Слова через край
Чезаре Дзаваттини








Чезаре Дзаваттини еще мало известен в нашей стране как писатель. Между тем виднейший итальянский сценарист и теоретик кино, один из отцов неореализма именно в литературе видит свое истинное призвание, его слава писателя-сатирика предшествовала славе кинодраматурга. А в 70–80-е годы он вновь почти полностью отдает себя литературе.






Чезаре Дзаваттини

Слова через край





Предисловие


Имя Чезаре Дзаваттини в нашей стране широко известно. Страстный и неутомимый борец за мир, Дзаваттини видит его залог в общении и сплоченности людей, а в служении делу человеческого единства — главную задачу литературы, искусства, культуры в целом. В 1955 году он был удостоен Международной премии Мира, а в 1982 году, в связи с восьмидесятилетием, был награжден орденом «Дружба народов». Имя этого художника ассоциируется в первую очередь с выдающимся прогрессивным явлением итальянской культуры послевоенных лет — неореализмом. В памяти встают созданные по его сценариям такие шедевры, как «Похитители велосипедов» — фильм, вошедший в десятку лучших фильмов мирового кино следом за «Броненосцем „Потемкиным“» Эйзенштейна и чаплиновскими лентами, — как «Умберто Д.», «Крыша», «Рим, 11 часов» и многие, многие другие. Вспоминается ставшее чуть ли не обязательным определение: «Дзаваттини — мозг неореализма», а еще то, что в 1979 году в Москве Чезаре Дзаваттини был торжественно вручен специальный приз «За выдающийся вклад в развитие прогрессивного кино и в ознаменование шестидесятилетия советского кино».

Бесспорно, общественная деятельность, так же как творчество кинодраматурга и теоретика кино — огромные важные материки на «планете Дзаваттини», занимающей столь видное место на небосклоне послевоенной итальянской культуры. Но не единственные. По величине и густонаселенности с ними может поспорить материк под названием Литература. Ибо Дзаваттини, как он сам не устает подчеркивать, прежде всего — писатель, и писатель многоплановый: и юморист, и сатирик, и эссеист, и драматург, и поэт. Литературную работу он начал намного раньше, чем пришел в кино, а последние полтора десятка лет вновь отдает ей себя почти целиком, как в молодости. Литературовед Наталино Сапеньо писал, что исследование необъятного, многообразного творчества писателя из Эмилии требует раздельного подхода и должно вестись коллективно — общими усилиями различных специалистов. Из этого же принципа исходила и созванная в 1975 году в городе Азиаго конференция, посвященная творчеству Дзаваттини. Один из ее участников шутливо заметил, что Дзаваттини, подобно господу богу, един в трех лицах. Ведь у Дзаваттини по меньшей мере три ипостаси: писатель, кинематографист, а также художник, — выставки его живописи и графики, художественные альбомы репродукций привлекают к себе внимание уже почти полвека и в Италии, и за границей.

В этом сборнике, впервые предлагающем вниманию советских читателей прозу Дзаваттини, мы сосредоточились на изначальной, чисто литературной форме его художественного самовыражения, постаравшись, как это ни трудно, абстрагироваться от кинематографического творчества и всех прочих видов деятельности Дзаваттини: публицистики, эссеистики, речей, интервью[1 - Позволим себе отослать читателя во всем, что относится к работе Дзаваттини в сфере кино, к сборнику его работ, недавно вышедшему в издательстве «Искусство», а также к публиковавшимся ранее переводам его сценариев: «Рим, 11 часов». М., 1958; «Похитители велосипедов» в сб. «Сценарии итальянского кино». М., 1958; «Умберто Д.», М., 1960; «Бум» в сб. «Сценарии итальянского кино», М., 1967.]. Сделать это действительно нелегко, такое вмешательство (это говорилось и на конференции в Азиаго), хотя и необходимо в интересах изучения, подчас носит механический, если не хирургический характер, ибо творчество Дзаваттини едино и неделимо, как и весь сложный комплекс его поэтики, вся система его общественных и эстетических взглядов; оно столь же цельно, как характер, как политическая и жизненная позиция этого художника-борца, мастера культуры в горьковском понимании этого высокого слова.




В одной из автобиографий (1967) Дзаваттини писал: «Буду краток: я родился в Лудзаре, мой отец — владелец деревенского кафе, мать — булочница (она до сих пор читает мне нотации), у меня жена, четверо взрослых детей, две сестры, брат, внуки, друзья, враги и сожаления о том, что я не умею ни печатать на машинке, ни играть на рояле, ни избавиться от возраста, которого достиг. Живу я в Риме, но предпочитаю Милан — ведь оттуда всего час пути до моего родного селения. Я пессимист, но вечно об этом забываю».

Лудзара — селение на берегах По, в «красной» Эмилии — области, где всегда были сильны традиции народной борьбы — крестьянские выступления, социалистическое движение, а впоследствии — антифашизм и партизанская война. Глубинная органическая связь с родным селением помогает понять, откуда у Дзаваттини такой настойчивый интерес к судьбам простых людей, отчего он их так верно знает, почему столь народно, демократично, национально его творчество.

Родился Чезаре Дзаваттини 20 сентября 1902 года. В дни, когда пишутся эти строки, передовая общественность Италии, да и не только Италии, всех стран мира, где известны его книги (а они переведены более чем на 20 языков) и его фильмы, отмечают восьмидесятилетие художника, продолжающего активно работать.

Детство и юность проходят далеко от дома, но с частыми возвращениями в родную Лудзару. Родители послали Чезаре учиться в Бергамо, где он жил у родственницы-садовницы; потом, когда семья в поисках работы перебралась в городок неподалеку от Рима, Чезаре продолжил учение в столице, поселившись на квартире одного железнодорожника. Однако на выпускных экзаменах он провалился, так как постоянно прогуливал занятия, увлекшись театром. Из актеров больше всех его восхищал великий комик Этторе Петролини с его абсурдным, сюрреалистическим юмором. Гимназию пришлось заканчивать в Алатри, за сто километров от Рима, где Чезаре организовал первую в Чочарии (так называют гористый край между Римом и Неаполем) забастовку учащихся. Потом он устроился воспитателем в колледж, в Парме, одновременно поступив на юридический факультет пармского университета.

Начало журналистской и литературной деятельности относится к середине 20-х годов. В колледже Дзаваттини дружит с одним из своих учеников — Джованни Гуарески (впоследствии известным писателем и карикатуристом), вместе с ним выпускает подпольный юмористический журнал, затем сближается с Аттилио Бертолуччи (видным поэтом-коммунистом, отцом кинорежиссеров Бернардо и Джузеппе Бертолуччи), печатает свои статьи и рецензии в «Ла гадзетта ди Парма» и вскоре переходит туда работать, став редактором «третьей полосы» (в итальянских газетах — страница литературы и искусства). В этот же период — в 1924 году — он женился на дочери почтальона и в Лудзаре родился его первый сын.

К концу 20-х годов литературная деятельность Дзаваттини становится все активнее, он посылает свои материалы уже в римские газеты и журналы — теперь это не только рецензии на книги других писателей, но и первые юмористические рассказы.

Попав на военную службу во Флоренцию, Дзаваттини входит в группу антифашистски настроенных литераторов, сложившуюся вокруг журнала «Солариа», и начинает сотрудничать в этом издании. Он первым в Италии публикует в римском журнале «Фьера леттерариа» рецензию на роман Альберто Моравиа «Равнодушные», впоследствии запрещенный фашистской цензурой. Деятельность молодого литератора распространяется и на Милан — там он ведет юмористическую рубрику в журнале «Секоло XX».

Миланское издательство «Риццоли» предлагает ему ответственный редакционный пост, но от этого лестного предложения он вынужден отказаться, приходится прервать и работу над первой книгой — «Поговорим обо мне»: тяжело заболел отец, и Чезаре должен занять его место за стойкой кафе в Лудзаре. Скромное сельское кафе — своего рода клуб, тут обсуждаются не только все местные дела, но и политические события, это идеальное место для писательских наблюдений, для постижения нравов и судеб своих земляков — крестьян, рыбаков, лодочников, — их красочного языка, одного из диалектов Романьи, на котором Дзаваттини и поныне слагает стихи.

После смерти отца семья Дзаваттини остается без всяких средств к существованию, и в 1930 году Чезаре вновь уезжает в Милан. Но место, что ему предлагали у Риццоли, давно занято, и ему приходится поступить в это издательство простым корректором. Однако он показывает другому издателю, Бомпьяни, рукопись своей книги, и тот ее сразу публикует. Так началась дружба Чезаре с Валентине Бомпьяни; до сих пор в этом издательстве выходят почти все сочинения писателя. Между тем Дзаваттини продолжает работать у Риццоли, и за шесть лет проходит путь от корректора до главного редактора группы периодических изданий; кроме того, по инициативе Дзаваттини начинает выходить новый юмористический журнал «Бертольдо» (заметим, что в Италии из лона иллюстрированной юмористической периодики вышли многие видные писатели, драматурги, сценаристы, режиссеры, в том числе и Федерико Феллини), а затем другой журнал, также имевший огромный успех у читателей, — «Ле гранди фирме» («Подписи великих»). Этот журнал просуществовал всего два года: за антифашистскую направленность он был закрыт по личному распоряжению Муссолини.

«Свободное время, остававшееся у меня только ночью, — вспоминает Дзаваттини, — я проводил за разговорами с друзьями-литераторами (всем им без исключения судьба уготовила славу), а иногда делал заметки для своей новой книги».

Новая книга называлась «Бедняки безумны», она вышла в 1937 году. За ней последовала третья — сборник из 40 коротких рассказов под названием «Я — дьявол» (1941) — и четвертая — фантастическая повесть-сказка для детей и взрослых «Добряк Тото» (1943), которая впоследствии легла в основу фильма «Чудо в Милане».

К тому времени Чезаре Дзаваттини сложился и как кинематографический писатель, сценарист номер один итальянского кино (первые сюжеты и сценарии были написаны им еще в 1934–1935 годах). В этот период Дзаваттини уже занял четкую антифашистскую позицию и участвовал в деятельности подпольной группы, сложившейся вокруг журнала «Корренте».

Литературный успех молодого писателя был не просто неожиданным, но поистине сенсационным. На книгу «Поговорим обо мне» отозвался письмом философ Бенедетто Кроче — властитель дум тогдашней передовой итальянской интеллигенции; ее горячо приняли как маститые писатели — Массимо Бонтемпелли, Джованни Папини, так и молодые, оппозиционно настроенные писатели и критики — Итало Кальвино, Элио Витторини, Марио Аликата и другие.

Своеобразная трилогия Дзаваттини — «Поговорим обо мне», «Бедняки безумны», «Я — дьявол», — а также нет большая, написанная в форме дневника книга «Лицемер 1943 года» составляют ранний период творчества Дзаваттини. Эти книги неоднократно переиздавались и продолжают вызывать пристальное внимание итальянской литературной критики. С фрагментами из них мы знакомим читателя.

Вот что проницательно писал о трилогии видный литературовед и критик Карло Салинари: «Дзаваттини уже тогда шел к реализму; техника его юмора была реалистической. Однако он вырабатывал ту оригинальную поэтику, благодаря которой реальность наполнялась символами, аллюзиями, подтекстом, выходившими за ее пределы; то был реализм, так сказать, кинематографического типа, в котором зеркальное изображение, благодаря композиции и ассоциативным связям, вызывает мысли, чувства и ощущения, идущие куда дальше, чем это изображение воспроизводит».

Своеобразие коротеньким рассказам придавал именно этот контрапункт фантастичности одновременно со стремлением автора постоянно оставаться на почве реальности; их исповедальный, доверительный тон, легкость, развлекательность сочетались с несомненной гражданственностью, социальностью, горячим сочувствием к маленьким, задавленным жизнью героям. Сквозь оболочку гротеска и фантазии вполне реально проглядывалась повседневная жизнь простых итальянцев в последние годы режима Муссолини. Жалость, испытываемая автором к своим персонажам, никогда не сентиментальна, смех его неизменно серьезен, а горькая ирония в основе своей жизнерадостна — Дзаваттини верит в лучшее будущее своих героев.

На сером, затхлом фоне итальянской «официальной» литературы 30-х годов трилогия была подобна глотку свежего воздуха. Ее критическую направленность уловили наиболее проницательные критики и читатели.

Джованни Папини в 1937 году писал: «Дорогой Дзаваттини, ваша последняя книжка („Бедняки безумны“ — Г. Б.) одна из самых неожиданных, самых итальянских и самых современных из того, что я читал в последние годы. Вас, я вижу, окрестили юмористом. В этой книге я, наоборот, нахожу трагического поэта, который прибегает к внешней форме гротеска, чтобы лучше показать болезненную, тоскливую, пугающую действительность».

А один критик еще в 1932 году отозвался о «Поговорим обо мне» так: «Эта книжечка — жестокое, безжалостное обвинение обществу».

До сих пор необычная форма, лаконичный язык, короткие, экзотические имена героев ранних книг Дзаваттини вызывают споры литературоведов, порой заставляют их проводить весьма сомнительные литературные аналогии, делать из Дзаваттини 30-х годов чуть ли не предтечу наисовременнейших и наимоднейших модернистских теорий, рассматривать форму и язык его первых книг под углом зрения структурализма и семиотики. Возможно, внешние сходные черты с письмом представителей различных авангардистских течений 20-х или 60-х годов при желании и можно обнаружить (сам Дзаваттини на это отнюдь не претендовал), но многие критики упускают из виду другое: такая отстраненная, зашифрованная форма выражения критики и протеста была в те годы единственно возможной в фашистской Италии. Под видом парадокса, игры, развлечения писатель выражал свое отношение к обществу, впервые ставил тему «богатых и бедных», ставшую вскоре главной темой его творчества.

К трилогии примыкают также короткие рассказы разных лет, впервые собранные воедино в вышедшем в 1976 году сборнике «Потом уничтожить». Некоторые из этих рассказов, не увидевших свет в то время, когда они были написаны, читатель также найдет в нашем сборнике.

Особое место в прозе Дзаваттини занимает фантастическая, лирическая и остросоциальная повесть-сказка «для детей, которую могут читать также и взрослые», — «Добряк Тото». Ныне она уже вошла в классику итальянской литературы, стала книгой для обязательного школьного чтения, переведена на множество языков.

Эта повесть стоит как бы на полпути между трилогией и творчеством Дзаваттини-неореалиста, в котором его несколько расплывчатые общественные взгляды получили более четкое выражение, а жалость, сочувствие к беднякам, ко всем «униженным и оскорбленным» Италии претворились на волне подъема антифашистского и демократического движения в конкретные формы борьбы за мир и социальную справедливость.

Антифашистский дух, демократизм литературного творчества Дзаваттини, его постоянное пристальное внимание к конкретному «факту», «событию», лежащему в основе всех его рассказов, заинтересованное участие в судьбах героев — незаметных, «маленьких» людей — все это органически слилось с принципами неореализма, нашедшими свое наиболее яркое проявление в итальянском послевоенном кино, но затронувшими и литературу, театр, изобразительное искусство.

«Моральное открытие» неореализма Дзаваттини (по его собственному выражению) произошло в разгар войны, когда итальянский фашизм уже трещал и рушился. Война, жажда реальности, любовь и сочувствие к людям — вот что сразу сблизило Дзаваттини с неореалистами, сделало его одним из «идеологов» этого направления.

«Да, должен признать, я, как и другие, многим обязан неореализму, — пишет он впоследствии. — Неореализм помог мне глубже прочувствовать свою гражданскую ответственность, более конкретно осознать факты и события, уже не довольствуясь одними эмоциями, появляющимися и исчезающими подобно летающим тарелкам, помог ощутить внутреннюю нерасторжимость человека и художника и понять: все, что мы пишем, все, что мы создаем, имеет вполне определенную направленность и влечет за собой конкретные последствия…»

Неореализм составил важнейший этап в формировании мировоззрения писателя, и эта эволюция свершалась в сторону своеобразного социализма, который можно было бы назвать стихийным, так как ни Маркса, ни Ленина Дзаваттини, по его признанию, тогда не читал.

«В соприкосновении с действительностью неореализм открыл прежде всего голод, нищету, эксплуатацию, поэтому он естественно был социалистическим», — писал Дзаваттини.

Фантастическая повесть-сказка родилась из сюжета неосуществленной кинокомедии «Дадим всем людям лошадь-качалку» и вышла в 1943 году отдельной книгой.

Поэтическая книжка, проникнутая доброй выдумкой, в которой некоторые находили созвучия с «Алисой в Стране Чудес» (можно было бы вспомнить и «Пиноккио» Коллоди, и сказки Джанни Родари, и «Три толстяка» Олеши, и пьесы-сказки Шварца), несла вместе с тем мощный неореалистический заряд социальной критики и хранила верность подлинной жизни: в городе Бамба все узнали Милан, в бездомных друзьях Тото — вполне реальных бродяг — «барбони» (бородачей), а в их лачугах на пустыре — бидонвили на миланских окраинах. Вполне реальной, поистине провидческой оказалась даже фантазия Дзаваттини: десяток лот спустя возле Милана действительно забила из-под земли нефть…

Есть в повести и антивоенные, антифашистские мотивы. Однажды защитнику бедняков чудотворцу Тото пришла в голову мысль «победить войну», и тотчас из жерл пушек вместо ядер начали вылетать мелодии модных песенок (по требованию цензуры в окончательном варианте это место пришлось несколько изменить). Штурмующие поселок бедняков солдаты застывают вдруг на одной ноге, а их командир — бравый капитан Джеро — начинает расценить военные приказы, словно оперные арии… Если вспомнить, что книга вышла в разгар военной истерии, раздуваемой фашизмом, то станет понятно, что все «чудеса» Тото были не столь уж невинны и сказка в целом свидетельствовала о большом мужестве автора.

В «Добряке Тото» Дзаваттини демонстрирует мастерство писателя, владеющего всеми формами комического — от веселого, озорного юмора до горькой иронии и беспощадной сатиры. Немало словечек и образов из повести-сказки вошло в итальянский язык 50-х годов, например «мобизм» — от имени богача Мобика.

Повесть-сказка стала широко известна в Италии только через несколько лет — после падения фашизма, и еще в 50-е годы буржуазная критика вполне серьезно вопрошала: куда же полетел на своей метле Тото, каков тайный смысл фразы о стране, где слова «добрый день» действительно означают добрый день, не Советский ли это Союз? И Чезаре Дзаваттини был бесповоротно объявлен «красным».

Послевоенный подъем итальянского киноискусства захватил Дзаваттини, и он на добрых полтора десятка лет оставляет чисто литературную деятельность. Он становится глашатаем неореализма в кино, его теоретиком и практиком. В тесном содружестве с Витторио де Сика (но не только с ним, а и с такими режиссерами, как Лукино Висконти, Джузеппе Де Сантис, Альберто Латтуада, и другими) от создает фильмы, в которых сохраняет верность некогда выбранной им теме «богатых и бедных»; он щедро раздает идеи, сюжеты, пишет сценарии, экранизирует классику (например, гоголевскую «Шинель»), в десятках статей закладывает теоретические основы кинонеореализма, готовит молодые кадры прогрессивного кино, с головой уходит в борьбу за мир, за обновление итальянской культуры, за демократический и национальный характер киноискусства. Конечно, киносценарии — также один из жанров литературы, но в большинстве случаев в итальянском кино создание сценария носит характер коллективных усилий нескольких сценаристов и режиссера. И хотя сюжет и львиная доля работы над сценарием чаще всего принадлежали Дзаваттини, далеко не всегда он мог считать себя полноправным автором.

Здесь-то и кроется один из парадоксов творчества Дзаваттини: его кинематографическая слава уже в 50-х годах затмила былую литературную, но он отнюдь не был ею удовлетворен. Вмешательство режиссеров, продюсеров всей машины буржуазного кинопроизводства по давало кинодраматургу возможности воплотить свои взгляды и программируемые принципы в сценариях (наиболее «дзаваттиыиевскими», пожалуй, можно считать «Умберто Д.» и «Крышу»). Поэтому тогда уже, и впоследствии, и до сих пор Дзаваттини неизменно подчеркивает, что он в первую очередь и главным образом писатель — в своих книгах он имеет большую возможность самовыражения.

Мучительную неудовлетворенность, внутреннюю драму предельно требовательного к себе художника Дзаваттини выразил в пьесе-исповеди, пьесе-монологе «Как создается киносценарий», написанной в 1959 году. В основе ее — подлинная, вполне реальная история из творческой биографии автора.

Некогда, еще во времена неореализма, Дзаваттини предлагал Де Сика поставить фильм о безработном, который вынужден продать последнее, что у него осталось, — собственный глаз. Такое объявление встретилось Дзаваттини однажды в газете. Был написан сценарий «Продам глаз» (перевод его публиковался у нас в журнале «Искусство кино»), но цензурные и финансовые трудности заставили Де Сика и Дзаваттини надолго отказаться от этого фильма. И только много лет спустя они поставили на эту тему фильм «Бум», в котором ситуация существенно видоизменилась: безработный трансформировался в разорившегося бизнесмена, глаз он продает не для того, чтобы прокормить семью, а чтобы удовлетворить капризы молодой жены, — словом, трагедия превратилась в комедию, если не в фарс.

За спиной у молодого кинодраматурга Антонио неотступно стоят, словно два ангела-хранителя, цензор-клерикал и заказавший сценарий продюсер. Лестью, посулами, прямым подкупом они добиваются своего, и, сколько бы Антонио ни бунтовал, ему не вырваться из-под их власти, и все его «неореалистические» намерения пропадают втуне…

Вполне достоверно отобразив положение дел в итальянском кино, Дзаваттини с большой гражданской и моральной смелостью на личном примере разоблачил мнимую «свободу творчества», обобщенно показал трагедию художника в буржуазном обществе. Пьеса с успехом прошла по сценам итальянских и французских театров, однако, на наш взгляд, это все же преимущественно «пьеса для чтения», представляющая собой интереснейший образец писательской манеры Дзаваттини, его чуть абсурдного юмора, горькой иронии и самоиронии, разящей сатиры. Любопытно и то, что о своей творческой драме писатель повествует не в форме рассказа или повести и не в форме сценария, а впервые прибегает к новой для него форме пьесы.

Многолетняя параллельная работа в кино, естественно, повлияла на прозу Дзаваттини, превратила ее в «кинопрозу». Он широко пользуется ретроспекциями, свободно перемещая действие во времени и пространстве, «флеш-беками» (вспышками памяти), резким, неожиданным «монтажом», он по-кинематографически динамичен и лапидарен, как в словах, так и в художественных средствах, — порой одна деталь или «монтаж» нескольких деталей делают ненужными подробные описания или авторские размышления. Однако следует признать, что такая «кинематографичность» была присуща прозе Дзаваттини еще и тогда, когда он никакого отношения к кино не имел: критика отмечала «предметность» его ранних рассказов, важную роль детали, неожиданность переходов и все прочее, что ныне можно определить при помощи чисто «киношной», терминологии. Эта издавна свойственная Дзаваттини писательская манера, вероятно, и помогла ему стать сценаристом номер один итальянского кино.

Все эти черты проявились в рассказах, каждый — готовый сюжет для фильма. Они написаны в основном в 60-е годы, когда Дзаваттини вернулся к активной литературной работе. Эти рассказы разнообразны по содержанию, по форме, но одинаково ёмки, кое-какие из них поистине микророманы (например, «Дневник женщины»), их можно было бы развернуть на множество страниц. По Дзаваттини неизменно лаконичен, и ему помогает в этом его кинотехника: например, в том же «Дневнике женщины» героиня лежит, уставившись в потолок, и на нем, как на киноэкране, перед ней, словно кадры фильма, мелькают сцены прошлого.

Эти рассказы, пожалуй, уже не назовешь юмористическими, большинство из них — яростные разоблачения. Это и гротескный портрет фашистского приспособленца («Дневник женщины»), и осмеяние военного психоза («Убежище»), и не менее безжалостная сатира на литературные нравы в современной Италии — механику присуждения премий («Нельзя терять времени»). На несколько трансформированный сюжет одного из этих рассказов — «Правда-а-а!» — в 1982 году поставлен одноименный телефильм — это режиссерский, а также и актерский дебют восьмидесятилетнего Дзаваттини: он сам играет старика Антонио, сбежавшего из сумасшедшего дома и говорящего людям в лицо горькую правду — кто, кроме сумасшедшего, станет это делать?!

В вышедшую в 1967 году книгу «Слова через край» впервые вошли дневниковые записи Дзаваттини — он ведет их начиная с 1940 года. Многие из них ранее публиковались в журналах, но тысячи страниц дневников еще рассеяны по всевозможным изданиям или лежат на полках личного архива писателя, ожидая своей очереди. С наиболее характерными из них мы хотим познакомить читателя. Эти краткие «мысли», маленькие эссе, мини-сюжеты, записи разных лет дают представление о целой огромной области творчества Дзаваттини, позволяют заглянуть в его писательскую «кухню», очертить круг интересов художника-гражданина.

Дневникам предшествует предисловие Дзаваттини, написанное к весьма своеобразной книге, созданной им в 1955 году вместе с прославленным фотографом Полом Стрэндом. Она называется «Мое селение» и должна была явиться первой в серии «Моя Италия», призванной дать читателю литературно-социологический и фотографический «портрет» современной Италии. К сожалению, эта инициатива Дзаваттини не осуществилась, так же как и идея создания аналогичной киносерии: за «Селением» так и не последовало других выпусков. «Мое селение» — исполненный лиризма рассказ о родной Лудзаре, гимн его скромным труженикам.

Мы не назвали еще многих других произведений Дзаваттини-прозаика: книгу «Ночь, когда я дал пощечину Муссолини» (1976), написанную в виде воображаемого разговора автора с Муссолини в ночь, когда тот был захвачен партизанами и ожидал казни, — здесь Дзаваттини с предельной искренностью критически и самокритически исследует позицию итальянской интеллигенции в годы черного двадцатилетия фашизма, размышляет о прошлом и настоящем итальянской культуры; лирическое «Письмо с Кубы к женщине, которой я изменил», и опыты во многих других жанрах, например в фантастике, и первые итальянские комиксы, опубликованные в 1938 году в альманахе «Линус». Мы оставляем в стороне его поэтическое творчество, хотя поэма, посвященная художнику-примитивисту Лигабуэ (1967), а особенно сборник диалектальных стихов «Мне хотелось бы сжаться в единое слово» (1973) вызвали большой интерес литературоведов и филологов.

В 1974 году издательство «Бомпьяни» выпустило однотомник избранных произведений Дзаваттини (свыше тысячи страниц), составленный видным литературоведом Ренато Барилли, ему же принадлежит и вступительная статья; пять лет спустя в том же издательстве вышел трехтомник «кинематографических» произведений писателя, ныне «Бомпьяни» готовит полное собрание его сочинений.

Наш сборник завершает фрагмент из книги Дзаваттини 1970 года, носившей полемическое название «Не-книга». Набранная различными типографскими шрифтами, черными и цветными, текст вперемежку с факсимиле авторских черновиков и карикатурными рисунками, «He-книга» даже внешне выглядела необычно, носила явно эпатажный характер. Написана она в виде магнитофонной записи монолога Дзаваттини «с голоса», а в конце прилагается к ней грампластинка, на которой сперва Дзаваттини говорит, потом переходит на речитатив и, наконец, срывается на крик: писателю в нынешнем буржуазном обществе, чтобы быть услышанным, чтобы не остаться гласом вопиющего в пустыне, уже недостаточно традиционных форм выражения, он должен прибегнуть к магнитофону, к дискам, подвязать себе на шею колокольчик, как прокаженный, а если и это не поможет привлечь к себе внимание, ему остается лишь кричать, выть волком…




Дзаваттини не может пожаловаться на недостаточное внимание к его прозе со стороны итальянской критики — вот уже полвека его книги в центре дискуссий. Но он «неудобный» писатель, трудно поддающийся даже классификации, не говоря уж о серьезном анализе. Поэтому большинство критиков и рецензентов спешит, воздав должное его оригинальности и мастерству, отделаться от углубленного разбора, приклеив какой-нибудь из обычных ярлыков: «юморист», «сюрреалист», «неореалист» и так далее.

Действительно, нелегко ориентироваться в обилии жанров и форм прозы Дзаваттини, тем более что за полвека она претерпевала изменения. Естественно стремление критики найти какой-то «общий знаменатель» этой своеобразной и многообразной прозы, какую-то константу, точку опоры, иначе рискуешь быть унесенным стремительной рекой его творчества — изменчивой, постоянно обновляющейся, но текущей, как и все реки, в одном неизменном направлении. Каково же это направление, этот «общий знаменатель»?

Может быть, стремление к лаконичности, желание «сжаться в единое слово»? Дзаваттини издавна пристрастен к мини-формам, даже имена у его героев короткие, а сам он часто подписывается просто «Дза». Писатель считает, что нельзя больше терять времени: надо неотложно спасать итальянскую культуру, разрушенную за годы фашизма и последующего клерикального засилья, нельзя терять время на «длинные» жанры, на романы, на длинные имена, на придумывание длинных и сложных «историй», когда людям грозит война, когда они нуждаются в срочном избавлении от произвола, голода, нищеты. «Нельзя забывать о том, что пуля за одну секунду пролетает более тысячи метров» («He-книга»). У писателя есть даже специальное эссе о «длинном и коротком».

А возможно, как полагают некоторые, таким «общим знаменателем» является юмор, пронизывающий все его произведения? Относительно системы юмора Дза высказано немало суждений. Элемент абсурда, явный нонсенс порой придает его юмору сходство с англосаксонским. У Дзаваттини, как и у большинства англосаксонских юмористов и сатириков, вызывающие смех несоответствие, нелепость всегда подчинены морализаторской или социально-обличительной задаче (вспомним хотя бы слугу, которого богач Мобик вывешивал за окно в качестве барометра).

В отличие от большинства своих итальянских коллег Дзаваттини предпочитает нюансы, избегает явных, лобовых эффектов, никогда не утрачивает чувства меры. Юмор для него не цель, а одно из многих средств синтетически выразить мысль. Даже грубоватую, озорную шутку он обращает в исполненное горечи раздумье, серую повседневность — в волшебную фантазию. Юмор сквозит в любом его произведении, везде, но писатель куда больше чем юморист, как справедливо отметил еще Папини.

По мнению многих, «общим знаменателем» для творчества Дзаваттини является тяга писателя к конкретному факту, событию, неизменно лежащим в основе всего им написанного, стремление до минимума сократить зазор между искусством и действительностью, «жажда реальности», желание превратить в искусство саму действительность, неприязнь к «выдуманным историям». Зачем творить поэзию, когда она вокруг нас, как бы говорит Дзаваттини. По его словам, он постоянно носит с собой рамочку, в которую «вставляет» привлекший его факт, событие, и при этом громко кричит, обращая на него внимание других. Недаром один из критиков назвал Дзаваттини «поэтом факта». Но при этом писатель отнюдь не приверженец фактографии. Роль художника вовсе не сводится им лишь к документальной регистрации, копированию действительности: художник обязан, повторяет Дзаваттини, вносить в произведение собственное видение мира, моральную требовательность, социальные идеалы, осуществлять свое творческое вмешательство в собранный материал, раскрыть в самых мелких и реальных фактах «все гуманное, исторически обоснованное, существенное, что в них кроется».

Еще одна обобщающая черта прозы писателя — ее автобиографичность, исповедальность, монологический, дневниковый характер. Название первой книги — «Поговорим обо мне» — дало повод и друзьям, и недругам Дза подчеркивать его настойчивую, если не навязчивую, порой — агрессивную решимость «говорить о себе», его некоторый эгоцентризм. Дзаваттини решительно возражал: нет, это не так, напротив, говорить о себе — высшее проявление скромности и смирения, этим писатель показывает, что он — такой же, как все, ибо все люди равны и одинаковы, это попытка разобраться на глазах у всех в самом себе, чтобы научиться понимать других, чтобы превратить лирическое начало в рациональное.

«Во мне всегда настолько велико было сознание человеческого равенства, — пишет Дзаваттини, — что я никогда не ощущал какой-то вины, говоря о себе — ведь я говорил о человеке!»

Но если друзья видели в стремлении писателя говорить от первого лица свидетельство его потребности прямого личного вмешательства в действительность, то недруги усматривали в этом, помимо эгоцентризма, результат неспособности создать законченные персонажи, проследить развитие характеров и так далее. Таким «критикам» Дзаваттини ответил в «He-книге»: они говорят, что «если бы я умел как следует вылепить персонаж, то не прибегал бы к автобиографизму, ко всем этим, как они выражаются, неестественным художественным приемам, а я в это время выступаю на митинге и говорю: а пошли они все подальше, ни за что на свете я не соглашусь придумывать, создавать кого-то по имени, допустим, Грандоцци… Им бы этого хотелось, чтобы отвлечь меня…»

Все эти характерные черты творчества Дзаваттини весьма существенны и во многом определили его писательские стиль и манеру, но самая главная, на наш взгляд, решающая, — это его внимание и любовь к человеку. В этом ключ к пониманию всего творчества писателя-гуманиста. Еще в первой своей книге он писал: «Меня, сказать по правде, интересуют не столько факты, сколько люди — эти миры, изолированные друг от друга, словно планеты в космосе». И свою задачу Дзаваттини видел и видит в том, чтобы преодолеть силой слова, силой почти зрительного изображения эту изоляцию, эту человеческую отчужденность. Писатель неоднократно упоминает о своем врожденном «инстинкте неодиночества», о том, что невозможно быть умным в одиночку: для этого надо быть, как минимум, вдвоем. А к тому же, «когда человек один, быть умным неэффективно».

Писатель сам сформулировал в одном из недавних интервью (по случаю присуждения ему премии имени Флайяно в 1979 году) «главный принцип» своего творчества: «Быть может, кто-нибудь из вас уже читал о тех не лишенных наивности поисках, которыми я занят в последние годы, — поисках некоего принципа, который помог бы собрать воедино растерянные мною надежды и вновь зажечь их в сердце, придав им большую конкретность. Порой мне кажется, что я нашел такой принцип, — это величие человека».

Несмотря на все трудности борьбы и разочарования, Дзаваттини верит в человека, в его разум, остается убежденным оптимистом.

«Переживаемый нами кризис, — пишет он, — это, как мне кажется, не кризис самой мысли, а проблема, которая повторяется из века в век и будет безжалостно повторяться до тех пор, пока будет существовать мысль для масс, а не мысль масс».

В отрыве итальянских художников, интеллигенции от масс Дзаваттини, вслед за Антонио Грамши, видит главную беду современной итальянской культуры. Культура должна стать достоянием всех и каждого, ибо все люди равны и одинаковы. Всякие привилегии, также и в области культуры, надо решительно уничтожить. В острополемической статье «Теперь с интеллигентом покончено» (1973) он писал: «Именно о массах забыла культура, забыла политическая власть… Да, потому что было время (я говорю о Ленине, но мог бы назвать и другие имена), когда интеллигент отождествлял себя с определенной массой, с каким-то одним классом. Ныне же он отождествляется с продукцией. И потому не может претендовать на роль двигателя. Он уже скорее прицеп, ибо продукцией распоряжается не он, а экономическая и политическая власть».

Отсюда четкая позиция Чезаре Дзаваттини в вопросе о гражданской ответственности художника, о буржуазной «маскультуре» и подлинной культуре масс — демократической, народной, национальной. Отсюда его бесчисленные практические инициативы: идея издавать дневники бедняков, итальянских детей, всех итальянцев; идея создания лучшими писателями Италии ста книг на все самые актуальные темы современной жизни, — такая библиотечка-минимум должна быть в доме у каждого; идея о том, чтобы лучшие писатели, ученые, деятели культуры и искусства приняли участие в написании мини-словаря, содержащего сто самых важных слов, и чтобы этот словарь стал настольной книгой всякого итальянца.

Одним из первых в Италии Дзаваттини почувствовал необходимость быть предельно доходчивым, ясным, прямым, даже категоричным. Он — противник каких-либо уступок, компромиссов, всякой многозначности, неопределенности, а также всего того, что в Италии называют «герметизмом» — всех «парализующих усложненностей, которыми литература наслаждалась в прошлом». При помощи литературных ухищрений буржуазное общество пытается скрыть свои структуры, замаскировать виновников повсеместного лицемерия и произвола. Тому, кто не хочет стать его сообщником, остается один выход: яростно атаковать это буржуазное общество всеми средствами художественного выражения, не слишком заботясь, однако, о соблюдении требований формы (чем непочтительнее к ним, тем лучше), необходимо ударить по отдельным представителям, классам, институтам существующего строя, начиная с литературы, которая продолжает прикрываться разными «тайнами», хотя во всем, что действительно жизненно важно для человека, нет ничего таинственного.

С годами Чезаре Дзаваттини осознал иллюзорность былых надежд добиться изменения окружающей действительности средствами искусства, как бы они ни были многообразны, эффективны и современны. И литература, и кино бессильны освободить человека — для этого необходимы коренные социальные сдвиги, осуществить которые под силу только массам.

«Я чувствую себя в долгу: я принадлежу к поколению, которое пыталось создавать новый тип литературы, кино — вообще искусства. Но беда в том, что все это не смогло автоматически открыть новый тип общественной и политической жизни… наша драма еще не получила политического разрешения, а ныне вновь пытаются заменить один тип литературы другим, не изменяя самого типа жизни».

Через любовь к человеку, веру в его величие писатель пришел к осознанию роли масс. Только они смогут начать новую жизнь, глашатаем которой вот уже полвека выступает Дзаваттини в литературе, кино, изобразительном искусстве, общественной деятельности. Его титанический труд, неукротимая энергия, боевой задор, неистощимая фантазия, верность жизненной правде, доброта к людям, непримиримость к тому, что мешает им жить спокойно и счастливо, весь подвиг столь плодотворной жизни художника-гражданина — поистине пример подлинного величия Человека.

Г. Богемский




ПОГОВОРИМ ОБО МНЕ


Портрет автора


На моем рабочем столе — чернильница, ручка, несколько листов бумаги, моя фотография. Какой у меня большой лоб! Кем станет этот красивый молодой человек? Министром, королем?

Посмотрите на суровую линию рта, на глаза. О, эти задумчивые, впившиеся в меня глаза! Порой я испытываю истинное смятение и спрашиваю — неужели это я? Целую свои руки, придя к выводу, что этот молодой человек — все-таки я, и снова с усердием принимаюсь за работу, чтобы быть достойным его.

Глава первая


Ночью 17 января 1930 года я читал роман о любви. В камине потрескивали дрова. Лежа в мягкой постели, я время от времени прерывал чтение, чтобы послушать, как шумит в лесу ветер. За начищенными до блеска стеклами окон были видны бледное небо и два дерева на запорошенном снегом холме. Я взглянул на настенные часы. Погасил свет и свернулся калачиком под одеялом. «Поспим», — сказал я себе. Прошло двадцать, тридцать минут — я понял, что лежу с открытыми глазами. Час спустя я все еще зачарованно глядел на звезды, которые мало-помалу исчезали за облаками, приплывшими с моря. Я размышлял о своей бессоннице, когда одно облако разродилось мелким дождичком. Я повернулся на бок и твердо решил заснуть. Внезапно — я уже почти задремал — до меня донеслись странные шорохи и шумы. «Наверно, это призраки», — подумал я. Тихонько поднял голову и огляделся вокруг. Комнату слабо освещал огонь последних, догоравших головешек. Нет, я не ошибся. Прозрачные, похожие на паруса фигурки поколыхались над мебелью, сливаясь с дымом из камина, а затем застыли перед зеркалом. Свет я не зажег, а остался лежать и притворился, будто сплю.

Еще с детства я привык к посещениям призраков. Мой дом, большой и старинный, окружен кипарисами, ближайшее селение от него — на расстоянии ружейного выстрела. Все это, и более всего моя увядшая, угрюмая, в неизменном трауре тетушка, было для призраков отличной приманкой. Когда мы обедали в холодной столовой за пределами белого круга света, который лампа струила на скатерть, мы и сами казались тенями, а из комнат второго этажа доносились скрипы, хлопанье дверей. Тетя говорила: «Это призраки», и мы продолжали есть чинно и спокойно.

По совести говоря, разве они так уж зловредны? Ну, двигают стулья, заставляют мебель скрипеть. Дожидаются темноты — и начинают свои обычные проделки: тот листает книгу, тот колышет оконные занавески, тот тихонько открывает шкаф. Признаться, я порой развлекаюсь тем, что их пугаю. Внезапно вхожу в комнату и зажигаю свет. И вижу повисший в пустоте стул, стоящую, ребром страницу книги.

Люди клевещут на них. Своей враждебностью загоняют их на чердаки разрушенных домов. А ведь призраки охотно побыли бы с нами. Я словно слышу их голоса: «Мы будем вести себя тихо, прилично, только дайте посидеть с вами хоть часок». Бедняжки, они радуются уже одной возможности приблизиться к теплому дыханию живых. Между тем человек, едва их замечает, тут же начинает кричать, вопить, звать соседей.

Знаю, это брошенные на ветер слова. Но раз уж мы об этом заговорили, хочу предупредить матерей: порой и малютки становятся призраками. Я познакомился с одной молодой женщиной, которая каждый вечер отправлялась в лес, где однажды появилась тень ее бедной ушедшей малютки. Давайте поступим так же и мы. Вместо театра пойдем в озаренные луной места, куда прилетают призраки, — к ручьям, на склоны холмов. Поболтаем с душами усопших. Не станет ли тогда смерть легкой? Испуская дух, мы сможем пообещать остающимся: «До встречи завтра в восемь вечера, или в девять, или в четверть десятого».

Но если между живущими и умершими установятся столь близкие отношения, живые со временем, возможно, сами не захотят прийти на встречу.

А вот лорд Гостеприимный рассуждал совсем иначе. Однажды утром его нашли в библиотеке умершим от разрыва сердца. Перед лордом на столе лежал лист бумаги, на котором было написано: «О, эти призраки! Газеты вынуждены беспрестанно писать о них, они повсюду. В то самое время, когда я нишу, один из них, верно, уже стоит за моей спиной и вполне может отвесить мне оплеуху, которыми они славятся. Становится не по себе от мысли, что в такие моменты за вами следит один из призраков».

Часто, когда мы плачем на могилах умерших, их души, по рассказам, вполне могут летать по миру и учинять всякие проказы.

Глава вторая


Настенные часы пробили шесть утра. Призраки исчезли. Но один из них, все время стоявший в стороне с задумчивым видом, подошел к моей постели и произнес:

— Предлагаю вам совершить путешествие в загробный мир. Согласны?

Решительный и откровенный поступок моего собеседника, его серьезность, сдержанность, подобающие покойнику, внушали мне все большую симпатию. Однако из естественной осторожности я спросил, какие причины побудили его предложить мне столь необычное путешествие. Он ответил:

— Вы единственный, кто встречает нас радушно. Между вами и мной есть много общего.

— Я подумал с минуту.

— Поторопитесь, — сказал призрак.

Я вскочил с постели и хотел надеть брюки.

— Нет-нет, — остановил он меня, — наденьте ночную рубаху..

Намазанный восковой мазью, я превратился в настоящее привидение.

Новый знакомый взмыл ввысь, увлекая меня за собой; мы прошли через стены так, словно это была веленевая бумага.

Некоторое время мы летели, едва не задевая верхушки деревьев, там, где таяли остатки облаков, а потом стали подниматься все выше. Холод делался просто невыносимым. Внизу по дороге шли редкие прохожие. Дома казались маленькими кубиками, одни совсем сливались с землей, другие точно прижимались к ней вплотную.

В домах поздней ночью собираются все — и плохой сын, и развратный отец. Ангел, случайно пролетая мимо и увидев, как они мирно спят рядом, подумал бы: «Какая хорошая, дружная семейка!» Между тем один из них встает рано, а другой — поздно и тут же убегает из дому, даже не попрощавшись.

Если бы мать попросила мужа и детей: «Побудьте со мной сегодня вечером», они бы рассмеялись, словно это шутка.

В новых домах призраков нет. Внутрь они проникнут и через игольное ушко, но им нужны длинные коридоры и очень просторные комнаты. Вот было бы смеху, если бы вдруг служанка среди ночи в современном доме подняла шум: «В гостиной приведения!»

А у воров есть свой дом? Я знал одного вора, у которого даже были дети. Спал он днем, и когда дети, качаясь на деревянных лошадках, начинали сильно шуметь, мать их осаживала:

— Тише, отец отдыхает.

Старший сын как-то раз проснулся на рассвете — из кухни доносился странный звук…

— Мама, мама, воры! — крикнул сын, испуганно тараща глаза во тьме.

Женщина зажгла лампу, прислушалась, потом улыбнулась сыну.

— Спи, мое сокровище, спи, это отец…




Наш полет продолжался.

— Мне холодно, — сказал я.

Мы повернули направо, затем — налево, потом снова — направо и снова — налево, затем, словно два метеорита, упали на лужок возле большого камня.

И дальше пошли пешком по нескончаемому пути.

По дороге, как это принято, мы беседовали.

Глава третья


— Я не верю в бесконечность. Проще простого сказать — этому нет конца. Разве такое возможно? Если идти по прямой миллион веков, миллиард веков, разве не придешь к концу бесконечности? Понимаете — миллиард веков… Даже два миллиарда… По-моему, мы даже преодолели бы конец бесконечности… Но проблема в другом: куда направиться — направиться направо или же налево?

— Право, не знаю, — ответил мой провожатый. Он помолчал с минуту, потом добавил — Бесконечность, смерть… Разные вещи или одна? Люди не думают ни о бесконечности, ни о смерти. Поверьте, каждый убежден, что уж он-то не умрет. «О, один, только один сможет ее избежать, если будет по-умному вести себя», — думают они. Никому, понятно, об этом не говорят, даже детям. Ведь если число таких хитрецов увеличится, то навсегда избежать смерти станет очень трудно. Так они и живут с этой тайной надеждой — не умирать… Иначе разве отправлялись бы они так спокойно на похороны! Как-то летом в Сен-Морице я сидел с банкиром Шаппеном на краю пропасти. Шаппен сказал: «Вечером полакомлюсь куропаткой с грибами». А мне хотелось его подтолкнуть, слегка подтолкнуть. Беспечная уверенность некоторых доходит до того, что они назначают встречу в будущем году. «До встречи в Биаррице…» Ну а матери: «Сокровище мое, когда ты вырастешь…» Безумные, да и только!

— Я знаю свою судьбу. Поживу еще лет десять, а вдруг и все сто? Годы, если уметь ими наслаждаться, не так уж и коротки. Достаточно не уподобляться тем, кто уже в тридцать лет в поезде или на службе говорит, не подумав о скоротечности жизни, что время летит. Тогда вдруг понимаешь, что дни просеиваются, как песок между пальцами, и жизнь становится коротенькой историей. Я же взвешиваю каждый день, делю его на двадцать четыре часа и ценю каждое мгновение. Знаете, сколько всего можно сделать за час? Поужинать, выкурить сигару, прогуляться. Смотрю на витрины, на прохожих, и рождаются порой мысли, которые, запиши я их на бумаге, принесли бы мне славу. Когда мне кажется, что время бежит слишком быстро, я делю час на минуты, а иногда и на секунды, а ведь в одном часе три тысячи шестьсот секунд…

А знаете, какие для меня самые прекрасные мгновения дня? Перед зеркалом… Сначала любуюсь собой одетым с иголочки, затем — в одних трусах и, наконец, вовсе нагим. В профиль я тоньше, если смотреть справа; гримаса боли меня огрубляет. Я встаю на цыпочки — само совершенство, я был бы самим совершенством, будь я пальца на два выше. Затем начинаю танцевать, кланяться, здороваться… В общем, я собой доволен. Потом задаюсь вопросом, как бы я выглядел, будь я безумцем? Таращу глаза, широко разеваю рот, взъерошиваю волосы, хохочу. Я считал, что такое может случиться лишь с другими, а оказывается, может произойти и со мной. Как печально! В конце воображаю, будто я — мертвец: пододвигаю к зеркалу кровать, пудрю лицо, лежа в постели, разглядываю себя, прищурив глаза. И думаю: «Через двадцать, сто лет и я буду точно таким же, только в другой одежде, быть может, с усами и с бородой, но в основном тот же». Думаю, думаю и наконец засыпаю. Так я понемногу привыкаю к грядущей смерти. Смерть! Это тайна и для меня, и для всех нас, привидений. Нам кажется, что мы еще в пути, слишком уж мы похожи на себя прежних. А подлинная смерть куда более страшна. В загробном мире вы услышите те же слова, что и при жизни. Все по-прежнему поглощены своими заботами, своей бедой, свалившейся еще в короткой земной жизни, — мы будем волочить все это за собой еще миллиарды веков, пока богу угодно.

Будь я богат, большую часть дня я проводил бы в мягком кресле, раздумывая о смерти. Увы, я беден и могу открыто думать о ней лишь урывками и тайком. Несколько дней назад господин Беттер застал меня врасплох. Я зачарованно глядел в потолок, и он закричал: «Опять думаете о смерти на службе. Чтоб это было в последний раз!» Скоро я уйду на пенсию и буду свободен. Когда встречу господина Беттера, чтобы его позлить, стану изо всех сил думать о смерти. Если бы я был королем, я бы и детей заставил думать о ней. Хоть час в день. Вот они, еще не остывшие после недавней шумной игры, сидят за партой, скрестив руки, и думают, думают.

— А мне еще при жизни судьба казалась самой необъяснимой и достойной глубочайших раздумий тайной. Один незначительный факт смутил мое спокойствие. Однажды я гулял по саду и увидел муху, ставшую пленницей паука, который сплел паутину между двух веток. «Судьба», — подумал я. Хотел уйти, и тут меня осенило: взял и вынул муху из паучьей сети. Но минуту спустя вновь вернул ее в «тюрьму». Какова же истинная судьба этой мухи? Час спустя я все еще продолжал вынимать и снова класть муху в паутину. Смятение мое было велико. Мимо проходил мой сосед Смит. Я позвал его, в двух словах объяснил ему свои сомнения, протянул муху и ушел. Он же так и остался стоять в полной растерянности — с мухой, зажатой в пальцах.

— Этот случай кажется мне куда менее сложным, чем тот, что произошел со мной. Как-то утром, ближе к полудню, я вышел из дому. Съел я такую маленькую булочку, что почти забыл о ней. Тогда я был одинок и очень беден. На повороте я остановился у кондитерской «Джиппер». Смотрю на вкусные вещи, выставленные в витрине. К моим ногам подкатилась собачка Милтона. Что тут делает его собачка? Даю этой непочтительной твари пинка. Милтон увидел, стал меня оскорблять, я ответил ему как подобает, вокруг собралась толпа. Я ушел и побрел по безлюдной улице. Недавнее происшествие настроило меня на весьма мрачный лад. Шел я шел и в первом же переулке, куда свернул, увидел на земле пакет. Короче говоря, сунул в карман деньги и почувствовал себя счастливым, таким счастливым, что даже слезы навернулись на глаза. Я направился домой, хотел поскорее пересчитать деньги. У кондитерской «Джиппер» все еще толпился народ; в центре стоял Милтон и рассказывал, рассказывал. Я прошел мимо, поклонился Милтону, поздоровался с остальными.

Увы, с того дня я потерял покой. Я думал о случае, о могуществе случая. Лежа в постели, я мучился сомнениями: «А может, внизу, на дороге, уже опять лежит пакет с деньгами? Или будет лежать там через пять минут либо через пять секунд? Ведь хорошее или плохое может свершиться и в одну секунду». Я не мог спокойно лежать, мне хотелось спуститься тут же, немедленно.

Глава четвертая


Несколько минут мы хранили молчание. То, что я слышал от своего спутника, интересовало меня не меньше, чем то, что рассказывал я сам. Оба мы дали волю мыслям, словно разговаривали сами с собой (кстати, во время одного такого внутреннего монолога я заметил, что шагаю вприпрыжку под веселые звуки шарманки, хотя размышлял я о весьма печальных вещах).

— Как по-вашему, неприятности переносятся легче болезней? Сам бы я этого не сказал. Я знал одну старую даму, которая умерла от глубоко личных неприятностей. Возьмем, к примеру, бедняка, заболевшего ревматизмом. И что же? Его кладут в теплую больницу, кормят там, сестры-монахини ухаживают за ним с материнской любовью. Ну а если у него неприятности? Никто на него даже не взглянет. В сущности, даже простуда всегда вызовет у людей большую жалость, чем самая крупная неприятность.

— Надо бы открыть больницы и для неприятностей, с соответствующими отделениями, одно — для любовных, другое — для служебных.

— Кроме неприятностей и болезней есть и другие проблемы. Большие проблемы. Достаточно перелистать газеты, чтобы убедиться в этом. Я искренне восхищаюсь всеми стариками. Глядя на них, я неизменно думаю, как это им удалось дожить до столь преклонного возраста?! Даже на апельсиновой корке не поскользнулись и балка им на голову не упала? Между тем можно было бы договориться заранее о дате, чтобы хотя бы в этот день ничего не происходило, ровным счетом ничего — ни наездов, ни краж, ни произвола, чтоб ни один ребенок на улице не упал. Увы, при нынешнем всеобщем безразличии разве бывает минута, мгновение, одна сотая мгновения, когда в Манчестере или Бомбее, на Зондских островах или в Мадриде не случалось бы несчастья? Не могу спокойно выкурить трубку после обеда, потому что думаю: в этот самый момент где-то женщина попала под поезд, а где-то убили человека, ограбили квартиру. Когда я открываю утром окна, свежий ветерок приносит запах всех умерших за ночь.

Несколько километров мы летели молча, а потом заговорили о неприятных вещах, которые случаются с людьми.

— Вам это может показаться странным, но я, как и многие, жил в атмосфере приключенческого романа, но так и не стал очевидцем сколько-нибудь примечательного события. Почему мне ни разу не довелось очутиться на месте преступления? Я бы удовлетворился и обыкновенной ссорой. По воскресеньям я специально прочесывал весь город вдоль и поперек, сидел в трактирах, останавливался У шлагбаумов, у речной пристани. Где-нибудь на пустынной площади мальчишки устраивали драку — вот и все, что мне удавалось увидеть. А другие не успевают выйти из дому, как уже становятся свидетелями ссоры или наезда. До сих пор завидую людям, которые в полночь встают с постели, чтобы завинтить неплотно закрытый кран, и на миг выглядывают в окно… Сразу же шепотом зовут жену: «Иди сюда, скорее». Спрятавшись за занавесками, они смотрят на крадущиеся тени, которые, выйдя из магазина, исчезают в ночи, — на воров.

— Знаете, что я делал порой ночью? Ходил по улицам и звонил у домов в колокольчик. Вот до меня через открытое окно доносится эхо яростной перебранки. Семейная сцена, тут же догадываюсь я. Передо мной проносятся ужасные факты уголовной хроники. Я торопливо дергаю колокольчик. Мгновенно в окно высовывается мужчина.

— В чем дело?

— Вам телеграмма, — отвечаю я.

Пока он спускался по лестнице, я успевал исчезнуть. Я был счастлив. «Супруги долго будут обсуждать этот непонятный случай, — думал я, — и на рассвете заснут, быть может даже нежно обнявшись».

Глава пятая


— Меня, в сущности, интересуют не столько факты, сколько люди, эти отдельные миры, далекие друг от друга, как планеты в пространстве. Каждый идет по дороге так, словно других не существует. Между тем можно пройти всего в полуметре от самого счастливого или самого знаменитого человека в мире. Однажды я пересек площадь и подошел к мосту. Я решил покончить жизнь самоубийством. А люди проходили мимо, задевали меня и даже не оборачивались.

— Часто мне хочется кричать, бить витрины лавок. Все наконец-то подбежали бы ко мне. Остановились бы повозки и автомобили, красивые дамы вышли бы на балконы. «Что случилось, кто это такой?» Тогда я объяснил бы: «Я такой-то…» — «Такой-то?» Неужели нужно изобрести порошок бессмертия, чтобы вокруг собралась толпа? Изобрети я такой порошок, я вышел бы на прогулку в самом скверном костюме, равнодушная толпа приняла бы меня за безработного. Внезапно я бы закричал: «Я изобрел порошок бессмертия!..» И вот уже все у моих ног, восхваляют меня. Тысячи людей воскликнули бы: «Да здравствует господин… господин…» Но они не знают даже моего имени. И тогда я развеял бы свой порошок по ветру.

— А любовь? Мне не терпится услышать ваше мнение.

— О, вы, будучи усопшим, подтверждаете, что любопытство существует само по себе. Я тоже очень любопытен и охотно остановил бы людей, чтобы в упор спросить у того или другого: «О чем вы думаете в данный момент?» Мне нравится также подслушивать, стоя у чужих дверей, неотступно следить за супружескими парами, за таинственными такси. Я всегда поднимаю с земли листок бумаги в надежде хоть раз найти какой-то документ, чью-то запись. С какой охотой я поработал бы разносчиком телеграмм, чтобы увидеть, как люди реагируют на печальные известия. Плачут? Я бы остановил и тех, кто утром уверенно и быстро идет на службу. «Простите, что такое жизнь?» — спросил бы я у них. Но они бы не ответили, даже не остановились бы на миг, боясь опоздать.

— Прошу вас, ответьте на мой вопрос. А любовь?

Мой флегматичный, сдержанный проводник был явно смущен.

Мы посидели немного в тени куста и, когда я съел по совету призрака два свежих водянистых плода, приятно таявших во рту, мы продолжили полет, а с ним и разговор.

— Отвечаю с карандашом в руке. В среднем женщина за свою жизнь раздает тридцать тысяч поцелуев и получает их примерно двести тысяч. В моем городе триста тысяч женщин, а значит, люди обмениваются миллиардами поцелуев. Кому достаются тысячи поцелуев, а кому — всего несколько десятков. При таких поразительных цифрах полсвета должно было бы возрадоваться. Нет, господа, кое-кто вообще остается без поцелуя. Понаблюдайте, к примеру, за худющими, плохо одетыми мужчинами, которые стоят на углах улиц и провожают жадными взглядами красивых женщин, идущих мимо. Эти люди отдали бы целое состояние за один-единственный поцелуй. Увы, у них еле хватает денег на еду. Я хотел бы стать самой красивой женщиной во вселенной — ста поцелуями в день я доставил бы отраду сотне таких бедняков. Они стаями слетелись бы с самых далеких окраин. По очереди, установленной заранее, чтобы избежать заторов, ссор, злоупотреблений. «Меня поцелуй в нос», «А меня — в правую щеку», «А меня — за ушко». Ну прямо как дети!

Еще я думаю о некрасивых женщинах. Возвращаясь домой, они то и дело оборачиваются — не идет ли кто-нибудь за ними следом. Никто из мужчин не идет за ними, и когда молодому человеку бывает с ними по дороге, он тут же сворачивает в переулок, чтобы люди не приняли его за поклонника. Женщины эти приходят домой и бегут к окну — а вдруг кто-нибудь строит там, внизу. Никого. Медленно-медленно опускают жалюзи, зажигают свет и с минуту стоят перед зеркалом. Я все это хорошо знаю — и в свой отпуск хожу поочередно за каждой из них по пятам. Когда они это замечают, то становятся призрачно-бледными и, будь мы одни, подбежали бы поцеловать мне руку. Я останавливаюсь под их окнами и, едва заколышется занавеска, изображаю милейшую из улыбок.

Глава шестая


— Какое смешение противоположных чувств! Думаю, вы меняетесь, словно цвет облака. Довелось бы вам переделывать мир по-своему, вы бы вскоре впали в противоречия и потерпели бы неудачу. К примеру, я хотел бы увидеть вас богатым, безмерно богатым. Вам бы это пришлось по душе?

— Я бы с утра до вечера бродил по улицам города, весело насвистывая, напевая песенки, пританцовывая, а может, даже кувыркаясь. Я бы потребовал, чтобы ночью слуга осторожно будил меня каждые двадцать минут и шептал: «Вы — обладатель десяти тысяч миллионов». Я часто кружил бы по кварталам бедняков, останавливал бы прохожего и спрашивал в упор: «Угадайте, сколько у меня миллионов?» — «Десять», — отвечал бы прохожий. «Больше, куда больше». — «Сто». — «Больше, много больше». — «Тысяча». — «Больше, еще больше». Представляете себе лицо этого прохожего! Вот в чем заключалось бы подлинное мое счастье. Все остальное, как вы понимаете, я бы купил и на десять миллионов.

— Готов поклясться, что вам хочется ответить: «На эти деньги я сделал бы людям много добра».

— Конечно, сделал бы, но только тайком. Одно время я становился у окна и, когда мимо проходил нищий, сбрасывал вниз пакет с купюрами по пятьдесят лир каждая, выскакивал на улицу и шел за бедняком. Не берусь вам даже описать, какую он испытывал радость, когда в уединенном местечке мог наконец насладиться зрелищем своего богатства. Мне хотелось сказать ему, что деньги эти подкинул я, и потом бы мы вместе пошли в театр. Прибегал я и к другому способу: проделывал дырку в брюках, и через нее, когда шагал по людным улицам, сыпались на дорогу свернутые в трубочку деньги.

— Если позволите мне кое-что добавить, я вам расскажу о нищем, которого знал при жизни. По его вине я прожил очень тяжелый год — и никогда этого не забуду. Помнится, мне по дороге на службу неизбежно нужно было проходить мимо этого нищего. Иногда у меня была при себе мелочь, иногда — нет. Тогда-то и начинались мои мучения. Я проходил мимо, будто бы поглощенный чтением газеты, либо проносился бегом, окликая воображаемого приятеля в толпе; иной раз я пережидал, стоя у афиши, когда нищий отвлечется, чтобы проскочить через улицу, а иной раз заранее начинал рыться в кармане, еще за десять шагов, когда он замечал меня издали. А поравнявшись с ним, бормотал словно бы про себя: «Черт побери, ну просто ни гроша!» Однажды в кармане у меня лежало две лиры. Я смутился, отдал ему две лиры. А ведь мог ему сказать: «Дайте мне лиру восемьдесят пять чентезимо сдачи». Как по-вашему? Или же: «Дайте мне сдачи лиру и девяносто». В конце концов я переселился за мост Кольт, где нищий был слепым.

— Я тоже знал одного нищего, по имени Таб. У Таба была жена и двое детей. Одному не было и двух, его звали Нин, а второму — шесть лет, очень своенравный паренек. Старшего Таб водил по улицам, но нередко, когда он взывал: «Синьор, мой несчастный ребенок…» — ребенок-то давно куда-то удрал. К счастью, нищие обычно говорят неразборчиво, иначе бы Таб не раз оставался ни с чем.

Таб надеялся, что со временем младший поможет ему в работе, и заранее веселился до упаду. Он изображал из себя богатого прохожего, а малыш должен был бежать к нему с оловянной тарелкой в руке.

По воскресеньям, если погода была хорошая, они всей семьей выходили на прогулку и по дороге то и дело протягивали прохожим руку. Маленький Нин очень смешил женщин, когда просил жалобно: «Подайте милостыню, подайте милостыню».

На площади Таб всегда становился метрах в двадцати от Тико. Кто шел с севера, вначале натыкался на Тико, а кто шел с юга — на Таба. Я ни разу не видел, чтобы один и тот же человек давал милостыню обоим, за исключением одного робкого молодого человека. Тико, по натуре очень злобный, часто небрежным жестом опускал в карман монету, но это была уловка, чтобы досадить сопернику. Однажды он подбросил в воздух сверкающую серебряную монету, в другой раз начал хныкать и таким манером собрал вокруг себя толпу. Но как-то раз Таб, едва стемнело, направился домой и, проходя мимо Тико, хотел крикнуть ему: «Каналья!» И тут его осенило: он бросил в черную шляпу Тико монету и, приободрившись, продолжал свой путь.

Ночью Табу приснился чудесный сон: его младший, Нин, сидит в кресле на углу улицы. Нин стал толстый, розовощекий, на груди у него золотая цепь, и все прохожие бросают в его новую шляпу серебряные монеты, куда более крупные, чем монета Тико.

Мы спустились на широкую просеку. Небо потемнело, и в тучах проносились огромные черные птицы.

— Тучи в трауре, — сказал я; этот красивый образ навеяли черные крылья странных птиц.

Несколько минут мы молчали. Наконец мой проводник сказал:

— Так называемый траур — кажется ли он вам разумным установлением?

— Поскольку это — установление, то и оно подвержено влиянию времени, — ответил я. — К примеру, прежде люди одевались во все черное, и стоило это тьму денег, пожалуй даже больше, чем сами похороны. Потом некоторые стали лишь нашивать широкую черную полоску на рукав. Теперь же распространился иной обычай — тоненькая черная нашивка на лацкане пиджака и обшлаге пальто. Это новшество мне нравится, оно делает траур доступным даже беднякам, у которых есть либо пиджак, либо пальто.

Глава седьмая


— Тсс, мы добрались, — прервал меня мой спутник.

Мы очутились в большой сырой пещере. Луч света проникал через дыру в потолке и в щель маленькой дверцы.

— Ведите себя непринужденно, не то они поймут, кто вы такой на самом деле, и горе мне тогда…

В огромном внутреннем дворе было полно призраков. С высокой скалы за ними надзирал дьявол.

— Это лжецы, — объяснил мне мой знакомый.

Мне казалось, будто взгляды всех устремлены на меня. И чтобы выглядеть непринужденно, я принялся свистеть.

— Кто свистит? — рявкнул дьявол, с силой взмахнув бичом.

У меня от ужаса волосы встали дыбом. Никто не ответил.

— Может, это я? — грозно спросил дьявол, скрежеща зубами.




— Я свистел, — выкрикнул кто-то.

— Нет, я, — вмешался другой.

Минуту спустя весь двор огласился воплями: «Это я, это я, это я».

Дьявол, раздавая удары бичом направо и налево, быстро восстановил спокойствие.

— Как приятно, — шептали призраки-лжецы.

Я спросил у одного из них:

— Сколько будет два плюс два?

— Тридцать семь, — ответил тот.

Я надавал бы ему пощечин, если б мой проводник не бросил на меня суровый взгляд, напоминая о своем предостережении.

— Простите, — обратился мой спутник к тому же призраку, — чтобы попасть к чревоугодникам, надо свернуть направо или налево?

— Налево, — любезно ответил призрак.

Мы оба свернули направо.

Чревоугодников держали взаперти в просторных комнатах, облицованных бледно-розовой эмалью. Посреди каждой комнаты в величественном беспорядке громоздились печенье, пудинги, мороженое. По трубам из хрусталя, изящно обрамлявшим горы яств, ручейками с тихим журчанием, словно вода в луговой траве, текли виноградные вина и наливки. Над яствами облаком плыл белый дымок, и альпийский ветер, пахнущий соломой, шевелил листву свисавшего с потолка дерева, которое было усыпано разноцветными персиками.

Бедняги, обреченные на муки, столпились вокруг чудесных кушаний и таращили на них широко раскрытые глаза. А тем временем черти жадно, с радостным мычанием набивали себе утробы. Один из них, хлопнув себя по животу, воскликнул:

— Вот он — настоящий рай!

Кто-то из призраков предложил одному черту:

— Хотите пари на оплеуху, что я за пять минут съем сто слоеных пирожных?

— Шиш тебе, — ответил тот.

Я на цыпочках удалился. В сердце у меня была тоска, а рот наполнился слюной.

Мы торопливо прошли через множество большущих комнат, но ничего нового не увидели. И вот в последней комнате мы оба остановились с отвисшими от изумления челюстями — тут шел пир горой. И усопшие, и стражники беседовали самым милым образом. Внезапно один из чертей влез на горку бисквитов и закричал:

— Требуем еще одну историю!

Шум мгновенно утих, и все легли на землю. Стоять остался лишь странный тип, который с улыбкой произнес:

— Я расскажу вам об очень важных открытиях в жизни планет. — Затем он с необычайной быстротой проглотил дюжину устриц. Все слушатели заулыбались, кто слегка, а кто и во весь рот, кто-то даже тихо хихикнул.

Мой спутник собрал все интересующие нас сведения.

Он появился месяц назад. Зовут его Цезарь Кадабра. С того дня, как он прибыл, все наши привычки изменились. Его любопытные истории приводят чертей в восторг. А Кадабра тем временем начал рассказывать:

— Обитатели Венеры живут только час. И за этот короткий промежуток времени каждый проходит полный жизненный цикл, как у нас на Земле — за многие годы… Все венеряне счастливы, ведь, когда они рождаются, возле каждого уже стоит Ангел. «Кем вы хотите быть?» — «Я — королем… я — поэтом… я — богачом… я — врачом… я — актером». И умирают, не успев даже раскаяться в своем выборе.

На Юпитере жизнь дается его обитателям как награда: тот, кто ведет себя хорошо, стареет крайне медленно, тот же, кто — плохо, буквально пожирает годы. У нас есть ад и чистилище, а там, на Юпитере, — страх перед временем. Мальчуган украл кусок сахару? Он сразу же стареет на месяц. Кто-то украл сто лир? Стареет на год, Убил ближнего? За секунду стареет сразу на тридцать лет. Дети, мечтая поскорее вырасти, совершают скверные поступки.

На Сатурне рождаются в том возрасте, когда у нас на Земле обычно умирают, и начинается обратный счет годам. Преимущества этого велики: с самого момента рождения, точно зная день, час и минуту своей смерти, обитатели Сатурна привыкают к мысли об уходе в мир иной. Там можно услышать такой диалог: «Я умру в пятницу в половине одиннадцатого». — «Жаль, еще сутки, и мы бы умерли вместе».

Вы когда-нибудь слышали о планете Сантелио? Так вот, тамошние жители почти не видны друг другу, каждый видит лишь ногу другого. Счастливые люди! Утром встают, надевают один ботинок — и уже готовы идти. По воскресеньям на улицах сплошные новые ботинки — блестящие, из золота, из серебра, усыпанные драгоценными камнями. Тот, у кого ботинок рваный, вообще не выходит из дому. Часто ночью на затихших улицах видны странные, бредущие вдоль стен свертки из лохмотьев и бумаги. Это бедняки. Они думают: когда же я смогу купить ботинок? У нас бедняк мечтает об очень многом, а там — только об одном ботинке.

На Мелании, весьма далекой планете, вообще живут существа-невидимки. Слышны лишь голоса — нежные, хриплые, женственные, мужественные, мелодичные. И по тону голоса, который воспринимается в тончайших оттенках…

Но тут прибежавший черт прервал рассказчика.

— Ангелы, ангелы! — крикнул он, тяжело дыша.

В мгновение ока все заняли свои места. Призраки застонали, а черти стали вновь раздавать удары, пинки, пощечины.

Глава восьмая


В комнату влетел ангел с белоснежными крыльями. У него были кроткие глаза и туника с золотыми прожилками.

— Есть тут такой — Кадабра?

— Это я, — ответил он.

— Вы не умерли, — мягко сказал посланец.

Мы все затаили дыхание.

— Каталепсия, — объяснил ангел, — каталепсия. Ваши родные слишком поторопились отнести вас на кладбище. Следуйте за мной. Я верну вас на Землю, и вы останетесь там, пока это будет угодно Всевышнему.

Ангел дал свисток. Появились два других, весьма скромных ангела и встали по бокам от Кадабры.

— Я скоро вернусь, — взволнованно сказал Кадабра, уходя.

Даже у чертей были слезы на глазах.

— Ручаюсь, что это лишь предлог, — пробурчал тучный покойник, — предлог, чтобы отнести его в рай и там самим повеселиться.

Один из чревоугодников пал к ногам ангела, уже переступившего порог, и стал его умолять:

— Разрешите ему еще хоть две-три историйки рассказать.

Ангел позволил и вернул Кадабру и двух своих помощников.

Когда вновь воцарилась благоговейная тишина, Кадабра начал новый рассказ:

— Рок заработал миллионы на траурных речах. На планете Тор к его услугам прибегали все. Он говорил так красиво, рассказывал о покойнике разные приятные вещи, но надгробная речь стоила тьму денег и не всякому была по карману. Рок неизменно одевался во все черное и приходил на кладбище на несколько минут позже остальных. Его речь над могилой бедняги Виттеля была шедевром, и Року пришлось повторить ее на бис. Все девушки на Торе были влюблены в него и воспринимали смерть как свадебное путешествие с Роком.

— Браво! — крикнул один из чертей.

А Кадабра продолжал:

— Чужеземец вошел в таверну и пророкотал: «Я Маг Всемогини», сел за стол и снял свой широкий плащ. Все смотрели на него, разговоры притихли. К нему подскочили хозяин таверны, служанка и официант. Чужеземец выпил полный стакан водки, встал и медленно направился к двери. В таверне слышалось лишь слабое позвякиванье посуды. Он открыл дверь и, обращаясь ко всем сразу, с улыбкой крикнул:

«Я не Маг Всемогини!»— И исчез в ночи.

Аплодисменты, казалось, долетали до звезд.

— О, таинственная сила имени… — прошептал один из ангелов.

Кадабра приступил к очередной истории:

— Созима и Диодика нежно любили друг друга, они были самыми красивыми в мире сестрами — сиамскими близнецами. Они путешествовали по свету с цирком «Макенс». Диодика была любовницей Вальтера, укротителя. Когда в звездные ночи он приходил к их фургону, чтобы сыграть на гитаре нежную мелодию, Диодика будила Созиму. «Вставай», — еле слышно шептала она. И обе сестры приникали к оконцу.

Кадабра провел рукой по лбу и перешел к четвертой истории:

— Однажды вдова Маргарет Самб пригласила меня к себе на обед. Еда была просто необыкновенная. После того как мы выпили наливки, вдова Самб сказала: «Антония, граммофон». Служанка поставила на старый граммофон пластинку, послышались странные потрескивания, вздохи, стоны, и наконец раздался тоненький голосок: «Прощай, Маргарет». Пластинка остановилась.

— Это голос моего мужа, его последние слова. Так я вспоминаю о нем.

Мы долго пребывали в мрачном молчании, затем выпили еще по рюмочке наливки. До позднего вечера мы проговорили на самые разные темы, но время от времени Антония снова ставила пластинку.

Тут ангелы двумя мощными взмахами крыльев унесли Кадабру далеко-далеко, а бешеные аплодисменты вскоре затихли в лабиринтах загробного мира.

Глава девятая


Каким был следующий круг, я так и не узнал, да и ничего любопытного там не заметил, за исключением одного призрака очень почтенного вида. Я сразу его узнал, это был знаменитый философ. О, недоступная сложность божественных откровений! Философ был окружен многочисленными учениками, которые слушали его разинув рот.

Он рассуждал о происхождении идей:




— Время от времени кто-то восклицает: «Мне пришла идея!» А в действительности идеи рождаются сами по себе, когда ты меньше всего этого ждешь, даже во сне. Возникают и тут же исчезают.

Со мной бывает так: похвальные идеи рождаются вместе с идеями, достойными осуждения, и часами спорят друг с другом. В подобных случаях мне часто надоедает ждать исхода спора, и я ложусь спать.

Философ задумался, потом продолжал:

— А теперь, как и положено, хочу дать вам совет полезный, то есть честный. Впрочем, может ли вообще совет не быть полезным? Итак, слушайте. Когда кто-либо умирает, в дом покойника прибывают целые пачки телеграмм. Они гласят: выражаем глубокое соболезнование, выражаем глубочайшее соболезнование, целиком разделяю ваше горе, целиком и полностью разделяю ваше горе. Случается, друг семьи пишет — искренние соболезнования, а просто знакомый — самые искренние соболезнования. Представляете, что о вас подумают, если вы напишете, скажем, выражаю свое соболезнование, не добавив — искреннее. Следовательно, будьте внимательны и посылайте убедительные телеграммы. К примеру, выражаю самое глубокое из всех соболезнований, выражаю соболезнование в превосходной степени. Словом, ищите наиболее удачную форму, дайте волю фантазии, оставаясь, конечно, в пределах тарифа: десять слов — две лиры.

— Спасибо, — сказал один из учеников, — жаль только, что мы не можем…

— Хотите загадку? — тут же прервал его философ, чтобы не отвечать на серьезные возражения.

— Да, да, да, — хором ответили ученики.

— У кого их пять, у кого — сто. И это несправедливо. Чтобы иметь их так много, надо пролить немало пота, жениться, завести детей, узнать мир. Некоторые, хоть и полны благих намерений, больше тридцати так и не получают. Часто дети только начинают их собирать — и сразу же вынуждены прерваться. Некоторые, самые отъявленные негодяи, имеют их немало, и с ними повсюду считаются. Бывают даже такие, что устают их копить. Для некоторых дел нужно набрать определенную сумму, а вот чтобы умереть, любое число подойдет.

— Годы, — уверенно ответили ученики.

Мы заглянули в круг для гордецов. Мой спутник стал расспрашивать седовласого старика, но тот ответил, что помнит лишь один эпизод из своей на редкость долгой жизни:

— Я сидел у входа в кафе, а один художник рисовал улицу. Потом я встал и подошел к художнику. Да, на картине был изображен и я — небольшое темное пятно на фоне розовой стены. Я побежал домой, надел белый костюм, снова сел за столик у входа в кафе и с усмешкой поглядел на художника.

Глава десятая


От разговора нас отвлек молодой человек, который медленно приближался к нам. Он сказал, сопровождая свои слова игрой на примитивной цитре:

— Мне нравятся селеньица, приютившиеся в горах, — каких-нибудь четыре домика, церковь, кладбище, и все рядом. Кладбище — узенькое, с низкой каменной оградой. Нередко козы перепрыгивают через нее и лежат в сорной траве под белесым горным солнцем. В повозках нет нужды, несколько шагов — и ты уже на кладбище. Крестьяне слушают надгробные речи, высунувшись из окна.

За молодым человеком шел призрак и глухим голосом продолжил рассказ, перемежая странные улыбки с печальными жестами:

— Небо серое, от воды поднимается легкий туман, ветерок колышет верхушки высоких тополей. Я медленно-медленно иду по берегу реки, и на душе у меня печаль. Начинаю танцевать, петь, издаю нелепые звуки, тра-ра-ра, убу-бу-ала-ла. Все напрасно — печаль не исчезает. Неужели с таким же хмурым, бледным лицом я буду идти за гробом юного друга? Смерть, увы, не навевает нам нежную печаль тоненького одинокого деревца.

— В аду полно таких странных людей, — сказал мне мой проводник.

Мы немного постояли возле трех призраков, мирно беседовавших между собой.

— Это бедняки, — объяснил мой гид, — они всегда вместе и с рассвета до заката говорят об одних и тех же вещах.

Из робости я не спросил, как это трое бедняков вдруг попали в ад.

Один из бедняков сказал:

— Завтра я уезжаю в Америку. Я узнал, где живет господин Морган — самый богатый человек в мире. Я скажу ему: я — глава многочисленной и нищей семьи, у меня множество сыновей, жена, братья, старая мать и два двоюродных брата — тоже бедняки. Что для вас миллион или на худой конец полмиллиона? Нет, не долларов — лир, по нынешнему валютному курсу мне достанется не больше ста тысяч долларов. При желании вы можете заработать их за час. А подумайте, какое это будет счастье для моей семьи, когда я вернусь с миллионом. Не представляете? Радостные слезы, объятия, прыжки, крики. Послушайте, всего вместе с другими бедными родственниками нас наберется человек сорок, и мы будем вам благодарны всю жизнь. Часто будем вам писать, и я научу своих детей каждый вечер молиться за здоровье господина Моргана.

В разговор вступил второй бедняк:

— Подумайте только, друзья, сколько здоровых, крепких людей, которые могли бы радостно прогуливаться по солнечным улицам, не едят, не спят по ночам и, если и выходят из дому, избегают людей, сразу ныряют в пустынные переулки. Они внезапно поворачивают назад, быстро прячутся в парадном, вдруг становятся багровыми. Кто-то стучится в дверь? Они мгновенно бледнеют и бегут прятаться на чердак. Посылают своих детей открыть дверь. Они ни о чем не говорят, не читают газет, за месяц, ну, самое большее, за два, за три превращаются в худющих стариков. Некоторые из них даже подумывают о самоубийстве. Что случилось — конец света? Нет, они должны заплатить портному, булочнику… Только и всего. Невероятно, но факт.

А третий сказал:

— Счастливцы эти богачи. В моем городе тоже есть богачи, крупные богачи. У них красивая одежда, шелковые платья, новые ботинки. Не знаю даже, как мне получше отомстить этим кровопийцам. Хоть немного, да мщу, остановив на улице идущего рядом с богачом оборванца. Снимаю шляпу, громко его приветствую: «Как поживает ваша супруга, детишки?» Потом мы уходим вместе, важно беседуя. Еще я очень люблю кидать в богачей скатанными из бумаги шариками, заранее приготовленными дома. Тот, в кого попадет шарик, оборачивается — вокруг много людей, играют дети. Меня он не подозревает. Не станет же пожилой человек столь глупо подшучивать над ближним. Я снова кидаю в него шарик. Богач становится красным как рак, звереет, обводит всех злобным взглядом, а потом уходит совершенно удрученный.

Я хотел поразмыслить над услышанным, но тут мой призрак сказал мне на ухо:

— Посмотрите на Свена…

Тот, на кого он указывал, сидел на невысокой скале. По пути мой удивительно приятный спутник поведал:

— Свен был в раю уже месяц — и с каждым днем все худел и худел. Блаженные спрашивали у него: «Что с вами, добрый человек?» А Свен отвечал: «Спасибо, ничего». На самом деле небесная музыка и полеты ангелов будили его рано утром, и это было для Свена сущей пыткой… При жизни он и мухи не обидел, но любил поспать всласть под мягким одеялом. Иной раз во время молитвы Свен засыпал, и один из херувимов сразу же будил его мягкими упреками. И вот однажды Свен, увидев, что дверь в чистилище открыта, проскользнул в нее. В те времена чистилище представляло собой мокрую длинную дорогу, где, сбившись в кучу, стояла и ждала тьма людей. Свен пробрался в молчаливую толпу и, отыскав себе местечко, лег и стал радостно позевывать. Он уже почти заснул, как вдруг в черном небе появились ангелы и начали повсюду его искать. Свен свернулся в клубок. «О боже, только б не нашли!» Посланцы в печали вернулись к Всевышнему без беглеца. Немного спустя в чистилище раздался храп. «Это Свен!»— обрадовались ангелы. Взлетели и вскоре отыскали мирно спавшего Свена. Встали вокруг, раскрыв крылья, и один из ангелов пощекотал ему пером подбородок. Свен проснулся, посмотрел одним глазом на стражей и, смачно выругавшись, повернулся на другой бок. В тот же миг пред ним разверзлась пропасть.

Теперь Свен здесь, в аду, он обречен считать звезды. Только он подойдет к концу, как настает рассвет. Поэтому каждый вечер ему приходится начинать сначала. Часто, пересчитывая звезды, Свен на мгновение засыпает, и ему кажется, будто он в раю.

Глава одиннадцатая


Перед нами высилась огромная отвесная стена. На краю ее сидел призрак, казавшийся белой тучкой на фоне угрюмого пейзажа.

— Кто это? — спросил я, охваченный любопытством, у своего спутника.

— Человек, — ответил он. Наклонился и поднял листок бумаги, который плавно опустился с высоты. — Читайте, — сказал проводник. — Время от времени ветер приносит нам листы бумаги, на которых этот призрак записывает странные вещи.

Я стал жадно пробегать глазами строку за строкой: «Вчера я гулял с господином Маком: он рассказывал о своих нескончаемых любовных приключениях. Вдруг мне захотелось громко крикнуть: бабабараба. Я попытался отвлечься, но мое волнение росло. Внезапно я воскликнул: „Бабабараба!“ Господин Мак изумленно взглянул на меня и продолжил свой рассказ. Мне казалось, что я разом избавился от тяжкого груза. Но спустя несколько минут меня стала мучить новая неотвязная мысль, что я должен сказать: бебеберебе. „Нельзя, — думал я, — нельзя, лучше уж убегу“. Вместо этого через пять секунд я воскликнул: „Бебеберебе!“ Господин Мак прошептал: „Всего доброго“, и исчез в полном смятении.

На улице я часто испытываю желание, сильное желание дать пинка идущему впереди меня. Я сворачиваю в темный безлюдный переулок, чтобы не совершить столь некрасивого поступка. А теперь, заметьте, ведя свой дневник, я чувствую, что в конце страницы непременно напишу: „Апчхи, Верцингеторикс!“ А почему? Почему апчхи, Верцингеторикс?»

А на обороте листа было:

«Пришла весна, я несу жене фиалки. А по дороге с тоской думаю, сколько мужчин в этот самый момент несут букетик фиалок дорогой супруге. Настает ночь, мы ложимся спать, тушим свет. „Спокойной ночи“. — „Спокойной ночи…“ Издали доносится неясный гул. Да, сейчас многие, так же как и я, лежат рядом с любимой женщиной и неотрывно глядят в темноту, полные всяких смутных мыслей… Мне страшно — уж не просто ли я отражение в зеркале? Начинаю насвистывать какую-то мелодию. Мария просыпается, зажигает свет и удивленно глядит на меня. Спрашиваю в упор: „Сколько будет семью восемь?“— „Пятьдесят шесть“, — отвечает она. Смотрит на меня своими большими грустными глазами. Я поворачиваюсь на другой бок и вскоре засыпаю, довольный, с тайной надеждой».




Несколько минут спустя мы очутились в круге для завистников. Стали расспрашивать одного из них. Он долго смотрел на нас с любопытством, потом сказал: — Да, признаюсь, я завистлив. Иногда в людных местах, когда все с виду всем довольны, я начинал кричать, размахивая газетой: «Я выиграл миллион…» Торопливо объяснял тому, кто бежал за мной, что выиграл в лотерею миллион, и уходил счастливый, представив, как же эти люди мне завидуют.

— Посмотрите на Джинджера! — воскликнул мой гид. Лежа в углу, Джинджер грыз ногти. О нем я уже слышал: у него был очень близкий друг по имени Батт. Этот Батт писал книгу, и Джинджера мучила зависть. Он спрашивал у Батта: «О чем ты думаешь?» — «О своей книге», — отвечал Батт. Для Джинджера это было как нож в сердце, и он всячески старался его отвлечь. «Батт, посмотри — муха», «Батт, у меня поясница болит».

Мы ушли, и я долго еще испытывал гнетущую тоску.

— А вот и гордецы, — сказал мой провожатый, когда мы пересекли широкий пустырь.

Эти бедняги бросали слова на ветер, и они оставались без ответа: Один из призраков говорил:

— Я стану знаменитым, моя книга прогремит на весь мир — мне это сказал господин Куст, а он человек весьма образованный. Как я рад! Сколько статей появится в газетах! Вечером я скажу жене: «Читай вслух». И жена прочтет целые колонки, восхваляющие меня. «Родился в… Еще мальчиком… Однажды…» Ночью я тихонько поднимусь и снова пойду читать газету. Но что можно обо мне написать? Что? Моя жизнь такая заурядная. Увы, у меня нет для них даже анекдота, коротенького анекдота. Может, рассказать эту историйку?

Проходят дни. «Карл, это твое новое чудачество просто невыносимо!» — кричит мне жена. Уже неделю я сплю с открытыми окнами. Туман проникает в комнату, из-за него преют одеяла и у меня ломит спину. Ну и что? Зато — скажут — он спал с открытыми окнами в декабре. Но может, этого мало, ведь о великих людях обычно рассказывают истории куда более удивительные.

По левую руку от нас остался круг для грубиянов, и четверть часа спустя мы вошли в адов круг для воров. Они старательно взламывали огромные и мощные несгораемые шкафы. Чертыхались, грязно ругались. Мы прошли мимо. Потом я захотел в последний раз взглянуть на этих несчастных и обернулся: они уже отложили в сторону свой воровской инструмент и мирно улеглись на землю. Но едва заметили, что я гляжу на них, снова тут же принялись за дело.

Мой гид сказал:

— Надо нам поторапливаться, время летит. Придется от других зрелищ отказаться. Давайте лучше посетим чистилище.

Глава двенадцатая


Мощные железные врата отделяли ад от чистилища. Вход в него охранял ангел. Но вот врата открылись, пропустив процессию ангелочков, распевающих псалмы. Мой друг сказал что-то на ухо ангелу-хранителю, и тот разрешил нам пройти.

Чистилище представляло собой гигантский луг, поросший ромашками. Вдали виднелись высокие врата рая, словно повисшие в воздухе. Свежий ветер заносил сюда звуки небесной музыки, которая немного мешала тем, кто ждал своей очереди. Время от времени в воздухе проносились удивительной красоты ракеты, озаряя все вокруг прекрасным, неземным светом. И тогда из тумана возникали на миг золотые крыши, изумрудные купола, изящные колокольни. Сердца усопших при виде этих чудес полнились смутной тревогой, как сердца живых, когда из черных окон они видят, что в городе зажглись тысячи огней.

Обреченные на ожидание пытались скоротать время, обрывая лепестки ромашек: да — нет, да — нет. Другие собирались в кружок, играли в разные детские игры, но было заметно, что всем им скучно. Мы подошли к группе призраков, выделявшихся своим спокойным и приветливым видом.

— Они здесь, можно сказать, по формальным причинам, — объяснил мне мой спутник. — И очень скоро попадут в царствие небесное. На совести у них лишь совсем маленькие грехи. Быть может, не стоило даже заставлять их ждать.

Мы подошли совсем близко, а призраки улеглись в траву. Один из них сказал:

— Начни ты, Эразм…

Гид сообщил мне, что каждый день в одно и то же время эти призраки собираются и рассказывают самые бурные эпизоды своей жизни, и слушать их — одно удовольствие. Порой даже кое-кто из архангелов прилетает издалека насладиться их рассказами.




Голос у Эразма был приятный, мелодичный.

— На море был штиль, рыбачья шхуна мирно плыла к Карибским островам. Я сидел на корме шхуны на канатах и смотрел, как дельфины играют в сверкающих волнах. Вдруг до меня донесся голос морской Сирены. Я зажал уши, но не мог отвести он нее взгляда. Она вынырнула из пенного круга, и ее груди, покрытые капельками воды, блестели в лунном свете. Я соскользнул вниз по якорной цепи. Сирена обняла меня, словно ребенка, и долго-долго целовала в губы. Потом, крепко прижавшись друг к другу, мы спустились на дно моря. Вода была прозрачнее воздуха. Сирена уложила меня в коралловом гроте и сказала: «Пойду соберу водоросли для нашего ложа».

Мы провели божественную ночь: мимо медленным кортежем проплывали яркие медузы, похожие на цветы; рыбы короной окружили наше прибежище. На заре створки моллюсков сомкнулись, полипы словно слились со скалами, медузы опустились на дно. «Мы всегда будем вместе», — прошептала Сирена и подарила мне жемчужины, много жемчужин.

Всегда? Я вспомнил страшные истории о влюбленных Сиренах. На закате она увлекла меня на скалы.

«Я сошью тебе одежду из губки, и мы поплывем в северные моря», — шептала она, но я почти не прислушивался к ее словам.

Берег был от нас в нескольких сотнях метров. Мне пришла в голову хитрая идея. «Давай сыграем в жмурки», — предложил я. Сирена захлопала в ладоши, я завязывал ей глаза, а она смеялась. «Ку-ку!» — крикнул я. «Ку-ку», — ответила Сирена. Я тихонько нырнул в воду и быстро достиг берега.

Вторым рассказчиком был некий Вассари.

— Мне кажется, будто это случилось только вчера. Я лежал в больнице Сиднея. Месяц спустя в нашей палате осталось лишь двое — я и Боб. Но Боб, мой бедный друг, скоро умрет. Я мог уже неделю назад вернуться в родное селение. Между тем, как и прежде, лежу в кровати под одеялом, чтобы хоть немного утешить бедного Боба. Лишь ночью, в те редкие часы, когда он спит, встаю и подхожу к окну, из которого виден угрюмый лес. Но Боб ворочается и просыпается. Я бегу к постели, ложусь и сразу начинаю стонать. «Боб, мне плохо, Боб, мне плохо…» Боб, похоже, воспрянул духом — и снова засыпает.

И вот настали последние минуты жизни Боба, он повернулся ко мне лицом и смотрит на меня, понимаете, смотрит неотрывно. Щеки у меня порозовели, а руки не такие уж худые. О, как хорошо было бы, если бы Боб меня не видел! И тут меня осенило: я закричал, стал стонать. Подбежали сестра-монахиня Челесте, сестра-монахиня Анджелика. Я судорожно размахиваю руками, потом вдруг застываю и лежу неподвижно, с закрытыми глазами. Сестра Челесте в ужасе наклоняется ко мне. «Я притворяюсь, сестра Челесте, притворяюсь», — шепчу я. Монахиня все поняла, положила мне на грудь крест и преклонила колени вместе с сестрой Анжеликой. «Умер», — громко сказала она. Обе монахини прошептали молитвы, потом на цыпочках удалились. Я пролежал не шевелясь час или два, потом заснул. Прошло не знаю сколько времени, и вот меня будит сестра Челесте: «Идем, Джек, наш Боб умер». Я встал, оделся, взял свой узелок, поцеловал Боба в лоб и ушел, почти не испытывая печали.

Глава тринадцатая


Очень интересным мне показался рассказ третьего призрака, родом из Лондона…

— Карета тронулась, и мы четверо, ежась от ветра, двинулись за ней по дороге, усеянной лужами. Некоторые лужи я мог бы и обойти, но было бы дико увидеть со стороны, как хорошо одетый человек, идущий за гробом, отпрыгивает вправо или влево, чтобы не загрязниться. Наконец мы добрались до кладбища. Я, друг бедняги Сода, бросил на гроб первую горсть земли. Потом мы молча покинули кладбище.

«Давайте вернемся назад на трамвае, — предложил я. — Плачу за всех».

Едва мы очутились дома, мне захотелось попросить одежную щетку, но я не решался — дядюшка Клер смотрел на дорогу через приоткрытые ставни, и его плечи вздымались и опадали, словно кузнечные мехи. Вдова Сод плакала, сидя в темном углу гостиной рядом с юной дочерью. «Мужайтесь, мужайтесь», — сказал я им. После долгой паузы прибавил: «Если я вам понадоблюсь, не стесняйтесь, сразу же мне звоните. Прощайте и не падайте духом».

Дядюшка Клер не ответил. Бетси заплакала еще сильнее, вдова Сод со вздохом поднялась и вышла проводить меня в прихожую. Открыла дверь, выглянула на лестничную площадку и вся в слезах обняла меня за шею. «Жду тебя в пятницу, любовь моя…» — «Ну-ну, мужайся, дорогая, — прошептал я. И, секунду поколебавшись, спросил: — А щетки у тебя случайно нет?»




Потом некий Моне из Брюгге рассказал:

— Часы пробили полночь, я проснулся. Кто это? Я сразу ее узнал. У меня волосы встали дыбом. «Пришла за мной», — подумал я. Дядя вот уже три дня кашляет, остальные здоровы… Но дяде шестьдесят лет, а мне — всего тридцать. Я пролепетал: «Бедный дядя». Увы, смерть протянула руки ко мне. Я вскочил с постели. Она засмеялась. «Посмотрите на меня», — и запрыгала по комнате, прошла сквозь стену. Она то исчезала, то мгновенно появлялась, каждый раз в другом месте. «Я была в Китае…»

Я осознал всю нелепость своего вида и снова лег в постель. Мысли метались: «Надо попробовать, если хорошенько все обдумать, то, может…» Но едва я открыл рот, с улицы донесся крик. Смерть жестом приказала мне молчать, прислушалась. «Поторопитесь, — сказала она. — Я посчитаю до десяти, а вы приготовьтесь: раз, два, три, четыре, пять…» — «Посчитайте до тысячи», — стал я умолять, «…шесть, семь, восемь, девять, десять…»

Я закрыл глаза, чтобы не видеть, сердце бешено колотилось, и вдруг мне захотелось смеяться.

Но вот я уже призрак, идущий по аллее своего сада. Не узнаю ничего вокруг, вижу лишь звезды, луну и мог бы одним прыжком достать до них — таким я стал легким, невесомым. Свежий ветерок подталкивает меня к озеру, где, рассекая серебристые воды, плывут два белых лебедя. Внезапно я почувствовал, что таю, как роса под лучами солнца, и уношусь вверх, все выше, выше. «Лечу в рай», — думаю я, ничуть не удивляясь. Пронзительный окрик нарушает этот небесный покой.

Оборачиваюсь — смерть мчится за мною, отчаянно загребая руками воздух. В синем небе ее развевающаяся мантия чудесно отливает черным. Она кричит: «Вы не Ритц. Я ошиблась. Через год прилечу за вами».

Таинственным жестом очертила что-то в пустоте, и я мгновенно очутился в своей комнате.

Ровно через год я приготовился ее встречать. В полночь она явилась, подергала меня, пощупала. Я лежал неподвижно, выпучив глаза и затаив дыхание. Я заранее натер мелом лицо, подвел черной тушью глазницы.

«Смотри-ка, уже умер!» — воскликнула она и полетела в дом напротив.

Все мы вежливо посмеялись.




Затем настала очередь одного усопшего из Майнца.

— Мой отец был могильщиком в одном селении на Рейне. Я поливал цветы, зажигал лампадки, тайком хоронил ящериц и кротов. В углу, прикрытом ветками, я соорудил для них маленькое кладбище с настоящими крестами. Я думал, что, когда вырасту, тоже буду легко, словно пушинки, вынимать ведра с жирной землей, роя настоящие могилы. В двенадцать лет я влюбился в одну девочку, которая приходила на кладбище каждое воскресенье. Однажды она спросила: «Тебе не страшно здесь ночью?» Я показал ей, что держу черепа в руках так, словно это груши. На могилу ее родных я всегда клал самые красивые цветы, но отец ворчал, потому что дедушка и бабушка Карлотты ни разу даже гроша нам за это не дали. В день поминовения усопших кладбище побелело от стужи, и кипарисы под свинцово-синим небом казались увешанными белоснежной бахромой. На Карлотте было красивое платьице и пушистая муфта. Она увидела, что могила ее близких усыпана хризантемами и рядом лежит новый фонарь, позолоченный, с искусно вырезанными ангелами. «Нравится тебе фонарь?» — «Да». — «Его купил я».

Я стал раскладывать хризантемы, как вдруг стоявший рядом сынок госпожи Курт взвизгнул: «Вот он, вот он!»

Подбежала, вся запыхавшись, госпожа Курт, за которой семенил мой отец. «Этот фонарь — мой», — сказала госпожа Курт. Взяла позолоченный фонарь с ангелочками и удалилась, грозя мне всяческими карами. Отец, опустив голову, поплелся за ней, а я остался стоять, растерянный и красный как рак. Карлотта сказала: «Покажешь мне твое маленькое кладбище?» И мы молча, держась за руки, пошли.




Если не ошибаюсь, последнюю историю рассказал один француз.

— Я шел за каретой вместе с родственниками, низко опустив голову и повторяя про себя наиболее важные места из своей надгробной речи. Двоюродный брат тихонько сказал мне: «Не тушуйся и четко выговаривай слова». Все исподтишка поглядывали на меня, и синьорина Грациэлла тоже охотно поглядела бы, если б не была племянницей бедняги Фрагонара. Наконец мы добрались до кладбища. Грациэлла наконец-то взглянула на меня — восхищенно, влюбленными глазами. Ее немного бледное лицо, словно камея, сверкало на фоне черного с серебряной каймой бархата, которым был накрыт гроб, а ее нежная рука покоилась на крышке. А мои волосы лохматил ветер, и во взгляде была мрачность, даже суровость, как сказала потом моя старая учительница Саррал. Первым заплакал толстяк Трабе. Последнюю страницу я читал медленно-медленно. И когда священник стал произносить заупокойные молитвы, толпа разошлась под частым холодным дождем, от которого заблестели мраморные надгробья на могилах и в одну минуту потемнело небо.

Глава четырнадцатая


Мой провожатый и я неохотно ушли оттуда, но время поджимало, и нам еще многое предстояло увидеть…

Изредка прилетал ангел, повисал над лугом, вынимал из-под белоснежной туники пергаментный свиток, разворачивал его и начинал громко читать имена тех, кого вызывают в рай. Все с трепетом ждали, и на землю падали лепестки ромашек. Ангел вызвал:

— Антония Траннер.

— Здесь.

— Марсель Рибемон.

— Здесь.

— Но ведь вы не Марсель Рибемон…

— Нет, это я.

Ангел спросил у стоявших рядом и выяснил, что это точно не Марсель Рибемон.

— Вы пробудете тут лишних пять веков! — в гневе крикнул ангел обманщику.

— Марсель-то Рибемон здесь всего несколько лет, а я уже десять веков, — пробурчал незнакомец. — Несправедливо пользоваться протекцией.

Ангел продолжил перекличку:

— Бикс Бенас.

— Отсутствует.

— Отсутствует?

— Бикс Бенас еще жив.

— Но он у меня в списке.

Ангел сделал пометку рядом с именем Бикса Бенаса и сказал:

— В течение дня доставим его сюда.

Группа избранных с многочисленным эскортом ангелов направилась в рай. Остальные стали с ними прощаться.

— До свидания, до свидания.

Один старик пожаловался:

— Мне еще ждать тысячу лет. По лицу его текли обильные слезы.

— Успокойтесь, они пролетят незаметно, — утешил его я.

— Конечно, пролетят. — И он вытер глаза.

Мой призрак торопливо сказал мне:

— Я вынужден вас оставить. Попытайтесь присоединиться к умершим. Я должен вернуться. Но, уверен, вы и сами не пропадете тут. Потом навещу вас в вашей комнатке.

Группа уже подходила к вратам рая. Я бросился их догонять — и бежал, бежал изо всех сил.

Ангел-хранитель, едва меня увидел, сказал слегка раздраженным голосом:

— Вам не стыдно являться в таком виде?

Я наклонил голову в полной растерянности. А он, добрый как ангел, впустил меня и отвел в свой белый домик с зелеными жалюзи и ухоженным садиком.

Глава пятнадцатая


Я был в раю. Дышалось здесь удивительно легко, все казалось сотканным из воздуха. Я загляделся на свое отражение в бассейне фонтана — до того я стал красив. Надел новую шелковую рубашку розового цвета, мягкую как пух, а потом пал к ногам ангела и признался в обмане:

— Чтоб это было в первый и последний раз, — сказал ангел, с трудом сдержав улыбку, — Но я знал. — И мы вместе двинулись по аллее.




Мимо прошли, держа друг друга под руку, четыре призрака. Они шагали весело, чем-то довольные.

— Это Кайфа, Бартон, Тик и Ропс, — сказал мой ангел-проводник. — Они неразлучные друзья. Кайфа — наш общий любимец. Знаете, он стал грабителем от несчастной любви. Правда, еще в детстве он всегда повторял: «Когда вырасту, стану бандитом». Он бежал из своего городка в лес и долго жил в полом стволе дерева. При виде лесника он густо краснел. Однажды вечером на безлюдной тропинке Кайфа встретил врача и остановил его: «Кошелек или жизнь?» Врач страшно рассердился: «Что за нахальство!» — «Я всерьез», — сказал Кайфа. Врач, пожав плечами и пробормотав: «Невежа», пошел дальше. Кайфа готов был сквозь землю провалиться — как он оскандалился. Весьма удрученный, он скрылся в ночи.

После трех лет сплошных разочарований Кайфа вернулся в город, к людям. По рекомендации бургомистра его приняли на работу в один из банков. Это доказательство большого к нему доверия его и доконало. Он умер от разрыва сердца в тот самый день, когда ему поручили доставить миллион в соседний городок.

— А Бартон, Бартон? — спросил я, сгорая от любопытства.

— Бартон? Он был самый старый из всех кассиров Нью-Йорка. В его времена не меньше двух кассиров в день убегали, прихватив всю кассу. Бартон, неумолимо старевший в маленьком банке на окраине, спрашивал себя: «Куда они деваются?» Однажды во время вечерней прогулки он дошел до железнодорожной станции. Из города уезжала тьма людей, и среди них наверняка был хоть один из его коллег. Он вернулся домой и по дороге все думал, что, может, и есть в мире всякие чудеса, о которых пишут в газетах. На другой день он дрожащей рукой вывел на листке бумаги: «Господин директор, я тоже исчезаю. С уважением Бартон…» Директор тут же пересчитал все деньги и убедился, что не пропало ни единого гроша.

Ропс был главой многочисленного семейства. По воскресеньям Ропсы не шли в кино, а собирались в гостиной, садились в ряд под старинными часами и от души развлекались, глядя, как бежит время.

А вот Тик беспрестанно спрашивал себя: есть ли у камней душа? Он любил вещи, как живых людей. Особую любовь он питал к Джованне, зубной щетке своей жены. Тику больно было видеть, как она с каждым днем все редеет и тает. И вот однажды утром — он был один дома и решился — взял Джованну, распахнул окно и сказал: «Беги». Джованна взлетела и опустилась неподалеку на куст.

Лишь только мы дошли до широкой площади, моим глазам предстало удивительное зрелище. На высоте примерно трех метров на белом облачке преспокойно восседал человек в пурпурной мантии. Толпа, вздымая к небу руки, кричала: «Да здравствует Цезарь, да здравствует Цезарь…»

— Это какой Цезарь — Юлий? — спросил я у ангела.

— Нет, Кадабра.

Черт возьми, это был он! В этом живописном персонаже я узнал больного каталепсией, которого встретил в круге для чревоугодников. О, эти ангелы, сколь ангельски они милосердны! Внезапно от порыва ветра облако раскололось, и Кадабра упал на землю. Ангелы тут же подбежали ему помочь.

— Ничего-ничего, я не ушибся, — сказал Кадабра. — Лучше послушайте одну историйку.

Один из ангелов нажал кнопку, и мгновенно, словно метеорит в пространстве, прилетел стол, на который и взобрался наш герой в пурпурной мантии. В толпе призраков многие зааплодировали. Три ангела, пролетавшие в этот момент мимо, решили, что аплодисменты предназначены им. Они замерли, потом исполнили несколько фигур высшего пилотажа и понеслись дальше к Эмпирею.

Цезарь Кадабра начал свой рассказ:

— Однажды мне в голову пришла удивительная мысль. Свернувшись клубком под одеялом, я думал: «Хочу дождаться сна, схватить его в тот самый миг, в миллионную долю мига, когда полудрема неощутимо и окончательно переходит в сон». Примерно четверть часа спустя всего меня охватило сладкое оцепенение: началось оно в нижних конечностях и, словно неторопливая, теплая река, потекло вверх до самой головы. «Вот он, этот миг», — с трепетом душевным прошептал я. И, словно гонимая назад ветром, река вернулась в свое русло. Чтобы время шло быстрее, я стал считать до пяти тысяч, потом начал читать наизусть стихи, запомнившиеся мне еще с далекого детства. Лучик света возвестил о наступлении зари. Странно, но я не мучился от бессонницы и чувствовал себя хорошо, вполне хорошо. Что же будет дальше? Я терпел, мне лишь очень хотелось спать, что вполне естественно, ведь я крепился из последних сил. В восемь утра в дверь постучал слуга. Я ответил ему громким храпом. В девять я вконец изнемог. И тогда (признаюсь в своей слабости) я отказался от своего намерения и заснул.

Рассказ Кадабры был встречен очень тепло. Воздух содрогался от смеха. Прибежали с десяток херувимов и сразу же присоединились к общему веселью. Херувимы — это души детей, блуждающие в пространстве. Глаза у них черные либо голубые, лицо и шея нежные, розовые, а на грациозных головках — густые, курчавые волосы.

— Мы тоже хотим послушать интересную историю, — прошептали они.

Кадабра немного поломался, потом уступил:

— Пусть будет по-вашему, нежные херувимы. Я расскажу вам сказочку, которую очень любил мой сыночек.

Херувимы обступили рассказчика, который в лучах солнца, скользивших по его голове, вид имел совершенно небесный.

— Жил-был когда-то больной мальчик — сирота, без отца и без матери. Жил он со злыми родичами, а злыми они были из-за множества долгов. Кредиторы стучались к ним в дверь непрерывно, с утра до вечера. Однажды к ним пришел господин Филе — требовать квартирную плату. «Приходите завтра», — сказали ему родственники мальчика. Наступило «завтра», и они со страхом ждали появления господина Филса, ведь они не смогли достать ни гроша. И что же придумали, чтобы выиграть время? Уложили малыша в кровать и сказали, грозно сверкая глазами: «Вот пошевелись только!» Сложили ему руки на груди, закрыли и занавесили окно, по обоим краям постели поставили по горящей свече. Мальчик испугался и продолжал плакать. Ему заткнули рот рукой и даже ударили несколько раз кулаком. Господину Филсу его показали через полуоткрытую дверь. «Сейчас не время, господин Филе, не так ли?» Домовладелец ушел. Спустившись с лестницы, он услышал доносившийся сверху громкий смех. Он их знал, этих Грантов, все сразу понял и вернулся, багровый от ярости. Увидев его, все онемели.

Господин Филе подошел к постели — мальчик лежал неподвижно. Едва господин Филе понял, что малыш в самом деле умер, он поспешил удалиться, низко опустив голову. Когда и супруги Грант это увидели, они какое-то время молчали, а потом жена сказала: «Придется купить еще и два цветка».

Херувимы со слезами на глазах поблагодарили рассказчика, один из них от имени всех поцеловал его в лоб, а затем вся стайка полетела дальше на северо-запад. Легкий шум их крыльев еще долго отдавался слабым эхом у нас в ушах.

Глава шестнадцатая


Мой новый гид и я пошли было дальше, как вдруг один из блаженных крикнул:

— Долой Кадабру! — И, к всеобщему изумлению, добавил: — Я бросаю ему вызов и докажу… Словом, вызываю его на поединок…

Остальные встретили это странное предложение яростным свистом. Но один из ангелов, судя по виду — главный здесь, заставил всех умолкнуть и сказал:

— Почему бы нам и этого не послушать? Пусть говорит. Давайте устроим настоящее состязание. Каждый из соперников расскажет две истории, а в конце мы все назовем победителя.

— Ур-ра, ур-ра! — хором закричали блаженные.

— Конечно, я принимаю вызов, — пробурчал Кадабра, — только не пойму, как это завистников пускают в рай?

— Довольно болтовни, — отрезал главный ангел. — Приступим к делу. Первым рассказывает Тэд Макнамара, вторым — Кадабра.

— А третьим я? — покраснев, спросил бледный призрак, вынырнувший неизвестно откуда.

— Вы? А вас как зовут?

Призрак поднял голову и робко произнес:

— Прежде я был служащим.

Ангел повторил:

— Я спрашиваю, как вас зовут?

Призрак назвал какое-то странное имя.

— Раньше я был служащим, служил в муниципалитете города Дег. Но я написал несколько произведений… тайком. Тогда, при жизни, у меня не хватило мужества их прочесть кому-либо. Но здесь, в раю, все такие добрые, и я осмелился…

— Хорошо, вы будете третьим, — согласился ангел.

— Спасибо, — ответил человек и с решительным, сосредоточенным видом сел в углу.

Макнамара в благоговейной тишине начал рассказывать:

— «Хотите позировать для меня? — спросил он. — Две лиры в час».

Я был голоден и согласился бы даже чистить ему ботинки. И я покорно пошел за ним.

Сразу было видно, что он артист. Я возблагодарил небо за то, что оно помогло мне встретить его в этом маленьком кафе. Жил он на пятом этаже.

Он сел за стол. Взял в руки перо. Перед ним лежали стопки белых листов бумаги. «Можете походить. Словом, делайте все, что хотите». Я стал ходить взад и вперед, робко, осторожно. Он смотрел на меня, погружал перо в чернильницу, опускал глаза и смотрел на стол. «Стоп!» — вдруг крикнул он. Я увидел, что он что-то выводит на листе. «Садитесь и сморщите нос», — приказал он. Я повиновался. «Посвистите». Я снова повиновался, но с большим трудом. Все знают, как трудно свистеть и одновременно морщить нос. Я насвистывал песенку квартета «Гомбос». А он смотрел на меня, вскидывая и опуская голову, хмуря брови и вновь окидывая меня взглядом сверху вниз, как это принято у художников и у скульпторов. «Пройдитесь, теперь повернитесь…»

Проходя за его стулом, я увидел нечто такое, что заставило меня вздрогнуть, — на листе был не рисунок, а черной линией в две строки вытянулась фраза: «Элизабет протерла туфли старой шерстяной тряпкой…»

Через час он отпустил меня домой. «Приходите завтра», — сказал он. Больше я к нему не пошел.

Много лет спустя я узнал, что этот тип был знаменитым писателем, но создавать свои произведения без натурщика не мог. Свой шедевр он написал, поставив перед собой старика, который каждые две минуты повторял слово «позума».

Ах, искусство для меня — великая тайна!

Восторг был всеобщим, и только уважение к святости места не позволило блаженным разразиться безудержным смехом.

Макнамара без долгих предисловий смело приступил ко второму рассказу:

— Казаки в траншее ожидали приказа наступать. Ровно в десять лейтенант Ильев скомандовал: «Примкнуть штыки!»

Минуту спустя могучие сыновья Дона с громкими криками ринулись на врага. Грохотали орудия, ружейные залпы слились в один сплошной гул. «Ну, ребята, и жаркая будет пляска!» — крикнул майор Васильев.

Тем временем из вражеских траншей, словно туча саранчи, поднялись японские солдаты. Еще миг — и начнется рукопашная схватка. Внезапно бежавший впереди взвода лейтенант Ильев споткнулся и упал. Он мгновенно вскочил, но лицо его побледнело. Дети степей остановились все как один и сгрудились вокруг своего командира. «Ничего, все в порядке», — улыбнулся им лейтенант.

В нескольких шагах от них остановились и японцы. Один из офицеров спросил взволнованным голосом: «Вы ушиблись?» — «Нет, спасибо», — ответил лейтенант Ильев.

Снова загрохотали орудия, и враги схватились врукопашную.

Невозможно даже описать, как весело и с каким восторгом встретили блаженные и эту историю Макнамары.

Они так настойчиво его упрашивали, что Макнамаре в нарушение строгих небесных правил пришлось рассказывать и третью историю.

— Это одно из воспоминаний детства. Я жил тогда в Гёттингене. Был декабрь тысяча восемьсот семидесятого года. Мой отец и я приехали в академию, когда ее президент Мауст уже зачитывал имена участников Всемирного Состязания Математиков. Отец сразу пошел записываться, поручив меня заботам старинного друга нашей семьи — госпожи Каттен. От нее я узнал, что сторож академии Помб выстрелом из пушки подаст сигнал к началу этого исторического состязания. Попутно госпожа Каттен рассказала мне малоизвестный эпизод из жизни Помба. Этот Помб вот уже тридцать лет подряд стреляет из пушки, возвещая о наступлении полудня. Однажды он забыл дать залп. Тогда на другой день он произвел выстрел за предыдущий день, и так до самой пятницы декабря тысяча восемьсот семидесятого года. И никто в Гёттингене даже не заметил, что Помб каждый раз дает орудийный залп днем позже.

Но вот все приготовления были завершены. В присутствии принца Оттона, а также большой группы писателей и ученых состязание началось. «Один, два, три, четыре, пять…»

В зале были слышны лишь голоса конкурентов. К пяти часам счет перевалил за двадцать тысяч. Зрители распалялись все больше, и громким спорам об исходе благородного состязания не было конца.

В семь часов вечера математик Ален из Сорбонны без чувств свалился на пол.

К восьми часам осталось всего семь участников. «Тридцать шесть тысяч семьсот сорок семь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок восемь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок девять, тридцать шесть тысяч семьсот пятьдесят…»

В девять вечера Помб зажег фонари. Зрители воспользовались этим, чтобы подкрепиться бутербродами, захваченными из дому.

«Сорок тысяч семьсот девятнадцать, сорок тысяч семьсот двадцать, сорок тысяч семьсот двадцать один…»

Я смотрел на своего отца. Лицо его вспотело, но он держался стойко. Госпожа Каттен поглаживала меня по голове и повторяла словно припев: «Какой у тебя замечательный отец!» А мне даже есть не хотелось.

Ровно в десять — первая крупная неожиданность. Алгебраист Пулл вдруг крикнул: «Миллиард!»

Все восторженно заохали, пораженные его находчивостью. На миг воцарилась тишина, зрители затаили дыхание. И тут итальянец Бинакки сказал: «Миллиард миллиардов миллиардов».

В зале раздались аплодисменты, но сразу смолкли, едва президент Мауст сердито махнул рукой. Отец с видом превосходства огляделся вокруг, улыбнулся госпоже Каттен и начал: «Миллиард миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…»

Зрители восторженно заревели: «Ур-ра, ур-ра!» Госпожа Каттен и я, крепко обнявшись, плакали от волнения.

«…миллиардов миллиардов миллиардов….»

Президент Мауст, бледный как полотно, шептал отцу, дергая его за полы пиджака: «Довольно, довольно, вам станет плохо».

Однако отец неумолимо продолжал: «Миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…» Мало-помалу голос его стал слабеть, он в последний раз еле слышно выдохнул: «Миллиардов» — и без сил рухнул на стул. Зрители, вскочив с мест, бешено хлопали в ладоши.

Принц Оттон подошел к отцу — и уже собирался повесить ему на грудь медаль, как вдруг Джанни Бинакки завопил: «Плюс один!»

Толпа, ворвавшись на кафедру, с триумфом вынесла Джанни Бинакки из зала.

Когда мы подъехали к дому, на пороге нас в неописуемом волнении ждала мать. Шел дождь. Отец, едва он вылез из дилижанса, бросился в объятия моей матушки и, всхлипывая, прошептал: «Скажи я „плюс два“, победа осталась бы за мной».

Глава семнадцатая


Наконец настал черед Кадабры, нашего старого знакомца.

И он начал рассказывать:

— Наступила пасха, даже солнце утром появилось вовремя, а может, и чуть раньше. Меня всего распирало от доброты. Сегодня мы все немного ангелы. Ощущаю в теле такую легкость, что, кажется, вот-вот взлечу. Выхожу из дому, что-то весело насвистываю. Я всех люблю, всех до единого. Раздаю приветствия налево и направо. Хочу совершить доброе дело, но это невозможно: у всех — что видно по сияющим лицам — то же тайное желание. Посмотрите-ка, посмотрите-ка, кто идет мне навстречу… Синьор Антонио, мой портной. Я мгновенно поворачиваю назад и прячусь в первом попавшемся подъезде.

Автомобили едут медленно-медленно. Поезда останавливаются у шлагбаумов, машинист слезает, смотрит влево и вправо, и если у перехода никого нет, снова сигналит отправление.

Воры сидят дома и красят яйца для своих детей.

Куры копаются на гумне с гордым видом — ведь это до некоторой степени и их праздник. Но не успело еще солнце зайти, как хозяйка заперла их в курятнике. «Это насилие, — думают куры, — хоть сегодня могла бы добавить нам часок». Наседки говорят: «Ох, детям хочется яйцо с сюрпризом». И засыпают, все думая об этих странных яйцах. Кто знает, может, со временем они и смогут нести такие яйца. Им снится, всю ночь снится мальчуган, который с трепетом разбивает белую скорлупку. И что же он находит? Цыпленка, читающего стихи. Мальчик радостно хлопает в ладоши, а куры во сне плачут от избытка материнских чувств.

В публике прошел неодобрительный шепот, явно не вдохновивший Кадабру.

Он начал рассказывать вторую историю чуть потише: — Мои родители всего боялись. После вечерней молитвы запирали дверь, и никто уже не мог войти. Когда отцу нужно было спуститься в погреб, он с важным видом говорил: «Посвети мне». Не понимаю только, чем я, крохотный сморчок, мог бы ему помочь. Спали мы все в одной комнате. На стене висело изображение Мадонны, и перед ней всегда горела восковая свеча — благовидный предлог, чтобы не лежать в темноте. Когда из других комнат доносился шум, мы говорили вполголоса, даже если воздух стыл в неподвижности: «Это ветер». Либо притворялись, будто уже спим, сжавшись в комок под одеялом.

Вот уже год, как я один. Я сплю внизу и всю ночь гляжу на тени, ползущие по стене, прислушиваюсь к каждому шороху. Едва начинает светать и на улице слышатся шаги первых прохожих, я засыпаю. Но с каждым днем становлюсь все бледнее и печальнее. Я решил: женюсь на крупной, смелой женщине. Она встретит призраков пинком, а воров — подзатыльниками. Я тайком положу ей в постель хлебные крошки, и она не сможет заснуть. А я рядом с ней, бодрствующей в ночи, буду спокойно спать даже при потушенной лампе.

Рассказ нашего давнего приятеля был встречен общим молчанием. До появления Макнамары его небесная слава непревзойденного рассказчика достигла было своего апогея, но теперь стремительно покатилась вниз.

Кадабра ушел, в отчаянии колотя себя кулаками по голове.

Один из ангелов тут же пошел за ним, намереваясь его утешить.

Глава восемнадцатая


Кто-то потянул главного ангела за тунику.

— Простите, а я?

Это был бывший служащий муниципалитета в городе Дег. Ангел водрузил его на стол и повелел блаженным выслушать его без всякого пристрастия.

Бледный человек развернул слегка пожелтевший широкий лист бумаги, на котором записал свои два рассказа. Потом осипшим от робости голосом начал:

— В углу кладбища есть уголок, где еще не рыли могил. Там будет моя могилка. Я купил клочок земли, и там, на деревянной крестовине, уже выведено мое имя: «Маккеннел из Нороны, в знак его бесстрашия перед смертью». Время от времени я отбрасываю ногой ком земли, и часто оттуда вылезает розовый дождевой червь. Но гроб будет металлическим, и червь, ползая по нему, оставит лишь тоненькие серебристые следы.

Дети, улизнув от родителей, которые молятся на могилах своих близких, прибежали сюда поиграть; они топчут траву. Я молча гляжу на них. Ага, я велю поставить высоченный гранитный камень. Или же в завещании попрошу Дика приходить хоть в погожие дни на мою могилку — пусть спокойно читает там свои странные книги. Дик своей тросточкой будет грозить проказникам, и они убегут и спрячутся за кипарисами. О, если бы я мог не умереть и сам ухаживать за своей могилой! Я бы всегда держал ее в чистоте, там горело бы множество поминальных свечей, и в день усопших я бы нежно оплакивал бедного Маккеннела из Нороны.

У маленького человечка не хватило смелости сделать даже короткую паузу, и он сразу приступил ко второму рассказу.

— Я болен, уже много дней лежу в постели, но не испытываю никаких мучений. Я вообще чувствую себя нормально, вот только кровь чуть горячее, чем обычно, да глаза покраснели. На мне лучшая из моих ночных сорочек, свет притушен, я лежу на целой горе мягких, чистых подушек. Меня старательно причесали, руки у меня бледные, а взгляд кроткий. Мне очень хотелось бы, чтобы таким меня запечатлели для потомков. В полдень меня навещают двое друзей. Когда уходят, стоят с минуту на лестнице и о чем-то говорят вполголоса.

Ночью я остаюсь наедине со своими мыслями. «Как я умру — медленной смертью или же внезапно?» Оглядываюсь вокруг. Комната в относительном порядке. Ох, я оставил на видном месте рваные ботинки! С трудом слезаю с кровати. Прячу в шкаф еще и старое пальто. На двери истершаяся визитная карточка, меняю ее на новую. Под именем и фамилией чернилами добавляю: известный писатель. Наваливается усталость, я бы охотно поспал. Но боюсь испортить прическу, ведь на похороны придут, надеюсь, и юные девушки с нижнего этажа. Я снова спускаюсь с постели, беру расческу и кладу ее под подушку. Может, я все-таки успею причесать волосы и…

Человечек со странным именем поднял глаза, чуть-чуть, еле заметно, и увидел, что остался один. Он долго стоял неподвижно в каком-то оцепенении, потом слез со стола и побрел к парку. Там он сел на скамью и уперся взглядом в камень.

Глава девятнадцатая


Какие здесь прекрасные аллеи, какие укромные уголки, какое царит спокойствие. На берегу озерца, окруженного кипарисами, один из блаженных мирно удит рыбу. Он улыбается небесной улыбкой, курит трубку и держит руки в карманах. Время от времени из воды выскакивает рыба и, извиваясь всем телом, сама падает в корзину у ног рыбака.

В двадцати метрах от него супружеская пара обедает на лугу, разместившись прямо на нежной, свежей траве. Весеннее солнышко окрашивает воздух в золотой цвет.

— Лучи солнца мне мешают, — сказал рыбак.

— А нам они приятны, — ответила с луга женщина.

Вмешался ангел — по мановению ока сдвинул озерцо в сторону, и теперь обе спорящие стороны остались довольны.

До меня донеслись радостные крики детей. Сквозь деревья парка я увидел стайку детей-призраков, догонявших друг друга. Я подошел к ним. Одни играли в солдат, другие — в «добеги до круга», третьи — в прятки. Мамы с улыбкой глядели на них.

Но в углу парка одиноко и печально стояли два мальчугана.

— У них мамы в аду, — объяснил мне ангел.

Мама! Говорят, все матери хорошие. Может быть. Но для меня моя мама — самая загадочная женщина в мире. Когда она спит? Кто знает? Возвращаюсь домой после полуночи, а она все еще роется в шкафах. Если просыпаюсь еще до рассвета, она уже ходит по комнате легкими, неслышными шагами или шепчется с младшим братом. Они всегда о чем-то тайком беседуют, хоронясь от остальных членов семьи.

Моя мать еще и немного волшебница. Скажем, она собирает мой чемодан. «Я положила тебе майки, носовые платки, рубашки…» Прежде чем закрыть чемодан, все проверяю и вижу майки, платки и рубашки. Приезжаю на место, открываю чемодан, нахожу майки, носовые платки, рубашки и… большой крендель. Как, когда она успела его туда сунуть? Словом, со временем эти тайные действия начинают меня беспокоить.

Днем она чинит горы чулок и носков. Ну кто умудрится порвать столько чулок? Уверен, что дырки в них порой делает она сама, чтобы все утро просидеть со штопкой у окна.

Но иной раз ее поступки просто дики… Однажды вечером вернулся домой Фред, мой старший брат, счастливый донельзя. «Я получил хорошее место в Кёльне». Отец сказал: «Давайте, ребятки, разопьем по этому случаю бутылочку бордо».

А мать печально уселась в углу, и на глазах у нее, похоже, слезы. Неужели от зависти?




Ну а отец? Один мальчуган, с которым я познакомился в сквере, открыл мне душу:

Нередко отец возвращается домой мрачный, нервный. Мы, дети, испуганно молчим. Такое ощущение, будто кто-то умер. Отец разваливается в кресле, словно он сам император, и горе тому, кто скажет хоть слово. Хотел бы я посмотреть, как он ведет себя со взрослыми мужчинами Уж они-то, верно, отучили бы его от нервозности.

Несчастные дети. Они встают рано, ложатся спать совсем рано, лишены пороков и все время чем-то заняты. Утром и вечером они должны читать молитвы, и не одну, а много. Даже во здравие дальнего родственника, который давно уж живет в Америке. Словом, если семья попадает в рай, заслуга тут детей: родители обходятся тем, что осеняют себя крестом.

«Прочитай благодарственную молитву и за синьора Антонио», — шепчет мама. Синьор Антонио — друг дома.

Дети всегда любят отца, даже если отец — каналья. Видят, что отец с кем-то спорит? Начинают громко плакать. А если отец видит, что его мальчик ссорится с другим мальчиком? Он не только не начинает плакать, а дает сыну подзатыльник.

Когда дети хорошо учатся, учителя хвалят родителей. Корнелия вошла в историю потому, что была матерью двух честных, отважных сыновей. Были бы они двумя лентяями, то вошли бы в историю сами по себе.

Родители уходят, оставляют детей одних. «Спи, мое сокровище, спи, я принесу тебе шоколадку». Этой обещанной шоколадкой они успокаивают свою совесть. Дети съедят шоколадку, но останутся при своем убеждении: нехорошо оставлять их вечером одних.

Пока родителей нет дома, дети, свернувшись клубочком под одеялом, волнуются за них. «Не угодят ли они под машину, не нападут ли на них бандиты?» То и дело прислушиваются. Лишь когда родители возвращаются, дети засыпают, усталые и довольные. Сколько треволнений, сколько часов оторвано у сна из-за этих родителей!

Если в семье праздник, их быстро отправляют спать. Будят их звуки фортепьяно, песня, которую поет мама, веселый шум. Они тихонько слезают с кровати, подкрадываются к двери и так, стоя босиком на холодном полу, неотрывно слушают.

Если родители ссорятся, дети отлично знают, кто из них прав. Однако молчат, чтобы не усиливать раздора.

Если умирает грудной младенец, родители говорят: «Может, это и к лучшему. Он бы так настрадался в этом гнусном мире!» Проходит несколько месяцев, и они рожают другого.

У меня тоже есть сын — красивый, добрый, умный. Когда мы остаемся одни, я показываю ему газету: «Это написал твой отец». Он смотрит на меня изумленными глазами.

Но я вижу, скоро он вырастет, станет высоким, грузным, с усами и с бородой. Когда я думаю об этом, мне даже хочется умереть, пока он еще маленький. Каждое воскресенье он вместе с мамой приходил бы на кладбище. Мама вся в черном, он в матроске, с букетом цветов в руке. Пока мама зажигает свечу, он бегает по чистым дорожкам.

Этот уголок рая был весь золотым, кроме лугов. На них растет густая трава, чтобы дети, когда упадут, не ушиблись. До чего же неутомимы в играх эти малыши; соревнования по бегу проводятся таким образом, что все участники финишируют первыми. Все довольны и счастливы и не испытывают зависти к сопернику.

Играют они также в борьбу, и ангелы, перевоплотившись в детей, дают положить себя на лопатки, к бурной радости победителей.

Мой новый спутник сказал, что в аду дети только плачут и кричат от боли. Дети и там бегают наперегонки, но, наоборот, все приходят последними, к великому своему разочарованию и ярости. То и дело один из чертей-невидимок подкрадывался к малышу и больно его щипал. Малыш мгновенно оборачивался и, понятно, обвинял во всем стоявшего рядом. Представляете себе, какие потом начинались драки!

Внезапно большой резиновый мяч угодил в нос блаженному, который в тени раскидистого дуба перелистывал книгу с иллюстрациями. Блаженный тут же вскочил:

— Из-за этих детей жить в раю скоро станет невозможно.

И в гневе удалился.

Глава двадцатая


Мы с ангелом шли рядом, как двое друзей. На душе у меня была отрада, я испытывал неодолимую потребность рассказать что-нибудь своему небесному спутнику.

— В детстве, — сказал я, — когда взрослые беседовали в гостиной, оставив меня стоять совсем одного в углу, я внезапно бросал на пол вазу или стул и убегал. Потом приникал к двери, чтобы подслушать, как взрослые это восприняли. Когда я был солдатом, едва на поверке называли мое имя, меня заливала волна нежности к себе самому. Поэтому я прятался за товарища и не отвечал, и сержанту приходилось несколько раз подряд выкрикивать мое имя. Теперь у меня есть белый домик, заботливая жена, послушный сын. Вечером, после ужина, мы садимся на мягкую оттоманку и час или два, пока не захочется спать, всласть говорим обо мне.

Мой гид посмотрел на меня с мягкой улыбкой. Я то и дело восклицал: «Как тут прекрасно!» Мне хотелось вдруг побежать по аллее и даже обнять ангела за шею, но меня удерживала робость.

Одолев невысокий холм, мы подошли к большой реке. Вода струилась между двух берегов, поросших высокими тополями. Время от времени в воду осыпались комья земли, и до нас доносился легкий всплеск.

Внезапно тишину нарушил громкий голос, дорогой и знакомый:

— Чезаре!

— Отец! — крикнул я.

Но ангел взмахнул крылом, и все исчезло из памяти.

Мы углубились в густой подлесок, на ветках нежно щебетали голубые птички. Чем дальше мы шли, тем больше смыкались деревья, отбрасывая на тропу черную тень. Но в глубине уже виднелась просека, и там в бледных лучах солнца, словно облака в светлое утро, время от времени проплывали призраки. Ангел едва касался травы своими розовыми ногами, даже не задевая фиалок.

Сколько вопросов хотелось мне задать своему провожатому! Кто такие на самом деле ангелы, где обитель Всевышнего, живут ли во вселенной только люди, и если так, то почему… Но спросить я не решался. В голове бушевал рой мыслей, и жизнь казалось лишь сном без начала и конца. Мне тоже хотелось бы вдруг превратиться в облачко. Но нам предстояло продолжить наше путешествие через млечные пути, кометы, планеты, бесконечные неземные миры, чтобы я смог добраться до своего маленького городка и своего маленького дома. А завтра я, верно, снова начну ссориться из-за пустяков с господином Смитом и буду снова испытывать безотчетный страх перед кладбищем зимой в дождливый день, перед похоронными процессиями ранним туманным утром, когда и живые, идущие за гробом, кажутся тенями.

Я остановился, не понимая, где я и какое сейчас время суток. Вдруг мне вспомнился мой маленький сын… И так хотелось поскорее вернуться домой.

Мой ангел поручил меня заботам нескольких призраков, которые как раз возвращались на Землю. Воздух был неподвижен, тишина безбрежна. То и дело меня ослепляли, заставляя невольно закрывать глаза, мощные лучи света. Потом мы летели через широкие равнины погруженные в кромешную тьму.

А когда достигли Земли, то полетели над замершими реками и пустынными полями. Один из призраков остался в старинном полуразрушенном замке. На короткое время мы задержались на маленьком кладбище, где двое призраков смели со своих могил принесенные ветром сухие листья.

Немного спустя я уже был в своей постели.




ИЗ КНИГИ «Я — ДЬЯВОЛ»





Предисловие


Юноша смотрел на человека, который только что вернулся из вагона-ресторана. Тучный, почти совсем лысый, с глазами навыкате, по виду ему уже больше сорока. Уронив голову на грудь, он громко храпел, но то и дело приоткрывал дрожащий водянистый глаз. Он был в новом костюме, и капля пота со лба скатывалась вниз по багровому после обильной трапезы лицу. Юноша подумал: «У меня всего один костюм, да и тот старый, зато я ловкий и гибкий». Он ухватился за железные прутья багажной сетки и стал яростно сгибаться и разгибаться, затем вскочил на мягкое сиденье, встал на колени и высунул голову в окно, чтобы ветер растрепал его белокурые волосы.

Когда по коридору прошла девушка с пышной грудью, тучный мужчина взглянул на нее одним глазом и сразу же снова заснул.

— Всю грудь проглотил разом, — пробормотал юноша.

Его попутчик весь вздрагивал во сне, и сквозь шелковую рубашку видно было белое, рыхлое тело. «Ты скоро умрешь, а я еще долго буду радоваться жизни», — подумал юноша. Поля, ломтиками залетавшие в окошко, тут же становились спокойными и далекими, отражаясь в дверном зеркале. Тучный мужчина проснулся, залпом выпил бутылку воды, и юноша увидел, как она по пищеводу стекает в живот, теряясь в сплетениях вен. Капли воды упали на грудь. Мужчина вновь улегся спать; через разинутый рот было видно нёбо, и резко проступал на лице нос, словно изъеденный неутомимой тенью от тутовых деревьев.

Поезд с грохотом въехал на железный мост. Мужчина испуганно вздрогнул, а юноша презрительно скривился — этот человек напомнил ему утопающих, пришедших в неистовый восторг при вести о нежданной помощи. Еще недавно они в ужасе метались по палубе, кусали дрожащие, все в пене губы, и вдруг в сером тумане загудела сирена, показались огни спешащего на выручку корабля. И сразу, словно на экране, огромные лица стариков, их безмерно благодарные всевышнему глаза, небесная музыка. До чего же хочется всех их избить! Юноша с радостью исколошматил бы незнакомца-попутчика за его мгновенно успокоившееся лицо, лицо человека, уверенного, что проживет он еще долго. Большой палец правой руки, бессильно лежавшей на колене, заколыхался в воздухе. Этот палец жил по своим особым законам, независимо от остальных. Но вот и другой палец медленно зашевелился, пробуждаясь от летаргического сна.

На первой же станции юноша сошел с поезда, тучный мужчина лениво поглядел на свою ногу, которую юноша ему отдавил, выходя из вагона.

Эта история (тучным человеком был я) случилась со мной в прошлом году.




Я — дьявол


Подозрение о том, что я — дьявол, зародилось у меня вчера. Ничего особенного, и серой не пахло: я беседовал с одним пассажиром на трамвайной остановке и вдруг ощутил тошноту от его слов, обычных слов о дождливой, уж чересчур дождливой погоде.

Некоторые факты подтвердили впоследствии мои подозрения.

Первое: в разговоре с Ансельмо мы оба воскликнули: «В таком случае не следует уступать!» И оба изумленно замолчали. Мы одновременно произнесли одну и ту же фразу, оба подумали об одном и том же, и даже обычное покалывание в пальцах правой руки сейчас ничем не отличало меня от него. На миг время слило нас воедино, и это потрясло меня.

Второе: я гулял по берегу моря, наслаждаясь зрелищем волнистого песчаного берега. Мой взор упал на полосу песка, и я сразу признал в нем уголок моего родного селения. Я с давних лет запомнил эту игру теней; стоило мне поднять голову, и я увидел бы рядом колокольню нашей сельской церкви. А потом и шум прибоя показался мне бесконечно знакомым.

Я не знаю, к чему приведет мое открытие. Возможно, другие и дальше будут считать мою жизнь вполне нормальной, и никто не заметит происшедшей во мне перемены.




Долги


Я никогда особенно не дружил с семьей Чиро, ко еще юношей всегда спрашивал себя, почему этот человек должен таять как свеча из-за долгов? Утром он просыпался с воспаленными, красными глазами, потому что часами думал о долгах.

«Сегодня не буду о них думать», — решал он иной раз.

И в самом улыбчивом настроении садился за стол: он любил свежеиспеченный хлеб с тонко нарезанной ветчиной. Но очень скоро спокойствие покидало его: в конце концов он оказывался у окна, выходившего на улицу, и мрачно стоял там до самого вечера. Семья знала, что отец думает о долгах; единственное, чем ему можно было помочь, — это ходить бесшумно, на цыпочках. Когда Чиро заболел, долги возросли; кредиторы приходили к нему домой; вначале они говорили вполголоса, потом начинали сердиться. Один из них даже закричал, что требует немедленно вернуть хотя бы половину долга. Он вошел в комнату, держа шапку в руках, и, взглянув на худое лицо больного, почувствовал неловкость. Но стоило Чиро сказать: «Садись», как он рассвирепел.

— Мне нужны завтра же три тысячи восемьсот лир. Дела не ждут, понятно тебе?

— Отсрочь хоть на несколько дней, — умолял его Чиро.

Сыновья его стояли рядом, вцепившись в спинку кровати.

Я жил в соседнем доме и наблюдал за происходящим через дырку в стене. Вдруг случилось неожиданное: перед моими глазами повторилась та же сцена.

— …завтра три тысячи восемьсот лир. Дела не ждут, понятно тебе?

— Отсрочь хоть на несколько дней.

И так еще пять или шесть раз.

— …три тысячи восемьсот…

Сыновья Чиро все так же цеплялись за спинку кровати; луч солнца скользил по полу и возвращался назад.

Теперь я думаю вот что: ангел позволил мне увидеть ту сцену, дабы я извлек из нее урок. В самом деле, достаточно сущего пустяка, чтобы все злобные споры между людьми разрешались миром, — попробуйте лишь много раз подряд повторить одну и ту же ссору.

Но у кого было время хорошенько поразмыслить об этом? Я в ту пору часами играл в теннис чтобы похудеть.




Автобус в Ман


Однажды, когда отец вечером возвращался из долины, ему показалось, будто младший сын сидит на мосту. Смерть младшего совершенно его убила, это было видно даже по одежде. Мать теперь часами сидела согнувшись у окна, опушенного снежной бахромой, и смотрела вдаль, туда, где за горным перевалом был Черный Камень посреди равнины. Старший сын жил далеко от них. Он приехал в Ман вечером 12 декабря и на похороны не поспел. Всю ночь отец, мать и сын проговорили, а уже на рассвете Антонио вернулся назад из-за неотложной работы.

Двенадцатого декабря Антонио ждал в Ка, когда отойдет автобус на Ман, его родной город. Через потрескавшееся оконное стекло маленького кафе он видел, как пассажиры торопливо садились в автобус, а тот весь подрагивал — мотор уже был заведен.

Любил ли он младшего брата? Пожалуй, нет, за всю его долгую болезнь ни разу о нем не вспомнил. И все-таки, едва получил известие о его смерти, бросил все дела и поехал. Скоро он прибудет в Ман, он заранее видел себя стоящим на холодной дороге у дверей родного дома вместе с другими людьми, одетыми в траур. И он, тоже бледный, замерзший, будет плакать на плече у Би или Ти. Ему заранее было неприятно при мысли, что он сойдет с автобуса и сразу же ощутит запах беды. Все столпятся вокруг новоприбывшего, точно он один испытывает горе. Белые руки отца и матери, протянутые к нему, выставят его напоказ. Антонио уже видел, как он с непокрытой головой идет за похоронными дрогами, которые на самом спуске всегда пронзительно скрипят. А жители городка будут глазеть на него через прорези ставен.

Шофер объявил, что автобус отъезжает. Антонио не поднялся. «Подожду следующего — и тогда приеду уже после похорон». Он увидел, как автобус тронулся с места, окутанный голубым облаком газа, с грохотом вылетавшего из выхлопной трубы. Колеса расплющили тоненькую корочку льда на мощеной мостовой. Немного спустя Антонио встал, вышел из кафе и спросил у одного из прохожих:

— Когда отходит автобус на Ман?

— Только что ушел, — ответил прохожий.

Антонио досадливо махнул рукой. Вернулся в кафе, полное незнакомых людей, и потом время от времени снова с досадой махал рукой.




В пути


Мой попутчик вдруг засмеялся и показал мне в окно на хвост ящерицы, прыгавшей по камешкам между рельсами. Поезд уже несколько минут стоял на маленькой станции, было очень жарко, откуда-то доносился рев вола. Я увидел бесхвостую ящерицу, повисшую с высоко поднятой головкой в нескольких метрах от нас на стене.

Наконец поезд снова тронулся. Мой попутчик снял пиджак и угостил меня сигарой. Он ехал в Чи — большое селение в долине.

— Останусь там навсегда, — сказал он. И потом долго рассказывал об этом своем селении, которое в закатные часы летом все окрашено в красный цвет.

— Там меня все знают, пусть уж это случится там, где меня все знают.

Он объяснил, что боится сойти с ума — симптомы он у себя уже замечает.

— Иной раз в голове проносится образ, а я потом безуспешно пытаюсь как-то его назвать. Образ исчезает, а я остаюсь в полной растерянности. Мне видятся самые простые вещи — фиговое дерево, стол. И я даже не знаю, за что уцепиться, лишь бы этот образ не забыть. Как назвать эти пришедшие мне на ум вещи? Тут одна лишь начальная буква, скажем «эл» или «эм», могла бы меня спасти.

У моего попутчика не было детей, и это его утешало.

— Представляете, сын увидит меня со всклокоченными волосами и высунутым языком!

Я задал ему множество вопросов — так я всегда поступаю с больными, — беспокоясь только за себя самого. Неделю назад я сказал пою домой вместо иду домой…

Мой сосед по купе устал все запоминать, ведь каждый день, каждую минуту в наш мозг входят новые имена и названия.

— Эта ветка, вы, скрип вагона. Стоит открыть глаза И прислушаться, как память пополняется чем-нибудь новым. С меня довольно!

В Сти мы купили газеты и с час просидели погруженные в чтение.

Поезд сбавил ход, он чуть ли не касался рисовых полей, залитых густой, сверкающей на солнце водой. На горизонте красное солнце падало в тонкие сети трав.

— Скоро моя станция! — воскликнул он, выкладывая на сиденье множество чемоданов. Потом добавил: — В сущности, безумие меня не пугает. Но вот буду ли я и тогда ощущать вкус пищи, желание выпить вина? Мне и этой малости хватит, чтобы быть довольным. Посмотрите, какой закат!

Он показал на крыши селения, видневшегося теперь всего в каком-нибудь полукилометре. Сам он стал розовым, и воздух — тоже, и мои руки тоже.

Прежде чем уйти вместе с человеком, который встретил его радостными возгласами, он вежливо со мной попрощался.




Римская баня


Моющиеся, шесть человек, собрались в третьем зале. Когда я вошел, неприятно стуча деревянными сандалиями, все на миг обернулись. Я устроился в углу, мой взгляд, словно бабочка, блуждал по стенам, тайком останавливаясь на соседях.

Молчание прерывалось лишь сиплыми вздохами да плеском воды. Руки скользили по лицу, отирая ручьи пота. Сквозь запотевшие стекла я видел, как работает банщик в белом халате. Время от времени он прислонялся носом к стеклянной двери, его глаза выплывали из тумана и сразу становились огромными.

Все молчали, каждый разглядывал другого, но тут же опускал глаза, если взгляды встречались. Тут собрались люди пожилые — от сорока до шестидесяти лет, солидные, упитанные. Лишь один был худенький, розовокожий, с тоненькой золотой цепочкой на шее.

От моего разгоряченного тела шел пар.

«Вот похудею — и тогда не буду страдать при виде чужого несчастья».

Тощий человечек часто открывал свой рыбий рот, явно желая что-то сказать. Остальные заметили это. Для начала ему достаточно было поднять руку и сказать: «Мне кажется, что…» Но все дружно отворачивались. Я тоже избегал вступать в разговор с худым человечком; у него была тонкая кожа новорожденного мышонка. Нас раздражало, что его обуревало одно с нами желание. Полные невысказанных слов, мы, словно коршуны, молча преследовали этого человека, пока он не встал и не вышел, низко опустив голову.

«Встретимся в аду», — с горечью подумал я об оставшихся. Немного спустя я пошел в душевую, не понимая, а сам-то я, собственно, кто такой. Под прохладными струями моя душа постепенно возвращалась ко мне.




В опере


Когда супруги С. вошли в ложу, Карло пришлось повторить свой рассказ:

— Прежде в нашем университете было два отличных преподавателя — Гаспаре и Клаудио. В один прекрасный день Гаспаре исчез. Он уехал далеко, в Кремону, чем весьма удивил друзей. Они знали, что он влюблен в свой город, и теперь строили всевозможные догадки, весьма далекие от истины. Гаспаре уехал потому, что он и Клаудио не могли больше спокойно смотреть друг другу в глаза.

Сидевшие в ложе засыпали Карло вопросами, и ему приходилось отвечать всем сразу.

— Очевидно, он чувствовал за собой вину?

— Нет, никакой.

— Люди, которых не мучает совесть, могут спокойно глядеть друг другу в глаза.

— Это всего лишь тривиальная фраза. Даже дети этого не умеют. Я сам не смог в трамвае выдержать взгляд одного старика, которого видел впервые.

— Значит, вам было в чем себя упрекнуть, и в глубине души вы чего-то стыдились. Иногда даже незаметный физический недостаток вдруг заставляет вас смешаться.

— Ну, скажем, начальная форма экземы.

— Даже куда менее серьезное заболевание.

— Вчера, когда вы рассказывали об озере Комо, я покраснел от давнего воспоминания. В тысяча девятьсот тридцать втором году один человек грубо толкнул меня, В я никак не отреагировал. Вот и растерялся на миг, а вы, наверно, подумали бог знает что.

— Давайте поглядим друг другу в глаза. Посмотрим, кто из четырех дольше всех выдержит чужой взгляд.

— Продолжайте ваш рассказ, Карло…

— Итак, однажды утром Гаспаре писал письмо и внезапно заметил, что друг перестал читать газету и пристально глядит на него. Это длилось всего мгновение; один тут же снова погрузился в чтение, а второй продолжил письмо. Минуту спустя их взгляды вновь встретились…

— О господи, такое случается очень часто…

— С этого момента оба они потеряли покой. К каким только уловкам они ни прибегали (мне сам Клаудио рассказывал в прошлом году), чтобы сбросить растущее напряжение. Они прикрывали глаза ладонью, на ученом совете садились подальше друг от друга.

— Поверьте, у них были на то свои причины.

— Любые причины хороши, когда их начинаешь искать. Все дело в сокровенной сути наших отношений с ближними.

— Всегда чувствуешь себя ужасно глупо, когда не можешь отыскать причину.

— Прошу вас, дайте Карло досказать.

— Так ведь больше, собственно, и рассказывать нечего. Расставшись, они немного успокоились.

Все засмеялись, заметив, что Ансельмо не сидится на месте. Поймав на себе взгляд Пьетро, он попытался спрятать лицо за веером графини, но и это не помогло. Но тут поднялся занавес, погасли огни, и в наступившей темноте было видно лишь белое платье графини Фантис.




Рождественский рассказ


К тетушке мы приехали в декабре, после смерти отца: я, мать, брат, сестра и еще собака по имени Москино, давно ставшая как бы членом нашей семьи. У нас не осталось ни гроша и не было другого выхода, как только отправиться к тетке. Она встретила нас неприветливо. Когда мать первой встала из-за стола, чтобы отнести на кухню грязную тарелку, тетка вскочила, схватила тарелку своими здоровенными ручищами, поставила ее на прежнее место, хлопнув ею о деревянный стол.

— Зачем вам собака? — спросила однажды тетка.

Она повторила свой вопрос, выпялив на маму свои серые глаза; видно было, как вздувается толстенная, словно канат, жила на ее шее. Я бросился в погоню за собакой, надеясь заслужить благосклонность тетки и выпросить у нее новые ботинки. Догнав собаку, я даже дал ей пинка.

Все же я не забыл тетке недобрую шутку, которую она однажды сыграла со мной, тогда совсем еще малышом.

Она громко позвала меня. Я обернулся, и тут тетка со смехом поднесла прямо к моему носу свой слюнявый палец. Потом она целую минуту хохотала, подергивая шеей. В другой раз она очень зло поглядела на меня, когда я дал понять, что такая шутка мне не нравится. Вид чужой слюны пугает меня. Заставьте меня бегать голым, но только, прошу, не мажьте своей слюной.

Настал вечер перед рождеством. В моих краях канун рождества не такой, как в других местах. Обычно селение заволакивает черный туман, магазины закрываются в восемь, с восьми до девяти на улицах полнейшая тишина.

Все сидят по домам и объедаются; женщины работали два дня без роздыху — готовили на кухне, но мужчины не говорят им за это спасибо.

Едят в полной тишине и пьют вино из кружек с большими ручками. Почти все здесь страдают ревматизмом и печенью, на багровом лице — голубые прожилки. После ужина выходят погулять, закутавшись в пальто, либо засыпают тут же за столом.

В канун рождества все, кто могут, возвращаются из города и, поев тыквенного пирога, выпячивают жирные губы и пускаются в рассуждения о Священном писании. Неизменно всплывают старые обиды, вспыхивают ссоры. А утром с первым же поездом все уезжают в город.

В тот вечер тетушка восседала на своем древнем стуле и смотрела, как мы едим. На ней было новое платье в полоску.

Я только что вернулся и перед этим долго разглядывал на снегу следы — длинную полосу, которую оставил вдоль стены велосипед Манти, нашего кредитора. Он сказал: «Вашего Москино я отправил в Верону». Все молчали. Мне сразу же стало понятно: с самого утра я не видел собаки. А до этого тетушка долго о чем-то говорила с человеком, державшим в руках мешок. Заметив их, я отошел, негромко насвистывая.

Человека с мешком зовут Эдмондо. Он собирает и потом бросает в По собак, кошек, мышей.

По протекает рядом с нашим селением: зимой ее воды темно-свинцовые, лишь низко над берегом стелется белый, легкий туман — так и хочется покувыркаться в нем.

— Теперь Москино в Боргофорте, — безразличным тоном сказал я, не переставая жевать.

Боргофорте — в двадцати километрах от моет селения; гам мост, к опорам которого северное течение приносит всевозможные отбросы. Мать побледнела, сестра, не доев, Встала из-за стола, собрала тарелки и ушла в кухню плакать. Я принялся бегать по комнате.

— Гав, гав, — по-собачьи затявкал я. Потом встал на четвереньки и с лаем начал ползать вокруг тетки, злобно кусая ее юбку.

— Хватит, довольно! — завопила тетка. Она вскочила со стула и впилась в меня своими широко раскрытыми серыми глазищами.




За столом


Артемио имел привычку за обедом читать газету. Поэтому детям запрещалось громко разговаривать, но они и так молчали. Жена тоже молча вставала, словно плывя по воздуху, подавала еду и снова садилась. Артемио пробегал глазами бесчисленные заголовки; газетные новости он поглощал с той же жадностью, что и еду; в его тщедушном теле все усваивалось: похоронные процессии, имена, числа, улицы — бесконечный поток сведений.

Он ел медленно и сосредоточенно в окружении слов и не подозревал, что каждая новость заставляла его молча отдавать приказ, кричать, превращаться то в мутную воду, то в скорбящую женщину. Пока жена подливала ему в стакан вина, он успел прочесть в городской хронике: «Преступник, ударив бедного Анто топором по голове, принялся лихорадочно искать деньги, но безрезультатно. Убийца все перевернул в комнате вверх дном и на рассвете удрал через окно. Деньги были найдены полицейскими между страниц гроссбуха, где Анто записывал свои ежедневные расходы».

Артемио уже перескочил на заголовок другой статьи: «Новый проход через горный перевал», а сам все шептал про себя: «Как же он не догадался перелистать этот гроссбух? Достаточно было спокойно поразмыслить…»

Дети молча ели. Артемио прервал чтение. Озираясь вокруг, он встретился взглядом со своим первенцем, который за эти долгие обеденные часы молчания успел его возненавидеть. Остальные исподтишка наблюдали, как отец поедает огромную порцию мяса.

— Ты чем-то обеспокоен? — робко спросила жена, заметив его растерянность и яркий румянец на щеках.

— Нет, — ответил он.

Ему показалось, что жена угадала его мысли.

«Я не способен обидеть даже муху!» — чуть было не крикнул он сыновьям, перед которыми испытывал сейчас страх.

В сущности, он всегда ощущал внутреннюю связь с абстрактным представлением о своих детях, а не с ними самими.

Артемио положил газету на диван, снова принялся за еду и больше уже не читал. Это поразило его близких. Но ненадолго — после обеда каждый заторопился по своим делам.




Единица, помноженная на ноль


Эти двадцать детей из самых разных семей стали совершенно одинаковыми в передничках и школьных курточках с целлулоидными воротничками. Когда они играли на лугу за школой, из травы виднелись лишь головы, будто парящие над землей.

Учитель был долговязый и злой. Если дети начинали громко смеяться, он тут же накидывался на них: «В сорок лет ты заболеешь ревматизмом. А у тебя вздуются вены на лице». Карло он заставил разинуть рот. «А у тебя все зубы сгниют». Часто он сидел, сгорбившись, в кресле и разглядывал пятна на деревянной двери, похожие на человеческие лица. Ученики сидели неподвижно, не дыша, лишь ярко блестевшие глазенки косили то вправо, то влево. Однажды во время такого затянувшегося молчания он раздавил большой нарыв на носу, и сидевшие в первом ряду увидели, как оттуда брызнули белые капли.

В конце учебного года он объяснял правила умножения:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю.

Мел со скрежетом полз по доске, мальчишкам хотелось показать учителю язык, но тут мел сломался у него и руке.

Один из учеников посмотрел на раскрасневшихся от волнения ребят, которые жестами подбадривали его, поднялся и сказал:

— Равняется единице.

Учитель с минуту молчал, глядя на оробевшего ученика Ему хотелось спрыгнуть со своего возвышения и покусать этих злобных агнцев, но он сдержался. Лишь наклонился к ним и крикнул:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю!

Его руки доставали до потолка, а тень от них, пролетев по стенам, обрушилась на испуганные головы учеников. Один из мальчишек захныкал.

Раздался звонок. Дети, как всегда, робко стали в ряд и по команде старосты вскинули левую ногу, ожидая от учителя приказа «Шагом марш!». А он неподвижно стоял, сжав кулаки, и впервые в жизни в голове у него бушевал вихрь сомнений.




Граф К


Граф К. дважды поцеловал жену и уже с порога улыбнулся ей.

Жена лежала на кровати, закинув руки за голову. Ее одолевал сон. За тридцать лет супружеской жизни ей не надоело каждый вечер любоваться просторной спальней цвета слоновой кости, тонкой резной мебелью. Здесь, в этой комнате, родились ее дети.

Бахрома колеблемых легким ветерком тюлевых занавесок касалась кровати. «Точь-в-точь как в тысяча девятьсот двенадцатом…» Воспоминания смежили ей веки, прежде чем окончательно завладеть ею. Она потушила свет и тут же ощутила во рту молочный запах утра. В мозг на миг ворвались лучи солнца. Проплыли еще несколько минут, а сон все не приходил.

Из коридора в спальню проник слабый свет — кто-то вновь зажег его.

Она тотчас узнала мужа, когда легкий шум заставил ее открыть глаза и посмотреть на дверь: граф К. медленно приближался к ней.

— Энрико! — закричала она и судорожно зажгла лампу. Муж стоял в шаге от кровати, сжимая в правой руке нож-закладку.

— Энрико, — повторила женщина, смертельно побледнев.

— Испугалась, — сказал граф, бросив нож на ковер. — Значит, ты можешь меня бояться?

Женщина словно окаменела. Граф К. грустно покачал головой.

— Значит, ты могла выбежать из комнаты, Позвать людей на помощь?

Женщина плакала, содрогаясь всем телом. Она отняла руку, которую Граф — крепко сжимал в своей.

— Я посплю тут, рядом.

Он лег поверх одеяла и сжался в комок. Снова взял руку жены и прижал ее к своему лбу. Проснувшись на рассвете, он почувствовал, что жена все еще лежит с открытыми глазами. Граф К. заговорил тихим, печальным голосом и не прервался, даже когда из сада донеслись крики детей, качавшихся на качелях.

— Как же мне не огорчаться оттого, что ты испугалась? Наша любовь длится уже не одну тысячу дней, а мы все так же мало знаем друг о друге.




Дневник


12 апреля 1899 года. Начинаю вести дневник, потому что нашел в письменном шкафу чистую тетрадь. Правда, мне несколько неприятно придавать фактам сегодняшнего дня большее значение, чем давним и уже забытым. Да и что я могу теперь заносить в дневник?

Я просыпаюсь на рассвете вместе с животными.

Быть может, подсознательно я преследую одну-единственную цель — проверить, в состоянии ли я еще написать четко и ясно: «В этом доме все ждут моей смерти».

Мои семьдесят лет плохо пахнут. Как я завидовал утром зеленой траве! Я знал, что, если повернуть голову влево, передо мной откроются ближние луга. Лежа в постели, я медленно-медленно повернулся и увидел, что трава в лугах такая же густая и неподвижная, как обычно. Мне так хочется, чтобы всегда шел дождь.

16 апреля 1899 года. Я забыл, что произошло вчера. Значит, можно не удержать в памяти ничего из того, что происходило одним днем или даже несколькими часами раньше.

Помню лишь, что ни один из родных меня не любит. И меня не спасут ни доброта моя, ни злоба. Они не ведают страха. И не подозревают, что я тоже сужу их и жду, когда кому-нибудь из них станет плохо. Для них существуют люди лишь в радиусе одной мили от дома, остальной мир, в их представлении, — пуст. Все они носятся, кричат, плачут, в их жизнь постоянно врываются новые голоса и слова. Они улыбаются мальчишке-водоносу, но не мне. А ведь я каждый раз за обедом прикасаюсь руками к хлебу, который они едят. Они беспрестанно чем-то заняты, но я ко всему этому не причастен. У меня даже не осталось надежды, что я смогу постигнуть суть вещей. Теперь для меня скачущая мимо лошадь — всего лишь лошадь.

Часто на балкон дома напротив выходит человек и видит, что я днем подолгу сижу у окна. Я не знаю, сколько ему лет и кто он, ибо не могу с такого расстояния рассмотреть черты его лица. Он тоже лишь смутно видит меня, но все-таки для него я — один из обитателей этого дома.




Незваный гость в доме Стефано К


Стефано К. читал в столовой газету. Вошла служанка.

— Вас спрашивает незнакомый синьор, — сказала она.

— Впустите его.

Вошел человек лет сорока с рыжеватыми усами и худыми плечами, с виду весьма похожий на заурядного чиновника.

— Что вам угодно?

— Я — время.

Стефано К. вытянул шею.

— Как вы сказали?

— Время, я сказал, время.

Стефано К. вскипел.

— В каком смысле?

Незнакомец спокойно ответил:

— Время как таковое. Скажи я — лудильщик, вы бы, очевидно, сразу поняли, что я — лудильщик, не так ли?

В комнату вошли жена и дочь Стефано К. и остановились на пороге.

— Короче говоря, признайтесь откровенно, вы не верите, что я — время. Вы считаете меня глупцом или умалишенным, — продолжал незнакомец.

— Нет, я не стану поспешно судить о вас, но тут явное недоразумение.

— Вся сложность заключается в том представлении, которое у вас сложилось обо мне. Вы заранее исключаете, что время может быть человеком сорока лет, одетым как все. Но…

— Простите, уже поздно, нам пора спать, — прервала его жена Стефано.

— Я ухожу, синьора. Я уже проверил на многих, никто мне не верит. Ну хотя бы заподозрили что-то. Скажите честно, у вас не зародилось ни малейшего подозрения, что я есть время?!

— Любезный друг… — раздраженно покачивая головой и всем видом показывая, что терпению есть предел, негромко проговорил Стефано К.

— Вот если я эта докажу, вы поверите. Но я надеялся увидеть изумление на вашем лице при первых же моих словах. Ради этого я и пришел.

Он направился к выходу, но в дверях обернулся и, постепенно повышая голос, сказал:

— По-вашему, я должен быть в тунике или еще черт знает в чем… Ну и физиономии же у вас!

Он пронзил взглядом всех троих; глаза его сверкали презрением и гневом.

— То! — воскликнул он, внезапно вскинув руку.

В тот же миг Стефано К., его жена и дочь постарели а четыре-пять лет, на пол упал зуб.

— Теперь поверили! — с горечью воскликнул незнакомец.

Спускаясь по лестнице, он беспрестанно что-то бормотал и чертыхался.




Луиза


Девочка припудрила лицо, надела платье матери, накинула на голову платок и, изменившись до неузнаваемости, на цыпочках пошла в сад, куда уже спустились сразу после обеда мать и родные. Гравий громко хрустел под сандалиями. Луиза их сняла: шла по аллее и наслаждалась, наступая босыми ногами на солнечные блики.

— Вот они, — сказала она себе и сморщила носик, чтобы не рассмеяться.

Наверно, они спали, раз молча и неподвижно сидели в плетеных креслах. Луиза подкралась к дубу и, поправив платок, наконец выскочила из засады и подбежала к ним с криком «Ха-ха!». Они подняли головы, но ни у кого на лице ни один мускул не дрогнул. Все тут же отвели взгляд и снова уставились — кто на лист дерева, а кто в пустоту. Луиза посмотрела на мать — у той щеки пылали огнем. Луиза перестала весело смеяться и лишь изредка еще пыталась коротким смешком привлечь внимание этих людей, которые — она заметила — прежде никогда не смотрели прямо перед собой широко открытыми глазами. Она отошла на несколько шагов и еще раз безуспешно попробовала расшевелить их смехом, растерянно шаря рукой по одежде и по спутанным волосам.

Вдруг дядя Эрнесто сказал:

— Документ подписан.

А отец отозвался:

— Мы расстанемся в начале месяца.

Луиза уже убежала прочь, но в глубине аллеи еще не осело облачко пыли, поднятое ее слишком длинным платьем.




В самолете


С сухим треском захлопнулась дверь кабины и отделила наши голоса от голосов провожающих, махавших нам руками. В моих глазах осталось лишь несколько слов. Вскоре мы уже были среди облаков, а под нами лежала бесконечная белая равнина. Я мог бы ринуться вниз головой в самую гущу облаков и даже не пораниться: не сейчас, а вот теперь зажегся нужный свет. Так мальчишкой в краткий миг я мог на бегу упасть с большой высоты и не получить ни одной царапины. Дома, рассыпанные среди полей, — я хотел бы жить там, а не тут. Неопределенность парения длится долго, но вот появляется новый город — у этого города есть свое начало, свой периметр, я еще не решил, где проведу старость, которая наступила уже много лет назад. Я не в силах найти покой ни в одном из мест, иной раз мне хочется проглотить самого себя до последнего куска — может, тогда я смогу ощутить покой.

Внизу под кучевыми облаками селение совсем черное, кто-то говорит: сегодня не выйду, будет дождь.

Справа я различил большой город; тень покидала его, чтобы уступить место солнцу, которое надвигалось так, словно оно вышло из медленно распахиваемой двери. Слева — река. Я родился на берегу этой фиолетовой с серым отливом реки. Не хочу умереть в моем селении, там я снова превращусь в землю, а вот среди огромных домов города однажды утром мог бы и возродиться.

Сколько тут пространства! Можно его одолеть? Но ведь стоит нам овладеть одним местом, как мы просыпаемся в другом, уже подвластные кому-то. Самолет во мне самом, достаточно было закрыть глаза, и я обтянул его своей кожей. Во сне случаются вещи, для свершения которых нужно свое долгое время, заключенное в нашем, более коротком.

Меня отвлекла зелень, проступившая на поверхности воды, затопленного рисового поля, — зеленый цвет, какого прежде никогда не было.

Самолет спустился, а я — это мальчик, что, глядя в окно, говорит: посмотри — самолет.




Письмо с юга


…И пишу я тебе наверняка в последний раз. Конец мой близок (я не говорю — смерть, потому что от этого слова веет чем-то страшным, и, значит, оно не подходит к моему случаю), я жду его с часу на час. Я очень бы удивился, если бы этого не случилось.

Ты думаешь, я хочу уйти из жизни по своей воле — я не желал бы и не осмелился поступить наперекор законам природы — или же из-за совсем расстроенного здоровья. Нет, Антонио, тело твоего молодого друга еще долго могло бы противостоять смерти, особенно на этой земле. Здесь деревья источают особый аромат, и капли смолы стекают по коре; вода тут чистая, для всех есть работа, и каждый может отдохнуть у моря, на берегу, к которому каждые десять дней, рассекая волны, подплывает почтовое судно.

Вчера я был один в лесу и там получил предвестие гибели и принял его без всякого страха. Поэтому я решил написать тебе, дорогой друг, объяснить все спокойно, словно это далекий и почти не волнующий меня факт. Послушай же меня: время — не что иное, как способность человека беспрестанно совершенствоваться. Я знаю цель жизни, но знаю также, что достичь ее не смогу. Вижу добро, но не стремлюсь к нему. Мое состояние души показалось мне таким неестественным, что в тот миг, когда я это осознал, я едва не лишился чувств. Нет, время не пройдет через меня, как через стекло!

Я уйду в небытие от внезапной болезни. Может, меня укусит ядовитый доликон — насекомое, которое, кстати, редко встречается здесь, а может, я упаду в одну из ям С острыми кольями, вырытых местными жителями для охоты на диких зверей. Одно я знаю точно — момент настал. И все произойдет так, словно я никогда и не рождался на свет. Недавно я видел, как улитка оставила после себя крохотный серебристый след, а я не оставлю ничего. И это будет справедливо.

Обнимаю и прощу: возьми себе маленькие фигурки из слоновой кости, которые я в июле, когда приехал на родину, оставил на сохранение Ка.

Твой М. С.




ИЗ КНИГИ «ЛИЦЕМЕР-43»





Интродукция


Жили-были когда-то король, маг, фея, ведьма. Но больше их нет. Что же мы будем рассказывать детям? Жил-был когда-то человек. А почему «когда-то»? Стоит выглянуть в окно, и мы увидим, как мимо проходит множество людей — маленьких и больших, блондинов и брюнетов, белокожих и лысых. Накинем на одного из них лассо. На любого. Ага, поймали! Он в наших руках. Отведем его домой.

Друзья, помогите мне, держите крепче этого человека. Давайте привяжем его к стулу обрывком веревки. Вот так надо веселиться в рождественский вечер, к черту бенгальские огни, которые трогают души прожженных жуликов. Отныне мы будем заниматься лишь человеком. Но делать все нужно по правилам: проверим, друзья, человек ли это, не лунный ли житель. Нет, человек. Взгляните, у него есть вены и линия жизни на руке. А пальцев ровно пять. Один, два, три, четыре, пять. Этот палец называется указательным. Разве можно поверить, что он-то и нажимал на курок винтовки! Пум! Кто-то упал. Где? В одной из частей света.

Да, но это произошло много лет назад, во время войны — дело прошлое. Ну а может, хотите рассмотреть его глаза? Накройте остальную часть тела веленевой бумагой. Лучше всего цветной (она наверняка найдется сегодня у вас в доме), так, чтобы видны были только глаза или один глаз. Вот, хорошо. Надо признать, впечатление сильное. Но вы полагаете, что его рот, ухо, взятые в отдельности, напугали бы вас меньше? Это ухо слышало столько стонов. А глаз? Он видел, как рухнула стена, придавив кого-то — я даже мог бы назвать размер ботинок этого бедняги: сорок третий. Одна нога торчала из-под каменных обломков, словно перископ. Смелее, друзья мои, теперь снимите бумагу, и вот он снова весь перед вами. Тише, он хочет что-то сказать! «Я вовсе не злой», — говорит он. Слышали? Говорит, не злой. А голос-то блеющий. Он настаивает, божится, даже начинает плакать. Зачем вы дали ему кусок торта? С каким умилением ест он этот торт, с каким изяществом подносит его ко рту! Шевелит белыми пальцами — да, и указательным тоже, — так нежно, словно играет на арфе. Одет он в костюм из добротной ткани, все бумаги у него в порядке, он их тут же показывает. Какой вред может причинить человек, у которого все бумаги в порядке и нее печати есть? Расскажите ему веселую историйку, и он засмеется… уже засмеялся. Нет, не верьте ему, не развязывайте его, пока он не даст вам убедительного доказательства. После стольких лет мы имеем право этого потребовать. И пусть вас не обманывает смех этого человека. Он совершенно спокоен и уверенно по слогам произносит: папа, мама, сыночек, бедняк. Но он притворяется. Предупреждаю вас: стоит трубе заиграть, барабану загрохотать, знамени взметнуться (чье оно, это знамя?), приказу прозвучать, как он схватит оружие той же самой рукой, которая сейчас держит бокал, сжимая его большим и указательным пальцами… Как, вы его развязали?! Не прислушались к моим словам — ах, молодость, молодость! Отпустили: вновь слышатся его шаги по тротуару. Что же заставило вас освободить его? Быть может, надежда..




Астма


— Хотите знать, — продолжал рыбак, — почему я ни разу не совершил преступления? Потому что у меня астма.

Еще раньше он сказал:

— Сегодня я расскажу все.

Я тоже уже много лет хотел все рассказать, и теперь на этом островке посреди реки (молчание возносило нас над всем окружающим), когда ближние селения скрыты от нас тополями, а города словно утонули, мне казалось, настал подходящий момент. Мы со случайным попутчиком сразу поняли друг друга. Тут не было никакой опасности, что вас услышат, лишь проплывавшие вдали лодки гнали к острову легкие волны, которые отступали назад с негромким рокотаньем, и рыбы мчались за ними, обезумев от страха, что могут навсегда завязнуть в прибрежном иле.

Мой попутчик был сейчас мною, а я был им. Нам необходимо было говорить, говорить громко, чтобы слова не сгнили, не изъязвили нам все внутренности. Разговор пошел бы нам на пользу, как кровопускание. Начался он с бабочки, которая прилетела с другого берега. «Что заставило ее совершить столь долгий и трудный перелет на своих хрупких крыльях?» Ведь ивы и робинии на том берегу такие же, как на этом?

— Не будь у меня астмы, я бы такого натворил!

Я слушал и одновременно беседовал в мыслях с целым миром. Ведь я так давно ждал этой минуты. Достаточно набежать тучам, внезапно налететь ветру или мне услышать радостные крики на дороге, чтобы я начал свою исповедь. И встречные тоже исповедались бы. Как только старик умолкнет, я громко крикну: «Смотрите на меня, не отрывайте глаз! Есть кто-нибудь на земном шаре, чей взгляд не прикован ко мне?!»

Да, вон тот человек на холме — он надевает ботинок. Ну, готово? Наконец-то все на меня смотрят — и сейчас увидят, как я умру. Бум-бум! Я застрелился на этом шпиле. Я ушел, точно последний луч солнца, а вы навечно останетесь в моей тени. Рыбак толкнул меня локтем в бок. Он поднес прямо к моему лицу рыбу, которую вынул из корзины.

— Астма — она такая же.

Рот рыбы открывался и закрывался, открывался и закрывался — должно быть, так глотают воздух младенцы, умирающие с голоду.

— Скоро она уснет. А от астмы не умирают, вернее, умирают медленно. Все внутри словно стекленеет, и вздохнуть нечем. А птицы прилетают и одним взмахом крыла уносят целые потоки воздуха. На астматиков и глядеть смешно. Я возвращаюсь в село, когда уже стемнеет, чтобы женщины не увидели, что рот у меня как у этой рыбы. Вдруг мне станет плохо, когда я соберусь сделать что-нибудь страшное? Преступление надо совершать спокойно. Преступник не должен быть смешным и жалким. — Мой попутчик погрузил корзину с рыбой в воду. — Так они не подохнут и попадут на кухонный стол свеженькими.

Вскоре я под каким-то предлогом распрощался с рыбаком, а потом в сельской больнице расспросил врача об астме. «Астма», — прочитал я на санитарном щите. Раз в семье не было астматиков, так нет и причин бояться этой болезни, объяснил мне медик.

«Но как же тогда бог меня объегорит?» Я мысленно выразился именно так: «объегорит». Хотелось бы это знать заранее. Но я никогда этого не узнаю.

«Эти печальные мысли наверняка скоро улетучатся, — подумал я. — А вдруг они всегда теперь будут со мной?» Я вздрогнул.

Я рассказываю об этом спустя несколько месяцев, и, помнится, грустные мысли улетучились уже через пять минут. Странно, что они могли исчезнуть и вновь исчезнут через несколько минут или даже секунд. Но как и куда они улетают?




Кино


Быть может, тому виной мой вопль, но мои дети так скоро этого не забудут. В субботу вечером мы все сидели и столовой. Сначала посмотрели короткометражный фильм «В зоопарке», потом комическую сценку. Дочка, смеясь, подбежала ко мне, и я, тоже рассмеявшись, взял ее на руки. Клаудио вставил третью кассету из тех, что мы взяли напрокат. Антонио крикнул: «Подождите минуточку», помчался в кухню за хлебом и вернулся, жуя здоровенный кусок. Потом сел рядом с матерью. Он был по-настоящему счастлив. Ничто на свете не могло сделать его счастье еще более полным. Джулио на глазах у Россаны извлек из колоды бубновую семерку.

— Мама, как это Джулио ухитряется стать богом? — изумилась Россана.

Вот сейчас на белой стене появится корабль.

— «Рыбная ловля на севере», — громко прочел Клаудио наклейку на кассете.

Все уставились на стену. Погас свет. Я тоже был счастлив. Разве я виноват, что чувствовал себя счастливым?

— Человек умер, — сказал мой вечный исповедник.

— Ну и что? — сказал я.

— Сто человек умерло, — не сдавался духовник. У него дурно пахло изо рта, и я старался держаться подальше от исповедальни. Он говорил умные слова, но они скатывались с меня, словно вода с мрамора.

— Три миллиона людей погибло!

Нет-нет, я все-таки счастлив. Счастлив оттого, что мой сын жует кусок хлеба, а густые волосы моей жены серебрятся, едва ее голова попадает в конус света, прорезающий комнату, счастлив оттого, что поскрипывают стулья, а я сижу, прислонившись к буфету из орехового дерева. Ореховое дерево теперь в цене, с такой мебелью я не обеднею до самой смерти. Бывают позы, когда ты весь точно в гипсе, достаточно сместить локоть на сантиметр, и уже не будешь счастлив.

«Служащий из проката ошибся», — подумал я. На экране была не «Рыбная ловля на севере», а гостиная, заставленная зеркалами. Какой-то человек стал поспешно раздеваться. Секунда-другая — и он остался в одних трусах. Дети засмеялись. За плечами мужчины чернела портьера. Вот она раздвинулась, и показалась раздетая женщина. Мужчина мгновенно повернулся, женщина протянула к нему руки. И тут я закричал. На миг глаза моих детей оторвались от картины. Жена вскочила и тоже отчаянно закричала. Ее руки, словно крылья летучей мыши, замелькали перед экраном.

А мужчина тем временем положил руки женщине на грудь.

— Остановись, остановись же! — завопил я.

Я мог умереть, выброситься из окна, весь мир мог на коленях умолять его, но тот человек уже не в силах был остановиться.

Я толкнул ногой стол. Антонио включил свет: прожектор свалился на пол, из него шел дым. Я сорвал с дивана покрывало и уже бросился было тушить пожар, но это оказалось ненужным. Антонио уже рассматривал аппарат, пытаясь определить, где же он поврежден. Я хотел сделать что-то немедленно, пока не поздно, но не знал что.

Все глядели на меня. Уж лучше пожар, пускай языки пламени лизали бы мебель и занавески. Я бы бросился звать людей, поплакался бы: мол, все сгорело. Впрочем, стоит ли жаловаться на пожар или на болезнь чужим людям?

«Ну и вздую же я завтра этого типа из проката. Уж я ему покажу. Заставлю с его собственной башки брильянтин слизывать». Окажись он в тот миг в комнате, я бы его задушил, потому что не знал, что еще могу сделать или сказать. Антонио и Клаудио все еще возились с аппаратом.

— Сумеете починить? — спросил я.

Сыновья не ответили, а я не решился повторить свой вопрос. Жена с дочкой исчезли. Я мучительно думал: «Можно ли что-то придумать, чтобы все случившееся не случилось?» Нет, ничего не придумаешь! Это случилось на всю жизнь, вобрав в себя мои дни и дни Клаудио, и еще дни Антонио и Джулио, а заодно и дни моей жены и Россаны. Часы пробили одиннадцать. Начиналась долгая, слишком долгая жизнь. Мне хотелось сесть и задохнуться от удушья, только бы не делать даже тех нескольких шагов, которые отделяли меня от спальни.




ИЗ КНИГИ «ПОТОМ УНИЧТОЖИТЬ»





Невероятное


Когда наступает осень и на бульварах загораются призывные огни, а стены разукрашиваются яркими афишами, на улицу Люмьер стайками слетаются девушки из Перигора, Тюрени, Шампани — краев, где женщины славятся своими широкими бедрами и стройными ногами. По крайней мере так казалось господину Оноре де Бальзаку, знатоку в этой сфере.

В родные места эти «ласточки наоборот» возвратятся лишь в мае.

Все они девушки из ревю, которых мы увидим полуголыми и обезображенными гримом в «Фоли-Бержер» — искусственном раю для иностранцев.

Едва погаснут огни рампы, а последний звук саксофона все еще будет парить огромной летучей мышью над темными ложами, эти девушки выскользнут из еле заметной дверцы и быстро разойдутся в разные стороны.

Куда же они уходят?

Зритель в своем воображении низвергает в пропасть порока светящуюся наготу их тел, а загадочные черные линии вокруг глаз рисуются ему пещерами оргий.

Куда же они уходят?




…На чердаке одного дома нашли мертвую девушку. Она жила там одна. Заболела, и никто о ней не вспомнил. Умерла, как одинокая птичка. А мать в селении ждет, когда она вернется весной с деньгами, заработанными в Париже.




Куда же они уходят?

Невероятное в нашем мире — это честность. Или же поэзия.




Упорядочить призывы к тишине!


В одном из театров Аделаиды (Австралия) зрители учинили драку.

Мы получили возможность сообщить нашим читателям неизвестные доселе подробности этого ставшего достоянием хроники события.

В зале находилось сто пятьдесят человек, не считая билетеров. Шла драма Шекспира.

В середине первого действия молоденькая девушка, сидевшая в партере на приставном стуле, тихонько кашлянула.

Семьдесят зрителей амфитеатра пристыдили ее:

— Тссс!..

Казалось, откуда-то вдруг с шумом выпорхнула стая летучих мышей.

В партере человек сорок благопристойных дам и господ вскинули глаза вверх, и кто-то из них одернул тех, кто пристыдил барышню.

Тогда тридцать уважаемых господ из лож, придя в крайнее нервное возбуждение, пристыдили зрителей, которые пристыдили пристыдивших бедную девушку.

Тут три театральных критика, люди по натуре миролюбивые, поскольку их оторвали от выполнения высокой миссии, пристыдили всех, стыдивших друг друга прежде.

В ту же минуту галерка (кажется, человек шесть) обрушила на партер свой абсолютно оправданный гнев и громко пристыдила зрителей партера.

В ответ весьма пожилой господин из первого ряда поднялся и устыдил галерку столь яростно и громко, что шипение воды, упавшей на раскаленный стальной брус, показалось бы едва слышным шелестом молодых листочков.




Представление прервалось, и началась драка, о которой мы упоминали выше.




Вместо того чтобы извлечь из этой истории мораль в духе Эзопа — о способах излечения, часто более вредоносных, чем сама болезнь, — мы вносим предложение экстравагантное, но, в сущности, очень полезное и для Италии, где призывы к тишине, хоть они и являются одной из важнейших привилегий зрителей, все-таки нуждаются в упорядочении. Мы советуем призывать к тишине не после, а до того, как раздастся чей-то кашель или же скрипнет кресло.




Пари


Вечером 10 января в кливлендском кафе «Уолкер» собрались восемь финансистов.

Один из них, по рассказам крайне трусливый, объявил, что у него достанет храбрости пройти мимо кладбища ровно в полночь.

— Держим пари, что не осмелишься, — сказали остальные семеро.

И побились об заклад на тысячу долларов. Когда наступила полночь, банкир Блейк поднялся и сказал:

— Прошу двоих из вас пойти со мной и проверить, чтобы все было честно.

— Конечно, конечно, — хором откликнулись остальные.

— Мы не предложили этого сразу только из уважения к тебе, — сказал Блейку его близкий друг.

Но нью-йоркские банкиры, опасаясь, что эти трое сговорились заранее, решили пойти с господином Блейком и двумя свидетелями.

В кафе их остался ждать лишь престарелый господин Томпсон.

Семеро финансистов направились к кладбищу и прошли мимо него в благоговейном молчании.

Блейк, за которым в пяти шагах шли друзья, вел себя превосходно.

Он даже постоял несколько минут у ворот кладбища и попросил друзей подойти и убедиться, что никакого обмана нет.

Так была опровергнута легенда о трусости Блейка.




Первое апреля


Войдите в магазин, купите товару на тысячу лир. Потом уйдите, не заплатив. Если хозяин и продавщицы вас нагонят, скажите самым безразличным тоном:

— Первое апреля!

И тогда захохочут даже камни.




Позвоните по телефону и позовите своего друга Бальдассара.

— С кем я говорю? — спросит Бальдассар.

А вы ему:

— С Гамлетом!

Потом повесьте трубку и смейтесь, смейтесь до упаду. Ведь вас зовут совсем иначе, ну, скажем, Сикст.




На улице сядьте на землю и кричите:

— Помогите, помогите, я упал и ушибся!

Подбегут прохожие. Тогда вы скажете:

— Первое апреля!

Когда же они разойдутся, постарайтесь упасть так, чтобы и в самом деле ушибиться, и потом зовите на помощь. На этот раз никто не бросится к вам.

Вот вы и разыграли всех этих людей, ведь теперь-то вы и в самом деле нуждаетесь в их помощи.




А эта шутка особенно остроумна, но здесь нужна большая ловкость.

Скажите другу:

— Взгляни на луну.

Друг посмотрит, а луны-то и нет.

Чтобы шутка удалась, лучше проделать это днем.




Ценность признания


Присяжные удалились на совещание.

Час спустя секретарь зачитал страшный приговор:

— Лебрюк приговорен к смертной казни. Затем судья спросил у осужденного:

— Хотите ли вы что-либо добавить?

Лебрюк, белый как полотно, поднялся и, обращаясь к присяжным, сказал:

— Я виновен.

Потом он тихим голосом поведал свою постыдную историю вымогателя и убийцы.

Впечатление от его рассказа было непередаваемым.

Я защищал Лебрюка — и тотчас уловил эту благоприятную перемену.

— Господа присяжные, Лебрюк признался. Этот человек мог умереть, так и не сказав правды, а он раскаялся и обнажил перед вами свою душу.

Моя короткая речь вызвала бурю аплодисментов. Толпа кричала:

— Бис, бис!

Я пообещал повторить речь на бис по окончании заседания. Обстановка стала еще более благоприятной для моего подзащитного.

— Давайте оправдаем его, — предложил один из присяжных.

— Почему бы и не оправдать? — отозвался другой.

Прежде чем вторично удалиться на совещание, глава присяжных спросил у Лебрюка:

— Скажите честно, почему вы не признались сразу, в начале процесса?

— Боялся повлиять на ход обсуждения, — ответил Лебрюк.

Растроганный глава присяжных пожал ему руку.




Часы


У часов есть свои амбиции. Как, впрочем, и у гребешков, щеток и других якобы неодушевленных предметов, перечислять которые мы не станем — это завело бы нас слишком далеко. То, что часы тщеславны, я заметил много лет назад, стоя перед лавкой часовых дел мастера Сандори.

В витрине были выставлены сто, а может, даже двести всевозможных часов. Я долго и внимательно следил за ними. И обнаружил, что каждые из них стремятся обогнать своих собратьев. Было умилительно наблюдать, как малюсенькие часики гнались за большим золотым хронометром. Целый час им удавалось держаться рядом, не отставая ни на миг. Но потом часики отстали на секунду, на три, четыре и вот, выбившись из сил, остановились.

Мое внимание привлекли и старинные часы — музыкальная шкатулка. Каждый час они исполняли чудесную сонатину. Тем временем остальные часы дружно бросались вперед и выигрывали несколько секунд.

Кстати, в моей гостиной тоже стоят часы — музыкальная шкатулка, четыре раза в день они имитируют завывание ветра. Честно говоря, гостям быстро надоедает слушать завывание ветра, и мне, чтобы их развлечь, приходится показывать фокусы, порой даже акробатические трюки. Вы скажете, почему бы вам не продать вашу музыкальную шкатулку?! Увы, это память об одном из моих предков. Почти все часы — наследие предков. Поэтому их надо беречь как зеницу ока. У меня было много предков, и потому теперь есть много часов.

Тот, кто оставляет после себя часы, хочет, чтобы наследники всегда носили их и сверяли по ним время. Обычай хороший, но, по-моему, его не мешало бы изменить. Почему бы, к примеру, не дарить наследникам на память вместо часов большие камни?.. «Этот камень принадлежал моему прадедушке, а этот — прапрадедушке». В кармане жилета мы будем носить не часы, а большие камни. Это станет куда более надежным доказательством нашей любви к предкам и уважения к их памяти. Ведь часы, в сущности, удобная вещь, и в унылые зимние дни следить за быстрой секундной стрелкой — одно удовольствие. Очень приятно проводить время и наблюдая за тем, как движется часовая стрелка. А в том, что она движется, сомнений нет. Но, увы, момент движения заметить не удается. Правда, один мой друг утверждает, что отчетливо видел, как двигалась часовая стрелка. Он вызывает у всех нас восхищение. Вот только не лжет ли он?..

Еще одно приятное развлечение — точно угадать, когда часы с маятником пробьют очередной раз. Вы считаете: раз, два, три… Если при слове «три» часы с маятником пробьют время, вы выиграли. А вот часы-копилку, столь редкие в наши дни, я просто ненавижу. Часы эти ходят, только если вы каждые сутки опускаете в них монету. Забудете опустить — они сразу же останавливаются. Гости смотрят на замершие стрелки и думают о вас самые неприятные вещи. Однажды мой друг, увидев, как остановились мои часы-копилка, отказался дать мне денег взаймы. После этого я убрал их на кухню. Теперь, чтобы отомстить за перенесенные унижения, я опускаю в них вместо монет пуговицы.

Наступит день, когда нам уже не понадобятся наручные часы. Громкоговорители каждые пять минут, а может, и каждую минуту будут объявлять точное время. По это новшество, насколько мне известно, вступит в силу лишь в 1990 году. А пока самые нетерпеливые предложили использовать для этой цели нищих. В Англии, Франции и Турции такое предложение было встречено весьма благожелательно. Суть новшества вот в чем: когда вы подаете милостыню нищему, тот вместо длинных изъявлений благодарности коротко и ясно говорит в ответ: «Спасибо. Сейчас четверть десятого». Таким образом вы совершаете доброе дело и в то же время извлекаете из него пользу. Понятно, нищих надо вначале снабдить особо точными часами.

Идея использовать нищих в рекламных целях была выдвинута и осуществлена шведом Соренсеном еще в 1912 году. Он был владельцем фирмы «Варенье Соренсена». Нищие, приняв милостыню, громко благодарили, а затем, чуть потише, добавляли: «Покупайте варенье Соренсена». А так как совет, поданный человеком, которого вы только что облагодетельствовали, не мог не быть бескорыстным, успехи фирмы не заставили себя ждать.

Но оставим эти хитроумные выдумки, по-моему, они весьма сомнительного свойства, и вернемся к часам. Вернее, поговорим о времени. Меня давно интересует одна проблема, которую нельзя разрешить с помощью современных часов. Вот в древнюю эпоху не существовало никаких часов, даже песочных, и только ящерицы волей-неволей выполняли роль солнечных часов. Наверно, тогда было совсем другое время. А теперь оно вызывает у меня чувство, близкое к ненависти. Я убеждаюсь в этом всякий раз, когда иду к себе на службу. На углу площади, ровно в восемь часов пятьдесят минут, я неизменно встречаю одного старика. Мы смотрим друг на друга с презрением. Для нас обоих эта встреча означает лишь одно — снова восемь часов пятьдесят минут, и ничего больше.

Мир удивителен, он переполнен часами, минутами, секундами, от звезд нас отделяют миллионы и миллионы километров, но в восемь пятьдесят холодные глаза старика враждебно уставятся на меня, что бы ни случилось на земле.

Однажды утром я спрятался в парадном и, высунувшись, наслаждался его изумлением, когда он меня впервые не увидел. На этом я потерял две минуты и вынужден был поспешить, чтобы прийти на службу в девять. Как всегда, ровно в девять. Бедное старое время, почему ты так злобно преследуешь маленьких людей?! Когда-то твоими жертвами были герои, великие полководцы, а теперь ты неустанно гонишься за худыми человечками в серых пиджаках и с покрасневшими от недосыпания глазами.

Есть на земле остров, куда все часы мира попадают в конце своей трудолюбивой жизни. Ускользнув от беспощадных рук любопытной детворы, они опускаются на траву и отдыхают в ней, прекрасные, как цветы. Их стрелки остановились — у одних на пяти часах, у других на девяти часах и двух минутах. Ведь у каждых часов было свое любимое время.

В день Страшного суда они снова затикают, и вырастут у них крохотные невидимые крылышки. Они взлетят и опустятся в жилетный карман своих прежних владельцев: вора, барона, мальчишки. И скажут барону, вору, мальчишке: «Знаешь, сейчас четверть шестого». И все пойдет как прежде.




Пальто


Я устал, кредиторы охотились за мной, было ясно — скоро они меня обнаружат. Признаюсь вам, я решил покончить жизнь самоубийством. Но в последний момент передумал. Я стоял на мосту Ваграм, туман скрывал воды реки, но до меня доносилось ее клокотание. Я снял пальто, шляпу, положил их на парапет и бегом скрылся в ночи.

В десять утра в дверь постучали. Вошел худой, довольно приличного вида человек.

— Я от фирмы «Бенсон», — сказал он.

— У меня нет денег, — ответил я.

Он коротко хохотнул.

— У меня тоже, — и добавил: — Мне платят проценты со всего, что я выколочу… Я ищу вас с раннего утра. Только я мог вас разыскать. — Он поглядел по сторонам и показал на пианино. — К примеру, это…

Мы долго спорили, все громче и громче, пианино я отдавать ни за что не соглашался: это мой рабочий инструмент.

— Я не отступлю, — сказал он. — Я голоден.

Никогда еще мне не встречался такой упорный и бессердечный сборщик налогов. Его глаза словно превращали любой предмет в моей комнате в сандвич.

Я умолял его, просил дать мне два дня отсрочки и вдруг — вы не поверите — заметил, что пальто на нем — мое.

— Я нашел его на мосту, — объяснил он. — Хотел покончить счеты с жизнью. Но как ни странно, стоит иной раз увидеть пальто, чтобы ваши намерения изменились. У меня не было пальто… Впрочем, не будем терять времени даром.




Игра в покер


В 1902 году я был гостем Экарда, бургомистра города Бланфурт. Мы играли в покер — я, Экард, его жена и капитан Отто. Отто выигрывал, перед ним высилась целая гора марок. Экард глядел на него исподлобья. У меня тоже мелькнула мысль: этот человек передергивает. Я уже проиграл почти все свое жалованье, остались последние двадцать марок. Да и вообще познакомились мы с Отто совсем недавно, месяц назад, после смены гарнизона. Руки у него были белые и проворные.

Мы с Экардом обменялись молниеносным взглядом — а ведь есть еще люди, не верящие в передачу мыслей на расстоянии.

Внезапно я заметил, что капитан, пока Экард тасовал карты, опустил руку под стол. Длилось это всего лишь мгновение, он сразу же снова вынул руку и с самым невозмутимым видом сунул ее в карман. Экард яростно заскрипел зубами.

В два часа ночи госпожа Экард пожала руки гостям, поцеловала мужа и ушла спать.

— Хотите виски? — предложил Экард.

Мы неторопливо потягивали виски, и Экард вдруг сказал, тыча пальцем в капитана Отто:

— Капитан, вы злоупотребили моим гостеприимством.

Капитан Отто смертельно побледнел. Хотел что-то сказать, но Экард его остановил:

— Я все видел… Уходите…

Я побежал вслед за капитаном и нагнал его на углу улицы.

— Простите, а мои марки…

Он посмотрел на меня с презрением и, возвратив мне деньги, сказал:

— По крайней мере не болтайте об этом с другими. Не ради меня, а ради госпожи.

Он подошел к фонарю и стал читать записку, которую госпожа Экард передала ему под столом.




Господин Брам


Господин Брам часто приглашал в дом множество гостей… У него были жена и дочь, очень красивая блондинка. Говорили, что у господина Брама есть два необыкновенных дара — он гипнотизер и медиум. Спиритические сеансы нравились всем. Вот только госпожа Брам упорно не хотела, чтобы муж вызывал дух дяди Клементина, ибо покойный слыл клептоманом. И верно, как-то вечером во время сеанса исчезла серебряная пепельница.

Однажды господин Брам пригласил и меня.

— Займемся немного гипнозом, — скромно сказал он.

Я посмотрел на него с немым восхищением.

Вечером я и еще двое приглашенных сидели в гостиной. Первый опыт хозяин дома проделал с учителем Тортоном. Пристально и долго глядел ему в глаза, пока Тортон не погрузился в гипнотический сон. Он очутился полностью во власти господина Брама. О, сколь велики еще тайны вселенной!

— Вы, — загробным голосом приказал Брам, — ступайте подметите прихожую.

Невероятно, но факт — Тортон, словно автомат, пошел и прихожую выполнять приказание.

Второй опыт гипноза Брам проделал с Меттом. Мы смотрели затаив дыхание, в полной тишине, слышно было, как пролетела муха.

— Вы, — так же мрачно сказал Брам, — пойдите на кухню и вымойте посуду.

Когда наступил мой черед, я сказался больным и поспешно распрощался с хозяевами. Я понял наконец, почему семейство Брам уже много лет обходится без прислуги.




Скорый поезд


Тебя удивляют вполне объяснимые вещи, — сказал мне однажды мой друг Антонио.

Он считает себя многоопытным, но я-то уверен, что мы удивляемся куда реже, чем должно. Кто возмущается из-за гнилого персика, кто сокрушается из-за недоданного яблока. И вообще, как это ни удивительно, все эмоции подчинены желудку. А по-моему, никто не должен считать меня глупцом, когда я говорю:

— Я удивился в тот день, когда мне сшили рубаху с прекрасным воротником. Вот уже двадцать лет, несмотря на мои подробнейшие объяснения, белошвейки ни разу не смогли мне угодить. Лишь теперь, в преклонные годы, я понял, что эти белошвейки слушали меня вполуха. Другой удивительный факт — в ресторанах, если вы хотите получить неразваренный рис, не говорите: хочу неразвареный рис, а доверьтесь судьбе. И она может подарить вам неразваренный рис, хотя официант, по вполне понятным причинам, будет упорно приносить рис переваренным.

После такой преамбулы рискну вам признаться, что четвертого июля примерно в шесть часов утра я удивился, и сильно. Напрасно ли было мое удивление? В любом случае я не хотел бы, чтобы из моего «отчета» были сделаны социальные умозаключения. Я стремлюсь избегать демагогии и к тому же знаю полезную безрассудность некоторых «мер». Но расскажу все по порядку.

Я выехал из Рима в полночь. Заснул я с радостным вскриком — ведь так редко удается заснуть в поезде — и открыл глаза уже в Фальконара Мариттима. Небо, море, станция были анисового цвета. Красный или желтый цвет сразу разрушили бы скромную красоту пристанционных строений. Обведя все вокруг ласковым взглядом, я направился в туалет — сполоснуть руки и промыть глаза. Туалет был занят (извините за подробности, но они, увы, необходимы), и я начал считать: один, два, три, — готовый держать пари, что на шестьдесят четвертой секунде пассажир выйдет.

— Господа, поезд трогается, — крикнул кто-то с перрона.

И тут, точно молния, в коридор ворвался железнодорожник с мешком за плечами и громко постучал в дверь туалета.

— Быстрее, быстрее! — кричал он.

Дверь открылась, и мы увидели намыленное лицо человека лет пятидесяти.

— Что случилось?

— Разрешите на одну минутку, — сказал железнодорожник.

И почти втиснулся в туалет.

— Ага! — воскликнул он. Схватил рулон туалетной бумаги (повторяю, без подробностей тут не обойтись) и бросил его в мешок. Потом взял маленькие полотенца (помните, такие белые с синей каймой), тоже бросил их в мешок и хотел уйти. Пассажир запротестовал, и железнодорожник торопливо — поезд уже отходил — объяснил:

— В Фальконара поезд до самой Болоньи из экспресса становится скорым. Поэтому… — И он показал на мешок, готовясь спрыгнуть на перрон.

Вероятно, вы тоже не знаете этого правила. Но оно существует, в чем я убедился позже, поговорив с одним авторитетным представителем железнодорожной администрации.




Документ


Граф Аппонс сказал:

— Наконец-то, — и направился в столовую, жадными глазами пробегая старинный документ, найденный им в одном из томов «Истории Мирмидонов». Ведь этот документ поможет ему отыскать сказочные сокровища рода Аппонс.

Граф вошел в столовую все еще в очень возбужденном состоянии. Он решил никому не рассказывать о своем поразительном открытии. Едва он вошел, все согнулись в поклоне. Графиня улыбнулась ему, маленький Кун захлопал в ладоши, воспитательница слегка покраснела, мажордом вытянулся в струнку, слуга поставил на стол дымящееся блюдо «регинос». Секретарь графа, Бела Штандар, также проявил не меньше почтительности, чем обычно.

Граф с небрежным видом человека, не придающего никакого значения своему поступку, положил документ в один из ящиков маленького углового столика из красного дерева, украшавшего столовую. Затем сел и милым, даже веселым голосом пожелал всем приятного аппетита. Но, видимо повинуясь какому-то предчувствию, тут же поднялся и направился к маленькому столику. Он решил спрятать важный документ у себя на груди. Выдвинул ящик… Документ исчез… Все произошло в одну минуту.

— Закройте двери! — крикнул потрясенный граф, сильно побледнев. — Никто отсюда не выйдет.

Все застыли словно в столбняке. И так просидели в полной растерянности, пока не прибыл вызванный по телефону сыщик-дилетант Питер Уайт.

Он вошел и развалился в кресле. Велел опустить гардины, закурил трубку, а затем принялся задумчиво следить за облачками дыма, которые поднимались к узорчатому потолку. Внезапно он заговорил:

— Бесполезно обыскивать присутствующих. Такого рода документ мог интересовать только человека достаточно сообразительного. И, следовательно, он знал, что его обыщут вместе с остальными. Таким образом, то, что мы ищем, спрятано где-то в другом месте. Посмотрите, господин граф, на журнальном столике.

Граф подошел к столу, порылся в газетах и журналах и объявил, тяжело дыша:

— Ничего нет.

— Это было ясно заранее, — проронил сыщик. — Теперь все знают, что лучший способ спрятать какую-либо вещь — никуда ее не прятать. Но раз и полиция это знает, к такому способу мог прибегнуть лишь жалкий воришка. А мы, не забывайте, имеем дело с преступником, наделенным определенной сметливостью.

Питер Уайт вновь раскурил погасшую трубку и продолжал:

— Никто из комнаты не выходил, окно было и осталось закрытым, никто не спрятал документ у себя на теле, ни у кого не было, да и не могло быть, достаточно времени, чтобы надежно спрятать документ в комнате… Следовательно… Ну, господин граф, сделайте окончательный вывод, это же просто, очень просто…

— Не понимаю, — пробормотал граф.

— Так вот, документ должен по-прежнему лежать в ящике.

На лицах присутствующих отразилось величайшее удивление. Граф бросился к столику из красного дерева, открыл ящик… и, к своему изумлению, сразу увидел пропавший документ.

— Я мог бы продолжить расследование, — добавил Питер Уайт, — и найти виновного, но это не имеет смысла, господин граф, если только…

— Немедленно увольняю всю прислугу, да-да, всю, — сказал граф.

Питер Уайт направился к выходу. В этот момент мажордом Рика робко спросил:

— Можно мне сказать, господин граф?

— Говорите, — разрешил граф.

— Ха-ха… — язвительно произнес Питер Уайт, остановившись на пороге.

— Господин граф, — начал Рика, — документ вы положили в первый ящик, а когда решили взять, то открыли второй ящик… Теперь же вы снова открыли первый…

Питер Уайт удалился явно раздраженный.

Не будет нелепым предположить, что наш Питер Уайт, пользуясь своей несокрушимой логикой, нашел бы документ и в том случае, если бы он был похищен на самом деле.




Кавалер Ришелье


Журналистами рождаются. Для вас человек, идущий сквозь туман, — это человек, идущий сквозь туман. А для меня это факт хроники. Два года назад я упал посреди улицы. Прежде чем подняться, я вынул записную книжку и записал в нее точное время и место. Все же тому, кто не занимается журналистикой, это покажется преувеличением. Необычное занятие — домой возвращаешься на рассвете, встречая по дороге собственных персонажей: пропащих женщин, воров, ревнивых мужей. Они бродят по пустынным площадям, как актеры по сцене после представления. А засыпая, думаешь, что ничего нового не произойдет до того самого момента, когда ты проснешься. Я, как известно, дебютировал в «Герольде». Вначале я был корректором. Директор писал «озорство» с двумя «с», и у меня хватило такта ему об этом не говорить. Вот почему он благоволил ко мне, чем не могли похвастать мои предшественники. О господи, к кому же и быть снисходительным, как не к своему начальству?! Затем я подал директору одну идею: печатать время от времени не выигравшие номера лотереи. Вначале этот психологический трюк ошеломил читателей, но потом пришелся им весьма по душе. Все читали наш бюллетень, толпа с нетерпением ждала у нашего здания очередной выпуск. «Номера 4, 18, 19 не выиграли», — сообщал один выпуск. «Номера 44, 66, 90, 3 не выиграли», — сообщал другой. Но люди не унывали — ведь позже официальный тираж мог принести им приятный сюрприз. Вы, конечно, поняли, что обращались мы к тем, кто всегда проигрывал, а их миллиарды. Вот у них-то наш бюллетень вызывал надежду, а не отчаянье. Словом, я окончательно завоевал расположение нашего директора.

Случилось это майским утром, а кажется, будто вчера. Небо было безоблачное, свежий ветерок, легкий-легкий, влетев в распахнутое окно, шевелил бумаги на его столе.

— С нынешнего дня вы редактор, — сказал мне директор. И протянул свою маленькую, пухлую руку, которая писала «серебряный» с двумя «н». Но я все равно растроганно пожал эту руку.

В знак благодарности я тайком от всех внес небольшое изменение в название газеты: вместо «Герольд, ежедневная газета под началом Джона Блита» — «Герольд, ежедневная газета под началом Джона Блита, человека талантливого и сердечного, не говоря уже обо всем остальном».

— Друг мой, вы далеко пойдете, — сказал Блит, — но я не хотел бы, чтобы злопыхатели… сами понимаете… снимите добавление…

Жаль, я уже приготовил ему в подарок сто визитных карточек на отличной бумаге с тем же заголовком.

С того дня я стал кавалером Ришелье. Быть может, и вам известно, что этим псевдонимом я подписывал рубрику «Розовые письма». Ручаюсь, что одно-два письмеца послали и вы — весь город поверял свои тайны кавалеру Ришелье и просил у него совета.

Мне было двадцать лет, я был робок и еще не ведал любви. Немало я узнал на этом месте, узнал, что жены могут изменять мужьям и наоборот, что мечта большинства женщин — упругая грудь и многое другое, заставлявшее меня краснеть от стыда. «Я красива, молода, мне восемнадцать лет (виа Мерулана, 48). Что мне делать?» Таково было одно из писем. Я ответил: «Успокойся, милая девушка, надо уметь терпеливо ждать своего счастья». Мой ответ очень понравился директору, и он похвалил меня перед всеми коллегами. В ту ночь я не сомкнул глаз — виа Мерулана, 48… На другой день я пошел на виа Мерулана. Перед домом 48 сердце у меня екнуло. Но я ускорил шаги еще и потому, что вдруг увидел, как из тумана вынырнул человек и стал разглядывать номера домов. Это был господин Блит.




Почта прибывала три раза в день: двадцать писем в газету и тридцать кавалеру Ришелье. (Кстати, этот псевдоним придумал мой предшественник. Я почтительно заметил директору, что Ришелье был кардиналом, и весьма известным, но он возразил, что мой предшественник явно не имел в виду кардинала.)

Директор прочитывал письма, а затем с улыбкой отдавал мне.

— Мир велик и ужасен, — обычно говорил он.

Однажды в полдень в редакцию пришла госпожа Блит, красивая блондинка лет тридцати.

— Познакомься с кавалером Ришелье.

— Этот?..

— Этот.

— А где же старик Абрам?

— Абрам пишет теперь отчеты о лекциях в католическом университете.

Я покраснел так густо, как в минуты, когда читал интимные письма.

С этого момента я почувствовал, что такое быть кавалером Ришелье… Значит, она тоже читала «Розовые письма». Я утроил свое усердие, и часто рассвет заставал меня над белыми листами. Отныне все превратилось для меня в поэзию: совет, как вывести слишком густые волосы на ногах, рецепт от пор на коже… Ведь она тоже читала!.. Я работал, не зная усталости. Вы, верно, и сами знаете — такая рубрика отнимает уйму времени. Амарантовый Миозотис почти каждый день присылал мне трудные алгебраические задачи, удрученная горем Долорес донимала меня сложнейшими загадками. И это лишь два примера из многих. (Ну мог ли я догадаться, что Амарантовый Миозотис был студентом технической школы?!) Я прибегал к самым хитроумным уловкам, чтобы вставить в ответ коротенькие лирические стихи, пламенные слова любви.

«Воскресшая к жизни Анкона, 61, ты спрашиваешь, принадлежит ли картина „Афинская школа“ кисти Рафаэля? Какое это имеет значение? В неизвестности есть свое очарование, и, как сказал поэт: „Уверенность не украшает жизнь“».

Поэтом был я.




Кто посмел бы остановить мой победоносный марш? Все женщины станут моими: Джиэссе Н


 — Рим, мятущаяся Изолина — Бари, одинокая Леонида — Венеция.

Но директор рылся в моих письмах, он тоже мечтал о Джиэссе Н


 из Рима и многих других… Быть может, он уже не раз целовал в губы виа Мерулана, 48…

Да, я его ненавидел. Можно ли вдруг возненавидеть человека? Когда я видел, как плотоядно блестят его глаза, впившиеся в голубой лист с отпечатанным на машинке письмом, мне хотелось крикнуть ему: «Вы пишете „аттракцион“ с одним „т“!» Даже — «Ты пишешь». Может, чтобы его оскорбить, хватило бы этого «ты», брошенного прямо в лицо.

— Ну и ну, — сказал он, протягивая мне записку, — эти мне женщины! Ответьте, как она того заслуживает. Вы умеете.

Я жадно пробежал глазами записку: «Жду тебя в шесть у обелиска. Молодая незнакомка».

Солнце закатывалось, мы зажгли свет. До шести вечера оставалось тридцать минут.

— Конечно-конечно, — ответил я.

Джон Блит нервно прохаживался по комнате. Что-то напевал. Без пяти шесть я с невинным видом поднялся и хотел надеть пальто, как вдруг Блит, откашлявшись, сказал:

— Погодите, молодой человек, я забыл… Напишите мне передовую на тему… на тему… «Чрезмерная страсть масс к спорту»…

Я ни разу не слышал, как скрипят зубы, считал, что это метафора. Но тут я отчетливо услышал скрип моих зубов. Мысленно я видел женщину, благоухающую майораном (разве уже одно это не любопытно?!), ждущую меня у обелиска. Она молода, ее руки на моем лице кажутся мне нежными прохладными фонтанчиками, ее губы ласкают мне ухо. «У тебя поэтическая душа», — шепчет она.

— Я кончаю в шесть, господин Блит…

— Мне, молодой человек, нужно уйти по срочному делу. Статейку…

— Но ведь есть главный редактор, господин Блит…

Ох, он собрался туда, туда… Никогда он не уходил из редакции так рано. Ни разу!

Блит с минуту подумал, потом сказал:

— Нанзер с завтрашнего дня заменит вас. А вы займете его место. Радуйтесь, молодой человек, теперь главный редактор — вы.

Он взял шляпу, трость и, поспешно ушел. Между тем, признаюсь, вернись он вдруг, он бы увидел меня в необычной позе — я делал стойку на руках. Только так я мог убедить самого себя, что просто обезумел от счастья.

В половине седьмого я почти закончил статью. Я писал:. «Искусство пребывает в полном забвении, в то время как…» — и тут вошел господин Блит.

Позвонил в колокольчик и позвал:

— Нанзер!

Вошел Нанзер.

— С завтрашнего дня кавалер Ришелье — я. — Он стукнул кулаком по столу. — Этот молодой человек уволен.

Наутро я зашел в газету забрать свой убогий заработок за конец месяца. Было это тридцать первого. Прощайте, ротационные машины, прощайте, шрифты семь и девять.

У подъезда я увидел нежное создание — госпожу Блит. Белокурую, розовую, хрупкую. Как мне хотелось сказать ей: «Я люблю тебя», или же: «Ваш муж пишет „ассистент“ с одним „с“». Она шла мне навстречу, как на экране, крупным планом. Что случилось с ее глазами? Нет, это уже не были нежные, мягкие глаза, они горели яростью.

Она прошла мимо, окинула меня презрительным взглядом и пробормотала несколько слов, пожалуй, не меньше двадцати. Но я расслышал лишь четыре:

— Обелиск… шесть часов… доносчик…




Уважаемый господин Понтон


Лондон, 15 марта 1930

Уважаемый господин Поптон!

Я вынужден вторично пожаловаться на жильца Карлисона с пятого этажа. Он возвращается к себе поздно ночью, громко хлопает дверьми, а главное — тут, господин Поптон, у меня не хватает слов, — кажется, будто разновидности всех шести тысяч шумов, недавно закаталогизированных одним ученым, господин Карлисон проверяет на полу своей комнаты. А по воле господней, в наказание, видно, за мои грехи, я живу как раз под ним. Прошу вас, примите меры, иначе я вынуждена буду в знак протеста не платить вам квартирную плату за текущий квартал.

С наилучшими чувствами

Анна Пирс




Лондон, 17 марта 1930

Уважаемый господин Поптон!

Хорошо, я буду в вашей конторе завтра в одиннадцать. Клянусь вам, ничто так меня не огорчает, как несправедливые наветы. Моя соседка Анна Пирс хотела бы, чтобы я ходил на цыпочках. Я ношу ботинки с резиновой подметкой и по старой доброй привычке надеваю домашние туфли, едва вхожу в квартиру. Впрочем, мы объяснимся с госпожой Пирс в вашем присутствии.

Джей Карлисон




Лондон, 22 мая 1930

Уважаемый господин Поптон!

К великому сожалению, вынужден вас побеспокоить. Я, как вы знаете, не люблю жаловаться, но сейчас без этого просто не обойтись. Вот уже десять дней, как жилица с четвертого этажа, чья квартира прямо над моей, словно всбесилась. Фантазия у меня небогатая, но, по-моему, на пол с грохотом падают стулья, столы, во всяком случае какая-то мебель. Через привратницу я выразил госпоже Пирс свое недовольство, но эффекта это не возымело: час спустя от мощного удара какого-то предмета об пол задрожал весь дом. Не стану вас утомлять дальнейшими подробностями, господин Поптон, в надежде, что вы примете действенные меры.

С почтением Бен Свифт




Лондон, 12 июня 1930

Уважаемый господин Поптон!

Посылаю плату за последний квартал и сообщаю, что с 1 января я освобождаю квартиру. С наилучшими чувствами

Анна Пирс




Лондон, 30 декабря 1930

Уважаемый господин Поптон!

Вношу деньги за весь квартал. Рад сообщить, что в ближайшие дни зайду в вашу контору, чтобы возобновить контракт.

С приветом

Джей Карлисон




Лондон, 4 февраля 1931

Уважаемый господин Поптон!

Это невероятно, может, тут виновны призраки, но адские шумы на четвертом этаже не прекращаются. У нового жильца те же скверные привычки, что и у госпожи Пирс. Впрочем, с ней я помирился: вчера она пригласила меня выпить рюмочку портвейна по случаю ее предстоящего бракосочетания с господином Джеем Карлисоном. Они, как вы знаете, уже некоторое время живут вместе, и, по правде говоря, это произвело не самое лучшее впечатление на остальных жильцов. Но я, кажется, отвлекся от сути дела, господин Поптон, а потому выражаю вам свое почтение в надежде, что вы призовете к порядку нового жильца Исайю Келлога.

Бен Свифт




Лондон, 10 февраля 1931

Уважаемый господин Поптон!

Считаю своим долгом поставить вас в известность о том, что произошло сегодня утром. Жилец Исайя Келлог встретил на лестнице госпожу Анну Пирс и, похоже, попросил ее ходить по своей комнате потише, так как он страдает головными болями, а шаги супругов Карлисон отдаются в голове, точно пушечные залпы. Госпожа Анна Пирс, по мужу Карлисон, ответила ему грубостью, и между двумя жильцами вспыхнула ссора, которая, однако, вскоре закончилась благодаря моему вмешательству. Господин Исайя Келлог, обращаясь к госпоже Пирс, произнес малоприятную для меня фразу: «Видите, вы даже привратницу заставили выступить в роли примирительницы…» Надеюсь, что вы, достопочтенный господин Поптон, укажете Исайе Келлогу на неуместность подобных слов.

Джудит Белборн




Лондон, 29 февраля 1931

Уважаемый господин Поптон!

Пусть будет по-вашему, завтра я приеду в вашу контору и объяснюсь начистоту с госпожой Пирс, по мужу Карлисон. Но никакие объяснения не понадобились бы, знай супруги Карлисон правила приличного поведения. Они ссорятся с утра до вечера, дерутся, кидаются друг в друга шкафами и комодами. Судя по грохоту, это точно шкафы и комоды. Я погибаю от головных болей, и мне, господин Поптон, увы, придется покинуть ваш прекрасный дом.

Исайя Келлог




Лондон, 29 августа 1931

Уважаемый господин Поптон!

После короткой передышки господин Исайя Келлог вновь начал донимать своих соседей. Глубокой ночью меня будят сильные шумы, точное происхождение которых я определить, затрудняюсь. Господин Келлог не кажется мне плохим человеком, и, верно, вина тут целиком его жены, госпожи Анны Пирс, на поведение которой жильцы в свое время уже жаловались. Ее первый муж Джей Карлисон намекает на ее бешеный темперамент, а что это значит, вы и сами понимаете. Вынужден со всей решительностью просить вас — примите меры…

С почтением

Бен Свифт




Лондон, 30 августа 1931

Уважаемый господин Поптон!

Вы столько раз делали мне добро, что я просто не могу не исполнить вашу просьбу — прийти в вашу контору и объясниться с жильцом Беном Свифтом. Собственно, вы пригласили моего мужа, но Исайю приковал к постели ишиас. Впрочем, так даже будет лучше — этот господин нуждается в паре точных и крепких слов, и я их найду. Мужчины либо мирятся, либо говорят лишь половину того, что думают.

С глубоким уважением

Анна Пирс




Лондон, 30 декабря 1931

Уважаемый господин Поптон!

Я незамедлительно, выполнила ваши распоряжения — квартира на третьем этаже будет заново оклеена обоями, и вы сможете въехать туда в установленный срок. Господин Бен Свифт освободит ее сегодня же. Он сказал мне, что намерен покинуть город сразу же после развода с госпожой Анной Пирс. У этого человека масса недостатков, и думаю, что госпожа Анна стала жертвой грубости господина Бена Свифта. Я уверена, господин Поптон, что госпожа Анна нашла в вас идеального друга жизни и что вы проживете в согласии и счастье много-много лет.

Джудит Белборн

P. S. Записала ваше распоряжение о том, чтобы квартиры на втором и четвертом этажах впредь сдавались лишь женатым.




Примерно пятьдесят строчек


Позвольте мне выступить в защиту футбольных судей. В воскресенье, когда «Амброзиана» выиграла у «Болоньи», три тысячи зрителей кричали: «Смерть Даттило, смерть Даттило!» А он спокойно, невозмутимо даже, бегал по полю В своих коротеньких штанишках и рубашке «а-ля Робеспьер». Его красивые черные кудри развевались на ветру.

Бедные судьи, они не могут даже привести на стадион своих домочадцев, хотя вход для них бесплатный.

Когда арбитры покидают стадион под охраной полиции, мальчишки с улюлюканьем несутся за ними. Однажды судья среди преследователей узнал своего сына. Помнится, в тридцать шестом году один судья во время матча то и дело давал свисток и, к общему изумлению, останавливал игру. Молчание длилось с минуту или чуть больше. Судья вглядывался в далекий горизонт, потом встряхивал головой, вздыхал и столь же внезапно давал свисток к продолжению матча.

Интересно, какие мысли одолевали его в ту минуту?

Другой судья, когда наступал момент окончания матча, бросал взгляд на часы и вдруг застывал в изумлении. Он становился бледным, подзывал игроков к себе и говорил им проникновенно:

— Вот, тик-так, тик-так, бегут секунды… Время летит…

Всех охватывала глубокая печаль, и в раздевалке разговор шел о бессмертии души.

Поистине, самые чувствительные души нашей эпохи надо искать среди футбольных судей!

Футбольный чемпионат начался. Командор Ансельми, под дождем ли, под градом ли, непременно займет место на трибуне, чтобы поддержать свою команду. Если бы его родные видели, как он подпрыгивает, кричит, поет со сдвинутой набекрень шляпой, когда гол забивает его команда, либо со стоном падает на ступеньки, когда гол влетает в ее ворота, — если б родные все это увидели, они бы ночью наверняка устроили ему «темную». Но они уверены, что он отправляется на стадион и там, важный и хмурый, как в своем служебном кабинете или в кругу семьи, следит за игрой и время от времени пронзает грозным взглядом судей на линии или судью на поле и оставляет без ужина вратаря, защитника, правого крайнего. И верно, домой он возвращался с обычным суровым выражением лица. Лишь тонкий наблюдатель по ласковому шлепку младшему сыну или подзатыльнику старшему мог бы определить, как закончилась игра.

Однажды командор Ансельми привел на ужин весьма солидного синьора. Все в семье подумали: «Это крупный коммерсант». Между тем, это был всего лишь человек, который на стадионе согласился с командором в оценке игры полузащитника Гидеони.

Таинственную жизнь ведут командоры, следящие за футбольным чемпионатом! Это каждодневная жестокая борьба: по двенадцать часов просиживают они в своем кабинете, не моргнув глазом увольняют сразу несколько рабочих, мечтают о международных трестах и дают оплеуху сыну, если он резиновым мячом играет возле дома в футбол.

Лишь в воскресные дни на трибунах они трепещут, как знамена на ветру, и способны растрогаться, услышав пение соловья. Я видел, как они, крича «Го-о-ол», обнимали своих старых, заклятых врагов.

Будь на то моя воля, я бы организовал чемпионат так, чтобы каждый день командоры ходили на футбольный матч, и приказал, чтобы побеждала их любимая команда — команда командоров.




Теперь я уже могу сказать: Нобелевская премия по химии в этом году была присуждена мне. Но я от нее отказался.

Меня настойчиво убеждали согласиться, даже грозили. Король Густав лично позвонил мне и был предельно любезен, но я стоял на своем — и не раскаиваюсь.

Почему?

Да потому, что нужен был пример. Сейчас, когда все, словно голодные волки, гоняются за титулами и почестями, должен же был появиться человек, способный добровольно от них отказаться.

Жить стало просто невозможно, друзья мои: вокруг одни измученные, бледные лица. Мой сосед по дому, к примеру, всю новогоднюю ночь проплакал. Только потому, что 1937-й прошел, так и не принеся ему никаких почестей. В бешенстве он надавал пинков сыну, который упрямо просил у Деда Мороза духовое ружье.

А один мой родственник!.. Ему сказали: «Обскачи на одной ноге Соборную площадь, и тебя сделают кавалером». Он обскакал, прохожие глядели на этого седовласого чудака в немом изумлении. Потом ему сказали, что это была шутка. Мой родственник тут же покинул Милан, и больше о нем не слышали.

После моего жеста кто осмелится и дальше неистово охотиться за почестями? О, я чувствую, что начинается новая эра!.. Я буду налево и направо раздавать пергаментные удостоверения с золотыми виньетками и розочками. «Синьор Ансельмо Дацци в такой-то день такого-то года отказался… от титула…»

И все повесят мои удостоверения в красивых резных рамках на видном месте в столовой.

Все уже вернулись после летнего отдыха. Никого не осталось? Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Я пересчитал всех и увидел: одного недостает. Город зажил своей прежней бурной жизнью, но кто-то на поверку не явился.

А-а, это Амилкар Деис из Флоренции, служащий нефтеперегонного завода. Он должен был вернуться в город 31 августа из Сирате, горного селения, расположенного на высоте тысяча метров. Но не вернулся, и о нем нет никаких вестей. В Сирате его звали синьор Деис, ему прямо домой приносили кувшины с парным молоком, мальчишки наперебой искали в пыли брошенные им никелевые монетки, и даже солнце заходило только для него.

Полиция сообщила, что Амилкар Деис выехал из Сирате, но у ворот города остановился. Ему страшно: хозяин никогда не принесет ему кувшина с молоком, никто не снимет перед ним почтительно шляпу. Что теперь делать бедняге Амилкару? Вернуться в Сирате он не может — не осталось у него больше монеток для мальчишек и для старушки, которая приносила ему из долины газету.

Амилкар Деис несколько дней бродил вокруг города, потом исчез, и следы его затерялись.

Каждый год после летнего отдыха появляются новые жертвы. В прошлом году ею стал Альфонсо Тьери из Мачераты, еще раньше, в 35-м, — Паоло Ренси из Озимо, в этом году — Амилкар Деис. Давайте отменим летний отдых, который делает людей бродягами, наивными мечтателями, отменим летний отдых, друзья мои!




Письма





К Сальваторе Квазимодо


Адресую это письмецо тебе, ведь, насколько мне известно, ты получил недавно прибавку к жалованью…

Продолжаю свои статистические изыскания. Я установил, что семьдесят процентов всех ссор между старыми друзьями вызваны повышением жалованья. Люди, которые уважают друг друга и готовы в огонь и в воду ради товарища, внезапно меняются, и на смену взаимной привязанности приходят презрение и ненависть. Это случается всякий раз, когда один из двоих начинает получать высокое жалованье. Обычно жалованье до трех тысяч лир в месяц не приводит к разрыву, а вызывает лишь легкие недомолвки. Жалованье от трех до пяти тысяч уже становится источником серьезного раздора, но примирение еще возможно. От пяти до десяти тысяч — приводит к обмену жесточайшими оскорблениями. А вот после десяти тысяч происходит нечто странное: вместо того, чтобы возрасти, что, казалось бы, логично, раздоры прекращаются. При жалованье же свыше двадцати тысяч у одного из друзей наблюдаются даже случаи преклонения и рабской услужливости по отношению к преуспевшему.

Как же остановить на первой стадии это отрицательное социальное явление?

Увы, даже деньги, заработанные в поте лица, не спасают от вышеназванных вредоносных последствий.

Я видел, как один служащий мчался домой, чтобы сообщить радостную весть — ему повысили жалованье. Он несся, пританцовывая на бегу, и пел.

— На сколько повысили, на сколько? — спрашивали его соседи.

— Миллион, — отвечал он, — буду получать миллион в месяц.

Все глядели ему вслед злыми глазами и медленно, с тоской закрывали окна. Никто даже не заметил, что этот служащий сошел с ума.




К Антонио Бальдини


Мы встретились в прошлом месяце под ласковым небом Монтекатини. Какой благодатный и поучительный уголок. Я напишу об этом роман, а Вы, надо думать, — немало тонких, музыкальных страниц.

Но сейчас пишу Вам, чтобы спросить, не омрачила ли Ваше пребывание там проблема чаевых — сложности с чаевыми, раздумья, порой тягостные, о чаевых? Не хотите ли Вы подписать вместе со мной письмо королю с просьбой ввести смертную казнь для тех, кто дает или берет чаевые? Нет, я вовсе не брежу, без подобных радикальных мер мы не уничтожим эту заразу. Страна может морально деградировать, если этот обычай будет процветать.

У меня мягкое сердце, я не решаюсь пройти мимо носильщика, чистильщика обуви, швейцара, мальчика-посыльного, официанта, директора гостиницы, не раздав монет — маленьких, средних, крупных. Все эти люди глядят на тебя с собачьей преданностью, преследуют тебя в коридорах гостиницы, виляя хвостом, тихонько скребутся в дверь твоего номера. «Добрый день», — говорят они. И ждут терпеливо, как змеи.

Ночью я не спал, прикидывая — три лиры для паренька, который открыл мне дверь телефонной кабины, многовато, а две лиры для женщины, которая почистила мне брюки, пожалуй, мало. Надо всегда иметь при себе много мелких монет, мучительно думал я. Я ворочался в постели с боку на бок, и передо мной возникали недовольные лица извозчиков, шоферов, красивые лица рыбаков и розовощекие — разносчиц воды, лица парикмахеров, билетеров, массажистов, банщиков, продавцов сигар и папирос, маленьких монахинь, неподвижно, точно статуи, стоявших на бульварах с жестяными коробочками для пожертвований.

— Дайте мне пинка, — взывали они хором, — сильнейшего пинка, обзовите меня как угодно, но вложите мне в руку серебряные монеты, и я подползу к вашим ногам.

Почему этому, а не тому?

У того вид честного человека.

А этот лжет, хотя кто его знает, может, и не лжет.

Со мной ничего не случится, если я дам на чай целых пять лир, зато он запрыгает от радости.

Он назвал меня «командор». Наглый льстец. Ведь он наверняка догадывается, что у меня нет титула командора. Но он ждет за свою лесть вознаграждения. Не могу же я его унизить отказом.

Одну лиру? Две? Полторы, одну и семьдесят?

О господи, сколько трудностей! Святой Франциск дарил все подряд, и у него не было этих проблем. Как ловко он их разрешил!

За день я дал на чай пятьдесят лир, и все чаевые были логичны, обдуманы заранее. Когда мы встречались, дорогой Бальдини, я не любовался конскими каштанами, а мучительно прикидывал: «Четыре лиры, пять лир?»

Мой сосед по номеру свалился с лестницы — он никогда не давал чаевых. Понимаете, свалился?

А другой постоялец, почтенный отец семейства, ночью бежал из гостиницы, преследуемый невысказанными проклятиями обслуги. Куда он исчез?

Согласитесь сами, только смертная казнь может положить конец этой драматической ситуации.




К сенатору Николе Пенде


Пишу Вам потому, что Вы поистине гениальны и столь же знамениты. Вы меня поймете.

Я тоже считаю, что узкая специализация в медицине была бы ошибкой. Надо знать ухо пациента и его ноготь, блеск глаз и волос — словом, открыть закон, управляющий всем организмом. Знать, как кровь омывает нос, колено, диафрагму, роговицу. Странно, что до сих пор нет специалистов по крови; по моему мнению, это не было бы узкой специализацией.

Я уже говорил: надо найти общий закон. Ваша наука, господин сенатор, должна стать более простой. Да, но как найти этот закон, если самые именитые специалисты сами себя ограничивают по мере того, как растет их слава?

Следите за ходом моих мыслей: знаменитый врач берет за визит 100, 200, 300 лир. Кто может заплатить подобную сумму, кроме состоятельных людей? Получается, что пациенты знаменитых врачей принадлежат к одной-единственной социальной категории. А это значит — и к одной физической категории, ибо уровень жизни вызывает изменения и в состоянии, и в настроении человека…

Это мне не по душе. Не потому даже, что люди бедные, малоимущие не могут обратиться за помощью к известным врачам, но потому хотя бы, что такое положение дел задерживает открытие закона, великого закона для всего организма, ибо опыт таких врачей ограничивается только одной социальной группой.




К комиссару полиции Милана


Уже два года я страдаю бессонницей.

Все хлопают меня по плечу, восклицают: «У тебя отменное здоровье!» В самом деле, лицо у меня, слава тебе господи, розовое. Но в мозгу одна за другой гибнут клетки. Каждый украденный у сна час — и тук-тук: погибла тьма мозговых клеток.

Но главное ведь не в этом, а в мыслях, которые приходят, когда ворочаешься под одеялом. Я вижу своих друзей, начальников, женщин, которых люблю; с жужжанием я кружу над ними, точно шмель. Утром мы все встречаемся, они с улыбкой идут мне навстречу, и я тоже приветливо с ними здороваюсь. Они не знают, что я думал о них ночью, иначе не стали бы даже со мной здороваться и помчались бы к Вам, господин комиссар, с жалобой на меня. Я заранее принял меры. Теперь, когда я открыто признался Вам в своем недуге, у меня в случае совершения преступления будут смягчающие вину обстоятельства.

Господин полицейский комиссар, как хорошо было мне прежде! Весело насвистывая, я выходил из дому и погружался в туман, как ребенок в мыльную пену. А теперь я до самого полудня мучаюсь темными мыслями, возникшими в ночной тьме. Они гвоздем засели в моем мозгу.

Скорее пришлите под мои окна на все будущие ночи отряд полицейских с мандолинами и лютнями, и пусть они поют тихие колыбельные песни. Не давайте мне спать, господин комиссар, это — ваш служебный долг. Предупредите преступление!




К Луиджи Фредди


Я побывал в Киногородке: звезды экрана, режиссеры, операторы, техники звукозаписи. Чудесное солнце освещало аллеи и лица. Строгий порядок и работа.

Я на цыпочках отделился от общей толпы, чтобы самому побродить по павильонам, среди статистов. На углу рабочие сооружали фасад дома. Один из них, весело насвистывая, укладывал кирпичи. Я подошел к нему, держа шляпу в руке.

— Простите, — сказал я, — не дадите ли мне автограф?

В этот момент мимо нас с воплями пронеслись несколько почтенных старушек из Милана, которые преследовали Камилло Пилотти, еще не успевшего после съемки снять фрак.

— Да, но я Антонио Дрей, плотник.

Я настаивал, и он с трудом вывел свою подпись на почтовой открытке.

Потом я расспросил его о семье, о чем он думает, что ест, какой у него марки велосипед.

— Снимите меня рядом с Антонио Дреем, — попросил я.

И фотографы — мгновенно, как в Голливуде, — исполнили мою просьбу. Я был очень взволнован. Как раз перед этим «лейка» запечатлела меня рядом с Мастрочинкуе и Виви Джой, а еще раньше я подробно интервьюировал Марио Камерини и других знаменитостей кино, и все это проделал совершенно спокойно.

Но сейчас я был очень взволнован, ведь рядом стоял Антонио Дрей, один из лучших в мире рабочих. Можно спорить о достоинствах актера, сценариста, режиссера. Но наши рабочие вне конкуренции, даже за границей признают их мастерство. И вот передо мной один из лучших плотников в мире.

Теперь ты понимаешь, дорогой Фредди, почему я позвал своих коллег, Бокказиле, Манци, Нандо, Маджо, Баракко, Вальтера, и мы устроили хоровод вокруг Антонио Дрея. Мы расспрашивали его о работе, просили автографы. Вскоре мы опубликуем в газете его портрет, такой же огромный, как портрет Блазетти и Лауры Нуччи.




К Марко Рамперти


Когда глашатаи объявили об избрании двадцати двух новых академиков, я подумал: «Вскоре я буду среди них. Двадцать два человека — это немало, а значит, у меня есть шансы на успех». Я встретил многих друзей, которые бежали, чтобы купить газету. Они тоже надеялись. Я заметил, что все мы тайно надеемся, что нас изберут в академики. Все? Да, все. В Милане 427 писателей и журналистов, 515 художников, скульпторов и архитекторов, и все мы ждем, что нас вот-вот сделают академиками. (В Риме, по последним данным, академиков примерно две тысячи, во всей Италии — около тридцати тысяч.) Вы, дорогой Рамперти, единственный — и я хвалю вас за это, — кто в частных беседах и публично заявляет прямо, что хочет стать академиком.

Всех нас, желающих попасть в академики, объединяет уверенность, что наше избрание будет встречено радостными криками, вот избрание других вызовет взрыв негодования, и первыми, кто проявит это негодование, будем мы сами.

«Такого-то? — закричим мы. — Что же нас ждет дальше, если этого типа избрали академиком? Позор, да и только!»

В четверг точно такую же фразу произнес один мой коллега, которого я совершенно не уважаю, и, если б его избрали академиком, я бы заболел от недоумения и ярости.

До чего причудлива жизнь! Даже поэты, внимающие дыханию листвы, годами ждут титула «Ваше превосходительство».

У меня есть предложение: в академики избирать людей не старше сорока лет. Тогда они смогут вполне насладиться всеми преимуществами этого звания. Они наденут новенький мундир и будут выглядеть в нем на редкость элегантно: женщины преисполнятся к ним симпатии, и новоиспеченные академики побегут по площадям, перед изумленной толпой, вздымая облака пыли, и золотистые полы их пиджаков будут развеваться на ветру.

В шестьдесят лет… в шестьдесят лет — слишком поздно. А в семьдесят я большую часть дня буду сидеть на белой улице моего селения, думая о тщете и суетности мечтаний стать академиком.




К Франческо Мессине


Ты скульптор и в самом деле работаешь — я сам видел, как ты трудишься над огромными, с дом, глыбами мрамора. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я окончательно пришел к выводу: живопись, напротив, есть сплошное развлечение, все равно что посещение кино. Даже еще большее.

Как-то Карло Карра при мне воскликнул:

— Придется, видно поработать весь завтрашний день!

Помнится, и Примо Конти два года назад говорил в Виареджо:

— Сегодня я поработал пять часов — и очень устал.

Он провел рукой по лбу, а родные стояли и заботливо обмахивали его веерами. Какой же он лицемер!

Мой друг Анастасио Солдати, уезжая на отдых с маленьким этюдником, объявляет:

— Три месяца буду работать днем и ночью. Работа, работа! А между тем, дорогой Мессина, они развлекаются. Дети целыми часами забавляются с карандашами, пастелью, тюбиками. Точно так же и художники.

Прежде чем поведать тебе о своем открытии, я долго думал. Но личный опыт окончательно убедил меня в моей правоте. Я пробовал рисовать; рисовал я плохо, но все же рисовал. До чего приятное развлечение! Ни о чем не думаешь, синий цвет может обрадовать тебя не меньше, чем мороженое. Рисуешь деревца, а потом говоришь себе: добавим красное пятнышко в эту желтизну и поглядим, что получится. Ты мажешь краской пальцы, руки, нос, находишь зеленые пятна на носках. Словом, сплошное развлечение…

Мои домашние, люди весьма благоразумные, позволяют мне два-три часа стоять у мольберта, но потом темнеют в лице и говорят: «Все, хватит, не злоупотребляй нашим терпением, поработай наконец».

И мне приходится садиться за стол, думать и что-то сочинять, иначе они решат, что я забыл свой долг перед семьей.




К Трилуссе


Теперь я понимаю, почему ты никогда не покидаешь свой благословенный Рим.

Я отдыхаю в горах, целый год я мечтал о покое — уснешь на лугу и проснешься окутанный облаком, потом спустишься в долину, по тропинке, и твои шаги отзовутся гулким эхом, и ветер будет нестись за тобой по пятам. Позовешь: Паоло, Антонио, Джульетта. И, к великой твоей радости, никто не ответит. Адвокат Ансельми, профессор Реджис! И опять никакого ответа. Весь этот воздух лишь для меня и для моей семьи.

Но приходит вечер и с ним скука. Смотрю, как в ресторане моей гостиницы все молча обедают. Взгляды взмывают ввысь, словно летучие мыши. Нас человек сорок. Бледный свет придает нам еще большую неподвижность. Мы глядим друг на друга затравленно, как овцы. «Скажи же мне хоть слово, хоть одно слово», — умоляют эти взгляды. Но никто не хочет быть первым. Больше того, каждый втайне шепчет: «Ты мечтал об одиночестве. Ты ненавидишь людей, любишь пинии и орлов. И я тебе ни звука не скажу, хотя бы ты ползал у моих ног».

Минуты летят, посыпая столы хлебными крошками.

— Пам-пам, — вдруг начинает напевать мой сосед.

Остальные смотрят на него.

Секунду спустя десять человек сразу выкрикивают: «Пам-пам!» Затем вновь воцаряется тишина. Вдруг вскакивает старик и вопит:

— Да здравствует одиночество!

К нему подбегают официанты с нашатырным спиртом. Господин с черным зубом улыбается мне, а я в ответ улыбаюсь ему — он мне несимпатичен.

— Покер! — внезапно кричит кто-то.

— Покер, — отзываются семь-восемь человек сразу.

Они бросаются к колодам карт, молодые и пожилые, воры и благовоспитанные лжецы. Садятся рядом и обдают друг друга своим зловонным дыханием.




Больше я не поеду в город.

Завидую тебе, Трилусса, тебе, который всегда ждет, когда медленные воды Тибра принесут в Рим осень.




К Карло Бернари


К восьми вечера город погружается во тьму. Все идут по улицам с большой осторожностью, но все же неизбежно сталкиваются с кем-то, нечаянно толкают кого-то локтями. Я при этом никогда не возмущаюсь…

Да и как возмутишься? Ведь мне не разглядеть лица того, кого надо обругать.

Вчера вечером на виа Салариа двое прохожих поскандалили, столкнувшись на повороте. Было темно, луна еще пряталась за Монте Марио. Вокруг собралось шесть-семь человек, вернее, теней. И уж тут оскорбления посыпались со всех сторон. Вскоре началась драка, подоспела дорожная полиция. Когда порядок был восстановлен, каждый направился своей дорогой.

Вот видишь! А ты удивился, когда в пятницу вечером я сказал тебе в такси, что плохо понимаю людей. На виа Салариа спорщики слышали лишь голоса; враждующие партии и составились-то по голосам, ведь невозможно было различить ни носа, ни уха, и никто не спросил у другого фамилию.

Я же отвечаю оскорблением, только если оскорбляют меня лично. И во время ссоры, прежде чем приступить к расправе и дать человеку пощечину, вежливо спрашиваю: «Вы именно меня намерены оскорбить?»

«Да, вас», — ответил мне один тип, которому я нечаянно наступил на ногу. Я долго молча смотрел на него, потом спросил: «Кто я такой?» — «Я вас не знаю», — сказал он. «Значит, вы не меня лично хотели оскорбить?» Лишь когда я назвал свое имя, а этот тип продолжал осыпать меня бранью, я дал ему пинка.

Теперь ты понимаешь, дорогой Бернари, почему я обычно ссорюсь только с друзьями!




К Джузеппе Чезетти


Что самое противное в человеке? Боязнь, страх, ужас, что ты станешь нищим. Свойственно это, разумеется, в основном людям богатым, вернее даже, очень богатым. А поводом к такому заключению послужило твое письмо. Ты писал мне: «Купил себе сельский домик и там проведу остаток жизни».

Сельский домик — наиболее распространенная и приемлемая мечта. Каждый из нас, после честно прожитой жизни, имеет в старости право на несколько лет покоя, право вернуться в родные края. Мне почему-то кажется, что все родились не в городе, а в маленьких селениях, где тебе знаком каждый камень. И я думаю, что покинуть город можно без всякой ностальгии; с каждым днем я все яснее понимаю, что для светлой души закат не так уж и печален. Один мой старый друг, представь себе, даже не радовался восходу солнца.

Почти все, или вообще все, знакомые мне богатые люди невольно признаются, что днем и ночью мучаются мыслью, как обеспечить себе навсегда безбедную жизнь.

К примеру, у К. П. есть миллион. Так что же? Вот как он рассуждает: «Куплю себе в городе квартиру. Обеспечу себя на всю жизнь. А еще куплю кусок земли, и это даст мне средства к существованию. Зерна, пшеницы, для себя я всегда смогу собрать. Потом надо купить большой брильянт и везде носить его с собой. Если даже случится война, недород, придется бежать из страны, золото и брильянты своей цены не утеряют. А вдруг и они обесценятся? Ведь могут же открыть огромные алмазные россыпи, и тогда брильянты будут стоить гроши. Тогда я сооружу большущий бронированный погреб и буду хранить там тысячи консервных банок, сотни бутылок вина, центнеры муки и других продуктов, десятки пар ботинок, рулоны тканей. Хотя и это может не помочь. Когда вспыхивают мятежи, безжалостные повстанцы проникают повсюду, они вспарывают матрацы, ломают стены, для них нет ничего святого. О боже, как же поступить?! Надо перевести в заграничный банк по крайней мере двести тысяч лир. Нет, лучше вырою в моем поле тайник…»

Думаешь, все это я сочинил? Такие мысли я читаю в глазах многих наших друзей. Нечто подобное пронеслось недавно и в моей голове, когда, заплатив свои годичные долги, я взял и отнес в банк несколько тысяч лир.

Нет, не принимай меня за врага сберегательных касс и других столь же разумных учреждений. Но поверь, зло накопительства не знает исключений.

Итак, я навещу тебя в твоем сельском домике и буду искренне тебе завидовать.




К Марко Бранкаччи


Эта твоя рубрика мне нравится все больше, в ней ты бичуешь один из самых больших и темных пороков человека — неуважение к молчанию. Мы хотим всегда, каждую секунду, слышать звук собственного голоса. Вчера я наблюдал, как Сатурн и Юпитер словно бы сплелись и имеете плыли в облаках. На площади нас было всего двое. Внезапно мой друг сказал: «Видал, тот дом в глубине выкрасили в зеленый цвет?» — «Да», — ответил я, и потом мы заговорили о всяких других вещах. Дома я долго над этим думал и в конце концов пришел к выводу, что друг споим пустым вопросом напрасно помешал мне любоваться звездами.

Я знаю людей, способных совершить весьма скверные поступки, лишь бы вмешаться в разговор своим тоненьким «вы правы» или же ничего не значащим восклицанием. Часто слово — всего-навсего рабское стремление напомнить о себе, чтобы другой отвлекся от своих мыслей и послушал твой голос. В их овечьих глазах сверкает страстное желание заговорить. Знаешь, люди, принужденные целый месяц молчать, не обменявшись ни с кем ни словом, порой сходят с ума. Многие готовы стать подлыми, наивными, глупыми, лишь бы им позволили произнести хоть коротенькое словечко: но, если тебе… Они осторожно наклоняются, уточняют какую-то цифру, подсказывают чье-то имя. Обычно они бывают лаконичны. «Вчера украли десять шуб», — говорят одни. «И золотые часы», — добавляет прохожий и удаляется, затаив дыхание, уверенный, что к его спине прикованы удивленные взгляды ему подобных.

Мне жаль этих слабых людей. Однажды я даже сказал одному старику, которого никто не хотел слушать: «Выговорись мне в жилетку». Он говорил целый час, и я заснул. Поразительно: эта неспособность помолчать даже две секунды — на слово мы тратим секунду — нередко наносит людям огромный вред. И все потому, что мы не можем не открывать рта одну, две, три секунды.

«В Неаполе ранили трех человек», — сказал кто-то из нашей компании. Сидевший за соседним столиком человек, давно мечтавший присоединиться к нашему разговору, подвинулся чуть ближе и уточнил: «Четырех». И сразу принял важный вид, слегка покраснев от удовольствия, что мы все посмотрели на него. В точности как пироманы — поджигатели домов.




ДОБРЯК ТОТО



Повесть-сказка для детей, которую могут читать также взрослые







TOTÓ IL BUONO

Milano, 1943

Перевод А. Богемской







Глава первая


Тетушка Лолотта, овдовевшая много-много лет назад, безвременно утратив синьора Лолотту, жила в тихом и малолюдном квартале города Бамбы. Носила она вечно одно и то же коричневое платье с сереньким воротничком, а по праздникам только меняла воротничок.

Некогда ее изредка заходил проведать синьор Рибонтис, которому довелось услышать в дремучих лесах Узанды последние слова синьора Лолотты, погибшего во время охоты на тигра; тетушка в который раз заставляла синьора Рибонтиса повторять ей финальную сцену.

— Не нужно цветов, нужны благие дела, — сказал, испуская дух, синьор Лолотта.

Синьор Рибонтис слегка заикался, и поэтому у него получалось:

— Не нужно цветов, нужны бла-бла, бла-бла, бла-благие дела!

В конце концов он от стеснения вообще перестал бывать у тетушки Лолотты, и она, таким образом, лишилась своей последней радости в жизни.

Тетушка Лолотта ела не больше, чем канарейка, впрочем, как все поистине добрые люди; ей хватало двух листочков салата с крошечного огородика, очень ухоженного и разделенного надвое белой дорожкой: справа — десятка два капустных кочанов, слева — салат и несколько кустов желтой акации. В глубине огород замыкала невысокая ограда, а по бокам он был зажат между глухими стенами соседних домов.

Огородик, уверяла тетушка Лолотта, был непростой: в самом деле, солнце садилось прямо позади огорода, и это обстоятельство переполняло ее гордостью. Было просто замечательно, что солнце заходит именно там: его можно было чуть ли не потрогать рукой, такое красивое, красное или же лиловатое, когда подергивалось поднявшимся с каналов туманом. Этим она хвасталась перед четой Де Саттас, которых нередко приглашала полюбоваться поразительным зрелищем: супруги усаживались перед окошком, как в театре, и не спускали глаз с солнца до тех пор, пока оно совсем не исчезало за кустами; они даже привставали на цыпочки, чтобы еще увидеть хотя бы узкую полоску солнца. Когда домовладелец синьор Контис узнал об этом, он увеличил тетушке Лолотте квартирную плату.

Однажды мартовским утром тетушка Лолотта, как обычно выйдя в огород, увидела тянувшуюся через дорожку цепочку муравьев и долго стояла там, с интересом наблюдая за ними. Она обнаружила вход в муравейник и была изумлена, увидев, насколько стремительно муравьи входят через это крошечное отверстие, таща соломинки, листочки, хлебные крошки, комочки земли. И вдруг услышала детский плач. Испуганная, она стала озираться вокруг. Но разве детский плач может испугать? Может: уже много лет утренние рассветы она встречала в полном одиночестве, ее испугал бы и собственный голос. Но это продолжалось всего одно мгновение, потому что всякий страх все равно бы прошел — солнце уже приближалось к крыше дома, и сквозь сумрак проступали краски — серый цвет стен, ярко-красный — калитки, ведущей в поля, и множество оттенков зелени трав; краски появлялись со всех сторон: вот голубая, лиловая, синяя. Тетушка так любила разные цвета, что ей и самой хотелось стать розовым цветом, но только не ярким, а блеклым, словно выгоревшим на солнце. Конечно, тетушка Лолотта — не исключение, у некоторых людей чувство цвета просто в крови; я знал одного художника, так вот он в минуту вдохновения писал не кистью, а пальцами и чуть ли не пожирал краски. Но не все так устроены: например, синьор Контис любил желтый цвет только за то, что это самая дешевая краска, и только тогда, когда приходило время красить фасад принадлежащего ему дома.

Плач то затихал, то возобновлялся где-то у грядок с капустой. Тетушка Лолотта увидела, что один кочан шевелится: то был не обман зрения, листы действительно двигались. Она сразу же подумала о кроликах, которые в прошлом году пробрались в огород, проделав лазейку под забором, и всю капусту пожрали. Однако кролики не плачут как младенцы, хотя тетушка Лолотта и была готова в это поверить. Она сгорбила свою худенькую спину, потрогала кочан — прекрасный голубоватый вилок. Отогнула лист и обнаружила под ним новорожденного — младенец лежал совершенно голенький, дрыгал ножками; на его пяточках тотчас же засверкали солнечные блики. Тетушка Лолотта прошептала: «Де Саттас, Ансельмис, Мареллис» — это были фамилии ее знакомых — и принялась бегать взад-вперед по дорожке, пока не успокоилась; потом она осторожно-осторожно, так же как собирала с грядок овощи, взяла ребеночка на руки и, не обращая внимания на свои кости, поскрипывающие при каждом движении, помчалась в дом.

С тех пор у тетушки Лолотты появился сын. Она назвала его Тото. Ей бы и в голову не пришло назвать его Антонио или Карло, а только каким-нибудь именем вроде Тото, ибо эта милая женщина начала теперь изъясняться лишь посредством всевозможных «ту-ту» и «би-би».

Она тянула мальчика, не жалея сил, но это ей стоило немалых жертв, ведь пенсия, которую ей выплачивал губернатор, была совсем скудной; с малых лет она ему внушила, что у лжи короткие ноги, научила его писать, чтобы на рождество они вместе могли посылать анонимные письма соседям. Однажды, например, такое письмецо они послали супругам Тарвис, где сообщали, как о них хорошо отзывался посыльный из молочной.

Тетушка Лолотта одевала Тото в костюмчики, которые выкраивала из прекрасно сохранившихся брюк синьора Лолотты (покойный всегда клал их под матрац, чтобы они держали складку).

Однако, как известно, не бывает бочки меда без ложки дегтя — их счастливую жизнь омрачала мысль: а что будет, когда тетушка Лолотта покинет сей мир? Ей было уже семьдесят. Она думала не о себе, а о бедняжке Тото и старалась внушить ему, что однажды ее не станет; пряталась за дверью — сначала на несколько минут, а потом постепенно увеличивая время, даже до целого часа. Но глаза у ребенка при этом сразу же наполнялись слезами. У Тото были огромные черные глаза с яркими белками; сам он был худенький, с длинной шейкой и острым подбородком и совершенно не доставлял своей маме никаких хлопот, если, конечно, не говорить о молоке. Эта неприятная история с молоком повторялась довольно часто. Тетушка Лолотта говорила: «Последи, пожалуйста, за молоком на плите. Как только оно начнет кипеть, выключи газ». Но у Тото каждый раз молоко убегало. Тетушка Лолотта кидалась на кухню и начинала ему выговаривать, хотя и ласково, но выговаривать, повторяя, что подобная рассеянность может ему повредить в жизни. Тото не решался объяснить, в чем дело: в кастрюле с молоком ему чудились совершенно удивительные вещи. Сперва он видел белую спокойную поверхность, потом равнина покрывалась рябью, начинала корежиться и изнутри ее, словно множество кратеров, прорывали пузырьки. Мириады существ, освобожденных из-под ледового покрова, лезли вверх по стенкам кастрюли, в клубах пара, под раскаты взрывов достигали краев, готовые вторгнуться в теплые земли, и — ах! — они уже перелезают через край, устремляются в населенные районы и вот уже достигают цели, захлестнув все жилище тетушки Лолотты… Но здесь прибегала сама тетушка, крича, что молоко уже залило пол.

Во всем остальном они жили душа в душу. В самом деле, если бы Тото рассказал тетушке Лолотте о том, что он видит в кастрюле, она не только бы его простила, но сама застыла бы, зачарованная зрелищем штурма, предпринятого обитателями недр.

Однажды тетушка Лолотта заболела. Тото было всего шесть лет, и он ничего еще не знал о мире под солнцем, которое садилось за их огородик. Болезнь тетушки Лолотты очень испугала Тото. Но никто не обращал на него внимания, ни о чем не спрашивал, а если и спрашивал, то только о том, где старуха держит деньги, которые были необходимы для уплаты врачу. Точнее даже, врачам, ибо как-то вечером пришли двое врачей, они заперлись в комнате больной. Тото глядел в замочную скважину: один был высокий и толстый, другой — низенький и тощий. «Аппендицит», — сказал высокий. «Плеврит», — сказал низенький. Плеврит — аппендицит, плеврит — аппендицит, плеврит — аппендицит. Высокий толстяк вдруг закричал: «Я сказал — аппендицит!» — и готов был уже засучить рукава. Тогда другой склонил голову и пробормотал: «Аппендицит».

В следующий приход врача Тото опять стал подглядывать в замочную скважину. Доктор приказал тетушке Лолотте: «Откройте рот и закройте глаза». Она закрыла глаза и открыла рот, а врач воспользовался этим, чтобы проглотить конфеты от кашля, которые тетушка Лолотта держала на тумбочке возле кровати.

Тетушка Лолотта умерла. Извините, что я говорю об этом так просто, но тетушка сама сказала бы точно так же.

Когда похоронные дроги тронулись в путь, за ними шел только один Тото, не видно было даже супругов Де Саттас. Проехав несколько вымощенных булыжником узких улиц, дроги достигли центра города — чтобы добраться до кладбища, нужно было проехать через центр. Тото брел, опустив голову, и думал о тетушке Лолотте, но нарастающий вокруг него шум заставил его поднять голову. Вы должны учесть, что он еще ни разу, буквально ни разу, не покидал своей короткой и темной улочки и думал, что за ее поворотом — край света. Потому столь велико было его изумление: улицы кишели людьми, их заполняли всевозможные экипажи, сверкали витрины, огни, в воздухе стоял веселый гул; в довершение ко всему в небе летел самолет, казалось, было воскресенье, даже пахло вокруг по-праздничному. Тото подумал, что он в раю или, во всяком случае, где-то поблизости. Он то и дело приостанавливался, следя восхищенным взглядом за такси или любуясь какой-нибудь стеной, а потом едва-едва успевал догнать дроги, так как их сразу же разделял поток прохожих, особенно у светофоров, где люди ожидают перехода, уже занеся ногу, чтобы при зеленом свете, не теряя ни секунды, продолжать свой путь.

Бамба и в самом деле насчитывала тысячи, тысячи и тысячи жителей, причем многие были так богаты, что носили вечерний костюм даже днем. Здания в центре были очень высокие и построены из ценных пород мрамора — например, зеленого и черного, как дворец известного богача Мобика, про которого говорили, что он утопает в золоте. Про него слыхал даже Тото: тетушка Лолотта рассказывала, что у Мобика много слуг, в том числе один почти карлик; хозяин вывешивал его на крюк за окно; когда гости спрашивали: «Синьор Мобик, идет дождь?», он открывал окно, хватал своей огромной лапищей крошечного слугу и, если тот сухой, отвечал: «Дождя нет».

Тото все шел и шел — и вдруг заметил, что рядом с ним шагает какой-то мужчина лет пятидесяти. Он следовал за гробом и плакал, точнее, закрывал лицо руками, а плечи его ходили вверх и вниз, словно сотрясаясь от глубокого и искреннего горя. Тото удивился: выходит, кто-то горюет больше него. Но не осмелился спросить незнакомца, кто он такой, и только искоса на него поглядывал. Едва миновали центр города, кучер пустил лошадей рысью, и Тото с незнакомцем пришлось следовать за гробом бегом. Незнакомец задыхался. Вдруг он спросил Тото: «Мальчик, за нами никто не идет?» Тото оглянулся. Позади них никого не было. Тогда мужчина перестал делать вид, что плачет, одернул пиджак, разгладил ладонями лицо и, даже не попрощавшись, насвистывая, пошел обратно. Тото остановился и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за домами. Встретить этого человека нам не представится больше случая. Однако я могу удовлетворить ваше любопытство: то был некий житель Бамбы, который столкнулся со своим кредитором и, чтобы избежать неприятного объяснения, спешно пошел за гробом.

Между тем дроги неслись все дальше, и Тото еле их различал где-то далеко впереди. В эту минуту на волосок от Тото промчался автомобиль, окутав его облаком пыли. Когда же пыль рассеялась, похоронные дроги уже окончательно скрылись из виду.

На следующий день Тото поместили в сиротский дом Бамбы, откуда он вышел, когда ему было почти двадцать лет.

Итак, мы продолжаем наш рассказ, где далее говорится о нефти, об ангелах, о чудесах. Вы встретитесь с уже упомянутым синьором Мобиком, к которому, прослышав про его богатство, многие приезжали из самых дальних стран; гости ходили вокруг Мобика и, смотря снизу вверх, разглядывали его со всех сторон, в то время как гид сообщал любопытным цифры: год рождения и сумму капитала. Враги синьора Мобика клялись, что первые свои денежки он скопил преступным путем: ночью прятался за камином, и когда добрая фея Бефана спускалась из трубы с мешком, полным подарков, Мобик нападал на нее и грабил. В самом деле, ведь порой некоторые дети остаются без подарков; было бы, однако, преувеличением приписывать ответственность за это одному лишь синьору Мобику. Возможно, он просто стал жертвой клеветы, которая всегда рождается вокруг тех, у кого много денег.




Глава вторая


Узнав, что наш Тото остался один-одинешенек и воспитывается в сиротском доме, вы, наверное, ужасно расстроились, но, признайтесь, совсем ненадолго — ведь у каждого свои дела и заботы. А Тото тем временем вырос, по счастью, вовсе и не догадываясь о вашем мимолетном сострадании.

Выйдя из сиротского приюта, Тото устроился работать в мастерскую к шлифовальщику мрамора, потому что ему нравились статуи. Нужно сказать, что у него не было склонности к городской жизни. Представьте себе, он останавливал на улице людей и спрашивал: «Как поживаете?» — «Как поживаю?» — переспрашивали они, нахмурясь. «Как поживаете?» — любезно повторял Тото. «Я с вами не знаком», — возмущались прохожие, замечая мимоходом, что незнакомец плохо одет. Тото уточнял: «Мне действительно хотелось бы знать, как вы поживаете». Люди поворачивались спиной и продолжали свой путь, что-то бормоча себе под нос.

Однажды в жаркий августовский день, после полудня, жадно напившись воды из фонтана посреди площади, Тото принялся кричать: «Да здравствует вода!» — и, весь мокрый, громко смеялся от удовольствия. «Да здравствует вода, да здравствует вода!» Его сразу же окружила большая толпа, и он предложил собравшимся устроить шествие в честь воды. Но вмешался полицейский, который чуть было не упрятал его за решетку.

Тогда Тото, чувствуя себя в городе с каждым днем все неуютнее, решил вместе со своими друзьями Рапом, Элеутерио и Бибом удалиться жить на окраину. Они выбрали маленькую лощинку и, раздобыв несколько старых листов жести и кирпичи, построили лачугу. Однажды из случайно вырытой в земле ямки высоко забила сверкающая струя. «Нефть!» — сразу же сказал Тото. Это особенно обрадовало Биба, который с тех пор смог совершенно бесплатно выводить пятна со своей одежды.

А Бамба продолжала расти, улицы ее становились все освещеннее, и жить там могли люди сильные и веселые, вот почему некоторым приходилось эмигрировать в другие страны или же переселяться на окраины. В лощинке Тото и его друзей число лачуг увеличивалось с каждым днем, и скоро их стало уже не меньше сотни; появились улицы, улочки, переулки, маленькие площади. В лачугах жили в основном холостяки, но было и несколько семей, а однажды ночью даже родился ребенок — совсем как в Бамбе.

Обитатели лачуг и бараков признали в лице Тото высшую власть. И не то чтобы он к этому стремился, просто, как известно, командуют всегда либо самые хорошие, либо самые скверные люди, даже если они того и не хотят.

Тото обладал очень богатой фантазией, если бы он побольше учился, то наверняка мог бы стать министром. Подумайте сами: в своем поселке на воткнутых в землю шестах он повесил совершенно необычные таблички с названиями улиц: «Улица 7х8 = 56», «Улица 9x9 = 81». И ничего, что дети целыми днями болтались на улицах, зато они учили арифметику. Однажды он написал письмо губернатору Бамбы с предложением высекать на могилах умерших тексты рассказов с продолжением — каждому новому умершему причиталась следующая часть рассказа: благодаря этому люди гораздо охотнее ходили бы на кладбище (он заметил, когда навещал могилу тетушки Лолотты, что люди приходят на кладбище словно против воли, некоторые даже не могут найти нужную могилу). Но Тото не учел, что страсть к чтению могла породить у некоторых желание, чтобы их ближние умирали почаще.

Я считаю своим долгом отметить, что Тото в своем оптимизме все же не был слеп. Да, он посадил лилии и гвоздики, но у него в поселке вы могли встретить и Гаэтано. Это был уполномоченный по оплеухам, то есть по штрафам. Каждый штраф — оплеуха (за брань, за нарушение тишины или чистоты). Без этих оплеух, я полагаю, порядок в поселке все же иногда нарушался бы. Гаэтано было дано право отвешивать провинившемуся пощечину тогда, когда он хотел, — через минуту после нарушения или через год. Он все записывал себе в книжечку, и не было никакой возможности уклониться от наказания; неожиданно при всем честном народе на виновного обрушивалась оплеуха. «Вот, — говорил Гаэтано, — это вам за нарушение, имевшее место 17 апреля прошлого года». Иногда к числу он добавлял даже и час.

Самыми после Тото уважаемыми людьми в поселке были Биб и Элеутерио. Биб говорил, что он человек чрезвычайно чувствительный и самолюбивый; это проявлялось не только в том, что он всегда ходил в свежевычищенном нефтью костюме, но и в том, что из всего поселка у него одного на двери хибарки красовалась табличка с именем. У двери был также звонок-колокольчик с рукояткой, за которую надо было потянуть. Теперь вам понятно, почему его младший сынишка бегал по лачуге привязанный за веревочку: ведь, когда тянули за рукоятку, колокольчик не звонил, потому что никакого колокольчика не было и в помине, вместо колокольчика был сынишка, который, почувствовав, что кто-то тянет за веревку, сразу же, как это было условлено, кричал: «Папа, звонят!» Один раз рукоятку дернули так сильно, что ребенок взлетел чуть ли не под самый потолок. Этими удобствами Биб очень дорожил; предмет его особой гордости составляло также то, что он первым в поселке стал пользоваться зубной щеткой.

Кроме того, Биб создал кружок любителей карточной игры. Назвали его «Клубом неимущих», и клуб этот имел, пак полагается, свой устав, который запрещал принимать в члены клуба знатных и богатых; впрочем, точно так же поступают знатные и богатые, препятствуя вступлению в свои клубы тех, кто не богат и не знатен. Надо сказать, что многое из всего этого Биб делал, чтобы поднять свой авторитет в глазах сына. Каждое воскресенье он водил мальчика в Бамбу и там, потихоньку проникая в подъезды домов, они катались на лифтах. А когда на улице им навстречу попадались какие-нибудь шествия или оркестры с фанфарами, Биб раскланивался и говорил: «Спасибо, спасибо», чтобы сын думал, что все это в честь его родителя.

Рап же был очень завистливый, а его лачуга заросла грязью. Он умирал от желания купить себе цилиндр, который был выставлен в одной витрине Бамбы на красной атласной подушке. Вы спросите, чему же он мог завидовать, когда все вокруг него были так бедны? Но зависть ищет и находит. Думая о своих друзьях, Рап вертелся с боку на бок в постели и каждую ночь долго мучился, прежде чем заснуть. Наконец, он зажигал свечу и кричал: «Тото ни на что не годен!» — или же: «Биб — дурак!» И только после этого ему удавалось забыться сном.

Иногда Рап вставал на рассвете и выходил на улицу еще пустынного поселка подышать воздухом. Он делал глубокие вдохи (воздух был свежий и чистый, казалось, его станет меньше, когда все встанут и пойдут на работу) и думал, что таким образом он вдыхает больше воздуха, чем другие, и ему удастся прожить дольше всех.

Элеутерио в отличие от Рапа, у которого кожа была желтая, был розовый, высокий и рассеянный; при ходьбе он качался словно маятник. Когда его спрашивали, который час, он всегда отвечал с точностью до минуты. Он знал также множество других вещей: сколько плохих людей на Земле, сколько взяточников, сколько врунов. Время от времени он произносил: «Человек — это…» — и запинался. Его мечтой было дать человеку такое красивое определение, чтобы его высекли на мраморе, а снизу поставили подпись: «Элеутерио». В конце концов, ведь ему не хватало всего лишь одного слова, какого-нибудь эпитета, поэтому он вполне справедливо считал, что он уже на полдороге. Познакомившись с Тото, он сразу же к нему привязался, покинув стариков, у которых жил уже три года. Эта старая супружеская пара, богатая и бездетная, когда-то нашла его в городском парке, взяла к себе домой, накормила, обогрела и одела. За это он позволял, чтобы в сочельник его приносили на стол внутри большого шоколадного яйца, где он сидел согнувшись в три погибели и откуда выскакивал завернутый в целлофан. Затем он декламировал стихотворение, доставляя таким образом престарелой чете запоздалые родительские радости. Но по натуре он был бродяга, что и заставило его покинуть гостеприимный кров и последовать за Тото. Теперь он говорил, что не оставит поселка бездомных ни за какие сокровища мира.

И был прав. Если издали посмотреть на эти ярко сверкавшие на солнце жестяные крыши, они представляли очень живописное зрелище. Усеянный бьющими из земли фонтанчиками (каждый житель вырыл собственную ямку, чтобы независимо от других чистить свою одежду), поселок казался тихим и спокойным также и тому, кто глядел на него с дороги. Граждане Бамбы появлялись в этих местах только на автомобилях, и взгляд их выхватывал всего пять-шесть хибарок, не больше, так как они мчались на большой скорости.

Кому могли помешать несколько сот человек? Эти поросшие травой пустыри были закуплены спекулянтами недвижимостью, которые терпеливо выжидали момент, чтобы перепродать их втридорога, когда город начнет разрастаться в эту сторону. Но город рос в противоположном направлении, и некоторые из спекулянтов успели умереть, так и не сумев извлечь выгоду из своих планов, а земли эти оставили в наследство своим детям, те — своим детям, которые в свою очередь уже начинали стареть.

Надо признать, что обитатели лачуг совершенно не мешали подлинным гражданам Бамбы. Лишь один-единственный раз произошел не слишком приятный случай: некий бездомный по имени Ансельмо останавливал по ночам людей со старым пистолетом в руке и, вместо того чтобы наставлять его на жертву, направлял оружие на себя и произносил: «Кошелек или моя жизнь!» И так как до прохожего не сразу доходил смысл таких слов, то Ансельмо объяснял, что если они не дадут ему мелкой монетки, то он покончит самоубийством. Но ему так и не удалось получить ни гроша ни у одной из своих жертв.

Вы спросите, на что эти бездомные жили? Не одним нее воздухом они питались? Наши четверо друзей продолжали лепить гипсовые статуи и статуэтки, а другие работали в городе — кто носильщиком, кто продавцом газет, кто полотером, кто мойщиком окон. Джео варил сахарные леденцы, а Семп был бродячим торговцем, но он настолько увлекался ораторским искусством, что каждый раз забывал о конечной цели — сбыть товар: так долго он расхваливал его в самых цветистых выражениях, что покупателям это надоедало, и они расходились. Был Акилле-акробат и еще один Акилле, который изобрел вексель с изображением цветочков и амурчиков, чтобы как-то облегчить печаль тех, кто должен по нему платить. Однажды тому Акилле было указано на то, что нововведение его — односторонне, поскольку никак неинтересно тем, кто должен по таким векселям получать.

В общем, все работали и все ели — пусть недостаточно, но все же ели. Говорят, что главная проблема в жизни состоит не в том, чтобы есть, а в том, чтобы другие не ели больше тебя. Это не совсем так; раз в месяц один из обитателей лачуг, вытянувший счастливый жребий, ел курицу, а остальные на него глядели. Это происходило в помещении наподобие маленького театрика, построенном Тото. В тот день все жители поселка сбегались посмотреть, как едят курицу, обычно вареную и еще дымящуюся. Некоторые пожирали ее с такой быстротой и одновременно с таким достоинством, что их награждали аплодисментами.

Некий Мак сводил концы с концами, собирая милостыню; подаяние он просил у нищих, так как просить у хорошо одетых людей он не решался. Нередко он хлестал себя но щекам, чтобы они покраснели, и оттого друзья его не замечали, когда он в самом деле краснел, слыша кое-какие разговоры. Если, например, кто-нибудь говорил: «Исчезло яблоко», он сразу же заливался краской, хотя я нам клянусь, что яблоко стащил не он. Тото делал все от него зависящее, чтобы отучить Мака от его пагубного ремесла. Ожидая, пока Мак исправился, Тото придумал способ улучшить его положение и вместе с тем сделать так, чтобы он приносил пользу ближнему. Каждому, кто подавал милостыню, Мак должен был говорить: «Спасибо, помни, что ты должен умереть», — таким образом уча прохожих уму-разуму. Через некоторое время ни один человек в Бамбе не подавал Маку больше ни гроша, и тогда Тото посоветовал Маку вместо мудрых фраз сообщать точное время: «Спасибо, сейчас десять минут девятого».

Когда было решено расширить и украсить общественный садик — бездомные могли гулять в нем по очереди, не больше трех семей одновременно, — потребовались деньги, хоть немножко, а их не было, и наш Тото придумал выдавать безработных напрокат гражданам Бамбы. А на что эти бедняки жителям Бамбы? Сейчас скажу. Тото собирал своих подданных в одной из лачуг — одних ставил по правую руку, других — по левую. Справа висел плакат: «Славословы — 10 лир в час», слева: «Слушатели — 15 лир в час».

Как только у граждан Бамбы появлялась нужда в тех или других, за ними приходили и уводили с собой, а потом приводили обратно и платили положенную сумму. И являлось за ними гораздо больше людей, чем вы предполагаете, — знатные господа, адвокаты, врачи и так далее. Например, один бамбиец брал двух славословов на полдня: он вел их с собой в парк и, усевшись на скамейку, приказывал, не умолкая ни на секунду, себя славословить, так что несчастные уже не знали, что говорить, и без конца повторяли одни и те же похвалы. Однако клиент был все равно доволен. По правде говоря, у него и дома были слуги, которые время от времени распахивали дверь в его кабинет и кричали: «Тонкий ценитель искусств!» — или: «Благородная и чистая душа!» — а потом исчезали, чтобы вновь появиться и петь ему славу из-за портьеры или через форточку.

Так текла жизнь в поселке бездомных, не скажу — радостная и веселая, но все же близкая к тому; текла до тех пор, пока в дело не вмешался дьявол. Дьявол пошептал что-то на ушко Рапу, и однажды утром Рап, не сказав никому ни слова, пошел в город. Скоро мы с вами увидим, для чего он туда направился.




Глава третья


Чтобы вы не умерли от любопытства, скажу заранее, что Рап пошел к синьору Мобику; о последнем пора уже дать читателям объективную информацию. Пока я отвечаю на ваши вопросы, Рап дожидается приема у синьора Мобика.

Красив он или уродлив?

Мобик был довольно высокий и толстый, в общем, вы про него сказали бы, что он ничем не примечателен, совсем как мы с вами; однако вы не правы — у него были свои дома, он торговал растительным маслом, шелком, резиной, лошадьми, железом, и ему принадлежала самая большая фабрика детских воздушных шариков. В его гардеробе насчитывалось десятка два пар обуви. С ним все здоровались первыми, даже те, кто не имели с ним никаких деловых отношений и отнюдь его не любили. Мобик считал это вполне естественным.

Была ли у него семья?

Синьор Мобик семьи не имел. А может быть, и имел. Когда дело касается воротил финансового мира, установить это довольно трудно. Известно лишь, что один старый слуга по имени Адемаро был ему весьма предан.

Этот Адемаро служил у Мобика уже много лет. Сколько раз бедняга Адемаро кубарем летал с лестницы! Может быть, потому что Мобик давал ему пинка? Нет, честное слово, нет. Когда Мобик только приехал в Бамбу из провинции, он был гол как сокол; он приглашал к себе обедать влиятельных лиц города, чтобы проложить себе дорогу, завязать нужные знакомства, но после того, как Мобик сообщал гостям, какие деликатесы им сейчас подадут — например, куропаток с трюфелями и картофель, приправленный ароматическими травами, отборную спаржу и лангуста, отваренного заживо в молоке, — так вот, в тот самый момент Адемаро спотыкался и падал с невысокой лесенки, которая вела в столовую, где гости сидели с вилками наизготовку. Гости в испуге вскакивали, Мобик чуть не падал в обморок при виде распростертого на полу слуги и казался столь безутешен, что приглашенным приходилось отказаться от яств, расхваленных Мобиком. Расходились они, однако, в убеждении, что Мобик не только страшно богат, но и обладает чувствительной душой. Таким образом, при минимальных затратах, хотя и с серьезным риском для здоровья Адемаро, который однажды охромел на месяц, а в другой раз — на целых два, Мобик сумел войти в доверие к лучшим семьям Бамбы. Был ли он счастлив?

Благодаря болтливости одного слесаря стало известно, что в глубине души нашего Мобика кое-что мучает, а именно страх остаться в один прекрасный день без всяких средств к существованию. Потому он велел построить подземелье со множеством запоров, которое набил доверху разными продуктами. «Никогда не знаешь, — говорил он, — что может случиться». Но что, если это убежище обнаружат? И он приказал соорудить другое, потом третье, потом еще одно — так все поля вокруг города превратились в нечто вроде катакомб. Кроме того, он закопал брильянтовую брошь у подножия дерева в своем парке, запрятал большую жемчужину в ножку кресла, зашил изумруд в бандаж, державший его жирное брюхо, — Мобик был уверен, что уж в этих-то местах никому не придет в голову искать драгоценности. А еще купил земли в Упале, надеясь, что в этой стране никогда не произойдет политических волнений. Ах, совсем забыл сказать, что в квартире у себя он держал корову. «Что бы ни произошло, — говаривал он, — у меня всегда будет стакан парного молока». За коровой ухаживал крестьянин, живший с ней в большой комнате — туда была проведена вода, а стены имели асбестовую прокладку, чтобы мычание не тревожило сон Мобика.

Любил ли он своих рабочих?

Надо сказать, что его фабрики и заводы ставили в пример даже за границей как образцовые. Производительность труда рабочих была максимальной благодаря одной хитроумной мере, придуманной самим синьором Мобиком: когда его рабочие немножко уставали, они просили разрешения пойти на несколько минут в так называемую «комнату Мобика» — просторное помещение с голыми стенами — и там кричали сколько влезет: «Мобик — разбойник, Мобик — жулик!» Из этой комнаты они выходили веселые, бодрые, готовые продолжать работу с еще большим усердием.

Чего он желал?

Однажды вечером, возвращаясь домой, он увидел в небе Бамбы падающую звезду. Он верил в тайное могущество падающих звезд и потому сразу же закричал: «Я хочу…» — но от волнения слова у него застряли в горле, мысли спутались, и он произнес: «Я хочу тра-ля-ля-ля» Кто знает, что он пытался загадать…

Был ли он весел?

Иногда он смеялся; в Новый год он устраивал нечто вроде приема, на который приглашал своих многочисленных служащих. На этих вечерах он любил занимать присутствующих придуманной им игрой: он прятал в гостиной кольцо. Найдешь — кольцо твое. Гости начинали искать, а синьор Мобик их понукал. Он смеялся как ребенок, глядя на мельтешащих гостей; когда казалось, что кто-то напал на след, все остальные кидались туда же, некоторые пинали или кусали своих сослуживцев, если те случайно оказывались у них на дороге; в конце концов, полумертвые от усталости, задыхающиеся, они аплодировали тому, кому посчастливилось отыскать кольцо.

Ради такого веселья Мобик не стеснялся в расходах, на его приемах было так много еды и питья, что хватило бы на весь город. «Вот видите, он совсем не скуп», — говорили те, кто хотели защитить его от куда более тяжких обвинений.

Был ли он тщеславен?

То обстоятельство, что все горожане при встрече с ним снимали шляпы и низко кланялись, родило в нем желанно — ну-ка, отгадайте какое? — воздвигнуть себе памятник. «Я этого заслуживаю», — говорил он сам себе. Когда он высказал свое желание губернатору, тот попытался ему объяснить, что обычно памятники ставят тем, кто уже умер, но Кармело, секретарь Мобика, напомнил о некоторых случаях, когда памятники воздвигались живым. Губернатор не стал больше возражать и приказал соорудить памятник. Уже ноги синьора Мобика вышли из блока мрамора, когда сам Мобик попросил прекратить работу. И знаете; почему? Из страха перед сборщиком налогов. До тех пор синьору Мобик у удавалось избегать с ним встречи. «Памятник напомнит ему обо мне», — опасался Мобик. И потому отказался, не могу передать — с каким огорчением, от памятника. Чтобы не переводить зря мрамор, изготовили памятник другому гражданину Бамбы, на этот раз — умершему, но ради любви к истине следует сообщить, что у этого памятника — ноги Мобика.

Пожалуй, вы теперь знаете достаточно о синьоре Мобике, и вам не терпится поскорее добраться до того момента, когда начнутся чудеса. Все в свое время. А пока что посмотрим, что делает в приемной наш Рап.

В приемной синьора Мобика всегда было полно ожидавших его людей. Из-за одной двери время от времени выглядывал секретарь и говорил то тому, то другому: «Прошу вас еще минуточку подождать», — и все улыбались и отвечали: «Ну конечно, ради бога»; могло показаться, что это ожидание доставляет им огромное удовольствие. Какой-то очень худой мужчина лет пятидесяти вдруг поднялся со стула и, подойдя к Рапу, сказал: «Не позабудь меня», а затем возвратился на место и снова сел. У этого человека из-за того, что синьор Мобик никак не желал его принять, чуточку помутился рассудок. Он был убежден, что люди, к которым он подходит с этими словами, никогда в жизни его не забудут: «Они могут кричать, рвать на себе волосы, рыдать, но воспоминание обо мне сохранится навечно». Он пытался остаться в памяти возможно большего числа людей, чтобы хоть как-то оправиться от пережитого унижения, вознаградить себя за то, что ему так и не удалось предстать пред светлыми очами Мобика.

В другом углу уже очень давно дожидался приема человек, на лице у которого было написано смиренное терпение; он говорил, что у него есть один проект, который должен понравиться Мобику. Речь шла о стоячем автомобиле. Согласно этому проекту, легковые машины следовало делать не горизонтальные, а вертикальные — такие, чтобы стоять в них во весь рост, может быть держась за какую-нибудь петлю или ручку, как в трамвае. Цель проекта — избежать того, чтобы вид людей, удобно развалившихся на сиденье автомобиля, вызывал у тех, кто идет пешком и на них смотрит, зависть или еще более низменные чувства.

Вдруг дверь кабинета Мобика распахнулась, и оттуда, весело насвистывая, вышел молодой человек, некий Анкизе. У Анкизе был дядя-лунатик, который уже много лет по ночам с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками в одной ночной рубашке бегал по спинкам кроватей и по карнизам домов — каждую ночь в один и тот же час. Анкизе добился у Мобика ссуды для того, чтобы поставить во дворе скамейки и кресла и показывать все это как акробатический аттракцион.

В приемной сидел также мужчина с ребенком. Этот человек когда-то служил курьером в фирме «Карлит», почти такой же большой, как фирма «Мобик». Его уволили, и с тех пор дома, давая выход своему возмущению, он днем и ночью поносил синьора Карлита, а за обедом даже бил об пол тарелки, разумеется не всегда, но довольно часто.

«Я его раздавлю, как… как…» — кричал он, так никогда и не находя подобающего сравнения. Сынишка попросил у него на рождество необычный подарок: «В первый день рождества ты пнешь в зад синьора Карлита, я хочу на это посмотреть». «Обещаю», — ответил бывший курьер, только что грохнув об пол тарелку. На рождество они стали вдвоем поджидать синьора Карлита на улице. Конечно, шел снег. Когда показался синьор Карлит, они пошли позади него; снегопад был такой густой, что синьор Карлит, несмотря на все свое могущество, иногда казался им всего лишь темным пятном. «Ну давай!» — понукал его сын. «Сейчас, одну минутку». Отец все медлил. В конце концов мальчик, видя, что отец никак не может решиться, стал хныкать. Тогда отец изо всех сил дал впереди идущему пинка. Но ему и на этот раз не повезло — он пнул в зад не синьора Карлита, а кого-то другого.

Неужели действительно было так трудно попасть на прием к синьору Мобику?

Без визитной карточки — невозможно. У всех, кроме Рапа, в руках были визитные карточки. Однако его уже внесли в список, так как он сказал секретарю: «Мне нужно поговорить с синьором Мобиком об одной вещи, которая начинается на букву „н“».

Синьор Мобик понял и согласился его выслушать.

Значит, синьор Мобик был умен?

Вы меня утомили этими вашими вопросами. Некоторые сомневались в талантах синьора Мобика, поскольку было известно, что он очень не любит лекций, докладов, выступлений. Причину этого следовало искать в одном инциденте, приключившемся с ним в зале «Общества докладов и лекций», почетным членом или даже президентом которого он состоял. Оратор, по правде говоря чуточку многословный, заметив, что господин Мобик часто отвлекается и не слушает, прервав свой доклад, в упор спросил его: «Что я сейчас сказал? Повторите!» — Мобик смешался и молча потупился.

* * *


Итак, Рап был принят.

— Говорите, — сказал ему Мобик, не поднимая головы от листка бумаги — он только делал вид, что писал.

— Если вы мне дадите сумму, необходимую на покупку цилиндра, я открою вам, где тут, совсем неподалеку от Бамбы, есть нефть. (Нефть, как вы, наверно, заметили, начинается именно на букву «н».)

Мобик, не поднимая головы, ответил, что разговоры насчет значения нефти сильно преувеличены, что цилиндры нынче довольно дороги и у него самого, например, нет цилиндра. Рап уже испугался, что его мечта о цилиндре так и не осуществится. Они еще немного поговорили, и, когда Рап наконец решился и назвал место, Мобик вскочил, поцеловал Рапа и позвал Кармело. Он дал ему приказ скупить в течение часа все земли на северной окраине города и выдать в награду Рапу денег на приобретение цилиндра.

Так Рап возвратился под вечер домой с цилиндром на голове. Он увидел поселок издали: поскольку день был праздничный, на струях фонтанов плясали целлулоидные шарики, лучи заходящего солнца сверкали и переливались на жести лачуг. Картина была очень красивая, и, без сомнения, кто-то из тех мальчишек, что бегали по улочкам поселка, до самой старости будет вспоминать солнечные блики, радость и спокойствие того предвечернего часа.

Но Рап не растрогался. Столкнувшись с Тото, он поздоровался с ним, но у него не хватило мужества посмотреть другу в глаза, и он сразу же скользнул в свой барак; к сожалению, он совсем позабыл про цилиндр и ударился головой о дверную притолоку, цилиндр слетел и покатился по земле. Тото даже не заметил цилиндра, потому что был занят тем, что смахивал пыль со своих гипсовых статуй, которые были почти все одинаковы и изображали девушку с чуть поднятой ножкой и голубкой в руке.

Тото очень любил эти статуи для украшения садов, особенно одну из них, на которой не было ни малейшей трещинки, ни малейшей царапинки, она вышла абсолютно гладкой и блестящей.

Я не скажу, что он был в нее влюблен, но, несомненно, в голову ему довольно часто приходила такая мысль: «Вот если бы на свете жила такая женщина, как эта, я был бы по-настоящему счастлив». Тото все еще созерцал статую, когда его окликнули.

— Тебя тут спрашивают, — сказал Биб.

Тото увидел двух мужчин в черном, в жестких целлулоидных воротничках.

— Мы курьеры, — сказали они. В руках у них была какая-то бумага.

— Земля эта принадлежит синьору Мобику, нужно немедленно ее освободить. Все должны быть отсюда выселены.

Тото прямо остолбенел. Он попытался изложить им свои доводы, но они торопились и его не слушали.

— Никаких разговоров, — сказали они. — К завтрашнему дню тут не должно остаться ни одного человека. — И ушли.

— Это невозможно, — сказал Элеутерио. — Неужели при помощи одной такой маленькой бумажки нас могут отсюда выселить?

— Нет, это невозможно, — подтвердили остальные.

Никто не стал больше об этом и думать, и все направились к маленькой площади, где по воскресеньям собирались обитатели поселка. Опустился тихий летний вечер, и особенно отчетливы стали все, даже самые малейшие, шумы, какие-то шорохи, которые слышатся и вокруг настоящих каменных жилищ. Дым, поднимавшийся в небо из труб разбросанных тут и там крестьянских домов, придавал долине вид поля битвы, представшего перед взором оглохшего человека.




Глава четвертая


Все разместились на густо заросшем травой склоне; то и дело кто-нибудь вдруг вскакивал: его начинала щекотать попавшая в нос или ухо травинка. Они неспешно беседовали в течение долгих часов, глядя, как над Бамбой непрестанно вспыхивают зеленые зарницы, которые слали в небо бесчисленные троллейбусы.

Когда солнце ушло с лужайки на склоне, воздух словно превратился в воду. Некоторые бездомные, озябнув, побежали на соседний пригорок, потому что верхушку его еще грели солнечные лучи, но сумрак, словно пригнув траву, добрался и туда. Обитатели лачуг глядели на ползущие тени чуть ли не с испугом, тщетно про себя заклиная их: остановитесь! — и отступали перед ними шаг за шагом, стремясь остаться как можно дольше на солнце, будто впервые в жизни заметив, что день сменяется ночью, которая может продлиться вечно. Солнце скрылось, но вскоре вновь показалось за кучей мусора в виде оранжевого прямоугольника площадью десятка в два квадратных метров. Биб, Мим и другие сразу же кинулись туда, с радостными криками купаясь в этих последних лучах заката, облепленные мошкарой; они изо всех сил упирались ногами в освещенную солнцем землю в надежде удержать свет. На этом островке они ощущали уверенность в завтрашнем дне, тогда как их стоящие вокруг товарищи уже погружались в пучину серой тьмы. Но солнце так быстро ускользнуло сквозь щели соседнего забора, что те, кто хотели продолжить преследование, вновь были вынуждены отказаться от своего намерения: солнце теперь можно было догнать только взглядом. Оно искрой блеснуло на каком-то черепке и огромным прыжком, задевая за верхушки деревьев, скрылось за лесом, который сразу погрузился в ночь и стал казаться еще выше.

Остальные между тем не отрывали глаз от неба; оно было пока что совсем светлое, и это создавало у бездомных иллюзию, что вокруг еще день. Но подбирающаяся снизу темнота уже ползла у них по ногам, грозя вскоре поглотить их целиком. В небе же происходила битва облаков: антилопа против быка или коровы; на первый взгляд это был бык, но, когда облако проплывало по чистому просвету неба, взору открылись во всей красе даже не одно, а целых два тугих вымени, которые, лопнув, залили бы светом весь город. У антилопы, стройной и четко очерченной, голова была увенчана маленькими рожками, их окружали небольшие облачка, стремившиеся тоже стать каким-нибудь животным или предметом. Иногда, например, очень легко превратиться в озеро, в лодку или в замок — достаточно слабого дуновения ветерка.

Ну как уследить за происходящим в небе: только поймешь, что напоминает тебе то или другое облако, как оно тут же меняет свою форму. Какие-то шары, похожие на круглый, туго набитый живот, вертелись вокруг собственной оси, потом, дымясь, сливались друг с другом, и в дымке появлялись и исчезали спины, хвосты, ноги. Антилопа плыла навстречу корове, по-видимому даже не подозревая о грозящей ей опасности; когда она приблизилась, уже безногая, почти вплотную к коровьей морде, то зажмурила от страха свой кобальтовый глаз. Корова поджидала ее на темнеющем лугу, и рот ее был распахнут, как пасть кита, — но вместо рыб в эту разверстую бездну влетали кудрявые облачка — небесные барашки.

Бездомные разделились на два лагеря — одни были за антилопу, другие — против; кто-то даже уверял, что если бы антилопа превратилась в огромного удава, то она несомненно проглотила бы корову.

Но пока они спорили, острая мордочка антилопы, которой немного помогал и ветер, насквозь продырявила широкую морду коровы, и та начала рассыпаться на куски. Громкие аплодисменты приветствовали победительницу. В то время как голова антилопы продолжала одна-одинешенька свой бег по небу, туловища недавних врагов все еще сражались — движения их были беспорядочны и замедленны, как во сне. Вскоре от этой колышущейся массы осталась всего лишь узкая полоска, нечто вроде мола, что, отделясь от хаотичного нагромождения облаков, далеко вдавался в зияющую пустоту неба; и как сказал Тото, глядя на этот белоснежный мол, хочется даже броситься с него вниз головой, если бы не страх повиснуть на железных пиках оград, выстроенных вдоль лепящихся друг к другу бесчисленных огородов.

Позднее Тото стал рассказывать своим товарищам о тайнах неба.

— Вот, — сказал он, — небо, а каждый метр неба кишит миллионами солнц, каждое же солнце окружено миллионами звезд. Если бы люди, миллиард людей, взялись подсчитать количество звезд на небе, а потом сложили бы вместе все свои итоги, то мы не получили бы и одной миллиардной части всех звезд, которую содержит одна миллиардная часть неба… Даже если бы в течение миллиарда лет…

— Хватит! — закричал в ужасе Мим.

И Тото, который только начал развивать свою мысль, был вынужден прервать объяснения, чтобы не напугать остальных присутствующих.

— А почему бы нам не поговорить о шелковичных червях? — вдруг предложил Элеутерио.

— О шелковичных червях? — переспросил кто-то из бездомных.

— Ну да, о шелкопряде. Мы провели за беседой столько вечеров, но ни разу еще не говорили о шелковичных червях. Вот состаришься, а о некоторых вещах так и не поговоришь.

— У меня на плече большой фурункул, — влез в разговор молодой Иларио.

У Иларио была мания самоунижения, и, чтобы себя унизить, он говорил всем в лицо такое, на что никто другой бы не решился.

— А я очень рассеян, — сказал Рек. — Приходится записывать на листке все, что хорошо, и все, что плохо, а листок этот я прикрепляю к спинке кровати.

Элио стал рассказывать какой-то старый анекдот, причем, как всегда, смеялся первым. Только открыв рот, он начинал хохотать так, что еще ни разу не досказал до конца ни одного анекдота.

Эузебио вспомнил, как однажды неожиданно решил поехать в родную деревню за тем лишь, чтобы съесть кусок хлеба. Это вызвало недоверчивые возгласы. А вот я ему верю: иногда человек ощущает просто неотложную необходимость положить в рот что-нибудь такое, что ел в детстве, в своем родном краю.

Все замолчали, и эта короткая пауза позволила Фламбу произнести во весь голос новое слово. У него был толковый словарь, он каждый день выучивал новое слово и хвастался им перед друзьями.

— Катаракта, — выговорил он.

Все расхохотались, а Фламб в отчаянии повторил:

— Катаракта.

Тут в него полетели камни, он спрятался за дерево и, время от времени выглядывая, кричал.

— Катаракта!

Бедняга Фламб, никто не понимал его любви к словам. Мысль о том, что его отец, дед и прапрадед произносили, например, слово «карета» точно так же, как он, приводила его в приятное волнение. С иностранными словами было иначе: Фламб всякий раз даже краснел, произнося иностранное слово. При его звуке Фламб чувствовал, как у него земля уходит из-под ног.

Было уже поздно, и все стали просить Тото рассказать какую-нибудь историю.

Жил-был когда-то, — начал Тото, некий Каддео, который ненавидел некоего Рама. Он неотступно думал о нем. В самые счастливые минуты вдруг — ах! — на ум ему приходит Рам. У Каддео был отец, и однажды вечером он умер. Каддео с превеликим удивлением увидел, как душа его отца отделилась от тела, словно это было не тело, а дым. Душа ушла, и Каддео побежал вслед за ней. Она отправилась — куда бы вы думали? — прямехонько в лавку его врага. И мало того — вошла внутрь тела недруга. «Сейчас она оттуда выйдет», — сказал себе Каддео. Ничего подобного. Но Рам продолжал спокойно подсчитывать выручку и ничего не заметил. Более того, он был очень доволен, ибо обдумывал одно дельце, которое принесет убыток Каддео. Тот хотел броситься на него, но мысль, что в этом теле сидит душа отца, остановила его. Проходили дни, месяцы. Рам все богател за счет Каддео. А Каддео нищал и нищал — и в один прекрасный день не смог больше сдерживаться и как следует поколотил Рама палкой. Удары оказались слегка сильнее, чем нужно, и Рам умер. И вот Каддео увидел, как душа Рама подступила совсем близко к нему; Каддео упал на стул, на лбу у него выступил холодный пот. Но душа Рама все приближалась к нему, пока не вошла через ухо — точно так же, как душа его отца вошла в Рама. Он попытался успокоиться, посмотрел на себя в зеркало и увидел, что он — Каддео, как был, так и есть. Кто знает, в какой уголок его тела запряталась душа Рама и зачем ей это понадобилось. Он носил ее в себе, наверное, до самой своей смерти. Каждый из нас может иметь в себе, иногда хотя бы временно, так сказать транзитом, души других людей, и мы движем своей рукой или ногой благодаря какому-то покойнику, которого при жизни терпеть не могли.

Еще одну историйку рассказал Вискардо:

— Жили-были однажды Пик и Пок, лучших друзей на свете не сыскать. Как-то оба долго болели и не виделись, а когда повстречались, то по обычаю рассыпались в любезностях, стараясь превзойти друг друга. «Ты прекрасно выглядишь, Пок», — «Да нет, это у тебя отменное здоровье, а у меня временами побаливают почки». — «Неправда, у тебя глаза живые, как у юноши, а на мне здорового места нет». — «Да я по сравнению с тобой восьмидесятилетний старик». — «А я по сравнению с тобой стою одной ногой в могиле». И тогда Пок сказал: «Держи меня, я теряю сознание». Но Пик уже опустился на землю и умер без единого стона.

Бездомные разошлись по своим лачугам и улеглись спать. На землю спустился ночной холод, от которого все словно сразу стали меньше ростом. Только один Рик по своему обыкновению спрятался, чтобы тихонько подглядывать сквозь щели лачуг за спящими и видеть их сны. Обычно он видел фейерверки или рыб в ботинках, которые плакали. Или же бездомным снилось, что уши у них отделяются от головы и уходят, а потом, возвратясь из долгих странствий, наполняют голову всем, что услышали. Кому снилось, что небо вплоть до горизонта можно скатать в рулон, как шатер бродячего цирка; кто побеждал в войне, командуя войском из людей, страдающих зубной болью, — он бросал войско в атаку в момент, когда боль становилась нестерпимой; другому снилась толпа, шагавшая под звуки труб, под раскаленным докрасна небом в направлении огромного блюда, полного грибов, — люди пожирали нежные желтоватые грибы, хотя и боялись, что они ядовиты и таят в себе смерть. Многим снилось, что они, как собаки, лапами роют землю и находят красивые золотые монеты. «Еще, еще!» — кричали они во сне. И продолжали копать, рыли землю чуть ли не носом, а монеты на глазах превращались в нечто такое, что я просто стесняюсь назвать. Бибу снилось, что ему поручено председательствовать на родительском собрании, на котором были окончательно классифицированы различные типы детской лжи: потом он видел во сне дворец — весь из чистого золота, — где он устраивал огромные приемы, приглашая своих друзей вместо пятичасового чая или коктейля на омывание ног: все ставили ноги в красивые фарфоровые тазики с водой и беседовали о торговых сделках. Когда прием кончался, гости уходили и внизу у парадной лестницы ожидали, когда им подадут машины, которые вызывали одну за другой, громко выкликая фамилии владельцев; но вместо автомобилей появлялись гарцующие, как кони, высокие, все в галунах слуги, гости вскакивали на них верхом, и те, пустившись рысью, доставляли их на плечах домой. Элеутерио же снилось его детство. Его отец был санитаром и выучил сына счету на пульсе больных: сначала отец, чтобы он попривык, давал ему считать удары пульса у легко больных, потом постепенно мальчик научился считать очень быстро, практикуясь на больных с высокой температурой.

Рапу снилось, что он убивает Тото, но так как Рап-то был трус, то убивал он его самым подлым способом: сквозняками. Медленно-медленно он приоткрывал дверь лачуги, когда Тото сидел у распахнутого окна, и устраивал сквозняк; Тото начинал чихать, а потом ложился в постель с бронхитом, плевритом и воспалением легких. В конце концов Тото умирал, и Рап захватывал в свои руки правление поселком бездомных.

Неужели даже и бедняки могут быть до такой степени коварны? Да, конечно. Вообще я вам скажу, что людей следует делить не только на богатых и бедных, но также на добрых и злых. Однако богачи не должны слишком злоупотреблять таким делением.

Единственный, кто не видел снов, — это Тото. Он не мог мечтать и видеть снов потому, что слишком часто подолгу рассматривал сплетение линий на своих ладонях. Или же мучился вопросом: правда ли, что Земля вертится с головокружительной быстротой? Вечерами, в полнолуние, он ложился где-нибудь посреди поля и, напрягая до предела внимание, пытался заметить что-нибудь такое, что помогло бы ему разрешить эту загадку. Тщетно. Но от царившей вокруг тишины голова у него пустела и кружилась как после танцев. Ему казалось, что лежит он не на огромных просторах земли, а на какой-то темной, немного выпуклой поверхности, и его чуть ли не охватывал страх, что он сейчас свалится и полетит в тартарары.

* * *


Но вот наступило утро. И снова пришли одетые в черное курьеры. Тото это начинало беспокоить. Они повторили:

— Или вы сейчас же отсюда уберетесь, или мы вызовем полицию.

Никто из бездомных не шелохнулся. Все сгрудились вокруг Тото, который стоял и думал. И когда прибыла полиция, они решили, что ни за что не сдвинутся с этого места. Казалось, они навеки сжились с этими камнями, с этой травой, и не так легко было за каких-то несколько часов вырвать их из своего сердца. Полицейских было четверо. Они твердили: «Убирайтесь, убирайтесь!» — топали ногами, кричали, но все продолжали стоять неподвижно. Полицейские готовы были заплакать от злости. Их было слишком мало перед трехсотенной толпой бездомных, поэтому они решили сбегать за подкреплением.

И вот через некоторое время на дороге показались двенадцать полицейских.

Тото велел вырыть нечто вроде траншеи и соорудил катапульты, полные мышей. Дети, веселясь, подносили ведра с водой и банановые корки. Элеутерио заготовил камни, предварительно пронумеровав их.

Бездомный номер один по команде Тото возьмет камень номер один, номер второй возьмет камень номер два — и так далее!

Но предпочтение было отдано мышам, и в нужный момент катапульты метнули разъяренных мышей, которые с честью выполнили поставленную перед ними задачу, заставив врага отступить. Некоторые из них на лету производили потомство, и вместе со взрослыми мышами на полицейских посыпалось сверху множество новорожденных мышат. Полицейские сбились в кучу посреди дороги и стали обсуждать, что им делать. Потом от группы отделился один и направился в сторону лачуг, крича:

— Чур, посла не бить!

Тото выслушал парламентера, который передал им приказ убраться до вечера — в противном случае полиция пустит в ход огнестрельное оружие.

— Знаете вы, кто наш командир? Сам капитан Джеро!

Парламентер внимательно вглядывался в лица Тото и его помощников, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на них это имя, но никто из бездомных не проявил ни малейшего удивления, и послу ничего не оставалось, как удалиться, повторив, что капитан Джеро дает им срок до вечера. Потом он обернулся и добавил, словно высказывая личное мнение:

— А кидаться мышами все-таки нечестно!

Бездомные тотчас же послали всех детей в поселке за мышами — их надо было запасти как можно больше.

* * *


Между тем до ушей синьора Мобика дошло, что выселение бездомных несколько затягивается. Такое известие вывело его из себя, он боялся, что вокруг этого дела поднимется слишком большой шум и его конкуренты начнут ставить ему палки в колеса. Он вызвал по телефону капитана Джеро.

— Нужно выгнать их как можно скорее! И посоветовал применить ручные гранаты.

— Вполне достаточно будет одного моего присутствия!

Джеро и правда был такой тип, что мог нагнать страху на целый полк. Однако не будем забывать и о мышах. Капитан Джеро, явившись на место, заорал:

— Убирайтесь вон, или мы будем стрелять!

После приказа открыть огонь полицейские сделали несколько выстрелов в воздух. Не успело смолкнуть эхо первого выстрела, как дети обитателей лачуг спрятались за материнские юбки, да и взрослые несколько испугались. Например, Биб бросился со всех ног в сторону, противоположную той, откуда раздались выстрелы, но, заметив, что его бегство видел сын, тотчас же вернулся: ему, мол, показалось, что враг в той стороне, куда он побежал. У Тото душа была добрая и чистая, поэтому он не испытал страха, он расхаживал взад и вперед, ободряя тех, кто пал духом; на спине к пиджаку у него была привешена бумажная рыба, ибо он знал, что, когда люди видят у кого-нибудь сзади бумажную рыбу, они не в силах удержаться от смеха[2 - Автор имеет в виду распространенную в Италии шутку: 1 апреля итальянцы незаметно прицепляют друг другу на спину вырезанную из бумаги «апрельскую рыбу» Здесь и далее примечания переводчиков].

Раздался еще один залп, такой же громкий, как первый, — он произвел уже меньшее впечатление. А третий почти совсем никого не испугал. Полицейские продолжали палить, чтобы окончательно запугать бездомных, но чем больше они стреляли, тем больше бездомные привыкали к выстрелам; более того, все вновь заняли свои боевые позиции, и вскоре на осаждавших обрушилась туча мышей. Полицейский отряд был рассеян. Некоторые мыши погибли под широкими подошвами удиравших полицейских, остальные искали какой-нибудь камень, трещинку в земле или листик, чтобы спрятаться; много-много часов они просидели, зажав в зубах хвостик, в своих убежищах, не покинув их даже тогда, когда все о мышах и думать уже за были.

Как всегда, опустился вечер. На выстрелы сбежались к поселку многие жители Бамбы, и это еще больше разожгло воинственный пыл капитана Джеро.

— Сейчас я начну штурм! — сказал он.

Но, видя, что вокруг скапливается слишком уж много любопытных, он решил расставить заградительные кордоны, чтобы избежать давки. На это капитан использовал всех своих людей, и в результате, когда он хотел начать атаку, у него не осталось ни одного человека. Пришлось опять посылать за подкреплением. А тем временем Джеро решил собственной рукой метнуть маленькую слезоточивую бомбу, и десятка три бездомных начали лить слезы. Тото, видя, что его товарищи плачут, сказал:

— Придется нам сдаться.

Но плачущие закричали:

— Нет-нет! — и продолжали плакать.

Тогда Тото покачал головой и пошел в свою лачугу, чтобы изготовить из простыни белый флаг. Да, из этого дорогого их сердцу места действительно придется уйти, бездомные уже представляли себе, как они, растянувшись длинной цепочкой, с детьми на руках и с узлами за спиной, побредут отсюда неведомо куда.

В лагерь противника прибыло — еще двадцать полицейских, некоторые из них — конные. Поскольку толпа зевак не уменьшалась, им было приказано усилить кордоны. И Джеро пришлось просить новое подкрепление. К ночи полицейских было уже не менее полусотни; изо рта у них валил пар, как у лошадей после скачки, и на фоне освещенного луной неба взад и вперед мотались султаны на касках, под которыми, как стало известно впоследствии, шевелились, например, такие мысли: «Завтра я свижусь с моим двоюродным братом Антонио». Или же: «Говорят, соль полезна». Капитан решился бросить вторую бомбу. Но она не принесла ожидаемого эффекта, ибо упала среди группки самых робких бездомных, которые и так уже проливали слезы — так сказать, по собственной инициативе.

* * *


Тото в своей комнате, тяжело вздыхая, выкраивал из простыни белый флаг, как вдруг лачуга озарилась ослепительным серебристым светом. Первым делом он подумал о пожаре. Но взгляду его предстало нечто совсем другое: на стене, перед собой, он увидел четко очерченную тень голубя. Тото остолбенел от удивления. Сразу же затем он услышал и мелодичный голос, который произнес:

— С этой минуты в твоей власти будет творить чудеса. Достаточно тебе сказать «трык», и все станет возможным.

«Если есть тень, значит, должен быть и сам голубь», — подумал Тото и со страхом огляделся вокруг. Все предметы в комнате были видны как днем, даже, может, еще отчетливее, но больше нигде ничего. Крылья голубя зашелестели, он расправлял их, чтобы взлететь, потом тень поднялась выше и легла на потолок. Тото почти ощущал, как перышки касаются его лица, обдавая его холодной струей воздуха. Он еле успел перевести взгляд на окно, чтобы увидеть, как там что-то сверкнуло, какой-то блестящий зигзаг, который исчез в небе с музыкальным свистом наподобие того, что издают детские волчки. И все. Как полагается в подобных случаях, Тото вылил себе на голову бутылку холодной воды. Он был весь мокрый, но застыл на месте, не в силах пошевелиться. Потом набрался храбрости и произнес:

— Трык, яичницу из двух яиц!

На столе перед ним появилась яичница на отличной сковороде из огнеупорной глины — яйца, по-видимому, были свежайшие, только сегодня из-под курицы. Тото провел рукой по лицу и, пробормотав: «Значит, это правда?», плюхнулся на стул.




Глава пятая


Синьор Мобик кругами бегал по комнате, в которой каждое утро, едва встав с постели, он проделывал гимнастические упражнения. Он должен был много раз обежать комнату, ибо так прописал ему доктор Ампеллиус, потом пополоскать горло — словом, выполнить все предписания врача, единственного человека, с которым он здоровался, не ожидая, что тот поздоровается с ним первым. Ампеллиус воображал, что хорошо поет, и Мобик, всячески стремившийся его задобрить, просил врача перед ежедневным осмотром что-нибудь спеть. Вы, наверно, уже поняли, что Мобик страшно боялся смерти и потому не составлял завещания. Однажды он принялся было его писать, ибо, хочешь не хочешь, он все равно должен был кому-то оставить свои громадные богатства, но после первых же слов — «Я завещаю» — разревелся, как теленок, и с тех пор о завещании ему больше не осмеливались напоминать.

В то утро Мобик, сидя в порфировой ванне, диктовал Кармело следующее письмо: «В результате терпеливых поисков — бурения пробных скважин — обнаружены залегания нефти у самых стен города. Представляется возможным вести добычу ценного сырья и при этом избежать транспортных и прочих расходов. Я рад сообщить господам акционерам о том, что нефтеносный участок находится в моих руках, согласно контракту, подписанному губернатором. Ура! Мобик».

Кармело трепетал перед хозяином и выполнял свои обязанности с большой тщательностью и усердием. Толстяк, который, сидя голышом, диктует письмо, мог бы вызвать смех — Кармело же восхищался своим шефом, который в клубах пара и облаке талька казался ему еще более великим. Даже длинная, курчавая шерсть, украшавшая грудь синьора Мобика, внушала Кармело глубокое почтение, ибо он видел в ней свидетельство силы; он об этом даже частенько рассуждал дома, быть может потому, что просто никогда не замечал, что его собственная грудь покрыта не менее длинной и курчавой растительностью.

Но я хочу вам рассказать, каким образом Кармело стал секретарем синьора Мобика. Однажды синьор Мобик, совершая прогулку по улицам Бамбы, вдруг почувствовал неотложную необходимость минутку побыть одному. В Бамбе общественных уборных очень мало. Более того, один муниципальный советник, пользовавшийся славой неутомимого поборника морали, внес предложение их и вовсе ликвидировать. Синьор Мобик не знал, как ему быть, и, хотя ничего позорного в этом не было, не решался войти в первый попавшийся дом и попросить о необходимом гостеприимстве. У этого богача, обладающего столькими миллионами, не хватало смелости спросить: «Не разрешите ли вы мне зайти по малой нужде?» Он переживал адские муки, когда вдруг вспомнил, что как раз на этой улице, в доме номер сорок пять, живет один старый служащий фирмы «Мобик». Быстрыми мелкими шажками достиг он двери квартиры своего подчиненного и позвонил; дверь ему открыл сам Кармело, который вместе со своей семьей чуть не упал в обморок.

— Вы будете моим секретарем! — крикнул Мобик, пронесшись мимо Кармело как ветер и сразу же исчезнув за узкой дверкой, маленькие размеры которой подсказали ему, куда она ведет. Кармело, его жена и дети остолбенели от удивления. Минуту спустя Мобик уже покидал их жилище.

— Я хотел посетить вашу квартиру — в ней царит чистота и порядок, — сказал он Кармело, который, так же как и все члены его семьи, еще никак не мог прийти в себя и сдвинуться с места. — Поэтому вы заслуживаете чести стать моим секретарем.

С этими словами Мобик ушел. Выходит, Мобик был человек, который держит слово? Но вряд ли кто-нибудь мог бы не сдержать своего обещания, прочтя такой испуг в глазах Кармело, а главное — данного с порога той самой маленькой дверки.

Но мы остановились на том, что синьор Мобик, отпустив Кармело, бегал в одних кальсонах по комнате. Внезапно он увидел нечто такое, что дало ему полное право остановиться и целую минуту простоять с отвисшей от изумления челюстью. За стеклом балкона появился человек и, сказав «ку-ку», улетел прочь. Я говорю «улетел», потому что комната находилась на пятом этаже. Человек летел без крыльев: он скользил по воздуху подобно конькобежцу, размахивая руками, как дирижер. Мобик протер Обеими руками глаза и выбежал на балкон. Его взгляду открылся обычный вид на Бамбу с ее фабричными трубами и дворцами, однако небо кишмя кишело человеческими фигурками — они весело летали взад-вперед, гонялись друг за дружкой, поднимались в самое поднебесье, а потом бросались оттуда вниз головой, или отдыхали на трубах или на телеграфных проводах. Мобик закричал не своим голосом:

— Этого не может быть!

Однако даже после этого возгласа люди продолжали летать. Более того, небо вдруг стало красным в голубой горошек.

Дорогие читатели, я чувствую, что слишком поторопился, излагая все эти события. Действительно, мне страшно хотелось поскорее дойти до описания ужаса, охватившего синьора Мобика при виде летающих людей и неба в голубой горошек — дело рук нашего Тото, как вы, наверно, уже поняли сами. Теперь я считаю необходимым сделать шаг назад и возвратиться к истоку чудес. Итак, Тото, увидев перед собой яичницу из двух яиц, не стал ее есть — но не из недоверия, — а сразу же побежал за Элеутерио, Бибом и Рапом. Однако он не мог немедленно рассказать им о случившемся: слова застряли у него в горле, и он лишь показывал им на яичницу. Трое его друзей, хотя и относились к яичнице с должным уважением, все же никак не могли взять в толк, почему Тото указывает на нее с таким видом, почему у него так блестят глаза, почему он скачет, как жеребенок, и даже катается по земле от радости. Наконец Тото вновь обрел дар речи и в течение трех секунд выпалил почти целую тысячу слов, что, в сущности, было равносильно молчанию, так как его друзья все равно ничего не поняли. И, видя тщету своих попыток что-нибудь им объяснить, Тото вновь прибегнул к помощи яичницы. Он крикнул:

— Трык, яичницу из двух яиц!

И еще одна яичница из двух яиц появилась рядом с уже стоящей на столе. Этого оказалось достаточно, чтобы с головы у Рапа слетел цилиндр, Биб побледнел, а Элеутерио перестал раскачиваться как маятник. Первым опомнился от удивления Рап и пробормотал, что хорошо бы иметь еще одно доказательство.

— Трык, яичницу из двух яиц! — вновь крикнул Тото.

На столе появилась третья сковородочка с яичницей.

— Я хочу золотые часы! — закричал Биб. Элеутерио сказал:

— И я тоже.

От волнения даже лица у них стали совсем другими. Только Рап стоял молча и чистил рукавом свой упавший на землю цилиндр. Потом он сразу же ушел под тем предлогом, что у него разболелась голова. Это была явная ложь, потому что у бедняков никогда не болит голова. Двое других остались слушать рассказ Тото о голубе, причем Тото, изображая голубя, даже выпрыгнул из окна на улицу. Все вместе они строили разные планы, пока наконец Тото не отослал их, сказав, что хочет спать.

* * *


Капитан Джеро принял новое решение: выселить бездомных из их хибарок при помощи брандспойтов. Вместо огня — использовать воду. Достаточно было нажать кнопку — и выстроенные в ряд на лужайке помпы начали со страшной силой извергать водяные струи. Луна спряталась за крышу какого-то дома, и, поскольку никогда не знаешь, что там вокруг тебя в темноте (вам я могу сказать по секрету: все то же, что и при свете, только чуточку большего размера), Джеро счел разумным отложить атаку до рассвета. Бездомные, воспользовавшись передышкой, улеглись спать. Биб оставил в дозоре только одного Мека — того так и подмывало закричать: «Идут, идут!», чтобы посмотреть, как от его крика мгновенно придет в движение весь лагерь. Биб и Элеутерио и во сне не переставали думать о том, что бы им такое попросить у своего могущественного друга. Прежде чем лечь, они приготовили целый список просьб, в начале которого стояло: «Красивый дворец со слугами».

Тото не спал. Он прошелся по улочкам поселка, беспрестанно повторяя: «Спокойствие, спокойствие». Вы должны согласиться, что сохранять спокойствие было не так-то легко. Или же он должен был сотворить чудо: оставаться спокойным. Но до этого он просто не додумался, да и вообще не мог решить, как использовать свое могущество. Только его осеняла какая-нибудь удачная мысль, как сразу же возникал другой проект, а его вытеснял третий. В голове у Тото был такой же ералаш, как у синьора Мобика, когда тот увидел падающую звезду. Тото спохватился и понял, что бродит среди гипсовых статуй, выстроенных под навесом на самом краю поселка — там, где уже начинались поля. Они стояли в строгом порядке: множество юных девушек с чуть приподнятой ножкой и голубкой в руке, десятка два дискоболов — копий с той знаменитой статуи, которую вы, наверно, видели в какой-нибудь книге, — а также умирающие гладиаторы. И здесь ему пришла в голову сумасшедшая мысль. Он сказал: «Трык!» — и все статуи пришли в движение, начали оживать, некоторые даже оглядывались вокруг, голубки взмыли у девушек с ладоней в небо, к луне, гладиаторы пробовали свои мускулы, а диск, пущенный одним из метателей, разбил стекло лавочки в одном из переулков Бамбы. Сразу послышались какие-то слова: достаточно было статуям увидеть друг друга, как тотчас же родились и любовь, и ненависть.

— Как раньше! — крикнул испуганный Тото.

И в одно мгновение все вернулось на прежнее место, стало как раньше. Почему даже нечто самое прекрасное иногда может нас испугать — право, не берусь объяснить. Тото немножко успокоился — на это ему понадобилось не меньше четверти часа. Взгляд его остановился на статуе юной девушки. Эта статуя была красивее всех, и не из гипса, а из мрамора. Тото набрался смелости, пригладил ладонью волосы, отряхнул пиджак и… да-да, вы угадали: «Трык» — и статуя превратилась в самую что ни на есть настоящую живую девушку; голубка улетела, а девица принялась танцевать вокруг Тото, приговаривая: «Ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля». Потом преспокойно уселась на траве. Тото был очарован, и недаром: я думаю, не многие девушки могли бы с ней сравниться. Она была чуть бледна, но в остальном само совершенство. Тото захотелось упасть перед ней на колени, как-то выразить свое восхищение, и он сорвал с соседней живой изгороди дикие розы и стал бегать вокруг сидящей девушки, осыпая ее лепестками цветов. Говоря по правде, девушку это не слишком растрогало, она даже несколько раздраженно отмахнулась, словно желая сказать «хватит». Тогда Тото пригласил ее:

— Прошу вас, пойдемте в мою лачугу.

А поскольку она, как это принято у статуй, была босиком, то Тото превратил камушки на тропинке в поразительно красивые розовые розы. Но девушка принялась визжать и скакать, как кузнечик, потому что Тото позабыл уточнить свой приказ: розы должны быть без шипов! Тото посадил девушку себе на плечи и доставил в лачугу. А так как она зевала, то он сказал, что охотно уступает ей свой тюфяк. Прежде чем выйти, Тото удостоверился, что на стенах нет сороконожек, паучков или комаров, от которых в это время года нет спасения; он оставил только одного некусачего комарика: его жужжание было чрезвычайно нежно и навевало сон. Когда Тото вышел на улицу, чтобы дать гостье спокойно отдохнуть, он наконец-то почувствовал себя счастливым. Теперь весь мир в его руках. С той минуты, как у него на глазах ожило это мраморное создание, ему хотелось непрерывно испытывать свое могущество.

— Я счастлив! — закричал он. — Трык! Пусть пляшет весь мир!

И земной шар сильно вздрогнул от этой фразы, которую, не подумав, произнес Тото. Это продолжалось всего одно мгновение, ибо Тото сразу же дал отбой, но и того было достаточно, чтобы едва не началось землетрясение. Толчок заставил всех проснуться, но все сразу же опять заснули, подумав, что, видно, мимо дома проехал грузовик.

«Надо выбирать выражения, особенно, когда у тебя хорошее настроение», — подумал Тото. Он также твердо решил, что будет пользоваться своим чудесным даром только в добрых целях.

— Пусть завтра фасады всех домов в поселке будут свежевыкрашены!

Но одно влечет за собой другое, и он сам того не заметил, как у него после обычного «трык!» выскочило:

— Хочу, чтобы все стали добрыми!

Лучше бы он никогда этого не произносил: все вскочили с постели, высыпали в ночных рубашках на улицу — каждый хотел подать милостыню другому. В результате все переругались, а некоторые подрались. Тото уложил всех спать, а сам, задрав голову вверх, погрузился в созерцание ночного неба. Он досмотрелся до того, что ему захотелось знать, что же происходит на звездах. Трык! — он как ракета понесся сквозь космос и на полдороге уголком глаза успел заметить другого Тото, который летел в сторону Земли. На планетах он нашел все, что было на Земле, будто он и не двигался с места. Вот Бамба, вот лачуги бездомных, вот он сам, Тото. Даже не стоило возвращаться назад. И если бы я не боялся окончательно замутить головы моим читателям, то сказал бы, что Тото остался там, наверху, а здесь внизу, был другой Того — тот, которого он встретил на полдороге.

Но вот наступило утро. Просто трудно поверить: ведь стоило Тото захотеть, и утро бы не наступило.




Глава шестая


Едва успела богиня утренней зари Аврора разогнать своими розовыми перстами ночную мглу, как лагерь пришел в движение. Жители поселка бездомных сгорали от нетерпения узнать, что за возня происходит в сотне метров от них, то есть на дороге: полицейские хлопотали там вокруг пушки, не слишком большой, но все же пушки, а капитан Джеро, твердо решивший добиться победы не позже нынешнего утра, прежде чем любопытствующие обыватели Бамбы вновь начнут над ним насмехаться, вырядился в новую форму. Мобик прислал ему чек на десять тысяч лир, чтобы он поторопился (чеки — это такие маленькие прямоугольные кусочки бумаги, на которых написана какая-нибудь цифра — любая денежная сумма, какую вы только захотите. Мобик хорошо знал людей и понимал, что чек на десять тысяч производит куда более сильный эффект, чем десять тысяч лир наличными, ибо тот, кому выдан чек, всегда надеется при оплате его получить хоть немножко больше, чем на нем проставлено).

Джеро решил предпринять последнюю попытку и послал к лачугам двух парламентеров, поручив им объявить, что он предоставляет бездомным несколько минут на то, чтобы они убрались.

— Мы не можем сейчас отсюда уйти, потому что многие наши еще спят и проснутся не раньше чем через полчаса, — ответил им Биб, давясь от смеха и немного важничая, ибо исполнял обязанности Тото, пока тот не встал. Подумайте сами, разве могли они сдаться после всех чудес с яичницей?!

— Лучше уйдем отсюда, — советовали те, что постарше.

— Вот еще! Только этого не хватало, — возражали Биб и Элеутерио и смеялись весьма оскорбительно для парламентеров, которые вернулись не солоно хлебавши и доложили капитану Джеро:

— Они смеются.

Проснувшийся в это время Тото отправился, как положено, совершать обход по лачугам и обнаружил нечто в высшей степени неприятное: Рапа, который писал записку. Кому? Синьору Мобику. Он предупреждал, чтобы тот был осторожен, ибо Тото может творить чудеса. Тото сразу заподозрил неладное.

— Трык! Я хочу понять.

И понял, что в нападении на их родную лощинку виноваты Рап и Мобик — они всему причиной. Так как быть добрым еще не значит оставлять безнаказанными виновных, он строгим голосом крикнул Рапу:

— Пусть отныне все, к чему бы ты ни притронулся, превращается в цилиндры!

Рап растерянно поглядел на него, не зная, верить или нет. Потом с опаской протянул руку к стакану на столе. Он переводил взгляды с Тото на стакан и со стакана на Тото. Когда пальцы его коснулись стакана, стакан превратился в цилиндр. Рап отпрыгнул от стола и схватился дрожащими руками за стену, из которой тотчас вышли два цилиндра. Рап издал вопль и выбежал на улицу. Однако прикосновениями не только рук, но и ног он все на своем пути превращал в цилиндры. Дико вопя, он исчез в полях, а вслед ему, подобно пыли, катилось облако новехоньких цилиндров.

На его крики сбежались бездомные и при виде этого бесчисленного множества цилиндров стали высказывать самые забавные предположения. В конце концов все весьма охотно украсили ими свои головы. И с цилиндрами на головах приготовились дать отпор капитану Джеро. Но шум воды заставил их поскорей отправиться на поиски Тото: капитан Джеро привел в действие свои водометы. Джеро был уверен, что сейчас увидит, как испуганный противник задаст деру из своих лачуг, но прошло уже несколько минут после этого яростного обстрела, а бездомные все еще не подавали ни малейших признаков бегства.

Дело в том, что наши друзья преспокойно качались посреди водной глади на отличных плотах; из прозрачной голубой воды то и дело высовывали свои круглые ротики ничуть не испуганные рыбы. С дороги этого никак нельзя было увидеть, иначе зрелище совершенно ошарашило бы Джеро и его солдат — так же, как оно ошарашило самих обитателей лачуг, конечно за исключением Элеутерио и Биба. Тото решил держать свой могущественный дар в тайне, но Биб рассказал о нем на ушко Гаэтано, тот — Фламбу, и дело кончилось тем, что секрет через несколько минут стал известен всем. Бездомные изумленно уставились на Тото — они так таращили и пялили на него глаза, что скоро, кроме этих широко раскрытых глаз, вообще ничего не стало видно вокруг.

Наконец Тото, под десятками устремленных на него взглядов, не смог больше сдерживаться и крикнул, что да, это правда, он вполне серьезно может творить чудеса. И — «трык!» — по его велению на них дождем посыпались с неба бутерброды. Тото позабыл уточнить, чтобы бутерброды были разные, на всякий вкус, и потому сперва дождь был встречен радостным кличем, но потом послышалось и недовольное ворчание — некоторые не очень любили ветчину, а все бутерброды были именно с ветчиной. Не прошло и нескольких минут, как жители поселка начали выкрикивать свои пожелания, а капитан Джеро, услышав галдеж, счел было, что это успешный результат осуществленной им боевой операции. Однако он никак не мог понять, почему же никто не удирает из затопленного поселка. Наконец над крышей одной из хижин поднялась длинная палка, на конце которой развевался кусок белой материи.

Вне себя от гордости, Джеро обратился к солдатам:

— Вот видите — белый флаг!

Когда он вновь повернулся лицом к поселку, флаг по приказу Тото стал желтым. Джеро протер глаза — флаг снова был белым. Тогда он скомандовал солдатам: «Вперед!», но в это самое мгновение флаг изменил цвет и сделался зеленым. Джеро страшно расстроился, от досады у него потускнели краги и козырек фуражки.

Между тем бездомные обступили Тото и наперебой требовали, чтобы он немедленно выполнил их желания. Он умолял их успокоиться, никогда еще ему не приходилось так надрываться, чтобы призвать их к порядку. Первым он уважил Артенио, уже лет тридцать как совершенно лысого, — он помог ему обрести роскошную черную кудрявую шевелюру с тонкой седой прядью посредине, что выглядело крайне изысканно. Радость Артенио была так велика, что он отважно вызвался один встретить грудью врага: сердце его переполнили самые благородные чувства. Ньеро же удовлетворился тем, что подрос на пять сантиметров, но, так как он был на редкость маленького роста, никто не понимал, почему бы ему не попросить прибавить себе сразу десять. Быть может, потому, что он всегда мечтал подрасти хотя бы на пять сантиметров. Рек уже целую неделю мучился от прострела: один взмах ресниц Тото — и боль прошла, но Рек стал раскаиваться, что выразил такое пустяковое желание, и кричал, что хочет обратно свой прострел, а взамен просит новый костюм. Нашлись и такие, кто открыто заявили — хочу миллион; тогда другие стали требовать два, а еще кто-то — три и так далее. Дело кончилось тем, что они перессорились, так как никто не желал быть менее богатым, чем другой, — каждый желал вроде бы не так уж много, но чтобы больше, чем у других. Риб получил все золотые зубы плюс служанку Астианатту — красивую, преданную, здоровую и со скромными требованиями, которая тут же словно выросла из-под земли. Это была женщина лет двадцати пяти, полная и краснощекая; он тут же приказал ей натереть до блеска полы в его хижине — став хозяином, он с ходу не мог придумать ничего лучшего, чем натирка пола, однако таковой в его хижине отсутствовал, вместо пола была голая земля. Стен также захотел иметь служанку, и его желание незамедлительно исполнилось. Женщина спросила Стена:

— А у вас в семье все здоровы?

И так как у Стена не было на руках соответствующих медицинских справок, она вновь исчезла, вызвав возмущенные замечания в свой адрес, ибо только хозяева имеют право требовать гарантии относительно здоровья прислуги. Некоторые, отойдя на минутку в сторону подумать, потом опрометью бросались к Тото выразить свое желание, но на ходу передумывали и возвращались обратно, прятались за живой изгородью или за бараком и вновь погружались в размышления. Цилиндры, вероятно, навели некоторых на мысль о шубе, и дело кончилось тем, что вскоре многие уже разгуливали в цилиндре, шубе и с тростью. Саверио попросил сделать так, будто внутри у него — радиоприемник: сначала послышался треск, свист, потом из груди потоком хлынула музыка, какой-то марш. Саверио завопил от радости, вприпрыжку пустился по лугу, высокие травы сомкнулись за ним, и он скрылся из виду. Но в ушах бездомных еще долго звучали рвавшиеся из него ликующие марши. Некий Каст высказал просьбу, чтобы оживало все, что он видит на стенах и листве деревьев. Так, все пятна на стене превратились в человеческие лица, в острова, в диких животных или в диких животных с человеческими лицами, а промежутки между листьями и сама листва приняли очертания человеческих фигур, которые при малейшем дуновении ветерка, казалось оживают. Но потом пришлось ему отказаться от своего желания, ибо он клялся, что на одном заборе пятно плесени превратилось в пасть, из которой извергается множество змей, ужей, угрей и прочей нечисти.

Дети разделились на две группы: одни хотели стать большими, другие требовали сладостей. Мим так упрашивал, что Тото пришлось уступить, и родители вдруг увидели рядом с собой вместо четырехлетнего мальчика какого-то длинного худого дядю с красным, как у пьяницы, носом; тогда Тото поспешил превратить его обратно в ребенка, гоняющегося за бабочками. Что касается сластей, Тото не стал особенно разбираться — всю живую изгородь он превратил в сахар и миндальное печенье, и дети, словно козы, с жадностью набросились на сладкие заросли, а фонтаны нефти — в фонтаны газированной воды с розовым сиропом. Детям хотелось, чтобы весь окружающий мир стал съедобным, но в полях золотистого марципана, орошаемых ручейками анисового ликера, таких красивых на вид, они могли бы погибнуть, как в зыбучих песках, а свалившись в расщелину высокой горы от основания до вершины целиком из косхалвы, кто-нибудь мог переломать себе ребра или ноги.

Черебоамо шепнул на ухо Тото, что желал бы смерти Стока; Сток попросил его о том же в отношении Черебоамо. Дело в том, что Черебоамо и Сток были врагами, они, словно им нечего было больше делать, ссорились каждый день, доказывая один другому, что он сильней. Тото посоветовал им на глазах у всех помериться силой, и тогда наконец разрешился бы их старый спор. Но не тут-то было. Оба отказались наотрез, а потом все видели, как они ушли под ручку, всячески понося Тото.

— Ну, на сегодня хватит чудес, — объявил Тото.

И под занавес сыграл шутку с Бибом, которая всех очень насмешила: «трык!» — дерево протянуло ветку и сбило цилиндр с головы Биба.

Если мы хотим, чтобы рассказ о событиях тех дней был объективным, нельзя умолчать о том, что в поселке бездомных имелось двое больных, которые были прикованы к постели. И поскольку Тото разрешил своим товарищам на первый раз выразить только по одному желанию, родственники больных, по правде говоря, совсем забыли о них, и больные так и остались лежачими.

Удовлетворив желания бездомных, Тото подумал: теперь надо бы сделать что-нибудь необычайное. Но от этой мысли его отвлек страшный треск. Перед ним одна за другой взлетали в воздух лачуги поселка. Капитан Джеро открыл артиллерийский огонь. Осколок снаряда навылет пробил ладонь Элеутерио, но тут же из отверстия в ладони потоком хлынули елочные звезды и гирлянды, а затем рана на глазах затянулась. Вдруг Тото услышал, как капитан Джеро вновь командует: «Огонь!», и вовремя успел крикнуть: «Вода!» — «Огонь!» — «Вода!» — «Огонь!» — «Вода!». Пушка перестала стрелять, так как вся-вся намокла, из жерла у нее текла тонкая струйка.

Наступило несколько минут передышки, во время которой Джеро успел обтереть досуха пушку, а Тото — задать себе вопрос: с чего это вдруг жители Бамбы так на них ополчились. Ему стало любопытно, что же станется с Мобиком и с Бамбой через пять лет. «Трык!» — и готово. Бамба на вид не слишком изменилась, Мобик же несколько месяцев как умер. Джеро сидел в кресле и громко жаловался на боли в суставах, лощина, где стоял поселок бездомных, исчезла, и на ее месте поднялись высокие дома, население значительно обновилось за счет непрерывного притока из провинции, но люди, если смотреть сверху, производили прежнее впечатление — всё так же суетились, куда-то спешили. И если бы посреди этой толкотни, так похожей на теперешнюю, крикнуть: «Мобик!» — никто даже и не оглянулся бы. От этой картины, представившейся его внутреннему взору, Тото отвлекли его друзья. Они уговаривали его:

— Давай заключим мир. Поторопимся, потому что нам хочется пойти в город и прогуляться там по улицам в наших шубах.

Тото не додумался, что он может одним словом положить конец войне. Вместо того он продолжал каждый раз придумывать что-нибудь новое, чтобы сдержать наступление Джеро. А капитан Джеро обнажил саблю, обернулся к солдатам и пропел:

— В атаку!

Может быть, вы недостаточно внимательно прочитали. Я написал именно «пропел». И пропел довольно красивым голосом на мотив арии из одной знаменитой оперы: в ата-аа-аа-ата-ааа-ааа-куу! Солдаты удивленно на него воззрились, но он, очевидно не замечая, что поет, сделал шаг вперед. Солдаты не тронулись с места.

— Я сказал — в атаку!

Он пропел эту фразу, на что у него ушло не менее двух минут, с модуляциями, обертонами, то басом, то фальцетом и закончил на высокой ноте, которую тянул нескончаемо долго (надо признать, что на этот раз выдумка Тото была действительно удачной). Адъютант Джеро счел своим долгом объяснить начальнику, как обстоит дело. Он вышел из рядов и начал:

— Господин капитан…

Невероятно — он тоже запел, а вы понимаете, что, когда человек поет, ему трудно отдавать или получать приказания. Полицейские и солдаты, желая что-то сказать, вступали один за другим и превращались в хористов, а поле боя стало, таким образом, оперной сценой.

Время шло, и губернатор, приятель Мобика, прибыл на место собственной персоной; когда он увидел, что Джеро и солдаты стоят и поют, ярости его не было предела. Он хотел тут же, при всем народе, разжаловать Джеро, который замер, не решаясь больше открыть рот, но вдруг произошло буквально следующее: один из пожарных рукавов, шурша словно змея, подполз сзади к губернатору, обрушил на него мощную струю воды, а потом обессиленно опустился на землю. Никто не в силах был объяснить, как это случилось. Губернатор взбеленился; он вскочил на коня и принял на себя руководство боевыми операциями. Но не успел он еще как следует усесться в седло, как над бараками и хижинами с чириканьем поднялись в воздух обитатели поселка бездомных и вскоре заполнили все небо Бамбы. Весьма нескоро придя в себя от изумления, губернатор скомандовал открыть огонь, но ни одного из них не удалось подстрелить. Пули, пролетая совсем близко от цели, разрывались в воздухе, превращались в змейки белого дыма, каскады серебристого света, золотые звезды и плавно опускались вниз, в реку; вместо «бум!» они издавали нечто похожее на «аах!». Именно в эту минуту синьор Мобик увидел в окне летающих людей и разноцветное небо, о чем я не утерпел уже доложить нам в предыдущей главе.




Глава седьмая


По приказу Тото бездомные спикировали, как соколы, в свой поселок. Губернатор, Джеро, солдаты и полицейские успокоились. Наверно, это был только сон. Небо также вновь приняло свой обычный голубой цвет. Разноцветное небо сильно потрясло жителей Бамбы, однако порешили на том, что это был обман зрения. Мобик был в числе тех, что отстаивали именно такую версию, но тем не менее взял такси и лично отправился посмотреть, что же все-таки произошло на нефтеносном участке. Прибыв на место, он стал расплачиваться: счетчик показывал миллион.

— Это какая-то ошибка! — завопил Мобик.

Шофер не желал ничего слушать: раз на счетчике миллион — стало быть, плати миллион. Кто знает, чем бы это кончилось: таксист уже снял куртку, чтобы как следует отдубасить синьора Мобика, но какой-то прохожий сказал ему:

— Так это же синьор Мобик!

Таксист не осмелился настаивать и удовлетворился десятью лирами, которые швырнул ему синьор Мобик. В этот момент губернатор скомандовал атаку на лачуги. Во главе солдат шел Джеро, горящий желанием вновь выслужиться перед губернатором. Мобик, расплатившись с таксистом, поспешил подойти поближе к солдатам, чтобы не пропустить интересное зрелище. Но, увы, был очень раздосадован: солдаты, в том числе и Джеро, застыли на одной ноге (другая была высоко поднята) и не двигались ни назад, ни вперед.

— Вперед, вперед! — кричал губернатор, а Джеро смотрел на него умоляющими глазами, словно говоря: «Не могу, никак не получается…»

Чем же было объяснить этот своего рода паралич? После срочного военного совета (без пения!) Мобик и офицеры пришли к выводу, что у них сделалось нечто вроде судороги в результате отравления недоброкачественной пищей. В такой позе солдаты стояли несколько часов, муравьи уже успели подняться по голенищам сапог и заползти им в штаны. Вообразите, что должен был испытывать Джеро, который в довершение ко всему умирал от голода. Когда же привезли обед, вояк пришлось кормить как малых детей. Наконец судороги прошли, и солдатам удалось распрямить ноги, но тем временем уже совсем стемнело. Им бы лечь поспать, но со стороны поселка прилетел рваный ботинок и угодил прямо в лоб капитану Джеро. Этот опорок не относился к числу чудес Тото — его бросил все тот же неугомонный Биб, желавший продемонстрировать сыну, на что он способен. Результатом было то, что осаждавшие еще пуще разъярились (опорок может разъярить больше, чем выстрел, это как сильный щипок — вы, наверно, замечали, что щипок заставит кого хочешь, даже самого выдержанного человека, обернуться с искаженным от злости лицом; неожиданный щипок может спровоцировать убийство). Джеро бросил в атаку кавалерию. Но кони вдруг куда-то исчезли, и с десяток всадников осталось висеть в воздухе — так сказать, верхом, но без лошади. Тут Мобик не выдержал и приказал отвезти его в город.

В своем кабинете, окруженный привычными лицами, на которых застыла мина почтения и страха, он попытался спокойно во всем разобраться и был вполне в состоянии это сделать, ибо видел, что многие, вернее, даже все, находящиеся тут предметы оставались такими, какими им и положено быть.

— Это что такое? — спросил он Кармело, показывая на чернильницу.

— Чернильница, — почтительно ответил секретарь.

— А это? — вновь спросил Мобик.

— Нож для разрезания бумаги.

Мобик битый час задавал подобные вопросы, в результате чего к нему вернулось самообладание. Потом позвал Аннибале — состоящего у него на службе наемного убийцу — и что-то долго шептал ему на ухо.

* * *


Вы должны согласиться, что наш Тото довольствовался весьма скромными чудесами; человек с более бурным темпераментом заставил бы осаждающих терять пальцы, а мог бы — скажем без обиняков — и вообще их умертвить. Но Тото, прежде чем решиться даже на такие невинные шутки, о которых вы знаете, каждый раз долго колебался, воспринимая их как неуважение к людям. Однако он бдительно следил за Мобиком. Подумайте только, стоило Тото захотеть, и Мобик появился бы перед ним, пролетев по воздуху, в виде стола или же превратился бы в улитку — точно такую же, как те, что в нескольких шагах от Тото покачивались на листе тыквы. Но я вам уже объяснял, что Тото не слишком много раздумывал, как ему употребить свою безграничную власть. Пожалуй, больше времени у него уходила на то, чтобы удивляться обретенному могуществу, чем на то, чтобы им воспользоваться. Например, Амина могла бы добиться от него любого чуда, но она не просила ничего, кроме глазированных каштанов — их она уничтожала десятками и вечно сидела с набитым ртом. Тото доставлял каштаны при помощи своего «трык!» из лучших кондитерских Бамбы: это лакомство непрерывно исчезало с подносов на глазах изумленных хозяев, которые не знали, чем объяснить столь загадочное явление. Тото взирал на Амину с благоговейным обожанием, и если встречался с ней взглядом, то, чтобы побороть смущение, поспешно произносил: «Глазированные каштаны!» — каковые немедленно влетали в его хибарку через окно, сквозь щели в стенах, сыпались с потолка. Амина находила это вполне естественным.

Воспользовавшись бездеятельностью противника, Тото отправился в полном одиночестве полюбоваться на поля, простиравшиеся к югу от лачуг. Тихий и безмятежно спокойный пейзаж всегда приводил его в восхищение. «Я теперь могу сделать его еще красивее», — думал Тото с гордостью.

Но было ли это возможно? Вечерние тени одели в бархат коричневые пашни, и более нежную дымку, чем эта, без сомнения, нельзя и придумать. Глядя на поля, так хотелось растянуться на них до самого горизонта и навсегда остаться лежать на просторе. Некоторые облака принимали облик вздыбленных коней, а затем таяли в ту самую минуту, когда, казалось, уже готовы были пуститься вскачь по фиолетовому небосклону. Хорошенькая лошадка с узкой мордой вытянула шею, пытаясь достать до моря, но от этого усилия шея переломилась и распалась на множество веточек-отростков. Тото не мог оторвать завороженного взгляда от неба, где растворялись эти призрачные образы, и вдруг ему вспомнилась тетушка Лолотта: «Ах, если бы мне только удалось повидаться с тетушкой Лолоттой хоть на одну минутку, какую это придало бы мне силу!» Он закрыл глаза, пытаясь воскресить в памяти образ доброй женщины. И на фоне пейзажа, вдали, между кроной одного дерева и телеграфным столбом появилась тетушка Лолотта. Она занимала большую часть неба. Это продолжалось всего мгновение; она стремглав кинулась к Тото, и, когда приблизилась к нему, он убедился, что перед ним действительно тетушка Лолотта, причем точь-в-точь такая, как двадцать лет назад… Она улыбнулась ему и молниеносно возвратилась на прежнее место, оставив за собой в небе длинный разноцветный след, а потом отодвинула какую-то тучку, позади которой оказалось отверстие, и из этой дыры в небе хлынули потоки молочного дождя, вскоре затопившего все окрестные поля. Среди этого потопа виднелись лишь торчащие там и сям из белого океана верхушки тополей. Тото нашел пристанище на маленькой лодочке, в то время как у него над головой стремительно пересекали небо десятки красных заходящих солнц. И на всем этим разносился голос тетушки Лолотты, которая просила его не быть таким рассеянным, ибо это может очень повредить ему в жизни.

Если бы в эту минуту его кто-нибудь окликнул, он бы не услышал. А его действительно звали, так как в поселке произошло новое событие. Но Тото сидел неподвижно, скрытый от чужих глаз густым кустарником. Ведь, даже не прибегнув к своему обычному «трык!», ему удалось увидеть тетушку Лолотту, растаявшую потом в той перламутровой полосе, что отделяет небо от земли, и стать свидетелем других столь же непостижимых вещей!

В конце концов Биб и Элеутерио его нашли и притащили в поселок, а точнее — в его хибарку, где находилась Амина, которую сторожил Фламб. Руки у нее были все в золотых браслетах. Откуда они взялись? Дело в том, что Амину подкупил Аннибале, агент Мобика, — он передал девушке снотворное, чтобы она подмешала его в воду, которую пьют жители поселка. И теперь все бездомные спали крепким сном — за исключением Биба, Элеутерио и Фламба, избежавших опасности благодаря тому, что через несколько дней им предстояло праздновать день рождения Биба, и они в ожидании торжественной даты дали зарок не пить воды. Было бы слишком долго объяснять, каким образом Мобику удалось узнать о появлении в поселке бездомных этого странного создания — Амины, но надо признать, расчет его был верен, ибо у Амины была предельно развита способность предавать друзей. Теперь она стояла перед Тото и не мигая смотрела ему в глаза. Она глядела на него и шептала: «Ля-ля, ля-ля, тра-ля-ля», надеясь воскресить в его сердце воспоминания о первой встрече. Но Тото мог простить что угодно, кроме измены и предательства. Он позабыл обо всем, даже о тетушке Лолотте, и «трык!» — Амина вновь прекратилась в статую.

Товарищи оставили Тото наедине с его горем. Им надо было скорее бежать на улицу, чтобы поднять там адский шум, иначе капитан Джеро, который, несомненно, получил указания Мобика и был начеку, мог бы заметить, что жители поселка действительно уснули, и начать наступление. Если бы вы только видели, какой гвалт устроили наши друзья, заставляя противника поверить, что их не трое, а триста, вы отдали бы должное их таланту. Но оставим их на улицах поселка кричать и вопить, разыгрывать ссоры, быть в листы жести и вернемся к Тото. Тото, оставшись один, продолжал превращать статую в женщину и женщину в статую, и негодуя, и раскаиваясь, и отрекаясь — словом, испытывая те противоречивые чувства, которые, как говорят, удел всех влюбленных. Он все надеялся, что Амина произнесет хоть словечко, скажет ему: «Это неправда!» Этого было бы достаточно, чтобы спасти Амину. Но девушка только повторяла свое «ля-ля, тра-ля-ля», так что Тото вынужден был окончательно и бесповоротно оставить ее статуей. И после этого попытался заснуть. Но тщетно. Сидя перед статуей, этим воплощением полного краха его надежд, он чувствовал себя самым низким, самым злым человеком на свете, его обуревала жажда мести. «Трык! Хочу, чтоб тут появился Мобик». И перед ним сразу же предстал Мобик, удивленный, каким образом он очутился в этой лачуге. Мобик дергал себя за нос, щипал за щеку, чтобы проверить, бодрствует он или все это ему привиделось во сне. Тото сказал ему:

— Да-да, вы находитесь именно здесь, передо мной.

И Тото превратил его в сковородку. Если бы вы увидели ту сковородку на столе, то никогда и не подумали бы, что это может быть Мобик. Но потом Тото пришло в голову, что поскольку сковорода — предмет неодушевленный, бесчувственный, то Мобик, может, вовсе и не страдает от этого своего превращения, и поэтому он уточнил приказание: Мобик превратился спереди в Мобика, а сзади — в сковородку. Тото стал бросать в нее камешки, которые, ударяясь, звякали: дзинь, дзинь, дзинь. Мобик же непрерывно оглядывался посмотреть, что же это звенит у него за спиной; он оборачивался с каждым разом все быстрее, так что стал походить на вертящийся волчок. Потом Тото превратил один из его пальцев в гвоздику; Мобик никогда не любил цветов, он считал и пересчитывал пальцы и, видя, что их у него всего девять, утешал себя тем, что ошибся. Кто знает, как долго это могло продолжаться. Заставить Мобика страдать по-настоящему было не так-то легко, ведь он, хотя и действительно страдал, но был уверен, что страдает не наяву, а во сне. Тогда Тото решил временно отказаться от мести и возвратил Мобика в его постель в Бамбе, где вскоре того разбудил камердинер, сообщивший, что украли корову. И Мобик про себя подумал: как хорошо, что втайне от всех держал еще одну корову на чердаке.

А Тото впал в еще более мрачное настроение: он вертелся с боку на бок на своей узкой койке, время от времени бросая печальные взгляды на статую. И вдруг крикнул:

— Хочу, чтоб наступил конец света!

Птицы неподвижно замерли в воздухе, и даже луна покрылась сосульками. Время остановилось. Но Тото не почувствовал ни малейшего облегчения и начал придумывать еще что-нибудь другое, ибо один дурной поступок влечет за собой другой: он превратил стариков в детей, а детей — в стариков, но это, в сущности, не слишком меняло дело. Никакого эффекта не произвело и превращение людей в жирафов, ибо Тото не додумался, что должен был оставить хоть кого-нибудь в человеческом обличье, чтобы те, кто подверглись превращению, по-настоящему расстроились…

— Хочу, чтобы все стали плохими!

Вот когда мы могли наблюдать ужасные картины. Некоторые на цыпочках крались по улице вслед за каким-нибудь прохожим и кололи его сзади иголкой. Дети ковыряли в носу; В ресторанах все ели, совершенно не заботясь о том, покажутся ли они окружающим воспитанными людьми: кто ел подсушенный хлеб и сухарики, производил при этом адский хруст, а кто пил — громко хлюпал, официанты же обмахивали салфетками, которые они обычно носят под мышкой, пыль с ботинок или вытирали пот. Многие бегали на почту и отправляли телеграммы с выражением соболезнования родственникам умерших, вставляя в текст какие-то странные слова ироде «тирли-тити». Последнее, да и многое другое, о чем лучше не упоминать, так сильно огорчило Тото, что он спрятал голову под подушку, чтобы всего этого не видеть, и сам не заметил, как уснул непробудным сном.




Глава восьмая


Оставим его спокойно спать. А я воспользуюсь этим, чтобы спросить себя, не забыл ли что-нибудь. Ведь это вовсе не так трудно. В самом деле, я очень часто отвлекаюсь, следя краем глаза за людьми, не имеющими абсолютно никакого отношения к нашему рассказу. Я говорю себе: «Вот синьор Мариани, он проходил по улице в то время, как я писал, у него тоже свои заботы и неприятности, а я не посвятил ему даже запятой». Излишние угрызения совести! Или задаю себе вопрос: «А имею ли я право вынуждать полицейских Джеро стоять целый час на одной ноге, как аисты? Можно ли выставлять их перед вами в таком смешном виде?»

Ах да, я действительно кое о чем забыл вам сказать: о ежегодной речи, которую синьор Мобик произносил перед своими двумя тысячами рабочих. Вот ее содержание: «Я купил небольшой холм, окруженный персиковыми деревьями, которые цветут каждую весну. Землю эту можно разделить на две тысячи участков. Каждый из вас получит на этих зеленых склонах место для могилы. Эта мысль пришла мне в голову, когда я любовался персиковыми деревьями, в ветвях которых резвились синие и красные птички. „Чип-чип, — щебетали они, — чип-чип“ (синьор Мобик весьма похоже подражал птичьим голосам). И я, не раздумывая, решил, выплатить за вас в виде аванса необходимую сумму. Теперь вы можете спокойно взирать на свое будущее. Ежемесячно из вашего жалованья будет удерживаться совершенно незначительная сумма, и вы, почти незаметно для себя, погасите задолженность»! Эта речь, однако, не вызвала аплодисментов. Синьор Мобик сошел с трибуны вне себя от возмущения:

— Негодяи, может, они думают, что никогда не умрут?

И Мобику пришлось искать покупателя на холм, который он унаследовал от своего дядюшки и земля на склонах которого была совсем неплодородной.

А сейчас синьор Мобик собрал всех своих служащих, чтобы призвать их работать с еще большим рвением. Десять тысяч лир, посланные Джеро, Мобик хотел возместить немедленно, в тот же день добившись более интенсивной отдачи от всех своих подчиненных. Он уже проделывал так не раз: если ему приходилось нести какие-то непредвиденные расходы, он притворялся ужасно рассерженным, глубоко недовольным своими служащими, чтобы заставить их поднажать и принести ему большую прибыль. Наорав на подчиненных, Мобик, у которого от бешенства даже выступила на губах пена, отослал их обратно на рабочие места. И только когда из его кабинета уже выходил последний служащий, Мобик спохватился, что на нем нет брюк: он держал речь перед своими подчиненными в одних кальсонах. Хороший признак: увидев его в кальсонах, ни один даже не засмеялся, а это значит, что они трепещут перед ним. Очевидно, в то утро, выйдя из дома, он забыл надеть брюки и не заметил этого. Он позвонил в колокольчик, и перед ним тотчас вырос Кармело.

— Дайте мне ваши брюки, — приказал Мобик.

Быть может, это был самый счастливый день в жизни Кармело. Он ответил:

— С удовольствием!

Это событие наполнило его такой гордостью, что он обежал все предприятие, рассказывая всем, какая ему выпала честь — одолжить пару брюк самому синьору Мобику. Рикардо — помощник секретаря — дал свои брюки взаймы Кармело и в свою очередь стал всем хвастаться, что через Кармело одолжил штаны самому синьору Мобику.

Вы, наверно, опять догадались: вся эта история с брюками была делом рук Тото, одной из его шуток. Тото проснулся в веселом настроении оттого, что в его лачугу падал луч света из окна, и по нему, казалось, можно идти, как по проволоке. Тото развлекался тем, что приближался к окну, широко раскрыв рот, и глотал лучик, потом быстро поворачивался, а луч оставался целый, невредимый и будто сотканный из бесчисленных сверкающих точечек. Мир был прекрасен, тьма со своими летучими мышами и всякими страхами ушла прочь. Тото не думал больше об Амине, более того, он превратил статую в стоячую вешалку, которая ему давно уже была нужна. Тото наспех умылся и вышел из лачуги. Тут ему сразу же доложили, что противник получил подкрепление и окружил поселок. Тогда по приказу Тото из земли забили фонтаны нефти, такие сильные, что полицейских подбросило в воздух: на вершинах струй теперь вместо целлулоидных шариков барахтались орущие от страха полицейские. Цвет неба (неизвестно почему) подсказал Тото окончательное решение: заставить всех жителей Бамбы аплодировать. А когда человек бьет в ладоши, он, естественно, не может делать ничего другого, и Тото в сопровождении товарищей смог преспокойно направиться в город — им не только никто не мешал, но, наоборот, все встречали их громкими рукоплесканиями. Тото не собирался завоевывать Бамбу, а лишь хотел удовлетворить желание своих товарищей, жаждавших покрасоваться перед горожанами в цилиндрах и роскошных шубах. Не буду вам описывать Джеро и губернатора: при виде Тото и его друзей глаза у них от ярости готовы были выскочить из орбит, но и они аплодировали, да еще так бурно, что казалось, они хотят высечь из ладоней искры.

Кармело, писавший письмо под диктовку синьора Мобика, тоже принялся вдруг бить в ладоши. Это несколько удивило Мобика, но нельзя сказать, чтобы ему не понравилось. А может, и вовсе не удивило, ибо Кармело приучил его к самым различным проявлениям своего перед ним преклонения. Мобик приподнялся и хотел было соответствующим образом ответить на бурное проявление чувств своего секретаря, как вдруг сам ощутил потребность зааплодировать. Кармело, думавший, что эти рукоплескания обращены к нему, так растрогался, что от радости чуть было не упал в обморок. Это выражение взаимного восхищения продолжалось довольно долго, пока оба не выбежали на балкон, чтобы взглянуть на площадь, откуда несся шум толпы и приветственные клики. Люди встречали появившихся на площади Тото и его друзей: аплодисменты теперь уже были естественными, искренними, поскольку Тото на ходу творил разные чудеса, вызывавшие восторг жителей. Одному прохожему, который уронил на землю бутылку с молоком, он не только вернул разбившуюся бутылку целехонькой, но из нее непрерывной струей полилось молоко, и многие, стремясь хоть как-то приобщиться к этому изобилию, лили себе молоко в глаза, в уши, на волосы; какой-то хромой отбросил прочь костыли, причем от радости швырнул их так сильно, что они стукнули по голове другого прохожего, и тот лишился чувств; пострадавшего Тото сразу же оживил стаканом марсалы, принесенным на лету горлинкой. Наконец «трык!» — и у всех жителей Бамбы на ногах оказались новехонькие ботинки. Радость горожан достигла апогея, недовольны остались лишь владельцы обувных магазинов: из их группки даже раздался протестующий свист. Но разве можно добиться, чтобы все вокруг были довольны? Ведь есть, например, немало людей, которые черпают радость в несчастье ближнего, и доброму господу богу иногда приходится их тоже удовлетворять.

Неподалеку от Тото, напыжившись, прогуливались его друзья, то и дело восклицая «трык!» в надежде, что им тоже удастся сотворить какое-нибудь чудо. Тщетно! Только Биб, с детства имевший большую склонность к разным фокусам, сумел добиться, что из носа у его сынишки одна за другой выскакивали мелкие монетки, которые он тут же раздавал нищим. Это, как Биб и желал, приковало к нему изумленные взгляды толпы. Большим успехом пользовался также Саверио, который то появлялся, то исчезал в переулках, оставляя в воздухе звуки музыки.

Тото, слегка ошалев от аплодисментов, продолжавшихся уже целый час, велел им прекратиться и приказал Бибу и Элеутерио слетать за Мобиком. Они улетели и, продемонстрировав несколько сложных фигур высшего пилотажа, проникли с балкона в кабинет Мобика. Мобик обессиленно лежал в кресле: пришел и его черед усомниться, все ли и впрямь так ясно и понятно на этом свете. Путешествие Мобика было совсем коротким: время от времени Биб и Элеутерио отпускали его, и он камнем падал вниз, но, когда до земли оставалось не больше метра, вновь подхватывали и увлекали ввысь; это повторялось несколько раз, под дружный хохот зрителей, которые сразу же смекнули, что синьор Мобик не пользуется симпатией Тото. Все над ним насмехались, показывали ему язык, включая даже помощника его секретаря, который все еще был в одних подштанниках. Меньше чем за минуту Тото воздвиг посреди площади помост и приказал Гаэтано высечь синьора Мобика перед лицом всего населения. Выполнить это оказалось не так-то легко, потому что, когда с него стаскивали штаны, синьор Мобик брыкался изо всех сил. Нужно было видеть, как отчаянно этот человек, который пальцем бы не пошевелил, чтобы прийти на защиту Бамбы, который из страха перед смертью требовал, чтобы Кармело говорил «уморить» вместо «умереть», если нельзя было избежать этого слова, — так вот, надо было видеть, как он отбивается от Гаэтано, как стремится избежать унижения, которому должен подвергнуться. Из стыда? Право, затрудняюсь сказать.

В воздухе еще не смолкли звучные шлепки, которыми награждал Мобика Гаэтано, когда делегация в составе шести человек направилась к Тото и предложила ему ключи от города. Мысль эта пришла Дифирамбису, известному своей хитростью. Он несколько лет просидел в тюрьме и вышел оттуда благодаря одной остроумной уловке. Он хорошо изучил характер своего тюремщика, человека очень раздраженного, обидчивого и самолюбивого. Однажды тот вошел в его камеру, чтобы проверить прочность решетки на окне, и с ловкостью ксилофониста провел по прутьям железной палкой, сумев извлечь довольно приятные музыкальные ноты. Дифирамбис неожиданно схватил его фуражку и выбросил через прутья на улицу. Это произошло совершенно молниеносно; тюремщик со всей силы отвесил ему оплеуху и приказал: «Иди и сейчас же принеси!» Дифирамбис, весь сжавшись, послушно вышел из камеры и больше туда так и не возвратился. Потом он отрастил усы, и никто в Бамбе не узнавал в нем Дифирамбиса — беглого арестанта. А если кто и узнавал, не подавал виду — ведь Дифирамбис стал очень влиятельной персоной — и обращал внимание только на усы (надо признать, прежний Дифирамбис действительно усов не носил), и таким образом совесть у него оставалась совершенно спокойной.




Глава девятая


Итак, делегация направилась к Тото, чтобы предложить ему править городом. Тото отказывался, говоря, что у него в этом деле нет никакого опыта, но члены делегации так настаивали, что оробевшему Тото пришлось согласиться. В качестве резиденции ему предоставили дворец губернатора, где все ему очень понравилось, за исключением постели — уж очень она была велика. Он произнес «трык!» и значительно ее уменьшил. В первые дни, занявшись городскими делами, он сразу же обнаружил свою неопытность. Он хотел, чтобы жители выходили на улицу с игрушками, требовал, чтобы у них в обязательном порядке были игрушечные лошадки, трубы, сабли, обручи, — Тото был убежден, что это облагораживает души. Горожане приняли этот приказ без возражений, их это действительно забавляло, хотя про себя и ворчали: «Надо же такое придумать!» В правление Тото газеты Бамбы выходили, например, с такими заголовками «Карлетто де Маллис сумел добиться увеличения своей заработной платы». Затем шла биография, причем весьма интересная, вышеуказанного служащего. Потому что вообще биография каждого человека очень интересна, и я прошу вас не попадаться на удочку романов, где рассказывается о жизни какого-нибудь выдуманного Джулиано так занимательно, что мы с вами по сравнению с этим господином выглядим просто старыми шлепанцами.

Я отвлекся, а вы все, наверно, хотите поскорее узнать, что же стало с Мобиком. Мобик провел несколько очень неприятных часов: никто больше и знать его не хотел; но к нему вдруг явился Дифирамбис, а когда ушел, Мобик весьма приободрился. Дифирамбис с Мобиком были старые друзья, и Дифирамбис нашел способ вновь открыть перед Мобиком возможность участвовать в жизни города. Каким же образом? Назначив его председателем «Комитета чествования Тото»! Дифирамбис же стал правой рукой Тото, при которого поистине можно сказать, что он попал как кур в ощип. А «правая рука» неустанно напевал ему: «Нужно такое-то чудо, такое-то совсем маленькое чудо, такое-то огромное чудо». И Тото послушно подчинялся, потому что сам уже разленился. Дифирамбис даже добивался, чтобы Тото передал ему дар творить чудеса: для того, дескать, чтобы не приходилось его так часто беспокоить, и Тото уже готов был уступить, но, как видно, это было не в его власти.

Теперь Тото проводил целый день валяясь на диване — читал приключенческие книжки, попивал лимонад и фруктовые соки. Дифирамбис в полдень представлял ему список требуемых чудес, и Тото наспех их творил, не требуя никаких объяснений. Почти все жители Бамбы хотели иметь дома форель — так, чтобы только открыть кран, и форель, живая, трепыхающаяся, была тут как тут: бросай на сковородку да жарь. Каждый вечер устраивался фейерверк, которым жители Бамбы любовались, пируя на площадях. Кстати сказать, один хотел яблок без семечек, другой — мороженого, но чтобы не болели зубы, третий — жареных дроздов без косточек, и каждое желание исполнялось. Красивым фейерверком охотно полюбовался бы и я сам, он заполнял все небо, и придумывали его лучшие художники: голубые города неожиданно рушились под напором урагана и исчезали в темноте ночи, а потом из развалин вылетали птицы, взмывавшие ввысь, до самого усыпанного звездами небесного купола, и там пробивали клювами щель, сквозь которую можно было увидеть серебристое сияние и золотые блестки. Щель эта постепенно расширялась, потом с грохотом распахивалась, и из нее сыпались вниз закованные в серебро рыцари с длинными пиками. Они почти достигали голов толпы, людей на мгновение охватывала паника, над площадями и улицами прокатывалось испуганное «а-ах!», но рыцари, разлетевшись на множество светящихся огоньков, повисали метрах в трех над землей и продолжали светить, как фонарики, до конца пиршества. В общем, одно празднество следовало за другим.

Все хотели, чтобы их имена и фамилии были начертаны неоновыми буквами на их жилищах, а также требовали разных почетных титулов и званий. Просыпаясь утром, люди находили на тумбочке бумажку в тысячу лир и немножко мелочи. Была устроена большая лотерея (подобные идеи, по правде говоря, может породить только праздность), главный выигрыш предусматривал право оскорбить на выбор любого человека, включая даже правителей Бамбы. Перед дворцом всегда стояла большая толпа, у каждого была своя просьба: кто просил какую-нибудь вещь, кто — место. «А это действительно надежное место?» — спрашивал проситель и недоверчиво смотрел на Тото. Ибо известно, что надежных мест, по счастью, вообще не существует.

Когда с Тото заговорили о памятнике, он попытался возражать. Но было ясно, что ему это приятно. Однако из деликатности он высказал мысль, что следовало бы по крайней мере назвать какие-нибудь улицы, пусть не слишком длинные и широкие, именами Биба и Элеутерио. Эти двое ночи напролет развлекались в ночных барах и кабаре, которые по распоряжению Дифирамбиса оставались открытыми круглые сутки. Какими далекими теперь казались те времена, когда они жили в жалких лачугах в поселке бездомных и Элеутерио останавливал на улице прохожих и говорил: «Ваша жена скончалась», или же: «Ваш дом рухнул»; люди впадали в отчаяние, рыдали, а он их успокаивал: «Я пошутил!» Так Элеутерио воспитывал в людях способность больше ценить то, что жизнь дарит нам изо дня в день. Теперь же он останавливал женщин и спрашивал: «Синьора, это ваше манто?» — и наклонялся поднять с земли роскошное манто из горностая, словно это носовой платочек. «Да», — неизменно отвечали дамы, и Элеутерио удалось таким образом завязать немало приятных знакомств. Кроме того, он больше не качался на ходу, как маятник, и заказал себе визитные карточки, которые не скупясь раздавал направо и налево. И он и Биб стали друзьями Дифирамбиса и Мобика, перешли с ними на «ты», и все четверо в одинаковой степени были убеждены, что заслуживают хотя бы мемориальной доски.

Дифирамбис и Мобик между тем не сидели сложа руки. И вот в день открытия памятника Тото произошло нечто непредвиденное. Тото восседал под балдахином на золоченом стуле, напоминавшем трон, слушая, как оратор вовсю его славословит, и вдруг откуда-то сверху на голову нашего Тото обрушилась балка. Толпа с криком «Помогите!» кинулась врассыпную, площадь в одно мгновение опустела. Только кто-то протянул руку, чтобы схватить маленькую собачку, поднявшую лапку на тротуаре. Не прошло и пяти минут, как на всех домах Бамбы был расклеен манифест, гласивший: «Принимаю на себя правление Бамбой вместо Тото, погибшего, как все видели собственными глазами, в результате несчастного случая, каковой не может быть приписан ничему другому, кроме чистой случайности. Подпись: Дифирамбис». Через час был опубликован другой манифест: «Синьор Дифирамбис просил освободить его по состоянию здоровья от должности губернатора города. На этот пост городское население единодушно выдвинуло синьора Мобика». В течение часа произошло немало всяких неожиданностей. Исчез Тото, тело которого не удалось обнаружить среди обломков губернаторской трибуны. Возни ли острые разногласия между Дифирамбисом и Мобиком: «Я вас назначу заместителем моего главного помощника». Да — нет, да — нет. Мобик, заручившись поддержкой тех, кто был возмущен Дифирамбисом, не предложившим им поста, который он предложил Мобику, сместил Дифирамбиса. Элеутерио и Биб, кричавшие: «Да здравствует Дифирамбис!», едва успели вместо имени, уже готового сорваться у них с языка, издать какое-то мычание — в случае необходимости оба могли заявить, что это «м-м-м» было первой буквой имени Мобика.

Первым распоряжением Мобика был приказ организовать похороны Тото. По бокам катафалка, держась за него руками, шли Биб, Элеутерио, Мобик и капитан Джеро. Мобик то и дело смахивал пальцем воображаемую слезу, что производило огромное впечатление на публику.

Здесь любопытный читатель спросит: а что же Тото? Нет-нет, он не умер, а если бы и умер, то вам нечего его жалеть, ибо он пошел по дурной дорожке. Однако случай с балкой, треснувшей его по голове, открыл ему глаза, и он стал прежним Тото. Первой мыслью Тото было побежать и поклониться тем местам, где он увидел голубя. Однако голубь его покинул: Тото несколько раз произнес «трык!», но безрезультатно. Тогда медленным шагом Тото вернулся в город. Он хотел пойти к Бибу и Элеутерио и уговорить их покинуть вместе с ним этот рай, эмигрировать за границу. Из опасения, что его узнают прохожие, он нацепил большую черную бороду. Вдруг впереди показалась пышная похоронная процессия. Тото чуть не прослезился, увидев шедших за гробом Биба и Элеутерио. Да и у многих вокруг подозрительно блестели глаза. Сказать по правде, они вовсе не оплакивали Тото, просто всегда находятся люди, которые плачут при виде похорон. В похоронной процессии шагали трое братьев Фрате (из них плакал только старший, который пользовался наибольшим авторитетом), Гаэтано, Кармело, громко всхлипывавший всякий раз, когда синьор Мобик проводил пальцем по глазу, Саверио, из чьей груди, несмотря на всеобщее осуждение, время от времени вырывался то голос певца, заводившего какую-нибудь модную песенку, то свист и завывания, долетавшие по эфиру из самых далеких уголков земли. Толпа начала редеть только тогда, когда с кладбища вернулись все важные лица. Теперь извозчики пустили своих лошадей почти что рысью, вновь распахнулись двери лавок и магазинов, в городе воцарилась почти что радостная атмосфера. Тото брел по этим оживленным улицам охваченный прежней робостью. Когда он проходил мимо какого-то бара, мальчик-официант нечаянно брызнул ему на костюм минеральной водой. Хозяин стал кричать на мальчика, тогда Тото остановился, взял у того из рук бутылку, вылил ее всю себе на костюм и сказал: «Вот видите? Пожалуйста, не беспокойтесь, все в полном порядке». Однако целая бутылка минеральной воды была пущена в расход, и это так рассердило хозяина, что в конце концов он все-таки поколотил мальчишку.

Тото с трудом разыскал Биба и Элеутерио. Они жили в огромном доме, охраняемом полицейскими. Полицейские, услышав просьбу какого-то бородача впустить его, перед лицом такой наглости не могли удержаться от смеха. Кончив хохотать, они сказали: «Подайте прошение», — и прогнали Тото прочь. Тото так разволновался, что борода его упала на Мостовую. Его сразу же узнал какой-то прохожий: «Смотрите — Тото!» Его узнали и другие прохожие, кто знает, может быть, они подхватили бы его на руки и с триумфом пронесли по улицам Бамбы. Но Тото пустился наутек, он хотел от них убежать, и все бросились его преследовать с криками: «Держи его, держи, это Тото!» Вскоре за ним по пятам гнались уже несколько сот человек. Тото бежал скорее от смущения и досады, чем из страха, он слышал позади дыхание преследователей, спиной видел их высунутые языки. Никто из них не думал о том, что станется с Бамбой через пять лет, или о том, что в один прекрасный день у них на ногах уже не будет ботинок, в которых они его сейчас преследуют. Тото очень хотелось обернуться и крикнуть: «Через пять лет…» Но это все равно ничем бы не кончилось. Пробегая мимо какой-то лавчонки, где продавали метлы, Тото схватил одну из них, уселся на нее верхом и в тот самый миг, когда руки преследователей уже готовы были схватить его, задыхаясь крикнул: «Трык!» Метла взмыла в воздух, оставив преследователей с раскрытыми от изумления ртами. Тото вновь обрел свой прежний чудесный дар. Его сразу же охватило желание отомстить: словно по мановению волшебного жезла, посреди равнины вырос гигантский бык высотой в добрую сотню метров; прямо напротив быка, по другую сторону города, красным предзакатным светом пламенел горизонт. Бык опустил голову и кинулся на красную полосу заката: под его копытами дома плющились, как торты, однако тот, кто влез бы на подернутую дымкой спину быка, не услышал бы ни грохота обвалов, ни криков жертв. Было восемь часов вечера восемнадцатого июня. В это время синьор Мобик сидел у своего парикмахера, который выстригал ему торчащие из ноздрей волоски; кто подносил ко рту кусок хлеба, кто хотел сказать «ма…» — вот так, наверно, случается с муравьями, когда мы давим их подошвами наших сапог.

Но у Тото не стало легче на душе, и он тут же решил воскресить Бамбу и ее жителей. Ведь так или иначе всем им суждено когда-нибудь умереть — кому под колесами трамвая, кому от мучительной болезни, кому просто от старости. «Помогите, — начнут они тогда кричать, — ах, ох, ай-ай-ай!» — и тому подобное. И разве их ужас в последнюю минуту смогло бы хоть самую малость умерить воспоминание о том безмятежном спокойствии, которое царило — в восемь часов вечера восемнадцатого июня? Ну конечно, нет.

— Так оставим же их заниматься своими делами, — сказал Тото.

Потом он повернул метлу на север и вскоре исчез за горизонтом — как раз там, где скрылась тетушка Лолотта. Тото направился в тот край, где, если говоришь «добрый день», эти слова действительно означают добрый день.




КАК СОЗДАЕТСЯ КИНОСЦЕНАРИЙ



Монолог в двух частях







COME NASCE

UN SOGGETTO CINEMATOGRAFICO

Milano, 1959

Перевод А. Богемской







Часть первая


Мы находимся в настоящем саду с просторной лужайкой посередине. Слева — стол с пишущей машинкой и стул, ярко освещенные лучами утреннего солнца; справа от машинки — две-три ступеньки, ведущие в новый дом — веселый, довольно богато обставленный, насколько можно судить по открывающимся за распахнутой дверью комнатам. В глубине сцены — за невысоким каменным парапетом — раскинулся огород. Когда поднимается занавес Антонио — мужчина лет тридцати — с чашечкой кофе в руках и газетой под мышкой выходит в пижаме из ванной, где с веселым шумом в красивую ванну бьет струя горячей воды, наполняя воздух паром.

Антонио.(глядя на небо). Поистине великолепное утро: я получаю удовольствие от мелочей, как герой от великих событий. И кофе прекрасный. В моей благодарной душе перемешивается все — кухарка и бесконечность. На старой квартире в ванной вечно текло из крана… А соседи сушили на улице носки. Как только им удавалось их развешивать? Здесь же все трепещет в солнечных лучах, сверкает не хуже, чем в игральных автоматах. Телефон звонит непрерывно — это спрашивают меня, и цена на сценарии, которые я пишу для кино, растет с каждым днем. (Ставит чашку, пробегает глазами газету, потом кладет ее рядом с чашкой.) Нет, тщеславие мне не чуждо. Если я смотрю на луну, то первым делом замечаю, что она похожа на меня. Но я люблю свое ремесло — безграничное, вольное. Кто может помешать мне думать так, как я хочу? (Громко, оглядываясь вокруг.) Кто? Если я пожелаю, чтобы говорило дерево, оно заговорит, даже начнет кашлять. (Смеется в окружающей его тишине и продолжает фантазировать.) Я полон противоречий — у меня их столько, сколько у собаки блох. Например, я представляю себе девушку — честную, светловолосую сироту. Она будет героиней придуманной мною истории. Ей придется немало выстрадать и пролить слез. Несчастная, говорю я. И мне ее жаль, я даже немного страдаю… (Делает короткий, точно рассчитанный скачок вправо.) А здесь я радуюсь… предвкушая успех… и заработок. (Скакнув влево, возвращается на прежнее место.) Здесь я испытываю сострадание… (Вновь прыгает вправо.) А здесь доволен… горжусь собой. (Перескакивает три-четыре раза, все быстрей и быстрей, с одного места на другое, испуская по очереди то коротенькие жалостные «ах, ах», то удовлетворенные «ох, ох». В спешке сбивается и резко останавливается.) Ну вот, сбился… Какая мешанина возвышенного и вульгарного! Впрочем, когда двое целуются, даже если их любовь чиста… вечна, губам их все-таки приходится когда-нибудь разомкнуться… чтобы передохнуть. (Вновь делает жест, словно желая сказать: «В самом деле, что за мешанина!» Потом садится за пишущую машинку, но сразу же вскакивает и переставляет ее.). Достаточно отойти на шаг в сторону, и сердце у тебя начинает биться по-другому. Вот, к примеру, я оставил сейчас жену в нашей широкой постели. Мне хотелось бы заняться с ней любовью. Но я не решился ее разбудить. Она предпочитает вечером. Говорит, что после того, как она выполнит супружеский долг, ей лучше спится. А я наоборот! Я предпочитаю утром. Всякий раз я испытываю такое чувство новизны, что неожиданно останавливаюсь и кричу: «Неужели это действительно правда?!» И это правда. Как я люблю тебя, жизнь! Я ощущаю твой вкус буквально нёбом. Даже если иногда что-то не клеится, что-то не так, жизнь все равно прекрасна… и чем глубже ты в нее погружаешься, тем она прекрасней, чем глубже, тем прекрасней, вот снаружи у тебя остается только рот, ты уже захлебываешься — что, что, что, а она прекрасна… великолепна. (Неожиданно встревожась.) Только мне хотелось бы поменьше зависеть от других. А то внутри все вдруг сжимается и тускнеет.

Несколько долгих секунд молчит, словно у него перед глазами проходят нарисованные им фантастические картины, потом взъерошивает рукой волосы и поднимает воротник пижамы, в то время как на сцене появляются шесть-семь возникших у него в мыслях персонажей — они движутся навстречу друг другу, словно пешеходы по улице; в шорохе их шагов улавливается некий балетный ритм. Антонио непринужденно выходит на сцену и принимает вид нищего, собирающегося просить милостыню, но колеблется, к кому обратиться. Наконец подходит к одному из прохожих, но, увидев его скромную одежду, отказывается от своего намерения; подходит к другому, одетому более богато, ведущему за руку мальчика, но тот, почувствовав, что бедняк — в исполнении Антонио — собирается о чем-то его просить, жестом, словно выражающим извинение за отказ, указывает ему на ребенка. Тогда Антонио останавливает третьего — хорошо одетого, представительного господина.

Антонио. Извините, вы не могли бы одолжить мне сто двадцать тысяч лир?

Представительный господин(удивленно). А кто вы такой?

Антонио. Я… мне нужны сто двадцать тысяч.

Представительный господин. Что? Вот так вдруг? Согласитесь сами, это довольно странно.

Антонио(нетерпеливо). Да, я совершенно согласен.

Представительный господин. Нужно сначала познакомиться, поговорить. Абсолютно необходимо какое-то определенное число часов, месяцев… слов… жестов…

Антонио (стремительно, словно готовясь за одну минуту вылить целый поток слов, которыми обмениваются двое людей за долгое время). Я, я, я… ты, ты, мы, вы, ах, ах, мир, однако же, голод… пляж… стареем… такая нежная зелень… когда я был… я это сделаю… (Неожиданно умолкая.) Вот видите? Будто год прошел…

Представительный господин. Похоже… но все же это не так.

Антонио. Удовлетворите мою просьбу. И я весь растаю от удовольствия. Вам придется бежать за ведром, чтобы собрать меня… Неужели вы не чувствуете, какое множество счастливых дней можете мне даровать! Их хватит, чтобы я добрался до Кальтаниссетты. Там у меня родственник. Ну так как?

Представительный господин. Но ведь я живу в другом городе.

Антонио. Так приятно сознавать, что есть кто-то на свете, пусть даже далеко, кто всегда готов с тобой согласиться, не возражать тебе, не спорить…

Представительный господин. Боюсь, что вы так говорите только потому, что в этот момент испытываете необходимость…

Антонио. Ну же — да или нет?

Представительный господин. Дайте мне еще чуть-чуть подумать… хотя бы… ну совсем немного.

Антонио(настойчиво). Вот вы там… а я здесь, мы кажемся стоящими поодаль друг от друга, а на самом деле вы меня сейчас бьете, вы мне, ай-ай, тычете в глаз пальцем. Не обольщайтесь тем, что мой голос звучит музыкально… Он вас не пугает? В его спокойствии — безумие…

Представительный господин снова жестом показывает, что должен еще подумать, и всем своим видом выражает упрямый отказ.

(Поспешно.) Ах, ах, ах… У меня нет долгов… Напротив, мне удалось кое-что отложить… Поэтому-то я, дорогой мой, и чувствую себя независимым… Или почти независимым.

Одним прыжком вскакивает на стул и, повернувшись в сторону дома, весело зовет невидимую жену, в то время как Представительный господин, то и дело оглядываясь, в изумлении удаляется. За ним следуют и все остальные, остановившиеся было послушать странный разговор. Они исчезают под уже знакомый нам ритмический шорох подошв.

Мария, Мария!..

Голос Марии. Сумасшедший, что с тобой?

Антонио. Я — солнце, мои лучи ложатся на тебя… Мария…

Голос Марии. Нет, нет, нет. Сумасшедший. Работай, работай, Антонио.

Антонио. Подобно лучику, я проникаю сквозь твои губы. Я забираюсь под одеяло… (Спрыгивает со стула.) Вот и я!

Голос Марии. Нет, Антонио. Не забывай о своих обязательствах. Работай.

Антонио(разочарованно). Она умеет держать себя в руках, я ей не завидую. (Вновь обращается к жене с неожиданной надеждой в голосе.) Я потом наброшусь на пишущую машинку… будто на рояль.

Умолк, ждет ответа, но его ожидание тщетно. Неохотно садится за машинку и вставляет в нее бумагу. Потом устремляет взгляд кверху, словно ожидая вдохновения. Тем временем появляются, запыхавшись и таща высокие табуреты для стойки бара, Кьяретти — в очках, с одной намыленной щекой, в халате, и Салони — с газетой в руках, в домашней шелковой куртке. Обоим за сорок.

Кьяретти (усаживаясь на высокий табурет за спиной Антонио). Вечно он садится работать в самое неподходящее время дня.

Салони(усаживаясь так же, как Кьяретти). Если вы хотите добриться, я за ним присмотрю.

Кьяретти. Не очень-то я полагаюсь на вашу бдительность. Извините.

Салони. Пожалуйста. Наш Антонио не так уж плох. Он всегда здоровается первым.

Кьяретти. А когда идет к министру, вбирает голову в плечи и складывает губы бантиком. Добрый день, — говорит он. И шляпу всегда держит в руке.

Салони. Ему даже не чуждо чувство благодарности. Ведь все, что мы видим под этой крышей, куплено на мои деньги, В том числе и простыни, на которых он забавляется со своей женой.

Антонио (про себя). Они уже здесь. Только я не могу точно сказать, где именно. Как я их ненавижу! Впервые я говорю об этом открыто. Быть может, и напрасно, ибо это потом заставит меня смущаться всякий раз, когда я к ним буду приходить. Поэтому лучше возьмем назад мое неосторожное заявление. (Встает и делает ногами те же движения, что собаки, когда закапывают свои нечистоты, по-прежнему не глядя на двоих, сидящих позади него.)

Салони. Должно быть, его обычные разглагольствования. Можно на минутку отлучиться.

Кьяретти. Его никогда не следует оставлять одного.

Салони. Антонио теперь уже знает, чего я от него хочу. (Подобострастно поправляется.) Чего вы от него хотите.

Кьяретти. Не доверяйте ему. Вчера он меня вдруг укусил.

Салони(снисходительно смеется). Как котенок.

Кьяретти. Вы смеетесь, потому что ваши интересы чисто коммерческие.

Салони. Закон их защищает. Но не сердитесь. Водрузим камень на этом пустом споре. Прошу вас, оскорбите меня.

Кьяретти(поискав подходящее определение). Невежда!

Салони. Да будет так. (Пожимает руку Кьяретти, потом ласково и сердечно подгоняет Антонио.) За работу, Антонио…

Антонио (про себя). Когда я куплю этот дом… моя фантазия вырвется на простор. Пока что приходится служить им, но огонек, горящий внутри меня, я берегу… (Поднимает ладонь, словно защищая пламя от ветра.) Как крестьянин, когда идет с фонарем по двору в ненастную ночь. И в один прекрасный день огонек этот разгорится… У меня впереди уйма времени. Ведь я еще так молод.

Салони. Антонио, не отвлекайся. (Дает ему шутливый, подзатыльник.)

Антонио, несколько секунд поколебавшись, принимается стучать на машинке.

Кьяретти и Салони(поспешно начинают в один голос читать вслух). Паоло и Паола. Кинематографический сюжет Антонио… Мы с вами находимся в одном людном городе Северной Италии.

Салони (к Кьяретти, с удовлетворением). Северной Италии. Большом. Залитом светом.

Кьяретти. У меня нет никаких возражений.

Салони. Здесь знакомятся друг с другом наши герои…

Антонио с хитрым видом, словно желая над кем-то подшутить, быстро забивает напечатанное и стучит вновь.

Кьяретти и Салони (читая в унисон). Мы находимся в маленьком городе Южной Италии. (Изумленно смотрят друг на друга, а Антонио усмехается.)

Кьяретти. Мне не хотелось бы, чтобы сценарий начинался с этих обычных взбрыкиваний. А кто такой этот твой Паоло?

Антонио(по-прежнему не оборачиваясь). Главный герой. Красивый парень… Немножко безработный…

Кьяретти. Что значит — немножко?

Антонио. Буду откровенен, господин цензор: совсем, полностью безработный.

Кьяретти(морща нос). Пожалуйста, подыщи ему место.

Антонио. Это не легко.

Кьяретти(с досадой). Перестаньте, при помощи одной фразы вы можете его прилично устроить.

Салони. Прошу тебя, исполни его просьбу. Не надо чего-нибудь особенного… Достаточно скромного местечка.

Антонио(резким движением в первый раз оборачивается и указывает на Кьяретти). Ты найди ему место… А-ах!..

Кьяретти. Твои мысли слишком непочтительны. (Возмущенно встает и удаляется.)

Салони (задыхающимися от волнения голосом, к Антонио). Не раздражай его… иначе что я буду делать с твоим сценарием? У этого типа тысячи разных способов изрядно мне напакостить. (Решительно.) Я не куплю твоего сценария…

Антонио(неохотно). Упаковщиком годится?

Салони (поспешно, к Кьяретти). Мы все согласовали. Упаковщик… Двадцать тысяч лир в месяц.

Кьяретти(останавливается и оборачивается). Тридцать.

Салони. Тридцать, тридцать. Пиши, Антонио.

Кьяретти с достоинством усаживается, а Салони улыбается ему, как бы подтверждая, что все уладилось в соответствии с его желаниями.

Работает. Нужно только запастись терпением. Давай, Антонио, действуй.

Антонио раздосадован. Он вдруг резко, словно хлыстом печатает на машинке одно только слово. Кьяретти поспешно читает, и на лице у него сразу появляются изумление и негодование.

Кьяретти. Ну, нет. Это не пойдет. Такие слова пишут только на стенах уборных.

Салони с встревоженным видом тоже читает и непроизвольно начинает смеяться, но, тотчас опомнившись, умолкает из страха перед Кьяретти.

Салони. Наверно, это можно немножко смягчить. У Антонио перо — как игла штопальщицы.

Кьяретти. Меня этот термин волнует не столько сам по себе, ибо он все же несет до некоторой степени конструктивный смысл, сколько то, какими намерениями он подсказан… В нем таится, хотя и облеченный в вульгарную и смутную форму, некий дух мятежа. (Обличительным тоном.) Он хочет послать нас подальше. Избавиться от нас.

Салони. Подумаешь, да я одной ассигнацией исправлю дело!

Кьяретти. Напрасно вы так в этом уверены. Когда не хватает характера, иногда может взбунтоваться искусство. Понимаете?

Салони. Нет. Моя задача — быть менее проницательным, чем вы.

Кьяретти. Давайте на него строго посмотрим. (Подталкивает локтем Салони, чтобы тот тоже устремил на Антонио строгий взгляд.)

Салони. Не беспокойтесь. Он от меня никуда не денется.

Кьяретти. Нужно обладать запасом пессимизма, по крайней мере таким же, что есть в Евангелии.

Салони. Я более современен. (Громче, к Антонио.) Я разрываю с тобой контракт.

Антонио(обеспокоенный, оборачивается посмотреть на них, но оба глядят в другую сторону. Старается, чтобы его голос звучал ласково и приветливо). Добрый день.

Кьяретти делает знак Салони, чтобы тот не отвечал.

(Повторяет еще ласковее.) Добрый день.

Салони уже готов сдаться, но Кьяретти бросает на него свирепый взгляд.

Ну же, ну, улыбнитесь. Мне необходимы улыбки, даже если они неискренни. Мне уже стало немного холодно. Выпьем вместе аперитивчик, доброе красное вино поднимет нам настроение.

Салони (так, словно он это предвидел). Ну вот, он уже и раскаялся.

Кьяретти. И все же поиграем еще в нашу игру. Его надо проучить хорошенько.

Антонио (встает и делает то, что играющий Антонио актер умеет делать лучше — смешить при помощи быстрой мимики, например, положить под нос карандаш на манер усов. По те продолжают смотреть в другую сторону, хотя Салони уже с трудом удерживается от смеха). А вот послушайте новенький… «Гляди», — говорит горожанин деревенщине. И нажимает на выключатель. (Иллюстрирует анекдот, пользуясь расположенным рядом выключателем яркой лампы.) «Ах!» — удивляется крестьянин. «Теперь ты попробуй», — говорит горожанин. Крестьянин робко нажимает на клавишу. (Изображая крестьянина, нажимает на выключатель и гасит лампу.) «Ох, ох!» — восклицает разочарованный крестьянин. «Нет, надо вот так, — настаивает тот, — вот так». (Вновь нажимает клавишу, и свет загорается.) Тогда деревенщина тихонько, тихонько, со всей осторожностью, вновь пробует зажечь свет… (Нажимает пальцем на выключатель, и свет опять гаснет. Он сверлит взглядом Кьяретти и Салони, которые словно советуются друг с другом.) Ха-ха-ха…

Кьяретти и Салони крепятся, но Антонио хохочет все заразительнее, и наконец ему удается рассмешить обоих — сперва Салони, потом Кьяретти.

Салони(примирительно). Сегодня вечером поужинаем все вместе, с нашими любимыми женами. Плачу я.

Кьяретти(смягчаясь). Согласен. За работу… за работу, Антонио.

Салони. У того, кто увидит нас, просто и весело сидящих за одним столом, составится прекрасное представление о жизни. В одном большом городе Северной Италии…

Кьяретти. Паоло и Паола любят друг друга. Салони. Очень.

Антонио(делая над собой усилие). Оба они работают на одном большом заводе.

Салони широко улыбается Кьяретти, словно говоря: видите, я был прав, все уладилось.

Владелец завода, Массари…

Антонио принимается стучать на машинке, а Кьяретти и Салони хором читают напечатанный текст; одновременно белый луч кинопроектора высвечивает на экране гротесковые примитивные сценки, сменяющие одна другую с молниеносной быстротой.

Кьяретти и Салони …пытается совратить Паолу.

Перед нами мелькает соответствующая сцена: Паола с Массари, высоким толстяком лет пятидесяти, который хочет ее обнять.

Кьяретти. Тут, возможно, есть некоторая предвзятость. Я сам был свидетелем, как один бедняк увел женщину у богача.

Салони. А я знаю случай, когда бедняк — у бедняка.

Кьяретти и Салони(продолжают читать). Паола дает хозяину пощечину.

Мы видим Паолу в синем комбинезоне, поднимающую руку для удара. Кьяретти и Салони выказывают удивление.

Кьяретти и Салони(читают дальше). Паоло сажают в тюрьму. (Вид Кьяретти и Салони выражает удовлетворение.) В тюрьме Паоло выучивается читать и писать. (Мы видим Паоло у тюремного окна с книжкой в руках.) То и дело он глядит вниз, на улицу. Оттуда сквозь зарешеченное окно доносится милый его сердцу шум уличного движения… голоса. Он думает о побеге… В камеру входит тюремщик и проверяет, прочна ли решетка. Тюремщик проводит железным прутом по решетке, слышатся звуки ксилофона.

Антонио(перестает печатать и громким голосом продолжает рассказ, в то время как перед нашими глазами проходит эта сцена). Неожиданно Паоло в голову приходит одна мысль: он срывает фуражку с головы тюремщика и выкидывает ее в окно. Тюремщик подпрыгивает от изумления и издает вопль: «Ах-ах!»

Тюремщик со всех сил отвешивает Паоло оплеуху, потом повелительно указывает ему на дверь.

Тюремщик. Сейчас же иди и подбери ее!

Паоло подчиняется и, опустив голову, уходит. На лице у него написано удовлетворение: он осуществил свой план. Кьяретти и Салони ошеломленно переглядываются, затем смотрят на Антонио. У него такой вид, будто он только что рассказал не совсем приличный анекдот.

Антонио(неожиданно возобновляет чтение). Паоло бросается на поиски Паолы… Ищет ее отчаянно. Целый месяц. Но не находит.

Салони. Два. Чем дольше разлука, тем трогательнее встреча.

Кьяретти и Салони(продолжают читать со все возрастающим интересом). Однажды… в самом центре огромного города… он видит ее на противоположной стороне улицы. Раздается крик, нет, два крика одновременно. Паоло и Паола бросаются друг к другу… (Разочарованно.) Но на светофоре зажигается красный свет. (Пауза.) Ничего не поделаешь — нужно ждать.

Антонио(прекращает печатать). Тридцать секунд… Это много. Слишком долго. Возможно, у вас нет чувства времени. Что можно успеть за тридцать секунд? Посмотрите на свои часы. Ну-ка, проверим.

Антонио смотрит на часы, словно собирается крикнуть: «Старт!» Кьяретти и Салони с некоторым недоверием и слегка заинтересованные тоже смотрят на часы.

Готовы? Хотите убедиться, что может произойти всего лишь за тридцать секунд? Готовы? (Глядит на часы у себя на руке. Все делают то же самое.) Начали… (Произносит свой короткий монолог быстро, но отчетливо.) Мы находимся за городом. Шорохи. Более громкий шорох. (Оборачивается, словно услышав шорох за спиной.) Это там. Она на тебя смотрит. Кто? Стрекоза. Ты глядишь на нее. Вам никогда не случалось долго играть в «гляделки» с каким-нибудь иным существом? Дети бегают по лугу, эхо их громких голосов трижды перекатывается в воздухе. Барабамбарааааааа. (Подражая эху, он два раза во весь голос произносит: «Барабамбарааааааа»; потом испуганно смотрит вверх и принимается имитировать зловещий, громкий, глухой гул самолета.) Дзуууууууууууууууу… Барабамбараааааа… (При помощи мимики показывает, что падает бомба.) Дзззззззз. Вспышка. Потом… Потом ничего. (Показывает тыльную сторону руки.) Как здесь. В воздухе в третий раз слышится: «Барабамбарааа»… (Немного меняя тон и еще быстрее.) Вчера мой приятель Паолони хлопнул меня по плечу. На площади Барбериии. Мы с ним поговорили. Он смеялся. Привет, Паолони, привет. Сегодня он силой взял Кармелу. Я боюсь. Не знаю, куда бежать. Мне хотелось бы спрыгнуть с земного шара. Солнце садится. Я думаю о смерти. Вот звезды, как они далеко одна от другой, а взгляд достает их в один миг тонкими серебряными линиями. (Меняя тон.) Тридцать секунд. Видите? Наконец дали зеленый. Паоло… и Паола… идут… медленно… навстречу друг другу…

В кругу света Паоло и Паола медленно движутся друг другу навстречу.

Салони (к Паоло и Паоле). Бегите… летите… вопите… обнимитесь… упадите на землю… прямо вот там, посреди улицы… кусайте друг друга, катайтесь по асфальту. (К Антонио.) Нужно остановить движение… напрасно автомобили, громко сигналя, требуют освободить проезд. (В сильнейшем возбуждении подражает звукам автомобильных гудков.)

Антонио (холодно, с некоторым злорадством, в то время как Паоло и Паола встречаются, спокойно здороваются за руку и скрываются во тьме). Ожидание было слишком долгим… Возможно, они уже даже на «вы».

Кьяретти и Салони не могут скрыть досады, качают головами — все быстрее и быстрее.

Салони (повелительным тоном). Как прекрасно любить друг друга в большом североитальянском городе…

Кьяретти. Быть может, немного туманном.

Салони (уточняя). Но не слишком.

Кьяретти. Стены домов, каменные ограды. Нескончаемо длинные.

Салони. Крепко обнявшиеся парочки. Стоят, прислонившись к стенам.

Антонио (почти машинально). Велосипеды… Резкие звуки велосипедных звонков…

Кьяретти и Салони(довольны, что Антонио наконец поддержал их). Велосипедные звонки… Дзинь… Дзинь… Велосипеды…

Антонио. Заводские гудки…

Кьяретти и Салони(подражая звуку гудков). Ууууу…

Антонио. Уууууу… Уууууу… Синие комбинезоны. На фоне серого неба.

Кьяретти и Салони. Ууууу…

Антонио(неожиданно вскакивая). Забастовка-а-а!

Кьяретти (поспешно). Не будем отвлекаться от темы.

Антонио(все более распаляясь). Стачка-а-а!

Кьяретти(еще стремительнее). Имеются тысячи других слов, тоже начинающихся на «с»: столовая, слон, соль, свинец, сапог, сигара, сифон, судья, сон, судак… (В негодовании, к Салони.) Помогай!

Салони (с трудом подыскивая слова). Содом, скамейка, священник, скалка, спина, султан, станция.

Антонио. Стоп. Станция. Это меня вдохновляет. Я словно жеребенок: достаточно, чтобы по небу пролетело облачко, и я меняю направление бега. (Свистит.) По вагонам!.. Господа, по вагонам.

Подражает звуку рожка начальника станции. Кьяретти и Салони ошарашенно глядят на него, а в это время двое мужчин одинакового возраста, один одет хорошо, в руке красивый кожаный портфель, а другой — скорее плохо, появляются перед весьма условным коротеньким поездом, на котором отчетливо видны надписи: «Первый класс» и «Второй класс»; они останавливаются возле поезда, здороваются и начинают разговаривать, уезжает, по-видимому, тот, что одет хорошо.

(Еще громче, словно он и вправду начальник станции). По вагонам, господа, по вагонам!..

Хорошо одетый. До свиданья, до свиданья, пиши мне, привет семье…

Плохо одетый. До свиданья, до свиданья, привет семье, пиши мне.

Антонио. По вагонам…

Антонио изображает шум отправляющегося поезда; двое мужчин никак не могут распрощаться, обнимаются. Поезд трогается.

Хорошо одетый(вскакивает на подножку). Я был рад встретиться с тобой через двадцать лет! У нас есть что вспомнить!

Плохо одетый. Есть что вспомнить через двадцать лет! Я был рад с тобой встретиться!

Хорошо одетый открывает дверь купе первого класса, поспешно входит и тотчас бросается к окошку, а Плохо одетый спустя две секунды, еще раз помахав рукой уже севшему в поезд приятелю, устремляется в вагон второго класса и тоже высовывается в окошко. Поезд исчезает, увозя обоих — они высунулись из окон и машут платками, продолжая прощаться друг с другом, в то время как Антонио подражает шуму удаляющегося поезда.

Кьяретти (раздраженно). Сегодня, по моему, он особенно вызывающе себя ведет.

Салони(тоном человека, которому пришла в голову удачная мысль). Может быть, было бы достаточно разделить эти два вагона одним товарным.

Кьяретти(иронически). Боюсь, что недостаточно.

Салони (призывая Антонио вернуться к прежней теме). В одном большом городе на Севере Италии…

Антонио(покорно, усаживаясь за машинку). В одном большом городе на Севере Италии…

Салони. Паоло и Паола…

Антонио. Паоло и Паола…

Кьяретти и Салони. Любят друг друга…

Антонио(тут же вновь подражает звуку заводского гудка). Ууууу…

Кьяретти и Салони(вновь поддаваясь). Ууууу. (Но вдруг вспоминают, что было раньше, и поспешно пытаются предотвратить катастрофу.) Сукно, сливки, солист, стерва, скорпион, сковорода, скафандр…

Антонио(невинным голосом). Да ведь это совсем небольшая стачка, мирная забастовка… без оружия… без камней, даже без единого камушка. Попробуем?

Кьяретти и Салони(обменявшись вопросительными взглядами). Ну что ж, попробуем.

Полные внимания, принимаются смотреть, как в театре; Антонио стучит на машинке; перед нами проходят незамысловатые сценки. Заводские ворота, перед которыми бурлит толпа рабочих и работниц в синих комбинезонах, с велосипедами, мотороллерами, пеших; толпа разделена на две группы.

Группа А(кричат). Хотим забастовку!

Группа Б(кричат). Не хотим забастовки!

Кажется, сейчас начнется потасовка, но какой-то Находчивый, рабочий прерывает спор, вытаскивая из кармана монету.

Находчивый рабочий. Орел — да, решка — нет. (Подбрасывает монету в воздух.)

Все в напряженной тишине ждут результата.

Находчивый рабочий(поднимает монету и смотрит на нее). Забастовка!

Все (радостно). Забастовка! (Вскакивают на велосипеды, мотороллеры и уносятся прочь под грохот моторов.)

Площадь пустеет. Молодой рабочий на велосипеде едва не сбивает Молодую работницу.

Молодой рабочий. Я тебя не ушиб?

Молодая работница. Нет.

Молодой рабочий. Как тебя зовут?

Молодая работница. Паола. А тебя?

Молодой рабочий. Паоло.

Смеются.

Паоло. Садись.

Паола садится на раму велосипеда. Они уезжают в сторону…

Вторая сцена: лужок, заросший лютиками. Паоло и Паола, обнявшись на велосипеде, среди лютиков. В кадр входит колесо велосипеда.

Паоло. Ты плачешь?

Паола. Это от счастья.

Паоло. Я тоже хотел бы заплакать, но мне не удается. Я схожу с ума от радости.

Паола. Не верю.

Паоло. Вот смотри.

Принимается жадно пожирать пучки травы. Потом они обнимаются и целуются. Вдруг до них доносятся заводские шумы: пыхтенье, лязг, удары, звон прокатываемого металла.

Они возобновили работу! (Инстинктивно вскакивает на велосипед и уже готов умчаться.)

Паола. Паоло!

Паоло (в смущении останавливается). Паола!

Девушка садится на раму, и Паоло в отчаянии вертит педали, направляясь обратно к заводу.

Третья сцена: закрытые заводские ворота. Паоло соскакивает с велосипеда. Перед воротами взад-вперед прохаживается Сторож.

Сторож (бурчит себе под нос). Они пришли к соглашению. Три часа назад.

Паоло(в полной растерянности). Массари нас выгонит.

Паола(в отчаянии). Отец меня убьет.

Сторож(жестоко). Так вам и надо. Вы одни бастовали… А возможно, и сделали ребенка…

Паола плачет, уткнувшись головой в плечо Паоло. Но в эту секунду раздается смех. Из-за ограды выходят хозяин, Массари, и группа хохочущих рабочих — они смеются над незадачливой парочкой, которую, очевидно, все поджидали, чтобы сыграть с ними эту шутку.

Массари. Я вас беру обратно.

Все хохочут еще громче, а юноша и девушка, оправившись от растерянности, обнимаются и целуются на виду у всех.

Салони(к Кьяретти). Ну как?

Кьяретти. Мне нравится.

Салони (к Антонио). Ему нравится. Покупаю.

Антонио какое-то мгновение колеблется, потом вновь принимается с воодушевлением стучать на машинке.

(К Кьяретти.) Так приятно видеть его за работой, когда его охватывает вдохновение. Такое чувство, будто сидишь в театре…

Кьяретти между тем быстро просматривает то, что пишет Антонио, потом с довольным видом вытаскивает из кармана газету, протягивает один лист Салони, и оба погружаются в чтение.

Кьяретти (читая газету). «Рим, двенадцатого. Один старик уже много лет, ежедневно в обеденное время, ходил в тратторию „Эсперия“ просить объедки для своей собаки. Только на днях случайно выяснилось, что у старика никогда не было собаки».

Салони (неодобрительно покачав головой). Вчера ко мне домой пришел один человек. «Я голоден», — сказал он, закатывая глаза. Мы ему дали вареную куру. Куру — в полном смысле слова, с ножками, с двумя крылышками. Он тут же принялся ее пожирать. Потом вдруг перестал жевать. И таким любезным голоском попросил: «Щепотку соли, пожалуйста!»

Кьяретти(бросив на Салони понимающий взгляд, продолжает читать). «Наводнение в Калабрии. Тысячи гектаров затоплены. Дома разрушены. Погибло бесчисленное множество голов скота. Имеются жертвы среди населения».

Антонио(будто его ударило электрическим током). Поднимается занавес… Выходит актер и громким голосом говорит о наводнении в Калабрии. Тысячи гектаров затоплены, дома разрушены. Бесчисленное множество голов погибшего скота всплыло на поверхность вод. Человеческие жертвы… Занавес опускается…

Кьяретти(со значением). Это не искусство.

Антонио делает жест, как бы желая сказать: какая жалость!

Достаточно какого-нибудь нюанса, чтобы газетное сообщение заиграло, прямо на лестничной площадке, стало зрелищем. Но все-таки что-то требуется еще. Не думайте, что эти проблемы мне чужды, ведь цензура, в сущности, одно из проявлений вкуса.

Антонио (ободренный, прежним тоном). Я понял. Поднимается занавес. (Кричит.) Наводнение в Калабрии! Тысячи гектаров затоплены, дома разрушены! Бесчисленное множество голов скота всплыло на поверхность вод! Человеческие-е жертвы-ы-ы. (Его завывание постепенно становится более протяжным, словно выражая инфантильный, но вполне сознательный укор.)

Кьяретти(протестующим тоном). Ну, ну, нечего вам! Вы это произносите так, словно хотите возложить на меня вину за разлив рек. За это отвечают компетентные учреждения.

Антонио. Было бы хорошо, если бы с каждым днем эти различия все больше стирались. (Вскакивая на ноги.) Кто против войны — поднимите руку!

Поднимает руку; Кьяретти и Салони после некоторого колебания следуют его примеру. Первым руку поднимает Кьяретти, а потом, поглядев на него, и Салони.

(С удовольствием.) Наконец-то мы пришли к согласию. Я уже не вижу, что у одного руки слишком волосатые, а у другого глаза чуть подслеповаты. Вы оба даже кажетесь мне красивыми. Вы одухотворены. Слышите звуки труб?..

В самом деле раздаются звуки труб, и высвечивается сцена, изображающая площадь, на которую падают тени человеческих фигур, появляющихся и исчезающих и раскрытых окнах. На площадь выходит Герольд в сопровождении двух барабанщиков.

Герольд (громким голосом). Объявлена война!.. Война!.. Война!.. (Повторяет слово «война» на разные лады — растягивая, сокращая, быстро, медленно, пронзительно, торжественно, нежно, угрожающе.) Все граждане обязаны немедленно явиться на призывные пункты!

Тени в окнах колеблются, как волны. Никто не выходит на площадь. Снова раздается барабанный бой. Появляются два всадника, предшествующие прибытию Главы. А вот прибывает и сам Глава — большой, толстый, с грозным выражением лица. Он тоже верхом на детской деревянной лошадке, состоящей лишь из головы и палки.

Глава(властно). Считаю до десяти… Кто не явится, будет расстрелян.

Бьют и тотчас смолкают барабаны.

Раз, два, три, четыре, пять…

Делает неожиданную паузу, вновь бьют и мгновенно смолкают барабаны.

Шесть… семь… восемь… девять…

Долгая, мертвая тишина.

Девять с четвертью… девять с половиной…

Силуэты за жалюзи обнимаются: мужья и жены, матери и сыновья. Наверно, прощаются перед разлукой.

Девять с половиной… Девять и три четверти… Десять!

Он окидывает взглядом окна и ждет. Тени застыли неподвижно. Тишина кажется еще более давящей, бесконечной.

Десять!..

Никто не появляется. Проходит еще несколько томительных секунд. Глава все пытается делать хорошую мину при плохой игре и вдруг, уткнувшись в плечо одного из барабанщиков, разражается рыданиями. Так они и покидают площадь, а вслед на одной ножке скачет Антонио, как мальчик, бегущий за бродячими клоунами.

Кьяретти (изо всех сил трясет головой, а в это время персонажи аполога исчезают). Ну, это уже лишнее. Наш подопечный любит разные отступления от темы.

Салони. Да, верно. Подумайте, что было бы, если я, заключая крупную сделку, вдруг вскочил бы и пустился в пляс… а потом опять уселся бы и продолжал переговоры.

Кьяретти (указывая на Антонио). К сожалению, им многое позволено. Как шутам.

Салони (которому Кьяретти отдал газету, вдруг читает вслух одну заметку, и постепенно в голосе его звучит все большее изумление). «Он хочет купить глаз. Милан, двенадцатого. Синьор Н. Б. из Ломеллины в течение нескольких дней разъезжал в автомобиле по нашей провинции в поисках человека, который согласился бы продать ему глаз. Как сообщают, вчера вечером он встретился с неким Джакомо Н., который, находясь в затруднительном денежном положении, допускает мысль о том, чтобы обдумать эту перспективу».

Антонио(с довольным видом возвращаясь с той стороны, куда исчез Глава со своими людьми, резко останавливается, услышав сообщение). Извините… Прочтите еще раз.

Салони(торопливо перечитывает заметку, а потом комментирует прочитанное). Прямо мороз по коже. (К Кьяретти.) Смотрите (показывает ему гусиную кожу на запястье). Знаете, я иногда просыпаюсь в темноте… И думаю: это темнота или я ослеп? Иной раз даже кричу. И скорее зажигаю свет.

Антонио глядит в пространство, словно находится где-то далеко отсюда.

Кьяретти. Сказать по правде, слепых не так уж мало и они не кричат.

Салони. А я бы кричал. Руками, ногтями пытался бы раздвинуть эту черноту. (Передергивает плечами, как от холода.) Когда я делаю два шага от дома до моей конторы, я всегда прохожу через общественный сквер… В воздухе полно желтых, красных, зеленых резиновых мячей, и мне, чтобы уклониться от них, приходится вертеть головой, будто я дрессированный тюлень. Если мячик попадет мне сюда (показывает на лицо), я могу лишиться глаза. С сегодняшнего дня буду ходить другой дорогой.

Кьяретти (с досадой). Говорите тише. Нельзя давать ему повод отвлечься.

Салони(никак не избавится от страха, вызванного заметкой). У меня есть один кривой курьер. Когда он приносит мне стакан воды, он с одной стороны лица весь живой. А когда он уходит и видна другая сторона — он весь угасший. Наверно, такой должна быть поверхность Луны, там, где ее не освещает Солнце… Мне иногда кажется, что я дышу глазами.

Антонио(возвращаясь оттуда, где витали его мысли). Серые глаза… зеленые… черные… маленькие глазки, открывающиеся впервые… с капелькой росы на ресницах. Глаза, которые закрываются навеки, остается виден лишь краешек белка… Глаза, широко распахнутые, как мои. (Возмущенно размахивает газетой.) Да неужели это возможно сегодня?

Кьяретти. Вернемся к нашим делам. Не будем отвлекаться. Время торопит. (Лицемерно.) У меня ведь, дорогой мой, не один вы… за кем я должен следить… давать советы. Таких, как вы, в нашей стране — легионы.

Антонио (словно не слыша его). Вчера я был здесь, и воробьи перелетали с одного куста на другой, а в это время тот человек ехал в автомобиле по Ломеллине. Я не знаю, где эта Ломеллина. Есть тут кто-нибудь, кто хочет продать свой глаз? Может, вон там, отвечают ему… Тук… тук… — стучит он в дверь одного дома. Вы хотите продать свой глаз? Высокий, толстый господин… в очках… одно стекло в них черное… большой автомобиль… тоже черный… Тук… тук… Ах, мы должны рассказать об этом! Как только в зале вспыхнет свет, все зрители вскочат со своих мест. Люди что-нибудь да предпримут. Тотчас же. Они что-нибудь сделают… Я сажусь писать. (Бросается к машинке.)

Кьяретти (к Антонио). Не верьте газетам. Они иногда лгут.

Салони. Очень грустная история!..

Кьяретти. Она печалит также и государство. (К Салони.) Вы можете себе представить опечаленное государство?

Салони. Попробую. (Придает лицу такое выражение, словно пытается себе это представить.) Нет, ничего не выходит.

Кьяретти. Кроме того, это слишком редкий случай. Такие случаи, как этот… происходят, наверно, три… ну, четыре раза… в год. Во всем мире.

Салони(с искренним любопытством). А каково, по вашему мнению, должно быть их число, чтобы могло вспыхнуть возмущение?

Кьяретти. Ну, примерно, тысячу… или больше.

Салони. Ты слышишь, Антонио?

Кьяретти. Антонио…

Тот не отвечает.

Салони. Антонио! Отвечай.

Кьяретти. Антонио!

Салони. Он зовет тебя по имени. Цени это.

Салони и Кьяретти. Антонио-о-о-о!

Антонио(затыкая уши). Если я вас буду слушать, все погибло. Вы — как термиты. (Кричит, повернувшись в сторону дома.) Мария, Мария!..

Постепенно вырисовывается силуэт Марии, к которой взывает Антонио: вот она, сладострастно раскинувшись, спит на широкой постели.

(Поднявшись и направляясь к постели, оборачивается.) Я был как рыба, задыхающаяся без воды, и вот нежданно меня снова уносит поток.

Салони. Я тебе заказал написать киносценарий, а не форель ловить.

Кьяретти(чтобы отвлечь его, с молниеносной быстротой читает другое газетное сообщение). «Мужчина замечает только в первую брачную ночь, что женится на мужчине».

Салони(поспешно). Жених и невеста бегут с Сицилии до самого Больцано, преследуемые отцом.

Кьяретти. Так ведь это тоже возможность познакомиться со своей страной…

Салони(настойчиво читает еще одну заметку). «Промышленник, пожелавший остаться неизвестным, предложил для оказания помощи пострадавшим миллион лир».

Антонио выпрямляется, словно пытаясь противостоять этим «советам», при помощи которых они хотят его удержать.

Антонио (с таким видом, словно его убедили. Оборачивается после короткого молчания). Почему не два миллиона? (И, оставив Кьяретти и Салони, остолбеневших от изумления, решительными шагами выходит в сцену, где мы видим его жену.) Мария… Мария…

Мария тотчас протягивает ему навстречу руки. Антонио опускается у постели на колени и обнимает жену.

Мария, как ты думаешь, этот Джакомо Н. женится?

Мария. Думаю, да, и дети у него будут.

Антонио (весь во власти своей идеи). Если ты меня поддержишь… к вечеру все будет написано… Я вижу их старую кухню. Они уже получили часть денег за проданный глаз. И сразу же себе кое-что купили. На столе две бутылки ликера, еще не развернутые, а у Джакомо на голове новая шляпа.

Мария. Обними меня крепче. Эти известия проникают из всех щелей, сильнее сквозняка. (Обнимает его, целуются.)

Антонио. Ты с каждым мгновением становишься все прекрасней…

Мария(отталкивая его). Антонио, я изменяю тебе… с вещами, которыми обставлена наша квартира: с бронзой, столом, люстрой. Давай займемся немного подсчетами?

Антонио(машинально гладит жену, а сам, уставившись перед собой, весь захвачен мыслью о Джакомо). Джакомо и его жена ложатся спать. Это ночь перед большим событием. На завтра назначена операция.

Мария. Надо поставить надежные замки. Самые современные. Мы возвращаемся домой — и дверь за нашей спиной делает «щелк!», и этот звук наполняет меня такой радостью, уверенностью.

Антонио. Оба притворяются, что уснули… С улицы доносится стук лошадиных копыт.

Мария. Антонио… дай мне много солнц, много лун, чтобы я могла спокойно наслаждаться жизнью.

Антонио. Конечно, Мария. (Короткая пауза.) Вдруг в темноте слышится голос мужа. «Вот я, я — Джакомо. Даже самое тонкое бритвенное лезвие не могло бы нас теперь разлучить». Жену зовут Эльвира. «Ты меня будешь меньше любить, Эльвира, когда у меня не будет одного глаза», — говорит он. «Я буду любить тебя все сильнее и сильнее, дорогой, — говорит Эльвира. — Я буду целовать тебя вот сюда, где останется след, душа моя. Когда любишь, то очень плохо, если предмет твоей любви — само совершенство…». Неожиданно женщина разражается рыданиями: «Ты не должен продавать глаз! Я возвращу ожерелье, пальто, рубашки сыновей, перчатки. Ты не должен этого делать. Мы откроем маленькую фруктовую лавочку. Я буду до блеска протирать каждое яблочко, каждую грушу, мы будем ловко заворачивать фрукты — персики, абрикосы, сливы — в бумагу, она будет весело шуршать, и все будут приходить к нам. Не продавай глаз». А Джакомо в ответ: «Я буду приходить первым на центральный рынок со своими корзинами. Костяшками пальцев простучу каждый арбуз. Уж я-то сумею выбрать товар». Эльвира: «Мы будем каждый день сыты». Но вдруг он кричит: «Как, как выйти из этого положения?» — «Давай убежим. Будем спать на каком-нибудь сеновале, — говорит жена, — в конюшне. Научимся получать радость от того, чего раньше не ценили». — «У нас же ничего не было», — говорит он. А жена, обнимая его: «Всегда что-то имеешь, если любишь, нужно только никогда, ни на минуту не прекращать друг друга любить. И когда до нас долетит голос кредиторов, я тебя обниму и мы будем любить друг друга. Кто может этому помешать? Они будут бить кулаками в нашу дверь, такие разные, не похожие друг на друга, но столь единые в своей ненависти против нас. Они будут кричать, что мы не имеем права получать удовольствие, пока не заплатим долг, но мы не разомкнем наших объятий. Словно майские жуки. Их не оторвать друг от друга, они скорее умрут».

Мария. Сокровище мое, эта история напоминает человека с беззубым ртом… или тарелку с оббитыми краями. Салони наверняка не купит такой сценарий.

Антонио(поворачиваясь к ней). Неважно, Мария. Я должен его написать. Я даже не знаю, годится эта история или нет. Но я напишу. Все остальное так неопределенно. А это вполне определенно, я вижу это, осязаю и чувствую, что должен написать. Придется пойти на жертвы, дорогая. Ну годик, два.

Мария. Эти вечные разговоры! У нас нет таких сбережений, Антонио.

Антонио. Вернемся на старую квартиру.

Мария. Ну нет, за эту я буду держаться зубами… (С неожиданной мягкостью.) Приближается октябрь, у нас родится ребенок…

Антонио(воодушевляясь). Я буду всюду ходить с ним, покажу ему и то, и это. И есть еще много всего другого, скажу я ему. Какая радость будет Показывать ему все новое и новое… Если я поддамся, Мария, мир станет уже. И он, как старичок, будет стукаться об острые углы…

Мария. Иди ко мне, Антонио, через час ты обо всем этом и думать забудешь.

Антонио. Существуют планеты, Млечный Путь, а я не выполню того, что задумал! Я презираю тебя за то, что ты любишь меня, человека, которого презираешь.

Мария. Я тебя не презираю.

Антонио. Тем хуже. Я все слабею, а ты ищешь новые и новые способы доставить мне удовольствие. Твоя походка становится еще более гордой, когда мы проходим и все на нас оборачиваются.

Мария. Поцелуй меня, дорогой.

Антонио. Какие у тебя сладкие губы! Но я не хочу. Мне хотелось бы суметь описать то мгновение, именно мгновение, когда губы сливаются воедино и все преображается.

Мария. Джельтруде мне сказала, что ей не нравится кожа ее мужа. Слишком шершавая. Она думает о его автомобиле… длинном, мощном, и таким образом ей удается получить хоть чуточку удовольствия. Я согласилась бы, чтобы он на меня наехал, говорит она. Поцелуй меня, Антонио!

Антонио (отталкивая ее). С некоторых пор мне видится лицо другой женщины… словно в тумане. Но я ее встречу… Я не знаю даже, толстая она или худая… А ты — здесь, ты смотришь на меня уголком глаза, ждешь, чтобы я протянул руку… Почему же ты не понимаешь, Мария? Ведь если у нашего сына немного покраснеют глаза, тебе придется каждую ночь вставать, чтобы промывать их соленой водой. (Смотрит на жену, которая спит или притворяется.) Спит… Мне хотелось бы побить ее. Однако на моих глазах растет ее грудь. Бедро напоминает морскую волну. Как хочется вот так, не спеша, вытянуть руку! Мария… (Резко убирает руку.) Она сейчас вся сверкает. И все же потом — так солнце, зайдя, делает неприветливым самый роскошный уголок — я различу на ее коже слишком крупные поры, жирные от пота крылья носа… Когда мы с ней впервые встретились, она была с подругой. Порыв ветра вздул юбку, и обнажилась ляжка Марии… вот до сих пор… Подруга же оказалась более проворной и успела придержать юбку рукой… Иначе она, она могла бы стать моей женой… и, быть может, сказала бы мне: «Антонио, я хочу того же, чего хочешь ты». Как много всего связано, Мария, с твоей приоткрывшейся ляжкой… сколько событий, обязательств, знакомств, семейных дел, крестин, похорон… Я буду таскать тебя за собой всю жизнь, как консервную банку, привязанную к кошачьему хвосту… (Почти крича.) Мария, я женился на твоей за… (В раскаянии затыкает себе рот рукой.)

Мария возмущенно привстает и меряет его враждебным взглядом.

О, прости меня, прости… скажи же мне хоть слово… Если ты мне поможешь, все будет так, словно мы с тобой только что поженились… Говори же…

Мария упорно молчит; между тем на сцену входят на цыпочках Салони и Кьяретти.

Салони. Держитесь, синьора, не уступайте. Мы выражаем вам нашу солидарность.

Кьяретти. Я посоветовал бы вам, синьора, повернуться спиной… вот так… (Будто режиссер, помогает Марии выставить спину самым соблазнительным образом.)

Салони. Нажимайте на ребенка, который должен родиться. Назовите его по имени один раз, потом другой. По имени. Как вы его назовете?

Мария. Ах, господа, вы и сами могли убедиться, что Антонио никакой не отец, в лучшем случае любовник. (Исчезает вместе со всей сценой.)

Кьяретти. Антонио, подумай хорошенько. Может, этот случай с глазом — выдумка.

Антонио. Теперь уже это правда. Какой-то человек казался ничем, и вдруг он становится знамением. Вот, например, этот.

Появляется самый обычный человек, примерно типа Антонио, но чуть победнее, и медленно пересекает сцену. Луч прожектора высвечивает его фигуру. Он вот-вот скроется за кулисами, когда Антонио, весь охваченный новым порывом, делает Кьяретти и Салони знак остановить этого человека.

Улыбнись…

Человек останавливается и улыбается. И с этой минуты исполняет просто и точно все желания Антонио.

Плачь. Беги. Говори. Приди в отчаяние. Поздоровайся. Танцуй. Изобрази страх. Изумление. Смейся. Убей. Метни диск. Повернись вокруг себя. Медленнее. Как земной шар. (К Кьяретти и Салони, которые следуя его настойчивым мимическим призывам, хотя и приближаются, но с недоверием.) Сюда, сюда, попробуйте взглянуть на него вот отсюда…

Смещается в сторону, и они оба, подгоняемые им, следуют за человеком, пытаясь увидеть то, на что, очевидно, указывает Антонио, на лице у него написано неподдельное восхищение. Антонио продолжает принимать самые различные позы, чтобы получше разглядеть этого человека, к которому явно испытывает огромный, можно сказать, девственный интерес, и призывает Кьяретти и Салони последовать его примеру; незнакомец же продолжает свои действия.

Кьяретти. Я больше не сделаю ни шагу, если вы мне точно не скажете, по какому принципу построен наш рассказ.

Антонио(в то время как человек, удаляясь, становится тенью). У меня нет больше времени на рассуждения. Они уже идут.

И самом деле приближаются несколько человек. Впереди — мужчина в белом халате с зеркальцем окулиста на лбу.

(Вполголоса, обращаясь к Кьяретти и Салони.) Это Окулист.

За ним следует другой мужчина, тоже средних лет, скромно одетый, вид у него несколько смущенный, робкий, в руках он вертит шляпу.

Это Джакомо… А вот это супруги Массари.

Входят муж и жена Массари. Жена маленькая, приземистая. Массари мы уже знаем, однако теперь он в очках: одно стекло — то, что закрывает больной глаз, — черное.

Салони (вполголоса). Но этого я уже видел…

Кьяретти. Тот же, что и раньше. Антонио. Да, тот же. Он всегда мне представляется таким.

Кьяретти(к Салони). Какое воплощение упрямства!

Вновь прибывшие усаживаются за длинный стол, все, кроме Окулиста, который начинает исследовать глаза Джакомо; Антонио умоляюще улыбается Кьяретти и Салони, как бы прося их не мешать, ибо сцена вот-вот начнется. Он входит в сцену и чуть подправляет позы сидящих, чтобы все были лучше освещены. Источник света — юпитер, такой, какие используют при съемках фильма. Кьяретти и Салони остаются в тени.

Окулист. В течение часа все будет кончено. Это легкая операция. (Двумя пальцами раскрывает Джакомо глаз, освещая его при помощи укрепленного у него на лбу аппарата. Глаз — голубой, с чуть зеленоватым оттенком.)

Венерические болезни?

Джакомо. Не болел.

Окулист. Молодец! (Отходит на несколько шагов, поднимает четыре вытянутых пальца и показывает их Джакомо.)

Джакомо. Четыре.

Окулист. Прекрасно! (Указывая на листок календаря, чтобы Джакомо прочел.)

Джакомо. Одиннадцатое апреля… Святой Бьяджо…

Окулист. Отлично!

Массари. Извините… А в политическом отношении?

Джакомо ошарашен.

Окулист(к Массари). Это не имеет значения, уверяю вас.

Синьора Массари(поднимаясь со стула). Разрешите? (Пересаживается подальше, за спину Окулиста, чтобы лично проверить остроту зрения продавца глаза, и поднимает пальчик, такой коротенький, что он еле-еле высовывается.) Сколько?

Джакомо. Ни одного.

Синьора Массари. Как же так?.. Один.

Окулист. Вы не обижайтесь, синьора, но пальцы у вас чуточку коротковаты, и их нелегко разглядеть.

Синьора Массари(с досадой). Ну хорошо, так сколько же вы хотите?

Джакомо. Сумму назвать не так просто… Можно запросить десять, а можно и тысячу, и миллиард…

Синьора Массари (иронически). Конечно, запросить-то все можно. (Агрессивно.) Назовите сумму. (Ожидает ответа с враждебным видом.)

Массари. Мы позволяем себе обсуждать этот вопрос не столько потому, что он интересует нас лично, сколько из соображений общего характера. Подумайте о сфере компенсаций при несчастных случаях.

Окулист. Да, действительно. Глаз — столько-то. Два глаза вдвойне. А сколько за палец? Ведь если у каждого итальянца их десять штук, то может набраться полмиллиарда.

Синьора Массари. Автомобильные наезды становятся все чаще.

Джакомо. Синьора… В будущем вы по-прежнему собираетесь жить в этом городе?

Синьора Массари. Разумеется.

Джакомо. Значит, когда-нибудь я смогу встретиться с вашим мужем… Это несколько осложняет положение…

Синьора Массари(с неожиданной тревогой). В тридцать восьмом году мы нашли на улице собачку. Она прожила у нас год… Потом откуда-то явился хозяин, но собачка всегда прибегала к нам.

Окулист. Успокойтесь. Это не наш случай. Я допускаю, что могут мелькать искры, появляться радужные блики, одним словом, что-то останется, но что-то легкое, незаметное, вроде касания крылом волны, не более…

Массари(к Джакомо). Итак, назовите сумму, дорогой друг…

Джакомо. Мне очень хотелось бы открыть кафе и смотреть… на людей… на все вокруг…

Синьора Массари. Мне кажется, тут какое-то недоразумение. Вы говорите так, будто это уже невозможно… Ведь нам нужен только один… один глаз, а не два.

Массари. Учтите, ведь только вчера мы даже не думали об этой возможности. Нам случайно стало известно о вашем прискорбном намерении…

Джакомо. Это верно. Потом я услышал о вас и сказал: значит, я еще кое-чего стою. Это был минутный порыв.

Синьора Массари. Вам следует знать, что есть люди, которые их даже дарят.

Джакомо. Это святые, синьора.

Синьора Массари. А не могут возникнуть какие-нибудь осложнения с юридической точки зрения?

Окулист. Гражданский кодекс, во всяком случае, не разрешает продавать какую-либо часть нашего тела, даже самую маленькую. Или все, или ничего…

Массари. Мы все одинаково заинтересованы в молчании.

Окулист. Современная цивилизация — увы! — держится на том, о чем умалчивают, а не на том, о чем говорят!..

Массари. Мне хотелось бы поскорее закончить дело.

Джакомо. Тогда вы сами предложите цену.

Синьора Массари. Попробуйте закрыть один глаз рукой.

Джакомо подчиняется, а синьора берет со стола бутылку.

Что это?

Джакомо. Бутылка.

Синьора Массари. Вот видите? Вы же не сказали что-нибудь другое… Вы сказали: бутылка. Назначьте цену.

Джакомо(продолжая закрывать один глаз рукой, пытается обвести взглядом всех присутствующих). На меня больше не взглянет ни одна женщина…

Синьора Массари(с удивлением и неодобрением). У вас ведь жена и дети…

Джакомо. Да, но мне всегда хотелось немножко отвлечься… Теперь я мог бы позволить себе кое-что на это потратить…

Синьора Массари. Я надеюсь, что вы используете наши деньги как порядочный отец семейства.

Джакомо. Конечно, но представляете себе, что значит: никогда больше. В каких-то вещах всегда приходится себя ограничивать… достаточно запретить себе думать о них как о чем-то невозможном.

Синьора Массари. Вы колеблетесь?

Джакомо. Нет… Нет, если представлю себе рожу лавочника и то, как я выкладываю перед ним на прилавок тысячные бумажки… Вы сможете дать мне новенькие?

Массари. Охотно.

Джакомо (со вздохом). Сейчас мне кажется, что глаза — это, наверное, самое главное в жизни.

Синьора Массари. Возможно, вы несколько переоцениваете важность зрения. Я придаю большее значение ногам.

Окулист. Синьора… а руки? Мне кажется, что руками я думаю… (Шевелит в воздухе руками, демонстрируя их ловкость и выразительную подвижность.)

Синьора Массари. Представьте, что вдруг вспыхивает пожар, а у вас нет ног. Я ужасно боюсь пожаров. А в остальном, сказать по правде, у меня нет повода жаловаться на жизнь.

Окулист. Пожарные добились в своем деле немалых успехов.

Синьора Массари(качая головой). Я никогда не решусь броситься вниз на этот белый брезентовый круг.

Окулист(успокаивающе). Вы ведь живете на первом этаже, синьора.

Синьора Массари. Но мы много путешествуем.

Джакомо. Разрешите мне позвать жену?

Джакомо оборачивается, делает знак, и в сцену вступает из темноты его жена — скромно одетая женщина средних лет, вид у нее довольно измученный и смущенный.

Скажи-ка, правду ли я говорю… Когда мы с тобой познакомились… что ты мне сказала?

Жена Джакомо. Я хотела бы войти в твои глаза.

Джакомо. Она мне казалась красивой рыбкой, которая хочет войти в мои глаза, словно вплыть в маленькое озеро… Господа ждут, что я назову цифру… Подскажи мне, дорогая…

Жена некоторое время колеблется, потом начинает безмолвно плакать, стыдясь своих слез и закрывая лицо руками.

Синьора Массари. Не думайте, синьора, что мы делаем эту покупку из тщеславия.

Массари. Борьба в мире бизнеса безжалостна… Мы смотрим друг другу в глаза. И тот, у кого глаз только один, понимает, что ему трудно тягаться с другими.

Синьора Массари. Мы кормим триста семей…

Джакомо (с неожиданной решимостью, отбросив робость). Пятнадцать.

Наступает мертвая тишина: Массари и его жена обмениваются вопросительным взглядом. Тогда Джакомо начинает расхваливать свой товар. Он легонько нажимает пальцем на один глаз.

Если я надавливаю на него пальцем, даже еле-еле, то глаз мой начинает видеть ослепительные полосы, желтые… оранжевые круги… которые зажигаются, увеличиваются и размерах, сливаются друг с другом.

Синьора Массари. Если вы приложите ассигнации одна к другой, то с пятнадцатью миллионами у нас получится полоса длиною от мыса Пассеро до Сирмоне.

Жена Джакомо. Что мы скажем детям?

Джакомо. Мы скажем, что произошел несчастный случай, что я попал под трамвай. Они не должны обо мне плохо думать.

Жена Джакомо. На прошлой неделе у нас вывозили мебель, а он смеялся. Дети глядели на него, а он нее смеялся.

Джакомо. Я сказал им, что борюсь против одного очень влиятельного человека, даже против правительства, и потому дети гордятся мною.

Жена Джакомо (мужу, внезапно). Джакомо, не делай этого, не делай.

Джакомо. Тебе очень больно… Ну, давай же, сделай эту боль еще нестерпимее. Пусть сердце не выдержит и разорвется. Но я должен платить, дорогая. Расскажи господам, как мы вечерами ложимся спать.

Жена Джакомо(грустно). Да, это правда, мы раздеваемся так, словно должны лечь в могилу.

Джакомо. Продолжай. Скажи им, сколько времени мы с тобой уже не занимаемся любовью?

Жена Джакомо. В прошлом месяце он солгал, потому что (смущенно)… ему очень захотелось. Он сказал мне: «Эльвира, я нашел место». А потом, наутро, мы поссорились.

Джакомо. Мы начинаем ненавидеть друг друга. Ненависть всегда гнездится на самой… близкой ветке. (В возбуждении вскакивает и после короткого колебания сбавляет цену.) Дайте мне четырнадцать… четырнадцать, и дело с концом. Я не хочу никого ненавидеть… Четырнадцать миллионов… Но немедленно. Сейчас же.

Массари. Успокойтесь.

Достает из кармана толстую пачку ассигнаций — новеньких, с пылу с жару, молниеносно раскладывает одну за другой на столе. Джакомо берет их и в сопровождении жены, к которой присоединяются двое маленьких детей — один держит трехцветных флажок, другой бенгальские огни, — совершает по сцене круг почета, в то время как Кьяретти, выскочив из тени, набрасывается на Антонио.

Кьяретти(кричит). Я тебе не позволю пачкать наше знамя дешевыми фантазиями. (С еще большим ожесточением.) Я этого не позволю. (Пауза.) По крайней мере…

Антонио. По крайней мере…

Кьяретти (пытаясь взять себя в руки). По крайней мере если вы как-то не постараетесь… в ходе развития сюжета… распутать… путем научного синтеза… этот страшный узел.

Салони(с горячностью вступает в разговор, тогда как Джакомо со своей семьей садится в уголке и застывает там неподвижно, выставив перед собой флажок, словно на какой-то церемонии). Я тоже, Антонио, я тоже хочу, чтобы зритель трепетал, чтоб его подирал мороз по коже — сильнее, чем когда скребут по стеклу… чтобы у него от волнения застывало дыхание… вплоть до того момента, как у Джакомо ложечкой, словно желток из яйца, вынут глаз… Но потом… потом… проблеск надежды. (С хитрым видом.) Вложи надежду в последние метры фильма. Ты вложишь надежду?

Антонио. Но ведь я… я… я и так исполнен надежды.

Кьяретти. В таком случае, Антонио, докажи нам свое расположение. Поделись, каков будет финал. (Лицемерно.) Такое впечатление, что ты никогда не видел бедняков, когда они в полночь выходят из кино. Отец несет маленького сына на руках, а мать идет сзади. И еще один ребенок, хныча, семенит рядом. Дадим им радость. И ясность. (Умоляюще.) Ну, открой же — что в финале?

Антонио(весело). Я сам не знаю. Сейчас я вижу только начало.

Кьяретти(с угрозой в голосе). Нет… финал. Я хочу знать, что в финале.

Антонио. Начало… вот начало… Мы находимся на фабрике Массари. Поглядите, как он спокоен.

И самом деле появляется Массари, в тех же очках с одним темным стеклом: он спокойно, с начальственным видом, расхаживает взад-вперед. Постепенно вырисовываются фигуры нескольких рабочих — они стоят за длинным столом и дуют в трубы, из которых вылетают детские воздушные шарики.

Обратите внимание на спокойствие хозяина — это спокойствие богатого человека. Мы все слишком спокойны.

Антонио усаживает Кьяретти и Салони, которые заинтересованы происходящим на сцене, но вместе с тем удивлены и полны недоверия. Рабочие, испуганные присутствием Массари, дуют изо всех сил, но им не скрыть своей усталости. Специально выделенный рабочий непрерывно ходит вдоль стола, собирая шарики, словно цветы. Вдруг одного из рабочих, который слишком сильно надул шарик, будто подхватывает порывом ветра, и он взмывает вверх. Все вскакивают на ноги, пытаясь удержать его, но полет столь стремителен, что они не успевают даже его коснуться.

Все рабочие вместе. Акилле!.. Акилле!.. Акилле!..

Один из рабочих. Гляди, сел на облако…

Другой рабочий. Нет-нет, он летит дальше…

Все вместе. Акилле!.. Акилле!.. Его уже не видно… (К Массари с агрессивным отчаянием.). Его уже по видно… Это третий за месяц.

Массари снимает шляпу и принимает скорбную позу, словно перед могилой.

Первый рабочий(кричит). Я его еще вижу. Вон он!..

Третий рабочий. Нет, это голубь.

Четвертый рабочий(горестно). Тот, которого унесло два месяца назад, упал в океан!

Третий рабочий(к Массари). Вы должны увеличить сумму страховки.

Массари. Еще минутку молчания — почтим его память!

Все замолкают и стоят, склонив головы, кроме двоих-троих, которые пытаются тайком взглянуть вверх.

Третий рабочий(враждебным тоном). Двадцать процентов!

Пятый рабочий. Иначе мы начнем стачку.

Все скрещивают руки на груди.

Кьяретти(взрываясь). Сепия, свинец, солома, сурок, сироп, слог.

Салони. Селезень, секвойя, ступенька, суфле.

Антонио гладит то одного, то другого по голове, умоляет, целует им руки, опускается перед ними на колени, только бы молчали, оставались сидеть и не мешали продолжать сцену. Кьяретти и Салони неохотно уступают и успокаиваются.

Третий рабочий. Синьор Массари, двадцать процентов.

Массари(долго молча смотрит на рабочих, качая головой). Почему вы всегда разговариваете со мной таким враждебным тоном? Ни разу не видел, чтоб вы улыбнулись… говорили со мной, как полагается человеку с человеком…

Третий рабочий. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари. Может быть, вы предполагаете, что я не могу дрожать, вздрагивать, даже исхудать, как жердь. Нет. Я не…

Четвертый рабочий. Двадцать процентов.

Массари. Грусть, печаль? Вы ее всю забрали себе, я не могу опечалиться. Я всегда смеюсь, вот так — ха-ха-ха. Никакой меланхолии. Она вся у вас.

Третий рабочий. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари. Если мы усядемся здесь, вот на этих двух стульях, и в них будут гвозди — ах! ах! — мы вскочим вместе на ноги, вместе… хотя у меня всего один глаз. (Другим тоном). Я не допущу, чтобы кто-то использовал этот мой физический недостаток. (Продолжая чуть торжественным тоном.) Лучше разойдемся, отойдем друг от друга, как солдаты. (Делает несколько шагов, словно маршируя.) Но потом, когда настанет ночь, мы все равно — хотим мы того или не хотим — собьемся в кучу, словно щиты, и будем прислушиваться к далекому вою сирены.

Все вместе. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари (к одному из рабочих). Потрогай, ну, потрогай… я такой же, как вы… Потрогай. (Рабочий, ошарашенный, дотрагивается до него.) Нет, ты внутри потрогай — внутри. Не гляди только на форму… Нет, я не «совсем плохой». Я не… нечто другое. Я — обыкновенный, будничный. (Явно собирается сообщить что-то очень важное, так как озирается с видом человека, не желающего, чтобы его услышали посторонние.) Только вы должны это знать. И поразмыслить над этим. Потом можно возобновить переговоры. Я… мне (вновь озирается, прежде чем сделать свое признание)… жена наставляет мне рога. (Опускает голову, притворяясь огорченным, но исподтишка наблюдает за рабочими, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на них его сообщение.)

Третий рабочий(смущенно). Да мы это знали, синьор Массари.

Массари поднимает голову, изумленный неожиданным ответом, он получил удар в самое сердце, но растерянность длится всего одно мгновение. Ему удается взять себя в руки, и после короткой паузы он вновь обращается к рабочим.

Массари (с дрожью в голосе). Ну так что же?

Все вместе. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари (разочарованно). Нет, с вами поистине невозможно достичь понимания. (В сердцах резко тычет сигарой в воздушный шарик, тот лопается, и сцена исчезает.)

Кьяретти(решительно). Все это — одна серость, промозглость и сырость.

Салони. А людям подай яркость, страстность, пылкость.

Кьяретти. И если вы в этом сомневаетесь, давайте проверим. На первом встречном. (С самым невинным видом обращается в темнеющую глубину сцены.) Эй, послушайте, любезный…

Появляется карабинер в полной парадной форме.

Что вам больше по душе: сырость, серость, промозглость или пылкость, страстность, яркость?

Карабинер (встав по стойке «смирно» и по-военному скандируя). Яркость! (Поворачивается налево кругом и исчезает.)

Салони (торжествующе). Ну, убедились?

Антонио. Нет…

Кьяретти. Хватит, сегодня вы утратили даже чувство собственного достоинства…

Салони. Его точно подменили, у него даже голос стал другим. (Вкрадчиво.) Прошу тебя, Антонио, повторим еще раз нашу… нашу вчерашнюю встречу. Мы подписали контракт. Я дал тебе аванс. Не так ли?

Антонио. Да, это так.

Салони. У меня еще сейчас в ушах звучат твои слова, а тут (показывает ладонь) я ощущаю тепло твоей руки. (Меняет тон, стараясь точнее воссоздать вчерашнюю сцену.) Антонио, как поживает твоя жена? (Антонио медлит с ответом.) Ну, давай же, умоляю тебя, Антонио, как поживает твоя жена? (Другим тоном.) Это было, кажется, в три часа дня. Вчера, в моей конторе.

Антонио(весьма неохотно соглашаясь на эту игру). Она все хорошеет, Салони. А твоя?

Салони(словно подстегивая его). Естественнее. Вчера это звучало чуточку естественнее. Любезнее…

Антонио(находя верный тон). Она все хорошеет. Салони. А твоя?

Салони(удовлетворенно). Вот так… Моя кашляет. Все эта ледяная трамонтана.

Антонио. Пусть посидит дома. И через несколько дней вернется к нам еще красивее, чем прежде.

Салони(к Кьяретти). Вот видите? Это снова он. (К Антонио, неожиданно резко.) Кто умирает в последней сцене?

Антонио. Никто.

Кьяретти. Ах, так ты, значит, знаешь, чем кончится…

Антонио. Пока еще очень расплывчато…

Кьяретти (с плохо скрываемым нетерпением). Я понимаю всю тонкость творческого процесса. Но сделайте над собой усилие. Дайте нам хотя бы намек…

Салони. Я буду тебе очень признателен.

Кьяретти. Мы будем сидеть тут тихо-тихо… как мышки. Говорите, а мы, если вас смущает наше присутствие, отвернемся в другую сторону. (Отворачивается, веля Салони тоже отвернуться, пока Антонио собирается с мыслями.)

Антонио. Может быть, так… Джакомо и его жена…

Кьяретти и Салони (резко, с тревогой оборачиваются). Что? Джакомо и его жена?.. (Но видя, что Антонио остановился, снова отводят взгляды.)

Антонио. Вот они… сидят в приемной клиники… и ожидании решающего момента… Съежились, как эмигранты.

Кьяретти (лишь на одно мгновение молниеносно обернувшись). Проблеск надежды… Не забудьте про надежду. (Потом вновь отворачивается, не позволяя Салони, который пытается подсмотреть, мешать Антонио.)

Между тем на сцене высвечивается маленькая приемная в глазной клинике. На стенах большие таблицы с буквами алфавита различной величины для проверки остроты зрения. Стеклянная дверь ведет в большой зал; сквозь нее видны снующие туда-сюда фигуры людей в белых халатах, несколько человек с повязками на глазу. Антонио входит в сцену и, подобно режиссеру, усаживает Джакомо и его жену — которые хотя и забились в уголок, но одеты очень хорошо, настолько хорошо, что это даже забавно, — так, чтобы их позы были как можно более выразительны.

Антонио (подсказывая женщине, как суфлер). Они сказали в восемь, дорогой. Осталось еще полчаса. (Замечает, что Кьяретти и Салони смотрят на него.) Нет… Нет… Вы меня сбиваете.

Настигнутые на месте преступления, Кьяретти и Салони, взявшись за руки, резко отворачиваются, а Антонио подает жене Джакомо знак начать.

Жена Джакомо. Они сказали в восемь, дорогой… Осталось еще полчаса.

Джакомо(тоже смотря на часы). По-моему, немножко меньше.

Жена Джакомо. Наши часы должны идти минута в минуту, ведь они у нас новые.

Женщина прижимается к мужу. Из большой двери выходит Окулист. Оба непроизвольно вскакивают.

Окулист. Не волнуйтесь! Синьор Массари уже там… ждет… он поистине образец спокойствия. Всего еще только полчаса. Пока же вы сможете присутствовать при одном научном и вместе с тем поэтичном событии. Хотите пойти со мной?

Жена Джакомо(вставая). Скажите же нам что-нибудь утешительное… Видите, как я дрожу.

Окулист(после короткого размышления, словно действительно пытаясь придумать что-нибудь утешительное). Подумайте о пятнадцатом июня…

Жена Джакомо. Через три месяца.

Окулист. Вот именно. Вы в этот час, наверно, будете еще в постели… вы просыпаетесь и звоните, чтобы прислуга принесла вам кофе. И все это (обводит рукой приемную) будет от вас уже так далеко.

Жена Джакомо. У нас никогда не было прислуги.

Окулист. Если с умом распоряжаться деньгами, которые вы получите, с сегодняшнего дня это станет для вас возможно. Ну, идемте же.

Отодвигает раздвижную дверь в стене, и нам открывается просторная палата, полная людей, среди которых мы различаем супругов Массари и сидящую посреди комнаты Девочку в бинтах.

Окулист (вполголоса к Джакомо и его жене). Эта девочка впервые в жизни увидит свет… жизнь… И жизнь должна сразу произвести на нее ободряющее впечатление. (Кидается к присутствующим, стараясь, слоено фотограф, расставить их перед девочкой в как можно более идиллических позах.)

За спиной у Девочки — пожилая Медсестра, она готова по первому знаку спять бинты. Все нервничают. Говорят, вернее, кричат вполголоса, чтобы Девочка не заметила всех этих торжественных приготовлений. В сутолоке Массари и его жена оказываются лицом к лицу с Джакомо и его женой. Джакомо и жена спешат отойти, чуть ли не убежать подальше. Но Окулист их догоняет и ставит рядом с Массари, просит улыбаться, словно на семейной фотографии. В сцену входят, сами того не замечая, Кьяретти и Салони, позабыв о том, что они могут лишь тайком подглядывать. Они спрашивают у Антонио, где им встать. Антонио сперва досадливо от них отмахивается, потом вталкивает в общую живую картину. Кьяретти вытаскивает из стоящей поблизости вазы несколько роз, делит их с Салони и становится в позу.

Шевелитесь, шевелитесь…

Кьяретти и Салони обрывают лепестки роз и бросают их вверх. Медсестра протягивает руки к бинтам Девочки. Но Окулист останавливает ее: пусть подождет еще минуточку. Потому что он хочет отодвинуть назад синьору Массари, которая настойчиво выпирает на первый план. Потом поправляет галстук одному из присутствующих, выглядящему несколько потрепанно, но не удовлетворен этим и решает его также задвинуть на задний план. Нескольких больных с забинтованными головами он выставляет из палаты, и они толпятся за стеклянной дверью, наблюдая происходящее издалека. Затем он опять подходит к Джакомо и его жене и нетерпеливым жестом призывает согнать грустное выражение, вновь появившееся на их лицах.

Беседуйте… беседуйте…

Все подчиняются и принимаются болтать друг с другом сердечно и бестолково, как в комедиях, когда образующие фон статисты импровизируют на заданную тему; и в то же время все не отрывают глаз от Девочки, чтобы не пропустить решающего момента.

Не смотрите в эту сторону… Приготовились… Держитесь как можно естественнее…

Массари и Джакомо делают вид, будто и они сердечно беседуют друг с другом. Окулист, точно командуя «старт!», делает рукой жест, означающий «снять бинты!». Пожилая Медсестра осторожно разматывает повязку, и все как один сразу умолкают и смотрят на Девочку. Девочка некоторое время остается неподвижной и сидит закрыв глаза. Все глубоко взволнованы, мертвая тишина. Взволнованы даже Салони и Кьяретти. Девочка медленно открывает глаза, потом закрывает и открывает вновь и, наконец, широко распахивает их, уставившись на лица перед собой; и тогда все по знаку Окулиста автоматически возобновляют свою болтовню, жестикулируя при этом с подчеркнутым оживлением, особенно Массари и Джакомо, которых теперь уже можно при нить за старых друзей.

Девочка. Я вижу.

Все опять застывают затаив дыхание, а Девочка хватается за одежду стоящей рядом Медсестры, словно выражая свое изумление и вместе с тем испуг, и утыкается ей в колени.

Все вместе. Она видит!

Девочка постепенно набирается смелости и вновь обводит взглядом присутствующих.

Окулист. Откройте дверь на балкон.

Одна из медсестер распахивает балконную дверь-окно, выходящую в партер. Стул Девочки осторожно двигают вперед на самый край просцениума. Все толпятся вокруг и глядят на нее.

(Указывает пальцем в партер). Мужчина… Женщина… Старик… Ребенок… Шляпа… Сумочка…

Все. Молодой человек… Кресло… Дверь… Люстра…

Джакомо и его жена тоже с воодушевлением участвуют в этом взволнованном перечислении. Но вдруг останавливаются и смотрят друг на друга, словно внезапно вернувшись к своим заботам. Жена берет Джакомо за руку. Они еще раз бросают нежный взгляд на Девочку, вокруг которой продолжается шумная суета, потом жена увлекает Джакомо прочь. Они выходят из палаты, которая исчезает за их спиной. Доносящийся оттуда хор голосов постепенно стихает. Они сразу же оказываются перед высокой белой стеной, которая вдруг освещается, и мы видим, что это большое белое полотнище наподобие экрана. На экране их тени гигантски растут; они пускаются бежать, бегут, почти не трогаясь с места и то и дело оглядываясь, словно опасаясь погони. Между тем раздаются первые ноты музыкального сопровождения к фильму — эта музыка задает темп их бегу на месте. Но вот появляется целая группа преследователей: Массари с женой, Окулист, Кьяретти и Салони. Они тоже бегут, почти оставаясь на месте, но мало-помалу расстояние между ними и беглецами сокращается. Тщетно Джакомо с женой пытаются ускорить свой бог. Лица их выражают отчаяние. Антонио тоже пустился бегом, но бежит сбоку от преследуемых и их преследователей; он по-прежнему режиссер.

Кьяретти(на бегу обращаясь к Антонио). Вы переходите все границы! (С яростью.) Я вам этого не позволю! (Трагически.) Иначе я мотеряю песто…

Антонио(запыхавшись). Что-что?

Кьяретти(запыхавшись). Я петеряю мосто…

Антонио (запыхавшись). Не понимаю.

Кьяретти (запыхавшись). Тем хуже для вас. Вы не умеете использовать момент искренности, лишь чуть-чуть завуалированный налетом официальности, момент, который, быть может, никогда уже не повторится.

Антонио(к жене Джакомо). Ваше лицо, синьора, должно выражать еще более глубокую тревогу и отчаяние. Надо еще жизненнее! Вас смешали с дерьмом… до предела унизили, запугали.

Кьяретти(к Салони). Нужно внушить ему страх перед загробным миром.

Салони. Но если он и так уже в него верит?..

Кьяретти. Тогда наше дело дрянь.

Антонио. Задыхайся, Джакомо… дыши тяжелее. (Показывая, сам преувеличенно тяжело дышит.)

Кьяретти(в ярости). Антонио, не обольщайся, ты не бессмертен.

Кьяретти жестом подзывает кого-то из стоящих позади, и появляется Священник весьма серьезного вида, который сразу же присоединяется к бегущим. Темп бега постепенно замедляется, и несколько секунд спустя всё останавливаются. Джакомо и его жена, остановившись, словно перед ними выросло какое-то препятствие, в ужасе смотрят на мгновенно настигающих их преследователей.

Антонио Обнимайтесь, стойте обнявшись…

Джакомо с женой обнимаются, словно готовясь вместе прыгнуть в разверзшуюся перед ними пропасть. Антонио подправляет их позу, стремясь придать ей большую выразительность. Кьяретти подаст знак Священнику перейти к решительным действиям. Священник в ответ показывает ему, что должен отдышаться. Потом сзади подходит к Антонио, который с видом заправского режиссера ставит в позу Джакомо и его жену, и громко стучит йогами о пол, как делают дети, когда хотят кого-то испугать.

Антонио(оборачивается, и впрямь испуганный. Видит Священника и спрашивает с удивлением и горестной укоризной). Зачем вы меня испугали?

Священник. Я только хотел вам напомнить, что плоть слаба.

Антонио. Спасибо.

Священник(удаляясь). Не за что.

Антонио(словно охваченный сомнением, почтительно). Ваше преподобие…

Священник останавливается.

Скажите откровенно, что вы думаете об этом сюжете с продажей глаза?

Священник(после короткого размышления). Господу богу… наверно, поправилось бы… первая часть… А вторая немного меньше.

Антонио(смиренно). А почему?

Священник. Слишком ощущается заданность, заземленность.

Антонио(мягко). Не-е-ет…

Священник (с твердым убеждением). Да! (Уходит.)

Антонио (громче). Нет!

Священник(оборачиваясь, упрямо). Да!.. И я могу вам это доказать.

Кьяретти и Салони с надеждой переглядываются.

Антонио. Быть может, это рискованно. Если вас опьянит аромат цветущих апельсиновых деревьев, или вы заболеете, или вдруг, кто знает, я окажусь проницательнее… вы ведь можете стать атеистом…

Священник. Вы чересчур самоуверенны и тщеславны. Это почти невыносимо.

Антонио. Ваше преподобие, скажите, пожалуйста, как вас зовут?

Священник. Джулио Мадзони, сын покойного Акилле.

Антонио. Мадзони — через «дз»?

Священник. Через «дз».

Антонио. Возможно, я недостаточно почтителен… Но сколько в вашем обвинении от Джулио Мадзони… и сколько от… (Показывает вверх, имея в виду бога.)

Священник (ошарашенно). Трудно сказать. Мерки здесь очень тонкие.

Антонио. Ну, говорите откровенно, мы же здесь в мужском обществе.

Священник. Это очень сложный вопрос, и неожиданный…

Антонио. Так сколько же? (Наступает.)

Священник в раздумье уставился себе под ноги.

Вот Кьяретти в своем патриотическом рвении валит в одну кучу… самые разные вещи… Он приплел сюда даже свою мамочку… которая очень переживает, когда я выхожу из воли ее сына… Потому что в сетях сыночка остается тогда только парочка несчастных курьеров. А Салони — нет… Он — целиком и полностью Салони.

Салони (протестуя). У меня тоже есть мама.

Антонио. Уже не знаю, чудовищно это или прекрасно. (По-братски тепло, к Священнику.) Прошу… Я вас слушаю.

Священник колеблется.

Идите сюда, идите, Мадзони. (Нежно привлекает его к себе.) Идите ко мне…

Священник утыкается головой к нему в плечо и что-то шепчет, словно на исповеди. Антонио согласно кивает головой, будто это он духовник.

Да… да… да… да… Вот так… открой мне душу… Теперь тебе легче? Легче тебе стало?

Священник утвердительно кивает, смахивает ладонью слезу и, удаляясь, долго машет Антонио рукой.

Кьяретти(после минутной растерянности, в гневе). Здесь оскорбляют бога!

Антонио (звонко). В твоем голосе нет бога. В нем звучит гнев. (Поворачивается к Джакомо и его жене, а также к другим участникам сцены, торопливыми жестами требуя продолжать.)

Жена Джакомо(с безнадежным видом снимая шляпу и меховое манто). Мы отдали все… абсолютно все. (К мужу.) Сними это, сними…

Джакомо снимает пальто.

Жена Массари. Нельзя односторонне разрывать контракт. Мой муж уже принял на себя обязательства, для выполнения которых ему необходимы оба глаза.

Жена Джакомо. Ну ударьте нас… бейте… Но мы не можем.

Жена Массари. Мне кажется, я видела вас в то время, как вы тратили полученные от нас деньги: непрерывный ряд удовольствий, исполнение желаний… вы даже тихонько вскрикивали от радости… вздрагивали, словно от раздававшихся у вас внутри звоночков…

Массари. И быть может, даже кого-то огорчили. А что вы даете нам взамен?

Джакомо и его жена не знают, что ответить. Джакомо смущен и растерян.

Жена Массари(агрессивно). Возвратите аванс… Раз так, верните аванс…

Джакомо опускает голову с видом человека, потерпевшего поражение. Массари и Окулист тотчас же встают у него по бокам, как жандармы. Жена Джакомо тяжело опускается на тумбу, потом встает, взывая к мужу.

Жена Джакомо. Джакомо… Джакомо!

Этот уход разыгран так же, как и начало сцены: трое персонажей отражаются на экране, как тени, — их фигуры все уменьшаются, и крещендо музыкального финала заглушает крики жены Джакомо.

Кьяретти. Я все это предвидел. Это уже было заключено в том грязном слове, которое мы читаем на стенах. Посмотрим друг другу в глаза. (С угрожающей решительностью становится против Антонио, приближаясь почти вплотную к нему.) Если я опущу глаза, значит, дал слабину сам ход исторического процесса.

Антонио(выдержав его взгляд). Теперь все равно я вас уже оставил на берегу, бедные высохшие медузы.

Кьяретти. Ты почувствуешь, как костлявые руки хватают тебя за плечи.

Антонио. О, радость, уж слишком сладка была моя жизнь. Позвольте мне посмеяться. (Сухо.) Ха-ха-ха, я смеюсь при мысли, что мог вам завидовать!

Кьяретти. Наконец открылось. Он нам завидовал.

Салони(отстраняя Кьяретти). Твои пальцы шуршали в карманах моими деньгами, а сам ты в это время желал моей смерти.

Антонио. Это правда, правда.

Кьяретти. Убийца…

Антонио. Давно уже мысленно мы переубивали друг друга. (Подражая автоматной очереди.) Та-та-та-та-та-та-та-та.

Кьяретти(отстраняя Салони). Твоя жизненная концепция схематична. (Очень быстро.) Богатый-бедный, богатый-бедный, богатый-бедный.

Антонио. Борьба всегда схематична. Та-та-та-та-та-та.

Кьяретти. Нужно сохранять благоразумие.

Салони. А если необходимо — то и петь.

Антонио (поет).
		Другой берег далек,



		Я доплыть не смогу…



		Но душа-мотылек



		Уж на том берегу!








Салони (тоже поет).
		Пешком пойдешь, вздымая пыль.



		Загонишь свой автомобиль!








Антонио (поет).
		Коль радость у тебя внутри,



		Снаружи что — нам дела нет.



		Качу на роликах, смотри,



		И ложка риса — мой обед.








Кьяретти (поет, размахивая перед Антонио белым платком).
		Лишь согласись, что платок — голубой,



		Пища, квартира и слава с тобой!








Салони. Он — голубой, голубой, голубой!

Антонио. Нет — белый, белый! (Берет верхнюю ноту.) Бе-е-лый!

Кьяретти (в ярости). Та-та-та-та-та-та!

Антонио. Та-та-та-та-та-та.

Салони. Та-та-та-та-Та-та.

Все трое стреляют во все убыстряющемся темпе. Салони, войдя в раж, по ошибке палит также и в Кьяретти.

Кьяретти(возмущенный, в свою очередь стреляет в Салони). Да что вы делаете?

Салони. Извините…

Кьяретти(поспешно, в то время как двое остальных продолжают перестрелку). Это ваше подсознание. Помните, мы с вами еще об этом говорили. Но пока что соединим усилия…

Салони. Соединим… Та-та-та-та-та. (Вновь обращает огонь против Антонио.)

Антонио. Та-та-та-та-та-та…

Мария(стремительно входя). Мир, мир!.. Пусть я вновь увижу вас радостными… вновь услышу мелодичный стук столовых приборов, раздающийся, когда мы ужинаем вместе, и пусть песни бродячих музыкантов веселят наши души… Этот платок голубой.

Антонио прорывает жену, отвешивая ей звонкую пощечину.

Антонио. Освобождение! Я тебя низложил! Ура!

Мария(вопит, показывая на живот). Сюда ты должен был ударить! Сюда!

Антонио (во все убыстряющемся темпе погружает на неизвестно откуда взявшуюся маленькую тележку пишущую машинку и еще какие-то свои вещи). Прощай, прощай! (Поет.)
		Вернусь я обратно в старый свой дом,



		Согрею его я сердечным теплом!








Джакомо, его жена и дети (все время стоявшие в уголке, теперь, подняв флажок, поют, следуя веселым кортежем за Антонио).
		Вернется Антонио в старый свой дом,



		Согреет его он сердечным теплом!








Салони(к Антонио). Демагог… пустозвон… свинья…

Жена Антонио всхлипывает в сторонке.

(К Кьяретти.) Ну подскажите же мне какое-нибудь ужасное, страшное, кошмарное оскорбление…

Кьяретти(глядя вслед удаляющемуся Антонио). Спокойствие… Не будем терять надежду… Время — лучший врач.

Опускается занавес

Конец первой части




Часть вторая


Еще до тою как поднимается занавес, вновь слышится пение Антонио и вторящего ему хора.
		Вернется Антонио в старый свой дом,



		Согреет его он сердечным теплом!








Занавес поднимается

Слева те же сценические элементы, что и в первой части, то есть уголок нового дома, цветы, пишущая машинка. Тотчас же в глубине сцены, посередине, появляется наш Антонио — он словно идет из города, который, как и в первой части, виднеется за невысокой каменной оградой. Антонио шагает, таща за собой маленькую тележку. Справа: большой дом, заселенный беднотой. На веревках сушатся носки и белье; из окон и дверей маленьких балкончиков высовываются жильцы, приветствующие возвращение Антонио. Это рабочие и мелкие служащие, многие в майках или пижамах. Квартира на первом этаже с окнами прямо на улицу, по которой идет Антонио, заперта. Некоторые жильцы выбегают ему навстречу.

Все жильцы. С благополучным возвращением! Как мы рады снова видеть вас, синьор Антонио. Мы всегда помним о вас, синьор Антонио.

Люди в окнах аплодируют и присоединяются к хору. Один из жильцов аккомпанирует на аккордеоне.

Антонио (продолжая напевать, делает круг по сцене в сопровождении жильцов, которые вторят ему).
		Я вернулся в старый дом,



		Вновь свободен в доме том!








Хор.
		Вернулся Антонио в старый дом



		И снова свободен в доме том!








Антонио(пускаясь в галоп и делая ритмичные грациозные скачки). Я сбросил их всех с седла… Никому никогда больше не сидеть на мне верхом! Гоп-ля, гоп-ля!.. (Останавливается и разражается детским смехом.) Разве тут не тот же воздух? (Делает два глубоких вдоха.) Чтоб оценить его, нужно минутку не дышать. Вот так. (Задерживает на некоторое время дыхание.) Ах… какой прекрасный воздух! Да здравствует воздух и все простые вещи, которые отныне-будут моими союзниками в борьбе! Вместе мы сумеем добиться многого!

Все рукоплещут.

Не аплодируйте, или вы меня вновь ввергнете в тот мир, откуда я вырвался. Разве вам не надоело восхищаться другими? Я пришел сюда работать… Все. Браво!.. Ура!..

Антонио. Я хочу всех вас включить в свой рассказ, всех до единого, таких как есть, ни на йоту ничего не меняя. И тебя тоже, Катерина, и тебя, Фаллетти, (Начинает разгружать вещи.)

Фаллетти. Все мое семейство в вашем распоряжении.

Антонио. Мы находимся в пункте А. А хотим достичь пункта М. Надо пройти Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л… Путь долог, друзья. Но горе нам, если мы остановимся в Б… в В… как какие-то старушки… Дальше, идемте дальше!.. Нас зовет пункт Г, он ждет нас и торопит… Что-то надо подправить… Подумать о синтаксисе… Нет-нет… Вперед!.. Одним прыжком… Из А в М. С сегодняшнего дня я — замечательный акробат, буду везде поспевать раньше слов. (Обращается к вышедшему на балкончик старику.) Привет, Джильоцци.

Джильоцци. Я старею, Антонио…

Антонио. Кто не стареет, тот чудовище. (Продолжает разгружать тележку.)

Присутствующие помогают ему и, распахнув двери в его квартиру, вносят туда вещи: зажженная тусклая лампочка освещает голые стены; виден также уголок допотопной ванной комнаты.

Все. Вот это точно! Прекрасно сказано. Сущая правда. Джильоцци. Но старик с толстым бумажником все-таки моложе старика без толстого бумажника.

Все смеются.

Антонио(ударяя ладонью по лбу). Это я запишу. Великолепно. (Обращаясь к другому жильцу, который курит.) Обнимаю вас, Джузеппе.

Джузеппе. Только осторожно… потому что у меня ревматические боли…

Антонио. Ну, здесь они и у меня будут… Согласен и на это. Мы должны стать единым целым… Если вам что-нибудь понадобится, зовите меня… Даже ночью.

Джузеппе. А ваша дражайшая супруга?

Антонио(задетый за живое). Она умерла… Увы! Она умерла.

Все(с горестным изумлением). А-а-ах!

Жилец с полотенцем. У нее был такой нежный голосок.

Лысый жилец. И очень длинные и стройные ноги, что большая редкость…

Жилец в кепке. Однажды лил дождь. А она стояла здесь, внизу… вода заливала ей вот сюда. (Показывает себе за пазуху.) И воробышек сел к ней на грудь, чтобы напиться.

Жилец с балкона. Как-то утром ветер унес у меня передник, а она бежала за ним до самого лужка… И, улыбаясь, принесла мне его.

Антонио(пристраиваясь с пишущей машинкой под деревом). Хватит. Я пришел сюда не для того, чтобы проливать слезы.

Усатый жилец. Мы всегда глубоко уважали вас, синьор Антонио.

Антонио(смеясь). Даже слишком. Вам достаточно показать клочок печатной бумаги, и вы сразу падаете на колени.

Лысый жилец. Правда. Правда. Стоит мне, к примеру, прочитать в книге, что дерево затрепетало всеми ветвями, и мне сразу кажется, что речь идет уже не о простом, а о каком-то особенном дереве.

Антонио (поет).
		Толку нет — увы! — в поэте,



		Слишком тонки его сети,



		Фактов нам в них не поймать.



		Толку нет — увы! — в поэте,



		Все он — путает на свете:



		Пишет он про незабудки,



		А у нас урчит в желудке…



		Нет, нельзя им доверять!








(Прекращает петь). Да, кстати, друзья, кто из вас согласился бы продать глаз?

Все. Глаз?

Антонио. Глаз.

Низенький жилец. А кто хочет купить?

Антонио. Один с Севера.

Низенький жилец. А-а, значит, серьезный человек.

Высокий жилец. А зачем ему он?

Антонио. Он себе его вставит, у него правый глаз не в порядке.

Лысый жилец. И сколько он дает?

Антонио. Миллионы.

Низенький жилец. Я бы согласился…

Усатый жилец. А можно знать — сколько?

Антонио. Четырнадцать.

Усатый жилец. Я куплю себе дом. Это пять миллионов. А девять еще останется.

Лысый жилец. Я получаю тридцать тысяч в месяц. Если посчитать, выходит, сорок лет спокойной жизни. Я встану тут, у окна…

Внезапно слышатся громкие голоса — кто-то яростно ссорится в квартире на втором этаже.

Бас Мариани. Тварь несчастная, вот я сейчас разобью тебе рожу, если не признаешь, что прав я.

Пронзительный голос жены Мариани. Ну давай. Ты только на это и способен.

Все. Хватит! Ни стыда у них, ни совести.

Антонио(усаживаясь за пишущую машинку). Тише… Молчите. Я все записываю. Я не меняю ни единого слова.

Все из уважения к Антонио замолкают и тоже прислушиваются. Слышен только стук пишущей машинки и голоса ссорящихся.

Бас Мариани. Скажи еще, что ты ждешь не дождешься, когда я сдохну…

Пронзительный голос жены Мариани. Какая мне разница, жив ты или умер?

Бас Мариани. В один прекрасный день ты подложишь мне в суп мышьяку…

Пронзительный голос жены Мариани. Хорошо бы, но что будет с бедными детьми…

Бас Мариани. Ах ты змея!

Слышится грохот.

Высокий жилец. Каждый день такие сцены…

Низенький жилец. А что беднякам делать — им нечем больше заняться.

Лысый жилец. Проживи они еще двадцать лет на свете, и каждый день будет все та же музыка!

Толстая жилица. Они могут прожить и больше… В газетах пишут, что теперь люди живут дольше…

Толстый жилец. А о нас почему не напишут? Я бы знаете сколько мог порассказать…

Антонио. Все должны высказаться. Встаньте в очередь. Я здесь — перед вами. Я вас слушаю. Точный, как зеркало. Ничего не прибавляю и не убавляю.

Все становятся в очередь, оправляя одежду и приглаживая волосы.

Жилец. Сперва я хочу пойти переодеться.

Антонио. Нет-нет, умоляю вас… вот так… кто в чем есть. Вот там кто-то причесывается, ну зачем ты причесываешься?.. А ты зачем поправляешь одежду?

Жилец, поправляющий одежду. Разрешите мне немножко подтянуть брюки…

Антонио. Ничего, пускай падают…

Четвертый в очереди. Я могу показать, как чищу зубы углем: они делаются белыми, лучше чем от зубной пасты.

Беременная женщина(выходя вперед). Я беременна. Этого достаточно?

Третий в очереди. Скажи хотя бы — на каком месяце.

Беременная женщина. На девятом.

Все. Молодец!

Беременная женщина возвращается на свое место так, словно совершила проход по просцениуму: тем временем ссора на втором этаже возобновляется, сначала довольно тихо, потом все громче и громче.

Бас Мариани. Тварь несчастная! Я тебе рожу разобью, если не признаешь, что прав я. Ты подложишь мне в суп мышьяку. А я тебе сверну шею. Хочешь посмотреть, как это будет? Хочешь?

Пронзительный голос жены Мариани. Давай, давай, ты ни на что другое не способен.

Усатый жилец(кричит в сторону ссорящихся). Мы позовем полицию.

Лысый жилец. А я уже привык…

Толстая жилица. Человек ко всему привыкает.

Усатый жилец. Сидишь, к примеру, смотришь телевизор. Закусываешь… а где-то из воды вытаскивают утопленника.

Толстый жилец. А что было бы… если бы завтра началась война…

Усатый жилец. Возможно, это уже не произвело бы особого впечатления…

Худой(по-детски возмущенно). Когда я вижу людей, на которых много всего надето, мне становится дурно.

Приятель Худого. Что правда, то правда, однажды на военном параде он упал в обморок.

Худой. Я могу выдержать до девяти одежек. Потом у меня что-то обрывается… здесь… однажды вот там стоял один тип. Такой же худой, как я. И на него вдруг начали напяливать разные вещи — сутаны, шарфы. Еще тепло было. А его все одевали и одевали… то одно, то другое. Ну нет, подумал я, не поддамся, это они надо мной издеваются. А они продолжают: еще одну шелковую сутану — шелестит, как море. Потом еще что-то на голову. Когда он уходил, он еле мог двигаться. Его поддерживали под руки.

Антонио. Теперь это уже нелегко. Слишком много надо с него снимать. (Обескураженно качает головой.).

Двенадцатилетняя девочка(внезапно). А я умею танцевать на пуантах… и я уже не та, какой меня родила мама. Мы спим впятером на одной кровати. Папа, мама, мой брат Карло, ему четырнадцать. Дорине восемь…

Антонио(вскакивая). Но что ты говоришь? И тебе не стыдно? Надо же иметь хоть немного стыда, дочь моя.

Двенадцатилетняя девочка. Меня приходили осматривать. О нас писали в газетах.

Все. Ах ты бессовестная! Кто тебя сюда звал? Она даже не из нашего дома…

Двое приближаются к ней с угрожающим видом. Испуганная Девочка одним прыжком, как балерина, исчезает за кулисами.

Антонио(взволнованно). Даже с объективной точки зрения… Как можно спать впятером в одной постели?

Лысый жилец. Можно, можно… Особенно зимой.

Низенький жилец. Мы спим вчетвером.

Лысый жилец. Ночью не так, как днем. Человек просыпается, и ему кажется, что он в колодце.

Низенький жилец. Человек забывает даже, кто он. Это моя рука? А это спина? Это рот?.. Благодаря теплу люди чувствуют себя вместе.

Антонио (в волнении). Я отдам одну комнату… (К Лысому жильцу.) Двое могут спать здесь.

Лысый жилец. Я пойду их приглашу. (Весело убегает.)

В это время ссора вспыхивает вновь, на этот раз особенно яростно.

Все(протестуя). Эй вы… Полицию позовем.

Антонио. Постараемся создать более веселую атмосферу…

Антонио и хор.
		Толку нет — увы! — в поэте,



		Слишком тонки его сети,



		Фактов нам в них не поймать!



		А у нас работы много,



		Брось его ты у дороги,



		Что же время с ним терять?



		Пусть спрягает там глагол,



		Будто чинит он прокол.








Жена Мариани (неопределенного возраста, одетая, как мелкая лавочница, у которой плохо идут дела, прибегает, спасаясь от погони). Синьор Антонио, он меня убьет!

Мариани(тоже вбегая; ему за сорок, вид у него не грубый; на нем рваная желтая майка). Ты совершенно права. Я тебя убью. (Резко останавливается, увидев Антонио.) Синьор Антонио. Со счастливым возвращением!

Антонио. Мариани, честное слово, я рад вас видеть.

Жена Мариани. Мы никогда о вас не забывали. Антонио. Я тоже.

Жилец Ф. Они все испортили. Нам было весело…

Жилец Е. Ну, пошли ужинать.

Жилец Ц. До завтра, синьор Антонио…

Жилец Т. Завтра и мой сын придет… У него тоже есть что сказать…

Жена жильца Т. Он учился. Все. Пошли, пошли ужинать…

Удаляются: вдалеке под сурдинку начинает играть аккордеон; музыка сопровождает их и умолкает, когда они расходятся.

Жена Мариани. Это правда, синьор Антонио, что вы всех нас вставите в фильм?

Антонио. Правда, синьора.

Жена Мариани(к мужу). Ты слышишь, Мариани? (К Антонио). Я сниму свои сабо, чтобы не мешать вам работать.

Мариани. Мой приемник не будет вас больше беспокоить.

Антонио. Да я и не собирался жаловаться на шум, я стал гораздо терпимее, чем прежде.

Мариани. Как жаль, синьор Антонио. А я его продал.

Жена Мариани. Мы тоже пойдем в кино, Мариани, поглядеть на себя на экране?

Мариани. Ты с ума сошла! А кто с детьми останется?

Жена Мариани. Наш средний иногда просыпается.

Мариани. И ревет.

Жена Мариани. Он даже глаз не открывает. Сходит на горшок, а потом опять валится в постель.

Мариани. А Джулиана, ты же знаешь, всегда протягивает ручонку… и если тебя не находит, начинает плакать.

Жена Мариани. Ну так я подвину подушку к ней поближе. И положу ее так, чтобы она думала, что это грудь.

Мариани(к Антонио). Вы видите? Она не уступит…

Жена Мариани. Ну что я за несчастная. Никогда не могу вырваться из дома.

Мариани. Плохи дела, синьор Антонио. Мне иногда хочется выйти на улицу и убивать всех подряд. Но не знаешь, с кого начать… Вот так тебя и обдуряют. Никогда не знаешь, с кого начать.

Антонио. Все изменится, Мариани.

Мариани. Когда?

Антонио. Скоро.

Мариани. А нельзя ли точнее?

Антонио. Совсем скоро. Ведь я уже объяснил… Мы находимся в пункте А…

Мариани(к жене, которая как завороженная глядит на Антонио). Ну чего уставилась? (К Антонио.) Стоит ей увидеть кого-то, кто кажется более довольным жизнью, чем я, так она уже готова лечь с ним в постель.

Антонио. Могу заверить вас, синьора, что между мною и вашим мужем нет каких-либо существенных различии.

Мариани. Разве ее убедишь!

Антонио. Вам случалось когда-нибудь слышать, чтобы Мариани воскликнул: «Какой прекрасный вечер!»?

Жена Мариани(после короткого раздумья). Да… однажды это случилось.

Антонио. Ну вот! Значит, в жилах у него течет почти такая же кровь, как и у меня, когда я пишу «Какой прекрасный вечер!»… Идите и (с легким нетерпением)… обещайте мне, что не будете больше ссориться.

Жена Мариани. Это уж точно. Часа через два-три сами увидите.

Мариани. В тех условиях, что мы живем, предлог всегда найдется.

Жена Мариани. Сегодня утром началось с мыши.

Мариани. Ведь прекрасно было слышно, как она скребется под умывальником, а жена хоть бы что… говорит, это шумит в трубе…

Антонио. Надо с собой бороться. Плохо, когда сила воли становится привилегией имущих. По крайней мере хоть закрывайте окна.

Мариани (с досадой). Да… но, в сущности, ведь я никогда у вас ничего не просил. Даже щепотки соли.

Антонио (уязвленно). Это только на первый взгляд. Вот, например… вы требуете от окружающих… от меня… новую майку.

Мариани. Неправда.

Антонио. Сколько я вас знаю… вы всегда ходите с этой дырой… Нет-нет, я вас не упрекаю. Я просто хочу объяснить. В теории это носит название: невольные просьбы. Или косвенные.

Мариани(к жене, сердито). Ну ладно, пошли отсюда…

Жена Мариани. Да, мне нужно разогреть молоко.

Они уходят, и, прежде чем скрыться в доме, муж непринужденно обнимает жену, а она склоняет голову ему на плечо. Антонио смотрит им вслед. Из квартир доносится печальный перезвон посуды — привычные вечерние звуки. В это время с веселыми лицами вбегают Старик и Юноша, оба в грубых, явно сшитых дома пижамах, босиком и с подушками в руках.

Старик (к Антонио). Это здесь нам дадут комнату?

Антонио (все еще провожает взглядом чету Мариани). Вон туда. (Указывает на маленькую комнатку со стоящей в ней узкой кроватью.)

Юноша(вбегает в комнату, за ним Старик). Я лягу на полу.

Старик. Можно «валетом».

Юноша. Это на завтра. Пока мне и так хорошо. Я уже предвкушаю удовольствие.

Старик опускается на кровать, Юноша — на пол.

Старик. Ой, гляди. Таракан.

Юноша вскакивает, потом тоже кидается на кровать. Ноги их торчат в разные стороны. Старик смеется. Озираясь кругом, появляются Кьяретти и Салони; они напускают равнодушный вид, но исподтишка разглядывают обстановку. Бросают взгляды и в сторону Антонио, который сидит на своей постели и смотрит на спящих — в открытую дверь видна чья-то нога.

Кьяретти(вполголоса). Кажется, сейчас самый подходящий момент.

Салони(оглядывается вокруг, потом смотрит на небо). Даже луна тут какая-то уродливая.

Антонио уже расслышал их голоса и высовывается на улицу, пытаясь разглядеть их в полумраке.

Кьяретти. Я не пожалел бы больших денег, лишь бы увидеть, как он смирится.

Антонио, думая, что ошибся, садится в прежнюю позу и сидит с меланхолическим видом, уставившись в пространство.

Одни люди сдаются… а другие не сдаются… чуть дольше.

Салони. Я дал бы ему выговориться. Пусть говорит, говорит… А потом я вдруг как наскочу на него. Да люди в очереди стоят, ждут, чтобы я взял их к себе на работу.

Кьяретти. Талант всегда можно заменить… Вот сейчас он нас действительно заметил.

В самом дело Антонио вновь вглядывается в полумрак и, очевидно, замечает их присутствие. Он встает и, притворяясь, будто он их не видит, начинает им в отместку напевать и подпрыгивать на пружинистой кровати, как ребенок.

Антонио. Ла-ла-ла-ла… (На мотив «Толку нет — увы! — в поэте».)

Старик (приподняв голову с подушки). Эй!.. Тсс!

Антонио направляется к входной двери, потирая руки, чтобы все видели, что настроение у него веселое, и продолжая тихонько насвистывать.

Кьяретти. Свисти, свисти… Хорохорится, ведь он здесь всего несколько часов. Но если мы заставим его пробыть в этом доме подольше… Скоро наступит зима. (К Салони.) Изобрази-ка ветер.

Салони(завывая). Уууууу.

Кьяретти. Более зловеще!

Салони (более зловеще). Ууууу!

Хлопают ставни. Какая-то женщина поспешно высовывается в окно, втягивает веревку с жалкими тряпками и носками и тут же закрывает створки.

Антонио уходит в дом, захлопывает за собой дверь, и мы видим в окно, как он делает гимнастику, чтобы согреться.

Кьяретти. Тук… тук… ток… ток… тук… тук…

Салони. А это что?

Кьяретти. Дождь, стучащий по жестяной вывеске…

Салони. При всем моем к вам уважении должен сказать, что это не очень убедительно… Ток… тик… тик… тик… тук… тук… тук…

Кьяретти и Салони соревнуются, имитируя дождь.

Кьяретти. Тук… тук… тук… ток… ток… ток…

Салони. Слишком много «ток».

Кьяретти. Это старая жесть вибрирует…

Салони. Совсем непохоже…

Кьяретти. Пусть зазвонит телефон…

Салони(имитируя телефонный звонок). Дрин-дрии.

Антонио торопливо снимает трубку, словно только этого и ждал.

Антонио. Алло! Алло!.. (Никто не отвечает. Разочарованно вешает трубку.)

Кьяретти. Ах-ах! Он думал, что люди будут приходить толпами, чтоб прославлять его. Тоже мне герой! (Жестами приказывая Салони опять звонить, как телефон.) Еще раз, как будто из-за границы.

Салони(изображая междугородный звонок). Дрин-дрин-дрин-дрин…

Антонио. Алло! (Огорченно и безнадежно вешает трубку.)

Кьяретти. Вот он… в одиночестве… если ему надо купить себе ломоть хлеба, даже совсем тонкий… весы неумолимо показывают его вес.

Салони. Взвешено даже дыхание булочника.

Кьяретти. Он постепенно сознает, что легче жить с идеями, чем с людьми.

Салони. Идеи не пахнут.

Кьяретти. Давай — приход весны. (Входит в роль весны. Можно сказать, играет ее.) Кап… кап… кап… Журчит вода. Детские ручонки ищут фиалки в мокрой траве. (Воодушевляясь.) Возвращаются ласточки… Возвращаются ласточки… цып… цып… цып…

Салони. Как приятно любоваться всем этим из нашего дома…

Кьяретти. Наполненного нежным жужжанием пылесоса. Изобразите пылесос.

Салони (вибрирует, пытаясь подражать звуку пылесоса). Жжжжж…

Кьяретти. Лето.

Салони. Я обожаю лето. Я становлюсь хорошим, добрым и потею.

Кьяретти. После обеда мы все — или почти все — ляжем в постель вздремнуть. Свежие простыни… (С удовлетворением.) А-ах!

Салони. Люди собираются у телевизоров, а на кустах мерцают светлячки…

Раздаются звуки марша.

Кьяретти(набрасывает на Салони белую простыню, а сам надевает на голову цилиндр. Между тем вокруг них собираются люди. Говорит голосом диктора). Борго Сан-Джованни. Состоялось открытие памятника такому-то. (Стягивает с Салони простыню, будто с памятника. Раздаются аплодисменты. Вновь голосом диктора.) Сан-Стефано. Большие маневры военного флота. Какая сила, какая уверенность! Напрасно волны вздымаются и заливают верхнюю палубу…

Салони. А ты, Антонио, вне всего этого.

Кьяретти. Но если ты все это принимаешь, то ты уже отчасти внутри… Прими это. И сам превратишься в броненосец.

Салони. Наступает осень.

Кьяретти. Чем мягче воздух, тем тяжелее одиночество.

Салони. У тебя немного обтрепался галстук. Вчера на виа Саллюстиана ты сделал вид, что проводишь ладонью по лицу, чтобы тебя не заметила синьора Тоньяни.

Антонио (порывисто). Ох, да я бы рад ходить в старых галстуках, с заплатами на брюках, но окружающие только и делают, что надевают все новое… Это они нарочно. Сейчас продают галстуки из тяжелого блестящего шелка, даже с золотыми нитями.

Кьяретти(в высшей степени довольный, к Салони). Давай, давай… про жену…

Из-за кулис доносятся какие-то стопы. Вырисовывается фигура акушерки в белом халате.

Голос акушерки. Ну, синьора Мария, еще одно усилие…

Голос Марии. О-ох!..…

Голос акушерки(возбужденно). Идет, идет!.. Позовите отца…

Кьяретти и Салони(показываясь Антонио). Сейчас он появится На свет! Беги скорее, Антонио.

Антонио. Нет… нет… никто не заставит меня уйти отсюда.

Голос акушерки. Вот… Вот… уже видна головка…

Кьяретти и Салони(бегая взад-вперед, от кулис к Антонио). Видна, видна!..

Антонио. Лучше бы он не рождался… Лучше бы он не рождался.

Голос Марии. Антонио… Антонио…

Антонио. Как трудно выстоять. Но если я поддамся, разве мой ребенок родится другим? Семя уже посеяно. Не может быть, чтобы поступок, который я совершаю сейчас, имел обратное действие… Так в чем же дело? Нет… Держись, Антонио. (И целует себе руки, гладит себя, чтобы выстоять.) Крепись, Антонио.

Голос Марии. Ах… ох… Антонио.

Антонио (в отчаянии, боясь, что не выдержит). Помогите мне кто-нибудь… Джакомо… Джакомо!..

Салони(напористо). Новорожденного мы назовем Джакомо.

Мария испускает отчаянный вопль, за которым следует плач новорожденного.

Кьяретти. Готовьте белую ленту… Мальчик…

Антонио. Джакомо!.. Джакомо!..

Появляется человек, продавший глаз, — Джакомо, с повязкой на глазу; между тем вокруг разрешившейся от бремени Марии продолжается радостная суета — доносятся веселые голоса, поздравления.

Иди сюда… Не отходи от меня. Ты должен мне помочь. (Обнимает его, чуть ли не виснет на нем.)

Кьяретти(продолжая сновать от кулис к Антонио). Он уже говорит… Он сказал «папа».

Салони (также приближаясь со стороны кулис). Он уже ходит.

Кьяретти. Похож на тебя, у него высокий лоб.

Антонио(к Джакомо). Твое присутствие придает мне силы… заходи время от времени меня проведать.

Джакомо. Я глубоко вам благодарен… но у меня совсем нет времени…

Антонио. Но мне надо хотя бы иногда слышать твой голос.

Джакомо. У меня маленькая лавчонка… на виа Скальвини. Если бы я открыл ее на каких-нибудь три десятка шагов дальше, дела мои шли бы успешнее. Не знаю, свет, что ли, там какой-то другой…

Салони и Кьяретти вернулись к кулисам, откуда продолжают доноситься радостные крики, смех и веселый шум.

Антонио. Не оставляй меня одного.

Джакомо. Мне действительно надо идти. Я вам напишу.

Джакомо уходит, слышны его удаляющиеся шаги, возвращаются Кьяретти и Салони.

Кьяретти (с напускной веселостью). Тебя ждут. Родственники собрались.

Салони. На крестины… Никто и не заметит, что произошло.

Кьяретти. Ты немного осунулся. Но лицо округляется скорее, чем заживают царапины у детей…

Салони. Положим на прошлое камень. Вот мы его и положили. Разве что-нибудь вокруг изменилось?

Антонио озирается. Все на прежних местах. Кьяретти и Салони ждут — они уверены, что он вот-вот сдастся.

Кьяретти. Разве если писатель пишет о прокаженном, ему обязательно становиться прокаженным самому? Если о хромом — хромым? Если о слепом — он должен ослепнуть? А если он пишет о сырой квартире, то надо жить в ней?

Салони. И заболеть ишиасом, скрючиться, ходить с распухшими суставами, так, что даже нельзя печатать на машинке?

Кьяретти. Неважно.

Оба возвращаются к кулисам, Салони то и дело оборачивается, подавая Антонио знаки следовать за ним. Кьяретти и Салони вернулись к молодой матери, из-за кулис снова несутся веселые голоса и взрывы смеха.

Антонио (вымученно). Хотел бы я сыграть шутку с этими господами. Со всеми. Возьму и повешусь — пусть найдут меня в петле. Не желаю я уступать! (Берет веревочку, брошенную детьми, подходит к невысокому деревцу и принимается завязывать петлю.) Жена начнет голосить. Она дура. Однако нельзя сказать, что я ее не люблю. Ты глупа, дорогая. Но наш сын приникнет к твоей груди, как щеночек. А когда пойдет в солдаты, то, прощаясь, обнимет тебя крепко-крепко. И все же ты очень глупа. (Закончив вязать петлю, просовывает в нее голову. Говорит сухим, бесстрастным голосом.) Его звали Антонио. Я знал его… Он носил темный непромокаемый плащ… Почему он это сделал?

Салони и Кьяретти подбегают, чтобы сообщить Антонио еще одну приятную новость.

Салони. Твой сын уже говорит. Говорит! Уже говорит!

Кьяретти. И ходит…

Останавливаются пораженные, не веря своим глазам.

Салони. Антонио… Антонио… (Качая головой.) Вот так они все кончают…

Кьяретти. …нарушая существующий порядок. (Принимается качать головой вместе с Салони.)

Антонио (услышав их, снимает с шеи петлю). Ну нет… Они того не заслуживают. (Принимается скакать через веревочку по всей сцене.)

Салони (в изумлении). Он сошел с ума.

Кьяретти (с недоверием проследив за Антонио взглядом). Не исключено.

Салони. Хуже смерти.

Кьяретти. А вы предпочли бы умереть или сойти с ума?

Салони (содрогнувшись). Дайте подумать… Я хочу работать, работать, работать.

Оба стоят неподвижно, глядя на Антонио, продолжающего прыгать через веревочку.

Кьяретти. Пожалуй, теперь… мы можем уйти.

Удаляются. Антонио сделав еще несколько скачков, резко останавливается и смотрит на дерево.

Антонио. Кто хочет умереть? Мученик? Отверженный? Или ничтожество? (Вновь глядит на дерево.) Меня накроют простыней. Из-под нее будет торчать одна нога… Для фотографов. (Передергивает плечами от охватившего его неприятного чувства.) Нет, не здесь. А на глазах у людей. Я хочу прежде закричать. Открыть душу. Чтоб этот мертвец хоть на что-нибудь сгодился. (Кричит.) Дамы и господа!..

Антонио делает несколько шагов вперед и оказывается в зале чисто условного кинотеатра: кресла, пучок света, идущий от кабины киномеханика, лица зрителей то возникают из темноты, то вновь в нее погружаются. Раздаются взрывы смеха… На экране мелькают кадры какого-то фильма — в чем там дело, даже не понять. Антонио останавливается как раз перед проектором, но в это время в зале вспыхивает свет.

Антонио. Дамы и господа… Я кончаю с собой… (Приставляет к виску дуло револьвера.)

Все зрители(как один вскакивая на ноги). Неееееееет!

Антонио (с довольным видом отводит револьвер от виска). Такое единодушие прекрасно. А ведь, наверно, среди вас есть и воры и убийцы, и гомосексуалисты, и чревоугодники. Поистине прекрасно. Но чтобы увидеть такое единодушие, необходимы поистине чрезвычайные обстоятельства. (Вдруг резким движением вновь подносит оружие к виску.)

Все. Неееееет!

Антонио. Это решено. У меня уже рот полон земли. Теперь моя смерть — просто дело техники. Всего лишь «пум». (Имитирует выстрел.) Поэтому можете рассматривать мои слова как завещание… Я — художник. Художник и трус, дамы и господа. Но я это хотя бы признаю. И плачу за это собственной шкурой. А вы — нет. Вы всё держите внутри себя. И сидите тут… довольные… что удалось поглазеть. (Имитирует перед экраном их смешки и раскаты смеха, самых разных оттенков.) Поглазеть на что? Зачем вы приходите сюда? (Все сидят молча и неподвижно, испуганные. Антонио срывается на крик.) Зачем?

Зритель, заикающийся от страха. Что… чтобы… за… забыть. Чтобы… за… за… забыть.

Антонио. А надо бы помнить… Выложите наконец все, что у вас внутри… Выкладывайте… выкладывайте… Остальное — загадка. Ведь то, что держишь внутри, портится, тухнет, разве вы не знаете, что вы все в шишках?

Зритель в синем. Правда! У меня вот тут шишка. (Показывает на бок.)

Зритель в белом(дотрагиваясь до бледного зрителя, сидящего рядом). Этот весь в шишках. Святая мадонна, только посмотрите!

Антонио. Ну начинайте. Поднимите жалюзи!

Бледный зритель пытается заговорить, но это ему никак не удается.

Зритель в белом(указывая на бледного зрителя). Ему бы хотелось. Но у него не выходит…

Антонио. Конечно, без привычки. Хлопните-ка его по спине.

Соседи с обеих сторон бьют его по спине, как делают, когда кто-нибудь поперхнется… Один из зрителей, в галстуке бабочкой, снял пиджак, чтобы было удобнее себя ощупать, посмотреть, есть ли у него на тело бугры и шишки, а другой, подстриженный ежиком, выпустил из брюк рубашку. Все осматривают друг друга, ощупывают, пока еще не веря.

Зритель в галстуке бабочкой. Боюсь, что ни путаете лимфатические явления с моралью…

Антонио(иронически). В таком случае — ура! Значит, нечего и менять. (Кричит.) Пошли все в плавательный бассейн!

Зритель в синем. Нет, что-то не в порядке. Я согласен с этим синьором… Не в порядке. Утром, когда выходишь из дому, это ощущается в воздухе. Все так напряжено. Встречаю одного… Вот думаю, сейчас он начнет кричать. Такое впечатление, что он даже стал выше ростом. Однако ничего не произошло. В лучшем случае он взглянул на меня. Может, ожидал, что я…

Антонио. Ну а вы, вы что?

Зритель в синем. Я… Я подумал: раз так, заговорю с ним… Но как раз в момент, когда уже собрался открыть рот… Все вдруг опять стало, как всегда. Один закурил трубку. Другой поправляет спустившийся носок. И я боюсь ошибиться.

Антонио. Скупец. Вы боитесь дать. Скряжничаете там, где надо проявить щедрость.

Зритель в белом галстуке(с воодушевлением). Я отдаю свою шляпу этому синьору, у которого нет шляпы.

Зритель без шляпы(досадливо). Я в состоянии себе ее купить.

Зритель в белом галстуке. Слушайте меня. Я хочу развеять легенду. Итак, я отдаю вам свою шляпу… (Протягивает шляпу.)

Зритель без шляпы(неохотно). Спасибо.

Зритель в белом галстуке. Всего лишь спасибо?

Зритель без шляпы (что-то осознав). Ах… (Возвращает шляпу.)

Зритель в белом галстуке(с удовлетворением). И поскольку нет никакой причины считать, что я хуже вас, возвращаю вам ее.

Зритель без шляпы возвращает ему шляпу. Оба все быстрее и быстрее суют друг другу шляпу, и наконец шляпа — чик! — повисает в воздухе между ними.

Зритель в белом галстуке (к Антонио). Вот видите? Шляпа превратилась как бы в абстрактное понятие. (Подхватив ее, садится на свое место.)

Антонио собирается ему ответить, но в это время Зритель в коричневом заходится криком.

Зритель в коричневом. Да говори же! Говори, наконец… (Трясет бледного зрителя.)

Бледный зритель(после нескольких безуспешных попыток, в результате которых из его рта выходят лишь какие-то невнятные звуки, вдруг отчетливо кричит). Нет!.. Нет!.. Нет!.. Неправда!

Все. Что — неправда?

Бледный зритель (виновато). Не помню. У меня это сидело внутри уже несколько лет. (Вновь начинает кричать.) Нет, это неправда, неправда… (И уходит, продолжая вопить: «Неправда!»)

Зритель в коричневом (встревоженно). Куда он пошел? Если он выйдет на площадь, его арестуют… (Бежит вслед за ним.)

Антонио. Смелее. Вот так и продолжайте. Я почти примиряюсь с жизнью.

Все аплодируют. В сторонке сидят, обнявшись, двое молодоженов. Вдруг муж, которого жена тщетно пытается удержать, вскакивает на ноги.

Муж. Господа… Мне тоже хотелось бы воспользовался этой приятной атмосферой.

Жена(обеспокоенно). Джулио, идем домой.

Муж. Дорогая, этот синьор всей душой стремится к чему-то абсолютному. Успокойся, дорогая. Наш случай, если мы в нем разберемся с помощью этих синьоров, может стать образцом. Мы здесь, если я правильно понял, в качестве подопытных кроликов. Я горд этим. Итак, бывают моменты, когда я готов любить всю вселенную. С одной стороны, в духовном плане, это доставляет мне даже удовлетворение, но с другой… заставляет страдать. (Ко всем.) Прошу вас, сделайте ширмочку из ваших пальто.

Несколько человек снимают пальто и заслоняют ими молодоженов.

Жена. Какое бесстыдство!

Муж. Дорогая, не возражай. Это имеет дидактическое значение. (К присутствующим.) Кому еще не исполнилось шестнадцати лет… покиньте, пожалуйста, зал.

Одна женщина уводит дочь, а молодожены, после некоторого сопротивления со стороны жены, скрываются за занавесом из пальто.

Голос жены(после нескольких секунд молчания). Джулио… душа моя… я люблю тебя… люблю… душа моя, как я тебе благодарна…

Муж (быстро появляясь из-за пальто, его одежда в некотором беспорядке, он растрепан). Слышите, слышите, она говорит: «Моя душа». Я… Ее лицо, обычно такое бледное, словно залила розовая волна. Она изумительна, чиста, священна. (Вновь скрывается за пальто, так как жена продолжает свой монолог.)

Голос жены(все мелодичнее). Позволь мне говорить бессмысленные вещи. Если бы они имели хоть малейший смысл, меня бы это огорчило, Джулио. Пробегает газель шелковой рысью. Плакать. Я ищу слово — глупое, никогда не существовавшее. Астарамунта. Сарасурро.

Муж(вновь выходя из-за пальто, поспешно, с заговорщическим видом). Войдите кто-нибудь… пожалуйста. (К сидящему поблизости зрителю.) Прошу вас…

Сидящий поблизости зритель. Я?..

Он поправляет галстук, после короткого колебания, одним прыжком исчезает за пальто, тогда как муж остается сидеть среди публики, вблизи от Антонио.

Муж. У меня разрывается сердце.

Антонио. Я вас понимаю. Я невольно думаю о своей жене. В подобных обстоятельствах она тоже употребляет выражения, которые я осмелюсь назвать… паническими.

Голос жены. Душа… Душа моя… Нет ни раньше, ни потом. Я вся в этом мгновении и не думаю, чтобы что-нибудь существовало вне меня… Такое чувство, что описываешь рукой ровный круг, который кажется наполненным воздухом.

Муж. Увы, я чувствую, что порчу все это своей ревностью… От частного она восходит к общему, словно капля воды, высушенная солнцем… (С воплем кидается за ширму из пальто.) Амалия! Амалия!

Занавес из пальто падает, и появляется женщина. Она бросается в объятия мужа, который так же страстно ее обнимает, в то время как сидевший поблизости зритель удаляется, непрерывно приподнимая над головой шляпу.

Жена. Джулио… Мой Джулио…

Муж(к Антонио). Вы меня извините. У меня не было вульгарных намерений…

Антонио(с нежностью, к обоим супругам). Идите… отведите их выпить чего-нибудь горячего… чашечку кофе…

Супруги удаляются в сопровождении всех присутствующих, которые пользуются случаем, чтобы улизнуть. Но Антонио их останавливает.

(Повелительно.) Останьтесь. Вы останетесь. (Мягко.) Не лишайте себя такой возможности… Я ведь даже мог бы отказаться от своего безумного плана, если бы вы меня убедили.

Зритель за тридцать(к Антонио). Вопрос в порядке ведения… До каких пределов можно быть искренним?

Антонио. До самого горизонта и даже дальше.

Зритель за тридцать(сухо). Я никого не люблю.

Некрасивая женщина(возмущенно). Нет, вы только послушайте этого негодяя.

Антонио. Синьора… Мы находимся здесь не для того, чтобы говорить о любви.

Некрасивая женщина. Если бы я знала, я бы ушла раньше.

Антонио. Если не любишь, лучше об этом прямо сказать. Это более конструктивно.

Некрасивая женщина. Проще говоря, этому синьору нет никакого дела, если кто-то умирает…

Зритель за тридцать(зло). Никакого. (К некрасивой женщине.) А вам?

Некрасивая женщина обиженно отворачивается.

Антонио. Синьора! (Подбадривает ее жестами, призывая выложить все, что у нее на душе, и показывает на свой револьвер, как бы напоминая о том, что он собирался сделать.)

Некрасивая женщина (после некоторого колебания). Ну, в общем, конечно…

Зритель за тридцать(недоверчиво). Даже если кто-то умрет в Азии? Ведь там их целый миллиард человек.

Некрасивая женщина. Честно говоря, это так далеко…

Зритель за тридцать. Катания ближе. И что же — вы сильнее бы горевали об умершем в этом итальянском городе?

Некрасивая женщина. Разумеется.

Зритель за тридцать. Но сегодня на самолете быстрее долетишь до Калькутты, чем пешком дойдешь до Катании. Так как же?

Некрасивая женщина(растерянно). Прогресс часто ставит нас в такое затруднительное положение.

Зритель в синем. В отношении мертвых все меньше знаешь, как себя вести.

Зритель за тридцать. Если плакать из-за одного, что делать, когда мрут тысячи?

Зритель в сером. Ну… Во всяком случае, в году, есть такой специальный день.

Антонио. Понятно. В таком случае, до второго ноября. (Подносит револьвер к виску.)

Все(слабее, чем раньше). Неееет.

Антонио. Я замечаю в вашем «нет» некоторое ослабление.

Зритель в сером(быстра вставая, энергично). Даже самые сильные чувства… со временем слабеют.

Антонио. Я отказываюсь этому верить.

Зритель в сером (резко оборачивается к пожилой изящной даме, устремившей пристальный взгляд на Антонио). Синьора, ваш сын Умберто…

Пожилая дама(в смятении). Нет… Нет… Это невозможно…

Зритель в сером(сочувственно). Несчастный случай.

Пожилая дама после некоторой паузы разражается слезами.

Нет, это неправда, синьора. Вышло недоразумение…

Пожилая дама перестает плакать, и ее лицо озаряется радостью.

Пожилая дама. Ах, какая радость, я словно его во второй раз родила!

Зритель в сером(на глазах мрачнея). Что я слышу? Телеграф… Синьора, это ужасно… Даже жестоко. Но я неожиданно получил подтверждение…

Пожилая дама(заметно менее горестным тоном). Он умер?

Зритель в сером. Мертв.

Пожилая дама, рыдая, падает ему на грудь.

(Неожиданно.) Он жив!

Пожилая дама. Я… я воскресла. (С благодарностью его целует.)

Зритель в сером. А если… а если бы я должен был вместо того…

Пожилая дама(еле слышно). Если бы вы должны были… должны были…

Антонио(вмешивается, заботливым тоном). Синьора, он пытался доказать, что даже мать в сотый, в тысячный раз… привыкает.

Пожилая дама (мягко). Может, это только кажется, но все совсем по-другому. Пойду позвоню ему, господа. (Уходит, кивнув на прощанье и убыстряя шаг.)

Зритель в сером(к Антонио). Должен признать, что в данном конкретном случае я был неправ… но в целом, в принципе… правда на моей стороне. Кроме того, вы ведь даже не наш близкий родственник.

Все. Это правда. Правда.

Антонио. И я этому радуюсь. Прежде чем оплакивать меня, наведите справки… о степени родства… разузнайте хорошенько… а пока что не забывайте все время отводить назад стрелки часов вашими ловкими пальцами…

Зритель в сером(с беспокойством). Извините, что я вас прерываю… У меня впечатление, что мы тут движемся.

Антонио. В каком смысле?

Господин в белом. В прямом. Мы все движемся… туда… в ту сторону…

Все вскакивают и испуганно озираются.

Некрасивая женщина. Боже мой, мы движемся…

Антонио встревоженно оглядывается вокруг, сравнивая себя с остальными.

Зритель в синем. Извините, у меня тут с собой, рулетка. (Достает рулетку.) Измерим. (Подходит к Зрителям в белом и коричневом, стоящим рядом с ним.) В настоящее время расстояние между вами двумя… семьдесят сантиметров. Проверьте… Спустя некоторое время измерим снова.

Зритель в белом. Я подозреваю, что расстояние останется неизменным… Мы движемся все вместе…

Зритель в сером. Тише! Молчите! (Кладет палец в рот, потом вытягивает его кверху, как делают моряки, чтобы узнать, в какую сторону дует ветер.) Да, чувствуется… мне кажется, в эту сторону…

Зритель в шляпе. Будем смотреть в одну точку. (Указывает в сторону кулис.)

Все устремляют взгляд в одну точку. Наконец мы замечаем, что, если присмотреться, все действительно очень медленно движутся в ту сторону.

Красивая женщина (ошеломленно). Правда… правда… Что же нам делать?

Зритель в белом галстуке (испуганно). Я за что-нибудь уцеплюсь, чтобы остаться здесь. (Хватается, за кресло.)

Антонио (с силой, в то время как все за что-то цепляются). А я ни за что не ухвачусь. Более того: я буду стоять на одной ноге. (Становится на одну ногу.)

Какой-то юноша проскальзывает на место стоящего позади него мужчины в пальто, то есть движется в обратном направлении по сравнению со всеми. Тот в свою очередь потихоньку занимает место мужчины с бородой. Зритель с бородой пытается пойти назад, но ему это не удается, словно мешает идти встречный ветер.

Зритель с бородой. Ну, раз такое дело, то уж позвольте, я буду молиться.

Поспешно начинает молитву, и все присоединяются к нему, слов молитвы не слышно, но по шепоту можно предположить, что все они действительно молятся. Некоторые жестикулируют, рассказывая при помощи мимики свою историю. А многие сопровождают молитву жестами, моля отсрочить уход в другой мир.

Антонио(возмущенно). Все это несерьезно. Я ведь, господа, собираюсь покончить с собой.

Все (прерывая на мгновение молитву). Присоединяйтесь к нам. (Продолжают молитву.)

Антонио. Это нечестно.

Зритель в сером (прерывая молитву, с иронией). Уточните, пожалуйста… Уточните, что вы считаете честным, а что — нечестным. (Продолжает молиться.)

Антонио. Может быть, никто не в состоянии дать этому точное определение. Но это единственное, в чем мы теперь можем быть уверены.

Зритель с бородой(прерывая молитву). Если вы от нас требуете полной откровенности, то надо сказать, что нельзя быть все время честным. Всегда, всегда…

Зритель в сером. Разделяю эту точку зрения. Минуту здесь… минуту там… Ведь день-то длинный, дорогой мой.

Антонио(возбужденно, нетерпеливо). Но сколько же времени в общей сложности вам это удается в течение дня?

Зритель с бородой и зритель в сером торопливо советуются друг с другом и с остальными, которые, однако, не перестают молиться.

Зритель в сером. Приблизительно минут десять.

Антонио. Слишком мало, господа. (Наконец спускает курок.).

Сцена тотчас же исчезает. Появляется кладбище: длинные ряды совершенно одинаковых открытых могил. Около одной из них ожидает Могильщик в рубахе, с лопатой в руках. Вновь слышится громкий — голос Антонио.

Голос Антонио (с удовлетворением). Ах… Ну вот, наконец я это сделал. Никто бы не поверил. Нужно было, чтобы кто-то подал пример.

Антонио входит на сцену и одним прыжком соскакивает в яму, около которой стоит наготове Могильщик со сверкающей лопатой и насыпанной рядом горкой земли.

Антонио. Засыпай, засыпай, я здесь. Я тешил себя пустой надеждой, что эти лицемеры сделают для меня что-нибудь новенькое. (Иронически.) Нееееет. Это было поистине замечательное «нееееет». (К Могильщику, прислушиваясь.) Слышишь? Они уже расходятся по домам. Но я к ним явлюсь, когда они будут меньше всего этого ожидать… Может быть, на море.

Как раз в тот момент, когда Могильщик уже обрушивает на Антонио лопату земли, в глубине сцены появляются три фигуры, идущие гуськом друг за другом, словно в похоронной процессии, и приближаются к могиле Антонио: это его жена, Кьяретти и Салони.

Вот и они. Они хорошие. (Могильщику, который собирается бросить на него вторую лопату земли.) Одну минутку, одну минутку. (Усмехаясь.) Я хочу почувствовать, как меня оросит дождик их слез… Как горячи слезы вдовы!..

Могильщик становится в выжидательную позу, опершись подбородком на рукоять лопаты, а Антонио, по-видимому, садится в могиле, ибо его голова скрывается из поля зрения.

Мария(останавливаясь). Боже мой, ну почему, почему? Всего час назад сосед слышал, как он насвистывал…

Кьяретти. Кто знает? Он был весь выкрученный, как винтовая лестница. Не понимал окружающих. Меня, например, он совсем не понимал.

Салони. А кроме того, дорогая синьора… у него был один грешок… он любил сквернословить. (К Кьяретти.) Не правда ли? Во всяком случае, жуткая смерть.

Кьяретти(к Салони). Клоунская. (К женщине) Я приношу вам соболезнования от имени правительства.

Мария. Искренние?

Кьяретти. Вы сомневаетесь, синьора?

Мария. Вы снимаете камень у меня с сердца. Я боюсь, что там, наверху, могут подумать бог знает что… Даже, что я изменила Антонио…

Салони (с готовностью). Я могу это опровергнуть. Я думаю, что второй такой прекрасной пары не найти. Однажды я в замочную скважину видел, как вы занимались любовью.

Мария. Может быть, Антонио был слишком… ну как бы это сказать? Экспансивен. Романтичен. Однако я все же была бы вам очень благодарна, если бы вы мне предоставили письменное свидетельство.

Кьяретти. Охотно. Вы сможете показывать его журналистам.

Мария. Меня бы не удивило, если бы он сделал эту глупость лишь для того, чтобы я мучилась угрызениями совести.

Кьяретти. Возможно, эта история с глазом превратилась для него в навязчивую идею.

Салони. И подумать только, что он ведь мог рассказывать ее на разные лады.

Кьяретти. Даже в фантастическом плане. Например, в виде мультипликации. Глаза всех цветов, взмывающие вверх… как воздушные шары…

Салони(словно ему пришла в голову блестящая идея). Осмелюсь сказать, что можно было бы придумать потрясающие эффекты, основывающиеся на том, что лицо, купившее глаз, то есть Массари, после успешной операции оказался с одним глазом богача, а с другим — бедняка.

Мария. Словно человек, одной ногой шагающий по тротуару, а другой — по проезжей части.

Кьяретти. Стремительная, веселая серия противоречий. Какой ритм!

Салони. Массари в первой половине фильма мог бы в результате извечных контрастов… даже окосеть.

Кьяретти. А во второй — обрести оптическое равновесие, каковое, не только в метафорическом плане, означает равновесие моральное.

Салони. Я консультировался с весьма влиятельными лицами. Они полагают, что было бы трогательно, если бы в душе Массари… внезапно… среди ночи…

Кьяретти(поправляя). На рассвете. Есть чувства, чем-то похожие на цветок… Они раскрываются на рассвете.

Салони. Прекрасное зрелище — Массари бежит по пустынным улицам… слышится классический шелест метлы по асфальту… А он все бежит и бежит… туда, где живет Джакомо.

Мария. Не забывайте, что синьору Массари за пятьдесят.

Салони. Можно показать, как старик бежит и десять километров. При помощи некоторых приемов монтажа.

Мария. Потрясающе!

Кьяретти. Как только Джакомо, выходящий в это время из дома, чтобы отправиться в клинику, видит приближающегося к нему Массари… он пугается… будто дворняжка, увидевшая петлю живодера. Инстинктивно хватает за руку жену, и они оба удирают.

Салони. А Массари преследует их.

Мария. Обычно бедняки бегают быстрее, чем богатые.

Кьяретти. Достаточно, чтобы бедняк немножко прихрамывал… Благодаря этому богатый его догоняет. И вот они лицом к лицу — Массари и Джакомо. Оба бледные. Смотрят друг на друга. Глаз Массари сверкает по-новому, кажется, его зрачок вбирает в себя первые солнечные лучи. «Прости меня», — говорит он. И кладет ему руку на плечо. Джакомо все понимает. Душа у него быстрее ума; значит, у него не отберут глаз. Массари бормочет: «Нельзя строить свое счастье на несчастье других». А Джакомо смотрит… смотрит на золотистую пыль, которая уже начала наполнять воздух… На нежную зелень газонов… Радугу, которая сверкает и переливается в струе воды, пущенной дворником в стену дома на противоположной стороне улицы.

Мария(растроганно). А можно сделать фильм цветным?

Салони. Да, мы сделаем его в цвете. Но мне не хотелось бы, чтобы был снят вопрос о полученном авансе. Зрители об этом помнят. Я предлагаю, чтобы супруга Массари, прибежавшая в домашнем халате, сказала бедняку, что дарит ему эти деньги.

Кьяретти. Нет, человек, продавший глаз, сам, по собственной воле, вспоминает про аванс.

Салони. Он питает чувство уважения к собственности.

Кьяретти. Вот именно.

Салони. Массари отказывается брать назад аванс.

Кьяретти. Нет. Это было бы манерно. В рассрочку. Массари соглашается брать частями. А в это время музыка наполняет зал и уже слышится первое хлопанье кресел, зрители встают с мест и устремляются к выходу…

Кьяретти вынужден остановиться, ибо жена Антонио настолько растрогалась, что, слушая его рассказ с напряженным вниманием, всхлипывает, уткнувшись головой в плечо Салони.

Салони. Ну перестаньте, перестаньте, синьора. Я тоже растроган… (Нежно прижимает ее к себе, обнимая за плечи.)

Все трое вместе удаляются, полностью открывая нашему взгляду могилу. Тотчас же Могильщик принимается забрасывать могилу землей. Антонио высовывается по пояс из ямы, отряхивая землю.

Антонио(к Могильщику, после краткого размышления). Вынужден признать, что в идее Кьяретти есть известное благородство. А вам она понравилась?

Могильщик. Нет… Пожалуйста, сойдите вниз.

Антонио. Не спорю. Сколько вам еще осталось?

Могильщик. Да уже немного.

Антонио. Я думал о том, не забыл ли я сказать что-нибудь важное этим господам. Мне было бы очень жаль. Я намеревался выложить целиком все, что у меня на душе. У меня… у меня была наготове одна фраза, которая полностью бы выразила мое душевное состояние. Именно ее-то я и не сказал.

Могильщик. Извините за настойчивость… (Приготавливается бросить новую лопату земли.)

Антонио(словно неожиданно вспоминая приготовленную фразу). Где есть совесть… есть будущее. Удачно, а?

Могильщик. По-моему, довольно туманно.

Антонио. Я мог бы сделать эту фразу яснее, но боюсь, она утратила бы свою лаконичность. Я мечтаю, чтобы она запомнилась и стала поговоркой…

Могильщик (замечает, что в глубине кладбища потихоньку кто-то вылезает из могилы и хочет незаметно удрать). Эй!

Беглец не останавливается и исчезает.

То и дело бегут отсюда. Сегодня уже третий. Когда-то люди были серьезнее.

Антонио. Плохо, плохо. Они позорят человека.

Могильщик. Это кладбище для образованных. Вчера удрала целая стайка… В сумерки… Самое их время… Я крикнул им вслед: шуты гороховые! А иногда они меня бьют…

Антонио. Стыд и срам!

Могильщик. Сегодня утром один тут принялся рассуждать о бесконечности… Просто заслушаешься, как складно говорил… А потом вдруг… как выпрыгнет из могилы и ускакал, точно кенгуру… Прошу вас, лягте. (Замечает, что готовятся убежать еще трое. Бросается в их сторону, крича.) Стой!

Антонио(вторя Могильщику и пытаясь выбраться из могилы). Стой!

Беглецы останавливаются.

Могильщик,(поворачивается к Антонио). Пожалуйста, не трогайтесь с места.

Антонио. Не беспокойтесь. Я человек последовательный.

Могильщик. Браво! Помогите-ка мне образумить этих несчастных.

Трое робко приближаются. Один из них маленького роста, один — высокий, один — толстый.

Поздравляю. Этот синьор тоже очень удивлен… Не так ли?

Антонио(с некоторым усилием). Да, да…

Могильщик(Толстому). Вы уже целую неделю бегаете взад-вперед… Примите наконец какое-нибудь решение — или туда, или сюда.

Толстый. Решено… У меня было предчувствие. Предчувствия словно светлячки. Они появляются и исчезают неожиданно. (Глубоко прочувствованно и почти возмущенно.) Но почему я? Почему именно я? (Пауза.) Всего хорошего. (Уходит.)

Все(за исключением Могильщика). Всего хорошего…

Маленький (несколько смущенно указывая на Толстого). Он посеял в моей душе некоторые сомнения… Вот нас двое… (Считая себя и Высокого.) Один… Два… А остальных (указывая куда-то далеко)… их миллиарды. Здесь… Двое… Там… Миллиарды… Может показаться, что мы хотим придать себе слишком большое значение… (Не продолжает и поворачивается к Высокому с жестом, словно говорящим: он-то знает.)

Антонио. Значение символическое, догматическое. Я понял.

Маленький с довольным видом указывает Высокому на Антонио.

Антонио (все более участливо). Самомнение… недостаток, который я больше всего ненавижу.

Высокий. Я не доверяю судьям. Если до них дотронешься… сразу отдернешь руку… словно они сделаны из какой-то другой, неведомой нам материи.

Антонио. В самом деле, нынче стоит о чем-нибудь подумать, как это сразу же покажется тебе чем-то прямо противоположным.

Маленький. Очень, очень современно…

Антонио. Это значит, что ты рискуешь расстаться со своей шкурой во имя того, что может показаться тебе ложным тотчас же после принесенной тобой жертвы.

Маленький(глядя на Антонио с лицемерным восхищением). Как это гуманно!

Высокий. Одним словом, боишься, что ты совершил этот поступок скорее из-за страха перед людьми, чем в силу обдуманного решения.

Маленький. Не надо испытывать страх перед людьми.

Высокий. Ни перед кем.

Антонио.(воодушевляясь). Даже перед… богом. Из-за той капельки отчуждения нашего «я», всего одной капельки, которую этот страх содержит.

Высокий. Очень хорошо сказано.

Могильщик(к Антонио, саркастически). Вот теперь и я понял.

Антонио(одергивая его). Да что вы поняли? Я продемонстрировал, что я человек с богатым внутренним миром. Я доказал, что обладаю ярко выраженным, даже мучительным социальным чувством. Пожалуйста, без инсинуаций… Я… остаюсь.

Могильщик. В таком случае… извините. (Принимается вновь закапывать могилу.)

Маленький(очень испуганно). Я — нет… Я ухожу… Но я больше не буду ничем заниматься. Я буду жить там… как цветок мака, который набирает соки благодаря воздуху, воде, солнцу — и больше ему ничего не нужно… Кто мне может в этом помешать?

Могильщик. А если удерет вор и повстречает вас… с вашим прекрасным желанием превратиться в мак, тюльпан или кедр. Но вор-то побежит другой дорогой.

Маленький. Не понимаю. Видите ли, я недостаточно умен. Так что же, вы будете меня за это сечь? Всего хорошего.

Высокий. Всего хорошего…

Антонио. Всего хорошего…

Маленький(издалека). Всего хорошего.

Высокий. Всего хорошего.

Оба вновь оборачиваются и машут рукой на прощанье. Антонио в ответ тоже машет им, а Могильщик начинает засыпать его землей.

Антонио(некоторое время старается выдержать, потом делает знак Могильщику, который прерывает свою работу). Я сейчас вас насмешу: дело в том, что мой взгляд упал вот на эту каменную ограду… Нюансы. Если бы не было этой ограды, я бы покинул сей мир без тени сожаления.

Могильщик. Всегда что-нибудь да найдется.

Антонио. Что это — еще одна инсинуация?

Могильщик. Нет-нет.

Антонио. Художник, он как листья подсолнуха. От легкого порыва ветерка (пытается показать жестами) они меняют цвет.

Могильщик. Не дергайте руками. Не то мы никогда не кончим.

Антонио (вновь уязвленно). Вы хотите заставить меня изменить характер, чтобы сэкономить какую-то минуту.

Могильщик. Нет-нет. (Готовится бросить еще одну лопату земли.)

Антонио(громким голосом, словно хвастаясь). Почему я жестикулирую? Да потому что я латинянин. И я стал им не по своей прихоти. Вам никогда не случалось… вдруг почувствовать себя мелом, которым пишут на классной доске?..

Могильщик(все более ворчливо, с досадой). Нет, не припомню.

Антонио. Будьте осторожны в будущем. Чувствуешь себя именно мелом. Кто-то тобой чертит. Вот он уже провел две линии — стороны треугольника — и тихонько-тихонько проводит третью. Треугольник. А если захочет, говорит: я превращу тебя в трапецию. Как тут не взбунтоваться, не правда ли?

Могильщик(швыряя на землю лопату, с раздражением опускает засученные рукава рубашки, явно намереваясь уйти). Ну вот что. Я решил: с сегодняшнего дня меняю профессию.

Антонио(вскипая). Вы уходите, потому что… потому что вы, наверное, ромб. Да-да, не обольщайтесь. Вы — ромб.

Могильщик(почти про себя). Буду приходить время от времени присмотреть за Гаибасси. (Глядит на соседнюю могилу, тонущую в цветах.) Или Гаифасси, не разобрать. Дождем немного смыло фамилию.

Антонио(осторожно выбираясь из могилы). Если позволите, я вам помогу прочесть… у меня глаза, как у кошки. (Приближается к могиле, пытается разобрать надпись.) Гаитасси, Гаифасси, или Гаимасси…

Могильщик (все так же про себя). Он перемешался с землей… Там, внутри, все спуталось… Ему даже не надо, чтобы к нему приходили и приносили цветы… Он сам их выращивает… Глядите-ка, какие красивые маргаритки. (Наклоняется поправить рукой цветы на могиле.)

Антонио(под впечатлением услышанного). Но этот… он что, в самом деле ни разу не пошевелился?

Могильщик. Ни разу.

Антонио(невольно). Мне очень жаль… (К медленно уходящему Могильщику.) Хотя бы попрощались.

Могильщик оборачивается, неодобрительно глядит на него и исчезает, так и не попрощавшись.

(После короткой паузы, поборов неловкость.) Но что он знает об извилистых дорогах, крутых обрывах, скалистых пиках, темных пещерах, таящихся внутри меня? Выстрел из револьвера был одним мгновением, минутным импульсом. Таким коротким, что внутрь не проникло ни крупицы диалектики. Чем-то целостным, неделимым. Но здесь… (указывая на кладбище) здесь мы можем, мы должны все четко разграничивать. И я принадлежу к категории людей, которые обязаны думать… всегда… даже когда они умерли. (Вдруг испускает крик, словно перекликаясь с кем-то в лесу.) Ооооо! (Никто не отвечает.) Я действительно один. Слишком много проблем лежит на моих слабых плечах. И никто не придет на помощь. Никто. (Тяготится пауза.) Даже эха не слышно. (Кричит снова.) Ооооо! (Никто не отзывается.) Если есть бог, сейчас был бы самый подходящий момент… Какой-нибудь знак, ну хоть самый маленький… или его голос. Нет, голоса лучше не надо. Потому что если у него вдруг такие же интонации, как у нас… если голос похож… не знаю на кого… например, на Винченцони… или Нардуцци… он на меня бы уже не подействовал… Ну тогда пусть… на минутку закроет рукой луну… Тем более тут никого нет. Только он и я — совершенно одни… Если ты это сделаешь… клянусь, я спрыгну обратно в могилу и собственноручно засыплю себя землей. (Медленно прохаживается взад-вперед, смотря на луну.) Измени хотя бы цвет кустарника. (Продолжает семенить мелкими шажками, то и дело останавливаясь.) Иначе… иначе, смотри, я уйду… Я уйду, вернусь туда… и… пошлю письмо Кьяретти, поздравлю его с днем рождения. (Снова испускает крик.) Ооооо! (Бочком, медленно, шевеля только ступнями, направляется к кулисам. Потом оборачивается, глядит вверх.) Я в самом деле ухожу… Я тебя предупредил…

И в то время как он убегает, ярко высвечивается прежняя сцена, то есть реальное жилище Антонио. В доме зажжены все лампы, ванна, в клубах пара, с веселым шумом наполняется водой — все точно так же, как вначале. То и дело оглядываясь назад, в сторону кладбища, показывается запыхавшийся Антонио. Он усаживается за пишущую машинку и начинает все быстрее и быстрее стучать по клавишам, в то время как из глубины сцены на нас надвигается большой белый экран. На экране что-то показывают в цвете. Мы еще как следует не различаем, что именно, но по мере того как экран приближается и занимает, как обычные экраны в кинотеатрах, весь просцениум, мы начинаем постепенно узнавать как раз тот финал, который придумал на кладбище Кьяретти. В самом деле, вот бежит Джакомо, преследуемый Массари. Но путь ему преграждает стена. Джакомо в испуге оборачивается. Массари настигает его, улыбается и хлопает по плечу. Тогда испуганное лицо Джакомо постепенно озаряется улыбкой и приближается к нам — мы видим его самым крупным планом, — он счастливо глядит по сторонам и бормочет все отчетливее: «Спасибо… Спасибо… Спасибо…» На фоне этого светящегося благодарностью лица, под аккомпанемент этого «спасибо» на экране появляется слово «КОНЕЦ», сопровождаемое характерным для финалов музыкальным крещендо, заглушающим также и стрекот пишущей машинки.

Занавес





ИЗ КНИГИ «ХВАТИТ СЮЖЕТОВ»





Ты, Маджорани


Рассказанной ниже истории будет предшествовать надпись на экране:






ЭТА ИСТОРИЯ — БЫЛЬ





В то майское утро 1948 года рабочие завода «Бреда», в пригороде Рима, работали, как обычно, в своих цехах. В токарном цеху вдруг кто-то на мгновение отвлекся от работы и показал товарищам на группу людей, появившихся на пороге цеха. Многие узнали среди неожиданных посетителей режиссера и актера Витторио Де Сика.

Его сопровождали директор завода и несколько инженеров. Чего ему понадобилось на «Бреде»? Де Сика искал рабочего, настоящего рабочего, для участия в своем новом фильме «Похитители велосипедов». Он пожимал руки, внимательно всех осматривал. Неожиданно взгляд его остановился на довольно высоком, худощавом, темноволосом мужчине с добрым и открытым лицом. Рабочий не мог понять, почему Де Сика так долго на него смотрит. «Ты», — сказал Де Сика, потом взял его под руку и задал несколько вопросов. Фамилия рабочего была Маджорани, он был женат и имел троих детей. «Ты хотел бы сняться в фильме?» — спросил Де Сика. Маджорани сначала не понял вопроса. Когда же смысл дошел до него и до его товарищей, раздался смех, потому что это казалось поистине невероятным. Потом Де Сика сказал Маджорани: «Приходи попозже на САФА». Маджорани подумал, что это, наверно, шутка или вроде того.

На киностудию САФА Маджорани отправился вместе с женой. Он робел, а жена ободряла его: «Ты красивый мужчина, в кино часто снимаются такие, что тебе и в подметки не годятся». Де Сика делал пробы каких-то странных людей — нищих, детей, стариков, женщин всех возрастов. Маджорани велели подождать. Среди ожидавших были мальчик, которого звали Энцо Стайола, и довольно элегантно одетая женщина по фамилии Карелл; они даже не посмотрели друг на друга. Был там еще какой-то человек, внешне походивший на Муссолини. Он жаловался, что его никто не берет на работу, потому что он похож на Муссолини. Подошла очередь Маджорани. Пробу сделали, и Де Сика отпустил его, сказав, что сам сообщит ему результат.

На следующий день Маджорани, как обычно, стоял у своего токарного станка, и вдруг его вызвали в дирекцию. Там его ждал Де Сика. Режиссер сказал, что он добился для него трехмесячного отпуска, если Маджорани согласен сниматься в важной роли в его фильме. Маджорани поглядел на директора и, поскольку тот улыбался, ответил: «Да, согласен». Протягивая ему на подпись контракт, Де Сика сказал: «Ты парень что надо и головы но потеряешь. Ты должен дать мне честное слово, что, снявшись в фильме, охотно вернешься на свою работу». Маджорани, не раздумывая ни секунды, дал честное слово.

Со всего рабочего поселка приходили люди и спрашивали, правда ли, что он стал киноактером, и все смеялись и хотели по этому случаю с ним как следует выпить. Некоторые отпускали в адрес соседа и товарища по работе иронические шуточки, но жена всех ставила на место, а сам Маджорани все никак не мог поверить, что у него в кармане и впрямь лежат двести тысяч лир — такой суммы он еще не держал в руках. Жена была спокойна, уверенна и всем показывала фотографии тех времен, когда они поженились, по которым, как она утверждала, видно, что Маджорани уже тогда был настоящим красавцем. Дети объясняли своим приятелям, что их отец снимается в кино.

В эту ночь супруги проговорили до рассвета. Он все твердил, что никуда не пойдет, так как боится, что не сумеет двигаться перед аппаратом.

Однако он все-таки пошел, и была отснята первая сцена — где крадут его велосипед на улице Криспи. Де Сика был очень терпелив, он заставил переснимать сцену восемь раз. Маджорани сгорал от стыда, больше всего ему хотелось удрать со съемочной площадки. Вечером его отправили домой на машине — вместе с мальчиком и женщиной, которые с ним работали; Энцо Стайола говорил, что ему давно уже нужно сделать операцию — удалить аденоиды, а Карелл рассказывала, что она журналистка и пришла к Де Сика брать интервью, а он вместо этого сказал ей: «Ты будешь сниматься в роли жены». В то утро у нее в кармане осталась всего тысяча лир, последняя, а дома двое детей.

Пока деньги еще не разлетелись, Маджорани выкроил минутку, чтобы пойти с женой и детьми купить столовый гарнитур. Потом они отправились в бар по соседству с домом, вспрыснули покупку, всех угостили. Бар они оглядели внимательнее, чем обычно, ведь они мечтали когда-нибудь купить этот бар.

Де Сика привел всех актеров в просмотровый зал — поглядеть отснятые куски фильма. Маджорани и все остальные были взволнованы, увидев себя на экране. Вдруг Маджорани начал хохотать в самом неподходящем месте, когда он и жена горюют из-за украденного велосипеда. Маджорани сказал, что просто невероятно, как он сумел сыграть эту сцену, и продолжал смеяться как ребенок.

Настало лето, фильм был закончен. «Стоп!» — крикнул режиссер. Известной сценой в публичном доме для Маджорани кончилась актерская карьера. Де Сика похлопал его по плечу, пожелал удачи в работе. Маджорани со всеми распрощался, и машина в последний раз отвезла его в поселок.




Он вернулся на завод, на свое рабочее место. Теперь от работы на токарном станке у него болели руки — ведь три месяца не притрагивался к инструменту, к заготовке. Но это ничего, привыкнет. Маджорани был счастлив снова очутиться среди своих товарищей, к тому же у него теперь был столовый гарнитур и пятьдесят тысяч лир на книжке.

Когда прозвучал гудок, рабочие созвали заводское собрание. Он тоже пошел. Говорили о предстоящих увольнениях, о том, что надо протестовать, бороться. Хозяева собирались уволить по крайней мере человек триста. Маджорани выступил, его переполняли чувство солидарности, сознание лежащей на нем ответственности. Кто-то сказал ему: «Теперь ты уже актер, а не рабочий» — и вытащил из кармана журнал; где была впервые помещена фотография Маджорани на всю страницу. Все на него уставились, некоторые смеялись, Маджорани это было очень неприятно.

Начались увольнения — сначала десять, потом двадцать, потом сто человек. Рабочие объявили забастовку. Снимать ее приехали ребята из «Недели ИНКОМ[3 - Название журналов кинохроники.]». Но в конце концов хозяевам удалось одержать победу. Они выгнали пятьсот рабочих, в том числе Маджорани.

Тогда группа рабочих решила создать кооператив. «Дайте нам работу!» — кричали они. Они не хотели оставлять своих детей без хлеба. Один сказал: «Если меня месяц продержат без работы, я сделаю что-нибудь ужасное, ведь денег осталось ровно на месяц». Другой спросил: «А против кого мы должны бороться?» В спорах планы создания кооператива стали конкретнее; Маджорани был самым неунывающим, самым дисциплинированным, хотел заставить всех забыть, что целых три месяца провел в другой среде, будто предал своих товарищей. Нужен был небольшой капитал. Они отправились к одному типу, но тот потребовал слишком высокие проценты. Так из их начинания ничего не получилось. Все разошлись, не сказав друг другу ни слова, каждый со своими заботами и горестями, которые должен был преодолевать, как мог, и одиночку. Маджорани пытался искать работу, но ничего не нашел.

И однажды в маленьком баре, который он мечтал купить, напился и начал хвастаться, что был большим актером. Показывал всем толстую пачку фотографий из фильма, которую подарил ему Де Сика. Наконец за ним пришла жена и увела домой. По дороге жена говорила, что нельзя терять времени: он должен найти работу в кино, должен пойти к режиссеру, который, без всякого сомнения, ему поможет. Он отвечал, что с кино больше не будет иметь дела — ведь он дал честное слово. Тогда жена первый раз в жизни обругала его, закричала: «А чем ты будешь кормить своих детей?!»

На следующее утро он вышел из дому готовый на все. Он отправился на студию САФА и нашел режиссера в цехе озвучивания среди техников и актеров. На экране один за другим проходили отрывки из сцен фильма. Маджорани с изумлением обнаружил, что на экране говорит не своим голосом, а голосом актера, сидящего тут же перед микрофоном. Де Сика принял его очень сердечно, но у Маджорани не хватило смелости рассказать, как обстоят дела. «Если хочешь, — сказал ему сам Де Сика, — я, как только начну снимать новый фильм, найду для тебя местечко, разумеется не в качестве актера». Оба рассмеялись, и Маджорани попрощался, обещав режиссеру, что как-нибудь снова зайдет.

Он направился в квартал по соседству с площадью Аннибалиано, где строили много новых жилых домов. Там он поругался со старшим мастером, что обещал ему работу, но не сдержал слова. Еще немного, и они бы подрались. Вмешались люди и разняли их. Расстроенный Маджорани поплелся домой.

Дома он застал большое оживление. Дети играли в театр, все нарядились для представления, в котором участвовали и их маленькие приятели — соседи по дому. Дети воображали себя настоящими актерами, а дочка Маджорани и впрямь очень мило танцевала, отец, наверно, похвалил бы ее, если бы не был так удручен. Жена сказала, что завтра сама похлопочет, чтобы девочку взяли хоть на какую-нибудь роль в кино — ведь она такая способная. Их младшенький уже несколько дней болел и лежал в постели; Маджорани пошел посидеть с ним, пока другие играли.

Через несколько дней врач сказал, что ребенок нуждается в серьезном лечении. Тогда Маджорани продал одному из соседей столовый гарнитур и купил сыну лекарства.

Зимой фильм «Похитители велосипедов» начали демонстрировать во всем мире, а Маджорани продолжал искать работу. Тем временем его сынишку увезли в больницу, средства на лечение кончились. Потянулись нескончаемо длинные и тягостные дни.

В один из таких дней Маджорани сидел на груде камней перед заводом, где теперь царило запустение. Сидел и лениво посматривал кругом. Вдруг перед ним появился его старший сын с какими-то типами. «Они уже целый час ищут тебя, это журналисты». Его тут же поспешно принялись фотографировать, сделали множество снимков. Сказали, что это нужно для крупной американской газеты, заставляли его прохаживаться взад-вперед, смеяться, разговаривать с мальчиком, потом повели домой и там снимали каждый уголок его нищего жилища. Скоро фильм «Похитители велосипедов» выйдет на экран в Америке, и они должны первыми опубликовать фотографии Маджорани. Жене хотелось угостить журналистов, но в доме хоть шаром покати, и она послала взять что-нибудь в кредит в баре; хозяин отказал: здесь, мол, ничего не отпускают в кредит. Один из журналистов заметил что Маджорани похож на бандита Джулиано. «Может, мужу дадут роль в фильме о Джулиано», — вмешалась жена. Журналист ответил: «Чтобы исполнять роль Джулиано, надо быть или Джулиано, или великим актером. А он не бандит и совсем не великий актер. Де Сика взял его, потому что он настоящий рабочий». И они удалились, продолжая щелкать аппаратом на лестнице, куда уже сбежались соседи, прослышав про журналистов.

Позже Маджорани вместе с женой пошли навестить ребенка в больнице. Они задолжали сапожнику и, чтобы не проходить мимо его мастерской, сделали большой крюк.

В больнице жена сказала Маджорани, что фильм восторженно приняли во многих городах. И вновь начала подбадривать его, убеждать пойти на студию насчет работы. Он ответил, что к Де Сика он ни за что не пойдет, но не объяснил почему. Кончилось тем, что супруги начали ссориться в этой длинной палате, сами не замечая, что говорят на повышенных тонах и больные дети молча и с любопытством глядят на них. И сын тоже смотрел на них, не произнося ни слова.

Как-то под вечер Маджорани, сам не зная как, очутился у ворот Киногородка. Привратник не хотел его пускать, но одному машинисту, который работал вместе с Маджорани на фильме, удалось провести его. Они вместе выпили, потом Маджорани принялся обходить съемочные павильоны, спрашивая, нет ли какой работы. Таких, как он, безработных, было и там хоть отбавляй. Маджорани говорил, что он готов быть статистом, грузчиком, делать что угодно, лишь бы наконец принести домой хоть немного денег. В одном из павильонов снимали фильм. Кто-то сказал режиссеру, что пришел Маджорани, рабочий из «Похитителей велосипедов», — он стоит за дверью, просит работы. Режиссер — его фамилия была Радвани — понял, что Маджорани дошел до последнего предела, и дал ему маленькую роль в своем фильме.

У супругов вновь появилось на что жить. Маджорани смог принести сыну апельсины и сласти. Жена говорила: «Вот видишь, разве я была не права?» Казалось, жизнь налаживается. Он завел много знакомств среди кинематографистов, но это были уже не нищие и безвестные люди, как во время съемок у Де Сика, а знаменитые актеры, потрясающе красивые женщины, например Валентина Кортезе или Виви Джой. Он беседовал с ними как равны а жена не переставала твердить: «Видишь, кто был прав?» Но это счастье длилось считанные дни, потом еще одно рукопожатие, слова прощания, и Маджорани вновь очутился на улице.

«Сходи к Де Сика», — опять твердила ему жена. Но он отказался, ведь он не сдержал своего обещания, своего честного слова. «Де Сика начинает снимать новый фильм, — настаивала жена, — он что-нибудь для тебя найдет, должен найти». — «Я не актер, я бездарность», — отвечал Маджорани. Такое самоуничижение почти доставляло ему удовольствие; не имея возможности хаять других, он отводил душу, понося самого себя. Он проклинал судьбу, ему казалось, причина всех несчастий — кино; да, конечно, кино виновато и в том разладе, который происходит между ним и женой. Маджорани заявил, что, может, он и не способен быть актером, однако же стать вором или бандитом, таким, как Джулиано, он сумеет. И, не оглянувшись, ушел из дому, хлопнув дверью. Жена бросилась следом, звала его в тумане долго и тщетно. В прощальных словах мужа ей почудилось какое-то мрачное предзнаменование.

Маджорани брел по городу, как он бродил в фильме в поисках похищенного велосипеда, шагал и шагал среди тумана. Он и сам не знал, куда идет. Он устал и вконец растерялся. Ему хотелось принести что-нибудь сладкое больному ребенку, но не было денег. Проходя мимо кинотеатра, где показывали «Похитителей велосипедов», он видел, как очень хорошо одетая дама, выходя из кино, вытирает слезы. Он тоже решил пойти. Билетерша сначала не впускала его, хоть он и уверял, что он главное действующее лицо в фильме, но потом все-таки смилостивилась. Маджорани поглядел фильм и тоже очень растрогался. Потом, на улице, идя в толпе, которая его не замечала, он наблюдал, как люди выходят из кино, поднимают воротники, направляются в свои теплые квартиры, выбросив из головы все, что только что видели.

Жена в отчаянии прибежала к Де Сика. Она подумала, что муж, возможно, отправился к нему. Но Де Сика был занят — снимал сцену своего нового фильма «Чудо в Милане». Женщине пришлось ждать, пока кончится съемка. На площадке — большой луг, застроенный жалкими лачугами, и добрая сотня бедняков. Они пели.
		Клочка земли нам хватит, чтоб жить и умирать,



		Лачуги ветхой хватит, чтоб жить и крепко спать,



		Сапог нам дайте пару да хлеба каравай,



		Лишь на таких условьях в грядущий верим рай!








Увидев жену Маджорани, Де Сика прервал работу. Женщина, плача, рассказала ему все, все, чего он не знал и даже представить себе не мог. Где Маджорани? Они сели в автомобиль и отправились на поиски.

А Маджорани все бредет и бредет но улицам Рима, проходит через пассаж на площади Колонны, идет мимо здания парламента, поднимается вверх по виа Венето, полной людей, причастных к кино. Из отеля «Эксельсиор» выезжают огромные автомобили с номерами дипломатического корпуса. Его приводит в себя чей-то голос: «Чао, Маджорани!» Это актриса Виви Джой. Маджорани отвечает на приветствие и движется дальше. Каждый его шаг словно превращается в усталые, волочащиеся шаги сотен, тысяч человек. За ним следуют все персонажи фильмов, которые в послевоенные годы взывали к людям о помощи, — расклейщик афиш Антонио, священник из картины «Рим — открытый город», дети из «Шуша», мальчик из фильма «Германия, год нулевой» — и толпы, толпы зрителей, которые плачут в залах кинотеатров, толпы, которые рукоплещут в сердечном порыве выдуманному персонажу и ничего не делают для персонажа реального. Он идет, а в агентства печати тем временем поступают телеграммы: «Пришлите нам фото и биографию Маджорани». Он идет, а на полосе одной из американских газет появляются его фотографии, которые сделали два журналиста перед обезлюдевшим заводом. На одном из снимков он радостно смеется с ребенком на руках, потом еще и еще фотографии — он, жена, дети, и все улыбаются, все кажется сплошным большим праздником. В какой-то другой американской газете появляется крупный заголовок: «Маджорани — безработный». А он все бредет и бредет…




Убежище


У кого нет комплексов, поднимите руку. У Антонио комплекс есть — и бьет по его нервам, как молот по наковальне: это страх, страх перед тем, что его счастье неожиданно испарится, исчезнет, как ласточка в небе.

А он считает себя совершенно счастливым. У него есть жена, которую он любит, любовница, которая ему нравится, строительная фирма, дела которой идут просто превосходно, честный компаньон и прекрасное здоровье. Мы забыли еще старую бабушку, потому что наш герой иногда и сам о ней забывает.

Когда утром Антонио раскрывает газету, новости неизменно вселяют в него тревогу. Завтрак доставляет ему радость — он одевается, выбирая рубашку и галстук с юношеским удовольствием (сказать по правде, ему всего лишь немного за тридцать и он недавно женат), но, стоит ему ознакомиться с международной обстановкой, лоб его прорезает морщина: постоянно существует угроза войны. «И когда только они успокоятся?!» — кричит он. Накапливающиеся с каждым днем все новые сообщения, которые газеты преподносят под все более драматическими заголовками, источили его душу, как червь точит дерево — сначала маленькая дырочка, потом целый туннель. И жена все чаще застает его сидящим с зачарованным, отсутствующим видом, будто он хочет первым расслышать какой-то далекий звук.

Но по натуре он довольно динамичен и поэтому в один прекрасный день вдруг начинает действовать и пускается на поиски практического выхода. «Я не хочу быть застигнутым врасплох», — говорит он.

Никому ничего не сказав, тихонько, как мышка, он строит на окраине города убежище — ни больше, ни меньше. Если бы об этом пронюхали его родные, друзья, они решили бы, что он немножко рехнулся, но он считает, что сумасшедшие-то они, ибо, как учит история, войны всегда начинаются неожиданно и неотвратимо, и ошибаются те, кто думают, что последняя война была действительно последней, тогда как она всегда только предпоследняя. А кроме того, газеты надо читать внимательно, а не пробегать их рассеянным взглядом; Антонио в этом деле стал настоящим мастером, умеет сразу найти самую тревожную фразу или прилагательное, и в конце концов даже невинные рекламные объявления усиливают угрожающий гул, все нарастающий в его голове.

Однажды, когда ежедневное чтение газет особенно огорчило Антонио, он открыл жене, что приготовил противоатомное убежище. Джаннина представляет собой полную противоположность своего мужа: она весела, беспечна, быть может, в глубине души уверена, что не только никогда не состарится, но даже никогда не умрет, и считает бесполезными большие расходы, сделанные мужем. Никто уже и не думает об убежищах, они вышли из моды. Но Антонио убежден, что его жена и все на свете не отдают себе отчета в действительном положении вещей, и не идет на уступки. Более того, он хочет немедленно провести репетицию: представить, будто разразилась война, и посмотреть, как надо действовать, чтобы вовремя достигнуть убежища.

Антонио предусмотрительно построил убежище не слишком далеко от дома. Можно доехать минут за пятнадцать, учитывая также возможные задержки из-за возрастающей интенсивности уличного движения. Но это не единственная проблема, которая встала перед Антонио.

Убежище может вместить пять человек. Кого взять? Он обсуждает это с женой. Конечно, он сам, Джаннина, бабушка и компаньон. Компаньон хороший человек, серьезный администратор и к тому же холост. Остается еще одно место. И Антонио думает о своей любовнице, разумеется про себя.

Антонио ведет жену посмотреть убежище, так хорошо замаскированное, что совершенно не бросается в глаза. Он его оборудовал со всем современным комфортом, запасов еды и напитков хватит по крайней мере на пару недель. Очаровательные диванчики напоминают о морской поездке, имеется телевизор и все необходимое, что скрасит жизнь, когда над городом пронесется страшный опустошительный ураган. А также и винтовка, чтобы защититься от тех, кто вдруг захочет ворваться в убежище, — кто знает, всякое может случиться.

Его жене очень хотелось бы взять собаку — вот и пятое место, но Антонио ей объясняет, что собака дышит и потребляет кислород. Говоря начистоту, у него есть американская кислородная установка, поэтому воздуха у них будет достаточно, но в таких случаях всегда лучше экономить. Они слегка ссорятся, но Антонио не может уступить, так как его тайный план — включить в пятерку любовницу. Приласкав обиженную жену, он объясняет ей, что тот, кто живет в убежище, должен быть спокоен и тактичен, поскольку тактичный человек не кричит и слишком много не жестикулирует, в общем, потребляет меньше кислорода, чем нетактичный.

Его компаньон Паоло, услышав об этом проекте, протестует, находит страхи Антонио преувеличенными, они противоречат его разумному оптимизму. Но Антонио напорист, и ему удается, впечатляюще истолковав самые последние события, убедить компаньона в том, что мы обязаны быть предусмотрительными. Конечно, а что нам остается? Почему правительства до сих пор сами не позаботились о строительстве противоатомных убежищ? Только из финансовых соображений. Но он, Антонио, слава богу, в состоянии преодолеть эту проблему и за четыре-пять миллионов обеспечить себе душевное спокойствие. Или почти обеспечить. Мы уже сказали, что Антонио вбил себе в голову мысль о необходимости провести репетицию, своего рода большие маневры. Остается только назначить день. Какой-нибудь самый обычный день, потому что война начнется без всяких предупреждений, в любой день. Ты сидишь, моешься в ванне, говорит Антонио, и вдруг вой сирены: началась третья мировая война.

Вместо, так сказать, сирены должна сработать его секретарша. Ей поручено в течение дня неожиданно позвонить по телефону своему шефу и произнести сакраментальные слова: «Синьор Антонио, это началось». И Антонио будет действовать, запустит в ход весь механизм и с молниеносной быстротой — он сам и все остальные — достигнет спасительного убежища.

Секретарша не знает, о чем идет речь; она хорошая девушка, не слишком привлекательная, немного занудливая, но весьма исполнительная. Она ходит взад-вперед по своей канцелярии, обеспокоенная полученным заданием. И наконец, поборов некоторую робость, решается и звонит синьору Антонио, произнося условленную фразу: «Синьор Антонио, это началось» (не следует удивляться, если Антонио попросил ее также изобразить вой сирены).

Как раз в эту минуту Антонио находится у своей любовницы; половина его существа занимается любовью, а другая половина пребывает в ожидании, в тревожном ожидании именно этого телефонного звонка, висящего над ним весь день как дамоклов меч.

С молниеносной быстротой посвящает он любовницу в суть дела. Она должна очутиться, словно случайно, в нескольких шагах от убежища — беги, лети, опереди меня на своей машине. Она окажется случайно около убежища, собирая ромашки на лужке, где гуляют мамаши с детьми и два-три старика.

Антонио мчится как ветер домой; жена, которой он уже позвонил по телефону, готова и ждет его, элегантная и улыбающаяся. Бабушка же, наоборот, не готова: жена забыла ее предупредить. Старуха в постели, сейчас время ее послеобеденного отдыха, и, чтобы разбудить ее и одеть, понадобится добрых полчаса. Другими словами, слишком долго — за это время Антонио и все остальные успели бы несколько раз отправиться к праотцам.

Ждать бабушку было бы равносильно смерти — такова реальность эксперимента, если проводить его серьезно. И после короткого колебания, строго сверяясь с часами, Антонио с женой бежит к «ягуару», садится в него и оставляет бабушку, погруженную в свои сны.

Однако прежде он позвонил Паоло. Номер был занят, вот вам непредвиденная задержка, надо будет протянуть линию, которая всегда была бы свободна, с деньгами нет ничего невозможного. Однако ему уже приходится отметить на своем графике движения минуту опоздания. «Паоло, это началось!» Таков пароль.

Паоло, в свою очередь стараясь не слишком бросаться в глаза (таково требование Антонио — никому не бросаться в глаза), пробегает по кабинетам фирмы, где его застал призыв Антонио; он настроен наполовину скептически, но наполовину все же убежден, кланяется налево и направо и так же поспешно устремляется на окраину города.

Столица проносится перед глазами Антонио и его жены во всей своей ослепительной красе. Но, следует признаться, что все это оживление, эти красоты, эта толпа, остающиеся за спиной наших героев, впервые заставляют нас слегка ощутить какое-то похоронное чувство, какой-то зловещий трепет, словно мы и сами участвуем в жестокой игре Антонио, в его расчетливом эгоизме: все мы — мертвецы, непредусмотрительные безумцы, по выражению Антонио, а улицы и площади — кладбище.

Точно, как условлено, на площади Фламинио их ожидает ни о чем не догадывающаяся, но пунктуальная секретарша, чтобы передать Антонио драгоценную папку с документами. Резкое торможение, передача из рук в руки папки, и дальше — вперед! — все в том же ритме автомобильных гонок; Антонио и его жена прощаются с секретаршей, и этот их взмах руки, пусть гипотетически, представляет собой прощание навеки, секретарша исчезает на горизонте, словно навсегда.

Антонио все сильнее нажимает на акселератор, и вскоре его останавливают: штраф за превышение скорости. Антонио хочется во весь голос сказать правду, объяснить, что из-за этого штрафа он рискует отправиться на тот свет, и он протестует против правил уличного движения, тем более абсурдных, когда над миром нависли другие, куда более страшные опасности, он срывается на крик и даже оскорбляет регулировщика, чувствуя, как подпирает время, неумолимо отсчитываемое стрелками на циферблате его часов. Так как регулировщик хочет отвести его в полицейский участок, он резко срывается с места и уносится, как метеор, преследуемый запоздалым свистком регулировщика.

И вот он приезжает к убежищу. Перед убежищем он видит любовницу, которая уже собирает цветы. Она раньше выехала, раньше и приехала. Эта женщина знает, что она должна, — профессионально — разделять тревогу и отчаяние Антонио. Всегда признавать правоту того, кто ее содержит, — ее жизненное кредо. Но она тоже, как и остальные, в конце концов начинает невольно поддаваться влиянию Антонио, попав в напряженную атмосферу этого мнимого кануна войны. «Я тут проходила мимо», — говорит любовница. Антонио целует ей ручку, знакомит с женой, представляя как сестру своего лучшего клиента. А кроме того, если есть возможность сделать доброе дело!.. Жене не хочется приглашать незнакомую женщину, тогда уж лучше было взять собаку, но Антонио в соответствии с заранее выработанным планом удается сделать так, что любовница оказывается внутри убежища. Если они будут стоять и разговаривать тут, на открытом месте, они подвергнутся действию радиации. Таким образом, галантно говорит ей Антонио, в случае если действительно разразится война, вы приобретете право быть нашей гостьей.

Но Джаннина угадывает подлинную суть ситуации. Пока что она помалкивает и разыгрывает роль гостеприимной хозяйки. Убежище в самом деле просто игрушка, тут есть все на свете.

Между тем Антонио нервничает, потому что все нет его компаньона, а минуты идут. Через пять минут он должен закрыть входную дверь, кто пришел, тот пришел, и он ее ни за что больше никому не отворит, пусть придет даже сам господь бог. Антонио смотрит на часы, психологически он целиком захвачен придуманной им игрой, более или менее совершенный механизм которой призван обеспечить ему более или менее полное спокойствие за свое будущее.

Тем временем между женой и любовницей начинается перепалка по совершенно пустячной причине: они не сошлись во вкусах по поводу цвета покрывала на постели. Но для Джаннины это возможность дать выход своим подозрениям, которые уже превратились в уверенность. Соперничество между двумя женщинами прорывается наружу, происходит взрыв, Антонио вмешивается, но жена припирает его к стене. Тогда он возражает, говоря, что перед лицом переживаемых нами огромных событий глупо оставлять в своем сердце место чувствам и контрастам, принадлежащим к столь устаревшей морали, к миру, который можно считать погибшим. Гляди, говорит он жене, указывая на людей, виднеющихся там, на лужке, за стеклом иллюминатора, погляди на них, они думают, что живы, а на самом деле они мертвы. Мы сидим здесь, спасая свою жизнь, а ты мне устраиваешь сцены ревности.

Джаннина, конечно, не успокаивается, напротив, резко ему отвечает, и ярость ее растет с каждой минутой. Она требует, чтобы Антонио немедленно вышвырнул вон свою любовницу. И бросается к двери, пытаясь открыть ее, кричит, оскорбляет соперницу, та ей отвечает, а Антонио умоляет их быть благоразумными, реально смотреть на вещи, ибо как раз в этот момент происходит взрыв бомбы, и, если дверь откроется, они в один миг превратятся в ничто, в пыль, в пиццу, сгоревшую в духовке. Он загораживает своим телом дверь, чтоб помешать жене отворить ее, как раз в то время, когда, запыхавшись, прибегает компаньон. С опозданием всего на одну минуту, но этого достаточно, чтобы он остался снаружи. Таково условие эксперимента: пунктуальность или смерть, каждый отвечает за себя.

Компаньон бьет кулаками по двери, требуя, чтобы его впустили, он тоже вообразил, что все происходит на самом деле; сквозь иллюминатор Антонио знаками пытается объяснить, что он в отчаянии, но не может отворить, что они ведь так и условились; он показывает в свое оправдание на часы, он стучит пальцем по стеклу циферблата, изображая на лице самое глубокое сожаление.

За его спиной две женщины, уже полностью раскрывшие карты и осыпающие друг друга все более вульгарными обвинениями, вот-вот схватятся врукопашную, и тщетно Антонио кричит им о взрыве бомбы; доводы и контрдоводы сталкиваются и отскакивают друг от друга, наконец Джаннине удается открыть дверь и вытолкать из убежища любовницу, словно она и впрямь обрекает ее на уничтожение.

Антонио пытался помешать, но был сметен с пути — и вот стоит перед распахнутой настежь дверью и смотрит вслед удаляющейся любовнице, которая испуганно озирается вокруг, словно воздух отравлен, а компаньон врывается внутрь, протестуя и крича, что Антонио должен был ему открыть во что бы то ни стало, что он его фактически убил, и потому теперь их фирме конец, он отказывается быть его компаньоном. А Антонио даже и не пытается отвечать, он сидит в уголке с таким видом, словно все рухнуло, все кончено, словно радиация в самом деле проникла сквозь распахнутую дверь и в этом убежище теперь уже все равно что в могиле. Слышатся нервные всхлипывания Джаннины, компаньон уходит, а с лужка доносятся крики играющих детей.




Пастух


Это земля, где я родился, Испания. Видишь, она как большая бычья шкура, расстеленная на воде и с одной стороны соединенная или разделенная — с Европой этими знаменитыми горами, Пиренеями. Здесь живут двадцать восемь миллионов людей, бедных и богатых, хороших и плохих, однако на этот раз я хочу вам рассказать только о самых бедных людях моего местечка — крестьянах, рабочих, пастухах, эмигрантах. Ни я, ни мои друзья не придумали эти истории, их подсказала сама жизнь.

Место действия первой истории — здесь, в Манче, самой бескрайней области Испании, где невозможно охватить взглядом горизонт. Нынешний год очень ветреный и пыльный — достаточно ослу пройти рысцой, и поднимается туча пыли. Дело в том, что дождей было мало, потому людей и животных объединяет жажда, ожидание воды. Туда, где имеется хоть какой-нибудь пруд, тянутся издалека быки, лошади, ослы, козы, овцы, чтобы хоть немного утолить жажду. Большие водоемы высохли, они тихи и спокойны, они как бы вне времени. У колонки выстраиваются в очередь женщины с кувшинами: вода из крана течет тоненько и медленно. Женщины несуетливо ждут, и от их терпения веет древностью. Но вот мы видим нашего героя, старика, — о его появлении возвещает треньканье колокольчика, надетого на шею козы, что идет впереди стада.

Старому пастуху почти семьдесят, он одет как все пастухи Манчи. Передвигается с трудом, придерживая рукой шляпу, чтобы не улетела, выкрикивает какие-то таинственные слова своим овцам, и те останавливаются с краю тропинки. Рядом со стариком шагает мальчик лет десяти-одиннадцати, он помогает старику присматривать за овцами и сейчас бежит за отбившимися от стада. Пастух бородат, его лицо опалено солнцем, покрыто морщинами, красные от пыли глаза устало смотрят в землю. Грязным мокрым платком он механически вытирает воспаленные веки. Старик останавливается в шаге от колонки и просит у женщины, которая отнимает от крана кувшин, смочить его платок. А смочив, продолжает свой путь среди густой пыли, поднятой овцами, то и дело прикладывая к глазам влажный платок.

Его хижина тут, неподалеку. На землю опускаются вечерние тени. Еще можно встретить какого-нибудь крестьянина, он обернется вам вслед и молча двинется дальше за своим мулом. Старик с мальчиком подталкивают овец в загон и, разложив в хижине огонь, бросаются на свои соломенные подстилки. Старик бормочет что-то невнятное, видно, жалуется на глаза, мальчик отвечает: «Сходи к доктору», — «Не пойду я к доктору», — говорит старик. «Сходи». — повторяет мальчик, засыпая. Старик некоторое время лежит с открытыми глазами, потом берет кувшин, роняет несколько драгоценных капель на платок. Но это приносит мало облегчения. Старый пастух садится на своем ложе, нарушая тишину длинной ночи бормотанием. Потом встает, поправляет маленький очаг. Вдруг его внимание привлекает лай собаки за стенами хижины. Потом раздается блеянье овцы. Инстинктивно он хватает самую толстую головешку и, распахнув дверь хижины, с криком выскакивает наружу, словно помолодев. За стенами хижины кромешная тьма, но мимо, как ветер, как черная молния, проносится какое-то животное — это волк — и сейчас же исчезает в ночи; а овцы все блеют, и собака лает, но не находит мужества броситься вслед за зверем. Старик мгновение стоит неподвижно, сжимая в руках головешку, тщетно пытаясь разглядеть, куда убежал волк, потом входит в загон; блеянье овец постепенно стихает. Старик проверяет, не нанес ли волк какого урона, и, убедившись, что ни одна овца не ранена, возвращается в хижину; собака тоже постепенно успокаивается.

На рассвете он и мальчик снова в пути. Шагая по тропе, они встречают других пастухов с их стадами, тоже только что выгнанными из загонов. Пастухи или вовсе не здороваются друг с другом, или ограничиваются кивком. В полях уже можно увидеть несколько крестьян, которые обрабатывают землю древней мотыгой. Солнце поднимается в небе, и старик надвигает шляпу по самые глаза, чтобы защитить их от лучей, он идет, почти не глядя перед собой, опустив лицо к земле. Мы видим, что он идет не по той тропинке, где остальные пастухи, а в противоположном направлении. Вскоре он уже на крошечной деревенской площади; здесь, под портиками, точно изваяния, застыли несколько женщин, разложив перед собой нехитрый товар они ждут покупателей.

Проходит старый почтовый фургон, почти задевая овец которые сгрудились в тени; мальчик следит взглядом за проходящим фургоном. Старый пастух в это время уже дошел до портиков и заглядывает в какой-то склад; у входа женщина в черном ссаживает со стула тщательно причесанную девочку в белом платьице.

В этом складе врач осматривает больных. Приемная отделена перегородкой от маленькой амбулатории. Все сидящие терпеливо ждут. Здесь человек десять мужчин в блузах местного производства, похожих на униформу и три или четыре одетые в черное женщины, у одной на руках ребенок, ему всего несколько месяцев. Входит женщина с девочкой в белом платье, бормочет «буэнас» и остается стоять, прислонившись к стене и держа девочку за руку. Старик тоже стоит, ни на кого не глядя машинально подносит к глазам мокрый и грязный платок Из амбулатории выходит другой старик, надевает берет; теперь очередь женщины с ребенком. Другая женщина достает из корзины бутылку воды и дает попить стоящему рядом мальчику болезненного вида. Потом спрашивает у соседа, не хочет ли он попить, и тот пьет. Это человек лет сорока, с непроницаемым лицом. Спрашивает, из какого источника вода. Женщина называет источник. Другой мужчина говорит, что даже источник Кампильо высох. «Завтра будет дождь», — говорит самая старая из женщин. «Да, будет», — отзывается мужчина с непроницаемым лицом, но, видимо, не слишком верит в это. «Дождь будет, будет», — уверенно повторяет женщина. Какой-то человек замечает: «Дождя не будет весь октябрь». И еще один голос: «А в сороковом дождь шел». Все молчат. Настала очередь нашего пастуха: он стоит перед врачом, как обвиняемый. Врач молод. Приподняв двумя пальцами веко пастуха, он спрашивает: «Сколько лет ты глотаешь пыль?» Пастух правой рукой делает жест, как бы говоря: «Много!» — «Я дам тебе воду, чтобы промывать глаза, но ты должен носить очки, — говорит врач. И добавляет: — Черные очки, от солнца». Пастух говорит: «Нет, очки — нет». — «Купи очки, купи, они стоят недорого». Врач отпускает его. «Никто их не носит», — говорит пастух. «Как никто не носит? — Врач берет со стола свои очки и показывает пастуху. — Все носят». — «Пастухи — нет», — отвечает старик.

Прошло некоторое время, мы видим пастуха уже в другом месте: в маленьком магазинчике под портиком, где продается все — от очков до ботинок. Его лицо отражается в разбитом зеркале, на носу очки. Он тихо стоит и смотрит на себя, словно не узнавая, потом снимает очки — в зеркале появляется знакомое лицо. На прощанье он что-то недовольно бормочет, выходит из магазинчика с очками в руке и тут же прячет их в карман.

Мальчик рассматривает афишу кинематографа, он встрепенулся, заслышав голос старика, созывающего овец. Отара направляется в поле, оставив позади неясные голоса женщин, толпящихся около источника с водой.

Поля залиты солнцем, и овцы снова поднимают облака пыли. Старика вдруг обволакивает еще более густая, чем обычно, туча пыли: мимо проходит грузовик с прицепом. Наконец-то пастух решается вынуть из кармана черные очки и надеть их. Мальчик с удивлением смотрит на него. Они молча идут по тропинке. Навстречу идет другой пастух с большим стадом овец. Он далеко, метрах в ста от них. Когда расстояние сокращается до двадцати, старик снимает очки и снова кладет их в карман. Два стада встречаются и расходятся, в густой пыли пастухи обмениваются приветственными жестами. Тот, другой пастух спрашивает у старика: «Есть вода в пруду?» Старик отвечает: «Мало». И один продолжает свой путь на юг, а другой в это время идет на север.

Вот они отошли друг от друга метров на тридцать, старик оборачивается — не следит ли за ним тот пастух, — потом снова достает очки и, надев их, продолжает свой бесконечный путь по направлению к задернутому пылью горизонту.




Красавчик


Она безумно влюблена в него, он просто красавчик. Он ленив, у него черные глаза, они кажутся задумчивыми, а на самом доле он но думает ни о чем. Может быть, он даже немного туповат, но с этаким налетом мечтательности. Зовут его Марио. Кто он? Принц.

Мария любит его. Она обрушивает на этого смуглого и медлительного южанина всю свою энергию, свою потребность любить, которую в течение многих лет скрывала даже от самой себя. Она его невеста, мать, жена, сестра. В мечтах она видит его модным певцом: вот к нему пришла слава, его считают своим на улице Теулада.

Они познакомились случайно в шумную ночь на св. Сильвестра, в траттории, где он пел по просьбе друзей.

Она сидела за столом с отцом и матерью, двумя маленькими, тщедушными старичками; неужели это они дали жизнь этой пышущей здоровьем девушке, которая их обожает и потому все еще не нашла себе мужа! До сих пор она с недоверием относилась ко всем, кто за ней ухаживал. Как-то они будут вести себя по отношению к ее старичкам?..

Мария служит в большой фирме. Все свои деньги она тратит на то, чтобы сделать стариков счастливыми. А те в самом деле не испытывают недостатка ни в чем, и если уж им чего-нибудь не хватает, то это с лихвой восполняется душевным пылом, воображением, любовью дочери.

Он приехал с Сицилии. Года два назад. В столице он ищет работу, ищет медленно, как все южане, и никак не может найти либо находит только временные занятия. Мать воспитала его, как воспитывают святых или на худой конец наследных принцев; она была твердо уверена в том, что такие волнистые волосы и такая нежная кожа в один прекрасный день непременно обеспечат ему место, достойное его утонченной грации.

Он всегда позволял себя любить; в отличие от Марии у него не хватало ни силы, ни фантазии, чтобы быть в любви ведущим.

Конечно, Мария ему нравится, он не импотент и не извращенец, но очень пассивен, и если поначалу Марии еще как-то удавалось зажечь его, пробудить в нем хоть какую-то инициативу, то очень скоро южный характер снова взял свое, может быть еще и потому, что сама Мария чересчур деятельно и всепоглощающе его любила.

Он пел, а она долго смотрела на него и порой — нечто для нее совершенно необычное — даже забывала о своих родителях.

Как нравился ей этот голос! Надо признать, голос не бог весть какой, хотя тембр довольно нежен и выразителен. Верно, таких в Италии немало, однако душевное состояние нашей Марии в этот последний вечер уходящего года было таково, что, едва она увидела Марио, ее будто поразил удар молнии, захватил порыв ураганного ветра, на Марио мгновенно сконцентрировались все мечты, все тайные, долго подавляемые чувства Марии. У нее хватило смелости попросить его спеть ее любимую песню «Останься со мной»; он запел, и по бархатным щекам Марии покатились слезы.

А потом он и его друзья пересели за стол Марии; на улице из окон сыпались на мостовую кастрюли, бутылки, старая посуда; воздух, как во время войны, сотрясали разрывы петард, и между Марией и Марио родилась любовь.

Он не только красив, он просто молодчина — очень хорошо поет. Она спрашивает, почему он не записывается на грампластинки, не выставляет свою кандидатуру на конкурс новых голосов. У нее нет никаких сомнений, что успех ему обеспечен.

Он смущается, говорит, что с него довольно получить место и сто тысяч лир в месяц, ему бы в день десяток сигарет и три чашечки кофе да один костюм в год; он очень аккуратен, ботинки носит долго, потому что больше всего на свете любит сидеть на одном месте и смотреть на прохожих. У него нет больших амбиций. Ему нравится ходить на футбол, смотреть телевизор, посылать матери, родственникам, друзьям в Сицилии раскрашенные почтовые открытки.

Мария, сбросив с себя первое чарующее оцепенение, пережив первые минуты неловкости, дает выход своей энергии и, подобно бурному потоку, обрушивает на потрясенного парня свое понимание жизни, поливает его пулеметными очередями блестящих планов, и все, что она говорит под влиянием вспыхнувшей страсти, кажется Марио невероятным и великолепным. Она позабыла об отце и матери, по они взирают на нее с пониманием. По пути домой старички идут впереди по тротуарам, усыпанным мусором и осколками, тактично не оборачиваясь назад.

А Марио и Мария наконец-то целуются. С этого мгновения их будущее решено: Мария возьмет в свои руки его судьбу, а он, как прирожденная одалиска, благодушно позволит ей восхвалять себя и вести в сияющее будущее.

Первое время все представляется Марии в розовом свете. Она счастлива, мечтает о дне, когда брак освятит их отношения и ко всему прочему они разбогатеют. Успех не заставит себя ждать — он придет в течение одного-двух лет. У Марии железная воля и железная вера. К тому же кое-какие сбережения. Как Бенвенуто Челлини, она бросит все в огонь своего предприятия. Марио победит, и не только потому, что, по ее мнению, он певец от природы, что песнь его естественна, как естествен цветок, но еще и потому, что он очень красив, и чем дальше, тем красивее он ей кажется, гораздо красивее, чем он есть на самом деле, она находит его манеры утонченными, его лицо — выразительным и каждый день открывает в нем все новые достоинства — от изящества ушей до формы рук. Даже его вялость Мария принимает за признак аристократизма, считая, что в его крови есть древняя, благородная арабская примесь. А в довершение ко всему Марио очень хорошо держится со старичками. Он с удовольствием сидит дома, играет в шашки, смотрит телевизор или упражняется в пении.

Мария, разумеется, нашла ему преподавателя, хотя, по ее мнению, Марио учиться нечему. Уроки стоят уйму денег, но в жертвах есть свой смысл: они еще крепче привязывают Марио к ней.

Мария стучится в разные двери, пытается выяснить, какими путями можно проникнуть в цитадель под названием Радио-ТВ, заставляет Марио фотографироваться, учит его обращаться с микрофонами самых разных типов. Без конца слушает разнообразные грампластинки, чтобы выбрать наиболее подходящие для Марио песни, разрывается на части, доставая пригласительные билеты на места для публики в театр «Делле Витторие» — царство эстрадных певцов и их поклонников, с тем чтобы ее Марио привык к такой обстановке.

Трудностей, естественно, оказалось больше, чем она предполагала. Нелегко попасть на прием, надо терпеливо выстаивать длинные очереди, приходится тратить деньги и при этом наблюдать, как на нервом плане прочно остаются все те же певцы: Эндриго с его кривым ртом, Габер с его непристойным носом, плешивый Паоли, неуклюжий Далла, коротышка Вилла.

Марию сломить не так-то легко. Небольшая сумма, которая была у нее отложена, уже иссякла, и она вынуждена отказать преподавателю, который становится все более требовательным. И потом, Марио он теперь и вовсе не нужен: она наводнила Рим его фотографиями и заставила записать несколько дисков. Теперь он носит боевое имя Мариус Рок, оно было придумано на совещании, в котором участвовали также и старики. В семье Мариус Рок пользуется все более прочным и неотразимым успехом, и, открывая по утрам окно, Мария думает, что именно это утро может стать тем самым, долгожданным. Чтобы противостоять возросшим трудностям, нужна ее энергия, со предприимчивость, ее большая любовь. Она неутомима, скорее Марио устал, он почти готов отказаться от намеченного. Предел его мечтаний опускается все ниже: он был бы счастлив, если бы для него нашлось место портье.

Портье? Мария в ярости, она впервые теряет самообладание, после стольких героических усилий и страданий она не может примириться с таким поражением. В приступе гнева она оскорбляет Марио и выгоняет за дверь.

Марио уходит, но где-то даже доволен. Выдерживать то напряжение, которое Мария нагнетала в течение нескольких месяцев, выше его сил. Конечно, жаль оставлять эту красивую женщину, рядом с ней он порой чувствовал себя как рядом с собственной матерью. Он и в самом деле поищет место портье или вернется в Сицилию.

Но Мария уже бежит за ним. Она раскаялась, умоляет его, целует и, чтобы покончить с колебаниями, кричит: «Я выйду за тебя замуж!»

Она снова приводит Марио домой; неприятный эпизод становится началом новой акции — в несколько ином плане, — цель которой — привлечь к Марио внимание если но всего мира, то по крайней мере всех итальянцев.

Мария выхлопотала внеочередной отпуск; по правде говоря, на службе находят, что она стала нервной, раздражительной, она уже не тот безупречный работник, каким была прежде; слишком часто звонит по телефону разным влиятельным персонам, преследует их, добиваясь рекомендации для Марио: его непременно должны послушать на радио и на телевидении. Во время отпуска она попытается сделать решительный шаг, а именно проникнуть в «Кантаджиро». Этот огромный песенный караван пройдет по всей Италии, а Мария поедет следом и повезет с собой своего будущего мужа, она сделает так, что его все узнают, что он будет участвовать в самых роскошных концертах.

И вот, обняв мать и отца, которых она впервые в жизни оставляет одних, предварительно набив холодильник провизией, посадив вконец отупевшего Марио в свою малолитражку, она уезжает.

Ее задача — все время быть начеку и, воспользовавшись благоприятным моментом, «подать» Марио.

Малолитражка увозит с собой надежды на будущее, а оставляет приличные долги. Марии пришлось за этот год подписать кое-какие векселя, чтобы заплатить за все, что было связано с подготовкой Марио; но все это окупится, лишь бы счастье улыбнулось, и тогда один диск принесет столько денег, что и неизвестно, куда их девать; она сможет исполнить все желания своих стариков, даже нанять слугу. Эту мечту давно лелеет мать, и Мария сделает так, что мечта осуществится, и в доме будет прислуживать человек в белом пиджаке. А вот отцу вечно хочется заполучить все, на что он кинет взгляд, нет, это не какие-нибудь немыслимые вещи, но он мог бы стать самым большим потребителем на земле, потому что поддается телевизионной рекламе и соблазнам, обещаемым уличными афишами.

Еще до отъезда Мария подала необходимые документы на вступление в брак с Марио, и по их возвращении это важнейшее событие состоится.

Во время путешествия Мария делает все, чтобы поближе познакомиться с организаторами фестиваля и певцами. А они осыпают ее автографами и посулами, но в результате ей ничего не удается сделать, более того, знаменитости стараются пореже встречать эту мельтешащую перед глазами назойливую и докучную пару.

Она-то ожидала, что «коллеги», как она теперь зовет певцов — участников «Кантаджиро», признают ее Марио. Но этого добиться нелегко, тем более с таким человеком, как ее Марио: он все время какой-то рассеянный, усталый и втайне, наверно, все еще мечтает получить место портье, мечтает о тишине и покое родного юга. А здесь все бурлит, все наводнено криками, пылью, гудками машин, аплодисментами, тысячами рук, которые тянутся к певцам за автографами.

Однако если кто и обращает внимание на наших героев, то прежде всего на Марию; хотя сейчас она даже не следит за собой, вся занятая мыслями о том, как лучше «подать» Марио, тем не менее ее динамизм и ее фигура всех поражают. Какой там Марио, если кого и выпускать на сцену, так это ее. Кто-то ухаживает за ней, преследует, принимая за певицу. В провинциальных гостиницах по ночам с ней случаются забавные казусы; местные донжуаны пытаются соблазнить ее.

В Неаполе Мария предпринимает еще одну попытку наступления. Она в отчаянии и понимает, что зря теряет время. Она сажает в машину томного Марио, убеждает его, что необходимо наконец-то пробить эту «музыкальную стену»; в Неаполе во время концерта, на котором будет огромное количество зрителей, она неожиданно для всех прыгнет на сцену и объявит: «Поет Мариус Рок». И Мариус запоет среди всеобщего изумления, и в течение нескольких минут они завоюют то, что заслужили после целого года упорной борьбы.

Как вы себе представляете, нелегко было уговорить Марио, который по сути своей никогда не был львом. Он уже во второй раз купил на вокзале билет до Палермо. Но она его нашла, вымыла, одела, причесала, сделала ему маникюр, оглядела так, как скульптор осматривает только что завершенную работу. Но вместо знаменитого удара по колену и вместо знаменитой фразы: «Почему ты не говоришь?» — Мария спрашивает с нежностью и несколько устало: «Почему ты не поешь?»

Сначала все идет по плану. Она все же сумела овладеть ситуацией. Во время паузы пробралась на сцену, выхватила у ошарашенного конферансье микрофон и объявила: «Мариус Рок!» Мариус Рок, пошатываясь, поднялся на сцену, но тут все, опомнившись от изумления и некоторой растерянности, набросились на них — на него и на Марию. Ведущий, карабинеры, устроители «Кантаджиро», дирижер, конкуренты, публика. Напрасно Мария кричит, что они должны послушать Марио, что он — настоящая находка. Объединенными усилиями их теснят со сцены, а Мария все кричит Марио: «Пой, пой!» — и среди взлетающих рук, толчков, белых перчаток карабинеров, крика, грубых насмешек Марио напрасно пытается воспроизвести какую-то ноту из песни «Останься со мной».

На следующий день они уже в Риме; они раздавлены своим окончательным поражением. Однако надо постараться скрыть это от стариков. Мария убеждает их, что поездка была удачной и скоро они начнут пожинать плоды.

На самом же деле необходимо платить по векселям, а денег нет. Титанические усилия выиграть в футбольную лотерею, естественно, ни к чему не привели.

С этого мгновения вся изобретательность Марии направлена на то, как раздобыть деньги. В противном случае придут судебные исполнители и унесут телевизор и еще кое-что из вещей, и старики тогда умрут от разрыва сердца. Что же до Марио, то он внезапно исчез. Мы знаем то, чего Мария не знает: Марио бродит но городу, ищет место портье, а кроме того, вместе с двумя неаполитанцами он ходит из траттории в тратторию, надеясь заработать хоть немного денег. Он избрал этот путь, потому что в нем проснулось достоинство. Марио хочет скопить немного денег и потом сделать широкий жест: вернуться домой и отдать их Марии.

А Мария между тем поставила еще на одну карту; она узнала, что некто Малони вот-вот умрет. Малони — их сосед, богач, известный своей скупостью. Никто не хочет за ним ухаживать, да он и не желает никого видеть из страха, что у него что-нибудь украдут. Мария идет к нему, говорит, что будет ухаживать за ним, как медсестра, в тайной надежде, что в своем завещании он оставит ей кое-что, а может — кто знает? — даже и все свои богатства. Старик с восхищением смотрит на нее и оставляет у себя в доме. Мария ухаживает за ним. И Малони, вместо того чтобы умереть, выздоравливает. Мария, не желая того, совершила чудо. Через какое-то время старик соскакивает с постели и бросается на Марию, та бежит от него по комнатам, а он преследует ее с криком: «Да здравствует жизнь!»

Мария понимает, что ей ничего не остается, как покориться судьбе. Она все медлила принять предложение некоего Джулиоцци, одного из многих мужчин, которые толпятся вокруг нее. Он даст ей миллион, если она ляжет с ним в постель. Для Марии нет ничего ужаснее, потому что, скажем прямо, Джулиоцци довольно неприятный тип. Но с другой стороны, судебный исполнитель уже заглядывал в квартиру Марии, и ей чудом удалось убедить родителей, что это ошибка. Она придумывает одну ложь за другой — с самыми благими намерениями, — чтобы обмануть своих стариков, говорит им, что Марио уехал в Сицилию по одному срочному и важному делу и что со дня на день вернется.

Мария поднимается по лестнице, ведущей в квартиру Джулиоцци, как будто идет на эшафот. Губы ее плотно сжаты. Джулиоцци смотрит на нее потрясенный: она кажется ему все прекраснее. Наконец он в смущении просит: «Скажи же что-нибудь». Она не отвечает. Он уже выложил на столик миллион для нее, наличными. Она сняла комбинацию, теперь остается только лечь в постель. Однако Мария стоит неподвижно. Джулиоцци делает ей знак. Она не двигается. Он подходит, хочет дотронуться до нее. Наконец она приходит в себя и спрашивает: «Ты вымыл руки?» Джулиоцци обескуражен этим вопросом. Он выходит, моет руки, поливает себя одеколоном и, возвратившись, находит Марию уже одетой. Она просит извинить ее, говорит, что передумала. «Я не могу», — произносит Мария. Нам почти жалко Джулиоцци. Ведь он уже было достиг сияющих высот своей мечты. Он просит ее, умоляет. Напрасно. Джулиоцци взволнован, он согласен увеличить сумму, готов даже еще раз вымыть руки. Он вот-вот заплачет. Все напрасно. Мария собирается уходить и перед уходом утешает его, как утешала бы человека, у которого умер кто-то из близких. И чем больше она пытается ободрить его, тем сильнее он расстраивается, в конце концов она и в самом деле оставляет его в слезах.

Но как отвратить надвигающиеся несчастья? Она возвращается домой пешком, потому что продала даже свою малолитражку. Проходя мимо какой-то траттории, в вечерней полутьме она слышит голос Марио.

Это он, он поет, а потом обходит столики — ему что-то подают. Он видит ее перед собой и едва не лишается чувств. Потом они вместе молча возвращаются домой.

Мария, то и дело обнимая и целуя Марио, начинает затыкать все щели в своей квартире, герметически закрывать двери и окна, Марио смотрит на нее, он понимает, что именно она намерена сделать. Особенно после того, как, с нежностью заглянув в комнату, где спят ничего не подозревающие родители, она открывает газ. Мы уйдем все вместе, тихонько, на цыпочках, говорит она. Марио вытаращивает глаза, он хотел бы возразить, но у него не хватает духа. Она просит его спеть. Это последний романтический порыв. Марио начинает петь, потом останавливается. Они с нежностью смотрят друг на друга. Между тем газ наполняет комнаты, и все кончилось бы к лучшему или к худшему — это зависит от точки зрения, — если бы Марио не совершил непроизвольный жест: он зажигает спичку, чтобы выкурить последнюю сигарету. Оглушительный взрыв перевернул все в квартире вверх дном. Но жертв нет, только общий испуг.

Напуганы старики, соседи; приезжают пожарные, квартира заполняется людьми в пижамах, и среди обломков — Мария, она нежно приглаживает волосы своему оглушенному идолу.




Правда-а-а!


Герой этого фильма — молодой парень, немножко Дон-Кихот; он приехал из провинции в Рим, чтобы принять участие в конкурсе телехроникеров. Экзамены проходят в огромном дворце на улице Теулада, местонахождении высокочтимого итальянского телевидения. Парня зовут Энцо, он твердо верит, что с помощью телевидения можно изменить мир.

По его мнению, мир так плох, потому что все лгут. Правда нужна нам как воздух, иначе в течение немногих лет мы умрем от удушья. Только правда может нас спасти, правда-а-а! Именно это кричит он авторитетным представителям итальянского Радио-ТВ.

С энтузиазмом и упорством Энцо доказывает, что необходимо освободить нас самих и наших ближних от боязни говорить то, что мы думаем. Только когда у нас появится мужество, угаснет жестокая борьба человека против человека, и мир раскроется людям, как прекрасный спелый гранат.

Прямолинейный и вдохновенный, он осаждает экзаменаторов вопросами, которые приводят их в крайнее замешательство: «Вы рискнете потерять место ради того, чтобы сказать правду, всю правду, ничего кроме правды?» Как читатель догадывается, Энцо провалился.

Наш герой грустит минут пять, не более. А потом, увлекая за собою Рокко (еще одного неудачника, который, видя, что Энцо терпит фиаско в качестве поборника истины, несколько преувеличил, пустившись в подхалимаж; подхалимаж приятен, но на экзаменах — лишь до определенных пределов), вскакивает в один из фургонов с надписью «Телевидение». Эти фургоны всегда стоят наготове у большого дворца на улице Теулада, оснащенные всеми необходимыми техническими средствами — от микрофонов до съемочной камеры. Сломя голову они мчатся к центру города. А через несколько минут по их следам пускается полиция.

Вы уже поняли, что Энцо, прежде чем его догонит полиция, хочет осуществить необыкновенную идею — сделать молниеносное телеинтервью, в котором выразились бы его чувства, его видение мира. А потом кинуть отснятый материал на стол редакторов Радио-ТВ, чтобы доказать, что его послала сама судьба, что именно он должен торжественно открыть новую телевизионную программу, новый канал — канал правды!

Примчавшись на сумасшедшей скорости на Пьяцца дель Пополо, Энцо чувствует себя благородным рыцарем. Схватив микрофон и спрыгнув с фургона, он атакует прохожих; Рокко следует за ним с камерой. Энцо провоцирует, оскорбляет, молит: все должны найти мужество и высказать те мысли, что они скрывали столько времени, — о жизни и смерти, об отцах и детях, о налогах, о правительстве, о разводе, о противозачаточных таблетках, говорите же, излейте душу, начинается новая жизнь!

Люди в недоумении, захвачены врасплох. Но упорство Энцо, а также огромная магическая надпись «Радио-Телевидение» на стенке фургона помогают разрядить атмосферу, вырвать несколько искренних ответов. «Ну же, ну!» — кричит Энцо. Лед сломан, приходит момент истины.

В церковь на Пьяцца дель Пополо направляется свадебный кортеж. Энцо бросается туда, в упор спрашивает, побывали молодые вместе в постели или нет. Чтобы избежать сюрпризов, надо узнать друг друга до женитьбы. Чем больше пар разделят ложе до свадьбы, тем меньше разводов будет потом.

Родители жениха и невесты в обмороке. Жених и невеста, подчиняясь приглашениям Энцо, возможно, поднялись бы в фургон, чтобы заняться любовью, если бы не вой полицейской сирены.

И фургон вместе с Энцо и Рокко исчезает за горизонтом как ракета.




Бешеная гонка по городу — надо сделать так, чтобы ищейки потеряли их следы. А между тем Энцо направляет объектив на городские стены, залепленные рекламными плакатами. Время от времени останавливает фургон и кричит прохожим: «Дураки, вас обманывают, неправда, что этот шоколад — самый лучший, что этот порошок стирает быстрее, что этот горький вермут — „сплошное здоровье“». Он продолжает кричать обалдевшим прохожим «неправда, неправда», скандируя свои истины, будто строки какого-то гимна.

Фургон вынужден сбавить скорость. Улица запружена бастующими, которых полиция пытается разогнать. Стычки, вой сирены, полицейские с трехцветными повязками, бледные лица горожан. Энцо бросается к полицейским: «Вы с богатыми или с бедными? С угнетенными или угнетателями?» Ему удается завязать острые дебаты тут же, посреди улицы, — в споре участвуют рабочие, полицейские, буржуа. «Сегодня — день правды, это инициатива телевидения!» — кричит он, убеждая всех. К несчастью, из полицейского управления приходит сообщение о том, что два сумасшедших бунтаря угнали фургон с улицы Теулада и что их необходимо арестовать. Лица полицейских мгновенно меняют выражение: из улыбающихся становятся грозными. Блюстители порядка схватили было Энцо и Рокко, но те, пользуясь суматохой, прыгают в фургон: великий побег продолжается.

Мы должны открыть, что на какое-то мгновение Рокко поддается панике: он пытается втолковать одному из полицейских, что он ни при чем, что у него нет ни одного привода, что всему виной Энцо. Но решимость Энцо не знает предела, он силой увлекает парня в фургон, и они опять на сумасшедшей скорости летят через город, мимо памятников и полицейских, которые отчаянно жестикулируют, тщетно пытаясь остановить их.

Внезапно внимание Энцо привлекают похороны. Видно, хоронят какого-то бедняка: никто не идет за гробом. Неужели в городе с двумя миллионами жителей нет человека, который проводил бы умершего в последний путь? «Проводим мы его», — говорит Энцо, и Рокко не может отказаться. Заработала съемочная камера. Энцо берет интервью у шофера убогого катафалка, подъехав почти вплотную на своем фургоне. Шофер даже не знает, как зовут покойного.




На кладбище, в то время как гроб с телом опускают в могилу, Энцо говорит пышную надгробную речь, превознося покойного. Со всего кладбища сбежались любопытные. «Человек, у которого хватило мужества дожить до семидесяти лет в нашем мире, где господствует несправедливость, несомненно, настоящий герой. Это вы его убили — вашей злостью, жадностью, глупостью. Мертвые — это те, кого убили живые». Он выкрикивает все новые обвинения, призывая мертвых выйти из могил и создавая апокалипсическую атмосферу всеобщего страха. Все вокруг плачут, кричат, встают на колени, обвиняют друг друга, наперебой признаваясь в собственных грехах: именно они — виновники инфарктов, циррозов печени, язв желудка и прочих недугов, поражающих то одного, то другого в нашей адской жизни.

Между тем Рокко, как всегда озабоченный, снимает сцену со всех точек, прервавшись только на минутку, чтобы присоединиться ко всеобщей суматохе и заявить, что совсем недавно он тоже чуть не предал своего друга, как Иуда.

Энцо и Рокко оставляют могилу неизвестного человека, всю заваленную цветами — их перенесли даже с других могил. Вслед несутся возбужденные голоса людей, торжественные клятвы, жалобы, просьбы. Времени в обрез: пока они не попали в лапы полиции, нужно осуществить программу, которая доказала бы телевизионно-реформаторский гений Энцо, а также поведала бы всю правду о мире.

В тихом городском саду Энцо видит девушку, которая читает журнал комиксов. Она некрасивая, но очень милая, простая; зовут ее Мария. Энцо подходит. Почему она читает, и что именно? Она прислуга, недавно приехала в город из далекой деревни. Он узнает многое о ее жизни: например, ей запрещают читать, потому что чтение отвлекает от работы. Энцо возмущен, возмущен до такой степени, что сажает ее в фургон именно в то мгновение, когда Рокко, сказав, что ему нужно срочно позвонить, вбегает в бар и набирает номер полиции. Но затем сразу же раскаивается и возвращается к Энцо, который уже успел влюбиться в Марию.

Как вихрь, они врываются в дом, где работает Мария. Энцо накидывается на ее хозяев: правда ли, что служанка должна выносить за ними ночные горшки? Хозяева муж и жена, — ошеломленные вторжением двух парней с телевизионной аппаратурой, отвечают, заикаясь: «Да, это правда, но так уж повелось, и вряд ли тут есть наша вина». Энцо вне себя от гнева, он объявляет, что отныне хозяева должны собственными руками выносить ночные горшки. Мы видим, как хозяева Марии идут по роскошным апартаментам, неся свои горшки: за ними движется съемочная камера Рокко… Затем Энцо, вдохновленный своей миссией борца за правду и к тому же застенчивой улыбкой Марии, появляется на балконе, который выходит во двор огромного дома, и созывает всех служанок. Женщины выглядывают из окон и, подстегиваемые Энцо, рассказывают о своих бедах.

Он бы еще и не то устроил, но полиция уже на пороге, и надо бежать, лететь, надо отказаться даже от любви, Энцо еще вернется к Марии, которая смотрит на него как на внезапно сошедшего с неба и так же внезапно исчезнувшего ангела. В безумном ритме он носится по городу, мгновенно вызывая беспорядки везде, где появляется, и время от времени возвращая в фургон Рокко, пытающегося покинуть товарища. На рынке Энцо завязывает дискуссию по поводу роста цен и ухудшения качества пищевых продуктов. В начальной школе приводит ребят в восторг, разоблачая учителей, внушающих им лживые истины но лживым учебникам.




На вокзале Термини Энцо добивается откровенности у несчастных эмигрантов. Перед собором св. Петра тщетно пытается переговорить с папой римским и заставить его решительно присоединиться к классовой борьбе. В дансинге танцующая молодежь в отчаянии кричит ему в микрофон все то, что она думает о стариках, которые управляют обществом. На виа Венето, забитой столиками кафе и элегантной публикой, Энцо кричит, что началась революция. Раз об этом сообщает телевидение — значит, правда! Все верят. Необходимо высказаться, сделать выбор. Все утверждают, что всегда мечтали о революции, более того — предвидели ее. На фабрике он обличает условия труда и разные злоупотребления. Хозяева было приняли его с энтузиазмом, однако энтузиазм гаснет, как только Энцо открывает свои истинные намерения — всюду клеймить несправедливость. На полянке Виллы Боргезе парень и девушка занимаются любовью. Восхитительно! Пусть никто к ним не подходит. Энцо удерживает на расстоянии прохожих, которые могли бы помешать этой идиллии, за влюбленными наблюдают тысячи человек. Энцо расспрашивает молодых людей о том, что они думают о любви. Это самый прекрасный, самый проникновенный кусок телеинтервью, снятого Энцо. Он как завороженный слушает искренний рассказ двух влюбленных и не замечает полицейских, которые, подкрадываясь как кошки, тихонько окружают его. От ареста его спасает стадо иностранных туристов: Энцо и Рокко удается затесаться среди них. Энцо, как настоящий гид, приглашает иностранцев в свой фургон. И снова мчится по вечному городу, рассказывая туристам в мегафон о достопримечательностях столицы.

Он делает это на свой манер, придавая значение не античным памятникам, а живой повседневной хронике. Он показывает дом первого богача города, уклоняющегося от налогов, дом самого крупного взяточника, самого матерого вора, самого отъявленного реакционера.

Чтобы сбить погоню со следа (уже все силы города участвуют в охоте на телефургон, мобилизованы даже армейские соединения), Энцо тащит туристов в катакомбы Санта-Аньезе.

Он сам полез в ловушку? Полицейские тоже проникают в катакомбы. Однако взять Энцо и Рокко в этом лабиринте не так-то легко… Тем более что они тоже прикидываются иностранцами, и, создавая еще большую неразбериху, Энцо тушит свечки, которыми снабдили всех посетителей. Раздаются испуганные возгласы, никто уже не может найти выход. В темных галереях, между костями и черепами, слышатся крики на разных языках. «Говорите правду, говорите правду!» — понукает людей Энцо, чувствуя себя если не самим Христом, то по крайней мере древним христианином. Пугаются немцы, впрочем не меньше, чем англичане, французы, испанцы, и все, каждый на своем языке, каются в проступках личного и национального масштаба, прошлых и настоящих, обнимают друг друга, обещая жить в мире. Послушать их, так с этого момента мир во всем мире обеспечен. И все молятся. Полицейские тоже молятся и снимают надетые было Рокко наручники — его схватили как соучастника преступления, поскольку в мистическом порыве он сам во всем признался.

Энцо (добродетель не исключает хитрости) опять удается бежать, вынырнуть на свет. Увлекая за собой своего Санчо Пансу, он пробирается по подземным трубам и вылезает из канализационного люка в самом центре города под раскаты грома и сверкание молний. Пока они находились под землей, наверху разразилась одна из частых в Риме гроз.

Может быть, Рокко наконец и убедил бы Энцо возвратить фургон на улицу Теулада, если бы не завыли сирены пожарных машин. Они мчались туда, где гроза наделала бед. Надо посмотреть — Энцо ненасытен, он опять тянет Рокко за собой.

Фургон летит следом за пожарными, и скоро они попадают в затопленный римский пригород. Сюда уже прибыли представители «официального» римского телевидения, которые снимают традиционные сцены людского отчаяния. Но телехроникеры изо всех сил стараются не драматизировать события, сделать так, чтобы потерпевшие не отозвались ни о ком плохо. Энцо вмешивается и заставляет людей высказать накопившиеся обиды и справедливый гнев. Получается, что один и тот же человек говорит одно Энцо и совершенно другое — настоящим телехроникерам, которые теперь только замечают, что Энцо и Рокко не коллеги, а враги.

Между тем приезжает полиция, которая увозит официальных представителей телевидения, а вместе с ними Энцо и Рокко. Но кто из них виновен, а кто нет — неизвестно. Рокко выступает в роли доносчика, и потому его освобождают.




Приемную комиссариата заполняет толпа респектабельных господ.

Прошел слух о «телевизионном обмане», подстроенном каким-то маньяком. Публика требует уничтожить интервью, которые взял Энцо, использовав силу убеждения, господа желают взять назад слова, сорвавшиеся с уст в минуту слабости. «По-человечески это можно понять», — утверждают они. Все узнали, что революции никакой нет и что это было не настоящее телевидение.

Комиссар полиции успокаивает уважаемых господ, генералов, священников, коммерсантов, интеллигентов и в и присутствии уничтожает отснятый материал, тогда как Энцо со слезами на глазах умоляет не делать этого. Присутствующие расходятся довольные, что есть еще справедливость на свете.

Энцо стоит совсем один в ночной темноте улицы. Его отпустили. Пришел приказ замять дело. Энцо подавлен. Он пойдет петь серенаду под окнами Марии. Но вот из темноты появляется Рокко — его терзают угрызения совести, и он все ходит вокруг полицейского управления, надеясь разузнать хоть что-нибудь о друге. Он клянется, что готов на новые подвиги, на новую революцию. Энцо радостно смеется. «Не так уж все и плохо, — великодушно восклицает он, — если есть еще такие парни, как Рокко!»




Нельзя терять времени


Эта история происходит в Риме, в наши дни, в течение одних суток. Главное действующее лицо — Антонио Т., провинциальный писатель, приехавший в столицу несколько дней назад как один из двух кандидатов на знаменитую литературную премию.

Начинается все в постели, посреди ночи, в маленькой гостинице поблизости от улицы Бабуино. С Антонио — Коринна, его юная жена; они совсем недавно поженились.

Их объятия то и дело прерывает довлеющая над всем мысль: премия!

И так до самого рассвета — между надеждой и отчаянием. Рим с гостиничной террасы предстает перед глазами нашего героя как огромная шахматная доска конкурса, где должна решиться его судьба. Вот там, среди деревьев, среди суеты фотографов, кино- и телеоператоров, красивых женщин, будет объявлен победитель.

Ему звонит по телефону мать. Звонит в Рим, за сотни километров, чтобы заверить, что она за него молится, будет непрерывно молиться и поставит свечи в церкви за его победу. А если он не победит, то с ним всегда будет рядом и утешит его она, его мамочка.

Бедная старушка, только этого не хватало, ведь Антонио сейчас в центре всеобщего внимания, настоящий герой, его, как болезнь, сжигает нетерпение. Нет, обожаемая мама, лучше пустить себе пулю в лоб, чем вернуться в родной городок потерпевшим поражение, мало зарабатывать и много мечтать; вперед, вперед, в гущу боя, нельзя терять времени, ведь каждый может внезапно умереть от инфаркта, на наши безумные головы, когда мы меньше всего ожидаем, может упасть бомба, и поэтому необходим только самый немедленный, самый осязаемый, самый громкий успех. Победить незамедлительно, мир безжалостен к тем, кто опаздывает.

Придется прорвать любовные объятия, отказаться от сна и, пока другие еще не проснулись, усесться писать записки и письма, которые будут приложены к букетам. Цветы, цветы, много цветов. Участники голосования такие же люди, как и мы, — их можно растрогать, к ним можно подольститься, их можно подкупить. В самом деле, это депутаты, сенаторы, князья, промышленники, деятели искусства, влиятельные дамы, молодые и дряхлые, честные и наставляющие рога своим мужьям, банкиры, прелаты, генералы. За работу, за работу!

Коринна слепо верит в победу Антонио, она считает его гением, но разве нельзя быть счастливым и в маленьком городишке, если двое любят друг друга? «Спасибо, спасибо, мое сокровище, но домой я возвращусь только как возвращались герои: со щитом или на щите!»

В свете раннего римского утра Антонио, Коринна и Карлоне — их приятель, которого они подняли с постели среди ночи, — расстаются, и каждый, словно монах-францисканец, отправляется своим путем на завоевание мира.

Антонио — автор хорошего, высокоморального романа, ради успеха которого он готов действовать аморально. Созданный им персонаж — человек, уцелевший при крушении мира, сумевший противопоставить всеобщему распаду собственное достоинство — именно то, что Антонио согласен утратить, осуществляя модный ныне парадокс: для того, чтобы тебя уважали, надо совершить поступки, менее всего заслуживающие уважения. Антонио выработал свой план действий: чтобы собрать возможно большее число голосов, он с помощью своей горячо любимой Коринны и Карлоне перевернет столицу вверх дном. Его не остановят никакие трудности, он даже будет, если потребуется, жестоким, говорит Антонио.

Сейчас все средства хороши. Для получения некоторых шансов на конкурсе ему хватило бы и трех десятков голосов. Тридцать человеческих существ, которые сейчас храпят или сидят на стульчаке и которые на протяжении ближайших двадцати четырех часов решат его судьбу, принесут ему счастье и славу или раздавят, как червя.

Необходимо встретиться лицом к лицу с каждым из них, как поступил Гораций с Куриациями.

И вот мы видим, как он уже выходит из квартиры в центре города, где начал свою предвыборную кампанию, торопливо застегивая брюки (что же это такое произошло, там, в квартире?), садится в автобус, в такси, вылезает из них, поднимается и спускается в лифтах, входит в церковь, молится, хотя и не верит в бога, отправляет телеграммы, звонит по телефону, разносит букеты роз и корзины апельсинов («я привез их вам из своего городка», — пище он в сопровождающих подношения записках).

Как с каждой ступенью ракета увеличивает скорость, так и Антонио с каждым новым адресом ускоряет свой темп, и одновременно растут его тревога и надежды. Он направо и налево раздает поклоны, улыбки, льстит, лжет: подносит руку семидесятилетней дамы к своему юному сердцу, чтобы она почувствовала, как неровно оно бьется, ведь Антонио того и гляди от волнения хватит инфаркт; он распахивает окно, наводя на мысль, что может покончить с собой, если не получит премии; демонстрирует то письмо своей матери, то вексель; ловко клевещет на противников; пишет в альбом строки, исполненные заверений в горячей любви и глубокой преданности.

Что за великолепный комедиант — по-клоунски веселый и озорной, циничный, отечески заботливый, простодушный, коварный, возвышенный, загадочный, изменчивый и скользкий, как ящерица.

Он целует ручку влиятельной читательнице со вставной челюстью; спит с древней графиней; носит на плечах сынка известного адвоката Н.; притворяется перед францисканцем-терциарием[4 - Терциарий (или терциал) — монах так называемого третьего францисканского ордена.] (который располагает двумя голосами — своим и жены), будто на него вдруг снизошла благодать, явилось чудо, что он обращается в веру; сидя у парикмахера, завоевывает еще голос, соглашаясь, чтобы его причесали, как советует один из участников голосования; бежит во Дворец Правосудия, чтобы привлечь на свою сторону одного тщеславного судью, выносящего приговор жалкому воришке за кражу кур; как ветер влетает в Монтечиторио, перекрашиваясь в коммуниста, потом — в Палаццо Мадама[5 - Резиденции палаты депутатов и сената.], где перед одним сенатором — христианским демократом прикидывается демократом, а перед другим — фашистом. В неудержимом крещендо он объясняется в любви служанкам, чтобы узнать, каковы намерения их хозяев, даже исповедуется в присутствии одного ханжи — участника голосования, идет на похороны, чтобы вырвать голос у наследника покойного, сталкивается в чьей-то приемной со своим противником, тоже мечущимся в поисках голосов, и поскольку они друг друга не знают в лицо, один пытается заручиться голосом другого, и наоборот.

Наконец ему удается сходить по малой нужде (в предвыборной суете пришлось до сих пор терпеть) и повидать Коринну. Чтобы подвести первые, пусть еще неполные и предварительные, итоги проведенных операций. В совещании участвует и верный Карлоне.

Как хороша и мила Коринна! Антонио искренен, когда говорит ей, что пытается обеспечить победу прежде всего ради нее: «Ведь если я потерплю поражение, то ты в конце концов рано или поздно оставишь меня, как ненужный зонтик, предпочтя другого — того, кто добился успеха».

Возможно, он отчасти и прав. И это большое путешествие с вынужденными остановками в сердце такого большого и жестокого города, как Рим, показывает, что страсти, бушующие вокруг какой-нибудь книги, могут стать не менее яростными и непримиримыми, чем те, что бушуют вокруг пакета акций; все это, конечно, не способствует тому, что наш герой видит в розовом свете общество, где даже интимные отношения имеют оттенок все шире распространяющегося цинизма.

Когда солнце уже садится за крышами домов на площади Испании, вдруг выясняется новое обстоятельство: Коринна сообщает ему о том, что дала пощечину одному из участников предстоящего голосования. Потому что он набросился на нее как бык, когда она принесла ему корзину с фруктами и любезным — даже в стихах — посланием Антонио. Виновник — один из самых главных персонажей на голосовании, большой человек, пользующийся чрезвычайно широким влиянием.

— Это конец, — бормочет Антонио, чуть не падая на ступени лестницы Тринита́ дей Монти, услышав эту новость, которая звучит в его ушах похоронным звоном, особенно после того, как в нем час от часу росло предвкушение успеха, уверенность, что он близок к цели. — Не будем больше об этом говорить, — произносит он, — сегодня же вечером сядем на первый попавшийся поезд и вернемся домой.

Однако, но крайней мере так он заявляет, он ощущает непреодолимое желание прежде пойти и набить морду этой важной персоне. Не сейчас, а немного позже. Пока что он комментирует случившееся, и эти комментарии, в его положении, можно назвать благородными. Он бормочет, что было бы здорово получить премию, «но нам пришлось бы заплатить за нее слишком дорогую цену». И обнимает Коринну, словно желая выказать ей всю свою любовь и благодарность. Он упрекает себя в том, что не подумал (как раз об этом он и думал!), как, посылая со своими поручениями Коринну, подвергает ее опасностям, которые поджидают на каждом шагу в столице.

Кажется, Антонио и впрямь освободился от своего наваждения; неприятный случай, приключившийся с Коринной, словно заставил его вновь обрести чувство собственного достоинства.

Однако это не мешает ему описывать будущее, которое открылось бы перед ним в случае победы. Замечательное будущее! И радость старушки матери! Мы растроганно слушаем его вместе с Коринной и приятелем. «Но это был лишь сон!» — восклицает он. И целует Коринну, словно снова желая продемонстрировать ей свою солидарность, свою любовь. Потом, будто у него нет больше сил держаться и скрывать свое отчаяние, он садится, весь съежившись, в уголке бара и погружается в молчание.

Коринна глядит на него и понимает, что в этом беспредельном отчаянии и тоске, в этом поражении повинна она. Коринна чувствует, что сердце ее разрывается, в ушах у нее звучит фраза, произнесенная Антонио этой ночью: «Лучше пустить себе пулю в лоб, чем дожидаться завтрашнего дня. Завтра не существует. Или сегодня, или никогда». Антонио спрашивает расписание поездов. Они уедут домой. Такова действительность: они вновь погрузятся в безвестное, серое существование в своем городишке.

Внезапно Коринна исчезает.

Куда она делась? Антонио делает вид, что не замечает се исчезновения. А Коринна отправилась к влиятельному участнику голосования, где постарается исправить допущенный ею промах. Антонио прочел это у нее в глазах, глядевших на него с таким виноватым выражением. Впрочем, это он сам, будто невидимый ваятель, создал у молодой жены такое душевное состояние.

Но что за душа у самого Антонио? Разве можно быть художником, талантливым писателем, как он, и вместе с тем эгоистом, не останавливающимся даже перед преступлением? Да, и поэты тоже могут быть первостатейными негодяями — здесь как раз уместно это официально заявить. Однако спустя четверть часа после исчезновения жены с Антонио начинает что-то происходить. Он вынужден перед лицом собственной совести признать, что юное создание, его жена, через несколько минут, на диване, или на кровати, или на кресле — неважно где, принесет себя в жертву этому грубому и властному типу. Его вдруг охватывают стыд, возмущение, и он вскакивает на ноги. Он должен найти Коринну, прежде чем свершится жертвоприношение.

Он бросается по следу, словно герой вестерна, и в рекордное время, запыхавшись, достигает большого дома большого человека. Но того нет. Он бежит к нему на службу. Его нет и там. Словно следопыт, он лихорадочно пытается разузнать, где они могут быть, с тревогой чувствуя, как приближается минута, когда случится непоправимое.

Поиски становятся все напряженнее, все отчаяннее, они прерываются лишь молниеносными встречами с верным другом Карлоне, который держит Антонио в курсе общего положения дел — его короткие сообщения напоминают военные сводки.

Дружище Карлоне, вне себя от радости, информирует его, что некоторые видные лица совершенно неожиданно собираются отдать ему свои голоса в пику другим участникам голосования. Акции Антонио сильно повышаются. Достаточно еще нескольких голосов — и премия у него в кармане.

А как же Коринна? Вместо того чтобы продолжат идти по ее следу, Антонио, мы видим, направляется в другую сторону. Он дает шоферу адрес одного темного типа. Потом едет к смертному одру одного неизлечимо больного. То есть возобновляет на время прерванную охоту за голосами: слава уже близка.

Между тем настает вечер, и мы погружаемся в волнующую атмосферу церемонии голосования. Тут собрался весь Рим, те, кто держат в своих руках мнение света, всю политическую, религиозную, экономическую власть. Антонио еще не может прийти в себя после такого трудного дня и словно оглушен; между тем многие ему подмигивают жмут руку, шепотом желают удачи. Этот провинциал внушает им симпатию: всех он обласкал, обольстил, обукетил.

А Коринна? Разумеется, Антонио время от времени спрашивает о ней, ищет ее взглядом. Карлоне его успокаивает: она не покончила с собой! В какой-то момент он за нее испугался. Она в гостинице, одевается и с минуты на минуту будет здесь. Антонио целует Карлоне, бурно выражая свою радость, и, помня о воспитании, данном ему матерью, осеняет себя крестом.

Последние минуты, предшествующие вскрытию бюллетеней, — самые долгие, тягостные, за ними следуют, среди окружающего блеска и роскоши, кропотливые, тщательные подсчеты, сопровождаемые тайными сделками, шепотом. В числе присутствующих немало знаменитостей, некоторых мы даже узнаем. Со многими из этих улыбающихся дам и господ мы, благодаря Антонио, уже познакомились там, за кулисами, увидели их во всей неприглядной красе.

Антонио — весь поклоны, улыбки, рукопожатия. Эти последние четверть часа имеют решающее значение. Он просто лезет из кожи. Ему в лицо уже веет ветер победы. Но показывать этого нельзя ни в коем случае: необходимо сохранять скромность, лицемерить вплоть до самой великой минуты.

Но вот, по счастью, появилась Коринна. Немного бледная, но красивая. Антонио мягко спрашивает ее: «Где ты была?» — и добавляет: «Я искал тебя повсюду».

Коринна отвечает уклончиво. Тут же и важная персона. По его дипломатическому выражению лица нелегко понять, обладал он Коринной или нет. «Одержу я победу или потерплю поражение, я все равно люблю тебя, Коринна». Этой фразой он спасет душу и с относительным спокойствием насладится будущей победой. То и дело кто-нибудь хлопает его но плечу, словно предрекая успех.

Ну как не питать материнские, отцовские, братские чувства к этому молодому человеку, столь скромному и романтичному! Да и жена у него такая же простая, такая же милая. В самом деле, очень симпатичная пара.

Вся эта, извините за выражение, теплая компания, все эти влиятельные господа, достойные представители «высшего света», разойдутся по домам в полном убеждении, что они в ладах с Евангелием, с историей, с искусством. Тем более что одной важной синьоре Антонио только что доверил секрет: «Коринна беременна». Это неправда. Но радостная новость разносится все дальше, и кто-то уже чуть ли не ощупывает нежно животик Коринны, принося ей свои поздравления. Шансы Антонио все поднимаются.

Коринна не понимает, с чем ее поздравляют, не успевает понять, так как уже начался подсчет голосов, и она вместе с нами следит по табло за ходом борьбы.

Борьба между конкурентами идет напряженная, словно на бегах. И во время перипетий этого состязания у всех без исключения присутствующих такой жалкий вид, такое написано на их лицах беспокойство, так хочется им выглядеть по телевидению (оно здесь и смотрит во все стороны своими сверкающими глазами) значительными, непринужденными, а главное — добрыми и человечными!

Да, нет, да, нет, да! Фотовспышки, сияющие глаза, какой-то кретин просит назвать ребенка, который родится, его именем. «Конечно, почему бы и нет?» — отвечает Антонио, поглупев, опьянев от счастья; да что там, он даст ребенку имена всех, кто голосовал за него. Его просят сказать в микрофон, о чем он сейчас думает, какие чувства испытывает. Спасибо, спасибо, бормочет он, десятки раз спасибо. И не забывает обнять Коринну.

«Как было бы интересно, если бы ты рассказал обо всей закулисной стороне сегодняшнего дня перед десятью миллионами телезрителей…» — еле слышно шепчет ему на ухо Коринна. Что ж, возможно, она несколько жестока.

Антонио предпочел бы не слышать этих слов. Но толпа разлучает его с Коринной. Все громко повторяют его фамилию, оглушительно стрекочут кинокамеры.

Ему кажется, что Коринна, из толпы ловя его взгляд, вновь повторяет свою фразу: «Как было бы интересно, если бы ты рассказал обо всей закулисной стороне сегодняшнего дня перед десятью миллионами телезрителей».

Антонио — он типичный интеллигент с присущими им взлетами и падениями — поддается на провокацию и не в силах справиться с искушением. Он скажет все. И начинает рассказывать об этом невероятном, незабываемом, непревзойденном позорном дне. Он говорит о своих тревогах, разочарованиях, надеждах, подлостях, амбициях. Он исповедуется с яростью, наслаждением, никого не щадя и не выгораживая. Под конец он чуть не плачет. «Поимели мою жену или нет?» — безжалостно вопрошает он на весь город. Боже, что с ним, он сошел с ума? Многие задают себе этот вопрос, бледнея от страха, что вот сейчас, как огни фейерверка, вспыхнут и прогрохочут их имена. Большой человек обеспокоен до такой степени, что вынужден сесть. Как замечательно, поистине «исторический» случай, скажем мы про себя, только бы этот акт искренности был доведен до конца! Но вот с быстротой электронно-вычислительной машины Антонио, видимо, произвел необходимые подсчеты. Ему пришлось бы слишком дорого заплатить за такое проявление откровенности. Поэтому с находчивостью подлинного художника и мошенника он неожиданно заявляет, что все то, о чем он сейчас говорил так пылко и с такой чудовищной откровенностью, — но что иное, как тема его новой книги, где писатель-шарлатан, не имеющий с ним ничего общего, путем компромиссов и всяких махинаций добивается успеха в обществе, не имеющем ничего общего с обществом, собравшимся здесь.

Публика, слушавшая его затаив дыхание, наконец может освободиться от своих страхов и разражается неистовыми, нескончаемыми, взволнованными аплодисментами. Кому-то приходит в голову мысль, достойная благородной души: Антонио должен скорее позвонить старушке матери! Она плачет от радости, благодарит бога и власти, ей хотелось бы услышать по телефону также голос Коринны, которой выпало такое счастье. «Да, я счастлива, мама!» И Коринна смеется, но, пожалуй, слишком громко и долго — так, что это даже вызывает беспокойство у Антонио, который вырывает у нее из рук трубку, глядя на жену с некоторым страхом. Присутствующие фотографы запечатлевают волнующую сцену: сын сообщает по телефону своей далекой старушке матери о блестящей победе. Коринна приходит наконец в себя, а вокруг все сверкают вспышки фотоаппаратов.




Дневник женщины


Дело происходит в Риме. 10 июня 1940 года. День самый обыкновенный, такой, как всегда. Вот храм Весты, Колизей, собор св. Петра, Квиринал. По лестнице от церкви Тринита дей Монти спускаются, как обычно, туристы и римляне, останавливаясь у лотков цветочниц.

На стенах домов рекламные плакаты, афиши с броскими названиями фильмов, пьес, фамилиями актеров: «Безумные девственницы», «Две дюжины алых роз», Де Филиппо, Ася Норис, Де Сика, Рашель, состязание по игре на барабане на Центральном футбольном стадионе.

В газетах повседневный демографический бюллетень: родилось 42, умерло 26. На Новой Аппиевой дороге грузовик задавил ребенка. Небольшой пожар в доме на площади Барберини, номер 5, сразу же потушен. Мощи святой Катерины перевезены из Флоренции в Рим. Сегодня заканчиваются велосипедные гонки по Италии с участием Бартали и Коппи.

Но на первой странице — огромные, тревожные заголовки. Немцы в шестидесяти километрах от Парижа. После падения Нарвика Германии открыта дорога на Атлантику.

На террасе дома в квартале Сан-Лоренцо-ин-Лучина, в самом сердце столицы, в нескольких сотнях метров от площади Венеции, женщина примерно тридцати лет, довольно привлекательная, по имени Сильвия, что-то пишет в толстой тетради под датой 10 июня 1940 года. Это ее дневник. «Сегодня утром за мной шел мужчина — блондин, высокий, потрясающе красивый».

Следуя ее воображению, мы видим, как Сильвия упругой походкой, на высоких каблуках идет по виа Копдотти. Большие солнечные очки делают ее еще очаровательнее, придают ей чуть загадочный вид, и мужчины оборачиваются; защищенная своими темными очками, она в свою очередь смотрит на мужчин. Молодой парень вполголоса говорит ей какую-то непристойность. Другой, соблюдая приличия, пускается за ней следом. Он действительно высокий блондин, потрясающе красивый. Его взгляд словно жжет Сильвии спину. Незнакомец нагоняет ее, с каждым шагом он все ближе. Наверно, вот-вот окликнет. Она видит только его тень, которая то удлиняется, налетая на нее, то укорачивается и исчезает, чтобы вновь появиться. Сильвия косит глаз, словно газель, пытаясь увидеть, что у нее за спиной.




«Мне хотелось бы услышать его голос. Если бы он мне сказал: „Пойдем!“ — я не раздумывая пошла бы за ним куда угодно», — пишет Сильвия.

Потом какое-то мгновение сидит будто зачарованная, погрузившись в воспоминания: над парком Вилла Боргезе лазурное небо, в воздухе плывут стайки птиц, будто гигантские паруса. Снизу, с улицы, изредка доносятся гудки автомобилей.

Сильвия вновь склоняется над тетрадью, перелистывает ее, словно подводя итог всему, что она доверила страницам: торопливые фразы мелькают перед нашими глазами так быстро, что мы успеваем прочесть только отрывочные, лишенные смысла слова, отдельные даты, какие-то имена и фамилии — Карло, Чезаре, Антонио, Вирджентини… Она продолжает писать: «Я ненавижу своего мужа. С каких пор?»

Неожиданно Сильвия вздрагивает. Она услышала глухой гул поднимающегося лифта. Входит в спальню, куда ведет дверь с террасы, и прячет дневник в ящик под белье.

Через несколько секунд отворяется входная дверь.

Это Карло, ее муж. Он обнимает Сильвию и начинает раздеваться с быстротой фокусника. Говорит, что ему надо надеть фашистскую форму, забежать в редакцию газеты, а затем поспеть на площадь Венеции, где состоится огромный митинг, ожидаемый всеми итальянцами: будет выступать Муссолини, он скажет — быть войне или миру.

Разглядывая себя в одних трусах, муж начинает хохотать.

— Если бы я появился в таком виде на площади Венеции, посреди этого моря людей, одетых во все черное, меня бы линчевали. Зато я вошел бы в историю!

Он вновь принимается смеяться, а жена в это время застегивает ему пуговицы своими ловкими пальчиками. Карло ласково ерошит ей волосы, прижимает ее голову к себе, но Сильвия решительно отстраняется. С трепетом в голосе она спрашивает:

— Что, будет война?

— Скорее всего — да, — отвечает Карло, — с этим сумасшедшим все возможно. Он может неожиданно передумать.

— Это ужасно!

— Будь спокойна, через два-три месяца все кончится.

Сильвия поднимается, Карло спешит закончить свой туалет и в заключение говорит:

— Мы здесь в Риме как за каменной стеной, ведь тут папа.

Сильвия делает несколько шагов и с горечью замечает:

— Эта война всем поперек горла, но никто и слова не скажет… Мы только и делаем, что стараемся скрыть свои мысли. Чезаре прав. Все мы рабы, трусы.

Карло резко возражает:

— Чезаре — неудачник, он опустился. Чем больше пьет, тем сильнее ему хочется всем читать мораль. Он и себя ругает, но лишь затем, чтобы побольнее ужалить меня. И, если удастся, наставить мне рога. Он уже много лет словно сидит в засаде! Ты не станешь этого отрицать… Но ты, которая позволяет себе критиковать мужа и повторяет слова этого подонка, — ты-то сама всегда ли говоришь то, что думаешь?

Сильвия отвечает не сразу. Может быть, настал момент осуществить то, о чем она пишет в своем тайном дневнике? Она отвечает еле слышно, но искренне:

— Нет.

В таком случае, — не унимается Карло, — давай на этот раз раскроемся друг перед другом до конца.

Сильвия с минуту смотрит на него и, решившись, произносит:

— Карло, мне кажется, я тебя больше не люблю.

Может она сошла с ума? И словно для того, чтобы придать своим словам еще большую убедительность, Сильвия ведет себя как обычно: подает ему портупею, кобуру с револьвером. Карло швыряет все это на кровать, он готов броситься на жену с кулаками, но сдерживается.

— Ты что, ищешь себе алиби? Ну, говори, как далеко ты зашла, с кем собираешься переспать. С Вирджентини?

— С ним я уже спала, — отвечает Сильвия холодно и жестко.

Лицо Карло покрывается смертельной бледностью, он изо всех сил хватает ее за руки и опрокидывает на постель, словно распиная.

— Поклянись, что это неправда.

Сильвия сопротивляется, не хочет отвечать, потом, уступая яростному напору мужа, кричит зло и отчаянно:

— Это неправда, но ты того заслуживаешь!

Она пытается вырваться, встать, но, тщетно: этот разговор, эта мысль о возможной измене пробуждают у Карло желание утвердить свою власть над женой, показать, что она принадлежит ему, и он пытается ею овладеть, все более страстно повторяя: «Ты меня любишь… я люблю тебя… это правда… только это правда…» Сильвия, продолжая сопротивляться, дотягивается рукой до кобуры. Это искушение. Кажется, ее рука вот-вот расстегнет кобуру, но оставляет ее, тянется к отвороту халатика и распахивает его. Потом Сильвия запишет в своем дневнике: «Я не менее подлая, чем он, я получаю наслаждение вместе с ним, хотя его ненавижу. Какая мерзость!»

Сильвия остается лежать на постели, обессиленная и безмолвная, одежда ее в беспорядке. Муж уходит и, закрывая за собой дверь, торопливо говорит:

— Сегодня вечером пойдем в театр. А потом к нам придут гости, примем их тут, на террасе. Я за тобой зайду в восемь часов. Чао!

Сильвия едва слышно шепчет в ответ:

— До свидания.

Потом дверь приотворяется, и на пороге вновь появляется Карло.

— Да, вот еще что, дорогая. Все телефонные разговоры прослушиваются. И наш телефон — тоже. Учти это.

Наконец он уходит, а перед Сильвией проходят картины прошлого.




Вон тот сказочный остров, их первый великий день, день, когда они решили соединиться.

— До тех пор, пока ты меня будешь любить, — сказал он.

— Это значит — навеки, — ответила она.

— Верность — постоянное завоевывание, а не контракт, — сказал он.

Старые слова, которые они придумывали заново.

— Мы должны вместе расти, научить друг друга быть свободными, отказаться даже от ребенка, если его рождение заставит нас пойти на компромисс со своей совестью.

Из Карло Сильвия создала миф. Она, как и большинство итальянских женщин, никогда политикой не интересовалась, а теперь только и слышала, как Карло рассуждает о ней. Не споря, не возражая, она разделяла его взгляды, потому что это были взгляды Карло. Она хотела, чтобы он вылепил, сформировал ее.

Она любила его настолько, что ей хотелось умереть, потому что невозможно быть счастливее, чем они были тогда.

Сильвия приехала из провинции, была воспитана на банальных истинах, которые изрекали ее родители — мелкие буржуа, католики скорее из лености, чем по убеждению. Карло налетел как ураган, от которого все посыпалось со своих мест и перемешалось. Он говорил, что у него свой бог, бог поэтов. «Бога нельзя выучить и запомнить». Он выступал против бога, священников, непримиримо и с юношеским пылом утверждая, что все беды Италии — от попов, и осмеивая все их обычаи и порядки.

Она слушала его на утесе, затаив дыхание и уткнувшись подбородком в колени, а он весело плескался внизу в воде.

Вдруг Карло сказал:

— Встань!

Она удивилась, когда он приказал ей сбросить купальный костюм. Остров был не совсем безлюден, вдали от берега виднелось несколько лодок.

Потом с трепетом ему подчинилась. Карло долго глядел на нее — нагую, простодушную, влюбленную, пока она не прыгнула, пьяная от счастья, вниз, в поглотившую ее высокую волну, прямо в его объятия, словно впервые поняв, что такое свобода.

Карло был прекрасный имитатор: он очень точно изображал Муссолини, подчеркивая его черты комедианта и тирана. Он пародировал также итальянского обывателя с его восхищением и преклонением перед сильными мира сего, придумывал диалоги между диктатором и его подданными, вскрывая все лживое, демагогическое, безумное, что таилось внутри, под прикрытием слов; он чуть ли не провидел будущее. Однажды он закончил так:

— Убей меня, если я стану таким, как мои соотечественники.

В глазах Сильвии Карло был честен и неподкупен.

В те времена Карло работал корректором в одном маленьком издательстве, обитал среди книг на каком-то чердаке, опубликовал никому не ведомый сборничек стихов. Но какое счастье, какая независимость! Ночью он ее будил, чтобы прочесть какое-нибудь стихотворение, потом они занимались любовью — и поутру часто находили в постели измятые листочки.

Даже невыключенное рядом в столовой радио, передававшее политические и спортивные новости, не могло отвлечь ее от этого путешествия в памяти. Экраном ей служил потолок. Она даже не привела себя в порядок.




Следом возникли другие образы. День свадьбы, ее «да» перед алтарем, хотелось прокричать его во весь голос, так, чтобы оно разнеслось на весь мир. Лил дождь, но было лучше, чем если бы светило солнце. Все вокруг блестело и переливалось. Она была благодарна Карло, который согласился на венчание в церкви только ради нее и из уважения к ее родителям. Но она не задумываясь отреклась бы от своей веры, если бы только Карло этого захотел.

Шафером на свадьбе был Акилле Т., молчаливый молодой человек, приятель Карло, который постоянно строил планы побега за границу. Здесь он не мог больше жить, так как ощущал гнет фашистского режима так сильно, что ему казалось, он задыхается. Карло подумывал присоединиться к нему, а Сильвия преданно последовала бы за Карло: он стал теперь для нее символом новой жизни, любовь и уважение к нему с каждым днем возрастали, взаимно питая друг друга.

Она скромно сидела в уголке, слушая их разговоры и глядя на них словно на каких-то героев.




В день провозглашения фашистской империи матери, когда проходил дуче, протягивали к нему своих детей. Толпа его обожествляла и преклонялась перед ним.

Карло увез Сильвию на лужок на окраине города, куда из окрестных домов еле доносились по радио отзвуки: приветственных кличей; весело смеясь, молодые супруги включились в футбольную игру мальчишек и стали вместе с ними гонять сделанный из тряпок мяч.

Но вот уже неотвратимо приближается то утро, когда Карло неожиданно получил приглашение явиться в редакцию одной крупной газеты. Сильвию он взял с собой. Они отправились туда, предвидя, что им скажут: наверно, ему предложат какое-нибудь соблазнительное место. Фашистский режим выдвигал молодых, чтобы вовлечь их в свою орбиту. Соглашаться или нет? Сильвия была беременна. Она чувствовала какое-то томление, нежность, но ничего не говорила мужу — хотела, чтобы он был свободен в своем выборе.

Их принял главный редактор Мариани, немного усталый, немного фаталист; рядом с ним сидели Чезаре Маэс, один из редакторов, и Марри, довольно известный художник, рисовавший для третьей полосы портреты разных знаменитостей.

Они сказали, что все о нем знают, им известен его гордый нрав, его стремление к независимости и его нежелание вступать в фашистскую партию. Главный редактор не ставил ему никаких условий. Карло будет заниматься только третьей — литературной — полосой. «Литература превыше всего», — говорил главный редактор. Казалось, привлекая его к работе, они намеревались записать это в свой актив в предвидении возможных политических перемен. Чезаре Маэс даже позволил себе несколько шпилек в адрес режима, но неизменно при этом выгораживал Муссолини, стремясь принизить остальных. Все трое были настолько лицемерны, двуличны, что это двуличие даже выглядело искренним. Свои речи они сдобрили смешками, притворным добродушием, комплиментами Сильвии. А за стеклянной дверью промелькнул административный директор Вирджентиии — особа, по всей видимости, довольно важная.

Той же ночью Сильвия открыла Карло, что она беременна.

— Я не знаю, кричать мне от радости или плакать…

Ребенок! Несомненно, это очень важное событие. Но неужели он появится на свет в этом крысятнике, этой сырой каморке, куда не проникает ни один луч солнца? Она даже намекнула на аборт. Все лучше, чем растить ребенка в нужде.

— Да уж, я ни за что не соглашусь пресмыкаться, чтобы получить возможность отправить его в горы или к морю, — сказал Карло.

Но он и не заметил, что уже начал пресмыкаться, приняв приглашение прийти поговорить с Мариани и его приближенными. И, обсуждая это ночью с Сильвией, сразу же начал создавать себе алиби. Сильвия, доверчиво склонив голову ему на грудь, внимательно его слушала. Карло говорил, что писатель должен подходить к жизни со своими собственными мерками, написанные страницы — это его знамя, и оно развевается под другим небом — более высоким и чистым, чем то, здешнее, под которым кипит злобная повседневная борьба.

— Разве справедливо писать стихи для того, чтобы потом читать их по ночам тебе одной? В моих стихах есть чувство природы, тайна жизни. В эпоху, когда все неестественно и ясно до вульгарности, моя поэзия, само собой, — это «стихи против». Нет, я не потерял голову, я не утверждаю, что я великий поэт. Но мне нужен контакт с людьми, мне необходимо передать другим то, что я чувствую.

Она напрямик спросила:

— Значит, ты примешь эту работу в газете?

— Завтра видно будет, — ответил он. — Утро вечера мудренее.

Но решение он уже принял.

Быть может, именно в ту ночь Сильвия впервые ощутила (хотя не придала этому значения) что-то неуловимое, не поддающееся определению, какую-то перемену в Карло? Теперь она вновь, будто на мовиоле, прокручивает ту сцену и, слыша его голос, улавливает тайный смысл слов, чувствует в нем ложь, лицемерие, первую червоточину честолюбия, скорее даже, тщеславия.

И сразу же Сильвия по ассоциации воскрешает в памяти вечер, когда они отправились на вокзал Термини проводить наконец-то уезжавшего Акилле. В руках у него был небольшой чемоданчик.

— Я еду во Францию.

Он даже толком не знал, что будет там делать. По ее животу уже было заметно, что она ждет ребенка.

— Если б Сильвия не была беременна, мы бы тоже уехали, — говорил Карло.

Это была ложь, и Акилле посмотрел на него так, словно все понял. Теперь, вспоминая этот взгляд, она содрогается, ощущая себя сообщницей во лжи своего мужа. Когда поезд уже трогался, они сказали Акилле, что, если он не против, им хотелось бы назвать ребенка в его честь.

Девятилетний Акилле влетает домой стремительно, как камень, пущенный из рогатки, — красный, потный, грязный, он играл с товарищами во дворе и теперь прерывает экскурс матери в прошлое. Сильвия и сама рада избавиться от неотвязных мыслей. Она сажает сына в ванну, намыливает, по-матерински восхищается его стройностью, поддразнивает, а он, хохоча, увертывается, и Сильвия чуть не падает в ванну.

Потом она обряжает его в форму «балиллы»[6 - Члены детской фашистской организации, называвшиеся так по прозвищу генуэзского патриота-подростка, поднявшего восстание против австрийцев в XVIII веке.], потому что ему надо идти в школу: сегодня все дети Италии должны слушать речь дуче; она просит Акилле не слишком задерживаться, не играть на улице и поскорей возвращаться домой.

После ухода Акилле Сильвия идет на кухню готовить сладкое для гостей и вдруг слышит удары молотка: это начал работу каменщик, мужчина лет сорока; он должен пробить дверь, которая соединит их квартиру с соседней, недавно купленной ими, чтобы расширить жилье.

Катерина, служанка родом из Фриули, помогая Сильвии испечь бисквитный торт, сообщает ей, что забеременела.

— Он был карабинер, — говорит она, — теперь его перевели служить куда-то далеко.

Но Сильвия слишком занята своими проблемами и ограничивается тем, что, не вникая в суть, несколькими торопливыми фразами выражает ей свое женское участие.

«С каких пор я ненавижу своего мужа?» — вот вопрос, который неотступно ее преследует.

…Торжественный день их первого переезда. Конечно, это был не дворец, но теперь у них появилась вторая комнатка — для Акилле и большая стена — вся целиком для книг.

Они потели и надрывались, как грузчики, и это их очень забавляло. Потом пришли близкие друзья отпраздновать новоселье, а также помочь им перенести мебель, достать из ящиков книги, расставить их на грубо сколоченных полках.

Чезаре Маэс швырял, заставляя ловить на лету, книги — Данте, Сократа, — называл их сводниками и лгунами, раскрывал наугад то одну, то другую книжку, вычитывал какую-нибудь фразу и ухмылялся:

— На кой это все надо? Написанные фразы стоят еще меньше, чем произнесенные. В жизни командует тот, кто сильнее, а мы все подчиняемся, разве что у нас книжка в руке.

А потом:

— С Данте и Сократом или без них, все равно через пару лет у вас будет собственная квартира во весь этаж и прислуга.

Оставшись одни, Карло и Сильвия ощущают в душе какое-то смятение. Они смотрят из окна на ночной Рим. Сказочное зрелище. Колизей, Виминал. Вдруг Сильвия непроизвольно спрашивает:

— Карло, ты доволен собой?

Карло отвечает не сразу:

— Я — художник, со всеми достоинствами художника, но, понятное дело, и со всеми недостатками, слабостями…

Сильвия воспользовалась этой атмосферой игры:

— В таком случае скажи мне, каковы же твои недостатки, слабости… А я тебе скажу про свои.

Карло принялся искренне критиковать себя, словно исповедовался, но тем временем начал раздевать ее. Она же как будто этого не замечала, так пристально смотрела ему в глаза. Сперва Карло признал некоторую свою непоследовательность, измену идеалам, но это представлялось пустяком по сравнению с тем, как ужасно ведут себя другие. Он считает, что вся страна изо дня в день разыгрывает комедию: все хотят скорее кем-то казаться, чем быть на самом деле.

— Все лгут, каждый в своей сфере. Все перелагают собственную ответственность на плечи вождя. Не исключено, что это плохо кончится, но мы-то с тобой спасемся. Мы имеем право и должны спастись. Если только мы будем вместе, будем одним целым, дорогая! Свою силу я черпаю из союза с тобой. Когда я выхожу из дома и иду в это волчье логово, смелость придаешь мне ты, и я не боюсь встретиться с этими волками.

И опять Карло своими словами увлек Сильвию, а заодно и самого себя, в который раз уже он окупается в объятия жены и тонет в них.




Умелое и тщательное приготовление бисквита продолжается и чередуется с воспоминаниями, в которых Сильвия все более безжалостна к мужу.

…Официальный прием в роскошной гостиной. Карло и она впервые оказались в столь импозантном кругу: там были всякие знаменитости, даже какой-то кардинал, увитый шелками и всеобщим почтением и казавшийся прямо-таки огромным.

Карло пришел туда, чтобы получить премию. Премии был удостоен сборник его стихов. Газета, где он работал, много о них писала. Теперь Карло представилась возможность, как он мечтал, завоевать читателей. Все его поздравляли. И больше всех Вирджентиии. Тот, кого они видели сквозь стеклянную дверь в то утро, когда были приглашены в редакцию газеты. Могущественный, циничный и к тому же красивый мужчина. Он сразу же, одним взглядом, берет на прицел Сильвию, тем временем объясняя Карло (он явно ему протежирует), что тот должен постараться завоевать симпатию кардинала, ибо кардинал — решающая сила в механизме их газеты. Он намекает, что Мариаии уже староват, а Муссолини предпочитает молодых. Он его представляет кардиналу, и Сильвия как сейчас видит своего Карло, рассыпающегося в поклонах: с каким-то злобным наслаждением она вновь и вновь воскрешает в памяти ту сцену. Карло вовсе не устыдился своего раболепия, и даже не попытался скрыть его от жены, «потому что уже был уверен в моем соучастии». Сильвия вспоминает фразу, записанную тогда в дневник, которому она уже поверяла свои многочисленные секреты.

Однажды ночью Карло неожиданно признался Сильвии, что в нем происходит нечто новое. Он уверовал в бога!

«Все вокруг нас рушится, — сказал он. — Все кругом прогнило до основания. Вчера я написал статью про Муссолини. Панегирик. А ведь я его не уважаю. От некоторых его жестов, слов меня просто тошнит. — И Карло привел ей трескучие цитаты из речей дуче. — Но в руках у него власть. Нелепо думать, что ее можно у него отнять. Созданная им сеть взаимных интересов невероятно широка и прочна на удивление. Мы переживаем трагедию собственного бессилия. Я почувствовал, что сущность этой драмы в том, что диалог с другими людьми уже невозможен. Наш собеседник — там, высоко в небе!»

Сильвии захотелось ему сказать: «А я, наверно, уже утратила веру». Но вместо того она произнесла какую-то банальную фразу, что-то вроде: «Если ты тверд в своей вере, то это очень важное событие в твоей жизни».

И Карло ответил ей объятием, в котором вновь была просьба о соучастии. Оба долго лежали с открытыми глазами, не говоря ни слова.

Как мерзко ей было в торжественной тишине церкви созерцать сосредоточенное лицо мужа, показавшего себя весьма тонким актером: как он крестился, как губы его шептали молитвы! Рядом с ним стоял Вирджентиии, который то и дело кидал на нее быстрые взгляды.

В алтаре — великий кардинал. Шорохи, приглушенное покашливание, мерцание свечей, все как один задерживают дыхание, и по окончании молитвы у толпы вырывается единый вздох. Белая, усеянная кольцами рука прелата, раздающая освященные облатки. Кусочек тела Господня у Карло во рту…

Ее душил стыд, она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать.




Несколькими часами позже Карло впервые пригласил Вирджентиии к ним ужинать. И сам помогал ей сервировать стол, укладывал дорогие фрукты в серебряную вазу.

Неожиданно она его спросила в упор:

— Тебе известно, что Вирджентиии за мной ухаживает?

— Все за тобой ухаживают, — пожал плечами Карло.

— А если я в один прекрасный день буду вынуждена дать ему пощечину, ты не рассердишься?

— Можешь сделать это, когда тебе заблагорассудится, если, конечно, он подаст повод. Но я думаю, такой женщине, как ты, достаточно одного взгляда, чтобы осадить любого.

А немного спустя Карло добавил:

— Как только настанут политические перемены, мы одним из первых погоним пинками в зад Вирджентиии, мы заставим его пробежать в одном белье от площади Венеции до Пьяцца дель Пополо. Но пока что необходимо пользоваться их же оружием — врать и притворяться. Поэтому ты должна быть с ним любезна.

— До каких пределов? — быстро спросила Сильвия.

Карло почувствовал в голосе жены насмешку и возмущение. И, делая вид, что его позабавила такая горячность, совершенно невозмутимо ответил:

— Предел может установить только твоя совесть. Совесть, а не предрассудки.

Во время ужина Вирджентиии показал себя во всем блеске. Сначала он завел разговор о положении в газете. Наверху уже приняли решение о замене Мариани. Когда это произойдет? Неизвестно. Может — завтра, а может — через год. Ведь как это бывает: один телефонный звонок, и все. Кто его заменит? Он назвал несколько имен. Вирджентиии, как никто другой, умел создавать атмосферу напряженного ожидания. Дал понять, что и у Карло есть шанс. Сам он и кардинал ему покровительствуют. Муссолини знает о таланте Карло. Хотя знает и о том, что он не член фашистской партии. Но Муссолини выше этого, Чего нельзя сказать о его приспешниках.

В дневнике она призналась в том, что взгляд Вирджентиии, его открытая улыбка, улыбка собственника, неотступно стояли у нее перед глазами в ту ночь. И вот в момент, когда она уже готова была забыться, предать мужа, у нее вырвался отчаянный крик: «Нет, никогда, никогда!..»

Карло зажег свет, увидел, как она бледна и растеряна. Сильвия сразу же обняла его, стала просить прощения, осыпала его лихорадочными поцелуями, чтобы обмануть самое себя. Она твердила, что любит его, будет любить всегда и не в силах удержаться, чтобы постоянно не говорить ему об этом.




Звонит телефон. Сильвия, очнувшись от своих кошмаров, хватает трубку. Это мать Карло из Фрозиноне хочет знать, что происходит в Риме. Она волнуется за внука. Если начнется война, пусть они сразу же отправят его во Фрозиноне, к ней. Спрашивает, как там Карло, ее Карло, ее Карло, Карло, Карло! В сотый раз повторяет, что Сильвии повезло с мужем. А Сильвия сравнивает тем временем вчерашнего Карло с сегодняшним, его некогда чистое, вдохновенное лицо и нынешнюю физиономию, на которой лежит печать расчетливости; теперь стали заметны даже самые мелкие физические изъяны мужа, на которые, когда любишь, не обращаешь внимания: блестящий от пота нос, зубочистка в зубах после обеда, расстегнутые на животе брюки… Когда этот безжалостный и нескончаемый монтаж отвратительных выражений лица, жестов, манер достигает кульминации, Сильвия инстинктивно швыряет камень в ненавистное лицо, и оно тотчас заливается кровью. При виде крови Сильвия приходит в себя; мать Карло все еще говорит ей что-то по телефону.

Она вешает трубку и, глубоко взволнованная, застывает неподвижно, стиснув руки. «Господи, до чего я дошла!»

Затем, видимо приняв неожиданное решение, поспешно одевается и выходит.

По дороге она встречает колонну фашистов и убыстряет шаг. У нее за спиной, на стенах домов, огромные плакаты созывают всех к шести часам вечера на площадь Венеции. А уличные репродукторы настойчиво сообщают, что на площади уже начал собираться народ.




Сильвия заходит в церковь. Идет к священнику. Она уже не властна над собой. Даже дневнику она не может теперь излить душу. Ей необходимо услышать человеческий голос, который бы ей отвечал.

Решиться на смелый поступок: порвать ставшие для нее невыносимыми узы — она не способна, а потому надеется получить совет.

Священник — спокойный и жесткий человек, тот самый, что венчал их в этой церкви.

Для Сильвии исповедь превращается в настоящую вакханалию. Она совершенно потеряла контроль над собой. Обвиняет мужа, винит себя. Карло только и думает что о своем успехе, но она ему потворствовала. Она с удовольствием пользовалась растущими жизненными благами, воспитала в сыне привычку к роскоши, у нее новая квартира, но она ее все увеличивает, у них дорогие картины, вещи. Она видела, как муж идет на дно, но не звала на помощь, не пыталась его спасти, ограничиваясь тем, что мучилась втихомолку; она всегда удовлетворяла его страсть и в то же время изводила себя страшными картинами, которые рисовало ей воображение; бегство из дома, измены, даже преступления. Задыхаясь, она умолкает, словно только сейчас, говоря об этом другому, осознала весь ужас того, что с ней творится.

Священник слушал ее пять нескончаемо долгих, беспощадных минут. Сама того не желая, она поставила диагноз душевного состояния тысяч женщин, всю жизнь унижающих себя, подавляющих свои чувства, ибо обнаружить их не дает груз укоренившихся запретов. «Брак вечен».

Об этом убежденно говорит ей священник. Он видит в ней лишь грешницу, которая, обвиняя мужа, выдумывая или преувеличивая его вину, пытается скрыть собственную. Для священника, Сильвия — прелюбодейка в душе. Только безумец может ужасаться тем невинным недостаткам, слабостям ее мужа, ибо они свойственны всем. С Карло он хорошо знаком, ценит его, знает, что тот глубоко чтит дом, семью, родину. И Сильвия не имеет никакого права называть его неправоверным. Что знает она о тайнах человеческой души?! Возблагодарим господа, что Карло ходит к мессе. Священник ей объясняет, что все ее фантазии — это проявления эгоизма, порожденного дьяволом, тем более недопустимого в такой день, как сегодня.

— Все мы пребываем в ожидании: решаются судьбы миллионов и миллионов итальянцев, а ты уходишь в собственное «я», заблудилась в нем. Я, я, я, будто других не существует. В таком поведении нет ничего христианского, ты, как дальтоник, видишь все в сером цвете из-за какой-то несуществующей мучительной тоски, которую сама придумала и причина которой в твоем непомерно высоком самомнении. Смирение, смирение и еще раз смирение, дочь моя. Сегодня это необходимо более, чем когда-либо. Нужно сплотиться вокруг того, на чьих плечах лежит бремя спасения всех нас. И будь осторожна: ты полагаешь, что судишь умом и душой, а на деле в тебе говорит лишь твоя плоть. — Закончив этой сентенцией, священник отпускает ее с миром. — Молись, молись, дочь моя.

Сильвия в растерянности выходит на улицу. Как смешалось все у нее в голове, как хочется плакать. Вокруг все свидетельствует о том, что великий день скоро достигнет своего апогея, приближается роковой час. На площадь Венеции стекаются отдельные группы с флагами, штандартами, транспарантами, все провинции прислали в Рим своих делегатов.

Светит солнце, настоящий праздник. Может, она не права? В ушах у нее звучат слова священника. Смириться, не судить других, думать о детях, о семье, о своем долге жены, матери, а также итальянки.

Почти сама того не замечая, Сильвия направляется в сторону редакции, где служит Карло. Мысленно она уже беседует с ним, и губы ее чуть заметно шевелятся. Она прошла площадь Венеции со сверкающим белизной памятником королю Виктору-Эммануилу и балконом, откуда будет выступать дуче. Весь мир — в ожидании его речи. Ее невольно захватывает общая атмосфера. Какие-то молодые чернорубашечники загораживают ей дорогу, твердя, что она красива, очень красива, но ее это вовсе не раздражает. Она спешит увидеть Карло, попросить у него прощения.

Сильвия входит в здание редакции и в длинных коридорах сталкивается с главным редактором Мариани.

Мариани бредет к выходу, он в шляпе, с раскрытым, туго набитым бумагами портфелем под мышкой. Лицо у него землисто-серое.

— Пришли отпраздновать приятное событие?

Сильвия непонимающе глядит на него. А Мариани с поклоном и саркастическим смешком удаляется по коридору.

Сильвия входит в типографию, ее оглушает гул машин. Карло там, в глубине цеха, стоит в окружении коллег и рабочих, которые, очевидно, его поздравляют. В руках у них бокалы с шампанским. Карло заканчивает коротенькую речь словами, что назначение ответственным редактором удивило его и даже чуть испугало. Совпадение этого события с предстоящей речью Муссолини накладывает на него серьезнейшую ответственность. Он выражает благодарность Мариани, своему учителю и другу, которому все мы многим обязаны. А теперь, друзья, за работу! Аплодисменты, все занимают свои рабочие места, на наборном столе — пробные оттиски заголовков для экстренного выпуска газеты. Выпуска, который сообщит о начале войны. Слово «война» набрано на оттисках разными шрифтами, один — огромный, чуть не во всю полосу. «Итальянский народ вступает в войну!» Сильвия решает было уйти, боится, что помешала, но кто-то уже заметил ее. Карло спрашивает, от кого она узнала о назначении, ведь эта новость стала известна всего лишь час назад, удивив больше всех его самого.

Все вокруг улыбаются ей, кто-то даже вновь начинает аплодировать. Сильвия признается, что сама толком не знает, зачем пришла, возможно, почувствовала необходимость окончательно загладить то столкновение, что недавно произошло между ними. Его распирает от самодовольства, он целует ее на прощание… В это время к ней подходят Чезаре и другие коллеги мужа, поздравляют. Сильвия краснеет и, заикаясь от волнения, бормочет, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— До свидания, до вечера, сегодня у нас на террасе…

Ей представляют молодого журналиста Антонио — новичка, совсем недавно приехавшего из провинции. Он красивый парень, но робок и смотрит на Сильвию с немым восхищением.

Потом Чезаре ведет ее сквозь лабиринт линотипов, мерный, убаюкивающий шум которых подобен морскому прибою. Спускаясь по лестнице, он неожиданно пытается ее поцеловать. Она его отталкивает. Чезаре разражается резким, язвительным смехом:

— Я вас понимаю. Нельзя наставлять рога ответственному редактору самой влиятельной в Риме газеты.




Сильвия возвратилась домой, снова надела халат, вынула свой дневник, словно желая испытать себя. Она пишет долго. Пишет, что помирилась с мужем, признает, что она экзальтированная, неприкаянная женщина, которую одолевают призраки. Все пишет и пишет — и вдруг останавливается. Губы ее дрожат, словно она сейчас разразится рыданиями. В отчаянии она принимается яростно зачеркивать только что написанное. Это неправда, неправда!

Потом пытается взять себя в руки: ее зовет Катерина, пора посмотреть, испекся ли торт. Сильвия идет на кухню, торт готов, только пригорел немножко с одного бока. Катерина замечает, что на Сильвии лица нет, что голос ее дрожит. Но не осмеливается ни о чем спросить. Сильвия велит ей сходить вниз, в лавку, и купить прохладительных напитков и минеральной воды для сегодняшнего вечера.

В коридоре Сильвия сталкивается с каменщиком; он работает по пояс голым. Каменщика словно током ударило, когда она пронеслась мимо как чудесное видение — в развевающемся халате, открывшем стройные ноги.

Она замечает его взгляд, но и не думает прикрыть наготу.

Возвратись в комнату, Сильвия закрывает дверь. Но не плотно, оставляет (случайно или нет?) узкую щелку.

Сквозь дверную щель проникает тонкий солнечный лучик вместе с причудливо извивающейся струйкой дыма от сигареты, которую курит там, в двух шагах от нее, этот мужчина. Сильвии даже кажется, что она ощущает его дыхание. Стук молотка смолкает. На мгновение наступает очень напряженная тишина. Сильвия тянется к ручке двери. Сейчас она ее откроет? Поколебавшись секунду, она тихо закрывает дверь. Затем бросается на постель, чувствуя себя более одинокой, чем когда бы то ни было. За дверью по-прежнему тихо.

Сильвия вновь предается игре воображения: «Если бы я изменила Карло, то с кем бы я это сделала?»

Удары молотка возобновились и звучат аккомпанементом ее фантазиям. Появляются и исчезают — то на стадионе, то в автобусе, то ночью, то днем — лица знакомые и незнакомые. Лицо встреченного утром юноши — «высокого, потрясающего блондина». Она видит себя в его объятиях на том самом пляже, который был раем — ее и Карло. Она говорит юноше о своем мучительном стремлении к добру, моральной цельности, о желании воскресить те мечты, которые заронил ей в душу Карло, и неожиданно лицо незнакомца превращается в лицо Акилле — человека, сохранившего верность своим идеалам. И она горячо его обнимает, говорит, что готова с ним бежать сама не знает куда.

Теперь в ушах у нее назойливо звучит насмешливый голос Чезаре: «Что притягивает тебя в Карло? Его порядочность? Его смелость? Его нравственная стойкость?» Сильвия вновь переживает недавнюю сцену на лестнице и, не щадя себя, продолжает, развивает ее.

Чезаре ее оскорбляет, бьет, обращается с ней как с уличной девкой; она сама вкладывает в уста Чезаре обличающие слива: «Ты никогда не наберешься храбрости сказать мужу то, что о нем думаешь, ты состаришься рядом с ним, всю жизнь чередуя гримасы отвращения со стонами сладострастья».

Пришел черед и того молодого журналиста, с которым ее только что познакомили в редакции и которого она воображает своим любовником. Отдаваясь ему, она умоляет его подумать о своем спасении, не идти по стопам ее мужа, вернуться к себе в родной городок.

Но неожиданно ее фантазии прерывает оглушительный вопль, несущийся из радиоприемника. В эту минуту на балконе площади Венеции появился дуче. Сильвия скатывается с постели, бежит в столовую, где из приемника рвутся восторженные приветствия, хор голосов, скандирующих: «Ду-че, ду-че!» Каменщик уже тут как тут, слушает радио.

Шум толпы мало-помалу слабеет и наконец стихает совсем. Три-четыре долгие секунды мертвой тишины. Все вокруг застыли словно подвешенные в воздухе, даже вещи. И вот грохочет уверенный всепроникающий голос Муссолини: это война!

Сильвия и каменщик глядят друг на друга. Каменщик говорит:

— Синьора, Я пошел домой.

И уходит. Она слышит, как захлопывается за ним дверь.

Сильвия машинально идет на кухню, садится в уголке, словно раздавленная обрушившимся на нее событием. За окном — небо, облака, летающие над террасой птицы. Так же машинально она встает, счищает ножом с торта чуть подгоревшую корочку.

Снаружи доносятся голоса, комментирующие услышанное по радио. Это две-три женщины на соседнем балконе. Голоса людей, которые ничего не понимают, только повторяют готовые фразы. В них нет ощущения трагедии. Они верят в победу, в Муссолини, верят, что все скоро кончится; одна из женщин говорит, что у нее, по счастью, нет сыновей. Они толкуют о затемнениях, о карточках, которые скоро введут на хлеб, о немцах, уже подступивших вплотную к Парижу.

Неожиданно раздается стук открывающейся двери. Входит Катерина, нагруженная разнокалиберными бутылками. На лице у нее тревога.

— Вы слышали? — Она обращается к хозяйке, словно надеясь получить отрицательный ответ. Потом говорит: — Если бы я не была беременна, то не расстраивалась бы так. Но теперь я даже не могу вернуться к себе в деревню. Родители меня выгонят.

И бросается в объятия Сильвии. Так, обнявшись, они стоят с минуту — две несчастные женщины, которых объединили такие разные и такие одинаковые горести.

Сильвия вдруг вспоминает о сыне.

Где Акилле?

Акилле прибегает запыхавшийся, радостный. Он мчался бегом от самой школы, чтобы войти и сразу же торжествующе объявить, что началась война. Мать порывисто прижимает его к груди, потом спрашивает, написал ли он письмо дедушке и бабушке. Акилле не задумываясь отвечает: да, написал. Но Катерина тут же выводит его на чистую воду.

— Он и не думал писать, синьора.

Лицо Сильвии омрачается.

— Почему ты солгал?

Это детская ложь, но Сильвии в этот момент она кажется чем-то ужасным.

— Ты сказал неправду, — говорит она сыну. Она едва сдерживается, чтобы его не ударить. — Никогда, никогда не лги!

Акилле изумлен этим бурным натиском и ошеломленно глядит на мать.

Тогда Сильвию охватывает раскаяние, она видит всю его непосредственность и, чуть ли не умоляя, внушает ему: если он не хочет, чтобы она умерла, то никогда больше не должен говорить неправду. Иначе все, что ты скрываешь, сгниет у тебя внутри, и ты станешь некрасивым, состаришься раньше времени, и вся жизнь пойдет у тебя наперекос. Она обнимает сына, словно желая защитить от опасности: не дай бог, если он вырастет таким, как отец.




Карло, чрезвычайно возбужденный, возвращается с огромного митинга на площади Венеции. Целуя жену, он говорит:

— Спектакль состоялся, но теперь нам понадобятся крепкие нервы. Я восхищаюсь твоим спокойствием, Сильвия.

Он рассказывает ей, что сейчас развивается большая дипломатическая активность, направленная на прекращение войны. Участие в войне Италии придает этой деятельности еще более важный и неотложный характер. Он сбрасывает фашистскую форму с той же быстротой, с какой надевал ее утром, и просит Сильвию тотчас соединить его по телефону с редакцией и типографией — это в высшей степени срочно. И в то время, как Сильвия набирает номер и ждет ответа, он торопливо перечисляет, что нужно немедленно закупить: оливковое масло, консервы, мыло, муку, вино. Цены на все эти продукты чудовищно подскочат, может быть, ничего уже и не удастся найти. Первым долгом в случае войны нужно делать запасы — это знает всякий, у кого голова на плечах. Как только типография отвечает, Карло бежит к телефону с двумя клочками бумаги, которые он лихорадочно искал в карманах френча. Это поправки, которые надо внести в передовую статью. Поправки совсем незначительные — парочка эпитетов, одна-две запятые. Но фразы статьи с этими, казалось бы, формальными исправлениями, начинают звучать по-другому: еще нелепее, напыщеннее, бесчеловечнее.

Сильвия слушает разговор мужа с глубоким презрением, которое вот-вот вырвется наружу. Не успевает Карло повесить трубку, она начинает говорить. (Может быть, настал «момент истины»?) Она бледна, на лице ее неподдельное страдание.

— Карло, я не могу больше этого выносить!.. — кричит она.

Карло обнимает ее и начинает нежно успокаивать:

— Я понимаю тебя, дорогая. Твоя реакция по-человечески объяснима, но все пройдет, все кончится. Вы с Акилле, если захочешь, можете уехать во Фрозиноне. Там вам будет спокойно. Я буду приезжать к вам каждую субботу.

Она молча кусает губы. А Карло продолжает:

— Теперь позаботься о своем туалете. Я хочу, чтобы сегодня вечером в театре ты была красивее всех.

Сильвия и на этот раз не решилась ему все высказать. Но просит его разрешить ей остаться дома, ей не хочется никуда идти в такой вечер, как сегодня.

— Я умоляю тебя, Сильвия! — говорит Карло. — Ну неужели же мы должны надеть траур? Ведь жизнь продолжается!

По радио передают инструкции относительно затемнения; излагаемые бюрократическим, холодным языком, они звучат еще более зловеще.

Театр «Куирино» весь в огнях. У входа всех членов фашистской партии, не имеющих в петлице значка, просят вернуться домой и надеть его. Спектакль вот-вот начнется. Дают комедию Эдуарде Де Филиппо «Человек и джентльмен». Роскошные женщины, фашистские «шишки» в полной форме, приветствия, несущиеся из всех лож. В одной из них Карло с женой, Вирджентиии, Чезаре, художник Марри. Каждый старается вести себя как можно более непринужденно и весело. В воздухе летают фразы: «Испания выразила Италии свои симпатии», «По всей стране царит полнейшее спокойствие», «Французский посол, услышав об объявлении войны, побледнел», «Наш фронт уже пришел в движение».

Перед самым поднятием занавеса кто-то кричит из партера:

— Да здравствует дуче, да здравствует король, да здравствует Италия!

Все аплодируют, вздымают руки в римском приветствии. Потом наступает тишина, занавес поднят, появляется Эдуардо Де Филиппо, зал рукоплещет, а Карло легко касается губами волос жены: он уходит, ему нужно в редакцию, до скорой встречи на террасе. Сильвия обводит взглядом сцену, ложи, сидящих рядом Вирдженттини, Чезаре, Марри и снова — сцену: просто невозможно отличить зал от подмостков, публику от актеров.




Спектакль окончен. Толпа валит из театра. Темно. Только луна чуть освещает улицы и памятники. Сильвия идет между Вирджентиии и Чезаре, который освещает путь карманным фонариком. Такие фонарики с затемненным стеклом у многих, они отбрасывают на тротуар синеватые пятна света. Затемнены и фары машин. Автомобильные гудки звучат приглушенно. Люди разговаривают вполголоса, все словно боятся — не только что их увидят, но и что их могут услышать. Лица прохожих вдруг странным образом выступают из темноты, чтобы затем сразу же в ней исчезнуть.

— Все мы похожи на призраков, — говорит Чезаре.

А Марри замечает, что в этом есть своеобразное очарование. Вирджентиии пытается поймать взгляд Сильвии.

На террасе цветы, тишина, звезды, полумрак. Возвратился и Карло. На открытом воздухе запрещено даже чиркнуть спичкой. Вдали смутно вырисовывается темная масса купола святого Петра. Сильвия разливает ликеры, прохладительные напитки, раскладывает сладкое. Ей помогает Катерина в белом передничке. Смакуя торт, Вирджентиии обращается к Сильвии:

— Пока в Италии есть такие женщины, как вы, нельзя потерпеть поражение. Знаете, я не столько верю в мужчин, сколько в наших женщин. Какой великолепный торт!

Сильвия извиняется, что он с одной стороны немножко подгорел.

С улицы то и дело доносятся крики дежурных из отрядов ПВО, приказывающих какому-нибудь рассеянному погасить свет или закрыть ставни. Между тем художник Марри делает в альбоме наброски — портреты присутствующих, говоря, что в полумраке все лица кажутся более значительными и загадочными. Они привели с собой и новичка Антонио, еще сильнее робеющего и уже влюбленного в Сильвию.

Сильвия садится на подлокотник шезлонга Карло, муж обвивает рукой ее талию.

— Сильвия, не шевелись, сиди вот так, — говорит Марри. — Замечательная пара!

— Поставь внизу число. «Замечательная пара. 10 июня 1940 года». Может быть, сегодня ночью они сделают второго ребенка — и назовут его Бенито. Наилучшие пожелания, — усмехается Чезаре.

Вирджентиии:

— Дорогой Чезаре, ты переживаешь кризис с тех пор, как покинул материнскую утробу. Доверься мне.

Чезаре:

— Я тебе не верю, хотя мы и учились вместе в школе.

Вирджентиии:

— Кому же ты веришь? Чезаре:

— Истории.

Вирджентиии смеется от всей души:

— А жалованье получаешь по отделу хроники!

Чезаре повышает голос:

— Черт возьми, впервые за сорок лет я слышу от тебя хоть что-то похожее на остроумие. Муссолини прав — итальянцев надо пинками под зад гнать на войну, чтобы они стали умнее.

Карло:

— Говори тише.

Мужчины исподтишка бросают жадные взгляды на Сильвию. Сильвия встает, Карло ее целует, а Чезаре говорит, что, как бы дела ни обернулись, им, интеллектуалам (он обводит вокруг вытянутым пальцем), всегда удастся спастись.

— В нашей стране при помощи слов можно творить чудеса. Не правда ли?

Он поворачивается к Сильвии, желает ей спокойной ночи. Но прежде хочет узнать, согласна ли она с его мнением, что в Италии талант служит для того, чтобы обманывать самих себя и своих ближних. Но Карло опережает ответ Сильвии:

— Ты занимаешься фрондерством теперь, когда это уже нелепо и бесполезно. Раз уж мы попали на бал, надо танцевать. Неужели ты хочешь противопоставить себя пятидесяти миллионам итальянцев? Все уже мечтают о Ницце и новых колониях, даже нищие.

Вирджентиии обращается к Антонио:

— Послушаем, что думает по этому поводу наш молчаливый Антонио.

Чезаре, жестко:

— Да если бы у него было свое мнение, он бы уже сидел в тюрьме.

Марри, продолжая рисовать:

— Господа, хорошее стихотворение, хорошая картина искупают любую ошибку. Искусство куда долговечнее истории.

Чезаре:

— Для меня жизнь кончена. С сегодняшнего дня я считаю себя трупом. Мы все мертвы, дорогая синьора Сильвия, и вы — вдова, живущая в красивой квартире, которую к тому же расширяете.

Он затягивает похоронную литанию, делая вид, что держит в руках свечу. Вирджентиии цыкает на него. Чезаре осушает еще один бокал вина.

— Поскольку я мертв, я могу сказать правду: дорогой Карло, я люблю твою жену.

Сильвия делает вид, что принимает слова за шутку, смеется и прощается с гостями.

Оставив мужчин в лабиринте их проблем и отношений, она входит в свою комнату. На террасе еще продолжается разговор о ней. Марри показывает набросок ее портрета, который он только что сделал. Карло расписывает ее как женщину, лучше которой нет на свете.

Медленно раздеваясь, Сильвия слушает их разговоры доносящиеся сквозь жалюзи двери-окна.

Вирджентини, впав в эйфорию, превозносит итальянских женщин. Их царство — это дом: они образцовые матери и жены. Он так и сыплет банальностями, весьма характерными для настоящего момента повальной лжи. Чезаре, совсем опьянев, уснул в кресле. Сильвия вся напряжена. Ей хотелось бы появиться вот в таком, обнаженном виде перед этими мужчинами и высказать наконец все, что у нее на душе. Она уже видит, как распахивает дверь и появляется перед ними нагая, уже предвкушает растерянность Карло: вот бы без стыда, без жалости крикнуть мужу, что она его ненавидит, и начать целовать Чезаре, Марри и особенно страстно — Антонио, Вирджентини, переходя от одного к другому, как шлюха. А еще во весь голос сказать, что Вирджентини назначил Карло ответственным редактором для того, чтобы спать с нею, и она готова заплатить по счету. Вот она бросается к нему в объятия, вновь и вновь спрашивая Карло: «До какого предела?» Движения ее становятся все непристойнее, а тем временем Марри и Чезаре, издевательски хохоча, крепко держат обезумевшего от ярости Карло.

Внезапно доносится сирена. Сначала одна, потом другая, потом десять, двадцать. Это уже действительность!

Пустота и тишина наполняются шумом, криком. Сильвия совсем растерялась, какое-то мгновение она сомневается: не пригрезились ли ей эти частые оглушительные взрывы, резкая трескотня зениток. Так проходит пятнадцать-двадцать секунд, потом в комнату вбегает Карло.

— Скорее, отведем Акилле в бомбоубежище, — говорит он, стараясь сохранять самообладание.

Сильвия зажгла свет, кое-как натянула рубашку. Остальные уже спустились на улицу. Если бы сейчас кто-нибудь высунулся в окно, то увидел бы их на маленькой площади Сан-Лоренцо-ин-Лучина: словно тени, они разбегаются по домам, каждый в свою сторону.

Акилле спит, он бы и не проснулся, если б его не разбудили. Сильвия, чтобы не испугать его, даже силится улыбнуться. Мальчик не говорит ни слова и не может понять, что происходит. Грохот зениток нарастает. Катерина, появившаяся в ночной рубашке, запинаясь, спрашивает:

— Так, значит, это правда? Значит, в самом деле война?




Люди торопливо выскакивают из квартир, у лифта толкотня. Сильвия суетится, посылает Карло скорее принести Акилле свитер.

Карло возвращается в квартиру, бросается в спальню, в то время как лифт спускается вниз. В окне видно небо, словно освещенное фейерверком. Карло ищет свитер, находит дневник!

Достаточно одного взгляда, чтобы все понять, ибо с первой страницы на него смотрят четыре яростных и непоправимых слова: «Я ненавижу своего мужа». Карло оглушен, словно его ударили по голове.

Между тем в бомбоубежище, освещенное тусклым желтоватым светом, стекается народ, люди всех сословий. Где-то плачет ребенок. Сильвия устроилась в уголке с Акилле на коленях, рядом — Катерина, они держатся за руки. У всех на лицах удивление пополам со страхом. Кто-то затевает ссору из-за места. Пожилой мужчина кричит:

— Порядок, соблюдайте порядок!

Сильвия вся поглощена заботами об Акилле. Куда только делись ее прежние мысли и фантазии? Встревоженная соседка по дому спрашивает ее, надежно ли это убежище.

Карло спускается по лестнице неуверенным шагом. Лицо у него серое, землистого оттенка. В руке он держит закрытую толстую тетрадь. Ступеньки содрогаются от зенитной стрельбы. Он даже позабыл о свитере для сына.

Сильвия видит, как он появляется на пороге бомбоубежища — бледный, будто ставший выше, ростом. Она машет ему рукой — она заняла ему место (происходящее, как видно, зачеркнуло все сомнения, и требует семейной сплоченности). Однако она тотчас узнает тетрадь. Какое-то мгновение они молча смотрят друг на друга. Потом он опирается о стену, уставившись перед собой.

Внезапно стрельба смолкает. Какая-то женщина спрашивает:

— Они улетели?

Ни у кого нет сил разговаривать. Чей-то голос объявляет, что до отбоя воздушной тревоги всем надо оставаться на своих местах.

Карло тем временем раскрывает дневник. Теперь он кажется спокойным. Однако рука у него слегка дрожит. Какую запись он сейчас читает, за какое число? Что именно из всех ее ужасных откровений?

Сильвия неотрывно смотрит на него. Никто в убежище даже и не подозревает, какая драма происходит у них на глазах. Настроение у всех начинает подниматься, и наконец прозвучавший сигнал отбоя всех успокаивает. В убежище воцаряется какая-то приподнятая, даже чуть праздничная атмосфера, во всяком случае, люди радуются избавлению от опасности. Все устремляются к выходу. Катерина посадила себе на плечи шалуна Акилле и тоже направилась к выходу.

Сильвия не в силах подняться с места. Она словно ждет приговора и наказания. В бомбоубежище остались только она и ее муж. С лестницы доносятся отзвуки голосов.

Карло мнет в руках дневник, словно хочет его разорвать. Встает, делает несколько шагов в сторону Сильвии и вдруг, не сдержавшись, швыряет ей в лицо дневник и кричит:

— Сука!

Потом направляется было к выходу, но внезапно поворачивается и осыпает Сильвию градом пощечин — одна, две, три, четыре… хватает за горло, бешено трясет и, словно мешок, швыряет о стену.

Сильвия сползает на пол и сидит, не произнося ни слова. Она знала, что это должно произойти, может быть, даже лучше, что так случилось. Вдруг у мужа сдают нервы, и он как-то по-детски всхлипывает.

В этом семейном крахе угадывается совпадение с крахом чего-то несоизмеримо более важного: приходит конец многому из того, что до сих пор считалось «незыблемым».

А дневник остается лежать раскрытым на той странице, где Сильвия писала о залитом солнцем острове и юношеских речах Карло о свободе.




Большие каникулы


Об этом событии, которое произошло в августе 1947 года, мне рассказали мои соотечественники.

Мое родное селение находится менее чем в километре от берега По. Живут здесь главным образом крестьяне, батраки, лесорубы, извозчики, безработные. На порогах домов можно постоянно увидеть молодых и старых женщин, они плетут косички из соломки, что идет на шляпы, — долгие метры косичек дают им несколько жалких чентезимо. Как и в других местечках Паданской низменности, в Лудзаре имеются особые портики, и под ними всегда оставляют велосипеды, много велосипедов. По правде говоря, велосипеды здесь можно увидеть повсюду, на улицах беспрерывно трезвонят велосипедные звонки.

Когда у жителей Лудзары выдается немного свободного времени, они отправляются на берег По, идут сюда с ружьями поохотиться на диких уток, с удочкой — ловить рыбу, или с собакой — поискать трюфелей вдоль берега. Реку здесь очень любят, даже когда она становится бурной и грозной; катанье в лодке на закате или на восходе солнца — всегда самое лучшее времяпрепровождение для моих односельчан, они растроганно созерцают закат или восход, когда вся вода окрашивается в красный цвет.

Однажды, это произошло в том далеком августе, несколько рабочих и ремесленников, игравших в шары, сказали: «А поехали в Венецию, Лудзара — Венеция по реке, а?» Идеей загорелись все, и тотчас же на стенах домов появились плакаты, в которых сообщалось о великом путешествии, о том, что будет катер и другие чудеса и что каждый сможет принять участие, заплатив 1500 лир.

Путешествие моих односельчан по реке началось, когда солнечные лучи еще не высветили ее вод. Уезжали почти ночью, дул холодный бриз, и родственники с берега приветствовали отъезжающих, а те махали флагами; все бедняки тщательно приоделись: праздничные костюмы, новые ботинки, новые шляпы, у одного был даже бинокль.

Кто-то прибежал в последний момент, потому что трудом наскреб необходимую сумму, а другой проник на борт без единой лиры в кармане, вызвав тем самым одобрение и поддержку односельчан. Всего на барже по названием «Биче» собралось восемьдесят мужчин и двадцать женщин. Да, это был совсем не катер, а всего лишь баржа длиной тридцать метров и шириной — семь, с тремя кормчими; шум ее мотора отзывался эхом вдоль спокойной По. Было довольно тесно — ни одного из тех удобств, которые обещали энтузиасты — организаторы прогулки, только несколько украшений из цветной бумаги, — но сразу же послышалась музыка, и все казалось прекрасным, все неудобства вполне можно было пережить, а появление солнца было встречено самыми популярными песнями. Когда путешественники проходили под мостом Боргофорте, башни Лудзары совсем уже не стало видно; на мосту было большое оживление, оно еще усилилось, когда они проплывали. Слышался глухой шум драг, которые выбирал грунт вдоль берега, из леса время от времени доносились выстрелы охотничьих ружей. Один лудзарец играл на гармонике, другой — на гитаре, и четыре или пять пар часами танцевали на площадке в три метра. У некоторых пар начинается нечто вроде идиллии, внезапной любви. А пожилые придвинулись к буфету, где стоят бочка вина, тысяча бутылок ламбруско и разложено множество всякой пищи — ее хватило бы на месяц. Да, забыл — еще сотня арбузов.

Арбузы были выложены на корме в красивую пирамиду, и вдруг пирамида обрушилась, кого-то ушибло, много арбузов попадало в воду. Несколько женщин объединились, чтобы приготовить обед, резали колбасу, достали из огромных мешков свежевыпеченный хлеб. Один человек по имени Аренне, у которого больное сердце, все пытался спокойно сидеть в одном из шезлонгов, которых насчитывается всего-то десяток, и путешественники использовали все дозволенные и недозволенные средства, чтобы заполучить их. Но постепенно и его, Аронне, захлестнуло праздничное, приподнятое настроение, которым охвачены все. То же происходит с механиком, что страдает язвой желудка. Он взял с собой свою неизменную бутылку молока, но нечаянно разбил ее, едва ступил на борт; поначалу, завидя на берегу коров, механик все просил остановиться, чтобы подоить одну из них, а потом уже вовсю пил вино и кричал, что в такой компании и умереть не грех. Какой-то мелкий чиновник, считающий, что принадлежит к более зажиточному классу, стал протестовать, потому что его, мол, раздражают вульгарность и отсутствие комфорта. Он вбил себе в голову, что ему необходим горячий бульон. Разразился довольно продолжительный скандал, и после голосования волей большинства было решено высадить сварливого пассажира и высадили прямо посреди леса. Потом двинулись в путь с еще большим энтузиазмом. Из бочки минут пять бил довольно мощный фонтанчик вина, и никак не удавалось его заткнуть, испуг сменился смехом, наконец дырку заткнули, и кто-то наклонился, чтобы попить из винной лужицы. У одного из путешественников был фотоаппарат, и многие столпились вокруг, желая запечатлеть себя в этот прекрасный день; без конца составлялись все новые и новые группы, один хотел сфотографироваться на краю баржи, как смелый моряк, другой — среди девушек, третий — вообще в самых разных позах. Время от времени раздавался выстрел; это был самый упрямый стрелок Лудзары, он взял с собой свое знаменитое ружье и стрелял теперь даже по бабочкам; когда ему удалось подстрелить водяную курочку, какой-то мальчик, подражая собаке, кинулся в реку. Мальчика звали Ремо, его отпустили в путешествие совсем одного, он вел себя как подобает взрослому мужчине и все время твердил, что, лишь только прибудет в Венецию, тут же бросится в воды этого славного города. На противоположном краю от охотника сидел терпеливый и неразговорчивый рыбак, время от времени ему подносили стакан вина и куриную ногу. Когда он наконец поймал хорошую рыбину, она плюхнулась на палубу посреди женских юбок, женщины перепугались, будто это мышь, но рыба вскоре очутилась на сковородке. На барже плыли также двое лудзарцев, которые не разговаривали друг с другом вот уже несколько лет — такими врагами люди могут быть лишь в маленьких местечках; едва они увидели друг друга, сразу же повернулись спиной и прошествовали один на нос, другой на корму, делая все возможное, чтобы уже больше не встречаться. Вокруг того, который был с биноклем, собралась толпа — все хотели полюбоваться на берега в бинокль.

Серьезных происшествий или несчастий не произошло, за исключением одного, которое мы можем назвать несчастьем на почве любви; один молодой человек сказал девушке, что, если она отвергнет его чувства, он бросится в реку. Вот уже несколько лет эта девушка водила своего обожателя за нос, а он всюду следовал за ней, последовал и в это путешествие — когда-то еще представится такой случай, — но она с присущей ей горячностью заявила: «Бросайся». Он и впрямь бросился, а за ним другие чтобы спасти беднягу, да это было и нетрудно, потому что у него не было абсолютно никакого желания умирать.

«Биче» продолжала свой путь, поднялся небольшой ветер, на борту баржи страдало разбитое любовью сердце и сушились вещи спасателей. Путешественникам встречались большие баржи, груженные дровами, углем, проплывали мимо рисовые мельницы, сахарные заводы; из их многочисленных труб шел дым. Попадались также охотники с ружьями, они сидели в лодках, ожидая, что перелетные птицы, привлеченные манками, сядут на воду. Между тем на борту все предавались большой еде и большому питью, тут и там играли в карты. Набрав из По воды, сварили спагетти; в первом поднятом со дна ведре оказалась подошва от башмака, зато во втором была одна вода, ее-то и поставили кипятить. Внезапно несколько девушек и парней появились в купальных костюмах, они желали остановить баржу и устроить небольшое купание, потому что приметили пляжик, а над ним — самую настоящую деревеньку, даже разглядели женщин в деревенских рубахах. Но остановка была очень короткой. «Биче» тронулась в путь и скоро встретила заполненный народом пароходик, с которым баржа обменялась приветствием, как делают корабли в открытом море. Очень низко пролетел самолет, и это придало путешествию дополнительное оживление. Внезапно баржа стала: после секретных переговоров решено было остановить ее. Причина остановки стала понятной, когда мужчины и женщины исчезли в лесочке. Всем давно уже было невмоготу, ведь на барже не было уборной, а только занавеска и за ней — ведро, но женщины не хотели, чтобы все видели, как они бегут за эту почти прозрачную занавеску. Внезапно в лесу послышались крики и выстрелы: путешественники увидели зайца, побежали за ним, охотник открыл стрельбу, и все срочно попрятались за деревьями из страха, что в них попадут.

Потом снова тронулись в путь, но скоро «Биче» опять остановилась, на этот раз так внезапно, что попадали и шезлонги, и пассажиры. «Биче» села на мель. Все перепугались, кое-кто бросился в воду, и после некоторых общих усилий баржа снялась с мели. Надвигались сумерки, ветер усиливался, Венеция была еще далеко, плыть ночью казалось опасным: можно было снова нарваться на мель. И тогда руководители поездки решили сделать еще одну остановку — там, где на берегу виднелись огни и колокольня. Пристали к берегу около селения, которое называлось Корбола — маленькое бедное рыбацкое местечко. Решили войти в Корболу с достоинством, выстроились в колонну, неся штандарты, флаги, а во главе шествовали лудзарцы с гармоникой и гитарой. Именно в этот момент на краю обрывистого речного берега, за которым начиналась Корбола, появилась ни больше ни меньше как религиозная процессия, которая отчетливо вырисовывалась на фоне вечернего неба. Этот неожиданный кортеж с флагами, который направлялся к селению, испугал верующих, процессия прибавила шагу и исчезла за краем обрыва вместе со своими иконами и свечами. Но все быстро разъяснилось, и лудзарцы вошли в Корболу, встреченные всеобщим энтузиазмом. Они чувствовали себя весьма важными персонами.

— Мы хотим остановиться здесь на ночь, — сказали они.

Кто-то переночует на барже, остальные — где придется. Однако корболезцы предложили всем женщинам собственные жилища. Это было настоящее состязание в гостеприимстве. Один корболезец взялся разместить всех в собственном доме, а жил он в самой настоящей лачуге. Мэр сказал, что от недавнего праздника осталось несколько петард и надо устроить салют в честь лудзарцев. На площади собрался местный оркестр, и начались танцы. Между баржой и площадью непрерывно сновали люди, они носили вино и еду, и никто уже не смог бы отличить лудзарцев от корболезцев, так же как, увидев муравейник, никто не скажет, какой муравей тащит что-то домой, а какой, наоборот, идет из дома. Наступил момент, когда на барже были только корболезцы, а в домах Корболы — одни лудзарцы.

Надо сказать, что кое-кто выпил лишнего, и, чтобы не уронить чести Лудзары, на голову каждому провинившемуся вылили несколько ведер воды, этого оказалось достаточно, чтобы привести в чувство самых окосевших, и все пошло по-прежнему. В домах вытаскивали из комодов чистые простыни, детей укладывали по пять — по шесть человек в одну кровать, чтобы освободить место гостям.

Судьба — а может, кто-то нарочно это подстроил — распорядилась так, что два заклятых врага, о которых мы рассказывали ранее, попали в одну комнату и, поскольку оба были в небольшом подпитии, заснули, чуть ли не держа друг друга за руки.

Один мой односельчанин, известный донжуан, поместился в комнате рядом с той, где укладывались на ночлег четыре лудзарки, которые, обнаружив, что за ними подсматривают в замочную скважину, чуть не оставили его без глаза, ткнув в скважину щепкой. Рыба, приготовленная жителями местечка для отправки в город и составлявшая ежедневный заработок корболезцев, была зажарена для гостей из Лудзары. Постепенно усталость сморила всех, и они заснули где придется — на стульях, на столах.

По улочкам Корболы бродили лишь самоубийца и его возлюбленная — навстречу им изредка попадались собаки. Девушка была тронута его отчаянным поступком и старалась по-хорошему втолковать юноше, что у нее жених в армии и он скоро должен вернуться; но юноша не желал признавать себя побежденным; так они вместе встретили рассвет. Затемно батраки на своих велосипедах уже отправились на работы по укреплению плотин, которые должны были выдержать напор воды во время будущих половодий.

Как и было договорено, всех разбудил сигнал трубы, поданный одним из корболезцев. Жители Корболы в рубашках, в кальсонах прощались со своими ночными друзьями.

«Биче» приближалась к цели путешествия. Теперь необходимо было найти кратчайший путь — выйти из русла реки и двинуться по внутренним каналам; они прошли через два шлюза, два знаменитых шлюза, где баржа по мере необходимости поднималась и опускалась в огромных железных камерах, пока не достигла уровня каналов. «Биче» проходила на расстоянии одного метра от земли, от полей, на которых разворачивались сезонные работы, и можно было перекинуться двумя-тремя словами с крестьянами. Однако некоторые из путешественников ничего не видели и не слышали, потому что с самого отъезда играли в карты.

И наконец вот оно, море. Выход «Биче» в море был чем-то вроде перехода через экватор. Сначала тишина, общее изумление, потом все сразу запели партизанскую песню «Братья Черви». Потом принялись чиститься, надраивать обувь, как будто уже пришел конец путешествию, хотя до Венеции оставалось еще два или три часа. Бывшие враги снова стали врагами: как только улетучились винные пары, они опять обрели свою твердость, и дело дошло уже было до рукоприкладства, но их вновь разъединили — первый вернулся на нос, второй ушел на корму. Чтобы поднять настроение, один тенор запел арию из «Аиды»; голос был неважнецкий, но в тот момент мои односельчане были снисходительны, и в конце арии даже раздались аплодисменты. Другие тоже проявили свои способности, кто-то, воображая себя на сцене, прочитал патриотическое стихотворение, вызвав восторги слушателей. Так вошли в Кьоджу, и «Биче» с трудом пробиралась среди мириад парусов, криков, корзин, рыбацких лодок — все это проплывало мимо, как на экране, а у самого горизонта тихонько появлялась лагуна. Теперь до самой Венеции они поплыли по водяной дорожке, что была обозначена по бокам сваями, как защитными тумбами, и казалось бесконечной. В этой беспредельности некоторые плакали от радости; одна женщина на виду у всех обняла одного мужчину, а еще кто-то в это время страдал от морской болезни. И вот наконец «Биче», почти с суточным опозданием, пристала к молу.

Все были слегка растроганы, многие из прибывших никогда еще не видели Венецию. Набережная Скьявони кишела народом — итальянцами и иностранцами. С одной баржи сгружали соль, старики и дети потихоньку растаскивали ее горстями и удирали, заслышав угрожающий окрик. Якорь еще не был брошен, а Ремо, десятилетний мальчик, бросился в воду и осуществил, таким образом, свою давнюю мечту; но вокруг стояли военные корабли, и вода была грязной от нефти и масел, так что Ремо пришлось отмывать в фонтане на берегу среди всей этой толпы. Организаторы поездки объявили: «Сбор здесь вечером, в одиннадцать. Кто придет — тот придет, а кто — нет, пусть не взыщет».

И все, не теряя ни минуты, бросились врассыпную. Некоторые побежали на площадь Сан-Марко, чтобы сфотографироваться среди голубей; другие взобрались на колокольню, и среди них — самоубийца с девушкой; она из страха, что парень бросится вниз, наконец-то разрешает себя поцеловать; кто-то поехал кататься в гондоле. В лабиринте узких улочек встречаются двое врагов, они тотчас же показывают друг другу спину, но через минуту, не зная, как выпутаться из лабиринта, снова натыкаются друг на друга.

Некоторые пустились в погоню за женщинами, особенно за иностранками; лудзарцы уверяют, что иностранные туристки постоянно ищут партнеров по любви. Другие отправились купаться на Лидо в надежде увидеть красивых женщин и знаменитых киноактеров, которые посещают остров. Третьи идут на железнодорожный вокзал. Зачем? Хотят вернуться в родное селение, не подвергая себя риску обратного плавания, которое теперь кажется им опасным, по крайней мере тем, кто хочет вовремя выйти на работу; они садятся на поезд и вечером уже будут в Лудзаре. А в это время охотник гуляет под портиками со своим ружьем за плечами, рыбак пристроился ловить рыбу в длинном ряду рыбаков, что сидят с удочками на канале Джудекки. Кто-то идет посмотреть на отплывающий пароход, а еще кто-то изумленно разглядывает золоченые потолки Дворца Дожей. Но есть и такие, что не двинулись с «Биче» и продолжают неистовую игру в карты, откупоривая все новые бутылки; их окружают моряки, они комментируют игру и приканчивают вместе с игроками оставшиеся арбузы.

В одиннадцать вечера на борт «Биче» возвращается уже не сто человек. Известно, что многие уехали поездом или автобусом. Мотор «Биче» запущен, вокруг толпятся жители города; лудзарцы и венецианцы уже побратались, кто-то поет. Прощай, Венеция! Один приходит в сопровождении женщины, явно проститутки, нежно прощается с ней, хочет показать товарищам, что сумел одержать здесь победу. Другой прибегает высунув язык: он был в кино и решил два раза подряд посмотреть фильм, но потом признается, что заснул. Еще один появляется вместе с торговцем сувенирами, который очень надеется заработать на отъезжающих, и все рассматривают бусы, миниатюрные гондолы, филигрань; однако, потратив немало энергии, разносчик так и не смог ничего сбыть и за последнюю бутылку ламбруско отдает раскрашенные виды Венеции, собранные в альбомчики, что растягиваются, словно гармошки.

На «Биче» собрались тридцать лудзарцев — самые симпатичные, самые бедные, самые упрямые фантазеры, которые особенно запомнились нам во время путешествия: двое врагов — они так и остались врагами, — парень-самоубийца и девушка, предмет его страсти, игроки в карты, охотник, рыбак, поющие девушки, человек с гармоникой — он так устал, что уже не может полностью растянуть мехи и лишь потихоньку наигрывает; и еще люди, о которых я вам не успел рассказать, например тот, кто гулял по Венеции в одних плавках, потому что у него украли одежду, и тот, кто начал писать почтовые открытки с момента прибытия «Биче» в Венецию и продолжает писать их уже после того, как «Биче» отчалила, но вдруг обнаруживает, что вся куча открыток, осталась у него в кармане, и теперь кричит, чтобы «Биче» немедленно остановилась, но уже поздно: прощай, Венеция!

Прощай, Венеция! «Биче» двинулась в путь, она минует американский крейсер, сверкающий огнями, и еще раз проплывает вдоль набережной Скьявони.




Попытка


После чуть ли не полувекового отсутствия старик возвращается в свое родное селение, чтобы предпринять одну попытку. Этот мелкий буржуа повидал на своем веку войн и лживого мира не меньше, чем мы с вами, и хранит одно сокровенное воспоминание; оно столь настойчиво и неотступно, что стало чем-то вроде отложения солей, камнем, который хирург мог бы обнаружить; вот здесь, на деревенском поле, он, спрятавшись за дерево, видел, как его девушка позволяет другому парню целовать и лапать себя. Именно из-за этого Энрико Т. под каким-то предлогом немедленно уехал и заставил всех позабыть о себе. Он отправился в Тренто и жил там, причем на протяжении всей жизни не менее двадцати процентов его ежедневных мыслей были посвящены этому зрелищу, длившемуся в действительности от силы минуту; он ускорял, замедлял, отдалял, приближал изображение, и проделывал это все более искусно, надеясь, что его манипуляции сотворят чудо: того, что произошло на самом деле, не произойдет.

И вот в нынешнем году он решил дня на три, на четыре съездить на родину. Никто его не узнает, и он не узнает никого — все ему будут казаться либо иммигрантами, либо захватчиками. Но постепенно туман — также и реальный, дело происходит зимой, — рассеивается: он узнает нескольких уцелевших. С одним вместе охотился и рыбачил; он явственно слышит то выстрелы, то особую тишину на широкой реке. А другой приятель тогда был богат, а теперь, по всем признакам, живет в бедности и свыкся с нею.

Наш герой отправляется и в богадельню — проведать своего дальнего родственника. Там множество стариков, всеми забытых и заброшенных. Энрико тоже старик, но возраст его — это нечто принадлежащее только ему, возраст — его воспоминания, и все тут.

С этой женщиной Энрико Т. встретился под сохранившимися в неприкосновенности портиками. У нее мало зубов, огромный зад, и ходит она, опираясь на руку служанки. Она сама его узнала, так как прослышала о его приезде, однако не без труда, и несколько секунд всматривалась в его лицо, в глаза, скрытые очками. Чувствуя некоторую скованность, они обменялись обычными вопросами: женат ли он, замужем ли она, как поживают родные. Джулия — вдова, но ее покойный муж — не тот юноша, что залез тогда ей под юбку, того она, наверно, даже и не помнит (в 1950 году он умер в Милане от цирроза печени). Энрико Т. она называет на «вы». Она считала, что он уехал в Америку. У него такое впечатление, что в ее взгляде мелькают злобные огоньки, словно она винит его в своей старости, как всегда бывает, когда встречаешься с тем, кого не видел очень давно.

Энрико Т. послал открытку сослуживцу в Тренто, поспорил за столом в траттории, утверждая, что умение со вкусом поесть нынче в его селении в упадке; правда, сортиры стали чище и четверо из десяти имеют свой автомобиль, однако, говорит он уже в сильном подпитии, все вы такие же скряги, как прежде. Около полуночи после еще одного стакана ламбруско его вдруг впервые в жизни охватывает желание открыть душу кому-нибудь из своих ровесников, рассказать о своих бесконечных и тайных страданиях, о незабытой обиде. Но все же остерегается это делать и беседует вообще о жизни. Когда он отсюда уезжал, помещичьи сынки ходили в черной фашистской форме, а женщины — в шелках. В то время он придерживался социалистических убеждений, но потом и сам не заметил, как они испарились. Теперь, когда он входит на выборах в кабину, то отмечает карандашом эмблему партии, хотя и знает, что партия эта — не его, а навязана ему другими, сам он не состоит ни в какой партии. В политике он словно лишился обоняния и осязания. Его считают консерватором, потому что он состоятельный. Все с ним здороваются так, словно каждый его поступок продиктован осознанной ответственностью, более того — он снискал славу прекрасного человека, и даже его сыновья, не разделяющие его взглядов, относятся к нему с уважением, как к молчаливому патриарху.

Однажды во время бомбежки, сеявшей смерть и разрушение, ему хотелось закричать: «Плюньте мне в рожу, но я думаю весь вечер только о ней, о ней, о ней!» В тяжелые моменты это переживание, такое личное, одолевало его с еще большей силой, оно заполняло его, он корил себя за него, словно за какую-то вину, но в конце концов корить перестал, а вновь и вновь оживлял свое воспоминание, тая смутную надежду, что, бог знает как, он все же сумеет его изменить.

Болтая о том о сем, он вдруг слышит — это звучит для него как откровение, — что поле его мук, та биолька[7 - Биолька (или бифолька) — земельная мера, равная древнеримскому югеру (2500 кв. м.).] скудной земли, сейчас продается. И, неизвестно почему, Энрико приходит в голову купить ее.

Рано утром наш Энрико Т. с напускным равнодушием отправляется посмотреть продающуюся землю. Он говорит — но это ложь;— что, если ему продадут участок, он здесь построит дом, чтобы окончить в нем свои дни, дай бог, чтобы это произошло по возможности не скоро (жена, родом из Фриули, наоборот, уговаривала его купить место для погребения в Удине).

В действительности же ему кажется, что покупка этого земельного участка избавит его от мучительного кошмара или хоть как-то исправит, облегчит то нестерпимое положение, в котором он пребывает с 1921 года. Нет, он никогда не мог согласиться с тем, что тогда все произошло до конца: он ведь всегда останавливал свое воображение в тот момент, когда рука соперника, гладившая платье любимой, была готова коснуться ее тела. Это неправда, этого не могло быть. Почему не могло? Да потому, что ему всегда удавалось задержать эту руку, помешать ее скольжению к потаенной цели, — скольжению, которое не оставило бы ему уже никаких иллюзий.

Давая задаток, весь захваченный своеобразной логикой своего поступка, он на мгновение позабыл об истинной побудительной причине сделки. Однако он не только не дал больше того, что с него запросили, но даже сумел кое-что выторговать.

Теперь он один на этом поле и озирается по сторонам. То же время года, холодно, испуганные его неподвижностью воробьи беспокойно перелетают с одного дерева на другое, дополняя сходство картины. Точно так же, как тогда, над кустами проплывают шляпы прохожих. Фотография этого места с одинаковым успехом могла бы быть датирована и двадцать первым, и сорок шестым годом. Он страдает, прокручивает то в одну, то в другую сторону ту сцену внутри и вне себя. Так делают спортивные телекомментаторы, ведя воскресные передачи с футбольных матчей чемпионата на первенство страны. Среди множества гипотез в его мозгу мелькает и следующая: если бы Джулия, даже такая, какой стала теперь, передвигающаяся с таким трудом, что вот-вот рассыпется, с подбородком, поросшим волосами, пришла сейчас сюда, то и она, увидев его страдания, постаралась бы как-то переиграть эту сцену, зачеркнуть ее, уничтожить. Энрико мысленно видит ее стоящей здесь, переносится из сегодняшнего для в прошлое и обратно с ловкостью писателя, хотя он был бы не в состоянии выразить обуревающие его чувства на листе бумаги (однако не стоит исключать это с такой уверенностью).

В самый разгар мучительных раздумий его с дороги приветствует один знакомый. Он информирует Энрико о развитии в районе Реджо кооперативного движения и о других, как он говорит, «исторических» событиях. Эти новые дома, которые виднеются вон там вдалеке, построены на средства кооперативов. Его приятель из тех людей, которые во что-то верят, способны воодушевляться, для него кооперативное движение — уже нечто революционное. Энрико Т. ему что-то отвечает, даже делает замечания, не лишенные здравого смысла, а сам все время пытается среди множества окон отыскать ее окно. Ему кажется, что, если бы вдруг оно распахнулось (сколько раз он ждал ее тут, внизу), он наконец сумел бы найти нежный и мягкий, такой же, как когда-то, уголок ее теперь уже одряхлевшего тела. Почему, почему он никогда не позволил себе ничего за все недели их знакомства? А лишь, уткнувшись головой ей в колени, целовал платье, вдыхал ее запах, такой неповторимый, ощущая сквозь ткань тепло ее желанного тела. А другой, тот, что умер, пошел тогда напролом. И смерть не стерла одержанной им при жизни победы. Если бы в тот день… Если бы за день до того… Если бы на следующий день… Он смещает пласты времени, как ребенок переставляет кубики.

Вечереет. Он выходит на городскую площадь. Кто-то спрашивает его, правда ли, что он был удостоен высокой награды. Он вновь и вновь оборачивается, стараясь точно определить, где находится тот узкий проход между кустами, сквозь который она и его соперник въехали на поле на велосипедах, беспечные и веселые, словно его, Энрико Т., и не существовало на свете; тот проход позволял попасть на поле, минуя грубо сколоченную калитку. Оба велосипеда упали на землю, но ни она, ни ее спутник не обратили на это никакого внимания. Колесо одного из велосипедов продолжало вертеться, но, возможно, эту подробность он придумал впоследствии. Сам того не замечая, он громко произнес: «Я должен это сделать». То есть осуществить безумную операцию: стереть, уничтожить то мгновение. «Если мне это не удастся, — продолжал он, но уже не вслух, а мысленно, — я пущу себе пулю в лоб». Он представил себе различные варианты самоубийства. Или на глазах у нее одной — такой, какой она была прежде, и теперешней, — или перед всеми односельчанами. Он думал: я надеюсь, я надеюсь. И в самом деле, внешне все поразительно похоже на то, как было тогда. «Я убью их», — думал он. Но почему, почему он удрал, вместо того чтобы выйти на поле и напасть на них, броситься на соперника, укусить его, задушить? Чем это объяснить? Он вспоминает, как был счастлив в тот день, в два часа пополудни он просто был готов сойти с ума от радости. Она сказала ему: встретимся в восемь. А потом, в шесть часов, он сделал это ужасное открытие. Но как же он мог быть так счастлив в два часа дня, когда потом, в шесть, его ждало такое несчастье? Часы кружились у него в голове, напоминая какой-то танец: то какой-нибудь час выступал отчетливо и ясно, то они сливались между собой. Он был удивлен, встретив кого-то из жителей селения в табарро[8 - Род тяжелого плаща, который прежде носили итальянские крестьяне.]. Ведь ему говорили, что их уже не носят. Ночью он не сомкнул глаз и на следующий день вновь вернулся на то же место. Он еще раз восстановил все секунда за секундой, в то время как вокруг были люди, говорившие с ним совсем о другом. Никто и догадаться не мог о его тайных мыслях, никто никогда не может и подозревать о том, что у нас творится внутри, тут уж ничего не поделаешь. Что случилось, то случилось. А если мне теперь убить ее? Он понимает, что это бессмысленно, но такая идея ему приходит. Он представляет себе эту картину. Словно вспышки, у него перед глазами мелькают газетные заголовки, сцены судебного процесса. Какие огромные блоки времени и событий, какое множество людей можно сместить всего в одно мгновение! В тюрьме его навещали бы дети; интересно, что бы они сказали? Жена была бы в отчаянии. Она подумала бы, что он сошел с ума. Возможно, его посадили бы не в тюрьму, а в сумасшедший дом.

Спустился туман. Одни появляются из тумана, другие в нем исчезают. Но кто они, что за люди? Ему очень хочется все им рассказать. Он пробует начать, но ему не удается что-либо вразумительно объяснить. Где найти доводы, чтобы оправдать преступление? Остается лишь уехать, став владельцем этого клочка земли. Что он с ним будет делать? Перепродаст? Предложенные ему сверх заплаченной цены сто тысяч лир уже выросли до двухсот. «Я подумаю», — говорит он. И решает уехать. Все прощаются с ним, он включает мотор своей машины. Какая масса чисто условных, пустых фраз, а ведь они занимают совершенно определенное время и пространство. Он задаст самому себе вопрос: происходят ли теперь подобные случаи? Вглядывается в лица людей, чтобы прочесть в них ответ. Вероятно, ему этого хотелось бы, чтобы ощутить хоть малую толику солидарности. А может, он тешит себя иллюзией, что будет меньше страдать. «И все же она целовала меня так горячо», — вдруг вспоминает он. Можно ли так целовать и почти сразу же после этого изменить? Да, можно. До свиданья, до свиданья. Пришли мне открыточку. Сколько времени ехать до Тренто? Около двух часов. По телефону он сообщил домой, что скоро приедет. И так далее и тому подобное…




Однажды июльской ночью


Жаркая июльская ночь. Римляне уже ложатся спать. Соседи переговариваются с балконов сонными голосами. Одна женщина говорит, что видела, как какая-то светящаяся штука пролетела по небу и упала возле Монте Марио. По ее мнению, это «летающая тарелка». Другая смеется: да это падающие звезды. В самом деле, сейчас ведь самая их пора.

В квартире художника М. муж работает за мольбертом, а жена Моника, зевая, выходит в усаженный кустиками сад собрать разбросанные в беспорядке журналы. Громко стрекочут цикады, над головой необъятный простор неба. Вдруг Моника видит тень и застывает от страха. Тень приближается. В лунном свете возникает мужчина в комбинезоне, облегающем его, как трико акробата. Моника бессильно опускается на диванчик-качалку.

— Не пугайтесь, синьора.

Но Моника пугается еще больше. Лицо мужчины закрывают огромные страшные очки.

— Я тут проездом, синьора. Через минуту уезжаю.

Мужчина улыбается и указывает на виднеющийся за его спиной, за кустами садика, какой-то странный аппарат, весьма смахивающий на «летающую тарелку». Моника лишается чувств. Мужчина снимает очки, лицо у него невозмутимо спокойное. Он долго с нежностью глядит на Монику, пока она не приходит в себя.

— Я не чудовище, синьора, мы такие же, как и вы. Только, сказать по правде, чуточку умнее.

Он сумасшедший или ей все это снится? Инстинктивно Моника щиплет себя за щеку.

— Да нет, это не сон, синьора, не сон. Взгляните.

И он опять показывает на «летающую тарелку».

Моника пытается как-то дать ему понять, что она не в силах двинуться с места — ноги не держат, и язык словно отнялся. Мужчина легонько ее гладит.

Между тем в освещенном квадрате двери то появляется, то исчезает муж Моники — он, как это делают художники за работой, то приближается к своему полотну, то отходит, чтобы взглянуть на него издали. Вдруг он зовет жену. Моника в ответ кричит: «Иду!» — и этот ее крик звучит словно призыв о помощи.

Мужчина, поблуждав взглядом по ночному небу, указывает на ковш Большой Медведицы.

— Я живу вон там. На миллион километров правее.

Моника смотрит в том направлении и чуть было опять не падает в обморок.

Потом набирается мужества.

— А почему… почему вы говорите по-итальянски?

Мужчина отвечает:

— Еще несколько минут назад я не знал на вашем языке ни слова, синьора. Но достаточно было мне нажать в определенной точке виска, и я выучил итальянский.

Моника широко раскрывает глаза.

— Не удивляйтесь, синьора. Вы тоже до этого дойдете. Надо упрощать, упрощать, синьора, в этом и состоит прогресс.

Он говорит словно ее старый знакомый. Моника позволяет взять себя за руку, и он подводит ее к «летающей тарелке», которая вся будто светится изнутри. Мужчина приглашает Монику войти. Она в ужасе отшатывается.

— Ну хотя бы загляните.

Моника вытягивает шею и видит, что внутри «летающей тарелки» ничего нет — ничего, кроме гладких стен, иллюминатора и щитка управления с одной-единственной кнопкой.

— Хотите прокатиться? Маленькое путешествие… Я отвезу вас куда угодно. Знаете, сколько во Вселенной планет? Миллиарды. Обитаемых. Я их все время меняю: недельку поживу и на другую. Так мне нравится.

Монике хочется задать ему массу вопросов, но она не знает, с какой стороны подступиться.

— А какие там женщины?

— Красивые, такие же прекрасные, как вы. Потому что они хотят быть красивыми. Ведь теперь у нас можно достигнуть чего угодно, стоит только захотеть. Скоро мы станем бессмертными, дорогая синьора. На Марсе этого уже достигли.

Моника вздрагивает от голоса мужа — он зовет ее.

А мужчина продолжает:

— Едим мы при помощи мысли. Занимаемся любовью тоже мысленно. Вот всего минуту назад вы мне принадлежали, синьора. Это было восхитительно. Благодарю вас.

Монику охватывает беспокойство.

— А что, если я забеременею?

— Все зависит от вас, синьора. Если вам этого хочется, то можете и забеременеть.

Мужчина жестом приглашает ее войти в «летающую тарелку», но тут ее снова окликает муж.

— Сейчас иду, — говорит Моника и убегает.

Она все еще во власти чар. Муж жалуется, что куда-то задевал кисть. Моника находит кисть, потом говорит, что пойдет еще немного подышать воздухом. Муж притягивает ее к себе, начинает целовать. Моника отталкивает его. Она знает, что на нее смотрят, что в нескольких шагах стоит и глядит на нее небожитель, которого мы условно продолжаем называть мужчиной.

Она пытается освободиться из объятий мужа.

— Потом, потом…

Отказ распаляет его, он становится настойчивее.

— Обладай мною мысленно, — шепчет Моника.

Муж возмущен: что за шутки?

Моника говорит:

— Ты ужасно отсталый человек, у тебя образ мышления как в прошлом веке… Я уеду, уеду!

— Куда?

— На Юпитер.

— Приятного путешествия!

Моника машинально глядится в зеркало и возвращается в садик. Мужчина все еще там.

— Через несколько часов мы будем на Юпитере, — говорит он.

Моника, кажется, действительно решила с ним улететь.

— Надо бы только позвонить кое-кому по телефону. И поцеловать детей.

— Мы их возьмем с собой!

— А у вас там есть развод?

— У нас нет брака…

Некоторое время они молча смотрят друг на друга.

— Ну так как же?

— Вы знаете, я не вешаюсь. Извините меня.

— У вас еще слишком много предрассудков.

— Прилетайте в другой раз. Быть может, тогда…

— А где гарантия, что мне удастся опять попасть на Землю?

Он ласково треплет ее по щеке и забирается в «летающую тарелку». Ослепительная вспышка — и «тарелка» исчезает. В это время в освещенном дверном проеме появляется муж. Обессиленная Моника полулежит на качалке. Муж садится рядом. Первым делом он просит прощения, говорит, что его совершенно выводят из себя денежные тяготы — вот опять повысили квартирную плату. Он вновь дает волю рукам, а Моника не знает, счастлива она или нет, рассказать обо всем мужу или лучше промолчать.




МОЕ СЕЛЕНИЕ


Когда в 1953 году американец Пол Стрэнд своим спокойным тоном, тоном патриарха, предложил мне сделать вместе с ним книгу о каком-нибудь уголке Италии, я, перебрав в уме такие города и селения, как Сперлонга в окрестностях Фонди, Гаэта, Гроино в дельте По, Бергамо, Алатри, Каррара, и подумав об Эмилианской дороге, о путешествии от истоков По до моря, в конце концов сказал: «Лудзара», а он ответил: «Сначала поеду посмотрю». В то время я уже год подготавливал с Эйнауди серию книг под названием «Моя Италия»; эти выпуски должны были состоять наполовину из фотографий, наполовину из подписей, например таких: сколько денег в кармане у этого человека, что идет по площади, куда он направляется, чего хочет, что ест. Мы выбирали между книгой и брошюрой, склоняясь все же в пользу дешевой брошюры и стремясь к тому, чтобы не только содержание задуманного нами издания, но и его форма были возможно более доступными. Темы предполагались самые разнообразные: жизнь прислуги в трех крупнейших итальянских городах — Милане, Риме, Неаполе (всех служанок мы собирались терпеливо интервьюировать); будни чиновников и крестьян; нянек и железнодорожников; велосипеды; субботы и воскресенья; день безработного; забастовка в Сесто-Сан-Джованни (которую мы задумали наблюдать с утра до вечера, следуя по пятам за семьей одного из ее участников); деревенские священники; солдаты и так далее. В качестве авторов мы хотели привлечь главным образом кинематографистов, и знаменитых, и совсем неизвестных, но одинаково вдохновленных духом неореализма, что означает искреннюю и полную отдачу всего времени, слуха, зрения фактам и людям родной земли. Мне хотелось в первую очередь отправить бродить по Италии молодежь: один на минутку остановился бы поговорить с каменщиком, прихватив с собой свою «лейку» или «кондор», другой — с механиком, третий — с первым встречным, но я был глубоко убежден в том, что, где бы они ни остановились, это будет хорошо, с кем бы они ни поговорили — это будет хорошо, хорошо, хорошо. Но пока обширный проект воплотился только вот в этой нашей книге.

Я впервые встретил Стрэнда на конгрессе кинематографистов в Перудже в 1949 году. Там был также Пудовкин; глаза у него были такие живые, что казалось, он никогда не умрет. На конгрессе обсуждался вопрос о долге современного человека по отношению к кино; Стрэнд уже определил свою позицию в этом вопросе как автор «Родной земли»[9 - Документальный фильм, поставленный П. Стрэндом с содружестве с Лео Пурвицем в 1942 году.], где наряду со всем прочим показал, что значит любить свою землю и чем приходится во имя такой любви рисковать. Насколько я помню, мы с ним даже не обменялись рукопожатием: от его молчаливой суровости я робел. Потом, три года спустя, мы вновь увиделись, в Риме, и вот передо мной на столе его работа — около девяноста фотографий Лудзары, которые Стрэнд всегда сможет предъявить как одно из свидетельств своего внимания к ближнему и своей с ним солидарности. Со своим допотопным фотоаппаратом Стрэнд побывал в Мексике, Новой Англии, во Франции, вот в этом уголке Паданской низменности (теперь он в Шотландии) и повсюду сумел найти такие ракурс и освещение, при которых фотографируемые объекты сливались с нами, делая незаметными наше присутствие и наши усилия. У Стрэнда даже одиноко стоящее дерево никогда не выглядит одиноко, потому что сам он — тоже дерево.

Лет сорок назад, в школе, наш латинист как-то прочитал нам вслух «Послание к потомкам» Петрарки, в котором поэт, упомянув о том, что проезжал через Лудзару, навеки опозорил ее, назвав селением, стоящим на болоте и полным лягушек и комаров. Это меня так взволновало, что я вскочил из-за парты и закричал: «Я из Лудзары!»

Мне не хотелось бы, чтобы то обстоятельство, что я родился в этом селении, заставило читателя неправильно судить о мотивах, побудивших меня рекомендовать его Стрэнду; сказать по правде, когда Стрэнд подал мне идею, я хотел зажмуриться, ткнуть наугад пальцем в географическую карту Италии и отправиться с ним туда, куда попадет мой палец, — на Север или на Юг, чтобы постараться стать вдвойне итальянцем. А потом мы вместе со Стрэндом решили, что лучше выбрать такое место, о котором я хотя бы кое-что уже знал. Но сразу же вам признаюсь, что я ничего не знал о Лудзаре, хотя и предполагал, что все о ней мне известно, — в самом деле, ведь я даже написал в своем завещании: «Похороните меня там, где я родился». Мои представления о Лудзаре, которые я считал столь конкретными, оказались лишь сказочными. Поэтому я благодарен Стрэнду также и за то, что он заставил меня, пожалуй впервые всерьез, пожить одной жизнью с моими односельчанами. Сначала это было трудновато, потом — замечательно.

Стрэнд исходил вдоль и поперек Лудзару и ее окрестности, на что ушел целый месяц, и наконец выложил передо мною на стол поля, лица, дома, а я затем отправился по его следам в сопровождении одного крестьянина по фамилии Лузетти. Этот самый Валентино Лузетти служил проводником также Стрэнду и его жене, причем разговаривал с ними по-английски (он был в плену в Америке). Лузетти знает много и рассказывает о деревенской жизни очень точно и проникновенно. Например, показывая какое-нибудь растеньице, он так осторожно дотрагивается до него пальцами, словно оно из тончайшего шелка. Он как брат расспрашивал тех, с кем мне самому вряд ли удалось бы так поговорить, и без его рассказов я был бы в своей работе еще на полдороге. Спасибо ему. Спасибо также моему дорогому Анджилену, который проходит по своим родным полям, словно главный врач, совершающий обход, спасибо Марио Скардове, спасибо всем, кто родился в Лудзаре, спасибо молодым друзьям Идо, Чизорио, Чельсино и Чекино, что выходят из дома, подобно кошкам, только после часу дня. Бродя с ними до трех, мы не раз заходили в ветхое здание бывшего театрика, где теперь громоздятся десятка два косилок, и чинит их один толковый механик; мы заглядывали на трибуны стадиона, где во время дождя люди, бывало, стояли, подвернув брюки, по колено в грязи и, если местная команда забивала гол, размахивали высоко поднятыми зонтами, похожими на рвущиеся в небо воздушные шары. Мы бродили вечерами по улицам, что носят имена парней, расстрелянных фашистами в 1944 году, и подолгу молчали. При порывах ветра раздавался скрежет железной щуки на башне замка — это герб нашего селения. Или вдруг останавливались под уличным фонарем, пытаясь различить, что сыплется сверху — дождь или снег; летящие капли дождя или пушинки снега в свете фонаря казались яркими искорками. Мы заходили в музыкальную школу, которая дала селению хороший духовой оркестр: на похоронах впереди шли кларнетисты, и их кларнеты медленно раскачивались из стороны в сторону, а в паузах, когда музыка на мгновение смолкала, слышалось, как цокают лошади по булыжнику мостовой, ныне залитой асфальтом.

Я словно снова ходил на занятия в школу живописи — некогда многие лудзарцы занимались рисованием, и их жилища были полны картонных щитов с изображением остроконечных листьев фикуса или плюща и ваз, на которые с одной стороны обязательно падала тень. В этом доме живет такой-то, нет-нет, он его продал; мы, словно патруль, продолжаем свой обход, мы хотим обо всем знать, одних мы хороним, других прославляем, третьим завидуем… представляете, этот каждый год ездит на воды в Монтекатини; старуха умерла, а ее наследники, чтобы не платить налога на вступление во владение недвижимостью, закопали ее тело в огороде; Б. вчера искал, у кого занять 10 тысяч; здесь надо бы открыть тратторию с простыми, обшитыми деревом стенами, где бы вкусно кормили, и поставить у въезда в селение плакат, чтобы фары машин выхватывали из темноты надпись: «Лучшая эмилианская кухня». Выбор блюд — самый скромный: вареное мясо, жаркое из филейной части и местное вино ламбруско — крепкое, темное, с того берега По, красное вино реджанских холмов с огненной, мгновенно тающей пеной.

А если мы выходили из селения, пересекая черту, за которой кончаются дома, то видели, как долину заливают широкие потоки света, словно над ней сейчас взойдет луна. Но это продолжалось всего мгновение: автомобиль проезжал и скрывался за поворотом дамбы.

В энциклопедии Треккани на странице 709-й XXIX тома сказано, что Лудзара — маленький городок, известный со времен франков, где произошла жестокая битва между герцогом Вандомским и принцем Евгением Савойским. Далее говорится, что Лудзара принадлежала когда-то роду Гонзага и до сих пор здесь сохранились кое-какие следы владычества этих герцогов. Указывается, что число жителей, включая окрестные деревни, превышает десять тысяч, что городок находится менее чем в километре от реки По и что здешние земли чрезвычайно плодородны. Энциклопедия умалчивает, что в соседних селениях Лудзару называют гузкой каплуна — там, мол, самые лучшие земли на всей Паданской низменности (но это явное преувеличение; просто скажем, что там одни из самых лучших земель Паданской низменности), на них выращивают сорта пшеницы, неизменно получающие премии на выставках, виноград, кормовые травы, разводят рогатый скот; вечером на окрестных дорогах пахнет фиалками, и аромат фиалок смешивается с запахом сыра, называемого «реджано» (из Реджо), а также «пармиджано» (или «пармезаном», то есть из Пармы). Можно сказать, что Лудзара расположена между двумя мостами через По — мостом Гуасталла, приблизительно в шести километрах от селения, и мостом Боргофорте — в десятке километров.

Мосты в годы войны были взорваны, и немцы во время отступления словно обезумели — они не знали, как переправиться на другой берег: не было ни лодок, ни других плавучих средств. Многие бросались к крестьянам и хватали все, что могло держаться на воде, — чаны, в которых давят виноград, корыта. То и дело озираясь, так как боялись появления партизан, немцы вежливо спрашивали, не найдется ли гражданской одежды. Те, кто успели переправиться, кричали с противоположного берега, и их крики, перелетая через реку, медленно и зловеще кружили над рекой, как воронье, что только увеличивало тревогу оставшихся на этой стороне; многие немцы рассчитывали переправиться, вырывая колья из заборов и связывая их наподобие плотов, или же галопом въезжали в воду верхом на конях и тонули. Потом два-три дня по реке плавали трупы немцев и лошадей.

Река очень опасна для пловцов: легко угодить в яму, тебя засасывает в омут, откуда не выплыть. Купаться жители Лудзары начинают в июне, когда По уже мелеет и на ней появляются первые песчаные островки. Велосипеды лудзарцы оставляют в лесу, рядом с велосипедами землекопов, работающих там с восьми утра, ибо в это время года начинаются работы по укреплению речного берега. С грохотом пролетают по реке моторки, участвующие в ежегодных гонках Павия — Венеция, и все сидят на бережку и болеют.

Наступает лето, и тут вспоминают поговорку, что По каждый день требует себе в жертву утопленника. Под вечер на берег приходят влюбленные парочки и располагаются под ивами; поцелуи чередуются с легкими пощечинами — это бьют надоедливых комаров. Когда зеленый убор лесов желтеет, жителей вновь начинает тревожить мысль о наводнении. Огромные массы темной воды почти каждый год обрушиваются на дамбы, заливают прибрежные земли и леса, и тогда дровосекам и лесникам приходится туго. Они до первого снега сидят все вместе на берегу вокруг костра и поджаривают на огне ломтики поленты, нанизанные на заостренные прутики. Наступает зима, деревянные утки, поставленные на воду, чтобы привлечь пролетающих птиц, становятся белыми от инея; весла лодок покрываются сосульками. Чтобы плыть в тумане, прибегают к помощи компаса или дымят сигарой: если дымок плывет направо, значит, надо грести так, чтобы он все время плыл направо.

Когда По вздувается, дичи куда больше, чем когда вода спадает. Свет луны будоражит птиц, в полнолуние их пролетает тут несметное множество. Дикие утки снимаются с рек, которые зимой замерзают, и направляются в Египет и Турцию; но в марте — апреле они вновь возвращаются на север и очень спешат: пора класть яйца. В 1953 году два черных гуся с красной шеей прилетели из Сибири. Иногда уставшие птицы целыми стаями садятся отдохнуть и засыпают; они опускаются там, где течение реки более медленное и спокойное. Однажды шесть хвостатых уток, летевших в сторону низменности, спали на лету, но по очереди одна из них бодрствовала и следила, чтобы остальные не сбились с пути, — так мне рассказал Романо, который со своим приятелем Маньосом проводит на берегу По от двенадцати до шестнадцати часов в сутки и выражается на особый манер.

Многие в моих краях говорят красиво. Например, один лудзарец объяснял на диалекте, какое время дня самое прекрасное в Лудзаре: это когда он зимою выходит из тепла (он служащий в муниципалитете), и ощущение холода доставляет ему наслаждение, которое он сам затрудняется объяснить.

«Я пробегаю мелкими шажками метров десять — пятнадцать, — говорит он, — а у меня над головой зажигаются уличные фонари. Я приветствую встречных коротким, отрывистым „чао!“ — так здороваешься, забегая под портики во время неожиданно хлынувшего ливня».

А для меня самое прекрасное время в Лудзаре — полдень и предзакатный час: почти полная тишина, царившая на площади, вдруг взрывается громкими велосипедными звонками; трезвон длится с четверть часа — это окончившие работу норовят проехать через площадь, только бы лишний раз ею полюбоваться; девушки на велосипедах выкатывают из дому и несутся через все селение, громко сигналя, чтобы обратить на себя внимание, и парни тоже вскакивают на велосипеды и мчатся вслед за ними.

Прежде я жил только воспоминаниями дострэндовских времен, поры, когда я носился как дикий конь и все удивлялся, как это люди не шарахаются в сторону при моем появлении. Мне было пять лет, и я слышал, как оглушительно грохочет булыжная мостовая родного селения под подошвами моих сандалий. Ворота моего дома были овиты побегами трилистника, и цветы казались светящимися капельками. Их можно сосать, потому что они сладкие. Я всегда так радовался этим цветам: пусть мой отец по уши в долгах, но мы никогда не будем голодать, потому что у нас полно трилистника.

Когда я был церковным служкой и нес во время крестного хода огромную свечу, едва ли не больше меня ростом, то смотрел на ее желтое пламя с синевой возле фитиля, боясь вздохнуть, как бы не погасить пламя, но колебания воздуха удлиняли его, оно становилось все уже и уже и то совсем исчезало, то вдруг вновь появлялось перед глазами, круглое, как золотая монетка. Помню огоньки продвигались вперед под кваканье лягушек в необозримой тьме долины, словно плыли по темной водной глади. Неожиданно луч выхватывал из темноты девичью головку, и я видел черную копну волос в ореоле света… А в церкви все склоняли головы при звуке колокольчика и потом снова поднимали при более протяжном звоне… волна воздуха — это молящиеся переводили дыхание — достигала алтаря, шевеля кружево моей накидки. И кусты боярышника — надо руками схватиться за ствол, сильно потрясти его, и красные ягоды сразу же упадут на землю, а сквозь ветви увидишь клочки неба, и кажется, что оно тут — в листве; опять тряхнешь куст, и все эти светлые блики вновь сольются воедино, как вода, а через мгновение опять примут форму крестов, многоугольников, кругов и других точно очерченных световых фигур…

Воды По лизали гребни дамб, казалось, поднимись река еще на два пальца, и дома потонут в этой жиже цвета кофе с молоком — вода действительно походила на кофе с молоком, — и водовороты, эти винтовые лесенки, словно приглашали спуститься и поглядеть, что там прячется на дне реки. Короткий поезд Парма — Лудзара почти касался боками кладбищенских оград, таких низеньких, что из-за них видны были женские головы в черных платочках… А еще помню лес: я бежал из него сломя голову, потому что ощущал на лице липкие нити паутины, крепко сжав губы, чтобы не вдохнуть тучами роящихся вокруг мелких мушек… Солнце первого июльского воскресенья — дня летней ярмарки — било в спину моим родственникам, переливаясь на шелку их жилетов; они в ожидании настоящего обеда ели стоя маленькие пельмени со сковородки, запивая их вином.

Ну, хватит воспоминаний. Нет, вот еще одно: вспоминаю своего деда Аугусто, который отправляется с собакой искать трюфели; мы идем — он впереди, я сзади — вдоль невысокой дамбы, и дедушка разговаривает с собакой, а потом опускается на колени возле ивы и втыкает палку, отваливая в сторону блестящие ломти земли — с великой осторожностью, чтобы не повредить грибницу, если она там окажется, но при этом разрубает надвое дождевого червя; собака, принюхиваясь, тычется носом в ямку, но дедушка отводит ее морду — так, мать ласково отстраняет ребенка от котла с дымящейся полентой… И еще: отблески каминного пламени падают на лицо бабушки, а она сует кукурузные початки в золу, где они исчезают, а потом появляются вновь — покрытые серой пылью и распухшие, негромким веселым потрескиванием приветствуя приход нового дня.

Хватит, действительно хватит воспоминаний. Мой друг Бруно своим письмом возвращает меня к действительности: «Дорогой Чезаре, такое селение, как наше, очень остро ставит проблему социальных отношений… Заметил ли ты, что наша молодежь красивая и сильная, но ее совсем ненадолго хватает?»

Теперь заставлю себя немножко остановиться на цифрах: бюджет нашей общины — 120 миллионов лир, шесть миллионов в год она тратит на призрение стариков, которых всего в доме для престарелых 45 человек; миллион — на отправку детей в лагеря на море и в горы, шесть миллионов — на медицинскую помощь. Уборщик улиц зарабатывает 36 тысяч лир в месяц, собирая мусор в тележку, запряженную осликом. Неграмотных почти сотня, легковых автомобилей — 140, мотоциклов — 250, грузовиков — 60 и очень много мопедов. Из Лудзары в 1952 году уехало 205 человек, а приехало 209; уезжают охотнее всего в Милан, потому что туда всего три часа езды по железной дороге и по воскресеньям можно возвращаться. Все, кто приезжают, первым делом идут на кладбище, потому что культ мертвых у нас силен. (Рассказывают, как один земляк вернулся в родное селение, которое покинул пять лет назад, в собственном автомобиле только для того, чтобы похвастаться им перед одним типом, которого ненавидел; но враг его давно умер, так что выходит, он ненавидел того, кого уже не было в живых.) У нас красивое кладбище с фотографиями на фарфоре почти на всех могилах; когда смотришь на эти лица, кажется, что это единая семья. Некоторые даты приводят в изумление, потому что, когда я был мальчишкой, многие казались мне совсем старыми, а теперь надписи говорят, что умерли они кто пятидесяти, кто сорока пяти лет. Мой отец, например, умер в сорок восемь лет; я считал его дряхлым, а теперь сам старше своего отца на четыре года и вовсе не чувствую себя стариком.

Вокруг кладбища — поля, земельные наделы, у кого — две биольки, у кого — сто, а всего — десять тысяч биолек, и, возможно, первым начал пахоту как раз тот, кого сегодня опустили в могилу. Только одни земли в Лудзаре стоят около 11 миллиардов лир. Как за землей ни ухаживай, этого всегда мало, и каждый месяц года несет нам заранее известные опасности.

В январе боятся, что померзнут виноградные лозы, их засыпают снегом, чтобы уберечь от мороза. Но главным образом все заняты починкой сельскохозяйственного инвентаря — лопат, грабель, мотыг — и изготовлением жестких метел — их не напасешься для уборки хлева и гумна.

В феврале иногда приходится не спать ночь, ожидая, когда отелится корова. При молодом месяце разливают в бутыли вино. Чистят уборные, и тогда посреди ночи на улицах вдруг раздается мычание вола и дребезжащий грохот повозки по асфальту.

В марте, поскольку отнимают телят от маток и ведут на продажу, увеличивается производство молока — того пенистого молока, от которого, когда пьешь, остаются белые усы и надолго перехватывает дыхание в горле; потом проводишь рукой по губам, и легкие вновь наполняются воздухом, а ты стоишь и, сам того не замечая, улыбаешься.

В апреле вскапывают землю под кукурузу, уничтожают разных насекомых, чтобы вредители не ели семена (мы говорим «земля» — это всего одно слово, но, когда она крошится, видишь, что там масса насекомых и всего прочего); на заре видны следы разных животных, словно ночью земля совершенно не та, что на рассвете, когда она покрыта длинными аккуратными рядами всходов — зеленая полоса рядом с коричневой.

В мае косят траву, собирают вишню и черешню, по стенам домов тянутся вверх деревца с желтыми, розовыми, белыми ветвями, и в детстве я не понимал, как те, кто живут в этих цветущих домиках, могут быть несчастливы, иметь какие-либо неприятности. «У него все конфисковали», — говорили взрослые. И действительно, как ни прозрачен воздух, как ни ласков солнечный свет в послеполуденные часы, но, если у испольщика или арендатора два года подряд случится плохой урожай, он не в состоянии оплатить векселя.

В июне убирают хлеб, по второму разу косят траву, на верхушке высоких возов с сеном обязательно восседает маленький мальчик. Поскольку ирригационных каналов очень мало, на полях стоят рассыпающие дождик поливальные установки, и в белых веерах воды то и дело вспыхивает радуга. Женщины отправляются на По стирать белье в те места, где после паводка осталось хоть немного прозрачной воды. Они выходят из селения на рассвете, толкая перед собой тачки, и потом долгие часы стоят по колено в воде; как бы высоко они ни подтыкали юбки, подолы у них всегда на два-три пальца мокрые, и некоторые уходят переодеться, прячась за тополями а тем временем выстиранное белье сохнет на откосах дамб. К вечеру они возвращаются в селение вместе с батраками, крестьянами, землекопами, пылят по дороге босыми ногами, а за спиной у них на реке полыхают розовые и оранжевые огни заката. Они везут с собой в селение воспоминание об этом восхитительном уголке; в неверном свете велосипедных фонариков белеют в темноте наваленные на скрипящие тачки груды простынь.

В июле окулируют виноградные лозы, и крестьянин среди дня может часок отдохнуть; жена его выстраивает в ряд перед домом поварешки, сковородки, помятые алюминиевые кастрюли и еще не остывший, сияющий внутри медный котел. Сезонницы — сборщицы риса — возвращаются из Пьемонта исхудавшие, лица все в веснушках; почти всегда они успевают вернуться как раз к ярмарке, где каждая истратит немножко заработанных лир.

В августе вывозят на поля навоз, поливают новые побеги, которые дадут виноград только на следующий год; потом наступает уборка свеклы — кто продает ее сахарным заводам, а кто использует на корм скоту. Арбузы кладут остужать под струю в поилки, делают вырез, чтобы посмотреть, достаточно ли красные, а кое-кто проверяет их зрелость на слух, постукивая по кожуре костяшками пальцев; охотнее всего арбузы едят без ножа, согнувшись над куском, вбирая грудь, чтобы не облиться, но все равно лицо наполовину исчезает в ломте и появляется затем все в семечках и соке. Продавец арбузов Пьерино рассказывает, что одна богатая старуха целый час проторчала у его лотка, перебирая арбузы, и ни один ей не понравился. Наконец она вроде бы выбрала подходящий, но все-таки не взяла его; мол, очень неудобно нести. Тогда Пьерино ответил: ничего, синьора, приходите завтра, мне привезут арбузы с ручками. Люди стоят и болтают до трех часов ночи у лотка Пьерино и оборачиваются, только когда мимо молнией проносится автомобиль, кто-нибудь успевает заметить номер и говорит: Парма, Реджо, Мантуя. Разговор продолжается; из окон дома для престарелых то и дело доносится кашель стариков.

В сентябре закладывают зеленую массу на силос (есть старые ямы, есть и новые башни), срезают сахарный тростник, убирают кукурузу, пашут, заготавливают глиняные кувшины, и начинается сбор сладких сортов винограда, особенно «белого». Мысль уже устремляется к рождеству, ибо повсюду виднеются тыквы — их выставляют на солнце на крышах домов или на гумне. Из тыквы приготавливают тыквенные лепешки — одно из вкуснейших блюд в мире. Даже последние бедняки не отказывают себе в этом лакомстве в сочельник, хотя они и кладут в лепешки сыр, который имеет какой-нибудь недостаток, к примеру посторонний привкус, ибо стоит он не 1200 лир за килограмм, а вполовину дешевле.

В октябре кончается сбор винограда, и его начинают давить; в селение продолжают, как и в сентябре, приезжать из ближайших городов какие-то типы с вечно зажатой в зубах зубочисткой — это агенты-посредники. В октябре же чистят канавы, приводят в порядок тропы на дамбах, готовят землю к севу пшеницы, мотыжат, боронят и снова вносят инсектициды, сеют рожь, ячмень. На крошечной железнодорожной станции под ногами всегда увидишь раздавленную веточку винограда. Первые туманы обычно спускаются где-то около 30 октября; мчащиеся мимо селения большие грузовики замедляют ход и включают фары. На По уже ничего не разглядеть: вдруг слышится всплеск весла, и из тумана перед тобой внезапно появляется нос лодки, а на ней охотник, иногда с раскрытым зонтом. В восемь часов вечера чужеземцу может показаться, что все уже улеглись в постели, а на самом деле в кафе, остериях сидят по меньшей мере триста-четыреста человек — сквернословят, дуются в карты или сражаются на бильярде. Теперь пришло к нам в селение и телевидение: чтобы посмотреть телевизор, установленный в темном закутке кафе, нынче по вечерам уходят из дому люди, которые раньше ложились спать с курами.

В ноябре на виноградниках подрезают лозы, удаляют сухие, потом растягивают лозы на земле, положив на них камни, копают ровики, чтобы начать посадку черенков, то есть обновляют старую лозу, поврежденную филлоксерой; очень хороши черенки, поступающие из питомников Раушедо. В середине месяца заканчивают косить траву, не доят больше коров, туманы сгущаются, становятся черными, а люди уходят в себя и молча ныряют в этот туман. Когда они выходят на улицу, изо рта у них клубится пар и вид какой-то нездешний. Там, где на коротких участках туман рассеялся, кое-кто останавливается поболтать и поглядеть на прохожих, которые неожиданно появляются из свинцовой мглы, пересекают залитое светом пространство, чтобы так же внезапно вновь исчезнуть в тумане; откуда-то доносится то велосипедный звонок, то гудок автомобиля, из окошечка остановившейся машины выглядывают чьи-то лица, и тебя спрашивают, как проехать к Карпи. Это месяц святой Лючии, которую изображают с блюдом в руках, на нем лежат ее глаза[10 - Католическая святая — христианская великомученица из Сиракуз, во времена Диоклетиана, по преданию, вырвала себе глаза.], она для ребятишек Лудзары что-то вроде Бефаны[11 - Персонаж, соответствующий в итальянском фольклоре Деду Морозу; добрая старушка в ночь Епифании (6 января) спускается в печную трубу и приносит подарки детям.], подарки детям кладут в чулок.

Теперь подарки куда разнообразнее, чем когда я был маленький, однако в мои времена были круглые палочки из нуги, назывались они «бальдезио» и стоили пять чентезимо штука, такие вкусные и твердые, каких нынче уже не делают. На пасху детям дарят крашеные яйца, настоящие, а не шоколадные, с желтой, красной или голубой скорлупой, и дети, которых в другие дни не заставишь съесть крутое яйцо, на праздник уничтожают по шесть-семь штук зараз, чтобы попробовать пасхальные яички всех цветов. Но этот обычай уходит в прошлое, как и другие, например «чукуна»: это когда двое состоят в незаконной связи или женятся уже слишком пожилыми, весь городок в одну прекрасную ночь собирается у них под окнами; дождавшись, когда они улягутся спать, все вдруг выскакивают из укрытий с кастрюлями, сковородками, крышками, коровьими колокольчиками и поднимают адский шум. Однажды окно распахнулось, и мужчина в нижнем белье выстрелил в толпу из ружья.

В декабре переливают вино, расчищают дороги, а некоторые еще не закончили приводить в порядок свои виноградники. Кто не сделал этого раньше, закалывают свинью: такой свиной колбасы, какую делают в моем селении, нигде не сыщешь, но ее не продают, хватает лишь для местного потребления; в прежние времена, когда вы приходили в дом к крестьянину, он угощал вас хлебом и колбасой. Хлеб у нас — нередко причина разлада между детьми и их матерями: матери вечно находят хлеб в шкафу без корочек, без горбушек, которые сильнее прожарены и хрустят на зубах. Теперь мало кто печет хлеб дома, все ездят в пекарню и везут хлеб в корзинке, привязанной к багажнику велосипеда; так он едет у всех на виду, и прохожие оборачиваются поглядеть на него. В декабре идет снег, и народ толпится под тянущимися вдоль улиц портиками; когда прохожий укрывается от непогоды под портиком, он стучит ногами и отряхивает с себя снег, словно утка, только вылезшая из воды. Потом лудзарец возвращается домой, и жена вытаскивает у него из постели «священника», то есть деревянный футляр, внутрь которого вставляется жаровня, простыни так нагреты, что обжигают тело, и он растягивается на постели, неизменно вскрикивая от удовольствия: «Ах!»




ИЗ ДНЕВНИКОВ РАЗНЫХ ЛЕТ


Идея для сюжета фильма


Житель Марса в отпуске. Планет неисчислимое множество, каждую субботу он отправляется то на одну, то на другую планету на машине, сверхскоростной, почти как мысль. Он совсем такой же, как мы, только чуть поумнее. Случайно он попадает на Землю, там страшное волнение в связи с прибытием этой невероятной машины. У нас в Италии в разгаре предвыборная борьба: одна из партий хочет использовать в своих целях подложного марсианина, а настоящему чудом удается спастись и бежать в космос.

Бедные и богатые (8 августа 1949)


От вина ламбруско никто еще не умирал, наоборот, начинаешь считать себя более или менее бессмертным. Говорят, что, если даже ты свалишься в канаву, кто-нибудь тебе непременно протянет руку… Мой отец умер скорее от долгов, чем от цирроза печени. За три дня до того, как он отправился на тот свет, к его постели пришли кредиторы. Он натянул одеяло на голову, и кредиторы, увидев, как трясется его раздувшийся живот, поняли, что он плачет, и ушли. Я не сказал еще, что за несколько часов до смерти он встал с кровати, мы заметили это, только когда он уже подошел к комоду и достал из ящика тонкую золотую цепочку, цена которой была от силы триста лир. Ноги у него были худые как палки, он передвигал их словно марионетка. Помогая себе жестами, он сказал моему брату, чтобы тот пошел на ту сторону По, в Дозоло, к нашему родственнику и спросил у него, может ли он продать эту цепочку в уплату части наших долгов. А долгов у нас было на сто двадцать тысяч лир. До фашизма отец защищал богачей, принадлежал к «умеренным». Когда-то он в одиночку остановил целую толпу разъяренных женщин — жен бедняков, оберегая местных богачей, собравшихся в задней комнате принадлежащего нам кафе. Женщины кричали: «Да здравствует Прамполини!»[12 - Прамполини, Камило (1859–1930) — один из первых социалистических деятелей в Италии, впоследствии, реформист.], а отец, скрестив руки на груди, преградил им путь, и они отступили. Он был на стороне богачей, которые, вместо того чтобы заплатить, говорили ему: «Запиши на мой счет», и он все записывал в толстую книгу, и они платили спустя много месяцев, а то и лет, потому что никто не осмеливался поторопить их — ведь они были богаты. В моем селении богачи косо смотрели на бедняков, которые посещали остерии. Тогда дело обстояло так: богачи, проходя мимо, незаметно заглядывали в остерию — те, кого они там замечали пьющими или смеющимися, на следующий день уже не решались просить работу, прибавку или остаток причитающегося жалованья.

Я ненавидел богатых с детства, потому что женщины в моем селении, когда встречали их на воскресной прогулке под портиками, склоняли перед ними голову, как перед королем, и сразу как-то съеживались, сникали и позволяли богачам брюхатить их в окрестных лесах. Случись, им выбирать между мною и одним из богачей, они несомненно выбрали бы богача. Я всех людей делил только на бедных и богатых, и так — всю жизнь. Значит, мне придется ненавидеть себя самого, раз я начал откладывать денежки, чтобы купить десять биолек земли в Лудзаре? А, собственно говоря, почему не одиннадцать? Чтобы жить на этой земле спокойно и бездумно, я заткну уши ватой и даже перестану читать газеты. Буду ли я сдавать землю в аренду испольщикам? Испольщики воруют, говорят богачи, которые относятся ко мне с доверием, так как теперь уже считают меня за своего.

Отец братьев Черви[13 - В журнале «Иностранная литература» (№ 8 и 9, 1956 г.) была опубликована повесть Алчиде Черви «Семеро моих сыновей» (1955), в 1967 г. режиссер Джанни Пуччици поставил по ней фильм «Семеро братьев Черви».] (март 1954)


… Вот улица братьев Черви, я угадываю дом, он в десятке метров от дороги. Женщина лет пятидесяти стирает белье, на наш вопрос она отвечает, что Черви живут здесь. Наверно, это вдова одного из братьев — да, действительно это так. Интересно, с какой стороны приехали отряды чернорубашечников на заре того дня 1943 года, когда они подожгли сеновал, чтобы заставить выйти из дома осажденных?

На пороге появляется старый Черви, я говорю, что нам хотелось бы посмотреть на дом семейства Черви, он отвечает: «Проходите, проходите». Мы еще не успели сесть, как женщина, которая стирала, уже откупоривает бутылку вина. А Черви повторяет: «Смотрите, смотрите, пожалуйста». На одном из стульев — покрытая белой тряпицей корзина с хлебом домашней выпечки, в углу — скалки, ими тонко раскатывают тесто для макарон. Стук скалок о доску с тестом раздается рано поутру, но ребенок, спящий тут же, не просыпается; сквозь сон он слышит этот стук и понимает: сегодня будем сыты, для нас трудятся перепачканные в муке мать и сестры в домашних шлепанцах на босу ногу. На стене — групповой портрет семерых братьев, младшему из них было двадцать два, старшему — сорок два года; висит и портрет старого Черви с четырьмя невестками и одиннадцатью внуками, снятый после расстрела его сыновей. Сквозь стекла буфета видны тарелки и рюмки, две собачки из керамики и карманный фонарик. И еще на стене большой диплом, выданный в 1941 году семейству Черви — победителям всеитальянското конкурса за развитие кормовых культур, снимок всех партизан селения Кампеджине, фотография Тольятти с дарственной надписью от 25 ноября 1946 года, фото супругов Черви — Алчиде с женой. Тут же стоит глобус, на нем видна трещина — это когда одна из невесток вытирала с него пыль, раздался крик «Пожар!» — и она уронила глобус на пол. После гибели братьев дом поджигали три или четыре раза — видно, кому-то показалось мало фашистской расправы, они всё надеялись, что старик оставит свой надел, а поскольку он его не бросал, прибегали к поджогам. «Но мы отсюда не уйдем», — сказала невестка, ввинчивая штопор в пробку. Неужели они до сих пор живут под угрозой? В молчании мы пьем вино, входит другая невестка, вся в черном, и говорит старику, что ей надо уйти, и уходит, накинув шаль.

«Я с Эйнауди разговаривал, как теперь с вами, почти три четверти часа, — говорит старик. — За мной пришел гвардеец, такой высокий, что не мог пройти в эту дверь, и сказал: „Президент вас ожидает“.» Вдова сына, которого звали Антеноре, продолжает вертеть в руках штопор и молчит. Входит ее сын, берет кусок хлеба. Она ему говорит, что пора садиться за уроки. В этой недавно оштукатуренной комнате некогда за обеденным столом размещались семеро братьев Черви со своими женами, отец и мать. Перед тем как посетить какое-нибудь знаменитое место, мы воображаем себе, что увидим нечто особенное, характерное. Женщина, гладя мальчика по голове, говорит ему, что он должен учиться. Зачем ему сразу становиться крестьянином? «Разве я не права?» — спрашивает она меня. Старик носит на жилете длинную цепочку с медальоном в виде сердца — в нем карточки семерых его сыновей. Он мешает местный диалект с итальянским языком, грубоватым и несколько торжественным: «Я никогда не говорил, никогда не считал, что нужно убивать, даже если знал, кто доносчик».

Когда я пришел к ним вторично, старика не было дома — он уехал в Гаттатико на заседание общинного совета. Невестка готовила корм для кур — да так и сидела с желтыми от корма руками все время, что мы с ней беседовали. Рядом стоял ее сынок в очках. И в этот раз я не осмелился как следует осмотреть жилище, заметил только автомобильные покрышки и камеры, висевшие на большом гвозде, а на заднем дворе — грузовичок с сельскохозяйственным инвентарем, принадлежавший, наверно какому-нибудь коммивояжеру, продававшему инструмент крестьянам. По дороге на кладбище, где похоронены братья Черви, нам повстречалось много людей, среди них девушка на велосипеде со свернутым красным знаменем на плече Один из местных жителей рассказал нам, что арка, под которой погребены семеро братьев, очень узкая, под ней с трудом можно пронести на плечах гроб, но старый Черви тем, кто предлагает расширить проход, отвечает: «Не надо беспокоить моих сыновей, хватит их переносить с места на место». Врач запретил старику разговаривать во время его недавней простуды и не велел никому его навещать. На это Черви возразил, что если к нему не будут приходить люди, то он тотчас умрет, ведь тогда все сразу же оживет в его памяти.

Сотрудничество (апрель 1954)


Кино — это такая форма сотрудничества, при которой каждый старается стереть следы работы другого.

Сценарий


Кинодраматург начал сценарий так: «Паола была нежной юной девушкой». В соседней комнате продюсер отдавал распоряжения, подписывал чеки, звонил по телефону. Внизу во дворе грохотали подъемные краны и грузовики с осветительной аппаратурой, режиссер давал интервью журналистам. Машина была пущена в ход еще до того, как сценарист придумал сюжет фильма. Тогда он зачеркнул первую фразу и написал: «Паола была потаскухой».

Разрешение


Вилларота, около Тиграи, — квартал, где живет беднота. Женщины там изготовляют солому для шляп. Одна из них громко зовет другую: «Синьора Мария!» Та высовывается в окно. «Вы ничего не имеете против, — кричит снизу женщина, — если ваша дочь пойдет просить милостыню вместе с моей?» — «Нет, конечно нет», — отвечает синьора Мария.

1 апреля 1954 г.


Один подающий надежды молодой человек говорит мне: «Я хотел бы снять короткометражный фильм, рассчитанный главным образом на заграницу». Паоло — кладовщик в фирме Гондрани, но почти целый день ходит во фраке, потому что хорошо зарабатывает. Приходя домой после работы, он орет на жену за то, что она оставила его фуфайку сушиться на балконе палаццо — он живет в старинном доме, например в Палаццо Питти. «Иностранцы могут плохо подумать о нашей стране», — думает он и, чтобы поправить дело, выходит сам на балкон. Хвост его фрака развевается во флорентийских сумерках, в то время как из проходящего мимо автобуса высовывают свои светловолосые головы шведы. Потом со всей семьей он идет на площадь покушать мороженого. Какой-то нищий просит у него милостыню. Наш герой дает своему маленькому сыну десять лир, чтобы он совершил доброе дело — подал их бедняку. Но тот распахивает свою рваную куртку, показывая, что под ней он носит фрак, и вприпрыжку убегает, выкликая: «С первым апреля! С первым апреля!»

Я боюсь (1 мая 1954)


Я боюсь, сам толком не знаю чего. Я никогда не был героем. Однажды меня не пустили в римский театр «Балле»: зрителей, у которых не было в петлице фашистского значка, не пускали. Значок я когда надевал, когда нет. Баранов было тогда сколько угодно; многие из тех, кто не считал себя бараном, явно принимали свои намерения за свои поступки. В 1944 году убили десять юношей из моего селения, они были партизанами. События, происходящие в твоем родном селении, позволяют словно дотронуться рукой до Истории. Я видел место, где их расстреляли, где их пытали вместе с другими пленными, видел также девушку из Казони. Наливая мне вермут, она говорит: «Если я подниму юбку, вы убежите, увидев, что они со мной сделали». Один из моих друзей, тоже побывавший в лапах у фашистов, рассказывает: «В камере мы все время слышали, как прачка целыми днями стирала в корыте белье, и это вселяло в нас надежду: с нами не могут сделать ничего страшного, раз за стенами продолжается такая же, как всегда, жизнь». Я посмотрел, остались ли какие-нибудь надписи на стенах, но хозяйка дома объяснила, что она велела побелить везде стены, особенно тщательно — в комнате пыток, где кровь лилась ручьями и людей кололи и резали. Вдруг за дверью, выходящей на задний двор, я услышал шум льющейся воды; открыв дверь, мы увидели прачку. «Они стреляли мне под ноги, чтобы испугать. Что мне было делать? Я старалась при стирке как можно громче шуметь, чтобы не слышать стонов».

Одному иностранному журналисту я сказал: «Если бы я умер до 1944 года, то так и не узнал бы свободы», однако вчера один человек мне рассказал: «Мне пришлось подписать некое обязательство, иначе я лишился бы работы». А кроме того, некоторым не дают заграничного паспорта для поездки в Америку. Кусочек Соединенных Штатов я все же потихоньку подсмотрел по пути в Мексику. Прилетаешь на один аэродром, улетаешь с другого; меня и Маризу Белли посадили в автобус. Глаза они мне завязать не смогли, но впереди меня уселся тип, который ни разу не повернул головы, — должно быть, это был полицейский. Я старался вобрать в себя взглядом как можно больше. Я мог бы сказать, что видел 100 человек и 50 тысяч автомобилей, кто знает, где были их владельцы, может быть, в небоскребах в другой части города. Помню надписи: «72-я стрит», «91-я стрит», «Либерти-авеню», «Уан Уик», и маленькие деревянные коттеджи с картонными масками деда-мороза у дверей, и множество негритянок в шляпках. Потом нас закрыли в комнате, где мы должны были ждать, пока нас вызовут, и даже поесть не дали. Рядом со мной сидел крестьянин из Авеццано, лет двадцати пяти. Ботинки на нем были на босу ногу, но он то и дело клал руку на колено, чтобы продемонстрировать свои часы; багаж его состоял из чемоданчика площадью в 30 квадратных сантиметров, разумеется перевязанного веревкой. Он летел в Торонто по вызову родственников. Воспользовавшись тем, что полицейский на секунду приоткрыл дверь, я хотел выглянуть наружу, посмотреть коридор, посмотреть Америку, но страж грубо захлопнул дверь перед моим носом.

Одним словом, я боюсь, но не могу сказать, что испытываю страх перед кем-либо конкретно, например перед заместителем министра Эрмини[14 - Христианский демократ, ведавший в правительстве Фапфани вопросами кино, театра и цензуры.]. У него одиннадцать человек детей, казалось бы, чего мне бояться человека, который каждый день как бы прочитывает по книге. Я разглядел его, когда был у него на приеме от имени Римского киноклуба с несколькими своими друзьями; он говорил, что, разумеется, надо защищать установления и, разумеется, мораль… Кстати, вот еще что: давайте все вместе устроим шествие, и на земле никогда больше не будет войн. Однако война все же может произойти, а после мы с Эрмини будем читать друг дружке целые страницы своих воспоминаний. Я тогда был министром, скажет Эрмини, и все время твердил: «Мораль!» — а ведь вы не возражали, не кричали, что это неправда, что по-прежнему существуют всякого рода дискриминации, ибо тот, в чьих руках власть, не терпит, чтобы ему хоть чуточку мешали…

10 мая 1954 г.


Сирио Джаннини — автор книги «Скошенные луга», выпущенной этой весной издательством Мондадори в серии «Медуза», — пишет мне из своей Кверчеты между прочим следующее: «Жители Серравеццо просят меня передать Вам, что в Версилии каменоломни лучше, чем в районе Массы, и называют, к примеру, каменоломню „Такка бьянка“, где берут мрамор, идущий на статуи. Это единственная широкая и глубокая трещина на середине отвесного склона горы, носящей название „Высочайшая“. Она раскинула свои отроги, словно Христос — руки. Рабочие-мраморщики, чтобы добраться до каменоломни, соорудили мосточки из досок на высоких столбах, укрепленных на скалистых выступах склона. Глыбы мрамора они спускают вниз на четырех крепких стальных тросах. То и дело происходит какая-нибудь авария. Иногда рабочий „повисает“ на глыбе, то есть его придавливают две глыбы мрамора или глыба и склон горы, причем часть торса и голова остаются снаружи. Обычно он, хотя и с трудом еще может говорить. Тогда товарищи бегут за его родными, и он в последний раз говорит с ними; потом просит приподнять глыбу и, когда она перестает давить на него, умирает. Один такой случай произошел в прошлом году, другой я сам видел в детстве».

28 мая 1954 г.


Монтекаво. Мы смотрим телевизионную передачу: я, Пачифико — он хозяин гостиницы, — трое солдат, установивших здесь радиотелефонную передаточную станцию (так что Сардинию теперь связывают с континентом 24 телефонные линии, а не одна), кухарка, горничная, двое официантов. Я только что вернулся с прогулки к Неми. Я шел кратчайшей дорогой — по тропинке, которую мостили еще древние римляне, — ее камни похожи на панцирь черепахи. Я дважды сбивался с пути, тишину нарушали только шуршание спасавшихся бегством ящериц и мое тяжелое дыхание. Не скажу, что испугался, но все-таки куда же я приду? Вдруг в кустах я увидел белое пятно, это была лошадь, и я воспрял духом, через пять минут я столкнулся с коровой. Она смотрела на меня, и я остановился. Так мы постояли, потом я сошел с тропинки, а корова принялась вновь объедать колючий кустарник.

В Неми я сел в автобус до Дженцано — билет стоит 25 лир, и потом еще 65 лир от Дженцано до Рокка-ди-Папа. Подумать только, как замечательно я провел полдня, и все это менее чем за 200 лир, даже если включить сюда апельсиновую воду, выпитую мной на маленькой площади в Неми, где я глядел, как какой-то мальчик, легко подталкивая, катил вниз по склону новую бочку. В Дженцано сели женщины с большими охапками гвоздик — белых, лиловых, розовых — и подняли крик, оберегая свои цветы: «Положи их наверх!», «Положи их вниз!» Почти все женщины были беременны. На следующий день оптовик на своем грузовичке отвезет эти гвоздики в Рим.

Около Марино вдруг появились зонтики, потому что начался дождь, но он сразу же прошел, и в Кастельгандольфо казалось, что люди даже не знают, что такое зонтики. Но дождь вскоре полил опять, и в Балле Виолата все прохожие были со здоровенными зонтами; окна трамвая покрылись каплями, некоторые сразу же расплывались в бесцветные пятна, другие сверкали, катясь по стеклу, как падающие звезды. Многие рабочие сидели у порогов своих жилищ, словно не замечая никакого дождя.

Приехав в Монтекаво, я вытянул ноги и сказал: «Хочу смотреть программу с начала до конца». Вскоре на экране появился Джан Луиджи Ронди, который представил публике оператора Нашимбене; тот объяснил, в чем разница между узкопленочным фильмом и малоформатным экраном. Ронди со своим спокойным, ровным голосом производит впечатление вполне объективного человека, подумать только, что он мог заявить перед всем честным народом: «Если мой сын не станет священником, я его выгоню!» Он сказал это в 1950 году, мы тогда были с ним в Венеции, и у него только что родился — или еще должен был родиться — ребенок. Ронди для меня загадка — он переходит от самых что ни на есть пристрастных суждений к суждениям, глубоко проникнутым добротой и умом, так же резко, как скачет температура у малярийного больного.

В документальном фильме, снятом Нашимбене и поставленном Монти, рассказывалось об охоте в бочке; фильм сделан очень хорошо. Охотник скорчившись сидит внутри бочки. По сигналу высовываются стволы ружей, быстро, один за другим хлопают выстрелы, полет утки прерван, и она падает в воду неподалеку от деревянных уток-приманок. Перед этим в тишине по небу пролетает косяк птиц, а мы, зрители, будто сидим в засаде.

Раненая птица пытается спастись бегством в воде, она хлопает крыльями, расправляет их, словно ее лапки нашли, какую-то твердую опору. Собака ее преследует, вот сейчас она схватит птицу зубами, но утка ныряет и находит силы поплыть. Может, быть, она спасется. Мы, как всегда бывает в подобных случаях, немного болеем и за утку, и за собаку… Собака заходит к воду все глубже, но не лает, вокруг ее пасти вода колышется, как занавеска на ветру. Утка быстро плывет, вытягивая шею; она — в своей ласковой водной стихии, в этих невозмутимо-спокойных струях с ней уже не может случиться ничего плохого. Но вдруг собака глубоко окунает морду и затем появляется с уткой в зубах. С утки льет вода. Охотник (кто он такой и почему вдруг я с ним заодно?) улыбается, раздаются еще два-три выстрела, и лодка входит в прибрежные камыши, приближаясь к убитым уткам. Мы видим, как в кадре появляются и беззвучно ударяются о борт их тела.

2 июня 1954 г.


Что касается предложения, сделанного Александровым в Канне и порожденного очень широкими и очень полезными — особенно в наши времена — умонастроениями, нужно сказать, что указанный им путь — не единственно возможный: хороши все пути, которые ведут к развитию отношений и углублению знакомства между народами на основе общих нужд и общих чувств, а таковые, по счастью, имеются. Совместное производство фильмов — это проявление сотрудничества в самом прямом смысле этого слова, можно сказать в политическом смысле. Кинематографическая Организация Объединенных Наций более близка к достижению конкретных результатов, нежели основная ООН. В самом деле, ведь некоторые фильмы несут по всему миру общие для всех народов стремления и чувства, которые редко найдешь в чемоданах дипломатов. К примеру, фильм против войны может быть создан только этой кинематографической ООН, и я думаю, что вполне возможно поставить такой антивоенный фильм, какой ни один правитель не осмелится запретить, и никто не сможет выступить против него, поскольку в основе этого фильма лежала бы тема, которая в сердцах у всех людей.

Война — главная тема фильмов совместного производства, самая что ни на есть неореалистическая тема, как бы она ни была выражена — посредством ли художественных образов или методами репортажа, расследования. Во всяком случае, имело бы важное значение, если бы отдельные государства способствовали созданию произведений такого рода, не требуя при этом стандартных приемов и какой-то особенно детализированной структуры. Но хватит об этом. Сейчас я хотел только сказать, что слова Александрова — самое позитивное, что я когда-либо слышал по данному вопросу.

3 июня 1954 г.


Один парень, возвратившийся после четырех лет службы в Иностранном легионе, сказал мне: «Сделайте фильм из истории моей жизни, и тогда я заработаю деньги, которые мне очень нужны: с тех пор, как я вернулся, мне не удается найти работу». Я не знаю, был ли когда-нибудь фильм об Иностранном легионе хоть с малой толикой правды. К примеру, если какого-нибудь солдата сажают в карцер, то сперва на пол, где ему полагается спать, выливают ведро воды. Потом наказанного поворачивают лицом к стене и велят в течение многих часов удерживать носом на стене коробку из-под сигарет, а если она упадет, то капрал наготове — он бьет его по затылку, чтобы тот разбил нос об стену. Парень говорит, что солдаты боятся этого удара хуже смерти. Вьетнамки в большинстве случаев маленькие и хрупкие, а в Лаосе и Камбодже женщины пышные. Солдаты обычно убивают старух, чтобы напугать молодых женщин — тогда они не упираются и не заставляют терять время. Мы, итальянцы, быстро дружимся с туземцами, я играл в карты на их джонках, вместе с ними рубил дрова. Они настолько нуждаются в лекарствах, что за таблетку аспирина можно получить девушку. Они благодарны, как ни в каком другом уголке мира, тому, кто к ним хорошо относится. Я на своем грузовике помогал беженцам везти тележки с вещами. Смотрите, сколько у меня не хватает зубов. У солдат Легиона всегда не хватает зубов, потому что там не посылают в наряд, а сразу — в зубы; бить француза заставляют немцев, а немца — французов, всегда выбирают людей, которые тебя ненавидят. Но почти никто не падает на землю, потому как, если упадешь, тебе каблуком разбивают в кровь лицо.

4 июня 1954 г.


Человек неожиданно вспоминает, что в такой-то день он должен был что-то сделать, к примеру помочь матери, и не помог; должен был что-то предпринять в течение ближайшего часа — и не предпринял. Думая об этом потом, он никак не может понять, как все выветрилось у него из сердца, из головы, как он мог забыть такую важную вещь. Я как сейчас вижу перед собой мальчика лет двенадцати в исправительном доме у Порта Портезе в 1946 году. Я пошел туда, так как тогда работал над сюжетом «Шуша́»[15 - Фильм «Шуша́», поставленный по сценарию Дзаваттини режиссером Де Сика, посвящен проблеме детской беспризорности в послевоенной Италии.]. Мальчик попал в исправительный дом не по своей вине — это длинная история, связанная с бюрократическими законами и с положением его отца. Мальчик, пожалуй, даже боялся жить в компании юных негодяев. Я поговорил с директором — он устал от сотен подобных случаев, откуда у него время во все вникать? «Я разберусь», — сказал он и записал имя и фамилию мальчика.

Дневники итальянцев (ноябрь 1954)


Я поздно отдал себе отчет, что любил или ненавидел, ничего — или почти ничего — не зная о предмете своей любви или ненависти, и начал прислушиваться и оглядываться вокруг, проклиная себя, что не умею стенографировать. Научитесь стенографировать — приказал я своим детям. Мне хотелось бы зафиксировать все вокруг при помощи магнитофона и других современных аппаратов, специально для этого созданных. Я говорил: мне не нужно искусство, мне достаточно встать рядом с двумя людьми и слушать их беседу или рядом с телефоном, а потом доложить об услышанном. Я ходил на переговорный пункт на Санта-Мария-ин-Виа, где каждый в своей будочке жестикулирует, кричит или вздыхает; все они были для меня до сих пор словно немые, а затем вдруг заговорили, и я стал слушать; прежде я всегда говорил один.

В атмосфере послевоенных лет я предложил составить нечто вроде анкетки и собрать ответы на ее вопросы; после огромных событий у каждого из нас было полно вопросов. Первым объектом моих опытов стал мужчина, разгружающий мебель. Я подошел к нему, когда он отдыхал, присев на тумбу. «Я журналист, если вы хотите меня о чем-нибудь спросить, я готов ответить сам или же помогу вам установить контакт с кем угодно, хоть с самим главой государства или папой римским, я буду посредником, и они сразу же вам ответят». Он недоверчиво взглянул на меня и сказал: «А мне не о чем спрашивать». — «Как, неужели вы никогда не задаете себе неразрешимых вопросов? Есть люди, которые могли бы нам помочь, они годами потеют над этим. Мне, например, приходят в голову десятки вопросов в день, но потом к этому привыкаешь и не обращаешь на них внимания». — «Почему, — спросил грузчик, — тем, кто выполняет такую работу, как я, не платят пенсии?» Потом ему стало неудобно, что его вопрос носит столь практический характер, и он задал другой: «Нет, вы мне лучше скажите, правда ли, что через десять лет можно будет летать на Луну?» Он взвалил на спину шкаф, а я записал его адрес и вернулся домой, как монах после сбора пожертвований; вместо орехов или яблок у меня полный мешок вопросов, которые задавали шоферы, швейцары, механики.

Прошло семь-восемь лет, и мне пришла в голову схожая мысль — собрать дневники рабочих, прислуг, безработных пенсионеров. Вот передо мною страницы дневника одного подметальщика улиц — он пишет о том, что каждый раз, когда метет мостовую, боится, что его сшибет машина…

Опрошенные мною люди дали согласие вести дневник не сразу. Кто боялся жены, кто жениха, кто хозяина, а кто налоговой инспекции. Многие говорили: «В моей жизни нет ничего интересного», или же: «Я не умею писать». Но потом все согласились.

Сначала я словно бродил в густом лесу, где не знаешь, куда ступить, потому что не видишь ни единой тропинки. Но потом тропинка наметилась… Однажды Джан Пассери, которого я просил помочь мне в этом деле, привел ко мне домой семь человек, среди них были служанка, вагоновожатый, механик… Мы начали болтать о том о сем. Вагоновожатый сказал, что, по его мнению, дневник полезная вещь, только если писать все искренне; механик пожелал в течение некоторого времени за полчаса перед сном пересматривать все, что случилось за день, а прислуга боялась, что хозяева узнают о том, что она ведет дневник, и решат, что она сошла с ума. Они обменивались между собой взглядами, восклицаниями, словно были членами одной семьи. Мы пришли к полюбовному соглашению о том, что не назовем подлинных имен авторов дневников в случае, если они будут опубликованы, — кто может поручиться, что они не попадут в руки кредиторам или начальству. Но если хотите, сказали они, можете называть имена — мы будем писать одну правду.

Вчера вечером я решил обратиться со своей просьбой — вести в течение пяти-шести дней дневник — к одному из парней, что продают бензин в красивых стеклянных киосках, которые растут как грибы на улице Номентана — отрезок ее, ведущий от улицы 21 Апреля к электростанции, буквально усеян ими… Когда я возвращался пешком домой, парни, обслуживающие бензозаправочные колонки, уже спали внутри своих ярко освещенных нарядных киосков. Площадь их не больше одного метра, и спать лежа нельзя, а можно лишь стоя, как лошади, или сидя. Один из этих ребят высунул ноги наружу, другой скорчился, как плод в чреве матери, третий свернулся калачиком на полу, уткнувшись лицом в стену и расплющив о стекло нос… Я не стал никого будить, а поговорил с одним из них на следующий день. Он мне рассказал, как невозможно бороться со сном, он накатывает на тебя, но только задремлешь, как раздается скрежет тормозов, у колонки останавливается машина, и нужно вскакивать.

Теперь вы не удивитесь, если я попытаюсь издать эти дневники дешевыми выпусками — в каждом будет собрано вместе по 20–30 дневников; один выпуск — дневники школьных учительниц, другой — батраков, или, например, рабочих с одного предприятия, или жителей одной городской окраины, или священников, или чиновников одного министерства, полицейских, солдат; комбинаций может быть великое множество: дневники за месяц и за один день, записи, касающиеся одного и того же события, чтобы проследить взаимосвязи, влияния, воздействия.

Их надо было бы читать в школах: там всегда начинают с первого этажа, но никогда — с фундамента, в школьных учебниках не найдешь ни строчки, объясняющей, что значит слово «демократия».

Международная Премия Мира (1955)


Я был бы лицемером, если бы не написал немного о Премии Мира. Я хочу сделать это еще и потому, что эта премия, носящая самое прекрасное название, какое только может быть, вовсе не легка, как голубь, и поэтому я зову помочь мне удержать ее всех тех, кто находил, так же как находил я, место на страницах журнала «Чинема нуово», смело выражая то, что думал я, а это и было доказательством искренней любви к итальянскому кино. Чувства, которые я испытал, получив вчера сообщение, были, разумеется, сперва бурными. Сначала радость… Потом я сразу же подумал о врагах, но человек от радости становится на несколько минут таким хорошим, что даже говорит: «Позвоню-ка я тому юноше, который писал, что я отстаиваю неореализм для того, чтобы продавать свои сюжеты. Несчастный, он не понимает, что для меня, во всяком случае, гораздо легче сочинять сюжеты, далекие от неореализма. Но ведь без этой клеветы бедняжке не будут платить его жалованье…»

Мир! Мир не для какого-то одного или другого человека, а точка, в которой достигается равновесие между индивидуумом и коллективом. Нет более современного слова, чем это, в социальном смысле. В самом деле, никогда в веках не говорили о мире так, как говорят теперь. Это слово входит в нашу повседневную речь, а также заставляет предпринимать определенные шаги, в результате которых мы никогда уже не отступим с позиций, что мы достигли. Нам кричат, что не все мы искренни. Но они не видят, что колесо уже пущено в ход и никто не сможет его остановить, а следовательно, даже если кто-нибудь, запуская его, и был неискренен, то остался с носом. Некоторые из наших шагов наивны, недостаточно продуманны — это поиски, стремление проникнуть в середку круглого, как шар, слова. Но, мне кажется, я еще не видел плакатов, объясняющих, как в толковом словаре, слово «мир»; точно так же еще не спрашивали всех школьников, как они понимают значение этого слова, не спрашивали, каким образом каждый из нас может способствовать — или мешать — миру… Мир — это не бесстрастное состояние: полны страсти конгрессы матерей, не желающих больше войн, конгрессы людей, которые во всех уголках земли на своем языке требуют: «Долой войну!»

Я говорил, что постепенно осознал значение премии — оно выходит далеко за пределы того, что относится к моей скромной персоне. Как видно, итальянское кино вносит свой вклад в дело мира.

«Серебряные ленты» и так далее (10 февраля 1957 г.)


Моя мать усаживается на стул, как в театре: сейчас в телевизионных новостях покажут вчерашнюю церемонию вручения премий «Серебряной ленты». Там появлюсь также и я. Но я не появляюсь: кто-то — чик! — вырезал именно меня.

Космос (1957)


В комнату вошла мать и сказала мне, что в церкви св. Агнессы и во всем нашем квартале страшное волнение: этой ночью запущена ракета с людьми на борту. Я хочу встать, несмотря на азиатский грипп, и пойти купить экстренный выпуск газеты с этим известием, шагать среди хора восклицаний, сказать кому-нибудь о том, что если это не послужит делу мира, тому, чтобы свободно и «вместе» исследовать человеческую душу, как исследуют космос, то я возьму мегафон, заберусь на высокую гору, крикну оттуда «дерьмо!» и пущу себе пулю в лоб.

С мессы возвращается моя дочь и говорит, что в космос, оказывается, запущены не люди, а собаки. А я-то уже представлял себе, как астронавты в сверкающих доспехах попадают на одну из планет и вдруг за какой-то скалой находят там… Кого бы вы думали? Самого господа бога, только, может быть, без бороды. Я ждал вас, говорит он и начинает рассказывать: «Я родился в таком-то году…»

Здравствуй, Италия! (1958)


Это наметки сценария мультипликационного фильма, написанного для фирмы «Гаммафильм». Лента начинается со списка сотрудников, принимавших участие в ее создании: 8 миллионов жителей Ломбардии, 6 миллионов жителей области Венето, 7 миллионов жителей области Эмилия и далее — сардинцы, неаполитанцы, сицилийцы и прочие, то есть все те, кто и составляют 50 миллионов человек, населяющих нашу страну. Экран мало-помалу погружается в темноту, и в уголке его появляется лицо знаменитого актера. Изображение растет, разрывая мрак, как черную бумагу, и актер просит нас говорить шепотом, так как в Италии почти все еще спят, хотя солнце уже отправилось в путь, покинуло дальние страны и скоро придет к нам. Пока же актер чиркает спичкой: сквозь тьму действительно уже проглядывают очертания нашего «сапога». Белая пена морского прибоя с грохотом бьется о длинную линию берегов; «сапог» растет, приближается, и перед нами мелькают, сменяясь с молниеносной быстротой, то гора, то дорога, то озеро, то вдруг — ни больше ни меньше — римский Форум, среди колонн которого стаями носятся бездомные кошки; и спины их сверкают в серебряном лунном свете…

«Синьоры, уже близок рассвет». С самого края кадра бьется что-то серое. Это хлопают крылья птиц, улетающих в дальние края: их крылатая вереница пролетает под постепенно бледнеющим ковшом Большой Медведицы. Милые сердцу призраки, являющиеся каждую ночь составить нам компанию, возвращаются в свое царство. Целые толпы призраков, словно тучи, пересекают экран, улетая в бесконечность. Но внезапно один из них в этом безумном беге вырывается вперед, словно от кого-то удирая. Это Муссолини. Он дико вращает глазами, а за ним по пятам гонятся призраки с палками; в них мы узнаем Гарибальди и Мадзини. Преследуемый и преследователи исчезают в вышине, а об экран звонко, словно о жестяной лист, ударяется град пуль.

Одной пуле удалось продырявить завесу ночи — сквозь отверстие пробивается и падает на какой-то город первый тонкий лучик света. Вот он на мгновение освещает один памятник — это знаменитая Пизанская башня и площадь с ее белокаменными чудесами. Но чернота, еще закрывающая экран, словно разбуженный осьминог, пытается закрыть это светлое пятнышко. Между тьмой и светом начинается схватка; воины света устремляются на черное чудовище, из его ран вырываются снопы лучей, которые, как стрелы, падают то в один, то в другой уголок Италии — на деревушку в Лукании, на озеро в Ломбардии, на понтонный мост через По, на один из шпилей Миланского собора.

Наконец всходит солнце, свет побеждает тьму, и диктор может воскликнуть: «Здравствуй, Италия!» Один из солнечных лучей падает на роспись, украшающую сицилийскую повозку, и освещает фигурки христиан и язычников как раз в тот момент, когда они прерывают свою битву, ибо наступило утро.

С верфи в Монфальконе стремительно сходит в море только что построенное судно, вздымая сверкающие каскады воды. Рыбы шлепаются обратно в море, где мелкую рыбешку заглатывают крупные хищники.

В Апуанских Альпах — царстве мрамора — вдоль величественного горного склона бесчисленное множество молотов звонко отбивают породу; склон постепенно тает, словно какой-то скульптор-гигант высекает из него свое произведение; и вот от всего мраморного монолита остается лишь одна статуя — из-под яростных ударов резца вышла микеланджеловская «Пьета Ронданини».

Удары резца сменяются торжественным стуком штампов и печатей. Такое впечатление, что экран штемпелюют; на нем появляются четкие надписи: «Срочно», «Весьма срочно», «Секретно», «Лично», «Конфиденциально», «Совершенно конфиденциально», «Муниципалитет», «Провинция», «Область», «Замминистра», «Начальник управления», «Завотделом», а потом — резолюция, наложенная специальной печатью; сначала маленькая, она затем все увеличивается в размерах, пока не закрывает весь экран: «Сдано в архив». По-видимому, мы очутились в одном из огромных бюрократических учреждений нашей столицы. У окошечка, где принимают по пенсионным делам, — длинная очередь раненых и инвалидов в мундирах времен разных войн: гарибальдиец, ливийский стрелок, крестоносец, древнеримский воин и женщины в трауре.

У окошечка налогового отдела — посетители, причитающие на манер плакальщиц в античной трагедии. А потом — коридоры, шкафы, лесенки, переходы, в которых сталкиваются, мешают друг другу чиновники, волокущие охапки канцелярских папок и ищущие затерявшееся «дело»; ящики открываются и закрываются, из них подымаются клубы пыли и несутся звуки музыки самых различных эпох, даже весьма далеких. Вот из одного неожиданно раздается мотив «Джовинеццы»[16 - Фашистская песня.] и выглядывают головы в черных фашистских фесках, но архивариус поспешно захлопывает ящик и продолжает рыться в соседнем, при этом выполняя все резолюции, которые находит на бумагах: «Смотри исходящий номер», «Можете плакать», «Приходите завтра» (сцена принимает форму и цвет игрового поля из старинной игры «Вверх и вниз»; она состоит в том, что гражданин перемещается, словно фишка, в зависимости от выпавшего числа очков на игральной кости).

На улице стайки детей идут в школу, пуская и ловя солнечные зайчики. Идут дети в школу и по деревенскому проселку, у некоторых за плечами ранцы, а один тащит на себе, как в книге Де, Амичиса[17 - Де Амичис, Эдмондо, (1846–1908) — итальянский писатель, автора известной книги «Сердце» (в русском переводе «Дневник школьника»).], другого ребенка, держащего в руках костыли, — это обложка журнала «Доменика дель коррьере». Вот вдалеке показалась школа. К массивному зданию со всех сторон стекаются дети — пешком, на велосипедах, верхом на своих товарищах. Всех их поглощает величественный подъезд — всех, за исключением одного, который вместо того, чтобы идти на занятия, решил прогулять школу и вприпрыжку направляется в поля. Это не кто иной, как Пиноккио.

Солнце все ярче заливает экран, и под его лучами вдруг словно раздергивается занавес: нам предстает Неаполь. Сперва — небо с барочными облачками, откуда святые глядят вниз, а снизу несутся жалобные голоса, молящие о прощении, о чуде, заклинающие открыть, на какие номера падает выигрыш в лотерее. Некоторые святые спускаются, доставляя на землю счастливые номера, телевизоры, нарядную одежду, мотороллеры, ослепительно сверкающие кастрюли. Начинается оживленное движение взад-вперед между землей и небом: святые возвращаются наверх, нагруженные ex voto — дарами верующих за сотворенные чудеса: маленькими костылями, серебряными сердечками и руками.

Шум городских рынков сопровождается панорамой цифр — это цены на товары, нескончаемые ряды цифр на бумажках, выставленных над разными изделиями и продуктами. Каскад ощипанных кур и глаза человека, устремленные на бумажку с недоступной ему ценой. Начинается борьба человека с цифрами: он пытается уменьшить эти огромные цифры, сломать поперек восьмерку, чтобы получилось два нуля, перегнуть в другую сторону хвостик у пятерки, чтобы превратить ее в тройку; наглые и грубые десять тысяч одним резким ударом, отсекающим единицу, становятся жалкой вереницей нулей и повисают, как выпотрошенные кишки; перевернутая девятка становится шестеркой, но ей удается подняться и вновь превратиться в девять; усталая и раненая восьмерка присаживается отдохнуть на четверку. Битва разгорается, в бой вступают счетные машины, изрытая мириады цифр и арифметических знаков: плюсы, минусы, знаки умножения со звоном выскакивают из машин. Они градом обрушиваются на человека и погребают его; венчает эту гору цифр последний выскочивший из машины плюсик — наподобие креста.

На границе в нашу страну вторгаются целые армии фотоаппаратов: толпы иностранцев, рассеявшись во все стороны, принимаются жадно фотографировать: в Риме они снимают Колизей, но внезапно пускаются в бегство — из-за руин выходит рыкающий лев. Туристы фотографируют что угодно: камень, женский зад, памятник и по ошибке даже самих себя. Вдруг раздается автоматная очередь, и на землю падает убитая наповал женщина.

Она как две капли воды похожа на Анну Маньяни, которую вот так убили в фильме «Рим — открытый город». Но у туристов нет ни минуты времени — они не могут ни приостановиться, ни обменяться впечатлениями. Им еще надо так много посмотреть! Во Флоренции, в галерее Уффици, они чуть ли не бегом проносятся мимо знаменитых полотен, подгоняемые объяснениями гида, — настолько поспешно, что Венера Боттичелли по ошибке попадает на картину Тициана, а фигуры с полотен Рафаэля оказываются на полотнах Пьеро делла Франческа.

— В баре туристы ведут себя так, словно осматривают какой-то памятник; закатывая от удовольствия глаза, они пьют кофе. Бармен поднимает и опускает рычажки сверкающей кофейной машины, машина сотрясается, пускает клубы пара, свистит, потом грохот усиливается, стойка приходит в движение, трогается с места и катит, как паровоз, увлекая за собой всех посетителей. Они приезжают в собор св. Петра: священники черные, священники красные, монахини черные, синие и коричневые; кардиналы, проходя, так шуршат шелком, что кажется, рядом плещет вода; тут же важные римские князья, у многих один глаз закрыт повязкой. Вдруг раздаются крики: «Дьявол!» Кто-то обнаружил дьявола, забравшегося на верхушку колонны. Тотчас же на него нацелились объективы всех фотоаппаратов, сошедший с одной из фресок ангел устремляется против нечистого, и начинается преследование меж колонн, капителей, амвонов, алтарей, канделябров. Толпа следит за этой погоней, словно за спортивным соревнованием, комментирует происходящее громкими возгласами, щелкает аппаратами. Потом туристы отправляются в катакомбы и бредут по лабиринту ходов. Кто-то открывает маленькую дверцу и немедленно оказывается в аду. Перед нами круги ада, наподобие тех, что изобразил на своих рисунках Доре: вот проносятся увлекаемые вихрем Паоло и Франческа, и у всех туристов слетают шляпы. Когда иностранцы подходят к графу Уголино, они начинают бросать ему пищу, как зверям в зоологическом саду, но граф Уголино с возмущением отказывается и вновь принимается грызть череп своего врага.

На покрытой снегами торной вершине возникает зловещая фигура князя тьмы, жующего людей в своей ужасной пасти — снаружи болтаются только ноги. Вдруг на мгновение из пасти высовывается чья-то голова, и мы видим, что это Гитлер. Один из туристов, очевидно немец, узнает его и, выбросив вперед руку, кричит: «Хайль Гитлер!» — а затем идет дальше за остальными, но его настигает огромная рука и тоже отправляет в ужасную пасть.

Туристы, воспользовавшись тем, что очутились под землей, пересекают наикратчайшим путем Италию — мы видим ее в геологическом разрезе — и любуются подземными чудесами: гротами, древними некрополями, озерами нефти, до которых уже добрались буровые установки нефтяников. Так туристы доходят до Милана и выбираются на свет божий через канализационный люк на самой Соборной площади. Но гид, который начал уже было восхваление Миланского собора, вдруг ударяет ладонью по лбу и восклицает: «Да ведь мы забыли Сицилию!»

В тот же миг мы видим автобус, с грохотом мчащийся по автостраде Солнца по направлению к югу. Мелькают красивые, как на открытках, пейзажи, дорожные знаки и полосы, автомобили всех цветов и моделей, с шумом обгоняющие друг друга, как на гонках, мотоциклисты поистине фантастического вида, то в одиночку, похожие на инопланетян, то стайками в синих комбинезонах; на мотоциклах катят даже священники и монахини — их белые чепцы кажутся летящими альбатросами. Некоторые парочки на мотоциклах акробатически обнимаются, целуются во всех позах, а мотоциклы их катят сами по себе. Автобус переезжает мост через По у Пьяченцы, несется по покрытым оливковыми рощами холмам Тосканы, за ним мчатся, пытаясь догнать, молодые кони в Маремме. Вдруг автобус, страшно взвизгнув тормозами, останавливается: посреди дороги с угрожающим видом стоит разбойник в высокой конусообразной шляпе и в плаще. В руках у него ружье с раструбом, как в прошлом веке. Туристы, особенно женщины, холодеют от сладостного ужаса. Но разбойник раскрывает рот и берет высокую ноту, будто на оперной сцене. Лица туристов выражают восхищение, а певец тянет все выше и выше. Автобус продолжает свой бег, и мы прибываем на Сицилию, купающуюся в прозрачных водах залива. Сирены поют свои чарующие песни, и гид велят туристам заткнуть уши ватой — иначе они могут уступить их призывам и броситься в море. Однако, заботясь о других, он забывает заткнуть уши себе и неожиданно прыгает в воду, а вслед за ним дружно ныряют все туристы. Сирены, совсем как земные девушки, делают вид, что спасаются от преследования мужчин. Туристы в полном восторге плещутся, как рыбы, среди чудес подводного мира. Но любовные сцены внезапно обрываются: над головой туристов слышатся громкие крики. Это рыбаки с ритмичными возгласами бьют острогами тунца, и все море вокруг окрашивается кровью. Сирены и туристы в страхе прижимаются друг к другу и глядят на приближающиеся к ним красные волны.

А в Риме от церкви Троица-на-Горе спускается блондинка, и толпящиеся внизу у знаменитой лестницы итальянцы и иностранные гости любуются ее ножками и ножками других женщин, целый лес идущих вниз по лестнице ножек, всех форм, в чулках, без чулок, в узорчатых чулках, в гольфах, колоннады ног, и в этих колоннадах бредут как зачарованные мужчины, словно дети, заблудившиеся в заколдованном лесу. Кто-то из них карабкается вверх по ноге, за ним лезут остальные. Но те, кому удается вскарабкаться раньше других, стукаются макушкой о верхнюю рамку кадра и падают вниз со здоровенной шишкой на голове. Идя вслед за одной из этих прелестных женщин, какой-то молодой парень столь мелодично скрипит новыми ботинками, что кажется, играет орган. Другой поправляет галстук. Третий приглаживает кудрявые волосы. Скрытое соперничество между охотниками за женщинами мало-помалу обостряется, и, в то время как кавалеры, следуя за девушками, внешне сохраняют бесстрастный вид, в воображении они прошивают друг друга автоматными очередями.

Но по улицам спешат другие, не менее очаровательные женщины; глаза у мужчин вылезают из орбит и, словно притянутые магнитом, отделяются от лица и прилипают к ножкам то одной, то другой прелестницы, а женщины стряхивают их легким взмахом руки. О, сколько красивых женщин; они всё множатся, и каждый хотел бы броситься за всеми сразу. В конце концов мужчины начинают распадаться на части: рука бросается за шатенкой, нога — за брюнеткой, а глаза — за блондинкой.

Вдруг небо наполняется птичьим щебетом. Какой-то человек, воздев руки, зовет птиц. Это не кто иной, как святой Франциск, мы узнаем его по маленькой бородке, монашеской рясе и кроткому — правда, кротость эта несколько притворная — выражению лица. Птицы; вышивая в небе сложные узоры, приближаются от далекого горизонта — сначала маленькие точки, потом целые стаи, кружащие в воздухе, — то серые, то черные, то прозрачные, как кисея, они летают вокруг святого, и некоторые садятся ему на голову и на простертые вверх руки. Вдруг человек, которого мы считаем святым Франциском, поворачивается, чтобы подать знак — он действительно кому-то подмигивает, — в тот же момент гремит выстрел, и несколько птичек падают. Мы успеваем заметить охотника, прятавшегося за деревом и нескольких шагах от мнимого святого Франциска, а в тишине, медленно кружась, опускаются на землю перышки убитых птиц.

Резкий звук сирены возвещает полдень, с холма Джаниколо палит знаменитая пушка, в Венеции бронзовые мавры ударяют своими молоточками по колоколу, воздух наполняется звуками тарантеллы:
		Бедняки без дома, крова,



		Все остаться мы готовы



		Без последних панталон



		За тарелку макарон…








Начинается макаронная симфония. Завесы спагетти опускаются перед нами, как бамбуковые шторы у входа в парикмахерскую. Из-за этих завес выходят (а потом за ними скрываются), следуя друг за другом, десятки полишинелей, несущих миски с макаронами. Они пытаются на ходу проглотить макароны, но за ними гонятся хозяева с палками и не дают им этого сделать. Какой-то неопытный турист, тыча вилкой в макароны, весь обвился ими, к нему бегут на помощь, пытаются размотать клубок, но спасатели также запутываются в макаронах, образуя исполненную отчаяния скульптурную группу наподобие Лаокоона… Раздаются крики о помощи, ревут пожарные машины, и пожарные с длинными лестницами, брандспойтами, топорами распутывают клубок. Невидимый голос все продолжает петь на мотив тарантеллы о том, что человек, чтобы существовать, нуждается в поливитаминах; мы видим на экране, как в желудок, нарисованный будто на учебном пособии, входят макароны, и сразу же все тело наполняется кровью, кровь начинает циркулировать, сердце становится ярко-красным и принимается громко стучать. Организму нужны также жиры, белки и углеводы, и мы видим их, они выстроились перед нами в ряд: масло, яйца, сахар входят в человеческое тело, — и оно трепещет от радости, на глазах полнеет и крепнет, переливается великолепными красками; Но стоит отнять у него масло, мясо, сахар, как тело бледнеет и делается дряблым, кости слабеют, особенно позвоночник. Он постепенно сгибается, человек все больше и больше сутулится. И вот по улицам идут толпы горбящихся людей, они с преувеличенным почтением раскланиваются перед другими, по-видимому более обеспеченными и влиятельными. Особенно привлекает внимание один горбун — он с акробатической ловкостью изгибается в поклонах и приветственных жестах, здоровается со всеми встречными, склоняясь все ниже, ниже, наконец уже не может больше распрямить спину.

Лучи солнца падают теперь на стены городов и селений Италии, которые в полуденной тишине языком мемориальных досок, щербин и выбоин рассказывают нам о прошлом — о великих или малых моментах давней или недавней истории. На стенах еще сохранились следы старых надписей, видны полустершиеся изображения свастики, германского герба. И тотчас же вслед за этими надменными символами мы видим охваченных паникой немцев, удирающих к берегам По. Одни пытаются переправиться через реку на лошадях, другие — на шатких плотах, третьи — просто вплавь, а за спиной у них гремят выстрелы партизан. Широкая, полноводная быстрая река уносит беглецов; в глазах у лошадей и у немцев безумный ужас. Повсюду одни лишь испуганные, расширенные от страха глаза, и вода постепенно закрывает их навеки.

На другой стене — следы пуль. Это стена селения Мардзаботто[18 - Селение Мардзаботто вместе с жителями было уничтожено эсэсовцами и стало, как Орадур и Лидице, символом фашистских злодеяний.], перед ней толпятся мужчины, женщины, дети. На телах у них концентрические круги мишеней, по которым строчат из автоматов гитлеровцы.

В Милане — другая, наполовину разрушенная бомбежкой стена, на ней, словно на экране, сменяют друг друга различные картины. Воют сирены воздушной тревоги, слышатся взрывы бомб, летящих с неба как черные птицы. Ночные очертания Милана и других итальянских городов ярко вспыхивают в пламени пожаров, перемежаясь с фигурами фотографирующих их — уже сегодня — туристов.

Какого-то юношу взрывом бомбы разрывает на куски: его тело разлетается на десять, на пятнадцать частей — белое на черном; из глубины экрана несется горестный вопль, и появляется фигура матери, протягивающей руки в судорожной попытке собрать воедино разорванное тело сына. Вот, кажется, ей это уже удалось, мы уже узнаем его облик, и так дважды или трижды, но всякий раз не хватает какой-нибудь части, чтобы сложить его полностью и чтобы он ожил, — точно в детском конструкторе, из которого потеряны детали.

На другой стене надписи: «Да здравствует Бартали!», «Да здравствует Коппи!», «Да здравствует „Лацио“![19 - Одна из римских футбольных команд.]» Мы на огромном стадионе, как раз в этот момент один из игроков готовится пробить штрафной. Все сердца учащенно бьются, сердца маленькие и большие, всех оттенков красного цвета, они пухнут и, кажется, вот-вот взорвутся или же остановятся. Одно шипит, словно из клапана выпускают пар, другое тикает как часы. В тишине слышно разнообразное биение сердец, и, когда футболист бьет ногой по мячу, сердца вновь начинают бешено колотиться — одних распирает от радости, другие сжимаются от горя, некоторые звякают, как колокольчики, — все, за исключением одного: мы видим санитарные носилки, на которых уносят какого-то зрителя, умершего от разрыва сердца.

На стене дома на окраине Турина, испещренной старыми и новыми надписями, мальчик рисует фигурки детей, играющих в лучах солнца. Цветы, собаки, дети с лицами в виде кружка и двумя точками вместо глаз… Вдруг мальчик оставляет эти создания своей фантазии и присоединяется к товарищам, играющим вблизи на поросшей сорной травой лужайке. Но что это за ржавая железная штука торчит из земли? Мальчик, полный любопытства, поднимает ее и зовет приятелей, но еще прежде, чем они успевают подбежать, снаряд взрывается. Это наследие войны, он лежал в земле с военных лет. Мы видим белую похоронную колесницу, везущую гроб с мальчиком, и следующих за ней детей, животных, цветы — все то, что он еще недавно рисовал на стене.

Солнце в этот час, должно быть, уже слегка притомилось и утратило бдительность, потому что к нему приблизилось несколько облаков, которые набрасываются словно бандиты, пытающиеся засунуть в мешок свою жертву. Но солнце, очнувшись, начинает крушить лучами облака, а те всё множатся и множатся, из кусков, отсеченных солнечными мечами, словно по волшебству, растут мириады новых. Между тем темные тени на земле начинают затягивать то один уголок, то другой, и на экране чередуются в соответствии с происходящей в небе борьбой то ярко освещенные, то затененные кадры — черные спины буйволов вдруг сменяются красными гребешками кур на крестьянском дворе. Но облака начинают одерживать верх, превращаются в огромные грозовые тучи и уже готовят в своем лоне сильнейший град, сбивая его, словно коктейль.

Люди на земле с испуганными лицами наблюдают за сражением в воздухе, и ветер вздымает клубы пыли, хлопает дверьми. Где-то в Южной Италии крестьянин с серпом в руке стоит, задрав голову вверх, посреди своего крошечного поля, на которое грозит обрушиться буря. Он шепчет ритуальные заклинания против туч и размахивает серпом. Но тщетно. С адским грохотом разражается гроза, молнии стригут овец, развеивая их шерсть по воздуху, валят деревья. Несколько молний победоносно поглощает громоотвод. Он отправляет молнии в землю, где их холодное пламя разветвляется на множество ручейков, освещающих норы кротов, клубки змей, корни растений. Одна молния злобно, как голодный волк, крутится вокруг крестьянской хижины в Лукании, пытаясь проникнуть вовнутрь. Испуганные личики детей следят за ее маневрами сквозь оконные стекла. Но, утомившись, молния в конце концов изливает свой гнев на курятник, поражая несчастную наседку, из-под которой вылезает множество жалобно пищащих золотистых цыплят.

Между тем горные потоки устремляются вниз с вершин гор, и мы видим, как террасы на склонах, с таким великим трудом возделанные крестьянами, аккуратные и геометрически правильные, расползаются одна за другой и превращаются в потоки жидкой грязи, спускающиеся в долины.

Пространства залиты водой, ее уровень все растет, достигает крыш домов. Одни только крыши торчат среди необъятной серой водной пустыни, на них сидят ищущие спасения семьи, а внизу, мимо них, проплывают столы, постели, нищий скарб бедняков.

Но наконец солнцу удается, сделав гигантское усилие, прорвать мрачный покров душащей его темноты, и, словно по мановению волшебного жезла, все вокруг утихомиривается, вновь возвращаются мир и покой после бури. Города, еще мокрые от дождя, блестят и сверкают, принимая еще более красивый и сказочный вид. На небе переливается всеми цветами радуга, и стайки детей катаются с нее, как с гор в луна-парке.

Теперь все итальянцы испытывают желание поговорить. Люди говорят и жестикулируют, видны лишь мелькающие воздушные шары, слова разной величины, разной формы и цвета, короткие словечки и целые фразы, те, что звучат в наших повседневных разговорах, слова, которые испытывают такие же чувства, что и люди, принимая чуть ли не человеческий облик, мрачные, блестящие, нежные… Вот слово «независимость» — оно приближается с довольно важным видом и вдруг встречается со словом «жалованье». Оба слова какое-то мгновение глядят друг на друга. Но потом «жалованье» начинает подмигивать «независимости», процесс обольщения продолжается весьма долго, и в конце концов мы видим, что «независимость» сдалась и пошла под ручку с «жалованьем», хотя сразу как-то похудела, съежилась и все флажки, развевавшиеся у нее на голове, поникли. Другие слова: «искренние пожелания», «позвони мне», «доктор», «комендаторе»[20 - Почетный гражданский титул в Италии, который, хотя и упразднен, часто используется как обращение.], «адвокат», «профессор» — слишком настойчиво проталкиваются вперед, желая оттеснить все остальные. С громким шумом пытается пролезть вперед фраза: «Вы не знаете, кто я такой!» За ней другие: «Я всегда говорю то, что думаю», «Я пробился собственными силами», «Я буду тебе вечно благодарен», «Клянусь!», «Замолви за меня словечко», «Если ты меня не любишь, я убью тебя». Потом целая толпа «я, я, я», написанных по-всякому, всеми почерками, произносимых различным тоном, с разным выражением, — этой толпе в конце концов удается нагло и властно заполонить весь экран.

А солнце уже погружается в море, и на берегах Неаполитанского залива люди карабкаются друг другу на плечи, чтобы лучше рассмотреть прославленный закат.

Огромный огненный шар солнца опускается все ниже и ниже, погружается с оглушительным шипеньем в воду, вздымая облака пара, а потом исчезает в море, метнув в небо последний зеленый луч; одновременно из моря поднимается серебристая луна — она еще вся мокрая, и с нее стекает вода.

Зажигаются фары автомобилей, мотоциклов, велосипедов, уличные фонари. Из печных труб столицы, меж телевизионных антенн, взмывают в небо струи дыма, возвещая чае ужина; дымы, бледные и жирные, быстрые и медленные, принимают форму того, — что варится и жарится на плите: золотистой утки, молочного поросенка, пирожков, фаршированного свиного окорока, отбивных и ризотто[21 - Итальянское блюдо из риса.], но также и простой сардельки и даже кошки. Перед нами кошка, спокойно дремлющая на постели и присутствующая на этом кулинарном параде словно в качестве зрителя. Но как только она видит себе подобную, которую кто-то жарит на плите, она немедленно пускается наутек, прыгая с крыши на крышу и наконец, чтобы ощутить себя в полной безопасности, огромным прыжком вскакивает на луну.

Наступил вечер, час пиццы, что выходит из печи под пение бродячих музыкантов. Как она красива, весела, радостна, когда появляется на столе! Если показать ее сверху самым крупным планом, то ее поверхность похожа не на пиццу, а напоминает пейзаж из фантастической книги: тесто дыбится, образуя горы, в которых разверзлись широкие кратеры, извергающие дым и лаву, и в отблесках огня пред нами оживает картина страшной катастрофы, разрушившей Помпею, — небо, сперва все красное, а потом закрывшееся тучами пепла, которые опускаются, подобно покрову, на светлые и веселые римские виллы, на спасающихся бегством людей, заставляя их навеки застыть в последнем движении перед смертью.

Мало-помалу пицца принимает вновь свои истинные скромные размеры, хотя листочки душистой травы корчатся на ней, как горящие деревья, как сожженные леса. Но бояться нечего: пение певцов, аккомпанирующих себе на мандолинах, действует на нас ободряюще и успокоительно.

В домах тоже слушают песни. Все сгрудились перед экранами телевизоров. Песни, песни, песни, старые, такие, как «Санта-Лючия». На судне эмигранты со слезами на глазах смотрит на удаляющийся Неаполь, но вдруг; когда Неаполь совсем было скрылся из виду, все дружно бросаются в море — их ничем не удержать — и плывут, сильными взмахами разрезая волны, назад, к родному городу. Слышатся песни, например «Мама»: целые толпы итальянцев, зовущих маму. Они размахивают флагами и плакатами с надписью «Мама». Постепенно их заглушает новая мелодия, медленная и торжественная. Голос кантасторие[22 - Народный певец-сказитель на юге Италии.] повествует нам о смерти сицилийца Туридду Карневале[23 - Профсоюзный активист, убитый мафией на Сицилии.]. Мы видим крестьян с лопатами и мотыгами на плечах. Пешие, верхом, на велосипедах, они во главе с Туридду захватывают большое необрабатываемое поле и сразу же радостно принимаются за работу. Но из зарослей колючего кустарника высовывается дуло двустволки, два черных отверстия, гремит выстрел, сражающий Туридду, как раз когда он, сидя в седле, с улыбкой глядел на счастливое начало работы. С удовлетворенной усмешкой улетают прочь сидевшие вокруг на сухих деревьях большие птицы с баронскими гербами на крыльях.

В остериях Тосканы, Эмилии, Ломбардии, Генуи, Пьемонта простой народ играет в карты в дыму трубок и сигар. Картами изо всех сил бьют по столу, гул голосов растет, люди кричат, чуть ли не ссорятся, на всех диалектах. Слышатся звуки труб, войска короля чаш сражаются с войсками короля мечей, солдаты короля палок схватились с солдатами короля денег[24 - Масти в так называемых «итальянских картах».], образуя группы и композиции, напоминающие полотна великих итальянских мастеров.

В маленькой сицилийской деревушке юноша скачет во весь опор по полю на горячем коне. На седле у него девушка, которую он, надо думать, только что похитил и которая изо всех сил вырывается. А следом за ними гонятся родственники — они на полном скаку стреляют в воздух из ружей, при каждой вспышке темнота расступается, и мы видим то отару овец, то волчьи глаза, то хвост ласки, то пастухов, застывших как статуи с ружьем за плечами. Подковы коней высекают искры. Юноша пытается поцеловать девушку. Теперь на огромном экране мы видим только губы, словно лунный свет падает лишь на них. Одни уста уклоняются, а другие — такие же алые — все более жадно приближаются к ним, кажется, они вот-вот соединятся с устами любимой, но те опять отстраняются. Наконец девушка уступает, и губы слипаются в поцелуе под угрожающе нацеленными ружьями; но тут в ночной тьме вспыхивает фейерверк, и небо покрывается хохочущими масками, целыми мириадами разноцветных Арлекинов, Панталоне в красных плащах и белоснежных Коломбин.

Но за последним всплеском света поля погружаются в кромешную тьму, только где-то далеко-далеко, как в сказке, мигает слабый огонек. Мы направляемся в ту сторону и оказываемся перед бедной крестьянской хижиной. Входим в нее — там молодая мать, укачивая ребенка, поет ему колыбельную:
		Баю-баюшки-баю,



		Слушай мамочку свою.



		Не ходи-ка ты в лесок,



		Серый там сидит волчок,



		Там лиса тебя обманет,



		Ласка злая закусает,



		Совы там, как смерть, страшны,



		И мышей летучих стаи



		Закрывают свет луны.








И перед вашим взором проходит вся эта ночная жизнь: сверкают глаза волка, ласка забирается в курятник, где испуганно кудахчут куры, сова хлопает глазами, и в зрачках у нее отражается необъятное поле, усеянное крестами, а летучие мыши парят в темноте, словно призраки.

Но не только природа полна всевозможных страхов. Чарли Чаплин, не кто иной, как Чарли, со своей доверчивой улыбкой бредет нам навстречу по дороге, и вдруг — о ужас! — раздается автоматная очередь, она прошивает его насквозь, пули продырявливают весь кадр и всего Чарли как решето. Прощай, Чарли!

В самом деле, повсюду, во всех частях света, производят горы оружия для убийства. И в таких же усиленных темпах изготовляют медали за военную доблесть — золотые, серебряные, бронзовые, железные; они сверкают на груди у миллионов солдат. Их ряды надвигаются на нас, подходят все ближе и ближе, грозя растоптать…

Часы бьют полночь. Улицы пустынны. Только на виа Венето еще не сдаются группки полуночников. Мимо нескончаемых столиков уличных кафе проходит господин, с которым все очень почтительно здороваются, словно он — министр. Вдруг мы замечаем, что у него сзади торчит хвостик, и понимаем, что это дьявол.

Теперь итальянцы спят и видят сны. Перед нами проходит множество лиц — женщин, детей, стариков, мужчин, — на них застыло самое различное выражение, все погружены в сон и видят сны. Этому снится, что он — ветер, пролетающий над Италией и уносящий за собой, отнимая у отцов, мужей, домашнего крова самых красивых женщин. Другой видит во сне, что на его пышную и аппетитную жену, спящую рядом, уставилось множество глаз: ревнивец устремляется на них, размахивая щипцами для снятия нагара, словно церковный служка, собирающийся гасить свечи. Он хочет погасить все эти глаза, но только он гасит их в одном месте, как они вспыхивают в другом. Однако, мечась как безумный, он все же сумел загасить все глаза, все, кроме одного — с ним борьба продолжается, глаз ускользает, ловкий и юркий, как угорь; он то сужается, то расширяется, закрывая собой почти весь экран. Наконец ревнивец может торжествовать победу, но когда он поворачивается к жене, то видит ее в объятиях другого. Он хочет броситься на любовников, но вдруг останавливается и выражает свою боль и страдание в песне. Мы слышим лишь ее начало, лишь самое начало, ибо другие сны ждут своей очереди.

Вот какому-то человеку снится балкон, он действительно всю жизнь мечтает иметь балкон, красивый балкон в своем маленьком домике, где не было бы никого из чужих. Он выходит на балкон, любуется пейзажем, глубоко вздыхает чистый воздух и не может удержаться, чтобы не воскликнуть: «Как прекрасна природа!» Но, радуясь своему балкону, на перила которого он оперся, он повторяет восклицание еще раз и, сам того не замечая, принимается повторять его вновь и вновь тоном диктатора, а потом начинает исполненную риторики речь о природе: «Итальянцы! Как прекрасна природа!» — и нам кажется, что мы слышим громовые раскаты другого голоса, так хорошо знакомого всем итальянцам: «Итальянцы! Эти деревья и эта зелень…»[25 - Имеются в виду демагогические речи Муссолини.] Гром аплодисментов заглушает его слова, и толпа начинает громко скандировать: «Де-ре-вья! Де-ре-вья!»

Женщина видит во сне, что ей удалось выкроить из старого мужнина пальто новое пальтишко для сына. Он стоит перед ней в ожидании, голый и неподвижный, как манекен. Мать принимается щелкать ножницами, она кроит и режет, пытаясь избавиться от зияющей в пальто огромной дыры. Она режет и режет, и наконец взмахом ножниц ей удается навсегда уничтожить дыру. Пальто готово, мальчик его надевает, но карманы на нем так низко, что, когда мальчик идет, он низко пригибается и, кажется, достает руками до земли.

Кому-то спится, что однажды утром он распахивает ставни и видит перед своим окном стоящие рядами сотни, тысячи прибывших ночью с Марса «летающих тарелок». Марсиане точно такие же, как мы, и заняты тем, что развешивают на своих летательных аппаратах сушить белье — совсем так же, как это делают в переулках Неаполя.

Но ритм снова убыстряется, концы и начала снов разных людей наскакивают друг на друга, переплетаются, создавая самые неожиданные композиции, словно это сон наших старых и новых художников, выражающих гармонию итальянских национальных форм и красок. И из этого сна, из этой мечты выходит, подобно надежде, человек, которого мы раньше видели согнувшимся, почти стелющимся по земле перед другими. Он, улыбаясь, идет с экрана на нас, постепенно распрямляясь и обретая свое достоинство, он, его жена и дети, которых он ведет за руку.

Похороны (28 сентября 1958 г.)


Вчера мне позвонил Сальвиони и спросил, не пойду ли я с ним посмотреть на похороны одной пятидесятилетней вдовы, оставившей четверых детей, которая умерла от огорчения, когда у нее вывозили мебель за неуплату налогов покойным мужем. А потом мне надлежало написать для одного еженедельника то, что называется «личными впечатлениями».

Мы приехали, когда солнце было уже высоко, и принялись искать нужный дом. Из поперечной улочки вынырнул погребальный катафалк, на золоченом кресте его играло солнце. Мы двинулись следом за катафалком, по катафалк остановился у какого-то кафе, и шофер начал спрашивать, как ему проехать, оказывается, он тоже не может найти нужный адрес. Катафалк повернул назад, мы за ним — и вскоре достигли узенькой, издает деревенской улочки, где перед одним из домов толпилось чуть больше людей, чем перед другими. Мы поняли, что это и есть нужный нам дом.

Я испытывал странное смущение, будто совершил какой-то некрасивый поступок. Все произошло слишком стремительно, я пока сам не мог понять, что заставило меня согласиться. Когда кто-нибудь начинает настаивать, я в конце концов всегда соглашаюсь. За статью мне обещали заплатить, и я должен был вести себя как полицейский, от внимания которого ничто не может укрыться. Я уже мысленно отметил запах выжженной травы, дешевые жилые дома — весь характерный для времен фашизма пейзаж. Это был один из тех больших поселков, которые возникли лет двадцать назад и производят гнетущее впечатление именно из-за своих непомерных масштабов и обшарпанного величия.

Толпа состояла из нескольких десятков женщин с детьми на руках, большинство в домашнем виде, у некоторых лица покраснели от слез или солнца. Как это обычно бывает, среди бедноты выделялось несколько хорошо одетых родственников с черной ленточкой в петлице. Среди этого траура столь ярким пятном сверкала рыжая шевелюра какого-то ребенка, что я не мог оторвать от нее глаз. Эту свою привычку отвлекаться я счел проявлением бестактности, ибо вздохи и бормотание вокруг, казалось, призывали меня видеть все в черно-белой гамме. Незаметно для самого себя я очутился на пороге дома и, попав из тени на солнце, заметил, впервые с тех пор, как сшил его, что мой синий костюм ослепительно ярок, а синий галстук не приглушает, а, наоборот, оживляет общий тон. Я весь сиял, оскверняя своим видом грустную церемонию. Я надвинул берет на лоб, чтобы выглядеть хоть немного более небрежно одетым, и пальцем засунул внутрь кончик платка, что выглядывал из нагрудного кармана.

Я вряд ли сумею объяснить, почему мне не удавалось чувствовать себя естественно и просто, то есть собрать необходимую мне информацию и вместе с тем отдать нужную дань сострадания плачущим дочерям покойной, опустившим свои головы на плечо поддерживающих их людей, как только траурная процессия тронулась в путь.

Я всегда завидовал тем объективным журналистам, которые изо дня в день пишут колонки: случилось то-то и то-то. Часто я спрашиваю себя, как это им удается, для меня это чрезвычайно трудное ремесло, а они говорят — проще простого.

Недавно я прочел газетный отчет об обвале на улице Номентана; и, так как в тот вечер я все видел своими глазами, должен признать, что хроникер продемонстрировал как раз ту конкретность в изложении происшествия, от имен до цифр, ту естественную связь между собой и другими людьми, которой я всегда завидую. А я бродил между десятками застывших в молчании людей, ожидавших, что вот наконец появится рука или нога кого-нибудь из рабочих, погребенных под развалинами, которые не спеша разбирали пожарные, и душа моя ни на секунду не находила покоя: она то воспаряла, и я витал в соображениях морального порядка, то падала, и я ощущал хрупкость человеческой судьбы, в частности своей собственной, то говорил себе, что я ничего не понимаю, что ничего и невозможно понять. Вид высокой пожарной лестницы, подлинного чуда техники, казалось, вынуждал меня признать, что я, вероятно, не прав, всю свою жизнь обвиняя всех и вся, мечтая о радикальных переменах, как будто вокруг ничего не сделано; погляди, мол, на эту лестницу, она — плод упорных усилий и стремления к добру. Потом я подумал: нет, не к добру стремился конструктор, которому удалось увеличить ее длину на десяток метров, он работал «в себе», как математик. Видя сплетение жестов, движений рук, ног, спин спасателей, я не ощущал более в себе возмущения, мотива для протеста. И мне стало страшно, что я перестал осознавать в душе стимул для борьбы: что же со мной будет завтра? И я подошел к другой кучке людей, чтобы обрести утраченный было стимул. Они говорили о том, что в цементе было слишком много песка, о том, что внутри пилястров из соображений экономии было недостаточно металлических прутьев. Их надо линчевать! Я бы тоже линчевал этих господ из строительной компании, я мысленно осыпал градом пощечин одного толстяка, которого почему-то в своем воображении представил подрядчиком. Просто удивительно, что его физиономия, по мере того как я награждал его пощечинами, принимала все более яростное выражение, хотя на самом деле я стоял спокойно вместе со всеми остальными. Я погрузился с головой в эту жестокую схватку и очнулся, услышав, как кто-то упомянул о велосипеде самого молодого из погибших рабочих. Минут десять вместе с другими рабочими он обсуждал, какой марки мог быть этот велосипед. Одному из рабочих удалось уцелеть только благодаря тому, что он отошел по нужде за несколько секунд до обвала, так вот он сказал, что повесил на этот велосипед свой пиджак и потому, хорошо запомнил его марку. Он смолкает на полуслове и бежит за пожарными; которые уходят: мы вернемся завтра рано утром, говорят они.

Как же так, они не должны прерывать работы ни на минуту, пусть работают в несколько смен, кричат вокруг. Начальник пожарных кричит из окошечка уже тронувшейся машины, что он не будет рисковать живыми ради мертвых, грозят новые обвалы, необходимо дождаться рассвета; В ответ раздается хор протестующих голосов, в том числе и мой, несколько ослабленный сознанием, что с технической точки зрения пожарные, может быть, и правы. Но кто-то рядом говорит, что во время войны он сам участвовал в Неаполе в таких работах, они никогда не прекращали разборку развалин до тех пор, пока не будут найдены, все погибшие. Начальник пожарных — он в штатском — высовывается из автомобиля и начинает кричать: идиот, это все глупости, — и мне тоже хочется вместе с другими швырнуть камень вслед его машине. Группа молодежи рассуждает о боге. «Почему суждено было погибнуть именно этим троим? Один из них только что женился». Я услышал только самый конец беседы; один, что постарше, качает головой, доводы собеседников его не убедили; вот так всегда все кончается болтовней, заявляет он. То совершенно запутываясь, то вновь обретая ясность мысли, я никогда не смог бы достигнуть целостности восприятия, чтобы рассказать: дело происходило так-то и так-то. В тот момент, когда я был бы уже готов сказать: вот так, какой-нибудь легкий шум обязательно отвлек бы мое внимание. Со старостью эта острота слуха должна бы притупиться, я хотел бы этим воспользоваться, чтобы немножко привести в порядок все, что у меня накопилось в голове, но, как только мне кажется, что удалось прийти к какому-то определенному выводу, к мысли, которая все концентрирует и обобщает, я инстинктивно бегу прочь, словно спасаясь от ловушки.

Но возвратимся к начатому ранее разговору. Я шел за катафалком в числе самых последних. Мы миновали большой луг, на котором я краем глаза увидел выцветшие белые полосы — раньше здесь было футбольное поле, — и вдруг откуда пи возьмись появился фотограф. Подняв «лейку» на высоту глаз и расставив локти, он быстро снимал все что можно. Он приседал, поднимался, весь изгибался, делал короткие перебежки, бросался на каждого, чье лицо было искажено горем, несколько раз щелкнул и меня. Это был фоторепортер того самого еженедельника, который заказал мне статью. Я сделал ему знак, прося не снимать меня, и исчез в толпе женщин, в ожидании слез держащих наготове платочки, чтобы затем вновь выныривать, словно из черных волн, то там, то тут. Это продолжалось до тех пор, пока мы не дошли до церкви. Увидев фотографа, я стал еще меньше понимать, зачем я здесь. Я объяснил себе это какой-то долей уступчивости — я здесь только потому, что не сумел сказать «нет», — долей искреннего любопытства, долей тщеславия и долей цинизма — она всегда наличествует у писателя: с того момента, когда он испытал какую-то эмоцию, и пока не рассказал о ней.

Мне удалось заглянуть в маленькую двух- или трехкомнатную квартирку, из которой вынесли покойную, и в первую комнату, хотя она была не больше чем четыре метра на четыре, набилось множество народа: комната и впрямь пуста — закон вывез всю мебель…

Гроб уже снимали с катафалка, когда вокруг него началось какое-то странное движение, будто кто-то упал в обморок. Затем гроб на плечах шести человек поплыл ко входу в церковь — всего каких-то семь-восемь шагов, но его движение было лишено обычной уверенности и прямолинейности — он качался вверх и вниз словно на волнах, и теперь нетрудно было понять, что там происходит потасовка: над головами вздымалась рука фотографа, высоко поднявшего свой фотоаппарат, словно он пытался спасти его от волн, тишину прорезали крики и причитания женщин, и толпа в двести-триста человек растерянно расступилась. На земле лежал фотограф, лицо у него было багровое, а руки он прижимал к низу живота: кто-то пнул его ногой в пах. Тем временем гроб исчез во тьме церкви. «Он щелкал и щелкал с самого утра, — тяжело дыша, говорил один из родственников, — а мы этого не хотели». Вчетвером или впятером мы отнесли фотографа в соседний бар… Вокруг отрывочно говорили о том, что разрешается или нет фотографировать в таких случаях, и я почувствовал, что все правы — и семья покойной, и фотограф, и карабинеры, пришедшие, чтобы конфисковать фотоаппарат, и сопровождавший меня Сальвиони, который старался все уладить и шептал мне, что теперь нам никак не успеть вернуться в Рим к пяти часам. «Это журналисты», — говорили люди, показывая на нас пальцами, и непонятно было — за нас они или против. У катафалка, стоявшего перед церковью, теперь не было ни души. Мне никак не удавалось отогнать мысль о том, что я занимаюсь тем же, что и фоторепортер, И я не знал, чье это провидение — божественное или дьявольское — заставило меня теперь торчать возле него. Фоторепортер чуть не плакал: нет, фотоаппарат они у меня не могут конфисковать, они не имеют права; он подсчитывал, сколько стоит его аппарат. Это был молодой парень, приехавший в Рим из Болоньи, чтобы сделать карьеру, в один день он переходил от прибытия министра к таким случаям, как этот. Назавтра он должен был ехать снимать мужчину, который хочет превратиться в женщину.

В пять часов мы были еще в казарме карабинеров, а не в Риме. Мы позвонили друзьям по телефону, чтобы предупредить их о том, что запоздаем… В глубине улочки, выходящей на шоссе, показалась похоронная процессия. Она направлялась в Рим, чтобы похоронить там бедную женщину. За катафалком следовало пять или шесть автомобилей. Мы подумали, что, может, еще успеем их догнать. Но так и не догнали, и меня это очень удивило, ибо выходит, похоронный кортеж должен был мчаться самое меньшее со скоростью шестьдесят километров в час.

Над Римом (19 октября 1962 г.)


Сегодня ровно в полдень я летел в четырехместном аэропланчике на высоте четыреста метров в рыжем мареве над Римом вместе с Массимо Мидой, оператором Пикконе и пилотом. Мы его наняли на один час за 36 тысяч лир — нам надо было определить узловые пункты столицы. Это репетиция полета, который предпримут завтра Мида и Пикконе на вертолете, позволяющем останавливаться, перемещаться и осуществлять другие необходимые при киносъемке маневры. Мне хотелось бы застыть на мгновение в воздухе над городом и вынести наконец окончательное суждение о кирпичах, булыжнике, старом и новом мраморе — обо всей этой каменной громаде с ее двумя миллионами невидимых сверху жителей. Но взгляд опережает мысль и фиксирует тона и объемы без всякого исторического подхода. Когда Стендаль увидел три четверти Рима с высоты своего дома, он сказал, что с этим зрелищем не может сравниться ничто на свете. Однако те масштабы и расстояния были еще по мерке человека: тогда был заход солнца и наверняка доносился обычный шум с улицы Грегорианы.

Едва мы поднялись с аэродрома Урбе, как Мида закричал: «Съемка!» Внизу на каком-то пустыре возле дороги Салариа виднелись скачущие на лошадях всадники, а неподалеку фургон со звуковой аппаратурой, и все тонуло в серебристом свете юпитеров. Через несколько километров — опять удивленный возглас: мы заметили другую съемочную группу. Можно подумать, что там, внизу, живут одни только работники зрелищных предприятий и что в каждой вещи, каждом движении скрыто нечто искусственное. Пьяцца Навона кажется совершенно необитаемой и вызывает своей геометрической четкостью и гармонией скульптурных пропорций смешанное чувство восторга и растерянности, поскольку мы любим и в то же время ненавидим совершенство. Что бы я сказал об этой узкой полоске, врезавшейся в темный амфитеатр домов, если бы прилетел с Луны? Мне хотелось уподобиться тому крестьянину, о котором писал Белли: увидев Колизей, он спросил, что это за дворец.

Пикконе нацеливает свой аппарат на памятник Виктору-Эммануилу, но аппарат без шасси и без пленки, иначе власти не позволили бы нам взлететь. Они нам запретили не только вести киносъемку, но и фотографировать, приближаться к Чампино и Фьюмичино — одним словом, к аэродромам. Завтра у нас все документы будут в порядке — пришлось достать массу всяческих разрешений. Седовласый директор картины рассказал мне, что у него за жизнь, о том, сколько ему приходится сражаться, чтобы получить необходимые разрешения для съемки того или другого фильма. Ему удавалось сэкономить несколько месяцев благодаря взяткам.

«Я подкупаю, — говорит он. — Скольких я подкупил!» Попадались ему и честные чиновники, но чаще среди высокооплачиваемых. Я настойчиво прошу его продемонстрировать, как это делается: показать жесты, произнести в точности фразу, я хочу увидеть, в какой именно форме производится подкуп. Он сует мне пять тысяч лир, с силой сжимает мою руку в своих ладонях, чтобы помешать всякой реакции с моей стороны, и говорит, понижая голос до шепота (он наклоняется совсем близко, и я слышу запах чеснока): «Мы все одна семья, мы нуждаемся друг в друге». Я начинаю сопротивляться, и он добавляет: «Никто не питается воздухом», отталкивая меня при этом подальше, чтобы создать впечатление свершившегося факта.

Мы пролетаем над Монте-Антенне, и впереди сразу же вырастает, подобно монументу, уже почти достроенная гостиница «Хилтон». Самолет ложится на одно крыло и облетает вокруг нее, отель — предмет стольких споров — поворачивается передо мной словно вокруг оси; с одной стороны его — глубокий овраг: там будет бассейн.

Из записей Массимо Миды и Джованни Венто я вижу, что механика строительной спекуляции остается неизменной уже примерно восемьдесят лет. Начинают строить в каком-нибудь районе — и строят, пока не наметится центр квартала, добиваясь того, чтобы муниципалитет проложил к этому месту все коммуникации; когда стоимость участков там возрастает, землю продают. Впрочем, Марк Аврелий также был из этой породы — его богатство началось с «жилищного строительства». Массимо показывает мне один из районов — новый пригород Вилла Гордиани, где власти воздвигли обелиск, дабы увековечить щедрость князей Ланчеллотти, пожертвовавших десять гектаров земли, необходимых для развития этой зоны. Мида объясняет, что стоимость принадлежащих князьям и не уступленных городу ста гектаров благодаря близости этих скромных жилых массивов незамедлительно поднялась на несколько тысяч лир за квадратный метр. Статья «квартплата» в бюджете рабочего составляет от 30 до 45 процентов. Но где же они, эти рабочие? Если бы мы снизились метров на пятьдесят, кого-то из них мы бы разглядели, но нам нельзя снижаться ниже четырехсот метров, и поэтому удается увидеть только отары овец и автомобили. «Рим — это гараж», — сказал мне одни иностранец. На Кассиевой дороге мы видим Ольджату с площадками для гольфа, а через несколько километров — оранжево-красный бульдозер на темном фоне только что взрытой им земли. Мы приметили четыре или пять одиноких бульдозеров среди заброшенных, на первый взгляд далеких от мирской суеты земель; однако в какой-нибудь нотариальной конторе уже подписаны документы, в силу которых однажды утром эти поля огласит стук мотора.

У перил вокруг золотого купола св. Петра виднеются красные свитеры туристов. Однажды, в июле прошлого года, в четыре часа утра, мы с Джузеппе Феррарой приехали на площадь св. Петра: мы хотели полюбоваться здесь восходом солнца и мчались, превышая скорость, через весь город в страхе, что вот-вот рассветет. На площади никого не было, кроме одного извозчика — он спал в своей пролетке. Что он здесь делает в этот час? Ждать седока — нелепо. Мы остановились поглядеть на лошадь, у нее к шее был подвязан мешок с овсом, она ела так осторожно, что мешок почти не двигался. Вдруг мы услышали стук другой пролетки — она подъехала со стороны ворот Кавалледжери и встала рядом с первой. Почему так рано? Да потому что, кто приедет первым, тот и возьмет седока. Этот приезжает почти всегда раньше всех, за четыре часа (до 8–9 часов-утра никто не станет нанимать извозчика)…

Теперь мы летим над казармами на аллее Юлия Цезаря с огромными пустыми плацами времен короля Умберто. Министерство финансов — одно из самых гигантских сооружений, а виа Венето — серая и короткая. Тюрьма Реджина Чели — вся тщательно продуманная и придуманная, перед ней темнеет виа Лунгара. Там в этот час, наверно, подметают крохотный зал «Чине Арте», где сегодня утром Ди Джамматтео будет вести дискуссию с Роммом, Чухраем и Зоркой на тему «Кино и общество». За Тибуртиной — рабочий район, который начинается с кварталов североитальянской архитектуры.

Мы приземлились, чуть не задев за крыши заводских цехов «Скуибб», «Сан-Пеллегрино» и «Ланча». Звук сирены возвестил час дня. Я вспомнил аэродром в Пизе, откуда два месяца назад летел в Рим. Я возвращался из Виареджо. (Почему же все-таки не отменят тайное голосование? Жюри премии «Виареджо» должно публиковать протоколы своих заседаний. Оздоровить литературные премии — означает сделать более полной, более явной ответственность членов жюри.) Было жарко, двое американских солдат ходили взад-вперед в карауле. Другой американец, в комбинезоне и желтой фуражке, очень высокий и сутулый, сигналил только что приземлившемуся самолету, Это все военные дела. На поле стояли самолеты устрашающего вида, выкрашенные в защитный цвет, может быть те самые, что транспортировали солдат в Конго.

Я шея к трапу своего самолета ДК-7, вдруг испугавшись: может, я совсем не тот, за кого себя принимаю, и живу, лишь притворяясь, что вокруг мир и свобода, может, все мы притворяемся, в том числе и стюардессы? Они отвлекают наше внимание при помощи завтрака, красивого синего цвета своей формы, а я обманываю кого-то своим смехом и проектами фильма, сценарий которого собираюсь написать в будущем, 1963 году.

На Сицилии (5 ноября 1962 г.)


Я просматриваю заметки, сделанные во время своей двухдневной поездки на Сицилию. Один говорит: «Здесь люди малоподвижны, они выходят из дому, только чтобы навестить своих родственников в тюрьме или в больнице». Другой: «Рыба начинает вонять с головы», — он хочет сказать, что коррупция идет сверху. В Траппето мы зашли в дом к одной беременной женщине. Она укладывала в чемодан новые трусы и майки — муж ее эмигрирует в Германию. Он бы никуда не уезжал, если бы зарабатывал хоть две тысячи лир в день, но больше тысячи лир море ему не приносит, а у них ребенок, больной полиомиелитом. Он не знает, какая там ждет его работа, родственник написал ему: «Можешь приехать», — и он едет. Он будет получать около года по пять — десять тысяч лир в месяц, потом ему прибавят. В маленьком порту лежат вытащенные на берег десять или пятнадцать моторных рыбачьих баркасов, от долгого бездействия они приходят в негодность. В море нет больше рыбы. Вспоминаю строчку из стихотворения моего друга Орацио Наполи: «Не причиняйте вреда морю». В 1935 году это еще звучало абстрактно. Хищнический лов ведут рыбаки, которые приходят на своих судах из Палермо, они не оставляют даже икры на дне моря. Но обо всем этом уже рассказал в своих замечательных книгах Данило Дольчи. То же самое творится и в других селениях, особенно это чувствуешь, проходя по узким переулкам Кальсы — похоже, будто смотришь иллюстрации к разоблачениям, сделанным Дольчи, которым не верят из трусости или низости, думая, что все это существует только на бумаге. В Кортиле-Кашино множество беременных женщин, у всех жителей болят зубы, на лицах детей мухи и короста… Меня затошнило, и я подумал, как и в тот раз, когда ездил в Коттоленго[26 - Огромная больница для душевнобольных на севере Италии.]: «Только, ради всего святого, сдержи тошноту, постарайся не подать вида, они ведь поймут, что тебе стало плохо из-за них — от запаха мочи, цвета супа, который один из больных продает по 20 лир за миску, от полной до краев бочки с нечистотами, от кучки приятельниц, что чуть ли не сладострастно ищут друг у друга вшей, из-за ухватившихся за их юбки голых детей…»

Я чувствовал себя, как должен чувствовать депутат, когда люди, мимо которых мы проходили, говорили нам вслед: «Два года назад обещали пять миллиардов, чтобы покончить с этим клоповником, а до сих пор все по-прежнему». Мне оставалось лишь расточать улыбки, а внутри испытывать какое-то смятение — желание смотреть, узнавать глубже, копить в себе гнев и возмущение пополам с желанием сбежать, снять с себя всякую ответственность за увиденное и жить себе по-прежнему в ожидании, что вдруг произойдет нечто, столь ужасное по своей несправедливости, что заставит нас наконец предпринять те самые решительные действия, о которых мы столько говорим.

Мы вернулись в гостиницу, миновав ряд лотков с сахарными фигурками паладинов и дешевой позолоченной керамикой, и стали просматривать газеты. В одной на первой странице под огромными заголовками писали о Кубе, а на четвертой — о судебном процессе и перестрелках мафии, орудующей в области жилищного строительства. В те времена, когда я еще ходил в школу, богачи были мудрее: они только поучали, а теперь вот вышли на улицы с автоматами. Неужели их так испортила итальянская жизнь? В Корлеоне мы беседовали с родителями юноши, убитого и зарытого бандитами в овраге. Карабинеры нашли только отдельные части его тела; мать, не произнесшая за время нашего разговора ни слова, вдруг тяжело вздыхает и говорит, что она уверена в том, что голова сына находится в Палермо. Зайдя в бар, мы почему-то говорим между собой вполголоса и вдруг замечаем это. В селении, насчитывающем 18 тысяч жителей, сейчас около ста карабинеров. Ходит слух, что месяца два назад исчез из дома другой юноша, и с тех пор о нем ничего не слышно. Но на тот берег Мессинского[27 - Имеется в виду материковая часть Италии.] пролива такого рода сообщения даже не поступают, а Юнайтед Пресс не покупает больше фотографий убитых из бандитского обреза — они уже всем надоели.

Один житель Палермо говорит: «Даже на том свете у силицийцев царит классовая дискриминация. Детям говорят, что традиционные подарки 2 ноября им приносят умершие, и когда живые не имеют возможности купить что-нибудь приличное своим детям, они перекладывают свою вину на покойную бабушку, которая была бедной на земле и осталась бедной на небе, поэтому, мол, и не могла сделать подарка подороже».

Данило спит после целого дня работы — он с рассвета был на ногах; утром, когда мы с ним только встретились, его слова звучали несколько книжно, на наших глазах они как бы овеществились, наполнились конкретным смыслом. К примеру, вот долина реки Ято, где будет построена плотина, во всяком случае, Данило борется за нее; вот земля — если осенью смотреть на нее сверху, она кажется тщательно, научными методами обработанной, а вглядись получше — и заметишь, что к ней относятся хищнически, преступно: беднота стремится выжать из нее как можно больше и скорее, чтобы иметь возможность прожить еще хоть бы год, еще год, — оттого урожаи на этой земле крайне неустойчивы.

В Партинико ровно в полночь Мингоцци и я беседуем с каким-то юношей; мимо нас проносятся полицейские машины, направляющиеся в Алькамо, где произошло несколько нападений на автомобили. Наш собеседник в модном пиджаке с разрезами, но мы знаем, что он серьезный парень, тяжко трудится и не играет даже в деревенскую рулетку, что находится на площади возле фонтана; впрочем, я сам видел — ставки не превышали десяти лир. Он не хочет, чтобы приезжий, «чужак», критиковал его Партинико (в здешних витринах сверкают преимущественно товары с Севера — сладости и электробытовые приборы), не следует выносить сор из дому, говорит он. Я возражаю, что, когда все вокруг так скованы страхом, тут уж вообще не до сора. Юноша из Партинико меланхолически замечает, что на Сицилии у людей все силы уходят на борьбу за существование. А разве в Риме легче? Я знаю одну женщину, которая ходит по улицам с шарманкой. В плохую погоду она обязана приносить ручку от шарманки ее владельцу — такой между ними уговор — в доказательство того, что она в тот день не пользуется шарманкой. «Но я, — рассказывала женщина, — сделала другую ручку и хожу по улицам с шарманкой, даже когда идет снег, — иначе как бы я прокормила себя и своих детей?»

Поезд перед выборами (4 мая 1963 г.)


Через несколько минут я отправлюсь голосовать. Напрягаю слух, чтобы услышать, есть ли что-нибудь особенное в доносящемся из-за окна шуме, по шуршание шин по асфальту улицы Меричи, как всегда, стремительно и приглушенно — движение ничуть не сильнее, чем бывает по воскресеньям. Три дня назад я ездил в свое родное селение, а под вечер сел в Реджо-Эмилии на поезд, чтобы возвратиться в Рим. Он был так набит, что мне с трудом удалось втиснуться со своими чемоданами. Я стоял зажатый с трех сторон между молодым парнем с фьяской вина в руке, другим, который спал стоя, и горой узлов. Это возвращались с Севера, чтобы участвовать в выборах, южане-«эмигранты», они забили коридор вагона первого класса, как во время войны. Один, родом из Лукании, рассказывал, что в Милане хотел сесть на «Южную стрелу», чтобы поскорее добраться домой, но отказался от своего намерения, увидев, как в давке при посадке на поезд один пассажир укусил другого; люди кричали и плакали, четверых или пятерых унесли на носилках. Некоторые пытались влезть в окна, продолжает он, но зад не проходил, и ноги болтались снаружи. А на перроне, всего в нескольких шагах, люди вели себя совершенно нормально. Луканец затем говорит, что нужен «командир» — человек, который бы нами командовал, и что «раньше» на железных дорогах был порядок. Я же, слушая его, рыдал (конечно, только в душе) от мысли, что мне придется проделать весь путь в этой вони, простояв шесть часов на своих все более неустойчивых ногах, и тщетно пытался набраться мужества и воззвать к классовой солидарности пассажиров, сидящих в купе на бархатных диванах и с видом райских праведников взирающих на муки грешников в чистилище коридора. Неожиданно стало чуть свободнее, я смог прочно стать на обе ноги: это кто-то догадался открыть дверь уборной и впихнуть туда большой картонный ящик, откуда высовывалась буханка хлеба невиданных размеров. Парень из Салерно угостил меня сигаретой; он работает на самой границе, в Понте Треза и должен возвратиться туда тридцатого числа утром — только обнимет отца и мачеху, сходит проголосует и уедет обратно. Он посылает отцу двадцать тысяч лир каждый месяц; посылал бы и тридцать, если бы у него была мать, а не мачеха. Заметив, что он, говоря о деньгах, ощупывает задний карман, ему советуют не держать там деньги; парень умолкает, по лицу у него пробегает тень, но через минуту шепотом объявляет, что у него в майке зашито сто тысяч. В разговор вступает юноша из Лагонегро, возле Потенцы, он с отцом работает на бумажной фабрике в Интре, и спрашивает, чем занимаюсь я. Каждый тычет в мою сторону пальцем, пытаясь угадать мою профессию. У одного парня, до сих пор не раскрывшего рта, руки такие же гладкие, как у меня; после настойчивых расспросов узнаем, что он работает в полиции писарем. Отец юноши из Лагонегро воевал в Африке и теперь не в ладах с попами: он молится, как, видел, молятся негры. Они жуткие мерзляки и сами, без попов, просят бога, чтобы у них всегда грело солнце; когда они хотят помолиться, то просто становятся на колени и молятся. Узнав, что я живу в Риме, он говорит, что, значит, я не могу быть коммунистом. У него есть немного земли, но налоги заставили его два года назад бежать из деревни; дело кончится тем, говорит он, что в деревнях все разбегутся, и мы будем, как лошади, жрать траву. Он с удивлением смотрит на меня, заметив, что я записываю его слова. Потом разговор заходит о пенсиях по старости — всего десять тысяч лир, такие гроши, как на них проживешь? Он бы просто плюнул на них.

Подходит время обеда, но в ресторан надо идти через множество вагонов — девятнадцать, уточняет кто-то, проходя мимо. Я прошу соседа из Ченголы присмотреть за моим багажом и отправляюсь следом за четырьмя хорошо одетыми пассажирами, спотыкаясь о протянутые ноги и пустые бутылки из-под пива и апельсинового сока. В одном из вагонов второго класса проход загроможден вещами. Владельцы этих перевязанных веревками картонок и чемоданов не прочь поругаться, но даже и не мыслят о том, чтоб капельку подвинуться, они измучены и злы на весь свет. Из-за стука колес не разобрать ни слова. Мы ограничиваемся протестующими возгласами, не решаясь открыто возмущаться. За спиной наших оппонентов неожиданно вырастает служащий вагона-ресторана в белой куртке. Он делает нам знак: мол, не беспокойтесь, я сам все улажу. Мы взволнованно жестикулируем — а вдруг ему не удастся их уговорить? Мы видим, как они машут руками у него под самым носом. Если дверь откроется — в нескольких шагах от нас райское блаженство. Эти крестьяне, чернорабочие, садовники замыкаются в молчании. Об их молчание разбиваются все доводы официанта, а он избегает смотреть в нашу сторону, боясь прочесть в наших взглядах приказ продолжать ссору. Кто первый, не выдержав, крикнет, выстрелит? Проходит не меньше минуты, в течение которой мы ожидаем, что произойдет нечто чрезвычайное. Мимо, почти задевая нас, проносится встречный поезд, и у нас сердце замирает от страха. Какой позор, говорит один из моих спутников. Но поезд миновал нас благополучно. Одни из сидящих в обороне показывает знаком официанту, что если тот хочет убрать с дороги чемоданы — на здоровье, пусть убирает, но они но пошевельнут пальцем. Официант принимается разбирать проход медленно, неохотно; наконец открывается щель, сквозь которую мы молча проскальзываем, словно испуганные короли. Слышатся приглушенные «разрешите», «извините», мы подбираем животы и, тяжело дыша, пробираемся вперед. Краем глаза я вижу темные купе, где все спят, и ярко освещенные купе, где все смеются. Перешагивая через лежащее на полу тело человека, застигнутого сном, как жертвы Помпеи — лавой, я поднимаю ногу как можно выше. За окном в лунном свете мелькает река, поезд замедляет ход (или это нам только кажется), мы шагаем быстрее, чтобы достичь цели нашего похода, и в душу закрадывается сомнение: что, если никакого вагона-ресторана вообще нет? Но вернуться назад немыслимо: страшно вновь проходить мимо этих молчаливых судей. Однако после сытного обеда мы как ни в чем не бывало проделываем обратный путь; некоторые даже ковыряют зубочисткой во рту.

Луна (1969)


«Ах, луна, апрельская луна!» В этой достопамятной стихотворной строке автор сконцентрировал все, что веками говорили и писали о луне. Несомненно, свое происхождение эта строка ведет от той знаменитой оперы, в которой поется:
		О, апрельская ночь



		облака гонит прочь,



		и на небе луна



		так светла и ясна.








Нельзя прийти в себя от изумления, услышав о скорости в 40 тыс. километров в час, с которой летят сейчас трое космонавтов. Что, если представить себе такую скорость в земных условиях? Тогда, выходит, от Рима до моей родной Лудзары, которые разделяет расстояние в пятьсот километров, можно добраться меньше чем за минуту.

Если человеческий прогресс будет развиваться такими темпами, то в один прекрасный день у нас отпадет необходимость куда-нибудь ехать, ибо мы уже будем там.

Если будут искать добровольца полететь на Луну, я подниму руку. Мне начнут возражать, указывая на мой возраст. Но я буду настаивать, умолять, даже заплачу. И вот меня засовывают в ракету, похожую на узкую трубку, и отправляют. Днем меньше, днем больше, но я долетаю до Луны. Там, наверно, такая тишина, будто все вокруг посыпано тальком, но, когда на него дунешь, он не поднимается облачком. С Земли по радио меня спрашивают, что я вижу. Кто-то позади увидит мой огромный силуэт на сверкающем шаре Земли, как на темных иллюстрациях Доре к «Дон Кихоту» (вот как возникают традиции!). Обеспокоенные, они вновь меня запрашивают, Боже, прости меня, я им ничего не отвечаю, а сижу, желая насладиться этим неповторимым, полным одиночеством, и, в то время как меня продолжают вызывать, я погружаюсь в размышления именно об одиночестве.

Консервный нож


Катя перед собой тележку, я перехожу от прилавка к прилавку, и ангелы поют славу самообслуживанию. Я выбираю консервные банки — с пивом, зеленым горошком, треской, джемом, молоком, ветчиной. Но я забыл взять консервный нож. Не беда, достаточно лишь протянуть руку и бросить в тележку также и банку с консервным ножом. Я подношу банку к уху и трясу, чтобы проверить, есть ли внутри что-то железное. Есть! Я направляюсь к выходу. Но меня охватывает сомнение, и я останавливаюсь. Ведь нужен еще один консервный нож, чтобы открыть банку с консервным ножом. Тогда я беру вторую банку с консервным ножом и танцующей походкой подхожу к кассе.

Конкретно


Льет дождь, и вновь приходит мысль о наводнениях. Я решительно спрашиваю министра Румора, верно ли, что, потратив сотню миллионов лир, можно было бы сделать По судоходной на всем протяжении, превратить ее в большую водную артерию, какие существуют во Франции, что не только принесло бы большие социально-экономические выгоды огромной долине, но — что особенно важно — навсегда покончило бы с угрозой наводнений? А может, осуществлению этого проекта препятствуют какие-то потусторонние силы?

Превратить Москву в центр кино, борющегося за мир (4 сентября 1970 г.)


…Мне кажется, настало время каждому спросить себя, соответствует ли его деятельность в области кино целям мировой революции.

Мы говорили с советскими друзьями — как об одной из многих возможных мер — о том, чтобы сюда, в Москву, стекались предложения, поступающие из всех стран мира, о создании таких фильмов, или, лучше сказать, о создании такого кино, которое способствовало бы реалистическому пониманию идеи мира между народами… С этой целью следовало бы создать международный комитет, состоящий из двенадцати самых крупных представителей науки и искусства, пользующихся всеобщим уважением за вклад в дело прогресса человечества, и этот комитет отбирал бы из большого потока предложений (не устанавливая никаких ограничений в отношении жанров, формы, метража и так далее) все то, что дало бы кино возможность сделать качественный скачок и помогло бы ему выполнить ту роль, которую я назвал бы революционной… Вот конкретная почва для работы Всемирного Совета Мира.




ИЗ «HE-КНИГИ»


Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, это прекрасный магнитофон! Я сразу же почувствовал себя свободным и независимым, ну совсем другое дело — алло, алло, раз, два, три, — какая красота! Да-да, он работает, а кроме того, видите ли, слова, по счастью, обладают смыслом; и если я сейчас говорю: я видел, это значит, что я в самом деле видел — какая ясность, какая непосредственность, — братья итальянцы, я видел потасовку между полицией и фашистами, я видел, как они лупили друг друга, а позади них, там, в тени, подобно водяному знаку на ассигнации в тысячу лир, были другие — по меньшей мере сотня, я их узнал, это люди, которые ходят вверх-вниз по монументальным лестницам и никогда не спотыкаются. Я бы обязательно споткнулся, потому и не могу быть даже мэром (раздается кашель), черт бы побрал этот кашель! Теперь они попытаются подорвать доверие ко всему, что я ни скажу, ибо, говорят они, у него кашель, но я брожу по улицам и голосом средневекового глашатая твержу: я видел, я видел. Понятное дело, из-за меня творится настоящий кавардак в уличном движении, ужасные пробки, фургоны, всевозможные фургоны, фургоны с кока-колой, фургоны с еще не освященными облатками для причастия создают заторы наряду с полицейскими машинами… однако они поостерегутся меня арестовывать. Я думаю, меня не арестуют. Неужели мы будем делать из него мученика? — говорят они, — ну уж нет, и тогда распространяют слух, что я не моюсь, что мое сквернословие совершенно научно доказывает, как прогрессирует атероскле… Маразматик, совсем выжил из ума, наверно, скажут они — и пустят полицейского агента, переодетого представителем профсоюза писателей, ходить по Пьяцца дель Пополо, между столиками кафе Розати, Кановы — вы меня понимаете? — там, где собирается весь этот клан, и объяснять, что если бы я умел как следует вылепить персонаж, то не прибегал бы к автобиографизму, ко всем этим, как они выражаются, неестественным художественным средствам, а я в это время выступаю на митинге и говорю, пошли они все подальше, ни за что на свете я не соглашусь придумывать, создавать кого-то по имени, допустим, Грандоцци, они этого хотят, чтобы меня отвлечь, когда, наоборот, нельзя терять времени, когда за одну секунду пуля — мы вынуждены это признать — пролетает тысячу метров и даже еще больше.

Мне, конечно, жаль, что кое-кто из моих друзей перестал со мною здороваться, ну не то чтобы совсем перестал, но здоровается как-то по-другому, а это, в сущности, все равно что не здоровается. Одному из них я как-то предложил: давай сделаем одну вещь — попробуем в течение целого месяца петь, и горе тому, кто заговорит, только петь, все, что мы хотим сказать, будем петь, потому что опера, пожалуй, единственная серьезная вещь, оставшаяся в нашем распоряжении, в ней нет пустот, вялых мест — не правда ли? — даже если человек говорит «до свиданья», он должен вам это пропеть, а это уже нечто совсем другое, одним словом, накладывает ответственность, кроме того, надо организовывать шествия с музыкой и пением, я видел, я видел такие шествия, когда поют хором, это впечатляет (короткий аккорд на гитаре): «Ах, синьор, я ушел из-под родимого крова», это все, наверно, их пугает, однако я должен сказать совершенно ясно и определенно, что страх перед книгами не идет ни в какое сравнение со страхом перед событиями, можете бить меня по шее при помощи всех приемов каратэ, но я не соглашусь с тем, нет, но признаю, что книги могут напугать сильнее, чем события (несколько раз раздается звон колокольчика); нет-нет, это не церковная месса, что же это такое? Прокаженный? На меня уставились словно на прокаженного — это я сам подвесил себе на шею хорошенький колокольчик и направляюсь на Пьяцца дель Пополо, но с кем там говорить; и вот я уже брожу под окнами Виминала[28 - Дворец на Виминальском холме в Риме, в котором находится министерство внутренних дел Италии.], завернувшись в простыню, чтобы испугать их, но их уже не пугают ни слова, ни даже простыни и призраки, да какое там — призраки, ничто их больше не пугает, они не боятся слов, ни написанных, ни произнесенных, а раз так, чао! — я удаляюсь на Капреру[29 - Островок возле Сардинии, куда удалился и где похоронен Гарибальди.], вот где тишина и спокойствие, вот где звезды, но нет, я в тот же день возвращаюсь обратно, я вовсе не хочу отказываться от своих попыток, я испробую другие средства, может быть, буду улюлюкать, кричать, выть волком: уууууу уууууу… кто знает, может, это наконец проймет их!.. Кто знает… уууууу ууууууууууу (долгий, нескончаемо долгий вой).


notes



Примечания





1


Позволим себе отослать читателя во всем, что относится к работе Дзаваттини в сфере кино, к сборнику его работ, недавно вышедшему в издательстве «Искусство», а также к публиковавшимся ранее переводам его сценариев: «Рим, 11 часов». М., 1958; «Похитители велосипедов» в сб. «Сценарии итальянского кино». М., 1958; «Умберто Д.», М., 1960; «Бум» в сб. «Сценарии итальянского кино», М., 1967.




2


Автор имеет в виду распространенную в Италии шутку: 1 апреля итальянцы незаметно прицепляют друг другу на спину вырезанную из бумаги «апрельскую рыбу» Здесь и далее примечания переводчиков




3


Название журналов кинохроники.




4


Терциарий (или терциал) — монах так называемого третьего францисканского ордена.




5


Резиденции палаты депутатов и сената.




6


Члены детской фашистской организации, называвшиеся так по прозвищу генуэзского патриота-подростка, поднявшего восстание против австрийцев в XVIII веке.




7


Биолька (или бифолька) — земельная мера, равная древнеримскому югеру (2500 кв. м.).




8


Род тяжелого плаща, который прежде носили итальянские крестьяне.




9


Документальный фильм, поставленный П. Стрэндом с содружестве с Лео Пурвицем в 1942 году.




10


Католическая святая — христианская великомученица из Сиракуз, во времена Диоклетиана, по преданию, вырвала себе глаза.




11


Персонаж, соответствующий в итальянском фольклоре Деду Морозу; добрая старушка в ночь Епифании (6 января) спускается в печную трубу и приносит подарки детям.




12


Прамполини, Камило (1859–1930) — один из первых социалистических деятелей в Италии, впоследствии, реформист.




13


В журнале «Иностранная литература» (№ 8 и 9, 1956 г.) была опубликована повесть Алчиде Черви «Семеро моих сыновей» (1955), в 1967 г. режиссер Джанни Пуччици поставил по ней фильм «Семеро братьев Черви».




14


Христианский демократ, ведавший в правительстве Фапфани вопросами кино, театра и цензуры.




15


Фильм «Шуша́», поставленный по сценарию Дзаваттини режиссером Де Сика, посвящен проблеме детской беспризорности в послевоенной Италии.




16


Фашистская песня.




17


Де Амичис, Эдмондо, (1846–1908) — итальянский писатель, автора известной книги «Сердце» (в русском переводе «Дневник школьника»).




18


Селение Мардзаботто вместе с жителями было уничтожено эсэсовцами и стало, как Орадур и Лидице, символом фашистских злодеяний.




19


Одна из римских футбольных команд.




20


Почетный гражданский титул в Италии, который, хотя и упразднен, часто используется как обращение.




21


Итальянское блюдо из риса.




22


Народный певец-сказитель на юге Италии.




23


Профсоюзный активист, убитый мафией на Сицилии.




24


Масти в так называемых «итальянских картах».




25


Имеются в виду демагогические речи Муссолини.




26


Огромная больница для душевнобольных на севере Италии.




27


Имеется в виду материковая часть Италии.




28


Дворец на Виминальском холме в Риме, в котором находится министерство внутренних дел Италии.




29


Островок возле Сардинии, куда удалился и где похоронен Гарибальди.