В паутине дней
Эдна Ли








Готический роман Эдны Ли «В паутине дней» – о приключениях отважной учительницы на Юге Америки, где судьба сталкивает ее с таинственным хозяином поместья «Семь Очагов», о котором в округе ходят страшные слухи.






Эдна Ли

В паутине дней


Не знаем мы, когда рок сплел

Дней паутину,

Чтоб задушить твою судьбу

В ней, Фаустина.

    

Суинберн








Глава I


Когда впереди нас ожидает неизвестность, то прошлое, пусть даже и не совсем приятное, приобретает в наших глазах особую ценность. Стоя на палубе парохода „Капитан Флинт“, бороздившего тупым носом воды Олтамахи, и вглядываясь в неровную линию берегов Джорджии, надвигавшихся на меня, я вдруг почувствовала нежность к этому судну. Его поручень, на который я опиралась, чтобы удержать равновесие, показался мне рукой друга. Хотя вчера вечером я впервые в жизни увидела этот корабль в Саванне, куда прибыл издалека. Теперь этот пароход стал последней ниточкой, связывающей меня с прошлым.

Как ужасно для молодой женщины понимать, что она совершенно одна в этом мире, и что ее ждет неизвестность, и что ей даже некуда будет вернуться, если новая жизнь не принесет ничего доброго.

Я уже поняла, что эта зеленая земля с мутными реками, петляющими среди бескрайних болот, испещренных соляными топями и островами с загадочными названиями, была мне чужой, как будто и сейчас она лежала далеко за морями. Похоже, явившись сюда в поисках чего-то более надежного в моей одинокой беспокойной жизни, я оказалась в обстоятельствах, еще менее благоприятных, чем те, из которых так хотела вырваться.

Путешествие по разоренной войной стране разочаровало меня. Я представляла, что увижу землю с респектабельными белыми домами с колоннами на фасаде посреди обширных владений, думала, что даже война и поражение не смогли лишить здешний образ жизни его привлекательных сторон, думала, что увижу землю, где каждый может и должен все начать заново и поэтому у всех равные шансы на успех. Но что привлекательного можно было найти в бесплодных пустошах, жалких лачугах, притулившихся среди засохших полей, или в убогих городишках, где негры и белые толпились на железнодорожной станции или на причале, как будто прибытие поезда или парохода было главным событием дня.

Однако даже это было лучше того, что мне пришлось наблюдать с тех пор, как отплыл „Капитан Флинт“. Одни лишь низкие поросшие тростником берега, поля камышовых зарослей и осоки, которая шептала что-то, когда пароход медленно огибал какую-нибудь извилину или бухточку. „Печальная, безжизненная земля, – говорила я себе, – такая заброшенная, что кажется нереальной“. Я и сама себе уже казалась ненастоящей, словно потеряла связь с живым миром и меня поглотило потустороннее пространство.

Даже городок Дэриен, куда я и направлялась, вызвал у меня только неприязнь. Он беспорядочно раскинулся на отвесном берегу, возвышаясь над болотами, а внизу теснились причалы с убогими суденышками. Но не это угнетало меня, к таким пейзажам я привыкла. А вот пальмовые кусты вперемежку с виргинским дубом, которые придавали острову и берегам унылый неопрятный вид. Да еще серый лишайник и желтая мутная вода, которые окружали острова и заползали в лес, растущий по берегам как сальные пальцы.

Правда, было особое очарование в беспорядке этой буйной зелени, в тишине болот, чьи зыбучие травы напоминали мокрый шелк, из которого было сшито мое лучшее платье. Но это было какое-то зловещее очарование, и мне казалось, что на влажной поверхности земли и в болотной трясине водятся ядовитые ползучие твари и самые наглые из них лежат, свернувшись кольцами на серых наростах кипарисовых деревьев, которые торчат над этим низкорослым пейзажем. Держась за поручни парохода, я почувствовала разочарование, которое, наверное, испытывают, когда мираж вдруг уступает место действительности; и я подумала, что если бы только у меня было такое место, куда я могла бы вернуться, то ни за что не сошла бы сейчас с борта „Капитана Флинта“.

Когда мы подплыли к Дэриену, очень скоро я поняла, что тех, кто должен был встретить меня, на пристани нет. Я вглядывалась в каждое лицо, получала в ответ лишь любопытные взгляды, но никто так и не подошел ко мне. Я была в замешательстве. Над водой и берегом уже нависла синеватая дымка, предвестница ночи в этих краях. Вид самого Дэриена тоже не прибавил мне уверенности. „Похоже, – думала я, – это довольно убогое местечко с несколькими жалкими лавками и бедными домишками, рассыпанными среди белого песка“. И непохоже было, что здесь можно найти подходящий ночлег для девушки, путешествующей в одиночку…

По трапу спускался капитан, за ним следовал негр-носильщик с моим дорожным сундуком на плече.

– Вот ваш багаж, мэм, – сказал капитан и галантно приподнял фуражку.

Во время путешествия на пароходе я поняла, что молодая леди, путешествующая одна, вызывает различные кривотолки, и довольно смелые знаки внимания, отпускаемые мне маленьким капитаном, выходили за рамки необходимости. До сих пор я их игнорировала. Но сейчас мне пришло в голову, что он наверняка сможет сообщить мне что-нибудь о том месте, куда я направлялась. Поэтому, когда носильщик поставил мой багаж на землю и ушел, я повернулась к капитану с дружелюбной улыбкой.

Приободренный моей улыбкой, он задержался:

– Ваши друзья не пришли вас встретит, мэм?

Я постаралась придать своему голосу спокойствие и уверенность, которых на самом деле не чувствовала:

– Еще нет, капитан. Вероятно, задерживаются.

– Скорее всего, мэм. – Его короткий толстый пальчик крутил ус. – Вы ненадолго в Дэриен, мэм?

Все еще улыбаясь, я кивнула, и он охотно разговорился:

– Знаете, мэм, здешние края вам покажутся довольно занятными. Я исплавал все вдоль и поперек к востоку от Миссисипи, но такой земли, как здесь, не видывал больше нигде.

– Вы хорошо знаете эти края, капитан?

– Каждую мель, мэм. Я привел сюда первое судно сразу после того, как генерал Ли сдался.

– Тогда вы, наверное, можете подсказать мне кое-что? – Я достала из сумочки письмо, которое без конца перечитывала, но и в последний раз вычитала из него не больше того, что и в первый. – Это письмо, капитан, написал мистер Сент Клер Ле Гранд, и в нем говорится, что по прибытии в Дэриен меня встретит его лодка. Вы знаете, где находится поместье Ле Гранд?

– Так вам нужны Семь Очагов, мэм?

– Какие Семь Очагов?

– Это плантация Ле Гранда, мэм. Говорят, что это индейцы так прозвали ее.

– И вы знаете это место?

– Здесь все знают Семь Очагов, мэм. Значит, вы собираетесь туда?

Я кивнула:

– Но я не поняла, это место – Семь Очагов, как вы его называете, – расположено на острове?

– Нет, мэм, это не так. Новому человеку легко запутаться. Дело в том, мэм, что все суда пристают в Дэриене, это был весьма оживленный порт, пока янки не разрушили его. Но дальше, чтобы попасть на какой-нибудь из островов или на Большую землю ниже по реке, надо добираться от Дэриена на каноэ.

– Так Семь Очагов на Большой земле?

– Да, мэм, недалеко от того места, где Олтамаха впадает в Пролив, в глубине леса, и выходит на болота. – Он смотрел на меня, раздумывая о чем-то. – Так вы направляетесь в Семь Очагов? – задумчиво переспросил он. – Надолго ли, мэм?

Улыбнувшись еще раз и пожав плечами, я доверительно сообщила ему:

– Я не в гости, капитан. Я гувернантка сына мистера Ле Гранда.

Секунду он молча разглядывал меня, затем вдруг снова разговорился:

– Что ж, мэм, плантация Ле Гранд всегда была одной из лучших в этих краях. Помню, как будто это было вчера.

Я остановила поток его воспоминаний вопросом:

– Вы знаете эту семью, капитан?

Прерванный на полуслове, он замолк и прокашлялся:

– Как сказать. – Его взгляд опять стал задумчивым. – А вы с ними знакомы, мэм?

Я указала на письмо, что держала в руке:

– Мы заключили соглашение по почте.

– Понятно. Ну что ж, – он уставился на воду, – Сент Клер Ле Гранд часто плавает на моем судне из Дэриена до Саванны и обратно. Он из тех, кого я называю „серьезный пассажир“. Он требует услуг на самом лучшем уровне, – поспешно добавил он, – платит за это. Все самое лучшее за любую цену – вот его девиз.

Мне хотелось узнать побольше. Но капитан, как будто тишина, наступившая на пристани вслед за погрузкой и разгрузкой товаров для Дэриена, напомнила ему о времени, взглянул на свои роскошные серебряные часы. Затем, повернувшись к оставшимся на пристани, стал внимательно всматриваться в их лица, как и я вначале.

– Я не вижу здесь никого из обитателей Семи Очагов, мэм. Но вот что я вам посоветую. Отправляйтесь в лавку Ангуса Мак-Крэкина, что на главной площади. Там вы сможете посидеть и подождать, сколько нужно. А я пошлю старика Зебо на лодке вон туда, посмотреть, нет ли там кого-нибудь из Семи Очагов. Он скажет им, где вас найти.

Я благодарно протянула руку маленькому капитану:

– Спасибо, капитан, вы так добры.

– Он энергично пожал мою руку. – Всегда рад услужить даме, – коснулся он своей фуражки и отошел, покручивая толстым пальчиком ус.

Поручив мальчишке поднести мой сундук, я отправилась на главную площадь Дэриена. Она оказалась довольно унылой и неряшливой. Над ней торчала вывеска, гласившая: „Доктор Туаттан – лекарства и лечебные травы“, еще там теснились какие-то обветшалые строения, трудно поддающиеся описанию, и, наконец, магазин Ангуса Мак-Крэкина, приплюснутый к земле, стоял с распахнутой дверью. Когда я вошла, там не было никого, кроме человека с угрюмым лицом, который пересчитывал яйца за сосновым прилавком. Он поднял голову и привычно спросил:

– Что вам угодно?

Не мигая, он выслушал, что меня сюда послал капитан.

– Там у печки скамейка, – коротко бросил он и вернулся к пересчитыванию яиц.

Я подошла к ржавой печке, в которой не было огня.

Негр поставил мой сундук на пол. Я поблагодарила его и села на деревянную скамью; правда, сначала мне пришлось протереть ее своим платком. Мне вовсе не хотелось выпачкать свою новую накидку в пыли и саже, которыми густо было покрыто это сиденье. Вокруг стояли корзины с картофелем, и земля с него сыпалась прямо на пол; на полках в беспорядке валялись большие и мелкие товары. А из бочек с соленьями поднимался резкий запах, который смешивался со спертым воздухом этого, по-видимому, никогда не проветриваемого помещения.

Уныние, с которым я до сих пор успешно боролась, подавлять больше не было сил. И сомнения, связанные с этой моей затеей, снова овладели мною. Не слишком ли поспешно и необдуманно поступила я, поместив в газете Саванны объявление о поиске места гувернантки в семье на Юге? Не было ли мое решение сменить обстановку и окружение просто реакцией на унылое однообразие всей моей жизни, которое преследовало меня с самого детства?

Вернувшись как-то на прежнее место, я однажды сказала себе, что любая иная жизнь все равно будет лучше той, что ждет и всегда ждала меня там. Даже теперь я содрогалась при воспоминании о бесконечной тяжкой работе, одиночестве и неуверенности в завтрашнем дне. Однако, сидя в пыльном сарае, наблюдая, как Ангус Мак-Крэкин взбирается на стул, чтобы зажечь масляную лампу, свисавшую с потолка, я засомневалась, что даже в моей прежней жизни было что-то хотя бы наполовину такое неприятное, как та неизвестность, что теперь надвигалась на меня.

Желтый огонек лампы оживился, и я поняла, что, пока сидела тут, погрузившись в свои невеселые раздумья, опустилась ночь и темнота приникла снаружи своим дряблым лицом к засиженным мухами окнам лавки. С улицы доносилось кваканье лягушек и крик козодоя, его три жалобные ноты повторялись с душераздирающей настойчивостью, и я стала беспокоиться. Если никто так и не приехал за мной – смогу ли я найти в Дэриене ночлег, подходящий для девушки, путешествующей в одиночку? Я обратилась к хозяину:

– Можно ли добраться до поместья Ле Гранд не на лодке, а другим путем?

Он повернул ко мне угрюмое лицо.

– Джо Джад на рассвете ездит туда на своем плоту, – сказал он. – Там есть тропа, что идет по Черному Берегу. Вы что, пошли бы такой дорогой?

Меня раздосадовал его неприветливый тон, но я знала такой тип людей, хмурых и резких. Так что я решила как можно учтивее, словно и со мной обращались вежливо, выведать у него, что возможно:

– А в случае необходимости могу я переночевать в Дэриене? Есть тут гостиница или приличный пансион?

Он пожал плечами:

– Конечно. У нас есть гостиница. Но если вы боитесь, что вас не встретили, то напрасно. Похоже, встречающий вас уже давно в Дэриене.

– Как?!

– Ага – лакает где-нибудь вовсю. Людям из Семи Очагов нечасто удается побывать в городе.

Тревога, как предупреждающе поднятый палец, замаячила передо мной. Лакает! Перед ночным плаванием по болотистой реке! Заманчивая перспектива. У меня появилось желание переночевать в Дэриене и утренним пароходом вернуться на Север. Но когда я вспомнила о том, что опять придется искать место и жить на гроши, чего мне, казалось, удалось с таким трудом избежать, это искушение прошло. „Нет, – сказала я себе, – у меня еще есть надежда на то, что на Юге меня ожидает новая жизнь. И пока я не распрощалась с этой надеждой, мне надо ехать в Семь Очагов“.




Очнувшись от этих размышлений, я заметила, что хозяин лавки смотрит на меня своими покрасневшими глазками.

– Может, выпьете чаю? – спросил он, и я подумала, что хотя его голос все еще оставался сердитым, но грубоватое участие все же послышалось в нем.

Я ответила, что это было бы очень кстати. С вежливым кивком он подошел к задней двери и, открыв ее, сказал кому-то:

– Флора, здесь молодая леди, которая не отказалась бы от чашки чая».

Женщина, которая появилась в дверях, вытирая руки о передник, была простоватой, маленького роста, но глаза ее смотрели по-детски дружелюбно.

– Проходите сюда, мэм.

Я запротестовала. Я не хотела их так обременять, только чашку чая… Хозяин перебил меня:

– Это обойдется вам в пятнадцать центов.

Тогда я со спокойной совестью проследовала за миссис Мак-Крэкин в заднюю комнату, где стояла плита, светившаяся оранжевым огоньком, и стол, покрытый красно-белой клетчатой скатертью. Комната служила одновременно и кухней, и столовой, и гостиной. Она была тесно заставлена, но не лишена домашнего уюта. И когда я отведала свежеиспеченного хлеба и горячего, до горечи крепкого чаю, то бодрость духа вернулась ко мне.

Миссис Мак-Крэкин была сама вежливость, но я заметила, что она поглядывает на меня с любопытством:

– Вы ведь приехали с Севера, мисс?

– Да, как вы догадались?

– Ну, люди оттуда совсем другие.

Она потрогала ткань на моей юбке.

– Это одна из тех самых новых дорожных юбок, о которых я столько слышала, мэм?

Я кивнула, а она в изумлении раскрыла глаза, заметив, что моя юбка была только до щиколотки.

– Подумать только! – удивилась она.

Она подлила мне еще чаю из глиняного чайника.

– Вы надолго в Дэриен, мэм?

Я сказала, что направляюсь в Семь Очагов, и она окинула меня недоверчивым взглядом, а чайник замер у нее в руке.

– В Семь Очагов, мэм? Вы едете в Семь Очагов?

– Да, а вы знаете это место?

– Да тут все знают Семь Очагов, мэм.

Меня разбирало любопытство. Может быть, от этой простой дружелюбной женщины мне удастся узнать что-нибудь поподробнее.

– Прошу вас, – обратилась я к ней, – сядьте и расскажите мне о нем. Видите ли, мне ничего не известно об этом месте.

Она медленно подошла к стулу и села напротив меня. Развязав передник, она неторопливо складывала его огрубевшими пальцами.

– Что вы хотите узнать, мисс?

– Ну что это за место? Почему его называют Семь Очагов? И отчего каждый повторяет: «О, здесь все знают эти Семь Очагов»?

Она удивленно подняла глаза.

– Но здесь и правда все о них знают.

– И чем же они знамениты?

– Ну, – задумалась она, – понимаете, они всегда тут стояли.

– Неужели всегда? – улыбнулась я. Она решительно закивала.

– По крайней мере на памяти тех, кто еще жив в этой округе, они уже были здесь. Первый Ле Гранд поселился здесь давным-давно. Я не раз слышала об этом от своей матери, а ей рассказывала еще ее мать. Он приехал сюда с какими-то другими французами. Она говорила, что они были настоящими аристократами. Остальные построились на Сапело. А он поставил свой дом на болоте и навез туда вещей со всего света.

– Должно быть, они интересные люди, – предположила я.

Она подняла глаза и тут же их опустила.

– Наверное так, мэм, но очень странные.

– Странные? Почему?

Она проговорила извиняющимся тоном:

– Не знаю, мэм, можно ли так о них говорить. Только все так о них говорят. Понимаете, Ле Гранды не водятся со здешними людьми, даже с местными господами. – Ее голос упал. – Говорят, миссис Ле Гранд не в себе.

– Вы хотите сказать?..

Я дотронулась пальцем до виска.

– Не знаю точно, мэм, но говорят, что… – начала она, но испуганно запнулась, так как в дверь просунулась голова ее мужа.

– Флора, – приказал он, придержи язык. – И его лисьи глазки многозначительно задержались на мне, прежде чем он скрылся за дверью.

Поднявшись, я положила на стол пятнадцать центов.

– У вас замечательный чай, – сказала я ей.

– Благодарю вас, мэм.

Я направилась обратно в лавку, но у двери не удержалась и повернулась к хозяйке.

– Миссис Мак-Крэкин…

– Да, мисс?

– Скажите, а как выглядит Сент-Клер Ле Гранд? Она замялась. «Как, я не знаю, мэм».

– Он старик?

– О нет, мэм. Он не старый.

– Значит, он молодой человек? Красивый или урод?

Она в недоумении смотрела на меня.

– Ну, я даже не могу сказать, мэм. Я как-то никогда об этом не задумывалась.

– Но у вас же есть какое-то представление о нем? – настаивала я.

Она напряженно глядела на меня, и ее личико озадаченно сморщилось. Затем, вздохнув, она покачала головой:

– Нет, мэм, – повторила она, – правда не могу ничего толком сказать.

Я решила, что она самая глупая женщина из всех, с кем мне доводилось встречаться, и, повернувшись, я уже было взялась за ручку двери, как она заговорила.

– Одно я могу сказать точно, – сухо проговорила она, – это, что Сент-Клер Ле Гранд ходит так, будто он сам Господь Бог.




Я вернулась на свое место у печки. Сколько я ждала, не знаю. Все тяготы моего путешествия, пароходы, лодки, тряска в карете от Вейнсбурга до Чарлстона, казалось, соединились теперь в этой деревянной скамейке, которая уже врезалась мне в тело. Мысль о кровати стала навязчивой и мучительной, и только невероятным усилием воли я не давала закрыться своим глазам.

Не знаю, сколько прошло времени, когда я вздрогнула и очнулась, услышав за окном глухой стук копыт и голос, воскликнувший:

– Стой, Сан-Фуа! – И через секунду в дверях появился молодой человек. Он подошел к прилавку и, бросив монету, потребовал табаку.

Потому ли, что он был молод и красив, или оттого, что был так непохож на всех остальных, кого я видела здесь, на далеком Юге, не знаю, но он сразу же привлек мое внимание. В гордой посадке головы, в надменном орлином профиле, даже в ткани, из которой был сшит его костюм, и в покрое этой его несколько поношенной одежды мне почудилось какое-то особое благородство. Я редко встречала таких в своей жизни.

Он облокотился на прилавок, постукивая кнутом по кончику сапога, и в каждой линии его тела чувствовались нетерпение и неутомимость. Я подумала, что он напоминает ястреба, прервавшего полет, но стремящегося снова взмыть в небо. Но когда Ангус Мак-Крэкин, подавая ему табак, перегнулся через стойку и что-то зашептал ему на ухо, я заметила, что кнут стал стучать все медленнее и совсем замер. Наклонив голову так, чтобы лучше расслышать, незнакомец внимательно слушал бормотание лавочника.

Тогда я не знала, что разговор шел обо мне; то, что мне это известно теперь, является частью той мрачной истории, которой суждено было сильно изменить мою жизнь. Даже когда молодой человек обернулся и взглянул в мою сторону, я подумала только о том, что он заметил, как я разглядываю его. Смущенная, я отвернулась к окну, где все, что я могла увидеть, было мое бледное отражение в темном стекле.

Только когда он заговорил, я обнаружила, что он стоит подле меня.

– Вы едете в Семь Очагов, мисс? Я ответила утвердительно.

– И вы ждете лодку, на которой вас должны встретить?

Я снова сказала «да».

– Вам больше не придется ждать, – быстро проговорил он. И, повернувшись, вышел в ночь.

Я обратилась к лавочнику:

– Кто этот молодой человек?

– Этот? – он впился в меня пронзительным взглядом. – Это мистер Ле Гранд.

– Мистер Ле Гранд? Вы хотите сказать – это Сент-Клер Ле Гранд?

– Нет, это его младший брат, Руа.

– Он живет в Семи Очагах?

В его хихиканье мне почудился какой-то скрытый смысл:

– Нет, мэм. Мистер Руа в Семи Очагах не живет. Только не он.

Мне хотелось расспросить его поподробнее. Но я запретила себе это делать. Негоже мне было лезть в дела моего будущего хозяина. Я только сухо спросила:

– И что же, тот факт, что он Руа Ле Гранд дает ему право обращаться к незнакомым дамам, не будучи им представленным должным образом?

Он усмехнулся и многозначительно добавил:

– Ле Гранды всегда делают так, как захотят. – Он осекся и посмотрел на дверь. – А вот и Вин из Семи Очагов пришел за вами. – И ухмылка расползлась по его лицу.

Но я уже видела этого высокого мускулистого мулата, который нетвердо стоял в дверях. Его мутные глаза насмешливым взглядом обводили мою фигуру.

– Это вы миз Сноу, мэм? – спросил он мягким и низким, довольно мелодичным голосом.

– Да, – строго ответила я, стараясь скрыть испуг, что затаился во мне. – Возьмите мой сундук.

Он подошел к нам и одним легким движением закинул сундук себе на плечо.

– Пойдемте, мэм, – пробасил он.

Я повернулась к хозяину магазина, чтобы поблагодарить его за гостеприимство, и увидела, что его красноватые глаза уставились на меня со жгучим любопытством.

– Вы не боитесь? – спросил он.

– Почему я должна бояться?

Во взгляде его зажглось завистливое восхищение.

– Да, я всегда слышал, что вы, училки-янки, не боитесь ни человека, ни дьявола.

«Его слова прозвучали малоутешительно, – думала я, следуя за Вином на пристань, теперь темную и пустую. И когда я увидела каноэ, качающееся на волнах, оно показалось мне таким хрупким, что, несмотря на свои смелые слова, я совсем расхотела отправляться дальше. Когда же Вин забрался в лодку и повернулся, чтобы помочь мне, я инстинктивно отшатнулась.

Голос позади меня произнес:

– Что случилось, мисс?

Даже не поворачиваясь, я узнала, что это был голос молодого Руа Ле Гранда.

– Этот человек не в состоянии управлять лодкой, сэр, – строго сказал я.

Без дальнейших разговоров он шагнул в лодку и бесцеремонно оттолкнул Вина на корму.

– Сиди там, негодяй, – приказал он. – Тебя надо высечь за это! – обернувшись, он протянул мне обе руки. – Садитесь, мисс, я доставлю вас в Семь Очагов в целости и сохранности.




Я села посередине каноэ, куда он мне показал. Не проронив ни слова, он поднял весло, оттолкнулся им от причала и направил лодку по течению. В молчании мы двигались по темной водной глади, сырой запах водорослей и речных трав поднимался, когда лодка продиралась через них. Позади меня храпел Вин, но это похрапывание только оттеняло тишину, которую иногда нарушали шлепанье весел и монотонное кваканье лягушек.

Я дрожала от холода в своей накидке. На фоне черной пустыни неба и воды наше каноэ казалось таким ничтожным, а мы трое такими незначительными и потерянными. Для уверенности я не сводила глаз с фигуры Руа Ле Гранда, но могла различить лишь светлое пятно его лица и более темный силуэт его тела, которое мерно покачивалось, работая веслом.

Молчание становилось неловким, и я решила, что пора сказать что-нибудь.

– Сэр, я не поблагодарила вас за помощь.

Он раскачивался вправо и влево.

– Не за что, мисс.

– Как раз есть за что. Вы выручили меня в такой неприятной ситуации.

Он рассмеялся:

– Думаю, вы неплохо справились бы с ней. Вы производите впечатление вполне самостоятельной молодой женщины.

– И потому вы пришли мне на помощь? Вы приуменьшаете ценность своих благих намерений.

– Я решил проводить вас до Семи Очагов, потому что это доставляет мне удовольствие, – беспечно отвечал он, словно и говорить было не о чем. – Так что, пожалуйста, не приписывайте мне никаких благих намерений.

– Наверное, вы и так собирались туда? – спросила я.

– Я не бываю в Семи Очагах.

– Но ведь лавочник сказал мне, что это дом вашего брата.

– Когда-то это был и мой дом, – бросил он в ответ. – Теперь я там не бываю.

Что-то в его голосе заставило меня прекратить дальнейшие расспросы, и я снова замолчала. На этот раз молчание прервал он:

– Поскольку, хотя вы молоды и – э-э – довольно привлекательны… Его голос звучал в ночном воздухе легкомысленно и насмешливо, – это не достаточная причина, по крайней мере для вас, по которой я мог прийти вам „на помощь“, наверное, лучше сказать, почему я на самом деле решил проводить вас до Семи Очагов.

Хотя его не было видно в ночной темноте, я чувствовала его взгляд, полный мужской самоуверенности, полуоценивающий, полувосхищенный. Инстинктивно я собралась и попыталась найти уничтожающий ответ этому дерзкому молодому человеку. Но прежде чем я успела что-то придумать, он заговорил снова:

– Мне было интересно узнать, зачем вы едете в Семь Очагов?

Я придала своему голосу такую же холодность, которая слышалась в его речи:

– Чтобы служить там гувернанткой сына мистера Сент-Клера Ле Гранда. Чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Он рассмеялся.

– Зарабатывать себе на жизнь, – повторил он. – Это что-то новое. Никогда не слышал, чтобы женщина говорила такое. Южанка умерла бы, но не призналась в этом, даже если это и правда. – Он помолчал и снова рассмеялся: – Значит, Руперту нужна гувернантка. Вы представляете, что за работа вас ждет, мисс… мисс?..

– Меня зовут Эстер Сноу.

Он повторил и мое имя.

– Холодное и спокойное. Как и вы сама. Когда я увидел вас в магазине Ангуса, то сразу понял, что вы сдержанны и спокойны, никогда не станете кричать по пустякам и поднимать скандал, если что-то не по-вашему. Но я не думал, что вы одна из тех учителок-янки, что рванули сюда, на Юг, как саранча. Вы приехали сюда и в поисках мужа, мисс Сноу?

Это меня уже рассердило, и я резко сказала молодому нахалу:

– Какие бы причины ни привели меня сюда, поиски мужа не входят в мои планы.

– Ну и правильно, – сказал он, – потому что в наших краях вы все равно бы его не нашли. Большинство молодых мужчин полегло на войне, а наши старики слишком поношенны для женихов.

Мне совсем не нравилось его насмешливое подшучивание, которое к тому же ставило меня в ложное положение. Я решила положить конец и тому и другому и, наклонившись к нему, сказала очень серьезно:

– Мистер Ле Гранд, я не думаю, что вы хотели нагрубить мне, но тем не менее вы это сделали. Позвольте объяснить вам кое-что.

Его голос, пронзивший темноту, казался удивленным.

– Конечно, мисс Сноу.

– Не думайте, что я домогаюсь сочувствия, рассказывая, что я совершенно одна на свете и у меня нет ни родных, ни близких. Это действительно так. Я получила место в доме ваших родственников – хозяин лавки сказал мне, что вы братья, – потому что я должна работать. Но я не понимаю – а я довольно понятливая, сэр, – почему это дает вам право говорить со мной неуважительно.

Какое-то время он ничего не отвечал, и были слышны только всплески воды на отмели, где резвилась рыба. Когда он отозвался, то в его голосе уже не звучала насмешка, которая так рассердила меня.

– Простите меня, Эстер Сноу, – сказал он.

– Прощаю, – сказала я спокойно, – но смотрите, чтобы больше этого не повторилось.

Его смех снова прозвенел в ночи:

– Вы сказали это совсем как учительница. Я опять почувствовал себя маленьким мальчиком в классе старика Мариотта. – Тут его смех замер, так как он занялся управлением лодкой и с большой ловкостью направил ее вверх по каналу, что вдавался в глубь побережья, оставляя речное русло позади.

– Этот канал ведет прямо к дому. Скоро вы уже будете в Семи Очагах.

Будь я пугливой по натуре (а я такой не была), это путешествие по каналу наверняка нагнало бы на меня страху. Под густыми куполами деревьев тьма была непроницаемая, серый мох свисал с ветвей и задевал мертвыми пальцами наши лица. Огромные птицы, треща крыльями, стремительно проносились рядом, и летучие мыши метались над нашими головами с дребезжащим писком. Я закрыла нос платком, так как зловонные испарения поднимались с болота и обволакивали нас.

Я укуталась в свою накидку от нездорового ночного воздуха, и хотя я подумала, что первый Ле Гранд поступил очень глупо, построив дом в таком забытом Богом месте, но оставила эту мысль при себе. Я заговорила лишь однажды, когда вдруг раздался такой жуткий рев, что, казалось, исторгать такие звуки могло только какое-то невероятное чудовище. Даже воды канала сотрясались от этих звуков.

– Что это? – спросила я Руа Ле Гранда.

– Ничего особенного, не бойтесь, – бросил он.

– Я не боюсь, а интересуюсь, что это.

Вопли усиливались. Казалось, что ревел уже не один монстр, а целая дюжина.

– Это аллигаторы на Черном Берегу. Но это далеко отсюда. Они приплывают в бухту с большого болота, но если их не тревожить, они не опасны.

Это прозвучало малоутешительно, но рев прекратился, и я ничего больше не сказала. А хотелось сказать, что, хотя тревожить аллигаторов я и не собиралась, мое мнение о его предке Ле Гранде – и так неблагоприятное – еще больше ухудшилось. Так в молчании мы плыли по каналу, который уже сузился настолько, что я могла руками достать до обоих берегов. Наконец я спросила Руа Ле Гранда:

– Зачем плыть в лодке, когда уже можно идти по земле?

– С обеих сторон трясина. Можно сразу увязнуть по горло. В детстве у меня была кобыла, я никогда не забуду, как стоял здесь и беспомощно смотрел, как ее засасывает это болото.

– Но зачем было выбирать такое гиблое место для жилья? – воскликнула я.

Его тело качалось из стороны в сторону вслед за веслом.

– Первый Ле Гранд был беженцем из Франции. – Он рассмеялся. – Он искал такое место, где его не смогут найти.

– А почему он бежал из Франции?

– Об этом он никому не рассказывал, Эстер Сноу. Когда человек покидает родную землю и меняет ее на чужую, он бежит от чего-то в своем прошлом. Так что наверняка он старается забыть об этом. – Он презрительно усмехнулся. – Пионеры, – фыркнул он.

– Вы хотите уверить меня, что пионеры – всего-навсего беглецы?

Он опять рассмеялся.

– А разве нет? – весело спросил он. – Разве они не те, кто всего лишь не смог справиться с трудностями, что выпадали на их долю?

Я хотела было поспорить, но тут передо мной встала моя собственная жизнь. Разве я сама не убежала от своего прошлого, потому что не могла смириться с нуждой? Разве это не свойственно человеческой натуре вообще – бежать и искать лучшей доли, когда жизнь становится невыносимой?

Но размышлять об этом было уже некогда, потому что лодка стукнулась о перекладину деревянного причала. Руа Ле Гранд привязал ее и найдя в темноте мою руку, помог мне подняться по ступенькам на пристань.

– Дом совсем рядом, – сказал он.

Я подождала под густыми кронами деревьев, пока он расталкивал Вина и давал ему приказания насчет моего багажа. Затем, взяв за руку, он повел меня по тропинке, которая кружила и извивалась в лабиринте деревьев и кустарников, пока наконец не вывела нас к дому.

Я почувствовала облегчение, когда увидела его. Он был такой высокий и прочный, увенчанный квадратной башенкой. На фоне вечернего неба действительно темнели высокие силуэты семи каминных труб. Однако этот дом не соответствовал тому, что я ожидала. Так как это был вовсе не изящный дом с белыми колоннами. Этот был сложен из темного кирпича, и, если бы не свет, падавший через высокие длинные окна и не отражение его на крыльце, дом выглядел бы, пожалуй, мрачно и печально.

На первой ступени Руа Ле Гранд остановился и осторожно отпустил мою руку.

– Здесь я должен оставить вас, Эстер Сноу. Желаю вам удачи в Семи Очагах.

– Спасибо. И еще раз хочу поблагодарить вас за то, что пришли на помощь незнакомке, мистер Ле Гранд.

Он взял мою протянутую руку и пожал ее тепло и крепко.

– Мне даже жаль, – начал он, затем остановился. Минуту он стоял молча, держа мою руку в своей. Потом его настроение вдруг переменилось. Он освободил мою руку и пожал плечами: – Может быть, вы и преуспеете в Семи Очагах. Сразу видно, что вы отважная девушка.

– А чтобы „преуспеть“ в Семи Очагах, нужна отвага?

Он не ответил, так как по тропинке подходил Вин с моим сундуком на плече. И бросив негромкое „Доброй ночи“, Руа Ле Гранд быстро пошел к причалу. А Вин со словами „Сюда, мэм“ подвел меня по ступенькам к крыльцу. Открыв дверь, он подождал, когда я перешагну через высокий порог.

Я оказалась в большом зале с великолепной лестницей, который с обеих сторон открывался на две широкие комнаты с очень высокими потолками. В одной горел камин, отблески огня которого я видела через окно, а в другой стоял накрытый для обеда стол, уставленный хрустальной посудой и серебром. И когда я поднималась вслед за Вином по лестнице, которая в одном месте изгибалась как рука в локте, спокойствие вернулось ко мне. С первого взгляда я заметила в обеих комнатах множество солидных ковров и прекрасных старинных вещей. „В этом доме, – подумала я, – обитают благородные люди“.

По широкому коридору наверху Вин подвел меня к двери, расположенной в самом конце. Его руки были заняты моим багажом, и он толкнул дверь ногой.

– Это ваша комната, мэм. Куда поставить сундук? Когда дверь за ним закрылась, я сняла шляпу и накидку и огляделась. Комната была небольшая и скромно обставленная, именно такая и полагалась гувернантке. Но ее оживлял камин, в котором весело плясал огонь, и я решила, что при моих скромных потребностях мне здесь будет вполне удобно.

У умывальника я налила воды в большой фарфоровый таз, расписанный розовыми цветами, умыла лицо и руки и стала причесываться. Когда я вставляла последнюю шпильку в узел волос на шее, в дверь осторожно постучали, и, отворив ее, я увидела грудастую мулатку, которая беззастенчиво принялась разглядывать меня черными глазами.

– Добрый вечер, мэм. Мадам Ле Гранд просит вас спуститься в гостиную.

Я бросила взгляд в зеркало и осталась вполне довольна. Мое серое дорожное платье выглядело опрятно, волосы приведены в порядок, а выражение лица спокойное. Я выглядела так, как и должна выглядеть гувернантка.

Я спустилась за служанкой в большую комнату, что находилась слева от лестницы и где горел камин. Теперь возле него в кресле-каталке сидела пожилая женщина. Я подошла к ней:

– Добрый вечер, мадам.

– Добрый вечер, мадемуазель Сноу. – Она смотрела на меня большими глазами, серыми, как здешний мох. – Сожалею, что не смогла выйти к вам сразу, мадемуазель. Но я – как видите – пленница. – Ее крошечные, похожие на детские, руки, все время бесцельно двигались.

– Конечно, мадам, я понимаю.

Она указала на маленький диван:

– Садитесь, мадемуазель. Марго, – сказала она служанке, которая торчала в дверях, – принеси мадемуазель стакан вина.

Пока мы ждали мулатку с вином, она сидела, уставившись на огонь с непроницаемым и бесстрастным выражением лица. Украдкой я изучала ее массивную тяжелую фигуру, на фоне которой маленькие ручки казались нелепыми. По черному шелковому платью, чепцу из дорогих кружев и бархатной ленточке на шее я поняла, что она изображает из себя знатную даму. Но на меня она такого впечатления не произвела, а в ее одутловатом лице и уклончивом взгляде я заметила какое-то хищное и даже жестокое выражение.

Марго принесла мое вино, и я вежливо отпила немного, пока мадам наблюдала за мной. Она не заговорила, пока я не поставила стакан на небольшой серебряный поднос.

– Мадемуазель Сноу, – произнесла она.

– Да, мадам?

– Мой сын скоро вернется, и вы познакомитесь с ним. Но до этого я хотела бы вам кое-что сказать.

– Да, мадам.

Маленькие ручки сжимались и разжимались.

– Мой сын не совсем обычный человек, мадемуазель. Как и весь этот дом, куда вы прибыли.

Я учтиво кивнула и подождала. Массивная туша выпрямилась.

– Ле Гранды очень древняя, знатная семья, мадемуазель. Они выстроили здесь этот дом почти сто лет назад.

Я с притворным интересом покачала головой, но про себя охнула. „Неужели мне предстоит, – подумала я, – выслушать повествование о том, какая голубая кровь течет в жилах Ле Грандов – южане так кичатся благородным происхождением своих „семей“. Но старуха была не так глупа и угадала мои мысли.

– Я не буду утомлять вас, мадемуазель, – ее голос стал сухим и холодным, – но кое-что мне нужно вам сообщить. Вашим заботам поручается мой внук Руперт, самый младший, последний из Ле Грандов. Вы должны усвоить одну вещь, мадемуазель.

– Да, мадам? – отозвалась я и замолкла в ожидании.

Массивное тело с трудом наклонилось вперед.

– Вы должны держать мальчика как можно дальше от его матери.

– Я не совсем понимаю…

Крошечные ручки запрыгали, затем замерли у нее на животе.

– Я не могу сказать больше, мадемуазель, – только то, что с женой моего сына не все в порядке.

В камине упало прогоревшее бревно, и ворох искр взметнулся в дымоход. Но я почти не заметила их. Я была заинтригована тем выражением на лице старухи, до сих пор бесстрастном, которое вдруг возникло на нем. Я не могла определить его, но было такое чувство, как будто что-то гадкое появилось в комнате и затопило ее.

Прежде чем я успела что-то ответить, она, прислушиваясь, повернулась к высокому длинному окну. Я тоже прислушалась и уловила гул шагов на веранде. Она хлопнула в ладоши:

– Марго! – позвала она пронзительным голосом. – Мистер Сент-Клер дома.

Марго покинула свой пост в дверном проеме, и я услышала ее голос в дальней части дома, повторяющий: „Мистер Сен'с дома!“ Эту фразу подхватили другие голоса, и в результате по дому поднялся топот множества ног. В зале появился Вин, держа в руках маленький поднос, на котором стояли бутылки и один стакан, и помчался с ним вверх по лестнице. Другой неф прибежал с охапкой дров для камина, а Марго, вернувшись, стала зажигать свечи на огромном ветвистом канделябре, что стоял на камине, пока он не заполыхал огненным цветком. Старая мадам наблюдала и давала указания:

– Свечи на рояле, Марго.

– Да, мэм.

– Принесли вино к ужину?

– Да, мэм.

Я была изумлена и восхищена одновременно. Я слышала много рассказов о том, как требовательны южные джентльмены, как жены не покладая рук стараются ублажить своих мужей и господ, как домочадцы, сбиваясь с ног, стараются предупредить их малейшее желание и создать им комфорт. Теперь же я впервые наблюдала за этим собственными глазами. И больше всего меня интересовал Сент-Клер Ле Гранд, хозяин Семи Очагов.

Но мое любопытство не было вознаграждено, по крайней мере в тот момент. Когда дверь отворилась и я устремила туда нетерпеливый взор, то успела лишь увидеть человека выше среднего роста, в длинном темном плаще, который, не глядя ни на кого, неторопливо и даже несколько лениво стал подниматься по лестнице.

Я была поражена. Все эти приготовления и суета, а герой поднялся к себе, даже никому не сказав ни слова! Никто еще так не изумлял меня. И сидя у огня рядом со Старой Мадам, я вспомнила, как миссис Мак-Крэкин сказала о нем:

– Он ходит так, будто он сам Господь Бог. Оказывается, маленькая хозяйка была не так уже глупа.

Теперь я заставляла себя прислушиваться к беседе, которую монотонным голосом завела со мной Старая Мадам. Я приняла заинтересованный и внимательный вид, что всегда является признаком невыносимой скуки. А известно ли мне, спрашивала мадам, не дожидаясь ответа, что эти острова в Джорджии – самое знаменитое место на всем Юге? Известно ли мне, что только на этих островах живут подлинные аристократы. Она развела своими беспокойными ручками. Юг заселен выскочками, несостоятельными должниками и беглыми преступниками. Она мрачно рассмеялась. И нигде, кроме как на этих островах, нет больше настоящих аристократов.

Ах, эти острова! Известно ли мне, что Пьер Ле Гранд построил здесь этот дом в 1786 году, что это огромное зеркало в золотой раме привезено им из Франции, что эти каминные часы принадлежали самой Марии-Антуанетте? И известно ли мне, что маркиз ле Лафайетт во время визита в Саванну в 1825 году сбежал с пышной церемонии, которую город устроил в его честь, и приехал в Семь Очагов повидаться со своим дорогим другом Пьером Ле Грандом.

Пока я слушала, вставляя подходящие, на мой взгляд, реплики, глаза мои блуждали по комнатам. При более ярком освещении я увидела то, чего не заметила сначала. Я увидела, что ковер, бледно-розового и кремово цвета, несомненно очень дорогой, был грязным и местами даже потертым. Мебель требовала починки, и вообще ничего в комнате не было в хорошем состоянии или хотя бы абсолютно чистым. Портреты были затянуты паутиной, и высокие длинные окна были немыты. Такой неряшливости женщина с Севера не потерпела бы в доме ни минуты. Даже сама мадам была тронута ею, ее кружевной чепец был запятнан, а рукава шелкового платья требовали штопки.

Вдруг голос Старой Мадам замер на полуслове, и в это же время наверху, в зале, послышались шаги. В тот же момент Марго появилась в столовой с огромными блюдами с едой, а Вин забегал вокруг стола, разливая по хрупким бокалам рубиновую жидкость.

Старая Мадам взглянула на меня с таким триумфом, словно это был миг победы, заслуга в которой принадлежала ей одной.

– Мадемуазель, – ее голос стал надменным от гордости, – сейчас вы встретитесь с моим сыном. – И сосредоточила, как и я, все свое внимание на лестнице, по которой спускался высокий элегантный мужчина.




Глава II


Моя первая трапеза в доме Ле Грандов была самой изнурительной в моей жизни. За столом не было никого, кроме нас троих – Старой Мадам, хозяина Семи Очагов и меня. О его жене и сыне, которого мне предстояло учить, не было сказано ни слова. А вежливые вопросы Старой Мадам о моем путешествии, которые требовали в ответ только „да“ или „нет“, напоминали небольшие булыжники, падающие на дно пустого колодца.

Несмотря на все свои старания, я почти ничего не съела. На мой вкус, еда была слишком жирная и острая: бесформенная масса, называемая гумбо, дикие индейки, жаренные с острыми приправами, громадный кусок розовой свинины с сахарным тростником; и, кроме этого, овощи, плавающие в свином сале, и десерт – сливы в сахаре, обильно политые жирными сливками. Даже если бы меня и привлекала эта пища, аппетит все равно был бы испорчен из-за Старой Мадам, которая, сидя в конце стола, жадно чавкала, издавая безобразные звуки, и вылавливала своими мелкими пальчиками кусочки прямо из тарелки.

Я запаслась терпением и в долгих молчаливых паузах украдкой разглядывала Сент-Клера Ле Гранда, который лениво сидел во главе стола, словно его угнетала невыносимая скука, и не спеша поднимал белой рукой бокал с вином.

Не знаю, его ли рост или красивой формы голова, или томно полузакрытые глаза, или все вместе придавало Сент-Клеру Ле Гранду такой незаурядный вид. Правда, мне он не показался красавцем, хотя многие, наверное, и не согласились бы со мной. Но, на мой взгляд, он казался слишком безжизненным, глаза не выражали никакого чувства, хотя лицо его было замечательно: его узкий утонченный овал смягчал тяжесть подбородка и невыразительность глаз. Но главное, этого человека окутывал ореол такого гордого превосходства, что, казалось, им владеет безграничное равнодушие ко всему и всем вокруг. Я с первого взгляда поняла, что он привлекает женщин, как эти свечи на столе ночных мотыльков. Вот тогда, за этим столом, я решила, что ни за что Эстер Сноу не стала бы поклоняться такой святыне, как Сент-Клер Ле Гранд.

Если не считать едва заметного поклона в мою сторону, когда Старая Мадам представила меня, он вообще не замечал моего существования. Но я не позволила себе смутиться от этого. Я сидела и спокойно ужинала, словно такое молчаливое застолье было для меня делом обычным. Я отвечала на вопросы Старой Мадам: где я родилась? сколько мне лет? сильно ли отличается Юг от моих краев? чем именно? – и не задавала никаких вопросов сама, кроме одного. Я спросила о мальчике Руперте, которого мне предстояло учить.

Пальцы Старой Мадам с куском индейки застыли на полпути ко рту, когда ей пришлось отвечать:

– Руперта сегодня пораньше отправили спать, мадемуазель, – сказала она и звучно заглотнула индейку сальным ртом.

Сент-Клер Ле Гранд медленно произнес голосом, лишенным какого-либо интереса:

– Наверное, вам лучше будет узнать, мисс Сноу. Руперт наказан из-за вас.

– Из-за меня?

– Руперт не любит янки. Он думает, что у них, как у чертей, растут рога и хвосты.

– Мне придется научить его тому, что это не так, сэр.

Он пожал плечами:

– Вам придется научить его очень многому, – равнодушно проговорил он и снова замолчал.

Поскольку на это мне ответить было нечего, я невозмутимо продолжала свой ужин, хотя на душе у меня вовсе не было так уж спокойно. Верно сказала Старая Мадам, это не совсем обычный дом. Беседа казалась довольно тягостной, а паузы – такими значительными, будто были полны какого-то особого смысла. Даже Марго двигалась вокруг стола так угрюмо, и я без конца ловила на себе ее беззастенчивые взгляды. „Действительно, – подумала я, – если этот ужин – показатель, то жизнь в Семи Очагах предстоит мрачная“.

Но наконец этот долгий обряд завершился. Старая Мадам в последний раз обсосала пальцы и вытерла их о салфетку; Марго, отбрасывая громадные тени на стены столовой, подошла к коляске Старой Мадам сзади и с ловкостью, которая достигается долгой практикой, выкатила хозяйку из комнаты.

Я неторопливо сложила свою салфетку и с вежливым извинением поднялась и последовала за креслом Старой Мадам. В зале между двумя комнатами она подождала, когда я к ней подойду.

– Доброй ночи, мадемуазель Сноу.

– Спокойной ночи. – Ее безжизненный взор обратился к сыну, который остался за столом, допивая свое вино: – Доброй ночи, сын мой.

Не повернув головы, он бросил:

– Доброй ночи.

Ее глаза скользнули опять ко мне:

– Мой сын поговорит с вами о моем внуке, мадемуазель, если вы подождете в гостиной…

– Конечно.

Она замахала крошечными ручками.

– Поехали, Марго, – приказала она.

Мулатка, державшая руку на спинке кресла в ожидании приказания, резко повернула каталку и повезла ее по залу. А я вошла в гостиную и подошла к камину, в который, как я заметила, только что подбросили дров.

Но в комнате уже кое-кто был. На большом стуле в углу за камином сидела женщина, и я сразу поняла, что это миссис Ле Гранд. Когда я нерешительно остановилась в дверях, она наклонилась вперед и поманила меня. В ее глазах я заметила некоторую странность, о которой упоминала супруга хозяина лавки.

Я направилась в ее сторону:

– Вы зовете меня, миссис Ле Гранд?

Не сводя с меня отрешенных карих глаз, она приложила палец к губам, призывая к молчанию.

– Вы – мисс Сноу? – Ее голос упал почти до шепота.

– Да.

– Я не успею вам сказать всего, что хочу, – торопливо проговорила она, – но не допустите, чтобы он возненавидел меня.

– Простите, – начала я.

– Тише, – сказала она и прислушалась к звукам в столовой, затем продолжала: – Они хотят, чтобы он возненавидел меня. Не допустите этого.

Не знаю, что бы я ответила на эту странную просьбу, но в этот момент послышался скрип стула, означавший, что Сент-Клер встал из-за стола. Повинуясь импульсу оградить эту женщину от неприятностей, хотя я прекрасно понимала, что ее просьба была вызвана болезненным душевным состоянием, я отошла от нее, и, когда Сент-Клер Ле Гранд вошел в гостиную, я стояла у рояля, просматривая ноты, что лежали на нем. Но хотя я заметила, что его глаза похолодели и сузились при виде жены, больше ничего не переменилось в его лице, когда он подошел и расположился у камина, облокотившись на великолепную мраморную полку. Когда он заговорил, его голос был так же бесстрастен, как и прежде:

– Присядьте, мисс Сноу.

Немного смущенная, я села на низкий стульчик подальше и от камина, и от Сент-Клера Ле Гранда. Надо сказать, я была несколько рассержена. Я оказалась свидетелем того, что по этой комнате проносились какие-то подводные течения семейных разногласий, и я осудила манеры хозяев этого дома, которых не волновало мнение постороннего человека о них. Но я поняла еще кое-что. Если Сент-Клер Ле Гранд до сих пор игнорировал меня, то теперь этому пришел конец. Сейчас его бесстрастные глаза были нацелены прямо на меня, и мне казалось, что он пытался проникнуть в мои мысли и скрытый за безжизненной маской проницательный ум старается оценить все мои недостатки и слабости и, взвесив, разложить их по полочкам.

Негромкий частый стук нарушил тишину. Я увидела, что это миссис Ле Гранд безостановочно стучит маленькой ножкой.

– Я скажу Вину, чтобы он принес бренди, Сент?

– спросила она. А потом мы поговорим о Руперте… Он продолжал стоять, облокотившись на каминную доску, глаза его были полузакрыты.

– Ты можешь пойти к себе, Лорели…

Она повернула к нему голову каким-то механическим движением, словно та держалась на проволочках.

– Но Руперт, – нерешительно проговорила она. Его голос перекрыл ее слова и мягко оборвал на полуслове:

– Доброй ночи, Лорели.

Она сидела так прямо и неподвижно, что я решила – сейчас она запротестует. Вызов читался в каждой линии ее напряженной фигуры, а отрешенный взгляд смотрел в пространство. Но вдруг то ли потому, что она и не собиралась настаивать, то ли уже не надеялась на победу, но она уступила и, поднявшись, порхнула мимо меня к двери.

– Доброй ночи, мисс Сноу.

– Спокойной ночи, миссис Ле Гранд.

Она поднималась по лестнице, шлейф ее платья волочился по ступеням, а тонкая рука плыла по перилам. На повороте она обернулась и взглянула назад, и если я когда-нибудь видела настоящее отчаяние в глазах женщины, то это было тогда.

– Доброй ночи, Сент, – позвала она, и мне послышалась мольба в ее голосе. В ответ он лишь слегка пожал плечами. Наконец мы увидели, как она поднялась по ступенькам, и кончик шлейфа скользнул вслед за ней по вытертому ковру.

Сент-Клер молча ждал, пока ее шаги не замерли в верхнем зале и резкий стук двери не сообщил о том, что она вошла в свою комнату. Но и после этого он продолжал стоять, томно облокотившись на камин. А поскольку мне нечего было сказать, я молчала, как и он.

Наконец он протянул:

– Что же вы молчите, мисс Сноу?

– Мне нечего сказать, сэр.

Он удивленно поднял брови:

– Как? Никаких рассказов о ваших способностях как гувернантки, заверений о том, что наилучшим образом сможете научить моего сына тому-то и тому-то?

– Все, что требуется, я изложила в письме.

– Вы хотите сказать, что, кроме этих рекомендаций, вы ничего не собираетесь добавить?

– Я сделаю все, что в моих силах, сэр.

– И не станете перечислять свои успехи на этом поприще? Приводить примеры, как отлично вы справлялись с детьми у мистера Такого-то и Такого-то?

– Зачем, сэр?

– Но на что я могу рассчитывать? Я нанимаю учительницу-янки в качестве гувернантки моего сына, а она преспокойно сидит у меня в гостиной и ничего не обещает.

– Я думаю, что учительницы-янки, как вы выражаетесь, ничем не отличаются от учительниц с Юга.

– Боже упаси. Если женщина с Юга знает, сколько дважды два, это событие.

– Неужели, сэр.

– Девушку на Юге с колыбели учат только одному.

– Чему же?

– Окрутить мужчину и выйти за него замуж. А вы, значит, – он приподнял веки и взглянул на меня, – получили более суровое образование, не так ли?

– Я выросла сиротой, сэр.

– Это мне известно. И вас учили зарабатывать себе на хлеб и кров…

– Совершенно верно.

– И еще готовить и убирать в доме, мыть посуду за кусок хлеба и ночлег…

– Да.

– И приходилось сносить насмешки и щелчки, я думаю.

– Напротив, со мной хорошо обращались.

– Хорошо обращались с вами? Янки?

– Сэр, вы, должно быть, как и ваш сын, думаете, что у янки растут рога и хвосты? Последние два года я служила в доме одного евангелического священника, где видела только доброту и уважение.

– Тогда почему же вы ушли оттуда?

– Потому что жена доктора Прентисса умерла.

– И он остался вдовцом?

– Да, сэр, с тремя маленькими детьми.

– И вы покинули его? – Он снова цинично усмехнулся. – Доктор Прентисс был стар?

– Нет, сэр, он еще довольно молодой человек.

– И он не просил вас остаться и заботиться о его осиротевших детках и утешать его одинокое сердце?

– Нет, сэр.

– Но почему? Ведь вы такая миловидная девушка.

– Вы не совсем верно все поняли…

– А что тут понимать? У молодого священника, недавно овдовевшего, живет в доме скромная, умелая, заботливая девушка. И он отпускает ее.

Меня рассердили эти насмешливые слова, произнесенные безразличным ленивым тоном.

– Я бы предпочла не обсуждать свои личные дела, сэр. Какие у вас будут указания насчет вашего сына?

Он снова прикрыл глаза тяжелыми веками. Лицо его было, если это только возможно, еще безжизненнее, чем прежде.

– Совсем немного, – протянул он. – Он испорченный мальчишка. Я хочу, чтобы вы привили ему дисциплину, как у янки, и немного здравого смысла.

– Я сделаю все, что смогу.

– Его мать чертовски избаловала его. – Его лицо потемнело. – Поэтому я и нанял вас. Чтобы вы стали стеной между ним и… Он помолчал и сурово посмотрел на меня. – Вы спокойны и сдержанны. Научите его быть таким же.

– Постараюсь, сэр.

– Да. – Его голос стал еще более холодным и отчужденным. – Надеюсь, что постараетесь. Доброй ночи, Эстер Сноу.

Я пошла наверх, чувствуя на себе его вялый и оценивающий взгляд, но, обернувшись на повороте лестницы, я увидела, как он ленивой рукой берет бутылку, которую Вин подал ему на подносе. Горлышко бутылки засияло при свете огня.

Несмотря на усталость, я не могла заснуть. Я находилась в такой стадии утомления, когда тело жаждет покоя, но не может найти его, потому что все кружится перед глазами и бесконечной чередой всплывают перед мысленным взором события прошедшего дня. И я, лежа в кровати (довольно удобной), с интересом всматривалась в картины, что вставали у меня в памяти.

Я решила спокойно проанализировать все, что я увидела и услышала, но так и не смогла. Мне было ясно, что попала в разбитую семью, чтобы наставлять испорченного ребенка, и что эта семья (старалась я рассуждать логично и беспристрастно) состояла из хозяина, его старой матери, молодой жены и мальчика, которого мне еще предстояло увидеть. Но, перечислив себе эти факты и разложив их пред собой в ряд, как я в детстве делала с семечками из яблок, я поняла, что ни один из них не важен сам по себе. Важно было то, что просто так не разглядишь и не услышишь – странное выражение на лице капитана и на лице жены лавочника и ее слова: „Говорят, что миссис не в себе“. И важно было то, что касалось самой миссис.




Где-то после полуночи я заснула, хотя и не заметила, когда сознание уступило место подсознанию и реальность сменилась снами. Потому что во сне передо мной опять вставали те же лица и меня вгоняло в тоску то же болото, печальный крик совы, и этот темный дом ожидал, когда я в него войду.

Непонятно от чего, я вздрогнула и проснулась. Я села в кровати и напряженно уставилась в темноту, вся превратившись в слух. Однако я не слышала ничего, кроме тысячеголосого ночного хора лягушек и свистящего шепота сосен. Но я поняла, что не это разбудило меня. Эти звуки я слышала и до того, как уснуть. Что-то еще донеслось до меня сквозь сон и встревожило мое сознание.

Ощупью я нашла и зажгла свечу, подождала, когда пламя разгорится и перестанет мигать. Затем, укутавшись в халат, я сунула ноги в тапочки и осторожно подошла к двери, отворила ее и прислушалась.

Отсюда я не услышала ничего определенного, только какое-то движение в доме и приглушенные голоса. И тут я, обычно не такая уж нервная женщина, вдруг решила, что должна узнать, кто или что нарушило мой сон в этом мрачном доме.

Медленно и как можно тише я прошла по темной пустоте верхнего зала, держась за стену. И когда я уже была рядом с лестницей, то заметила, что снизу из-под нее выбивается полоска света. Я остановилась на верхней ступеньке. Но не могла ничего разглядеть из-за изгиба лестницы. Зато я услышала голоса и один из них узнала. Это был голос Сент-Клера Ле Гранда, протяжный и сухой, и, хотя я не могла разобрать, что именно он говорит, в его словах явно слышались угрожающие нотки. Однако теперь я поняла, что не этот голос был тем, что разбудило меня. Это был другой звук, похожий на резкий свист, то повышающийся, то падающий (где я слышала его раньше?) в четком ритме.

Почти бесшумно я стала спускаться ступенька за ступенькой до того места, где они делают поворот. И там, перегнувшись через перила, я заглянула вниз.

У открытой двери стоял Сент-Клер. Его фигура преграждала путь человеку, стоявшему в дверном проеме и небрежно облокотившемуся на косяк с презрительной улыбкой на лице. И я не удивилась, узнав в нем Руа – того, кто привез меня сюда из Дэриена. Я поскорее отпрянула назад и решила, что они не должны были меня заметить. Но сделала я это недостаточно быстро. Несомненно заметив мое движение, Руа метнул взгляд наверх, и на долю секунды его глаза встретились с моими. Затем он перевел взгляд снова на Сент-Клера и беспечно рассмеялся.

– Ладно, Сент, – проговорил он отчетливо, словно хотел, чтобы я могла его лучше услышать, – я ухожу. Но не забудь, зачем я приходил.

– А ты запомни, что я обойдусь без твоего вмешательства.

Он неумолимо захлопнул дверь перед лицом Руа, но наши глаза на секунду успели встретиться еще раз, и я еще успела расслышать его презрительный смех в адрес и закрытой двери, и своего брата.

Быстро, пока Сент-Клер не повернулся и не заметил меня, я взбежала вверх по лестнице и поспешила по залу к своей комнате. И тут я вдруг поняла, что за звук разбудил меня и откуда он взялся. Я подумала о хлысте с кожаными плетками на конце, который Сент-Клер держал в руке, стоя в дверях, и рассекал им воздух так легко и привычно, будто во время беседы всего лишь поигрывает цепочкой от часов.

Но на меня, непонятно почему, этот хлыст навел ужас. Вид безжалостно рассекающих воздух плеток вызвал в моей памяти самые кошмарные истории, какие я когда-либо слышала. Мне чудились распростертые истерзанные тела, безжалостные руки, работающие кнутами без устали. Сцены из книги миссис Стоу возникли у меня перед глазами. Даже когда я забралась обратно в постель и лежала, уставясь в темноту, я никак не могла отогнать эти видения. И хотя в конце концов мне удалось заснуть, сон мой был тяжелым. Во сне я снова слышала свистящие звуки плетей и видела белую руку Сент-Клера, сжимавшую ручку кнута.

Только очень глубокую печаль или самый отчаянный страх не сможет победить утреннее солнце. И когда, проснувшись на следующее утро, я увидела, как оно льется в мое окно, услышала стаккато из голосов певчих птичек, цыплят и гусей, уловила соблазнительный запах жареной ветчины и горячего кофе, мои ночные видения потеряли свой кошмарный смысл. И пока я умывалась и одевалась, как следует распекла Эстер Сноу.

„Мое дело, – напомнила я себе, – обучать маленького мальчика. Этот мальчик должен быть единственной моей заботой, если я собираюсь остаться в Семи Очагах“. А при более спокойном размышлении, при свете дня, я решила, что хотела бы остаться. Даже теперь, зная о том, что потом обрушилось на меня, я не ругаю себя за то решение, хотя прекрасно знаю, что многие на моем месте думали бы теперь иначе.

Мои наставления самой себе были прерваны Марго, постучавшей в дверь и объявившей, что мой завтрак готов и что Руперт уже за столом. Я последовала за ней вниз по лестнице и по нижнему залу к двери, которая выходила на заднее крыльцо, соединяя главную часть дома с кухней. В кухне за небольшим столиком возле низенького окошка сидел юный Руперт, уплетая свой завтрак. Я увидела, что второе место было приготовлено для меня.

– Мистер Руперт, – Марго положила темную руку ему на плечо, – это ваша новая учительница, миз Сноу.

Мальчик хмуро взглянул на меня, не говоря ни слова, и я, пожелав ему доброго утра, села и развернула салфетку, ожидая, пока тощая старуха наполняла миску кукурузной кашей и подавала ее мне.

Я осматривала огромную кухню и приходила в восторг от увиденного. Огромный камин, в котором на перекладине висели пузатые котелки над огнем, был огорожен голландскими плитами – духовками для жаренья и копчения мяса. На стенах отсвечивали румянцем медные сковородки и кастрюльки, а с балок, поддерживающих потолок, свешивались, кружась, длинные косички стручков красного перца. В горшках уже что-то кипело и булькало, а на вертеле вращалась туша молодого поросенка, и восхитительный запах, смешанный с ароматами трав и пряностей, наполнял всю кухню.

Маум Люси, кухарка, принесла мне тарелку с толстыми кусочками ветчины, с розовой и поджаристой корочкой по краям, с щедрой порцией кукурузной каши, да еще жареного картофеля. Я с тревогой посмотрела на это изобилие. Мне бы хватило и кусочка белого хлеба с чашкой горячего чая. Но я понимала, что не время и не место привередничать с едой, так что отъела немного ветчины и по настоянию Маум Люси попробовала еще горячего печенья.

Во время еды я наблюдала за Рупертом, но осторожно, так, чтобы он не заметил. Я нашла, что на вид он не совсем обычный ребенок, маловат для своих девяти или десяти лет, но изящно сложен и гибок в движениях. Глаза его смотрели настороженно и вдумчиво из-под шапки пепельных волос.

Он ел свою кашу торопливо, метая в меня такие взгляды, словно подзадоривал меня обратится к нему. Я поняла, что передо мной ребенок, которому нужна строгая дисциплина. За столом он вести себя не умел, и я подозревала, что он привык не церемониться с теми, кто шел против его воли. Однако он был неглуп. Он сразу почувствовал во мне противника, который не сдастся ему, и в каждой линии его тела чувствовался воинственный вызов.

Моя задача вдруг предстала передо мной во всей своей сложности. Я знала, что не пожертвую ни каплей своего авторитета, но подружиться с ним я должна, так как поняла, что это весьма чувствительный ребенок, дружбу которого очень трудно завоевать и очень легко потерять.

Перед тем как он добежал до двери, я позвала его:

– Руперт.

Он обернулся, его хрупкие плечи ссутулились.

– Вернись, пожалуйста, подбери салфетку и извинись.

Он взглянул на меня, глаза его сузились и смотрели холодно, как у его отца. Я заметила, как его худенькая грудь поднимается и опускается от нарастающего в нем гнева.

Затем он заговорил, и я в жизни не видела столько презрения в детских глазах и не слышала его столько в детском голосе:

– Ты мне не нравишься, ты, проклятая янки!

Я продолжала пить свой кофе с нарочитым спокойствием.

– Ты мне тоже не нравишься, – призналась я, – но это не имеет значения. Я думаю, что ты будешь вести себя как джентльмен.

Я чувствовала, что не пробила пока ни единой дырочки в стене его недружелюбия, поэтому спокойно продолжала пить кофе, обдумывая в голове, чем бы пронять этого мальчика.

– Даже если мы и враги, Руперт, мы можем вести себя как рыцари в старинные времена, когда объявлялось перемирие…

Он продолжал гневно сверкать на меня глазами, но мне показалось, что во взгляде его промелькнул интерес. Немного погодя он заговорил, и слова звучали так, будто говорит он их против своей воли:

– Что делали рыцари в старинные времена?

– Хочешь послушать одну историю?

Он был заинтригован и почти уступил. Но затем его лицо ожесточилось.

– Ты проклятая янки. А все янки грязные подонки.

У печи ахнула Маум Люси:

– Господи помилуй!

А Марго бросила сковородку и поспешно схватила Руперта за плечо:

– Мистер Руперт! – увещевала она. – Как вам не стыдно.

Я коротко перебила ее:

– Не обращай внимания, Марго. Руперт не совсем понимает, о чем говорит.

– Нет, понимаю, – упрямо процедил он.

– Да нет, Руперт, – спокойно возразила я, – потому что только очень глупый человек может так думать. А ты выглядишь совсем не дураком.

Он продолжал сверлить меня глазами, сжав маленькие кулачки.

Я прочертила ножом на столе линию:

– Поди сюда, Руперт. Я хочу тебе кое-что показать.

Он колебался, но любопытство пересилило, и он с дерзким видом неохотно, но подошел ко мне.

– Что? – спросил он.

– Видишь эту линию?

– Конечно. Я не слепой. – Он произнес это нетерпеливым тоном, как взрослый разговаривает с ребенком. Я уже поняла, что в этом девятилетнем ребенке есть и зрелость, и способность размышлять, но неуправляемая и требующая дисциплины и контроля. Я знала, что угрозами его не направишь в нужное русло – только убедительными доводами.

Я прочертила полоску поглубже.

– Руперт, – сказала я, – если ты живешь по эту сторону полоски, а другой мальчик – по другую, это значит, что ты хороший, а он плохой?

– Что за глупый вопрос.

– Вот именно, это глупо, правда? Но всего лишь такая же черта отделяет нас с тобой друг от друга. Вот ты называешь меня янки, а сам называешься южанином.

– Но янки отняли папины деньги и сожгли наш хлопок на пристани в Дэриене.

– Но ведь это была война. На войне люди должны делать то, что им приказывают.

Он подумал.

– Хотите сказать, – спросил он, – что им пришлось это сделать?

– Конечно, так же как вашим солдатам-южанам приказывали убивать наших людей.

Его глаза задумчиво сузились:

– И вы ненавидите южан?

– Разумеется, нет. Я знаю, что южане делали так потому, что считали, что это правильно, так же как и солдаты Севера.

– Но и те и другие не могли быть правы одновременно.

– Верно, не могли, но каждый считал правым себя. Поэтому, как видишь, никого из них нельзя винить больше, чем другого.

Я сложила свою салфетку.

– А теперь я хочу посмотреть, что это за Семь Очагов. – Я сказала это очень обыденным тоном. – Не покажешь мне ваши окрестности?

Я не спеша направилась к двери, чувствуя, что Маум Люси и Марго смотрят, как поступит он. Минуту он стоял неподвижно, но, когда я взялась за ручку двери, была вознаграждена, увидев, как он нагнулся, слегка покраснев, и поднял свою салфетку. Он положил ее на стол и, засунув руки в карманы, зашагал за мной.

Ободренная взятием первого препятствия, я не тешила себя мыслью, что это окончательная победа. На самом деле я отдавала себе отчет в том, что, возможно, полностью завоевать сердце этого мальчика вообще невозможно. Хрупкий, с темными глазами, он напоминал мне молодого олененка, готового сорваться с места при малейшем неосторожном движении; и поэтому во время прогулки по плантации я старалась не говорить ничего необдуманного, чтобы не рисковать уже достигнутым успехом. Я говорила с ним так, словно мы были с ним ровесниками. И когда я задавала ему вопросы о плантации, то с удовольствием отметила, что отвечает он быстро и умно, и заметно было, что он польщен тем, как внимательно я его слушаю. Я поняла, что этому мальчику не хватает человека, с которым он мог бы свободно поговорить, как это часто бывает с ребенком, который растет в окружении одних взрослых.

Мне хотелось побольше узнать об этом месте, так как дневной свет лишь подтвердил мое первое, ночное впечатление. Дом утопал в огромном количестве деревьев – дубов, кипарисов и лавровишен, – которые росли так густо, что их могучие стволы, казалось, корчились в муках от того, что буйный подлесок глушил их корни. Один раз в тусклом проблеске солнечного луча, которому удалось проникнуть в просвет густой листвы, я увидела змею, абсолютно неподвижно гревшуюся на гнилом бревне.

С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.

Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.

За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.




Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.

На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.

Руперт дернул меня за рукав.

– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.

Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.

Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.

Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.

Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.

Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.

Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.

– Что это вы собираетесь делать?

– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.

В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:

– Пусть этим занимается Марго.

– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.

– Это негритянская работа.

Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.

Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.

– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.

– Это Таун.

– Она тоже работает в вашем доме?

– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.

Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.




Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.

– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.

– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?

– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.

– От этого у вас такие смешные руки, да? Я остановилась и посмотрела на свои руки.

– Разве они смешные?

– Да, у моего папы руки гораздо белее и мягче.

Я пригляделась к своим рукам и подумала, что он прав. Мои руки были знакомы с тяжелой работой. Но они были вполне изящной формы и по крайней мере не такие беспомощные, как ручки Старой Мадам. И я подумала, что, сколько себя помню, этими руками я зарабатывала себе на жизнь.

Я оперлась на ручку метлы и серьезно заговорила с Рупертом; меня возмутило, что этот юнец с таким презрением отзывается о честном труде.

– Разве ты не знаешь, Руперт, что человек, который трудится, достоин уважения? Что достойным считается тот, кто способен сам позаботиться о себе?

– Разве? А негры на что? Моя бабушка за всю жизнь сама не надела чулок.

Мне показалось, что тут нечем хвалиться, но я не стала обсуждать это. Вместо этого я напомнила ему, что только трудом мы можем оправдать свою жизнь; что человек создан для того, чтобы совершенствоваться, и что только паразиты живут чужим трудом.

Он слушал внимательно, но мне не показалось, что я его убедила.

– Возможно, одни рождены, чтобы работать, как вы, – рассудил он, – а другие – чтобы не работать, как папа.

– Разве твой отец не трудится?

Его маленькая фигурка гордо выпрямилась.

– Папа – джентльмен.

– Но ведь не у каждого есть деньги, Руперт. Некоторые, как я, должны работать, чтобы прожить.

Он пожал плечами.

– Но у папы тоже нет денег. Это мамины деньги. И у нас иногда бывают такие скандалы – на прошлой неделе мама столько кричала…

Я не хотела обсуждать с ним это и переменила тему.

– Посмотри на комнату, Руперт. По-моему, теперь она выглядит гораздо лучше.

Он посмотрел на влажный чистый пол, приведенный в порядок стол с аккуратной стопкой бумаг.

– Да, – сказал он, – мне нравится. Я никогда не видел ее такой чистой.

Я услышала, что дверь отворилась, и, повернувшись, увидела Сент-Клера Ле Гранда. Руперт подбежал к нему.




– Посмотри, папа, – закричал он, – как тут чисто! Его отец лениво обвел глазами комнату, поигрывая своей белой рукой массивной цепочкой от часов, которая висела на его желтовато-коричневом жилете.

– Мы не привыкли к такой чистоте, мисс Сноу. – Он, как всегда, неохотно выговаривал слова, и было непонятно, доволен он или нет, и я ответила несколько язвительно:

– Я это заметила, сэр. Никогда еще не видела столько грязи. И столько прислуги из негров.

– Негры, мисс Сноу, самые никчемные создания.

– Жаль только, что нет никакого порядка, – начала я, но замолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко.

Но он проигнорировал мои слова.

– Я уеду на день или два, – протянул он. – Занимайтесь с Рупертом, как сочтете нужным.

– И миссис Ле Гранд уезжает с вами?

Веки его встрепенулись, и я заметила, какими бесцветными и холодными стали его глаза.

– Миссис Ле Гранд? – переспросил он. Миссис Ле Гранд не слишком здорова, чтобы путешествовать.

Не проронив больше ни слова, он вышел, тихо закрыв дверь и оставив нас с Рупертом заниматься чтением, правописанием и арифметикой. Но во время чтения и сложения сумм я вспоминала высокую фигуру Сент-Клера Ле Гранда в дверях, скучающую и презрительную. И когда я случайно посмотрела вниз и обнаружила, что, когда разговаривала с ним, мой подол был подоткнут за пояс, а нижняя юбка выставлена напоказ, то залилась краской. Я упрекнула себя также за то, что обрадовалась мысли, что на мне была моя лучшая нижняя юбка, украшенная небольшой вышитой кружевной оборкой.




Глава III


Жизнь бессмысленна – или так только мне казалось всегда, – если в ней нет порядка и содержания, однако в Семи Очагах я не находила ни того ни другого. Дни катились один из другим, как серая лента, каждый из них оставался таким же бесцветным, каким был предыдущий и становился следующий. Нечем было вспомнить день вчерашний и нечего было ждать от завтрашнего.

Старая Мадам, закованная в шелк, сидела в своем кресле, бормоча о прошлом величии, если ей удавалось перехватить меня и завязать беседу. Она постоянно жевала какие-то кусочки, что приносила ей с кухни Марго. Когда она не ела, что случалось редко, то размахивала и жестикулировала своими праздными ручками, но никогда я не видела их занятыми каким-нибудь вышиванием, или штопкой, или еще какой-нибудь полезной работой. Да и во всем доме я не заметила особого трудолюбия. С утра Марго и Маум Люси болтали на заднем крыльце, их спины были сгорблены, но работа стояла, и я заметила, что Вин сразу после завтрака исчезал и появлялся только тогда, когда пора было подавать к столу. И некому было спросить их, почему они не заняты делом, и никто не бранил их за безделье.

Я поняла, и очень скоро, что жена Сент-Клера Ле Гранда нисколько не интересовалась делами такого рода. Она редко спускалась раньше полудня, а когда появлялась, еще в ночной сорочке под шалью, то сидела в гостиной, как бледный дух, уставившись в пространство, потом вставала и шла опять наверх. За ужином она обычно не появлялась совсем; а если и приходила, то глаза ее блестели и щеки горели, как оказалось, от выпитого бренди, и она сидела за столом, глупо хихикая, глядя в темные углы столовой, почти ничего не ела, и рука ее дрожала, когда она подносила к губам стакан с вином.

Мне казалось постыдным, что такая молодая и красивая женщина – а она еще сохраняла следы необычайной красоты – губит себя пристрастием к спиртному. Но никто не пытался ей помочь. Напротив, мне показалось, что они поощряли ее слабость. Я заметила, что Марго приносит ей в комнату бренди так же, как Вин носит его Сент-Клеру. А когда Сент-Клер отсутствовал, что бывало не редко, и Лорели обедала с нами, Старая Мадам следила, чтобы Марго не забывала наполнять ее стакан; и когда она наконец поднималась и, спотыкаясь, брела вверх по лестнице, глаза Старой Мадам следили за ней с тайным злорадством и даже с торжеством.




Но в этом доме с неубранными комнатами и отсутствием каждодневного труда мы с Рупертом неизменно следовали правилам, установленным мной, поскольку привычка к систематической работе и порядку была внушена мне с детства. И иногда мне казалось, что только этот ребенок и я заняты упорядоченной деятельностью, тогда как остальные были так пассивны, что, казалось, все вымерли. Я замечала такие вещи, что до крайности возмущали меня: кучи нестиранного белья на полу, вещи в шкафах валялись в беспорядке. На кухне было грязно и оставалось много лишней еды, целые окорока лежали, пока не испортятся, горы белого хлеба оставались и зеленели от плесени! И поскольку это задевало мою страсть к бережливости и чистоте, я как-то строго сказала Маум Люси:

– Что вы собираетесь с этим делать?

Ее морщинистое лицо приняло враждебное выражение.

– О чем вы, мэм?

– Вот этот окорок. Не собираетесь же вы его выбросить?

– А что с ним еще делать?

– Есть много способов использовать его по назначению. – Я вынула его из продуктов, приготовленных к выбросу. – Положите его в шкаф и накройте. – Я пошла за ней к шкафу и заглянула через ее плечо: – Какие грязные полки. Сначала надо их отмыть.

Она сердито проворчала что-то, когда я уходила, но на следующее утро я заметила, что на кухне стало гораздо чище, а полки в шкафу были отчищены добела.

На кухне я не остановилась. Довольно резко я обратила внимание Марго на клубки пыли, что скопились в углах комнат и под кроватями, на мебель, которую не протирали уже много дней, на шкафы и буфеты, которые необходимо было привести в порядок. И я назначила понедельник днем стирки и велела ей в этот день стирать в лоханях из кипариса, что стояли у мойки, и кипятить белье в железном котле на треногой подставке на заднем дворе. И хотя глаза ее загорелись от негодования, она выполнила мои указания.

На этом мое вмешательство в хозяйство не прекратилось. Строгими понуканиями я заставила Вина скосить в саду сорняки и очистить его от поросли. Сначала он принялся за работу неохотно, но потом увлекся приведением дорожек в порядок и прополкой клумб и временами даже напевал за этим занятием.

Все это было каплей в море, поскольку на каждом шагу я видела признаки запустения и небрежности. В домике с хлопкоочистительной машиной хранилась большая часть урожая, кучи хлопка лежали в грязи, и, обследовав их, я обнаружила, что они буквально кишели молью. Мне показалось непростительной такая беспечность того, кто заправлял делами в Семи Очагах. Однако Сент-Клера, казалось, это ничуть не волнует. Я подумала, что если руки работают только, когда им этого хочется, а чаще не хочется, то неудивительно, что хозяйство терпит убытки на каждом шагу – хлопок гниет в хлопкочистильне, рисовые поля стоят невозделанными, а в амбаре гуляет ветер.

Но, несмотря на эти дополнительные заботы, помимо занятий с Рупертом, дни мне казались скучными и однообразными, такими унылыми и монотонными, что я стала искать малейших предлогов, чтобы выбираться в Дэриен. Муслин для воротничка, новые чулки, шпильки, хотя я и не нуждалась в них немедленно, становились удобной причиной для того, чтобы я могла хотя бы ненадолго убежать из этого мрачного дома и от бесцельного прозябания в нем.

Каждый раз во время этих поездок я наведывалась к жене хозяина магазина, Флоре Мак-Крэкин. И хотя ее муж встречал меня весьма неприветливо, его маленькая хозяйка каждый раз оказывала мне такой сердечный прием, что было ясно, как ей не хватает компании. Вытерев руки о передник, она вела меня на свою опрятную кухоньку, где мы пили с ней крепкий чай со свежеиспеченным хлебом и золотистым маслом; и хотя вначале мы говорили только о погоде, нарядах и Союзе лояльных, который обрушился на Южные штаты и Дэриен, наша беседа неизменно возвращалась к Семи Очагам. Я обнаружила, что у Флоры Мак-Крэкин – как и у всего города – этот дом вызывает суеверный интерес, как у ребенка в сказках – замок великана-людоеда; и я, сжигаемая любопытством, осторожно выведала у Флоры Мак-Крэкин историю Семи Очагов.

Она была не очень хорошая рассказчица и не обладала даром красноречия; скорее даже с трудом подбирала слова. Но постепенно, подстрекаемая моими настойчивыми вопросами, она поведала мне эту историю. Она рассказала, что первый Ле Гранд был уже стариком и имел взрослого сына, когда построил на болоте этот дом. Кирпич он привез из Англии, а вещицы, которыми обставил дом, были доставлены со всего света. Он смеялся (Флора Мак-Крэкин изумленно таращила глаза при упоминании о таком безрассудстве), когда ему говорили, что он строит дом на земле, которую индейцы почитали священной, и что проклятье падет на того, кто осквернит ее. Когда строительство было закончено, он привез в этот дом самое дорогое свое сокровище – свою невесту-француженку. Совсем девочка – ей было не больше шестнадцати, как рассказывают, и он прятал ее от посторонних и не спускал с нее своих ревнивых глаз. Она одна гуляла по тропинкам среди зарослей самшита, а старый муж следил за ней из узких окон своего дома. Однажды он застал ее в объятиях молодого надсмотрщика, посадил их обоих в лодку и пустил ее по Проливу, когда разыгралась страшная гроза. И больше никто и никогда о них не слышал. Но говорят, она еще раз появилась в саду перед сильной бурей и бродила там, ломая руки (Флора Мак-Крэкин задумчиво покачала головой). Не прошло и года, как старый муж скончался. И будто бы случилось все это неспроста. На доме лежит проклятие.

Хотя меня и подмывало сказать, что старые мужья и неверные молодые жены попадаются не только в домах, на которых лежит проклятие, я воздержалась от этого замечания и попросила ее рассказывать, что было дальше. И она рассказала о Филиппе, сыне первого Ле-Гранда, который приехал из Франции, чтобы вступить во владение Семью Очагами. И когда она говорила, я должна признать, что, несмотря на свое косноязычие, ей нельзя было отказать в выразительности. Портрет Филиппа, который она нарисовала своими простыми словами, предстал передо мной так же ярко, как и портрет Пьера, его отца. Пьера она изобразила старым хитрым денди, жестоким и подозрительным; а Филипп оказался прекрасным парнем, любителем охоты и катания на лодке, азартным картежником и сердцеедом. Но проклятие, продолжала она, упало и на него, и очень скоро. Его второй ребенок был найден задушенным в своей кроватке (здесь глаза женщины расширились от ужаса). И словно одного этого несчастья было недостаточно, проклятие настигло Филиппа еще раз, и вскоре он был убит выстрелом в спину на охоте, да еще своим лучшим другом. На следующее утро после похорон его тело нашли откопанным, правая рука была отрезана и исчезла. Семья решила, что это местные колдуны, а люди знали, что это проклятие. Вдова Филиппа осталась жить в Семи Очагах, а своего старшего сына послала учиться в Европу. Когда он вернулся и стал хозяином Семи Очагов, то тоже привез с собой невесту из Франции – ту самую, что теперь стала Старой Мадам.

– Наша Старая Мадам? – уточнила я.

– Да – Мари какая-то там, так ее звали. Это и есть Старая Мадам. Разве она не ведет себя так, словно она королева? Да, говорят, она в жизни пальцем не шевельнула – даже никогда сама не надела чулок! На это были рабы! Ее лодку, в которой она приезжала в Дэриен и ездила в гости на острова, расписанную золотом и набитую шелковыми подушками, сопровождали восемь рабов в ливреях, чьей единственной обязанностью было катать миссис во время ее выездов.

Слушая этот рассказ, я подумала о том богатстве, которое позволяло жить в такой почти неприличной роскоши и праздности; я сказала об этом миссис Мак-Крэкин.

Да, кивнула она, денег была пропасть. Ведь второй Пьер Ле Гранд был очень умелым хозяином, несмотря, она поджала губы, на то, что сильно пил и в отношении женщин у него была плохая репутация. Она слышала от своей матери о богатых урожаях хлопка и о том, что по Проливу от Семи Очагов плыли целые караваны, нагруженные рисом. У него была почти тысяча рабов, у этого Пьера Ле Гранда.

– А сколько, – спросила я, – у него было детей?

– Только двое. Сент-Клер – тот, что живет там теперь, – и дочь.

– Дочь? А разве нет еще одного сына? Руа, по-моему, так его зовут?

– Да, мэм, но, понимаете, он был не совсем настоящим их ребенком…

– Что вы имеете в виду – "не настоящим“?

– Она, то есть Старая Мадам, не была его матерью. Он был рожден вне брака. Его отец взял мальчика в Семь Очагов, когда тот был совсем ребенком, и вырастил его, как и других своих детей. Говорили, что Руа был любимцем отца. Но когда тот умер, то Руа остался без гроша в кармане. Но Руа всегда был немного дикарем.

"Так что теперь, – раздумывала я, – мне понятно многое в словах Руа. Не сын богатого отца, а незаконнорожденная черная овечка в прославленном семействе. Неудивительно, что его имя никогда не упоминалось в доме, а сам он никогда не появлялся там".

Я просила маленькую хозяйку продолжать.

– Вы говорили, что была еще и дочь?

– Да, мэм. Сесиль. Но она умерла. Умерла года три или четыре назад. В первый год войны это было. Помню, потому что…

Я перебила ее.

– Должно быть, снова проклятие. – Я не смогла скрыть иронии в голосе.

Она серьезно смотрела на меня.

– Да, мэм. Проклятие.

Потом она рассказала мне о Сесиль. Милая крошка, вспоминала она, похожа на молодую лань. Она была во Франции, при дворе Наполеона III. Об этом писали в газетах Саванны. Но она вернулась домой, так и не выйдя замуж, хотя говорили, что Сент-Клер (он стал главой семьи после отца) хотел выдать ее за французского аристократа.

– Но она не соглашалась?

– Нет, мэм. Видите ли, ее возлюбленным был молодой Боб Кингстон, простой бедный парень, солдат. И однажды ночью, когда Боб остался в Семи Очагах, случилось несчастье…

– Какое?

– Он упал с лестницы. И сломал шею. – Ее добрые глаза смотрели прямо на меня и губы задрожали. – Говорили, что это несчастный случай, но некоторые утверждали, что это не так – его сбросили с лестницы…

– Сбросили? – не поверила я.

– Да, мэм. Не прошло и трех месяцев, как Сесиль умерла. От разрыва сердца, – ее голос упал до шепота, – как сказали.

Ее маленькое растерянное личико было так серьезно и доверчиво, что я с трудом удержала улыбку. Удержала, так как мне ничего не было известно, да и никто другой не смог бы убедить Флору Мак-Крэкин в том, что молодой Боб Кингстон (наверняка под мухой), может быть, просто споткнулся и полетел с этой изогнутой лестницы. Да она и не хотела, как мне казалось, чтобы ее убеждали в этом. Так что я придержала язык. "Зачем, – спросила я себя, – разрушать тайну ее сказочного людоедского замка?"

– А что случилось с землей? Это, должно быть, война, изменила все… Я замолчала, так как заметила, что она смотрит вдаль, словно не может вернуться в эту обыденную жизнь.

Да, отвечала она, война все оборвала. Деньги Ле Грандов пропали – янки сожгли весь их хлопок на Дэриенской пристани. Освобожденные рабы бежали; постепенно поместье пришло в упадок. Хлопковые поля стоят невозделанные, и медленно, но верно болото подбирается к рисовым затонам.

– Досада, – проговорила Флора Мак-Крэкин. – Какая досада. – И, наливая мне новую чашку чаю, она с сожалением покачала головой.

После таких бесед я возвращалась в Семь Очагов с картинами, возникшими в моем воображении под действием рассказов Флоры Мак-Крэкин, и вновь поражалась инертности, которой были все зачарованы в этом доме, с тоской смотрела на когда-то плодородную землю, которая теперь лежала словно пораженная болезнью. И почти незаметно для себя я стала размышлять, что нужно для того, чтобы вернуть сюда богатство и благополучие.

Нужны негритянские руки, понимала я. Но я также понимала, что теперь их можно раздобыть лишь через Биржу свободной рабочей силы в Дэриене, так как слышала, что бывшие рабы, глотнув свободы, возвращаются на плантации, чтобы наняться к старым хозяевам в качестве свободной рабочей силы, или ищут новых работодателей. Значит, нужны деньги; это я тоже прекрасно понимала. Вдобавок к ежемесячному жалованью каждую пару рабочих рук надо будет содержать до конца соглашения. Пять тысяч долларов – это минимальная сумма, которая потребуется, чтобы начать это дело. Но, может быть, если поговорить с Сент-Клером Ле Грандом и убедить его, что я сумею осуществить свой проект, он смог бы достать денег.

Идея, родившаяся из досужих размышлений, выкристаллизовалась в определенный план, и я занялась расчетами всерьез. И по мере того как я в это втягивалась, мне стала приходить в голову мысль о том, что, возможно, эта запущенная плантация и есть шанс для меня обрести дом, о чем я мечтала всегда.

Теперь, с четким планом в голове, я начала совершать долгие прогулки по поместью, посещая сначала хлопковые поля, затем рисовые затоны. Оценивающим взглядом я осматривала возвышенность, что тянулась от берега реки. Эта земля прекрасно подходила для овощных посадок, так как, копнув ее острой палкой, я обнаружила, что под сухим верхним слоем, слежавшимся за несколько лет, почва черная и жирная. "Вот здесь, – сказала я себе, – и лежит основа тех урожаев, которые могут вытянуть Семь Очагов из трясины праздности и нищеты".

Однажды, совершая очередную прогулку по окрестностям, так серьезно планируя, что и где посадить, будто уже занималась реальным воплощением своей идеи, я пересекла поле и дошла до леса, в который упирались плантации. В нем было сумеречно, прохладно и очень тихо. Не было слышно щебетания птиц, не видно было стремительных белок, с интересом разглядывающих вас из-за веток блестящими глазками; только сосны осмеливались шелестеть на ветру, и то их шум напоминал скорее дрожащий шепот. И тут я поняла, что этот квадрат леса, обнесенный самшитовыми зарослями и затененный высокими деревьями, не что иное, как семейное кладбище. Надгробия располагались вокруг обветшалых солнечных часов, на которые всегда падало хоть немного света. Веткой я сгребла листву с их поверхности и прочла надпись, полустершуюся от времени. "Время быстротечно", – гласила она, и, стоя в этой сумрачной тишине, нарушаемой лишь осторожным шелестом сосен, я почувствовала неумолимое движение всех этих лет. И дрожа, я стала обходить могилы.

Вот могила первого Ле Гранда, каменная плита на ней пьяно покосилась: Пьер Дюваль Ле Гранд – 1716 – 1788. А вот здесь покоится Филипп и рядом Анжелика, жена Филиппа. Затем другой Пьер (как я поняла, отец Сент-Клера), и недалеко от него самая последняя могила – на ее камне стояло только одно имя: Сесиль – 1846 – 1862. Стоя возле нее, я вспомнила рассказ Флоры Мак-Крэкин.

"Всего несколько могил, – подумала я, – почти за сто лет". В самом деле, не считая нескольких могилок младенцев, это было все. Я заметила, что Ле Гранды были не очень многочисленным семейством и размножались довольно сдержанно – словно чуждались самой жизни.

После этого визита на кладбище, вернувшись в дом, я спустилась в нижние комнаты и с зажженной свечой, чтобы лучше видеть, стала изучать портреты, что висели там и прежде не вызывали у меня большого интереса. Тут был и Пьер, старый франт с крючковатым носом и жестокой линией рта; Филипп блистал в белом шелке и шляпе на черных волосах, и его насмешливо прищуренный взгляд напомнил мне такой же – у Руа; а в чертах молодой женщины в пышных юбках, которая жеманно улыбалась с полотна, я обнаружила признаки сходства со Старой Мадам; но даже юность не могла скрасить выражения хитрости и коварства в близоруких глазах. В зале со стены неподвижно смотрел молодой Сент-Клер в элегантном желто-коричневом сюртуке, и, наконец, я подошла к портрету Сесили. Сесиль в бледно-голубом платье, с глазами как у испуганной лани навсегда застыла над мраморной балюстрадой. Сесиль, которая прожила всего шестнадцать лет.




Глава IV


В безоблачный октябрьский день, когда первые желтые листья уже начинали облетать с деревьев, а пересмешник очнулся от летнего безделья, я остановилась возле Вина, копавшегося на цветочных клумбах. Похвалив его, я напрямик спросила, сколько он получает жалованья. Он опустил глаза к цветам.

– Жалованье? – переспросил он. – Мы не получаем жалованья, мэм.

– Ты хочешь сказать, что вы получаете здесь только кров и пищу? – недоверчиво спросила я.

– Да, мэм. Так была 'сегда.

– Но теперь все изменилось, вы можете потребовать жалованье.

Он продолжал выдирать сорняки, и мне не было видно его лицо.

– Вам это известно? – настойчиво спросила я. Тогда он поднялся, стряхивая землю с рук:

– Да, мэм. Мы знаем про это.

– Тогда почему вы продолжаете работать бесплатно?

– Мы народ из Семи Очагов, – медленно сказал он.

Я подумала о той обильной пище, которой всегда заставлен стол, о множестве дорогих вин и виски, что доставляют из Саванны, а потом подумала об этих неграх, привязанных своей преданностью к хозяину, который дает им не больше того, что предоставил бы собаке, – крышу над головой и кусок хлеба.

Но я ничего не сказала Вину. Размышляя об этом, я пошла в дом. И все же нельзя было осуждать Сент-Клера, ведь он, как мне казалось, попал в чудовищную ловушку. Прокормить все эти рты, всех этих иждивенцев, неспособных позаботиться о себе, не имея на это денег. Я хорошо знала, как отсутствие денег изматывает и рождает в душе тоскливое отчаяние, лишающее надежды на будущее. "Неудивительно, – усмехнулась я, – что он не заставляет негров работать больше, чем им хочется. Нелегко сегодня заставить работать того, кому не заплатил вчера".

Чем больше я думала об этом, тем больше мне представлялось, что Семь Очагов лежат непосильным бременем на плечах своего хозяина, ярмом, которое временами невозможно тяжко нести. И я решила при первой возможности поговорить с Сент-Клером Ле Грандом.

Но эта возможность откладывалась, так как в тот же день я услышала, как он приказал Вину приготовить его баркас, чтобы через час быть в Дэриене. Он был в приподнятом настроении, когда направлялся к причалу. И я не могла не задуматься, что за дела заставляют его так часто ездить в Саванну? Что он делал в этом городе, который, по словам Старой Мадам, является таким веселым и оживленным местом?

Не прошло и трех дней, как он вернулся, а появившись в сумерках, он едва поздоровался со мной в зале и сразу же поднялся в свою комнату в башне. Немного погодя Вин поднялся к нему с бутылкой на подносе. Старой Мадам, Руперту и мне пришлось ужинать без него.

Но я решила не откладывать разговора с ним. И после ужина, оставив Руперта с его бабкой в гостиной, я взобралась по узкой лесенке, которая вела со второго этажа в комнату на башне. У двери я коротко постучала. И когда он крикнул: "Войдите", наверное, думая, что это Вин или Марго, я отворила дверь и вошла.

– Могу я поговорить с вами, сэр?

Он сидел за карточным столиком у огня в пурпурном халате с заплатами, с бутылкой бренди перед ним. Его пальцы продолжали перекладывать карты. Он лишь на мгновение поднял глаза. Я подождала, когда он соизволит снизойти до беседы со мной, а пока осмотрелась; ведь мне ни разу еще не удалось проникнуть в убежище Сент-Клера Ле Гранда. Теперь я видела, что это просторная квадратная комната с высокими ячеистыми окнами, расположенными во всех четырех стенах и даже по бокам от камина, она служила и спальней, и гостиной и была обставлена с почти утонченной роскошью. Ноги утопали в мягком пушистом ковре, на широких креслах лежали подушки, постель казалась необычайно мягкой и удобной. Но и тут, как и повсюду в доме, царили неряшливость и беспорядок. Прекрасный старинный комод был завален разнообразными мелочами и ненужными в таком месте вещами, среди которых я узнала кнут с витой украшенной камнями ручкой. Я подумала о том, сколько рабских плеч были знакомы с его плетью.

Меня оторвал от этих мыслей медлительный голос Сент-Клера:

– Вам что-то нужно, мисс Сноу?

– Да, сэр. Я хотела бы поговорить с вами о Семи Очагах.

– О чем?

Стиснув руки за спиной, я стояла напротив него с решительным видом, хотя решительности на самом деле в этот момент не чувствовала. В самом деле, его лицо оставалось таким равнодушным и безжизненным, что мне казалось, он и слушать меня не станет. Тем не менее я стала забрасывать его вопросами. Почему он допустил, что хлопок гниет в сарае? Отчего рисовые поля стоят пустыми? Зачем мы покупаем томаты и другие овощи в Дэриене, имея у себя столько плодородной земли – было бы желание и немного семян? Разве он не знает, какой богатый урожай могут давать Семь Очагов? И заметил ли он, как бездействие и расточительная праздность поразили его дом и его землю подобно тяжелой болезни?

Он слушал меня, не перебивая, потягивая бренди, изящно обхватив стакан длинными белыми пальцами. Когда я закончила, он допил последние капли и вытер губы тончайшим носовым шелковым платком.

– Итак, это и есть знаменитая предприимчивость янки, – насмешливо проговорил он. – Вы без году неделя в моем доме и уже во всем разобрались.

– С тех пор как я приехала в Семь Очагов, прошло уже два месяца, – возразила я. – Срок достаточный для того, чтобы увидеть все, что я увидела.

Он посмотрел на пустой стакан и поставил его на карточный столик, пожав плечами:

– Чтобы производить хлопок и рис, нужны негры.

– Можно нанять рабочих в Дэриене.

Он поднял брови:

– За ту цену, что устанавливает Биржа свободной рабочей силы? Двенадцать долларов в месяц – половину выплачивать ежемесячно, половину – урожаем? Где я возьму деньги, чтобы заплатить им?

– Тогда увольте этих. Они не зарабатывают даже себе на хлеб.

– Я не могу их уволить. Они жители Семи Очагов. Да, они уже уходили отсюда после вашего "освобождения". Но вернулись. Видите ли, за двенадцать долларов в месяц для кого-то они должны работать.

– Но разве вы не чувствуете, – воскликнула я, – что вы похожи на человека, которого засасывает болотная трясина? И вы опускаетесь ниже и ниже. Кормить всех этих бездельников…

– Что же, уморить их голодом?

– Заставьте их работать! Не сидите здесь, как будто ждете смерти!

Его бледные глаза не мигая остановились на мне. Ни малейшей тени не промелькнуло в них.

– Неужели вы не понимаете, – спросила я, – что такие люди, как вы, должны возродить Юг?

– Возродить Юг? – усмехнулся он. – А вы знаете, Эстер Сноу, что, помимо всех прочих пошлостей, ваш мистер Линкольн объявил сегодня Юг зависимой колонией? Так что, как вы выразились, нам только и осталось, что сидеть и ждать смерти!

– Но это нелепо. Юг не сломлен духом.

– Не сломлен духом? – повторил он. – Вы случайно не в связи с поражением в войне употребили это слово?

– Но говорят, что…

– Говорят, говорят? Говорят о "душе Юга", о "потерянной вере в свое дело". Эти лозунги были полезны, когда вы пытались грязного фермера заставить воевать за вас! Но воюют всегда только за одну вещь, Эстер. За доллары и центы.

– Но война шла за права штатов и таможенные пошлины.

– Права штатов, тарифы! Вот что я вам скажу, Эстер. Ни один штат в отдельности не стал бы воевать за них. Когда президентом был Эндрю Джексон, Южная Каролина хотела бороться за тарифы. Но другие штаты ее не поддержали. – Он снова пожал плечами. – Так что вопрос отпал. Да и о чем тут спорить? Север и Юг столкнулись не из-за рабства – негров и торговли, – а из-за долларов и центов.

Я возмущенно ударила кулаком по камину:

– Что толку болтать о войне? – воскликнула я. – Она закончена. Теперь вы должны учиться жить по-другому.

– И что же это за другая жизнь?

– Работа не покладая рук! Да если бы у меня были Семь Очагов, я пахала бы на этой земле, пока не упала бы без сил.

Что-то сверкнуло в его глазах и погасло.

– Да, думаю, вы так бы и делали. Вас же не учили презирать труд.

– Тут нечем хвастать, – горячо воскликнула я, – стыдно презирать честный труд. Человек, который работает, отдает долги и чувствует себя свободным.

Он ленивой рукой прикрыл рот, подавив зевок:

– Вы так и не поняли. Мы, южане, – отнюдь не свободны. Мы тоже рабы, Эстер. Рабы устарелого образа жизни, который во всем мире известен как "рабство". Хотя мы называем его по-другому. Мы предпочитаем говорить, что "живем как джентльмены".

– Я не верю в это.

– Это правда. – Он помолчал, затем вдруг наклонился вперед и вытянул руки: – Покажите мне свои руки.

Я спрятала их за спиной.

– При чем тут мои руки?

– Руперт говорит, что они не похожи на руки настоящей леди.

– Руперт не привык видеть руки, которые работали всю жизнь. Моим рукам знаком тяжелый труд.

– На радость вашему священнику, наверное?

Я вдруг разозлилась, как злятся, когда над серьезными вещами начинают насмехаться.

– Да кто вы такой? – крикнула я.

– Кто я? – Его брови изогнулись. – Вы меня удивляете. Я южный джентльмен, способный, надеюсь, вызвать благожелательность даже в ваших глазах.

– Может быть, это и так.

– Это. – Снова иронично поднялась бровь. – Вы говорите загадками. Что вы имеете в виду под "этим"?

– Что вы южный джентльмен. Видите ли, я прежде с ними никогда не встречалась.

– Значит, вы встречались только с северными джентльменами?

– Я встречалась с разными людьми.

– И они не похожи на меня?

– Нет.

– И в чем же разница? У них растут рога и хвосты, чему мы с радостью готовы поверить?

– В том, что они трудятся.

– Ах да, трудятся.

– Они обрабатывают свои поля и производят товары.

– И продают их Югу с большой выгодой для себя. И недоплачивают южанам за их урожаи.

– Об этом я ничего не знаю. Но я знаю, что вы должны работать, чтобы оправдать свое существование.

– Эстер Сноу! Эстер Сноу! – Он вдруг поднялся и подошел к камину, чтобы встать в свою любимую позу, облокотившись на каминную полку. – Вы думаете, – протянул он, – я не вижу, – его рука лениво махнула вокруг, – всего этого – протертые ковры, грязь, беспорядок?

– Но вы ничего не делаете, чтобы что-то изменить.

– Каким образом? Без рук, без негритянских рук, я беспомощен.

– Хотите, я помогу вам?

Его бесцветные глаза вопросительно уставились на меня.

– Поможете? Как вы можете помочь?

– Доверьте мне управление хозяйством и работами на плантации.

– Что вы знаете о том, как собирать урожай и как обращаться с неграми?

– Достаточно, чтобы нанять толкового десятника, – отвечала я. – И я шесть лет прожила на ферме с деревенскими людьми.

Он утомленно вздохнул:

– Ну что ж, поступайте, как считаете нужным.

– Рисовая мельница нуждается в ремонте и плуг тоже. Нам придется купить здорового мула.

Выражение его лица не изменилось.

– Денег нет.

– Я заключу с вами сделку. У меня есть небольшие сбережения. Я одолжу вам на починку мельницы, плуга и покупку мула. Под шесть процентов.

Мне показалось, я уловила презрительный блеск в его взгляде. Но он лишь сказал:

– Хорошо. Делайте, что нужно.

– Когда придет время пахать и сеять, нам понадобятся дополнительно рабочие. Вы сможете занять денег, чтобы платить им?

Его бледные глаза неподвижно смотрели на меня как в пустое место. Затем он тихо, даже слишком тихо, произнес:

– Я достану деньги.

Медленно я проговорила:

– На это потребуется гораздо больше денег.

Он все так же смотрел мне в глаза.

– Я же сказал, я достану деньги.

– Очень хорошо. Но поймите, мне нужен абсолютный авторитет у негров.

– Думаю, вы его сможете добиться.

– И мне нужно полностью контролировать хозяйство Семи Очагов, кухню, домашнюю прислугу.

– Все будет предоставлено в ваше распоряжение.

Я сделала последний бросок:

– Начиная с завтрашнего дня?

– С завтрашнего дня.

Я наклонилась и подняла с пола поднос с грязной посудой, все еще стоявший с самого ужина. Выпрямившись, я увидела, что он смотрит на меня, но, проигнорировав этот взгляд, спокойно повернулась к двери:

– Спокойной ночи, сэр.

– Эстер Сноу. – Его голос остановил меня.

– Да, сэр.

– Зачем вам все это?

С подносом в руках я стояла напротив него, но впервые в жизни не знала, что ответить. Может быть, из-за своей неприязни к расточительности, а может быть, меня побуждала к этому смутная мысль о том, что когда-нибудь Семь Очагов перейдут к Руперту, к которому я с каждым днем привязывалась все больше; возможно, я надеялась, что в возрождении Семи Очагов я смогу построить новую жизнь для себя; а может быть (теперь я понимаю это, а тогда даже и не задумывалась), я делала это в порыве желания облегчить ношу этого высокого разочарованного человека, который так внимательно смотрел на меня. Но пока я искала слова, он снова заговорил:

– Говорят, – саркастически усмехнулся он, – что училки-янки едут на Юг, чтобы стать ангелами-благотворительницами, мученицами или чтобы найти себе мужа. Какая же из этих причин привела сюда вас, Эстер Сноу?

Я не стала ему отвечать, так как задохнулась от негодования. Я повернулась с его посудой от ужина в руках и вышла. И хлопнула за собой дверью.




Глава V


В ту ночь я почти не спала, и еще долго, после того как все в Семи Очагах уснули, сидела у свечи с бумагой и пером в руке, составляя планы того, что предстояло мне сделать. Завтра я должна поехать в Дэриен и договориться о ремонте мельницы и плуга и присмотреть крепкого мула. Еще на Бирже рабочей силы договориться о найме подходящих людей для вспашки и сева. До того времени Вин и Сей с Боем должны будут начать подготовку земли. Хлопковые поля надо будет обжечь и болота очистить от карликовых пальм и тростника. Побитый молью хлопок тоже надо будет сжечь… нам придется здорово потрудиться, чтобы к севу все было в полной боевой готовности.

Только забрезжил рассвет, когда я оделась и спустилась в кухню. Я сказала Маум Люси, которая вычищала сажу из горячего чрева своей заросшей грязью печи, чтобы она ударила в колокол, что находился на заднем дворе. Я узнала, что этим колоколом обычно собирали негров.

Вскоре они приползли из своих хижин и, зевая и протирая глаза, сгрудились на заднем дворе. В серой рассветной тишине я стояла на заднем крыльце и смотрела на них. Пересчитать их было нетрудно – Вин и Марго, Сей и Бой, Маум Люси. Но тут я заметила, что кое-кто не отозвался на бой колокола.

– А Таун? Где Таун?

Никто не отвечал, но враждебный взгляд Марго затянула дымка, а Маум Люси во все глаза уставилась на меня.

Стоя на ступеньках, я размышляла, послать ли Вина за Таун или разобраться с ней позже. Я решила в пользу последнего. Итак, просто и прямо я сообщила остальным, что теперь на мне лежит забота о хозяйстве Семи Очагов и в будущем они должны будут получать указания только от меня и ни от кого больше. Я также сказала им, что теперь все они должны работать и моя обязанность состоит в том, чтобы следить за этим, а они могут не сомневаться, что со своей работой я справлюсь.

Они слушали в полном молчании, впившись в меня глазами. Я не могла понять, недовольны они или нет, с такими тупыми лицами стояли они. Но когда я сказала, что каждую субботу вечером они будут получать по два доллара наличными, то заметила легкое движение, и на лицах появился интерес. Они будут, уточнила я, как и прежде, получать кров и пищу, а когда Семь Очагов станут приносить доход, то им будут платить больше.

Затем по порядку я рассказала каждому его задание на день. Маум Люси приведет в порядок кухню и кладовки. Марго начнет тщательную уборку дома, комнату за комнатой. Сей и Бой займутся рисовой мельницей, чтобы она была готова к работе сразу после ремонта двигателя. Вин сегодня повезет меня в Дэриен, но завтра он должен вычистить сарай и сжечь сгнивший хлопок. И – под самый конец – я сказала им, что каждое утро на рассвете я буду собирать их здесь и раздавать работу на день.

Никогда не забуду их глаза, когда я говорила с ними в то серое утро. У Марго – черные и холодные как лед, у Маум Люси – прищуренные и непроницаемые. Глаза Вина шмыгали, старательно избегая встречи с моим взглядом. Мне вдруг почудилось, что я в Африке, и дом с хижинами исчезли. Я видела только буйные, как в джунглях, заросли молодняка, что поднимались за их спинами, их лица, поднятые ко мне, притихшие и растерянные. И тут я вспомнила, как сказал Сент-Клер, когда я настаивала на том, чтобы иметь абсолютный авторитет у негров:

– Думаю, вы сможете его добиться.

Отпустив их, я спустилась с крыльца и направилась через чащу, буйно заросшую бледным ароматным плющом, увившим деревья и тропинки, ведущие к домику для надсмотрщика. В нем было тихо, двери и окна закрыты, и это возмутило меня. С какой стати Таун спокойно себе спит, когда все остальные заняты делом? Или она пользуется особыми привилегиями у Сент-Клера в отличие от них?

Я настойчиво постучала в дверь и в нетерпении поджидала ответа, потом услышала какое-то движение, и затем дверь наполовину приоткрылась, и Таун с заспанными глазами выглянула ко мне:

– Да, мэм? Что вы хотите?

Я решительно объявила ей, что для нее есть работа. Ей пора подниматься. Она пристально смотрела на меня, и в ее глазах я увидела ту же враждебность, что нередко появлялась во взгляде Марго.

– Хотите, чтоб я работала, миз Сноу?

– Да. Надо помочь Марго по дому.

Она окинула меня взглядом с ног до головы.

– А хозяин Сент-Клер сказал, чтоб я заработала?

– мягко спросила она.

Я сказала, что теперь всем распоряжаюсь я. Она, как и все остальные, должна выполнять мои указания.

Она слушала меня с широко открытыми глазами. Когда я закончила, она улыбнулась мне как неразумному ребенку.

– Вы спросите у мистера Сент-Клера, хочет он, чтобы я заработала, – так же мягко проговорила она.

– Коли скажет заработать – я заработаю.

Она тихо затворила дверь перед моим носом, и я услышала, как упал крючок. Я осталась, поверженная этой улыбающейся женщиной.

Но я решила вернуться к этому вопросу потом. Теперь мне надо позавтракать и сказать Руперту, что мы с ним едем в Дэриен. Он был так взволнован, словно это большой праздник, и весь завтрак обсуждал, какие панталоны ему лучше надеть.

Мы собрались уходить как раз, когда Марго покатила Старую Мадам в столовую завтракать, и, надевая накидку, я услышала, что по лестнице спускается Сент-Клер. Я быстро надела шляпу и побежала за ним с бумагой, которую я написала ночью при свечах. В ней в официальных выражениях, какие я смогла подобрать, говорилось о том, что некто Сент-Клер Ле Гранд получил от Эстер Сноу сумму в триста долларов под шесть процентов.

Когда я подошла к нему в нижнем зале, он обернулся и облокотился на перила в своем пурпурном заплатанном халате. Несмотря на заплаты, он все равно выглядел, как настоящий джентльмен.

Я вручила ему бумагу, и он несколько презрительно посмотрел на нее.

– Вы хотите, чтобы я это подписал?

– Да, пожалуйста.

Он лениво подошел к конторке и вывел на расписке свое имя изысканным почерком, который так поразил меня еще в его письме. Затем, не говоря ни слова, вернул ее мне. Я неторопливо посмотрела, все ли сделано по форме, и убрала бумагу в сумочку.

– Мы с Рупертом отправляемся в Дэриен, – сказала я ему, – присмотреть мула и договориться о починке мельницы.

– Ну этим могу заняться я.

– Лучше я сама этим займусь. Я хочу приобрести хорошего мула за небольшую цену и договориться, чтобы ремонт рисовой мельницы обошелся недорого.

– Значит, вы думаете, я не способен заключить выгодную сделку.

– Я этого не говорю. Но я знаю, что справлюсь и сама.

Он как-то странно посмотрел на меня.

– Охотно верю. Я начинаю думать, что вы твердая женщина, Эстер Сноу.

– Не думаю, что нужна особая твердость для того, чтобы за приемлемую цену договориться о необходимых услугах.

Он продолжал пристально смотреть на меня, и в глазах его мерцал огонь, который меня смущал и был мне непонятен.

– И тем не менее некоторые так полагают.

Рассердившись, как и всегда, на его манеру переводить беседу на личности, я закуталась в накидку и сказала Руперту, что нам пора. Тут я машинально бросила взгляд на себя в зеркало в золоченой раме, что висело на стене в зале.

У меня за спиной вновь раздался его голос:

– И все же вы женщина – несмотря ни на что, должен признать это.

Мне не понравилась насмешливая интонация в его голосе, так что я ничего ему не ответила на это, а протянула мальчику руку.

– Пошли, Руперт, – сказала я. Мы вышли через парадную дверь и стали спускаться к причалу, где на баркасе нас ждал Вин.

Дэриен был совсем не таким, как в мой первый вечер, когда я приехала и ждала встречавшую меня лодку. Тогда он был пустым, а теперь негры кружили по песчаным улицам, разодевшись во все лучшее, что у них было, и двери ветхих лавок были настежь распахнуты в надежде привлечь своими дешевыми товарами – как я заметила, однако, по явно завышенным ценам – негритянские заработки.

Кроме хозяев магазинов, их помощников и парочки-другой оборванцев, белых почти не было видно.

Было там несколько мужчин в залатанных костюмах и женщин в дешевеньких ситцевых платьях, чьи бледные лица были прикрыты шляпками от солнца. Даже эти быстро делали покупки и проходили, как бы не желая смешиваться с толпой освобожденных чернокожих работяг.

Я подумала, что желающих найти себе работу не так уж мало. И когда придет время пахать и сеять, рабочих рук будет хоть отбавляй, так что, когда мы с Рупертом направлялись на Биржу свободной рабочей силы, я была настроена оптимистически. Здесь, в Дэриене, болталось столько бездействующих рук, которые были бы полезны для помощи в работе на плантации Семь Очагов. Но посещали сомнения в том, что эти мускулистые и веселые люди жаждут трудиться, так как, разгуливая по Дэриену без дела, они казались вполне довольными жизнью.

Уже на бирже мой оптимизм поубавился. Не сразу, так как Капитан Пик, маленький, похожий на кролика человечек, был сама любезность и услужливость, и я решила обращаться с ним поуважительнее, понимая, что от этого ничтожного чиновника, раздувающегося от важности, во многом зависит успех моего предприятия. Я сообщила ему, что мне нужны пятьдесят человек для работы на плантации, но что я не могу платить им ежемесячно, однако смогу содержать их до самой уборки урожая, когда буду в состоянии расплатиться с ними полностью. Он указал, с величайшим сожалением, что это против правил, установленных на бирже. Каждый негр, кроме жалованья, должен по контракту получать кров не только для себя, но и для всей своей семьи. Я настаивала, не забыв уточнить, что я сама из Новой Англии, и он несколько смягчился. Но не раньше чем я достала из сумочки банкноту и незаметно сунула ему через стол, я поняла, что убедила его. Окинув быстрым взглядом крошечный офис, он ловко спрятал деньги под стопкой бумаг и вытянул из нее же бланк для заполнения. Теперь он стал забрасывать меня вопросами. Есть ли у меня, спрашивал он, достаточно пригодное жилье для негров?

Я ответила, что домиков для этого у меня предостаточно и они будут содержаться в порядке.

Его кроличий носик снова задергался. Известно ли мне, что контракт предусматривает и выделение участка земли, где негры могут выращивать овощи для себя, и что им наряду с жильем должна быть предоставлена пища?

Я заверила мистера Пика, что в курсе. Он взял карандаш.

– Итак, где находится ваша плантация, мисс?

– Это место известно под названием Семь Очагов.

Карандаш повис в воздухе.

– Вы сказали, Семь Очагов, мисс? Это вниз по реке, где она попадает в пролив?

– Ну да.

Он нервозно пожевал свои жиденькие усики и, запинаясь, стал бормотать что-то неубедительное о том, как трудно будет подобрать людей, которых я просила.

– Но ведь их здесь болтается полным-полно. Какие могут быть трудности? – возразила я.

Он замямлил что-то в прежнем духе. Господа Ли с Батлер-айленд забирают большую часть негров; майор Мид с Кэннен-пойнт подрядил сотню негров к Пахоте. Если я зайду как-нибудь в другой раз, он попробует чем-нибудь помочь…

Я была разочарована, выходя с Рупертом из здания биржи, и вспомнила о всех своих сомнениях по поводу Семи Очагов. Озадаченный взгляд капитана парохода и изумленные глаза жены лавочника, как только я упоминала о том, что направляюсь в Семь Очагов. Теперь то же сомнение я прочитала в кроличьих глазках мистера Пика, и здравый смысл уже подсказывал мне, что дело не только в странности супруги Сент-Клера Ле Гранда. Однако я не намерена была сдаваться. Я слишком хорошо знала, что если кто-то готов платить, то он может преодолеть все препятствия.

Мы с Рупертом направились в другую часть Дэриена, где, как я узнала, проживал в своем неряшливом доме некто Том Гриббл, который мог починить рисовую мельницу. Договорившись с этим быстроглазым "белым оборванцем", я узнала также от него, что по соседству продают мула. Он даже натянул на свои выгоревшие волосы поношенную соломенную шляпу и проводил меня туда, где я успешно сторговала животное.

Занятая мыслями о том, как бы начать работы уже с понедельника, я отправилась назад в Дэриен, но тут мои раздумья прервал Руперт, который вдруг встал как вкопанный.

– Дядя Руа, – сказал он.

Я увидела одетую в коричневое фигуру верхом на пританцовывающей Сан-Фуа. Когда он заметил нас, то натянул вожжи и подъехал ближе.

Я посмотрела на Руперта, который неподвижно стоял на месте, и на лице его были написаны самые противоречивые чувства. Словно он напрягал всю свою волю, чтобы не поддаться соблазну.

– Ты что же, Руперт, – упрекнула я его, – не поздороваешься со своим дядей Руа?

– Папа сказал, что я не должен с ним разговаривать.

– Но мне твой папа таких указаний не давал, – напомнила я. – Иди – поздоровайся с дядей.

Его лицо прояснилось, и, бросив мою руку, он бросился к одетому в коричневую оленью кожу всаднику.

– Дядя Руа! – закричал он.

Руа Ле Гранд помахал мне одной рукой, а другой обнял Руперта и взъерошил ему волосы:

– Привет, малыш Руперт!

Я подошла к ним:

– Добрый день, сэр.

– Приветствую вас, Эстер Сноу. А что вы оба делаете в Дэриене? Приехали на ярмарку?

– Какую ярмарку?

– Вы разве не слышали? В Дэриене ярмарка. С каруселью.

Руперт сжал мою руку.

– О, Эстер! Давай сходим на ярмарку, – взмолился он.

– А где эта ярмарка? – спросила я.

– На большой поляне в лесу, в другой части города.

– И что же там происходит?

– Довольно убогое веселье, но не для тех, у кого вообще никаких развлечений. – Он многозначительно посмотрел на меня.

– Там, наверное, есть звери.

– Облезлая обезьяна и медведь. Да еще пара чахлых свиней.

– А что такое – как вы сказали – карусель?

Руперт приплясывал от нетерпения.

– Что такое карусель, дядя Руа?

– Новое устройство, которое кружится вот так, – показал он рукой, – пока играет музыка.

Руперт был в восторге.

– Эстер, пожалуйста, давай сходим.

Я положила руку ему на плечо.

– Скажите, сэр, это место далеко отсюда?

– Пешком далековато, но ведь есть Сан-Фуа.

– Втроем на одной лошади?

– Вы вместе с Рупертом весите не больше одного. Сан-Фуа даже не заметит, – улыбнулся он.

Я размышляла, а Руперт дергал меня за руку. Глядя на его возбужденное лицо, я подумала, что у него действительно слишком мало развлечений, Руа был прав. Я решила ехать на ярмарку.

Руа легко усадил меня на Сан-Фуа, объяснив, как повернуть седло, и оно превратилось почти в дамское сиденье. Руперт оседлал Фуа впереди меня, и лицо его сияло от предвкушения приключений. Затем Руа прыгнул на лошадь позади меня и взял вожжи в свои руки. Для этого ему пришлось обвить меня руками, но я решила, что обращать на это внимание будет излишней щепетильностью. Итак, мы поскакали по направлению к лесу.

Это было такое удовольствие, ехать по лесу. Осенние листья шуршали под копытами Сан-Фуа, и воздух был ароматным и свежим. Свистели куропатки, и с пением взмывали вверх жаворонки. Я никогда не видела такого первобытного леса, как леса в Джорджии – кипарисы, виргинский дуб и душистый лавр, все было опутано плетями смилакса, которые перебирались с одного дерева на другое и обратно.

Любуясь этой красотой, должна признаться, что все время ощущала рядом длинную смуглую руку, что держала вожжи, и запах табака, что доносился из-за моего плеча. Один раз я не удержалась – не знаю почему – и повернула голову, чтобы взглянуть на загорелое лицо у моего плеча. Глаза Руа улыбнулись моим, и его левая рука крепче сжала меня.

Не знаю, что нашло на меня, ведь я никогда не позволяла себе флиртовать и не отзывалась на пустые уловки. Напротив, я относилась с презрением к распущенным женщинам, которые увлекались этим. Но сейчас я почувствовала, что кровь прилила к щекам, как у глупой школьницы. И сердясь скорее на себя, чем на него, я выпрямилась так, чтобы избежать прикосновения его рук.

Но он ничего не сказал на это, и через некоторое время мы были уже на ярмарке, устроенной на небольшом расчищенном участке леса. Мы спешились, и, пока Руа привязывал Сан-Фуа к дереву, мы с Рупертом направились туда. Как Руа и говорил, это было довольно убогое мероприятие – выстроенные в круг безвкусно раскрашенные палатки, в центре которых находилась знаменитая карусель, которая представляла собой не что иное, как две широкие доски, сколоченные крест-накрест и вертящиеся на вращающемся в центре стержне, а на концах этих досок были устроены сиденья. Но жители Дэриена стекались туда довольно живо. Места на карусели все время были заняты, а перед одной палаткой человек пятнадцать безумно хохотали над кривляньями двух клоунов, которые пели и плясали, а в перерывах между песенками продавали микстуру от кашля.

Руперт был в восторге. И в самом деле трудно было удержаться от радостного смеха в такой чудесный день. Даже меня захватило это веселье, и я с таким же нетерпением заходила в палатки, по которым таскал нас Руа, послушать пародии на негритянские песни и подивиться на дикаря. Между представлениями мы пили розовый лимонад и ели хрустящее имбирное печенье. В тире, где за десять центов вы могли трижды попытаться подстрелить злодейски намалеванного генерала Шермана, я почувствовала укол совести, когда Руа метко послал свою пулю прямо в свирепый ярко-синий глаз, которым наградил славного солдата художник.

Но толпа одобрительно заревела.

– Так ему, – вопили они, – проклятый янки. Руа вручил мне приз, крошечный бумажный веер, расписанный цветами и птицами. Когда я убирала его в сумочку, его глаза дразняще следили за моими, ведь он заметил, как я смотрела на его выстрел в генерала Шермана.

Сумерки уже опускались на поляну и затуманили очертания леса, что подступал со всех сторон, когда мы верхом на Сан-Фуа двинулись обратно к Дэриену. Руперт, усталый, но счастливый, положил голову мне на грудь, и я вдруг заметила, что своей головой прижимаюсь к груди Руа. Я мгновенно выпрямилась, но его рука мягко притянула меня к себе назад, и его губы коснулись моего уха.

– Милая Эстер Сноу, – нежно прошептал он.

Я не отвечала. Я не могла ему возражать. Незнакомое, но сладкое чувство пронзило меня. И мне показалось, что никогда еще мне этот мир не казался таким волшебным местом. Даже Дэриен больше не был унылым блеклым городком среди белых песков, а стал сказочным городом, чьи огни манили чудесными приключениями.

Но как только он снял меня с Сан-Фуа на пристани и мои ноги коснулись земли, очарование исчезло. Дэриен вновь стал Дэриеном, а я училкой-янки, заброшенной в эту глушь в услужение к господам.

Я стеснялась встретиться с его глазами, когда он передавал мне спящего Руперта. Он сам спешился и стоял, обняв кобылу за шею.

– Доброй ночи, – сказала я, не поднимая глаз от Руперта, который буквально висел на моих юбках.

Но он еще не прощался. Вместо этого он спросил:

– Как вам живется в Семи Очагах?

Позабыв свой недавний стыд и зная, как удивит его мой ответ, я сказала:

– Неплохо. Теперь я управляю домом, землей и неграми. Сегодня я приобрела мула и наняла Тома Гриббла для починки мельницы.

Он посмотрел на меня так, будто не поверил ни одному слову.

– Управляете? – с сомнением переспросил он.

– Да. На мне лежит забота об урожае. Я постараюсь сделать все, как я считаю нужным. – Я помолчала, а когда заговорила вновь, то не смогла удержать торжества в голосе: – Вот как мне живется в Семи Очагах, сэр.

Он продолжал смотреть на меня с легкой улыбкой – странной, открытой и насмешливой, но была в ней и нежность.

– Эстер Сноу! Так вы превратились в надсмотрщика?

Я не смогла удержаться от смеха, таким растерянным стало его лицо. Но я упрямо проговорила:

– Семь Очагов снова станут приносить доход. Вот увидите.

– А вы будете носить комбинезон?

– Болотистые почвы жирные, как сливки…

– А сапоги? И кнут за поясом?

– Их будет обрабатывать множество батраков…

– И вы будете их сечь кнутом, если они станут лениться?

– Все, что нужно, – это немного денег. Купить новый плуг и починить мельницу…

Тут он расхохотался, и смех его был уже не такой веселый.

– На такие вещи вряд ли найдутся деньги, Эстер Сноу. Тогда как столы должны ломиться от угощений и вина. Без этого мы, южане, никуда. Мы помешаны на роскоши, а без необходимого мы можем обойтись.

Я нетерпеливо воскликнула, но он остановил меня поднятой рукой:

– Но я верю, что вы справитесь, Эстер. Вы решили поправить здесь дела. Много-много дней уже никто и не помышлял об этом.

– Но тот, у кого такое хозяйство, как Семь Очагов, должен работать не покладая рук.

Он пристально смотрел на меня в сгущающихся сумерках. Наконец промолвил:

– Рыба всегда гниет с головы, Эстер. Запомните это.

Сначала я не поняла, что он хочет этим сказать, а когда до меня дошло, я была раздосадована тем, что он так безответственно критикует своего брата, который несет такое бремя. Так я ему и сказала.

Он рассмеялся над моими словами горьким смехом:

– Сент несет тяжкое бремя? – Губы его искривились. – Это что-то новое!

– И никто ему не поможет, ни вы, никто другой, – продолжала я. – Его жена еще одно неразумное дитя у него на руках.

Минуту он стоял молча. Затем вскочил на Сан-Фуа и посмотрел на меня сверху вниз.

– Когда она приехала в Семь Очагов, – медленно произнес он, – на свете не было существа прелестней. – Он взял вожжи. – Будьте к ней добры, Эстер. Во всем доме у нее нет ни одного друга.

– Нет друга? – воскликнула я. – А ее муж, ребенок, свекровь – и разве вы не друг ей?

Он смотрел в сторону болот на лиловую линию горизонта.

– Да, – сказал он, – я пошел бы за ней прямо в ад, босиком. – Затем внезапно он повернул Сан-Фуа в сторону леса и скрылся в сумерках. Я осталась на пристани с Рупертом, сонно хныкающим мне в подол. И спускаясь к причалу, где в лодке нас ожидал Вин, я все раздумывала над словами Руа.




Глава VI


Уже прошла осень и наступила зима, дни стали прохладными, а те слова Руа время от времени вспоминались мне, и каждый раз я думала, что, когда будет удобный случай, я постараюсь продемонстрировать свое доброе отношение Лорели Ле Гранд. Но, прежде чем такой случай подвернулся, я поняла, что Лорели не без подозрения относится к моему присутствию в доме. Однажды, отвернувшись от шкафа с бельем, я заметила, что она стоит в дверях комнаты, в которой я работала, и не мигая смотрит на меня. И когда я объяснила, что отбираю белье, которое Марго должна починить, ее рот скривился, как мне показалось, в презрительной усмешке; и после, что бы я ни делала по дому и где бы ни работала, постоянно видела, как тонкая фигура ее маячит около.

Старая Мадам была настроена по-другому, хотя я знала, что она в курсе того, как все постепенно переходило под мое руководство. Но с ней не было проблем; прожорливая старуха, казалось, еще больше расслабилась в своей праздности, получая удовольствие от того, что в доме стало гораздо больше комфорта, которым она теперь могла наслаждаться. Но потому ли, что ей действительно нравилось, что в доме стало уютнее и она подчеркивала это, или потому, что она видела, как это настораживает невестку, но заметила, что она, ненавидя молодую женщину, изводит ее этим. Иногда их вражда, большей частью сдерживаемая молчаливым негодованием, прорывалась наружу. Часто, укладывая Руперта спать, я слышала хохот Лорели (это был безумный хохот), который доносился из гостиной в ответ на что-то сказанное ей Старой Мадам; и однажды, спускаясь по лестнице, я увидела, как мимо меня промчалась Лорели, дыша тяжело, как загнанное животное. Но, войдя в гостиную, я застала Старую Мадам неподвижно сидящей у огня, в состоянии полнейшего покоя.

– Сегодня жена моего сына совсем плоха, мадемуазель, – снизошла она до объяснения, когда я подошла к стулу за своим рукоделием. И добавила многозначительно: – Моему сыну приходится столько выносить.

Эти инциденты меня не тревожили. Я хорошо знала, в каком расстройстве пребывают нервы Лорели, чтобы осуждать Старую Мадам. Но меня беспокоило, как они действуют на Руперта, потому что я видела, что он, сам лишенный равновесия, попадал в эти стычки между двумя дамами и его буквально разрывали на части. Иногда по вечерам, когда Лорели, сильно навеселе, спускалась пообщаться с сыном и ласкала его (сразу было видно, что она его боготворит), Старая Мадам, которая большей частью не обращала на ребенка внимания, злорадно, обещая ему всякие лакомые кусочки, старалась переманить его от матери на свою сторону. Тогда Лорели, попадаясь на уловки старухи, с отчаянием, написанным на лице, прижимала Руперта к себе. Старая Мадам, словно этого она и добивалась, протягивала руки и произносила с всепрощающим спокойствием в голосе:

– Не обращай внимания, Руперт, – твоя мама сегодня не в себе, – и Руперт, обратив прищуренный, вопросительный взгляд на измученное лицо перед ним, вырывался из ее рук с криком: "Пусти меня, мама, пусти!"

Каждый день на рассвете я собирала работников и раздавала им задания, а когда они отправлялись на хлопковые и рисовые поля, я шла проверить, сделана ли вчерашняя работа. И каждое утро – или это казалось мне – я обнаруживала следы небрежности и лени. Карликовые пальмы были выкорчеваны, но свалены там же, где упали, хлопковое поле было обожжено лишь наполовину, хотя у Сея и Боя было времени достаточно для того, чтобы проделать эту работу дважды. И что больше всего меня возмущало, так это учтивое невинное выражение лиц, с которым они все выслушивали мои упреки.

Мне же они надоедали бесконечными жалобами на болезни и страдания, которые им причиняет работа, причем у каждого была своя болячка, и это являлось серьезной причиной для отказа от работы. Маум Люси страдала от болей в спине и по многу дней едва ползала по кухне, согнувшись чуть не пополам. Марго умирала от головной боли и носила на голове повязку, чтобы ее утихомирить. У Вина болели ноги. Он " 'сегда мучился нагами", а Сей и Бой, здоровые мускулистые парни, хватались за животы и тяжко стонали, как только им приходило в голову побездельничать. Тем не менее каждую субботу все они являлись в контору, которую я временно устроила в крошечной кладовке, за своим жалованьем, несмотря на то, что по болезни лодырничали не один день.

И все же дела продвигались. И когда наступил декабрь – теплый и влажный, больше похожий на апрель, – хлопковые поля были обожжены и очищены Сеем и Боем, и они приступили к очистке каналов на рисовых топях. У забора в лесу высились кипы заготовленных дров, а полки в летнем домике Марго заставила бочонками с диким медом. В кладовках у Маум Люси рядами выстроились банки яблочного и черносмородинового джема, и изготовленные Марго ароматные лавровишневые свечи были аккуратно сложены стопками рядом с кусками мыла из щелока, которое мы варили в железных котлах во дворе.

Даже их суеверия – подлинные или притворные – становились препятствием в работе. "Плохая луна" запросто могла помешать выполнению очередного задания. Жуткий крик совы означал возможную смерть, если раздавался около дома в сумерках; а когда у Маум Люси подгорал хлеб, виною этому была не ее беспечность, а какой-то враг, который "наколдовал на нее".

Я знала, что эти колдовские поверья были привезены в Америку африканскими жителями. И хотя я с легкостью отмахивалась от мрачных историй, которые рассказывала Маум Люси, я знала, что и она, и остальные негры верят в них. И когда я заставала ее за приготовлением таинственных снадобий на кухонном очаге и ехидно спрашивала, кого она собирается заколдовать на этот раз, она встречала мой взгляд холодным как лед взором и отвечала, что это лекарства, приготовленные из трав и растений, которыми она снабжала дом. Вот это, говорила она, указывая костлявым пальцем, лечит от простуд и лихорадок – отвар из древесного гриба и сассафраса; а это останавливает кровь из носу, а если вот этот порошок носить в мешочке на шее, то он убережет от кровавого поноса.

От Вина я узнала, что скорпион с красной головкой, который лежит в болотных зарослях, умеет лаять как собака. (Правда, он признался, когда я поднажала, что сам ни разу не слышал этого лая.) Еще он поведал мне, что ящерицы, снующие по саду, живут в старых пнях. Он даже называл их по именам – тех, у которых оранжевый хвост, и другие виды. Однажды он позвал меня посмотреть на хамелеона в зеленой, как листва, шкурке с белым поясом и объяснил, что в брачный период он подползает к самке и почтительно кланяется, а горло его раздувается и становится ярко-розовым.

– Показывает, какой молодец, – заключил он.

От Вина же я узнала о "жутком часе" – тот мрачный час на рассвете, когда появляются привидения. Это случается, добавил он, когда женщина в белом одеянии бродит по Мэри-де-Вандер, заламывая прозрачные руки. А когда я спросила, что за глупость ходить по трясине, он посмотрел на меня изумленными моей дерзостью глазами и рассказал, что это была "маладая мистис" и как старый муж выгнал ее в страшную грозу. И с тех самых пор, если она появляется над Мэри-де-Вандер, ломая себе руки, это значит, что кто-то утонул.

Не знаю, эта ли история навеяла на меня мысли о Лорели Ле Гранд, но я опять вспомнила о просьбе Руа быть с ней поласковее. И вот как-то вечером, когда Сент-Клера не было дома, я, уложив Руперта спать, остановилась у ее двери и постучала.

Когда я вошла, она сидела перед камином – уже почти погасшим – неподвижно, глядя на его тлеющие красные огоньки. Она обратила ко мне огромные карие глаза:

– Да, мисс Сноу?

– Если вы еще не спите, я подумала, что могла бы посидеть и поболтать с вами немного, миссис Ле Гранд.

Она беспокойно зашевелилась в кресле.

– Да, конечно. Присаживайтесь, мисс Сноу. Это сюрприз для меня.

– Я часто хотела заглянуть к вам, но не была уверена, понравится ли это вам, – колебалась я.

Она поспешно перебила меня:

– Да, вы правы. Совершенно правы. – Она отвела глаза от моих и неловко улыбнулась. – Понимаете, я часто – часто – не совсем хорошо себя чувствую.

Я поняла, что попытка оправдаться взволновала ее, и решила направить беседу в более спокойное русло. Я рассказала ей о Руперте, о том, как быстро он постигает новые знания, уверенная, что разговор о сыне заинтересует ее, но во время моего рассказа я заметила, что она лишь бессмысленно смотрит на стену за моей спиной, и, когда я остановилась, она продолжала молча сидеть и смотреть в пустоту.

Я решила поговорить на другую тему, чтобы справиться со своим недоумением. Эта женщина была слишком больна (или одурманена алкоголем), чтобы связно говорить. Поэтому я, как можно мягче, завела разговор о Семи Очагах, о том, каким странным показалось мне это место и как поразило меня своей таинственной красотой.

Она оживилась:

– Да, да, поначалу и мне оно показалось очень странным, – лихорадочно согласилась она.

– А где вы жили раньше, миссис Ле Гранд?

– В Саванне. Там был мой дом – в Саванне. У меня был такой замечательный дом, мисс Сноу. Только тетя Мари, и слуги, и я. По ночам, пытаясь заснуть, я представляю себе цветущие жасмины, что росли у нас в саду. Они были такие свежие и душистые… – Ее голос затих.

– Вы часто бываете там?

Снова эта жуткая гримаса.

– Часто? О нет. С тех пор как умерла тетушка Мари, нет. Только представьте, мисс Сноу, в моем доме теперь живут какие-то люди. Совсем чужие, я их не знаю. Я всегда мечтала о том, что мы с Рупертом вернемся туда. – Она с мольбой подняла на меня опустошенные глаза. – Теперь мы никогда не сможем туда вернуться…

Она сидела, безутешно глядя в пространство, потом вдруг встала, подошла к столу и вернулась с маленьким портретом, облеченным в позолоченную рамку, который положила мне в руку.

– Посмотрите, – сказала она, – это я в день свадьбы с Сентом. Вы не находите, что я была недурна?

Я взглянула на юную девушку с ямочками на щеках и увидела огромную разницу между ней и одичавшей женщиной, которая сейчас ждала моего ответа.

– Вы были прелестны, – сказала я ей, и действительно это было так, если миниатюра говорила правду.

Она чуть не выхватила ее из моей руки, держа перед собой, жадно вглядывалась в свое изображение, а затем проговорила своим торопливым голосом:

– Я была самой красивой в Саванне, и самой счастливой, как теперь я это поняла. Тогда я об этом и не знала. Знаете, я не была знакома с жестокостью, никогда не слышала ни одного грубого слова. Я даже не знала, что жестокость существует на свете. Меня окружали только моя тетя Мари и слуги, и по утрам, когда старый Бенбоу приносил мне шоколад, я могла лежать в постели и смотреть, как цветут за окном жасмины. – Она подняла глаза от портрета и, не мигая, посмотрела куда-то вдаль. – Когда мы с Рупертом вернемся туда, я снова буду счастлива, правда?

Я заверила ее в том, что это правда, как утешают несчастного ребенка, и попыталась отвлечь ее от мыслей о прошлом, заговорив о другом. Как насчет Рождества, спросила я. Устраивать ли елку для негров – приготовить ли подарки для малышей Таун? Она должна посоветовать мне, ведь в здешних краях все эти вопросы решаются по-своему.

Но снова она не слышала меня. Мне стало неприятно, когда я заметила, что в глазах ее блеснул какой-то огонь. В них появилось что-то коварное, граничащее с безумием, от чего я быстро встала и собралась уходить. Но ее худая рука вытянулась и поймала меня за юбку.

– Мисс Сноу…

– Да, миссис Ле Гранд…

– Почему вы не уезжаете?.. – Уехать? – переспросила я.

– Да.

– Но… – начала было я.

Но ее торопливый голос перебил меня:

– Вы знаете, что дела здесь плохи. Знаете, что с тех пор, как вы приехали, они стали еще хуже. Вы сами сказали, что это мрачное место. Тогда почему вы не уезжаете – пока не поздно?

Я смотрела в лихорадочно блестевшие глаза, обращенные ко мне, и не могла подавить чувства отвращения, которое охватывает каждого, кто сталкивается с чем-то ненормальным. Однако я почувствовала и жалость и как можно ласковее заговорила с ней:

– Вы устали, миссис Ле Гранд. Мы поговорим об этом в другой раз. А сейчас вам лучше лечь и отдохнуть.

Но она не шевельнулась и продолжала цепко держаться за мою юбку.

– Только не говорите, что считаете меня сумасшедшей, – медленно произнесла она, и улыбка искривила ее губы. – Или что вам непонятно, в чем дело. Вы все прекрасно понимаете, не так ли, и вы не верите в мое безумие, так ведь?

– В другой раз, – начала я и попыталась уйти, но она не отпускала мое платье.

– Когда я была молодой, – повторяла она монотонно, – и приехала в этот дом, никто не дал мне добрый совет, какой я пытаюсь сейчас дать вам, – бежать отсюда. И я осталась. И я была втянута во все мерзости, что здесь творятся, – и теперь не убежать. И я сама теперь стала частью этих мерзостей. – Ее рука крепче ухватилась за меня. – Ведь вы уедете? – внезапно ее голос стал мягким и умоляющим.

– Вы больны – вы должны показаться врачу, – сказала я.

Прежде чем я успела что-то добавить, она отпустила мой подол и, откинув голову, сказала еле слышно:

– Показаться врачу, чтобы Сент смог объявить меня сумасшедшей? – Она быстро поднялась, подошла к двери и широко распахнула ее. – Я вижу, вы такая же, как все они. Вы сильная, но не настолько, чтобы побороть зло, что обитает в Семи Очагах. Доброй ночи, мисс Сноу.

У себя в комнате, как я ни старалась, не могла отделаться от ее сломленного образа. Я решила, что в следующий раз, когда увижу Руа, скажу ему, как пыталась по его совету по-доброму отнестись к его невестке; но также скажу, что ее состояние уже не позволяет ей отозваться на такую доброту.

Но первый, с кем я заговорила о Лорели, оказался не Руа. Встретиться с ним мне предстояло еще не скоро. И случилось так, что вместо него мне пришлось поговорить с ее мужем.

День или два спустя, когда я подметала старые листья, которые осенью засыпали дорожку от причала к дому, я увидела плывущий по каналу баркас, которым управлял Вин. И, продолжая свою работу, я наблюдала, как Сент-Клер, сойдя на берег, со скучающим видом идет по дорожке. Когда он подошел ко мне, то остановился и окинул меня насмешливо-удивленным взглядом, которым всегда смотрел на мои "занятия". Этот взгляд да его безупречно элегантный вид мгновенно напомнили мне о моих запыленных ботинках и обо всей моей запачканной одежде.

– Вы когда-нибудь отдыхаете от своей злосчастной работы?

– Дорожки должны быть чистыми, – ответила я и почувствовала, что покраснела, поняв, как педантично прозвучали мои слова.

– Они много лет обходились и без этого.

Я сдержала порыв сказать, что и вся усадьба много лет обходилась без уборки и лежала в грязи, но ничего не сказала. Вместо этого я отодвинулась со своими граблями, чтобы дать ему пройти.

– Но если, – продолжал он, – это так важно для спокойствия вашей души, почему бы не оставить эту работу для Вина?

– Вину сегодня надо было ехать в Дэриен встречать вас.

– Если я помешал вам утолять свою страсть к хозяйственным делам, – ленивый голос его был проникнут сарказмом, – то прошу прощения.

– Это неважно.

Облокотившись на грабли, я смотрела ему вслед – и вдруг, повинуясь неожиданному импульсу, позвала его:

– Мистер Ле Гранд, подождите, пожалуйста.

Он остановился и подождал, пока я с граблями в руках не подошла к нему.

– Да? – сказал он.

– Я хотела бы поговорить с вами о вашей… о вашей жене.

– А что такое?

Минуту я стояла, подбирая нужные слова, которые помогли бы мне сказать то, что я хотела, ведь я знала, что человеческая натура способна довольно легко мириться и с большими несчастьями, чем душевная болезнь близкого человека. Но пока я собиралась с мыслями, он нетерпеливо подгонял меня:

– Ну так что же, мисс Сноу?

– Мне кажется, вашей жене нужен врач.

– Разве миссис Ле Гранд больна? – протянул он.

– А разве нет? – серьезно спросила я. Я знала, что он припишет все ее пьянству. – Это, конечно, имеет место, но вам не приходило в голову, что ее рассудок?..

– Рассудок? – Что-то зажглось в его глазах и тут же погасло, и он снова неподвижно смотрел на меня. Затем он медленно спросил: – Вы хотите сказать, что она безумна?

– Во всяком случае, нормальной ее назвать нельзя.

– А что именно навело вас на эту мысль?

Я вспомнила тонкую руку Лорели, уцепившуюся за мою юбку, услышала ее умоляющий голос. Но я не стала упоминать об этом, а голос Сент-Клера снова подгонял меня:

– Вы что-то заметили?

– Мне кажется, она нуждается в лечении – ведь есть такие места, где могут помочь и излечивают такие болезни. – И тихо добавила: – Надо подумать о Руперте.

Он продолжал стоять передо мной, и в глазах его не было и следа хоть какого-нибудь выражения. Наконец он промолвил:

– Возможно, вы и правы. Сегодня же поговорю с миссис Ле Гранд о консультации с врачом.

Казалось, ничто не потревожило его с того момента, как он сошел на причал, и он преспокойно направился к дому, а я вернулась к своей работе. Но, продолжая сгребать листья, я все думала о Лорели Ле Гранд и спрашивала себя, права ли я была, сказав ее мужу о своих подозрениях, может быть, я слишком сурово судила о ее эмоциональной неустойчивости, которая могла быть вызвана какой-нибудь другой болезнью?

Но в тот вечер, слушая ее рыдания, я решила, что поступила верно. Без сомнения, она плакала оттого, что муж посоветовал ей обратиться к врачу, конечно же, только безумная женщина могла так безутешно убиваться по такому незначительному поводу.

Что бы ни сказал Сент-Клер своей жене, результаты не замедлили появиться. Уже на следующий же день в сопровождении Марго она отправилась в Саванну. В полдень она спустилась к обеду, одетая в дорожное платье, и ее пикантная внешность еще не полностью утратила прежнее очарование, несмотря на изнуренное лицо и отчаяние в глазах. Когда я наполняла тарелку Руперта, то поймала на себе ее пристальный взгляд; вдруг ее голос прервал болтовню Руперта:

– Руперт совсем не худенький. Он очень хорошо ест – вам не кажется, мисс Сноу?

– Руперт выглядит значительно лучше, миссис Ле Гранд, – спокойно отвечала я, – с тех пор как стал соблюдать режим.

Она возбужденно закивала, соглашаясь:

– Да, да – режим. – Она выжала улыбку. – Некоторые матери так плохо заботятся о своих детях – правда, мисс Сноу?

– Я думаю, дело не в этом, миссис Ле Гранд. Но, правда, бывает так, что матери слишком балуют своих детей, что только вредит им.

Она закрыла лицо рукой.

– Да, да. – Она говорила почти шепотом. – Я плохая мать, но я не могу покончить с этим – не могу покончить.

Старая Мадам с другого конца стола наблюдала за убитой горем женщиной со злорадным торжеством.

– Последи за собой, Лорели, – посоветовала она таким же тоном, каким дразнила ребенка. – Руперт не должен видеть тебя в таком состоянии.

Через неделю после дня Благодарения я поехала в Дэриен, узнать у кроликоподобного капитана Пика на Бирже свободной рабочей силы, как обстоят дела с работниками для меня. Ведь уже подошло время перепахать землю на хлопковом поле, чтобы она полежала под паром перед севом, и рисовые поля надо было вспахать и обработать, наполнить каналы, нарастить вверх берега от аллигаторов, которые иногда спускались сюда. Ох! Работы было хоть отбавляй.

В Дэриене я обнаружила, что капитан Пик славно постарался для меня. Он – о чем с удовольствием сообщил мне – подобрал пятьдесят здоровых крепких работников, половину из которых составляли члены семей, а половину – сами мужчины. Им, как указал он, должно быть предоставлено жилье до конца уборки урожая, небольшой участок под огороды и хлев для скотины, если я позволю. Последнее необязательно. Особенно он был доволен тем, что уговорил в качестве старшего некоего Шема. У него есть голова на плечах, у этого Шема, и он умеет управляться с этим народом, что избавит меня от многих неприятностей, заметил капитан.

На листочке бумаги он вывел сумму, в какую все это обойдется, и когда я увидела ее, то мне стало нехорошо. Я не сдержалась от изумления, хотя Сент-Клер в свое время твердо пообещал достать денег. Но об этом я умолчала, свернула листок, убрала его в сумочку и спокойно заверила его, что к пятнадцатому января в Семи Очагах все будет готово к прибытию негров. В то же время решила, что непременно должна поговорить с Сент-Клером и напомнить ему о деньгах, которые он обещал.

В тот же день я бросила всех жителей Семи Очагов, включая Маум Люси и Марго, на подготовку хижин для новых рабочих. Надо было набить матрасы свежей соломой, стены побелить и добела отскрести полы. Я даже раскошелилась из своих запасов на покупку нового ситца для занавесок на окна. На расчищенной перед хижинами площадке, где земля была утоптана до блеска, я велела Сею и Бою отремонтировать кирпичную печь, где кухарка сможет готовить своей команде пищу, и оставила там запасы гороха, соленой свинины, крупы и патоки. Это, как сказал капитан Пик, составляло основную еду негров.

Но, раздавая приказания и наблюдая за их выполнением, я не переставала думать о Сент-Клере и деньгах и с нетерпением ожидала его возвращения из Саванны. У меня была смутная надежда на то, что он достанет деньги в банке. Капитан Пик сообщил мне, что многие плантаторы делали так, начиная все заново, и я понимала, что такие сделки требуют времени. Всем моим надеждам пришел бы конец, если бы что-то было неладно и деньги в конце концов не появились бы вовремя. Пропали бы не только все мои сбережения, но и усилия, и планам моим не суждено было бы сбыться. А Семь Очагов еще целый год простояли бы бесплодными и пустыми.

Но дни шли, а Сент-Клер не возвращался. Каждое утро, когда я просыпалась, первая мысль, что возникала в моем сознании, была: "Может быть, он приедет сегодня", и каждый вечер моей последней мыслью была: "Может быть, он приедет завтра' . Но проходил день за днем, а его все не было.

В пятницу погода переменилась. Когда я, как обычно в пять часов утра, спустилась на кухню, Маум Люси, выгребая сажу из печи, объявила:

– Кроншнепы прилетели в нашу глушь – значит, днем будет гроза.

И когда я спросила ее, что она имеет в виду, она объяснила, что, когда идет большая буря с моря, птицы, спасаясь, залетают в леса. Я решила, что, это одна из ее суеверных сказок, и не обратила на нее внимания, но когда я вышла на задний двор собирать негров, то увидела что огромные стаи птиц кружат над нашим лесом. Солнце, светившее ясно с самого дня Благодарения, уступило место быстроходным тучам.

Пролив же больше не отливал гладкой шафрановой поверхностью, а стал похож на огромную волнообразно извивающуюся змею.

За завтраком Руперт болтал только о шторме. Когда он начинается, то дождь льет беспрерывно, сказал он, вода поднимается и мы даже не можем попасть в Дэриен. Иногда волны достигают такой высоты, что кажется, будто огромная стена воды падает прямо на нас. И папа как-то сказал, что рано или поздно она затопит Семь Очагов. И всегда во время шторма кто-нибудь тонет; если у кого-то хватит ума выйти на лодке, то – раз! – и она непременно перевернется.

День начался, но темнота так и не рассеялась. В полдень Марго пришлось зажечь свечи, но они лишь осветили дом сумеречным светом. Старая Мадам, сидя у камина, останавливала меня при каждом удобном случае, ей тоже очень хотелось поговорить о большой буре и вспомнить тот год, когда потонул пароход "Пуласки". Наконец я больше не смогла выдержать, набросила на плечи шаль и, выскочив из дома, решительно направилась к рисовой мельнице, чтобы проверить, закрыта ли она и не погубит ли ее надвигающаяся гроза. Это было бы слишком жестоко, если бы только что отремонтированная машина была бы разрушена, еще до того, как заработать.

Когда я закрывала окна на мельнице, начался дождь, сначала о землю зашлепали огромные капли, но вскоре начался настоящий ливень. Он обрушился на землю с неистовой силой. И, стоя в дверях мельницы, я наблюдала, как воды Пролива яростно вздымаются, словно хотят выплеснуться на землю, где ветер во все стороны раскачивал ветви деревьев, будто старался разорвать их в клочья.

Но во мне не было страха. Напротив, ветер и ливень только возбуждали меня. Сколько раз я наблюдала за штормами на моем родном побережье Новой Англии, подставляя лицо под холодные соленые брызги. И когда стало ясно, что ливень и не думает прекращаться и, даже наоборот, усиливается, я решила, что мне ничего не остается, как пробираться к дому сквозь него. Тщательно заперев двери мельницы, я зашагала по земле, едва различая ее под покровом воды.

Пригнув голову, чтобы было легче преодолеть сплошную водяную стену, я с трудом пробиралась вперед, так как ветер взметал до колен мои юбки и останавливал меня на каждом шагу. Я уже промокла до нитки. Поэтому я не без радости увидела вдруг возле себя морду Сан-Фуа. Руа протянул мне руку.

– Влезайте скорее, – сказал он и подставил мне свою обутую в сапог ногу, чтобы я воспользовалась ею как стременем.

Он усадил меня в седло перед собой и, обвив мою талию руками, пустил Сан-Фуа по колючим от ростков полям. Но я увидела, что мы направляемся не к Семи Очагам, а совсем в другую сторону. Я повернулась и посмотрела на него.

– Семь Очагов вон там, – показала я ему.

Он рассмеялся – и вдруг нагнулся и нагло поцеловал меня в губы. Я ахнула и отвернулась, чтобы он не увидел, как краска заливает мои щеки.

– Куда мы едем? – спросила я.

– Ко мне. Вы ведь еще не видели, где я живу, не так ли?

– Я думала, вы живете в норе вместе с лисами. И вы должны извиниться, сэр.

– За что?

– Я не та женщина, что позволяет всяким целовать себя, – сказала я резко.

– Я не всякий, и я не извиняюсь. Это был чудесный поцелуй, хотя и мокрый.

Сказав еще что-нибудь, я только выглядела бы смешной в его глазах. Я, которая смело могла говорить с Сент-Клером, онемела от одного поцелуя!

Мы миновали открытую местность и нырнули в лес, который раньше я видела только из Семи Очагов на горизонте. Меня всегда занимало, что же там, за этой стеной леса, и вот теперь я увидела, что это мрачное и темное место, где стонут терзаемые ветром сосны, и что узкая тропа, по которой осторожно пробиралась Сан-Фуа, привела нас к берегам, покрытым черной, как смола, грязью. Я вдруг вспомнила.

– Это и есть Черный Берег? – спросила я.

– Он самый.

– Это здесь живут аллигаторы?

Он ответил, что аллигаторы здесь не живут, но это место – своего рода перекресток на их пути из ручья к реке. И когда мы переезжали бурный в этот час ручей по временному бревенчатому мосту, он рассказал, как однажды видел тут драку между двумя аллигаторами и как они расплескивали хвостами черную грязь на пятьдесят ярдов вокруг, а от их рева земля сотрясалась за много миль отсюда.

– Значит, вы живете здесь вместе с аллигаторами? – ехидно спросила я.

– Вы сейчас увидите, где я живу, – ответил он.

И вскоре мы были на месте, у старого строения из земляного цемента, которое служило раньше помещением для карет и лошадей. Оно стояло на расчищенной на несколько акров поляне, которая когда-то возделывалась, но со всех сторон ее окружал лес. И когда мы спешились, я огляделась с интересом большим, чем старалась показать.

– Это ваша земля? – спросила я.

Его лицо помрачнело.

– У меня нет земли, – бросил он в ответ. – Это плантация Континю. Здесь теперь никто не живет, – он рассмеялся, – кроме привидений.

– Не то ли привидение обитает здесь, что бродит по трясине Мэри-де-Вандер?

Он искоса взглянул на меня:

– Кто рассказал вам об этом?

– Вин. Эту и еще много разных историй. Я никогда не слышала столько рассказов о неверных женах – может, здесь климат такой? – с притворной наивностью спросила я.

Наклонившись, он подобрал камень и зашвырнул его в поле.

– Муж-южанин – это тиран, – обыденным голосом произнес он. – Ему надо принадлежать целиком и полностью. Он никогда не позволит жене иметь мнение, отличное от его собственного. Неудивительно, что жены бунтуют по-своему. Но послушайте, Эстер, что мы стоим под дождем? В моем камине отличный огонь.

Открыв дверь, которая находилась прямо на земле, он провел меня вверх по узким ступеням мимо помещения, предназначавшегося для конюшни, теперь пустого, но еще сохранившего запах кожи и сена. На верху лестницы он открыл другую дверь, и я оказалась в длинной низкой комнате с двускатной крышей. В камине горело бревно.

Он взял мою мокрую шаль и развесил ее на стуле у огня…

– Правда же, здесь получше, чем в Семи Очагах, Эстер?

Я не ответила, но нашла это место довольно приятным. На балках, подпирающих потолок, он развесил свои трофеи – лисьи хвосты, оленьи рога и даже свирепую голову медведя. Тут почти не было мебели – только узкая кровать, один-два стула и срубленное вручную сиденье возле камина. Но все было чисто, а на полках в углу хранились продукты и кухонная утварь.

– Вы сами себе готовите? – удивилась я.

Он весело согласился.

– Сядьте здесь, Эстер, – скомандовал он, – и я приготовлю вам такой кофе, какого вы никогда не пробовали. По крайней мере во всей Джорджии.

Я села на сиденье. Он ловко приготовил кофе и поставил его на огонь, затем снял с полки чашки и поставил на каменный выступ у огня, чтобы они подогрелись.

– Вы бы удивились, если бы попробовали, какой обед я могу приготовить на одной только сковороде, – смеялся он. Однако, вспомнив о пустых комнатах в Семи Очагах и вечно ломящийся от обильной пищи стол, я не переставала удивляться, почему он выбрал такой скромный образ жизни, когда у него есть возможность жить по-другому.

– Почему вы живете здесь, вот так, Руа?

Он разлил кофе в чашки и добавил горячего молока из кувшинчика.

– Потому что мне это больше нравится. Вот, Эстер, – попробуйте. А я расскажу вам мой секрет приготовления кофе.

– Но ведь это странно, что вы предпочитает жить здесь, когда могли бы поселиться в Семи Очагах, – настаивала я.

Он задумчиво помешивал кофе:

– Я не люблю Семи Очагов. Я бы ни за что не стал там жить.

– Но Руперт говорил, что когда-то вы жили именно там.

– Верно.

– Тогда почему же?

Он продолжал мешать свой кофе и не отвечал мне.

– Вы поссорились с братом?

Он коротко рассмеялся:

– Я всю жизнь только и делал, что ссорился с ним.

– И поэтому теперь вы живете здесь?

Он быстро выпил кофе, затем встал, чтобы поставить свою чашку на каминную полку.

– Эстер…

– Да?

– Вам известно, что мы с Сентом не настоящие братья? А только наполовину. У нас один отец, но разные матери. Моя мать была дочерью бедного фермера, Она умерла, когда я родился.

Я медленно проговорила:

– Но ведь вы жили в Семи Очагах, не так ли, Руа?

– Да, – быстро ответил он. – Сначала меня растила моя бабушка, а когда она умерла, мой отец взял меня к себе. Я вырос в таких же условиях, как и Сент. Пока был жив отец, это был и мой дом.

Я молча смотрела на него, думая, что, по крайней мере по этому поводу, Флора Мак-Крэкин была информирована верно. Руа был незаконным сыном Пьера Ле Гранда. И, сидя напротив меня у камина, он, хотя и был сыном дочки бедного фермера, выглядел так же импозантно, как его брат.

Но он вдруг оставил серьезный тон и строгое выражение лица, словно снял шляпу с головы, и пересел на сиденье рядом со мной.

– Не оттого ли, что вы такая любопытная, вы мне и нравитесь? – развязно спросил он.

Но меня не так просто сбить с мысли.

– Скажите, почему вы покинули Семь Очагов?

Он откинулся, протянул ноги в сапогах к огню и нехотя ответил:

– После нашего поражения, когда я вернулся с войны, там все изменилось…

– Вы имеете в виду, что больше уже не было ни денег, ни рабов?

Он пристально смотрел на меня, и его глаза насмешливо блеснули. Затем рассмеялся, словно его что-то очень развеселило, но тут же стал снова серьезным.

– Ну хорошо, Эстер, давайте считать, что – ни денег, ни рабов. А теперь, ради бога, забудем о делах. И поговорим о… ваших губах, например. Вам когда-нибудь говорили, как они прелестны?

– Не валяйте дурака! – Я напряженно выпрямилась.

– Или что ваши брови взлетают, как крылья?

– Что за вздор вы несете, – начала я, но запнулась, так как его руки обняли меня. Он притянул меня к себе так близко, что я почувствовала, как его тело прижимается к моему. Я руками уперлась в его грудь и попыталась освободиться, но он схватил обе мои руки и зажал их в одной своей. Я вдруг почувствовала, что больше не хочу сопротивляться. Его рот прижался к моему, крепко и больно. Меня накрыло волной такого чувства, что показалось, будто весь мир улетел куда-то. Я не хотела больше ничего, кроме того, чтобы его тело было как можно ближе и его губы – тоже, столько сладости было даже в том, что они причиняли мне боль. Я никогда в жизни не испытывала ничего подобного, даже не представляла себе, что во мне живет такое волшебное чувство, что заставляет забыть и о времени, и обо всем на свете.

Только когда его руки стали нащупывать пуговицы на моем корсаже, а пальцы прижались к груди, разум мой прояснился, и холодная волна смыла с меня тот волшебный туман. Я со всей силой оттолкнула его от себя.

– Нет, нет! – крикнула я.

Он отпустил меня так быстро, что я чуть не упала с сиденья, и, вскочив на ноги, он торопливо подошел к стулу, на котором висела моя шаль.

– Пойдемте, – сказал он резко и бросил шаль мне на плечи. – Я отвезу вас обратно.

Я спустилась вслед за ним по ступенькам и позволила ему подсадить меня на лошадь, но когда он вскочил в седло позади меня и обнял, я отпрянула, потому что мне было неописуемо стыдно вспомнить, как в этой убогой комнате я чуть не потеряла осторожность из-за этого незаконнорожденного сына фермерской дочки.

Я сидела насторожившись и смотрела на тропинку впереди.

Но он только тихо рассмеялся и притянул меня поближе. Затем его шепот раздался у самого моего уха:

– Я так долго ждал вас.

Его голос снова рассердил меня. Такая любовь не входила в мои планы – я должна довести это до его сознания.

– Ни за что не забуду, – проговорила я и не узнала своего голоса, так холодно и с такой ненавистью он прозвучал, – что, как только я оказалась у вас в гостях, вы не преминули воспользоваться этим.

– Потому что я вас поцеловал?

– Да.

Он промолчал, и мы двинулись под дождем. Когда он наконец заговорил, его голос был таким же холодным и враждебным, как мой:

– Значит, вы "добропорядочная" леди – а, Эстер?

Я смотрела сквозь дождь, пытаясь разглядеть впереди, скоро ли та поляна, где он должен оставить меня. Он заговорил снова, на этот раз спокойно:

– Теперь мне кажется, что вы мне совсем не нравитесь, Эстер, раз видите злой умысел там, где его нет.

– Приехали, – едва смогла выговорить я, так как поняла, что не хочу ничего, кроме как вернуться в его объятия, к его губам.

Он остановил Сан-Фуа, и я соскользнула на землю, затем повернулась и посмотрела ему в лицо.

– Нравлюсь я вам или нет, – бросила я ему, – мне совершенно неважно. Но запомните раз и навсегда: я приличная девушка.

Он рассмеялся мне в глаза:

– Ну и упивайтесь своими приличиями, Эстер, – хотя, говорят, в любви от них мало радости. И насколько я помню, Эстер, я сказал, что вы мне не нравитесь, но не сказал, что не люблю. А я люблю вас – такой, какая вы есть!

Прежде чем я что-то сообразила, он развернул Сан-Фуа и галопом помчался в сторону леса. А я, кутаясь в шаль, стала пробираться сквозь дождь и грязь к Семи Очагам.




Глава VII


Когда я входила в дом через черный ход, то услышала, что хлопнула парадная дверь. Заглянув в темноту зала, я увидела, что по лестнице поднимается Сент-Клер. Наконец-то он приехал. Решив не откладывать разговора с ним, я направилась на кухню. Пусть доберется до своей башни, я последую туда за ним с бутылкой, которая скорее расположит его ко мне.

Пройдя через заднее крыльцо, куда дождь заносился порывами ветра, я очутилась на кухне. Вин, который и привез Сент-Клера из Дэриена, стоял у камина, согревая руки. Около него увивались Маум Люси и Марго и, широко раскрыв глаза, внимали его шепоту.

При моем появлении Вин поспешно переменил тему и стал рассказывать о своей опасной поездке по Проливу.

– Вода так и бурлит, – говорил он. – К ночи лодка может потонуть.

Я видела, что он притворяется, и не дала себя провести.

– Поэтому вы и выглядите так, будто встретили привидение? – резко спросила я.

Нахальные глазки Марго вспыхнули, а Маум Люси недовольно поджала губы. Она проговорила развязным тоном:

– А мы как раз и говорили о привидении.

– Что, снова женщина в белом?

Маум Люси медленно произнесла:

– Прошлой ночью она появилась снова.

– И, конечно, бродила по трясине Мэри-де-Вандер?

– Да, мэм.

Я рассмеялась – но тут же остановилась и велела Вину принести из подвала бренди.

– А потом переоденься во что-нибудь сухое, иначе это именно твое привидение будет бродить по Мэри-де-Вандер.

Я сидела у камина в ожидании бренди, пока Марго сновала из кухни в столовую, накрывая ужин. Глаза ее злобно светились, как тлеющие угольки, и во всех ее движениях сквозило недовольство. А Маум Люси продолжала торчать у печи, неподвижно глядя на огонь, забыв об ужине.

Я упрекнула ее:

– Хватит мечтать о привидениях, займись ужином. Неужели ты не понимаешь, что никаких привидений не существует?

Она стояла не шелохнувшись и проговорила нараспев:

– Человек видит то, что видят все. – Она произнесла это зловеще, словно заклинание.

– Неужели ты видела ее?

– Нет, мэм, – не в этот раз. Я ее видала – но не в этот раз.

– Тогда кто же ее увидел – и когда?

– Таун. Таун видела ее. Прошлой ночью ее посетил призрак – это была заколдованная женщина.

– Таун! – Я вспыхнула от гнева и почти прошипела имя этой бездельницы, которая не нашла занятия получше, чем болтать о привидениях и призраках. Когда буду говорить с Сент-Клером, решу вопрос с Таун раз и навсегда.

Я нашла его в башенной комнате уже переодетым в заплатанный халат, разбирающим какие-то бумаги, что лежали перед ним на карточном столике лицо его было еще холоднее, чем всегда, если только это возможно. Я прочитала заголовки бумаг: Жан Пуатье – Столовые Деликатесы; Николас – Марочные Вина. Я догадалась, что сегодня был день платежей.

Он даже не взглянул на меня, когда я вошла, так что я, не говоря ни слова, открыла бренди и налила ему. Он взял стакан и лениво отхлебнул из него, другой рукой продолжая разбирать счета. Наконец он поднял глаза:

– Вы что-то хотели?

– Да.

– Слушаю.

– Я договорилась в Дэриене о рабочих, они прибудут пятнадцатого января. У вас будут деньги к этому времени?

Его бледные глаза встретились с моими и пристально уставились на меня, но он так долго ничего не отвечал, что меня это начало раздражать.

– Вы понимаете, что мне надо знать это сейчас, – решительно сказала я. – Вам удалось договориться о деньгах?

Он вдруг поднялся и подошел к камину, но продолжал смотреть на меня. Я заметила, что зрачки его глаз, обычно скрытые веками, были бледно-серого цвета, окруженные черным ободком.

Он сказал, все так же тихо:

– Я же сказал, у меня есть деньги. Сколько понадобится?

Я все объяснила ему и не могла скрыть своего удовольствия от того, какую удачную сделку заключила с капитаном Пиком.

– Так что видите, – закончила я, – мне придется только содержать их, кормить и выделять деньги на мелкие расходы, которые потом будут вычтены из полного жалованья.

– Когда надо будет расплачиваться с ними?

– После продажи урожая.

Он минуту стоял на месте, затем подошел и постоял перед высоким окном, глядя на штормовую ночь. Затем вдруг, словно решившись на что-то, подошел к резному шкафчику, открыл один из ящиков и достал оттуда пачку банкнот. Какое-то время он стоял и смотрел на них, трогая их белыми пальцами нежно, почти влюбленно. Потом подошел ко мне.

– Мне удалось, – криво усмехнувшись, сказал он, – всеми правдами и неправдами добыть пять тысяч долларов. Вы сможете обойтись ими?

Подавив разочарование, поскольку этой суммы было явно недостаточно, я стала быстро подсчитывать в уме. Содержание новых работников. Их будет полсотни, которую надо кормить и одевать, надо купить быков, и плуги, и мотыги, и прочие инструменты для работы. И добавить к этому мелкие текущие расходы на домашнее хозяйство. В первое мгновение мысленно я отшатнулась, представив, какая непосильная задача встанет передо мной, и чуть было уже не проговорила, как мала эта сумма. Но в следующую секунду я поняла, что справлюсь – должна. Придется считать каждый кусок и глоток, заставлять работать каждый доллар за двоих, но награда стоит того, чтобы за нее побороться.

Пока я с бешеной скоростью обдумывала все это, неподвижная фигура стояла возле меня, ожидая ответа. Теперь я подняла глаза и встретилась с ним взглядом:

– Да, я смогу сделать это.

Не говоря больше ни слова, он протянул мне пачку зеленых бумажек. Когда я взяла их, то заметила, что он, как обычно подавив зевоту, сказал безразличным тоном, словно это не имело особого значения:

– Вам лучше завтра же положить их в Дэриенский банк. Ну, теперь все?

– Да, все.

Я направилась к дверям, но, вспомнив о Таун, вернулась:

– Нет, есть еще одна проблема.

Он уже снова сидел за карточным столом, и неоплаченные счета бесшумно скользили у него между пальцев.

– Что же?

– Это касается Таун.

Его пальцы, перебирающие чеки, вдруг замерли.

– Она отказывается работать, пока не получит указаний от вас. Вы, конечно, понимаете, что такое непослушание подрывает мой авторитет среди остальных. Вот я и хочу, чтобы вы велели ей подчиняться общим правилам.

Он медленно произнес:

– Таун оставьте в покое.

– Но почему она должна бездельничать, когда все работают? Она живет за ваш счет – она и ее дети.

– В Семи Очагах есть вещи, которых вам не изменить, Эстер.

– …и Таун одна из них?

– …Таун одна из них.

– Тогда скажите – почему.

Он приподнял веки и искоса взглянул на меня.

– Вам, должно быть, известно, что у меня есть младший брат. Он не живет здесь теперь, но когда-то жил. Он был молод почти не видел женщин. Ну а Таун как раз была здесь…

И тогда я поняла, поняла эти дерзкие взгляды Марго, поджатые губы Маум Люси, смешки Вина. Сент-Клер снова заговорил:

– Теперь вы знаете, почему Таун надо оставить в покое, и она, и ее щенки должны быть одеты и накормлены.

Я выдавила сквозь стиснутые зубы:

– Да, теперь я понимаю.

Я ушла и занялась своими делами, а холодный узел в груди давил мне на сердце как камень. Весь мир перевернулся и стал гадким и горьким, когда я узнала, что любовник Таун – отец ее двух смуглых малышей – обнимал, целовал меня, но настоящих чувств ко мне у него не было.

В пять часов я поднялась к себе умыться и переодеться в зеленое шелковое платье к ужину, но, проходя мимо двери Лорели, услышала безутешные рыдания. Мне показалось, что в них слышалось отчаяние. Но я отлично понимала, в чем дело. На протяжении всего этого темного долгого дня Марго носила сюда бренди, и обед Лорели вернулся нетронутым. Теперь я подумала, презрительно поморщившись, что у нее началась пьяная истерика.

Но рыдания продолжались, а я вдруг вспомнила, что сейчас мимо этой двери на ужин пойдет Руперт, и, решительно шагнув к двери, толкнула ее.

Я не ожидала увидеть того, что открылось мне, и, смущенная, остановилась на пороге. Лорели лежала на кровати – съежившаяся фигурка, – сотрясалась в рыданиях, как ребенок, который, устав от слез, уже не может больше плакать, но не может и успокоиться; а у камина, со своим обычным невозмутимым видом, стоял Сент-Клер.

Я быстро проговорила:

– Прошу прощения – я не хотела мешать. Просто я подумала, что миссис Ле Гранд плохо.

Я собиралась повернуться и уйти, но Лорели вдруг села на кровати и повернулась всем своим худеньким телом ко мне.

– Простите, простите, что потревожила вас, мисс Сноу.

– Могу я чем-нибудь помочь вам, миссис Ле Гранд?

Ее широко раскрытые глаза невидящим взором устремились к мужу, затем обратно ко мне.

– Нет-нет, – запиналась она, – только, – она наклонилась вперед, и ее голос упал до шепота, – только одного я хочу, чтобы меня оставили в покое…

Я взглянула на высокую бесстрастную фигуру у камина. Он смотрел на свою жену все так же презрительно, и, понимая, что в этой сцене для меня роли нет, я вышла и закрыла за собой дверь; но он вышел почти сразу же вслед за мной. Лицо его, когда он выходил из комнаты, было зрелищем не из приятных.

Тем не менее, когда Старая Мадам, Руперт и я сидели за ужином, я подумала, что нельзя судить Сент-Клера слишком строго. Возвращаться домой и видеть свою жену нетрезвой и растрепанной, к сценам, которые могут вывести из себя менее терпеливого джентльмена, – такого мужа можно даже пожалеть, ведь он не осуждает жену за такое поведение, хотя, решила я, Лорели уже поздно осуждать за что-либо.

Она вошла, когда Марго уже подавала десерт, была одета по-прежнему в халат, а ее прекрасные волосы были заколоты кое-как. Из-за Руперта мне было неловко, что она может что-то ненужное сказать или сделать. Но я напрасно тревожилась. Она сидела, уставившись с бессмысленной улыбкой на стены, то и дело усмехаясь себе, словно ей было известно нечто такое, от чего она веселилась, сидела и крошила хлеб в свою тарелку дрожащими пальцами.

Потом мы сидели в гостиной, и свечи быстро оплывали, а ветер сотрясал дом и бился в окна. Мы со Старой Мадам старались поддерживать беседу, чтобы отогнать тоску, нависшую над комнатой как печальная птица. Лорели потягивала бренди, что принесла ей Марго, ее руки дрожали, когда она подносила стакан к губам, и начинали дрожать еще сильнее, когда она замечала, что Старая Мадам смотрит на ее немигающими глазами.

Руперт, утомленный долгим скучным днем, почти дремал возле меня, и я встала и сказала, что ему пора спать. Он с готовностью поднялся на ноги и своей маленькой ручкой схватил меня за руку.

– Попрощайся с бабушкой.

– Спокойной ночи, бабушка.

– А теперь с мамой…

– Доброй ночи, мама.

Лорели криво улыбнулась и хотела поставить свой стакан на табурет, что стоял подле нее, но промахнулась, и стакан упал на пол к ее ногам. Она даже не заметила этого, а протянула дрожащие руки к Руперту:

– Иди сюда, родной.

Его маленькое тело напряглось, и я понимала его, потому что в глазах ее стоял пьяный туман, а с лица не сходила бессмысленная улыбка. Когда она пропела: "Ну подойди к маме, мой самый красивый мальчик", голос ее был хриплым: "Мой замечательный, славный мальчик!"

Руперт смотрел на нее презрительно.

– Ты же пьяная, мама, – сказал он холодно. Отпустив мою руку, он зашагал вон из комнаты, сердито расправив плечи.

Я поспешила за ним, но успела заметить ужас в широко открытых глазах Лорели. Обернувшись на лестнице, я увидела, как она съежилась в кресле и закрыла лицо руками. И еще я увидела, как впилась Старая Мадам своими глазками, как двумя серыми пиявками, в эту безутешную фигуру.

Пока Руперт раздевался, я отругала его. Но не слишком сурово, потому что это естественно, что разумному ребенку была неприятна такая сцена. И он еще был слишком мал, чтобы понять, какими неведомыми тропами приходится брести человеческим существам по жизни, слишком мал, чтобы постичь, в какую пучину может затянуть человека сила, что могущественнее его.

Пожелав ему спокойной ночи, я потушила лампу и вышла. Внизу послышался скрип колес кресла Старой Мадам. Лорели осталась в гостиной одна, когда я снова вошла туда. Она сидела, закрыв лицо руками, и, кажется, целую вечность я сидела и смотрела, как текут у нее по пальцам слезы.

Потом, не в силах это выносить, я вытерла ей руки своим платком. Она не замечала моего присутствия; а когда я отняла ее ладони от лица, то увидела, что глаза ее пусты, как у лунатика.

Я тихо стала уговаривать ее подняться к себе, помогла подняться по лестнице и проводила в неубранную спальню. Набрав в таз воды, я умыла ее, нашла свежую ночную сорочку в комоде и надела на нее. Когда я завязала на ее шее голубую ленточку и уложила в постель, то принесла щетку и стала расчесывать ее светло-каштановые волосы, которые рассыпались по подушке золотым покрывалом. Затем я, стараясь не шуметь, прибрала в комнате и, наконец, открыла окно, чтобы ночная прохлада выветрила застоявшийся запах винных паров.

Облокотившись на подоконник, я стала смотреть на ночное небо. Гроза утихла на время, но тяжелые облака обещали пролиться еще более сильным дождем, а ветер все еще терзал деревья и вспенивал воды Пролива. Потом я увидела, как сверху сорвалась темная тень, бесшумно упала на неосторожную жертву и взмыла вверх с бессильно болтающейся тушкой в когтях.

Я опустила окно и вернулась к Лорели. Она лежала с закрытыми глазами, и на лице ее наконец появилось покойное выражение. Я притушила лампу возле кровати и направилась к выходу. Когда я уже была у двери, она окликнула меня:

– Мисс Сноу.

– Да, миссис Ле Гранд?

– Вы были так добры ко мне.

– Попытайтесь заснуть.

– Хорошо – спасибо вам.

Я колебалась. При слабом освещении лицо ее казалось таким юным. С этой густой волной волос и голубой ленточкой на шее она была похожа на маленькую девочку. Мне стало так жалко ее.

– Может быть, мне еще посидеть с вами, миссис Ле Гранд?

– Нет, ничего, со мной будет все в порядке.

Я оставила ее в этой мрачной комнате, понимая, что ни я, никто другой не сможет утешить ее и отогнать злых духов, что набрасываются на безутешных такими долгими ночами. Раздеваясь в своей темной сырой комнате, я почувствовала себя виноватой в том, что, уделяя столько внимания дому, не нашла времени позаботиться о его хозяйке.

Мне плохо спалось этой ночью. Сквозь сон до меня доносился зловещий свист ветра, и на рассвете я услышала, что опять начался дождь. И даже во сне меня мучила непонятная тоска, от чего я беспокойно ворочалась и металась; и когда я проснулась, хотя было еще и темно, но часы уже пробили шесть.

Дрожа от холода, я зажгла лампу и оделась в темноте, мечтая поскорее оказаться на теплой кухне Маум Люси. Но когда я уже вкалывала последнюю шпильку в свой узел волос на шее, то подошла к окну и увидела, что натворил шторм. Цветы и кусты лежали распростертыми на земле, прибитые ливнем. Огромные сучья деревьев болтались беспомощно, словно они окончательно сдались стихии, а воды канала вышли из берегов и заливали землю, на которую не имели никакого права.

И тут я заметила на пристани Сент-Клера и Вина. Сент-Клер был в длинном плаще, с непокрытой головой, несмотря на ливень. Оба они стояли на коленях прямо на мокрых досках причала. Мне не было видно за их склонившимися над чем-то спинами, чем они там занимались. Но меня удивило, отчего они оказались в такой ранний час и в такую погоду на улице.

А когда я спустилась вниз, то поняла, что произошло что-то необычайное. Старая Мадам, уже одетая, сидела в гостиной у потрескивающего камина, хотя она никогда не вставала раньше девяти. В глубине зала Марго и Маум Люси шептались о чем-то с испуганным видом, и я остановилась, чтобы указать им, что пора заняться завтраком. Потом я прошла к Старой Мадам.

– Доброе утро, мадам.

– Доброе утро, мадемуазель. – Она замахала ручками. – Какой ужас, мадемуазель.

– Что случилось?

– А вы ничего не знаете?

– Я только что спустилась.

– Сегодня ночью утопилась моя невестка.

Не веря своим ушам, я уставилась на нее.

– Утопилась? – бессмысленно повторила я, оглушенная шоком.

– Ее тело только что нашли, его вынесло на трясину.

Я стояла и смотрела ей в лицо, но не видела ее. Я видела протертый ковер, тлеющие угольки, выскакивающие из огня.

– Не верю, – крикнула я, – я уложила ее вчера в постель. Она была такой спокойной и рассудительной, какой я никогда ее не видела.

Старая Мадам посмотрела мне в глаза каменным взглядом.

– Но это случилось, мадемуазель, – без всякого выражения произнесла она.

Повернувшись, я выбежала от нее и через зал бросилась к парадной двери. Теперь я поняла, почему Сент-Клер стоял на коленях на причале, над чем он склонился. Я ринулась по мокрой дорожке, не обращая внимания на то, что дождь бьет мне в лицо и насквозь промочил платье. Наконец я подбежала к причалу и подошла к Сент-Клеру.

И тогда я увидела ее. Она лежала на мокрых сосновых досках в своем алом плаще, волосы ее намокли и спутались. И я увидела, что она была в той самой сорочке, в которую я одела ее вчера, с голубой ленточкой на шее.

Если Сент-Клер и знал, что я стою рядом, то не подал вида, он продолжал растирать ее ладони, как будто не было ясно, что ее уже не вернуть. Вин поднял глаза и тут же опустил, а я стояла и смотрела на это бесполезное растирание рук.

Это было невозможно вынести: темное небо, ветер, воющий в соснах, дождь, который все лил и лил, и Сент-Клер на коленях, растирающий ее ладони. И когда он дотронулся пальцами до горла, чтобы нащупать пульс, я не выдержала:

– Разве вы не видите, – выкрикнула я, – что это бессмысленно?

Тогда он обернулся и взглянул на меня, лицо его было таким же безжизненным, как всегда. Что бы ни отражалось в его глазах, мне не было видно под тяжелыми полуопущенными веками.

– Вы правы, – сказал он. – Это бессмысленно.

– Ил, отвернувшись, он завернул неподвижную фигурку в яркий красный плащ и, взяв ее на руки, пошел по дорожке к дому. Следуя за ним, я смотрела, как тонкая белая рука Лорели соскользнула и повисла, раскачиваясь взад и вперед под дождем.




Глава VIII


Лорели Ле Гранд уже покоилась на семейном кладбище, дождь все продолжал лить, а мы сквозь череду безрадостных темных дней продолжали прозябать в Семи Очагах, как и раньше. Ее смерть почти ничего не изменила, и я поняла, что образ жизни здесь остался прежним. Сент-Клер уезжал и возвращался, как всегда, Старая Мадам, как обычно, что-то жевала целыми днями, сидя в своей коляске, даже Руперт никогда не вспоминал о своей матери и, казалось, не тосковал по ней. Я поняла, что Лорели Ле Гранд при жизни значила для своей семьи не больше, чем теперь, когда она была мертва. И было так грустно от того, что у нее, чья жизнь была такой несчастной и короткой – всего двадцать восемь лет, – не осталось никого, кто бы горевал о ее смерти.

Незадолго до Рождества погода прояснилась, и мрачные тучи унеслись, уступив на небе место глубокой и чистой синеве. В тот день, надев рабочую одежду и тяжелые сапоги, я позвала Руперта пойти в лес и выбрать елку для праздника, которую Вин срубит для нас. И как только мы вырвались из дома, мое настроение стало улучшаться, хотя я и видела повсюду следы разрушений после непогоды. Огромные ветви деревьев все еще лежали на земле, вырванные с корнем кусты висели на сучьях, заросли олеандра, мирта и жасмина были разнесены в клочья. И тем не менее птицы радостно и нежно пересвистывались в лесу, а солнце так пригревало сквозь деревья, что казалось, весна не за горами. Выбрав сосну, мы посмотрели, как Вин срубил ее, а потом набрали охапки маниоки и падуба для украшения дома. Руперт лазил на кипарис за гроздьями омелы, которая оплела дерево до самой макушки.

В Сочельник мы установили наше дерево между двумя высокими окнами в гостиной и нарядили его самодельными украшениями – сосновыми шишками, предварительно опушенными в краски, приготовленные Маум Люси из растений, гирляндами из хлопьев жареной кукурузы, звездочками и месяцем, вырезанными из цветной бумаги. Когда же мы зажгли на ветках крошечные свечки, наша елка стала просто красавицей. Руперт с загадочным видом повесил на елку приготовленные им подарки. Для отца – носовой платок тонкой работы, а для Старой Мадам – новый чепчик; и наконец, мы принесли аккуратно завернутые подарки для негров – табак, отрезы ситца и тому подобное; а для мальчиков Таун – рогатки, которые Руперт вырезал из бамбука, а также стеклянные шарики и кулек с леденцами; все это мы положили под елкой.

Рождественским утром меня разбудили голоса негров, поздравляющие друг друга с праздником, они звучали так весело в рассветной тишине. Но потом, когда мы позавтракали, и Руперт нашел подарки для него (хотя и скромные, но добытые на с таким трудом сэкономленные деньги), и я велела Марго привести всех работников в гостиную, их радость куда-то улетучилась. Они были молчаливы и угрюмы, пока я раздавала им подарки, и даже спиртное, которое по моему указанию подала им Марго, их не развеселило. Подарки, которые я приготовила для Таун и ее детей, так и остались лежать под елкой, потому что они не явились вместе со всеми.

Когда негры ушли, я взяла эти свертки и отправилась к хижине Таун, потому что не хотела, чтобы она чувствовала себя обделенной. Дверь была широко распахнута, так как в тот день было тепло, как в сентябре. Я увидела, что праздник побывал здесь уже до меня. Лем и Вилли сидели на полу, разложив вокруг себя содержимое уже опустошенных рождественских чулков для подарков, и глаза их сияли от радости.

Я весело сказала им: "Веселого Рождества, Лем, веселого Рождества, Вилли", – и положила им на колени мои подарки. Они с детской застенчивостью посмотрели на меня.

– Ну, – спросила я их, – что надо сказать, когда вам вручают подарки? Так вот, надо ответить: "Спасибо".

Но прежде чем они успели повторить за мной этот урок, на пороге появилась Таун и, прислонившись к косяку, встала в дверях.

– Доброе утро, Таун. Для тебя здесь тоже есть подарок.

Она даже не взглянула на сверток, что я протянула ей, и сказала мальчикам:

– Вилли, Лем, о дайте их ей обратна.

Их глаза метнулись от меня к матери, но они не шевельнулись, чтобы вернуть свои подарки. И, увидев мольбу в их глазках, я обратилась к Таун.

– Что ты дурачишься? – спросила я ее.

Она мягко улыбнулась, той туманной улыбкой, которая была мне так неприятна.

– Нет, мэм, – нежным голосом пропела она, – но нам не надо ваши подарки.

– Ты, наверное, не поняла, – объяснила я, – сегодня все получили подарки.

Ее большие глаза не отрываясь смотрели на меня.

– Да, мэм, знаю. – Она говорила так, словно перед ней слабоумная. – Это вы не поняли. Нам не надо ваши подарки, даже чтобы не было их у нас в доме! – Затем она наклонилась к Лему и Вилли, взяла у них свертки и протянула мне.

Но я разозлилась. И к тому же хотела, чтобы она поняла это.

– Ты слишком много себе позволяешь, – сказала я ей. – Если ты не будешь следить за собой, я скажу о твоей дерзости мистеру Ле Гранду.

Она понимающе улыбнулась и прошла мимо меня к другой двери, где и выбросила свертки на улицу, словно это был мусор. Затем повернулась ко мне.

– А тепер вам лучче уйти, – сказала она бархатным голосом.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза, но она не отводила взгляда. Это я, понимая, что сцена выглядит нелепо, резко повернулась и пошла прочь; но образ ее бронзового тела и больших томных глаз стоял передо мной; и почему-то я вспомнила леопарда, которого видела когда-то в цирке. Леопард ходил по узкому пространству своей клетки с царственным равнодушием, которого не сломил даже плен.

Неделя после Рождества оказалась весьма утомительной. Негры ленились на работе, и я узнала от Маум Люси, что они рассчитывали на положенные три дня отдыха. Когда я обругала их за лень, они вежливо стали уверять меня, что "всегда у нас было три дня от Рождества". Когда я поняла, что все они выполняют свою работу кое-как, даже Маум Люси и Марго, я дала им их выходные; а когда и Руперт по их примеру засопротивлялся занятиям, я позволила отдыхать и ему. Я, как могла, поддерживала порядок в доме и следила за тем, чтобы стол был накрыт как следует.

Но как только праздники прошли, я собрала их на работу, сказав, что теперь предстоит сделать вдвое больше и что я не потерплю безделья. Негры из Дэриена должны прибыть пятнадцатого января, и оставалось чуть больше двух недель для того, чтобы все было готово к их приезду. Все силы были брошены на завершение работ в хижинах. В то утро, когда Сей пришел сообщить мне, что они готовы, я отправилась осмотреть их и убедиться, что все мои указания выполнены.

Осмотрев хижины, я пошла через хлопковое поле, чтобы сократить путь к дому. Когда я уже вышла на тропинку, то увидела, что навстречу мне идет Руа и ведет под уздцы Сан-Фуа. Когда я проходила мимо него с высоко поднятой головой – потому что при виде его высокой фигуры, одетой в коричневую кожу, боль, что затаилась в сердце, ожила, – он окликнул меня.

Я остановилась. Он подошел и, даже не поздоровавшись, сказал только:

– Расскажите.

Я поняла, о чем он просил, и бесстрастным голосом, без всяких предисловий, сообщила, что его невестка утопилась в канале. Он выслушал меня, прищурив глаза и поигрывая кнутом. Затем вызывающе посмотрел на меня.

– И теперь хозяйкой Семи Очагов станете вы, Эстер, так же как стали управляющей?

Я всегда считала, что не так глупа, как большинство женщин, однако в первый момент до меня не дошел смысл его слов. Но когда я сообразила, в чем дело, то от возмущения еле смогла проговорить:

– Как вы смели сказать мне такое?

Он цинично рассмеялся:

– Так говорят в Дэриене?

– Говорят? Кто говорит?

– Языки, которые не умолкали с тех самых пор, как вы появились здесь. Разве вам не известно, что вас называют янки, которая работает как последняя собака?

– Нет, не известно, – с трудом процедила я сквозь пересохшие губы.

– Ну вот теперь будете знать. А еще говорят, что это чертовски удобно, когда умирает нелюбимая жена, если есть молодая особа, которая может занять ее место.

Гнев чуть не задушил меня.

– Это ложь! – крикнула я.

Его глаза, не мигая, держали меня под прицелом.

– Я так и думал, Эстер. – Он вдруг провел рукой по лицу, словно снимая пелену с глаз. – Я говорю как дурак, Эстер. Простите меня.

– Простить вас? – Я понимала, что смех мой был ужасен, но не смогла удержаться. – За эти отвратительные мысли, которые могли прийти в голову только такому, как вы? Простить вас? Ни о каком прощении между нами и речи быть не может, Руа Ле Гранд! Я вас презираю.

Я увидела, как кровь бросилась ему в лицо.

– Осторожнее, Эстер.

– Вы ничтожество. Я только унижаю свое достоинство тем, что стою и разговариваю с вами.

– Я сказал вам – берегитесь, – предупредил он, и рот его изуродовала гримаса. – Вы задеваете мужское самолюбие и заходите слишком далеко.

Но я уже не помнила об осторожности. Я только знала, что должна сделать этому человеку так же больно, как сделал мне он.

– И вы называете себя мужчиной? Живете себе в лесу, волочитесь за каждой шлюхой, которую сможете отыскать, а разгребать ваши грехи предоставляете брату! Да он в сто раз больше мужчина, чем вы!

Он размахнулся и ударил меня по щеке, от неожиданности я растерялась. Я видела рядом его лицо, бледное от ярости. Зато мой собственный гнев прошел, и я представила себе, как стояла и препиралась с этим человеком, которого поклялась ненавидеть. Не говоря ни слова, я повернулась и не спеша пошла к дому, ни разу не обернувшись назад.

Ночью я решила, что уеду из Семи Очагов. Куда я денусь и что буду делать, я не представляла. И хотя я уже привыкла к мысли, что обрела, наконец, убежище, поняла, что должна расстаться с ним. Потому что с того самого момента, как оставила Руа на хлопковом поле, не переставала думать о том, что теряю единственное свое богатство – мое доброе имя. Если Руа говорил правду о том, что болтают в Дэриене, то я могу себе представить их поджатые губы и хитрые усмешечки, когда они шепчутся о янки, которая "работает как собака". И на душе у меня было тяжело, так как я поняла, что глупо было думать, что, живя в Семи Очагах, о которых только и разговоров в городе, не стану притчей во языцех.

Но хватит. Я скажу Сент-Клеру Ле Гранду, что должна уехать. Правда, все мои планы рухнут – потому что никто не станет ими заниматься, если я уеду. Капитану Пику с Биржи свободной рабочей силы нужно будет сообщить, что негры так и не понадобятся; пропадут и мои сбережения. Но даже это не могло ослабить мою решимость. Остаться – означало потерять свое честное имя. А дороже этого у меня действительно больше ничего нет.

Я встала, взяла перо, зажгла свечу и написала Сент-Клеру записку, где коротко, не указывая причины, сообщала, что хочу покинуть Семь Очагов и перед его отъездом в Саванну, о котором я слышала, хотела бы обсудить наши с ним финансовые дела. Утром я подсунула ее под дверь башенной комнаты, перед тем как спуститься в кухню и отправить негров на работу. После завтрака с Рупертом я надела плащ и сделала свой обычный обход по плантации, посмотрела, что дела продвигаются, как было намечено. Я обошла и хлопковое поле, зашла на мельницу и вернулась дальней дорогой вдоль болота, где ноги мои утопали в зыбкой почве, а подол платья волочился по грязи.

Я подумала, что не помню еще такого чудесного дня, такого ясного и тихого. Казалось, что долгие дожди смыли всю грязь, и земля лежала черная и блестела на солнце. Я почти видела тот богатый урожай, который родится на ней; и на сердце у меня стало тяжко при мысли, что теперь это случится только в моем воображении.

Когда я вернулась в дом, то прошла в задние комнаты и стала звать Руперта, который часто в шутку прятался от меня, когда приходило время уроков. Но сегодня он сразу вышел ко мне:

– Папа сказал, что сегодня не будет занятий, Эстер. И он хотел, чтобы ты зашла к нему в башню. Он повсюду искал тебя.

Оттого, что я была утомлена и расстроена, я вдруг рассердилась. Сент-Клер, даже не посоветовавшись со мной, вмешивается в установленный режим. Проходя через нижний зал мимо гостиной, где Старая Мадам сидела с подносом, полным еды, я решила, что непременно так и скажу Сент-Клеру. Охваченная злостью, я постучала в дверь башни. И когда ленивый голос протянул: "Войдите", отворила ее.

Он сидел у карточного столика, как всегда, в своем залатанном халате, и длинные пальцы аккуратно раскладывали и перекладывали карты. Я остановилась в дверях:

– Вы хотели меня видеть?

– Да.

Я подошла к карточному столику, нисколько не смущаясь, что моя юбка забрызгана грязью, а волосы растрепал ветер.

Он оторвал взгляд от карт и поднял на меня глаза, не выражающие ничего, кроме равнодушия:

– Вы бледны.

– Моя бледность – не моя вина.

– А еще вы упрямы.

– Как и бледный цвет лица, это от природы.

– Отчего вы в таком сварливом настроении?

– Оттого, что, не посоветовавшись со мной, вы вмешиваетесь в мои занятия с Рупертом.

Только пальцы осторожно раскладывали и перекладывали карты; в остальном он оставался совершенно неподвижен. Я подумала, что живой человек не может выглядеть таким неодушевленным.

– Если вы собрались покинуть Семь Очагов, какая вам разница, что там с занятиями Руперта?

– Руперт ничего не знает о моем намерении.

Он продолжал аккуратно раскладывать и перекладывать карты, и меня это стало раздражать. Я резко проговорила:

– Зачем вы хотели меня видеть? Меня ждут дела.

– Возможно, вы отложите свои дела, когда узнаете, зачем я вас позвал сюда.

– Посмотрим.

Карты снова заскользили в его пальцах.

– Что бы вы подумали, если бы я предложил вам стать моей женой.

– Я бы подумала, что вы сошли с ума.

На лице его не появилось и подобия улыбки, да и никакого другого выражения.

– И тем не менее я это делаю. Выходите за меня замуж.

Несмотря на серьезность его тона, я не приняла эти слова всерьез.

– Что за игру вы затеяли со мной? – спросила я. – Это не игра.

– Вы действительно просите меня выйти за вас замуж?

– Да.

– Почему?

Он пожал плечами.

– Нужно говорить общепринятые слова? Что я влюблен в вас и тому подобное?

– Не нужно. Потому что это неправда.

– Тогда давайте я скажу так: вы навели здесь порядок – кстати, замечательно, – и я бы хотел, чтобы вы продолжали в том же духе.

– Значит, вам просто нужен хороший управляющий, который никуда не денется.

Снова едва заметное пожатие плечами.

– Какая разница, что за причина? Я делаю вам предложение. Принимаете вы его?

– Я-я не знаю…

– Умоляю, только избавьте меня от всяких "Ах, это так неожиданно". – В его голосе прозвучала насмешливая нотка.

Взгляд, который я бросила на него, получился подозрительным. И хотя я никак не ожидала такого поворота, но сразу поняла, что передо мной открываются возможности, о которых я и не мечтала. Миссис Сент-Клер Ле Гранд, хозяйка Семи Очагов! Дом, надежность, благополучие! Не каждой женщине подворачивается такая удача, чтобы можно было так легко отказаться от этого предложения.

И внезапно меня осенила мысль, что гордость, растоптанная насмешливой ухмылкой в глазах Руа, снова поднимет голову. Это была действительно приятная мысль.

Голос Сент-Клера оторвал меня от этих размышлений.

– Надо сказать, то, как вы приняли известие о моем предложении, не особенно мне льстит.

– Вам не на что жаловаться. Я приняла его в том же духе, в каком это предложение было сделано.

– Не будем болтать попусту. Так что вы скажете?

– Хотелось бы узнать, что стоит за этим предложением?

– Черт бы побрал практичность этих янки! Вы и на брачном ложе готовы торговаться. Что вы хотите, чтобы за ним стояло? Как обычно – все блага райские, что я имею, к твоим ногам я приношу?

– У вас не так много этих благ, чтобы придавать этому такое значение.

Ему вдруг это все надоело.

– Черт возьми, – протянул он, – я не собираюсь умолять и обхаживать вас, как мальчишка. Я сделал предложение, принимайте или отказывайтесь.

– Мне нужно время, чтобы подумать.

– Отлично. И когда пойдете вниз, скажите Марго, чтобы принесла мне на подносе завтрак.

Внизу я послала Марго на кухню за завтраком, а разыскав Руперта, отправила его в классную.

– Но папа сказал, что сегодня мне не надо заниматься, Эстер.

– Но мы все же начнем урок.

– Ух, ненавижу эти уроки.

– Ты не любишь их только потому, что должен заниматься. А если бы я запретила тебе раз и навсегда брать книги в руки, то наверняка пришлось бы ловить тебя с книжками по углам.

Я села за стол и потянулась к доске.

– Что с тобой, Эстер?

– Ничего. А почему ты спрашиваешь?

– Ты… – он подбирал слово, – какая-то чудная. Как будто выпила бренди.

– Можешь быть спокоен, бренди я не пила.

– Глаза у тебя блестят, как это бывало у мамы. И затуманились.

– Тебе все кажется. Вот смотри, – сказала я, быстро составляя для него задачки на сложение. Я понимала, что глаза мои и правда могли заблестеть и даже "затуманиться", будто я выпила бренди. В голову мне и в самом деле ударил дурман, от которого кровь приливала к лицу, и тело ощутило странную легкость, чувство, наверное, известное каждой женщине, когда ей делают выгодное предложение.

И я, не отрицаю, прекрасно сознавала те выгоды, которые могла принести мне свадьба с Сент-Клером. Только подумать, что Семь Очагов станут моим домом, что ни одна случайность не сможет меня выкинуть отсюда и снова послать маяться бездомной по свету.

Как бы я заботилась о Семи Очагах! Работала бы без устали, чтобы снова сделать их такими, какими они были когда-то. Пока Руперт складывал цифры, и стирал, и снова складывал, я представляла, какой собираю богатый урожай и как отправляю его пароходами в Саванну. Когда передо мной вдруг возникло смеющееся лицо Руа, я безжалостно выкинула его нон. Отныне он для меня не более чем любой другой деревенщина-неудачник. И я решила, что Таун немедленно уберется с моей плантации.




Глава IX


В тот день, пока я работала, мысль о том, чтобы стать хозяйкой Семи Очагов, окружала меня как аура, утешая и услаждая. Об отказе Сент-Клеру я уже и не помышляла. Приняв это предложение, я обретала, или я думала, что обретаю, в награду за все долгие годы горького одиночества, свой дом, где я еще оставалась бездомной, а вместо заурядной должности – положение, о котором и мечтать не могла. А что касается любви? Обходилась же я без любви до сих пор, обойдусь и дальше.

Той ночью я, вздрогнув, очнулась от беспокойного сна и села на кровати, прислушиваясь в темноте. Меня разбудили шаги за дверью. Вот я опять услышала их и еще скрип осторожно открываемой где-то двери.

Минуту я сидела, напряженно слушая ночные звуки. Кто это мог бродить по залу в такой час – и зачем? Потом – действие всегда отгоняет страх – я зажгла свечу и, скользнув в халат и шлепанцы, подошла к двери и открыла ее.

– Кто здесь? – строго спросила я, вглядываясь во тьму.

Тут же передо мной возникла фигура Сент-Клера, и он подошел ко мне. Я увидела, что он в ночном халате, что держится, как всегда, невозмутимо.

Он протянул:

– Мне нужна чистая ткань для перевязки. Произошел несчастный случай.

Секунду я удивленно смотрела на него, потом подошла к бельевому шкафу и достала одну из чистых старых простыней, которые Марго оставляла на тряпки. В темноте снова прозвучал его голос:

– Мне нужна горячая вода.

Я протянула ему простыню.

– Чайник висит у Маум Люси в печке – в нем всегда есть вода.

– Благодарю вас, – сказал он, направляясь к лестнице. Его голос звучал так одиноко в темноте, что я невольно спросила:

– Вам нужна помощь? Может быть, мне пойти с вами?

Он уже не попадал под свет моей лампы, поэтому я не видела его, но услышала, что он остановился и обернулся.

– Пойти со мной? – переспросил он с насмешливым удивлением в голосе, которого я не поняла. – Ну что ж. Пойдемте. Мне может понадобиться помощь.

Я спустилась вслед за ним по лестнице на заднее крыльцо, где подождала, пока он вернется с чайником, потом мы вышли на задний двор. Но все это я делала как во сне – я и правда еще не окончательно проснулась. Я не чувствовала ни удивления, ни тревоги; я даже не поинтересовалась, куда мы идем. И только когда я вдруг поняла, что он ведет меня к негритянским хижинам, во мне шевельнулся страх. Когда же мы вошли в дом Таун и я увидела, что Руа лежит на ее кровати, его правая рука обмотана окровавленным полотенцем, а сама она стоит в тени, так, что свет лампы не падает на нее, я поняла причину своего страха.

Но я не подавала и виду, что бы ни увидела и что бы ни почувствовала. Я послушно выполняла все, что говорил мне Сент-Клер: налила горячую воду в жестяной таз и держала, пока он снимал с руки Руа полотенце и ловко промывал рану.

– Она не такая серьезная, как я думал. Пуля только задела руку, – сказал он. – Это быстро заживет.

Темнокожая женщина пошевелилась в тени, и по комнате пронесся ее вздох.

– Повязку.

Разорвав простыню на полосы, я подала их ему. Пока он перевязывал раненую руку, я чувствовала, что насмешливые глаза Руа все время наблюдают за мной.

– Ты хороший доктор, Сент, – усмехнулся он, – а твоя ассистентка холодна, как хирургический инструмент.

При этом замечании, высказанном специально, чтобы досадить мне, кровь бросилась мне в лицо, но я спокойно стояла и складывала остатки простыни. Когда перевязка была сделана, Руа сел на кровати, опустив на пол ноги, обутые в сапоги. Я отвела глаза, чтобы не видеть тонкого загорелого лица, которое, несмотря ни на что, не переставало притягивать меня.

– Осторожно, – предупредил его Сент-Клер, – ты потерял много крови. На, выпей бренди.

Он выпил, затем посидел, опустив голову на руки, в ожидании, когда бренди вернет ему силы. Я смотрела по сторонам – куда угодно, – лишь бы не видеть фигуру Руа Ле Гранда, сидящего на постели Таун. Я смотрела на отмытый пол, на безвкусный календарь на стене, на голубого пастушка на полке. Около пастушка я увидела пистолет, наполовину торчащий из роскошной кожаной кобуры. А возле него лежал украшенный камнями кнут Сент-Клера, и рубины на нем горели в свете лампы, как глаза дьявола.

На лице Руа появился румянец, и он встал, но ноги его, не слушались, и он бы упал, если бы Сент-Клер не подставил ему руку.

– Тебе лучше переночевать в доме.

– Нет.

Сент-Клер пожал плечами.

– Где Сан-Фуа?

– Под магнолией.

– Тебе нельзя идти к ней пешком, начнется кровотечение…

– Ее можно подвести к двери.

Сент-Клер повернулся ко мне:

– Эстер, подержите его под руку, пока я приведу лошадь.

Но прикоснуться к Руа сейчас было выше моих сил. Вместо этого я предложила:

– Я сама схожу за Сан-Фуа, – и быстро вышла за дверь. Но прежде я успела увидеть, как насмешливо сверкнули зеленые глаза на белом лице Руа.

На улице в ночной прохладной тишине я на секунду приложила руки к горящим щекам, затем пошла к магнолии за лошадью. Она отказывалась идти со мной, цапала и кусала меня за руки, мотала головой и била копытами, и, пока Руа не свистнул ей через открытую дверь домика, она не позволила мне увести ее с места.

Руа осторожно поднялся в седло и подобрал вожжи здоровой рукой.

– Спокойной ночи, – бросил он. Сент-Клер, прищурившись, смотрел на него.

– Тебе лучше завтра же показать руку Туаттану.

– Обойдется, – беспечно ответил Руа. – Что ж, надо поблагодарить тебя за услуги, Сент? – надменно спросил он и, не услышав ответа, рассмеялся: – Из тебя бы вышел отличный доктор, Сент, только вот – как сказано в Писании? "Исцели себя сам, врачующий"? – Он опять засмеялся: – Но это тебе не под силу, Сент, не так ли? Может быть, хладнокровная мисс Сноу…

Он замолк. Потом, бросив на меня почти вопросительный взгляд – или это лишь показалось мне, – ударил шпорами кобылу в бока и покачал к стене леса, что виднелась на горизонте. А я подождала, пока Сент-Клер заберет чайник Маум Люси и свой разукрашенный хлыст, и мы пошли по пропитанной росою тропинке к дому. Мы оба молчали, и только удары кнута, которым он сбивал сорняки, казались выстрелами в рассветной тишине.

На кухне он повесил на место чайник, затем зажег свечу на полке над очагом и, повернувшись, изучающим взглядом окинул меня.

– Сядьте, Эстер. – Его голос был бесстрастен, как всегда. – Вы выглядите усталой.

Я села на разбитый стул Маум Люси, а он молча принес мне стакан виски, который я приняла и отхлебнула из него, с удовольствием ощущая, как тепло разливается по моим застывшим жилам. Облокотившись на камин, он сначала молча наблюдал за мной и наконец заговорил:

– У вас нет вопросов по поводу того, что вы только что увидели?

Я отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Однако, – протяжно проговорил он, если вы собираетесь стать моей женой, то все равно узнаете все мои семейные тайны.

– А может быть, я не собираюсь стать вашей женой, – медленно произнесла я.

Он улыбнулся – и я в жизни не видела улыбки более безрадостной и холодной.

– Понятно. Я все еще в роли страстного влюбленного, ожидающего приговора дамы сердца?

Я сидела со стаканом в руке и не сделала ни малейшей попытки ответить на эту шутку. А его настроение вдруг переменилось. Полуулыбка исчезла с лица – и оно снова стало мрачным и холодным. Однако обыденность тона лишила его следующие слова значительности и важности.

– Не судите Руа слишком строго, – сказал он. – Он ничем не отличается от любого другого пылкого молодого человека, которому приходится страдать от отсутствия доступных женщин. Может быть… – его глаза пристально глядели на меня, – может быть, я не прав, что вмешиваюсь.

"Он не знает, – думала я, глядя на него так же пристально, – что каждое его слово ранило, словно гвоздь, забитый глубоко в мое сердце. Что один лишь вид Руа – его худое смуглое лицо, насмешливая улыбка – смели мою решимость, как волна урагана сметает хрупкие песочные замки, построенные ребенком на берегу океана, и разбили вдребезги мечту о призрачном величии, которое принесла бы мне свадьба с Сент-Клером. Он этого не знает", – думала я.

Итак, он взял у меня стакан и тихо сказал: – Идите спать, Эстер. Скоро рассвет. Вам надо хотя бы немного выспаться сегодня.

Наверное, в жизни обязательно наступает такой момент, когда иллюзии и самообман отступают и вы впервые видите свое скрытое от вас же "я", до сих пор неведомое вам.

В те предрассветные часы наступил такой момент и для меня. Именно тогда я узнала другую Эстер Сноу. Откуда-то из потаенных уголков души она вышла, чтобы посмеяться над моей добродетелью и опрокинуть все, во что я верила. И я обнаружила, что все эти годы во мне жила Эстер Сноу, которая готова – даже с радостью – отбросить все правила, которыми я оградила свою добродетель – Эстер Сноу, которая страстно жаждала любви.

Я припала к окну пристыженная, так как совесть говорила мне, что мои воспоминания о руках и губах Руа были грешными. Но я поняла, что, какой бы обманчивой ни оказалась любовь, ее нельзя просто решительно вырвать из тела, как занозу. Будь что будет, а она остается, чтобы жалить и кусать больно и безжалостно.

Но в те часы я поняла, и мне не надо лучших доказательств, что воля сильнее плоти. Потому что, когда ночь осветил первый рассветный луч, откуда-то – не знаю откуда – взялась сила, которая укрепила мой дух и сделала его стойким и уверенным, как прежде. И когда над болотами вставал день и золотое светило окрасило восток в оранжевый и малиновые цвета, я сидела у окна, положив голову на руки, вдыхала чистейший рассветный воздух; и у меня снова были силы сказать себе, что любой ценой я должна обуздать сердце, которое так жаждет предать и испепелить мою волю.




Глава X


Три дня спустя Сент-Клер Ле Гранд и я отправились вниз по проливу на остров Св. Саймона и были обвенчаны тамошним священником.

Это была не такая свадьба, о которой можно мечтать. Мы уехали, не сказав никому о причине отъезда, и Руперту, умолявшему нас взять с собой, Сент-Клер сказал:

– Ты будешь мешать. Мы едем покупать мула.

– Но Эстер уже купила мула – разве нет, Эстер? В тот день, когда дядя Руа возил нас на ярмарку.

Я почувствовала на себе прищуренный взгляд Сент-Клера.

– Так Руа возил вас на ярмарку? – протяжно спросил он.

Руперт ответил за меня:

– Да, и там было так весело. Мы втроем ехали на Сан-Фуа, а дядя Руа попал генералу Шерману в глаз.

Я спокойно натянула перчатки и посмотрелась в зеркало – что не ускользнуло от внимания Руперта.

– Зачем ты надела свое лучшее платье, если едешь покупать мула, Эстер?

Я потрепала его по щеке.

– Я привезу тебе конфет, – пообещала я.

Пока Сей и Бой вели наш баркас вниз по каналу к проливу, я, сидя на носу, разглядывала человека, который должен был стать моим мужем, и, хотя я не ощущала того счастья, которое охватило бы меня при виде совсем другого мужчины, я все же была довольна тем, на кого смотрела сейчас. Сент-Клера Ле Гранда ни одной женщине не стыдно было бы назвать своим мужем. В самом деле, он выглядел очень элегантно в своем лучшем костюме черного сукна и был весьма привлекательным мужчиной; и если скучающий и равнодушный вид и раздражал меня, то я напомнила себе, что ни одна умная женщина не должна рассчитывать на идеал. Я решила миролюбиво принять его недостатки в качестве небольшой платы за то, что собиралась получить взамен.

И, конечно, он был весьма скромен с того утра, когда сделал мне предложение. Когда два дня спустя (которые я выждала, хотя и была растревожена до крайности) я сообщила ему, что согласна, он принял это известие спокойно, даже не поцеловав при этом мне руку, и сказал таким тоном, каким обычно просил положить ему рис за обедом:

– Мы обвенчаемся в среду на острове Святого Саймона.

Хотя я и поприветствовала его нежелание афишировать это событие, но меня огорчила ненужная поспешность, и я заметила, что в четверг должны прибыть негры из Дэриена – поэтому я предпочла бы назначить наше венчание на более поздний день. Но прежде чем я успела договорить до конца о своих соображениях, он, зевая, прикрыл белой ладонью рот и лениво проговорил:

– Какая разница. Лучше уладить это поскорее.

И я согласилась, хотя и была несколько разочарована, поскольку все это так не было похоже на ухаживания, о которых я читала в романах. Его отношение ко мне было таким же, как прежде, если не считать его желания поскорее пожениться; и я не переставала удивляться, всегда ли он такой холодный и замкнутый – и может ли он при каких-нибудь обстоятельствах хоть немного открыть свою душу.

Но в это утро уже ничто не могло заставить меня изменить свое решение. Теперь я рассматривала свое замужество как способ, который поможет разрушить те условия, в которых я до сих пор влачила свою жизнь: и если всю ночь я лежала не сомкнув глаз, глядя в темноту, и передо мной стояло смеющееся и презрительное лицо Руа, то дневной свет рассеял это видение.

В это утро я наслаждалась мечтами о том, что меня ожидало. Я торжествовала, представляя себя женой Сент-Клера Ле Гранда – хозяйкой Семи Очагов – под защитой брачных уз и благородного древнего имени. И я прекрасно помнила о том, что если я передумаю, как глупая школьница, то у меня в жизни нет ничего ценного, к чему я могла бы вернуться; и если с человеком, за которого я выходила, было несколько трудновато общаться, то я была уверена, что после свадьбы сумею с ним отлично поладить. Он будет жить по-своему, а я – по-своему; и я не представляла, что могло бы помешать нам подружиться.

Было уже далеко за полдень, когда мы вышли из ветхой церквушки и направились к сосновой пристани, где в лодке нас ждали Сей и Бой. Мне было жаль. Я хотела прогуляться по острову, у которого – если верить рассказам Старой Мадам – была богатая история и где находилось много отличных плантаций, хотя он и казался состоящим из одних болот и лесов. Я намекнула об этом Сент-Клеру, когда он помогал мне садиться в лодку, но он, прикрывая зевоту узкой ладонью, сказал:

– Так вы хотели бы осмотреть достопримечательности. Еще бы, ведь у учительницы-янки медовый месяц!

Это было все, что он сказал за время всей нашей поездки назад, в Семь Очагов. Он удобно расположился в лодке, серая вода отлично оттеняла аккуратные черты его бледного лица и изящную руку, которой он поминутно прикрывал рот, стараясь унять зевоту. Я подумала, что никогда еще не было на свете такого равнодушного и скучного жениха. Но меня это не волновало. Я опустила руку в воду и, глядя, как солнце дотянулось своими угасающими лучами до болота и покрыло его дрожащую поверхность золотом, думала, как Сент-Клер объявит о нашей женитьбе домашним. Думал ли он, как я, о зловещих намеках, которые вызовет появление у него новой жены, когда могила прежней еще не остыла? Что касается меня самой, то я об этом не волновалась. Старую Мадам и негров я приструню, не шевельнув и пальцем. И только мысль о Руперте тревожила меня – почему-то я чувствовала, что ему не по душе будет эта женитьба.

Я заговорила об этом с Сент-Клером по дороге от причала к дому, но на него этот разговор – как и все остальное – лишь нагнал тоску.

– Мать может сообщить о нашей женитьбе прислуге, – сказал он.

И нетерпеливое пренебрежение в его тоне рассердило меня, но я промолчала. Нехорошо было ссориться с ним, еще даже не переступив порог его дома в качестве его супруги.

В гостиной мы застали Марго, зажигающую свечи, Старую Мадам в ее кресле-каталке и Руперта, который растянулся на ковре перед камином с книжкой. При нашем появлении он вскочил и подбежал ко мне.

– Вас не было целую вечность, Эстер! – упрекнул он. – Ты привезла мне конфет?

Я вручила ему пакет с леденцами, купленными Сэем, пока мы были в церкви, и он снова разлегся на полу, изучать его содержимое, не обращая внимания на отца, который подошел к камину и облокотился на него.

Старая Мадам вежливо спросила:

– Купили вы мула, мадемуазель?

Прежде чем я успела что-то сказать, ленивый голос Сент-Клера произнес:

– Мисс Сноу и я поженились сегодня.

В комнате вдруг стало так тихо, что слышен был только треск поленьев в камине. Я увидела, как взмахнула ручками Старая Мадам и сложила их на животе, увидела также, как Марго замерла на месте перед резным комодом с поднятой над головой лампой. Руперт же, забыв о конфетах, поднял на меня испуганные глаза.

Затем Старая Мадам прокашлялась.

– Это правда? – обратила она к сыну пустые глаза.

Он протянул:

– Стану я шутить по такому поводу.

Ее глаза переползли обратно ко мне, оглядели меня с ног до головы, и мне были хорошо известны мысли, что завертелись в ее мелком мозгу. Эта безродная особа в простой одежде – Ле Гранд! Хозяйка Семи Очагов! Я совершенно спокойно тоже смотрела ей в глаза. Я не собиралась дать себя запугать этой старой обжоре. Так что, когда она первой опустила глаза и проговорила: "Добро пожаловать в нашу семью, мадемуазель", – я ощутила победную дрожь.

Я коротко поблагодарила ее и повернулась к Руперту, который поднялся и стоял, зажав в кулаке пакет с леденцами. Я протянула ему руку и сказала:

– Ты тоже рад за меня, Руперт?

Он долго смотрел на меня, его глаза были презрительно прищурены, на лице – гаев, он так был похож на Руа, что я ощутила болезненный укол в сердце. Но он только тихо сказал: "Не думал, что ты можешь так со мной поступить, Эстер", – и, не приняв моей руки, прошел мимо меня вон из комнаты.

"Ох, ладно! – подумала я. – Уговорю его после" – и повернулась к выходу, чтобы пойти к себе в комнату, снять там шляпу и накидку. Тут я заметила, что Марго все еще неподвижно стоит на месте перед канделябром на резном комоде, и воспоминания о ее вечно высокомерной враждебности взорвали меня.

– Нечего стоять и разглядывать меня, Марго. Занимайся свечами.

– Хорошо, мисс Сноу.

– И запомни, пожалуйста, я – миссис Ле Гранд.

– Хорошо, мадам.

– И не "мадам". Просто миссис Ле Гранд.

– Хорошо, миссис Ле Гранд.

Я поднялась по лестнице, на повороте снова обернулась.

– И когда пойдешь на кухню, сообщи остальным слугам, что сегодня я вышла замуж за мистера Ле Гранда.

Я стояла, пока не услышала ее неохотное: "Хорошо, миссис Ле Гранд" – и пошла дальше, так, чтобы ей было ясно – и Старой Мадам тоже, – что у меня нет ни малейшего намерения мириться с каким-нибудь иным положением в этом доме, кроме того, что теперь принадлежит мне по праву. И должна признаться, что, проходя по верхнему залу, я испытала настоящий вкус торжества – впервые в жизни я была "кем-то" – я шла по своему собственному коридору, у меня есть свои собственные слуги, которые обязаны подчиняться моим приказам; сироте, выросшей в бедности, которая только тешила себя мечтами о счастье, не веря, что они когда-то сбудутся, мне почти не верилось в то, что для меня это стало реальностью.

Однако я сознавала, что род Ле Грандов тоже приобрел кое-что ценное. Я принесла запас жизненных сил этому семейству, вырождающемуся от паразитического образа жизни, энергию и трудолюбие – этим аристократам, неспособным трудиться. "Нет, – сказала я себе, – не только я заключила выгодную сделку".

Сняв шляпу и накидку и приведя прическу в порядок, я отправилась в комнату Руперта, чтобы помириться с ним. Он сидел у окна, положив подбородок на руки, и смотрел в сумерки. Когда я вошла, он встал и повернулся ко мне.

– Зачем ты пришла, Эстер?

– Я пришла, потому что хочу стать твоим другом. Его улыбка была презрительной, но детской улыбкой.

– Я не сумасшедший.

– Ведь тебе не понравилось то, что я… – я запнулась.

– Что ты вышла за папу замуж?

– Да. Почему ты так, Руперт?

Он стал водить по протертому ковру носком старого ботинка, и, опустив глаза, внимательно наблюдал за этим своим движением. Минуту он стоял так. Затем выпалил:

– Папа всегда все забирает себе. Никому ничего не оставляет.

– Но это же ерунда. Он и женился-то на мне, чтобы удержать в Семи Очагах – для тебя.

В его смехе послышалась осведомленность о чем-то отталкивающем, невообразимая для такого юного существа.

– И ты этому веришь, Эстер? Ну так это неправда. Ты нужна ему самому – он испортит тебя, как и все остальное; ты больше не будешь такой, как прежде.

Так, значит, его напугало, что эта женитьба уменьшит мою привязанность к нему, и я подошла к нему, обняла за плечи и поклялась, что этого ничто не сможет изменить. Сначала он вызывающе смотрел на меня, но когда я стала говорить о своих планах сделать из Семи Очагов место, которым он мог бы гордиться, то почувствовала, что напряженность в его теле исчезла, и немного погодя он, покраснев, прижался щекой к моей щеке и сказал: "Если ты изменишься, Эстер, у меня никого не останется". Пока он умывался перед ужином, я раздумывала над его словами. Странно, что и Руперт говорил об одиночестве.

Мой первый ужин в качестве хозяйки Семи Очагов своей тоской ничем не отличался от всех предыдущих трапез. Старая Мадам с безобразным чавканьем удовлетворяла свой жуткий аппетит, что было гораздо более важно, чем появление у нее новой невестки. А новобрачный? Он развалился на стуле, не проявляя ни к чему ни малейшего интереса, словно первый ужин с молодой женой – самое незначительное событие в его жизни. Только Марго слегка обращала на меня внимание; но настолько высокомерно, что, будь я новоявленной невестой в этом доме, была бы запугана до смерти.

И все же в конце ужина кое-что сломило его монотонный ход. Когда Марго уже подавала десерт, со стороны заднего двора, что находился как раз рядом со столовой, раздался хохот, пронзительный и хриплый женский смех, который продолжался так долго, что стал раздражать, как кудахтанье курицы. Я спросила у Марго, кто это так смеется.

Она не спеша сначала подала десерт Старой Мадам и лишь потом ответила мне. Ее дерзкие глаза пристально уставились на меня и, когда наконец последовало: "Не знаю, мэм", я почувствовала: если бы она могла, то сказала бы нечто другое.

Смех звучал все громче, и я резко сказала: "Скажи там, чтобы поискали себе другое место для веселья".

Прежде чем она успела выполнить мой приказ, Сент-Клер отодвинул стул и своей бесшумной походкой устремился через зал на заднее крыльцо. Как только дверь черного хода закрылась за ним, смех оборвался. Я думала спросить у него, кто это был, когда он вернется, но он до конца ужина так и не появился больше за столом. И когда мы уже сидели в гостиной, я видела, как он поднялся к себе.

Так что свой первый свадебный вечер я провела в обществе мальчика и его бабки, слушая хвастливые излияния Старой Мадам. На этот раз она завела разговор на весьма животрепещущую тему. А известно ли мне, спросила она, и конечно, не случайно, что Ле Гранды всегда женились только на красавицах из знатных семей? Такой была Сесиль де Монтале, супруга первого Пьера Ле Гранда, построившего Семь Очагов! Ах, она была первой красавицей французского двора – ее отец был наперсником короля; а что касается ее собственного рода (тут она с притворной скромностью жеманно улыбнулась), то известно ли мне, что она обедала за одним столом с самим императором? Это уже потом она встретила своего будущего мужа, услышала о его огромном поместье в Американских штатах.

Я прекрасно понимала, что таким образом она давала мне понять, что последний Ле Гранд оскорбил свой род женитьбой на безродной гувернантке-янки. Когда я выслушала все, что можно было вынести с дружелюбной миной, то коротко попрощалась и мы с Рупертом пошли наверх.

Около двери своей комнаты он посмотрел на меня:

– Где ты теперь будешь спать, Эстер?

Я была так смущена его вопросом, что голос мой против воли прозвучал резко:

– Где же, как не в своей комнате?

– И папа тоже будет спать в твоей комнате?

Я почувствовала, как краска заливает мои щеки, но я так спокойно, как только смогла в тот момент, объявила, что его папа будет ночевать, как обычно, в своей башенке. Но его вопросы оживили все смутные знания и образы, которые тревожили меня с того дня, когда я дала Сент-Клеру согласие стать его женой. До сих пор я безжалостно отбрасывала их, как человек, который ради главной цели решается не застревать на мелких препятствиях, что могут появиться на его пути. Теперь же, после расспросов Руперта, сомнения, одолевавшие меня, поднялись как грозная стая каркающих ворон, от которой уже не отмахнешься.

"Что ж, я заключила сделку, – сказала я себе, – и теперь должна платить, хотя я точно и не представляю, какова будет эта плата". Сент-Клер, конечно, ни словом, ни жестом даже не намекнул, будет ли этот брак только деловым партнерством, или же сделка подразумевает и право на мою постель. И потом он казался таким равнодушным и холодным, что я с трудом представляла его в роли, требующей проявления страсти. Теперь-то я знаю – и, думаю, знала тогда, – что я лишь пыталась себя обмануть.

С этими тревожными противоречивыми чувствами я уложила Руперта в кровать и пожелала ему спокойной ночи. Когда же я вошла в свою комнату, аккуратную и чистую, как обычно, то уверенность и здравый смысл вернулись ко мне. "В конце концов, – напомнила я себе, – я же не выданная кем-то замуж робкая невеста, чтобы дрожать в ожидании своей первой ночи с неведомым мужем"; и хотя образ Руа возник передо мной так явственно, что мне казалось, я улавливаю запах его табака, я сказала себе, что Сент-Клер, а не Руа стал моим мужем и, уж конечно, я не первая и не последняя женщина, которая спит с одним мужчиной, а мечтает при этом о другом. Я была женщиной, которая при определенном стечении обстоятельств решила не упускать свой шанс.

Я уже собиралась ложиться спать и раскладывала одежду, приготовленную на завтра, когда дверь отворилась и вошел Сент-Клер в своем залатанном пурпурном халате. Он закрыл за собой дверь и прищуренным взглядом обвел комнату.

– Завтра Марго приготовит для вас большую спальню.

Я продолжала раскладывать вещи.

– О нет, не надо, – воскликнула я беспечно, – я предпочитаю остаться здесь.

– Вам нельзя здесь оставаться. – Он казался по-прежнему высокомерным, то ли потому, что говорил неторопливо, то ли оттого, что лениво поигрывал кисточкой на поясе халата.

– Почему вы против другой комнаты? – спросил он, глядя мне в глаза.

Я подумала, как лучше ему ответить. Сказать, что та, другая комната внушает мне ужас, потому что его первая жена, недавно погибшая – совсем недавно, – боролась в ней со своими кошмарами? Или сказать о том, что было ближе к истине, – что ничто, даже это, не удручает меня так, как необходимость подчиниться его воле?

Я быстро остановила себя. Какая польза от этого моего раздражения? Этот человек мой муж, и я знала, что за этот брак потребуют расплаты. Что же я буду ворчать при возведении меня на престол?

Однако я настаивала.

– Но если эта комната устраивает меня больше, почему вы против? – спросила я.

Он надменно отмахнулся:

– Моя жена не может жить в комнате для гувернантки.

– Ваша жена ничем не лучше Эстер Сноу.

Он зевнул и хлопнул себя по губам – таким образом сообщая мне, что разговор на эту тему исчерпан.

– Завтра Марго приготовит для вас другую комнату.

Я с удивлением посмотрела на него. Неужели я узнаю его с другой стороны? Неужели то, что я принимала за томность и равнодушие, оказалось высокомерной властностью, которая неумолимо настаивает на своем, пока то, что она преследует, не сдастся со временем окончательно? Эта мысль испугала и неприятно поразила меня, так как я не собиралась уступать никакому давлению на мою волю – даже самому маленькому. Поэтому я обернулась и посмотрела ему в лицо.

– Давайте объяснимся, – мой голос прозвучал резко и резал слух мне самой. – Вы назвали меня своей женой. Так к чему же обязывает этот титул?

Его глаза были прикрыты веками, и мне показалось, что кислая улыбка коснулась его губ, но, когда он поднял глаза на меня и посмотрел странным птичьим взглядом, улыбка исчезла.

– Может быть, нам подписать контракт, – протянул он, – указывающий, что за пищу и кров некая Эстер Сноу – девица – берет в мужья Сент-Клера Ле Гранда и предоставляет ему все супружеские права?

– Значит, вы намерены воспользоваться этими правами?

Бледные, окруженные черной каймой зрачки смотрели прямо на меня.

– А вы думали, что я монах, Эстер? Что я женился на вас потому, что вы можете позаботиться о хлопке – или сторговать хорошего мула?

Он подошел ко мне – так и хотелось ударить его, чтобы высечь хоть искру страсти на его лице или в голосе.

– Для этого я мог бы нанять кого угодно, Эстер. Он возвышался надо мной, и я смотрела, как его левая рука обняла мое тело, а правая лениво потянулась к ночному столику погасить свечу.




Глава XI


Утром, когда первый туман, почти такой же мрачный, как и сама ночь, возвестил о начале нового дня, я уже была на ногах и одета, все мои мысли были о работе, которая предстояла мне в тот день. Только смятая головой Сент-Клера подушка напомнила о том, что ночь – в течение которой я не сомкнула глаз – была не что иное, как неприятный, напряженный сон.

Но по дороге вниз на кухню я почувствовала, что силы мои поддерживает возбуждение, которое часто приходит вместе с болью, и я быстро приказала Маум Люси, возившейся у огня, позвонить в колокол и поднять людей. Ведь у нас было столько дел. Сегодня должны прибыть рабочие, нанятые капитаном Пиком в Дэриене; Сею и Бою предстояло встретить их на лодке; нужно было подписать контракты, на поляне перед хижинами разжечь костры под железными котлами, чтобы в полдень была готова для них чечевица со свининой.

В девять часов первая лодка, нагруженная освобожденными трудящимися, причалила к месту. Группка оборванцев выглядела довольно жалко в свисавших с плеч лохмотьях, они казались такими грязными, что Маум Люси и Марго брезгливо отвернули носы и пробормотали с глубочайшим презрением что-то о "полевой скотине".

Все утро я просидела в своей конторке с Шемом, их старшим, чтобы получить подпись каждого негра на контракте, что оказалось настоящим наказанием божьим. Это было тягостное испытание. Мне приходилось читать и перечитывать контракт, потом ждать, пока негр вникнет в суть – иногда даже выйдет советоваться с друзьями. Оказалось, что все они были почти уверены, что, подписав контракт, опять попадут в рабство. Один старый негр, в поношенной шелковой шляпе и с зонтиком (хотя бескрайняя синева заливала все небо), возвращался несколько раз и просил снова и снова прочитать ему контракт, но под конец все же подписал.

Но один раз я все же вышла из себя. Это случилось, когда один юноша по имени Джон Итон сказал, когда я объяснила ему условия контракта:

– Хорошо – вы подпишите мой контрак', мистис, – тода я подпишу ваш.

Потеряв терпение, я выгнала его; но через пять минут он опять возник в дверях.

– Я снова тута, мистис, – сказал он с добродушной улыбкой и без дальнейших замечаний поставил свою подпись на бумаге.

Там же, в конторке, я наметила с Шемом план работ, которые предстояло сделать в первую очередь. Сначала обжечь хлопковые и рисовые почвы и очистить до последнего корешка, вспахать хлопковые земли, а потом прорыть каналы на рисовых участках и наполнить их водой, отремонтировать дамбы и укрепить их от аллигаторов; и рисовые поля должны быть засеяны до того, как начнется мартовское половодье.

Шем, широкий темнокожий здоровяк, кивнул:

– Да, мэм, – нада чтоб проросло до марта. Ясно дело, нам нужно успеть.

Но это не все, продолжала я. Возвышенность тоже надо вспахать и засеять. Здесь мы будем выращивать зелень, кукурузу, горох и капусту, картофель и бобы – для домашней кухни; ухаживать за ними потом будут Вин, Сей и Бой, так как все остальные будут нужны на рисе и хлопке; и он должен следить, указала я, чтобы на рисовых болотах работали самые здоровые и сильные – а те, что послабее, и неокрепшие юноши должны работать на хлопковом поле.

Он снова кивнул.

– Да, мэм, – рисные болота вредные здоровью. Прошлый год пропасть цветных померло от болотной лихоманки.

Тут я его перебила, не желая вести подобные беседы.

– И запомни, Шем, – сказала я ему строго, – я не потерплю безделья и халатности на работе. Растолкуй каждому. Скажи им, что, если хоть один бушель риса пропадет из-за их лени или небрежности, им придется платить за него, согласно контракту.

Несмотря на усталость после утренней работы, я определенно чувствовала себя победительницей. Пятьдесят две подписи были поставлены под контрактом; первый шаг на пути к осуществлению моих замыслов был сделан. Я понимала, какие трудности у меня впереди. Но уже сейчас, направляясь по полю к дому, я видела черную плодородную землю вспаханной и засеянной; видела, как прорастают семена и ростки тянутся вверх; как зреют и раскрываются хлопковые коробочки; и я вдруг поняла, что выиграю; я должна; здесь я не должна потерпеть поражение.

За обедом Руперт обрушил на меня целый шквал новостей. За утро он успел побывать везде – у хижин, в конторке, с жадным интересом смотрел, как негры едят, сидя под деревьями; теперь ему не терпелось поделиться увиденным. Оказывается, Джон Итон умеет играть на варгане, а дядюшка Эрли подвязывает кудрявый чуб конским волосом, чтобы отгонять ведьм.

Сент-Клера не было видно, но Марго сообщила, что он отобедал у себя в комнате. Ее презрительная ухмылка не ускользнула от меня, и меня охватило раздражение при мысли о том, что, пока я трудилась с рассвета, он бездельничал в своей спальне – конечно, еще в пижаме, – ничуть не интересуясь, как идут дела. Но я отмахнулась от этого раздражения. "Какая мне разница, – спросила я себя, – интересуют его дела или нет?" У меня еще полно работы – во вторую половину дня мне надо закончить с Шемом составление списка работ, чтобы завтра же они развернулись по плану. Так что еще два часа я просидела в маленькой конторке, и до нас доносился беззаботный хохот новых работников, которые разлеглись перед хижинами, наслаждаясь последним днем отдыха. Когда я поняла, что Шем усвоил все мои наставления о том, как должна продвигаться работа, я велела ему идти к остальным и отдыхать, а сама пошла вымыться и переодеться.

Но, открыв дверь своей спальни, я замерла. В комнате уже не было моих вещей, стол был пуст, открытая дверца шкафа обнажала его пустоту. Пока я работала, Марго переселила меня в большую спальню; и, развернувшись, я бросилась наверх, быстро прошла через зал и распахнула дверь комнаты Лорели.

Сент-Клер стоял, непринужденно облокотившись на каминную полку. Когда я замешкалась на пороге, он заговорил:

– Вы довольны?

Осмотревшись, я заметила свои вещи, разложенные на туалетном столике Лорели. Мой скудный гардероб разместился в ее просторном шкафу. Я пожала плечами. "Почему бы и нет, – спросила я себя, – какая разница, где ночевать?"

– Да, вполне. Хотя я предпочла бы остаться в другой комнате.

– Ваши предпочтения, как вы выразились, тут ни к чему.

– Похоже, что так. – Я постаралась говорить приветливее. – Вы всегда поступаете только по-своему.

Бледные, обведенные черными кружками зрачки уставились на меня, и в голосе не слышалось ответной приветливости:

– Есть вещи, в которых я лучше разбираюсь.

– Например – где мне спать?

– Да.

Я снова пожала плечами.

– Мне абсолютно все равно. А теперь – выйдите, пожалуйста. Мне надо переодеться к ужину.

Когда дверь за ним затворилась, я вымылась и переоделась, признавшись – по крайней мере себе самой, – что комната, предназначенная для хозяйки Семи Очагов, с кроватью под пологом, глубокими креслами и трюмо, была гораздо удобнее, чем та, что отводилась гувернантке. Больше всего я была довольна дамским письменным столом, отделанным слоновой костью, и я представила, как, убежав от болтовни Старой Мадам после ужина, буду за ним составлять счета.

Вдруг мне стало душно и в комнате, и в доме, и я быстро, чтобы не быть перехваченной по дороге Рупертом, сбежала вниз по лестнице и, выйдя через заднее крыльцо, устремилась к хижинам. Здесь мне открылась картина мирного домашнего вечера. Женщины, тихо напевая, сновали в хижины и обратно, а на ступеньках перед дверьми расселись мужчины, и так умиротворенно выглядели их лица, словно они знали средство от всех напастей. Джон Итон, привалившись к дереву на поляне, играл на вагране, и его черные глаза плясали вправо и влево под причудливый, похожий на взмахи птичьих крыльев, ритм своей мелодии, что разносилась в сумерках.

Шем, чинивший упряжь для мула, завидев меня, поднялся и приложил руку ко лбу в почтительном приветствии. Он передал мне расчетные книжки, которыми я снабдила каждого негра и в которых должны были учитываться расходы и суммы, положенные к выдаче, когда придет время расплачиваться. Я взяла их, чтобы просмотреть после ужина, и повернула к дому, шагая по узкой дорожке, что вилась вдоль реки и болота, которое было сейчас тихо и неподвижно. Даже птичий пересвист стих, и дикая утка сидела на болотной траве, не потревоженная никем. Сумерки, как молчаливая, загадочная женщина, мягко обнимали неподвижный пейзаж.

Не дойдя до самой короткой тропинки, ведущей к дому, я увидела Сан-Фуа, привязанную неподалеку, и Руа, прислонившегося к дереву прямо передо мной. Отведя глаза, я хотела пройти мимо, но он остановил меня, схватив за руку.

– Подождите, – скомандовал он.

Я остановилась и повернулась к нему.

– Это правда – то, что я услышал?

– А что вы слышали?

– …Что вы вышли замуж за Сента?

– Да. Правда.

Он все еще держал мою руку, но при этих словах отбросил ее от себя и гадко рассмеялся.

– Значит, теперь вы стали шлюхой, – сказал он.

– Вы не сможете меня оскорбить. – И я двинулась дальше, но он преградил мне путь.

– Но ведь это так. Вы продались, как самая обычная потаскуха. – Он снова рассмеялся.

– Не думал, что вы так недорого себя цените. Я бы смог тоже предложить свою цену.

– Я не стану торговаться ни с вами, ни с кем другим.

Его лицо было перекошено от гнева, и, подойдя близко, он поднял пальцем мой подбородок:

– Какая же вы дура.

Я снова попыталась уйти, но он пошел за мной.

– А я еще больший дурак. Я даже подумать не мог, что он сможет до вас хоть пальцем дотронуться. Даже когда Таун предупреждала меня, я ей не верил. "Она слишком холодная, слишком щепетильная", – говорил я ей. А вы в конце концов оказались у Сента в постели. Господи!

– А если я люблю своего мужа.

Тот же насмешливый, обидный смех:

– Любите Сента? О нет, Эстер. Я точно знаю, что любите вы меня.

Он подошел еще ближе и, притянув меня к себе, больно поцеловал меня в губы. Тогда я поняла, что он сказал правду. На словах я могла отрицать, но сейчас мои губы ответили ему, что это правда. Я любила его.

Подняв голову, он смотрел в мои глаза сверху вниз:

– Эстер, Эстер, зачем вы это сделали?

Я, не отвечая, смотрела в его глаза, чувствуя себя виноватой за то, что любила его, и ни на секунду не забывала о том, он – отец двоих сыновей Таун.

Я выскользнула из кольца его рук и взглянула на него сквозь сумерки. Теперь раз и навсегда я должна выяснить свои отношения с Руа.

– Я хочу, чтобы вы поняли, Руа. Я никогда не изменю своему мужу.

Его брови изогнулись.

– Разве я просил вас изменить, Эстер? Насколько я помню, – вкрадчиво проговорил он, – мы обсуждали совсем другую тему – ваш брак.

– Вы не знаете причин, по которым я согласилась на этот брак, и поэтому презираете меня…

Он перебил меня, и странная улыбочка появилась на его лице:

– Не знаю причин, Эстер? О, прекрасно знаю все ваши причины. Вы хотели стать хозяйкой в Семи Очагах – важной леди с землями, слугами и деньгами. Это все, что нужно саквояжникам с Севера, которые приезжают на Юг.

Я медленно произнесла:

– А вам ведь этого не понять, Руа.

– Да я лучше пересплю с диким зверем, чем с женщиной, которую не люблю, даже если мне придется отказаться от самых заветных наград.

Я подумала о Таун и едва сдержала презрительный тон:

– Вы молоды и романтичны, Руа.

– Я не знал, что это постыдные качества.

Я промолчала.

– К тому же – со мной вы тоже могли бы обрести дом. – Он швырнул мне эти слова.

Теперь уже расхохоталась я:

– С вами? Жить в лесу? Ждать, когда вы вернетесь домой от своих потаскух? Не думаю, что я бы выбрала такую жизнь, даже если бы ее мне и предложили. И потом вы никогда не говорили мне о женитьбе.

Он подошел к Сан-Фуа и вскочил в седло.

– Вы правы, – сказал он. – Я не говорил. У меня была такая дурацкая мысль – после той встречи у меня, – что постепенно вас можно завоевать, надо только действовать осторожно, чтобы не оскорбить ваше драгоценное целомудрие. Я не понял, что вы уже давно перезрелая слива, готовая упасть в руки любого мужчины.

Меня охватила такая ярость, какой никогда прежде я не знала.

– Я больше не желаю вас слушать, – проговорила я тихо, со смертельным бешенством в голосе. И тут я потеряла контроль над собой. – Оставьте меня, – завопила я. – Оставьте меня сейчас же!

От моего крика Сан-Фуа встала на дыбы, и с проклятиями Руа яростно двинул ее в сторону леса, что стеной чернел на горизонте; я стояла там, провожая глазами лошадь и всадника, пока они не исчезли под деревьями; и удары копыт Сан-Фуа раздавались в моем сердце.

Когда немного погодя я проходила через нижний зал, из гостиной меня окликнула Старая Мадам, и я остановилась в дверях. Она сидела у огня с очередным подносом на коленях, и, когда я сказала: "Да", она облизнула свои жирные пальцы, прежде чем ответить мне. Ее близорукие глаза окинули меня оценивающим взглядом, и она промолвила:

– Мой сын спрашивал вас. Где, в самом деле, вы ходите? Он хочет, чтобы вы поднялись к нему в комнату.

Когда я открыла дверь башенной комнаты и вошла, Сент-Клер сидел за карточным столиком в халате и даже не повернулся, пока я не спросила: "Что вы хотели?" Потом неторопливо положил карты и посмотрел на меня. На его лице не шелохнулись даже ресницы.

– Я только хотел довести до вашего сведения, – голос его звучал, как обычно, словно он вел учтивую беседу в гостиной, – что я не позволю дурачить себя.

Мне оставалось только стоять и смотреть на него. Я не имела понятия, о чем он говорил, хотя и уловила в его голосе многозначительный намек.

– Кто-нибудь попытался вас одурачить? – спросила я безразлично.

– Да. Вы и попытались.

– Этого у меня и в мыслях не было. Может быть, вы объясните, в чем дело?

– Вам станет все ясно, когда вы узнаете, что мне известно о прелестнейшей сцене, что разыгралась между вами и Руа.

– Известно? – начала я, затем, вспомнив, как Руа обнял и поцеловал меня, я умолкла, и молчание мое только доказывало мою вину.

Наши взгляды перекрестились, и он протянул:

– Я всегда знал, что между вами и Руа что-то было.

– Как вы могли знать то, чего не было.

Он не обратил внимания на мои слова и, не дослушав, перебил их своими:

– Но мне трудно понять, как женщина, которая так гордится своим "здравым умом", может тратить время на Руа, который увивается за каждой шлюхой, что попадается ему на глаза.

– Не делайте из мухи слона. – Я постаралась говорить спокойно и рассудительно. – Тут не о чем даже говорить.

Он снова заговорил, пока я еще не закончила, словно я и не говорила вовсе.

– От Руа у меня всегда они неприятности. Я не собираюсь, чтобы он доставил мне еще одну с вашей помощью.

Отрицать справедливость его претензий я могла не больше, чем его права порицать брата. Возможно, кроме Таун, было много, чего я не знала; но глядя на него, сидящего с таким безжизненным лицом, с видом превосходства – по крайней мере в его же собственных глазах, – я возмутилась тем, что он полагал правым только себя и вынуждал меня оправдываться перед ним.

– Вам не придется беспокоиться о неприятностях от Руа, если это касается меня, – сказала я.

– Я и не собираюсь беспокоиться. Но я этого не допущу.

– Вы собираетесь изображать ревнивого мужа? – спросила я как можно беспечнее, пытаясь перевести в шутку эту сцену, которая мне показалась пошлой.

Но в его словах не было ответного миролюбия:

– Ревность тут ни при чем. Я не позволю себя дурачить.

Он не спеша повернулся к карточному столику. Я повернулась на каблуках и вышла из комнаты. Его голос догнал меня на ступеньках винтовой башенной лестницы.

– Пусть Марго принесет мне поднос с ужином, – крикнул он, – и бутылку бренди.

Спускаясь вниз, я думала, кто же мог видеть меня и Руа. Кто это поспешил доложить новость Сент-Клеру? Я также подумала, что, возможно, вообще за каждым моим шагом шпионят и сообщают ему, и не считает ли Сент-Клер, что он вправе судить обо всех моих действиях и по малейшему поводу навязывать мне свою волю. "В таком случае, – криво усмехнулась я, – ему придется понять, что я не собираюсь никому уступать и сдаваться, как сдалась Лорели".

Я проходила через нижний зал на кухню – сказать Марго насчет подноса с ужином. В это время большие часы, что стояли там, пробили шесть. Меня вдруг осенила мысль, что ровно сутки прошли с тех пор, как я стояла в гостиной и услышала сообщение, "протянутое" Сент-Клером: "Мисс Сноу и я поженились сегодня". Только сутки.




Глава XII


Рассвет следующего утра застал меня уже одетой и на пути к хлопковому полю, так как я велела Шему сразу же начать подготовку полей к пахоте. Я хотела узнать, справится ли он, хотя капитан Пик высоко отзывался о нем – будто мне повезло с ним, – я сама должна была убедиться в его способностях. В конце концов капитан Пик мог и перехвалить его.

Но оказавшись на поле, я поняла, что мне не о чем волноваться. Негры, шумевшие вчера после ужина, отдыхая у своих хижин, теперь тихо стояли перед Шемом, который раздавал им задания. Когда он закончил, они взяли мотыги и вилы и, весело переговариваясь, отправились на расчистку полей.

Я смотрела на них и начинала различать среди общей массы отдельные лица. Дядюшка Эрли, его волосы поседели с годами, но он оставался проворным, как крикетная клюшка; Джон Итон (ни за что не положилась бы на него, решила я); Клэренс, с увечной рукой, которой он запросто мог уложить быка, его лицо с приплюснутым носом так и излучало добрый юмор, и Большая Лу, чьи огромные ягодицы качались при ходьбе, а необъятная грудь колыхалась при каждом приступе смеха, который поминутно лился из ее горла.

Рупер уже сидел на кухне за нашим столиком у окна, когда я вернулась, и торопливо, забыв о манерах, которым я его учила, расправлялся с завтраком. Он не замедлил сообщить мне, что после завтрака собирается на хлопковое поле помогать неграм. "Шем говорит, что я могу подвозить им воду", – гордо объявил он. И когда я спокойно указала ему на то, что сначала он должен заняться уроками, он откинулся на стуле и недовольно посмотрел на меня через стол.

– Ну Эстер! Я сегодня не хочу заниматься.

– Но мы уже пропустили три дня, Руперт.

– Ну и что. Маум Люси сказала, что у вас с папой еще долго будет медовый месяц и что тебе будет не до уроков.

Я тут же посмотрела в сторону старухи, которая стала усиленно греметь котелками у камина с очень занятым видом. Что за чушь вбивает она мальчику в голову?

– Сегодня мы будем заниматься, как всегда. Он сгорбился на стуле и продолжал сердиться.

– Я хотел глянуть, как они работают в поле, – проворчал он.

– Посмотреть, – исправила я его. – Ну послушай, Руперт, – ты ведешь себя как ребенок. Сядь прямо и ешь.

Он поморщился при слове "ребенок", но выпрямился и стал есть, а я решила, что конфликт исчерпан. Но когда он снова заговорил, я поняла, что он еще злится. Его голос был спокойным и протяжным, а тон – вежливо-ироничным:

– Ты хорошо себя чувствуешь сегодня, Эстер?

Он так похоже передразнил отца, что мне стало смешно.

– Прекрасно, спасибо. Но почему вдруг такая забота о моем здоровье?

Он намазал маслом хлеб с изысканной аккуратностью.

– О, я просто поинтересовался. Марго говорит, что Таун колдует на тебя, как колдовала на маму, и ты, так же как мама, утонешь.

– е Fais – tu fais – il fait, – бубнил голос Руперта монотонно, как муха, что бьется о стекло, и почти без успеха. – Ну, теперь мне можно пойти?

– Еще раз повтори, и тогда можешь идти.

Он зевнул и с тоской посмотрел за окно, но с неохотой зазубрил глаголы опять. Я тоже с трудом подавляла свое нетерпение, ведь и мне поскорее хотелось отправиться туда, на поля, посмотреть, как идет работа; мне совсем не сиделось в этой классной, с этими скучными французскими глаголами.

Но неожиданно оба мы были избавлены от скуки. Дверь отворилась, и, подняв глаза от французской грамматики, я увидела на пороге Сент-Клера с письмом в руке.

– Да? – вежливо спросила я.

– Нам необходимо отправиться в Саванну сегодня же вечером, – протянул он. – Скажите, чтобы Марго собрала вещи. Мы можем пробыть там несколько дней.

– Но я не могу ехать в Саванну. А как же работы на плантации, негры.

– Ваш староста присмотрит здесь за ними – и получше вас.

– Но я не хочу ехать – мне незачем туда отправляться.

Он слегка шевельнул рукой, в которой находилось письмо.

– Оказывается, есть причина. Поверенный в делах моей первой жены просит, чтобы мы явились в его контору. И как можно скорее.

– Но что поверенному вашей первой жены нужно от меня?

Его птичьи глаза пристально смотрели на меня.

– Об этом мы узнаем завтра.

Руперт бросился к нему: "Папа, можно я поеду с вами. Пожалуйста, папа". Он схватился за полу отцовского халата; но Сент-Клер, не глядя на поднятое к нему лицо мальчика, неторопливо отодрал от себя его маленькие пальчики.

– Почему бы нам не взять его? – предупредила я отказ, который совершенно ясно должен был последовать в ответ. – Я была бы рада, если б он поехал с нами.

– Вы-то – наверняка, – понимающая улыбочка, – но у меня нет ни малейшего желания терпеть его надоедливые выходки. – Не дожидаясь дальнейших просьб, он своей томной походкой направился к залу.

Руперт стоял, стиснув кулаки, его миниатюрное личико было переполнено чувствами.

– Ненавижу папу, ненавижу! Так бы и разбил ему нос до крови.

Как ни пыталась, я не смогла найти нужных слов, чтобы отругать его.

Если бы не воспоминание о маленькой одинокой фигурке Руперта на причале, смотрящей вслед удаляющейся по проливу лодке, я бы была весьма довольна, оказавшись в шумной толпе на борту "Капитана Флинта" в тот вечер. Там собралось множество дам и джентльменов, отправлявшихся по делам в Саванну. Они были веселы и оживлены, джентльмены выпивали в баре, а их дамы, в огромных новых турнюрах, которые я видела еще только на картинках, порхали, как гигантские бабочки, по салону и палубе.

Однако мы с Сент-Клером не включились в общее веселье, хотя я видела, что, проходя мимо, многие джентльмены заговаривали с моим мужем. Но они говорили с настороженной учтивостью, как если бы не особенно радовались этой случайной встрече. Даже капитан Пеллет – тот самый, что привез меня в Лэриен, был как-то напряжен при приветствии. Я заметила, что дамы поворачиваются и смотрят вслед высокой элегантной фигуре моего мужа, который – как и всегда – не обращал внимания на окружающих. Как только он проходил мимо них, они начинали шептаться, прикрывшись изнеженными ручками.

В тот вечер я стояла на палубе одна и была так занята своими мыслями, что не заметила двоих мужчин, которые недалеко от меня стояли, облокотившись на перила, пока до меня не донеслись их голоса и сразу не приковали мое внимание. Потом я разглядела, что это капитан Пеллет и какой-то толстяк, лица которого не видно было в ночи; я с удивлением поняла, что они говорили обо мне.

– Я привез ее сюда прошлой осенью, – слышался голос капитана Пеллета. – Она говорила, что собиралась стать гувернанткой в семье Ле Гранда. А теперь каким-то чудом стала его женой. Никогда бы не подумал.

– Смазливая кобылка, – безлицый грубо расхохотался, – но не то, что ему хотелось бы. И такие разговоры ходят… Ведь первая его жена утонула. – Он снова рассмеялся, и я почти видела неприличное подмигивание, которое сопровождалось следующими словами: – Говорят – самоубийство.

– И она тут же вышла за него? – спросил капитан.

– Еще первая остыть в могиле не успела. Капитан с отвращением сплюнул в воду.

– Никогда бы не подумал, – повторил он. – Она выглядела настоящей леди. И такой растерянной! Бог мой! Я боялся даже заговорить с ней.

– А она наняла в Дэриене черномазых, – безлицый заговорил тише, – собирается сеять рис и хлопок. О, она собралась развернуться вовсю, – теперь вдруг его голос стал злым, – как и все эти стервятники, что слетаются сюда склевать нас до костей. Ну ничего – мы доберемся до таких, как она, и до всех остальных. И до проклятого Союза лояльных.

Они пошли прочь, все еще разговаривая, а я осталась размышлять над услышанным. Ясно, что мое замужество уже стало предметом для сплетен, и воображение тут же представило мне и поджатые рты, и подозрительные взгляды, встречающие эту новость, передаваемую по всему городу. Несомненно, они не доверяли мне и презирали – для них я была лишь алчной женщиной, которой удалось оторвать себе желанное положение. Но мне их презрение представлялось презрением попрошайки, который слишком ленив, чтобы добиваться успеха, но презирает того, кто своим трудом обретает его. "Только дураки, – говорила я себе, – будут прислушиваться к мнению других, когда эти другие – рабы своего невежества и предрассудков".

Так что, возвращаясь в свою каюту мимо дам на палубе, я спокойно отвечала холодными глазами на их любопытные взгляды и прошла, высоко подняв голову.




Глава XIII


На следующее утро под пронзительный скрип буксиров и глухие крики сирен мы сошли на берег в Саванне и по булыжным мостовым поехали к Пуласки-хауз, новой комфортабельной гостинице, в которой даже было газовое освещение. Саванна напоминала морской порт в духе Старого Света, с узкими домиками, тесно прижавшимися друг к другу и выходящими прямо на улочки, с чугунными воротами и скрытыми за ними садами. Мягкий, но настойчивый оттенок старины создавал определенную ауру, как запах соленого ветра и приторный аромат магнолий.

Как только мы поднялись в свою комнату в Пуласки-хаузе, большую, прохладную, с высоким потолком, Сент-Клер сообщил, что нам надо отправляться к адвокату немедленно; так что я успела только умыться и привести в порядок волосы, что мне пришлось делать в присутствии мужа, который ожидал, расположившись в глубоком кресле. Казалось, он не обращает внимания на то, чем я занята, но мне было неловко, как любой женщине, если ей кажется, что кто-то слишком пристально наблюдает за ее туалетом; и мне пришлось дважды переколоть шпильку.

Когда я причесывалась, он проговорил:

– Если бы вы захотели, то выглядели бы красивой женщиной.

Его слова подтвердили мое подозрение о том, что он не так уж невнимателен, как притворялся, поэтому сказала резко:

– Меня это не волнует.

– Вам нравится выглядеть простушкой?

– Я никогда не стремилась стать признанной красавицей. А поскольку я простая женщина – то и одеваюсь просто.

– Это годилось, когда вы были гувернанткой. Теперь это вам не подходит.

– Может быть, вы хотите, чтобы я носила такие турнюры, в каких были дамы на пароходе? – язвительно спросила я.

– Я хочу, чтобы вы как можно меньше походили на квакершу.

Я подавила желание сказать, что одеваюсь так, как мне нравится, и впредь будут так делать. Вместо этого я пожала плечами и, надев шляпу, объявила, что готова.

Легким движением он поднялся из кресла и направился к тому месту, где я стояла, около бюро; и я увидела в его глазах что-то, от чего во мне шевельнулось беспокойство.

– Пойдемте? – быстро проговорила я и потянулась за сумочкой, лежавшей на бюро, чтобы предупредить сама не знала что. Молча он положил свою руку на мою и прижал ее к столу.

– Эстер…

– Да? – Я подняла на него глаза.

Холодная улыбка на секунду тронула его губы.

– Вы ведь ненавидите меня, да?

Сначала я ничего не сказала. Я лишь стояла и смотрела на него до тех пор, пока он требовательно не сжал мою руку. Тогда я медленно проговорила:

– О ненависти между нами не может быть и речи. Вы мой муж.

– И о любви тоже?

– И о любви.

Опять эта бледная ненавистная улыбка:

– Однако вы с готовностью принимаете мои супружеские ласки.

Я почувствовала, как краска заливает мое лицо – так бесстыдно было это сказано, то, что я принимала, считая это своим долгом, казалось мне отвратительным и низменным; я стояла, не в силах поднять на него глаза. Затем, собрав свою волю, я прямо заявила ему:

– Если я с готовностью принимала то, что вы назвали "супружескими ласками", так только потому, что считаю их частью нашей сделки.

Он отпустил мою руку.

– Тем не менее могу поклясться, что они были вам не так уж и противны, – было удивительно, как его безжизненный голос мог выразить так много. – Или вы закрывали глаза и представляли на моем месте Руа?

Я не ответила на это разоблачение моей тайны – я была не в силах овладеть голосом, который мог выдать, что это правда; так мы стояли – он абсолютно непринужденно, с улыбочкой, которая только подчеркивала бесцветность его лица. Затем он протянул:

– Теперь отправимся к адвокату.

Мы ехали по улицам Саванны в контору адвоката. Кухарки-негритянки мели ступеньки перед домами и торговались на углах с лоточниками. Мужчина и женщина с корзинами на головах распевали: "Креветки-крабы-покупайа-креветки-крабы-покупайа". Экипаж остановился на улице, где располагались старинные здания из красного кирпича с железными оградами. Велев кучеру подождать, Сент-Клер провел меня через веерообразную дверь в приемную, где солнце, проникая сквозь высокие окна, освещало множество клеток с крошечными длиннохвостыми попугаями с разноцветным оперением. Здесь мы подождали, пока пожилой негр в белом сюртуке доложил о нас.

Вскоре он вернулся и провел нас в другую комнату, большую и солидную, с прекрасным лепным потолком и с массивным столом посередине. На противоположной стене прикрытые ставни задерживали свет и не давали сквозняку потревожить уединенный покой этого кабинета. У стола в ожидании нас застыла величественная фигура Стивена Перселла.

Стивен Перселл был человек немолодой. Ему без труда можно было дать за шестьдесят, но на его лице, чисто выбритом, не было ни одной морщинки, как на лице Руа, – спокойная уверенность – надежная защита от помет возраста; из-под белоснежной копны волос на нас смотрели глаза, ясные, как у юноши.

Пока Сент-Клер представлялся, как всегда, с раздражающей медлительностью, я почувствовала, что взгляд Стивена Перселла с учтивым интересом был обращен на меня, а когда он заговорил, я услышала в его голосе с южным акцентом скрытую мягкость, которая так подкупает женщин. Когда мы сели, он обратился ко мне:

– Надеюсь, что этот визит в мою контору не очень обеспокоил вас, миссис Ле Гранд.

Когда я ответила, что не очень, он сел на свое место за столом и вынул из ящика пачку бумаг.

– Я попросил вас явиться сюда, миссис Ле Гранд, по вопросу, касающемуся последней воли и завещания первой миссис Ле Гранд. – Он сделал паузу, словно ожидал, что я что-то скажу, но у меня не было ни малейшего понятия, что я должна была говорить. Я инстинктивно повернулась к мужу, но помощи там не нашла. Он полусидел, полулежал в кресле, рассматривая золотую цепочку от часов, которой поигрывала его бледная рука.

– Первая миссис Ле Гранд, – голос Стивена Перселла сделался отчужденным и бесстрастным, – была молодой женщиной со значительным состоянием, когда сочеталась браком с… – здесь он замешкался в поисках подходящего слова, – с вашим мужем. – Он поднял глаза от бумаг и испытующе посмотрел на меня: – Возможно, вам об этом известно.

Что-то в его взгляде вызвало у меня необъяснимое чувство неловкости, и я сидела, напряженно ожидая, что он сообщит мне дальше.

– Большая часть этого состояния, – продолжил он. – Была… – он сделал многозначительную паузу, а глаза его устремились к Сент-Клеру, – была растрачена. К моменту трагической кончины Лорели Ле Гранд осталась лишь небольшая часть того, что было основным состоянием.

Сент-Клер подавил зевоту:

– И долго еще вы собираетесь рассказывать то, что нам уже известно, Перселл?

Что касалось его, то Стивен Перселл мог ничего и не говорить. Не сводя с него глаз, он продолжал:

– Ваш муж знаком с теми необычными условиями, оговоренными в завещании покойной миссис Ле Гранд. Он, видимо, поставил вас в известность об этих условиях?

Я отрицательно качнула головой, не в силах избавиться от странного чувства, что сейчас столкнусь с каким-то неожиданным осложнением.

Стивен Перселл легко связал прерванную нить изложения фактов:

– Тогда, наверное, мне лучше объяснить вам кое-что. В то время, когда первая миссис Ле Гранд была женой Сент-Клера Ле Гранда, женщины не обладали правом собственности. Известно ли вам, что до Закона о правах женщин 1866 года жена была под абсолютным контролем своего опекуна – короче, своего мужа?

Я снова качнула головой, на этот раз утвердительно.

– Завещание Лорели Ле Гранд было составлено незадолго до ее трагической гибели. В нем, – он положил ладонь на пачку бумаг, что лежали перед ним, – она завещает все-все своему сыну Руперту. – Он замолчал, и в комнате воцарилась тишина. – И назначает его опекуном – с предоставлением полного контроля над ее сыном, его состоянием и за его благополучием – Эстер Сноу. Вас, миссис Ле Гранд.

Ошеломленная, я переспросила:

– Меня?

Он посмотрел мне прямо в глаза своим ясным взором, дотронувшись осторожно до бумаг, лежавших перед ним.

– Все это абсолютно законно оформлено и обжалованию не подлежит.

– Но, – я, не веря, смотрела на него, – я не понимаю, – я вопросительно взглянула на Сент-Клера.

– А как же отец Руперта? – медленно проговорила я. – По закону ведь он опекун, разве не так?

Стивен Перселл не сводил с меня проницательного прищуренного взгляда.

– Я вижу, вы не знакомы с некоторыми юридическими вопросами, миссис Ле Гранд. Вы правы. Отец является законным опекуном ребенка, если… – он многозначительно задержался, – если отец не отказывается от этого права в пользу кого-нибудь другого. Сент-Клер Ле Гранд сделал это в свой прошлый визит ко мне…

– Но почему? Я все же не понимаю, – запинаясь, спрашивала я.

Он осторожно постукивал своей изящной рукой по полированной поверхности стола.

– Видимо, мне следует пролить свет на некоторые обстоятельства, миссис Ле Гранд. Менее двух месяцев назад Лорели Ле Гранд явилась в мою контору в состоянии сильного душевного волнения и пожелала составить завещание. Когда она представила его проект, я – понимая, что такое завещание, несомненно, вызовет его оспаривание со стороны мужа, – честно попытался разубедить ее. И тогда, – он прямо посмотрел на Сент-Клера, – она сообщила мне "определенные" факты (и предоставила доказательства этих фактов), которые исключат такое оспаривание. Когда, после ее смерти, я изложил их Сент-Клеру Ле Гранду, он с готовностью согласился на условия завещания.

Тишина снова нависла над комнатой, пока протяжный голос Сент-Клера не прервал ее:

– Могу я еще раз взглянуть на это завещание, Перселл?

Стивен Перселл, не глядя, безошибочной рукой достал документ и положил его в протянутые пальцы Сент-Клера, которые приняли его так небрежно, будто перед ним были счета от Жана Пуатье; и, лениво, без малейшего признака какого-либо интереса развернув его и бросив на него один-единственный взгляд, положил обратно на стол.

– Я вижу, мой брат Руа был одним из свидетелей в составлении этого завещания. Только какую роль он играл во всем этом?

Стивен Перселл сложил перед собой ладони пирамидой и складывал и раскладывал кончики пальцев в неторопливом ритме.

– Он оказывал значительную помощь вашей первой жене, Ле Гранд, – много раз.

Сент-Клер подавил свою томную зевоту:

– И щедро давал советы, полагаю.

– Не думаю, что ваша жена нуждалась в советах, Ле Гранд. – Адвокат говорил уже не так бесстрастно, его тихий голос зазвучал угрожающе. – У вашей жены было достаточно причин – они вам известны, нет нужды перечислять их здесь, – чтобы беспокоиться о будущем своего сына.

– Эта женщина была безумна, – начал Ле Гранд, но Стивен Перселл перебил его:

– Если вы собираетесь что-то предпринять по этой линии, Ле Гранд, то вам будет небезынтересно узнать, что ваша первая жена предусмотрела и это. Когда она подписывала свое завещание, два доктора засвидетельствовали ее вменяемость.

Теперь его глаза смотрели на меня.

– Я постараюсь быть кратким, миссис Ле Гранд, но в завещании указаны определенные условия, которые я должен довести до вашего сведения.

Я вежливо кивнула.

Секунду он просматривал документы, лежавшие перед ним, затем, накрыв их ладонью, посмотрел на меня через стол.

– Лорели Ле Гранд заявляет, миссис Ле Гранд, первое: что все деньги и имущество – последнего немного, список прилагается – переходят под ваш непосредственный контроль. Второе: вы несете полную ответственность за благополучие ее сына – его здоровье, образование и получение будущей профессии…

Он сделал паузу, и я кивнула, что мне понятны эти условия.

– Третье: вы можете использовать деньги, которые сочтете необходимыми, для восстановления поместья Семь Очагов и в конце каждого года должны выплачивать Сент-Клеру Ле Гранду одну треть от доходов, полученных благодаря вашему управлению, с плантаций, предварительно вычтя годовые расходы на его содержание.

Он еще раз сделал паузу, и, когда заговорил опять, его голос утратил мягкость; он звучал твердо и отчеканивал слова так, что они отскакивали, как камешки от твердой поверхности.

– Условия, касающиеся Семи Очагов, действительны до тех пор, пока делами на них управляете вы, миссис Ле Гранд. – Он замолчал и одними глазами обратился к Сент-Клеру. – Вам понятно, Ле Гранд?

– Я не полный идиот, – отозвался надменный голос.

– И, – Стивен Перселл продолжал подчеркивать каждое слово, как бы желая довести до меня их важность, – "Сент-Клер Ле Гранд не должен получать никаких сумм из денег моего сына, кроме тех, что обозначены выше".

Его голос затих, и мы сидели в такой тишине, что трескотня птичек в соседней комнате проникала сюда даже через массивную дверь. Наконец стряпчий заговорил снова:

– Есть еще одно условие, которое вы должны выполнять, миссис Ле Гранд, оно касается мулатки по имени Таун и ее двух сыновей. Они должны получать кров, пищу и одежду в Семи Очагах до тех пор, пока пожелают там оставаться. И оба сына Таун должны иметь возможность получить образование.

– Оба сына Таун? – как эхо повторила я.

– Да, оба сына Таун, – повторил он, пристально глядя на меня. – Вы, наверное, понимаете, миссис Ле Гранд, почему первая миссис Ле Гранд заботилась о благополучии этих мальчиков?

Я хотела выкрикнуть, что слишком хорошо понимаю, что теперь, как и всегда, когда вспоминаю о них, все во мне переворачивается, потому сам факт их существования ранил меня, но я оставила при себе эти чувства. В ответ я лишь сухо кивнула.

Минуту он сидел молча, затем заговорил уже более обыденным тоном:

– Есть еще кое-какие второстепенные вопросы. – Он пробежал страницу глазами. – Вы будете продолжать поддерживать Семь Очагов и всю семью, как это делала Лорели Ле Гранд на протяжении нескольких лет – здесь письма по передаче управления делами, которые следует подписать… – Он на секунду умолк; затем взглянул на меня, и лицо его стало суровым. – Не скрою от вас, миссис Ле Гранд, что я не совсем одобряю это завещание Лорели Ле Гранд, хотя и признаю, что распоряжения, касающиеся ее сына, было сделать необходимо. Откровенно говоря, несмотря на то, что она и уверяла меня в обратном, я боялся, что определенное давление все же было оказано на нее.

Я поняла – по его глазам, – что он имел в виду: что эта выскочка гувернантка втерлась в доверие к покойной, а затем и заняла ее место, и меня возмутило то, что этот человек думал обо мне хуже, чем я того заслуживала. Поэтому, прежде чем он продолжил, я поднялась и подошла к столу.

– Мистер Перселл, мне кажется, вы находитесь в заблуждении относительно моей роли во всем этом деле. Я бы хотела прояснить кое-что.

Он поклонился слегка иронично:

– Конечно, миссис Ле Гранд.

– Вы, вероятно, сэр, считаете меня авантюристкой с огромными амбициями и отсутствием принципов, обманом занявшей свое нынешнее положение. Вы ошибаетесь, сэр. Я приехала в Семь Очагов в качестве гувернантки, абсолютно ничего не зная о положении дел в этом доме. И только потому, что увидела, в каком запустении и упадке находится дом, я сделала, что могла, чтобы поправить дела, даже вложив мои собственные сбережения, чтобы начать работы.

Он осторожно спросил:

– И это делалось с одобрения Лорели Ле Гранд?

– Я не знаю, одобряла она мои планы или нет, сэр, – ответила я резко. – Я только один раз виделась с ней, когда она была способна трезво обсуждать дела, но тогда она не выразила мне своего мнения.

– Ах, вот как, – задумчиво вставил он, – продолжайте, миссис Ле Гранд.

– То, что я начала делать, я решила начать только потому, что не могу мириться с праздностью, расточительством и равнодушной ленью. Видеть, что земля лежит запущенной, дом зарастает грязью, Руперт давно заброшен – и никто даже палец о палец не ударит… – Я запнулась, и он тихо проговорил.

– И поэтому вы вышли замуж за Сент-Клера Ле Гранда, мэм?

Я вызывающе посмотрела на него в ответ:

– Об этом, сэр, ни вы, ни кто другой не вправе допрашивать меня.

Он вежливо поклонился:

– Вы совершенно правы, мадам, – сказал он. Минуту он сидел, глядя на бумаги. Затем вдруг встал и впервые за время нашего визита улыбнулся, и я удивилась, сколько теплоты и даже симпатии было в его улыбке.

– Завтра, миссис Ле Гранд, если это вас устроит, я заеду за вами, чтобы отвезти в банк. Вы понимаете, что необходимо уладить юридические формальности. В одиннадцать вам удобно, мадам?

Я согласно кивнула, и он старомодно откланялся:

– Итак, завтра в одиннадцать, – проговорил он учтиво, но так, чтобы стало ясно, что наша беседа окончена.




Глава XIV


По дороге в гостиницу я украдкой смотрела на Сент-Клера, чтобы понять, какое впечатление произвела на него только что разыгравшаяся сцена. Если это хоть как-то и задело его, то заметно это не было абсолютно. На его лице по-прежнему было написано равнодушное высокомерие. Как будто мы поболтали о самых пустячных предметах за чашкой чая, и я подумала: правда ли то, о чем я где-то читала, – что у некоторых людей в жилах вместо крови течет тепловатая жидкость, неспособная согреть. Несомненно, если это правда, то относится к моему мужу.

Что до моих собственных чувств, то они были слишком противоречивы, чтобы я сейчас же смогла привести их в порядок, и к тому же я никак не могла распутать клубок тех обстоятельств, что, внедряясь постепенно в мою жизнь по неведомым мне каналам, опутали меня с ног до головы. Но уже многое прояснилось. Лорели Ле Гранд хотела обыграть своего мужа, предав опеку над своим сыном мне. Он со своей стороны попытался расстроить ее планы, женившись на мне. Теперь я знала ответ на вопрос, который до сих пор ускользал от меня: причину поспешной женитьбы Сент-Клера на мне. И вот он сидел рядом со мной, понимая, что я наконец узнала о его плане использовать меня, и оставался все таким же безмятежным, даже беспечным. Возможно, решила я, он был бы менее самоуверен, если бы понимал, что я не собиралась позволять использовать себя ни ему, ни кому другому.

Когда мы вошли в комнату в Пуласки-хауз, где было прохладно и сумрачно, что так успокаивало после полуденной жары в городе, я сняла накидку и с облегчением вздохнула. Мой муж, не говоря ни слова, переменил жилет на другой, из отличной парчи, и с большой тщательностью завязал галстук. Когда он завершил свой туалет и остался доволен результатами (а он был весьма щепетилен в этом вопросе), то взял шляпу и направился к двери.

– Я буду ужинать в городе, – протянул он, – и, наверное, вернусь поздно. Вы не возражаете?

Я знала, что этот вопрос он задал только из вежливости, а ответ его ничуть не интересовал. Так что я сказала: "Нисколько" – самым обыденным тоном.

– Если вы не любите выходить одна в город, можете заказать ужин сюда. – Он вяло обвел взглядом комнату.

– Я столько раз в своей жизни ужинала в одиночестве, что меня этот выход не испугает, – отвечала я.

Без дальнейших объяснений он ушел – даже в том, как он закрыл за собой дверь, чувствовалась апатия; я подошла к окну, которое выходило на фасад гостиницы, и минуту спустя была вознаграждена видом его удаляющейся в экипаже элегантной фигуры. С чувством облегчения я разделась и легла, надеясь заснуть. Но мне не спалось. Когда тени в комнате сгустились, возвещая о заходе солнца, я лежала на кровати, уставившись в пространство в том взволнованном состоянии духа, когда чувство потрясения смешано с ощущением торжества.

Уже был шестой час, когда я спускалась по лестнице гостиницы, собираясь разузнать у клерка о подходящем для моего одинокого ужина месте.

Подойдя к стойке, я заметила, что он разговаривает с тем, кого я, несмотря на то, что он стоял спиной, не могла не узнать. Это был Руа, и при указательном жесте клерка он обернулся и пошел мне навстречу.

– Я спрашивал о вас, – быстро проговорил он. – Где Сент?

– Как вы узнали, что я здесь? – спросила я небрежно.

Его глаза засмеялись:

– Я все знаю, Эстер…

– Тогда вы, наверное, знаете, почему мы здесь?

– Да, об этом мне тоже известно. – Тут он перебил себя. – Но не будем же мы стоять здесь, в гостиничном вестибюле. И так уже достаточно сплетен. Куда вы собирались?

– Ужинать. Сент-Клер ужинает в городе. Его не будет допоздна.

Мгновение он задумчиво смотрел на меня, потом пожал плечами:

– Я отвезу вас поужинать. Пойдемте найдем экипаж.

Когда мы оказались в расшатанном старом экипаже, где пахло старой кожей, его настроение переменилось, и, когда мы под стук копыт двинулись по мощенным булыжником улицам, он весело заговорил:

– Никогда не думал, что мы с вами прокатимся по Саванне, Эстер. – Он наклонился вперед и заглянул мне в лицо: – Вы еще сердитесь на меня?

Я не ответила. Я помнила, как он обозвал меня "шлюхой" – как я поклялась ненавидеть его, – и спрашивала себя, почему, как только я слышу смех Руа Ле Гранда, забываю обо всем дурном, что он говорил и делал.

Я продолжала молча сидеть рядом с ним, а он откинулся на кожаные подушки и скрестил руки на груди.

– Ах, да, понимаю! С нами же классная дама. Очень хорошо, тогда я покажу ей достопримечательности города. Вон там, мисс Сноу, простите, я хотел сказать миссис Ле Гранд, – его голос насмешливо дрожал. – Обратите внимание на первое общественное здание Саванны. На этом месте Джон Уесли прочитал первую проповедь – полюбуйтесь на этот орнамент…

У меня не было настроения играть в прятки, и я холодно перебила его:

– Что вы собирались сделать с завещанием Лорели?

Он снова стал серьезным, и, когда опять заговорил, его голос был печален:

– Ничего, Эстер. Можете мне поверить.

– На нем ваша подпись, – уточнила я.

– Да. Я объяснил ей, как Закон о правах женщин может помочь ей защитить права Руперта, – я был свидетелем. Я встретил ее в Саванне. Помните, когда она ездила к доктору? Бедняжка, она не знала, куда податься, и я отвез ее в контору Перселла…

Я рассмеялась:

– Нечего сказать, преданный брат. Он рассек рукой воздух:

– Я не обязан ему ничем, – крикнул он. – И я видел, как он губит ее – как губит все, к чему прикасается…

– Вы, наверное, думаете, что он погубит и меня? – насмешливо спросила я.

– Нет, – он заговорил медленнее. – Может быть, и нет. – Он замолк. – Но как подумаю, что он втянул вас во всю эту мерзость…

– Он не втягивал меня. Я пошла на это по своей воле. Я знала, что делаю.

– Вы думали, что знаете. Господи, Эстер! – Он помолчал, затем сказал тише: – Если бы вы знали, как я проклинаю себя за то, что не предупредил вас.

– О чем, Руа? Сказали бы, что он женится на мне из-за завещания Лорели? Это ничего не изменило бы. Я никогда и не думала, что он женился на мне из-за любви – думаете, я как глупенькая школьница жаждала любви? Ошибаетесь. Любовь это коварная насмешливая штука, слабая и эгоистичная, да и неверная. Мне ничего этого не надо. Я знала, на что иду – чего хочу.

Он вдруг вздохнул и прислонился ко мне, ласково дотронувшись смуглой рукой до моей щеки:

– Эстер, Эстер, знаете ли вы, что если я и ссорился с вами, то только ради вашего же блага.

Я не почувствовала его ласки, словно он коснулся камня. Я не отрываясь смотрела, как сумерки сгущаются и становятся похожими на серый мох, что свешивался с деревьев.

– И когда обзывали меня грязными словами, – напомнила я ему, – тоже для моего же блага?

– Нет, – быстро прошептал он. – Тогда уже было поздно. Вы уже стали женой Сента. Это – от ревности, Эстер.

Я засмеялась:

– А вы думаете, я тогда этого не поняла?

– Я думал, что больше он ни за что не причинит зла тому, кого я полюбил. Как он уже замучил Сесиль, Лорели…

– Вы говорите о нем так, словно он чудовище. Он заговорил еще медленнее:

– Чудовище? Сент чудовище? Нет. Он один из тех негодяев, кто прибирает к рукам все, что достанется, который неспособен понять, как без сотен рабов и чистокровных лошадей можно чувствовать себя настоящим джентльменом. Он – исчадье ада, прожорливый дьявол, который живет, паразитируя, за счет других, который обманет, украдет – и даже убьет, если кто-то встанет на пути у его алчности.

Я устало вздохнула:

– Ох, Руа, вы говорите высокопарно…

– Неужели? – Голос его был мрачным. – Разве вы не знаете о молодом солдате, за которого Сесиль мечтала выйти замуж? Не знаете, как Сент со своей матерью превратили жизнь Лорели в ад, пока она Не стала такой – потому что ни одна женщина не вынесет этого: их душ, полных ненависти, – отравляющих сознание Руперта против нее. – Его голос упал: – Бедная Лорели. И вот теперь вы, Эстер. Мне давно надо было убить его.

Мне стало не по себе от угрозы, что послышалась в его голосе, и, стараясь вернуть его к реальности, я рассмеялась:

– Это было бы самым разумным решением? А разве нет? Убить его и провести остаток жизни в тюрьме?

Он молчал, и я заговорила снова:

– Но перед тем, как убить своего брата, не забудьте, что вы обещали поужинать со мной. А я так хочу есть. Ведь я не обедала сегодня.

Мы ужинали в "Ударе молнии" – название этому месту, по словам Руа, дали индейцы, потому что здесь молния ударила в землю, и появился родник. Маленькие лодочки качались на реке, и траулеры огибали широкую излучину, их сети блестели, набитые уловом, рыбаки с криками и песнями причаливали к берегу и ожидали разгрузки. Над нами покачивались увешанные мхом ветви гигантских дубов, похожие на церковные арки; вокруг витал мягкий и приглушенный сумеречный свет.

За чисто выскобленным сосновым столом мы ели креветок, принесенных негритенком. Я смотрела, как Руа смуглыми тонкими пальцами снимает с них панцирь и подносит кусочки розового нежного мяса к моим губам; но, как ни старалась, я не могла много съесть.

Он вдруг поймал мою руку и ласково погладил ее.

– Эстер, любимая…

– Да…

– Почему не бросить все это? Оставь Сента – и всю эту мразь. Поедем в Миссури. Я знаю одного человека – Бреда Басби, смотри. – Он достал из кармана мятый конверт. – Послушай, Эстер, он уехал в Миссури, это письмо пришло только вчера. Там есть земля, и, Бред пишет, прекрасная земля. Эстер, – он горячо заговорил, перегнувшись через стол, – мы могли бы застолбить участок и построить хижину… – Тут что-то в моем лице его остановило. – Но ты не поедешь, ведь нет?

– Нет, Руа, не поеду. – Я могла бы изобразить ему картину этой нашей новой жизни во всех деталях – грубая хижина на делянке, нищета и убожество, забвение и одиночество – все, от чего я только что избавилась.

Он уронил мою руку, словно обжегся об нее, и долго смотрел на меня.

– Странная ты девушка, Эстер. Ты же любишь меня. Почему же ты стыдишься этой любви?

Я не ответила, почему, и вдруг, как пейзаж озаряется лучами солнца, передо мной ясно вспыхнула мысль, что я никогда не скажу ему об этом. Никогда не смогу признаться в своей страсти к нему; это слабость, которой я не должна уступать, иначе беда.

Я быстро встала:

– Мне надо идти. Уже поздно. Видите, уже зажигают фонари.

Не оглядываясь и не дожидаясь его, я устремилась на улицу, где старик-негр клевал носом на козлах экипажа. Когда Руа влез в карету и сел подле меня, я выпрямилась и сидела, напряженно глядя вперед, в ночь.

Он тихо сидел рядом со мной, его глаза тоже были устремлены на дорогу. Немного погодя он заговорил, и голос его перешел в шепот:

– Я знал, что когда-нибудь ты явишься, Эстер, но я даже не представлял, что ты будешь такой. Не знаю, какой я тебя представлял, но знал, что ты не будешь изнеженной или любвеобильной. Меня тошнит от женщин, которые от любви только льют слезы и цепляются за тебя. Когда я увидел тебя там, в лавке Мак-Крэкина, твой узел каштановых волос и твердый взгляд, то сказал: "Вот она". Такая спокойная и прямая, как молодые деревца, что подрастают в лесу. Я решил, что никогда ничто безобразное не коснется тебя… – Он помолчал, затем добавил задумчиво: – Вот что больнее всего: молодое деревце – и в руках Сента.

Внезапно он бросился ко мне, и я ощутила его горячие губы на своей шее.

– Эстер, Эстер, – твердил он, – думаешь, я откажусь от тебя? – Он торжествующе рассмеялся. – Ни за что – запомни, я тоже Ле Гранд. Ничто не сможет отнять у меня то, что принадлежит мне.

Я сидела выпрямившись, зажав холодными напряженными руками уши, чтобы не слышать его голоса, чтобы мое сердце не отзывалось на прикосновение его губ, но мир вокруг казался таким мрачным и безутешным; голоса негров, распевающих где-то вдали, казались похоронной мелодией – даже тонкий молодой месяц как-то зловеще прорезал ночное небо.

– Прошу, скажи, чтобы ехали быстрее, Руа, – холодно проговорила я. – Становится поздно. Мне надо возвращаться в гостиницу.

Он минуту помолчал, потом я поняла, что он снова рассержен, и, когда он наконец опять заговорил, голос его напоминал бурлящий в горной долине поток:

– Как пожелаете, миссис Ле Гранд, – воскликнул он с насмешливой галантностью. – Отвезу вас в гостиницу к вашему мужу. Может быть, из вас выйдет счастливая парочка двух воров.




Глава XV


Руперт ждал нас на причале, когда два дня спустя мы с Сент-Клером возвращались в Семь Очагов, лицо его выражало нетерпение, руки протянулись за подарками, не успела я выйти из лодки. По дороге к дому он не мог скрыть своего восторга и держал меня за руку так крепко, словно боялся, что я опять исчезну. Пока мы шли по тропинке, он торопливо рассказывал мне о событиях, что происходили без меня. Он нашел водяную черепаху; Шем убил змею и теперь шьет из змеиной кожи пояс, оберегающий от ревматизма; Большая Лу приревновала своего мужа к Стелле, высокой желтолицей девушке.

В гостиной я вручила мальчику игрушечный кораблик и стеклянные шарики, что привезла для него, а затем, когда он уселся на полу рассматривать игрушки, повернулась поприветствовать Старую Мадам, которая, несмотря на утреннее время, уже что-то жевала, чтобы "заморить червячка" до обеда. Она поздоровалась со мной, как всегда, с учтивой иронией, но мне показалось, что ее взгляд был не таким бесстрастным, как обычно; ее глаза смотрели на меня настороженно, как будто она силилась в моем приветствии услышать что-то помимо вежливых банальностей. Но она лишь спросила:

– А поездка прошла благополучно, мадемуазель?

Я пробормотала положенный ответ и быстро, чтобы не быть втянутой в утомительную беседу, поднялась к себе переодеться, поглядывая по пути, в порядке ли содержала Марго дом в мое отсутствие. Но невольно видела перед собой глаза Старой Мадам и задумалась, что было ей известно об этой поездке: что-то подсказывало мне, что она была прекрасно обо всем информирована – и не кем иным, как Сент-Клером. Ведь я давно уже поняла, хотя эти двое ни разу не обменялись ни словом, ни жестом, свидетельствующим об их привязанности друг к другу, что все же между ними существовало полное взаимопонимание; что ни задумывал сын, все находило отклик у старухи.

Что она знала – или чего не знала, – однако, меня особенно не волновало, так как с того дня, как Стивен Перселл отвез меня в банк, где мне рассказали в подробностях о состоянии дел Лорели Ле Гранд, я поняла, что мне нечего опасаться ни Старой Мадам, ни ее ненаглядного сына. И с тех пор я решила действовать только по своему усмотрению и так только, как я сама сочту нужным. Я узнала, что Лорели Ле Гранд, которую я считала слабым созданием, обладала практическим умом и изобретательной прозорливостью. Она оставила достаточно средств для спасения Семи Очагов от разорения; на них можно было сделать все необходимое для осуществления моих планов.

"Она словно встала из могилы, – думала я, переодеваясь в рабочее платье, – чтобы сделать то, что у нее не было возможности сделать при жизни, позаботиться о будущем Руперта и плантации, которая когда-нибудь перейдет к нему; а также, – я не обманывала себя, – чтоб устроить судьбу Эстер Сноу".

Хотя уже было около полудня и солнце палило, я сразу же отправилась в поле, горя желанием поскорее увидеть, как продвинулись без меня дела. Когда я оказалась на месте, меня охватил восторг! Негры уже пахали хлопковое поле! Издалека я увидела упряжку быков, тянувших плуг. Вспаханная земля лежала огромной черной заплатой на фоне зелени. Я смотрела на протянувшиеся по полю борозды; я чувствовала запах сырой плодородной земли, повернувшей свое черное лицо к небу, и я догадалась, как, должно быть, пришлось Шему неустанно подгонять работников, чтобы успеть все подготовить к пахоте. "Безусловно, – сказала я себе, – на него можно положиться – и тут мне лучше не вмешиваться"; так что, постояв там немного, я повернула обратно к дому.

В доме же такого усердия не наблюдалось. Маум Люси, как сразу стало ясно, запустила кухню до прежнего безобразия, и я некоторое время провела там, выговаривая ей за неряшество и небрежность, пока она начинала заново приводить свое хозяйство в порядок. Проходя по комнатам первого этажа, я отметила, что повсюду были недоделки, и Марго наблюдала за мной тоже настороженно, заметив в моих манерах что-то новое. Я принимала на себя полное управление всеми делами, что было просто необходимо, Я понимала, сколько дополнительных хлопот теперь свалится на мои плечи, так как теперь и одна деталь не должна оставаться вне моего внимания, но меня не мучили опасения. Наоборот, новая ответственность только придавала мне сил, как и мысль о том, что, хотя многое требуется сделать, теперь на все это есть достаточно средств. Я уже твердо верила в успех – уже видела, как Семь Очагов обретают былое величие, видела эти обильные урожаи, прекрасных лошадей в конюшнях, множество кур, свиней и коров на скотном дворе, огромные мешки хлопка, отправляющиеся на пароходах в Саванну, груженные рисом лодки, плывущие вниз по реке.

И думая об этом, я не переставала помнить о том, что в этих планах, рожденных моими усилиями, фигура моего мужа никак не проявлялась; подсознательно я уже выбросила его из своей жизни.

Мои планы на будущее и поддерживали меня все последующие дни, они придавали работе радость, заполняя часы и отгоняя прочь тоскливую монотонность. Теперь я не сидела сложа руки ни секунды. Казалось, энергия била из меня ключом, причем неистощимым. Дни складывались в недели, и февральские холода уступили дорогу мягкому мартовскому солнцу, а я не знала покоя – да и как можно было? Ведь теперь, когда хлопковое поле было вспахано и засеяно, негры занялись рисовыми топями, наполняли каналы, возводили дамбы, сооружали шлюзы для регулировки уровня воды.

Часто, наблюдая за работой, я поражалась, с какой легкостью успевает Шем уследить за всем разом. С каждым днем мое уважение к нему росло. Я видела, что это был умный и способный человек, и только происхождение и цвет кожи обрекли его на черную работу. Он обращался с другими неграми, многие из которых были старше его, с отеческой мудростью. Даже Джон Итон, самый беспокойный из всех, слушался Шема, как норовистый жеребец слушается опытной руки.

Их так часто одолевали болезни, что в конце концов скорее от отчаяния, чем из сострадания, я устроила в одной из пустующих хижин лазарет, куда, если они серьезно заболевали, их помещали. Это доставило мне еще забот, поскольку каждый работник был нужен на полях, и мне пришлось осваивать много незнакомых дел.

Работая в больничной хижине, я приходила проведать малышей, которые, пока родители усиленно трудились в поле, оставались под присмотром Тиб, девочки с печальными глазами лет двенадцати или тринадцати, чьи костлявые плечики казались такими хрупкими, что едва выдерживали вес малышей, с которыми ей приходилось возиться. Иногда, проходя мимо нее, когда она одиноко сидела на поляне с проворным малышом на руках, я останавливалась поболтать с ней, но, кроме "да, мэм" или "нет, мэм", она ничего не отвечала; и я проходила мимо, унося в памяти безнадежность ее сморщенного личика и грустных глаз.

Но я не забывала о ней, и однажды вечером, когда Шем пришел ко мне с докладом о выполненной за день работе, я заговорила с ним об этом ребенке. Теперь он должен был по очереди оставлять с детьми женщин (сказала я ему), а Тиб освободить от этой обязанности. Я собиралась использовать ее для легкой работы в доме. Тиб научили чистить серебро и накрывать на стол, и я велела Марго сшить ей несколько простых темных платьев. Потом уже у меня возникла идея обучать ее в классной после занятий с Рупертом; и вслед за тем я вспомнила о детишках Таун и об обязанности, возложенной на меня завещанием Лорели. Они тоже должны учиться. Поэтому однажды утром, возвращаясь с полей, я остановилась у домика для надсмотрщика поговорить об этом с Таун.

Я застала ее еще лежащей на постели, хотя было уже девять часов, – на постели, той самой, где лежал Руа, когда Сент перевязывал его рану. Когда я возникла в дверях, она села на кровати, потягиваясь и зевая.

– Да, мэм, – спросила она мягко, – вы хочите меня?

– Да. Я хочу поговорить о Леме и Вилли. Мягкое вопросительное выражение на ее лице сменилось холодной настороженностью:

– Да'м, а что такое?

Я коротко сказала ей о своем намерении учить их вместе с Тиб, и, пока я говорила, она сидела на краю постели, глядя на меня своими влажными глазами, свободно свесив руки – маленькие и красивой формы – перед собой. Когда я закончила, она спросила, по-прежнему мягко:

– А мистер Сент говорит, что это правильно – учить моих мальчиков?

Я сообщила ей, что не считаю необходимым советоваться с мистером Ле Грандом – теперь я решаю здесь такие вопросы; и когда она поняла, что я не шучу, то сказала (словно оказывая мне великую милость): "Не знаю причины, чтоб сказать "нет", – если вам так хочется. Я сказала, что в таком случае она должна каждое утро в десять часов присылать мальчиков в классную комнату а когда добавила, чтобы она следила за тем, чтобы они были аккуратно одеты, ее подбородок гордо вздернулся: "У меня дети чистые".

Надо признать, что обычно это было так. Я заметила, что в домике никогда ни пятнышка, ситцевые платья, обтягивающие ее чувственное тело, что так раздражало меня, всегда были свежими и накрахмаленными; но в тот момент, стоя посреди комнаты, я с удивлением обнаружила, что на этот раз все было иначе. В доме не убирались уже не один день – грязные вещи валялись на полу кучами, кровати не заправлены, даже постели нечистые, и сама Таун – нечесаная и в заношенном платье. Это было жилище женщины, лишившейся стимула и опустившей руки. Интересно, что вызвало такую перемену в ней.

Я опять взглянула на нее и обнаружила, что она смотрит на меня пристально и пронзительно. Я спросила, почему она не наведет в комнате порядок – все лучшее занятие, чем бездельничать, лежа на кровати; она улыбнулась какой-то загадочной улыбкой:

– Скоро 'десь станет чисто.

Я не выносила ее якобы покорной мягкости в голосе, так же как не выносила ее улыбки, но решила не показывать этой женщине, что она способна вызывать у меня досаду, и повернулась к выходу; но на полпути к двери я остановилась – мое внимание привлекла крошечная фигурка, грубо вылепленная из глины, но в которой я с гневом и изумлением узнала свою миниатюрную копию. Тот же узел волос, заколотый на шее, как у меня; даже крошечное платье было точно такое, как одно из тех, что я носила каждый день. И я увидела, что там и тут в маленькое тело воткнуты колючки.

Я тут же поняла, для чего, колдовские чары, которыми Таун надеялась извести меня. Первым моим желанием было схватить фигурку и разбить ее вдребезги. Но я взяла себя в руки и, по крайней мере внешне, спокойная вышла оттуда и направилась к дому. Но по дороге меня мучило негодование из-за того, что Лорели Ле Гранд обязала меня держать Таун на своей плантации. "Наверняка, – сказала я себе, – можно найти способ избавиться от нее"; потому что каждый раз при виде ее и ее мягкого тела с вызывающе поднятым бюстом подливалось масло в огонь, который никогда не переставал жечь меня, как только я вспоминала – да я и не забывала – о том, что тоже люблю Руа.




Глава XVI


Таун и все остальное отошло на задний план, как только пришла весна, и солнце неумолимо подгоняло нас, тех, кто трудился, не покладая рук. Теперь работа требовала всего моего времени, с рассвета и до заката. Я вертелась в безбрежном море самых различных забот. Чего стоило одно лишь содержание в должном виде расчетных книг. Это была бесконечная, утомительная работа. Каждый фунт семян, каждый кусок свинины, бесчисленные мелочи, которые постоянно требовались неграм, сначала должны были вноситься в расходную книгу, потом в книгу покупок, потом записываться в книжки негров на их счет. Надо было обсудить с Шемом план размещения посевов, так как каждая культура была отмечена на грубой схеме плантации, которую я сама начертила и повесила в своей конторке. Потом еще были дела по дому: должны были содержаться в порядке спальни, надо было распределять продукты для стола, проверять комоды и шкафы, постоянно следить за стиркой. А еще ключи. Ключи от буфетов, от комодов, от шкафов с продуктами, с посудой и хрусталем. Ключи всевозможных форм и размеров; но после недели бесконечного отпирания и запирания замков мои пальцы могли даже в темноте безошибочно найти нужную мне дверцу.

С пяти утра и до вечера я трудилась. И даже вечером я не отдыхала. После ужина я должна была идти к себе в конторку проверять с Шемом счета, слушать его доклад о проделанной за день работе, обсуждать планы на завтра. А потом я отправлялась в лазарет взглянуть перед сном на больных. Казалось, я не прекращала бы делать что-то одно за другим, если бы усталость не сваливала бы меня в конце концов в постель.

И все же работа не угнетала меня. С каждым днем результаты моих усилий становились все заметнее, и каждое утро, проходя по плантациям, сначала на хлопковое, а потом на рисовое поле, поднимаясь на холм, засаженный овощами, где возились Сей и Бой, я слышала скрип плуга, стук мотыг и голоса работающих негров и вспоминала Семь Очагов такими, какими они были, когда я появилась здесь, заброшенными, бесполезными, мертвыми. В тот день, когда мы с Шемом обнаружили зеленые листочки, рядами разукрасившие хлопковое поле, моя радость была сродни той, что скульптор ощущает при виде того, как глина приобретает форму, что до этого существовала лишь в его воображении.

В доме тоже были очевидны перемены к лучшему. Теперь комнаты сияли чистотой. В каждом шкафу царил порядок, на полках ни пятнышка. Каждую неделю высушенное солнцем чистое белье Марго раскладывала по своим местам, серебро сверкало, начищенное прилежными ручками Тиб, и, может быть, впервые за много лет ни одной пылинке не давали сесть на орлиные профили Ле Грандов, чьи портреты висели в зале.

Тем не менее полного удовлетворения от своих успехов я не чувствовала. Постепенно я поняла, что с обитателями дома у меня не все гладко. Марго продолжала бросать на меня враждебные взгляды, Маум Люси поджимала губы, а Старая Мадам, сидя, как жирный паук, пойманный в свою собственную паутину праздного высокомерия, поглощая бесконечный поток еды, что приносила ей Марго, обращалась со мной так, как хозяйка дома обращается с бедной родственницей.

Что касается моего мужа – для него я так и оставалась гувернанткой. Тот факт, что я его жена, ничуть не изменил его поведения. Он уезжал в Саванну, когда считал нужным, не докладывая ни мне, ни другим, когда он вернется; и его отношение, по крайней мере ко мне, было таким отчужденным, таким равнодушным, что я с трудом могла поверить, что этот человек мой муж.

И все же я не обманывала себя, прекрасно понимая, что он на самом деле был не так безразличен, как притворялся, и что его глаза, словно ничего не замечающие вокруг, часто останавливались на мне и пристально следили за мной. Но временами моя решимость сопротивляться ему исчезала, когда все мои усилия и вся моя борьба казались мне бесполезными. Это случалось в те ночи, когда я лежала, со страхом ожидая, когда дверь моей спальни откроется, и по утрам после таких ночей я вставала такой разбитой и потрясенной, что стыд сводил на нет все мои успехи.

Но работа, как и время, двигалась вперед. В первый вечер первой недели марта мы с Рупертом отправились после ужина к амбару посмотреть, как будут замачивать в глине рисовые семена – событие, как сообщил мне Шем, которое негры ожидали с нетерпением и в честь которого я должна была устроить обед с выпивкой.

Мы застали всех работников собравшимися под деревьями вокруг сарая, их пронзительные голоса и блестящие глаза говорили о том, что они уже прилично отхлебнули из бочонка виски, присланного мною; а рядом на углях жарились молочные поросята, распространяя в весенних сумерках аппетитный аромат.

Когда мы с Рупертом подошли, негры бросились горячо нас приветствовать. Большая Лу крикнула: "Вот а наша мистис и молодой жентамен", и Стелла, высокая желтолицая девица, готовая по любому поводу полезть в драку, теперь прокудахтала: "Вот наша белоснежная маленькая мистис", и вслед за ними все начали так усердно и раболепно кланяться, что, знай я их похуже, подумала бы, что это проявление редкой преданности. Но меня они не провели. Слишком хорошо я знала, как они любят притворяться. Так что со сдержанной приветливостью сказав им: "Добрый вечер", я прошла в сарай.

Здесь было много интересного, потому что я никогда не видела смачивания рисового зерна в глине. На балках стояли огромные плошки с зажженными фитилями, и оранжевый огонь превращал фигуры людей в громадные тени, что ползали по стенам. В углу в бочках смешивали глину с водой, пока она не стала тянуться как патока. Позже, как объяснил Шем, глину выльют на рис, разложенный на полу амбара.

Но лишь когда они покончили с ужином и допивали последние капли виски, Шем позвал их: "Пошли – пока не нализалис' до смерти". Развеселая толпа потянулась к амбару, двое мужчин опрокинули бочки с глиной и стали поливать рис под бодрые советы: "Вот сюда – а то здесь не слишком густо, Сэм…"

Когда по знаку Шема с этим было покончено, Джон Итон вскочил на перевернутую пустую бочку и достал из кармана свой вагран, поднес его к губам и заиграл; и, как только раздались первые такты причудливого ритма, разбудившего вечер, негритянки начали танцевать на глине и рисе, подбадриваемые мужчинами, которые, стоя вдоль стен, захлопали в ладоши. И мужчины, и женщины запели, их голоса, подхватили мелодию Джона Итона, чарующую и дикую.

С изумлением я смотрела, как ловко смешивают коричневые и черные пятки зерно с мокрой глиной, до тех пор, пока каждое зернышко в отдельности не покроется глиняной коркой. Даже после того, как рис уже был готов, они продолжали танцевать. Теперь музыка Джона Итона зазвучала быстрее, и они плясали в диком темпе. Дядюшка Эрли вдруг сорвался со своего места, где наблюдал за пляской, и присоединился к танцующим, кружась на одной ноге, как черная ворона на ветке; телеса Большой Лу тряслись в танце, как дрожащий пудинг. Быстрей и быстрей они кружились в мерцающих огнях свеч! Выше и выше звучали голоса! Словно этот дикий бешеный ритм лишил их последней связи с цивилизацией.

Я вдруг устала от всего этого. На меня угнетающе подействовали и шум, и пыль, и запах потных тел, смешанный с запахом жирной свинины. И помахав Руперту – зачарованному зрителю, – я вышла наружу вдохнуть свежего воздуха.

Тиб, которая стояла в стороне, подбежала ко мне, и я сказала, что ей пора идти спать; но при этих словах у меня так закружилась голова, что пришлось схватиться за ее худенькое плечико, чтобы не упасть. Я оперлась на нее, отгоняя нахлынувшую на меня темноту, пока земля мелькала и вертелась у меня перед глазами, и с удивлением подумала: "Но ведь я в жизни не падала в обморок…"

Я вернулась из бессвязной пустоты и поняла, что лежу на земле, голова моя – на коленях у Большой Лу. Минуту я лежала, возвращаясь в реальность – глядя на склоненные надо мной лица, слушая голоса, доносившиеся издалека.

– Отойдите-ка теперь – дайте мистис воздух, разгонял их голос Шема, – она просто в ом'морке…

– Обморок? – Это был голос Стеллы, пронзительный и высокомерный. – Да это же Таун на ее наколдовала – рази она не наколдовала на меня, чтоб Большая Лу и Лонни разругались через меня, рази не говорила она, что и мистис заколдует?

Я оттолкнула от себя последние клубки темноты и села.

Но Большая Лу ласково пропела:

– Не надо быстро, милая – от'охни на Большой Лу.

И потом зазвучал тревожный голосок Тиб:

– Миз Эстер – вам плохо, миз Эстер?

– Все-все в порядке, Тиб. – Мне удалось успокоить ее дрожащим голосом. – Надо пойти в дом.

Невидимые руки помогли мне подняться, и Тиб заботливо ухватилась за мою руку:

– Прислонитесь ко мне, миз Эстер, – вам еще плохо. Вы белая, как призрак.

Сопровождаемые сочувственными голосами, мы пошли к дому. И, когда шум и запах свинины исчезли, тошнота прошла; но ее место заняло такое открытие, от которого я похолодела. Теперь я знала точно, о чем подозревала уже давно: я жду от Сент-Клера Ле Гранда ребенка.




Глава XVII


О том, что я могу забеременеть, я думала часто – и с неприязнью, – но теперь это был факт, и сознание того, что я ношу ребенка, изменило для меня все. В ту ночь, когда я лежала без сна, это и многое другое открылось мне. До сих пор я стремилась к успеху и не принимала в расчет человека, за которого вышла замуж, видя в нем лишь инструмент, который я могла использовать для достижения своей цели. Теперь он начинал играть в моей жизни более важную роль – он был способен повлиять на будущее моего ребенка; и впервые я смогла признаться себе в том, что вышла за него замуж ради своего собственного положения. Мой ребенок будет носить гордое имя, его домом будут Семь Очагов, и ему не грозит такая жалкая судьба, какой была моя.

Всю эту долгую ночь, а я слышала, как в нижнем зале пробивал каждый час, я думала, что ребенок придает моей борьбе гораздо более глубокий смысл. Если все это время я стремилась обеспечить только свое собственное благополучие – избавиться от серости и нищеты, то теперь я должна бороться и победить ради всего будущего моего ребенка.

Утром я спустилась в темную еще кухню перехватить кусочек перед тем, как отправиться на рисовые болота (так как в этот день мы собирались засевать рисовое поле). Не успела я открыть шкаф, как со двора меня окликнул тревожный голос Шема: "Миз Эстер, миз Эстер", и я вышла навстречу ему.

Он тихо сказал:

– Неприятнаст' случилась, миз Эстер. Работ'наки говорят, что не пойдут сегодня на болота. Вот, смо'рите. – Он вручил мне сложенный лист бумаги. Это было что-то вроде плаката, в темноте трудно было разобрать, что на нем.

– Что это, Шем?

– Это одна из тех штук, что Союз лояльных везде поразвешал. 'Десь сказано всем нам цветным, чтоб приехали в Дариен и зарегистрировались сегодня.

– Откуда она взялась, Шем?

– Да это все Джон Итон. Привез ее из Дэриена той субботой и другим сказал про это – подбивал всех, как он умеет. Что это значит, миз Эстер?

– Да это политики, Шем, – они хотят зарегистрировать всех негров. Чтобы вы смогли голосовать во время выборов. Но ведь у вас три дня для регистрации. Скажи им, что сегодня никак нельзя уезжать. Ведь именно сегодня должен быть посеян рис.

Он озадаченно почесал затылок:

– Да я уж говорил им – это чертов Джон Итон сбивает их с толку.

– Где они сейчас?

– В хижинах – собираются в дорогу.

Я минуту стояла, размышляя, как быть в этой ситуации, так как представляла, что это своего рода кризисный момент: то, каким образом я его улажу, повлияет и на исход всех будущих конфликтов. Я слишком много слышала о беспорядках на соседних плантациях и не хотела, чтобы такое повторилось у меня. Право голосования, только что утвержденное Конгрессом и распространяемое на Юге Союзом лояльных, с тем чтобы привлечь освобожденных негров к выборам, не меняло дела, криво усмехнувшись, подумала я. Тем не менее понятно было стремление негров поскорее воспользоваться возможностями, дарованными им свободой.

Когда я шла в рассветной мгле вместе с Шемом по направлению к хижинам, то решила, как буду говорить с ними. Они прекрасно сознавали, что теперь они свободные граждане с такими же, как у меня, правами; и мне надо прибегнуть к логике и убеждениям, чтобы говорить с ними как с равными себе.

Однако, когда мы прибыли к хижинам, моя решимость ослабла. Я увидела, что нам следовало поторопиться. Они уже собрались на площадке, и было ясно, что сейчас они двинутся по тропинке, ведущей к Черному Берегу, в сторону Дэриена. Когда мы подошли к ним, они сгрудились вместе и настороженно смотрели на меня и Шема. От меня не ускользнула торжествующая улыбочка на лице Джона Итона.

Но я подошла к ним поближе. Остановившись, я улыбнулась.

– Доброе утро. – Я была приветлива, как всегда. – Шем сказал, что вы собираетесь в Дэриен на регистрацию.

Когда я переводила взгляд с одного на другого, они, еще настороженные, прятали от меня глаза, и я невольно подумала, что это те самые негры, которые еще вчера так бурно приветствовали меня на празднике рисового зерна. Теперь от их доброжелательства не осталось и следа. Бормотание, как слабый ветерок, проносилось по поляне, но открыто не высказывался никто. Но я заметила, как Стелла вскинула голову и, осмотревшись вокруг, встретилась насмешливым взглядом с Джоном Итоном. Я спокойно заговорила:

– Дайте я вам объясню, почему нет никакой пользы ни вам, ни мне от того, что вы сегодня отправитесь в Дэриен. Вы можете отправляться, конечно, – вы свободные люди. Но если вы уйдете, вся ваша работа и мои деньги пропадут даром. Если же вы останетесь и мы посадим рис, то это означает деньги и для вас, и для меня. В конце года вы будете держать в руках много денег – на деньги вы сможете купить и одежду, и еду, и виски.

Я на секунду сделала паузу, заслышав, что среди них снова пронеслось бормотание. Я решила поскорее закрепить свой успех:

– Вы свободны, говорите вы себе. И это правда. Если вы сейчас уйдете, то ни я, ни кто другой не сможет вас остановить. Но только неразумные дети убегают от своего дела, не закончив его. Теперь вы настоящие граждане, а хорошие граждане остаются, пока не доделают свою работу до конца, чтобы получить за нее хорошие деньги.

Я уже почти видела, как их вызывающее настроение тает. Оно растаяло еще больше, когда Большая Лу сказала: "Она права, наша маленькая мистис, права", а дядюшка Эрли (неотразимый в своей шелковой шляпе) подтвердил: "Точно", но Джона Итона невозможно было так быстро переубедить. Он вынырнул из толпы и двинулся ко мне, его острое личико кривилось и дергалось.

– Не слушайте ее, – выкрикнул он. – Не давайте ей отговариват' вас от ваш'х прав. Вы же знаете, что говорит Таун, – она нечистая – заставила другую жену тонуть, чтоб самой вытти за мирстера. Если не по'дете в Дариен и не подпиш'те свое имя – не смож'те голсовать – не давайте ей отговаривать вас от ваших прав.

Я уже заметила их бурную реакцию на его слова – негодующие жесты; я поняла, что их надо остановить, иначе я потеряю контроль над ситуацией; и схватив кусок бычьей кожи, что висел у Шема через плечо, я размахнулась им и обрушила его на спину Джона Итона. Раз за разом я поднимала и шлепала им по Джону Итону, пока не выдохлась. Бросив кожу на землю, я повернулась к изумленным зрителям.

– Отправляйтесь в поле, – скомандовала я, – и чтобы больше я об этом не слышала. Завтра вы получите выходной и можете пойти в Дэриен зарегистрироваться. Но сегодня вы засеете рисовое поле. А что касается тебя, – я повернулась к согнувшемуся пополам Джону Итону, глаза которого метали молнии, – убирайся, да поживее. Мне не нужны тут смутьяны.

Хотя говорила я твердо, но в душе у меня все трепетало. Вдруг они откажутся работать – вдруг уйдут вслед за Джоном Итоном. Передо мной встала ужасающая картина – рисовое поле не засеяно, молодой хлопок неухожен, Семь Очагов возвращаются к запустению и убожеству. Но хотя я и боялась, напряжение спало. Большая Лу пропела: "Джон Итон стыдна тебе – за тебя все эти безобразия. У нас тут хорошее место". И хор согласных голосов поддержал ее. Дядюшка Эрли побежал к себе в хижину и оставил там свою поеденную молью шелковую шляпу, и когда отошел он, то толпа распалась, и все разошлись. Остались только Шем, Джон Итон и я.

Шем сказал:

– Божусь, Джон Итон сам пожалел, что сделал, миз Эстер, – и он неплохой работник.

Но я была непреклонна. Джон Итон должен уйти. Более того, по контракту он лишается жалованья и своей доли урожая; через несколько минут я увидела, как он выходил из своей хижины с вещами в мешке, и взглянул на меня горящими от ненависти глазами.

Но рисовая плантация была засеяна, и я стояла рядом с Шемом на рисовом болоте, наблюдая за "заливом посева", слушая, как Шем обращается к двум неграм, открывающим шлюзовые ворота:

– Тепер' не так быстра, чтоб она не смыла семена.

И я видела, как лента воды, отделившись от реки, разлилась по земле, в которой уже лежали рисовые зерна, пока почва и вода не перемешались, превратившись в одно – гладкое загадочное озеро.

Над ним с жадными криками летали птицы, и Шем сердито смотрел в их сторону. "Эта самые злыи враги, – проворчал он, – надо б следить за ими день и ночь". И он рассказал мне о множестве других врагов, которые наносят убытки рисовому урожаю. Иногда паводки с холмов заносят на почву соленую морскую воду, и тогда земля становится бесплодной, пока ее не "выщелочишь". А иногда приливы сметают все на своем пути – иногда он вообще думает, а стоит ли рис таких хлопот? И когда я поинтересовалась а что же может принести такой доход, он ответил: "Овощи на продажу, миз Эстер, овощи на продажу, и пароходами – на Север. 'Десь прекрасная земля для овоща – но все почему-то прицепились к хлопку да рису. – Он презрительно сплюнул в желтую воду, что бурлила у нас под ногами. – Овощ – как раз то, что нужно".

Он побрел по ручью, а я с удивлением увидела возле себя Вина, который должен был в это время заниматься прополкой овощей.

– Там жентамен в доме спрашивает вас, миз Эстер.

Я удивилась:

– Джентльмен? А ему сказали, что мистер Ле Гранд в Саванне?

Он затряс головой:

– Это вы ему нужны – не мирстер Сент.

Я прошла по хлопковому полю, чтобы сократить дорогу, и через несколько минут уже входила в дом через заднюю дверь, там я задержалась на некоторое время, чтобы привести в порядок волосы. У "жентамена" составилось бы бледное впечатление от такого вида хозяйки Семи Очагов, с растрепанной прической и в забрызганном на плантации платье. Но делать было нечего, и я вошла в гостиную, где гость, осторожно присев на кресло из гарнитура Людовика Шестнадцатого, вежливо внимал болтовне Старой Мадам – если бы не его строгий черный костюм, то его можно было бы смело водрузить на рождественскую елку, так он был похож на херувимчика. На его лице застыла улыбочка, коротенькие толстые ручки заканчивались пухлыми детскими пальчиками, он перебирал своими крошечными, почти женскими ножками по полу, словно танцевал, сидя в кресле. Но когда он встал при моем появлении, я увидела, что его круглые голубые глаза холодны, как два кусочка мрамора.

Старая Мадам сказала:

– Моя невестка, мистер Хиббард.

Мне сразу не понравился этот человек, и потому я лишь сдержанно кивнула ему.

Его твердые голубые глаза пристально смотрели на меня поверх застывшей улыбочки.

– Прошу вас, поверьте, что я сожалею, миссис Ле Гранд, за свое, так сказать, неожиданное вторжение. Но у меня весьма важное дело, – он многозначительно кашлянул, – конфиденциальное, и я хотел бы изложить его вам наедине.

Не говоря ни слова в ответ, я вышла в зал и позвала Марго, затем прошла к камину и ждала там, пока после потока бурных извинений он раскланяется со Старой Мадам, после чего Марго укатила ее коляску в зал.

Затем мистер Хиббард опять сел на свое место. Его малюсенькие ножки едва доставали до пола, он снова прокашлялся:

– Поверьте, миссис Ле Гранд, что я ни за что, так сказать, не стал бы вас беспокоить, если бы не оказался, так сказать, в затруднительном положении.

Я ждала, что он скажет дальше, уверенная в том, что он по поручению одного из торговцев приехал требовать оплаты счетов Сент-Клера. "Несомненно, – криво усмехнулась я про себя, – предстоит принять еще много таких визитеров, которые станут одолевать меня, как стая ворон".

Его тяжелые голубые глаза впились в меня, вспыхивая в ожидании моей реакции.

– Незадолго до вашей свадьбы, миссис Ле Гранд, мне пришлось, – он сделал паузу, как бы желая подчеркнуть важность того, что собирался сообщить мне, – одолжить вашему мужу значительную сумму. Если этот самоуверенный человечек, судя по его интонации, думал удивить меня этим заявлением, словно смертным приговором, он ошибся. Единственное, что удивило меня, так это то, что Сент-Клер обратился за ссудой к такому малоприятному типу, который сейчас не отрываясь глядел на меня с неизменной улыбочкой:

– Вы знали об этом займе, миссис Ле Гранд?

– Я знала, что мистер Ле Гранд взял ссуду – да.

Он подвинулся на край стула.

– И вам также было известно, миссис Ле Гранд, – в его голосе зазвучал металл, – известно о, так сказать, не совсем обычных условиях этого соглашения?

– Мне только известно, что мистер Ле Гранд счел необходимым занять деньги для посадки хлопка и риса. – В моем взгляде и голосе сквозило высокомерие. – На Юге, мне кажется, в этом нет ничего "необычного".

Он продолжал смотреть на меня со своей улыбочкой, изображающей карикатуру на смирение:

– Конечно, нет, миссис Ле Гранд. Но речь идет об условии вашего мужа, которое касалось, так сказать, платы этого долга, вот оно было необычным.

– Что же это за условие?

– Что деньги будут возвращены сразу же после смерти первой миссис Ле Гранд. – Он сделал паузу, и круглые глаза его загорелись каким-то неясным светом. – Вам не кажется, миссис Ле Гранд, что это весьма необычно, что не прошло и недели после того, как ваш муж заключил это, так сказать, экстраординарное соглашение, как первая миссис Ле Гранд умерла.

Только я собиралась выпалить: "А какое это имеет отношение ко мне?", как до меня дошел зловещий смысл этих слов и самые разные чувства нахлынули на меня. Мир, в котором я уже чувствовала себя надежно, начинал рушиться и разваливаться на части, оставляя меня висеть над темной бездной, которая могла обнажить, если присмотреться, вещи более ужасные, чем я могла себе когда-нибудь представить. Но холодные голубые глаза, наблюдающие за мной, послужили мне предупреждением: ни единым словом, ни малейшим жестом не должна я выдать этому человечку своих мыслей и чувств.

– Что-то не верится, чтобы мой муж заключил подобную сделку. Зачем это? Ведь в банках…

– Банки, миссис Ле Гранд, принимают во внимание "репутацию", когда ссужают деньгами.

Я медленно проговорила:

– И что же вы хотите этим сказать?

– Что ваш муж не получил бы в этом городе ни цента ни у кого, кроме меня.

Я презрительно смотрела на него:

– Так вы ростовщик?

Голубые глаза вспыхнули над приклеенной улыбочкой, и он недовольно кашлянул:

– Я не ростовщик, миссис Ле Гранд. Я, так сказать, компаньон вашего мужа.

– В каком деле? – прямо спросила я.

– В… – он запнулся, потом договорил, – в разных делах.

– А почему вы пришли ко мне?

Он развел пухлыми ручками:

– Вы ведь распоряжаетесь деньгами, не так ли?

– Вы хотите сказать, что собираетесь попросить меня оплатить долг моего мужа?

– Не терять же мне деньги, которые я так доверчиво одолжил.

– Боюсь, вы заблуждаетесь. Деньги, которыми я распоряжаюсь, принадлежат сыну мистера Ле Гранда. Естественно, ими я не могу оплачивать долги его отца.

Его смешное тельце напряглось, затем вдруг снова расслабилось, и минуту он сидел молча, опустив глаза. Когда он поднял их на меня, улыбочка по-прежнему была на лице; когда он заговорил, голос был по-прежнему мягким.

– Вы отдаете себе отчет в том, миссис Ле Гранд, что я могу использовать это, так сказать, неприглядное обстоятельство как средство, чтобы заставить вас заплатить?

– Я не замешана ни в каких неприглядных обстоятельствах. Что до вашего намерения заставить меня платить – запомните, пожалуйста, что когда занимались эти деньги, я просто служила в этом доме гувернанткой. Так что никоим образом не связана с этим делом.

Пристально глядя на меня (я уже видеть не могла эту улыбочку), он мягко проговорил:

– Вы просто служили гувернанткой. Однако мистер Ле Гранд дал мне понять, что занимал деньги по вашей инициативе.

Меня так раздражало это хитрое, самодовольное личико, что я даже не стала больше этого скрывать:

– Ну и что вы хотите этим сказать? – спросила я.

– Я хочу сказать, миссис Ле Гранд, что Сент-Клер Ле Гранд занял у меня деньги, которые обещал – заметьте, в письменном виде – возвратить после смерти своей жены. И еще я хочу сказать, что на той же неделе его жена умерла, так сказать, при странных обстоятельствах. Более того, я хочу сказать, что сам факт сделки и ее условия были вам хорошо известны, несмотря на то, что вы просто служили гувернанткой, и что скоро – очень скоро – "простая гувернантка" (как выразились вы сами, а не я) стала женой Сент-Клера Ле Гранда.

Я стояла и смотрела на него, возмущенная тем, что этот человечек смел говорить мне такие вещи. И тем не менее он их сказал, и я представила себе всю картину так ясно, что чуть сама во все это не поверила; и понимая, что, хотя это все и неправда, никто не свете не поверит мне, я почувствовала, что подо мной трясина, которая может – при первом неосторожном движении – поглотить меня. Я призвала на помощь всю свою силу воли, чтобы ответить человечку с холодной вежливостью.

– Боюсь, мистер Хиббарт, что должна попросить вас извинить меня. Я очень занята. Если вы захотите обсудить этот вопрос, советую обратиться к моему адвокату – Стивену Перселлу. Его контора находится на Бэй-стрит в Саванне.

Он соскользнул на пол и, переступая ножками, как учитель танцев, стоял и смотрел на меня блестящими твердыми глазами:

– Нет нужды говорить вам, миссис Ле Гранд, что я не собираюсь, так сказать, обсуждать этот вопрос с вашим адвокатом. Я знаю, что вы заплатите, если не хотите, чтобы эта, так сказать, экстравагантная история получила огласку. – Его танцующие ножки донесли его до двери, где он остановился и обернулся ко мне с неизменной улыбочкой.

Когда же дверь за ним затворилась, я услышала, как заскрипело в зале кресло Старой Мадам.

– Мадемуазель… – позвала она.

– Да, мадам.

– О чем мистер Хиббард хотел поговорить с вами?

Я взглянула на поднятое ко мне лицо. Несомненно, в ее глазах было что-то большее, нежели простое любопытство, какая-то настойчивость, смешанная со страхом.

– Дело мистера Хиббарда меня не касается. Я сказала ему, что он должен обратиться к вашему сыну.

Едва заметное облегчение, скорее движение, чем выражение, промелькнуло на ее бесстрастном лице, и, когда она заговорила, ее голос был величественно-спокоен:

– Вы правильно сделали, мадемуазель. Мой сын знает, как с ним обращаться.

Прежде чем она успела сказать еще что-нибудь, я пошла наверх. Но себе я сказала с усмешкой: "Так она знает и об этом".




Глава XVIII


Весь день мой мозг терзали подозрения, но только когда Старая Мадам пожелала всем спокойной ночи, а Руперт лег спать, я смогла добраться до своей комнаты и повернуть в двери ключ. Долго сидела я, неподвижно глядя на незажженный камин.

Я с трудом могла поверить в обвинение этого Хиббарда, и все же, несмотря на все доводы, я знала, что поверила ему. И я удивлялась, что была так слепа, что могла не заметить очевидного, когда случай за случаем давали мне возможность убедиться в этом; мольба Лорели о моем отъезде, предупреждение Руа. Поспешность, с которой женился на мне Сент-Клер, – все это связалось между собой, опутало меня, и я заново пережила то время с тех пор, как приехала люда и прожила здесь, ни о чем не подозревая, и до сегодняшнего дня.

"Но, – спрашивала я себя, – что, если это обвинение ложно?" Мой мозг усиленно перебирал все каналы, по которым я могла бы выяснить, правда это или ложь: я могла пойти к Сент-Клеру и поставить перед ним этот вопрос или лучше пойти и выложить эту кошмарную историю Стивену Перселлу; но я уже тогда понимала, что не стану делать ни того, ни другого. Хотя неизвестность и была невыносима, уверенность в такой правде (если это была правда) была бы невыносима еще больше. И я говорила себе, что мне надо действовать как можно осмотрительнее. Я как дитя, что цепляется за любимую игрушку, не желая поверить в то, что она сломана.

В последующие дни я чувствовала себя как попавшая в какую-то чудовищную паутину жертва, которая старается двигаться осторожно и прикидывает всевозможные способы освободиться, не смея предпринять ни малейшего шага, чтобы не порвать сети, которыми она опутана, а то случится непоправимая беда. Поэтому – после первого приступа ужаса – мое решение остаться в Семи Очагах и силой вырваться с победой из окружающего меня теперь хаоса осталось неизменным. В моем сознании эта готовность выступать по-прежнему в роли жены человека, который оскорблял и мои чувства, и мои принципы, возникала как укоряющий призрак. Я понимала, что это делает меня в глазах всего света большой грешницей; и при этой мысли меня охватывали возмущение и страх, но от этого я еще сильнее сопротивлялась желанию оставить Семь Очагов. Это был дом, который я отвоевала для себя и своего ребенка. Я не покину его.

Шли дни, унося с собой свежие мартовские ветры, смягчавшие неумолимую жару, и я, работая столько же, сколько и раньше, не находила ответов на вопросы, которые бродили во мне как свежие дрожжи; даже тошнота, нападавшая теперь на меня по утрам, не могла удержать меня от работы, хотя часто я ощущала, что теряю контроль над собой и начинаю бранить и распекать негров в приступе отчаяния. Они становились угрюмыми и упрямыми, когда я вмешивалась в работу, которую, как мне казалось, они выполняли так бездумно, подгоняя и ругая их, потому что все во мне переворачивалось от слабости. Однажды вечером, когда я, с трудом заставив себя переодеться в батистовое платье в цветочек, спустилась к ужину и сидела над своей тарелкой, с отвращением вдыхая запах пищи, Руперт окинул меня внимательным взглядом. Он спросил:

– Почему ты такая бледная, Эстер? Ты сейчас опять упадешь в обморок?

– Нет, нет, Руперт, – поспешно выдавила я, – это свечи так бросают на меня тень.

Сент-Клер неторопливо повернулся в мою сторону:

– Когда это Эстер падала в обморок?

Руперт разговорился:

– В тот вечер, когда рис мешали с глиной. И Стелла еще сказала, что это Таун заколдует Эстер, как она заколдовала маму. Папа, значит мама умерла из-за Таун?

Над комнатой нависла тишина. Затем Старая Мадам наклонилась через стол и стукнула Руперта по пальцам своей вилкой.

– Замолчи, мальчишка, – скомандовала она. И потом с заискивающим сочувствием обратилась ко мне: – Вам нехорошо, мадемуазель?

– Со мной все в порядке, – коротко бросила я ей, так как заметила, что глава стола, Сент-Клер, все еще пристально смотрит на меня и – хотя это могло и показаться мне – на губах его ироническая усмешка; но он лишь пожал плечами и поднялся:

– Если вы и дальше будете столько работать… – бросил он через плечо, выплывая из столовой.

Но Старая Мадам была подозрительно заботливой:

– Мой сын прав, мадемуазель, вам нельзя перенапрягаться. Погода! Жара! Болотная лихорадка!

Наверное, надо сказать Марго, чтобы она повесила москитные сетки пораньше в этом году, говорила она. Вин сказал, что на острове Батлера один негр умер от (голос ее упал до испуганного шепота) желтой лихорадки… Видела ли я когда-нибудь дочь Пирса Батлера? Она с отцом пытается работать на своей плантации вместе со свободными неграми. Знаю ли я, что ее мать, та самая пресловутая Фанни Кембл – такая глупая чувствительная женщина, – но теперь ее дочь, говорят, она совсем другого сорта – голый практицизм…

Чтобы не слышать этого утомительного монолога, который не прекращался, когда мы вышли из-за стола и прошли в гостиную, я пораньше увела Руперта спать. Затем, придя в свою комнату, разделась, вымылась холодной водой и надела прозрачную ночную рубашку, которую Тиб положила мне на кровать. На расчесывание волос у меня уже не было сил, поэтому я просто вынула шпильки, которые держали узел, распустила волосы по плечам и поскорее упала в кровать. Когда я расслабилась на прохладных простынях, приступ тошноты стал утихать и потом исчез.

Почти неслышно вошла Тиб и остановилась, глядя на меня:

– Вас тошнит, миз Эстер?

– Просто устала, Тиб.

Она бесшумно прошла по комнате, затушив свечи, и, оставив одну на ночном столике, погрузила комнату в тень. Затем подошла ко мне с щеткой для волос в руках.

– Лежите 'десь так и о'дыхайте, миз Эстер. Я ра'чешу вам волосы.

Я закрыла глаза, пока она расчесывала мои волосы, успокоенная ритмичными движениями ее тоненькой руки, вспоминая, как когда-то Лорели лежала на этой кровати, а я расчесывала ее волосы. Той ночью они, как золотое покрывало, лежали на подушке – а наутро, мокрые, прилипли к ее тонкому лицу.

Тиб сказала негромко:

– У вас'же чудесенные волосы, миз Эстер, а раз так – зачем вышло, что вы их носите так просто сделанными?

Ее "зачем вышло" словно повернуло время вспять, я увидела себя в сиротском приюте, в пустынной маленькой часовне серым ранним утром…Я увидела классную даму (дородную чернобровую женщину с усиками над верхней губой), услышала ее суровый голос, который грозно предупреждал, что красота – это грех, а украшать свою внешность – значит служить сатане… Ее глаза, как черные льдинки, переходили с одной из нас на другую, и мы дрожали в своих самодельных платьицах и тяжелых башмаках, с затянутыми на затылке косами. Сейчас при этих воспоминаниях я вздохнула. Ее поучения упали на благодатную почву: никогда я не могла, вплетая ленту в волосы, избавиться от чувства вины; однако, лежа здесь и наслаждаясь покоем и расслабившись, я думала: показались бы Руа мои распушенные волосы "чудесными"?

Вскоре я сказала:

– Хватит, Тиб. Тебе пора спать.

Она бесшумно вышла из комнаты, и я лежала, глядя на тени, которые пламя свечи рисовало на потолке, нежась в тишине и сонно думая; "Сегодня я буду спать хорошо".

Но мысль эта была преждевременной. Я вдруг села прямо, и слабость тут же навалилась на меня. Я услышала, как дверь в башне открылась и потом закрылась, и почти тут же отворилась дверь моей спальни, чтобы впустить Сент-Клера в его ночном халате. С порога он окинул меня прищуренным, испытующим взглядом:

– Значит, вы больны?

Я потянулась за халатом, который лежал в ногах кровати, и натянула его на плечи:

– Я совершенно здорова.

Он подошел к кровати, протянул белую руку.

– Почему вы никогда не позволяли мне увидеть ваши волосы такими? – спросил он, но спокойствие в его голосе не обмануло меня. Неожиданно он погрузил свою руку в мои волосы, которые были рассыпаны по плечам.

Я торопливо подхватила их обеими руками и разделила, чтобы причесать.

– У меня болела голова. – Я посмотрела в неподвижное лицо с вызовом: – И я устала.

Он смотрел на меня сверху вниз и сначала ничего не сказал. Затем, однако, он произнес тихим грудным голосом, который всегда означал, что он злится:

– Интересно, сколько, по-вашему, я буду с этим мириться?

– Мириться с чем? – решительно спросила я.

– С тем, что со мной обращаются, как с испорченным мальчишкой, когда я прихожу к вам.

Я продолжала смотреть на него.

– В конце концов, – продолжал он, – вы моя жена. Я имею определенные права и рассчитываю, что вы любезно предоставите мне возможность пользоваться ими.

Я заколола волосы и, сунув руки в. рукава халата, встала:

– Даже если я и ваша жена, – сказала я небрежно, – ваша преданнейшая жена, ведь могут быть моменты, когда ваши "приходы", как вы это называете, не очень уместны. – Я старалась говорить поприветливее. – Вы хотели со мной поговорить о чем-то? – спросила я.

– Да.

Я указала ему на стул напротив:

– Тогда располагайтесь. – Он, как всегда, неторопливо повернулся к стулу и сел.

– Мы должны выяснить наши денежные дела. Я не могу больше жить как последний попрошайка.

Я спокойно посмотрела в его по-птичьи неподвижные глаза:

– Ну и…

– Давайте выясним все раз и навсегда. – Голос его не изменился, словно это была обычная вежливая беседа. – Если вы думаете, что я собираюсь выпрашивать у вас деньги, выбросьте это из головы.

– Я и не думала об этом.

– Думали или нет, не имеет никакого значения. Но вам, должно быть, известно, что мне нужны деньги, и немедленно. И хочу вам напомнить, что не так давно я занял деньги, большую часть из которых истратили вы.

– Я истратила их для восстановления вашего имущества.

Он отмахнулся от этой незначительной детали:

– Я с дьявольским трудом достал эти деньги. И обещал вернуть их немедленно.

Мгновенно я поняла, что это подтверждает обвинение Хиббарда, ведь что еще могло ему дать возможность выплатить эти деньги, как не смерть Лорели? Но вслед за этим меня осенила другая мысль: "Ни за что я не должна показать ему, что знаю об этом. Если я хотела обыграть этого человека – а я должна была это сделать, – то мое преимущество в мнимом неведении".

Все же я не удержалась, чтобы не подстегнуть его:

– Как же вы могли обещать такое? – простодушным, как у Руперта, голосом спросила я, – если знали, что это невозможно?

Он смотрел на меня, лицо по-прежнему бесстрастно, но он лишь протянул надменно, словно говорил с прислугой:

– У меня должны быть деньги – и немедленно. Понятно вам или нет? Мне немедленно нужны деньги.

– Конечно, понятно, но что же вы хотите от меня? Ведь у меня денег нет.

– Вы распоряжаетесь значительной суммой.

Теперь мое удивление было искренним:

– Но она принадлежит Руперту.

– Если вы такая умная, то придумайте что-нибудь. Я подавила желание сказать ему, что с чужими деньгами ничего не "придумываю", и была возмущена тем, что он считает и меня такой же бессовестной, как он сам; но я не показала своего негодования; вместо этого, сделав вид, что не поняла его истинных намерений, задумчиво спросила:

– Вы имеете в виду, что хотели бы, чтобы я оформила вам заем из состояния вашего сына?

Это было совсем не то, чего он хотел, и в глазах его вспыхнуло возмущение, прежде чем он успел скрыть его под тяжелыми веками. Но меня его разочарование не тронуло; потому что, пока я говорила это, я поняла, каким образом смогу обойти этого человека – способ этот был таким простым, что я удивилась, как это раньше не подумала о нем. И вот, прежде чем заговорить снова – а он неподвижно и молча сидел в ожидании моего ответа, – я тщательно обдумывала, как вынудить его принять мой план.

– Пожалуйста, – сказала я примирительным, почти заботливым тоном, будто тоже огорчена его затруднениями, – не думайте, что меня не волнуют ваши финансовые трудности. Я видела эти пачки счетов…

– К сожалению, вашим сочувствием их не оплатишь.

– Нет, но в конце концов – почему бы вам не занять денег из состояния вашего сына?

– С этим сторожевым псом Перселлом? – Тон его был откровенно презрителен.

– Я думаю, он согласится на тех условиях, что мне сейчас пришли в голову.

– И что это за условия?

– Что вы возьмете ссуду под залог Семи Очагов.

– А вам не пришло сейчас в голову, что под Семь Очагов я могу занять деньги где угодно.

В этом я сомневаюсь. Я знала, что многие плантации пустовали из-за отсутствия средств на их освоение. К тому же я вспомнила о намеках Хиббарда на недоверие и плохую репутацию Сент-Клера. Но я спросила невинно, будто ничего этого не знала:

– А зачем вам идти куда-то еще? Почему бы не заключить сделку в интересах состояния вашего сына? Если хотите, я съезжу в Саванну и изложу это предложение Перселлу.

Не успела я договорить, как он вскочил со стула и направился к выходу.

– Уладьте это дело – и как можно скорее. – Он сказал это обычным равнодушным голосом, словно его это уже не интересовало.

Я подождала, пока он дойдет до двери, и тогда заговорила:

– Минуту, пожалуйста, – сказала я спокойно.

Он обернулся, не отпуская дверной ручки, и молча взглянул на меня.

– Не знаю, заинтересует ли вас это хоть сколько-нибудь, – я понимала, что голос мой звучал жестко и решительно, но я ни за что не могла вложить в него теплоту или чувство, – только вам все равно придется узнать: я жду ребенка.

Его бледные глаза смотрели на меня оттуда, и ненавистная мне улыбка появилась на лице.

– Ребенка?

– Да.

Он секунду стоял молча, затем протянул:

– Почему вы думаете, что меня это не интересует? "Потому что вас не интересует ничего, кроме вас самого", – хотелось мне крикнуть, но я не сказала этого, и, прежде чем смогла придумать менее раздражительный ответ, он снова заговорил, поворачивая ручку двери:

– Наоборот, мне очень даже интересно. Разозленная его монотонным голосом, я саркастически усмехнулась:

– Трудно в это поверить.

Он открыл дверь, но продолжал стоять на пороге, глядя на меня через плечо.

– Но мне действительно интересно, – повторил он, – очень интересно узнать, мой это ребенок или – Руа.




Глава XIX


Наверное, более робкую женщину ужаснул бы такой намек Сент-Клера (несомненно, угрожающий), но меня он не испугал. Он только укрепил мою решимость вырваться оттуда, где этот человек мог как-то повлиять на меня и на жизнь, которую я решила построить, и я тут же стала думать, как можно было бы добиться согласия Стивена Перселла на заключение сделки о ссуде. Поразмыслив, я решила, что мой план, который поможет обезопасить будущее мое и моего ребенка, ускорится, если вместо моей поездки в Саванну Стивен Перселл сам приедет в Семь Очагов. Здесь он сам увидит результаты моего труда и управления делами. Я отправила в Саванну соответствующее письмо, приглашая его в гости в Семь Очагов в любое удобное для него время; и тут же получила ответ, в котором он сообщил, что прибудет в четверг.

Перед его приездом в Семи Очагах закипела работа, итак как, решив показать ему плантацию в самом лучшем виде, я заставила Марго и Вина немедленно навести в доме блеск от подвала до чердака, Сея и Боя – приводить в порядок сад и дорожки, и, пока Тиб чистила серебро и мебель, я успевала всюду.

Наконец дом был готов к приезду Стивена Перселла. Панталоны и курточка Руперта выстираны и наглажены! Марго наряжена в свежее льняное платье! Старая Мадам выбита от пыли и вычищена, чтобы как можно больше походить на гранд-даму, которую она из себя строила! И вот наступил четверг, и Вин с утра отправился на свежевыкрашенной лодке в Дэриен, встречать гостя.

Теплым апрельским днем, струящим свежесть с чистейшего неба, Стивен Перселл, внушительный в своих ослепительно белых манжетах и галстуке, ступил на пристань Семи Очагов, и я, наблюдавшая за каналом из западных окон, вышла его встречать. Извинившись за отсутствие Сент-Клера (я сказала, что его вызвали по делам в Саванну, но на самом деле он специально убрался еще накануне вечером, чтобы не встречаться с "этим старым чудаком Перселлом"), я провела его в дом.

Когда, пообедав, мы сели в дрожки, которые подогнал к дому Шем, и отправились объезжать плантацию, я была в приподнятом настроении. Никогда еще здесь не было так красиво. Темные ветви деревьев были покрыты нежнейшим налетом пробивающихся зеленых листочков, повсюду благоухал жасмин, заросли дикой сливы расцвели и снежными сугробами светились на фоне зеленого кустарника, а ароматы цветущего лавра и мирта были перемешены свежим ветерком, который доносился с реки, где осторожно колыхалась болотная гладь, переливаясь из красно-коричневого в зеленый цвет.

Я знала, что с того момента, как Стивен Перселл ступил на эту землю, ничто не ускользнуло от его глаз – будь то подстриженные садовые кусты или сверкающий чистотой дом. И глядя на все это его глазами, сравнивая сегодняшние Семь Очагов с теми, что я увидела в первый раз, я с каким-то испуганным удивлением поняла, как много сделано – как женщина, долго трудившаяся над платьем, когда наконец примеряет сшитый ею наряд и подходит к зеркалу, бывает поражена своим удачным творением.

Но Стивен Перселл воздержался от комментариев. Дрожки отвезли нас и на овощное поле, и я видела, как он окинул взглядом виноградную лозу, обещающую щедрый урожай. Затем мы отправились на хлопковое поле, и хотя тут мне тоже было чем гордиться, от него я не услышала ни слова; и только когда мы подъехали к рисовым затонам и, сойдя с двуколки, стояли на влажном берегу и смотрели на громадное поле, покрытое тысячами зеленых побегов, он повернулся и сказал мне: "Вы хорошо потрудились, миссис Ле Гранд". И при этих словах я покраснела от удовольствия, как школьница.

Потом я показывала ему в своей конторке счета и расходные книги, объясняя, на что и когда был истрачен каждый цент. И хотя поначалу он ничего не говорил, я поняла, что он одобрил результаты моего управления, когда медленно произнес: "Бережливость и труд могут творить чудеса, не так ли, миссис Ле Гранд? Как много плантаций вокруг лежат и превращаются снова в болота, а их владельцы погружаются в нищету и отчаяние…" – Он печально покачал головой: – "Посмотрели бы они на Семь Очагов".

Но только после прекрасного ужина, приготовленного Маум Люси и состоящего из жареных куропаток под яблочным соусом, я заговорила с ним о том, ради чего пригласила. Предварительно я проследила, чтобы сцена была подготовлена – Руперт уложен спать, Старая Мадам отвезена в свою комнату, а одна из бутылок Сент-Клера с золотым горлышком стояла перед Стивеном Перселлом на столике. Затем, усевшись напротив него в гостиной, где через распахнутые окна доносилось пение лягушек и приглушенный жалобный крик козодоя, я изложила ему свое дело.

– Вы понимаете, миссис Ле Гранд, на какой риск идете, одалживая эти деньги – э-э – своему мужу? – сказал он после долгого раздумья.

– То есть?

– Он не вернет их, – сказал он резко и презрительно. – Сент-Клер Ле Гранд ни разу в жизни не оплатил долг честно, только деньгами своей жены.

– Тогда, – выдержав многозначительную паузу, чтобы смысл моих слов был сразу ясен, – тогда Семь Очагов станут принадлежать Руперту.

Удивление вспыхнуло в его глазах, но тут же было погашено.

– Понимаю, – мягко произнес он. – Понимаю. На это вы и рассчитываете? Что он не вернет долг?

– Разве это не лучший выход для Руперта и для Семи Очагов?

Он смотрел в стакан, затем поднял глаза на меня:

– Да, – медленно проговорил он. – Вы правы. Я так боялся, что Семь Очагов пойдут, как и состояние Лорели, на оплату его карточных долгов! Я знаю, как ее всегда мучила эта мысль. – Он помолчал и затем заговорил снова бесстрастным голосом: – И все же, прежде чем пойти на этот шаг, вам надо многое предусмотреть. Во-первых, эта ссуда значительно опустошит ваш счет в банке. У вас может не хватить средств на финансирование работ на плантации в следующем году – я исхожу из той суммы, какая была затрачена вами в этом сезоне. Вы подумали об этом, миссис Ле Гранд?

– Да, сэр. Я надеюсь, что урожай риса и хлопка принесет достаточный доход.

– Понятно. – Он снова задумался. – Но на это нельзя рассчитывать наверняка. Ваш рис и хлопок удачно взошли, но год может выдаться неурожайным. Особенно с рисом. Морской прилив, буря – и ваш рис погиб. Об этом вы подумали?

– Не могу даже представить себе такого, – откровенно призналась я. – Этого просто не должно произойти.

– И все же такое может случиться – как случалось много раз. Природа, к сожалению, не считается с нашими маленькими планами.

– Тогда, – мой голос прозвучал излишне вызывающе, но картины, нарисованные им, напугали меня, – тогда я продам лес на левом краю. Это прекрасный лес.

Он секунду смотрел на меня, потом покачал головой с насмешливой растерянностью:

– Юрист не должен удивляться ничему, – улыбка смягчила язвительный тон. – Но меня всегда поражает, какой расчетливый ум часто таится в головках хорошеньких женщин. Да, – заговорил он опять серьезно, – вы можете продать лес. Сейчас большой спрос на него – вот на прошлой неделе к нам зашел некий мистер Крэм с целью разузнать о заказах на лесоматериалы, с какой целью, мне неизвестно, так как мы предпочитаем не иметь дела с такими клиентами. – Он задумался. – Странно, почему же ваш – э-э муж, если он так нуждается в деньгах, не подумал об этом лесе?

Я хотела сказать, что Сент-Клер. вероятно, и в глаза не видел этого леса, что его знания о своем поместье ограничиваются лишь дорожкой, ведущей на пристань, но тут он снова заговорил:

– Так чего же вы хотите от меня в связи с этим – э-э – планом, миссис Ле Гранд?

– Вашего одобрения.

– Я одобряю его – более того, я знаю, что Лорели Ле Гранд желала этого, не скрою от вас, что у нее было такое же намерение, но она не смогла убедить мужа пойти на это… – Он замолк и бросил на меня задумчивый взгляд. – Не представляю, каким образом вам удалось добиться его согласия, миссис Ле Гранд.

Но я не собиралась раскрывать Стивену Перселлу (и никому другому) отвратительную тайну, которая помогла мне в этом, и, очевидно, по выражению моего лица или по поведению он догадался об этом, так как заговорил о другом.

– Может быть, – сказал он, – именно потому Лорели Ле Гранд решила передать все свои дела в ваши руки, что предвидела, что у вас хватит сил сделать то, что ей не удалось. И это справедливое решение. Сент-Клер безжалостно обирал бедную женщину – и лишил ее не только ее материального имущества, но и более важных вещей – любви ее ребенка и самоуважения. Да, это справедливо, что Семь Очагов будут сохранены для ее сына.

– Значит, мы с мистером Ле Грандом можем на следующей неделе явиться в вашу контору, чтобы заключить соглашение, сэр?

– В любой день, мадам.

Некоторое время мы сидели молча, затем он вдруг отбросил свой деловой тон и поднялся с учтивой границей южного джентльмена.

– Но хватит о делах, миссис Ле Гранд, позвольте налить вам вина. – Он подал мне стакан со старомодным поклоном. – Скажите, мадам, как ведут себя освобожденные негры? Я только и слышу сплошные жалобы на них.

Пока мы пили вино, я рассказывала ему, как Шем держит моих работников в руках, несмотря на северную пропаганду; а тем временем опустилась ночь, крещендо лягушачьего оркестра перешло в какую-то сумасшедшую симфонию, а из окна нам хорошо был виден трепетный танец мотыльков над цветущим садом.

Внизу, у лестницы, я передала ему зажженную свечу и пожелала спокойной ночи. Но он не сразу стал подниматься наверх. Он стоял на нижней ступеньке и смотрел на меня, и я заметила, что его лицо, которое во время нашей беседы светилось дружелюбием и мягкостью, снова стало серьезным.

– Я чувствую себя обязанным, миссис Ле Гранд, сказать вам еще одну вещь. – Его испытующий взгляд был устремлен на меня, а рукой он приглаживал седую копну волос. – Это касается вашего мужа.

Я смотрела на него в ожидании. Он ударил ладонью по перилам:

– Вот что. Вы представляете, что за характер у вашего – э-э – мужа?

– Думаю, что да, сэр.

– Вы знаете его с той стороны, с какой он известен мне? Знаете, что он никогда не уступает? Что добивается того, чего хочет, всеми правдами и неправдами? – Он улыбнулся и развел руками. – Видите ли, меня удивляет его готовность заложить Семь Очагов за состояние своего сына? Это на него не похоже.

Я медленно проговорила:

– Он потому это делает, сэр, – я не смогла сдержать неумолимого тона, – что не способен обеспечить себя сам.

Секунду он смотрел на меня задумчиво, полуулыбаясь, полусерьезно:

– Не очень приятная миссия – предупреждать женщину о ее муже…

– В этом нет необходимости, сэр, – заверила я его.

Он все же не двинулся:

– Так же, как, – осторожно продолжил он, – предупреждать ее о ней самой.

Я с удивлением переспросила:

– Обо мне самой?

– Когда-нибудь, миссис Ле Гранд, медицинская наука придумает название болезни, которой поражены такие люди, как ваш муж, которые считают, что они выше закона и Бога, для которых деньги и материальные ценности превыше всех человеческих обязательств. Она подкрадывается и незаметно поражает в самый неожиданный момент.

Я не понимала, к чему он ведет, и ждала, что он скажет дальше.

– Порой наше так называемое стремление обрести "благополучие" – наше желание освободиться от нужды – может пробудить неожиданные и ужасные порывы, – сказал он. Он вдруг положил свою свободную руку мне на плечо и пристально посмотрел на меня сверху вниз: – Берегитесь, моя дорогая, берегитесь.

Он еще постоял так, затем, убрав руку, сказал: "Доброй ночи, миссис Ле Гранд", и пошел наверх. Пока я тушила свечи на нижнем этаже, я все думала о его последних словах и только удивлялась. Хотя в большинстве случаев мое мнение сильно отличалось от мнения Сент-Клера, но в отношении Стивена Перселла мне пришлось с ним согласиться: он действительно какой-то чудной старик.




Глава XX


В следующий же четверг мы с Сент-Клером отправились в Саванну к Стивену Перселлу, и соглашение было заключено. Сент-Клер подписал документы, и Стивен Перселл вручил ему чек на пять тысяч долларов, который мой муж принял с таким презрительным высокомерием, что со стороны могло показаться, что он оказал великую милость, а мы со Стивеном Перселлом были жалкими просителями. Я снова удивлялась, как ничто – даже явная неприязнь в глазах Стивена Перселла – не могло поколебать уверенность этого человека в своем превосходстве.

В молчании мы ехали назад в гостиницу по жарким улицам Саванны, и мне казалось, что жара растопила уже всю мою энергию и одежда, мокрая насквозь, прилипает к телу. Сент-Клер не произнес ни слова, пока мы не доехали до Пуласки-хауз. Тогда он нехотя проговорил:

– Я оставлю вас в гостинице и поеду в этом экипаже дальше, если не возражаете. Мне надо уладить одно дело.

Я подумала, не связано ли его "дело" с мистером Хиббардом – не бушует ли под ледяной внешностью горячий приступ облегчения от того, что теперь он может вернуть долг и вынуть голову из-под крошечной ножки, которая, несмотря на свои изящные пируэты, безжалостно попирала ее. Конечно, по его поведению ни о чем нельзя было догадаться. Он откинулся на кожаных подушках, его белая рука поигрывала тяжелой цепочкой от часов, и выглядел он просто как джентльмен на прогулке.

Мы остановились перед гостиницей. Без малейшего намека на помощь с его стороны я сошла на мостовую и направилась было ко входу, как вдруг его голос остановил меня:

– Вы собираетесь переночевать в Саванне? – протянул он.

Я обернулась, удивленная:

– Ночевать? О нет. Мне необходимо вернуться. Я отправляюсь вечерним пароходом.

Он неприятно улыбнулся:

– Еще бы, теперь вы будете работать как заводная.

Я резко ответила:

– Я всегда так работала, – и, круто повернувшись, пошла в гостиницу.

Однако, поднимаясь по лестнице в свой номер, я понимала, что он был прав. Теперь в банке осталась лишь небольшая сумма, которой хватит, чтобы только протянуть до конца года. От урожая зависело сейчас все будущее Семи Очагов. И рассказы Стивена Перселла о морских приливах и штормах все еще грозно звучали у меня в ушах. Я была похожа на игрока, который, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, рискует потерять все за один миг. И я не нуждалась в напоминании Сент-Клера о том, как уязвимо было мое положение.

Вернувшись на следующее утро в Семь Очагов, я едва дождалась, когда переоденусь, чтобы бежать на поня, со страхом думая, не случилось ли за мое отсутствие что-то, что свело на нет все мои труды и планы. Но страх мой был напрасен. Негры усердно трудились между хлопковыми рядами, и ритмичный стук мотыг звучал для меня как музыка. А когда я дошла до рисового поля, похожего на шахматную доску, где зеленая поросль очерчена была квадратами каналов, то воодушевилась еще сильнее. Я снова подумала, как мне повезло с таким помощником, как Шем.

Когда весна, оставив позади апрель, приступила к маю, началась такая жара, что почти иссушила нас всех, и солнце стало таким огромным и горячим, что мне казалось, если поднять руку, можно дотронуться до раскаленного медного диска. Вместе с жарой появились москиты и оводы; мельчайшие насекомые, которые роились тучами, жалили все, что попадалось и проникали даже через сетки, которые Марго натянула над кроватями. На садовых дорожках, прельстившись солнечным светом, появились змеи, и при приближении к ним, уползали прочь. Однажды я наступила на огромную гремучую змею, что лежала у меня на дороге, и когда увидела раздавленную голову твари и как она корчится в муках, – то прислонилась к ближайшему дереву в сильнейшем приступе тошноты.

Но какие бы неудобства ни приходилось терпеть и днем, и ночью (душные ночи под москитной сеткой приносили мало облегчения), я молилась на погоду, которая творила чудеса с моим урожаем. Когда мои овощные поля начали приносить плоды и жемчужная кукуруза, розовые томаты, хрустящие сладкие овощи разноцветным потоком полились в большие сборные корзины, я забыла и о жаре. Даже после того, как все негры получили свою долю из этого урожая, овощные грядки щедро засыпали нас своими дарами, так что я засадила Марго и Маум Люси за соленье и маринование, и в доме целыми днями стоял аромат пряных пикулей и кетчупа. На следующий год, решила я, буду выращивать овощи для продажи на Север, ведь я не забыла слова Шема о том, что "овощ – как раз то, что нам нужно".

Но долгие жаркие дни не принесли мне облегчения, на которое я надеялась по мере того, как зрел урожай. Это были тревожные дни – такие опасные, сменяющие надежду страхом, что я вспомнила себя маленькой девочкой, когда меня посылали за хворостом в лес, что был рядом с нашим сиротским приютом, где надо было переходить бурный ручей по шаткому бревну. Теперь мне казалось, что я так же балансирую на грани крушения всех надежд. Мой рис и мой хлопок, от которых зависел успех или провал, оказалось, требуют такой отчаянной борьбы, какой я и в самых кошмарных снах представить не могла. Неумолимыми врагами хлопка были бесконечные сорняки и полчища насекомых, с которыми надо было безостановочно сражаться, чтобы сорняки не перекинулись на овощные посадки, а полчища гусениц не опустошили бы поле за одну ночь. Даже долгая жара, что стояла весь май и продолжалась в июне, была сомнительной благодатью; она благотворно влияла на созревание хлопка, но могла стать причиной шторма, который был постоянной угрозой моему рисовому полю. И внезапный шквал ветра, что обрушился в первую же неделю июня, показал мне, на каком волоске висит мой рисовый урожай. Порывистый ветер выплеснул речные воды через дамбы, за какой-то час затопил поля и в пяти местах разрушил укрепленные нами берега. Только когда ветер стих и Шем смог восстановить разрушенное, я снова с облегчением вздохнула; и после этого каждый удар грома или внезапный порыв ветра ввергали меня в состояние тревоги на грани с паникой.

Жара продолжалась, дни шли за днями, а жизнь, моя по крайней мере, стала более спокойной. Урожай созревал; оставалось только следить за сорняками на хлопковом поле да за уровнем воды на рисовых затонах. С этим Шем справлялся и без моей помощи. Поэтому на полях я стала бывать не так часто – и, честно говоря, я уже не так охотно таскалась по округе под палящим солнцем, как прежде. Это было естественно: ведь я уже ощущала внутри себя движение, которое означало, что в ребенке бьется жизнь. Я ограничилась ежедневным объездом полей на дрожках и беседой с Шемом после ужина. И кроме того, чтобы следить за порядком в доме, насколько это позволяла жара, я больше ничем не была занята.

Часами сидела я, охваченная какой-то бесконечной вялостью, без дела в своей затененной комнате, куда Тиб приносила мне еду, и хотя мне становилось невтерпеж при мысли о том, что надо проверить бельевой шкаф – просмотреть одежду Руперта, я продолжала сидеть, с трудом заставляя свое тело выполнять приказания воли. Иногда я смотрела на свои руки, и даже просто поднять их было выше моих сил.

Сидя так, я размышляла то об одном, то о другом – о целесообразности посадки риса на следующий год; о возможностях, которые принесет выращивание овощей, – но всегда мои мысли были заняты работой и никогда – личными делами. Даже мысли о ребенке я старалась не подпускать к себе, и только изредка я осознавала, глядя на свое полнеющее тело и изможденное лицо, что это вызвано тем существом, что свернулось комочком внутри меня. Даже приступ тошноты, который начинался, как только я вспоминала, что ребенок этот – Сент-Клера, тут же начинал отступать; словно природа, оберегая ребенка, создавала умственный вакуум, не допуская вредные мысли в мою память. Даже воспоминания о Руа стали какими-то смутными и расплывчатыми, как я ни старалась их оживить.

Но именно в эти дни, когда я сидела, совершенно подавленная инерцией, я стала замечать значительные перемены в Руперте.

Он вырос, с удивлением обнаружила я, пристально изучая его впервые за много недель, и выражение детской беззаботности покинуло его лицо навсегда. Тело его вытянулось и похудело, лицо его утратило детские очертания, и с испугом я вспомнила, что он уже не подбегает ко мне поболтать о своих играх, да и сами игры давно оставил. Теперь он ходил по дому так же неторопливо, как его отец, и я с изумлением заметила, что мальчишеская прыть сменилась степенностью и совершенно взрослым поведением. Когда же я поняла, что изменилось и его поведение со мной, что он резко отвечает, когда я заговариваю с ним, и встречает каждый мой вопрос пожатием плеч, я понимающе улыбалась. У Руперта, говорила я себе, переходный возраст; это естественно, что он избегает женского надзора.

Но не успела я прийти к такому выводу, как пришлось от него отказаться. Я обнаружила, что Руперт не все время пребывал в таком натянутом и чопорном настроении. Неожиданно заходя в гостиную, я заставала его забравшимся в кресло, уставившимся в пространство и понимала, что его что-то терзает внутри. Часто, сидя после ужина в гостиной, я, оторвавшись от рукоделия, ловила на себе его взгляд, почти неприязненный. Несмотря на то, что я улыбалась ему, в ответ он не улыбался, как обычно, а только смотрел откровенно враждебными глазами.

Склонившись над своим шитьем или вышиванием, я старалась найти этому объяснение. Может быть, он узнал о ребенке? И ревнует? Или негритянские сплетни отравляли сознание мальчика? Ну, что бы это ни было, я должна все выяснить. Слишком больших трудов стоило мне завоевать его дружбу, чтобы теперь спокойно смотреть, как она ускользает от меня. Я решила поговорить с Рупертом.

Но, прежде чем такая возможность представилась, я заметила еще кое-что, что до сих пор, занятая делами плантации, упускала из виду. Это перемена в поведении Сент-Клера по отношению к сыну. Я видела, что прежде он игнорировал мальчика, обращаясь к нему лишь для того, чтобы упрекнуть за что-нибудь, теперь же он делал все, чтобы постепенно завоевать его расположение. Я заставала их вместе в гостиной после ужина, где Руперт стоял подле отца, который мастерил ему бумажные лодочки и рогатки и томным голосом рассказывал о своих детских забавах. А из очередной поездки в Саванну вернулся с целым ворохом подарков для Руперта. Новая куртка и панталоны, кнут для верховой езды с витой серебряной ручкой и главный подарок – небольшое ружье; и я видела, как Руперт отзывается на заботливое отношение отца, как маленькое деревце, увядшее без воды, постепенно расправляет листья при первых каплях дождя.

И вот, хотя по-прежнему стояла жара, погода начинала меняться. Солнце было скрыто свинцовым небом, и унылая серая гладь отражалась в водах пролива. Все – небо, и земля, и вода, казалось, укрыто душным одеялом. Ни морщинки не было на воде, ни единый лист не шевелился на деревьях, застывших в неподвижности. Тяжелая серая мгла и жара проникли даже в дом, забрались в шкафы и покрывали отвратительной серой плесенью одежду и обувь, а тучи москитов только усугубляли этот кошмар; Маум Люси, еле двигаясь по своей кухне, бормотала, что это "миазма, от которой приключаются болезни и смерть".

Если я могла с легкостью отмахнуться от этих ее страшных предсказаний, то сообщение Шема о том, что двое негров слегли с малярией, меня встревожило.

– Засуха, – показал он головой, – 'сегда, если видно дно ручья, значит, быть болезни. Что хуже 'сего – похоже, она станет 'ще сильней.

В ужасе представив себе, как слягут все негры и их придется лечить, я послала Вина в Дэриен запастись хинином и порошком Довера, а Шему поручила снять Большую Лу с работ в поле и посадить ухаживать за больными.

– Прежде всего, Шем, держитесь подальше от тех, кто находится в изоляторе, – предупредила я.

Он с сомнением посмотрел на меня:

– Но малярия не заразная, мэм, – по крайней мере я никогда об этом не слыхал.

Я не сказала ему, что поговаривают о желтой лихорадке, что власти, согласно саваннской газете "Морнинг ньюз", которую время от времени привозил Сент-Клер, а я внимательно прочитывала, предупредила, что в городе зафиксированы случаи заболевания чумой. Хотя малярия и не чума, я понимала, что мне дорого обойдется, если я ее допущу.

Ко всем неприятностям в тот вечер меня ожидала еще одна за ужином. Дело в том, что Руперт объявил, что после ужина пойдет стрелять птиц на рисовом поле со своим новым ружьем, на что я решительно ответила, что ему этого делать не следует.

– Если ты хочешь потренироваться в стрельбе, – закончила я, – повесь мишень в саду. Это будет удобно и безопасно.

Его глаза, когда он взглянул на меня через стол, враждебно заблестели.

– Но я все равно пойду, Эстер. Папа сказал, что мне можно пойти туда. – Он повернулся к Сент-Клеру. – Правда, папа?

Сент-Клер скользнул глазами в мою сторону, хотя ответ предназначался Руперту.

– Не вижу причины, почему бы тебе не пойти, – протянул он.

– Нет причины? – воскликнула я. – Причина есть. В изоляторе находятся уже двое заболевших малярией – и оба они работали на рисовых топях.

Он сухо перебил:

– У них же не болотная лихорадка. Теперь я перебила его:

– Так мне сказала… – саркастически усмехнулась я, – так мне сказала ваша мать. Как бы там ни было, они больны если не болотной лихорадкой, то какой-нибудь другой болезнью, заработанной на болотах.

Словно раздраженный настолько, что не мог даже есть, он оттолкнул тарелку и через стол уставился на меня:

– Нельзя же всю жизнь продержать мальчика у своей юбки.

Я повернулась к Старой Мадам, которая настолько увлеклась этой сценой, что даже прекратила жевать.

– Но ведь это вы, мадам, – настойчиво проговорила я, – вы сказали мне, как опасны болота в это время года и что белому человеку и близко подходить туда нельзя в жаркую погоду.

Она посмотрела на меня с притворным благодушием, как часто смотрела на Лорели.

– Вы напрасно разволновались, мадемуазель, – утешительно пролепетала она. – Руперту ничто не угрожает. И это неразумно так волноваться в вашем положении.

Я заставила себя уступить и сдержала все недовольные слова, что готовы были вырваться у меня, потому что, даже когда она говорила, я заметила быстрый взгляд, брошенный ею на Сент-Клера, на который он ответил взглядом, таким же быстрым, как движение змеиного жала; это напомнило мне о том, что здесь эти двое действовали и говорили в таком абсолютном согласии, против которого третьему не устоять. Так что, когда после ужина Руперт, нарядившись в высокие сапоги (еще один подарок отца), отправился с Вином на рисовые затоны с ружьем под мышкой, я, даже не оглянувшись на Старую Мадам и Сент-Клера, покинула гостиную и поднялась к себе.

После долгих часов беспокойного ожидания Руперта я поднялась, заслышав его голос в зале, и быстро спустилась вниз, охваченная теплой волной облегчения. Он развалился в кресле, пока Вин, стоя на коленях, стягивал с него сапоги, и рассказывал отцу, сколько куропаток он застрелил.

– Тридцать восемь, – хвастал он, затем впервые обратил на меня внимание. – Теперь я буду снабжать дом куропатками, Эстер, – покровительственно добавил он.

– Отлично, – сказала я скептическим тоном. – Не знала, что ты так хорошо стреляешь. Но уже поздно, пойдем – я уложу тебя спать.

Сапоги были наконец сняты, и он встал, расправив плечи и небрежно засунув руки в карманы.

– Я больше не хочу, чтобы ты укладывала меня, Эстер, – сказал он надменно.

– Но я все равно уложу тебя спать, – ответила я.

– И перестань кривляться.

Он неторопливо обернулся к отцу, который расположился у камина, наблюдая за нами с насмешливым интересом:

– Я уже большой, чтобы меня укладывали спать, правда, папа? Могу я обойтись без помощи Эстер?

– Почему бы и нет? – пожал плечами Сент-Клер.

– Тебе уже пора самому за собой следить.

Понимая, что и на этот раз потерпела поражение, я не стала спорить. Но когда Руперт через секунду уходил из комнаты, он держался так высокомерно, что не мог удержаться даже от злорадства; и хотя он сказал мне "Спокойной ночи, Эстер" как можно вежливей, нарочно состроил гримасу и, проходя мимо меня, высунул язык.

Жара продолжалась. Я, занимаясь делами по дому, никак не могла избавиться от чувства подавленности, что навалилось на меня. Даже свежий воздух не помогал. Хотя я часто выходила в сад, надеясь, что солнечный свет освободит меня от тяжелого ощущения, но вместо этого оно с новой силой окутывало меня до тех пор, пока мне не начинало казаться, что оно преследует меня как тень.

Я настойчиво убеждала себя, что случай с Рупертом – ерунда. Руперт всего лишь мальчик, и я-то отлично знала, какой у него неустойчивый и впечатлительный характер. Конечно, при первой возможности я все выясню с ним, и нет причины так расстраиваться. Однако, уговаривая себя, я бродила из комнаты в комнату, не в силах избавиться от этого тяжелого настроения и даже не в силах выразить словами то, что я чувствовала, от чего именно хотела убежать.

Но неделю спустя все это застыло во мне – неделю, как Руперт стал по вечерам ходить на болота и возвращаться таким окрыленным своими охотничьими успехами, и с каждым днем он становился все более дерзким. В течение той недели я не раз пыталась выяснить с ним, что между нами происходит. Он же игнорировал мои дружеские жесты и под любым предлогом старался уйти из комнаты; я только поражалась, с какой ловкостью он ускользал от меня. Но в четверг произошел инцидент, который прояснил мне ситуацию.

В то утро я была на кухне, отбирая из запасов Маум Люси продукты на день, когда он вошел и встал возле стола, за которым мы работали.

– Эстер, – сказал он.

– Да?

– Мне нужны рисовые зерна.

– Зачем?

Он нетерпеливо объяснил. Рис под водой, и количество птиц уменьшилось – с каждым вечером ему все больше не везет. Негры сказали, что, если рассыпать рис вокруг, стаи вернутся.

Мне не хотелось тратить на это драгоценный, смолотый вручную, добытый с таким трудом рис; я приберегла его для июльского сева. С другой стороны, мне не хотелось разочаровывать Руперта; я и протянула ему ключ от кладовки.

– Можешь взять горсть, – сказала я ему.

Он уже потянулся за ключом, но тут отдернул руку.

– Горсть? – повторил он. – Мне надо гораздо больше, чем горсть, – мне нужно очень много риса.

– Но это все, что мы можем позволить себе, Руперт.

Он стоял с прищуренными от злости глазами – в какой-то момент мне показалось, что он готов ударить меня. Но он не ударил. Он смотрел на меня глазами, полными ненависти. Затем выпалил:

– Это не твой рис, а мой, и ты мне его дашь.

– Нет.

Его тело напряглось от гнева и обиды, и он неподвижно стоял, глядя на меня презрительными детскими глазками. Потом он вдруг повернулся и пошел к выходу – я с облегчением вздохнула. Я решила, что сцена окончена, но ошиблась. У двери он повернулся и вперил в меня сверкающие от злости глаза:

– Папа прав, Эстер, ты нечестная, жадная женщина, – ты хочешь отнять все, что есть у папы и у меня. Ненавижу тебя.

Когда он ушел, я упала головой на стол, потрясенная и ослабевшая. Так вот оно что. Я думала, что это негры отравляют мальчику воображение, даже думала, что он ревнует к моему будущему ребенку. Теперь я поняла, что не это вызвало такие перемены в Руперте. Его мозг отравляли – да. Но это Сент-Клер медленно, но верно вливал в него ненависть и отвращал его от меня; и пока я сидела, что-то похожее на страх шевельнулось и замерло в моем мозгу – как зверь в лесу замирает и прислушивается при звуке опасности.

Я устало отодвинула прядь прилипших ко лбу волос. "Что, – спрашивала я себя, – замышляет Сент-Клер теперь?"




Глава XXI


С того дня меня ни на минуту не отпускала маленькая клешня страха, что засела внутри. И теперь, глядя на Руперта и его отца, я мучительно разрывалась между неумолимой очевидностью того, что вызывало этот страх, и невозможностью предотвратить вред, который наносится ребенку, – вред, от которого я должна его оградить. Похоже, меня обрекали на то, чтобы я наблюдала за превращением Руперта из любящего мальчика, которого я знала до сих пор, в дерзкого и неприятного мальчишку; но при попытках противостоять этому каждый раз натыкалась на стену, разделявшую нас теперь, и глаза Руперта смотрели на меня холодно и с ненавистью, и, прежде чем я успевала понять, что произошло, он уже ускользал от меня.

Я твердила себе, что не случилось ничего, что подтверждало бы мои дурные предчувствия. Ведь тот факт, что равнодушный отец вдруг стал внимательным – начал засыпать сына подарками, – не заключает в себе ничего необычного или подозрительного. Я напоминала себе, что отцы часто бывают поначалу равнодушны к сыновьям, пока не заметят, как их собственная мужественность отражается в их ребенке. Но, несмотря на все разумные доводы, которые приводила я, чтобы заглушить сидевший во мне страх, он не исчезал, с каждым днем увеличивая мою уверенность в том, что за действиями Сент-Клера стоит какой-то тайный план; каждое утро серый рассвет, заглядывая в мои окна, объявлял о том, что эта уверенность жива во мне. И, пока я вставала, одевалась и отправлялась по делам, она преследовала меня неотступно.

Четвертого июля – в день большого праздника – Семь Очагов почти опустели. Все работники, даже Марго и Маум Люси, соблазнились грандиозным пикником, устроенным для свободных негров хитрыми политиканами Севера, в лесу за Дэриеном, и мне пришлось заниматься хозяйством вдвоем с Тиб. Но я была не против. Сент-Клер уехал в Саванну, а при виде Руперта, с довольным видом чистящего ружье, у меня тоже поднялось настроение.

На закате с пролива подул легкий ветер, расшевеливший неподвижную изматывающую жару. После раннего ужина я оставила Тиб мыть посуду, а сама вышла подышать. Солнце умирало за серыми облаками, окрашивая пейзаж зловещим зеленоватым золотом – золотом, быстро таявшим в тумане, который нависал, как клубы дыма, над болотами, чтобы позже пробраться в глубь Семи Очагов и затянуть всю округу.

Но все-таки здесь было приятнее, чем в доме, и, радуясь, что сегодня избавлена от пустой болтовни Старой Мадам, я побрела по дорожке, ведущей к маленькой бухточке. Но не успела я далеко уйти, как вдруг остановилась, и страх пробежал по жилам, как холодная жидкость вместо крови. Из зарослей выполз человек, и я узнала в нем Джона Итона – того самого, которого выгнала отсюда. Он приник к кустарнику как подстреленная дичь, но, когда я разглядела его, мой страх прошел. Это был не негр, превращенный в дьявола, которого я вначале испугалась, а человек, отчаянно больной. Тело под грязными лохмотьями было истощено до предела и бешено тряслось в ознобе, а глаза были совершенно больные и невидящим взором смотрели в пустоту с изможденного лица. Я быстро подошла к нему.

– Джон Итон – ты болен?

Он обратил ко мне свой стеклянный взор, но не узнал меня.

– Воды, – пробормотал он, – ради Бога – воды…

Минуту я стояла, решая, что же делать. Он явно был настолько болен, что не дошел бы до хижин и лазарета. Однако не могла же я оставить его одного ночью пропадать в лесу. Даже сейчас он припал к земле и лежал с закрытыми глазами, не сознавая, где он и что вокруг.

В конце концов я убедила его пойти за мной во флигель, который пустовал много лет. Теперь он уже почти разваливался, но когда-то в нем держали жеребят, и я помнила, что там на грязном полу еще лежала солома. Войдя туда раньше Джона Итона, который плелся за мной как пьяный, я быстро собрала солому в подобие матраса. Затем я велела ему войти и лечь на нее. Дрожа всем телом, бормоча что-то в бреду, он послушно, с призрачной прежней насмешливой улыбкой на лице свалился в солому и свернулся на ней; лежа так, он был похож на мертвеца.

С поспешностью, на которую еще было способно мое неуклюжее, тяжелое тело, я направилась к дому и велела Тиб принести одеяла из кладовки, а сама захватила с кухни кувшин воды. Затем вместе с Тиб вернулась во флигель.

Но когда я снова вошла туда, то поняла, что Джону Итону уже не нужны ни теплое одеяло, ни освежающая вода. Он лежал так же, как я оставила его, свернувшись, как худая кошка, стеклянные глаза, казалось, по-прежнему насмешливо смотрят из-под полуопущенных век, похоже было, что он даже не успел шевельнуться на этой соломенной подстилке.

Но, оказывается, он все же успел шевельнуться. Тиб, стоя в дверях с одеялом в руках, прошептала – и в ее шепоте был слышен первобытный страх: "Миз Эстер! Смотрите!" Я увидела, что она смотрит на пол возле соломы и в глазах ее горит этот страх. Я посмотрела туда, куда она показывала костлявым пальчиком, и ужас, такой же безумный, как у нее, охватил и меня. Тогда я и поняла, что Джон Итон успел шевельнуться, что, пока меня не было, его рвало, и рвало черной кровью.

Я повернулась на непослушных от страха ногах и бросилась к двери, я вытолкала также и Тиб, да так быстро, что она чуть не упала. Нас в мгновение ока вынесло наружу, словно какой-то гигантской волной. Я увидела Семь Очагов покинутыми и опустошенными – негров, бегущих в ужасе с криками: "Желтая лихорадка"; я видела свой урожай погибшим, плантации разоренными, ввергнутыми во мрак ужасным призраком чумы.

"Но нет, – сказала я себе, – главное – не допустить паники". Стоя там, я закрыла ладонями глаза, чтобы больше не видеть этих зловещих картин, чтобы не слышать перепуганного воя, что уже стоял у меня в ушах. Затем я вдруг вспомнила о Тиб и, открыв глаза, увидела, как она съежилась от страха. Я схватила ее дрожащую ручку, не замечая, что она морщится от боли.

– Тиб.

– Да, мэм.

– Ты не должна никому ничего говорить. Слышишь меня?

Она скорбно смотрела на меня:

– Я заражус' этим, миз Эстер?

– Нет, нет. – Я поспешила ей солгать. – Вот если бы ты коснулась его.

– Я его не трог'ла, – прошептала она.

– Но ни одной живой душе не говори об этом. Поняла?

– Да, мэм – я не раз'кажу. Что вы сделаете, миз Эстер?

Но я не собиралась говорить ей об этом, хотя уже знала, что мне надо делать. Ей я велела вернуться в дом и вымыться в воде со щелоком. Я смотрела, как она повернулась, как послушный ребенок (наверное, прикажи я ей сейчас сунуть руку в огонь, она бы покорно сделала и это), и тяжело побрела к дому со своей ношей из одеял. Потом я осторожно закрыла дверь хижины и, отыскав палку, вставила ее в сломанный замок. Пока я это делала, ужас подступил опять – мне показалось, что какие-то смертоносные нечистоты, поднимаясь от мертвого тела, проползают как туман через щели хибарки и заражают самый воздух Семи Очагов.

Даже когда я сидела в своей комнате в ожидании, когда весь дом уснет, кваканье лягушек напоминало о том, через какой кошмар еще мне предстоит пройти. Этот ужас поднимался из ночного воздуха, заглядывал в окна, заползал в темные углы моей комнаты; и его присутствие переворачивало весь мир в моих глазах, будто он уже падал в бесконечную пропасть, потому что разум перестал верить в жизнь, свободную от чумы и смерти.

И в то же время я обдумывала то, что собиралась сделать, с отстраненным любопытством. Мой ум проверял варианты – предлагая одно, отвергая другое, – и был холоден, бесстрастен, осторожен. И словно что-то вынуло из моих мыслей ужас, потому что я уже не была напутана – я была словно женщина, которая смотрится в зеркало и видит незнакомое и уродливое лицо, и знает, что оно ее собственное отражение, но ее не пугает, не удивляет это безобразное видение.

Было уже десять часов, когда я решила, что мне пора выполнить мою ужасную миссию. Как только я уже думала, что Старая Мадам наконец уснула, звуки из ее комнаты – хриплый кашель, звон стакана – останавливали меня. И лишь когда, стоя на верхней ступеньке, услышала ее приглушенный храп, я поняла, что пора. Затем, накинув темную длинную вуаль и укутавшись в большую черную шаль, я украдкой пробралась на кухню, где нашла банку угольного масла, которым Маум Люси пользовалась при отсыревших дровах. Взяв ее, я вышла через заднее крыльцо и пошла по тропинке, что вела к заброшенной лачуге.

В эту ночь стояло странное тяжелое тепло, безветрие и – слава Богу – густой туман, который укрывал и землю, и воду, превращая знакомые предметы в непонятных существ. Когда извилистая тропинка приближалась к воде, то шлепанье шагов в мокрой траве и плеск под ногами звучали пульсом тишины. Когда я дошла до хибарки, страх пришел за мной следом – страх, который укутал меня и пронзил насквозь, который был со мной и когда я вытаскивала палку из сломанного замка двери. Но он не смог заставить меня отказаться от задуманного. Я опустила на лицо вуаль, чтобы отгородиться от чумного духа, и толкнула дверь, а когда она медленно отворилась, я вошла.

Слабое зловоние донеслось до меня от трупа – крови и кислых выделений, а еще сильнее – запах разложения и заразы. Я почувствовала, как тошнота подступает к горлу, и подавила первый же порыв повернуться и бежать. Я знала, что бежать было нельзя. Только оставшись и покончив с угрозой, могла я освободиться сама и освободить Семь Очагов от заразы. Осторожно вынула я пробку из банки с маслом и подняла ее.

Оказавшись опять снаружи, я свернула вуаль и шаль в узел и бросила назад в лачугу, где огонь уже начинал лизать крошечными язычками солому. На мгновение я увидела Джона Итона, свернувшегося кошкой посреди прожорливых огненных языков…

Отойдя подальше, я наблюдала, как пламя поднимается ввысь и окрашивает туман, повисший клубами над лесом, в малиновый цвет, и я прижала к носу рукав, чтобы заглушить сладковатый запах горящей плоти. Я говорила себе, что сейчас все закончится: что старые бревна хижины горят как бумага – и не останется ничего, кроме кучки пепла.

И, словно огонь обладал силой возвращать время, я внезапно увидела себя ребенком – ребенком, стоящим возле другого огня в другом лесу – в лесу, который примыкал к нашему приюту. Были сумерки, нас было трое детей, но считалось, что мы уже достаточно большие для тяжелой работы. В тот серый вечер мы собирали хворост для растопки огромных плит и теперь собрались вокруг костра, чтобы согреть посиневшие ручки. Снег, пушистый и мягкий, тихо падал… тонкие сосульки свисали с голых веток. Небольшой костер, который мы заботливо поддерживали, горел и горел, а мы, не двигаясь, стояли вокруг – Дженни, худенькая и задумчивая, Альберта, с личиком мудрой обезьянки, и я, самая младшая, с огромными на худом личике глазами, – стояли, словно завороженные теплом; и, как будто пламя растопило лед в моей детской груди, будущая жизнь показалась мне теплой и светлой. О, в тот день я знала, что в жизни меня ждут только радости. Теперь же, стоя около горящей лачуги, я разразилась горькими слезами, и мне казалось, что я не перестану плакать никогда.




Глава XXII


На следующее утро, однако, когда я проснулась около пяти, моей слабости и вялости как не бывало, и в семь часов, позавтракав, я отправилась к хижинам и в лазарет, несмотря на жару, уже набравшую силу, и на тяжесть в теле, которое до сих пор казалось мне неподъемным. Сознание опасности словно впрыснуло мне в кровь какой-то мощный стимулятор, который делал подвластными мне и самое жаркое солнце, и самые невероятные препятствия.

В лазарете я осмотрела больных, в поисках зловещих симптомов, но не нашла их. На самом деле не было ничего более серьезного, чем обычные летние заболевания – кишечные расстройства, малярия и случай "порчи ног" "ядовитой росой". И, выходя оттуда, под бесконечные жалобы и стоны, я чувствовала облегчение.

Тем не менее моя бдительность не ослабевала. Каждый день я ходила в лазарет и выслушивала те же безобидные жалобы, бурные выражения благодарности за принесенные подарки – студень из телячьих ножек, крепкий бульон и тому подобное, и в доме тоже была настороже. За каждым – Сент-Клером, Старой Мадам, Рупертом и особенно за Тиб – я внимательно и постоянно наблюдала. Однако, когда спустя неделю Руперт заболел, я не паниковала. Слишком много непредвиденных осложнений возникало в последние дни, так что меня застать врасплох уже было невозможно, и я со спокойной решительностью изолировала его в своей комнате и всем запретила туда входить. День и ночь сидела я у его постели – пока он метался в жару и дрожал от озноба, – соблюдая все меры предосторожности, смачивала ли я его губы уксусным раствором или прикладывала нагретые кирпичи к ногам.

Но через сутки мое беспокойство исчезло. Не было ни покраснения кожи, ни кровавой рвоты. Я говорила себе, что болезнь Руперта – это просто одна из многочисленных болотных лихорадок, и я пичкала его хинином, традиционным в таких случаях средством. Через несколько дней моя уверенность ослабла, и мне стало опять не по себе, не меньше, чем когда я испугалась чумы, потому что лихорадку Руперта хинин не брал. Наоборот, температура его неуклонно повышалась и доходила до такой точки, что он начинал бредить. После этого она так же стремительно падала, и у него начинался озноб, который тряс его, как злобная собака пойманную крысу. Когда же это проходило, он лежал совершенно обессиленный. Глядя в его исхудавшее лицо, на его тело, которое таяло на глазах, я боялась, что он умирает.

Теперь все время я проводила в комнате больного. Я не различала дней и ночей; время не имело никакого значения, потому что значение стали иметь только холодные уксусные примочки и горячие кирпичи, сменявшие друг друга в зависимости от приступов лихорадки. Измотанная, я думала, что не знаю, что и хуже: жар и его пугающе бессвязное бормотание в бреду или озноб, когда, схватив меня за руку, он жалобно умолял:

– Не дай мне замерзнуть опять, Эстер, не дай замерзнуть!

Иногда, пока я сидела у его кровати в этой печальной комнате, в дверях появлялся Сент-Клер и спрашивал о Руперте, но таким равнодушным и отчужденным тоном, что мне не верилось, озабочен ли он хоть чуть-чуть. Старая Мадам тоже была не особенно обеспокоена. Если я проходила через нижний зал на кухню, она отрывалась от своего подноса:

– Ну как там мой внук, мадемуазель?

– Ему хуже, мадам. Его жар еще сильнее, чем вчера.

Она тут же шикала и смотрела на меня с притворным сочувствием; потом она беспокойными пальчиками, воровато, как белая мышь, начинала шарить по тарелке; "Лихорадка всегда так проходит, мадемуазель. Потом моему внуку станет лучше". Ее пальчики уже ухватили лакомый кусок. И, уходя на кухню, я знала, что Старую Мадам не тронут ни здоровье Руперта, ни что другое, пока Марго таскает ей с кухни подносики.

Но на десятый день его болезни я уже опасалась за жизнь Руперта серьезно. Его температура снова подскочила, потом озноб истерзал его так, что он лежал в оцепенении, похожем на смертельный сон, и меня охватила паника. Хотя было уже поздно, я бегом послала Тиб за Вином, а когда он наконец явился, отправила его в Дэриен за доктором Туаттаном. В ожидании их возвращения я без конца ходила по дому, от кровати Руперта и до входной двери, откуда было видно канал, и обратно в свою печальную комнату, чтобы снова безутешно склониться над Рупертом. И вот, когда я в очередной раз остановилась так у его постели, вдруг почувствовала, что на пороге появился Сент-Клер.

– Моя мать говорит, что вы, наконец-то, послали за Туаттаном.

Быстро, боясь, что наши голоса потревожат Руперта, я пересекла комнату и остановилась перед ним в дверях:

– И что вы хотите сказать этим "наконец"? – спросила я холодно.

– Я хочу сказать, что вам давно следовало послать за ним. Почему вы этого не делали? Чего вы боялись?

Я не собиралась отвечать. Тем не менее сомнение зародилось у меня в голове. Что ему было известно – как он мог узнать, что я опасаюсь желтой лихорадки? Или этот вопрос вырвался у него из постоянного желания упрекать, даже если упрек незаслуженный?

– Это все, что вы хотите сказать? – спросила я.

– Нет. Я хочу вам сказать, что из-за вас я опоздал на пароход в Саванну. Вин должен был везти меня в Дэриен. Но для вас, мне кажется, это не имеет значения.

– Ни малейшего. Имеет значение то, что Руперту нужен доктор.

– Все равно – это черт знает что – опоздать на пароход.

Подойдя еще ближе, я заглянула прямо ему в лицо.

– Вы что, не знаете, что Руперт опасно болен? Опасно! И все из-за вас.

Недобрая улыбка появилась на его губах:

– Значит, меня уже облекли силами провидения. Только в чем же моя вина?

– Вы посылали его на рисовые болота. Если бы вы только захотели его погубить, то лучшего способа нельзя и придумать…

Эти слова вырвались у меня случайно, в запальчивости и без всяких намерений, так что я не было готова к тому, что за ними последовало. Его белая рука размахнулась и больно ударила меня по губам. Я услышала его голос, зловеще спокойный: "Думать надо, когда говоришь, дура", и, оглушенная неожиданностью, я только стояла и во все глаза смотрела на него, закрыв рукой разбитый рот. Глаза, которые в свою очередь вцепились в меня взглядом, были такими злобными, такими безжалостными, что я не удивилась бы, если бы вдруг почувствовала его руки на своем горле.

Но прежде чем я успела заговорить, даже прежде чем я успела осознать, за что он ударил меня, я увидела Вина, выглядывающего из-за плеча Сент-Клера, его глаза перебегали с меня на него, и я услышала, как он говорит: "'Десь докта, миз Эстер". Громоздкая фигура доктора Туаттана обозначилась позади Вина.

Я все еще не могла заговорить. Как каменная стояла я, когда Сент-Клер протянул:

– Ах, это вы, Туаттан. Взгляните на моего сына. Вот, Эстер, тебе надо познакомиться с доктором Туаттаном. Моя жена, доктор, – скоро ей самой понадобятся ваши услуги. – И совершенно непринужденно он прошел мимо меня и проводил его в комнату: – Вот мальчик, доктор.

Я стояла в ногах кровати, пока доктор, наклонившись над постелью, осматривал Руперта, его немытые руки нажимали на маленький живот то тут, то там, потом передвигались, чтобы пощупать пульс на безжизненном запястье, – но я едва замечала, что происходит. Потому что Сент-Клер подошел и стал возле меня и положил свою белую руку на полированную спинку кровати, и я, завороженная ужасом, взирала на эту руку. Я снова чувствовала быстрый удар по губам, снова слышала зловещий голос, предупреждающий меня о том, чтобы я молчала; и вдруг эта безобразная сцена, – прежде чем я поняла, – предстала передо мной так ясно, словно я вышла из темного чулана на яркий свет. Я поняла, что, когда я, не задумываясь, выкрикнула эти обвинительные слова, он испугался, что Вин и доктор Туаттан, поднимаясь по лестнице, могли их услышать и если услышали, то от слов, как от камешков, брошенных в озеро, пойдут многочисленные и опасные для него круги, которые, если разобраться, могут обернуться для него катастрофой. По какой-то причине, произнесенные случайно, мои слова таили для него угрозу. Теперь я поняла эту причину. Я сказала правду. Он хотел смерти Руперта.

Но Руперт не умер. Прошли дни – казалось, что это были годы, хотя на самом деле только недели, – и приступы лихорадочного жара уже стали не такими тяжелыми, и озноб уже не так жестоко сотрясал его, словно взбунтовавшись против наказания, больное тело отвоевывало себе все больше времени для отдыха и собиралось с силами. Как-то сумеречным августовским вечером я очнулась из полудремы, сидя в кресле возле кровати, и увидела, что он смотрит на меня; глаза его были чистыми и ясными.

– Эстер, – позвал он слабым голосом.

– Что, Руперт?

– Я был болен, да?

– Очень болен, но теперь ты поправляешься.

Он лежал не двигаясь, но продолжал смотреть на меня ясным взглядом. Затем он опять заговорил:

– Эстер…

– Да, Руперт.

– Это неправда – то, что я сказал тогда…

Я сидела тихо, в какое-то мгновение я забеспокоилась – прояснился ли его разум на самом деле? – но когда он заговорил дальше, я поняла, что он имеет в виду:

– Я вовсе не ненавижу тебя. И никогда этого не было.

Я взяла его за руку.

– Я знала, что это неправда. Я все поняла.

Он медленно произнес:

– Я видел, как папа ударил тебя там, у двери…

– Ударил меня? – Я беспечно рассмеялась. – О нет, Руперт. Это тебе приснился дурной сон.

Но он настойчиво повторил:

– Я видел. В тот день, когда приехал доктор.

Я решила успокоить его:

– Ты был так болен. Твой папа волновался за тебя и был расстроен.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Папа ударил тебя – я слышал, что ты ему сказала.

– Слышал?

– И ты была права, Эстер, – это папа виноват, что я заболел, – он хотел этого.

Я увидела, что в его темных широко открытых глазах стоит еще один вопрос, и испугалась этого вопроса, поэтому, чтобы отвлечь его, заговорила о том, какой чудесный бульон Маум Люси приготовила для него сегодня; я обрадовалась, когда глаза его слегка загорелись при упоминании о еде. Но по дороге на кухню я все думала о его словах и даже пришла к выводу, что, может быть, и не совсем сожалею о болезни Руперта. В этой лихорадке сгорели все сомнения и вся ложь, которой Сент-Клер пытался разлучить нас, – она вернула его мне и, более того, лишила Сент-Клера возможности воспользоваться этим способом еще раз. Нет, я даже могла быть в чем-то благодарна болезни Руперта. По крайней мере здесь я победила Сент-Клера.

Август, со своей неослабевающей жарой, катился к сентябрю, когда лихорадка наконец ослабила горячие объятия, а озноб полностью исчез. Но все же она еще удерживала сомнительную победу. Потому что Руперт стал похож на собственную тень и был таким слабым и вялым, что я порой сомневалась, вернется ли прежний вид к этому истощенному тельцу, к этим ставшим похожими на куриные лапки ручкам, к острым, как лезвия ножей, ребрам, торчащим на впалой груди. Но я даже не представляла себе, что месяцы должны были пройти, прежде чем болезнь, напавшая на него из малярийных болот, отпустит его полностью. Снова и снова его охватывали внезапные приступы горячки, когда жар сменялся ознобом, словно болезнь не могла смириться с тем, что ей придется его оставить.

Но вот настали дни, когда эти приступы больше не повторялись, и мы с Маум Люси и Тиб принялись усиленно откармливать его питательной едой и прохладительными напитками, и теперь игры и чтение книжек сменялись часами спокойного сна. Постепенно тело его утратило ужасающие очертания. Ребра больше не торчали, птичьи лапки вновь превратились в прежние живые руки Руперта, искусно мастерили бумажные кораблики и пускали их в морское плавание по одеялу.

Однажды утром, в начале сентября, ему было разрешено встать с кровати и переместиться в кресло-качалку, чтобы позавтракать; и тогда я, оставив его в обществе Тиб, смогла наконец спуститься на парадное крыльцо и с помощью Шема медленно и неуклюже залезла в повозку. Впервые за все время болезни Руперта я выезжала на поля. И сегодня я обязательно должна там быть, ведь начинался сбор хлопка. Когда Шем взял вожжи и цокнул терпеливому мулу, я разволновалась, как девушка перед свиданием с возлюбленным, которого давно не видела.

Сидя рядом с Шемом в повозке, я не могла надышаться этой красотой, мои глаза не могли насмотреться и на сады, и на воду и устремлялись к огромным полям и рисовым затонам за ними, простирающимся до самого горизонта. Я видела, что сентябрь уже обнимал лето своими смуглыми нежными ладонями. То тут, то там золотился среди зелени желтый или алый листок, а кусты сумаха напоминали горящие на костре вязанки хвороста.

Под цокот копыт нашего мула Шем говорил о том, как проходит сбор урожая. Стелла сегодня обещала собрать девяносто фунтов. Он хихикнул, когда заговорил о Линетте, которая, не желая уступать Стелле – причине ее раздоров с мужем Тобом, – тоже работала как дьявол. Но все же, продолжал он, чтобы собрать хлопок вовремя, ему пришлось нанять еще рабочих в Дэриене. И после этого настанет черед риса. Все, о чем нам оставалось беспокоиться, – это погода, говорил он, глядя на чистейшее небо.

Когда мы остановили мула, я вышла полюбоваться на огромное снежное поле; ряды раскрывавшихся коробочек протянулись так далеко, что не охватит глаз, и эта картина так взволновала меня, что, будь я более чувствительной женщиной, из глаз моих брызнули бы слезы. Это было воплощение мечты, мечты, достигнутой с таким трудом, что сама она растворилась в этих трудах. Неужели так всегда, удивлялась я, – что в борьбе за ее достижение теряется очарование самой мечты.

Снова забравшись в повозку, я сидела возле Шема и наблюдала за неграми, согнувшимися между бороздами, за их руками, срывающими и бросающими коробочки почти со скоростью света, некоторые работали молча, другие перекликались между собой или что-то напевали себе под нос. Я видела дядюшку Эрли, его руки, стремительные как стрижи, Стеллу и Тоба, которые старались работать на одной полосе, но отдельной от Линетты, сморщенной и сердитой, с бешеной скоростью собиравшей хлопок, но не спускавшей подозрительных глаз с обоих. Шем снова хихикнул:

– Ах эта Стелла! И вовсе не нужен ей 'тот Тоб. Она играет с ним, как кошка хвостом, чтобы позлит' Линетт. Линетте надоб знат', что Стелле не нуж'н никого, кроме одного му'чины…

Развеселившись, я спросила:

– А в кого же Стелла влюблена?

– Джона Итона. Вы помните Джона Итона, миз Эстер?

Мое веселье тут же прошло. Я снова увидела перед собой тело Джона Итона, свернувшееся на соломе посреди жадных языков пламени, – не знала я, что, оказывается, Стелла ждет его.

С нарочитой небрежностью я спросила:

– А куда он делся, этот Джон Итон?

Шем озадаченно покачал головой:

– Ни'тто не знает. Даже и Стелла. Кто говорит, что подался в Саванну, кто видел его в Дэриене перед Четвертым июлем. А Стелла! С ума сходит, как подумает, что его засекли или сожгли ку-клуксы, ведь Джон Итон такой дерзкий.

Он повернул мула к рисовым полям, но, пока мы ехали туда, мое настроение упало. Но когда мы вышли из повозки и встали на краю рисовых затонов и я увидела золотые стебли, блестевшие в солнечном свете, печальные мысли о Джоне Итоне и Стелле покинули меня. Потом я вовсе забыла о них, когда Шем заговорил о рисе. Он насчитал не менее двухсот зерен на стебле и сказал, что это потянет на сорок семь за бушель, вместо стандарта по сорок пять. И порадовавшись его гордости – гордости за хорошо сделанную работу, – я решила, что, когда урожай будет собран, куплю ему большие серебряные часы, какие, я видела, вносят преуспевающие надсмотрщики; наверняка я смогу купить такие в Дэриене, и не слишком дорого.

С помощью дополнительных работников, нанятых Шемом в Дэриене, к концу недели хлопок был убран, упакован и готов к отправке агентам в Саванну. Проверяя с Шемом подсчеты, я испытывала торжество игрока, который, несмотря на невезение, наконец видит, что удача повернулась к нему лицом. Хлопок принесет мне по меньшей мере три тысячи долларов, и если все пойдет хорошо, рис принесет столько же и даже больше. Эта мысль облегчала работу и даже ослабляла душную жару которая стояла в сарае, где мы сидели. И когда количество мешков все увеличивалось и я сидела и слушала возгласы Шема: "Это же первоклассный хлопок" и "Он пойдет по хорошей цене", я уже почти ощущала выигрыш в своих ладонях.

В понедельник начался сбор риса, и в шесть я уже была в поле, несмотря на бессонную ночь, когда меня изводили боли в спине, как изводит зубная боль. Поднявшись, я думала, что не смогу идти. Комната кружилась у меня перед глазами, а лицо, отраженное в зеркале, было изможденным и бледным. Но я отбросила свои сомнения. Ничто не могло меня удержать от поездки на рисовые поля.

Все следующие дни я пропадала на рисовом поле, поражаясь, как Шем управляется с неграми. Они работали неустанно и быстро, так как все мы – и работники, и Шем, и я – боялись дождя, который мог погубить снятый урожай. Иногда, во время наблюдений за Шемом, слушая его: "Ско'ко нажал, Клэренс? Надо сжать 'ще четверть до обеда"; "Давай сюда, Тоб, у нас еще полно что з'делать" мне казалось, что мы устроили гонки с природой, хотя на синем небе не было ни намека на облачко; только духота, что нависла в дрожащей дымке, говорила о собирающемся шторме, но чистое небо все держалось над жатвой и сушкой урожая, и мой оптимизм не угасал.

Но когда пришло время перевозок, я уже не радовалась так. Правда, небо было ясным и синим, когда в то утро я ехала на поля, но белые пушистые облака, плывущие лениво, словно бесцельно, все собирались на западе в большую стаю. Я видела, как Шем беспокойно следит за ними время от времени, пока негры, которые уже работали почти лихорадочно, поднимали узлы с рисом – такие огромные, что наполовину закрывали носильщиков – и таскали их на плоскодонки, привязанные у берега реки, с величайшей легкостью перешагивая через каналы из одного болота в другое.

Они так резво работали, подгоняемые неутомимым Шемом, что, когда облачный край неба потемнел, последний узел был уложен на плоскодонку, и все они уведены в укрытие. И когда Шем поставил Клэренса сторожить урожай от воров, то вернулся за мной. Когда мы сели в повозку, он пребывал в прекраснейшем настроении. На кучевые облака, потемневшие за последние полчаса, он теперь и не глядел, лишь бросил один подозрительный взгляд в их сторону и рассмеялся. Теперь пусть угроза бушует хоть целый день, предложил он. Теперь пусть разразится: рис в безопасности.

Я едва понимала, о чем он говорит. Боль, которая последние дни потихоньку разрасталась у меня в спине, стала мучительной, и я напряженно сидела на краю жесткого сиденья, вцепившись руками в его края, стиснув зубы. Смутно я видела, как небо вдруг почернело, как деревья замотали головами, как дикие лошади, как оранжевая стрела зигзагом пронзила небо; но я помнила только о боли в спине, которая расползлась по телу и зажала бедра в смертельные тиски.

Издалека до меня доносился голос Шема: "Терпите еще, миз Эстер. С'час будем у дома". Но его слова не имели со мной ничего общего. Удар грома раздался прямо над головой – я видела, как гигантский дуб раскололся пополам сверху донизу, словно то дерево было частью боли, что пронзила и меня – как то дерево, я должна была расколоться, – и какая-то женщина кричала и кричала, но только тогда, когда Шем взял меня на руки, чтобы внести в дом, я поняла, что кричала это я.

Я лежала на кровати – не на своей, – на моей кровати лежал Руперт, – это же была кровать гувернантки. Боль подступала и уходила – как лихорадка у Руперта, что поднималась и падала, поднималась и падала. Я плыла где-то на грани сознания, сейчас опять падала в темное забытье, откуда боль возвращала меня к реальности – звукам торопливых шагов, голосу Маум Люси: "Эта ребенка приходит до сроку", голосу Марго, холодному и вызывающему: "Можетта и не до сроку".

С болью смешивались звуки ветра, дождя, хлеставшего в окна, свет молнии, освещавший комнату, звонкие раскаты грома. Но рис был в безопасности – и как вовремя. Затем рис уходил далеко – только боль была близко. Я была деревом в лесу. "Как молодое деревце" – сказал Руа. Я была деревом, и с каждым ударом грома боль приходила опять. Почему эта женщина все кричит и кричит?

Я слышала, как произнесли имя доктора Туаттана. И через какое-то время – похоже, вечность, я скорее почувствовала, чем увидела, фигуру Сент-Клера, возвышающуюся надо мной. "С ней все в порядке, – протянул он. – Не нужно вытаскивать доктора Туаттана в такой шторм". Тогда я засмеялась. Я вспомнила голос Руа, произносящий: "Из тебя бы вышел неплохой доктор, Сент – но "излечи себя, врачующий", интересно, понял ли Сент-Клер, чему я смеялась. Затем снова ударил гром, а с ним пришла и боль – и вопли этой женщины заглушили мой смех. Почему та женщина все кричит и кричит?

Я вернулась к мягкому звуку дождя, к свету от огня, пляшущему по стенам темной комнаты, и были только я и дождь, и свет от камина, и освобождение от боли. Я с наслаждением осознавала это облегчение, но осторожно, как долго голодавший должен сначала осторожно попробовать свежей холодной воды. Я почему-то знала, что ребенок мой родился – но живой или мертвый – я не знала и даже не хотела знать. Я хотела только одного – лежать в темной комнате, не двигаясь и не думая ни о чем, чувствуя, что иначе снова обрушатся проблемы, от которых боль унесла меня.

Но немного погодя мое дремлющее сознание заработало и осознало первый звук – слабый скрип, скрипело где-то в комнате, ритмично и неустанно, и каким-то образом было связано и звучало в унисон с движением огромной тени на стене и потолке; и когда в голове прояснилось, я поняла, что кто-то сидит на низком стульчике у камина и раскачивается на нем. В тени на потолке я узнала усыпанную косичками голову Тиб.

– Тиб, – сказала я и испугалась звука собственного голоса.

Раскачивание тут же прекратилось, и она подошла к моей постели с белым свертком в руках и тревожно вглядываясь в меня. – Вы звали меня, миз Эстер? – благоговейным голосом спросила она.

– Да. Это ребенок?

Даже в темноте я поняла, что она улыбается, но она не ответила. Вместо этого она положила сверток около меня.

– Он мал'чик, миз Эстер.

– Зажги лампу, Тиб.

Когда она это сделала, я оперлась на локоть, отодвинула одеяло от личика ребенка и взглянула на него. Вот, сказала я себе, мой сын. Хотя я произнесла про себя эти слова, в них не было родственного чувства, как не чувствовала я его и к этому крошечному сморщенному тельцу. Зачатого без любви, зарожденного в моем теле против моей воли, тем, кого я ненавидела, я носила его с чувством, близким к возмущению – возмущению, которое чувствуешь к какому-нибудь паразиту, что, присосавшись, уже не отстает так просто. Такие чувства я испытывала к своему еще не рожденному ребенку; не желая его, но зная, что никогда не освобожусь от него, что он никогда меня не отпустит.

Теперь, опершись на локоть, я смотрела в маленькие глазки и заметила движущуюся тень на стене, обернувшись я увидела Сент-Клера, стоящего возле кровати в своем пурпурном халате.

– С вами все в порядке?

От этого вопроса, произнесенного таким равнодушным тоном, меня охватила слабость, и слезы подступили к глазам. Но он не должен видеть их, приказала я себе; и, чтобы скрыть их, снова наклонилась к крошечной фигурке. Он, наверняка приняв это движение за обычную материнскую ласку, спросил – таким же безучастным голосом:

– Как вы собираетесь его назвать?

Раздосадованная его безразличием, я взглянула на него.

– Вы говорите так, будто это совершенно неважно – как я назову сына?

– Важно только, чтобы вы не назвали его моим именем.

– Почему? – решительно спросила я. – Вы считаете его недостойным вашего имени?

Он улыбнулся своей невеселой улыбкой.

– По-моему, имя Руа будет уместнее…

Я знала, на что он намекал, но также знала, что он сам не верит в это обвинение – что он для того сказал это, что думал досадить мне таким образом – и поэтому я, проигнорировав его слова, спокойно ответила, преодолевая слабость, которая снова душила меня слезами:

– Я назову его Дэвид.

– Дэвид? – Он цинично усмехнулся. – Почему это Дэвид? Или так звали вашего доктора Прентисса, которого вы покинули так внезапно и так безжалостно?

Я вызывающее смотрела на него.

– Я буду называть его Дэвид, потому что это звучит, как имя доброго человека. Этой семье не помешает немного доброты.

Он бросил взгляд на маленькое личико возле меня. Затем протянул:

– Он слишком тщедушный. Похоже, у него немного шансов стать человеком.

Гнев подступил к горлу, как горькое лекарство, и чуть не задушил меня. Но я не доставлю ему удовольствия заметить это. Я сидела прямо и неподвижно, пока он бесшумно не удалился из комнаты. А вкус ненависти все еще ощущался у меня на губах.

Ребенок пошевелился – это было едва заметное слабенькое движение, – и я снова сала смотреть на него. Я увидела, какой он беспомощный, как грустно, казалось, смотрят на меня голубые глазки, устало, словно он не ждет ничего хорошего от того, что появился на этот свет, где ему совсем не рады.

Я вдруг прижала его к себе, чувствуя его крошечную беспомощность, ощущая его маленькие согнутые пальчики и вглядываясь в его печальные маленькие глазки. Мои чувства, жалость, разрастаясь, слились с той самой болью – той болью, что я чувствовала при его рождении. Я горячо повторяла себе: "Кроме меня, некому любить его и радоваться ему. Со всей любовью, всей силой, что есть во мне, я буду защищать его, что бы ему ни угрожало. При мысли о том, что он может испытать боль и страдание, сердце мое остановилось, и кровь словно застыла в жилах.




Глава XXIII


Даже в те дни, сразу после рождения Дэвида, когда мне надо было лежать, я с трудом оставалась в постели. Как я могла отдыхать? Хлопок и рис лежали в амбаре, расчет с неграми за сезонную работу должен был состояться вот-вот. Потом надо было обсудить с Шемом планы на следующий год, и, кроме всего этого, надо было искать новых работников, потому что, как сообщил Шем, многие из нынешней команды не станут заключать контракт на следующий год. Одних наняли уже на другие плантации, другие собирались на заработанные деньги приобрести собственный клочок земли и жить самостоятельно. Хотя Шем и убеждал меня, что новых работников будет найти нетрудно (спустя год и разуверясь в обещаниях северных политиканов, многие негры вновь были озабочены поисками работы, сказал он), я понимала, что нам нужно действовать как можно скорее, чтобы лучшие руки не уплыли от нас к другим. И потому на четвертый день своего постельного режима, когда слабость моя начала отступать, я пригласила Шема в свою комнату и вместе с ним разрабатывала планы на будущий год.

На следующий же день я написала Стивену Перселлу с просьбой найти надежных агентов для продажи моего риса и хлопка, с тем чтобы, когда я буду в состоянии приехать в Саванну, торги начались бы как можно скорее. Теперь я чувствовала, что время работает против меня. Лежа в этой комнате, обдумывая последние события своей жизни, я поняла, что вскоре мне предстоит столкнуться с критическими обстоятельствами. Незаметно, постепенно темные махинации Сент-Клера должны были неминуемо заработать. Я интуитивно чувствовала это с того самого дня, когда он ударил меня по лицу, и его притворная учтивость рассыпалась как карточная колода.

В первый же день, когда я смогла вставать – а пролежала я чуть больше недели, и, казалось, силы возвращались ко мне, потому что были мне крайне необходимы сейчас, я тут же окунулась в работу. Первым делом я вызвала Вина, Сея и Боя и переделала две задние комнаты на первом этаже в спальню для Дэвида, Руперта и меня. До сих пор они стояли без дела, только старая мебель хранилась в них. Теперь же они превратились в довольно просторные помещения, правда пустоватые и напоминающие спальни в моем приюте; но я сразу же почувствовала себя там как дома, словно всегда здесь и жила. Никогда – и теперь я с готовностью призналась себе в этом – не могла я избавиться от бледного горестного духа, что витал в комнате Лорели.

Были и другие веские причины, по которым новые комнаты устраивали меня гораздо больше. Руперту, который еще часто потел по ночам от слабости, нужен был постоянный присмотр, и здесь я могла быть с ним рядом. По утрам, после таких ночных потений, он едва мог подняться и был слаб почти так же, как во время своей болезни.

Да и с Дэвидом было не все в порядке. Он был далеко не крепышом, какими бывают дети, родившиеся на ферме. Коровье молоко, которым пришлось заменить отсутствующее материнское, плохо им усваивалось, и я в отчаянии уже подыскивала ему негритянку-кормилицу. К тому же он не кричал по ночам и не хныкал, как другие дети, за которыми мне прежде приходилось ухаживать. Большей частью он лежал не двигаясь, с отсутствующим взглядом усталых, стариковских глазок, и меня пугала эта неподвижность, эта рассеянность. Каждый раз, когда я спешила к нему, чтобы послушать слабое дыхание, и видела при свете свечи, как он смотрит на меня каким-то понимающим взглядом, я думала: "Ведь я не хотела тебя", и, прижимая горячо его к груди, я надеялась, что смогу передать ему хоть часть своей энергии, которой было у него так мало. Куда бы я ни отлучалась от него – посоветоваться с Шемом или дать распоряжения по дому, – тревога за него следовала за мной как тень. Казалось, он так слабо держится за эту жизнь, что я с ужасом думала, что в любой момент она выпорхнет из него.

Была и еще одна причина, по которой две прохладные мрачные комнаты первого этажа очень устраивали меня. Они служили препятствием между мной и Сент-Клером и делали невозможными его ночные визиты ко мне, которые всегда приносили мне только страх и стыд. Новые комнаты с двумя детьми вместе со мной решали эту проблему. И то, что он сразу распознал эту мою цель, он засвидетельствовал по возвращении из Саванны; когда Старая Мадам сообщила ему о перемене, произошедшей в его отсутствие, он тут же возник в дверях.

Он обвел глазами тихую комнату.

– Есть какая-нибудь причина для переезда? – спросил он безучастно и шевельнул рукой, указывая на комнаты. – Или это очередная причуда, на которые вы, женщины, так падки?

Я раскладывала крошечные вещи Дэвида в ящики комода, но остановилась и повернулась к нему.

– Конечно же, есть причина, – сказала я.

– И что же это за причина?

– Дэвид и Руперт оба не совсем здоровы. Здесь мне удобнее ухаживать за ними.

Он не сводил с меня неподвижных серых глаз, и мне – как уже много раз – казалось, что он проникает прямо в мои мысли, что он отлично знает другую причину моего переселения в эти комнаты. И его слова подтвердили это:

– Если вы намереваетесь меня "лишить" кое-чего, зря старались.

– Не знаю, о чем вы. Лишать вас чего-то мне и в голову не приходило.

– Не изворачивайтесь. – Его голос лениво перебил меня. Я прекрасно понимаю ваши намерения. А если бы я не догадывался о них, то эти комнаты, – белая рука снова шевельнулась, – их полностью разоблачают. Вы намерены вернуться к целомудренному, девическому образу жизни. Даже ваша кровать, понимающая кислая улыбочка, – похожа на кровать старой девы. Мне это ни к чему.

– Что ж, – медленно проговорила я, – наконец мы поняли друг друга.

Подобие улыбки снова появилось на его лице.

– Если непонимание и было, – его голос был, как обычно, равнодушен, – то только с вашей стороны, милочка. – Ласковое обращение, сказанное с такой иронией, было как еще одна пощечина. – Я всегда прекрасно вас понимал. Понимал, когда вы выходили за меня замуж – понимаю и теперь все это.

– В третий раз белая рука шевельнулась, показывая на комнаты.

– Говорите, вы никогда не заблуждались на мой счет, – так же спокойно отвечала я. – Но вы заблуждались всегда. Заблуждались, иначе не попросили бы меня стать вашей женой – никогда не согласились бы на мою опеку над Рупертом. Вы не знали, что я ни за что не позволю вам лишить вашего сына наследства. – Я надменно вздернула подбородок. – А ведь вы хотели именно этого, не так ли?

Но он продолжал стоять и смотреть на меня как хищная птица; и под этим неумолимым взглядом я начала чувствовать себя как трепещущая жертва, беспомощная и неспособная увернуться от беспощадного клюва. Но он не должен был этого заметить. Я смотрела на него с высокомерием, которого на самом деле не чувствовала, и он наконец заговорил:

– Если вы думаете, – протянул он, – что я не понимал, что ваше согласие выйти за меня продиктовано известной алчностью янки, то вы просто глупы. Я знал, почему вы выходили за меня, но это входило в мои планы, так же как и ваше опекунство над Рупертом – на какое-то время. Но я не круглый дурак, чтобы вы знали. И когда мне понадобится вернуть опекунство над сыном, я это сделаю.

– Вот как? – насмешливо спросила я. – Возможно, Стивену Перселлу будет что сказать по этому поводу.

– То, что он скажет или подумает, не имеет ни малейшего значения, если я докажу, что вы не годитесь для опекунства над моим сыном…

– И как же вы это докажете?

Он взглянул на меня со злорадной усмешкой.

– Стоит только сообщить соответствующим властям о вашей связи с моим братом – и о факте рождения этого ребенка… – Его бледные глаза пронизывали меня через комнату, разделяющую нас.

Я презрительно бросила: – Вы не посмеете…

– Не посмею? – На мгновение его брови удивленно взлетели вверх. – Еще как посмею. Я ведь просто скажу правду. Как вы, саквояжница, приехали в мой дом, настроили меня против моей жены, обвинили ее в безумии – вы ведь сделали это, вы сами знаете, потом обманом женили меня на себе и "ласками и сказками" убедили меня передать вам право на опеку над состоянием вашего сына. По-моему, прелестная история, милочка, – наглым был его голос, и наглой была улыбка. – А суды на юге сейчас ох как не благоволят к саквояжникам.

– Это же ложь, – начала я, затем остановилась, так как он, не сводя глаз, смотрел на меня, и по его смертельно злобной улыбке, застывшей на губах, я поняла, что буду только стучаться в каменную стену. Я так же поняла, что он осмелится на все – все – даже оклеветать меня и моего сына – лишь бы снова завладеть состоянием Лорели; и передо мной пронеслись картины судебных слушаний, показаний свидетелей… Старая Мадам и Марго, я даже представляла себе их голоса: как вкрадчивым и ханжеским – Старой Мадам и притворно застенчивым – Марго рассказывают о жадной, оборотистой янки, как клянутся в правдивости того, что велит им сказать Сент-Клер. И хотя разум говорил мне, что Сент-Клер, сам погрязший в преступлениях, никогда не осмелится выступить с ложным обвинением против меня, а если и осмелится, то проиграет, тем не менее, меня замутило. Я стояла молча, пока он не вышел из комнаты своим пугающе бесшумным шагом.

В ту ночь – душную ночь, – когда Дэвид и Руперт заснули, я вышла через заднюю дверь в сад и долго стояла, глядя за болота. Далекое и безразличное небо было усыпано звездами, луна до горизонта протянула свою дорожку. Недалеко от меня пересмешник изливал свои чувства небу, но ни ночь, ни луна, ни песня пересмешника не могли рассеять моих тяжких предчувствий, которые накатывали на меня как волна и обливали с ног до головы.

Ведь теперь – и сегодня я это поняла – меня ждут новые испытания. До сих пор, думая об отъезде из Семи Очагов – а я много раз размышляла об этом, – я рассматривала свой отъезд, как добровольный. Мне никогда не приходило в голову, что я могу быть изгнана отсюда. Но сегодня Сент-Клер открыл мне свое решение – выкинуть меня отсюда как распутную женщину. И меня снова замутило при мысли о том, какая жизнь может ожидать меня после этого. Безнадежные поиски работы, поскольку теперь я обременена ребенком – вероятность того, что Дэвида придется поместить в приют, чтобы я смогла зарабатывать на жизнь. Но я тут же отвергла все эти печальные возможности. Я никогда не допущу этого, хотя и не знаю еще как.

Я тихо прогуливалась по садовой дорожке, стараясь придумать какой-нибудь план, с помощью которого смогу защищаться в этой борьбе, которая, я знала, предстоит мне. Во-первых, пришло мне в голову, я без промедления должна отправиться в Саванну, чтобы продать свой урожай и получить деньги. Может быть, когда Сент-Клер получит свои долю, положенную ему по завещанию Лорели, это отвлечет его на какой-то срок от того, что он задумал, и я выиграю время для укрепления своих позиций.

Прогуливаясь так по дорожке, я не заметила, как много времени уже прошло. Только когда я увидела, как высоко уже поднялась луна, то сообразила, что, должно быть, очень поздно. Так задремавший вдруг очнется и понимает, что проспал все на свете, и я повернула к дому.

Но вдруг я остановилась и прислушалась. Я услышала даже не звук, а движение, осторожное и вороватое, скорее намек на звук, около заднего крыльца. Я тут же насторожилась. Кто это, спрашивала я себя, мог объявиться на заднем крыльце в такой поздний час.

Шорох на заднем крыльце превратился во вполне определенный звук, звук шагов по ступенькам, а затем и по дорожке, которая вела – по этой дорожке я столько раз ходила – к негритянским хижинам. Я инстинктивно отпрянула в тень деревьев и стояла там, не двигаясь, поджидая того, кто двигался по тропе.

Не помню, о чем я подумала в тот момент, когда узнала Сент-Клера – Сент-Клера в его пурпурном халате, но я сразу поняла, что было что-то странное в том, что он шел по этой дорожке своим бесшумным, почти крадущимся шагом, – и больше всего меня удивило то, что в руках он нес хлыст, и при ходьбе кожаные плетки подпрыгивали и извивались у него за спиной как змеи. Это было странно (потому что никогда в жизни не видела я его на этой тропинке) и пока непонятно.

Мне было и любопытно, и подозрительно, когда я смотрела, как он дошел до того места, где стояла я, и пошел дальше. Может быть, он шел проверять мой урожай? Может быть, у него созрел какой-то план, как с его помощью навредить мне? Что бы это ни было, я должна узнать.

Стараясь не дышать, я выждала, пока он отойдет на достаточное расстояние; затем, прячась за молодыми деревцами, двигаясь так же бесшумно, как он, сдерживая шаг, когда слишком увлекалась, шагала вперед, только убедившись, что это безопасно, я кралась за ним. Он не ускорял, не замедлял шага, и поэтому я понимала, что он не догадывался о моем присутствии, он шел неторопливо, словно на прогулке.

Иногда, если большие ветви деревьев спускались над дорожкой, я теряла его из виду; но когда высокая фигура снова выходила из-под них, я облегченно вздыхала.

Но теперь, пройдя за ним приличное расстояние, я заметила свет, прямо перед нами, такой свет мог пробиваться через полуприкрытые окна из освещенной лампой комнаты. Из чьей же комнаты лился этот свет? В чьем доме горела свеча? Была ли какая-то связь между этим огоньком и высокой фигурой, направлявшейся прямо к нему?

Сначала я решила, что этот свет в одной из негритянских хижин, но я видела, что мы ушли далеко вправо от них. И вдруг меня, как ударило – что этот огонь доносится из домика Таун; так значит, именно к Таун направлялся Сент-Клер.

При этом открытии я встала как вкопанная, темные подозрения плавали у меня в уме, как неповоротливая рыба в пруду. Зачем он шел к домику Таун? Надеялся застать там Руа – как в тот раз? Или хотел, чтобы Руа и Таун были каким-то образом задействованы в его отвратительных замыслах против меня? И зачем ему этот кнут?

Что бы ни было, мне нужно это узнать. Я подождала в тени, пока высокий силуэт подошел к домику Таун и безошибочно, как у хорошо знакомой двери, нашел ручку и вошел.

Даже после того как дверь за ним закрылась и поглотила его фигуру, я стояла там, в спасительной темноте, и даже не пыталась двинуться дальше. Потому что теперь мои мысли смешались. Я не знала, как поступить дальше. Зайти тоже в дом, может быть, там опять окажется Руа? Подождать, когда Сент-Клер выйдет, и окликнуть его, потребовать ответа, почему он находится здесь в такой час?

Однако, пока я стояла и размышляла над этим, темное подозрение заползало мне в сердце – такое темное и ужасное, как ядовитый смрад, что поднимался с болота. Я вспомнила о некоторых вещах, о которых читала или слышала, как шептались о них – гадкие вещи, которые скрываются при здоровом дневном свете; как духи съеживаются и исчезают на время. Я читала и слышала об этом, но делала вид, что не верю, как отворачиваются, заслышав зловоние выгребной ямы, и притворяются, что не заметили ее.

Но теперь я отворачиваться не стану. Теперь мне надо все узнать. Ведь то, о чем я подозревала, было теперь частью той жизни, которой я добилась, той паутины, что сплела для себя сама; и, двигаясь осторожно, как зверь в лесу, замирая, чтобы прислушаться и снова двинуться вперед, я подкралась к полуприкрытому окну Таун, через которое лился свет, и заглянула внутрь.

И вот я неслась обратно по той же дорожке, твердя себе: "Не думать – чтобы не сойти с ума". Но в этих словах не было спасения, они были не в силах заставить меня забыть о тех минутах, которые я только что пережила. Они вновь и вновь возвращались ко мне, как кошмарные видения в болезненном сне. Распростертое обнаженное тело Таун – опускающийся и поднимающийся хлыст, свивающиеся и развивающиеся плети. И ужаснее, чем кнут или Таун, лицо Сент-Клера, всегда такое безжизненное и безразличное, теперь бешеное и безумное, с глазами, горящими при свете лампы, как у Дикого зверя.

Теперь я знала тайну Семи Очагов – знала, причину поджатых губ и косых взглядов, с которыми о них говорили, – знала также, что сломало Лорели, что висело над домом и над всеми, кто жил в нем, как в отвратительном чаду, и был оторван от нормальной жизни, словно в недостижимой бездне. "Неудивительно, – кричало все внутри меня, – что за слухи пошли, когда я добровольно присоединилась ко всему этому. Вот о чем знал Руа. Вот что он имел в виду, когда сказал: "Я должен был предупредить вас". Вот о чем кричала тогда Лорели: "Меня втянули во всю эту мерзость – теперь я и сама стала частью этой мерзости". И теперь, вспомнив все это, я вспомнила и о своих честолюбивых мечтах, и чуть не задохнулась от стыда; даже когда я стала убеждать себя: "Я же не знала – откуда я могла знать?" Слова только подтверждали, что я играла в прятки сама с собой, и не приносили утешения.

Но что же тогда с Руа? Приходил ли он тоже один по этой дорожке к дому Таун? Было ли это соперничество братьев из-за Таун? Или Сент-Клер, подозревая, что я угрожаю его планам, затянул этой виной, как удавкой на шее, Руа, чтобы задушить мои чувства к нему? И если это правда (а я уже верила в это), был ли Руа действительно отцом мальчиков Таун? Или Сент-Клер тоже приписал ему это? Если так, значит, я презирала Руа за то, в чем он не был виноват, отвергла его любовь, потому что считала это позорным!

Теперь, пробираясь в темноте, я увидела, как в зловещем луче света, свое будущее. Но даже теперь я еще могу спастись. Я должна освободиться от Сент-Клера и от той мерзости, которой, выйдя за него замуж, покрыла и себя. Продолжать оставаться его женой, зная обо всем, значило примириться с этим невероятным злом. Лорели терпела это, но я никогда не смогу. И как страдалец, мечтающий об избавлении от боли, я представила себе, какая славная жизнь у меня могла бы быть без него. Я видела Дэвида, Руперта и себя живущими вместе в радости и здоровье, я размечталась об этом, как голодный о куске мяса.

И все-таки, уже добежав до своей комнаты, я была охвачена чувством безнадежности. Чтобы избежать кошмара, я должна оставить Семь Очагов, но к Семи Очагам я была крепко привязана – привязана будущим Дэвида и Руперта, которому они должны принадлежать; привязана своим рисом и хлопком; и больше всего привязана чем-то, что сильнее меня, что не позволяет мне скитаться по свету с Дэвидом на руках, бездомной и отверженной.

А если заставить Сент-Клера исчезнуть из Семи Очагов? Как только такое решение проблем возникло в моем воображении, я сразу представила себе Семь Очагов, свободные от хозяина; но холодная логика разбила эту идею. Каким образом могла я избавить это место от его присутствия? Или я верила, что неведомый и далекий Бог ударит в него молнией и высечет его из моей жизни?

Прислонившись к двери, я рассмеялась при этой мысли, и смех прозвучал горько и зловеще в темноте комнаты. Нет, в это я не верила. "Бог мне не поможет, – сказала я себе. – И почему он должен делать это? Этой паутиной я оплела себя сама. Сама должна из нее и вырваться".




Глава XXIV


Эту ночь мне никогда не забыть. Как я лежала на кровати, ворочаясь без конца, поднималась и сидела у окна, глядя в него невидящими глазами, я напоминала себе одну старуху, что жила неподалеку от нашего приюта. С трясущейся головой, она обычно сидела у себя во дворике с кучей лоскутков для одеяла на коленях и постоянно перебирала их, пытаясь составить узор, но всегда безуспешно. Так и я в ту ночь пыталась составить план, как освободиться, но не жертвуя при этом тем, чего я добилась тяжким трудом.

Но даже размышляя над таким планом, я чувствовала, как это безнадежно. "Ведь кто, – спрашивала я себя, – перебирая один случай за другим, кто поверит обвинениям, которые я могла выдвинуть против Сент-Клера?" Не иначе как за игру воображения примут мои догадки о смерти Лорели, и о его охотном согласии на условия ее завещания, о подлинных причинах женитьбы на мне? И даже если к моим подозрениям прислушаются, как я смогу доказать их? Даже этот Хиббард, сам обвинивший его, вряд ли станет помогать мне.

Но из всей путаницы этой бессонной ночи я все же кое-что вытянула. Это касалось Таун. Сидя у окна и наблюдая, как ночное покрывало поднимается и приоткрывает лицо спящей природы, я вспомнила слова из завещания Лорели, и они подсказали мне, как я могу избавиться сама и избавить Семь Очагов от Таун.

Я внимательно повторяла эти строки: "… может оставаться на плантации Семь Очагов до тех пор, пока пожелает, и должна получать кров, пищу и одежду". Но что если Таун больше не пожелает оставаться в Семи Очагах? Что если по собственной воле покинет эти места? Тогда это условие Лорели мне уже не надо будет выполнять, а Семь Очагов будут избавлены от нее самой и от того, что влечет за собой ее присутствие здесь.

Да, я должна позаботиться о том, чтобы Таун по своей воле покинула Семь Очагов, и заняться этим надо сегодня же, как только Сент-Клер уедет в Саванну, куда он собирался, как мне было известно, потому что я слышала, что он приказал Вину быть готовым отвезти его в Дэриен.

Поднявшись, как обычно, в шесть часов, я пошла на кухню отдать распоряжения насчет завтрака. После этого я снова стала обучать Тиб ухаживать за Дэвидом. Это было довольно утомительно, но в тот день я наконец была вознаграждена и с облегчением отправилась за подносом для Руперта, который в тот день проснулся снова слабым и вялым. Наверняка через день-другой я смогу оставить Дэвида на Тиб, если мне придется ехать в Саванну.

Только я принесла поднос с едой Руперту, который сидел в кресле у окна, безо всякого интереса глядя в сад, как вошла Марго и сообщила, что Сент-Клер желает видеть меня в гостиной. Повязав Руперту салфетку и задержавшись, чтобы уговорить его приняться за обед (последние дни у него был плохой аппетит), я пошла в гостиную, где Сент-Клер, разодетый как франт, ожидал, стоя у камина, на пороге остановилась и нетерпеливо спросила:

– Вы хотели видеть меня?

– Да.

Я подождала, пока он заговорит, но он не торопился, я так же нетерпеливо бросила:

– Слушаю вас?

– Я хочу знать, когда вы собираетесь продавать рис и хлопок?

– Как только смогу отправиться в Саванну.

– И это будет?.. – он оставил вопрос незаконченным.

– Как только я смогу оставить Руперта и Дэвида.

Он отмахнулся.

– Ну, надо поторопиться. Мне чертовски нужны деньги.

– Я уже сказала, как только смогу. – Я прекрасно понимала, несмотря на спокойный тон, что он пытается давить на меня, и меня это раздражало. – И вы можете быть уверены, что получите свою долю.

Его презрительный взгляд скользнул в мою сторону.

– Кстати, вы можете сказать, какова она может быть?

– Как я могу сказать, если еще не знаю, сколько получу за рис и хлопок?

Он секунду помолчал, затем протянул:

– Ну, я думаю, достаточно.

– А какую сумму вы считаете достаточной? – саркастически спросила я.

– Мне вряд ли будет достаточно какой-то жалкой суммы. У меня есть определенные обязательства…

– Но вы уже заняли из денег Руперта на их уплату.

Он вновь пожал плечами, словно речь шла о чем-то незначительном, но я отлично поняла, как если бы он сказал это словами, что тех денег ему на уплату долгов не хватило. Он их, конечно, проиграл и теперь оказался в таком же положении. Интересно, заплатил ли он Хиббарду?

Но сейчас он стоял, поправляя воротничок и манжеты холеными пальцами, показывая, что собирается уходить. Но когда он с невозмутимым видом направился к двери, я остановила его.

– Подождите минуту, – сказала я. – Нам надо кое-что уладить раз и навсегда – теперь же.

Тогда он обернулся:

– Да?

– Речь пойдет о Таун.

Хотя ни один мускул не дрогнул на его лице, я почувствовала, что внутренне он напрягся; но он лишь спросил и так, словно его абсолютно не волновал этот вопрос:

– Опять Таун? Вы никак не можете отделаться от своей ревности к ней?

Я посмотрела на него с нескрываемым любопытством.

– Так значит, я ревную к Таун?

Его понимающая улыбочка умерила мое веселье.

– Вы всегда ревновали к ней.

Хотя наглость этого утверждения и разозлила меня, но какое-то нестерпимое веселье прорывалось сквозь мой гнев. Я расхохоталась; и, пока я смеялась, он неподвижно стоял, уставившись мне в глаза. Когда мой смех затих, он протянул:

– Вас это забавляет?

– Да, очень.

– А могу я узнать, что же смешного во всем этом?

– Да, – выложила я, – я скажу – и с большим удовольствием. Меня забавляет то, что вы считали меня такой дурой, которая поверит в ваши гнусные россказни о Руа – ведь вы считаете, что я ревную Таун к нему, не так ли?

– В ту ночь, когда вы увидели его на ее постели, – его улыбочка была злорадной и вызывающей, – вы были похожи на жалкую кошку…

Я взорвалась:

– Да. Потому что вы хотели, чтобы я думала о Руа, что он… – я запнулась. – И какое-то время я так и думала. Но теперь я кое-что узнала. Оказывается, это вы всегда ходили к Таун.

– Вы свихнулись? – Его голос ничуть не повысился, только зловещее спокойствие слышалось в нем.

– Нет, я прекрасно соображаю, наверное, впервые со времени вашей женитьбы на мне. Мне все известно.

– И что же Руа наболтал вам?

– Он мне Не говорил ничего. Ему ничего не пришлось мне рассказывать…

– Понятно! Вам просто захотелось закатить сцену. Я смотрела прямо ему в глаза.

– Прошлой ночью я проследила за вами, когда вы пошли к дому Таун. Я видела все – через окно.

Он стоял словно статуя, неподвижная и бездыханная, но я заметила, как глаза его бешено загорелись; но, будучи сама еще в гневе, я не испугалась их.

– И вы еще, – продолжала я, – смеете угрожать моему сыну и мне! Что ж, предупреждаю. Берегитесь, если попробуете нам навредить. Тогда весь свет узнает о вашей извращенной страсти.

Если бы перед мной извивалась гигантская змея, готовая прыгнуть на меня, то и она была бы не так страшна, как он сейчас, и все же я чувствовала, что он не посмеет прыгнуть; интуиция подсказывала мне, что я взяла над ним верх, и я решила закрепить свое преимущество.

– Так вот – что касается Таун. Деньги Руперта и так довольно долго содержали ее и ее детей. Теперь она должна начать работать, как и все остальные. И я не потерплю вашего вмешательства. Понятно?

Я смотрела на него, не опуская глаз под его пристальным взглядом. Я видела, как глаза его разгораются каким-то ужасным огнем, и догадывалась, что в нем происходит страшная борьба, и тут я поняла, что имею дело с безумным. Я не удивилась, если бы он вдруг издал жуткий вопль.

Но он, по крайней мере на этот раз, сохранил самообладание. Минуту мы стояли друг перед другом, и никто из нас не отводил глаз, не желая уступить другому, наконец он произнес:

– Я же сказал, чтобы Таун оставили в покое. – Голос его был бесчувственный, как всегда.

– Таун должна работать…

– …и если ей будут досаждать….

– Что вы тогда сделаете? – спросила я медленно и презрительно.

Сначала он стоял неподвижно и испытующим взглядом смотрел мне в глаза. А затем, впервые за все время, что я знала его, он засмеялся. Это был смех, какого я и представить себе не могла: это был ужасный беззвучный смех, который, несмотря на то, что его не было слышно, заполнил всю комнату каким-то кошмарным духом. Когда он прекратил смеяться, то повернулся, прошел своим глухим шагом через парадную дверь и зашагал по дорожке к причалу. Я тут же прошла через зал на заднее крыльцо и зашагала по тропинке, которая вела к дому Таун.

Все мои дурные предчувствия, все мои страхи перед неизвестностью будущего растаяли, словно поступки, подстегнутые гневом, растворили их. Я вдруг перестала бояться.

Не дойдя до дома Таун, я уже увидела ее. Она стояла, прислонившись к двери, как в тот день – как давно это было, – когда я только приехала в Семь Очагов. Теперь я вспомнила надменный взгляд, которым она удостоила меня в тот раз, и другие воспоминания о ее высокомерном нахальстве нахлынули на меня: ее отказ от работы, плевок на рождественские подарки, моя крошечная фигурка, утыканная колючками; и, когда бы я ни проходила мимо, ее презрительно вздернутый подбородок! Все эти картины укрепили мое решение изгнать ее из Семи Очагов и рассеяли жалость, которую я на мгновение почувствовала, вспомнив, какой я видела ее вчера ночью, – будто побитую собаку, которая все равно боготворит своего безумного хозяина. Решительным шагом я подошла прямо к ней и встала рядом на пороге.

Она подняла на меня мягкие карие глаза, которые, однако, насторожились.

– Да, мэм, – сказала она и подождала.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Да, мэм, – мягко повторила она и снова подождала.

– О том, что тебе придется работать. – Несмотря на мой властный тон, который должен был дать понять, что я не шучу, я решила держаться как можно вежливее. – Завтра утром ты вместе с остальными неграми придешь и получишь свое задание на день.

Она выслушала; лицо ее помрачнело, затем спросила:

– Хочите 'казать, чтоб я работала?

– Да, именно это.

– А мартсер Сент-Клер сказал, чтоб я заработала?

– Здесь распоряжаюсь я. Приказы ты должна получать от меня, так вот я приказываю тебе работать так же, как и все остальные.

Не успела я закончить, как на ее лице уже возникла эта ненавистная полуулыбочка. Сожаление и забавное удивление выражала эта улыбка, которой обычно улыбаются в ответ на вопрос неразумного ребенка. Некоторое время она стояла, улыбаясь так, затем мягко спросила:

– Вы ведь знаете, что я не заработаю, правда же?

Откровенность ее признания застала меня врасплох, хотя чего мне было еще ожидать. Разве я не видела, как она высокомерно и самоуверенно держится, будто знает нечто такое, что всегда обеспечит ей благополучие в этой жизни? И я почему-то почувствовала себя пристыженной. Она, наложница, чувствовала себя защищенной, а я, жена, не знала такого спокойствия – никогда не знала. И при мысли об этом моя натянутая вежливость исчезла.

– Кем ты себя вообразила? – спросила я презрительно. – За что, ты думаешь, твои дети и ты сама получаете здесь пищу и кров, в то время как ты пальцем не шевельнешь, чтобы заработать все это?

Ее темные глаза пристально смотрели на меня.

– Я 'сегда принадлежу иму, – гордо произнесла она. – Я давно принадлежу иму. Думаеш', пришла сюда и 'зяла его. Но ему ни нада такой белой дохлятины, как ты.

– Как ты смеешь говорить со мной таким тоном? – перебила я ее. Она же продолжала, как будто и не слышала:

– Что за любов' ты мож'шь дать ему? Я даю ему ту любов', какой ему нада. – Она неожиданно шагнула, и темное лицо оказалось рядом с моим. – "Вы, белые жен'чины, все похожие. Думаете, му'чина должен стать щаслив, если вы разишите ему чуть-чуть поиграть с вами в ваше чистых постельках.

Я стояла, скованная ненавистью к ней, к темной коже, к запаху ее чувственного тела, который доносился до меня. Меня переполняло желание ужалить ее как можно больнее, ее, которую я никак не могла уязвить.

Сквозь зубы я проговорила:

– Значит, тебе нравится, чтобы он пробирался сюда тайком и избивал тебя как собаку, так, что ли? – Мой смех прозвучал резко и грубо.

Она же гордо отвечала:

– Он можжаит делат' со мной, что он хочет делат'. За этого он взял меня. Когда вы женились, он уходил. – Опять эта снисходительная улыбочка. – Но он возвернулся. – Она вдруг отшагнула назад и мягко пропела: – Он 'сегда возвернется.

– Завтра, – теперь я говорила властным бесчувственным голосом, – ты придешь за работой. Будешь получать два доллара каждую неделю, можешь жить в этом доме, а также получать еду. А когда ты не выйдешь на работу, твоя доля будет урезана. – Я сделала паузу, потом настойчиво спросила: – Это ясно?

Она посмотрела на меня серьезным испытующим взглядом.

– Вам не нада, чтоб я заработала, да? Нада, чтоб я ушла прочь, так?

– Уйдешь ты или останешься, мне все равно. Но если ты останешься, то должна работать.

Она медленно покачала головой.

– Нет, 'мэм, я не заработаю. Он хочет меня не для работы. Он хочет меня для себя – вот, что он хочет.

– А я говорю, что если ты останешься, то будешь работать.

– Я не стану работат' – я уйду от этого места. Это вы хотите, так?

Я перевела дух – да, это то, чего я так хочу, чтобы она ушла отсюда без шума и пыли; но я не подала вида. Вместо этого я постаралась снова заговорить как можно вежливее.

– Если ты отказываешься подчиниться общим правилам, тебе, наверное, лучше будет уйти.

Она мягко повторила:

– Я з'казала – я уйду.

– Ну что ж. Когда Вин вернется, я скажу ему, чтобы отвез тебя в Дэриен, если ты будешь готова. – Потом, заметив в больших глазах проблеск сомнения, я добавила: – Если ты действительно решила уехать.

– Да', 'мэм. – Ее голос упал почти до шепота. – Я уехаю.

Без малейших объяснений я повернулась и пошла назад, к дому; но ее голос – и теперь он не был таким мягким – прозвенел гордо и уверенно.

– Я уехаю, – сказала она, – но я возвернусь назад. Он приведет меня назад.

Она уехала. Поздно вечером я видела ее и Лема и Вилли на причале, у каждого был свой узелок, и при виде их я почувствовала укол совести, Лем и Вилли были похожи на двух испуганных кроликов, уцепившихся за юбку Таун. Где они будут сегодня ночевать? И что будут есть? Я позвала Тиб и послала ее на причал с двумя долларами для Таун. Из окна я видела, как она выполнила мое поручение; но напрасно расточала я и свое сочувствие, и деньги, потому что, когда Тиб протянула их ей, она схватила деньги и швырнула их в канал, а потом вытерла руки о подол, словно запачкала их чем-то. Немного погодя, когда она села в лодку, я видела по ее вздымающейся груди, что она все еще горела от гнева, и, когда лодка отплывала вниз по каналу, она сидела, гордо выпрямившись. Она с тоскою смотрела назад, на Семь Очагов, пока деревья не скрыли их из виду.




Глава XXV


Два дня спустя Вин повез меня в Дэриен, где я собиралась сесть на пароход до Саванны, и, как только мы поплыли по каналу, мое настроение поднялось. Все утро я раздавала какие-то мелкие указания, неизбежные ввиду моего предстоящего отсутствия, и делала бесчисленные напоминания Тиб о том, как ухаживать за Дэвидом и Рупертом. Меня так измучило прощание с бледным тихоней Дэвидом с тоскующим взглядом Руперта, что, если бы не крайняя срочность моей поездки, я бы, после этого прощания, взяла и осталась бы с ними; но проклятая необходимость гнала меня в эту поездку.

Но когда лодка проплыла по каналу и выехала в Пролив, я вдруг почувствовала прилив бодрости. Я так давно не покидала плантацию, что мне было интересно даже, что творится в скучнейшем Дэриене. К тому же я вспомнила новости, которые большей частью узнавала от Шема; о том, как негры, поняв наконец, что обещанные сорок акров земли с мулом им не светят, озлобились и, сбившись в многочисленные стаи, бродяжничают, и их неподвластная законам свобода дошла до такого предела, что поговаривали о восстании, и разговоры эти ввергли город в смятение. Я также слышала о том, как ку-клукс-клан, ужасный тем, что действует в темноте и тайно, пытается своими ночными рейдами решать проблему, которую нельзя решить законным путем.

Все это я только слышала, и тем более мне было любопытно взглянуть на Дэриен. Поэтому, узнав на пристани, что у меня есть еще время до парохода, я направилась через площадь навестить Флору Мак-Крэкин, с которой не виделась очень давно; в городе мало что изменилось. Правда, группы мужчин собирались то тут, тот там, но, заметив, что они в основном состоят из "белых оборванцев", я не обратила на них особого внимания и, пробравшись через них, подошла к магазину Ангуса Мак-Крэкина.

Когда я вошла, там было пусто, и я постояла в тусклом помещении, вспомнив, как входила сюда в первый раз. Здесь был тот же прилавок, заваленный дешевыми товарами, те же корзины с картошкой, с которых на пол осыпалась земля. Даже запах этого помещения – солений и кожи, смешанный с ароматом табака, – не изменился. "Только я изменилась", – подумала я, вспомнив Эстер Сноу в серой накидке и с надеждой на неизвестное будущее.

Но ничего хорошего из этого не вышло, резко сказала я себе; я лишь потеряла время; и, пройдя через лавку к задней двери, я отворила ее и заглянула внутрь.

Флора Мак-Крэкин, месившая тесто на столе, засыпанном мукой, подняла глаза, но, увидев меня, бросила тесто и, вытирая руки, поспешила ко мне; но без приветливой улыбки, какой она всегда встречала меня. Она выглядела почти испуганным ребенком, и не успела я поздороваться, как, бросив озабоченный взгляд в лавку позади меня, прошла мимо меня и опасливо, почти украдкой, закрыла дверь. Затем повернулась ко мне.

– О мисс! – взволнованно воскликнула она. – Зря вы пришли сюда!

Я с удивлением посмотрела на нее, насколько все это отличалось от дружеской болтовни, на которую я рассчитывала.

– Миссис Мак-Крэкин, ради Бога, в чем дело?

Она стиснула руки.

– У вас только будут от этого неприятности, да и у меня тоже…

Я схватила ее за руки, все в муке, и крепко сжала их.

– Вы должны мне все рассказать, – тихо попросила я ее.

– Вы ничего не знаете? – Ее по-детски ясный взгляд омрачился, и она с трудом подняла на меня глаза. И Флора Мак-Крэкин поведала мне, что говорят в Дэриене: что я помогла избавиться от Лорели, чтобы занять ее место. Говорили даже, что я нарочно не звала доктора к больному Руперту, выпалила она. И, стыдливо отведя глаза, также сообщила: – Говорят, что ваш ребенок – от Руа.

Я благодарно пожала ее руки.

– Спасибо, Флора Мак-Крэкин, – мягко сказала я, затем, опасаясь, как бы Ангус не вернулся, и не желая доставлять ей неприятности, я открыла дверь и быстро вышла из пустой лавки.

Но моя предосторожность оказалась напрасной, потому что, как только я спустилась со ступенек магазина, столкнулась с Ангусом Мак-Крэкином, а когда хотела пройти мимо него, он загородил мне дорогу.

– Постойте-ка, – окликнул он меня.

Меньше всего мне хотелось стать объектом всеобщего внимания в неприглядной сцене – а его злобные лисьи глазки ясно указывали на это; и я остановилась и вежливо обратилась к нему, будто его слова прозвучали вполне учтиво. Может быть, слабо понадеялась я, если я дам ему высказаться, он поскорее отвяжется от меня.

Но когда он начал говорить, я поняла, что неприятностей мне не избежать, потому что, как только он повысил голос – намеренно, как я поняла, – то привлек внимание стоявших кучками мужчин. Я видела, как они, пока он проповедовал, стали стекаться к нам и становиться словно вокруг ринга, сдерживаемые, как веревкой, невидимой рукой, пока наконец Ангус Мак-Крэкин и я не были окружены сплошной стенкой злобных и подозрительных лиц.

Я едва слышана, что говорил Ангус Мак-Крэкин. Смутно, словно мой мозг отказывался воспринимать то, что было стыдно слушать, до меня донеслись слова: "саквояжница", что-то о "черномазых любовниках", коварные намеки на смерть Лорели. Я помню, что он велел мне держаться подальше от его лавки и от его жены; даже снабдил свою проповедь цитатами из писания о падшей женщине. И, стараясь не слушать, я все же поняла, что эта тирада была фанатичным призывом, без единого разумного довода.

Но если мои уши отказывались слушать, то глаза не могли не видеть, что творится вокруг. И я увидела озлобленные взгляды, скрестившиеся на мне со всех сторон, видела руки, только что праздные и ленивые, теперь сжавшиеся в кулаки. Но я все еще до конца не понимала их намерений.

Не понимала, пока в меня не швырнули первый камень, и он ударил мне в лицо. Помню только, что, дотронувшись до щеки, я увидела на пальцах кровь и удивилась. Но другие камни не попали в меня. Меня стали хватать за юбку, и кто-то сбил набок мою шляпу. И я, не замечая, что по щеке льется кровь, стала тщательно поправлять ее.

И вдруг все прекратилось. Послышался топот копыт, и в тот же момент все окружившие меня расступились, как будто ветром разнесло сухие листья. Сан-Фуа на бешеной скорости врезалась в толпу.

Потом около меня оказался Руа, темные глаза горели на бледном лице. Он держал меня за подбородок и вытирал кровь с моей щеки.

– Не бойся, родная, – утешал он меня, и только тогда я почувствовала, как дрожит каждый мой нерв.

– Ты возвращаешься в Семь Очагов? – спросил он, повернув мое лицо так, чтобы удобнее было вытирать его.

– Я жду пароход в Саванну. Хотела навестить Флору Мак-Крэкин, а когда выходила, они…

Он закрыл ладонью мне губы.

– Не надо, я знаю. Но вот! Теперь чисто. – Он наклонился поближе, разглядывая мою щеку. – Шрама не останется. – Он улыбнулся. – Если бы эти ублюдки не пялились на нас, я поцеловал бы твою рану, и она бы тут же зажила.

В его улыбке было столько целительной нежности, что она уже почти излечила меня. И все же в одном месте моя рана еще кровоточила.

– Руа, знаешь, что они говорят обо мне? Что мой ребенок от тебя.

Но он залечил и эту рану, когда быстро прошептал мне на ухо:

– Жаль, что это не так, дорогая моя.

Минуту спустя, когда мы вместе шли через площадь, я видела вороватые любопытные взгляды, устремленные на нас, и догадывалась, какой вопрос копошится за этими подозрительными глазками, но все равно шла, гордо подняв голову.

Только к десяти часам вечера пароход был готов к отплытию. Оказывается, по прибытии он сел на одну из многочисленных мелей, и потребовалось целых пять часов, для того чтобы освободить его.

Но нас с Руа эта задержка ничуть не огорчила. К семи часам пристань опустела, на ней не было никого, кроме пары негров, да и те вскоре поплелись ужинать. Только Руа и я остались там, и, скрытые за стеллажами грузов, сидели на краю причала, одни, как на необитаемом острове, – но нет, не одни, потому что рядом с нами дышало еще что-то, что делало даже каждое случайное касание наших рук упоительным и незабываемым.

Мы сидели над темной водой, пока лягушки и козодои вовсю возвещали о наступлении сумерек, говорили и говорили. Словно перекрытый стремительный ручей прорвал плотину и наконец свободно полился. Все, что мы до сих пор скрывали друг от друга, теперь можно было сказать: и то, что я думала о Руа и Таун, и то, что он об этом знал, но не разуверял меня. Он сказал, как ему была невыносима мысль о том, что я узнаю жуткую правду.

– Как было глупо, – его рука знакомым нетерпеливым жестом рассекла воздух, – думать, что это можно скрыть от тебя. Тысячи раз проклинал себя за то, что не сказал об этом еще до того, как вы с ним поженились. Но тогда, – попытался он оправдаться, – я не верил в то, что ты пойдешь за него. Даже когда Таун хотела предупредить меня, не поверил. Ты всегда была такой холодной и неприступной. Даже той ночью ты была холодна и неприступна.

Я подняла голову с его плеча.

– О какой ночи ты говоришь, Руа?

– Той ночью, когда она стреляла в меня.

Я в изумлении переспросила:

– Ты хочешь сказать, что это Таун ранила тебя?

Он мрачно рассмеялся.

– Эстер, ты что, так и не знала, что произошло тогда в хижине Таун?

– Я решила, что Сент застал тебя там, – медленно проговорила я, вспоминая ту ночь, которая теперь казалась такой далекой, словно в другой жизни, – и что вы поссорились.

– Мои пальцы дотронулись до его руки. – Расскажи, почему Таун стреляла в тебя?

Он отозвался не сразу, а продолжал смотреть на воду; потом рассказал:

– В ту ночь она послала за мной. Ко мне пришел Вин и сказал, что ей срочно надо видеть меня и что это касается тебя. И я отправился к ней. Она сообщила мне, что Сент собирается жениться на тебе. Я посмеялся над ее словами, потому что был уверен, что такое невозможно, что бы Сент ни задумал. – Он замолчал, а потом проговорил голосом провинившегося школьника: – Я до сих пор краснею, как вспомню, как смеялся тогда, Эстер.

– Но ведь не из-за того, что ты посмеялся над ней, она выстрелила в тебя, – сказала я.

– Нет. Это случилось, когда явился Сент, не зная, что я там. Пришел с этим кнутом. Когда я увидел его – этот кнут, – и вспомнил, сколько жизней им покалечено. Моего отца, Сесили, Лорели – и теперь еще посмел думать о тебе. Я чуть не убил его тогда, Таун знала, что я мог это сделать. Вот она и выстрелила.

Я сидела молча, представляя себе те картины, что вызвали в моем воображении его слова. Немного погодя я прошептала:

– Ты сказал про своего отца, Руа. Значит, Сент-Клер всегда занимался этим?

– Дело не только в кнуте, – сказал он. – Но даже ребенком он уже испытывал наслаждение от того, что делал кому-то больно. И он рассказал мне, как восьмилетним мальчишкой Сент развлекался пытками, как однажды отец застал его…

Ослабев от ужаса, я крикнула:

– Но если твой отец знал об этом, почему он вставил Сенту Семь Очагов?

– Ничего подобного! – сказал Руа. – Он поделил поровну все – деньги, землю и дом – между Старой Мадам, Сесиль и Сентом. Но Сенту нужно было все забрать в свои руки, и он не успокоился, пока не добился своего. Со Старой Мадам у него не было проблем – она всегда баловала его; не могла отказать ему ни в чем.

– А что же было с Сесиль?

Сенту пришлось бы отчитаться перед мужем Сесили за ее долю. И все же смерть Боба Кингстона была признана несчастным случаем. О да, Сент большой мастер на такие дела. Никто, кроме Старой Мадам и Сесиль, не знал, что там произошло на самом деле, а Сент знал, как заставить их молчать, даже Сесиль.

– Сент губил все, к чему прикасался. Мой отец почти разорился и умер из-за него, потом и Сесиль. Когда он растратил ее деньги и деньги своей матери, а долги уже могли разорить и его самого, то женился на Лорели. Мне было тогда всего восемнадцать лет. Когда я впервые увидел ее, то мечтал, как мы будем вместе кататься верхом и веселиться. Она была моей ровесницей, такая хорошенькая и жизнерадостная. – Его голос упал. – Но мы так никогда и не повеселились, как я мечтал. После свадебной ночи Лорели больше никогда не радовалась жизни.

– Ты хочешь сказать – этот кнут? – прошептала я.

– Да.

– Но зачем она осталась с ним? Никто не мог ее заставить остаться; почему она не ушла?

– Она любила его, Эстер. О, я не могу объяснить почему, но она любила его до самой смерти. Бывают такие женщины.

– Бывают непростительно глупые женщины.

Он не отозвался на мои слова и продолжал, будто и не слышал их:

– Когда я вернулся с войны, то увидел, что Сент сделал с ней. Он-то откупился и остался дома. Меня не было три года. Когда же я вернулся, то застал Лорели спившейся и полубезумной, а у Таун появились мальчики.

– Она и об этом знала?

– К тому времени она знала уже все, что только можно знать.

– И все же осталась, – сказала я.

Он быстро повернулся ко мне и взял меня за подбородок.

– А чем же ты лучше нее? – спросил он. – Теперь ты тоже все знаешь – о кнуте, о детях Таун, о безумии Сента. И все же ты осталась.

Он крепко держал меня за подбородок, и я не могла отвернуться или отвести глаза. Но мне нечего было ему ответить. Не могла я ему сказать, как много я теперь потеряю, если сбегу; как я могла объяснить ему, что меня останавливала мысль о том, как мне придется здесь бросить то, что заработано с таким трудом; и я, не говоря ни слова, смотрела на него. Он вдруг отпустил мой подбородок, притянул меня к себе и снова заговорил.

– Ты ведь знаешь, что тебе надо уйти оттуда, Эстер? Забирай мальчика и уходили? Ты можешь подать на развод, а когда получишь его, мы уедем на Запад и построим свою ферму. – Он улыбнулся, заглядывая мне в глаза: – Из тебя получилась бы прекрасная фермерша, Эстер.

Фермерша! При этих словах я вырвалась из его объятий, потому что вспомнила всех фермерских жен, которых повидала на своем веку. Они проплывали передо мной чередой, эти тоскливые серые женщины, все – разбитые тяжким трудом и бесконечными родами; и я поняла, что ни за что не стану фермерской женой. Но Руа, приняв мое молчание за согласие, все говорил, прижавшись щекой к моей щеке, и торопливый голос его, казалось, подстегивал время для исполнения его мечты. И я правда уже представляла ту сказочную картину, что он нарисовал: хижина на поляне, долгие дни, полные солнца, и долгие ночи, полные любви. Его мечта была такой зримой и такой чистой; но я, слушая его, только погрустнела, так как помнила и о мучительной засухе, и о кусачих морозах, и о зимах, длинных и холодных. И бесконечный тяжелый труд, и бесконечная борьба за выживание.

Это мне было хорошо знакомо, и воспоминания об этом жгли меня и тогда. Но я убежала от этого. И ни за что не вернусь к такой жизни.

"И все же, – сказала я себе, когда Руа приблизил свои губы к моим и мы заговорили с ним на языке, доступном лишь влюбленным, – почему я не могу иметь в жизни и любовь, и достаток? Наверняка по закону Сент-Клера можно заставить обеспечивать меня и Дэвида. Когда я завтра встречусь со Стивеном Перселлом, то посоветуюсь об этом и узнаю, сколько я потеряю и сколько смогу получить. Конечно, только глупец может ради любви отказаться от всего, чего он добился с таким трудом, а я не была так глупа. Но если бы у меня в жизни были и любовь, и деньги…"

Я ничего не сказала Руа, но, когда его пальцы дотрагивались до моего лба и водили по моим губам, голова моя была занята мыслью о разводе. Даже образ разведенной женщины, какой она мне виделась всегда, не пугал меня – печальная фигура, мишень для пересудов, прозвище "соломенная вдова", которое преследует ее повсюду как позорная тень. Но в тот вечер это все не могло напугать меня, потому что в тот вечер я впервые услышала восхитительный язык любви, впервые в жизни ощутила прикосновение любимой руки к своей груди. И хотя я упрекнула Руа, но меня это совсем не рассердило.

Да. Завтра же поговорю со Стивеном Перселлом о разводе.




Глава XXVI


На следующий день, когда я входила в приемную конторы Стивена Перселла, где по-прежнему щебетали разноцветные попугайчики, словно время повисло бездвижно с тех пор, как я была здесь последний раз; я находилась в самом радужном настроении, и вопрос о разводе занимал меня даже сильнее, чем дела, связанные с продажей урожая. Негр в белом сюртуке сообщил о том, что мистера Перселла нет в городе и что мистер Шарплесс, другой адвокат фирмы, примет меня; мое радужное настроение спустилось, как проткнутый воздушный шар. Хотя я не имела дел с мистером Шарплессом – мое знакомство с ним ограничивалось довольно прохладными поклонами при встречах, – тем не менее я его недолюбливала. Более того, я инстинктивно чувствовала, что он отвечает мне тем же.

Когда я вошла в его кабинет, он своими пронзительными глазками из-под кустистых бровей стал разглядывать меня довольно нагло и с налетом циничного любопытства, и я удивилась, чем он так заинтересовался. А его ответ на мое прохладное, но вполне учтивое приветствие был небрежным, если не сказать грубым.

– Перселла вызвали из города, – гавкнул он. – Важное дело. Просил передать вам, когда зайдете. – Он открыл ящик стола, и его коротенькие пальцы, пошарив, вытащили пачку бумаг. – Вопрос о покупателях, что ли?

Я отвечала, что написала мистеру Перселлу с просьбой подобрать надежных покупателей для моего риса и хлопка, но не успела я закончить фразу, как он снова гавкнул:

– Да, да – понятно. – Он бросил документы на стол передо мной. – Баркли и Блэкли. Спросите Джонаса Блэкли. Он купит ваш урожай – даст хорошую цену. – Он поморщился: – Только и разговору, что о вашем урожае. Женщина янки доказала нам, говорят.

– Не поняла, что доказала…

– Что тут понимать? Говорили, что нельзя уже ничего сделать. Рис – гиблое дело – свободных негров не заставишь работать. Ну а вы доказали им. Теперь все снова захотели все начать сначала. Вернуть добрые старые времена – деньги, прекрасные лошади, парусные регаты. – Он снова сморщился, это у него означало улыбку, как я поняла. – Ни за что не сделать. Рис – гиблое дело. Гиблое, как мертвый янки.

Я засунула документы в ридикюль и, поблагодарив, повернулась уходить, но он опять гавкнул:

– Минуту, пожалуйста. Кое-какие новости. Думаю, вам не мешает узнать.

– Да? – повернулась я.

Его рука затеребила массивную золотую цепочку, что висела у него на животе, и пронзительные глазки с интересом уставились мне в лицо.

– Вам известно, что Ле Гранд собирается продать имение – целиком и полностью?

Продать?.. – я пыталась перебороть приступ слабости, чувствуя, как мороз пробежал по коже.

– Продает. Семь Очагов, – повторил он с удовольствием. – Некоему Крэму. Крэм наводил здесь вчера справки. Узнавал о вашем урожае, спрашивал про лес…

Меня поразило, что хищные глазки злорадно сверкнули, и я удивленно подумала: "Почему этого человека так радует мое несчастье? Он что, тоже слышал сплетни, что ходят обо мне? И ему тоже приятно видеть, как оборотистая янки получает по заслугам".

Я выкрикнула в порыве отчаяния:

– Но он не может продать Семь Очагов.

– Не может? – Его кустистые брови подскочили. – Почему это? Они принадлежат ему. А Крэм заплатит очень прилично.

Со спокойствием, которое наступает вслед за отчаянием, я спросила:

– Кто он такой, этот Крэм?

– Да никто насмешливо скривился он. – Белый оборванец, который сделал деньги на войне – Бог знает, каким путем. Теперь хочет стать аристократом. Туда же. Богат как Крез. Ах, да – имеет дочку.

– Дочку?

– Да, дочку. Отрада всей его жизни. Думает, что деньги принесут ей то, чего не мог дать он, – старинную виллу, общество, положение. Все, – без сомнения, в злорадной улыбке многозначительный намек, – за что женщины готовы душу продать.

Мгновение мы смотрели друг другу в глаза, абсолютно понимая мысли друг друга. Я знала, что он думает обо мне и что он хотел, чтобы мне это было известно. Но никто из нас не проронил ни слова, и когда я увидела, как беспокойная рука снова потянулась к золотой цепочке, то пожелала ему всего доброго и, невозмутимая хотя бы внешне, покинула контору. "Он не должен почувствовать, – сказала я себе, вспоминая злорадный блеск в его отвратительных глазках, – какая паника охватила меня и преследовала, когда я садилась в экипаж, и будет преследовать, – поняла я, – до тех пор, пока Семь Очагов снова не будут в безопасности".

О том, что происходило у Блэкли и Баркли, у меня осталось слабое воспоминание. Но все же кое-что я припоминаю. Я долго торговалась с ними, и так ожесточенно, что каждый раз Джонас Блэкли смотрел на меня, будто прямо на его глазах женщина превращается в монстра. Но я была непреклонна. Я твердо стояла на своей цене, сколько бы они ни убеждали меня в обратном, не уступила ни цента. Я с улыбкой смотрела, как Блэкли все стирает и стирает пот с румяного лица, а я настойчиво повторяла все ту же цифру. Наконец, когда он уже выдохся, мои требования были приняты, и, все еще обильно потея, он заполнил два чека, один на продажу риса, другой – на хлопок. Еще не высохли чернила на чеках, а я уже ехала в банк, где оставила их, взяв только сумму, необходимую для выплаты жалованья нефам.

Пока я ждала, когда отсчитают эти деньги, которые я попросила выдать мне в мелких купюрах, я заметила оживление, необычное в таком солидном банке, и вскоре поняла, что я сама тому причиной. Пересчитывая деньги, кассир за решетчатым окошком пробормотал что-то, а посетитель рядом уставился на меня во все глаза. Мистер Телфер, осанистый мужчина, президент банка, подошел поприветствовать меня и поздравить с богатым урожаем:

– О вас говорят не только в Саванне, но и на всех островах побережья. – Он низко склонился над моей рукой. – Только на прошлой неделе нас посетило столько землевладельцев, чтобы обсудить проекты финансирования работ на плантациях. Вы вселили в нас всех надежду.

Но его поздравления не вызвали во мне энтузиазма: что проку в моем успехе, в том, что теперь в банке столько денег, что меня и Семь Очагов с радостью обслужат и в будущем году? Сент-Клер собирается продать Семь Очагов. И я понимала, насколько эта опасность была близка и реальна. Мне нужны были Семь Очагов и все, чем они обеспечили бы мое и Дэвида будущее, больше всего на свете.

На следующее утро, выйдя на палубу, я увидела, что вчерашнее беззаботное солнце пропало. Небо было от края до края затянуто серой пеленой, а вода зловеще спокойна. Стоя у борта, я слышала, как капитан, здоровый детина разбойничьего вида со шрамом на щеке и перекошенным от этого глазом, что придавало ему пиратский вид, сказал, что надвигается шторм. Все утро наше судно еле-еле пробиралось между коварными мелями, а воздух становился все тягостнее, пока все вокруг не застыло в мертвой неподвижности и наш пароход не стал похож на игрушечный кораблик, плывущий по нарисованному морю.

Понимая, что последует за этой зловещей тишиной, я благодарила Бога за то, что велела все-таки Вину встречать этот пароход, хотя тогда и не была уверена, что успею вернуться на нем. Но, когда мы причалили в Дэриене, я увидела его, поджидающего возле баркаса Зэбо, и очень обрадовалась. Мы могли успеть в Семь Очагов до того, как начнется гроза.

Я велела Вину быстрее перенести в нашу лодку мой багаж, чтобы нам удалось оказаться дома, пока не начался шторм и волнение на реке, – и не успели еще последние пассажиры сойти с парохода на берег, а наши весла уже гребли от Дэриенской пристани. Через минуту мы уже плыли вниз по реке. Чувствуя себя так, словно я отсутствовала не две ночи, а две недели, я налетела на Вина с вопросами. Как там Дэвид и Руперт? Что происходило, пока меня не было?

Как всегда, негромко и неразборчиво, он отвечал:

– Руперту луч'че сегодни. А Тиб сказывала, малыш не ел, что давали, и она вулновала об нем.

Я с досадой вздохнула. Привыкшая к детям, расцветающим на бобах да на жирной пище, Тиб думала, что и мой слабенький Дэвид справится с такой едой. Это было выше ее понимания: что ребенку дают по многу раз в день лишь разбавленное молоко, да еще крошечными порциями. Она такая старательная, но усвоит ли она это когда-нибудь?

Меня оторвал от этих мыслей голос Вина.

– Прости, Вин, я тебя не слышала.

Его глаза сначала присмотрелись ко мне, словно он хотел понять, какое впечатление может произвести та меня его сообщение.

– Я 'казал у нас гости в доме.

Я выпрямилась.

– Гости? В доме?

– Да, 'мэм. Они приехали 'чера с мирстером Сентом. На пар'ходе ис'Саванны. Вы с ими разминулись.

– Кого же привез мистер Ле Гранд, Вин? – Мой голос был резким, но сдержанным, потому что я догадывалась, что он ответит.

– Жентамена и молодую леди.

– Как их зовут?

В этот момент течение, которое всегда так мешало заворачивать лодку в канал, отвлекло полностью внимание Вина, и от него я не получила ответа. Но я и так знала его после вчерашней встречи с мистером Шарплессом. "Некий мистер Крэм, – сказал он, – наводил справки". И, будто это было вчера, я вспомнила слова Стивена Перселла, произнесенные им в гостиной Семи Очагов, тогда еще над садом танцевали стаи мотыльков: "Некто мистер Крэм, но мы предпочитаем не иметь дело с такими клиентами". Я почти слышала его мягкий южный выговор, с которым он произнес эту фразу. Я не думала тогда, строя с ним планы борьбы с Сент-Клером, что какой-то Крэм, которого я никогда не видела и даже ничего о нем не слышала, вдруг станет тем орудием, с помощью которого мои планы будут разрушены.

И вот он уже в Семи Очагах, куда Сент-Клер привез его, чтобы показать Крэму, что он получит за свои деньги. Я вспомнила о том, в какой порядок привела я дом, как возделала землю и сколько боролась за то, чтобы она снова стала плодородной, мне стало плохо при мысли о том, что все это должно пропасть. Но как можно отнимать это все у меня? Это не его дом и не его земля. Они мои. Я же сама вызвала к жизни это имение из грязи и запустения, так же как дала жизнь Дэвиду. Но хотя я и твердила себе: "Это все мое", меня убивала мысль, что все равно оно может быть продано, может принадлежать этому Крэму; и меня опять охватила паника. Наклонившись вперед, я все подгоняла и подгоняла Вина, и сидела холодная и натянутая, пока мы не толкнулись носом в причал.

Когда я вошла в дом и на мгновение остановилась, го из столовой до меня донеслись голоса и звонкий женский смех. Сент-Клер обедал с гостями. Тихо подойдя к дверям, я стала на пороге и тут же заметила, что стол уставлен самым дорогим фарфором и хрусталем, самой изысканной едой, а в стаканах плещется янтарное вино. Затем я обвела стол глазами и увидела, что во главе восседал мой великолепный муж, на другом конце самодовольно ухмылялась Старая Мадам, а между ними – двое гостей, для которых и была выставлена вся эта роскошь.

Они не заметили меня, занятые беседой друг с другом. Бормотание Старой Мадам поглотило внимание этого Крэма, который сидел ко мне спиной, а Сент-Клер, томно вращая в пальцах бокал с вином, прислушивался к девушке, что сидела справа от него и, стреляя выпуклыми глазами, с видом "дамы из общества", как она себе это, видимо, представляла, лопотала ему на ухо:

– Вы, наверное, думаете, что я с причудами, мистер Ле Гранд, но я не виновата. Папа ужасно балует меня. И когда я сказала ему, что ни за что не хочу жить в Чарльстоне – я предпочла бы какой-нибудь старинный дом, – ну, он тут же уступил мне. Нет, – добавила она поспешно, – в Чарльстоне в некоторых отношениях совсем ничего. И повеселиться можно – балы и все такое, но – слишком уж много чванства.

Тут она увидела меня и раскрыла рот от удивления. Затем положила руку на плечо Сент-Клера:

– Мистер Ле Гранд, там кто-то пришел…

Все повернулись в мою сторону, Крэм тоже повернулся на стуле, чтобы увидеть меня. Сент-Клер без тени удивления или неловкости протянул:

– О, вы уже вернулись, – затем самым обыденным жестом указал на меня: – Моя жена, мистер Крэм, Эстер, Мисс Женевьева Крэм.

Я поздоровалась довольно приветливо и, отказавшись от предложения Старой Мадам поставить прибор и для меня, повернулась, чтобы тут же пойти к Дэвиду и Руперту, но голос Сент-Клера остановил меня: – Вы удачно съездили?

Этот вопрос, заданный голосом заботливого мужа, не обманул меня, я видела, как расчетливо блеснули его глаза, что говорило лишь о том, что его интересует, какую выручку я привезла. Но я решила, что его алчность не будет удовлетворена. Пожав плечами, я ответила как можно беспечнее: Так себе, – и он даже не попытался скрыть злобное разочарование, которое я успела заметить в его взгляде, прежде чем он снова повернулся к своей соседке. – Миссис Ле Гранд, – сказал он ей, – выращивает риск и хлопок.

Мистер Крэм развернулся на стуле еще больше, и его свинячьи глазки пробежали по моей фигуре:

– Слыхал о вашем урожае, мэм. Если я куплю Семь Очагов, вам придется поделиться со мной, каким образом добиваются таких успехов.

Взгляд Сент-Клера скользнул опять ко мне, вилка Старой Мадам зависла в воздухе, и ясно было, как им не терпелось узнать, что за впечатление произвели на меня эти слова. Но я оставалась невозмутимой и нисколько не удивленной. Я решила не подыгрывать этой сцене, когда мистер Крэм произнес, если я куплю Семь Очагов. Итак, вопрос о продаже имения еще не был решен. Возможно, это еще придется решать мне.

Сент-Клер повернулся к девушке, Женевьеве:

– Вы могли бы работать как собака и выращивать рис и хлопок?

Она игриво стукнула его веером.

– Даже и не подумаю, я такая лентяйка. Спросите папу. – Ее выпуклые глаза перебегали с одного на другого, остановились на мне, и я заметила, как ребячливое и невинное выражение их сменилось холодным и жестким: – Наверное, вы думаете, что я чудачка, да, миссис Ле Гранд?

Не имея желания отвечать на такой бессмысленный вопрос, я пробормотала: "Извините" – и пошла к детям. На какое-то время мысли о чужих людях в этом доме и о причинах их появления здесь отступили на задний план, ведь из кроватки мне улыбнулся Дэвид и протянул свои худенькие ручки, чтобы потрогать мое лицо; Руперт, сидевший со смертельной скукой на лице, когда я открыла дверь, тут же просветлел, и приветственные гримаски Тиб согрели меня и отогнали дурные мысли.

На кухне, как я и думала, стоял гвалт, Марго носилась взад и вперед, Маум Люси колдовала над своими котелками и чайниками, словно Дирижер, пытающийся заставить инструменты оркестра играть по очереди, под аккомпанемент своего ворчания:

– Марстер Сент сам распорядился б'ужине – я на ногах целый день – ни минуты од'дыха с обеда.

Заглянув в ее кастрюльки, я обнаружила, что меню было обильным и изысканным, жареные индейки и пирог с голубятиной, лангусты в винном соусе, салат из устриц, огромная свиная лопатка со сладким картофелем, тосты, джемы, желе и приправы. Сент-Клер, как я поняла, решил вернуться к былой роскоши, на которую я так резко наложила запрет, – и по-прежнему не считался с расходами, я заметила также батарею бутылок с золотыми горлышками, которые, как Марго сообщила мне, были присланы сюда еще вчера.

Но я не задержалась на кухне. Возвращаясь в гостиную, я встретила по дороге Вина с подносом, уставленным бутылками и стаканами, и от него узнала, что Сент-Клер с Крэмом заперлись в башне. Это сообщение меня так встревожило, что я не смогла взяться за многочисленные неотложные дела по дому. Я ходила по комнате, настолько поглощенная мыслями, что едва замечала, какой разыгрался шторм – над домом стоял такой грохот, словно табун диких лошадей проносился по небу; и стало так темно, что Марго пришлось зажечь в доме свечи, хотя было всего четыре часа.

Наконец я взялась за свое шитье, села в гостиной, откуда могла наблюдать за лестницей, и стала с тревогой ожидать появления Сент-Клера и Крэма, в надежде на то, что по их лицам смогу догадаться об исходе переговоров. Когда, около пяти, они наконец-то спустились, я тут же стала разглядывать их, желая поскорее угадать ответ на вопрос, что мучил меня.

Они почти не разговаривали, и если упрямое выражение лица Крэма, словно говорившего: "Будь я проклят, если соглашусь на это", воодушевило меня, то, взглянув на Сент-Клера, я умерила свой энтузиазм. Слишком хорошо знала я это внешнее спокойствие и невозмутимость, под которыми таилась холодная непоколебимая решимость. "Как долго, – думала я, – сможет Крэм сопротивляться этой неумолимой воле?" Что он понимал это, было очевидно; он был похож на дрожащего поросенка, который, однако, упрямился. Он сел у огня, теребя в жирных ручках платок – как капризный ребенок, который не может получить понравившуюся ему игрушку. Наблюдая эту нерешительность, я умирала от волнения. Ведь этой игрушкой были Семь Очагов. Получит ли он ее, несмотря на непомерную цену.

Тут в напряженную тишину гостиной – Сент-Клер и Крэм сидели молча, только битва между двумя волями ощущалась в атмосфере комнаты – ворвалось видение, Женевьева, сногсшибательное видение в бледно-голубом бархате, чудовищно драпированном на турнюре, с обнаженными пухлыми плечиками, выглядывающими из каскада кружев, а взбитые локоны поддерживал гребень, усеянный драгоценными камнями. И вся такая трепетная и игривая! Какие шаловливые остроты отпускала она в адрес Сент-Клера, который, расположившись у каминной доски, наблюдал за ней, как терпеливый мастифф наблюдает за резвящимся щенком.

Я, конечно, поняла, что глупая девочка влюблена в Сент-Клера, и нехотя отметила, что это вполне простительно и объяснимо. Его элегантная фигура, томно облокотившаяся у камина, тем более на фоне приведенной мною в порядок гостиной, могла показаться привлекательной и более разумной женщине, чем Женевьева Крэм; и, по ее мнению, несомненно, у него была масса достоинств. Старинный род, имя, просторные земли, положение в обществе, которое отец так жаждал купить ей и которого, как я догадалась, ему не предоставили в разборчивом Чарльстоне.

Пока мы вкушали восхитительные блюда Маум Люси и пили золотое вино за роскошным столом, ветер и дождь бились в окна и свечи трепетали, как испуганные духи. Это напомнило мне другой ужин за этим столом, когда ветер так же бился в ставни и двери и свечи так же оплывали, как сейчас. Тогда за этим столом сидела Лорели, накануне той ночи, когда она утонула, – и вдруг она снова возникла передо мной, отчаявшаяся, с опустошенным взором, она крошила хлеб в свою тарелку и, заглядывая в темные углы столовой, посмеивалась, будто знала что-то такое, от чего ей становилось легче на душе.

Может быть, она была с нами и за этим столом? Может быть, узнав о том, что ее планам и будущему Руперта угрожает опасность, она не смогла мирно почивать в могильной тишине?




Глава XXVII


После ужина, когда мы перешли в гостиную, я села в большое кресло у камина и притворилась, что все мое внимание поглощено корзинкой с рукоделием. Но, несмотря на усердное шитье, ничто не ускользало от моего внимания – ни надутое лицо Крэма, который листал "Харперз уикли", ни Сент-Клер, который, развалившись в кресле, делал вид, что слушает болтовню Женевьевы, а сам не сводил немигающего взгляда с ее отца.

Однако не они помогли мне подтвердить мою догадку, а Старая Мадам. До меня это дошло после того, как я заметила, что она нервно оборачивается при каждом порыве ветра, пугливо смотрит на входную дверь и ее обычный самодовольный вид куда-то делся. Более того, я с большим удивлением поняла, что она пытается всячески умилостивить меня. Она дружелюбно справилась о моей поездке в Саванну, что раньше звучало не так сердечно. Не утомила ли она меня? Удалось ли мне продать урожай? И когда я сообщила ей, что все прошло вполне успешно, она удавила меня еще больше:

– Вы очень умная женщина, мадемуазель, – сказала она.

Я слишком хорошо знала, как она расчетлива и алчна, и этот внезапный порыв восхищения показался мне подозрительным.

– Неужели умная? – Моя иголка застыла в воздухе. – Я никогда не считала себя слишком умной, мадам.

– Что вы, что вы, – настойчиво и торопливо проговорила она, – вы очень умны, мадемуазель; ведь для вас нет безвыходных положений. Вы всегда найдете способ контролировать ситуацию.

Ее поведение и слова настолько отличались от ее обычного высокомерного и снисходительного тона, что я была в замешательстве.

Даже после того как Марго укатила ее коляску, а я продолжала штопать у камина, игнорируя раздраженные взгляды, что бросала в мою сторону Женевьева, явно считая меня здесь лишней, я не могла забыть умоляющих глаз старухи. Поэтому я не удивилась, когда немного погодя в зале опять появилась Марго и, уловив мой взгляд, поманила меня. Уложив рукоделие в корзинку, я поднялась с вялыми пожеланиями доброй ночи, получив в ответ еще более небрежные пожелания, вышла из комнаты и отправилась за ней через узкий коридор, который сворачивал направо и вел в комнату Старой Мадам. Пропустив меня вперед, она открыла дверь комнаты и, когда я вошла, сама удалилась, тихо затворив дверь.

Я подошла к постели Старой Мадам:

– Вы хотели меня видеть, мадам?

С трудом приподнявшись, она оперлась на локоть и взглянула на меня:

– Мадемуазель, нам надо говорить потише.

Я понизила голос:

– Хорошо, мадам.

Тяжело дыша, она приподнялась еще и с мольбой в глазах смотрела на меня:

– Мадемуазель, вы говорите, что продали рис и хлопок?

– Да, мадам.

– И привезли с собой деньги на выплату жалованья?

– Конечно. Вы ведь знаете, что я должна расплатиться с неграми. Они уже и так заждались.

Ее беспокойная ручка поймала меня за пальцы:

– Вы должны отдать их моему сыну, мадемуазель.

– Вашему сыну?

– Он в опасности, мадемуазель, в серьезной опасности. Эти деньги могут спасти его. Вы должны отдать их ему сегодня же.

– Но я не могу, мадам. Ведь это деньги негров. Они не мои и не вашего сына.

Она откинулась на подушки, повернув голову, будто от острой боли. Но я заметила, как изменилось ее лицо, как коварная искра промелькнула в глазах, она снова села.

– Вы такая умная, мадемуазель. Вы придумаете, как спасти моего сына? – Не слишком чистыми пальцами она снова вцепилась в мою руку.

– Что ему угрожает, мадам?

Она поманила меня, и я села на кровать подле нее.

– Ему угрожает тюрьма, мадемуазель. Марго слышала их разговор в гостиной. Он женился на вас, когда вы были никто, и дал вам имя Ле Гранд. Теперь вы должны спасти его. Он не должен сесть в тюрьму.

Я прервала ее жаркий монолог:

– Мадам, может быть, вы объясните подробнее.

– Да, да. – Она стиснула крошечные дряблые ручки. – Он приехал вчера вечером, мадемуазель, во время ужина. И остался на ужин. Он был так вежлив, так обаятелен. Тогда я не знала, зачем он приехал.

Я перебила ее:

– О ком вы говорите, мадам?

– Да тот самый мистер Хиббард. Помните, он однажды приезжал к вам, мадемуазель?

– Да, да, я помню. И что же дальше?

– Он был такой учтивый, такой очаровательный вначале. Пока мистер Крэм с Женевьевой не ушли наверх и они не остались в гостиной вдвоем, он и мой сын. Марго относила им бренди и услышала из зала их разговор. – Ее голос упал почти до шепота.

– Он сказал моему сыну, что ему нужны деньги. "Даю вам тридцать шесть часов, – сказал он, – или вы отправитесь в тюрьму". – Она вцепилась в меня взглядом:

– Мадемуазель, двадцать четыре часа уже прошло. Я молча сидела возле нее и пыталась собрать нити всех событий, что произошли здесь за эти сутки, и связать их в узор. Он уже вырисовывался довольно четко. Сент-Клер задумал добыть денег продажей Семи Очагов, сделка вот-вот состоится; тут появляется Хиббард, требуя денег немедленно и, конечно, угрожая раскрыть тайну смерти Лорели, прекрасно понимая, как уязвимо положение Сент-Клера при Крэмах. И Сент-Клер вынужден разыгрывать перед Крэмами гостеприимного хозяина, а над его головой уже нависла катастрофа, поскольку взять денег для возврата Хиббарду ему неоткуда. Я чуть не расхохоталась. Его же собственная интрига погубила Сент-Клера.

Но я не засмеялась. Дело в том, что меня тут же осенила мысль, от которой мне стало не до смеха. Мои деньги! Я положила их в ящик своего стола. Может быть, как раз сейчас, пока я сижу здесь, он уже в моей комнате…

Я вскочила:

– Мадам…

– Да, мадемуазель?

– Этот человек, Хиббард. Где он сейчас? Он вернулся в Саванну?

– Нет, нет. Я плохо соображаю.

Я схватила ее за плечо и встряхнула:

– Где он, мадам?

– Он ожидает в Дэриене в гостинице "Магнолия". Марго слышала, как он сказал моему сыну: "Через тридцать шесть часов я вернусь".

Я направилась к двери, а ее голос догнал меня:

– Вы ведь придумаете что-нибудь, мадемуазель? Не оборачиваясь, я бросила в ответ:

– Да, да. Обязательно придумаю.

Войдя в свою комнату, первым делом я хотела побыстрее проверить ящик моего стола, куда я положила деньги, и, когда я открыла его, мои опасения, что Сент-Клер взял их, пока я находилась у Старой Мадам, рассеялись. Пока они были на месте, но я поняла, что рано или поздно Сент-Клер явится и потребует их. "Я должна спрятать их от него", – сказала я себе. Не потому, что я боялась. Мне гарантией служило – при этой мысли я усмехнулась – присутствие Крэма и его дочери. Стоило мне только крикнуть, и планы Сент-Клера развеются в пыль. Не потому, что я боялась за деньги, я должна их спрятать. От этих денег сейчас зависело все будущее Сент-Клера. Если Хиббард не получит их, я не сомневалась в том, что он тут же разнесет по городу свои страшные подозрения, чтобы наказать того, кто не вернул ему долг; я почти видела в красках последствия этого жуткого обвинения… этот Крэм, багровый и близкий к апоплексическому удару от того, что его втянули в такую историю… его безмозглая дочка отшатывается от того самого мужчины, которого мечтала заполучить, и оба оставляют в покое то место, которым так хотели завладеть; оставляют его, а вместе с ними и Сент-Клера, – оставляют его нам с Дэвидом и Рупертом.

"Но я не должна стоять куклой, – напомнила я себе, – стоять и представлять себе желанные картины. Я должна все подготовить для того, что собиралась делать". Тихонько я разбудила Тиб, дремавшую на койке у кроватки Дэвида, и, когда она проснулась настолько, что могла соображать, сказала, что мне надо уйти на какое-то время и чтобы она последила за детьми.

Она, как всегда, послушно кивнула и снова легла, и через секунду я поняла по ее ровному дыханию, что она опять заснула. Затем, двигаясь как можно тише, я достала из шкафа свой черный плащ и, поглядывая на яростную бурю за окном, укуталась в него. Потом, спрятав под плащом пакет с деньгами, бесшумно, как приведение, прошла через зал к заднему крыльцу и спустилась по ступенькам, ведущим в сад.

Гроза бушевала, но меня это не могло остановить; наоборот, порывы ветра и яростный ливень словно наполняли меня своей бешеной силой. Мысль о том, что Сент-Клер обнаружит мое отсутствие, что я не успею положить деньги в Дэриенский банк, пугала меня гораздо больше, чем ночная гроза.

Я бежала по узкой вьющейся тропинке, которая сначала вела к негритянским хижинам, а затем сворачивала в сторону Черного Берега, где жил Руа, к которому я и направлялась. Руа оседлает Сан-Фуа и отвезет меня на берег реки, а когда на рассвете заработает перевоз Джо, я переберусь на ту сторону и в девять часов, когда открываются банки в Дэриене, смогу положить в него деньги. Только тогда я буду в безопасности.

Пробираясь к Черному Берегу, я вспомнила рассказы о привидении, но меня это не пугало. Это все суеверные сказки. Наверняка, заметив мою фигуру, бродящую по полю в грозовую ночь, завтра же негры разнесут весть о том, что призрак теперь разгуливает совсем открыто. И эта история окажется такой же правдивой, как и все предыдущие, которые они нашептывали друг другу. Так что, дойдя до леса, я не умирала от страха, хотя и вздрагивала при виде корявых сучьев, которые ветер сбивал на землю, а когда переходила по шаткому мостику через ручей, думала, что вот сейчас увижу громадные чешуйчатые хвосты и злобно горящие глаза аллигаторов на берегу. Но я не видела ничего, кроме ночной тьмы.

На другом берегу ручья я совсем осмелела. Еще немного, и я увижу его домик. Через пять минут он возник в ночи пятном, еще более черным, чем сама ночь. И наконец – а я так была измотана ветром и дождем, что была на пределе человеческих сил я подбежала к двери и, толкнув ее, обнаружила, что она не заперта. Держась за стену, чтобы не упасть без сил, я стала подниматься по узким ступенькам к следующей двери, и тут раздался глухой звук шагов надо мной, и дверь отворилась.

– Кто здесь? – послышался резкий голос Руа.

– Руа, это я, Эстер, – отозвалась я.

– Эстер, – его голос был полон изумления, затем вдруг стал опять настороженным, – Что случилось? Сент что-нибудь…

Его теплая рука нашла в темноте мою, и он втянул меня в комнату, в которой было темно и лишь горели поленья в камине. Руа поспешил к нему, подбросил в самую середину еще одно толстое полено и раздул пламя посильнее.

– Иди сюда, Эстер. Поближе к огню. А пока я одеваюсь, рассказывай.

Стоя возле огня, глядя на полыхающие дрова, я поведала ему обо всем, что произошло за эти два дня с тех пор, как мы расстались на пристани Дэриена, и, рассказывая, сама удивлялась, что прошло всего лишь двое суток. Руа оделся в темном углу, где стояла его кровать и куда свет от камина не доставал, затем подошел к камину и, облокотившись на него, выслушал меня до конца. При свете я заметила, что он смотрел на меня чуть насмешливо и вызывающе. И в конце, когда я вынула из-под плаща пакет с деньгами и сказала ему, что они не должны попасть в руки Сент-Клера, он удивленно поднял брови.

– Понятно, – сказал он, и сначала меня обманула мягкая задумчивость его голоса. – Если Сент не уплатит в срок, Хиббард упрячет его за решетку.

– Да, – заверила я его, – продажа Семи Очагов провалится.

Он смотрел на меня при свете от камина и вдруг засмеялся. Это был тихий смех, но какой-то отталкивающий, будто с этим смехом он выплеснул на меня всю горечь и досаду.

– Гореть твоей душе в аду, Эстер, – проговорил он спокойно, и в голосе его было больше презрения, чем гнева, – за то, что ты такая алчная стерва. – Он снова рассмеялся. – Почему же ты не пойдешь до конца? Ты говоришь, что Хиббард в Дэриене – ну так заключи с ним сделку. Тогда можешь быть уверена, что Сент отправится в тюрьму.

Я растерянно смотрела на него, никак не ожидала я такого сарказма и презрения.

– Значит, Руа, мне надо понимать так, что ты не хочешь, чтобы Сент попал в тюрьму. – Теперь уже засмеялась я. – И с чего это вдруг в тебе пробудилась жалость к Сент-Клеру?

– Жалость к Сенту, – рассмеялся он. – Он заслужил все, что ему грозит. Но, черт побери, Эстер, тебе лучше подумать о Руперте и о своем мальчике. Почему тебе просто не оставить Сента, это благоразумнее, чем придумывать ему наказания и носиться с ними в ночи.

Я порывисто подошла к нему и положила руку ему на плечо:

Ты что, не понимаешь, Руа? Ведь тогда развестись будет гораздо проще.

Я ощутила, как напряглась его рука под моей ладонью, прежде чем он отошел от меня. И я снова удивилась. Это был другой Руа, не тот, какого я знала до сих пор. Строгий, посуровевший, постаревший Руа. Его глаза, которые всегда смотрели на меня с такой радостной нежностью, теперь были прищурены и глядели холодно, почти с ненавистью; и я вдруг поняла, что что-то драгоценное разбилось и исчезло.

Я снова подошла к нему и стала рядом с ним у камина:

– Руа, разве ты не знаешь, зачем я это делаю? Я хочу, чтобы у нас были и Семь Очагов, и мы друг у друга!

Его рот презрительно искривился:

– Не рассказывай мне этой сказки, Эстер. Я понимаю, зачем тебе все это. – Его голос упал. – Слишком хорошо понимаю. Как я был глуп, что не понял раньше.

– Не понял чего?

Он скрестил руки на груди и пристально посмотрел на меня.

– Того, что Эстер Сноу, которую я полюбил, не существует. Я придумал ее себе, потому что в тот вечер в лавке Мак-Крэкина она показалась мне свежей и чистой как весна. – Он усмехнулся. – Теперь я знаю, что весеннюю воду легко замутить.

Я слушала эти тихие слова с ужасом, которого не испытывала никогда в жизни. Я смотрела на Руа, на его худое смуглое лицо, в глаза, которые так манили меня, и хотела закричать, что я люблю его, что я не такая, какой кажусь ему теперь. Но не смогла; не было времени. Я должна бежать к реке.

– Ты довезешь меня до реки на Сан-Фуа? – спросила я.

Сложив руки на груди, он тихо сказал:

– Нет, Эстер.

– Ладно. Мне надо идти.

Я укуталась в свой промокший плащ и пошла к двери. Но у выхода я обернулась, раздираемая сомнениями и необходимостью действовать. Стоило ли то, что я собиралась сделать, такой дорогой цены? Ведь я потеряю Руа. Но не могла я взять и распрощаться со всем, что заработано с таким трудом. Руа должен понять.

Я взялась за ручку двери и посмотрела на него:

– Руа.

Он не отвечал и продолжал стоять, насмешливо глядя на меня из глубины освещенной камином комнаты. Я вышла и закрыла за собой дверь.

Рассвет застал меня на берегу реки, откуда я следила за плотом Джо, который качался на воде, без конца отклоняясь от своего курса, и долговязому Джо приходилось тяжело, каждый раз возвращая его на место. Его пассажиры – негры с плантаций, ночевавшие в Дэриене, – вцепились в доски плота, уверенные, что следующей же волной их сметет в пенную реку.

Я тоже вцепилась в пол, когда Джо отправился обратно к Дэриену, и всматривалась в береговую линию на той стороне, к которой мы продвигались с таким трудом. Дождь на время прекратился. И, вцепившись в плот, на рассвете, посреди реки, я вспомнила другую грозу, когда дождь также прекратился на время и тяжелые тучи плыли по небу, обещая пролиться еще более жутким ливнем. Это было в ту ночь, когда я, завязав тонкую голубую ленточку на шее Лорели, подошла к окну и выглянула в ночь. Теперь я вспомнила, как темная тень сорвалась с дерева и взметнулась обратно вверх, уже держа в когтях бессильно болтающуюся жертву.

Какой спокойной и уверенной была я в ту ночь! Между ней и сегодняшним утром уже лежало столько невероятных и мрачных событий. И я не знала – даже сейчас, – куда они приведут. Но вот что я знала наверняка: Сент-Клер ненавидит меня и всеми силами хочет от меня избавиться, Таун желает мне зла, и теперь Руа. Руа, когда-то любивший и веривший мне, теперь, наверное, тоже ненавидит. Меня вдруг охватило такое отчаяние. Я видела себя окруженной со всех сторон волнами и течениями, неуправляемыми, как речные воды в шторм, и, как шторм, готовыми погубить меня и отомстить. И если до сих пор я была уверена в своей победе над Сент-Клером, то в тот рассветный час я эту уверенность потеряла.

"Нет, – сказала я себе, – это всего лишь нервы. Разве можно трусить в такой момент, когда мужество необходимо мне, как никогда. Разве непонятно, что уже сам страх таит в себе поражение. Что победа будет за мной, если я превозмогу свое отчаяние. Но что еще могла я сделать, – спрашивала я себя. – Может быть, правда, надо пойти в "Магнолию", как с иронией предлагал Руа, и заплатить Хиббарду долг Сент-Клера при условии, что он расскажет все, что ему известно о смерти Лорели. Тогда Сент-Клер не посмеет перечить мне под угрозой разоблачения. И я смогу контролировать его".

Однако, даже когда еще плот только мучительно боролся с волнами под угрюмым небом, я уже, наверное, знала, как знаю теперь, что Сент-Клер ни за что не подчинится мне. Но тогда я не хотела допускать и мысли об этом. И вот я решила отправиться сначала в "Магнолию" к мистеру Хиббарду. У меня еще оставалось много времени до открытия банка.

Когда плот наконец добрался до берега, я вручила Джо положенную за перевоз монету и отправилась на площадь. Повсюду были видны следы ночной бури – огромные ветви деревьев валялись на земле, улицы были засыпаны мокрым песком, а на пристани рыбачьи суденышки, которые должны бы уже быть на реке, оставались крепко привязанными у причалов.

Хотя дождя не было, я знала, что он должен обрушиться с новой силой, потому что небо над Дэриеном нависло ужасающее. Никогда такого не видела. Оно было темным от бегущих по нему туч, которые собирались в чудовищные горы и затягивали все пространство до самого горизонта. Оно темнело с каждой минутой, а ветер, всю ночь носившийся с бешеным ревом, затих и зловеще притаился.

Там и тут, пока шла по спящим еще улицам, я замечала, что двери опасливо открывались, но тут же плотно прикрывались, словно жители готовились к налету стихии. Дэриен казался намертво уснувшим городом, по которому я шла, завернувшись в плащ и прижав к себе пакет с деньгами, к гостинице "Магнолия", и наконец очутилась возле нее, толкнула тяжелую дверь и оказалась в вестибюле.

Тут не было никого, кроме тощего молодого клерка, который зевал за стойкой, служившей ему и столом, и который при моем появлении выпрямился на стуле и подозрительно уставился на меня. Мой промокший насквозь плащ, с которого вода стекала на чистый пол; мои волосы, прилипшие к лицу, весь мой растерзанный и измученный вид не могли не вызвать подозрения. Но я слишком устала, чтобы приводить себя в порядок.

– Что вам угодно? – огрызнулся он, когда я подошла и облокотилась о стойку.

– Скажите, мистер Хиббард остановился здесь?

Он бросил на меня пронзительный взгляд, потом с официальной чопорностью достал книгу записей, и грубый палец заскользил по страницам. Затем он поднял на меня глаза:

– Мистер Хиббард остановился у нас.

– Мне надо увидеть его.

Его взгляд устремился к часам на стене:

– Сейчас только семь часов. Зачем он вам нужен так рано?

Он принял меня за бродягу, и это взбесило меня. Какой-то неотесанный мужлан, а надулся от важности как индюк. Я хлопнула ладонью по стойке.

– Не собираюсь отчитываться перед вами, молодой человек. Скажите мистеру Хиббарду, что его хочет видеть миссис Сент-Клер Ле Гранд. И немедленно.

Не знаю, мой резкий тон или имя вызвали такую перемену в его поведении, но это произвело впечатление. Официальная надменность сменилась угрюмым любопытством. Он еще раз окинул меня взглядом и, пробормотав: "Сейчас кого-нибудь пошлю" – исчез за задней дверью.

Я села на одно из трех кресел, украшавших холл, и, не обращая внимания на обстановку – удивительно, как я запомнила, что там еще была чахлая пальма и начищенные до блеска пепельницы, – немного привела себя в порядок. Я выжала свой плащ и пригладила волосы зная, что даже мой внешний вид Хиббард может истолковать как-нибудь себе на пользу.

Когда он явился, я обрадовалась, что сделала это: он был разодет так, словно только что вышел от портного; но бессмысленная улыбочка и холодные голубые глаза остались такими же, какими я запомнила их с нашей прошлой встречи.

– Миссис Ле Грандж, – поклонился он мне. – Это большой, так сказать, сюрприз. Чему обязан такой честью.

Я встала – в ответ слегка поклонилась ему:

– Я хотела бы поговорить с вами об одном деле. Он смотрел на меня, и я вдруг подумала, что он может отказаться от беседы со мной. Но он не сделал этого. Он спросил:

– Это касается, так сказать, одного финансового вопроса, миссис Ле Гранд.

– Да.

Он развел своими пухлыми ручками.

– Ну что ж? – сказал он ласково и выжидательно. Но я не собиралась обсуждать свои дела в этом холле, прекрасно понимая, что клерк, усердно занятый чем-то за своей стойкой, уже навострил уши. Кивнув на него, я проговорила:

– Мне надо поговорить с вами с глазу на глаз.

Он сразу же опомнился.

– Конечно, миссис Ле Гранд. – Он подумал, затем снова поклонился: – Я собираюсь позавтракать, не присоединитесь ли ко мне?

Прежде чем я успела отказаться, он мягко предупредил меня:

– В столовой обычно в этот час никого не бывает. Как я понял, вы хотите поговорить "с глазу на глаз", миссис Ле Гранд.

Я прошла за ним в столовую, довольно приятное помещение с окнами на реку. Покрытые белыми скатертями столы и потрескивающее бревно в камине создавали впечатление уютного комфорта. Из-за стены доносились голоса и звяканье посуды, там шли приготовления к завтраку. Аромат кофе и жареной ветчины соблазнительно плавал в воздухе, и, как только мы вошли, из задней дверцы появился негр в белом сюртуке, словно по сигналу.

Мы сели за столик возле камина, и мистер Хиббард, несмотря на мои возражения, заказал внушительный завтрак на двоих. Сделав это, он сложил свои детские ручки и посмотрел на меня.

– Слушаю вас, миссис Ле Гранд. Я наклонилась к нему через стол:

– Мистер Хиббард, недавно вы обратились ко мне по поводу денег, что занимал у вас мой муж.

– Да, миссис Ле Гранд. Я отлично помню этот визит. – Он усмехнулся, и эта усмешка сказала мне красноречивее слов, что я именно помнит он об этом визите, то есть неучтивость, с которой я его приняла.

Но я притворилась, что не заметила этой усмешки. Вместо этого я спокойно сказала:

– Мистер Хиббард, он вернул вам долг?

– Вернул? – Его глаза посмотрели на меня еще жестче, чем всегда. Затем мягко, очень мягко он сказал:

– А почему вы спрашиваете об этом, миссис Ле Гранд?

– Потому что я одолжила мистеру Ле Гранду деньги из состояния его сына именно на уплату этого долга.

Он замер, и лицо его так окаменело, что мне даже стало не по себе. Не напрасно ли я затеяла это все? Но хотя он ничего не отвечал, я увидела, как краска гнева медленно поднялась от шеи и залила его лицо, а костяшки пухлых пальчиков побелели. И я успокоилась.

Наконец он медленно произнес:

– Он не вернул мне ни цента. Более того, он одолжил у меня еще столько же. – Губы его вытянулись в нитку. – Он выставил меня на приличную сумму.

Я наклонилась еще поближе к нему:

– Он никогда не отдаст вам эти деньги.

– Ничего подобного! Еще как отдаст.

– Каким образом? У него ничего нет.

– Он получит деньги после продажи вашего урожая. Я знаю о ваших успехах.

– А вы представляете, какая сумма причитается ему?

– Он дал мне понять, что довольно значительная.

– Вы сделали большую глупость, что поверили ему.

Он снова покраснел:

– Ну, нет, я не такой дурак. Иногда приходится раскошелиться, чтобы получить свои деньги обратно, но я получу их.

Его уверенность встревожила меня. Только бы узнать у него все, только бы убедить его объединиться со мной. Может быть, я уговорю его, если пообещаю вернуть долги…

– Мистер Хиббард, сколько мой муж вам должен?

– Ну, скажем, около десяти тысяч долларов.

Я откинулась на спинку стула в изумлении.

– Десять тысяч! – Я рассмеялась. – После вычета расходов на его содержание доля Сент-Клера от выручки за урожай будет очень далека от этой суммы.

По его напряженному лицу я поняла, что он вновь разозлился, и это было понятно. Сент-Клер обошелся с ним очень дурно, не заплатив ему, когда деньги на это у него были. Я решила, что это сыграет мне на руку. Чтобы свести счеты с Сент-Клером, он, может быть, согласится союзничать со мной.

– Мистер Хиббард, – заговорила я быстро и решительно, – мы с вами в одной лодке. Сент-Клер с обоими обошелся отвратительно. Почему бы нам – вам и мне – не договориться кое о чем.

Он прищурился:

– И что же вы предлагаете?

– Я выплачу вам все долги моего мужа. – Когда я произнесла эти слова, тысячи вопросов сразу промелькнули в моем сознании. Где я достану такую уйму денег? Это поглотит весь годовой доход и доход от продажи леса – но, как бы то ни было, я должна их достать. Я смотрела на него. Его глаза уставились в детские ручки, и я почти слышала, как щелкает у него в голове от подсчетов, но меня это воодушевило. По крайней мере он не отверг мою идею полностью и сразу.

Затем он поднял глаза на меня:

– Я прекрасно понимаю, миссис Ле Гранд, что взамен вы чего-то хотите от меня, так сказать, возмещения расходов. Я прав.

– Совершенно правы, – прямо ответила я ему.

– Там что же вам от меня нужно?

– Послушайте, мистер Хиббард, – медленно проговорила я, – вы и я прекрасно понимаем друг друга, – и, сказав это, я с удивлением осознала, что это правда; мы прекрасно понимали друг друга. – Сент-Клер Ле Гранд обманул нас обоих. У вас он взял огромные деньги, не имея возможности вернуть их. А когда у него появилась эта возможность, он прикарманил их, хотя они по праву принадлежали вам. Со мной он обошелся не лучше. Я тяжким трудом подняла Семь Очагов, вернула поместью возможность приносить доход. И он теперь хочет продать его. Он мягко перебил меня:

– А вам не хочется, чтобы это случилось.

– Этого не должно случиться. Ради своего ребенка я должна предотвратить это.

– И вы думаете, что я смогу помочь вам в этом?

– Да. У вас есть кое-какие сведения.

Мы сидели, скрестив наши взгляды, и я видела, что у него в глазах блеснуло нечто похожее на ликование. Позади него в окне сверкнула желтая молния и осветила землю в зловещей тишине. Бессознательно я отметила про себя, что предстоит новая гроза, но сейчас для меня ничто не имело значения, кроме того, что скажет Хиббард.

Когда он проговорил: "Миссис Ле Гранд", то, хотя он говорил и тихим голосом, я почувствовала, как он напряжен.

– Да, мистер Хиббард.

– Вы упоминали о так называемых сведениях о вашем муже, которые есть у меня. Только что это за сведения?

– Это то, что я бы хотела узнать от вас.

– И в обмен на эти так называемые сведения вы оплатите долги Ле Гранда?

– Совершенно верно.

Он поджал губы, и его жирное личико стало похожим на гримасу шкодливого мальчишки:

– А если я скажу вам, что у меня нет таких сведений?

– Я знаю, что это неправда. Вы сами говорили в тот день в Семи Очагах. Вы называли это "необычным соглашением". И позавчера вы явились в Семь Очагов, угрожая моему мужу тюрьмой.

Бессмысленная улыбочка снова замаячила передо мной, а жесткие голубые глаза загорелись:

– И все же я повторяю, что у меня нет никаких сведений.

Я только смотрела на него, не веря своим ушам.

– А даже если бы они у меня и были, – он говорил так вкрадчиво, так льстиво, – почему вы решили, что я с их помощью стану помогать вам?

– Да из-за денег, – откровенно ответила я. Он усмехнулся мне в лицо:

– Я получу свои деньги. Но вам помогать не стану, миссис Ле Гранд. Раньше я бы согласился, но вам это было ни к чему. Тогда вы держались гордо и независимо. Сейчас у вас, кажется, поубавилось гордости, не так ли?

Его твердые голубые глаза и крепко сжатые губы ясно говорили о том, с каким удовольствием он отказывает мне, как тешит он свое самолюбие, которое я так оскорбила в тот день в Семи Очагах, и я поняла, что не смогу уговорить его. Тут я была бессильна. Поэтому я тут же встала, но не смогла на прощание удержаться от ответного выстрела:

– Наверное, мне придается обратиться к властям. И пусть они добудут информацию, которую вы отказались дать мне.

Он тоже поднялся и нагнулся ко мне через стол:

– Вам лучше поостеречься, прежде чем обращаться к ним, миссис Ле Гранд.

Я презрительно посмотрела на него:

– Вот как? Но вас я не боюсь.

Он тяжело оперся на стол и жесткими голубыми глазами посмотрел на меня, как разозленный кот:

– И все же говорю вам, берегитесь. О вас ходит достаточно неприглядных слухов. Власти могут задать вам несколько вопросов и о вашем сегодняшнем визите ко мне. Порядочная женщина не станет так страстно запихивать своего мужа в тюрьму. – Он выдержал паузу. – Да вам и не удастся это сделать. Сент-Клер Ле Гранд обводил вокруг пальца и не таких, как вы.

Мне не оставалось ничего, как быстро отвернуться и, обойдя столики, направиться к выходу, что вел в вестибюль. Я проиграла, и мой провал вызвал к жизни все мои прежние страхи. Удастся ли мне что-то сделать? Я сомневалась. И моя жизнь в Семи Очагах промелькнула передо мной, словно освещенная вспышкой молнии. Мне снова пришлось трудиться и огорчаться, снова пришлось бороться. Но я поняла, что воевала с тенью Сент-Клера, обрекая при этом все свои усилия на поражение с самого начала, и ни разу я не сразилась с реальным Сент-Клером. И последние слова Хиббарда звенели в моем мозгу как похоронный звон: "Он обвел вокруг пальца и не таких, как вы". Я вдруг поняла, что это правда. Мне никогда не одолеть Сент-Клера – и все-таки я должна, должна это сделать.

Проходя по вестибюлю, я взглянула на часы. Не было еще и восьми. Значит, до открытия банка еще целый час. Но где же мне провести это время? Раньше я могла бы зайти к Флоре Мак-Крэкин, но теперь это невозможно, а об ожидании в холле "Магнолии" под любопытными взглядами клерка, где я могла еще раз столкнуться с Хиббардом, нечего было и думать. И все-таки мне надо было куда-то пойти.

Открыв дверь, я ступила на улицу и остановилась, потрясенная открывшейся мне картиной. Желтые вспышки молний, что я видела через окна столовой, освещали небо неземным светом, и тишина была почти невыносимая. Представшая перед моими глазами мокрая от дождя улица с закрытыми наглухо ставнями была абсолютно безжизненной. Ни один лист не дрожал, ни одного человека не было на площади.

Во всем этом сверхъестественно тихом мире, окутанном каким-то пугающим сном, я была единственной живой душой.

И в этот момент, оглядевшись по сторонам в поисках какого-нибудь убежища, я увидела Сент-Клера. Он стоял, прислонившись к стене "Магнолии", закутанный в длинный плащ, и смотрел на меня страшно, и в глазах его была решимость, внушающая ужас.

Я стояла окаменев, когда он подошел ко мне, и вдруг испугалась. Это была реальность, и реальность была страшнее любого кошмарного сна.

Я съежилась на корме лодки, когда мы плыли вниз по Проливу под небом невиданного желтого цвета, и смотрела, как он работает веслами, и ненавидела его бледное лицо и руки, такие белые на фоне мокрого дерева. Ненавидела его и желала ему смерти, всей душой отчаянно хотела его смерти. Он так просто отобрал у меня деньги, как у ребенка, а у меня не было ни воли, ни сил сопротивляться. Я подумала, что могла бы сделать что-то. Могла бы закричать, позвать на помощь, колотить в двери жителей Дэриена; но вспомнила, что они обо мне думают, и не закричала. Я также хотела вернуться в "Магнолию", но там был Хиббард. И я не сделала ничего. Я позволила ему взять деньги, позволила ему своей бледной рукой схватить меня за плечо и привести к этой лодке. Теперь я сидела как слабоумная, словно моя воля, столкнувшись с чем-то таким, чего не могла понять и не могла вынести, уступила и поспешила улететь, оставив меня в оцепенении.

"Но это безумие, – сказала я себе, – а мне, как никогда в жизни, сейчас нужен холодный рассудок, ведь лодка качалась как скорлупка на угрюмых речных волнах". Но не волн я боялась, а Сент-Клера, который, даже раскачиваясь за веслами, не переставал смотреть на меня с той страшной решимостью в глазах, а лицо его своей мертвенной неподвижностью говорило о том, что он готов на все. Я понимала, что стоило ему сделать одно резкое движение в лодке, и он избавится от меня навсегда, моя смерть мод водой станет всего лишь еще одним несчастным случаем во время грозы. Как будто издалека я услышала голос Руперта: "И всегда во время шторма кто-нибудь тонет; если у кого-то хватит ума выйти на лодке, то – раз! – и она непременно перевернется".

Но, думая об этом, я себя уговаривала. Осторожнее, как бы этот дьявольский, проникающий в душу взгляд не понял, о чем мои мысли. Я перевела свой взгляд на берег, напрасно надеясь увидеть другую лодку или еще одну живую душу, но никого не было вокруг. Только пустынная линия берега и катящиеся под шафрановым небом волны. И Сент-Клер, который, хотя и работал веслами, казалось, сидел неподвижно и горящими, безумными глазами смотрел на меня.

Если бы он заговорил! Если бы я могла заговорить – о грозе, о надежно спрятанном рисе и хлопке, о чем-нибудь обыденном и нормальном, чтобы унять этот безумный блеск его глаз; но я не могла, и, отчаявшись от своего безволия, я думала, как оно бессмысленно, это отчаяние. Но даже если бы я и заговорила, он бы не услышал меня.

Но тут надежда, которую я уже похоронила, вдруг ожила. Мы подъезжали к тому месту, где надо было поворачивать лодку, чтобы попасть в канал, подъезжали к дому. И ничего не случилось. Может быть, если я буду сидеть так же тихо и неподвижно, ничего и не случится.

Но теперь изменилось небо. Желтый свет мелькнул еще раз среди черных туч, но тишину разорвал ветер, который взвыл и яростно начал разгонять волны. Лодка раскачивалась и танцевала на воде, временами чуть не переворачиваясь; и Сент-Клеру пришлось усиленно сбивать волны, которые поднимались все выше и выше по мере того, как усиливался ветер.

Возможно, эта борьба со стихией ослабила напряжение, которым он был охвачен, а может быть, это только придало ему новых сил; но он заговорил. И я, которая только что мечтала о том, чтобы он сказал что-нибудь, теперь я мечтала, чтобы он замолчал, потому что его бесстрастный голос был мертв, а ярко горящие глаза ни на секунду не отрывались от меня.

– Думала, что ты такая ловкая, да? Но, оказывается, это не так.

– Не понимаю, о чем вы!

– Отлично понимаешь… – Он помолчал, пережидая, когда лодка, поднятая волной, снова выпрямится. – Я с самого начала видел это. Я увидел, что ты извиваешься, как похотливая кошка, чтобы получить свое. – Змеиная улыбка мелькнула на его лице и пропала. – Но ты ничего не получишь. А теперь, – яростный блеск в глазах потух, они стали узкими, как у зверя перед прыжком, – теперь будешь делать то, что я скажу.

Я не отвечала – не смела. Потому что в его искаженном лице, в напряженно стиснувших весла руках и во всем теле было что-то, что наводило на меня ужас; и он видел, что я его боюсь.

– Испугалась? А лодку перевернуть так просто – и ты уже под водой.

Да, это я понимала, как понимала и то, что лучше сидеть молча. Но его издевательский тон, насмехающиеся глаза вывели меня из благоразумного молчания.

– Не посмеешь, – презрительно ответила я. – Тебе не вывернуться на этот раз, как удалось выкрутиться с Бобом Кингстоном – и Лорели.

Его голос перекрыл мои слова:

– И не из такого можно выкрутиться, когда у власти ублюдочные янки. Стоит только немного раскошелиться. А завтра у меня будет денег, сколько угодно.

Хотя мое положение сейчас было опасно, но луч надежды, что блеснул при слове "завтра", согрел мое сердце. Он сказал "завтра". Значит, Семь Очагов еще не проданы. Может быть…

Он по-своему истолковал выражение моего вдруг просветлевшего лица.

– Могу заверить, что если ты думаешь, я позволю тебе извлечь из этих денег какую-то выгоду, то ты полная дура.

– Не нужны мне твои деньги.

Он засмеялся над этими словами жутким беззвучным смехом, в безрадостном смехе этом слышалось лишь безумие.

– Не нужны деньги? – повторил он. – Да ты душу за них продашь, жадная тварь. – Смех прекратился так же внезапно, как гаснет в комнате свет. – Но тебе ничего не достанется. Завтра я выставлю тебя с твоим грязным щенком так же, как ты выгнала Таун, без гроша в кармане.

Я медленно проговорила, забыв от гнева свой страх и забыв об осторожности:

– Если ты это сделаешь, я всем поведаю о твоем позоре, о твоих извращенных пристрастиях. Я расскажу всем, как ты украл деньги у Сесили, как убил Боба Кингстона и Лорели…

Я говорила злобно и решительно, но вдруг осеклась. Его лицо стало мертвенно-бледным и исказилось до неузнаваемости, я вцепилась в борта лодки и отпрянула назад, так как он аккуратно положил весла и, невзирая на сильную качку, поднялся во весь рост и шагнул ко мне, вытянув бледные руки.

Когда же я, отодвигаясь назад, смотрела в его посиневшее лицо и уже почти чувствовала, как его белые пальцы дотянулись до моего горла, слишком высокая волна подхватила, закружила лодку как лист и снова бросила ее вниз. Я увидела, как зашатался, Сент-Клер, хватая руками воздух, и как его тело тяжело шлепнулось в воду. Все еще отодвигаясь назад, цепляясь за борт лодки, я видела, как вода сомкнулась над ним.

Лодка крутилась и могла вот-вот перевернуться, и воля вернула меня к действию. Ползком я добралась до весел. Тут я увидела, как он вновь появился над водой, лицо было обращено ко мне, руки тянулись к лодке, но нас разделяло слишком большое для этого пространство.

Его глаза повелительно смотрели на меня над водой?

– "Греби сюда, – нетерпеливо заорал он. – Греби в мою сторону.

Я машинально схватилась за весла. Несколько энергичных движений веслами – и я подплыву к нему. Но я не торопилась ему на помощь. Быстрее же, дура, – снова крикнул он. Но, пораженная внезапной мыслью, я сидела не двигаясь и смотрела на него, а в голове у меня вертелось: "Зачем спасать его? Спаси – и завтра ты с Дэвидом окажешься бездомной…"

Но даже на расстоянии, которое увеличивалось по мере того, как лодку относило от него все дальше и все ближе к берегу, он читал мои мысли. И теперь он опять скомандовал, абсолютно уверенный, что я подчинюсь ему:

– А я говорю, греби ко мне.

Но я так и не двинулась. Я только смотрела на него, и, догадавшись, что от меня он помощи не дождется, он попытался плыть, но сильной волной его отбросило назад. И тогда, поняв все, он издал жуткий вопль, этот нечеловеческий крик звенел в моих ушах, как крик рассвирепевшего зверя; и я сидела и смотрела, как его лицо снова исчезло под водой. Когда я поняла, что больше оно не появится, то взялась за весла и направила лодку в канал.




Глава XXVIII


Следующие дни проходили передо мной как панорама кошмарного сна, лишенного какого-либо смысла, – кошмара, в котором главной фигурой была я. Как будто я стояла и наблюдала сменяющиеся картины, которые абсолютно не имели никакой связи с действительностью и нисколько не трогали меня. Я видела себя стоящей в нижнем зале Семи Очагов, вода стекала с моего плаща, и слышала свой голос, объявляющий о том, что Сент-Клер утонул. Подозрительные глаза Марго смотрели на меня из-за спинки кресла-каталки, где нелепо съежилась Старая Мадам, словно, когда она закричала, из нее вытягивали жилы. Потом, не знаю через какое время, я увидела на лестнице Женевьеву (странно, что мне запомнились яркие розетки, которыми был усыпан ее пеньюар), ее изумленные глаза и смешно раскрытый рот. Потом ее отец уводил ее со ступенек, но мне показалось, что подозрительно посмотрел на меня и он.

Весь день сидела я в своей комнате, опекаемая напуганной, но преданной Тиб, чувствуя опасливую тишину во всем доме, как в разгромленном и покинутом врагами лагере. Она заполняла весь дом, несмотря на бесконечные стоны Старой Мадам, что доносились из ее комнаты и не прекращались с того самого первого ее крика. Я же была, как пловец, который долго боролся с морскими волнами и, достигнув берега, лежал не в силах ни радоваться, ни сожалеть.

Но я не чувствовала никакой вины. Я знала, что позже все, что я сделала, предстанет передо мной обвиняющим бледным, мертвым лицом, но пока я была бесповоротно убеждена, что должна была поступить так, как поступила. Каждое слово, каждый шаг, навязанный мне Семью Очагами, да и всей моей жизнью, безошибочно вели меня к тому, что случилось, и я устало раздумывала, всегда ли вина выглядит вот так – чудовищной паутиной, в которую попадаешь и откуда не вырваться.

Потом Тиб уговорила меня лечь, и я прямо в одежде рухнула на кровать и заснула – и видела сон. В этом сне Руа вместе со мной стоял на берегу голубого пруда. Был чудеснейший весенний день, мягко светило солнце, а на деревьях пробивалась нежная зелень. Я была счастлива так, как никогда в своей жизни не была я счастлива. Не было ни прошлого, ни будущего. Только синий пруд и Руа – с дразнящим смехом заглядывал мне в глаза. Но вскоре мое счастье растаяло и сменилось кошмаром. Заглянув в пруд, я увидела на его дне Сент-Клера, лежащего неподвижно с этим мертвым лицом. Даже во сне я поняла правду. Я, которая так мечтала избавиться от Сент-Клера, теперь уже никогда не освобожусь от него. Теперь меня всегда будет преследовать это бледное, мертвое лицо.

Скрип двери моей спальни мгновенно вывел меня из забвения. Это был Тиб. Когда я села на кровати и машинально пригладила волосы, она сообщила, что много мужчин ищут в реке тело Сент-Клера. Она же сообщила позже, что Крэмы уехали, несмотря на рискованное путешествие в Дэриен в такую погоду, лишь бы не оставаться в Семи Очагах; и она же сказала мне на следующее утро, что тело Сент-Клера вынесло на поверхность в Мэри-де-Вандер. Они не привезут его в Семь Очагов, сказала она. Они забирают его в Дэриен. Назначено расследование.

К этому расследованию, которое должно было быть назначено на понедельник, я подготовилась тщательно. С помощью Тиб я перешила свое черное платье, в котором должна предстать перед подозрительными и недоверчивыми горожанами, чтобы по крайней мере мой внешний вид не подвергался критике. Подгоняя и ушивая его, я думала, что это траурное одеяние было насмешкой, что это не заставит никого поверить в то, что смерть Сент-Клера разбила мне сердце.

И это подтвердилось, как только я ступила на пристань в Дэриене. Четверо мужчин с небрежно висящими через плечо ружьями тут же обступили меня. И когда я, повернувшись к одному из них, спросила, не считаюсь ли я уже арестованной, он сплюнул коричневую табачную жвачку в белую пыль и кивнул в сторону толпы, собравшейся на пристани. Оглянувшись, я увидела, что они стояли наготове, как гончие псы, и с радостью были готовы накинуться на злодейку, которая снова оказалась здесь, где когда-то так гордо проходила мимо них.

– Считайте как хотите, – сказал мой страж, – но, пока вы здесь, благодарите шерифа, что он не захотел оставить вас им на съедение.

Прямота его ответа и вид толпы, жаждущей увидеть мое унижение, ясно показали мне, какой опасности я подвергаюсь. Но не это стало причиной моего самого горького разочарования. Оно охватило меня позже, когда, подходя к лавке Ангуса Мак-Крэкина, под свист и улюлюканье, я увидела Руа. Он прислонился к дверям магазина и стоял в стороне от толпы. Его глаза смотрели на меня поверх снующих между нами голов так холодно и презрительно, будто я была уличной женщиной. Больше всего остального, что происходило вокруг, меня взбесили эти глаза. В голове у меня пронеслось: "Он согласен, чтобы я все это выносила, не подойдет ко мне и даже не помашет рукой!" И, в порыве страстного желания получить от него какой-нибудь приветственный знак, я задержалась на ходу и посмотрела прямо ему в глаза. Но, уловив какую-то слабину, волнующаяся толпа немедленно окружила меня почти вплотную, отделяемая только моими охранниками. Они была так близко, что до меня доносился запах пота и кукурузной водки. И я обратила свой вызывающий пыл на них. Я нарочно взглянула на каждого, кто совал ко мне свои физиономии. Они, должно быть, ощутили, как глубоко презираю я их, и, словно устыдившись, отодвинулись назад, чтобы я решила, что виноваты те, кто напирал на них сзади.

Я двинулась дальше с надменно поднятой головой, и, хотя толпа продолжала толкаться и не отставала, я уже не обращала на них внимания. Внутри же я чувствовала, как отчаяние забирает меня. Руа покинул меня. И эта община, грубая и чужая, должна судить меня, решить, виновна я или нет, и я почувствовала себя такой одинокой, как никогда.

Я едва помнила, как мы подошли к магазину Ангуса Мак-Крэкина и как входили в него. Помещение преобразилось. Прилавок выдвинули на середину, там восседал следователь, из сосновых досок и ящиков были сооружены ряды сидений для свидетелей и зрителей. Все места уже были заняты, и у стен стояло полно народу. Когда я шла за своим телохранителем к своему месту в первом ряду, послышался гул голосов; это были возгласы облегчения тех, кто ждал начала представления, это было голодное, жестокое ожидание жертвы, что обычно рождается в толпе.

Сначала, сидя на своем месте, я постоянно чувствовала многочисленные глаза этой толпы на себе, будто их взгляды проникают под одежду и дотрагиваются до моего обнаженного тела. Но потом я стала думать о другом. Коронер, пузатый потный человек в рубашке с короткими руками, теребил в руках пачку бумаг, что лежала на стойке, как будто эти бумаги придавали ему уверенности и значительности блюстителя закона. Его присяжные, шестеро замызганных фермеров и белых оборванцев, должны были выяснить обстоятельства смерти Сент-Клера и решить, должна ли я предстать перед судом графства. На них я даже не взглянула так как увидела, что в дверях опять появился Руа, задержался у входа поболтать со всякими бездельниками, беззаботно смеялся и щелкал своим кнутом по голенищам снег, как будто он просто зашел выпить и перекинуться шуткой со своими знакомыми в баре.

Внезапная волна движения и немедленное затишье возвестили о том, что следователь объявил о начале разбирательства. Но я плохо слышала, что он втолковывал своим помощникам и всем собравшимся. Что-то говорил о том, что это не судебное заседание, а только попытка выяснить обстоятельства смерти Сент-Клера Ле Гранда, что он требует порядка и привлечет к ответственности каждого, кто нарушит закон или помешает процедуре. Но речь его сопровождалась хихиканьем из зала, он был известен своей трусостью и пристрастием к бутылке.

Слушания проходили в ужасной обстановке, и следователь, и свидетели выражались так неформально, что никакого уважения к закону и порядку не чувствовалось. Так или иначе, было установлено, что Сент-Клер Ле Гранд являлся гражданином графства Глинн, штат Джорджия, что он скончался в том же графстве при обстоятельствах, которые следует выяснить. Его тело было вынесено на трясину Мэри-де-Вандер, и рыбак, который его обнаружил, поведал – с большим удовольствием – обстоятельства, при которых тело было найдено, и дал подробное описание этого тела.

Я чувствовала, что публика недовольна. И отлично понимала почему. Им интересно было услышать только меня, может быть, я, пересказывая им свою версию, сделаю промах, и тогда они смогут обвинить меня. И когда следователь выкликнул мое имя, наступила тишина, которая висела и тогда, когда я шла к кухонному стулу, установленному теперь у прилавка.

Эта тишина стояла и в продолжение всего моего рассказа, и никто не спускал с меня глаз. Хотя я знала, что они будут разочарованы, что я излагаю свою историю четко, но монотонно и бесстрастно, я не доставила им удовольствия присутствовать при мелодраме, что произвело бы на них более благоприятное впечатление. Но пытаться вызвать у них сочувствие, притворяться я не могла. Когда я закончила, то ощутила, как их разочарование по-детски наивно переросло в гнев, а затем и подозрительность.

Коронер, как видно, испытывал такие же чувства. Его маленькие глазки сверлили меня из-под очков, и, когда я замолчала, он задумчиво стал потирать свой сизый нос указательным пальцем, словно этим жестом хотел уверить всех, что хитрой янки его не провести.

Он важно прокашлялся. Его дружелюбный тон не мог обмануть ни меня, ни публику.

– Я понимаю, мэм, что вам пришлось нелегко, – сказал он, – но мне надо задать вам несколько вопросов, в состоянии ли вы будете отвечать на них?

Его плохо скрытый сарказм разозлил бы меня, если бы я не испытывала к нему такого презрения.

– Не стоит беспокоиться обо мне, – ответила я. – Я готова ответить на любые вопросы.

На мгновение он был сбит с толку и попытался собраться, снова многозначительно прокашлявшись.

– Вы сказали, что вашего покойного мужа смыло волной, как бы неожиданно?

Я подтвердила свои прежние показания.

– Но в тот момент вы сами в воду не упали. Теперь, значит, как вы объясните это, мэм?

– Я сидела в лодке. Мой муж стоял, как я говорила вам, точнее, он стоял полусогнувшись.

Он снова потер свой сизый нос:

– Полусогнувшись, мэм? – Голос его прозвучал слегка недоверчиво. – Теперь, значит, это несколько странно. И волнение на реке было, значит, очень сильным?

Я поскорее отбросила от себя образ надвигающегося на меня Сент-Клера с протянутыми к моему горлу руками:

– Ничего странного. Как я уже сказала, одно весло выскользнуло у него из руки, когда нас подняло волной. Чтобы поймать его, пока оно не уплыло, он вскочил, ему пришлось быстро вскочить…

Такое объяснение я уже дала, неужели он думал, что сможет поймать меня, заставляя повторять показания. Если так, то напрасно. Я слишком долго репетировала свой рассказ. Этот глупенький человечек своими примитивными уловками вряд ли собьет меня.

В его следующем вопросе тоже прозвучало легкое недоверие:

– Так ему удалось поймать весло, мэм?

– Да, он поймал его.

– И уже после этого он упал в воду?

– Не сразу, сэр. Он стоял на полусогнутых ногах, когда вставлял весло в замок. И не успел сесть на место, когда это произошло.

– И он сразу же утонул, мэм?

Я чуть не улыбнулась, но терпеливо ответила:

– О нет. Разве я это говорила? Это совсем не так. Мой муж какое-то время боролся с волной, а потом – исчез под водой.

– А когда он пытался бороться, на каком расстоянии от него находилась лодка с вами?

Я пожала плечами:

– Может быть, в пятнадцати-двадцати футах. Вряд ли это можно было точно определить.

Он стал перебирать бумаги, а я чуть не расхохоталась. Он думал сбить меня с толку, хотел доказать публике, что он подлинный защитник правосудия. Но пока он так и не смог достичь своей цели. И я видела, как это его разозлило. Теперь его лицо напряглось, глазки под очками похолодели. Я приготовилась к следующему вопросу.

– Вы утверждаете, мэм, что находились всего в пятнадцати или двадцати футах от вашего мужа, когда он был в воде, но не могли подплыть достаточно близко, чтобы помочь ему… – Он сделал многозначительную паузу, как будто следующий вопрос представлял особую важность. – Но после того, как он утонул, вы взяли весла и поплыли в этой лодке к каналу. Правильно я вас понял?

Я ощутила, как напряженно толпа ожидала моего ответа, как будто они были уверены, что из этой ловушки мне не выбраться. И я вдруг поняла, что мне не выбраться из нее действительно. Не потому, что она была так искусно подставлена, но, что бы я ни ответила, мне не поверят. Мой шок после падения Сент-Клера в воду, высокие волны, время, что понадобилось мне для того, чтобы добраться до весел, – ничто не поможет. Им уже все было ясно. До Сент-Клера мне было так же недалеко, как до них, сидящих на этих лавках, а мне не удалось ни доплыть до него, ни протянуть ему весло, чтобы он ухватился за него.

В тишине, не дыша, они ждали, что я отвечу, уверенные в том, что сейчас я оступлюсь.

Глаза под очками не отрываясь смотрели на меня.

– Совершенно верно. Я не смогла подплыть к своему мужу, – холодно сказала я.

Я чувствовала их обвиняющие взгляды, когда возвращалась на свое место на скамейке, и понимала, что в их глазах я виновна в смерти мужа, если вообще не являюсь настоящим убийцей, хладнокровно утопившим его. Но мне вдруг стало совершенно все равно, что они думают и какое решение примут. Силы мои были полностью истощены. И только неимоверным усилием остатков воли я заставляла себя прямо держаться, сидя на скамейке. Мне не было дела ни до них, ни до их обвинений. Я думала только о Руа. И отчаянно искала его глазами. Он по-прежнему стоял, беспечно прислонившись к стене, и хлыст его лениво постукивал по носку сапога. Но глаза его избегали меня.

И лишь когда было выкрикнуто его имя, он выпрямился и направился к кухонному стулу. Сев на него, он закинул ногу на ногу, словно расположился в гостиной отдохнуть после долгой верховой прогулки. И когда коронер спросил, является ли он братом покойного Сент-Клера Ле Гранда, Руа исправил его, чуть приподняв руку.

– Сводным братом, Гас, – коротко ответил он. Коронер нетерпеливо отмел это замечание:

– Ну да, да, конечно, сводный. Вы были с ним в хороших отношениях, Руа?

Глаза Руа на мгновение сверкнули дьявольским блеском, но сам он сидел по-прежнему расслабленно и спокойно, кончиком хлыста счищая грязь с каблука.

– В хороших? – беззаботным тоном переспросил он. – Какого черта, Гас! Вам прекрасно известен ответ. Мы всю дорогу грызлись как две собаки из-за кости. – Он проговорил это насмешливо-горестным тоном, что вызвало в толпе смех. Как будто он поделился с ними и им польстила его откровенность. Даже следователь не смог удержаться от смешка и поспешно закашлялся, чтобы скрыть его.

– Так, так. Это, конечно, ни для кого не секрет. Однако это к делу не относится. Хорошо ли вы знаете жену вашего брата, Руа?

Впервые Руа бросил на меня взгляд, довольно, впрочем, равнодушный.

– Наверное, так же, как большинство из вас. Несколько раз беседовал с нею.

– Можно ли сказать, что вы были с ней более – э-э – близки, чем ваш брат? – Голос коронера снова зазвучал ехидно, но усмешка Руа обезоружила его.

– Можно сказать, что я и с самим дьяволом был более близок, чем с Сентом, Гас. Но если вы хотите знать, был ли я с ней знаком так, как с дюжиной дамочек в округе, то отвечу, что нет. – Его брови насмешливо изогнулись. – И если честно, думаю, что не найдется и дюжины мужчин, желающих этого. Вокруг достаточно женщин, более интересных с этой точки зрения.

На этот раз магазин взорвался хохотом, а я почувствовала, как краска заливает мне щеки. Намерение скрыть наши отношения было похвально, но к чему же выставлять меня посмешищем?

Коронер стукнул своим молотком.

– Хорошо, хорошо. Но это тоже к делу не относится. Главное, что вы знакомы с женой своего брата.

– Да.

– Можете вы сказать, была ли она ему хорошей женой?

Руа снова скользнул по мне равнодушным взглядом.

– Насколько это возможно, я думаю. Я не особенный защитник жен. Правда, у меня небольшой опыт в этом вопросе.

– Можете вы сказать, что ваш брат – ваш сводный брат, – исправился он, – был счастлив с миссис Ле Гранд?

Руа пожал плечами:

– Счастливый Сент? Вряд ли. Его и ангел небесный не смог бы осчастливить.

– Но можете вы сказать, Руа, что она была хорошей женой? Что она принимала к сердцу его интересы? Что она вела себя, как подобает замужней женщине?

– Пожалуй, да, – небрежно протянул он. – Пожалуй, она была неплохой женой. Работала как собака. Всем известно, как она обустроила Семь Очагов. И потом, она хорошо обращалась с его сыном. – Кончик хлыста снова занялся грязным пятном на сапоге. – А что касается отношений моего брата с женой, меня это не занимало. Правда, как я уже сказал, у нас с братом были разногласия по многим вопросам. И это был один из них. Между нами говоря, я никогда не мог понять, как это он мог жениться на саквояжной янки-училке, даже если и хотел заполучить хорошего надсмотрщика.

Теперь весь магазин сотрясался от хохота. С изумлением я поняла, что теперь я прощена, таким беззаботным был этот смех, и в нем не было ни прежней напряженности, ни враждебности. Но даже вердикт о том, что Сент-Клер погиб в результате несчастного случая, не смог рассеять моего разочарования. Действительно, обратив разбирательство в фарс, Руа рассеял в насмешках зловещее подозрение, что я помогла утонуть своему мужу. Но способ, который он избрал, принес мне мало утешения. Он сделал мня посмешищем, "саквояжницей, янки-училкой", нелюбимой и нежеланной, на которой женились, чтобы она, как хороший надсмотрщик, гоняла негров в поле. Он лишил меня моего женского достоинства. И, покидая сборище, проталкиваясь через толпу, я подумала, что лучше бы я предстала перед миром убийцей, чем такой презренной и жалкой фигурой.

Я вышла из лавки Ангуса Мак-Крэкина и стояла на улице Дэриена, а впереди меня ждало неизвестное будущее, такое же несчастливое и безрадостное, как тогда, в первый день, когда я уже стояла здесь в ожидании лодки из Семи Очагов.

Теперь я возвращалась в дом Ле Грандов, к Руперту и Старой Мадам, к своему ребенку, к борьбе за благополучие. Теперь мне предстояли еще большие трудности, чем прежде. Мои деньги на жалованье рабочим лежали на дне реки. Теперь я должна из небольших остатков расплатиться с ними. Предстоит нанять новых рабочих. Мне придется ухитриться проделать ту же работу с меньшим количеством рук. Даже слуг придется уволить; Марго и Маум Люси должны будут покинуть нас. Только вдвоем с Тиб нам придется держать дом и заботиться о детях и Старой Мадам; а Вину все так же придется возить меня сюда и обратно. Как ни презираю я этот город, мне придется наладить некоторые связи, чтобы снова получить хороший урожай.

Вся эта борьба за выживание, все эти проблемы, что ждали меня, не имели теперь никакого значения. Руа предал меня! Ведь если бы он был со мной, все эти тяжкие заботы обратились бы в радость. "Я могла бы, – устало думала я, – стать счастливой, и жизнь моя была бы полна тем, чего так жаждало мое тело и чему противилась воля".

Это мне наказание. Я прошла свой темный, извилистый путь, пошла на все, чтобы свести концы с концами, даже – впервые я признала это, – даже на убийство. Я думала, что за спокойную жизнь могу заплатить чем угодно, и все же не обрела я покоя. И поняла, почему. В борьбе за материальное благополучие я не подумала об истинном благополучии, благополучии души. Разве найду я теперь покой, хотя Семь Очагов теперь мои? Сент-Клер мертв, и я помогла ему умереть, и Руа, Руа, который так понимал меня, меня же и бросил.

Погруженная в эти мысли, я почти не замечала никого вокруг по дороге к пристани, не думала о толпившихся у стен юнцах, не придавала значения их оскорбительным и наглым усмешкам. Только когда вдруг один из них, здоровее и нахальнее остальных, направился ко мне и стал у меня на дороге, я очнулась.

– Когда у вас найдется время, мэм, не дадите ли вы мне парочку уроков. А то я так плохо учился в школе, что двух слов не свяжу.

Его сощуренные, злющие глазки словно пачкали меня своим взглядом. Но у меня не было защиты, как у достойной женщины, чтобы оградить себя от оскорблений проходимцев и уличных хулиганов. Хотя я заметила, что он еще почти мальчик.

– Отойдите, пожалуйста, – холодно сказала я и пошла дальше. Но он не отставал. Он скакал передо мной, нагло усмехаясь. Его приятели тоже двинулись за мной, обмениваясь на ходу замечаниями по поводу моей внешности и поведения. Их реплики становились все оскорбительнее, пока самый наглый из них снова не преградил мне дорогу.

– Ну хватит, – ухмыльнулся он, – чего ломаться, когда молодые люди так ухаживают. Уж я-то точно потеплее, чем ваш муженек сейчас.

Это вызвало непристойный хохот среди его дружков. Обнаглев от этого смеха, он взял меня за руку.

– Убери от меня руки, – приказала я, и мой голос задрожал от отвращения.

Он снова ухмыльнулся:

– Ну, так нельзя, мэм. Мы просто хотим проводить вас до пристани. Может, сами выберете, с кем хотите пойти.

– Пошел вон с дороги, – снова приказала я и остановилась, потому что дальше не было возможности идти. Скалившиеся физиономии были вокруг меня и сальными глазками шарили по моей фигуре, и, хотя я повторила: "Отойдите прочь", я понимала, что голос мой звучал неуверенно, потому что дрожал. И мне было стыдно за эту дрожь в голосе. Тошнота подступила к горлу. Они все насмехались и дразнили меня, протягивая ко мне руки. А рука, которая уже держала мою, поползла вверх по моему плечу.

Это произошло так быстро, что я не поняла, откуда вдруг у него на щеке появился красный рубец. Я увидела испуг в его глазах, и затем все они разбежались, выкрикивая грубые ругательства на ходу. Впервые с тех пор, как я носила ребенка, я была готова упасть в обморок. Я падала, падала. Туман, ослепительно светлый, надвигался на меня со всех сторон. Затем меня подхватила и крепко держала чья-то рука. Это был Руа. Руа с уздечкой Сан-Фуа в одной руке и с хлыстом, которым он щелкнул по щеке моего мучителя, – в другой. Его лицо возникло передо мной таким бледным и напряженным, когда у меня прояснилось в глазах, а на лбу у него выступали бусинки пота.

– Господи, Эстер! Когда ты перестанешь быть такой упрямой дурой? Почему ты не пошла прямо мимо них? Эти молокососы не причинили бы никакого вреда.

Кое-как мне удалось выпрямиться и освободиться от его руки.

– А вы-то что беспокоитесь? – спросила я. – Это как раз то, чего я заслуживаю, по-вашему. Вы всем дали это ясно понять во время расследования.

Его рука нетерпеливо рассекла воздух.

– А что ты хотела? Я должен был заставить их поверить в то, что между нами ничего не было – между тобой и мной.

– Мне все равно, что они подумают.

Он кивнул.

– Конечно. Этим все сказано. Ты была готова сунуть голову в петлю, лишь бы не пришлось ни на дюйм пригнуть свою упрямую шею. Честное слово, про нас, южан, говорят, что мы гордецы. Но черт меня побери, если кто-нибудь сможет переупрямить училку-янки.

Теперь я смогла улыбнуться. Потому что поняла, что Руа, несмотря на его ругань по поводу моего упрямства, еще, возможно, беспокоился, попадет моя шея в петлю или нет.

– Значит, вы лгали, когда сказали, что не разделяете с братом его увлечения янки, училкой-саквояжницей?

Его темные глаза сверлили меня, губы были твердо сжаты.

– Да, Эстер, я лгал. Если бы ты не была законченной дурой, то поняла бы это сразу. Мне пришлось спасать эту упрямую шею. А ты не почувствовала, Эстер? В лавке Ангуса? Как они были готовы… – Он оборвал себя, и глаза его помрачнели. – Да, Эстер, я лгал.

Он стоял здесь, его лицо было так близко, что, подняв руку, я могла погладить его по щеке. И радость захлестнула меня. Я не потеряла Руа. Он все еще мой. И когда я осознала, что это правда, горькое одиночество, что так долго висело надо мной, обратилось в ничто. Счастье, с которым я уже распрощалась навсегда, нахлынуло на меня, головокружительное и сладкое.

Я посмотрела ему в глаза.

– Руа, – начала я.

Он отодвинулся с насмешливой улыбкой на губах.

– Иди, Эстер. Училке не стоит флиртовать посреди площади, даже если ей с большим трудом удалось избежать виселицы.




Глава XXIX


Гуляя по плантации, я думала, что никогда еще не видела этих мест такими прекрасными. Убранные поля сладко спали в этот ранний час. Лес, окаймляющий их, вспыхивал яркими язычками сумаха, оранжевыми, лимонными и коричневыми. Дождевые капли радужно переливались в лучах восходящего солнца, как драгоценные камни на ветках кустарников. И где-то в глубине влажного леса пересмешник пел прощальную песню осени. И прощальную песнь Эстер Сноу, подумала я. Потому что я расставалась с Семью Очагами.

Когда-то я сказала: "Они мои, они мои. Я не отступлюсь от них", хотя тогда не имела на них права. Теперь по закону я могу ими владеть, а я от них отказываюсь. Потому что в тот день, два месяца назад, когда Руа вернулся ко мне, он убедил меня, что мы никогда не сможем жить в Семи Очагах.

– Мы не имеем права, – сказал он, глядя мне в глаза, пристально и мрачно. – Мы не имеем права – и ты знаешь, почему.

Я смотрела на него, пытаясь понять, что ему известно – о чем он догадывался, – и в его глазах я прочитала ответ. Теперь они были полны нежности и сочувствия.

– Сент был дьяволом.

Стоя в маленькой бухточке, я смотрела поверх вод Пролива. Трава на болоте, бурая и засохшая, еле заметно дрожала на груди у трясины; над ней торопливо уносился клин диких гусей с пронзительными криками. И постепенно, незаметно, помимо моей воли прошедшие недели вновь ожили в моей памяти. Я снова видела Сент-Клера лежащим в гостиной среди высоких свечей, такого же отстранившегося от всех, каким он был при жизни. Я снова слышала скрип повозки, везущей длинный черный гроб, монотонное пение маленького священника, читавшего молитвы над усопшим. Слышала также высокие мелодичные голоса негров над могильным холмом, их голоса, смешавшиеся с журчанием Олтамахи. И я вспомнила Таун – Таун, смотрящую на меня над открытой могилой, словно спрашивая, какое я имею право находиться здесь.

С того дня многое было сделано… Расчет с неграми и их отъезд, прощание с Шемом и потрясение при виде слез на его грустном лице. Приглашение Мак-Алистеров, добрейшей шотландской четы, в качестве смотрителей дома, под наблюдением Стивена Перселла они должны заботиться о Старой Мадам, которая так и лежала глыбой, живая не более, чем ее сын, смерть которого оборвала в ней ходовую пружину ее жизни.

Но теперь уже все это позади. Посуда и другие мелочи упакованы, опись имущества произведена, счета оплачены через Стивена Перселла. Сундуки с нашей одеждой – Руперта, Дэвида, Тиб и моей – еще вчера отвезены в Дэриен Вином. И скоро он увезет отсюда и нас. Да, это мое расставание с Семью Очагами.

Я ушла из бухты и направилась по тропинке, ведущей к хижинам, теперь пустым. И по дороге я заметила перемены, которые подействовали на меня угнетающе. Уже повсюду ощущался налет запустения. Сорняки разрослись по саду и хлопковым бороздам, по дорожкам, и я представила себе, как всемогущая воля природы уничтожает безжалостно то, что пытался здесь создать человек. Я вспомнила время, когда здесь раздавались и свист косы, и звон плуга, когда перекликались и смеялись негритянские голоса, и теперь мне почудилось здесь что-то пугающее, похожее на смерть посреди этой тишины.

Добравшись до "улицы" между хлопковым полем и хижинами и пройдя по ней почти украдкой, я заглядывала в открытые двери. Только беспорядок и пустота открывались моим глазам. Из хижин унесли все, что только можно. Даже ситцевые занавески были сняты с карнизов. И окна смотрели пусто, как невидящие глаза слепого.

Я постояла на "улице" возле амбара, под соснами, чей шелест скорее был частью тишины, чем шумом, вспомнила тех, кто месил эту землю в атласную коричневую массу. Стелла, Большая Лу, дядюшка Эрли, Линетта, Джон Итон, Клэренс. Как ловко выплясывали по глине их ноги в тот вечер, на празднике рисового зерна. Теперь и они в прошлом. Никогда больше их проворные пятки ни станцуют на этой лужайке. Никогда над хижинами не прозвенит беззаботный смех. Река затопит рисовые поля и подберется к садам; сорняки захватят и дом; вскоре он будет стоять покинутым и опустевшим, и только несчастные призраки будут бродить по нему.

Погрустневшая, я возвращалась к дому, по дороге твердя себе, что никогда не забуду маленькую бухточку или неподвижную тишину болотной топи, и стараясь запечатлеть в памяти все эти места, которые так полюбила. В моей прощальной прогулке оказалось столько боли. В Семи Очагах я лелеяла такие высокие мечты, думала, что так чудесно переменится моя судьба. Мне не удалось воплотить свои мечтания в жизнь. Все это оставалось позади. Но, несмотря на боль, со мной оставалась и радость.

Часом позже, взявшись с Рупертом за руки, следуя за Тиб, несущей на руках Дэвида, мы спускались по дорожке на пристань, где Вин ждал нас в лодке. Через минуту мы уже плыли по каналу.

Как когда-то Таун, я не сводила глаз с Семи Очагов. Дом величественным взором провожал нас, высоко вознеся свои семь труб к небу, и щемящая тоска сжала мне сердце. Солнце, которое теперь уже было высоко, изменило его облик, осветив во всем великолепии. Казалось, это какой-то волшебный замок. Но не по этому мимолетному очарованию болело сердце.

Для меня Семь Очагов обладали другим очарованием, которое воспламеняется в каждом сердце, когда слышишь слово "домой". Ведь он был моим домом, единственным за всю жизнь. И я никогда не перестану любить и оплакивать его.

Руперту тоже было больно это расставание. Он вдруг прижался ко мне, словно ему было легче, когда рядом близкий человек.

– Ты думаешь, нам понравиться в Миссури, Эстер? – Голос его был печален.

– Конечно, Руперт, я уверена.

– А я когда-нибудь вернусь в Семь Очагов?

– Обязательно. Они будут ждать тебя всегда. Когда ты вырастешь…

Он нетерпеливо перебил меня:

– Но в Миссури мы тоже сможем найти свой дом – правда?

– Конечно, найдем, – ответила я и представила хижину на делянке так ясно, будто уже перенесла в ней и долгую холодную зиму, и жаркое засушливое лето, и бесконечный тяжкий труд. Я взяла Руперта за руку и крепко пожала ее. Мне тоже было горько и страшно.

Но, подплывая к Дэриену, я забыла грусть и страх, потому что на пристани стоял Руа. И когда лодка направилась к причалу по золотистым от солнечных пятен волнам, он приветственно поднял руку. Так, с высоко поднятой рукой, он и стоял, ожидая нас.