Столетнее проклятие
Шэна Эйби


Столетнее проклятие тяготеет над кланом Кинкардин: не знать этому роду ни процветания, ни счастья, пока сын лэрда не возьмет в жены отважную деву-воина с волосами словно лунный свет и глазами цвета вереска. Маркус Кинкардин готов всем пожертвовать ради своего клана, но вначале ему предстоит выиграть почти безнадежную битву — завоевать сердце Красавицы Авалон де Фаруш, которая поклялась никогда не выходить за него замуж.


Шэна Эйби

Столетнее проклятие


Пролог


Англия, Лондон, август 1159 года


— Она безумна! — Придворный щеголь делился в королевской приемной подробностями с двумя такими же, как он, юнцами, явно получая от этого удовольствие.-Говорят, она унаследовала это от матери. Вместе с шотландской кровью.

Леди Авалон де Фаруш краем уха уловила вполголоса сказанные слова. При ее приближении разговор оборвался. Девушка томно улыбнулась троим молодым людям, и те в ответ поклонились, отводя взгляды. Леди Авалон нарочно остановилась рядом с ними, притворяясь, что стряхивает с платья невидимую пылинку. Недавние собеседники покраснели и переглянулись.

Леди Авалон снова улыбнулась, на этот раз в упор глядя на дерзких юнцов, чтобы они успели заметить ледяной блеск в ее глазах. Она редко позволяла себе такое — к чему давать лишний повод для сплетен, — но устоять не смогла. Иногда очень хочется указать всем этим болтунам, где их место.

Один из этих людей был ей незнаком, зато двое других преследовали ее своими любезностями с того дня, когда Авалон впервые появилась при дворе. А произошло это ни много ни мало полтора года назад. Хотя всем было известно, что она обручена, эти щеголи прилюдно и настырно ухаживали за ней, а когда она дала им вежливый отпор — озлобились и дружно принялись сеять семена клеветы, покуда не появились щедрые всходы…

«Авалон де Фаруш — не женщина, а бездушная ледяная статуя. Она считает себя выше всех и держится соответственно. В ее жилах течет кровь шотландских варваров, ее взрастили в язычестве. Сердце у нее — осколок черного льда».

Как же плохо они ее знали!

Сплетни и, слухи об Авалон росли густо, как дурная трава. В них не было ничего, кроме злобы и глупости, но люди охотно внимали им, запоминали и передавали из уст в уста. Люди обожают все, что отдает скандальным душком. Истинная почва этих сплетен была проста: Авалон не место при дворе короля Генриха, и она сама это прекрасно знала. Как, впрочем, и все остальные.

Но сейчас ее не беспокоили мелочные переживания. Она смотрела прямо в глаза тому, кто только что говорил здесь о ее сумасшествии, — и под этим пристальным взглядом человек все гуще краснел.

— Николас Латимер, — вкрадчиво проговорила девушка. — Как поживаете, мой добрый лорд?

— Превосходно, миледи, — ответил он. Над его верхней губой жемчужно блестели капельки пота — несомненный признак смятения. Авалон заметила это.

«Страх, — прошептал в ее сознании беззвучный голос, который только она одна и слышала. — Страх. Кошмары».

— Как я рада это слышать, — промолвила Авалон сладким голосом, который нисколько не выдавал ее истинных намерений. — Мне ведь столько говорили о том, что вам, милорд, беспокойно спится.

— Неужели?

О да. И это весьма волнует некоторых дам. Авалон окинула взглядом двух других щеголей — оба жадно глазели на нее, ловя каждое слово, — и одарила Латимера ласковой улыбкой. — Мы слыхали, милорд, что вам снятся… сны.

Латимер стал бледен как смерть.

— Что? — свистящим шепотом спросил он.

«Кошмары, кошмары», — настойчиво шептал ехидный голос.

— Разве вы не видите снов, милорд?

— Да как ты…

Он осекся, словно подавившись собственными словами. Авалон мельком отметила, как внезапно, резко отхлынула кровь от его лица, как заметалось в глазах нечто очень похожее на безумие.

Она прикоснулась к смятенному разуму человека, который почти дрожал под ее испытующим взглядом — «тьма, поцелуи, сладость, желание, страх», — и внезапно решила сжалиться над ним.

— Уверена, что все это — сущие пустяки, — усмехнулась она. — Всего наилучшего вам, милорды.

Все трое молча смотрели, как Авалон удаляется прочь, безмерно одинокая в беззаботно гудящей толпе придворных. Казалось, что ее окружает невидимый барьер.

— Откуда она узнала? — услышала она за спиной голос Латимера.

— Ведьма, — коротко ответил его друг.

А третий прибавил вполголоса, почти благоговейно:

— В жизни не видал подобной красавицы!

Авалон рассеянным кивком отвечала на редкие приветствия — и размышляла.

Ведьма?

Вот уж нет! Никакая она не ведьма — хотя отлично знает, что многие в этой лощеной и праздной толпе придерживаются иного мнения. Но разве непременно надо быть ведьмой, чтобы заметить темные круги под круглыми, лихорадочно блестящими глазками Николаса Латимера? Неужели только ведьма могла приметить, какой затравленный у него вид, как даже сейчас, в часы бодрствования, мечутся в его глазах безумные видения? Ах нет, совсем нетрудно понять, что ему снятся кошмары. Догадаться об этом мог бы кто угодно. Почему же обязательно ведьма?!

Авалон, по правде говоря, даже не верит в их существование. Ведьмы — это призрачное, но весьма удобное зло, придуманное трусами, чтобы объяснить необъяснимое. На самом деле ведьм не бывает. Есть только бедные одинокие женщины, которых некому защитить. Поэтому ведьм публично казнят. И это случается даже слишком часто. Авалон, безусловно, не из их числа.

Авалон — не бедная и не одинокая. Она сама свой самый что ни на есть надежный и могущественный защитник.

Родовитые женщины обычно не таковы, и здесь, при дворе короля Генриха, Авалон особенно остро ощутила, как не похожа она на других. Вначале, только приехав в Лондон, она наивно полагала, что все дело в весьма и весьма необычной истории ее жизни — вечная тема всех записных сплетников.

Что же, с этим Авалон ничего не могла поделать. Ее история такая, какая есть, — и ничего здесь не исправишь.

О том, что необычность, непохожесть на других была ее уделом с самого раннего детства, Авалон старалась не думать. Только страшное потрясение, испытанное ею на седьмом году жизни, помогло ей понять, насколько она не похожа на других людей. Никто не видел то, что видела она, не слышал того, что она слышала. Никто не мог управлять поведением животных, не погружался в водоворот чужих, неукротимых чувств.

Все это могла только она. Только Авалон.

Такое происходило не всегда — случались дни, недели, даже, о блаженство, месяцы, когда незримая сущность, призрачная бестия, жившая в сознании Авалон, погружалась в глубокую спячку. Тогда Авалон целиком и полностью предавалась обычной, нормальной жизни. Эти краткие передышки были для нее праздником, и она ценила их превыше любых сокровищ в мире. Но все же рано или поздно проклятая бестия просыпалась, открывала свой безжалостный глаз — и тогда Авалон видела все то, что не хотела видеть.

Едва только Авалон осознала это, она принялась изо всех сил бороться с призраком, который мешал ей жить, как все. Со временем она почти убедила себя, что странные видения и бестелесный голос — всего лишь плод ее воображения, распаленного глупыми предрассудками, которые отравляли все ее детство.

В кошмарах, которые часто мучили ее, призрачный голос обретал в ее сознании облик сказочного чудовища, о котором когда-то рассказывала Авалон нянька, — чудовища с головой льва, козлиным телом и хвостом змеи.

Химера. Уста, выдыхавшие призрачный огонь, глаза, видевшие незримое, голос, который слышала одна только Авалон. То была ее самая страшная тайна, и, когда ночная тьма сменялась дневным светом, Авалон безжалостно изгоняла из своих мыслей этот пугающий образ.

Химер не бывает. И ведьм не бывает. То, что время от времени происходит с ней, — занятно, а порой и необъяснимо, но уж никак не сверхъестественно. Признать существование химеры означало бы для Авалон поверить и в то, что она всей душой отвергала, — в нелепую легенду, которой жили и дышали Хэнок Кинкардин и его сородичи, дурацкую веру в пророчество, частью которого, по их мнению, была и сама Авалон.

Нет уж — она не желала быть живым воплощением какой-то там безумной фамильной легенды. Не верит она в пророчество — и никогда не верила.

И все же, как ни цеплялась Авалон за соломинку здравого смысла, ничто не могло изгнать из ее разума непостижимые видения, ничто не помогало уничтожить химеру. А потому Авалон почти всю свою сознательную жизнь притворялась, будто химеры просто не существует.

Хэнок всегда насмехался над ее стараниями.

— Ты принадлежишь проклятию, — часто повторял он. — Не борись с этим, девчонка. Не прячься от того, что суждено. В этом твоя сила.

Авалон не сдавалась. Яростно, упорно, неистово сражалась она с тем, что навязывали ей суеверные бредни Хэнока Кинкардина, упрямо доказывала ему, что у нее есть собственная сила, что ее ничуть не ранят его насмешки. Ее жизнь превратилась в постоянную, безнадежную борьбу. Всем своим существом отвергала она нелепую легенду Кинкардинов, ни минуты не верила в то, что твердили ей день ото дня: дескать, именно ей суждено разрушить тяготеющее над кланом проклятие.

И все это время химера, уютно свернувшись калачиком в самых недрах ее души, безжалостно вторила издевательскому смеху Хэнока.

Авалон очнулась, решительно напомнив себе, что сейчас она не в Шотландии, а в Лондоне, при дворе короля Генриха. Менестрели завели протяжный и печальный мотив, зазвенели лютни, и ясный высокий голос запел об утраченной любви. Авалон приняла у слуги кубок с медом и задумчиво отпила глоток. Слева от нее собрались в кружок пышно разодетые дамы, почти все ее ровесницы. Они шептались, высокомерно поглядывая на Авалон.

«Ненависть, — услышала она шелестящий вздох химеры. — Зависть».

Стены королевской приемной были изукрашены великолепными фресками, в которых явь искусно смешивалась с вымыслом — над рыцарями, королями, святыми парили как ни в чем не бывало сказочные драконы и грифы. Авалон отошла в пустой угол и притворилась, будто разглядывает святого мученика в неизменном терновом венце. Привязанный к столбу, мученик заживо сгорал в огне.

— Вы только поглядите на нее…

У мученика было странно отрешенное лицо. Как будто его ноги и не лизало убийственное пламя.

— Взгляните только, как она кокетничает со всеми подряд. Ей не место при дворе!

— Ей не место в Англии!

Нарисованные языки желтого пламени были острыми, словно наконечники копий. Что ж, святой сполна получил свое искупление. По крайней мере, ему не пришлось быть предметом всеобщих злобных сплетен на королевском балу.

Украдкой глянув через плечо, Авалон обнаружила, что сбившиеся в кружок сплетницы осмелели. Теперь они все громче и злей произносили ее имя и разом вертели головами, чтобы лучше видеть ее.

— Знаете, говорят, что она сумасшедшая!

— И неудивительно, ведь она росла среди шотландцев, а эти дикари хуже скота…

Мгновение Авалон молча смотрела на сплетниц, а потом повернулась и плавно пошла прочь от этой кипящей, неуемной злобы. Взгляды, полные ненависти, летели ей вслед точно копья. Химера, на миг пробудившись, показала Авалон, какой видят ее возбужденно бормочущие ровесницы: пришелица из иного мира, высокая и бледная, в розовом, шитом жемчугами платье, с волной белокурых волос, которые в пламени свечей отливают нездешним серебром, со странными, отрешенными глазами…

Авалон остановилась неподалеку от менестрелей и, глянув в тусклое зеркало, убедилась, что сплетницы правы. Волосы ее правда казались призрачно-серыми, хотя необычный цвет ее глаз был не очень заметен в помутневшей от времени глади. И все же это было ее лицо — лицо, которое, по тайному убеждению Авалон, и обрекло ее на участь живой легенды.

— Явиться на королевский бал с непокрытой головой! Видно, думает, что эти блеклые космы — ее лучшее украшение, вот и выставляет их напоказ. Шотландская язычница!

— Боже мой, как это немодно — такие светлые волосы…

«Серебристые, точно лунный свет», — говорила обычно нянька.

— А до чего же неприлично, что при таких волосах у нее черные ресницы и брови…

«Восхитительное сочетание», — упрямо твердила старая Фрина.

— Не знаю даже, отчего она считает себя хорошенькой. Сейчас в моде брюнетки. А какая она бледная! Точно призрак.

«Белоснежная кожа — признак высокого происхождения», — говорила верная Фрина.

— А какие у нее глаза!..

— И в самом деле!..

— Что за цвет, мои милые? Никак не разберешь!

«Не голубые, не темно-синие — цвета предрассветных сумерек. Лиловые, как фиалки!» — восклицала Фрина.

«Нет бы серые или зеленые, как у всех, — мрачно подумала Авалон. — Или хотя бы карие. Надо же, фиалки!»

Она бродила по залам, угощалась медом. Славный мед в королевских подвалах. Гадала, когда же ей позволено будет покинуть бал. Ноги зябли в атласных туфельках.

Леди Мэрибел, попечительница Авалон, беседовала с тремя дамами и придворным кавалером. Похоже, ей было весело, и Авалон до смерти не хотелось портить ей удовольствие. В отличие от нее самой леди Мэрибел обожала Лондон. Славная женщина Мэри-бел — пускай порадуется от души. Самой Авалон остается лишь втайне надеяться, что они ненадолго задержатся в столице.

И уж, верно, не Мэрибел виновата, что ее подопечная так и не стала светской дамой. С тех пор как Авалон исполнилось четырнадцать, леди Мэрибел в своем небольшом поместье в Гаттинге неуклонно наставляла ее в тонкостях придворной жизни, обучала хорошим манерам, истории, французскому, латыни. Она заказывала для своей подопечной самые роскошные и модные платья, приставила к ней опытнейшую камеристку, дабы та всякий день сообразно одевала и причесывала ее.

Леди Мэрибел самолично почти полгода трудилась над тем, чтобы изгнать из речи Авалон шотландский акцент.

Авалон было искренне жаль, что после всех этих стараний она встретила в лондонском обществе такой неприязненный прием. Леди Мэрибел приходилась ей дальней родственницей — настолько дальней, что Авалон безнадежно запуталась в родственных связях. Держалась она со своей подопечной сухо и отстраненно, но все же была к ней добра. Право же, она заслужила, чтобы ее юная протеже блистала при дворе, восхищая всех умом и красотой, — то была бы наилучшая награда за все старания этой доброй женщины.

И однако никто, даже сама Авалон, не мог предвидеть того, как ее встретят при дворе.

Одни мужчины — таких было большинство — откровенно побаивались ее, другие пытались соблазнить. Женщины все как одна презирали и ненавидели ее. Авалон терялась в догадках, не понимая, чем она заслужила такое отношение. Первые месяцы жизни в Лондоне она только и делала, что недоумевала, злилась и страдала.

— Все уладится, — утешала ее добрая леди Мэ-рибел. — К тебе скоро привыкнут, вот увидишь!

Она ошиблась. Непохожесть, нездешность Авалон слишком уж бросались в глаза. Как ни старалась она завести друзей при дворе, все ее отвергали, и в конце концов Авалон прекратила бесплодные попытки. Одинокая, отверженная, она не жила, а брела по липкой трясине злобных сплетен и неприкрытой ненависти.

Здесь, в Лондоне, она чужая — и всегда останется чужой.

Менестрели вдруг запели что-то живое и веселое, и эта мелодия словно подхлестнула гостей, толпившихся в большой зале, — разговоры и смех зазвучали уверенней, громче. Слуги сбивались с ног, едва успевая наполнять опустевшие кубки. Авалон огляделась в поисках места, где можно укрыться от толкотни расфуфыренных придворных. В углу стоял большой чугунный канделябр с белыми, наполовину оплывшими свечами; Авалон устроилась в этом углу, стараясь выглядеть естественно, чтобы никто не подумал, что она прячется.

Женщины, стоявшие в другом конце залы, все еще говорили о ней. Они кивали, хихикали, покачивались, наклоняясь друг к другу, и их раззолоченные платья колыхались, словно морские волны.

— Говорят, даже собственный кузен и cлышать о ней не хочет! Я слыхала, что он настрого запретил ей возвращаться в Трэли — он просто в ужасе от ее дикарских манер…

— О, да! И господь свидетель, он никак не может оправиться от того, что она нашлась. Подумать только, сумела выжить при набеге на замок Трэли да еще семь лет прожила в Шотландии, покуда здесь, в Англии, все считали ее мертвой…

— Да, да, и ведь совершенно неизвестно, что там с нею происходило.

— О, я слыхала, что даже дикарь — шотландец, этот ее нареченный, не желает с ней связываться! Что-то Маркус Кинкардин не спешит возвращаться из Святой Земли, дабы обзавестись этакой женушкой!

— А мне говорили, что она после того набега совершенно спятила! И даже не может вспомнить, что произошло в тот день, когда пикты напали на замок Трэли и всех перебили! Она до сих привержена вульгарным привычкам воспитавших ее Кинкардинов и…

— Нет-нет, я слыхала, что она сошла с ума после того, как у нее на глазах пикты убили ее отца и няньку!

— Вот прелестно! А мне, между прочим, рассказывали, что леди Мэрибел спит и видит, как бы выдать ее не за Кинкардина, а за какого-нибудь английского лорда! Как будто наши мужчины захотят взять в жены шлюху, которая одним своим видом оскорбляет английскую добропорядочность!

— Да-да, вот именно — оскорбляет…

Авалон опустила голову, притворяясь, что ничего не слышала. Кто еще в этой зале мог расслышать злобное шипение светских кумушек? Боже, хорошо бы никто, кроме нее, кроме притаившейся в ее сознании химеры! Будь их голоса хоть чуточку громче — и ее позор стал бы всеобщим достоянием.

Какая-то женщина наткнулась на Авалон, визгливо рассмеялась и, извинившись, удалилась рука об руку со своим спутником. Пахнуло таким густым и приторным ароматом духов, что у Авалон мгновенно заломило виски.

Сплетницы, стоявшие тесным кружком, сверлили ее откровенно враждебными взглядами. К ним присоединились несколько мужчин — они наклонялись к дамам, жадно ловя каждое злобное слово. Авалон могла бы еще подумать, что разговор идет не о ней, но, когда кое-кто из теплой компании, глядя прямо на нее, разразился хохотом, все стало ясно.

— Даже этот дикарь Кинкардин не желает с ней связываться…

Ах, этот дикарь Кинкардин!.. Авалон отпила глоток меда и, глядя в пустоту, усмехнулась, сохраняя при этом мрачное выражение лица.

Проклятое обручение отняло у нее свободу, сделало ее жизнь залогом честолюбивых устремлений королей, баронов и лэрдов. Авалон была обручена с той самой минуты, когда появилась на свет; всю жизнь обручение преследовало ее, точно призрак, раз и навсегда определив ее судьбу. А потому было вполне естественно, что она всеми силами стремилась разорвать сковавшие ее цепи.

Авалон никогда и никому не говорила о том, каким она видит свое будущее; у нее и желания такого не возникало. Словно волшебную тайну, хранила она свои мечты, страшась проронить хоть слово — вдруг да не сбудутся?

В зале становилось все жарче — слишком много народу, одни плясали, другие даже пели — выпитое вино и мед многим развязали языки. Еще одна пара прошла слишком близко от Авалон. Они толкнули ее так сильно, что едва не расплескались остатки меда. На сей раз никто даже не извинился.

Ну, с нее довольно! Авалон отдала недопитый кубок слуге и мимо часовых проскользнула в вестибюль, где еще чувствовалась ночная прохлада. Здесь было уже не так многолюдно, больше оставалось незанятых скамей и кресел.

Авалон устроилась на мягкой, обитой бархатом скамье, стоявшей у сводчатого окна. Окно было открыто, и ночной ветерок приятно овевал лицо Авалон, играл ее волосами. Гнев ее скоро остыл, сменившись всегдашним отрешенным спокойствием. Авалон огляделась — вокруг никого, лишь тени таятся в темных углах — и, откинув голову, прикрыла глаза.

— Откуда ты узнала?

Николас Латимер наклонился, глядя в лицо Авалон. Он сел рядом с ней на скамью и схватил Авалон за руки. Она чувствовала его жаркое тяжелое дыхание.

— Говори — откуда ты знаешь о кошмарах! — потребовал он.

Авалон глянула по сторонам — в этой части вестибюля было безлюдно, и никто не мог прийти к ней на помощь. Она отодвинулась на самый край скамьи и резко выдернула руки из цепких влажных пальцев Латимера.

— Это же очевидно, — отрывисто бросила она. — Оставь меня в покое. — И Авалон вскочила, намереваясь уйти.

Парочка, ворковавшая в дальнем конце вестибюля, заметила неладное; и дама, и ее кавалер разом уставились на Авалон. Латимер метнулся за ней, нагнал и бесцеремонно преградил ей путь. Теперь Авалон не могла уйти, не устроив громкого скандала. Не желая огорчать Мэрибел, она стиснула зубы и остановилась.

— Ты ведьма! — в голосе Латимера смешались ненависть и страх. — Ведьма! Ты явилась сюда и заколдовала меня. Твои глаза, волосы, вся твоя красота — это все чары! Ты искушаешь честных людей своим колдовским обликом, ты мучаешь меня, внушаешь мне грязные мысли, преследуешь меня ночами…

— Дурак! — разозлившись, отрезала Авалон.

Парочка в дальнем углу навострила уши; к ним присоединились еще двое.

— Ты скорей возляжешь с дьяволом, чем со мной, так ведь? Ты мечтаешь, что Маркус Кинкардин вернется из Святой Земли и возьмет тебя на свое ложе! Только что-то он долго не возвращается. К чему тебе ждать шотландского варвара, если есть я?

Латимер стоял чересчур близко, и в глазах его горел опасный огонек безумия.

— Возляг со мной, — вновь услышала Авалон его хриплый шепот.

«Загляни в него, — искушала химера, — загляни…»

И Авалон помимо воли на миг заглянула в сознание Латимера. Случилось именно то, чего она всегда боялась, — чужие чувства потоком хлынули в нее, понесли, закружили. Трижды проклятая химера, овладев ее волей, распахнула запретные врата…

«Загляни!»

Темное, жаркое желание, страх, и снова — желание. Стыд. Авалон тщетно пыталась заслониться от образов, которые кипели в распаленном мозгу Латимера. Нагая женщина, с ней мужчина, постыдное, запретное… и эта женщина — она, Авалон, а мужчина — Латимер… а потом к этим образам примешалось нечто иное, манящее, пугающее, мрачное — дым, плоть, пища, горечь, и снова — жгучий стыд оттого, что он не в силах отказаться от этого…

«Губы, тьма, плоть — похоть — жажда — ведьма — страх — похоть — тьма…»

Вместе с Латимером Авалон вынырнула из опасной бездны. Голова у нее кружилась. Не подозревая о том, что произошло, Латимер потянулся к ней — и тут случилось неожиданное.

Авалон перехватила его руку, уперлась большим пальцем в мякоть ладони и резко вывернула ее назад.

Одновременно она шагнула вперед, укрыв плененную руку в складках платья, и другой рукой сжала локоть мужчины — да так, что он не мог и шевельнуть рукой. Все это произошло почти мгновенно. Авалон многому научилась за те годы, что ее считали мертвой.

Она чарующе улыбнулась, словно Латимер только что шепнул ей галантное словцо, отчего они и оказались так близко, едва ли не в объятьях друг друга.

Застигнутый врасплох, Латимер широко раскрыл глаза от боли. Авалон не выпускала его руку, но и не усиливала нажим — просто давала понять, что он в ее власти.

В дальнем углу зашептались непрошеные зрители, повторяя ее имя.

— Слушай меня внимательно, — процедила Авалон, понижая голос до едва уловимого шепота. — Понять, что ты не спишь по ночам, очень просто. Если я еще раз услышу, что ты называешь меня ведьмой, — тебе, милорд, будет очень, очень плохо. Подумай сам, разве колдовская сила держит сейчас твою руку? Ни когда не забывай, как я умею защищаться. Ты меня понял, милорд?

Латимер лихорадочно огляделся и скрежетнул зубами.

— Понял, — прошипел он.

— Прекрасно. За такое благоразумие я, лорд Латимер, окажу тебе услугу. Я, видишь ли, слыхала, что ты пристрастился поедать некие необыкновенные грибы, что тебя приохотили к этому делу твои друзья. Я тебе не друг, Николас, но и они — тоже. И я не желаю тебе зла. Все твои дурные сны и бессонные ночи — порождение этих грибов. Забудь о них — забудешь и о кошмарах.

С этими словами Авалон выпустила его руку. Ла-тимер отпрянул, потирая запястье.

— Я не желаю тебе зла, — повторила Авалон.

Он повернулся и быстро пошел прочь от нее, прямо к тем, кто, изнывая от любопытства, жадно ловил все подробности. За это время собралась небольшая толпа, которая тотчас плотно окружила Латимера, сомкнулась вокруг него, желая насладиться рождением нового скандала.

И Авалон с обреченной ясностью поняла, что теперь беды не миновать.


1.


Англия, Трэли, сентябрь 1159 года


Конный отряд приближался к замку. Сияли яркие цвета семейства де Фаруш — алый, зеленый, белый. Всадников было по меньшей мере сорок, все со сверкающими мечами, все на статных тонконогих скакунах. Всадники двигались слитно и слаженно и оттого издалека казались сказочной змеей из живого блистающего металла, которая грозно струится между холмов, словно воплощение самой войны.

Почти во главе отряда, окруженная солдатами, ехала женщина на гнедой кобыле.

Леди Авалон наотрез отказалась сесть в крытый паланкин, который предназначался специально для нее. Она откинула капюшон плаща, и солнце сверкало в ее волосах, таких светлых, воздушных, что многие солдаты в душе сравнивали их с ангельским нимбом.

Зато те, кто долго и бесплодно уговаривал Авалон сесть в крытый паланкин, ворчали себе под нос, что ангелы, дескать, не бывают такими упрямыми. А кое-кто даже шепотом пересказывал невероятные слухи, не решаясь, однако, произнести ни слова вслух — особенно если встречался взглядом со странноватыми глазами этой необыкновенной женщины.

— Взгляните-ка вон туда, миледи. — Солдат, ехавший во главе отряда, повернулся в седле и рукой указал вдаль. Юная всадница проследила взглядом движение его руки.

За длинным отрогом холма, сквозь осеннее золото деревьев проступал силуэт замка Трэли. Замок принадлежал теперь Брайсу, барону де Фаруш, — кузену и опекуну Авалон.

Двенадцать лет назад этот замок горел. Авалон полдня играла одна в лесу. Она забралась на березу и увидела бушующий пожар.

С вершины дерева, стоявшего на опушке леса, видно было все. На замок напали пикты. И что бы там ни говорили лондонские сплетники, Авалон помнила все.

Клубы черного дыма, густо окутавшие замок.

Кричащие, мечущиеся люди. Иные из них уже лежат недвижно на земле, в лужах собственной крови.

Нянька Авалон, Фрина, бежит к дереву, в ужасе громко зовя девочку.

И не видит, что за нею гонятся.

Лица тех, кто гнался за Фриной, были разрисованы странными узорами. В руках они держали мечи, и руки их были в крови. И одежда — в крови. Чужаки бежали прямо к березе, на которой сидела Авалон, и было в их размеренном беге нечто зловещее, неостановимое. Авалон успела спрыгнуть на землю, чтобы предупредить Фрину об опасности, но было уже слишком поздно.

Вопреки тому, что твердили сплетники, Авалон не видела, как погиб ее отец. Но няньку убили и правда у нее на глазах под той самой березой.

Раскрашенные с ног до головы убийцы были мятежными пиктами, людьми без крова и без чести. Но семилетняя Авалон сочла их за тварей, порожденных наихудшими ее кошмарами, — кровожадных гоблинов со сверкающими глазами.

Еще миг — и она тоже погибла бы там, под березой, ей, как и Фрине, безжалостно перерезали бы горло… но тут появился дядя Хэнок. Он гостил в замке у отца Авалон — и вот теперь пробился через хаос, кровь и смерть и перебил всех гоблинов. Хэнок спас нареченную своего сына и увез ее далеко-далеко, в самую холодную страну в мире — Шотландию.

В последний раз Авалон видела замок Трэли, когда Хэнок Кинкардин увозил ее прочь на спине своего коня, а она кричала, лягалась и вырывалась что есть мочи — до тех пор, покуда ей в рот не сунули кляп, пахнувший дымом и смертью.

Но сегодняшний день был ясным и теплым, и казалось, что с той страшной поры минуло не двенадцать лет, а целая жизнь. Вокруг зеленели пологие холмы, и все было спокойно. Леди Авалон де Фаруш помнила объятый пламенем Трэли, но теперь замок был изрядно отстроен и заново укреплен.

Все эти годы Авалон хранила в памяти не столько великолепие Трэли, в котором она родилась, сколько ту чудовищную бойню, что увидела с вершины старой березы. В ее памяти Трэли так и остался горящим, залитым кровью, побежденным.

Пикты, напавшие на замок, налетели ниоткуда, перебили жителей, разграбили все — и исчезли. Говорили, что это остатки дальнего северного клана, презревшего закон и королевскую волю.

И потому, когда Авалон повернулась в седле, чтобы взглянуть на свои прежний дом, в душе она ожидала увидеть клубы дыма, подымавшиеся, как и двенадцать лет назад, к самому небу.

Замок, представший ее глазам, выглядел не совсем так, как ей помнилось с детства. И, разумеется, никакого дыма и пламени.

Во-первых, он оказался меньше. В глазах взрослой Авалон замок выглядел уже не так внушительно, как чудилось семилетнему ребенку. Прямые, строгие башни замка все так же тянулись ввысь, но вовсе не достигали, как ей когда-то воображалось, небесных жилищ ангелов. Лужайки вокруг замка выглядели куда ухоженней, изгороди были тщательно подстрижены. А может быть, в детстве она и не замечала таких мелочей.

Береза, на которой Авалон когда-то укрывалась во время набега, заметно выросла и шире раскинула свои могучие ветви. Огонь, уничтоживший замок, не тронул ее.

Зато воздух пахнул так же пьяняще, как когда-то. Авалон счастливо улыбнулась оттого, что хоть что-то за эти годы осталось неизменным — все тот же восхитительный аромат клевера и трав.

Солдат, который ехал рядом с Авалон, увидев ее улыбку, приподнял забрало и окинул девушку одобрительным взглядом.

— Прекрасный вид, — сказал он, и Авалон кивнула, не сводя глаз с замка.

Стражники у ворот издалека заметили их приближение и уже поднимали решетку.

Авалон попыталась вспомнить, запирались ли замковые ворота при ее отце. Нет, этого она не помнила. Пожалуй, такого в обычае тогда не было. Жоффрей де Фаруш, славный королевский рыцарь, к тому времени, когда родилась Авалон, был уже немолод и совершенно не готов к тому, чтобы в одиночку растить и воспитывать крохотную дочь. Его юная жена умерла от горячки, и Авалон была передана на попечение няньки. Отец, насколько она помнила, почти что забыл о ее существовании. При мысли об отце Авалон могла вспомнить немного — его глаза, бороду, голос. Она не сумела бы сказать, был ли ее отец суров или добр, сух или чувствителен. По-настоящему Авалон помнила об отце лишь то, что именно он устроил ее раннее обручение и вызвал из Шотландии Хэ-нока Кинкардина как раз перед самым набегом пиктов.

Между тем конный отряд с торжественностью праздничного шествия проехал через громадные ворота и оказался в мощеном внутреннем дворе. Посередине двора всадники остановились; подбежавший слуга помог Авалон спешиться и увел ее коня.

— Кузина! — громыхнул за ее спиной радостный возглас.

Авалон, обернувшись, увидела, что к ней, раскрыв объятья и широко улыбаясь, спешит богато разодетый толстяк, который мог быть ровесником ее отца. Авалон неуверенно шагнула навстречу, но толстяк оказался проворней и почти с разбега заключил ее в свои мощные объятья. Массивные ониксовые пуговицы, которыми была украшена его туника, больно впились в грудь Авалон.

Она стоически вытерпела это испытание, затем отстранилась и оправила платье.

— Только не говори, что ты проделала весь этот путь верхом! — Толстяк, по всей видимости, кузен Брайс, окинул ее изумленным взглядом, выкатив серые и без того выпуклые глаза. — И ты, Кэдвелл, это допустил?!

— Только по моему настоянию, милорд, — вступилась Авалон за командира отряда. — Видите ли, я терпеть не могу сидеть взаперти.

— Вот как!

Брайс уставился на нее, и, хотя его широкая улыбка оставалась все такой же искренней, Авалон уловила за ней тень раздражения.

— Дорогая Авалон, — продолжал он все с тем же бодрым дружелюбием, — тебе совершенно незачем обращаться ко мне так. Мы же родня. Ты, конечно же, можешь звать меня просто Брайс.

— Как это мило с твоей стороны, — отозвалась она. — Ты, конечно же, можешь звать меня просто Авалон — впрочем, ты уже так и сделал.

Брайс на секунду запнулся, потом захохотал, приняв ее слова за шутку, что было, пожалуй, и к лучшему. Авалон вовсе не хотелось ссориться с этим человеком. По крайней мере, до тех пор, пока он не вынудит ее к этому.

— Что же, — продолжал Брайс, — добро пожаловать домой! Надеюсь, кузина, мы не причинили тебе неудобства своим приглашением?

— Вовсе нет, — искренне ответила Авалон.

— Твоя попечительница… как ее там?

— Леди Мэрибел, — подсказала Авалон.

Леди Мэрибел опекала ее последние пять лет. Как видно, для Брайса это был слишком короткий срок, чтобы заучить имя дамы, к которой он сам же и отправил Авалон.

— Да-да, конечно! Леди Мэрибел, надеюсь, не была слишком огорчена тем, что ты так скоро покидаешь Лондон?

— Думаю, что нет, милорд.

Леди Мэрибел чуть ли не своими руками уложила дорожные сундуки Авалон — лишь бы та поскорей уехала подальше от назревающего скандала. Она хорошо относилась к Авалон все эти годы, но свою незапятнанную репутацию ценила высоко.

— Это моя дорогая женушка предложила пригласить тебя в Трэли, а вот поспешил с приглашением именно я! — Брайс буйно расхохотался, хлопая себя по объемистому животу. — Терпеть не могу ждать!

— Ваше приглашение было как нельзя кстати, — пробормотала Авалон.

Посланец кузена, одетый в цвета дома де Фаруш, прибыл как раз в ночь того достопамятного бала. Авалон так долго не видела своих родовых цветов, что не сразу их распознала и минут пять мешкала, прежде чем взять у посланца письмо.

Ее желают видеть в Трэли. Лорд де Фаруш желает, чтобы она возвратилась домой, и так далее, и тому подобное… Авалон пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы тут же, в переполненной зале, не пуститься в пляс от радости. И не важно, на самом ли деле лорд де Фаруш так жаждет ее видеть. Она уедет из Лондона, а это самое главное!

Какая ирония судьбы — ее спас от докучной придворной жизни именно этот человек, после гибели отца унаследовавший его титул и земли! Разряженные сплетницы были правы в одном: пять лет назад Брайс не хотел и слышать о ней. Он даже отказался встретиться со своей кузиной, которая так некстати выжила в том давнем набеге на родовой замок. Это было тяжелое унижение, причем прилюдное. Четырнадцатилетняя Авалон, смятенный и неуклюжий подросток, была отослана в Гаттинг, крохотное поместье леди Мэрибел, и с тех пор родня даже и думать забыла о ее существовании.

Однако же в конце концов Брайс послал за ней. И вот она наконец-то — после стольких лет! — вернулась домой.

И теперь, глядя на новообретенного родственника, который совершенно не знал ее, но полагал, что вправе решать ее судьбу, Авалон впервые ощутила укол беспокойства. Она не могла понять причины — то ли ей не понравилась внешность Брайса, то ли его чересчур шумное дружелюбие, — но что-то определенно было не так…

Но ведь это совершенно естественно, что Брайс пригласил ее приехать в Трэли. В конце концов, они — родня, ее отец был прежним лордом де Фаруш. Быть может, Брайс наконец решил, что пора признать и принять свою кузину, что она уже достаточно пожила в Гаттинге и Лондоне под опекой Мэрибел.

Брайс опять захохотал.

— Пойдем, познакомишься с моей женушкой! Она так ждала твоего приезда! Смею сказать, в последнюю неделю она только об этом и говорила!

В тени дверного проема, который вел в главный зал, стояла высокая рыжеволосая женщина в алом платье. За ее спиной полукругом стояли женщины, одетые попроще, — как видно, служанки. Ухватив Авалон за руку, Брайс повел ее к этой компании, вернее — потащил; стараясь поспеть за ним, Авалон едва не запуталась в юбках.

Брайс подтолкнул ее к своей жене — с таким видом, словно хвастался редкостной добычей.

— Погляди-ка, Абигейл, кого я привел! Нашу прекрасную кузину Авалон!

Женщина в алом платье не тронулась с места, только чуть откинула назад голову, словно пыталась разглядеть что-то прямо перед собой. Потом уставилась в пустоту за спиной Авалон и произнесла:

— Добро пожаловать в Трэли. — Голос у нее был хрипловатый, невнятный. — Или, вернее сказать, добро пожаловать домой.

— Благодарю вас, — почти растерянно отозвалась Авалон, стараясь побороть разочарование.

Судя по тону Абигейл, вряд ли она уж с таким нетерпением ожидала ее приезда. Брайс, словно желая загладить этот прохладный прием, стал еще громогласнее.

— Дорогая кузина, ты, должно быть, устала с дороги! Войди в дом, отдохни, освежись. Как ты, верно, счастлива, что вернулась в Трэли!

Он провел Авалон мимо женщин, окружавших Абигейл. Все как одна проводили девушку внимательным взглядом.

Главный зал за эти годы тоже изменился, стал теснее, что ли; незнакомые гобелены висели на стенах, Да столы были расставлены иначе. Даже свет, лившийся в окна, изменился, стал резче и ярче. Было во всем этом нечто странное, неуловимо неправильное. Тонкие иголочки беспокойства кололи все сильнее, и все трудней было от них отмахиваться.

Авалон ощутила, как в глубинах ее сознания шевельнулась потревоженная во сне химера.

Брайс махнул рукой, и к ним подошла служанка, молодая женщина чуть постарше Авалон.

— Сейчас, дорогая кузина, тебя проведут в твои комнаты, и ты сможешь отдохнуть — до вечера. Мы с нетерпением ждем, что ты присоединишься к нам за ужином.

Авалон взглянула на своего кузена — в расшитой ониксами тунике светловолосый толстяк выглядел более чем внушительно — и ощутила в его вежливых словах скрытое повеление. Неправильность, окружавшая их, сгущалась, становилась почти осязаемой.

— Доброго дня тебе, кузен Брайс, — сказала Авалон, приседая в реверансе.

Брайс одарил ее ослепительной улыбкой.

— И тебе доброго дня, Авалон.

Комнаты, которые отвели Авалон, были другие, не те, в которых она жила ребенком. Кажется, в этих покоях жила тогда одна благородная дама, милая и добрая. У нее всегда находилось ласковое слово для маленькой Авалон. Как же ее звали? Ах да, леди Луделла. «Что же с ней сталось?» — подумала Авалон — но тут же отогнала эту мысль. Если Луделлу убили пикты, она не желала знать, как это произошло.

Комнаты были великолепны: кровать застлана мягкими шкурами, пол выстелен свежим, приятно пахнущим камышом, в очаге весело пляшет огонь. Здесь был даже ковер, роскошный образчик персидской фантазии с таким прихотливым цветочным узором, что от одного взгляда на него болела голова.

Словом, здесь царил уют — да что там, настоящая роскошь, яснее слов говорившая о благосостоянии нынешних хозяев замка. Отчего же тогда Авалон не могла избавиться от ощущения, будто угодила в ловушку?

Она подошла к окну и выглянула наружу, отыскивая взглядом ту самую березу. Из этого окна были видны только самые верхние ветви дерева. Впрочем, Авалон была рада, что старое дерево, спасшее ей жизнь, по-прежнему живет и зеленеет.

Никто и никогда не заговаривал с нею о том набеге. Ни Хэнок, ни Мэрибел, ни даже слуги. Все словно хотели, чтобы это страшное событие стерлось из памяти. Остался ли в замке хоть кто-нибудь из тех давних времен, когда жизнь еще казалась Авалон простой и радостной? Быть может, да. Быть может, кто-нибудь и остался…

Вошла служанка — низенькая, невзрачная. Она присела в реверансе, затем распахнула дверь, и слуги внесли дорожные сундуки Авалон. Сундуков было много.

Авалон и служанка молча следили за тем, как слуги один за другим вносили сундуки, ставили их в ряд у стены и снова уходили.

— Скажи-ка… — начала Авалон, и девушка дернулась, как ужаленная. Авалон подавила улыбку. — Извини.

Смутившись, служанка покраснела до корней волос, торопливо отвела взгляд.

— Не знаешь ли ты случайно, что стало с той женщиной, которая раньше жила в этих комнатах?

Служанка с затравленным видом помотала головой и уставилась в пол — как будто этот простой вопрос привел ее в полное замешательство.

— Что ж, ладно. Но, может быть, кто-нибудь другой знает?

Девушка испуганно посмотрела на Авалон и тут же перевела взгляд на слуг, которые все носили и носили сундуки. Авалон проследила за ее взглядом — и увидела то, что, кроме нее, никто не видел. Неправильность вползала в открытую дверь, и ее незримые щупальца обвивались вокруг ног служанки. Авалон резко сморгнула — и видение исчезло.

Служанка не шелохнулась, и Авалон снова обратилась к ней:

— Может быть, скажешь хотя бы, как тебя зовут?

— Эльфрида, миледи, — прошептала девушка.

— Эльфрида. — Вошел слуга, неся на плечах последний сундук. Поставив его рядом с остальными, он поклонился и ушел. Авалон окинула девушку задумчивым взглядом. — Сколько тебе лет?

— Четырнадцать, миледи.

— Четырнадцать! Надо же, какая ты взрослая! А по виду годишься мне в дочери.

Эльфрида подняла глаза, слегка приободренная этой нелепой ложью.

— Вот уж нет, миледи! Вы, миледи, с виду младше моей сестры, а она уж, верно, старше вас!

Авалон тихо засмеялась:

— Ты так думаешь? Что ж, я рада.

Она отошла к сундукам и уселась на один из них.

— Скажи-ка, Эльфрида, неужели ты не можешь вспомнить никого, кто знал бы, что сталось с леди Луделлой? Она жила в этих комнатах, когда я была еще ребенком. Я бы отблагодарила тебя за любую помощь.

Авалон сама не знала, почему вдруг ей стало так важно узнать об участи этой женщины, — знала лишь, что это жизненно необходимо.

Она извлекла из складок юбки крохотный, расшитый драгоценными камнями кошелек и, развязав тесемки, вытряхнула на ладонь две золотые монеты.

Эльфрида, не веря своим глазам, уставилась на протянутую к ней руку.

— Любую помощь, — негромко повторила Авалон.

Девушка сделала шажок вперед, страдальчески поглядывая то на Авалон, то на заманчиво блестевшие монеты. Авалон поймала обрывок ее мыслей.

«Еды хватит на месяц, а то и больше! И семенное зерно… и, может, даже корову для мамы, молоко маленькому…»

— Возьми, — отрывисто произнесла Авалон.

Встав, она почти швырнула монеты в ладонь девушки и отвернулась, изнемогая от стыда. Что это ей в голову взбрело издеваться над этим полуребенком?

Мелко-мелко приседая, Эльфрида попятилась к Двери, невнятно что-то пробормотала — и исчезла.

Авалон подошла к окну и долго стояла так, невидяще глядя вдаль.


Кузен Брайс долго и оглушительно хохотал над тем, что сказала Авалон. Сама она вовсе не сочла это забавным.

Весь ужин проходил под такие же взрывы смеха, сопровождавшиеся многословными похвалами ее красоте и остроумию. Авалон это и раздражало, и утомляло. Должно быть, Брайс и вправду решил, что она безмозглая дурочка. Неужели он полагает, что Авалон поверила его лицедейству и размякла под напором нехитрых комплиментов?

Тем не менее она сердечно улыбалась, кивала и вставляла уместные реплики в нужных местах — и так во все время ужина, который был накрыт на помосте, в зале, где некогда обедал и ужинал ее отец.

Солдаты и местные дворяне, сидя по разные стороны длинного стола, ужинали почти в полном молчании, зато Брайс разливался соловьем, сыпал смешными историями и всякий раз непременно спрашивал, какого мнения о них Авалон. Когда приносили очередное блюдо, он подкладывал ей самые лучшие кусочки и с умилением наблюдал, как Авалон давится очередным деликатесом, восхваляя при этом ее безукоризненные манеры. При всем этом он постоянно подливал Авалон вина — до тех пор, покуда ее кубок не наполнился до краев. Авалон к вину не прикоснулась.

Можно было подумать, что Брайс за ней ухаживает… но Авалон тут же покачала головой, отгоняя эту мысль. Как бы там ни вел себя Брайс, а все же они в достаточно близком родстве, и притом он ведь уже женат.

Она заметила, что леди Абигейл почти ничего не ест. Весь вечер она просидела, откинувшись на спинку кресла, и, потягивая из кубка вино, пристально поглядывала то на мужа, то на Авалон. Когда Авалон осторожно попыталась вовлечь ее в разговор, леди Абигейл молча уставилась на нее, так что вежливое замечание Авалон о каком-то незначительном предмете кануло в пустоту. Затем леди Абигейл отвела взгляд и снова приложилась к кубку. Брайс немедленно громогласно предложил Авалон отведать еще кусочек оленины. Авалон отказалась.

Никогда прежде не видела она такой странной трапезы — ни в Шотландии, где за столом всяк шумел на свой лад, ни в Гаттинге, где хорошим воспитанием считалось успешное участие во всеобщем разговоре на пустяковые темы.

На трапезах отца всегда было шумно и весело, хотя, может быть, это только казалось маленькой девочке, которая с верхних ступенек парадной лестницы с завистью следила за взрослыми.

Сейчас все было по-другому, совсем не так, как в доме, который помнила Авалон. Здесь царила все та же неправильность — дворяне беспокойно переглядывались, солдаты мрачно жевали, не обмениваясь ни единым словом.

Леди Абигейл, осушив свой кубок, сидела теперь прямо и зорко поглядывала по сторонам. На губах ее играла чуть заметная усмешка.

Авалон не позволила себе сорваться с места, как только было доедено последнее блюдо. Это было бы слишком вызывающим.

— Благодарю за гостеприимство, кузен, — проговорила она, отодвигаясь от стола вместе с креслом и надеясь, что это не похоже на поспешное бегство. Брайс подскочил, как ужаленный:

— Как?! Дорогая Авалон, неужели ты так скоро нас покинешь?

В зале воцарилась гробовая тишина.

Авалон помедлила, затем, не вставая, ответила:

— Пожалуй, да. Это был долгий и утомительный день.

Под ее настороженным взглядом Брайс быстро подошел к креслу Абигейл и положил мясистую ладонь на плечо жены.

— Но сейчас ведь еще так рано, Авалон! Да и Абигейл говорила мне недавно, как ей хочется, чтобы ты после ужина что-нибудь сыграла для нас. Не так ли, дорогая моя женушка?

На губах леди Абигейл ало и влажно блестели капли вина. Женщина провела языком по губам и лениво улыбнулась:

— Именно так.

Авалон встала.

— Мне очень жаль разочаровывать вас обоих, — твердо проговорила она, — но, боюсь, у меня совершенно нет способностей к музыке. Я не умею играть.

Брайс обеими руками сжал плечи Абигейл.

— Ну конечно! Как глупо с моей стороны! Там, где ты росла, не было ни малейшей возможности научиться…

— В Шотландии, милорд, тоже есть музыка и, разумеется, музыканты, — перебила его Авалон. Слова Брайса скорее позабавили ее, чем задели. — Я говорю только, что не умею играть, вот и все.

— Что ж, тогда Абигейл сыграет для тебя — верно, дорогая?

Абигейл склонила голову. Казалось, она вот-вот расхохочется.

— Конечно, — помолчав, выдохнула она.

Авалон ничего не оставалось, как последовать за Абигейл, которая все с той же загадочной усмешкой отошла к очагу.

Она играла на псалтерионе, разновидности цитры. И, насколько могла судить Авалон, весьма неплохо. Казалось бы, после выпитого вина пальцы Абигейл должны были потерять обычную сноровку, но нет — она уверенно вела мотив и, отстукивая ритм ногой, пела хрипловатым, но приятным голосом.

Остатки ужина убрали со стола слуги, женщины собрались около очага, мужчины все как один куда-то исчезли. Даже Брайс, убедившись, что кузина никуда не денется от очага, удалился, напоследок бодро и громогласно велев жене играть далее.

И Абигейл исполнила его повеление. Когда Брайс ушел, она заиграла французскую балладу, медленную и меланхоличную. Печальный мотив песни нагнал уныние и на слушателей. Абигейл прерывалась лишь затем, чтобы между песнями глотнуть вина из кубка.

Подперев ладонью щеку, Авалон смотрела в огонь и жалела, что не может укрыться в тишине своих покоев вместо того, чтобы слушать это заунывное треньканье. Огонь в очаге потихоньку угасал, и от раскаленных углей тянулись вверх робкие струйки дыма.

Абигейл допела очередную песню, и Авалон, воспользовавшись случаем, быстренько вскочила со своего места.

— Вы играете превосходно, — сказала она, бочком отходя от очага. — Какая жалость, что мне придется уйти! У меня просто глаза слипаются.

Абигейл, к удивлению Авалон, даже не попыталась ее удержать — лишь лениво пощипывала струны, глядя на гостью. Гаснущее пламя очага отражалось в ее глазах.

— Большое вам спасибо, — прибавила Авалон. Ей до смерти хотелось поскорей уйти, но она все еще хотела, чтобы это не походило на бегство. — И доброй всем ночи.

— Кузина! — окликнули ее.

Авалон обернулась и увидела, что в дверном проеме стоит и — о, диво — помалкивает Брайс. «Интересно, — подумала Авалон, — давно ли он вернулся?»

За спиной у Брайса, в полумраке маячил неясный силуэт. Брайс и его спутник вошли в залу.

Абигейл все пощипывала струны, только опустила глаза и поджала губы.

— Леди Авалон, позволь представить тебе твоего кузена и моего брата Уорнера. Прости его неприглядный вид — он только что, сию минуту, прибыл из Франции.

Уорнер шагнул вперед и, взяв руку Авалон, склонился к ней. Как и Брайс, он был крупный, плотного сложения мужчина с серыми глазами и светлыми волосами. Весь он с ног до головы был покрыт тончайшей пылью, отчего еще заметней казалась паутина морщинок возле глаз и в уголках рта.

— Кузина… — пробормотал он, припав губами к руке Авалон.

От этого прикосновения по руке девушки пробежал зловещий холодок. Ну конечно, с пугающей ясностью поняла Авалон, конечно же, Брайс обхаживал ее отнюдь не ради себя самого. Силы небесные, он хочет отдать ее этому человеку!

От этого открытия у Авалон перехватило дух, пальцы ее, которые многозначительно пожимал Уорнер, похолодели. Брайс не спускал с нее испытующего, пристального взгляда.

На миг Авалон помимо воли восхитилась отвагой этого толстяка. Он и вправду задумал разорвать ее обручение! Чтобы не упустить руку Авалон, он готов вызвать гнев двоих королей и клана Кинкардинов — а уж гневаться они будут преизрядно.

Зато Брайс при этом сохранит в семье все земли и состояние Авалон — а это тоже преизрядный кусок.

Авалон подавила неуместный смешок и, высвободив руку из цепких пальцев Уорнера, холодно кивнула ему.

— Весьма рад, — проговорил он, пристально глядя ей в лицо, затем дерзким взглядом окинул ее плечи и грудь.

Авалон отступила на шаг.

— Сожалею, милорды, однако мне надо идти. Сегодня я проделала долгий путь… хотя, конечно, не такой долгий, как кузен Уорнер. — Она бегло улыбнулась Уорнеру, и он тотчас впился взглядом в ее губы.

Абигейл в последний раз дернула струну и встала.

— Я, пожалуй, тоже пойду отдохнуть, — объявила она, отдав инструмент одной из своих служанок. — Милорд, я провожу леди Авалон в ее комнаты.

Брайс испытующе оглядел жену, затем перевел взгляд на Авалон, которая уже с трудом сдерживала нетерпение.

— Что ж, дорогие мои, доброй ночи, — сказал он наконец и поклонился.

— С нетерпением буду ждать нашей завтрашней встречи, — обратился Уорнер к Авалон. Она коротко кивнула, позволила Абигейл взять себя за руку и по шла прочь, стараясь не замечать, как его взгляд сверлит ей спину.

Авалон и сама прекрасно помнила дорогу в комнаты Луделлы, но все же молча шла рядом с Абигейл, применяясь к ее медленным, чересчур твердым шагам — скорей всего, сказывались последствия обильных возлияний.

Стать женой Уорнера! Авалон опять подавила невольный смешок и украдкой глянула на Абигейл — та и бровью не повела.

Идея казалась Авалон совершенно безумной, однако замыслы Брайса могли помешать ее собственным планам, а то и вовсе их расстроить — в зависимости от того, как скоро он думает принудить ее к новому обручению.

— Завтра вечером у нас будет праздник, — заявила вдруг леди Абигейл, упорно глядя перед собой.

— Вот как?

Быть может, у Абигейл была собственная химера — она, похоже, прекрасно знала, что думает Авалон. На ходу она обернулась к девушке, безмятежно взглянула на нее.

— Вы догадываетесь, миледи, по какому поводу?

— А вот это уже катастрофа.

— Думаю, что да.

— Я так и полагала.

Абигейл на миг умолкла — они проходили мимо часового, — затем продолжила:

— Мужчины порой такие странные, верно?

— О да! — от всего сердца согласилась Авалон.

— Взять любого мужчину… ну хотя бы моего мужа. Вашего кузена. У него есть собственный замок. У него есть обширные земли. У него есть власть, рабы и слуги, челядь и рыцари. Все это у него есть, но разве он перестал желать большего?

Авалон ничего не ответила.

— Мужчины — непостижимый народ, — задумчиво продолжала Абигейл. — Мы, женщины, не в силах постичь желаний, которые лелеют мужчины. Быть может, оно и к лучшему. Быть может, и лучше — не знать, почему мужчина совершает вдруг необдуманный поступок. Такой, что наверняка принесет беду его дому.

Они дошли до двери в комнаты Луделлы, и Абигейл выпустила руку Авалон.

— Быть может, и лучше — не понимать, почему мужчина способен пойти наперекор воле двух монархов и могущественного клана, лишь бы получить больше того, что уже имеет.

Пламя факела озаряло лицо Абигейл, но безнадежно гасло в ее бездонных темных глазах.

— Может быть, и лучше, — согласилась Авалон.

— Я слыхала, леди Авалон, что ваш нареченный вернулся из крестового похода. Я слыхала, что Маркус Кинкардин вернулся домой.

Авалон мужественно снесла этот новый удар, стараясь не выдать, как потрясло ее это сообщение, — однако леди Абигейл горько усмехнулась:

— Это правда. Я слыхала также, что уже сейчас Маркус Кинкардин спешит объявить свои права на руку нареченной. Думаю, что именно поэтому Уорнер так поспешно прибыл из Франции, а мой муж так неожиданно пригласил вас в Трэли. Полагаю, теперь вам совершенно ясно, что произойдет на завтрашнем празднике. Уорнер не таков, чтобы смиренно умолять вас отдать ему руку и сердце. Он, я думаю, похож на моего мужа. И не постесняется… м-м… — Абигейл задумчиво поднесла палец к губам, — скажем так, применить силу.

Потрясенная, Авалон лишилась дара речи. Сердце у нее билось гулко и тяжко, как кузнечный молот, в голове стоял пронзительный тревожный звон.

— А вы знаете, кузина Авалон, что делал Кинкардин в Святой Земле? Знаете ли вы, как его называют — вашего нареченного, человека, которому осмелился противостоять мой муж?

Авалон безмолвно покачала головой.

— Его называют Убийцей Неверных, — сказалаАбигейл, и ее слова тяжело упали в пустоту. — Убийцей. Все эти годы он убивал, убивал, убивал. Для него, полагаю, будет сущим пустяком вырезать семью, которая осмелилась похитить у него нареченную.

Абигейл отвернулась, словно не в силах вынести собственных слов, но почти сразу она испытующе глянула на Авалон. Лицо ее, скрытое тенью, снова было бесстрастно.

— Вы удивительно красивы, кузина. Я и предполагала, что вы будете так красивы. Вы унаследовали красоту своей матери. Маркусу Кинкардину это понравится. Спокойной ночи.

И она пошла прочь по коридору, ступая все так же медленно и твердо.

Авалон метнулась в свою комнату, почти на ощупь подошла к кровати. Ей надо подумать. Но недолго. Времени нет. Необходимо действовать!

За считанные минуты все ее планы пошли прахом. Правда, при ней остаются деньги — золотые, бережно зашитые в подкладки плащей, драгоценные камни, которые так легко спрятать. Хотя бы это у нее есть!

Но вот остальное… Завтра — это слишком быстро. Как подыскать за один только день подходящий монастырь? Тем более если за тобой следят во все глаза. Куда ей податься?

Авалон давно уже обдумывала, как ей укрыться от предначертанной с рождения судьбы. Детство, проведенное в Шотландии, убедило ее, что вернуться туда она никогда не захочет. Хэнок, как это ни смешно, об этом позаботился. А ведь он так упорно мечтал о том, чтобы Авалон стала женой его сына и единственного наследника! Эти мечты еще в детстве казались Авалон чем-то вроде одержимости. После достопамятного набега пиктов Хэнок держал ее под охраной, почти взаперти в отдаленной горной деревушке. Понадобились совместные усилия королей Англии и Шотлан-Дии, дабы вернуть Авалон законному опекуну, и то лишь после клятвенного обещания, что, достигнув зрелости, она вернется в клан нареченной Маркуса.

Авалон никогда не встречалась с сыном Хэнока. К тому времени, когда ей сравнялось семь, он уже стал оруженосцем рыцаря, посвятившего всю жизнь борьбе с неверными, и все те годы, пока Авалон жила в Шотландии, не покидал Святой Земли. Это ее вполне устраивало.

Ее нисколько не интересовали ни сам Маркус, ни обручение, устроенное без ее согласия и не по ее желанию. Авалон казалось, что Маркус Кинкардин должен быть лишь повторением своего отца — бешеным, жестоким, вспыльчивым. Никакая сила в мире не заставила бы ее стать его женой. Нет, пускай отправляется в ад вместе с обручением, легендой и алчными помыслами Уорнера!

Она уйдет в монастырь. Надо только найти влиятельный монастырь, способный устоять перед гневом, который непременно вызовет ее решение у всех заинтересованных сторон. Чем ближе к Риму, тем лучше, размышляла Авалон, прекрасно понимая, что так далеко ей никогда не добраться. Она слыхала о некоей обители в Люксембурге, которая идеально подходила для ее цели; сгодилась бы и Франция. Но, боже милостивый, теперь ей недоступно и это! Куда она сможет добраться за один день?

Лучше бы она никогда не приезжала в Трэли. Лучше бы ушла в монастырь еще несколько месяцев назад. Но в Гаттинге было так уютно, леди Мэрибел была к ней так добра… И, по правде говоря, Авалон никогда по-настоящему не прельщало монастырское житье — просто этот выход казался ей наилучшим.

И все же в глубине сердца она всегда хранила образ Трэли, родного дома, всегда думала о том, как чудесно было бы вернуться туда. С годами Трэли стал видеться ей тихой пристанью, убежищем ото всех невзгод. Слишком уж велик оказался соблазн в последний раз увидеть родной дом, прежде чем навсегда заточить себя в стенах монастыря.

У Авалон вдруг подкосились ноги, и она чуть ли не упала на кровать. Ей просто не верилось, что все ее мечты о Трэли оказались разбиты всего лишь по прихоти алчного толстяка.

Годами она плыла по течению, влекомая неодолимым потоком своей судьбы, годами мечтала вырваться на свободу и обрести власть над теми силами, которые так бесцеремонно обращались с ее жизнью.

Годами грела ее сердце ложная, как оказалось, надежда — вернуться в Трэли. И вот теперь ей предстоит расплата за все эти бесплодные мечты!

В дверь комнаты поскреблись — так тихонько, что Авалон почти не расслышала. Звук повторился — тихий, но настойчивый, словно скреблась мышка.

Авалон глубоко, судорожно вздохнула и, шагнув к двери, распахнула ее настежь.

На пороге стояла закутанная в плащ Эльфрида.

Авалон отступила на шаг, и девушка метнулась в комнату и присела в торопливом реверансе.

— Миледи, я подумала, что нужно дать вам знать.

Я о той леди, о которой вы спрашивали.

Авалон не сразу поняла, о чем она, — казалось, что разговор о Луделле состоялся не пару часов назад, а целую вечность.

Даже сейчас, когда злость на Уорнера и Маркуса переполняла сердце Авалон, одно упоминание о Лу-Делле вызвало в ней странное ощущение. Как будто ей было жизненно необходимо узнать, что за этим кроется.

«Найди ее», — прошептала химера, вдруг открыв свой чудовищный глаз.

Авалон вздрогнула. Нет, она не станет искать Луделлу! Боже милостивый, да какое ей сейчас дело до тайн прошлого?

«Найди ее», — настойчиво повторила химера.

«Нет, нет, — упорно возразила ей Авалон, — у меня нет на это времени!»

«Найди ее!»

До завтрашнего дня остались считаные часы!

«Найди ее!» — разбушевалась химера.

И Авалон с отчаянием и гневом покорилась, хорошо зная, что не сможет избавиться от этого неотвязного голоса. Он будет звучать все громче и громче, пока не поглотит все ее внимание — и тогда она неизбежно попадется завтра в сети, расставленные Брай-сом.

Это же бессмысленно! Но химера никогда не утруждала себя заботами о здравом смысле. Авалон это просто бесило.

«Найди ее».

— Где она? — спросила вслух Авалон, ненавидя саму себя.

Эльфрида огорченно всплеснула руками.

— Миледи, она мертва.

Авалон пожалела, что не может рассмеяться в лицо химере. «Вот тебе! Леди Луделла мертва». Авалон бесстыдно обрадовалась этой новости — но тут же ее охватила печаль.

Бедная Луделла умерла. Она и двенадцать лет назад была уже немолода, так что не было причины думать, будто…

Эльфрида, которая не сводила глаз с Авалон, прервала поток ее мыслей:

— Но вы, миледи, если пожелаете, можете поговорить с мистрис Херндон.

— Мистрис Херндон? Кто это?

— Она ухаживала за леди после того, как ее прогнали… то есть, — Эльфрида испуганно огляделась, — после того, как она покинула замок.

«Судьба», — подумала Авалон, внутренне холодея.

— Где живет мистрис Херндон? — спросила она.

— В деревне, миледи, — тотчас ответила девушка. — Мистрис Херндон — бабушка деревенского трактирщика.


2.


Стражники у ворот не обратили особого внимания на двух девушек, которые покинули замок вместе с другими слугами, направлявшимися ночевать в деревню.

Эльфрида, оставшаяся без плаща, мелко дрожала — хотя, как подозревала Авалон, не столько от холода, сколько от страха.

Девушка отважно вызвалась проводить Авалон к мистрис Херндон — и это до того, как Авалон дала ей еще три золотые монеты. Похоже, своим первым Даром она пробудила в маленькой служанке поистине слепую преданность. Такого с Авалон еще никогда не случалось, и она просто не знала, что с этим делать.

Коричневый плащ Эльфриды был из грубой шерсти. Он немилосердно колол лицо и руки, однако Авалон терпела. Она надвинула капюшон пониже и шла, опустив голову, мелкими робкими шажками, как ходят слуги.

Под плащом на ней было ее собственное платье — самое неброское из всех, но все же явно принадлежащее благородной даме. Свои приметные волосы Авалон спрятала под темно-синей вуалью, а для верности перехватила ее на висках полотняной лентой. На самом деле это был пояс. Эльфрида придумала повязать его на голову, поскольку все головные уборы Авалон были из золота и серебра.

Обе девушки всем сердцем надеялись, что издалека Авалон никто не отличит от других служанок, возвращавшихся домой.

Стражники и вправду ничего не заметили. Они тут же принялись жаловаться друг другу на нежданный наплыв в замок высокородных гостей.

— В конюшнях, я слыхал, они спать не желают, — зло сплюнув, проговорил один. — Для них, лордов, это, видишь ли, неуместно. Требуют, чтобы их устроили в главном зале.

— Ага, — мрачно отозвался второй стражник, — а мы, стало быть, спи в конюшнях…

Эльфрида оскользнулась в грязи и, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за плечо Авалон. От этого движения плащ, как на грех, съехал, открыв вуаль и часть лица Авалон. Девушка поспешно поправила плащ, низко натянула капюшон, не смея глянуть ни на стражников, ни на прочих слуг.

Эльфрида испуганно зашептала:

— Я не нарочно, миледи, ей-богу, не нарочно…

Авалон ожгла ее предостерегающим взглядом, и маленькая служанка вмиг примолкла. Вид у нее был испуганный. Авалон вынудила себя улыбнуться и взяла девушку за руку.

Стражники ничего не заметили — теперь они дружно ворчали на то, что в конюшнях, дескать, крепко воняет лошадиным потом, а от некоторых высокородных лордов несет и похуже.

«Дурные новости», — подумала Авалон. Брайс, похоже, постарался собрать на завтрашний праздник как можно больше свидетелей задуманного нового обручения.

Уже не завтрашний, тут же поправила она себя. Праздник состоится сегодня вечером. Минула полночь, а значит, наступил новый день.

Деревня была довольно близко от замка Трэли — множество бревенчатых или сложенных из дерна хижин, две таверны и даже трактир. Толпа слуг растеклась по узким улочкам, постепенно иссякая — люди один за другим исчезали в дверях хижин.

В трактире сдавали на ночлег всего четыре комнаты. Авалон помнила это с детства — Фрина, ее верная нянька, заходила сюда всякий раз, когда им доводилось бывать в деревне. Здесь подавали сладкий эль и пирожки с мясом.

«Сейчас, наверное, все комнаты в трактире заняты», — подумала Авалон — и не ошиблась. Более того, в небольшой трактирной зале было шумно и людно, посетители — в основном мужчины — ели, пили и громко хохотали над немудреными шутками. Эльфрида явно была напугана таким столпотворением, однако лишь крепче сжала руку Авалон и принялась решительно протискиваться через толпу. Только губы у нее побелели, выдавая испуг.

Вослед им кричали, свистели, а какой-то рыжебородый здоровяк ухитрился шлепнуть Эльфриду пониже спины, вызвав бурное одобрение окружающих. Девушка, однако, решительно пробивалась вперед, увлекая за собой Авалон, и скоро они оказались у подножия узкой лестницы, которая вела наверх.

Эльфрида шла первой; когда мимо проходил какой-нибудь знатный лорд, девушки кланялись и торопливо жались к стене, пропуская его, а потом шли дальше. Шум, царивший в зале, был отлично слышен и здесь; в воздухе стоял густой запах эля и пота.

Наконец они добрались до двери в самом конце коридора.

Эльфрида дважды постучала и вошла, ведя за собой Авалон.

Тесная полутемная комнатка была отделена от остальных дощатой перегородкой — вероятно, при большом наплыве гостей сдавалась и она.

У двери стоял молодой парень. Эльфрида сразу метнулась к нему и упала в его объятья со счастливым вздохом. Парень крепко обнял ее, наклонился и что-то зашептал ей на ухо.

Авалон отвернулась. Эльфрида добрая и отважная девочка — негоже, чтобы она заметила огонек зависти, вспыхнувший в глазах Авалон при виде таких нежных чувств.

В кресле у еле теплящегося очага сидела старая, очень худая женщина. Она была закутана в шали, ноги ее прикрывала потертая шкура. Старуха с выжидательным любопытством уставилась на Авалон; руки ее, сложенные на коленях, мелко дрожали. Очевидно, это и была мистрис Херндон.

Авалон ожидала, что сейчас проснется ее химера и подскажет, что делать дальше, — но зловредная тварь молчала. Должно быть, сочла, что, приведя сюда Авалон, сделала свое дело. Девушка разочарованно вздохнула и, подойдя ближе к старухе, откинула с лица капюшон.

Поблекшие, некогда карие глаза мистрис Херн-дон широко раскрылись, и она неуверенно улыбнулась дрожащими старушечьими губами.

— Ой, да это же леди Гвинт! — удивленно проговорила она. — Я-то вас почти забыла, а вы, надо же, пришли. Леди Гвинт…

Авалон опустилась на колени около кресла, где сидела старушка, и мягко сказала:

— Мистрис Херндон, я — леди Авалон. Гвинт звали мою мать.

— Авалон? — Во взгляде старушки мелькнуло смятение, улыбка ее погасла. — Как — Авалон? Малышка Авалон умерла.

— Нет, я не умерла. — Авалон накрыла руки старушки своей ладонью — и ощутила мелкую неостановимую дрожь.

— А вот и да, — упорствовала старушка. — Ее убили во время набега. И леди Гвинт тоже умерла, милая моя леди, обе они умерли, а кто же ты такая, что так на них похожа?

— Бабуля, это правда леди Авалон. — Парень с явной неохотой выпустил Эльфриду из объятий и подошел к ним. Он был некрасив, но его карие глаза смотрели на мир серьезно и сдержанно. — Помнишь, бабуля, я говорил, что леди Авалон придет сегодня повидаться с тобой.

— Правда? — Мистрис Херндон откинулась в кресле, близоруко щурясь.

Эльфрида подошла к своему возлюбленному.

— Леди Авалон, мистрис, хочет разузнать кое-что о вашей подруге. Помните леди Луделлу? Помните, как она поселилась у вас? Расскажите об этом леди Авалон.

— Ах, Луделла, Луделла! — Мистрис Херндон невесело покачала головой. — Она тоже умерла.

— Да, бабуля, — устало согласился парень и, глянув на Авалон, пожал плечами.

Авалон повернулась к старушке.

— Расскажите мне о Луделле, — попросила она, мучаясь оттого, что сама не знает, что ищет, и с трудом облекает мысли в слова. — Расскажите, почему она покинула замок.

Мистрис Херндон опустила глаза и уставилась на свои колени.

— Да-да, — негромко проговорила она. — Я помню, как она покинула замок, моя Луделла. И милорд, дорогой лорд Жоффрей…

Огонь в очаге зашипел, как рассерженный кот, и выпустил в комнату струйку дыма. Старушка снова заговорила:

— Она потеряла все, все, что у нее было. Но они ее не убили. Я не знаю почему, да она и сама не знала. Просто жила дальше, и все. Думаю, он ее ненавидел. Насмехался ей в лицо. Бил ее. Я знаю, я видела…

— Кто — он? — спросила Авалон.

— Милорд. Барон. Она напоминала ему о том, что он натворил.

Авалон была потрясена до глубины души.

— Ты хочешь сказать, что Луделлу бил лорд Жоффрей? Мой отец?

Мистрис Херндон озадаченно глянула на нее и нахмурилась.

— Нет, конечно же, нет. Барон никогда бы так не сделал.

— Значит, это Брайс, — сказала Авалон и безотчетно кивнула, увидев в глазах старушки согласный блеск.

— Да, конечно.

Эльфрида тихо ойкнула и попятилась к двери. Парень пошел за ней.

— И… — Авалон осеклась, но все же заставила себя продолжать: — Что же он натворил? О чем напоминала ему Луделла?

Мистрис Херндон втянула щеки, затем подняла голову и прямо взглянула на Авалон.

— Так ведь он, детка, и привел мятежников.

Пол под Авалон вдруг колыхнулся, как живой, и она обхватила себя руками, стараясь не упасть. Подоспела Эльфрида и крепко обняла ее за плечи.

В комнате опять стало тихо, только снизу слабо доносился шум попойки.

Авалон наконец-то обрела дар речи:

— Вы… уверены?

— Да. — Мистрис Херндон беспокойно шевельнулась в кресле. — И Луделла тоже это знала. Наверное, именно поэтому он и не убил ее открыто сразу после набега. Кто-нибудь мог сообразить, за что. Она была хорошего рода, моя леди. Поэтому Брайс только прогнал ее. Я была ее служанкой, — с гордостью добавила старушка. — И мы с ней вместе пришли сюда.

Доказательств — никаких. Авалон поняла это, не спрашивая, просто по откровенному страху Эльфриды и сумрачному лицу ее возлюбленного.

Брайс привел мятежников. Брайс, который только выигрывал от смерти Жоффрея и его дочери, который даже не пригласил Авалон вернуться домой, когда выяснилось, что она жива. В конце концов, Авалон унаследовала большую часть отцовского состояния; Брайс получил замок и титул, но к Авалон отошли три крупных поместья из приданого ее матери и изрядная доля дохода с Трэли.

Брайс вынужден был вернуть все это, когда четырнадцатилетняя наследница лорда Жоффрея воскресла из мертвых. И вернул — без единого слова. Не возмущаясь и не жалуясь.

Мистрис Херндон снова погрузилась в воспоминания и даже не подняла взгляда, когда Авалон наклонилась к ней и нежно поцеловала в увядшую щеку.

— Спасибо вам, что позаботились о Луделле, — сказала она.

По морщинистому лицу старушки поползла блестящая слеза.

— Она была такая славная… — уловила Авалон едва слышный шепот.

Эльфрида распахнула дверь, осторожно выглянула в коридор и знаком показала Авалон, что путь свободен.

Авалон первой вышла из комнаты, делая вид, что пристально рассматривает почерневшие от копоти стены. За ее спиной шепталась и целовалась влюбленная парочка. Наконец трогательное прощание завершилось. Внук мистрис Херндон вернулся в комнату, а Эльфрида подошла к Авалон и, приподнявшись на цыпочки, пониже надвинула на ее лицо капюшон плаща.

Авалон ничего не могла с собой поделать: взгляд ее не отрывался от красноречиво припухших губ девушки.

Эльфрида перехватила этот взгляд, отвела глаза, но тут же снова глянула на Авалон.

— Мы хотим этой осенью пожениться, — почти с вызовом объявила она.

— Что ж, желаю вам счастья, — серьезно ответила Авалон.

Они снова спускались по узкой лестнице, и шум, доносившийся снизу, становился все громче, разрастался, почти оглушая Авалон. Голова у нее закружилась, и девушка, пошатнувшись, оперлась рукой о стену, чтобы не упасть. Многоголосый рев бесновался уже у нее в голове, терзал ее слух, туманил зрение — все поплыло перед глазами.

Она хотела позвать Эльфриду — но никак не могла разглядеть ее в тумане, заволокшем глаза. Как же она сойдет по лестнице? Как спустится в залу, прямо в этот нестерпимый рев? Нет, надо бороться с этой опасной слабостью, потому что виной всему химера — это она, пробудившись, пустила в ход свою силу, чтобы полуослепшая Авалон, бредя на ощупь, оскользнулась на узкой ступеньке и упала…

Нет, она не упала — просто наткнулась с размаху на что-то большое, живое, теплое.

И мир вокруг снова обрел четкие очертания.

Прямо перед Авалон стоял человек. Стоял он на ступеньку ниже, но все же оказался выше Авалон на Целую голову. Лицо его в тусклом полумраке лестницы было почти неразличимо. Эльфрида, перепуганная до полусмерти, попыталась поднырнуть под его руку, чтобы пробраться к своей хозяйке. Незнакомец мельком глянул на маленькую служанку и снова обернулся к Авалон.

Спохватившись, девушка запоздало опустила голову, приняла смиренный вид, подобающий простолюдинке.

— Прошу прощенья, милорд, — пробормотала она, стараясь подражать выговору Эльфриды.

Человек не шелохнулся — так и стоял посредине лестницы, загораживая дорогу. Авалон подождала немного, не сводя глаз с огромного меча, который висел у него на поясе, затем отступила на шажок вправо, надеясь, что он пойдет дальше. Незнакомец, однако, не сдвинулся с места.

Эльфрида застыла у него за спиной, с отчаянием глядя на Авалон.

Девушка подалась влево. Тогда незнакомец протянул руку и одним пальцем приподнял ее подбородок. Авалон едва не подпрыгнула — легкое это касание словно обожгло ее.

На миг она взглянула в лицо незнакомцу и прежде, чем снова отвести глаза, уловила, какой властной силой веет от его взгляда.

— Кто ты, дитя?

Голос у него был низкий, твердый; судя по чистоте выговора, этот человек принадлежал к числу высокородных гостей лорда Брайса. Авалон прикусила губу. Ей хотелось убежать. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Одно прикосновение этого человека кружило ей голову, заставляло кровь быстрее бежать по жилам…

«Безумие, — подумала Авалон, — чистое безумие». Она не могла понять, почему этот человек пробудил в ней такие странные чувства, но твердо знала одно: нельзя допустить, чтобы их с Эльфридой разоблачили. Если Брайс узнает, где они были, он убьет их обеих. Ничего другого ему просто не останется. Эта мысль придала Авалон храбрости.

— Никто, милорд, — твердо сказала она.

— Никто? — повторил незнакомец и вдруг небрежным жестом смахнул капюшон с ее головы. Эльфрида чуть слышно ойкнула.

Человек не обратил на это ни малейшего внимания — он молча, задумчиво разглядывал Авалон. Девушка быстро провела рукой по волосам, убедилась, что вуаль все так же прикрывает их… и, сдержав облегченный вздох, снова смиренно опустила голову.

Перед ее мысленным взором так и осталось мельком увиденное лицо незнакомца — черные, отброшенные назад волосы, неулыбчивые губы, серые, словно тронутые инеем глаза.

— Никто, — повторил он тихо, будто говоря сам с собой, и в его низком голосе Авалон почудились пугающие, необузданные нотки. — Нет… не думаю.

Авалон попыталась протиснуться мимо него, но незнакомец снова удержал ее.

— Как тебя зовут?

Поразительно, но все имена разом выскочили у нее из головы. Девушка молчала, в смятении не зная, что сказать.

— Розалинда! — отчаянно пискнула Эльфрида. — Идем скорей! Опоздаем!

Незнакомец недовольно взглянул на маленькую служанку, затем снова повернулся к Авалон. Отбросив к чертям смирение, она встретила его прямым и твердым взглядом. Серые холодные глаза незнакомца сузились, губы крепко сжались, словно он остался недоволен увиденным.

— Розалинда, — повторил он задумчиво, будто пробовал это имя на вкус.

Авалон неловко сделала реверанс, всей душой мечтая оказаться подальше от этого человека, чтобы избавиться от того ощущения, которое порождал в ней его взгляд, от жаркого следа, который оставило на ее коже его прикосновение…

— О, пожалуйста, милорд, пропустите мою сестру! — взмолилась Эльфрида. — Мы должны поскорей вернуться домой, а то отец нас накажет!

Незнакомец медленно качнул головой, и в тусклом свете его черные волосы вдруг блеснули серебром.

— Розалинда… — вновь повторил он с таким сомнением, словно видел насквозь их жалкую ложь.

Это так испугало Авалон, что она, решившись, проворно поднырнула под руку незнакомца и, перепрыгнув разом через две ступеньки, оказалась рядом с Эльфридой. Не сговариваясь, девушки сбежали по лестнице в залу.

Незнакомец не погнался за ними; Авалон знала, что так и будет. И когда они выскользнули из шумного трактира в спасительную темноту ночи, Авалон все думала о том, почему он промедлил. Он легко мог бы нагнать ее, поймать и не отпускать больше, и она навсегда осталась бы во власти этого черноволосого сероглазого чужака…

Однако он позволил ей уйти… и Авалон изо всех сил убеждала себя, что рада этому.


Остаток ночи прошел неспокойно. Когда наступило утро, Авалон спряталась от яркого света, укрывшись с головой одеялом. Ей отчаянно не хотелось просыпаться: сон, по крайней мере, позволял хоть ненадолго уйти от тягостного бытия.

Солнце, однако, было неумолимо. В конце концов Авалон села на постели, угрюмо взирая на залитую утренним светом комнату.

У стены напротив кровати стояли в ряд ее дорожные сундуки, битком набитые нарядными платьями — подарками Мэрибел, которая обожала роскошные наряды. Авалон даже стало немного жаль бросать здесь, в Трэли, все эти сокровища, восхитительные творения безвестных швей и вышивальщиц.

Быть может, стоит заплатить кому-нибудь из слуг, чтобы сундуки с нарядами потом, когда все утихнет, отправили назад в Гаттинг. Эльфрида или ее возлюбленный могли бы ей в этом помочь.

Дверь бесшумно открылась, и в комнату прошмыгнула маленькая служанка. В руках она несла поднос с завтраком.

Увидав, что Авалон уже проснулась, девушка попыталась улыбнуться, хотя и без особого успеха.

— Славный нынче денек, — пролепетала она и залилась слезами.

Авалон подошла к ней. Служанка так и застыла посреди комнаты с подносом в руках, слезы градом катились из ее глаз. Взяв у Эльфриды поднос, Авалон усадила ее на кровать, потом плотно закрыла дверь.

На подносе был ее завтрак: овсянка, мед и хлеб. Присев рядом с Эльфридой, девушка поставила поднос к себе на колени и, отломив кусок хлеба, протянула его маленькой служанке. Та взяла хлеб, но плакать не перестала.

Авалон щедро полила овсянку медом, обмакнула в тарелку хлеб и откусила. Превосходно! Внезапно она поняла, что зверски проголодалась, и с удовольствием принялась за еду.

Эльфрида нервничает, вот и все. Она думает, что Авалон ничего не известно о замыслах Брайса, и не знает, как сказать ей правду. Авалон подождала, когда рыдания девушки стихнут, и протянула ей кубок с элем.

— Миледи, — всхлипнула Эльфрида, — я… я должна вам кое-что рассказать…

— Я все знаю, — перебила ее Авалон, отломив себе еще хлеба. — Пей.

И маленькая служанка послушно стала пить, глядя на Авалон поверх края кубка круглыми от изумления глазами.

— Ты отважная и добрая девушка, — продолжала Авалон. — И я хочу подарить тебе кое-что… на добрую память обо мне.

Покончив с овсянкой, она отставила поднос и подошла к одному из сундуков. Там лежал лучший ее плащ, из темно-зеленой шерсти, с атласной подкладкой. Авалон вынула его из сундука. Плащ был необычайно тяжелым.

— Постарайся уйти сегодня до того, как начнется праздник. И не забудь надеть этот плащ.

Эльфрида, онемев, уставилась на нее с открытым ртом. Авалон положила плащ ей на колени.

— Ой, нет! — испуганно воскликнула девушка. — Я не могу…

— Еще как можешь! Более того, если ты откажешься, то смертельно меня оскорбишь.

— Нет, миледи, я не… — Эльфрида приподнялась, и плащ заскользил на пол. Авалон одной рукойпоймала его и снова положила на колени Эльфриды.

— Гляди, — сказала она, приподняв странно тяжелый край плаща.

Эльфрида послушно поглядела — но, судя по всему, так ничего и не поняла.

Тогда Авалон, потеряв терпение, схватила ее руку и прижала к плащу, дабы Эльфрида могла нащупать твердую округлость зашитых за подкладкой монет.

— Иисусе сладчайший!.. — выдохнула Эльфрида, потрясенно глядя на Авалон.

— Это мой тебе свадебный подарок, — сказала Авалон. — Купи себе корову. Купи много коров — сколько захочешь. И никогда больше не возвращайся в этот замок.


Все обширные замыслы Авалон сократились теперь до одного-единственного слова — побег.

Годами она втайне от всего мира лелеяла собственные планы на будущее, внешне покорно подчиняясь всем волеизъявлениям коронованных и некоронованных особ, которые перемещали ее то в Шотландию, то в Англию. Она вела себя так, как все от нее ожидали, и ни разу не высказала вслух, что она думает о своем похищении, о постылом обручении с неведомым Кинкардином, о возвращении в Англию.

Один только Хэнок, судя по всему, подозревал неладное. Быть может, притворное смирение Авалон нисколько его и не обмануло. Оттого он и обращался с ней так сурово: ни на шаг не отпускал от себя; прятал в отдаленной деревушке; лепил из нее, словно из куска глины, идеальную жену для своего наследника.

Вначале, вспоминала Авалон, она часто плакала. Она оплакивала гибель Фрины, расставание с родным домом, смерть отца. Она плакала, когда ей велели молчать, плакала, когда ее запирали в тесной кладовке, где обычно часами держали провинившихся девочек.

И только когда Авалон впервые ударили, она не проронила ни слезинки.

Впрочем, били ее отнюдь не из жестокости, а поучения ради. Таков уж был Хэнок — на свой жестокий лад, затрещинами он учил Авалон не хныкать, а давать сдачи.

Как же Авалон ненавидела его! Как она мечтала о том, чтобы с ним случилось что-нибудь ужасное, чтобы разрисованные гоблины вернулись и убили Хэнока, как убили Фрину, чтобы они сожгли дотла его растреклятый дом…

Теперь Авалон уже относилась к Хэноку несколько по-другому, без ненависти. Он был груб, жесток и необуздан, но ведь именно он, в конце концов, спас ей жизнь, пускай причиной тому было просто суеверие. Хэнок — всего лишь еще одна нить в паутине судьбы Авалон, так же, как ее отец, Брайс и Маркус Кинкардин. Теперь Авалон готова была предать эти нити огню и полюбоваться, как они изойдут дымом.

По вине того же Брайса все мечты Авалон о будущем пошли прахом — что же еще ей оставалось, как не разрушить взамен его алчные замыслы?

Праздник между тем приближался. Почти весь день Авалон провела в своих комнатах, старательно избегая обоих кузенов. Тайком она собирала то, что могло ей понадобиться для побега. Драгоценности, к примеру, было легче легкого упрятать в швы платьев. У Авалон было три таких платья. В их рукавах и по подолу были зашиты драгоценные камни — материнское наследство, которое Брайс вынужден был передать ей, покуда она жила в Гаттинге. Вдобавок к этому у нее был еще один плащ с золотыми монетами, такой же, какой она подарила Эльфриде.

Она выдержит сегодняшний праздник. Снова — в который раз — она скроет свои истинные чувства и внешне покорится воле Брайса и Уорнера. Она обручится с Уорнером, и гости будут пить за счастливую пару. Никто из этих знатных бездельников не усомнится, что Авалон добровольно согласилась на обручение. А к утру ее здесь уже не будет.

Вряд ли она сумеет уйти далеко, ну да это теперь не важно. Она будет драться за свою свободу из последних сил — пускай даже и до смерти. Кто знает, вдруг ей все-таки повезет. Ну найдется же в округе хотя бы один монастырь. Авалон отдаст монашкам все свои деньги и драгоценности. Если понадобится, она впадет в исступление и объявит, что господь сподвигнул ее посвятить свою жизнь служению Ему. Уорнер не сможет, не посмеет отнять невесту у самого Христа.

А потом, когда шум уляжется, Авалон покинет монастырь и вернется в Трэли, чтобы отомстить за отца, Фрину и Луделлу.

Авалон выбрала для праздника свое самое красивое платье из тончайшего бархата. При каждом ее движении наряд отливал то зеленым, то синим, то лиловым. Низкий вырез, отделанный аметистами, и пышная, почти невесомая юбка подчеркивали изящество и красоту Авалон.

Уорнеру этот наряд явно пришелся по душе. Когда Авалон спустилась по парадной лестнице в главный зал, он встретил ее у подножия лестницы. Уорнер поклонился, не отрывая глаз от корсажа Авалон. Трудно было сказать, что его привлекало больше — ее грудь, приподнятая корсажем, или отделка из аметистов.

— Кузина, ты великолепна! — стиснув руку Авалон, восторженно воскликнул лорд Брайс. — Не правда ли, женушка, она великолепна?

— О да, — лениво согласилась леди Абигейл со своей всегдашней усмешечкой.

Гости, собравшиеся в зале, дружно пожирали глазами Авалон, вполголоса оценивая ее наряд и внешность. Благодарение богу, Лондон научил ее переносить это.

Кто-то сунул ей золоченый кубок с вином, от которого чересчур резко пахло гвоздикой. Брайс растворился в толпе и, оглушительно похохатывая, сновал между гостями, а за ним гуськом следовали слуги.

Уорнер точно прилип к Авалон: куда бы она ни пошла, он следовал по пятам. Он представлял Авалон бесчисленным гостям, и она почти явственно ощущала, как скользят по ней их алчные любопытные взгляды, как за ее спиной растет и ширится шепоток, который к заходу солнца становился все неотступней и громче.

Леди Абигейл даже и не пыталась изображать радушную хозяйку. Она сидела в углу зала, в обществе двух женщин и кувшина с вином. Авалон то и дело ощущала на себе ее взгляд — взгляд, в котором кипели гнев и едва подавляемый страх.

Авалон отпила остывшего пряного вина и постаралась отогнать от себя неуместную жалость к леди Абигейл. Нелегко, конечно, быть женой убийцы, однако не похоже, чтобы Абигейл от этого сильно страдала. Гнев, который сейчас кипит в ней, вызван совсем иной причиной. Она злится, думая, что Авалон смирилась с замыслами ее мужа.

Боже милосердный, а чего же еще она ожидала? Авалон и так нелегко скрывать, что ей все известно. Неужели Абигейл полагает, что она публично, в присутствии всей этой знатной своры, наотрез откажет барону и его брату? Это же ужасно глупо. Глупее просто не придумаешь.

В лучшем случае Брайс посадит ее под замок в покоях Луделлы, покуда она не одумается. В худшем — запрет где-нибудь вместе с Уорнером, чтобы тот на свой лад, силой вырвал у нее согласие…

Ему и теперь хватает наглости обнимать Авалон за талию — легко, как бы невзначай показывая всем и каждому, что у него свои права на эту женщину.

Авалон стиснула зубы и терпела из последних сил.

— Ты прекрасней всех женщин в этом зале, — пробормотал Уорнер, едва не касаясь губами ее уха.

— Как вы добры, милорд, — отозвалась Авалон и стремительно обернулась к подошедшему гостю. Так стремительно, что рука Уорнера соскользнула с ее талии.

Впрочем, он тут же восстановил прежнее положение и как ни в чем не бывало ввязался в разговор.

Помимо воли Авалон все время искала взглядом человека, которого видела в трактире. Она и страшилась этой встречи, опасаясь быть узнанной, и ждала ее — уж совсем непонятно почему. Авалон до сих пор ощущала на коже обжигающий след его прикосновения, и при одной мысли о сцене на трактирной лестнице у нее кружилась голова.

Незнакомец может разоблачить ее, обвинить прилюдно в том, что она изображала трактирную девку. Он опасен, безмерно опасен.

И все же Авалон искала его взглядом и томилась смутным разочарованием оттого, что в людской толпе так и не увидела его лица.

Праздник тянулся бесконечно, и все мучительней казались Авалон шепоток за ее спиной, ненужные разговоры, понимающие взгляды, направленные на нее и Уорнера. Неумолчное эхо сплетен металось меж каменных стен, отдаваясь болью в ее висках.

Кубок опустел. Авалон и сама не заметила, как допила пряное вино. Столы еще не накрывали, и выпитое неприятно жгло пустой желудок.

— Еще вина? — осведомился Уорнер, нависая над ней.

Авалон одарила его слабой улыбкой.

— Только если вы сами принесете мне его, милорд.

Уорнер широко раскрыл глаза, но тут же прищурился. Мгновение Авалон стойко выдерживала его взгляд, затем опустила глаза, старательно изображая скромницу. Жаль, что она так и не научилась вовремя краснеть!

— Сочту за честь, — наконец сказал Уорнер и, поцеловав ее пальцы, отправился искать слугу, который разносил вино.

Авалон понимала, что это задержит его ненадолго, — а потому, едва Уорнер повернулся к ней спиной, она направилась к двери, ведущей в переднюю. Она шла уверенно, но неспешно, не позволяя себе озираться по сторонам.

Никто ее не окликнул, хотя видели наверняка многие. Ну да это не важно. Она скоро вернется — только подышит свежим воздухом, отдохнет от шумной духоты зала. Авалон хотелось хоть ненадолго подставить лицо свежему ночному ветерку. Она прекрасно знала, где это можно сделать.

Во внутреннем дворе замка был устроен небольшой, но тщательно ухоженный сад. Нянька Фрина рассказала маленькой Авалон, что сад этот когда-то насадила ее мать, и с тех пор девочка полюбила играть здесь и прятаться в царстве цветов и зелени.

— …только что прибыл, милорд. Он сейчас в часовне, ждет вашу милость.

Приглушенный голос доносился из-за двери, мимо которой как раз проходила Авалон. Девушка замерла и украдкой огляделась. Никого не было.

— Отлично, отлично! — Она сразу узнала Брайса, который даже и не подумал понизить голос. — Скажи ему, что мы придем где-нибудь через час. Пусть будет наготове.

Наступила тишина; Авалон поняла, что слуга кланяется перед тем, как уйти, и поспешно оглянулась в поисках убежища, но тут снова зазвучал голос Брайса:

— И, кстати, скажи священнику, что невеста может немного… поупрямиться. Пускай его это не удивляет.

— Мы ему уже об этом сказали, милорд.

— Превосходно. Я заплатил ему столько, что он вполне может не обращать внимания на девичьи истерики.

— Совершенно верно, милорд.

Авалон бросилась бежать, думая лишь о том, чтобы оказаться как можно дальше от проклятой двери. На бегу она подхватила тяжелые юбки, аметисты на корсаже вспыхивали в свете факелов.

«Дура, дура, дура!» — ругала себя Авалон.

Дорога была ей знакома, но забылась за долгие годы. Авалон шла и размышляла. Брайс оказался решительней, чем ей казалось, — и зашел куда дальше, чем она ожидала.

Он намерен обвенчать ее с Уорнером сегодня. Прямо сегодня! В присутствии всех гостей он притащит Авалон к алтарю и против ее воли вынудит венчаться. Она должна окончательно загубить свою жизнь ради того, чтобы Брайс стал богаче!

Он отдаст ее Уорнеру, этому дюжему ублюдку с толстыми влажными губами, от одного прикосновения которых Авалон бросает в дрожь.

Сад сохранился, был только немного запущен — разросшийся кустарник храбро подступал к самой дорожке. Авалон пошла медленней, и сумерки окутали ее своим изменчивым покрывалом. Прижав ладони к вискам, она лихорадочно решала, как быть.

Можно удалиться в свои комнаты, жалуясь на головную боль, что будет не такой уж и неправдой. Собрать вещи, проскользнуть в конюшню, оседлать своего коня и…

Можно упасть в обморок и не приходить в себя, покуда священнику не надоест ждать…

Можно, как желает того леди Абигейл, публично отказаться выходить за Уорнера и при всех обвинить Брайса в гибели отца…

Все это — чистой воды безумие. Авалон горько, тихо рассмеялась. Быть может, Николас Латимер был не так уж и не прав. Быть может, она и впрямь безумна.

Послышался слабый шорох, впереди шевельнулись кусты — и снова все стихло. Наверное, ей почудилось.

Авалон шла по вымощенной белым камнем дорожке все медленнее и медленнее и наконец остановилась. В сумеречном воздухе прозвенела и быстро стихла короткая трель жаворонка.

Вечернее небо, лилово-синее, под цвет ее платья, стремительно темнело. Наступала ночь.

Странное спокойствие снизошло вдруг на Авалон. Она неспешно пошла дальше, в глубину сада. Где-то здесь стояла раньше мраморная скамья, и разросшийся куст жимолости осенял ее ветвями, сотворив пещеру, сплетенную из цветов и листьев. Авалон хотелось снова увидеть эту скамью, окруженную изумрудной листвой, вдохнуть чистый и сладкий аромат жимолости, обрести в этом умиротворении прежнюю ясность мыслей — и тогда, быть может, она поймет, что ей делать дальше.

Она уже дошла до конца дорожки, когда странный шорох повторился — на сей раз гораздо отчетливей, слева от Авалон, в ветвях старой вишни…

Нет, не в ветвях. Рядом с вишней, почти сливаясь в сумерках с кустарником, притаился незнакомец. Приглядевшись, Авалон поняла, что это тот самый человек, с которым она столкнулась прошлой ночью в трактире.

Авалон смотрела на него без малейшего изумления, словно в его появлении здесь, в саду, на ночь глядя, не было ничего особенного.

Сейчас, в сумеречном свете, он выглядел совсем иначе. Длинные черные волосы свободно ниспадали на плечи, вместо роскошной туники, которая была на нем вчера, появилась простая рубаха, прикрытая тартаном, — черные и золотые полосы перемежаются пурпурными и алыми.

Тартан! Авалон хорошо, даже слишком хорошо знала эти цвета. Она сама носила их целых семь лет.

Глаза их встретились, и время, казалось, застыло. Весь мир словно оцепенел, погруженный в одно из тех мгновений, которые бесповоротно меняют судьбу.

В глазах незнакомца вспыхнул беспощадный, торжествующий блеск.

— Розалинда, — проговорил он, и, господь свидетель, Авалон опять не уловила в его голосе ни малейшего следа шотландского акцента.

Что и неудивительно, потому что Маркус Кинкардин почти всю свою жизнь провел вдали от Шотландии.

Авалон отступила на шаг, выставив перед собой руку, словно так могла остановить его. Но ничего не могло спасти ее.

Маркус выпрямился во весь свой гигантский рост, легко и пружинисто шагнул к ней. В темноте блеснули его белые зубы.

— Розалинда, — мягко повторил он. — Но вернее будет — леди Авалон.

И тогда остальные набросились на нее.


3.


Связанную, с кляпом во рту, Авалон засунули в пеньковый мешок и бросили на повозку, навалив сверху свежего сена.

Нападавших было человек восемь, включая и сына Хэнока, который лично связал ей руки и заткнул кляпом рот. Перед этим Авалон ухитрилась как следует двинуть его кулаком в подбородок. Она дралась, как дикая кошка, но противников было слишком много, и они живо скрутили ее.

Маркус стоял над ней, вытирая кровь с разбитых губ, затем наклонился, чтобы крепче затянуть путы на связанных руках, и усмехнулся знакомой безжалостной усмешкой.

— Я гляжу, Хэнок неплохо выучил тебя, — сказал он, на миг напомнив Авалон своего отца.

Мешок оказался в тысячу раз грубее, чем плащ Эльфриды, да еще насквозь пропах гнилыми яблоками и изрядно пропылился. У Авалон заслезились глаза. Кто-то лег сверху на сено, придавив ее своей тяжестью, чтобы она не могла шевелиться.

Авалон знала, кто это, еще прежде, чем услышала его голос.

— Ты отменно дралась, — совсем близко прошептал Маркус. — Розалинда…

Сквозь толщу сена до Авалон доносились голоса, толковавшие о погоде, о минувшем дне, о празднике. Должно быть, это слуги, как всегда, уходили на ночь в деревню. Стражники Брайса, все еще ворчавшие на знатных гостей своего лорда, пропустили повозку, ни на миг не прервав разговора о бессонной ночи в конюшнях.

Колеса скрипели, неспешно перемалывая дорожную пыль. Повозка спустилась к деревне, миновала ее, и теперь было слышно лишь неумолчное стрекотание кузнечиков.

Авалон шевельнулась, проверяя, насколько туго затянута веревка на запястьях. Маркус тотчас придвинулся ближе, сквозь мешок нашарил ее руки и крепко их сжал.

— Не выйдет, — шепнул он.

Мешок был старый, раздерганный. Грубые ости сухой травы, проникая в прорехи, искололи все тело Авалон. Кляп был чистый, но во рту у нее пересохло, и отчаянно хотелось пить.

Авалон вдруг представила себе, как Уорнер стоит, озадаченный, посреди зала и в каждой руке у него по кубку. В груди Авалон забился беззвучный, безумный смех.

Она ведь хотела сбежать от Уорнера?

И, боже милостивый, ей это удалось!

Скрипучая повозка катилась, как показалось Авалон, целую вечность. Если б сено так не кололось, лежать в нем было бы даже удобно. По крайней мере, оно смягчало удар, когда повозка подпрыгивала на ухабах и рытвинах. Вот только дышать в мешке было почти нечем, да еще Маркус крепко сжимал ее руки, напоминая, кто здесь хозяин.

Наконец повозка остановилась, и Авалон впервые услышала голоса спутников Маркуса — отрывистые, приглушенные, властные. Маркус спрыгнул с повозки. Авалон сразу это почувствовала. С повозки сбросили наваленное поверх мешка сено; потом Маркус легко поднял Авалон на руки, выхватил ее из повозки и поставил на землю.

— Они здесь? — услышала Авалон его голос.

Лодыжки у нее были связаны. Она едва держалась на ногах, задыхаясь в треклятом мешке.

— Да, милорд, — ответил незнакомый голос. — Вон там.

При этих словах чьи-то руки подхватили Авалон вместе с мешком, подняли ее вверх, и она снова оказалась в объятиях Маркуса, который, судя по всему, уже сидел в седле.

— Вы так скоро отыскали девушку? — спросил еще кто-то.

— Нам пришлось на ходу менять план, — ответил Маркус, одной рукой прижимая к себе Авалон. Она дернулась, пытаясь вырваться, но его рука слов но железным обручем обхватила ее талию, пресекая вce попытки сопротивляться. Девушка оказала нам любезность и в одиночку вышла в сад. Нам даже не пришлось пробираться в дом.

— А ты уверен, что она — та самая? — с сомнением спросил тот же голос.

— Еще бы, — с усмешкой в голосе ответил Маркус. — Это она. Прошлой ночью она прятала волосы, но это она. Я узнал отметину.

Они говорили по-английски, и уж наверняка не затем, чтобы Авалон их поняла. Как видно, Маркус за долгие годы отвык от родного языка. В случае нужды Авалон могла бы понять и гэльскую речь, но так было даже проще.

Сын Хэнока связал ей руки спереди. Это был серьезный просчет. Веревка вокруг левого запястья чуть заметно ослабла, и Авалон потихоньку, незаметно начала высвобождать руку.

Конь сорвался с места. Авалон, не удержавшись, откинулась назад прямо на широкую грудь Маркуса. Сын Хэнока крепче прижал ее к себе и пустил коня галопом.

Теперь дышать было легче, но ветер, дувший в лицо, запорошил его пылью из мешка. Авалон повернула голову вбок и крепко зажмурилась. Запястья у нее ныли, по руке ползло теплое, липкое — вне сомнения, кровь. И все же она почти высвободила одну руку.

Теперь их сопровождало много людей. Но сколько именно — понять было невозможно. Если они замышляли похитить Авалон, вряд ли их особенно много, если же хотели открыто напасть на замок — для этого нужна не одна сотня воинов.

Эта мысль показалась Авалон такой нелепой, что она сдавленно рассмеялась сквозь кляп. Сотня всадников ни за что не сумеет пересечь границу прежде, чем поднимется тревога.

Маркус, прижав ее к себе, молчал, размеренно покачиваясь в седле. «Он не глуп, — подумала Авалон, — может быть, жесток, но не глуп».

А стало быть, с ним самое большее человек тридцать, наилучшие воины, которые в совершенстве овладели умением действовать скрытно и быстро.

Тридцать горцев. Убежать от них невозможно, а вот перехитрить… пожалуй, что и удастся.

Авалон наконец освободила левую руку и стала ждать подходящего случая.

Они скакали долго. Конь то убыстрял бег, то переходил на неспешную рысь, и постепенно глаза Авалон освоились с удушливой темнотой. Сквозь прорехи в мешке брезжил слабый неяркий свет. Если б она захотела, то могла бы даже разглядеть сплетение грубых пеньковых нитей, колыхавшихся перед ее лицом.

Все ее тело болело, в горле навсегда, казалось, осела едкая пыль, ноги ныли от неудобной позы в седле. Авалон охотно заснула бы, но непрерывная тряска безжалостно вырывала ее из дремоты.

Она чувствовала, что кони устали. Скоро горцам придется устроить привал, долго их скакуны не продержатся.

Едва Авалон подумала об этом, как бег коня замедлился, и скоро отряд остановился. Невдалеке журчал ручей.

Никто из горцев не произнес ни слова, зато вновь запел жаворонок — та же короткая трель, что Авалон слышала в саду. И тут же донеслась ответная трель.

— Туда, — сказал кто-то, и кони шагом побрели на звук условного сигнала.

Всадники спешивались под едва слышный хруст сухих листьев. Маркус передал Авалон одному из своих спутников и сам спрыгнул на землю.

Авалон поставили на ноги, и ее лодыжки коснулся гладкий холодок стали. Перерезав путы на ногах, с нее наконец-то сдернули мешок.

Авалон заморгала, свыкаясь с непривычно ярким светом. Она напомнила себе, что должна держать руки так, как будто они по-прежнему связаны. Прямо перед ней стоял Маркус. С бесстрастным видом он принялся развязывать затянутый у нее на затылке кляп.

Кляп упал. Авалон судорожно сглотнула, пытаясь хоть как-то увлажнить пересохший рот, провела языком по распухшим губам. И вдруг заметила, что в холодных глазах Маркуса вспыхнул странный огонек и взгляд его помимо воли скользнул по ее губам. Миг спустя он снова обрел прежнее бесстрастие, но Авалон, впервые с тех пор, как ее похитили, испугалась по-настоящему.

Люди, окружавшие ее, были по большей части в тартанах. Похитителей оказалось все же не тридцать, как думала Авалон, а намного меньше, и все они глазели на нее — девушку с растрепанными волосами, в измятом пыльном платье, отделанном аметистами. Авалон отвечала им таким же прямым и дерзким взглядом, стараясь не морщиться от боли в онемевших ногах.

С досадой она отметила, что неподалеку, на опушке рощи, переминаются свежие кони. Это значило, что отряд сможет скакать без остановки хоть весь день.

— Леди Авалон, — произнес наконец Маркус, обводя взглядом своих людей, — позволь представить тебе твоих новых родичей.

Собравшись с силами, Авалон надменно вскинула брови, словно речи Маркуса нисколько ее не интересовали.

— Полагаю, вы заблуждаетесь, — ровным голосом ответила она.

Мужчины засмеялись, толкая друг друга локтями. Не смеялся только Маркус. Он окинул взглядом Авалон, и его серые глаза заледенели.

— Вряд ли, — сказал он. — Авалон де Фаруш носит на себе отметину проклятия Кинкардинов. — Маркус коротким жестом указал на ее лицо и волосы. — Нет, ты бесспорно леди Авалон, а я — твой супруг.

— Я знаю, кто я такая, сударь, и кто вы такой.

— Заблуждаетесь вы в другом. Я — невеста Христова.

Люди в тартанах разом притихли. После долгого молчания Маркус вдруг расхохотался.

Авалон пробрала дрожь от этого низкого леденящего смеха.

— О, я так не думаю, — наконец сказал он, усмехнувшись.

Авалон стиснула кулаки, вонзив ногти в мякоть ладоней. Светлело, и теперь она могла впервые рассмотреть как следует лицо сына Хэнока.

Боже милостивый, как же он был не похож на отца! Хэнок был кряжистый, крупный, как медведь, Маркус — мускулистый, но гибкий и стройный. Адонис и Минотавр.

При свете дня глаза Маркуса, окаймленные черными ресницами, стали совсем светлыми и отливали холодной голубизной. У него были полные чувственные губы, прямой нос, чеканный твердый подбородок. Неудивительно, что Авалон при первой встрече не узнала его! За все годы, проведенные в Шотландии, никто не удосужился сказать ей, что она обручена с полубогом.

Маркус так же пристально разглядывал ее. Губы его все еще хранили тень недавней усмешки. В нем не было ни грана тепла и участия — одна лишь холодная, жесткая воля. «Быть может, — грустно подумала Авалон, — сын Хэнока не так уж и не похож на своего отца».

— Это правда, — твердо сказала она вслух, с отчаяньем утопающего хватаясь за соломинку. — Я монашка. Я принесла свои обеты в Гаттинге.

— В самом деле? — спросил он с самым безразличным видом.

И потому Авалон оказалась застигнута врасплох, когда Маркус вдруг притянул ее к себе и, запустив одну руку в ее спутанные волосы, впился поцелуем в губы.

Авалон не успела ни вскрикнуть, ни отшатнуться — так стремительно Маркус завладел ее губами. Он целовал ее властно и жадно, не давая перевести дыхание, и струйка крови из его разбитых губ придавала поцелую соленый вкус.

Жаркая темная истома накрыла Авалон с головой, страшила ее и манила, растекалась по жилам хмельным теплом. Словно сквозь сон ощутила она, что Маркус уже не так грубо сжимает ее в объятьях, что его твердые властные губы уже не сминают, а ласкают нежную плоть ее припухшего рта. Авалон казалось, что сердце ее сейчас разорвется от переполнявшей его сладкой боли. Мир вокруг исчез; все страхи, опасности, слезы растворились бесследно в этом пьянящем безумии.

Маркус чуть отстранился, бережно провел ладонью по щеке Авалон и снова, уже без прежнего неистовства, коснулся поцелуем ее губ.

— Монашки так не целуются, — сказал он.

Авалон отпрянула и мгновенно прижала к шее Маркуса острие украденного кинжала.

— Возьми мои земли, — хрипло проговорила она, переводя дыхание. Ничего, зато ее рука все так же тверда и уверенна! Ее запястье было вымазано засохшей кровью, и это зрелище окончательно избавило Авалон от сладкого дурмана, порожденного поцелуем.

Маркус не шевельнулся. Было очень тихо. Авалон, однако, не решалась даже на миг отвести от него взгляд, чтобы посмотреть, что делают его воины. Он держался слишком прямо и вызывающе.

— Будь благоразумен, милорд, — сказала Авалон. — Я предлагаю тебе все, чего ты желаешь. Я по собственной воле отдам тебе все свои земли, все свое состояние. Все это — твое, только отпусти меня.

Голубые глаза Маркуса совсем заледенели.

— Стало быть, все, чего я желаю?

— Ну же, ну! — нетерпеливо проговорила Авалон. — Соглашайся! Ты получишь все богатства рода де Фаруш и при этом не будешь связан узами брака.

— Неужели это тебя не прельщает?

Она вдруг поняла, что Маркус ее не боится. Нисколечко. Скорее уж он испытывает легкое раздражение — словно вынужден в разгар пути унимать строптивую лошадь.

— А как же легенда, предсказание, которое должно исполниться? — спросил он.

— Предсказание! — презрительно фыркнула Авалон. — Да неужели ты веришь в подобный вздор?

— Не имеет значения, верю я или нет. Другие верят.

— Нет! Никто не верит! — выкрикнула она.

— Да, — уверенно произнес Маркус, и снова на его губах заиграла уже знакомая усмешка. — На тебе, Авалон, печать проклятия Кинкардинов. Предание говорит о тебе. Мои люди не успокоятся, пока не вернут тебя.

— Дурацкое суеверие! — крикнула Авалон, выйдя из себя. — Как ты можешь верить старым сказкам? Нет никакого проклятия! Нет!

И тут Маркус стремительным движением вышиб кинжал из ее руки.

— Это же просто сказка, — растерянно сказала Авалон, пытаясь убедить окружавших ее мужчин… а заодно и себя саму.

Маркус взял ее за руку и повернулся к своим людям:

— Поехали.


Сто лет тому назад…


Так всегда начиналась легенда, и Маркус удивлялся, почему всякий раз говорилось именно «сто лет», если сам он слышал эту историю чуть ли не с рождения, то есть лет тридцать.


Сто лет тому назад жил один лэрд со своей леди, и была она прекраснейшей изо всех прекрасных женщин, которые когда-либо ступали по земле. Волосы ее были точно лунный свет, глаза — цвета вереска, брови — черные, как смоль.


Леди Авалон теперь смирно сидела в седле впереди него, и только руки у нее снова были связаны лоскутом, отрезанным от одеяла. Маркус не мог сказать, вправду ли ее глаза цвета вереска, потому что Авалон ни разу не посмотрела на него — взгляд ее был устремлен вперед, словно искал нечто ему недоступное.


Лэрд всем сердцем любил свою прекрасную леди, а она любила его, и они правили своим кланом честно и справедливо. То были щедрые дни, когда лето длилось долго, а зимы выпадали мягкие, когда горы по ночам еще напевали свои песни, а олени жирели и множились бессчетно. Всякий день тогда был словно алмаз в деснице господней, и клан Кинкардинов процветал.

И вот в блаженный сей мир явился злобный черный эльф, который долго исподтишка следил за прекрасной леди — так долго, что еще больше почернел от зависти. Жаждал он завладеть ею, властвовать над ее лунным светом, вереском и смолью. Он приступил к ней с чарами, золотом и щедрыми посулами.

Леди, однако, не желала ему внимать, ибо сердцем была верна своему лэрду.


Маркус вдруг обнаружил, что все его мысли занимает Авалон — тепло ее тела, невольно прижавшегося к нему, тонкий аромат волос, точеные линии непокорной шеи. От ее нежной кожи исходил слабый цветочный запах.

На миг Маркус задумался: неужели она и впрямь влюбилась в своего придурковатого кузена? Слишком уж покорно приняла она весть о поспешном браке, хотя наверняка понимала, что этим навлечет на себя бесчестие и станет причиной войны.

Впрочем, она ведь женщина. Маркус никогда не понимал женщин.


Однажды наша леди пошла в вересковую долину, дабы собрать клочки шерсти, которую овцы оставляют на кустах ежевики. Она была такая милая, что колючие шипы склонялись перед ее руками, позволяя ей собирать шерсть, не уколовшись.

В долине и отыскал ее черный эльф и решил, что довольно терпел ее отказы. И он взял ее силой, лишив чести, и разбил ее верное сердце, и леди умерла, оплакивая свою любовь.

Лэрд нашел ее мертвой в траве и сразу понял, что случилось.

Поймите же теперь, как он любил ее, как велика была его потеря, если в тот страшный миг отрекся он от своей веры и призвал дьявола, дабы тот отомстил убийце.


День, по счастью, выдался пасмурный и хмурый, и отряд Маркуса, ехавший глухими лесными дорогами, укрывали от чужих глаз благодатные тени.

Маркус заметил, что Авалон безуспешно борется со сном. Голова ее, кивая, опускалась все ниже и ниже, потом девушка упрямо вскидывала подбородок — и все начиналось сначала.

Маркус вспомнил о предложении, которое сделала ему Авалон: пускай, мол, он возьмет все, чего желает, только отпустит ее. Щедрый подарок, но если бы Маркус ее отпустил, он бы никогда не получил того, чего желал превыше всего на свете. Он был не из тех, кто легко отказывается от своих желаний.

Авалон уронила голову на грудь — сон наконец сморил ее. Маркус осторожно привлек девушку к себе, удобно устроив ее голову на своем плече. В сумеречном свете пасмурного дня казалось, что ее волосы источают серебристый свет.


И вот дьявол, в клубах дыма и серы, явился в долину и принес черного эльфа, представив его, закованного в огненные цепи, пред лицо лэрда.

— Чего ты желаешь от меня? — спросил дьявол.

— Мести! — выкрикнул лэрд, держа на руках мертвую свою возлюбленную.

И дьявол огненными руками взял черного эльфа, и мял его, и давил, возглашая заклятия, покуда в его руках не осталось лишь нечто обугленное. И тогда дьявол швырнул это нечто в склон горы, и обугленные останки эльфа растопились в камне и исчезли бесследно.

— А теперь, — сказал дьявол, — плати.

И лишь тогда понял лэрд, что натворил.


Сейчас, когда Авалон спала, Маркусу было легко позабыть, как от его слов разгорается гнев в ее глазах. Легко было мечтать о том, что было бы, если бы они встретились совсем иначе. Авалон была бы верной и сильной, умной и доброй и, конечно же, как сейчас, — невероятно красивой. А он, Маркус, ни за что на свете не отправился бы в поход на край света — ни ради человека, ни ради бога.


— Ныне в моей власти слишком много душ, — заявил хитроумный дьявол, — и ваши ничтожные души лишь переполнят мои чертоги. Нет, иное возьму я у вас. Я возьму ваших детей, и детей их детей, и все потомство вашего рода. Все они будут отторгнуты от вас, и лишитесь вы блаженного вашего житья, и земли ваши станут бесплодны, и скот падет.

И возрыдал тогда лэрд, но что он мог поделать? Он призвал дьявола, и теперь его клан должен был расплатиться за это.


Спящая Авалон казалась Маркусу легкой, как перышко. Чуть покачиваясь в седле, он думал о том, что мог бы без устали везти ее вот так весь день, да что там день — вечность, только бы вдыхать сладкий запах ее волос, мягко щекотавших его лицо.


Лэрд рыдал и молил о милосердии, однако дьявол никогда не бывает милосерден. И лишь когда открылось в небе око, дьявол перестал хохотать, а из ока пролился солнечный луч и озарил одну лишь мертвую леди.

Как видно, душа ее уже была тогда на небесах и молила господа нашего сжалиться над ее возлюбленным. Ибо то было господне Око, и сам он пожелал внять участи лэрда.

Понял тогда дьявол, что сам господь слышит его, а стало быть, придется ему смягчить свое проклятие. Однако такое деяние было глубоко противно его мерзкому естеству, и тогда прошипел он коленопреклоненному лэрду:

— Продлится же это проклятие полных сто лет, и тогда из потомков твоего рода явится дева, во всем подобная твоей леди, дочь твоего клана, дабы стать женой лэрда. И покуда она не вернется, ни тебе, ни твоим потомкам не знать покоя. — И, поскольку он был дьявол, то прежде, чем провалиться сквозь землю, добавил: — И будет дева мятежник душой, преуспевшая в воинском деле, и познает она ваши сердца и самые потаенные мысли. И возненавидит она само твое имя.


К концу дня отряд остановился на отдых в самой чащобе, где деревья росли так густо, что едва нашлось место разбить лагерь. Впрочем, даже это было преимуществом: тесно смыкавшиеся стволы прикрывали лагерь от чужих глаз. Маркус расставил часовых. Леди Авалон поместил в самой середине лагеря, чтобы ее хорошо было видно отовсюду.

Неподалеку протекал ледяной ручей. Маркус сам отвел туда Авалон, и, развязав ей руки, смотрел, как она утоляет жажду, а потом смывает с запястий засохшую кровь.

Вид этих нежных израненных рук показался ему невыносим, но он постарался заглушить в себе голос сострадания. Не такие уж тяжкие мучения пришлось вынести этой надменной красавице. Веревки едва поцарапали ее холеную кожу. Ему, Маркусу, за эти двенадцать лет довелось испытать и кое-что похуже.

Авалон перехватила его взгляд. Маркус, заглянув в ее колдовские лиловые глаза, едва не отвернулся… но все же устоял.

Он не мог припомнить, чтобы у цветов вереска был такой лиловый оттенок. Нет, подобным цветом мог обладать лишь неземной, волшебный, блистающий пурпуром цветок.

Той ночью на лестнице деревенского трактира Маркусу показалось, что у нее синие глаза. Виной тому, верно, был обманчивый тусклый свет. Теперь Маркус ясно видел, что оттенок ее глаз не имеет ничего общего с синевой.

«Как же это было неожиданно», — думал Маркус, ведя Авалон обратно в лагерь. Неожиданно было для него, что той ночью на лестнице в его мыслях прозвучал далекий призрачный голос и велел ему во что бы то ни стало задержать эту девушку.

Она была одета на крестьянский манер. Она говорила, как крестьянка. Маркусу, однако, было довольно лишь взглянуть на нее — нежная кожа, высокий чистый лоб и, конечно же, эти глаза — и он мгновенно понял, что дело нечисто.

Под конец разговора девушка прямо и дерзко взглянула ему в лицо. Красота ее поразила Маркуса. Он отпустил ту, что назвали Розалиндой.

Той ночью он увидел лишь девушку с густыми, черными, как ночь, ресницами, с глазами, которые заглянули в самую его душу, с губами, сладкими, точно спелые вишни.

И почувствовал тогда лишь одно — желание.

Вожделение пронзило его, как молния, накатило морской волной, опьянило сильнее, чем самые крепкие вина. Он хотел лишь одного — овладеть этой женщиной, наслаждаться ею, покуда наваждение не покинет его. Никогда прежде Маркус не испытывал ничего подобного — ни в Иерусалиме, ни в Каире, ни в Испании. Такое с ним случилось впервые.

Он знал, что и Авалон ощутила тогда силу мгновенно связавшей их страсти. Но Маркус считал, что ищет совсем другую женщину — женщину, которая готова своим необдуманным браком погубить его клан. Слишком много людей полагались на него, чтобы он мог поддаться вожделению и чарам этой загадочной девушки.

«Розалинда», — позвала ее сестра.

Нет, у Маркуса не было ни малейшего повода выспрашивать жителей деревни о девушке по имени Розалинда. У него были свои планы и свои обязательства — и совсем не было времени на пустые расспросы.

И все же он стал расспрашивать местных жителей.

И, само собой, в деревне никто не знал такой девушки. Нашлась, правда, одна Розалинда, но много старше, мать пятерых детей и к тому же рыжая.

Потому что эту девушку звали вовсе не Розалинда. Авалон — вот каково ее имя, и только ей суждено положить конец проклятию. Хвала богу, что он все же нашел ее!

Маркус, прислонившись к дереву, откровенно разглядывал свою будущую жену. Подошел Бальтазар.

Леди Авалон взяла предложенный кем-то плащ и, расстелив его на опавших листьях, свернулась клубком на этом скудном ложе. Казалось, что она вполне смирилась со своей участью. Глаза ее были закрыты, волосы, ниспадая волной, скрывали половину лица.

— Дело сделано, — сказал Бальтаэар. В сумеречном свете яркие узоры татуировки на его смуглом лице казались почти живыми.

Маркус ничего не ответил. Он прекрасно знал, что дело еще не сделано. Да и его друг имел в виду как раз обратное. Бальтазар частенько бросал такие вот короткие иронические реплики. Одна из множества его странных привычек, которые большинству шотландцев казались просто непостижимыми. Горцы приняли мавра, поскольку он приехал вместе с лэрдом, а лэрда надлежало слушаться, даже если он так долго скитался неведомо где. И все же Бальтазар с его татуировками, длинными одеждами и золотыми серьгами казался горцам совершенно невиданным существом, хотя, с точки зрения Маркуса, его друг выглядел так же обыденно, как песок в пустыне. Впрочем, это сравнение было бы невозможно разъяснить шотландцам.

Маркус жил в обоих мирах — и в диких горах Шотландии, и в беспощадных пустынях Востока. Мог ли он соединить эти миры в глазах людей из своего клана, если и для себя был не в силах сделать это?

Он существовал где-то посередине между этими совершенно разными мирами, тщетно пытаясь найти место для себя.

— Она притихла, — сказал Бальтазар, кивком указав на женщину, которая прикорнула среди опавших листьев.

Весьма недобрый знак, намекал он. Маркус не мог не согласиться.

— Следующий привал будет завтра в полдень, — сказал Хью, правая рука Маркуса.

Он протянул Маркусу и Бальтазару по ломтю хлеба, потом все трое мужчин обернулись и посмотрели на Авалон.

— Она поела? — спросил Хью.

— Да, — ответил Маркус. — Самую малость.

— Заставь ее есть больше, — посоветовал Хью.

— Угу. — Маркус сделал глубокий вдох, пытаясь унять раздражение.

Заставить Авалон поесть хоть немного уже было нешуточным испытанием. Она отказалась от хлеба. Не пожелала притронуться к сыру. Даже и смотреть не стала на овсяную лепешку. Просто, поджав губы, повернулась к Маркусу спиной.

Только Бальтазар сумел уговорить ее съесть хотя бы яблоко. При этом они сидели рядышком с таким видом, словно вокруг больше никого не было.

Маркус наблюдал за этой сценой, старательно поправляя подпругу седла. После того, как Авалон отказалась от еды, ему пришлось уйти. Маркус не хотел уходить, но что делать — Авалон своим надменным молчанием, всем своим поведением изничтожала его репутацию лэрда и господина. Все горцы исподтишка следили за этой сценой; Маркус отлично понимал, что для большинства этих людей он почти что чужак и судить его они будут по его поступкам.

Так что он должен был либо отойти, либо силой вынудить Авалон поесть, а применять силу Маркус не хотел. Так бы поступил его отец, но не он сам.

Теперь он мрачно размышлял о том, что, на их счастье, предание гласило, будто воинственная дева должна ненавидеть своего будущего супруга. Враждебное поведение Авалон лишний раз убеждало сородичей Маркуса в том, что она и есть ниспосланная легендой спасительница.

Однако даже воплощенной легенде негоже морить себя голодом. Маркуса злило, что Авалон так и не стала есть.

И тут явился Бальтазар, грациозный и статный, в своих сине-шафранных одеждах похожий на яркую нездешнюю птицу. Он присел неподалеку от Авалон. Не слишком близко, но так, чтобы привлечь ее внимание.

Маркус понятия не имел, какими словами его друг убеждал Авалон поесть, не знал даже, говорили ли они вообще. Он не слышал ни единого слова, и тем не менее через несколько минут Авалон взяла яблоко, которое протянул ей Бальтазар.

Она передумала даже и насчет хлеба и покусывала его потихоньку, украдкой глядя на Бальтазара.

— Она горда, — сказал ему Бальтазар, и Маркус подумал, что это еще мягко сказано. — Гордость не позволит ей принимать еду из твоих рук.

Хью нахмурился:

— Не принимать еду из рук лэрда? Ничего, она очень скоро к этому привыкнет.

— Несомненно, — с серьезным видом согласился Бальтазар.

И тогда Маркус понял, что ему еще предстоит выдержать не один бой. Это будет самая настоящая война.


4.


Семнадцать лет своей жизни Маркус мечтал о родовом тартане. Черный, с тонкими золотыми, алыми и пурпурными полосками, тартан воплощал тогда для юноши весь смысл его существования.

Потом Маркус с гордостью носил его всю дорогу до Иерусалима, под началом у сэра Трюгве, чинил бесчисленные прорехи, состирывал кровь — свою и чужую. Плотный шерстяной тартан продержался на удивление долго, и хотя в Святой Земле случались такие жаркие дни, что мясо, казалось, плавилось и сползало с костей, — Маркус не снимал тартана. То был символ его клана, символ родины, дома, надежды.

Он заносил тартан до дыр. Плотная шерсть пропиталась грязью, кровью и пустынной пылью; и каждую ночь Маркус мечтал о том дне, когда сможет вернуться в Шотландию.

До того, что случилось в Дамаске. До той ночи, когда тартан сорвали с него и сожгли, предав огню и его юношеские мечты.

Когда все кончилось, Маркус надел доспехи и щит сэра Трюгве — и носил их с тех пор, не снимая. И все же каждую ночь сны о Шотландии возвращались, проникали сквозь трещины в стене, которую он выстроил вокруг своей души, заставляли мечтать о невозможном: о снеге, дыме, морозном воздухе, зелени горных долин. О невинности.

Когда Маркус наконец вернулся домой, ему стоило нечеловеческих усилий снова надеть тартан. Один только Бальтазар, наверно, и понимал, как это было нелегко. Бальтазар был тогда в Дамаске и видел, как Маркус навсегда распростился с надеждой.

Впрочем, он не до конца поддался соблазну душевного покоя, который сулил тартан. Все так же Маркус носил у пояса свой испанский меч, красноречивый знак его отличия от сородичей. Они восхищались этой привычкой, любовались смертоносной красотой чужеземного клинка, и это было прекрасно. Но даже если б все порицали Маркуса, он все равно не расстался бы с мечом. Меч нужен был ему, чтобы и в домашнем, безыскусном раю горной Шотландии всегда оставаться настороже, никогда не забывая об испытаниях, которые он прошел в заморских землях.

Как бы то ни было, сейчас на Маркусе был новый, прочный тартан; и Маркус помимо воли восхищался этим рукотворным чудом, дивился тонким полоскам алого, золотого, пурпурного на черном фоне. Тартан связывал его с наследием предков, а потому был нужен Маркусу не меньше, чем испанский меч.

И вот сегодня утром перед ним стояла леди Авалон, и солнце, на сей раз решившее выглянуть из-за туч, искрилось в ее ясных, почти белоснежных волосах, ласкало точеный овал ее лица.

Она была прекрасна даже в своем безнадежно испорченном платье. Она была еще прекрасней, когда взяла принесенный Маркусом тартан и швырнула к его ногам.

— Я поклялась, что никогда больше не надену это! — гневно объявила Авалон.

Голос у нее был нежный, звенящий, словно колокольчик, но Маркуса это ничуть не обмануло. Авалон была таким же творением Хэнока, как и он сам.

— Тем хуже для тебя, — отозвался Маркус, поднимая тартан, — потому что тебе придется нарушить клятву.

Авалон не дрогнула, не отступила ни на шаг — так и стояла, воинственно сжав кулаки. К подолу ее платья пристали сухие листья, аметисты в вырезе корсажа сверкали в солнечном свете.

— Только если ты меня заставишь, — тихо и угрожающе проговорила она.

В сознании Маркуса возникла вдруг бесконечно соблазнительная картина: Авалон, совершенно нагая и восхитительно доступная, улыбаясь, манит его к себе… Боже милостивый, как он хотел этого, как мечтал снова сжать в своих объятьях ее теплую упругую плоть, вдохнуть пьянящий аромат ее волос, снова вкусить сладость ее вишневых губ! На сей раз это будет уже не урок, преподанный строптивице, но чистое, ничем не замутненное наслаждение…

Маркус отшатнулся от искусительного видения, пораженный тем, как легко потерял власть над собой.

Авалон вдруг замерла, широко раскрыла глаза, не сводя с него почти испуганного взгляда.

«Она знает, — потрясение подумал Маркус. — Она знает, о чем я подумал… и я знаю, что думает она».

Такого он никак не ожидал — в предании не было и малейшего намека на то, что они сумеют так легко проникать в мысли друг друга. И все же Маркус сразу понял, что это не игра воображения. Легенду о проклятии Кинкардинов он впитал вместе с материнским молоком, каждое слово ее с младенческих лет запечатлелось в его памяти. Мать, баюкая Маркуса перед сном, твердила ему вновь и вновь о предначертанной ему судьбе. Когда мать умерла — Маркусу тогда сравнялось десять лет, — ее миссию взяли на себя другие женщины клана. Они без устали рассказывали и пересказывали мальчику родовое предание, чтобы он, став мужчиной, ясно понимал, что ему суждено исполнить.

Маркус верил легенде всем сердцем — а потому, вопреки здравому смыслу, не сомневался, что его нареченная сможет читать в сердцах и мыслях людей. Маркус знал, что такое возможно, потому что и сам обладал крохотной частицей этого благого дара. Именно — дара, и конечно — благого. Разве может это быть злом?

Авалон выхватила у него из рук скомканный тартан и проворно шмыгнула за одеяло, которое Маркус сам растянул между двух кустов, дабы Авалон могла укрываться от нескромных мужских взглядов.

И сейчас он видел, как на земле, сбрызнутой солнечными пятнами, движется ее точеная тень. Вот мелькнул совершенный профиль, поднялась рука, дразняще округлилось бедро… вся она — само совершенство.

Когда Авалон наконец вышла из укрытия, на ней был тартан.

Трижды хвала женщинам клана, которые не забыли прибавить к самому тартану черное платье и серебряную фибулу! Сам Маркус ни за что на свете не вспомнил бы о таких мелочах.

Проходя мимо, Авалон искоса глянула на него. Что же было в этом взгляде… гнев? Безусловно. И нечто еще, едва различимое. Неприязнь? Может быть. Страх? Маркус от всего сердца надеялся, что нет. Бояться — это так не похоже на Авалон. Скорее уж в этом взгляде сквозила настороженность.

Что ж, это неплохо. Маркус едва управляется с этой строптивицей; немного уважения с ее стороны было бы весьма кстати.

Авалон принялась завтракать, и горцы молча смотрели на нее, отмечая, какими ровными, опрятными складками уложен ее тартан. Мужчины удовлетворенно переглядывались. Никто из них не знал, каким образом Маркус добился от нее послушания, не знал, что Авалон сдалась только для того, чтобы убежать от него подальше.

Сидя на плоском камне, Авалон угрюмо жевала овсяную лепешку.

Опять на ней эта отвратительная тряпка! Авалон и вправду поклялась, что больше никогда не наденет тартан. Ей было тогда четырнадцать. В ночь, когда отряд, везший ее назад в Англию, пересек границу Шотландии, Авалон сразу сняла тартан Кинкардинов. Тогда ей думалось, что насовсем. Она сожгла проклятый тартан в очаге трактира, где ее спутники остановились на ночь. Сидя у очага, Авалон долго смотрела, как пламя пожирает знакомый и ненавистный узор, и никто не сказал ей ни слова — ни королевский посланник, ни солдаты, ни хозяин трактира. Все они вместе с Авалон молча смотрели, как тартан Кинкардинов превращается в пепел.

И вот теперь этот трижды проклятый тартан словно возродился из пепла! И она, Авалон, своими руками перебросила его через плечо, обернув остаток вокруг талии. Так носили тартан все женщины Кинкардинов. Авалон без труда управилась с этим нелегким делом — пальцы ее сами вспомнили, как уложить тартан аккуратными ровными складками. Теперь она почти ничем не отличалась от своих спутников. Авалон помрачнела, поняв, как легко ненавистный клан Кинкардинов опять завладел ею.

И стоил ли краткий миг свободы нарушения давней клятвы? Стоило ли сдаваться лишь затем, чтобы убежать от взгляда, который там, на поляне, устремил на нее сын Хэнока?

Авалон не могла притворяться, будто ничего не случилось. Она уже и не помнила точно, что сказала тогда, но Маркус услышал ее и преобразил ее слова в жаркую бездну вожделения. И увлек с собой в эту бездну ее, Авалон.

Это произошло слишком быстро, ошеломляюще быстро. Совсем как той ночью, на лестнице трактира в Трэли. Маркус всего лишь коснулся ее пальцем — и ее охватило неведомое доселе пламя.

Что же это такое? «Не знаю», — отвечала сама себе Авалон. В Лондоне она встречала мужчин и покрасивее Маркуса. Некоторые даже привлекали ее внимание… но ни с одним Авалон не ощущала ничего подобного. Никто из этих мужчин до сих пор не сумел пробудить в ней химеру.

Ни с кем из них Авалон не чувствовала себя такой… живой.

Овсяная лепешка была сухой, слоистой и почти безвкусной. Вот, кстати, Авалон была твердо уверена, что навсегда позабудет вкус овсяных лепешек. Еще одна ошибка.

А самая главная ошибка — то, что Маркус Кинкардин оказался совсем не таким, как она ожидала.

Сейчас он разговаривал со своими людьми; все они были серьезны, и каждый — Авалон точно знала это — ни на миг не упускал ее из виду. Сам Маркус стоял к ней спиной и говорил что-то рыжеволосому горцу, который показался Авалон смутно знакомым. Должно быть, один из любимчиков Хэнока.

Маг Бальтазар стоял поодаль от остальных и держал под уздцы своего жеребца. Перехватив взгляд Авалон, Бальтазар одарил ее величественным кивком.

Авалон с первой минуты поняла, что этот человек не такой, как все. Дело было не в яркой одежде и иноземной внешности — нет, различие крылось глубже. Когда он впервые подошел к Авалон, химера сразу шепнула ей верное слово: маг.

Это было даже смешно — одно немыслимое существо называет нелепым именем другое. Однако даже если маги существуют только в древних преданиях — этот человек воплощал в себе все то, о чем они говорили. Он был редкостно, ослепительно цельным. Авалон знала, что один Бальтазар принял ее такой, какова она есть, — без оценок, без долгих размышлений. Просто принял — и все. Авалон хотелось поговорить с ним, раскрыть его тайны — но этого она не могла себе позволить. Бальтазар был другом ее врага.

Они ехали еще два долгих дня.

Во время скачки люди молчали. Слышно было только фырканье коней да шорох сухих листьев под копытами. Птицы при их приближении умолкали, испуганно вспархивали, метались над головой живыми стремительными тенями.

Авалон сразу поняла, когда они оказались в пределах Шотландии, — поняла прежде, чем это осознали ее спутники. Все вокруг изменилось — земля, свет, самый воздух.

Маркус, который вез Авалон на крупе своего коня, ощутил это почти одновременно с ней. Он выпрямился в седле, и Авалон уловила его мысль, заключенную в одном-единственном слове: «Дома».

«Ты-то дома, — подумала Авалон, — а я — нет».

Только где же тогда ее дом? Не в Шотландии, не в Гаттинге, не в Лондоне — а теперь уже и не в Трэли. Жизнь ее разбилась на множество осколков, и теперь она не чувствует привязанности ни к единому клочку земли.

Только химера, похоже, рада была вернуться в Шотландию. Авалон ощутила, как шевельнулась в ее мыслях призрачная тварь. Она пока еще смирная, но уже стала сильнее, намного сильнее…

Химера воплотилась именно здесь, в Шотландии, — порождение бешеного горского нрава и ее, Авалон, желания выжить. Прежде, в детстве, химера была для нее лишь бесплотным голосом, особым зрением — не больше. И только Хэнок дал начало ее истинному существованию. Только Хэнок показал Авалон, что такое безнадежность и тьма.

Этой ночью над лагерем блистали продрогшие звезды. Ветер уже нес с собой ледяное дыхание близкой зимы. Авалон укрылась поверх тартана одеялом, но все равно дрожала от холода, в одиночку свернувшись клубком на голой земле. В ее снах беспорядочно смешались воспоминания и фантазии, и наконец из этой сумятицы вынырнуло то, что когда-то казалось ей кошмаром и наяву.

Дядя Хэнок был зол на нее. Да, так все и было. Она не могла забыть.

— Жалкая, слабая девчонка! — с отвращением бросил дядя Хэнок. — Ты только посмотри на нее!

Авалон медленно, с трудом села, подавляя желание прикрыть ладонью глаза, чтобы унять головокружение.

— Ты позволила себе отвлечься, — угрюмо сказал человек, который был ее наставником. — Я же говорил тебе: не отвлекаться!

Авалон еле-еле поднялась на ноги, даже не стряхнув грязь, которая при падении налипла на тартан.

— Еще раз! — рявкнул дядя Хэнок.

Наставник даже не стал ждать, когда Авалон придет в себя. Он сделал стремительный выпад вправо, и Авалон метнулась в другую сторону, вскинув руки в жалкой попытке отразить неизбежный удар.

Глаза ее слезились от пыли. Все вокруг плыло, подернутое туманом. Она знала, что наставник сейчас ударом ноги собьет ее с ног, но не могла в этом тумане даже различить его крупную фигуру. Дыхание срывалось с ее губ рваными, жалобными всхлипами.

Хорошо бы вытереть слезы.

«Падай! — пронзительно крикнула у нее в голове химера. — Перекатись!»

И Авалон почти бессознательно повиновалась, увернулась от удара, покатилась клубком по земле и, развернувшись, одним прыжком вскочила на ноги — лицом к ненавистному наставнику.

Химера передала ей ворчливое одобрение дяди, который стоял поодаль и молчал, поджав губы.

Авалон ненавидела эти поджатые губы, признак постоянного неудовольствия человека, которого все, кроме нее, называли «лэрдом».

Наставник ничуть не смягчился при виде ее проворства. Он уже снова мелкими шажками наступал на Авалон, расставив руки так, что невозможно было угадать, с какой стороны он нанесет удар.

Ремешок, которым были стянуты на затылке волосы Авалон, лопнул, и теперь серебристые пряди падали ей на лоб, мешая видеть. Девочка сердито мотнула головой.

«Влево!» — завопила химера, но было уже поздно — удар наставника пришелся по лицу, и Авалон опять покатилась в грязь.

— Ха! — воскликнул с отвращением лэрд. — Вот уж воистину, «преуспевшая в воинском деле»!

Закрыв глаза, уронив голову на грудь, Авалон слушала, как он распекает наставника:

— Никогда ей не постичь воинской науки! Она — позор нашего рода!

— Дай ты ей время, Хэнок. Она еще молода.

— Время! — прогремел лэрд, и в тишине двора перед хижиной раскатилось гулкое эхо. — Время! Это тянется уже три года! Сколько ей еще нужно?

— Искусством рукопашной овладеть нелегко, Хэнок. Ты и сам это знаешь. А она ведь еще дитя.

При этих словах Авалон подняла голову и снизу вверх посмотрела на спорящих мужчин. Волосы ее рассыпались серебристыми локонами по плечам и спине.

— Когда-нибудь она повзрослеет, Маклохлен! — огрызнулся дядя Хэнок. — Очень скоро она созреет для свадьбы с моим сыном, а ты ведь прекрасно знаешь, чего требует от нее предание! Я доверил тебе сделать из нее воина — а ты предлагаешь мне это?!

Наставник глянул на девочку, и Авалон ответила ему таким же прямым и дерзким взглядом — впервые за много дней.

— Она еще научится, — сказал наставник, и Авалон не нуждалась в нашептываниях химеры, чтобы уловить в его голосе сомнение.

Лэрд широкими шагами подошел к Авалон, которая так и стояла на четвереньках, и ожег ее презрительным взглядом.

— Авалон де Фаруш, ты — позор нашего клана.

Тогда Авалон оттолкнулась от земли, выпрямилась и бросила ему в лицо то, что зрело в ней все эти три года:

— Я не из вашего клана!

Брови дяди Хэнока взлетели почти до самых волос, рыжая борода встопорщилась.

— Что ты сказала? — страшным голосом вопросил он.

Авалон выпрямилась, и химера в ее голове скорчилась, заметалась, трясясь от ужаса.

«Ярость! — выла она. — Ярость, ярость, ошибка, извинись, отступи…»

«Заткнись!» — беззвучно приказала ей Авалон. Она слишком долго ждала этой минуты, и теперь было слишком поздно извиняться и отступать.

— Я не из вашего клана, — повторила она со всем достоинством, на какое была способна. И подумала, что так же держался бы ее отец, будь он жив.

Дядя Хэнок так побелел, что, казалось, его рыжая борода в лучах солнца занялась огнем.

Химера испустила вопль ужаса, который слышала одна только Авалон, призывая всем видом выразить полнейшую покорность, — но девочка знала, что даже это не усмирило бы сейчас дядю Хэнока.

Он возвышался над ней, своим могучим телом загораживая солнце.

— Ваше предание — чушь! — выкрикнула Авалон, не веря собственной смелости.

За такие слова дядя Хэнок ее уж точно убьет. Он уже вытаращил глаза, сжал увесистые кулаки. Один удар — и ей конец, но это, наверно, будет не так уж и плохо, не так уж больно, а потом она навсегда покинет этот мир, увидит маму, отца, Фрину…

— Чушь! — снова что есть силы крикнула Авалон, готовясь к смерти. — Нет никакого проклятия, нет! Только глупые дети верят в проклятия!

Так говорила Фрина. Это было давно. Тогда у Авалон еще была нянька, был дом, были те, кто ее любил. Тогда все было не так, как сейчас. Тогда она не жила в жалкой лачуге, одна, без друзей, под присмотром ненавистного наставника.

— Девчонка, придержи язык! — вмешался наставник, пытаясь оттереть ее от лэрда, но это лишь больше распалило Авалон.

Словно все эти три года — с того самого дня, когда ее привезли сюда, — Авалон только и ждала этой минуты, ждала, когда окажется в круге грязи лицом к лицу с двумя рассвирепевшими великанами. Ей было непонятно, чего они от нее ждали, чего добивались. Все было перевернуто с ног на голову из-за их веры в эту дурацкую легенду. И Авалон решила бороться.

— Это всего лишь бабкины россказни! — язвительно бросила Авалон, наслаждаясь тем, что может наконец высказать все, что думает. — Этого никогда не было! И я не стану притворяться, что это правда, и никогда, никогда не выйду замуж, ни ради тебя, ни ради кого другого, а в особенности ради какого-то нелепого предания.

Слова, которые она так долго лелеяла в душе, оставляли на губах восхитительный привкус злорадства, и Авалон, сознавая опасность, уже не могла остановиться.

— Я никогда не выйду за твоего сына! Слышишь? Я клянусь, что никогда не стану его женой!

Авалон перевела дыхание и замолчала. Эхо ее слов, ее сокровенных мыслей растаяло в гуще леса. Вокруг царила оглушительная тишина. Безмерная слабость овладела вдруг Авалон — эта яростная вспышка отняла у нее все силы. Она чужая здесь, ей ненавистна эта земля, больше всего на свете она хочет, одного — уехать, навсегда уехать отсюда. Сердце вдруг стиснула такая боль, что даже химера беззвучно застонала.

— Я хочу домой, — тихо, умоляюще проговорила Авалон. — Пожалуйста… отпустите меня домой.

И снова воцарилась долгая тишина, но уже иная — словно птицы, деревья и реки замерли в страхе за Авалон, трепеща перед гневом, который неизбежно вызовут ее слова. Наконец дядя Хэнок прервал молчание, со свистом втянув в себя воздух:

— Вот, значит, какова твоя благодарность!

Он оттолкнул с дороги наставника, и тот покорно посторонился, отошел подальше, оставив Авалон одну перед лицом возмездия.

Лицо Хэнока было белым от гнева.

— И это — после того, как я спас тебе жизнь, привез тебя в мой дом, в мой клан; после того, как я взял тебя под защиту, Авалон де Фаруш, ради памяти твоего отца и ради моего сына! После всего этого ты скулишь и хнычешь, как побитая собачонка, да еще и насмехаешься над тем, что спасло тебе жизнь!

— Проклятий не бывает, — прошептала Авалон.

Ей было так страшно, что она не смела даже вытереть заплаканные глаза. Спутанные волосы упали ей на лицо. Ненадежная завеса, но все же…

— Не бывает?! — взревел Хэнок, шагнув к ней.

Авалон вздрогнула, когда он крепко схватил ее за плечи, но даже не попыталась бежать. Она знала, что это бесполезно — дядя Хэнок повсюду расставил стражу.

— Не бывает?! — прорычал он снова и вздернул Авалон в воздух — легко, словно тряпичную куклу. Ноги ее заболтались в пустоте. — Я тебе, голубушка, покажу, что бывает! Ты у меня узнаешь, что бывает, когда сутки просидишь в кладовой!

Авалон шевельнула губами, но не смогла выдавить из себя ни звука. Впрочем, дядя и не услышал бы, потому что уже тащил ее назад, в дом. Прямиком в эту жуткую кладовую.

Когда он вошел в кухню, кислолицая кухарка поспешно убралась прочь, а Авалон наконец стала вырываться. Хэнок без труда удержал ее и, одной рукой подняв за шиворот, как кутенка, другой распахнул дверь кладовой.

— Вот теперь и подумай, неблагодарная, что бывает, а чего не бывает!

Он швырнул девочку в кладовую, и она ударилась о стену захламленной каморки, сползла на пол, зажимая ладонью рот.

Дядя стоял в дверях, в упор глядя на нее, и губы его снова сжались в тонкую линию.

— Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала — это все не важно, поняла, девчонка?

Он отступил на шаг и взялся рукой за дверь.

— Ты останешься здесь до утра, пока не будешь готова извиниться за то, что оскорбила клан. До тех пор ты отсюда не выйдешь.

Хэнок захлопнул дверь, и Авалон оказалась в кромешной темноте.

Она скорчилась в углу, зажмурилась, все так же зажимая ладонью рот, чтобы не выпустить рвущиеся наружу рыдания.

«Я никогда не буду его женой! Я никогда не буду его женой! Я никогда не буду его женой…»

В глубине ее души всевидящая химера, злосчастное порождение несуществующего проклятия, уткнулась мордой в передние лапы и зарыдала, оплакивая Авалон.

Авалон снился кошмар.

Маркус услыхал, как часто, прерывисто она дышит. Он посмотрел в ее сторону. Руки беспокойно перебирают одеяло.

Он лежал ближе всех к Авалон, а потому, подняв голову, сумел разглядеть ее даже под самодельным навесом, который смастерили для нее из лишнего тартана. Маркус отчетливо видел ее лицо.

Авалон спала, повернув голову набок, и дышала так тяжело и часто, что у Маркуса сжалось сердце. Ужасно было слушать, как она задыхается, сдерживая рыдания, погруженная с головой в призрачные страхи своего сна.

Маркус медленно приподнялся, откинув одеяло, и застыл в нерешительности. Если он разбудит Авалон, вряд ли она станет его за это благодарить. Но как же он сможет заснуть, слыша ее судорожное, полное непролитых слез дыхание?

А потому он так и замер, не сводя глаз с Авалон. В звездной ночи ее лицо казалось странным, неземным, нестерпимо хрупким. Гладкий лоб ее пересекли страдальческие морщины, губы беспомощно приоткрылись — совсем как у обиженного ребенка.

Как же она хороша, его нареченная невеста… и как трудно будет добиться того, чтобы она ответила ему согласием! Быть может, она никогда не согласится стать его женой.

Эта мысль, как ни странно, привела Маркуса в отчаяние. Авалон казалась ему непостижимым существом — сильная, но хрупкая; воин, но женщина. Сказочная фея, бьющаяся в силках своей судьбы. Маркус совершенно не понимал ее. И. все же сейчас, когда Авалон металась в кошмарном сне, Маркус вдруг почувствовал, что они близки, как никогда.

Потому что он хорошо знал, что такое кошмары. Дурной сон минет, развеется, непролитые слезы высохнут, и завтра утром Авалон будет так же горда и упряма. Маркус должен был признать, что ему это даже нравится.

Но гораздо ближе казалась она ему сейчас, погруженная в муки собственного ада. Стало быть, даже леди Авалон, живое воплощение легенды, — обычная женщина, и ее, как всякого человека, преследуют свои демоны.

Маркус дорого бы дал, чтобы спасти ее от этих демонов.

Наконец Авалон обмякла, стихла, лицо ее прояснилось, дыхание снова стало ровным и сонным. Зато Маркус обнаружил, что никак не может заснуть.


Наутро все было так, словно минувшая ночь ничем не отличалась от остальных. Авалон в угрюмом молчании сидела перед Маркусом на спине его жеребца и смотрела, как меняется окружающий их пейзаж. Горы становились все выше, лес густел, и все больше встречалось в нем сосен и елей.

Время от времени Маркус снимал руку с ее талии, чтобы перехватить поводья. И тут же обнимал ее другой рукой — так небрежно, словно занимался этим всю жизнь. Впрочем, Авалон теперь тоже казалось привычным прикосновение его руки.

Скоро, очень скоро они доберутся до замка Са-вер. Авалон не могла сказать точно, как далеко им еще ехать до родового гнезда Кинкардина. Хэнок был настолько осторожен, что ни разу не привозил ее в Савер. Лишь сейчас Авалон поняла, что он знал, наверняка знал, что пикты были подкуплены. Только этим можно было объяснить многие его поступки.

Например, то, почему он так много времени проводил в отдаленной деревушке, где жила Авалон под присмотром нескольких его доверенных людей. Деревушка тоже принадлежала Кинкардинам, но стояла на самой границе их владений, а соседними землями владел союзный клан — стало быть, в случае нападения им было куда бежать.

Хэнок никогда, ни на минуту не забывал об опасности. Он часто уезжал в Савер, ведя обычную жизнь лэрда и скрывая ото всех свои поездки в деревушку. Он ни разу не брал с собой Авалон. Как же она страшилась его частых и всегда неожиданных визитов!

Впрочем, замысел Хэнока сработал как нельзя лучше. Прошло целых шесть лет, прежде чем слухи о том, что Авалон жива, просочились в Англию. Еще год англичане потратили на то, чтобы отобрать ее у Хэнока. До тех пор все считали, что Авалон была убита, погибла вместе с отцом и другими обитателями замка Трэли. Тела ее так и не нашли. Решили, что оно сгорело дотла во время пожара. Сама Авалон узнала обо всем этом, только когда вернулась в Англию.

Она всегда искренне считала, будто всем известно, что она живет в захудалой горной деревушке, — и всех это устраивает. Именно это внушил ей Хэнок. Между тем одни лишь Кинкардины знали, что дочь Жоффрея де Фаруш жива.

Как же разъярился Хэнок, когда англичане потребовали ее возвращения! Он и не думал отпускать Авалон, покуда она не станет женой его сына и окажется навеки привязанной к клану Кинкардинов.

— Твой отец, должно быть, вне себя от радости, что ты вернулся домой, — вслух сказала Авалон, нарушив лесную тишину. И подумала: «Каково-то будет снова встретиться с Хэноком?»

— Понятия не имею, — помолчав, отозвался Маркус. — Он умер почти год назад.

— Почти год?! — Авалон никто об этом не сказал. Никто! Просто невероятно!

— Ну да. — Маркус помолчал, давая ей время свыкнуться с этой мыслью, и добавил: — Мне сказали, что его последние слова были о тебе.

С губ Авалон сорвался едкий смешок.

— Полагаю, что-то вроде: «Не забудь похитить свою невесту».

— Что-то вроде того, — согласился Маркус.

На самом деле Хэнок не говорил ничего подобного. Судя по тому, что рассказали Маркусу, отец заболел неожиданно и скончался так быстро, что к нему даже не успели позвать лекаря. Один из старых дружков Хэнока отправил Маркусу письмо с сообщением о смерти отца, требуя, чтобы он немедля вернулся из Святой Земли и возглавил клан.

И когда Маркус вернулся, тот же старик за кружкой виски рассказал ему остальное. Перед смертью Хэнок говорил о леди Авалон — говорил так, словно она была рядом; называл ее своей славной девочкой и твердил, что у нее, дескать, все будет хорошо — ведь она научилась всему, что должна была знать. Хэнок не сказал впрямую, что стыдится того, как с ней обращался, но рассказчик считал, что в глубине души старый лэрд раскаивался в своей жестокости.

— Мне кажется, он очень любил тебя, — вслух сказал Маркус и почувствовал, как она словно окаменела.

— Странный способ выражать свою любовь, — с горькой ненавистью проговорила она. — Бить, унижать, насмехаться над всем, что тебе дорого.

Если Хэнок и не раскаялся в своей жестокости, то Маркус сейчас терзался раскаянием за двоих. Ему казалось немыслимым, чтобы у кого-то поднялась рука ударить эту чудесную девушку, хотя теперь Маркус знал, что она вполне способна ответить на удар. Он холодел, представляя себе Авалон избитой, и одновременно кипел от бессильного гнева. Сейчас поздно было проклинать Хэнока. Да и при жизни старик расхохотался бы ему в лицо. Отец всегда казался Маркусу великаном, который целиком выкован из стали, — ни капли нежности или ласки. Мальчишкой Маркус боялся отца до судорог. Став мужчиной, он постарался о нем позабыть. Вот только этой бедной девочке не было дано такого выбора.

Маркус вспомнил, как он в первый раз увидел Авалон. Ему было тогда двенадцать, а ей — всего два. Двухлетняя кроха с ангельским личиком, копной серебристых волос и радостной улыбкой. Отец привез Маркуса в Трэли, чтобы посмотреть на будущую невесту сына. Хэнок желал сам увидеть, вправду ли внешность Авалон совпадает с семейным преданием. Чужим рассказам он не доверял.

Что ж, как видно, маленькая Авалон не обманула его ожиданий. В тот же вечер обручение, осторожно обговоренное между Жоффреем и Хэноком, старинными союзниками и родичами, было скреплено торжественной обоюдной клятвой и омыто изрядным количеством хмельного.

Малышку Авалон усадили на колени к Маркусу. Неуклюжий подросток не знал, что ему делать с этим лепечущим вертлявым существом. Немного подержав Авалон, мальчик с огромным облегчением передал ее няньке, и веселый пир продолжился с новой силой.

Вот и все, что помнил Маркус об Авалон, своей нареченной невесте. Самая обыкновенная малышка, хотя и славная.

— Он сбивал меня с ног и кричал, ругался до тех пор, пока я не вставала, — тихо рассказывала теперь взрослая Авалон. Маркусу пришлось наклониться, что бы расслышать ее. Девушка опустила голову, упорно глядя на свои руки, сцепленные на коленях. — Он гонял меня до тех пор, пока у меня вовсе не оставалось сил, а тогда говорил, что я позор своего клана.

— Занятно, — пробормотал Маркус. — Мне он говорил то же самое.

— Он был чудовищем, — сказала Авалон.

Этого Маркус отрицать не мог. День, когда ему исполнилось тринадцать, был самым счастливым днем в его жизни, потому что его, будущего оруженосца, отослали в поместье сэра Трюгве. Так Маркус избавился от тягостной опеки отца, но его место заняла Авалон, совсем юная и неискушенная в общении с чудовищем по имени Хэнок Кинкардин.

Пребывая вместе с сэром Трюгве в крестовом походе, Маркус понятия не имел о том, что произошло в Трэли. В письме из дома было одно лишь краткое упоминание об Авалон, да и то имя ее не было названо. Отец, по своему обыкновению, скрытно сообщил, что лорд, дескать, погиб во время набега, однако девочка спаслась и укрыта в надежном месте. Со временем Маркус позабыл даже об этом. У него было довольно других забот и в Иерусалиме, и позднее, в Дамаске.

За все эти годы он получил из Шотландии только пять писем. Пятое было кратким сообщением о смерти отца. Это был второй счастливейший день в жизни Маркуса. Теперь он знал, что наконец-то может вернуться домой.

— Я не выйду за тебя замуж, — вдруг оборвав его мысли, резко заявила Авалон. — Я не хочу обманывать тебя. Можешь бить меня или морить голодом — все равно этому не бывать.

— Я не собираюсь бить тебя! — ужаснувшись, выпалил Маркус.

Авалон промолчала, и в этом молчании явственно читалось сомнение.

— И морить тебя голодом я тоже не стану. Я ни когда не смог бы так обращаться с женщиной!

И снова она промолчала.

— Никогда! — с силой повторил Маркус. — Никогда!

И, поддавшись искушению, осторожно коснулся ладонью ее щеки. Кожа у нее была гладкая, нежная, как у ребенка. Авалон не шелохнулась. Маркус никак не мог понять, что она чувствует. Сам он задыхался от изумления и бесконечной нежности, втайне удивляясь себе. Самым главным для него сейчас было убедить Авалон в том, что он, Маркус, совсем не похож на отца. Но это искреннее желание все тесней сплеталось с вожделением, которое вновь подымалось в нем темной жаркой волной.

— Никогда, — выдохнул он едва слышно, касаясь губами ее волос.

Ему страстно хотелось осыпать поцелуями ее стройную непокорную шею, обнять Авалон не как пленницу, но как желанную женщину, снова ощутить на губах сладкий привкус ее вишневых губ…

Эти мысли ураганом пронеслись в голове Маркуса. Он увидел, как губы Авалон едва заметно приоткрылись. Показалось ему или нет, что ее сердце забилось чаще? Ни о чем уже не думая, Маркус провел пальцем по ее нежным приоткрытым губам. Авалон закрыла глаза, и ее длинные черные ресницы полукружьями легли на бледные щеки.

— Ты будешь моей женой, — хрипло прошептал Маркус и тут же понял, что совершил ошибку.

Авалон оттолкнула его руку и отвернулась.

— Нет, — выкрикнула она. — Нет! Никогда!

Маркус не стал с ней спорить. Сейчас куда важнее было вновь овладеть собой. Авалон пьянила его, как крепкое вино, а он не мог пока поддаваться этому сладкому дурману. Все равно все будет так, как он сказал. Не важно, что думает сейчас Авалон, — она будет его женой. На его стороне — предание, которое объясняет все.


Два дня спустя отряд въехал на земли Кинкардинов. Еще день пути — и они будут в замке Савер.

Конец путешествия оказался нелегким. Небо, так долго грозившее пролиться ранними осенними дождями, наконец исполнило свою угрозу. Ветер дул с такой силой, что мог вышибить из седла зазевавшегося всадника. И тем не менее Маркус и его люди не желали останавливаться и искать укрытия от дождя. Всем не терпелось поскорей вернуться домой. Они и слышать не хотели об остановке.

Настроение Авалон было под стать погоде. Как ни старался Маркус укрывать ее от дождя, она, как и все, промокла до нитки. Кончик ее носа покраснел от холода, отсыревшие волосы липли к лицу и шее.

На рассвете, когда до замка оставались считанные часы, проливной дождь превратился в самую настоящую бурю. Маркус наскоро посоветовался со своими людьми — и все-таки решил ехать вперед. Очень уж досадно казалось разбивать лагерь в такой близости от Савера.

Одна только Авалон была другого мнения.

— Болван! — яростно воскликнула она, не поверив собственным ушам, когда Маркус в разгар бури велел всем садиться на коней. Ветер трепал ее длинные волосы, и они извивались в воздухе, точно щупальца невиданного зверя; по лицу Авалон текли потоки воды. — Это же безумие — ехать в такую непогоду! Никто не станет гнаться за тобой через всю Шотландию! Я это точно знаю, и ты знаешь. Зачем ты гонишь нас вперед?!

Маркус в ответ лишь пожал плечами, прекрасно понимая, что этим жестом только сильней разъярит ее.

Он и вправду знал, что люди де Фаруша не осмелятся последовать за ним в самую глубь Шотландии. За прошедшие дни отряд уже миновал земли четырех кланов; все они были дружественны Кинкардинам и вряд ли отнесутся благосклонно к нарушившим границу англичанам. Разве что те приведут с собой целую армию.

Только ни барону, ни его братцу не под силу так скоро собрать большое войско. Может быть, это случится попозже, но тогда уже будет поздно отбирать у него Авалон.

Маркус ехал навстречу буре вовсе не за тем, чтобы избежать погони. Он просто хотел поскорее вернуться домой.

Авалон обхватила себя руками, дрожа всем телом. Даже шерстяной тартан не спасал от холода в такую непогоду. Маркусу очень хотелось подойти к ней, обнять, согреть поцелуями ее побелевшие губы, чтобы она позабыла и о холоде, и о своем упрямстве.

Однако он уже давно заметил, что всякий раз, когда его посещали подобные мысли, Авалон мрачнела и погружалась в угрюмое молчание. И потому Маркус только, как всегда, усадил ее на своего жеребца и сам сел в седло позади нее.

Буря между тем ярилась все сильнее; Маркус с детских лет не помнил такой непогоды. И люди, и кони все ниже наклоняли головы, спасаясь от потоков ледяной воды, от неистовых порывов ветра.

Оглушительный рокот грома раздавался все ближе. Кони с каждым раскатом испуганно мотали головами. Небо то и дело рассекали ветвистые молнии, вспыхивая все ярче и ближе.

Авалон приходилось прятать голову под краем тартана, который натянул над ней Маркус. В другое время она бы с негодованием отвергла его помощь, но всю ее гордость давно уже смыло проливным дождем.

Она давно уже промокла насквозь, но теперь вдобавок все ее тело ныло, как избитое. Никогда еще Авалон не чувствовала себя такой несчастной и жалкой. Тартан, растянутый над ее головой, тоже, конечно, промок, но он хотя бы защищал лицо от хлеставшей с неба ледяной воды. Авалон понимала, что Маркусу нелегко все время держать руку вот так, на отлете, чтобы защитить ее от дождя и ветра, и сама перед собой притворялась, что втайне злорадствует: пусть пострадает в уплату за свое ослиное упрямство! На самом деле никакого злорадства она не чувствовала. Авалон была слишком измучена, чтобы наслаждаться мстительными мыслями. Ей сейчас хотелось только одного, чтобы это треклятое путешествие поскорей завершилось.

И тут темнота впереди с оглушительным грохотом раскололась. Огромная молния, словно карающая десница господня, ударила в кряжистый дуб и полыхнула так ослепительно и грозно, что Авалон показалось: наступил конец света.

Ее подбросило в воздух и с силой швырнуло прямо в грязь. И наступила тишина — такая страшная, точно в мире совсем не осталось звуков.

В первый миг Авалон сочла это блаженством.

Потом оказалось, что, лежа лицом в грязи, невозможно дышать. Она приподнялась на локтях, со свистом втянула пахнущий гарью воздух и огляделась. По-прежнему не было слышно ни звука, но зрение оставалось при ней, и то, что она увидела, было ужасно.

В первую минуту все заволокла туманная дымка, но потом в глазах у Авалон прояснилось, и перед ней в частых вспышках молний предстал самый настоящий хаос. Люди, верхом и пешие, метались и беззвучно что-то кричали. Кони вертелись, бешено взвиваясь на дыбы. Дуб, расколотый молнией, рухнул на дорогу и пылал, точно факел, будто бы с неба не лились потоки воды.

Рядом с горящим дубом в грязи неподвижно лежал Маркус. Над ним бесновался конь, взвиваясь на задних ногах и в панике молотя воздух передними. Горящий ствол дуба придавил поводья, и жеребец, ошалевший от страха, снова и снова взвивался на дыбы, всякий раз чудом не задевая лежавшего на земле человека.

Не задумываясь, Авалон вскочила и, по-прежнему погруженная в глухоту, побежала к жеребцу, оскальзываясь в грязи и думая только об одном — успеть!

Это был жеребец Маркуса, тот самый, на котором они ехали вдвоем; глаза у него закатились так, что блестели белки. Он скалил зубы, и хотя Авалон все еще не слышала ни звука, она догадалась, что конь громко ржет, объятый ужасом.

«Успокойся, — мысленно, со всей возможной силой велела ему Авалон, стараясь подобраться ближе. — Успокойся, все хорошо, успокойся…»

Жеребец повернул к ней голову, но лягаться не перестал. В завесе дождя Маркус, лежащий на земле, был едва различим.

«Успокойся!»

Краем глаза Авалон заметила, что к ней бежали люди. Но сейчас никак нельзя было отвлекаться. Кто-то попытался схватить ее. Авалон, не задумываясь, отбила его руку, крутнувшись, выбросила вперед ногу и попала во что-то мягкое. Человек упал, беззвучно разевая рот.

Она отвлеклась лишь на миг, но и этого хватило, чтобы огромный конь снова начал чудить. Авалон вновь ощутила его беззвучный вопль. Могучие копыта с силой опустились на раскисшую землю, едва не задев Маркуса. Грязь так и брызнула во все стороны.

«Все хорошо, хорошо, успокойся», — повторяла Авалон, и снова ей удалось отвлечь несчастное животное от его ужаса.

Еще двое бежали к ней справа. Авалон уловила их твердую решимость скрутить и оттащить ее. Она разъярилась не на шутку. Да как они смеют цепляться к ней, если их лэрда вот-вот затопчут насмерть?! Авалон бросилась бежать, стараясь не поскользнуться в жидкой грязи.

Двое мужчин почти нагнали ее, но вдруг остановились, попятились. Из пелены дождя возник маг — он удержал их, чтобы Авалон могла спасти Маркуса.

«Хэй, — мысленно позвала она коня. — Сюда, ко мне, ко мне!»

Жеребец, который снова взвился на дыбы, метнул на нее совершенно безумный взгляд, но все же повиновался и, опуская копыта, всем корпусом развернулся к ней. Теперь Маркус оказался как раз между его передними ногами. Прежде чем конь успел опять подняться на дыбы, Авалон одним прыжком оказалась рядом с ним. Одна ее рука висела, как плеть, но Авалон справилась и так. Здоровой рукой она оглаживала жеребца и заглушала боль в нем до тех пор, пока глаза коня не приняли снова обычный вид. Бешенство, вызванное страхом, прошло.

«Спасибо тебе», — подумала Авалон, сама не зная, к кому обращается.

Маг и несколько горцев уже волокли Маркуса прочь от опасного места, на обочину дороги. Кто-то подошел к Авалон, которая так и стояла, пристально глядя в глаза коня. Теперь все было хорошо. Жеребец успокоился.

Рыжебородый горец что-то говорил Авалон, высвобождая из-под дерева поводья коня. Он все настойчивей толковал о чем-то, и наконец Авалон помотала головой и выразительно постучала пальцем по своему уху — не слышу, мол.

Горец замолчал, наконец-то сообразив, что к чему. Он отвернулся от Авалон и что-то сказал остальным. К Авалон подошел маг, улыбнулся ей одними глазами, и они вместе укрылись от дождя под кроной сосны.

Маркус уже очнулся и сел. Когда Авалон подошла ближе, он попытался встать, и девушка глянула на него с неприкрытой ненавистью.

Ребра ее ныли от боли, она почувствовала это лишь сейчас. Плечо, на которое она упала, болело немилосердно, похоже, вывих. Рука висела вдоль тела как неживая. С ног до головы Авалон была покрыта грязью. Во всем этом был виноват Маркус. Если б он не приказал ехать в такую бурю, сейчас Авалон было бы сухо и тепло — и никакой боли.

Между прочим, если б Маркус не похитил ее, она осуществила бы свои мечты и, укрывшись в тесной монашеской келье, наслаждалась бы покоем, святостью и чистотой. Да что там — если бы Маркус вообще не вернулся из Святой Земли…

Во всем, буквально во всем виноват был только он! И зачем это Авалон вздумалось его спасать?

Морщась от боли, Маркус, прихрамывая, подошел к ней. Он хотел взять Авалон за руку, но девушка резко отшатнулась и, не выдержав, тихо вскрикнула от боли. Маркус нахмурился. Рядом с ней тотчас оказался Бальтазар и стал осторожно ощупывать ее плечо.

Авалон стояла спокойно. Потом Бальтазар сказал что-то Маркусу и другим горцам, которые незаметно окружили их. Авалон уже немного слышала. Слова Бальтазара прозвучали издалека, словно он говорил со дна невероятно глубокого колодца:

— …вывихнуто. Нужно вправить.

Во взглядах, устремленных на Авалон, сострадание смешивалось с твердой решимостью. Горцы думали, что она станет сопротивляться, и были, конечно, правы. Маг опять прикоснулся к ее плечу, но Авалон оттолкнула его, сцепив зубы, чтобы не закричать. Ее мутило от боли. Она отступила назад, но сзади тоже были люди, они окружали ее со всех сторон, а она могла драться только одной рукой.

Маркус встал перед ней и проговорил, четко выделяя каждое слово, чтобы Авалон могла прочесть их по губам:

— Это нужно сделать. Мне очень жаль.

— Не трогай меня! — закричала Авалон.

— Маркус глянул куда-то ей за спину — и тут же ее крепко схватили с обеих сторон. Боль в вывихнутом плече с такой силой отозвалась в боку, что у Авалон подкосились ноги.

Маркус одной рукой взял ее за плечо, другой за руку и — мельком холодно глянув в лицо Авалон — начал тянуть.

Перед глазами от боли запрыгали черные точки. Авалон закусила губу, чтобы не кричать, и по подбородку потекла теплая струйка крови, а потом вдруг что-то сухо треснуло — и наступила темнота.

Она очнулась, стоя на коленях в грязи, перемешанной с сосновыми иголками. Ее поддерживали и пытались влить ей в рот какой-то жгучий напиток. Виски.

Прокушенная губа словно вспыхнула огнем. Авалон сплюнула на землю смесь виски и крови.

— Я тебя ненавижу, — сказала она, зная, что перед ней Маркус.

Он встал и молча пошел прочь, под дождь. За ним потянулись другие горцы, чтобы собрать разбежавшихся коней. С Авалон остался один Бальтазар.

Когда Маркус вернулся за ней, Авалон встретила его враждебным молчанием. Маг извлек из своих одеяний длинный полупрозрачный кушак, ярко-оранжевый, с вышитым солнцем, и смастерил ей повязку для поврежденной руки. Маркус поглядел на повязку, но ничего не сказал — только жестом велел Авалон идти с ним к коню. Двое мужчин помогли ей забраться в седло.

Буря понемногу стихла; три часа спустя, когда отряд подъехал к замку Савер, небо посветлело, и проливной дождь превратился в мелкую морось. Дорога окончательно раскисла. Кони ступали неуверенно, то и дело оскальзываясь в густой грязи. Авалон здоровой рукой держалась за гриву жеребца, чтобы не упасть. На замок она даже не глянула.

Дозорные уже подняли на ноги обитателей замка, и отряд встречала целая толпа. Не обращая внимания на дождь, люди выбежали из замка, чтобы полюбоваться на прибытие лэрда и его невесты.

«Как же их много», — с гордостью и тайным трепетом подумал Маркус. Как же их много — здесь, в деревнях, в горах, верных и храбрых, отчаянных и изможденных голодом. Все они были под его защитой, и в их сияющих лицах Маркус читал надежду и безудержную веру.

Он не может их подвести.

Отряд подъехал к воротам, и кони наконец-то обрели твердую почву под ногами. Всадники остановились за спиной Маркуса. На них выжидательно смотрели сотни глаз.

Маркус осторожно подвинул Авалон вперед и, придержав ее за плечи, приподнялся в седле.

— Клан Кинкардинов! — громко выкрикнул он, и голос его далеко разнесся в стылом воздухе. — Я привез вам нашу невесту! Я привез вам суженую!

Авалон наконец подняла глаза — мокрая, продрогшая, грязная.

— Пошел к черту! — громко и ясно бросила она.

И толпа разразилась радостными воплями.


5.


Авалон отказалась раздеваться на глазах у женщин, которых прислали ей прислуживать.

Женщин было шесть. Они принесли большую лохань и наполнили ее горячей водой, потом насыпали в воду веточек лаванды и мяты. Они ахали и охали над Авалон. Потом принесли ей ячменный отвар, все время приговаривая что-то жалостливое.

Авалон все это было ни к чему. Она хотела остаться одна в этой крохотной комнатке. Она не желала принимать хлопотливую доброту этих женщин, потому что они тоже были ее врагами, хотя и приготовили ей горячую ванну с лавандой.

Но после всего пережитого прошлой ночью и сегодняшним утром у Авалон просто не хватило духу обойтись с ними жестоко.

Она поблагодарила женщин за отвар и горячую ванну. Из последних сил стараясь, чтобы голос не выдал ее, она объявила, что хочет мыться одна, без посторонних. Когда женщины обменялись озадаченными взглядами и притворились, что не понимают ее, — Авалон повысила голос и недвусмысленным жестом указала на дверь. Только тогда они ушли.

Выходя из комнаты, одна из женщин подняла тартан, который Авалон швырнула на пол.

— Я его постираю, госпожа, и высушу, — объявила она, перебросив тартан через плечо.

«Ну и ладно, — подумала Авалон. — Все равно он слишком мокрый, чтобы его можно было сжечь».

Черное платье было ей тесно. Авалон снимала его долго, то и дело присаживаясь, чтобы отдышаться, но все же наконец справилась. От усилий у нее разболелось плечо, но это был пустяк в сравнении с тем, на что оказался похож ее ушибленный бок. Именно поэтому Авалон и не хотела, чтобы женщины помогали ей раздеваться.

Едва увидев громадный багрово-синий кровоподтек, они наверняка с воплями побежали бы к лэрду. Авалон вовсе не хотела, чтобы он об этом узнал. Одному богу известно, что он решил бы тогда предпринять, а у нее, в конце концов, еще осталась гордость.

Авалон медленно, стараясь не делать резких движений, опустилась в приготовленную лохань с горячей водой, наслаждаясь тем, как ароматный жар постепенно омывает ее покрытое грязью тело. Запах мяты и лаванды щекотал ноздри, и Авалон понемногу одолела дремота. Девушка закрыла глаза, откинула голову на деревянный край — и погрузилась в блаженное забытье.

Когда она проснулась, вода уже изрядно остыла. Авалон отыскала оставленный женщинами кусок мыла и хорошенько намылила голову и все тело, с удовольствием отдирая дорожную грязь. Затем она выпрямилась во весь рост и полила себя чистой водой из большого кувшина.

На кровати лежала ночная рубашка из белой шерсти, плотная и мягкая, с вышитым воротом. Авалон едва успела надеть рубашку, как вернулись женщины и, сияя улыбками, поднесли ей кружку с горячим, приятно пахнущим питьем.

Авалон осушила кружку. Это оказался нагретый эль с маслом. — И тут женщины радостно сообщили ей, что это прислал ей мавр и что он желает ей спокойной ночи.

Проклятье! Перед глазами Авалон уже все расплывалось. Женщины отвели ее к кровати и бережно уложили, всего лишь дважды коснувшись ушибленного бока. Впрочем, боль оказалась несильной, и, должно быть, ее смягчило Бальтазарово снадобье.

Когда солнце вышло из-за туч и его косые лучи проникли в комнату, Авалон уже засыпала, успев напоследок едва слышно вздохнуть — вот и конец ее долгому путешествию…

Авалон открыла глаза. Комнату все так же заливал косой солнечный свет, и на миг девушкой овладело смятение. Она знала, где находится, помнила все, что случилось в последние дни, но сколько она спала? Кажется, маг дал ей какое-то усыпляющее снадобье?

Авалон села в постели и осторожно потянулась, стараясь не шевелить больным плечом.

— Как ты себя чувствуешь?

Низкий голос доносился из затененного угла комнаты, куда не проникало солнце. Не дождавшись ответа, Маркус шагнул на свет.

Кое-что в нем разительно изменилось. На нем был чистый, с иголочки тартан, под тартаном — черная туника. Темные волосы аккуратно зачесаны назад и стянуты ремешком. Громадный меч покоился в начищенных до блеска ножнах, и солнечный луч вспыхнул на них ослепительным бликом.

Авалон протерла заслезившиеся глаза и отвернулась.

Маркус поглядел на нее, затем перевел взгляд на какой-то небольшой предмет, покоившийся в его ладони. Насупил брови и снова задумчиво глянул на Авалон. Девушка знала, что именно он держит в руке.

Истинность легенды Кинкардинов подкрепляло то, что в их роду до сих пор хранилась миниатюра с портретом прекрасной жены легендарного лэрда. Эта женщина, увы, была как две капли воды похожа на Авалон. Говорили, что жена лэрда была знатного рода, и, насколько помнила Авалон, миниатюра только подтверждала это: платье женщины было расшито золотом, и на груди ее сияло чеканное золотое ожерелье.

— Впечатляюще, — проговорил Маркус, снова обратив на Авалон свои холодные голубые глаза.

— Совпадение, — нарочито небрежно отозвалась Авалон.

Маркус без единого слова передал ей заключенный в овальную рамку портрет: сама, мол, посмотри. Авалон взяла миниатюру без особой охоты, не желая радовать Маркуса подтверждением его правоты. Впрочем, она и так знала, что женщина на портрете похожа на нее; сходство было поразительное даже в те годы, когда Авалон была еще девочкой.

Если б ей не показывали миниатюру еще тогда, сейчас она решила бы, что это хитрый трюк, призванный убедить ее в реальном существовании проклятия Кинкардинов. У жены древнего лэрда было лицо Авалон: те же глаза нездешнего лилового оттенка, те же серебристые волосы — на портрете они были распущены и перехвачены тонким золотым обручем, — те же черные ресницы. Даже губы точно такие же, как у Авалон, — полные, четко очерченные.

А ведь это было лицо ее прапрапра… Бог весть, сколько «пра» бабки.

В подтверждение дьявольского проклятия через несколько лет после смерти жены лэрда случилось поветрие. Во всяком случае, именно так рассказывали Авалон. Это поветрие коснулось лишь детей, не затронув обезумевших от горя родителей. Многие тогда бежали прочь из этих мест, прихватив с собой уцелевших ребятишек, чтобы спасти будущее клана. Когда поветрие сгинуло, большинство беглецов вернулось в родные края, но некоторые так и осели на чужбине. От этих людей и произошел род, к которому принадлежала мать Авалон, а значит, и она сама.

Маркус то ли прочел, то ли угадал ее мысли.

— Ты все же дочь нашего клана, — сказал он. — Полагаю, наши прапрапрабабки были сестрами. Таким образом, я прихожусь тебе…

— Кузеном, — ровным голосом закончила за него Авалон. — Что-то у меня в последнее время слишком много развелось кузенов.

Она встала с постели и вернула Маркусу портрет. Сын Хэнока одарил ее холодной усмешкой.

— По-моему, это судьба, — сказал он. — Однако ты так и не ответила на мой вопрос. Как ты себя чувствуешь?

Авалон ступила босыми ногами на каменный пол — и лишь сейчас вспомнила, что на ней надета только ночная рубашка. Впрочем, ее это совершенно не волновало. Подойдя к узкому сводчатому окну, она выглянула наружу, в ослепительное сиянье солнечного дня.

— Мне кажется, что я проспала бы тысячу лет, — сказала Авалон, обращаясь к небу.

— А по мне, двух дней будет довольно, — отозвался у нее за спиной Маркус.

— Двух дней?

— Угу. Ты не просыпалась, и мы решили, что тебя не стоит тревожить. Полагаю, тебе нужно было как следует отдохнуть.

Лоскут синего неба в окне прочертил наискось сокол и камнем упал вниз, исчезнув из виду.

— Я спасла тебе жизнь, — сказала Авалон, не оборачиваясь. — По всем законам чести ты у меня в долгу.

— И чего же ты хочешь взамен? — спросил Маркус.

— Отпусти меня, милорд.

— Это невозможно, миледи, — бесстрастно ответил он.

— Я спасла тебе жизнь! — Авалон вцепилась в край подоконника. Небо в окне казалось ей чашей из цельного сапфира, прекрасной и, увы, недосягаемой.

— И, стало быть, напрасно, потому что я не отпущу тебя. На войне, как на войне.

Авалон медленно разжала пальцы.

— Что ж, понимаю, — наконец сказала она. — Хорошо. Я владею тремя поместьями и львиной долей дохода от Трэли. Мне принадлежат земли, которые тянутся почти до границы Шотландии.

Не оборачиваясь, она услышала, как он шагнул ближе, хотя даже не попытался коснуться ее.

— Этого довольно, чтобы усмирить твой воинственный пыл. Земли, поместья, деньги — все это я предлагаю тебе. Я сама обращусь к королю с прошением передать все это тебе. Я подпишу все, что ты пожелаешь. Если хочешь, считай это выкупом. — Авалон обернулась, лучи солнца осветили ее сзади, оставляя лицо в тени. — Только отпусти меня.

Маркус стоял ближе, чем она думала. Только руку протянуть. Авалон не могла разобрать, о чем он думает. Их разделяла непроницаемая преграда, и во взгляде у него была одна лишь холодная решимость.

— Мало, — сказал он.

— Земли, стада, доходы. Великолепные поместья. И все это — твое, твоего клана.

— Мало.

— Ничего больше у меня нет, — чуть слышно произнесла Авалон.

— Ошибаешься.

Маркус все же протянул руку — и коснулся ее волос, обвил свои пальцы серебристой прядью, поднес к солнечному свету. Он разглядывал прядь, озаренную солнцем, с таким видом, словно лишь она была достойна его внимания.

— У тебя есть еще многое, — медленно проговорил он и, подняв голову, перехватил ее взгляд.

И снова жаркая безжалостная волна накрыла Авалон с головой, и она ощутила на губах его губы, нежные, горячие, властные. Не прерывая поцелуя, Маркус притянул ее к себе, и Авалон с радостью приникла к нему, Тонкая ночная рубашка была ненадежной преградой, и Авалон всем своим существом впитывала жар его сильного тела, хмельной нектар поцелуев, уверенную силу объятий. Вновь она ощущала себя живой, изумительно живой, и причиной всему был он, этот человек, ее враг.

Маркус обнимал ее крепко, но бережно, помня о больном плече.

— Вот чего я хочу, — прошептал он, жарким дыханием щекоча ее губы. Затем отбросил прядь серебристых волос и губами коснулся ее точеной шеи. — Неужели не понимаешь?

Авалон не ответила. А что она могла ответить? Плоть ее таяла в его объятьях, словно снег под жаркими лучами солнца, и так же неуклонно таяла ее воля, покоряясь новому, неотвратимому чувству.

Не важно, кто он такой. Не важно, кто она такая. Все не важно, кроме одного — только бы он подольше обнимал ее.

— Ты ведь тоже хочешь этого, верно? — Маркус накрыл ладонью грудь Авалон, чего прежде не делал ни один мужчина. Это было восхитительно.

— Хочешь? — повторил он, и Авалон знала, что ответ ему был не нужен. Пальцы его чуть сильнее сжали ее грудь.

Авалон не сумела сдержать стона. Наслаждение пронзило ее, точно молния.

Маркус вновь поцеловал ее, жадно и крепко. И вдруг рывком притянул ее к себе, подхватил на руки.

Авалон снова вскрикнула, но на сей раз уже от боли в ушибленном боку.

Маркус тотчас почуял неладное и замер.

— Что такое? — нахмурившись, быстро спросил он.

— Отпусти, — сквозь зубы, с трудом выговорила Авалон.

Маркус осторожно поставил ее на ноги.

— Я не мог задеть плеча. Ты что, ранена?

— Нет, — ответила Авалон, стараясь держаться прямо, но получалось плоховато. Маркус окинул ее проницательным взглядом, и лишь тогда она спохватилась, что невольно прижала руку к больному месту.

— Дай-ка, я взгляну, — сказал Маркус.

— Нет! — вскрикнула Авалон и отпрянула.

Лицо Маркуса мгновенно заледенело. Теперь перед ней стоял лэрд, только лэрд, холодный, безжалостный, властный.

— У тебя есть выбор, — жестко проговорил он. — Сними рубашку и покажи мне свою рану, или я сам тебя раздену.

Авалон поняла, что проиграла.

— Отвернись, — зло бросила она.

Маркус подчинился и ждал, скрестив руки на груди. «В конце концов, — подумала Авалон, — это всего лишь ушиб». Действуя здоровой рукой, она стянула через голову рубашку, затем схватила с кровати одеяло, укуталась им так, что виден был только ушибленный бок, и села.

— Можешь повернуться, — угрюмо сказала она.

Опустившись на колени, Маркус оглядел громадный кровоподтек. Лицо его оставалось непроницаемо.

— Выглядит хуже, чем есть на самом деле, — заверила его Авалон.

Маркус выпрямился, ничего не ответив. Химера предостерегающе встрепенулась.

— Поверить не могу, что с этим ты ехала до самого замка, — сказал он наконец, и ледяные нотки в его голосе испугали Авалон куда сильнее, чем каменно-бесстрастное лицо.

Лишь сейчас она с ужасом осознала, что сидит, почти нагая, перед человеком, который похитил и едва не соблазнил ее, — и сейчас он охвачен бешенством. Боже милостивый, что же она наделала?!

— Мне уже почти не больно, — прошептала она.

— Вот как? — Маркус протянул руку, чтобы коснуться кровоподтека, и Авалон невольно дернулась. Рука его тотчас замерла.

— Не больно? — холодно повторил он. — Не лги мне, Авалон. Я этого не потерплю.

Я этого не потерплю!

Сколько раз Авалон слышала эти же слова от Хэнока! «Не нагличай, не жалуйся, не хнычь, не малодушничай, не плачь. Я этого не потерплю».

— Да неужели? — вспыхнула она и вскочила, позабыв о боли. — Да какое право ты имеешь мне приказывать? Мне плевать, кто ты такой! Я тебе не принадлежу!

Маркус даже не шелохнулся, лишь молча смотрел на нее. Задыхаясь, Авалон прижала к груди одеяло; волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам, одной рукой она прикрывала ушибленный бок, словно надеялась унять нестерпимую боль.

— Не принадлежишь, — согласился Маркус, смерив ее взглядом с головы до ног. — Пока еще нет, Авалон. Пока.

И вышел из комнаты. Авалон услышала, как в замке со скрипом повернулся ключ. Итак, она все же пленница.

Четверть часа спустя появились давешние женщины. На сей раз они принесли охапку лоскутов для перевязки и мазь, настояв, что наложат ее сами.

У Авалон не было сил им перечить. Во-первых, она устала. Слишком устала. Во-вторых, эти женщины так искренне заботились о ней. Они сочувственно гладили ее по плечу, уговаривали сесть, охали и ахали при виде ушиба и бережно втирали в бок жирную мазь.

Оказалось, что и эта мазь — творение мавра. Женщины уверяли, что она уже принесла облегчение многим членам клана. Бетси, например, лягнула больная овца, и эта самая мазь вылечила ее за считанные дни! А Рональд? Он упал со скалы и разбил себе голову — а теперь молодец хоть куда!

— А помните кобылу? — радостно прибавила одна из женщин. — Сколько эта кляча маялась коликами, а мавр помазал ей живот своей мазью — и все прошло!

— Ах, еще и кобыла! — пробормотала Авалон, стараясь не корчиться от усердных растираний. — Ну, тогда, конечно, это поистине чудесная мазь.

— Ага! — хором подтвердили женщины, радуясь тому, что она так хорошо их поняла.

Из-за повязок черное платье совсем уж было не натянуть. Три служанки умчались подыскать для нареченной лэрда более подходящую одежду. Оставшиеся складывали лоскуты, которые не понадобились.

Миниатюра с портретом жены лэрда так и осталась лежать на кровати — должно быть, Маркус в гневе позабыл ее забрать. Авалон взяла миниатюру в ладони и стала разглядывать лицо, которое было так похоже на ее собственное.

Одна из женщин заметила это и подошла поближе.

— Чудо! — ахнула она, уставившись на портрет. Товарки тотчас присоединились к ней.

— Наше чудо, — торжественно проговорила одна.

— Наша невеста, — подхватила другая.

— Послушайте, — начала Авалон, и все женщины сразу воззрились на нее, ожидая, как видно, божественно мудрых изречений. Авалон глубоко вздохнула — и поняла, что не в силах разрушить их хрупкую надежду. — Это моя прародительница, — выдавила она наконец.

Одна из женщин взяла в руки миниатюру, бережно, словно величайшее сокровище.

— Мы знаем, голубушка. Знаем.


«Ты у меня в долгу!» — снова и снова мысленно слышал Маркус слова Авалон.

Что же, он и сам это знал. Ему было не по себе оттого, что он не может уплатить этот долг так, как хотела того Авалон.

Маркус совершенно не помнил, что случилось после того, как молния ударила в дуб. За миг до этого удара Маркус вдруг почувствовал, как гудящий воздух толкнул его в грудь, ожег легкие, вздыбил волосы на голове… И больше — ничего. Маркус пришел в себя и обнаружил, что сидит под сосной, а Бальтазар ощупывает его голову.

Потом Хью рассказал Маркусу, как он валялся, потеряв сознание, под копытами взбесившегося жеребца и как его нареченная укротила коня. Просто подошла и укротила одним прикосновением руки. Хью потребовал у Бальтазара подтвердить истинность его рассказа, и Бальтазар, вытирая испачканные руки, согласно кивнул.

— Мы пытались остановить ее, — прибавил Хью, восторженно блестя глазами. — А она не остановилась. Таррот было сунулся к ней, так она разом угомонила его, точно капризного ребенка.

— О да! — восхищенно вздохнул стоявший рядом Натан. — Что это было за зрелище!

Маркус всей душой пожалел, что в тот миг валялся без сознания. Вот бы увидеть, как дева-воин одним взмахом руки покорила сердца его лучших бойцов! И это — с вывихнутым плечом и сломанными ребрами.

А потом Авалон в таком состоянии проскакала еще три часа, ни разу не пожаловавшись на боль.

Маркус тяжело вздохнул и потер подбородок. С Самой высокой башни замка, где он стоял, открывался блиставший великолепием вид: море зелени, тронутой уже осенним золотом и пурпуром.

Маркус вспомнил, как тяжело ему было вправлять вывихнутое плечо Авалон. Он с трудом справился с собой, понимая, что должен это сделать, что иного выхода нет. И все же перед глазами все время стояло лицо Авалон — бледное, решительное, наискось перечеркнутое струйкой крови из прокушенной губы. Она прокусила губу, потому что не хотела кричать от боли. Так учил ее Хэнок — никогда не кричать от боли…

В тот миг Маркус возненавидел себя за то, что причинил Авалон такие муки. Когда все было кончено, он поспешно ушел — потому что иначе упал бы перед ней на колени и молил о прощении.

То была непростительная, постыдная слабость. Благодарение богу, что тогда в Дамаске Маркус еще не знал Авалон. Из-за нее он стал уязвим, а именно этого его мучители тогда и добивались.

— Она поправится, — неслышно подойдя к Маркусу, сказал Бальтазар.

Ветер развевал его красочные одежды, словно стяги невиданной державы. Когда Маркус рассказал другу об увечье Авалон, тот, похоже, нисколько не обеспокоился. Просто вручил Маркусу целебную мазь и заверил его, что тревожиться не о чем, сломанные ребра легко срастаются. Маркус и сам это знал. За последние семнадцать лет ему не раз случалось испытать на себе, что такое перелом ребра. Но ведь он — мужчина, а Авалон…

— Гордость придает ей великую силу, — заметил Бальтазар, стоя рядом с Маркусом на башне. И позволил себе едва приметно, самую малость усмехнуться.

Маркус коротко, безрадостно хохотнул.

— У Авалон нет худшего врага, чем она сама. Она ведь могла и умереть. Что, если бы у нее началось внутреннее кровотечение?

— Это верно, — согласился Бальтазар, — однако, если б так случилось, что пользы было бы, узнай мы об этом? Она бы так или иначе умерла. — Он издал долгий свист, великолепно подражая воробьиной трели, и покивал собственным мыслям. — Она необыкновенная женщина.

— Она меня когда-нибудь прикончит, — проворчал Маркус.

Бальтазар рассмеялся от души, что случалось с ним нечасто.

— О нет, Кинкардин, не прикончит! Скорее уж закалит. Да, закалит, как пламя горна закаляет железо. — Мавр пожал плечами. — И это хорошо.

— Только не для железа, — буркнул Маркус. Бальтазар похлопал его по плечу.

— Ничего, друг мой. Выдержишь.

На склоне холма, к западу от замка, паслись овцы. Три пастушеские собаки кружили около них, лаем подгоняя отставших животных.

Далеко, насколько хватало глаз, простирались сжатые поля. Урожай уже снесли в зимние закрома. На лужайке паслось бесценное сокровище замка — стадо коров. Коровы давали обитателям замка молоко и сыр, но мясо — крайне редко, в исключительных случаях. Резать коров на мясо — такой роскоши клан не мог себе позволить.

Авалон уже дважды предлагала Маркусу все свое состояние. Одна лишь малая толика ее богатства была бы для клана неоценимым даром. Бедность была бы забыта, и повсюду воцарилось бы процветание. Можно было бы наконец отстроить давно обветшавший Савер, перестроить конюшни, купить на ярмарке ткацкие станки, без которых женщины клана никак не могли наткать довольно шерсти на продажу. Завести не одно, а десять, двадцать коровьих стад, каждый вечер есть мясо, превзойти богатством все соседние кланы…

А он, Маркус, сказал, что этого мало.

Тогда, под сосной в лесу, промокшая до нитки Авалон, стоя на коленях, бросила ему в лицо: «Я тебя ненавижу! «

Маркус всем сердцем надеялся, что это неправда. Просто в ней говорила боль. Сам он испытывал к Авалон совсем другие чувства. Восхищение. Уважение. Желание.

Да, именно желание подтолкнуло его отвергнуть ее щедрый дар. Маркус мог сколько угодно твердить себе, что его направлял исключительно здравый смысл, что он заботился лишь о благе клана. Каково было бы его сородичам лишиться невесты, которую они ждали целое столетие? Но дело было совсем не в этом. Маркус отверг предложение Авалон, потому что он был не в силах ее отпустить. Слишком сильно, неудержимо влекло его к этой женщине, он не мог дать волю своей страсти прежде, чем Авалон станет его женой. На это, по крайней мере, его выдержки хватало.

К чертям легенду! Ему, Маркусу Кинкардину, нужна леди Авалон. Не предсказанная преданием невеста, а настоящая женщина. И он завоюет ее — или умрет.

— Чую, надвигается буря, — заметил Бальтазар, глядя на окрестные горы.

— Ты что, спятил? — отозвался проходивший мимо Рональд. — Глянь-ка, парень, небо-то чистое!

— Не та это буря, друг мой, — ответил Бальтазар, многозначительно глянув на Маркуса. Тот согласно кивнул и пошел прочь.

Он шел туда, где по его приказу поместили Авалон, поздоровался с часовым, неотлучно стоявшим у двери.

— Там слишком уж тихо, — заметил часовой, указывая на дверь. — Спит, наверно.

— Наверно, — согласился Маркус и, сняв с кольца на поясе бронзовый ключ, отпер дверь.

Авалон сидела, поджав ноги, на полу перед жарко горящим очагом, сидела прямо и неподвижно, положив руки на колени. Взгляд ее был неотрывно устремлен в огонь. Когда вошел Маркус, она даже не шелохнулась.

Он бесшумно прикрыл за собой дверь и остался стоять у порога. Маркус и сам не знал, зачем пришел сюда. У него было бессчетно других, неотложных и важных дел; слишком долго он был в отъезде и до сих пор еще как следует не втянулся в обыденную жизнь клана. А ведь надо подумать и о свадьбе. Надо уже сейчас решить, когда назначить венчание, позаботившись о том, чтобы Авалон уже не отвергла его перед всем кланом…

Маркус поймал себя на том, что прислушивается к ее дыханию — ровному, размеренному, почти сонному. На ней опять был тартан, волосы заплетены в тугую косу, которая спускалась по спине до самого пола. Больная рука все так же покоилась в ярко-оранжевой повязке.

— Миледи, — сказал Маркус в оглушительной тишине, — попроси у меня что-нибудь другое.

— Другое? — эхом отозвалась Авалон. Голос у нее был тихий, отрешенный, непонимающий.

— Я постараюсь исполнить твою просьбу. — Маркус подошел к очагу, неловко постоял, затем сдался и сел на восточный манер. Так ему было и привычнее, и удобней. Авалон искоса глянула на него — и опустила голову.

— Я не знаю, чего просить, — сказала она.

Маркус тоже не знал, что ей можно предложить.

— Драгоценный камень, — сказал он. — Жемчуг. Любимую служанку, если хочешь, ее доставят сюда.

Авалон рассмеялась — тихо, сдавленно, словно громкий смех причинил бы ей боль.

— Мне не нужны ни жемчуг, ни драгоценности. И любимой служанки у меня нет.

— А кто та девушка, что была с тобой в трактире? Той ночью, в Трэли?

Авалон крепко сплела перед собой пальцы и невозмутимо взглянула на Маркуса.

— Этой девушке, милорд, нечего делать здесь. Ей и там хорошо.

— Она назвала тебя Розалиндой. — Маркус улыбнулся этому воспоминанию. — Это имя совершенно тебе не подходит.

— Она испугалась. Я ее не виню. Она и так ради меня подверглась немалой опасности.

— Какой опасности?

Авалон крепко сжала губы. Она явно что-то хотела ему сказать, но потом передумала.

— Она отвела меня к женщине, которая когда-то ухаживала за моей подругой.

— И в чем же тут опасность?

— Неужели не понятно, милорд? — притворно удивилась Авалон. — Нам было опасно даже на минуту покинуть замок. Узнай об этом мой кузен, он был бы вне себя от гнева. У него были на мой счет другие планы, как тебе известно.

— О да, это мне известно. — Маркус не сводил глаз с ее лица. Он должен, должен задать Авалон вопрос, который так долго мучит его! — Скажи мне, Авалон. Неужели ты по собственной воле и без принуждения стала бы женой Уорнера де Фаруш?

И снова с ее губ сорвался сдавленный смешок.

— Уверяю тебя, милорд, до этого бы никогда не дошло.

— А если бы все же дошло?

— Нет, конечно же, нет! — фыркнула Авалон, и Маркус почуял, что она говорит искренне. — Уорнер де Фаруш! Надутый болван, игрушка в руках своего хитроумного братца. До того вечера в Трэли я его вообще никогда не видела.

Маркус едва сдержался, чтобы не рассмеяться от облегчения. Он и сам не знал, чему так радуется. Стало быть, Авалон ничего не знала о планах Брайса! Стало быть, она вовсе не любит Уорнера!

— Я никогда не выйду замуж, — прибавила Авалон совершенно обыденным тоном, словно сообщала, что колесо круглое, а вода мокрая.

— Это вряд ли, — отозвался Маркус. — Больше тысячи моих сородичей и родовое предание считают совсем иначе.

Авалон бросила на него насмешливый взгляд.

— Уж и не знаю, милорд, как ты этого добьешься. Нельзя обвенчаться с невестой против ее желания.

Маркус вдруг приподнялся, упершись ладонями в пол, стремительно подался к ней. Авалон отшатнулась, широко раскрыв глаза.

— А я думаю, — проговорил он мягко, — что ты этого желаешь.

Лицо Авалон залил жаркий предательский румянец.

— Нет!

— Да. — Маркус нарочито пристальным взглядом впился в ее полные вишневые губы. — Я это знаю, Авалон. Я знаю, что ты чувствовала сегодня утром, когда я целовал тебя. И я знаю, — он придвинулся ближе, — чего ты хочешь. Потому что и я хочу того же.

Авалон задышала прерывисто и часто, глаза ее в свете солнца мерцали, словно аметисты. Маркус наклонился ниже, губами почти касаясь ее рта.

— Это неизбежно, — прошептал он.

Авалон, не вставая, отодвинулась подальше.

— Это не имеет ничего общего с браком, — пробормотала она.

Маркус выразительно вскинул брови.

— Это просто помрачение ума, — торопливо прибавила Авалон. — И ничего больше. Во всяком случае, не основа для брака.

— Вот как! — Маркус легко, одним движением поднялся на ноги и отошел к столику. — Я не стану спорить с тобой, миледи. Предположим просто, что ты права. То, что происходит между нами, — не основа для брака.

Авалон не шелохнулась, настороженно следя за каждым его движением.

— Однако же я полагаю, что даже ты согласишься: основой для брака может быть соглашение, которое заключили наши отцы.

Авалон отвела взгляд.

— Обручение, — сказал Маркус, опираясь о столик. — Законное обручение, признанное двумя королями.

На это Авалон ничего не могла ответить. Можно было крикнуть, что ей наплевать на все соглашения, но Маркус и так это знал.

— Так что, леди Авалон, мне вовсе не нужно твое согласие. Твоя судьба давным-давно предрешена. Наш с тобой брак одобрен и благословлен королевской волей. Уверен, я без труда отыщу церковника, который с радостью обвенчает нас, как бы ты ни возражала.

Кровь отхлынула от лица Авалон.

— Ты не посмеешь!

— Отчего бы и нет? — Маркус небрежно пожал плечами. — Если ты не будешь вести себя разумно, у меня просто не останется выбора. Ты сама, и никто более, загнала себя в тупик. Лучше не упрямься, Авалон.

Маркус блефовал. У него не было ни малейшего желания силой принуждать Авалон к браку. На самом деле он был уверен, что ее невозможно принудить. Нет, для заключения брака ему нужно согласие Авалон. Кроме того, когда Уорнер де Фаруш предъявит свои права на нее, а Маркус был уверен, что это произойдет, его собственные права станут только прочнее, если Авалон будет на его стороне.

— Что ж, миледи, обдумай мои слова. А теперь тебе нужно отдохнуть. Надеюсь, тебе скоро полегчает.

Маркус оттолкнулся от столика и, подойдя к двери, дважды постучал, давая знак часовому, чтобы отпер дверь. Перед тем как уйти, он поклонился Авалон. Она не шелохнулась, даже не повернула головы, но Маркус и так знал, что в ее глазах пылает гневный огонь.

— Жаль, что конь тебя не прикончил, — услышал он ее голос перед тем, как захлопнуть дверь.

Маркус шел сюда, чтобы сделать Авалон приятное, а уходит, оставив ее в гневе. Он покачал головой, поражаясь собственной несдержанности. Бальтазар был прав — надвигается буря.


6.


Еще два дня Авалон не выходила из своей комнаты. При этом она вовсе не мучилась от скуки, потому что у нее побывало множество посетителей.

Само собой, ее часто навещали нянюшки — так называла про себя Авалон шестерых приставленных к ней служанок со всей их заботливостью, охами и вздохами. Кроме них, постоянно приходили гости, и мужчины, и женщины. Одни из них выдумывали для своего визита какой-то пустячный предлог, другие обходились и без этого. Всем им хотелось посмотреть на Авалон, будто она была заморской диковинкой.

Никого из этих людей Авалон в глаза не видела, когда много лет назад жила в отдаленной деревушке на землях Кинкардинов. Впрочем, к ней тогда допускали очень немногих. Зато все эти люди, похоже, хорошо знали ее, и каждый на свой лад старался высказать ей, как он рад ее возвращению.

Теган, главная кухарка, явилась узнать, что пожелает невеста получить на завтрак, обед и ужин.

Хью, Шон, Натан и Давид — солдаты из личной гвардии Маркуса — долго переминались с ноги на ногу, прежде чем осмелились спросить, каким это хитрым приемом Авалон тогда, в бурю, ускользнула от силача Таррота. Потом они еще час упражнялись, раз за разом повторяя под присмотром Авалон сочетание нехитрых движений, покуда не выучили прием назубок.

Сам Таррот явился задать этот же вопрос в гордом одиночестве. Он долго, хмурясь, повторял движения Авалон, пока она не сжалилась и не показала ему, как можно отразить этот прием.

Илки, экономка Савера, и три ее дочери — они выстроились в ряд и таращились на Авалон совершенно одинаковыми глазами — пришли убедиться, что у нее на кровати достаточно мягких шкур, что пол хорошо выметен и черное платье больше ей не жмет.

Люди шли и шли и все как один обращались с, Авалон так, словно она была главой клана, а не раненой пленницей их лэрда. Всех их объединяло одно могучее, всепоглощающее чувство — восторг. Восторгом трепетали их голоса, когда они обращались к Авалон, и эхо этого восторга долго еще переливалось в комнате после их ухода. Даже Таррот кланялся ей с почтением, ничуть не затаив зла на женщину, которая с такой легкостью нанесла ему поражение. Напротив — он был даже горд, что именно его Авалон избрала для того, дабы проявить свое искусство рукопашной.

Все эти люди твердо верили в предание рода Кенкардин.

Постепенно женщины клана стали более предприимчивы. Они усаживались рядом с Авалон и спрашивали ее о самых разных вещах: почему муж сделал то-то и то-то, как наказать ребенка за такую-то провинность… Как думает миледи, свиньи в этом году еще будут спариваться? Есть там одна матка, так у нее просто глазки горят…

Чей-то муж еще до сбора урожая потянул спину и не смог выполнить свою часть работы. Не даст ли миледи семье несчастного лишнюю меру овса?

Половина зерна с северных полей оказалась испорчена какой-то черной плесенью. Не думает ли миледи, что это дело рук дьявола? Не сможет ли она вылечить больное зерно или, может быть, подарит им новое?

Рыбы в этом году наловили совсем мало. Не привезет ли миледи из Англии своих овец, чтобы клан мог пережить зиму?

Авалон ужасалась и злилась одновременно. Что им всем отвечать? Она пыталась объяснить, что не может, не вправе ответить на такие вопросы, но от нее, похоже, и ждали уклончивого отказа. А потому просители смиренно ждали, когда Авалон успокоится, и начинали все сначала, надеясь на этот раз услышать другой ответ.

Авалон хотелось и смеяться, и плакать. Что бы она ни делала, ей никак не удавалось поколебать в их глазах непогрешимый образ невесты из древней легенды, заставить этих славных людей увидеть в ней обыкновенную женщину.

«Я же не икона, — с отчаяньем думала Авалон, — не королева, не живое воплощение их треклятой легенды!» Она внутренне холодела, думая о том, чего ждут от нее все эти люди. На самом деле Авалон могла дать им только одно — все свое состояние, но Маркус отказался даже от этого.

Однажды пришел Бальтазар. В тесной комнатке как раз собралось десятка два женщин, и все они чинно сидели вокруг кровати, которую Авалон передвинула поближе к окну. У них было даже строго размечено, кто за кем сидит — от самой значительной персоны до мелких сошек. С Авалон, которая сидела на кровати, разговаривали по очереди, почти молитвенно сложив перед собой руки.

Когда мавр появился на пороге комнаты, все женщины разом обернулись к нему, переглянулись — и, подхватив юбки, проворно удалились.

— Я смотрю, они тебя полюбили, — заметил Бальтазар, отвесив девушке изысканный поклон.

— Не меня, — ответила Авалон, встав с кровати, — а легенду. Ко мне это не имеет почти никакого отношения.

За спиной Бальтазара возник рослый широкоплечий силуэт. Авалон знала, кто это, еще до того, как он вошел в комнату, догадалась по сладкой дрожи, которая мгновенно пробежала по ее телу.

— Она уже достаточно окрепла, чтобы выйти наружу? — спросил Маркус у Бальтазара.

Мавр вопросительно глянул на Авалон.

— Что скажешь? — серьезно спросил он.

Авалон не знала, что сказать. Ей так отчаянно хотелось вырваться на волю из этой тесной клетушки, что слезы подступали к глазам; но вдруг, если она проявит чересчур бурную радость, ее и вовсе никогда не выпустят? И Авалон лишь жалобно глядела на мавра, не в силах выдавить ни слова.

Маркус подошел к ней, заглянул в лицо. Его глаза вдруг напомнили Авалон глаза посаженного в клетку волка — такие же яркие, блестящие, неукротимые.

— Идем, — сказал он просто и протянул ей руку.

И Авалон приняла ее, потому что готова была на все, лишь бы вырваться из своей темницы. Ей все чаще казалось, что стены комнаты оживают и надвигаются на нее, а к горлу тянутся костлявые пальцы удушья.

Они прошли по длинному коридору и вышли в главный зал Савера, огромный, продутый сквозняками, с мощным арочным сводом, который покоился на черно-серых колоннах. В четырех громадных очагах трещал и ярился огонь, у стен стояли столы и скамьи из темного гладкого дерева, повсюду были развешаны гобелены и гербы.

На полу у парадного входа рассыпались осенние листья. Зябкий ветерок дул в распахнутую дверь, играл упавшими на лоб Авалон серебристыми прядями.

Маркус, шедший рядом с ней, вдруг остановился, замер, что-то вспоминая, затем твердым шагом двинулся дальше.

Люди, едва завидев их, вскакивали, бросали свои дела и пялились на лэрда и его нареченную. Почти на всех лицах сияли широкие улыбки, а кое-кто из женщин даже смахивал слезу.

Мысли их ужаснули Авалон. Было просто невероятно, какую дерзкую надежду разжигало в их сердцах одно лишь ее появление.

«Наша невеста», — хором твердили они, и Авалон лишь сейчас открылась жестокая истина. Она, Авалон де Фаруш, для этих людей — все. В их глазах она — половинка волшебного талисмана, который спасет их клан от нищеты и прозябания; а вторая половинка этого талисмана — молодой лэрд, который наконец-то вернулся домой. Помимо воли Авалон начала понимать, каково приходится Маркусу и почему он рискнул похитить ее.

Небо над внутренним двором замка было того особенного оттенка, который появляется только в краткий бесценный промежуток между летом и зимой, ярко-синее, чистое, бесконечное, лишь кое-где тронутое белоснежными штрихами облаков. Холодный бодрящий воздух пахнул сухими листьями, дымом и вчерашним дождем.

Осень улыбалась Авалон, словно старому другу, который слишком долго был в отъезде. До чего же знакомо было ей это ощущение! Словно она и вправду вернулась… домой.

«Какие глупости, — одернула себя Авалон. — Эта осень как две капли воды похожа на те, что ты провела в горах Шотландии, — вот и все». Осень везде одинакова — что в замке Савер, что в глухой горной деревушке.

Вначале она старалась едва касаться руки Маркуса, но потом оказалось, что куда легче опереться на его надежную сильную руку и дать отдых не вполне окрепшему телу. В конце концов, что она потеряет, сделав небольшую уступку?

Земли Савера были окружены глухими лесами, к полям и пастбищам, расчищенным от камней и деревьев, подступала вплотную непролазная чащоба. В жесткой горной траве белели обломки кварца.

Маркус вел Авалон вниз по хорошо утоптанной тропе. По пути к ним присоединялись все новые спутники. Маг держался от них на почтительном расстоянии, зато за ним по пятам брела уже целая толпа, по большей части ребятишки.

«Он наверняка слышит эти шепотки», — думала Авалон, лишь единожды позволив себе украдкой глянуть на Маркуса. В толпе, бредущей сзади, вновь и вновь повторяли их имена. Маркус, однако, шел так же ровно и споро, и лицо его оставалось бесстрастно. Наверняка он взял Авалон с собой ради некой тайной цели. Не может быть, чтобы это была лишь прогулка для обоюдного удовольствия.

И тут ее осенило — Маркус попросту показывает ее своим сородичам, похваляется ею, как другой похвалялся бы редкостным чистокровным конем.

Авалон хотела разозлиться, но вместо этого подумала, что он прав. Будь она на месте Маркуса, она поступила бы так же. Она сделала бы что угодно, лишь бы подбодрить своих подданных, показать им живое воплощение легенды. Эти мысли не на шутку испугали Авалон, ибо от безмолвного одобрения действий лэрда был один лишь шаг до готовности помочь ему. А это означало бы, что Хэнок победил.

Они спустились в долину, поросшую высокой травой — тут и там мелькали даже редкие звездочки белых и желтых цветов, храбро цеплявшихся за жизнь вопреки скорой зиме. Трава колыхалась под ветром и, казалось, переливалась на солнце живым серебром, стекая в долину со склона могучей горы. Прихотливо сплетались заросли ежевики. Девочки-подростки с корзинами в руках бродили в зарослях, обирая с колючих плетей клочки овечьей шерсти.

А на склоне горы чернело нечто странное. Приглядевшись, Авалон поняла, что это обломок скалы причудливой формы. По преданию — окаменевшие останки черного эльфа. И в самом деле, формой обломок скалы поразительно напоминал человека.

Авалон замедлила шаг, затем остановилась, не сводя глаз с удивительной каменной фигуры.

Легко понять, почему при одном взгляде на этот черный камень могла родиться легенда. Будь каменный истукан живым, он оказался бы настоящим исполином — втрое больше обычного человека. С виду он и впрямь походил на скрученное, смятое в судорогах тело, из которого торчали обломки диковинных крыльев. Там, где лежали эти обугленные, окаменевшие останки, не росла трава.

Авалон крепко стиснула зубы. Оглянулась на Маркуса и увидела, что он сделал то же самое. Над долиной висела глухая тишина — ни пения птиц, ни назойливого жужжания насекомых. Даже ветер, казалось, стих. И люди, стоявшие поодаль, тоже молчали.

И вдруг Авалон показалось, что все это — правда. И злой черный эльф существовал на самом деле, и прекрасная жена лэрда была настоящей, живой, обесчещенной женщиной; был и мстительный лэрд, и дьявол… и проклятие Кинкардинов.

Мир вокруг внезапно заколыхался, все его очертания расплылись. Слух Авалон наполнили горькие мужские рыдания. Воздух был пропитан отвратительным, едким, муторным запахом и дышал нестерпимым влажным жаром.

Мужчина все рыдал и сквозь слезы твердил одно: «Суженая, жизнь моя, не уходи, останься…»

Авалон судорожно вдохнула — и все вернулось на свои места. Затихли рыдания, смолк страдальческий голос, даже омерзительный запах бесследно рассеялся. Воздух снова был чистый, с бодрящим привкусом холода. Ничто, казалось, не изменилось за этот краткий миг: все так же стояли поодаль люди, глядя то на черный камень, то на лэрда и его нареченную.

Авалон была потрясена до глубины души. Неужели это было только видение? Никто, однако, не удивлялся, не озирался по сторонам. Только по виду Маркуса она поняла, что все это ей отнюдь не привиделось. Сдвинув брови, он сделал глубокий вдох, словно тоже учуял мерзкий, нечеловеческий запах.

Взгляды их встретились.

— Сера, — сказал Маркус.

Все существо Авалон взбунтовалось при этом слове. Не может быть!

— Не может быть! — повторила она вслух.

Маркус понизил голос, чтобы их не услышали остальные.

— Снова лжешь самой себе, Авалон?

— Это была иллюзия, — так же тихо ответила она. — Вымысел. Видение. Призрак.

Маркус одарил ее знакомой ледяной усмешкой.

— Здесь у нас повсюду призраки, миледи, и им безразлично, веришь ты в них или нет.

Девочки, собиравшие шерсть, осторожно подошли ближе. Юные лица их были бледными, изможденными. Авалон тотчас ощутила их изумленное восхищение, а еще — как болят их исколотые пальцы, как отсырели ноги в дырявых башмаках.

Ей хотелось разрыдаться вместе с призрачным лэрдом. Ей хотелось оплакивать этих девочек, которые не знали в жизни ни единого дня без тяжелой работы, ни разу не видели платьев, расшитых драгоценными камнями, — а потому даже и не мечтали об этаком наряде. Ей хотелось плакать над скудным уловом лосося, над загубленным зерном с северных полей. Боже милосердный, что же ждет всех этих людей?

Маркус выпустил ее руку, отошел к сородичам, толпившимся поодаль, и растворился в толчее одинаковых тартанов, в слитном гуле местного говора.

Девочки, собиравшие шерсть, смотрели ему вслед с неприкрытым обожанием.

Авалон осталась одна в серебристо-зеленой траве, под надменным взглядом окаменевшего эльфа.

Тогда к ней подошел маг. Они стояли бок о бок — два чужака в этом горном краю. Бальтазар задумчиво оглядывал долину, заросли ежевики, смятый человекоподобный камень.

— Удивительная страна, — наконец сказал он.

Авалон пожала плечами и промолчала.

— Дикие земли и храбрые люди, — продолжал маг. — Эти горы, похоже, могут заговорить с господом, если он одарит их речью. Волшебство, древние предания, крепкое хмельное питье. От такой смеси у кого угодно голова пойдет кругом.

Вернулся ветер, зашуршал в траве у их ног, и девочки-собирательницы очнулись, молча вернулись к своей работе, хотя по-прежнему поглядывали то на Маркуса, то на Авалон.

Наклонившись, Бальтазар сорвал цветок с голубовато-белыми лепестками.

— Я хочу задать тебе один вопрос, леди. Ты ответишь?

Авалон смотрела, как его темные гибкие пальцы скользят по белизне лепестков.

— Отвечу, — сказала она, — если смогу.

Маг улыбнулся.

— Взвешенный ответ умудренной годами души. А вопрос таков: что ты помнишь об этом месте?

Озадаченная, Авалон неуверенно огляделась по сторонам.

— Ничего, — сказала она наконец. — Я здесь не бывала ни разу. Хэнок поселил меня в деревушке, далеко к северу. Там я и жила все время.

— Нет-нет! — Маг замахал рукой, отгоняя эти слова, точно надоедливых мух. — Не из этой жизни — из предыдущей. Что ты помнишь?

— Не из этой жизни? — смятенно повторила она. — Не понимаю.

— Иные люди верят, что после смерти мы вновь и вновь возвращаемся в смертную плоть. Они говорят, что каждая такая жизнь — это урок, преподанный душе, дабы приблизить ее к господу.

Авалон с полуслова поняла его и задумалась над этой еретической мыслью.

— Значит, рая вовсе нет? И ада — тоже?

Маг улыбнулся, едва заметно, лишь уголки рта дрогнули в сдержанном веселье.

— Это уже предмет для теологического спора.

Впрочем, я полагаю, что ад — это когда душа постоянно возвращается в мир, так и не выучив своих уроков.

Но ведь призрак и вправду рыдал, и его страдальческие речи разрывали душу Авалон. Омерзительный запах серы был реален, как ветер и горы.

— И каков же будет мой урок? — медленно, недоверчиво спросила Авалон, не отрывая глаз от цветка, который маг вертел в руках.

— Только ты можешь это сказать, — ответил Бальтазар. — Только тебе дано это знать. Ответ — в глубине твоей души. Там его и ищи.

Он вдруг поклонился Авалон, прижав ладони ко лбу, а затем вручил ей цветок.

Девушка приняла его, мельком глянула на хрупкие лепестки, на зеленый бархатистый стебель. Когда она подняла глаза, маг был уже далеко. Он широкими шагами шел по тропе к Саверу. Маркус не сводил с нее глаз.

Авалон отвернулась от него и увидела, что девочки тоже глазеют на нее и жарко перешептываются.

И вдруг Авалон почувствовала себя глубоко, отчаянно одинокой. С детских лет не знала она такого полного одиночества. В те далекие дни одиночество было ее врагом, и она боролась с ним так же яростно, как боролась со всеми другими врагами, начиная с Хэнока. И теперь ей было не слишком приятно понимать, что она по-прежнему одинока.

Поблизости рос пышный куст ежевики. Авалон побрела к нему, издалека заметив, что на шипах белеют клочки овечьей шерсти.

Авалон протянула руку и с неожиданной легкостью сняла клочок шерсти с шипа. Рядом был второй клочок, побольше. Авалон потянулась и за ним и уколола палец.

Девушка отдернула руку. На пальце выступила яркая капелька крови. Отчего-то Авалон вдруг захотелось плакать.

— Ой, миледи, — произнес за ее спиной девичий голос, — вы поосторожней с этими шипами. Они так колются.

Сунув под мышку корзинку с шерстью, девочка взяла ладонь Авалон и осмотрела царапину. Другие девочки бросили работу и окружили их.

— Могло быть и хуже, — заметила одна.

— Нужно выдавить кончик шипа, — посоветовала другая.

— Ага, — согласилась девочка, державшая руку Авалон, и принялась давить на уколотый палец, покуда из ранки не вытекла круглая капля алой крови.

— Если шип останется в ранке, будет ужасно чесаться, — со знанием дела пояснила девочка.

Авалон окинула взглядом своих добровольных спасительниц и лишь сейчас заметила, что их ладони и пальцы обмотаны полосками полотна. И все равно на руках у них было множество царапин.

— Видно, я не такая милая, если шипы ежевики не склоняются передо мной, — неловко пошутила Авалон и тут же пожалела, что так легкомысленно говорит об их священной легенде.

Девочки приняли ее слова всерьез и, качая головами, наперебой залепетали, что миледи, мол, конечно, такая же милая, как жена древнего лэрда. Это шипы ежевики, видно, переменили свой нрав из-за проклятия.

Авалон мучительно было думать, что эти доверчивые болтушки и впрямь считают, будто она — живое воплощение легенды, когда на самом деле она ничего, ничего не может сделать, чтобы оправдать такую безоглядную веру.

— Что случилось? — спросил Маркус.

Он подошел незаметно, решив, как видно, узнать, отчего девочки бросили работу.

— Ничего, — ответила Авалон и, мягко высвободив руку, сунула в корзинку девочки клочки собранной шерсти.

Девочки брызнули прочь, словно стайка испуганных воробьев, и снова взялись за дело.

Маркус подошел к Авалон, с серьезным видом взял ее руку.

— Нужно выдавить из ранки кончик шипа, — заявил он, поднося уколотый палец к своим губам.

— Да, я знаю… — начала Авалон и осеклась, когда он губами обхватил ее палец и принялся посасывать ранку.

Зачарованная, она молча стояла перед ним и всем своим существом впитывала влажное тепло его языка, его нежных и жарких губ. Мир вокруг исчез; Авалон не чувствовала ни боли, ни холода, ни смущения, потому что во всем мире остался только Маркус, его склоненное лицо, властные губы, тень от его ресниц на обветренных смуглых щеках.

Потом он поднял голову, и взгляды их встретились. Что-то дрогнуло в душе Авалон. Она хотела отвести взгляд, но не смогла, словно светлые глаза Маркуса сковали ее на месте незримыми цепями.

— Что, лучше? — спросил он вслух, не отпуская руки Авалон. И, не дожидаясь ответа, опять склонился над ее ладонью и коснулся поцелуем чуть дрожащих пальцев.

И снова Авалон накрыла с головой темная волна желания, сладкий трепет пробежал по ее телу. Сама того не замечая, она шагнула вперед, потянулась к Маркусу, к манящей силе, которая исходила от его дерзких и нежных губ.

Тогда Маркус привлек ее к себе и легко, нежно поцеловал.

Он все время мучительно помнил, что они не одни в долине. За ними следят сотни глаз. Поэтому, сдержав себя, он ограничился только этим сладостным, но кратким поцелуем и почти сразу отстранился.

— Суженая… — чуть слышно прошептал он.

— Авалон отшатнулась так, словно ее ударили.

— Что? — потрясение проговорила она.

— Суженая, — повторил Маркус и покачал головой. — Просто нежное слово, миледи.

Он и сам не знал, откуда взялось это слово. Маркус никогда прежде не слышал его от других, да и сам так никого не называл. И все же это слово идеально подходило к Авалон, словно было создано именно для нее. Авалон, к несчастью, была другого мнения. Отступив на шаг, она исподлобья глянула на Маркуса, и он понял, что миг волшебства исчез безвозвратно. Авалон опять стала упрямицей, не желавшей смириться с неизбежным.

— Все это неправда, — пробормотала она, глядя за спину Маркусу, на каменные останки эльфа.

— Отчего же? — спросил Маркус, проследив ее взгляд. — Отчего же неправда, Авалон? Случались на свете и более удивительные вещи. Это грустная, мрачная история, но есть в ней и светлая сторона, разве не так? Знатная женщина вышла замуж по любви…

— И чем это для нее закончилось? — мрачно отозвалась Авалон.

Маркус взял ее за руку и повел назад, к тропе.

— Это правда, — нехотя согласился он, — конец у этой истории и впрямь печальный. Во всяком случае, для клана Кинкардинов.

— А также для этой женщины и ее лэрда, — отозвалась Авалон, размышляя о том, что сказал ей мавр.

Если души людей и впрямь после смерти возвращаются в смертную плоть — кто знает, быть может, сейчас древний лэрд и его жена здесь, среди них? И найдут ли они счастье, усвоив все уроки, преподанные им жизнью?

«Суженая» — так назвал призрачный лэрд свою мертвую жену.

— Что до проклятия, милорд, — вслух продолжила Авалон, обрывая собственные мысли, — то я сильно сомневаюсь, что оно существует. Может быть, ваш клан не процветает, но и нищим его не назовешь. И к тому же клан Кинкардинов весьма влиятелен. Это я хорошо знаю. Король благоволит вам. Он держался целый год, прежде чем исполнил требование Генриха вернуть меня на родину. Целый год один король отказывал другому — и все ради того, чтобы порадовать ваш клан. Я бы не назвала это проклятием.

Маркус вдруг резко остановился и одарил Авалон таким взглядом, что ей немедленно захотелось взять свои слова назад.

— Так ты думаешь, Авалон, что это легкая жизнь? — прищурившись, тихо спросил он. — А самой себе ты пожелала бы такой жизни? Съестных припасов едва хватает на всю зиму. Шерсти еле хватает самим себе — не то что на продажу. Даже Хэнок не мог сколотить состояние на пустом месте.

— Так возьми мои доходы, — в который раз сказала Авалон.

Резкие слова Маркуса пристыдили ее, но тут же она разозлилась на себя за этот стыд. Ведь не бессердечная же она, в самом деле! Ей и вправду жаль их всех: юных сборщиц шерсти, исхудавших женщин, гордых мужчин. Авалон было горько, что они живут почти что в нищете. И еще горше было, что Маркус так низко оценил ее, решив, что она ничего не заметила.

— Возьми мои доходы, — вслух повторила она. — Возьми все мое состояние. Я отдаю его по доброй воле.

— Возьму. Когда мы станем мужем и женой.

И тут, перед окаменевшими останками злого эльфа, у Авалон наконец-то лопнуло терпение.

— Я не могу стать твоей женой! — прокричала она во все горло. — Неужели ты этого не понимаешь? Не могу! Проси все, что угодно, только не это!

Толпа, собравшаяся на лугу, притихла. Ворон покружил над головами людей, сел на дерево и оттуда хитро, искоса поглядывал на них.

И тут Маркус начал смеяться.

Вначале он лишь едва слышно хохотнул, но потом этот хохот становился все громче — и наконец раскатился громом по долине, громом, к которому присоединились и все остальные.

Кровь бросилась в лицо Авалон. Маркус смеялся так, потому что именно она его насмешила. Что до остальных — они смеялись от облегчения, оттого, что лэрда ничуть не огорчила строптивость его нареченной. Конечно, ведь сама треклятая легенда утверждала, будто невеста лэрда должна быть строптивой. Час от часу не легче. Что ни сделай — все уже было предсказано.

Авалон повернулась и пошла прочь, назад к замку. Потому что если б она двинулась в другом направлении, то ее задержали бы силой, а с нее на сегодня довольно было унижений.

Маркус не остановил, не окликнул ее. Спиной Авалон ощущала его неотступный взгляд и знала, что Маркус все еще посмеивается над ней.

Люди в толпе молча смотрели ей вслед. Кое у кого, особенно у женщин, блеснуло в глазах сострадание. Некоторые лица показались Авалон смутно знакомыми.

Хэнок держал в деревенском доме совсем мало слуг: экономка, кухарка, восемь дюжих горцев, которые то исполняли работу по дому, то несли стражу. И, конечно же, Ян. Даже когда Хэнок уезжал в Савер, Авалон никуда не могла деться от Яна.

Нельзя сказать, чтобы Ян Маклохлен не принадлежал к клану. Он был сыном троюродного брата одного из Кинкардинов и происходил из дружественного клана, однако вовсе не по этой причине Хэнок принял его с такой готовностью, можно сказать — с распростертыми объятиями. Просто Ян умел драться так, что никто не мог его побить. Этот человек стал наставником Авалон.

Он никогда и никому не рассказывал, где научился своим диковинным приемам. Известно было только, что Ян долго странствовал за пределами Шотландии, был в далеких странах, названия которых не способен выговорить честный шотландский язык. Многие люди считали, что все это досужие сплетни, что Ян просто чокнутый и никогда не покидал пределы Шотландии, даже в Англии и то не был. Никто, однако же, не мог оспорить его мастерство в рукопашном бою.

К тому времени, когда Авалон впервые увидала Яна, он уже поседел и стал весьма сварливым. Со временем эти качества лишь усилились. Ян Маклохлен был безжалостным наставником, таким же суровым, как Хэнок, только на свой лад. Они действовали сообща, дабы сотворить из маленькой слабой девочки пресловутую деву-воина, в которой так нуждался клан.

Ян теперь уже давно мертв. Умер он как раз перед тем, как Авалон покинула Шотландию, так что она точно знает: он мертв. Иначе бы она до сих пор съеживалась при звуке похожего голоса. Ян и Хэнок были в ее понимании людьми, которых следовало бояться. Стражники постоянно менялись, так что Авалон и близко к ним не подходила. Кухарка жила не в доме, а в деревне, вместе со своей семьей.

Словом, постоянно с девочкой находилась только экономка. Звали ее Зива. Среди лиц, которые сейчас были обращены к Авалон, ни одно не напомнило ей Зиву. Наверное, она тоже умерла.

Только Зива проявляла к ней хоть какое-то сострадание и частенько, когда мужчин не было дома, тайно отпирала дверь кладовки и совала еду и питье наказанной девочке. Только Зива пролила слезинку, когда четырнадцатилетняя Авалон уезжала в Англию; только Зива пожелала ей счастливого пути и скорейшего возвращения.

Авалон, тогда уже закаленная побоями и издевательствами, не ответила Зиве ничего. Зачем злиться? Равнодушие и спокойствие — вот ее главная защита. Авалон не станет поддаваться чувствам, даже ради Зивы.

Нет, Зивы здесь не было — ни на лугу, который остался позади, ни среди людей, толпившихся впереди.

Авалон даже не знала, радоваться этому или огорчаться. Стала бы Зива там, в долине, смеяться над ней? Или же промолчала бы, вспомнив маленькую, вечно избитую девочку, которая ненавидела темноту? Быть может, одна только Зива и могла ее понять.

Шагая по дороге к замку, Авалон размышляла о том, как посмеялась над ней судьба. Много лет, уже покинув Шотландию, сохраняла она свои истинные чувства за броней бесстрастного равнодушия — и что же? Явился Маркус Кинкардин, самый опасный для нее человек, — и надо же было случиться, что именно ему удалось пробить брешь в ее броне!

По дороге навстречу Авалон галопом скакал всадник. Тартан Кинкардинов развевался у него за спиной, точно родовой стяг.

Всадник явно был взволнован. При виде его толпа на лугу выжидающе всколыхнулась. Перехватив его смятенные мысли, Авалон поняла, что это один из дозорных. Если он скачет галопом, стало быть, везет важное известие.

И это известие касается ее, Авалон.

Дозорный понимал, что привлек всеобщее внимание, и отчасти наслаждался этим, но не забывал о своих обязанностях. Он должен поскорее найти лэрда и рассказать ему об отряде, который подъезжает к замку.

Химера встрепенулась и показала Авалон то, что видел дозорный: десяток всадников под тремя разными штандартами, один из которых принадлежал самому королю Малькольму. Два других штандарта были незнакомы дозорному, зато их сразу узнала Авалон: герб короля Генриха Английского и красный крест папы римского.

Волнение, которое передалось ей от дозорного, сплелось в душе Авалон с ее собственным ликованием.

Спасена! Короли и Церковь спешат ей на помощь!

На тропе появился Маркус. Он сделал едва заметный жест, и один из горцев тотчас встал рядом с Авалон. Остальные тесным кружком обступили дозорного и лэрда.

Спешившись, дозорный поклонился Маркусу и заговорил. Вокруг них собиралось все больше народу, и мужчины, и женщины. Слушая рассказ дозорного, женщины громко заахали и поглядели на Авалон. Она ощутила их страх. Мужчины вели себя более сдержанно, но и они встревожились не на шутку.

Только Маркус, казалось, сохранял полное спокойствие. Он ни разу не прервал рассказ дозорного, лишь коротко кивал в нужных местах. Когда дозорный смолк, Маркус что-то сказал ему и направился туда, где, окруженная людьми, стояла Авалон.

— Уведите ее в комнату, — повелительно бросил Маркус и пошел прочь.


7.


Авалон не нуждалась в помощи химеры, чтобы понять, что происходило в замке. Судя по тому, какая тишина стояла за стенами комнаты, внимание всех обитателей Савера было приковано к незваным и нежданным гостям — посланнику короля Генриха, представителю короля Малькольма, двоим служителям Церкви и шестерым солдатам, которые охраняли важных путников.

Солдаты Малькольма отнюдь не чурались общения с обитателями замка. Они охотно приняли угощение и выпивку, и вид у них был превеселый, во всяком случае, так сказала Нора, одна из женщин, приставленных к Авалон. Нора без устали сновала туда-сюда, исполняя поручения невесты лэрда, а заодно разузнавая новости.

Другая — по имени Грир, сообщила Авалон, что лэрд говорит с приезжими вот уже добрый час, и никто пока не слышал ни криков, ни ругани.

— Может, они только хотят убедиться, что тебе, миледи, тут хорошо? — с надеждой предположила она, глядя на невесту, которая стояла у очага.

— Может быть, — отрывисто согласилась Авалон — и тут же прикусила язык, чтобы удержать рвущееся наружу ликование. Спасение! Свобода! Избавление от всяческих пророчеств!

Грир поставила на единственный в комнате столик миску с горячей похлебкой.

— Поешь-ка, — предложила она. — Нельзя же весь день голодной сидеть.

— Я поем, — нехотя обещала Авалон.

Грир, однако, не успокоилась до тех пор, пока Авалон не проглотила ложку похлебки. Горячее варево показалось ей совершенно безвкусным, но она похвалила вслух искусство стряпухи, и Грир искренне обрадовалась этой похвале.

Едва она ушла, Авалон отставила миску и отошла к окну. Легкие утренние облачка теперь сгустились, потемнели, набрякли скорым дождем. Ледяной промозглый ветер дул в лицо Авалон, остужая разгоряченные щеки.

Скоро, скоро все кончится! Посланники королей и Церкви требуют освободить ее, и Маркус рано или поздно вынужден будет сдаться.

Авалон уедет — и никогда, никогда больше не вернется сюда. Отыщет себе подходящий монастырь, удалится туда и будет ждать, когда настанет время вернуться в Трэли…

И тут в ее ликующие мысли ворвалось непрошеное воспоминание.

Та девочка в долине была искренне взволнована тем, что Авалон уколола палец о шип ежевики. Она забыла о собственных бедах, чтобы позаботиться о невесте лэрда. То, что было для нее привычными неприятностями, не пристало сносить Авалон. Девочка так горячо сострадала невесте, словно это она, а не Авалон уколола палец.

Надо будет послать в Савер помощь. Овец, зерно, деньги — все, что получится. Авалон знала, что не может, не хочет бросить клан на произвол судьбы. Эти славные люди не в ответе ни за тяготы ее детства, ни за жестокий нрав прежнего лэрда… ни за легенду, которая одна и питает их надежды на лучшее.

«Да, — решила Авалон, — я помогу клану. Когда окажусь в Англии».

Дверь открылась. Вошел маг и по своему обыкновению низко поклонился.

— Тебя хотят видеть, леди, — сказал, он. — Пойдешь?

Наконец-то!

Авалон почти не видела замка. Залы, через которые вел ее Бальтазар, были ей совершенно незнакомы, хотя выглядели они так же, как главный зал, — сводчатые потолки, черно-серые колонны. Почти все двери по пути были закрыты. В конце очередного зала маг остановился у одной из таких дверей. Тут толпились люди, ближе к дверям — мужчины, поодаль — женщины. Авалон заметила Нору, которая вполголоса болтала о чем-то с незнакомой Авалон женщиной. Остальные по большей части молчали, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит за дверью.

Толпа расступилась перед магом, который вел за собой Авалон. У двери стояла стража — солдаты Генриха и Малькольма. Шотландцы небрежно привалились к стене, явно мечтая о доброй выпивке, англичане держались прямо и мрачно. Заметив Авалон, все часовые разом дерзко уставились на красавицу, чье похищение вызвало переполох среди столь высокопоставленных особ.

Авалон направилась к двери и сама распахнула ее. Быстро пройдя мимо застигнутых врасплох солдат, она решительно вошла в комнату.

За длинным столом сидели четверо мужчин. За их спинами стояли еще двое солдат — на сей раз из церковной гвардии и вооруженные до зубов. Перед всей этой компанией стоял Маркус, и Авалон, едва она шагнула в комнату, охватило предчувствие неотвратимой беды.

Маркус был вне себя от ярости. Гнев его извивался бесплотной змеей, пронизавшей все его существо; казалось, еще немного — и эта змея обретет плоть, вырвется наружу, раздирая тело своего хозяина.

Авалон оцепенела. Она видела то, чего не мог увидеть никто из присутствующих — ни солдаты, ни надменные гости, ни даже Бальтазар.

Маркус был на грани срыва. В нем точно натянулась до предела тонкая дрожащая нить; еще миг — и она, не выдержав напряжения, лопнет, и тогда случится нечто страшное. Маркус даст волю своей ярости, и солдаты Церкви зарубят его прежде, чем успеют вмешаться воины Кинкардинов.

Авалон смутно понимала, что бесплотная змея, овладевшая Маркусом, тварь иного рода, чем живущая в ней химера. Прежде всего, химера никогда не пыталась овладеть ею всецело. Она была по сути своей безвредна. Змея, с которой приходилось бороться Маркусу, совершенно завладела им и вот-вот погубит его окончательно.

Авалон не знала, что ей делать. Она думала только о собственном спасении, но сейчас надо было спасать положение. Маркус, одержимый демоном, которого не видит никто, кроме Авалон, мог натворить бог знает что.

Услышав ее шаги, он повернул голову. Из его глаз на Авалон с тупым, звериным бешенством воззрилась змея.

Авалон шагнула к нему и, выдержав немигающий взгляд змеи, посмотрела на четверых гостей клана — посланников Малькольма и Генриха и двоих людей Церкви.

Люди Церкви — вот где опасность. Вот кто пробудил демона.

На них были белоснежные туники с вышитыми красными крестами, из-под туник виднелись кольчуги. То были мужчины средних лет, с одинаково поджатыми губами и ханжескими глазами. С виду они казались совершенно безвредными. Но все же именно они ухитрились пробудить в Маркусе эту зловещую змею!

— Леди Авалон де Фаруш? — слегка гнусаво осведомился один из них.

Змея, овладевшая Маркусом, угрожающе поигрывала кольцами.

— Да, — ответила Авалон.

Она остановилась рядом с Маркусом, так, чтобы он мог краем глаза видеть ее. Отчего-то ей казалось крайне важным оставаться в поле его зрения.

Посланник Генриха подался вперед, указав на повязку, в которой покоилась рука Авалон.

— Вы были ранены, миледи?

Маркус повернул голову, и его овеществленный гнев уставился на нового врага.

— Случайно, — ответила Авалон. — Рана пустяковая, милорд.

— Зачем же тогда повязка? — спросил посланник папы.

Авалон пожала плечами.

— Всего лишь предосторожности ради. На самом деле я в ней не нуждаюсь.

Все четверо не сводили с нее недоверчивых глаз. Посланник Генриха задумчиво гладил бороду. Авалон ощутила, что змея Маркуса напряглась, готовясь к прыжку.

Еще немного — и он не выдержит, сорвется. Чтобы удостовериться в этом, Авалон даже не нужно было смотреть на Маркуса. Она чувствовала его, как самое себя.

Нет, она не допустит, чтобы Маркус погиб вот так, бессмысленно и глупо, да еще из-за нее!

Авалон приняла самый беспечный вид, на который была способна, и вынула руку из повязки. Протянула ее перед собой, легонько шевеля пальцами. Потревоженное плечо взвыло от боли. Сняв повязку, Авалон бросила ее на пол и мысленно похвалила себя за естественную плавность этого движения.

— Я совершенно здорова, милорды, — вслух сказала она.

— Леди Авалон, — промолвил старший из посланников папы, — до нас дошло, что вы были похищены силой и доставлены сюда против вашей воли. Это правда?

— Правда, — после краткой паузы подтвердила Авалон.

— Уорнер де Фаруш обратился к Церкви с официальной жалобой. Он заявляет, миледи, что имеет преимущественные права на вашу руку. Так ли это?

— Преимущественные права? — Теперь Авалон колебалась дольше, подыскивая наилучший ответ.

Маркус повернулся к ней. Авалон заглянула в его глаза — и, внешне сохраняя спокойствие, ужаснулась, ибо поняла, что змея готова к прыжку.

— Видимо, и знатные гости тоже почуяли опасность. Миледи, — твердо сказал старший посланник папы, — мы желаем поговорить с вами с глазу на глаз.

— Нет, — зловеще тихо выдохнула змея устами Маркуса.

— Милорд, мы твердо намерены поговорить с леди наедине! — Посланник Генриха с вызывающим видом поднялся из-за стола.

Крохотной доли секунды хватило Авалон, чтобы положить руку на плечо Маркуса, но она едва не опоздала. Он уже напрягся, готовый нанести удар. Глаза его излучали смертоносный холод.

— Милорд, — мягко произнесла Авалон, одновременно обращаясь к нему и мысленно.

Маркус дрогнул и на миг отвлекся. Авалон только это и было нужно. Теперь он смотрел на нее, и в убийственно светлых глазах мелькнула тень неуверенности.

— Милорд, — повторила она тише, — ты у меня в долгу. Пусть это будет моя просьба.

Змея затрепетала, слабея под напором ее мысли. Авалон усилила натиск.

— Ты сказал, милорд, что исполнишь мою просьбу, — твердо проговорила она.

Все молчали, с изумлением следя за этой сценой.

— Я прошу не так уж многого. — Авалон огляделась в поисках поддержки и увидела мага, который все так же стоял у двери. — Если ты сомневаешься, оставь здесь этого человека. — Она кивком указала на Бальтазара и вновь обратилась к высоким гостям: — Уверена, что это всех устроит, не так ли, милорды?

— Да, устроит, — впервые за все время подал голос посланник Малькольма. И с вызовом поглядел на своих спутников.

Маркус, однако, не шелохнулся даже тогда, когда Бальтазар подошел к нему и с бесстрастным видом поклонился, прижав ладони ко лбу. Маркус мрачно уставился на него, сжав побелевшие кулаки.

Бальтазар проговорил что-то на незнакомом языке. Лишь тогда Маркус повернулся спиной к высокородным гостям и, держась неестественно прямо, вышел.

«Теперь будет легче», — подумала Авалон.

Змея ослабила хватку, и человек одолеет ее. Когда она в следующий раз увидится с Маркусом, он снова будет самим собой. При этой мысли Авалон позволила себе немного расслабиться.

— Что ты за человек? — сурово спросил один из церковников, с неодобрением глядя на смуглое, покрытое татуировками лицо Бальтазара.

— Ничтожный слуга, ваша милость, слуга из Святой Земли, — ответил маг, и Авалон испугалась, что эти люди могут придраться к его словам, сочтя их двусмысленными.

Они, однако, ничего не заметили. Небрежным взмахом руки церковник велел Бальтазару отойти.

— Кинкардин привез его из крестового похода, — пояснил второй церковник, и королевские посланники понимающе закивали.

Маг опять поклонился и, отступив в темный угол, совершенно растворился в тени.

— Леди Авалон, — снова заговорил старший церковник, тот, что не заметил, с каким царственным величием держится Бальтазар. — Твои кузены, лорд де Фаруш и его брат, Уорнер де Фаруш, обратились с жалобой к их величествам королям Англии и Шотландии и к его святейшеству папе. Они объявляют, что тебя неправедно и силой отняли у них и что они имеют преимущественные права на твою руку.

— Откуда же взялись эти права? — спросила Авалон.

В разговор вступил второй церковник:

— Прежде чем мы продолжим, миледи, нам надлежит задать тебе один вопрос. Не была ли ты… — Он осекся, внезапно вспотев, неуверенно откашлялся. — Словом, леди Авалон, не было ли тебе нанесено оскорбление?

Глупцы! Неужели она стояла бы вот так перед ними, если бы подверглась насилию? Уж, верно, нашла бы способ подать им знак, что дело неладно!

— Мне не было нанесено никакого оскорбления, — громко и ясно ответила Авалон.

Все четверо явно вздохнули с облегчением. Старший церковник продолжал:

— Очень хорошо, миледи. В таком случае я вынужден сообщить, что твое обручение подвергнуто сомнению. Право Кинкардина, разумеется, подтверждено документами. Оспорить их достоверность невозможно.

— Вот именно, — хмурясь, буркнул посланник Малькольма.

— Однако же лорд де Фаруш утверждает, что его брат имеет преимущества перед кланом Кинкардинов. Он заявляет, что заключил с твоим отцом соглашение о твоей помолвке с Уорнером де Фаруш прежде Хэнока Кинкардина.

Немыслимая наглость! Пускай Кинкардины похитили ее, но уж такого она не допустит!

— Я никогда не слышала о подобном соглашении, — объявила Авалон. — Какие у него доказательства?

— Лорд де Фаруш утверждает, миледи, что у него есть все необходимые документы. Он предоставит их к рассмотрению в скором времени.

Второй церковник подался вперед, опершись на локти.

— Пока же это дело не прояснится, ты, леди Авалон, будешь находиться под опекой Церкви. Церковь и решит, кому должна принадлежать твоя рука.

Именно о таком решении Авалон молилась всего полчаса назад: беспрепятственно покинуть замок под защитой этих людей, укрыться в монастыре, а потом, усыпив бдительность своих новых опекунов, самой решить свою судьбу.

Но если она так поступит, то никогда уже не сможет помочь обитателям Савера, потому что не сможет распоряжаться своим состоянием. Выходит, Кинкар-дины не получат от нее помощи. Никогда не сумеет Авалон послать им зерна, овец или денег, дабы загладить свою тайную вину перед этими добрыми людьми, которые видят в ней свою единственную надежду.

К тому же, если она останется под опекой Церкви, Брайс и Уорнер могут все же доказать свою правоту и заполучить Авалон, а вместе с нею и все ее состояние.

Одна мысль об этом казалась невыносима.

Что угодно, только бы не оказаться во власти убийцы! Уж лучше умереть! Уж лучше…

Остаться здесь.

Да, остаться здесь, в Савере, — и ждать. Наблюдать. Строить планы на будущее. Здесь, вдали от алчных лап Брайса, Авалон смогла бы наконец сама распорядиться своей судьбой и прежде, чем навсегда уедет отсюда, помочь Кинкардинам.

— Увы, добрые милорды, — вслух сказала Авалон, ставя на кон свою судьбу, — боюсь, что я не смогу поехать с вами. Не так давно я упала с коня и пока еще не в силах вынести долгий путь.

— Что такое? — удивился посланник Генриха. — Ты ведь говорила, что здорова!

— Плечо мое здорово, милорд, но… — благодарение богу, ей удалось покраснеть, и смущенно запнуться. — Я сильно расшибла бок, милорд, и ушиб еще не вполне зажил. Спросите хоть вот этого человека. — Авалон указала на мага. — Это он лечил меня.

— Раб! — буркнул посланник Генриха. — Поди сюда.

Бальтазар подошел и поклонился. Авалон восхитилась его самообладанием.

— Это правда, раб, что леди расшиблась?

— Чистая правда, милостивый господин. Она упала с горячего скакуна и сломала ребро. Если бы сейчас ей пришлось ехать верхом, ее здоровью был бы нанесен непоправимый вред.

— Да неужели! — фыркнул посланник Генриха. — Что ты, раб, вообще смыслишь в этом?

Бальтазар ответил ровно, без тени гнева:

— Я, милостивый господин, много путешествовал. Я обучался у лекарей в Александрии, в Сиене, а также в Иерусалиме.

— Языческим чарам, конечно, — пробормотал старший церковник.

— Я, ваша милость, примкнул к Церкви еще в Святой Земле. И с крестом на плечах совершил паломничество в Вифлеем.

— Но ты отмечен языческими знаками! — возразил посланник Генриха. — И на лице у тебя дьяволова отметина!

— Таков, милостивый господин, обычай моего народа — покрывать лицо различными знаками. Это случилось до моего обращения к Христу. Я из братии монастыря Святого Симеона.

— Коптский монастырь? — Церковники обменялись взглядами, затем посмотрели на мага.

— Так ты монах? — спросил старший.

— Я ношу на себе знак Христа. — Бальтазар неспешно распахнул скрепленные у горла одежды.

На груди его было вытатуировано распятие.

— Тоже отметина, однако господа нашего! — почти с восторгом заметил младший церковник.

— Коптские христиане склонны к мистицизму, — с сомнением проговорил старший.

— Однако же они поклоняются Христу, — возразил младший. — Монах не стал бы нам лгать, какого бы он ни был ордена.

— И все же мы в затруднительном положении, — с досадой заметил старший церковник. — Мы не можем оставить леди здесь, но, оказывается, не можем и взять ее с собой. И задержаться здесь нам невозможно. Экая незадача!

— Если мне позволено будет сказать, ваша милость… — Бальтазар запахнул одежды, вновь спрятав распятие. — С вашего соизволения, я готов позаботиться о леди. Я буду ее опекать от вашего имени.

От такого предложения высокие гости явно опешили, хотя Авалон заметила, что идея им по душе. Все четверо подвинулись поближе друг к другу и зашептались.

Авалон украдкой глянула на Бальтазара. Маг ответил ей едва заметной улыбкой — и вновь обратил на гостей исполненный почтения взгляд.

— Не вижу препятствий, — вставая, объявил посланник Малькольма. — По мне, так это наилучший выход. Этот человек — служитель бога, служитель Церкви. Он не нарушит своего слова. Его спутники тоже встали.

— Он станет потворствовать Кинкардину, — с сомнением проговорил посланник Генриха.

— Ни в коем случае, — возразил младший церковник. — В этом деле он так же беспристрастен, как и сама Церковь. Не так ли… как там тебя?..

— Бальтазар, ваша милость, — ответил маг.

— Превосходное христианское имя. Лучшего решения мы не могли принять.

Старший церковник подошел к Авалон.

— Миледи, я весьма обеспокоен твоим нездоровьем, однако же ты говоришь, что с тобою до сих пор обходились достойно. Видишь ли, мы не можем долее задерживаться здесь. Нам велено не оставаться на ночь в Савере, а вернуться немедленно.

— Понимаю, — сказала Авалон.

— Я буду молить всевышнего, дабы ты следовала наставлениям этого человека, который, как и мы, присягнул защищать тебя. Мы вернемся, как только нам будет что тебе сообщить.

— Надеюсь, что это дело разрешится скоро, — пробормотала Авалон.

— И я также, дитя мое. Быть может, ты хочешь передать что-нибудь своим кузенам?

— Только то, милорд, что я молюсь за их здравие, — ровным тоном ответила Авалон.

— Превосходно.

Авалон присела перед ним в реверансе и добавила:

— Не будете ли вы, милорд, так добры передать леди Мэрибел из Гаттинга, что я благополучна и ей также желаю благополучия?

— Непременно, леди Авалон.

Она снова присела в реверансе, уже перед всеми четырьмя гостями, и направилась к двери. Бальтазар, шурша одеждами, пошел за ней. Авалон уже потянулась к дверной ручке, но тут оглянулась, словно лишь сейчас вспомнила нечто важное.

— Прошу прощенья, добрые господа. У меня есть еще одна просьба.

Все четверо выжидательно смотрели на нее.

— Сообщите моему кузену Брайсу, что я прошу как можно скорее прислать сюда, в Савер, мои вещи. У меня здесь только одно платье, и это весьма затрудняет мне жизнь. Там, в Трэли, остались мои сундуки. Моя тамошняя служанка знает, какие вещи я имею в виду. Если бы кузен отправил их сюда, я была бы так благодарна…

Мужчины согласно кивнули, но Авалон боялась все же, что этого недостаточно. Мысленно прикоснувшись к сознанию Малькольмова посланника, она прибавила вслух:

— Скажите моему кузену, милорды, что мне надоело все время носить тартан. Уверена, что он меня поймет.

И поспешила уйти прежде, чем посланник шотландского короля не почувствовал себя оскорбленным.

Бальтазар вышел следом и плотно прикрыл за ними дверь.


Авалон вернулась в свою комнату, потому что ей больше некуда было уйти. Кроме того, нужно было обдумать происшедшее. Бальтазар следовал за ней как тень — безмолвный свидетель того, как она, повинуясь непонятному порыву, перечеркнула все свои прежние планы.

Тесная комнатушка нисколько не изменилась. Все так же стояла на столике миска с похлебкой, и в узком окне все так же клубились набрякшие дождем тучи.

Маг распахнул перед ней дверь, пропустил в комнату и остановился, словно ожидая чего-то.

Авалон оглянулась на него.

— У тебя найдется другая повязка? — спросила она.

Бальтазар неизвестно откуда извлек ярко-розовый шарф, расшитый серебряной нитью.

Авалон улыбнулась, глядя, как он пристраивает в повязку ее больную руку.

— Поистине мастерское притворство, — заметил маг.

— Я не притворялась, — ответила Авалон. — Что случилось с твоим господином?

— О чем ты, леди?

Авалон проверила, удобно ли руке в новой повязке, испытующе оглядела мавра — и наконец решилась проверить свою догадку.

— Маркус Кинкардин, — сказала она тихо, — одержим демоном.

Маг изогнул бровь, затем отошел к двери и захлопнул ее, чтобы часовые не услышали их разговора.

— Ты должен об этом знать. Ты святой человек и много путешествовал вместе с ним.

— Леди, ты имеешь в виду нечистого? — В небрежном тоне Бальтазара таился явный намек.

Авалон вспомнила свою химеру — бесплотное создание, своего врага и союзника. Однако она твердо знала, что химера, как и змея, овладевшая Маркусом, не имеет никакого отношения к Повелителю Зла.

— Нет, это не дьявол, — сказала она. — Просто нечто. Я видела это сама, когда стояла рядом с ним перед этими людьми.

— И что же ты видела? — спросил маг.

— Змею, — ответила Авалон. — Змею, которая овладела им.

Бальтазар сложил руки на груди.

— Миледи весьма проницательна.

— Что же это было такое? Оно настолько овладело Маркусом, что я испугалась за его жизнь. Он мог натворить невесть что. Он… не был собой.

— В каждом из нас есть нечто подобное. В каждом из нас сокрыт маятник, который склоняется то к добру, то ко злу. Порой, однако, зло, причиненное извне, проникает внутрь и терзает дух своего господина.

— Как же это могло случиться? — прошептала Авалон.

— Душе его была нанесена мучительная рана. Таково мое предположение.

— Так ты не знаешь наверняка?

— Не мне пристало рассказывать об этом, леди.

Маг поклонился ей и открыл дверь.

— Скажи своему господину, что я хочу поговорить с ним, — бросила вслед ему Авалон.

— Непременно скажу, миледи.

И снова Авалон осталась одна. Похлебка совсем остыла и покрылась слоем жира, но Авалон все же съела ее, ложку за ложкой, отрешенно глядя на то, как за окном все сгущаются тучи. Прогремел отдаленный гром.

Она почувствовала присутствие Маркуса Кинкардина, едва он вошел в комнату, хотя дверь на смазанных петлях даже не скрипнула и сам он не произнес ни слова.

Неужели так и будет всегда? Неужели она всегда будет думать только о нем, чувствовать только его, а затем уже весь остальной мир? Авалон покачала головой, отгоняя неуместные мысли.

— Милорд, — сказала она, не оборачиваясь, — я больше не хочу сидеть, как пленница, взаперти.

Маркус ничего не ответил. Авалон мысленно сосчитала до двадцати и обернулась.

Он стоял, прислонившись к столику, как в прошлый раз, когда говорил о ее упрямстве, и держал руки за спиной. Теперь его волосы не были стянуты на затылке. Они рассыпались по плечам иссиня-черными волнами, чернее, чем полосы на тартане. Едва заметно склонив голову к плечу, Маркус разглядывал ее блестящими голубыми глазами. В его взгляде не было и тени змеи. Змея исчезла.

— Нельзя держать меня под замком, — сказала Авалон. — Я этого не переношу.

Она говорила и не верила собственным ушам. Неужели это она, сама, дает в руки Маркусу такое грозное оружие?

— Понимаю. — Маркус не шелохнулся. В грозовом полумраке казалось, что он соткан из теней и слепящего блеска молний.

Авалон приложила все силы, чтобы в голосе ее не прозвучала мольба.

— Я сказала посланникам, что на некоторое время останусь здесь, в Савере.

В ответ Маркус лишь скривил губы. Авалон продолжала говорить, старательно отгоняя ощущение, что он втайне издевается над ней.

— И поскольку это так, я не вижу больше смысла держать меня взаперти. Я сама, добровольно соглашаюсь остаться здесь — по крайней мере, на время.

Порыв ветра из окна толкнул ее в спину, разметал длинные пряди серебристых волос, бросил их на лицо. Авалон тряхнула головой, придержала здоровой рукой непокорные локоны.

— Кажется, я должен поблагодарить тебя за то, что ты спасла мне жизнь, — произнес Маркус, наблюдая за проделками ветра.

— А! — пробормотала Авалон. — Да ладно… — Отчего-то эти слова взволновали ее, и она, чтобы успокоиться, стала с нарочитым вниманием разглядывать шероховатую каменную кладку стены.

— Уже во второй раз, — прибавил Маркус. Теперь он смотрел прямо на нее.

— Дважды? — смятенно отозвалась Авалон. — Не думаю.

— Именно так. — Маркус шагнул вперед — и снова Авалон ощутила на себе леденящий взор бесплотной змеи. Как это она до сих пор не разглядела? Демон, овладевший Маркусом, живехонек, просто сейчас его сдерживает стальная воля человека. «Должно быть, виной всему буря», — подумала Авалон. Как ни странно, она не испугалась, а развеселилась. Она отвлеклась, невольно прислушиваясь к раскатам грома.

Маркус остановился шагах в двух от нее и смотрел в упор, все так же саркастически усмехаясь.

— Сначала ты спасла меня от гибели под копытами жеребца, — еле слышно проговорил он. — Потом — от людей, которые, сидя под моим кровом, за моим столом, объявили, что хотят отнять у меня жену.

— Но я не…

— Будь уверена, Авалон, я бы никогда этого не допустил. Пусть себе настрочат хоть сотню эдиктов, но ты принадлежишь мне и останешься со мной и моим кланом. Чтобы отнять тебя, им придется вначале убить меня.

Буря все бесновалась за окном, и потоки дождя хлестали по стене замка.

— Но ведь я осталась, — бросила Авалон, повысив голос, чтобы перекричать рев бури.

— Да, — кивнул Маркус. — Осталась.

И вдруг бережно и властно взял ее ладонь в свои. В его смуглых, жестких, натруженных руках пальцы Авалон казались совсем хрупкими, почти прозрачными. Маркус держал ее руку легко, нисколько не применяя силы, но от этого прикосновения Авалон бросило в жар, словно она вдруг оказалась в его объятьях. Она попыталась скрыть свое смятение, но безуспешно. Маркус видел ее насквозь.

По губам его скользнула медленная, чувственная улыбка.

— Я рад, Авалон, что ты решила остаться. Это многое упрощает.

Она и глазом моргнуть не успела, а он уже шагнул к двери, чтобы уйти неведомо куда и неведомо когда появиться снова. Ужаснувшись этой мысли, Авалон бросилась вдогонку и настигла Маркуса уже на пороге, когда он собирался захлопнуть дверь.

— Милорд! — воскликнула она, хватаясь за засов.

Маркус обернулся, окинул ее испытующим взглядом.

— Я больше не хочу сидеть взаперти, — повторила Авалон, кусая губы.

— Когда наши знатные гости уедут, ты вольна будешь свободно бродить по замку. До тех пор, миледи, окажи мне честь и побудь еще немного в этой комнате. Понимаешь ли, мне так спокойней.

Авалон молча выпустила засов.

— И кстати, леди Авалон, еще одна безделица. Ты сказала, что останешься в замке «на некоторое время». Надеюсь, когда ты передумаешь и решишь уехать, то соблаговолишь вначале известить об этом меня. Очень уж накладно будет посылать на поиски целое войско.

Часовой толкнул дверь, и, покуда она медленно закрывалась, Авалон видела в щели непроницаемое смуглое лицо Маркуса. Да, змея в нем жива. И именно она сейчас, усмехаясь, глядела на Авалон.

Не прошло и часа, как девушка увидела из окна всадников, исчезающих за поворотом дороги. Их штандарты промокли насквозь, но реяли все так же высоко и гордо.

Отойдя от окна, Авалон толкнула дверь комнаты — и та лениво распахнулась, открывая ей путь на свободу.


8.


Буря превратила круглую башню в таинственное обиталище сумрака — холодок, сумятица теней, свежесть дождя.

Маркус не стал зажигать ни ламп, ни факелов. Ему нравилось, когда башню озаряли только вспышки молний и серебряные струи дождя. Этот призрачный свет говорил ему, что в мире есть не только пустыни с их песком, солнцем и иссушающей жаждой. Залитая дождем круглая башня была полной противоположностью Святой Земле. Все равно что рай по сравнению с адом. Если бы проливной дождь шел над башней целую вечность, Маркус посчитал бы это небесным благословением.

Этим преклонением перед даром небес — обыкновенным дождем — Маркус был обязан своему рыцарю, сэру Трюгве.

Сэр Трюгве обучался поочередно в нескольких монастырях и с возрастом стал ревностным поборником дела Христова. К тому времени, когда Маркус поступил к нему в оруженосцы, этот достойный рыцарь требовал, дабы вся его свита и челядь молилась по меньшей мере четырежды в день. Немало часов отстоял Маркус на коленях перед каменным алтарем родовой часовни в крохотном английском поместье, которое служило обиталищем Трюгве.

Заветнейшей мечтой этого достойного рыцаря было совершить паломничество в святейший город мира — Иерусалим. Однако известия, что неверные в Святой Земле набирают силу, что они повсюду грабят и уничтожают христианские святыни, распалили кровь рыцаря. Церковь бросила клич, призывая на помощь добрых христиан, и сэр Трюгве понял, что нашел свою цель в жизни.

Маркусу было всего пятнадцать, когда они отправились в крестовый поход. Они получили от папы отпущение грехов, и сэр Трюгве сообщил своему оруженосцу, что за добрые деяния им теперь уготовано место в раю. «А это, — продолжал рыцарь, ликующе глядя на своего юного спутника, — и есть то, что отличает людей от животных». Их ждет священная война за правое дело, и они блаженны уже потому, что станут малой частью этого великого деяния.

Маркус верил ему. Да и почему бы не верить? При всей своей набожности сэр Трюгве был восхитительно не похож на Хэнока Кинкардина. Впервые в жизни юный Маркус услыхал от зрелого мужчины не презрительную ругань, а одобрение и похвалу.

А потому он старался во всем сравняться со своим благодетелем. Всей душой воспринял он зов Церкви и воинственный клич: «Так хочет бог!» — ибо думал, что бог и вправду этого хочет, а он, Маркус Кинкардин, — всего лишь воин, исполняющий его волю.

Но, столь доблестный в речах, в бою сэр Трюгве оказался отнюдь не из первых. Истинную славу завоевал его оруженосец. Рано возмужавший под жестокими лучами палящего пустынного солнца, Маркус сражался отважней, чем многие опытные воины, и очень скоро заслужил прозвище Убийцы Неверных.

Если сэр Трюгве и завидовал своему оруженосцу, то очень скоро преодолел зависть и искренне радовался успехам Маркуса, тем более что отсвет его славы падал и на набожного рыцаря. Сэр Трюгве так упивался этой славой, что отказался возвращаться домой даже после того, как объявили конец крестового похода и почти все французские и германские рыцари покинули Святую Землю. Лишь горстка самых упорных осталась продолжать священную войну.

Сэр Трюгве и его оруженосец лишились не только своих солдат, но и слуг — в одну из звездных ночей те тайком выбрались из лагеря и назад уже не вернулись. К тому же они увели с собой всех лошадей и верблюдов.

— Истинный христианин никогда не отречется от своего долга! — объявил сэр Трюгве. — Мы продолжим войну, мой мальчик. Мы служим богу, и только ему!

Его религиозный пыл был неподдельным. И, казалось, так же неподдельно гордится он своим оруженосцем. Растущая досада сэра Трюгве выражалась в том, что он по сто раз в день твердил молитвы, все громче и громче взывая к господу. Иногда, а потом все чаще и чаще, он в присутствии Маркуса падал оземь и катался в пыли, корчась и плюясь в религиозном экстазе.

Последний такой припадок случился как раз на подступах к Дамаску, захваченному мусульманами. Очнувшись от припадка, сэр Трюгве объявил, что господь говорил с ним устами ангела и пожелал, чтобы сэр Трюгве исполнил священную миссию, которая никому иному не под силу.

Сэр Трюгве должен был не более не менее как освободить от неверных Дамаск. Войско господне состояло из одного полоумного рыцаря и его перепуганного оруженосца.

Гром раскатился совсем близко, вернув Маркуса в блаженную прохладу залитой дождем круглой башни.

В рукоять испанского меча, который Маркус носил у пояса, некий ревностный рыцарь давным-давно вделал крохотный осколок янтаря, якобы отколовшийся от гроба святого Катберта. Осколок держался на диво прочно. Маркус, бывало, часами просиживал над мечом, ломая голову, как бы извлечь из рукояти эту сомнительную реликвию.

В конце концов он махнул рукой и отступился. Не из почтения к давно упокоившемуся святому, а из боязни нарушить гармонию великолепного меча.

Сейчас, в сумеречном свете бури, блеск янтарного осколка был почти незаметен — его затмевало сияние серебра и рубиновых кабошонов, которыми была украшена рукоять.

Маркус сидел за столом, как раз там, где не так давно восседал старший церковник, и снова, в который уже раз, разглядывал янтарный осколок, дивясь тому, что он не выпал даже в самых жестоких боях.

Совсем недавно тут стояла Авалон. Стояла у самого стола, даже ближе, чем Маркус, выслушивая наглые требования папских посланников. Храбрая девчонка. Она даже и не представляет себе, что могли бы сотворить с ней эти слуги господни…

В башню вошел Бальтазар и небрежной походкой направился к дубовому, обитому потертой кожей креслу.

— Зрите, се идет невеста, — процитировал он, плавно взмахнув рукой.

Поскольку Бальтазар был уже третьим человеком, сообщавшим лэрду о том, что его нареченная от-правилась прогуляться, Маркус лишь кивнул в ответ, не сводя глаз с янтарного осколка.

— Далеко не уйдет, — наконец сказал он.

— Вот как? — Бальтазар откинулся на спинку кресла.

Маркус издал короткий смешок.

— Если ты еще не заметил, то здесь, в замке, и идти-то некуда. Половина Савера лежит в развалинах, а снаружи льет как из ведра.

— Это правда, — признал Бальтазар.

Дождь молотил по крыше, стекал ручьями по стеклу, размывая осенние краски пейзажа. Что ж, подумал Маркус, по крайней мере, в жилой части Савера зимой будет тепло. Хотя бы на это у них хватило средств.

— А ты знаешь, что мой отец после того, как обвалилась крыша конюшни, держал коней в западной башне? — спросил он вслух, глядя на струи дождя. — Он сказал, что кони важнее каменных хором.

— Мудрый человек, — заметил Бальтазар.

— Это что-то новенькое: Хэнок — и вдруг мудрый!

— Кони стоят денег, и немалых, а камня в этих краях навалом.

В кабинет заглянула женщина.

— Прошу прощенья, лэрд, — сказала она, увидев Маркуса, — ваша невеста вышла из своей комнаты, вы знаете?

— Знаю, — кратко ответил Маркус.

Женщина помолчала, выжидательно глядя на него, но, так ничего и не дождавшись, исчезла.

Маркус провел рукой по волосам и наконец обратил свой взгляд на груду писем, свитков и клочков бумаги, которая громоздилась на его столе. Столько дел! Он так измучился, что хотелось закрыть глаза и послать к чертям весь этот хлам. Или себя самого.

— Скоро твоей нареченной доставят одежду, — лениво заметил Бальтазар.

— Одежду?

— Ее пришлют из замка твоего врага.

— На кой дьявол ей понадобилась одежда?

Бальтазар отвел взгляд. В комнату заглянул стражник, коротко поклонился лэрду.

— Невеста вышла из своей комнаты, — озабоченно сообщил он.

— Знаю, — терпеливо вздохнул Маркус.

— Она сейчас в кладовой, — прибавил стражник.

— Пусть ее.

Стражник поклонился и ушел.

Груда бумаг расползлась по всему столу. Здесь были счета и деловые записи, сделанные рукой отца. Разобрать почерк было почти невозможно. Овца с ягненком выданы в возмещение за потерю дома. Три овцы выданы странствующему священнику в уплату за службу. Спор о восьми локтях шерстяной ткани. Жалоба крестьянина на соседа, который засеял овсом пять рядов чужого поля, оставленного под ячмень. И так далее, и тому подобное — до бесконечности.

— И что же ты теперь будешь делать, Кинкардин? — дружелюбно осведомился Бальтазар, поблескивая глазами из глубины кресла. — Ждать, покуда твой король позволит тебе жениться на этой женщине?

— У меня уже есть его дозволение, — буркнул Маркус, мгновенно ощетинившись. — Я не этого жду.

— Стало быть, дозволения английского короля?

— Или папы?

— Мне плевать на их дозволение. И оно мне не нужно.

— И все-таки ты ждешь. Чего же?

Маркус пожал плечами и снова склонился над грудой бумаг. Бальтазар помолчал, не сводя с него пристального взгляда.

— Ты не боишься, что англичане вернутся и заберут у тебя нареченную?

— Нет, — коротко ответил Маркус. — Этому не бывать.

— Ты уверен?

— Не важно. Пусть себе попытаются, но они ее не получат. Мы поженимся прежде, чем папа решит, брать ли ему взятку от де Фаруша.

— Она настоящее сокровище, — заметил Бальтазар, не сводя с него глаз. — Истинный алмаз в драгоценной оправе.

— Прежде всего она женщина, — ответил Маркус.

Уж об этом он никогда не забывал: мягкие вишневые губы, сладкий жар поцелуя, пронизавший его до глубины души…

— Алмаз, — повторил Бальтазар, — которым мечтают завладеть могущественные люди. Люди, заручившиеся поддержкой сильных мира сего.

Маркус по-прежнему хмуро смотрел на бумаги, всем сердцем впитывая каждое слово этой правдивой речи.

— А ты все ждешь, — заключил Бальтазар и смолк, так и не произнеся неизбежного вопроса.

— Я должен… — Маркус осекся, не в силах выразить словами свои чувства.

Он хотел добиться доверия Авалон, доказать ей, что он ее достоин, что не уподобится своему отцу… Словом, он хотел завоевать Авалон — но не силой.

Бальтазар молча смотрел на него — и, как всегда, видел насквозь.

— Завоевать такую женщину, — сказал он вслух, — может только самый отважный.

Маркус с силой потер ладонями глаза и коротко вздохнул.

В комнату вошла кухарка. Как же ее зовут? Тара? Тела? Ах да, Теган.

— Лэрд, невеста ушла из кладовой. Говорила, что хочет, мол, осмотреть южную башню, — смиренно доложила кухарка.

— Спасибо.

Бумаги могут подождать. Они ждали уже так долго, порой по нескольку лет, подождут и еще один день. Или неделю. Маркус отодвинул кресло и встал. И чем только, черт возьми, занимался тут Хэнок?

— Куда ты? — спросил Бальтазар, не скрывая своего веселья.

— В южную башню, — на ходу ответил Маркус. — Что-то давно я там не бывал.


Южная башня, насколько помнил Маркус, не нуждалась в значительном ремонте — лестницы там были надежные, балки прочные. Быть может, Хэнок так заботился о ней потому, что она была обращена к границе с древним врагом Шотландии — Англией.

Маркус сохранил обычай своего отца постоянно сменять в башне дозорных, которые не сводили глаз с юга.

Правда, когда Маркус поднялся сейчас на вершину башни, он обнаружил, что дозорный смотрит вовсе не на юг.

Выбравшись наверх, Маркус увидел, что дождь, как по волшебству, прекратился и в разрывах туч искрятся ранние звезды, хотя небо на западе еще переливалось розовато-лиловыми оттенками недавнего заката. А на мокрой от дождя площадке, осененная алмазным сиянием звезд, стояла леди Авалон де Фаруш и вела дружескую беседу с дозорными и компанией мальчишек.

Маркус ничего не мог с собой поделать — он остановился, любуясь Авалон. Если Трюгве и вправду видел когда-нибудь ангела во плоти, вряд ли этот ангел был прекрасней этой девушки с заплетенными в косу серебристыми волосами, в которых искрился звездный свет. Глаза ее, окаймленные черными пушистыми ресницами, казались сейчас непроглядными, как ночь, на губах играла беспечная улыбка.

Никогда прежде Маркус не видел ее такой: веселой, легкомысленной, дружелюбной. Отвечая на вопрос одного из мальчиков, она повела в воздухе рукой, и этот женственный, но сильный жест словно рассек вечерний сумрак. Потом Авалон повторила это движение уже медленней, показывая и разъясняя. Другой мальчик что-то сказал, и она рассмеялась. Все ее собеседники радостно подхватили этот переливчатый смех. Зачарованный, Маркус подошел ближе.

— Нет, — говорила в эту минуту Авалон, — никто еще ни разу не бежал от меня, ни в бою, ни…

Она осеклась прежде, чем увидела Маркуса, и быстро обернулась.

Маркус мог бы смотреть на нее целую вечность. Ничего на свете он не желал так, как заглядеться в ее глаза цвета сказочного вереска — да так и утонуть в этих глазах, навсегда остаться в чудесном мире, имя которому — Авалон.

Но тут девушка наконец разглядела его, и ее улыбка тотчас погасла, в чудесных глазах мелькнула настороженность.

«Не бойся меня», — почти взмолился Маркус. Он мог бы поклясться, что Авалон вздрогнула.

Она слышала, в самом деле слышала его мысль!

Теперь уже Маркуса заметили и остальные участники беседы. Дозорные поспешно вернулись на свои места, а мальчишки, разинув рты, глазели то на него, то на Авалон.

— Добрый вечер, — сказал Маркус первое, что пришло ему в голову.

Мальчишки нестройным хором ответили на его приветствие; Авалон промолчала, опустив глаза.

С минуту все стояли недвижно. Затем мальчишки расступились, принимая Маркуса в свой тесный круг.

— А ты, лэрд, можешь ударить так, как бьет миледи? — спросил самый храбрый из них.

— Ну, ударить-то я могу, но совсем не так, как миледи. Она обладает особым умением.

— Этому может научиться всякий, — поспешно возразила Авалон.

Мальчишки тотчас обернулись к ней, и глаза их загорелись восторженной надеждой.

— А нас ты научишь, миледи? — спросил все тот же юный храбрец.

Авалон заколебалась, быстро глянула на Маркуса, но тут же отвела взгляд. Звездный свет очертил ее лицо и губы, дрожал на кончиках ресниц, словно оттеняя ее красоту.

— Научу, если смогу, — наконец сказала она.

Маркус скрестил руки на груди.

— Отчего же не сможешь, леди Авалон?

Это был еще один вызов; похоже, он был просто обречен постоянно задирать ее.

Авалон подняла голову, в упор глянула на него.

— Научу, если будет время, — уточнила она, и мальчишки разразились восторженными воплями.

На радостях они принялись тут же обсуждать, как они будут обучаться, без спроса решая, когда лучше начать и где проводить занятия.

— Погодите, ребята, — вмешался Маркус. — Миледи еще не вполне здорова, так что с воинской наукой придется подождать.

Мальчишки унялись, не сдержав разочарованных восклицаний. Послушав их, Авалон покачала головой.

— Если ваш лэрд разрешит, мы можем начать хоть завтра, — сказала она. — Я скажу вам, что нужно делать, а вы будете практиковаться у меня на глазах. Для начала неплохо.

Двенадцать пар сияющих детских глаз с немой мольбой воззрились на Маркуса, и тот сделал вид, что сдается.

— Как пожелаешь, — ответил он, обращаясь к Авалон, и наклонил голову, чтобы скрыть торжествующую улыбку. Вот и еще одна ниточка, которая привяжет ее к Саверу! Маркус мысленно возблагодарил бога за назойливость мальчишек.

Впрочем, эта назойливость имела и свою оборотную сторону. Мальчики никак не хотели уходить, даже когда Маркус наградил их строгим и выразительным взглядом. Обступив Авалон, они забросали ее вопросами и шумно переговаривались, не дожидаясь ее ответов. Авалон заметила нетерпение Маркуса. На губах ее играла дразнящая улыбка, то ускользая, то появляясь вновь.

Наконец Маркус не выдержал и велел мальчишкам разойтись — леди никуда не денется, и они смогут поговорить с ней завтра.

Мальчишки тотчас умчались прочь, восторженно болтая о великом воинском будущем, которое обеспечат им уроки девы-воина.

Авалон молчала, глядя на юг. Из лесного моря выступали нагие вершины гор. Маркус лишь сейчас заметил, что повязка у нее другого цвета. Ему смутно помнился нелегкий разговор с посланцами королей и папы. Да, именно тогда Авалон вынула из повязки больную руку и с изумительной стойкостью доказала незваным гостям, что она здорова. Маркус как-то смутно видел это, слишком много речей и поступков переплелось тогда в комнате. Он только сейчас задумался над тем, почему Авалон так поступила.

Посланники королей и Церкви наверняка не пришли бы в восторг, реши они хоть на миг, что с Авалон дурно обращались. Они ухватились бы за любую мелочь, которая подкрепила бы их требования. Похоже, Авалон понимала это так же хорошо, как он сам, — и все же встала на его сторону. С царственным достоинством отмела она все их нарочитое беспокойство о ее здоровье и тем самым помешала Маркусу совершить необдуманный поступок.

Сейчас он подошел к ней, встал рядом.

— У тебя новая повязка? — спросил он.

Макушкой Авалон едва доставала ему до плеча; она посмотрела на повязку и улыбнулась.

— Да. Мне дал ее твой маг, — и Авалон взглянула прямо в глаза Маркусу.

— Кто? — изумился тот.

— Святой человек, — поправилась Авалон. — Бальтазар.

— Маг! — ухмыльнулся Маркус. — Он был бы польщен, услышав это!

— Ты думаешь, ему бы это понравилось?

— О да, и я вполне согласен с тобой. — Маркус оперся локтями о кромку парапета, глядя на небо. — Маг — это самое подходящее для него слово.

— Такова его суть, — серьезно ответила Авалон.

Маркус не удержался от искушения:

— А какова, по-твоему, моя суть?

Авалон не на шутку задумалась, и ее высокий чистый лоб прорезала чуть заметная морщинка.

— Ты… ты — лэрд. Ты держишься властно и важно, и это, я думаю, у тебя врожденное. Но еще ты всегда начеку. Этому ты, верно, научился.

— Начеку, — зачарованно повторил он.

— Ты всегда насторожен. И быстр. Стремителен, словно сокол.

В Египте, еще будучи оруженосцем, Маркус видел как-то сокола, плененного охотником, сокола со светлыми безжалостными глазами и длинными заостренными крыльями. Видимо, его ранили во время поимки, потому что он все время поджимал одну лапу. Маркус хотел выкупить его и освободить, но сэр Трюгве ему не позволил, сказав, что это легкомыслие. Если б Маркус тогда дал себе труд задуматься, он бы гораздо раньше разглядел истинную сущность своего рыцаря.

Маркус так и не забыл этого сокола — плененного, но не побежденного.

Авалон медленно покивала собственным мыслям.

— Да, сокол, — вполголоса проговорила она и, пораженная новой мыслью, добавила: — Сокол может убить змею.

Маркус не мог понять, что она имеет в виду.

— Так я сокол или змея? — серьезно спросил он.

— Сокол, — тут же ответила Авалон. — Ты — сокол, всегда помни об этом.

Если б кто-то их сейчас слышал, то решил бы, что они спятили. Но Маркус испытал вдруг огромное облегчение, словно Авалон только что избавила его от застарелого страха. Как же он благодарен ей! Он — сокол!

— Твои люди разговаривали со мной, — сказала между тем Авалон. — Я подумала, что тебе следует это знать.

— Что знать? — спросил Маркус, все еще с трудом сдерживая ликование.

— Им приходится трудно, милорд.

— Я бы предпочел, чтобы ты называла меня Маркусом, — наконец произнес он вслух то, что давно вертелось на языке. Авалон явно опешила. — Это ведь так легко, — поддразнил ее Маркус. — Всего лишь коротенькое имя…

— Ты не слушаешь меня, милорд, — упрекнула она. — Я говорю о твоих людях.

— Нет, я слушаю, — возразил Маркус, посерьезнев. — Стало быть, они рассказывают тебе о своих трудностях?

— Да.

— А чего же ты ждала, Авалон? Ты же знаешь, кем они тебя считают, кто ты для всего клана. И еще удивляешься, что к тебе приходят за утешением?

— Но ведь я ничего не могу для них сделать! Я пыталась им это объяснить, но…

— Для большинства из них достаточно уже и того, что ты здесь.

— Этого недостаточно, Маркус, и мы оба это прекрасно знаем! — с горячностью возразила Авалон.

Теперь опешил Маркус. Он не ожидал, что девушка так быстро откликнется на его просьбу.

— Я прошу тебя еще раз, возьми все мое состояние! Этим ты поможешь своему клану.

— Неужели ты еще не поняла? — мягко спросил он. — Дело вовсе не в твоем богатстве, Авалон. Ты — легенда. Им нужна ты.

Она промолчала, не в силах найти ответа, и только отвернулась, бессильно уронив руки.

Маркус шагнул к ней, несмело обнял одной рукой за талию — и, к его удивлению, Авалон не оттолкнула его, а замерла, точно лань при виде врага.

Маркус не хотел, чтобы она боялась его, не хотел бороться с ее гневом и ненавистью. Он желал эту девушку всем сердцем — но все же ждал от нее не только ответного желания, а чего-то большего. Чего — он и сам не знал. Просто сердце его замирало и разрывалось на части, и в нем была только она одна — Авалон.

— Ты будешь моей женой? — очень тихо и нежно спросил он.

— Нет, — тотчас же ответила она. — Я не могу. Прости.

Маркус ждал подобного ответа, и все же ему стало больно. «Ничего», — сказал он себе. Сколько бы она ни отказывала — он не пойдет на попятный. Авалон будет его женой.

Далеко в горах разнесся плачущий вой одинокого волка. Над вершинами взошла круглая бронзовая луна.

— Уже поздно, — сказал Маркус, но руки не отнял.

Авалон ничего не ответила. Как по волшебству, ее серебристые волосы в лунном свете обрели теплый золотой оттенок, белоснежная кожа, казалось, посмуглела, темные глаза были бездонны. Запрокинув голову, она заглянула в лицо Маркусу, и ему почудилось, что он обнимает ангела. Увы, первые же слова Авалон безжалостно швырнули его с небес на землю.

— Милорд, как ты узнал, что Брайс собирается выдать меня за своего брата?

— Из письма. Нам прислали письмо.

— Могу я взглянуть на него?

Маркус пожал плечами, убрав руку с ее талии. Волшебство исчезло, растворилось в лунной ночи.

— Почему бы и нет?

Он привел Авалон в единственное место, которое было ей знакомо во всем Савере, — кроме, конечно, тесной комнатки, где ее держали взаперти. Как только ее выпустили, Авалон кинулась исследовать замок, бесцельно бродя по коридорам и залам, покуда ей не наскучила толпа, неотрывно следовавшая за ней по пятам. Тогда она объявила, что хочет выйти посмотреть на дождь, но даже это не отпугнуло стайку неугомонных мальчишек. Вслед за Авалон они дружно направились в южную башню и даже слегка разочаровались, обнаружив, что дождь кончился.

Комната в круглой башне, куда привел ее Маркус, судя по всему, служила ему кабинетом. Авалон не сумела как следует рассмотреть ее во время разговора с посланниками королей и папы. Теперь ей здесь понравилось — не слишком просторно, но и не чересчур тесно, уютный очаг, застекленные окна, из которых видна была вся округа. Когда Авалон беседовала с посланниками, она была слишком поглощена важным делом, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.

Длинный стол, за которым тогда сидели знатные гости, был теперь завален бумагами и свитками. Были здесь даже счетные книги, заполненные неуклюжим, неразборчивым почерком.

Авалон смотрела, как Маркус, подойдя к столу, роется в этой груде. Его смуглое чеканное лицо было напряженно и сосредоточенно, и даже в ненавистном тартане Кинкардинов он казался Авалон таким красивым, что у нее дух захватывало.

Если б только все вышло иначе! Если б Маркус не был сыном Хэнока, если б он так свято не верил в нелепое предание о проклятии дьявола; если бы сама Авалон, измученная тяготами своего страшного детства, не поклялась никогда не выходить замуж…

Ну да ничего не изменишь. Маркус таков, каков есть, и во всех невзгодах Авалон есть изрядная доля его вины, пускай даже и невольная. Впрочем, Авалон подозревала, что, даже если б у Маркуса и был выбор, он все равно цеплялся бы за эту треклятую легенду. А она не позволит сызнова втянуть себя в водоворот суеверной лжи. Для нее это хуже смерти.

Авалон отвернулась от поглощенного поисками Маркуса и подошла к гобелену, который висел в простенке между окнами. Искусное творение ткачих изображало знатную даму, которая купалась в ручье, распустив длинные золотистые волосы. Служанки с берега смотрели на свою хозяйку; шеи у них были длинные, выгнутые, точно у лебедей. Вода была выткана синей, зеленой и белой нитью. Сцена купания была изображена во всех подробностях — в ручье у ног дамы резвилась даже стайка мальков.

— Ничего не понимаю! — услышала Авалон раздраженное восклицание Маркуса и, обернувшись, увидела, что он сидит в кресле, с неприкрытым отвращением взирая на груду бумаг. — Записка была здесь, — пояснил он. — Кроме меня, этих бумаг никто не трогал. Куда же она делась?

— Что это за бумаги? — спросила Авалон, подходя к столу.

— А бог их ведает! Мне они достались по наследству.

Авалон двумя пальцами ухватила потрепанную бумажку.

— Четыре бочонка доброго эля, — прочитала она вслух, на ходу переводя с гэльского. — Бочонки из превосходного французского дуба, с железными обручами. Два плуга с ременной упряжью. Озимое зерно для… двадцати полей. Тридцать ягнят в уплату. — Она подняла глаза. — Описание сделки?

— Скорее всего. Полагаю, Хэнок не был склонен заниматься таким скучным делом, как постоянное ведение хозяйственных записей.

Пять лет в Гаттинге. Пять лет обучения всему — от моды и манер до латыни и управления поместьем.

— Тебе нужен управитель, — заметила Авалон.

Маркус безрадостно хохотнул.

— Мне нужно очень многое, миледи, а доступно очень малое. В том числе и управитель.

Авалон помяла пальцами истрепанный листок, с сомнением глядя на выцветшие чернила. И, помолчав, решилась:

— Если хочешь, я могла бы тебе помочь.

Маркус мгновенно вскинул голову:

— Что?!

— Мне приходилось заниматься хозяйством. Управитель в Гаттинге обучал меня ведению дел, так что я в этом разбираюсь. — Она бросила листок на груду бумаг. — Он говорил, что у меня необычайные способности к математике — для женщины, конечно, — с презрительной усмешкой прибавила Авалон.

— И ты согласилась бы заняться моими делами? — недоверчиво спросил он.

— Нет! — поспешно ответила Авалон. — Но я могла бы обучить этому подходящего человека. Выбери сам, кого захочешь, мужчину или женщину — не важно. Я постараюсь ему помочь.

Маркус погрузился в раздумья, отрешенно уставившись в темноту, которая подступала к кругу света от бронзовой лампы. Авалон взяла со стола охапку листков и принялась их просматривать, один за другим откладывая в сторону. Скоро она обнаружила, что машинально сортирует документы: оплаченные счета, расписки, кое-как нацарапанные жалобы и просьбы, порой и просто мнения о различных людях…

— Кит Макфарленд, — прочла она вслух. — Жалкий трус. Негодяй.

И отложила записку в «разное».

— Именно так и мог бы сказать Хэнок, — сухо заметил Маркус.

— Именно он посчитал это мнение настолько важным, что решил записать его? Занятно! — прибавила Авалон, перебирая бумаги. — Мне кажется, он не очень-то склонен был баловаться с пером и бумагой. Если бы не Ян, меня и вовсе не стали бы учить грамоте.

— Ян?

— Друг твоего отца Ян Маклохлен, — отрывисто пояснила Авалон. — Это он учил меня рукопашному бою. Ты его не знал?

— Нет, — покачал головой Маркус.

— Что ж, тебе повезло.

Маркус не успел ничего ответить, потому что Авалон протянула ему клочок бумаги.

— Не об этой ли записке ты говорил, милорд?

Маркус бросил взгляд на знакомые строчки.

— Да.

Авалон поднесла к глазам листок. Серебристый локон, выскользнув из кое-как заплетенной косы, щекотал ее стройную шею. Глядя, как она читает записку, Маркус думал о том, что эта девушка совершенно не сознает, как она красива.

— Ее доставил какой-то парень из клана Мерфи, — пояснил Маркус, не в силах оторвать глаз от ее локона. — Сказал, что получил ее из другого клана, а те — прямиком из Англии. Вот и все, что мы знаем.

«Авалон де Фаруш в следующем месяце будет выдана замуж за Уорнера де Фаруш, — медленно читала Авалон. — Венчание состоится вечером второго дня новолуния».

Почерк не сказал ей ничего — обычные завитушки и изыски наемного писца. Бумага — веленевая, плотная, дорогая.

Химера в сознании Авалон зевнула, просыпаясь, и показала ей темную комнату с единственной тусклой и чадящей лампой. Писец выводил слово за словом под диктовку закутанной в плащ женщины. Торопливый голос женщины звенел от волнения и страха.

«Абигейл», — подумала Авалон. Записку послала Абигейл. Ни у кого другого не могло быть и желания, и возможности предостеречь Кинкардинов.

— Что ты видишь? — ворвался в ее размышления низкий голос Маркуса.

Он не спросил: «Что ты думаешь?» — явно намекая, что знает о ее способностях. Быть может, он сам может прочесть ее мысли. Авалон приняла бесстрастный вид.

— Ничего, — ответила она. — Самая обычная записка.

— Неужели? А я подумал, что ты знаешь, кто ее послал.

Авалон отдала ему записку.

— Конечно, знаю. И кто послал, и почему. Это же очевидно.

Маркус выжидательно молчал, сцепив перед собой пальцы.

— Леди Абигейл, жена моего кузена Брайса. Только ей было выгодно предотвратить этот брак.

— В самом деле?

— Она сказала, что не хочет войны. — Авалон рассеянно провела рукой по груде бумаг. — Это она за день до венчания предупредила меня о замыслах своего мужа. И намекнула, что хочет, чтобы я как-нибудь сорвала его планы.

— И как же ты должна была это сделать?

— Ну, не знаю. Скажем, встать прилюдно и наотрез отказать Брайсу и Уорнеру. — Авалон покачала головой.

— И ты бы так поступила?

Сидя за столом, Маркус серьезно глядел на нее. Авалон отвернулась, чтобы не видеть, как заблестели его глаза.

— У меня был план получше, — ответила она, не желая вдаваться в подробности, но что-то заставило ее продолжить: — Я хотела притвориться, что согласна на обручение, а сразу после праздника бежать. Тогда я еще не знала, что Брайс задумал не обручить, а сразу обвенчать нас. Я вышла в сад для того, чтобы в одиночестве обдумать, как быть дальше.

— Тогда-то я тебя и нашел.

— Да, — неохотно кивнула Авалон.

— Так что, в сущности, я избавил тебя от алчных замыслов твоего кузена?

— Если ты хочешь сказать, что, похитив меня…

— Спас от беды, из которой ты сама так бы легко не выпуталась.

— Спас?! — возмущенно ахнула Авалон.

— Так что, миледи, сдается мне, это ты у меня в долгу.

Авалон открыла было рот и поняла, что от злости лишилась дара речи.

— Стало быть, я оказал тебе нешуточную услугу, — мягко заключил Маркус.

Авалон развернулась и широкими шагами пошла к двери.

— Спокойной ночи! — со смехом крикнул вслед ей Маркус. — Завтра мы обсудим, как ты вернешь мне свой долг.

Авалон с силой хлопнула дверью.


9.


— Помни, твое запястье должно оставаться прямым. — Авалон склонилась над темноволосой девочкой, провела пальцами по ее руке и выразительно постучала по запястью. — Вот, видишь? Если так сгибать запястье во время удара, его можно повредить.

Девочка, которую звали Инес, послушно выпрямила руку. С виду ей было около тринадцати. То есть она начинала учиться в том возрасте, в котором Авалон уже заканчивала обучение.

У Инес были мягкие карие глаза и очаровательная улыбка. Кроме нее, в разношерстной группе учеников Авалон оказались еще шесть девочек, всего же учеников было двадцать восемь — одни только дети. Впрочем, взрослые, и мужчины и женщины, тоже держались поблизости, с интересом наблюдая за занятиями.

Когда Инес и ее подружки, краснея от робости, явились на первый урок, мальчишки дружно застонали и принялись шепотом гнать их вон. Авалон живо усмирила недовольных, сказав, что, если ей не позволят учить всех желающих, она вообще никого не будет учить.

Мальчишки покосились на нее, затем на девочек, которые испуганно притихли, но все же уходить не спешили.

Авалон подошла к девочкам и с них начала обучение боевой стойке. Понемногу, один за другим присоединились к ним и мальчишки.

Во время этих занятий Авалон то и дело замечала Маркуса — то он наблюдал за ними из окна башни, то в компании своих солдат проходил мимо, а иногда даже останавливался и просто смотрел на Авалон. Лицо его при этом всегда оставалось бесстрастным, словно все происходящее было для него делом самым обычным. Химера, просыпаясь, нашептывала Авалон, что втайне Маркус чрезвычайно доволен. Такое известие должно было бы встревожить ее, но почему-то не встревожило.

Две с лишним недели миновало с того дня, когда Маркус заявил, что она у него в долгу. Целых шестнадцать дней, а он так ни разу и не напомнил ей об этом. О свадьбе он тоже пока не заговаривал. Маркус довольствовался тем, что предоставил Авалон относительную свободу, положившись на ее обещание остаться в замке. Пока.

Дверь ее комнаты теперь не запиралась. Авалон стало легче переносить долгие одинокие ночи, она знала, что в любую минуту может выйти отсюда. Отныне по пятам за ней не следовал стражник. Конечно, обитатели замка по-прежнему не сводили с нее глаз, все время говорили и думали о ней. Авалон все еще оставалась для них чудом, невестой из легенды. И все же за эти две недели она постепенно познакомилась и с замком, и почти со всеми его жителями. Это немного ослабило тот мистический ореол, которым окутала Авалон легенда. И очень хорошо — пускай все видят, что она обычная женщина и ведет себя так, как другие женщины. Во всяком случае, старается вести себя именно так.

Она зашла на кухню, к Теган и ее помощницам, вместе с ними занялась стряпней, сама вымесила тесто под изумленные восклицания кухарок. В конце концов женщины притихли, с невольным одобрением наблюдая за работой Авалон.

Она заходила в сукновальню, смотрела, как трудятся ткачихи, как размеренно и ловко снуют их руки, превращая шерстяные нити в одеяла, туники, тартаны. На полу у материнских ног сидели ребятишки помладше. Авалон и не пыталась попробовать себя в ткацком ремесле, но она искренне похвалила работу ткачих, и женщины растаяли, принялись, не прекращая работы, рассказывать ей о своем житье-бытье.

Авалон разговаривала с часовыми, с воинами, которые увозили ее из Трэли; заглянула на конюшню, которой в Савере служила одна из башен. Своими глазами посмотрела, как ухаживают за лошадьми. Конюхи, отвлекшись от работы, показали ей всех обитателей конюшни, включая даже местных кошек.

А теперь — еще и эти занятия. Шестнадцать дней Авалон давала детям уроки рукопашного боя, примечая, что многие взрослые не только наблюдают, но и шепотом повторяют ее наставления, стараясь двигать руками так, как она показывала.

Скоро, видимо, и они вступят в учебный круг, а до тех пор пускай привыкают к этой мысли. Авалон пока еще не чувствовала себя в силах обучать взрослых. Повязку она уже не носила, но плечо все еще побаливало, и Авалон старалась его щадить. Зато сломанные ребра уже почти зажили.

Инес стала уставать, и Авалон это нисколько не удивило. Урок длился уже час с лишним, и к тому же день клонился к вечеру. Ян когда-то требовал, чтобы она занималась несколько часов подряд, но Авалон не собиралась применять его чудовищные методы к своим ученикам.

У этих ребятишек есть и другие обязанности. Не стоит изнурять их больше, чем того требует наука рукопашной. И так уж они чересчур худые, заморенные.

«Мало хлеба, мало рыбы», — нараспев отозвалась химера — как будто Авалон и сама этого не знала.

— Хватит на сегодня, — бросила она резче, чем хотела бы. И тут же постаралась смягчить тон: — Вы все отлично справились с уроком. Завтра я покажу вам кое-что новое.

Дети расходились неохотно. Некоторые сразу побежали к родителям, но в основном уходили неспешно, с жаром обсуждая по пути сегодняшний урок.

Маркус, который явился в самом конце занятия, стоял, привалившись к стене донжона и скрестив руки на груди. Сейчас он неотрывно смотрел на одну только Авалон, и она всем существом ощущала его обжигающий взгляд, словно Маркус видел ее насквозь, словно знал о химере и теперь с любопытством разглядывал ее.

В туманной глубине сознания химера ощерила в ухмылке бесплотные клыки: «Мало, мало, мало…»

Авалон запрокинула голову к небу, подставляя лицо под теплые лучи уходящего солнца. Ноздри ее дразнил смолистый аромат горящей сосны, долетавший из главного зала. Там в очагах жарко пылал огонь, и сосновый дым сливался с зябкой свежестью осеннего дня.

Дети наконец с веселым смехом разбежались, торопясь вернуться к своим повседневным обязанностям.

«Мало, мало, мало…»

И что из того? — сердито одернула Авалон неотвязную химеру. Что она может сделать? Мановением руки извлечь из воздуха зерно? Или приказать, чтобы в реках было полно лосося?

Маркус все еще не сводил с нее глаз. Косые лучи предзакатного солнца радужными бликами играли в его иссиня-черных волосах, оттеняли жесткие скулы и крепкий небритый подбородок, касались поразительно мягких губ.

На миг взгляды их встретились. Оба тут же отвернулись, разом посмотрев на дорогу, на которой мгновенье спустя показался скачущий галопом всадник.

«Дозорный с вестями», — подумала Авалон — и похолодела. А если это посланцы папы вернулись сообщить ей, что Брайс сумел доказать истинность ее обручения с Уорнером? Что же с ней тогда будет?

Торопливо подхватив юбки, Авалон побежала к дороге, где в ожидании дозорного уже собирались люди. Толпа расступилась перед ней и снова сомкнулась, бессознательно прикрыв Авалон своими телами, словно щитом.

Авалон вежливо, но настойчиво протолкалась вперед и остановилась рядом с Маркусом. Тот лишь мельком глянул на нее и снова устремил взгляд на подъехавшего всадника.

Конь лоснился от пота, удила были покрыты пеной.

— Конный отряд! — выпалил дозорный еще прежде, чем осадил коня.

По толпе прошел беспокойный шепоток.

— Сколько их? — спросил Маркус.

Дозорный легко соскочил с седла, шлепнул коня по шее. Измученное животное мотнуло головой.

— Немного, — ответил дозорный, — с полдюжины. Они едут под флагом Малькольма и каким-то другим — его я не знаю.

Авалон попыталась, как в прошлый раз, увидеть мысленно то, что видел дозорный, но химера отвернулась, не желая ей помогать.

— Какие цвета у этого флага? — вслух спросила она.

Дозорный глянул на нее, затем на Маркуса. Тот кивнул.

— Зеленый и белый, — ответил дозорный Авалон. — С красным зверем.

— Лев с цветком?

— Точно.

— Брайс, — сказала Авалон Маркусу, и толпа зашумела. Люди подались вперед, хватали Авалон за рукава, пытаясь оттащить ее назад, спрятать, защитить, не отдать…

— Подождите, — бросил Маркус, отстраняя непрошеных спасителей. Эхо его голоса заметалось по двору, отразившись от стены донжона, и все тотчас притихли. — Шестеро людей — не армия. Шестерых не послали бы за невестой. Тут что-то другое.

— Что же это может быть? — спросила одна из женщин.

— Эдикт! — воскликнул кто-то.

— Когда я поскакал сюда, они проезжали через Кэльскую долину, — сообщил дозорный. — Скоро они будут здесь.

— Уведите невесту в донжон! — раздался чей-то возглас, и его подхватил целый хор голосов.

— Я никуда не пойду! — во весь голос прокричала Авалон.

Наступила тишина, и все взоры обратились к ней.

— Я сказала, что останусь в Савере, так и будет, — уже тише продолжала она. — Но сейчас я никуда не уйду.

Маркус стоял рядом с ней, рослый, широкоплечий, неколебимо властный.

— Да, она не уйдет, — подтвердил он. — Она вправе знать, что происходит.

Отряд уже показался из-за поворота. Четверка коней тянула крытую повозку, впереди скакали четыре всадника. Двое из них держали флаги.

На повозке красовался герб дома де Фаруш. Авалон с упавшим сердцем смотрела, как отряд въезжает на холм.

Не может быть, чтобы все ее сундуки поместились в одну повозку! Там и четверти нет, не то что трети.

Кони между тем подъехали к самым воротам Савера. Впереди скакали люди Малькольма.

— Кто из вас лэрд Кинкардин? — громко выкрикнул седой воин в тартане клана, незнакомого Авалон.

— Я. — Маркус выступил вперед.

— Лэрд Кинкардин, — не спешиваясь, проговорил седой воин, — я привез тебе привет и добрые пожелания от нашего государя. Малькольм велел передать, что дело твое еще не проиграно и женщина еще будет твоей.

Над толпой взлетел дружный вздох облегчения. Седой воин спешился, то же сделали и его спутники. Возницы, оба в цветах Брайса, не тронулись с места и хмуро смотрели на толпу.

Седой шотландец подошел к Маркусу и Авалон.

— Я — Гавейн Макалистер, капитан гвардии его величества. Малькольм посылает тебе заверения, что он всем сердцем на твоей стороне и всячески поддерживает твою правоту.

— Что ж, спасибо, — ответил Маркус. — Однако я умираю от любопытства. Что вы привезли из Трэли?

— Как что? — удивился Гавейн. — Одежду для леди. Я слыхал, она просила об этом.

Авалон подошла к повозке. Оба возницы были ей незнакомы, но это и к лучшему, если учесть, что она собирается сделать.

— Выгрузите сундуки вот здесь, — распорядилась она, указав на полосу травы посреди двора.

Возницы переглянулись и непонимающе уставились на Авалон.

— Чего вы ждете? — рявкнул один из солдат Малькольма. — Выполняйте, что сказала леди!

Слуги Брайса, ворча, поднялись и стащили с повозки холщовый полог, украшенный гербом дома де Фаруш.

Семь сундуков. Всего семь. Авалон не знала, есть ли среди них нужный, — она совершенно забыла, как он выглядит.

— Несите их в дом, — отрывисто бросил Маркус.

— Нет. — Авалон оглянулась на него, стоявшего среди своих сородичей и людей Малькольма. — Я хочу открыть сундуки здесь, милорд.

— Здесь?

— Здесь! — подтвердила Авалон свое странное желание.

Все притихли, наблюдая за этим противостоянием. Маркус сверлил Авалон холодным жестким взглядом, явно раздраженный происходящим. Химера в сознании Авалон шевельнулась, вильнула хвостом.

«Мало…»

Авалон повернулась спиной к Маркусу и ко всем остальным. Пусть себе думают о ней что хотят! Она сама себе хозяйка и поступит так, как решила. Слуги Брайса вытащили из повозки первый сундук и понесли туда, куда указала Авалон.

Мгновение казалось, что толпа не расступится перед ними. Шотландцы, не шелохнувшись, угрюмо глядели на слуг, тащивших увесистый сундук.

Авалон стремительно обернулась и окинула сородичей Маркуса властным холодным взглядом. Это подействовало — живая стена дрогнула, и в ней образовался проход. Авалон указала жестом на полосу травы посреди двора.

— Туда, — сказала она, и слуги Брайса почти швырнули сундук на траву. — Ключи. — Авалон повелительно протянула руку.

Один из возниц неохотно выудил из-за широкого пояса колечко со знакомыми Авалон бронзовыми ключами от сундуков. Без единого слова он протянул ключи Авалон, и возницы направились к повозке за другим сундуком. На сей раз шотландцы не мешали им пройти. Они во все глаза смотрели на Авалон.

Ну и дурака она сваляет, если в этой повозке не окажется нужного сундука!.. Размышляя об этом, Авалон отперла замок и откинула массивную крышку.

Толпа разом подалась вперед, по-гусиному вытягивая шеи. Маркус, маг и солдаты Малькольма сделали шаг к Авалон, но ближе не подошли.

Все верно — в сундуке была ее одежда. Изысканные наряды из Гаттинга, которые сами по себе стоили немало, но, увы, никакого сравнения с тем, что она ищет.

Авалон зашила золотые монеты и драгоценные камни только в несколько самых удобных и практичных нарядов. Ведь во время ее побега мог начаться проливной дождь, да и мало ли что может случиться в дороге!

Именно такие вещи и отправил ей Брайс, прибрав к рукам самые дорогие наряды, то ли захотел поживиться, то ли все же надеялся, что Авалон снова окажется в его власти. И все-таки в первом сундуке оказалось не то, что ей было нужно. Это стало ясно с первого взгляда: те плащи и платья Авалон положила на самый верх, чтобы всегда были под рукой.

Для верности, впрочем, она хорошенько порылась в сундуке, небрежно разбрасывая его содержимое.

Слуги Брайса, принесшие второй сундук, покосились на нее с нескрываемым любопытством, но мешкать не стали и сразу отправились за третьим.

Второй сундук, третий, четвертый… Все не то. Авалон уже безо всяких церемоний швыряла вещи на траву. Она знала, что в толпе, которая не сводит с нее глаз, растет беспокойство. Что это творит нареченная лэрда? Почему ведет себя так странно? Уж не повредилась ли она в уме или, может, у нее жар?..

Почему химера не подскажет ей, в каком сундуке нужные вещи? Может быть, Авалон уже видела их, да пропустила? Нет, вряд ли. Она ведь провела не один час, распарывая и снова зашивая швы. Она назубок запомнила все платья и плащи с драгоценным грузом.

Авалон утерла пот со лба. Как же глупо было надеяться, что Брайс пришлет ей то, на что она рассчитывала!

Последний сундук. Уже ни на что не надеясь, Авалон откинула крышку — и сразу же увидела знакомое серое платье, прочное и неброское, если не сказать — неказистое.

Радостно вскрикнув, Авалон выдернула платье из сундука и, держа его перед собой на вытянутой руке, направилась к Маркусу.

— Дай мне твой кинжал, — сказала она.

Мысли Маркуса были для нее непроницаемы, но лицо его приняло тот бесстрастный и жесткий вид, который обычно говорил о скрытом волнении. Услышав ее просьбу, он, однако, и бровью не повел. Молча вынул из ножен на поясе свой кинжал и рукоятью вперед протянул его Авалон.

Бальтазар, стоявший рядом с Маркусом, одобрительно кивнул девушке.

Авалон отошла к сундукам и повернулась лицом к озадаченно замершей толпе.

— Клан Кинкардинов, — громко и ясно проговорила она, — смотрите, вот ваше истинное спасение!

С этими словами Авалон подняла выше подол серого платья и принялась кинжалом вспарывать швы. Кинжал оказался острый, узкий. Как раз то, что нужно. Распоров швы, Авалон как следует встряхнула платье.

И на траву с глухим стуком посыпались драгоценности: броши и серьги, кольца и ожерелья. Жемчуг, сапфиры, рубины, изумруды, топазы, аквамарины, аметисты — все наследство леди Гвинт, бесспорная собственность ее дочери.

Толпа дружно ахнула и тут же стихла.

— Вот! — Авалон нагнулась и подобрала с травы золотую брошь с парой крупных жемчужин, белой и черной. Она подняла брошь повыше, чтобы все могли увидеть ее, затем снова наклонилась и прибавила к броши золотое кольцо в виде драконьего глаза с изумрудным зрачком. — И вот!

Она окинула взглядом ошеломленные лица обитателей Савера. Маркус был каменно бесстрастен. Бальтазар и Гавейн Макалистер открыто улыбались ей. Авалон подошла к магу и вручила ему кольцо и брошь, зная, что сам Маркус не примет ее дара.

Вернувшись к сундукам, она извлекла наружу темно-синее платье, тем. же движением распорола швы — и на траву заструились нити жемчуга самых редкостных оттенков. Толпа не шелохнулась. Все смотрели на Авалон.

— Вот, — сказала она уже тише и жестом указала на сокровища, рассыпанные по траве. В лучах заходящего солнца драгоценные камни искрились нестерпимым блеском, а жемчужины казались застывшими ангельскими слезами.

— Это все для вас, — проговорила Авалон, глядя теперь только на Маркуса. — Чтобы купить зерно и рыбу, чтобы починить конюшни и стены, поставить в сукновальне новые станки.

В толпе родился слитный неясный звук, который все набирал силу, покуда не превратился в оглушительный радостный рев. Мужчины и женщины обнимались, воздевали руки к небу, восхваляя Авалон и ее дары. Исполнилось еще одно пророчество. Проклятие Кинкардинов покидало клан.

— Нет!.. — охнула Авалон, но ее никто не услышал.

«Это не пророчество, не легенда — просто самые обыкновенные драгоценности!..» Она не сразу поняла, что кричит это мысленно, а не вслух.

Волны радости и ликования омывали ее, едва не сводя с ума. Вот явилась предсказанная невеста и принесла с собой процветание, покончила со столетней нуждой, теперь Савер наконец станет прежним!

Люди бросились к Авалон, припадали к ее ногам, целовали край ее платья. Женщины рыдали. Авалон безуспешно пыталась их утихомирить, поднять на ноги.

— Да нет же, нет! — растерянно твердила она. — Легенда тут ни при чем!

И опять никто ее не слушал. Дрожащими руками они собирали бесценные дары и один за другим передавали их Маркусу. Он вначале отказывался, качал головой, но скоро вынужден был сдаться, и в руках его все росла блистающая груда золота и драгоценных камней. И все равно Авалон ясно видела, что ему этого мало.

Химера покивала, соглашаясь с ее мыслями.

Авалон хотела совсем не этого. Она мечтала подорвать их веру, доказать этим людям, что они нуждаются не в древних преданиях, а в самой обыкновенной, земной помощи. Они же ловко вплели ее намерения в паутину своей легенды — и этим сразили Авалон так же быстро и безжалостно, как когда-то сбивал ее с ног Ян Маклохлен.

Прижав ладони к пылающим щекам, Авалон посмотрела на Маркуса. Да, теперь он улыбался, потому что наконец понял, что она задумала, и торжествовал, глядя, как ее поступок только укрепил веру клана в легенду Кинкардинов.

Пройдя мимо ликующих горцев, Авалон вынула из сундука третье платье и плащ, в который были зашиты золотые монеты.

Улыбаясь, Маркус смотрел, как она идет к нему.

В эту минуту он больше, чем когда-либо, походил на языческого бога, который спустился на землю, чтобы раздать смертным свои дары.

Авалон остановилась перед ним и хладнокровно выдержала его торжествующий взгляд.

— Возьми и это, — сказала она и бросила к ногам Маркуса плащ и платье, а сверху положила кинжал.

«Мало!» — захохотала химера. И Маркус улыбнулся шире, словно слышал этот бесплотный смех.

— Вот, — сказал он, — первые дары нашей невесты.


В кухне было пусто. Все, должно быть, еще на замковом дворе, поют хвалу своей нелепой легенде, и Маркус стоит среди них, держа в руках драгоценную груду, купаясь в лучах восторга и поклонения.

Вот пускай он и будет их спасителем! Он такой же, как все, суеверный упрямый дурак!

Авалон отыскала кусок сыра и краюху хлеба. Что ж, с нее хватит. Прихватив добычу, она пробралась к развалинам бывшей кордегардии, которые давно уже заросли высокой травой и чертополохом, а в остатках провалившейся крыши гнездились птицы. Они встретили Авалон переливчатыми трелями.

Присев на квадратный камень, рухнувший со стены, Авалон принялась за еду.

Плечо у нее, считай, выздоровело, даже после сегодняшних занятий почти не напоминало о себе. Ребра больше не нужно стягивать тугой повязкой. Очень скоро она будет совершенно здорова. Значит, когда вернутся папские посланники, у нее не останется повода задерживаться в Савере.

И что же тогда? Авалон вздохнула. Судьба ее, казавшаяся когда-то определенной раз и навсегда, теперь стала зыбкой и неясной, как туман. Что хорошо для нее, что дурно — ничего уже не поймешь. Но стоит только вспомнить, что ее все сильнее влечет к лэрду Кинкардину, и зыбкий туман сменяется пугающей ясностью.

«Глупости», — одернула себя Авалон. Влечет ее к Маркусу — и что с того? Нельзя поддаваться этому влечению, иначе она до конца своих дней останется в Савере. А она этого совсем не хочет. Так ведь?

Конечно, так! Если она останется здесь, то навеки распростится со своей свободой, станет рабыней легенды. То-то посмеется над ней в пламени чистилища недоброй памяти Хэнок! Она, Авалон, станет тем, чем он хотел ее сделать, — безликой куклой, творением суеверной сказки. Все ее существование потеряет смысл.

К тому же если она останется в Савере, то никогда уже не сможет отомстить Брайсу. Если Маркус узнает, что Брайс подкупил пиктов, он ни за что не позволит Авалон мстить самой, а ведь это — ее долг.

Нет, она должна уехать. Но если это случится, она никогда больше не увидит Маркуса Кинкардина. Отчего-то при этой мысли Авалон охватывало отчаяние.

Одна из птиц рискнула подобраться к ней поближе, наклонила головку, косясь на Авалон блестящим черным глазом.

Авалон отломила кусочек хлеба, бросила птице. Та испуганно отпрянула, но тут же замерла и настороженными прыжками двинулась к добыче.

— Я тебя не обижу, — не шевелясь, сказала вслух Авалон. — Ну же, возьми хлеб, он твой.

Птица ринулась вперед, ухватила клювом хлеб и тут же поспешно взмыла в воздух.

— Что, миледи, людей тебе недостаточно? Ты решила облагодетельствовать и птиц Савера?

Маркус появился так неожиданно, словно его вызвали из небытия мысли Авалон. Он стоял в дверном проеме бывшей комнаты, и тень его, накрывая заросли травы и чертополоха, лежала у самых ног Авалон.

— А я думала, что ты все еще пересчитываешь мои подарки, — отозвалась девушка, откусив сыру.

— Уже сосчитал.

Он шагнул вперед, осторожно ступая меж колючих кустов чертополоха.

— Знаешь, Авалон, я обнаружил занятный способ отыскивать тебя. Нужно только выбрать самое уединенное местечко — и, пожалуйста, готово.

— Надо же, как удобно, — ядовито заметила она.

— И еще как! — согласился Маркус. — Мне гораздо спокойней живется, когда я знаю, где тебя можно найти.

Он уселся напротив, на заросший травой камень. Слева от него высились остатки стены. В проеме бывшего окна виднелись живописные холмы, извилистая речка, впадавшая в круглое озерцо.

Авалон хотела продолжить трапезу, не обращая внимания на Маркуса, но это оказалось невозможно, хотя он и молчал. Его глаза так пристально следили за каждым ее движением, что Авалон в который раз почудилось, будто Маркус стремится прочитать ее самые сокровенные мысли.

— Тебе что-то нужно от меня, милорд? — спросила Авалон, со вздохом отложив еду.

Глаза Маркуса чуть заметно потемнели, губы дрогнули.

— Нужно, — подтвердил он вполголоса.

Намек был чересчур прозрачный. Авалон поспешно опустила голову, чтобы скрыть покрасневшее лицо.

— Что же ты, Авалон, будешь делать теперь с остальной своей одеждой? — В тихом голосе Маркуса все так же явственно звучали чувственные нотки. — Станешь носить ее вместо тартана?

Об этом Авалон еще не думала. Когда она сказала посланникам, что не хочет носить все время один только тартан, это была лишь уловка, призванная послужить ее тайной цели. И только теперь Авалон поняла: то, что она захотела получить назад свою прежнюю одежду, могут счесть желанием отвергнуть клан Кинкардинов. А уж этого она ни в коем случае не хотела.

Вот еще, глупости какие! С чего бы это ей станут указывать, как одеваться? Не рабыня же она, в конце концов!

— Забери все наряды, — неожиданно для себя сказала вслух Авалон. — Забери и продай. За них дадут хорошую цену.

Маркус изогнул бровь, выпрямился, обхватив руками колени.

— Как бы мне ни хотелось увидеть тебя вовсе без одежды, продавать ее я не стану.

Авалон крепко сжала губы, притворяясь, что услышала только половину сказанного.

— Отчего же нет? У меня есть что надеть.

— Во-первых, это не так уж необходимо. Ты отдала нам много рубинов и жемчуга.

Авалон пожала плечами и перевела взгляд на речку, извилисто струившуюся к непроглядно черному озеру.

— Значит, вот почему ты послала за своими сундуками?

— Разумеется! — отрезала она. — Не могла же я впрямую просить Брайса, чтобы он вернул мне мои драгоценности.

Маркус помолчал, свыкаясь с этой мыслью, но так и не отвел взгляда от лица Авалон. В конце концов ей стало не по себе. Она встала, отряхнула с подола хлебные крошки и отошла к обрушенному окну. За спиной ее прозвучал голос Маркуса:

— Итак, теперь мне нужно ломать голову, что еще придумает моя нареченная. Ты что же, полагаешь, что спасла клан? Ты хотела обойти и проклятие, и легенду. Ты решила, что, отдав драгоценности, исполнишь все свои обязательства перед Савером.

Примерно так Авалон и считала, только почему-то сейчас эта идея уже не казалась ей такой замечательной. Да кто он такой, чтобы умалять ее поступки? Как смеет он говорить так насмешливо, если все, чего хотела Авалон, — помочь ему и его сородичам?

— Но ведь ты же не станешь спорить, что теперь вам будет легче пережить зиму? — отозвалась она. — И весной у вас будет зерно для посева, будет скот. Не понимаю, зачем еще я тебе нужна.

— В самом деле не понимаешь? Не думаю.

Авалон прикусила губу, осознав свою ошибку, но Маркус, словно и не заметив этого, продолжал:

— Мне кажется, Авалон, что ты прекрасно все понимаешь — и как ты нужна всем нам, и как нужна мне.

Девушка порывисто обернулась к нему:

— Я понимаю только одно: теперь вы сможете пережить зиму, а если не будете расточительны, то скоро разбогатеете. Таков мой подарок, и на твоем месте я бы не стала от него отказываться.

Маркус стремительно, одним гибким движением встал — и оказался чересчур близко.

— Я и не говорил, что отказываюсь.

— Превосходно. Значит, нам больше не о чем спорить.

В глазах Маркуса стоял все тот же зимний холод.

— Теперь ты собираешься подыскать для себя подходящий монастырь?

Этого Авалон как раз и не хотела делать. Едва Маркус произнес слово «монастырь», как она отчетливо поняла, что монашеская жизнь ее пугает. Бесконечные унылые дни, наполненные повседневными делами, затворничество, одиночество — и так до конца жизни. Раньше эта участь казалась Авалон вполне сносной, особенно после суматошной и суетной жизни в Лондоне.

Но то было раньше. Теперь же, когда перед ней стоял этот человек — такой сильный и уверенный в себе, такой невозможно красивый, что она боялась посмотреть ему в лицо, — одна мысль о монашестве казалась Авалон невыносимой. И все же ничего другого ей не остается.

— Меня ничто не остановит, — сказала она, стараясь, чтобы ее слова прозвучали достаточно веско для них обоих. — В монастыре меня ждет душевный мир и покой.

— А я думал, что мы уже достаточно поговорили об этом, — вкрадчиво отозвался Маркус.

Ему оказалось так легко притянуть ее к себе и поцеловать. Довольно было лишь протянуть руку, а ей и отступать-то было некуда. Поцелуй Маркуса был нежным и в то же время властным. Авалон прерывисто вздохнула, переводя дыхание. Он крепче стиснул ее в объятьях, жадно впился в ее мягкие, чуть приоткрытые губы.

Страсть обожгла ее, точно молния. Она сама не заметила, как обвила руками его шею, теснее прильнула к нему, всей плотью ощущая жар его сильного тела. И снова мир исчез, ничего больше не было, кроме этих горячих, безжалостных поцелуев.

— Авалон, — прошептал Маркус, не отрываясь от ее губ, — Авалон, я не хочу спорить с тобой…

Ему и не нужно с ней спорить, поняла вдруг Авалон, потому что он победил, потому что она не в силах остановить его, оторваться от пьянящей сладости его губ…

— Уходи! — выдохнула она, из последних сил борясь с искушением.

— Не могу, — беззвучно прошептал Маркус. — Не могу…

И он вдруг опустился на траву, не размыкая объятий, увлекая Авалон за собой, и небо закружилось над ними, словно хмельное.

Запрокинув голову, Авалон смотрела в его потемневшие глаза, задыхалась от сладкой тяжести его властного тела. Стало ясно, что она не может, не хочет больше сопротивляться неизбежному.

— Останься, — прошептал Маркус, горячим дыханием касаясь ее приоткрытых, податливых губ. — Останься со мною… суженая.

«Я люблю тебя», — услышала Авалон и не знала, были то его мысли или же жаркий шепот химеры.

И вдруг все кончилось. Маркус замер, словно прислушиваясь к далекому голосу, и лицо его заледенело. Разжав объятья, он медленно выпрямился. Авалон села в траве, не зная, что ей делать с подступившими к горлу рыданиями.

Маркус посмотрел на нее, и в глазах его мелькнула странная боль.

— Пора ужинать, — сказал он тихо и помог ей подняться, но больше уже не смотрел на нее. — Пойдем.


10.


Масло в лампе почти иссякло. Огонек фитиля так шипел и плевался, что Авалон никак не могла разобрать корявую запись в счетной книге.

— Семь чистокровок от… ангела? — вслух прочла она.

— Думаю, миледи, что там написано «от Ангуса».

Элен наклонилась над плечом Авалон и, сдвинув брови, перечитала выцветшую строчку.

— Само собой, — торопливо добавила она, — я могу ошибаться.

— Нет, ты, конечно, права. — Авалон откинулась на спинку кресла и смежила глаза, не в силах больше выносить тускло-желтый свет.

Авалон сама выбрала Элен, чтобы подготовить ее на роль управительницы Савера. Элен была жена одного из солдат Маркуса. После того представления, которое Авалон устроила в замковом дворе, никто не посмел оспорить ее выбор на эту желанную для каждого должность.

Элен была умна, сообразительна и с охотой взялась за новое для нее дело. Обладая хорошим чутьем, она все схватывала на лету, а кроме того, как оказалось, без труда складывала и вычитала в уме большие числа. Никто другой не годился в управительницы больше, чем она. Когда Авалон объявила Маркусу свой выбор, тот лишь согласно кивнул, заявив, что, по его мнению, Авалон знает, что делает.

Семь чистокровок от ангела!.. Видел бы ее сейчас Маркус, скрюченную над грудой бумаг, с покрасневшими глазами и головной болью…

— Иди спать, — сказала Авалон своей ученице, и та подняла от счетной книги удивленный взгляд.

— Спать? Но, миледи, у нас ведь еще столько дел…

— За эти два дня мы уже, я считаю, переделали их немало. Элен, ты разве не заметила, какая стоит тишина? Все в замке уже давно спят.

Элен встрепенулась, оглядела тонущий в сумраке кабинет, догорающую лампу.

— Ох ты, господи! — воскликнула она, подскочив. — Натан!

— Ступай, — сказала Авалон. — Твой муж давно уже ждет тебя.

В этом она не сомневалась. Натан всем сердцем обожал жену и был отчаянно горд тем, что Авалон из множества добровольцев выбрала в управительницы именно ее. Дело дошло до того, что сегодня вечером он самолично принес заработавшимся женщинам ужин. Это было несколько часов назад.

Элен присела перед ней в реверансе и торопливо пожелала доброй ночи. Авалон махнула ей рукой и улыбнулась, глядя, как добрая женщина сломя голову ринулась к двери.

А поскольку Авалон не нужно было никуда спешить, она позволила себе расслабиться и, подперев голову руками, снова закрыла глаза.

Всего лишь пять дней минуло с тех пор, как Маркус отыскал ее в развалинах кордегардии. Всего лишь пять дней назад взгляды Авалон на мир и на себя самое изменились бесповоротно — и все из-за него, Маркуса. Именно тогда Авалон поняла, что ее плоть может иногда оказаться сильнее разума и лэрд Кинкардин это знает и не замедлит этим воспользоваться.

Как же это было унизительно и ошеломляюще сладко — покориться его объятиям, властной тяжести его сильного тела, предать всю себя его нетерпеливым рукам… Тогда, пять дней назад, Маркус вдруг остановился, не дойдя до самого конца, но Авалон знала, что в следующий раз все будет иначе.

Если только она ему это позволит.

Если только она этого захочет.

Фитилек лампы вспыхнул в последний раз, зашипел, погас, и в комнате воцарилась тьма. Теперь помещение озаряло лишь призрачное сияние луны. Впрочем, Авалон так даже больше нравилось.

— Ах, да иди же ты спать! — сказала она себе, сладко потягиваясь.

Крохотная комнатка, еще недавно бывшая для нее темницей, давно потеряла для Авалон всякую привлекательность, и вовсе не потому, что там было неуютно. Передвинув постель к окну, Авалон кое-как избавлялась от давнего страха перед темнотой. К тому же она неизменно оставляла гореть на ночь хотя бы одну лампу. И все-таки даже этого оказывалось недостаточно.

В замке не хватало жилых комнат, и Авалон понимала, как ей повезло, что у нее отдельная спальня. Но в последнее время мысли ее неизменно обращались к совсем другой комнате в жилом крыле замка, той, где Авалон еще ни разу не была.

Интересно, как выглядит спальня Маркуса? Что видно из ее окон? Какого цвета одеяла у него на постели?

Авалон резко встала, недовольная собой. Что за безумные мысли лезут ей в голову? С какой стати ее Должна интересовать подобная чушь?

Раздраженная, она слишком резко повернулась от стола — и рукавом платья смахнула стопку бумаг, «спорхнув, как живые, они с шорохом разлетелись по ковру.

— Превосходно, — пробормотала Авалон и наклонилась, чтобы собрать бумаги.

Обеими руками она сгребла их в кучку и оставила лежать на полу. Очень уж неохота было сейчас разбирать их. Затем подобрала листки, которые разлетелись по углам. Последний листок упал чуть ли не в самый очаг. Хорошо еще, что огонь давно погас.

Авалон посмотрела на этот листок, вырванный, как видно, из счетной книги, смахнула с него пепел и отошла к окну, из которого лился лунный свет. В серебристом сиянии луны стали различимы косые размашистые строки. Почерк Хэнока, теперь Авалон хорошо его знала. И стиль Хэнока.

«Кит Макфарленд устроил встречу. Макфарленд передал плату, объявил, что больше ничего не знает. Вожака пиктов звали Керр. Цена — один золотой шиллинг за голову. Пятьдесят шиллингов за барона. Двадцать за девочку. Плата по окончании дела. Монеты французские. Де Фаруш все выплатил сполна Эльфрику, сыну Керра».

Авалон раз за разом перечитывала записку, пока до нее конца не дошел смысл написанного.

Хэнок отыскал того, кто подкупил пиктов. Хэнок все знал. Он нашел и допросил неведомого Кита Макфарленда — и вот перед ней наконец доказательство того, что Брайс убил ее отца. Доказательство!

— Не спится, леди?

Вздрогнув, Авалон прижала к груди бесценный листок и, развернувшись, взмахнула кулаком, готовясь либо нападать, либо защищаться. Бальтазар, стоявший у нее за спиной, вскинул руки и поспешно попятился.

— Успокойся, леди, тебе ничего не грозит.

Авалон оторопело смотрела на него, одной рукой все еще прижимая к груди записку Хэнока. Сердце у нее ухало, как кузнечный молот.

— Умоляю, не убивай меня, — смиренно попросил маг, отвесив ей низкий поклон. — Я нижайше прошу прощения за то, что появился так неожиданно.

Он, конечно, говорил так нарочно, чтобы поддразнить ее. Это, как ни странно, подействовало. Авалон разжала кулак и медленно опустила руку.

— Ты меня напугал, — сердито бросила она.

— Увы и ах! Я знаю, что недостоин твоего прощения, о бесценная…

— Крадешься, точно кот! — проворчала Авалон.

— Жалкий, бродячий, ободранный кот припадает к твоим ногам, миледи…

— Прекрати! — Авалон отошла к столу и, повернувшись спиной к магу, сунула записку Хэнока в складки тартана. Потом обернулась. Бальтазар недвижно стоял посреди комнаты, не сводя с нее глаз, словно призрак, залитый лунным светом.

— Ты и вправду ходишь чересчур тихо, монах, — сказала она.

— Прошу прощения, леди, но я не монах. Девушка озадаченно взглянула на него.

— Но ведь ты же именно так назвался тогда посланцам папы!

— О кладезь мудрости, я молю тебя получше припомнить, как все было. Я сказал только, что вступил в монастырь Святого Симеона…

— Чтобы стать монахом, — закончила за него Авалон.

— Да, но еще в Святой Земле я отрекся от своих обетов.

Авалон невольно прыснула.

— Восхитительно! Ты мог бы тогда солгать им, но сказал чистую правду и предоставил самим сделать выводы.

Бальтазар сомкнул укрытые широкими рукавами руки и молчал, глядя на Авалон. В глазах его искрился смех.

— Ты носишь на себе знак распятия, однако отрекся от своих обетов…

Авалон осеклась, осознав вдруг, что это не смешно. Всякому человеку, если он не записной лгун, нелегко отречься от своего слова. Каково же слуге божьему отречься от своих обетов, покинуть свой орден? Теперь Авалон поняла, что маг сделал это отнюдь не с легким сердцем и причиной его поступка было нечто ужасное.

— Извини, — пристыженно пробормотала она, — мне не стоило говорить так. Надеюсь, ты…

— Тс-с-с! — прервал ее маг, приложив палец к губам. — Слушай, леди! Слышишь?

Авалон замерла, затаив дыхание, но услышала только пение сверчков да шорох ветра за окном. И еще едва слышное шипение углей в очаге.

— Что? — прошептала она, не двигаясь с места. — Я ничего не слышу…

— Сон, миледи. Он здесь, с нами.

— Сон?

Бальтазар широко развел руки, и его просторные одеяния всплеснулись в темноте, словно крылья летучей мыши.

— Да, ему снятся сны. Слышишь?

Страх охватил Авалон с новой силой, жаркая кровь бросилась ей в лицо.

— Но как я могу…

— Слушай! — велел маг, и крылья летучей мыши раскинулись еще шире, заполнив всю комнату, с головой накрыв Авалон.

Ей было жарко, чудовищно жарко, и безумно хотелось пить. Убийственная жажда терзала все ее существо. Жажда — отвратительная тварь, рядом с которой блекла даже химера. Жажда объяла ее, лилась с неба жгучими лучами пустынного солнца, иссушала ее горло. Пересохший язык прилип к гортани, в легких шуршал песок, песок струился по жилам вместо крови.

С каждым вдохом в грудь ее проникал только сухой горячий воздух, и чудовище по имени жажда лишь росло и крепло. Не было ничего, кроме этой изнуряющей муки, когда при одной мысли о воде чудовищная тварь в ней выла, рычала, терзала когтями ее иссохшую плоть.

Боже милосердный, да что же это с ней такое? Авалон поднесла руку к глазам, чтобы укрыть их от палящего солнца… но ведь это же нелепо, снаружи ночь и светит луна. И все же солнечный жар опалил ее незащищенное запястье. Авалон поспешно отдернула руку, протянула ее перед собой, пытаясь нашарить стол с бумагами…

Стола не было.

«Слушай» — крикнули одновременно маг и химера.

И теперь Авалон услышала, как ярится снаружи песчаная буря, молотит по стенам, засыпает комнату песком, иссушая и без того пересохшее горло.

Шатаясь, Авалон сделала шаг вперед — бежать, бежать отсюда, поскорей найти воду…

Но куда бежать? В кухню? Там наверняка есть вода. Нет, кухня слишком далеко, лучше пойти в свою комнату. Там на столике оставлен для нее кувшин воды.

Авалон пошатнулась, припала к стене коридора. Снаружи все громче бесновалась песчаная буря. А Авалон ничего не могла разглядеть и вынуждена была ощупью пробираться вдоль стены. Камень обжигал, да и не мог он быть холодным. Здесь всегда палит солнце, все сжигает дотла, даже камни. Вся вода в этом мире от жары давно уже испарилась, не осталось ни капли.

Авалон закрыла лицо руками, не замечая боли в обожженных запястьях. Бежать, укрыться… где? Если нет воды, что ее спасет? Почему она не может умереть? Почему ее просто не убьют?

Авалон отняла руки от лица и увидела, что она в совершенно незнакомом месте, в тесной комнатке. На полу лежал слой песка. К большому столу был привязан человек, весь покрытый шрамами, свежей и засохшей до черноты кровью. Его израненные губы были сожжены жаждой. Даже кровь на них превратилась в черную пыль, волосы его были спутаны и грязны.

Авалон не могла шевельнуться, веревки туго придавили ее к столу, и у нее больше не было сил бороться. Почему же ее просто не убьют? Зачем заставляют страдать?

Смерть казалась ей желанным, недостижимым раем.

Капля упала на ее губы, стекла на язык и впиталась в иссохшую плоть.

— Еще? — спросил ласковый голос на чужом, непонятном языке, но Авалон знала, что означает это слово. Вода.

«Да, да, да!» — хотела она крикнуть, но с пересохших губ не сорвалось ни крика, ни стона. Привязанная к столу, она не могла даже повернуть голову. Окровавленные веревки все туже врезались в тело.

— Да, да, да! — громко выкрикнул Маркус, метавшийся на широкой кровати, среди смятых шкур и одеял.

Сквозь трещины в белых стенах сочился песок. Тонкий слой песка запорошил темное дерево распятия, висевшего над столом, затуманил терновый венец на голове Христа.

— Отрекись, — промолвил на своем языке все тот же чужой и ласковый голос, и если б только Авалон могла шевельнуть омертвевшим от жажды языком, она выкрикнула бы: «Да, да, отрекусь, все, что хочешь, только дай мне еще воды…»

Маркус раскинул руки и застонал во сне. Лунный луч упал на его лицо, искаженное гримасой, но чистое, без следа крови. И песка в этой комнате не было.

Авалон снова огляделась — ни песка, ни солнца, ни распятия. Чужой ласковый голос смолк. Ночь. Она в Савере, а это, должно быть, спальня лэрда.

— Боже мой, боже! — прошептал во сне Маркус и выгнулся, мучимый призрачными демонами кошмара.

Авалон оперлась рукой о стену. Камень был хо-лодный, ни следа прежнего жара. Она хватала ртом воздух, пытаясь понять, как она здесь очутилась.

На столе, в дальнем углу комнаты стоял кувшин. Там должна быть вода.

Авалон оттолкнулась от стены, бросилась к столу и едва не закричала от счастья, увидев, что в глубине кувшина плывет луна, отраженная — хвала богу — в воде.

Дрожащими руками Авалон плеснула воды в кружку. О, чудеснейший в мире звук — журчание текущей влаги!.. Отставив кувшин, девушка одним глотком осушила кружку. Струйки воды текли по ее лицу.

Потом она снова наполнила кружку до краев, взяла в другую руку кувшин и, подойдя к Маркусу, опустилась на колени у его изголовья.

Маркус обливался потом, скомканные одеяла были липки и влажны. Все его тело дышало нестерпимым жаром жажды.

Маркус отпрянул от нее, широко раскинув руки, словно они были привязаны к кровати.

Авалон подняла повыше кружку, но он не смотрел в ее сторону, а когда она коснулась его лица, он лишь дернулся, но не повернул головы.

— Вода, — прошептала Авалон, и Маркус снова застонал, но не пошевелился.

Тогда она обмакнула пальцы в прохладную влагу и провела ими по его губам. Маркус мгновенно слизал с губ живительные капли и слепо потянулся за ее рукой.

— Вода, — повторила Авалон и свободной рукой поддержала его голову.

— Боже! — вскрикнул он срывающимся голосом, и Авалон подумала: «Теперь я знаю, как кричит безумная надежда».

Она поднесла кружку к губам Маркуса.

— Вода. Пей. Это для тебя.

Одним глотком Маркус осушил кружку, и Авалон опять наполнила ее. На сей раз он пил медленнее, так и не проснувшись. Жар, терзавший его тело, понемногу ослабевал.

Авалон бережно опустила его голову на подушку, отвела со лба влажные от пота пряди.

— Спасибо тебе, боже, — вздохнул Маркус, уронив руки вдоль тела, и лицо его, искаженное мукой, разгладилось и просветлело.

Кошмар исчез.

Авалон опустилась на пол и медленно перевела дыхание. Лицо ее было мокрым, но не от воды. Слезы. Она даже не заметила, когда они полились из глаз. Она плакала, покуда длился этот кошмар. Плакала и молила о смерти.

Только это была не ее смерть. Это Маркуса терзали призрачные демоны кошмара.

В тусклом свете луны Авалон различила, что одеяла на его кровати неяркого цвета — то ли синего, то ли зеленого. К чему ей это? Ей здесь не место. Пора уходить.

И все же она медлила, умиротворенно любуясь тем, как спокойно лежит теперь Маркус, как легко и ровно дышит. Спящий ангел. Нет, не ангел — просто человек, уязвимый, прекрасный, измученный тяжкими снами.

Авалон обмакнула в кувшин край своего тартана и влажной тканью отерла его лицо, бережно касаясь разгоряченного лба, сомкнутых век, чеканных твердых скул. Маркус даже не пошевелился. Человек или падший ангел, но он нуждался в ее помощи.

В этот миг Маркус открыл глаза, и Авалон, склонившаяся над ним, замерла.

Что он подумает, если обнаружит ее ночью в своей спальне?

Глаза Маркуса сияли отраженным лунным светом, и он смотрел на нее безмятежно, без тени удивления.

— Ангел, — проговорил он, словно услышав мысли Авалон. — Значит, я мертв?

Авалон, не двигаясь, осторожно облизала губы.

— Нет.

Маркус снова закрыл глаза.

— Я так хотел… — пробормотал он и, перевернувшись на бок, уткнулся лицом в подушки. — Я так хотел умерть…

Авалон отстранилась, убрала руку и встала. Маркус спал.

Кувшин кружка стояли на полу у ее ног. Авалон опять наполнила кружку водой и поставила ее на столике у кровати, затем вернулась и поставила туда же кувшин. Бросив последний взгляд на спящего, она пошла к двери.

Хотя Авалон не помнила, как оказалась в покоях лэрда, ей скоро удалось найти знакомый коридор, а оттуда уже добраться до своей комнаты. Вот только заснуть она смогла очень и очень не скоро.


Авалон спала, и ее серебристые волосы рассыпались по подушке, мерцая и переливаясь в неясном свете наступающего дня. Маркус подумал, что мог бы вечно смотреть на ее тонкие темные брови, длинные пушистые ресницы, покойно лежавшие на бледных щеках, на эти по-детски приоткрытые губы. Ему отчаянно не хотелось будить ее. Лучше просто повернуться и на цыпочках выйти, бережно сохранив этот образ, чтобы потом воскрешать его в памяти в самые нелегкие и одинокие часы.

Однако скоро взойдет солнце, а то, что он задумал, требует раннего пробуждения.

— Авалон, — негромко позвал он и коснулся ладонью ее плеча.

Девушка чуть заметно насупилась, вздохнула — и все.

— Авалон, — чуть громче повторил Маркус.

И тут она тигрицей взметнулась из постели, схватила его руку и вывернула с такой силой, что он едва удержался на ногах.

— Авалон!

Сейчас ее серебристые волосы разметались, словно языки пламени. Она в упор, исподлобья взглянула на Маркуса. Глаза ее широко раскрылись, словно она лишь сейчас осознала, что происходит. Выпустив его руку, девушка отступила к изножью постели и с вызовом глянула на него.

— Никогда больше не смей меня так будить! — Голос у нее был еще хрипловатый, сонный.

— Ни за что на свете, — согласился Маркус, потирая руку.

Авалон озадаченно огляделась по сторонам и снова устремила взгляд на него.

— Что ты здесь делаешь?

— Пришел за тобой, — ответил Маркус.

Глаза ее округлились.

— Это не то, что ты думаешь, — поспешно заверил он. — Я хотел пригласить тебя на рыбалку.

— На рыбалку? — Авалон вновь насупилась, ее воинственность уступила место легкой растерянности. Она с силой потерла ладонью глаза. — Прямо сейчас?

— Ну да.

— Нет уж, спасибо. Я слишком устала. Прошлой ночью я почти не спала.

— Ну же, миледи, не прибедняйся. Разве может тебя подкосить такой пустяк, как бессонница?

Авалон с отвращением глянула на него.

— Убирайся.

— День будет замечательный, солнце вот-вот взойдет. Наилучшее время для рыбалки.

— Милорд, я терпеть не могу рыбачить. И хочу сейчас только одного — выспаться.

— Что ж, ладно. — Маркус отступил на шаг, успокаивающе вскинул руки. — Не хотел я к этому прибегать, но ты меня вынуждаешь.

Авалон мгновенно обрела прежний воинственный вид и замерла, пристально следя за каждым его движением. С виду она казалась совершенно безобидной, хрупкой, точно сказочная фея, но Маркус прекрасно знал, как обманчива эта хрупкость.

— Ты у меня в долгу, — сказал он вслух. — А посему я прошу тебя, пойдем со мной на рыбалку.

— Что?! Я тебе ничего не должна!

Маркус одарил ее самой обаятельной своей улыбкой.

— Должна, миледи, и ты прекрасно это знаешь. Неужели ты мне откажешь? А как же законы чести?

— А где были законы чести, когда ты отказал мне?

— Так ведь я благородным манерам не обучен, а вот ты у нас образчик благородства. Так что лучше не спорь и соглашайся.

Крепко сжатые губы Авалон задрожали, безуспешно пытаясь удержать улыбку.

— Я знаю одно славное местечко, — искушающе прибавил Маркус. — Рыба там — с человеческий рост.

— С человеческий рост!.. — фыркнула Авалон и, не выдержав, расхохоталась.

— Так пойдешь?

— Я устала, — покачала она головой.

— Ранняя прогулка тебя освежит. Пойдем со мной.

. На последних словах он понизил голос, и безыскусная фраза невольно прозвучала намеком на его тайные желания, куда менее невинные, чем утренняя рыбалка. Авалон тотчас ощутила это, и ее улыбка погасла. Она коротко взглянула на Маркуса, и от этого взгляда у него захватило дух.

— Хорошо, — сказала она. — Пойду.

Оделась она гораздо проворнее, чем ожидал Маркус от женщины, у которой нет даже служанки. Ему пришлось ждать в коридоре лишь несколько минут. Авалон вышла из комнаты — в тартане, с аккуратно заплетенной косой.

Она взглянула на Маркуса, привалившегося к стене, и он, выпрямившись, молча отвесил ей поклон. Вместе они прошли через главный зал, где на скамьях еще спали люди, и вышли в замковый двор. У входа лежали приготовленные Маркусом удочки.

Во дворе, под серым предрассветным небом уже появились первые обитатели замка. Спеша по своим делам, они на ходу почтительно здоровались с лэрдом и его спутницей. Маркус и Авалон миновали ворота и вышли на тропинку, знакомую ему с мальчишеских лет. Он много раз ходил здесь еще до того, как отправился на службу к сэру Трюгве.

Авалон легко шагала рядом с Маркусом, неся на плече свою удочку. Он сам настоял на том, чтобы нести все остальное. В душе ему все-таки хотелось доказать Авалон, что и ему не чужды благородные манеры, пускай даже все его предыдущие поступки говорили об обратном.

На самом деле, понял вдруг Маркус, ему отчаянно хотелось нравиться Авалон. Смешное, почти детское желание, но он ничего не мог с собой поделать. По правде говоря, он сегодня разбудил ее так рано, чтобы хоть немного побыть с ней наедине, чтобы видеть ее лицо, слышать ее смех.

Минувшие пять дней стали для Маркуса настоящей мукой. Он никак не мог забыть того, что произошло между ними в развалинах кордегардии. Руки его до сих пор помнили податливость ее нежного тела. Авалон пьянила его, словно крепкое вино. Он не мог прожить ни минуты без того, чтоб не вспомнить о ней. Даже в глубине души он боялся думать, чем это может кончиться. Авалон слишком нужна ему, куда сильнее, чем он нужен ей. Это была непростительная слабость, а именно сейчас Маркус не мог позволить себе роскоши быть слабым.

Как мучительно было тогда, в развалинах, выпустить ее из объятий — именно в тот миг, когда она так покорно льнула к нему, так горячо отвечала на его поцелуи!.. Быть может, впервые в жизни Маркус попытался поступить по-настоящему благородно — отступить, не дать волю всепоглощающей страсти, которая сжигала и мучила его.

Они вошли в лес, и ясный свет новорожденного дня, проникая сквозь густые кроны, озарял Авалон золотистым сиянием. Она шла упругим, ровным шагом, лицо ее дышало свежестью, лиловые глаза сияли. «Она сводит меня с ума, — безнадежно подумал Маркус. — Она сводит меня с ума».

В этом и таилась главная опасность. Было в Авалон, помимо ее необыкновенной красоты, нечто порожденное проклятием Кинкардинов. Нечто сродни тому мраку, который жил в его душе. Дар Авалон был в тысячу раз сильнее, чем те крохи, которыми обладал Маркус, но ее появление разбудило демонов, и теперь его снова мучили прежние кошмары.

Маркусу так долго казалось, что он сумел позабыть то, что случилось в Дамаске! Всякий раз, когда призрак прошлого являлся к нему, он вызывал в памяти апельсиновый сад в потаенной испанской деревушке. Этот теплый, красочный, благоухающий сад был полной противоположностью кошмарам. Высокие деревья с точеными изящными листьями, белые благоуханные цветы, солнечно-золотые плоды.

Маркус лелеял в памяти сладкий вкус этих апельсинов. Всякий раз, когда ему вспоминался Дамаск, он старался думать о сочной, сладкой, прохладной мякоти чужеземных плодов, и кошмар отступал.

Но вот явилась Авалон, неся в душе отметину Кинкардинова проклятья, — и снова Маркусу стал сниться Дамаск. Вкус апельсинов больше не мог отогнать эти сны.

Прошлой ночью… Маркус почти не помнил снов.

Он знал только, что кошмар опять накрыл его своими черными крыльями и швырнул в прошлое, в пустыню, песок, жажду. Маркус и припомнить не мог, когда в последний раз этот сон был таким живым, ярким, страшным.

Но тут явился ангел и спас его. Ангел, похожий на Авалон, развязал его путы и дал ему воду — без условий, без ласковых лживых речей. И тогда кошмар исчез навсегда.

И потому утром, едва Маркус проснулся, первая его мысль была об Авалон, первое желание — пойти к ней, увидеть ее, заговорить, побыть с ней подольше. Пригласить на рыбалку — это был единственно законный предлог разбудить Авалон еще до восхода, потому что Маркус просто не мог дожидаться завтрака, чтобы увидеться с ней. И, о чудо, она согласилась пойти.

И сейчас она шла рядом, не подозревая о том, какой хаос породила в его душе. «Что ж, — подумал Маркус, — по крайней мере, она доверяет мне настолько, что согласилась пойти со мной. И это уже добрый знак».

Скоро они должны выйти к ручью. Остается лишь надеяться, что там по-прежнему много рыбы… и что сам ручей за эти годы не обмелел и не иссяк.


Авалон была втайне благодарна Маркусу за это утро. Давно уже она не испытывала такой простой, безыскусной радости, как на берегу этого лесного ручья. Они позавтракали у воды, расстелив на траве одеяло. Маркус, угощая ее, улыбался дразнящей, мальчишеской улыбкой. Над ручьем плясали стрекозы, и в их слюдяных крылышках искрилось утреннее солнце. Здесь царила лесная, умиротворяющая тишина. Авалон долго собиралась с мыслями, прежде чем решилась нарушить эти нехитрые чары. Однако она ничего не могла с собой поделать — ей нужно было задать этот вопрос.

— Милорд, — осторожно начала она.

— Маркус, — поправил он.

Авалон помолчала, глядя на прихотливый танец стрекоз.

— Маркус, — повторила она послушно, — не знаешь ли ты, что стало с женщиной из вашего клана? Ее звали Зива.

— Зива? — Он прикрыл глаза, вспоминая. — Она, кажется, была экономкой моего отца?

— Она вела хозяйство в доме, где я жила в детстве.

— Кажется, она умерла года три тому назад. Во всяком случае, так мне говорили.

— Вот как… — Авалон постаралась скрыть разочарование, хотя в глубине души иного ответа и не ожидала. Будь Зива жива, она давно бы уже встретилась с Авалон.

— Почему ты спросила об этом? — поинтересовался Маркус.

Авалон неискренне пожала плечами:

— Так, хотелось узнать. Она была мне единственным другом здесь.

Маркус проницательно глянул на нее.

— Если хочешь, я разузнаю, как это случилось.

— Нет, спасибо. Не нужно.

Слишком много смертей. Почему так вышло, что все ее детство оказалось помечено смертью и все, кто был ей дорог, уже мертвы? А она вот живет и живет, как жила бедняжка Луделла — изгнанница, которой нигде не было места.

Нехитрые чары безмятежного утра поблекли. Авалон запустила руку в складки тартана и вынула записку Хэнока.

— Прошлой ночью я нашла вот эту запись твоего отца, — сказала она, глядя на косые неровные строчки.

Маркус все так же смотрел ей в лицо, но Авалон чувствовала, что его взгляд стал острым, как у охотника, обнаружившего добычу. Листок, сложенный вдвое, сухо шуршал в ее пальцах. Не глядя на Маркуса, Авалон протянула ему записку.

Маркус быстро пробежал ее взглядом, перечел еще раз, уже медленнее.

— Брайс, — сказал он наконец, и в голосе его звенел гнев.

— Думаю, да, — ответила Авалон. — Женщина, с которой я встречалась той ночью в трактире, сказала мне то же самое. Брайс привел пиктов на наши земли.

— Почему ты не рассказала мне об этом раньше?

Авалон села прямо, обхватила руками колени.

— Честно говоря, вначале я считала, что это не твое дело.

— А теперь? — помолчав, спросил Маркус.

Авалон вздохнула.

— Теперь мне хотелось бы знать, что ты обо всем этом думаешь.

Глаза Маркуса опасно сузились, точно он видел ее насквозь.

— Так, стало быть, ты собиралась мстить своему кузену в одиночку? Поэтому и помалкивала?

Авалон стойко выдержала его взгляд.

— Разумеется. Не могла же я допустить, чтобы ему это сошло с рук.

— Не могла, — согласился Маркус и снова перечел записку. — Я тебя понимаю.

— Приятно слышать.

— Но ведь в этой записке не обвиняется впрямую именно Брайс. «Де Фаруш» — и все.

— Да, я знаю. В том-то и дело. А монеты были французские.

— А Уорнер де Фаруш почти двадцать лет прожил во Франции, — медленно проговорил Маркус.

Авалон кивнула.

— Ты ухватил самую суть моих затруднений.

— Хэнок так и не смог изловить ни одного из этих пиктов, а уж у него возможностей было немало. Он сам рассказывал мне когда-то о своей неудаче.

— Ну, одного человека он все-таки изловил. Этого самого Макфарленда. Ему хватило.

— Земли клана Макфарлендов лежат к юго-востоку от наших. Если хочешь, я пошлю туда гонца. Он обернется в каких-нибудь три дня.

— Не стоит, — сказала Авалон. — Скорее всего этот человек тоже давно мертв.


11.


Разумеется, Маркус все равно послал гонца к Макфарлендам. Хотя Авалон и сказала, что Кит Макфарленд мертв, и чутье подсказывало Маркусу, что она права, он не мог успокоиться. Ему нужны были факты.

Авалон позволила ему действовать, и Маркус не сомневался, что с ее стороны это было именно позволение. Эта хрупкая внешне девушка была настоящим воином, вполне способным уладить свои дела без посторонней помощи. И однако она, невесть по каким причинам, поделилась с Маркусом сведениями, жизненно важными для самого личного дела, какое только может быть у воина, — для мести. И не потому, что у нее не было другого выхода. Просто она сама так захотела.

«Что ж, — решил Маркус, — еще одна маленькая победа». Теперь он сделает все, чтобы Авалон не отправилась в одиночку мстить своим коварным кузенам.

Первым его порывом было снова посадить ее под замок, упрятать подальше, укрыть, защитить. Когда она, гордая своим большим уловом, вместе с ним возвращалась тем утром с рыбалки, Маркусу стоило огромного труда позволить ей вернуться в свою комнату. Сам он ушел в кабинет и долго сидел там, невидяще глядя перед собой, пока не избавился от желания снова сделать Авалон своей пленницей, разумеется, ради ее же блага. Но это был неверный путь, и Маркус нашел в себе силы от него отказаться.

Наконец он справился с этим порывом и отправился подбирать людей, которые поедут к Макфар-лендам. Авалон, сама того не желая, дала ему возможность переломить ее упрямство. Если Маркус сможет доказать, что набег на Трэли был устроен по наущению нынешнего лорда де Фаруш, все права Уорнера на руку Авалон лопнут, как мыльный пузырь. Тогда Маркус победит.

И Авалон неизбежно будет принадлежать ему.

Ей не удастся удалиться в монастырь — в этом Маркус был твердо убежден. Авалон придется стать его женой.

Ее решимость покинуть Савер заметно ослабла. И так уже Маркус отыскал брешь в ее защите и с тех пор неустанно закрепляет свой успех. Она полюбила клан. Она прижилась в Савере. Она стала здесь своей, почти так же прочно, как каждый из них.

Пускай Авалон пока и не сознает этого, но она вправду одна из них. Со временем она сама это поймет. Маркус дает ей время разобраться в себе.

Пускай себе бродит по замку, пускай говорит, с кем захочет. Пускай понемногу становится частью здешней жизни — тем труднее будет ей потом покинуть клан, расстаться с Маркусом. Так будет.

Сейчас Авалон бродит по замку где-то неподалеку от его комнаты. Маркус знал это точно, хотя никто не сообщал ему об этом. Он просто чувствует ее. Когда он говорил Авалон, что всегда сможет найти ее, то была, господь свидетель, чистая правда. Он чувствует прикосновение ее мыслей. Именно это в конце концов помогло ему оставить Авалон на свободе. Пускай себе бродит где захочет. Все равно от него она никуда не денется.


Авалон подставила лицо южному ветру, приятно холодившему разгоряченные щеки. Близился вечер, но ей все так же не хотелось возвращаться в свою комнату, которая с каждым разом казалась Авалон все теснее и теснее. После рыбалки она попыталась вздремнуть, но так и не уснула. Ворочалась на постели, отгоняя непрошеные видения, в которых неизменно было только одно — Маркус.

Вот он идет по осеннему, тронутому золотом лесу.

Вот он, по-мальчишески улыбаясь, протягивает ей хлеб.

Вот он поздравляет Авалон с ее первым уловом.

Маркус, Маркус, Маркус…

За ужином он снова казался таким далеким. Он опять стал лэрдом и только лэрдом. Авалон до сих пор застигало врасплох такое стремительное преображение. Он переговаривался со своими сородичами, вежливо беседовал с Элен о ее успехах. Авалон знала, что он послал своих людей к Макфарлендам и теперь все время думает об этом. Во время ужина он почти не смотрел на нее.

Бродя по залам Савера, Авалон втайне восхищалась его поистине царственной величавостью. Конечно, замок сильно обветшал, но это не беда: кое-где уже благодаря ее подарку начался ремонт. Вчера мужчины, сменяя друг друга, по очереди чинили крышу конюшни, латая дыры и укрепляя балки, чтобы кровля могла выдержать тяжесть зимнего снега.

Авалон приятно было думать, что все это стало возможно лишь благодаря драгоценностям, которые она получила в наследство от матери. Работа, конечно, предстоит немалая, но теперь у клана есть средства, чтобы довести ее до конца.

Часовые на башне поприветствовали ее, и Авалон охотно ответила им, довольная тем, что запомнила их имена.

Ей нравилось здесь, наверху, выше самых высоких деревьев, под самым небом. Отсюда были видны все окрестности на много миль вокруг, оттого Авалон казалось, что она свободна. Почти свободна.

Неподалеку от нее, в нише каменного зубца, устроили гнездо жаворонки, и Авалон слышала, как они умиротворенно воркуют друг с другом.

Она обогнула угол башни и с изумлением обнаружила, что воркуют вовсе не жаворонки. Бальтазар, наклонившись над гнездом, словно беседовал с птицами, и они — вот чудо — внимательно слушали его.

Увидев Авалон, маг издал короткую трель. Точь-в-точь как та, которую Авалон слышала в отцовском саду в ночь, когда ее похитили из Трэли.

Она остановилась, ошеломленно глядя на Бальта-зара, и он, издав еще одну трель, низко поклонился девушке.

— Ты и вправду маг! — не сдержавшись, выпалила она.

Бальтазар улыбнулся:

— Не думаю, миледи.

Авалон подошла ближе, зябко обхватила себя руками — становилось все холоднее. Быть может, виной тому была призрачная свобода, которую ощущала она на вершине башни, или же темнота, милосердно укрывшая от чужих глаз отметины дьявольского проклятия на землях клана. Как бы то ни было, Авалон расхрабрилась и бросила магу:

— Но ведь прошлой ночью в кабинете ты сам приказал мне слушать сон!

— Верно. И ты слушала?

— Ты должен знать, что произошло.

— Я всего лишь жалкий слуга, леди. Я ничего не знаю.

— Жалкий слуга, как же! — фыркнула она. — Морочь этим тех, кто не может увидеть твою суть.

— А ты, стало быть, можешь?

Авалон замялась, лишь сейчас сообразив, что попалась.

— Ну… ты все же не просто слуга, — запинаясь, закончила она.

Бальтазар отвернулся от нее, поглядел на жаворонков.

— Немногим дано видеть так, как тебе. И все же ты проклинаешь свой дар. Прячешься от него. Удивительно!

— Я вижу столько же, сколько и другие, — возразила Авалон.

Она вдруг испугалась, сама не зная почему, быть может, оттого, что замерзла, а этот человек говорит ей то, чего она не хочет слышать.

— Разве ты не видела змею? Не ощутила вкуса воды? Не побывала в пустыне?

— Нет, — солгала Авалон. — Это все пустые видения.

— Печальное противоречие. Та, которой дано столько видеть, добровольно ослепляет себя.

— И вовсе это не противоречие! — Авалон крепче обхватила себя руками за плечи, пытаясь согреться. — Все, что я видела или слышала, можно объяснить. Необъяснимого не существует!

Бальтазар издал певучую трель, и один из жаворонков с готовностью ответил ему.

— Суеверие — удел невежд, — прошептала Авалон.

— Это верно, леди, но как много на свете того, что не объяснишь одним только суеверием! Мир огромен. Господь велик. Нельзя постичь всего.

— Ты же говорил, что отрекся от своих обетов, — уязвленно заявила Авалон.

— Я отрекся от церкви, а не от бога. — Бальтазар вдруг громко, от души рассмеялся. — От бога невозможно отречься! Он — повсюду, он — все!

Маг повернулся к ней и подошел так близко, что Авалон различала узоры татуировки на его лице.

— Бог даровал тебе великую силу, леди, — низким, почти гипнотическим голосом проговорил он. — Это твоя судьба. И ты от нее не уйдешь.

— Нет! — выкрикнула Авалон и, оттолкнув его, почти бегом бросилась к двери, которая вела вниз, на лестницу.

Бежать, бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого разговора!

Лестницу окутывал сумрак. Авалон замедлила бег, осторожно, шаг за шагом, начала спускаться по крутым ступенькам.

Как же глупо она себя повела! Поддалась своим страхам и убежала, как дитя, напуганное разговорами о привидениях.

Теперь Авалон сожалела об этом и хотела даже вернуться. Надо найти Бальтазара и доказать ему, что он не прав.

Но уже наступает ночь, а это достаточная причина для того, чтобы не возвращаться. Она устала. Она почти не спала прошлой ночью. К утру обвинения мага сами собой развеются как дым, — надо только не думать о том, что он сказал.

Уходя, она зажгла в комнате смоляные факелы, воткнутые в железные кольца на стенах, поскольку знала, что вернется уже вечером, когда совсем стемнеет. Сейчас, к удивлению Авалон, все они были погашены. Горела только свеча, стоявшая на столике. И лишь мгновение спустя она поняла, в чем дело.

В комнате ее ждал Маркус. Он стоял у окна, как часто делала сама Авалон, хотя вряд ли по той же причине. Она замерла в нерешительности, не зная, удивляться или нет этому неожиданному визиту. В глубине души Авалон ждала, надеялась увидеть здесь Маркуса.

Широко распахнув дверь, она остановилась на пороге комнаты.

— Тебе что-нибудь нужно, милорд?

— Я вот все гадаю, — сказал он, не оборачиваясь, — отчего тебя так влечет монашеская жизнь?

Авалон обреченно закрыла глаза. Ей до смерти не хотелось заводить сейчас этот разговор. Все равно она не могла бы ответить на вопрос Маркуса.

— Милорд, прошу тебя уйди. Я слишком устала, чтобы ссориться с тобой.

— Я и не хочу с тобой ссориться. — Маркус повернулся к ней. В уголках его рта дрожала чуть заметная усмешка. Слова Авалон позабавили его. — Тебя это, может, и удивит, но я вообще не люблю ссориться.

Девушка отвернулась, мельком посмотрела на дымящийся фитилек одиноко горящей свечи.

— Ты уйдешь или нет?

— Значит, я должен сделать выбор? Либо ссориться, либо уйти?

— Похоже на то.

Маркус все так же усмехался краешком губ.

— Неужели я тебе так неприятен?

Авалон прислонилась к косяку двери, не в силах отделаться от ощущения, что ее загнали в угол.

— Если ты хочешь поспорить о моем решении уйти в монастырь — то да.

— А если я хочу поговорить о нашей свадьбе?

— Свадьбы не будет, — отрезала она, — значит, и говорить не о чем.

— А если я хочу поговорить об исполнении предсказания?

— Зачем ты здесь? — перебила она.

Маркус наклонил голову к плечу, одарил Авалон пронизывающим взглядом.

— Судя по всему, для того, чтобы поссориться с тобой.

— У тебя это прекрасно получается.

— Рад слышать, что у меня хоть что-то получается. — Маркус отошел от окна и, взяв в руки свечу, стал разглядывать ее горящий фитилек.

— Я думал, что сумею это сделать, — помолчав, сказал он фитильку. — Я думал, что смогу дать тебе время. Теперь выходит — вряд ли.

Странная, непривычная нежность шевельнулась в груди Авалон, когда она смотрела на его профиль, освещенный пламенем, на черный непокорный завиток, упавший на лоб. Ей вдруг захотелось отбросить со лба эту непослушную прядь. Ее так тянуло поддаться этому искушению, что у нее мучительно сжалось сердце.

— Я просто хочу спать, — тихо проговорила она.

— Спать легче, чем спорить, верно? — отозвался он все с той же затаенной усмешечкой.

Авалон ничего не могла на это ответить; прилив нежности сменился волной раздражения на его двусмысленную и неуместную болтовню. Подойдя к столику, она решительно взяла из рук Маркуса свечу и вернула ее на место.

— Милорд, я буду тебе крайне благодарна, если ты сейчас же уйдешь.

Маркус поднял глаза — и взгляды их встретились.

«Авалон, суженая, будь моей».

Девушка опешила, пораженная чистотой его мысли, безудержной силой пылавшего в нем желания.

Маркус молча смотрел, как она отступает, качая головой, — то ли не верит тому, что услышала, то ли отвергает его.

Авалон метнулась к двери, одержимая лишь одной мыслью — бежать, скрыться от него. Маркус понял, что не может этого допустить. Нельзя, чтобы Авалон в страхе убегала от него. Он всего лишь хотел показать, как она ему дорога.

Не задумываясь, Маркус бросился следом. В два прыжка он нагнал ее — уже в коридоре, — схватил за руку, хотел что-то сказать…

Вспышка боли — и вот он уже лежит навзничь на полу, оторопело глядя снизу вверх на Авалон.

Она все еще обеими руками сжимала его руку, тяжело дышала, и вид у нее был такой же оторопелый.

— Извини, — пробормотала она, выпустив его руку. — Я не хотела… Просто…

И, безмолвно попятившись, Авалон нырнула в свою комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. В коридоре едва слышно рассмеялись.

Маркус сел, морщась и стараясь не глядеть на Баль-тазара.

— Я слыхал, Кинкардин, что терпение — величайшая из добродетелей.

Бальтазар подошел к другу и, глядя на него сверху вниз, продолжал:

— Полагаю, тебе не помешало бы овладеть этой добродетелью. Уверен, она придется тебе как нельзя кстати. — Он протянул руку и помог Маркусу подняться. — Между тем я могу дать тебе превосходное снадобье, чтобы полечить голову.

— У меня не болит голова, — мрачно ответил Маркус.

— Ах, вот как! — протянул Бальтазар. — Увы, я не знаю снадобий для уязвленной гордости.

Они пошли по коридору. Маркус рассеянно потирал затылок.

— Собственно говоря, — сказал он, — я имел в виду совсем другую часть тела.

И Бальтазар, который всегда точно знал, что его друг имеет в.виду, снова рассмеялся.

— Увы, у меня нет лекарства и от разбитого сердца.


Два дня подряд замок и прилегавшие к нему земли утопали в густом тумане. Авалон перенесла занятия воинским искусством в главный зал. Всякий раз находилось множество добровольных помощников, которые оттаскивали к стенам столы и скамьи, чтобы расчистить место для упражнений. Теперь среди ее Учеников были не только дети, но и взрослые — шестеро мужчин и две женщины, в том числе Элен. Другие обитатели замка теснились поблизости, наблюдая за каждым движением учеников, и разражались радостными воплями, когда кому-то из детей удавался особенно сложный трюк.

Маркус тоже неизменно присутствовал на занятиях, хотя ни разу не сделал попытки присоединиться. Впрочем, Авалон знала, что он запечатлевает в памяти все увиденное, — и старалась не показать, как это ее беспокоит. Маркус не говорил ни слова. Он только смотрел на нее задумчивым взглядом, скрестив на груди руки, и в этой позе ей смутно чудился вызов.

Главное же, Авалон могла бы поклясться, что, куда бы она ни пошла, ей неизменно казалось, что Маркус смотрит на нее, даже если его в это время не было поблизости.

За эти дни он дважды просил ее — именно просил — стать его женой. Просил только лишь словами, не пытаясь передавать ей свои мысли. Всякий раз, когда Авалон говорила: «Нет», — его взгляд становился все холодней и враждебней.

Авалон и сама мучилась оттого, что причиняет ему боль, но, что было гораздо хуже, в потаенном уголке ее сердца росло и росло черное зернышко страха.

Авалон отчаянно не хотелось верить в это. Она предпочла бы считать, что не знает страха, но ведь это глупо. И к тому же она боялась не столько самого Маркуса, сколько за Маркуса.

Каждый ее отказ порождал в нем пугающие перемены, невидимые обычному глазу, различить их могла только химера. Маркус становился все напряженней, и змея, дремавшаяся во тьме его мыслей, силилась воспрянуть, выбраться наружу, взять верх над человеком, а там уж вершить дела по своему желанию и разумению.

Авалон всем сердцем молилась, чтобы змея оказалась слабей человека, — но когда она видела Маркуса, ощущала на себе его холодный взгляд, ей становилось все страшнее. Маркус ею недоволен. До сих пор он терпел ее отказы, но что, если в следующий раз змея вырвется на свободу и убедит Маркуса покорить Авалон силой? Он ведь, в конце концов, сын своего отца…

Авалон пристроилась отдохнуть в комнате, которая располагалась в углу донжона. Нынешний урок выдался особенно сложным. Из почти ребяческого желания поддеть Маркуса Авалон показала своим ученикам прием, которым она сбила его с ног. Маркус на этот укол лишь едва заметно повел бровью, словно забавляясь. Он ни на миг не отвел от нее пристального холодного взгляда. Притворяясь, что ничего не заметила, Авалон с удвоенным усердием продолжала занятия. Теперь она так выбилась из сил, что позволила себе устало растянуться на широкой лавке, застеленной шкурами.

Эту комнату показала ей Грир, одна из «нянюшек». По словам Грир, когда-то в этой самой комнате супруги прежних лэрдов занимались вышиванием. Авалон предпочла не гадать, почему Грир решила привести ее сюда. Сама она не умела и не собиралась учиться вышивать, но эта комната ей понравилась с первого взгляда. Стены были увешаны гобеленами, на которых изображались нарядные дамы и единороги;

на полу лежал роскошный, хотя и кое-где вытертый, ковер с изысканным цветочным узором.

Но самое главное, в этой просторной комнате было несколько больших сводчатых окон со стеклами, редкостная роскошь даже в замках английской знати, не то что в родовом жилище небогатого шотландского лэрда. Здесь Авалон не мучил всегдашний страх замкнутого пространства.

Авалон даже тайком ото всех провела здесь вчерашнюю ночь. Всякий раз, просыпаясь в темноте, наслаждалась тем, что в застекленные окна струится зыбкий звездный свет.

— Кажется, она здесь, — прозвучал в коридоре громкий женский голос, и Авалон вздрогнула от неожиданности. Душевный покой, охвативший ее в этом уютном прибежище, мгновенно развеялся как дым.

Нора — голос в коридоре принадлежал именно ей — распахнула дверь, и в комнату стремительно вошел Маркус, а с ним — еще около дюжины мужчин и женщин.

При виде Маркуса дремавшая химера встрепенулась, и Авалон торопливо села.

Маркус, увидев ее, на миг замер, но тут.же снова шагнул вперед. Губы его искривила странная гримаса.

— Авалон, — только и сказал он.

— Что случилось? — у нее вдруг неистово забилось сердце.

— Известия из Трэли, — отрывисто пояснил Маркус.

И умолк. Авалон ждала, прижав к груди руку, словно так могла унять лихорадочный стук сердца.

— Твой кузен Брайс погиб на охоте.

Химера тряхнула призрачной львиной гривой и издала глухой рык, которого не мог услышать никто, кроме Авалон.

— Вот как? — едва слышно отозвалась она.

— Судя по всему, его подстрелили случайно. Ни кто не признался в том, что пустил стрелу, но все равно считается, что это несчастный случай. Поговаривают, что это дело рук какого-нибудь вольного стрелка, з тех, что прячутся по лесам. — Верхняя губа Маркуса приподнялась, обнажив зубы в хищной волчьей усмешке. — Титул унаследовал Уорнер.

«Кто же еще, — мельком подумала Авалон. — У Брайса нет других наследников. Теперь Уорнер не только стал бароном де Фаруш — он получил еще и Трэли. И все земли».

Она никак не могла освоиться с этой мыслью. Брайс убит, Уорнер унаследовал титул. Как ей теперь быть?

Теперь Уорнер наверняка с удвоенным усердием станет добиваться ее руки. Титул барона даст ему гораздо больше власти и влияния. Если Уорнеру удастся настоять на своем, папские посланцы скоро вернутся. И не одни, а с целой армией.

И клан Кинкардинов ради нее ввяжется в смертельный бой.

Маркус обернулся, повелительно махнул рукой своим спутникам. Те поспешно попятились, закрыли за собой дверь, оставляя их одних. За окнами угасал туманный день.

— А теперь кое-что еще, — сказал Маркус. — Мне сообщили, что Уорнер, став бароном, более, чем когда-либо, утвердился в намерении получить твою руку.

Авалон пожала плечами, пряча за внешним безразличием нешуточную тревогу.

— Пустяки, — сказала она.

— Пустяки? — Маркус недоверчиво усмехнулся. — Ты что, не понимаешь? Нет, миледи, это вовсе не пустяки. С новым титулом и новыми землями Уорнер сможет заплатить Церкви столько, что его не моргнув глазом признают твоим законным женихом.

— Но ведь все его бумаги — подделка! Я уверена, что мой отец никогда не согласился бы…

— Я тоже в этом уверен, — холодно перебил Маркус. — Только это не важно. Уорнер сумеет представить достоверные с виду бумаги, а если что-нибудь и не совпадет, кошельки с золотом легко исправят все неточности.

Авалон молча, потрясенно смотрела на него. Химера в ее душе беззвучно рычала, хлеща себя по бокам бестелесным хвостом.

— Церковники наверняка предпочтут поддержать права Уорнера. — Маркус придвинулся к ней; в тусклом свете, сочившемся из окон, его глаза блестели, словно осколки льда. — Скоро они вернутся, что бы забрать тебя.

— Я не выйду за Уорнера, — тихо сказала Авалон.

— Не выйдешь, — согласился он.

Девушка обхватила ладонями виски.

— Мне нужно подумать.

— Думай лучше о том, что завтра наша свадьба.

— Что?!

— Завтра, — холодно и твердо повторил Маркус.

Авалон встала, прямо взглянула в его недобро усмехающееся лицо: теперь она ясно видела, что змея, живущая в его душе, жива и побеждает.

Химера все громче бормотала об опасности. Авалон, чтобы заглушить ее, повысила голос:

— Я уже сказала, милорд, что не выйду за Уорнера, и тебе придется поверить моему слову. Потому что за тебя я тоже не выйду.

— Ошибаешься, — сказал он. — Выйдешь. Они тебя не получат.

— Разумеется, не получат! Я ведь это уже сказала.

Химера перестала рычать и стонать и теперь беззвучно хохотала, все громче и громче. Давний, затаенный страх вспыхнул в Авалон с новой силой.

— Маркус Кинкардин, — громко и внятно проговорила она, — слушай меня внимательно. Как бы Уорнер ни доказывал свои ложные права, он старается напрасно. Я не буду его женой. Этого ты можешь не бояться.

Снова он презрительно и высокомерно изогнул бровь.

— Бояться?! Я и не боюсь, любовь моя. Я и так это знаю. Ты не можешь стать женой Уорнера, потому что ты уже моя жена.

— Я — ничья жена, пойми ты! Слушай…

— Я и так слушаю. Голос моих сородичей. Веление предания нашего клана. А еще, моя леди Авалон, я слушаю музыку звезд. Все эти голоса твердят мне одно и то же.

«Нет!» — хотела крикнуть Авалон, но не смогла, и химера в ее мыслях заговорила вдруг голосом Хэнока:

«Ты принадлежишь проклятию…»

Маркус усмехался, и в этой усмешке не было ни капли тепла.

— Завтра. У меня нет больше времени с тобой нянчиться. Мы и так ждали слишком долго. Завтра проклятию придет конец.

Он не шутит, поняла Авалон. И не призрачная змея вкладывает эти слова в его уста. Это сам Маркус, настоящий Маркус говорит, что она будет его женой.

С пугающей ясностью вспомнила она другие его слова: тем, мол, кто захочет отнять ее, придется прежде убить его, Маркуса. Тогда Авалон решила, что в нем говорит змея, но нет, это был сам Маркус, лэрд, который решил добиться ее во что бы то ни стало, повинуясь то ли собственной страсти, то ли повелению треклятой легенды. Змея лишь поддерживала его в этом стремлении.

И сейчас Маркус вдруг шагнул к ней, рывком притянул к себе.

— Разве ты не хочешь быть моей? — прошептал он, осыпая поцелуями ее лицо. А затем отыскал губами ее рот и поцеловал жадно, властно, грубо.

Авалон не могла оттолкнуть его, да и не пыталась. Маркус сам отстранился, перевел дыхание, не размыкая стальных объятий.

— Авалон… — почти моляще выдохнул он.

И снова голос Хэнока ожег ее, как удар хлыста: «Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала — это все не важно…»

Нет, она не позволит Хэноку победить! Ей и так уже пришлось уступить во многом, но в этом — никогда!

И Авалон, отстранившись, прямо взглянула в лицо Маркусу.

— Я не могу выйти за тебя, — сказала она.

Маркус закрыл глаза, и Авалон ощутила его боль — вдвойне мучительную оттого, что причиной этой боли была она.

— Прости, прости меня, — покаянно прошептала она. — Пойми, я не могу… не могу…

Маркус со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Что-то изменилось в нем: он принял решение. И осторожно отстранил Авалон, легко, почти невесомо держа ее за плечи.

— Ладно, — сказал он. — И ты прости меня. Прости за то, что я вынужден так поступить.

— Как? — вырвалось у нее, и химера наконец смолкла, испуганно притаилась.

— Ступай в свою комнату, Авалон.

— Зачем?

— Ступай и не выходи оттуда до завтрашнего дня. После нашей свадьбы ты снова будешь вольна ходить, где захочешь.

«Беги, прячься, беги!» — отчаянно взвыла химера, и от этого беззвучного вопля у Авалон задрожали руки. Она стиснула кулаки, пытаясь унять предательскую дрожь.

— Ты мне не хозяин, — медленно сказала она, борясь с паническим страхом.

— Ступай, — повторил Маркус веско и угрожающе.

Авалон затравленно оглянулась. Комната, так ее прельстившая поначалу, показалась теперь тесной и душной. Слишком плотно закрыты окна. Слишком много людей за единственной дверью.

Сердце ее билось, как плененная птица, руки дрожали, и эта дрожь уже охватила все тело. Умом Авалон понимала, как нелеп этот страх, но ничего не могла с собой поделать.

— Авалон.

«Он ждет меня, — подумала девушка. — Ждет, что я выйду отсюда вместе с ним, добровольно вернусь в свою темницу, сяду там и буду ждать, когда легенда поглотит меня целиком». Ей вспомнилась кладовая, где ее запирали ребенком: темнота, теснота, страх, бестелесный шепот чудовищ, алчный хохот гоблинов, которые наконец вернулись за ней…

— Нет! — сорвалось с ее губ, и наступила страшная тишина. Авалон пятилась, отступала, покуда не наткнулась на лавку, стоящую у стены.

Тусклый дневной свет погас, и в комнате воцарились сумерки. В их неясном тумане лицо Маркуса казалось неразличимым. Тьма, удушливая тьма клубилась повсюду, подступая к ней со всех сторон, тянула к ней свои чудовищные щупальца…

Маркус шагнул вперед. Авалон увидела лишь громадный, нависавший над ней силуэт.

— Нет! — дрожащим голосом повторила она и, словно защищаясь, вскинула перед собой руки.

— Не спорь со мной, — бешеным шепотом процедил он. — Не спорь.

— Не подходи!.. — Голос Авалон сорвался. — Я туда не пойду!

— Только на один день…

«…а ночь в кладовой», — прошептала химера.

— Нет!..

Воздуха не хватало, и грудь разрывалась от боли. Душно, боже мой, как ей душно… нечем дышать в темноте…

— У тебя нет выбора, — прозвучал безжалостный голос. — Ты поступишь так, как я велю.

«Ты пробудешь там до утра…»

Гоблины подстерегают ее. Химера уже навострила уши, вслушиваясь в их безжалостный смех. Гоблины живут во тьме; они ждут ее там, во тьме кладовой. Всякий раз, когда ее запирали там, появлялись гоблины — с топорами, ножами, огнем, и Она умирала вновь и вновь, кровь лилась по стволу березы, а потом наступала очередь Авалон.

Человек стремительно шагнул к ней, неясный силуэт во мраке, но химера успела предупредить ее. Авалон вскинула руки, оттолкнула его, увернулась, одержимая одной мыслью: «Бежать, бежать, бежать!»

Но безжалостный противник угадал ее замысел, сзади обхватил одной рукой за талию, другой поймал ее руку и вывернул за спину. И, схватив Авалон в охапку, легко оторвал ее от пола.

— Я способный ученик, дорогая моя, — прошептал он ей на ухо. — Я же видел, как ты проделывалаэтот трюк с ребятишками…

Авалон закричала от ужаса, не зная, кто схватил ее — это мог быть Ян, Хэнок или гоблин, уродливый кровожадный гоблин. Сейчас он сожрет ее…

Она кричала, билась, задыхалась, не в силах вы-рваться из этих сильных рук, и тьма подступала все ближе, ближе…

— Авалон!

Это был обычный, живой, человеческий голос. Голос Маркуса.

— Авалон, что с тобой?

Она бессильно обмякла в его руках, прикусила губу сдерживая судорожные рыдания. Страх сотрясал ее тело, и она никак не могла унять эту дрожь.

— Что с тобой, родная? Скажи, в чем дело?

Он уже не требовал — умолял. Стальная хватка ослабла, и Авалон смутно осознала, что снова стоит на полу, что Маркус лишь бережно обнимает ее за плечи.

— Что с тобой? — шепотом спросил он.

— Я туда не пойду, — выдавила она и снова прикусила губу, рыдания подступали к горлу.

— Куда? — спросил он мягко.

— В ту комнату. Не пойду. Не пойду.

— Маркус помолчал, размышляя.

— Почему? Тебе там плохо?

Авалон задохнулась, не в силах объяснить ему свой нелепый, ребяческий, достойный лишь насмешки страх… но Маркус ждал ответа, и она, сдаваясь, жалобно проговорила:

— Она слишком тесная…

— Тесная, — повторил он, и в его голосе не было ни насмешки, ни осуждения.

Он пытался понять Авалон. Девушка заглянула в его лицо, но в сумеречном свете оно казалось все так же неразличимо.

— И темная, — дрожащим голосом прибавила она.

Маркус понимающе кивнул.

— Когда я была ребенком… — Авалон осеклась, помолчала. — Когда жила в деревне… там, в доме, была кладовая, и меня запирали в ней, если…

Она осеклась, захлебнувшись безудержными слезами. Маркус нежно обнял ее, гладил по плечам, ласково касаясь губами ее виска.

— Успокойся, — шептал он, — успокойся, все хорошо…

Рыдая, Авалон приникла к нему, и он легко, как ребенка, поднял ее на руки, прижал к груди.

Он баюкал ее, нашептывал что-то, но Авалон не разбирала слов, оглушенная собственным плачем, и лишь теснее прижималась к нему, понемногу согреваясь в его ласковых и сильных руках. «Успокойся», — все твердил он, и наконец она вправду успокоилась, перестала плакать, ощутив вдруг такую безмерную усталость, словно с этими слезами выплакала все свои силы.

— Суженая, — Маркус ласково провел ладонью по ее влажной щеке, — любовь моя, тебе вовсе незачем возвращаться в эту комнату. Почему ты мне раньше ничего не сказала? Если б только я знал, ни за что не стал бы принуждать тебя.

Авалон ничего не сумела ответить. Ее вдруг охватила дремота, глаза неудержимо слипались.

— Куда ты идешь? — только и сумела спросить она, когда Маркус на руках вынес ее в коридор.

— В мои покои, — ответил он.

И больше Авалон не помнила ничего.


12.


Кровать в спальне Маркуса была просторная, мягкая, с четырьмя резными дубовыми столбиками, между которых был натянут балдахин из плотной неброской ткани.

Авалон нисколько не удивило, что Маркус принес ее сюда, усадил на край кровати и сам присел рядом, обняв ее за плечи. Когда он бережно уложил ее на подушки и соблазнительно мягкие меха, Авалон почувствовала лишь одно: как дремота властно вступила в свои права. Ничего зазорного не было в том, как они лежали бок о бок, совершенно одетые, и так просто, так естественно казалось уснуть, положив голову ему на плечо.

Все это не вызвало у Авалон ни малейшего протеста. В окна спальни струился звездный свет, в объятиях Маркуса было тепло и уютно. Она, позабыв обо всем, заснула.

Время от времени она сквозь сон смутно ощущала что-то непривычное: тепло чужого тела, размеренный шорох чужого дыхания. Все это ничуть не тревожило Авалон, напротив, ей в полусне казалось, что так и должно быть, что именно этого она ждала всю свою недолгую жизнь.

И потому, проснувшись окончательно, Авалон нисколько не испугалась, обнаружив, что ее талию обвивает сильная мужская рука, что рядом с ней крепко спит черноволосый смуглый мужчина.

В комнате заметно посветлело, близился рассвет. Авалон, чуть повернув голову, загляделась на чеканное, смягченное сновидениями лицо спящего. Нет, это не сон. Она в спальне Маркуса. Прошлой ночью он принес ее сюда, и они уснули, обнявшись, и…

Маркус открыл глаза.

Авалон не отвела взгляда. В его льдисто-голубых глазах теплились искорки рассвета, и, когда он медленно, почти сонно притянул ее к себе, она не отпрянула.

В этот ранний час в робком свете новорожденного дня ничто, ничто не разделяло их. Маркус осторожно коснулся пальцами ее теплых приоткрытых губ, и от этого прикосновения в груди Авалон всколыхнулась теплая волна. Приподнявшись на локте, Маркус склонился над ней, и прядь его жестких черных волос коснулась щеки Авалон, когда он отыскал губами ее рот. Этот поцелуй был вначале легкий, почти робкий, но Маркус тут же отбросил всякую робость и впился в ее губы с жадностью исстрадавшегося от жажды путника.

Авалон сама не знала, как вышло, что она обвила руками его шею, прильнула к нему так естественно и просто, словно ради этого и была рождена. У его губ был пьянящий солоноватый привкус, его волосы пахли теплой летней травой, его руки… да, его руки уже властно распутывали складки тартана, словно он угадал, какой нестерпимый жар охватил ее тело, как стесняет ее одежда. Авалон с восторгом подчинялась каждому его движению. Когда рассветная прохлада коснулась ее нагой кожи, Авалон откинулась на подушки, глядя, как Маркус лихорадочно срывает с себя одежду. В глубине души она сознавала, что должна бы смутиться от этого зрелища, но смущения не было, словно сон все еще длился, восхитительный сон, в котором не было места ни условностям, ни ложной стыдливости. И ког-да Маркус, обнаженный, склонился над ней, она залюбовалась его мускулистым, великолепно сложенным телом.

— Авалон… — почти беззвучно выдохнул он и, склонившись ниже, накрыл ладонью ее полную трепетную грудь, припал губами к нежной коже. Авалон пронзила восхитительная дрожь. Маркус поднял голову, и она увидела, что в глазах его полыхает голубое пламя.

— Ты — совершенство, — едва слышно выговорил он и приник к ней всей жаркой тяжестью своего сильного тела.

Это был грех, тяжкий грех, потому что они не обвенчаны, грех вдвойне, потому что она поклялась никогда с ним не венчаться, но теперь все это не имело значения. Были только они двое. Авалон лишь смутно дивилась тому, с какой откровенностью ее неопытные руки ласкают его тело, касаясь самых сокровенных мест, упиваясь этим новым опытом.

Маркус застонал, и она едва не рассмеялась, торжествуя оттого, что этот стон вызвали ее неумелые ласки. Он отвел ее руки и снова приник к ней, опустился меж ее раздвинутых бедер, и она почувствовала дразнящее и пугающее касание его напрягшейся, горячей и твердой плоти.

— Авалон, — прошептал он, — суженая, любовь моя… прости…

«За что?» — хотела спросить она и не успела, потому что Маркус, стиснув твердыми пальцами ее бедра, вдруг одним сильным ударом вошел, ворвался в нее, и все ее тело пронзила жгучая боль. Вскрикнув, Авалон невольно отпрянула, но Маркус крепко держал ее и, шепча невнятно-нежные слова, двигался в ней все быстрее и быстрее. Боль стала таять, уступать место новому, неведомому, восхитительному ощущению. Они двигались теперь в едином ритме, и Авалон всем существом устремлялась навстречу пламени, которое с каждым движением все сильней разрасталось в ней, пока не взорвалось ослепительным, невыносимым блаженством…

Она закричала, и Маркус тоже кричал, и немыслимо блаженный миг длился, длился, укачивая их на волнах наслаждения.

Наконец Маркус, обессиленный, соскользнул на постель рядом с ней. Авалон замерла, ощущая, как медленно тает, растворяется в ее плоти сладостная истома, закрыла глаза, мечтая лишь о том, чтобы это длилось подольше…

«Я люблю тебя».

Авалон открыла глаза и встретилась взглядом с Маркусом.

Это он. Не шепоток химеры, не бестелесный шорох ветра — это его голос.

Смятение вспыхнуло в ней, поборов томительную плотскую сладость. Авалон порывисто села, отпрянула, прижимая к груди одеяло.

Неправда! Маркус вовсе не любит ее. Ему нужна невеста из легенды, а не настоящая Авалон. Он влюблен в это треклятое предание.

При этой мысли сердце Авалон сжалось от нестерпимой боли. Как могла она так забыться? Маркусу нужна не она, а дева-воин, спасительница проклятого клана.

— Авалон!

Маркус сидел рядом, протягивая к ней руку. Авалон отшатнулась. Он непонимающе нахмурился:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, — сдавленно солгала она и опустила голову. Сердце рвалось от боли. Ну что же, и с болью можно жить и выжить. Даже если не очень хочется.

Авалон подняла голову и прямо, стараясь не дрогнуть, встретила его взгляд. Хочет смотреть на нее? Ну что же, пусть смотрит.

— Все хорошо, — опять солгала она.

Впрочем, чего же еще она ожидала? Только чудо могло бы отвлечь Маркуса от его заветной легенды, а она, Авалон, вовсе не чудо — обычная смертная женщина. Ей далеко до леди из легенды, перед которой склонялись кусты ежевики.

— Я должна вернуться в свою комнату, — отрешенно проговорила она.

— Почему?

Авалон поискала предлог и ухватилась за самый очевидный:

— Скоро придет служанка.

Маркус улыбнулся ей, и в этой улыбке было столько чувственности, что израненное сердце Авалон затрепетало.

— Мне жаль тебя разочаровывать, но, боюсь, служанка уже приходила и ушла. Видишь ли, обычно я встаю задолго до рассвета.

Авалон вздрогнула; и взгляд ее метнулся к валявшейся на полу одежде.

— Не тревожься, — продолжал Маркус, явно развеселившись. — Прошлой ночью я запер дверь.

Впрочем, полагаю, всему замку известно почему.

Авалон подвинулась к краю кровати, волоча за собой одеяло, но Маркус неторопливо потянулся к ней, перехватил ее руки, легко развернул к себе.

— Любовь моя, — сказал он, — не уходи. Нам нужно поговорить.

В глазах его сияли искры недавнего пламени, и Авалон дрогнула, понимая, что проиграла. Ее неудержимо влекло к нему. Покорившись, она позволила Маркусу вновь уложить себя на подушки. Он лег рядом и долго молчал, глядя на нее, перебирая пальцами ее спутанные серебристые волосы.

— Скажи, — наконец нарушил он молчание, — ты здесь счастлива?

Авалон понимала, что должна солгать и ответить «нет», но на это у нее не хватало духу. Что ж, пускай будет полуправда.

— Я… — Она чуть слышно кашлянула. — Я… да, счастлива. Отчасти.

— Почему же отчасти? — мягко спросил он.

Авалон помолчала, помимо воли глядя на его пальцы, которые все так же бережно перебирали ее волосы.

— Ну… так, как был бы счастлив всякий другой человек.

— Вот как? — Голос Маркуса не дрогнул. — Но тебе, верно, хотелось бы быть счастливее?

— Не знаю, — растерянно пробормотала она. — Да… наверное, да.

— И что же, по-твоему, могло бы сделать тебя счастливее?

Авалон никак не могла понять, к чему он клонит.

— Не знаю, — наконец повторила она, и собственный голос показался ей странным, чужим.

— Дом, — тихо сказал Маркус, все так же размеренно перебирая ее волосы. — Семья. Близкие.

— Место, где ты всегда будешь своей.

«И чтобы меня любили, — мысленно прибавила Авалон. — Чтобы ты любил меня».

— Да, — сказал Маркус тихо, словно отвечая на собственный вопрос. — Именно это.

И снова воцарилось молчание.

— Я мог бы дать тебе все это, — наконец сказал он. — Я дал бы тебе все, что угодно, лишь бы ты была счастлива.

Его пальцы наконец выскользнули из серебристой паутины ее волос. Взгляды их встретились.

— Только для этого ты должна выйти за меня, — сказал он. — Авалон, ты будешь моей женой?

«Да», — услышала она бесплотный шепот, и на миг ей показалось, что это шепчет прекрасная женщина из древней легенды, женщина, которая любила так сильно, что предпочла умереть, нежели предать свою любовь…

Авалон качнула головой, отгоняя наваждение.

— Нет, — сказала она.

Маркус не шелохнулся, даже не переменился в лице.

— Почему?

— Не могу.

— Я тебе не верю.

Авалон беспомощно взглянула на него, не зная, что на это сказать. Маркус протянул руку и накрыл ее ладонь своей.

— Придумай что-нибудь получше, Авалон, — мягко сказал он. — «Не могу» — это не причина.

Она отвернулась, села, и на этот раз он не стал ее удерживать.

— Я не могу выйти за тебя, — безнадежно повторила она.

— Ты не хочешь быть счастливой?

— Хочу, конечно. Просто…

— Просто ты не веришь, что я могу дать тебе счастье?

Авалон сказала себе, что это обман. Маркус говорит так из чувства долга. Потому что так велит легенда.

— Единственный человек, который может дать мне счастье, — это я сама, — наконец проговорила она. В ее голосе не было и тени резкости, только печаль.

Маркус окинул ее испытующим взглядом и едва заметно качнул головой.

— Я бы хотел попытаться, — просто сказал он. — Неужели я прошу так много?

Сердце Авалон разрывалось от боли, и эта боль была невыносима. Он не любит ее, не может любить…

Она вдруг поняла, что больше нельзя оставаться здесь, рядом с ним, и, спрыгнув с кровати, бросилась к валявшейся на полу одежде.

Маркус не двинулся с места, только молча следил за каждым ее движением.

Авалон кое-как натянула платье. На нем не хватало нескольких пуговиц. Она набросила на плечи тартан, словно плащ.

Солнечный луч, пронизав окно, на миг ослепил ее.

Мир за окном сиял безупречной, истинно зимней белизной. Должно быть, ночью, пока они спали, выпал снег, словно по волшебству, выбелив всю округу. Леса, озера, вершины гор — все искрилось свежим, девственно-чистым снегом.

Авалон отвернулась от окна и увидела, что Маркус стоит рядом, небрежно завернувшись в тартан. И смотрел он не на нее, а на снег за окном.

Только сейчас Авалон увидела то, что в сумраке ночи неизбежно ускользнуло от ее внимания. Спина Маркуса и бок, не прикрытый тартаном, были испещрены тонкими, длинными, извилистыми шрамами.

Авалон безотчетно протянула руку, провела пальцами по длинному бледному шраму, который тянулся от плеча до бедра. Дыхание Маркуса участилось, но он не шелохнулся.

Хлыст, подумала Авалон. Это следы хлыста. И тут ей живо вспомнился терзавший Маркуса сон.

Она взяла его руку, поднесла ближе к свету запястье — там были слабые, но все же заметные следы веревки.

Авалон склонила голову и, повинуясь непонятному порыву, прижалась губами к шраму на запястье Маркуса.

— Мне не нужна твоя жалость, — грубо бросил он и отдернул руку, все так же глядя в окно.

— Это не жалость, — тихо ответила Авалон.

Губы Маркуса искривила болезненная полуулыбка.

— А теперь ты выйдешь за меня, Авалон де Фаруш? Возьмешь ты в мужья такого мужчину, хотя бы из сострадания? Ну вот, — он коротко, горько рассмеялся, не давая ей вставить ни слова, — теперь мне уже и все равно, почему ты согласишься выйти за меня замуж.

— Нет, — сказала она. — Я не выйду за тебя из жалости.

Маркус наконец повернулся к ней, угрюмый и прекрасный, словно падший ангел.

— Что же я должен сделать, чтобы ты согласилась? Скажи — и я сделаю это!

Авалон заломила руки, моля бога послать то ли вдохновения, то ли помощи. Маркус не поймет ее, не сможет понять. И ужаснее всего то, что он и вправду мог бы сделать ее счастливой! Если б только он позабыл о легенде и принял ее такой, какова она есть!.. Если б только она, Авалон, могла позабыть, чей он сын!.. Но нет, похоже, оба они на это не способны. И потому она ответила единственное, что была в силах ответить:

— Я не могу выйти за тебя.

И, бросившись к двери, дрожащими пальцами принялась отпирать засов.

— Не можешь? — повторил у нее за спиной Маркус.

Наконец-то он что-то понял!

Авалон ничего не ответила. Засов никак ей не поддавался.

— Не можешь, — повторил Маркус, и голос его изменился, дрогнул от волнения. В отчаянии Авалон сильнее дернула засов. — Почему? Авалон, почему ты не можешь выйти за меня?

— Потому! — крикнула она.

В этот миг засов наконец упал, и Авалон, как была, босая, опрометью выбежала в коридор.

— Авалон! — кричал позади Маркус, и крик его был все ближе; он бежал следом, придерживая на бегу сползающий тартан. — Подожди, Авалон! Ответь!

В спешке она заблудилась и никак не могла вспомнить дорогу к своей комнате; хуже того — в коридорах уже было людно, и встречные провожали их изумленными взглядами. Авалон метнулась в первый попавшийся зал… и застыла как вкопанная, увидев накрытые столы и сидящих за завтраком людей.

Авалон ужаснулась, вспомнив, как она выглядит — раскрасневшаяся от бега, растрепанная, в наполовину расстегнутом платье. Все головы разом повернулись к ней, во всех взглядах ясно читалась одна и та же мысль — тем более что за ней в зал вбежал Маркус, который выглядел не лучше.

Господи! Авалон отчаянно захотелось провалиться сквозь пол. Хорошо бы земля разверзлась и поглотила ее, избавив от позора!

В зале воцарилась полная, оглушительная тишина. Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, и слышно было лишь хриплое, тяжелое дыхание Маркуса.

— Почему ты не можешь выйти за меня? — громко и ясно спросил он.

Все, кто был в зале, разом повернулись к Авалон и затаив дыхание ждали ее ответа.

— Потому что… — Авалон запнулась, облизала губы.

В этой тишине ее слабый голос прозвучал особенно жалко. Маркус не сводил с нее горящих, широко раскрытых глаз.

— Потому что я поклялась, что никогда не стану твоей женой! — решившись, выкрикнула Авалон. — Потому что твой отец заставил меня возненавидеть тебя прежде, чем мы даже встретились! Потому что ты его сын!

Она смолкла, с силой сплетя пальцы. В горле стоял тугой комок.

— Потому что я боюсь, что ты станешь таким, как он, — совсем тихо, через силу закончила она.

Маркус, потрясенный до глубины души, смотрел на ее склоненную голову, на сплетенные в отчаянии пальцы.

Стать таким, как Хэнок? Превратиться в человека, которого он ненавидел почти всю жизнь?

— Нет, — сказал он искренне, покачав головой. — Нет, Авалон, такого со мной никогда не случится.

Тогда она подняла голову, и Маркус с болью увидел, что в ее чудесных глазах стоят слезы.

— Суженая, — сказал он тихо, не решаясь двинуться с места. — Любовь моя, жизнь моя, разве я мог бы тебя обидеть?

— Но ведь смог же! — Голос ее дрожал. — Смог! Ты похитил меня, привез сюда — ради себя самого, ради них… — Авалон движением руки обвела ошеломленных слушателей. — Но ведь на меня тебе было наплевать! Ты ведь даже не знаешь меня!

— Знаю, — возразил он, — правда знаю…

— Нет! Ты знаешь только свою легенду! Ты выучил ее наизусть и решил скроить меня по ее образу и подобию! Только я — не легенда!

Она отступила на шаг, словно хотела обратиться в бегство, но тут же упрямо вскинула голову — гордая, прекрасная и такая хрупкая, что Маркусу вдруг захотелось надавать себе пощечин.

— Ты хочешь взять меня в жены только потому, что так требует легенда! — Голос Авалон опасно зазвенел, как натянутая струна. — Я нужна тебе только для того, чтобы уничтожить проклятие. Если б я стала твоей женой, я перестала бы быть собой — и ты допустил бы это!

Она была не права, но Маркус ясно до боли понимал, что переубедить ее почти невозможно.

— Если б я вышла за тебя, — продолжала Авалон уже тише, и по лицу ее медленно покатились слезы, — тогда Хэнок победил бы, а ты… ты уничтожил бы меня. Этого я не могу допустить.

В зале воцарилась ошеломленная тишина — только эхо, полное боли, вторило ее горьким словам. Маркус медленно покачал головой.

— Что ж, хорошо, — сказал он и услышал, как вокруг зашептались. Сердце его сжалось от невыносимой муки, но он продолжал: — Если ты и вправду так думаешь, если считаешь, что я могу превратиться в Хэнока, что я люблю легенду, а не тебя, — тогда я больше не могу тебя здесь удерживать. Ты вольна покинуть Савер.

В зале поднялся шум. Люди кричали, спорили, молили его взять назад свои слова. Маркус вскинул руку, и нестройный гомон мгновенно стих.

Авалон в упор смотрела на него, и по воинственному блеску в ее глазах Маркус понял, что она не верит ему, ждет подвоха, хитроумного трюка…

— Ты была права, — сказал он. — Я не могу требовать, чтобы ты стала моей женой.

Дружный стон пронесся по залу, стон горя и ужаса. Авалон молчала, сжав перед собой руки. Маркус заставил себя отвести от нее взгляд, боясь, что выдаст свою боль.

— Я хотел только одного, — очень тихо сказал он, — чтобы ты была счастлива. Ты, Авалон, только ты. Мне не нужна никакая легенда. Только ты.

Маркус смолк, ожидая катастрофы. Сейчас она окончательно отвергнет его… и разрушит всю его жизнь, все надежды, которые он годами лелеял в сердце. Это было невыносимо — стоять и ждать смертного приговора своей любви.

Авалон наконец разжала сплетенные пальцы, уронила руки вдоль тела.

— Если ты меня когда-нибудь обидишь… — глухо проговорила она.

Маркус вскинул голову, боясь поверить собственным ушам. И прочел в ее глазах правду.

Медленно, очень медленно он покачал головой, стиснув зубы, чтобы не разразиться мольбами и рыданиями.

Авалон смотрела на него. Маркус увидел, как она перевела дыхание.

— Ладно, — сказала она. — Я буду твоей женой.


13.


Авалон смотрела, как при этих словах меняется лицо Маркуса, как безмерное отчаяние уступает место робкой, недоверчивой радости. А потом он улыбнулся — той победной, ослепительной улыбкой, которая прежде так пугала Авалон.

Вот только теперь при виде этой улыбки ее захлестнула волна безудержного, небывалого счастья.

Вокруг них бушевало, смеялось, кричало людское море, но Авалон видела только Маркуса — сильного надежного, непоколебимого.

— Ты уверена? — спросил он вполголоса, стоя вместе с ней среди этого радостно бушующего моря.

— Да! — ответила Авалон, и от счастья у нее перехватило дыхание.

Маркус неотрывно глядел на нее, и в его глазах Авалон видела отсвет собственной радости. Затем он обернулся и одним взглядом окинул ликующих сородичей.

— Мы поженимся немедленно! — громко объявил он.

И опять Авалон нисколько не испугалась, словно знала загодя, что Маркус не станет медлить, чтобы закрепить свою победу.

Эти слова внесли в восторженный хаос, царивший в зале, некоторую упорядоченность. Все еще смеясь и плача от счастья, люди принялись за дело. Они сдвигали к стенам столы, уносили прочь грязную посуду; мужчины возбужденно переговаривались с Маркусом и друг с другом, женщины обступили Авалон, ласково и робко касались ее, словно принимая в свой тесный круг.

Авалон позволила им привести ее в порядок. Так чудесно было стоять в окружении дружеских, сияющих лиц, принимая их трогательную заботу. На ней застегнули платье, поправили тартан, радостно щебеча что-то, расчесали волосы. Откуда только взялся гребешок? Заплетя две длинных косы, женщины уложили их венцом на голове Авалон.

Кто-то, кажется, Элен, вручил Авалон сосновую ветку, еще хрусткую от мороза, и зеленую пышную ветвь остролиста, сплошь усыпанную красными ягодами. Небольшие ветки остролиста вплели ей в косы, и в ее серебристых волосах зарделись рубины зимних ягод.

Авалон тихо засмеялась, сама не зная почему. Так странно и так уместно было стоять посреди зала с сосной и остролистом в руках, ожидая, когда брачный обет навсегда соединит ее с Маркусом. Она станет женой лэрда, как та женщина из легенды, и это будет так верно, так хорошо…

Женщины расступились, и Авалон увидела, что впереди, у ярко горящего очага, терпеливо стоит Бальта-зар.

Рядом с ним был и Маркус, плечистый, черноволосый, в тартане, уложенном строгими аккуратными складками. Отсветы огня играли на его смуглом бесстрастном лице.

Авалон, однако, знала, что в душе он вовсе не бесстрастен — мысли его лучились таким безмерным счастьем, что у нее защемило сердце. Маркус протянул к ней руки, и Авалон шагнула к нему, встала рядом. Всего лишь несколько шажков, но сердце у нее колотилось так, словно она полдня бежала сломя голову. На плече Маркуса, прикрепленная серебряной брошью, зеленела сосновая ветка.

— Леди, сделала ли ты свой выбор?

Ровный голос Бальтазара прозвучал так ясно, что его было слышно во всех уголках зала. Авалон взглянула на мага.

— Да, — сказала она.

Бальтазар чуть заметно кивнул и продолжал:

— Леди, я обязался беречь и защищать тебя и должен исполнить свое обязательство перед богом. Я могу вручить тебя лишь тому, кто достоин тебя, кто всегда будет надежен и верен. Тот ли это человек? — Бальтазар плавным жестом указал на замершего Маркуса.

— Да! — громко и ясно подтвердила Авалон.

Тогда Бальтазар взглянул на Маркуса.

— Тот ли ты человек, Кинкардин? Клянешься ли ты перед богом беречь и защищать эту женщину?

— О да, — ответил Маркус, и сердце Авалон затрепетало при звуке его низкого уверенного голоса.

Их все так же окружало живое людское море, колыхавшееся от затаенного радостного волнения.

— Господь все видит и все слышит, — звучно провозгласил Бальтазар. — Те, кто приходит к нему с чистым сердцем, достойны припасть к нему и преклонить колени перед его троном. Чисто ли твое сердце, леди? Искренно ли твое желание?

Строгий, неотступный взгляд его насквозь пронизал Авалон, проникая в самые потаенные уголки ее сердца. Если бы в ней осталась хоть тень сомнения, сейчас она не выстояла бы перед этим испытующим взглядом. Авалон, однако, не сомневалась в своем решении.

— Да! — ответила она громко.

— А твое? — обратился тот к Маркусу.

— О да! — повторил лэрд Кинкардин.

Волнение толпы все росло, становилось явственным, зримым. Десятки глаз были неотрывно устремлены на Авалон, десятки сердец бились в согласном ритме, с надеждой внимая таинству этой волшебной минуты.

— Перед лицом господа спрашиваю вас! — воскликнул Бальтазар, воздев руки. — Берешь ли ты этого мужчину в мужья?

— Да! — звонко ответила Авалон.

— Берешь ли ты эту женщину в жены?

— Да! — громко и веско ответил Маркус.

И в этот миг порыв морозного ветра распахнул входную дверь и ворвался в зал. Огонь в очаге опал, но тут же взметнулся с новой силой, ясно озарив лица собравшихся. Авалон подняла взгляд на Маркуса, и он взял ее за руку.

Бальтазар широко раскинул руки и вновь заговорил, перекрывая шум ветра и радостный гул толпы:

— Вот заключен союз этих любящих душ — перед вами и перед ликом господним! Да не посмеет никто оспорить истинность этого союза! Отныне они поправу — муж и жена!

Ликующий слитный крик взметнулся в зале, и ветер, словно вторя этому ликованию, швырнул в распахнутые двери искрящийся ворох снежинок. Невесомый снег осыпал радостные лица и таял, превращаясь в россыпи мерцающих капель.

Авалон, смеясь, подставила лицо пляшущим снежинкам. Маркус, вторя ее смеху, крепко и нежно взял ее за плечи и, притянув к себе, поцеловал. Толпа разразилась оглушительными восторженными воплями.

Смех мешал им продлить поцелуй, и они, оторвавшись друг от друга, замерли в безмолвном объятии.

Авалон едва не плакала от огромного, невыразимого счастья.

Потом их обступили люди. Они, смеясь, выкрикивали поздравления и добрые пожелания, протискивались поближе, чтобы своими глазами увидеть лэрда и его суженую, увидеть конец векового проклятия и начало новых, благословенных дней.

Так велико было их ликование, что у Авалон кружилась голова, словно гигантская волна всеобщей радости подхватила ее и несла неведомо куда.

На ресницах ее блестели капельки растаявших снежинок, и мир сквозь них казался призрачным и радужным. Авалон покачнулась, не в силах справиться с переполнившим ее счастьем, но Маркус удержал ее, и она приникла к его теплому, сильному, надежному плечу.

Один за другим подходили к ней с поздравлениями — заплаканные «нянюшки», Хью, Давид, Натан, даже великан Таррот, которому пришлось сложиться вдвое, чтобы Авалон могла услышать его застенчивый шепот.

И лишь когда начали отодвигать от стен столы, чтобы продолжить так неожиданно прерванный завтрак, — Авалон осознала, что и лэрд Кинкардин, и его жена принесли свои брачные клятвы, как были — полуодетые и босые.

Очередное занятие рукопашной само собой превратилось в веселую снежную битву. Зачинщиком этого безобразия был не кто иной, как супруга лэрда Авалон Кинкардин.

Маркус любовался этой сценой с безопасного расстояния, надежно укрытый от летящих снежков окном своей комнаты. Отсюда он хорошо видел, как его красавица жена лепит тугие снежки и передает их детям, которые с радостным визгом забрасывали друг друга этими самодельными снарядами.

В этой веселой войне Авалон не принимала ничью сторону. Она только уворачивалась от случайных снежков и звонко хохотала.

Смех ее казался Маркусу целительным, словно музыка пролившегося после засухи дождя. Он поверить не мог, что Авалон стала его женой всего четыре дня назад, казалось, что они уже вместе всю жизнь. Маркус радостно встречал каждый день, потому что знал, что увидит ее; с нетерпением ждал каждой ночи, потому что она сулила блаженство в объятиях Авалон. Наивысшим счастьем было для него, просыпаясь утром, смотреть в ее прекрасное любящее лицо.

— Ерунда, — говорил у него за спиной Хью. — Свадьба состоялась, леди согласилась стать женой лэрда, и мы все были этому свидетелями.

— Правда! Правда!.. — вразнобой отозвались десятка два мужчин.

— Этим дело не закончится, — отозвался Маркус, не сводя глаз с Авалон. — Уорнер де Фаруш так легко не сдастся. Я бы не рассчитывал на такое везение.

Он обернулся и по мрачным лицам собеседников понял, что они с ним согласны. Воины старались не встречаться взглядом с лэрдом; одни опускали глаза, другие косились на Шона, командира отряда, который Маркус посылал к Макфарлендам.

— Вот уж семь лет, как помер, — в который раз повторил Шон, словно хотел избавиться от привкуса дурной вести. — И никто не защищал его, никто даже не хотел говорить о нем. Кита Макфарленда недолюбливали даже его сородичи.

— И неудивительно, — отозвался Маркус, — если он был способен без угрызений совести обречь на смерть невинных людей.

Снова он краем уха уловил смех Авалон, но его тут же заглушили возбужденные детские крики.

— Что же нам делать? — спросил Хью. — Мы должны приготовиться к худшему.

— Верно, — отозвался Маркус. — Я известил Малькольма о нашем браке, прибавив, что он был заключен прилюдно и с согласия леди. Пускай теперь он с этим разбирается. Он, в конце концов, наш король. Ему лучше знать, как сообщить об этом Генриху и новому барону.

— И этого будет достаточно? — спросил Давид.

— Если нет, — угрюмо ответил Маркус, — мы придумаем что-нибудь еще. У нас есть отцовская записка. В ней упомянуто имя де Фаруш. Если нас припрут к стенке, мы ее обнародуем.

Он не хотел пока сообщать о записке Хэнока ни Малькольму, ни английскому королю. Нужно вначале добыть бесспорные доказательства того, что набег на Трэли был устроен по наущению Брайса либо Уорнера. Саму по себе записку могут не принять в расчет или же объявят, что это подделка, — словом, ничего хорошего из такой поспешности не выйдет.

Притом и сама Авалон пока что ни единым словом не намекнула на то, что хочет предать записку Хэнока огласке. Хотя и по законам, и по обычаю муж не должен считаться с, мнением жены, Маркус не желал действовать за ее спиной. Ему это казалось неправильным — да и вряд ли помогло бы завоевать доверие Авалон.

Именно Шон первым сказал вслух то, о чем не решались заговорить остальные:

— Стало быть, твой брак могут объявить недействительным.

Услышав глухой удар, Маркус обернулся к окну. На стекле снаружи расползлась тающая снежная клякса. Выглянув в окно, Маркус обнаружил, что Авалон, уже в одиночестве, стоит на истоптанном снегу двора. Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, она помахала Маркусу.

— Для этого не будет оснований, — сказал Маркус, помахав ей в ответ. — Уж я об этом позабочусь.

Через несколько минут он вышел во двор. Авалон все еще стояла там, и вокруг нее искрился под солнцем снег.

Она смотрела, как Маркус широкими шагами идет к ней. Полы его плаща хлопали на ветру, черные волосы рассыпались по плечам. Маркус улыбался — улыбался ей одной.

К изумлению и безмерной радости Авалон, ощущение правильности происходящего, которое посетило ее во время брачного обряда, до сих пор не поблекло. Напротив — сейчас, когда Маркус шел ей навстречу по заснеженному двору, это чувство лишь обострилось и окрепло.

Авалон поступила верно, согласившись стать его женой, — вопреки всей горечи прошлого, вопреки собственной давней клятве.

Да и кто бы стал винить ее в нарушении клятвы, если Маркус на деле оказался совсем не таким, как ей думалось когда-то? Пускай он сын Хэнока, но он никогда не будет таким, как Хэнок. В тот самый миг, когда Маркус поклялся, что никогда не обидит ее, Авалон всем сердцем поняла: он говорит истинную правду.

Что до других его слов о том, что ему нужна не легенда, а она, Авалон, — этому пришлось поверить на слово. У Авалон не было никаких доказательств, что это так. Да и что могло бы ее убедить?

Все эти дни сородичи Маркуса почти не отходили от нее, ошалев от небывалого восторга: дева-воин стала женой их лэрда, значит, и проклятие Кинкардинов сгинуло бесследно!

Такая убежденная беспечность была не только нелепа, но и просто опасна. И все же Авалон не нашла в себе силы высказать в лицо этим людям, что они не правы. Разве будет кому-то плохо оттого, что она промолчит и позволит им, твердо верящим в легенду, мечтать о блаженном будущем? Авалон от души надеялась, что ее молчание никому не причинит вреда. Она слишком полюбила этих простых, славных людей. Они на самом деле стали ей семьей.

Вера и умение прощать — вот чему, как видно, должна была научиться Авалон. Бальтазар говорил ей, что каждый человек получает в жизни свой урок, и, если это правда, она, Авалон, сейчас усердно учится.

Простить прошлое.

Верить в будущее.

Сейчас, однако, ее больше всего беспокоило настоящее.

Клан Кинкардинов и его предание много лет были главным врагом Авалон. Вражда эта длилась слишком долго, чтобы о ней можно было забыть за считаные дни. Авалон должна была либо всеми силами сражаться с нелепым суеверием, либо сдаться и признать себя частью чего-то громадного, непостижимого, пугающего. Все равно что признать настоящей свою химеру. Так не бывает.

Больше всего Авалон пугало то, как легко было потеряться в этом новом мире — мире тепла, любви, уюта, суеверий и безумных легенд. Стоит ей раз уступить — и этот мир поглотит ее целиком. Нужно быть начеку.

И все же в этом смятенном водовороте самых противоречивых чувств она нашла для себя по крайней мере одну опору. Теперь ей было ради чего жить. Не ради Хэнока, не ради исполнения легенды, даже не ради Маркуса — ради себя самой, своей новой жизни и нового счастья.

Это чувство было так непривычно для Авалон, что она до сих пор не сумела постичь всей его глубины.

Маркус подошел к ней, обнял за талию и легко, без малейшего труда закружил в воздухе. Авалон прильнула к нему и, вопреки своим мыслям, рассмеялась. Мир кружился перед ее глазами: голубой, зеленый, ослепительно белый.

Маркус бережно поставил ее на ноги.

— Ты замерзла, — сказал он. — Ступай в дом, обогрейся.

Из его рта с каждым словом вырывалось облачко белого пара.

— Вовсе я не замерзла, — возразила Авалон.

Но тут же, поглядев в его глаза, поняла, что за этими простыми словами скрывается нечто. То, о чем Маркус не хочет сейчас говорить.

«Месть?» — вопросительно шепнула в ее сознании химера, существо, которого не бывает.

— У тебя есть новости? — не удержавшись, спросила Авалон.

— Пойдем, — настойчиво повторил Маркус, увлекая ее за собой, к замку.

Он привел Авалон в комнату для вышивания, усадил у камина, помог снять плащ. Потом бережно взял в ладони ее покрасневшие от холода пальцы и стал согревать их своим дыханием.

— В такой холод могла бы вернуться в дом и пораньше, — нежно упрекнул он.

Авалон в ответ только покачала головой.

— Я совсем не мерзну, милорд. Не забудь, я ведь росла в этих местах и привыкла к холоду.

Она знала, что Маркуса беспокоит совсем не холод. Этот разговор был только вступлением к главной теме. Она терпеливо ждала, когда Маркус заговорит первым. И дождалась.

— Кит Макфарленд мертв, — сказал он, глядя не на Авалон, а в высокое окно.

— Вот как, — пробормотала она, едва сдержав облегченный вздох. И это все, что Маркус хотел ей сказать?.. Слава богу!

Вслух Авалон прибавила:

— Я ведь говорила тебе, что его наверняка нет в живых.

Маркус наклонился к ней, все так же сжимая в ладонях ее озябшие пальцы.

— С ним умерла и наша надежда узнать, кто подкупил пиктов — Уорнер или Брайс, — проговорил он.

Авалон нахмурилась.

— Наверняка должен быть другой способ разузнать об этом.

— Вполне возможно.

— И какой же?

Маркус искоса, как-то странно глянул на нее, словно хотел увериться в том, чего Авалон пока еще не готова была ему открыть.

— Скажи, Авалон, ты… видишь что-нибудь?

Она отдернула руки, чувствуя, как вновь стремительно холодеют пальцы.

— Не понимаю, о чем ты.

— В самом деле не понимаешь?

В голосе Авалон мелькнула тень раздражения.

— Нет.

Маркус умиротворяюще развел руками.

— Ладно, пусть так. Извини. Только не злись.

— Я не злюсь, — пробормотала она, изо всех сил стараясь сдержаться. — У меня нет причины злиться.

— Суженая… — Маркус встал, привлек ее к себе и не отпускал до тех пор, пока Авалон сама не обвила руками его талию. Тогда он наклонил голову и легонько поцеловал ее волосы. — Извини, — повторил он. — Я просто подумал, что ты могла бы…

— Нет! — перебила.она. — Ты ошибаешься. Не путай меня с легендой, милорд.

— Это мне и в голову не приходило, — вздохнул он. — Послушай, я знаю, что ты не хочешь говорить об этом, но не пора ли тебе…

Авалон рванулась, отпрянула, и в глазах ее блеснуло отчаяние.

— …понять, — упрямо продолжал он. — Понять, кто ты есть и что такое твой дар.

Маркус ощутил, как она мгновенно сжалась, замкнулась, словно была за тысячу миль отсюда, а не замерла в его объятьях.

— Нет у меня никакого дара, — едва слышно проговорила она.

— Ты укротила обезумевшего коня, — сказал Маркус, не разжимая объятий. — Ты, как и я, учуяла тогда в долине запах серы. И я знаю, хоть ты и отрицала это, что, когда я отдал тебе записку, присланную из Трэли, у тебя было видение.

Нижняя губа Авалон предательски задрожала. Отчаяние придало ей силы; она рванулась снова, сумела вырваться из его объятий, попятилась, безмолвно крича: «Нет!» Сердце Маркуса болезненно сжалось; он проклинал свою настойчивость, но поделать ничего не мог: слишком многое было сейчас поставлено на карту.

— Авалон! Я прошу тебя об этом не ради Хэнока и не ради легенды, только ради нас, нас обоих! Не ужели тебе не приходило в голову, что Уорнер захочет опротестовать наш брак? Неужели ты не знаешь, как легко, имея деньги, добиться того, чтобы брак признали недействительным? У нас нет другого выхода, Авалон. Нам нужна помощь. Любая помощь!

Авалон молча смотрела на него — бледная, с дрожащими губами. Его возлюбленная, невеста, жена.

— Прошу тебя, — мягко проговорил Маркус. — Мне.нужна твоя помощь. И я знаю, что ты смогла бы мне помочь, если б только захотела.

— Ты думаешь, я не хочу тебе помочь? — спросила Авалон, и губы ее задрожали сильнее. — Думаешь, я стала бы тебе отказывать, если б только могла это сделать? Ты просишь невозможного! Этого нет слышишь ты — нет!

Маркус понял, что зашел слишком далеко. Авалон еще не готова открыто признать, что она необыкновенная женщина. Сейчас она целиком поглощена своими нелепыми страхами. Ему было мучительно больно оттого, что они вдруг оказались противниками. Хуже того, Авалон сейчас страдает по его вине.

— Конечно, нет, — ласково согласился он. — Извини меня, любимая. Извини. Я знаю, что ты ни когда не отказала бы мне в помощи.

И, шагнув к Авалон, он поспешно поцеловал ее, прежде чем она успела бы его оттолкнуть.

— Извини, — прошептал он снова, не отрываясь от ее губ. — И забудь о том, что я говорил.

Поцелуй был долгий и нежный, но если вначале Маркус хотел только успокоить Авалон, то очень скоро он забыл о своем благородном намерении. Губы его стали жадны, настойчивы, властны, и Авалон, позабыв обо всем, пылко отвечала на его поцелуи. Сплетясь в объятьях, они разом опустились на яркий, призывно мягкий ковер перед камином…

— Лэрд! Ты здесь, лэрд?

Авалон замерла; Маркус, не размыкая объятий, повернул голову к двери. Благодарение богу, что он не забыл закрыть ее, когда они вошли в комнату!

— Не сейчас, — отчетливо произнес он.

— Прошу прощенья, лэрд, но меня послал мавр. В конюшне обвалилась крыша.

— Что? — переспросил Маркус, перебирая пальцами мягкие серебристые волосы жены.

— Крыша в углу обвалилась, лэрд, от снега, должно быть. С пяток стойл разрушено, да еще молодой Джек едва не сломал руку, когда пытался вывести коня…

Авалон уже села. Маркус, неохотно встав, помог подняться и ей.

— Сейчас приду, — бросил он в сторону двери.

Авалон взглянула на него, и желание, только что пылавшее в ее глазах, сменилось беспокойством.

— Извини, — в который уже раз повторил он.

— Мне пойти с тобой?

— Нет, — ответил Маркус. — Побудь в тепле. — Он нежно провел ладонью по ее щеке. — Жаль, что мы не успели…

— Иди, — улыбнулась она. — И будь осторожен. У нас впереди еще целая ночь. К тому же я все равно обещала Теган, что зайду к ней.

— Теган? — удивился Маркус.

— Это кухарка, — мягко пояснила Авалон.

Обнявшись, они дошли до самой двери, и на пороге Маркус крепко и страстно поцеловал ее. Поцеловал так, чтобы она до самой ночи думала об этом поцелуе, а не о его злосчастной просьбе.


— Ох, миледи, неужели вы вправду хотите нам помогать? Я-то собиралась только зайти с вами в кладовую, а не приставлять вас к работе.

Теган явно смущал вид жены лэрда, которая с кухонным ножом стояла перед горкой репы.

— Ты вовсе не приставляла меня к работе, — заметила Авалон. — Я сама вызвалась помочь. Мне нравится работать на кухне. Скоро из конюшни явится толпа голодных мужчин, так что помощь тебе не помешает.

— Ох, и верно, — согласилась Теган, озабоченно оглядев кухню.

Обвалившуюся крышу в конюшне вряд ли можно было назвать несчастьем, однако она прибавила обитателям замка лишних хлопот. Большинство мужчин отправились чинить крышу, торопясь успеть до темноты, пока снова не пошел снег. Добровольные гонцы сновали из конюшни в кухню и главный зал, сообщая, что дела не так уж плохи, как показалось вначале. Кони не пострадали. Никто из конюхов не попал под рухнувшие балки. Правда, в крыше теперь зияла громадная дыра, и не миновать очередного снегопада. Придется поспешить, чтобы управиться с работой в срок.

Авалон принялась нарезать репу, в глубине души наслаждаясь кухонной суетой и оживленной болтовней женщин. Помогать на кухне явились все, кто был свободен от других дел: в трудную минуту клан Кин-кардинов действовал слаженно и дружно.

Справа от Авалон усердно трудилась Грир, слева маленькая Инес собирала в корзину мелко нарезанные ломтики репы.

В кухне, несмотря на мороз, было жарко — три огромных очага горели вовсю, женщины, не отрываясь от дела, болтали и пересмеивались.

Авалон лишь краем уха прислушивалась к их болтовне — почти все ее внимание было поглощено размеренными движениями огромного и отменно острого ножа.

«Что в этом плохого?» — прозвучал в ее мыслях голос, который Авалон сейчас менее всего хотелось бы услышать. Голос химеры.

«Всего лишь посмотреть — что в том плохого?» — вкрадчиво убеждала химера.

Притворяясь, что ничего не слышит, Авалон схватила крупную репу и разрезала ее пополам.

«Всего-то посмотреть», — искушал ее голос вечного союзника и врага.

Лезвие ножа размеренно взлетало и опускалось.

«Ради нас, — сказал Маркус, — я прошу тебя ради нас…»

«Что в том плохого?»

Из-под ножа сыпались мелкие желтоватые ломтики репы.

«Всего-то посмотреть…»

Авалон отрешенно увидела, как острый нож, соскользнув по сочному ломтику репы, глубоко вонзился в ее ладонь. Тотчас брызнула кровь, но ей, как ни странно, совсем не было больно. Так красиво: алая кровь проворной струйкой стекает по лезвию, расползается на оструганном столе, а ладонь все бледнее и бледнее.

Авалон отрешенно смотрела, как алая кровь растекается зыбкой лужицей, подползая к самому краю стола.

Как будто из туманного далека, доносились до нее шум и крики. Не важно, что кричали женщины, Авалон все равно не разбирала слов.

Край кровавой лужицы сполз со стола. Кровь быстро-быстро закапала вниз, на каменный пол, — алая, странно прекрасная.

Это кровь. Ее кровь. Алая, алая кровь…


…текла повсюду, пропитала шкуры и одежду, темнея и засыхая.

Во мраке казалось, что кровь черная, тускло отливающая в свете факелов, — и все же от нее исходил запах недавней смерти.

Она больше ничего не видела, потому что было темно, а горящий факел оказался так далеко, а смерть была так близко. Опасность разрасталась, грозя высосать из нее кровь и жизнь, поглотить ее без остатка.

Комната была большая, слишком большая, и знакомая, и незнакомая, как бывает во сне. Опасность и смерть так легко прятались в ее темных углах, притворяясь обычными тенями. Она не видела эти живые, зловещие тени, не могла остановить их; она никогда не думала, что удушливый мрак кладовой окажется так огромен:

Гоблины, кровь, опасность, ледяной камень, комната слишком большая, негде спрятаться, сейчас она умрет, как умер отец, и Она, и все остальные, и вся кровь мира никогда не смоет ее потери, тошнотворно — сладкая кровь, а смерть стоит перед ней и хохочет, хохочет…


Авалон Кинкардин впервые в жизни потеряла сознание и замертво рухнула на руки подоспевших женщин, заливая кровью свое платье.


14.


Было тепло, и все же она дрожала от холода. Что-то мягкое и тяжелое укрывало ее от шеи до ног. Левую руку пронизала острая боль.

— Не бойся, — прозвучал над ее головой знакомый голос со странным, чужеземным выговором. — Могло быть гораздо хуже. Теперь кровотечение остановилось.

— И как раз вовремя, — отозвался другой голос, низкий, глубокий, напряженный. Узнав этот голос, она открыла глаза.

— Авалон, — сказал Маркус и, наклонившись над ней, сжал ее здоровую руку.

Авалон попыталась сесть. Голова у нее кружилась. Маркус помог ей приподняться и бережно прислонил спиной к подушкам. Она была в покоях лэрда. Авалон никак не могла привыкнуть, что это и ее собственные покои. Небо за окном алело, значит, теперь то ли закат, то ли восход.

— Осторожней, — умоляюще попросил Маркус. — Ты потеряла слишком много крови.

— Все в порядке, — заверила она, не совсем, впрочем, искренне.

Рядом с Маркусом возник Бальтазар, пряча руки в широких рукавах своих просторных одеяний.

— Будь ты на войне, леди, таким ударом ты прикончила бы врага.

«Это, наверное, шутка», — подумала Авалон и слабо улыбнулась. Маг улыбнулся ей в ответ.

— Теперь за тебя можно не беспокоиться, — объявил он. — Чего, впрочем, я не сказал бы о твоем муже.

Маркус пропустил его слова мимо ушей.

— Как ты себя чувствуешь? Ты помнишь, что произошло?

— Все в порядке. Я…

«Кровь, гоблины, смерть!» — зашипела химера. «Прекрати!» — мысленно приказала ей Авалон.

— Я ничего не помню. — Авалон закрыла глаза, спасаясь от пристального взгляда Маркуса, и откинула голову на подушки.

Она скорее ощутила, чем услышала, наступившую тишину: сомнение, настороженность, боязнь утомить ее. Что ж, если таким образом можно избавиться от расспросов, она притворится уставшей, хотя на самом деле совсем не устала. И помнит все.

— Хорошенько подумай, леди, — посоветовал маг, нарушая молчание. — Было бы только лучше, если б ты делилась с Кинкардином всеми своими воспоминаниями.

Авалон открыла глаза и взглянула на Бальтазара, который стоял за спиной у нахмуренного Маркуса. Одетый в черное маг изящно повел плечами.

— Муж и жена должны делиться всем, что у них на душе. Во всяком случае, так считают у меня на родине.

Авалон перевела виноватый взгляд на окно, пылавшее закатным светом, и услышала, как маг легкомысленно добавил:

— Впрочем, здесь, быть может, принято иначе.

— Он направился к двери, но на полпути остановился.

— Но ведь быть всегда одному — это так холодно.

— И ушел.

— Какого дьявола он все это нес? — мрачно спросил Маркус.

Авалон опустила взгляд на укрывшие ее одеяла.

— Глупости все это, — пробормотала она. — Мне нужно встать. Я ведь не больна.

Она хотела откинуть одеяло, но Маркус положил руку ей на плечо, вынудил снова лечь.

— Авалон, сегодня вечером в кухне ты ножом разрезала себе вену. Это ты помнишь? У тебя вытекло много крови, мы едва сумели остановить ее.

— Вот как, — слабым голосом отозвалась она. — Но теперь мне уже лучше.

— Ты останешься здесь, — твердо сказал Маркус. — Потерять столько крови — это очень опасно. Я не допущу, чтобы ты навредила себе.

— С какой стати я буду вредить себе? — раздраженно возразила Авалон. — Все, чего я хочу, — встать и…

— Нет! — крикнул Маркус так громко, что она замолчала.

В тишине стало слышно, как гремит на ветру неплотно прикрытая ставня.

Маркус тяжело вздохнул и с силой провел пятерней по густым волосам.

— Извини, — пробормотал он и вынужденно усмехнулся. — В последнее время я только и делаю, что извиняюсь перед тобой. Тебе это, должно быть, уже надоело.

— Ты жалеешь, что прикрикнул на меня? — спросила Авалон.

Маркус снова вздохнул и встал, отошел к окну; в каждом его движении сквозило беспокойство.

— Мне доводилось видеть, как люди умирали от такого пореза, — сказал он. — Кровь не могли остановить, и жизнь попросту вытекала из них по капле. Ужасное зрелище.

Ставня вновь загремела, но Маркус придержал ее, поправил задвижку, и неумолчный вой ветра превратился в еле слышный шепот.

— Я не умру, — сказала Авалон.

— Не умрешь, — подтвердил Маркус. — Я тебе не позволю.

Он вдруг обмяк, уткнулся лбом в окно.

— Как же я устал, — пробормотал он. Авалон впервые слышала, чтобы Маркус открыто признавал ся в усталости.

— Приляг. — Она похлопала по кровати рядом с собой.

— У меня еще столько дел.

Авалон невозмутимо ждала. Наконец Маркус повернулся к ней лицом, и тогда она выразительно посмотрела на него, еще раз хлопнув рукой по простыне.

— Приляг, — повторила она.

У Маркуса вырвался смешок.

— Бальтазар, кажется, считает, что мы должны быть до конца откровенны друг с другом.

— Да, примерно так он и сказал.

— Но ведь это может быть опасно, Авалон. Ты не знаешь…

— Я знаю, что мне нечего опасаться, — твердо сказала она.

— В самом деле?

— Да.

— Как ты во мне уверена, миледи. Я этого не заслуживаю.

— Маркус, — сказала Авалон, — я не стала бы тебя обманывать. Я уверена, что уже хорошо знаю тебя.

— Когда мне сравнялось восемнадцать, — проговорил он, не сводя глаз с ее руки, — я успел уже повидать много жестокостей. Я видел, как целые армии режут друг друга из-за религиозных разногласий. Я видел, как цивилизованные люди, люди, считавшие, что их благословил сам бог, вели себя точно стервятники в беззащитных селениях. Я видел, как был убит мой рыцарь. Но все это бледнеет перед деяниями не скольких людей. Они называли себя монахами.

Зачем он все это рассказывает? И тут Авалон вспомнила обжигающий сон о пустыне, струйках песка, мучительной жажде.

— Как Бальтазар? — спросила она вслух.

— Нет, не совсем, хотя они принадлежали к тому же ордену. Вначале они показались мне добрыми, да же великодушными. Они ухаживали за мной, лечили мои раны. Трюгве, видишь ли, решил, что мы должны вдвоем очистить от неверных Дамаск. Он погиб, едва войдя в городские ворота. Впрочем, стражникам только и оставалось, что убить его, он совсем обезумел. А поскольку я был его оруженосцем, христианской собакой, они решили убить и меня.

Маркус привалился спиной к стене и сполз на каменный пол, сел, положив руки на колени.

— Но тут появился Бальтазар и пришел мне на выручку.

— Он спас тебя?

— Если можно так выразиться. Он отвлек стражников, чтобы я сумел отползти подальше от ворот. Потом он ухитрился отыскать меня и приволок в монастырь. Понимаешь, эта обитель стояла вне городских стен и почти не пострадала от войны. Монахи сделали все, чтобы вылечить меня.

Авалон снова увидела, как наяву, припорошенное песком распятие, белые, пышущие жаром стены, человека, привязанного к столу. И опять во рту у нее пересохло.

— И вправду все, — пробормотала она.

— Вначале, — уточнил Маркус. В нем росло напряжение, верный и зловещий признак того, что призрачная змея набирает силу.

— И что же было потом? — очень тихо спросила она.

— Ты мне снилась, Авалон, ты знала это?

Такой резкий переход насторожил ее, и в недрах ее мыслей предостерегающе шевельнулась химера.

— Ты была ангелом посреди пустыни, — продолжал Маркус, глядя на нее льдисто-голубыми глазами. — Ты несла мне избавление. Помнишь?

Химера открыла глаза и дерзко воззрилась на Авалон: мол, посмей только отрицать это!

— Это же был твой сон, — ответила Авалон.

— Да, но и ты была там. Только не тогда. Благодарение богу, не тогда.

— Я не понимаю, — созналась она.

— Помнишь ты посланников папы? — В отрывистом голосе Маркуса прозвучала безудержная ненависть. — Помнишь этих слуг божьих? Они обрекли бы меня на долгую и мучительную смерть всего лишь за жалкую кроху того дара, которым обладаешь ты. И ты еще удивляешься, что я не позволил им забрать тебя?

— Это были монахи, — сказала Авалон, сведя воедино все, что он сказал и о чем промолчал. — Это монахи мучили и пытали тебя. — Она покачала головой, отгоняя неизъяснимый ужас. — Но почему?

Маркус не смотрел на нее; он весь трепетал, как туго натянутая струна, и только силой воли еще сдерживал своего демона.

— Судя по всему, от жары у меня началась лихорадка. Я метался в жару и все говорил, говорил… И надо же было случиться, чтобы за мной ухаживал один из двух монахов, которые знали английский. Он понимал каждое мое слово, а наговорил я, как видно, немало.

Химера слушала, скорбно кивая.

— Я даже не помню, что случилось. — Маркус издал короткий, безрадостный смешок. — Когда жар отступил, я не мог понять, почему я связан. Почему меня допрашивают. Почему люди, которых я считал друзьями, хотят предать меня долгой и мучительной смерти.

«Отрекись», — прошептала химера ласковым голосом из сна.

— Отречься? — отозвался Маркус на невысказанное слово. — От чего? Я не знал.

Они только твердили, что моей душой и телом завладел дьявол и что они изгонят его. Песок на распятии, песок сыплется по стенам, на стол, на веревки.

— И я отрекся. Я готов был на все, только бы они прекратили меня мучить.

— Да, — едва слышно отозвалась Авалон.

— Но это был всего лишь ловкий трюк, понимаешь? — Маркус вдруг поднял на нее взгляд, и Авалон увидела в его глазах печаль, отчаяние, одиночество. — Я отрекся, а они сказали, что это слишком легко. Что дьявол лжет.

Борясь со слабостью, Авалон спустилась с кровати и подошла к нему. Маркус не стал останавливать ее, лишь смотрел с тоской, привалившись спиной к стене.

— Но это была не ложь, и дьявол был ни при чем. Это я пытался их понять. И выжить.

Авалон опустилась перед ним на колени и накрыла его ладони своими.

— Бальтазар потом говорил; что в бреду я рассказал монаху — тому, что знал английский, — такое, чего не мог знать никто другой, кроме него самого. О его детстве, о его мечтах — обо всем, что он таил от людей.

— Понимаю, — мягко проговорила Авалон.

— Со мной такое иногда случается, — сказал Маркус. В его глазах все еще стыла печаль, но змея исчезла, покорно уйдя в темноту. — Я ничего не могу с этим поделать. Мне являются образы, мысли, слова. Я даже не знаю, откуда они берутся; это просто дар. Я не верю, что эта зло.

Авалон уткнулась лицом в его колени. От каменного пола веяло холодом, но это был пустяк. Главное — Маркус.

— Я отправился в Святую Землю сражаться во имя господне. Как оказалось, лишь для того, чтобы слуги господа обратились против меня. — Маркус недоуменно покачал головой. — Но ведь мой дар — не от дьявола.

— Ты прав, — сказала Авалон. — А они — нет!

Она чувствовала, что он все еще плывет по волнам воспоминаний, и содрогалась, зная, какие ужасы сейчас являются ему. Авалон отчаянно хотелось помочь ему, спасти, облегчить его страдания. Маркус не заслужил таких мук. Но как же станет она защищать то, что прежде ненавидела всей душой, не признавая даже, что оно существует?

«Не лги», — прошептала химера.

Вот перед ней Маркус, ее муж, и она поклялась, что всегда будет с ним душой и телом. Смалодушничать сейчас было бы преступлением.

Авалон подняла голову, снизу вверх заглянула в его лицо.

— То, что ты рассказал, не может отвратить меня от тебя. Хорошо, что ты открылся мне до конца. Бальтазар был прав — я должна была услышать все это.

— Он спас меня. В том монастыре он был только гостем, паломником, нашедшим приют в пути. Узнав, что случилось, он вступился за меня, а когда его не послушали, он просто похитил меня, увез оттуда и спас мне жизнь. Он привез меня к себе на родину, в страну, которая зовется Испания. Я долго пробыл там. Я был сыт по горло войной и смертью и вернулся в Дамаск только затем, чтобы выполнить свой долг перед Трюгве. Потом Бальтазар убедил меня уехать, покинуть Святую Землю.

— Он хороший человек, — сказала Авалон.

— Да. — Маркус смолк, погрузившись в свои мысли, затем бережно погладил ее перевязанную руку. — И ты, суженая моя, ты тоже хорошая. Я знаю.

Авалон отвернулась, но белая полоса повязки все равно маячила перед ее глазами, напоминая о том, что она предпочла бы забыть.


На следующее утро привезли письмо из Трэли. Завтрак подходил к концу, когда в главный зал вошел человек, осунувшийся, с тревожным блеском в глазах. Подойдя к Маркусу, он поклонился и протянул ему грязный, истрепанный клочок бумаги.

— Из клана Мерфи, — только и сказал он. Но мог и ничего не говорить, потому что Маркус уже взял письмо и быстро пробежал его глазами.

Химера в мыслях Авалон спала, свернувшись клубком, и даже не встрепенулась, хотя все, кто был в зале, разом затаили дыхание.

По спине Авалон прошел зябкий холодок, и она почувствовала неладное. Маркус поднял глаза от письма, огляделся по сторонам, и к нему тотчас подошел маг, а с ним несколько воинов. Маркус заговорил с ними, а Авалон взяла у него письмо и принялась читать.

Письмо было от Абигейл. Похоже, на сей раз она не стала нанимать писца — почерк был корявый, неуклюжий, кривые буквы кое-где заляпаны чернилами. Авалон даже сразу не разобрала слов, но смысл письма поняла мгновенно. Корявые строчки звенели отчаянной мольбой:


«Молю тебя, приезжай, мне грозит опасность. Уорнер де Фаруш умирает, я совсем одна и беззащитна. Кузина Авалон, приезжай. Я молю господа, чтобы ты приехала».


— Ловушка, — объявил Хью притихшему залу.

— Само собой, — мрачно согласился Маркус.

— Но зачем? — спросил кто-то из зала. — Чтобы захватить жену лэрда?

— Быть может, там еще не знают, что она его жена, — упрямо отозвался Хью.

Маркус обдумал его слова.

— Вполне возможно, что Малькольм не соизволил еще сообщить Генриху о нашей свадьбе или же Генрих ничего, не сообщил де Фарушу. Почем нам знать?

— Я поеду, — сказала Авалон.

Маркус и Бальтазар глянули на нее, но смолчали; остальные зашумели, протестуя против такой очевидной глупости.

Авалон переждала, пока шум стихнет, и повернулась к Маркусу:

— Хочешь ты этого или нет, а я поеду.

Коряво написанное послание дышало искренностью. Возможно, это и ловушка — но Абигейл не заслужила того, чтобы ее мольбу так легко отвергли. Более того, Авалон чувствовала, что это письмо — венец всех событий, которые прежде казались ей разрозненными и случайными. Что бы там ни было, она должна поехать.

— Я бы предпочла не ехать в одиночку, — прибавила она вслух, вупор глядя на Маркуса, — но, так или иначе, я должна откликнуться на эту просьбу. Если Уорнер действительно при смерти, он мне не опасен. Если нет — он все равно уже не сможет жениться на мне.

Маркус молчал, окаменев от ярости.

— Человек чести не может не откликнуться на призыв о помощи, — негромко заметил Бальтазар, и Маркус тотчас обернулся к нему. — Разве ты забыл об этом, Кинкардин?

Воцарилась убийственная тишина. Авалон держалась прямо и решительно, хотя сердце у нее ушло в пятки. Ей отчаянно не хотелось ехать одной, а тем более — причинить боль Маркусу. И все же что-то неощутимое манило, звало ее в Трэли, она понимала, что должна вернуться домой, туда, где произошли самые страшные события в ее жизни. Или же до конца своих дней она будет сожалеть, что не решилась на это.

Маркус вперил бешеный взгляд в ярко горящий очаг, и Авалон почудилось, что высокое пламя пригас-ло, опало.

Потом он перевел дыхание.

— Как бы нам не замерзнуть в пути, — сказал муж Авалон.


15.


Замок Трэли маячил на горизонте — свинцово-серый силуэт под низким пасмурным небом, безжизненный и безмолвный. Только в одном окне нижнего этажа мерцал тусклый огонек.

Отряд лэрда Кинкардина остановился на гребне холма, с которого спускалась дорога в долину, к деревне. Тесно сбившиеся хижины и дома казались отсюда такими же пустыми и безжизненными, как и сам замок.

«Вне сомнения, — подумал Маркус, — что-то здесь не так». Не может такое огромное поместье, как Трэли, совершенно обезлюдеть в самый разгар дня, даже если это зимний, стылый и пасмурный день.

Авалон, ехавшая рядом с ним на крапчатой кобылке, подняла голову и окинула окрестности таким же пристальным, напряженным взглядом. Впрочем, если она и заметила нечто неладное, то все равно промолчала.

Маркусу же все это было чертовски не по душе.

И опустевшая деревня, и призрачный замок, и паршивая погода, а пуще всего — то, что рядом с ним сейчас едет жена, упрямо пожелавшая ответить на сомнительный призыв своих преступных родичей. Сама эта поездка была нелепой, смехотворной, дурацкой. Маркус совсем недавно твердо решил, что больше никогда не позволит увлечь себя никакими безумными затеями. И вот, пожалуйста.

Авалон, судя по всему, увидела достаточно. Негромко щелкнув языком, она направила кобылку вниз по пологому склону холма. Маркусу ничего не оставалось, как последовать за ней.

Ворота замка были распахнуты настежь, и никто их не охранял. По спине Маркуса холодком прошло недоброе предчувствие. Сжимая рукояти мечей и настороженно озираясь, всадники один за другим въехали во двор.

Если это ловушка, если где-то на стенах замка укрыты лучники — им всем конец. Маркус прекрасно понимал это. Никакие мечи не смогут защитить их от смертоносных стрел. И все же он мог бы побиться об заклад, что враги не рискнут открыто убить Авалон. Во всяком случае, Маркус всей душой на это надеялся.

Не было ни стрел, ни лучников. Громадный двор оказался совершенно пуст, и, когда всадники спешились, некому было даже принять у них лошадей.

Маркус чувствовал жутковатый холодок беды, стараясь быть начеку, чтобы при первом же признаке опасности броситься на защиту своей суженой.

Его окружала почти сотня лучших воинов клана Кинкардинов. Сотня воинов — не шутка, если это горцы, отборные, опытные солдаты. Маркус словно предостерегал Уорнера: «Я знаю, что ты задумал. Берегись!»

Еще одна сотня солдат осталась в деревне и под стенами замка. Все они вооружены мечами и луками и ринутся в бой, едва он подаст знак, а если не он, то Бальтазар, Хью, Шон, словом, тот, кому посчастливится уйти из ловушки живым.

Нет, Маркусу здесь решительно не нравилось, но все же, подумал он, обнажая свой испанский клинок, было бы недурно сполна расплатиться с де Фаруша-ми. Если не за его собственные беды — то за Авалон, за все, что ей довелось пережить.

Да, это было бы воистину благородное и справедливое дело.

Одна створка дверей, ведущих в донжон, со скрипом приотворилась. Авалон обернулась, и Маркус, с мечом наготове, взглянул в ту же сторону.

Из-за двери вынырнула одинокая фигура в черных траурных одеждах; лицо прикрывала густая вуаль. Затем бледные точеные руки откинули вуаль, и Маркус увидел женщину, которая тихо ахнула и во все глаза уставилась на Авалон.

— Кузина!.. — пронзительно закричала она и поспешила вперед, громко шурша бесчисленными юбками траурного наряда.

Авалон спокойно, не колеблясь ни минуты, шагнула навстречу женщине.

— Абигейл, — ровно промолвила она, позволяя женщине рухнуть в ее объятья.

Леди Абигейл бормотала что-то невнятное. Даже Маркус не смог почти ничего разобрать, хотя ехал всего лишь в шаге от жены.

— Хвала богу, хвала! — неустанно твердила женщина.

Голос ее, хриплый, полный слез, звучал совершенно искренне. Наконец она отстранилась и покрасневшими от слез глазами оглядела угрюмых всадников.

— Хвала богу, что вы здесь! — громко объявила Абигейл, обращаясь к ним всем. — Хвала богу!

Маркус перебил ее прежде, чем она снова ударилась в рыдания:

— Зачем ты позвала нас? Где все ваши люди? Что здесь случилось?

Абигейл, не выпуская руки Авалон, смахнула слезы и горестно шмыгнула носом.

— Ужасная беда, — ответила она. — Иисусе сладчайший, как же я могу рассказать об этом? Но нет, я должна, должна… Пожалуйста, умоляю, пройдите со мной в дом.

Авалон шагнула было к ней, но Маркус остановил ее, положив руку на плечо.

— Скажи сначала, где все ваши люди, — бросил он. — Иначе мы никуда не пойдем.

Только сейчас женщина по имени Абигейл взглянула на него, и Маркус мог бы поклясться, что в ее глазах мелькнуло удивление. Потом она тряхнула головой и почти по-детски скривила губы.

— Здесь никого нет, — ответила она. — Разве вы не видите? Все ушли либо умерли, или же стоят на пороге смерти, как сам барон.

— Отчего же они умерли? — спросила Авалон, и Маркус не мог понять по ее голосу, верит она Абигейл или нет.

— Не знаю! — выкрикнула Абигейл, вперив свой горящий взгляд в Авалон. — Это случилось так быстро! Еще две недели назад вечером все было прекрасно, а уже утром десятки людей были мертвы. Мертвы! И с тех пор всякий день кто-нибудь умирал, а те, кто уцелел, бежали прочь.

Абигейл отступила на шаг и рукой указала на деревню.

— Неужели не видите? Там никого нет. Слуги, прокляни их господь, бежали. Они бросили меня здесь, а те, кто остался мне верен, тоже умерли.

— Но ты-то жива, — холодно заметил Маркус.

— Да! — вскрикнула Абигейл, и в ее голосе опять зазвенели слезы. — Вначале умер мой муж, а теперь еще и это! Должно быть, я тяжко провинилась перед господом, если он так меня наказал!

— Вот, значит, как. — Маркус пристально разглядывал Абигейл: покрасневшие от слез глаза, траурные черные одежды, пряди волос, в беспорядке вы бившиеся из-под вуали. — По вашей земле прошло поветрие, которое тебя не коснулось. И вправду великое горе. Но зачем ты звала нас приехать? Мы не лекари, чтобы сражаться с поветрием.

И снова в глазах женщины мелькнула тень удивления, словно она пыталась, но не могла понять Маркуса.

— Но ведь я тебя и не звала, — возразила она, оглянувшись на Авалон. — Я звала только мою кузину. Я просила ее приехать, потому что барон умирает и хочет ее увидеть.

— Моя жена, — Маркус выделил голосом это слово, — не желает видеться с бароном.

Авалон хотела что-то сказать, но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, вновь заговорила Аби-гейл.

— Понимаю, — произнесла она тихо, и Маркус лишь сейчас разглядел, какой прежде была эта жалкая женщина — величественной, гордой, прекрасной. Абигейл медленно разжала пальцы и выпустила руку Авалон. — Мы об этом, конечно же, не знали, — проговорила она. — Что ж, поздравляю вас обоих.

Она поднесла дрожащие ладони к лицу, словно хотела прикрыть глаза, но потом передумала и опустила руки.

— Уорнеру неизвестно, что ты уже замужем, — обратилась она к Авалон. — Но… может быть, ты все-таки навестишь его на смертном одре? Я уверена, что к утру его не станет. Я довольно уже насмотрелась на эту хворь, так что немного в ней разбираюсь. А для него… — Абигейл помолчала, судорожно сглотнула, — для него эта встреча так много значит.

Авалон оглянулась на Маркуса, и он понял: с его согласия или нет, но она все равно пойдет повидаться с Уорнером. Тем не менее Авалон не шелохнулась, пока он со вздохом не кивнул, крепко сжимая рукоять меча.

Абигейл провела их в главный зал, тускло освещенный низким пламенем одиноко горящего очага. На столах еще стояли блюда с высохшими остатками пищи, недопитые кубки — следы обильной трапезы, которые за многие дни так никто и не удосужился убрать.

— Поветрие! — прошипел сквозь зубы Хью. — Как бы и нам не подхватить заразу!..

Он обращался к Маркусу, но ответил ему Бальта-зар:

— Вряд ли. Однако постарайтесь ни к чему здесь не прикасаться.

Хью вопросительно покосился на Маркуса, и тот пожал плечами: совет ничуть не хуже прочих.

Абигейл остановилась у подножия лестницы. Из давнего своего визита в замок Трэли Маркус помнил, что эта лестница ведет в жилое крыло. Поглядев на гостей, Абигейл в который раз лоднесла руки к лицу — и тут же отдернула. Казалось, она все время забывает, что уже откинула вуаль.

— В кухне есть еда, — неуверенно проговорила она. — Вы можете угощаться, чем пожелаете. Вот только прислуживать за столом, уж простите, будет некому.

— Мы не голодны, — быстро ответила Авалон, метнув на своих спутников предостерегающий взгляд.

— Что ж, как хотите. — Абигейл отвернулась и стала подниматься по лестнице. — Пойдем, кузина.

— Погоди! — окликнул Маркус. — Куда ты нас ведешь?

— Я, сударь, звала с собой одну только кузину Авалон, но ты, если желаешь, можешь пойти с нами. Мы направляемся в спальню барона.

С этими словами она неспешно двинулась дальше.

Маркус оглянулся на своих воинов, потом на Авалон, которая уже следовала за Абигейл. Коротким приказом Маркус разделил отряд — большинство осталось в главном зале, около двух десятков пошли за ним и женщинами.

Коридор был освещен скудно. Редкие факелы чадили и догорали. От камыша, которым был выстлан пол, исходил неприятный запах грязи и еще чего-то мерзкого. Всюду были следы упадка, небрежения, которое никогда не встречается в таких богатых и роскошных замках. Теперь рассказ Абигейл казался Маркусу более достоверным.

Наконец они остановились у прочной дубовой двери, окованной железом. Абигейл повернулась к Авалон и взяла ее за руку, — Тебя ждет немалое потрясение, — мрачно проговорила она. — Уорнер долго боролся со смертью, только бы еще раз увидеть тебя. Вот уже неделю с лишком он непрестанно повторяет твое имя. Полагаю, он тебя любит, — добавила она, но Маркус не сумел разглядеть на ее лице ничего, кроме глубокой печали. — Умоляю, будь к нему добра.

— Конечно, — так же мрачно ответила Авалон.

Абигейл искоса глянула на Маркуса.

— Милорд, барон не сможет причинить твоей жене ни малейшего вреда. Даже если б он пожелал обидеть ее, а это немыслимо, сейчас он слишком слаб, чтобы осуществить такое намерение. Не позволишь ли ты им увидеться наедине, чтобы он навсегда мог с ней проститься?

— Нет, — отрезал Маркус.

— Что ж, хорошо, — прошептала Абигейл, и на лице ее отразилась великая печаль. — Я понимаю твои чувства. Тогда, милорд, не согласишься ли ты сделать хоть небольшое послабление? Ты войдешь в спальню вместе со своей женой, а твои люди пусть останутся снаружи. Излишний шум может повредить барону, а ты, я уверена, сумеешь защитить ее и сам, не так ли?

— Да, — отрешенно проговорила Авалон. — Сумеет.

Маркус удивленно глянул на жену, но она смотрела на дверь, словно уже догадывалась, что за ней скрывается.

Тогда Маркус коротко кивнул, зная, что Бальтазар и Хью будут поблизости и сумеют справиться с любой напастью. Да и в окрестностях замка довольно его людей.

— Тогда войдите — просто сказала Абигейл и распахнула перед ними дверь. Маркус вошел первым, за ним — Авалон.

Ей казалось, что все это происходит во сне; ноги отяжелели и едва слушались ее, руки бессильно повисли, голова была пуста. Странно, чем ближе подходила она к огромной, задернутой черными занавесями кровати в глубине спальни, тем острее становилось это чувство.

Она видела перед собой широкую спину Маркуса. Он настороженно озирался в почти пустой комнате, и меч в его руке тускло мерцал в полумраке.

В единственном канделябре, стоявшем около кровати, все свечи давно погасли и оплыли, превратясь в бесформенные комки воска. Спальню освещал только факел, горевший на дальней стене.

В детских воспоминаниях Авалон эта комната была не так велика, но, быть может, она ошибалась. Эту спальню всегда занимал барон де Фаруш, как бы его ни звали, Джеффри, Брайс или Уорнер. Возможно, во времена ее отца здесь было побольше мебели и не так бросалась в глаза зловещая пустота перед черной безмолвной кроватью.

До чего же отяжелели ее ноги, до чего же долго идти к кровати… Маркус был уже там. Он оглянулся на Авалон, в который раз испытующе осмотрел комнату, отыскивая возможные ловушки. Ну да это не важно. Самое важное сейчас — дойти до кровати. Надо поторопиться.

Как во сне, Авалон подняла руку и взялась за черную занавеску. Тяжелая ткань зашуршала, сдвинувшись с места. Шорох был сухой и отдаленный.

За черной занавеской тоже было черно. На кровати простерлось неподвижное тело, на подушках белели пряди блеклых, песочного цвета волос. И — запах. Приторный, тошнотворный, жуткий.

Кровь пролилась повсюду, пропитала шкуры и одежду, потемнела и засохла. Во мраке, который царил за черными занавесками, казалось, что и кровь черная, тускло отливающая в свете факелов. Отсюда исходил запах недавней смерти.

Авалон осознала все это в тот самый миг, когда что-то зловеще и резко свистнуло над самым ее ухом.

Маркус оттолкнул Авалон, приняв на себя этот смертоносный свист.

Они вместе упали на пол, покатились, путаясь в тяжелых складках черных занавесей; ткань оглушительно затрещала, обрываясь с кровати. Под собой Авалон ощутила обмякшее тело Маркуса; к запаху застарелой крови прибавился свежий. Черные плотные занавеси обмотали ее ноги.

Авалон с усилием приподнялась, торопливо сдирая с ног непослушную ткань, и тут же поняла, что опоздала.

— Не двигайся, дорогая кузина, — донесся от дверей хриплый голос Абигейл.

Авалон подняла глаза и увидела, что Абигейл уже успела перезарядить арбалет и теперь, приложив его к плечу, целится прямо в нее.

Дубовая дверь у нее за спиной была заперта на засов.

Маркус не шевелился. Авалон, чуть повернув голову, видела ярко-зеленое оперение стрелы, которая торчала из его плеча. Почему он лежит недвижно? Либо мертв…

«…нет, нет, суженый мой, только не это!..»

… либо при падении ударился головой о край кровати и потерял сознание. А может быть, только притворяется.

Ощущение, что все это происходит во сне, не исчезло — лишь изменилось. Теперь Авалон с убийственной ясностью видела Абигейл — рыжие растрепанные пряди, лихорадочный румянец на скулах, блестящее острие стрелы, нацеленной прямо в грудь Авалон.

— Хвала господу, что ты приехала, — в который раз повторила Абигейл, и голос ее опять прозвучал совершенно искренне. — Я знала, что господь сжалится надо мной, — и он сжалился. Он предал тебя в мои руки.

— Стало быть, ты тогда понапрасну истратила двадцать золотых шиллингов? — отозвалась Авалон. — Двенадцать лет назад ты заплатила впустую. Пикты меня не убили.

— Кто же знал? — легкомысленно отозвалась Абигейл, ухитрившись даже повести плечом, не меняя позы. — Кто бы мог подумать, что ты выживешь? Авалон медленно повернула голову. Абигейл постучала пальцем по гладкому ложу арбалета.

— Лучше так не делать, кузина. Я пока еще не готова убить тебя. Видишь ли, я кое-что слышала о твоих необычайных воинских талантах, впрочем, это скорее всего пустая болтовня либо колдовство. И тем не менее я ничуть не жажду это проверить.

От горящего факела на пол и стены ложились длинные тени, и Абигейл, окутанная ими, казалась зыбким неразличимым силуэтом. Видны били только лицо и руки, только смертоносный арбалет.

— Я уверена, что Гвинт была ведьмой, — задумчиво продолжала Абигейл. — И вполне возможно, что ты унаследовала от нее этот дьявольский дар. От матери к дочери. Знаешь, когда она испустила дух, я устроила праздник. Я всегда ее терпеть не могла.

Авалон ощутила, как под тяжестью ее тела медленно и тяжко бьется сердце Маркуса. Значит, он жив. Значит, теперь у нее одна цель: ни за что на свете не допустить, чтобы он погиб.

«Я твой», — прозвучал в ее мыслях отдаленный, слабый, но все же смутно знакомый голос. Кто это? Не химера, наверняка не химера — но кто?

— Нет, но до чего же ты обязательная особа! — фыркнула Абигейл. — Я же знала, что ты приедешь. Уорнер говорил — нет, это слишком явная ловушка, но я-то знала твою очаровательную слабость очертя голову бросаться на помощь. Забавно. А Уорнеру так хотелось увидеть тебя, что он согласился бы на что угодно. И вот ты здесь, а я могу только радоваться твоей слепой преданности тем, кто желал твоей смерти.

Между Авалон и ее врагом была пустота — ни увернуться, ни спрятаться. Только Маркус, истекающий кровью, только мертвец на кровати, только черные занавеси, опутавшие ноги. И — последней надеждой — этот смутный голос в ее мыслях…

— Почему ты выстрелила мне в спину? — мед ленно спросила Авалон.

— Я и не стреляла в тебя. Я стреляла в твоего мужа. И попала. Я превосходный стрелок.

— И Брайс в этом убедился, — без тени удивления сказала Авалон.

Губы Абигейл сложились в знакомую самодовольную улыбку.

— Я решила, — сказала Абигейл, улыбаясь, — что перед смертью тебе надлежит пострадать. Это было бы справедливо, ведь ты принесла немало страданий мне. Я убью тебя медленно. Я прострелю тебе руки, потом ноги, одну за другой. А вот Брайс, мой дорогой глупый Брайс, всегда был для меня лишь не большим неудобством, и в него я стреляла наверняка. Он так и не понял, что случилось.

— Надо же, какая ты добрая.

— Вот именно, — согласилась Абигейл. — Все должно быть по справедливости.

Из-за запертой двери донесся шум, топот, все громче раздавались голоса. Абигейл стремительно и плавно отошла подальше от двери, ни на миг не упуская из виду Авалон.

— Я всегда горевала, что ты, дорогая кузина, не погибла в задуманном мной набеге. Я так часто твердила себе: «Ну почему, почему она осталась жива?!» Ты мешала мне, кузина, очень мешала. Само твое существование отравляло все мои великолепные замыслы.

Авалон ощутила, что сердце Маркуса бьется все уверенней и громче, должно быть, он пришел в себя и теперь слушает их разговор. Это лишь осложняло дело, теперь придется следить не только за Абигейл, но и за ним, а ей и так уже нелегко.

«Используй меня», — уже гораздо отчетливей прошептал новый голос.

— Что ж, по крайней мере, погиб твой отец. Это го я и добивалась. Брайс унаследовал замок, земли, поместья. Все было хорошо — пока не явилась ты!

Дверь содрогалась под градом ударов; если бы не прочный засов, ее бы давно уже снесли с петель.

— Но ты любила Уорнера, — громко сказала Авалон, отвлекая внимание Абигейл на себя.

— К чему было избавляться от Брайса, пока ты жива? — рассудительно отозвалась Абигейл. — Так, во всяком случае, я считала раньше. Брайса было легко обманывать, он же туп, как пробка. Уорнер часто гостил здесь. И потом, на Брайса так легко было сва-лить вину за набег пиктов! Нет, он был нужен мне живым, на случай, если бы вдруг начали дознание. Всякий без труда поверил бы, что виновен именно он! Даже деревенские глупцы его боялись.

Авалон вспомнила Эльфриду, которая съежилась от страха при одном имени барона. Эльфрида, мистрис Херндон — как же они все заблуждались! Улыбаясь, Абигейл заговорила быстрее, слова так и сыпались из нее. Авалон пришлось напрячь силы, чтобы ничего не упустить.

— Мы с Уорнером долго были любовниками. В тот год, когда стало ясно, что ты жива, я уже замышляла убить Брайса. Ты, ты все испортила. Потребовала назад земли, поместья, деньги. Этого я тебе никогда не прощу. Я хотела разделаться с тобой сразу, когда ты только прибыла в Англию, но Уорнер меня отговорил. Сказал, что твоя история у всех на слуху, а потому столь неожиданная смерть вызовет нехорошие толки. Он считал, что нам нужно выждать. Я согласилась, ведь он всегда был такой умный. Я посоветовала Брайсу отправить тебя в Гаттинг. Нельзя же было поселить тебя здесь, в Трэли. Это уже чересчур!

Улыбка сползла с ее кривящихся губ.

— И я, конечно, постаралась бы отправить тебя на тот свет прежде, чем ты обвенчаешься со своим шотландским дикарем. Но тут вдруг Брайс решил выдать тебя за Уорнера! Представляешь? После всего, что я для него сделала, он решил отнять у меня моего возлюбленного!

— Он же не знал, что ты любовница его брата, — негромко заметила Авалон.

— Разумеется, не знал! Только дело не в этом. Все, все, что я совершила, было ради Уорнера, ради того, чтобы мы с Уорнером когда-нибудь поженились и жили счастливо. А он оказался таким неблагодарным!

Маркус медленно, едва ощутимо шевельнулся, и Авалон прошиб холодный пот. Рано или поздно он не выдержит и выдаст себя. Тогда Абигейл хладнокровно застрелит его.

«Используй меня, — громче прозвучал все тот же голос. — Я твой».

— Лэрд! — закричали за дверью, и Абигейл снова улыбнулась.

— Ну, с меня довольно, — сказала она и выше подняла арбалет.

— Почему ты убила Уорнера? — громко спросила Авалон. — Ты же любила его.

— Да, любила! Но кто бы мог подумать, дорогая кузина Авалон, что он влюбится в тебя? С первого взгляда! — Абигейл громко, невесело расхохоталась. — Да, так он и сказал. Он решил бросить меня, и это после того, как я своими руками отдала ему титул и замок. Он состряпал бумаги, подтверждавшие его право на твою руку, и хотел их обнародовать, потому что, Иисусе сладчайший, любил тебя! Любил! — Она презрительно фыркнула. — Я-то знаю, в чем дело. Ты околдовала его!

— Нет, — сказала Авалон и почувствовала, что Маркус пытается приподняться. Из-за юбок Авалон он не мог разглядеть Абигейл, но та наверняка его увидит! Черные занавески предательски зашуршали.

— Лэрд! Кинкардин! — закричали за дверью, и снова на нее обрушился град ударов. Дерево застонало, поддаваясь.

— Да! — завизжала Абигейл. — Ты околдовала Уорнера! Он был мой, мой! Но он оказался слаб и за свое предательство заслужил смерти. Мой кинжал наказал его! О, как сладко было видеть, как из него по капле вытекает кровь! А потом я дала ему яд, незаметно, как всем остальным — и слугам, и челяди. Все они должны были умереть, потому что я проиграла!

«Я твой…»

— Абигейл, — сказала Авалон, — если ты убьешь нас, тебе не уйти отсюда живой.

— О, — почти мечтательно вздохнула та, — разумеется! Разумеется, я умру. И соединюсь со своим возлюбленным. Я ведь все еще люблю его. Но ты умрешь первой, кузина, — и этого мне Достаточно.

Маркус вскочил, бросился на Абигейл, и та отпрянула. Авалон метнулась вслед за мужем, чтобы уберечь его от выстрела, но, запутавшись в занавесях, упала. И закричала, услышав смертоносное пение стрелы. Маркуса отшвырнуло к кровати, он обмяк, сполз на пол и больше не двигался.

«Нет, нет, господи, нет!» — беззвучный крик раздирал сознание Авалон.

Она подползла к Маркусу, приникла к нему всем телом, но ощутила лишь холод и неподвижность.

Маркус еще дышал — часто, судорожно.

— Авалон, — выдохнул он почти беззвучно, и в ее мыслях едва различимо прозвучало:

«Авалон, я люблю тебя. Беги…»

И — больше ничего. Тишина.

Их окутал мрак, и Авалон ничего не могла различить. Единственный горящий факел остался далеко за спиной. Руки ее были в крови, крови Маркуса, вторая стрела вонзилась ему в грудь, чуть повыше сердца. Он весь был залит липкой кровью. Крики за дверью становились все громче, но и в этом шуме Авалон услышала негромкий металлический щелчок. Абигейл снова взвела арбалет и теперь целилась в нее. «Вот и конец», — отрешенно подумала Авалон.

«Я твой».

Абигейл убьет ее, и она не сможет спасти своего мужа, который истекает кровью. Все ее воинское искусство, ловкость, сила, проворство — все это бесполезно сейчас перед жалом стрелы. Маркус умрет, умрет, и виновата в этом будет только она, Авалон…

«Используй меня!» — повелительно крикнул бесплотный голос.

Крики, грохот, шум за дверью, и над всем этим — громкий, безумный, ликующе-злобный хохот Абигейл.

«Я твой!»

Гоблины, кровь, опасность, ледяной камень, комната слишком большая, негде спрятаться, сейчас она умрет, как умер отец, и Она, и все остальные, и вся кровь мира никогда не смоет ее потери, тошнотворно-сладкая кровь, а смерть стоит перед ней и хохочет, хохочет…

Шаги. Сухой, жесткий шорох бесчисленных юбок, смех все ближе, ближе, и все звуки смешались в один нестерпимый, невнятный вопль.

Все, кроме одного голоса.

И это больше не голос химеры. «Используй меня, я твой», — повторил этот голос, и Авалон наконец поняла, кто это. «Я — это ты».


16.


Авалон стояла на коленях перед Маркусом, зажимая руками рану у него на груди. Пальцы ее были теплыми и липкими от его крови. Абигейл приближалась. Все это казалось сейчас Авалон далеким, словно происходило не с ней, словно этот кошмар снился совсем другой женщине.

Авалон думала о гоблинах.

«Действуй, — мысленно велела она своему новому голосу. — Погаси свет».

В дальнем конце комнаты что-то хрустнуло. Факел, выскочив из гнезда, упал на пол и погас, рассыпав шипящие искры.

«Так. Хорошо».

Абигейл, оказавшись в темноте, озадаченно замерла и огляделась, не выпуская из рук арбалета.

«Огонь, — подумала Авалон. — Вспомни — огонь, пепел, удушливый черный дым…»

По комнате, густея, поплыл клубами едкий дым.

«Позови ее! Пусть услышит голос самой смерти».

— Ай-бий-гель…

Они выговаривали ее имя совсем иначе, на свой манер, с грубым акцентом — и все же их нетрудно было понять.

— Ай-бий-гель… — Справа? Нет, слева!

— Кто здесь? — истерично выкрикнула Абигейл.

«Покажи ей! Ну! Покажи их лица!» У гоблинов были красные горящие глаза. Авалон хорошо помнила, как эти глаза преследовали ее в темноте. А сейчас они приближались к Абигейл.

В том месте, где упал факел, зашаркало множество ног. Глаза были повсюду — красные, алчно горящие.

— Что это? Что? — задыхаясь, пробормотала Абигейл.

«Ответь ей».

— Ты знаешь нас-с, — прошипели из другого угла.

Шорох, шарканье, хруст все громче, громче.

Комната заполнилась новым запахом — гари, железа, крови. Свежей крови. Страха. Гоблины приближались, неся с собой этот запах.

— Ай-бий-гель…

Женщина вскинула арбалет и выстрелила на голос. Стрела ушла во мрак и тупо звякнула о стену.

Гоблины хохотали, подступая все ближе. Запах крови и смерти становился невыносим.

— Колдовство! — проскулила Абигейл, безуспешно пытаясь перезарядить арбалет.

— Нет! — хохотали гоблины.

— Нет…

— Нет…

— Месть!

Новая стрела выскользнула из трясущихся рук Абигейл, упала на пол. К сонму пугающих звуков добавился еще один — треск горящего дерева. Огонь.

«Сожги комнату. Покажи ей смерть, которую она уготовила другим».

В комнате стало светлее, пламя росло, лизало стены и пол. Удушливый дым клубился под самым потолком.

«Пусть услышит их предсмертные крики, как слышала я».

Комната звенела от страшных, душераздирающих криков.

Абигейл выронила арбалет, и его тотчас охватило жадное пламя. Женщина бессильно озиралась, стиснув в кулаке бесполезную стрелу.

Гоблины наступали, кровь покрывала их раскрашенные тела, глаза багрово сверкали, рты злобно ухмылялись. В руках у них были окровавленные мечи и топоры. Длинные, залитые кровью руки потянулись из огня к Абигейл.

— Нет! — завизжала она, неистово размахивая стрелой.

— Мы сожгли все, Ай-бий-гель, сожгли для тебя! — пронзительно распевали гоблины. — Мы убили всех, Ай-бий-гель, убили для тебя…

Она бросила стрелу и разрыдалась, зажимая ладонями уши. Дверь все так же содрогалась под градом размеренных ударов.

«Теперь напомни ей, за что она должна ответить».

— Один золотой шиллинг за голову, — распевали гоблины на своем грубом наречии. — Пятьдесят — за барона…

Абигейл упала на колени, но тут же вскочила, с визгом сбивая с одежды язычки пламени.

— …двадцать за девочку…

— Нет! Прекратите! Убирайтесь!

— Шиллинг за голову. Мы взяли их головы. Все сожгли. Всех убили. Для тебя, Ай-бий-гель!

Крики умирающих были уже нестерпимы, все заволокла удушливая гарь.

Абигейл рухнула на пол, всхлипывая, замолотила кулаками по каменным плитам.

— Месть!.. — пронзительно закричали десятки, сотни голосов, и эхом ответило им ревущее пламя.

Авалон вскочила, подбежала к рыдающей женщине. Пинком отбросив подальше арбалет, она схватила Абигейл за руку и резко дернул вверх, ставя ее на ноги.

— Помоги мне! — проскулила Абигейл, цепляясь за нее.

Авалон размахнулась и влепила ей пощечину. Рыдания стихли.

И в этот миг все исчезло: гоблины, пламя, дым. Комната снова была пуста, и от тишины звенело в ушах.

— Если мой муж умрет, умрешь и ты, — холодно сказала Авалон. — Так что лучше помолись, чтобы он выжил.

На щеке Абигейл остался отпечаток ее окровавленной ладони. Кровь Маркуса. Господи, ужаснулась Авалон, что же я медлю? Он истекает кровью, мешкать нельзя…

Волоча за собой Абигейл, она подбежала к двери, крикнула воинам Маркуса, чтобы они прекратили стучать — сейчас она откроет.

«Останься со мной, суженый, не умирай…» Абигейл прижалась к стене, скорчилась и, тихо скуля, безумно озиралась по сторонам.

Авалон с трудом вытащила из петель тяжелый засов, швырнула его на пол. Дверь распахнулась, и в комнату хлынули люди.

— Сюда! — крикнула она, указывая на Маркуса.

— Свет! — рявкнул Бальтазар, и воины из коридора передали для него факел.

Абигейл взвыла громче. Кое-кто из воинов оглянулся на нее.

— Это она, — сказала Авалон тому, кто стоял ближе всех, кажется, это был Шон. — Она стреляла в лэрда. Держите ее.

Авалон даже не оглянулась, чтобы убедиться, выполнен ли ее приказ. Она уже бежала к Маркусу, над которым склонился Бальтазар. Воины окружили их тесным кольцом, но Авалон растолкала их и наконец увидела Маркуса.

Он открыл глаза и взглядом искал ее, пытаясь подняться; двое сильных мужчин с трудом удерживали его.

— Маркус, — прошептала Авалон и улыбнулась, чтобы не разрыдаться у него на глазах.

Она вдруг ощутила такую безмерную усталость, что едва не рухнула на пол рядом с ним. Но все это были пустяки, главное — он жив, жив!

Увидев ее, Маркус разом успокоился и дал себя уложить. Авалон взяла его за руку, крепко сжала холодеющие пальцы. На губах ее застыла улыбка, хотя в глазах все плыло от слез.

Маг что-то бормотал, осматривая раны, воины говорили все разом, громко обсуждая увиденное, но Авалон и Маркус ничего не слышали и не видели, кроме друг друга.

Где-то сзади все громче выла Абигейл.

Наконец Бальтазар поднял голову и, глядя на Маркуса, покачал головой.

— Кинкардин, — сказал он, невесело усмехаясь, — я всегда знал, что ты удачлив, но пора, быть может, дать твоей удаче отдых, а то она совсем иссяк нет.

Маркус слабо улыбнулся в ответ и проговорил что-то на том плавном чужом языке, который понимали только они двое.

Маг рассмеялся и повернулся к Авалон:

— Леди, твой муж будет жить. Правда, тебе придется одолжить ему повязку. Полагаю, розовый цвет будет ему очень к лицу.


Розовый шарф Бальтазара остался в Савере, так что Маркусу пришлось щеголять в серой повязке, вырезанной из чьей-то шерстяной туники, и все равно он ворчал, явно раздраженный своей временной беспомощностью.

Они решили, что задержатся в Трэли самое меньшее на неделю, чтобы Маркус успел как следует оправиться от ран.

— Хватит и дня, — возразил Маркус.

— Неделю, — твердо повторил маг.

— Две недели, — вмешалась Авалон, чтобы окончательно остудить пыл раненого.

Сошлись на неделе. Маркус сдался неохотно, но Авалон не обращала внимания на его воркотню. Он был ранен двумя стрелами, причем с близкого расстояния, и все же выжил, словно подтверждая слова Баль-тазара, что удача покровительствует таким, как он.

Они ночевали в бывшей комнате Авалон. Утром она проснулась рано и долго смотрела, как он спит. Длинные волосы Маркуса в беспорядке разметались по подушке, на ввалившихся щеках и подбородке проступила щетина, но дышал он ровно, и жара у него не было. Он, несомненно, поправлялся.

За три дня, что они пробыли здесь, жизнь в замке потихоньку начала входить в прежнюю колею. Авалон отрадно было видеть, как возрождается прежний, блистательный Трэли.

Абигейл солгала. Большинство слуг и челяди вовсе не умерло от яда. Они бежали, спасаясь от ее безумия. Жители деревни постепенно возвращались в свои дома. Первой в замке появилась Эльфрида и, отыскав Авалон, рассказала ей о том, что произошло в Трэли.

После смерти мужа леди Абигейл вела себя совсем странно, наводя немалый страх на челядь и слуг. Когда прибыл новый барон, никто в деревне не хотел идти работать в замок. Все твердили, что это проклятое место, а безумная женщина их погубит. Через неделю после похорон брата новый барон куда-то пропал, и с тех пор никто его не видел. К тому времени Абигейл прогнала из замка почти всех слуг и домочадцев. Было это девять дней назад.

Сегодня Абигейл под охраной солдат отправится в Лондон. С той минуты, когда Авалон впустила в баронскую спальню воинов Кинкардина, Абигейл не произнесла ни единого внятного слова — все лепетала, плача, об огне и красноглазых дьяволах. Этот лепет лишь подтверждал в глазах других ее безумие. Подобно злому черному эльфу из легенды, Абигейл была обречена вечно нести свое наказание. Только ее не сожгут, оставив окаменевшие останки в склоне горы, а посадят под замок в прочной каменной башне, чтобы она наконец ответила за все свои преступления.

Когда-нибудь, думала Авалон, ей самой придется поехать в Лондон и рассказать королю о том, что произошло в баронской спальне. Но, само собой, рассказать не все. Благодарение богу, найдется немало свидетелей, которые охотно подтвердят, что леди Абигейл безумна. Ну да об этом еще будет время подумать.

Сегодняшний день выдался ясным, да и английская зима гораздо мягче шотландской. В саду, устроенном матерью Авалон, еще не опали все листья, и меж нагих ветвей то тут, то там алеют и золотятся последние приметы осени.

Маркус безмятежно спит под теплыми одеялами в, старой комнате Авалон. Она предпочла разместиться там, потому что никак не могла забыть зловещий сумрак баронской спальни. Даже после того, как там прибрали, вычистили, унесли тело Уорнера, в этой комнате все равно пахнет смертью и кровью.

Так что Авалон поместила мужа в комнате, где провела когда-то самые счастливые дни в своей жизни. Еще до того, как встретилась с Маркусом. Из окна этой комнаты виден краешек соснового бора. А еще — громадная старая береза — любимица маленькой Авалон. Быть может, завтра, когда Маркус окрепнет, Авалон приведет его к этой березе, и они будут целоваться в тени могучих ветвей.

Она неспешно шла по мощенной белым камнем дорожке, разыскивая мраморную скамью, до которой в прошлый раз так и не добралась. Она совсем не удивилась, увидев, что человек, который должен бы мирно спать в теплой комнате, сидит на той самой скамье, кутаясь в тартан и плащ, и не сводит с нее блестящих глаз.

— Милая Розалинда, — проговорил он. — Ты сейчас еще прекрасней, чем в прошлую нашу встречу.

— Не стоило тебе вставать, — упрекнула его Авалон — без особой, впрочем, досады, и Маркус, почуяв это, улыбнулся.

— Подойди-ка поближе, и я мигом докажу тебе, что уже выздоровел, — поддразнил он.

Авалон улыбнулась ему, остановившись у самого края скамьи.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Мне кажется, что я проспал бы тысячу лет.

— В самом деле? И где только я могла уже слышать эти слова?

— Что ж, теперь твоя очередь сказать мне, что грех тратить время на сон, когда в мире есть столько интересных занятий. Кстати, одно из них как раз у меня на уме.

Золотисто-бурые плети жимолости сплетались над их головами, образуя свод живой пещеры. Авалон хотела погладить Маркуса по щеке, но он перехватил ее руку и поднес кончики ее пальцев к губам.

— Авалон, — прошептал он, щекоча жарким дыханием ее ладонь, — неужели, суженая моя, наступит время, когда мы оба наконец будем целы и невредимы? Право, пора нам пожить спокойно.

— Хорошо бы, — вздохнула она.

— Еще как хорошо, — согласился Маркус и, зажмурившись, притянул ее к себе.

Сердце Авалон сладко сжалось, но она покачала головой и со смехом отстранилась.

— Нам надо поговорить, — сказала она, отнимая руку.

— Потом, — Маркус снова потянулся к ней.

Она невольно рассмеялась, жалея, что не может уступить ему.

— Нет, милорд, ты еще не вполне окреп, а я слишком дорожу тобой, чтобы подвергать опасности твое здоровье.

— Правда? — переспросил он, не сводя с нее блестящих глаз. — Ты мной дорожишь?

Авалон опустила глаза, не зная, с чего начать. Даже теперь ей было нелегко заговорить об этом.

— Я боялась, — сказала она, не поднимая глаз. — Лишь когда мы приехали в Трэли, я поняла, как силен был мой страх, какими тисками сжимал он мое сердце.

— Суженая… — произнес Маркус, но Авалон жестом остановила его.

— Нет, выслушай меня. — Она наконец-то нашла в себе силы встретить его взгляд и снова испытала безмерное счастье оттого, что он жив и никогда ее не покинет. — Это страх мешал мне прислушаться к голосу моего сердца. Страх держал меня в одиночестве, вынуждал противиться тому, чего я не понимала. Теперь я стыжусь этого.

Маркус ничего не сказал на это, только взял ее за руку, усадил на скамью рядом с собой — и на сей раз Авалон не стала ему противиться.

— Из-за этого страха я едва не погубила тебя. Я ведь не сказала тебе, что в тот день в Савере попыталась все же сделать то, о чем ты меня просил. У меня было видение, но оно показалось мне бессмысленным. Я решила, что это лишь игра воображения. На самом деле это было предостережение, и я поняла это, когда мы оказались с Абигейл в той страшной комнате. Видение повторилось, уже наяву, и я ничего не могла изменить.

Порыв ветра прошуршал в увядшей траве, поднял в воздух вихрь сухих листьев. Нагие ветки вишни затрепетали, закачались в ясной голубизне неба.

— Если б только я тогда все тебе рассказала! — с болью проговорила Авалон. — Если б только не поддалась страху, а прислушалась к голосу сердца. Если б только нашла в себе силы признать, что мое проклятие — на самом деле дар… Ты был прав, — прибавила она, помолчав. — Я поняла это тогда, в комнате, когда ты лежал, истекая кровью, а Абигейл целилась в меня. Поняла — и едва не опоздала.

Маркус запрокинул голову, глядя в прозрачное небо, помолчал, подыскивая слова.

— Нет, родная моя, — наконец сказал он, — ты напрасно винишь себя. Я хорошо понимаю, каково тебе было во власти Хэнока. И меня не удивляет, что ты противилась всему, что связывало тебя с проклятием Кинкардинов. Тебе не нужно сокрушаться, что ты не желала даже слышать о нашем родовом проклятии. Клянусь богом, это было твое право. Будь я на твоем месте, Авалон, я, наверное, не сумел бы выстоять, но ты выстояла. Запомни, с даром или без него, ты самая чудесная женщина в мире.

Авалон взглянула в его глаза и поняла, что Маркус говорит то, что чувствует на самом деле.

— И неизвестно, что произошло бы, если б ты рассказала мне о своем видении, — продолжал Маркус. — Все мы знали, что в Трэли нас ждет ловушка, и, однако же, приехали сюда. Разве могла ты предотвратить то, чему суждено случиться? Подумай, любовь моя, мы оба живы, и твой отец отомщен, и все обернулось к лучшему. Разве это плохо?

Авалон прижалась к нему, умиротворенная его ласковыми и рассудительными словами. Лишь сейчас она поняла, что настоящий, величайший дар ее жизни — это любовь Маркуса, и сколько бы она ни противилась судьбе, но в конце концов легенда Кинкардинов принесла ей счастье.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Я давно люблю тебя, но только сейчас смогла об этом сказать. Я люблю тебя, суженый мой.

Маркус наклонился к ней, взял в ладони ее бледное сияющее лицо и нежно, очень нежно поцеловал.

— Моя Авалон, — проговорил он тихо, — если б только ты знала, как я люблю тебя! Ты — моя жизнь, мое дыхание, мой самый чудесный сон наяву. Каждый день, каждую минуту я благодарю бога, судьбу, людей — все, все, что привело тебя ко мне и подарило мне твою любовь.


«Я люблю тебя, Авалон…»

«Я люблю тебя, суженый мой…»


Высоко над их головами, в нагих ветвях вишни прозвенела ясная и чистая трель жаворонка.