТОНКАЯ БЕРЁЗА Была у меня, Медведя, ха-арошая берлога на острове. Очень я удобно устроился — в яме, под корнями ёлки, в самой что ни на есть чаще… Зиму спокойно отоспал, никто не потревожил. Весной вылез я, побрёл пропитания искать. Захотел с острова на речной берег перебраться, да гляжу — вода мутная, холодная, боязно в неё лезть. Пошатался я по острову и сыскал мостик. Через речку берёза поваленная лежит. Хоть и тонкая, прогибается, но пройти можно. Топ-топ-топ! — прошагал я по берёзе. Вылез на берег и радуюсь: даже когтей не замочил! Миновало лето, осень вернулась. Опять пора мне в берлогу заваливаться. Иду я по речному берегу, попалась мне поваленная берёза — и вспомнил я про жильё на острове. Снова, — думаю, — надо туда вернуться, лучше места не сыщешь. Топ-топ-топ! — зашагал я по берёзе. Уже смело шагаю, второй-то раз привычно идти. До середины не дошёл ещё, а берёза — хрусь! — и напополам. Обломки — в речку, я — в речку, только брызги поднялись!.. Не рассчитал я… Весной-то был тощий, лёгкий, берёза и выдержала. А за лето я откормился, одного сала пуда три на себе нёс. Вот и провалился на мостике… Но и то сказать: как рассчитаешь? Взвешиваться-то мне негде было! МЫШОНОК И ЛЕТО КРАСНОЕ С каждым днём в лесу холоднее. Дуют ветры-листодёры, тёмные тучи по небу ползут, крупа снежная сыплется, на озёрках да речках ледок звенит. Хоть не зима ещё, только зазимье, — а всё равно житьишко не сладкое! Плачет малый Мышонок на моховой кочке: — Ай, зябко, ай, дрожь пробирает! Лапки холодные, шубка мокрая, голый хвостик совсем застыл… Хочу опять лета красного! — Глупый! — смеётся Белка с берёзы. — Откуда же взяться лету? Оно далеко-далеко теперь, за синими морями, за высокими горами. Только птицы и могут до него долететь, а нам с тобой не добраться. — Всё равно хочу! — говорит Мышонок. — И сейчас же пойду лето красное искать! — Куда тебе! Ты же маленький, слабенький! — А я попутчика большого да сильного возьму! Спустился Мышонок с кочки, побежал по лесу. Лежит в чащобе ёлка вывороченная, под корнями у неё — медвежья берлога. Подбежал Мышонок, кричит: — Эй, Медведь! — Раздаётся из берлоги: — Х-р-р-р-п-п-х-х-х!.. — Проснись, Медведь, — кричит Мышонок, — а то за нос кусну! — Хр-р-р-п-х-х-х!.. Чего тебе? — Ты большой да сильный, пойдём со мной лето красное искать! — Тьфу ты, — Медведь говорит, — стоило меня будить из-за этого… Кыш отсюда! Берлога у меня глубокая, еловые лапы мягкие, мне и так хорошо. Поворотился, половчее улёгся и опять глаза сожмурил. Нет, не сговоришься с Медведем, — побежал Мышонок дальше. Растут на песчаном бугре сосенки, под ними ход чернеет — барсучья нора. Из норы слышно посапыванье: — Туф-туф-пссс… — Эй, Барсук, — Мышонок кричит, — проснись! Сейчас же проснись, а то укушу! — Туф-туф-пссс… Ну, чего там ещё? — Барсук, ты большой да сильный, пойдём со мной лето красное искать! — Ишь ты, — Барсук говорит, — чего выдумал… Да как ты смел меня беспокоить?! Лето ему понадобилось… У меня в бока не дует, надо мной не каплет, мне и так хорошо. Брысь! Нет, не сговоришься с Барсуком, — побежал Мышонок дальше. Стоит на краю поляны высокий клён, меж корней у него ямка. Натасканы в ямку листики, листики. — Ёж себе спаленку состроил. — Эй, Ёж! — Мышонок кричит. — Проснись! Сию минуту проснись, а то покусаю! Зашевелились листики, ежиная мордочка показалась. — В чём дело, что за писк? — Ёж, ты всё-таки большой, ты всё-таки сильный, идём со мной лето красное искать! — Эх, кабы не лень подниматься, — Ёж говорит, — какую бы я тебе трёпку задал! Уж как бы я тебя напугал-настращал, прямо — до смерти! У меня в ямке славненько, в листиках — тёпленько, а ты меня будить вздумал… Скройся с глаз, пока цел! Нет, не сговоришься с Ежом, — побежал Мышонок дальше. «Ничего, — думает, — лес велик, жителей в нём ещё много, авось подберу себе попутчика…» Да не удалось. Вдруг небо совсем потемнело, нахмурилось, — повалил на землю лохматый снег. Тропинки-дорожки укрыл, болотца выбелил, на кочки платочки надел, на пни — малахаи. Да так-то быстро! Бежит Мышонок, торопится, а с каждым шагом труднее бежать. Глубже снег и глубже. Вот уже коротенькие ножки до земли не достают, прыгнул Мышонок что есть сил — и совсем увязнул. — Ну, — говорит, — видно, смерть пришла. Сейчас замёрзну в снегу. Съёжился, сжался, не шевелится. А снег всё падает, падает, с головой Мышонка укрыл. Пухнет и пухнет над ним белое одеяло. И вдруг — что за чудеса? — кажется Мышонку, что теплее стало. Открыл он глаза, огляделся. Видит — от дыхания снежок вокруг него подтаивает, вроде как пещерка получается. Светло в ней. И не поддувает. И мороз не леденит. Да ещё и не страшно: никто не увидит, никто не схватит… — Э-э!.. — Мышонок говорит. — Да тут жить-поживать вполне можно. И впрямь — стоит ли мучаться, лето красное искать, когда и без него обойдёмся? Угнездился, лапкой за ухом почесал — и уснул. ВЫДРА И ВОРОНА — Удивляюсь я тебе, Выдра, очень удивляюсь! И чего ты здесь, на мельнице, жить надумала?! — А чем же тут худо? — Да ведь и шумно, и людно, и покою нет! То ли дело в лесу… — Хе-хе, Воронушка… Недогадлива ты. В лесу речка льдом покрывается, ни одной полыньи нет. Как за рыбкой нырять? А на мельнице вода круглый год живая, захотелось рыбки — пожалуйста… А что шумно, — так и это хорошо. — Чем же? — А тем, что среди шума никто меня, тихонькую, не услышит, среди многих людей никто меня, пугливую, искать не будет… Здесь я лучше всех проживу! БЕЛЯК И РУСАК — Ты, Русак, в полях живёшь, на раздольных местах. Должен бегать лучше меня, лесного зайца. — Я и так лучше бегаю. Тебе, Беляку, за мной не угнаться! — А давай во-он до того дерева пробежим. Кто скорей? — Давай! ………………………………………………………………………………………… ………………………………………………………………………………………… — Ну, что, Русак? Обогнал я тебя? — Обогнал… Уффф!.. — Так-то! Не хвались, что лучше меня, лесного зайца, бегаешь. У вас в полях снег всегда крепкий, его ветром обдувает, настом прикрывает. А у нас в лесу снег всегда рыхлый лежит, и чтоб по нему бегать, — надо вот такие лапы иметь! — Это какие же? — А вот глянь: пальцы врастопырочку, между пальцев — шёрстка. Что твоя лыжа! Где тебе, необутому, за мной угнаться! МЫШЬ И СОРОКА — Р-расступись, народ! Р-разбегись! Это я, Лесная Мышь, по лесу иду! — Чегой-то ты грозная такая? — А я у Медведя в берлоге живу! ЛОСЬ И СОРОКА — Вот не везёт, вот не везёт! — Почему тебе, Лось, не везёт? — Думал, снегу в лесу насыплет повыше, буду до сосенок доставать, макушки обкусывать… — А снегу-то высоко насыпало! — Да что толку, если я в него проваливаюсь?! ВЕСЁЛЫЙ ДЕНЁК Стояли зимние дни, хмурые, тоскливые: рассветает поздно, темнеет рано, света белого не видать. Будто тянутся сплошные, долгие сумерки… И вдруг улыбнулась погодка: выпал чистый мягкий снежок, с неба тучи ушли, солнышко проглянуло. И так-то сделалось славно в лесу! Сахарный снег блестит-переливается, все деревья цветными сделались: ёлки — с коричневой шкуркой, сосны — с жёлтенькой, осинки — с зелёненькой, берёзки — с пёстренькой, будто в родимых пятнышках. И над всем лесом голубое небо сияет! Развеселились лесные жители, игры затеяли. «Хоть на денёк, — думают, — зимнюю скуку стряхнём!» Одному лишь старому Ворону нет охоты веселиться. Какое старику веселье? На белый снег посмотрит — глазам больно. На голубое небо взглянет — голова кружится. — Экая дрянь, — говорит, — кругом! Пестро, шумно… Спокойно подремать не дадут! Снялся с берёзы и полетел местечко потемней да поглуше искать. У лесного ручья присел в первый раз отдохнуть. А вдоль ручья Енотик бежит, да как-то странно бежит: и подпрыгивает, и приплясывает, и лапами притопывает. — Ты куда? — спрашивает Ворон. — Да никуда, — Енотик отвечает. — Так просто. Бегу, и всё. — А зачем? — Да ни за чем. Я вот на следочки гляжу… Наступлю лапой — и вот следочек. Отсюда поглядеть — голубенький. А отсюда — розовенький. Интересно! — Экой дурень, — Ворон бормочет. — Погоди, сейчас накаркаю на твою голову… Чтоб не дурил. Кар-р-р-р!.. — И говорит: — А ты поближе к берегу ступай. Там следочки ещё интересней будут! Повернул Енотик к берегу, бежит-подпрыгивает. А у берега ледок тоненький, слабый. И снежком присыпан. И если наступить — тотчас проломится. Захрустело у Енотика под лапами, забулькало. Еле успел на берег выскочить. Пузечко замочил. Но повернулся к Ворону да как заулыбается: — Ой, и верно! Ой, и верно! — Чего верно? — Следочки другие стали! Были голубенькие, были розовенькие, а под берегом — чёрненькие! Вот интересно-то! Каркнул Ворон со злости, взмахнул крыльями, полетел прочь. В частом осиннике присел отдохнуть во второй раз. А по частому осиннику бредёт молодой Лосёнок и что-то непонятное делает: то боднёт осинку, то за веточку потянет. — Ты это чего? — спрашивает Ворон. — Да так, — Лосёнок отвечает. — Вот деревья трясу. — Зачем? — Ас них снежок сыплется… То струйками течёт. То комочками падает. И щекотно так! — Опять дурень попался… — бормочет Ворон. — Видали дурня? Погоди, накаркаю на твою голову… Кар-р-р-р!.. — И говорит: —Ты большую осину тряхни. На ней снега уйма! Подбежал Лосёнок к большой осине. Лбом нацелился. А у этой осины макушка гнилая. Тронь её — вниз обрушится, зашибёт! Боднул её Лосёнок и еле увернуться успел. Ахнула вниз макушка, только треск пошёл! Но не испугался Лосёнок. Смеётся: — Ой, как здорово! Не струйками снег, не комочками — целым облаком! Уй, до чего щекотно!.. Разозлился Ворон ещё пуще, поднялся над осинником, прочь полетел. В третий раз на вырубке сел отдохнуть. А по вырубке через пеньки Заяц скачет. Уши приложил, наподдаёт ходу изо всех сил. — Эй, далеко ли бежишь? — Да вот, — кричит Заяц, — хочу от своей тени убежать! Мы с ней в догонялки играем! — Этот всем дурням дурень! — бормочет Ворон. — Погоди, уж тебе-то я беду накаркаю… Кар-р-р-р… — И говорит: — А ты с горки попробуй бежать. С горки-то быстрей! Выскочил Заяц на горку — да вниз. А у Зайца передние лапы коротенькие, и если по склону бежать, кувырнёшься… Перекатился Заяц через голову да потом кубарем, кубарем, в сугроб — у-ух! — и пропал. — Вот тебе! — Ворон говорит. — Вот тебе кара! Не дури, не дури! А Зайчишка голову из сугроба высунул, хохочет: — Обогнал! Обогнал!! — Кого? — Тень свою обогнал! Не было её в сугробе, не было, значит, сзади осталась! Вот ловко-то! И до того счастливая рожица у Зайца была, что не стерпел Ворон — сам улыбнулся. А как улыбнулся — и глаза перестали болеть. И голова больше не кружится. И на душе веселей. Поднялся Ворон повыше над лесом да и кувыркаться в воздухе начал. Турманом, турманом! — Кар-р! Хар-роший денёк! МОРОЗКИНА РУКАВИЦА Морозно в лесу рукавицу обронил. До того жалко: рукавица новая, почти не ношенная, ни разу не чиненная. И на тебе — потерялась! — Пойду искать! — Морозко говорит. — Не иначе, как звери-птицы её нашли, чужим добром пользуются… Отниму да за уши оттреплю! Скачет Морозко по ельничкам, по березничкам, по глухим боркам, по сухим лескам. Туда глянет, сюда глянет — не видать рукавицы. У Волка Морозко спрашивает: — Эй, Серый, не ты мою рукавицу подобрал? Коли ты, отдавай мигом! — Рукавица-то тёплая? — спрашивает Волк, а сам зубами ляскает. — То-то и оно, что не тёплая? — говорит Морозко. — Хорошая рукавица, холодная! Из белых снегов прядена, метелью вязана, ледяной иглой вышита! — Тьфу! — сердится Волк. — Я и без твоей рукавицы продрог, зуб на зуб не попадает. Нашёл бы — не взял! Скачет Морозко по кустикам, по опушечкам, по крутым бережкам, по низиночкам. Туда глянет, сюда глянет — не видать рукавицы. У Зайца спрашивает Морозко: — Эй, Косой, не ты мою рукавицу подобрал? — Тёплая небось? — спрашивает Заяц, а сам дрожьмя-дрожит. — Кабы тёплая, не жаль! — говорит Морозко. — Замечательная рукавица, хо-олодная! Из белых снегов прядена, метелью вяза… Не дослушал Заяц. — Тьфу ты! — сердится. — Я без твоей рукавицы до смерти озяб! Она мне с придачей не надобна! Скачет Морозко по тропкам, по дорогам, по чистым лугам, по широким полям. Туда глянет, сюда глянет — не видать рукавицы. У Воробья спрашивает Морозко: — Эй, Кургузой, не ты мою рукавицу подобрал да запрятал? — А тёплая рукавичка-то? — Говорю вам: холодная! Кому тёплая нужна?! Самая лучшая у меня рукавица была — из снегов прядена, метелью вя… Не дослушал Воробей. — Тьфу ты! — взъерошился. — Я без твоей рукавицы чуть жив! И нашёл бы, так выбросил! Удивляется Морозко: что такое? Никто, оказывается, рукавицу не брал. Никто ей не пользуется. Где ж она есть?! А она — вот. Лежит у всех на виду, на речном льду, искрами холодными переливается. Прекрасная рукавица — из белых снегов прядена, метелью вязана, ледяной иглой вышита… И никому не нужна. КАК ПРИБАВЛЯЕТСЯ ДЕНЬ В самую глухую пору Зима вошла. Самые короткие дни настали. Короче некуда. Хорошо тем, кто по норам да по берлогам спит, долгие сны видит. А каково тем, кто не может спать, кто кормиться должен? Воробей в городе терпел, терпел да не удержался: — Зима, надо бы и совесть знать! За ночь-то я проголодаюсь — просто сил нет, поутру на дорогу слечу, стану пропитания искать. А быстро ли зобик набьёшь? Много ли добра на дороге валяется? Глянь — тут и смеркаться начинает… Не могу я голодным сидеть! Не желаю раньше смерти помирать! Что хочешь, Зима, делай, а день прибавляй! Хоть на воробьиный скок! — Так и быть, — согласилась Зима. — Прибавлю тебе день на воробьиный скок. Благодари меня, добрую! Вот и вправду: чуть раньше солнышко встаёт, чуть позже садится. Прибавился День на воробьиный скок. Но только не все довольны. Лесная Мышь сидит на пеньке, обижается: — Зима, где у тебя совесть? Поначалу ещё можно было терпеть, семян много было в лесу. А теперь всё подобрано, всё съедено-сгрызено. Попробуй-ка прокормись! Что хочешь делай, а пусть день прибавится! Хоть на мышиный зубок! — Ладно, — сказала Зима. — Прибавлю. Благодари меня, добрую. И впрямь: ещё раньше солнышко всходит, ещё поздней садится. На мышиный зубок прибавился день. А недовольные опять нашлись. — Экая ты, Зима! — Синица на ветке говорит. — Никакого с тобой сладу! Ну, потереблю я в бурьяне метёлки, зёрнышек поклюю. А на то, чтобы носок почистить, дня не хватает! Что же, всю зиму с грязным носом летать?! Что хочешь делай, а изволь — прибавляй день. Хоть на синичий носок! — Ну, — Зима говорит, — куда ни шло! Прибавлю, прибавлю. Благодарите меня, добрую! Вот и ещё пораньше солнышко встаёт, попоздней садится. Прибавился день на синичий носок. Осмотрелась Зима и видит: воробьи-то весь светлый день трещат, дерутся, друг дружку за вихры таскают; мыши-то, ни много ни мало — гнёзда вить надумали, мышат выводить собираются; синицы на ветках поют без умолку, звенят, цвинькают, и песня у них — весенняя! — Вот тебе и на! — Зима говорит. — Я-то стараюсь, я-то угождаю привередам! А они вместо благодарности о весне думают! * * * — Ох, да что же это в лесу делается! Это не весна, это зима лютая, холода январские! — Нет, это всё-таки весна! Весна-красна! — Да глянь — птицы мёрзнут, звери зябнут, деревья обледенели! — Да это Мороз, голова дурная, на прощанье балуется! * * * — Солнышко, солнышко, выгляни в окошечко! Тут мои детки бегают по ветке! — Чьи это детки бегают по ветке? — Мои, мои, белкины! * * * — Людей не видать, зверей не видать, птиц не видать, а в лесу шум, в лесу голосов звонких полно! — Это ручейки под снегом разговаривают!