Ненависть Чжан Тянь-и Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов #13 В сборник «Дождь» включены наиболее известные произведения прогрессивных китайских писателей 20 – 30-х годов ХХ века, когда в стране происходил бурный процесс становления новой литературы. Чжан Тянь-и Ненависть По желтой земле движется толпа людей, одетых в лохмотья. Мужчины – впереди, за ними – женщины и дети. Люди смотрят вперед на дорогу – длинную, бескрайнюю. Они идут по ней уже три дня и две ночи. Лишь по солнцу они узнают, что не сбились с пути. А дороге не видно конца. Иногда кажется, что конец там, за поворотом. Но нет, словно кто-то нарочно вытянул дорогу еще дальше. – Когда же наконец Люцзятунь? – Завтра. По обе стороны дороги, волнами, то поднимаясь, то опускаясь, тянутся лессовые поля. Солнечные лучи впиваются в землю, окрашивая ее в цвет сырого мяса. Солнце старается вовсю. Оно так выжгло лица людей, что они стали бурого цвета. Ощущение такое, будто в воздухе запах жареного. – А в Люцзятуне будет для нас еда? У кого не дрогнет сердце! Люди голодают. Уходя, они смогли взять с собой лишь немного воды. В родной деревне ничего не осталось: дома превращены в пепел. Многих крестьян забрали носильщиками в «Объединенную армию по ликвидации бандитизма». Люди собственными глазами видели, как безжалостно вытаптывали войска этой армии их посевы. – Что мы будем делать в Люцзятуне? – Накормят ли там? – Раньше подохнем… За что такие муки? – раздается сиплый плачущий голос. В задних рядах кто-то тихо вздыхает: – Опять старый Хай плачет… – Будь прокляты их предки! – Старый Хай размазывает по лицу слезы. – Один я теперь остался на этом свете… один… – С тех пор как погибла его старшая дочь, старик ни с кем не разговаривает и без конца бранится: – О, если бы попался мне этот ублюдок… Будь проклят весь их род! Сволочи! Попадись мне этот солдат… Да-ню, доченька моя… Сволочи… Они… Они… Обезумевший старик мечется, но даже дети не смеются над ним. Взрослые молчат… Они принесли в тот день Да-ню на руках. Да-ню была раздета, лицо ее позеленело, бедра и живот были в крови. Ее не успели донести до родительского дома живой: предсмертные конвульсии начались в пути… Мужчины задумываются, мрачнеют: где сейчас их жены… Возможно, жара действует изнуряюще; сердца путников стучат неестественно часто, в ногах чувствуется слабость. Люди бредут, стиснув зубы. Над землей стоит странный неприятный запах: не то пороховой гари, не то разлагающихся трупов. Но вокруг ничего не видно. Горизонт плавится на солнце. Кажется, что край неба медленно приподнимается, как блин на раскаленной сковородке. Тихо. Слышен лишь шорох шагов… Идти по песку – все равно что по заболоченному берегу: ступишь – нога глубоко проваливается; иного усилий нужно, чтобы вытащить ее обратно. – Там кто-то плачет, – неопределенно указывает рукой мальчишка. – Не болтай ерунды! – набрасывается на него мать. Женщины боятся встретиться с оборотнем. В этом мире только они, горстка людей, только сплошной песок да солнце цвета сырого мяса. Рядом нет ни одного живого существа. Кто же еще может плакать здесь, кроме оборотня… Но мальчик не унимается. На минуту он закрывает рот и снова тихо говорит: – Правда, правда, мама! Кто-то действительно стонет. Неужели оборотень? Женщины вздрагивают. – Земляки… зем… пожалуйста… я… мне… Кто там? Мужчины бросаются на стон. – Здесь! Они взбегают на холм. Под деревцем лежит мужчина: штаны на нем искромсаны, верхняя половина тела совершенно черная. – Прикончите меня… сил моих нет… – Ты что, сдурел! Убивать человека! – Прикончите меня… сделайте доброе дело… Только теперь люди понимают, почему тело мужчины черное – и все внутри у них содрогается. На спине и груди человека зияют ножевые раны, в них копошится тьма муравьев. Их так много, что невозможно определить, глубоки ли раны. Тысячи муравьев ползают по телу, словно куда-то спешат, сталкиваются усиками, будто торопясь поведать друг другу какую-то новость. Непрерывным потоком муравьи выползают из маленького муравейника возле дерева и движутся к ранам, пытаясь найти для себя свободное место. Однако это нелегко: все тело раненого уже облеплено. Лапки и усики муравьев, побывавших в ранах, испачканы кровью… Так вот почему тело этого человека черно! Но он еще жив. – Сделайте доброе дело… Мне… я… – он уже в агонии, дыхание совсем ослабло. Людей бьет мелкая дрожь, словно полчища муравьев ползают у них в мозгу и в сердце. – Ты кто? – раздается чей-то прерывающийся голос. Но тот, кто задал вопрос, чувствует, насколько он неуместен. – Носильщик… они схватили… – Голос у раненого тихий, как комариный писк. Рослый парень наклоняется и изо всех сил дует на раны. Все бросаются ему помогать. Муравьи разлетаются; они перекатываются на груди и спине носильщика черными волнами, будто в чистую воду налили чернила. Од-пи застряли глубоко в ранах, другие прилипли лапками к застывшей крови. Стоны раненого становятся все слабее. В полузабытьи он рассказывает, как его схватили и заставили стать носильщиком, как он устал, не в силах был идти дальше, и его отхлестали за это плеткой, как он что-то сказал, и ему нанесли восемь ножевых ран. Он лежит здесь уже, наверно, несколько дней. Счет времени он давно потерял… Раненый снова просит людей прикончить его, избавить от страданий. – Сделайте доброе дело… я… я… Он хочет взглянуть на них, но не в силах поднять веки. Дети взбираются на холм и давят ногами снующих по земле муравьев. Подходят и женщины. При виде раненого они в ужасе вскрикивают, закрывают рукой глаза и оттаскивают детей. Кто-то из мужчин предлагает промыть раны водой. Вода и кровь, смешавшись, текут бледно-розовыми струйками на землю. – Поднимем eго! Только это они и могут сделать. Но как его нести? Люди оглядываются вокруг: та же бесконечная дорога, желтое небо, желтая земля и солнце цвета сырого мяса. Горизонт дымится. Они – единственные живые существа в этом мире. Куда ни кинь взгляд – ни человека, ни собаки, ни курицы. Как же идти с этой ношей по бесконечной, бескрайней дороге? Носильщик по-прежнему просит убить его: – Сделайте доброе дело… земляки… вы меня… Но они поднимают его и спускаются с холма. – Будь прокляты их предки! Этот парень попал в ту же беду, что и мы… О, будь они прокляты, предки этих собачьих выродков!.. Люди, мы жили вместе и помирать будем вместе… Кто-то сбрасывает с себя куртку и прикрывает ею носильщика… Пропитанная потом одежда только усиливает боль. – Не надо… Женщины вспоминают мужей, тоже носильщиков: куда их погнали? И плачут громко, навзрыд. У мужчин судорожно сжимаются кулаки; даже пальцы белеют. Пусть только появится отряд с саблями или ружьями и преградит им дорогу! Пусть солдаты станут стрелять по ним из пушек – все равно! Они должны прорваться, должны! Пальцами вцепятся они в горло солдат, зубами будут раздирать их на части. Солнце склоняется к западу. Люди останавливаются на перекрестке трех дорог. Здесь стоит разрушенный, без крыши, храм. У входа в него люди присаживаются отдохнуть. Носильщик, по-видимому, умирает. Дыхания почти не чувствуется, только в сердце еще теплится жизнь. Тишина. Даже стонов не слышно. Мужчины суровы. Они кольцом окружили носильщика и не спускают с него глаз. Женщины сдерживают дыхание, стараясь не шуметь. Дети, сгорая от любопытства, поднимаются на цыпочки, но умирающий заслонен от них взрослыми, и дети ничего не могут разглядеть. Губы у носильщика пепельные. – Видите? Видите! Будь прокляты их предки! – вдруг заголосил хриплым голосом старик Хай. – У-у, попадись нам хоть один солдат!.. Да-ню! Моя Да-ню… Никто не отзывается на причитания, но все знают, что старик прав: в этом крике отчаяния слышится не только судьба носильщика и дочери старого Хая – в нем трагедия всех дочерей и сыновей, жен этих людей, у которых разрушили жилища, отобрали рис… Воем грозит судьба Да-ню, судьба носильщика. Что станет с ними, если они столкнутся с солдатами?… В воздухе носятся тучи пыли, и люди не замечают в отдалении три черные фигуры, движущиеся в их сторону. Перекресток дороги находится на гребне невысокой возвышенности, и три черные фигуры добираются к нему с трудом. Узнать в них солдат можно только по военной форме, изорванной до последней степени. Песок налетает на них со всех сторон, как смерч. Они то исчезают в этом песчаном буране, то снова появляются. Шедший посредине, кажется, ранен в ногу. С одной стороны его поддерживает тощий, худой солдат, с другой – солдат с опухшим, одутловатым лицом. Опухший первым замечает людей на перекрестке. – Крестьяне, – шепчет он, глядя остановившимся взглядом на толпу. Двое в страхе замирают: – Убьют! Они уверены, что крестьяне при встрече с ними не станут церемониться. Но где укрыться? Вернуться назад? Вот уже вторые сутки тащатся они по этой дороге. Они не съели за это время ни крупинки риса, не выпили и капли воды, – лишь соленый пот слизывали с губ… – Эх, черт возьми! Будь с нами пулемет, мы бы… Да, пулемета с ними нет, они бросили свой новенький ручной пулемет, когда их отряд потерпел поражение и был рассеян. – Плохи дела! – Голос тощего дрожит. – И противника бойся, и от крестьян беги! Но вот в толпе замечают оборванцев: – Солдаты! Вот они! Люди останавливаются, как по команде, точно они услышали предупреждающий окрик: «Обрыв!» Еще мгновение, и мужчины, как сумасшедшие, кидаются на солдат. Парень, бегущий впереди, поскальзывается и кубарем катится вниз. Не медля ни секунды, он хватает тощего за ногу, тот падает. Парень придавливает его обеими руками к земле и, не помня себя, впивается ему в плечо. Зубы погружаются все глубже и глубже. Тощий пытается сопротивляться, но руки и ноги его крепко прижаты, он даже не может повернуть голову, чтобы укусить парня. На солдата с опухшим лицом и раненого, сбитых с ног, градом сыплются удары кулаков. – Шкуру с них долой! – Бей до смерти! – Бей, черт возьми! Кто-то останавливается с поднятым кулаком: – Нет, бить не станем! Живьем закопаем! Все смотрят на говорящего, и, хотя кулаки машинально опускаются на солдат, удары становятся слабее. – Заколоть их! Проклятье предкам этих собачьих выродков! Зарезать… сварить… съесть… Заколоть сволочей! Предложение старого Хая подливает масла в огонь. – Черт возьми, еда будет! – Мясо! – Мясо… Но радости в восклицании людей нет, в них слышится только ненависть. Раненный в ногу прижимается щекой к земле. Подбородок его дрожит, желтые зубы оскалены. Песок набился ему в рот и обжигает, словно только что поджаренные бобы. – Меня первым зарежьте, земляки, – слабым голосом стонет он. – Почему тебя первым? – приближается к нему искаженное злобой лицо. Мускулы на лице раненого дрогнули: – Пусть уж скорее смерть… – Назло не заколем, сначала помучиться заставим! – Все будете мучиться! Все! Проклятые… давно ли вы… – У них, наверно, припрятано награбленное серебро. – Обыскать! Однако у пленников ничего нет; только в кармане опухшего солдата две кости. – В чулках ищите! В чулках! Люди знают, что при отступлении эти негодяи прячут награбленные ассигнации в чулки. У пленников чулки точно присохли к ногам: приходится сдирать их вместе с кожей. – Ну что, нашли? – сквозь зубы спрашивает опухший. Дети швыряют в солдат комьями земли. – Провалиться вам, сопляки! Глядя, как солдаты пытаются увернуться от ударов, дети смеются. Но смех у них совсем не детский; они с таким ожесточением швыряют в солдат землей, что очень скоро она забивает пленникам уши, нос, рот… – Раньше, гады, грозными были! Теперь… – Глядите, как бы не сбежали! – Не сбегут! – Будьте прокляты! Нагулялись, хватит! – Пусть и бабы потерзают это чертово отродье! – Верно! Тащите их, пусть бабы тоже отведут душу! – Тащите! – Пошли, ребята! Солдат подхватывают как придется и тащат к перекрестку. Волочащаяся по песку нога раненого оставляет за собой глубокую борозду, как соха. Раненый почти без чувств; рот и глаза его полузакрыты, он даже не упирается. У другого солдата па опухшем лице страдальческое выражение. Кто станет радоваться, отправляясь на смерть! Как же так? Даже глотка воды эти солдаты во рту не имели, корочки не пробовали – и умереть? Немало горя хлебнули они за эти дни! Из-под вражеского огня бежали, шли по бесконечной дороге голодными, страдая от жажды, под палящим солнцем, – и все это для того, чтобы остаться в живых. А теперь? Конец! Они и раньше знали, что крестьяне ненавидят их и при случае сумеют рассчитаться. Но тут они растерялись, – они даже не представляли, что так велика эта ненависть; они забыли, сколько горя принесли людям своим приходом. Однако и они хлебнули горя. Они часто голодали, месяцами не видели жен. Торчали на передовой, шли в атаку, рисковали быть убитыми, лезли на штыки. А тех, кто не мог вынести мучений и пытался увильнуть, хватали, и стреляли в них, словно в мишень. Ведь и у них, солдат, есть матери, отцы, жены, дети. Почему же крестьяне ненавидят их? Солдат с опухшим лицом смотрит на раненого товарища, потом переводит взгляд на тощего. Избитое лицо тощего в подтеках фиолетово-синего цвета. Кровь со скул стекает по подбородку. Глаза в ужасе расширены. Что с ним? Даже на линии огня он никогда не испытывал страха. Но ведь там, на передовой, у них было оружие. – Эх! Жалко, нет пулемета! Была бы эта игрушка, крестьяне и шевельнуться бы не осмелились! Головы, черти, опустили бы, все поднесли бы солдатам: еду, питье, женщин… Будь они прокляты! Теперь конец! Попались! Над землей стелется дым. Солдат волочат по земле. С их тел содрана кожа. Кровь просачивается сквозь серые форменные брюки. – Живьем закопать! – взвизгивает какая-то старуха сквозь слезы. – Сколько бед натворили! – вторит другая женщина. – Сколько зла, сколько зла!.. Женщины вспоминают своих мужей, детей. Они готовы вцепиться в горло этим мерзавцам, искусать их, обглодать кости! Но – странное дело! – как только мужчины бросают солдат к ногам женщин, те даже не поворачиваются к ним, а лишь плачут еще сильней. – Закопать живьем! Три пленника глядят па опаленную землю. Сейчас их зароют в ней, иссохшей, обжигающей, отправят к предкам, не дав и глотка воды. – Воды, – молит тощий, облизывая потные, горько-соленые губы, – глоток воды… Потом убивайте… – Воды? – какой-то старик даже подскочил от бешенства. – Воды, сволочь? Ишь чего захотел! Воды! – Кости тебе переломать, а не воды! Заколоть тебя! – Проклятье твоим предкам!.. Доченька моя Да-ню… Она… Старый Хай вплотную подбегает к солдатам, подняв сжатые, высохшие, как тростник, кулаки. Щеки опухшего становятся совсем синими, по лицу тощего земляным червем сползает струйка тягучей слюны. Пленники пытаются сопротивляться, но их крепко держат. – Нет среди солдат хороших людей! Кому-кому, а нам, женщинам, это хорошо известно! Солдатня! Все они… Тощий пробует повернуться, чтобы взглянуть на говорящую, но голова не повинуется ему. – Скорей прикончите меня, – молит раненый дрожащим голосом. – Земляки… земляки… Но люди как будто не слышат его. – Земляки… земляки… не тяните… скорей же… – Видал, как заговорил! – брызжет слюной Хай. Раненый с огромными усилиями приподнимает веки. Кто произнес эти слова? Но все лица странно сливаются перед его глазами. Он молчит в нерешительности, снова приоткрывает глаза и, собрав последние силы, спрашивает: – Какое сегодня число, земляки?… Скоро год… Передайте же моей матери, пусть не плачет… Не знает она сейчас… Пусть не беспокоится обо мне… Его черные руки, вцепившись в землю, дрожат. Эти сволочи тоже имеют матерей? Тоже мучений боятся? – Скорее… скорее же… земляки. Всю жизнь я… Еще один плевок попадает на его лицо. – Всю жизнь? Ты только и знал, что воевал, убийца!.. Предков твоих проклинаю, гад! Нажиться хотел, вот зачем воевал! Тощему наконец удается повернуть голову и увидеть старого Хая. Скулы у старика выпирают, как горб у верблюда. Под глазами темные круги. Лицо, изъеденное песком, кажется рябым. Песок везде – в ноздрях, в морщинах, в помутневших глазах – огонь. Дай ему волю, он проглотит всех троих. С чего он такой? С чего? Солдаты, что ли, нажились на нем?… Они тоже страдали, тоже терпели муки, тоже бродили в поисках еды и питья. Почему же эти люди хотят выместить на них свою злобу? – Это мы-то хотели воевать, черт вас возьми! – Тощий не выдерживает и кричит осипшим голосом. – Много ли счастья мы нашли? – Ха! Видал, какой порядочный выискался! – Начальство велело: «Бей!» – мы и били. А что мы… что? – Не верьте ему! – кричат женщины. – Сколько людей они поубивали! Солдатня! Нет среди них… – Что мы понимали! Начальство требовало: «Убивай!» Мы… мы… – Не верьте! – Мы… мы… Когда-то пленники тоже были простыми крестьянами и ненавидели солдатчину. Они тоже были людьми и так же бежали, не вытерпев голода. Может быть, сейчас их отцы и матери, утомленные, бредут, как и эта оборванная толпа, по такой же желтой земле и так же ненавидят их, солдат. И если встретят солдат на своем пути, так же, как и эти люди, схватят их, чтобы закопать живьем, заколоть, искромсать на куски, сварить. Они сами изгнали себя из своего мира, их отцы и матери не признают в них своих детей. Сестры, братья, жены – все отвернутся! Отряд их разбит и рассеян. Они втроем – одиноки в этом испепеляющем аду. – Мы… мы… – Тощий вдруг начинает всхлипывать, как ребенок. – Плачет! – Дети испуганно шарахаются в стороны. Как? Эти убийцы и грабители еще плачут! Рослый рябоватый мужчина, уставившись на тощего, медленно разжимает руки. Пот с его лица каплями стекает на тело тощего. Жаркий воздух сгущается и уплотняется. Солнце из красного становится коричневым. Горячий ветер носит и крутит песок. Трудно дышать. – Разве кто с охотой идет воевать? – бормочет опухший. – Солдата тоже мать вскормила… Дома… – Ты откуда? – Из Лаоэрцзи. – А ты? – Из Чжоуцзядяня оба, – отвечает за них солдат с опухшим лицом. – А раньше чем занимался? – Землю пахал, – глухо говорит солдат, – всей семьей… Молчание. – Землю пахал, сукин сын! Зачем же занялся не своим делом? Кто велел тебе пойти в солдаты? Солдат с опухшим лицом смотрит в глаза спрашивающему и осторожно вздыхает: – С охотой никто не идет! Но разве откажешься, если жрать нечего! Все молчат. Стоит такая тишина, что слышен шелест песка, срезаемого ветром. Горизонт мутнеет. Уже нельзя разобрать, где земля, где небо: все сожжено солнцем. Женщины, мужчины, дети с изумлением смотрят на трех пленников. Они всегда думали, что эти солдатские выкормыши – существа из другого мира. Оказывается, и солдаты пахали землю… «Землю пахали! – Эта мысль захватывает всех. – Как могут солдаты быть такими же людьми, как они?» – Жрать нечего, так надо грабить и жечь? – раздаются голоса женщин. – Кто знает, сколько зла на совести каждого из вас! – Но они пахали землю, они были как мы… Тишина. Солдат продолжает говорить. Он рассказывает, как голодали они в эти дни и уже не думали, что выживут… Где ее взять, еду? В мире много зерна, да разве найдешь, чтоб без хозяина… Так, ни за что ни про что они должны были умереть с голоду. Оставалось одно! И в позапрошлом году они завербовались в солдаты. Они надеялись получить на войне повышение и когда-нибудь есть досыта. Начальство приказало им рубить врагов, но они не знали ни имени этих врагов, ни их фамилий. Их врагами были люди, которые ничем не отличались от них самих. Они не знали, зачем нужно идти на линию огня. Может быть, их начальники повздорили с другими большими начальниками? Простой народ ненавидел солдат, но солдаты могли жить с народом без злобы и вражды… В последнем бою их отряд потерпел поражение, и они втроем убежали. Они хотели жить! Но… – Теперь все кончено… Закапывайте живьем, режьте, все равно!.. Солдат замолкает, рот его остается открытым. Изо рта торчат желтые зубы. Кажется, солдат дремлет. Все смотрят на солдат не отрываясь. Жизнь этих пленников в их руках! Они могут выместить на солдатах свою злобу. Но эти трое пахали землю, у них тоже есть отцы и матери, когда-то эти солдаты были такими же, как и они! Никто не может что-либо придумать. Прежнего воодушевления уже не видно на желтых лицах людей. Его сменили колебания и сомнения. На ком они собираются выместить злобу? Эти трое сами голодают, сами томятся от жажды и тоже хотят жить. Им мстить? Что же с ними делать, с этими тремя? – Я проклинаю ваших предков! Проклинаю! – Из глаз старого Хая текут слезы. Вначале он думал отомстить солдатам за свое горе. Но теперь он растерян. Он не знает, на ком выместить злобу. На них?… Раненый стонет, подбородок его трясется сильнее. – Что с тобой, У Да-лан?[1 - У Да-лан – персонаж из романа Ши Най-аня «Речные заводи», карлик. Имя это стало нарицательным.] – шепчет солдат с опухшим лицом. Мужчины чуть не рассмеялись, какое странное имя – У Да-лан. – Больно! – шепчет У Да-лан, боясь, как бы его не услышали. Боль в ноге мучительно отдается во всей левой половине тела. У него такое ощущение, словно в ране что-то копошится. – Ох, болит, черт возьми! Что там? Несколько десятков глаз впиваются в ногу У Да-лана. Солдат закатывает штанину. Рана перевязана грязной тряпкой, насквозь пропитавшейся кровью. Красный цвет смешался с желтым. – Там, наверно, что-то есть… Дрожащими пальцами У Да-лан разматывает тряпку, но не в состоянии снять ее: она присохла к ране. – Ой, не могу! Опухший обводит всех взглядом: он хочет попросить немного воды, но не осмеливается. – Не трогай, не надо… – шепчет он. – Ой! – Губы раненого дрожат. – Хотя бы каплю, одну каплю… – Опухший так и не решается выговорить слово «вода». У Да-лан плюет на присохшую к ране тряпку. Слюна желто-грязного цвета. – М-м! Сволочь! Со злобой он отдирает тряпку, вырывая вместе с ней лоскут кожи с мясом. Течет кровь, и на землю сыплются какие-то черные шарики. – А-а!.. Черви!.. Люди крепко стискивают зубы. У них нет желания помочь солдату, но они понимают, что это нехорошо. У Дан-лан до боли прикусывает нижнюю губу, его пальцы судорожно скрючиваются в щепоть. Проходит немного времени; наконец он решается и, затаив дыхание, влезает пальцами в рану. – М-м! – Он снова прикусывает губу. Голос звучит глухо, как из-под одеяла. Захватив щепотью червей, он с отвращением швыряет их на землю. Прикосновение к ране, к гниющему мясу вызывает страшную боль, пронизывающую до костей. – Еще есть! Солдат с опухшим лицом думает: может, все-таки попросить воды? Но эти люди ненавидят их, хотят заставить их помучиться живыми. Он поднимает глаза и глядит на У Да-лана. Подбородок У Да-лана дрожит, трясущиеся пальцы извлекают из раны все новых и новых червей и вместе с гноем и кровью швыряют их на землю. Солдата с опухшим лицом бросает в озноб. Эх, был бы в руках пулемет, отправил бы он друга к предкам… и конец всем мукам… Наконец червей в ране осталось немного. Тощий помогает раненому извлекать их и слабым голосом спрашивает: – Больно? Люди в полной растерянности. Они вспоминают муравьев в ранах носильщика. Носильщик, наверно, умирает. Пусть уж поскорее: зачем мучиться!.. А с этим что делать? – К чему все это? Зачем такие страдания? Тощий продолжает с осторожностью выбирать из раны червей. – Все! Гной и кровь беспрерывно текут из раны. У Да-лан плюет на рану и снова перевязывает ее грязной тряпкой. – Воды бы надо… – говорит рослый парень. Воды? Солдаты испуганно глядят на парня. Где найдешь воду? Они шли по этой выжженной земле двое суток, и солнце иссушило их тела. Даже попить нечего, где же взять воду, чтобы обмыть рану? Им кажется, что они уже десятки лет не видели воды, зато хорошо узнали вкус горького пота. Желтое пебо, желтая земля, багровое солнце, бушующий ветер! Где найдешь в этом мире воду! Солдаты облизывают соленые губы. Хай тяжело вздыхает: – Будь проклято ваше племя!.. Зачем вы мучаетесь?… – Много горя… – Глаза тощего смотрят в землю. – Они такие же… такие же… И те и другие – из одного мира. И те и другие одинаково страдают. Но они стали врагами друг другу. Почему? Сейчас они столкнулись вместе, они снова в одном мире: в том мире, где желтое небо, желтая земля, багровое солнце и ни крошки еды. А солдаты вдобавок еще… – Сколько дней вы не пили воду? – спрашивает рослый парень. Три пары глаз безжизненно смотрят на него. Три рта не произносят ни звука: голоса пропали, будто языки прилипли к гортани, тела солдат скрючило – не то от голода, не то от боли в животе. Парень решительно отходит в сторону. Все молча следят за ним, уступая дорогу. Глубокая тишина. Люди слышат страшный пугающий треск: это, наверно, лопается выжженная солнцем земля. Проходит немного времени. Появляется рослый, Все снова уступают ему дорогу. В руках у него глиняный кувшин. – Пейте, чтоб вас!.. – Что? Это… Солдаты непонимающе смотрят и вдруг в едином порыве крепко обнимают парня. Слезы брызжут из их воспаленных глаз. Они хватают кувшин и пьют, пьют, пьют… У Да-лан оставляет немного воды, чтобы промыть рану. Где они? Куда они попали? Люди облегченно вздыхают. Они сознают, что было бы хорошо помочь этим трем, но никто ничего не сделал. Они понимают, что солдаты стали им близкими и относиться к ним тоже нужно как к близким. Люди не думают больше вымещать на них свою злобу: разве пленники мало страдали? И все же они ничего не сделали, чтобы облегчить муки несчастных. Чувство ненависти, овладевшее ими вначале, превратилось в сострадание. Разве можно безучастно смотреть, как эти трое страдают от жажды, мучаются от боли? Взоры всех обращаются к рослому парню. Это он первый пришел на помощь солдатам, он пробил брешь. Он снял с их сердец огромную тяжесть. Теперь все стали думать, что можно было бы сделать для пленников. – Спасибо, – солдат с опухшим лицом переводит дыхание, – я не забуду тебя, земляк… Напился… Ну, что ж… закапывайте, режьте меня… ни на кого не буду в обиде… Я вас и на том свете никогда не забуду… Рослый отворачивается и вглядывается в горизонт. – Молчи уж! – Он словно боится, что другим станет стыдно от слов солдата. – Все равно! – Пленникам кажется, будто все это происходит во сне. – Мы с вами одинаково страдаем. Мы такие же, как вы… Мы с вами… Парень говорит: «Мы с вами». Впервые в разговоре произнесены слова: «Мы с вами». У Дан-лан вдруг падает навзничь и роняет голову на руки мальчика лет пятнадцати. Тот растерянно держит голову обеими руками и так глядит на людей, будто в руках у него ценная хрупкая вещь и он боится разбить ее. Солдат с опухшим лицом и тощий минуту смотрят в лицо раненого, понимая, что приближается что-то неотвратимое. Потом оба поднимают головы к небу. – Что он говорит? – У Да-лан! – тормошит раненого солдат. – У Да-лан! У Дан-лан! Голова раненого выскальзывает из рук мальчика и скатывается на землю. – Ой! – Мальчик в испуге вскакивает на ноги, точно он повинен в том, что не удержал голову. Он обводит взглядом толпу, как бы прося прощения. Худые, высохшие руки прикасаются ко лбу раненого. – Горит! – А-а! А-а!.. – У Да-лан прижимается к земле, словно не хочет вставать. Его руки роют песок, вонзаются в землю все глубже и глубже, точно он собирается посадить дерево и готовит для него яму. Рот его раскрыт, желтые зубы грызут землю. Глаза полузакрыты: видны налитые кровью белки и черные зрачки. У Да-лану мерещится множество цветов, узоров: разноцветные, они кружатся в вихре перед глазами. Он видит свою родную деревню, голодную плачущую мать… – А-а!.. – В рот набивается земля. – На, У Да-лан, попей! Ветер вздымает песок, и он, как смерч, вырывается из-под ног. Ветер точно вскипятили в котле, он ошпаривает, обжигает лица и спины: люди чувствуют на своих телах запах паленого. Горячий воздух кажется осязаемым: как дождь, он падает на землю, с земли поднимается вверх и мчится вдаль. Багровое солнце почти село, краешек его задернут желто-черной завесой. Дети смотрят на носильщика. – Он… смотрите! Он… Носильщик перестал дышать. – Он рано ушел на небо… Намучился, бедняга… – Женщины молятся, из глаз их текут слезы. Кажется, весь мир рыдает. Мужчины безмолвно отходят к краю дороги рыть могилу. Они молчат, как бы боясь разбудить мертвого. Вдруг из груди носильщика снова вырывается стон. Все тело его сводит судорога, на лбу выступает холодный пот, морщины на лице становятся еще глубже. С расширенными от ужаса глазами он мечется по земле. Роющие яму поворачивают голову. Солдат с опухшим лицом и тощий снова вспоминают свой пулемет. Они чувствуют, как их сердца что-то сжимает и кровь останавливается в жилах. – Рано отправился… Носильщик успокаивается: грудь его несколько раз поднимается и опускается. Больше он не движется. Лицо заострилось. Глаза полузакрыты. Края губ опустились. Руки и ноги свело. Мужчины осторожно поднимают тело, опускают в яму и слегка засыпают землей. – Рано отправился на небо… Лам запомнится сегодняшний день… В будущем году… – В будущем году? где сами они будут в будущем году? Они живы и, несмотря ни на что, будут продолжать искать пищу и воду. Отчаянно бороться за жизнь. Наломав ветвей с дерева, мужчины делают из них могильный знак. – Куда вы теперь? – спрашивают тощий и его товарищ. – Кто знает!.. Только бы отойти подальше от фронта… да поесть найти… – Пойдемте вместе, а доберемся до Люцзятуня, решим, как быть дальше. Толпа оборванных женщин, мужчин, детей и трое солдат снова идут но бесконечной дороге. У Да-лана поддерживают двое: рябоватый человек и рослый. Люди ступают по раскаленному песку, с трудом передвигая ногами, и так движутся шаг за шагом, шаг за шагом… Женщины и дети выбились из сил, а песок все сыплется и сыплется из-под ног. Лицо У Да-лана серо, колени подгибаются. Соскользнув с рук поддерживающих его людей, он падает на землю лицом вниз. Он хрипит, и от его ноздрей в стороны разлетаются песчинки. – Что с тобой? – Кончайте. – У Да-лан разжимает запекшиеся губы, на которых выступила пена. – Я не могу: земляки, прикончите меня. Земляки… земляки… земляки… Люди останавливаются. – Земляки, – с укором повет У Да-лан, – братья… вы… я больше не могу… братья… братья… Солнце ушло на запад. Никто не знает, сколько прошло времени. Люди снова роют у края дороги яму и осторожно кладут в нее тело У Да-лана. Солдат с опухшим лицом вынимает из кармана две игральные кости и кладет их рядом с телом друга. Склонившись над мертвым, он плачет. – Ты когда-то просил их у меня, но я не дал. Возьми сейчас… Твоя старая мать… я скажу ей, непременно скажу… Он смотрит на игральные кости. Что с ними делать? Наконец осторожно кладет их в карман У Да-лана. Рослый парень и рябоватый чувствуют, что они чего-то лишились. В носу у рослого щекочет. Он морщится; оба поднимают голову к небу. Слезы текут сами собой. – Проклятье их предкам! За что только мы с вами страдаем? – причитает старый Хай. – Сколько еще терпеть… Да-ню моя… – Какие мы дураки! – бормочет тощий. Люди не отвечают, но каждый понимает смысл этих слов. – Кто знает, сколько еще горя встретится на нашем пути! – Надо же было бросить пулемет, черт возьми! Будь бы у нас эта игрушка, никакая беда не страшила бы. …Желтое небо, желтая земля, багровое солнце. Люди идут вперед по раскаленному песку, их ноги в волдырях. Они уже не думают о том, найдут ли в Люцзятуне еду. Они идут. И только хрипло звучит фраза: – Черт возьми! Где бы достать пулеметы?… 1932 notes Примечания 1 У Да-лан – персонаж из романа Ши Най-аня «Речные заводи», карлик. Имя это стало нарицательным.