Девушка с зелеными глазами
Эдна О`Брайен


Деревенские девчонки #2






Героини романов популярной писательницы – обычные ирландские девчонки, школьницы старших классов. Неожиданно настает пора взросления, и на них обрушиваются новые, неведомые доселе чувства – любви, ревности, их тянет в загадочный мир взрослых. С сожалением расстаются они с детством – впереди у них нелегкая жизнь. Кто-то из них пойдет в услужение, кто-то эмигрирует из нищей полуголодной страны в поисках счастья, которое бродит совсем рядом…






Эдна О'Брайен

Девушка с зелеными глазами





Глава первая


Был сырой октябрьский день. Я переписывала сентябрьские счета из большой бухгалтерской книги. В бакалейной лавке в северном Дублине я служила уже два года.

Мой хозяин и его жена были людьми деревенскими, как и я сама. Они были добры ко мне, но требовательны, и на будущий год обещали прибавку жалованья. Это была моя жизнь, такая как есть, и ни на какую другую я рассчитывать не могла.

Из-за дождя посетителей было немного, и я смогла быстро переписать счета и продолжить чтение. Я спрятала книжку между страниц амбарной книги так, чтобы меня, упаси Боже, не поймали за моим занятием.

Это был прекрасный, но очень грустный роман, который назывался «Ночь нежна». Я просто глотала его, пропуская половину слов, потому что мне скорее хотелось узнать, расстанутся герои или нет. Какими прекрасными были люди в этой книге! Необычные, утонченные, романтичные – такими людьми я не могла не восхищаться.

Я не встречала никого похожего на них в жизни, разве что только мистера Джентльмена, но его я уже два года не видела. От него осталось только маленькое, как тень, воспоминание, я думала о нем, как обычно думают о красивом платьице, которое стало уже просто мало.

В половине пятого я включила свет. Искусственное освещение не добавляло магазину особого очарования. Полки были покрыты пылью, а потолок нуждался в ремонте. Еще тогда, когда я впервые появилась здесь, он уже был весь в трещинах. Я посмотрелась в зеркало, чтобы узнать, в порядке ли мои волосы. Мы с моей подружкой Бэйбой собирались пойти куда-нибудь сегодня вечером. Мое лицо в зеркале было круглым и гладким. Я втянула щеки, чтобы казаться худее, мне бы очень хотелось быть более изящной, как Бэйба.

– Скоро родим, – сказала мне Бэйба накануне вечером, посмотрев на меня в моей ночной рубашке.

– Ты что плетешь! – набросилась я на нее. Мне и думать-то о таком было страшно. Бэйба очень любит меня дразнить на эту тему, хотя и знает, что с мистером Джентльменом у меня не было ничего, кроме поцелуев.

– С такими деревенскими мочалками, как ты, это случается сплошь и рядом, им достаточно просто потанцевать с парнем и… – говорила Бэйба, вальсируя между двумя железными кроватями в объятиях воображаемого партнера. Потом она взорвалась диким хохотом и плеснула джина в пластмассовые стаканчики, стоявшие на тумбочке возле кровати.

Последнее время Бэйба таскала с собой в сумочке маленькую бутылочку джина. Не то чтобы нам нравился его вкус, даже если смешать с тоником, нет, просто было приятно лежать в кровати, смотреть на голубоватую жидкость в стаканчике и, отпивая по чуть-чуть, прикидываться, что тебе все нипочем.

Бэйба вернулась из санатория в комнату, которую мы снимали у Джоанны, и все было, как раньше, за исключением того, что ни у нее, ни у меня не было ухажеров. Я имею в виду постоянных парней. Мы, случалось, ходили на свидания, но когда встречаешься с малознакомым человеком, тут всякое может случиться.

У Бэйбы в воскресенье было свидание с парнем, который торговал косметикой. Он приехал за ней в машине, сплошь разрисованной всякими рекламными призывами: «Подари ей «Розовый Атлас», «У тех, кто пользуется «Розовым Атласом» – румянец, как у школьниц!» Машина была голубая, а лозунги написаны серебром. Услышав гудок, Бэйба высунулась в окно, чтобы посмотреть, на какой машине за ней заехали.

– Господи мой Боже! Я в этот цирковой вагончик не сяду. Иди и скажи ему, что у меня гайморит.

Я просто ненавидела это слово, это было одно из тех новых слов, произносить которые считалось хорошим тоном. Я спустилась и сказала ему, что у Бэйбы просто разболелась голова.

– Может, вы со мной пообедаете?

Я отказалась.

На заднем сиденьи было полным-полно рекламных проспектов и маленьких бутылочек лосьона для лица «Розовый Атлас», упакованных в коробочки. Мог бы и мне какую-нибудь из них предложить, но он и не подумал.

– А вы уверены, что вам не хочется на представление?

Я сказала, что занята.

Не сказав больше ни слова, он врубил задний ход и на полном газу вылетел из нашего переулочка.

– Он страшно расстроился, – сказала я, поднявшись обратно.

– Ничего, это прочистит ему мозги. А где образцы продукции? Мне бы, например, не помешал лосьон для загара.

– Ну и как это, интересно, я могла бы получить эти образцы, когда он сидел в машине?

– Надо было привлечь его, заинтересовать своими формами или еще чем-нибудь.

Неразумно считать всех людей более глупыми, чем они есть на самом деле, что весьма характерно для Бэйбы. Все эти парни, которые чем-нибудь торгуют, а ведь у многих есть даже собственные лавки, по крайней мере неплохо умеют считать и приумножать деньги в своем кармане.

– Мы и двумя словами не обмолвились, – сказала я.

– Молчун! – подтвердила Бэйба, вытягивая лицо. – Представь, как с ним весело вечерок провести! Надень свою норку, мы идем на танцы.

Я надела светлое платье, и мы отправились в город на танцы.

– Не вздумай взять сигарету у кого-нибудь из этих индусов в тюрбанах, они могут подмешать туда травку, – предупредила меня Бэйба.

До меня тоже доходил этот слушок о двух девушках, которым подсыпали травки в курево, а потом утащили в горы под Дублином неделю назад.

Сигареты с травкой! Да нас никто и танцевать-то не пригласил, парней было очень мало. Мы могли бы потанцевать друг с другом, но Бэйба сказала, что с нее хватит. Поэтому мы просто сидели, стараясь растереть покрывшиеся гусиной кожей руки и обмениваясь репликами по поводу парней, которые собрались в другом конце зала и глазели на девушек. Они дожидались, когда заиграет музыка, и тогда подходили и приглашали на танец какую-нибудь девушку из тех, что оказывались ближе. Мы перешли в тот конец зала, но и в этом случае нам не повезло.

Бэйба сказала, что на танцах нам делать нечего. Она была уверена, что нам следует искать общества дипломатов и прочих людей из высших сфер.

Это было моим постоянным желанием. Каждое утро я просыпалась с чувством уверенности, что должна встретить совершенно нового, удивительного человека. Я старалась быть готовой к этому, даже специально красилась, но ничего не случалось. Каждый день одно и то же, клиенты в магазине да студенты, знакомые Бэйбы.

Думая обо всем этом в магазине, я наклеивала на те из счетов, что были просрочены более трех месяцев, специальные красные марки и немедленно отправляла их адресату. Мы не пользовались для этого услугами почты, потому что миссис Бёрнс считала, что дешевле воспользоваться услугами разносчика Вилли. Он как раз вошел в лавку, отряхивая от дождя зюйдвестку.

– Где ты был?

– Нигде.

Обычно в это время по вечерам, до того как народ повалит за покупками, мы с ним вместе перекусывали. Обычно мы ели ломаное печенье, сушеные груши и вишню. От холода руки у Вилли покрылись красными и синими пятнами.

– Ну и что, Вилли, нравятся они тебе? – спросила я, увидев, как он уставился на мои новые белые туфли. Носки у них были такими длинными, что мне приходилось подниматься по лестнице боком. Я их надела потому, что мы с Бэйбой собирались на дегустационный прием сегодня вечером. Мы о нем узнали из газет, и Бэйба сказала, что мы прорвемся туда. Мы уже так прорвались на два других подобных мероприятия – показ моделей и частный просмотр фильма о путешествии по Ирландии. (Полная ложь о шляющихся по Коннемаре черноволосых девицах, наряженных в красные юбочки. Понятно, почему его не решались показать на широкой публике.)

В половине шестого возвращающиеся с работы покупатели повалили валом. А около шести пришла миссис Бёрнс, чтобы сменить меня.

– Душновато здесь, – обратилась она к Вилли, намекая на то, что нам не следовало бы включать отопитель. Душновато! Сквозняком тянуло отовсюду, а особенно по ногам.

Я сделала макияж, подкрасила губы, положила тени, подвела ресницы тушью «Пепел Роз». Само это название казалось мне каким-то таинственным. Вилли раздобыл мне пакет из-под сахара, чтобы я могла положить в него туфли, а сама идти по улице в сапогах. Дождь лил как из ведра, почти скрывая небо и переполняя водой сточные канавы.

– Не делай ничего такого, что не стал бы делать я, – напутствовал меня Вилли, который, открыв мне дверь, стоял посвистывая, пока я, точно умалишенная, мчалась к автобусной остановке. Расстояние до нее было крошечным, но дождь свирепствовал вовсю.

Автобус оказался полупустым, так как в этот час мало кого привлекала возможность прокатиться в центр города, а идти в кино было еще слишком. По всему полу валялись обрывки газет и пустые пачки из-под сигарет. Маршрутик был не из престижных.

Я стала читать газету, которую нашла на сиденье рядом со мной. В статье излагалась история священника, которого подвергли пыткам в Китае, Все его откровения были мне отнюдь не в диковинку, я вдоволь наслушалась таких историй в монастырской школе, где мне довелось учиться. Наша воспитательница читала нам их каждый раз в субботу вечером. Обычно она предпочитала черпать нравоучительные примеры из газеты «Штандарт». Там любили писать о том, как выдергивают ногти священникам и как запирают несчастных монахинь в сараях с крысами на ночь.

Я так погрузилась в эту бесконечную статью, что чуть было не проехала свою остановку.

Бэйба, разодетая, как рождественская елка, уже дожидалась меня возле гостиницы. Ее волосы были налачены, а на руках у моей подруги я увидела новую меховую муфточку.

– Спаси меня, Матерь Божья, куда ты собралась в своих мокроступах? – удивилась она.

Я посмотрела на свои ноги, и меня словно током ударило. Я поняла, что забыла туфли в автобусе.

Хотя ничего страшного здесь не было, надо только перейти па другую сторону улицы и подождать, когда автобус остановится на обратном пути. Павильончика на этой стороне не было, и прическа Бэйбы немного поползла от дождя. Но это было еще полбеды, хуже, что в автобусе не оказалось моих туфель, и даже кондуктор сменился. Он предположил, что скорее всего тот, другой кондуктор отнес их на склад потерянных вещей.

– После десяти утра можете позвонить им, – сказал он, и когда Бэйба услышала это, она промурчала что-то вроде «тру-ля-ля», направляясь обратно к гостинице. Мне ничего другого не оставалось, как понуро последовать за ней.

В банкетный зал мы тоже попали не сразу, хотя Бэйба и сказала привратнице, что мы журналистки. Для убедительности она долго копалась в своей сумочке и наконец объявила, что забыла пригласительные. Она описала их как розовые билетики с золоченой каймой. Такая проницательность Бэйбы объяснялась тем, что в руках у привратницы была целая пачка таких билетиков, золоченые края которых она нервно теребила пальцами. Видок у моей подруги был еще тот, Руки тряслись, пока она искала эти несуществующие приглашения, а пудра и румяна, размытые дождем, неравномерно размазались по щекам.

– Какую газету вы представляете? – спросила наконец привратница. Сзади тем временем уже начала образовываться небольшая очередь.

– «Вечерняя женщина», – сказала Бэйба, не моргнув глазом. Мы обе совершенно точно знали, что такого журнала не существует.

– Проходите, – сдалась наконец привратница, и мы вошли.

Мы шли по начищенному паркету, и мои резиновые боты скрипели так громко, что мне казалось, все только и делают, что глазеют на нас. Помещение было богатым. Канделябры по стенам, тяжелые голубоватые бархатные шторы. Звучала мягкая танцевальная музыка.

Бэйба увидела нашего приятеля Тода Мида и подошла к нему, Он занимался проблемами связи с потребителями в крупной компании, продающей шерсть, и мы познакомились с ним на демонстрации моделей за несколько недель до этого. Он пригласил нас на кофе и старался произвести впечатление на Бэйбу. Он пытался изобразить себя этаким скучающим, уставшим от мира индивидуумом, но, пожирая горы хлеба с вареньем, плохо вписывался в этот образ. Мы знали, что он женат, но с его супругой знакомы не были.

– Тод! – обратилась к нему Бэйба с высоты своих каблуков. Он поцеловал ей руку и представил нам двух своих спутников. Одним из них была женщина-журналистка в большой черной шляпе, а вторым – непохожий на других человек с тонким болезненным лицом. Его звали Юджин Гейлард. Он произнес «очень приятно», но по его лицу трудно было предположить, что ему на самом деле приятно. Он выглядел грустным, и Тод сказал, что этот господин снимает кино. Бэйба распустила хвост, стараясь продемонстрировать сразу и ямочки, и свои золотые зубы.

– Он сделал то-то и то-то, – перечислял Тод работы режиссера. Ни одно из названий мне ни о чем не говорило.

– Прекрасный документалист, просто прекрасный, – добавила женщина-журналист.

Мистер Гейлард очень серьезно посмотрел на нее, а потом произнес:

– Да, то, что я снимал, было великолепно… Ужасающе в своей неизбывной нищете, – на его лице, когда он говорил это, появилась странная презрительная усмешка.

– А над чем вы теперь работаете? – спросила журналистка.

– Возделываю землю, – ответил он, – крестьянствую.

– Скорее лордствуете, – поправил Тод.

Журналистка предложила приехать к нему на ферму и написать статью о его жизни там. Она была шикарно одета, и от нее пахло дорогими духами, но ей, наверное, было больше пятидесяти.

– По-моему, нам не худо было бы поразвлечься красненьким, – сказала Бэйба. Ей очень не понравилось, что никто из мужчин до сих пор не предложил нам этого. Мы направились к цепочке столов, протянувшейся вдоль всего зала. За каждым из покрытых белой скатертью столов стоял официант, наливавший стаканы наполовину красным или белым вином.

– Не слишком-то они галантны, – сказала Бэйба.

В тот же момент я явственно услышала, как Тод произнес:

– Это как раз та самая толстушка, о которой я вам говорил.

– Которая? – с любопытством спросил Юджин.

– Длинноволосая, в резиновых ботиках, – ответил Тод, и я услышала, как он рассмеялся.

Я пошла и взяла себе выпить. Блюда со сдобным печеньем, которого мне так захотелось, – ведь пополдничать я не успела, – были далеко от меня.

Толстушка! – это обескураживало меня.

– А у вас нестандартный вкус – резиновые ботики и шляпа с перышком, – услышала я голос Юджина у себя за спиной. Мне даже не надо было поворачиваться, чтобы убедиться в том, что это говорил он. – А вы храбрый трусишка, – сказал он. Он был, пожалуй, ростом с моего отца.

– Не вижу ничего смешного, – ответила я, – просто я потеряла туфли.

– Я вовсе не шучу. Ваши резиновые ботики могут дать толчок новому направлению в моде. Не приходилось ли вам слышать об одном человеке, который мог заниматься любовью с девушками, только если на них были непромокаемые плащи?

– Не приходилось, – ответила я огорченно. Мне было стыдно, что я так мало знаю.

– Расскажите мне о себе, – попросил он, и я почувствовала вдруг себя очень уютно с ним. Не знаю почему, может быть, потому, что он совершенно не был похож на кого-нибудь из моих знакомых. У него было длинное и сероватое лицо. Оно чем-то напоминало мне лицо святого, вырезанное из серого камня, которое я видела в церкви каждое воскресенье.

– Кто вы и чем занимаетесь? – спросил он, но, увидев, что я стесняюсь, стал рассказывать о себе. Он сказал, что попал сюда случайно, встретил Тода Мида на Графтон-стрит и тот затащил его сюда.

– Я пришел просто набрать впечатлений, а не ради того, чтобы выпить вина, – произнес он, скользя глазами по позолоченным бра на стенах, по плюшевым портьерам и по фигуре эффектной женщины в черных серьгах, стоящей неподалеку. Мне тоже хотелось сказать ему что-нибудь интересное, но я не знала что.

– В чем разница между красным и белым вином? – спросила я наконец. Он ничего не пил.

– В том, что одно белое, а другое красное, – рассмеялся он.

Тут явилась Бэйба со своей белой муфтой и пригоршней хрустящей картошки.

– Ну что, эта матерь всех скорбящих уже поведала вам трогательную историю о своем тяжелом детстве? – сказала она, намекая на меня.

– Всю, от первого до последнего слова, – ответил он.

Бэйба нахмурилась, потом издала один из своих фальшивых смешков и несколько раз повела руками перед глазами, а потом спросила:

– Это что?

Она проделала это трижды, но он так и не понял ее.

– Перед глазами молоко, пастеризованное молоко…

Ха, ха, ха, – она стала рассказывать Юджину Гейларду о том, что работает в колонке «Если вам одиноко» в «Вечерней женщине» и получает массу удовольствия от чтения приходящих туда писем.

– Буквально вчера, – развивала она эту тему, – я получила письмо от одной бедняжки из Баллинеслоу, которая написала: «Дорогая мадам, мой муж занимается любовью со мной по воскресеньям, а мне это довольно обременительно, потому что по понедельникам у меня всегда полно стирки и я устаю, как собака. Что мне следует предпринять, чтобы не обидеть мужа?»

– Вот что я посоветовала этой миссис из Баллинеслоу, – сказала Бэйба, – перенесите стирку на вторник.

Она развела свои маленькие ручки, чтобы подчеркнуть, как легко она умеет решать проблему, и неестественно рассмеялась.

– Веселая девчонка Бэйба, – улыбаясь, обратился он ко мне. Я, конечно, должна была разделить его умиление, но не могла, тем более что это я, а не Бэйба вычитала эту шутку в журнале, когда сидела в приемной зубного врача, а потом рассказала ей, видимо для того, чтобы теперь она могла показать, какая она остроумная. Она действительно стала в последнее время очень уж умна: разбирается в винах, даже берет уроки фехтования. Она как-то говорила мне, что в фехтовальном классе полно женщин в брюках, которые приглашали ее к себе домой на какао.

Тут явился Тод Мид, размахивая пустым стаканом.

– Выпивка подходит к концу, почему бы нам не отправиться куда-нибудь? – спросил он Юджина.

– С этими двумя симпатичными девчушками… – начал Юджин, а Бэйба промяукала:

– Милые парни и такие воспитанные, вот только денежек нет…

– Хорошо, – решил Юджин, – давайте поужинаем. Прежде чем уйти, Бэйба сделала заказ, чтобы прислали двенадцать бутылок рейнвейна нашей квартирной хозяйке Джоанне, разумеется, наложенным платежом. Весь этот вечер и был организован для того, чтобы люди, попробовав вина бесплатно, сделали заказы на поставку. Джоанну инфаркт хватит, когда она получит рейнвейн.

– А кто такая Джоанна? – спросил Юджин по дороге к выходу. Мы помахали женщине-журналистке и кому-то еще.

– Я вам все расскажу за ужином, – пообещала Бэйба. Я коснулась его локтем и почувствовала, что едва могу передвигать ногами. Такого со мной не случалось с тех пор, как я отделалась от мистера Джентльмена.




Глава вторая


Мы ужинали в гостинице. Юджин сказал портье, что ожидает звонка и чтобы его позвали к телефону из ресторана. Все это время я чувствовала себя очень взволнованной, мне хотелось, чтобы ему побыстрее позвонили и чтобы он поскорее ушел, а потом пришел и уже оставался с нами, никуда не уходя. Надо ли говорить, что я была уверена – он ждет звонка от женщины.

Мы ели суп, телячьи котлеты в панировке и картофель фри. Он ел мало. У него была привычка низко опускать рукава на запястья. Руки и запястья у него были покрыты волосами, черными и густыми. Бэйба трещала без умолку. Я почти все время молчала, мне хотелось быть с ним, видеть его, а еще и говорить при этом я не могла. Он сказал, что мое лицо похоже на лицо девушки, изображенной на ирландском фунте.

– Мне никогда не доводилось держать в руках фунтовую банкноту достаточно долго, чтобы успеть как следует разглядеть ее, – сказала Бэйба.

– Еще успеете насмотреться, – сказал мистер Гейлард. И официант снова наполнил наши бокалы вином.

Я чувствовала себя счастливой, а еда была просто великолепной.

– Мистер Гейлард, мистер Гейлард, – раздался голос коридорного. Сердце у меня екнуло.

– Это вас, вас, вас, – сказала я ему, и Бэйба пихнула меня ногой под столом, чтобы я перестала так волноваться и выглядеть полной дурой. Он извинился и не торопясь вышел.

Он прекрасно смотрелся сзади, высокий, сутулый, с маленькой лысинкой.

– Крутой, – сказала Бэйба.

– Богатый, – добавил Тод и как-то особенно улыбнулся. Я почувствовала, что он относится к этому ревностно.

– Завидный женишок, – согласилась Бэйба.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Тод, и по выражению его глаз я поняла, что он хотел что-то сказать, но удержался. И тут мне пришло в голову, что Юджин, возможно, обручен или даже женат.

Когда он вернулся, мы сделали вид, что не говорили о нем.

– Прошу прощения, – сказал он, – я буду вынужден оставить вас. Я должен ехать в аэропорт, провожать в Америку одного человека. Это очень важно, в противном случае я бы не стал поступать так.

У меня душа ушла в пятки. Бэйба уронила ложку с мороженым на тарелку. По-моему, я слышала, как она сказала «ох».

Тод поднялся очень обеспокоенный – я думаю, он испугался, что ему придется платить.

– По правде говоря, Юджин, мне тоже надо идти. Малышка Салли давно уже ждет меня… к чаю, – произнес он, заливаясь краской от макушки до воротничка, – я подброшу тебя в аэропорт, мне как раз по пути.

Я думала, я скончаюсь от мысли, что мне с Бэйбой придется всю оставшуюся жизнь мыть посуду, чтобы расплатиться за этот ужин, но Юджин расплатился, так что все, славу Богу, было в порядке.

Он пожал нам руки, еще раз извинился, а затем вышел, и мы остались одни допивать кофе с ликером. Официант был слегка озадачен внезапным исчезновением мужчин и еще моими ботинками. Я думаю, что он находил нашу компанию весьма эксцентричной.

– Боже правый, сегодня у нас удачный заход, – резюмировала Бэйба, когда мы остались вдвоем.

– Бабы, наверное, просто помирают по нему, – сказала я.

– Классный мужик, – согласилась она, – я бы от такого не отказалась. – Как бы мне хотелось встретиться с ним опять!

– А давай ему пошлем письмо, – предложила Бэйба, – ты напишешь, а я подпишусь под ним, а?

– Ну и чего мы там напишем?

– Не знаю, – она пожала плечами и уставилась в меню. Там был особый, специально выделенный пункт может, если пожелает, присутствовать при приготовлении блюд.

– Пойдем развлечемся, – предложила Бэйба.

– Нет, все, чего мне хочется, это сидеть здесь, потягивая кофеек, и чтобы официант подливал мне его в чашку всякий раз, когда она опустеет. Увидим мы его еще когда-нибудь?

– А мы не будем сидеть сложа ручки, – сказала наконец Бэйба, – мне только что пришла в голову гениальная мысль!

Вся гениальность этой мысли заключалась в том, что мы должны были купить билеты на костюмированный бал и пригласить его. Кроме того, мы должны были соврать, сказав, что мы выиграли их в лотерею или что-то там еще.

– Пригласим тебя в партнеры, Тода, или Тушу, или еще кого-нибудь.

Тушей мы звали одного ее приятеля, который занимался тем, что натаскивал борзых в Блэнчардстауне. У него, конечно, было и обычное имя – Берти Кунигэн, но мы переименовали его в Тушу, потому что он ненавидел мыться. Он уверял, что вода причиняет вред его коже. Он был высоким, широкоплечим, с черными вьющимися волосами, с довольным выражением на круглом красноватом лице.

Мы стали действовать по плану Бэйбы. В конце педели, когда я получила зарплату, мы купили четыре билета в дансинг Клири. Потом узнали у Тода адрес Юджина и написали ему. Ни я, ни Бэйба не заплатили за эту неделю Джоанне.

Мы просто места себе не находили от волнения, ожидая его ответа, но когда он наконец пришел, я едва не разрыдалась. Это был очень вежливый отказ. Он написал, что не танцевал уже очень много лет и что испортит нам все веселье своим присутствием.

– Господи Иисусе, мы пропали, – сказала Бэйба, передавая мне письмо. У него был очень неразборчивый почерк.

– О Боже! – вскрикнула я очень огорченно. Я даже не ожидала, что так расстроюсь, но все мои надежды увидеться с ним были только на эти танцы.

– Ну что за жизнь, – посетовала я, У нас были билеты, но не было парней, не было денег и бальных платьев.

– Придется идти. Мы же не можем просто так взять эти проклятые билеты и выбросить на помойку, – заявила Бэйба.

– И шуб у нас с тобой пет, – сказала я.

Очень часто, когда нам случалось видеть людей, идущих на костюмированные балы, мы отмечали, что на многих женщинах надеты меха, шубы или по крайней мере пелерины.

– Мы возьмем платья в прокате на Дэйм-стрит, – сказала Бэйба.

– Они там просто отвратительные.

– А не отвратительно ли сидеть на заднице и хлюпать носом, глядя на пылящиеся на камине билеты?

– Я не знаю, где взять деньги, чтобы заплатить за платье, – сказала я, чувствуя даже какую-то радость от того, что проблема вот так решилась. Мне уже не хотелось никуда идти.

– Продадим наши тела в анатомичку! – сказала Бэйба. – Все очень просто, живешь себе спокойненько, тратишь их денежки, а потом, когда умираешь, родственникам не надо думать даже о похоронах. Тебя кладут на стол абсолютно голенькой, и студенты огромными ножами разрезают твое тело на кусочки.

Я сказала ей, чтобы она не шутила так, а она ответила, что ей плевать и она готова на все за ломаный грош.

Я представляла Юджина, сидящего в своих шикарных покоях и даже не подозревающего, какую боль он причинил нам. Я представила себе огромный стол, покрытый коричневой кожей, с уймой карандашей и ручек и аккуратными пузыречками с чернилами двух цветов.

– А ты могла бы что-нибудь спереть в этой твоей лавке? Хозяева ведь тебе не доплачивают, – спросила Бэйба.

– Это грешно.

– Это не грешно. Акина говорит, что можно красть у хозяина, который не доплачивает тебе жалованье.

– А кто этот Акина?

– Понятия не имею, кто-то в церкви.

Выход мы в конце концов нашли. Мы заняли по пять-десять шиллингов у разных знакомых и взяли в прокате платья и серебряные туфельки. Бэйбе досталось белое платье, а мне ярко-лиловое, оно было единственным, которое подошло мне по размеру.

С приближением вечера наше волнение возрастало. Мы сделали себе хвойную ванну и вымылись в одной и той же воде по очереди. Я пудрила пятнышки на спине у Бэйбы, а, она в свою очередь, проделала тоже самое с моей спиной и помогла мне застегнуть платье. Оно было такое плотное, что я едва могла дышать в нем.

«Би-бип, би-бип», – просигналил ровно в десять Туша из своего автомобиля, и мы стали спускаться, приподняв подолы наших платьев, чтобы не испачкать их. Он приехал за нами на синем фургоне, который обычно использовал для перевозки собак. Запахи внутри машины были соответствующие.

Мы заехали за Имонном Уайтом, учеником аптекаря, который должен был стать моим партнером на этот вечер. Все в нем было хорошо, кроме разве что того, что он постоянно говорил «клево», «очень клево», «ну просто очень клево», «ну просто ну очень клево», «клево».

По дороге мы заскочили в заведение на Норт-Фредерик-стрит, чтобы пропустить по стаканчику. Посетители, все как один, уставились на наши с Бэйбой бальные наряды. Бэйба очень переживала, что не смогла достать мех.

– Чем будем травиться? – спросил Туша, хлопая Имонна по спине.

Имонн был изобретателем, о чем свидетельствовал скромный значок, который он, должно быть специально, перевесил с лацкана своего повседневного костюма на черный пиджак, взятый напрокат. Он пожелал томатного сока, чем вызвал обиду со стороны Туши. Чтобы замять недоразумение, Бэйба сказала, что мы с ней выпьем по полной порции.

Мне пришлось танцевать с Имонном большую часть вечера, он ведь был моим партнером. Он мне уже все уши прожужжал своим «клево», «очень клево». Это были первые бальные танцы, на которые он попал. Его восхищение вызывало почти все: и то, что пол скользкий, и розовый свет повсюду, и оба оркестра, и свисающие с потолка бумажные цветы, и накрытые для ужина столы. Плечи и спина у меня в этом платье были открытыми, и он весь вечер лапал мою голую спину своими розовыми ладонями. Волосы и даже ресницы у него были розовыми, а розоватая кожа почему-то напоминала мне о маленьких поросятах, которых мы держали дома в деревне. Туша был полной его противоположностью:

– Ты женщина благородных кровей, – сказал мне он немного позже, когда я танцевала с ним в серебряных туфлях из ателье проката, мечтая кружиться в вальсе с Юджином Гейлардом.

Я сейчас даже радовалась, что он не принял приглашение, потому что он возненавидел бы меня, увидев в этом пропыленном одеянии, говорящей всякую чушь, чтобы развлечь компанию.

За ужином мы все изрядно выпили, а Туша, конечно, как всегда, здорово перебрал, сделался буен и стал очень громко разговаривать. Наконец он свернул меню трубочкой и заорал в нее:

– Да здравствует республика, да здравствует Ноэль Браун, да здравствует Кастро, да здравствую я!

Имонн так перепугался, что вышел из-за стола и удалился в неизвестном направлении. Больше мы его не видели. Очевидно, изобретатели не всегда в состоянии понять, какая бесшабашная радость может наполнять иных людей вместе с выпитым вином.

В два часа, когда веселье достигло кульминации, мы с Бэйбой препроводили Тушу к нам домой. Он был слишком пьян, чтобы сесть за руль своего синего фургона, и поэтому взял такси. Но он оказался не в состоянии сообщить водителю свой адрес, а мы, несмотря на то что были знакомы с ним больше года, тоже понятия не имели, где он живет. В Дублине это дело было обычное. Пришлось тащить его к себе. Мы уложили его на софу, стоявшую у Джоанны в гостиной.

– Бэйба, Кэтлин, я хщу вам с-с-зать, вы обе благородные дамы, по-настоящему благородные дамы… А Парнелл был горд собой, так горд собой, что возносился над землей, я его любил как друга, пускай бутылочку по кругу… Как насчет слегка выпить? Официант, официант…

Он выхватил фунтовую банкноту и начал размахивать ею в воздухе, – он был все еще уверен, что находится в дансинге.

– Поспи, – бросила Бэйба, выключая свет.

Звуки его голоса тут же затихли, и через минуту он уже крепко спал.

Мы прекрасно понимали, что в наших интересах разбудить его не позднее половины седьмого, чтобы успеть выпроводить до того, как в семь зазвонит будильник у Джоанны.

– У нас осталось только три часа на сон, – сказала Бэйба, расстегивая мое платье и помогая мне выбраться из него. Косточки нового бюстгальтера оставили красные полоски на моем теле.

– Мы подадим на них в суд, – сказала она, рассматривая эти полосочки. Мы пошли спать, не смывая косметики, и когда я проснулась, у меня на лице было сплошное безобразие.

– Боже мой, – сказала я подруге, услышав вопли Туши внизу:

– Девочки, а девочки, а что, мужского туалета здесь нет! Здесь что, вообще такая услуга не предусмотрена? Куда мне идти?

Мы ринулись в гостиную, чтобы заткнуть его, но Джоанна опередила нас.

– Иисус встречает свою скорбящую мамочку, – изрек Туша, узрев надвигающуюся на него Джоанну. Она поражала воображение своим пышным красным ночным нарядом и распущенными по спине всклокоченными седыми волосами.

– Вор, вор! – завопила она и с удивительным проворством, сорвав со стены в конце лестницы огнетушитель, привела его в действие, обдав Тушу фонтаном пенистой жидкости.

– Полиция, полиция, где есть полиция! – заливалась Джоанна, не взирая на отчаянные попытки Туши объяснить суть происходящего.

– Да прекратите же вы все это дерьмо, он наш друг! – закричала Бэйба, сбегая вниз по лестнице.

Туша был покрыт белой, липкой, напоминающей шампунь жидкостью с головы до ног, Одежда его была насквозь мокрой, а волосы свисали на лоб нелепыми завитушками.

– Он наш друг, – повторила Бэйба с грустью, – Боже, спаси нас от наших друзей.

– Вы называете его другом, так? – спросила Джоанна.

Он положил руку на перила, чтобы подняться вверх, но домовладелица перекрыла ему дорогу.

– Я с собаками лучше обращаюсь, – сказал Туша, вытирая с лица мерзкую пену своим носовым платком.

– Какие такие собаки?! У меня нет, говорю я вам, никакой собаки! – голосила Джоанна, но Туше удалось, отодвинув ее, подняться наверх.

– Густав, Густав, – позвала она, но я-то знала, что трусоватый Густав и не подумает выйти.

– Иисусу тоже, бывало, не везло, – промямлил Туша, поскользнувшись и грохнувшись на коричневый линолеум.

Бэйба подбежала к нему и помогла подняться. Чуть позже мы отвели его в ванную комнату, чтобы очистить его от остатков пены.

– А что это за коровища там была? – спросил он, посмотрев на себя в зеркало. Глаза у него были жутко красными. Он весь просиял, посмотрев на себя повнимательнее:

– Бэйба, Кэтлин, посмотрите, какой у меня овал лица, мне надо было бы стать кинозвездой или посвятить себя боксу, – сказал он. – Я вместе с Джеком Дойлом и Мовитой… О Мовита, о Мовита, девушка с таинственной улыбкой… Что это за коровища была там?

Джоанна забарабанила в дверь ванной:

– Вы уберетесь из мой дом. Я из хорошей австрийской семьи, мои братья есть доктора и гражданские служащие.

– Бред, – бросил он.

– Какой вред, я не понимайт?

Бэйба попыталась заткнуть ему рот белым полотенцем, но ему все равно удалось пробормотать через этот кляп:

– Вероника стирает лицо Иисуса…

– Валим отсюда, дотанцуем на дороге, – сказала Бэйба, и, ко всеобщему удивлению, ей быстро удалось выпереть его из дома и довести до автобусной остановки. К тому времени было уже почти полвосьмого.

Джоанна обнаружила в кастрюле на плите дюжину яиц. Туша, по-видимому, собирался позавтракать ими, да не успел, а вода выкипела. Она просто взвилась от злости, увидев, что ее соусница сгорела.

– Вы уходить из мой дом сегодня же, – сказала нам Джоанна. – Моя лучшая соусница. Целый дюжина прекрасных деревенских яиц и мой огнетушитель. О, мой бедный Густав! Мы станем нищими! Нет, вот что я вам сказать, я лучше умру, чем стану бедной! – говоря все это, она едва не рыдала, показывая нам ставшие коричневыми яйца.

– Хорошо, – сказала Бэйба, – мы съезжаем.

Она было двинулась наверх, но Джоанна схватила ее за край платья.

– Вы не можеть меня оставлять. Вы мне как дочери. Я же забочусь о вас, чиню одежду…

– Мы съезжаем, – не сдавалась Бэйба.

– Пожалуйста! – в глазах Джоанны уже стояли слезы. – Хорошо, мы подумаем, – сказала Бэйба, но тут Джоанна перехватила ее взгляд, Бэйба мне подмигивала, и поняла, что мы остаемся. Стенания по поводу соусницы возобновились.

Мне хотелось только одного – вернуться в постель, но было уже утро, надо было одеваться и радоваться жизни изо всех сил.




Глава третья


К счастью, была среда, а по средам магазин закрывался после обеда.

Я отвезла бальное платье обратно в прокат и забрала свои фотографии, сделанные уличным фотографом в предыдущую среду. Я чувствовала себя усталой и разбитой от недосыпа и от того, что накануне мы смешали множество разных напитков. Мне хотелось быть богатой, чтобы иметь возможность пить кофе каждое утро или покупать разную новую одежду, чтобы хоть чем-то радовать себя в жизни.

Как обычно, я зашла в книжную лавку на Доусон-стрит, где каждую неделю мне давали бесплатно почитать книжку. Я одолела без отвращения целых двадцать восемь страниц «Дочери домохозяйки» и ушла, потому что мы с Бэйбой условились встретиться на О'Коннелл-стрит.

Спускаясь по каменным ступенькам магазина, я столкнулась с ним. Я заметила его первой и так испугалась, что чуть было не убежала.

– О, это вы! – удивленно произнес он, подняв глаза. Наверное, он забыл как меня зовут.

– Мистер Гейлард, здравствуйте, – произнесла я, стараясь не показать своего волнения. При свете дня его лицо казалось немного другим, более удлиненным и меланхоличным. Ливень соединил нас. Он поднялся под козырек над крыльцом, и мы оказались рядом. Мое тело превратилось в студень, оттого что я стояла рядом с ним и чувствовала его запах. Я уставилась на нелепо длинные носы своих белых туфель, которые потемнели от дождя.

– Ну и что вы все это время делали, кроме того, что были на танцах? – спросил он.

– О, вчера все было прекрасно, прекрасный ансамбль и ужин просто замечательный! – Боже мой, для него это, наверное, было все равно что слушать старую свихнувшуюся посудомойку. Почему я не могла сказать что-нибудь особенное? Почему я не могла рассказать, как я все время думаю о нем?

– Дождь искрится на бурой мостовой, – сказала я вдруг в отчаянном припадке ложного красноречия.

– Искрится? – сказал он и лукаво улыбнулся.

– Да, по-моему, красивое словечко.

– Вполне, – он кивнул. Я почувствовала, что он умирает от скуки, и взмолилась, чтобы немедленно случился второй всемирный потоп и нам пришлось бы остаться здесь навеки. Я представила себе, как дюйм за дюймом поднимается вода, покрывая дорогу, тротуар, ступени, наши лодыжки, ноги, тела, и как мы тонем вдвоем, отрезанные от всего мира.

– Это было только вступление, а вот теперь ливанет по-настоящему, – сказала я, указывая на черную тучу, накрывающую сразу погрузившийся во тьму Дублин.

– Всего лишь ливень, – ответил он, руша разом все мои мечты, – а что вы скажете о чашечке чая, хотели бы вы выпить чаю?

– С удовольствием, – мы под дождем перебежали дорогу и вошли в чайную.

Я совсем не помню, о чем мы говорили. Знаю только, что от счастья и уверенности в том, что то ли Бог, то ли кто-то еще позволил нам встретиться, я словно язык проглотила. Я съела три пирожных. Он хотел, чтобы я взяла четвертое, но я отказалась, это было бы уже неприлично. Потом он спросил, как меня зовут. Все-таки он забыл.

– Скажите, а что вы читаете? – спросил он. У него была привычка смеяться всякий раз, когда я смотрела ему в глаза. И хотя глаза у него были очень грустные, смеялся и улыбался он мило.

– Чехова, Джеймса Джойса, Джеймса Стивенса и… – я запнулась – мне вдруг показалось, что он подумает, что я хвастаюсь.

– Как-нибудь я дам вам одну книжку, – сказал он. «Как-нибудь? Когда же будет это как-нибудь?» – думала я, разглядывая чаинки в его чашке. Я налила ему вторую чашку через маленькое ситечко, которое официантка принесла с некоторым опозданием. Чай медленно лился через это замечательное ситечко.

– Это все чепуха, – сказал он. Мы отложили ситечко, оставив его мокнуть на блюдце.

Я знала, что Бэйба уже ждет и что мне пора идти, но не могла просто вот так встать и уйти, расставшись с ним. Я обожала его длинное грустное лицо и изящные руки.

– Я часто стараюсь представить себе, о чем думают девушки вроде вас. О чем вы думаете? – спросил он, внимательно посмотрев на меня несколько секунд.

Я думала о нем и чувствовала, как заливаюсь румянцем. Но ему я ответила скучно и глупо:

– Я не очень-то о многом думаю, например о новых платьях, или о том, куда съездить в отпуск, или о том, что будет на обед.

Мне сейчас кажется, что он вздохнул, а я, стараясь скрыть свое смущение, стала говорить ему о том, что многие девушки мечтают выйти замуж за богатого человека, а одна из них, которую я знаю близко, думает только о своих волосах. Она моет их каждый вечер и измеряет, насколько они выросли за неделю, и их золотой поток обрывается уже ниже ее лопаток. Но поскольку она так помешана на них, ничто другое не приносит ей истинного удовлетворения.

– А что вы делаете, когда у вас отпуск? – спросил он, и я вздохнула, потому что мне хотелось жить в гостинице и чтобы мне приносили завтрак в постель. Мне никто не приносил завтрака в постель, может быть, только раз или два, когда я была в монастыре и болела, и тогда мне приносили чашку специального лекарственного отвара, который надо выпить перед тем, как есть. Сестра Маргарет всегда следила за тем, как ты пьешь этот отвар, говоря при этом, что он полезен не только для тела, но и для души.

– Езжу домой.

– А где он находится?

Я рассказала.

Мой отец вернулся из сторожки в наш собственный дом и жил там с моей теткой. Я постаралась описать все это как можно ярче.

– Вам нравится бывать дома?

– Там полным-полно деревьев и очень одиноко.

– Я очень люблю деревья и все время сажаю их, – сказал он, – я уже, наверное, не одну тысячу их посадил.

– Серьезно? – спросила я с сомнением. Мне показалось, что он подтрунивает надо мной, а я не люблю этого.

Он посмотрел на часы, и было понятно, сейчас он скажет, что должен идти.

– Простите, но в четыре у меня встреча.

– Извините, что задержала вас, – сказала я, когда мы поднялись. Он расплатился и взял свою вельветовую кепи со стоявшей вешалки красного дерева.

– Благодарю вас такая прекрасная встреча, – произнес он, когда мы уже стояли снаружи. Я тоже поблагодарила его. Он приподнял кепи и ушел. Я стояла и смотрела, как он шел. Мне казалось, что темнолицый Бог повернулся ко мне спиной. Я протянула руку, чтобы позвать его, но нашла только дождь. Мне казалось, что этот бесшумный ливень не кончится никогда. Автобусы были переполнены, потому что время было уже за пять часов, а Бэйба жутко разозлилась, потому что я опоздала на час.

– Жизнерадостная идиотка, – отрезала она, не слушая моих извинений. Я не стала говорить ей, что встретила его.

Мы выпили кофе, а позже, как и было условлено, пришел Туша. Мы выпили еще кофе, и он принес извинения за все и дал нам пять фунтов, чтобы покрыть расходы на билеты. Потом мы поймали такси и поехали на трех борзых в Гарольдс-Кросс.

В следующую среду я пришла на Доусон-стрит и простояла около книжной лавки по меньшей мере часа два, но Юджин Гейлард не появился ни в этот раз, ни в следующую среду, ни даже через среду.

Так прошли четыре недели тоскливого ожидания и неизбывного желания хоть одним глазком посмотреть на него, одетого в длинное черное пальто с каракулевым воротником. Я представила себе, как он сидит в кафе Роберта и смотрит на темноволосых девушек. Он говорил мне, что ему нравятся темные волосы и глаза, но очень бледная кожа, он говорил, что все это создает у него ощущение покоя, который он очень ценит. Я посидела в кафе Роберта, думая о нем. Он не ел картошки и за едой пил воду, поэтому и я стала пить за едой воду. Вода из-под крана дома у Джоанны всегда была тепловатой и совсем невкусной, но было так приятно делать то, что делал он.

Я ждала и ходила туда-сюда, уверенная, что я обязательно встречу его. Вдруг от этой дикой надежды моя душа воспарила. Я уже чувствовала его запах, видела волосы на его руках и его горделивую походку. А ведь я не встречала его уже целый месяц. Один раз, правда, я увидела его машину, стоявшую на Моулсворт-стрит, я прождала целую вечность в дверях закрытого магазина. В конце концов голод прогнал меня домой, а на следующий день я написала ему и предложила выпить со мной чаю в следующую среду.

Пробежала неделя, и я пришла в ресторан, дрожа от страха. Он был там, сидел за столом и читал газету.

– Кэтлин, – сказал он, когда я вошла. Кажется, он наконец-то запомнил, как меня зовут.

– Здравствуйте, – сказала я, сквозь дрожь думая, не следует ли мне извиниться за то, что я побеспокоила его своим письмом. Я села, на мне было мое старое пальто и голубой шифоновый шарф, обмотанный вокруг шеи.

– Снимите пальто, – предложил он и, сняв его с меня, повесил на спинку кресла. – Всегда забываю насколько, вы хороши, пока не увижу вас снова, – сказал он, внимательно посмотрев на меня. – Этот ваш румянец, как я люблю ваши пылающие щечки. Они у вас такие, словно вы только что вернулись с велосипедной прогулки по северной окружной дороге.

Сколько бы пудры я ни изводила на мои щеки, они все равно оставались розовыми. Он заказал сэндвичи, пирожные, пшеничные лепешки и печенье. Тут меня охватило беспокойство, потому что, строго говоря, это я должна была бы платить, ведь я его пригласила, а у меня в кошельке было не больше десяти шиллингов. Он поставил локти на стол, подперев кулаком подбородок. Веки его глаз были полуопущены, и как только он слегка приподнимал их, меня поражало выражение нежности, светившееся в его карих глазах. Лицо его было жестким, но глаза светились теплом.

– Итак, – сказал он, – на чем же мы остановились? – у него на скуле запеклась кровь – он поранился, когда брился.

– Я не слишком докучаю вам своим обществом? – спросила я.

– Совсем наоборот. Я очень обрадовался этому вашему приглашению. Я все время думал о вас, все эти прошедшие несколько недель.

– Пять, – быстро сказала я.

– Пять чего?

– Пять недель, мы знакомы пять недель.

Он рассмеялся и спросил, не веду ли я дневник, и я подумала, что он лукав.

– Я хочу знать о вашем образе мыслей, – сказал он, пока я облизывала губы после проглоченной ложечки мороженого.

– Мне очень хотелось встретиться с вами, – сказала я честно.

– Я знаю, но… – он запнулся и продолжил, поигрывая щипчиками для сахара, – видите ли, это все довольно сложно. Я буду с вами откровенен. Мне не хочется идти па какие-то вещи. Возможно, это просто моя пуританская щепетильность, потому что вы с Бэйбой обе замечательные девушки, а я человек, если можно так выразиться, более чем в возрасте, для того чтобы вам следовало знакомиться со мной ближе.

Делая вид, что я не заметила его упоминания о Бэйбе, я сказала примерно следующее:

– Что означает «идти на какие-то вещи»? – горло мне перехватывало, а сердце мое обрывалось.

– Вы очень милая девушка, – повторил он и, протянув руку, коснулся моих запястий, слегка потрепав их. Я спросила его, не могли бы мы по крайней мере как-нибудь еще выпить вместе чаю.

– А что мы сейчас делаем? – он кивнул головой в сторону стоявшей на столе посуды, – мы можем даже поужинать вместе.

– Поужинать?!

– Поужинать! – сказал он, немножко передразнивая то, каким восторженно-удивленным тоном я это выкрикнула.

Мы поужинали, а потом поехали в Клонтарф и, выйдя из машины, побрели в Булл Уолл. Вокруг нас дышала мягкая и таинственная ноябрьская ночь. Он держал мою руку в своей, не сжимая ее слишком сильно и не теребя мои пальцы. Он просто держал меня так, как держат за руку ребенка и как вы в детстве держались за руку матери. Просто и обычно.

Он рассказывал мне об Америке, где он жил несколько лет, в основном в Нью-Йорке и в Голливуде.

Море было спокойно. Волны как бы нехотя разбивались о валуны, а в воздухе стоял сильный терпкий запах озона. Я не могла бы сразу определить, был ли это все еще прилив или уже начинался отлив. С первого взгляда это бывает трудно понять.

– Начинается отлив, – сказал он, и я верила, что так оно и есть, я верила всему, что бы он ни сказал.

Неспешно ступая дальше по цементному волнорезу, мы вместе курили сигарету. Где-то далеко в море слышались сигналы, подающиеся во время тумана, а цепь огней раскинулась в объятой туманом бухте драгоценным ожерельем. Маячные огоньки деловито вспыхивали то тут, то там, подмигивая одиноким кораблям в море. Я стала думать обо всех людях на свете, которые ждут, чтобы Другие люди пришли к ним на помощь. Я совсем не была одинокой, потому что рядом был человек, около которого мне хотелось быть. Мы дошли до конца волнореза и стали смотреть на скалы и затоки и на облепившие все водоросли. Он стал рассказывать о другом море, о таком далеком Тихом океане.

– Я, бывало, вырывался туда на неделе, когда совсем уж заматывался в Лос-Анджелесе. Небо там всегда голубое, режуще-голубое калифорнийское небо. Горячие тротуары и обожженные солнцем хищные лица на огромных рекламных плакатах. А я так люблю дождь и уединение… – он рассказывал очень тихим голосом, помогая себе жестами. Я видела только очертания его лица в зеленоватых лунных бликах и в блеске огонька сигареты, которую мы курили вместе.

– И вы ездили туда? – спросила я, надеясь, что как-нибудь случайно он расскажет мне что-то о своей личной жизни.

– Я приезжал туда и ходил по замечательному белому тихоокеанскому бережку, пропитанному нефтью и усеянному нефтяными вышками. Я пинал пустые пивные жестянки и мечтал вернуться домой.

Мне казалось очень странным, что люди не присутствовали в этих воспоминаниях. Только само место, которое он описывал, и белый песок, пивные жестянки и гниющие перезрелые апельсины по сторонам шоссе.

– Вы всегда говорите так, будто там только вы и были, – сказала я.

– Да, я рожден для монашеской жизни.

– Но ведь вы даже не католик, – как-то само собой вырвалось у меня.

Он громко рассмеялся. Было немного даже неловко слышать его смех, перекрывший вдруг и шепот волн, и вздохи парочки, которая занималась любовью между скалами. Он сказал, что более самовлюбленных людей, чем католики, не встречал никогда в жизни и что их самомнение даже немного путает его.

На краю волнореза мы смотрели на волны, лизавшие цементную стену, и мистер Гейлард рассказал мне, что еще мальчишкой выиграл кубок и какие-то там медали за достижения в плавании. Большую часть жизни он провел в Дублине со своей матерью, и ему пришлось идти работать в тринадцать или даже в двенадцать лет. Он был еще совсем маленьким, когда отец бросил их, и он совсем еще ребенком занимался тем, что собирал на берегу монетки.

– Я довольно часто находил шиллинги, – сказал он, – я всегда был так счастлив, когда что-нибудь находил, а я всегда что-то находил. Вот, например, нашел вас, девушку с глазами лемура. Вы знаете, кто такие лемуры?

– Да, – соврала я и, испугавшись, что он спросит, быстро перевела разговор.

Подвозя меня домой, он сказал:

– Как давно не приходилось мне проводить вечер с такой симпатичной девушкой, как вы.

– Ну уж и да, – сказала я, посмотрев на его прекрасный профиль. Мне так хотелось узнать обо всех женщинах, которые были с ним, какие у них были духи и чем все кончалось с ними. Он сказал, что годам к двадцати пяти он перепробовал много разных профессий, учился на кинооператора, садовника, электрика. Он мог позволить себе любоваться хорошенькими девушками, как другие любуются цветами или кораблями в гавани.

– Правда, – сказал он улыбаясь.

Улыбка была такой милой, что я пододвинулась к нему поближе, прижавшись щекой к колючей материи его пальто.

Тогда он даже не поцеловал меня.




Глава четвертая


Мы стали встречаться три раза в неделю. В промежутках он писал мне открытки, а с течением времени я стала получать даже письма. Он называл меня Кэт, так как на его вкус Кэтлин похоже на «Килтартан» – я, правда, не знала, что это означает.

Каждый понедельник, среду и субботу он ждал меня около магазина в своей машине и каждый раз, когда я садилась рядом с ним, я чувствовала, что буквально вся трепещу от счастья. Как-то он решил заночевать в гостинице на Гаркорт-стрит, чтобы, встретившись со мной на следующий день в обед купить мне шубку. Близилось Рождество, а мое старое зеленое пальто выглядело совсем уже заношенным. Он купил мне шубку из серого каракуля с мягким большим воротником и яркой подкладкой.

– Просто глаз не оторвать, – сказал он, когда я ходила по магазину, а он разглядывал покупку сзади. Мне ужасно хотелось, чтобы он быстрее закончил эту пытку: когда люди вот так меня рассматривают, это просто вгоняет меня в краску.

– Вам идет, – подытожил он, но я считала, что эта шубка меня толстит.

Мы купили ее. Я попросила продавщицу завернуть мое старое пальто. Она была просто шокирована со своими серебристыми, аккуратно уложенными волосами, в бледно-лиловой форменной одежде, застегнутой на все пуговицы. Потом он купил мне шесть пар чулок и нам дали еще одну бесплатно. Он сказал, что неловко принимать ее только потому, что у нас достаточно денег, чтобы заплатить за шесть пар, но я была все равно так рада!

Я подумала о маме и о том, как бы ей, наверное, понравилось все это, если бы только она могла, она бы встала из своей холодной могилы в Шеннонском озере, чтобы лично ощутить прелесть такой ситуации. Мне было всего двенадцать, когда она утонула. Мне вдруг стало стыдно, что я так счастлива с ним, а свою маму я никогда не видела счастливой или даже просто смеющейся. Роскошь магазина напомнила мне о ней. За несколько дней до ее гибели мы с ней отправились в Лимерик за покупками. Она откладывала деньги, которые получала от продажи яиц несколько недель, потому что хотя земли у нас не было немало, с наличными всегда было туговато.

Мой батяня пил много и вечно влезал в долги. А она тогда еще продала старых кур, которых купил человек, покупавший перо. В Лимерике она приобрела помаду. Я помню, как она пробовала оттенки на тыльной стороне руки и долго колебалась, прежде чем решилась все-таки купить ту, в которой было больше оранжевого, в черном с позолотой футляре.

– Моя мама умерла, – сказала я ему, пока мы расплачивались. Мне хотелось добавить еще что-то, что показало бы, какую жертву она приносила, тянув свою лямку. О том, как одно ее плечо поднялось выше другого от постоянного таскания корзин с кормом для кур, о том, как она прятала под матрасом брусочки шоколада, чтобы я могла съесть их в постели, испуганная нашим батяней или воем ветра за окном.

– Бедная ваша мама, – сказал он, – я уверен, что она была доброй женщиной.

Мы пообедали в ресторане, и я стала беспокоиться, что могу опоздать на работу.

Идя за мной по маленькому, мощенному булыжником переулочку к машине, он произнес:

– Вы похожи на Анну Каренину в этой шубке.

Я подумала, что она, наверное, была какой-нибудь из его подружек или, может быть, актрисой. На обратном пути я выпалила:

– А не хотите ли прийти выпить чаю сегодня ко мне? Бэйба попросила меня пригласить его на чай, конечно, чтобы пофлиртовать с ним.

Он согласился и обещал быть к семи.

Я уже бежала к своей лавке, когда он крикнул мне вслед, чтобы я берегла свою новую шубку, и рассмеялся. Я послала ему воздушный поцелуй.

– Твоя попка в ней просто обворожительна, – прокричал он. Я чуть не умерла. Около входа было полно клиентов, и они все слышали.

Втихаря, чтобы не слышала миссис Бёрнс, я написала записочку Джоанне и попросила ее приготовить что-нибудь особенное к чаю. Сегодня была пятница, а по пятницам у нас обычно пудинг с вареньем. У нас всегда по одинаковым дням недели бывает одинаковое меню. У Джоанны это называется «новым порядком».

Вилли отнес мою записку и вернулся с ответом на синих голодных губах. «Майн Гот, я должен тратить весь свой запас продукты на какой-то богач!»

Я купила пирожное в булочной по соседству. Это было дорогое, обсыпанное орешками пирожное. Я послала ей это вместе с пакетом печенья и баночкой клюквенного желе. Вилли вернулся и доложил, что она спрятала пирожное в жестянку, что означало – Джоанна решила приберечь его до Рождества. Хотя до Рождества было еще больше месяца. Весь оставшийся день чувства, наполнявшие мое сердце, то возносили меня в небеса, то роняли в бездну. Дважды я неправильно сдала сдачу, и миссис Бёрнс даже спросила, здорова ли я. Под конец я так уработалась, что уже хотела, чтобы он вообще не приходил. Я все время видела его лицо перед собой, глубоко посаженные глаза и вздувшуюся на краю виска жилку. Потом я вдруг испугалась, что, посмотрев, в каком месте я живу, он не захочет больше встречаться со мной.

Дом Джоанны был чистенький, но все равно довольно запущенный. Это было кирпичное здание с террасой и больше всего при его отделке изнутри не поскупились на линолеум. Джоанна накупила дешевых половичков и постелила их тут и там в холле под лестницей. Мебель была темной и массивной. Гостиную Джоанна уставила китайскими собачками и увешала разными нелепыми эстампами и вообще всякой ерундой. В горшке на пианино цвело искусственное растение.

Когда я вернулась домой, Бэйба была уже там, одетая и накрашенная. Джоанна, конечно же, сказала ей, что мистер Гейлард должен прийти. Моя подруга разоделась в облегающий жакет и в свободные брюки из шотландки.

На спине жакета был вырез в форме латинской буквы «V».

Не успела я войти в комнату, как услышала Джоанну:

– Очень плохо для пол, когда девушки ходить на шпильки и царапать его.

Наши туфли с острыми, как стилеты, каблучками оставляли вмятинки на линолеуме.

– Это мои единственные, – бросила Бэйба таким тоном, в котором слышалось «а не пошли бы с вашим линолеумом!».

– Майн Гот, наверху везде, где только видит глаз, и под шкаф, и под туалетный столик только одни туфли, везде только туфли, и туфли, и туфли.

Вдруг они обе обратили внимание на мою новую шубку.

– Где взяла? – ахнув спросила Бэйба.

– Новое пальто! Каракуль! – воскликнула Джоанна и, потрогав мех рукой, сказала: – Богачка, ты есть богачка! Я не покупала новый пальто девять лет, как уехала из моей страны.

Для убедительности или, видимо, решив, что у меня туго с арифметикой, она показала девять пальцев.

– А свое старое мне отдашь, а? – спросила она, одаривая меня хищной улыбочкой.

– Что у нас к чаю? – спросила я. Он должен был появиться с минуты на минуту, поэтому я мчалась домой с такой скоростью, что у меня даже разболелось в груди.

– Ты меня спрашивайт, что к чай! Ты знаешь, что есть к чай! – взвизгнула Джоанна.

– Послушайте, Джоанна, он не обычный гость, он очень богат, знаком с различными кинозвездами, даже с Джоан Кроуфорд. Ну, пожалуйста, ну Джоанночка, ну пожалуйста! – я готова была на изнанку вывернуться, только чтобы произвести на нее впечатление.

– Богат! – произнесла Джоанна, растягивая это слово и подчеркивая в нем все согласные. Это было ее любимое слово, это была ее самая сладкая песня.

– А вот теперь послушай, я не богатая женщина. Я бедная, но я происхожу из очень порядочной, очень уважаемой австрийской семьи, которая по воле судеб должна была покинуть родину…

– Ну так ведь и он откуда-то из ваших мест, – выпалила я, надеясь хоть как-то смягчить ее.

– Откуда? – тотчас же спросила она, и видно было, что мне удалось заинтересовать ее.

– Кажется, из Баварии или из Румынии, а может и еще откуда-то, – сказала я.

– Он есть еврей, да? – спросила она, сужая глаза. – Я не любить евреи, они очень жадные.

– Я не знаю точно, но он совсем не жадный, поверьте, – от волнения я чуть было не сказала ей, что он купил мне шубку.

Но Бэйба, знаменитая своей проницательностью, уже кое-что сообразила и пропела:

– Откуда эта шуба у тебя? – на мотив «Откуда эта шляпка у тебя?».

– Отец денег прислал, – соврала я.

– А то я не знаю, что твой старичок нынче на мели! – на ней не было бюстгальтера, и соски просвечивались через материю.

– Так что же все-таки у нас к чаю? – настаивала я.

– Пудинг с вареньем, – ядовито произнесла Бэйба, но тут трель дверного звонка заглушила ее голос. Я помчалась наверх: надо было хотя бы припудриться.

Дверь ему открыла Бэйба.

Я надела бледно-голубое платье, такой цвет мне более всего шел. На нем был кружевной узорный рисунок, словно бы материал посыпали снежинками, а вырез был очень глубоким. Это было легкое платье, никак не по сезону, но мне так хотелось нравиться ему!

Я некоторое время постояла под дверью столовой, растирая свои руки, чтобы удалить с них гусиную кожу и послушать, о чем они с ним говорят. До меня доносились звуки его низкого голоса, и я слышала, что Бэйба уже называет его по имени. Я открыла дверь и очень неловко вошла.

– Здравствуйте, – сказал он, поднимаясь, чтобы пожать мне руку. Бэйба сидела рядом с ним, положив свой оголенный локоть на изогнутую спинку его стула. Он в этой маленькой комнате с низким потолком выглядел еще более высоким и даже словно бы неуместным. Мне стало не по себе. Все вокруг стало выглядеть еще более жалким. Эти посеревшие от дыма шторы и по-идиотски улыбающиеся китайские собачки на буфете.

– Легко нас нашли? – спросила я его, чтобы хоть что-нибудь сказать. Я тщетно старалась избавиться от своей дурацкой скованности. Я всегда чувствую себя более неловко, когда приходится принимать гостей у себя. Еще на улице я с ним могла говорить, а вот дома, где я стыдилась всего на свете, это было мне просто не по силам.

Джоанна внесла на подносе завернутый в муслин пудинг.

– О, майн Гот, он такой горячий, – проговорила она, ставя поднос на вырезанную Густавом из линолеума подставку. Она развернула влажную салфетку.

– Горячее, – шепнула Бэйба Юджину и подмигнула. Пудинг был таким белым и сальным, что почему-то показался мне похожим на труп.

– Мой домашний, – с гордостью сказала Джоанна, разрезая свой шедевр кулинарного искусства на кусочки. Часть варенья вылилась при этом на поднос. Но она ложечкой разложила его к каждой порции.

– Для моего дорогого нового гостя, – сказала она, протягивая первую тарелку Юджину, который сразу же вежливо отказался от угощения, сославшись на то, что не может есть мучного.

– Это не есть мучное, что есть мучное? – закудахтала Джоанна. – Это есть настоящий австрийский рецепт.

– Косточки в малиновом варенье застревают у меня в зубах, – улыбнулся он, стараясь перевести все в шутку.

– Выньте ваши зубы, – предложила Джоанна.

– Да это мои собственные зубы, – рассмеялся Юджин, – а нельзя ли мне просто выпить чашечку горячего чая?

– Вы не есть мой еда, да? – спросила она в ужасе и растерянно посмотрела на гостя.

– Все дело в моем желудке, – объяснил он, – у меня язва, вот здесь, – он положил свои руки на черный пуловер и потрепал себя по животу. Чуть раньше он с разрешения Джоанны снял пиджак. Этот черный пуловер очень шел ему, делая еще более утонченным и одухотворенным.

– Вы страдаете запорами? – всплеснула руками Джоанна. – У меня есть там наверху один вещь, я привозить из моей родина, как это у вас будет? Это есть… клизма!

– Боже правый, – вздохнула Бэйба, – пусть хоть чаю сначала попьет.

– У меня всего лишь боли, – успокоил Юджин хозяйку, – результат нервотрепок…

– Нервотрепки у богатого человека? – вылупилась на него Джоанна. – Как нервотрепки могут быть у богач?

– Мирового масштаба, – ответил он.

– Мировой масштаб, – воскликнула она. – Вы есть немножечко псих.

Вдруг испугавшись, что хватила через край, Джоанна неожиданно подошла к нему и, потрепав рукой по маленькой залысинке, так, точно знала его всю жизнь, почти нежно произнесла:

– Бедняжка, как ужасно, что у вас больной живот.

Не прошло и минуты, как стол был уставлен маринованными огурчиками, салями, маслинами, копченой ветчиной и блюдом отличной домашней лапши.

– У-ти-пусси, – мяукнула Бэйба, зажимая между пальцев маслинку и нежно целуя ее.

– Это очень напрасно, – покачала головой Джоанна, отбирая у нее маслину, – это специально для мистера Юджина.

– Правильно, Джоанна, мы, иностранцы, должны иметь чувство локтя, – похвалил он, но как только она ушла готовить чай, сделал нам обеим по бутерброду с ветчиной.

– Глядя на это, сразу веришь, что вы, девочки, привыкли здесь к изысканной кухне, – он качнул головой в сторону подноса с пудингом. Это привело Бэйбу в бурный восторг, она использовала какой-то новый громкий с особенным оттенком смешок, затем, повернувшись к Юджину, сказала:

– Ничего так меня не привлекает в жизни, как высококультурные люди.

Он привстал и отвесил ей поясной поклон.

Бэйба выглядела очень здорово тем знаменательным вечером. У нее маленькое аккуратное смуглое личико. Глаза небольшие, но лучистые и немного тревожные, они похожи на порхающих с ветки на ветку птичек. Мысли у нее в голове мчатся бурным потоком, сметая одна другую. Она производит впечатление очень энергичного человека.

– Когда-то я был знаком с одной девушкой, похожей на вас, – сказал Юджин Бэйбе, и она еще больше расплылась в улыбке.

– Мой лучший чай, – объявила Джоанна, внося в комнату серебряный чайничек и помятый кувшин с горячей водой.

– Ну как? Нравится? Вкусно? – кинулась она с вопросами, прежде чем кто-либо успел поднести чашку к губам.

– Обворожительно, – ответил он.

Он начал расспрашивать Джоанну о ее семье, родине и о том, не собирается ли она вернуться туда. Она рассыпалась в славословиях своей семье, братьям. Мы с Бэйбой слышали все это по крайней мере пять тысяч раз.

– Сверни ей шею, – попросила меня Бэйба, кивая в сторону бутылки вина, которую принес с собой Юджин.

– Сейчас наша хозяюшка расчувствуется как следует и сама откроет, – ответила я, бросив взгляд на Джоанну, которая так была поглощена разговором, что просто не замечала нас.

– По-моему, она и так уже дальше некуда, как расчувствовалась. Она как раз сейчас рассказывает бедняге Юджину всю эту лабуду о своем лабудовом брате, который менял ей подгузники, когда ей было два, а ему четыре, – изрекла Бэйба.

– Один раз мы с моим брат быть целый вечер в опера… – продолжала тарахтеть Джоанна, когда Бэйба, дотронувшись до ее локтя и указывая на бутылку с вином, сказала:

– Предложите мужчине выпить.

Джоанна растерянно посмотрела вокруг и спросила:

– Чаю хотите?

– Да, – ответил он, – а вина я не пью.

– Какой вы мудрый человек, вы мне нравитесь, – просияла она. Бэйба издала громкий обреченный вздох.

– Вы не должен жениться на простой продавщице из Ирландия, – порекомендовала ему Джоанна, – вы должен жениться на хорошей благородной женщина из ваша страна, на графине.

Все-таки Джоанна была безмерно глупа, она даже не думала о том, что я могу обидеться на ее слова. Я подпалила волосок на ее руке кончиком моей сигареты.

– Майн Гот, ты сожжешь меня! – подпрыгнула она.

– Ой, простите!

Необходимость дальнейших извинений с моей стороны отпала благодаря появлению Джанни, еще одного жильца. Его и Юджина представили друг другу.

Когда Джоанна встала, чтобы взять у него чашку с блюдцем, она успела запрятать бутылку с вином за одну из китайских собачек.

– Вот так, – подытожила Бэйба, наливая себе холодного чаю.

– Ми скузи, – протянул Джанни, попросив Бэйбу передать ему сахар. Он явно выпендривался, все эти его жестикуляции и фальшивая многозначительная мина на лице раздражали меня. Он переехал к Джоанне как раз в тот день, когда я собиралась в Вену с мистером Джентльменом. Поначалу я даже помогла ему с английским, и как-то мы вместе ходили смотреть «Похитителей велосипедов». Потом он подарил мне бусы и решил, что ему теперь со мной все позволено. Как-то вечером он хотел поцеловать меня на лестнице, но я не позволила ему, а он возмутился и заявил, что бусы тоже денег стоят. Тогда я предложила ему взять подарок обратно, но он потребовал деньги, и с тех пор отношения между нами стали очень прохладными.

– Еще один грязный иностранец, – пошутил Юджин.

– Я из Милана! – взвился Джанни. С чувством юмора у него было плоховато.

– Она задохнется, – бросила Бэйба, когда Юджин протянул мне очередную сигарету. Я взяла ее. Давая мне прикурить, он приблизился и прошептал:

– Ты просто вся сияешь сегодня.

Я подумала о его сладких влажных поцелуях, которыми он покрывал мои веки, и о тех словах, которые он шептал мне, когда мы были одни.

– Вы хорошо знаете итальянский? – спросил Джанни. Юджин отвернулся от меня и бросил затухающую спичку в стеклянную пепельницу – приобретение Густава. «Гиннесс – это для вас» – было написано красными буквами по золоченой поверхности пепельницы.

– Мне довелось поработать на Сицилии. Мы снимали фильм о рыбаках, и я прожил месяца два в Палермо.

– А! Что такое Сицилия? – бросил Джанни презрительно. Лицо его при этом приняло глупый задиристый вид.

«Самовлюбленный дурак», – подумала я, наблюдая, как он набивает рот колбасой. Ему полагалась колбаса, как постояльцу-мужчине. Джоанна почему-то была уверена, что ее постояльцы мужского пола должны питаться более основательно. Когда я смотрела на него, это как раз и случилось. Я уронила сигарету в глубокий вырез своего платья. Сама не пойму, как это могло произойти, но, выскользнув из моих пальцев, сигарета упала и обожгла меня. Я завопила, почувствовала боль и увидела дымок, поднимающийся к подбородку.

– Горю! Горю! – Я вскочила. Сигарета удобно устроилась как раз в середине моего бюстгальтера, причиняя мне жуткую боль.

– Майн Гот, тушите ее! – кричала Джоанна, пытаясь стащить с меня платье.

– Господи Иисусе! – захохотала Бэйба.

– Да сделайте же что-нибудь, а! – вопила Джоанна, а Юджин повернулся ко мне и расплылся в улыбке.

– Да она же нарочно устроила эту комедию, – сказала Бэйба и, схватив кувшин с молоком, опрокинула его на мое платье.

– Хороший прекрасный молоко! – запричитала Джоанна, но было поздно.

Я теперь была пропитана молоком, и сигарета, конечно, погасла.

– Простите, ради Бога, я думал, что вы шутите, – сказал Юджин.

Он старался перестать смеяться, чтобы не обидеть меня.

– Вы есть глюпый девчонки, – сказала Джоанна нам обеим.

Я помчалась переодеваться.

– Что это еще, черт возьми, за дурацкие выходки? – спросила меня Бэйба, выходя вслед за мной из столовой. – Ты самая настоящая идиотка!

– Просто задумалась, – сказала я. Я и правда задумалась о том, как бы поскорее утащить Юджина отсюда, чтобы целоваться с ним в машине.

– О чем, если не секрет, конечно?

Я не ответила. Ведь я думала о том вечере, когда он впервые поцеловал меня. Это был такой дождливый день, мы шли вдоль Лиффи к таможне в направлении города. Внезапно он спросил:

– А я целовал вас когда-нибудь?

И он поцеловал меня так, как будто мы были с ним на киноэкране. Земля у меня ушла из-под ног, и я даже не поняла, долгим или коротким был этот поцелуй. Теперь я навсегда была влюблена в эту часть Дублина. Потому что там впервые я коснулась губами сотворенного мной богоравного образа. Голубиные засидки на здании таможни были для меня прекрасными белыми цветами, лепестки которых осыпали древние камни крыльца и ступеней. Потом, когда мы сидели в машине, мы касались губами лиц друг друга, словно знакомящиеся собаки. Наши языки соприкасались, и он сказал мне:

– Распутница.

Пока я обо всем этом думала, Бэйба осматривала мое платье, чтобы понять, сколь серьезный ущерб нанесла ему сигарета. Она лежала там, серая от впитавшейся в нее жидкости, и, конечно же, платье оказалось прожженным.

– Валяй переодеваться, – бросила она.

– Пойдем со мной.

Я не хотела оставлять ее там с Юджином. Ревность разрывала мое сердце, когда я слышала, как она восклицает «совершенно верно» на все, что бы он ни сказал, и демонстрирует свои ямочки на щечках.

– Да никогда в жизни, – ответила она, поправляя сооружение из волос на своей голове, прежде чем вернуться в столовую и рассесться рядом с ним. Она повернулась ко мне спиной. Боже, до чего же глупо она выглядела в своем жакете с V-образным вырезом.

Я подкрасилась ее косметикой и пудрой и переоделась.

Когда я вернулась, Джанни сидел за старым пианино, едва касаясь его пожелтевшей клавиатуры и тихонько напевая себе под нос, не обращая внимания на голоса в комнате. Звучали негромкие аккорды. Стол отодвинули обратно к окну, и Бэйба объявила мне, что мы все собираемся попеть. Она оперлась плечом о край буфета и своим высоким детским утренним голосочком запела:
		Все мечты мои напрасны —



		Мне ребенком вновь не стать.



		Не бывает никогда,



		Чтобы яблоки росли на иве.








Не успели мы похлопать, как она завела новую песню, которая тоже была невероятно милой и грустной. Она была об одном человеке, встретившем еще в детстве в лесу прекрасную девушку и всю жизнь потом сохранившем в памяти ее образ. Припев звучал так: «Помни меня, помни меня, помни меня до конца своих дней». К концу голос Бэйбы задрожал, словно слова песни значили для нее что-то особенное, личное.

Юджин сказал, что она пела, как жаворонок. Она слегка покраснела и засучила рукава повыше, сказав, что в комнате очень жарко. Ее обнаженные руки, покрытые легким золотистым пушком, выглядели очень соблазнительно, когда она, опустив их на буфет, промяукала о том, что вокруг так жарко. По тому, как он посмотрел на нее, я знала, что ее пение навсегда, пусть и маленьким штришком, но запечатлеется в его памяти.

Пришел Густав, и Джоанна открыла вино и подала его в рюмках для ликера, чтобы хватило на подольше. Бэйба и Джанни пели, а потом моя подруга объявила, что раз я не пою, то должна почитать что-нибудь.

– Я не умею, – сказала я.

– О, Кэт, пожалуйста!

– Ну давайте, – попросил Юджин и сам спел «Джонни, разве я знала тебя» приятным беззаботным голосом.

Единственное, что я помнила наизусть из стихов, были «Матери» Патрика Пирса. Она была совершенно не к селу ни к городу в этой маленькой душной комнате, но я декламировала:
		Lord thou art hard on mothers



		We suffer in their coming and their going…[1 - Боже, как жесток ты к матерям, которых заставляешь страдать дважды, когда их дети рождаются и когда умирают.]








Бэйба хихикнула и громко сказала:

– А дальше ничего не будет насчет того, чтобы детишкам побольше карманных денег давали?

Я почувствовала себя полной идиоткой, потому что все захохотали, и хоть Юджин и сказал: «Браво, браво», – я все равно его ненавидела за то, что он смеялся вместе с ними.

Бэйба спела еще несколько песен, и Юджин даже записал слова некоторых из них на клочке бумаги, который убрал к себе в бумажник. Щеки ее раскраснелись, но не от румян, а от того, что она веселилась и чувствовала себя счастливой.

– Вам жарко, – сказал Юджин и встал около камина так, чтобы заслонить ее от жара.

«Более высокой любви не бывало между людьми», – думала я с горькой иронией, пока он стоял так, закрывая Бэйбу от жара и улыбаясь ей. Следующим в программе у нас как раз был коронный номер, дуэт Густава и Джоанны.

Для меня этот вечер был бесконечным огорчением. Уходя около одиннадцати, он не поцеловал меня и даже просто не сказал мне ничего особенного.

Даже во сне мне было страшно потерять его. Первое, что вспомнилось мне в момент пробуждения, были спетые Бэйбой «Алые ленты» и то, как он улыбался ей. Было холодно, я встала и начала одеваться. Окно побелело от мороза и налипших на стекло возле рамы снежинок.

На работу мне надо было рано, так как была суббота, самый суматошный день в лавке, и мне хотелось заранее приготовить как можно больше товара, чтобы потом не бегать за ним, когда повалят покупатели.

– О, дорогая, – сказала миссис Бёрнс, когда я вошла. Она пришла за колбасой и ветчиной, которые лежали на подносе на мраморной полке позади прилавка.

На мне была шубка, купленная мне им, и хозяйка пришла в восхищение от моего приобретения. Я сказала ей, что мне его купил Юджин Гейлард, а она вылупила на меня глаза и всплеснула руками:

– Что?! Он!

Я угадала, что она сейчас скажет, прежде чем она успела рот открыть. Миссис Бёрнс предостерегла меня, сказав, что он был женат и что одному Господу известно, сколько глупышек вроде меня ступили на скользкий путь, приведший их к гибели.

«Знаем мы этих невинных глупышек, – подумала я. – Такие же стервы, как Бэйба, с коварством, затаенном в глазах».

Но все-таки я спросила, правда ли, что он женат. Она сказала, что знает это хорошо из газеты. Два года назад она лежала в больнице, где ей удаляли тромб, а женщина, которая лежала вместе с ней в палате, сказала, что знает его еще с тех пор, когда он в рваных башмаках ходил.

– Он женат на какой-то американке, она то ли художница, то ли актриса, то ли еще кто-то, – сказала мне миссис Бёрнс.

Я стащила с себя шубу и бросила ее на пол. Она упала бесформенной грудой, но мне было все равно – я ненавидела его.

Я закрыла глаза и почувствовала, что живот мой проваливается куда-то все ниже и ниже. Теперь наконец-то все стало ясно: его сдержанность, дом в деревне, рассказы о пустынных калифорнийских пляжах с пустыми пивными жестянками и гниющие апельсины, и его одиночество.

Грусть эта призвала себе в спутницу другую. Стоя над поверженной шубой, я вспомнила ночь, когда утонула моя мама, и как я все цеплялась за глупую надежду, что произошла ошибка и что вот она войдет в комнату и спросит собравшихся, почему это они оплакивают ее. Я молилась, чтобы он не был женат.

– О Боже, пожалуйста, пусть он не будет женат, – просила я, зная, что все мои мольбы напрасны.

Машинально я заполнила товаром полки, потом достала из корзины яйца и стала очищать с них грязь сухой тряпкой. Если пятна не сходили легко, я сыпала немного соды. Потом я раскладывала их по полдюжине в специальные коробочки с отделениями, на которых было написано «свежие деревенские яйца».

Два яйца лопнули у меня в руке, они были порченые, и запах сероводорода, источаемый тухлыми яйцами, навсегда связался у меня в мозгу с несчастьем.

Я чувствовала себя ужасно, мне хотелось кричать, но Бернсы были в кухне, ели какое-то жаркое, и я не могла ничего сделать.

Он позвонил мне в одиннадцать. В лавке было не продохнуть, и за стойкой были мистер и миссис Бёрнс.

Голос его звучал бодро. Он звонил, чтобы пригласить меня к себе на следующий день. Он уже пару раз заговаривал об этом раньше.

– Я была бы очень рада познакомиться с вашей женой, как жаль, что вы раньше не сказали мне, что женаты, – сказала я.

– А вы меня не спрашивали, – ответил он, и в его тоне не чувствовалось и тени вины. Скорее наоборот, я услышала жесткие нотки и подумала, что он вот-вот бросит трубку. – Так мы едем ко мне завтра? – спросил он. У меня задрожали ноги. Я знала, что посетители смотрят на меня и слушают, о чем я говорю, многие из них подшучивали надо мной, намекая на каких-то мальчиков.

– Не знаю… Может быть… А ваша жена будет там?

– Нет, – пауза, – се там нет сейчас.

– О, – внезапно какое-то чувство смутной надежды охватило меня, и я спросила: – А она случайно не скончалась?

– Нет, она в Америке.

Я слышала, как у меня за спиной клацает кассовый аппарат, и понимала, что миссис Бёрнс будет дуться на меня весь день, если я не повешу трубку немедленно.

– Я должна идти, у нас полно работы, – сказала я высоким и нервным голосом.

Он предложил мне, если я того желаю, заехать за мной завтра в девять.

– Хорошо, в девять, – ответила я.

Он повесил трубку раньше, чем я успела это произнести.

Весь день потом я плакала в туалете и везде, где меня никто не видел. Я позвонила Тоду Миду, чтобы расспросить его об этом браке, но того не оказалось в конторе, так что я ничего в этот день не узнала.




Глава пятая


Было раннее воскресное утро, когда я выскользнула из дома. В чистом и прозрачном морозном воздухе далеко слышался перезвон колоколов дублинских костелов. Все спешили к мессе, а я спешила к нему в гости. У меня совсем не было угрызений совести по поводу того, что я пропускаю мессу, потому что было раннее утро, потому что я вымыла голову… Город побелел от снега и мороза, и местами дорога была скользкой.

Я отошла на угол улицы, чтобы ждать его там, потому что боялась, как бы Джоанна не послала за мной Густава.

– Нужно приглядеть за тобой, – сказала она, потому что, по ее мнению, мне нельзя было появляться в доме малознакомого мужчины. Она сказала, что он может оказаться шпионом или, хуже того, маньяком. Она произнесла «минияк».

– Я пойду одна, и все тут, – сказала я. Мне хотелось узнать все о его жене.

– Густав мешать не будет, – настаивала она. Джоанна и в самом деле беспокоилась обо мне. Она начистила коричневые ботинки Густава и поставила их к камину вместе с парой чистых серых носков. Он всегда обувался около горящего камина, погрев предварительно ноги.

– Ну хорошо, пусть так, – согласилась я и выскочила из дому под предлогом, что собираюсь пораньше попасть к мессе.

Юджин опоздал на десять минут. Лицо его было серым, а под глазами лежали круги, словно он провел бессонную ночь.

– Ого! – только и выдохнул он вместо приветствия, как только взглянул на меня.

На мне была соломенная шляпка – совсем не зимний головной убор с розовыми бутонами на нем.

– Вы словно дитя на свадьбе в этой шляпке, – рассмеялся он. Наверное, он считал, что я выгляжу в ней глупо. Мои длинные светлые волосы разметались по плечам, и я, пожалуй, слегка перестаралась, пудрясь, чтобы у меня на лице было поменьше румянца. Я сказала ему про Густава, который мог увязаться с нами. Он только улыбнулся. Мне эта улыбка показалась какой-то странной, и я подумала: а не стоило ли и в самом деле взять с собой кого-нибудь? Я произнесла в уме молитву моему ангелу-хранителю, чтобы он защитил меня:
		О, ангел Божий, мой дорогой хранитель,



		Которому любовь Всевышнего поручает меня ныне,



		Будь весь этот день со мною рядом,



		Просвети и защити, наставь и сохрани.








Юджин спросил меня, завтракала ли я. Я ответила, что нет. Я слишком волновалась, чтобы есть. Он протянул руку на заднее сиденье и достал оттуда мягкий пушистый шарф, которым обмотал мне шею. Он завязал его у меня под подбородком, а потом поцеловал меня, прежде чем тронуть машину.

Мы проехали город, миновали предместья и выехали на широкое шоссе с канавами и лесопосадками по обеим сторонам. Иногда нам попадались деревни: несколько домов, пара лавок, водокачка, часовня.

– Я никогда не пропускаю мессу, – сообщила я, когда он притормозил, чтобы дать возможность пройти вышедшим из ворот часовни людям.

– У меня как раз завалялась где-то парочка индульгенций и ходатайств об отлучении от церкви, может быть, они вам пригодятся? – заявил он, и я рассмеялась и сказала, что в деревне красиво. Ветви деревьев и маленькие нежные их отростки сплетались в причудливый узор на фоне серебрящегося от мороза неба. Я уже несколько месяцев не была в деревне – с тех пор, как ездила домой прошлым летом. Я подумала о моих отце и тетке, о том, как долго они спят в воскресенье после обеда и как читают газеты. Моя тетка приглядывала за отцом, и они жили в нашем старом доме, занимая пару больших сыроватых комнат.

– Уши не закладывает? – спросил он, когда мы одолевали крутой скалистый подъем. Когда мы забрались повыше, там уже не было деревьев, только кустарник и гранитные скалы. Среди безжизненных скал бродили овцы, и я чувствовала шум в ушах. До его дома мы добрались около одиннадцати. Мороз к тому времени спал, и лавровая изгородь вокруг дома выглядела глянцевато-зеленой. Дом был белым с французскими оконцами и с множеством деревьев вокруг.

К нам бросилась большая овчарка, и в открывшейся двери я увидела Анну. Я слышала о ней. Она ухаживала за ним и жила внизу в задней части дома. Она была замужем, и у нее был ребенок.

– Явились не запылились, – приветствовала она нас весьма дерзко.

– Здравствуй, Анна, – он вручил ей пакет, взятый из машины, и представил меня. В пакете были отбивные, баранья голова для собаки, бутылка джина и новый кофейник.

– О, выпивка! – обрадовалась она бутылке. Выглядела она очень неряшливой, с каким-то невымытым лицом и длинными прямыми волосами. Не то она еще не проснулась, не то с утра успела поднагрузиться – было не понятно.

Хотя стояла зима, на каменистой почве цвели цветы. Мертвые скалы были точно подернуты дымкой из маленьких синих цветочков. Я почувствовала, что ему очень хотелось показать мне свой дом, он что-то пробормотал, когда мы поднимались по ступенькам к двери.

Прихожая была чистой и светлой, крашенной маслом, со старинной мебелью и набором тростей в большой китайской подставке.

– Тижало ето убирать-та, – вздохнула Анна на пути в кухню. Как только мы вошли туда через одну дверь, ее муж вышел через другую. Анна сказала мне, что он очень стеснительный.

– Разве вы не рады, что приехали? – спросил Юджин, когда Анна ушла в сыроварню за кувшином сливок. Он сварил кофе.

– Здесь прекрасно, – воскликнула я, оглядывая просторную, облицованную камнем кухню. Мой взгляд на какое-то время задержался на колокольчике дверного звонка, который выглядел так, словно им никогда не пользовались. Дрова для просушки были сложены в небольшую поленницу в углу, а чайник так уютно пыхтел на огне! Это была самая лучшая кухня, которую я когда-либо видела.

Он переоделся в овсяного цвета пиджак и вышел на улицу, чтобы напилить еще дров. Анна сказала, что Дэнис ушел на весь день, он собирался приглядеть за овцами и починить забор. Мне так хотелось пойти вместе с Юджином, но она подвинула к огню стул для меня, так что мне пришлось сидеть и беседовать с ней, пока она нарезала капусту на широком кухонном столе. Она выглядела безобразно в черной хлопчатобумажной юбке и бесформенном сером джемпере. Кроме того, на голове у нее была мужская шляпа с заляпанной грязью лентой, за которую она воткнула утиное перо.

– А вы актриса? – спросила она, не успели мы остаться одни.

– Нет.

– Он знает полно актрис.

Она налила себе джина из привезенной Юджином бутылки и сообщила мне, что я не должна думать, будто она здесь служит. Смотрительница – это было то, как она себя называла, определяя свои взаимоотношения с хозяином дома. При этом она кивнула головой в направлении своего жилища, где спал ее девятимесячный ребенок. Она принялась рассказывать о том, как рожала, и о своем муже.

– Единственная женщина, к которой он по-настоящему тепло относился – это миссис Гейлард – Лора, – сказала она, глядя прямо мне в глаза. В ее желтых глазах поблескивали злобные искорки.

– Там, наверху, у него есть маленький голубой камень для нее. Он нашел его в горах.

Тут Анна принялась рассказывать о том, как весело было здесь раньше. Какие вечеринки здесь закатывались при Лоре. Я представила себе комнаты, полные гостей, свечи на столе красного дерева, фонарики на деревьях у дороги. До этого мне не совсем верилось, что Лора существовала, но теперь приходилось верить, потому что Анна сказала, что Лора была «шикозна», у нее было длинное меховое манто и собственная машина, и все такое.

– Теперь здесь не веселее, чем в церкви, – она налила себе еще джина и выжала в стакан немного лимона.

В капусте было много гнили, и Анна отрезала такие места и просто бросала их в огонь прямо с ножа.

Вернулся Юджин с охапкой дров, и она удалилась, сказав, что ей что-то там надо сделать наверху.

– Попивает? – спросил он. Бутылка с джином стояла на столе рядом с лимоном. Он убрал бутылку и сказал мне, что хочет показать свою новую бензопилу. Комната наполнилась запахами свежеспиленной древесины. На гладкой поверхности дерева виднелись пятнышки сучков и разводы годовых колец.

– Это, наверное, очень интересно, – сказала я, хотя любая техника приводила меня в трепет. Он подошел ко мне на цыпочках поцеловал меня и поинтересовался, не беспокоит ли меня что-нибудь, заметив некоторую тень смятения на моем лице.

– Она успела в красках воспеть всю нашу прежнюю жизнь здесь? – спросил он.

Я кивнула.

– Не следует верить в эту сказку, в ней нет правды ни на грош. Не говорила ли она вам, что у нас был «Роллс-Ройс» и дворецкий.

Я снова кивнула и улыбнулась, посмотрев на нелепо повисший у него над ухом завиток волос. Свое кепи он надел немного набекрень. Он казался таким бледненьким в своем пиджаке.

– Я потом вам расскажу, – сказал он, и хотя мне было так страшно узнать об этом, в то же время мне отчаянно хотелось все-таки быть в курсе, чтобы Анна не могла застигнуть меня врасплох, если ей вздумается еще пооткровенничать на тему его взаимоотношений со своей женой.

Мы обедали за круглым столиком в его кабинете. Мы несколько запоздали с трапезой, так как, поднабравшись джина, Анна успела управиться с овощами только после двух.

Вошла Анна с тарелками. На ней была ее неизменная шляпа, я даже подумала, нет ли у нее каких-нибудь лишаев на голове. На тарелках лежал аккуратно нарезанный бекон, и вслед за ним на стол был поставлен горшок с дымящейся картошкой.

– Прекрасный бекон, – подмигнула она Юджину, а он улыбнулся ей в ответ. Она решила чуть подкрасить свое желтое лицо, положив на веки фиолетовые тени, что никак не добавило ей очарования, потому что только подчеркнуло темные круги под ее глазами. Она сказала, что ей оставила «его половина». Она редко называла Лору по имени.

– Не хотели бы вы быть моим секретарем в этом охотничьем домике? – сказал он шутя, пока я разглядывала комнату и восхищалась ее убранством. Стены были покрыты блекло-голубой масляной краской. Штор на окнах не было, только ставни, а они были открыты, и поэтому света было предостаточно, чтобы разглядеть, что Анна кое-как протерла дорогую мебель, оставив на ней половину пыли. Вид из окна был просто волшебным. Прямо за двором, обнесенным изгородью, начиналось поле, чуть ниже – лесок, а дальше на некотором расстоянии – долина сказочного пурпура, Юджин объяснил мне, что там – березовая роща и что зимой веточки берез дают этот пригашенный пурпурный оттенок. Он предложил поехать туда после обеда, но мне не хотелось никуда ехать, чтобы не портить прекрасного ощущения.

– Скажите мне, какую пищу вы предпочитаете? – спросил он меня, добавляя мне масла в капусту и протягивая горчицу.

– Мне все нравится.

– Все? – изумился он.

Мне стало жаль, что я не изобразила, будто бы у меня есть вкус. Он начал рассказывать о своей работе, о сценарии, который он сделал для картины о голодающих. Он объехал весь мир: Индию, Африку, Сицилию, собирая материал. На его рабочем столе лежали фотографии полуразрушенных домов и хижин, грязных голодающих детей на дорогах. Один только их вид вызывал у меня чувство голода.

– Бенгалия, Гонолулу, Танганьика, – повторяла я за ним как в забытьи, перечисляя города, в которых он побывал. Я не имела ни малейшего представления, где они находятся.

– Вы много фильмов сняли? – спросила я.

– Нет. Я снимаю особенные маленькие фильмы… Среди них есть один, который, я думаю, понравился бы вам, о ребенке из племени Маори.

– А вашу фамилию видно на экране? – мне очень хотелось рассказать об этом тетке.

– Там такой маленький шрифт, – сказал он и показал величину букв, почти соединив большой и указательный пальцы, – никто и не читает. Я поставил в Голливуде один фильм, «Романс», вот на гонорар с него и купил этот дом.

«Это тоже, наверное, было во времена Лоры», – подумала я, а он уже говорил о другом своем фильме, про очистные сооружения.

– Очистные сооружения?

– Ну да, очистка сточных вод, это очень животрепещущий вопрос.

Я поняла, что он не шутит, и теперь мне стало ясно, что тетке про него рассказывать нельзя.

– Это очаровательные фильмы. Я часто думал о своей жизни: что она не состоялась, что все напрасно… Позже, когда я стал старше, я научился трезво оценивать многое из того, с чем мне приходилось сталкиваться. Теперь я знаю, что не успех, достигнутый в жизни, является решением проблем, а поражение, борьба, достижение и снова поражение… снова и снова, – он сказал все это даже не столько мне, сколько себе самому.

Его слова напомнили мне один фильм, который мне как-то довелось увидеть, о черепахе, которая, отложив яйца в песке, ползет обратно в море, в изнеможении издавая жалобные крики.

– Мне бы хотелось посмотреть какой-нибудь из ваших фильмов, – сказала я.

– Посмотрите, – ответил он, и я подумала, что ему это все равно.

В комнате стояла кровать, покрытая пледом. Юджин сказал, что ее принесли сюда сверху, когда кто-то заболел. Но кто это был, он не сказал.

Мы пошли гулять, чтобы я успела посмотреть на лес до темноты. Юджин выдал мне пару женских резиновых сапог и отороченный золотистым мехом плащ. Я перевернула сапоги, потому что однажды уже было так, что я нашла в сапоге дохлую мышь. Оттуда посыпались какие-то зерна.

– Годится? – спросил он.

– Очень даже, спасибо.

Они мне немного жали. Нога у «нее», наверное, была меньше моей. Бэйба говорит, что я могу гордиться тем, что у меня самая большая нога в Ирландии среди девушек.

Мы вошли в лес, находившийся позади дома, укрываясь от моросящего дождичка. Лес состоял из разнообразных деревьев, и земля под ногами была покрыта слоем гниющих листьев. Он сказал, что летом здесь вырастают большие подосиновики и подберезовики. Было очень тихо, если не считать шуршания дождя да похрустывания сухих веточек у нас под ногами. Несмотря на зимнее время, лес казался зеленым из-за большого количества елей. Он был неплохим укрытием от дождя.

– Итак, вы уже слышали, что я женат, – произнес он, когда я с восхищением разглядывала ягодки остролиста.

– Да, жена хозяина лавки сказала мне.

Он польщенно улыбнулся, видимо, он не ожидал, что его частная жизнь может быть столь интересна окружающим.

– И вам, наверное, думается, что это очень плохо?

– Ну что вы, нет, – сказала я, уставившись на раздвоенный дуб, напоминающий ноги великана.

Он продолжил:

– Я женился на американке, когда жил в Штатах. Она была очаровательна, очень неординарна, но прошла пара лет, и я стал не нужен ей. Я перестал быть «любимой игрушкой». Девушка из привилегированной семьи, воспитанная в вере в свою исключительность, просто меняет переставшего соответствовать ее требованиям мужа, как другие меняют надоевшее платье. Она уверена, что имеет право на счастье.

– Как жаль, – сказала я.

Ничего более глупого изречь в данном случае было невозможно, но мне просто нужно было хоть что-то сказать, чтобы не разрыдаться.

– Она не состоялась как художница. Мы жили в большом особняке в Голливуде, они подешевели за последние несколько лет, – сказал он куда-то в сторону, обращаясь к остролистнику. – Вечно голубое небо приводило меня в бешенство, как, впрочем, и люди с их «салют, Джо!», «привет, Эл!», «эй, Арт!». Мы приехали в Ирландию и купили этот дом. Я заработал денег на той картине, а у нее была денежная рента. Она ездила в школу на золоченом «Ройсе» и презирала окружающих.

Мне пришло в голову, что в глубине души он гордится этим, сам того не сознавая.

– У нее были обширные планы, – продолжал он, – охота, стрельба по мишеням, она воображала, что сюда съедутся режиссеры, сценаристы, продюсеры, если мы пошлем им приглашения. Мы их пригласили, но никто не приехал. Начались дожди, и с ними вернулся мой ревматизм.

Он повел шеей так осторожно, словно только и ждал очередного приступа.

– Мне пришлось, вытянув лицо, натянуть кальсоны. Она сказала мне, что я – средневековый тиран и обращаюсь с ней, как с рабыней, только потому, что я позволил ей принести полено для печки. Она уехала, когда я вместе с Дэнисом сметал в стога сено… Она оставила записку на столе и… – он остановился, очевидно, передумав говорить то, что собирался.

– Мне так жаль, – сказала я, мне и правда было очень жаль.

– О… спасибо, – улыбнулся он и протянул руку, чтобы поймать капли дождя, падающие с деревьев. Первый раз в моем присутствии он казался смущенным или давшим волю слабости.

Темные гладкие листья остролистника отбрасывали тень на его бледное лицо, отчего оно выглядело еще более нездоровым, и мне так хотелось заключить его в свои объятия, чтобы утешить! Мы двинулись дальше.

Пройдя через чащу, мы поднялись на склон оврага. Он протянул мне руку, помогая одолеть подъем. Я встала рядом с ним, и он показал мне открывающийся оттуда вид.

– Ах! – воскликнул он, точно пытаясь втянуть в себя весь воздух, наполнявший безграничный простор перед нами. – Вы не должны беспокоиться о том, что я женат.

– А я и не беспокоюсь, – солгала я.

– Я и сам поднял бы этот болезненный для меня вопрос. Мне нелегко об этом говорить, – произнес он, – ощущение вины и горечь утраты наносят раны, которые лишь с годами изглаживаются в душе.

Ни с того ни с сего меня охватила легкая дрожь, он обнял меня за плечи, подумав, наверное, что у меня закружилась голова от страха высоты.

Внизу на пожухшей траве паслись овцы. Кусты дрока были частью повыжжены, и в гаснущем свете дня сплетения ветвей были похожи на скелеты призраков. Их вид тяготил меня.

– Именно поэтому я не хотел, чтобы между мной и вами возникли бы какие-то отношения с самого начала, – произнес он тихо.

– Теперь я понимаю, – ответила я, а он резко повернулся и посмотрел, не плачу ли я.

Потом он улыбнулся:

– Вы дикарка, вы, наверное, выросли на воле.

Я вспомнила поле у нас дома, лужи грязной воды между деревьями и почувствовала себя брошенной.

– У вас в лице есть что-то мистическое, – сказала я. Вся скорбь с его лица улетучилась в полсекунды. Он от души рассмеялся и спросил, в каком таком словаре я вычитала это слово. Я могла себе представить, что это было не самое подходящее слово, но оно попалось мне в одной книге и поправилось своим звучанием.

– Милая девочка, придется вам бросить чтение книг. Он взял меня за руку, и мы помчались вниз по склону холма обратно в лес. Мы на скорую руку осмотрели сосновые посадки, сделанные им и обнесенные проволочной изгородью от кроликов и ланей. Он протянул руку и потрогал веточку сосны, а потом сказал, что хотел бы посадить дерево в честь моего визита. Мне хотелось знать, сажал ли он деревья для своей жены и любил ли он ее сейчас.

После чая Анна и ее муж ушли играть в карты, взяв с собой ребенка, хотя Юджин сказал, что малыш может получить воспаление легких.

Мне было неуютно оставаться с ним вдвоем в этом большом доме. Он зажег две настольные лампы. Закрыл ставни и сказал:

– Давайте послушаем музыку.

Пластинки лежали небольшими стопками прямо на полу, и еще повсюду были книги, книги. На стенах висели рога. Юджин сказал, что прежний владелец дома был, видимо, очень кровожадным, он повсюду понавешал рогов, отрубленных голов, понастелил шкур. Непривычная мне музыка наполнила комнату. Юджин стал двигаться в такт ей и, вдруг остановившись, посмотрел на меня, стараясь угадать, нравится мне музыка, под которую никто не пел, или нет.

– Ну, что вы скажете? Что она вам напоминает? – когда запись отзвучала.

Она напомнила мне летящих в небе клином журавлей.

– Птицы, – сказала я.

– Птицы?!

Он не понял, что я хотела сказать и поставил другую пластинку, которая звучала очень похоже.

– Опять птицы? – спросил он смеясь, и я кивнула. Наверное, он был разочарован, потому что больше в этот вечер пластинок не ставил.

– Пойдемте поднимемся и посмотрим, как там огонь, – предложил он.

Но мне не хотелось идти туда, потому что я боялась, а вдруг он хочет заманить меня в свою спальню, где из-за сырости он еще раньше растопил камин.

– Я побуду здесь, – ответила я, и он ушел, неся в руках бронзовый подсвечник с новой незажженной свечой.

Я начала перебирать предметы на его столе, чтобы найти что-нибудь интересное, что поведало бы мне о его жизни. Там было полно всяких бумаг, писем, даже авиаконвертов, пакетов с семенами, воротничков рубашек, медные гвозди в баночке и пепельницы с забавными рисунками.

– Не могли бы вы принести мне мехи для раздувания огня? – раздался его голос сверху.

Камин в спальне погас. Это была большая комната с двухспальной кроватью и темной мебелью красного дерева. Мое внимание привлекли подушки на кровати, положенные по две с каждой стороны.

– Просто иногда я сплю на одной стороне, а иногда на другой, – словно прочитав мои мысли, пояснил он. – Не уходите, – сказал он, налегая на мехи, раздувающие угли. Искры взметались вверх, освещая неровным колеблющимся светом изображение обнаженной женщины, лежащей на боку.

– Я должна уйти, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал естественно. Голая женщина – это совсем не то, на что по вечерам должен смотреть мужчина.

Дым попал ему в лицо, заставив закашляться.

– Откройте окно, пожалуйста, – попросил он, едва приходя в себя от сильнейшего приступа кашля, чуть было не задушившего его.

Рама была тугая, долго не открывалась, а потом внезапно распахнулась от приложенных мной усилий.

Ворвавшийся в комнату порыв свежего воздуха погасил свечу.

– Боюсь, мне пора домой, уже восемь, – произнесла я довольно-таки истеричным тоном, направляясь к выходу.

– Идите, моя милая, – сказал он, – но ведь я еще не соблазнил вас.

Он расхохотался, и я вспомнила его портрет внизу, на котором он выглядел зловеще. Я отчаянно дергала ручку двери, которую захлопнуло сквозняком, но не могла справиться с ней. Мои руки плохо слушались меня. Он снова зажег свечу и стоял там же, где и был, около камина, держа ее в руках.

– Может, хватит дрожать? – предложил он.

Потом он добавил, что не стоило так бурно реагировать на его слова, ведь это была всего лишь шутка. Я поняла, что повела себя, как дура, и заплакала.

– Ну же, ну, – сказал он, подойдя ко мне, – вы просто глупышка.

Он наклонился и поцеловал мой мокрый от слез рот, так нежно, как не целовал еще никогда.

Мы спустились, сделали чай и поговорили. Он сказал, что отвезет меня домой. Я причесалась.

На улице снова сделалось морозно, и звезды ярко горели в небе. Почва затвердела, а сосны все равно выглядели очень красиво в зеленоватом лунном свете. Я повернула к нему лицо, желая сказать, что я на самом деле вовсе не хочу уезжать так быстро. Здесь было так замечательно. На улице трещал мороз, а в кабинете было тепло, потрескивали дрова, кругом полумрак, и последний диск так и остался на готовом к работе проигрывателе.

– Мне совсем не хочется уезжать, – сказала я, но мы оделись, и он вывел машину, сказав, что придется ехать очень медленно из-за гололедицы, о которой предупреждали в девятичасовых новостях.

– Домой в деревню, – сказал Юджин. Он всегда говорил так, когда вез меня домой.




Глава шестая


С тех пор я стала бывать у него почти каждое воскресенье, и однажды случилось так, что я осталась ночевать.

Я спала в гостевой комнате, где недавно отлакировали пол, который прилипал к ногам.

Это я так говорю, что спала, на самом деле я не могла уснуть, потому что думала о нем. Я слышала, как он ходит внизу, насвистывая, часов до трех. Он дал мне почитать журнал. Там было много странных рисунков, изображающих людей с носами, как у цапли, и с какими-то лестницами, торчащими у них из ушей. Все это было совершенно непонятно. Свет я не гасила, потому что Анна сказала мне, что в этой комнате умерла женщина, еще до того, как Юджин купил дом. Это была жена полковника, принимавшая успокаивающие таблетки.

К утру я все-таки задремала, но в семь меня поднял звонок будильника, надо было собираться на работу.

– Не спалось? – спросил Юджин, когда мы встретились с ним на лестнице, оба мы едва сдерживали зевоту.

– Да, пожалуй.

– Глупо, да? Два человека в разных крыльях дома лежат и не спят. В следующий раз давайте уж составим друг другу компанию, положим между нами валик, во избежание, так сказать… что скажете? – сказал он, целуя меня.

Я отвела глаза. Меня воспитывали в таком духе, что такие вещи – это что-то очень личное, о чем нельзя говорить, и что женщина создана для того, чтобы ублажать мужа, притворяясь, что самой ей это очень нравится.

Он взял с собой в машину еду и термос с чаем, потому что времени позавтракать у нас не осталось.

В следующее воскресенье я снова пошла спать в свою комнату, мне не хотелось лежать в его постели. Он решил, что я просто ломаюсь, а на самом деле мне было страшно. Следующим утром, когда я уже встала, он постучался ко мне в комнату, и мы пошли немного прогуляться.

В нашей жизни есть незабываемые минуты: я вспоминаю то раннее утро и белые березки в предрассветном тумане, а потом солнце, поднимающееся из-за гор в багровом ореоле, словно мир был только что сотворен. Я помню, как все стало вдруг ярким вокруг, когда солнце хлынуло, растопив туман и давая тепло траве и всему живому.

– Мне бы очень хотелось, чтобы мы были вместе, – произнес он, положив руки мне на плечи.

– А так может случиться?

– Теперь это выглядит достаточно натурально и даже кажется неизбежным. Я не принадлежу к тому типу мужчин, которые любят «обжиматься» с девушками на заднем сиденье машин, мне просто не по себе от таких перспектив.

Целоваться и «обжиматься», как он выражался, мне очень нравилось, но этого я ему сказать не могла.

Я просто могла отложить это до Рождества.

Он пригласил Бэйбу, Джоанну и Густава вместе встретить Рождество, чтобы я не чувствовала себя скованной, потому что его друзья третировали меня. Они были по большей части иностранцы и рассказывали друг другу скабрезные анекдоты, а ко мне относились, как к какой-то убогой, которая находится здесь только для их забавы, чтобы было над кем поиздеваться.

Вечер получился на славу, со свечами вдоль стола и подарками для всех на елке. Джоанна была в своем репертуаре, она выпросила старую позолоченную раму и какие-то поленья для камина в столовой. Бэйба танцевала с Юджином, и у всех было полно выпивки.

В полночь гости отправились домой, а я осталась. Это было вполне прилично, потому что мама Юджина тоже осталась. Это была хрупкая маленькая женщина с твердым лицом и большим лбом, как у сына. Она сильно кашляла.

Юджин помог ей подняться наверх в гостевую комнату, обычно там спала я, и принес ей подогретого виски и маленький стаканчик для зубов. Потом он спустился, и мы поели холодной индейки и крекеров со сливками.

– Такое впечатление, что я посмотреть на вас толком не успел за весь день, а вы так здорово выглядели за ужином, – сказал он, когда мы сидели на овчинах у огня и ели. Он читал мне стихи Лорки, которые хоть и были мне непонятны, но звучали просто восхитительно. Он хотел, чтобы я почитала сама, но я засмущалась, иногда я вдруг стесняюсь в его присутствии. Одна сторона лица у меня покраснела от жара, и я сняла с уха большую яркую клипсу. Поднимая глаза от книги, Юджин заметил, что мочка уха у меня потемнела от дешевого металла замочка клипсы, он забеспокоился:

– Это может вызвать раздражение кожи, – произнес он, осмотрев красную, как фонарь, клипсу. Я купила их в Сочельник, чтобы быть красивой для него.

– Гонконгское производство! – воскликнул он, бросая клипсы в огонь. Я попыталась вытащить их щипцами, но куда там – они растаяли на раскаленных углях.

Я было надулась, но он успокоил меня, пообещав купить золотые.

– Если бы вы были мне безразличны, то меня бы не интересовали ваши ушки, – сказал он.

Я засмеялась, хотя у него были какие-то странные комплименты.

– Вы мягкая, чувственная, с сумасшедшинкой в глазах, – произнес он, глядя мне в глаза, которые почему-то считал зелеными.

– Зеленые глаза, медные волосы – моя мать не станет доверять вам, – сказал он.

У его матери были холодные, колючие, пронзительные голубые глаза, и ее всегда окружал запах эвкалиптового масла.

Я прилегла на расстеленный мех, и он поцеловал мое разгоряченное лицо.

Немного спустя он сказал:

– Пора в постель, мисс?

Мне было так хорошо просто лежать здесь, целуясь с ним, а постель означала, что все это должно кончиться… Я села, обхватив руками колени.

– Еще рано, – сказала я. Было два часа ночи.

– Надо еще зубки почистить, – сказал Юджин. Мы поднялись наверх и почистили зубы.

– Вы неправильно чистите зубы, нужно чистить их еще и сверху вниз.

Я думаю, что он это сказал просто, чтобы отвлечь меня. Я замолчала, и глаза у меня округлились как у совы, как случалось всякий раз, когда мне становилось страшно. Я знала, что вот-вот могу сделать что-то страшное. Я верила в ад, в вечную пытку огнем… Но ведь это будет потом?

В спальне было холодно. Обычно Анна разводит там огонь, но из-за хлопот с ужином и радостей по поводу подарков она забыла сделать это.

Он быстро разделся и бросил свою одежду на кресло. Я, застыв в оцепенении, стояла и смотрела на него, стуча зубами от страха и холода.

– Прыгай сюда, пока не простудилась, – сказал он.

На его длинной спине алела яркая клубничная родинка. Темные волосы торчали из подмышек, и в свете лампы его тело отливало медовым оттенком.

Он лег в постель, подперев голову кулаком.

– Не смотрите на меня, – попросила я.

Он закрыл глаза руками, но я видела, что между его пальцев остались большие пространства, через которые он мог видеть меня. Пока я снимала платье, он декламировал:
		Миссис Уайт спужалась очень,



		Дух привиделся ей ночью,



		Он вокруг столба летает,



		Алчно пончик уплетает…








– Вы такая маленькая толстушечка, – произнес он, когда я подошла к нему.

Меня трясло, но он думал, что это от холода. Он растер мою кожу, чтобы мне стало теплее, и сказал, что мои коленки холодны, как ледышки. Он сделал все, чтобы я расслабилась.

– У тебя такой славный пушок на животике, правда? – спросил он меня, нежно прикасаясь ко мне пальцами. Мне стало так ужасно стыдно, что я почувствовала, как мое тело окаменело. Меня охватил ужас.

– Что с тобой? – спросил он меня, поцеловав мои плотно сжатые губы. Он все так чувствовал, но почему он не мог понять, что со мной. – Тебя мучает совесть?

Дело было не в совести. Даже если бы я была его женой, мне все равно было бы страшно.

– Что, милая, что? У меня слишком жесткие руки? Если бы он не был так нежен со мной, наверное, я была бы храбрее. Я разрыдалась на его голом плече.

– Не знаю, – сказала я безнадежно.

Я вдруг почувствовала себя такой дурой, из-за того что плачу в постели, особенно после того, как я смеялась днем и давала всем понять, как я безумно счастлива.

– У тебя были травмы? – спросил он меня.

– Травмы? – переспросила я, да мне такого слова и слышать-то не приходилось. – Ну, я не знаю, – сказала я, – не знаю.

Единственное предложение, сложившееся в моем рыдающем сознании.

Он старался убедить меня, что нет причин для беспокойства, что мне нечего бояться. Он нежно ласкал меня, но мне все равно было страшно. До этого, в креслах, в машинах, в ресторанах я касалась его рук, целовала волосики на его запястьях и мечтала о том, чтобы его пальцы касались моей сокровенной плоти, тех мест, которых я еще никому не позволяла касаться. Но сейчас все вдруг перевернулось.

Он сказал, что я должна рассказать ему о своих опасениях, обсудив с ним свое состояние. Но я не могла. Мне хотелось только одного: заснуть, проснуться и знать, что все уже позади, как после операции.

Я лежала у него в руках и плакала, а он говорил мне, что я не должна истекать слезами, что мы оба сейчас просто ляжем и хорошенько выспимся, чтобы проснуться утром бодрыми и полными сил… Он говорил почти шепотом, обвиняя себя в том, что так необдуманно, так глупо поступил, даже не предположив, что у меня могут возникнуть страхи и нервозность.

В конце концов он принял снотворное и лег на другую часть кровати, собираясь спать.

– Прости меня, Юджин… я так люблю тебя, поверь мне, – прошептала я.

– Все хорошо, милая, – ответил он, потрепав меня по теплому бедру. Нам обоим уже не было холодно.

– Я не буду бояться завтра, – сказала я, зная, что все равно буду.

– Конечно, любимая, – успокоил он меня, – ты просто устала, поспи, утром все будет хорошо, не думай ни о чем, просто спи.

Он взял мою руку в свою. Мне так хотелось высморкаться, я так наплакалась, что просто дышать не могла. Мне было стыдно сморкаться, я считала это дурным тоном.

Я заснула в ужасном настроении.

Утром он разбудил меня своими прикосновениями, и я проснулась, не чувствуя себя в силах уступить ему. Он все понял, встал и начал одеваться. Я извинилась.

– Не надо все время извиняться, – сказал он, набрасывая себе на плечи подтяжки, – ничего сверхъестественного в твоем поведении нет, не терзай себя.

Юджин сел в кресло и стал надевать носки.

– Ты уже встаешь? – спросила я.

– Да, я всегда встаю с рассветом, если плохо сплю. Иду гулять или работать…

– Это я виновата.

– Перестань говорить о своей вине, не накручивай себя, – опять попросил он меня с таким выражением, что я даже была рада, что еще довольно темно и я не вижу его лица. Я не могла, не могла его видеть!

Он вышел из комнаты, и спустя некоторое время, я услышала, как хрустит гравий дорожки у него под ногами.

Я продолжала лежать, слезы текли по моим щекам.

За всю свою жизнь я ни разу не чувствовала такого стыда. Я была совершенно уверена в том, что наши отношения кончены из-за того, что я вела себя, как ребенок. Около половины девятого было уже совсем светло, хотя в небе осталось еще несколько звезд. Они были совсем тусклыми, как всегда выглядят звезды утром.

– Иди домой… исчезни, – сказала я звездам или самой себе. Я встала, оделась, снизу доносились какие-то звуки – это Анна возилась с печью. Я не знала, как посмотреть ей в лицо. Или его матери. Или Дэнису… Мой черный джемпер, который делал меня столь очаровательной за ужином, теперь, при свете дня, казался мне просто идиотским. Мне мечталось удрать из этого дома и вернуться в свою комнату у Джоанны, так, чтобы меня не заметили. Я взглянула в зеркало. Мое лицо, о Боже, оно было опухшим и красным. Все все поймут!

Пошел снег. Он пошел неожиданно и быстро, он падал, как дождь, косыми струями на поле, но немедленно таял. Я высунула голову, надеясь, что прохладный воздух и снег хоть немного приведут в порядок мое лицо, а потом пошла во вторую гостевую комнату, чтобы смять там постель. Пусть все думают, что я спала там. Я себя чувствовала дурой, я и была дурой, потому что все это делала, ведь Анна же все равно все заметит, ее мне не обмануть. Под диваном я нашла коробку со старыми игрушками и порванными книгами.

«Эта книга принадлежит малышке Франс Гейлард» – прочитала я на титульном листе книжки про животных. А потом уже совсем безобразие пошло, я посмотрела на поломанные и покусанные игрушки и разрыдалась над ними.

Внизу на кухне я не могла смотреть на него. Я сидела, опустив голову. Я бы, наверное, не пошла, но Анна застала меня во второй комнате и сказала, что завтрак готов.

Он вручил мне чашку и спросил:

– Как вам спалось, мисс Кэтлин Брэди? Хорошо? Анна была настороже, наблюдая в оба.

– Да, благодарю вас.

Он склонил голову и посмотрел на меня с сочувствием в глазах. Я прикрыла веки. Он засмеялся.

– Мне очень приятно, что вы хорошо спали, – сказал он, намазывая тост маслом и передавая мне.

Немного позже спустилась его мать, и мы продолжили завтрак вместе. Она жаловалась, что ее овсянка плохо приготовлена и лежит комом, сказала, что есть на свете всего одна вещь, которую она не выносит, – плохо приготовленная овсянка. Она жила с одной из своих сестер в Дублине.

– Увидимся, дорогуша, – сказала она мне, садясь в машину. Она обмотала шею шалью поверх шубы, и Юджин положил ей на колени бутылку с горячей водой. Это было около полудня, и мне казалось, что и мне уже пора, но он попросил меня остаться, потому что собирался поговорить со мной.

Мамаша выглядела умиротворенно, потому что он дал ей виски, шоколадку и белого мяса индюшки, которое завернул в промасленную бумагу. Ей нравилось, когда с ней носились – это была для нее своеобразная награда за то, что ей приходилось вкалывать официанткой, чтобы вырастить сына. Их взаимоотношения были довольно прохладными, с его стороны что-то вроде исполнения обязанностей, а с ее – чрезмерное внимание к мелочам. Ей нравилось, что он крутится вокруг нее.

Когда они отбыли, я пошла в лес. Метель кончилась, и теперь шел дождичек. Я стояла и думала: рискнуть ли остаться на вторую ночь? Я старалась принять правильное решение, а мягкие струйки дождя были своеобразным фоном для моих сложных переживаний. В моей голове кружился хоровод из деревьев, сырых кустов, травы. Воображаемые мужчины. В их руках я находила умиротворение и забвение. Но все это только уводило меня от решения. Я в своей жизни не смогла принять ни одного решения самостоятельно. За меня все решали: что носить, что есть, даже развлечения планировались, с этим прекрасно справлялась Бэйба. И я ходила кругами, касаясь мокрых стволов и ветвей деревьев, вдыхая божественный, ни с чем не сравнимый аромат леса.

Услышав звук мотора возвращающейся машины, я пошла обратно в дом. Вдруг раздался свист, Юджин шел в лес, чтобы найти меня. Он был в старой коричневой шляпе, придающей ему вид распутника. Когда он подошел ко мне, я поняла, что мне следует остаться еще на ночь, чтобы попробовать снова и опять опозориться.

– Я останусь, – сказала я твердо и увидела, что ему это приятно.

Он сказал, что я еще лучше выгляжу, что дождь мне идет, что я должна жить в стране, где все время идут дожди. И что мне надо носить волосы распущенными и обязательно макинтош.

– Я не буду бояться, – сказала я, когда мы поднимались по склону к дому, чтобы приготовить чай. Он очень хотел чая. Спать ему больше не хотелось… Мы заметили, что Анна наблюдает за нами с помощью полевого бинокля.

– Она разобьет его, – сказал Юджин, но к тому времени, как мы вернулись домой, она уже успела положить бинокль в футляр и повесить на вешалку в кабинете. Юджин сделал Анне по этому поводу замечание, но она за словом в карман не лезла и сказала, что ему, должно быть, все привиделось. Он порубил курицу, а Анна и я порезали овощи.

Вечером он принес китайскую лампу наверх и поставил ее на туалетный столик, чтобы я могла накраситься к ужину. Он стоял и смотрел, как я вожусь с пудрой и всей прочей косметикой. Я постаралась сделать себя как можно более бледной. В зеркале мое лицо выглядело по-детски круглым.

– Старик и девчушка, – сказал он, обращаясь к зеркалу. Возле него было полно косметики, ее, конечно же, оставила Лора. Он немного подискутировал сам с собой на тему бриться ему или нет.

– А если я кого-нибудь поцелую? – спросил он, глядя в зеркало и ощупывая свой подбородок.

Я рассмеялась.

– Что думаешь? – снова спросил он.

Я так любила целоваться с ним! Как было бы здорово, если бы людям надо было только целоваться, и все.

Он взял мою расческу и стал не торопясь расчесывать мои волосы. Мне так нравилось, как расческа властно царапает мою голову, что через некоторое время в меня просто вселился восторг. Он улыбался мне в зеркало.

– У меня такой тяжелый подбородок, а у тебя наоборот. У нас могут получиться дети с очень правильными подбородками, – сказал он, ожидая, что я рассмеюсь, но я не рассмеялась. Есть вещи, которые считают интимными, деторождение например. Мысль о детях приводит меня в ужас. Я ведь помню этот ящик с игрушками. Как я об этом забуду? Я пока решила об этом помолчать, однако тот час же выпалила:

– Я видела ящик с игрушками. Там, в гостевой, под кроватью, – сказала я.

– Да, конечно, это игрушки моего ребенка.

– О!

– У меня дочь, сейчас ей три года.

Мне показалось, что голос у него задрожал, но, может, мне это только показалось. Мне представилось, как он тетешкается с малышкой, и меня охватил прилив ревности.

– Вы скучаете о ней? – спросила я.

– Конечно, едва ли не каждую секунду я думаю о ней, или даже бывает, я слышу ее. Уж если ты обзавелся ребенком, надо сидеть и смотреть, как он вырастает.

Он продолжал расчесывать мои волосы, но теперь все это было уже по-другому.

* * *


Я опять спала в его постели, он дал мне белую фланелевую сорочку с розами. У моей мамы была в комоде точно такая же, на случай, если придется лечь в больницу… Он завел будильник на семь и поставил его на ближайший столик, а потом выключил свет. Я подумала о Лоре, потому что он сказал, что купил этот будильник в Нью-Йорке, однажды поздним вечером, когда он ходил, гулял где-то. Он мне еще сказал, что там в этом огромном городе полно магазинов и кинотеатров, что во многих из них любой может сидеть хоть до утра. Через пару дней он собирался в Лондон, а мне так хотелось, чтобы он взял меня с собой! За ужином принесли телеграмму, где говорилось, что ему немедленно следует прибыть в Лондон. После ужина, когда я ела апельсины, он дал мне прочитать эту телеграмму, там было написано:

«Старина! Твой сценарий про очистные сооружения завонял, как и положено очистным сооружениям. Если ты немедленно не явишься, то от него так и останется то, что задерживается в фильтрах этого самого сооружения.»

Человека, который послал эту телеграмму, звали, наверное, Сэм, и Юджин сказал, что ему придется отправиться в Лондон просто немедленно. Он специально вытащил большую парусиновую дорожную сумку из своего охотничьего запасника, чтобы она напоминала ему о том, что пора собираться в дорогу.

– А вам этой сумки будет достаточно? – спросила я его. Тут я подумала: а почему бы ему не взять меня с собой? Я ждала, что сейчас он предложит мне это. Я бы, конечно, отказалась, ведь девушке не пристало соглашаться сразу, но он вместо этого спросил меня, как я поступаю с косточками от апельсинов.

– Проглатываю, – сказала я.

– Проглатываете? – повторил он вслед за мной. Ну и он, и я представляли себе, как трудно с этими косточками. Если выковыривать их, дня не хватит.

– Не думайте, я смогу повести себя, как очень воспитанная девушка, чтобы вам не стыдно было показать меня в высшем обществе.

Спать мы отправились рано, и он дал мне ночнушку, отглаженную без малейшей складочки.

– Ну, вам, то есть тебе, то есть вам не холодно здесь? – спросил он меня, когда мы легли. Масляный обогреватель работал в комнате уже несколько часов, какой там холод?

– Вам это кажется непривычным? – сказал он и начал растирать мои холодные коленки, а потом спросил, хватает ли мне дюжины бутылок с горячей водой, чтобы согреться. Откуда ему было знать, что мы с Бэйбой купили только одну грелку, а уж чтоб на вторую разориться, тут простите… А уж за ту, что есть, мы с ней чуть не дрались, я даже старалась пораньше проснуться, чтобы захватить грелку первой.

– Совсем нет, – солгала я.

Его руки скользили по моему телу, и пальцы, его несравненные пальцы, искали тех мест, которые были сокровенными для меня, но мне так хотелось, чтобы… чтобы они дотрагивались до них. Я думала, что он не сегодня-завтра уедет в Лондон и несколько дней его не будет. Меня снова начали охватывать нервозность и какой-то неосознанный страх. Я опустила подол рубашки так, что он стал прикрывать колени, и сказала, что нам просто надо поговорить.

– Но я хочу любить тебя, – сказал он. – Я целый день только и думал о том, как мы с тобой займемся любовью, и я сумею доказать тебе, что это прекрасно. Ты будешь чувствовать себя счастливой.

Он начал ласкать меня очень осторожно, и я отвечала I на его ласки, думая только о том, как заставить себя не бояться. В эту ночь мы тоже потерпели неудачу.

Задолго до звонка будильника мы проснулись, нужно было возвращаться в Дублин. Будильник зазвонил, когда я уже была внизу и надевала пальто, но я не стала подниматься наверх только ради того, чтобы нажать на кнопочку.

В машине он молчал. Его лицо, повернутое ко мне в профиль, было таким чужим! Это было жесткое лицо оскорбленного человека.

– Надеюсь, вам будет хорошо в Лондоне, – выдавила я из себя.

– Очень надеюсь, – бросил он и спросил, ознакомилась ли я с книжками, которые он дал мне предыдущей ночью, прежде чем мы легли в постель. Книжек было две, первая – какой-то романчик, а вторая называлась «Знай свое тело и умей владеть им».

– У меня они с собой, – сказала я, постучав по своей сумочке в подтверждение того, что книги действительно там. Мне показалось на какое-то время, что сейчас он, возможно, попросит меня вернуть их ему, но он не сделал этого.

– Вы напишете мне из Лондона? – спросила я.

– Конечно, – сказал он, но довольно прохладно, – открыточку пришлю.

Я с отчаянием думала, что все было бы совсем по-другому, если бы я не боялась его в постели.

Мне так хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы как-то задеть его, например, закричать или швырнуть ему в лицо его проклятую шубу, или даже выпрыгнуть на ходу из машины. Спустя минуту я уже умирала от желания лежать в его объятиях, не бояться ничего и доставлять ему наслаждение. Больше всего на свете мне хотелось доставить ему наслаждение. Казалось, вечность прошла с тех пор, как он, погладив меня по голове, прошептал:

– Я не отпущу тебя, никогда.

А ведь прошло всего-то-навсего девять или десять часов, как мы лежали в постели и он целовал кончики моих пальцев, касался губами моих сосков, налившихся, как картофельные клубни. А потом меня опять охватил этот ужасный страх.

* * *


Он высадил меня около лавки. Я просила его не делать этого, на случай, если миссис Бёрнс выглянет из окна своей спальни, но он проигнорировал мою просьбу или просто не расслышал.

Я вышла, поблагодарила его и попрощалась.

И мир для меня померк…

Я пробежала несколько шагов, остававшихся до дверей лавки, спрятав лицо в воротник, как будто миссис Бёрнс не узнала бы меня или не заметила бы слез, покатившихся по моим щекам. Хотела ли я, чтобы он догнал меня и утешил, сказав хоть несколько теплых слов на прощанье? Или же боялась этого из-за моих хозяев? Во всяком случае, услышав шум мотора отъезжающей машины, я так и не поняла, что я испытала: разочарование или облегчение.

В лавке в этот день было много работы, я трудилась не покладая рук, но его лицо неотступно стояло перед моим внутренним взором. Я все время мысленно разговаривала с ним, пытаясь оправдать и объяснить свое нелепое поведение, которое казалось мне теперь еще более нелепым. Ведь он мог подумать, что я не люблю его, что я хотела оттолкнуть, оскорбить его! Я так страдала, что едва сдерживала слезы. Мне удалось не расплакаться, но влага, застилавшая глаза, делала меня почти слепой.

Только надежда на то, что, встретившись с ним, я сумею объяснить ему, что я просто дурочка, поддерживала меня. Но могла ли я надеяться на эту встречу? Не оттолкнула ли я его навсегда?

Ведь он так умен, так добр, так красив. Каждая девушка будет считать за счастье, если он обратит на нее внимание. А в Лондоне столько шикарных девушек. И уж они-то не будут вести себя так глупо. Мне не на что больше надеяться.

Последнюю фразу я произнесла вслух, и миссис Поттер, одна из наших постоянных покупательниц, участливо спросила, не может ли она чем-нибудь мне помочь и здорова ли я.

Ее озадаченный вид отрезвил меня, и я постаралась взять себя в руки.

Но это мало помогло, и, когда я предложила какой-то старушке яйца вместо грудинки, которую она просила, я поняла, что дальше так продолжаться не может.

Я уговорила миссис Бёрнс на полчаса заменить меня у прилавка и, забравшись в кладовую, всласть выплакалась.

Как ни странно, это меня успокоило, и, сполоснув холодной водой покрасневшие глаза, я вернулась к исполнению своих обязанностей. До самого вечера мне удалось больше не совершить ни одной досадной оплошности.




Глава седьмая


Потекли дни серые, пустые, безотрадные. Я погрузилась в темные глубины тоски и не видела, что могло бы утешить меня. Постоянные мысли о нем, о том, как глупо я поступила, о том, что навеки потеряла его, сначала разрывали мне сердце, а потом, превратившись в тупую непроходящую боль, сделали меня бессильной и ко всему безразличной. Даже Джоанна заметила это и, что меня сильно удивило, начала проявлять своеобразное сочувствие ко мне. Когда я увидела, что она добавила мне к ужину сэндвич с колбасой, я просто растерялась и едва не заплакала. Если даже Джоанна заметила мое состояние – дело плохо.

Бэйба же, для которой Джоанна не расщедрилась на колбасу, только презрительно фыркнула:

– Правильно, правильно, Джоанна, а то наша толстушка совсем исхудает. Ох и надоели мне эти сопли!

Ей, видимо, действительно надоел мой унылый вид, и она взялась за меня со свойственной ей энергией.

В субботу Бэйба утащила меня в кино, и, хотя я думала о своем и не поняла, о чем в фильме идет речь, и даже не запомнила его названия, эта прогулка взбодрила меня.

В воскресенье после мессы я отправилась на Доусон-стрит. Я не собиралась заходить в книжную лавку – она все равно не работала по воскресеньям, но я хотела просто погулять там, зайти выпить чаю, возможно, сесть за тот же столик, за которым сидел со мной он. Мне просто хотелось подышать тем воздухом.

Когда я подходила к книжной лавке, пошел дождь, и я, как и в тот день, стала под козырек, под который заспешили редкие прохожие. Стоя там, я озиралась по сторонам, будто надеялась увидеть его, но он был в Лондоне, и я не знала, с кем он проводит там время, с кем встречается.

Я думала о нем каждую секунду, а он, наверное, даже не вспоминал обо мне. Эта мысль вызвала у меня жгучую обиду. Если я для него ничего не значу, надо выбросить его из головы. Это было легко сказать, но сделать… Сделать это было выше моих сил.

Я так промокла и замерзла, что, добравшись домой, просто стучала зубами, а вода текла с меня ручьями.

Джоанна, бормоча себе под нос: «Майн Гот! Эта девушка так не есть благоразумна. Она заболейт, а я буду виноват!» – прошествовала в кухню, чтобы согреть мне чаю.

Бэйба заставила меня лечь в постель и без слов положила мне в ноги грелку. Я мелко дрожала и тихонько плакала. Ничто, ничто не могло меня утешить.

В понедельник утром я отправилась на работу все в том же ужасном настроении. А вечером… Вечером я получила от него письмо! Точнее, открытку, но для меня она была дороже любого самого длинного послания от кого угодно.

Он написал мне. Значит, он помнит обо мне. Значит, я увижу его, когда он вернется!

Он писал, что у него полно работы – целых две недели он не мог выбрать минуты, чтобы написать мне пару строчек и спрашивал, прочитала ли я те книги, которые он мне дал.

Про них-то я и забыла!

В тот ужасный день, придя вечером из лавки, я выложила их из сумки и спрятала в комод – в свой ящик, где хранила белье.

Конечно же, я их немедленно извлекла оттуда, и невыносимая Бэйба сразу же сунула в них свой нос.

Жуя печенье, она забралась с ногами в кресло, хорошо, что Джоанна этого не видела, и принялась перелистывать книги. Я даже не попыталась отобрать их у нее, а просто терпеливо ждала.

Наконец она с недовольной миной отбросила ту книгу, в которой речь шла о теле, и пренебрежительно заявила:

– Это для таких коровушек, как ты, я все уже давно знаю. Неужели ты была так глупа, что позволила ему разочароваться в себе?

– О, Бэйба! – не выдержала я. – Я так несчастна!

– А романчик, кажется, ничего, – не обращая на меня внимания, продолжала Бэйба, – пикантный.

Меня так раздражала ее привычка пользоваться этими модными словечками. И вообще Бэйба была способна думать только о себе – она даже не заметила, что я едва сдерживаю слезы. Но теперь, когда я узнала, что он помнит обо мне, я поняла, что мне следует успокоиться и не думать обо всем в столь мрачных тонах. Он написал мне значит, я дорога ему, а это главное. Когда он вернется, все будет по-другому.

Я промолчала, подобрала книгу и, усевшись на стул возле окна, принялась за чтение, однако Бэйба не дала мне сосредоточиться.

– Ой, – воскликнула она, – я совсем забыла тебе сказать! Туша купил билеты на показ мод в эту субботу.

– Туша купил билеты на показ мод? – я повторила раздельно каждое слово, не поверив своим ушам. То, что Туша сам купил билеты, было так же невероятно, как если бы он решил помыться по собственному почину.

– Мы идем втроем? – спросила я.

– Нет, он еще пригласил Имонна, – ответила Бэйба, – ну просто для компании.

– О Господи, чтобы он опять замучил нас своими «клево», «очень клево» и «ну, очень клево»? – вздохнула я и подумала, что лучше бы этот парень сломал себе ногу.

– Да ладно, тебе надо развеяться, а то просто смотреть невозможно на твою кислую деревенскую физиономию. Кстати, там мы можем встретить кого-нибудь, кто знает Гейларда.

– Юджина? – переспросила я тупо.

– Юджина, – передразнила она, – или не по нему мы все эти дни страдаем?

Идти мне никуда не хотелось, но я понимала, что сделать это все-таки следовало. А вдруг и правда мы встретим кого-нибудь, кто видел Юджина в Лондоне и я узнаю о нем что-нибудь новое?

Туша заехал за нами на такси, потому что мы с Бэйбой в один голос заявили, что от его собачьего фургона нас тошнит. Так как нашему приятелю не надо было вести машину, он прибыл к нам слегка навеселе. На всякий случай я спросила у него его адрес, чтобы не злить лишний раз Джоанну, он, видимо вспомнив огнетушитель, из которого та его поливала, только усмехнулся, но потом, подумав немного, счел за благо все-таки сказать нам, где он живет.

Бэйба успокоила меня, сказав шепотом, чтобы не огорчать Тушу, что в буфете не будет крепких напитков, а если и будут, то очень дорогие.

Я покивала головой, а сама подумала: «Будто бы Тушу это остановит.»

* * *


Блеск и роскошь фойе меня просто ослепили. В толпе я заметила несколько знакомых лиц – ту пожилую журналистку в большой черной шляпе, которая была в компании Юджина во время нашей первой встречи, Тода Мида и еще двух знакомых Юджина – я их видела у него дома, – один из них был с полной, кричаще одетой женщиной лет тридцати или, может быть, сорока.

Мы пришли перед самым началом, и нам пришлось потратить немало усилий, чтобы удержать Тушу от намерения пропустить стаканчик. Имонн не появился – какое счастье! – но это очень рассердило нашего кавалера.

– Я ему устрою, – пригрозил Туша, и мы стали уговаривать его, что не все уж так плохо, и мы с удовольствием составим ему компанию за стойкой, но не сейчас, а в перерыве. Наш кавалер пробурчал еще что-то себе под нос и покорно поплелся за нами. Когда он относительно трезв, его довольно легко уговорить.

У входа в демонстрационный зал я едва не столкнулась с той журналисткой. Она не узнала меня или сделала вид, что не узнала, а я сама не решилась обратиться к ней. Тогда же я поняла, что не осмелюсь заговорить и с теми двумя друзьями Юджина, разве что они сами это сделают. Но один из них куда-то исчез, а второй был так поглощен беседой со своей толстухой, что даже не заметил меня.

Оставался, правда, еще Тод, но что он мог знать? У меня заметно испортилось настроение… А тут еще Бэйба! Театрально заламывая руки, она вдруг воскликнула:

– Ах! Вы только посмотрите, как шикарно оформлен подиум.

Я не знала, что это такое, и поэтому промолчала, зато Туша, выхвативший из ее фразы только одно незнакомое слово, немедленно оживившись, спросил:

– Подиум, где подиум? Там что, наливают?

Мы сидели рядом с проходом, и я услышала приглушенный смешок.

– Нет, правда, может, там найдется стаканчик виски? – не желал униматься наш кавалер. – Ладно, Имонн, припомню я тебе.

– Да замолчи ты, – зашипела на него Бэйба.

На нас уже начали оглядываться, и я вдруг встретилась глазами с приятелем Юджина, его толстая спутница смерила нас всех презрительным взглядом и что-то сказала ему. Он отвернулся и ответил ей что-то, она, кивнув головой, засмеялась.

Я почувствовала, что краснею. Мои уши просто горели. Мне вдруг страшно захотелось уйти.

«Зачем только я пришла сюда с ними, – подумала я с досадой, – он будет смеяться надо мной, когда его друзья расскажут ему. Ведь я пришла только затем, чтобы узнать что-нибудь о нем».

Я почувствовала себя такой несчастной. Мне захотелось заплакать. А ведь он даже не знает, как я страдаю. Видимо, на моем лице все это отразилось, потому что Туша растерянно спросил:

– Что это ты, Кэтлин?

– Ты похожа на самую настоящую идиотку, – прошептала мне Бэйба.

Всегда она так!

В этот момент зазвучала тихая музыка, зажглись яркие лампы и появились девушки. Они медленно двигались по длинной вытянутой между рядами зрителей сцене, которая, как я потом узнала, называлась подиумом.

Какая-то дама в строгом темном костюме рассказывала о каждом платье, из какой оно ткани, какие использованы материалы для отделки, что главное в каждой модели, но я ее не слушала.

Я смотрела как завороженная. Эти девушки… Они были необыкновенны – высокие, стройные, они так гордо и легко выступали по ковровому покрытию, были так уверены в себе, их плечи – без единого пятнышка – блестели, как у мраморных статуй в музее. Они демонстрировали вечерние платья, а я сидела и с тоской думала, что ни в одном из них не могла бы себя чувствовать себя так уверенно, как они.

Одно платье меня особенно поразило. Нежно-розовое, очень открытое, с шуршащей блестящей юбкой. Лиф его был украшен лиловыми цветами. Плечи девушки-манекенщицы окутывал тончайший лиловый шарф, а ее руки были затянуты в длинные – за локоть – перчатки, которые так блестели, что казались скользкими. Вся она – эта девушка, – от темных волос, уложенных в высокую прическу, до шпилек се остроносых туфель, выглядела, как произведение искусства, так тщательно все было подобрано, так сочеталось одно с другим.

Я с отвращением вспомнила наши бальные платья из проката и чуть не заплакала. Оглянувшись, я с удивлением заметила, что Бэйба с глубокомысленным видом зарисовывает что-то в маленьком блокнотике, а Туша, растянув рот в дурацкой ухмылке, разглядывает ноги манекенщиц. Платья их его никак не интересовали.

Опять на сцене появилась та темноволосая уже в другом наряде и с другой прической, и я, вспомнив, что Юджину нравятся именно такие темноглазые, темноволосые и изящные девушки, совсем расстроилась и почти возненавидела ее.

Дама в темном костюме опять заговорила, нагнав этим такую тоску на Тушу, что тот не выдержал, издал какое-то невнятное мычание и, пригнувшись, неуклюже выбежал из зала. Я едва успела отдернуть ногу, чтобы он не раздавил се.

Я невольно посмотрела на приятеля Юджина, но тот отвел глаза в сторону, сделав вид, что ничего не заметил. Конечно же, он все это видел! Я снова почувствовала себя полным ничтожеством.

В перерыве мы обнаружили Тушу в баре, он уже успел порядком поднабраться. Он заказал нам по бокалу белого вина и все время ругался, что никогда больше не пойдет в подобные заведения, где человек не может получить нормальной выпивки за нормальные деньги.

Бармен за стойкой не обращал на него никакого внимания, очевидно, Туша успел-таки порядком ему поднадоесть. Для нас все, похоже, только начиналось.

«О Боже! – подумала я, – сейчас он вспомнит Кастро или, что еще хуже, решит выпить за ИРА. А если придет эта пара? А ведь они обязательно придут сюда и увидят меня в обществе пьяного Туши, распевающего заздравную Лумумбе».

Я посмотрела вокруг, но их не увидела. Зато к нам подошел Тод, и Бэйба принялась обсуждать модели платьев.

– Какая бездна вкуса, как все ново и оригинально, – изрекала она с пафосом.

– Я всегда замечал, что в тебе есть что-то аристократическое, – сказал Тод Мид с некоторой томностью.

– Да они обе, и Кэтлин, и Бэйба, самые настоящие дамы из общества, – подхватил Туша и, не спрашивая никого, заказал всем выпивку.

Мы выпили, и только я хотела задать Тоду свой вопрос про Юджина, как он сам спросил нас:

– А что-то я здесь не вижу нашего приятеля мистера Гейларда, вы не знаете, куда он подевался?

– Он в Лондоне, – вырвалось у меня, и я почувствовала, что опять краснею.

– То-то я его не вижу последнее время, думал даже, что он уехал в Америку.

В Америку, а что если он правда уехал к ней?! Нет, открытка же пришла из Лондона.

Бэйба что-то сказала, но я, поглощенная своими мыслями, даже не слышала что, зато до меня долетел обрывок брошенной Мидом фразы:

– Надеюсь, он здорово проводит там время.

Эта фраза звенела у меня в ушах, болью отдаваясь в сердце.

Они что-то весело обсуждали. Все чувствовали себя прекрасно. Всем было хорошо здесь, и ему, Юджину, тоже было хорошо там без меня. Он неплохо проводит время.

Я больше не могла выносить этой пытки и тихонько улизнула. Приближаясь к дому Джоанны, я подумала о том, что Бэйба всерьез разозлится на меня за то, что я бросила ее с Тушей одну. Ведь она все это устроила ради меня, но мне не надо было больше ничего, мне хотелось только одного быть с ним.

Дома я наплела Джоанне в ответ на ее вопрос о том, почему я вернулась одна, что у меня разболелась голова, и, быстренько прошмыгнув в нашу комнату, улеглась в постель, взяв в руки книжку Юджина. Честно говоря, она мне не понравилась, но я старалась разобраться во всем, что там было написано. Потом я отвлеклась и стала думать об авторе этой книги, мне всегда казалось, что говорить, а тем более писать о таких личных для каждого человека вещах – дело постыдное. Но с другой стороны, в предисловии говорилось, что автор – врач, хотя я всегда очень стесняюсь, если врач мужчина. Я так увлеклась этими своими размышлениями, что не заметила, как заснула. Все-таки у меня был очень тяжелый день, и почти все ночи с тех пор, как он уехал, я спала плохо.

Я так крепко уснула, что даже не слышала, как пришла Бэйба. Наверное, она поняла, как я себя чувствовала, потому что утром только немного поворчала из-за того, что ей одной пришлось возиться с Тушей, которому-таки удалось упиться до безобразного состояния. Она рассчитывала, что ей поможет Тод Мид, но он смылся домой к своей Салли, боясь, что она обидится на него за опоздание. Угощаться за счет Туши ему было в самый раз, а вот усаживать его пьяного в такси, тут уж извините!

– Хорошо еще, черт его дери, что ты догадалась спросить у него его проклятый адрес, – закончила свой рассказ Бэйба.

* * *


В воскресенье после мессы я пошла погулять по городу и долго бродила по тем местам, где бывали мы с Юджином. Мне на ум все время приходил образ стройной девушки в розовом платье, и я вдруг стала думать, что или она, или еще какая-нибудь такая же раскованная, уверенная в себе девушка сидит где-нибудь в кафе и пьет чай с ним и они улыбаются друг другу. Я представляла это себе так, словно смотрела в окно воображаемого кафе, в котором они сидели. Настроение у меня испортилось, и спать я легла с ужасной головной болью.

Работа в лавке отвлекала меня от грустных размышлений, не давая скучать, надо было пошевеливаться, особенно когда случался большой наплыв покупателей. Еще меня немножечко бодрило то, что он прислал мне открытку. Я надеялась и ждала…




Глава восьмая


Это случилось в самый обычный день – точно гром прогремел среди ясного дня.

Я разбирала счета – в лавке было затишье – и, услышав, что открылась дверь, поднялась, чтобы обслужить покупателя.

Ноги мои вдруг точно приросли к земле. В дверях стоял мой папаша. Я никак не ожидала увидеть его здесь, и меня тотчас же охватило предчувствие беды.

– Здравствуй, доченька, – елейно протянул он, и я поняла, что он пьян. Я очень растерялась и вместо приветствия пробормотала что-то невразумительное. Но он не нуждался в моих словах, а жаждал говорить сам, поэтому начал без лишних предисловий:

– Докатилась! Опозорила меня! Мне уже и письма пишут, – он кашлянул, – о том, с кем ты время проводишь.

– С кем? – опешила я. – Какое время? Что за письма?

– Значит, все хорошо? Все, значит, как надо?

– А что? – протянула я, уже уверенная в том, что сейчас произойдет что-то ужасное.

– А вот полюбуйся, что мне пишут!

Он вынул письмо из кармана и, чуть успокоившись, сказал:

– Я хочу поговорить с тобой, моя драгоценная. Ты живешь не по-божьи…

– Что-что? – переспросила я, разворачивая письмо. Оно было напечатано на машинке. Сердце у меня упало.

«Дорогой мистер Брэди!

Полагаю, что самое время вам узнать о том, где и с кем ваша дочь проводит время. Более двух месяцев она встречается с женатым мужчиной, который не живет со своей женой. О нем в городе сложилось мнение, как об ужасном проходимце. Неизвестен источник его доходов, к тому же он не исповедует никакой религии. Он отправил свою жену в Америку и использует свой дом, чтобы, пригласив туда молоденьких девушек и усыпив их бдительность, опоить их. Ваша дочь ходит туда одна. Надеюсь, что мое предупреждение не запоздало, потому что мне больно было бы узнать, что порядочная ирландская девушка, добрая католичка, стала жертвой грязного иностранца. Друг».

Я снова прочитала письмо, сквозь пелену слез, застилавшую мои глаза. Я плакала не потому, что рядом стоял разгневанный отец, а от того, что кто-то мог позволить себе думать так о Юджине.

– Нечего сказать, дождался я, грешный, на старости лет!

Сейчас уже и не помню почему, но отец казался каким-то уж очень высоким, и голос его был хриплым от ярости.

– Все это ложь, – сказала я, – все полное вранье! Я знаю этого человека, – я не могла заставить себя произнести имя Юджина, – его знают и Бэйба, и моя квартирная хозяйка, и вообще все, кого знаю я, считают его порядочным человеком.

– Он разведен?

– Да, то есть еще нет…

Лицо отца налилось кровью:

– Где!? Где он!? Я из него душу вышибу!

– Он уехал, – ответила я.

– Тебе нечего делать рядом с ним, – отрезал отец, – только попробуй взглянуть на него еще раз!

Мне это показалось уже чересчур:

– Я сама себе хозяйка, я буду поступать, как мне хочется.

– Я не потерплю этого! – заорал он.

Миссис Бёрнс примчалась, чтобы узнать, что происходит. Она стала говорить моему отцу, какая я хорошая девушка, и предложила мне отвести его к Джоанне на чашку чая. Ей очень хотелось скорее спровадить его, потому что он дико выглядел и еще более дико вопил.

Джоанна тоже не жаждала с ним возиться.

– Он может тошнить на мой лучший ковер, и Густав нет дом, – изрекла она, когда мы с ней заваривали чай. Отец в это время сидел в столовой и пил вино, придумывая различные казни для Юджина.

Я взяла из плаща, который мой отец повесил на вешалку в коридоре, три фунта. Плащ пах вином и табаком, в каждом кармане были фунтовые купюры, так что я могла надеяться, что исчезновение трех из них замечено не будет. Он, должно быть, получил какие-то деньги за аренду пастбищ, потому что, хотя Джек Холланд и владел большей частью нашей земли, мой отец сохранял несколько полей у самой границы владений.

После того как он попил чаю, Джоанна попросила меня проводить папашу вон, так как он уже начал отключаться прямо в кресле.

Я пошла с ним вместе до телефонной будки на дороге, чтобы вызвать такси и отправить его на станцию.

– Ты поедешь со мной домой. Понятно? – заявил он.

Я пошла впереди на некотором расстоянии:

– Я не могу бросить работу.

– Не думай, что сумеешь надуть меня, – сказал он, – ты едешь со мной, и никаких разговоров.

Он заломил свою новую шляпу на затылок и почесал лоб, на котором осталась красная полоска.

– Хватит вопить на улице, – сказала я.

Именно на этой улице жили многие из клиентов нашей лавки, и мне не хотелось перед ними позориться.

– Ты едешь домой, – упрямо повторял он.

Мне не хотелось домой, даже в лучшие времена дом нагонял на меня тоску. После того как утонула мама, наш дом был заложен, потом его купил Джек Холланд. Отец переехал в сторожку, а Джек сдал дом монашкам. Они и года там не прожили, съехали, жалуясь, что дом слишком уж дорог и в нем сыро. Но скоро поползли всякие слухи, что там видели привидение моей матери. Служащий банка, который собирался снять дом, передумал, услышав о том, что говорят про привидение в округе, так что в отчаянии Джек Холланд попросил отца вселиться обратно на некоторое время, чтобы слухи утихли. С тех пор прошло уже больше года. Сестра матери, моя тетка Молли, приехала приглядывать за моим отцом, с тех пор как умер ее отец, и она осталась наедине с ветром в своем доме на острове Шеннон. Она была рада возможности заботиться об отце и видеть хоть иногда то почтальона, то еще какого-нибудь случайного гостя.

Я позвонила на ближайшую стоянку такси, попросила водителя подобрать пас и стала ждать, отвернувшись от отца.

– Не много-то у тебя слов находится для родного отца.

– А что я должна говорить? – с горечью сказала я, Я кое-что обдумывала. Я решила, что, когда он сядет в такси, я смоюсь, скажу, что оставила у Джоанны какую-нибудь необходимую мне вещь, но в то же время я понимала, что план мой вряд ли увенчается успехом.

Мы ждали. Пальцы на ногах у меня стали подмерзать, и я шевелила ими, чтобы хоть чуть-чуть согреть ноги.

– Едет, – сказала я и подняла руку. Такси остановилось.

Я открыла дверь, и отец неуклюже ввалился в салон. Из-за своего роста у него всегда были сложности с посадкой в машины.

– Ой, я же забыла свой чемодан! Придется вернуться за ним, – притворно воскликнула я.

– Зачем возвращаться одной? Сейчас вместе и заедем, – подозрительно проговорил отец.

– Ну зачем ехать? Такси может развернуться в переулке, я мигом!

Я захлопнула дверь перед его носом, несмотря на крики, и побежала в направлении Джоаниного дома. У водителя уйдет несколько минут на то, чтобы выехать на главную дорогу, за это время я вполне смогу добежать до любого соседнего с домом Джоанны здания, постучать в первую попавшуюся дверь, и, возможно, мне повезет. Я знала там одну женщину, детям которой я постоянно давала конфеты.

Я бежала, как сумасшедшая, толкнула калеку и даже не извинилась. Я почти уже добежала до угла переулка, в котором стоял дом Джоанны, когда услышала звук мотора рядом за моей спиной.

– Назад, назад! – кричал папаша, но это только добавило мне прыти, я понимала, что он слишком пьян для того, чтобы соревноваться со мной в беге. Машина обогнала меня, и я не успела еще броситься в противоположном направлении, как выскочивший из такси отец поймал меня за полу шубы.

– Ничего не выйдет, от меня два раза не уйти.

– Я не поеду домой, не поеду, не поеду! – кричала я на всю улицу в надежде, что какой-нибудь прохожий заступится за меня.

– Марш в машину! – приказал он. Я взялась руками за ограждение.

– Я позову полицию, – сказала я, но в этот момент водитель вышел из машины, и вдвоем с отцом они поволокли меня к открытой дверке.

Им удалось втащить меня в салон, я боялась, как бы они не порвали мою шубу – подарок Юджина. На той стороне дороги собралась стайка детей поглазеть на нас. А водитель стал убеждать меня, что я должна проявлять больше здравого смысла и ехать с отцом, который ничего, кроме добра, мне не желает.

Я отодвинулась от отца насколько возможно дальше, а он всю дорогу до вокзала рассказывал водителю, какой несносной девчонкой я была и что я, и никто иной, свела в могилу мать.

– Ничего, кроме хорошей порки, она не заслуживает, – подытожил он, а я беззвучно плакала.

На станции он купил два билета в один конец, и мы, пройдя на перрон, направились к поезду, который отправлялся через двадцать минут.

– Чашку чайку выпьешь? – спросил он, когда поезд тронулся. Это первое, что он спросил с того момента, как мы сели в вагон. Я знала, что он хочет пойти в бар, который располагается в одном вагоне с рестораном в таких поездах.

– Не хочу, спасибо, – ответила я, чтобы позлить его. Я обдумывала план побега. Что лучше, тихонечко выскользнуть на первой остановке или, рванув стоп-кран, выпрыгнуть? В голове моей один дерзкий план сменялся другим, но, когда папаша обратился ко мне, я задрожала.

– А вот ты бы пошел и выпил, – предложила я, но он угадал мои мысли и сказал, что я пойду с ним. Мы вышли в коридор и отправились на поиски бара.

Себе он заказал двойной виски, а мне сэндвич с ветчиной и чай. Чай был в пластиковом стаканчике, который жутко нагрелся, и мне пришлось держать его через носовой платок.

– Господи Иисусе, я не я, если это не Джимми Брэди! – услышала я голос за своей спиной.

– Ти-им, – протянул отец обрадованно, поднимаясь и приветствуя своего старого приятеля.

Они ухватили друг друга за лацканы пиджаков и с гримасами рьяного удивления на красных опухших лицах принялись радоваться тому, какие совпадения случаются в жизни.

Зная, что сейчас все будет только еще хуже и что отец напьется еще сильнее, потому что с этим Тимом Хили он в школе играл в хоккей на траве, я в отчаянии выдавила из себя вместо приветствия:

– О Боже!

Мой папаша и Тим вместе с двумя другими друзьями, с которыми тот пьянствовал до нашего появления, устроились рядом у стойки, и отец заказал им всем выпивку за свой счет.

– Вот, везу домой свою детульку, – кивнул папаша, указывая на меня. Все трое мужчин пожали мне руку, а один сдавил ее так, что его перстень-печатка оставил след на моем пальце. Тим Хили заказал для меня оранж и уселся рядом со мной.

– Подвигайся, – сказал он, и я пересела на холодный стул, а он занял мое нагретое местечко.

– Ну, Кэтлин? Кэтлин, так ведь? Как дела? Ты красивая девушка, да как же тебе не быть такой. Ведь твои родители достойные люди. Как здоровье матушки?

– Она скончалась, – ответила я, – утонула.

На его тупом бычьем лице появилось выражение неподдельного горя, я даже подумала, что он вот-вот расплачется. Он сжал мне локоть и сказал, что готов был бы отдать двадцать тысяч фунтов, только бы такого не случилось.

– Лучшие уходят первыми, – всхлипнул он, сдерживая слезы.

– Да.

Идиотские рождественские лозунги висели в каждом окне, а особенно хорош был один – «Мир на земле всем людям доброй воли» – прямо под рекламой, призывающей всех пить побольше портера.

Тим Хили хотел подняться и выразить соболезнования моему папаше, но я попросила его не делать этого. Я знала, что если сейчас отцу напомнить про смерть матери, то от этого он только еще больше напьется.

– Ты же знаешь меня, – ударил себя в грудь Тим Хили, – я и мухи не обижу.

Позже он сообщил мне, что занимается проверкой колбасных фабрик и сейчас как раз едет с инспекцией в Марборо.

– Видела бы ты, как делают колбасу! – воскликнул он, откидывая голову и разевая рот во всю ширину, всем своим видом стараясь показать, какие безобразия творятся производителями колбас. Он мне смертельно надоел, но я слушала его, надеясь с его помощью сбежать отсюда. Я решила, что рано или поздно они с отцом станут предаваться воспоминаниям о своих спортивных успехах, а я тихонечко улизну, спрячусь в туалете и сойду на следующей станции.

Они все больше увлекались разговором, тряся головами и не обращая на меня внимания, словно я была дитем неразумным. Четырьмя стаканами оранжада можно было напиться под завязку.

– Д-вай с-пъем нашу стар-рую! – потребовал Тим. – Запевай!

– Не-а, – покачал головой отец, – я уже не тот, стар стал, давайте все хором.

Они спели «Кевин Барри» не в такт не в лад, и невпопад, но это их не волновало. Молодой бармен, тяжело вздохнув, посмотрел на них, соображая, не пора ли остановить их, но папаша дружески помахал ему рукой и предложил присоединиться к пению.

– Проклятые англичане, – сказал Тим, когда они закончили, чем вызвал вздох сочувствия, прошелестевший по всему залу.

Вдруг, никого не спрашивая, мой отец затянул: «Я вздыхаю по Джейни, девушке с ореховыми волосами».

Он рвал на себе воротник, словно тот душил его, и его глаза наполнились слезами. Наверное, он вспомнил о маме, потому что, когда она была жива, он частенько пел эту песню в Рождество.

За окном проплывали безрадостные пейзажи, поля, поля. Поезд уносил нас все дальше от Дублина к центральной ирландской равнине.

Теперь можно было попробовать. Я встала, намереваясь тихонько проскользнуть к выходу.

– Куда намылилась? – спросил недремлющий страж.

– Могу я выйти в туалет? – спросила я. Не люблю говорить «уборная».

– Вполне естественная потребность, вполне естественная, – сказал Тим и, подмигнув отцу, добавил: – Провожу-ка я даму.

Он повел меня по коридору. Отец, должно быть, попросил его приглядеть за мной.

– Не нужно беспокоиться, – сказал он мне, – скоро тебе встретится настоящий парень, твоего круга, ровня тебе.

Я ничего ему не сказала, но я твердо решила, что никогда в жизни не выйду ни за кого своего круга.

Спокойные лица людей, поедающих в ресторане всякую снедь, вызвали во мне глухое отчаяние по поводу моей собственной судьбы.

– Будет лучше, если мы поторопимся, – сказал Тим Хили, когда мы проходили через вагон первого класса, где люди отдыхали, откинув головы на покрытые материей подголовники кресел, а трое священников резались в карты.

– Я подожду, – сказал он.

В этот раз убежать мне не удалось.

В Марборо Тим Хили со своими спутниками вышел. Перед этим, конечно, состоялась бурная сцена прощания с распитием немалого количества спиртного.

Мы снова остались вдвоем с отцом.

Он был уже совершенно пьян и раскачивался на своем высоком табурете. Неловкими движениями он вытащил из кармана пачку сигарет, смятую в лепешку, и проговорил:

– Эй, угощайся моими!

Это предложение было сделано бармену, который помог ему подняться, чтобы отвести в вагон, где оставались мои перчатки и вечерняя газета.

– Я сам дойду, сам, – все время протестовал отец.

– Никто не сомневается, – согласился бармен, продолжая поддерживать его.

Папаша уселся в углу и плотно закрыл глаза.

Следующей остановкой была Роскри, но до нее было еще минут тридцать, не меньше, а к этому времени он мог и проснуться. Я пододвинулась к окну, где был стоп-кран и красная табличка: «Штраф пять фунтов за необоснованное пользование». Я собиралась воспользоваться этим приспособлением. Чтобы набраться храбрости, я стала представлять, как сбегутся проводники и, растолкав ничего не соображавшего папашу, потребуют у него пять фунтов. А я к тому времени растворюсь в черноте полей. На улице было темно – хоть глаз выколи, и я мечтала, чтобы хоть какое-нибудь жилье оказалось поблизости. Потом мне пришли на ум сторожевые псы, охраняющие фермы, но это не поколебало моей решимости.

Я тихонечко приподнялась и на всякий случай лишний раз посмотрела, спит он или нет. Голова его была запрокинута назад, а изо рта свисал погасший окурок сигареты. Мне стало жаль моего отца, такого слабого, усталого и никому не нужного.

– Хватит жалеть его, не будь дурой, он загубил жизнь твоей матери, – сказала я себе, протягивая руку к черной ручке стоп-крана и трепеща, как осенний лист на ветру.

– Дергай, дергай, ну же, ну! – шептала я себе. Или этот мой нервный шепот разбудил его, или он вообще не спал, только он неожиданно сел нормально и сказал:

– Где мы, где?

Я отдернула руку и села ни жива, ни мертва на свое место. Благодарение Господу, я хоть не успела ничего сделать.

– Я просто хотела посмотреть, где мы едем, – сказала я, ненавидя себя за трусость.

– Ты не первый день здесь ездишь, чтобы не знать, где мы.

Он закурил и до самого конца нашего путешествия больше уже не спал. Повозка, запряженная лошадьми, встретила нас на нашей плохо освещенной станции. Еще раньше я послала тетке телеграмму, что мы едем.

* * *


Кухня наша не изменилась и производила на меня все то же гнетущее впечатление, что и раньше. Старая папашина одежда, разбросанная на стульях, засохший фикус и лампадка перед иконкой в углу.

Мы уложили так и нераздевшегося отца на топчан в кухне, и тетка прочла мне наставление. Ничего другого от нее я и не ждала.

Она приготовила чай и достала остатки рождественского пирога из ржавой жестянки. Он был отвратителен, этот засохший пирог, но, чтобы сделать ей приятное, я его съела. Она все продолжала тарахтеть про хорошее образование, которое мне дали, и про тот удар, который обрушился на моего отца, когда он прочел это письмо.

* * *


Потом тетка спрятала папашины башмаки, чтобы утром он не мог отправиться продолжать свои пьяные подвиги. Потом мы громко прочитали молитвы. Но спать лечь было нельзя, потому что отец мог проснуться и разжечь огонь, чтобы понять, где он находится, а это может кончиться пожаром или, еще того хуже, скандалом.

Мы с теткой сидели в полутьме и болтали. Прочитав мне мораль, она несколько успокоилась, и с ней стало возможно разговаривать по-человечески.

Я рассказывала ей о том, как мы с Бэйбой проводим время, ходим в кино или на танцы, а иногда пьем кофе и едим мороженое. Я говорила о своей работе, о том, что я делаю в лавке, и что миссис Бёрнс обещала мне прибавку к жалованью. Потом я описала дом, где мы жили, и нашу квартирную хозяйку Джоанну, и ее мужа Густава, не забыла даже и о надутом индюке Джанни. Я постаралась изобразить, как все они смешно говорят по-английски, но тут моя добрая тетушка не преминула пройтись по поводу нахальных иностранцев, которых полным-полно повсюду, и я резко переменила тему.

Кстати, оказавшись здесь, в доме, где выросла, я сразу же заметила, что тетушка, как и прежде, не слишком надсаживается на домашней работе. А как все у нас блестело, когда была жива мама!

Можно было только догадываться о том, что творится наверху, в тех комнатах, где никто не жил. Если я не сбегу отсюда, то мне придется самой приводить все в порядок, и мне стало просто нехорошо, когда я осознала, сколько это займет времени. А я вовсе и не собиралась задерживаться здесь, хотя просто не представляла себе, как выбраться.

Тетя Молли жаловалась мне на отца. Жили они небогато, но это было бы еще ничего, а вот папашины пьянки и дебоши сильно отравляли ей существование. Но больше всего на свете ее огорчило известие о моих отношениях с Юджином. Об этом знали все в округе, некоторые осуждали меня, и все жалели отца и тетку.

Я даже разозлилась, когда она стала рассказывать мне о своем визите к Бреннонам. Мне очень живо представилось кудахтанье седенькой, сухонькой, глуховатой, но, несмотря на годы и ревматизм, очень энергичной бабульки Бреннон:

– Хороши эти современные девушки! Ни стыда, ни совести у них нет. Родители из сил выбиваются, растят и лелеют их, чтобы они вышли замуж за добрых католиков, а они ведут себя, как уличные девки: путаются с проклятыми иностранцами. Никакой благодарности, никакого почтения!

Нечто подобное, только без упоминания о проклятых иностранцах, она говорила по поводу Мод О'Коннел. Так и вижу ее – седые редкие волосы растрепаны, похожий на птичью лапку кулачок трясется, а из сморщенных бледных губ – у нее не было передних зубов – брызжет слюна.

Это было, когда еще была жива мама, и старуха Бреннон не поленилась притащиться к нам, чтобы рассказать о постыдном поведении Мод.

И хотя я тогда была еще довольно мала и не очень понимала, о чем они говорят, я прекрасно помню, как она сидела у нас на кухне и возмущалась, а мама поила ее чаем и молчала. Она никогда никого не осуждала, моя мама, тем более с такой вот яростью, но гостья была намного старше ее, и мама не считала удобным спорить с ней.

У мамы даже и не было сил на споры, ведь она так уставала, работая с рассвета до самой ночи. Все держалось на ней – и дом, и курятник.

Тут я подумала, что хорошо бы сходить на берег Шеннона, посидеть там и помечтать о том, как было бы хорошо, если бы мама была жива. Она бы не стала осуждать меня, она бы поняла, что я люблю этого человека и для меня совершенно не имеет значения, что он иностранец. Для нее это тоже бы не было таким важным, как для остальных. Но тут мне пришло в голову, что мама все-таки огорчилась бы, узнав, что Юджин женат. Я вновь подумала о нем и о том, что он, возможно, вот сейчас вернулся в Дублин и пришел к Джоанне, чтобы увидеть меня, а я должна сидеть здесь и слушать без умолку тарахтящую тетку Молли. Ее речь казалась мне журчанием ручейка, столь же малозначительным, как и убаюкивающим.

Мне вдруг очень захотелось рассказать ей о Юджине, но я тут же подумала, что она все равно ничего не сможет понять и я вместо участия натолкнусь на глухую стену ее упрямства: она опять станет возмущаться и читать мне мораль, а этого с меня уже хватит.

Тетя Молли опять завела разговор о Бреннонах, правда на сей раз о «девочках» Бреннон, как их все тут называли. Две толстые, рыжие неряхи с веснушками на носу и на руках. Обе они были скучными и слезливыми. Глупыми и ленивыми. Вечно хихикающими и что-нибудь жующими. Но зато они были такими послушными.

Хотя эти двойняшки и были не то на два, не то на три года старше меня, но так и сидели в этой глухомани, даже и не помышляя о том, чтобы попытаться изменить свою жизнь. Наверное, им она нравилась, а может быть, просто они не представляли себе другой.

Хотя кому они нужны в Дублине? Да что Дублин, им и в Лимерике-то делать нечего.

Тут я уловила одну фразу, хотя я почти не слушала тетку и только иногда для вида поддакивала ей, этих слов я не пропустила:

– … что он вдовец, Элис об этом не думает. Как родители велят ей, так и сделают. Главное, что он настоящий ирландец и не беден.

Элис Бреннон выходит замуж? Я не решилась переспросить у тетки, кто же этот смельчак, который решился на такое, потому что она, конечно же, сказала, как его зовут, но я, поглощенная своими мыслями, прослушала.

– Ну да, ну да, – на всякий случай сказала я. Из всего того, что она мне наболтала, это известие в самом деле было самым интересным.

– Вот бы и тебе, Кэтлин, выйти за кого-нибудь из здешних парней. Ты у нас красавица, не чета Элис с Эдной, если бы не это… – она тяжело вздохнула и не сказала, что «это», но все, конечно, и так было понятно, – такого жениха тебе найти было бы можно! И красавица, и при достатке.

Она сказала это уверенно, но с каким-то сожалением, что теперь, конечно, я на такое счастье рассчитывать не могу. Я же от ее слов вся внутренне содрогнулась. Выйти за кого-нибудь из этих неотесанных бездельников, когда на свете есть Он! Да никогда в жизни! Грязные ногти, грязные ботинки, тупые рожи и дурацкие разговоры. Что можно ждать от этих парней? Деревенщина.

– Я… – вырвалось у меня.

– Ты, Кэтлин, подумай как следует, прежде чем нос-то воротить. После всех этих разговоров, что о тебе здесь ходили, не всякий еще тебя и возьмет. Хотя ты и красавица, и образованная. Сама знаешь, образованность-то здесь не больно в чести. Так что не слишком-то разбирайся. Вот, к примеру, Феррет, чем не жених? Я просто подпрыгнула на месте.

Феррет?! Феррет – это просто невозможно! Отец ведь всегда ссорился с ним из-за скота – наши луга граничили друг с другом. Они просто грызлись с папашей. Феррет, хотя он и моложе отца лет на двенадцать – тринадцать, за свое мог удавить кого угодно, Так что папаше, при всей его страсти прибрать к рукам все что плохо лежит, пришлось остаться с носом.

Никогда не забуду, как Феррет стоял возле нашего крыльца, широко расставив ноги в заляпанных грязью высоких сапогах, и слегка покачивался. Он орал, вызывая папашу на разговор. Широкоплечий, широкоскулый с рыжими вихрами, торчащими из-под кепи, он тогда показался мне просто великаном. Я как раз приехала на несколько дней домой из монастыря. Он так напугал меня, что я спряталась у себя в комнате и не высовывалась оттуда до самого вечера, когда он и мой папаша, видимо договорившись, помирившись и по этому поводу напившись, заявились к нам домой продолжать празднование заключения мировой.

На всю жизнь я запомнила сказанные им тогда слова:

– Я настоящий ирландец – и поработать люблю от души и повеселиться всласть.

Знаю я это веселье – напиться да в драку влезть. Нет уж, только не Феррет!

– … а он теперь при машине, в Лимерик ездит на ней и вообще. А что не молод, то ничего, мужчина и должен быть постарше. Думаешь, на него невесты нет? Есть. Просто он мужчина обстоятельный, не торопился раньше, да и некогда ему было – хозяйство поднимал. Не так уж много отец ему оставил – дом-развалюха да долги. А теперь: и дом, и скот, и доста…

Закончить свою речь она не успела, ее прервали стоны отца.

Я схватила лампу и отвернула до отказа прикрученный фитиль, лампа зачадила. Отец разметался на топчане и сбросил старое пальто, которым мы его укрыли. Лоб его горел и был покрыт крупными каплями пота.

– О-о-о, – вновь громко простонал он.

– Тетя, тетя Молли, да у него жар, – вскричала я. Честно говоря, я почти никогда в жизни не болела, разве что раза два в монастыре, да и все, с кем я общалась, тоже были здоровы, поэтому я и понятия не имела, что делать с больным человеком.

К моему удивлению, тетя Молли не очень-то перепугалась и не очень-то расстроилась. Невнятно бормоча что-то себе под нос – я уловила только слово «напьется», – тетка намочила полотенце в холодной воде и положила его на голову отцу. Он на некоторое время перестал стонать.

Тетка пошарила в шкафчике и с досадой хмыкнула:

– И аспирин-то весь вышел. Иди, Кэтлин, ляг поспи, а я еще с ним посижу. Завтра с утра пораньше сходишь за мистером Слоттером,[2 - Фамилия Слоттер в другом написании означает – коновал. (Прим. пер.).] пусть придет да попользует болезного.

Я кивнула и направилась спать, размышляя по дороге, как с такой фамилией можно кого-то лечить, впрочем, я никогда не была сильна в грамматике.




Глава девятая


Утром я вскочила ни свет ни заря. Несмотря на папашино ко мне отношение, я все-таки очень беспокоилась за него.

Тетя Молли, продремавшая остаток ночи в кресле, так и не проснулась, когда я проходила мимо нее, зато отец, приподнявшись на локте, хриплым голосом спросил с подозрением:

– Куда?

Я прижала палец к губам, другой рукой показывая на тетю, и прошептала:

– К мистеру Слоттеру.

* * *


Я застала доктора у него дома, он пил кофе на кухне вместе с какой-то женщиной, не то женой, не то кухаркой.

Мистер Слоттер был немолод, как оказалось, он только год назад заменил нашего прежнего доктора, про которого я помнила только то, что он иногда угощал детей лакричными леденцами, носил маленькие очки в металлической оправе, едва державшиеся на круглом кончике его бледно-розового носа, и имел белые пухлые руки с тоненькими белесыми волосками кое-где на пальцах.

Теперешний доктор был худ, седоволос и остролиц.

«Едва ли такой будет угощать детишек конфетами», – подумала я, хотя это едва ли имело отношение к тому, зачем я пришла. То, что мне от него требовалось, я объяснила буквально за две минуты.

Он пробурчал что-то насчет вреда для пищеварения и, встав из-за стола, снял с вешалки свое темное длинное пальто и темную, как у протестантского священника, шляпу. С сожалением посмотрев на сверкающий кофейник, наверняка еще не опустевший, он с чувством произнес:

– Ваш отец злоупотребляет спиртным. Он опять пьянствовал у Джека Холланда, а потом по дороге домой свалился в канаву? Или на сей раз он просто промочил ноги?

Его тон был очень желчным, а глаза просто буравили меня из-под жестких, как щетки, бровей. Я растерялась и подумала, что его фамилия, наверное, все-таки пишется, как я и думаю, и если я права, то это ужасно.

– Нет… Но он был в городе и…

– И что?

– Я сама не знаю. Возможно, окно в поезде… И сквозняк… И…

– Огромное количество горячительного! – торжествующе заключил он.

Я опустила голову.

Всю дорогу до нашего дома он отчитывал меня за папашино поведение, и я уже было решила, что это я, а не папаша, погрязла в грехе беспробудного пьянства.

Слушая его, я думала, что это, наверное, правильно, в нашей деревне и должен быть такой доктор – старый вредный гриб. Какой же интересный молодой человек с образованием захочет поехать в нашу глухомань? Он, конечно же, найдет себе место получше. Пока мистер Слоттер осматривал отца, я погуляла возле дома. Деревья, которые росли здесь, всегда вызывали у меня мысли об одиночестве, я грустила, глядя на них, и радовалась, что мне больше не нужно слушать воркотню доктора, он мне порядком надоел, но пошел снег с дождем, и я поспешила вернуться в дом.

В дверях я столкнулась с доктором, который, вдруг подняв худой темный палец прямо к моему носу, заявил: «И до понедельника не вставать!», как будто я все время стояла рядом с ним, слушала его наставления и вот сейчас на секундочку отвлеклась, а он, заметив это, меня одернул. Я остолбенела, и ему пришлось слегка подтолкнуть меня рукой, чтобы я уступила ему дорогу.

За то время, пока я отсутствовала, тетя успела переложить отца на большую деревянную, еще мамину, кровать, застелив ее слегка пожелтевшим от старости и сырости бельем.

Папаша был так слаб и бледен и выглядел так плохо, что мне стало очень жаль его. Воротник его бязевой рубашки был расстегнут, и оттуда виднелась морщинистая и жилистая шея.

Тетя Молли сказала:

– Кэтлин, сходи, пожалуйста, в аптеку, но только сначала разотри отцу спину. Вот мазь. У него опять разыгрался радикулит.

Я взяла у нее баночку, закрытую вощеной бумагой, которую стягивала аптекарская резинка. Мазь пахла так отвратительно, что у меня закружилась голова.

Отец стонал и кряхтел, кроме того, он надрывно кашлял, а тетка стояла рядом и нудно пересказывала все, что сказал доктор. Отец подхватил «бронхит» – она с трудом выговорила это слово, – и ему нужно лечиться всерьез. Пожалуй, к этому и можно было свести все объяснения, но она говорила и говорила. Наверное, поэтому я опять отключилась и стала думать о Юджине. Я вдруг почему-то решила, что, не найдя меня у Джоанны, он подумает, что я уехала из-за него, что я хочу порвать с ним. Эта мысль привела меня в ужас, и я застонала, как от зубной боли.

– Что с тобой? – тетя Молли явно испугалась, не заболела ли я тоже, но я успокоила ее, сказав, что у меня просто разболелась голова от духоты. Я пойду в аптеку, прогуляюсь по свежему воздуху, и все пройдет. На самом же деле я больше не могла смотреть на мир сквозь грязные стекла окон, мне казалось, что вся моя жизнь, останься я здесь, покроется паутиной и пленкой сажи и гари…

* * *


Когда я возвращалась из аптеки, от нашего дома отъезжал темно-серый обшарпанный «бентли», и мне показалось, что я разглядела в салоне автомобиля Незабываемые рыжие вихры, чуть поредевшие и поседевшие.

* * *


Прошло несколько дней. Мы с тетей Молли потихоньку наводили порядок в доме и на дворе. Я говорю потихоньку, потому что больной папаша просто изводил нас своими капризами, придирками и нытьем. Около него кто-то должен был постоянно находиться, однако это не мешало ему втихаря выпивать.

Видимо, тетя Молли из жалости или, чтобы он окончательно не свел нас с ума, приносила ему понемногу виски.

Как-то вечером, когда тетка принесла папаше ужин, он попросил меня присесть к нему на кровать, я сразу же почувствовала знакомый запашок, он явно только что выпил, но промолчала. Видимо, он пребывал в прекрасном расположении духа и сразу, что называется, взял «быка за рога».

– Пора тебе подумать о своей собственной семье, дочка. Я тут присмотрел тебе жениха…

«Феррет!» – пронеслось в моей голове, и мне чуть дурно не стало. А ведь я почти забыла о нем.

– Конечно, торопиться мы не будем. Ты должна к нему привыкнуть. Но знаешь, что я тебе скажу? Он согласен дать денег, чтобы мы все уладили с домом.

«Как корову… – с ужасом подумала я. – Он хочет продать меня, как корову…»

Наверное, он решил, что до меня не совсем доходит смысл его слов и я не осознаю всей «выгодности» этой его затеи. У меня еще теплилась слабая надежда на то, что он, может быть, шутит. Ведь не может же он в самом деле так бессовестно поступить со мной?

– Ладно, дочка! – он положил ложку в миску, передал тетке поднос и взял меня за руку. – Мы еще поговорим об этом. Но помни – я принял решение: мы должны откупить этот дом и жить в нем, – он не шутил.

– Мне надо поехать к Джоанне и забрать мои вещи, – сказала я, стараясь не показывать ему, как взволновали меня его слова. Я готова была на все, только бы уехать.

Он сжал мое запястье и сказал:

– Попозже поедем в Лимерик вместе и купим тебе все новое.

– Зачем зря тратить деньги, – не согласилась я. Он попросил меня принести воды, а так как в сифоне содовой почти совсем не осталось, тетка предложила мне сходить в заведение Джека Холланда и купить еще воды, пока оно не закрылось. Она готовила пирог с тмином. Все мы любили тмин.

Я молча собрала пустые сифоны и отправилась в заведение Джека Холланда.




– О, моя маленькая аубернская поэма. «Прекрасный Ауберн! Самая удивительная деревушка в округе», – продекламировал Джек Холланд, когда я вошла в его заведение. Он даже выбежал из-за стойки, чтобы поцеловать меня, кончик его носа был холодным и мокрым.

– Страсти поутихли, температура дома приходит в норму? – спросил он.

– Да, – ответила я, – сейчас идет уборка территории, скоро привезем к вам целый воз пустой посуды.

– А я вам выставлю большой счет, – сказал он, улыбаясь, и потрепал меня по подбородку, – знаешь, милая, что изрек твой папочка, когда я отказал ему в кредите?

– Нет, – ответила я, хотя прекрасно это знала.

– Он сказал, – начал Джек, – к черту твою кредитную книгу, кати сюда для меня чертову кредитную бочку! Это совсем не смешно, но вот что гораздо смешнее, – Джек показал на кусок белого картона за стойкой, на котором он написал чернилами: «Сегодня в долг не наливаю, все бесплатные угощения завтра».

Я слегка усмехнулась, чтобы разделить его восхищение своим остроумием.

Это было вечером в понедельник, посетителей почти не было. Спиной к нам сидела бродяжка, которая что-то бормотала, сунув нос в пустой стакан. На ней была потертая шаль. Он налил ей еще пинту портера и дал пиву чуть-чуть отстояться, чтобы осела пена, а потом наполнил стакан до краев. Все это продолжалось целую вечность, а когда бродяжка вернулась на свое место, он сказал мне:

– В результате частных археологических раскопок, проведенных вашим покорным слугой на протестантском кладбище, свет увидели очень важные предметы.

Он сказал все это шепотом, чтобы бродяжка не слышала, и, открыв ящик, показал мне какие-то ржавые железяки. Прямо на куче сахара лежали две броши, кружка, меч, горшок и тому подобная дрянь. Бродяжка подошла посмотреть на его находки, но он немедленно закрыл ящик, и она вернулась восвояси, бормоча что-то себе под нос.

– Джек, можете сделать мне одно одолжение? – спросила я.

– Хочешь выйти за меня замуж?

Его длинное серое лицо просияло, и я поняла, что передо мной единственное человеческое существо во всей округе.

– Помогите мне, Джек.

– Как насчет того, чтобы согреть поцелуем губы старого холостяка?

Мы зашли в чулан, и я быстро поцеловала его. В этом не было ничего особенного, ему было не то шестьдесят, не то семьдесят, а мне всего-то двадцать один, и я знала его с детства. Он любил и меня, и мою маму, и даже говорил, что пишет для нас стихи. Мы никогда не читали его стихов, но он намекал, что пишет их для нас.

– Я хочу уехать отсюда, а они меня не пускают, – сказала я.

– О, маленькая путешественница, куда влечет тебя жажда странствий? – пропел он и пнул пустую сигаретную пачку носом грязного ботинка. Потом он пошел и налил мне стакан лимонада, не подумав даже о том, что я уже не маленькая и что вкус мой мог измениться. Лимонад был теплый и противный.

– Я люблю одного человека, а они держат меня под замком, не позволяя увидеться с ним, – сказала я с волнением, чтобы растрогать его. Я не боялась говорить ему, что люблю кого-то другого, потому что для него время остановилось пятнадцать лет назад, и многие годы я была просто маленьким ребенком, который ходил в школу мимо его лавки. Иногда я стучала в окно, чтобы сказать ему «здравствуйте», или оставляла букетик колокольчиков на подоконнике.

– Эту полную грустную историю я уже слышал, мало кто в округе не говорит об этом, – ответил он. Затем прочитал несколько строк из «Дочери лорда Уллина», а потом сделал таинственное лицо и сказал: – Даже стены имеют уши.

Он отвел меня в помещение за стойкой и зажег там новую свечу. Ее свет еще сильнее подчеркивал нездоровый цвет его лица. Он оставил дверь приоткрытой и все время следил на всякий случай, чтобы бродяжка чего-нибудь не украла.

– Когда ты хочешь уехать?

– Когда угодно.

Скрипнула дверь и вошел посетитель. Он постучал по стойке монеткой. Джек вернулся, чтобы обслужить его. Я стояла в темноте – свечу он унес с собой – и слышала писк мышей. Электрический свет был проведен в заведении не повсюду. Это было бы слишком дорогим удовольствием.

Джек быстро вернулся и сказал:

– В пятницу. Буду здесь в девять часов, я отправлю тебя на машине в Ненэй.

– А вы одолжите мне денег на поезд?

Мне жутко не хотелось просить, но пришлось. Он обещал, но с условием вернуть.

– И последнее, – добавил он, – ты мне – я тебе. Постарайся повлиять на своего папу и на тетушку Молли, чтобы они вернулись в свой уютный уголок.

«Уютным уголком» была старая сторожка. Джек хотел, чтобы они вернулись туда. Я, конечно, пообещала сделать все, что смогу, хотя и знала – у отца такое желание вряд ли появится.

Джек дал мне маленькую бутылку виски и три сифона с содовой и постелил соломки в мою сумку, чтобы ничего не разбилось.

– Береги сифоны и поцелуй Джека на прощание, – сказал он, и я коснулась его губ, получив в ответ два или три неуклюжих поцелуя.

– Срывай бутончики, пока можешь, – сказал он и, поцеловав свои пальцы, помахал мне вслед.

– Вы просто ангел, – крикнула я, и в тот момент я была в этом просто уверена.

По пути я изобретала разные причины, чтобы уйти из дома вечером в пятницу. Решение мне подсказала портниха. Я наткнулась на нее, когда она выбрасывала мусор с моста прямо в реку. Она специально выбрала позднее время, чтобы ее никто не увидел.

Дома, давая отцу аспирин и чай, я сказала:

– Я еду в кино в Лимерик в пятницу вечером, меня пригласили девочки Бреннон.

Отец сказал, проглотив аспирин:

– Может быть, я пойду с тобой, если только поднимусь.

– Доктор сказал, что тебе нельзя вставать раньше воскресенья.

– Может, твоя тетка захочет пойти? – не сдавался он.

– Если захочет, – сказала я и усмехнулась, потому что пригласила портниху к нам на вечер в пятницу. Тетке придется развлекать ее, и она никуда не пойдет.

Потом я подала отцу бритвенные принадлежности и держала перед ним зеркало, пока он брился.

– А что за фильм будет там? – спросил он, проводя лезвием по лицу и отирая с него пену о край специально принесенного мной блюдца.

Я наугад назвала какой-то фильм, который шел в Дублине.

– А, ну, наверное, хорошая картина, – покачал головой отец.

* * *


Три оставшиеся дня тянулись необычайно медленно. Я с ужасом рисовала картину моего неудачного побега и нового водворения домой. Я постаралась быть паинькой. Растирала отцу мазью спину и приносила тетке чай в постель.

– Ты меня испортишь, – улыбалась она.

«Не успею», – мысленно усмехалась я и улыбалась ей в ответ. Я вообще старалась больше улыбаться и меньше говорить, опасаясь как-нибудь в разговоре проболтаться о своих планах. Я улыбалась и работала. Вымыла окна на первом этаже и вычистила двор. Отмыла полы в семи никем не занимаемых спальнях от засидок, сделанных там летучими мышами.

– Наверху живут две летучие мыши, – сказала я отцу просто так, чтобы занять чем-то его мысли.

– Где?!

Папаша выскочил из постели и помчался наверх, сверкая кальсонами и прихватив по дороге швабру. Он добрался до устроившихся на зимний отдых летучих мышей и прикончил их.

– Черт бы их взял, – сказал он.

Тетка смела дохлых мышей на кусок картона и потом сожгла их в печи внизу. Она сказала, что надо делать что-то с этими комнатами. Стены отсырели, и обои местами покрылись плесенью. Мы немного постояли там и пошли вниз, туда, где было тепло.

* * *


Вечером в пятницу после чая я накрасилась перед кухонным зеркалом и пошла пожелать спокойной ночи отцу.

– Возьми в моем кармане десять шиллингов, – сказал он.

Я порылась там и нашла банкноту. Она вся была в табачных крошках. У него в кармане сломалась сигарета.

– Увидимся, – сказала я.

– Ну, ладно, – ответил он, – разбуди меня, когда вернешься, если я буду спать, и сделай мне чашку чаю.

Я кивнула, мне не хотелось затягивать прощание, чтобы не пробудить в нем подозрений.

– Желаю приятной беседы, – сказала я тетке, которая сидела на кухне в ожидании портнихи. Она надела свое лучшее платье и ботинки. Вместо шнурков она пользовалась черными лентами.

– Желаю тебе приятно провести время, – сказала она с улыбкой и так тепло, что мне захотелось броситься к ней на шею и все рассказать. Она выглядела такой милой с напудренным лицом и так трогательно поигрывала висящим у нее на груди медальоном. Рядом стояли поднос с чайными принадлежностями и пирожные.

– Не дожидайтесь меня, ложитесь, – сказала я, поцеловав ее на прощание, и вышла за дверь.




Глава десятая


К заведению Джека Холланда я подошла без пяти девять. Я заглянула в окно и увидела, что у Джека полно посетителей. Обычно к нему заходит не так уж много народу, но сегодня был вечер пятницы. За столиком, прямо возле окна, в которое я смотрела, сидел Тед Бреннон с компанией, все уже порядком навеселе – пели они так, что на улице было слышно. У стойки стоял Феррет, которого я сразу же узнала, с каким-то приятелем, они о чем-то оживленно рассуждали, размахивая руками и расплескивая свое пиво.

Я не могла войти туда. Меня бы сразу узнали, и мое появление, разумеется, вызвало бы подозрения и у Феррета и у Бреннона. Они, конечно, же немедленно рассказали бы все отцу, если просто не попытались бы задержать меня сразу. Я заплакала от отчаяния. Злые горячие слезы покатились по моим щекам.

Что же мне делать? Оставалось ждать, что Холланд вспомнит обо мне и выйдет на улицу. Я бессмысленно топталась под окном, время от времени заглядывая в него и все больше и больше отчаиваясь.




Джек Холланд взглянул на часы и с беспокойством покосился на дверь. Я замахала рукой, пытаясь привлечь к себе его внимание, он, конечно же, не заметил меня. Из-за столика у двери поднялся какой-то парень в кепке и темной куртке. Он подошел к Холланду, тот стал что-то возбужденно говорить ему, но парень показал на часы, покачал головой и решительно направился к выходу. Джек Холланд быстро вышел из-за стойки и поспешил за ним.

Я отпрянула от окна и кинулась в ближайшие кусты. Мокрые, покрытые наледью ветки больно хлестнули меня по лицу, я зацепилась рукавом за какой-то сучок и испугалась, что порву шубку. В этот момент дверь распахнулась, и на ступеньках появились незнакомый парень и Джек Холланд, и я замерла, так и не освободив рукав.

– Да не могу я ждать, – резко сказал парень и направился к небольшому обшарпанному фургончику, стоявшему на подъездной дороге, который я сначала и не заметила. На его бортах были какие-то надписи, плохо различимые в темноте.

Тут меня осенила догадка, что это – как раз та самая машина, на которой Джек собирался отправить меня в Ненэй. Это был фургон, на котором ему привозили продукты и напитки.

Джек прижал руки к груди и умоляюще сказал:

– Ник, я не верю, что твое золотое сердце не смягчится! Бедняжку надо выручать, пойми…

Но Ник был непреклонен:

– Ты пойми меня, Джек, мне нужно заехать еще и в Лимерик, а сейчас уже десятый час, вот и подумай, когда я доберусь до дому? Да моя Мэгги просто съест меня с потрохами.

– Еще несколько минут, всего несколько минут, которые ничего не изменят. Еще пивка за счет заведения, – простонал Джек, – что-то непредвиденное задержало ее. Я уверен, что она вот-вот появится.

– Нет, – несколько секунд подумав, отказался от заманчивого предложения Ник, – спасибо, конечно, но я уже и так много выпил, а мне еще ехать…

– Может лимонаду?

– О нет, только не лимонаду, – запротестовал водитель, – ты уж извини, Джек, но этот лимонад – такая дрянь, что я просто ума не приложу, откуда ты берешь его.

– Забудем о лимонаде, Ник, разве дело в этом? – Джек не обиделся. Лимонад и правда был противным, но Джек-то ведь, наверное, думал иначе. Он не обиделся, потому что ему очень хотелось задержать водителя здесь подольше. Он делал это для меня! – Подумай о том, что говорил наш Господь. Разве он не велел нам помогать своим ближним?

Проповедь не возымела на сердитого водителя должного воздействия, потому что он хмыкнул, открыл дверцу фургона и, сняв с себя куртку, бросил ее на сиденье. Уже поставив ногу на ступеньку, он оглянулся па Холланда и сказал, извиняющимся тоном:

– Прости старина, но больше я ждать не могу. Потому что Господу нет никакого дела до того, что сделает со мной Мэгги, и знаешь, очень жаль, что она не слышит тебя, может быть, она стала бы менее ревнивой.

«Что же это я тут стою? – пронеслось у меня в голове. – Ведь это меня ждут, и сейчас… сейчас он уедет, а я останусь! Рано или поздно раскроется моя ложь насчет Бреннонов и фильма, и тогда…»

Я рванулась на дорожку. Рукав моей шубки затрещал, ветки опять больно хлестнули меня по лицу, но я этого почти не заметила.

– Джек! – охрипшим от волнения голосом позвала я. – Джек, я здесь, я давно уже здесь. Просто там у вас Феррет и Бреннон. Я боялась…

– О, хвала Господу! – всплеснул руками Холланд. – Ник, эй, Ник!

Но как раз в это время взревел мотор фургончика. Джек с силой забарабанил в дверь машины.

– Она здесь, Ник, она здесь.

– Я просто счастлив, – буркнул водитель, распахивая передо мной левую дверцу, и, не сказав мне даже «здравствуйте», только смерив меня взглядом, бросил: – Поторапливайтесь.

Это было как раз то, чего мне больше всего хотелось, я очень боялась, что кто-нибудь выйдет из заведения и заметит меня, но все, слава Богу, обошлось.

Я чмокнула в щеку старика Холланда, который сунул мне в руку несколько фунтовых бумажек, только в кабине я сумела разглядеть, что их было пять, и помахала ему рукой.

– Прощай, нежный полевой цветок, – сказал он и на мгновение мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Правда, я не была уверена в этом.

* * *


Мы ехали очень долго. Мне казалось, что я прощаюсь со своими полями и лугами. И хотя из-за темноты я ничего не могла разглядеть, редкие огоньки, светившиеся в окнах домов ферм, напоминали мне, что я, возможно, прощаюсь с этими местами навсегда. Я мечтала, чтобы так и случилось. Я не хотела возвращаться сюда. Никогда! Но я чувствовала легкую грусть – ведь я выросла здесь, и все вокруг было мне родным и близким. Однако мое желание видеть Юджина было сильнее всего на свете. Никогда раньше я не испытывала столь противоречивых чувств – это была одновременно и боль утраты, и радость от того, что я бегу отсюда, чтобы увидеться с ним.

Водитель не отвлекал меня разговорами. Он, видимо, так же, как и я, был погружен в свои мысли и только время от времени мурлыкал себе под нос одну и ту же незатейливую мелодийку. Шоссе было пустынно – нас обогнала всего одна легковая машина, мы ехали медленно, не быстрее миль тридцати в час из-за гололедицы. Навстречу попались три-четыре грузовика.

Эта единственная легковушка навела меня на тревожные размышления.

«А что, если отец уже догадался, что я сбежала, и гонится за мной?» – подумала я. Машины у него не было, но он вполне мог обратиться за помощью к кому-нибудь из тех, у кого она была, хотя бы и к Феррету, который, в этом я не сомневалась, с радостью помог бы ему.

С этого мгновения беспокойство не оставляло меня. Оно мешало мне думать о Юджине. Приехал ли он уже обратно в Дублин, или все еще находится в Лондоне? Если он не вернулся, то прислал ли мне открытку, а если он в Дублине, то был ли уже у Джоанны и справлялся ли обо мне?

Я так задумалась обо всем этом, что даже не поняла, что случилось, потому что Ник-водитель, съехав на обочину шоссе, остановил машину и чертыхнулся:

– Вот черт, не везет, так не везет!

Меня охватила паника. Все эти окружающие меня, привычные с детства места вдруг показались такими зловещими, таящими опасность, когда замолчал двигатель и наступила тишина, нарушаемая только воем ветра.

– Что-то серьезное? – спросила я дрожащим голосом.

Водитель, который уже поднял капот и, надев грязные, бывшие когда-то белыми перчатки, вооружившись гаечными ключами, копался в двигателе, только молча пожал плечами, одарив меня коротким недоброжелательным взглядом. Я подумала, что он, возможно, злится теперь из-за того, что согласился взять меня с собой, хотя разве я была виновата в этой поломке?

Покопавшись в моторе, он, видимо, понял, что одному ему не справиться с поломкой, снял перчатки, закрыл капот и взял куртку из машины.

Он стоял, широко расставив ноги, курил, то и дело сплевывая, и смотрел на дорогу в том направлении, откуда мы приехали. Из-за позднего времени ему пришлось ждать не менее получаса. Дорога была пустынна, и он через какое-то время закурил вторую сигарету, почти сразу же после того, как она догорела, третью. Мне тоже очень захотелось закурить, но я сидела, сжавшись в комочек, дрожала от горя и страха, и так и не решилась попросить у него сигарету. Я так же, как и он, хотела, чтобы поскорее приехала какая-нибудь машина, но в то же время боялась, что в ней окажется мой папаша с компанией своих дружков и я буду с позором водворена домой.

Прошло, наверное, около часа с того момента, как мы остановились, когда Ник вышел на середину дороги, очевидно заметив долгожданный свет фар приближающегося автомобиля.

Когда машина остановилась, он обменялся несколькими словами с сидевшим за рулем мужчиной. Я еще глубже вжалась в сиденье, хотя сидевший за рулем человек был мне не знаком. Ник подбежал к своему фургону и, открыв свою дверцу объявил мне, что он поедет на станцию техобслуживания, которая, как мне вспоминалось, была где-то милях в пяти-шести впереди. Он сел в машину и уехал.

Прошло еще около часа до того, как приехал грузовик ремонтников, которые спокойно и без суеты зацепили тросом наш фургончик. Ник сел за руль, и мы медленно потащились вперед.

* * *


Поломка оказалась серьезной, и мне пришлось до утра снять маленькую комнатку в убогом придорожном мотеле. Попросив служительницу разбудить меня пораньше, чтобы я могла сесть на первый же автобус, идущий в Лимерик, я заперлась у себя в комнате. Я легла на кровать не раздеваясь и укрылась своей шубкой. Я никак не могла уснуть, думая то о том, что теперь, возможно, погоня уже близко, то о том, что эту согревающую меня в сырой и холодной комнате шубку купил для меня Юджин, чтобы мне было тепло и чтобы я выглядела для него красивой. Как я мечтала, чтобы он оказался в Дублине! Я не знала как, но я хотела, чтобы он защитил меня.

До утра я почти не сомкнула глаз, наверное, я никогда не забуду тех раздражающе-желтых занавесок, которые всю ночь слегка шевелились от сквозняка. Каждый стук, каждый шорох пугал меня, мне чудилось, что кто-нибудь, может быть Феррет, – его я почему-то, наверное из-за слов тети Молли и из-за того, что удумал сделать мой отец, опасалась больше всех, – выбивает хлипкую дверь ударом ноги и хватает меня за руку с ликующим воплем: «Вот она, Джимми! Попалась птичка, теперь не удерет!»

Я чувствовала отвратительный запах у него изо рта, видела выбивающиеся из-под сдвинутой набок кепке рыжие кудри. В кошмарном видении его затуманенные от выпивки глаза смотрели на меня, словно я была коровой, овцой или лошадью, которую ему предлагал не славящийся честностью продавец.

Под утро я все-таки ненадолго задремала, и этот короткий сон был под стать моим мыслям.

Когда я услышала стук в дверь, сердце мое зашлось от страха, но это оказалась лишь служительница, которая пришла будить меня по моей же просьбе.

Я села на первый автобус, идущий в Лимерик.

Добравшись до вокзала, я немного успокоилась, хотя и понимала прекрасно, что потеряла очень много времени и что нужно спешить. Только бы добраться до Бэйбы, она наверняка что-нибудь придумает. А что, если Юджина нет в Дублине? Что, если он забыл меня?




Глава одиннадцатая


Я взяла билет до Дублина и поспешила сесть в поезд, до отправления которого оставалось всего несколько минут. Из-за непредвиденной траты на ночлег денег у меня оставалось немного.

Поезд должен был вот-вот отправиться. Я уселась у окна и стала с беспокойством смотреть на перрон. В любом спешащем на поезд мужчине мне виделся мой папаша, или Феррет, или еще кто-нибудь из моих односельчан. Наверное, мне было бы лучше и вовсе не смотреть в окно, но я надеялась, что сумею заметить преследователей раньше, чем они заметят меня. В любом случае я должна была быть уверена, что никто из них не сел в поезд.

Наконец раздался свисток, вагон дернулся, и поезд покатил по рельсам, медленно набирая скорость. Я бросила последний взгляд на опустевший перрон и в изнеможении откинула голову на кожаный валик сиденья.

В этот момент дверь купе приоткрылась, я так испугалась, что чуть было не подпрыгнула на месте. Появившийся в дверном проеме проводник кивнул мне в знак приветствия и, шагнув назад, сделал приглашающий жест. В купе вошла женщина с маленькой девочкой. Очевидно, какую-то часть пути, а может быть даже и всю дорогу, мне придется провести в их обществе.

Я, конечно, не рассчитывала на то, что поеду одна, но я сознательно, несмотря на то, что была очень ограничена в средствах, потратилась на билет первого класса. Все-таки в подобных местах можно рассчитывать на более или менее приличную компанию. Вообще-то сейчас мне было все равно, просто я не то чтобы не люблю детей, а скорее просто побаиваюсь их.

С первого же мгновения девочка начала капризничать.

«Только не это!» – сказала я себе. Противный высокий голосок ребенка действовал на меня раздражающе. Он мешал мне погрузиться в себя, заставляя все время возвращаться к действительности. Мои нервы были натянуты как струна, я боялась, что они просто не выдержат.

Мы проехали несколько остановок, и тут ручка двери вновь задергалась. Я зажмурила глаза. Хотя я на каждой станции внимательно смотрела на перрон, все равно я видела лишь очень ограниченную его часть и тех людей, которые проходили по ней. Преследователи могли войти в поезд так, что я бы просто не заметила их. Мне представилось, что в проходе стоит мой пьяный папаша и ломится сюда, чтобы схватить меня и выволочь из вагона. Я представила себе, как он дергает одной рукой за шнур стоп-крана, а другой тащит меня за волосы…

Но в дверях я снова увидела нашего проводника. Он как-то странно посмотрел на меня наверное – в моих глазах читался неподдельный страх. Он впустил в купе мужчину, отдаленно напоминавшего моего папашу, но несколько старше. У вошедшего было крупное лицо и большие натруженные руки с черными ободками под ногтями. Его новые черные, до блеска начищенные ботинки жалобно скрипнули. Похоже было, что он оделся в свой самый лучший костюм для поездки в Дублин. Он, едва повернув голову, бросил через плечо кому-то, кто был у него за спиной:

– Входи, мать, дорога длинная.

Женщина посадила девочку на колени, и новый пассажир плюхнулся рядом с ней. Вошедшая следом за ним пожилая женщина, быстро осмотревшись вокруг и лишь на долю секунды задержав на мне свой взгляд, уселась на единственное оставшееся свободное место, возле меня.

Все поздоровались. Женщина сняла свою ужасную бесформенную шляпку с черной ленточкой. Почти точно такая же была у Джоанны, и мы с Бэйбой не раз уговаривали нашу хозяйку заменить ее на что-нибудь более приличное. Наверное, обе купили свои шляпки па одной и той же дешевой распродаже. Может быть, уже сейчас, когда супруги доберутся до Дублина, а у меня уже не осталось сомнений, что едут они именно туда, она купит себе еще одну такую же.

– Ну вот, отец, вот и едем, – довольным тоном сказала женщина, которая выглядела несколько старше своего мужа. Она была почти совсем седая. Сквозь ее пегие редкие волосы неприятно проглядывала розовая кожа, и мне вдруг стало жаль ее – наверняка ей приходилось очень много работать, совсем как моей маме, и заботиться о самодовольном грубияне и пьянице-муже. А что он пьяница, я в этом не сомневалась. Его красный, похожий на картофелину нос просто кричал об этом. Я с горечью подумала, что если бы моя мама дожила до ее лет, то, наверное, выглядела бы такой же усталой и измученной, как эта женщина.

«У них, наверное, есть дети? – подумала я. – И они должны быть примерно моих лет».

Девочка опять закапризничала, и мать принялась успокаивать ее. Мужчина покосился на них, что-то поискал у себя в карманах, а затем встал и, сняв свое тяжелое пальто, повесил его на вешалку.

Его жена приветливо улыбнулась ребенку и сказала:

– Не плачь, детка, а то придет дяденька-проводник и заберет тебя.

Девочка замолчала, испуганно округлив глаза, а ее мать благодарно улыбнулась. Ее губы были накрашены морковного цвета помадой. И она, и ее ребенок были одеты бедно, но чисто и аккуратно.

Женщина, удовлетворенно откинувшись на валик сиденья, снова пробормотала:

– Вот и едем, отец, вот и едем.

Судя по всему, она была очень довольна и собой, и мужем, и поездом, и тем, что они куда-то едут. Ей явно очень хотелось поговорить, и я прикрыла глаза, чтобы не оказаться втянутой в пустой дурацкий разговор.

– Да уж едем, – недовольно буркнул мужчина. – Тебе бы только деньги да время тратить.

– Да что ты, отец?

Я почувствовала, как она заерзала на сиденье. Ей, наверное, было очень неловко за его несдержанность.

– Ты же сам говорил, что мы давно не видели Джойс и малюток! Подумай сам, как она обрадуется.

– Обрадуется, – хмыкнул мужчина, точно сомневаясь в этом. – А сколько денег? Да в поезде трястись.

– Зато мы увидим нашу дочку с мужем, а главное – внучат! А как они-то обрадуются! Джойс усадит тебя в любимое кресло да в твою любимую чашку чаю нальет. А малютки так прилипнут к тебе – не оторвешь, – продолжала она уговаривать мужа.

– Да уж… – снова буркнул мужчина с несколько меньшим раздражением.

Женщина с морковными губами вмешалась в разговор:

– Вы к дочери едете?

– Да, – живо отозвалась женщина. В голосе ее чувствовалась гордость, – она у нас вот уже пять лет, как живет в Дублине – вышла замуж за хорошего человека и доброго католика.

«И здесь, черт меня возьми, то же самое!» – вздохнула я. Мне захотелось уйти куда-нибудь, хотя бы выпить чаю, тем более что я со вчерашнего вечера ничего не ела, только бы не слушать эту вечную болтовню о добрых католиках и счастливых дочерях, но я не могла заставить себя подняться и только крепче зажмурилась.

– А я к сестре – в Марборо, – грустно сказала женщина с морковными губами, – заболела она. Вот я и еду, еле мужа уговорила, он вообще-то хороший… А вот у Нэнси трое детей и муж, такой, знаете… – она замялась.

Я так старательно сжимала веки, что даже глаза у меня заболели, и я открыла их. Мужчина погрузился в чтение газеты, которую я заметила у него во внутреннем кармане пальто, когда он вешал его на вешалку.

– О, Я понимаю, – закивала вполголоса, отвечая собеседнице и бросая украдкой взгляд на мужа, но тот не обращал ни на кого внимания, поглощенный чтением.

Девочка снова захныкала, и мать, порывшись в сумке, вынула оттуда завернутую в бумагу булочку и, протянув ее дочери, погладила ее по голове, пообещав позже купить лимонаду.

– Конечно, поездки стоят денег, – продолжала пожилая, – но нельзя же совсем лишать себя радостей? Джойс с Мартином и мальчиками – у них двое – обычно приезжают к нам на Рождество. У них ведь своя машина… А в этом году не получилось: Холден, это их старшенький, ему почти четыре, заболел. Вот мы и решили с отцом – поедем мы сами навестим детей. Подарков привезем, да и проветримся.

Девочка при слове «подарки» перестала жевать и уставилась на говорившую, а ее мать улыбнулась и, поддакивая старухе, сказала:

– Что ж, это правильно, близкие люди есть близкие люди, для них ничего не жалко.

«Да, – подумала я с горечью, – близкие люди. Только иногда они отказываются тебя понимать и только портят тебе жизнь, утверждая при этом, что делают это для твоего же блага».

Я выглянула в окно. Пустынные голые поля… Безрадостный пейзаж. Из окна сильно поддувало, и я заерзала, стараясь устроиться так, чтобы было не так холодно.

Мужчина, который как раз переворачивал свою газету, поднял голову и пробурчал:

– На улице чертов холод, но здесь должно быть тепло, клянусь Господом, мы платим за это.

Его жена с ребенком болтали почти без умолку до самого Марборо, где последняя вышла, а пожилая пересела на освободившееся место. Ее муж задремал задолго до этого. Он спал крепко, иногда всхрапывая. Видно было, что пеговолосой немного неловко за него, но потревожить мужа она не решалась. Он не проснулся даже тогда, когда, выходя на своей станции, девочка споткнулась об его выставленные далеко в проход между сиденьями ноги. Он только сердито и громко всхрапнул и что-то пробормотал сквозь сон.

После Марборо я уже почти совсем перестала бояться того, что погоня настигнет меня в поезде. Но все время я понимала, что они знают адрес Джоанны и непременно появятся там. Я не могу вернуться на работу, отец отыщет меня и там. Деньги скоро кончатся и тогда… Я даже не могу позволить себе снять комнату в каком-нибудь самом завалященьком отеле… Если Юджин еще не вернулся? Тогда у меня одна надежда на Бэйбу, она должна что-то придумать.




Глава двенадцатая


Я в нерешительности стояла у порога дома Джоанны. Как она меня встретит? А вдруг она не захочет связываться с моим папашей и просто не пустит меня на порог? А вдруг Бэйба еще не вернулась с занятий или, наоборот, вернулась и уже успела убежать куда-нибудь? Денег, оставшихся у меня в кармане, хватит ненадолго.

Наконец я решилась и позвонила в дверь, которую, к счастью, мне открыла сама Бэйба. Ноги у меня чуть не подкосились – так я устала и перенервничала.

– О! Вот это сюрприз. Какая важная персона посетила нас! – весело удивилась она, но, как следует всмотревшись в мое лицо, быстро сменила тон. – Что случилось, Кэтлин? Ты выглядишь так… Давай входи и рассказывай, дома я одна. Скорее, здесь так дует.

Мы поднялись в нашу комнату, и я вкратце рассказала Бэйбе обо всем, что случилось после того, как отец силой увез меня домой. Я, конечно, рассказала ей и про планы отца и тети Молли выдать меня замуж за Феррета, и про свой побег, и о том, как мне было плохо там, и как я переживала, не зная, что делать.

Я плакала, а Бэйба, выслушав мой сбивчивый рассказ, вскочила с кровати, на которой я сидела, и встала посреди комнаты, уткнув руки в бока. Она вся пылала гневом.

– Ничего, ничего, – утешала она меня, – все не так уж плохо.

Она рассказала мне, что видела Юджина, который недавно вернулся из своей командировки и даже заезжал сюда, чтобы увидеть меня. Я почувствовала себя такой счастливой, что, перестав плакать, заулыбалась.

Меня немного покоробило то, что Джоанна рассказала Юджину про папашу и про то, как она боялась, что он заблюет ей ковер. Бэйба, передразнивая нашу хозяйку, сказала:

– О, бедный девочка так страдал.

Мне показалось даже, что Бэйбе нравится пересказывать мне это. Я представила, что мог обо всем этом подумать Юджин, и мне опять захотелось плакать.

Как раз в этот момент хлопнула дверь.

– Тс-с, – Бэйба прижала палец к губам и сказала шепотом: – пусть она лучше пока не знает, что ты вернулась. По крайней мере ей не придется врать, если твой папаша явится сюда. А он, конечно, явится.

Я и сама была в этом уверена, но, когда я поняла, что и Бэйба тоже так думает, мне опять стало очень страшно и одиноко. Бэйба не сможет мне помочь, а что я могу сделать одна? Мне не удастся долго прятаться, а Джоанна не будет становиться на пути у отца… Как мне повидать Юджина? Но ведь они смогут добраться и туда. Узнать его адрес совсем несложно, надо только надавить как следует на Джоанну.

Бэйба вышла, сказав мне, чтобы я сидела тихо. Она обещала мне принести какой-нибудь еды, ведь я так давно не ела и была ужасно голодна. Она вернулась и принесла мне чаю с кусочком хлеба, но я была рада и этому.

Бэйба стояла, глядя в окно, и о чем-то думала. Минут пятнадцать, может быть двадцать, Мы обе молчали. Молчание нарушила моя подруга.

– Иисус милосердный! – так и ахнула она, и я, подскочив, уставилась в окно. – Клянусь Богом, это не кто иной из моих ухажеров.

Совсем неподалеку я увидела машину, которая только что остановилась. Я тоже могла поклясться, что Бэйба права, потому что из открывшихся двух передних дверей вышли Феррет и мой папаша. Одна из задних дверей распахнулась, и, о Господи, я увидела выходящего из нее Джека Холланда. Мне стало так нехорошо, что я даже почувствовала приступ тошноты. Даже Джек предал меня! Мне и в голову в тот момент не приходило, что он мог поехать с ними, чтобы как-то помочь мне. Хотя что он мог сделать?

– Отойди от окна, дурочка, – зашипела на меня Бэйба, – или ты хочешь, чтобы они увидели тебя?

Еще одна дверь машины приоткрылась, но кто вышел оттуда, мне увидеть не удалось. Бэйба оттолкнула меня от окна.

– Что же делать? Что же делать? Что же мне делать, Бэйба? – прошептала я, в отчаянии ломая руки.

– Придется тебе, наверное, пока скрыться у Туши, адрес-то ты хоть помнишь?

Я кивнула:

– Но как мне выйти из дому? Они ведь могут подняться сюда.

Бэйба на несколько секунд замолчала, что-то обдумывая.

– Лестница, – сказала она решительно.

– Какая еще лестница? – я посмотрела на нее в растерянности.

– Густав вчера пытался залатать дыру на крыше и чуть было не свалился, – сказала она, распахивая окно и осторожно высовываясь наружу. – Эх, далеко! Не дотянуться!..

Как раз в эту минуту внизу раздался звонок, и спустя недолгое время я услышала приглушенные голоса преследователей.

Я задрожала.

– Не кисни! – Бэйба решила рискнуть. Она встала коленом на подоконник и потянулась к лестнице. – Держи меня, я же сейчас свалюсь!

Я машинально вцепилась в ее лодыжки и ужасно испугалась: а вдруг я ее не удержу и она вывалится на улицу?

– Ты что, хочешь оторвать мне ноги? – услышала я ее громкий раздраженный шепот. – Я сказала держи, а ты что делаешь?

Тут до меня дошло, что я слишком сильно сжала с перепугу пальцы и причинила ей боль. Это раздражало ее, потому что она никак не могла сдвинуть тяжелую лестницу. Наконец ей все-таки удалось это сделать.

Снизу раздавались безумные вопли отца, который, я в этом и не сомневалась, был пьян.

– Где моя девочка? – надрывался отец.

– Здесь нет никакой ваш девочка! – завизжала Джоанна, когда отец повторил свой вопрос несколько раз.

– Я желал бы прояснить обстановку, – пытался вмешаться Холланд, но никто не слушал его.

– Тут нет никакой девочка. Если вы продолжайт безобразие, я вызывайт полиция. Я есть один в свой собственный дом, – Джоанна была так возмущена, что говорила с еще большим акцептом, перевирая слова сильнее, чем обычно.

– Сейчас мы увидим, одна ты или не одна, старая ведьма! – завопил отец.

– А ну пусти нас, проклятая иностранка, мы тебе покажем твой дом, это наша страна! – услышала я чей-то голос и не поняла, кому он принадлежал.

Мои преследователи, по-видимому, оттеснили Джоанну, потому что я услышала, как кто-то начал подниматься по лестнице.

– Я старый? Это я старый? – возмутилась наша хозяйка. – Я вам показайт, кто есть старый!

– О Боже, Джим, я поехал только ради того, чтобы все было прилично, – застонал Джек Холланд, – во имя Господа, успокойтесь! Давайте поговорим!

Но папашу и остальных унять было трудно.

– Скорее, – Бэйба подтолкнула меня к окну, – давай лезь, толстая корова.

Папаша остановился, во всяком случае, я больше не слышала звука шагов на лестнице.

– Неужели вы не можете понять чувств отца? – раздался чей-то голос, но я снова не разобрала, кому он принадлежит.

В этот момент в дом вошел Густав, потому что я услышала, как он выдал совершенно немыслимую фразу, коверкая слова еще хуже, чем его жена:

– Что это есть здесь происходить? Но его никто не слушал.

– Где мое дитя? – жалобно застонал мой папаша. Мне показалось, а может, так оно и было, но я снова услышала его приближающиеся шаги.

«Я не успею убежать, он увидит меня на лестнице, и они поймают меня!»

Я, преодолевая страх, вылезла в окно и вцепилась одеревеневшими пальцами в обледеневшее дерево. Сама не знаю, как мне удалось спуститься на землю, не свернув себе шею. Бэйба буквально ссыпалась чуть ли мне не на голову.

– Я не хочу оставаться с этими идиотами, – прошептала она, сваливая лестницу в кусты.

Мы забежали за угол. Я услышала, как распахнулось предусмотрительно прикрытое Бэйбой окно. Папашины вопли были слышны на всю улицу:

– Где живет этот негодяй, опоивший мою дочь зельями?! Он совратил мое бедное дитя! Скажите мне, где он живет.

– Майн Гот! – Джоанна явно пыталась оттащить отца от окна. Где были в этот момент остальные, я не знаю, может быть, препирались внизу с Густавом, а может быть, стояли рядом с отцом и нашей хозяйкой. – Я вам говорить, я не хотеть никакой скандал! Но ваш дочь не есть глюпый, чтобы идти к нему, она понимайт, что вы ее там находить.

Я тихонько охнула.

– Да, – протянула Бэйба, – ну и подарочек ждет мистера Гейларда. Ему не позавидуешь.

– Что же делать, Бэйба?

– Сидеть здесь и плакать и выглядеть самой настоящей идиоткой, – съязвила она и твердо добавила: – Чеши на автобус и поезжай к нему.

– Они же догонят меня!

– Во-первых, никто из них не видел тебя здесь. Они же не будут останавливать все попадающиеся на дороге автобусы?

– Конечно, нет, но они сумеют добраться туда раньше, чем я.

Тут Бэйбу осенила какая-то идея, потому что она усмехнулась и в ее глазах заиграли озорные огоньки.

– Надо только где-то срочно добыть одну картофелину, – решительно сказала она.

– А картошка-то здесь причем? – я решила, что она сошла с ума.

– Помнишь. Туша как-то рассказывал, как они подшутили над каким-то идиотом в Блэнчардстауне? – спросила она меня и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Они запихали в выхлопную трубу его машины картофелину, и он часа три не мог стронуться с места, пока не вызвал ремонтников, которые тоже не сразу разобрались, в чем дело. Туша так хохотал, когда рассказывал, как чертыхался тот тип.

Я представила красную растерянную физиономию Феррета и, несмотря на свое ужасное состояние, улыбнулась. Так ему и надо.

– Но где же взять картошку? – растерянно проговорила я, и вся моя веселость сразу же улетучилась.

– А соседи на что? – ответила Бэйба. – Ладно, беги, надо спешить, они еще какое-то время побузят, а потом выйдут.

Какая все-таки Бэйба умница. Я на секунду прижалась щекой к ее щеке и побежала прочь.




Глава тринадцатая


В хорошую погоду прогулка от автобусной остановки до дома Юджина была бы очень приятной, но сейчас лил дождь и порывами налетал ветер.

Я то и дело проваливалась в грязные оттаявшие лужи, ноги у меня разъезжались на жидком месиве, покрывавшем дорогу. Я не видела, куда наступаю. Задыхаясь от быстрой ходьбы, я вся дрожала от усталости и нервного напряжения. Сознанием моим прочно владел страх, что я опоздала и преследователи явились в дом к Юджину раньше меня. Я не очень-то верила в то, что с помощью картошки можно вывести из строя машину, конечно, я помнила, как Туша, трясясь от смеха, рассказывал нам с Бэйбой эту историю, но я тогда не приняла его всерьез, думая, что он просто по своему обыкновению привирает. И потом, даже если все и было так, как он рассказывал, то Бэйба попросту могла не успеть осуществить свой план. Какое-то время должно было бы у нее уйти, чтобы объяснить соседям, зачем ей нужна картошка, потом надо было еще суметь засунуть ее в выхлопную трубу, и все это за те недолгие минуты, пока мой папаша и его спутники, не найдя меня в доме у Джоанны, выйдут оттуда, чтобы отправиться сюда. Конечно, они могли остановиться по дороге, чтобы принять для храбрости, но даже если они потратили на это полчаса, то все равно машина едет гораздо быстрее, чем автобус. Мне уже виделось, как они шарят по комнатам, а Юджин, Юджин – о Боже! – лежит на полу в прихожей или где-то еще, истекая кровью.

Когда я подошла к дому, у меня почти совсем отлегло от сердца. Чужой машины там не было, может быть, Бэйбе все же удалось задержать их?

Я быстро взбежала на крыльцо, но тут от внезапно кольнувшей меня мысли ноги мои приросли к ступеням.

«Что, если он не хочет видеть меня? Если не захочет защитить меня?» – Я вся похолодела. Но другая мысль заставила меня постучать. Ведь я должна была предупредить его.

В доме залаяла собака.

Когда дверь распахнулась, я увидела Юджина и бросилась к нему на грудь. Последние силы покидали меня, но я была счастлива.

Краем глаза я успела увидеть удивленное лицо подошедшей Анны.

– Что случилось? – в голосе его чувствовалась тревога. Он совершенно очевидно был взволнован. Значит, я не безразлична ему? Он обнял меня и, стараясь успокоить, участливо произнес: – Ну, ну, что бы ни случилось, не надо так волноваться, ты вся дрожишь.

Сняв с меня шубку, он отвел меня в гостиную, попросил Анну принести чаю и достал бутылку бренди.

В кабинете рядом с гостиной топился камин, в доме было тепло.

Я начала понемногу отогреваться и успокаиваться.

– Юджин, они скоро будут здесь, – произнесла я наконец дрожащими губами.

– Кто?

– Мой отец с дружками.

– Понятно, – он кивнул головой, – теперь, если ты достаточно успокоилась, расскажи мне все по порядку.

* * *


Когда я закончила свой рассказ, Юджин, подумав немного, сказал, что лучше будет, если он отправит меня к своим друзьям в Лондон, пока все не уляжется.

Мне показалось, что он совсем даже не боится моего папашу, но я не могла понять, решил ли он позаботиться обо мне из жалости, или он все-таки любит меня.

В углу комнаты стоял дробовик, и я подумала, что, может быть, Юджину следует взять его, чтобы защититься.

– Ерунда, – отмахнулся он, – не устраивай мелодраму…

Я услышала шум порыва ветра и представила, что к дому подъезжает машина. Мне это слышалось уже несколько раз, но все это была лишь игра моего воображения. Я погладила его волосы, а потом размяла мускулы на спине и помассировала шею. Это привело его в хорошее расположение духа.

– Нам с тобой хорошо вместе… вдвоем, – сказал он.

– Да, – ответила я и подумала, что все было бы так просто, если бы он сказал еще «я люблю тебя», или «я без ума от тебя», или даже «ты мне очень нравишься». Но он только сказал, что нам хорошо вместе.

– Мы знаем друг друга только пару месяцев, – сказал он, глядя на огонь, словно почувствовав мое разочарование. Я знала, что он верит в длительный невидимый процесс роста чувств, подобный росту деревьев, которые он так любит. Растения пускают корни в земле в темноте, пряча их от света. Он хотел, чтобы и наша дружба развивалась по этим правилам. Он еще не был готов принять меня.

– Ты веришь в Бога? – спросила я резко. Сама не знаю, зачем я это спросила.

– Когда сижу в своем доме у камина – нет. Вот когда мчусь по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час – это еще возможно. Всегда по-разному.

Мне такой ответ показался очень странным.

– А что в жизни тебя больше всего путает? – мне хотелось, чтобы он рассказал мне о своих страхах, я думала, что это поможет мне забыть о своих.

– Только бомбардировки, – ответил он, и это тоже показалось мне странным.

– И даже не ад? – прошептала я, называя второе из того, чего больше всего боялась в жизни.

– Они меня приставят к огню там, в аду, у меня хорошо получается разводить костры.

Меня поражало, как он может оставаться таким спокойным, даже голос его не дрогнул. Иногда я опять растирала ему шею и потом сидела и отдыхала. Сейчас я была совсем близко к нему, я думала о том, как бы я жила в Лондоне какое-то время без него, пока все не утрясется.

– Знаешь, что самое лучшее можно придумать относительно ада… – начал было он, но дослушать его мне не пришлось, потому что как раз в этот момент во дворе залаяла собака. Она залилась лаем, а потом зарычала. Я вскочила.

– Тссс, – прошептал он, когда я зацепила стоявший на полу поднос с чайными принадлежностями. Он притушил свет, и какое-то время мы ждали. Ничего не произошло, не было ни звука мотора, ни звука шагов, ничего, кроме ветра и бьющихся по стеклам дождя… И все-таки я была уверена, что они идут и что не пройдет и нескольких минут, как в дверь забарабанят.

– Наверное, лиса или барсук, – предположил он, наливая мне виски из бутылки.

– Ты белее простыни, – сказал он, потягивая виски. Собака залаяла снова. Громко и продолжительно. Я вся сжалась и задрожала.

– Это они, – сказала я, холодея.

Тут мы услышали, как хрустит гравий под подошвами чьих-то башмаков, послышались голоса мужчин. В дверь громко забарабанили. Собака продолжала истерически заливаться лаем, но стук моего сердца, казалось, перекрывал и этот лай, и грохот внизу, и вой ветра. Камни полетели в окна, ударяясь в закрытые ставни, одновременно с этим раздался сильный удар в дверь. Я ухватилась за рукав Юджина и стала молиться.

– О Боже, – прошептала я ему.

– Открывай, – ревел мужской голос.

– Они вынесут дверь, – проговорила я с ужасом. Человек пять или шесть наверное, что есть мочи колотили в нее снаружи. Я думала, что сердце мое разорвется.

– Как они смеют подобным образом обращаться с моей дверью, – сказал он с негодованием и шагнул вперед.

– Нет! Нет! – я встала на его пути, умоляя не выходить. – Давай не отвечать.

Было уже поздно. Кто-то из моих преследователей зашел с черного хода и стал громыхать металлическим засовом, открывая его. Наконец он добился успеха, и я услышала, как Анна проворчала:

– Что, во имя Господа, вам надо в это время ночи? Думаю, спросонок она не поняла, что случилось, полагая, вероятно, что за мной примчалась полиция. Я услышала, как голос Феррет произнес мое имя:

– Мы пришли забрать отсюда нашу девочку.

– Ничего не знаю, подождите на улице, – нагло ответила Анна, но он, видимо, столкнул ее с дороги, потому что она закричала: – Да как ты смеешь?!

Примчавшаяся с кухни овчарка начала лаять. Остальные все еще колотили в парадную дверь.

– Это просто невыносимо, – сказал Юджин, и, пока он шел открывать им дверь, я побежала в кабинет, ища места, где бы можно было спрятаться. Я заползла под кровать, надеясь, что он отведет их в гостиную, потому что он никого не любил пускать в свой кабинет. Я слышала, как он сказал:

– Боюсь, что, если вы будете продолжать вести себя подобным образом, разговор не состоится.

– Выводи ее, – потребовал кто-то.

Мне пришлось напрячься, чтобы понять, чей это был голос.

– Давай, давай, – это был Энди, двоюродный брат моего отца, он занимался разведением скота. Я помнила, как он приходил к нам на чай, и они с отцом сидели на кухне, рассуждая о ценах на телят. Однажды он дал мне монетку в три пенса, которая была настолько старой, что даже изображение короля на ней стерлось.

– Где мое единственное дитя! – вскричал мой отец. «Оно под кроватью и задыхается от страха», – сказала я сама себе.

– Мое единственное дитя! – снова возопил отец.

– Кого вы ищете? – спросил Юджин: – Пройдемте, мы сможем поговорить в другой комнате.

Но мой отец заметил огонь в камине, и мое сердце упало, когда я услышала, что вся толпа заваливается в кабинет. Кто-то уселся на кровать, и пружина коснулась моей спины, а запах коровьего навоза ударил в нос. Наконец-то я поняла, кто это. Это был не кто иной, как дядя Энди. Я узнала еще два голоса, один из них принадлежал Феррету, а другой Джеку Холланду.

– Не кажется ли вам, что уже несколько поздновато для подобных визитов? – спросил Юджин.

– Нам нужна наша маленькая бедная невинная девочка, – сказал дядя Энди, этот закоренелый холостяк, который всю жизнь разговаривал только с коровами, – верните нам нашу девочку и, если хоть один волос упадет с ее головы, клянусь Богом, вы дорого заплатите за это! – крикнул он.

Я представила себе его убогую физиономию, маленький кривой рот, обрамленный жидкими усами. Он всегда таскал с собой желудочные капли и однажды замахнулся на мою маму, когда она сказала ему, что он бесплатно пользуется нашим пастбищем. Тогда был единственный случай за всю жизнь, когда отец повел себя, как рыцарь. Он сказал: «Только тронь мою хозяйку, я тебя так трону, что костей не соберешь».

– Это возмутительно, – сказал Юджин. Чиркнули спички – они усаживались.

– Позвольте мне… – начал Джек Холланд, попытавшийся представиться, но отец оборвал его.

– Разведенный человек, который годится моей дочери в отцы, крадет ее у меня.

– Прошу вас заметить, что я не приводил ее сюда силой, а она сама пришла, – ответил Юджин.

Я подумала, что он собирается отдать меня им, предать меня. Права была мама, которая говорила: «Женщина всегда плачет в одиночку».

– Вы опоили ее зельями. Всем это известно, – возразил отец.

Юджин рассмеялся.

Я подумала, каким странным он кажется им в своих вельветовых брюках и старой клетчатой рубашке. Я надеялась, что хотя бы все пуговицы на ней были застегнуты. Мой нос зачесался от пыли.

– Вы ее отец? – спросил Юджин.

– Позвольте мне, – снова сказал Джек Холланд, на сей раз ему удалось представить их.

– Да, я ее отец, – сказал мой папаша скорбным голосом.

– Хватит, давай девчонку! – заорал Энди.

Я снова задрожала. Я не могла дышать. Я задыхалась под этими ржавыми пружинами. Я умру здесь, пока они сидят и решают мою судьбу. Я умру от вони ботинок Энди, торчащих у меня перед носом.

– Вы католик? – спросил Феррет топом полицейского.

– Я не католик, – ответил Юджин.

– Вы ходите к мессе? – спросил отец.

– Но, дорогой мой… – начал было Юджин.

– Никакой я вам не «дорогой»! Хватит вилять, вы ходите к мессе или нет? Едите мясо по пятницам?

– Боже, спаси Ирландию, – только и сказал Юджин, и я представила себе, как он в нетерпении вскидывает вверх руки.

– Не богохульствуйте! – вскричал Энди и стукнул кулаком по ладони.

– Может быть, желаете выпить, чтобы немного охладить ваши страсти? – предложил Юджин и потом добавил презрительным тоном: – Наверное, лучше не надо, вы и так уже достаточно нагрузились.

Запах, доносившийся даже сюда, под кровать, красноречиво говорил о том, что Юджин совершенно прав. Они, наверное, останавливались у каждой пивнушки, пока ехали сюда, принять для храбрости. Вероятнее всего, что платил за всех мой отец.

– Ну… глоточек-другой портвейна, может благоприятно повлиять на ведение переговоров, – предложил Джек Холланд в своей вычурной манере.

– Я могу получить стакан воды, чтобы запить мой аспирин? – спросил мой отец.

– Хорошая мысль. Что касается аспирина, то я составлю вам компанию, – поддержал его Юджин, и на какую-то секунду я думала, что все будет хорошо.

Вода была налита. Я закрыла глаза и начала молиться, уронив голову на тыльную сторону ладони. Мое лицо покрылось холодным потом, я едва дышала.

– Я хочу, чтобы вы поняли, что ваша дочь бежит от вас. Я не похищал ее. Я не принуждал ее, она просто бежит от вас и вашего образа жизни… – начал Юджин.

– Что за хреновину такую он несет? – спросил Энди.

– Трагична история нашей страны, – воскликнул Джек Холланд, – чужеземцы сковали нашу волю к сопротивлению.

– Они одурманивают наших девушек зельями, – сказал Феррет. – Сколько ирландских девушек кончают свою жизнь дешевыми подстилками на Пиккадили. Иностранцы заправляют этим, все иностранцы.

– Где ваша жена, мистер? Что на это скажете? – поинтересовался Энди.

– И что вы делаете с моей дочерью? – отец спросил неожиданно зло, точно только что вспомнив, зачем приехал сюда.

– Я ничего с ней не делаю, – сказал Юджин, и мне показалось, что я ему совершенно безразлична.

– Вы иностранец, – настаивал Энди.

– Совсем нет, – сказал Юджин мягко, – не более иностранец, чем вы, мой маленький голубоглазый друг, похожи на германца.

– Каковы ваши намерения? – резко прервал его отец.

Затем он, видимо, достал из кармана письмо, потому что я услышала, как он сказал:

– Здесь есть от чего волосам встать дыбом!

– У него нечему вставать дыбом, он почти лысый, – сказал Феррет.

– У меня нет сейчас никаких намерений. Думаю, что со временем я с радостью женюсь на ней, и мы заведем детей… Кто знает?

– Маленькие ножки побежали по дорожке, – вставил свое идиотское замечание Джек Холланд, и папаша велел ему заткнуться и не валять дурака.

«Я не нужна ему!» – подумала я, делая короткий вздох и чувствуя, что приближается смерть моя.

– Вы обратитесь? – сказал мой отец, и Юджин, конечно же не, понял, что он имел в виду.

– К кому? – спросил он озадаченно.

– В истинную католическую веру, – пояснил Феррет. Юджин издал тяжелый вздох, точно человек, который понял вдруг, что имеет дело с безнадежными больными:

– Почему бы нам всем просто не выпить чаю?

– Да, да, – согласился мой папаша.

«Это будет продолжаться всю ночь, а к утру меня найдут мертвой под кроватью», – подумала я, умирая от желания почесать себе спину между лопатками.

* * *


Когда Юджин открыл дверь, чтобы принести чаю, то, по всей видимости, застал там подслушивающую у замочной скважины Анну, потому что я слышала, как он сказал ей:

– О, Анна, как хорошо, что вы здесь, принесите нам, пожалуйста, чаю.

Потом он, наверное, вышел и закрыл за собой дверь, потому что все наши незваные гости заговорили разом:

– Она могла уйти через задний ход, – предположил мой отец.

– Не теряй бдительности, парень, – ответил ему Энди, – не дай ему улизнуть, иди за ним.

– Бедняга Брэди, – посетовал Феррет, когда папаша вышел, – вот и получил благодарность от этой сопли за то, что послал ее в монастырь, чтобы она могла получить приличное образование. А еще сватал ее за меня!

– Да она с самого начала была с гнильцой, – сказал дядя Энди, – все книжки читала, да мечтала, да с деревьями разговаривала. Это все ее мамаша… Испортила ее…

– О, ее мать была очень хорошим человеком, – вступился Джек Холланд, и, пока он расточал похвалы моей маме, двое других отпускали реплики по поводу висевшего над камином портрета Юджина.

– Посмотри на его нос. Ну, что он говорит тебе, а? Они скоро приберут к рукам всю эту чертову страну, – едва сдерживая раздиравший его приступ благородного негодования, прошипел Энди. – Боже, что за бесчестье так вот губить девчонку, – продолжал он, а я думала, как бы они вытаращили глаза, если бы узнали, что я даже еще не спала с Юджином, хотя мы и провели в одной постели несколько ночей.

Вернулись Юджин с отцом, и я услышала постукивание разбираемых с подноса чашек.

– А много ли вы зарабатываете? – поинтересовался отец.

Я с ужасом представила себе, как они будут злорадствовать, если узнают, что он снимает какие-то маленькие фильмы о крысах и очистных сооружениях.

– Я зарабатываю довольно много, – солгал Юджин.

– Вы же в отцы ей годитесь, – опять взялся за свое папаша, – вы, наверное, мне ровесник.

– Послушайте, – сказал Юджин после минутной паузы, – давайте не будем поддаваться эмоциям. Почему бы вам не поехать сейчас в ближайший отель, а утром прийти сюда и как следует обо всем поговорить с самой Кэтлин. Она к тому времени успокоится, и я уверен, что смогу убедить ее с вами поговорить.

– Черта с два! – выкрикнул дядя Энди.

– Мы без нее не уйдем, – подхватил мой отец, и я в ужасе поняла, что все пропало и бежать мне некуда. Они меня отыщут и выволокут из-под кровати, а потом мы пойдем сквозь этот ужасный ветер к машине Феррета и всю ночь будем ехать и ехать, а они будут упражняться в остроумии и куражиться надо мной. Была бы здесь Бэйба, она нашла бы выход…

– Ей уже двадцать один год, у вас нет права заставлять ее силой следовать за вами, – сказал Юджин, – даже для Ирландии это слишком.

– Мы все можем, мы завоевали нашу свободу, теперь мы здесь хозяева! – прошипел Энди.

– Мы можем забрать ее, она не в себе, – сказал отец.

– В смысле разума, – пояснил Феррет.

– Что скажете на это, мистер? – радостно крикнул дядя Энди. – За сожительство с недееспособной девушкой вы лет двадцать схлопочете!

Я скрипнула зубами, я вся кипела от ярости и бессильного гнева. Слезы лились по моим щекам, мне хотелось закричать. Я не желала быть одной из них, я – не они! Но я просто лежала под кроватью, молча ожидая решения своей участи.

– Идите и приведите ее, – заявил отец. – Немедленно! – и мне показалось, что я вижу летящую у него изо рта слюну.

– Слышали, что сказал вам мистер Брэди, – заорал дядя Энди.

Тут они все встали с кровати, пружины поднялись, освободив мою спину. Я представила себе лицо Энди, его маленькие голубые глазенки, редкие усы. Его желудочные колики.

– Что ж, – произнес Юджин твердо, – она на территории моего дома. Она мой гость и уйдет отсюда в любой момент, но лишь по своей собственной воле. Поэтому прошу вас покинуть мои владения, в противном случае мне придется позвонить в полицию.

Я молила Бога, чтобы они не заметили, что в доме нет телефона.

– Вы хорошо меня слышали? – переспросил Юджин, и я подумала: «О Боже, они убьют его! Он что, не понимает, как они настроены? Никогда не читал в газетах: «Мужчина доставлен в больницу с пятьюдесятью семью ножевыми ранениями»?»

Я стала выбираться, чтобы сдаться, и услышала звук кулачного удара, а потом они, должно быть, сбили его на пол, потому что упала лампа, и ее абажур разлетелся на кусочки.

Я завизжала, едва выбралась из-под кровати, еще покачиваясь на затекших от неудобного лежания ногах… Света от каминного пламени было вполне достаточно, чтобы рассмотреть, что Юджин лежит на полу, пытаясь обороняться от Энди и Феррета, которые били и пинали его, не давая подняться. Джек Холланд пытался оттащить то одного, то другого, а мой отец, видимо, совершенно не соображая, что ему делать, хватал Джека сзади за полы пальто и повторял, точно заведенный:

– Ну, Джек, ну, Джек! Господи, помоги! Ну же, Джек, Бог мой, Джек!

Тут отец увидел меня и решил, наверное, что я выросла из-под земли, я была вся в пыли и пуху, со спутанными волосами. Он так широко открыл рот, что его вставная челюсть сорвалась со своих креплений и поднялась к языку. Это была работа дешевого зубного техника.

– Это не я, это не я все сделал, Мора, – прошептал он и отвернулся от меня, стараясь водворить зубы на место. Только потом, много позже, до меня дошло, что он принял меня за маму, которая восстала из своей могилы на дне Шеннонского озера. Видимо, я действительно напоминала привидение. Растекшаяся по лицу краска смешалась с пылью, а волосы спутавшиеся клоками падали на лицо.

Я закричала на Феррета, чтобы он остановился, но в этот момент с грохотом растворилась дверь, и в нее влетела Анна с дробовиком в руках. Красно-желтый язык пламени вырвался из ствола, взметнувшись к потолку. От выстрела у меня заложило уши, и я покачнулась. Я прилагала невероятные усилия, чтобы не упасть, думая только о том, жива ли я. Мне показалось, что попали в меня, но это был всего лишь шок от выстрела. Терпкий запах порохового дыма вызвал у меня кашель. Джек Холланд стоял на коленях, бормоча сквозь душивший его кашель слова молитвы. Энди и Феррет застыли с поднятыми руками, отец спрятался за спинку стула, а Юджин постанывал на полу, вытирая рукой разбитый нос. Куски штукатурки валялись на ковре, и белая пыль смешалась с пороховым дымом. Запах был отвратительным.

– Тут остался еще один заряд, так что кому-нибудь я точно башку снесу, – сказала Анна. На ней была ночная рубашка, а в руках она держала дробовик Юджина. Рядом стоял Дэнис со свечой в руке.

– Валите отсюда, – скомандовала она незадачливым скандалистам, грозно поводя дулом ружья.

– Господи, я лично отсюда сваливаю, – сказал Феррет, – пока нас всех не убили эти люди!

Я подошла к Юджину, который все еще продолжал оставаться на полу, и приложила свой платок к его кровоточащему носу.

– Сумасшедшие дикари, – пробормотал отец, сжимавший вставную челюсть в руке, – она же могла убить нас всех.

– Я вам всем пятки прострелю, если вы не уберетесь отсюда немедленно, – сказала Анна дрожащим голосом.

– Уходите, – повторил поднявшийся с пола Юджин. Рубашка на нем была порвана. – Прочь, уходите отсюда и больше никогда не подходите к моим воротам.

– Нет ли у вас глотка виски? – попросил отец, прижимая к груди трясущиеся руки.

– Нет, – отрезал Юджин, – немедленно покиньте мой дом.

– Ну и ночка выдалась сегодня, ну и ночка, – бубнил Джек Холланд, когда они уходили под конвоем Анны, которая послала Дэниса вперед открывать дверь. Последнее, что я видела, это был кулак Феррета, которым он погрозил нам из-за спины.

Юджин захлопнул дверь, а Дэнис запер ее на засов. Я застыла на кровати, дрожа всем телом.

– Вот так с ними и надо, – сказала Анна, положив ружье на стол.

– Вы спасли мне жизнь, – сказал Юджин, опускаясь на кушетку и поднимая штанину брюк. Кожа на ногах кровоточила в тех местах, где она пострадала от ударов. Кровь из носа лила, не останавливаясь.

– Прости меня, прости меня, – повторяла я, всхлипывая.

– Просто грубияны, невоспитанные грубияны, – немного высокопарно изрек Дэнис, услышав их голоса, доносившиеся снаружи, и лай собаки на заднем дворе.

– Принесите кто-нибудь йод, – попросил Юджин. Я поднялась наверх и ничего там не нашла, тогда это сделала Анна. Она принесла также и чистое полотенце, и таз воды. Юджин откинулся в кресле, и я развязала шнурки на его ботинках и сняла их.

– Уехали, – сказал Дэнис, и действительно снаружи послышался шум двигателя отъезжающей машины.

Анна промыла порезы на лице и на ногах Юджина. Он морщился от боли, когда она смазывала раны йодом.

– Мне не следовало прятаться, – сказала я, подавая ему чистый платок, который я достала из верхнего ящика стола. Он хранил их там. – Мне вообще не следовало прятаться.

Через платок он произнес:

– Поди-ка налей себе чего-нибудь выпить, трястись перестанешь… Кстати, и мне не помешает.

Уняв кровотечение, он поднял голову и посмотрел на меня. Верхняя губа у него опухла.

– Это было так ужасно, – сказала я.

– Это было, – сказал он, – смешно и нелепо, как и сама эта страна.

– Если бы не я, где бы все мы были, – буркнула Анна.

– Как насчет чашечки чая? – спросил он грустно, и я поняла, что он никогда не забудет того, что сегодня случилось, и что часть вины за их поведение всегда будет лежать на мне.

* * *


Мы легли поздно. У него болела голень, и синяк под глазом вздулся. Прошел уже час, как они уехали. Большую часть ночи я не могла уснуть, разглядывая блики луны на стене и предаваясь размышлениям. На рассвете я увидела, что он не спит и смотрит на меня.

– Я люблю тебя, – неожиданно сказала я, это просто вырвалось у меня.

– Любишь! – сказал он, точно это было ничего не значащее для него слово.

Он устроился на подушке так, чтобы лучше видеть мое лицо. Посмотрев на меня немного, он улыбнулся и закрыл глаза, собираясь спать. Ну что, что я могла поделать? От меня не было никакого прока в постели, а уж выстрелить из ружья я и подавно не могла. Мне оставалось только вернуться в Дублин к Бэйбе. Я немного поплакала, а потом встала, чтобы приготовить чай.

Анна была в кухне и натягивала свои лучшие чулки и туфли, собираясь к мессе.

– Я все никак не отойду от этого, – сказала она.

– Я никогда от этого не отойду, – ответила я и подумала: «Они уничтожили, растоптали, убили меня. Он больше не захочет видеть меня».




Глава четырнадцатая


Когда она вернулась с мессы, ее всю просто раздирало от новостей.

– В деревне думают, что ты, наверное, кинозвезда, – сказала она, снимая свою голубую выходную шляпу и пряча ее до следующего воскресенья.

Она сказала мне, что все только и говорят обо мне, мой отец и его друзья остановились по дороге домой в гостинице, чтобы выпить.

Когда она ставила сковороду на печь, я заметила на застывшем сале следы мышей.

– Думаю, тебе в самый раз уехать сегодня, – бросила она.

– Я тоже так думаю.

Шел уже одиннадцатый час, когда я, сделав чай, поднялась наверх к Юджину. Постояв с минутку в дверях, я ощутила какое-то особенное чувство от того, что нахожусь в комнате, в которой он спит. Впалость его щек была еще более заметна, когда он спал, и на лице лежала печаль перенесенных страданий.

Я раздернула шторы.

– Ты сорвешь их с колец, – сказал он, садясь в постели, его испуганные глаза широко открылись.

– А, привет, – сказал он, точно удивляясь, что видит меня. Он потер глаза руками и, наверное, вспомнил все. Я набросила ему на плечи пуловер и завязала узлом под подбородком.

– Прекрасный чай, – похвалил он, полулежа в постели, словно Христос, попивающий чаек, прислонив голову к массивной, красного дерева спинке кровати.

Анна постучала в дверь и вошла в ту же секунду, прежде чем он успел ей что-либо ответить.

– Я передала телеграмму вашему адвокату, он будет сразу же, – сказала Анна.

Еще она сказала, обращаясь ко мне, что мой пудинг остынет, если я немедленно не спущусь и не съем его.

– Пудинг! – простонал он.

– У вас нос Бог знает на что похож, – сказала она.

– Наверное, сломан, – ответил он.

– Нет, не сломан, нет! – воскликнула я.

– Хорошо уже то, что мне не приходится им на жизнь зарабатывать, – усмехнулся он, – или заниматься с его помощью любовью.

– М-да, – произнесла Анна, стоя посередине комнаты. Уткнув руки в бока, она оглядывала смятую кровать и мою ночную сорочку на стуле.

– Ну ладно, – сказал он нам обеим, и я ушла, а она осталась, и я услышала из-за двери:

– Я ведь вас спасла, правда?

– Конечно, я вам очень благодарен, Анна.

– Одолжите мне пятьдесят фунтов, – попросила она. – Я хочу купить швейную машинку и кое-какие мелочи для малыша. Если у меня будет швейная машинка, мы сможем починить все ваши рубашки.

– Мы? – переспросил он с ухмылкой.

– Вы мне одолжите?

– Почему бы вам просто не сказать «дайте мне пятьдесят фунтов»? Я ведь прекрасно знаю, что означает слово «одолжить» в этих местах.

– Это не очень-то красиво с вашей стороны, – в голосе ее звучала обида.

– Анна, конечно, я дам вам эти деньги, – успокоил он ее, – в качестве награды за ваше мужество.

– Ой, какое спасибо-то вам! Но только никому не говорите, не дай Бог, Дэнис узнает, что у меня есть пятьдесят фунтов, он возьмет их и купит быка или еще что-нибудь.

Она сияла, когда выходила из комнаты, а я помчалась вниз. Мне было стыдно, что я подслушивала.

– У болтушки ушки на макушке, – пропела она, заметив меня, – давай, я сейчас тебя догоню, и до кухни добежим вместе!

Она читала воскресные газеты.

– Она похожа на Лору, – сказала Анна, показывая на фотографию богатой наследницы, которая была влюблена в парикмахера.

– Портной меняет пол, – прочла она громко, – Матерь Божия, что люди делают, а? Тьфу ты, гадость какая!

Она всем прочитала гороскопы, для Дэниса, малыша, Юджина, для меня и для Лоры. Она всюду видела Лору, и мне уже стало казаться, что вот-вот и мы ее здесь увидим. Это было чувство неуверенности, такое я испытала, когда первый раз сидела на лошади.

После обеда Юджин отправился в поле, по делам.

Анна с Дэнисом и ребенком тоже ушли, я осталась одна и от нечего делать стала бродить по комнатам. В одной из них я, сама не зная зачем, открыла верхний ящик комода и среди разного хлама нашла серебристую вечернюю дамскую сумочку, а в ней записную книжку Лоры. Там были только телефоны, адреса и фамилии. Также в сумочке оказались пурпурного цвета перчатки, которые пахли дорогими духами. Я просунула руку в одну из них, и мое сердце, сама не знаю почему, сильно забилось.

Я открыла другие ящики комода, но там ничего интересного не было.

* * *


С приближением сумерек я спустилась на кухню и подкрутила фитиль лампы, оставленной для меня Анной. На столе лежал освежеванный кролик, видимо, Анна оставила его, чтобы я занялась приготовлением ужина. Этого кролика Дэнис поймал вчера.

– Ужин, – сказала я громко, взяв в руки поваренную книгу, и, полистав ее, нашла букву «К». Мой палец скользнул по строчкам:

Клюквенный морс,

Крем,

Крюшон…

Кролика в ней не было. Книга принадлежала Лоре. Ее девичья фамилия и фамилия по мужу были написаны на титульном листе.

– Обед, – снова сказала я, стараясь сдержать слезы и, как нарочно, вспоминая, что совсем недавно Юджин спрашивал меня, умею ли я готовить.

– Вроде бы, – сказала я тогда.

Это была первая ложь, я никогда не готовила в своей жизни, кроме того единственного дня, когда Густав и Джоанна отправились к нотариусу поговорить насчет своего завещания. В тот день я купила двух рыбин нам с Бэйбой на обед. Я даже не знала, как ее разделывать, эту рыбу. Я зажгла газ и положила их на сковородку. Несколько минут ничего не происходило, а потом раздалось громкое шкворчание, и из сковороды повалил дым.

– Что тут за вонь такая? – крикнула Бэйба из столовой.

– Просто я жарю рыбу, – ответила я, к этому моменту сгорели уже обе рыбины.

– Прости, что это? Я, может, чего-то не понимаю… – ответила она, вбегая в комнату. Нос она зажала рукой.

Бэйба посмотрела на результат моего кулинарного эксперимента, не говоря больше ни слова, схватила сковороду и, выбежав во двор, выкинула ее содержимое в компостную яму.

– Тю-тю, – сказала она, вернувшись обратно, – тебе надо было жить при первобытном строе, когда животных поедали сырыми, грызли кости и все такое. Дикарка ты чертова! – закончила она, кидая сковороду в мойку и открывая воду.

Обедать пришлось в Вулворте. Затаив дыхание, чтобы не уронить свои подносы, мы несли их к столикам: чипсы, сосиски, кремовые пирожные, кофе, маленький сливочник и лимонный пирог.

Сидя в большой, выложенной плиткой кухне, я вспоминала Бэйбу и плакала. Мне ее недоставало. Я никогда еще не была столь одинокой за всю свою жизнь, одинокой и брошенной на произвол судьбы. Мне так не хватало тех наших вечеров, наполненных запахом ванили и добрыми шутками.

Обычно они заканчивались пугающей темнотой кинотеатра и таинственным мерцанием экрана и, может быть, еще и рожочком мороженого на дорожку.

– О Боже, – сказала я себе, вспомнив Бэйбу, отца и все остальное. Я уронила лицо в ладони и плакала, плакала, не зная сама, почему я плачу.

Три или четыре раза я выходила на главную дорогу и стояла, облокотившись на мокрый белый забор, в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Но никто не появлялся, кроме полицейского, который покружил немного по проселку, остановился, чтобы облегчиться и вернулся обратно. Он, наверное, просто приехал посмотреть, не шалят ли здесь браконьеры.

Когда вернулся Юджин, я уже перестала плакать и вдруг подумала: «Может быть, его потому так долго не было, что он рассчитывал на мой отъезд во время своего отсутствия?»

– Я все еще тут, – уныло сказала я.

– Очень хорошо, я рад, – ответил он и поцеловал меня. Стемнело, и мы зажгли свет.

Когда мы сидели в кабинете у камина, он сказал:

– Моя маленькая несчастная подружка, невеселый медовый месяц выдался тебе? А ты не думай о плохом… Думай о том, как встает солнце, думай о реках, что, извиваясь, несут свои воды по горам… О птицах в небе…

Он обнимал меня, и, прижавшись к нему, я думала только о том, что же будет дальше. Он встал и поставил пластинку. Музыка наполнила комнату. Снаружи дождь бил прямо в окно. Если не считать дождя и музыки, то вокруг была полная тишина. Он слушал музыку с закрытыми глазами, она оказывала на него сильное воздействие. Его лицо стало мягче и одухотвореннее.

– Это Малер, – сказал он как раз в тот самый момент, когда я ждала, что же он скажет – сама решай, оставаться тебе или уехать.

– Мне нравятся песни, там хоть слова есть, – высказала я свое мнение. Но глаза у него были закрыты и я вообще не уверена, слышал ли он меня. Музыка эта, как и прежде, напоминала мне о птицах, птицах, которые поднявшись вдруг разом с ветвей, наполняют тревожным гомоном предзакатную летнюю тишину. Я думала, что отец со своими друзьями мог повторить свой визит сегодня вечером.

– В музыке тоже есть слова, – неожиданно сказал Юджин. Значит, он все-таки слышал меня, – слова, но более высокого порядка, потому что музыка может рассказывать и о людях, и о том, как они живут и чем дышат, гораздо больше, чем просто грубые слова… Даже такой скромный инструмент, как, скажем, свирель, в состоянии передать горькую боль безотрадного бытия.

Я подумала, что он наверняка все-таки немного сумасшедший, если может все это говорить, особенно когда я так беспокоюсь, что в любой момент придет отец. Я встала и под предлогом того, что должна посмотреть, как там кролик, – мы его все-таки поставили на огонь пошла на кухню.

Когда я вернулась, Юджин сидел и читал, я устроилась напротив и посмотрела на потолок, где осталась дырка от выстрела. Я подумала, что когда я завтра уйду отсюда, то обязательно буду помнить это, я всегда запоминаю подобные вещи.

– Я уеду завтра, – внезапно сказала я. Желтый свет лампы падал ему на лоб, отражаясь бликами в его роговых очках. Он надел большие роговые очки.

– Уедешь? – спросил он, поднимая глаза от лежавшей у него на коленях газеты. – И куда же ты поедешь?

– В Лондон, наверное…

– А ты хочешь туда?

– Нет.

– Тогда зачем же тебе ехать?

– А что мне еще делать?

– Можешь остаться.

– Но это будет неправильно, – сказала я, чувствуя себя счастливой от того, что он хотя бы предложил мне остаться.

– Почему же это?

– Потому что я не хочу вешаться тебе на шею, – сказала я, – Я уеду, а потом, может быть, ты напишешь мне, и, может быть, я вернусь…

– А предположим, я не хочу, чтобы ты уезжала, что тогда? – спросил он.

– Да я просто поверить в это не могу, – ответила я, а он поднял глаза к потолку в легком раздражении. Я была уверена, что он попросил меня остаться из жалости ко мне, а может быть, ему просто стало одиноко.

– Почему ты просишь меня остаться? – спросила я.

– Потому что мне хорошо с тобой. Много времени я провел, как отшельник, я хочу сказать, что довольно часто мне одиноко, – сказал он и внезапно замолчал, потому что увидел, что у меня глаза полны слез.

– Кэтлин, – сказал он очень мягко, он всегда звал меня Кэт или Кэти, – Кэтлин, не уезжай, – он положил свою ладонь мне на руку.

– Хорошо, я останусь на неделю или на две… – согласилась я, а он сказал, что очень рад этому.

Мы закрыли ставни и сели ужинать. Мясо кролика с картошкой и соусом. Еда получилась очень вкусной. Он сказал, что купит мне обручальное кольцо, чтобы Анна и другие соседи не надоедали мне глупыми вопросами.

– Я не могу жениться на тебе по-настоящему, я не разведен, и у меня есть ребенок, – сказал он, не глядя на меня. Его взгляд задержался на неровных линиях, оставляемых на бумаге самопишущим барометром. Линии эти вдруг показались мне похожими на линии наших жизней, и я сказала, чтобы скрыть свое огорчение:

– Я все равно замуж не собираюсь.

– Поживем – увидим, – рассмеялся он и, чтобы подбодрить меня, рассказал мне о своей семье.

– Моя мать – ипохондрик, – начал он. Казалось, он забыл, что я знакома с ней, – она вышла за моего отца в те счастливые дни, когда женские ноги закрывали длинные юбки. Я говорю – счастливые, потому что ноги у нее, как две тростинки. Они познакомились на Крэфтон-стрит. Он давал уроки музыки на дому. Высокий, темноволосый иностранец шел купить франко-английский словарь и попросил встретившуюся ему девушку показать ему, где находится книжная лавка… А вот, – Юджин постучал себя по груди, – вам и плод этой случайной встречи.

Я засмеялась и подумала: «Как странно, что его мама так вот быстро очаровала встретившегося ей незнакомца!»

Он продолжал, и я узнала, что их отец ушел из семьи, когда ему было пять. Ему отец помнился, как человек, который приходил домой с работы, держа в руках скрипку и апельсины. Матери пришлось работать официанткой, чтобы прокормить их обоих, и, как у девяти десятых человечества, у него было тяжелое и не очень счастливое детство.

– Твоя очередь, – сказал он, делая элегантное движение в мою сторону.

У меня в голове пролетели какие-то отрывочные воспоминания детства. Как я ела хлеб, посыпанный сахаром, на каменных ступеньках черного хода, ведущего на кухню, и как пила горячее, не застывшее еще желе, которое выставляли наружу, чтобы оно остыло. Потом вдруг какое-то неожиданное слово пришло мне на ум, и я сказала:

– В ранней юности мама была в Америке, поэтому у нее в лексиконе было много американских словечек: «яблочное повидло», «свитер», «неумеха» и «десерт».

Я вспомнила, как однажды к нам в дом забралась бродяжка и украла лучшие мамины туфли и как мама сожалела, когда ей пришлось идти в суд и давать показания, потому что воровка получила месяц тюрьмы. Я рассказала, как я плакала, когда ласка утащила мою любимую трехмесячную курочку. Передо мной снова вставали, как живые, картины детства, наш большой дом и простирающиеся вокруг поля и луга. И наш деревенский всезнайка Хикни, который, сидя на поржавевшей газонокосилке, что твой император на троне с чистыми глазами, уверял нас, что коровий помет высушивают, потом что-то туда добавляют и продают в лавках под видом табака… Я смотрела на грязные тарелки и говорила с Юджином. Он был прекрасным слушателем. Я не стала говорить ему, что папаня у меня считай что натуральный алкоголик.




Глава пятнадцатая


В понедельник после обеда приехал адвокат Юджина из Дублина. Ожидая его мы растопили камин в гостиной.

Приехавший был аскетичного вида рыжеволосым человеком, с такими же рыжими ресницами и бледно-голубыми глазами.

– И вы утверждаете, что эти люди напали на мистера Гейларда? – спросил он.

– Да, именно так.

– И вы видели это?

– Нет, я была под кроватью.

– Под кроватью? – он поднял свои песочные ресницы и посмотрел на меня с холодным неодобрением.

– Она довольно путано выражается, имеется в виду запасная кровать в моем кабинете, – быстро пояснил Юджин, – она спряталась под ней, потому что была напугана.

– Именно кровать, – сказала я. Оба они уже разодрали меня.

– Понимаю, – холодно резюмировал адвокат, что-то записывая.

– Вы замужем, мисс э-э-э?

– Нет, – сказала я и поймала на себе улыбку Юджина, которая как бы говорила: не беспокойся, будешь еще.

Потом адвокат спрашивал меня имя и фамилию моего отца, а также имена и правильные адреса остальных. Мне было не по себе оттого, что я стала причиной того, что теперь этот адвокат пришлет им всем письма. Юджин сказал, что так надо.

– Это все просто необходимые формальности, – сказал адвокат, – мы просто предупредим их, чтобы они не могли явиться сюда и терроризировать мистера Гейларда. Вы абсолютно уверены, что вам уже исполнилось двадцать один?

– Я абсолютно уверена, – ответила я ему в тон. Потом он принялся задавать вопросы Юджину. Все это время я сидела и завязывала вокруг пальца узелками кончики своего платка, но тут же снова развязывала их. Юджин подробно восстанавливал детали обстоятельств, приведших к нападению на него. Он был очень точен.

Я принесла чай со свежими лепешками, яблочным желе и сливками, но даже это не поколебало угрюмости адвоката. Он беседовал с Юджином на тему посадки деревьев.

Адвокат уехал сразу после четырех, и Я помахала вслед отъезжающей машине просто по привычке. Темнело, и воздух наполнялся обычными для вечера мягкими звуками – мычанием коров, шумом деревьев, беготней кур, наслаждающихся последней минуткой свободы, перед тем как их запрут на ночь.

– Вот так, – произнес Юджин, когда мы вернулись в гостиную, и он потрогал ладонью чайник, чтобы проверить, не остыл ли чай.

– Они не смогут впредь причинять нам беспокойства, – сказал он, наливая себе полчашки крепкого чая. – Им придется смириться с этим, – добавил он, но через два дня я получила письмо от моей тети.

«Дорогая Кэтлин.

Никто из нас не сомкнул глаз, не проглотил ни кусочка. Мы сходим с ума, не зная, что с тобой происходит. Если в тебе есть хоть капля жалости, напиши мне и скажи, что ты делаешь. Я молюсь за тебя сутки напролет! Знай, что тебя всегда готовы принять здесь, если ты пожелаешь вернуться. Напиши мне ответ, и пусть Бог и Пресвятая Богоматерь хранят твою чистоту, пусть оберегают тебя. Твой отец рыдает неутешно. Напиши ему. Твоя тетя Молли».

– Не отвечай, – посоветовал мне Юджин, – просто никак не реагируй.

– Но разве я могу просто так заставлять их страдать?

– Послушай, – сказал он, – подобная сентиментальность не даст тебе ничего. Однажды приняв решение, надо придерживаться его. Иногда приходится обращаться с людьми жестко, точно так же относясь и к себе.

Был еще очень ранний час, а мы поклялись никогда не начинать споров до обеда. Утром он обычно испытывал потребность в уединении и час другой гулял, прежде чем разговаривать со мной.

– Это жестоко, – сказала я.

– Да, – согласился он, – пинать меня коваными сапогами действительно жестоко. Если ты напишешь им, – предупредил он, – они явятся сюда, и на этот раз я предоставлю тебе возможность разбираться с ними.

Рот его скривился, но это не мешало мне любить его.

– Хорошо, – ответила я и вышла прогуляться, мне надо было подумать обо всем этом.

В лесу было сыро. Все вокруг: и дом, и мокрые деревья, и нависающая громада – горы навевало мрачные раздумья. Это было одинокое место.

Вечером Юджин сказал:

– Завтра поедем в город.

Он, достав запасной бумажник из ящика, положил туда несколько банкнот и протянул его мне. На бежевой коже бумажника золотым теснением были выведены инициалы Юджина, которые сказали мне, что это был чей-то подарок.

– Мы купим тебе кольцо и некоторые необходимые вещи, – сказал Юджин, и, когда он отвернулся, чтобы подбросить дров в камин, я быстро заглянула в бумажник, чтобы пересчитать деньги. Всего там было двадцать фунтов.

* * *


На следующий день, преодолевая порывы колючего ветра, мы шли по Грэфтон-стрит. Я чувствовала так, словно каждый встречный готов был порицать меня за мой грех.

– Бац, бац, – сказал Юджин расстреливая наших воображаемых врагов, но все равно чувствовала себя не в своей тарелке и была счастлива наконец найти убежище в ювелирной лавке.

Мы купили широкое золотое кольцо, и Юджин, надевая мне его на палец, произнес:

– С этим дорогим кольцом укладываю тебя в постель. Я вздрогнула и засмеялась.

Мы купили вина и кое-какой еды. Два романа в бумажных обложках и блокнот. В книжной лавке я спросила Юджина, богат ли он.

– Не особенно, – ответил он, – деньги уже почти что кончились, но я ведь получу за тебя приданое или заработаю…

Речь шла о том, что весной ему предстоит ехать в Южную Америку, снимать документальный фильм об ирригационных сооружениях для одной химической компании. Я уже не первый раз беспокоилась о том, возьмет ли он меня с собой.

Юджин постригся в заведении при отеле. Меня он оставил в баре наедине со стаканчиком виски с содовой. Но едва его спина скрылась из виду я опрокинула содержимое стаканчика одним глотком и спряталась в туалетной комнате, чтобы кто-нибудь из знакомых случайно не встретился мне. Я несколько раз вымыла руки и подкрасилась. Каждый раз, когда я мыла руки, служительница подбегала ко мне протягивая чистое полотенце. Я была уверена, что она думает, что я сумасшедшая, раз так часто мою руки. Но кольцо сияло так ярко, что мое лицо отражалось в его поверхности, когда я подносила руку поближе к глазам.

«Надо перестать кусать ногти», – подумала я, приглаживая их края. Я вспомнила то время, когда была маленькой и кусала ногти, Я была так глупа, что думала: вот исполнится мне семнадцать, и я в один момент стану взрослой дамой с длинными крашеными ногтями. Я дала седоволосой служительнице пять шиллингов, и та, зардевшись, забеспокоилась по поводу сдачи.

– Благодарю, сдачи не надо, – сказала я, – я сегодня вышла замуж.

Мне надо было сказать это кому-нибудь. Она жала мне руку, и ее глаза наполнились слезами, когда она желала мне многих и многих лет счастья.

Я тоже поплакала с ней за компанию. Все выглядело так, словно мы были мать и дочь. Мне так хотелось рассказать ей всю правду и получить ее одобрение в том, что я делаю все правильно. Но это, наверное, выглядело бы очень глупо, поэтому я просто ушла.

К счастью, не успела я устроиться в одном из кресел в баре, как появился Юджин. И хотя мы не виделись совсем недолго, когда я увидела его, подумала 6 том, как он красив. Так хороши были его оливковая кожа и выдающиеся скулы.

– Теперь все в полном порядке, – сказал он, касаясь своей щекой моего лица. Он также и побрился.

Я очень сильно надушилась, и он сказал, что я пахну просто замечательно. Потом, желая продолжить праздник, мы отправились в обеденный зал ресторана и были первыми, для кого накрыли в этот вечер ужин. Юджин заказал полбутылки шампанского, но когда официант принес ее в ведерке со льдом, заказ показался нам очень жалким, и Юджин велел принести полную бутылку. Я попросила пробку, которая хранится у меня и поныне. Я ценю ее более всего, что у меня есть, эту пробку с остатками серебристой фольги. Мы чокнулись, и он сказал:

– За нас.

Я выпила, мечтая о том, чтобы всегда оставаться молодой.

Это был превосходный вечер. Из-за стрижки его лицо выглядело молодым, даже мальчишеским. А на мне было новое черное вечернее платье, купленное на те деньги, которые он дал мне. При определенном свете, в определенные минуты большинство женщин выглядят прекрасными – это был мой свет и мои минуты, в зеркале на стене я видела, как мое лицо светится красотой.

– Я бы съел тебя, – сказал Юджин, – как мороженое.

Он повторил эти слова позже, когда мы были дома в кровати, и обнял меня, чтобы заняться со мной любовью. Покрутив кольцо на моем пальце, он сказал:

– Оно великовато тебе, надо его немного уменьшить.

– И так хорошо, – ответила я лениво, чувствуя какую-то томность во всем теле из-за шампанского и из-за голоса Юджина, который вдыхал запахи моих волос.

– Пускай это кольцо останется с тобой надолго, – сказал он.

– Как надолго?

– Покуда ты так вот по-детски смеешься.

Я заметила не без сожаления, что он избегал таких страшных слов, как «на всю жизнь».

– Тук, тук, пусти меня, – сказал он, настойчиво проделывая себе путь внутрь моего тела.

– Мне не страшно, мне не страшно, – сказала я. Он много раз говорил мне, чтобы я повторяла про себя эти слова, чтобы заставить себя не бояться. Поначалу мне было больно, но боль воодушевляла меня, и я лежала там, пораженная сама собой, касаясь языком его голого плеча.

Я застонала, но он успокоил меня поцелуем, и я затихла, молча касаясь своими лодыжками его бедер. Было очень странным участвовать во всем этом, даже комично, так что я подумала о том, как Бэйба и я частенько намекали на такие вот особенные ситуации, фантазируя и тут же пугаясь своего собственного любопытства. Я подумала о Бэйбе, и о Марте, и о моей тетке, о всех тех, кто считал меня ребенком, и я знала сейчас, что проследовала, пересекла безвозвратно границу, отделяющую женщину от девушки.

Мне не было приятно, просто я чувствовала странное удовлетворение, что сделала то, ради чего родилась. Мой разум сосредоточился на каких-то посторонних вещах. Я думала о том, что вот оно то тайное, что так пугало и влекло меня, все эти духи, и вздохи, и фиолетовые бюстгальтеры, и кружева на кровати, и ожерелья, и многое другое, все – ради этого? Мне все это казалось комичным и прекрасным. Его нарастающее волнение, словно морской волной окатывающее меня, и его слова, которые он шептал мне. Короткие стоны и крики, крики и короткие стоны, с которыми он вгонял себя в мое тело, пока наконец не взорвался и не омыл влагой своей любви.

Потом была тишина, такая тишина и спокойствие, и нежность, и мне казалось, будто у меня между ног лежал мокрый нежный цветок. Как раз в этот момент луна вышла из-за туч, заливая своим светом и комнату, и бурый ковер на полу. Шторы были открыты, но никто из нас не собирался их закрывать.

Я лежала в его объятиях, слезы медленно наполняли мои глаза и сбегали по щекам. Я боялась, что он увидит мое лицо, и неправильно истолкует мои слезы, я прятала глаза, потому что не хотела мешать ему чувствовать себя счастливым.

– Теперь ты падшая женщина, – сказал он после некоторой паузы. Голос его, казалось, приходил откуда-то издалека, потому что, слушая его страстный шепот, я совсем забыла, каким был его настоящий голос.

– Падшая, – повторила я эхом какой-то тихой дрожью.

Теперь я чувствовала себя не такой, как Бэйба или любая другая знакомая мне девушка. А вот если бы Бэйба была на моем месте, было бы ей страшно или, наоборот, сразу понравилось? Я подумала о маме, которая всегда дула на горячий суп, прежде чем дать его мне, и о тех резинках, которые она вставляла в мои гольфы, чтобы они не спадали.

Он перевернулся на спину, и я вдруг почувствовала себя одинокой, лишившись тяжести его тела. Он зажег свечу, а от нее прикурил себе сигарету.

– Ну что ж, новое положение – больше ответственности и больше проблем.

– Извини, что я явилась к тебе без приглашения, – сказала я, обидевшись на слово «положение», я просто перепутала его со словом «осложнение».

– Не стоит извиняться, я бы такую красотулю, как ты, из своей постели не выгнал, – пошутил он, и я подумала: а что же в самом деле он обо мне думает? Я не умела рассуждать о всяких высоких материях, даже поддержать беседу толком не умела. Я никогда не водила машину.

– Я постараюсь научиться рассуждать о всяких высоких материях, – сказала я. Я решила купить себе плотную юбку и корсет.

– Я вовсе не хочу, чтобы ты научилась рассуждать о высоких материях, – отозвался он, – я просто хочу, чтобы ты подарила мне хороших детей.

– Детей?! – я чуть не умерла, когда он это сказал, и даже села в постели. – Но ты же говорил, что у нас не будет детей.

– Не сейчас, – сказал он, несколько шокированный моей реакцией.

Дети путали меня. Помню, как Бэйба первый раз рассказала мне о кормлении грудью. Мы с ней как раз гуляли по полю и ели сладости. Мне стало так нехорошо, что я выкинула свой пакетик, так, чтобы она, конечно, не видела, а Бэйба преспокойненько доедала свое лакомство. Сейчас мне снова стало дурно.

– Да не волнуйся ты так, – сказал он, успокаивая меня и укладывая обратно в постель, – не беспокойся об этом. Все будет хорошо в конце концов. Выбрось все из головы, наслаждайся своим медовым месяцем.

– У нас вся постель смята, – сказала я только затем, чтобы переключить себя на что-нибудь простое, обыденное. Но нам было так хорошо, что никому не хотелось вставать и застилать постель заново. Он протянул руку и взял свою рубашку и застрявшую в ней майку, которые лежали на постели. Я помогла ему одеться и поцеловала впадинку у него между лопаток, вспоминая абрикосовый цвет его кожи при дневном свете.

– Ты есть не хочешь? – спросила я. Сна у меня не было ни в одном глазу, и мне хотелось, чтобы этот счастливый час продлился как можно дольше.

– Нет, только спать, – зевнул он и лег набок поближе ко мне.

– Я была хорошей девочкой? – спросила я, когда он положил руку мне на живот.

– Ты была просто замечательной девочкой.

– Это все не так уж страшно.

– Не будем возвращаться к прежним страхам, – ответил он, – спим.

Я чувствовала, что мой живот поднимается и опускается под весом его руки.

– Как твои рентгеновские снимки? – спросила я.

– Встретимся около Якобса завтра вечером в девять, – проговорил он сквозь сон, и его рука медленно соскользнула с моего живота.

* * *


Я не думала, что смогу заснуть, но заснула. Когда я проснулась, было светло, и я увидела, что он смотрит на меня.

– Привет, – сказала я, прикрывая глаза из-за яркого света солнца.

– Кэт, – сказал он, – у тебя такой безмятежный вид, когда ты спишь, я смотрел на тебя целых полчаса. Ты словно кукла.

Я положила голову ему на подушку, и наши лица оказались совсем рядом.

– О, – произнесла я радостно и вытянула ноги. Пальцы ног выглядывали из-под одеяла. Он сказал, что надо еще успеть кое-что сделать перед тем, как мы встанем и будем умываться. Он взял меня очень быстро, и на этот раз мне совсем не казалось это странным.

* * *


Мы умывались вместе. Принять ванну мы не могли, потому что не было горячей воды. Под душем у меня сердце зашлось от ледяной воды, а он тер мое тело мокрой мыльной губкой.

– Нет, нет, – просила я, но он сказал, что это хорошо для кровообращения.

– Хорошо, что ты не храпишь, – сказал он мне, когда мы растирались сухими полотенцами, – а то пришлось бы отослать тебя.

– Ты меня любишь? – спросила я.

– Задай мне этот вопрос лет этак через десять, когда мы будем лучше знать друг друга, – сказал он и позвал меня завтракать.

Он сказал Анне, что мы поженились.

– Знатная новость, – ответила она, но было видно, что она не особенно верит в нашу сказочку.




Глава шестнадцатая


Потом дни потекли один похожий на другой. Мы вставали в десять, иногда в одиннадцать, съедали легкий завтрак. За едой Юджин читал письма, иногда он читал их мне вслух, Это были главным образом деловые письма, и чем дальше, тем очевиднее становилось, что ему придется ехать в Южную Америку снимать этот фильм об орошении. При этом не похоже было, что есть какой-то шанс на то, что он возьмет меня с собой.

– В любом случае это не случится раньше апреля или даже мая, – сказал он, – так что давай наслаждаться жизнью и поменьше думать о том, что будет завтра. Вот этой жизнью, этим, например, моментом, когда мы просто сидим с тобой рядом и едим вареные яйца.

После завтрака мы обычно отправлялись на прогулку. Частенько шли сильные дожди, но это не портило нам настроения, Он показывал мне желуди и барсучьи норы, которые я прежде и не замечала. Он любил уединяться среди растений и деревьев, любил смотреть на реку.

– Смотри, – говорил он иногда, и я поворачивалась, думая, что увижу человека, но это оказывалось животное, чаще всего лань или просто какое-то удачное сочетание цветов в переплетениях деревьев. Цвет неба тоже очень много значил, он любил подмечать оттенки – серо-голубое, темно-голубое, голубое и бело-зеленое. Еще он любил развлекать меня, изображая себя стариком.

Мы немножко поработали на ферме. Поставили на место вывалившиеся из стены камни, починили изгородь. Иногда мы перегоняли скот с одного поля на другое.

– Похоже, что ты собираешься остаться, Кэт? – спросил он как-то, стоя на холме.

– Я останусь еще на несколько недель, – ответила я. Мне нравилось быть с ним, мне было хорошо в его постели, но мне не хватало наших с Бэйбой походов в кино.

Днем он работал за своим письменным столом, пока я помогала Анне готовить обед. Мы делали жаркое, запекали в золе картошку и иногда варили витаминный суп. По воскресеньям к обеду подавалось вино, а по четвергам фрукты и орехи. Ему была свойственна умеренность, он никогда не ел много.

После ужина, если ему все еще хотелось поработать (он готовил сценарий для небольшого фильма о весне в Ирландии по заказу Би-Би-Си), Анна и я ходили на прогулку, После того как она укладывала спать своего ребенка. Она полюбила эти прогулки до главной дороги, во время которых она посвящала меня в свои личные тайны. Она лелеяла мечту стать поварихой в большом доме, но тут ей встретился Дэнис. Они познакомились на танцах и провели свою первую ночь под плетнем. Ну не в первый день, много позже конечно.

– Тебе хорошо, мистер Гейлард хоть говорит с тобой, – позавидовала мне Анна.

Дэнис находил ласковое словечко только для малыша и для овчарки. Я часто замечала, что он игнорирует Анну, не отвечает на ее вопросы, точно наказывая за что-то. Мое первое неприятное впечатление о ней значительно сгладилось. Она перестала то и дело вспоминать Лору. Я как бы подлизалась к ней, дав десятишиллинговую банкноту. Она раскроила мне новое платье…

* * *


В те вечера, когда Юджин не работал, я сидела вместе с ним в кабинете, гладила его волосы, и мы слушали музыку по приемнику. Я гладила его волосы и шею, мы прижимались друг к другу и в конце концов оказывались в постели. Мы быстро раздевались и ныряли под холодное одеяло. Мы любили друг друга в темноте, а за окном на своем дереве ухал филин. Потом мы вставали, шли умываться и выходили на прогулку после ужина.

Я даже не могу описать всю прелесть того, что существовало между нами тогда, я была слишком счастлива тогда и очень многого просто не замечала. Казалось, что так будет всегда, как всегда восходит луна и становится свежо после дождя. Сейчас мне известно, что многие мужчины отчуждаются от женщины, после того как позанимаются с ней любовью, но Юджин был совсем не таким.

– Тебе идет любовь, – говорил он часто, – она делает тебя еще прекраснее…

Я была просто счастлива. Мы бродили под деревьями, спускались к озеру, чтобы любоваться отражением луны в стальной глади воды. Мы смотрели на серпантин бегущей к далекому морю реки. Однажды волной прибило к берегу подстреленного насмерть оленя, и Юджин вместе с Дэнисом принесли его домой. У нас была целая гора свежего мяса. Мне вспомнилось, как в детстве у нас дома забили свинью, и я получила где шесть пенсов, а где даже шиллинг, разнося соседям тарелки со свежим мясом, и все равно у нас его осталось еще очень много для себя. Запах этого мяса навсегда запечатлелся в моей памяти.

Примерно через месяц неожиданно появилась Бэйба в обществе Туши. Они так долго сигналили, подъезжая к дому, что мы всполошились, решив, что за мной явились полицейские. На самом деле это была лишь Бэйба, которую привез на своем потрепанном собачьем фургоне Туша. Он открыл заднюю дверь фургона – боковая давным-давно сломалась, – и вместе с Бэйбой на свободу вырвалась целая стая борзых, которые разбежались по полю и стали резвиться, гоняясь за коровами.

– Кто это? – спросил Юджин. Мы сидели и пили чай.

– Туша, – ответила я, сердце мое упало, я была уверена, что этот визит не понравится Юджину.

На поднимавшейся по ступеням Бэйбе был мой оставленный у Джоанны, зеленый пиджак, а Туша, не успев войти, сразу же стал вести себя как дома. Он схватил бутылку виски, так, во всяком случае, думал он, с буфета и отхлебнул из горлышка. Там была коровья моча, которую Юджин собирался позднее отвезти к ветеринару. Отведав немного из бутылки, Туша бросил ее и стал яростно плеваться во все стороны.

– Юджин! – крикнула Бэйба, кидаясь обнимать его. Туша посмотрел на меня, вытаращив глаза и сказал:

– Ты что с собой сделала? Ты же сама на себя не похожа.

Он нахмурил брови, и на его лице отразилась непосильная работа мысли. Он никак не мог сообразить, что на самом деле изменилось в моем облике. Я улыбалась про себя и подумала, что то, что я люблю и любима и что я познала мужчину, и являлось причиной перемен в моей внешности, хотя на самом деле причина была куда проще, Юджин попросил меня не краситься столь яростно, и я стала делать более скромный макияж.

– Я вас знаю, – сказал Туша Юджину, – я вас часто видел в городе и думал, что вы янки.

Я боялась, что Юджин воспримет это все очень остро, но он отреагировал очень даже спокойно, он даже предложил Туше стул. Не кресло, а именно стул с прямой спинкой. Кресла свои Юджин очень любил, он мне говорил раньше, что массивные люди и сами не очень уютно в них себя чувствуют, а Туша просто мог раздавить любое из этих произведений искусства. Вообще жизнь с Юджином состояла, кроме всего прочего, и из множества правил, но для меня не составляло большого труда следовать им.

Я достала из буфета еще две чашки и налила в них чаю, еще не успевшего остыть.

– Ну и..? – изрекла Бэйба, уставившись на меня в ожидании подробного отчета о моей жизни. – Что тут у нас имеет место быть?

– Кучка деревенских оборванцев хотела запинать меня до смерти, – ответил за меня Юджин.

Туша скривился, и я подумала, что он, наверное, сказал себе: «Что это Кэтлин делает с таким циничным ублюдком?»

Как я могла объяснить ему, что для Юджина я была в некоторой степени ребенком. Он учил меня жизни, давал книги, и я испытывала с ним радость, находясь в постели.

– Требую демонстрации, – заявила Бэйба, и Юджин приспустил носок, чтобы показать ей шрам.

– Вот это да! Ну и шрамчик, он мог бы занять первое место среди шрамов, – воскликнула Бэйба в типично дублинской манере.

Туша поковырял в зубе спичкой и взглянул на меня с улыбочкой, в которой читался вопрос: и тебе тут нравится?

Четверка борзых, набегавшись по полю, подошла к окну, тычась мокрыми, подрагивающими носами в стекло, принюхиваясь и гавкая, чтобы их впустили.

– Ваши? – спросил Юджин у Туши.

– Мои-и, – с гордостью протянул тот и, тыча пальцем в одну из собак, добавил: – Эта дамочка когда-нибудь сумеет принести мне кучу денег. Мик и Миллер по сравнению с ней просто черепахи.

Но Юджин и понятия не имел, кто такие Мик и Миллер. У него было совсем другое детство, и на кухне квартиры, где он жил, не висел календарь с изображением борзых.

Туша опрокинул себе в глотку чашку чая и сказал Юджину, что хотел бы посмотреть здесь все и подышать свежим воздухом. Я почувствовала облегчение, когда оба они скрылись за дверью, но прежде чем это произошло, я успела услышать, как Туша сказал:

– А слышали этот анекдотец про одну мамашу, которая привезла своего сыночка на курорт? Она поселилась в отеле, и, выйдя на балкон, она сказала ему. – «Монти, Монти, дыши глубже, за воздух мы тоже заплатили».

Он рассмеялся своей шутке, и я уже знала, что он будет рассказывать дальше.

– Боже мой, а ты тут кучерявенько устроилась, – сказала мне Бэйба.

– Нигде я не устроилась, – ответила я, – просто я счастлива, вот и все.

– Захомутала его уже?

– Что захомутала?

– Замуж вышла, ты, идиотка?!

– На тебе мой пиджак, я смотрю, – сказала я, меняя тему разговора.

– Это тряпье? – оскорбилась Бэйба, поднимая полу моего пиджака. – Да через это в самый раз молоко процеживать.

– Ты привезла мне мою одежду? – Я ей писала, чтобы она послала мне одежду.

– Какую такую твою одежду? Там было несколько тряпок, которые Джоанна выменяла у старьевщика на седло для велосипеда. Она сказала, что ты задолжала ей за неделю.

– А где мой велосипед? – спросила я с подозрением. Я оставила его в чулане, прикрыв старым рваным дождевиком, чтобы не поржавели крылья.

– Старина Густав ездит на нем на работу. Видела бы ты его! Он точно свернет себе шею однажды. Уже только по тому, как он сидит в седле, видно, что он иностранец и что ни одного слова он не в состоянии произнести правильно.

– Это же мой велосипед, – изумилась я.

– Ты залетела? – спросила она. – Потому что если да, то, сама понимаешь, он тебе больше не понадобится. Твой старикан завалил меня письмами, все просит уговорить тебя вернуться.

– Он что, собирается приехать? – ужаснулась я, и сердце мое забилось. Уже две недели я ничего о нем не слышала.

– Тебе надо шить приданое для новорожденного, если ты залетела, – пошутила она.

– Мой отец что, собирается приехать? – спросила я снова.

– Да откуда я знаю? Думаю, что, конечно, как-нибудь он доберется до вас и перестреляет тут всех, – сказала Бэйба, показывая пальцем на портрет Юджина над камином и нажимая на воображаемый курок. – Кровь. Трупы. А он заблеет: «Я не знал, что оно заряжено! О, я не знал, мои друзья! Я не знал, что оно заряжено, я не сделал бы этого никогда!»

Бэйба не изменилась ни на грамм.

– Что ты вообще поделываешь? – спросил я обиженно.

– О, ну я просто шикарно время провожу, – ответила она. – Каждый вечер в новом месте, от ухажеров просто отбоя нет. Я вчера вечером ходила на шоу на льду. Круто. А сегодня Туша пригласил меня на ужин с танцами, а один парень вообще хочет нарисовать мой портрет. Я с ним познакомилась на одной вечеринке с неделю назад, и он сказал, что у меня шикарные черты лица. Ну, он сказал мне адрес, и я пришла в его берлогу. Пришла, значит, а он мне вываливает, что хочет писать меня голой.

– Боже правый! – воскликнула я. – А какое отношение это все имеет к чертам твоего лица?

– Ты слушай дальше, в руках он держал собачий хлыст, и на нем не было ничего, кроме шортов. Видела бы ты, какого я деру задала оттуда! – она окинула взглядом старинную мебель и ряды книг. – Долго ты еще собираешься торчать в этом болоте? – спросила она, и тут же сама себе и ответила: – Пока не осточертеешь ему, я думаю, ты же самая настоящая идиотка в своих туфлях без каблука.

У нее на ногах были черные туфельки с высоченными каблучищами.

– У тебя парень есть? – спросила я, она стала уже здорово мне надоедать.

– Ух-х! Спроси Джоанну, машины сигналят день и ночь у нее под окнами. Мужики просто подыхают по мне, даже Джон Форд присылает мне сценарий на днях…

– Врешь, – сказала я.

– Конечно, вру, – ответила она. – В этом доме чашку чая можно получить или там глоточек выпивки?

В ружейном шкафу у нас лежала бутылка виски, но я не хотела открывать ее – в конце концов это же был не мой дом. Вернувшись, Юджин тоже не стал открывать ее, и вскоре Бэйба и Туша уехали разочарованные, главным образом, как мне показалось из-за того, что их не угостили выпивкой. Прежде чем уехать, Бэйба шепнула мне, что, как ей известно от ее матери, мой отец вскоре появится здесь вместе со священником нашего прихода. Я думала, что она просто болтает, но оказалось, что нет.

Отец прибыл как раз на следующий день. Мы были в кабинете и разговаривали со штукатуром, которого вызвали, чтобы привести в порядок потолок.

– Отец, отец, – сказала я в ужасе, увидев машину Феррета около дверей.

– Отойди от окна, – сказал Юджин.

– Что-то случилось? – спросил штукатур. Раздался стук.

Я помчалась сказать Анне, чтобы она ненароком не открыла. Мы заперли дверь черного хода.

Стук раздался снова, разносясь по всему дому. Собака зашлась лаем, а мое сердце бешено заколотилось. Все было как в тот раз.

– Кэтлин, Кэтлин, – зазвучал голос моего отца через щель почтового ящика. Я подбежала к Юджину и зашептала ему на ухо:

– Если он один, может быть, пустим его и поговорим? Голос отца, зовущего меня, вызывал у меня жалость. Юджин взял бинокль, чтобы рассмотреть, кто еще сидит в машине. Он шепнул мне:

– Там еще двое, один из них священник, насколько я могу судить по его манишке.

– Кэтлин, – взывал мой папаша и минуты две колотил в дверь не переставая. Хорошо еще, что у Юджина не было дверного звонка, а то бы мы точно оглохли.

– Я должен прекратить это, – сказал Юджин и, подойдя к двери, накинул цепочку, так чтобы она не могла открыться больше, чем на пару дюймов.

– Все, что вам угодно сообщить своей дочери, вы можете передать в письменном виде.

– Я хочу видеть ее, – настаивал отец.

Я стояла за дверью кабинета, мне было страшно, и я молилась. Штукатуру, наверное, показалось, что я собралась умирать. Цемент твердел, но начать работу мастер не мог, потому что Юджин не велел ему шевелиться.

– Ваша дочь не хочет видеть вас, – сказал Юджин. Эти слова, сказанные им очень категорично, прозвучали жестоко.

– Все, что я хочу, это сказать ей несколько слов. Со мной здесь священник, который знает ее с малолетства, он причащал ее. Никто не прикоснется к ней, – по звуку его голоса я понимала, что отец искренне озабочен и ему стыдно.

– Послушай, мистер Брэди, – начал Юджин, – я же связался с вами через моего адвоката и сообщил, что я не желаю видеть вас здесь, а также не хочу, чтобы попы вмешивались в мои личные дела. Я полагаю, что изъяснился достаточно ясно.

– Мы же не хотим никому вреда, – сказал отец с отчаянием в голосе.

– Вы нарушаете границы частных владений, – услышала я голос Юджина, ломая руки от стыда, – вашей дочери двадцать один год, и у нее есть право поступать, как ей хочется.

– Вы воображаете, что вы очень важный господин, – ответил мой отец, – но это наша страна, и вы не можете так просто приехать сюда, чтобы губить людей, предки которых веками жили на этой земле…

Тут голос отца стал тише, потому что Юджин захлопнул дверь. Отец сел в машину и смотрел, повернувшись, через заднее стекло до тех пор, пока машина не скрылась из виду.

Это было в субботу после полудня, и все время до вечера я плакала и ненавидела себя за то, что была столь жестока к моему отцу, Я не расчесывала волосы и старалась выглядеть, как можно хуже, чтобы Юджин осознал, как я себя чувствую.

– Я люблю, но я несчастна, – сказала я вслух самой себе. Юджин наклонился ко мне и произнес участливым тоном:

– Прими две таблетки аспирина.

– Ты отвезешь меня завтра к мессе? – спросила я, у меня сложилось такое впечатление, что я стала хуже оттого, что не была на мессе уже пять недель.

– Ну конечно, я отвезу тебя к мессе, – ответил он. Иногда он бывает совершенно непредсказуемым. Ты ждешь, что он откажет, а он внезапно говорит да.

– Ну конечно, я отвезу тебя к мессе, мой маленький бедненький голубочек, – сказал он, положив мне на плечо руку.

– Беда у тебя за плечиками, – пожалел он меня.

У меня были плечи, как у мамы, – покатые и слабые.

* * *


В местную церковь мы предусмотрительно не поехали, я была уверена, что ее священник заведет со мной ненужный разговор, потому что он уже прислал мне три письма. Мы поехали в другую деревню милях в восьми-девяти от нас. Церковь там была в современном бетонном здании, которое расположилось на крутой пригорке. Рядом со зданием была вывеска, на которой было написано, чьими усилиями и на какие средства была сооружена эта церковь. Несмотря на то, что был февраль, утро выдалось ясное, так иногда случается в Ирландии, погода как бы компенсирует людям недели и месяцы пасмурного неба и затяжных дождей. Юджин устроился на невысоком парапете напротив церкви, греясь на солнышке с газетой в руках. Внутри здания было безрадостно, свежеотштукатуренные стены не были еще окрашены, и в одном углу громоздились козлы.

Молитвенника у меня не было, только белые четки, которые я получила от монахини в монастыре, поэтому я стала истово молиться, перебирая их. Люди раздражали меня, их покашливание, жалкая одежда, кислый запах невымытых тел меня раздражали. Внезапно мне привиделось лицо Юджина, который, усмехаясь, говорил мне:

– Только очень самовлюбленные люди могут утверждать, что Иисус пришел на землю, чтобы спасти их лично. Христос это всего лишь эмансипация добра, идущая от всего человечества.

Я положила голову на спинку передней скамьи. Мне вспомнилось то время, когда я жила в монастыре и мечтала стать монахиней, а потом еще целую неделю я старалась приготовиться для стези страстотерпицы. И избрала своим подвигом для начала ношение мелких камушков в своих туфлях.

Проповедь была на тему милосердия и всепрощения, и, покидая церковь, я задумалась, а не слишком ли часто я злоупотребляю этим самым всепрощением. На минуту я даже забыла о Юджине и только когда услышала: «Понравилась тебе месса?» – с удивлением вспомнила, что он ждал меня.

Солнце светило мне в глаза, и я сказала:

– Ой, представляешь, я даже забыла, что ты ждешь меня, смешно, правда?

– Не думаю, чтобы это было особенно смешно, – ответил он, и я, чувствуя, что меня охватывает паника, подумала, что ведь я же обидела его и теперь он будет холоден со мной.

– Когда ты входишь туда, ты снова становишься девушкой из монастыря, – подчеркнул он.

Я вдруг подумала о том, что была похожа на ворону в моих черных туфлях без каблука и в черных чулках.

– Я никогда не была настоящей девушкой из монастыря, – ответила я, вспоминая, как Бэйба написала неприличное слово на пасхальной открытке, за что, собственно говоря, нас с ней и исключили.

– Не понимаю, как это у тебя получается, – начал он, намекая на лицемерие, – как тебе удается вести двойную жизнь?

Он кивнул головой в направлении церкви и продолжил:

– Там ты погружаешься во все это – распятия, ад, окровавленный терновый венец, а тут вот я сижу и жду тебя, читая об атомных бомбах, а ты спрашиваешь, кто я такой?

Он потрепал мой подбородок двумя пальцами:

– Кто ты и что ты делаешь в моей жизни?

Он смеялся, когда говорил все это, но мне все равно не нравилось то, что он говорил. Я повесила голову, и он понял, что я чувствую. Перепрыгнув через стенку, он оторвал ветку от каштана и протянул мне, сгибаясь в глубоком поклоне.

– Разве Бог или «Новый государственный деятель» могут объединить мужчину и женщину? – спросил он и поднес ветку так близко к моему лицу, что я почувствовала запах набухшей почки. Потом он поцеловал меня в щеку, мы сели в машину и отправились домой.

– Ты ведь не станешь теперь дуться на меня всю оставшуюся жизнь, правда, милая? – сказал он, когда мы проезжали через тянувшиеся вдоль дороги ряды зимних изгородей. Солнце сияло ярко, и старухи и дети, все те, кто был либо слишком стар, либо слишком молод для того, чтобы слушать исповедь, грелись в теплых лучах и махали нам вслед. Дети были в лучшей своей одежде, и мне запомнилось розовое личико девочки-альбиноски, которая устроилась на низеньком, выбеленном дождями столбике, болтая своими ножками, обутыми в маленькие лаковые ботиночки с серебряными пряжками. И я вдруг подумала, что это почему-то очень важно для меня и что я запомню эту девочку на всю жизнь, и помахала ей, а потом ответила Юджину:

– Конечно, я не буду дуться.

Но что-то случилось. В моей памяти всплыл наш разговор около церкви, и я вдруг смутно почувствовала, что еще произойдет много плохого. Я не могла пойти против него, потому что очень любила его.

– Тебе хорошо, ты разбираешься во стольких вещах, – сказала я беспомощно, – а вот я, я совсем не такая…

– Мы все не такие, – бросил он и вдруг пропел: – «Узнать бы кто желает зла ей ныне»…

Эту песню он напевал довольно часто, и мне представлялось что слова ее он обращает к Лоре. Он сказал, что поет просто, чтобы разогнать грусть.

– Я соглашусь венчаться только по католическому обряду, – сказала я решительно.

– Я очень рад, что ты меня предупредила, – поблагодарил в ответ Юджин с некоторым сарказмом, – постараюсь не забыть об этом.

Далеко позади над залитым солнцем горами повисла аркой радуга. Я насчитала в ней семь разноцветных полос. Небо за ней изменило свой цвет с голубого на бело-зеленоватый, и вместе с оттенками неба изменилось и мое к Юджину отношение.

По дороге Юджин подсадил двух молодых людей, которые добирались до молодежного лагеря в семнадцати милях отсюда. Они расположились на заднем сиденье и всю дорогу шептались, а когда я повернулась, чтобы заговорить с ними, я увидела только их коленки. На них были шорты, и их толстые коленки оказались как раз на уровне моего лица, так как передние сиденья были отодвинуты далеко назад, и сидящим сзади было неимоверно тесно. Эти двое были примерно моих лет, и я подумала, что, наверное, мое место рядом с ними в их странствиях от деревни к деревне и в заботах о чашке дешевого чая. Но другая мысль, о том, что эти грубоватые парни с их жирными коленками просто отвратительны, заставила меня не сожалеть об их беззаботной жизни.




Глава семнадцатая


Когда мы вернулись домой, мать Юджина была уже там. Она приезжала обедать почти каждое воскресенье.

У нее был для меня небольшой подарок – салфетка ручной вышивки. Это был подарок на свадьбу. Мы вели себя как муж и жена, по крайней мере у меня на пальце было кольцо. Мы выпили шерри, и она до обеда грелась на солнышке.

Во время обеда произошла ссора из-за того, что я положила лук в соус. Она забрала у меня свой подарок, сказав, что я нарочно положила лук в соус, хотя и знала, что ее печень подобного не выносит.

– Всегда была уверена, что не следует доверять рыжеволосым женщинам, – сказала она в полной тишине, обращаясь к стоящему на столе чайнику, потом отпихнула от себя тарелку и стала звать собаку: – Шеп, Шеп!

Юджин подмигнул мне, а я продолжала есть.

– Да, теперь-то здесь скука смертная. Лора, конечно, была авантюристкой, но с ней хоть было весело, – выдала мамаша.

– Не желаешь ли апельсинового мусса? – предложил Юджин, но она ответила, что не хочет рисковать.

– Если не сильно побеспокою, я бы предпочла кусок хлеба с маслом.

Юджин протянул ей хлеб с маслом и вышел из-за стола. Он терпеть не мог скандалов. Я наскоро все доела и тоже ушла.

Он пришел помочь мне с посудой. Приоткрыв дверь в столовую, он с усмешкой стал наблюдать, как она поедает обед, включая, конечно же, и мусс, от которого столь решительно отказалась. Видимо, все-таки риска отравиться она не видела.

– Иди сюда, – прошептал он мне, и, заглянув в замочную скважину, я увидела, как его мать поедает мусс, черпая ложкой прямо из общей посудины.

– Я открою тебе секрет, – сказал он, когда мы вернулись обратно на кухню, – она еще всех нас проводит в последний путь.

Потом поцеловал меня, и, тая в его объятиях, я вновь ощутила теплое томление любви.

Как раз когда мы целовались, раздался шум двигателя подъезжающей машины, и Юджин поспешил встретить своих гостей, которые приехали по его приглашению из Дублина.

– Я пойду причешусь, – сказала я и пошла наверх, чтобы положить на лицо побольше косметики, чтобы хоть как-то компенсировать себе необходимость терпеть их общество. Его друзья раздражали меня. Один из них читал лекции по истории, а по воскресеньям сочинял стихи. Его жена напоминала своим внешним видом пудинг и считала, что знает все на свете. Это ее мы с Бэйбой и Тушей видели тогда на показе мод. Так получилось, что третий гость тоже оказался поэтом. Он был американцем. Мать Юджина надела индийскую шаль и устроилась возле огня в кресле, рассказывая всем про свою глубокую ненависть к луку.

– Bay! – воскликнул поэт-американец, которого звали Саймон, топорща свою рыжую броду, когда нас представили. От Юджина мне было известно, что он был другом Лоры, и я боялась его. Он называл женщин не иначе как «телка» – «жирная телка», «тощая телка», «фригидная телка» и «клевая телка».

– С едой нынче вышло недоразумение, – пожаловалась мать Юджина сидящей напротив нее, одетой в зеленые твидовые брюки и ярко-алый свитер жене-пудингу.

Я пошла на кухню, с тем чтобы приготовить чай, и Саймон вызвался помочь мне. Он подошел поближе ко мне и сказал:

– А вот и ты блистаешь красотой своею тихой среди виклоуских выселок.

– Это вы взяли из Джеймса Джойса, – сказала я, потому что хорошо помнила все, что читала.

– Какой еще чертов Джойс? – спросил он и потом тут же поинтересовался, как у меня дела со стариной Юджином, и о чем мы имеем обыкновение беседовать, и каков он в постели.

«Какое возмутительное бесстыдство», – продумала я, вспоминая пословицу, которую слышала от мамы: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Я не могла не осуждать Юджина за то, что он имел таких знакомых.

– Вы у него мерили? – спросил поэт. Он подмигнул мне и посмотрел на меня так, что я немедленно почувствовала дурноту.

– Что?

– Что! Вы еще спрашиваете что! Bay, вам нужно преподать урок. Его – сами знаете что! Все мои женщины измеряют мой, это здорово, вам тоже надо попробовать.

Я старалась не поднимать головы, чтобы он не видел, как я покраснела. Я ненавидела его так, как ненавижу всех тех, кто любит рассказывать несмешные скабрезные анекдоты. По внешности он был похож на ирландца, и сквозь его американский акцент иногда проскальзывали типичные для нашего говора словечки, но он уверял, что все его предки были англичанами голубых кровей.

– Съешьте пирожное, Кэтлин, – сказал он, показывая на тарелку с пирожными.

– Хорошо, – ответила я, он нарочно искажал мое имя, произнося его, как это иногда делают подобные ему мерзавцы.

– Как продвигается работа у старины Юджина? Он собирается порадовать нас чем-нибудь эпохальным? Черт, я знаю, он бы хотел сделать что-то вроде Моби Дика.

– Не думаю, – ответила я.

Однажды я спросила Юджина, не хотелось бы ему снять что-то действительно значительное, чтобы получить широкую известность. Он отрицательно покачал головой и ответил:

– Нет, я не жажду признания, я бы хотел собрать длинную, уходящую в глубь веков цепь событий и поступков людей и рассказать о несправедливостях и беззакониях, творимых одними людьми над другими в любые эпохи. О ежедневной борьбе людей за выживание и место под солнцем… Но кому, скажи на милость, это все нужно?

– Знаете, каков предел его мечтаний? – сказал Саймон. – Пропустить стаканчик с кем-нибудь из Метро-Голдвин-Мэйер.

– Я думаю, что у вас устаревшая информация, – сказала я, чувствуя, что едва справляюсь со своими чувствами. Так бывает со мной всегда, когда я собираюсь сказать что-то очень важное. – Юджин говорит, что главное в работе это быть уверенным, что приносишь пользу людям и выполняешь свои обязанности пор отношению к обществу.

– Обязанности, ха-ха, – расхохотался Саймон и хохотал так долго, словно внутри его был какой-то заведенный на полную катушку механизм. – Лора упала бы в обморок от счастья, узнай она это! Да этому просто цены нет, какая классная пропаганда. Обязанности! Боже мой, Лора будет вне себя, когда приедет.

– Приедет?

– Да-а, а вы что, ничего об этом не знаете? Ну, наверное, она собирается сделать всем приятный сюрприз, потому что отплывает в Коб на следующей неделе. А почему бы вам не бросить лимончика мне в чай, мисс Брэди?

– Он вон там, – сказала я, показывая на вазу с фруктами.

Лимон потемнел, скорее всего, он засох, но мне было совершенно наплевать, ноги у меня дрожали из-за новости, которую я узнала.

– В старой постельке запылает пожар, когда она вернется! Вы ее когда-нибудь видели? Bay! – и он запел: – «О, дорогая, дорогая, не покидай меня сейчас в день нашей свадьбы…»

Я, конечно, видела ее, правда только на фотографии. У нее были короткие волосы и волевое лицо. Я смотрела фотографии Юджина однажды в его отсутствие. Он хранил их в закрытом ящике, но я поискала и, увидев, что один угол ковра немного оттопыривается, заглянула под него и обнаружила там ключ. Я открыла ящик, в котором оказалось очень много фотографий его дочери. На обратной стороне каждой из них была надпись, поясняющая то, что было изображено на фотографии, Например: «Детка есть хлеб с вареньем, сидя на высоком стуле». Мне вдруг стало не по себе и, чувствуя себя виноватой, я положила фотографии на место и подумала о том, когда у ребенка день рожденья и посылает ли Юджин ей подарки.

– Знаете ли, старина Харклифф слегка свихнут на ней, глубокая неприязнь долго держится, – сказал поэт Саймон, вторгаясь в мои размышления.

– Чай готов, – сказала я, не видя, как скорее отделаться от него.

Еще раньше он уверял меня, что пьет сырые куриные яйца, чтобы достичь особенной потенции:

– Ближе к природе и к маленьким пташкам, – расхохотался он.

– Чай готов, – еще раз напомнила я ему, заканчивая собирать поднос.

– Проворная девчонка, вот это мне нравится, проворная и умеет держать себя. Bay, умеет! Ты умная девушка. Я ведь поэт и кое-что смыслю в таких делах. После вас.

Он пропустил меня вперед, а сам пошел с подносом за мной.

– А у вас премиленький задик, – сказал он и, конечно же, мой высоченный каблук попал в прогрызанную крысами дыру в деревянном полу длинного темного коридора, ведущего в столовую.

– Ты принесла не тс чашки, – сказал мне Юджин, когда я стала разгружать поднос, – это кухонные.

– Сойдет, – сказала я, чувствуя, как заливаюсь краской.

– Нет, нет, нет, сейчас воскресенье, и у нас гости, полагается пить чай из лучших чашек, – сказал он полушутливо и, поставив чашки обратно, сам вынес поднос из столовой.

– Ну чего от нее ждать, – изрекла его мамаша, обращаясь к большому полену в камине, – деревенская девчонка, только от сохи.

Вздернув бороду, Саймон внимательно посмотрел на нас, то на одну, то на другую. Остальные гости потягивали свой портвейн, женщина улыбнулась, и по ее улыбке не было понятно, то ли она сожалеет о том, что происходит, то ли наоборот, одобряет.

– Присядь, дорогуша, – сказала она. Я ненавижу людей, которые называют меня «дорогуша».

– Прошу прощения, – сказала я и удалилась из комнаты. Я взяла пальто и вышла, чтобы спрятаться ото всех в саду.

Я ненавидела Юджина. Мне были противны его сила, гордость, самоуверенность. Мне хотелось, чтобы у него был какой-нибудь недостаток, уравнивающий хоть в какой-то мере со мной. Но за исключением его гордыни, никаких пороков у него не было. Это был человек-скала. Но тут вдруг я вспомнила один из его недостатков. Это был даже не недостаток, а отвратительная черта, свойственная ему. Я вспомнила, как он орал на меня, когда просил помочь ему с водным резервуаром. Мне надо было только открывать и закрывать кран по его команде. Я все делала правильно, но в один момент замешкалась и сделала все наоборот, облив его водой: «Ты, заторможенная идиотка, не можешь даже закрыть кран?! Тебе же сказано было «закрыть», «закрыть», а не открыть!» Ну что я могла сделать?! А потом все эти его хохмочки и приколки: «Бэйба, я собираюсь обзавестись гаремом, как ты смотришь на то, чтобы войти в него на правах любимой жены?», или «Перед тем как ввести Кэт в высший свет, мне придется изрядно попотеть, чтобы научить ее говорить по-английски», или «Поспешай по лесенке, шевели своими крестьянскими ножками». Я ненавидела его.

– Я ненавижу его, – сказала я птицам, которые собирались вить гнезда. Они издавали разные звуки, прочищая горлышки перед тем, как залиться трелями.

– Радуетесь? – горько сказала я, глядя на птиц и гадая, с кем сейчас Бэйба и встречается ли она еще с Тодом Мидом? Я думала или, точнее, старалась думать о других мужчинах, с которыми была знакома, но при сравнении с Юджином все они казались просто мальчишками. Вдруг я вспомнила, что он мне рассказывал, как в юности снимал пополам с одним парнем комнату в Лондоне, и каждую субботу каждый из них мыл свою половину пола. Мне это казалось чем-то ужасно неестественным. Я не могла себе представить, зачем нужна такая пунктуальность, зачем рисовать черту посредине комнаты на линолеуме, чтобы, не дай Бог, махнуть тряпкой по чужой территории. У меня в мозгу почему-то зазвучал голос Саймона, который спрашивал меня: «Не тяжело ли вам носить ваши груди?» – и протягивал мне пирожное с тарелки. Я вспомнила все, что он говорил мне про приезд Лоры, его гнусавый визгливый смех стоял у меня в ушах.

Я стояла так с глазами, полными слез, мечтая, чтобы он вышел ко мне.

– Он никогда не женится на тебе, – сказала Бэйба, и теперь я думала, что это правда, потому что он темная лошадка. Все плохое, только что восставшее в моей душе против него, вдруг поменялось на хорошее. И его угрюмость и несдержанность уступила место в моих воспоминаниях тому, сколь нежен он был со мной, как приносил мне тостики в постель и подкладывал мне под спину подушки, чтобы мне было удобнее читать. Меня на какое-то мгновение вдруг порадовала перспектива состариться и иссохнуть, чтобы ни один мужчина уже не смог терзать мое сердце.

* * *


Едва ушло солнце, я озябла. Он пришел за мной, когда уехали гости.

– Хочешь унизить меня при людях? – сказала я, когда он подошел и, наклонившись ко мне, погладил мои волосы и произнес слова извинений.

Густеющая фиолетовая дымка вечера быстро окутывала все вокруг.

– Прости, – сказал он, – я вовсе не хотел обидеть тебя. Я просто подумал, что чашки выглядели ужасно, и матушка все равно начнет ныть по этому поводу, а раз уж так, то лучше сразу было взять хорошие.

– Дело не в чашках, – я почти кричала, – чашки здесь совсем не причем, ты всегда говоришь не о том, что действительно имеет значение, а чашки как раз не то, что имеет значение.

– Ну, будет тебе, будет, – сказал он, обнимая меня и стараясь успокоить.

– Не надо так со мной поступать перед всеми этими людьми!

Меня приводил в ярость тот факт, что все произошло на их глазах. На глазах этого гнусного поэтишки и этих мерзких баб, которые, конечно же, запомнят случившийся со мной скандал на всю жизнь.

– Среди людей, с которыми ты общаешься, нет ни одного приятного или по крайней мере искреннего человека, – сказала я.

– Дитя мое, – ответил он мягко, – люди по большей части не очень приятны и уж совсем не душевны, я хочу сказать, что червяк, наверное, более душевный.

Тут я вспомнила, что слово «душевный» было из разряда оценочных категорий мамы. Лиззи – душевный человек, – говорила она о женщине, которая приглашала нас к себе на чай и угощала бутербродами с кетчупом, она говорила так и о наших родственниках из Дублина, которые были очень скупы и почитали, как нечто само собой разумеющееся то, что всю войну мы посылали им бесплатно домашнее масло. Она не судила людей строго.

– Этот твой Саймон вел со мной разговоры на интимные темы… – пожаловалась я.

– Ах, это… Я просто забыл предупредить тебя. Беда в том, что у него, так сказать, мужские достоинства весьма и весьма скромных размеров, и одна женщина как-то просто высмеяла его.

Сказав это, он посмотрел а фиолетовое небо и на птиц, скрывавшихся в темени ветвей и поющих прощальную песню вечера. Спокойствие, разливавшееся в воздухе, казалось, давало ему ощущение такого счастья, что он едва ли понимал смысл того, что я говорила.

«Ему нравится, – подумала я, – когда его друзья говорят мне гадости!»

– Он очень веселый друг, – сказала я вслух.

– Он не друг, – поправил меня Юджин, – в этой стране так мало людей, с которыми есть о чем поговорить, что следует благодарить судьбу за любой такой шанс, хотя бы перед тобой и оказался дружелюбный враг, говорящий на одном с тобой языке.

Сказав это, он тяжело вздохнул, не переставая смотреть в совсем уже потемневшее небо, словно хотел подняться в него для того, чтобы влиться в его тихое одиночество.

Но я вклинилась в его мысли с очень неприятной вестью:

– Саймон сказал, что Лора отплывает в Коб.

– В самом деле? – сказал он без тени удивления. – Буду очень рад ее видеть.

Я поднялась со скамейки и уставилась в его спокойное, ничуть не смущенное лицо.

– Что ты сказал?

– Что буду страшно рад видеть ее, мы наконец сможем обсудить с ней то, что давно необходимо. Может быть, она наконец согласится на развод, и потом, нам нужно уладить все, что касается нашего ребенка. (Он почему-то всегда избегал называть свою дочь по имени.) – Почему бы Лоре не приехать сюда, и почему бы нам всем не стать друзьями? Вы могли бы помогать друг другу мыть ваши волосы.

– Ты хочешь сказать?.. – начала было я.

Но что, что я могла сказать ему? В этот момент он был для меня просто бесчувственным, безразличным педантом. У меня вырвался вздох отчаяния.

– Хорошо, я напишу ей насчет развода. Мне это нужно, чтобы иметь возможность жениться на тебе, потому что я вижу, как твоя деревенская душенька страдает от того, что не состоит со мной в браке.

Эти слова ранили меня.

* * *


Целый вечер, пока я листала «Анну Каренину», он печатал на машинке письмо к Лоре. А мне до смерти хотелось знать, как он начал это письмо, может быть «дорогая Лора», или «любимая Лора», или просто «моя дорогая», но мне не могло присниться, что я осмелюсь заглянуть ему за плечо.

Мы пошли в деревню, чтобы отправить письмо. Ночь была тепла и казалась почти весенней. Поля намокли, и он даже не обнимал меня.

Полдороги мы проделали по грунтовке, а потом вышли на залитое новеньким гудроном шоссе. Наши ступки оставили след на иссиня-черной поверхности асфальта.

– Здорово, – сказал он, – у нас будет асфальтовая дорога.

Мне кажется, это было единственное, что я услышала. Совершенно упавшим голосом я сказала:

– Разве это честно? Ну, почему нас никто не оставит в покое?

Три письма за это время написал мне отец, еще как минимум пять написал местный приходской священник, и при всем при этом я умирала от мысли, что вот-вот должна была появиться Лора.

– Ты мне говоришь о честности, о порядочности… Этого просто нет в мире, – сказал он усталым голосом.

* * *


Когда мы пришли в деревню, до меня донеслись звуки фортепиано. Туг я внезапно вспомнила все наши тихие вечера с Бэйбой.

Когда он отправил письмо, я спросила:

– Можно, мы пойдем в гостиницу?

– А вот этого мне бы как раз и не хотелось, – ответил он, хмуря брови.

– Я бы хотела, может быть, чего-нибудь выпить, – сказала я и вздохнула.

Он снял шляпу и пошел со мной в бар. Народу там было до черта, все курили – хоть топор вешай. Некоторые пели. Большинство были обычные посетители, и они с любопытством уставились на нас. Все были уверены, что мы не женаты. Он заказал два виски. Наше появление ознаменовала пауза, и даже толстуха за роялем подождала минутку, прежде чем вернуться к своим клавишам.

– Ты знаешь этих людей? – спросила я голосом, севшим от переживаний.

Многие приветствовали его. Но я-то знала, что они не уважают его за то, что он не имеет обыкновения угощать их. Козы многих из них заходили на наш участок и наоборот.

Но я чувствовала себя очень неловко, потому что они расспрашивали Анну про меня.

– Я даже кое-кого из них знаю, – сказал он.

– Отшил свою старуху американку и теперь нашел молодуху из наших, – сказал кто-то.

Я все это слышала и, опустив глаза, уставилась в вытертый до бела стол.

– По-моему, этому парню надо запить все содовой, а то у него что-то нехорошо с головой, – сказала я Юджину, но у меня в сердце кипело совсем другое.

Но пьяный подошел к Юджину и спросил, не споет ли он нам.

– У меня нет желания петь, – сказал Юджин. Пьяница спросил меня, не хочу ли я спеть.

– Мы оба туги на ухо, – ответил за меня Юджин. Парень пробурчал: «Дорожка вьется через старое болото» и опустил свой стакан так, чтобы в него можно было положить деньги.

Мне неожиданно захотелось, чтобы он не уходил. А он вдруг сорвал с меня берет и потребовал, чтобы я выкупила его за выпивку.

– Уходим, – сказал Юджин, вставая. Мы ушли очень быстро, и я слышала, как люди говорили:

– Это не наши, они – язычники!

– Извини, – сказала я, когда мы вышли на улицу, – я даже и не представляла себе, что все это может так вот обернуться.

– Пещерные люди, – произнес он, и я почувствовала, что он совсем не сердится на меня.

Мы шли домой не спеша, и я сказала:

– Завтра все будет лучше, я не стану больше грустить.

– Как забавно, – сказал он, – как на самом деле далеки друг от друга вымысел и действительность. Когда мы с тобой только познакомились в Дублине, я думал и частенько говорил сам себе, что вот, простая девушка, веселая, словно птичка, рада всему, даже лишнему пирожному, которое ей преподносишь. Целый день она трудится, но чувствует усталость только тогда, когда ложится спать. Простая девушка, без доворотов в голове…

Он говорил все это таким тоном, каким говорят о тех, кто скончался.

– Я снова стану такой, – сказала я, но он грустно покачал головой, и я знала, что он в этот момент думал.

«Все было наваждением, твой чистый взгляд, и мягкий голос, и шифоновый шарф вокруг шеи, это они ввели меня в заблуждение», – наверное, он говорил себе все это другими словами, но смысл был именно таким, это я знала точно.

Поэт Саймон зря времени не терял. Первая телеграмма от Лоры пришла в четверг. Юджина дома не было и послание вскрыла я, потому что он велел мне поступать именно так в его отсутствие.

В телеграмме было:

«Что ж, замечательно, каждый имеет право на развлечения. Веселись.

Лора».

Я немедленно отправилась на поиски Юджина. Анна сказала, что скорее всего его можно найти в горах, где он помогает Дэнису пасти овец. Их обычно перегоняли на ближайшие поля, за несколько недель до ягнения. Я поспешила через поле и лес к горам и еще до того, как увидела Юджина, услышала шум, создаваемый стадом.

– Это ты, Кэт? – окликнул он меня, когда я взбиралась по узкой тропинке.

– Это я, – ответила я со злостью в голосе и, не добежав до него нескольких ярдов, выложила все про телеграмму.

Дэнис отошел в сторону и стал звать собаку, делая вид, что не слышит, о чем я говорю.

– И в этом причина, чтобы мчаться как угорелой, – сказал он с улыбкой.

Я подала ему телеграмму, которую я скомкала в порыве ярости.

– Но это же ужасно, – сказала я, – на почте все читали это, теперь все все знают!

– Да это же всего лишь шутка, – сказал он, – у тебя не слишком хорошо с чувством юмора, придется поднатаскать тебя в этом.

– Шутка?!!

Он подал мне руку, чтобы помочь спуститься с горы, но я оттолкнула его.

Пока мы ужинали, он читал, он всегда поступал так, если назревала ссора. Он готов был читать целыми днями напролет, только бы избежать ссоры.

В субботу пришло письмо от Лоры. На розовом конверте было выведено ее имя и настоящая фамилия – миссис Лора Гейлард. Он не показал мне его, но позже я воспользовалась тем, что он вышел из дому и отыскала этот конверт среди бумаг.

Я прочла:




«Дорогой мой Юджин.

Я давно не писала тебе. Мы обе в порядке, и погода просто великолепная. Ну, как ты понимаешь, Саймон, эта старая бабка-сплетница, рассказал мне все, включая даже эту маленькую историйку с чашками. Я всегда была уверена, что ты поступаешь с женщинами, как средневековый феодал! И потом я получила твое миленькое письмо, в котором ты пишешь: я встретил девушку, она ирландка, очень романтичная и непредсказуемая. Замечательно, сказала я, но только, что она делает рядом с моим мужем?!

Если честно, то я была просто обескуражена. Ты, пожалуйста, не падай со стула, но мне кажется, между нами не перестало существовать взаимное влечение, не считающееся, так сказать, с законами гравитации. Иногда, прежде чем уснуть, я думаю: «А черт возьми, Ю прекрасный человек, с ним интересно, он талантлив и любит меня». Я думаю, что это любовь. Я храню все твои письма, и даже то, самое первое, с подписью «Хейг», которое ты мне написал сразу после нашего знакомства на вечеринке у Сноупов. Помнишь, какие варианты имен мы для себя придумывали? Я была «Алора». Все твои письма хранятся у меня в картотеке под литерой «Г». Когда я перечитала их, я поняла, насколько ты мудр и тонок и как ты меня любишь. Могу послать их тебе, но с условием непременного возврата.

Погода просто шикарная! Все-таки у нас здесь лучший климат во всем мире. По ночам море окутывает пелена тумана. Помнишь, как мы купались голыми в Килларни и потом ты схватил простуду?

Малышка в порядке, и хотя мне очень бы не хотелось говорить этого, но она совершенно не скучает по тебе. Мы часто играем с ней, и я даже завидую тому, какое у нее счастливое детство. Думаю, что она узнает тебя, когда ты приедешь».




В этом месте руки у меня задрожали, и я читала дальше, словно в горячке.




«Когда стоит в плане твой фильм? И заглянешь ли ты к нам перед своим отъездом в Южную Америку? Сообщи мне, я хочу встретить тебя подготовленной. У нас сделали ремонт. Все так здорово, тебе понравится. Скоро у меня выставка. Я только что закончила замечательную картину, по-моему, на этот раз то, что нужно. В ней выражено все, что я хочу сказать о жизни, – в ней душа, надлом, любовь и смерть…

Малышка спит на правом бочке, подложив ладошку себе под щечку. Боже! Она просто куколка.

Люблю, целую. Лора.

P. S. Знаешь, что меня волнует? И мама, и Рикки, и Джэйсон думают, что мы созданы друг для друга».




Когда Юджин вошел, вопросов ему задавать было не нужно. Письмо я держала в руках, мои губы дрожали.

– О Боже, – простонал он, закрывая глаза ладонями, – какой же я идиот, что оставил такую вещь у тебя под носом!

– Это ужасно, – прокричала я изменившимся голосом.

– Ты не должна лезть в мои дела, – сказал он, снимая кепи, и нервно почесал голову.

– Это и мое дело.

– Все это не имеет к тебе никакого отношения, – сказал он спокойно, – мне совсем не хотелось, чтобы ты прочла это письмо, и ты не имела никакого права на это.

Я швырнула письмо на стол.

– Я рада, что сделала это. Теперь по крайней мере я знаю что и почем. Значит, ты собираешься в Америку, чтобы увидеться с ней, а мне даже не говоришь об этом?

Я должна была во что бы то ни стало заставить его взять меня с собой, пусть даже мне бы пришлось утонуть в горечи и ненависти.

– Ну что ж, теперь ты все знаешь, – сказал он, – во всяком случае, ты знаешь больше, чем кто-либо. Ты всегда найдешь для себя повод поплакать. Если не она, – он кивнул головой в сторону стола, на котором лежало письмо, – то твой отец, если не он, то еще кто-нибудь или что-нибудь.

– Ты обманывал меня, – это было все, что я могла произнести.

– Прошу прощения, – начал он холодным тоном с едва сдерживаемым раздражением, – должен ли я понимать это так, что наличие у меня какого-то прошлого оказалось для тебя новостью?

– Ну нет же, не так! – старалась я объяснить ему. – Все дело в том, что ты мне ничего не рассказываешь, ты ведешь себя абсолютно независимо.

– Бог ты мой! – вздохнул он и надел свое кепи. – Ты хочешь получить на меня право собственности с подписью и печатью? За час в постели с тобой – вся моя жизнь?

Я так разнервничалась, что не могла смотреть на него.

– Просто для меня это стало ударом, – проговорила я наконец примирительным тоном. Я же поклялась, что буду вести себя правильно, а самое главное, мне надо было добиться, чтобы он взял меня с собой.

– Ты возьмешь меня с собой? – спросила я его, но он не ответил, поэтому я повторила свой вопрос, касаясь его руки.

Он снял шляпу и швырнул ее на стол, где она опрокинула открытый пузырек с чернилами. Чернила потекли на ковер, и я слышала, как Юджин выругался.

– Пожалуйста, возьми меня с собой, – снова попросила я, надеясь выбить у него обещание.

– Ради Бога! – простонал он, стараясь стереть чернила газетой. – Пожалуйста, уйди и перенеси свои сцены на другой раз.

Я быстро вышла и, поднявшись наверх, стала собирать свои вещи в его дорожную сумку.

Вещей у меня было не так уж много, но все равно сумка оказалась набитой до предела, и замок не застегивался, то вываливалась бретелька бюстгальтера, то мешали каблуки туфель, которые я тоже положила наверх. У меня не было ни гроша.

– Можно попросить у тебя фунт на дорогу? – спросила я, вернувшись в кабинет, где Юджин, стоя на коленях, пытался отчистить пятно с ковра.

– Фунт на дорогу? – переспросил он и уставился на раздувшуюся от вещей сумку и на пальто, надетое на мне.

– Я потом пришлю тебе сумку, – сказала я, зная, что он обязательно обратит на нее внимание, – очень удобная штука для того, кто хочет уйти насовсем.

Я едва сдерживалась, чтобы не упасть в обморок. Он протянул мне пять фунтов.

– Одного было бы достаточно, – сказала я, растроганная этой его внезапной щедростью.

– Тебе придется платить и тогда, когда ты соберешься вернуться сюда, так ведь? – спросил он с улыбкой и, посмотрев на торчащие из расстегнутой сумки детали моего нижнего белья, добавил: – Знаешь, тебя ведь могут неправильно понять.

– Прости, – сказала я, когда он подошел и поцеловал меня на прощание.

У нас все всегда так поворачивалось, что он оказывался неизменно прав, а мне приходилось извиняться. Независимо от того, кто на самом деле был виноват.

– Я подвезу тебя к остановке, – сказал он.

Он целовал меня, я плакала, и оба мы понимали, что никуда я не уеду. Сумка стояла на полу, а мы сидели на кровати, и он говорил мне о том, что мне пора повзрослеть и научиться держать себя в руках. Дисциплину и самообладание он особенно ценил в людях. И еще бережливость. На мой взгляд, именно этих-то трех качеств мне и недоставало.

– Давай выпьем по чашечке чайку. Кстати, я тебе говорил, какой у меня любимый лозунг? – спросил он, оставив тему терпения.

Я покачала головой.

– Когда дозреешь, чтобы убить свою четвертую жену и замуровать труп под полом в кухне, остановись и выпей чайку.

Я подумала, говорил ли он все это Лоре, после того как прочитывал лекцию о чувстве собственного достоинства и об управлении своим сознанием. Часто случалось, что она заползала в мои мысли, точно разделяя меня с тем, что он говорил.

* * *


Мы приготовили чай и съели очень вкусного печенья, а когда пошли прогуляться, то начался первый в году настоящий снегопад. Настроение у меня было приподнятое, и я была почти счастлива и хотела измениться, стать такой, как он хочет, не агрессивной, сильной и широко мыслящей.

* * *


Этой ночью, когда он брал меня, погружаясь в мое тело, я думала и говорила сама с собой, что наши тела всегда рады простить друг друга, тогда как наши души только притворяются, что прощают. Но любовь теперь наше убежище и приятные воспоминания в минуты черной печали. Как бы я не любила его, я не могла не отдавать себе отчета в том, что мы из разных миров. Его мир был правильным и четко организованным, он знал массу всяких вещей, скажем, просто все обо всем. И я, легко поддающаяся влиянию, пугающаяся каждого ветерка, легкомысленная, с сумасшедшинкой в родном глазу (как он говорил), выросшая в (тоже его слова) «пещерном веке невежества и религиозной дикости».

В кротости и мягкости своей Иисус укажет мне путь.




Глава восемнадцатая


Недели четыре или даже пять все было хорошо. Юджин написал Лоре насчет развода, а я отправила письмо тетке и написала, чтобы подбодрить ее и отца, что скоро выйду замуж.

Почки, точно символ надежды на лучшее, набухли на темно-коричневых и черных ветвях – зеленые, и черные, и серебристо-белые, готовые вот-вот взорваться. Родилось много ягнят, а двое из них, чья мать издохла, были принесены в дом и обласканы Анной. Они создавали массу неудобств.

Одним прекрасным утром явилась Бэйба. (Она обычно являлась по воскресеньям). Я как раз собирала нарциссы вдоль дороги, а Юджин ушел в горы. Цветов было полным-полно, и я набрала целую охапку. Корешки их были влажными, и несильный, немного неприятный запах, столь свойственный желто-голубым нарциссам, распространялся от них. Я услышала шум двигателя и, посмотрев сквозь деревья, увидела, что это какая-то чужая машина, и хотела было спрятаться в доме. Я думала, что опять приехал отец, но, к счастью, это оказалась Бэйба.

– Бэйба, Бэйба, – окликнула я ее.

На ней были белый плащ и красный берет.

– Просто прекрасно, – прошептала я, целуя ее, хотя я была немного огорчена, что она снова застала меня ненакрашенной.

Глаза у нее были широко распахнуты, и в них читалось нетерпение, как бывало всегда, когда ей не терпелось что-то рассказать. В прихожей заблеяли оба ягненка-приемыша, притворяясь, что боятся ее.

– Бе-е-е, бе-е-е-е, – передразнила она ягнят, – тут настоящий зверинец, черт бы меня взял! – потом она прошептала. – Есть разговор, где твой Чехов?

– Нет его сейчас, – сказала я, когда мы вошли в кабинет и закрыли за собой дверь, потому что у Анны была привычка вмешиваться во все разговоры с гостями. Я налила портвейна в высокие стаканы, они были пыльными, но мне не хотелось идти и промывать их, я видела, что Бэйба очень волнуется и ей надо выпить.

– Тебе не холодно? – спросила я ее. Угли еще не остыли, и даже стены были на ощупь теплыми.

– Смотри не упади, – сказала она, чокаясь со мной, – новости у меня препротивные.

Сердце мое содрогнулось от страха, потому что я ожидала какой-нибудь новой каверзы со стороны отца.

– Я в дерьме, – сказала она коротко.

– В каком смысле? – спросила я безнадежно.

– Все в том же, Боже мой, неужели не понятно?

– О. нет, – выдохнула я, отодвигаясь от нее, словно она сказала мне что-то обидное, – как это случилось?

– Да слушай же ты сюда, – крикнула она, – какого черта ты меня все время перебиваешь?

– Но как такое могло случиться? – пробормотала я в панике. – Ты даже не живешь ни с кем.

– Случиться? Да на свете нет ничего проще, я хочу сказать, что куда труднее иметь два пальто или получить приглашение на вечеринку.

– О Бэйба, – сказала я, беря ее за руку.

– Дай подымить, – сказала она неожиданно резко. Она терпеть не могла, когда ее жалеют и особенно когда так вот хватают за руку.

Пока я рылась в столе Юджина, она успела еще дважды налить себе.

– Может, не стоит? – попросила я ее. – Заметит.

– Чего? Да ты что, монашка что ли? – ответила она и, прикурив, сунула сигарету горящим концом себе в рот. Потом мы сели и стали решать, что же делать дальше.

– От кого ты залетела? – спросила я, но не получила ответа. Она только сказала, что этот человек женат и боится огласки. Я была почти уверена, что речь шла о Тоде Миде. Она сказала, что тот мужчина ни о чем кроме этого и не волнуется, он, по сути, послал ее подальше, сказав «Увидимся!», когда провожал ее на автобус.

– Я могу отправиться в Англию или сюда, – сказала она. Ее «сюда» сделало меня на минуту безгласной. Мне представилось, что она лежит с нами в одной постели и приказывает мне идти готовить завтрак. Кроме того, я не хотела никаких детей, я их просто терпеть не могу.

– Что-то можно сделать? – спросила я.

– Что тут сделаешь, я уже сделала все, что только смогла придумать. Все просто кошмарно!

Я тоже не знала, что делать, и просто сидела, утешая ее и ожидая прихода Юджина.

– Кошмар, – повторяла Бэйба, – просто полный кошмар, один урод накачал меня джином в подвальчике на Бэггот-стрит. – «Бэйба, ты настоящая принцесса», – говорил он, стоя там в своей шнурованной суперменской жилетке, и мне было просто как-то неловко сказать ему, чтобы он отпустил меня домой поспать. Вот и оказалась я, – прошептала она, – в полном дерьме.

Я посоветовала ей отправиться в Англию. У нее была страховка на совершеннолетие, надо было просто добиться от ее родителей, чтобы они отдали эти деньги Бэйбе.

Но Юджин, выслушав ее, сказал, что она может жить у нас столько, сколько надо, если ничего сверхъестественного не случится.

– Разведем здесь самый настоящий гаремчик, – сказал он, подбадривая мою подругу. Я едва сдерживала негодование.

Мне совсем не было жалко ее, сидящую здесь в своем кимоно со стройными смуглыми ногами.

– Ты все еще бреешься? – спросила она меня.

– Я никогда не брилась, как ты смеешь?

– Кому ты вешаешь лапшу на уши? – спросила она, уставясь на мой подбородок.

Однажды получилось так, что под рукой не оказалось щипчиков, и она вырвала два длинных волоска из моего подбородка своими остренькими зубками.

* * *


Мы пообедали, и хотя Бэйба и жаловалась на недомогание, жрала она за двоих. Потом Юджин сказал, что сегодня важный исторический момент, и он должен нас обеих сфотографировать. Мы причесались и вышли втроем во дворик, где некоторое время пришлось ждать, пока выглянет солнце. Затем Бэйба встала на камень, чтобы мы с ней стали одного роста.

– Улыбочку, – сказала Бэйба, и он нажал на спуск. Эта фотография и теперь у меня. Я смотрю на нее и думаю о том, что, когда она была снята, я и понятия не имела, что моя жизнь сделает такой неожиданный зигзаг.

Мы подвезли Бэйбу до остановки автобуса на Дублин, и Юджин заверил ее, что она может рассчитывать на нашу поддержку, даже если дела обернутся самым худшим для нее образом. Мы не бросим ее на произвол судьбы.

– Мы поможем тебе, – сказала я, чтобы не выглядеть совсем уж нелюбезной на его фоне.

– Конечно, – сказала она, – ты была самым незаменимым человеком, когда надо было отнести кому-нибудь апельсины в больницу.

Он помог ей подняться в автобус, словно она была старухой, и я вдруг подумала, что, если я рожу ему ребенка, он наверняка женится на мне.

– Бедная Бэйба, – сказал он, – бедная сучка.

Мы махали вслед уезжающему автобусу и щурились от поднятой им пыли. Мои чувства к ней были не такими, как у него. Женщины больше думают о себе и о детях, которые в сущности есть их продолжение, или заботятся о мужьях, которые наполняют их дни и помыслы, а также тела, как он наполнял мое. Хотя он не был моим мужем.

Я надеялась, что мы скоро поженимся и копила себе на приданое.

– Курочка по зернышку, – приговаривала я, еженедельно складывая десятишиллинговики в коробку.

* * *


Мы вернулись домой и на день или на два я забыла о Бэйбе, не говоря о том, что я, конечно, боялась, как бы она не поселилась у нас. Был дождливый апрель, ненадолго выглядывающее солнышко снова тонуло в свинцовых облаках, приносивших яростные ливни, их сменяли ветры, выдувавшие мокрядь из кустов и ветвей деревьев. Судьба подарила нам еще две или три недели счастья. Я помогала ему косить траву, и по ночам мы наслаждались ее запахом, когда открывали окно.

Как-то Анна точила ножи о камень и напевала «Вижу я в окне собачку». Потом мы с ней принесли два таза дождевой воды и вымыли наши волосы. Юджин сфотографировал меня с мокрыми волосами и Анну, точившую ножи. Хлынул ливень, и мы убежали в дом, поднялись наверх и бросились в постель. Мы занимались с ним любовью, вдыхая запахи свежести и слушая шум омывающего сад ливня… Я спросила его:

– Что про нас думает Анна?

– Она считает нас прожигателями жизни, – усмехнулся он.

Реки любви полились в меня из него, и мурашки побежали по моей коже. Я была так счастлива, что застонала и тут же испугалась, что в комнату ввалится Анна, потому что дверь не была заперта.

– Драгоценное животворящее семя пропадает зря, – сказал он и туманно намекнул, что в следующем году не плохо было бы завести ребеночка, Мы лежали и говорили, и в тот момент приехал почтальон на велосипеде и принес две телеграммы, одну мне, другую ему.

Моя была от Бэйбы и там было написано:




«Взбодрись, твое проклятие скоро едет в Англию».




Я бы хотела, чтобы она выражалась несколько посдержанней, чтобы можно было показать Юджину телеграмму.

– Это от Бэйбы, – сказала я и, увидев, как он побелел, и как его губы сжались плотно от ярости, заглянув через его плечо, прочла:




«Обещаю тебе, что если ты женишься на ней, ни малютку ни меня ты никогда больше не увидишь.

Лора».




(Еще одна потеха для местных).

– Не беспокойся, – сказала я и, посмотрев на него, почувствовала, что надвигается что-то ужасное, что-то такое, что разлучит нас.

– Ничего страшного, не беспокойся, – повторяла я все время.

Мне хотелось, чтобы он просто посидел в комнате, а я бы приготовила чай. Но он спустился вниз и пошел в поле, а собака бежала рядом, ударясь пушистым хвостом о его брюки. Я думала, что сейчас перед ним стоит вопрос: с кем остаться, с ними или со мной? Я так мечтала, чтобы я смогла как-нибудь без мук родить! Чтобы случилось какое-нибудь чудо.

Он вернулся не скоро и принес красный и белый боярышник. Я понюхала его, восхищаясь издаваемым им сладковатым запахом и сказала:

– Не приноси его домой, он приносит несчастье.

Он не послушал меня и поставил ветки в вазу на столе в большой комнате.

Мы были предупредительны друг к другу весь остаток дня и следующий день. Я не мешала ему и не приставала с вопросами, что он собирается делать в отношении Лоры.

Он осунулся, и морщинки под глазами стали резче. Спали мы оба плохо. Ничто так не изматывает, как недостаток сна, и на четвертый день его уже начали раздражать всякие второстепенные вещи, такие, как несвежие полотенца в ванной или облезшая швабра.

Он работал за столом в своем кабинете, готовясь к этой своей картине про ирригацию. Весь его стол был уставлен томами всяческих энциклопедий, картами, а я приносила ему еду на подносе, и сама себя выставляла из комнаты, чтобы не мешать ему какой-нибудь глупостью.

Вечерами он слушал музыку, сидя, не шевелясь, в кресле. Вероятно, проблема не стояла бы для него столь остро, если бы не мое ко всему этому отношение. У меня создалось впечатление, что причиной его грусти был не только сам факт, что Лора столь откровенно шантажировала его, а то, как повела себя я. Тяжесть вползала в дом вместе с туманом, спускавшимся с гор в сырые вечера, и я чувствовала, как мало, в сущности, знаю его. Это был совершенно чужой и непонятный человек, прикованный к креслу, погруженный в свои мысли. Я часто наблюдала, как он с тяжелыми вздохами закуривает очередную сигарету.

В четверг пришло письмо от Бэйбы, где говорилось, что она заскочит в воскресенье попрощаться. Она уже, к счастью, не была беременна, Бог услышал ее молитвы. Но она все равно решила не отказываться от поездки в Англию.

– Покидаю эту проклятую Богом страну, так что если не трудно, приготовь пятифунтовик для меня в воскресенье, – было сказано в приписке, и я почему-то вспомнила, как Туша вытащил двадцатифунтовик в Трэшем-отеле и купил самую здоровенную бутылку бренди, повесив ее себе на шею, чтобы стать похожим на сенбернара.

Не успела я закончить читать письмо, приехал грузовик, в нем было полно телеграфных столбов и людей в синей форме. Один из них постучал в дверь и сказал, что они приехали ставить телефон. С тех пор как в феврале нам провели электричество, мы добивались установки телефона. Я позвала Юджина, и мы, посоветовавшись, решили, что поставим его в холле.

– Ну, просто здорово! – сказала я и, схватив, вынесла вазу с ветками боярышника, его листочки упали на ковер. Двое рабочих трудились в холле, а еще двое устанавливали распределительный ящик на улице.

– Вид ухудшится, – сказал Юджин, посмотрев в окно на работающих людей и на лепестки гиацинтов, желтым морем омывающих все вокруг. Я угостила рабочих чаем и смотрела, как они работают, радуясь тому, что, когда они уйдут, я смогу позвонить в лавку или еще куда-нибудь.

* * *


После обеда я только собиралась немного почитать, как приехал поэт Саймон на старом «Остине». С ним была высокая американка по имени Мэри. Я отвела их в гостиную и позвала Юджина.

– Как здесь здорово, – сказала Мэри. Она говорила тихо, с легким акцентом, эта манера говорить заметно отличала ее от вопящих и орущих маминых американских родственников.

– Саймон рассказывал мне про вас, – сказала она Юджину, – очень рада, что у вас есть возможность приехать сюда и укрыться в этой тихой заводи. Многие умные люди разрываются на части в наше время, так что очень приятно видеть человека, нашедшего для себя иной выход.

– Ирландцы чуть было не разорвали меня на части, – пошутил он, и я разозлилась на него за то, что он вспомнил случай, который не стоило бы обсуждать с этим Саймоном.

– Ирландцы пытались распять его, – пояснил поэт Саймон, – чем они вас, ножами?

– Коваными башмаками.

– Черт, да ты еще легко отделался, они тебе хоть яйца не оторвали, – сказал Саймон.

Высокая девица поэта отвернулась и выразительно покачала головой, как бы отрекаясь от этих слов. Волосы у нее были каштановыми и выглядели так, словно она причесывала их день и ночь. Она носила черные брюки с серебряной вышивкой, и у нее была хорошая фигура.

– У вас есть расческа? Я чувствую себя не в своей тарелке, – сказала она мне, трогая завитушки на концах волос.

Я проводила ее наверх. Мне было интересно, сколько ей лет. Выглядела она не старше меня, то есть года на двадцать два. Правда, знала она гораздо больше, чем я. В спальне она пришла в восторг от Ренуара – репродукция картины, на которой девушка зашнуровывает свои туфли, – и еще ее восхитил вид, открывающийся из окна, сосны напомнили ей о ее доме в Новой Англии.

Она стала описывать места, где выросла, и я могла поклясться, что это описание взято из какой-то книжки, слишком уж красиво все выглядело и, главное, гладко, все это, насчет сосен, устремляющихся в небеса.

– Боюсь, что расческа у меня не самая чистая, – сказала я. Это была белая расческа, и грязь виднелась между зубцами.

– Годится, – улыбнулась она, проводя расческой по своим волосам, и второй раз улыбнулась, любуясь своим отражением в зеркале. Я задала ей несколько глупых вопросов:

– Вам нравится Ирландия? Вам нравится Америка? Вам нравится хорошо одеваться?

– Ну конечно, мне нравится и Ирландия, и Америка, и я люблю хорошо одеваться, – сказала она, поправляя свою свободную розовую рубашку, – больше всего мне нравятся свитеры.

Она подняла брючину и почесала свою ногу. Ноги у нее оказались, на мой взгляд, слишком волосатыми, но, конечно, брюки это скрывают. На ней были туфли без каблука, и я почувствовала, что в ней все словно специально подобрано для того, чтобы нравиться Юджину.

Мне захотелось сказать ей:

– Я немного нервничаю и чувствую себя неуверенно, не причиняйте мне лишних волнений.

Но я видела, что она тщательно подкрашивает свои губы кисточкой из верблюжьей шерсти, и мне вдруг стало ясно, что она уверенная в себе и умная девушка.

– Никогда не пользовалась кисточкой для губ, – сказала я, – это сложно?

– Ничего сложного, хотите подарю вам эту? – предложила она. – Попрактикуетесь.

Она положила позолоченый футлярчик с кисточкой поверх пудреницы. Потом мы спустились вниз. Она была само обаяние, и улыбалась, и радовалась всему, даже паутина в углу вызывала у нее восхищение.

– Просто наслаждаюсь этим домом и видом, – призналась она Юджину, глядя на него в упор своими серыми глазами.

– Идите сюда, – сказал он и, поманив ее пальчиком, отвел к окну, из которого открывался вид на березовую рощу, сейчас она была покрыта не фиолетовой, а зеленоватой дымкой. Он открыл окно, и она сделала руками такое движение, точно собиралась полететь, как птица.

Она несказанно удивила его, сказав, что видела одну из его лучших работ в Лондоне. Она несколько минут говорила об этом, а потом, окинув взглядом немного запущенную комнату с высоким потолком, сказала:

– В этом вашем жилище есть какой-то особый шарм. Я посмотрела вокруг и подумала о том, что все, что тут есть, сделано им, а я не добавила ничего, даже такой мелочи, как диванная подушечка. Я встала и пошла делать чай.

Когда я вернулась, Юджин включил гостям музыку, опять эту классику, которая вся казалась мне совершенно одинаковой. Мэри стояла у окна, любуясь пейзажем и слегка покачиваясь в такт музыке. Юджин пересек комнату и принял у меня из рук поднос. Он улыбнулся такой особенной улыбкой, которую я не видела уже несколько дней.

– Так, теперь у вас будет телефон, Кэтлин, – обратился ко мне поэт Саймон, – вы сможете звонить вашим друзьям.

– Конечно, – ответила я и подумала, что у меня, собственно, и есть всего два друга, Бэйба и Туша, но ни у нее, ни у него нет телефона.

Юджин налил чаю и подал первую чашку Мэри. Потом подошел ко мне с сахарницей и спросил:

– Тебе положить сахару?

– Сахару? – переспросила я с испугом, точно он предложил мне мышьяку. – Нет, сахару мне не надо.

В любом случае, мне было бы все равно, но в этот день я была особенно ранима.

– Ну конечно, я знаю, что ты никогда не кладешь сахар, я просто подумал о ком-то другом, – сказал он и улыбнулся, подходя и протягивая сахарницу Саймону.

– Хочешь? – сказал тот, обращаясь к Мэри, и она задала мне несколько обычных, ничего не значащих вопросов о том, что я, наверное, берегу фигуру.

– Ну, как там Нью-Йорк? – спросил Юджин с большой теплотой, словно о какой-то приятной знакомой.

– Нью-Йорк – страшная дыра, – сострила Мэри, – хоть бы и не возвращаться туда никогда. Вот Европа – другое дело. Здесь среда как раз для интеллектуалов. Вы – писатели, художники и актеры – здесь в своей среде, я даже встретила на днях простого кондуктора в автобусе с томиком Джеймса Джойса в руках. А вам нравится Нью-Йорк?

– В какой-то мере, – сказал он задумчиво. – Думаю, да, я его ненавижу, но в то же время он мне и нравится, кусочек моей души остался там. Скажем так, я истратил достаточно в Брукс-Бразерс.

Все засмеялись, а я просто не поняла шутки.

– О, я тоже, поэтому теперь стараюсь никогда не брать с собой больше двадцати тысяч долларов наличкой, – сказал поэт Саймон.

Я чувствовала себя одинокой. Нам всегда было так хорошо вдвоем, но когда появлялся кто-то еще, то обязательно похищал его у меня, даже несчастная птичница в трикотажных чулках. Мне совсем нечего было рассказать ему, разве что о моем детстве, а об этом я уже ему рассказывала.

– А вы были в Америке? – спросила меня Мэри.

– Еще нет, – ответила я, – но, может быть, мне удастся побывать там на следующий год.

– Через мой труп, – возразил Юджин, – ты мне дорога такая, как есть.

Мэри сказала ему, что нельзя становиться на пути у девушки, если ей хочется посмотреть мир, что у нас равноправие, даже закон такой существует. Они несколько секунд состязались в остроумии, и он, наконец, положил конец этому, сказав:

– Не стоит ли вам чуть-чуть прогуляться?

В тот самый момент она играючи ударила его салфеткой.

Она выглядела высокой и хорошенькой, стоя у окна. Юджин посмотрел на нее и сказал, обращаясь к Саймону:

– Она так похожа на «вашу женщину», что просто удивительно.

Саймон рассмеялся в ответ и сказал, что, наверное, они все вскормлены на одних и тех же витаминах.

– Теперь есть целая система по разведению таких, – добавил он, развивая тему, и ухмыльнулся.

Я поняла, что они сравнивают Мэри и Лору. Комок поднялся у меня в горле, и я почувствовала, что задыхаюсь от подступивших слез. Я рванулась к двери, пробормотав что-то насчет того, что надо заварить свежего чаю, и успела убежать, пока никто ничего не заметил.

Я скрылась в своем тайном укрытии в саду, где часто пряталась, чтобы поплакать в одиночестве. Она была, как Лора! Лора была такая! Яркая, общительная, свободная, обаятельная, а не такая нескладеха, как я. Я не могла отделаться от мысли, что эта Мэри во всем была такая, как Лора, и именно Лоре он улыбался и показывал вид из окна, смотря на нее с удивлением. И мужские часы у нее на руке. Разве Анна не говорила мне, что Лора носила мужские часы?

Я плакала и чувствовала себя ненужной, и проклинала судьбу за то, что она была столь жестока ко мне. Для меня было самым настоящим ударом узнать, что он любит меня только ночью и становится днем таким чужим, что спрашивает меня, кладу ли я сахар в чай.

Мне стало понятно, что быть с ним в постели это не одно и то же, что быть с ним рядом в его жизни, я знала теперь наверняка, что любовники могут быть безмерно далеки друг от друга. Я ошибалась, думая, что так не бывает.

Она была такая же, как Лора, высокая и длинноногая. Если бы Лора приехала, все было бы так же. Или если бы он заехал к ней по пути в Бразилию. Было бы так же или еще хуже, потому что там был ребенок, которого он любит, маленькая девочка, фотографию которой он вставил в рамочку позавчера и, поставив портрет на камин, сказал мне:

– Надеюсь, это уже не слишком тебя волнует.

Я захлебывалась от рыданий. Встав, я начала ходить по саду и, чтобы хоть как-то успокоиться, жевала стебелек травинки, Зачем он опять прошелся по моим родственникам? Он все время так поступал, он заставлял меня страдать, вспоминая их красные пропитые лица, и безграмотную речь, и тупое упрямство. Когда он высмеивал их, мне было плохо, я думала, что он непременно бросит меня из-за них. Я видела это во вспышке самоуничтожения, которое часто сменяет в нас чувство удовлетворенности собой. Все еще плача и жуя стебелек, я подошла к дому и заглянула внутрь через окно. То, что я там увидела, наполнило меня паническим ужасом. Они говорили и смеялись. Мэри сидела на софе, скинув туфли и сложив под собой длинные стройные ноги. Меня наполняет страх перед женщинами, которые способны так спокойно снять туфли в компании, потому что по мне это почти то же самое, что снять с себя одежду, Я такого сделать просто не могу.

Они пили виски, и Юджин, по всей видимости, рассказывал им что-то очень забавное, потому что они смеялись, а Мэри прижимала руку к боку, очевидно, она просила не смешить ее, чтобы не разошелся шов. Саймон заливался хохотом в качалке, и никто из них не огорчался из-за моего отсутствия.

Я пошла прочь, слезы душили меня, я срывала ни в чем не повинные цветы и рвала их на части нервными движениями пальцев.

Я думала о письмах, присланных ему Лорой, и гадала, как он ответил на них. Я помнила каждое слово телеграммы: «Если ты женишься на ней, то никогда больше не увидишь ни меня, ни малютку» – и то, что было ниже «Отвечай через «Вестерн Юнион». Я не знала, ответил он или нет. Он никогда не говорил мне о том, что делает.

Наверное, мне следовало бы вернуться к ним и сделать вид, как будто бы ничего не случилось, или собрать свои вещи и уехать. Но я не могла сделать ни того, ни другого. Когда я снова подошла к окну и заглянула в него, я увидела, что Юджин растопил камин. Пляшущие отблески пламени колебались на стене. В комнате было уютно, как бывает в сумерки, когда люди сидят там и пьют виски и закусывают. Всем сердцем я хотела вернуться туда и сказать что-нибудь такое, чтобы ко мне перестали относиться, как к чужой.

Вместо этого я забралась наверх в свою комнату и припудрила лицо. Они уехали только через полтора часа.

– Куда подевалась Кэт? – услышала я голос Юджина внизу.

Он позвал меня:

– Кэт, Кэт, Кэти.

Потом он посвистел. Я не отвечала. Наконец я услышала, как хлопнула дверца их машины, и завелся двигатель.

Он, проводив гостей, вернулся в дом и снова стал звать меня, а потом прошел в кухню и спросил Анну:

– Интересно, а где Кэтлин?

Она, наверное, кивнула в сторону спальни, потому что он тотчас же стал подниматься наверх. Мое сердце прыгало от злости и радости, когда я слышала, как он насвистывал на лестнице: «Как бы я хотел знать, кто теперь целует ее». Почти совсем стемнело, и я лежала на кровати, накрывшись пледом.

– Отдыхаешь? – спросил он, входя в комнату. Поскольку я не ответила, он подошел поближе и спросил:

– Ты что, опять не в духе?

– Да, – ответила я коротко.

– Что, черт меня возьми, на сей-то раз? – сказал он неожиданно раздраженно. Меня это удивило, я думала, что он, как всегда, начнет успокаивать меня.

– Ты унижаешь меня и не считаешься со мной, – сказала я.

– Значит, если мне вдруг хорошо с кем-то, то я унижаю тебя? Мне что, запереть свой рот на замок, потому что ты не выучилась разговаривать? Если ты никак не можешь смириться с тем, что мне может быть приятно в обществе других двуногих, то нам следует немедленно расстаться, – сказал он скороговоркой.

– Не надо было заставлять меня приезжать сюда, – ответила я.

– Ты приехала по своей воле, и я вовсе не заставлял тебя, так же, как и толпу твоих родственников, явившихся следом.

Он отчеканивал каждое произносимое слово, он был уверен в своей правоте.

– Я предоставляю тебе все необходимое: еду, одежду, – он указал на шкаф, который иногда ни с того ни с сего открывался, словно в нем жило приведение. В тот момент дверь его как раз и открылась. – Я стараюсь сделать тебя образованнее, научить тебя говорить и общаться с людьми, вселить в тебя уверенность в своих силах, но и этого тебе недостаточно. Теперь тебе надо получить меня в собственность.

– Мне просто нравится быть с тобой вдвоем, – ответила я сбавляя тон, чтобы и он тоже перестал говорить так громко.

– Мир – это не только мы, – произнес он, – мир – это еще и приезд этой девушки с Саймоном. Это люди, которых мы знаем и с которыми познакомимся… Если честно, – он сел на край кровати и вздохнул, – я не уверен, что смогу с этим справиться, не думаю, что я могу начать все с самого начала на простейшем уровне. Все слишком сложно, у меня не так много времени, а в мире сотни девушек, которых не нужно всему этому учить.

Он кивнул головой в направлении двери, словно Мэри была там в коридоре.

– Эта твоя неадекватность, твои страхи, рефлексии, твой отец, – говорил Юджин, указывая на меня. Я закричала в ответ, что знаю все это не хуже его, и разрыдалась.

– Молоденькие девушки точно камни, – сказал он с горечью, – ничто не трогает их. Нельзя жить с камнем. По крайней мере я этого не могу.

– Но ты же любишь учить меня, – не согласилась я, – ты же сам говорил мне об этом. Многие девушки не стали бы принимать этого. Но я же стараюсь понять, когда ты говоришь о ледниковом периоде и об эволюции, о самовнушении и корыстолюбии. Может быть, она бы не захотела всего этого слушать…

Мне вдруг захотелось сказать ему о том, что у Мэри волосатые ноги, но я вовремя спохватилась, подумав, что если я скажу ему это, то мне же, пожалуй, будет хуже.

– Может быть, она и не захотела бы, – произнес он, – но она по крайней мере не мешала бы мне говорить с ней и наслаждаться ее обществом…

– Но тебе же хорошо со мной, – сказала я, – тебе нравится быть со мной в постели и многое другое.

– Пожалуйста! – сказал он таким тоном, будто я его совсем замучила, и попытался поймать залетевшую через открытое окно мошку. Потом поднялся.

– Я думаю, что если бы вернулась Лора, было бы то же самое, – сказала я.

– Возможно, – кивнул он, – одна привязанность не отменяет другую, вы все, – он на секунду задумался, подыскивая нужное слово, – разные.

– Что ж, если все обстоит именно так, то я не знаю, что я здесь делаю.

– Вот и я не понимаю, что ты здесь делаешь и чего добиваешься, когда ведешь себя, как официантка, – бросил он и направился к камину, в котором лежали разные бумажки, спички и волосы с моей расчески.

– Я сейчас думаю, что было бы куда лучше, если бы мы вовсе не встречались с тобой, – сказала я.

Он оперся локтем на каминную доску и подвинул в сторону вазу с примулами, а потом сказал:

– Ты, конечно, мыслитель. Почему бы, мыслитель, тебе не подняться с кровати и не умыться, и не припудрить лицо? Начни делать что-нибудь. Постарайся утопить свою неадекватность в мытье степ или починке моих носков, или в борьбе со своей ершистой натурой…

Я смотрела, как он стоит там и говорит со мной, как чужой, сильный, уверенный в себе человек.

– Ты договорился встретиться с этой девушкой еще раз? – спросила я.

– А почему бы и нет?

– Она же с Саймоном, она его девушка, – сказала я.

– Во имя Божье, перестань читать мне эти свои поповские наставления. Его она девушка или не его, какая разница? – ответил он.

Я подумала, что если я люблю его так сильно, как я думаю, что люблю, то мне надо принимать все, что бы он ни делал.

– Если ты еще раз встретишься с ней, я уйду и никогда больше не вернусь к тебе, – заявила я.

Дело было не в ней, не в ее обаянии и внешности, хотя в определенной степени и в этом тоже, самое главное было в том, что она напоминала ему Лору. Мне же нужен был он только для меня одной.

– В этом случае можешь начать упаковываться прямо сейчас, потому что я обедаю завтра с ними.

– А я? – воскликнула я, оскорбленная, что он не сказал «мы».

– И ты, – устало согласился он, – но только в том случае, если ты уверена, что сможешь вести себя достойно, не впадая в свою обычную хандру.

Подойдя к двери, он добавил:

– Полюбуйся на себя в зеркало, ты похожа на красноносую опухшую посудомойку.

– Юджин, Юджин, – я поднялась с кровати, а он повернулся, чтобы спросить «что?», но горечь на его лице заставила меня проглотить все, что я только что намеревалась сказать ему. Вряд ли бы он понял.

Он спустился и включил музыку, а я сидела в спальне и строила планы, как проучить его. Я решила, что уеду, и пусть он ищет меня. Я вспомнила историю, которую рассказала мне Бэйба про Тода Мида и его жену, которая как-то ушла от Тода, и он три дня разыскивал ее везде. Наконец ее нашел полицейский. Она преспокойненько ела мороженое, сидя в одиночестве в одном из задних залов кинотеатров. Она проводила время в кино и спала в каком-то отеле, а мне даже этого не надо делать, потому что я могла отправиться к Джоанне. Я помогу Бэйбе собраться, а он пусть ищет меня, проклиная себя за то, что я исчезла, и клянется больше никогда не выпускать меня из своего поля зрения.




Глава девятнадцатая


Это была длинная ночь. Я достала из шкафа чемодан и стала упаковывать вещи. Я собрала мои украшения, несколько безделушек, доставшихся мне от мамы и его подарок – золотую цепочку в футлярчике. Около двух я спустилась вниз, чтобы согреть себе немного молока. Проходя мимо двери кабинета, я прислушалась. Мне показалось, что он бродит там из угла в угол, в этот момент по радио зазвучала флейта, выводящая какую-то тягомотную мелодию. На секунду меня посетило искушение постучаться и войти, чтобы попросить у него прощение. Послушать вместе с ним музыку. Но я переборола себя, спустилась на кухню, согрела молока и вернулась обратно в постель. В любом случае я могла бы извиниться позже, когда он придет ко мне. Но в ту ночь он спал в гостевой комнате, и это задело меня больше всего.

Утром мы не разговаривали, и, пока он брился, я положила чемодан в багажник машины, а обручальное кольцо в пепельницу на его столе. Я уже твердо решила, что исчезну на неделю, чтобы он успел как следует соскучиться обо мне. У меня в сумочке лежало письмо, которое я собиралась вручить ему, когда мы окажемся в Дублине. В нем было написано, что я ухожу навсегда.

Новенький телефонный аппарат стоял в холле, сияя чистотой и ожидая, когда им начнут пользоваться. Анна посмотрела на него и сказала, что было бы хорошо, если бы он не зазвонил в наше отсутствие. От нечего делать, она осветлила свои черные волосы, но блондинка из нее получилась никудышная, темные корни волос так и бросались в глаза. Я не сказала ей, что ухожу, потому что знала, что она будет или уговаривать меня не делать этого, или попросит взять ее с собой.

Проезжая вниз на равнину мимо бурых полей, спускаясь по каменистому пригорку и богатому травами пастбищу и голубым от недавней обработки медным купоросом картофельным полям, мы с Юджином перебросились едва ли не полудюжиной слов.

– Куда мы едем обедать? – спросила я.

– В Шелбурн, – ответил он, а я выглянула в окно и прочитала два лозунга, выведенных на стене из известняка «Да здравствует И. Р. А.» и «Берегитесь ездить, рабы». Я запомнила их, говоря себе, что я никогда больше не проеду здесь. Говоря себе это, я еще не верила, что так может случиться.

Когда мы проезжали мимо шотландских сосен, я сказала:

– Теперь я знаю, как называются эти деревья. Он не ответил.

Когда мы вышли в Стивенс-Грин, я шла немного впереди. Когда мы входили во вращающиеся двери отеля, я сказала:

– Я на минуточку зайду в туалет, я быстро. Он, не ответив, прошел в вестибюль.

В гардеробе я достала пальто из бумажного пакета, в который положила его, чтобы не испачкать, вышла. Потом я нашла посыльного и, вручив ему письмо и два шиллинга, попросила передать его мистеру Гейларду, который находился в вестибюле. Потом я выбежала из отеля, чувствуя себя такой восторженной, какой я не была никогда в жизни. Я достала чемодан из багажника машины, он никогда не бывал заперт, взяла такси и поехала к Джоанне. В такси я старалась представить себе, как он будет поражен, когда прочтет письмо, и как помчится к Джоанне разыскивать меня. Записка была короткой, вот все, что там было написано:

«Я люблю тебя, но я не хочу быть обузой тебе, поэтому ухожу. Прощай».




Прямо в такси я припудрила лицо, чтобы не выглядеть слишком несчастной, когда появлюсь у Джоанны.

– Господи Иисусе, смотрите, что нам кошечка принесла, – воскликнула Бэйба, открывая дверь и возвращаясь в холл, чтобы позвать Джоанну.

– Майн Гот, ты есть забеременел от этот человек, а потом он посылать тебя сюда к нам? – спросила меня Джоанна, уставившись на меня и на мой битком набитый чемодан, один замок которого расстегнулся.

На ней было мое летнее платье, которое я оставила здесь. Мне было смешно видеть ее в нем. Наверное, ей пришлось изрядно расставить его. На Бэйбе были джинсы и безрукавка. Было жарко.

– Нет, я просто приехала помочь Бэйбе собраться и проводить ее, – сказала я весело.

Джоанна была на кухне, занятая приготовлением лимонада из какого-то порошка. Я выглянула из окна и увидела мой велосипед. Мне вдруг стало грустно, когда я подумала обо всем, что случилось с той поры, как я последний раз каталась на нем. Бэйба засыпала меня вопросами, и я быстро сдалась и все ей рассказала.

– Права моя мамочка, черт возьми, – сказала Бэйба, – все мужики свиньи.

– Вот это есть чистый правда, – вмешалась Джоанна, так как Густава с нами не было, – курить, пить и орать, если я говорить что-нибудь. Я есть очень нервничайт, и не мочь ничего сказать.

– Пусть Кэт говорит, – оборвала ее Бэйба. Она была бледна из-за того, что ей пришлось перенести недавно, и курила больше, чем обычно.

– Поехали в Англию, – сказала она мне, – ух, мы с тобой повеселимся. Стриптизерки в Сохо, ну, чем не перспективка?!

Бэйба уезжала в Англию в следующую пятницу, ее родители разрешили ей взять деньги из банка, примирившись с мыслью, что в этом году она не будет сдавать экзамены. Она сказала им, что собирается стать медсестрой.

– Медсестрой, – сказала она мне, – брить людей, менять им простыни. Я отправляюсь в Сохо, чтобы увидеть жизнь. Поедем со мной.

– О, нет, он приедет за мной, – сказала я и рассказала им о записке, оставленной мной.

Джоанна заставила нас убирать переднюю, чтобы все было в лучшем виде, когда он приедет. Было даже смешно вытирать пыль с резинового растения, когда за окном расцветали настоящие живые цветы. Я считала, что бессмысленно ждать его раньше половины четвертого или даже четырех, потому что он, конечно, сначала пообедает с Саймоном и Мэри, сделав вид, что все в порядке.

– Дайте ей выпить, – сказала Джоанна без четверти четыре.

Я сидела около окна, приподняв штору. Иногда я опускала ее, решая, что он появится как раз в тот момент, когда я перестану смотреть на улицу. Руки у меня тряслись, и я чувствовала тошноту.

В половине пятого, когда ничего так и не произошло, Бэйба нарядилась и отправилась поискать его. Я придумывала всякие оправдания ему, цепляясь за дурацкие надежды, как случается с людьми в миг отчаяния. Я говорила:

– Ему не передали записку. Он не знает, куда я направилась. Он не помнит, какой дом у Джоанны.

Я ходила туда-сюда по всему дому, то спускаясь вниз по лестнице, то поднимаясь, подходя то к окнам, то к дверям. Наконец Джоанну осенило, и она сунула мне в руки работу – распустить пуловер. Я представляла, как он придет, И спорила с собой, как лучше поступить, когда Бэйба приведет его сделать обиженное лицо или броситься к нему с распростертыми объятиями.

Тем временем пришел попить чаю Густав, а за ним появился и жилец Джанни. Его лицо, как всегда, выражало крайнюю степень недовольства.

– Как вам понравилось в сельской местности? – спросил он. – Много ли дикой жизни видели?

– Дикой жизни! – сказала я и унесла свой чай в заднюю комнату.

– Сейчас вернется Бэйба, – сказала я гипсовой нимфе на камине. Ее щеки Джоанна иногда румянила, потому что крыша протекала и в этой комнате все покрывалось плесенью.

В конце концов я услышала, как открывается дверь, и побежала вниз. Там была только Бэйба.

– Бэйба, Бэйба, – сказала я и по ее раскрасневшимся щекам поняла, что она успела выпить.

– Пошли наверх, – сказала она, сделав такой жест в сторону столовой, что я поняла она не хочет, чтобы кто-нибудь еще нас слышал.

– Он на улице? – спросила я, пока она вела меня в спальню, которую мы с ней когда-то делили. Мы закрыли дверь.

– Где он? – спросила я.

Она посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав с секунду, сказала:

– Он поехал домой.

– Без меня? – спросила я в смятении. – Он не приедет за мной?

– Нет, – сказала она, вздохнув, – он не приедет за тобой.

– А эта Мэри, она поехала с ним?

– Это та кретинка, которая все время говорит «мило и трогательно»? И ты еще говорила мне, что она хорошенькая? Да ей до нас, как до луны! Единственное ее достоинство – это ожерелье до пупа. Я зарезала ее, – сказала Бэйба с победной улыбкой.

– Где она? Поехала к нему домой?

– Она просто идиотка, у нее вспучило живот, и этот урод с бородой повез ее домой. «Бай», – сказал он мне на прощанье. «Бай-бай», – ответила я ему. Ты слишком мягка с подобными придурками!

– А что же Юджин? – спросила я.

– Сиди, – ответила она, протягивая мне сигарету. – Я сказала ему, что ты здесь, а он говорит: в самом деле? – Потом он заказал мне бренди, и когда та парочка ушла, я сказала ему, что ты погорячилась, а он ответил мне, что принял решение относительно тебя…

Я задрожала всем телом и, вцепившись в покрывало на постели, приготовилась к худшему.

– Он сказал, что тебе следует остаться здесь, – сказала Бэйба просто, – он еще сказал, что старые мужчины и молоденькие девушки прекрасно сосуществуют только в книжках, но не в жизни. Ты должна остаться здесь, – заключила она, указывая на две металлические кровати, – до тех пор пока не подрастешь и немножко не поумнеешь, а он вернется из Америки. Ты в положении?

Я качнула головой и, всхлипнув еще сильнее, вцепилась в шелк покрывала, так, что Бэйба испугалась, что я разорву его. Потом я бросилась на кровать и начала захлебываться в рыданиях.

– Боже, смотри не грохнись в обморок, – попросила она, хватая меня за плечи, – с ума-то не сходи.

– Я имею право падать в обморок и сходить с ума! – закричала я. Пришла Джоанна, сказала что-то утешительное и попросила Бэйбу снять покрывало, пока я не разорвала его. Бэйба отодвинула меня к краю постели, а я сползла на пол и ударилась о линолеум, а они свернули покрывало и убрали его в ящик.

– Истерика, да? – спросила Джоанна, а Бэйба вспомнила, как нашего друга Тома Хиггинса упрятали в лечебницу Грангегорман всего только за то, что он поцеловал на О'Коннелском мосту монахиню, напомнившую ему его сестру. Его сестра умерла от туберкулеза на кровати, стоявшей рядом с кроватью Бэйбы в санатории, а перед этим убили его брата в Испании.

– Я еду к Юджину, я еду к нему, – сказала я, поднимаясь на колени.

– Никуда ты не едешь, – твердо сказала Бэйба, – ты не нужна ему.

– Я нужна ему, я нужна ему, – кричала я, и в этот момент пришел Густав и начал стыдить меня за то, что я, взъерошенная и растрепанная, стоя на коленях на полу, плачу, как сумасшедшая.

– Неужели это мисс Кэтлин, которая всегда такой милый? – сказал он, и я подумала, что да, я была милой, а сейчас я схожу с ума, и земля разверзлась у меня под ногами, и все из-за какого-то проклятого мужика. Я распростерлась на полу и залилась новыми потоками слез.

Они водворили меня на постель и дали мне каких-то таблеток и виски, потом опять таблеток, чтобы я пришла в себя. Я спала в одной постели с Бэйбой и в полудреме приняла ее руку, коснувшуюся моего живота, за его руку. Я проснулась и осознала, что есть на самом деле, чувствуя только пустоту внутри. Мне так хотелось быть рядом с ним. Рука Бэйбы обнимала меня, а я чувствовала его запах, сладкий и томительный запах его спящего тела. Темную путаницу волос на его груди, медовый цвет его кожи и тепло, окутывавшее нас ночь за ночью. Я так и лежала без сна, разум мой был помутнен от лекарств и из-за того, что я много плакала.

* * *


Бэйба не пошла на лекции, и около одиннадцати следующим утром мы нашли телефонную будку. Она заказала разговор с Юджином. Телефонистка сказала ей, что номер еще не подсоединен и предложила перезвонить позже.

Дома я села у окна и стала смотреть на открывшиеся головки пионов под окном и на листья берез, которые трепал ветер. Бэйба принесла мне чай и раза три или четыре ходила звонить ему, но безрезультатно.

Я загадала, когда раскрылись пионы, что он в этот момент садится в машину и едет ко мне. Но ошибалась, потому что, когда Бэйба наконец дозвонилась, уже поздним вечером, Анна сказала ей, что мистер Гейлард уехал, прихватив с собой дорожную сумку.

– Он, наверное, поехал в Лондон или еще куда-то на пару недель, – сказала Бэйба.

– Недель? – переспросила я растерянно, – я сойду с ума, если мне придется ждать недели.

– Я еду в Англию в эту пятницу, – сказала Бэйба, – тыча в меня пальцем, – а ты, ради Христа, не останавливай меня. Не проси, чтобы я осталась и нянчилась с тобой. Я несколько месяцев мечтала об этом и не хочу, чтобы кто-нибудь или что-нибудь останавливало меня.

– Я не буду, Бэйба, – сказала я, уверенная, что это вопрос нескольких дней, – он приедет.

– А если предположить, что нет?

– Но я уверена.

– Предположим, что нет, – настаивала она, и мне подумалось, что она специально так говорит, потому что ревнует. Она снова спросила, не хочу ли я поехать с ней в Англию.

– Увидишься с ним, – сказала она, – может быть, он даже уже там.

Это могло быть так, потому что в Лондоне были различные компании, на которых он работал. Но все же я склонялась к мысли, что он отправился на денек-другой половить рыбу. Когда он был чем-то взволнован, он любил ездить на рыбалку. А я знала, что он скучает обо мне.

В тот вечер я не обещала, что поеду в Англию с Бэйбой, но на следующий день она опять завела разговор об этом. И я сказала, что, вполне возможно, поеду, хотя на самом деле мало в это верила. Планы относительно отъезда давали мне хоть какое-то занятие, к тому же это должно было доказать ему, что я совершенно независима. Я написала ему, сообщая, что уезжаю, сделав на письме пометки «срочно» и «лично».

Тем временем Бэйба вовсю принялась организовывать наш отъезд. Она позвонила своей матери и попросила ту сказать моему отцу, что я ушла от Юджина и собираюсь с ней в Англию. Отец обрадовался. В своем письме он хвалил меня за то, что я осталась верна семье и религии. Он даже прислал мне премию в размере пятидесяти фунтов, которую, несомненно, собрал у тех из родственников, кто побогаче и в том числе у дяди Энди. Они хотели, чтобы я заехала на несколько дней домой, но Бэйба сказала своей маме по телефону, что у нас нет на это времени. Бэйба даже уже купила билеты. Где-то в глубине моего сознания таилась мысль, что я сдам этот билет или отдам какому-нибудь бедняку, когда Юджин приедет за мной. Я чувствовала, что он должен приехать, потому что, если нет, то все, что было между нами, потеряет смысл.

Я снова написала ему и попросила приехать и выпить с ним на прощание. Я ничего не сказала ему про свою истерику, потому что я была уверена, что, когда он увидит меня, он снова будет любить и оберегать меня. Я говорила себе, что люди всегда так относятся ко мне, вроде бы легко забывают, но стоит им увидеть меня снова, я опять нужна им, и они начинают заботиться обо мне.

Ответа снова не было. Дважды я входила в телефонную будку, чтобы позвонить ему, но что-то, самолюбие или страх, останавливало меня. В любом случае мне бы не хотелось говорить с ним по телефону, я хотела, чтобы он приехал. Но на самом деле я боялась, что мне придется убедиться в том, что он уехал.

У нас с Бэйбой хлопот было невпроворот. Мы покупали новую одежду и белье, делали прически, выпивали с друзьями Бэйбы. Иногда где-нибудь в кафе мне вдруг казалось, что, пока я здесь, он приехал за мной и сидит в спортивной машине около дома Джоанны. Я хватала такси и мчалась туда, как угорелая, только лишь для того, чтобы снова расстроиться.

* * *


Хуже всего было ночью, когда я думала о нем, как он сидит в кабинете и слушает музыку, и двигает по клеткам шахматной доски фигурки из слоновой кости, или вспоминала о том, как он сцеживает сливки с молока, чтобы обезжирить его. Он боялся умереть от тромбоза в пятьдесят. Я искусала себе все губы, и у меня даже вздулись на них внутри волдыри, мне было бы очень больно целоваться с ним. Я думала о том, что он сказал про молодых девушек, которые бесчувственны, точно камни, и хотела, чтобы он знал, что это неправда.

Прошло еще четверо суток. На пятый день настало время отъезда. Бэйба забронировала двухместную каюту, билеты лежали у нее в целлофановых конвертах. Я уложила вещи и сделала вид, что собираюсь ехать, но я-то знала, что стоит нам ступить на палубу, как он уже будет там, страдающий от сознания своей вины, и когда он возьмет меня за плечи и скажет «Кэт», я брошу все и уйду с ним. В письме я написала ему, когда и откуда мы отплываем, поэтому я была уверена, что он придет.




Глава двадцатая


В последний день мы купили наклейки и моток веревки. Послали посылку Тому Хиггинсу в приют для душевнобольных, приехать навестить его мы не решились, а дома Джоанна устроила нам праздничный обед, приготовив цыплят.

После обеда мы запаковали последние вещи, и Джоанна стала просить нас подарить ей что-нибудь из одежды и остатки духов во флакончиках. Бэйба немедленно налила до половины три таких флакончика водой только для того, чтобы наша хозяйка чувствовала себя удовлетворенной.

Закончив последние сборы, мы отправились прощаться с соседями, и Бэйба поехала вместе со мной к Бернсам, чтобы сказать им наше последнее «прощай». Мистер Бёрнс дал мне фунт и сказал, что Господь отвел от меня беду и спас от этого ужасного человека. Никто на свете, кроме Бэйбы, не представлял, что все, чего я хотела, это вернуться назад к Юджину.

– Не вешай нос, подруга, приедем в Лондон и напишем ему, он примчится и закатит нам настоящий банкет, – сказала она по пути домой.

Я думала а что если он и в самом деле приедет? А если нет? Два или три раза я порывалась попросить Бэйбу позвонить ему, но потом подумала и решила не делать этого, потому что так можно было только все испортить.

Дома в саду у Джоанны распустились пионы. Она полила их, и капельки воды виднелись на лепестках. Он так и не появился. Бэйба назначила встречу Туше и Тоду Миду в кафе.

В шесть за нами пришло такси, и Густав помог шоферу с чемоданами. Когда все уселись, я выскочила и подсунула записку под дверной молоточек, в ней я на всякий случай сообщила ему, чтобы он искал нас в кафе на причале. Мне не хотелось, чтобы Джоанна знала про эту записку, потому что она наверняка сказала бы, что это может привлечь воров.

В заведении на причале было темно, оно было стилизовано внутри под корабль, и даже на каминной полке стояли модели кораблей в бутылках, а на стене висел портрет Роберта Эмметта. Я чертила окружности носком туфли на покрытом опилками полу и думала, как долго еще выдержу не звонить ему.

– Эй, Кэтлин, не вешай носа, любимая, – сказал Туша, протягивая мне ром с лимонадом. Я терпеть не могла этот напиток.

– Если охмурите какого-нибудь издателя, дайте мне знать, – попросил Тод Мид, у которого была неотвязная мысль написать книгу и стать известным.

– Как Салли? – спросила я. Хотя мы с ней и не были знакомы, мне было жаль ее с тех пор, как Бэйба тогда забеременела.

– Она в отличной форме, сажает цветочки и все такое, – ответил он. И хотя мне хотелось знать совсем другое, я больше ни о чем не спрашивала. Его легкая возбудимость удерживала любого от лишних вопросов.

– Интересно, как это им удается запихать эти кораблики в бутылки? – сказал Тод, кивая в направлении белого кораблика в длинной бутылке. Он всегда так вот переводил тему разговора на что-то незначительное. Его я тоже запомню таким вот, с грустинкой в голубых глазах, одетого в бежевое пальто Кромби с поясом, завязанным узлом на животе в том месте, где обычно бывает пряжка, рассуждающего с видом знатока о винах, американских писателях и кораблях в бутылках.

Двое студентов из колледжа Тринити пришли проводить Бэйбу, и она постаралась выпросить у одного из них фирменное кашне колледжа, чтобы хвастаться им в Лондоне.

Я сидела и смотрела на нее, слушала Тода, и вдруг меня охватил порыв отчаяния.

– Я пойду и позвоню ему, – сказала я Бэйбе.

– Давай, давай, никто тебе не запрещает, – сказала она, накручивая кашне себе на голову.

* * *


Телефон находился в холле. Я опустила шиллинг и несколько пенсов, а потом пришлось еще какое-то время ждать, прежде чем телефонистка соединила меня с его номером.

К телефону подошла Анна.

– Нет, его нет, – кричала она в трубку.

Она, наверное, первый или второй раз в своей жизни говорила по телефону.

Она замолчала, и у меня создалось впечатление, что она повернулась, чтобы что-то сказать кому-то.

– Анна, я еду в Англию и просто хочу с ним попрощаться. Попроси его приехать и проститься со мной.

– Да нет его здесь, он в поле, – сказала она, – клянусь Богом.

Она услышала, как я всхлипываю, и добавила:

– Если он скоро вернется, я скажу ему, чтобы немедленно ехал к тебе. Ты где находишься и сколько еще пробудешь там?

Мне пришлось крикнуть людям в баре, чтобы спросить его название, и несколько голосов сразу ответили мне.

– Бог ты мой, как хорошо-то, что ты в Англию едешь, – сказала Анна, – у меня беда, залетела я, не можешь прислать мне каких-нибудь таблеток?

– Постараюсь, – ответила я, – скажи мне, он там?

– Да нет его, Бог ты мой, только я с ребенком. Пришли мне таблеток, пожалуйста!

– А ты мне его пришли, пока я еще здесь!

– Сразу как придет, скажу ему!

– Анна, я писала ему, – сказала я.

– Я знаю, у него целая пачка писем на столе, он даже не вскрывал их.

Это было одним из его качеств, которое приводило меня в самое большое восхищение, какая-то сила позволяла ему откладывать чтение письма, от которого он ждал особой радости или, наоборот, неприятности на дни и даже недели.

Я спросила Анну, не появлялась ли эта американка Мэри..

– Да никого не было, кроме человека, который травит грызунов. Тут с тех пор, как ты уехала, монастырь. Он уезжал на пару ночей и вернулся насупленный как монах. Пришлешь таблеток? – спросила она умоляющим тоном.

Время кончилось, и я попрощалась и пошла обратно, чувствуя себя еще хуже, чем раньше. Мне виделись его карие глаза, такими же, какими они были в наш последний день в гостинице. Полные грусти от того, что я оказалась совсем не такой, какой он себе меня представлял. Камень, как он сказал. Я подумала о рассыпанных под горячим солнцем камнях и о других, которые лежат в реках и которые вода сделала такими гладкими.

Когда мы ушли из заведения, я оставила записку, чтобы он знал, где найти меня. Я все еще думала, что он может приехать. Времени оставалось мало, и я представляла себе, как он мчится ко мне в своей маленькой машине. Анна обещала, что поищет его, но он мог уйти куда угодно.

* * *


Туша был знаком с одним из помощников капитана и смог получить разрешение всем нашим провожающим подняться на борт. Он дал на лапу носильщикам, когда мы погрузились. Бэйба предъявляла наши билеты, держа их в зубах, потому что руки у нее были заняты цветами, сумкой и пакетами, а также ее новым красным плащом. Поднимаясь по трапу, я вдруг подумала, что должна вернуться и подождать его, потому что он наверняка уже вот-вот появится. Но я шла вперед, подталкиваемая трогательными репликами Туши и острым углом чьего-то чемодана.

Наша маленькая каюта была набита провожающими: Тод, Туша, Джоанна, Густав, наши вещи и море цветов, которых они подарили нам. Туша пустил по кругу начатую бутылку ирландского виски и требовал, чтобы выпили все.

– Только чтобы убивать микроб, – согласилась Джоанна. Она уже была здорово навеселе после нескольких рюмок шерри. Туша сдвинул ей шляпу набок, так что она казалась совершенно окосевшей.

– Иисус встречает свою скорбящую мать, – сказал ей Туша, напоминая мне о том вечере, когда мы ходили на костюмированные танцы, и о том, что случилось потом, когда он сражался с Джоанной на лестнице. Всем отчего-то стало грустно, но ненадолго, потому что Туша завопил:

– Кэтлин, Бэйба, здоровья вам, богатства, будьте всегда такими милыми, как сейчас, и пусть ничто на свете не изменит вас!

Он подхватил Бэйбу и поднял ее к потолку.

– Боже! – охнула она, стукнувшись головой об абажур.

Ударил колокол, и чей-то голос объявил, что все провожающие должны покинуть корабль.

– Святой Моисей, нам придется добираться вплавь, – воскликнул Туша, а Джоанна охнула: – Майн Гот!

Тод поднял воротник своего плаща и осенил нас крестным знамением шутки ради. Они гурьбой заторопились к выходу, оставив нам помятые розы и недопитую бутылку виски с еще влажным от прикосновений их ртов горлышком.

– Он так и не пришел, – сказала я Бэйбе, и она обняла меня. Мы обе заплакали.

– Я сойду с ума, я сойду с ума, – повторяла я, всхлипывая.

– О, нет, только не это, – ответила она, – подожди, хоть до Англии доберемся.

Тут Бэйба вспомнила про громадную сумму денег, которой мы располагаем.

– Боже, наши деньги, наши сумочки!

Она смахнула с кровати наши чемоданы и груду свертков из бурой бумаги, под которыми лежали наши сумочки. В последний момент мы обнаружили, что наши вещи не влезают в чемодан, и пришлось их заворачивать в бумагу. Бэйба сказала, что нам придется брать тележку, когда мы прибудем в Ливерпуль.

– Будем караулить всю ночь, – заявила она, – кто знает, вдруг сюда ввалится какой-нибудь негодяй, изнасилует нас и украдет деньги!

– Я не смогу забыть его, – сказала я ей, подходя к зеркалу и утирая слезы над раковиной.

– Никто и не просит тебя об этом, – ответила Бэйба, – но в любом случае не вешай нос, мы с тобой прекрасно устроимся в Сохо.

Прозвучало новое объявление по корабельному радио. Я слушала его, трепеща от надежды, что, может быть, услышу о нем, но все было напрасно.

– Можно понять по моему виду, что я девушка с прошлым? – спросила я Бэйбу. Я так осунулась, что теперь мне не надо было втягивать щеки, чтобы казаться худощавее.

Она ответила, глядя на меня в зеркало:

– Можно понять, что ты не спала как следует последние шесть месяцев, вот что можно понять.

Сказав это, она нажала на кнопку звонка. Пришел стюард.

– Я случайно, – сказала ему Бэйба.

Он посмотрел на ужасный хаос в каюте, на валявшуюся на полу одежду и смятые цветы, на меня в слезах и на Бэйбу, которая поглаживала почти пустую бутылку виски у себя на коленях. Он покачал головой и ушел.

– Если они мечтают получить большие чаевые завтра, пусть пошевеливают задницей, а то ничего я им не дам, – сказала Бэйба громко.

– Невыразимая грусть таится в любящем сердце, – сказала я, чувствуя необычайную легкость от выпитого виски и находя в этих словах утешение. Она заткнула уши руками:

– Нет, нет. Господи, нет, ты опять взялась цитировать какое-то дерьмо?

– Он всегда сам стирал носки и засовывал в них такие металлические расчалки, чтобы не было усадки, – сказала я, – а один раз он откипятил свои брюки, и они сели, ему пришлось надеть их на пугало.

– Знаешь что, я тебе одну интересную вещь скажу, я думаю, что он тронутый, и очень хорошо, что ты не с ним, – она постучала себя по лбу, – ему бы лучше пойти в монахи.

Корабль задрожал, и я почувствовала легкую качку.

– Плывем, пошли помашем им, – сказала Бэйба и, схватив меня за руку, потащила на палубу, чтобы бросить прощальный взгляд на Дублин.

Туша и все прочие были там, на причале, и махали руками, газетами и шляпами. Но его среди них не было.

– Туша очень душевный, – сказала я Бэйбе, вспоминая мамину формулировку.

Бэйба размахивала носовым платочком, и когда корабль двинулся, мы легли на поручни и увидели бурлящую черную воду между бортом и причалом.

– Словно разом спустили сотню унитазов, – сказала Бэйба, глядя на пенящуюся воду, и в это время чайки поднялись и стали кружить над нашим удаляющимся от берега судном. Мне не верилось, что мы отплываем, покидаем Ирландию. Сквозь слезы, застилавшие глаза, я видела машущих нам друзей, стоящие на якорях суда и мол, мимо которого мы проплывали. Очертания Дублина стали постепенно тонуть в сгущавшихся сумерках майского вечера. Город, в котором я впервые поцеловалась с ним около здания таможни, город, где мне удалили два зуба, город, где я заложила одно из маминых колец, город, который я любила, растаял во мгле. Мы плакали обе.

– Бедненький Том Хиггинс заперт в психушке, – сказала Бэйба, словно она плакала из-за него, но я была уверена, что она, так же как и я, оплакивала ту частичку ее души, которая навсегда останется в Дублине.

Ниже нас люди, ехавшие третьим классом, вынесли свою выпивку на палубу и пели, опершись на поручни.

– Там нам было бы куда веселее, – с сожалением сказала Бэйба.

Первым классом вместе с нами ехали только священники да женатые пары.

Чайки летели следом, и их крики будили во мне желание кричать вместе с ними. Небо все больше темнело, дымка поднималась над морской гладью, зажигались звезды.

– Я взяла таблетки на случай, если нас начнет рвать на этом корабле, – сказала Бэйба, и мы ушли в каюту и приняли по таблетке, надеясь, что все будет в порядке.

Я скучала о нем сильнее, чем прежде. Было ужасно сидеть на кровати и знать, что он не захотел, просто не захотел встретиться со мной.

– Если меня затошнит, это все испортит, – сказала Бэйба, положив полотенце на свое новое платье на всякий случай.

– Мы идем, – сказала она, торжественно вскидывая руки к самому потолку, – мы идем! Пусть это напишут во всех английских и американских газетах.

Корабль под названием «Иберия» неуклонно нес нас сквозь ночь навстречу заре Ливерпуля.




Глава двадцать первая


Я работаю в гастрономе на Бэйзуотер, а вечерами занимаюсь английским в Лондонском университете. Бэйба работает в Сохо, правда, не в стриптиз-клубе, как она мечтала. Учится на регистраторшу в большом отеле. Мы с ней снимаем крохотную комнатку, а моя тетка присылает нам домашнее масло чуть ли не каждую неделю. Бэйба говорит, что вид этих перевязанных мохрящейся веревкой посылок делает из нас двух самых настоящих законченных идиоток. Я не устаю напоминать тетушке, что в Лондоне не принято есть масло, но она меня не слушается. Наверное, она думает, что ей больше нечем доказать свою любовь ко мне.

Лето здесь очень жаркое, и я скучаю о полях и прохладном ветерке, и иногда вспоминаю ручей в горах, в воде которого мочат свои ветви ивы. Тогда я представляю себе, как мы ходили с ним на рыбалку. На нем были высокие резиновые сапоги, и он запросто мог перейти ручей вброд. Тогда я спрашиваю себя: почему же все-таки я рассталась с ним? Почему не прилепилась к нему, как казарка к скале?

Когда я приехала сюда, то получила от него очень приятное письмо, в котором говорилось, что я прекрасная девушка, и что он очень сожалеет, что он недостаточно молод, а я недостаточно взрослая, чтобы мы могли быть вместе.

Я ответила, и он прислал мне еще одно письмо, но с тех пор уже два месяца, как я не слышала ничего о нем. Я понимаю это так, что он или вернулся к жене, или занят съемками фильма про системы орошения в Южной Америке.

Если мне доведется еще раз увидеть его, я, наверное, брошусь ему на шею, но даже если я и не увижу его никогда больше, все равно он навсегда останется в моей памяти, я буду помнить, как он бродил рядом со мной по лесу, и никогда не забуду, как однажды в ответ на высказанные мной опасения, что мы расстанемся, он заявил, что это опыт познания любви и что удел многих и многих встретившихся людей – расстаться однажды.

– Мы все расстаемся. Мы умираем, мы становимся другими, теряем интерес к лучшим друзьям… Но даже если я оставлю тебя, я передам тебе частичку себя, ты станешь другой, потому что знала меня, это неизбежно… – так он говорил.

И это чистая правда. Даже Бэйба, и та заметила, что я меняюсь. Она говорит, что если я не перестану зубрить ночи напролет, то кончу тем, что стану мымрой с шаркающей походкой и очками на носу. Она не может понять, что я нахожу в занятиях опору в жизни, и я не представляю себе, что, когда я смогу правильно говорить, я уже не буду столь далека от того мира, в который он хотел ввести меня.


notes



Примечания





1


Боже, как жесток ты к матерям, которых заставляешь страдать дважды, когда их дети рождаются и когда умирают.




2


Фамилия Слоттер в другом написании означает – коновал. (Прим. пер.).