Бунт на «Баунти»
Чарльз Нордхоф

Норман Холл


Классический морской приключенческий роман, в основу которого легли действительные исторические события, плавание корабля «Баунти» к берегам Таити, бунт команды против своего капитана, последствия этого бунта для всех членов экипажа «Баунти».

Действие романа разворачивается на рубеже XVIII и XIX веков.


Чарльз Нордхоф, Норман Холл

Бунт на «Баунти»


Глава I. Лейтенант Блай


Представители других нации часто корят нас, англичан, за нелюбовь к, переменам, и справедливо — ведь нам и в самом деле нравится Англия как раз за те черты ее природы и жизни, которые менее всего подвержены изменениям. Здесь на западе, где я родился, мужчины немногословны, упрямы в своих суждениях и менее чем где-либо расположены к новшествам. Дома моих соседей, жилища арендаторов, даже рыболовные суденышки, бороздящие Бристольский залив, старомодны и безыскусны. И мне, семидесятилетнему старику, сорок лет проведшему в море, вполне простительны и нежность, с какою я вспоминаю картины моей молодости, и удовлетворение оттого, что картины эти так мало меняются с течением времени.

Нет более консервативных людей, чем создатели кораблей, — за исключением разве что тех, кто на этих кораблях плавает; и хотя штормы в море вовсе не так часты, как полагает кое-кто на суше, жизнь моряка складывается по преимуществу из ежедневного выполнения определенных обязанностей в определенное время и определенным образом. Сорок лет такой жизни превратили меня в невольника, и я, чуть ли не вопреки своему желанию, продолжаю жить по часам.

Привычка эта пустила во мне слишком глубокие корни и к тому же нашла могущественного союзника в лице моей экономки миссис Текер, которая не может отказать себе в удовольствии быть весьма пунктуальной. О пенсии с нею лучше и не заговаривать. Несмотря на свои годы — ей уже под восемьдесят, — она двигается все еще довольно проворно, и порою в глазах у нее, как и прежде, вспыхивают злобные искорки. Я с наслаждением поболтал бы с нею о тех временах, когда еще была жива моя матушка, но стоит мне завязать беседу, как она незамедлительно ставит меня на место. Ведь и служанка и господин — оба стоят одной ногой в могиле!

Семь поколений Байэмов жили и умерли в Уитикоме; фамилия наша известна в окрестностях Куэнтокских холмов более пятисот лет. Я — последний ее представитель; мне странно думать, что, когда я умру, кровь Байэмов будет еще течь в жилах далекой таитянки.

Мой кабинет помещается в северном крыле дома, под самой крышей, откуда открывается вид на Бристольский залив и далекий зеленоватый берег Уэльса; из этого кабинета я и отправляюсь в свои путешествия по прошлому. Дневник, который я начал вести с 1787 года, когда еще мичманом вышел в море, лежит у меня под рукой в шкатулке из камфорного дерева; достаточно перелистать его страницы, и я вновь ощущаю запах порохового дыма, острые иглы снежной бури в Северном море или наслаждаюсь спокойной красотой тропической ночи, мерцающей созвездиями Южного полушария.

Вечером, когда все мои мелкие стариковские дела уже сделаны и закончен одинокий молчаливый ужин, я начинаю испытывать те же чувства, что и человек, который только что приехал в город и который первые свои полчаса пребывания в нем посвящает приятным размышлениям о том, в какой театр ему пойти. Чаще всего я возвращаюсь ближе к началу дневника, главным образом к истрепанным и перепачканным страницам, написанными рукою мичмана, — к истории, которую я давно пытаюсь забыть. Незначительная для флота и тем более для ученых эта история — самая странная, самая живописная и самая трагичная во всей моей жизни.

Я давно уже хотел последовать примеру других отставных офицеров и посвятить свой обширный досуг тому, чтобы с помощью дневника как можно подробнее изложить на бумаге один из эпизодов моей службы на море. Вчера вечером решение было принято: я напишу о своем первом корабле, о «Баунти», о бунте на его борту, о моем долгом пребывании на острове Таити, о том, как меня доставили на родину в кандалах, судили военным судом и приговорили к смерти. В этой давней драме столкнулись две личности, два, на мой взгляд, необычайно сильных и загадочных человека — Флетчер Кристиан и Уильям Блай.

Когда ранней весной 1787 года мой отец скончался от плеврита, мать внешне почти никак не проявила своего горя, хотя жили они очень счастливо. Разделяя пристрастие отца к естественным наукам, благодаря которому он имел честь быть принятым в Королевское общество, моя матушка всем сердцем любила деревню; ее гораздо более устраивала жизнь в Уитикоме, нежели надуманные городские развлечения.

Осенью мне предстояло уехать в Оксфорд, в колледж Магдалины, в котором учился мой отец, и за последнее лето, проведенное дома, я нашел в матушке прекрасного товарища, чье общество меня никогда не утомляло. Женщины ее поколения были приучены скрывать слезы от посторонних и встречать улыбкой любые напасти. Благодаря доброму сердцу и пытливому уму, она, смотря по обстоятельствам, умела вести и занимательные и философские беседы; при этом в отличие от нынешних молодых леди она знала, что если нечего сказать, то и молчание не порок.

В то памятное утро мы гуляли с нею по саду и неспешно о чем-то беседовали, когда к нам подбежала новая служанка — черноглазая девонширская девушка по фамилии Текер. Она сделала реверанс и подала на серебряном подносе письмо. Матушка взяла его, бросила мне извиняющийся взгляд и, усевшись на грубо сколоченную скамью, принялась читать.

— Это от сэра Джозефа, — произнесла она, пробежав письмо. — Ты когда-нибудь слышал о лейтенанте Блае — он участвовал в последней экспедиции капитана Кука? Сэр Джозеф пишет, что лейтенант сейчас в отпуске, остановился с друзьями неподалеку от Таунтона и был бы рад провести с нами вечер. Твой отец ценил его весьма высоко.

Я был в ту пору угловатым семнадцатилетним юнцом, ленивым душой и телом, однако эти слова поразили меня.

— Плавал вместе с капитаном Куком! — воскликнул я. — Пригласи его непременно!

— Я так и думала, что ты будешь рад, — улыбнувшись, ответила матушка.

Немедленно за мистером Блаем была послана карета и вместе с нею записка с приглашением отобедать у нас сегодня вечером, если это ему удобно. Я не мог найти себе места: мысли мои были заняты гостем, время тянулось невыносимо. В ту пору я любил читать, пожалуй, больше, чем большинство моих сверстников; старинные книга об открытиях в южных морях, об обычаях островитян возбуждали тогда интерес, совершенно непонятный сегодня. Дело в том, что незадолго до этого французский философ Жан-Жак Руссо высказал в своих трудах мысль, которая нашла приверженцев даже среди влиятельных особ. Она заключалась в том, что только у людей, живших естественной жизнью, свободных от каких-либо ограничений, можно найти подлинные добродетель и счастье. И когда Уоллис, Байрон, Бугенвиль и Кук вернулись из своих плаваний с заманчивыми рассказами об островах южных морей, чьи обитатели проводили свои дни в песнях и танцах, идеи Руссо получили новый толчок. Даже мой отец, настолько погруженный в свои астрономические занятия, что совсем оторвался от жизни, жадно слушал рассказы своего приятеля сэра Джозефа Банкса и часто обсуждал с моей матерью, разделявшей его интерес» вопрос о «естественной жизни».

Мой собственный интерес был вызван скорее тягой к приключениям, нежели к философии: как любой юнец, я страстно желал плавать по неизведанным морям, открывать новые острова и торговать с добрыми туземцами, считавшими белых людей богами. Мысль о том, что я скоро увижу офицера — соратника капитана Кука, моряка, а не ученого, как сэр Джозеф, — эта мысль погрузила меня в мечтательное настроение на целый день, и я обрадовался, когда наконец подъехала карета и из нее вылез мистер Блай.

Лейтенант Блай находился тогда в расцвете сил. Он был невысок, коренаст и склонен к полноте, но держался очень прямо. На его широком обветренном лице выделялись упрямый рот и пронзительные темные глаза; над благородным лбом возвышалась шапка густо напудренных волос, на которой сидела черная треуголка. Камзол из голубого сукна с белой каймой был застегнут на золотые пуговицы с якорями и снабжен длинными фалдами, какие носили в то время; белыми были также жилет, штаны и чулки.

Голос Блая — сильный и чуть хрипловатый — выдавал необычайную жизненную силу этого человека, в манерах его сквозили решительность в отвага, а взгляд свидетельствовал о редкой уверенности в себе. Эти признаки властной и напористой натуры смягчались высоким умным лбом и скромностью, с которой он держался на берегу.

Итак, карета остановилась, с запяток спрыгнул лакей, и мистер Блай вышел. Я представился, он пожал мне руку и улыбнулся.

— Вот, значит, какой у мистера Байэма вырос сын, — сказал он. — Смерть вашего отца — большая потеря; его ведь знали, во всяком случае по имени, все, кто имеет отношение к навигации.

В это время появилась матушка, и мы прошли в столовую.

Блай весьма высоко отозвался о работах моего отца по определению долготы; постепенно разговор перешел к островам южных морей.

— Действительно ли жители Таити счастливы так, как полагал капитан Кук? — полюбопытствовала матушка.

— Ах, сударыня, счастье — понятие растяжимое, — ответил гость. — Трудятся они в самом деле немного, почти все свои несложные обязанности придумывают себе сами; свободные от страха перед бедностью и от дисциплины, они ничего не принимают всерьез. — Он помолчал и повернулся ко мне; — Ты знаешь по-французски? — спросил он, втягивая меня в разговор.

— Да, сэр, — ответил я.

— Должна отдать ему справедливость, мистер Блай, — вмешалась матушка, — что у него способности к языкам. Он уже может сойти за француза или итальянца, а сейчас учит немецкий. В прошлом году получил награду за латынь.

— Боже, мне бы такие способности! — рассмеялся Блай. — Сейчас мне проще пройти сквозь шторм, чем перевести страницу из Цезаря. А задание сэра Джозефа и того трудней! Могу вам сказать, что я скоро отплываю в южные моря, — сообщил он и, заметив наш интерес, продолжал: — Четыре года назад, когда закончилась война, я перешел на торговое судно. Купец Вест-Индской компании мистер Кэмпбелл отдал под мое командование свою «Британию»; пассажирами у меня перебывали многие влиятельные колонисты, и все они расспрашивали меня о хлебном дереве, которое растет на Таити. Решив, что плоды хлебного дерева — это дешевая и здоровая пища для чернокожих рабов, несколько вест-индских купцов и плантаторов обратились к королю с петицией выделить специально оснащенное судно, на котором можно было бы вывезти саженцы хлебного дерева с Таити на острова Вест-Индии. Сэр Джозеф Банкс обдумал и поддержал эту мысль. Главным образом благодаря ему Адмиралтейство снаряжает сейчас для этой цели небольшой корабль, а меня вновь призвали на службу и собираются назначить его командиром. Мы отплываем в конце года.

— Будь я мужчиной, — сказала матушка, — я упросила бы вас взять меня с собой — вам ведь понадобятся садовники, а я умею ухаживать за саженцами.

— О лучшем садовнике я не мог бы и мечтать, — улыбнувшись, галантно ответил Блай, — хотя со мной едет ботаник Дэвид Нельсон, исполнявший те же обязанности во время последней экспедиции капитана Кука. Мой корабль «Баунти» будет настоящим плавучим садом, его оснастят всем необходимым для ухода за растениями, поэтому я не боюсь, что не справлюсь с задачей. Но сэр Джозеф дал мне еще одно задание — потруднее этого. Он настоятельно просил, чтобы за время моего пребывания на Таити я собрал как можно больше сведений о туземцах и их обычаях и составил более или менее полный словарь и грамматику их языка. Он полагает, что грамматика может сослужить хорошую службу морякам, отправляющимся в южные моря. Однако в словарях я разбираюсь не лучше, чем в китайской грамоте, а на борту у меня не будет никого, кто смог бы выполнить это задание.

— Каким путем вы пойдете, сэр? — спросил я. — Через мыс Горн?

— Попробую, хотя восточные ветры задуют позднее. Обратно же мы пойдем через Восточную Индию и мыс Доброй Надежды.

Матушка взглянула на меня и направилась к двери; мы встали. Грызя каштаны и запивая их мадерой из отцовского погреба, Блай стал весьма подробно расспрашивать меня об успехах в изучении языков. Удовлетворившись моими ответами, он допил стакан и отрицательно покачал головой слуге, который собирался наполнить его снова. Наконец он заговорил:

— Молодой человек, как вы смотрите на то, чтобы отправиться со мною в плавание?

С той минуты, как он впервые заговорил о путешествии, я непрерывно думал, что ничего лучшего мне не надо, и все-таки слова его застали меня врасплох.

— Вы не шутите, сэр? Неужели это возможно? — запинаясь, пробормотал я.

Решение остается за вами и миссис Байэм. Я же буду только рад включить вас в экипаж.

Теплый летний вечер был чудесен; мы вышли в сад, и Блай принялся обсуждать с матушкой предстоящее путешествие. Я знал, что он ждет, когда я скажу ей о его предложении; наконец во время одной из пауз в разговоре я набрался смелости:

— Матушка, лейтенант Блай был так добр, что предложил мне присоединиться к его экспедиции.

Если она и удивилась, то ничем этого не показала, а просто повернулась к гостю:

— Вы делаете Роджеру честь. Разве может неопытный юнец оказаться вам чем-нибудь полезным?

— Не беспокойтесь, сударыня, он станет моряком. Он мне приглянулся, да и к тому же я употреблю в дело его способности к языкам.

— На сколько вы уходите?

— Года на два.

— Он должен был поступить в Оксфорд, но я думаю, с этим можно подождать, — произнесла матушка и шутливо обратилась ко мне: — Ну, сэр, что скажете?

— Дело только в твоем разрешении.

— Тогда считай, что ты его получил, — улыбнулась она и похлопала меня по руке. — Разве я могу препятствовать? Путешествие в южные моря! Если бы я была парнем и мистер Блай пригласил бы меня, я сломя голову полетела бы к нему на корабль!

Блай хрипло рассмеялся и посмотрел на матушку с восхищением:

— Из вас вышел бы моряк каких мало, сударыня. И, готов поспорить, совершенно бесстрашный.

Мы договорились, что я явлюсь на «Баунти», когда тот придет в Спитхед, однако снаряжение корабля так затянулось, что он был готов к отплытию лишь осенью. В октябре я распрощался с матушкой и поехал в Лондон, чтобы заказать мундир, навестить нашего старого адвоката мистера Эрскина и нанести визит сэру Джозефу Банксу,

Из всех этих событий больше всего мне запомнился вечер у сэра Джозефа. В моих глазах этот человек был воплощением романтики: красивый, цветущий сорокапятилетний мужчина, президент Королевского общества, соратник бессмертного капитана Кука, друг таитянских принцесс, исследователь Лабрадора, Исландии и южных морей.

После обеда он увел меня в свой кабинет, увешанный диковинным оружием и украшениями. Из бумаг, лежавших на столе, он выбрал пачку рукописных листов.

— Мой словарь таитянского языка, — объяснил сэр Джозеф. — Он весьма краток и несовершенен, но может оказаться вам полезным. Полагаю, что принятый капитаном Куком и мною принцип написания слов следует изменить. Я подумал и пришел к выводу — да и Блай согласен со мной, — что удобнее и проще записывать слова так, как записывали бы их итальянцы; в особенности это касается гласных. Вы ведь знаете итальянский?

— Да, сэр.

— Тем лучше. На Таити вы проведете несколько месяцев, пока будут собирать молодые растения хлебного дерева. Блай позаботится, чтобы у вас было свободное время, а вы посвятите его словарю, который я надеюсь издать после вашего возвращения. Таитянские диалекты чрезвычайно распространены в южных морях, поэтому словарь наиболее употребительных слов с краткими сведениями по грамматике понадобится морякам довольно скоро. Сейчас южные моря почти так же далеки от нас, как луна, но уверяю вас, что места, где водится много китов, равно как и новые земли для поселений привлекут внимание, особенно теперь, когда мы потеряли колонии в Америке.

Многое на Таити покажется вам занимательным, — продолжал он, немного помолчав, — но постарайтесь не терять времени даром. И главное, будьте осторожны в выборе друзей туземцев. Когда корабль бросит якорь в бухте Матаваи, туземцы толпами выйдут на берег и каждый будет стремиться выбрать себе из членов экипажа друга — на их языке «тайо». Дождитесь благоприятного случая, разузнайте о взаимоотношениях на берегу и выберите своим тайо человека почтенного и влиятельного. Такой человек может принести вам большую пользу; за несколько топоров, ножей, рыболовных крючков и женских безделушек он будет снабжать вас свежей едой, принимать в своем доме и вообще делать все возможное, чтобы быть вам полезным. Если же вы ошибетесь и выберете себе тайо из простонародья, он может оказаться скучным, неинтересным и к тому же будет недостаточно хорошо знать язык. По моему мнению, эти люди принадлежат не только к другому классу, но и к другой расе, завоеванной когда-то теми, кто правит сейчас их страной. Знатные люди на Таити выше ростом, более светлокожи и гораздо умнее людей из простонародья.

— Стало быть, на Таити равенства не больше, чем у нас?

— Даже меньше, — улыбнулся сэр Джозеф. — Там лишь одна видимость равенства, которая объясняется простотой нравов да еще тем, что занятия у них у всех одни и те же. Там верят, что вожди — прямые потомки богов. — Он помолчал, барабаня пальцами по подлокотнику, потом спросил: — Вы взяли все необходимое? Одежда, письменные принадлежности, деньги? Стол у мичманов не из лучших, однако когда вы явитесь на борт, один из помощников возьмет с вас несколько фунтов за кое-какие дополнительные удобства. У вас есть секстан?

— Да, сэр, отцовский, я показывал его мистеру Банксу.

— Я рад, что командиром на корабле Блай — лучшего моряка и не сыщешь. Мне говорили, что в море он немного крут, но это не беда. Он научит вас вашим обязанностям; выполняйте их как следует и помните, главное — дисциплина!

Когда я откланялся, в ушах у меня все еще звучали последние слова сэра Джозефа: «Главное — дисциплина!» Мне суждено было много думать о них, подчас с горечью, прежде чем нам довелось встретиться снова.


Глава II. Морской закон


В конце ноября я прибыл на «Баунти». Сегодня я улыбаюсь, вспоминая сундучок, привезенный мною из Лондона; он был набит новенькой одеждой, за которую я выложил более ста фунтов. Несколько дней я щеголял во всем это великолепии, но, когда «Баунти» вышел в море, я запрятал свои обновы подальше и больше их не надевал.

Рядом с большими семидесятичетырехпушечными линейными кораблями первого ранга наш «Баунти» казался не больше баркаса. Его построили для торговых целей в Гулле три года назад; в длину он имел девяносто футов, в ширину — двадцать четыре, вместимость его составляла немногим более двухсот тонн. Долгие месяцы корабль простоял в Дептфорде — там Адмиралтейство его переоборудовало. Из большой кормовой надстройки сделали сад: на полках стояли бесчисленные горшки, под ними были проложены желоба для стока и сбора поливочной воды. В результате лейтенант Блай и штурман, мистер Фрайер, были вынуждены ютиться в двух маленьких каютах по обе стороны трапа; обедать им приходилось вместе с корабельным врачом в закутке на нижней палубе, позади грот-люка. Корабль и так-то был невелик, а когда в трюмы нагрузили большие запасы провианта и товаров для обмена с туземцами, то весь экипаж оказался в такой тесноте, что еще до отхода я слышал, как некоторые матросы роптали по этому поводу. Я полагала, что неудобства и вызванное ими уныние сыграли не последнюю роль в печальном завершении нашего путешествия, которое с самого начала преследовали неудачи.

В то утро, когда я явился к лейтенанту Блаю, все на корабле казалось мне необычным: повсюду суетились женщины — матросские «жены», рекой лился ром, у борта на маленьких лодках сновали евреи, предлагавшие матросам деньги под проценты до выдачи жалованья и уговаривавшие их купить разные грошовые побрякушки. Крики поставщиков провианта, ворчание женщин, божба матросов сливались в невообразимый шум, оглушительный для непривычных ушей.

Пройдя на корму, я нашел мистера Блая на шканцах. Рядом стоял высокий смуглый человек.

— Я был в Портсмутской обсерватории, сэр, — говорил он капитану. — Наш хронометр сейчас спешит на минуту и пятьдесят две секунды, но отстает на секунду в сутки. Мистер Бейли отметил это в письме.

— Благодарю, мистер Кристиан, — ответил Блай и, повернувшись, заметил меня. Я снял шляпу и отрекомендовался. — Мистер Байэм, — продолжал он, — познакомьтесь, это мистер Кристиан, помощник штурмана. Он покажет вам вашу каюту и введет в курс обязанностей. Да, кстати, вы сегодня обедаете со мной на «Тигрице» — капитан Кортни знавал вашего отца и, услышав, что вы скоро приедете, просил, чтобы я взял вас с собою, — он взглянул на свои большие серебряные часы. — Будьте готовы через час.

Я коротко поклонился и пошел вслед за Кристианом к трапу. Каюта оказалась простою выгородкой на нижней палубе, с левого борта, перед грот-люком. Размерами она была всего футов восемь на десять, однако размещались мы в ней вчетвером. В каюте стояло несколько сундучков; через мутный иллюминатор проникал тусклый свет. На вбитом в переборку гвозде висел квадрант. Хотя корабль совсем недавно вышел из ремонта, в воздухе уже стоял запах затхлой трюмной воды. Красивым угрюмый парень лет шестнадцати в такой же, как у меня, форме перебирал вещи в своем сундучке, при моем появлении он выпрямился и одарил меня презрительным взглядом. Кристиан нас познакомил, парня звали Хейворд; он едва соблаговолил ответить на мое рукопожатие.

Когда мы вернулись на верхнюю палубу, Кристиан сбросил с себя озабоченность и улыбнулся:

— Мистер Хейворд плавает уже два года, поэтому и считает вас зеленым юнцом. Но «Баунти» — корабль маленький, такая высокомерность была бы более уместна на линейном корабле.

Стояло спокойное, ясное зимнее утро; в ярком солнечном свете я старался получше разглядеть своего провожатого. Этот человек явно стоил того, чтобы рассмотреть его получше. Флетчеру Кристиану шел тогда двадцать четвертый год; это был крепкий и стройный шатен, природная смуглота и загар делали цвет его лица очень темным — такой цвет редко встречается у белых людей. Его рот и подбородок говорили об упрямстве, взгляд глубоко посаженных глаз, черных и блестящих, обладал гипнотической силой. Он был похож на испанца больше, чем на англичанина, хотя его предки с пятнадцатого века жили на острове Мэн. Кристиан был человеком, каких женщины называют романтическими натурами, веселое настроение у него чередовалось с подавленным, сдерживать свой бешеный темперамент ему стоило таких усилий, что на лбу порою выступал лот. Хотя он был всего-навсего помощником штурмана — следующее звание после мичмана, знатностью он превосходил Блая, а манерами и речью являл собою образец джентльмена.

— Мистер Блай хотел, чтобы я познакомил вас с вашими обязанностями, — проговорил он задумчивым, рассеянным тоном. — Навигации, мореходной астрономии и тригонометрии он будет обучать вас сам — у нас ведь нет специального преподавателя, как на больших военных кораблях. Вам придется ежедневно определять местоположение корабля, а не то останетесь без ужина, будьте уверены. Вас припишут к одной из вахт, будете следить за порядком, когда матросы работают у брасов и на реях. По утрам вы должны будете присматривать за тем, чтобы койки были убраны, и докладывать о тех, у кого они увязаны небрежно. Никогда не прислоняйтесь к пушкам или фальшборту, не ходите по палубе, засунув руки в карманы. Будете подниматься на реи вместе с матросами, чтобы научиться рифить[1 - Рифить, брать рифы — уменьшать площадь паруса, подбирая его сверху и привязывая к рею.] и убирать паруса; во время стоянок на якоре вас могут назначить старшиной на одну из шлюпок. И наконец, помните: вы — раб этих деспотов, штурмана и его помощников.

Он странно посмотрел на меня и улыбнулся. Стоя на решетчатом люке позади грот-мачты, мы услышали чье-то прерывистое дыхание: по трапу поднимался тучный пожилой мужчина, одетый в мундир, такой же как у Блая. Его бронзовое лицо выражало доброту и вместе с тем решительность; моряк в нем чувствовался за милю.

— Ах, это вы, мистер Кристиан! — воскликнул он, взгромоздясь на палубу. — Это просто сумасшедший дом! Будь моя воля, я утопил бы всех этих евреев, а девок повыкидывал бы за борт! А это кто? Не иначе как новичок, мистер Байэм! Добро пожаловать на корабль, мистер Байэм; имя вашего отца в нашей науке не последнее, — верно, мистер Кристиан?

— Это мистер Фрайер, штурман, — сказал мне на ухо Кристиан.

— Сумасшедший дом, — продолжал Фрайер. — Слава Богу, завтра вечером отходим. На палубе, внизу повсюду девки. — Он обратился к Кристиану: — Пойдите-ка соберите шлюпочную команду для лейтенанта Блая, несколько трезвых матросов еще осталось — Штурман помолчал и заговорил опять: — В море на военных кораблях дисциплина что надо, но здесь… Единственный трезвый человек внизу — судовой писарь. А врач… Вот и он!

Проследив за взглядом Фрайера, я увидел в люке голову с копной снежно-белых волос. У нашего костоправа была деревянная нога и длинное лошадиное лицо, красное, словно бородка у индюка, даже его затылок, весь в складках, словно черепашья шея, был того же огненно-красного цвета. Его моргающие голубые глазки остановились на штурмане. Держась одной рукой за трап, он приветственно помахал нам полупустой бутылкой бренди.

— Эй, мистер Фрайер! — весело вскричал он. — Вы не видали ботаника Нельсона? Я прописал ему от ревматизма немножко бренди — пора принимать лекарство.

— Он сошел на берег.

— Держу пари, что он спустит немало шиллингов у какого-нибудь портсмутского шарлатана, — с притворным сожалением покачал головой врач. — А здесь на борту» он совершенно бесплатно получил бы совет замечательного медика. К черту всякие лекарства и всю медицину! — Он помахал бутылкой. — Вот лучшее снадобье от всех человеческих недугов. Только бренди!

Взмахнув последний раз бутылкой, наш врач поскакал вниз по трапу. Фрайер несколько секунд смотрел ему вслед, потом тоже спустился вниз. Оставшись один на шумной палубе, я с любопытством огляделся. Рожденный и выросший на западном побережье Англии, я полюбил море с детства, все свое время проводя среди людей, которые разговаривали о кораблях и их качествах, так же как в других местах говорят о лошадях. На «Баунти» было полное парусное вооружение; для человека непосвященного оно могло показаться настоящим лабиринтом снастей. Но даже моих небольших знаний хватало, чтобы назвать все паруса этого корабля, части его стоячего такелажа и почти все тросы. Созерцая паруса и такелаж «Баунти» и размышляя, как лучше выполнять ту или иную команду, я чувствовал себя околдованным; это ощущение я испытываю до сих пор даже на небольших судах. Ведь корабль — самое благородное из того, что создают человеческие руки; хитроумное сооружение из дерева и железа, движущееся на крыльях из парусины и почти живое. Я вытянул шею, глядя вверх, когда услышал хриплый голос Блая:

— Мистер Байэм!

Очнувшись от своих мечтаний, я увидел, что Блай в парадной форме стоит рядом. Он чуть насмешливо улыбнулся и произнес:

— Кораблик невелик, да? Но ничего, маленький да удаленький!

Он показал знаком, чтоб я следовал за ним. Наша шлюпочная команда, хотя и не вполне трезвая, грести все же могла и усердно принялась за дело. Вскоре мы подошли к «Тигрице» — семидесятичетырехпушечному кораблю капитана Кортни. Сразу же в честь мистера Блая засвистели боцманские дудки. Фалрепные[2 - Фалрепные — матросы из состава вахты, назначавшиеся для встречи и проводов прибывающих на корабль офицеров командного состава.] в белоснежной форме замерли у трала. Едва Блай ступил на палубу, боцман медленно и торжественно просвистал на своей серебряной дудке салют, часовые стали по стойке смирно. Мы прошли на шканцы, где нас поджидал капитан Кортни.

Кортни и Блай были знакомы давно: шесть лет назад они служили на одном корабле и принимали участие в упорной и кровавой битве у Доггер-банки. Высокий и стройный капитан Кортни носил монокль, его тонкогубый рот кривился в иронической усмешке. Он любезно поздоровался с нами, упомянув о моем отце, которого знал, правда, лишь понаслышке, л повел в свою каюту на корме. У дверей со шпагой наголо стоял часовой в красном. Мне впервые довелось попасть в каюту военного корабля, и л стал с любопытством осматриваться. Каюта помещалась на верхней пушечной палубе, под шканцами, и была очень высокой для корабля. Окна в ней были застеклены; дверь в ее задней части выходила на кормовом балкон с резными золочеными поручнями, где капитан мог в одиночестве отдохнуть. Однако сама каюта отличалась спартанской строгостью; под окнами стояла длинная скамья, посередине массивный стол и несколько стульев. Под потолком висела лампа в подвесе, на переборке — подзорная труба и небольшая книжная волка, в углу находилась стойка с мушкетами и абордажными саблями. Стол был накрыт на троих.

— Стаканчик шерри, мистер Блай, — предложил капитан, после чего учтиво мне улыбнулся и поднял стакан: — За добрую память о вашем отце, молодой человек! Мы, моряки, в неоплатном долгу перед ним.

Потягивая вино, я вдруг услышал шум, шарканье ног по палубе и далекую барабанную дробь. Капитан Кортни взглянул на часы, допил стакан и встал.

— Прошу меня извинить. Там наказывают матроса — прогоняют сквозь корабли флота. Кажется, шлюпки уже подходят. Я должен зачитать приговор у трапа — скучища несносная? Будьте как дома, если захотите посмотреть, советую выйти на полуют.

Он миновал часового у двери и вышел. Несколько секунд Блай прислушивался к далекому рокоту барабана, затем поставил стакан и позвал меня за собой. Со шканцев невысокий трап вел на полуют, с которого было удобно наблюдать за происходящим. Воздух бодрил, но ветерок дул едва заметно, в голубом безоблачном небе сияло солнце.

Засвистела боцманская дудка, и команда стала собираться на корме, чтобы присутствовать при наказании. Капитан Кортни с лейтенантами стоял на шканцах, с подветренной стороны собрались младшие офицеры. Еще дальше, за боцманом и его помощниками стояли врач и баталер. Матросы столпились у фальшборта, некоторые, чтобы лучше видеть, влезли на ростры и шлюпки. В пушечных портах и у борта стоявшего рядом большого корабля также виднелись матросы.

Пробила получасовая склянка[3 - Склянка — на языке моряков — полчаса. «Бить склянки» — звонить в судовой колокол, отмечая числом ударов каждые истекшие полчаса.], и барабанный рокот усилился, превратившись в траурную дробь. И вот глазам моим предстала сцена, которую я не забуду никогда. Впереди в такт нервной дроби барабана медленно двигался баркас соседнего корабля. Корабельный врач и профос стояли подле барабанщика; позади них виднелась какая-то скрюченная фигура. За баркасом шли шлюпки со всех кораблей флота; в них сидели матросы, посланные присутствовать при наказании. Я услышал команду: «Шабаш», и баркас остановился у трапа. Перегнувшись через поручень, я вздрогнул и невольно воскликнул: «О Боже!» Мистер Блай искоса взглянул на меня и мрачно усмехнулся.

Скрюченная фигура в шлюпке принадлежала крепкому мужчине лет тридцати — тридцати пяти. Он лежал раздетый до пояса, его загорелые руки покрывала татуировка. Кисти рун у бедняги были связаны чулками и прикручены к вымбовке. Голова его поникла на грудь, лицо заслоняли спутанные густые светлые волосы. Его штаны, банка, на которой он лежал, и борта шлюпки были залиты черной запекшейся кровью. Кровь мне приходилось видеть и раньше, но я содрогнулся при виде его спины. От шеи до поясницы она так была иссечена девятихвостой плеткой, что сквозь лохмотья бурого мяса проглядывали кости.

Капитан Кортни спокойно и неторопливо пересек палубу и взглянул на это жуткое зрелище. Врач в шлюпке склонился над изувеченным телом, затем выпрямился и взглянул на Кортни.

— Он мертв, сэр, — строго произнес он.

Среди матросов, словно порыв ветра в кронах деревьев, пронесся едва слышный ропот. Капитан «Тигрицы» сложил руки на груди, чуть поднял брови и отвернулся. В украшенном кружевами мундире, сдвинутой набекрень шляпе, со шпагой и напудренной косицей он выглядел весьма импозантно. Среди воцарившегося молчания он обратился к врачу:

— Мертв? Счастливчик! — небрежно произнес он и добавил: — Профос![4 - Профос — помощник боцмана в соблюдении порядка на корабле; ему также вменялось в обязанность осуществлять телесные наказания.]

Мичман, стоявший рядом с врачом, вытянулся и снял шляпу.

— Сколько ему полагается? — спросил Кортни.

— Две дюжины, сэр.

Кортни вернулся на место и взял из рук лейтенанта том военного кодекса. Сняв шляпу, он изящно прижал ее к сердцу; все находившиеся на корабле тоже обнажили головы в знак уважения к приказам короля. Медленно и четко капитан прочитал статью о наказании за оскорбление действием офицера флота его величества. Один из помощников боцмана развязал красный суконный мешок и, вытащив плеть с красной ручкой, неуверенно поглядывал то на нее, то на капитана. Тот кончил читать и, надев шляпу, поймал взгляд помощника боцмана. Я опять услышал слабый ропот, и опять под взглядом Кортни воцарилось молчание.

— Приступайте, — спокойно приказал он. — Две дюжины, кажется?

— Так точно, сэр, две дюжины, — глухо ответил моряк, медленно направляясь к трапу.

Матросы стояли сцепив зубы, глаза их горели, тишина была столь глубокой, что я слышал, как у меня над головой поскрипывают брас-блоки. Я не мог оторвать глаз от помощника боцмана, который еле-еле спускался по трапу. Даже если бы он закричал, то не выразил бы своего отвращения более ясно. Он спустился в шлюпку; по мере того, как он проходил мимо сидевших на веслах матросов, те угрюмо отворачивались. Приблизившись к мертвому, он остановился и неуверенно посмотрел вверх. Кортни, лениво подойдя к фальшборту, скрестил руки на груди и взглянул вниз.

— Ну, начинайте! — приказал он с видом человека, у которого стынет обед.

Помощник боцмана расправил плетку, замахнулся, и девять косиц со свистом опустились на искалеченное тело мертвеца. Я отвернулся, почувствовав головокружение и тошноту. Блай стоял у поручней и наблюдал за этой сценой, словно находился на скучном спектакле. Размеренные удары следовали один за другим; каждый разрывал тишину, будто пистолетный выстрел. Я машинально считал, мне казалось, что это длится целую вечность, но наконец наступил финал: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Послышались слова команды, матросы рассыпались. Пробили восемь склянок. Поднялась суета, и я услышал веселый свист боцманской дудки, созывающей матросов на обед.

Когда мы уселись за стол, мне показалось, что Кортни выбросил случившееся из головы. Он поднял тост за здоровье Блая и попробовал суп.

— Остыл, — с сожалением заметил он. — Тяготы моряцкой жизни, — не так ли Блай?

Мой командир ел суп с аппетитом, издавая при этом звуки, более уместные в матросском кубрике.

— Проклятье! — воскликнул он. — Шесть лет назад мы с вами на нашем корабле жили похуже!

— Держу пари, о Таити вы этого не скажете. Я слышал, вы собираетесь еще раз навестить туземных леди?

— Даже не навестить, а пробыть у них довольно долго. Мы проведем там несколько месяцев, пока загрузимся саженцами хлебного дерева.

— Я слышал в городе разговоры о вашей экспедиции. Дешевая пища для рабов в Вест-Индии, а? Как бы мне хотелось отправиться с вами!

— Бог мой, да и я был бы рад! Ручаюсь, вы там неплохо бы развлеклись!

— А что, туземки в самом деле такие красивые, какими изображал их Кук?

— Красивые, если у вас нет предубеждений против смуглой кожи. Они удивительно чистоплотны и достаточно умны, чтобы привлечь самого требовательного мужчину. Сэр Джозеф утверждает даже, что они — лучшие женщины в мире!

— Довольно, довольно! — мечтательно вздохнул наш хозяин. — Я так и вижу, как вы сидите под пальмой среди гарема, которому позавидовал бы султан.

Все еще чувствуя тошноту, я изо всех сил старался делать вид, что ем, и в разговор не вступал. О наказании первым упомянул Блай.

— Чем этот матрос провинился? — спросил он.

Капитан Кортни поставил стакан с кларетом и рассеянно взглянул на собеседника.

— Ах, этот, которого пороли, — наконец понял он. — Это один из марсовых[5 - Марсовый — матрос, работавший на марсе, — площадке на мачте.] капитана Эллисона с «Непобедимого». Говорят, толковый матрос. Он дезертировал, и вдруг в Портсмуте капитан Эллисон видит, как он выходит из пивной. Парень хотел удрать, Эллисон схватил его за руку. Черт побери! Ведь хорошие марсовые на земле не валяются! А этот наглец подбил Эллисону глаз. Но тут проходившие матросы его схватили. Остальное вы знаете. Странно! Наш корабль был всего лишь пятым — восемь дюжин ударов его доконали.

Блай с интересом слушал Кортни и одобрительно кивал.

— Ударил своего капитана? — заметил он. — Проклятье! Он заслуживает даже большего! Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море.

— Неужели в такой жестокости была нужда? — не сдержавшись, воскликнул я. — Почему они просто не повесили беднягу?

— Беднягу? — переспросил капитан Кортни, подняв брови. — Вам еще многое нужно узнать, молодой человек. Годик-другой в море закалят его, — не правда ли, Блай?

— Я позабочусь об этом, — ответил капитан «Баунти». — Нет, мистер Байэм, вы не должны сочувствовать подобным негодяям.

— И запомните, — добавил Кортни тоном дружеского предостережения, — запомните слова мистера Блая: «Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море». Они не только справедливы, но и необходимы; дисциплина должна быть и на торговых, и на военных кораблях, а мятежи и бунт следует подавлять.

— Да, — поддержал Блай, — наши морские законы суровы, но их справедливость подтверждалась на протяжении веков. А со временем они стали человечнее, — продолжал он не без сожаления. — Килевание уже везде, кроме Франции, запрещено; капитан уже не имеет права приговаривать матроса к смерти.

Все еще находясь под впечатлением увиденного, я почти не ел, но зато пил больше обычного. Офицеры, как и всякие моряки, разговорились о своих общих друзьях, вспоминали адмирала Паркера и битву у Доггер-банки. Когда мы с Блаем возвратились на «Баунти», уже вечерело. Был отлив, и я увидел вдалеке сидящую на мели шлюпку, а рядом несколько человек, которые рыли в обнажившемся морском дне неглубокую могилу. Они хоронили запоротого насмерть беднягу, хоронили ниже уровня прилива, в молчании, без церковных обрядов.


Глава III. В море


На якорной стоянке в Спитхеде из-за встречных ветров мы простояли почти месяц; лишь 23 декабря нам удалось выйти в Английский канал[6 - Английский канал — так англичане часто называют пролив Ла-Манш.].

Месяц, проведенный на маленьком судне в компании сорока человек, мог бы показаться мне нескончаемым, но меня столь занимали мои новые товарищи и обязанности, что дни эти пролетели незаметно. На «Баунти» было шестеро мичманов; лейтенант Блай и штурман поочередно обучали нас тригонометрии, мореходной астрономии и навигации. Я вместе со Стюартом и Янгом штудировал навигацию под руководством Блая и должен заметить, что хотя человек этот кротостью не отличался, моряк и навигатор он был превосходный. Оба моих товарища уже имели за плечами опыт плавания в море: двадцатитрехлетний Джордж Стюарт, уроженец Оркнейских островов, неоднократно ходил в плавания, а Эдвард Янг, крепкий красивый парень, которого портило отсутствие почти всех передних зубов, выглядел как настоящий морской волк. Они уже неплохо разбирались в навигации, и мне стоило больших усилий не выглядеть полным тупицей.

Морской практике меня обучали боцман, мистер Коул, и его помощник Джеймс Моррисон. Коул был моряком старого закала — бронзоволицый, немногословный, с косицей на затылке; он знал все, что касалось службы, и почти ничего больше. Моррисон мало чем походил на него; он происходил из хорошей семьи, начинал службу мичманом, а на «Баунти» попал, потому что заинтересовался предстоящим путешествием. Лет тридцати, стройный, темноволосый, он был первоклассным моряком и навигатором, отличался умом, хладнокровием, никогда не сквернословил и занимал на корабле положение явно ниже своих возможностей. Моррисон не загонял матросов на работу линьком, как это обычно делают помощники боцмана, а пускал его в дело лишь в крайнем случае — когда матрос явно отлынивал или когда Блай приказывал ему «расшевелить» нерадивого.

Пока стояла плохая погода, матросы ворчали и злились, но вечером 22 декабря небо наконец прояснилось, и задул восточный ветер. На следующее утро было еще темно, когда я услышал боцманскую дудку и зычный голос Моррисона:

— Подъем! Все наверх! Койки вязать! Пошевеливайтесь!

Я выскочил на палубу; на небе ярко светили звезды, а на востоке уже занималась заря. До этого в течение трех недель дул крепкий зюйд-вест с дождем и туманами; теперь же морозило, и с побережья Франции порывами налетал восточный ветер. Лейтенант Блай со штурманом стояли на юте, Кристиан и Элфинстон, помощник штурмана, были на палубе среди матросов. Все суетились, непрерывно свистели боцманские дудки. Перекрывая крики людей на брашпиле, раздался голос Кристиана:

— Якорь панер[7 - Панер — положение якоря при его выбирании, когда якорная цепь уже натянулась, но якорь еще не оторвался от грунта.], сэр!

— Распустить марсели! — приказал Фрайер. Кристиан повторил команду. Я находился на крюйс-марсе. В мгновение ока мы отдали сезни и растянули парус по рею. Узлы на снастях были схвачены морозом, и матросы на фор-марселе замешкались. Блай нетерпеливо взглянул наверх.

— Чем вы там занимаетесь? — злобно заорал он. — Заснули? Ползаете, как гусеницы! Поворачивайтесь!

Наконец паруса забрали, матросы круто обрасопили[8 - Обрасопить — повернуть реи.] реи, и «Баунти» стал поворачивать на левый галс[9 - Галс — курс судна относительно ветра; снасть, удерживающая на нужном месте нижний наветренный угол паруса.]. Хотя Блай и злился, матросы работали прекрасно. Причина его горячности была понятна: за нашим отходом наблюдали с других кораблей, стоявших на якоре. С возгласами «Раз-два, дружно!» якорь был поднят и взят на кат.

Затем последовала команда: «Распустить фок!» — и сразу же следом, когда порыв ветра накренил корабль: «Ставить грот!» Захлопала парусина, резко завизжали блоки. Когда брас выбрали, Блай закричал:

— Пошел грота-галс!

Мало-помалу галсовый угол грота притянули к планширю[10 - Планширь — деревянный брус, закрывающий сверху фальшборт.]. С большим креном на правый борт корабль устремился в открытое море. В безоблачном небе засияло солнце; наступало чудесное зимнее утро, холодное и ясное. Я стоял у фальшборта, изо рта у меня вырывались облачка пара, а «Баунти» быстро бежал по воде, словно добрая скаковая лошадь.

Ночью ветер усилился, но на следующий день стало тише, и мы смогли весело встретить Рождество. Матросам выдали дополнительные порции грога; камбузная команда очищала от косточек изюм для пудинга и насвистывала, но не в предвкушении веселья, как мог бы подумать сухопутный человек, а для того, чтобы убедить своих товарищей, что изюм не попадает к ним в рот.

Тем временем я продолжал знакомиться с экипажем «Баунти». Матросы попали на корабль по-разному: либо соблазнившись плаванием в южные моря, либо их отыскал штурман, а то и сам Блай. Наши четырнадцать матросов были самые настоящие морские волки, а не какие-нибудь подобранные в тавернах и трюмах подонки, которые так часто попадаются на военных кораблях. Почти все офицеры были людьми опытными и надежными, и даже ботаника — Нельсона — рекомендовал сам сэр Джозеф Банкс, сходив вместе с ним в плавание на Таити под началом капитана Кука. Блай, если бы захотел, мог бы набрать сотню мичманов, но нас и так было шестеро, хотя корабельное расписание на «Баунти» предусматривало места только для двоих. Стюарт и Янг были настоящими моряками, довольно приятными в обхождении. Пятнадцатилетний болезненного вида юнец с мягким капризным ртом звался Халлет, моложе его на год был Тинклер, шурин мистера Фрайера — не парень, а настоящая обезьяна, большую часть времени проводивший на реях в наказание за беспрестанные провинности. Хейворду, красивому угрюмому молодому человеку, которого я встретил, когда занимал койку, было всего шестнадцать, но для своего возраста он выглядел рослым и крепким. Он отличался задиристостью и мечтал главенствовать над остальными мичманами, поскольку плавал уже два года.

Я жил вместе с Хейвордом, Стюартом и Янгом в каюте на нижней палубе. В этом крошечном помещении мы развешивали на ночь свои койки, днем же оно служило нам кают-компанией; один из сундучков мы использовали как стол, а остальные — как стулья. За щедрую порцию грога, который нам выдавали каждую субботу, матрос Александр Смит укладывал наши койки, а за еще меньшую толику этой корабельной валюты Томас Эллисон, самый младший из матросов, исполнял обязанности вестового. Нашим артельщиком был мистер Кристиан; так же как и другие, я по приходе на корабль заплатил ему пять фунтов, и он снабдил меня запасом картошки, лука, голландского сыра, чая, кофе, сахара и тому подобного. Благодаря этим запасам, мы смогли прожить несколько недель вполне сносно, хотя более гнусного кока, нежели Том Эллисон, трудно себе вообразить. Что же касается напитков, то корабельный рацион был в этом отношении столь обилен, что Кристиан никаких запасов для нас не делал. В течение месяца или даже дольше каждый человек на борту получал ежедневно галлон пива, а когда оно кончилось — пинту крепкого белого испанского вина. Когда же иссякло и вино, мы обратились к последнему прибежищу моряка — грогу.

На следующий день после Рождества мы попали в крепкий шторм и потеряли большую часть запасов пива. Высокая волна смыла с палубы несколько бочонков и повредила все три наши шлюпки. Я тогда был свободен от вахты и коротал время в каюте нашего врача — тесной вонючей каморке, единственная свеча в которой из-за недостатка воздуха едва теплилась голубоватым пламенем. Но Старику Бахусу все было нипочем. На самом деле нашего костоправа звали Томас Хагган, и это же имя значилось в судовой роли, но иначе как Старик Бахус его никто не величал. Под мухой он находился постоянно, а добавив порой стаканчик бренди или глоток грога к регулярно принимаемой порции спиртного, имел обыкновение вставать во весь рост, закладывать руку между третьей и четвертой пуговицами жилета и с комичной серьезностью декламировать стихотворение о Бахусе — поэтому-то его так и прозвали. Одноногий, багроволицый, с белоснежными волосами и дерзкими голубыми глазами, Старик Бахус являл собой пример типичного корабельного врача. Он плавал столь давно, что с трудом мог вспомнить время, когда жил на берегу, и со страхом ждал предстоящей отставки. Нежнейшей отбивной он предпочитал солонину и как-то раз признался мне, что совершенно не может спать в обычной кровати. Левую ногу ему оторвало пушечным ядром в бою с корсарским кораблем Пола Джонса[11 - Джонс, Пол (1727 — 1792) — шотландский пират, помогавший Америке в борьбе за независимость.].

В дружках у Старика Бахуса ходили ботаник Нельсон и канонир Пековер. Обязанности канонира, достаточно обременительные на военном корабле, у нас на судне были совсем несложными, и Пековер — весельчак, не дурак выпить и затянуть песню — мог достаточно времени уделять своих друзьям. Мистер Нельсон, спокойный седоватый пожилой человек, неутомимо занимался изучением растений, однако, казалось, с удовольствием наведывался к врачу и при случае рассказывал занимательные истории.

Когда судно переоборудовалось в Дептфорде, во всех офицерских каютах плотники сделали деревянные кровати, однако Бахус предпочитал спать в подвесной койке, кровать же использовал как скамью, а вместительный рундук под ней — как винный погреб. Почти половину небольшой — шесть на семь футов — каюты и занимала эта кровать, а напротив, под коечными распорками, стояли еще три непочатые бочонка вина. В тот вечер я сидел на одном из них, на другом оплывала горевшая голубоватым пламенем свеча, а Бахус и Нельсон расположились на кровати. Каждый из них держал в руках оловянную кружку с флипом — напитком из пива, крепко приправленного ромом. Корабль, сильно кренясь, шел левым галсом, и время от времени бочонок норовил выскользнуть из-под меня, однако сидевшие напротив и усом не вели.

— Отличный парень этот Перселл, — заметил врач, с восхищением оглядывая свою новую деревянную ногу, — лучшего корабельного плотника и не сыщешь! Моя старая нога была страшно неудобная, а это будто настоящая. За здоровье мистера Перселла! — Он отхлебнул из кружки и причмокнул. — Повезло вам, Нельсон! Случись что с одной из ваших подпорок, я отпилю вам старую ногу, а Перселл сделает новую — лучше прежней!

— Вы очень добры, — улыбнулся Нельсон, — но, надеюсь, мне не придется вас затруднять.

— Да и я надеюсь, старина! Но ампутации бояться не надо. Пинта рома, хорошо отточенная бритва, поперечная пила — и вы даже не заметите, как я отрежу вам ногу. Мне это сделал американский врач на корабле Пола Джонса. Подождите-ка, было это, кажется, в семьдесят восьмом. Я служил тогда у капитана Бердена на «Дрейке». Мы охотились за «Рейнджером» Джонса и вдруг узнали, что он дрейфует в Белфаст-Лох. Вот было дело, черт побери! Мы медленно подошли к американскому кораблю с кормы. Выбросили флаг и крикнули: «Что за судно?» Капитан янки ответил: «Американский корабль» Рейнджер «„, — и поднял свой флаг. «Подходите, мы вас давно дожидаемся!“ В следующую секунду корабли встали борт о борт и дали залп… Боже мой!

В этот миг огромная волна ударила в борт «Баунти», и корабль задрожал.

— Быстро наверх, Байэм! — приказал врач.

Я выскочил из каюты. Сквозь скрип судна и свирепый рев воды едва была слышна команда: «Все наверх!». На палубе, у бизань-мачты, стоял Блай и рядом с ним Фрайер, выкрикивающий команды своим помощникам. Они убирали паруса, чтобы положить судно в дрейф. Матросы на гитовах изо всех сил подтягивали непослушные паруса к реям.

Я вместе с другими мичманами должен был убрать крюйсель, но и с этим небольшим парусом справиться в шторм было не так-то просто. Внизу матросы взяли бизань на гитовы и завернули эренс-бакштаги. Наконец «Баунти» лег в дрейф.

Большая волна причинила нам немалые разрушения. Все три шлюпки оказались продавленными, стоявшие на палубе бочонки с пивом снесло за борт, через пролом в корме вода стала поступать в каюту и просочилась вниз в кладовую, испортив большую часть наших запасов хлеба.

Через некоторое время шторм утих, выглянуло солнце, и мы с попутным северным ветром взяли курс на остров Тенерифе. 4 января мы повстречались с французским купеческим судном, шедшим на Маврикий; в знак приветствия оно приспустило брамсели. На следующее утро мы увидали остров Тенерифе, до которого было всего лиг[12 - Лига — мера длины, равная 4, 83 километра.] двенадцать, однако ветер стих, и мы целый день и ночь добирались до рейда Санта-Крус, где и стали на якорь неподалеку от испанского пакетбота и американского брига.

На якоре мы простояли пять суток. Именно здесь в команде «Баунти» и начало зреть недовольство, ставшее впоследствии причиной провала всей экспедиции. Прибой в этом месте был довольно силен, и доставить на корабль питьевую воду и продовольствие капитан Блай подрядил местных жителей, матросам же приказал исправлять повреждения, причиненные штормом. Команде это было не по нутру; матросы рассчитывали, что, вызвавшись грести на корабельных шлюпках, они смогут попасть на остров и добыть немного вина, которым он славился.

Во время стоянки вместо солонины мы стали получать свежее мясо, закупленнное на берегу. Более скверно солонины, чем на «Баунти», я не встречал нигде, и тем не менее мясо с Тенерифе было еще хуже. Матросы заявили штурману, что это мясо дохлых лошадей или мулов, и есть его отказались. Фрайер сообщил о жалобе Блаю, тот рассвирепел и поклялся, что команда либо будет есть мясо, либо не будет есть вовсе. В конце концов большая часть мяса полетела за борт, что отнюдь не порадовало Блая.

Мне все же посчастливилось побывать на берегу: капитан Блай решил нанести визит губернатору острова и взял меня с собой. Мистер Нельсон с разрешения губернатора каждый день отправлялся в горы в поисках местных растений, однако его приятель врач за все пять дней появился на палубе лишь однажды. Он заказал на острове чудовищное количество бренди — вполне достаточное, чтобы поддерживать звание бога вина в течение года. Не доверяя местным лодочникам столь ценный груз, он упросил капитана разрешить ему послать на берег наш катер и, когда матрос спустился к нему и сообщил, что бренди прибыло, заковылял к трапу и выбрался на палубу. Катер стоял у борта; увидев, что волна довольно высока, врач пришел в невероятное возбуждение.

— Полегче! — попросил он заботливо и нежно. — Полегче! Всем по стакану грога, если ничего не разобьется!

Когда последний бочонок оказался на палубе и был отправлен вниз, врач облегченно вздохнул. Я стоял рядом с ним и увидел, как он впервые взглянул на остров. Он поймал мой взгляд.

— Острова похожи друг на друга, как горошины в стручке, — заметил он равнодушно и, вытащив платок, стал утирать свою багровую физиономию.

Когда мы покинули Тенерифе, Блай разделил матросов на три вахты и одну из них отдал под начало Кристиана, поручив ему обязанности лейтенанта. Блай знавал Кристиана раньше, по плаваниям в Вест-Индию, и почитал себя его другом и благодетелем. Дружба его заключалась в том, что он то приглашал Кристиана отобедать или отужинать вместе с ним, то гнусно поносил его в присутствии матросов. Однако на сей раз он и в самом деле оказал молодому человеку большую услугу, поскольку в случае успешного завершения экспедиции Адмиралтейство утвердило бы назначение и Кристиан стал бы офицером флота его величества. Теперь он вошел в круг джентльменов, таких как Блай и мичманы, а Фрайер затаил обиду и на капитана, и — таков уж человек! — на своего бывшего подчиненного.

Не обошлось без неудовольствий и на переходе от Тенерифе к мысу Горн. На английских кораблях пища всегда была скверной и скудной — именно поэтому многие моряки впоследствии дезертировали на американские суда. Но на «Баунти» пища была, пожалуй, самой скверной и скудной.

Собрав команду на корме и огласив приказ о назначении Кристиана лейтенантом, Блай объявил, что поскольку продолжительность пути неизвестна, он считает необходимым снизить дневную норму выдачи хлеба на треть. Матросы понимали, что экономить пищу необходимо, и восприняли эту новость спокойно, однако продолжали ворчать по поводу солонины.

Баталера у нас на корабле не было. Блай сам отправлял его обязанности с помощью своего писаря Самьюэла, необщительного человека с поджатыми губами, которого матросы не без основания считали капитанским прихвостнем и доносчиком. Его недолюбливали — решительно все, но если кто-то открыто выражал свою неприязнь, то рисковал почти наверняка получить нагоняй от капитана. В обязанности Самьюэла входило выдавать провизию артельным кокам, и всякий раз когда вскрывался бочонок солонины, лучшие куски шли в каюты, а остальные, едва пригодные в пищу, — матросам. Взяв кусок, Самьюэл на глазок определял «четыре фунта» и делал отметку в книге, хотя невооруженным глазом было видно, что в куске нет и трех фунтов.

К подлости моряки относятся весьма презрительно, а к офицеру, наделенному этим качеством — что на флоте, правда, встречается редко, — матросы испытывают явное отвращение.

Они могут терпеть грубого капитана, но никто не доведет британского моряка до бунта быстрее, нежели капитан, на которого падет подозрение, что он способен поживиться за чужой счет.

Еще когда «Баунти» шел с северо-восточными пассатами, произошел случай, заставивший нас подозревать Блая в подлости именно такого рода. Однажды погожим утром матросы отдраили грот-люк и вынесли запасы сыров на палубу для проветривания. Блай имел обыкновение вмешиваться даже в самые незначительные корабельные дела и проявлял в таких случаях мелочность, едва ли совместимую с его званием. Нежелание полагаться на своих подчиненных часто свойственно офицерам, вышедшим из рядового состава, и именно поэтому матросы таких офицеров не любят.

Блай стоял подле плотника Хиллбрандта, когда тот принялся сбивать обручи с бочонков с сыром и открывать их.

В одном из бочонков недоставало двух головок, фунтов на пятьдесят, и Блай впал в ярость.

— Украдены, ей-богу! — завопил он.

— Сэр, возможно, вы вспомните, — набрался смелости Хиллбрандт, — что, когда мы стояли в Дептфорде, этот бочонок по вашему приказу вскрыли и отправили сыр на берег.

— Придержи язык, наглец!

Кристиан и Фрайер тоже были в это время на палубе и не избежали свирепого взгляда капитана.

— Банда воров! — продолжал тот. — Все вы тут против меня — и офицеры и матросы. Но я найду на вас управу, будьте уверены! — Он повернулся к плотнику. — Еще одно слово, и я запорю тебя до смерти, — пригрозил Блай и, повернувшись на каблуках, рявкнул: — Мистер Самьюэл! Немедленно на палубу!

Самьюэл подбежал с подобострастным видом, и Блай обратился к нему:

— Украдены две головки сыра. Проследите, чтобы выдачу сыра прекратили, офицерам в том числе, пока недостача не будет восполнена.

Я заметил, что Фрайер, хотя ничего и не сказал, был глубоко оскорблен; что же до Кристиана, человека натуры весьма благородной, то чувства его вообразить нетрудно.

Матросы прекрасно поняли, в чем дело, и в ближайший постный день, когда им подали одно масло, есть его отказались, считая, что согласиться на масло без сыра значило молчаливо признаться в краже. В кубрике один из матросов, Джон Уильяме, открыто заявил, что лично отвозил две головки сыра, бочонок уксуса и кое-что еще Блаю домой.

Через некоторое время дополнительная провизия, которою мы запаслись в Спитхеде, стала подходить к концу, и нам пришлось довольствоваться лишь корабельным рационом.

Наш хлеб только начинал червиветь и был еще туда-сюда, хотя мои зубы и не всегда с ним справлялись, но солонина просто не поддавалась описанию. Как-то утром я встретил Александра Смита, и он показал мне кусок мяса прямо из бочонка — темный, отвратительного вида, твердый как камень ломоть, на котором блестели крупинки соли.

— Взгляните-ка, мистер Байэм, — сказал Смит. — Интересно, что это? Не свинина и не говядина, это уже точно! Как-то раз, когда я служил на «Антилопе», — это было года два назад, плотник нашел на дне бочонка три подковы! — Смит покачал головой и бросил за щеку большой кусок жевательного табака. — Вы никогда не бывали, сэр, на продовольственных складах в Портсмуте? Ночью вы можете услышать там лай собак и ржание лошадей. И скажу вам еще кое-что, чего вы, молодые джентльмены, не знаете, — он огляделся вокруг и прошептал, — если туда ночью попадет черномазый, это может стоить ему жизни! Засунут в бочонок — и готово! — И Смит выразительно прищелкнул пальцами.

Смит относился к Старику Бахусу с большим почтением, поскольку знал его по службе на других кораблях, и несколько дней спустя, протянув мне небольшую деревянную коробочку, произнес:

— Это для врача, сэр. Передайте ему, пожалуйста.

Это была табакерка, затейливо вырезанная из какого-то темного дерева, напоминавшего красное, и снабженная изящной крышкой, — красивая вещица, изготовленная с истинно моряцким искусством. В тот же вечер я улучил минутку и зашел к врачу.

В каюте кроме хозяина сидели Нельсон и Пековер, свободный в это время от вахты.

— Заходите! — вскричал врач. — Сейчас устрою для вас сиденье.

Он удивительно легко встал и толкнул в мою сторону небольшой бочонок. Из другого бочонка Пековер вынул втулку, и вино полилось в оловянную кружку. Я отдал табакерку и с кружкой в руке уселся на бочонок.

— Говорите, от Смита? — спросил Бахус. — Очень славно с его стороны, ей-богу! Я знаю Смита еще по службе на доброй старой «Антилопе». Помнится, я иногда прописывал ему глоток грога. А почему бы и нет? Для жаждущих людей сердце мое открыто. — Он самодовольно оглядел свою каюту, заставленную бочонками со спиртным. — Слава Богу, в этом путешествии ни я, ни мои друзья от жажды не умрут!

Нельсон взял табакерку и стал с любопытством ее рассматривать.

— Я всегда удивляюсь искусности наших матросов, — заметил он. — Такая вещица сделает честь любому мастеру на берегу. А какой красивый кусок дерева и как отполирован! Явно красное дерево, хотя волокна и не совсем такие.

Бахус бросил загадочный взгляд на Пековера, и тот ухмыльнулся.

— Дерево? — переспросил врач. — Что ж, я слышал, как этот материал обзывали и похуже. Дерево, которое когда-то мычало, и ржало, и лаяло, если верить россказням. Попросту говоря, мой дорогой Нельсон, ваше дерево — обычная солонина!

— О Господи! — воскликнул Нельсон, с изумлением оглядывая табакерку.

— Вот так-то, старина! Не хуже красного дерева и почти такая же прочная. Говорят, кто-то предложил обшивать ею днища наших кораблей, что ходят в Вест-Индию, для защиты от древоточца!

Я взял у Нельсона коробочку и принялся рассматривать ее с новым интересом. Старик Бахус засучил рукав и насыпал понюшку табаку на свое гладко выбритое предплечье, потом шмыгнул носом, и табак исчез у него в ноздрях. Бахус чихнул, оглушительно высморкался в огромный носовой платок и наполнил свою кружку вином.

— Стаканчик вина, джентльмены, — произнес он и одним духом осушил кружку.

Пековер с восхищением взглянул на приятеля.

— Знаешь, Пековер, — сказал врач, заметив его взгляд, — ничто так не возбуждает жажду, как кусочек солонины. По мне, так кусок постной, хорошо вымоченной вареной солонины во сто раз лучше всяких там бифштексов и котлет. Ей-богу! А теперь представьте, что мы потерпели кораблекрушение и оказались на необитаемом острове без всякой пищи. Я достану табакерку и хоть разок, да поем, а вы все будете сидеть голодными!

— Так и будет, доктор, так и будет, — улыбаясь ему во весь рот, проговорил Пековер своим громовым басом.


Глава IV. Жестокость


Однажды душным вечером, когда мы шли, влекомые юго-восточным пассатом, Блай пригласил меня к себе на ужин. Поскольку командирская каюта была предназначена для саженцев хлебного дерева, наш капитан занимал помещение на нижней палубе позади грот-мачты. Я тщательно оделся и, придя в каюту, обнаружил, что Кристиан тоже приглашен. С капитаном обычно столовались врач и Фрайер, однако Старик Бахус на этот раз извинился и не пришел.

Блюд и тарелок стояло на капитанском столе довольно много, но, когда с них сняли крышки, я увидел, что капитанская еда немногим отличалась от того, что ели матросы. На столе была та же солонина, правда неплохая и в большом количестве, скверное масло и совсем уж скверный сыр, квашеная капуста, которая, как считалось, предохраняла от цинги, и блюдо гороховой каши, называемой на флоте «собачьим мясом».

Мистер Блай, весьма умеренный в употреблении вина, набросился на пищу с аппетитом, какого не выказывал ни один из офицеров. Даже Фрайер, старый неотесанный моряк, вел себя за столом намного приличнее своего капитана, а Кристиан, несколько дней назад бывший лишь помощником штурмана, ел с большим изяществом, несмотря на грубость пищи. Кристиан сидел справа от капитана, Фрайер слева, а я разместился напротив. Разговор шел о команде «Баунти».

— Черт бы их всех взял! — с набитым ртом ругался Блай. — Шайка ленивых, безруких негодяев! Не команда, а сущее проклятье! Кабацкое отребье! Взять хоть этого малого, которого я вчера выпорол, — как бишь его, мистер Фрайер?

— Беркитт, — ответил, слегка покраснев, штурман.

— Да, Беркитт, наглый пес! Да и остальные не лучше. Будь я проклят, если они могут отличить галс от шкота!

— Позволю себе не согласиться с вами, сэр, — произнес штурман. — Я бы сказал, что Смит, Куинтал и Маккой — первоклассные матросы, и даже Беркитт, хотя он и виноват…

— Наглый пес! — яростно перебил Блай. — При малейшем неповиновении я снова его накажу. Но тогда уже будет две дюжины!

Кристиан поймал мой взгляд.

— Если мне будет позволено высказать свое мнение, — спокойно проговорил он, — то я бы сказал, что с такими людьми, как Беркитт, нужно действовать скорее добротой, чем битьем.

— Ну-ну, мистер Кристиан, — резко и зловеще рассмеялся Блай. — Вас бы учителем в пансион для благородных девиц. Добротой, как же! — Он хлебнул зловонной воды и принялся за капусту. — Хороший же капитан из вас выйдет с такими дурацкими представлениями! Доброта! Да наши матросы понимают в доброте не больше, чем в греческом языке! Страх — это они понимают! Без него в морях царили бы разбой да пиратство!

— Верно, — согласился с сожалением Фрайер. — Что верно, то верно.

— Не могу согласиться, — покачав головой, вежливо возразил Кристиан. — Наши матросы ничем не отличаются от других англичан. Одних нужно держать в страхе, это так, но есть и другие, более деликатные люди, которые за добрым, справедливым и бесстрашным офицером на смерть пойдут.

— И есть у нас на борту такие ангелочки ? — насмешливо спросил капитан.

— По-моему, сэр, есть, и немало, — учтиво ответил Кристиан.

— Ну-ка, назовите хоть одного!

— Мистер Перселл, плотник. Он…

На этот раз Блай смеялся долго и громко.

— Дьявол меня раздери! — воскликнул он. — Хорошо же вы разбираетесь в людях! Это ж упрямый тупоголовый жулик! Доброта! Нет, уж это слишком!

Кристиан вспыхнул и, с трудом сдерживая себя, произнес:

— Насчет плотника вы не согласны, сэр, ладно. Ну а Моррисон?

— Моррисон? Этот помощник боцмана, прикидывающийся джентльменом? Овечка в волчьей шкуре? Да, этот добренький…

— Но он отличный моряк, сэр, — хрипло вмешался Фрайер. — Был мичманом, да и вообще он из благородных.

— Знаю, знаю! — презрительно перебил его Блай. — Это вовсе не поднимает его в моих глазах. — Он повернулся ко мне и изобразил любезную улыбку: — Я не имею вас в виду, мистер Байэм, но к черту всех мичманов! А что до Моррисона, то пусть он будет начеку! — язвительно обратился капитан к Кристиану. — Я давно за ним слежу и вижу, что он не очень-то доверяет плетке. Не будь он из благородных, то всю бы шкуру Беркитту спустил! Пусть поостережется! Раз я приказываю, он должен работать плетью как следует, а не то проучу его самого!

Ужин продолжался. Я заметил, что Фрайер терпеть не может своего командира и что случай с сырами он не забыл. Блай явно платил ему той же монетой, а своего презрения к Кристиану и не пытался скрыть.

Я не удивился, когда несколько дней спустя Старик Бахус сказал, что Кристиан и штурман отказались столоваться вместе с капитаном. Это произошло как раз, когда мы пересекли экватор.

На Тенерифе мы запаслись большим количеством тыкв, которые на южном солнце уже начали портиться. Поскольку большинство из них были слишком велики, чтобы их подавать к капитанскому столу, Самьюэл приказал выдавать их матросам вместо хлеба. Матросы решили, что фунт тыквы вместо двух фунтов хлеба — это недостаточно. Узнав об этом, Блай в ярости выскочил на палубу и приказал созвать всю команду.

— Ну, кто там отказывается есть тыкву? — завопил он. — Наглецы! Клянусь всевышним, я заставлю вас землю грызть!

После этого все, включая и офицеров, от тыквы не отказывались. Матросы и офицеры роптали, но на этом все бы и закончилось, если бы не пошли разговоры, что бочонки с соленой говядиной и свининой весят меньше положенного. Об этом поговаривали уже давно, причем Самьюэла никак не удавалось заставить взвесить мясо, когда открывали новый бочонок. Наконец недостача стала столь очевидной, что матросы пожаловались Фрайеру, умоляя его разобраться и возместить то, чего им недодали. Блай снова собрал команду на палубе.

— Так вы жаловаться мистеру Фрайеру? Вы недовольны! Ей-богу, лучше бы вы одумались! Мистер Самьюэл делает все по моим приказам, — понятно? Моим! А жаловаться прекратите — все равно ничего не получите! Мне это надоело, черт бы вас всех подрал! Кто еще раз пожалуется, отведает плетки!

После этого случая матросы поняли, что им ничего не добиться, и роптать перестали. Когда мы находились примерно в ста лигах от побережья Бразилии, ветер сменился на северный и северо-восточный и «Баунти» на двое суток попал в штиль. Матросы сразу же принялись за рыбную ловлю; многие жертвовали своей ничтожной порцией солонины в надежде поймать одну из акул, которые так и шныряли вокруг корабля.

Люди сухопутные терпеть не могут акульего мяса, но для матроса, соскучившегося по свежей пище, небольшая акула — истинный деликатес. Большие акулы воняют тухлятиной, однако мясо маленьких, нарезанное на небольшие порции, обваренное кипятком и зажаренное с большим количеством соли и перца вполне съедобно и вкусом напоминает треску.

Именно тогда, у бразильского побережья, я впервые отведал акульего мяса. Стоял мертвый штиль, паруса тряпками свисали с реев и лишь изредка чуть покачивались на слабой зыби. Джон Миллз, помощник канонира, стоял на носу перед брашпилем с бухтой прочного троса в руке. Мне этот сорокалетний, высокий, костлявый и угрюмый морской бродяга не нравился, но я с интересом наблюдал, как он забрасывает наживку. Два его приятеля, Браун и Норман, стояли рядом, готовые в любую секунду прийти на помощь.

Маленькая полосатая рыбка, похожая на макрель, мелькнула возле наживки.

— Рыба-лоцман! — воскликнул Норман. — Внимание: сейчас пожалует акула.

— Заткнись и не дергайся, как обезьяна, — отпугнешь, — проворчал Миллз.

В голубоватой воде показалось уродливое желтое пятно — акула приближалась к наживке. Все затаили дыхание. Зверюга повернулась набок, открыла пасть и заглотнула кусок солонины.

— Попалась, ей-богу! — заорал Миллз, туго натягивая трос. — Взялись, ребятки!

Матросы принялись усердно выбирать трос, и через несколько мгновений бьющаяся рыбина перевалилась через фальшборт и шлепнулась на палубу. Миллз схватил топор и с размаху ударил ее по голове. Мгновенно с полдюжины матросов с ножами наготове оседлали извивающуюся акулу. Зрелище было весьма забавное. Миллз, которому по праву принадлежала голова, сидел спереди; остальные старались усесться как можно дальше от головы, чтобы увеличить тем самым свою часть, и принялись резать рыбину поперек как можно ближе к сидящему впереди. Послышались возгласы:

— Эй, там, поосторожнее!

— Сиди спокойно, не то отхвачу тебе кусок мягкого места!

Минуты через три акула была разрезана на столько кусков, сколько на ней сидело матросов. Палубу скатили. Миллз начал вырезать себе лучшие куски, когда на палубе появился мистер Самьюэл.

— Хороший улов, дорогуша, — заметил он покровительственно. — А мне кусочек?

Как и все на «Баунти», Миллз не переносил писаря. Тот не пил ни рома, ни вина; подозревали, что он копил спиртное, чтобы потом продать его на берегу.

— Значит, хочешь кусочек? — проворчал Миллз. — А я вот хочу стаканчик чего-нибудь, да покрепче.

— Ну-ну, дорогуша, здесь же у тебя на дюжину хватит, — раздраженно ответил Самьюэл.

— А у тебя там выпивки на тысячу человек!

— Да я же прошу у тебя для капитана, — не сдавался Самьюэл.

— Вот пусть он сам и поймает акулу. А эта — моя. Он и так берет себе лучший хлеб и солонину.

— Забываешься, Миллз! Дай-ка мне вот этот жирный кусочек, и я ничего не скажу.

— Да на, подавись! — вскричал Миллз и своею сильной загорелой рукой швырнул кусок фунтов на десять прямо в лицо писарю, который упал как подкошенный. Встав с палубы, он поднял рыбу и медленно побрел к корме. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.

Слух о происшествии в мгновение ока разлетелся по всему кораблю, и Миллз впервые за все путешествие стал популярен, хотя надежды на то, что ему удастся избежать наказания, было мало. Вечером Старик Бахус высказался по этому поводу так: «Его ждет самое малое рубаха в красную полоску. Конечно, Самьюэл гад, но дисциплина есть дисциплина!»

Так и вышло: ночь Миллз провел в кандалах. На следующее утро я еще раз убедился, что английские моряки в глубине души люди добрые: все товарищи Миллза отдали ему свою дневную порцию спиртного, чтобы он легче перенес наказание, которое они считали неизбежным. Когда пробили шесть склянок, Блай приказал Кристиану собрать команду на корме. Стало прохладнее, задул легкий северо-западный ветер, и «Баунти» под всеми парусами стал медленно двигаться к югу. Приказ «Все наверх!» просвистели на дудках, затем прокричали; я присоединился к кучке офицеров на корме, матросы облепили ванты и стали у борта. Все молчали.

— Решетки ставить! — хрипло скомандовал Блай.

Плотник с помощниками притащили две деревянные решетки, которыми обычно закрывают люки. Одну из них они положили на палубу, другую прислонили к подветренному фальшборту и закрепили.

— Решетки поставлены, сэр, — доложил плотник Перселл.

— Джон Миллз! — произнес капитан. — Подойди!

Побагровевший от выпитого рома, одетый в лучшее свое платье, Миллз вышел вперед. Смотрел он несколько вызывающе; сам обладая крутым нравом, он чувствовал, что и с ним поступят круто.

— Хочешь ли ты что-нибудь сказать? — спросил Блай у стоявшего с обнаженной головой матроса.

— Нет, сэр! — угрюмо прохрипел Миллз.

— Раздевайся! — приказал капитан.

Миллз сорвал рубаху, бросил ее одному из приятелей и подошел к решеткам.

— Привязать его, — скомандовал Блай.

Нортон и Ленклеттер, наши рулевые, выполнявшие эти обязанности не один раз, привязали шкимушгаром поднятые руки Миллза к стоявшей у борта решетке.

— Привязан, сэр, — доложил Нортон.

Блай, примеру которого последовали остальные, обнажил голову, открыл «Военный кодекс» и торжественным голосом зачитал статью о наказании за неповиновение. Тем временем Моррисон, помощник боцмана, принялся развязывать красный суконный мешок, в котором хранилась плеть.

— Три дюжины, мистер Моррисон, — закончив читать, произнес Блай. — Приступайте.

Зная, что добрый, склонный к размышлениям Моррисон вообще осуждает телесные наказания и считает их несправедливыми, я глубоко ему сочувствовал. Однако я знал также, что под пристальным наблюдением капитана смягчить силу своих ударов он не осмелится. Помимо своей воли он был простым орудием в руках Блая.

Моррисон подошел к решетке, протянул хвосты плети между пальцами, замахнулся и ударил. Когда плеть со свистом опустилась на спину Миллза, тот невольно дернулся и громко охнул. На белой коже выступила красная полоса с капельками крови. Миллз был человеком весьма крепким и первую дюжину ударов выдержал молча, хотя спина его от затылка до поясницы превратилась в красное месиво. Блай, скрестив руки на груди, наблюдал за экзекуцией.

— Я ему покажу, кто здесь капитан, — спокойно заметил он Кристиану. — Видит Бог, покажу!

На восемнадцатом ударе железный Миллз не выдержал. Стиснув зубы, он корчился на решетке, кровь ручьями лилась из спины.

— О Боже! — громко простонал он. — О Боже!

— Поусерднее, мистер Моррисон, — вдруг сурово произнес Блай.

Моррисон снова протянул хвосты плети между пальцами — на этот раз, чтобы очистить их от крови и прилипших кусочков мяса, и под пристальным взглядом капитана нанес остальные удары; мне казалось, что время тянется бесконечно. Когда Миллза отвязали, он с почерневшим лицом упал без сознания на палубу.

В начале марта нам пришлось переодеться в теплую одежду, которой мы запаслись для перехода вокруг мыса Горн. Брам-стеньги опустили вниз, поставили новые паруса: корабль готовился к предстоящим штормам. Эти дни и ночи были мучительны для всей команды. Порою ветер задувал с юго-запада, неся с собой снежные заряды, и нам приходилось ложиться на левый галс; порою он достигал ураганной силы, и мы ложились в дрейф под одним стакселем. Хотя наш корабль был новым и прочным, швыряло его так, что швы разошлись и каждый час приходилось выкачивать воду из трюма. В конце концов капитан сдался и ко всеобщей радости приказал взять курс на мыс Доброй Надежды.

Хорошая погода, которая вскоре установилась, и наше быстрое продвижение на восток подняли настроение команды. На борту «Баунти» стало веселее, и мы вновь принялись за проделки, какими занимаются юные мичманы на всех кораблях. Никто из нас поэтому не избежал участи быть отправленным на салинг — наказание, как правило, вполне заслуженное. Чаще всего попадался Тинклер, ловкий, как обезьяна, парень, пользовавшийся на корабле всеобщей любовью. Однажды на широте островов Тристан-да-Кунья Блай обошелся с Тинклером необычайно жестоко; это послужило предостережением всем нам и еще одним поводом для недовольства команды.

В тот вечер мы с Халлетом, Хейвордом и Тинклером поужинали и сели играть в «полундру» — игру, которой на берегу я не знал. Начинается она с обычной игры в карты, но карты при этом следует именовать «книгами», стол — «зеленым сукном», руку — «клешней», свет — «глянцем» и так далее. Если кто-то назовет стол столом или карту картой, остальные тут же кричат «Полундра!» и наказывают провинившегося: каждый наносит по его вытянутой руке удар с помощью набитого песком чулка, повторяя при этом неверное слово. Если наказуемый не выдержит и вскрикнет, что вполне объяснимо, то снова раздается слово «Полундра!» и экзекуция повторяется. Как нетрудно догадаться, игра эта довольно шумная.

И вот Тинклер нечаянно произнес слово «стол», а Хейворд тут же громко прокричал «полундра». Когда очередь дошла до него, он ударил так сильно, что парень не сдержался и воскликнул:

— Ох, черт!

— Полундра! — снова заорал Хейворд, и в тот же миг мы услышали другой крик, донесшийся с кормы: Блай раздраженно звал корабельного унтер-офицера. Тинклер и Халлет бросились к своим койкам; Хейворд не мешкая задул свечу, сбросил башмаки и куртку, и, нырнув в койку, натянул одеяло до подбородка и принялся тихонько похрапывать. Я не замедлил последовать его примеру, но юный Тинклер растерялся и юркнул в койку не раздеваясь.

Через секунду Черчилль, наш профос, вошел в темный кубрик.

— Ну-ну, джентльмены, нечего там притворяться! — произнес он. Настороженно прислушиваясь к нашему дыханию, он ощупал нас, чтобы убедиться, что мы лежим без курток и башмаков, после чего, ворча, удалился в кубрик напротив. Халлет принял те же меры предосторожности, что и мы, однако бедняга Тинклер попался.

— Вставайте, мистер Тинклер, — прогремел Черчилль. — Салинга вам не миновать, а ночь сегодня чертовски холодная. Я бы вас простил, если б мог. Это же надо — перебудить полкорабля своими дурацкими шуточками!

Он повел Тинклера на корму, и я услышал хриплую ругань Блая:

— Будь я проклят, мистер Тинклер! Вы что думаете, что корабль — это зверинец? Угостить бы вас плеткой, ей-богу! Марш на салинг!

Настало утро. Тинклер все еще сидел на салинге. Небо было чистым, но дул ледяной юго-западный ветер. Наконец мистер Блай появился на палубе и крикнул Тинклеру, чтобы тот спускался. Ответа не последовало, даже когда капитан крикнул во второй раз. По приказанию мистера Кристиана один из марсовых взобрался на салинг и сообщил, что Тинклер, похоже, умирает, и может в любую минуту упасть. Тогда Кристиан сам полез наверх, послал марсового за блоком и, заведя на него лисель-фал, обвязал им Тинклера и спустился на палубу. Бедняга весь посинел от холода и не мог ни стоять, ни говорить.

Мы уложили его на койку и завернули в теплое одеяло; приковылял Старик Бахус с флягой своей панацеи. Он пощупал парню пульс, приподнял ему голову и принялся поить его ромом с ложечки. Тинклер закашлялся и открыл глаза; на его щеках появился слабый румянец.

— Ага! — воскликнул врач. — Нет ничего лучше рома, юноша! Ну-ка, еще глоток… Вот так! Ну, еще… Скоро будешь у меня здоров как бык! Кстати, и мне не мешало бы выпить капельку, а?

Кашляя от обжигающего рома, Тинклер невольно улыбнулся. Через два часа он как ни в чем не бывало уже бегал по палубе.

23 мая мы бросили якорь в бухте Фолс-Бей, неподалеку от Кейптауна. Корабль требовалось основательно проконопатить, паруса и такелаж нуждались в ремонте; хронометр свезли на берег, чтобы выставить точное время. 29 июня мы снова пустились в путь.

Я плохо помню долгий, холодный и унылый переход от мыса Доброй Надежды к Вандименовой земле. День за днем мы шли с крепким западным или юго-западным ветром, неся на мачтах лишь фок да зарифленный грот-марсель. Наконец 22 августа мы стали на якорь в бухте Эдвенчер. Там мы провели две недели: запасались пресной водой и пилили доски, которые потребовались нашему плотнику. Место было угрюмое, все заросшее огромными эвкалиптами; высота некоторых доходила до ста пятидесяти футов.

Мистер Блай назначил меня старшим группы, кото рая должна была запасать пресную воду. Он выделил в наше распоряжение катер и приказал наполнять бочонки в лощине, находившейся в восточной части берега. Неподалеку от этого места наш плотник Перселл вместе со своими подручными Норманом и Макинтошем и двумя выделенными им в помощь матросами занимались заготовкой досок. Они свалили несколько высоких эвкалиптов, однако плотник, внимательно их осмотрев, объявил, что оони никуда не годятся, и велел своим людям рубить деревья другой породы — более низкие, с шершавой корой и красноватой древесиной.

Однажды утром, когда я наблюдал за наполнением бочонков, на берегу появился Блай с охотничьим ружьем под мышкой; за ним следовал мистер Нельсон. Капитан взглянул на пильщиков и внезапно остановился.

— Мистер Перселл! — хрипло позвал он.

— Да, сэр?

В некоторых отношениях плотник Перселл походил на капитана «Баунти». Не считая врача, он был самым старым на корабле и почти всю жизнь провел в море. Свою профессию он знал не хуже, чем Блай навигацию, и был таким же своевольным и гневливым, как и Блай.

— Будь я проклят, мистер Перселл! — воскликнул капитан. — Эти бревна для досок коротки. Я же велел вам выбирать деревья повыше!

— Так точно, сэр, — ответил Перселл, начиная злиться.

— В таком случае выполняйте приказание и не тратьте время понапрасну.

— Я не трачу время, сэр, — побагровев, проговорил плотник. — У высоких деревьев древесина никуда не годится — я обнаружил это, когда повалил несколько штук.

— Никуда не годится? Чушь! Мистер Нельсон, разве я не прав?

— Я ботаник, сэр, — сказал Нельсон, не желая вмешиваться в спор, — и не разбираюсь в древесине так, как плотник.

— Вот именно. А плотник разбирается, — вставил Перселл. — Доски из высоких деревьев получаются отвратительными.

Блай вышел из терпения.

— Делайте, как я вам говорю, мистер Перселл! — резко приказал он. — Я не собираюсь спорить ни с вами, ни с любым другим моим подчиненным.

— Хорошо сэр, — упрямо продолжал Перселл. — Высокие так высокие. Но я повторяю, что доски из них будут никудышные. Плотник знает свое дело не хуже, чем капитан свое.

Блай, который уже начал удаляться, резко повернулся на каблуках.

— Ну это уже слишком, гнусный старый бунтовщик! Мистер Норман, командуйте здесь вы. А вы, мистер Перселл, немедленно доложитесь лейтенанту Кристиану, чтобы он посадил вас на две недели в кандалы!

Доставить Перселла на корабль поручено было мне. Старик весь кипел от гнева; челюсти его были крепко стиснуты, кулаки сжаты так, что на предплечьях выступили жилы.

— Назвать меня гнусным бунтовщиком, — бормотал он себе под нос, — да еще посадить в кандалы за то, что я делаю свое дело! Это ему так не пройдет! Вот, доберемся до Англии… Свои права я тоже знаю!

Питались мы все так же скудно. В бухте Эдвенчер нам почти не удалось попробовать свежатинки. Мы несколько раз забрасывали невод, но поймали лишь несколько скверных рыбешек; моллюски, найденные нами в прибрежных скалах, оказались ядовитыми. В то время как мистер Блай лакомился подстреленными им утками, матросы только что не помирали с голода, офицеры тоже роптали.

Две недели, проведенные в бухте Эдвенчер, оказались невеселыми. Плотник сидел в кандалах, Фрайер и Блай едва разговаривали, так как штурман подозревал, что капитан неплохо нажился, когда закупал продовольствие для корабля, а незадолго до отплытия один из мичманов, Нэд Янг, был привязан к пушке и наказан дюжиной ударов плетью.

В тот день Янга с тремя матросами послали на маленьком катере набрать моллюсков, крабов или чего-нибудь еще свежего для наших больных, которые жили в палатке на берегу. Вернулись они лишь к вечеру, и Янг доложил, что Дик Скиннер, матрос и корабельный парикмахер, ушел в лес и не вернулся.

— Скиннер нашел дерево с дуплом, — рассказал Блаю Янг, — и так как вокруг кружили пчелы, решил, что в дупле есть мед. Он попросил у меня разрешения выкурить пчел и достать мед и сказал, что в молодости держал своих пчел и знает, как с ними обращаться. Я охотно согласился, зная, что меду вы обрадуетесь, но, когда часа через два мы вернулись к тому дереву, костер еще горел, но Скиннера нигде не было видно. Мы проискали его до сумерек, но, к сожалению, сэр, так и не нашли.

Как раз в этот день Блай вызвал к себе парикмахера и был страшно рассержен на Янга за то, что тот забрал Скиннера с собой. Теперь же, узнав, что матрос пропал, капитан просто разъярился.

— Черт бы вас побрал со всеми остальными мичманами вместе! — ревел он. — Все вы хороши! Если б вам удалось достать мед, вы бы его тут же и сожрали! Где этот чертов Скиннер, я вас спрашиваю? Немедленно забирайте с собой матросов и отправляйтесь туда, где вы его оставили. И без Скиннера не возвращайтесь!

Янг был человеком взрослым. При словах капитана он вспыхнул, однако почтительно приложил руку к шляпе и ушел. Возвратились они только на следующий день, пробыв без пищи почти сутки. Скиннер вернулся с ними; оказывается в поисках дикого меда он пошел дальше в лес и заблудился в чаще.

Пока шлюпка приближалась, Блай сердито расхаживал по квартердеку. Как и все люди, которые вынашивают свою злобу и накаляются до последнего предела, капитан готов был взорваться уже в тот момент, когда Янг ступил на палубу.

— Ступайте на корму, мистер Янг! — хрипло приказал он. — Я научу вас, как делать то, что приказано, а не шляться по лесу. Мистер Моррисон!

— Здесь, сэр!

— Привяжите мистера Янга к этой вот пушке да всыпьте-ка ему дюжину горячих!

Янг был корабельным офицером и настоящим джентльменом — гордым, бесстрашным и благородным. Во всем флоте не было случая, чтобы такого человека публично наказывали плетью. У Моррисона от удивления даже челюсть отвисла, и он принялся за дело с такой нескрываемой неохотой, что Блай угрожающе прикрикнул:

— Поживее, мистер Моррисон! Имейте в виду, я за вами присматриваю!

Я не стану рассказывать о том, как пороли Янга, после чего пороли Скиннера, у которого после двух дюжин ударов вся спина превратилась в лохмотья. С этого дня Янг изменился: он угрюмо и молча исполнял свои обязанности и стал избегать других мичманов. Много лет спустя он мне признался, что, если б события повернулись иначе, он, прибыв в Англию, ушел бы в отставку и призвал бы Блая к ответу, как мужчина мужчину.

4 сентября мы подняли якорь и с крепким северо-западным ветром покинули бухту Эдвенчер. Семь недель спустя, после ничем не примечательного перехода (если не считать вспышки цинги и постоянного голода), я впервые увидел полинезийский остров.

Я был тогда свободен от вахты и принялся перебирать вещи, которые по совету сэра Джозефа Банкса взял с собой для обмена с таитянами. У них большим спросом пользовались гвозди, напильники и рыболовные крючки; для женщин я запасся дешевенькими украшениями. На покупку всего этого 50 фунтов дала мне матушка, и еще столько же добавил сэр Джозеф, пояснив, что щедрость по отношению к туземцам оплатится сторицей. Я принял этот совет близко к сердцу и теперь, разглядывая подарки, чувствовал удовлетворение оттого, что хорошо распорядился этою сотней фунтов. Рыбную ловлю я любил с детства, поэтому накупил большое количество крючков, причем самых лучших. Сундучок мой содержал и множество других вещей: мотки медной проволоки, дешевые кольца, браслеты и бусы, напильники, ножницы, бритвы, несколько зеркалец и дюжину гравированных портретов короля Георга, которыми снабдил меня сэр Джозеф. На самом дне сундучка, подальше от любопытных взоров моих товарищей, находилась обшитая бархатом коробочка. В ней лежали браслет и ожерелье, искусно выделанные из серебра на манер матросской плетенки. Я был романтическим молодым человеком и нередко рисовал в мечтах туземную девушку, которая одарит меня своей благосклонностью.

Только я успел спрятать свои сокровища в сундучок, как услышал хриплый, резкий голос Блая (его каюта находилась футах в пятнадцати от места, где я сидел).

— Мистер Фрайер! — повелительно произнес он. — Благоволите зайти ко мне в каюту.

— Хорошо, сэр, — ответил штурман.

У меня не было никакого желания подслушивать их разговор, но оставить свой сундучок открытым я тоже не мог.

— Завтра или послезавтра мы бросим якорь в бухте Матаваи, — сказал Блай. — Я попросил мистера Самьюэла сделать опись корабельных запасов и подсчитать, сколько провизии мы израсходовали на сегодняшний день. Я хочу, чтобы вы взглянули в эту книгу, тут требуется ваша подпись.

Последовало долгое молчание, которое нарушил наконец голос Фрайера:

— Я не могу подписать этого, сэр.

— Не можете? Что это значит, сэр?

— Писарь ошибся, мистер Блай. Такого количества говядины и свинины выдано не было.

— Неправда! — сердито ответил Блай. — Я знаю, сколько было взято на борт и сколько осталось! Мистер Самьюэл прав!

— Я не могу подписать, — упрямо повторил Фрайер.

— Кой черт не можете! Все, что делал писарь, он делал по моему приказанию. Немедленно подпишите! Проклятье! Я ведь могу и потерять терпение!

— Я не могу подписать, — продолжал упрямиться Фрайер, в голосе его послышался гнев. — Это будет не по совести!

— Нет, можете и, более того, подпишете! — в гневе вскричал Блай и поднялся по трапу на палубу. — Мистер Кристиан! — обратился он к вахтенному офицеру. — Созвать всех наверх!

Просвистели дудки, и, когда все собрались, капитан, пылая от ярости, прочитал соответствующую статью Военного кодекса. Затем вышел мистер Самьюэл, неся с собою книгу, перо и чернильницу.

— Итак, сэр, подпишите эту книгу! — приказал Блай штурману. В мертвой тишине Фрайер неохотно взялся за перо.

— Мистер Блай, — с трудом сдерживая себя, проговорил он, — пусть все будут свидетелями, что подписываю я, только повинуясь вашему приказу. Извольте иметь в виду, сэр, что позже к этому делу можно будет вернуться.

В этот миг с мачты донесся протяжный крик:

— Земля!


Глава V. Таити


Я плавал почти во всех морях и побывал на множестве островов, но ни один из них красотою не может сравниться с Таити.

Мы неуклонно приближались к земле, и вскоре на борту «Баунти» не осталось ни одного человека, который не смотрел бы вперед с восторгом и благоговением. Впрочем, нет, один остался. Когда пробили шесть склянок, на палубу приковылял Старик Бахус. Несколько секунд он постоял у бизань-мачты, равнодушно глядя на лесистые обрывы, водопады и зеленые вершины, после чего пожал плечами.

— Везде одно и то же, — безразлично заметил он. — Если увидел один остров в тропиках, считай, что видел все.

На вахте стоял штурман; около полуночи он заметил, что я начал позевывать и ласково сказал:

— Сосните, мистер Байэм. Все спокойно. Если что, вас разбудят.

Я выбрал местечко позади грот-люка и улегся на палубу, но хотя глаза у меня слипались, заснул я не скоро, а когда проснулся, на востоке уже занималась заря.

За ночь нас отнесло немного к западу, и теперь «Баунти» находился как раз напротив долины Вайпупу, по которой протекает река, впадающая в море у оконечности мыса Венеры, — самой северной точки Таити — Нуи. Именно здесь капитан Уоллис на корабле «Дельфин» подошел к открытой им земле; здесь же, на этом мысу, капитан Кук устроил обсерваторию для наблюдения за движением планет.

Вход в бухту лежал немного дальше к юго-западу. Сейчас оттуда в нашу сторону двигались многочисленные каноэ. Большинство из них были небольшими — на четыре-пять человек; эти странного вида суденышки имели аутригер[13 - Аутригер — боковой поплавок, прикрепленный к корпусу лодки поперечными балками] с левого борта и высокую загнутую кверху корму. Среди них виднелось несколько больших катамаранов, в которых сидело человек по тридцать. Каноэ быстро приближались. Гребцы делали несколько коротких гребков с одного борта, затем по команде человека, сидевшего на корме, переносили весла на другой борт. Когда суденышки подошли поближе, я услышал выкрики: «Тайо! Перитане?» Это означало: «Друг! Британия?»

— Тайо! — закричал Блай, знавший немного по-таитянски. — Тайо! Перитане!

Через несколько секунд таитяне уже перелезали через фальшборт. Я впервые смог рассмотреть представителей этого прославленного народа.

Большинство наших гостей были мужчины — рослые, крепкие, красивые парни с медно-красной кожей. Они носили юбочки из узорчатой материи, легкие, накинутые на плечи и стянутые у шеи, плащи с бахромой и коричневые тюрбаны. Некоторые, обнаженные до пояса, выставляли напоказ свои могучие торсы и руки. Кое у кого вместо тюрбанов на голове были маленькие шапочки из листьев кокосовой пальмы. На лицах туземцев, словно у детей, отражались даже самые мимолетные чувства; они часто улыбались, демонстрируя поразившие меня своей белизной зубы. Несколько взошедших на борт женщин относились к низшему сословию и в отличие от мужчин были весьма миниатюрны. На женщинах были белые юбки, ниспадавшие изящными складками, и туники, оставлявшие обнаженной правую руку, — на древнеримский манер. Лица их выражали добродушие, мягкость и веселый нрав, поэтому неудивительно, что нашим морякам понравились девушки, наделенные столь привлекательными чертами.

Мистер Блай распорядился, чтобы гостям выказывалось как можно больше доброжелательности, но при этом каждый должен был следить, чтобы они ничего не стянули, — некоторые представители низших слоев таитянского общества имели наклонность к воровству. Более сотни мужчин и женщин сновали по палубе, кричали, жестикулировали, весьма оживленно заговаривая с матросами, словно полагали, что все понимают их речи на неизвестном никому языке. Ветер посвежел, и вскоре мы вошли в бухту Матаваи и бросили якорь.

Новая толпа гостей устремилась в своих каноэ на корабль, однако в течение некоторого времени никто из влиятельных особ не появлялся. Я любезничал с компанией девушек, одаривая их какими-то безделушками, когда ко мне подошел слуга мистера Блая и сообщил, что капитан просит меня сойти вниз. Войдя в каюту, я увидел, что он сидит, склонившись над картой бухты Матаваи.

— Послушайте, мистер Байэм, — произнес он, жестом приглашая меня сесть на рундук, — я хочу с вами поговорить. Мы, по-видимому, простоим здесь несколько месяцев, пока мистер Нельсон будет собирать саженцы хлебного дерева. Поэтому я собираюсь освободить вас от обязанностей на корабле, чтобы вы имели возможность исполнить желание моего достойного друга сэра Джозефа Банкса. Я все обдумал и полагаю, что вы выполните задание наилучшим образом, если будете жить на берегу среди туземцев. Теперь все зависит от того, кого вы выберете своим «тайо», то есть другом. Советую с этим не спешить. Влиятельные люди на Таити, как, впрочем, и везде, весьма сдержанны, и если вы сделаете ошибку и выберете себе друга из низших слоев общества, ваша работа будет весьма затруднена.

Он замолчал, и я проговорил:

— Понимаю вас, сэр.

— Вот и отлично, — продолжал он. — Главное, не спешите. Ближайшие день-два проводите на берегу столько времени, сколько сочтете нужным, а когда найдете семью, которая вам понравится, скажите мне, и я наведу справки о ее положении. После этого вы сможете забрать свой сундучок и все что нужно на берег. На корабле появляйтесь раз в неделю, чтобы доложить мне, как идут дела.

Блай распрощался со мной коротким, но дружелюбным кивком, и я ушел. На палубе меня подозвал к себе мистер Фрайер.

— Вы были у мистера Блая? — спросил он. — Мне известно, что он освободил вас от ваших обязанностей на корабле. Со стороны туземцев нам нечего опасаться. Можете отправляться на берег, когда захотите.

Большое каноэ, доставившее на борт в подарок от одного из вождей несколько свиней, как раз собиралось отваливать, и я, горя нетерпением поскорее ступить на сушу, спросил у штурмана:

— Можно, я отправлюсь с ними?

— Разумеется, ступайте. Крикните им, чтобы подождали.

Я подскочил к фальшборту и закричал, чтобы привлечь внимание старшего над гребцами. Когда он обернулся, я показал на себя, потом на каноэ, а потом на берег. Он сразу же меня понял и что-то приказал своим гребцам. Они потабанили[14 - Табанить — грести в обратную сторону.], и высокая корма их суденышка оказалась рядом с «Баунти», возвышаясь над его фальшбортом. Я перемахнул через него и соскользнул в лодку; гребцы радостными возгласами приветствовали меня. Капитан-таитянин что-то выкрикнул, весла одновременно вошли в воду, и лодка устремилась к берегу.

Когда мы подошли поближе, я увидел, что прибой довольно силен. Неподалеку от линии бурунов человек, сидевший на корме, схватил тяжелое рулевое весло и что-то приказал гребцам. Те почти прекратили грести, и несколько волн прошли у нас под днищем. На берегу за нами следила толпа туземцев. Внезапно человек на корме еще сильнее сжал весло и что-то крикнул. Позже мне не раз приходилось слышать эту команду, поэтому я ее и запомнил. Означала она: «Навались! Идет большая волна!»

Гребцы дружно налегли на весла, каноэ взлетело на гребень высокой волны и устремилось к берегу. Рулевой с таким усилием удерживал суденышко вразрез волне, что все мускулы у него напряглись; еще секунда — и каноэ врезалось в песок. Тут же десятки рук вцепились в борта, чтобы каноэ не смыло обратно в море. Когда волна откатилась, я выпрыгнул на берег и отошел подальше от воды. Тем временем были принесены катки, и каноэ с криками и смехом откатили под длинный, крытый пальмовыми листьями навес.

В следующее мгновение меня окружила толпа столь густая, что мне даже стало трудно дышать. Зеваки эти, однако, были очень любезны и доброжелательны, не то что наши английские ротозеи. Каждый старался приветствовать меня, шум стоял оглушительный, так как кричали все разом. Детишки с блестящими черными глазенками, держась за юбки матерей, с интересом рассматривали меня, тогда как их родители пытались пожать мне руку. Позже я к своему удивлению узнал, что такое приветствие существует на Таити с незапамятных времен.

Вдруг шум голосов утих так же внезапно, как и начался. Люди расступились, и ко мне подошел высокий пожилой мужчина, державшийся с уверенностью и достоинством. По толпе пробежал почтительный ропот: «Ити-Ити!»

В отличие от большинства своих соотечественников вновь прибывший был гладко выбрит. Его густые с проседью волосы были коротко острижены, одежда сияла ослепительной белизной. Ростом он был более шести футов и немного более светлокож, чем остальные; резкие черты его открытого и веселого лица сразу пришлись мне по душе.

Этот джентльмен — а я с первого взгляда определил, что он относится к более высоким слоям населения, чем все те, кого я видел до сих пор, — важно подошел ко мне, тепло пожал руку, после чего, взяв меня за плечи, прикоснулся кончиком носа к моей щеке и несколько раз громко втянул в себя воздух. Несмотря на то что столь неожиданное приветствие застало меня врасплох, я сообразил, что это жест, который капитан Кук называл «потереться носами», хотя на самом деле здоровающиеся не трутся носами, а нюхают друг друга щеки, что соответствует нашему поцелую. Затем мой новый друг отступил на шаг назад, по толпе прошел одобрительный гул. Мужчина указал себе на грудь и произнес:

— Я Ити-Ити! Ты мичман! Какой имя?

Услышав английскую речь, я так удивился, что молча стоял и смотрел на него. Люди вокруг нас явно хотели знать, какой эффект произведет на меня прекрасная речь их соотечественника, и моя реакция оказалась именно такой, какую они ожидали. Со всех сторон послышались удовлетворенные восклицания, а Ити-Ити довольный и собой и мной повторил:

— Какой имя?

— Байэм, — ответил я.

— Байэм, Байэм, — проговорил он, энергично кивая, затем снова указал себе на грудь и гордо сообщил: — Четырнадцать лет назад я плавать капитан Кук!

— Не дадите ли вы мне попить? — попросил я, так как давно уже не пил ничего, кроме гнилой корабельной воды. Ити-Ити громко приказал что-то столпившимся вокруг нас людям, и несколько мальчиков со всех ног бросились в глубь острова. Вождь тем временем новел меня по пологому склону к навесу, где молодые женщины поспешно расстелили циновку. Мы уселись рядом, а толпа, которая все время росла, разместилась на траве вокруг навеса. Мне протянули выдолбленную тыкву, до краев наполненную прозрачной водой из родника. Я жадно припал к ней и долго пил.

Затем меня угостили молоком молодого кокосового ореха, а рядом на широкий пальмовый лист женщины положили бананы и какие-то другие фрукты, каких я раньше никогда не видел. Едва я успел вплотную заняться этими деликатесами, как вдруг в толпе послышался гул: к берегу приближался катер с «Баунти» с самим Блаем на корме. Мой хозяин вскочил.

— О Параи! — воскликнул он и в ожидании, пока шлюпка пристанет, обратился ко мне: — Ты, я, тайо — а?

Ити-Ити первый из таитян приветствовал Блая, с которым, по-видимому, был хорошо знаком. Капитан тоже сразу узнал моего друга.

— Ити-Ити, — сказал он, пожимая тому руку, — ты почти не постарел, мой друг, хотя седина в голове и появилась.

— Десять лет! Много долго время! — рассмеялся Ити-Ити. — Мой Бог, Параи, ты толстый!

Капитан дотронулся до своей не очень-то изящной талии и в свою очередь рассмеялся.

— Идти на берег, — продолжал таитянин. — Есть много свиней! Где капитан Кук? Он идти Таити скоро?

— Мой отец?

— Капитан Кук твой отец? — с изумлением спросил Ити-Ити.

— Конечно! Разве ты не знал?

На несколько секунд таитянский вождь застыл в немом изумлении, после чего чрезвычайно возбужденно обратился к толпе. Слов его я не понял, однако мне сразу стало ясно, что Ити-Ити заправский оратор и что он сообщает людям новость: Блай — сын капитана Кука.

— Я приказал не говорить таитянам, что капитан Кук погиб, — вполголоса произнес стоявший рядом со мной Блай. — Думаю нам удастся выполнить наше задание быстрее, если они будут думать, что я его сын.

Этот обман несколько смутил меня, хотя я знал, с каким почтением таитяне относятся к имени Кука, и понимал, что, согласно девизу иезуитов: «Цель оправдывает средства», капитан Блай был прав.

Ити-Ити умолк, и туземцы загомонили, глядя на Блая с новым интересом и даже благоговением. В их глазах сын капитана Кука был чуть ниже Бога. Воспользовавшись возможностью, я рассказал Блаю, что Ити-Ити предложил мне стать его тайо.

— Это хорошо, — сказал Блай, обращаясь к Ити-Ити. — Мистер Байэм — сын вождя у себя на родине. Он подарит тебе подарки, а ты за это возьми его к себе в дом, и он будет там жить. Пока мы здесь, он должен изучить наш язык, чтобы потом английские моряки могли разговаривать с вашими людьми. Понимаешь?

Ити-Ити повернулся ко мне лицом и протянул свою огромную руку.

— Тайо, да? — с улыбкой спросил он, и мы пожали друг другу руки.


Глава VI. В таитянском доме


До сих пор я прекрасно помню, как мы шли в тот день от берега на восток, — туда, где на поросшем травою мысу стоял дом моего тайо. Мы шли в тени хлебных деревьев, на которых уже начали созревать плоды. Судя по высоте и обхвату, многие их них были очень стары; эти величественные исполины с широкими глянцевитыми листьями и гладкой корой, вероятно, одни из благороднейших деревьев на земле и, несомненно, самые полезные для человека. Тут и там возвышались стройные стволы кокосовых пальм; среди них виднелись дома, крытые светло-желтыми листьями пальмы сабаль и окруженные бамбуковыми изгородями.

Хотя моему хозяину было не более сорока пяти лет, он уже имел множество внуков; когда мы подошли к дому, я услышал радостные крики, и дюжина крепких ребятишек высыпала нам навстречу. Завидя меня, они остановились, но вскоре, поборов смущение, облепили Ити-Ити и принялись рассматривать мою одежду. Когда мы подошли к дверям, на плечах у вождя уже сидело по внуку, а его старшая внучка вела меня за руку.

Просторный дом вождя — футов шестьдесят на двадцать — с полукруглыми, а не треугольными, как обычно, фронтонами был великолепен. Глянцевитые столбы из стволов кокосовой пальмы поддерживали крышу с фасадов, где дом был открыт, а боковые стены представляли собою бамбуковую решетку, свободно пропускавшую любое дуновение ветерка. Посыпанный свежим коралловым песком пол в одном конце устилали толстые циновки из травы, заменявшие в доме кровати. Из мебели в доме были лишь низкие деревянные скамеечки, служившие подушками, несколько сидений для вождей, сделанные из обрубков красного дерева, да доска с оружием, висевшая на одном из столбов, поддерживавших коньковый брус.

У дверей нас встретила дочь Ити-Ити, молодая женщина лет двадцати пяти с величественной осанкой, светло-золотистой кожей и рыжеватыми волосами. Мой хозяин улыбнулся дочери, потом мне.

— О Ина, — начал он и произнес несколько фраз, в которых я уловил лишь слово «тайо» и свое имя. Сдержанно улыбнувшись, Ина шагнула вперед, пожала мне руку, а затем, взяв меня за плечи, прикоснулась кончиком носа к моей щеке и втянула воздух. Я ответил на этот туземный поцелуй и впервые ощутил запах кокосового масла, которым умащивают кожу таитянки.

Слуги вождя толпились вокруг, с вежливым любопытством разглядывая друга их хозяина. Пока Ина отдавала какие-то распоряжения, из дома вышла необычайной красоты девушка и по знаку моего тайо также поздоровалась со мной. Звали эту гордую и застенчивую семнадцатилетнюю девушку Маймити, и была она племянницей моего хозяина.

Кивнув Ине, вождь повел меня в свою столовую, представлявшую собой навес в тени железных деревьев, ярдах в ста от дома. Песчаный пол был устлан циновками, на которых вместо скатерти лежали свежие листья. Мужчины на Таити относятся к своим женщинам с уважением, ухаживают за ними, не позволяют заниматься тяжелым трудом и предоставляют свободу, какою у нас в стране пользуются только высокопоставленные леди. Однако несмотря на это, таитяне считают, что мужчина — существо божественного происхождения, а женщина — существо сугубо земное. Женщин не допускают в храмы великих богов и никогда не разрешают им разделять трапезу с мужчинами. Я был удивлен, что обедать мы сели лишь вдвоем с Ити-Ити и что женщины не принимают участия в приготовлении пищи и не прислуживают за столом.

Нам подали запеченную рыбу с бананами, свинину только что из печи и какие-то местные овощи, которых раньше я не пробовал; завершал обед пудинг со сладким кокосовым кремом. Я был крепким парнем с аппетитом мичмана, проведшего много месяцев в море, и хотя прилагал все старания, чтобы поддержать честь Англии и есть за троих, мой хозяин меня посрамил. Долго после того, как я уже был не в силах съесть ни крошки, он лениво поглощал рыбу, свинину, овощи и пудинг в совершенно неописуемых количествах. Наконец он вздохнул и приказал принести воды, чтобы ополоснуть руки.

— Сначала еда, потом сон, — произнес он, поднимаясь.

Под раскидистым деревом на берегу для нас расстелили циновку, и мы по таитянскому обычаю погрузились в послеобеденный сон.

Так начался период моей жизни, от которого у меня остались самые приятные воспоминания. Забота у меня была только одна — мой словарь; я проявлял к нему живейший интерес, и к тому же он занимал меня достаточно, чтобы не скучать. Во время нашего плавания я пролистал словарь английского языка, составленный доктором Джонсоном, и отметил в нем слова, наиболее употребляемые, по моему мнению, в любом языке. Теперь моей задачей было найти и записать их таитянские эквиваленты. Без ложной скромности могу сказать, что я был первым белым, который бегло говорил по-таитянски и сделал первую попытку записать этот язык. Сэр Джозеф Банкс дал мне с собой краткий словарик, составленный им по своим заметкам и записям капитана Кука, но, услышав таитянский язык, я понял, что система орфографии должна быть иной. Поскольку работа моя предназначалась главным образом для моряков, я стремился прежде всего к простоте и придумал алфавит, состоящий из тринадцати букв — пяти гласных и восьми согласных, при помощи которых можно было легко записать все звуки этого языка.

Ити-Ити разговаривал на своем языке; как и подобает вождю, запас слов у него был весьма обширным. Он интересовался моею работой и оказывал большую помощь, хотя длительные умственные усилия утомляли его — как, впрочем, и любого его соотечественника. Я преодолел это затруднение, подружившись с женщинами и разделив работу на две части. У Ити-Ити я узнавал слова, относящиеся к войне, религии, мореплаванию, судостроению, рыболовству и сельскому хозяйству, а у Ины и Маймити — все, что относилось к женским занятиям и развлечениям.

В первый же день моего пребывания в доме вождя я открыл свой сундучок и преподнес хозяевам подарки. Они были приняты с радостью, однако позже я с удовлетворением узнал, что дружбу такого вождя, как Ити-Ити, купить нельзя. Он, равно как и его дочь и племянница, полюбил меня, как мне кажется, от чистого сердца и всячески выказывал свою привязанность.

Каждое воскресенье я брал с собой рукопись и отправлялся на «Баунти» для доклада мистеру Блаю. ' Нужно отдать ему должное: все, за что он ни брался, он выполнял весьма тщательно. К моей работе капитан проявлял большой интерес и всякий раз просматривал список слов, сделанный мною за неделю.

Вскоре после прибытия мистер Блай приказал разбить на берегу просторную палатку, и Нельсон вместе со своим помощником, молодым садовником Брауном, обосновались на берегу; в помощь им капитан отрядил семь матросов. Ежедневно Нельсон совершал длительные прогулки, разыскивая места, где молодые хлебные деревья уже достаточно окрепли для пересадки. Местные вожди приказывали своим подданным дать Нельсону все, что он ни попросит; это был их подарок королю Георгу в обмен на дары, присланные им с «Баунти».

Оставшиеся на корабле матросы, казалось, забыли и о жестокости капитана, и о невзгодах долгого путешествия. Дисциплина стала менее строгой, матросам часто разрешалось сходить на берег, и все они, за исключением Старика Бахуса, обзавелись друзьями — тайно и почти все — туземными подругами. В те времена Таити был настоящим раем для моряков — один из богатейших в мире островов с мягким климатом, изобилующий вкуснейшей пищей и населенный доброжелательными и гостеприимными туземцами. Самый последний матрос мог войти в любой дом с уверенностью, что ему будут рады.

В конце второй недели моего пребывания в доме у вождя меня ждала приятная неожиданность: ко мне в гости на каноэ приплыли трое моих товарищей. В этот день хозяин мой отправился на «Баунти», чтобы отобедать с капитаном Блаем; мы с Маймити, Иной и ее мужем стояли на берегу, когда увидели приближающееся каноэ, а в нем Кристиана, Пековера и, к моему удивлению, Старика Бахуса. Волна подняла маленькое суденышко, туземцы заработали веслами, и каноэ мягко скользнуло на песок.

Первым выпрыгнул врач и заковылял в мою сторону, проваливаясь своею деревяшкой глубоко в песок. На мне была лишь набедренная повязка, плечи уже стали темно-коричневыми от загара.

— Ну, Байэм, — проговорил Бахус, пожимая мне руку, — будь я проклят, если не принял вас за туземца! Я решил, что пора и мне побывать на берегу, а к кому же мне идти, как не к вам, молодой человек! Я и дюжину вина захватил, — добавил он и, повернувшись к канониру, крикнул: — Эй, Пековер, скажи им, чтоб были поосторожнее с корзиной, иначе придется возвращаться на корабль.

Кристиан с веселыми искорками в глазах пожал мне руку, и мы стали ждать, пока туземцы под наблюдением врача и Пековера не выгрузят объемистую корзину с вином. Наконец ее подтащили к нам, и я представил моряков моим таитянским друзьям. Ина с мужем направились к дому, мы — вслед за ними; Маймити шла между Кристианом и мною. Кристиан еще в Англии понравился мне с первого взгляда, но хорошо узнал его я лишь на Таити.

Вскоре утренняя попойка была уже в самом разгаре; компанию Бахусу и Пековеру составил муж Ины, а Кристиан, Маймити, Ина и я вышли прогуляться по пляжу. Утро было теплым и тихим. Мы медленно шли в густой тени железных деревьев по направлению к реке, которая при впадении в море образовывала чистый глубокий затон. Старые узловатые гибискусы[15 - Гибискус — тропическое дерево.] нависали с двух сторон над водой, солнечный свет, пробиваясь сквозь их листву, разрисовывал неподвижную воду причудливыми узорами.

В море таитяне купаются редко, только когда устраиваются состязания в серфинге. Отважные мужчины и женщины очень любят это развлечение — на небольших досках, метра два длиной, они катаются по волнам прибоя, стараясь выбрать высокую волну, на гребне которой им удается пролететь с четверть мили, а то и больше. Купаются туземцы в чистых холодных ручьях, повсюду сбегающих с гор, и хотя делают они это дважды или даже трижды в день, очередного раза ждут с нетерпением, словно не купались месяц. В воде резвятся все вместе — мужчины, женщины, дети; во время купания встречаются друзья, молодые люди ухаживают за девушками, женщины обмениваются последними новостями и сплетнями.

Искупавшись, мы обсохли на солнце, женщины расчесали волосы бамбуковыми гребнями необычной формы. Когда мы возвращались домой, Кристиан с Маймити отстали, и я, случайно оглянувшись, увидел, что они идут, держась за руки. Пара была красивая — молодой английский моряк и таитянская девушка. Маймити тут же вспыхнула, опустила взгляд и попыталась высвободить руку, но Кристиан не выпускал ее и улыбался.

— У всякого моряка должна быть возлюбленная, — проговорил он полушутя, полусерьезно, — и свою я отыскал. Клянусь жизнью, на всех этих островах нет более верной девушки!


Глава VII. Кристиан и Блай


Со дня встречи с Маймити Кристиан зачастил к нам, являясь то днем, то ночью, в зависимости от того, когда был свободен от службы на корабле. Таитяне, не привыкшие спать много часов подряд, по ночам часто бодрствовали и даже готовили еду, когда рыбаки возвращались из моря. Ити-Ити не раз будил меня просто потому, что хотел поговорить или вспоминал слово, которое не мог вспомнить днем. Я вскоре привык спать урывками и научился по примеру моего хозяина наверстывать днем то, что упустил ночью. Вскоре все в доме уже считали Кристиана возлюбленным Маймити. Он редко приходил без маленьких подарков ей и другим членам семейства, и его посещений всегда ждали с радостным нетерпением. Однажды ночью — произошло это, когда л пробыл в таитянском доме уже месяца полтора, — кто-то разбудил меня, чуть тронув за плечо. Надо мною стояли Кристиан со своею возлюбленной.

— Пойдемте на берег, Байэм, — предложил он, — там разожгли костер. Мне нужно вам кое-что сказать.

Протирая глаза, я последовал за ними — туда, где ярко пылал огонь. Ночь была безлунной, а море столь тихим, что ухо едва улавливало шуршание волн о песок. Вокруг костра лежали циновки, на них в ожидании, пока поджарится на угольях рыба, расположились люди из племени Ити-Ити.

Кристиан сел, прислонился спиной к стволу кокосового дерева и обнял Маймити за талию, я уселся рядом. С первого взгляда я понял, что веселость прошедших недель сменилась в нем мрачным настроением.

— Должен сообщить вам, — после долгого молчания медленно произнес он, — что прошлой ночью умер Старик Бахус.

— Боже милосердный! — воскликнул я. — Как…

— Нет, он умер не с перепоя, как можно было предположить, а потому, что съел ядовитую рыбу. Мы купили около пятидесяти фунтов рыбы, и вчера вечером ваши товарищи ели ее на ужин. Рыба не такая, как раньше, чуть красноватая. Хейворд, Нельсон и Моррисон шесть часов боролись со смертью, но теперь им лучше. Врач скончался четыре часа назад.

— Боже милосердный! — тупо повторил я.

— Похороны завтра утром, мистер Блай просит вас присутствовать.

Сначала новость меня просто потрясла, и я не осознавал всю тяжесть утраты, но понемногу до меня стало доходить, что Старика Бахуса на «Баунти» больше нет.

— Пьяница, — ни к кому не обращаясь, заговорил Кристиан, — но как его все любили! Плохо нам без него придется.

Маймити повернулась ко мне, и в красноватом свете огня я увидел, что в глазах у нее блестят слезы.

— Одноногий старик мертв, — печально проговорила она.

— Я плаваю много лет, — продолжал Кристиан, — и уверяю вас, что благополучие людей на корабле часто зависит от незначительных на первый взгляд вещей. Сказанная вовремя шутка, доброе слово или стаканчик грога часто гораздо более действенны, нежели плетка. Со смертью врача жизнь на «Баунти» станет не той, что прежде.

Мы похоронили его на мысе Венеры, неподалеку от места, где двадцать лет назад у капитана Кука была обсерватория.

Некоторое ослабление дисциплины, последовавшее за трудным и долгим путешествием «Баунти», закончилось. Блай вновь начал выказывать свой жестокий и вспыльчивый нрав. Кое-что из происходящего на борту я видел своими глазами во время еженедельных визитов, но большей частью узнавал все от Ити-Ити и Кристиана; они дали мне понять, что моряки снова стали роптать.

Как я уже говорил, у каждого из моряков был тайо, считавший своим долгом присылать английскому другу подарки в виде съестного. Моряки, естественно, считали подарки своей собственностью, которой они могут распоряжаться но своему усмотрению, однако Блай вскоре положил этому конец, заявив, что все, приносимое на корабль, принадлежит всему экипажу и распоряжается этим продовольствием капитан. Конечно, моряку, которому его тайо подарил жирного поросенка, было трудно смириться с мыслью, что такое лакомство спрячут в корабельную кладовую, а сам он должен по-прежнему довольствоваться скудной порцией скверной свинины, выделяемой мистером Самьюэлом. Однажды поросят отняли даже у штурмана, хотя у Блая было к тому времени штук сорок своих.

Как-то утром, придя на корабль, я сам оказался свидетелем подобной сцены. Капитан сошел на берег и должен был скоро вернуться, поэтому я слонялся у трапа, наблюдая за каноэ, отплывавшими от берега. Юный Халлет — вздорный, болезненного вида мичман, нравившийся мне менее прочих, — стоял на вахте; его обязанностью было следить, чтобы съестное не передавалось тайком на корабль. Маленькое каноэ, в котором сидело двое туземцев, подошло к борту, и Халлет приблизился к трапу. На носу каноэ стоял Том Эллисон, самый молодой и любимый всеми матрос. Он бросил весло, вскарабкался на борг и, козырнув Халлету, наклонился, чтобы забрать подарки, которые протянул ему его тайо, — несколько местных яблок, веер с резной ручкой из зуба кашалота и какую-то туземную одежду. Таитянин улыбнулся Эллисону, помахал рукой и погреб к берегу. Халлет поднял с палубы яблоки, надкусил одно и сказал:

— Я должен их забрать, Эллисон.

— Так точно, сэр, — ответил Эллисон, хотя было видно, что яблок ему жаль. — Они вам понравятся.

— И этот веер, — продолжал мичман, забирая его у матроса. — Ты ведь отдашь его мне?

— Не могу, сэр. Это от девушки. У вас ведь есть свой тайо.

— Последнее время он что-то не оказывает мне знаков внимания. А это что у тебя?

— Кое-какая одежда.

Халлет ощупал объемистый сверток и злорадно ухмыльнулся:

— Смахивает на то, что там внутри поросенок. Ну что, позвать мистера Самьюэла? — спросил он. Эллисон покраснел, а тот, не дав ему вставить слово, продолжал: — Послушай, давай так: веер мой — и я о поросенке ни слова!

Молодой матрос молча подхватил сверток и вне себя от ярости ушел, оставив веер в руках у мичмана. Я уже собрался было выругаться, как на палубе появился Самьюэл. Халлет его остановил.

— Хотите нежной свининки? — тихо спросил он. — Ступайте в кубрик на бак. Я подозреваю, что Эллисон в свертке с туземной одеждой пронес на корабль поросенка.

Самьюэл понимающе взглянул на него, кивнул и удалился.

— Свинья ты, — бросил я Халлету.

— Так ты шпионил за мной! — взвизгнул он.

— Да. Не будь ты таким подлым низким доносчиком, я б еще и не то сделал!

В это время показалась капитанская шлюпка, и я, проглотив гнев, стал готовить для показа сделанное за неделю.

Полчаса спустя, окончив нашу беседу, мы вышли с Блаем на палубу; у трапа стоял Кристиан, принимавший подарки от Маймити. Там были и два поросенка, и разнообразные овощи, и циновки, и одежда, и, как потом выяснилось, даже две очень красивые жемчужины. Блай устремился к трапу и, завидя поросят, позвал Самьюэла и приказал ему отнести их в кладовую. Кристиан вспыхнул:

— Мистер Блай, я хотел, чтобы этих поросят приготовили для меня!

— Нет! — грубо отрезал капитан и, взглянув на циновки и одежду, продолжал: — Мистер Самьюэл, займитесь-ка этими таитянскими диковинами, они могут пригодиться нам потом для обмена.

— Минутку, сэр! — возразил Кристиан. — Эти вещи подарены членам моей семьи.

Вместо ответа Блай с презрительным видом отвернулся. Слуга Маймити протянул Кристиану маленький пакетик, обернутый материей.

— Это жемчуг, — по-таитянски произнес он. — Моя госпожа желает, чтобы вы передали его в Англии вашей матери.

Кристиан, все еще багровый от ярости, взял пакетик.

— Он сказал что-то про жемчуг? — вмешался Блай. — Ну-ка, дайте-ка я взгляну!

Самьюэл вытянул шею, и я, признаюсь, сделал то же самое. Кристиан развернул материю, и мы увидели две жемчужины, каждая величиной с ягоду крыжовника, отливавшие чудным голубоватым оттенком. Самьюэл не смог сдержать восхищенного восклицания. Блай поколебался и приказал:

— Передайте их мистеру Самьюэлу. Жемчуг высоко ценится на островах Дружбы.

— Так вы, сэр, хотите и их заграбастать! — вне себя от гнева воскликнул Кристиан. — Это подарок для моей матери!

— Передайте их мистеру Самьюэлу, — повторил Блай.

— Нет, — с трудом сдерживаясь, отрезал Кристиан, зажал в кулаке жемчужины и, резко повернувшись, ушел вниз. Капитан обменялся с писарем быстрым взглядом и, хотя кулаки его за спиной то сжимались, то разжимались, промолчал.

Нетрудно вообразить, какие ощущения испытывали в эти дни матросы, которых несмотря на изобилие держали на голодном пайке и всякий раз, когда они возвращались г берега, обыскивали, словно контрабандистов. Однажды в середине января, явившись с обычным докладом, я нашел капитана, в ярости расхаживающим но квартердеку.

— А, это вы, мистер Байэм, — резко остановившись, сказал он. — Сегодня я не смогу посмотреть вашу работу, отложим до следующей недели. Профос и двое матросов — Маспратт и Миллворд — дезертировали. Неблагодарные мерзавцы еще пожалеют об этом, когда попадутся мне в руки. Они забрали малый катер, оружие и амуницию. Я только что узнал, что неподалеку отсюда они бросили катер и в парусной лодке направились на остров Тетиароа… У вашего тайо есть большое каноэ? — после минутной паузы спросил он.

— Да, сэр.

— В таком случае поручаю вам поймать их. Попросите у Ити-Ити каноэ и столько людей, сколько сочтете нужным, и отправляйтесь сегодня же в Тетиароа. Задержите их, по возможности не применяя силу, но задержите обязательно! Черчилль может доставить вам хлопоты. Если же вы обнаружите, что на этом острове их нет, возвращайтесь завтра.

Расставшись с капитаном, я спустился вниз и нашел там Стюарта и Тинклера.

— Новости вы уже, конечно, слышали, — обратился ко мне Стюарт.

— Да. Мистер Блай мне все рассказал и поручил поймать беглецов.

— О Боже! Я вам не завидую, — рассмеялся Стюарт.

— Как им удалось завладеть катером? — спросил я.

— Хейворд был вахтенным помощником и имел глупость заснуть. Блай чуть не обезумел, когда узнал об этом. Заковал Хейворда на месяц в кандалы и угрожает его выпороть.

Часом позже я уже передавал Ити-Ити просьбу капитана дать мне парусное каноэ. Он сразу же разрешил, выделил дюжину человек и настоял на том, что будет сам меня сопровождать. В два часа дня мы отошли и к вечеру уже входили в лагуну Тетиароа. Нас тут же окружили небольшие каноэ, а некоторые туземцы даже бросились вплавь. Все хотели сообщить нам важные сведения. Боясь преследования, дезертиры часа два-три назад отплыли, — одни полагали, что в сторону Эймео, другие — на западное побережье Таити. Ветер, как обычно к вечеру, стих, скоро должно было начать смеркаться, и так как мы не знали точно, куда направился Черчилль, Ити-Ити предложил переночевать на Тетиароа, а с утренним бризом возвратиться к Блаю. Мы вышли часа за два до рассвета, и в полдень я уже докладывал Блаю все, что удалось узнать.

Недели три спустя беглецы сдались сами, устав постоянно быть начеку, так как таитяне все время пытались их поймать. Черчилль был наказан двумя дюжинами плетей, Маспратт и Миллворд — четырьмя дюжинами каждый.

К этому времени «Баунти» стоял уже в другом месте — в бухте Тоароа, гораздо ближе к берегу. Я знал, что Блай собирается наказать плетьми вместе с дезертирами и Хейворда: в утро экзекуции я увидел тайо Хейворда по имени Моана, который с угрюмым видом стоял на палубе. В последний момент, однако, Блай передумал и отправил Хейворда опять вниз, досиживать месяц в кандалах. На следующую ночь произошел случай, из-за которого мы могли лишиться корабля и остаться среди туземцев, быть может, навсегда. Всю ту ночь с моря задувал свежий северо-западный ветер, а наутро обнаружилось, что две из трех прядей швартова[16 - Швартов — трос, с помощью которого судно привязывается к берегу, причалу и тому подобное.] перерезаны; еще немного, и «Баунти» сел бы на камни. Мистер Блай поднял тогда ужасный шум, но так ничего и не выяснил. Гораздо позже Ити-Ити рассказал мне, что Моана, узнав, что его друга должны наказать плетьми, пришел в неописуемую ярость и явился в то утро на корабль с пистолетом, спрятанным под одеждой, намереваясь прострелить Блаю сердце, прежде чем будет нанесен первый удар. Увидев, что мичман избежал плетей, но отправлен под арест, Моана решил освободить друга, разбив корабль о камни. Ночью он послал своего приспешника перерезать трос, и если бы тот сделал это как следует, корабль неминуемо был бы потерян. По недолгому размышлению передавать Блаю рассказ Ити-Ити я не стал.

К концу марта всем стало ясно, что «Баунти» вскоре снимется с якоря. На борт было взято более тысячи саженцев хлебного дерева. Большая каюта на корме превратилась в настоящий ботанический сад: молодые растения стояли на полках, сверкая сочной зеленой листвой. Под наблюдением капитана матросы засолили много свинины и сделали запасы мяса. Куда мы поплывем, знал только мистер Блай, но было ясно, что день отхода недалек.

Мне, признаюсь, не очень-то хотелось покидать Таити.

Кристиану, которого за это время я узнал довольно хорошо, мысль об отходе не нравилась, так же как и мне. Он был весьма нежно привязан к Маймити, и я понимал, насколько ужасает его предстоящая разлука. Не теряли времени и мичманы: привязанность Стюарта к его таитянской возлюбленной тоже была очень нежной. Янг постоянно проводил время с девушкой по имени Тауруа, что означает по-таитянски «Вечерняя Звезда». Стюарт называл свою милую Пегги; дочь одного из вождей северной части острова, она была весьма предана Стюарту.

За несколько дней до отплытия Кристиан, Янг и Стюарт вместе с моим денщиком, матросом Александром Смитом, и его подружкой пришли меня навестить. Когда они еще только подходили к дому, я инстинктивно почувствовал, что Кристиан хочет мне что-то сообщить, однако он успел за это время перенять таитянские понятия о вежливости, которые требовали, чтобы серьезному разговору предшествовала легкая болтовня.

Маймити нежно поздоровалась со своим возлюбленным, а Ити-Ити приказал постелить для нас в тени циновки и принести кокосовых орехов.

Разнежившись в тени, попивая сладкое кокосовое молоко, мы лениво беседовали, когда вдруг Кристиан, поймав мой взгляд, сказал:

— У меня есть новости для вас, Байэм: в субботу отплываем. Мистер Блай просит вас явиться на корабль в пятницу вечером.

Как будто поняв его слова, Маймити печально взглянула на меня и крепко сжала руку своего возлюбленного.

— Новости плохие, для меня во всяком случае, — продолжал Кристиан. — Я был здесь очень счастлив.

— Для меня тоже, — присоединился Стюарт, бросив взгляд на свою Пегги.

— А я не сентиментален, — заметил Янг и зевнул. — Тауруа скоро найдет себе другого.

Сидевшая рядом с ним живая черноглазая девушка прекрасно его поняла и, отрицательно покачав головой, в шутку шлепнула Янга по щеке. Кристиан улыбнулся.

— Янг прав, — сказал он, — когда истинный моряк расстается с возлюбленной, он в мыслях уже предвкушает встречу с другой. Но я так не умею.

К вечеру наши гости вернулись на корабль. На следующий день я был вынужден последовать за ними. Я расстался с Ити-Ити и его домашними с искренним сожалением, уверенный, что никогда более их не увижу.

На «Баунти» было полно туземцев, повсюду лежали кокосы и овощи, на борт грузили коз и поросят. Накануне вечером капитан пригласил в гости великого вождя Тениа с женой, которые остались ночевать на корабле. На рассвете мы прошли узкий пролив Тоароа и весь день потом стояли на рейде, пока Блай беседовал с Тениа и делал ему прощальные подарки. Перед заходом солнца вождя отправили на катере на берег. Мы все вышли на палубу и троекратно прокричали ему вслед «ура». Через час «Баунти» на всех парусах шел в открытое море.


Глава VIII. Домой


И вот мы снова оказались в море. Я смог увидеть, как изменилась команда за время нашего пребывания на Таити. Цветом кожи мы все могли сравниться с туземцами. Экзотичность нашего внешнего вида усугублялась тем, что многие матросы щеголяли самой причудливой татуировкой. Таитяне большие мастера по этой части, и хотя татуировка — процесс длительный и болезненный, мало кто устоял и не вез домой это свидетельство путешествия в южные моря. Из мичманов самым разукрашенным был Эдвард Янг. На обеих ногах его от пятки до икры были изображены кокосовые пальмы, бедра опоясывал традиционный туземный узор, а на спине красовалось хлебное дерево, выполненное с таким мастерством, что казалось, еще немного — и услышишь шелест ветра в листве.

Кроме того, почти каждый на корабле подхватил несколько таитянских словечек и фраз, которые считал своим долгом использовать в разговоре. Некоторые так преуспели в языке, что могли поддерживать беседу почти не пользуясь английским. Вдобавок все запаслись туземной одеждой, и по утрам часто можно было наблюдать забавное зрелище: матросы в тюрбанах и набедренных повязках драят палубу, непринужденно болтая по-таитянски. Какой-нибудь англичанин, только что прибывший из родных мест, вряд ли распознал бы в этих людях своих соотечественников.

Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что люди изменились и внутренне. Они делали свою работу, однако без прежнего усердия; это относилось и к некоторым офицерам. Я полагаю, что ни один из кораблей его величества не возвращался домой из длительного путешествия с большей неохотой, чем наш.

По мере того как Таити оставался все дальше и дальше за кормой, жизнь на острове представлялась нам все более похожей на сон, и мы постепенно возвращались к прежним привычкам. Никаких неприятных происшествий не случалось. Капитан Блай, как и прежде, регулярно прогуливался по квартердеку, но заговаривал с кем-либо довольно редко; большую же часть времени он проводил у себя в каюте за штурманскими картами. Все шло тихо и мирно до 23 апреля, когда на горизонте показался остров Намука из архипелага Дружбы. Блай бывал здесь раньше с капитаном Куком и решил сделать остановку, чтобы пополнить запасы древесины и питьевой воды.

Утром двадцать четвертого мы бросили якорь в полутора милях от берега. К этому времени о Прибытии корабля знал уже почти весь остров, и на берегу скопилось множество туземцев, некоторые из которых даже приплыли с соседних островов. Едва мы бросили якорь, как корабль окружили десятки каноэ; на палубе появилось столько туземцев, что нам стало трудно выполнять свои обязанности. Неразбериха кончилась, когда на борт взошли два вождя, которых Блай помнил по прошлому посещению острова в 1777 году. Нам удалось внушить им, что на корабле должен быть порядок, и вожди принялись наводить его с таким рвением, что вскоре все туземцы снова очутились в своих каноэ. Капитан Блай пригласил меня в качестве переводчика, однако я тут же обнаружил, что мое знание языка мало чем может помочь, так как местное наречие сильно отличалось от таитянского. В конце концов с помощью знаков и некоторых слов нам удалось объяснить цель нашего посещения, вожди отдали какие-то приказания и большинство каноэ устремилось к берегу.

Хотя капитан Кук и назвал этот архипелаг островами дружбы, у меня сложилось весьма неблагоприятное впечатление о его обитателях. С виду они походили на таитян, однако вели себя в отличие от тех весьма нагло и готовы были стащить все, что попадалось под руку. Кристиан считал, что доверять им ни в коем случае нельзя, и предложил снабдить направляющиеся на берег отряды сильной охраной. Капитан Блай рассмеялся:

— Уж не боитесь ли вы этих жуликов, мистер Кристиан?

— Нет, сэр, но полагаю, что у нас есть все основания быть с ними поосторожнее. По моему мнению…

— Да вашего мнения никто не спрашивает. Проклятье! Не первый помощник, а какая-то старая баба! Пойдемте, мистер Нельсон, нам нужно как-то успокоить эти трусливые душонки.

С этими словами капитан Блай спустился в ожидавший его катер, мистер Нельсон, который хотел собрать еще несколько саженцев хлебного дерева, чтобы заменить ими погибшие в пути, последовал за ним. В этот день никаких неприятностей не произошло. На следующее утро под началом Кристиана на берег отправились два отряда за водой и древесиной. Вот тут-то и оказалось, что Кристиан был прав: не успели мы ступить на сушу, как туземцы принялись нам всячески досаждать. Охрану мистер Блай все же послал; но при этом строго запретил пользоваться оружием. Столпившись у ручья, дикари мешали нам набирать воду, а у нескольких матросов, рубивших деревья, даже отняли топоры. Тем не менее Кристиан справился со своей задачей превосходно, и только благодаря его хладнокровию, туземцы, превосходившие нас по численности раз в пятьдесят, не смяли наши отряды. Нам удалось запастись древесиной и водой, не ввязываясь в сражение, однако когда на закате мы двинулись в обратный путь, туземцы ухитрились завладеть шлюпочным якорем.

Прибыв на корабль, Кристиан доложил о наших потерях капитану. Тот впал в неистовство и принялся браниться в таких выражениях, которые оскорбили бы и простого матроса.

— Безрукий трус и негодяй, вот вы кто, сэр! Черт меня раздери, если это не так! Вы что, имели оружие и испугались кучки паршивых дикарей?

— Что проку в оружии, если вы запретили им пользоваться, сэр? — спокойно поинтересовался Кристиан, однако Блай, не обратив внимания на его вопрос, продолжал изрыгать такие потоки оскорблений, что тот круто повернулся и спустился к себе в каюту.

Обычно после того, как Блай давал выход своим приступам ярости, мы могли несколько дней жить спокойно, однако на этот раз события развивались иначе, что имело самые серьезные последствия для всех нас. Все следующее утро мистер Блай пробыл у себя в каюте и только днем поднялся на палубу, чтобы дать какие-то указания мистеру Самьюэлу, который разбирал покупки, сделанные нами в Намуке. На квартердеке, между пушками, лежала большая гора кокосовых орехов. Блай, знавший точное число купленных орехов, обнаружил, что несколько штук не хватает. Быть может, ему доложил об этом мистер Самьюэл.

Капитан немедленно созвал всех офицеров и принялся у каждого спрашивать, сколько тот купил орехов и не заметил ли он, чтобы кто-нибудь из команды брал их с квартердека. Все отвечали, что им ничего такого не известно, и Блай, по-видимому, решив, что офицеры выгораживают матросов, все более и более горячился. Наконец совершенно разъяренный он подошел к Кристиану.

— Итак, мистер Кристиан, я хочу знать, сколько орехов вы купили для себя?

— Право, не знаю, сэр. Неужели вы думаете, что я мог дойти до такой низости, чтобы красть у вас орехи?

— Да, паршивая собака, именно так я и думаю! Вы украли несколько штук у меня — иначе знали бы точно, сколько купили сами! Все вы проклятые воры и негодяи! Скоро вы станете красть у меня ямс[17 - Ямс — тропическое растение со съедобными клубнями.] или подговаривать на это матросов! Но нет, вы у меня попляшете! Я отучу вас воровать, шелудивые псы! Я вас всех обломаю!

Из всех подобных сцен эта была самая отвратительная, и тем не менее в ней присутствовало нечто комичное. Кристиан, однако, ничего забавного в этой сцене не нашел, да это и не удивительно: никакой другой капитан военно-морского флота не мог позволить себе обращаться так со своим первым помощником. С искаженным злобою лицом Блай расхаживал взад и вперед по квартердеку, потрясал кулаками и орал на нас так, словно мы находились на другом конце корабля. Внезапно он остановился.

— Мистер Самьюэл!

— Да, сэр?

— Вплоть до дальнейших приказаний прекратите выдачу спиртного этим мерзавцам. И вместо фунта мяса отпускайте по полфунта на человека — всем! Ясно?

— Так точно, сэр.

— Клянусь Богом, я доведу норму и до четверти фунта, если только увижу, что недостает еще чего-нибудь! Вы на брюхе ко мне приползете!

Затем он приказал все кокосовые орехи, принадлежавшие офицерам и матросам, присоединить к корабельным запасам. Когда это было сделано, капитан ушел к себе.

К полуночи наступил штиль. Когда я сменился с вахты, море напоминало тихий пруд, в его зеркально-гладкой воде отражались созвездия Южного полушария. Спустившись вниз, я решил, что спать там слишком жарко. Мы с Тинклером выбрались на палубу и, стоя у гакаборта, завели разговор о доме и о том, какое блюдо мы закажем в первую очередь, когда окажемся на берегу. Внезапно, осторожно оглянувшись, Тинклер сказал:

— Ты знаешь, Байэм, что я — закоренелый негодяй? Я ведь украл у мистера Блая один орех.

— Значит, это тебя, подлец, мы должны благодарить за головомойку?

— Увы, да. Я один из этих жуликов и воров. Я мог бы тебе назвать имена двух других, но не стану. Нам очень хотелось пить, а лезть за водой на мачту было лень. А тут такое соблазнительное зрелище — целая гора орехов! Черт бы побрал этого Нельсона с его хлебными деревьями! Вечно из-за них не хватает воды!

И правда, мы все завидовали нашим саженцам. Их нужно было поливать постоянно, что бы ни случилось. Для того чтобы сократить количество выпиваемой матросами воды, Блай придумал весьма хитрое устройство, которое не позволяло нам утолять жажду слишком часто. Тот, кто хотел пить, должен был слазить на грота-марс за находившимся там мушкетным стволом, спуститься вниз, вставить ствол в отверстие лагуна[18 - Лагун — медный луженый сосуд для воды.] и, напившись, вновь отнести питьевую трубку на марс. Эту операцию не позволялось проделывать более двух раз за вахту, и люди ленивые старались обходиться без питья как можно дольше.

— Слава Богу, что он меня не заподозрил, — продолжал Тинклер. — Я бы, конечно, стал все отрицать, но, боюсь, выдал бы себя чем-нибудь. А Кристиана ужасно жаль.

— Он знал, что ты взял орехи!

— Не орехи, а только один орех. Конечно знал. Он видел, как я это сделал, но как порядочный офицер отвернулся. Ну ладно, утро вечера мудренее. Может, завтра совесть перестанет меня мучить.

Умением спать Тинклер напоминал корабельную кошку: он мог свернуться клубком и прикорнуть где угодно. Он улегся рядом с пушкой, положил руку под голову и, как мне показалось, вскоре крепко уснул.

Было около часа; если не считать вахты, на палубе находились только мы с Тинклером. Мистер Пековер стоял у другого борта, его фигура смутно вырисовывалась на фоне звездного неба. Кто-то поднялся на палубу по кормовому трапу. Это был Кристиан. Пройдясь несколько раз взад и вперед по палубе, он заметил, что я стою между пушек.

— Ах, это вы, Байэм?

Он подошел и облокотился о фальшборт. После последнего скандала я его еще не видел. Помолчав некоторое время, Кристиан спросил:

— Знаете, он пригласил меня отужинать вместе с ним. Почему? Как вы думаете? Облил меня грязью, вытер о меня ноги, а потом посылает Самьюэла пригласить меня на ужин!

— Вы не пошли?

— После того, что произошло? Боже милосердный, нет, конечно! Все мы в его власти. И офицеров и матросов он считает за собак, которых по своей прихоти может пинать или ласкать. А выхода у нас нет. Никакого. Во всяком случае пока мы не вернемся в Англию. Бог весть, когда еще это произойдет!

Несколько минут он молчал, глядя на притихшее море в звездном свете. Потом заговорил опять.

— Байэм, я хочу попросить вас кое о чем.

— О чем же?

— В таком долгом путешествии, как наше, может случиться все что угодно. Если я почему-либо не смогу вернуться домой, мне хочется, чтобы вы навестили моих родных в Камберленде. Вы сможете это сделать?

— Безусловно, — ответил я.

— Когда перед нашим отплытием я в последний раз виделся с отцом, он хотел, чтобы я попросил кого-нибудь об этом. Он сказал, что, если что-нибудь случиться, ему будет утешением поговорить с одним из моих друзей. Я обещал, но все как-то откладывал. Теперь мне легче.

— Можете на меня положиться, — произнес я, пожимая ему руку.

— Прекрасно! Значит, договорились.

— Что-то долго вы не спите! — вдруг услышали мы за спиной и обернулись. В ярде от нас стоял Блай, босиком и без камзола. Как он подошел, мы не слышали.

— Да, сэр, — холодно ответил Кристиан.

— Вам тоже не спится, мистер Байэм?

— Внизу очень жарко, сэр.

— Что-то не заметил. Истинный моряк может спать и в печи, если обстоятельства тога требуют. Или на льдине.

С минуту Блай постоял, словно ожидая нашего ответа, затем круто повернулся и зашагал к люку. Мы с Кристианом поговорили еще немного о том о сем, после чего он пожелал мне доброй ночи и ушел в сторону бака[19 - Бак — носовая часть палубы.].

Тинклер, лежавший в глубокой тени рядом с одной из пушек, вдруг сел и сладко зевнул.

— Ступай вниз, Байэм, и докажи, что ты настоящий моряк. Черт бы побрал вашу болтовню. Когда появился Кристиан, я только начал засыпать.

— Ты слышал, что он говорил?

— Это о том, чтобы навестить его отца, если что-нибудь случится? Да, пришлось невольно подслушать. Меня отец об этом не просил, похоже, он не надеется на то, что я не вернусь… Ужасно пить хочется! Последний час я только о воде и думаю, а имею право попить лишь утром. Что бы ты сделал на моем месте?

— Мистер Пековер как раз ненадолго спустился вниз. Можешь успеть.

— В самом деле?

Тинклер вскочил, мгновенно вскарабкался по вантам за мушкетным стволом и до возвращения Пековера успел отнести его на место. Когда мы вместе спускались вниз, пробили три склянки. Я улегся в койку и вскоре уснул.


Глава IX. Бунт


На рассвете я проснулся оттого, что кто-то грубо тряс меня за плечо. На палубе слышался тяжелый топот и громкие голоса, один из которых принадлежал мистеру Блаю. Черчилль, второй штурман, с пистолетом в руке стоял у моей койки, а Томпсон, держа мушкет с примкнутым штыком, топтался у оружейного рундука, помещавшегося на решетке грот-люка. В ту же минуту два человека, уже не припомню кто, ворвались в каюту, и один из них воскликнул:

— Мы с тобой, Черчилль! Дай нам оружие!

Томпсон выдал им мушкеты, и они поспешили обратно на палубу. Стюарт, чья койка висела рядом с моей по левому борту, был уже на ногах и поспешно одевался. Несмотря на гул голосов на палубе, Янг спал.

— Нас атаковали, Черчилль? — спросил я. Первой моей мыслью было: «Баунти» отнесло к одному из островов и на борт забрались дикари.

— Одевайтесь и не теряйте попусту времени, мистер Байэм, — отвечал он. — Мы захватили корабль и взяли капитана Блая в плен.

Разбуженный столь внезапно, я не сразу осознал смысл сказанного и глупо уставился на него.

— Они взбунтовались, Байэм, — сказал Стюарт.

— Боже милостивый, Черчилль! Вы с ума сошли! Вы понимаете, что делаете?

— Мы прекрасно знаем, что делаем, — отвечал тот. — Блай сам виноват во всем. Клянусь, теперь-то он у нас попляшет!

Томпсон угрожающе потряс мушкетом.

— Мы пристрелим его как собаку! — пригрозил он. — И не вздумайте что-нибудь выкинуть, молодые люди, а не то поплатитесь жизнью! Арестуй их, Черчилль! Я им не верю!

— Придержи язык, твое дело — оружейный рундук, — ответил Черчилль. — Одевайтесь побыстрее, мистер Байэм. Куинтал, быстро к этой двери! Без моего приказа никого не выпускать — ясно?

— Есть, сэр!

Я обернулся и у входа в каюту увидал Мэтью Куинтала. За ним маячил Самьюэл; в одни штанах, с растрепанными жидкими волосами, он был гораздо бледнее обыкновенного.

— Мистер Черчилль! — позвал он.

— Убирайся свинья, или я выпущу тебе кишки! — заорал Куинтал.

— Мистер Черчилль, сэр! Позвольте мне вам что-то сказать, — снова позвал Самьюэл.

— Прогони его, — бросил Черчилль, и Куинтал столь свирепо замахнулся мушкетом, что Самьюэл без лишних слов исчез.

— Пни-ка его в зад, Куинтал! — крикнул кто-то, и, взглянув вверх, я увидал двух людей, склонившихся над люком.

Так как оружия у нас не было, нам со Стюартом оставалось лишь подчиниться приказаниям Черчилля. И он и Томпсон были люди крепкие — мы с ними не справились бы, даже будь они безоружны. У меня промелькнула мысль о Кристиане, человеке столь же быстром в действиях, как и в решениях, но я тут же понял всю тщетность надежд на то, что он еще на свободе. Этим утром он был вахтенным офицером, и, без сомнения, его обезвредили в самом начале бунта, даже раньше, чем Блая. Поймав мой взгляд, Стюарт слегка покачал головой, как бы говоря: «Бесполезно. Делать нечего».

Мы быстро оделись, и Черчилль повел нас по проходу к носовому трапу. У фор-люка стояли несколько вооруженных часовых, среди которых я заметил Александра Смита, матроса, обычно укладывавшего мою койку, чья безоговорочная преданность никогда не вызывала у меня сомнений. Я был потрясен, увидев, что он на стороне Черчилля, однако картина, открывшаяся передо мной, когда мы поднялись на палубу, заставила меня забыть о самом существовании Смита.

Капитан Блай, в одной рубашке, со связанными за спиной руками, стоял у бизань-мачты. Перед ним стоял Кристиан, держа в одной руке конец линя, которым был связан Блай, в другой — штык; вокруг них столпились вооруженные матросы; я узнал Джона Миллза, Айзека Мартина, Ричарда Скиннера и Томаса Беркитта. Черчилль обратился к нам:

— Станьте здесь. Мы не причиним вам вреда, если вы не примете сторону наших противников.

Мы со Стюартом считали само собой разумеющимся, что Черчилль — главарь мятежников. Как я уже рассказывал, за попытку дезертировать на Таити Блай сурово его наказал. Я знал, как остро Черчилль ненавидит его, и понимал, что этот человек может дойти до бунта. Но чтобы Кристиан, неважно из каких побуждений, мог совершить такое — об этом я не мог и подумать. Стюарт произнес только:

— Кристиан! Боже милосердный! Теперь надеяться не на что.

Положение было и в самом деле безнадежным. К этому времени единственными безоружными людьми на палубе были капитан Блай и мы. Весь корабль был в руках мятежников. На палубу нас привели, вероятно, с тем, чтобы разъединить группу мичманов и лишить нас тем самым возможности действовать сообща. В замешательстве мы сделали несколько шагов, и, приблизившись к месту, где стоял Блай, я услышал слова Кристиана:

— Вы замолчите сами, сэр, или вас заставить? Теперь капитан — я, и, Бог тому свидетель, я не стану более выслушивать вашу брань!

По лицу Блая струился пот. Он громко выкрикнул:

— Убийство! Измена! Ты, мятежный пес, капитан моего корабля? — продолжал он. — Да я тебя повешу! Запорю! Я…

— Довольно, сэр! Придержите язык, или я убью вас на месте!

С решимостью во взоре Кристиан приставил острие штыка к горлу Блая.

Кто-то крикнул:

— Перережьте-ка этой собаке глотку!

Отовсюду послышались возгласы:

— Проучите его, мистер Кристиан!

— Вышвырните его за борт!

— Скормите негодяя акулам!

Я думаю, что только тогда до капитана Блая дошло действительное положение вещей. Некоторое время он стоял, тяжело дыша и с недоверием глядя по сторонам.

— Мистер Кристиан, позвольте мне сказать, — прохрипел он. — Подумайте, что вы делаете! Отпустите меня, бросьте оружие! Давайте снова будем друзьями, я даю вам слово никогда не упоминать о случившемся.

— Ваше слово ничего не стоит, сэр, — ответил Кристиан. — Будь вы человеком чести, дело не приняло бы такой оборот.

— Что вы хотите со мной сделать?

— Застрелить, мерзавец проклятый! — крикнул Беркитт, потрясая мушкетом.

— Нет, он так легко не отделается! Привяжите его к решетке люка, мистер Кристиан! Пощекочем его «кошкой»!

— Верно! Привязать его! Пусть-ка отведает своего угощения!

— Спустить ему шкуру!

— Тихо! — решительно крикнул Кристиан и обратился к Блаю: — Мы поступим справедливо, сэр, хотя вы так не поступали никогда. Мы закуем вас в кандалы и доставим в Англию…

Дюжина протестующих голосов прервала его:

— В Англию?

— Ни за что!

— Так не пойдет, мистер Кристиан!

В мгновение ока палуба забурлила: бунтовщики яростно противились предложению Кристиана. Ни разу до этой минуты положение Блая не было столь критическим; к его чести, он не дрогнул. Матросы рассвирепели; казалось, сейчас его пристрелят на месте, он же лишь кидал вокруг злобные взгляды, как бы бросая вызов каждому из них. По счастью, внимание бунтовщиков отвлек Эллисон, который, размахивая штыком, бросился вперед. Парень этот был не такой уже скверный, но озорник, каких мало; горячий и беспечный, он был из тех, что всегда попадают в переделки. Вероятно, он решил, что поучаствовать в бунте будет очень весело, и теперь вприпрыжку подскочил к Блаю с таким комичным выражением лица, что страсти сразу утихли. Послышались одобрительные восклицания:

— Ура, Томми! Так ты за пас, парень?

— Разрешите, я его посторожу, мистер Кристиан! Я глаз с него не спущу!

Он прыгал перед Блаем взад и вперед, угрожающе размахивая своим оружием:

— Подлец! Старый негодяй! Так ты нас запорешь? Ты не будешь давать нам грога? Заставишь нас есть траву?

Матросы одобряли его веселыми возгласами:

— Давай парень!

— Мы поможем!

— Ткни-ка его штыком в брюхо!

Эллисон разошелся:

— Ты и этот твой мистер Самьюэл! Мошенники, вот вы кто! Красть у нас еду! Небось заработали на этом хорошие денежки! Старый ворюга! Тебе бы пойти в провиантмейстеры, вмиг разбогател бы!

Выслушивать поношения из уст самого последнего из своих матросов было для Блая мучительно, и в то же время трудно было вообразить более счастливый для него поворот событий. В эту минуту жизнь его висела на волоске, и Эллисон, отводя душу, ослабил едва сдерживаемую ярость людей, не отличавшихся красноречием и способных выразить свою ненависть к Блаю лишь действиями. Мне кажется, что Кристиан понял это и позволил Эллисону выговориться, вскоре, однако, он прервал его:

— Изготовить шлюпку на воду! — крикнул он. — Мистер Черчилль!

— Есть, сэр!

— Привести мистера Фрайера и мистера Перселла! Беркитт!

— Здесь, сэр!

— Ты, Самнер, Миллз и Мартин будете караулить мистера Блая!

Беркитт зажал в своем огромном волосатом кулаке конец линя.

— Никуда он не денется, сэр! Будьте спокойны!

— Что вы собираетесь делать, мистер Кристиан? Мы имеем право знать, — спросил Самнер. Кристиан быстро обернулся и взглянул на него.

— Занимайтесь своим делом, Самнер, — сказал он спокойно и добавил: — Кораблем командую я! Поживей там со шлюпкой!

Несколько человек забрались в шлюпку, чтобы выгрузить из нее ямс, батат[20 - Батат — сладкий картофель.] и прочие хранившиеся там запасы, другие тем временем отвязывали ее и готовили тали для спуска.

Беркитт стоял прямо перед капитаном Блаем, держа острие штыка в дюйме от его груди. Самнер стоял за ним с мушкетом наизготовку, еще двое стояли по бокам. Если не считать Томпсона, это были самые безжалостные люди из числа матросов, и Блай почел за лучшее молчать, чтобы не разгорячить их еще более. Остальные бунтовщики расположились на палубах, причем у каждого трапа стояло по трое. Я изумился, насколько все было продумано тщательно и вместе с тем тайно. Как я ни напрягал память, мне так и не удалось вспомнить ни одного происшествия, которое могло вызвать хоть тень подозрения о готовящемся заговоре.

Я был столь поглощен сценой, развернувшейся вокруг Блая, что совсем забыл о Стюарте. Он отошел куда-то в сторону, и, когда я глазами начал искать его, меня заметил Кристиан, Он тут же подошел ко мне. Голос его был спокоен, но было заметно, сколь сильно он возбужден.

— Это мое дело, Байэм! — произнес он. — Никому из вас не причинят вреда, но если кто-нибудь выступит против нас, то тем самым подвергнет опасности весь экипаж. Поступайте, как сочтете нужным.

— Что вы намерены делать? — спросил я.

— Я собирался арестовать Блая и доставить его в Англию. Оказалось это невозможно — не позволили матросы. Я дам ему шлюпку — пусть отправляется, куда пожелает. Мистер Фрайер, Хейворд, Халлет и Самьюэл уйдут с ним.

Продолжать разговор времени не было. Подошел Черчилль со штурманом и Перселлом. Плотник, по обыкновению, был угрюм и неразговорчив. Было видно, что и он и Фрайер были потрясены и ужасались всем происходящим, однако вполне владели собой. Кристиан прекрасно знал, что эти двое воспользуются первой представившейся возможностью, чтобы завладеть кораблем, поэтому держал их под надежной охраной.

— Вы, надеюсь, не замешаны в этом, мистер Байэм? — спросил Фрайер.

— Не более, чем вы, сэр, — ответил я.

— Мистер Байэм тут ни при чем, — сказал Кристиан. — Мистер Перселл…

Фрайер прервал его:

— Во имя всего святого, мистер Кристиан! Что вы делаете? Вы понимаете, что идете на гибель? Оставьте это безумие, я обещаю, что мы сделаем все по-вашему. Дайте только добраться до Англии…

— Слишком поздно, мистер Фраейр, — перебил холодно Кристиан. — Эти недели были для меня сущим адом, и больше терпеть я не намерен.

— Ваши размолвки с капитаном Блаем не дают вам права обрекать всех нас на гибель.

— Помолчите, сэр, — сказал Кристиан. — Мистер Перселл, прикажите вашим помощникам принести банки и прочее снаряжение для шлюпки. Черчилль, отпустите плотника вниз. С охраной.

Перселл и Черчилль стали спускаться по трапу.

— Вы хотите отправить нас в шлюпке? — спросил Фрайер.

— Отсюда не более девяти лиг до суши, — ответил Кристиан. — В штиль мистеру Блаю не составит труда пройти их.

— Я останусь на корабле.

— Нет, мистер Фраейр, вы отправитесь с капитаном Блаем. Уильяме! Проводите штурмана в его каюту, он соберет одежду. И пусть останется там, пока я не скажу.

Возвратился Перселл, сопровождаемый своими помощниками, Норманом и Макинтошем. Перселл сразу подошел ко мне.

— Мистер Байэм, я знаю, что вы к этому отношения не имеете. Но вы друг или во всяком случае были другом мистера Кристиана. Попросите его дать капитану Блаю баркас. Шлюпка вся прогнила и до суши не доплывет.

Я знал, что он прав. Шлюпка вся была изъедена древоточцем и текла так, что практически ни на что не годилась. Сегодня утром плотники собирались приступить к ее починке. И если бы не это обстоятельство, Перселл ни за что не стал бы просить меня вмешаться, ссылаясь к тому же на неприязнь к нему Кристиана.

— Он и не подумает выполнить мою просьбу, — говорил Перселл. — Но если на воду спустят шлюпку, это будет означать неминуемую гибель для капитана Блая и всех, кому позволят с ним уйти.

Не теряя времени, я подошел к Кристиану. Несколько мятежников пододвинулись поближе, чтобы слышать, о чем я буду с ним говорить. Кристиан сразу же согласился.

— Я дам ему баркас, — сказал он. — Прикажите плотнику снарядить его. — Затем крикнул: — Отставить шлюпку, ребята! Готовьте баркас!

Матросы вслед за Черчиллем запротестовали.

— Баркас, мистер Кристиан?

— Не отдавайте! Старая лиса уйдет на нем домой!

— Баркас для него слишком жирно!

Начался спор, но Кристиан настоял на своем, тем более что никто особенно не сопротивлялся. Каждый хотел избавиться от капитана, а опасаться, что он когда-либо доберется до Англии, не приходилось.

К этому времени бунтовщики стали полными хозяевами положения, и Кристиан приказал привести на палубу остальных. Одним из первых показался Самьюэл, корабельный писарь. Он не был в числе всеобщих любимцев, и многие встретили его насмешками и угрозами. Я предполагал, что в такой ситуации он проявит себя не наилучшим образом, однако он держался весьма решительно. Не обращая внимания на оскорбления, он направился прямо к капитану Блаю, чтобы получить распоряжения. Ему было позволено сходить за вещами Блая вместе со слугой капитана Джоном Смитом. Вернувшись, они помогли капитану обуться и одеться.

На корме у поручней я увидел Хейворда и Халлета. Халлет плакал, оба они были чрезвычайно встревожены. Кто-то тронул меня за плечо, и я увидел мистера Нельсона.

— Да, Байэм, боюсь, что теперь мы оказались от дома даже дальше, чем предполагали. Вы не знаете, что они собираются с нами делать?

Я рассказал ему то немногое, что знал. Он печально улыбнулся, бросив взгляд на остров Тофоа, неясно вырисовывавшийся на горизонте.

— Думаю, что капитан Блай доставит нас туда, — сказал он. — Мне не особенно улыбается возможность встречи с «дружественными» островитянами. Дружественность их такого рода, что мы могли бы обойтись и без нее.

На трапе показался плотник и за ним Роберт Лам, мясник, помогавший ему тащить ящик с инструментами.

— Мистер Нельсон, — сказал он, — мы знаем, кого должны благодарить за это.

— Да, мистер Перселл, нашу несчастливую звезду, — отвечал Нельсон.

— Отнюдь, сэр! Мы должны благодарить за это капитана Блая и только его! Все произошло из-за его гнусного поведения.

Перселл питал к Блаю глубочайшую ненависть, Блай платил ему тем же. Они, если не считать случаев крайней нужды, могли не разговаривать месяцами. И тем не менее сейчас, когда мистеру Перселлу предложили остаться на корабле, он пришел в ужас.

— Остаться на борту? С негодяями и пиратами? Ни за что, сэр! Я последую за моим капитаном!

В этот миг Черчилль, крутившийся по всему кораблю, заметил нас.

— Что вы там затеяли, Перселл, черт бы вас побрал! Хотите похитить наши инструменты, а?

— Ваши инструменты, негодяй? Они мои в останутся при мне!

— Будь на то моя воля, вы не взяли бы с корабля и гвоздя, — ответил Черчилль. Он окликнул Кристиана, и снова завязался спор о ящике с инструментами и о самом плотнике. Кристиан, зная его как опытного мастера, склонялся к тому, чтобы оставить его на корабле, но остальные были против. Перселл обладал необузданным нравом и тиранством почти не уступал Блаю.

— Это же старый гнусный негодяй, сэр!

— Оставьте лучше его помощников, мистер Кристиан! Эти ребята нам подходят!

— Заставьте его сесть в шлюпку!

— Заставить меня, разбойники? — крикнул плотник. — Хотел бы я посмотреть на того, кто осмелится мне помешать!

К несчастью, Перселл был столь же тупоголов, сколь и отважен; забыв наши интересы, он стал хвалиться тем, что мы сможем сделать, как только выберемся из рук бунтовщиков.

— Запомните мои слова, негодяи! Мы всех вас отдадим под суд! Мы построим судно, чтобы добраться до дома…

— Он так и сделает, мистер Кристиан, если мы отдадим ему инструменты, — послышалось несколько голосов.

— Старая лиса может построить корабль складным ножом!

Перселл слишком поздно понял, что натворил. Мне кажется, Кристиан отдал бы ему многие инструменты, которые имелись на корабле не в единственном экземпляре, но когда ему стало ясно, как плотник может их использовать, он приказал осмотреть содержимое ящика и разрешил Перселлу взять только пилу, маленький топор, молоток и мешочек гвоздей. Блай, который все слышал, сдерживаться более не мог.

— Проклятый болван! — заорал он на Перселла, но его тут же прервал Беркитт, приставив ему к горлу штык.

Палубы постепенно заполнялись людьми, однако Кристиан внимательно следил за тем, чтобы моряки, не замешанные в мятеже, не собирались в группы. Как только баркас был готов, он приказал боцману вывалить его за борт.

— И учтите, мистер Коул! Если по вашей неосторожности треснет рей или что-нибудь сломается, это вам дорого обойдется!

Человек пятнадцать из нас получили приказание помочь боцману, так как мятежники были достаточно предусмотрительны, чтобы самим не заниматься этим.

— Фок и грот к уборке! Все по местам!

— Есть, сэр!

— Шкоты и галсы раздернуть!

— Готово, сэр!

— Фок и грот на гитовы!

Легкий ветер едва наполнял паруса, и шкотовые углы фока и грота легко поднялись к реям. Реи стояли горизонтально, брасы были закреплены, и полдюжины матросов подняли баркас и вывалили его через планширь за борт.

Самьюэлу одному из первых было приказано покинуть корабль. За ним последовали Хейворд и Халлет. Оба плакали и молили о милосердии; по трапу их пришлось почти нести. Хейворд повернулся к Кристиану, умоляюще сложив руки.

— Мистер Кристиан, что я вам сделал, за что вы так поступаете со мной? — воскликнул он. — Бога ради, позвольте мне остаться на корабле!

— Мы можем обойтись без ваших услуг, — сурово отвечал Кристиан. — На баркас, оба!

За ними шел Перселл. Этого торопить не пришлось. Я думаю, что он скорее умер бы, чем остался на корабле, захваченном мятежниками. Немногочисленные Инструменты передал ему боцман, шедший следом. Кристиан приказал отнести Блая к трапу, после чего ему развязали руки.

— Ну что ж, мистер Блай, вот ваша посудина. Вам повезло — это не шлюпка, а баркас. Садитесь, сэр!

— Мистер Кристиан, — сказал Блай, — в последний раз прошу вас, одумайтесь! Ручаюсь честью, даю вам слово, что, если вы измените свое решение, все будет предано забвению. Подумайте о моей жене и семействе!

— Нет, мистер Блай. О вашей жене вам следовало подумать гораздо раньше, и, кроме того, нам прекрасно известно, чего стоит ваша честь. Садитесь, сэр!

Поняв, что все его мольбы напрасны, Блай повиновался, за ним последовали мистер Пековер и рулевой Нортон. После этого Кристиан передал на баркас секстан и книгу мореходных таблиц.

— Компас у вас есть, сэр. Этой книги достаточно для любого плавания, секстан этот — мой. Вам известно, что он не из худших.

Вновь обретя свободу и возможность командовать, пусть даже баркасом со своего корабля, Блай опять стал самим собой.

— Проклятый подлец, вот ты кто! — завопил он, потрясая кулаками в сторону Кристиана. — Но я отомщу! Имей это в виду, неблагодарный негодяй! Не пройдет и двух лет, как ты будешь болтаться на нок-рея! И все изменники с тобой заодно!

К счастью для Блая, внимание Кристиана было в эту минуту чем-то отвлечено, но несколько бунтовщиков, стоявших у планширя, ответили капитану в не менее крепких выражениях; еще немного, и в него начали бы стрелять.

В этой неразберихе я потерял из виду Стюарта. Когда вываливали баркас, мы с ним стояли у одного браса, но теперь его нигде не было видно. Вскоре стало ясно, что многим позволено покинуть корабль вместе с Блаем, и мы с мистером Нельсоном как раз спешили к кормовому трапу, когда нас остановил Кристиан.

— Мистер Нельсон, вы с мистером Байэмом можете остаться на корабле, если хотите, — сказал он.

— Обиды, которые вам приходилось сносить, вызывают у меня сочувствие, мистер Кристиан, — ответил Нельсон, — но я не одобряю затеи, которой вы хотите за них отплатить.

— А когда это я искал сочувствия, сэр? Мистер Байэм, каково ваше решение?

— Я присоединяюсь к капитану Блаю.

— Тогда поспешите.

— Можем ли мы взять с собой одежду? — спросил Нельсон.

— Да, только поживее!

Каюта Нельсона помещалась на нижней палубе, прямо под каютой Фрайера. У трапа стояли двое часовых. Там мы разделились, и я пошел в каюту мичманов, рядом с которой все еще находился Томпсон, охраняя рундук с оружием. Я нигде не видел Тинклера и Элфинстона и решил заглянуть в каюту по правому борту. Томпсон остановил меня.

— В этой каюте вам делать нечего, — сказал он. — Забирайте одежду и уходите!

Наша каюта была отгорожена от прохода чем-то вроде ширмы. К моему удивлению, я застал Янга все еще спящим в койке. С двенадцати до четырех утра он стоял на вахте и теперь, как обычно, отдыхал, но мне показалось странным, что он не проснулся в этой суматохе. Я попытался разбудить его, но безрезультатно — он всегда отличался крепким сном. Решив, что это безнадежно, я стал рыться в своем рундуке в поисках вещей, которые могли мне понадобиться в первую очередь. В углу каюты стояло несколько боевых дубинок с острова Дружбы, которые мы взяли у дикарей Намуки. Дубинки были вырезаны из тоа — железного дерева, вполне оправдывавшего свое название: по весу и плотности оно очень напоминало железо. При виде их в голове у меня мелькнула мысль: «А мог бы я сбить Томпсона с ног такой дубинкой?» Я быстро выглянул за дверь. Томпсон сидел на рундуке, зажав мушкет между колен и глядя в сторону кормы. Он увидел, что я высунул голову и с проклятием приказал мне «поторапливаться и убираться прочь».

В этот миг в проходе появился Моррисон, а Томпсона, на мое счастье, окликнули сверху. Я поманил Моррисона, и он незаметно проскользнул в каюту. Объяснять что-либо не было нужды. Я протянул ему дубинку и взял другую сам, после чего мы вместе сделали последнюю попытку разбудить Янга. Не осмеливаясь говорить, мы чуть не вытряхнули его из койки, но усилия наши ни к чему не привели. Я услышал, как Томпсон крикнул: «Он собирает одежду, сэр. Сейчас я отправлю его наверх». Моррисон встал сбоку от двери и поднял дубинку, я стоял наготове по другую сторону: оба мы ждали, что Томпсон войдет в каюту. Но вместо этого он крикнул:

— Вылезайте, Байэм, да поживей!

— Иду! — ответил я и снова выглянул за дверь. Сердце у меня упало: я увидел Бэркитта и Маккоя, которые приближались со стороны фор-люка. У рундука с оружием они остановились и заговорили с Томпсоном. Оба, понятно, были вооружены мушкетами. Пока они там стояли, добраться до Томпсона было невозможно. Судьба отвернулась от нас. Мы подождали еще минуты две, но они не уходили. Я услышал, как Нельсон крикнул в люк: «Байэм! Быстро сюда, иначе останетесь!» Голос Тинклера добавил:

— Ради всего святого, Байэм, скорей!

Для Моррисона и меня это был трудный момент. Возможность и так-то была ничтожной, но, если бы у нас было время, могло бы что-то и получиться. Мы быстро отложили дубинки и, выскочив из каюты, столкнулись с Томпсоном, который шел посмотреть, где я.

— Моррисон, дьявол тебя разорви, что ты тут делаешь?

Мы не стали тратить времени на объяснения и опрометью бросились к трапу. Моррисон бежал впереди, я же, спеша поскорее выбраться на палубу и обремененный тюком с одеждой, споткнулся, полетел с трапа и, ударившись о решетку, вывихнул плечо. Кое-как выкарабкавшись наверх, я устремился к трапу, но тут Черчилль остановил меня.

— Опоздали, Байэм, — сказал он.

— Опоздал? Ну нет! — воскликнул я и так сильно его толкнул, что он едва не упал. И тут я пришел в отчаяние: баркас медленно сносило к корме корабля, а один из бунтовщиков нес туда фалинь. Беркитт и Куинтал держали Коулмана, оружейника, который умолял пустить его к капитану, а Моррисон боролся с несколькими матросами, не дававшими ему пройти к трапу. Мы действительно опоздали; к тому же баркас был перегружен, и я услышал крик Блая:

— Я больше никого не могу взять, ребята! Но если я доберусь до Англии, вас оправдают!

Когда баркас отнесло к корме, матрос, державший фалинь, закрепил его за поручень и бросил свободный конец на судно. Оставшиеся на корабле столпились у борта, и мне трудно было найти место, откуда я мог бы наблюдать за происходящим. Душа у меня болела, я был потрясен сознанием того, что все-таки остался среди мятежников.

Нортон стоял на носу баркаса, держа конец фалиня[21 - Фалинь — трос для привязывания шлюпки.], Блай залез на кормовую банку. Остальные кто стоял, кто сидел; посудина была так перегружена, что ее борт возвышался над водой всего на семь или восемь дюймов. То тут, то там раздавались крики, Блай тоже вносил свою лету в общую суматоху, то отдавая приказания находящимся на баркасе, то изрыгая брань и проклятия по адресу Кристиана и его людей.

Некоторые из мятежников следили за сценой в молчании и задумчивости, другие же глумились над Блаем; я слышал, как один из них кричал:

— Теперь сам попробуй посидеть на фунте мяса в день, чертов негодяй!

Фрайер воскликнул:

— Ради Бога, мистер Кристиан, дайте нам оружие, порох и пули! Подумайте о том, куда мы направляемся! Дайте нам возможность защищать свою жизнь!

Остальные, в том числе и боцман, горячо присоединили свои голоса к этой мольбе.

— Какое там к черту оружие! — крикнул кто-то в ответ.

— Не нужно вам никакого оружия!

— Старина Блай любит дикарей. Он о вас позаботится !

— Ты их тросточкой, боцман, тросточкой!

Мы с Коулманом отыскали Кристиана, который стоял у рубки, так что с баркаса его не было видно. Мы попросили его снабдить Блая несколькими мушкетами, пулями и порохом.

— Ни за что! — ответил он. — Огнестрельного оружия я им не дам.

— Тогда дайте хотя бы несколько абордажных сабель, мистер Кристиан, — настаивал Коулман, — если вы не хотите, чтобы их убили, как только они ступят на берег. Вспомните, что произошло в Намука!

На это Кристиан согласился. Он приказал Черчиллю принести из оружейного рундука несколько абордажных сабель, и минуту спустя тот вернулся с четырьмя саблями, которые были тут же переданы на баркас. Тем временем Моррисон, воспользовавшись случаем, сбегал вниз за дополнительной провизией для несчастных. Вместе с Джоном Миллвордом он принес и спустил на посудину бочонок солонины, несколько бутылочных тыкв с водой и еще немного спиртного.

— Трусы! — воскликнул Перселл, когда ему передавали сабли. — Неужели вы больше ничего нам не дадите?

— Может, нам спустить в шлюпку оружейный рундук, а, плотник? — насмешливо спросил Айзек Мартин, а Маккой погрозил мушкетом.

— Сейчас ты получишь полное брюхо свинца! — крикнул он.

— Отвалим да развернем-ка на них фальконет[22 - Фальконет — небольшая чугунная пушка.], — добавил кто-то. — Угостим их картечью!

Тут Беркитт поднял мушкет и направил его на Блая. Александр Смит, стоявший рядом с ним, схватил мушкет за ствол и рванул вверх. Я убежден, что Беркитт хотел застрелить Блая, но Кристиан, увидев это, приказал оттащить его в сторону, отобрать оружие и посадить под арест. Беркитт столь отчаянно сопротивлялся, что разоружить его удалось лишь вчетвером.

Тем временем Фрайнер и другие уговаривали Блая отойти от корабля, чтобы их всех не перебили. Блай отдал приказ, и шлюпка медленно начала отдаляться. На воду спустили два весла, и баркас, так глубоко сидевший в воде, что казалось, вот-вот зачерпнет бортом, взял курс на остров Тофоа, находившийся примерно в десяти милях к норд-осту. Шлюпка была рассчитана на двенадцать человек, а сейчас в ней было девятнадцать, не считая запасов пищи, воды и личных вещей моряков.

— Слава Богу, что мы опоздали, Байэм!

Подле меня стоял Моррисон.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил я.

Он помолчал с минуту, как бы тщательно обдумывая ответ. Потом сказал:

— Нет. Я охотно бы ушел, но риск и вправду велик. Они никогда больше не увидят Англии.

Тинклер сидел на банке. Мистер Нельсон, Пековер, Нортон, Элфинстон, Ледуард, второй врач, — все они были почти покойники: от ближайшего порта, где они могли бы рассчитывать на помощь, их отделяло более десяти тысяч миль. На их пути находились острова, кишащие жестокими дикарями, держать которых на расстоянии можно было, лишь имея сильное оружие. Даже если допустить, что некоторые избегут смерти от рук туземцев, то какова вероятность того, что столь утлое суденышко, да к тому же перегруженное, достигнет цивилизованного порта? Вероятность эта была такой ничтожной, что ее в расчет и принимать-то не стоило.

С тяжелым сердцем отвернулся я от хрупкого суденышка, выглядевшего таким маленьким, таким беспомощным среди необозримого водного пространства. Когда Кристиан отдал приказ ставить паруса, кто-то радостно воскликнул:

— Ура, Таити!

Эллисон, Маккой и Уильяме бросились на мачту, чтобы отдать фор-брамсель. После этого на корабль опустилась тишина, и люди стояли у планширя, глядя на баркас, который становился все меньше и меньше по мере того, как мы отдалялись от него. Наблюдал за ним и Кристиан, стоявший у рубки, — там, где я его видел в последний раз. О чем он думал, угадать было невозможно. Чувство незаслуженной обиды, которое он постоянно испытывал, находясь в подчинении у Блая, было настолько глубоким и всепоглощающим, что преобладало, как мне кажется, над всеми прочими его чувствами.

Когда баркас отошел, не было еще и восьми часов. Вскоре северо-восточный ветер посвежел. «Баунти» набрал ход, и теперь пена тихо шипела у его бортов. Баркас превратился в точку, которую можно было заметить, лишь когда его поднимала волна или солнце посверкивало на веслах. Через полчаса он пропал, словно погрузившись в морскую бездну. Наш курс лежал на вест-норд-вест.


Глава X. Флетчер Кристиан


Итак, мы разделились. Вполне естественно, что бунтовщики смотрели с подозрением на тех, кто к ним не присоединился, однако большинство матросов не проявляли но отношению к нам враждебных намерений. Черчилль приказал нам оставаться у бизань-мачты и ждать решения Кристиана. Беркитта, у которого отняли мушкет и посадили под стражу, чтобы он не застрелил Блая, выпустили. Они с Томпсоном тут же принялись осыпать нас насмешками и издеваться над нами, к ним присоединились Маккой и Джон Уильяме.

Некоторое время казалось, что без рукопашной не обойдется, причем перевес в таком случае был бы явно не на нашей стороне. По счастью, вскоре появился Кристиан и восстановил порядок.

— Берись за дело, Томпсон, — сердито приказал он. — Беркитт, если будешь еще буянить, я закую тебя в кандалы!

— Вот, значит, как? — возмутился Томпсон. — Нет, так дело не пойдет, мистер Кристиан. Мы не для того все это сделали, чтобы над нами встал новый капитан Блай!

— Клянусь Богом, не для того! — добавил Мартин. — Сейчас увидите сами!

Кристиан несколько секунд пристально смотрел на них. По его взгляду было ясно, что он в силах справиться с положением. Четверо недовольных угрюмо опустили глаза.

Вокруг нас стояли несколько матросов и среди них Александр Смит.

— Всех наверх, Смит, — приказал Кристиан. Когда матросы собрались, он спокойно начал: — Есть один вопрос, который мы должны решить раз и навсегда. Вопрос этот — кто теперь капитан? С вашей помощью я захватил корабль, чтобы избавиться от тирана, сделавшего нашу жизнь невыносимой. Вы должны ясно понимать, кто мы теперь такие. Мы — бунтовщики, и если какой-нибудь корабль возьмет нас в плен, нас ожидает одно: смерть. Это не так уже невероятно, как некоторые из вас могут думать. Если мистеру Блаю удастся добраться до Англии, за нами тотчас же будет послан корабль. Если «Баунти» не вернется через год, самое большее через два, опять-таки будет послан корабль, чтобы узнать, что с нами стало. Имейте это в виду. Мы не только бунтовщики, но и пираты, так как сбежали на корабле, принадлежащим флоту его величества. Мы распрощались с Англией навсегда, если только не попадем в плен, а что за этим последует — всем ясно. Тихий океан велик и так мало изучен, что нас могут найти только, если мы сами сваляем дурака. В этой ситуации нам нужен главарь, которому все будут беспрекословно подчиняться. Британским морякам нет необходимости объяснять, что никаким кораблем, взбунтовавшимся или нет, нельзя управлять без дисциплины. Если командовать «Баунти» буду я, все должны мне повиноваться. Несправедливости у нас не будет. Без веской причины я не буду никого наказывать, но и ставить под сомнение мои права не позволю никому. Я хочу, чтобы вы решили, кто будет командовать «Баунти». Если вы желаете, чтобы это был не я, а кто-то другой, назовите его, и я передам ему свои полномочия. Если же вы выбираете меня, не забывайте о том, что я вам сказал. Я требую от вас подчинения.

— Ну что скажете, ребята? — нарушил молчание Черчилль.

— Я за мистера Кристиана! — выкрикнул Смит.

Все бунтовщики, кроме Томпсона и Мартина, немедленно поддержали Смита; когда же Кристиан предложил проголосовать, то и они подняли руки вместе со всеми.

— Мы должны решить еще один вопрос, — продолжил Кристиан. — Среди нас есть люди, которые не принимали участия в захвате корабля. Если бы обстоятельства позволили, они ушли бы с капитаном Блаем…

— Заковать их в кандалы, сэр, — предложил Миллз. — Они ведь станут нам вредить.

— Без веских причин на нашем корабле никто не будет сидеть в кандалах, — возразил Кристиан. — Винить этих людей за то, что они не с нами, нельзя. Они решили, что так будет лучше для них, и я уважаю их решение. Но я хочу знать, как поступить, если они попытаются нас предать. Они сами должны сказать, как будут себя вести по отношению к нам.

Сказав это, он начал с Янга и спросил у него, может ли он рассчитывать на него как на члена команды, пока тот находится на борту «Баунти». Чуть-чуть подумав, Янг решил разделить участь мятежников.

— За меня решил случай, мистер Кристиан, — сказал он. — Не думаю, что я стал бы вам помогать захватить судно, если бы проснулся вовремя, но теперь рад, что сложилось так, а не иначе. У меня нет большого желания возвращаться в Англию. Куда бы вы ни направились, можете рассчитывать на меня.

Из всех нас только он один принял такое решение. Остальные пообещали лишь подчиниться приказам, помогать в корабельных работах и не предпринимать никаких предательских действий, пока находимся на борту.

Это было единственное, что нам оставалось в нашем положении. О том, не сбежим ли мы при первом удобном случае, Кристиан даже спрашивать не стал.

— Этого достаточно, — подытожил он, опросив нас всех. — Большего я от вас не требую. Но вы должны понимать, что я обязан защищать себя и всех остальных от опасности быть схваченными. Поэтому наши интересы я буду ставить выше ваших.

После этого он распределил офицерские должности. Янг стал штурманом, Стюарт — его помощником, я — рулевым, Моррисон — боцманом, а Смит — его помощником.

Всех нас разделили на три вахты.

Когда эти вопросы были решены, все приступили к своим обязанностям. Кристиан разместился в большой каюте, приказав поставить туда сундук с оружием. Он использовал его как постель и ключи от него держал всегда при себе. У дверей каюты круглосуточно дежурил часовой. Сам Кристиан ел, как правило, один и почти ни с кем не разговаривал. Капитану корабля часто приходится вести довольно одинокую жизнь, но, наверное, не было никогда более одинокого капитана, чем Флетчер Кристиан. В то время я по вполне понятным причинам сетовал на него, но сердце мое смягчалось, когда я видел, как он днем и ночью меряет шагами квартердек. Веселость покинула его, улыбка перестала появляться на лице — оно всегда было пасмурным.

Стюарт, Янг и я по-прежнему столовались вместе, однако былое веселье за столом куда-то пропало. Невозможно было привыкнуть к пустоте и тишине на корабле. Мы избегали упоминать об ушедших на баркасе, как часто стараются не говорить о недавно умерших, однако все напоминало нам о них на каждом шагу, и мысли об их, да и о нашей, судьбе неизбежно омрачали нам души.

Правда, это относилось более к Стюарту и ко мне, нежели к Янгу.

Этот человек, похоже, не очень-то сожалел о новом повороте в судьбе, напротив, он радовался перспективе провести остаток жизни на каком-либо из южных островов.

— Наше положение не так уж плохо, — сказал он однажды вечером, когда мы обсуждали будущее. — Все складывается как нельзя лучше, если подойти к делу разумно. Я всегда стремился к беззаботной жизни. Прочитав отчеты об экспедициях капитана Уоллиса и капитана Кука, я не мечтал ни о чем, кроме тропических островов. Когда мне представилась возможность поступить «а» Баунти «, я почувствовал себя счастливейшим человеком в Англии. Теперь могу сознаться, что я, если б смог, сбежал бы с корабля еще на Таити.

— Таити нам больше не видать, это определенно, — мрачно произнес Стюарт. — Его-то уж мистер Кристиан никак не выберет в качестве убежища. Он прекрасно понимает, что посланный за нами корабль рано или поздно попадет туда.

— Какая разница? — возразил Тинклер. — Тут есть десятки, сотни островов, на которых мы замечательно сможем жить. Советую вам обоим выбросить из головы мысли о доме. Вряд ли вам когда-нибудь удастся снова увидеть Англию. Пользуйтесь тем, что жизнь предлагает вам здесь.

Как-то вечером, к моему величайшему удивлению, Кристиан предложил мне отужинать вместе с ним. Когда я вошел, он сидел за столом перед одной из карт, составленных капитаном Куком.

Он поздоровался со мною с официальной любезностью, однако когда зашедший со мной вместе часовой удалился и закрыл дверь, сразу заговорил по-дружески, как до бунта.

— Я пригласил вас отужинать со мною, Байэм, — произнес он, — но если не хотите, можете отказаться.

Не без колебаний я согласился. Сначала мне хотелось крепко попенять ему за невзгоды, на которые он нас обрек, однако под влиянием его дружелюбия решимость моя растаяла. Я стоял перед Флетчером Кристианом, перед моим другом, а не мятежником, оставившим девятнадцать человек в утлой лодчонке за тысячи миль от дома. Тем, кто станет меня осуждать, я отвечу: они не знали, что за человек был Кристиан.

Сейчас ему нужен был кто-то, кому он мог бы излить свои думы; не прошло и пяти минут, как он заговорил о бунте.

— Когда я думаю о Блае, — начал он, — сожалений у меня нет. Никаких. Он так много заставил меня страдать, что его участь меня не заботит. Но вот другие…

Он закрыл глаза и потер их кулаками, словно хотел изгладить из памяти вид маленького суденышка, переполненного невинными людьми. Я понял, что на душе у него теперь никогда не будет покоя — до самого смертного часа. Он посоветовал мне не следовать его примеру и не поддаваться первому порыву, на что, несмотря на все мое сочувствие, я ответил, что столь тщательно и тайно подготовленный бунт вряд ли можно назвать» первым порывом «.

— Боже мой! — воскликнул он. — Так вы думаете, что все было заранее подготовлено? Еще за десять минут до того, как Блай был схвачен, я так же мало помышлял о бунте, как и вы. Неужели вы и в самом деле верите, что я обдумал это заранее?

— А что еще мне остается думать? — рассердился я. — Случилось все в вашу вахту. Когда Черчилль меня разбудил, корабль был уже полностью захвачен вами, у люков и на палубе стояли вооруженные люди. Для меня просто непостижимо, как такое могло произойти без подготовки.

— И все же произошло, — горячо ответил Кристиан. — Все было делом пяти минут. Я вам сейчас все расскажу… Помните наш разговор накануне ночью?

— Превосходно.

— Я попросил вас тогда, если на пути домой со мною что-нибудь случится, объяснить все моей семье в Англии. Сделал я это потому, что собирался покинуть корабль перед утренней вахтой. Об этом моем решении не знал никто, кроме рулевого Нортона, — я знал, что могу ему доверять. Говорить об этом вам мне не хотелось. Я стремился пощадить ваши чувства и к тому же был уверен, что вы станете меня отговаривать. Нортону удалось тайком сделать маленький плот, на котором я надеялся добраться до острова Тофоа. Море было спокойно, поэтому я не сомневался, что доберусь до суши.

— Неужели вы и в самом деле хотели навсегда отрезать себя от дома и друзей?

— Хотел. Я жил в истинном аду, Байэм! Своею жестокостью Блай довел меня до предела. Когда днем он обвинил меня в краже орехов, я понял, что больше не могу.

— Он изводил вас, я знаю, но ведь и все мы находились в столь же печальном положении.

— Об этом я не думал. Я думал лишь о позорности обвинения, о том, до чего низок и подл человек, способный предъявить офицерам подобные обвинения. Я думал о том, что перед нами еще долгий путь, и знал, что не смогу и не стану еще год терпеть подобные муки. Но удача отвернулась от меня. Приятная тихая ночь, казалось бы, должна была мне благоприятствовать, но случилось обратное. Как вам известно, большая часть команды спала на палубе и ускользнуть незамеченным мне не удалось бы. В конце концов я решил отложить задуманное и дождаться, пока мы не окажемся рядом с каким-нибудь другим островом… Даже в четыре часа, приняв от Пековера вахту, я и думать не думал о мятеже. Уверяю вас, это правда. Некоторое время я прохаживался по палубе, размышляя о постоянных оскорблениях со стороны Блая. Не думайте, я не защищаюсь, а просто излагаю факты. Мне хотелось убить этого человека. Да, эта мысль не раз приходила мне в голову: почему бы не убить его и не покончить с этим раз и навсегда? Я чуть было не поддался искушению. Теперь вы понимаете, что я тогда чувствовал. Признаться, я просто сходил с ума… Как вы знаете, моим вахтенным помощником был Хейворд. Чтобы прийти в себя, я отправился его искать и нашел: он спал под катером. В другое время такое пренебрежение обязанностями рассердило бы меня. Мы шли в незнакомых водах, и Блай правильно приказал удвоить внимание на вахте. Я остановился, глядя на Хейворда, и вдруг отчетливо, словно их произнесли рядом, услышал внутри себя слова:» Захвати корабль «. С этой секунды мозг мой заработал очень ясно и четко. Казалось, он действовал независимо от меня, а я лишь исполнял его команды. Беркитт не спал. Я знал, что Блай наказывал его часто, поэтому он мне поможет. Однако раскрывать ему свой план я не стал — а у меня и в самом деле план был уже готов. Я велел ему спуститься со мною вниз и. разбудив Черчилля, Мартина, Томпсона и Куинтала, сказать им, чтобы они пришли к фор-люку. Тем временем я подошел к койке Коулмана, тихонько разбудил его и попросил ключ от оружейного ящика, сказав, что мне нужен мушкет, чтобы подстрелить акулу. На ящике спал Халлет. Так как он был в моей вахте, я с притворным гневом разбудил его и отправил на палубу через бизань-люк. Он страшно испугался и шепотом попросил меня не говорить капитану Блаю, что он заснул на вахте. Беркитт и разбуженные им матросы уже ждали меня. План они приняли сразу. Мы взяли мушкеты и пистолеты, и я оставил Томпсона сторожить оружейный ящик. Затем мы подняли Маккоя, Уильямса, Александра Смита и других, причем все они обещали нас поддержать. Мы раздали оружие и, поставив часовых у люков, направились в каюту Блая. Остальное вы знаете.

Кристиан замолчал и некоторое время сидел, обхватив голову руками и уставившись в пол. Наконец я выдавил из себя:

— Велики ли по-вашему шансы у Блая достичь Англии ?

— Очень невелики. Ближайший остров, где они могут рассчитывать на помощь, — это Тимор. От того места, где был спущен баркас, до него тысяча двести лиг. Когда я захватил корабль, единственной моей мыслью было доставить Блая домой в кандалах. Но матросы не захотели — вы сами слышали. Тут я был вынужден уступить. Затем встал вопрос: кто отправится с ним ? Сначала я имел в виду лишь Фрайера, Самьюэла, Халлета и Хейворда, однако другим отказать не мог, да это было бы опасно. Если бы Фрайер, Перселл, Коул и Пековер остались с нами, я уверен, они попытались бы захватить корабль. Ну, довольно об этом. Что сделано, то сделано. Теперь я должен думать о тех, кто пошел со мной. Самое меньшее, что я могу, это не дать их поймать.

— А что с нами?

— Этого вопроса я ждал. У вас есть полное право его задать. Я не могу надеяться, что кто-то из вас оставит мысли о доме и разделит нашу судьбу, как это сделал Янг.

Он поднялся и, остановившись у окна, стал смотреть на запад, где садилось солнце. Наконец повернувшись ко мне, он заговорил:

— Я доставлю вас на Таити и разрешу отделиться от нас. Молчать о бунте вам будет совершенно необязательно. А пока вы останетесь с нами. Больше мне нечего сказать. Придется вам довольствоваться этим.

О своих ближайших планах Кристиан не сказал ничего, хотя и дал понять, что через несколько дней мы подойдем к суше.

Утром 28 мая, спустя ровно четыре недели после бунта, в шести лигах с наветренной стороны показался остров. Почти весь день мы, лавируя, приближались к нему и на закате заштилели милях в трех от его западной оконечности.

Наутро Кристиан объявил, что собирается сквозь проход в рифах войти в лагуну перед островом, но когда мы подошли поближе, то увидели целый флот туземных лодок.

Все воины были вооружены дротиками, дубинками и пращами, что не оставляло никаких сомнений в их намерениях. Надежда ступить на сушу не оправдалась, и мы взяли курс в открытое море. Правда, некоторые из мятежников предлагали пушками подавить сопротивление островитян, однако Кристиан категорически отказался. Он собрал своих сообщников на квартердеке, отослав нас на нос, за пределы слышимости. Через четверть часа все разошлись по своим местам; какое-то решение было принято.


Глава XI. Уход» Баунти «


На следующий день Кристиан снова послал за мной. В каюте у него был Черчилль. Кристиан учтиво, но сухо поздоровался и заговорил:

— Я пригласил вас, мистер Байэм, чтобы сообщить наше решение относительно вас и ваших товарищей, не участвовавших в захвате корабля. Зла мы вам не желаем, однако обстоятельства вынуждают нас принять меры предосторожности. Мы направляемся на Таити, где простоим неделю или более, пока будем пополнять запасы. — По-видимому, на лице у меня было написано все, что я думаю, потому что Кристиан покачал головой. — Сначала я хотел высадить вас там, — продолжал он, — куда рано или поздно зайдет корабль, который заберет вас домой. Но матросы на это не пошли, и, боюсь, они правы.

Он бросил взгляд на Черчилля, стоявшего у двери со скрещенными на груди руками. Тот кивнул:

— Нет, мистер Байэм, мы не можем оставить вас на Таити, не можем даже позволить вам ступить на берег. Вчера мы рядили и так, и этак; все желают вам добра, но позволить этого не могут.

— Они правы, — мрачно подхватил Кристиан. — Думали даже взять вас под стражу и не выпускать на палубу, но я уговорил их, что если вы дадите слово не упоминать таитянам о бунте, то мы можем позволить вам выходить на палубу, пока мы будем стоять на якоре в Матаваи.

— Кажется, я вас понял, сэр, — ответил я, — хотя должен признать, что мы надеялись остаться на Таити.

— Это невозможно! — возразил Кристиан. — Мне весьма неприятно забирать вас с собой против вашей воли, но это необходимо ради безопасности остальных. Никто из нас больше не увидит Англию — мы должны с этим смириться. Можете передать остальным мои намерения: я хочу найти какой-нибудь неизвестный остров, выгрузить на него запасы, разрушить корабль и поселиться там навсегда.

— Так точно, мистер Кристиан, — подтвердил Черчилль. — Это единственный путь.

Кристиан поднялся, давая мне понять, что разговор окончен, я вышел на палубу.» Баунти» уверенно шел правым галсом, мерно покачиваясь на волнах. Я остановился у трапа и, глядя, как голубая вода струится вдоль борта, попытался собраться с мыслями. Похоже, нам нечего надеяться сбежать на Таити.. Даже если мы дадим слово, за нами будут пристально наблюдать. И даже если нам удастся сбежать, нас скорее всего поймают. Кристиан изобретет какую-нибудь сказочку, объясняющую отсутствие Блая, и вожди будут на его стороне — ведь капитан теперь он. Вождям будет обещано в награду один-два мушкета, и они заставят своих людей прочесать весь остров, чтобы нас найти. Единственный наш шанс — правда, весьма ничтожный — это раздобыть быстрое парусное каноэ и уйти на какой-нибудь остров, на который власть таитянских вождей не распространяется. В этом случае, даже если Кристиан узнает, куда мы сбежали, мы сможем переплывать от острова к острову, пока он не устанет преследовать нас.

Ускользнуть с корабля будет нелегко, добыть быстрое каноэ, а также воду и провизию для долгого плавания будет еще труднее, однако самое невыносимое — навеки распроститься с мыслью об Англии.

Я стоял, погруженный в эти невеселые думы, когда подошел Стюарт и тронул меня за локоть:

— Смотри, они выбрасывают саженцы!

Выстроившись в цепочку, матросы передавали друг другу горшки. Матрос, стоявший на самой корме, вытаскивал растение из горшка и выбрасывал за борт, другие высыпали землю и относили горшки на нос. За «Баунти» тянулся широкий след из зеленой листвы.

— Расточительство! — заметил Стюарт. — Тщета и расточительство! Как настоящий шотландец терпеть не могу ни того, ни другого.

Я размышлял о печальных результатах нашей экспедиции: саженцы выброшены за борт, Блай и его товарищи скорее всего утонули или убиты дикарями, отчаявшиеся мятежники собираются навсегда скрыться от людских глаз, и мы вынуждены разделить их судьбу.

Чуть позже я рассказал Стюарту о разговоре с Кристианом и о нашем невеселом будущем.

— Нужно как можно скорее сообщить Моррисону, — решил он и, помолчав, добавил: — По крайней мере, я увижу Пегги!

— Разумеется, если дашь слово.

— Я дам что угодно, только бы взглянуть на нее! — воскликнул он и принялся взволнованно расхаживать взад и вперед. Я молчал. Тогда Стюарт тихим голосом продолжил: — Извини, что я заговорил о своем, — моряки сентиментальны, а в море мы давно. Но ведь только Пегги может нам помочь совершить побег — больше никто!

— В самом деле! — воскликнул я. — Она может добыть для нас каноэ, больше нам просить об этом некого. Коль скоро мы дадим слово, нам придется молчать о положении дел на корабле и о том, почему мы на самом деле хотим сбежать. Ты скажешь Пегги, что мы собираемся дезертировать — как Черчилль и те, что были с ним, — чтобы поселиться среди туземцев, когда корабль уйдет. Достаточно большие каноэ, на которых можно добраться до Подветренных островов, есть только у вождей, а Теина и Ити-Ити чувствуют себя слишком обязанными королю Георгу, чтобы участвовать в заговоре против него. Отец Пегги такими обязательствами не связан.

— Вот именно, — отозвался Стюарт. — Пегги — наша единственная надежда. Мне хватит десяти минут наедине, чтобы обо всем с нею договориться. Бежать нужно, когда ветер будет с востока. Мимо корабля должно пройти каноэ, словно бы направляющееся, как обычно, в Тетиароа, и его команде следует поднять шум, чтобы привлечь внимание вахты на «Баунти». Мы же под покровом темноты спустимся с другого борта и доплывем до каноэ Пегги, которое будет дрейфовать неподалеку. Если повезет, нас никто не заметит.

— Ей-богу, Стюарт! Я верю, что это нам удастся!

Вечером 5 июня мы увидели вдалеке среди густых облаков вершины таитянских гор, а уже на следующий день вошли в бухту Матаваи и бросили якорь неподалеку от мыса Венеры. Все на борту получили указание говорить туземцам следующее: на Аитутаки мы встретились с капитаном Куком, отцом Блая, организовывавшем английское поселение на этом острове. Блай, Нельсон и прочие пересели на корабль Кука и забрали с собой саженцы хлебного дерева, нам же было приказано возвращаться на Таити, накупить как можно больше провизии и идти искать другой остров, пригодный для поселения.

На корабль прибыла толпа таитян — Теине, Ити-Ити и другим вождям было интересно узнать, почему мы вернулись так скоро и что стало с отсутствующими членами экипажа. Придуманная Кристианом история удовлетворила их вполне, а так как он пользовался гораздо большей популярностью, чем Блай, туземцы сразу пообещали снабдить нас всем необходимым.

В этот вечер я обедал с Кристианом, который пригласил также свою возлюбленную и Ити-Ити, моего тайо. Рядом с девушкой — она, разумеется, ничего не ела — Кристиан, казалось, стряхнул с себя грусть, не покидавшую его с самого начала бунта. Он поднял бокал и улыбнулся мне:

— За наших возлюбленных. Можете выпить за мою, Байэм, — ведь своей у вас пока нет.

Маймити печально улыбнулась и притронулась губами к краю бокала; мой тайо залпом осушил свой.

— Живи в моем доме, Байэм, — предложил он.

Кристиан внимательно посмотрел на меня. Я ответил:

— Мне очень жаль, но мы пробудем здесь всего несколько дней, и мистер Кристиан сказал, что я буду нужен на корабле.

Ити-Ити, удивленный, повернулся к Кристиану. Тот кивнул:

— Да, он будет нужен на борту все дни, «что мы здесь простоим.

Вождь более или менее понимал, что такое дисциплина на английском корабле, и больше вопросов задавать не стал.

Пегги появилась на корабле днем. Когда после обеда я вышел на палубу, они со Стюартом сидели, обнявшись, у грот-мачты и разговаривали по-таитянски. После того как она сошла на берег, Стюарт, Моррисон и я, как и договорились, собрались у грот-люка. Вахтенным офицером был Янг, а поскольку ночь ожидалась спокойная, он позволил своей вахте лечь спать на палубе. Он вообще был человеком беззаботным и сейчас лежал, развалясь, на юте и глядел на черный берег.

— Я поговорил с Пегги, — тихо начал Стюарт. — и объяснил, что мы хотим дезертировать с корабля. Она считает, что я сбегаю ради нее, впрочем, это недалеко от истины. Относительно вас она полагает, что вам понравилась или жизнь среди таитян, или какая-нибудь туземная красотка. Короче, она с радостью согласилась нам помочь. К сожалению, единственное большое каноэ, которое есть у них в семье, сейчас в Тетиароа. Она пошлет за ним, и завтра, если ветер будет благоприятным, каноэ будет здесь.

— Тогда давайте молиться, чтобы ветер был благоприятным, — серьезно произнес Моррисон.

— Мне бы хотелось забрать с собой и остальных, — сказал я.

— Это не удастся, — ответил Моррисон. — Кристиан собирается держать их под стражей, пока корабль не уйдет.

— Нас тогда будет слишком много, и побег из-за этого станет невозможным, — согласился Стюарт.

— Да, мы можем думать лишь о себе, — пожал плечами Моррисон. — У меня одно желание, одна мысль — вернуться в Англию. Корабль появится, хотя нам, возможно, придется ждать его года два или три. Нужно набраться терпения, вот и все.

— Терпения? — переспросил Стюарт. — Да я готов жить здесь хоть пять лет. А Байэм, тот вообще большой любитель туземной жизни.

— К черту туземную жизнь! — воскликнул Моррисон без улыбки. — Кто знает, а вдруг сейчас идет война, — тогда мы упускаем шансы получить награду и повышение !

Спать этой ночью я отправился с легким сердцем: побег наш представлялся мне делом верным, а перспектива провести год-два среди туземцев вовсе не казалась неприятной. На следующий день погода нас не порадовала: похолодало, пелена облаков начала спускаться с гор к океану. Хотя в бухте было еще тихо, ветер сменился на южный и усилился; туземцы выйти в море не отважатся.

Так продолжалось день за днем, а мы все принимали на борт груз, порою довольно необычный: поросят, птицу, собак и даже кошек. Вскоре корабль стал напоминать бродячий зверинец; дело довершили бык и корова, оставленные на Таити капитаном Куком. Постепенно наша надежда стала сменяться страхом. По всем признакам Кристиан вот-вот будет готов к отплытию; лицо Пегги, навещавшей своего возлюбленного, делалось день ото дня все тревожнее. Не буду долго останавливаться на наших опасениях. Достаточно сказать, что на девятый день ветер сменился на северо-восточный и через четыре часа парусное каноэ прибыло в Матаваи. Это произошло в полдень; для побега все было готово, но в последний миг судьба вновь от нас отвернулась. В два часа пополудни Кристиан приказал поднять якорь, и» Баунти «, держа круто к ветру, покинул бухту.

Промежуток с июня по сентябрь мне вспоминается как кошмарный сон, и так как он не имеет непосредственного отношения к основной нити моего повествования, долго распространяться о нем я не стану. Скажу лишь, что мы сделали попытку организовать поселение на одном из островов, но из-за враждебности местных жителей она окончилась неудачей. Команда обсудила положение, и мнения разделились: часть мятежников решила вернуться на Таити, остальные — плыть дальше в поисках еще какого-нибудь подходящего острова. И вот в сентябре мы снова бросили якорь в бухте Матаваи. Продолжать путь решили Флетчер Кристиан, Джон Миллз, Эдвард Янг и еще шестеро матросов. Остальные остались жить на Таити. Стюарт, Моррисон и я не находили себе места от радости: наконец-то судьба нам улыбнулась. Одним из первых туземцев, поднявшимся на борт, был мой друг Ити-Ити; когда я сообщил ему, что собираюсь сойти на берег и хотел бы поселиться у него в доме, лицо вождя расплылось в улыбке. Я поспешил к Кристиану и нашел его у грот-люка: он распределял мушкеты, абордажные сабли, пистолеты и амуницию.

— Безусловно, — сразу же согласился он. — Можете сойти на берег когда угодно. Возьмите мушкет и свинца для пуль. Пороха у нас мало, поэтому я могу дать лишь на несколько зарядов. Вы к Ити-Ити?

— Да, таково мое намерение, сэр.

— Тогда вечером увидимся. Я хочу поговорить с вами и Стюартом. Я ему скажу, чтобы он пришел к Ити-Ити через час после заката.

Я словно вернулся домой — так радостно было приветствовать Ину и ее мужа и увидеть всех их детишек. Я столь долго прожил среди этих добрых людей, что нас уже связывала не просто дружба, а нечто большее.

Только я разместил свои пожитки, как сразу стал центром всеобщего внимания: все хотели услышать о наших приключениях. Я рассказал им на таитянском языке о неудачной попытке организовать поселение и в конце заметил, что туземцев я не виню, — они ведь просто сопротивлялись людям, которые, по их мнению, хотели захватить их землю. Ина негодующе покачала головой:

— Нет! Ты не прав! Я видела этих людей; пять лет назад они приплывали сюда на большом каноэ. Это дикари! Нужно было перебить их всех и захватить остров!

— Ты жестока, Ина, — возразил я с улыбкой. — Зачем нам убивать невинных людей, чей грех лишь в том, что они любят свою землю? Если бы мы захотели их убить, Кристиан нам не позволил бы.

— Тогда он глуп. Разве они не пытались убить его и вас? А что вы теперь собираетесь делать? Долго пробудете среди нас?

— Завтра или послезавтра Кристиан и еще восемь человек поплывут на Аитутаки к капитану Куку. Остальным, полюбившим ваш остров, позволено поселиться здесь.

— Ах, Байэм, — воскликнула Ина, — мы все так счастливы! Когда ты уплыл, наш дом стал пуст!

— Да, — тепло поддержал ее муж, — ты стал одним из нас, и мы никуда тебя не отпустим!

Вечером на тропе, ведущей из бухты, появился Стюарт в сопровождении Пегги и ее отца, старого Типау. Ити-Ити отправился на корабль за Кристианом и своей племянницей. Мы со Стюартом и его возлюбленной пошли пройтись по берегу, оставив старика посплетничать в доме.

Волны Тихого океана лениво ласкали песок. Мы молча сели на берегу, прекрасный вечер словно околдовал нас своею тишиной и покоем.

Сумерки уже почти превратились в ночь, когда Стюарт вдруг сказал:

— Вот они!

Покачиваясь на волнах, по морю тенью скользила лодка. Она быстро приближалась, и вскоре нос ее зашуршал по песку. Из лодки выскочил Кристиан и, повернувшись к Маймити, которая была с ним, помог ей вылезти. Кивнув нам и сказав, чтобы мы подождали его на берегу, он проследовал за Ити-Ити в дом. Повинуясь просьбе Стюарта, туда же поспешила и Пегги.

Фигура Кристиана на тускло освещенном берегу глубоко тронула меня. Нетрудно было представить его чувства накануне расставания с Таити. Вскоре позади нас зашуршали кусты, и мы услышали мягкие шаги по песку. Мы поднялись навстречу Кристиану, однако он усадил нас обратно и, сев рядом, отбросил в сторону шапку и провел рукой по густым темным волосам.

— Мы видимся в последний раз, — отрывисто заговорил он после долгого молчания. — Отплытие завтра утром, как только поднимется ветер… Историю бунта я вам рассказал; помните, что в ответе за него я один. По всей вероятности, Блай и те, что с ним, давно погибли — утонули или убиты дикарями. О Блае я не сожалею, но вот мысль об остальных — невинных людях — гнетет мою совесть. Обстоятельства вам известны, они объясняют, быть может, даже до некоторой степени извиняют меня, но не оправдывают. Мои планы вы знаете. Тихий океан — самый большой на земле, островам на нем нет числа. На одном из них — на севере или на юге, на востоке или на западе отсюда — мы поселимся, а корабль уничтожим. Нас вы больше не увидите, обещаю.

Снова наступила тишина, которую нарушал лишь тихий шорох прибоя; где-то вдалеке захныкал проснувшийся ребенок.

— Рано или поздно, — продолжал Кристиан, — английский корабль бросит здесь якорь. Мне бы хотелось, чтобы вы сразу сами сдались его командиру, — вы оба и те, кто не принимал участия в мятеже. Вы невиновны, вам ничего не будет. Что же до остальных — пусть поступают как знают. Раз они отказались последовать за мной, я умываю руки… Некоторое время назад, Байэм, в трудную минуту, я просил вас навестить моего отца, если не вернусь домой. Зовут его Чарльз Кристиан, живет он в Мейрлендклире, в графстве Камберленд. Пусть кто-нибудь из вас зайдет к нему и расскажет всю правду о бунте, может, тогда он не станет судить меня слишком строго. Вы сможете сделать это для меня?

Кристиан встал, мы со Стюартом вскочили на ноги. Я первый пожал Кристиану руку.

— Да, — проговорил я и хотел продолжить, но Кристиан повернулся в сторону дома и позвал:

— Маймити!

Она, по-видимому, ждала. Мы увидели, как легкая белая фигурка появилась в пальмовых зарослях. За нею шли гребцы. Девушка подошла, молча обняла меня, затем Стюарта и прыгнула в каноэ. Кристиан последний раз пожал нам руки.

— Благослови вас Бог! — проговорил он.

Когда на рассвете я вышел на берег, чтобы искупаться, —» Баунти» стоял с поднятыми парусами; бушприт его был устремлен на север. Поднимался восточный ветер.


Глава XII. Теани


Как-то утром, дней через десять после ухода «Баунти», я отправился вдоль извилистого берега в сторону мыса Венеры. На самой оконечности мыса, огражденная рифовым барьером, лежит одна из самых красивых бухточек этого острова. Ее давно облюбовали туземные мореплаватели, которым хотелось иногда переночевать на берегу. Вода в ней всегда спокойна и необычайно чиста, а глубины достаточно, чтобы довольно большое судно могло подойти совсем близко к берегу.

Я любил бывать там на рассвете: из бухточки открывается прекрасный вид на побережье. Я обрадовался, что на этот раз там никого нет, и, устроившись на высокой дюне, стал смотреть на восток, где заблестели первые краски зари. Вдруг какой-то звук привлек мое внимание: в проходе между рифами двигалось большое парусное каноэ. Оно быстро подошло к берегу, и гребцы сбросили в воду каменный якорь. По размеру и довольно многочисленному экипажу судна я понял, что на нем, видимо, находятся какие-то важные персоны, но их не было видно: они еще спали под кормовым тентом. Несколько туземцев сошли на берег и принялись разводить костер; две женщины не спеша прошли вдоль пляжа и скрылись из виду.

Солнце уже поднялось над морем, когда я, незамеченный путешественниками, поднялся и направился к широкой реке, впадавшей в море на западной стороне мыса. Река называлась Вайпупу; при впадении она образовывала глубокий чистый затон, в котором я любил купаться, — спокойное живописное место.

Сбросив с плеч легкую накидку, я бросился в воду и лениво поплыл по течению. Высоко над головой пела птица, чем-то напоминавшая английского соловья. Вдруг на берегу, среди узловатых корней старого дерева, я увидел прекрасную, словно русалка, девушку. Видимо, когда я проплывал мимо, она услыхала всплеск и, обернувшись, увидала меня. Я сразу узнал ее — это была Теани, дочь одного из вождей, которую я уже как-то видел на туземном празднике. Никаких признаков смущения она не проявила: в те дни знатной девушке нечего было опасаться ни днем, ни ночью. Грубое слово в ее адрес стоило бы обидчику смерти, а насилие стало бы причиной опустошительной войны.

— Да живешь ты долгие годы! — поздоровался я по туземному обычаю и повернулся в воде против течения.

— И ты тоже! — улыбнулась Теани. — Я знаю, кто ты! Ты — Байэм, тайо Ити-Ити!

— Верно! — ответил я и постарался продлить разговор: — А хочешь, я скажу кто ты? Ты — Теани, родственница Поино. Я видел, как ты танцевала на празднике!

— Ах, видел? И что же, я хорошо танцевала? — спросила она и громко рассмеялась.

— Так хорошо, что тот вечер я не могу забыть!

— Ареро мона! — насмешливо воскликнула она, что означает «сладкий язык», — так на Таити называют льстецов.

— Так хорошо, — будто бы не слыша, продолжал я, — что я спросил у Ити-Ити: «Кто эта девушка, что красивее всех девушек на Таити и может сравниться лишь с богинею танца?»

— Ареро мона! — снова насмешливо проговорила она, но ее щеки вспыхнули румянцем. — Послушай, — сменила она тему, — давай посмотрим, кто проплывет дальше под водой — ты или я?

Вскочив на ноги, она нырнула с таким искусством, что брызг почти не было. Вцепившись в корень, на котором сидела Теани, я ждал. Ярдах в пятидесяти от меня река делала поворот; наконец уже из-за поворота раздался голос девушки:

— Эй! Теперь твоя очередь!

Я нырнул и поплыл по течению на глубине примерно в сажень. Двигаясь дальше и дальше, я был полон решимости победить: ведь в воде я чувствовал себя как рыба. Когда, наконец, легкие мои больше выдержать не могли, я вынырнул, уверенный, что выиграл. Музыкальный, словно журчание ручейка, смех раздался впереди: протерев глаза, я увидел, что девушка сидит на корне дерева ярдах в десяти от меня.

— Ты доплыла до этого места ? — огорченно спросил я.

— Я не обманываю.

— Давай отдохнем немного, и я попробую снова.

Я сел рядом с нею и откинул с лица мокрые волосы. Не сговариваясь, мы повернулись друг к другу; глаза Теани улыбались. Вдруг она резко отвернулась, и мое сердце забилось сильнее. Рука ее лежала рядом с моей; я осторожно накрыл ее ладонью и легонько пожал. Теани нагнула голову, глядя в чистую воду. Мы долго молчали.

— Теани! — наконец промолвил я и взял ее руку в свои.

Она не ответила, но медленно подняла голову и поглядела мне в глаза. И вдруг, не произнося ни слова, она прильнула ко мне. Сердце мое забилось так сильно, что я не мог говорить. Первой нарушила молчание девушка.

— Байэм, у тебя есть жена? — спросила она, ласково поглаживая меня по мокрым волосам.

— Нет.

— А у меня нет мужа.

В этот миг ниже по течению раздался женский голос:

— Теани! Теани!

Девушка крикнула в ответ, что скоро придет, и повернулась ко мне:

— Это служанка, которая сошла со мною на берег. Я велела ей ждать у самого устья, пока я купаюсь.

— Вы приплыли из Тетиароа? — спросил я, обнимая ее за талию.

— Нет, я была с дядей в Раиатеа. Мы плыли два дня и две ночи.

— А кто твой дядя?

— Ты не знаешь? — удивленно и недоверчиво спросила девушка.

— Нет.

— А говоришь на нашем языке, словно один из нас! Странные вы люди — англичане. Мой дядя — Веиатуа, большой вождь из Таиарапу.

— Я часто слышал о нем.

— А ты — вождь у себя в стране?

— Да, но очень небольшой.

— Я это знала! Знала, Как только увидела тебя! Ити-Ити не выбрал бы себе в тайо простолюдина.

Мы снова замолчали.

— Теани! — позвал я.

Она подняла голову, и я крепко поцеловал ее в губы. Обратно к бухточке мы возвращались, взявшись за руки. Сзади шла служанка с округлившимися от удивления глазами.

Когда мы подошли к берегу, Веиатуа завтракал. Это был старик с благородной осанкой, густыми седыми волосами, добродушный и вместе с тем величественный. Все его тело покрывала очень красивая и затейливая татуировка. При виде меня Веиатуа и глазом не повел.

— Завтрак тебя ждет на каноэ, Теани, — сказал он. — А кто этот молодой человек?

— Это тайо Ити-Ити, его зовут Байэм.

— Я слышал о нем.

Любезно повернувшись ко мне, вождь предложил разделить с ним завтрак. Я сел рядом и стал отвечать на его вопросы о Ити-Ити и «Баунти». Он удивился моему знанию таитянского языка, и я рассказал ему о своем задании.

— И теперь ты и другие поселились на Таити и будете среди нас жить? — спросил Веиатуа.

— Во всяком случае долго, — ответил я. — Возможно, когда года через два или три сюда придет английский корабль, нам скажут, что король Георг велит возвращаться.

— Правильно, — согласился старый вождь, — короля нужно слушаться.

Наконец Теани сошла на берег; в своих белоснежных одеждах она выступала во главе своих прислужниц с таким достоинством, что с нею едва ли могла бы сравниться какая-либо шестнадцатилетняя англичанка. Вождь кивнул и встал:

— Теперь пойдем в дом моего родича, — проговорил он.

Перед ним присел на корточки дюжий крепкий мужчина. Веиатуа легко сел ему на плечи, тот встал и пошел. В те дни большим вождям не разрешалось ходить пешком по земле, принадлежащей простолюдинам: ступив на их землю, вождь делал ее своей собственностью.

Ити-Ити встретил нас у двери; он сбросил накидку и, обнаженный по пояс, выступил навстречу другу. Нас ждал завтрак, и хотя Веиатуа только что весьма плотно поел, он выразил желание позавтракать еще раз. Теани и Ина хорошо знали друг друга; им было о чем поговорить. По взглядам, которые время от времени бросала на меня Ина, я понял, что Теани рассказывает ей о нашей встрече на реке.

Около полудня, когда все нашли себе местечко в тени и улеглись на циновках вздремнуть, я увидел, что мой тайо бодрствует. Он сидел на берегу под своим любимым гибискусом. Я рассказал ему о встрече с девушкой и признался, что полюбил ее.

— Почему бы тебе не жениться на ней, если она согласится? — спросил Ити-Ити, когда я кончил.

— Думаю, согласится, но что скажут ее родители?

— У нее нет родителей, они оба умерли.

— Тогда Веиатуа.

— Ты ему нравишься.

— Прекрасно. Но, предположим, мы поженимся, а потом придет английский корабль, и мне прикажут возвращаться домой, что тогда?

Мой тайо в отчаянии пожал своими массивными плечами:

— Все вы, англичане, на один лад! Вы делаете себя несчастными, думая о том, что может никогда и не случиться. Разве не достаточно нам сегодняшнего дня? Зачем вам думать о завтрашнем и о послезавтрашнем? Да прежде чем придет другой корабль, может пройти двадцать, тридцать лет! Довольно этих разговоров!

Я не смог сдержать улыбки, услышав этот поток философских рассуждений, не лишенных смысла, который называют «здравым», хотя встречается он довольно редко. Таитяне не знают беспокойства о будущем, в их языке нет слова, соответствующего этому понятию.

Я подумал, что Ити-Ити, безусловно, прав: раз мне суждено долго жить среди туземцев, я должен принять их точку зрения.

— Ты — мой тайо, — заговорил я, — замолвишь за меня словечко перед Веиатуа? Скажи ему, что я очень люблю его племянницу и хочу на ней жениться.

— С радостью! — воскликнул вождь и похлопал меня по спине. — А теперь дай мне вздремнуть.

Теани проснулась раньше других; я нашел ее на пустынном пляже. Она поспешила ко мне.

— Любимая, — сказал я, — я разговаривал со своим тайо, и он обещал попросить у Веиатуа твоей руки. Я поступил правильно?

— Я говорила с дядей, — улыбаясь, ответила Теани. — Я сказала, что хочу, чтобы ты стал моим мужем. Он спросил, хочешь ли ты этого, а я ответила, что это неважно, главное, что этого хочу я. «Ты желаешь, чтобы я объявил Ити-Ити войну и похитил твоего друга?» — спросил он. «Да, — ответила я, — если дойдет до этого!» Он с любовью посмотрел на меня и сказал: «Разве я отказывал тебе в чем-нибудь, голубка, с тех пор, как умерла твоя мать? Этот твой Байэм — англичанин, но он мужчина, а разве может мужчина отвергнуть тебя?» Скажи, мой дядя прав?

— Несомненно! — ответил я, нежно пожимая ей руку.

Когда мы вернулись домой, солнце уже шло к закату. Двое вождей, отослав своих слуг, беседовали между собой.

— Вот и они! — завидев нас, воскликнул Веиатуа.

— И очень довольны друг другом, — заметил мой тайо и обратился ко мне: — Веиатуа дал свое согласие на брак, но с одним условием: большую часть времени вы должны проводить в Таутира. Разлука с племянницей была бы для него слишком тяжела. Ты должен понять его, Байэм. Но вы будете часто навещать старого Ити-Ити!

— Свадьбу сыграем, не откладывая, у меня в доме, — сказал вождь Таиарапу. — Ты можешь отплыть с нами завтра, а Ити-Ити и Ина поплывут следом в своем каноэ. Они будут представлять твою семью в храме. Можете считать себя помолвленными.

Я встал и направился к дому и вскоре возвратился с браслетом и ожерельем, купленными когда-то в Лондоне. Протянув их Веиатуа, я пояснил:

— Мой подарок Теани, если позволишь.

— Это для нее большая радость; ни у одной девушки на наших островах нет таких вещей. Я видел золото и знаю, что оно очень дорогое и не ржавеет, как железо. Королевский дар, Байэм! Что мы можем подарить тебе взамен?

— Вот что! — ответил я и, повесив ожерелье на шею Теани, обнял ее за плечи, словно собираясь ее унести.

— Хороший ответ! — одобрительно усмехнулся Веиатуа. — А Теани — королевский подарок. Семьдесят три поколения назад ее предки были богами! Где еще ты найдешь такую девушку?

На следующее утро люди Веиатуа отнесли в каноэ мои пожитки, и мы отправились в путь. В Таутира, где жил вождь, мы прибыли в середине этого же дня. Нас встретили члены его семейства, жрец храма, вознесший божествам благодарственную молитву за то, что они охраняли Веиатуа от опасностей моря, а также толпа подданных, любивших вождя за справедливость и доброту.

Ити-Ити с дочерью прибыли на следующий день, а еще через день мы с Теани, пройдя через многочисленные церемонии бракосочетания, стали мужем и женой. Веиатуа подарил нам прекрасный дом на берегу, неподалеку от его собственного. Дом этот был недавно построен для какого-то вождя низшего ранга, но тот с радостью покинул его, узнав, что Веиатуа хочет поселить в нем своего зятя.

Примерно через месяц после свадьбы мы отправились в Матаваи в гости к моему тайо. Мне очень хотелось повидаться с Ити-Ити, равно как и с моими друзьями с «Баунти». Расстояние в пятьдесят миль мы прошли менее чем за пять часов и днем уже были на месте.

— Твои друзья строят корабль, — сообщил за обедом Ити-Ити. — Главные там Моррисон в Миллворд, остальные им помогают. Они уже заложили киль и поставили штевни. Работают они на мысу, у моря.

Ближе к вечеру Ина, ее отец, Теани и я пошли взглянуть на маленькую верфь. Ярдах в ста от берега Моррисон нашел для нее поросшую травой поляну, окаймленную высокими хлебными деревьями. На траве сидела кучка туземцев, наблюдавших за работой белых людей. Они проявляли к ней неподдельный интерес и, поскольку им разрешили быть зрителями, сочли своим долгом снабжать корабельных мастеров едой. Среди туземцев находился и вождь Теина, которому принадлежала эта земля. Он любезно с нами поздоровался, и в этот миг Моррисон поднял глаза и увидел меня. Отложив тесло, он утер пот и сердечно пожал мне руку.

— Мы слышали о твоей женитьбе, — проговорил он. — Желаю счастья.

Я познакомил его с Теани. Когда он пожимал ей руку, к нам подошел Том Эллисон и спросил:

— Как вы находите наш корабль, мистер Байэм? Он только тридцать футов длиной, но мистер Моррисон надеется добраться на нем до Батавии. Мы уже даже назвали его «Решимость». Ей-богу, решимость и в самом деле нужна, чтобы построить корабль без гвоздей, нужных инструментов и досок!

Моряки работали с рвением: кого подгоняло желание вернуться в Англию, кого — боязнь того, что корабль из Англии придет прежде, чем они достроят свой.

На закате плотники отложили инструмент, и я, отправив Теани с Иной и Ити-Ити домой, пошел вместе с Моррисоном и Миллвордом к ним. Они жили у воина по имени Поино; неподалеку стоял дом, где жил Стюарт.

Когда я к нему пришел, он копался в саду, который успел за это время разбить. Едва мы с ним поздоровались, как Пегги позвала нас в дом. Не прошло и получаса, как вместе с подоспевшим Эллисоном мы сели за ужин. Пегги ушла на женскую половину, а старый Типаи предпочел есть в одиночестве.

— Сколько времени вам нужно, чтобы построить судно? — спросил я у Моррисона.

— Полгода, а то и больше. Работа идет медленно, очень мало инструментов.

— Вы надеетесь доплыть на нем до Батавии?

— Да, а оттуда сможем добраться домой на каком-нибудь голландском корабле. Поплывем впятером — Норман, Макинтош, Маспратт, Берн и я. Стюарт и Коулман предпочитают остаться здесь и дожидаться корабля из Англии.

— Я тоже, — отозвался я. — В Таутира мне живется хорошо, к тому же я рад возможности продолжить работу над словарем.

— Что до меня, — вмешался Стюарт, — мне нравится на Таити, и я вовсе не хочу утонуть.

— Типун тебе на язык! — воскликнул Моррисон. — На нашем маленьком суденышке можно будет обойти вокруг света!

— Вы не рассказали Байэму о нас, — вставил Эллисон, — Мы надеемся создать собственное маленькое царство. Мистер Моррисон обещал доставить нас на какой-нибудь островок к западу отсюда.

— Это лучшее, что они могут сделать, — проговорил Моррисон. — Я попробую найти для них остров с дружественно настроенными туземцами. Поплывут Том и с ним Миллворд, Беркитт, Хиллбрандт и Саммер. Черчилль намерен остаться здесь, хотя в случае чего виселицы ему не избежать. Дик Скиннер считает своим долгом сдаться в плен и понести наказание. Что же касается Томпсона, то это просто скотина, и брать его к себе на судно я не собираюсь.

— А где Беркитт? — спросил я.

— Они с Маспраттом живут в Папара, — ответил Стюарт.

— Они предложили нам свою помощь, — добавил Моррисон, — но оба ничего не умеют.

За разговорами мы засиделись далеко за полночь. Когда я отправился домой, уже взошла луна.

На следующее утро мне представился случай вспомнить слова Моррисона о Томпсоне, самом глупом и мерзком человеке из всей команды «Баунти». В последнее время он подружился с Черчиллем, и почти все время они проводили, плавая вокруг острова на маленьком каноэ с полотняным парусом. Томпсон туземцев терпеть не мог и не доверял им, поэтому без заряженного мушкета на берег не выходил.

Идя вдоль берега, я наткнулся на эту парочку; они жарили на углях поросенка.

— Позавтракайте с нами, мистер Байэм, — гостеприимно предложил Черчилль.

— Черт бы тебя побрал, Черчилль, — сердито пробурчал Томпсон. — Нечего отдавать ему жратву, нам самим не хватит.

— Попридержи-ка язык! — разозлился Черчилль. — Мистер Байэм — мой друг! Поучись у туземцев, как себя вести, или мне придется вбить это тебе в башку!

Томпсон поднялся, отошел на несколько шагов и с угрюмым видом сел на песок, зажав мушкет между колен. Так как я уже завтракал, то, поблагодарив Черчилля, пошел было дальше, но увидел, что невдалеке от нас дюжина гребцов вытаскивает на берег большое каноэ, а его хозяин с женой направляются в нашу сторону. Мужчина нес на руках трехлетнего ребенка. Они остановились у каноэ Черчилля и, выразив восхищение его полотняным парусом, поздоровались. Женщина оперлась на гик, чтобы получше рассмотреть, как пришит ликтрос, но в этот миг раздался хриплый голос Томпсона:

— А ну-ка проваливайте отсюда!

Ничего не понимая, туземцы в недоумении смотрели на него. Томпсон снова крикнул:

— Убирайтесь, черт вас раздери!

Таитяне вопросительно посмотрели на нас, и не успел Черчилль раскрыть рот, как Томпсон вдруг поднял мушкет и выстрелил. Пуля прошила ребенка и отца; они замертво упали на песок, обливаясь кровью. Женщина закричала, из дома начали выбегать люди.

Черчилль вскочил и бросился к Томпсону. Сильным ударом он свалил убийцу наземь, схватил мушкет, взял Томпсона под мышки и потащил к каноэ. Перевалив безжизненное тело моряка через борт он прыгнул в каноэ и оттолкнулся от берега. Когда собравшаяся толпа сообразила, что к чему, суденышко уже быстро удалялось от берега.

Я бросился к умирающему отцу и его дочери, однако сразу увидел, что помочь им ничем нельзя. Минут через пять оба скончались. Гребцы с каноэ, вооружившись большими камнями, уже приближались ко мне, когда появился Ити-Ити. Он сразу понял, что произошло, и, подняв руку, утихомирил ропот.

— Этот человек — мой тайо и виновен не больше вашего, — произнес он. — Зачем вы стоите тут и треплете языками, словно женщины? У вас ведь есть оружие! Садитесь в свое каноэ! Я знаю человека, убившего вашего хозяина, это вонючий пес, и ни один англичанин не поднимет руку в его защиту.

Они тотчас же пустились в погоню, однако, как я узнал позже, догнать беглецов не смогли. Трагедия закончилась через две недели, когда мы с Теани уже вернулись домой.

Опасаясь высаживаться на западном побережье Таити и стремясь отойти от Матаваи как можно дальше, Черчилль добрался до Таутира, где Веиатуа, считая его своим другом, оказал ему радушный прием. Однако слава Томпсона бежала впереди него, и он увидел, что и здесь все относятся к нему с опаской и презрением. Черчиллю и самому до смерти надоел его компаньон, и он только и думал, как бы от него избавиться. Он признался мне в этом, когда в день нашего возвращения зашел меня проведать.

— Еще немного, и я убью его! — проговорил он. — Виселица — это для него слишком почетно! Но черт меня побери, если я смогу хладнокровно застрелить человека! Дурак я был, что не оставил его на Матаваи!

— Туземцы быстро бы с ним расправились, — заметил я.

— Вот было бы славно! Я уже больше не могу. Сегодня я ему сказал, пусть забирает каноэ и катится отсюда ко всем чертям!

— Предоставь это туземцам, — посоветовал я. — Если бы не ты, они давно бы уже с ним покончили.

— Ладно. Смотри-ка, вот и он!

В полукабельтове от нас, зажав мушкет между колен, сидел Томпсон.

— Он почти сошел с ума, — проворчал Черчилль. — У вас есть мушкет, Байэм, — зарядите его и держите под рукой, пока он здесь.

— Вы собираетесь побыть в Таутира? — после паузы спросил я.

— Да, мне понравился старый вождь, ваш тесть, а я, кажется, понравился ему. Он просит, чтобы я помог ему в небольшой войне, которую он затевает. Обещает за это немного земли. Пойдемте, пора в дом.

Веиатуа пригласил нас присутствовать на ночном празднике с танцамя, подобный я видел когда-то в Тетиароа. Нам с Теани и Черчиллем отвели удобные места среди зрителей, и мы уселись.

Едва барабаны зарокотали, как сзади послышался крик и сразу за ним оружейный выстрел. Черчилль было вскочил, но тут же опустился на землю, захрипел и выронил из рук мушкет. Среди общего крика и смятения раздался мощный голос Веиатуа:

— Убейте его! Убейте!

И в неверном свете факелов я увидел, как Томпсон вырвался из толпы и огромными прыжками устремился в сторону моря, сжимая в руке свой мушкет. Атуануи, предводитель воинов, схватил с земли большой камень и швырнул своей могучей рукой в беглеца. Камень угодил Томпсону в спину, и тот упал. В следующую секунду воин вскочил на убийцу верхом и тем же самым камнем размозжил ему череп. Когда я вернулся домой, Черчилль был мертв.

15 августа 1790 года у нас родилась дочь Элен. Она получила также родовое имя Теани и длинный титул, который я, честно говоря, не могу вспомнить, но я окрестил ее именем своей матери. Дочь была очень хорошенькая, с красивыми и необычными глазами. Поскольку это был наш первенец, ее рождение послужило поводом для разнообразных церемоний.

1790 год был самым счастливым, и, быть может, поэтому показался мне самым коротким в жизни. Неплохо начался и 1791 — ый; прошел январь, за ним февраль, а в марте Теани уплыла вместе со своим дядей на другую оконечность острова, чтобы участвовать в каком-то религиозном празднике. Меня утомляли таитянские церемонии такого рода, и я решил остаться дома со своим шурином Туаху.

Когда пришел корабль, жена отсутствовала дома уже больше недели. Накануне мы с Туаху были на ночном празднике с танцами, поэтому когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Рядом со мною стоял Туаху.

— Байэм! — задыхаясь от волнения, проговорил он. — Вставай! Корабль! Пришел корабль!

Протирая глаза, я поспешил вслед за ним на берег, где уже собралась большая толпа. Все смотрели на восток. Очень далеко, на самом горизонте, виднелся европейский корабль. Я смог различить лишь марсели, брамсели и бом-брамсели, однако расстояние было еще слишком велико, чтобы распознать, какой стране корабль принадлежит. Таитяне выказывали признаки сильного волнения.

— Если корабль испанский, — сказал один из них, — то он зайдет к нам.

— А если французский — пойдет на Итиаа!

— Британские корабли всегда заходят в Матаваи, — сказал Туаху, взглядом ища у меня подтверждения.

— Думаешь, он из Британии? — спросила Тетуануи, старая тетка моей жены.

— Во всяком случае судно не испанское, как мне кажется, — пожав плечами ответил я.

Корабль шел правым галсом; было ясно, что он направляется не на испанскую якорную стоянку в Пуэу. Мы сели на траву. Через некоторое время, когда корабль немного приблизился, я был уже почти уверен, что он английский. Я вскочил:

— Туаху! Он британский, это точно! Давай возьмем твое маленькое каноэ и сходим в Матаваи!

Мой шурин с готовностью согласился:

— Мы придем туда гораздо раньше них! У берега ветер всегда сильнее.

Мы наскоро позавтракали, запаслись провизией и питьевой водой и отправились в путь. Как и предсказывал Туаху, вдоль берега дул сильный ветер, тогда как корабль вдалеке почти стоял на месте. В середине дня мы остановились перед домом Ити-Ити. Вокруг никого не было — новость о корабле опередила нас, и мой тайо вместе с домашними отправились на холм следить за его приближением.


Глава XIII. «Пандора»


Весь день туземцы со своего острова стягивались в Матаваи. Когда ближе к вечеру я взобрался на холм, там было полным-полно таитян, желавших встретить английский корабль. По-видимому, то же происходило и двадцать четыре года назад, когда к острову подходил первый европейский корабль, — «Дельфин» капитана Уоллиса. Толпа была столь многочисленна, что я с трудом отыскал Стюарта.

— Ждал тебя весь день, Байэм, — сказал он. — Что ты можешь сказать о корабле? Ты должен был его видеть, когда плыл сюда.

— По-моему, это английский фрегат, — ответил я.

— Так я и думал, — печально отозвался Стюарт. — Наверное, я должен бы радоваться. С одной стороны, так оно и есть, но все же судьба сыграла с нами невеселую шутку. Ведь правда?

Я был полностью с ним согласен. Увидев корабль, я на секунду ощутил себя очень счастливым. Он напомнил мне о доме. Однако за это время Таити тоже стал моим домом, и теперь я привязался к нему не меньше, чем к своему дому в Англии.

— Что будет с нашими женами и детьми? — мрачно спросил Стюарт. — Это может показаться тебе странным, Байэм, но я на самом деле до сих пор не отдавал себе отчета в том, что придется уехать отсюда. Англия так далеко, словно находится на другой планете.

— Понимаю, — ответил я. — Я чувствую то же самое.

— Давай не будем говорить об этом, — печально покачал он головой. — Ты уверен, что корабль английский?

— Совершенно.

— В таком случае, жаль беднягу Моррисона. Он ушел на своей шхуне четыре дня назад.

Как рассказал Стюарт, планы Моррисона не изменились. Все оставшиеся на Таити мятежники за исключением Скиннера ушли на «Решимости». Они договорились сойти на каком-нибудь острове, где вероятность того, что их обнаружат, была бы невелика. Мориссон, Норман. Макинтош, Берн и Маспратт надеялись дойти после этого до Батавии, откуда на каком-либо судне переправиться в Европу.

— Предприятие отчаянное, — продолжал Стюарт. — Один Бог ведает, что их ждет на острове! У них есть огнестрельное оружие, и они уверены, что смогут обороняться до того, как установят дружеские отношения с туземцами.

— Во всяком случае, лучше погибнуть в бою, чем вернуться домой и кончить жизнь на виселице, — возразил я.

— Без сомнения, — согласился Стюарт.

Придя к нему домой, мы обнаружили, что и там царит возбуждение. Пегги, жена Стюарта, сортировала штуки местной материи, выбирая лучшие куски для друзей мужа, приплывших на корабле; их недавно родившаяся маленькая дочка спала на циновке рядом. Пегги считала само собой разумеющимся, что на корабле мы должны знать всех; у нее не было ни малейших подозрений относительно того, что для нас обоих означает его приход. Вскоре я пошел искать Туаху и других моих друзей из Таутира. Приближался рассвет. Туаху предложил выйти на каноэ навстречу кораблю.

— Если корабль чужой, Байэм, капитан будет рад иметь на борту лоцмана. Но я уверен, что это Параи, — так называли туземцы Блая, — вернулся к нам. Мы встретим его первыми.

Я тотчас же согласился. Мы стащили каноэ в воду и через несколько минут уже огибали мыс Венеры, держа курс в открытое море. Ветер дул едва-едва, мы гребли уже час, а корабль все еще находился на значительном расстоянии от нас. Это был двадцатичетырехпушечный фрегат, и когда наконец я различил британский флаг, сердце сжалось у меня в груди, хотя я и раньше был убежден, что корабль английский.

В своем желании попасть поскорее на бот я совершенно упустил из вида, что одет, как туземец, а вовсе не как мичман английского флота. Мой единственный мундир давно пришел в плачевное состояние. Я уже был готов повернуть назад, но с корабля нас заметили, и он сменил курс. На левом борту толпились матросы и солдаты; на квартердеке стоял капитан и смотрел на нас в подзорную трубу, за ним виднелись офицеры. Когда корабль поравнялся с каноэ, с борта бросили конец, по которому я, за мною Туаху взобрались на палубу.

Кожа у меня стала такою же темной, как и у туземцев, руки были покрыты татуировкой, поэтому неудивительно, что меня приняли за таитянина. У трапа стоял лейтенант; когда мы ступили на палубу, матросы и солдаты подошли ближе, чтобы лучше нас разглядеть. Лейтенант обворожительно улыбнулся и со словами: «Маитаи, маитаи!»(«Хорошо, хорошо!») похлопал Туаху по плечу.

— Можете обращаться к нему по-английски, сэр, — с улыбкой произнес я. — Он прекрасно понимает. А меня зовут Байэм, Роджер Байэм, я бывший мичман корабля его величества «Баунти». Если хотите, могу провести вас в бухту.

В ту же секунду выражение лица лейтенанта изменилось. Ни слова не говоря, он смерил меня взглядом с ног до головы, после чего позвал:

— Капрал морской пехоты!

Тот подошел и отдал честь.

— Выстроить конвой и отвести этого человека на корму!

К моему великому удивлению, четверо солдат, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками, окружили меня и повели на квартердек к капитану. Впереди шел лейтенант.

— Один из пиратов, сэр, — доложил он.

— Но я не пират, сэр! — возмутился я. — Не более, чем вы!

— Молчать! — приказал капитан, с холодной враждебностью разглядывая меня.

— Позвольте мне все рассказать, сэр, — не в силах вынести обвинения, взмолился я. — Я не мятежник. Меня зовут…

— Ты что, не слышал, мерзавец? Тебе приказано молчать!

Я весь горел от стыда и возмущения, однако сохранил достаточно самообладания, чтобы не ввязываться в дальнейшие препирательства, тем более что был уверен: недоразумение скоро разъяснится. Туаху смотрел на меня с выражением величайшего изумления. Поговорить с ним мне не разрешили.

Однако самое унизительное было еще впереди. На руки мне надели кандалы и под стражей препроводили в капитанскую каюту, где я должен был ждать, пока капитан не соблаговолит заняться мною. Прошло два часа, в течение которых я стоял у двери. Часовые в разговор со мной не вступали. Тем временем корабль пошел в бухту Матаваи и бросил якорь в том же месте, где и «Баунти» почти три года назад. В окно мне было видно, как множество каноэ устремилось к фрегату. В одном из первых стояли Коулман и Стюарт, оба в сохранившихся у них каким-то образом мундирах.

Корабль, на котором я находился, назывался «Пандора», командовал им капитан Эдвард Эдвардс, высокий худощавый мужчина с холодными голубыми глазами и костистым бледным лицом. Как только корабль был поставлен на якорь, капитан пришел к себе в каюту в сопровождении лейтенанта по фамилии Паркин. Он уселся за стол и приказал мне подойти. Я снова начал было протестовать против несправедливого обращения, однако он приказал мне замолчать и некоторое время рассматривал меня, словно какую-то диковину. Закончив изучение, он откинулся на стуле, сурово посмотрел мне в глаза и спросил:

— Как ваше имя?

— Роджер Байэм.

— Вы служили мичманом на корабле его величества «Баунти»?

— Да, сэр.

— Сколько человек из экипажа «Баунти» находится сейчас на Таити?

— Не считая меня, трое.

— Кто они?

Я назвал имена.

— Где Флетчер Кристиан и где «Баунти»?

Я рассказал, что Кристиан с восемью мятежниками ушел искать остров для поселения, а также о том, что произошло за это время на Таити, о строительстве Моррисоном шхуны и его намерения плыть в Батавию.

— Интересная историйка! — угрюмо произнес капитан. — Почему же в таком случае вы не ушли с ним?

— Потому что шхуна была не так уж хорошо подготовлена для столь долгого путешествия. Мне показалось разумнее дождаться прихода английского корабля.

— Который, без сомнения, вы надеялись никогда не увидеть. Должно быть, вас удивит, что капитану Блаю и тем, кто ушел вместе с ним, удалось добраться до Англии.

— Я чрезвычайно рад это слышать, сэр.

— Удивит вас и то, что нам все известно о бунте, включая и ваши преступные деяния.

— Мои преступные деяния, сэр? Я невиновен так же, как и любой из вашего экипажа!

— Вы осмеливаетесь отрицать, что готовили вместе с Кристианом захват корабля?

— Разумеется, сэр! Неужели вам неизвестно, что некоторые из нас остались на корабле только потому, что в катере не хватило места? Он был так перегружен, что сам капитан Блай просил больше никого не сажать и обещал, вернувшись в Англию, оправдать тех, кто был вынужден остаться. Почему же вы обращаетесь со мной, как с пиратом? Будь здесь капитан Блай…

— Довольно, — прервал меня Эдвардс. — Придет время, и вы встретитесь с капитаном Блаем, когда будете доставлены в Англию, чтобы понести заслуженное наказание. Так вы скажете мне или нет, где «Баунти»?

— Я сказал вам все, что знаю, сэр.

— Будьте уверены, я найду и корабль, и всех, кто на нем ушел. И можете не сомневаться, что ни вы, ни они ничего не выиграют от ваших попыток их выгородить.

Я был слишком зол, чтобы отвечать. В течение всего времени, прошедшего после бунта, мне и в голову не приходило, что меня могут считать сообщником Кристиана. Хотя я и не говорил с Блаем в то утро, когда был захвачен корабль, все же Нельсон, да и другие ушедшие на катере знали, что я хотел уйти вместе с ними. Я предполагал, что это известно и Блаю, и не мог представить, каким образом меня причислили к бунтовщикам. Мне очень хотелось узнать, как Блаю и его людям удалось добраться до Англии, но Эдвардс отвечать не захотел.

— Здесь вопросы задают вам, а не мне, — отрезал он. — Вы все еще отказываетесь сказать, где Кристиан?

— Я знаю об этом не больше вашего, сэр.

Капитан повернулся к лейтенанту:

— Мистер Паркин, отправьте этого человека вниз и позаботьтесь, чтобы он ни с кем не разговаривал… Впрочем, минутку. Попросите сюда мистера Хейворда.

Услышав имя Хейворда, я не смог скрыть своего удивления. Через несколько секунд дверь отворилась, и появился мой бывший товарищ по кубрику Томас Хейворд. Забыв о кандалах, я шагнул ему навстречу и хотел поздороваться, но он с презрением взглянул на меня и спрятал руки за спину.

— Вы знаете этого человека, мистер Хейворд?

— Да, сэр. Это Роджер Байэм, бывший мичман с «Баунти».

— Все ясно, — проговорил Эдвардс.

Еще раз бросив на меня холодный взгляд, Хейворд вышел, а меня отвели на орлоп-дек[23 - Орлоп-дек — самая нижняя палуба.] в помещение рядом с сухарной кладовой, которое явно было приготовлено для пленников. Находилось оно ниже ватерлинии и насквозь провоняло трюмными водами. Ноги мне тоже заковали в кандалы и оставили под присмотром двух часовых. Примерно через час Стюарт, Коулман и Скиннер разделили мою участь. К нам никто не входил, кроме часового, приносившего еду, разговаривать было запрещено. Так — и пролежали весь этот бесконечно длившийся день, испытывая физическое и душевное омерзение.


Глава XIV. Доктор Гамильтон


Четыре следующих дня Стюарт, Коулман, Скиннер и я мало что осознавали, кроме собственных мучений. Орлоп-дек фрегата и так-то не самое приятное место, но когда корабль стоит на якоре в тропиках, жара и вонь там становятся просто невыносимы. Наши часовые сменялись каждые два часа, и я помню, с какой завистью смотрели мы на тех, кто уходил на свежий воздух. Пищу нам приносили утром и вечером, только так мы и отличали ночь от дня: в нашу тюрьму не проникал ни один луч. Кормили нас лишь протухшей солониной да черствым хлебом, привезенным на борту «Пандоры» из Англии. Но все-таки больше всего мы страдали от отсутствия свежего воздуха и движения. Наши ножные кандалы были прикреплены к рым-болтам[24 - Рым-болт — болт с кольцом в верхней части.] в обшивке, и мы могли, встав на ноги, сделать лишь маленький шажок в сторону.

На пятое утро появился капрал пехотинцев (они тоже находились на корабле) со стражей. С меня сняли ножные кандалы и повели в каюту, помещавшуюся в конце пушечной палубы. Там меня поджидал корабельный врач, доктор Гамильтон. Он отпустил конвой, но, увидев на мне ручные кандалы, снова позвал капрала и велел их снять. Тот выполнил приказание весьма неохотно. Когда он удалился, врач запер за ним дверь на ключ и улыбнулся:

— Мне хочется, мистер Байэм, чтобы нам не мешали. Прошу садиться.

Доктор Гамильтон был крепкий мужчина лет сорока, с приятным голосом и обходительными манерами. Он мне сразу понравился. Эдвард и Паркин обращались с нами так, что после них простая учтивость казалась высшей добродетелью.

— Сначала, — начал врач, — о ваших успехах в таитянском языке. Вас удивляет, что мне известно об этом? Чуть позже я все объясню. Вы продолжали его изучать, пока жили здесь?

— Да, сэр. Дня не проходило без того, чтобы я не добавил хоть что-нибудь к своему словарю. Я также составил грамматику для тех, кто захочет изучать этот язык.

— Превосходно! Я вижу, что сэр Джозеф Банкс в выборе не ошибся!

— Сэр Джозеф? Так вы знаете его, сэр? — удивился я.

— Не так близко, как, хотелось бы. В сущности, я видел его лишь незадолго перед отходом «Пандоры», но он очень добрый приятель одних моих друзей.

— Тогда вы можете мне сказать, верит ли он в то, что я бунтовщик. Неужели вы сами, сэр, полагаете, что я настолько безрассуден, что мог принимать участие в мятеже? А капитан Эдвард обращается со мною, словно я один из зачинщиков.

Врач некоторое время не сводил с меня серьезного взгляда.

— Вот что я вам скажу, мистер Байэм. На человека в чем-то виновного вы не похожи. Что же до сэра Джозефа, то он, несмотря на все возводимые на вас обвинения, вериг в вашу невиновность… Постойте! Дайте мне закончить, — произнес он, увидев, что я собираюсь его перебить. — Я хочу вас выслушать, так же как вы хотите объясниться, но позвольте мне прежде сообщить вам, насколько серьезно то, в чем вас обвиняют. Мне рассказал об этом сэр Джозеф, который не только разговаривал с капитаном Блаем, но и читал данные им под присягой в Адмиралтействе показания относительно бунта. Не стану входить в подробности. Из них довольно лишь одной, чтобы вы поняли, насколько все серьезно. Ночью накануне захвата «Баунти» капитан Блай, выйдя на палубу, застал вас и мистера Кристиана за откровенным разговором. И капитан Блай утверждает, что вы сказали мистеру Кристиану: «Можете на меня положиться, сэр», — или нечто подобное.

Я был так ошарашен, что на несколько мгновений потерял дар речи. Странное дело: я прекрасно помнил весь разговор с Кристианом, а вот эту подробность забыл. Теперь, когда мне о ней напомнили, я сразу понял, насколько эта фраза свидетельствовала о моей виновности. Естественно, Блай решил, что я заявил Кристиану о своей готовности помочь ему захватить корабль.

Доктор Гамильтон сидел и ждал, что я скажу.

— Похоже, мистер Байэм, вы вспомнили этот разговор…

— Да, сэр, вспомнил. Я действительно сказал эти слова мистеру Кристиану и именно в тех обстоятельствах, о которых говорит капитан Блай.

И я рассказал врачу всю историю бунта, не опуская ничего. Доктор Гамильтон молча слушал. Когда я закончил, он внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Вы убедили меня, мой мальчик, вот вам моя рука. Но должен вам сказать, что убедили вы меня не столько своим рассказом, сколько тем, как вы держитесь. Вы сами должны понимать, что правдоподобность вашей истории играет против вас.

— Как это, сэр?

— Поймите, я вам верю, но поставьте себя на место капитанов, которые будут заседать в морском суде. Искренность, с какою вы рассказываете свою историю, безусловно окажет на них свое действие, но они припишут ее вашему стремлению избежать смертной казни. Что же касается самой истории, то она покажется им даже слишком правдоподобной. Слова, сказанные Кристиану, объяснены. Прекрасно объяснено и то обстоятельство, что вы спустились вниз именно тогда, когда катер отплывал. Да любой из этих капитанов подумает: «Как раз такую сказочку и может выдумать сообразительный мичман, чтобы спасти свою жизнь».

— Но ведь я говорил вам, сэр, что Роберт Тинклер подслушал мой разговор с Кристианом. Он может подтвердить любое сказанное мною слово.

— Да, пожалуй, Тинклер может вас спасти. Ваша жизнь в его руках. Он благополучно добрался до Англии с капитаном Блаем. Возвращаясь к вашей истории: представьте, как трудно будет убедить суд, что такой умный и рассудительный человек, как Кристиан, мог решиться на настоящее безумство — одному на утлом плоту добраться до острова, населенного дикарями.

— Это не покажется таким уже невероятным, если принять во внимание характер Кристиана и оскорбления, которые наносил ему капитан Блай.

— Но в том-то и дело, что эти офицеры ничего не знают о характере Кристиана, а их симпатии будут на стороне капитана Блая. Вам придется привести неоспоримые доказательства того, что разговор у вас был именно таким. Есть ли кто-нибудь, кому Кристиан говорил о своем намерении покинуть корабль?

— Есть, это Джон Нортон, один из рулевых. Он делал плот для Кристиана.

— У меня есть список тех, кто был с капитаном Блаем на баркасе, — произнес врач, доставая из стола лист бумаги. — До Англии добрались двенадцать из них… Увы, Нортона среди них нет. Здесь сказано, что он убит дикарями на острове Тофоа.

Гибель Нортона была для меня ударом: он не сможет подтвердить мой рассказ. Не было в живых и мистера Нельсона: он умер от лихорадки в Купанге. Нельсон был не только моим другом; он мог подтвердить, что я хотел уйти вместе с Блаем. Доктор Гамильтон принялся меня ободрять:

— Не нужно предаваться отчаянию. Свидетельство Тинклера для вас гораздо важнее, чем показания Нортона и Нельсона. Сэр Джозеф Банкс позаботится, чтобы любые доказательства вашей невиновности были представлены суду. Поверьте, ваше положение не так уж безнадежно.

Его уверенность несколько успокоила меня, и я перестал размышлять о своей судьбе. Мистер Гамильтон вкратце рассказал мне о том, что произошло с Блаем и его людьми после того, как баркас был спущен на воду. Сначала они зашли на остров Тофоа, чтобы пополнить запасы воды, однако дикари, увидев, что оружия у моряков почти нет, тотчас же напали на них и чуть было всех не перебили. Правда, там погиб один лишь Нортон. Дальнейший путь был таким тяжелым, что командуй ими не Блай, а кто-либо другой, об этих несчастных мы бы никогда больше и не услышали. 14 июня, через сорок семь дней после бунта, им удалось наконец достичь голландского поселения Купанг на острове Тимор, преодолев более тысячи двухсот лиг. Прожив два месяца среди радушных обитателей Купанга, они затем отправились на небольшой шхуне в Батавию, куда и прибыли 1 октября 1789 года. Здесь умерли еще трое, Ледуард остался в Батавии, а остальные на кораблях голландской Ост-Индской компании вернулись домой, потеряв по дороге еще одного члена экипажа.

— Такого перехода еще не знала наша история, — продолжал доктор Гамильтон. — Можете себе представить, какое волнение поднялось, когда Блай прибыл в Англию. Я был тогда в Лондоне; бунт на «Баунти» и плавание Блая составляли единственную тему разговоров в течение недель. Что тут скрывать, мистер Байэм, всех, кто остался на «Баунти», в Англии считают самыми низкопробными негодяями.

— Но разве капитан Блай не сказал о тех, кто остался на корабле против своей воли? — возмутился я. — Мне понятно, почему он так настроен против меня, но ведь есть же еще и другие: он знает, что они невиновны, и обещал оправдать их. Как вы знаете, Стюарт и Коулман сидят в кандалах, а они чисты так же, как те, кто ушел с капитаном Блаем.

— Я читал инструкции, полученные капитаном Эдвардсом в Адмиралтействе, — ответил врач. — В них все оставшиеся на «Баунти» именуются мятежниками; капитану Эдвардсу поручено держать всех без исключения под строгим надзором.

— Означает ли это, что мы пробудем в помещении, где находимся сейчас, до тех пор, пока «Пандора» не вернется в Англию?

— Нет, если капитан Эдвардс послушает моего совета. В его инструкции говорится также, что он должен доставить вас в Англию живыми. За это я отвечаю наравне с ним и надеюсь убедить его перевести вас в лучшее помещение.

— И если можно, сэр, — взмолился я, — попросите его разрешить нам разговаривать,

— Боже милостивый! Неужели он отказал вам и в этой малости? Капитан Эдвардс — человек добросовестный. Это значит, что он будет придерживаться буквы инструкции и на послабления рассчитывать трудно. Однако я попытаюсь уговорить его немного смягчить вашу участь. А теперь вернемся к вашему заданию: скажите, рукопись словаря у вас дома?

Все мои вещи остались в Таутира. Я рассказал врачу о своем друге Туаху и пояснил, что если его попросить, он доставит на корабль мой сундучок. Доктор Гамильтон попросил меня написать это имя на листке бумаги.

— Я разыщу его, — пообещал он. — Сэр Джозеф очень беспокоится, чтобы рукопись не пропала.

— Если я смогу продолжать работу по пути домой, сэр, это будет просто замечательно.

— Именно об этом и просил сэр Джозеф, — ответил врач. — Надеюсь, капитан Эдвардс разрешит. — Доктор Гамильтон взглянул на часы. — Скоро я должен буду отправить вас вниз, — сказал он. — Капитан Эдвардс разрешил мне поговорить с вами насчет рукописи. Он сейчас на берегу, и я воспользовался возможностью несколько продлить наше свидание. Продлю его еще немного. Сэр Джозеф дал мне еще одно поручение — просил передать вам это письмо.

Я начал читать: это было письмо от матушки. Оно сохранилось у меня и я помню его слово в слово.

Дорогой сын!

Только сейчас я узнала, что у меня есть счастливая возможность написать тебе. Времени у меня в обрез, поэтому сразу перейду к делу.

Когда капитан Блай вернулся, я сразу же написала ему и получила ответное письмо, которое прилагаю. Не могу понять, почему он так настроен против тебя. Получив от него столь неприятный ответ, я больше писать ему не стала, однако не подумай, что меня охватило отчаяние. Слишком хорошо я тебя знаю, милый Роджер, чтобы сомневаться в твоей невиновности.

Заботят меня только тяготы, которые придется тебе испытать на пути домой. Но их можно вынести; запомни, сын мой, что родной дом стоит того.

Сэр Джозеф говорил с капитаном Блаем, и тебе отрадно будет узнать, что и он не разделяет уверенности мистера Блая в том, что ты относишься к числу его врагов.

До свидания, дорогой мой Роджер, больше писать нет времени. Да благословит и сбережет тебя в пути Господь! Поверь, милый мой мальчик, что возводимые на тебя обвинения мне просто смешны. Пусть в Англии вырастает побольше таких «негодяев», как ты.

Доктор Гамильтон был сама доброта. В нашем темном, словно пещера, помещении на орлоп-деке я не смог бы прочесть это письмо. Доктор позволил мне перечитывать его до тех пор, пока я не выучил его наизусть. Приложенное матушкой письмо Блая было вне всякого сомнения самым жестоким и бессердечным посланием, какое когда-либо получала мать. Вот оно:

Лондон, апреля 2 — го дня,

1790 года.

Сударыня!

Сегодня я получил ваше письмо и весьма вам сочувствую, отлично понимая то глубокое отчаяние, в которое повергло вас поведение вашего сына Роджера Байэма. Низость его не поддается описанию, но я надеюсь, что вы сможете мужественно перенести такое несчастье, как его утрату. Полагаю, что он вместе с остальными мятежниками вернулся на какой-либо остров.

С почтением

Уильям Блай.


Глава XV. Арестантская


На следующее утро в нашей темнице впервые прибрали и поставили две свечи. Затем нам принесли ведро морской воды и позволили помыть руки и лицо. Мы все были в плачевном состоянии и невероятно грязны и попросили профоса, чтобы он позволил нам помыться полностью.

— Мне приказали только принести вам ведро воды, — возразил он. — Поторапливайтесь, идет капитан!

Только мы закончили свой туалет, как в сопровождении лейтенанта Паркина вошел капитан Эдвардс. Профос скомандовал нам встать, мы поднялись на ноги, и капитан Эдвардс оглядел нашу тюрьму и всех нас. Вонь стояла ужасающая, наши обнаженные тела лоснились от пота. Эдвардс обратился к профосу:

— Прикажите им вытянуть руки вперед.

— Арестованные, руки вперед!

Мы подчинились, и капитан осмотрел кандалы. У Стюарта ручные кандалы держались немного свободно, и капитан это заметил.

— Мистер Паркин, — сказал он, — проследите, чтобы оружейник проверил все кандалы. Он будет наказан, если кому-то из арестованных удастся их снять.

— Я займусь этим немедленно, сэр, — произнес Паркин.

Несколько мгновений Эдвардс холодно разглядывал нас.

— Сообщите арестованным, — продолжал он, — что теперь они могут разговаривать, но только по-английски. Если я услышу хоть одно слово, сказанное по-таитянски, разрешение будет отменено. И ни при каких обстоятельствах никто из арестованных не должен обращаться к членам экипажа, исключая мистера Паркина и капрала стражи. За нарушение этого указания я буду строго наказывать.

Отвечать за нас было поручено Паркину. Я с первого взгляда почувствовал отвращение к этому человеку. Он был низкоросл, полнотел и невероятно волосат. По его лицу было видно, что человек он жестокий; так оно и оказалось. Как только капитан ушел, Паркин принялся сам осматривать наши кандалы и начал со Стюарта, которому велел лечь на спину и вытянуть вверх руки. Взявшись за соединительную цепь и упершись ногой Стюарту в грудь, он изо всей силы дернул ее вверх и сорвал кандалы вместе с кожей. Когда кандалы слетели, Паркин чуть не упал. В гневе Стюарт вскочил, и не будь он прикован, то непременно ударил бы лейтенанта.

— Грязная скотина! И ты еще называешь себя офицером! — в ярости вскричал Стюарт.

— Что ты сказал? — переспросил Паркин своим высоким голосом, никак не соответствовавшим его внешности. — Ну-ка повтори!

— Я назвал тебя грязной скотиной, ты и есть грязная скотина!

— Ты пожалеешь об этом, — проскулил лейтенант, — обещаю, ты еще не раз в этом раскаешься, прежде чем тебя повесят.

По счастью, в этот миг появился оружейник, которому Паркин поручил продолжать осмотр. Ни с кого из нас больше снять кандалы не удалось, однако Паркин приказал подогнать их еще туже.

Тем временем я рассказал остальным о своем разговоре с врачом. Мы так наслаждались возможностью беседовать, что этот день пролетел гораздо быстрее, чем предыдущие.

Мы старались следовать приказу капитана и с часовым не заговаривали, тем более что Паркин постоянно за нами шпионил. Однако матрос по имени Джеймс Гуд, приносивший нам еду, никогда не упускал случая сам шепнуть нам словечко и рассказать какие-нибудь новости. Когда только мог, он приносил нам за пазухой кусочки свежей свинины, плоды хлебного дерева и сладкий картофель. Делал он это с согласия коков. Им угрожало жестокое наказание, но они шли на риск и старались хоть как-то облегчить наше незавидное положение. Однажды Гуд принес нам благую весть: нас собираются перевести в другое помещение.

— Слышали стук на палубе, сэр? — шепнул он мне. — Плотники строят для вас дом.

На следующий день нас вывели на палубу. Глаза наши отвыкли от яркого света, и, выйдя на солнце, мы в первые мгновения ничего не увидели. Нас тут же провели в новую тюрьму. На квартердеке стояло нечто вроде небольшого домика; мы взобрались по лестнице на его крышу и через люк спустились внутрь.

Это и было наше новое жилище. Называли его «арестантская», но мы между собою окрестили его «ящиком Пандоры»[25 - Пандора. — Согласно древнегреческому мифу, у Пандоры, первой женщины, созданной по воле Зевса, был сосуд, содержавший все людские несчастья. Любопытная Пандора открыла его и вы пустила на волю бедствия, от которых с тех пор страдают люди.], Длиной арестантская была футов одиннадцать, шириной — восемнадцать. Свет проникал через два зарешеченных окна в переборке и одно в крыше. Посередине из палубы торчало в ряд четырнадцать рым-болтов, к которым прикреплялись ножные кандалы. Нас рассадили по углам: Стюарта и Скиннера у носовой переборки, меня и Коулмана — у кормовой. Ключи от кандалов хранились у профоса — один от ножных, другой — от ручных. Полом нашей тюрьмы служила сама палуба, с каждого борта были прорезаны небольшие шпигаты[26 - Шпигат — отверстие в фальшборте или палубном настиле для стока воды.]. В хорошую погоду люк на крыше открывали, но около него постоянно прохаживались двое часовых.

Мы сразу поняли, что столь просторная тюрьма построена не для нас одних: видимо, у капитана Эдвардса были причины полагать, что он захватит в плен и остальных. Долго ждать нам не пришлось: через два дня решетку на крыше подняли, и к нам присоединились Моррисон, Норман и Эллисон.

Под присмотром Паркина оружейник заковал вновь прибывших в кандалы. Паркин решил проверить их на Эллисоне так же, как несколькими днями раньше сделал это на Стюарте. Приказав тому лечь на спину, он поставил ногу ему на грудь и начал пытаться стащить кандалы через кисти. Несколько секунд Эллисон сносил это молча, а потом улыбнулся и заявил:

— Да бросьте вы, сэр, стащить их вам все равно не удастся. Если эти штуки вам так уж нужны, я готов отдать их сам.

Вместо ответа Паркин вдруг отпустил кандалы, и Эллисон упал на спину, крепко ударившись головой о палубу. Глазки Паркина просто засияли от удовольствия, когда Эллисон с трудом сел, потирая голову. Лейтенант снова велел молодому матросу вытянуть руки, но на этот раз Эллисон приготовился, и когда Паркин отпустил кандалы, тот упал на бок.

— Очко в мою пользу, сэр, — усмехнулся он.

Лейтенант тяжело дышал от возбуждения. Он не мог вынести, чтобы простой матрос и к тому же мятежник разговаривал с ним таким образом.

— Лечь! — приказал он.

Эллисон лег и снова вытянул руки вверх, но лейтенант изо всех сил ударил его ногою в бок.

— Я научу тебя, как нужно разговаривать с офицером, — проговорил он своим тоненьким голоском. Наблюдавший за этой сценой оружейник не сдержался и воскликнул:

— Боже мой, сэр!

По счастью, Паркин стоял неподалеку от Моррисона, и тот неожиданно нанес ему обеими руками такой удар, что лейтенант отлетел в мою сторону. Едва успев замахнуться, я хватил его так, что он растянулся во весь рост и ударился затылком об один из рым-болтов. Медленно поднявшись, он молча оглядел нас и обратился к оружейнику:

— Можете идти, Джексон, я справлюсь сам.

Оружейник полез вверх по трапу, а Паркин, подойдя к державшему за бок Эллисону, заговорил:

— Я мог бы запороть вас за это насмерть, собаки. Но я хочу увидеть, как вы будете болтаться в петле, запомните, болтаться в петле!

Произнеся эти слова, он вскарабкался по трапу и вылез наружу.

Когда мы остались одни, Моррисон рассказал, что его шхуна успела дойти лишь до ближайшего острова, когда появился катер с «Пандоры» и их троих взяли в плен. Остальные, видимо, появятся позже, так как в тот момент на шхуне их не было. Так оно и случилось. Теперь у нас в арестантской было уже вовсе не так уж просторно: вдоль одной стены лежали восемь человек, напротив них — шесть. Я помещался в углу, у самого борта и через некоторое время обнаружил, что мое место имеет важное достоинство: в одной из досок обшивки был высохший сучок, который с помощью Джеймса Гуда мне удалось вытащить. В образовавшееся отверстие я мог наблюдать за бухтой и далеким берегом Порою, когда течение немного разворачивало «Пандору», мне даже был виден дом Стюарта.

Однажды утром, когда я смотрел в глазок, Маспратт, лежавший рядом со мною, издал предостерегающий возглас. Едва я успел вставить сучок на место, как люк отворился и по трапу спустился профос, а за ним Эдвардс. В тюрьме нашей не убирали ни разу, и о том, что она собою представляла, скажу лишь одно уже несколько дней четырнадцать прикованных к месту мужчин справляли в этом небольшом помещении свою природную нужду. В нижней ступеньки Эдвардс остановился:

— Профос, почему здесь такая мерзкая грязь?

— Мистер Паркин приказал убирать здесь только раз в неделю, сэр!

— Немедленно помыть и об исполнении доложить.

— Слушаюсь, сэр.

Нам немедля выдали швабры и стали носить ведрами морскую воду. Передавая швабры друг другу, мы тщательно вымыли помещение, после чего стали мыться сами. Чистота повлияла на нас чудотворно. Кое кто даже начал петь и насвистывать, однако вскоре веселье было прервано коротким приказом профоса, который спустился в арестантскую на этот раз с доктором Гамильтоном. Тот принялся нас осматривать и, дойдя до Маспратта, произнес, указывая на крупный фурункул, украшавший колено матроса:

— Это нужно полечить, парень. Мистер Джексон, доставьте его в десять в лазарет.

— Так точно, сэр.

Доктор Гамильтон держался с неменьшим достоинством, чем капитан, однако не считал нужным обращаться к нам через третье лицо.

— Если у кого-нибудь еще есть фурункулы или другие недомогания, скажите, я тоже посмотрю. Имейте в виду, что мой долг — заботиться о вашем здоровье так же, как и о здоровье любого другого члена экипажа. Если от меня вам что-нибудь понадобится, сразу говорите, не стесняйтесь.

— Разрешите обратиться сэр? — подал голос Стюарт.

— Разумеется.

— Может быть, пока корабль здесь, мы могли бы хоть иногда получать свежую пищу?

— Но вас же кормят свежей пищей! — удивился доктор Гамильтон.

— С вашего позволения, нет, сэр, — вмешался Коулман. — Только солониной и сухарями.

Доктор Гамильтон вопросительно посмотрел на профоса.

— Таков их рацион, сэр. Приказ мистера Паркина.

— Ясно, — подытожил врач. — Я этим займусь. Надеюсь, удастся что-нибудь сделать.

Мы горячо его поблагодарили, и он ушел. События этого утра показали, что о гнусном обращении с нами Паркина не знали ни капитан, ни доктор Гамильтон. Эдвардс старался закрывать глаза на жестокость лейтенанта, однако с этого дня доктор Гамильтон стал навещать нас довольно часто. Больше нам не пришлось валяться в собственных нечистотах, да и кормить нас стали тем же, чем и матросов «Пандоры».


Глава XVI. В поисках «Баунти»


Однажды утром, в начале мая, нам со Стюартом сняли ножные кандалы и отвели на нижнюю палубу в лазарет. В коридоре у дверей нас поджидал доктор Гамильтон. Ни слова не говоря, он сделал нам знак войти. Мы открыли дверь и увидели Теани и Пегги с нашими дочерьми. Когда дверь за нами затворилась, Теани подошла, обняла меня и тихонько заговорила прямо в ухо, чтобы не было слышно снаружи:

— Вот что, Байэм. Проливать слезы у меня нет времени. Я должна говорить быстро. Здесь Атуануи с сотней своих лучших воинов. Я давно пыталась увидеться с тобой, но возможность представилась только сегодня. Этой ночью воины нападут на корабль. В темноте большие пушки много вреда нам не причинят. Боимся мы лишь того, что вас убьют, прежде чем мы откроем вашу тюрьму. Поэтому до сих пор мы и не нападали. Скажи, вы все в этом доме на палубе? Вы закованы в цепи? Атуануи хочет знать, как вас охраняют.

Я так обрадовался, увидев Теани и дочь, что некоторое время был не в состоянии произнести ни слова.

— Говори Байэм скорее! Долго разговаривать нам не дадут.

— Теани, ты должна сказать Атуануи, что спасти нас ему не удастся. Его и всех его людей убьют.

— Нет, Байэм, нет! Мы перебьем их всех дубинками, прежде чем они схватятся за свои ружья. Мы спасем вас от этих злых людей. Но это надо сделать поскорее, потому что через несколько дней корабль уйдет. Капитан сказал Ити-Ити, что вы плохие люди и что он должен забрать вас в Англию, чтобы наказать. Ити-Ити в это не верит. Никто из нас в это не верит.

Тем временем Пегги сказала то же самое Стюарту. Предотвратить нападение на фрегат нам удалось, лишь объяснив, что все пленники скованы по рукам и ногам, совершенно беззащитны и, без сомнения, будут убиты, прежде чем воинам удастся захватить корабль.

До этой минуты Теани и Пегги владели своими чувствами. Теперь же, поняв, что сделать ничего нельзя, Пегги разразилась рыданиями, а Теани села у моих ног и молча закрыла лицо ладонями. Если бы она плакала, мне было бы легче. Я встал на колени рядом с нею. Впервые в жизни я почувствовал настоящее отчаяние.

Наконец Стюарт не выдержал, открыл дверь и дал знак доктору Гамильтону и стражникам войти. Пегги в отчаянии вцепилась в мужа. Если бы не Теани, ее, наверное, пришлось бы нести с корабля на руках. Мы с Теани обнялись, молча простояли так несколько секунд, затем она подняла Пегги и повела ее к дверям. Мы со Стюартом шли следом, держа на руках детей. У трапа мы передали их слугам, которые ожидали наших жен. Стюарт попросил, чтобы его сразу же отвели в арестантскую, меня же препроводили в каюту к доктору Гамильтону.

Когда вошел врач, я стоял у окна и наблюдал, как каноэ, увозившее наших жен, становится все меньше и меньше.

— Садитесь, мой мальчик, — проговорил он. — Я убедил капитана Эдвардса разрешить эту встречу. Намерения у меня были самые лучшие, я совершенно не подумал, что причиню вам всем боль.

— Я могу говорить за Стюарта так же, как и за себя, сэр. Мы глубоко вам благодарны.

— Скажите, как зовут вашу жену?

— Теани. Она племянница Веиатуа, вождя Таиарапу.

— Она благородная женщина, мистер Байэм. Ее достоинство и выдержка произвели на меня глубокое впечатление. Признаюсь, что мое представление о таитянках очень изменилось, в лучшую сторону с тех пор, как я их увидел. И мы еще называем этих людей дикарями! Теперь мне кажется, что во многих отношениях дикари — мы, а не они.

— Вы только сегодня увидели мою жену?

— Напротив, я видел ее каждый день. Она готова была перевернуть небеса и землю, только бы с вами повидаться. Жена Стюарта тоже. До вчерашнего дня капитан Эдвардс им отказывал, боясь, что они попытаются вас спасти.

— У него есть на это основания, сэр.

— Основания? Что вы имеете в виду?

Я бы с радостью промолчал о задуманном туземцами плане, будь я уверен, что Атуануи откажется от него. Но я знал, что он отважен и порывист, а туземцы понятия не имели о ядрах, заряженных картечью. Поэтому я рассказал врачу о плане захвата корабля и о том, как попытался ему помешать. Доктор Гамильтон был в изумлении.

— Ни о чем подобном мы и не подозревали! — воскликнул он. — Вы правильно поступили, что обо всем мне рассказали. Такое нападение означало бы смерть для десятков, если не сотен таитян.

— Капитан Эдвардс может легко избежать опасности. Ему достаточно держать на берегу сильную охрану и запретить каноэ скапливаться вблизи корабля.

После этого врач сообщил, что получил рукопись моего словаря и грамматики.

— Ваш личный дневник тоже у меня, — добавил он. — Вы позволите мне потом заглянуть в него?

Я ответил, что в нем содержатся лишь мои путевые заметки, и если ему интересно, он может их прочесть.

— Обязательно воспользуюсь вашим позволением, — сказал врач. — Когда-нибудь потом этот дневник вам очень пригодится. Если хотите, я его сохраню, положу на дно моего сундучка с лекарствами, и он благополучно доедет до Англии. Что же касается словаря, то капитан Эдвардс позволил вам продолжать им заниматься, так как знает, какое значение придает этой работе сэр Джозеф Банкс.

— И еще одно, сэр. Капитан Эдвардс запретил нам говорить между собой по-таитянски. Если бы он снял этот запрет, мои товарищи могли бы оказать мне большую помощь в работе, и в то же время им было бы чем занять мысли.

Врач обещал поговорить об этом с капитаном, и позже, когда «Пандора» снялась с якоря, такое разрешение было дано.

Весь следующий день корабль готовился к отплытию, и когда наутро я заглянул в свой глазок, то увидел лишь морские волны. На второй день пути доктор Гамильтон сам принес мне мои рукописи и письменные принадлежности, а плотник соорудил небольшой столик. Доски, из которых была построена наша арестантская, начали понемногу высыхать на солнце, и в щели проникало достаточно света, чтобы писать не напрягая зрение. Стюарт, Моррисон и Эллисон очень помогали мне в работе над словарем. Особенно меня удивил Эллисон. Он говорил по-таитянски чище нас всех, причем научился языку без каких-либо усилий. Юноша указал мне на многие смысловые различия в словах, на которые я не обратил внимания. Этот несчастный не знал ни отца, ни матери и настолько привык, что его постоянно пинают, что ему и в голову не приходило, что он далеко не дурак. Горько было думать, что такой способный парень не мог получить никакого образования, тогда как тупоумные сынки богатых родителей только зря отнимают время у своих учителей.

Иногда наш корабль по нескольку дней подряд трепали жестокие штормы, и мы изо всех сил цеплялись за свои рым-болты, чтобы хоть как-то держаться. Порою нам все же это не удавалось, и какой-нибудь особенно свирепый удар волны бросал нас так, что кандалы врезались в руки и ноги, оставляя на запястьях и щиколотках кровоточащие ссадины. В довершение всех бед дождь день и ночь поливал нас сквозь щели нашей тюрьмы, и нам приходилось спать или скорее пытаться уснуть на мокрых и скользких досках.

Через несколько дней мы поняли, что «Пандора» в море не одна: капитан Эдвардс взял с собой шхуну, построенную Моррисоном, в качестве посыльного судна. Командовал ею мистер Оливер, помощник штурмана с «Пандоры», а экипаж состоял из мичмана, рулевого и шестерых матросов. Под парусом маленькая шхуна в любую погоду ходила лучше «Пандоры». Не раз бедняга Моррисон и те, кто собирался уйти вместе с ним, жалели, что попались в плен. Тяготы, которые пришлось бы им испытать, не шли ни в какое сравнение с нашими страданиями в «ящике Пандоры».

Даже сейчас мне тяжело вспоминать события этого безотрадного времени. Мы понятия не имели, где находимся, и понимали только, что путь корабля лежит в сторону Англии. Из нашего единственного источника информации — от Джеймса Гуда — мы узнали, что капитан идет зигзагообразным курсом на запад, заходя на каждый встречающийся по пути остров в поисках «Баунти».

Почти каждый день я и мои друзья, следившие за морем через щели в обшивке, видели шхуну «Решимость», следовавшую за нами от острова к острову. Она очень помогала Эдвардсу в его поисках, так как благодаря небольшой осадке могла подходить даже к самым маленьким островкам. Однажды, когда «Пандора» подошла к группе небольших атоллов, мы увидели, что на шхуну грузят провизию, после чего она, взяв на буксир катер и ял, взяла курс на эти острова. На следующий день Джеймс Гуд принес нам новость: на одном из атоллов было найдено рангоутное дерево[27 - Рангоутное дерево использовали для постановки парусов (мачты, реи и тому подобное).] с надписью: «Гафель бизани.» Баунти «„. Капитан Эдвардс, естественно, решил, что „Баунти“ заходил на этот остров, мы же разуверять его в этом не стали, хотя были уверены, что это одно из рангоутных деревьев, которое в свое время «Баунти“ потерял, дрейфуя в районе Тупуаи. Волны и течения отнесли его на много миль от места, где оно было потеряно.

21 июня в довольно свежую погоду мы потеряли шхуну. Несколько дней мы кружили вокруг того места, где она потерялась, однако шхуну так и не обнаружили, и капитан Эдвардс взял курс на остров Намука — там было условленное место встречи как раз на такой случай. Простояли мы там с 28 июля до второй половины августа, но «Решимость» так и не появилась. В конце концов Эдвардс решил, что она пропала без вести, и «Пандора» без дальнейших проволочек взяла курс на Англию.


Глава XVII. Конец «Пандоры»


Эдвардс появлялся у нас редко. Раза три или четыре он устраивал официальную проверку, заключавшуюся в том, что он спускался в арестантскую по трапу, окидывал нас всех своим холодным взглядом и удалялся.

День 28 августа выдался особенно тяжелым: шквалы с дождем чередовались с минутами мертвого штиля. Выглянув на рассвете в глазок, я увидел, что мы находимся в лабиринте рифов и мелей. На поиски прохода отправилась шлюпка под командованием лейтенанта Корнера. Из того, что делалось снаружи, нам почти ничего не было видно, однако по командам, доносившимся с квартердека, мы поняли, что корабль попал в тяжелый переплет.

Так продолжалось весь день, и к вечеру стало очевидно, что наше положение отнюдь не улучшилось. Шлюпка все еще находилась впереди по курсу; с борта ей просигналили возвращаться. Быстро темнело. На корабле зажгли огни и стали стрелять из мушкетов, чтобы показать наше местоположение тем, кто был в шлюпке. Наконец послышались ответные выстрелы: шлюпка возвращалась. Все это время лотовые непрерывно промеряли глубину; сначала она составляла целых сто двадцать саженей, но потом стала быстро уменьшаться: пятьдесят саженей, сорок, тридцать шесть, двадцать две. Как только прозвучала последняя цифра, капитан дал команду лечь на другой галс, но матросы, вероятно, не успели выполнить команду: послышался сильный удар, и все обитатели арестантской кубарем покатились по палубе.

Не успели мы прийти в себя, как послышался еще один удар, да такой сильный, что мы испугались, как бы не сломались мачты. Тьма стояла кромешная, в довершение всего налетел очередной шквал. В реве ветра голоса матросов были едва слышны. Капитан попытался стащить «Пандору» с мели при помощи парусов, а когда затея эта не увенчалась успехом, паруса свернули и с борта опустили шлюпку, чтобы завести якорь. Шквал прошел так же неожиданно, как и налетел, и мы снова отчетливо услыхали мушкетные выстрелы с приближающегося катера.

Сила только что перенесенных ударов не оставляла сомнения в том, что корабль получил серьезные повреждения. Послышался голос Эдвардса:

— Как внизу, мистер Роберте?

— Вода быстро прибывает, сэр. Уже почти три фута, — тут же прозвучал ответ.

Тотчас же заработали помпы.

Вдруг люк на крыше отворился, и появился профос с фонарем. Он быстро снял кандалы с Коулмана, Нормана и Макинтоша и велел им помочь палубной команде. Мы стали просить его расковать нас всех, но он не обратил на наши мольбы никакого внимания и ушел, не забыв запереть решетку на люке.

Некоторые из пленников принялись бесноваться и изрыгать проклятия, словно сумасшедшие, тщетно пытаясь при этом порвать, свои оковы, но вскоре у маленького окошка появился Эдвардс и резко приказал всем замолчать.

— Ради Бога, сэр, освободите нас! — закричал Маспратт. — Дайте нам возможность спастись!

— Молчать! — ответил Эдвардс и обратился к стоявшему рядом профосу: — Мистер Джексон, вы отвечаете за пленников головой. Ни один не может быть освобожден без моего приказания.

— Позвольте нам помочь у помп, сэр! — взмолился Моррисон.

— Молчать, негодяи! — прикрикнул еще раз Эдвардс и ушел.

Поняв, что мольбы бесполезны, пленники успокоились и впали в безнадежную апатию. Через час опять налетел шквал, и снова волны яростно ударили корабль о камни. Насколько мы могли судить, ветер и волны тащили «Пандору» через риф. Наконец корабль замер, и мы услышали голос лейтенанта Корнера:

— Под днищем чисто, сэр!

Было часов десять. Второй шквал прошел, и отдаваемые команды стали нам ясно слышны. Пушки были сброшены за борт, все свободные матросы принялись заводить под днище марсель в качестве пластыря[28 - Пластырь — приспособление для временной заделки пробоины.]. Однако вода прибывала так быстро, что от этой затеи пришлось отказаться, и все, за исключением нас и наших стражей, принялись выкачивать и вычерпывать воду.

Поведение Эдвардса по отношению к нам нельзя ни объяснить, пи извинить. Даже при всем желании убежать мы никуда не смогли бы, и все же он удвоил стражу и запретил нас расковать. По счастью, размеров опасности мы тогда еще даже не представляли.

Как только начало светать, все поняли, что конец «Пандоры» — дело даже не часов, а минут. Корма фрегата так высоко вздымалась над водой, что на палубе было трудно удержаться на ногах. Офицеры спешно стаскивали в шлюпки провизию. В носовой части вода уже почти достигала пушечных портов. На крыше нашей тюрьмы стучали ноги матросов, спешивших на корму к шлюпкам. Мы кричали, стараясь привлечь чье-нибудь внимание, некоторые начали в отчаянии звенеть кандалами. Какие приказы были отданы на наш счет, я не знаю, но наши призывы наконец услышали. Помощник оружейника Джозеф Ходжес спустился и освободил от кандалов Берна, Маспратта и Скиннера, однако Скиннер, желал выбраться побыстрее, забыл в суматохе снять ножные оковы. После этого люк снова закрыли — сделано это было, по-видимому, по приказу лейтенанта Паркина, который несколько секунд назад заглядывал в люк.

Ходжес не заметил, что арестантскую снова заперли, и продолжал поспешно снимать с нас кандалы. Вдруг фрегат резко накренился. Люди начали прыгать с кормы в воду, так как шлюпки с первым движением корабля отвалили. Мы кричали изо всех сил; вода уже стала захлестывать арестантскую. Не утонули мы лишь благодаря помощнику боцмана Джону Моултеру, который взобрался на крышу, чтобы прыгнуть в море, но, услыхав наши вопли, ответил, что спасет нас или утонет вместе с нами. Открыв люк, он крикнул, чтобы мы поторапливались, и нырнул.

В спешке и панике помощник оружейника забыл снять ручные кандалы у Беркитта и Хиллбрандта. Помогая друг другу, мы вылезли на крышу — и вовремя: вода доходила уже до грот-мачты, которая медленно погружалась в пучину. Я нырнул и поплыл изо всех сил, чтобы меня не засосало вместе с тонущим кораблем. Плавать умели далеко не все матросы, ужасные крики тонущих мое перо описать бессильно. На воде плавали крышки люков, рангоутные деревья, клетки для птицы и тому подобное, и некоторым матросам удалось в них вцепиться, однако многие почти сразу пошли на дно. Я подплыл к крышке люка и увидел, что в другой ее конец вцепился Маспратт. Плавать он не умел, но сказал, что некоторое время еще продержится. Я схватился за какую-то доску и поплыл по направлению к одной из шлюпок. Добирался я до нее около часа. Шлюпка была забита людьми, из пленников в ней находились Эллисон и Берн. Мы взяли курс на небольшую песчаную отмель, видневшуюся милях в трех от места, где затонул фрегат.

Вода у отмели, окруженной коралловым рифом, была спокойна, поэтому высадиться нам удалось без труда. Как только матросы выгрузили из шлюпки провизию, Эллисон. Берн и я сели на весла, Боулинг, помощник штурмана — на румпель[29 - Румпель — рычаг, с помощью которого перекладывают руль.], и мы отправились к месту катастрофы. Сделав большой круг, мы подобрали еще двенадцать человек и среди них Беркитта, который скованными руками сумел вцепиться в какую-то доску.

На отмель мы возвратились лишь к полудню, остальные шлюпки уже были там. Отмель имела шагов тридцать в длину и двадцать в ширину. На ней не росло ничего — ни пятнышка зелени, на котором мог бы остановиться взгляд. Капитан Эдвардс устроил перекличку; оказалось, что утонули тридцать три члена экипажа и четверо пленников — Стюарт, Самнер, Хиллбрандт и Скиннер.

Моррисон рассказал мне, что видел, как утонул Стюарт: его ударило тяжелой доской по голове, и он камнем пошел на дно. Печаль охватила меня — лучшего друга у меня не было никогда.

Капитан Эдвардс приказал сделать из шлюпочных парусов навесы — один для офицеров, другой для матросов. Нас, пленников, услали на дальний конец отмели; днем нас не караулили, однако ночью выставляли двух часовых, словно мы способны были напасть на экипаж корабля, превосходящий нас по численности почти в десять раз. Обращаться к кому-либо, кроме как друг к другу, нам тоже запретили. За пять месяцев пребывания в арестантской загар наш поблек, и теперь мы были не смуглее какого-нибудь лондонского клерка. Так как одежды у нас не было, тела наши вскоре покрылись страшными солнечными ожогами. Мы просили, чтобы нам разрешили устроить навес из еще одного паруса, однако бесчеловечный Эдвардс отказал нам даже в этом. Нам оставалось лишь зарываться по горло во влажный песок у берега.

— Но более всего нас мучила жажда. Почти все мы наглотались морской воды, и это усугубляло наши муки, один из матросов сошел с ума. Запасов удалось спасти очень мало; в первый день каждому выдали по кусочку хлеба весом в две мушкетные пули и четверть пинты вина. Лейтенант Корнер развел из обломков корабля костер, поставил на него медный чайник и, собирая капли пресной воды, которые конденсировались на крышке, набрал таким образом стакан воды. Его разделили на весь экипаж.

Мы находились в слишком тяжелом состоянии, чтобы разговаривать; страшная жажда и боль от ожогов не давали нам заснуть. Наутро штурмана Эдвардса послали в большой шлюпке на место кораблекрушения, чтобы подобрать полезные вещи, которые там, возможно, еще плавали. Тот вернулся с обломком брам-стеньги и кошкой, которая чудом спаслась, вцепившись в какую-то доску. Однако бедное животное почти сразу же погибло; ее ободрали и сварили, а из шкурки соорудили шляпу для одного из офицеров, потерявшего свой парик.

На следующий день плотники принялись готовить шлюпки к долгому переходу. Из днищевого настила они сделали стойки, прикрепили их к фальшборту и натянули между ними парусину, чтобы перегруженные шлюпки не захлестывало волнами.

Утром 31 августа капитан Эдвардс построил всех оставшихся в живых, причем пленников в некотором отдалении от остальных. И офицеры, и матросы, и пленники имели самый жалкий вид. Доктор Гамильтон успел мне шепнуть, что ему удалось спасти свой сундучок с лекарствами, а с ним и мои рукописи и дневник. Поскольку некоторые из пленников были полностью обнажены, врач убедил капитана отдать нам остатки парусины, и мы смогли хоть как-то прикрыться от безжалостного солнца.

Эдвардс некоторое время молча прохаживался взад и вперед перед нами, потом заговорил:

— Матросы, впереди у нас долгое и опасное плавание. Ближайший порт, где мы можем получить помощь, — это голландское поселение на Тиморе, лигах в четырехстах — пятистах отсюда. По пути нам будут встречаться острова, но населены они дикарями. Запасы провизии у нас весьма скудны, поэтому рацион наш будет очень мал, но все же достаточен, чтобы не умереть с голоду. Ежедневно в полдень каждый офицер, матрос и пленник будет получать свою порцию: две унции[30 - Унция — мера массы, равная 28, 35 грамма.] хлеба, полторы унции солонины, пол-унции сухого солода, два маленьких стаканчика воды и стаканчик вина. Будем надеяться, что в пути мы сможем пополнить наши запасы, но особенно рассчитывать на это не приходится. Если ветры и погода будут нам благоприятствовать, мы сможем добраться до Тимора недели за две, но я хочу вас предупредить, что вряд ли это удастся. Но недели за три, если ничего чрезвычайного не случится, мы достигнем пункта назначения. Большинство наших припасов будет на катере, и поэтому, а также для помощи друг другу и защиты, шлюпки должны стараться плыть вместе. Я рассчитываю, что вы будете беспрекословно подчиняться приказам. От этого зависит паша безопасность, и любое нарушение дисциплины будет сурово наказываться. Капитан Уильям Блай проделал такой же путь в гораздо более перегруженной шлюпке и при более скудных запасах. Он добрался до Тимора, потеряв только одного человека. Что сделал он, сможем сделать и мы.

Эдвардс повернулся в нашу сторону.

— Что же касается вас, то не забывайте, что вы — пираты и бунтовщики, которые следуют в Англию, чтобы понести вполне заслуженное наказание. Правительство его величества приказало мне заботиться о сохранности ваших жизней. Этот долг я буду продолжать исполнять.

Шлюпки подтащили к воде, и нас разделили. Моррисон, Эллисон, и я попали в шлюпку, в которой плыл капитан. Мы быстро погрузились и взяли курс на Тимор.


Глава XVIII. Изнурительные месяцы


Ветер был попутным, море спокойным, и, отойдя от отмели, мы тотчас поставили парус. Эдвардс сел на руль. Он выглядел таким же изможденным и оборванным, как и любой из его матросов, но глядя на его плотно сжатые тонкие губы и выражение лица, можно было подумать, что он прохаживается по квартердеку «Пандоры».

Моррисона, Эллисона и меня разместили на носу шлюпки. Всего в ней сидело двадцать четыре человека, поэтому отделить нас от матросов не представлялось возможным, однако чтобы мы с ними не общались, Эдвардс посадил рядом с нами двух офицеров.

В полдень раздали еду и питье. Помощник штурмана достал весы и, пользуясь мушкетными пулями вместо гирек, отвесил еду. На нашей шлюпке было лишь два стаканчика, поэтому поначалу каждому пришлось выпивать свою норму сразу, однако позже мы раздобыли раковины моллюсков и могли тянуть свою порцию сколь угодно долго.

Все утро четыре шлюпки держались примерно в миле друг от друга; работа на веслах превратила нашу жажду в тяжелейшее мучение. Большинство из нас были без шляп, а тропическое солнце пекло немилосердно. Некоторые опускали какую-нибудь тряпку за борт и обертывали ею голову, кое-кто смачивал тело морской водою, но от этого на коже выделялась соль, отчего еще больше хотелось пить, а во рту появлялся тошнотворный привкус. Иные, впав в отчаяние, начинали умолять о дополнительной порции воды, а один матрос попытался даже отнять стаканчик у товарища и пролил драгоценную влагу. За это помощник боцмана оглушил его пустой бутылкой — чего при данных обстоятельствах тот вполне заслуживал.

Наконец наступила долгожданная ночь. Снова все шлюпки собрались вместе, их скрепили друг с другом, и нам удалось немного отдохнуть.

Наутро мы двинулись в путь. Показалась земля, но мы не знали наверное, был ли это материк или один из многочисленных прибрежных островов. Подойдя к заливу, который глубоко врезался в сушу, мы увидели, что берег покрыт зеленой растительностью, — верный признак, что вода там есть. Матросы гребли из всех сил, но приближались к берегу довольно медленно. Когда наконец он был уже близок, некоторые матросы попрыгали в воду, но Эдвардс приказал всем вернуться и выделил людей для охраны пленных. Только после этого остальным было разрешено покинуть шлюпки. Через некоторое время послышался радостный вопль, и все, словно безумные, бросились туда, где ярдах в пятидесяти от воды из земли бил чудесный ключ.

Ждать было невыносимо, но в конце концов очередь дошла и до нас. Мы пили, пили, пили, пока не дошли до такого состояния, что не могли более проглотить ни капли. Те, кто напился, отползали в тень и сразу же засыпали. Эдвардс, без сомнения, с радостью остался бы здесь на некоторое время, но две другие шлюпки каким-то образом прошли мимо этого залива и подать им сигнал было невозможно. Офицеры пинками подняли людей, и, наполнив водою наш маленький анкерок[31 - Анкерок — небольшой бочонок.], чайник, две бутыли и даже водонепроницаемые башмаки, принадлежавшие канониру, матросы снова расселись по местам.

Выйдя в открытое море, мы увидели, что другие шлюпки ушли далеко вперед. Мы поспешили им вслед, но настигнуть их нам удалось лишь к середине дня. Эдвардс решил, что возвращаться назад нет смысла, выдал командам этих шлюпок по три стаканчика воды, и мы продолжили путь.

На следующее утро нами была сделана попытка зайти на другой остров, где, по нашим расчетам, должна была быть вода, но оказалось, что он населен весьма недружелюбно настроенными туземцами, и мы от намерения своего отказались. Уже почти в сумерки показалось еще несколько островков. Эдвардс решил рискнуть и пристать к ближайшему из них. В два часа ночи мы вошли в маленькую бухточку, которую я до сих пор вспоминаю с удовольствием. Ночь была прохладная и безоблачная, луна лила свой чарующий свет на зеркальную поверхность воды. Соблюдая полнейшую тишину, мы приближались к берегу. И вот мы ступили на плотно слежавшийся прохладный песок; тотчас два отряда направились в глубь острова, оставив нас, пленников, под охраной, а остальных членов команды с оружием наготове. Приблизительно через час оба отряда вернулись с утешительными вестями: остров необитаем и на нем есть вода. В эту ночь всем удалось вдоволь напиться и выспаться.

Я проснулся на заре и почувствовал себя выспавшимся и — голодным. Остальные, исключая Моррисона, еще спали, однако капитан Эдвардс по мере пробуждения матросов посылал их на поиски пищи. Ничего съедобного, однако, им отыскать не удалось, и я предложил профосу наши услуги. С большою неохотою Эдвардс согласился, не желая, по-видимому, быть обязанным пиратам и мятежникам. Мы нашли дерево с волокнистой корою и свили из нее лесу, на которую привязали крючки, сделанные из гвоздей. Затем вырезали удилища и под охраной матросов сели в одну из шлюпок. Во время нашего долгого пребывания на Таити мы неплохо научились у туземцев ловить рыбу и моллюсков и часа через два вернулись с хорошим уловом. Рыбы, омаров и раковин оказалось достаточно, чтобы два раза накормить всех. Ни слова благодарности за это мы от Эдвардса не услышали, однако нам приятно было видеть, с какой жадностью матросы набросились на еду.

2 сентября мы вновь погрузились на шлюпки и перед закатом были уже в открытом море. Тут нас ждала новая опасность: западный ветер поднял сильную зыбь, и так как шлюпки сидели глубоко, из них постоянно приходилось вычерпывать воду. Черпаками нам служили тяжелые и неудобные раковины, найденные на острове. Весь первый день мы не знали ни минуты отдыха.

Утром 13 — го мы увидели землю — голубоватое облачко на горизонте. Вначале мы просто не могли поверить, что это Тимор, однако мало-помалу даже скептики признали, что мы видим действительно землю. Но наши душевные и физические силы были столь истощены, что мы даже не смогли обрадоваться этому.

В довершение всех несчастий днем мы попали в полосу мертвого штиля. Сразу же были разобраны весла, и из последних сил мы принялись грести. Однако работать на веслах могли далеко не все: на пашей шлюпке некоторые пожилые матросы не имели сил даже сидеть — они лежали на дне, стонали и просили воды.

Как выглядел Тимор с моря, я не помню. В памяти моей запечатлелись лишь смутные картины зеленых холмов и далеких гор. Взгляд каждого из нас был прикован к береговой полосе. Прибой везде был очень силен, и мы несколько часов кряду искали место, где могли бы высадиться на берег без риска разбить шлюпку… но тщетно. Ближе к вечеру мы подошли к более тихому месту, и двое матросов поплыли к берегу за пресной водой, привязав себе на шеи бутылки. Утолив немного жажду, мы вновь пошли вдоль берега, пока наконец на следующее утро не наткнулись на удобное для высадки место, рядом с которым бил прозрачный ключ. Это произошло как нельзя более кстати, потому что еще сутки без воды никто из нас не продержался бы.

15 сентября около полуночи наша шлюпка подошла на расстояние пушечного выстрела к форту в бухте Купанг. Все вокруг спало. Неподалеку виднелся корабль и несколько небольших суденышек, однако тьма не позволила нам разглядеть, есть ли среди них хоть одна шлюпка с «Пандоры». Ночь была тиха, и только на одном из бастионов форта печально выла собака. Так нас приветствовал Купанг. Измученные долгим путешествием, мы решили подождать утра и уснули в шлюпке. Никогда еще мы не спали так крепко.

О том, что произошло между нашим прибытием в Купанг и минутой, когда мы увидели утесы Англии, я расскажу лишь вкратце. Капитан Эдвардс и его экипаж нашли в Купанге теплый прием у голландской Ост-Индской компании. Мы же, пленники, были гостями другого рода. Нас сразу же препроводили в форт и посадили в караульное помещение — мрачную камеру с каменным полом, освещавшуюся сквозь два маленьких зарешеченных оконца, прорезанных высоко в стене. Присматривавший за нами все тот же Паркин позаботился, чтобы удобств у нас было как можно меньше. Эдвардс не посетил караульное помещение ни разу, однако доктор Гамильтон о нас не забыл. Первую неделю он ухаживал за больными с «Пандоры», некоторые из которых умерли через несколько дней после нашего прибытия на Тимор, однако как только ему представилась возможность, он пришел к нам в тюрьму в сопровождении голландского врача. У нас к этому времени стало настолько грязно, что. прежде чем он вошел, слуги голландцев вместе с нами дочиста выскребли все помещение. Мы принялись умолять доктора Гамильтона, чтобы он попросил назначить вместо Паркина лейтенанта Корнера. Все напрасно: Корнер был слишком честен и добр, и Эдвардс на это не пошел.

6 октября мы вместе с оставшимися в живых членами экипажа «Пандоры» сели на корабль «Рембанг» голландской Ост-Индской компании, который должен был доставить нас в Батавию, на остров Ява. «Рембанг» был очень старым и так тек, что приходилось непрерывно откачивать воду. Эту работу возложили на нас, но как ни тяжела она была, мы предпочитали ее заключению в трюме. Около острова Флорес поднялся жестокий шторм, налетевший так внезапно, что почти все паруса разлетелись в клочья. Голландские моряки решили, что судну конец, тем более что вдруг отказали помпы и «Рембанг» начало быстро сносить к берегу. Лишь благодаря Эдвардсу, взявшему на себя командование, да нескольким опытным матросам нам удалось избежать кораблекрушения.

— Мы прибыли в Самаранг 30 октября и были несказанно обрадованы, найдя там нашу шхуну «Решимость». Оказывается, командовавший ею Оливер, потеряв нас в море, отправился к островам Дружбы, но прибыл не к острову Намука, назначенному местом встречи, а на остров Тофоа, который он ошибочно принял за Намуку, — поэтому-то мы и не встретились. Дальнейший его путь был усыпан опасностями и лишениями не меньшими, а быть может, и большими, нежели наши. Дойдя до большого рифа между Новой Гвинеей и Австралией, он стал искать проход, но тщетно, и наконец принял отчаянное решение: перескочить через риф на гребне большой волны. Вероятность успеха была ничтожная, но ему повезло, после чего, пополнив давно закончившийся запас воды у встречного голландского судна, Оливер довел шхуну до Самаранга. Эдвардс продал в Самаранге шхуну и разделил деньги между членами своего экипажа, чтобы они смогли купить себе самое необходимое. Моррисон и другие пленники, помогавшие ему в постройке шхуны, очень горевали, утешая себя лишь тем, что им удалось построить крепкое мореходное судно.

В Самаранге «Рембанг» немного подлатали, и мы дошли на нем до Батавии, где компания разделила нас на четыре группы и отправила на своих кораблях в долгий путь до Голландии. Капитан Эдвардс, несколько его офицеров и десять пленников, в том числе и я, были помещены на корабль «Врееденбург». Дойдя до мыса Доброй Надежды, мы нашли там английский корабль «Горгона» и пересели на него. У мыса Доброй Надежды мы простояли три месяца. Лейтенант Гарднер, командир «Горгоны» относился к нам неплохо: мы были прикованы только за одну ногу, ручных кандалов нам не надевали и даже выделили старый парус, на который мы могли ложиться ночью. Во время долгого перехода в Англию нам позволяли ежедневно проводить несколько часов на палубе. Все это весьма злило Эдвардса, но корабль был не его, и он не мог ничего поделать.

19 июня мы прибыли в Спитхед и до темноты успели бросить якорь в Портсмутской гавани. Со дня выхода «Баунти» в экспедицию прошло четыре с половиной года, из которых почти год и три месяца мы провели в кандалах.


Глава XIX. Сэр Джозеф Банкс


На всех судах, стоявших в Портсмутской гавани, было известно о приходе «Горгоны», равно как и о том, что на ее борту находится несколько мятежников со знаменитого «Баунти». 21 июня 1792 года нас перевели на стоявший в гавани военный корабль «Гектор», где мы должны были ожидать суда. День стоял обычный, собирался дождь, короткие волны разбивались о нос шлюпки. Мы двигались мимо кораблей, вдоль бортов которых толпились матросы, желавшие на нас поглазеть.

На борту «Гектора» нас приняли весьма торжественно. По обеим сторонам трапа стояли моряки, держа в руках мушкеты с примкнутыми штыками. В глубоком молчании мы прошли сквозь строй и спустились на пушечную палубу. Нас провели на корму, в кают-компанию младших офицеров, и мы с облегчением увидели, что больше с нами не собираются обращаться так, как делал это капитан Эдвардс. Никаких кандалов, приличная пища, подвесные койки, короче говоря, большего в нашем положении и ожидать было нельзя.

Не прошло и часа, как меня вызвали в каюту командира корабля, капитана Монтагью. Отпустив часового он весьма учтиво предложил мне сесть. О бунте не было сказано ни слова. Минут пятнадцать мы весьма мило болтали, словно я был офицером, которого капитан пригласил к себе отобедать. Он расспросил меня о крушении «Пандоры» и о нашем переходе на Тимор. Наконец он открыл ящик стола и протянул мне небольшой пакет.

— Здесь несколько писем для вас, мистер Байэм. Я оставлю вас одного, можете пробыть здесь, сколько вам нужно. Когда будете готовы возвратиться, просто отворите дверь и скажите об этом часовому.

Он ушел. Дрожащими руками я вскрыл пакет. Там лежало письмо от сэра Джозефа Банкса, в котором он сообщал, что полтора месяца назад моя матушка скончалась. В пакете находилось и матушкино письмо ко мне, написанное накануне кончины…

Через несколько дней сэр Джозеф пришел меня навестить. Родной отец не мог быть ко мне добрее. Он повидал мою мать за несколько недель до ее смерти и подробнейшим образом рассказал мне об этом посещении. Он хорошо помнил все, что она говорила; я расспрашивал его, пока сердце мое немного не успокоилось. Я почувствовал, что, силы во мне прибывают. Избавив меня от отчаяния, сэр Джозеф с интересом принялся расспрашивать меня о таитянском словаре и грамматике. Я рассказал, что рукопись спас доктор Гамильтон.

— Прекрасно, Байэм, прекрасно! — воскликнул он. — Какая-то польза от путешествия «Баунти» уже есть. Я встречусь с доктором Гамильтоном, как только он прибудет в Англию. Но хватит об этом. Сейчас я хочу услышать все о бунте, вплоть до мельчайших подробностей.

— Вы слышали показания капитана Блая, сэр? Если да, то вы знаете, что он меня выставил в черном цвете.

— Знаю, — серьезно ответил сэр Джозеф. — Капитан Блай мой друг, и я прекрасно знаю как его достоинства, так и недостатки. Он искренне верит в вашу причастность к делу, но будьте уверены, я ни секунды не сомневался в вашей невиновности.

— Капитан Блай сейчас в Англии, сэр?

— Нет. Его снова послали на Таити за саженцами хлебного дерева. На этот раз, надеюсь, все пройдет удачно.

Это известие меня не порадовало. Я был уверен, что, встретившись с Блаем, сумею убедить его в моей невиновности, заставлю его признать, что он сделал неверные выводы из моего разговора с Кристианом. Теперь же, поскольку он в плавании, Адмиралтейство будет располагать только его письменными показаниями.

— Не надо думать об этом, Байэм, — проговорил сэр Джозеф. — Все равно тут уж ничего не поделаешь. Рассказывайте и помните, что я совершенно ничего не знаю о вашей роли в этом деле.

Я подробно рассказал ему о мятеже и обо всем, что последовало за ним. Он меня почти не прерывал. Я кончил и С нетерпением стал ждать, что он скажет.

— Байэм, мы должны смотреть фактам в лицо: вы находитесь в серьезной опасности. Мистер Нельсон, знавший о вашем желании уйти вместе с Блаем, умер. Рулевой Нортон, который был в курсе намерений Кристиана убежать с корабля, тоже.

— Я знаю, сэр. Мне сообщил об этом доктор Гамильтон.

— Доказать вашу невиновность можно, лишь представив показания одного человека, вашего друга Роберта Тинклера.

— Но ведь он же благополучно вернулся в Англию!

— Да, но где он теперь? Его нужно отыскать как можно скорее. Вы упоминали, кажется, что он родственник Фрайера, штурмана с «Баунти»?

— Да, сэр.

— В таком случае я, видимо, смогу его найти. В Адмиралтействе я узнаю, на каком корабле он теперь.

До этой минуты я считал само собой разумеющимся, что Тинклер знает, что как только я вернусь в Англию, он мне понадобится, но сэр Джозеф полагал, что это вовсе не так.

— Я считаю маловероятным, что он знает о показаниях, которые дал в Адмиралтействе капитан Блай. Ему может и в голову не прийти, что ваш разговор с Кристианом используют против вас. Вполне возможно, что Тинклер просто забыл, что Блай подслушал этот разговор, поэтому не беспокоится о вашей судьбе. Его следует разыскать немедля.

— Как скоро состоится суд, сэр? — поинтересовался я.

— Все зависит от Адмиралтейства. Но это дело так долго оставалось открытым, что они захотят покончить с ним как можно скорее. Им только придется дождаться прибытия остальных людей с «Пандоры», но это должно произойти со дня на день.

Сэр Джозеф поднялся, ему нужно было спешно возвращаться в Лондон.

— Я скоро вам напишу, — сказал он. — Будьте уверены, что если ваш друг Тинклер в Англии, я его разыщу.

Вернувшись к товарищам по несчастью, я пересказал им свой разговор с сэром Джозефом Банксом, обойдя лишь молчанием его мнение об участи, которая ждет Миллворда, Беркитта, Эллисона и Маспратта. Он считал, что эти люди обречены, за исключением разве что Маспратта.

Благодаря доброте сэра Джозефа, нас всех снабдили приличной одеждой, чтобы мы не выглядели на суде оборванцами. Через десять дней я получил от него письмо, которое хранится у меня до сих пор, хотя бумага давно пожелтела, а чернила выцвели. Вот оно:

Мой дорогой Байэм!

Могу себе представить, с каким нетерпением вы ждете от меня весточки. К сожалению, на этот раз я не смог приехать в Портсмут, хотя, разумеется, предпочел бы сообщить вам новости лично.

Возвратившись в Лондон, я немедленно отправился в Адмиралтейство, где узнал, что Фрайер сейчас дома, в Лондоне, он ждет, что его вызовут как свидетеля в суд. Я тотчас же послал за ним и узнал, что Тинклеру вскоре после его возвращения в Англию предложили место помощника штурмана на торговом судне «Караибка». Для молодого человека это прекрасное место, возможность выдвинуться, и Тинклер это предложение принял.

Год назад он вернулся из своего первого рейса и вскоре ушел в море снова.

Около трех месяцев назад Фрайер случайно узнал, что судно Тинклера погибло в урагане недалеко от острова Куба вместе со всем экипажем.

Не стану отрицать, это большое несчастье для вас. Однако даже теперь положение ваше небезнадежно. Я долго проговорил с Фрайером, который отзывался о вас весьма хорошо. Я убежден, что в бунте вы участия не принимали, и это его свидетельство будет очень ценным.

Я повидал также Перселла, Коула и Пековера. Они сейчас в Дептфорде и тоже ожидают вызова в суд. Все они о вас высокого мнения, а Перселл помнит, как вы сами ему сказали о своем намерении покинуть корабль вместе с Блаем. Они знают об уверенности Блая в том, что вы сообщник Кристиана, и тем не менее полагают вас невиновным.

Мой добрый друг мистер Грэхем, который уже двенадцать лет, как адвокат в морском суде, предложил посетить вас. Он великолепный знаток службы и весьма способный юрист.

Прощайте, мой дорогой Байэм. Не падайте духом и будьте уверены, что я сделаю для вас все возможное.

Нетрудно представить, какие чувства охватили меня, когда я прочитал это письмо. Сэр Джозеф сделал все возможное, чтобы смягчить удар, однако я прекрасно понимал всю серьезность моего положения. Без показаний Тинклера мое дело безнадежно даже с самым умелым адвокатом. И тем не менее я решил бороться за свою жизнь до конца.

Как говорил мне сэр Джозеф, морские офицеры терпеть не могут судейских. Поэтому я был рад, что меня будет защищать мистер Грэхем, сам морской офицер. Моррисон решил защитника себе не брать. Коулман, Макинтош, Норман и Берн, надеявшиеся, что смогут легко оправдаться, наняли для этой цели морского офицера в отставке, капитана Мэнли, а офицер из Адмиралтейства капитан Бентам был назначен защищать интересы остальных.

На следующей неделе эти джентльмены побывали у нас; первым пришел мистер Грэхем. Это был высокий сухощавый человек лет шестидесяти, с безупречной осанкой, спокойным голосом и внушающими доверие манерами. Поскольку никто из нас не знал, как происходит судебное разбирательство, мистер Грэхем согласился рассеять волновавшие нас сомнения.

— Я решил обойтись без защитника, сэр, — начал Моррисон, — поэтому мне хотелось бы знать, как точно звучит та статья устава, в нарушении которой нас обвиняют.

— Я знаю ее на память, — ответил мистер Грэхем. — Статья девятнадцатая морского дисциплинарного устава гласит: «Если служащий военно-морского флота поднимет или попытается поднять бунт под каким бы то ни было предлогом, то признанный морским судом виновным, он должен быть предан смертной казни».

— А нет ли у суда другого выхода? — спросил я.

— Нет. Он должен либо оправдать, либо признать виновным и приговорить к смертной казни.

— Но если есть смягчающие обстоятельства? — продолжал Моррисон. — Предположим, на корабле вспыхнул бунт, но, как в нашем случае, часть экипажа не знала о предстоящем захвате корабля и участия в нем не принимала.

— Если эти люди остались на корабле вместе с мятежниками, закон считает их виновными наравне с мятежниками. Наши военные законы весьма суровы в этом отношении.

— Но ведь среди нас, сэр, — вмешался Коулман, — есть такие, кто с радостью покинул бы корабль вместе с капитаном Блаем. Бунтовщики задержали нас насильно, потому что нуждались в наших услугах.

— Этот вопрос суд будет рассматривать отдельно, — отозвался Грэхем. — Если люди, насильно оставленные на корабле, смогут доказать свою невиновность, никакая опасность им не грозит.

— Можно задать вам вопрос, сэр? — проговорил Эллисон.

— Разумеется, молодой человек.

— Я — один из бунтовщиков. Сначала я ни о чем таком не знал, но, как и прочие, капитана Блая я не люблю и поэтому присоединился к бунтовщикам. Есть ли у меня хоть маленькая надежда?

Мистер Грэхем несколько секунд мрачно смотрел на Эллисона.

— Предпочитаю не высказывать своего мнения на этот счет, — проговорил он. — Пусть этот вопрос решит суд.

— Я не боюсь правды, сэр. Если, по-вашему, рассчитывать мне не на что, мне бы хотелось услышать это от вас.

Однако мистер Грэхем был непреклонен:

— Позвольте мне посоветовать всем вам не делать скоропалительных выводов. Я присутствовал на многих судебных заседаниях и знаю, что нельзя предугадать решение суда до того, как не выслушаны все свидетели.

Дни тянулись мучительно медленно. Прошел июль, за ним август, а мы все ждали.


Глава XX. Корабль флота его величества «Дьюк»


Утром 12 сентября десятерым заключенным на борту «Гектора» было велено приготовиться перейти на корабль флота его величества «Дьюк». Стоял пасмурный безветренный день, такой тихий, что мы слышали, как бьют склянки на кораблях в другом конце гавани. «Дьюк» стоял на якоре на расстоянии около четверти мили от «Гектора». Около восьми мы увидели, как от борта «Дьюка» отваливает баркас с охраной на борту, а ровно в восемь прозвучал пушечный выстрел, возвещавший о том, что суд начался. Наш час пробил.

Суд заседал в просторной кают-компании, занимавшей всю ширину корабля. На квартердеке толпились офицеры с других кораблей, прибывшие на судебное заседание в качестве зрителей. Было там и несколько человек в гражданской одежде и среди них сэр Джозеф Банкс. Доктор Гамильтон стоял у фальшборта в группе офицеров с «Пандоры».

У другого борта столпились офицеры с «Баунти», чувствовавшие себя, по-видимому, не очень-то уютно в компании командиров кораблей, адмиралов и вице-адмиралов.

Когда двери в большую каюту отворились, гул голосов сразу затих. Публику пригласили занять места. После этого вошли мы, впереди следовал лейтенант морской пехоты с саблей наголо. Нас выстроили в ряд у переборки справа от двери. В течение всего первого дня мы вынуждены были стоять, но поскольку суд затянулся, потом для нас принесли скамью.

Посредине каюты стоял длинный стол; за ним в центре сидел председательствующий, а по обе стороны от него располагались остальные члены суда. Чуть правее и сзади находился столик для прокурора, с другой стороны еще один — для писцов. Еще за одним столом сидели защитники обвиняемых. Вдоль стен располагались зрители.

Ровно в девять дверь снова отворилась, и члены суда вошли в каюту. При этом по приказу профоса все встали и сели лишь после того, как члены суда заняли свои места.

Нас назвали поименно, после чего началось чтение обвинительного акта. Этот довольно длинный документ содержал подробную историю экспедиции «Баунти» — от выхода из Англии и до захвата корабля бунтовщиками. За ним следовали письменные показания капитана Блая.

Когда чтение закончилось, наступило глубокое молчание. Все взгляды устремились на меня. Трудно было придумать более губительные для меня показания; на суд они произвели, понятное дело, очень сильное впечатление. Как можно доказать их несостоятельность без показаний Тинклера? Я почувствовал всю безнадежность своего положения.

Прокурор спросил:

— Следует ли мне зачитывать прилагаемые списки, милорд?

— Читайте, — кивнул председательствующий лорд Худ.

В одном списке содержались имена тех, кто ушел на баркасе с Блаем, в другом — тех, кто остался с Кристианом. Меня поразило, что Блай умолчал о Коулмане, Нормане и Макинтоше. Он ведь прекрасно знал, что они хотели уйти вместе с ним и что их не пустили бунтовщики. Справедливости ради он должен был заявить об их невиновности, однако он не делал ни малейшего различия между ними и отъявленнейшими из мятежников.

После того как списки были зачитаны, суд вызвал штурмана с «Баунти» Джона Фрайера. Он ничуть не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз, в утро мятежа. Фрайер быстро взглянул в нашу сторону и, подойдя к концу стола, произнес слова присяги. Затем его попросили рассказать все, что ему известно о захвате «Баунти». Я не стану пересказывать здесь его показания — штурман нарисовал вполне правдивую картину мятежа, вспомнив, кстати сказать, о тех, кто не смог уйти вместе с Блаем.

Начался допрос свидетеля.

Суд. Вы назвали семерых, кто в момент бунта был вооружен. Полагаете ли вы, что вооружены были только эти люди?

Фрайер. Нет.

Суд. Почему вы так думаете?

Фрайер. На баркасе потом об этом говорили, однако я больше никого с оружием не видел.

Суд. Каждый раз поднимаясь на палубу, как долго вы там оставались?

Фрайер. Минут десять — пятнадцать.

Суд. Когда вы находились на квартердеке, видели ли вы, чтобы кто-нибудь из подсудимых по своей воле выполнял приказания Кристиана или Черчилля?

Фрайер. Видел Беркитта и Миллворда, они стояли на часах с оружием в руках.

Суд. Когда баркас отводили к корме, слышали ли вы, чтобы кто-нибудь из подсудимых сквернословил по вашему адресу?

Фрайер. Насколько, я помню, нет. Я видел Миллворда над фальшбортом с мушкетом в руках.

Суд. Вы говорили, что когда на баркас передавали сабли, это сопровождалось мерзкой бранью со стороны мятежников. Участвовал ли в этом кто-нибудь из подсудимых ?

Фрайер. Такого я не помню. Бранились тогда многие.

Суд. Видели ли вы подсудимого Томаса Эллисона в день мятежа?

Фрайер. Вначале нет, потом видел.

Суд. Что он делал?

Фрайер. Стоял рядом с капитаном Блаем, но что делал, не помню.

Суд. Был ли он вооружен?

Фрайер. Не могу сказать наверное.

Суд. Видели ли вы Уильяма Маспратта?

Фрайер. Нет.

Суд. Скажите, когда мистеру Блаю и вам приказали перейти на баркас, кто-нибудь помогал или предлагал помочь мистеру Кристиану в исполнении этого приказания?

Фрайер. Да, Черчилль, Самнер, Куинтал и Беркитт.

Суд. Как много матросов требуется для того, чтобы вывалить за борт баркас?

Фрайер. Для этого требуется десять человек.

Суд. Кто-нибудь из подсудимых помогал мятежникам в этом?

Фрайер. Да, мистер Байэм, мистер Моррисон, мистер Коулман, Норман и Макинтош, но они делали это по приказу боцмана, которому в свою очередь отдал приказ мистер Кристиан.

Суд. Как вы считаете: эти люди помогали бунтовщикам или капитану Блаю?

Фрайер. Думаю, капитану Блаю, ведь они давали тем самым ему возможность спастись.

Суд. Почему вы решили, находясь под стражей у Джона Миллворда, что он расположен к вам дружески?

Фрайер. Мне казалось, что ему не по себе и что оружие он взял неохотно.

Суд. Вы сказали, что получили для Тинклера разрешение уйти вместе с вами. Его заставили остаться на корабле?

Фрайер. Черчилль приказал ему остаться на борту, и Тинклер зашел ко мне в каюту и сообщил об этом.

Суд. В какой части корабля помещались молодые мичманы?

Фрайер. На нижней палубе, по обе стороны грот-люка.

Суд. Вы не обратили внимания, у грот-люка стоял часовой ?

Фрайер. Да. Я забыл сказать, что там, возле оружейного сундука, стоял Томпсон, вооруженный мушкетом с примкнутым штыком.

Суд. Вы считаете, что его поставили стеречь помещения, где располагались мичманы?

Фрайер. Да, и заодно ружейный сундук.

Суд. Известно ли вам что-нибудь о том, что в тот день кто-либо пытался отбить корабль?

Фрайер. Нет.

Суд. Сколько прошло времени между первой тревогой и минутой, когда вас стали сажать на баркас?

Фрайер. Насколько я помню, часа два с половиной — три.

Суд. Что, по-вашему, имел в виду мистер Кристиан, когда заявил, что последние недели провел словно в аду?

Фрайер. Я полагаю, он имел в виду оскорбления со стороны мистера Блая.

Суд. Произошла ли у них ссора незадолго до бунта?

Фрайер. Накануне мистер Блай обвинил мистера Кристиана в краже кокосовых орехов.

Затем подсудимым разрешили задать вопросы свидетелю, и первому слово предоставили мне. Фрайер, по-видимому, не хуже меня ощущал тяжесть нашего положения. Во время плавания на «Баунти» он всегда был более чем добр ко мне; встретиться же после бунта при обстоятельствах, когда наш разговор мог носить исключительно официальный характер, было трудно и для него, и для меня. У меня не было сомнений в том, что он считает меня невиновным и относится ко мне со всею возможною доброжелательностью. Я задал три вопроса.

Я, Когда вы в первый раз поднялись на палубу и застали меня с мистером Кристианом, вы слышали что-либо из сказанного?

Фрайер. Нет, мистер Байэм, там…

— Вы должны отвечать на вопросы подсудимых, обращаясь к суду, — прервал лорд Худ.

Фрайер. Не помню, чтобы слышал что-либо из их разговора.

Я. Были ли у вас причины считать, что я принадлежу к числу сторонников мистер Кристиана?

Фрайер. Никаких.

Я. Если бы вам позволили остаться на корабле и вы попытались бы отбить его, был бы я среди тех, кому вы доверили бы свои планы?

Фрайер. Он был бы одним из первых, с кем я стал бы разговаривать по этому поводу.

Суд. Вы сказали, что у вас не было причин считать мистера Байэма сторонником Кристиана. Не кажется ли вам подозрительным, что, когда вы поднялись на палубу, вы застали его за разговором с мистером Кристианом?

Фрайер. Нет, не кажется, потому что мистер Кристиан во время мятежа разговаривал со многими, кто не был на его стороне.

Суд. Во время вашей вахты ночью накануне бунта вы видели на палубе подсудимого Байэма вместе с Кристианом?

Фрайер. Нет. Насколько мне помнится, мистер Байэм находился на палубе всю мою вахту, а мистер Кристиан не появлялся.

Суд. Вы разговаривали с мистером Байэмом во время вахты ?

Фрайер. Да, несколько раз.

Суд. Не показался ли он вам чем-то встревоженным, взволнованным?

Фрайер. Отнюдь нет.

Я чувствовал признательность к Фрайеру не только за то, что он давал ответы, но и за то, как он это делал, — всем было ясно, что он считает меня невиновным.

Затем вопрос задал Моррисон:

— Скажите, что-нибудь в моем поведении в тот день навело вас на мысль, что я принадлежу к числу мятежников?

Фрайер. Нет.

Другие подсудимые тоже задали Фрайеру свои вопросы, причем положение бедняги Беркитта после этого ухудшилось, поскольку штурману пришлось более подробно осветить его участие в бунте.

Допрос Фрайера закончился, и его место занял боцман, мистер Коул. Будучи человеком кристально честным, он был вынужден говорить правду, хотя и старался по мере сил выгородить подсудимых и в особенности Эллисона, которого очень любил. Этим он завоевал всеобщую симпатию, но суд тем не менее потребовал дальнейших подробностей, касающихся Эллисона.

Суд. Вы сказали, что, когда вас вывели наверх, вы увидели подсудимого Эллисона среди других вооруженных матросов. Чем он был вооружен?

Коул. Штыком.

Суд. Он был одним из тех, кто охранял капитана Блая?

Коул. Да.

Суд Он что-нибудь при этом говорил?

Коул. Да

Суд. Что именно?

Коул. Я слышал, как он назвал капитана Блая старым негодяем.

— Когда вы видели, как мы со Стюартом одевались, а над нами стоял с пистолетом Черчилль, не слышали ли вы наш разговор с ним и Томпсоном? — спросил я.

Коул. Нет, разговора я не слышал, было слишком шумно.

Эллисон. Вы сказали, что я был вооружен штыком, мистер Коул. Видели ли вы, чтобы я пускал его в дело?

Коул. Да что ты парень, ты ведь…

— Адресуйте ответ суду!

Коул. Штыком он не воспользовался ни разу. Просто размахивал им перед носом у мистера Блая.

Этот ответ вызвал угрюмые усмешки у некоторых членов суда. Коул горячо добавил:

— Парнишка этот безвредный. Тогда он был просто юнцом, озорным, задорным юнцом.

Суд. Вы считаете, что это в какой-то мере извиняет его?

Коул. Нет, сэр, но…

— Спасибо, боцман, — прервал лорд Худ. — Есть ли у подсудимых еще вопросы к свидетелю?

Моррисон. Вы помните, что когда я по вашему зову вышел на палубу, то спросил у вас: «Мистер Коул, что же делать?», а вы ответили: «Ей-богу, Джеймс, не знаю, Пойди помоги им спустить шлюпку».

Коул. Да, помню.

Моррисон. Значит, вы помните, как я помогал спускать шлюпку, а потом и баркас, когда последовал приказ мистера Кристиана о замене?

Коул. Да.

Моррисон. Вы помните, как я принес из трюма дрек и буксирный трос и передал их на баркас? Помните, как вы попросили меня помочь вам достать из трюма анкерок с водой? Помните, как я помог погрузить ваши личные вещи?

Коул. Да, я забыл об этом сказать, но это чистая правда. Мне ни разу в голову не пришло, что он замешан в мятеже.

Моррисон. А вы помните, что, погрузив ваши вещи в шлюпку, я побежал вниз за своими, надеясь, что капитан Блай позволит мне присоединиться к нему?

Коул. Да, я помню, что он спустился вниз. Я был уверен, что он хочет взять свою одежду, чтобы идти с нами.

Суд. Скажите, подсудимый Моррисон очень стремился попасть в шлюпку?

Коул. Никто очень уж не стремился, мы ведь не надеялись добраться до Англии. Но желание такое у него было, и я не сомневаюсь, что, будь в шлюпке достаточно места, он непременно ушел бы с нами.

Затем вопрос задал Беркитт:

— Мистер Коул, помните, когда вы подошли к нактоузу, чтобы снять с него компас, Мэттью Куинтал запротестовал, а я сказал, чтобы он позволил вам взять компас и все, что еще нужно?

Коул. Я помню, что Куинтал не давал мне компас, но не помню, чтобы Беркитт сказал что-либо, хотя он действительно стоял рядом. В этой суматохе невозможно было заметить решительно все.

Миллворд. Вы можете сказать, взял я мушкет по своей воле или по приказу Черчилля?

Коул. Не знаю. Знаю только, что мушкет он взял.

Суд. Было ли на корабле другое оружие, кроме того, что хранилось в оружейном сундуке?

Коул. Насколько мне известно, нет.

Суд еще долго допрашивал боцмана, стараясь узнать у него как можно больше подробностей, касающихся нашего поведения во время мятежа. Окончив допрос, суд отложил заседание до следующего дня. Нас снова доставили в наше помещение на «Гекторе». Вскоре пришел мистер Грэхем и принес мне короткую записку от сэра Джозефа. Он писал:

«Худшее вы уже знаете, Байэм. Держитесь. Фрайер и Коул поддержали вас сегодня просто великолепно. Их мнение о вашем характере явно произвело впечатление на суд».

Мистер Грэхем проговорил со мною полчаса, подробно рассказав, какие вопросы я должен задавать другим свидетелям.

В этот вечер мы разговаривали мало. Пока было светло, Моррисон по просьбе Маспратта читал вслух Библию. Эллисон довольно рано улегся в койку и тут же уснул. Четверым из нас бояться было практически нечего. После первого дня стало совершенно ясно, что Коулмана, Нормана, Макинтоша и Берна оправдают. Беркитт и Миллворд ходили босиком взад и вперед. Последние звуки, которые я слышал перед тем, как заснуть, было мягкое шлепанье босых ступней Беркитта по полу.


Глава XXI. Обвинение


На следующий день в девять утра слушание дела продолжилось. Публики в кают-компании собралось еще больше, чем накануне.

Первым был вызван и приведен к присяге канонир Пековер. В его показаниях любопытным было то, что он заявил, что видел вооруженными лишь четверых: Кристиана, Беркитта, Самнера и Куинтала. Я думаю, он рассуждал следующим образом: «Бунт был давно, — как я могу быть уверенным, кого именно видел с оружием в руках? Ведь точно я запомнил лишь четверых. Значит, я должен истолковать свои сомнения в пользу остальных ребят. Господь свидетель, это им не повредит!» Как только он закончил давать показания, посыпались вопросы.

Суд. Из скольких человек состоял экипаж «Баунти»?

Пековер. В то время, по-моему, из сорока трех.

Суд. Скажите еще раз, скольких из них вы видели с оружием в руках?

Пековер. Четверых.

Суд. Значит, по-вашему, четверо справились с тридцатью девятью?

Пековер. Ни в коей мере.

Суд. Тогда как же?

Пековер. В бунте участвовало гораздо большее количество, иначе им не удалось бы захватить корабль. Но на вопрос о том, кого я видел с оружием, я могу определенно назвать лишь этих четверых.

Суд. Почему же вы лично подчинились бунтовщикам, когда видели лишь четверых из них с оружием?

Пековер. Я вышел на палубу безоружным и увидел Беркитта с мушкетом, мистера Кристиана рядом с капитаном Блаем, а также часового у трапа, но кто это был я не помню.

Суд. Пробовали ли вы усовестить мистера Кристиана?

Пековер. Нет, не пробовал.

Суд. Вы видели мистера Байэма в то утро?

Пековер. Да. Я видел, как он стоял и разговаривал с ботаником, мистером Нельсоном. Потом он спустился вниз, и я не видел его до тех пор, пока не сел на баркас.

Суд. Что заставляет вас считать, что Коулм, Норман, Макинтош и Берн не одобряли мятежников?

Пековер. Когда они смотрели на нас с кормы, мне показалось, что им хотелось бы быть вместе с нами.

Суд. Вы рассказали, что мистер Перселл сказал вам, что знает, кто во всем этом виноват, или что-то в этом духе. Как, по-вашему, мистер Перселл намекал на кого-то из подсудимых?

Пековер. Нет, я думаю, он намекал на капитана Блая, имея в виду оскорбления, которые тот нанес многим членам экипажа.

После этого вопросы канониру стал задавать Моррисон. В результате стало яснее прежнего, что он не только не выступал с оружием в руках, но, напротив, старался как мог снабдить баркас провизией и всем необходимым, чтобы хоть чем-то облегчить участь капитана Блая и тех, кто был вместе с ним. Мои вопросы, к несчастью, мало мне помогли. Пековер видел нас с Кристианом, но нашего разговора не слышал; не слышал он и того, о чем мы говорили с Нельсоном на следующее утро.

Затем начался допрос плотника Перселла. Я относился к этому старому морскому волку с большим уважением. Трудно было ненавидеть Блая сильнее, чем он, однако, когда дело дошло до исполнения долга, плотник, ни секунды не сомневаясь, последовал за капитаном. В своем рассказе Перселл перечислил семнадцать человек, у которых он видел в руках оружие. Первый вопрос суда был таков:

— Вы сказали, что просили мистера Байэма убедить Кристиана дать Блаю баркас вместо шлюпки. Почему вы обратились с этим к Байэму? Вы считали его одним из мятежников?

Перселл. Никоим образом. Я просто знал, что он дружен с мистером Кристианом. К тому же, Кристиан меня недолюбливал и не стал бы слушать мою просьбу.

Суд. Вы считаете, что шлюпку заменили баркасом, благодаря вмешательству подсудимого Байэма?

Перселл. Да, и не получи мы баркас, ни один из нас больше не увидел бы Англию.

Суд. Назовите, кто еще, по-вашему, был дружен с Кристианом?

Перселл. Пожалуй, мистер Стюарт. Больше я не могу назвать никого, мистер Кристиан был не из тех, с кем легко завязать дружбу.

Суд. Вы полагаете возможным, чтобы мистер Кристиан не поделился своими планами в отношении мятежа с мистером Байэмом, своим ближайшим другом?

Вопрос этот поначалу озадачил плотника, но он быстро собрался с мыслями и, нагнув голову, словно бык, ответил:

— Да, я считаю, что это возможно. Мистер Кристиан был не из тех, кто втягивает друзей в беду, и знал, что мистер Байэм останется верен своему командиру.

Суд. Не считаете ли вы, что подсудимые Байэм и Моррисон побоялись сесть на баркас с капитаном Блаем и спустились вниз, чтобы избежать необходимости покинуть корабль?

Перселл. Не считаю. Должно быть, им помешали. Они не такие трусы, как мистер Хейворд и мистер Халлет.

Суд. Учитывая все обстоятельства, считали ли вы, что мистер Байэм бунтовщик?

Перселл. Я считал, что он замешан в бунте.

Суд. А мистер Моррисон?

Перселл. Его я бунтовщиком не считал.

Воцарилось молчание. Через несколько мгновений лорд Худ проговорил:

— Подсудимые могут задавать вопросы свидетелю.

Я. Как глубоко сидел баркас, когда в нем находились уже все?

Перселл. Высота надводного борта была около семи с половиной дюймов.

Я. Мог ли, по-вашему, еще кто-нибудь сесть в баркас, не угрожая безопасности остальных?

Перселл. Больше никого взять было нельзя. Капитан Блай сам просил, чтобы больше никого на баркас не посылали.

На следующее утро 14 сентября давал показания Томас Хейворд. Мы ждали этого с нетерпением. Хейворд стоял вахту с Кристианом и был на палубе, когда начался мятеж. Мне было очень интересно, совпадет ли его рассказ с тем, что мне поведал Кристиан, пригласив к себе в каюту. Однако Хейворд даже не упомянул о том, что спал на палубе, в момент захвата корабля. Он сказал, что стоял на корме и следил за акулой, а к нему подошел Кристиан и попросил присмотреть за кораблем, пока он сходит вниз.

— Несколько минут спустя, — продолжал он, — к моему величайшему удивлению, я увидел Кристиана, Черчилля, Беркитта, Самнера, Куинтала, Маккоя, Мартина, Хиллбрандта и Смита, двигавшихся к корме с мушкетами и штыками в руках. Я пошел навстречу и спросил Кристиана, что это значит, но он приказал мне придержать язык. Мартина оставили на палубе часовым, а остальные направились в каюту к мистеру Блаю. Вскоре я услышал крик мистера Блая «Убивают!» и голос Кристиана, который приказал принести кусок линя. Джон Миллз отрезал часть лот-линя и понес бунтовщикам. Эллисон, стоявший у руля, покинул свой пост и вооружился штыком. Матросы высыпали гурьбой на палубу. Как только баркас был спущен на воду, Джону Самьюэлу, Джону Халлету и мне приказали садиться в него. Мы попросили, чтобы нам позволили собраться, и это было разрешено. Примерно тогда же я обратился не то к Стюарту, не то к Байэму — кажется, к Байэму — и посоветовал ему присоединиться к нам, но не помню, что он мне ответил. Когда я снова поднялся на палубу, то увидел, что одним из часовых к капитану Блаю приставлен Эллисон. Нас заставили сесть на баркас. Я помню, как Тинклер, садясь, крикнул: «Ради бога, Байэм, скорей!» Когда нашу посудину тянули к корме корабля, я видел Байэма и Моррисона, стоявших у гакаборта среди других мятежников. Вид у них был вполне довольный. Беркитт грязно бранился, а Миллворд насмехался над капитаном Блаем. Это все, что мне известно о бунте на корабле его величества «Баунти».

Суд приступил к вопросам:

— Вы сказали, что Беркитт грязно бранился. Кого именно он осыпал бранью?

Xейворд. По-моему, вообще всех, находившихся на баркасе.

Суд. Сколько вооруженных людей видели вы на борту в день мятежа?

Xейворд. Восемнадцать.

Суд. Слышали ли вы разговор между Кристианом и Байэмом о замене шлюпки на баркас?

Xейворд. Нет.

Суд. Выходили ли вы на палубу в ночь накануне мятежа?

Xейворд. Нет.

Суд. Вы знаете, в котором часу подсудимый Байэм лег в ту ночь спать?

Хейворд. Да. Я случайно проснулся как раз в ту минуту и слышал, как склянки пробили половину второго.

Суд. Откуда вам известно, что это был именно Байэм?

Xейворд. Его койка висела рядом с моей.

Суд. Расскажите все, что вы помните о поведении Моррисона.

Хейворд. Я помню, как он помогал вынимать ямс и другие припасы, хранившиеся на баркасе, перед тем как тот был спущен на воду. Был он тогда вооружен или нет — не помню.

Суд. Вы хотите сказать, что позже видели его вооруженным?

Хейворд. Кажется, да, но утверждать не берусь.

Суд. Как, по-вашему, судя по его поведению, он помогал мятежникам или же только исполнял приказания?

Хейворд. Если хотите знать мое мнение, он помогал мятежникам. Моррисон спускал вместе с другими баркас, потому что ему хотелось поскорее от нас избавиться.

С у д. А теперь расскажите об Эллисоне.

Xейворд. Когда начался мятеж, Эллисон стоял на руле, потом взял в руки штык, и его поставили охранять капитана Блая.

Суд. Расскажите о Маспратте.

Хейворд. Я помню, что он стоял у борта с мушкетом в руках.

Суд. Что вы можете сказать о Беркитте?

Хейворд. Я видел, как он вслед за Кристианом и Черчиллем шел арестовывать капитана Блая, неся в руках мушкет. Когда баркас находился за кормой корабля, он стоял у гакаборта и мерзко поносил всех нас.

С у д. А что делал Миллворд?

Хейворд. Он был одним из вооруженных часовых. Потом он, как я уже говорил, насмехался над капитаном Блаем.

Суд. Есть ли у вас основания думать, что подсудимого Байэма не пустили бы на баркас, захоти он в него сесть?

Хейворд. Нет.

Суд. Где он находился, когда баркас отводили к корме?

Хейворд. Не могу сказать, но немного спустя он стоял у гакаборта вместе с мятежниками.

Суд. Он что-нибудь при этом говорил?

Хейворд. Не могу сказать.

Суд. Вы сказали, что Моррисон помогал мятежникам, чтобы поскорее избавиться от капитана Блая и всех, кто был с ним. Несколько раньше вы заявили, что подсудимый Макинтош тоже помогал спускать баркас, однако мятежником вы его не считаете. Почему вы столь по-разному оцениваете их поведение?

Хейворд. По выражению их лиц: Моррисон казался веселым, а Макинтош подавленным.

Моррисон. Вы сказали, что я показался вам веселым и это заставило вас думать, что я принадлежу к бунтовщикам. Можете ли вы утверждать перед лицом Бога и этого суда, что это утверждение не вызвано чувством личной обиды?

Хейворд. Нет, личная обида здесь ни при чем. Я сказал так, потому что считаю, что подсудимые, которые не ушли с нами, могли это сделать, так как на корабле были другие шлюпки.

Моррисон. Как вам известно, одна из этих шлюпок была сильно повреждена древоточцем. Вы уверены, что другие находились в хорошем состоянии?

Хейворд. С вами я этот вопрос не обсуждал, поэтому не могу сказать ничего определенного.

Моррисон. Отрицаете ли вы, что капитан Блай при вас просил не перегружать баркас и обещал, что нас оправдают?

Хейворд. Да, это было при мне, но я понял, что он имеет в виду одежду и всякие тяжелые вещи, которых на баркасе было уже полно.

Вопрос, заданный Эллисоном, внес небольшую юмористическую нотку:

— Вам известно, что капитан Блай сказал, что взять больше никого не может, но если доберется до Англии, то нас оправдают. Неужели вы в самом деле думаете, что слова об оправдании относятся к одежде? А может, они все же относятся к Коулману, Макинтошу, Норману, Берну, мистеру Стюарту, мистеру Байэму и мистеру Моррисону, которые тоже ушли бы на баркасе, если бы им хватило места?

Этим вопросом Эллисон завоевал нашу признательность, но отнюдь не расположение судей, которым было очень трудно сохранить серьезность.

Xейворд. Слова капитана Блая об оправдании относились к тем, кто уже был на баркасе.

Суд. Стало быть, вы считаете, что капитан Блай не имел в виду никого из оставшихся на корабле?

Тут Хейворд понял, что суд видит всю нелепость его рассуждений, и признал, что Блай мог обращаться и к оставшимся на «Баунти».

Коварство, с каким Хейворд давал показания, поразило меня. В глубине души он прекрасно знал, что и Моррисон, и я виновны не более, чем он сам, однако не упустил случая бросить на нас тень.

После Хейворда к присяге привели Джона Халлета. Ему шел уже двадцатый год, и я с трудом узнал в стоящем перед нами взрослом мужчине тощего запуганного парнишку, каким его запомнил. Халлет был одет в изящную лейтенантскую форму: светло-голубой камзол с золотыми пуговицами, белыми обшлагами и отворотами; белые шелковые штаны и чулки; блестящие черные туфли. Войдя в каюту, он снял шляпу, сунул ее под мышку и поклонился председательствующему. Нас, подсудимых, он одарил взглядом, в котором ясно читалось: «Видите, чего я достиг? А вы кто такие? Пираты и бунтовщики!»

Его рассказ оказался короче остальных, но имел весьма важное значение для Моррисона и меня. Халлет показал, что, когда баркас уже собирался отваливать, он видел Моррисона, стоявшего у гакаборта с мушкетом в руках. Кроме того, он заявил, что видел оружие у Беркитта, Эллисона и Миллворда. Обо мне он рассказал, отвечая на вопросы членов суда.

Суд. Вы видели Роджера Байэма в день мятежа?

Халлет. Насколько помню, один раз видел.

Суд. Что он делал?

Халлет. Спокойно стоял у левого борта и внимательно смотрел в сторону капитана Блая.

Суд. Был ли он вооружен?

Халлет. Кажется, нет.

Суд. Вы с ним разговаривали?

Халлет, Нет.

Суд. Не знаете ли вы, препятствовали ему перейти на баркас или нет?

Xаллет. Насколько мне известно, он и не собирался покидать корабль.

Суд. Вы не слышали, ему кто-нибудь это предлагал?

Халлет. Нет.

Суд. Какие еще подробности о поведении Байэма в тот день вы можете сообщить?

Халлет. Когда Байэм стоял у борта — об этом я уже говорил, — капитан Блай что-то ему сказал, на что Байэм рассмеялся, повернулся и ушел.

Суд. Расскажите, что вам известно о поведении в тот день Джеймса Моррисона.

Халлет. Когда в тот день я увидел его в первый раз, он не был вооружен, но вскоре после этого появился с оружием в руках.

Суд. Что у него было за оружие?

Халлет. Мушкет.

Суд. Теперь расскажите о Томасе Эллисоне.

Халлет. Он подошел ко мне с оружием в руках и нагло заявил: «Мистер Халлет, вам тревожиться нечего. Мы лишь собираемся высадить капитана на берег, а потом вы и другие сможете вернуться».

По совету мистера Грэхема я от вопросов воздержался. Моррисон спросил:

— Вы сказали, что видели меня вооруженным. Можете ли вы, перед лицом Бога и этого суда, подтвердить, что это был именно я, а не кто-нибудь другой?

Халлет. Подтверждаю.

Моррисон. Должно быть, вы помните, что я лично помогал вам выносить один из ваших сундуков. Скажите, был я тогда вооружен или нет?

Халлет. Эпизода с сундуком я не припоминаю.

Последним из экипажа «Баунти» давал свидетельские показания слуга капитана Блая Джон Смит. Ничего нового его показания не внесли. За ним были вызваны капитан Эдвардс и лейтенанты с «Пандоры». При виде Эдвардса и Паркина меня охватил все тот же гнев, который я испытывал столько раз в те страшные месяцы, что мы находились в их власти. Тем не менее справедливости ради я должен сказать, что их показания относительно того, как разворачивались события на Таити, были безупречно точны. Нам хотелось бы задать им несколько вопросов касательно их жестокого обращения с нами, однако к бунту это отношения не имело, и мы промолчали.

Моряки с «Пандоры» были последними свидетелями обвинения, и суд объявил перерыв до следующего дня. Нам предстояло выступить в свою защиту.


Глава XXII. Защита


Будучи единственным мичманом среди обвиняемых, я по правилам должен был выступать первым. Однако когда в субботу утром суд собрался, я попросил перенести мое выступление на понедельник. Разрешение было дано, и суд вызвал Коулмана. Говорил он недолго, после чего задал вопросы Фрайеру, Коулу, Пековеру, Перселлу и другим. Все подтвердили его невиновность, поскольку он был оставлен на «Баунти» насильно.

Суд объявил перерыв до понедельника.

Почти все воскресенье я провел со своим адвокатом мистером Грэхемом. С ним пришли адвокаты и других обвиняемых, и три группки людей расселись в разных концах кают-компании, чтобы не мешать друг другу.

К этому времени я уже написал черновик моих возражений против обвинения. Мистер Грэхем внимательно его прочитал и указал мне на несколько упущений. Затем он посоветовал, кого из свидетелей мне вызвать и какие вопросы им задать.

Я вспомнил: давая показания, Хейворд заявил, что проснулся ночью накануне бунта и слышал, как я спускался вниз в половине второго.

— Это показание весьма важно для вас, мистер Байэм, — проговорил мистер Грэхем. — Вы ведь говорили, что Тинклер спустился вместе с вами и вы пожелали друг другу доброй ночи?

— Совершенно верно, сэр.

— Тогда Хейворд должен был это слышать. Нам следует постараться, чтобы он признал это. Доказав, что Тинклер был с вами, мы тем самым подкрепим ваш рассказ о разговоре с Кристианом, который Тинклер подслушал. Должен сказать, Халлет нанес нам сильный удар, показав, что вы рассмеялись и отвернулись, когда капитан Блай с вами заговорил.

— Ложь, от первого до последнего слова — ложь! — вскричал я.

— Не сомневаюсь. Мне кажется, что и Хейворд, и Халлет произвели на суд неблагоприятное впечатление. Однако сбрасывать со счетов их показания нельзя. Этих показаний достаточно, чтобы осудить Моррисона, его положение стало гораздо серьезнее. Скажите, у вас была возможность понаблюдать за Хейвордом и Халлетом в день бунта?

— Да, я видел их неоднократно.

— Что вы можете сказать об их поведении? Хорошо ли они держали себя в руках?

— Напротив, они были напуганы до смерти, оба плакали и умоляли о пощаде, когда им приказали перейти на баркас.

— Чрезвычайно важно, чтобы вы осветили это. Задавая вопросы свидетелям, не забудьте остановиться на этой теме. Если свидетели признают, что Халлет был очень встревожен, неопровержимость их показаний пошатнется.

Незадолго до вечера мистер Грэхем собрался уходить.

— Кажется, мы обговорили все, мистер Байэм, — заключил он. — Вы желаете сами зачитать свои возражения или хотите, чтобы это сделал я?

— А что вы посоветуете, сэр?

— Прочесть самому, если только вы не будете слишком уж волноваться.

Я ответил, что на этот счет у меня нет опасений.

— Прекрасно! — ответил он. — Вы произведете большее впечатление, если расскажете все сами. Читайте не торопясь и отчетливо.

К этому времени закончили свои наставления и другие адвокаты, и все трое покинули борт «Гектора». С тех пор как мы были взяты в плен, ни один день не пролетал так стремительно.

Утром в понедельник 17 сентября выстрел из пушки возвестил о продолжении судебного заседания. Мы прибыли на корабль примерно за полчаса до его начала. На квартердеке уже стояла толпа офицеров и штатских; все с любопытством нас разглядывали, словно мы были какие-то невиданные звери. Так мне во всяком случае показалось, но я думаю, что это следует приписать моему возбуждению.

За несколько минут до девяти зрители заняли свои места, а ровно в девять в кают-компанию вошли члены суда. Все встали и стояли до тех пор, пока не расселись лорд Худ и другие офицеры.

После нескольких секунд молчания профос выкрикнул:

— Роджер Байэм, встаньте!

Я поднялся, глядя в лицо лорду Худу.

— Вы обвиняетесь, так же как и остальные, в разбойном захвате корабля его величества «Баунти». Вы выслушали свидетелей обвинения. Теперь суд готов выслушать все, что вы можете сказать в свою защиту. Вы готовы?

— Да, сэр.

— Поднимите правую руку.

Когда я произносил слова присяги, рука моя дрожала.

Сэр Джозеф сидел, устремив взор прямо перед собою, и ждал, когда я начну. На секунду меня охватила паника. Все лица расплылись у меня перед глазами, и вдруг, словно издалека, я услышал собственный голос:

— Милорд, высокочтимые господа судьи! Бунт — преступление тяжкое, и тот, кто обвиняется в нем, вызывает естественный ужас и отвращение любого человека. Я имею несчастье предстать перед вашим судом именно в таком неблаговидном качестве. Я отдаю себе отчет в том, что дело складывается для меня не благоприятно, но это лишь видимость: перед лицом Бога и этого суда я заявляю, что невиновен ни в помыслах, ни в деяниях, в которых меня обвиняют.

Начав таким образом, я почувствовал себя увереннее и, помня совет мистера Грэхема, стал говорить медленно и отчетливо. Я подробно рассказал обо всем: о разговоре с Кристианом, о том, что мистер Перселл и мистер Нельсон знали о моем желании покинуть корабль, о том, как мы с Моррисоном намеревались с дубинками в руках отбить у Томпсона оружейный сундук и, выйдя на палубу, обнаружили, что на баркас к Блаю опоздали.

— Милорд, джентльмены! — сказал я в заключение. — Мне очень не повезло, что три человека, способные подтвердить правдивость моих слов, мертвы. Джон Нортон, рулевой, знавший о намерении Кристиана покинуть корабль накануне бунта, умер. Мистер Нельсон скончался в Батавии, а Роберт Тинклер, подслушавший мой разговор с Кристианом, пропал без вести вместе с судном, на котором служил. Судьба повернулась ко мне спиной. Без свидетельств этих троих мне остается лишь умолять вас мне поверить! Доброе имя не менее ценно для меня, нежели сама жизнь. Прошу вас, милорд, джентльмены, учесть положение, в котором я оказался, и не забывать, что мне не хватает трех свидетелей, которые, уверен, убедили бы вас в правдивости каждого сказанного мною слова. А теперь предаю себя милосердию высокочтимого суда.

Какое впечатление произвела моя история на суд, сказать было невозможно. Лорд Худ сидел, опершись подбородком на ладонь, и слушал весьма внимательно. Я окинул взглядом остальных членов суда. Некоторые делали какие-то заметки для памяти. Судя по их лицам, все они, исключая капитана Монтагью, мне не поверили.

— Милорд, — заговорил я снова, — разрешите мне вызвать свидетелей.

Лорд Худ кивнул. Профос подошел к двери и выкрикнул:

— Джон Фрайер! Войдите!

Штурман занял место для свидетелей, произнес слова присяги и замолк, ожидая моих вопросов.

Я. Если бы вы остались на корабле и решили бы отбить его у мятежников, вы доверились бы мне? Я вас поддержал бы?

(Задать этот вопрос мне посоветовал мистер Грэхем).

Фрайер. Я не колеблясь открыл бы ему свои намерения, и уверен, что он бы меня поддержал.

Я. Как, по-вашему, те, кто спускал на воду баркас, помогали капитану Блаю или бунтовщикам?

Фрайер. Те, кто был без оружия, помогали капитану Блаю.

Я. Вы видели меня во время бунта хоть раз вооруженным?

Фрайер. Нет.

Я. Капитан Блай заговаривал со мной в день бунта?

Фрайер. Насколько я знаю, нет.

Я. Видели ли вы мистера Хейворда на палубе во время бунта?

Фрайер. Да, неоднократно.

Я. В каком он был состоянии? Казался ли он сдержанным или же был взволнован и встревожен?

Фрайер. Он был очень взволнован и встревожен и даже плакал, когда его сажали на баркас.

Я. А мистера Халлета вы видели в тот день?

Фрайер. Несколько раз.

Я. В каком, по-вашему, он был состоянии?

Фрайер. Очень напуган и тоже плакал, когда покидал корабль,

Я. Как вообще ко мне относились на «Баунти»?

Фрайер. Прекрасно. Насколько я помню, все на корабле его высоко ценили.

Суд. Говорил ли что-нибудь капитан Блай о подсудимом Байэме?

Фрайер. Да, неоднократно.

Суд. Вы помните, что именно он говорил?

Фрайер. В день, когда случился мятеж и мы уже гребли к острову Тофоа, я слышал, как мистер Блай сказал о Байэме: «Он неблагодарный негодяй, хуже их всех, за исключением Кристиана». Позже он несколько раз повторял эти слова.

Суд. Вступился ли кто-нибудь из сидевших с вами за Байэма?

Фрайер. Да, я и еще некоторые. Но капитан Блай приказал нам замолчать. Он не позволял сказать ни слова в его защиту.

Суд. Скажите, Роберт Тинклер при вас никогда не вспоминал о разговоре между Кристианом и Байэмом, подслушанном им ночью накануне бунта?

Фрайер. Не припомню.

Суд. Роберт Тинклер защищал когда-нибудь Байэма?

Фрайер. Да. Он не верил, что тот замешан в бунте. Я помню, что однажды, когда капитан Блай в очередной раз принялся бранить Байэма, Тинклер не выдержал и мягко сказал: «Он не мятежник, сэр, клянусь жизнью!»

Суд. Роберт Тинклер ваш родственник?

Фрайер. Да.

Суд. Он пропал без вести?

Фрайер. Есть сведения, что он пропал без вести вместе с кораблем, на котором служил, неподалеку от Вест-Индии.

Суд. Ваши отношения с капитаном Блаем были дружескими или нет?

Фрайер. Далеко не дружескими.

Следующим вызвали боцмана Коула, за ним Перселла. Я задал им те же вопросы, что и штурману, и получил почти такие же ответы. Суд, в основном, интересовался тем, рассказывали ли Блай или Тинклер о моем ночном разговоре с Кристианом, но ни один, ни другой ничего такого не помнили. Я особенно надеялся на Пековера, но он лишь сказал, что видел, как Кристиан и я беседовали на квартердеке.

Суд тут же задал вопрос:

— В какое время это было?

Пековер. Примерно в час ночи.

Суд. Было ли в привычке подсудимого Байэма задерживаться на палубе после вахты?

Пековер. Пожалуй, нет.

Суд. Часто ли Кристиан выходил на палубу в свободное от вахты время?

Пековер. Не особенно, хотя иногда он выходил ночью наверх, чтобы посмотреть, какая погода.

Суд. Почему, по-вашему, они так долго задержались на палубе в ту ночь?

Пековер. Думаю, потому что там было прохладнее чем внизу.

Суд. Когда во время вашей вахты капитан Блай поднялся на палубу, что он там делал?

Пековер. Просто ходил взад и вперед.

Суд. Заметили ли его Кристиан и Байэм?

Пековер. Не могу сказать. Луна уже зашла, и было темно.

Суд. Разговаривал ли капитан Блай с Кристианом и Байэмом?

Пековер. По-моему, да, но о чем, я не слышал.

Суд. Когда Байэм ушел спать?

Пековер. Около половины второго.

Суд. Кристиан ушел с палубы тогда же?

Пековер. Не уверен. Кажется, он остался на палубе.

Суд. Видели ли вы во время вашей вахты в ту ночь рулевого Джона Нортона?

Этот вопрос задал сэр Джордж Монтагью, капитан «Гектора». До сих пор не могу понять, почему ни мне, ни мистеру Грэхему не пришел в голову этот вопрос. Возможно, потому, что Нортон был мертв и мы его не принимали в расчет, так же как и других погибших. Как только капитан Монтагью заговорил, я все понял.

Пековер. Да, я встретил его около двух часов ночи.

Суд. При каких обстоятельствах?

Пековер. Я услышал какой-то стук и пошел узнать, в чем дело. Подойдя, я увидел Нортона, который что-то мастерил, и спросил, что это он делает так поздно. Тот ответил, что чинит клетку для птицы, которую мы закупили у туземцев в Намука.

Суд. Вы видели, что именно он делал?

Пековер. В сущности, нет, было очень темно, да я и не сомневался в его словах.

Суд. Вы еще о чем-нибудь говорили?

Пековер. Я сказал ему, чтобы он шел спать и что у него днем достаточно времени для починки клеток.

Суд. Скажите, разве на «Баунти» плотники клетками не занимались?

Пековер. Занимались, но Нортон им помогал, когда у них было много работы.

Суд. А раньше вы замечали, чтобы Нортон занимался чем-либо таким по ночам?

Пековер. Раньше нет, если мне не изменяет память.

Суд. Как вы думаете, мог это быть маленький плот, а не клетка?

Пековер. Вполне. Как я уже говорил, было темно, да я и не обратил внимания на то, что он делал.

У меня появился слабый лучик надежды: рассказ Пековера подтверждал мои слова о том, что Кристиан собирался этой ночью сбежать с корабля и что Нортон об этом знал.

Далее место для свидетелей занял Хейворд. Как я его ни расспрашивал, он так и не подтвердил, что я спустился вниз в ту ночь вместе с Тинклером. Халлет продолжал утверждать, что, когда капитан Блай заговорил со мной, я рассмеялся и отошел в сторону. Правда, я заметил, что его упрямство и наглость произвели на суд неблагоприятное впечатление.

После меня защищался Моррисон. Он прочел свою речь спокойно и твердо; по-моему, она прозвучала весьма убедительно. Фрайер, Коул, Перселл и Пековер подтвердили все, что могли подтвердить. Халлет и Хейворд продолжали утверждать, что видели его вооруженным, но ему удалось заставить их признать, что они могут ошибаться.

Суд объявил перерыв. В час дня он собрался снова и заслушал Нормана, Макинтоша и Берна. Поскольку их невиновность была уже практически доказана, их отпустили довольно быстро.

За ними последовали Беркитт, Миллворд и Маспратт. Вина первых двух была настолько очевидна, что изменить мнение суда было невозможно, ведь оба они добровольно приняли участие в бунте с самого начала.

Последним выступал Эллисон. Он сам написал свою речь, и его адвокат, капитан Бентам, решил ее не переделывать, полагая, что детская непосредственность, с какой Эллисон описал свое участие в мятеже, это единственное, что может смягчить приговор.

Слушание закончилось в четыре часа. Суд разошелся, и нас доставили обратно на «Гектор», где мы должны были ожидать приговора.


Глава XXIII. Приговор


День 18 сентября 1792 года выдался типичным для английской осени — небо серенькое, вода тоже. С самого утра лил дождь, однако к тому времени, когда с корабля «Дьюк» выстрелила пушка, возвещая о начале судебного заседания, ливень утих, и сквозь морось стали смутно вырисовываться силуэты стоящих на якоре кораблей. Немного позже небо прояснилось, и выглянуло солнце. На квартердеке «Дьюка» в толпе зрителей я заметил сэра Джозефа и доктора Гамильтона. Рядом с ними, к своему удивлению, я увидел мистера Эрскина, давнего друга и адвоката нашей семьи. Теперь ему было далеко за семьдесят. Будучи еще мальчишкой, я изредка ездил с отцом в Лондон и там много времени проводил с мистером Эрскином, который не раз водил меня гулять по городу; эти редкие визиты относятся к самым светлым воспоминаниям моего детства. Сейчас, впервые после начала процесса, я был глубоко взволнован и видел, что мистер Эрскин тоже с трудом сдерживает свои чувства.

Наконец дверь отворилась, и зрители заняли свои места. Вслед за ними вошли мы и стоя ожидали, пока члены суда рассядутся. Через несколько секунд профос выкликнул:

— Роджер Байэм!

Я вышел вперед, и председательствующий спросил:

— Имеете ли вы сказать в свое оправдание что-нибудь еще?

— Нет, ваша честь.

Тот же вопрос задали и остальным подсудимым. Затем зрителей попросили покинуть помещение, нас тоже вывели, и дверь закрылась. Мы остались ждать на палубе.

Накануне вечером меня посетил мистер Грэхем и научил, как мне узнать свою судьбу, сразу после того, как я предстану перед судом. На столе перед председательствующим будет лежать кортик. Так вот, если его острие будет указывать на ножку стола, у которой я встану, это значит, что я признан виновным, если же кортик будет лежать иначе, значит, я оправдан. Я чувствовал полную безучастность к тому, что меня ждет. На меня напало какое-то оцепенение, я словно грезил наяву, и происходящие события волновали мое сознание не больше, чем легкий ветерок поверхность моря.

Наконец двери кают-компании растворились, профос пригласил публику заходить и произнес мое имя; оно показалось мне незнакомым, словно я никогда раньше его не слышал. Я вошел в сопровождении лейтенанта со шпагой наголо и четверых матросов, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками. Встав у длинного стола лицом к председательствующему, я взглянул на кортик. Его острие смотрело на меня.

Суд поднялся с мест, и лорд Худ некоторое время молча смотрел мне в лицо.

— Роджер Байэм! Заслушав свидетелей обвинения, а также доводы, которые вы смогли привести в свое оправдание, и тщательно все взвесив, суд пришел к выводу, что ваша виновность доказана. Суд постановил, что вы будете подвергнуты смертной казни через повешение на борту того корабля его величества и в те сроки, какие будут письменно указаны комиссией при адмирале флота Великобритании и Ирландии или любыми ее тремя членами.

Я ждал продолжения, хотя в то же время понимал, что все уже сказано. Затем послышался чей-то голос:

— Арестованный может удалиться.

Я не почувствовал ничего, кроме облегчения: все кончилось. Насколько ужасен и позорен такой конец, я понял значительно позже. По-видимому, лицо мое ничего не выражало, и Моррисон спросил:

— Ну как, Байэм?

— Меня повесят, — ответил я. Мне никогда не забыть выражение ужаса на лице Моррисона. Сказать что-либо он не успел, потому что следующим вызвали его. Мы остались ждать перед закрытой дверью. Коулман, Норман, Макинтош и Берн стояли отдельной группой, а остальные пододвинулись ко мне, словно ища защиты и утешения. Эллисон молча тронул меня за руку и улыбнулся.

Дверь отворилась опять, и появился Моррисон. Он был бледен, но держал себя в руках.

— Будем наслаждаться жизнью, пока можем, Байэм, — проговорил он и секунду спустя добавил: — Боже, как бы я хотел, чтобы моей матери не было в живых!

Следующим вызвали Коулмана. Выйдя из кают-компании, он не подошел к нам, а встал в отдалении: он был свободен. Через некоторое время к нему присоединились Норман, Макинтош и Берн, который от радости и облегчения разрыдался.

Беркитта, Эллисона, Миллворда и Маспратта суд долго не задерживал. Все они были признаны виновными и приговорены к смертной казни. Вслед за Маспраттом на палубу вышли зрители. Мы ожидали, что за ними появятся и члены суда, однако дверь закрылась снова. Очевидно, это было еще не все. Трудно описать, в каком напряжении мы находились следующие полчаса. Наконец в дверях появился профос и произнес имя Моррисона.

Тот снова вошел в кают-компанию. Когда он снова оказался среди нас, то с трудом сдерживал чувства: суд решил ходатайствовать перед его величеством о помиловании. Это почти наверняка означало, что ходатайство суда будет принято во внимание и Моррисона простят. Через несколько мгновений из кают-компании вышел лорд Худ и остальные офицеры. Суд закончился.

По счастью, нам не пришлось долго ждать; нас тут же посадили в шлюпку, которая отчалила, взяв курс в сторону «Гектора». Мы видели, как в другую шлюпку сели наши уже свободные товарищи. Эллисон помахал им шляпой, и через минуту, завернув за борт «Дьюка», их шлюпка скрылась из виду. Больше я никогда никого из них не встречал.

Командир «Гектора» капитан Монтагью и раньше относился к нам весьма хорошо, но теперь, когда мы стали смертниками, он делал все что мог, чтобы хоть как-то облегчить наше существование. Он разрешил мне отбывать заключение в каюте отсутствующего лейтенанта. После полутора лет, в течение которых я практически ни разу не оставался один, я смог оценить по достоинству его доброту. Дважды в день мне было позволено ходить навещать своих товарищей.

Сэр Джозеф Банкс пришел ко мне только на второй день, поэтому к встрече с ним я был уже готов. Он горячо пожал мне руку и взял от сопровождавшего его матроса объемистый пакет.

— Садитесь Байэм, — сказал он, развязывая сверток. — Я принес вам вашего старого друга. Узнаете? — И он убрал последний лист оберточной бумаги. На столе лежал мой таитянский словарь вместе с грамматикой. — Позвольте мне сказать вам вот что, — продолжал он. — Я прочел вашу рукопись с большим интересом и знаю таитянский язык достаточно, чтобы оценить проделанную вами работу. Она превосходна, Байэм, как раз то, что нужно. Если эту книгу издать, ей не будет цены. Скажите, сколько времени вам нужно, чтобы окончательно подготовить ее к печати?

— Вы полагаете, что я смогу работать над нею здесь?

— А вам хотелось бы этого?

Один только Бог знает, насколько мне нужно было чем-нибудь занять свой ум. Меня глубоко тронула заботливость сэра Джозефа.

— Ничто другое не доставило бы мне такого удовольствия, сэр, — ответил я. — Я не питаю иллюзий относительно важности этой работы, но…

— Но она чрезвычайно важна, мой дорогой! — прервал меня сэр Джозеф. — В этом вы можете быть уверены. Я принес вам рукопись потому, что работа должна быть завершена. В ней весьма заинтересовано Королевское общество. Мне предложили написать к ней вступительную статью, в которой рассматривались бы общие сведения о таитянском языке и его отличия от европейских языков. Но это мне не под силу. В плавании с капитаном Куком я научился немного разговаривать по-таитянски, да теперь почти все забыл. Такую статью можете написать лишь вы.

— Я с радостью попробую, если только у меня хватит времени…

— За месяц справитесь?

— Думаю, да.

— В таком случае месяц у вас будет. Я имею достаточное влияние в Адмиралтействе, чтобы обещать вам это.

— Я буду стараться изо всех сил, сэр.

— Быть может, вы предпочитаете не говорить о… о событиях прошлой недели? — помолчав, спросил он.

— Ничего не имею против, сэр. Если вы хотите мне что-нибудь сказать…

— Только одно, Байэм. Не стану говорить о своих чувствах. В истории британского королевского флота еще не было столь трагической судебной ошибки. Я знаю, какою горечью вы переполнены. Вы понимаете, почему вам вынесли обвинительный приговор?

— Думаю, да, сэр.

— Другого выхода не было, Байэм, просто не было. Никакие смягчающие обстоятельства — ни то, что вас не видели вооруженным, ни ваш добрый нрав, — ничто не смогло перевесить утверждение капитана Блая, что вы готовили бунт вместе с Кристианом. Доказать что это не так, мог бы только ваш друг Тинклер. Но без его показаний…

— Я понимаю вас, сэр. Давайте больше не будем об этом. Еще более трагичной мне кажется судебная ошибка по отношению к Маспратту. Во всем флоте нет более дисциплинированного матроса, чем он. А его собираются повесить, руководствуясь показаниями лишь одного человека — Хейворда. Маспратт ведь взял мушкет в руки, только чтобы попытаться помочь Фрайеру отбить корабль.

— Согласен с вами и даже добавлю, что у Маспратта еще есть надежда. Прошу вас, ничего не говорите бедняге, но, по некоторым сведениям, его еще могут оправдать.

Такого прекрасного сентября я больше не припомню. В воздухе стоял легкий прозрачный туман, который рассеивал солнечный свет, казалось, что повсюду висит золотистая пыль.

Я работал упорно, изо дня в день, и к середине октября словарь и грамматика были окончательно готовы. Времени у меня оставалось в обрез, и я сразу принялся за вступительную статью.

25 октября, когда я уже в который раз редактировал вступительную статью, в дверь ко мне постучали. Визиты такого рода всякий раз бросали меня в холодный пот, но на этот раз я услышал знакомый голос:

— Вы здесь, Байэм?

Я открыл дверь и увидел доктора Гамильтона.

Мы не виделись с ним со дня окончания судебного процесса. Он сказал, что его назначили на другой корабль, который вскоре уходит в море, и что он забежал попрощаться со мной.

Мало-помалу мы принялись вспоминать «Пандору», кораблекрушение и этих двух бессердечных чудовищ — Эдвардса и Паркина. Теперь доктору Гамильтону не нужно было скрывать своих чувств по отношению к этим людям. Он на все корки честил Паркина, однако к капитану Эдвардсу относился несколько мягче.

— Я понимаю ваши чувства, Байэм, — проговорил он, — однако в действительности Эдвардс не такой зверь. Он командир корабля, и ему приходилось выполнять свои обязанности.

— Боюсь, сэр, — отозвался я, — что мне никогда не удастся изменить о нем свое мнение. Он причинил мне слишком много страданий.

— Это понятно, Байэм, вполне понятно. Ведь вы…

Доктор не успел закончить фразу — дверь отворилась, и вошел сэр Джозеф. Он запыхался, словно после быстрого бега, и с трудом сдерживал волнение.

— Байэм, мальчик мой!

Голос его прервался. Я похолодел. Доктор Гамильтон стоял и переводил взгляд с сэра Джозефа на меня.

— Нет… Постой… Это не то, что ты думаешь… Погоди минутку…

Он быстро подошел и взял меня за плечи:

— Байэм… Тинклер жив! Его нашли… Он сейчас в Лондоне!

— Садитесь, молодой человек, — приказал доктор Гамильтон. Повторять мне было не надо: я почувствовал такую слабость в ногах, словно месяц лежал в постели. Врач достал из кармана небольшую серебряную флягу, отвинтил крышку и протянул мне. Сэр Джозеф уселся за мой стол и принялся утирать лоб большим шелковым платком.

— Может, пропишите и мне это лекарство? — спросил он у Гамильтона.

— Простите, сэр, — проговорил я, протягивая ему флягу.

— Ради Бога, Байэм, не надо извиняться! — возразил он. — Сейчас не время демонстрировать манеры!

Он глотнул и протянул флягу врачу.

— Чертовски вкусное бренди, сэр. Готов поспорить, что никогда еще оно не было так к месту. Байэм, я гнал почтовую карету из Лондона во весь опор. Вчера утром я, как обычно, просматривал за завтраком «Тайме» и в разделе новостей наткнулся на объявление о прибытии торгового судна «Сапфир», на борту которого находятся люди, спасшиеся после катастрофы корабля «Караибка», затонувшего на переходе с Ямайки в Гавану. Само собой разумеется, я бросил завтрак и помчался в док. «Сапфир» уже разгружался. Матросы с «Караибки» сошли на берег накануне вечером. Я нашел их в ближайшей гостинице и среди них Тинклера, который собирался к своему шурину — Фрайеру. Я тут же посадил его в свой экипаж, и мы помчались к лорду Худу. Тинклер, естественно, был в полном недоумении: я не сказал ему, зачем он мне нужен. В половине одиннадцатого мы втроем — лорд Худ, Тинклер и я — были уже в Адмиралтействе. Теперь комиссия возьмет у него показания. Благодаря заметке в «Тайме», никто не сможет обвинить нас в том, что все это подстроено. О суде Тинклеру ничего не известно. Я оставил его в Адмиралтействе, а сам поспешил к вам.

Я молчал, тупо уставившись на сэра Джозефа.

— Суд будет созван опять? — поинтересовался доктор Гамильтон.

— Нет, этого не требуется. Комиссия Адмиралтейства имеет полномочия в случае необходимости пересмотреть приговор и полностью оправдать Байэма. Надеюсь, через несколько дней мы узнаем их решение.

— Неужели нужно несколько дней, сэр, чтобы принять решение? — с отчаянием воскликнул я.

— Придется потерпеть, мой мальчик, — отозвался сэр Джозеф. — Видит Бог, я прекрасно понимаю, как тяжело тебе будет ждать, но колесо правосудия вертится не быстро.

— А мой корабль завтра уходит, — печально проговорил доктор Гамильтон. — Я покину Англию, так и не узнав вашей судьбы.

— Быть может, это и к лучшему, доктор, — ответил я.

— Байэм, кажется я совершил непростительную ошибку! — вскричал вдруг сэр Джозеф. — Это только сейчас пришло мне в голову! Боже мой, что я наделал! Мне ни в коем случае не следовало обнадеживать вас заранее!

— Напротив, сэр, — возразил я. — Вы не должны себя ругать, ведь у меня появилась надежда! И даже если она не сбудется, я все равно буду вам признателен.

— Вы в самом деле так считаете?

— Да, сэр.

Сэр Джозеф внимательно посмотрел на меня.

— Похоже, так оно и есть. В таком случае, я рад, что приехал. А теперь мне пора обратно в Лондон. Постараюсь по возможности ускорить дело.

Он пожал мне руку и на прощание сказал:

— Если все будет хорошо, Байэм, то к капитану Монтагью прискачет гонец на лучших лошадях, которые когда-либо ступали на Портсмутскую дорогу.


Глава XXIV. Тинклер


Сэр Джозеф Банкс увез мою рукопись с собою в Лондон. Оказавшись без работы, я попросил разрешения переселиться назад к моим товарищам и в тот же вечер переехал. Столь напряженное ожидание мне было легче переносить в компании. О возвращении Тинклера я сказал лишь Моррисону: по отношению к другим, лишенным и тени надежды людям, это было бы жестоко.

Утром 26 октября мы смотрели, как корабль, на котором теперь служил доктор Гамильтон, снимается с якоря. Фрегат медленно двигался по направлению к Спитхеду, и мы видели — или нам только казалось, что мы видим, — фигуру доктора, стоявшего на юте. Мы знали, что он думает о нас, так же как и мы думаем о нем, и желали ему удачи.

Мы радовались всякой мелочи, которая отвлекала нас от невеселых дум; любая шлюпка, проходившая мимо «Гектора», привлекала наше внимание. Мы обсуждали, как гребет ее команда, строили догадки относительно того, куда она направляется. Всякий раз, когда открывалась дверь, когда сменялись часовые или когда нам приносили еду, в сердце у меня появлялся холодок, хорошо знакомый всем приговоренным к смертной казни. Сколько раз мне хотелось, чтобы чиновники Адмиралтейства хоть на денек поменялись с нами местами! Их бессмысленная жестокость, из-за которой мы сидели здесь уже больше месяца, на всю жизнь внушила мне отвращение к чиновничьей рутине.

Однажды утром, в воскресенье, Моррисон, читая нам вслух Библию, вдруг остановился посередине фразы и повернулся к двери. Насколько я помню, мы ничего не услышали — ни голоса, ни звука шагов, — однако встали и устремили взгляд на дверь. Через несколько секунд она отворилась, и вошел лейтенант морской пехоты в сопровождении профоса и восьми матросов.

Было почти темно, и мы с трудом различали лица вошедших людей. В руках у профоса была какая-то бумага. Он подошел к окну и принялся читать:

— Томас Беркитт, Джон Миллворд, Томас Эллисон!

— Три шага вперед! — приказал лейтенант.

Мои товарищи вышли на середину кают-компании. Тут же на их запястьях защелкнулись наручники, и стражники окружили их — четверо впереди, четверо сзади.

— Вперед, марш!

Они ушли, не успев даже с нами попрощаться. Моррисон, Маспратт и я остались стоять на том же месте. Секунду спустя мы уже были у окон: в вечернем сером свете у трапа виднелась шлюпка и на ее кормовой банке трое людей в наручниках. Через несколько минут она отвалила от борта и пропала из вида.

Мне трудно вспоминать последовавшую за этим ночь. Мы даже не пытались уснуть. Сидя у одного из окон, мы смотрели во тьму и вспоминали наших товарищей. Нам было ясно, что это последняя ночь в их жизни.

Утром, когда пробило восемь склянок, часовые у наших дверей сменились. Ничего нового мы не узнали, поскольку с часовыми нам разговаривать запрещалось, — это было одно из немногих ограничений в нашей жизни на «Гекторе». В девять Моррисон, стоявший у окна, сообщил, что на корабле «Блансвик» поднят сигнал о том, что приговор будет приводиться в исполнение на нем.

Все исполнения приговоров проводились на кораблях в одиннадцать утра. Мы не сомневались, кого касается сигнал, поднятый на «Брансвике». Эллисону, Беркитту и Миллворду осталось жить два часа.

В половине одиннадцатого мы увидели, что одна из шлюпок «Гектора», в которой сидело множество матросов, отвалила в сторону «Брансвика». За ним последовали шлюпки с других кораблей, стоявших в гавани: матросов посылали присутствовать при казни. Маспратт стоял у окна, глядя на «Брансвик», мы с Моррисоном ходили по кают-компании, разговаривая по-таитянски, чтобы хоть чем-то занять ум. Было уже около часа, когда к нам в сопровождении того же лейтенанта вошел капитан Монтагью. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять все, что нам хотелось узнать, но если даже какие-то сомнения у нас и оставались, то, когда лейтенант отпустил охрану, рассеялись и они. Капитан Монтагью развернул лист бумаги, который держал в руке.

— Джеймс Моррисон, Уильям Маспратт! — вызвал он.

Те вышли вперед. Капитан Монтагью мягко взглянул на них поверх листа бумаги и с большой торжественностью начал читать:

— В ответ на обращение лорда Худа, который, усмотрев в вашем деле смягчающие обстоятельства, обратился с просьбой не подвергать вас высшей мере наказания, какую предусматривает наш справедливый закон, его величество милостиво дарует каждому из вас полное и безусловное прощение.

— Роджер Байэм!

Я встал рядом с товарищами.

— Комиссия при адмирале флота Великобритании и Ирландии, заслушав данные под присягой показания Роберта Тинклера, бывшего мичмана корабля его величества «Баунти», убедилась в вашей непричастности к мятежу, из-за которого вы были отданы под суд, осуждены и приговорены к смертной казни. Исходя из этого, комиссия отменяет приговор, вынесенный вам военным судом, и признает вас полностью невиновным.

Капитан Монтагью шагнул и горячо пожал нам руки.

— Мы свободны, сэр? — с сомнением спросил я.

— Можете идти, куда вам заблагорассудится.

— Вы, конечно, понимаете, сэр, что нам хотелось бы, если можно, поскорее…

Капитан обратился к лейтенанту:

— Мистер Каннингхем, соблаговолите проследить, чтобы приготовили шлюпку.

Капитан Монтагью поднялся с нами на верхнюю палубу и через несколько минут нам сообщили, что шлюпка готова. Прощаясь со мной, капитан проговорил:

— Надеюсь, мистер Байэм, я скоро буду иметь удовольствие встретиться с вами при более благоприятных обстоятельствах.

Мы поспешно спустились в шлюпку; раздалась команда отваливать. Но насладиться как следует первой минутой свободы мы не смогли. «Брансвик» находился в двух кабельтовых от нас, и по дороге к причалу нам пришлось пройти прямо под его резной золоченой кормой. Трое на палубе ожидали смерти. Мы отвернулись. Матросы в шлюпке гребли молча и размеренно, но глаза их были устремлены в сторону «Брансвика».

Внезапно пушечный выстрел разорвал тишину. Против воли я обернулся. Корабль скрылся в клубах дыма, но когда дым рассеялся, я увидел три черные фигурки, которые покачивались в воздухе.

Капитан Монтагью передал мне письмо от сэра Джозефа, написанное им в Адмиралтействе сразу после того, как по нашему делу было принято решение. Он писал, что заказал для нас места на этот вечер в почтовой карете, следующей в Лондон. В постскриптуме были следующие фразы: «Мистер Эрскин ждет вас у себя дома. Не нужно разочаровывать старика, Байэм. Несколько дней вам не захочется никого видеть, это я понимаю. Когда сможете, дайте мне знать, я должен сообщить вам кое-что важное».

Все мы были слишком потрясены, чтобы разговаривать; мы никак не могли опомниться после столь резкого поворота в нашей судьбе. Сидя в карете, мы следили, как вечер окутывает темнотой осенние поля. В Лондон мы прибыли на рассвете.

Больно вспоминать наше торопливое небрежное прощание. Для этого были свои причины. Мы столько времени прожили бок о бок, что не могли даже подумать о расставании. Мы стояли на улице и смотрели, как идут прохожие, катятся двуколки, почтовые кареты, экипажи. У Моррисона и у меня деньги были — ему прислали родные, мне — мистер Эрскин, но у Маспратта за душой не было ни пенни. Его мать и младшие сестры жили в Ярмуте.

— Послушай, Маспратт, у тебя ведь нет денег, — проговорил Моррисон.

— Не беспокойтесь, мистер Моррисон. Мне уже приходилось добираться до Ярмута на своих двоих.

— Но ведь тебя ждет мать? Знаешь, Байэм, на своих двоих он будет добираться слишком долго.

— Не бывать этому! — ответил я и протянул Маспратту пять фунтов. Моррисон последовал моему примеру.

Приятно было видеть, как изумился и обрадовался Маспратт. Мы пожали друг другу руки, и он тут же отправился покупать место в почтовой карете до Ярмута. Мы молча глядели ему вслед. На углу он обернулся, помахал нам рукой и скрылся за поворотом.

— Ну, Байэм? — начал Моррисон. Я схватил его за руку. Он продолжал: — Благослови тебя Бог! Мы не должны терять друг друга из виду.

Минуту спустя я остался один среди незнакомых людей — впервые за пять лет.

Более доброго и заботливого хозяина, чем мистер Эрскин, трудно было и желать. Он давно овдовел и жил с тремя престарелыми слугами в собственном доме на маленькой улочке неподалеку от Темпля. Тишина этого дома, где я мог делать, все что мне заблагорассудится, действовала на мою душу столь же целительно, как морской воздух на выздоравливающего. Я бродил по тихим улочкам или часами сидел у окна. Я ни о чем не думал. Мне нужно было постепенно привыкнуть к тому, что я живу, что могу наслаждаться бесценным даром.

В тот день я по обыкновению вышел на прогулку. Когда около пяти я вернулся, мистера Эрскина еще не было дома, но в передней меня встретил Клегг, его дворецкий.

— В библиотеке вас ждет какой-то джентльмен, сэр.

Я помчался вверх через три ступеньки и рывком распахнул дверь. В библиотеке спиной к камину стоял Тинклер.

В этот вечер мистер Эрскин был занят. Во всяком случае, так он мне передал через Клегга, однако я думаю, что, узнав о приходе Тинклера, он ушел к себе в комнату, чтобы дать нам возможность провести вечер вдвоем. Мы обедали в библиотеке перед камином. Нам так много нужно было сказать друг другу, что мы не знали толком с чего начать. Тинклер до сих пор не мог прийти в себя после того, как его столь стремительно похитил сэр Джозеф.

— Не думай, Байэм, я часто вспоминал тебя. Вернувшись из своего первого плавания в Вест-Индию, я услышал, что на поиски «Баунти» отправили «Пандору». Вот и все, что я знал о тебе. Я понятия не имел ни о возвращении Эдвардса, ни о суде. Вечером я и девять моих товарищей, спасшихся с «Караибки», сошли на берег и остановились в гостинице неподалеку от порта. Утром я роскошно позавтракал яичницей с ветчиной и уже собирался отправиться к своему шурину, как подъехала запряженная парой карета, и я, не успев даже рта раскрыть, очутился в ней напротив сэра Джозефа.

До этого я его никогда не видел. Он не сказал, зачем я ему нужен, но я понял, что это как-то связано с «Баунти». «Терпение, мистер Тинклер, — заметил он, — я велю предупредить мистера Фрайера о вашем прибытии. А пока скажу лишь одно: мистер Фрайер безусловно одобрит мои действия». Этим мне и пришлось удовлетвориться. Сэр Джозеф что-то сказал кучеру, и мы понеслись на запад. Наконец карета остановилась у красивого дома. Сэр Джозеф мигом выскочил, зашел внутрь и появился минут через десять, таща на буксире адмирала Худа! Разумеется, я был сильно этим озадачен, но в то же время и польщен: под какой охраной я ехал! Мы направились прямо в Адмиралтейство.

В подробности я входить не буду. Сэр Джозеф и адмирал оставили меня с капитаном Мексоном или Метсоном, что-то в этом роде. Он был весьма мил и любезен, но не спускал с меня глаз ни на миг. В его обществе я провел остаток дня, ночь и следующее утро. Мы рассказывали друг другу всякие истории, но я все же понял, что речь пойдет о «Баунти».

Ровно в десять утра я предстал перед комиссией. Только представь себе меня, в лохмотьях, которые мне дали на спасшем нас корабле, перед столь высокопоставленными особами! Меня привели к присяге и милостиво позволили сесть.

«Мистер Тинклер, что вы можете нам сообщить о Роджере Байэме, бывшем мичмане с корабля его величества» Баунти «?»

Сам понимаешь, как подействовало на меня твое имя. Я начал подозревать недоброе, и холодная дрожь пробежала по моей спине. Я ведь прекрасно помнил, как часто Блай бранил тебя пиратом и негодяем, не давая никому и слова сказать в твое оправдание. Один раз я попробовал, так чуть не оказался за бортом. «Байэм в беде!» — пронеслось у меня в голове. Я смотрел на этих чиновников и пытался понять, что им от меня нужно.

«Вы имеете в виду, сэр, его теперешнее местонахождение?» — поинтересовался я. «Нет. По-видимому, вопрос поставлен недостаточно точно. Мы хотим знать подробности разговора, который состоялся на квартердеке» Баунти» между мистером Флетчером Кристианом и мистером Байэмом в ночь накануне мятежа. Вы слышали этот разговор?»

Разговор я вспомнил сразу и тут же начал понимать, в чем дело.

«Да, сэр, помню очень хорошо», — отозвался я. — «Будьте внимательны, мистер Тинклер. От того, что вы нам сейчас расскажете, зависит жизнь человека. Можете припоминать как угодно долго. Не пропустите ни малейшей подробности».

Все стало ясно как на ладони. Я понял, что от меня хотят, Байэм, и можете благодарить Бога за то, что память у меня отменная. Но странная вещь: только тогда я вспомнил, что Блай слышал часть вашего разговора. Пока мы добирались до Тимора, он ни разу не объяснил, почему считает вас сторонником Кристиана, и все полагали, что виною этому то, что вы не успели вовремя сесть на баркас. А вы ведь считались другом Кристиана. Вот старый негодяй и обвинил вас в мятеже.

Я рассказал все подробно, уж будьте уверены, от того самого момента, как мы с вами вместе вышли на палубу. Даже сказал им, что признался вам в краже одного из бесценных орехов, принадлежавших Блаю. Но самое главное, Байэм, благодарите небеса и Роберта Тинклера вот за что: я вспомнил, что Блай подошел к вам в ту секунду, когда вы пожимали Кристиану руку со словами:» Можете на меня положиться «.

Все затаив дыхание слушали мой рассказ. Один старичок даже поднес руку к уху, чтобы лучше слышать. По его просьбе я говорил медленно и отчетливо.

«Достаточно, мистер Тинклер», — сказали мне, когда я закончил, и вывели меня из комнаты… И вот я здесь, старина! Знаете, Байэм, — помолчав, вновь заговорил Тинклер, — я часто думал, не кокосовые ли орехи послужили причиной бунта? Помните, как Блай поносил Кристиана?

— Вряд ли когда-нибудь забуду, — ответил я,

— Я почти уверен, что именно это явилось для Кристиана последней каплей. А вы как думаете?

— Давайте не будем об этом, Тинклер, — отозвался я. — Мне все это до смерти надоело.

— Простите, старина. Конечно.

— Но я очень хочу услышать, как вы добрались до Тимора.

— Должен признать, Байэм, что тут Блай был выше всяких похвал. Он держал нас в черном теле, верно, но ведь спас же! Не думаю, что в Англии есть еще человек, способный на такое.

— А как было в Купанге?

— Купанг! Рай земной! Сейчас я расскажу, как мы туда пришли. Было часа три ночи… Постой-ка! Почему мой стакан пуст? Как хозяин, Байэм, вы не лишены недостатков…

Так мы просидели всю ночь.


Глава XXV. Уитиком


Через неделю моего пребывания у мистера Эрскина я послал сэру Джозефу записку. Я полагал, что он хотел меня видеть по какому-то делу, связанному с моим словарем, и теперь, немного придя в себя, с нетерпением ждал встречи с ним.

После смерти матери ничто уже не связывало меня с Англией; я столько пережил, что юношеская жажда деятельности, казалось, угасла во мне. Лица англичан казались мне чужими, их нравы — грубыми, подчас даже жестокими. Я стремился к Теани и к мирной красоте южных морей.

Я хотел сообщить сэру Джозефу о своем намерении навсегда покинуть Англию. Средства для этого у меня были — я даже мог бы купить судно, если бы понадобилось. Из Англии время от времени ходили корабли в новое австралийское поселение — Форт — Джексон, а добравшись туда, я мог бы нанять или купить корабль, который доставил бы меня на Таити. Я понимал, что ради памяти матери мне следует прежде побывать в Уитикоме; я одновременно и стремился и боялся увидеть свой родной дом.

В ответ на мою записку сэр Джозеф в тот же вечер пригласил меня отобедать с ним. Когда я пришел, у него уже сидел капитан Монтагью с «Гектора». Некоторое время мы обсуждали события в Европе, которые указывали на приближение войны. Вдруг сэр Джозеф обратился ко мне:

— Каковы ваши планы, Байэм? Хотите вернуться на флот или пойдете учиться в Оксфорд, как мечтал ваш отец?

— Ни то, ни другое, сэр. Я решил вернуться в южные моря.

При этих словах капитан Монтагью поставил стакан на стол, а сэр Джозеф удивленно посмотрел на меня.

— В Англии меня ничто больше не удерживает, — добавил я.

Сэр Джозеф покачал головой.

— Мне и в голову не приходило, что вы мечтаете о Таити, — проговорил он. — Я опасался, что вы можете отказаться от моря и предпочтете научное поприще, но острова… Нет, мой мальчик!

— Почему нет, сэр? — спросил я. — Здесь я свободен от каких бы то ни было обязательств, а там буду счастлив. Если не считать вас, капитана Монтагью да еще нескольких друзей, в Англии нет людей, которых мне хотелось бы видеть.

— Я понимаю, — ласково заметил сэр Джозеф. — Вы много выстрадали, Байэм, но не забывайте, что время залечивает самые глубокие раны. И вот еще что: у вас есть обязательства, причем серьезные.

— Перед кем, сэр?

Он задумался, а затем сказал:

— Вижу, что это не приходило вам в голову. Вопрос этот тонкий и деликатный. Монтагью, быть может, вы объясните?

Капитан отхлебнул вина, словно размышляя, с чего лучше начать, и поднял голову.

— Мы неоднократно говорили о вас с сэром Джозефом, мастер Байэм. Да, у вас есть обязательства.

— Перед кем, сэр? — повторил я.

— Перед вашим именем, перед памятью отца и матери. Вы были арестованы и преданы суду за мятеж, и хотя вас оправдали и вы виновны не более, чем я или сэр Джозеф, к вашему имени может пристать дурная молва. Может пристать, а пристанет или нет, зависит от вас. Если вы предпочтете жить на берегу или, что еще хуже, решитесь похоронить себя в южных морях, люди при упоминании вашего имени будут говорить: «Роджер Байэм? Ну как же, прекрасно помню, это один из мятежников с „Баунти“. Его судили, но в самый последний момент оправдали. Он был на волосок от гибели!» Общественное мнение — грозная сила, мистер Байэм. Сбрасывать со счетов его нельзя.

— Скажу прямо, — отозвался я. — Черт с ним, с общественным мнением! Я не виновен, и мои родители — если есть загробная жизнь — знают об этом. Другие же пусть думают, что хотят.

— Вы оказались жертвой обстоятельств и много перенесли, — мягко возразил капитан Монтагью. — Я хорошо понимаю ваши чувства, однако правы мы с сэром Джозефом, а не вы. Вы носите благородное имя и поэтому обязаны продолжать службу на море. Близится война, ваше участие в ней заставит болтунов замолчать. Ну же, Байэм! Честно говоря, я хочу, чтобы вы служили на «Гекторе», даже оставил для вас место.

— Именно так вам и следует поступить, — кивнул сэр Джозеф.

Доброта капитана Монтагью весьма меня тронула.

— Благодарю вас, сэр, — пробормотал я, — мне лестно ваше предложение, но…

— Нет никакой нужды решать прямо сейчас, — прервал он. — Обдумайте то, что я вам сказал, и в течение месяца дайте ответ.

— Да, не торопитесь, — поддержал сэр Джозеф, — а сегодня больше не будем об этом.

Капитан Монтагью ушел довольно рано, после чего сэр Джозеф повел меня в свой кабинет, увешанный оружием и безделушками из далеких стран.

— Байэм, — заговорил он, когда мы уселись у камина, — я давно хотел задать вам один вопрос. Вы знаете, что я держу слово; если сочтете возможным мне ответить, обещаю, что ваш ответ не узнает никто.

— Слушаю вас, сэр, — отвечал я.

— Скажите, где Флетчер Кристиан?

— Клянусь вам, сэр, не знаю и даже не догадываюсь.

Несколько мгновений он смотрел на меня своими проницательными голубыми глазами, затем резко встал и развернул на стене большую карту Тихого океана.

— Принесите сюда лампу, Байэм» — попросил он.

Мы встали рядом у карты самого большого океана.

— Вот Таити, — проговорил сэр Джозеф. — Каким курсом ушел «Баунти»?

— По-моему, на север-северо-восток.

— Если не ошибаюсь, в этом направлении лежат Маркизские острова. Их уже давно открыл испанец Менданья. Богатые острова, и всего неделя пути при попутном ветре. Смотрите, вот они.

— Сомневаюсь, сэр, — ответил я. — Кристиан дал нам понять, что хочет найти какой-нибудь неизвестный остров. Вряд ли бы он стал обосновываться там, куда могут зайти корабли.

— Пожалуй, вы правы, — согласился сэр Джозеф и сменил тему: — Бедняга Кристиан!

— Вы знали его, сэр?

— Довольно близко, — кивнул он.

— Он был моим хорошим другом, — сказал я. — Видит Бог, у него были основания так поступить.

— Несомненно. А вообще-то странно, мне казалось, что они с Блаем друзья.

— Уверен, что капитан Блай тоже так думал… Меня ждет печальное поручение; я обещал Кристиану повидаться с его матерью.

— Его родители — достойные люди. Они живут в Камберленде.

— Да, сэр, я знаю.

Сэр Джозеф свернул карту. Я посмотрел на высокие часы, стоявшие у стены:

— Мне пора домой, сэр.

— Да, мой мальчик, пора спать. Но прежде чем ты уйдешь, выслушай меня. Я от всей души советую тебе обдумать предложение капитана Монтагью. Сейчас у тебя тяжело на душе, но это пройдет. Мы с Монтагью уже не молоды и знаем этот грустный старый мир лучше тебя. Лучше бы тебе отказаться от мысли осесть на Таити.

— Я обдумаю это, сэр.

День за днем я откладывал поездку в Уитиком. Я боялся покинуть тихий старый дом мистера Эрскина и уехал лишь после того, как навестил в Камберленде мать Кристиана. О разговоре с нею я лучше промолчу.

Промозглым зимним вечером я вылез в Таунтоне из кареты прямо под моросящий дождь и сразу увидел наш экипаж. Старый кучер умер, на козлах сидел его сын, соучастник множества моих детских проделок. Я сел в экипаж, и мы тронулись по грязной, изрытой колесами, плохо освещенной улице.

Дождь все моросил и моросил, лошади бежали по лужам, замедляя ход, когда дорога шла в гору. Устав от долгого путешествия из Лондона, я задремал, а когда проснулся, под колесами уже скрипел гравий аллеи, вдали же виднелись огни дома. На секунду мне показалось, что прошедших пяти лет будто и не было, будто я спешу домой из школы на рождественские каникулы, а матушка прислушивается, не едет ли экипаж.

На крыльце стояла Тэкер, рядом с нею — дворецкий и остальные слуги, показавшиеся мне одинокими и несчастными. Никогда, кроме этого вечера, я не видел слез на глазах у Тэкер.

Несколько минут спустя я сидел в высокой столовой, полной теней и воспоминаний. В желтом свете свечей старый дворецкий бесшумно наполнял мой стакан и менял кушанья, которые я ел, не чувствуя вкуса. Когда я был маленьким, по воскресеньям мне разрешали здесь обедать, а в другие дни я приходил сюда пожелать спокойной ночи родителям и шел спать с пригоршней изюма или инжира. Здесь я обедал с матушкой после смерти отца, здесь в тот памятный вечер мы принимали капитана Блая.

Из-за западных ветров с Атлантики декабрь выдался теплым и дождливым, и я часто гулял по грязным тропинкам; дождевые капли падали мне на лицо, в безлистых деревьях стонал ветер. Медленно, почти незаметно я менялся; мне становилось все яснее, что мои корни скрыты глубоко в этой земле. Теани, наш ребенок, южные моря — все это постепенно меркло в моей памяти, словно красивый полузабытый сон. Настоящая жизнь была здесь, в Уитикоме, среди домов наших арендаторов. И прочные стены нашего старого дома, порядок, который в нем до сих пор сохранился, несмотря на утраты и невзгоды, вернули мне уверенность, что эту неразрывность поколений я должен сохранить. Мало-помалу горечь из моей души улетучивалась.

К концу месяца я принял решение. В то время оно стоило мне дорого, но я до сих пор об этом не жалею. Я написал капитану Монтагью и сообщил, что согласен поступить к нему на корабль. То же я написал и сэру Джозефу. Через два дня пасмурным безветренным утром я стоял у крыльца и ждал экипаж, который должен был отвезти меня в Таунтон. Бристольский канал лежал блестящей стальной лентой под низкими тучами, воздух был так тих, что я слышал крики грачей вдали. Две рыбачьи лодки медленно двигались в сторону океана; их паруса безжизненно повисли, и рыбаки ворочали длинными веслами. Некоторое время я наблюдал за ними, как вдруг услышал голос Тома, покрикивающего на лошадей, и скрип колес по гравию.


Эпилог


Я поступил на корабль капитана Монтагью в январе 1793 года, а через месяц началась война — один из самых бурных и опасных периодов в истории английского флота, достигший своей высшей точки через двенадцать лет, когда у берегов Испании разыгралось грандиозное морское сражение. Я имел честь сражаться с голландцами при Кампердауне, с датчанами при Копенгагене, с испанцами и французами при Трафальгаре; после этой славной битвы мне пожаловали чин капитана.

Во время войны я не раз мечтал о том, как после заключения мира обоснуюсь на островах Тихого океана, однако морскому офицеру в военное время предаваться мечтам особенно некогда, и по мере того как шли годы, мое желание вернуться в южные моря становилось все менее острым и боль пережитого понемногу утихала. Моя мечта сбылась только летом 1809 года, когда меня назначили командовать небольшим тридцатидвухпушечным фрегатом «Курьез», захваченным у французов. Я получил приказ идти в Порт-Джексон в Австралии, а оттуда в Вальпараисо с заходом по пути на Таити. В августе мы вышли из Спитхеда, а в феврале 1810 года были уже в Порт-Джексоне. Проведя там некоторое время, мы снова вышли в море, и ранним утром в начале апреля на горизонте показался Таити. Однако когда мы подошли ближе, ветер сменился на восточный, поэтому в бухту Матаваи мы вошли далеко не сразу. Мой лейтенант мистер Кобден, по-видимому, догадывался, что происходит у меня в душе, поэтому они со штурманом старались не отвлекать меня по пустякам, пока мы маневрировали. Когда показался мыс Венеры, воспоминания нахлынули на меня. Вон там, недалеко, устье реки, где я впервые встретил Теани. Теперь мне было всего сорок лет, однако я чувствовал себя стариком, зажившимся на этом свете. Мне казалось, что с тех пор, как я в последний раз видел эти места, прошли века. Я страшился вновь оказаться на этом берегу.

Когда мы бросили якорь, ни одного каноэ не подошло к кораблю. На берегу стояли несколько человек, лениво смотревших на нас, а там, где раньше под кронами деревьев вплотную друг к другу стояли десятки туземных хижин, теперь виднелась лишь одна.

Примерно за час до заката наша шлюпка высадила меня неподалеку от места, где когда-то стояла хижина Ити-Ити. Я приказал гребцам подождать, а сам двинулся в глубь острова. Вокруг не было видно ни одной живой души; от дома Ити-Ити я не нашел и следа. По дороге к излучине реки, где я встретил когда-то Теани, я увидел старуху, неподвижно сидевшую на песке и устремившую взгляд на море. Когда я, запинаясь, обратился к ней на ее родном языке, она немного оживилась. Ити-Ити? Да, она слыхала о нем, но он давно умер. Ина? Старуха покачала головой. О Типау она тоже никогда не слышала, но Поино помнила хорошо. Он тоже умер. Старуха пожала плечами:

— Когда-то на Таити жило много людей, теперь здесь одни тени.

Река была все такой же, но несмотря на то, что берега ее сильно заросли, мне удалось отыскать место, где я сидел когда-то среди корней большого дерева. Оно было все в цвету; река журчала все так же. Но юность моя прошла, а все старые друзья умерли. На мгновение глубокая тоска охватила меня; я отдал бы все на свете, чтобы снова стать на двадцать лет моложе и плавать наперегонки с Теани.

Я старался не думать больше ни о ней, ни о нашей дочке. Перейдя реку вброд я двинулся дальше; рощи хлебных деревьев пожелтели, вместо десятков аккуратных таитянских домиков я увидел лишь несколько убогих лачуг, а там, где лишь двадцать лет назад жили сотни людей, мне встретилось по дороге едва ли человек десять.

Дойдя до долины, где была хижина Стюарта, я сел на плоский камень. От его жилища ничего не осталось, исчез и сад, который он с такою любовью выращивал. Кости Стюарта лежали где-то у австралийского побережья среди гниющих останков «Пандоры». А где Пегги? Где их ребенок? Солнце село, в долине стали сгущаться тени. Я поднялся и печально зашагал к берегу.

На следующий день я взял шлюпку и дюжину матросов и отправился на восточное побережье. Тут было больше жизни, чем в Матаваи, и я приятно удивился тому, что бывшие владения Веиатуа не подверглись такому опустошению. Пока шлюпка приближалась к Таутира, я смотрел во все глаза, надеясь увидеть большой дом Веиатуа на холме. Его не было, но тут же я заметил, что мой дом — или другой, очень на него похожий, — стоит на том же месте. Шлюпка врезалась носом в песок; на берегу стояло несколько человек, вышедших к нам навстречу. Никого из них я не знал. Еще в Порт-Джексоне миссионеры сказали мне, что Веиатуа умер, о Теани же я расспрашивать не решился. Оставив матросов покупать кокосовые орехи, я отправился искать кого-нибудь из старых знакомых.

Идя по хорошо знакомой тропке, на полпути к дому я встретил пожилого человека властной наружности. Завидя меня, он остановился. Несколько мгновений мы молча смотрели друг другу в глаза.

— Туаху? — наконец спросил я.

— Байэм! — он шагнул вперед, и мы поздоровались по-таитянски. В глазах у него стояли слезы.

— Пойдем в дом, — через несколько секунд проговорил он.

— Я туда и шел, — ответил я. — Давай побудем немного здесь, вдвоем.

Он понял мое состояние и, глядя в землю, ждал, пока я наберусь смелости задать вопрос, красноречивым ответом на который было его молчание.

— Где Теани?

— Умерла, — спокойно ответил он. — Она умерла через три луны после того, как ты ушел.

— А наша дочь? — после долгого молчания спросил я.

— Она жива, — кивнул Туаху. — Теперь она уже женщина, у нее ребенок. Ее муж — сын Атуануи. Он когда-нибудь станет большим вождем. Сейчас ты увидишь свою дочь.

Туаху замолчал, ожидая, когда я заговорю.

— Мой старый друг и кровный родственник, — проговорил я наконец. — Ты знаешь, как крепко я ее любил. Все эти годы, когда моя страна воевала, я мечтал вернуться сюда. Здесь — кладбище моих воспоминаний, и я очень волнуюсь. Я хочу видеть свою дочь, но пусть она не знает, кто я. Сказать ей, что я ее отец, обнять ее, говорить с нею о Теани — этого я не вынесу. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — печально улыбнулся Туаху.

В этот миг на тропе послышались голоса, и он тронул меня за руку.

— Это она, Байэм, — тихо проговорил он.

К нам приближалась высокая девушка, ведя за руку ребенка; позади шла служанка. Глаза у девушки были цвета моря, с ее плеч изящными складками ниспадал белоснежный плащ, а на ее груди я увидел ожерелье в виде витой морской плетенки.

— Теани, — позвал мой спутник, и, когда она обернулась, у меня перехватило дыхание: она была так же прекрасна, как и ее мать, и кроме того, в ней было что-то и от моей матушки. — Это английский капитан из Матаваи.

Девушка протянула мне руку. Моя внучка удивленно уставилась на меня. Я отвернулся.

— Нам нужно идти, — сказала Теани. — Я обещала показать девочке английское каноэ.

— Ладно, иди, — отозвался Туаху.

Когда я снова сел в шлюпку, на небе светила яркая луна. Прохладный ночной ветерок шелестел в глубине долины, и внезапно вокруг меня появились призраки — тени умерших и живых. Была среди них и моя тень.


notes


Примечания


1


Рифить, брать рифы — уменьшать площадь паруса, подбирая его сверху и привязывая к рею.


2


Фалрепные — матросы из состава вахты, назначавшиеся для встречи и проводов прибывающих на корабль офицеров командного состава.


3


Склянка — на языке моряков — полчаса. «Бить склянки» — звонить в судовой колокол, отмечая числом ударов каждые истекшие полчаса.


4


Профос — помощник боцмана в соблюдении порядка на корабле; ему также вменялось в обязанность осуществлять телесные наказания.


5


Марсовый — матрос, работавший на марсе, — площадке на мачте.


6


Английский канал — так англичане часто называют пролив Ла-Манш.


7


Панер — положение якоря при его выбирании, когда якорная цепь уже натянулась, но якорь еще не оторвался от грунта.


8


Обрасопить — повернуть реи.


9


Галс — курс судна относительно ветра; снасть, удерживающая на нужном месте нижний наветренный угол паруса.


10


Планширь — деревянный брус, закрывающий сверху фальшборт.


11


Джонс, Пол (1727 — 1792) — шотландский пират, помогавший Америке в борьбе за независимость.


12


Лига — мера длины, равная 4, 83 километра.


13


Аутригер — боковой поплавок, прикрепленный к корпусу лодки поперечными балками


14


Табанить — грести в обратную сторону.


15


Гибискус — тропическое дерево.


16


Швартов — трос, с помощью которого судно привязывается к берегу, причалу и тому подобное.


17


Ямс — тропическое растение со съедобными клубнями.


18


Лагун — медный луженый сосуд для воды.


19


Бак — носовая часть палубы.


20


Батат — сладкий картофель.


21


Фалинь — трос для привязывания шлюпки.


22


Фальконет — небольшая чугунная пушка.


23


Орлоп-дек — самая нижняя палуба.


24


Рым-болт — болт с кольцом в верхней части.


25


Пандора. — Согласно древнегреческому мифу, у Пандоры, первой женщины, созданной по воле Зевса, был сосуд, содержавший все людские несчастья. Любопытная Пандора открыла его и вы пустила на волю бедствия, от которых с тех пор страдают люди.


26


Шпигат — отверстие в фальшборте или палубном настиле для стока воды.


27


Рангоутное дерево использовали для постановки парусов (мачты, реи и тому подобное).


28


Пластырь — приспособление для временной заделки пробоины.


29


Румпель — рычаг, с помощью которого перекладывают руль.


30


Унция — мера массы, равная 28, 35 грамма.


31


Анкерок — небольшой бочонок.