Голая экономика. Разоблачение унылой науки Чарлз Уилэн Книга ученого, преподавателя и журналиста Чарлза Уилэна посвящена тому, что окружает нас всегда и повсюду, — экономике. Но Уилэн старается говорить с читателем об этом трудном и «унылом» предмете на понятном языке — без туманных определений, сложных графиков и запутанных уравнений, «разоблачая» таким образом экономику, используя многочисленные примеры из нашей повседневной жизни, автор лишает основные экономические понятия их таинственности и дает ответы на многие вопросы. Книга будет полезна руководителям предприятий, менеджерам, преподавателям, студентам высших учебных заведений и всем интересующимся экономическими проблемами. Чарлз Уилэн Голая экономика. Разоблачение унылой науки О книге Экономика повсюду, куда ни посмотри: на бензоколонке и в бакалейной лавке, в почтовом ящике и в вашем банке. Начиная с пяти лет, когда вы покупали леденцы, и до платежа по закладной, сделанного вами в возрасте 35 лет, вы окружены этой «унылой наукой», как сказал о ней Томас Карлейль. Ее называют унылой. Но, как показывает Чарлз Уилэн в книге «Голая экономика», изучение этой крайне важной науки может оказаться весьма веселым времяпрепровождением. «Разоблачая» экономику, т. е. убирая все диаграммы, уравнения, научный жаргон, и привнося в нее долю юмора, Уилэн дает жизнь предмету, который часто не замечают. Наполненная острыми анекдотами и понятными любому здравомыслящему человеку примерами, собранными в столь отдаленных местах, как Африка южнее Сахары, и буквально на заднем дворе дома автора, книга становится веселым, освежающим путешествием по окружающему нас миру экономики. «Голая экономика» — самая удачная книга для всех, кто недоволен курсом «Econ 101». Автор лишает ключевые понятия их таинственности, вскрывает кроющиеся за цифрами истины и дает ответы на все те «тупые» вопросы, которые мы всегда стесняемся задавать. Отвлечемся от обсуждения политики Алана Гринспена в печати и спросим: что же в действительности делает Федеральная резервная система? В чем смысл всех споров о глобализации и мировой торговле? И скажите, пожалуйста: как мне превратить мои деньги на Уолл-стрит в еще большие деньги? Перед вами книга по экономике, которая не позволит заснуть за чтением, хотя кое-кто сказал бы, что этого не может быть. Развлекательная книга, которая превращает читателя в мудрого и образованного гражданина, — невероятно! К счастью, Уилэн доказал, что люди, отрицающие возможность написания подобных книг, ошибаются. Такова «Голая экономика», экономика, подобную которой вы никогда не видели. Чарльз Уилэн — ближневосточный корреспондент журнала «The Economist», доцент Северо-Западного университета и корреспондент радиостанции WBEZ и Chicago Public Radio. Живет в Чикаго с женой и двумя дочерьми. От автора Успешному завершению этого проекта помогли многие сменявшие друг друга группы людей. Это походило на своеобразную эстафету: на каждом ее этапе я обретал новую пару ног, которые позволяли мне добежать до финиша. В начале этой гонки прочную веру в то, что у доступной широкому читателю книги будет рынок, вселила в меня Тифанни Ричарде. Ее вдохновляющее поощрение вывело эту книгу со старта. Табита Гриффин представила проект издательству W. W. Norton, за что я всегда буду ей благодарен. Затем появилась вторая пара ног. Когда Тифанни и Табита занялись другими делами, мне снова повезло. Тина Беннетт — агент, о котором только можно мечтать: умная, способная оказать поддержку и всегда интересующаяся новыми замыслами. Кроме того, мне повезло в том, что за редактирование моей книги взялся Дрейк Макфили. Неизвестно, каким образом этот человек находит время для управления компанией, редактирования книг и возни с лауреатами Нобелевской премии, но он его находит, и я с лихвой воспользовался его опытом и мудростью. Я благодарен Еве Лазовиц, которая составляет расписание для Дрейка и следит за его выполнением, хотя это и требует деликатного нажима. Без их поддержки (и без установленных ими сроков) моя книга была бы закончена примерно в 2008 г. Когда финишная линия стала видимой, отличную исследовательскую помощь предложила Мэри Эллен Мур, собравшая ускользнувшие от меня факты, цифры и анекдоты. Три выдающихся экономиста — Бартон Мэлкиел, Роберт Уиллис и Кеннет Рогофф — были настолько добры, что выделили в своих напряженных графиках время на чтение рукописи и на написание замечаний, которые были весьма полезны для меня как автора книги. Эти три человека — гиганты экономической науки, и каждый из них мог бы сделать многое другое за то время, что они потратили на мою книгу. Я многим обязан моим редакторам в журнале «The Economist». Джон Майклтвейт великодушно разрешил мне исчезнуть на время для завершения книги, а также изъявил желание прочитать окончательный вариант и сделать замечания к нему. Я благодарен Энн Ро за предложенный ею удачный подзаголовок. Тот факт, что и Джон и Энн находят время на редактирование одного из величайших периодических изданий мира, воспитание детей и написание собственных книг, продолжает вдохновлять. У меня есть и долг иного рода. Большинство идей, описанных в моей книге, принадлежит не мне. Я, скорее, переводчик, ценность работы которого определяется блеском оригинала, а им в моем случае является труд, проделанный великими мыслителями в течение веков. Надеюсь, эта книга отражает безмерное уважение, которое я питаю к их наследию. Наконец, я хотел бы выразить признательность людям, которые пробудили во мне интерес к вопросам, составляющим эту книгу. Я утверждаю, что экономику зачастую скверно преподают. Это действительно так. Но столь же верно и то, что хорошие преподаватели способны оживить эту дисциплину. Мне повезло работать и учиться со многими такими людьми. В их числе Гэри Беккер, Боб Уиллис, Кен Рогофф, Роберт Уиллиг, Кристина Пэксон, Данкан Снайдэл, Алан Крюгер, Пол Портни, Сэм Пелтцман, Дон Курси, Пол Волкер. Надеюсь, что моя книга поможет передать их знания и энтузиазм многим новым читателям и студентам. Предисловие Распространено убеждение, что шотландец Томас Карлейль заклеймил экономику, сто с лишним лет назад назвав ее «унылой наукой», потому что она казалась нудной, неинтересной, неясной и полной рассуждений типа «с одной стороны… с другой стороны…». По достоверным источникам, Гарри Трумэн сказал, что во избежание двусмысленностей он хотел бы иметь «одноруких экономистов» [1 - Игра слов: выражение «с одной стороны… с другой стороны…» на английском языке буквально звучит как «по одну руку… по другую руку…» (здесь и далее, если особо не оговорено, примечания редактора).]. На самом деле Карлейль имел в виду нечто иное: он напоминал о постоянной, тотальной нехватке чего-либо, о том, что люди должны делать выбор между удовлетворением противоречивых потребностей — варенье сегодня или варенье завтра — и между конфликтующими ценностями и целями. Прежде всего суровый шотландец подчеркивал, что все имеет свою цену, а без труда и жертв ничего нельзя произвести. Разумеется, многие люди убеждены в том, что экономика и экономисты мрачны и унылы в общепринятом смысле этих слов, т. е. необычайно безрадостны. Как гласит одно из определений, «экономист — это человек, который хорошо считает, но не может быть бухгалтером, потому что не является личностью». Своей подмоченной репутацией экономисты в значительной мере обязаны склонности к писанию туманных текстов, использованию зачастую непостижимых диаграмм и злоупотреблению математикой. Кроме того, экономисты частенько отказываются признать, что они чего-то не знают. Почему экономика стала предметом столь многих насмешек и почему студенты, столкнувшиеся с изучением экономики как научной дисциплины, часто ходят с остекленевшими глазами? По-моему, причины этого заключаются в том, что экономисты вообще пишут плохо и большинство экономических текстов построено главным образом на алгебраических манипуляциях и сложных диаграммах. Более того, немногие экономисты способны передать читателям то удивительное возбуждение, которое вызывает экономический анализ, или продемонстрировать его непосредственную связь с повседневной жизнью. Книга Чарлза Уилэна изменяет все это. Уилэн обладает даром, противоположным дару царя Мидаса. Если бы он прикоснулся к золоту, он придал бы ему жизнь. Это поистине уникальная книга. В ней нет никаких уравнений, никакого недоступного другим жаргона, никаких непостижимых графиков. Хотя уравнения и графики вполне могут крыться за многими экономическими идеями, Уилэн показывает, что суть последних можно изложить обычным языком. Он сводит экономику к ее главным, сущностным моментам. Он демонстрирует, что слова «ясномыслящий экономист» не оксюморон [2 - Сочетание несочетаемого.]. На страницах книги мы увидим, насколько незаслуженны многие из критических замечаний в адрес экономистов. Экономический анализ — тяжелый и сложный предмет, во многих отношениях гораздо более сложный, чем анализ в физике. Физики могут элегантно и просто объяснять суть систем, например вращение планет вокруг Солнца или движение электронов по орбитам вокруг атома. Но даже физика сталкивается с трудностью понимания природных явлений. Яркий тому пример — прогнозы погоды. Несмотря на сложные наблюдения со спутников и изощренные модели прогнозирования погоды, метеорологи зачастую не могут улучшить весьма наивные модели прогнозирования, воплощением которых стала фраза: «Завтра погода будет в точности такой же, как сегодня». Разумеется, инерционная модель мешает отметить все изменения погоды, но в целом сохраняет отличную репутацию. А когда метеорологов просят сделать более долгосрочные прогнозы относительно таких явлений, как, например, глобальное потепление, крайне широкий разброс их мнений позволяет экономическим прогнозам выглядеть по сравнению с метеорологическими удивительно точными. Экономика труднее физики потому, что экономисты обычно лишены возможности ставить управляемые лабораторные эксперименты, и потому, что люди не всегда ведут себя предсказуемо. Значительное внимание привлекла к себе совершенно новая дисциплина — поведенческая экономика, объединившая разработки психологов и экономистов, но мы по-прежнему не способны сколько-нибудь точно предсказывать поведение отдельных людей. Однако то, что мы далеки от понимания чего-либо, не означает, что мы совсем ничего не понимаем. Мы совершенно точно знаем о том, что на поведение человека сильное влияние оказывают стимулы. Знаем мы и о многих логических закономерностях и получаем удовольствие от непрерывного накопления знаний. Нам доподлинно известно, что каждая продажа сопряжена с покупкой и что очевидные возможности получить прибыль редко остаются незамеченными (это наблюдение стало идеей, лежащей в основе теории, которая утверждает, что наши фондовые рынки удивительно эффективны). И какой бы неточной ни была экономика, она оказывает непосредственное воздействие на нашу жизнь и играет решающую роль в определении государственной политики. Экономисты оказывают влияние на все ветви власти. Стимулирование экономического роста и обеспечение высокой занятости при одновременном подавлении инфляции давно уже признаны сферами деятельности экономистов, работающих на правительство. Помните самый удачный лозунг кампании за избрание Билла Клинтона в президенты в 1992 г.? «Это экономика, дурачок!» Стимулирование конкуренции и ограничение монополий (через министерство юстиции), ограничение загрязнения окружающей среды (через агентство по охране окружающей среды) и обеспечение медицинского обслуживания (через службы здравоохранения и людских ресурсов) — примеры крупных мероприятий, осуществляемых различными правительственными ведомствами и включающими в себя крайне важные экономические компоненты. Поистине трудно вообразить какие-либо политические решения — касаются ли они социальных, бюджетных, международных проблем, сельского хозяйства или национальной безопасности, — которые не имели бы экономических последствий. И как бы скептически ни относились политики к способностям экономистов решать эти проблемы, советами последних они не пренебрегают. Действительно, как однажды написал Джон Мейнард Кейнс, «практические люди, считающие себя совершенно не подверженными никакому интеллектуальному влиянию, обычно оказываются рабами некоего покойного экономиста. Безумцы во власти, слышащие голоса в воздухе, занимаются дистилляцией своего безумия из написанных несколько лет назад сочинений какого-нибудь академического писаки». Влияние экономистов в финансовом и бизнес-сообществах становится всеобъемлющим. Питер Линч, бывший управляющий взаимным фондом Fidelity's Magellan, однажды сказал, что если потратить 14 минут на разговор с экономистом, то потеряешь 12 минут. Возможно, есть некая ирония в том, что эффективность инвестиционной деятельности профессиональных управляющих взаимными фондами теперь регулярно оценивают посредством методов, разработанных финансовыми экономистами. Более того, экономисты оказывают влияние на бесчисленное множество других деловых решений. Они прогнозируют спрос на продукцию столь различных компаний, как General Motors и Procter Sf Gamble. Консалтинговые фирмы, занимающиеся широким кругом проблем, начиная со стратегического планирования и кончая управлением материально-товарными запасами, в больших количествах нанимают экономистов. Анализируя соотношения между ожидаемой прибылью и риском, экономисты помогают инвестиционным фирмам формировать портфели ценных бумаг. Экономисты дают советы главным финансовым директорам корпораций относительно политики выплаты дивидендов и относительно воздействия заимствований на стоимость обыкновенных акций компании. На наших финансовых рынках торговцы опционами, работающие на площадках главных опционных бирж, носят с собой портативные компьютеры, в память которых заложены построенные на основе экономической модели программы, подсказывающие торговцам цены, по которым следует продавать и покупать опционы. Правда состоит в том, что экономический анализ невероятно полезен как инвесторам и производителям, так и людям, разрабатывающим правительственные решения. Обыкновенные потребители также обнаружат, что экономическая наука может пролить свет на многие трудные вопросы повседневной жизни. Почему людям так трудно осуществить страхование от болезней? Почему во время путешествия мы останавливаемся у закусочных McDonald's, хотя многие другие заведения, возможно, делают гамбургеры лучше? Почему такое количество людей стремятся поступить в престижные колледжи, хотя многие другие высшие учебные заведения предлагают подобное образование по меньшей цене? Задумывались ли вы когда-нибудь о том, какое отношение к повседневной жизни имеют такие распространенные выражения, как «отбор по отрицательным признакам», «общественные блага» и «дилемма заключенного»? Вот некоторые из вопросов, рассмотренных в этой восхитительной книге. Часто говорят, что если задать один и тот же вопрос десяти экономистам, получишь десять разных ответов. Но я готов побиться об заклад, что если спросить десять экономистов о том, почему в городе Нью-Йорке не хватает такси и квартир, все десять ответят вам, что предложение этого товара и этой услуги ограничено лимитами на количество медальонов для таксистов и контролем над арендной платой. Несомненно, существуют многие сферы, в отношении которых среди экономистов царит практически полное взаимопонимание. Подавляющее большинство согласны с тем, что свободная международная торговля может повысить уровень жизни населения участвующих в ней стран и что таможенные тарифы и квоты на импорт снижают общее благосостояние. Экономисты в общем согласны с тем, что контроль над арендной платой снижает объем и качество жилья. Экономисты были фактически единодушны в своем прогнозе, утверждая, что ужасная трагедия 11 сентября 2001 г. приведет к спаду экономической активности. Мой собственный опыт работы в правительстве позволяет предположить, что во взглядах экономистов, будь они консервативными республиканцами или либеральными демократами, гораздо меньше различий, чем между взглядами экономистов и людей, имеющих другое образование. Экономисты противоположных политических воззрений по большинству вопросов согласны друг с другом. Вполне вероятно, что двухпартийное большинство экономистов объединятся против двухпартийной коалиции политиков. Полагаю, что причинами этого являются уникальное мировоззрение экономистов и присущий им уникальный способ поиска решений проблем. Мыслить так, как мыслят экономисты, означает построение последовательных дедуктивных суждений, соединенных с упрощенными моделями типа «спрос и предложение». Такое мышление предполагает выявление взаимно погашающихся факторов в контексте ограничений. Оно измеряет издержки одного варианта упущенными выгодами другого. Оно полагает своей целью эффективность, т. е. получение максимального результата при ограниченных ресурсах. Это мышление подразумевает маржиналистский, или приростный, подход. Экономист спрашивает, сколько дополнительных благ можно обрести за некоторую дополнительную плату. Он признает, что есть много вариантов использования ресурсов и что для достижения желаемых результатов одни ресурсы можно заменять другими. Наконец, экономист предрасположен к вере в то, что благосостояние растет, если людям разрешено самостоятельно делать выбор, и склонен утверждать, что рыночная конкуренция является особенно эффективным механизмом проявления выбора, сделанного людьми. И хотя все экономические проблемы включают нормативные составляющие (суждения о том, как должно быть), мыслить так, как мыслит экономист, означает аналитический подход, который обычно абстрагируется от «ценностных» проблем или по меньшей мере снижает их значение. Главная ценность книги в том, что она хорошо сбалансирована и предельно всеобъемлюща. В ней раскрывается положительная роль свободного рынка в деле улучшения нашей жизни и показываются причины, в силу которых экономики с централизованным планированием в конце концов оказываются неспособны повысить уровень жизни своих граждан. В то же время в книге признается исключительно важный вклад правительства в создание правовой структуры, делающей возможным существование рынков и обеспечивающей пользование общественными благами. В ней дается понимание роли государства в исправлении ситуации, когда свободный рынок создает нежелательные внешние последствия вроде загрязнения окружающей среды или не может обеспечить граждан какими-то товарами. Вы когда-либо задумывались над тем, почему фермеры, производящие мохеровую шерсть, в течение многих десятилетий получали от федерального правительства субсидии? Уилэн объясняет, каким образом политика и экономика могут приводить к подобным результатам. Вы действительно понимаете, почему Алана Гринспена часто называют вторым по могуществу человеком в США? Уилэн лишает таинственности воздействие монетарной политики на экономическую активность. Вам когда-либо приходило в голову, что вы никогда до конца не понимали заключительной сцены из кинофильма «Trading Places» («Торговые места») — той, где плохих парней изгоняют с рынка фьючерсных товаров? Уилэн делает теорию спроса и предложения совершенно доступной пониманию. Вы когда-либо интересовались, нет ли определенного смысла в требованиях протестующих против глобализации и не будет ли меньшая экономическая интеграция более выгодна развитым или развивающимся странам? Уилэн вносит в эти вопросы кристальную ясность. Когда вы читаете в газетах о спорах по вопросам текущей экономики, не бываете ли вы зачастую озадачены или испуганы какофонией противоречащих друг другу аргументов? Уилэн расшифровывает профессиональный жаргон и продирается сквозь политическую аргументацию к голой сути основных проблем. Делая это, он успешно превращает унылую науку в живое повествование, вплетая экономику и политику в ткань национального политического дискурса. Уилэн создал восхитительный, легко читающийся самоучитель по экономике. Докапываясь до сути экономических проблем, он делает читателя более информированным гражданином, способным лучше понять главные экономические вопросы сегодняшнего дня. Он показывает, что экономику можно постичь без графиков, схем и уравнений. Он демонстрирует, что экономический анализ может быть волнующе интересным. Эта книга должна стать полезным дополнением к курсу экономики, который читают в колледжах и старших классах средней школы. Более важным представляется то, что книга имеет и самостоятельную ценность, вводя в область знаний, изменяющих взгляды тех людей, которые отвергли изучение экономики как невероятно скучное и вконец нудное дело. Я часто подумывал о написании книги, знакомящей читателя с основами экономики, но иные проекты всегда мешали мне сделать это. Если бы я все же осуществил свою идею, то хотел бы написать именно такую книгу. Бартон Дж. Мэлкиел Принстон, Нью-Джерси, декабрь 2001 г. Посвящается Лие Введение Удивительно знакомая сцена. В большом американском университете студент-выпускник стоит на виду у всей аудитории и мелом рисует на доске графики, пишет уравнения. Студент может хорошо говорить по-английски, а может знать язык неважно. Предмет сухой, перенасыщенный математикой. Подходит время экзамена, и студентов могут попросить вывести кривую спроса или дифференцировать функцию совокупной стоимости. Этот курс называют «Economics 101». Студентов редко спрашивают (хотя могли бы и спросить), почему основные законы экономики сделали неизбежным развал Советского Союза (распределение ресурсов без системы ценообразования в долгосрочной перспективе оказалось неразрешимой задачей), какие экономические блага курящие дают некурящим (курящие раньше умирают, оставляя некурящим больше благ из фондов социального обеспечения и пенсионных фондов) или почему предоставление более щедрых пособий при рождении детей может пойти во вред женщинам (при найме на работу работодатели могут дискриминировать молодых женщин). Некоторые студенты будут терпеть эту дисциплину достаточно долго для того, чтобы оценить «всю картину». Но огромное большинство не будут этого делать. Действительно, большинство умных, любознательных студентов колледжей, помучившись при изучении курса «Econ 101» и успешно сдав его, прощаются с этим предметом навсегда. Экономику складывают в одну кучу с дифференциальным исчислением и химией — трудными точными предметами, которые требуют много заучивать на память и имеют самое малое отношение к тому, с чем придется столкнуться в дальнейшей жизни. И разумеется, множество умных студентов избегают прежде всего курса экономики. Это позор, проявляющийся на двух уровнях. Во-первых, многие люди пытливого ума упускают предмет, который бросает вызов, обладает энергетикой и имеет самое непосредственное отношение почти ко всем аспектам человеческой жизни. Экономика дает понимание широкого круга проблем — от пересадки органов до мер, направленных на устранение диспропорций в отношении занятости и карьерного роста представителей меньшинств. Порой экономика основывается на интуиции, в других случаях поразительным образом ее отрицает. Остроту экономике придали великие мыслители. Некоторые из них, такие как Адам Смит и Милтон Фридмен, завладели вниманием большинства людей. Другие, вроде Гэри Беккера и Джорджа Акерлофа, за пределами академических кругов не удостоились того признания, которого заслуживают. Слишком многих людей, которые с удовольствием устроились бы в кресле почитать книжку о гражданской войне или биографию Сэмюэла Джонсона, отвратили от предмета, который следовало сделать доступным и увлекательным. Во-вторых, большая группа наших самых выдающихся граждан экономически безграмотны. Средства массовой информации полны упоминаний о могущественном Алане Гринспене. Но многие ли люди могут объяснить, чем именно он занимается? Даже нашим политическим лидерам (пусть не всем!) не помешала бы доза курса «Econ 101». Когда в 1992 г. Росс Перо в ходе дебатов между кандидатами в президенты утверждал, что Североамериканское соглашение о свободной торговле вызывает эффект «гигантской воронки, которая с шумом будет всасывать» рабочие места и перемещать их из США в Мексику, он ошибался. Собственно говоря, он совершал смехотворную ошибку. Его утверждение было экономическим эквивалентом предупреждения о том, что ВМФ США рискует заплыть за край света. Проблема состояла в том, что слова Перо вызвали смех лишь у немногих американцев (и уж, во всяком случае, смеялись не над представлениями Перо об экономической политике). Как мог бы сказать сам Перо, экономические идеи, декларированные им в ходе его кампании, были «собакой, которая не умеет охотиться». Но это вовсе не означает, что те мировые лидеры, которые добиваются избрания, вполне в ладах с основами экономики. Французское правительство взялось бороться с хронической безработицей, выражавшейся двузначной цифрой, посредством политики, которая совершенно не подходила для этого (так пирит не может заменить золото, хотя внешне похож на него). Правительство социалистов сократило максимальную продолжительность рабочей недели с 39 до 35 часов — по их логике, если все будут работать на несколько часов меньше, появится работа и для безработных. В этой политике была определенная интуитивная привлекательность, однако подобная той, что присутствует в предложении использовать пиявок для удаления токсинов из организма. Увы, в долгосрочной перспективе и пиявки, и сокращенная рабочая неделя ничего, кроме вреда, принести не могут. Политика французского правительства основана на ложной посылке о том, что в экономике существует фиксированное количество рабочих мест, которые поэтому необходимо нормировать. Но это полнейшая чепуха! За последнее десятилетие американская экономика создала миллионы новых рабочих мест, причем без вмешательства правительства, пытающегося делить рабочие часы между трудоспособными гражданами. Из этого примера вовсе не следует, что у Америки нет экономических проблем, решением которых надо заниматься. Противники глобализации впервые вышли на улицы, круша окна и переворачивая машины, в 1999 г. в Сиэтле, чем выразили свое негативное отношение к Всемирной торговой организации. Были ли Демонстранты правы? Приведут ли глобализация и растущая мировая торговля к разрушению окружающей среды, эксплуатации рабочих в развивающихся странах и появлению закусочных McDonald's на каждом углу? Или же ведущий постоянной рубрики в «New York Times» Томас Фридмен был ближе к истине, назвав демонстрантов-антиглобалистов «пассажирами Ноева ковчега, среди которых и сторонники движения „Наш дом — Земля“, и протекционистски настроенные профсоюзы, и яппи [3 - Молодые городские жители, выходцы из небогатых семей, сделавшие успешную карьеру.], с ностальгией вспоминающие их трудные 1960-е» [4 - Thomas Friedman. Senseless in Seattle // New York Times, 1999, December 1.]? Прочитав главу 11, вы сможете сами ответить на поставленные вопросы. В этой книге я даю всего лишь одно обещание: не будет никаких графиков, схем и уравнений. В экономике эти инструменты имеют свое место. Действительно, математика может дать простой, даже элегантный способ представления о мире, сродни сообщению о том, что температура воздуха на улице 72 градуса по Фаренгейту [5 - Около 22 °C.], которое делают вместо того, чтобы долго объяснять, насколько теплая или холодная сегодня погода. Но самые важные идеи в экономике в основе своей интуитивны. Они обретают силу, привнося логику и строгость в решение повседневных проблем. Рассмотрим упражнение для развития мышления, предложенное Гленном Лоури, экономистом-теоретиком из Бостонского университета: допустим, на одну должность претендуют десять человек, девять из них — белые, один — чернокожий. Компания, которая нанимает работника, проводит антидискриминационную политику, предусматривающую, что, если претенденты на вакансию, принадлежащие к меньшинству и к большинству, обладают равными достоинствами, работу следует дать представителю меньшинства. Далее, предположим, что есть два лучших соискателя: один — белый, другой — чернокожий. Верная своей политике, фирма дает работу чернокожему. Лоури (между прочим, афроамериканец) делает тонкое, но простое замечание: от антидискриминационной политики пострадал только один белый; остальные восемь не получили бы этой работы в любом случае. И все же взбешенными уходят все девять белых соискателей, считающих, что стали жертвой дискриминации. Лоури необязательно является врагом антидискриминационных мер. Он всего лишь вносит нюансы в дискуссию, в которой обычно не бывает никаких нюансов. Антидискриминационные меры, таким образом, могут наносить вред межрасовым отношениям, которые они должны оздоровлять. Или рассмотрим недавнюю кампанию за внесение в законодательство нормы, обязывающей страховые фирмы оплачивать роженицам не одни, а двое суток пребывания в больнице. Президент Клинтон счел этот вопрос настолько значительным, что в своем обращении к сенату в 1998 г., касающемся положения нации, поклялся положить конец «родильной гонке». Однако такой план сопряжен с определенными издержками. С медицинской точки зрения дополнительные сутки пребывания в больнице в большинстве случаев не являются необходимостью, а удовольствие это дорогое. По этой-то причине молодые родители сами не платят за дополнительные сутки пребывания в родильном отделении, но и страховые компании тоже не желают платить. Если заставить страховые компании делать это (или предоставить любую другую новую льготу, которую законодательство сделает обязательной), они возместят свои возросшие расходы путем повышения страховых взносов. А если последние возрастут, некоторые люди, доходы которых ставят под сомнение возможности приобретения медицинской страховки, очень не скоро смогут позволить себе такую роскошь. Следовательно, реальный политический вопрос следует сформулировать так: хотим ли мы иметь закон, который даст дополнительные удобства многим женщинам, если его принятие лишит гораздо меньшее число мужчин и женщин возможности получать основные медицинские услуги? Является ли экономика только развернутой рекламой республиканской партии? Не совсем. Даже Милтон Фридмен, лауреат Нобелевской премии по экономике и самый красноречивый сторонник свободных рынков, согласится с тем, что функционирование рынков, полностью избавленных от всех ограничений, может привести к весьма отрицательным результатам. Рассмотрим страсть американцев к автомобилям. В данном случае проблема состоит не в том, что нам нравятся машины, а в том, что мы не желаем взять на себя все издержки по их эксплуатации. Да, мы покупаем машину и потом платим за ее техническое обслуживание, страхование и бензин. Но нам не надо платить за некоторые другие серьезные последствия нашего вождения — выбросы, которые производят наши машины; пробки, причиной которых мы являемся; износ общественных дорог; опасность, которую мы создаем для водителей машин меньших габаритов. Результат всего этого немного напоминает веселенькую ночь, проведенную в городе и оплаченную кредитной карточкой отца: мы делаем много такого, чего ни за что не сделали бы, если б за все пришлось платить сполна нам самим. Мы водим огромные автомобили, избегаем общественного транспорта, перебираемся жить в отдаленные пригороды, а в итоге накатываем большой километраж. Отдельные люди не получают полный счет за такое поведение, но его получает общество, которое и платит за наше безрассудство, проявляющееся в виде загрязнения воздушной среды, глобального потепления и расползания городских территорий. Наилучший способ решения этой усугубляющейся проблемы не тот, о котором обычно говорят сторонники невмешательства государства в экономику из числа консерваторов. Этим способом является повышение налогов на бензин и машины. Как будет показано в главе 3, только при условии принятия подобных мер стоимость езды на машине (или вождения SUV — крупногабаритных внедорожников) будет отражать реальную общественную стоимость такой деятельности. Точно так же увеличение субсидий общественному транспорту должным образом вознаградит тех обладателей сезонных билетов, которые избавляют всех прочих от появления своих машин на дорогах. Тем временем экономисты внесли свой вклад в решение некоторых социальных проблем, например проблемы дискриминации. Мировые симфонические оркестры исторически дискриминируют женщин, не так ли? Экономист из Гарварда Клаудиа Голдин и экономист из Принстона Сесилия Роуз предложили новый способ выяснить, так ли это на самом деле. В 1950-е годы американские оркестры начали проводить «слепые» прослушивания. Это означало, что музыкант, претендующий на место в оркестре, должен был играть за ширмой. Удалось ли женщинам при этой «слепой» системе добиться большего, чем в тех случаях, когда судьи знали о том, что исполнители — женщины? Да, определенно удалось. Как только прослушивания стали анонимными, у женщин стало примерно на 50 % больше шансов пройти первый тур, а вероятность окончательного успеха, т. е. приема в оркестр, для женщин возросла в несколько раз [6 - Claudia Goldin, Cecilia Rouse. Orchestrating Impartiality: The Impact of «Blind» Auditions on Female Musicians // American Economic Review, 2000, September.]. Экономика дает нам эффективный и необязательно сложный набор инструментов анализа, который можно использовать для того, чтобы оглянуться и объяснить, почему события разворачивались именно так, а не иначе; оглянуться и осмыслить окружающий нас мир; и заглянуть в будущее для того, чтобы мы смогли предвосхитить последствия крупных политических перемен. Экономика подобна силе тяготения: если вы пренебрежете ею, вас ждут некоторые неприятные сюрпризы. Возьмем, например, кризис ссудно-сберегательных учреждений. В течение многих лет деятельность этих учреждений была предметом жесткого регулирования. Они были ограничены условиями (весьма консервативными), определявшими, насколько большой процент можно выплачивать вкладчикам, а также какого рода инвестиции можно делать за счет их средств. В то же время федеральное правительство страховало средства вкладчиков. Промышленность давала прибыли, пусть и не слишком впечатляющие. Майкл Льюис в своей замечательной книге «Liar's Poker» («Покер лжецов» [7 - Льюис М. Покер лжецов / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: ЗАО «Олимп — Бизнес», 2002.]) назвал управляющих ссудно-сберегательных учреждений членами клуба «3–6–3»: «заимствуй деньги под 3 %, ссужай их под 6 % и ежедневно приходи на поле для гольфа к трем пополудни». В начале 1980-х годов промышленность частично дерегулировали. Ссудно-сберегательные учреждения получили право использовать для инвестирования новые — и гораздо более рискованные — области. Однако государственное страхование вкладов сохранилось. Частичное дерегулирование создало сценарий, который лучше всего описывается выражением «вершки — мне, корешки — правительству». Директоры ссудно-сберегательных учреждений смогли играть по-крупному на деньги своих вкладчиков. Если выигрыши были велики, директоры прикарманивали большую часть трофеев, поскольку были обязаны платить своим вкладчикам фиксированный процент. А если проигрывали, то могли объявить себя банкротами и предоставить расплату с вкладчиками федеральному правительству. Возможно ли, чтобы подобная ситуация порождала ответственное поведение? Разумеется, нет. Ссудно-сберегательные учреждения втянулись в скверные операции с недвижимостью, с «мусорными» облигациями, ценными бумагами, обеспеченными залогами недвижимости, и во множество других рискованных операций, которые разорили многие из этих учреждений. В конце концов правительство ликвидировало 747 ссудно-сберегательных учреждений и выплатило их вкладчикам 155 млрд дол. Самым поразительным моментом во всем этом разгроме была его предсказуемость. Эта книга познакомит читателей с некоторыми самыми авторитетными экономическими теориями, упрощая слагающие их блоки или вообще минуя их. В каждой главе рассматриваются проблемы, которые могли бы стать темами отдельных книг. В самом деле, каждая глава содержит мини-сюжеты, разработка которых положила начало и способствовала продолжению целых академических карьер. Я обошел стороной или перескочил через большую часть технической структуры, составляющей хребет этой дисциплины. И вот она — суть: для того чтобы оценить гений Фрэнка Ллойда Райта [8 - Известный архитектор.], не надо знать, где ставить несущую стену. Эта книга не пособие по экономике для манекенов; эта книга для умных людей, которые никогда не изучали экономику (или имеют самые смутные воспоминания об изучении этой науки). Когда сложные одеяния снимают, оказывается, что большинство великих идей в экономике интуитивны. Это голая экономика. Экономика не должна быть доступна только экспертам. Экономические идеи слишком важны и слишком интересны. В действительности голая экономика может быть даже занимательной. Глава 1. Могущество рынков: кто кормит Париж? В 1989 г., когда рушилась Берлинская стена, Дуглас Айвестер, глава, а позднее директор компании Coca-Cola Europe, принял точное решение. Он направил группы торговцев компании в Берлин и велел им заняться передачей коки за стену. Бесплатно. В некоторых случаях представители компании передавали бутылки с напитком буквально через отверстия в стене. Айвестер вспоминает, как во время разрушения стены он гулял по Александер-платц в Восточном Берлине, пытаясь оценить, узнают ли люди торговую марку компании. «Куда бы мы ни шли, мы спрашивали людей, что они пьют и нравится ли им кока-кола. Но нам не надо было даже упоминать название! Мы просто складывали руки так, чтобы изобразить бутылку, и люди понимали. Мы решили раздать кока-колы как можно больше и как можно быстрее. Еще до того как мы поняли, каким образом получим оплату» [9 - Douglas Ivester. Remarks to the Economic Club of Chicago, 1999, February 25.]. Coca-Cola быстро развернула бизнес в Восточной Германии, бесплатно поставляя прохладительные напитки торговцам, которые начали создавать запасы «реального товара». В краткосрочной перспективе это был вариант, сопряженный с убытками; восточногерманская валюта оставалась обесцененной, т. е. для остального мира марки ГДР были всего лишь клочками бумаги. Однако это стало блестящим деловым решением, которое было принято быстрее, чем любое решение какого-либо правительственного органа. К 1995 г. потребление кока-колы на душу населения бывшей Восточной Германии достигло уровня потребления этого напитка в Западной Германии, которая уже была устойчивым рынком. Можно сказать, что кока-колу через бреши в Берлинской стене передавала «невидимая рука» Адама Смита [10 - Концепция, созданная в 1776 г. Адамом Смитом для описания парадокса свободной рыночной экономики. В соответствии с доктриной «невидимой руки», несмотря на то что каждый участник рыночных отношений преследует свои собственные интересы, рыночная система действует на благо всех, как если бы всеми процессами руководила чья-то невидимая рука помощи.]. Передавая безалкогольные напитки только что освобожденным восточным немцам, представители Coca-Cola не делали какого-то особенного гуманитарного жеста. Не делали они и смелых заявлений о будущем коммунизма. Они занимались бизнесом — расширяли свой мировой рынок, повышали прибыли и доставляли радость акционерам компании. Вот она, суть капитализма: рынок группирует стимулы таким образом, что люди, передавая бесплатную кока-колу, учась в аспирантуре, засаживая поле соевыми бобами, изобретая радиоприемник, который будет работать, когда человек моется под душем, действуют в своих интересах, что приводит к процветанию и постоянному повышению уровня жизни большинства (хотя и не всех) членов общества. Иногда экономисты спрашивают: «Кто кормит Париж?». Это риторический вопрос, позволяющий привлечь внимание к ошеломляющему множеству происходящих ежеминутно и ежедневно событий, которые заставляют работать современную экономику. Каким-то мистическим образом с рыболовных судов, ведущих промысел в водах южной части Тихого океана, в рестораны на Рю де Риволи попадает необходимое количество тунца. У торговца фруктами по соседству каждое утро есть как раз то, что нужно его покупателям — от кофе до свежих плодов папайи, причем эти товары могут поступать из десяти или пятнадцати разных стран. Короче, сложная экономика предполагает ежедневное совершение миллиардов сделок, и подавляющее большинство этих сделок происходит без непосредственного участия государств и правительств. Дела не просто вершатся; по мере их совершения наша жизнь постепенно улучшается. Довольно примечательно, что теперь можно смотреть телевизор 24 часа в сутки, пребывая в комфорте собственного дома; столь же поразительно то, что в 1971 г. цветной телевизор с экраном 25 дюймов по диагонали стоил столько, сколько средний работник зарабатывал за 174 часа. Сегодня подобный цветной телевизор с таким же экраном, но с устойчивым приемом телевизионного сигнала, с большим количеством каналов и более надежный стоит столько, сколько средний работник получает за 23 часа труда [11 - Peter Passell. Spending It: Every Second Counts Even More // New York Times, 1998, June 28, p.C9.]. Если вы считаете, что более совершенный и более дешевый телевизор не лучший показатель общественного прогресса (мнение, которое я признаю разумным), тогда вас, возможно, тронет тот факт, что в XX в. продолжительность жизни американцев возросла с 47 до 77 лет, младенческая смертность сократилась на 93 % и удалось искоренить или взять под контроль такие заболевания, как полиомиелит, туберкулез, брюшной тиф и коклюш [12 - Stephen Moore, Julian Simon. The Greatest Century That Ever Was: 25 Miraculous Trends of the Past 100 Years // Cato Institute Policy Analysis, 1999, № 364, December 15.]. В этом прогрессе огромная заслуга принадлежит нашей рыночной экономике. Есть такая старая, возникшая еще до «холодной войны» история о советском чиновнике, зашедшем в американскую аптеку. Ярко освещенные ряды прилавков заставлены тысячами лекарств от всех болезней — от несвежего дыхания до грибка стопы. «Весьма впечатляюще, — говорит чиновник. — Но как можно быть уверенным в том, что все эти лекарства есть в любой аптеке?» Анекдот интересен тем, что выдает полное непонимание того, как работает рыночная экономика. В отличие от Советского Союза в Америке нет центрального ведомства, которое указывало бы торговцам, какие закупать товары. Магазины продают продукты, которые пользуются спросом, а компании, в свою очередь, производят товары, которые желают закупить магазины. Советская экономика развалилась в значительной мере потому, что государственные бюрократы руководили всем, начиная от определения количества кусков мыла, которое должна выпустить какая-то фабрика в Иркутске, и кончая определением числа студентов, изучающих электротехнику в Москве. В конечном счете задача оказалась невыполнимой. Разумеется, мы, привыкшие к рыночной экономике, столь же слабо понимаем коммунистическое централизованное планирование. Недавно я в составе делегации из Иллинойса посетил Кубу. Поскольку поездка была санкционирована правительством США, каждому члену делегации разрешалось ввезти в США кубинские товары, включая сигары, на сумму 100 долларов. Все мы, выросшие в эпоху магазинов, торгующих со скидками, выискивали наименьшие цены на сигары «Cohibas», стремясь наилучшим образом использовать разрешенный нам лимит покупок. После нескольких часов безрезультатных поисков мы раскрыли сущность коммунизма: цены на сигары повсюду были одинаковыми. Между магазинами нет конкуренции, поскольку не существует прибыли в привычном для нас смысле этого слова. Все магазины продавали сигары, как и все остальное, по цене, которую продиктовал Фидель. И каждый управляющий магазином получает от государства жалованье за торговлю сигарами, причем величина этого жалованья не зависит от того, сколько сигар продано. Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета, удостоенный Нобелевской премии в 1992 г., однажды, перефразируя Джорджа Бернарда Шоу, заметил, что «экономика — это искусство получения максимума от жизни». Экономика есть изучение того, как мы добиваемся этого максимума. Предложение всего, что заслуживает обладания (нефть, молоко кокосовых орехов, физическое совершенство, чистая вода, люди, способные починить поперхнувшиеся бумагой множительные аппараты, и т. д.), ограничено. Как распределить эти ограниченные ресурсы? Почему это у Билла Гейтса есть собственный реактивный самолет, а у вас нет? Возможно, вы ответите: «Потому что Гейтс богат». Но почему он богат? Почему он претендует на больший объем ограниченных мировых ресурсов, чем кто-либо другой? Одновременно возникает вопрос, каким образом возможно, чтобы в настолько богатой стране, как США, где Алексу Родригесу могут платить 250 млн дол. за игру в бейсбол, каждый пятый ребенок живет в бедности, а некоторые взрослые вынуждены рыться на помойках в поисках еды. Рядом с моим домом в Чикаго компания Three Dogs Bakery продает выпечку и пирожные только для собак. Богатые высококвалифицированные служащие платят 16 дол. за именинные торты для своих домашних животных. Между тем, по подсчетам Чикагской коалиции бездомных, на улицах города постоянно вынуждены ночевать 15 тыс. человек. За пределами США примеры подобного неравенства становятся еще более разительными. Три четверти населения Республики Чад лишены доступа к чистой питьевой воде, не говоря уже о пирожных для домашних любимцев. По оценкам Всемирного банка, половина населения планеты существует менее чем на 2 дол. в день. Почему так происходит? Экономика начинается с одной очень важной исходной посылки: люди действуют так, чтобы извлечь из своей деятельности максимально возможную выгоду. Пользуясь языком экономистов, эту мысль можно выразить следующим образом: люди стремятся максимизировать собственную пользу, а польза подобна счастью, только шире этого понятия. Я извлекаю пользу из прививки от брюшного тифа и из уплаты налогов. Хотя ни прививка, ни налоги не вызывают у меня особого восторга, они не дают мне умереть от тифа и оказаться в тюрьме, что в долгосрочной перспективе позволит мне жить лучше. Экономисты не слишком озабочены тем, что нам полезно; они попросту принимают как аксиому то, что у каждого человека свои предпочтения. Мне нравятся кофе, старинные дома, классические кинофильмы, собаки, катание на велосипеде и многое другое. Любой другой человек в мире имеет предпочтения, которые могут совпадать с моими, а могут и не совпадать. Политики, в остальных вопросах мыслящие весьма изощренно, иногда пренебрегают этим внешне простым наблюдением — у разных людей разные предпочтения. Например, у богатых иные предпочтения, чем у бедных. Кроме того, наши личные предпочтения могут меняться с возрастом и с ростом (будем надеяться) наших доходов. Выражение «предмет роскоши» для экономистов имеет фактически технический смысл: это товар, который люди приобретают во все больших количествах по мере того, как становятся богаче. К таким товарам относятся спортивные машины и французские вина. Не так явно, но предметом роскоши является и озабоченность состоянием окружающей среды. Зажиточные американцы охотно платят за ее охрану больше денег, т. е. большую долю своих доходов, чем их менее состоятельные соотечественники. То же самое справедливо и применительно к разным странам: богатые государства выделяют на защиту окружающей среды большую долю своих ресурсов, чем бедные страны. Причина этого достаточно проста: мы проявляем большую заботу о судьбе бенгальских тигров потому, что можем себе это позволить. У нас есть жилье, работа, чистая вода и именинные пироги для наших собачек. А вот и жгучий политический вопрос: справедливо ли то, что живущие благополучно и обеспеченно навязывают свои предпочтения людям, живущим в развивающихся странах? Экономисты доказывают, что это несправедливо, хотя мы постоянно делаем это. Когда я прочитал в «New York Times» о том, что крестьяне в Южной Америке вырубают девственные влажные леса и уничтожают редкие экосистемы, я пришел в такое удивление и негодование, что чуть не перевернул чашку с молочным кофе «Starbucks». Но я-то не южноамериканский крестьянин. Мои дети не голодают, и им не грозит смерть от малярии. Если бы они голодали и подвергались такой опасности и если бы вырубка участка, занятого уникальной экосистемой, дала мне возможность накормить семью и купить сетку от москитов, я бы наточил топор и начал рубить, нимало не думая о том, сколько бабочек или пятнистых ласок уничтожу. Сказанное не означает того, что в развивающихся странах охране окружающей среды не придают значения. Придают. Собственно говоря, есть много примеров деградации окружающей среды, которая в долгосрочной перспективе делает бедные страны еще беднее. И очевидно, что, будь развитые страны более щедрыми, бразильским крестьянам, возможно, не приходилось бы делать выбор между уничтожением влажных тропических лесов и приобретением сеток от москитов. В данном случае суть проблемы более чем очевидна: навязывать наши предпочтения людям, живущим совсем иной жизнью, — просто дурная, ложная экономика. Позднее, когда мы обратимся к рассмотрению проблем глобализации и всемирной торговли, этот момент станет особенно значимым. Позвольте привести другой важный пример, имеющий отношение к нашим личным предпочтениям. Максимизация пользы не синоним эгоистичного поведения. В 1999 г. «The New York Times» опубликовала некролог Осеоле Маккарти, женщине, умершей в возрасте 91 года и всю жизнь проработавшей в прачечной Геттисбурга, штат Миссисипи. Она жила одиноко в маленьком, скудно обставленном домишке и имела черно-белый телевизор, принимавший один-единственный канал. Госпожу Маккарти сделало исключительной то, что она никоим образом не была бедной. Через четыре года после смерти Маккарти университет Южного Миссисипи — учебное заведение, которое она никогда не посещала, — получил от нее 150 тыс. дол. для учреждения стипендии для бедных студентов. Не переворачивает ли поведение Осеолы Маккарти всю экономику с ног на голову? Не следует ли вернуть в Стокгольм Нобелевские премии по экономике? Нет. Просто Маккарти извлекла из сбережения денег и последующего их дарения больше пользы, чем извлекла бы из приобретения телевизора с большим экраном или роскошной квартиры. Все мы постоянно принимаем подобные решения, пусть, как правило, и менее масштабные. Мы можем заплатить несколько лишних центов за тунца, выловленного безопасным для дельфинов способом, или послать деньги в любимый благотворительный фонд. Хотя и то и другое может принести нам пользу, ни один из этих поступков нельзя счесть эгоистичным. Американцы ежегодно жертвуют в различные благотворительные фонды и учреждения более 200 млрд дол. Мы оказываем приют странникам. Мы совершаем замечательные акты альтруизма. Но ни один из них не противоречит исходной посылке, утверждающей, что люди стремятся извлечь максимально возможную выгоду, как бы они ее ни определяли для себя. Причем эта посылка вовсе не предполагает того, что мы всегда принимаем совершенные — или хотя бы хорошие — решения. Мы этого и не делаем. Но каждый из нас пытается принять наилучшее из возможных решении на основании информации, которой располагает на момент его принятия. Итак, в результате рассуждений, которым мы посвятили всего лишь несколько страниц, у нас есть ответ на глубокий философский вопрос, занимающий мыслителей на протяжении многих веков: почему цыпленок перебегает дорогу? Потому что максимизирует свою пользу. Помните: максимизация пользы не простое дело. Жизнь сложна и исполнена неопределенности. Количество дел, которые можно было бы совершить в любой отрезок времени, неограниченно. Действительно, любое наше решение сопряжено с каким-то изменением одних величин за счет других. Мы можем обменять нынешнюю полезность на полезность в будущем. Можно получить определенное удовлетворение, хлопнув своего начальника по голове веслом каноэ на ежегодном пикнике, устраиваемом компанией. Но надо полагать, что этот спонтанный всплеск пользы будет с лихвой перекрыт бесполезностью долгих лет заключения в федеральной тюрьме. (Впрочем, это мое личное мнение.) Говоря серьезнее, многие из наших важных решений предполагают поиск баланса между ценностью сиюминутного потребления и ценностью потребления в будущем. Люди могут тратить годы на высшее образование, все это время питаясь пустой лапшой, потому что впоследствии высшее образование резко повысит уровень их жизни. И наоборот, они могут воспользоваться кредитной карточкой для немедленной покупки телевизора с большим экраном, хотя начисляемые на карточку проценты по долгу уменьшат объем потребления в будущем. Сходным образом мы устанавливаем баланс между работой и досугом. Если изматывать себя, работая по 90 часов в неделю, как работают инвестиционные банкиры, то заработаешь кучу денег, но такая нагрузка оставит меньше времени для получения удовольствия от товаров, которые можно купить на эти деньги. Мой брат, которому теперь 29 лет, — успешный консультант по менеджменту. Его заработки по меньшей мере на порядок выше моих. В то же время он трудится чересчур много, его рабочий день не нормирован. Прошлой осенью мы оба с восторгом записались в класс кинематографии, в котором преподавал Роджер Эберт. На протяжении 13 недель мой брат пропускал одно занятие за другим. Как бы ни были велики суммы, указанные в платежных ведомостях рядом с нашими именами, мы можем потратить их на ошеломляющее разнообразие товаров и услуг. Когда вы купили эту книгу, то приняли молчаливое решение не тратить деньги, которые заплатили за нее, на что-то другое. (Даже если вы украли книгу, то могли бы вместо нее прикарманить роман Скотта Туроу, и мысль об этом по-своему льстит мне как автору.) Между тем время — один из самых дефицитных наших ресурсов. В настоящий момент вы читаете, вместо того чтобы работать, играть с собакой, писать заявление о приеме в школу права, ходить за продуктами или заниматься сексом. Жизнь, как и экономика, состоит из обмена одного на другое. Короче говоря, вылезти утром из постели и приготовить завтрак — это поступки, которые сопряжены с решениями более сложными, чем те, которые принимают, играя в шахматы на среднем уровне. (Не убьет ли меня эта яичница в течение 28 часов?) Как мы справляемся со всем этим? Ответ таков: каждый из нас мысленно взвешивает издержки и выгоды всех совершаемых нами действий. Экономист сказал бы, что мы пытаемся извлечь максимум пользы из имеющихся в нашем распоряжении ресурсов; мой отец сказал бы, что мы пытаемся потратить наши деньги с максимальным эффектом. Помните: предметы, приносящие пользу, необязательно должны быть материальными. Если вы сравните две деятельности — преподавание математики на младших курсах высшего учебного заведения и торговлю сигаретами «Camel», — то обнаружите, что вторая работа почти наверняка лучше оплачивается, тогда как первая дает большее «духовное удовлетворение», а это вычурное выражение означает, что в конце дня вы испытываете большее удовлетворение от того, чем занимаетесь. Это совершенно законная выгода, которую следует соотносить с издержками в виде меньшей заработной платы. В конце концов одни делают выбор в пользу преподавания математики, а другие предпочитают продавать сигареты. Понятие издержек, таким образом, гораздо богаче (извините за каламбур), чем кажется, и подразумевает нечто большее, чем доллары и центы, которые вы отдаете кассиру. Реальная стоимость чего-то есть то, чем необходимо пожертвовать, чтобы получить это нечто, а такая жертва почти никогда не сводится к одним лишь деньгам. Если за бесплатными билетами на концерт пришлось выстоять шесть часов в очереди под дождем, в них нет ничего бесплатного. Если вы опаздываете на встречу с раздражительной клиенткой, которая может выставить вам счет на 50 тыс. дол. за то, что вы заставили ее ждать, то поездка на автобусе за 1,5 дол. может оказаться не дешевле, чем поездка на такси, за которую пришлось заплатить 7 дол. Я писатель. Мне платят за то, что я написал. Я могу проехать 90 миль, чтобы сделать покупки на окраине г. Кеноша, штат Висконсин, и сэкономить 50 дол. на паре обуви, подходящей к костюму. Или же я могу прогуляться до магазина Nordstrom на Мичиган-авеню и купить такие же туфли во время перерыва на ланч. Обычно я выбираю второй вариант, совокупные издержки которого включают 225 дол. за туфли, 15 минут моего свободного от работы времени и некоторую порцию нотаций моей матери, которая раз за разом спрашивает: «Почему ты не поехал в Кеношу?». Любое человеческое поведение известным образом реагирует на издержки. Когда издержки каких-либо действий снижаются, последние становятся более привлекательными. Это можно понять, построив кривую спроса или отправившись за покупками на следующий после Рождества день, когда люди скупают то, что не желали покупать несколькими днями ранее за полную цену. И наоборот, если издержки каких-то действий возрастают, мы реже совершаем подобные действия. Это утверждение справедливо применительно ко всему в жизни, даже к сигаретам и кокаиновому крэку. Экономисты подсчитали, что падение цены кокаина, который продают на улицах, на 10 % в конечном счете вызывает увеличение числа взрослых потребителей этого наркотика примерно на 10 %. Сходным образом первое предложенное урегулирование между производителями табачной продукции и штатами (отвергнутое сенатом США в 1998 г.) должно было вызвать, по оценкам исследователей, увеличение цены пачки сигарет на 34 %. В свою очередь, это сократило бы число курящих несовершеннолетних на четверть, что привело бы к тому, что среди поколения американцев, которым сейчас не более 17 лет, количество преждевременных смертей, обусловленных курением, уменьшилось бы на 1,3 млн [13 - Michael Grossman. Health Economics // NBER Reporter, 1998/99, Winter.]. Конечно же, общество уже повысило издержки курения способами, которые никак не связаны с ценой пачки сигарет. Теперь частью издержек, сопряженных с курением на работе, стал перекур за пределами административного здания, на улице при температуре 17 градусов по Фаренгейту [14 - Примерно минус 8 °C]. Такое объемное видение издержек может объяснить некоторые весьма важные социальные явления, одним из которых является стремительное падение рождаемости в промышленно развитых странах. Ребенок ныне — дело более дорогое, чем 50 лет назад. Не потому, что прокормить и одеть еще одного маленького пострела в доме теперь обходится дороже. (Если с расходами на питание и одежду что-то и произошло, то они снизились, поскольку мы добились большей производительности в изготовлении основных потребительских товаров вроде продовольствия и одежды.) Скорее, потому, что себестоимость воспитания ребенка сегодня слагается из заработков, упущенных за время, когда один из родителей, обычно по-прежнему мать, прекращает или сокращает работу для того, чтобы присматривать за ребенком дома [15 - Речь идет о так называемых издержках неиспользованных возможностей.]. Так как у женщин ныне лучшие, чем когда-либо, возможности найти высокооплачиваемую работу, отказ от нее обходится им дороже. Моя соседка до рождения второго ребенка работала врачом-неврологом. Родив второго ребенка, она решила стать домохозяйкой. Если вы — невролог, то бросить работать — дорогое удовольствие. Между тем большая часть экономических выгод, имевшихся у многодетных семги ранее, в промышленно развитых странах исчезла. Маленькие дети больше не помогают по хозяйству на фермах и не обеспечивают семьям дополнительный доход (разве что малолеток можно научить приносить пиво из холодильника). Чтобы быть уверенными в том, что кто-то из наших детей доживет до зрелости или что у нас будет достаточно детей для того, чтобы обеспечить нас в старости, нам больше не надо иметь много детей. Даже самые мизантропически настроенные экономисты согласятся с тем, что наши дети приносят нам огромное удовольствие. Все дело в том, что теперь иметь 11 детей гораздо дороже, чем прежде. Это обстоятельство подтверждают и данные: в 1905 г. на одну среднюю американку приходилось 3,77 ребенка, а ныне этот показатель равен 2,07, что отражает падение рождаемости на 45 % [16 - America Then and Now: It's All in the Numbers // New York Times, 2000, December 31.]. Существует вторая мощная посылка, на которой зиждется вся экономика: компании (а компанией в данном случае считается все что угодно — от парня, торгующего хот-догами, до многонациональной корпорации) стремятся повысить свои прибыли (т. е. доходы от продажи своей продукции за минусом издержек производства этой продукции). Короче говоря, компании пытаются получить максимальные прибыли. Из этого следует ответ на еще один из жгучих жизненных вопросов: почему предприниматель перебегает дорогу? Потому что на другой ее стороне можно извлечь большую прибыль. Компании берут ресурсы — землю, сталь, знания, стадионы для игры в бейсбол и т. д. — и соединяют их таким образом, что стоимость ресурсов возрастает. Этот процесс может быть настолько примитивным, насколько примитивна продажа дешевых зонтиков на оживленном углу в Нью-Йорке во время дождя (и откуда только берутся парни, торгующие зонтами?), или столь сложным, как сборка военного вертолета стоимостью 80 млн дол. Рентабельная компания подобна шеф-повару, который, затратив на продукты 30 дол., делает из них блюдо стоимостью 80 дол. Он использует свои таланты для создания блюда, стоимость которого намного больше стоимости его составляющих. Сделать такое не всегда просто. Компании должны решить, что производить, как и где производить, сколько производить и по какой цене продавать произведенные продукты, причем все эти решения приходится принимать в условиях той же неопределенности, с которой сталкиваются и потребители. Все эти решения исключительной сложности. Одной из сильных особенностей рыночной экономики является то, что она направляет ресурсы на наиболее производительное использование. Почему Том Круз не продает автомобильные страховки? Потому, что это было бы катастрофически пустой растратой его уникальных дарований. Да, с его харизмой он, возможно, продал бы страховых полисов больше, чем заурядный продавец. Но Круз также один из тех немногих людей на Земле, которые способны «сделать» фильм, а это значит, что миллионы зрителей по всему миру пойдут смотреть фильм только потому, что в нем снялся Том Круз. В рискованном голливудском кинобизнесе участие Тома Круза в фильме означает приток денег на банковский счет кинокомпании, поэтому кинокомпании готовы платить хорошие деньги (примерно 20 млн дол. за фильм), чтобы заполучить Тома Круза на главные роли. Страховые агентства тоже были бы готовы заплатить за харизму Круза, но, скорее всего, лишь 20 тыс. дол. Том Круз пойдет туда, где ему заплатят больше. А больше всего ему заплатят в Голливуде. Потому что именно там он может добавить продукту максимальную стоимость. Цены подобны огромному неоновому рекламному щиту, на котором вспыхивает важная информация. В начале главы мы спросили, каким образом в ресторане, расположенном на парижской Рю де Риволи, почти каждый вечер оказывается нужное количество тунца. Все дело в ценах. Когда посетители начинают чаще требовать сасими, владелец ресторана заказывает больше рыбы у своего оптового поставщика. Если тунец начинает пользоваться растущим спросом и в других ресторанах, оптовая цена на него возрастает, а это означает, что рыбаки, ведущие промысел где-то в Тихом океане, получат за улов тунца больше, чем получали ранее. Некоторые рыбаки, заметив, что добыча тунца приносит дополнительные деньги по сравнению с добычей других видов рыбы, начнут ловить тунца вместо лосося. Теперь рыбаки, промышлявшие тунца, будут находиться в море дольше или переключатся на более дорогие методы ловли, поскольку ныне они могут быть оправданы более высокими ценами на улов. У этих рыбаков и мысли нет о высокопоставленных клиентах парижских ресторанов. Для них интерес представляют оптовые цены на рыбу. Деньги говорят. Почему фармацевтические компании посылают экспедиции на прочесывание влажных тропических лесов в поисках растений, обладающих редкими целебными свойствами? Потому что чудодейственные лекарства принесут этим компаниям ошеломляющие доходы. Другие виды предпринимательской деятельности имеют меньшие масштабы, но в своем роде столь же впечатляющи. Несколько летних сезонов я тренировал Детскую бейсбольную команду поблизости от Кабрини-Грин, одного из самых неблагополучных районов Чикаго. Традицией нашей команды были периодические походы в пиццерию, а одной из наших любимых точек было заведение Chester's, маленькая забегаловка на углу улиц Дивижн и Седжвик. Само местоположение этой пиццерии свидетельствовало об упорстве и изобретательности ее хозяев. (Впоследствии ресторанчик снесли, чтобы освободить место для нового парка, который был частью плана агрессивного расширения Кабрини-Грин.) В Chester's делали приличную пиццу, и в заведении всегда было полно народу. Таким образом, оставалось лишь ждать, когда ресторанчик подвергнется вооруженному ограблению. Но это не устрашило управляющих Chester's. Они просто установили что-то вроде пуленепробиваемого стекла наподобие тех, что установлены в окошках операционистов в банках. Посетители клали деньги в маленькую вертушку, которая затем вращалась через прорезь в пуленепробиваемом стекле. С противоположной стороны на той же вертушке выплывала пицца. Даже если получение прибыли требует установки пуленепробиваемого стекла, возможности получения прибыли привлекают компании так, как кровь привлекает акул. Мы ищем новые смелые пути получения прибыли (создавая, например, собственное оригинальное телешоу); если не находим таких путей, то присматриваемся к возможности вторгнуться в бизнес, который приносит огромные прибыли другим (делая, к примеру, аналог уже существующего телешоу). В любом случае мы используем цены для измерения потребностей и желаний потребителей. Разумеется, не в каждый рынок легко войти. Когда Майкл Джордан подписал годовой контракт с «Chicago Bulls» стоимостью 30 млн дол., я подумал: «Мне надо играть в баскетбол за „Chicago Bulls“». Я был бы рад играть за 28 млн дол., а если б на меня нажали, то и за 28 тыс. дол. Однако несколько обстоятельств помешали мне войти в этот рынок: (1) мой рост — 5 футов 10 дюймов [17 - Около 178 см.]; (2) у меня замедленная реакция; и (3) когда я делаю броски в игровой ситуации, у меня есть свойство не попадать даже в щит. Почему Майклу Джордану платили 30 млн дол. в год? Потому что никто больше не мог играть так, как играл он. Его уникальный талант создал барьер, непреодолимый для прочих. Майкл Джордан получает экономическую выгоду и от того, что Шервин Розен, специалист в области экономики труда из Чикагского университета, назвал феноменом «сверхзвезды». Незначительные различия в одаренности имеют свойство умножаться, превращаясь в огромные различия в заработках по мере того, как рынок становится очень большим, таким как рынок, образуемый многочисленными баскетбольными болельщиками. Для того чтобы завладеть большой (и прибыльной) долей этого рынка, надо показывать результаты, чуть лучшие, чем результаты конкурентов. Кати Курик могла бы стать другим примером, подтверждающим этот тезис. Как сообщают, NBC заплатит ей 60 млн дол. за четыре с половиной года, в течение которых она будет по-прежнему вести передачу «Today Show». Чтобы оправдать эту зарплату, Кати не нужно быть в 10 или в 20 раз лучше конкуренток. Ей надо быть лишь чуть лучше прочих, а результатом этого станет то, что миллионы телезрителей по утрам будут настраивать свои телевизоры на канал NBC, а не на один из конкурирующих телеканалов. На многих рынках существуют барьеры, препятствующие приходу на них новых компаний независимо от того, насколько прибыльными могут быть такие рынки. Иногда это физические или природные барьеры. Трюфели стоят 500 дол. за фунт, потому что их нельзя выращивать так, как выращивают обычные сельскохозяйственные культуры: они растут сами по себе, в дикой природе, и их приходится добывать с помощью свиней или собак, натасканных на поиск трюфелей. Иногда барьеры, препятствующие доступу на рынок, создают юридически. Не пытайтесь продавать цитрат сильденафила на углу улицы — за это можно угодить в тюрьму. Это не наркотическое вещество, надышавшись которым, впадаешь в эйфорию. К тому же это вещество не запрещено законом. Однако оно входит в состав виагры, и у компании Pfizer есть патент на него, а патент — это законная монополия, предоставленная компании правительством США. Экономисты могут препираться по поводу сроков действия патентов и того, какие виды изобретений подлежат защите патентами, но большинство согласится с тем, что созданный патентом барьер на пути к рынку служит важным стимулом для компаний, инвестирующих свои средства в создание новых продуктов. Политический процесс создает барьеры, препятствующие доступу на рынок, и по сомнительным причинам. Когда в 1980-е годы автомобилестроение США столкнулось с мощной конкуренцией со стороны японских производителей машин, у американских автомобилестроительных компаний было два варианта действий: (1) они могли создать более совершенные, более дешевые и потребляющие меньше горючего автомашины, которые были бы привлекательны для потребителей; или (2) хорошенько вложиться в лоббистов, которые убедили бы конгресс в необходимости установления таможенных тарифов и квот, не допускающих японские машины на американский рынок. Некоторые ограждающие рынки барьеры построены более хитроумно. Авиатранспорт намного менее конкурентоспособен, чем кажется. Вы с приятелями по колледжу можете сравнительно легко учредить новую авиакомпанию — проблема в том, что самолетам вашей авиакомпании негде будет приземляться. В большинстве аэропортов количество выходов на посадку ограничено, и эти выходы находятся под контролем крупных авиакомпаний. В чикагском аэропорту О'Hare, одном из крупнейших и самых оживленных аэропортов мира, авиакомпании American и United контролируют около 80 % выходов на посадку [18 - Relieving O'Hare // The Economist, 1998, January 10.]. Или рассмотрим иной тип барьера, который стал весьма актуальным в век Интернета: сетевые эффекты. В основу сетевого эффекта заложена мысль о том, что стоимость некоторых товаров возрастает с ростом числа использующих их людей. Не думаю, что программное обеспечение Microsoft Word — особо выдающийся продукт, но он есть и у меня, поскольку я целыми днями рассылаю по электронной почте документы людям, которым нравится Word (или людям, которые, по крайней мере, пользуются им). До тех пор пока мир пользуется MS Word, ввести новый пакет программного обеспечения, позволяющий обрабатывать слова, было бы крайне трудно, причем неважно, насколько хороши характеристики этого нового продукта и насколько дешев он был бы. Между тем компании не просто принимают решения о том, какие товары или услуги производить, но и о том, как их производить. Никогда не забуду момент, когда я вышел из самолета в Катманду. Первое, что я увидел там, была группа людей, которые, сидя на корточках, вручную серпами скашивали траву, росшую на летном поле. В Непале рабочая сила дешева, а газонокосилки очень дороги. В США все наоборот — потому-то мы и не видим многочисленных групп работников, орудующих серпами. По этой же причине у нас есть автоматические телефонные коммутаторы, бензоколонки самообслуживания и эти ужасные, раздражающиеся автоответчики с переадресовкой («Если вас довели до ярости, нажмите, пожалуйста, кнопку „разрыв связи“»). Все это примеры ситуаций, в которых компании автоматизировали функции, некогда выполняемые живыми людьми. В конце концов снижение издержек производства — единственный способ увеличения прибыли. Это может означать увольнение 20 тыс. рабочих или строительство завода не в штате Колорадо, а во Вьетнаме. Компании, как и потребители, сталкиваются с ошеломляющим множеством сложных проблем, требующих решения. Выбрать наиболее верные из них сравнительно просто. Достаточно снова ответить на вопрос: что в долгосрочной перспективе принесет компании максимальную прибыль? Все сказанное выше подводит нас к моменту встречи производителей с потребителями. Сколько вы готовы заплатить за ту миленькую собачку на витрине? Вводный курс экономики дает на этот вопрос очень простой ответ: рыночную цену. Рыночная цена — всецело вопрос соотношения спроса и предложения. Цена установится на том уровне, на котором количество собачек, поступивших в продажу, будет точно соответствовать количеству собачек, которое хотят купить потребители. Если число потенциальных владельцев этих животных больше числа предложенных на продажу собак, цена на последних возрастет. Тогда кое-кто из любителей домашней живности предпочтет купить вместо собак хорьков, и в некоторых магазинах, торгующих домашними животными, увеличится предложение собак. В конечном счете предложение собак придет в соответствие со спросом на них. Примечательно, что некоторые рынки именно так и функционируют. Если я приму решение продать сотню акций компании Microsoft на NASDAQ, я буду вынужден согласиться с «рыночной ценой», которая является всего лишь той ценой акций, при которой число продавцов акций Microsoft на рынке в точности соответствует числу покупателей этих акций. Большинство рынков не похоже так уж сильно на образцы, описанные в учебниках. У джемперов, которые продают в магазине Gap, нет «рыночной цены». Рыночная цена на этот товар ежеминутно меняется в зависимости от предложения и спроса на верхнюю одежду, продающуюся по разумным ценам. Вместо этого магазины Gap, как и большинство других компаний, обладают определенной рыночной мощью, что означает только то, что Gap имеет возможность контролировать цены на продаваемые товары. Магазины Gap могут продавать джемпера по 9,99 дол. за штуку, получая от каждой проданной вещи минимальную, почти неосязаемую прибыль. Или же эти магазины могут продавать гораздо меньше джемперов по цене 29,99 дол. за штуку, получая от каждой из них изрядную прибыль. Будь вы в настроении для того, чтобы провести моментальные вычисления, или будь мне хоть сколько-нибудь интересно писать об этом, мы бы прямо сейчас нашли цену, максимизирующую прибыль. Совершенно уверен, что когда-то на последнем экзамене мне пришлось делать это. Суть данного примера заключается в том, что в магазинах Gap попытаются подобрать такую цену, которая обеспечит объем продаж, приносящий компании максимальную прибыль. Менеджеры по маркетингу могут ошибиться как в одну, так и в другую сторону: они могут занизить цену на товар, и товар расхватают, но компания недополучит прибыль; или же они могут завысить цену, и в этом случае на складах магазинов возникнет переизбыток джемперов. В действительности существует еще один вариант. Компания может пытаться продать один и тот же товар разным людям по разным ценам (такую политику обозначают модным термином «ценовая дискриминация»). Когда вы в следующий раз полетите на самолете, проведите такой эксперимент: спросите сидящего рядом с вами пассажира, во сколько ему обошелся его билет. Вполне вероятно, что он или она заплатили за билет другую, чем вы, цену. Возможно, эти цены существенно различаются. Вы сидите в одном самолете, летящем в один и тот же пункт назначения, едите одинаково скверную еду — и все же цены, которые заплатили за билеты вы и ваш сосед, могут различаться на порядок. Главная задача авиакомпаний состоит в том, чтобы отделить бизнес-пассажиров, готовых платить за билеты большие деньги, от путешествующих ради удовольствия, которые более ограничены в средствах. Если авиакомпания продает все билеты по одной и той же цене, то какие бы цены она ни установила, все равно потеряет много денег. Пассажир, летящий бизнес-классом, может заплатить 1800 дол. за перелет из Чикаго в Сан-Франциско и обратно; а некто, летящий на свадьбу кузена Ирва, выложит за перелет не более 250 дол. Если авиакомпания взимает высокую плату, она лишается пассажиров, путешествующих по собственным надобностям, а если низкую — то теряет те деньги, которые готовы заплатить люди, летающие бизнес-классом. Что делать? Учиться отличать тех, кто летает по делам, от тех, кто летает по собственным надобностям, и взимать с разных людей разную плату. Авиакомпании изрядно преуспели в этой науке. Почему плата за ваш авиабилет резко снижается в том случае, если вы остаетесь на субботний вечер в пункте назначения? Потому, что субботний вечер — как раз то время, когда вы собираетесь отплясывать на свадьбе кузена Ирва. Люди, летающие по собственным надобностям, обычно проводят уикенд там, куда они летят, тогда как пассажиры, летающие по делам, почти никогда этого не делают. Если покупать билет за две недели до даты полета, билет обойдется намного дешевле билета, купленного за 11 минут до вылета самолета. Люди, отправляющиеся на отдых, заранее планируют свои поездки, тогда как люди, отправляющиеся в командировки, имеют свойство покупать билеты в последнюю минуту. Авиакомпании являют наиболее очевидный пример ценовой дискриминации, однако посмотрите вокруг — и вы начнете замечать ее повсюду. В ходе президентской кампании 2000 г. Эл Гор жаловался на то, что и его матери, и его собаке дают одно и то же лекарство от артрита, но за лекарство, выписанное матери, приходится платить дороже. Неважно, что эту историю Гор выдумал после того, как прочитал о неравенстве цен на лекарства для людей и собак. Приведенный им пример все равно превосходен. Нет ничего удивительного в том, что одно и то же лекарство для собак и для людей продают по разным ценам. Это тот же случай, с которым мы столкнулись, говоря о ценах на авиабилеты. Люди будут платить за предназначенные для них лекарства больше, чем за лекарства для своих собак. В данном случае стратегия максимизации прибыли состоит во взимании одной цены с двуногих пациентов и другой — с четвероногих. По мере того как технология позволяет компаниям собирать все больше информации об их клиентах, ценовая дискриминация получает все большее распространение. Теперь, например, возможно взимать разные цены с покупателей, заказывающих товары в режиме он-лайн, а не по телефону. Или же компании могут взимать разные цены с разных он-лайн-клиентов, ориентируясь на их прежние покупки. Логика, которой руководствуются компании вроде Priceline (веб-сайт, на который потребители обращаются за туристическими услугами), состоит в том, что каждый клиент предположительно может по-разному заплатить за авиабилет или номер в гостинице. В опубликованной недавно в «Wall Street Journal» статье «How Technology Tailors Price Tags» («Как технологии определяют цены») замечено: «Бакалейные магазины, кажется, являются образцом модели „единая цена для всех“. Но даже сегодня они выставляют товары по одной цене, взимают другую цену с покупателей, пользующихся вырезанными купонами, и третью — с покупателей, имеющих карточки постоянных клиентов, что позволяет магазинам собирать подробные данные о привычках потребителей» [19 - Wall Street Journal, 2001, June 21, p. A1.]. Какой вывод можно сделать из всего вышесказанного? Потребители стремятся как можно больше сэкономить, а компании — максимизировать свои прибыли. Это, казалось бы, простое наблюдение может многое рассказать нам о том, как живет этот мир. Рыночная экономика — могущественная сила, улучшающая нашу жизнь. Для компаний единственный способ получить прибыль — поставлять нам товары, которые мы хотим купить. Компании создают новые продукты, начиная с кружек, не дающих кофе остыть, и кончая антибиотиками, которые спасают жизнь. Или же компании берут уже существующий продукт и делают его дешевле или лучше. Подобная конкуренция сказочно хороша для потребителей. В 1900 г. трехминутный телефонный разговор между Нью-Йорком и Чикаго стоил примерно 5,45 дол. Ныне он стоит менее четверти доллара. Прибыль стимулирует некоторые из наших величайших свершений даже в таких сферах, как высшее образование, искусство и медицина. Сколько мировых лидеров летит в Северную Корею, когда им надо сделать операцию на открытом сердце? В то же самое время рынок аморален. Нет, мораль не чужда вовсе его естеству, попросту он недостаточно морален. Рынок вознаграждает дефицит, что не имеет ни малейшего внутреннего отношения к стоимости. Бриллианты стоят тысячи долларов за карат, тогда как вода (если вы рискнете пить воду из-под крана) почти бесплатна. Если бы на земле не было алмазов, мы испытали бы известный дискомфорт, но если бы исчезла вся вода, мы бы погибли. Рынок не обеспечивает нас товарами, в которых мы нуждаемся; он обеспечивает нас товарами, которые мы хотим купить. Это исключительно важное различие. Наша система медицинского обслуживания не обеспечивает бедных страхованием здоровья. Почему? Потому что они не в состоянии заплатить за него. Наши самые талантливые доктора увеличивают груди и делают подтяжки лица звездам Голливуда. Почему? Потому что звезды могут оплатить такие операции. Между прочим компании могут извлекать большие деньги из отвратительных дел. Почему европейские преступные синдикаты похищают девчонок в Восточной Европе и делают из них проституток, промышляющих в более богатых странах? Потому что это выгодно. Рынок подобен эволюции: это необычайно мощная сила, черпающая свою энергию в вознаграждении быстрых, сильных и умных. Принимая это к сведению, не плохо бы вспомнить о том, что два наиболее адаптированных вида на Земле — это крысы и тараканы. Наша система пользуется ценами как инструментом распределения скудных ресурсов. Поскольку запасы всего, что заслуживает обладания, ограниченны, конечны, самая основная функция любой экономической системы состоит в том, чтобы определить, кто что получает. Кто берет билеты на матчи Суперкубка? Люди, готовые заплатить за эти билеты максимальную цену. Кому доставались бы лучшие места на аналогичных матчах в прежнем Советском Союзе (допустим, что такие соревнования там существовали)? Люди, отобранные Коммунистической партией. При таком способе распределения цены совершенно бессмысленны и не имеют с ним ничего общего. Если московский мясник получал новую партию свинины, он вывешивал ценник с официальной, установленной государством ценой на свинину. И даже если эта цена была достаточно низкой, а у мясника покупателей было больше, чем свиных отбивных, он не повышал цену для того, чтобы получить чуть больше денег. Он просто продавал отбивные людям, которые стояли в очереди первыми. А тем, кто стоял в хвосте очереди, просто не везло. И капитализм и коммунизм распределяют товары. Мы делаем это с помощью цен; в СССР механизмом распределения было выстаивание в очередях. (Разумеется, в коммунистических странах было множество черных рынков; вполне вероятно, что упомянутый выше мясник нелегально продавал часть отбивных через задний ход магазина.) Поскольку мы используем цены для распределения товаров, большинство рынков обладают способностью к автоматической коррекции. Министры стран — членов ОПЕК периодически собираются в каком-нибудь экзотическом месте и договариваются об ограничении мирового производства нефти. Вскоре после этого происходит несколько событий: (1) цены на нефть и газ начинают расти; и (2) политики начинают фонтанировать идеями, по большей части абсурдными, касающимися вмешательства в рынок нефти. Но высокие цены подобны высокой температуре: они являются и симптомами, и потенциальным лекарством. Пока политики выпускают пары в конгрессе, начинают происходить кое-какие важные события. Мы начинаем меньше ездить на машинах. Получив очередной счет за отопление, решаем установить теплоизоляцию на чердаке, а приходя в салон компании Ford, равнодушно проходим мимо модели «Expedition» и целеустремленно направляемся к машинам «Escort». В предложении также начинаются подвижки. Нефтепроизводители из стран, не входящих в ОПЕК, качают больше нефти для того, чтобы воспользоваться высокими ценами. Да и страны — члены ОПЕК препираются друг с другом по поводу квот на добычу нефти. Американские нефтяные компании эксплуатируют скважины, из которых при низких ценах на бензин добывать нефть было невыгодно. Между тем множество весьма изобретательных людей более серьезно занимаются поиском и коммерциализацией альтернативных источников энергии. По мере роста предложения и сокращения спроса понемногу начинают снижаться и цены на нефть и бензин. Если зафиксировать цены в рыночной системе, частные компании найдут иные способы конкурировать друг с другом. Потребители частенько с ностальгией вспоминают «времена молодости» пассажирских авиаперевозок, когда в самолетах хорошо кормили, кресла были просторнее, а люди, собираясь лететь на самолете, принаряживались. И это не просто ностальгическая болтовня: качество пассажирских авиаперевозок резко снизилось. До 1978 г. тарифы на авиаперевозки были фиксированы правительством. Плата за каждый перелет из Денвера в Чикаго была одинакова, однако American и United все равно сражались за пассажиров. Чтобы выделиться, они использовали качество. Когда авиатранспорт дерегулировали, главным полем конкурентной борьбы стали цены, надо думать, потому, что потребителей они-то более всего и занимают. С тех пор все связанное с самолетами или хоть каким-то боком относящееся к ним стало менее приятным, но средняя цена на авиаперелеты, с поправкой на инфляцию, сократилась почти наполовину. В 1995 г. я путешествовал по Южной Африке и был поражен отличным обслуживанием на всех встречавшихся на пути бензоколонках. Рабочие бензоколонок, одетые в отутюженную униформу, часто с галстуками-бабочками, сломя голову бежали заправить бензобак, проверить, есть ли в машине масло, протереть ветровое стекло. Душевые комнаты сияли безупречной чистотой и разительно отличались от тех ужасов, которые я видел, путешествуя по США. Был ли у южноафриканских служащих бензоколонок какой-то особый менталитет? Нет. Цена на горючее была установлена правительством. Поэтому на бензоколонках, которые по-прежнему оставались частными, стали носить галстуки-бабочки и до блеска драить душевые. Любая рыночная сделка улучшает положение всех ее участников. Итак, компании действуют в наилучших собственных интересах, и потребители ведут себя точно так же. Это простая идея, несущая в себе огромную мощь. Рассмотрим пример, распаляющий воображение. Проблема азиатских предприятий с потогонной системой эксплуатации рабочих состоит в том, что их недостаточно. Ведь взрослые работники идут на эти предприятия с мерзкими условиями, где получают мизерную заработную плату, по доброй воле. (Я не говорю здесь о принудительном и детском труде: и то и другое — особые случаи, отличающиеся от рассматриваемого нами.) Следовательно, одно из двух предположений должно быть справедливо. Либо (1) рабочие берутся за неприятную работу на потогонных предприятиях потому, что это лучший из имеющихся у них вариантов трудоустройства; либо (2) рабочие, гробящиеся на азиатских потогонных предприятиях, — люди с низким интеллектуальным развитием: у них есть много возможностей выбрать более привлекательные виды занятий, но они предпочитают работать на потогонных предприятиях. Большинство аргументов против глобализации основано на невысказанном предположении о справедливости именно второго тезиса. Демонстранты, бившие витрины в Сиэтле, пытались доказать, что рабочие в развивающихся странах выиграют, если мы ограничим международную торговлю и тем самым закроем потогонные предприятия, где шьют обувь и сумки для жителей развитых стран. Но каким именно образом это улучшит положение рабочих в бедных странах? Никаких новых возможностей для них свертывание мировой торговли и закрытие потогонных заводов не создадут. Единственный путь к возможному повышению общественного благосостояния состоит в том, что уволенные с потогонных предприятий займут новые, лучшие рабочие места, т. е. воспользуются возможностями, которыми они предположительно пренебрегли, отправившись работать на потогонные предприятия. Когда в последний раз закрытие завода в США праздновали как хорошую новость для рабочих, работавших на этом заводе? По западным стандартам, потогонные предприятия — отвратительные места. Разумеется, можно утверждать, что компания Nike должна платить своим иностранным рабочим больше из чистого альтруизма. Но низкая заработная плата — один из симптомов нищеты, а не одна из ее причин. Зарплата среднего рабочего на вьетнамских фабриках Nike составляет примерно 600 дол. в год. Для Вьетнама это огромная сумма. Она, между прочим, вдвое выше годового дохода среднего вьетнамского рабочего [20 - Jaime Sneider. Good Propaganda, Bad Economics // New York Times, 2000, May 16, p. A31.]. В действительности, как мы увидим в главе 11, потогонные предприятия сыграли важную роль в развитии таких стран, как Южная Корея, Тайвань и др. Известно изречение Джона Ф. Кеннеди: «Жизнь несправедлива». В некотором важном отношении несправедлив и капитализм. Является ли капитализм хорошей системой? Я намереваюсь доказать, что рынок для экономики играет ту же роль, какую демократия играет для государственного управления. Это пристойный, пусть и небезупречный, выбор из многих скверных вариантов. Рынки соответствуют нашим представлениям о свободе личности. Мы можем расходиться во мнениях по вопросу «Следует ли правительству принуждать нас к ношению мотоциклетных шлемов?», но большинство из нас согласно с тем, что государство не должно указывать, где нам жить, чем именно зарабатывать на жизнь и как тратить заработанные деньги. Действительно, невозможно оправдать трату денег на именинный пирог для собачки, когда на них можно было бы вакцинировать несколько африканских детей. Но любая система, которая принуждает меня тратить деньги на вакцинацию, а не на пирог к собачьим именинам, может держаться только на угнетении. Коммунистические режимы XX в. контролировали экономику своих стран, управляя жизнью своих граждан. Частенько это было пагубно и для экономики, и для общества. В течение XX в. коммунистические режимы посредством репрессий и голода в мирное время уничтожили около 100 млн собственных граждан. Рынки соответствуют природе человека и потому поразительно успешно мотивируют нас к реализации наших возможностей. Я пишу эту книгу потому, что люблю писать. Я пишу эту книгу потому, что верю: экономика интересна читателям-неспециалистам. А еще я пишу эту книгу потому, что действительно люблю летний домик в Висконсине. Мы работаем упорнее, когда извлекаем выгоду непосредственно из нашего труда, и этот напряженный труд часто приносит значительную пользу обществу. И последнее, самое важное замечание. Мы можем и должны использовать государство для всевозможных изменений рынков. Экономическая битва XX в. разыгралась между капитализмом и коммунизмом. Капитализм победил. Даже придерживающийся левых взглядов брат моей жены не верит в колхозы или государственные сталелитейные предприятия (хотя однажды он сказал, что ему хотелось бы, чтобы система здравоохранения была построена примерно так, как построена почта США). В то же время разумные люди могут иметь острые разногласия по вопросу о том, когда и каким образом государство должно вмешиваться в рыночную экономику и какую помощь следует оказывать тем, с кем капитализм плохо обходится. Экономические битвы XXI в. будут вестись вокруг вопроса о степени свободы наших рынков. Глава 2. О важности стимулов: как спасти голову, лишившись носа (если вы — черный носорог) Черные носороги — один из видов, которым грозит уничтожение. По Южной Африке сейчас бродит менее 2,5 тыс. черных носорогов, а в 1970 г. их насчитывалось около 65 тыс. Это экологическая катастрофа, происходящая у нас на глазах. В то же время на примере этой ситуации фундаментальная экономика может поведать нам, почему эти животные попали в такую беду, и, возможно, даже подсказать, что мы можем сделать для разрешения проблемы. Почему люди убивают черных носорогов? По той же самой причине, по которой торгуют наркотиками или мошенничают при уплате налогов. Потому что могут сорвать большой куш при сравнительно небольшом риске попасться. Во многих азиатских странах рог черного носорога считают мощным возбуждающим средством и столь же мощным средством, сбивающим высокую температуру. К тому же из него делают рукояти традиционных йеменских кинжалов. В результате за один-единственный рог носорога на черном рынке можно выручить 30 тыс. дол., что для стран, где доход на душу населения составляет около 1000 дол. в год и к тому же снижается, является суммой, достойной человека королевской крови. Другими словами, с точки зрения обнищавшего населения Южной Африки мертвый черный носорог стоит гораздо больше, чем носорог живой. Печально, но это один из тех рынков, которые по природе своей лишены механизма автоматической корректировки. В отличие от автомобилей или персональных компьютеров, компании не могут производить новых носорогов, видя, что их предложение падает. В данном случае налицо противоположная тенденция: чем меньше черных носорогов, тем выше цена на их рога на черном рынке, что еще больше побуждает браконьеров к уничтожению оставшихся животных. Это порочный круг. Ситуацию усугубляет еще и то, что большинство черных носорогов находятся в общинной, а не в частной собственности (обстоятельство, связанное со многими экологическими проблемами). Возможно, это звучит замечательно, но на самом деле скорее порождает проблемы охраны окружающей среды, чем решает их. Представьте, что все черные носороги оказались в руках одного алчного землевладельца, который без всяких угрызений совести готов превратить их рога в рукоятки йеменских кинжалов. У него и мысли нет об охране окружающей среды. Он настолько ограниченный, настолько эгоистичный человек, что порой бьет своего пса только потому, что получает от этого удовольствие. Допустило бы это чудовище сокращение поголовья принадлежащих ему носорогов с 65 до 2,5 тыс. за 30 лет? Да никогда. Он стал бы разводить носорогов и защищать их, чтобы у него всегда был большой запас рогов, которые можно было бы выбрасывать на рынок. То есть он вел бы себя, в общем, так же, как ведут себя обыкновенные скотоводы. Такое поведение не имеет ничего общего с альтруизмом; оно всецело связано со стремлением максимизировать стоимость редкого ресурса. Общинная собственность, в свою очередь, создает ряд уникальных проблем. Прежде всего, крестьяне, живущие рядом с этими величественными животными, обычно не извлекают из этого соседства ни малейшей пользы. Напротив, крупные животные вроде носорогов и слонов могут нанести огромный ущерб посевам. Поставьте себя на место этих крестьян. Вообразите, что африканцы вдруг остро заинтересовались будущим североамериканских коричневых крыс и что центральным пунктом стратегии их сохранения стало требование разрешить этим тварям жить и питаться у вас дома. Далее представьте, что появился браконьер и предложил вам деньги за то, что вы покажете ему, где у вас в подвале гнездятся эти крысы. М-да… Правда, миллионы людей во всем мире заинтересованы в сохранении видов, подобных черным носорогам или горным гориллам. Но это лишь часть проблемы. Легко быть «вольным наездником» и оставлять выполнение работы кому-нибудь другому (человеку или организации). Кстати, сколько денег и времени вы пожертвовали на сохранение исчезающих видов в прошлом году? Компании, организующие туры и сафари и получающие огромные деньги за то, что показывают богатым туристам редких животных в естественных условиях, сталкиваются с аналогичной проблемой «бесплатных пользователей». Если одна туристическая компания вкладывает в охрану природы большие деньги, то другие занимающиеся тем же бизнесом фирмы, не делая таких инвестиций, все равно получают пользу, которую приносят спасенные благодаря инвестициям в охрану природы носороги. Таким образом, компания, которая тратит деньги на сохранение природной среды, на рынке фактически терпит убытки, обусловленные тем, что ее издержки выше, чем издержки фирм, которые не делают инвестиций в охрану природы. Для того чтобы окупить расходы на сохранение дикой природы, фирмы, несущие их, должны повышать цены на организуемые ими туры (или же им придется смириться с меньшей нормой прибыли). Очевидно, что в данном случае определенную роль должно сыграть правительство. Но государства в Африке южнее Сахары либо бедны, либо, что хуже всего, коррумпированы и дисфункциональны. Единственной стороной, имеющей явный и мощный побудительный мотив к своей деятельности, оказывается браконьер, который, выслеживая и убивая носорогов, а затем отпиливая их рога, извлекает поистине царские доходы. Все это весьма плачевно. Но экономика также предлагает, по меньшей мере, понимание того, как спасти черных носорогов и другие исчезающие виды животных. Эффективная стратегия сохранения дикой природы должна надлежащим образом учитывать и активизировать побудительные мотивы людей, живущих в местах обитания черных носорогов. Перевод: дайте местным жителям определенную причину желать, чтобы животные оставались в живых. Это — исходная посылка культивирования индустрии экотуризма. Если туристы готовы платить огромные деньги за то, чтобы увидеть и сфотографировать черных носорогов в естественной среде их обитания и, что еще более важно, если местные жители каким-то образом получают долю доходов от такого туризма, то у местного населения появляется существенный стимул к сохранению этих животных. Эта стратегия была успешно применена в странах, подобных Коста-Рике, которая сохранила свои влажные тропические леса и другие чудеса природы, превратив более 25 % территории в национальные парки. В настоящее время туризм здесь ежегодно приносит свыше 1 млрд дол. дохода, что составляет 11 % национального дохода этой страны [21 - Costa Rican Embassy, Washington, D. С.]. Печально, но подобная стратегия в настоящее время не коснулась пока горных горилл — еще одного вида, находящегося под угрозой полного исчезновения и ставшего знаменитым благодаря Дайан Фосси, автора книги «Gorillas in the Mist» («Гориллы в тумане»). По оценкам, в густых джунглях Восточной Африки осталось всего лишь 620 горных горилл. Но страны, образующие этот регион, — Уганда, Руанда, Бурунди и Конго — ввергнуты в череду гражданских войн, которые уничтожили туристическую отрасль. В прошлом местные жители сохраняли среду обитания горилл не потому, что питали какое-то особенное почтение к этим животным, а потому, что получали от туристов больше денег, чем от вырубки лесов, составляющих естественную среду обитания горилл. Один из местных жителей сказал журналисту «New York Times»: «[Гориллы] важны, когда они привлекают туристов. А если они не привлекают туристов, в них нет никакой пользы. Если туристы не едут сюда, то мы попытаем счастья в лесу. Прежде мы были хорошими лесорубами» [22 - Ian Fisher. Victims of War: The Jungle Gorillas, and Tourism // New York Times, 1999, March 31.]. Тем временем должностные лица, занимающиеся охраной окружающей среды, экспериментируют с другой идеей, которая настолько фундаментальна, насколько может быть фундаментальна экономика. Черных носорогов уничтожают потому, что их рога приносят сказочный доход. А если у носорога нет рога, то, надо полагать, нет и причины для его истребления. Итак, некоторые чиновники от экологии предложили отлавливать черных носорогов, спиливать им рога и затем отпускать животных на свободу. Носороги стали менее защищенными от некоторых хищников, но теперь вероятность того, что на них будет охотиться человек, их самый смертельный враг, сократилась. Оказалась ли эта стратегия эффективной? Факты противоречивы. В некоторых случаях браконьеры продолжают охотиться на безрогих носорогов по разным причинам. Убийство безрогих животных, например, избавляет браконьеров от необходимости снова тратить время на выслеживание тех же самых животных. Кроме того, какие-то деньги можно выручить даже за основание рога. Грустно говорить об этом, но мертвые носороги, даже без рогов, увеличивают угрозу исчезновения этого вида, что резко повышает стоимость имеющихся запасов носорожьего рога. Все эти стратегии пренебрегают спросом, который является другой стороной базисного уравнения рыночной экономики. Следует ли допускать торговлю товарами, изготовление которых связано с уничтожением исчезающих видов? Большинство ответит: нет, не следует. Юридический запрет на производство кинжалов с рукоятками из рога носорога в странах, подобных США, снижает общий спрос на них, что уменьшает и побуждения, провоцирующие браконьеров охотиться на этих животных. В то же время существует и противоположное мнение, которое не лишено резона. Некоторые должностные лица, занимающиеся сохранением окружающей среды, утверждают, что продажа ограниченного, законно накопленного количества носорожьих рогов (или слоновой кости, если говорить о слонах) могла бы иметь два благотворных эффекта. Во-первых, это позволило бы испытывающим материальные трудности правительствам собрать средства для борьбы с браконьерами. Во-вторых, снизило бы рыночные цены на те же товары, добытые незаконным путем, и тем самым уменьшило бы стимул к охоте на представителей исчезающих видов. Как и в любом сложном политическом вопросе, в данном случае точного ответа нет, но есть определенные подходы к решению проблемы, и эти подходы плодотворнее других. Суть их состоит в том, что защита черного носорога имеет по меньшей мере такое же отношение к экономике, какое она имеет к биологической науке. Нам известно, как размножаются черные носороги, чем они питаются и где живут. Теперь нам необходимо вычислить, как заставить людей прекратить отстрел этих животных. А решение этой задачи требует понимания того, как ведут себя не черные носороги, а люди. Стимулы важны. Когда мы получаем процент от суммы сделки, то работаем интенсивнее. Если цены на бензин ползут вверх, мы меньше ездим на машинах. Поскольку моя трехлетняя дочка по опыту знает, что получит конфетку, если будет реветь, пока я разговариваю по телефону, она будет плакать как раз тогда, когда я разговариваю по телефону. Вот один из выводов, сделанных Адамом Смитом в книге «The Wealth of Nations» («Исследование о природе и причинах богатства народов»): «Мы ожидаем обеда не от милости мясника, пивовара или пекаря, но от их заботы об их собственных интересах». Билл Гейтс бросил Гарвард не для того, чтобы вступить в Корпус мира, а для того, чтобы основать Microsoft — компанию, которая сделала его одним из богатейших людей мира и положила начало революции, связанной с использованием персональных компьютеров, что улучшило и нашу жизнь. Личная выгода заставляет Землю вращаться. Этот вывод настолько самоочевиден, что кажется наивным. И все же им, как правило, пренебрегают. Старый лозунг «От каждого по способностям — каждому по потребностям» стал притчей во языцех, но, будучи положен в основу экономической системы, он вызвал всевозможные бедствия — от неэффективности до массового голода. В любой системе, которая не опирается на рынки, личные мотивы обычно разведены с производительностью: компании и рабочие не получают вознаграждения за внедрение новшеств и интенсивный труд; впрочем, их не наказывают и за леность и неэффективность. До какой степени может дойти эта неэффективность? Экономисты считают, что к моменту падения Берлинской стены некоторые автомобилестроительные заводы ГДР фактически уничтожали стоимость. Так как процесс производства автомобилей на этих заводах был невероятно неэффективным, а конечный продукт производства был весьма убогим, заводы выпускали автомобили, стоимость которых была меньше стоимости ресурсов, затраченных на их выпуск. В сущности, они брали вполне качественную сталь и превращали ее в металлолом! Неэффективность подобного рода может существовать и в странах, номинально считающихся капиталистическими. В таких странах, например в Индии, государство владеет и управляет крупными секторами экономики. К 1991 г. Hindustan Fertilizer Corporation существовала и действовала 12 лет [23 - Daniel Yergin, Joseph Stanislaw. The Commanding Heights. New York: Simon & Schuster, 1998, p. 216–217.]. Ежедневно 1200 работников приходили на работу в эту корпорацию — официально с целью производить удобрения. Была лишь одна маленькая неувязочка. Этот завод никогда не производил никаких удобрений на продажу. Никаких. Правительственные чиновники управляли заводом, используя средства из госбюджета. Установленное на этом предприятии оборудование никогда не работало должным образом. Тем не менее 1200 рабочих ежедневно являлись на работу, а государство продолжало платить им заработную плату. В целом это предприятие представляло собой некую индустриальную шараду. Оно влачило существование потому, что не было механизма, который заставил бы закрыть его. Когда государство финансирует предприятие, нет никакой нужды в производстве какой-то продукции и в ее продаже по цене выше себестоимости. Эти примеры, каждый в своем роде, кажутся забавными, но ничего забавного в них нет. В настоящий момент в экономике Северной Кореи царит такая неразбериха, что страна не в состоянии прокормить себя или произвести что-либо ценное для получения достаточного объема продовольствия путем обмена с внешним миром. В результате продолжающийся голод уже унес жизни примерно 2 млн человек и сделал 60 % северокорейских детей дистрофиками. Журналисты описывают голодающих, которые едят траву и ползают по железнодорожным путям в поисках кусков угля, вывалившихся из проходящих поездов. Вершители американской политики, как правило, пренебрегают важностью побудительных мотивов. Причина хронического дефицита электроэнергии в Калифорнии достаточно проста: спрос на электричество превышает его предложение. Однако политики с самого начала отказались от меры, которая должна быть частью любого решения проблемы. Они не допустили роста цен на электричество. Потребителей электроэнергии призвали к ее экономии, не сопроводив сей призыв никакими материальными стимулами к этому. Печальная реальность состоит в том, что кошелек сильнее сознания. Одно дело — испытывать смутное чувство вины при включении термостата, и другое дело, когда имеешь твердую уверенность в том, что включение термостата обойдется в лишние 200 дол. в месяц. (Я сохранил детские и очень живые воспоминания об отце, который был не больно-то склонен к охране окружающей среды, но мог выжать монетку из любого камня: вот он бродит по дому и закрывает двери чуланов, говоря нам, что ему не платят за проветривание наших чуланов.) При любом рассчитанном на длительную перспективу решении энергетической проблемы в Калифорнии цена на электроэнергию должна отражать ее нехватку. Между тем государственную систему образования в США можно сравнить скорее с Северной Кореей, нежели с Силиконовой долиной. Не буду вступать в дискуссию о школьных талонах на обеды, но мне хотелось бы обсудить с читателями один поразительный феномен, который имеет отношение к стимулам в образовании. Об этом явлении я написал материал для журнала «The Economist» [24 - Charles Wheelan. Paying Teachers More // The Economist, 2000, August 24.]. Заработки американских учителей никоим образом не связаны с эффективностью их работы; профсоюзы учителей последовательно выступают против любых форм оплаты по заслугам. Вместо этого заработки учителей почти во всех округах государственной системы образования в стране рассчитываются по жесткой формуле, учитывающей длительность работы в школе — факторов, которые, как выяснили исследователи, не имеют особого отношения к эффективности преподавательской деятельности. Эта единообразная шкала оплаты создает комплекс стимулов, которые экономисты называют «отбором по отрицательным признакам». Поскольку самые одаренные учителя с большой вероятностью могут успешно трудиться и в иных качествах, у них есть сильные побудительные мотивы уйти из школы и перейти на работу, где заработная плата более тесно связана с производительностью. У менее талантливых учителей действуют побуждения прямо противоположного свойства. Теория интересна, данные поразительны. Наиболее яркие, наиболее одаренные, по результатам тестов, личности, как правило, избегают профессии школьного учителя. Вероятность того, что самые способные студенты выберут педагогику главной дисциплиной в колледже, минимальна. Вероятность того, что самые способные из выбравших педагогику в качестве главной дисциплины станут учителями, также невелика. А среди тех, кто становится школьным учителем, люди, имеющие самые высокие баллы по результатам тестов, скорее всего, уйдут из школы. Ничто из этих данных не доказывает того, что американским учителям платят соответственно их вкладу. Многим из них, особенно тем одаренным людям, которые остаются работать учителями, потому что любят эту профессию, платят недостаточно. Главная проблема остается: любая система, при которой всем учителям платят одинаково, дает наиболее талантливым из них сильный стимул к поиску другой работы. Люди — сложные существа, готовые и способные делать все что угодно для того, чтобы повысить свое материальное благосостояние настолько, насколько это возможно. Иногда предсказать, как будут разворачиваться события, легко, иногда — чрезвычайно сложно. Экономисты нередко говорят об «искаженных стимулах», т. е. о стимулах, которые могут быть созданы непреднамеренно, случайно, тогда, когда мы намереваемся достичь какого-то совершенно иного результата. В политических кругах это явление иногда называют «непреднамеренными последствиями». Рассмотрим исполненное благих намерений требование, чтобы всех младенцев и маленьких детей при перелетах пристегивали к детским автомобильным сиденьям, устанавливаемым на пассажирских креслах. Джейн Гарви, возглавлявшая в администрации Клинтона Федеральное управление гражданской авиации, на конференции по безопасности авиаперевозок заявила, что подчиненное ей ведомство обязалось «обеспечить детям тот же уровень безопасности в самолетах, каким пользуются взрослые». Джеймс Холл, бывший в то время председателем Национального совета по безопасности на транспорте, сетовал, что перед взлетом багаж крепят, тогда как «самый драгоценный груз взлетающего самолета — младенцы и детишки — остается незакрепленным» [25 - David Stout. Child Safety Seats to Be Required for Commercial Planes // New York Times, 1999, December 16, p. A20.]. Гарви и Холл привели несколько случаев, когда дети могли бы остаться в живых при авиакатастрофах, будь они пристегнуты. Таким образом, требование установить в самолетах автомобильные сиденья для детей Должно было предотвратить травмы и спасти жизни детей. Так ли это? Для того чтобы использовать автомобильное кресло, семья, путешествующая с малым ребенком, должна купить еще одно место в самолете, что резко увеличивает стоимость авиапутеществия. Авиакомпании теперь не дают существенных скидок на детей. Место есть место, и оно, вероятно, обойдется в несколько сотен долларов. В результате некоторые семьи предпочтут воспользоваться не самолетом, а машиной. Но путешествия на машинах, даже со специальными детскими сиденьями, гораздо опаснее авиапутешествий. В итоге требование установить автомобильные сиденья для детей в самолетах может привести к увеличению количества травм и смертей среди детей (да и взрослых), а не к их сокращению. Рассмотрим еще один пример того, как добрые намерения приводят к скверным результатам, потому что люди, руководствующиеся благими намерениями, не вполне учли побудительные мотивы других людей, которые порождают их решения. Мехико — один из наиболее страдающих от загрязнения окружающей среды городов мира; окружающие этот город горы и вулканы как ловушка задерживают грязный воздух, представляющий собой, по описанию «New York Times», «серовато-желтую взвесь загрязняющих веществ» [26 - Julia Preston. Mexico's Political Inversion: The City That Can't Fix the Air // New York Times, 1996, February 4, Sect. 4, p. 4.]. Начиная примерно с 1990 г. мексиканское правительство развернуло программу борьбы с этим загрязнением, вызванным в основном выхлопами из двигателей автотранспорта. Новый закон требовал, чтобы все автомобили один день в неделю не выезжали на улицы (например, на машинах с определенными номерами нельзя было ездить по вторникам). Логика этого плана была однозначна: чем меньше машин на дорогах, тем меньше загрязнение воздуха. Что же случилось в действительности? Как и следовало ожидать, неудобство, вызванное ограничением дней, когда можно пользоваться автомобилем, многим пришлось не по вкусу. Владельцы автомобилей отреагировали на этот запрет так, как могли бы предсказать аналитики, но не сделали этого. Семьи, которые могли позволить себе второй автомобиль, купили его или же просто, купив новый автомобиль, не стали избавляться от старого, так что теперь у них всегда был хотя бы один автомобиль для поездок в любой из дней. Для состояния воздушной среды такая политика оказалась хуже отсутствия всякой политики, поскольку доля старых автомобилей на дорогах возросла, а двигатели старых машин выбрасывают больше токсичных веществ. Истинным результатом этого политического решения стало появление на дорогах не меньшего, а большего количества старых, загрязняющих воздух машин. Проведенное в 1995 г. исследование показало, что совокупное потребление бензина возросло. Позднее от этой программы отказались в пользу обязательной проверки машин на выхлопы [27 - Ibid.]. Верно ли, что в частном секторе побудительные мотивы чудесным образом автоматически уравновешивают друг друга так, что от этого всем становится лучше? Пожалуй, не совсем. Корпоративная Америка в целом представляет собой сточную яму, в которой бурлят разнонаправленные, не скоординированные друг с другом стимулы. Доводилось ли вам когда-либо видеть у касс ресторанов быстрого питания тот или иной вариант плаката со словами: «Если вам не дали чек, ваша еда не оплачена. Пожалуйста, вызовите менеджера»? Неужели сеть ресторанов Burger King кровно заинтересована в том, чтобы вручить вам чек ради полноты вашей семейной бухгалтерии? Разумеется, нет. В Burger King хотят избавиться от воровства собственных служащих. А единственно возможным и безопасным способом воровства у служащих ресторанов Burger King является получение оплаты без регистрации этой операции на кассовом аппарате. Другими словами, служащий продает вам бургер и жареный картофель, но не выбивает чек и прикарманивает полученные от вас деньги. Эту ситуацию экономисты называют «проблемой хозяина и агента». Хозяин (Burger King) нанимает агента (кассира), у которого есть мотив к совершению множества поступков, которые необязательно наилучшим образом соответствуют интересам компании. Burger King может либо потратить массу времени и денег на слежку за своими работниками, либо стимулировать посетителей к выполнению этой работы для компании. Данный маленький плакат возле кассы — хитроумная уловка управляющих. Проблема хозяина и агента в верхних эшелонах корпоративной Америки так же важна, как и на самом нижнем ее уровне, в значительной мере потому, что агенты, управляющие крупнейшими американскими корпорациями (главные администраторы и Другие топ-менеджеры), необязательно являются одновременно и собственниками управляемых ими компаний (акционерами), я — держатель акций компании Starbucks, но не знаю даже имени директора этой компании. Как я могу быть уверенным в том, что он (она) действует в моих лучших интересах? Действительно, есть множество примеров, заставляющих предполагать, что управляющие корпорациями не отличаются от кассиров из ресторанов Burger King: у них есть определенные побудительные мотивы, которые не всегда соответствуют интересам управляемых ими компаний. Они могут, фигурально выражаясь, запускать руку в кассу, обзаводясь личными реактивными самолетами и карточками членов загородных клубов. Или же они могут принимать стратегические решения, которые принесут выгоду не акционерам, а им. Например, тот факт, что две трети слияний корпораций не увеличивают стоимость вновь образованных компаний, а треть слияний делает акционеров беднее, вызывает шок. Почему очень умные управляющие столь часто совершают поступки, в которых, по-видимому, нет особого экономического смысла? Как утверждают экономисты, ответ отчасти заключается в том, что, даже если акционеры несут убытки от слияний, управляющие высшего звена извлекают из слияний выгоды. Топ-менеджер, разработавший план сложной корпоративной сделки и реализовавший этот план, привлекает к себе внимание. В результате сделки он становится управляющим более крупной компании, его престиж возрастает, даже если у возникшей в результате слияния корпорации прибыль меньше, чем совокупная прибыль составивших ее компаний до слияния. В крупных компаниях просторные офисы, высокая зарплата и большие самолеты. В то же время некоторые слияния и поглощения совершенно оправданны в стратегическом плане. Могу ли я, будучи неинформированным акционером, даже имеющим большой пакет акций компании, заметить разницу? Если я не знаю даже имени главного администратора Starbucks, то как я могу быть уверенным в том, что она (он) большую часть дня не гоняется за хорошенькими секретарями по офису? Черт побери, это потруднее, чем быть менеджером ресторана Burger King. В последние годы появился ответ на вопрос о недобросовестности менеджеров высшего звена: использование опционов на приобретение акций в качестве инструмента вознаграждения управляющих. Это рассчитанный на менеджеров высшего уровня эквивалент плаката возле кассы ресторана Burger King с обращенным к вам вопросом, получили ли вы чек. Большинство американских управляющих высшего звена и другие важные функционеры теперь получают крупную часть своего вознаграждения в форме опционов на покупку акций. Эти опционы позволяют лицу, получившему их, в будущем приобретать акции компании по определенной, заранее установленной цене, скажем по 10 дол. за акцию. Если у компании высокие прибыли и цена на ее акции растет и достигает, допустим, 57 дол. за штуку, то такие опционы очень выгодны (хорошо иметь возможность купить какой-нибудь товар за 10 дол., когда на открытом рынке этот товар продают по 57 дол.). В то же время если цена на акции компании падает до 7 дол., опционы на покупку этих акций ничего не стоят. Нет смысла покупать товар за 10 дол., если можно выйти на открытый рынок и купить этот товар на 3 дол. дешевле. Суть данной компенсационной схемы заключается в приведении мотивов управляющих высшего уровня в соответствие с интересами акционеров. Если цена на акции растет, управляющий высшего звена богатеет, но при этом богатеют и акционеры компании. Эта стратегия несовершенна: хитрые директоры найдут способы злоупотребления игрой в опционы (точно так же, как и кассиры могут найти новые способы кражи денег). Но в целом стратегия здравая. Учитывая, что я не знаю имени директора Starbucks, я очень надеюсь на то, что у него или у нее есть изрядный пакет опционов. Та же стратегия хорошо мотивирует членов советов директоров — людей, избранных акционерами для управления открытыми акционерными компаниями. Исследование, проведенное консалтинговой фирмой McKinsey & Company, показало, что столь простой прием, как избрание в совет директоров людей, имеющих крупные пакеты акций компании, существенно повышает эффективность деятельности компании [28 - Donald C. Hambrick, Eric M. Jackson. Outside Directors with a Stake: The Linchpin in Improving Governance // California Management Review, 2000, Summer.]. McKinsey установила, что в 1987 г. компании, директоры которых имели в собственности «ощутимые пакеты акций» возглавляемых ими компаний, в течение предшествующего десятилетия работали гораздо лучше, чем компании, директоры которых не имели таких пакетов. Когда McKinsey рассмотрела по отдельности фирмы, которые в своих отраслях работали намного лучше, чем другие, обнаружилось, что в компаниях-лидерах средний размер пакетов акций, принадлежащих директорам, которые не работали в компаниях, был в пять раз больше среднего размера пакетов акций, находившихся в собственности директоров отстающих фирм, которые не работали в руководимых ими компаниях. Чтобы столкнуться с проблемами хозяина и агента, не надо быть титаном корпоративного бизнеса. В жизни много ситуаций, в которых мы вынуждены нанимать людей, побудительные мотивы которых подобны, но не тождественны нашим собственным мотивам, — и различие между «подобным» и «тождественным» может быть огромным. Возьмем агентов, занимающихся недвижимостью, — эту особую породу мерзавцев, которые должны печься о ваших интересах, но могут этого и не делать, независимо от того, покупаете ли вы недвижимость или продаете ее. Посмотрим сначала на дело с точки зрения приобретения недвижимости. Агент почтительно показывает вам множество домов, и в конце концов вы находите именно то, что нужно. Пока все идет хорошо. Но теперь наступает момент торга с продавцом по поводу цены покупки. В этих торгах агент зачастую выступает в роли вашего главного советчика. Но труды агента по недвижимости будут оплачены процентом от окончательной цены покупки. Чем больше вы заплатите, тем больше денег получит ваш агент и тем меньше времени займет весь процесс согласования цены. Если посмотреть на дело со стороны продавца, то и здесь есть проблемы, хотя и более тонкого характера. Чем выше цена, которую вы получаете за ваш дом, тем больше денег получит ваш агент. Это нормально. Но ваши побудительные мотивы все еще не вполне скоординированы друг с другом. Предположим, вы продаете дом, который стоит примерно 300 тыс. дол. Ваш агент может определить его стоимость в 280 тыс. дол. и продать его за 20 минут. Или же агент может назначить ему цену в 320 тыс. дол. и дожидаться покупателя, которому действительно нравится район, где находится ваш дом. Выгода, которая зависит от определения цены агентом, велика. Она равна 40 тыс. дол. Но ваш агент по недвижимости может смотреть на дело иначе. Установление высокой цены приведет к тому, что ему придется долгие недели показывать дом потенциальным покупателям, открывать им двери, да к тому же и выпекать печенье для того, чтобы в доме хорошо пахло. Другими словами, работы не оберешься. Предположим, комиссионные агента равны 3 % от суммы сделки. Если это так, то ваш агент может получить 8400 дол., не делая практически ничего, или 9600 дол. за многие недели труда. Какой вариант предпочли бы вы? Самым важным мотивом вашего агента, выступает ли он от имени продавца или от имени покупателя, является стремление совершить саму сделку, независимо от того, выгодна для вас цена сделки или нет. Экономика учит нас, как находить правильную мотивацию. По словам Гордона Гекко из «Wall Street», жадность — это хорошо, так сделайте же так, чтобы она работала на вас. Впрочем, м-р Гекко не вполне прав. Жадность не всегда благо, даже для очень своекорыстных людей. И верно, некоторые из самых интересных проблем экономики связаны с ситуациями, в которых рационально мыслящие и действующие в собственных интересах люди совершают поступки, причиняющие им ущерб. Между тем их поведение совершенно логично. Классический пример подобной ситуации — «дилемма заключенного», немного надуманная, но весьма иллюстративная модель человеческого поведения. В сущности, это история двух людей, арестованных по подозрению в совершении убийства. Их сразу же изолировали друг от друга, чтобы лишить возможности общаться между собой. Доказательства их виновности не слишком веские, и полиция добивается от них признания. Собственно говоря, власти готовы пойти на сделку, если один из подозреваемых «заложит» другого и представит его в качестве инициатора преступного замысла. Если ни один из арестованных не сделает признания, полиция обвинит их обоих в незаконном ношении оружия, что означает приговор к пяти годам тюремного заключения. Если признаются оба, то каждый получит по 25 лет тюрьмы за убийство. Если один «заложит» другого, то первый как сообщник отделается легким приговором — три года тюремного заключения, тогда как другой получит пожизненное заключение. Что же происходит? Для обоих лучше всего молчать и ни в чем не сознаваться. Однако они поступают иначе. Каждый из них начинает думать… Арестованный А рассчитывает, что, если его сообщник будет молчать, он, А, сможет отделаться тремя годами тюрьмы, «заложив» своего подельника. И тут до него доходит: его сообщник почти наверняка рассуждает точно так же. В таком случае лучше сделать признание и тем самым избежать того, что ответственность за преступление будет взвалена только на него. И верно, для него лучшая стратегия состоит в том, чтобы признаться независимо от того, что сделает сообщник. Дав признательные показания, А либо отделается тремя годами тюрьмы (в случае, если его сообщник будет держать язык за зубами), либо избежит пожизненного заключения (в случае, если сообщник заговорит). Разумеется, у арестованного Б те же самые побудительные мотивы. В итоге оба сознаются в совершении убийства — и получают по 25 лет тюрьмы, хотя могли бы отделаться пятью годами заключения. Обратите внимание: ни один из них не совершает никаких иррациональных поступков. Особенностью этой модели является то, что она позволяет глубоко понять реальные ситуации, в которых необузданное своекорыстие приводит к очень плохим результатам. Это замечание применимо, в частности, к способам эксплуатации общих для многих людей возобновляемых природных ресурсов вроде запасов рыбы. Например, если вести промысел атлантической меч-рыбы разумно, ограничивая количество добытой в каждом сезоне рыбы, популяция ее будет стабильной или даже увеличится, что даст рыбакам источник дополнительных доходов. Однако у мировых запасов меч-рыбы нет собственника, что затрудняет контроль над тем, кто и сколько ее выловил. В результате независимые друг от друга рыбаки начинают действовать в сущности так же, как находящиеся под следствием арестованные в приведенном выше примере. Они могут либо ограничить свои уловы ради сохранения запасов меч-рыбы, либо добывать ее как можно больше. Что же происходит? А происходит именно то, что предсказывает «дилемма заключенного»: рыбаки недостаточно доверяют друг другу, чтобы скоординировать свои усилия для достижения результата, который был бы выгоден им всем. Рыбак из Род-Айленда Джон Сорлиен поведал «New York Times» историю о сокращении запасов рыбы: «Теперь мой единственный побудительный мотив — выйти в море и добыть столько рыбы, сколько я смогу. У меня нет стимула к сохранению рыбных запасов, ибо любую рыбу, которую не выловлю я, выловит другой рыбак» [29 - John Tierney. A Tale of Two Fisheries // New York Times Magazine, 2000, August 27, p. 38.]. Так промысловики подчистую уничтожают мировые запасы тунца, трески, меч-рыбы и омаров. Между тем политики часто усугубляют ситуацию, оказывая рыбакам, испытывающим трудности, материальную помощь в виде разнообразных субсидий. Такая помощь просто сохраняет создавшееся положение, ибо без нее некоторые рыбаки могли бы заняться другим промыслом. Иногда людей надо спасать от них же самих. Хорошим примером этого может служить живущая промыслом омаров община Порт-Линкольна на южном побережье Австралии. В 1960-х годах община установила лимит на количество ловушек, которые можно было устанавливать в море, и затем продала лицензии на использование этих ловушек. С тех пор любой человек, пожелавший заняться промыслом омаров, мог сделать это, только купив лицензию у другого промысловика. Этот лимит на совокупный объем добычи позволил популяции омаров увеличиться. Забавно, но ловцы омаров из Порт-Линкольна зарабатывают больше, чем их американские коллеги, работая при этом меньше. Не мудрено, так как лицензия на использование ловушки, купленная в 1984 г. за 2000 дол., ныне стоит примерно 35 тыс. дол. Австралийский ловец омаров Дэрил Спенсер сказал корреспонденту «Times»: «Зачем наносить ущерб промыслу? Это мои сбережения на старость. Если бы омара здесь больше не было, никто не стал бы платить мне 35 тыс. дол. за ловушку. Если я сейчас подчистую выловлю всех омаров в этих водах, через 10 лет мои лицензии полностью обесценятся». Мистер Спенсер не умнее других рыбаков, промышляющих по всему миру, и не более их проникнут альтруизмом. Просто у него другие мотивы и стимулы. Странно, но некоторые группы защитников окружающей среды выступают против введения подобных лицензированных квот, поскольку в результате происходит «приватизация» ресурсов, являющихся общим достоянием. Защитники окружающей среды также опасаются того, что лицензии будут скуплены крупными корпорациями, которые вытеснят из бизнеса ловцов-одиночек. Заслуживают упоминания еще два момента, касающиеся стимулов. Во-первых, рыночная экономика побуждает к упорному, напряженному труду и к прогрессу не просто потому, что вознаграждает победителей, но и потому, что уничтожает проигравших. 1990-е годы были для пользователей Интернета золотым временем, а для производителей электрических печатных машинок это были тяжелые годы. «Невидимая рука» Адама Смита подталкивает нас к идее «созидательного разрушения», название которой дал австрийский экономист Йозеф Шумпетер. Дуракам на рынке неуютно. Возьмем в качестве примера компанию Wal-Mart, поразительно успешно действующую в розничной торговле и появление которой часто приводит к массовому разорению тех, кто уже давно работает на местных рынках. Американцы потянулись в торговые центры Wal-Mart потому, что там им предлагают потрясающий ассортимент товаров по более низким, чем где-либо, ценам. Это очень здорово. Возможность купить дешевле в сущности то же самое, что получить больший доход. В то же время торговые центры Wal-Mart стали кошмаром для магазина Al's Glass and Hardware в г. Пекин, штат Иллинойс, и для всех семейных магазинчиков, где бы они ни находились. Модель катастрофы известна до деталей: Wal-Mart открывает огромный торговый центр на окраине городка, а через несколько лет оказывается, что мелкие магазинчики на центральной улице закрыты и заколочены. Капитализм может быть грубым и жестоким. Оглядываясь назад, мы с восторгом говорим о технологических прорывах вроде тех, что были вызваны появлением парового двигателя, механической прядильной машины, телефона. Но эти прорывы создали трудные времена соответственно для кузнецов, прядильщиц или телеграфистов. Созидательное разрушение не есть что-то такое, что может произойти в рыночной экономике. Это нечто, происходящее в обязательном, непременном порядке. В начале XX в. половина американцев трудилась в сельском хозяйстве [30 - Dirk Johnson. Leaving the Farm for the Other Real World // New York Times, 1999, November 7, p.3.]. Теперь доля занятых в сельском хозяйстве равна примерно 1 % и продолжает сокращаться (из аграрного сектора штата Айова ежегодно уходят примерно 15 тыс. человек). Заметьте, что при этом не произошло двух важных вещей: (1) мы не умерли с голоду; и (2) у нас нет безработицы на уровне 49 % трудоспособного населения. Вместо этих несчастий произошло следующее: американское сельское хозяйство стало настолько продуктивным, что теперь, для того чтобы прокормиться, нам надо гораздо меньше фермеров. Люди, которые 90 лет назад занимались бы сельским хозяйством, ныне ремонтируют машины, изобретают компьютерные игры, стали профессиональными футболистами и т. д. Просто представьте потерю, которую бы мы все понесли, если бы Билл Гейтс, Стивен Спилберг и Опра Уинфри возделывали кукурузу. Созидательное разрушение в долгосрочной перспективе — огромная позитивная сила. Скверно то, что в этой долгосрочной перспективе люди не платят по своим векселям. Работники компании, занимающейся операциями под залог недвижимости, могут быть ярыми приверженцами ежемесячной оплаты счетов. Когда в результате конкуренции закрываются заводы и исчезают целые отрасли, могут пройти годы и даже смениться поколение, прежде чем рабочие и поселения, пострадавшие от такого созидательного разрушения, оправятся от постигшей их беды. Всякий, кто когда-либо путешествовал по Новой Англии, видел заброшенные или полузаброшенные фабрики, ставшие памятниками тем временам, когда Америка еще производила товары типа текстиля и обуви. Или можно проехать через г. Гэри, штат Индиана, где растянувшиеся на многие мили ржавеющие сталелитейные заводы служат напоминанием о том, что этот город не всегда был знаменит только тем, что в нем совершается больше убийств на душу населения, чем в любом другом городе США. Конкуренция означает, что есть и проигравшие. И этот факт в значительной мере объясняет, почему мы, охотно принимая конкуренцию теоретически, нередко ожесточенно сопротивляемся ей на практике. Сразу после окончания колледжа один мой сокурсник стал работать на конгрессмена от штата Мичиган. Моему приятелю не разрешали ездить на работу на его японской машине, тем более оставлять ее на одном из парковочных мест, зарезервированных за его шефом. Этот конгрессмен почти наверняка представится вам приверженцем капитализма. Да, он верит в рынок — но до тех пор, пока японские компании не произведут машины лучше и дешевле американских. В этом случае сотрудник его аппарата, купивший такую машину, будет вынужден добираться до работы поездом. В этом нет ничего нового. Конкуренция всегда чудо как хороша, если касается только других. Во время промышленной революции английские ткачи, жившие в сельской местности, обращались с петициями в парламент и даже сжигали текстильные фабрики, пытаясь предотвратить механизацию. Было бы нам сегодня лучше, если бы ткачи преуспели в своих попытках и мы по-прежнему ткали все ткани вручную? Если вам удалось придумать более совершенную мышеловку и наладить ее производство, потребители проторят дорожку к дверям вашего предприятия, а если вы производите старые мышеловки, то пора начинать увольнять рабочих. Это позволяет объяснить двойственность нашего отношения к глобализации и международной торговле, к безжалостным розничным торговцам вроде Wal-Mart и даже к некоторым технологиям и автоматизации. Конкуренция порождает также некоторые интересные политические альтернативы. Правительство неизбежно сталкивается с требованиями оказать помощь компаниям и отраслям, испытывающим трудности из-за конкуренции, и защитить рабочих таких компаний и отраслей. (При всех наших разговорах о свободных рынках и выживании сильнейших, когда в 1980 г. компания Chrysler Motors оказалась на грани банкротства, правительство США взяло эту компанию на поруки, гарантировав ее займы.) Однако многие меры, сводящие к минимуму страдания, которые причиняет конкуренция, — предоставление финансовой помощи компаниям или создание препятствий к увольнению рабочих — тормозят или пресекают процесс созидательного разрушения. Процитирую моего тренера по футболу, который работал с командой младших курсов: «Не помучаешься — не добьешься». Есть и другая сторона вопроса, связанного со стимулами и побудительными мотивами, которая очень сильно затрудняет государственную политику. Дело в том, что перераспределять деньги богатых в пользу бедных трудно. Конгресс может принимать законы, но богатые налогоплательщики не дремлют и не бездействуют. Они меняют свое поведение так, чтобы максимально избежать налогов: перемещают деньги, инвестируя их в проекты, защищающие доходы, или, в крайнем случае, переводя капиталы под другую юрисдикцию. Когда Бьёрн Борг был королем в мире тенниса, правительство Швеции обложило его доходы налогом по предельно высокой ставке. Борг не стал ни лоббировать шведское правительство, добиваясь от него снижения налогов, ни писать памфлетов о роли налогов в экономике. Он попросту переехал на жительство в Монако, где бремя налогов намного легче. По крайней мере, он все еще играет в теннис. Налоги создают мощный стимул к уклонению от них или сокращению деятельности, облагаемой налогами. В Америке, где значительную часть бюджетных поступлений дает подоходный налог, высокие налоги побуждают… свертывать деятельность, приносящую доход? Действительно ли люди прекращают работать или начинают работать в зависимости от ставок налогов? Вирджиния Пострел, ведущая экономической рубрики в «New York Times», заявляет, что ставки налогообложения — проблема феминизма. Вследствие «брачного налога» второй работающий член семьи с высоким доходом (а таким вторым работником в семье чаще всего бывает женщина) выплачивает в виде налогов в среднем 50 центов из каждого заработанного им доллара, что оказывает существенное воздействие на решение вопроса о том, стоит ли этим женщинам работать или оставаться дома. «Налоговая система, которая с особой силой выталкивает замужних женщин с рынка труда, искажает личные предпочтения женщин. И отбивая у женщин охоту к выполнению дающей высокие доходы работы, налоговая система снижает общий уровень жизни американцев», — пишет Вирджиния. Она приводит некоторые интересные доказательства. В результате налоговой реформы 1986 г. предельные ставки налогов для женщин, имеющих высокие доходы, были снижены больше, чем для женщин, имеющих более низкие доходы. Это означало, что у женщин, имеющих высокие доходы, произошло более резкое снижение налоговых изъятий. Отреагировали ли эти женщины на соответствующее изменение иначе, чем женщины, которые не получили такого же крупного снижения налогового бремени? Да, их доля в структуре рабочей силы за короткий срок выросла в три раза [31 - Virginia Postrel. The U.S. Tax System Is Discouraging Married Women from Working // New York Times, 2000, November 2, p. C2.]. Сходный эффект высокие налоги могут оказывать и на компании. Высокие налоги снижают прибыль, которую компании получают на свои капиталовложения, тем самым ослабляя стимулы к инвестированию в предприятия, исследования и другие виды деятельности, ведущие к экономическому росту. И снова мы сталкиваемся с существенным противоречием: усиление налогового бремени ради того, чтобы предоставить щедрые блага неблагополучным американцам, может отбить охоту к производительным капиталовложениям, которые могли бы улучшить материальное положение тех же бедных. Что выбрать? Если ставки налогов становятся слишком высокими, люди и компании могут ускользнуть в подпольную, или теневую, экономику. Это означает, что люди и компании сделали выбор в пользу нарушения закона и полностью ушли от налогов. В скандинавских странах, где щедрые правительственные программы финансируются за счет предельно высоких ставок налогов, наблюдается и существенный рост черного рынка. По оценкам экспертов, подпольная экономика в Норвегии, которая в 1960 г. давала 1,5 % ВНП, в середине 1990-х годов давала уже 18 % ВНП. Налоговое мошенничество может превратиться в порочный круг. Чем больше людей и компаний «уходит в тень», тем сильнее должны повыситься ставки налогов для людей и компаний, не избравших этот путь, для того чтобы обеспечить прежний уровень бюджетных поступлений. Повышение налогов, в свою очередь, усиливает «бегство в подпольную экономику». И так далее [32 - Friedrich Schneider, Dominik H. Enste. Shadow Economies: Size, Causes, and Consequences // Journal of Economic Literature, 2000, March.]. Перераспределение денег в пользу бедных сопровождается не только трудностями в налогообложении. Государственная щедрость порождает порой извращенные или превратные стимулы. Высокие пособия по безработице снижают стимулы к поиску работы. Политика всеобщего благоденствия, которую государство проводило до реформы 1996 г., предусматривала денежные пособия лишь для неработающих матерей-одиночек, что косвенным образом наказывало нуждающихся женщин, которые были замужем и работали, а государство, в общем-то, не собиралось отбивать у людей побуждения к вступлению в брак и к работе. Сказанное не предполагает, что государственные щедроты достаются только бедным. Вовсе нет. Крупнейшие социальные федеральные программы — это программы социального и медицинского страхования, блага которых достаются всем американцам, даже очень богатым. Предоставляя гарантированные блага престарелым, обе программы могут отбивать у людей стимулы к созданию личных накоплений. И действительно, этот вопрос является предметом длительной дискуссии. Некоторые экономисты утверждают, что блага, которые государство предоставляет престарелым, побуждают нас меньше сберегать (что снижает норму национальных сбережений), поскольку нам приходится меньше откладывать на старость. Другие утверждают, что программы социального и медицинского страхования не снижают наших личных сбережений, а просто позволяют нам передать нашим детям больше денег по наследству. Эмпирические исследования не дали ясного ответа на вопрос, так это или не так. Данная дискуссия не просто эзотерический спор академических ученых. Как будет показано далее, низкая норма сбережений может ограничить объем капитала для инвестиций, которые позволяют повысить уровень жизни. Ничто из сказанного не следует толковать как исчерпывающее доказательство ненужности или вредности налогов и государственных программ. Напротив, экономисты тратят на размышления о том, какие налоги следует собирать и какой должна быть структура государственных пособий, гораздо больше времени, чем политики. Например, налог на бензин и подоходный налог дают поступления в бюджет. Однако эти два налога порождают совершенно различные стимулы. Подоходный налог побуждает некоторых людей не работать, что, конечно, плохо. А налог на бензин побуждает некоторых людей не ездить на машинах, что, возможно, очень хорошо. Действительно, «экологические налоги», т. е. налоги, ориентированные на охрану окружающей среды, дают бюджетные поступления, облагая виды деятельности, разрушающие окружающую среду, а «налоги на пороки» извлекают доходы бюджета из таких товаров и видов деятельности, как сигареты, алкоголь и азартные игры. В целом экономисты склонны отдавать предпочтение налогам, которые по природе своей охватывают широкие слои населения, просты и справедливы. Простые налоги понятны, и их легко собирать. Справедливость налога подразумевает лишь то, что два схожих человека, скажем, два человека, имеющих одинаковые Доходы, должны платить одинаковые или сходные налоги. «Широта» налога означает, что поступления в бюджет создаются за счет обложения невысоким налогом очень большой группы населения, а не за счет обложения очень высоким налогом очень малочисленной группы. От «широкого» налога труднее уклониться, ибо от него освобождено меньше видов деятельности, и поскольку ставка налога невысока, то и соблазн уклониться от такого налога меньше. Например, не следует облагать высоким налогом покупателей красных спортивных автомашин. От такого налога можно уйти, причем легко и вполне законно, купив автомобиль другого цвета. В этом случае никому лучше не будет. Государство не соберет никаких налогов, а поклонники спортивных машин не смогут ездить на машинах того цвета, который им больше всего нравится. Это явление, когда налоги причиняют людям вред, никому не принося пользы, называют «чистыми потерями». В данном случае было бы лучше обложить налогом все спортивные машины или даже все машины, поскольку это позволило бы собрать больше налогов при меньшей ставке налогообложения. И вновь повторим: налог на бензин, как и налог на новые автомобили, обеспечивает бюджетные поступления за счет водителей, да к тому же еще и дает стимул к экономии горючего. Люди, которые чаще ездят, платят больше. Итак, теперь мы собираем большую часть бюджетных доходов за счет совсем небольшого налога и при этом делаем кое-что и для охраны окружающей среды. Многие экономисты, пожалуй, готовы сделать еще один шаг в этом направлении: они призывают обложить налогом все виды топлива, содержащего углерод, т. е. уголь, нефть и бензин. Такой налог увеличил бы поступления, взимаемые на широкой основе, и создал бы стимул к сохранению невозобновляемых ресурсов и ограничению выбросов углекислого газа, вызывающих глобальное потепление. Печально, но такое мышление не приводит к оптимальным налогам. Мы лишь заменяем одну проблему другой. Налог на красные спортивные машины должны были бы платить только богатые. Налог на углеродсодержащее горючее станут платить и богатые и бедные, но бедным придется, вероятно, затрачивать большую долю своих доходов на уплату этого налога. Налоги, которые ложатся более тяжелым бременем на бедных, а не на богатых, так называемые регрессивные налоги, зачастую оскорбляют наше чувство справедливости. (Прогрессивные же налоги, вроде подоходного, ложатся более тяжелым бременем на богатых, а не на бедных.) В данном случае, как и во всех прочих, экономика не дает нам «верного ответа». Она предлагает лишь аналитическую структуру для осмысления и понимания важных вопросов. Действительно, самый эффективный налог из всех, взимаемый с очень широкого круга граждан, простой и справедливый (в узком, сугубо налоговом смысле слова), — это налог на совокупную сумму доходов, которым в равной мере облагают всех, проживающих в пределах данной юрисдикции. Маргарет Тэтчер фактически попыталась ввести его в виде «подушного налога на избирателей». Что же произошло? Сама мысль о том, что богатые будут платить столько же, сколько и бедные, а работающий — столько же, сколько и безработный, спровоцировала британцев на уличные бунты. Очевидно, что здравая экономика не всегда тождественна хорошей политике. Между тем не все блага созданы равными. В последние годы одной из наиболее распространенных мер борьбы с нищетой стали льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы (EITC — earned income tax credit), идею которых экономисты пропагандировали десятилетиями, потому что эта мера создает намного более эффективный комплекс стимулов, чем традиционные программы всеобщего благоденствия. Большинство социальных программ предлагает выгоды тем, кто не работает. А льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы, делают прямо противоположное: они используют налоговую систему для субсидирования низкооплачиваемых работников, с тем чтобы поднять их совокупные Доходы над уровнем бедности. Рабочий, получающий 11 тыс. дол. в год и содержащий семью из четырех человек, может получить благодаря этим льготам и соответствующим государственным программам еще 8 тыс. дол. Идея заключалась в том, чтобы «работа Давала достойный заработок». И верно, система создает у людей мощный стимул к работе. Можно надеяться на то, что люди, влившись в армию работающих, смогут приобрести квалификацию и найти более высокооплачиваемую работу. Конечно, эта программа сама создает серьезную проблему. В отличие от программ всеобщего благоденствия льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы, совершенно не помогают людям, которые не могут найти работу. В реальности именно эти люди, вероятнее всего, находятся в самом отчаянном положении. Когда много лет назад я поступал в аспирантуру, то написал работу и выразил в ней удивление по поводу того, что в стране, которая смогла отправить человека на Луну, все еще столько бездомных, спящих на улице. В какой-то степени эта проблема определяется политическим выбором: если бы мы сделали решение проблемы бездомных одним из национальных приоритетов, мы смогли бы буквально завтра убрать с улиц множество бездомных. Но я также начал осознавать, что НАСА легче решать стоящие перед ней задачи. Ракеты подчиняются неизменным физическим законам. Известно, где в определенный момент будет находиться Луна; совершенно точно известно, какую скорость должен иметь космический корабль для того, чтобы войти в орбиту Земли или покинуть ее. Если уравнения составлены правильно, ракета приземлится там, где и предполагается, причем всегда. Люди сложнее физики. Выздоравливающий наркоман ведет себя не так предсказуемо, как ракета на орбите. У нас нет формулы, позволяющей убедить шестнадцатилетнего подростка не бросать школу. Но у нас есть мощное средство: мы знаем, что люди стремятся повысить свое благосостояние, как бы они его ни определяли. Главная наша надежда на улучшение положения людей в том, чтобы понять, почему мы делаем то, что делаем, и затем строить планы в соответствии с этим пониманием. Программы, организации и системы работают лучше, когда получают правильные стимулы. В этом случае работа подобна гребле по течению. Глава 3. Государство и экономика: правительство — ваш друг (и шквал аплодисментов в честь всех этих юристов) Почему в 1998 г. я продал свою машину «Honda Civic»? По двум причинам: (1) в ней не было гнезда для чашки и (2) моя жена была беременна, и я стал бояться, как бы всю мою семью не сплющил какой-нибудь «Chevy Suburban». С отсутствием гнезда для чашки я бы как-нибудь смирился. Но ставить детское сиденье в машину, вес которой не превышал и четверти веса среднего американского автомобиля, — это был не лучший вариант. Итак, мы купили «Ford Explorer» и сами стали частью проблемы для всех тех, кто продолжал водить машины «Honda Civic» [33 - Три года спустя, когда наш «Ford Explorer» на скорости 65 миль в час перевернулся на шоссе, связующим разные штаты, мы купили «Volvo».]). Смысл этой истории таков. Мое решение приобрести спортивный полноприводный мини-автофургон-внедоржник и ездить на нем оказало влияние на всех прочих участников дорожного движения, хотя никто из этих людей не принимал участия в принятии моего решения. Мне не надо выплачивать компенсаций всем владельцам машин «Honda Civic» за то, что я создаю чуть больший риск для их жизни. Не нужно мне выплачивать и компенсаций детям-астматикам, которые страдают от выхлопов двигателя моей новой машины, образующихся, когда я разъезжаю по городу, сжигая галлон бензина на каждые 9 миль пути. И мне никогда не придется отправлять чек жителям Нового Орлеана, жилища которых в один прекрасный день уйдут под воду, потому что выбросы углекислого газа из двигателя моей машины способствуют таянию полярных льдов. А ведь все это — реальные следствия эксплуатации машины с менее экономичным двигателем. Мое решение купить «Ford Explorer» порождает то, что экономисты называют эффектом внешних издержек. Этот термин означает, что частные издержки моего поведения отличаются от социальных издержек моего поведения. Когда мы с женой поехали в автосалон Берта Вейнмана, где продавали автомобили «Ford», и продавец по имени Энджел спросил: «Что мне надо сделать для того, чтобы усадить вас в этот автомобиль?», мы прикинули, во что нам обойдется эксплуатация «Explorer» по сравнению с эксплуатацией «Civic»: больший расход бензина, более дорогая страховка, более высокие платежи за машину. В наши расчеты совершенно не входили дети, страдающие астмой, таяние полярных льдов и беременные женщины, водящие машины «Hyundai». Сопряжены ли эти издержки с вождением «Explorer»? Да. Должны ли мы оплачивать эти издержки? Нет. Поэтому-то мы и не учитывали их при принятии нашего решения (разве что в форме смутного чувства вины, возникавшего при мысли о том, что мы скажем нашим родственникам, которые живут в Боулдере, штат Колорадо, и настолько озабочены защитой окружающей среды, что ради экономии воды лишь раз в день промывают унитаз). Когда внешние издержки — разрыв между частными издержками и социальными издержками некоторых типов поведения — велики, у людей возникает побуждение добиваться преимуществ для себя за счет других. Нерегулируемый рынок никак не устраняет эту проблему. Собственно говоря, рынок дает «сбой» в том смысле, что побуждает людей и компании «срезать углы» на пути к цели таким образом, что в результате убытки несет общество. Если бы это понятие действительно было столь скучным, каким оно выглядит в большинстве учебников экономики, то прокат таких кинофильмов, как «Civil Action» («Гражданский иск») и «Erin Brockovich» («Эрин Брокович»), не приносил бы миллионы долларов. По сути, обе эти истории — о внешних издержках: крупная многонациональная компания делает нечто, создающее угрозу местному водоснабжению и, возможно, отравляющее живущие в данной местности семьи. В этом случае рыночного решения проблемы нет. Проблемой является сам рынок. Компания, загрязняющая окружающую среду, может производить свою продукцию дешевле, чем ее конкуренты, выбрасывая отходы производства на пустующий участок земли поблизости, вместо того чтобы платить за их должную утилизацию. Потребители, которые в большинстве своем живут далеко от этого предприятия и не знают о загрязнении окружающей среды (или безразличны к нему), по сути дела, поощряют компанию, увеличивая закупки ее товаров, более дешевых, чем у ее конкурентов, поскольку последние платят за более ответственное хранение или утилизацию отходов. Единственный путь, которым жертвам компании в этих недавно выпущенных фильмах (сценарии обоих фильмов основаны на подлинных историях) удается добиться хоть какого-то возмещения, — это использование нерыночного механизма — судов, пользующихся поддержкой государства. И разумеется, Джон Траволта и Джулия Роберте хорошо смотрятся в роли носителей правосудия. Рассмотрим историю более банальную, но вызывающую ярость у большинства городских жителей. Владельцы собак не убирают за своими любимцами. В совершенном мире мы все ходили бы со шприцами для уборки собачьих экскрементов, потому что были бы заинтересованы в таком ответственном поведении. Но мы живем в несовершенном мире. С точки зрения некоторых любителей погулять с собаками, проще (или, как говорят экономисты, «дешевле») не обращать внимания на кучки, оставленные их питомцами, и беспечно гулять прямо по ним. (Для тех, кто думает, что это тривиальный пример, сообщаю, что, по данным «New York Times», в Париже ежегодно в среднем 650 человек ломают кости или попадают в больницу из-за того, что поскользнулись на собачьем дерьме [34 - Donald G. McNeil. A Fouled City Puts Its Foot Down, but Carefully // New York Times, 1999, November 9.]). Решение владельцев собак брать с собой на прогулки специальные шприцы для уборки за животными, можно смоделировать так, как моделируются и все прочие экономические решения; владельцы собак взвешивают издержки и выгоды ответственного поведения, а потом либо убирают за собаками, либо нет. Но кто выступит в защиту женщины, которая утром бежит, чтобы успеть на автобус, делает один неверный шаг и внезапно получает очень скверный день? Никто, и именно по этой причине в большинстве городов есть законы, предписывающие владельцам домашних животных убирать за ними. По счастью, существует нечто, затрагивающее самые широкие массы населения: одна из главных функций государства в рыночной экономике — урегулирование внешних издержек, т. е. тех случаев, когда поведение людей или компаний имеет широкие социальные последствия. В главе 1 я отметил, что все рыночные сделки являются добровольными обменами, которые приносят выгоды стогнам, участвующим в этих сделках. Это утверждение сохраняет свою силу, кроме слова «участвующие», что оставило мне некоторое пространство для маневра. Проблема в том, что не все лица, на которых оказывает воздействие рыночная сделка, сидели за столом при ее заключении. Наш сосед Стюарт, с которым у нас общая стена, страсть как любит поиграть на барабане бонго. Уверен, что и он, и владелец магазина музыкальных инструментов были довольны, когда Стюарт недавно купил новый комплект этих барабанов. (Судя по шуму, который производит это приобретение, Стюарт, вероятно, даже прикупил что-то вроде высокотехнологичного усилителя.) Но я-то совсем не в восторге от этой сделки. Внешние издержки составляют корень всевозможных политических проблем — от самых приземленных до тех, что в буквальном смысле угрожают существованию планеты: • «The Economist» однажды несколько ворчливо предложил обязать семьи, путешествующие с малыми детьми на самолетах, занимать места в задней части салона, чтобы другие пассажиры могли наслаждаться комфортом «зоны, свободной от детей». В редакционной статье журнал отметил: «Дети, точно так же, как сигареты и мобильные телефоны, с очевидностью являются для находящихся рядом людей негативными внешними издержками. Каждый человек, претерпевший 12 часов полета рядом с плачущим младенцем или изнывающим от скуки подростком, который злобно пинает спинку впереди стоящего кресла, поймет это с той же быстротой, с какой он был бы рад свернуть шею этому подростку. Вот явный случай, когда рынок дает сбой: родители не несут всей полноты издержек (в действительности младенцев перевозят бесплатно), поэтому они готовы тащить свое шумное потомство в путешествия. Где оказывается „невидимая рука“ как раз тогда, когда она должна дать хорошую оплеуху?» [35 - Mum's the Word // The Economist, 1998, December 5.]. • Пользование мобильными телефонами подвержено более строгому контролю как в общественных местах вроде ресторанов и пригородных поездов, где люди ведут себя поразительно раздражающим образом, так и в транспортных средствах, где разговоры по мобильным телефонам провоцируют многочисленные аварии. • Мэр Чикаго Ричард Дейли пытался установить налог в размере 1 цента на каждые два доллара стоимости еды, взятой на вынос, утверждая, что такой «мусорный налог» возместит городу расходы на уборку мусора, значительную часть которого составляют выброшенные контейнеры из-под фаст-фуда. Экономические соображения мэра были здравыми (мусор — классический вид внешних издержек), однако судья постановил, что распоряжение мэра неконституционно, так как оно «расплывчато и лишено единообразия», поскольку касается разных видов контейнеров для фаст-фуда. • Глобальное потепление в ближайшем будущем станет одной из самых тяжелых проблем, с которыми столкнется мировое сообщество, в значительной мере потому, что компании, выбрасывающие в атмосферу большие объемы создающих парниковый эффект газов, оплачивают лишь малую долю издержек, сопряженных с этими выбросами. Действительно, даже страны, в которых расположены эти предприятия, не компенсируют в полной мере потери от загрязнения окружающей среды. Сталелитейный завод в штате Пенсильвания выбрасывает в атмосферу углекислый газ, который однажды может вызвать наводнение в Бангладеш. (А пока кислотные дожди, вызванные выбросами американских предприятий, губят леса в Канаде.) То же самое справедливо в отношении всех предприятий во всем мире. Таким образом, любое решение проблемы глобального потепления должно привести к повышению выплат, связанных с выбросом вызывающих парниковый эффект газов, причем в обязательном для всех предприятий, загрязняющих планету, порядке, а это задача не из самых легких. Заметим, что возможны и позитивные внешние издержки; поведение отдельного человека может иметь положительное воздействие на общество, которое полностью не компенсирует оказанную ему этим человеком услугу. Окно моего кабинета выходит на стоящие на противоположном берегу Чикаго-ривер Ригли-Билдинг и Трибьюн-Тауэр — два самых прекрасных здания в городе, славящемся своей архитектурой. В солнечный день вид горизонта и этих двух зданий в особенности явно вызывает вдохновение. Однако я никогда не платил за пользу, которую извлекаю из этой прекрасной архитектуры. Я не посылаю чек в компанию Tribune всякий раз, когда выглядываю из окна. Или приведу пример из сферы экономического развития: некая компания может вложить средства в забытый Богом район таким образом, что это привлечет в него другие инвестиции. Однако эта компания не получает компенсации за то, что, возможно, стало экономическим возрождением, а это является причиной, по которой органы местной власти часто предоставляют субсидии за такие инвестиции. У некоторых видов деятельности есть и позитивные, и негативные внешние издержки. Сигареты убивают курящих. В этом нет ничего нового. Ответственные взрослые люди сами делают выбор: курить или не курить. Но сигаретный дым может причинять вред и людям, находящимся поблизости от курящих. По этой-то причине в большинстве офисных зданий курение считают занятием чуть менее приемлемым, чем бегание по коридорам нагишом. Между тем все 50 штатов предъявили иски табачной промышленности (и впоследствии получили крупные возмещения) на основании того, что медицинское обслуживание курильщиков требует дополнительных расходов, которые ложатся на власти штатов. Другими словами, налоги, которые плачу я, уходят на оплату удаления легкого какого-то курильщика. (Частные страховые компании избавлены от этой проблемы; они взимают с курящих страхователей дополнительные деньги в виде более высоких страховых премий.) В то же время курящие приносят остальным выгоду. Они умирают молодыми. По данным Американской пульмонологической ассоциации, среднестатистический курильщик умирает на 7 лет раньше, чем среднестатистический некурящий. А это означает, что курящие платят в фонд социального страхования и в частные пенсионные фонды в течение всей своей трудовой жизни, но не задерживаются на этом свете достаточно долго для того, чтобы получить накопленные на их счетах средства. Таким образом, некурящие получают долю дополнительных средств, которые появляются в результате досрочного ухода курильщиков в мир иной. Добрые люди из компании Philip Morris даже подсчитали эту нашу выгоду. В 2001 г. Philip Morris издала доклад о курильщиках Чешской республики (как раз тогда, когда чешский парламент обсуждал вопрос о повышении налогов на сигареты), в котором было показано, что ранняя смерть от курения сберегает чешскому правительству примерно 28 млн дол. в год пенсионных расходов и дотаций на жилье для престарелых. Чистая выгода, которую приносит курение государству и которая определяется суммой налогов на табак за вычетом из нее расходов на здравоохранение, составила, по этим подсчетам, 148 млн дол. [36 - Czechs Puff Away to the Benefit of State Coffers // United Press International, 2001, July 17.]. Как рыночная экономика справляется с внешними издержками? Иногда государство регулирует деятельность, сопряженную с внешними издержками. Федеральное правительство ежегодно издает тысячи страниц правил, регулирующих все — от загрязнения подземных вод до проверки куриного поголовья. У штатов есть свои регулирующие органы. Например, в Калифорнии существует свод жестких стандартов на выхлопы автомобильных двигателей. У местных властей есть законы о зонировании, которые запрещают частным собственникам посягать на права соседей посредством строительства зданий, которые могут быть небезопасны, не подходить данному району по стилю или быть просто Уродливыми. На острове Нантакет разрешено использовать для внешней окраски построек лишь несколько определенных цветов, чтобы безответственные собственники не использовали неоновые краски, которые разрушат оригинальный облик острова. Я живу в историческом квартале, где на любое изменение внешнего вида наших домов, от цвета новых окон до размеров цветочного горшка, надо получать разрешение комитета по архитектуре. К проблемам внешних издержек существует и иной подход, которому экономисты в некоторых случаях склонны отдавать предпочтение. Этот подход заключается не в запрете поведения или действий, сопряженных с внешними издержками, а в обложении их налогом. Я признаю, что мой «Ford Explorer» представлял угрозу для общества. Как отметил Роберт Франк, экономист из Корнеллского университета, в статье, опубликованной в редакционной колонке «New York Times», мы попали в капкан гонки за обладание спортивными полноприводными мини-автофургонами-внедорожниками. «Любая семья может выбирать лишь размер своей машины, но не может диктовать, что следует покупать другим. Любая семья, которая в одностороннем порядке приобрела автомобиль поменьше, возможно, подвергла себя риску одностороннего разоружения», — писал Франк [37 - Robert Frank. Feeling Crash-Resistant in an SUV // New York Times, 2000, May 16.]. Он изложил эти чувства до того, как Daimler-Chrysler объявила о планах производства модели «Unimog» — мини-автофургона, который будет весить более шести тонн, или примерно столько же, сколько весил крупный тираннозавр и сколько весят две машины «Chevy Suburbans». Следует ли запретить мини-автофургоны-внедорожники? Надо ли приказать автомобилестроителям из Детройта производить более безопасные машины с более экономичными двигателями? Экономисты, в том числе м-р Франк, станут, пожалуй, доказывать, что этого не стоит делать. Главная проблема с мини-автофургонами-внедорожниками, как, впрочем, и со всеми автомобилями, состоит в том, что их эксплуатация обходится слишком дешево. Директор компании Daimler-Chrysler сказал об «Unimog»: «Даже мамочки из Скоттсдейла, штат Аризона, захотят поехать на этой машине в бакалейную лавку. Это машина с передним приводом» [38 - Keith Bradsher. For the Megagrowth Family, Daimler to Offer a Bigger-Than-SUV // New York Times, 2001, February 21.]. Расходы по поездке на «Unimog» в бакалейную лавку, которые несет владелец этой машины, определенно и намного меньше издержек, которые ложатся в результате этой поездки на общество. Так повысьте расходы владельца этой машины. Как пишет м-р Франк, «принимая во внимание неоспоримый факт того, что вождение огромных, загрязняющих окружающую среду машин причиняет ущерб другим, единственное практическое средство решения проблемы — создание у нас побуждения к учету этого ущерба при принятии решения о том, какие машины покупать». Если реальные издержки, которые несет общество в результате того, что по дорогам ездит «Explorer», равны 75 центам за милю пробега этой машины, а не 50 центам, в которые обходится этот прогон владельцу такой машины, то надо установить налог, который уравнял бы расходы владельца машины с реальными издержками, которые несет общество. Этой цели можно достичь, увеличив налог на бензин, или введя налог на вес машины, или как-то скомбинировав эти два налога. В результате поездка на «Unimog» в бакалейную лавку станет куда менее привлекательным делом. Но тут мы вторгаемся на чужую территорию. Не стоит ли разрешить некоторым водителям платить за привилегию ездить на таких больших машинах, что они могут расплющить автомобильчик «Hyundai», да так, что при этом из стоящего в гигантском гнезде кувшина, содержащего 64 унции прохладительного напитка, и капли не прольется? Да, стоит. И стоит по той же причине, по которой большинство из нас едят мороженое, хотя оно вызывает болезни сердца. Мы сопоставляем вред, который нанесет нашему здоровью порция мороженого «Starbucks Almond Fudge», с божественным сливочным вкусом этого лакомства и решаем изредка позволить себе пинту мороженого. Мы полностью не отказываемся от мороженого, но и не едим его всякий раз, когда садимся за стол. Экономика говорит нам, что охрана окружающей среды, как и все прочее в жизни, требует определенного обмена одного на другое. Следует повысить расходы на эксплуатацию мини-автофургонов-внедорожников (или любых машин) для того, чтобы эти расходы отражали подлинные социальные издержки, а затем позволить водителям самим решать, есть ли смысл в проезде 44 миль до работы и обратно на машине вроде «Chevy Tahoe». Обложение налогом поведения, генерирующего негативные внешние издержки, создает много хороших стимулов. Во-первых, такое налогообложение ограничивает поведение, вызывающее внешние издержки. Если стоимость езды на машине «Ford Explorer» дойдет до 75 центов за милю, то на дорогах будет меньше этих машин. Столь же важно и то, что людьми, которые все же будут по-прежнему ездить на этих машинах, оплачивая при этом полную стоимость общественных издержек, станут те, кто больше всего ценит езду на мини-автофургонах-внедорожниках, возможно, потому, что эти машины действительно могут перевозить большой груз или ездить по бездорожью. Во-вторых, налог на выбросы из автомобильных двигателей увеличивает поступления в бюджет, а запрет определенных машин не даст этого результата. Генерированные этим налогом доходы бюджета можно использовать в качестве оплаты некоторых издержек глобального потепления (вроде исследований в области альтернативных источников энергии или, по меньшей мере, строительства водоотводного канала вокруг Нового Орлеана). Или эти средства можно было бы использовать для снижения некоторых других налогов типа подоходного налога или налога на фонд заработной платы, подавляющих деятельность, которую следовало бы поощрять. В-третьих, налог, который в основном ложится на тяжелые, пожирающие много горючего машины, даст стимул автомобилестроителям Детройта к производству машин, потребляющих меньше горючего, причем в данном случае стимулом будет не кнут, а пряник. Если федеральное правительство по своей прихоти запретит автомобили, которые расходуют более галлона бензина на 18 миль пробега, не повысив при этом стоимость эксплуатации таких машин, то не удивляйтесь, если в Детройте произведут много машин, которые будут расходовать чуть меньше галлона бензина на 18 миль пробега. Обратите внимание: новые машины будут расходовать галлон бензина не на 20, не на 28 и не на 60 миль пробега, которые машины могли бы преодолеть благодаря новым технологиям использования солнечной энергии. В то же время, если потребители столкнутся с налогом, основанным на расходе горючего и/или весе автомашин, при посещении автосалонов у них появятся совершенно иные предпочтения. Производители автомобилей быстро откликнутся на новые предпочтения, и «Unimog» отправится туда, где ему самое место, — в какой-нибудь музей промышленных продуктов-мутантов. Является ли налогообложение внешних издержек идеальным решением? Нет, это решение далеко от совершенства. Один пример с автомобилями содержит в себе ряд проблем, самой очевидной из которых является определение величины налога. Ученые пока не пришли к полному согласию относительно того, насколько быстро происходит глобальное потепление, не говоря уж о его возможных издержках. Среди ученых нет согласия даже по намного более приземленному и простому вопросу о том, какова реальная стоимость одной мили пробега автомобиля «Unimog». Должен ли налог составлять 0,75, 2,21 или 3,07 дол.? Нам никогда не найти группу ученых, которые пришли бы к согласию по этому вопросу. Тем более не найти такого согласия в конгрессе США. Есть еще проблема справедливости. Я совершенно правильно сделал оговорку о том, что если повысить стоимость эксплуатации мини-автофургона-внедорожника, люди, которые ценят эти машины, все равно будут ездить на них. Но мерой того, насколько мы ценим нечто, является наша готовность платить за это нечто, и богатые всегда способны платить больше других. Если стоимость эксплуатации автомобиля «Explorer» дойдет до 9 дол. за галлон бензина, богатые люди, которые ездят на этих машинах, будут, возможно, по-прежнему возить на них вино и сыр на пляжные вечеринки на Нантакете, а подрядчик из Чикаго, которому надо возить лес и кирпич, будет вынужден отказаться от своего автомобиля «Explorer». Хотя кто ценит эту машину больше? (Мудрые политики могут обойти проблему справедливости, использовав налог на выхлопы автомобильных двигателей для снижения какого-нибудь налога, который особенно тяжким бременем ложится на средний класс, скажем, налога на фонд заработной платы, и в этом случае наш подрядчик из Чикаго будет больше платить за эксплуатацию своей машины, но меньше по другим налоговым статьям.) Наконец, процесс поиска внешних издержек и обложения их налогами может выйти из-под контроля. Любая деятельность генерирует какие-то внешние издержки на определенном уровне. Любой вдумчивый политический аналитик знает, что некоторых людей, которые носят одежду из спандекса в общественных местах, надо облагать налогом, если не сажать за решетку. Я живу в Чикаго, где в первый же день, когда температура поднимается выше 50 градусов по Фаренгейту [39 - Плюс 10 °C], орды страдающих ожирением людей, сиднем просидевших все зиму дома, вываливают на улицы, приодевшись по этому случаю в тесные одежки. У тех, кому доводится увидеть это зрелище (а детям это зрелище нельзя видеть ни в коем случае), оно вызывает ужас. Но налог на спандекс, вероятно, практически невозможен. Однако я отклонился от первоначальной, более важной темы. Всякий, кто скажет вам, что свободные, нерегулируемые рынки всегда благотворно влияют на общество, несет полную чушь. Рынки, предоставленные сами себе, не могут улучшить наше положение в тех случаях, когда существует большой разрыв между стоимостью определенных видов деятельности, которые оплачивает отдельный человек, и издержками этих видов деятельности, которые ложатся на общество. Разумные люди могут и должны обсуждать всевозможные подходящие средства и способы решения таких проблем. Нередко в эти дебаты втягивается и государство. Однако вернемся ненадолго назад. Государство не просто сглаживает острые грани капитализма; прежде всего оно делает возможным существование рынков. Если вы станете утверждать, что государству просто надо убраться с дороги и тогда рынки принесут процветание всему миру, вы удостоитесь множества одобрительных кивков на вечеринке с коктейлями. Действительно, против государственного вмешательства в экономику проводятся целые политические кампании. Всякий, кто когда-либо выстаивал в очереди в Управлении регистрации транспортных средств, подавал заявку на получение разрешения на строительство или пытался заплатить налог за няню, согласится с тем, что государство нельзя пускать в экономику. В настрое, царящем на вечеринке с коктейлем, есть лишь одна проблема: он ошибочен. Хорошее государство делает возможным само существование рыночной экономики. Точка. А плохое государство или отсутствие государства вдребезги разбивает корабль капитализма о скалы, что является одной из причин, в силу которых миллиарды людей во всем мире живут в крайней нищете. Начнем с того, что государство устанавливает правила. Страны, в которых нет дееспособных правительств, не являются оазисами процветания, которое приносит с собой свободный рынок. Вести даже самый простенький бизнес в этих странах дорого и трудно. Нигерия обладает крупнейшими запасами нефти и природного газа, однако компании, пытающиеся делать здесь бизнес, сталкиваются с проблемой, которую в Нигерии называют BYOI — по первым буквам английских слов «Bring Your Own Infrastructure» («привези собственную инфраструктуру») [40 - Here's Hoping: A Survey of Nigeria // The Economist, 2000, January 15.]. Ангола богата нефтью и алмазами, однако ее богатства пошли на финансирование не экономического процветания, а гражданской войны, длившейся более десяти лет. В 1999 г. правители Анголы потратили на приобретение оружия 900 млн дол., полученных в виде доходов от добычи нефти. Неважно, что один ребенок из каждых трех не доживает до пятилетнего возраста, а ожидаемая при рождении продолжительность жизни — 42 года — просто пугает [41 - Blaine Harden. Angolan Paradox: Oil Wealth Only Adds to Misery // New York Times, 2000, April 9.]. Причем Нигерия и Ангола не относятся к странам, где рыночная экономика обнаружила свою несостоятельность. Это страны, в которых государство не смогло развить и обеспечить существование учреждений, необходимых для поддержки рыночной экономики. Один из недавно опубликованных докладов Программы развития ООН возлагает значительную долю вины за нищету в мире на плохие правительства. Без хорошего управления никакие стратегии экономического развития, блага которого постепенно достигают самых низших слоев общества, не действуют, заключают авторы доклада [42 - Barbara Crossette. U. N. Says Bad Government Is Often the Cause of Poverty // New York Times, 2000, April 5, p. A11.]. Реальность состоит в том, что хотя все и выступают против суперарбитра, без него нельзя играть матчи мировой серии. Итак, каковы правила действующей рыночной экономики? Прежде всего государство определяет права собственности и защищает их. Вы — собственник дома, машины, собаки, клюшек для гольфа. В разумных пределах вы можете делать со своей собственностью все, что пожелаете, — продать, сдать в аренду или заложить. Важнее всего то, что можно делать вложения в свою собственность и быть совершенно уверенным, что прибыль на эти инвестиции будет принадлежать тому, кто их сделал. Вообразите, что вы все лето ухаживаете за посевами кукурузы, а затем ваш сосед пригоняет свой комбайн, жизнерадостно убирает урожай и забирает себе все деньги от его продажи. Эта история звучит как-то неестественно? Возможно, если вы музыкант, поскольку это очень напоминает реальную историю о том, как компания Napster разрешила людям прослушивать звукозаписи, не уплатив компенсации записавшим их музыкантам или компаниям звукозаписи, обладающим авторскими правами. Звукозаписывающая отрасль предъявила Napster иски за содействие пиратству и добилась их Удовлетворения. Права собственности касаются не только домов, машин и прочих предметов, которыми можно набить чулан. Некоторые из самых важных прав собственности распространяются на идеи, произведения искусства, изобретения и даже хирургические операции. Эта книга — хороший пример любого из этих прав. Я написал текст. Мой агент продал его издателю, который подписал контракт, предусматривавший издание и распространение книги. Книгу продали частным магазинам, в которых по найму работают охранники, управляющие потенциально неуправляемыми массами покупателей, пытающихся заполучить экземпляр с автографом автора. На всем этом пути взаимодействуют лишь частные стороны. Их взаимодействие могло бы показаться чисто рыночными сделками; государство может лишь мешать такому взаимодействию. Действительно, оно достойно лишь проклятий за то, что облагает налогами мои доходы, продажи книги и даже жалованье, которое я плачу няньке, присматривающей за моей дочерью, пока я пишу. На самом деле вся цепь сделок возможна благодаря одной вещи: закону об авторских правах, который является очень важной формой права собственности для тех, кто черпает средства к существованию из написания книг и статей. Правительство США гарантирует, что, после того как я вложу время в написание рукописи, ни одна компания не сможет украсть мой текст и опубликовать его, не заплатив мне компенсации. Любой преподаватель, снимающий копии с книги для того, чтобы использовать ее в классе в качестве учебного материала, должен сначала заплатить роялти издателю. Собственно говоря, правительство в принудительном порядке обеспечивает аналогичные права на программное обеспечение компании Microsoft и близкое по сути право собственности, патентное право, фармацевтической компании, которая изобрела виагру и запатентовала ее. Пример с патентами интересен тем, что их часто представляют в ложном виде. Ингредиенты, входящие в таблетку виагры, стоят сущую ерунду, но поскольку Pfizer имеет патент на виагру, который предоставляет ей монополию на продажу этого средства в течение 20 лет, компания продает таблетки виагры по 7 дол. за штуку. Это огромная наценка, которая сопоставима с наценками на новые лекарства от ВИЧ/СПИД и другие спасающие жизнь средства, и о ней часто говорят как о своеобразном проявлении социальной несправедливости, совершаемой ненасытными корпорациями. Речь идет о тех самых «больших фармацевтических корпорациях», о которых Эл Гор в ходе своей президентской кампании отзывался как об «исчадиях ада». Что могло произойти, если бы другим компаниям разрешили продавать виагру или если бы Pfizer принудили продавать виагру дешевле? Цена упала бы до уровня, близкого к себестоимости виагры. Действительно, когда срок действия патента истекает и аналоговые заменители становятся законными, цена обычно падает на 80–90 %. Так почему Pfizer разрешают обирать людей, покупающих виагру? Потому что, если бы виагра не получила патентной защиты, Pfizer никогда не стала бы вкладывать крупные средства в создание новых лекарств. Истинная стоимость новых чудодейственных лекарств складывается не из расходов на производство таблеток по уже открытой формуле, а из расходов на исследования и научные разработки, включая прочесывание тропических лесов в поисках коры экзотических деревьев, обладающей лекарственными свойствами. Все это справедливо и в отношении лекарств от всех прочих заболеваний независимо от того, насколько они серьезны или даже смертельны [43 - Не могу дать исчерпывающего объяснения причин, по которым фармацевтические компании так противятся предоставлению лекарств от ВИЧ/СПИД африканским странам по низким ценам. Эти страны никогда не смогут покупать данные препараты по таким же высоким ценам, которые установлены в развитых странах, так что фармацевтические компании, продавая им лекарства по низкой цене, не потеряют доходы. В Южной Африке и аналогичных местах лекарства либо дешевы, либо их вообще нет, что предоставляет прекрасную возможность для установления ценовой дискриминации: надо сделать лекарства дешевыми в Кейптауне и дорогими в Нью-Йорке. Да, ценовая дискриминация, возможно, будет способствовать развитию черного рынка: лекарства, дешево купленные в Африке, можно незаконно продавать по высокой Цене в Нью-Йорке. Но это проблема, с которой, по-видимому, можно справиться, особенно если сравнить ее с огромными издержками, возникающими вследствие того, что большим массам населения мира отказывают в важных лекарствах.]. Средняя стоимость «раскрутки» нового лекарства равна примерно 600 млн дол. А на каждое успешно разработанное лекарство приходится много дорогостоящих исследовательских проектов, заканчивающихся неудачей. Есть ли способ, позволяющий сделать лекарства доступными беднякам в США и во всем мире, не подрывая при этом стимулов к разработке таких лекарств? Да, есть. Государство должно выкупить патент в момент изобретения лекарства. Правительству следует выплатить компании авансом сумму, равную доходам, которые она должна была бы получить за 20 лет действия патента. Сделав это, правительство стало бы обладателем права собственности на лекарство и смогло бы устанавливать на него ту цену, которую сочло бы подходящей. Это дорогостоящее решение, которое влечет за собой ряд новых проблем. Например, какие патенты на лекарства следует выкупать правительству? Является ли артрит болезнью, достаточно серьезной для того, чтобы оправдать расходование государственных средств на снижение цены на новое лекарство от артрита? А что сказать об астме и лекарствах от нее? И все же этот план по меньшей мере совместим с экономической реальностью: люди и компании вкладывают средства только тогда, когда имеют гарантии того, что они в буквальном или переносном смысле пожнут то, что посеяли. Недавно я наткнулся на любопытный пример того, как разночтения в правах собственности могут удушить экономическое развитие. Я писал для «The Economist» длинную историю об американских индейцах. Посетив несколько резерваций, я обратил внимание на то, что в них очень мало частных домов. Члены племен живут либо в домах, которые построены на средства федерального правительства, либо в трейлерах. Почему? Одна из главных причин этого — трудность, а то и невозможность получения индейцем, живущим в резервации, обычной ссуды под залог недвижимости, поскольку земля в резервации находится в общинной собственности. Члену племени могут выделить участок земли для пользования, но он не становится собственником такого участка — земля принадлежит племени. Для коммерческого банка это означает, что в случае неисполнения условий займа под залог недвижимости эту недвижимость нельзя забрать. Если банку отказывают в этом неприятном, но необходимом варианте, то банк как кредитор остается без всякого реального залога под выданный им кредит. Трейлер — совсем другое дело. Если человек, приобретший трейлер в кредит, не справляется с выплатами, компания может в один прекрасный день прислать своих представителей и вывезти трейлер из резервации. Но трейлеры, в отличие от обыкновенных жилых домов, не способствуют развитию местного строительства. Дома тысячами собирают на какой-нибудь фабрике, находящейся бог знает как далеко от резервации, куда их потом привозят. Этот процесс не обеспечивает работой кровельщиков, каменщиков, мастеров-отделочников и электриков из числа местных жителей, т. е. лишает индейские резервации в Америке того, в чем они более всего нуждаются. Далее, государство снижает издержки ведения бизнеса в частном секторе во всех отношениях. Оно обеспечивает соблюдение единых правил и норм вроде договорного права, искореняет мошенничество, поддерживает нормальное денежное обращение. Государство создает и поддерживает инфраструктуру — дороги, мосты, шлюзы и дамбы, в результате чего снижаются издержки частной торговли. Возможно, электронная торговля — одно из чудес современного мира, но не будем упускать из виду того факта, что после сделанного вами заказа книги на сайте Amazon, заказанную книгу доставят в автофургоне по межштатному шоссе № 80. В 1950–1960-х годах новые дороги, в том числе связующие штаты скоростные автомагистрали, составляли крупную долю нового капитала, создаваемого в США. А инвестиции в инфраструктуру связаны со значительным ростом производительности в отраслях, интенсивно использующих автотранспорт [44 - John G. Fernald. Roads to Prosperity? Assessing the Link Between Public Capital and Productivity // American Economics Review, 1999, vol. 89, № 3, June, p. 619–638.]. Эффективное регулирование и строгий контроль делают рынки более надежными и внушающими большее доверие. Благодаря усердию Комиссии по ценным бумагам и биржам теперь можно покупать котируемые на NASDAQ акции новых компаний с разумной долей уверенности в том, что ни эти компании, ни биржевые маклеры, работающие на фондовой бирже, не мошенничают. Короче говоря, государство несет ответственность за господство закона. (Нарушения господства закона — одна из причин того, что в развивающихся странах столь распространены кумовство, Плановость и другие формы поведения, ориентированные на семью; в отсутствие обязательных договорных соглашений сделки в бизнесе могут быть гарантированы только определенными личными отношениями.) Джерри Джордан, президент Federal Reserve Bank of Cleveland, недавно предался размышлениям о явлении, достаточно очевидном, но которое слишком часто принимают за само собой разумеющуюся данность: наши совершенные институты, как государственные, так и частные, позволяют совершать сложные сделки с совершенно незнакомыми людьми. Джордан отмечает: Когда думаешь об этом, представляется поразительным, что мы часто берем из банка изрядные суммы и пересылаем их людям, которых никогда не видели. Или что биржевые маклеры, работающие с ценными бумагами, могут отправлять миллионы долларов людям, с которыми они незнакомы и которые живут в странах, где маклеры никогда не бывали. Однако это происходит постоянно. Мы верим в то, что созданная инфраструктура избавляет нас от беспокойства по поводу того, что банковский служащий, принимающий наши деньги, прикарманит их. Или возьмем ситуацию, когда мы используем кредитные карты для покупки нового компакт-диска или теннисной ракетки по Интернету у компании, находящейся в другом штате, а то и в другой стране. Ведь мы уверены в том, что получим заказанный нами товар, а компания уверена в том, что получит оплату [45 - Jerry L. Jordan. How to Keep Growing «New Economies» // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, August 15.]. Пожалуй, Шекспир посоветовал бы нам избавиться от юристов, но он был драматургом, а не экономистом. Реальность состоит в том, что все мы жалуемся на юристов до тех пор, пока с нами не случится беда. А когда с нами приключается беда, мы бежим нанимать самого лучшего юриста, какого только можем найти. Государство ужесточает правила разумным, справедливым и эффективным способом. Совершенно ли государство? Нет. Однако позвольте мне вместо того, чтобы петь хвалы американской системе правосудия, просто привести пример противоположного свойства, взятый из жизни Индии. Абдул Вахид возбудил судебное дело против своего соседа, молочника по имени Мохамед Нанхе, который проложил несколько дренажных линий по краю своего участка, сделав сток на передний двор м-ра Вахида. Вахид намеревался пристроить третью комнату к своему бетонному жилищу и опасался, что сточные воды вызовут протечки в помещении. Это и было причиной его иска. В июне 2000 г. суд г. Морадабад, что находится близ Нью-Дели, рассмотрел дело [46 - Barry Bearak. In India, the Wheels of Justice Hardly Move // New York Times, 2000, June 1.]. В данном гражданском деле есть одна существенная деталь: иск был подан 39 лет назад. И м-р Вахид, и м-р Нанхе к моменту рассмотрения их дела умерли, и оно перешло к их родственникам по наследству. По одной из оценок, если в Индии перестанут возбуждать новые судебные дела, то на рассмотрение накопившихся в судах дел уйдет 324 года. Среди нерассмотренных дел не только гражданские иски. В конце 1999 г. из калькуттской тюрьмы был освобожден семидесятипятилетний старик, который 37 лет дожидался суда по обвинению в убийстве. Его освободили потому, что все свидетели по делу и следователь умерли. (В 1963 г. судья объявил подозреваемого невменяемым, которого нельзя судить, но это решение где-то затерялось.) Имейте в виду: по стандартам развивающихся стран Индия имеет сравнительно хорошие государственные институты. В Сомали, например, суды вообще не занимаются рассмотрением подобных дел. Кроме того, государство обеспечивает соблюдение антитрестовского законодательства, которое запрещает компаниям сговариваться в целях уничтожения конкуренции. Ситуация, когда есть три авиакомпании, которые втайне сговорились об установлении тарифов на авиаперевозки, ничуть не лучше ситуации, когда существует одна распоясавшаяся монополия. Капитализм опирается на все эти государственные институты — своеобразные рельсы, по которым он мчится вперед. Томас Фридмен, обозреватель внешнеполитической рубрики «New York Times», подчеркнул этот момент в одном из своих недавних комментариев. «Знаете, сколько заплатил бы среднестатистический гражданин России Джоэлу Клейну и Джанет Рено за неделю их работы по ниспровержению олигархов и монополистов?» — спрашивает Фридмен [47 - Thomas L. Friedman. I Love D. C. // New York Times, 2000, November 7, p. A29.]. Он отметил, что, хотя экономика многих стран мира, особенно развивающихся, поражена эндемичной коррупцией, иностранцы часто завидуют американцам — осторожно, не разлейте ваш кофе оттого, что сейчас услышите, — по поводу того, что У американцев есть такие бюрократы в Вашингтоне, «то есть наши институты, наши суды, наша бюрократия, наши военные и наши регулирующие ведомства — Комиссия по ценным бумагам и биржам, Федеральная резервная система, Федеральное управление гражданской авиации, Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, ФБР, Федеральное агентство по защите окружающей среды, Налоговое управление США, Служба иммиграции и натурализации, Патентное управление США и Федеральное агентство управления в чрезвычайных ситуациях». Государство выполняет еще одну крайне важную роль: оно предоставляет широкий спектр так называемых «общественных благ», которые улучшают наше положение и которые не предоставил бы частный сектор. Предположим, я решаю приобрести противоракетную систему с целью защитить себя от ракет, запущенных государствами-агрессорами (такая система была бы похожа на тарелку спутникового канала DirectTV, только намного дороже). Я спрашиваю соседа Этьена, не хочет ли он принять участие в финансировании такой системы. Этьен говорит «нет», хотя отлично понимает, что моя система противоракетной обороны защитит и его дом от всех ракет, какие может выпустить по нам Северная Корея. У Этьена, как и большинства моих соседей, есть мощный стимул к тому, чтобы бесплатно воспользоваться возможностями моей системы. Между тем я не хочу полностью оплачивать ее. В результате у нас не будет системы противоракетной обороны, хотя нам всем, возможно, было бы лучше, если бы такая система была. Общественные блага имеют две устойчивые характеристики. Во-первых, цена, по которой такие блага предлагают дополнительным потребителям — пусть их будут тысячи или миллионы, — очень низка или вовсе равна нулю. Подумайте об упомянутой выше системе противоракетной обороны. Если я плачу за то, чтобы перехватывать и уничтожать в небе ракеты Саддама Хусейна, миллионы людей, живущих сравнительно недалеко от меня, в районе большого Чикаго, получают защиту от ракетного удара бесплатно. То же самое справедливо и в отношении радиосигнала, или маяка, или большого парка; если эти объекты существуют для одного, то могут служить тысячам без дополнительной платы за их службу. Во-вторых, очень трудно, а то и невозможно отлучить людей, которые не платят за пользование общественным благом, от пользования им. Как именно вы скажете капитану корабля о том, что ему нельзя пользоваться сигналами маяка? Вы заставите его закрыть глаза, когда он будет проплывать мимо него? («Эй, на борту корабля ВМФ США „Британника“: вы подглядываете!») Когда-то у меня в Принстоне был профессор, который начинал свою лекцию об общественных благах словами: «Ну, и кто же эти болваны, которые финансируют государственное радио?». (Примечание: ныне этот господин занимает важную должность в администрации Буша.) Люди, пользующиеся благами бесплатно, могут парализовать работу предприятий. Писатель Стивен Кинг недавно предпринял попытку эксперимента: он предложил свой новый роман непосредственно читателям, разместив текст в Интернете. План был таков: Кинг станет предлагать читателям ежемесячные порции романа, которые можно будет скачать в обмен на платеж в 1 дол., взимаемый в качестве добровольно выплачиваемого гонорара. Кинг предупредил, что свернет эксперимент, если добровольные платежи сделают менее 75 % читателей. «Если вы станете платить, эксперимент продолжится. Если не будете, эксперимент будет прекращен», — писал Кинг на своем веб-сайте. Результат эксперимента оказался печально предсказуемым для экономистов, занимавшихся подобными проблемами. Проект был свернут. В момент, когда интернет-публикация романа «Завод» была предана забвению, только 46 % читателей расплатились за чтение последней главы, размещенной на веб-сайте. Предоставление общественных благ вырастает в фундаментальную проблему в случае, если оно возлагается на частные предприятия. Компании не могут принудить потребителей к оплате подобных товаров независимо от того, какую пользу потребители извлекают из них и как часто пользуются ими (вспомните пример с маяком). А любая система добровольной оплаты становится Жертвой людей, стремящихся воспользоваться благами бесплатно. Приведем следующие примеры. • Фундаментальные исследования. Мы уже говорили о мощных стимулах, которые создают прибыли фармацевтических и иных компаний. Однако не все важные научные открытия имеют непосредственное коммерческое применение. Исследования Вселенной, понимание механизма деления клеток человеческого организма или поиск элементарных частиц могут быть существенно отдалены от запусков искусственных спутников Земли, разработки лекарств, вызывающих разрушение опухолей, или открытия более экологически чистых источников энергии. Столь же важно то, что для максимизации ценности фундаментальных исследований их результатами надо безвозмездно делиться с другими учеными. Иными словами, на фундаментальных исследованиях, генерирующих знания, которые когда-нибудь смогут обеспечить существенный прогресс человеческого существования, не озолотишься. В большинстве случаев результаты таких исследований не позволяют даже покрыть расходы на их проведение. Большую часть фундаментальных исследований в Америке выполняют либо само государство в лице таких своих ведомств, как НАСА и национальные институты здравоохранения, либо исследовательские университеты, являющиеся некоммерческими учреждениями и финансируемые из федерального бюджета. • Правоохранительная деятельность. В частных охранных фирмах нет недостатка. «Полицейские по найму» — вот как мы, будучи студентами, называли сотрудников этих фирм, которые агрессивно выслеживали двадцатилетних любителей пивка. Однако существует предел того, что могут сделать и будут делать сотрудники частных охранных фирм. Они будут лишь защищать вашу собственность от определенных посягательств на нее. Они не станут энергично выслеживать преступников, которые могут однажды вломиться к вам в дом; они не станут выслеживать крупных мексиканских торговцев наркотиками, или препятствовать въезду в страну преступников, или решать другие проблемы преступности для того, чтобы в конце концов бандиты не напали на вас. Все эти действия обеспечили бы вам и вашей собственности большую безопасность в долгосрочной перспективе, но всем им внутренне присущи проблемы массового бесплатного пользования. Если я оплачиваю безопасность такого рода, любой другой житель страны пользуется этими благами бесплатно. Повсюду в мире большинство видов правоохранительной деятельности выполняет государство. • Парки и свободные пространства. Озерная береговая линия Чикаго — величайшая ценность этого города. На протяжении добрых 30 миль вдоль озера Мичиган тянутся парки и пляжи, принадлежащие городу и защищенные от частной застройки. Если это — наилучшее использование земли, а я твердо верю в это, то почему бы не разрешить частным землевладельцам использовать эту землю в тех же целях? В конце концов мы только что оговорили, что частная собственность на какой-либо актив гарантирует максимально производительное использование этого актива. Если бы я был собственником тридцати миль береговой озерной линии, то почему бы мне было не взыскивать плату с велосипедистов, людей, катающихся на роликах или просто устраивающих пикники, для того, чтобы получать изрядную прибыль на сделанные мною инвестиции? По двум причинам. Во-первых, патрулирование столь большой территории и взимание платы стали бы кошмарной организационной проблемой. Во-вторых, многие люди, ценящие берег озера, фактически не пользуются им. Они могут наслаждаться видом, который открывается из окна какой-нибудь квартиры, расположенной на верхних этажах высотного дома, или пока едут по Лейк Шор-драйв. Частный застройщик никогда бы ничего не содрал с этих людей и, следовательно, снизил бы ценность свободного пространства. Сказанное справедливо и по отношению ко многим естественным ресурсам Америки. Возможно, вы никогда не бывали в Принс Уильям Саунд на Аляске и, может быть, никогда не попадете туда. И все же вы почти наверняка почувствовали тревогу, когда танкер «Эксон Валдез» сел на мель и загрязнил эту территорию. Охраняя подобные ресурсы, государство может улучшить наше общее положение. Наконец, государство перераспределяет богатства. Мы собираем налоги с одних для того, чтобы предоставить блага другим. Вопреки общественному мнению большая часть государственных Щедрот не предназначается бедным; эти блага предоставляются среднему классу в виде медицинского и социального страхования. Впрочем, государство имеет законное право разыгрывать из себя Робин Гуда; правительства других стран мира, например европейских стран, занимаются этим весьма активно. Что должна сказать по этому поводу экономика? К сожалению, немногое. Самые важные вопросы, касающиеся распределения доходов, требуют не экономических, а философских или идеологических ответов. Попробуйте-ка ответить на следующий вопрос: какое государство было бы лучше — то, в котором каждый житель Америки зарабатывал бы по 25 тыс. дол., чего вполне достаточно для оплаты насущных потребностей, или существующее ныне, при котором одни американцы безумно богаты, другие пребывают в горькой нужде, а средний доход составляет примерно 30 тыс. дол.? Второй ответ на этот вопрос подобен, в сущности, «более пышному экономическому пирогу»; а первый подразумевает «пирог поменьше, но нарезанный более равными кусками». Экономическая наука не снабжает нас ответами на философские вопросы, касающиеся распределения доходов. Например, экономисты не в состоянии доказать, что доллар, силой отнятый у Билла Гейтса и отданный голодающему ребенку, улучшит совокупное благополучие общества. Большинство людей интуитивно верят, что это так, но теоретически возможно, что Билл Гейтс потеряет от отобранного у него доллара большую пользу, чем та, которую обретет голодающий ребенок. Это крайний пример более общей проблемы. Мы измеряем наше благоденствие в категориях пользы, которая является теоретическим понятием, а не показателем, который можно исчислить, сравнить с соответствующими показателями других лиц или совокупную величину которого можно вычислить для народа в целом. Например, нельзя сказать, что план налогообложения, выдвигаемый кандидатом А, даст 120 единиц пользы для народа или страны, тогда как аналогичный план, выдвигаемый кандидатом Б, генерирует только 111 единиц такой пользы. Рассмотрим следующий вопрос, поставленный Амартьей Сеном, лауреатом Нобелевской премии по экономике 1998 г. [48 - Amartya Sen. Development as Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999.]. К вам пришли три человека наниматься на работу. У вас есть только одно рабочее место; работу нельзя разделить между всеми тремя, а их квалификация одинакова. Одна из ваших целей — сделать этот мир лучше, наняв того человека, который более всего нуждается в этой работе. Первый из кандидатов — самый бедный из трех. Если вашей главной целью является повышение благосостояния человечества, то, надо полагать, именно этот человек должен получить работу. А может быть, и нет. Второй из кандидатов не самый бедный, но самый несчастный, поскольку впал в бедность недавно и не привык к лишениям. Предложив ему работу, вы станете причиной максимального обретения счастья. Третий кандидат не самый бедный и не самый несчастный. Но у него хронические проблемы со здоровьем, которые он стоически выносит всю свою жизнь, и его заболевание можно вылечить только благодаря заработкам, которые даст ему эта работа. Таким образом, предоставление работы этому человеку окажет самое глубокое воздействие на качество его жизни. Кому следует предоставить работу? Как и следует ожидать от лауреата Нобелевской премии, м-р Сен может сказать много интересного об этой проблеме. Но на поставленный им вопрос, в сущности, нет правильного ответа. Что бы ни говорили политики, представляющие противоположные полюса политического спектра, то же самое утверждение справедливо и в отношении вопросов, связанных с перераспределением богатства в современной экономике. Пойдет ли на благо страны повышение налогов, предпринятое ради создания более совершенной системы социального страхования для бедных, но снижающее общие темпы экономического роста? Ответ на этот вопрос зависит от убеждений, а не от экономического опыта и экономических знаний. (Заметьте: администрация каждого президента может найти весьма квалифицированных экономистов, которые поддержат ее идеологическую позицию.) Либералы (в американском смысле этого слова) часто пренебрегают тем, что увеличение пирога, даже если он и поделен не поровну, почти всегда делает даже маленькие куски крупнее. Развивающиеся страны нуждаются в экономическом росте (которому существенно способствует международная торговля) для того, чтобы улучшить положение бедных. Точка. Одна из реальностей истории состоит в том, что государственная политика, явным образом ориентированная на нужды бедных, может иметь непреднамеренные последствия, которые снижают эффективность этой политики и даже приносят результаты, противоположные желаемым. Между тем консерваторы зачастую жизнерадостно исходят из предположения, что всем нам следует бежать на улицу и приветствовать любую политику, которая стимулирует ускоренный рост экономики. При этом консерваторы пренебрегают тем обстоятельством, что существуют совершенно законные, основанные на здравом смысле причины для поддержки иных политических мер или курсов, таких как защита окружающей среды или перераспределение доходов, которые могут сокращать общий размер пирога. Действительно, некоторые недавние события заставляют предполагать, что наше чувство благополучия определяется, по меньшей мере столь же сильно, нашим относительным богатством, как и абсолютным уровнем нашего богатства. Другими словами, мы извлекаем пользу не только из обладания большим телевизором, но и из того, что наш телевизор такой же огромный, как у наших соседей, если не больше. Хорошее государство — это очень важно. Чем изощреннее становится наша экономика, тем более утонченными должны быть наши государственные институты. Отличный пример дает Интернет. Двигателем роста электронной экономики будет частный сектор, но именно государство должно искоренять электронное мошенничество, обеспечивать юридическую обязательность сделок, заключенных в режиме он-лайн, сортировать права собственности (вроде прав на названия доменов), урегулировать споры и решать проблемы, о которых мы пока даже не задумываемся. Горькая ирония судьбы, проявившаяся в событиях 11 сентября 2001 г. и последующих террористических атаках с применением возбудителей сибирской язвы, заключалась в демонстрации довольно примитивного представления о государстве, основанного на убеждении, что «налогоплательщики знают, как распорядиться деньгами, лучше, чем правительство». Отдельные налогоплательщики не могут собирать разведывательную информацию, отслеживать передвижение беглеца в горах Афганистана, вести исследования, связанные с угрозой биотерроризма, или защищать самолеты и аэропорты. Действительно, если уж правительство забирает часть заработанных мною денег, то оно должно обеспечить мне получение пользы, которую я не в состоянии приобрести иначе. Но столь же справедливо и то, что существуют вещи, которые улучшили бы мое положение, но которыми я сам не могу себя обеспечить. Я не могу создать систему противоракетной обороны, или защитить от уничтожения виды, находящиеся на грани исчезновения, или остановить глобальное потепление, или установить светофоры, или регулировать деятельность Нью-Йоркской фондовой биржи, или вести переговоры с Китаем о снижении тарифных барьеров. Государство и предоставляет нам возможность совместными усилиями выполнять указанные задачи. Глава 4. Государство и экономика — II: армии посчастливилось приобрести отвертку за 500 долларов Теперь вы, вероятно, уже готовы на ближайшем же приеме превозносить достоинства бюрократии. Не спешите. Если бы правительство было столь эффективным, то страны вроде Северной Кореи и Кубы, где государственный аппарат наиболее мощен, были бы «генераторами экономической энергии». Но это не так. Деятельность государства эффективна в одних областях, но абсолютно неприемлема в других. Оно может успешно справляться с важными внешними издержками человеческой деятельности, таким образом помогая экономике, а может своим регулированием довести ее до краха. Правительство может обеспечить производство необходимых общественных благ, а может и безответственно потратить налоговые поступления на осуществление неэффективных программ или просто нравящихся ему проектов. Правительство может перераспределять денежные средства богатых в пользу неимущих или средства простых людей в пользу людей, обладающих хорошими политическими связями. Короче говоря, государство можно использовать как для создания основ динамичной рыночной экономики, так и для удушения высокопроизводительного поведения. Мудрость, разумеется, заключается в способности видеть это различие. Один старый анекдот из числа самых любимых Рональдом Рейганом звучал примерно так. Советская женщина пытается приобрести «Ладу» — производившийся в бывшем СССР дешевый автомобиль. В магазине ее предупреждают, что, несмотря на низкое качество, эти машины в дефиците. Тем не менее клиентка продолжает настаивать на оформлении заказа. Тогда сотрудник салона берет толстую пыльную тетрадь и вписывает фамилию клиентки в длинный список желающих приобрести машину. «Приходите в этот же день, 17 марта, ровно через два года», — говорит он клиентке. Дама достает календарь и, заглядывая в него, уточняет: «Утром или днем?» «Какая вам разница?» — удивляется продавец. — «Это ведь через два года». «Дело в том, что в этот день ко мне приходит слесарь», — отвечает женщина. Если пример СССР нас чему-нибудь научил, так это тому, что монополия отвергает саму необходимость в инновациях или реагировании на запросы клиентов. Государство превращается в огромную монополию. Почему чиновник в Управлении регистрации транспортных средств нерасторопен и груб? Потому что он может себе это позволить. Только представьте себе, каким был бы ваш бизнес, если бы вы знали, что, согласно закону, у ваших клиентов отсутствует возможность пойти куда-либо еще? Лично я бы в этом случае вряд ли стал задерживаться на работе сверх положенного времени или, коли на то пошло, и вовсе отказался бы от работы в те теплые летние дни, когда команда «Chubs» играет на своем поле. Деятельность государства часто характеризуют как неэффективную. На самом деле государственные органы действуют точно так, как и следует ожидать, принимая во внимание побудительные мотивы их деятельности. Возьмем Управление регистрации транспортных средств, обладающий монополией на выдачу водительских прав. Есть ли смысл его сотрудникам быть доброжелательными, работать дольше, создавать своим клиентам удобства, увеличивать количество чиновников для того, чтобы не создавать Длинных очередей, поддерживать порядок в офисе, прерывать свои личные, не имеющие отношения к работе разговоры по телефону, когда к окошку подошел посетитель? Ведь ничто из вышеперечисленного не будет иметь никакого влияния на количество клиентов! Потому что каждый, кому необходимо получить водительские права, в любом случае придет в Управление регистрации транспортных средств и будет продолжать туда приходить, как бы противен ни был этот процесс. Конечно, всему есть предел. Если обслуживание клиентов становится уж слишком вопиющим, то избиратели могут предпринять какие-то действия против главного должностного лица этой «лавочки». Но это будет опосредованный, мучительный процесс. А теперь сравните его с теми возможностями, которые предоставляет нам частный сектор. Если вы вдруг заметите в витрине вашего любимого китайского ресторанчика, предлагающего еду на вынос, крысу, то, скорее всего, просто перестанете заказывать там еду. Вот и решение проблемы. Ресторан либо выведет крыс, либо вылетит из бизнеса. В то же время если вы откажетесь пройти через Управление регистрации транспортных средств, то можете угодить в тюрьму. Этот контраст во всей своей резкости был наглядно продемонстрирован мне несколько недель тому назад, когда я ожидал получения чека из взаимного фонда Fidelity, а он все никак не приходил. (Мне необходимо было вернуть эти деньги моей матери, которая может быть весьма безжалостным кредитором.) Шли дни, а чека не было. Все это время матушка справлялась о деньгах с нарастающей частотой. Было очевидно, что задержка случилась по вине одной из двух сторон — либо Fidelity, либо Почтовой службы США, — и я все больше злился. В конце концов в таком состоянии я позвонил в Fidelity и потребовал от них подтверждения того, что чек был мне выслан по почте. Я уже приготовился перевести все мои активы (надо сказать, весьма скромные) в компанию Vanguard в г. Путнэм или в какой-нибудь другой взаимный фонд (по крайней мере, пригрозить этим). Вместо этого я пообщался с весьма доброжелательной сотрудницей отдела обслуживания клиентов, заверившей меня, что чек уже был направлен в мой адрес две недели тому назад, но тем не менее извинившейся за причиненные неудобства. В считанные секунды она аннулировала старый чек и выписала мне новый. Затем снова принесла мне свои извинения за проблему, в возникновении которой ее компания, как выяснилось, была не виновата. Стало быть, виновата была почта. Я разозлился еще больше и… ничего не стал предпринимать. Что именно мне следовало сделать? Начальник местного почтового отделения не принимает жалоб по телефону. Мне не хотелось тратить время на написание письма (которое к тому же может и не дойти до адресата). Не помогло бы и обращение к нашему почтальону, который никогда не был слишком уж озабочен качеством своей работы. Примерно раз в месяц он ошибается в нумерации домов и вываливает почту, предназначенную для проживающих в таком-то доме, в почтовый ящик дома, который стоит следующим в западном направлении. Мне это неудобно, так как мой сосед с западной стороны проводит несколько месяцев подряд в своем летнем доме в Канаде (в течение этого времени я бываю милостиво избавлен от грохота его барабанов бонго). Смысл, который скрывается за этой обличительной речью, состоит в том, что Почтовая служба США обладает монополией на доставку почтовых отправлений первого класса. И пользуется этим. Из сказанного выше можно извлечь еще два урока более общего значения. Во-первых, государство не должно быть единственным поставщиком товара или услуги, кроме тех случаев, когда есть веские, убедительные основания полагать, что частный сектор не справится с этой ролью. Подобный подход оставляет государству большое поле деятельности в таких областях, как здравоохранение и национальная оборона. Излив свой гнев на Управление регистрации транспортных средств, я все же вынужден признать, что выдача водительских прав — по-видимому, та функция, которая должна оставаться в руках государства. Частные фирмы, занимающиеся выдачей водительских прав, могли бы не только конкурировать по цене и качеству обслуживания — в борьбе за клиента у них мог бы появиться стимул выдавать права водителям, которые и водить-то машину не умеют. Тем не менее остается много дел, которые правительству делать не следует. Доставка почты — одно из них. Столетие назад у государства могли быть серьезные основания осуществлять доставку почты. Почтовая служба США косвенно помогала отсталым районам страны, гарантируя доставку почты по субсидированной ставке (хотя Доставка почты в более отдаленные районы стоила дороже, чем доставка почты в районы, близкие к столице, стоимость марки была одинаковая). Технология также была другой. Трудно себе представить, что в 1820 г. в стране имелась бы хотя бы одна частная компания, способная инвестировать средства, достаточные для создания службы доставки, которая была бы способна доставлять почту по всей стране. (Частная монополия не лучше, если не хуже, государственной.) Времена изменились. Такие компании, как FedEx и UPS, доказали, что частные компании отлично справляются с созданием инфраструктуры доставки по всему миру. Велики ли экономические последствия посредственной работы почтовой службы? Вряд ли. Но только представьте себе, что Почтовая служба США управляет другими важными секторами экономики. Кое-где в мире государство управляет сталелитейными заводами, шахтами, банковской системой, гостиничной сетью, авиаперевозками. В результате все преимущества, которые могла бы дать конкуренция в этих отраслях, теряются; в результате страдают граждане. (Пища для размышления: одна из крупнейших государственных монополий, существующих в США на сегодняшний день, — общее среднее образование.) Во-вторых, есть здесь еще один, более тонкий момент. Даже в сферах, где государство должно играть значительную роль, например в строительстве дорог и мостов, из этого не следует, что оно само должно непосредственно заниматься выполнением соответствующих функций. Другими словами, государственные служащие не должны заливать цементный раствор. Государство может запланировать строительство и осуществить финансирование нового шоссе, а затем объявить тендер и пригласить к участию в нем частные компании-субподрядчики. Если конкуренция на тендере будет высокой (в большинстве случаев это большое «если»), то исполнение проекта достанется той компании, которая сможет выполнить работу качественно по минимальной цене. Короче, общее благо достигается посредством использования всех преимуществ рыночной экономики. Даже Центральное разведывательное управление США усвоило этот урок. ЦРУ необходимо быть впереди всех в технологическом отношении, однако оно не может предоставить такие позитивные стимулы для инновационных разработок, какие дает частный сектор. Человек, сделавший серьезное открытие в ЦРУ, не может рассчитывать на то, что через полгода станет на несколько тысяч долларов богаче, как это было в момент основания Силиконовой долины. Поэтому ЦРУ решило использовать частный сектор для своих целей [49 - John Markoff. CIA Tries Foray into Capitalism // New York Times, 1999, September 29.]. В 1999 г. ЦРУ на деньги, выделенные конгрессом, создало собственное коммерческое предприятие — фирму под названием «In-Q-It» (буква Q в названии является намеком на технического гуру, разрабатывавшего оснащение для Джеймса Бонда). Исполнительный директор In-Q-It так объяснил цель создания компании: «Продвигать информационные технологии в ЦРУ быстрее, чем это позволяет делать традиционный процесс государственных закупок». Подобно любому другому коммерческому предприятию, In-Q-It будет вкладывать деньги в небольшие компании с перспективными новыми технологиями. И если эти технологии окажутся ценными для коммерческого использования, то In-Q-It и компании, финансируемые ею, получат большую, возможно, очень большую прибыль. Вместе с тем ЦРУ сохранит за собой право использовать любую новую технологию, обладающую возможностями применения при сборе разведывательной информации. Предприниматель из Силиконовой долины, которому платит ЦРУ, может разработать усовершенствованный способ шифровки информации в Интернете, а это такой продукт, который компании, занимающиеся электронной коммерцией, будут охотно раскупать. Одновременно ЦРУ получит более надежный способ защиты информации, отправляемой в Вашингтон тайными агентами. В частном секторе рынок диктует нам, куда вкладывать наши средства. Недавно я присутствовал на матче команды «Chicago White Sox»: сидя на стадионе, я заметил идущего между рядами торговца с устройством, широко разрекламированным под названием «Margarita Space Рак». Это достижение технологии дает возможность торговцу готовить замороженный напиток прямо на месте. Каким-то образом он смешивает ингредиенты напитка в устройстве, напоминающем рюкзак, и затем через шланг разливает их в пластиковые стаканы. Очевидное социальное преимущество этого технологического прорыва заключается в том, что бейсбольные болельщики отныне могут наслаждаться не только пивом, но и «Маргаритой», не покидая своих мест. Я подозреваю, что некоторые из ведущих инженерных умов нашей страны (а это редкий ресурс) тратили время и силы на создание этого устройства, не занимаясь в это время поиском более дешевого и экологически чистого источника энергии и не ломая голову над тем, как накормить голодающих детей Африки. Нуждается ли мир в «Margarita Space Рак»? Нет. Можно ли было поставить перед инженерными умами, спроектировавшими это устройство, более общественно полезную цель? Да. Но — и это чрезвычайно важно — это моя личная точка зрения, а я не правлю этим миром. Когда государство контролирует какую-либо часть экономики, скудные ресурсы распределяются автократами, бюрократами или политиками, а не рынком. В бывшем Советском Союзе огромные сталелитейные предприятия производили тонны стали, но простой гражданин не мог купить мыло или сигареты пристойного качества. Нет ничего удивительного в том, что Советский Союз первым вывел свою ракету на космическую орбиту (равно очевидно и то, что изобретение «Margarita Space Рак» в СССР было невозможным). Государство могло выделить средства на космическую программу, даже если бы народ предпочел потратить их на покупку свежих овощей или гольфов. Были случаи, когда такое распределение средств имело трагические последствия. Например, специалисты, занимавшиеся централизованным планированием, не уделяли должного внимания контролю над рождаемостью, не считая его экономическим приоритетом. Советское государство не заботилось о том, чтобы средства контрацепции были доступны гражданам. Страна, обладающая ресурсами для строительства межконтинентальных баллистических ракет, не может не иметь технологии производства противозачаточных таблеток или, по крайней мере, презервативов. Просто контрацепция не была той областью, в которую экономисты вкладывали средства, поэтому аборт оставался единственным способом планирования семьи. В период коммунистического режима в стране приблизительно на одни роды приходилось два аборта. Со времени распада СССР контрацептивы западного производства стали широко доступны и количество абортов сократилось вдвое. Даже в демократических странах можно перекачивать средства в некоторые сомнительные предприятия политическими методами. Недавно я беседовал с одним техническим экспертом о государственном плане строительства в начале 1990-х годов ускорителя высокоскоростных частиц (хороший пример фундаментального исследования). Этот проект обеспечил бы рабочими местами и бюджетными деньгами район, в котором должны были реализовать этот проект. Двумя главными претендентами на получение этого проекта были Северный Иллинойс и один из районов Техаса. По словам моего собеседника, у Иллинойса было больше преимуществ, потому что там уже были ускоритель частиц и крупная лаборатория, финансируемая из федерального бюджета. Значительная часть научной инфраструктуры там уже существовала, и не было необходимости ее воспроизводить. В результате же для осуществления проекта был выбран Техас. «Почему?» — спросил я. Мой собеседник посмотрел на меня словно на идиота. «Потому что в то время президентом был Джордж Буш», — был ответ, как будто более разумного объяснения решению разместить гигантский ускоритель частиц в Техасе и быть не могло. В итоге государство вложило в этот проект примерно 1 млрд дол., а потом отказалось от него. В частном секторе денежные ресурсы направляются туда, где ожидается получение максимальной отдачи. Государство, напротив, направляет деньги туда, куда диктуют политические интересы. (Вдумайтесь в недавний газетный заголовок на первой полосе «Wall Street Journal»: «Industries that Backed Bush Are Now Seeking Return on Investment» («Предприятия, оказавшие финансовую поддержку Бушу, пытаются теперь получить прибыль на свои инвестиции») [50 - Wall Street Journal, 2001, March 6.].) Иногда это необходимый, но несовершенный процесс: причины, по которым строят или закрывают военные базы, скорее дают представление о составе Комитета сената США по вооруженным силам, чем о реальных военных потребностях США. А так как частная армия не может быть альтернативой, то нельзя ожидать ничего лучшего. Но чем меньше экономика зависит от политики, тем лучше. Так, например, влиятельные политики не должны решать, кому получать банковский кредит, а кому нет. Тем не менее именно это происходит в странах с авторитарным режимом, таких как Китай, и в странах с демократическим режимом, таких как Индонезия, где политики строят «капитализм для своих». Проекты, потенциальная прибыльность которых высока, не получают должного финансирования, в то время как на сомнительные проекты, финансируемые зятем президента, деньги из государственных фондов текут рекой. В этом случае потребители оказываются в двойном проигрыше. Во-первых, налоги, уплачиваемые потребителями, уходят «в никуда» в тех случаях, когда сомнительные проекты, на которые тратятся государственные средства и на которые эти средства следовало бы тратить в последнюю очередь, с треском проваливаются (или когда вся банковская система нуждается в помощи из-за того, что она обременена ссудами на осуществление никудышных, политически мотивированных проектов). Во-вторых, экономика не развивается так быстро и эффективно, как могла бы, потому что кредитные средства (ограниченный ресурс) уводят от проектов, действительно достойных финансирования. На практике это выглядит так: новые автомобильные заводы не строятся, студенты не получают кредитов на образование, предприниматели не получают денег на развитие своего бизнеса. В результате денежные ресурсы используются расточительно, а экономика при этом хромает, заметно не дотягивая до потенциала своего роста. Государству не надо вмешиваться в экономику, принимая на себя управление сталелитейными заводами или дележку банковских кредитов. Наиболее тонким и всеобъемлющим способом участия государства в экономике является государственное регулирование. Рынки функционируют потому, что средства идут туда, где они более всего необходимы. Государство имеет неотъемлемое право вмешиваться в этот процесс через регулирование. В мире, который изображают в учебниках по экономике, случается, что предприниматели «пересекают дорогу» ради получения максимальной прибыли. В реальной жизни получается такая картина: чиновники выстраиваются вдоль этой «дороги», требуя свою долю, а то и вовсе блокируют ее пересечение. Частной фирме могут предложить лицензию на «пересечение дороги», а могут предложить министерству транспорта провести проверку машин на предмет загрязнения окружающей среды выхлопными газами в момент «пересечения дороги». А еще этой фирме могут предложить предоставить Службе иммиграции и натурализации доказательства того, что все «пересекающие дорогу» являются гражданами США. Некоторые из этих правил полезны нам. Хорошо, когда чиновники оказываются на пути «предпринимателя», промышляющего торговлей наркотиками. Но нельзя забывать, что у любого правила есть и оборотная сторона. Милтон Фридмен, замечательный писатель, один из наиболее ярких ораторов, убедительно выступающих за минимальное участие государства в экономике (и гораздо более тонкий мыслитель, чем многие из авторов, претендующих на роль его преемников, чьи имена сегодня мелькают на страницах оппозиционных газет), в своей книге «Capitalism and Freedom» («Капитализм и свобода») поясняет этот момент на примере следующего диалога между экономистом и членом Ассоциации американских адвокатов [51 - Milton Friedman. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press, 1982.]. Экономист выступал перед группой юристов, доказывая необходимость снизить ограничения для вступления в Коллегию адвокатов. Его аргументом было то, что разрешение частной практики большему числу адвокатов, в том числе и тем, которые не являются асами, приведет к снижению цен на услуги юристов. В конце концов некоторые юридические услуги вроде составления завещаний или заключения сделок с недвижимостью не требуют участия блестящего знатока с фундаментальными знаниями. В качестве доказательства он провел такую аналогию: было бы абсурдом, если бы правительство потребовало, чтобы все машины были марки «Cadillac». При этих словах один из слушателей-юристов встал и сказал: «Страна не может позволить себе других юристов, кроме тех, которые ездят на машинах „Cadillac“!». В действительности требование, чтобы юристы ездили исключительно на машинах «Cadillac», совершенно игнорирует все, чему пытается научить нас экономика, а именно способности к компромиссу или изменению одних параметров за счет других. В мире, где есть только автомобили «Cadillac», многие люди окажутся вообще без транспортных средств. Поэтому иногда нет ничего дурного в том, чтобы дать людям возможность иметь машину марки «Dodge Neon». Рассмотрим в качестве показательного международного примера воздействия государственного регулирования недавние беспорядки в столице Индии. Дели — один из наиболее загрязненных городов мира. После того как Верховный суд Индии принял важное решение по борьбе с промышленным загрязнением, тысячи жителей Дели вышли на улицы, чтобы выразить свой отчаянный протест. «Толпы людей поджигали автобусы, бросали камни и перекрывали важные дороги», — сообщала газета «New York Times». Парадокс заключался в том, что протестовавшие поддерживали виновников этого загрязнения. Причина возмущения жителей Дели была в том, что Верховный суд сделал попытку закрыть примерно 90 тыс. мелких предприятий, загрязняющих окружающую среду этого региона. На этих заводах работают до миллиона человек, которые в случае закрытия оказались бы без работы. Газетный заголовок статьи, описывающей эти события, изящно формулировал проблему изменения одних параметров за счет других: «Мучительный выбор в Нью-Дели: рабочие места или чистота окружающей среды» [52 - Celia W. Dugger. A Cruel Choice in New Delhi: Jobs vs. a Safer Environment // New York Times, 2000, November 24.]. Не пора ли вспомнить о ДДТ, одном из наиболее губительных для окружающей среды химикалий, созданных человеком? ДДТ — «стойкое органическое загрязняющее вещество», которое медленно встраивается в пищевую цепочку и распространяется по ней, попутно производя разрушения. Следует ли наложить запрет на использование ДДТ во всем мире? «The Economist» привел убедительные аргументы в пользу того, что не следует [53 - A Useful Poison // The Economist, 2000, December 14.]. Во многих развивающихся странах свирепствует малярия; примерно 300 млн человек ежегодно становятся жертвами этой болезни, более 1 млн умирают. (Конечно, малярия не та болезнь, которой следует опасаться жителям развитых стран, так как она была искоренена в Северной Америке и Европе пятьдесят лет назад.) Экономист из Гарварда Джеффри Сакс подсчитал, что если бы в странах Африки южнее Сахары удалось покончить с малярией в 1965 г., то сегодня эти страны могли бы быть на треть богаче. Вернемся теперь к ДДТ, являющемуся наиболее эффективным и дешевым средством борьбы с москитами — переносчиками малярии. Следующее после ДДТ средство борьбы с москитами не только менее эффективно, но и в четыре раза дороже. Оправдывает ли это «полезное для здоровья» свойство ДДТ экологические издержки его применения? Возможно. По крайней мере, нам не следует поддерживать любой чересчур упрощенный довод в пользу того, что всякое химическое вещество, наносящее вред окружающей среде, должно быть запрещено. Между тем не все правила имеют равную силу. Иногда суть дела не только в вопросе, следует ли государству вмешиваться в экономику или нет; куда более важен вопрос: как построено регулирование, если оно признано необходимым? Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета и лауреат Нобелевской премии, отдыхает летом в Кейп-Коде; он большой любитель полосатого окуня [54 - Gary Becker, Guity Nashat Becker. The Economics of Life. New York: McGraw Hill, 1996.]. Так как количество особей этого вида рыбы сокращается, то государство ввело суммарное ограничение сезонного вылова полосатого окуня. У м-ра Беккера нет претензий по этому поводу, потому что он и через десять лет хотел бы иметь возможность полакомиться этой рыбой. В то же время в газетной колонке, которую Беккер регулярно ведет в «Business Week», он поднял вопрос о том, каким образом государство ограничило бесконтрольную ловлю. На момент написания им статьи правительство определило суммарную квоту промысла, т. е. определенное количество особей полосатого окуня, которое разрешено ежегодно вылавливать. «К сожалению, это очень несовершенный метод контроля за выловом рыбы, так как он побуждает рыбаков стремиться к тому, чтобы поймать как можно больше рыбы в начале сезона ловли, прежде чем другие промысловики успеют добыть достаточное для достижения суммарной квоты, которая применятся ко всем рыбакам, количество рыбы», — писал м-р Беккер. В результате в убытке оказываются все. В начале промыслового сезона рыболовы — потому что вынуждены продавать рыбу по низкой цене, когда возникает избыточное предложение окуня; а потом, после того как суммарная квота выбрана к середине сезона, в убытке оказываются покупатели, потому что полностью лишаются возможности купить полосатого окуня. Через несколько лет власти штата Массачусетс все же изменили эту систему таким образом, что квота на отлов полосатого окуня была поделена между рыбаками-частниками; таким образом, ограничение на общий вылов сохраняется, но рыболовы-частники имеют возможность выполнить свою квоту в любое время в течение сезона рыбного промысла. Ключ к осмыслению проблем так, как это делают экономисты, лежит в признании встроенных в рынки механизмов регулирования путем изменения одних параметров за счет других. Регулирование может осуществляться так, что это создаст серьезные препятствия на пути движения капитала и рабочей силы, повысит стоимость товаров и услуг, будет сдерживать любое нововведение и сковывать экономику иным образом (таким, как дозволение москитам оставаться в живых). Причем к такому плачевному результату может привести регулирование, продиктованное самыми благими побуждениями. В худшем случае регулирование может стать мощным орудием для защиты своекорыстных интересов компаний, стремящихся перестроить политическую систему в своих целях. В конце концов если невозможно одолеть своих конкурентов в честной борьбе, то почему бы не попытаться задушить их руками правительства? Джордж Стиглер, экономист из Чикагского университета, в 1982 г. был удостоен Нобелевской премии по экономике за фундаментальное исследование, содержащее убедительные доказательства многочисленных попыток использования регулирования для продвижения частными компаниями и профессиональными ассоциациями собственных интересов. Рассмотрим недавнюю связанную с регулированием кампанию в моем родном штате Иллинойс. От законодательного собрания штата потребовали установить в официальном порядке более строгие правила лицензирования деятельности мастеров, занимающихся маникюром и педикюром. Была ли эта стихийная кампания организована жертвами неудачно выполненного педикюра? (Представьте себе этих несчастных, корчащихся от боли и ковыляющих вверх по ступеням законодательного собрания.) Вовсе нет. Лоббирование осуществляла Ассоциация косметологов Иллинойса, за которой стояли курорты минеральных вод с солидной репутацией и раскрученные салоны, не желавшие конкуренции с многочисленными мелкими салонами, которые открывали иммигранты. В конце 1990-х годов всего за один год число маникюрных салонов выросло на 23 %, некоторые из них предлагали маникюр всего-навсего за 6 дол. (для сравнения: в крупных салонах, предлагающих целый комплекс косметологических услуг, стоимость маникюра равнялась 25 дол.). Введение более жестких правил лицензирования, которые почти никогда не затрагивают лиц, уже работающих на рынке услуг, приводит к снижению количества конкурентов, так как открытие нового салона будет обходиться дороже. По мнению Милтона Фридмена, аналогичная ситуация имела место, причем в более крупном масштабе, в 1930-х годах. После прихода Гитлера к власти многие квалифицированные специалисты спешно уехали из Германии и Австрии в США. Тогда профессиональные группы тоже возвели барьеры (вроде «хорошего гражданства» и экзаменов по языку), которые не имели непосредственного отношения к качеству предоставляемых услуг. Фридмен обратил внимание на тот факт, что за пять лет после прихода Гитлера к власти численность врачей-эмигрантов, получивших разрешение на практику в США, не изменилась. Если предположить, что главным критерием при лицензировании был профессионализм соискателей, такой результат представляется маловероятным, но он вполне вероятен, если предположить, что целью лицензирования было ограничение числа врачей-эмигрантов, допущенных к практике. По мировым стандартам, экономика США регулируется относительно слабо (хотя только рискните сделать такое утверждение на собрании Торгово-промышленной палаты). Действительно, по грустной иронии, правительства развивающихся стран, не справляясь со своими основными задачами, такими как определение прав частной собственности и обеспечение соблюдения законов, в то же время взваливают на себя еще и регулирование, которое осуществляют весьма неуклюже. Теоретически это регулирование могло бы защитить потребителей от мошенничества, усовершенствовать систему здравоохранения или обеспечить охрану окружающей среды. На практике же экономисты задаются вопросом: а не является ли такой тип экономики скорее «грабящей рукой» коррумпированных бюрократов, чьи возможности вымогать взятки растут соразмерно числу государственных привилегий и лицензий, необходимых для любого начинания, нежели «рукой помощи», протянутой обществу? Группа экономистов исследовала противопоставление «руки помощи» и «грабящей руки», изучив процедуры, цены и вероятные задержки, связанные с развертыванием нового предприятия в 75 разных странах [55 - Simeon Djankov, Rafael La Porta, Florencio Lopez-de-Silanes, Andrei Shleifer. The Regulation of Entry // NBER Working Paper, 2000, № W7892, September.]. Разница была поразительной. Так, регистрация и получение лицензии на открытие нового дела в Канаде требуют выполнения двух процедур, а в Боливии — двадцати. Срок, необходимый для открытия новой компании на законных основаниях, варьируется от двух дней в Канаде до шести месяцев в Мозамбике. Расходы на прохождение этих тяжких испытаний, устроенных государством, варьируются от 0,4 % ВВП на душу населения в Новой Зеландии до 260 % ВВП на душу населения в Боливии. Исследование показало, что в бедных странах, таких как Вьетнам, Мозамбик, Египет и Боливия, предприниматель должен выплатить сумму, равную его доходу за один-два года (не считая взяток и потерянного им времени), для того чтобы узаконить свой бизнес. Комфортнее ли потребителю в таких странах, как Мозамбик, чем в Канаде или Новой Зеландии? Нет. Авторы пришли к заключению, что в странах с высоким уровнем государственного регулирования международные стандарты качества соблюдаются хуже. Оказывается, государственная бюрократия также не способствует ни снижению уровня загрязнения окружающей среды, ни укреплению здоровья нации. Вместе с тем чрезмерное регулирование побуждает предпринимателей уходить в подпольную экономику, где регулирования вообще не существует. Труднее всего начать новое дело в странах с самым высоким уровнем коррупции, так как логично предположить, что чрезмерное регулирование является потенциальным источником дохода для бюрократов, осуществляющих его. * * * Теперь давайте на некоторое время отступим от нашего циничного тона и вернемся к мысли о том, что государство способно принести много пользы. Но даже тогда, когда правительство выполняет те функции, которые оно теоретически обязано выполнять, источником финансирования государственных расходов служат налоговые сборы, а сбор налогов, в свою очередь, «фискальным бременем», по выражению Бартона Мэлкиела, ложится на экономику. Во-первых, налоги опустошают наши карманы, что, естественно, приводит к снижению нашей покупательной способности и, следовательно, нашей общественной полезности. Действительно, государство способно создать рабочие места, потратив миллиарды долларов на разработку новых моделей самолетов-истребителей. Но ведь на самом деле это мы оплачиваем создание этих истребителей, так как деньги, которые тратятся на их разработку, вычитаются из наших зарплат, а это значит, что мы сможем купить меньше телевизоров, потратим меньше денег на благотворительность и реже сможем позволить себе отпуск. Таким образом, государство не обязательно занимается созданием новых рабочих мест; оно может просто перераспределять или в конечном счете ликвидировать их. Такой эффект налогообложения менее очевиден, чем новое оборонное предприятие, на котором счастливые рабочие производят сверкающие самолеты. (Когда далее в нашей книге мы обратимся к макроэкономике, то рассмотрим кейнсианскую теорию, утверждающую, что государство может стимулировать экономический рост, поддерживая экономику в периоды экономических спадов.) Во-вторых, — и это более деликатный момент — налогообложение заставляет людей изменять свое поведение таким образом, что это ухудшает состояние экономики, при этом государство не обязательно получает доход. Представьте себе, что подоходный налог может достигать 50 центов на каждый доллар, заработанный к моменту, когда будет определен размер всех обязательных местных и федеральных налогов. Люди, которые согласны были работать при условии, что приносили бы домой каждый заработанный ими доллар, могут просто оставить работу, как только предельная ставка налога составит 50 %. В этой ситуации проиграют все. Тот, кто хотел бы трудиться, уйдет с работы (или никогда не устроится на свою первую в жизни работу). При этом государство лишится налоговых поступлений. Как мы отметили в главе 2 этой книги, экономисты называют такой вид неэффективности, связанный с налогообложением, «чистыми потерями». «Чистые потери» — это ситуация, когда ваше положение ухудшается, но никому лучше от этого не становится. Представьте себе такую картину: к вам в дом врывается вооруженный грабитель и уносит различные принадлежащие вам вещи; он убегает с пачками ваших денег, впопыхах прихватив ваш семейный альбом. Понятие «чистые потери» неприменимо к наличным деньгам, которые украл грабитель, так как каждый ваш Доллар, присвоенный им, делает его богаче ровно на доллар. (Если Рассмотреть ситуацию под другим углом, да еще глазами наших Циничных экономистов, это просто-напросто физическое перемещение богатства.) В то же время украденный фотоальбом и есть те самые «чистые потери» в явном виде. Для вора он не имеет никакой ценности, тот немедленно выбросит его на свалку, как только поймет, что это. Для вас же это огромная потеря. Любой вид налогообложения, препятствующий производительному поведению, приведет к некоему «чистому убытку». Налоги могут также препятствовать инвестициям. Предприниматель, рассматривающий возможность инвестиции в рискованное дело, может сделать это в том случае, если ожидаемая прибыль составит 100 млн дол., но не тогда, когда ожидаемая прибыль, за вычетом налогов, будет 60 млн дол. Человек будет стремиться закончить высшее учебное заведение, потому что это повысит его доход на 10 %. Но та же самая инвестиция, весьма существенная как материально (плата за годы обучения), так и по временным издержкам (годы, потраченные на обучение), будет нерентабельна, если доход от нее после вычета налога составит всего 5 %. (В день, когда мой младший брат получил свою первую зарплату, он пришел домой и, вскрыв конверт, воскликнул: «Что такое FICA [56 - Федеральный закон о взимании налога в фонд социального страхования. — Примеч. переводчика.], черт возьми?».) Или же возьмем семью, у которой появилась «лишняя» тысяча долларов, и теперь члены семьи выбирают между покупкой телевизора с большим экраном и вложением этих денег в инвестиционный фонд. Эти два варианта глубоко различны по долгосрочному воздействию на экономику. Вариант вложения денег в инвестиционный фонд делает капитал доступным для строительных компаний, компаний, проводящих исследования и обучение персонала. Инвестирование такого рода представляет собой макроэквивалент высшего образования, оно помогает нам в перспективе стать более эффективными работниками и, следовательно, стать богаче. Напротив, покупка телевизора — это текущее потребление, которое приносит нам радость сегодня, но никак не обогатит нас завтра. Действительно, деньги, потраченные на телевизор, означают то, что рабочие на заводе по производству телевизоров будут обеспечены работой. Но если бы эти деньги были вложены в инвестиционный фонд, то это обеспечило бы занятость работников в других секторах, например ученых в лабораториях или рабочих на стройке. Одновременно вложение в инвестиционный фонд делает нас богаче в перспективе. В качестве примера возьмем высшее учебное заведение — колледж. Студенты, поступающие в колледж, обеспечивают работой преподавателей. Те же деньги, потраченные на покупку модных спортивных машин для выпускников школ, создали бы занятость среди рабочих автомобильных заводов. Ключевое различие между этими двумя сценариями в том, что высшее образование предоставляет молодежи возможность повысить свою производительность на всю их последующую жизнь; спортивная машина такой возможности не дает. Таким образом, в данном примере плата за обучение — это долгосрочная инвестиция; покупка же спортивной машины — это текущее потребление (хотя приобретение машины для работы или бизнеса может быть рассмотрено как долгосрочная инвестиция). Итак, вернемся к нашей семье с «лишней» тысячей долларов. Какой вариант выберет это семейство? Их решение будет зависеть от того, насколько велика будет та сумма, которую они рассчитывают получить после уплаты налога, если предпочтут вложить деньги в инвестиционный фонд, а не потратить их сразу. Чем выше налог, например налог на прирост капитала, тем меньше доход по вкладу и, следовательно, тем привлекательнее становится покупка телевизора. Налоги негативно влияют как на стимулы к работе, так и на инвестирование. Многие экономисты убеждены, что снижение налогов и ограничение государственного регулирования приведет к высвобождению производительного потенциала экономики. Это правда. Самые убежденные сторонники «экономики предложения» будут и далее настаивать на том, что снижение налогов на практике приведет к повышению суммы получаемого государством дохода, потому что люди станут больше работать, больше зарабатывать, и в итоге это приведет к тому, что налоговые поступления будут больше, даже в случае снижения налоговых ставок. Именно эта мысль лежит в основе кривой Лаффера, которая стала научным обоснованием значительного снижения налогов при президенте Рейгане. В 1974 г. экономист Артур Лаффер выдвинул теорию, согласно которой размеры налогов оказывают столь сильное негативное влияние на трудовую активность и инвестирование, что снижение налогов приведет не к снижению, а к увеличению налоговых поступлений. (Впервые он начертил эту кривую на салфетке в ресторане во время обеда, на котором присутствовала группа политиков и журналистов. Забавно то, что это была салфетка Дика Чейни [57 - Nicholas Lemann. The Quiet Man: How Dick Cheney Rose to Power // The New Yorker, 2001, May 7.].) При определенном уровне налогообложения данная зависимость должна быть верной. Например, если подоходный налог составляет 95 %, то люди будут работать ровно столько, сколько им необходимо для обеспечения собственного выживания. Снижение налоговой ставки до 50 % в этой ситуации почти наверняка приведет к увеличению доходов государства. Но будет ли такая зависимость верной для США, где изначально налоговые ставки намного меньше? Значительное снижение налогов, проведенное правительством Рейгана, дало на этот вопрос отрицательный ответ: оно привело не к повышению доходов государства, а к крупному бюджетному дефициту, продолжавшемуся 15 лет. Теория м-ра Лаффера оказалась верной лишь применительно к самым состоятельным американцам, которые, после того как их налоги были снижены, в конечном итоге стали направлять большие суммы в казну. Разумеется, это могло быть простым совпадением. В главе 6 будет показано, насколько стремительно за последние несколько десятилетий возрастала заработная плата высококвалифицированных работников в результате того, что экономика предъявляла больший спрос на интеллект рабочего, чем на его физическую силу. Возможно, самые состоятельные американцы стали платить больше налогов потому, что их доходы резко выросли, а не потому, что они стали работать больше в ответ на снижение налогов. В США, где налоговые ставки ниже по сравнению с другими странами мира, «экономика предложения» — химера: нельзя, снизив налоги, получить больше денег для финансирования государственных программ. И все же сторонники меньшего государственного вмешательства в экономику тоже правы: более низкие налоги приводят к росту инвестиций, что гарантирует быстрые темпы долгосрочного экономического развития. Отвергнуть эту концепцию как политику благоприятствования только богатым было бы слишком просто. Увеличение пирога имеет большое значение, и возможно, особенно для тех, кому достаются самые маленькие его куски. В периоды замедленного роста экономики или экономического спада в первую очередь подвергаются увольнениям рабочие-сталелитейщики и представители сферы обслуживания, а не нейрохирурги и университетские профессоры. Экономист Мичиганского университета и член Совета экономических консультантов при администрации Билла Клинтона Ребекка Бланк, давая оценку заметному экономическому подъему последнего десятилетия XX в., отметила: Я полагаю, что первый и самый важный урок, который вынесли борцы с бедностью из 1990-х годов, заключается в том, что устойчивый экономический рост — это замечательно. Если политика может обеспечивать рост занятости, низкий уровень безработицы и повышение заработной платы рабочих, такая политика может быть столь же или даже более эффективна, чем просто деньги, потраченные на целевые программы для бедных. Если рабочих мест нет, а зарплата снижается, тем дороже — как с финансовой стороны, так и с позиций политического капитала — вытаскивать людей из бедности посредством одних лишь государственных программ [58 - Rebecca M. Blank. Fighting Poverty: Lessons from Recent U.S. History // Journal of Economic Perspectives, 2000, vol. 14, № 2, Spring.]. Итак, на протяжении двух глав я пытался ответить на знакомый по детским сказкам вопрос: является ли роль, которую государство играет в экономике США, слишком большой, слишком малой или примерно такой, какая необходима? И я, наконец, могу дать простой, прямолинейный и недвусмысленный ответ: это зависит от того, у кого вы спрашиваете. Есть ряд серьезных, толковых экономистов, считающих, что государство должно играть значительную и активную роль в экономике; есть другие серьезные и толковые экономисты, придерживающиеся противоположного мнения, а между ними находятся экономисты, придерживающиеся промежуточной позиции. Иногда эксперты расходятся во мнениях по фактическим вопросам точно так же, как видные хирурги могут расходиться во мнениях по поводу того, как именно следует прочищать закупоренную артерию. Например, не прекращаются споры о вероятных последствиях повышения уровня минимальной зарплаты. Теория предполагает, что повышение уровня минимальной зарплаты совершенно очевидно улучшит положение тех рабочих, чья зарплата возрастет. Одновременно эта мера ударит по некоторым из тех работников с низким уровнем зарплаты, которые в результате потеряют работу (или никогда не будут наняты на свою первую в жизни работу), поскольку при новом, более высоком уровне заработной платы компании сократят число нанимаемых сотрудников. Экономисты расходятся во мнениях (и представляют противоположные научные доказательства) относительно того, сколько именно рабочих мест будет потеряно в случае повышения минимальной заработной платы. А эта информация имеет решающее значение, если предстоит аргументированно ответить на вопрос: является ли повышение минимальной заработной платы правильной политикой помощи низкооплачиваемым работникам? Со временем на этот вопрос можно будет ответить, опираясь на достоверные данные и результаты фундаментальных исследований. (Как однажды сказал мне один политический аналитик, легко врать, имея статистические данные, но не имея их, врать гораздо легче.) Чаще экономика просто формулирует проблемы, которые требуют оценок, обусловленных этическими, философскими и политическими воззрениями. Это в какой-то степени напоминает ситуацию, когда доктор предлагает варианты лечения пациенту. Врач предоставляет пациенту подробную информацию по вопросу лечения рака на поздней стадии посредством химиотерапии. Но окончательное решение о лечении остается за пациентом, который волен сделать свой выбор — качество жизни или ее продолжительность, учитывая свою готовность мириться с дискомфортом, семейную ситуацию и т. д., — все это обоснованные соображения, не имеющие, однако, отношения ни к практической медицине, ни к науке. И все же принятие этого решения требует квалифицированной медицинской консультации. Именно в рамках такой схемы мы и можем рассуждать о роли государства в экономике. Государство обладает способностью повысить производительность экономики и в итоге способствовать нашему обогащению. Государство создает и поддерживает правовую основу, делающую возможным существование рынков; оно предоставляет нам общественные блага, которые сами мы не можем приобрести; оно сглаживает острые углы капитализма, перекладывая на общество его внешние издержки, особенно в сфере окружающей среды. Таким образом, представление о том, что меньшее вмешательство в экономику всегда лучше, просто ложно. Учитывая это, здравомыслящие люди могут согласиться со всем вышесказанным, но все же разойтись во мнениях по вопросу о том, должно ли американское государство регулировать экономику больше или меньше. Одно дело представлять себе, что теоретически государство может распоряжаться денежными средствами таким образом, чтобы сделать нас богаче; другое — поверить в то, что те самые вечно ошибающиеся политики, из которых состоит конгресс, станут распределять денежные средства именно так, как должно, т. е. руководствуясь нашими интересами. Является ли германо-русский музей, расположенный на родине Лоуренса Уэлка в Страсбурге, штат Северная Дакота, на самом деле общественным благом? В 1990 г. конгресс выделил музею 500 тыс. дол. (а в 1991 г. отобрал эти деньги, после того как общественность выразила протест). А как насчет ассигнования 100 млн дол. на поиски внеземных цивилизаций? Поиски инопланетян, несомненно, являются «общественным благом», так как было бы весьма непрактично, если бы каждый из нас занимался поиском братьев по разуму в индивидуальном порядке. И все же у меня есть подозрение, что многие мои соотечественники предпочли бы какой-то иной способ траты их денег. Если бы мне пришлось опросить сотню экономистов, почти каждый из них ответил бы мне, что значительное улучшение начального и среднего школьного образования в нашей стране принесет крупные экономические преимущества. Но эта же самая группа разделится при ответе на вопрос: стоит ли тратить больше Денег на школьное образование? Почему? Потому что они не смогут прийти к единому мнению о том, что щедрое финансирование существующей ныне системы образования приведет к повышению качества образования школьников. Некоторые действия государства приводят к уменьшению размеров пирога и тем не менее общественно желательны. Перераспределение денежных средств от богатых к бедным технически «неэффективно» в том смысле, в каком передача чека на сумму в 1 млн дол. семье бедняков может обойтись экономике в 1,25 млн дол. с учетом уплаты налогов. Относительно высокий уровень налогов, необходимый для обеспечения прочной системы социальной безопасности, основной своей тяжестью ложится на плечи людей, обладающих производственными активами, включая людские ресурсы, что делает такие страны, как Франция, чрезвычайно удобным местом для новорожденного из бедной семьи и, напротив, неудобным для предпринимателя, занимающегося бизнесом в Интернете (что, в свою очередь, также делает страну неудобным местом для специалиста в области высоких технологий). В общем и целом политика, направленная на то, чтобы каждый получил кусочек пирога, приведет к замедлению темпов роста этого пирога. Доход на душу населения в США выше, чем доход на душу населения во Франции; но и детей, живущих в бедности, в США также гораздо больше. У здравомыслящих людей могут быть различные мнения о надлежащем уровне социальных расходов. Во-первых, у них будут разные предпочтения относительно того, какую конкретно часть своего богатства они готовы отдать в обмен на большее равноправие. США богаче, чем большинство европейских стран, но вместе с тем в США больше неравенства. Во-вторых, идея простого компромисса между богатством и равенством чрезмерно упрощает дилемму помощи самым обездоленным членам общества. Экономисты, проявляющие трепетную заботу о самых бедных американцах, могут расходиться и по вопросу о том, какой вид помощи бедным будет наиболее эффективным: дорогостоящие правительственные программы, например программа всеобщего медицинского обслуживания, или снижение налогов, которое будет способствовать экономическому росту и обеспечит большее количество американцев с низким уровнем доходов более высокооплачиваемой работой. И последнее замечание. Порой государственное вмешательство в экономику может быть прямо-таки разрушительным. Грубые, неуклюжие действия правительства подобны камню на шее рыночной экономики. Благие намерения могут привести к созданию таких правительственных программ и правил, затраты на которые будут совершенно очевидным образом перевешивать их преимущества. Дурные же намерения могут привести к созданию многочисленных законов, защищающих интересы коррумпированных политиков. Особенно наглядно эти закономерности прослеживаются на примере развивающихся стран, где можно было бы добиться значительных улучшений путем отлучения государства от тех областей экономики, к которым оно не имеет ни малейшего отношения. Как сказал однажды Джерри Джордан, президент и исполнительный директор Federal Reserve Bank of Cleveland, «различие между „имущими“ и „неимущими“ экономиками определяется той ролью, которую отводят экономическим ведомствам, в частности государственным учреждениям: способствовать производству или заниматься конфискацией» [59 - Jerry L. Jordan. How to Keep Growing «New Economies» // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, August 15.]. Короче говоря, правительство можно сравнить со скальпелем хирурга: это рассекающий ткани инструмент, которым можно принести как пользу, так и вред. При осторожном и осмысленном применении скальпель стимулирует замечательную способность человеческого организма к самоисцелению. В руках неумелого или фанатичного, пусть и одержимого самыми благими намерениями человека он может причинить огромный вред. Глава 5. Экономика информации: гамбургер не самое лучшее, что создал McDonald's Когда Билл Клинтон в 1992 г. боролся за пост президента, он выдвинул идею «стипендий надежды». Этот план (основанный на эксперименте, ранее проведенном в Йельском университете) выглядел вполне элегантно: студенты могли получать кредиты на обучение в высших учебных заведениях и затем, после окончания, погашать их путем отчисления определенной доли своего годового дохода, а не в виде обычных фиксированных выплат основной суммы долга и начисленных на нее процентов. Выпускники высших учебных заведений, которые становились инвестиционными банкирами, должны были выплачивать по студенческим кредитам больше, чем выпускники, работающие с трудными подростками из бедных кварталов. В этом-то и была вся соль. План был задуман таким образом, что студенты, к моменту окончания высших учебных заведений имеющие большие долги, вынуждены были думать о карьере, а не сеять разумное, доброе, вечное. В конце концов трудно выбрать профессию учителя или социального работника, если после окончания университета на вас висит бремя погашения студенческого кредита в размере 50 тыс. дол. Теоретически программа должна была сама себя финансировать. Правительственные чиновники могли заранее определить среднюю заработную плату, которую будут получать имеющие право на получение таких кредитов студенты после окончания высших учебных заведений, а затем подсчитать долю дохода, которую выпускникам следовало выплачивать для того, чтобы программа покрывала свои расходы, — скажем, 1,5 % годового дохода в течение 15 лет. Новоиспеченные нейрохирурги должны были погашать полученные ими ссуды быстрее среднего уровня; выпускники, борющиеся с тропическими болезнями в Того, — медленнее. В целом выплаты высоко- и низкооплачиваемых работников должны были уравновешивать друг друга, и программа мыслилась как безубыточная. Впрочем, была одна сложность: «стипендии надежды» были невозможны без крупных и постоянных правительственных субсидий. Проблема же заключалась в страшной информационной асимметрии: студенты знают о своей будущей карьере гораздо больше, чем чиновники, управляющие кредитами на образование. Хотя студенты высших учебных заведений никогда не знают чего-либо определенного о своих планах на будущее, однако большинство из них имеют хорошее представление о том, будут ли их доходы после получения диплома выше или ниже средних, — а этого достаточно для того, чтобы решить, окажется ли «стипендия надежды» выгоднее обычной ссуды. Будущие бароны Уолл-стрит откажутся от этой программы, потому что для них это плохая сделка. Кто же захочет ежегодно отчислять 1,5 % от 5 млн дол. дохода в течение 15 лет, если обычная ссуда обойдется гораздо дешевле? Между тем программе отдадут предпочтение потенциальные работники детских садов, решившие посвятить себя воспитанию будущего человечества, и волонтеры Корпуса мира. То, что вышло в результате, называют «отбором по отрицательным признакам»: будущие выпускники сами себя рассортировали на участников программы и тех, кто отказался от нее, на основании личной информации о своей карьере после окончания высшего учебного заведения. Программа привлекает в основном студентов, рассчитывающих на низкие заработки. Расчеты погашения кредитов, основанные на средней заработной плате выпускника, более не имеют смысла, и программа не может покрыть свои расходы. Можно предположить, что м-р Клинтон пренебрег тем, что почти наверняка говорили ему его советники об йельском эксперименте. Через пять лет после начала он мирно угас — и потому, что суммы выплат по ссудам оказались меньше прогнозируемых, и потому, что административные расходы оказались непомерными. Наше незнание чего-то может причинить нам ущерб. Экономисты изучают то, как мы получаем информацию, что мы делаем с ней и каким образом принимаем решения, когда все, что нам удалось узнать, — всего лишь малая толика необходимой нам информации. Шведская академия наук в 2001 г. признала проблему, присудив Нобелевскую премию по экономике Джорджу Акерлофу, Майклу Спенсу и Джозефу Штиглицу за их богатую идеями работу по экономике информации. Эти исследователи изучают процессы принятия разумно мыслящими людьми решений на основании неполной информации или в случаях, когда один участник сделки знает больше контрагента. Их открытия имеют самое непосредственное отношение к некоторым из наиболее острых социальных проблем современности — от сканирования генетической информации до дискриминации на работе. Рассмотрим пример маленькой юридической фирмы, где проводится собеседование с двумя кандидатами на работу. Один из кандидатов — мужчина, другой — женщина. Оба недавно окончили Гарвардскую школу права и отлично соответствуют вакансии. Если «лучшим» кандидатом на эту работу является тот, кто принесет фирме максимальный доход (что представляется разумным основанием для принятия решения), то я буду утверждать, что предложение работы мужчине — это рациональный выбор. У человека, проводящего собеседование, нет никакой точной информации о семейных планах этих двух кандидатов (а закон запрещает расспрашивать их об этом), но он может сделать разумный вывод на основании общеизвестных данных об Америке начала XXI в. Женщины по-прежнему несут основное бремя забот по воспитанию детей. Демографические характеристики позволяют предположить, что оба кандидата вскоре обзаведутся семьями. Но лишь женщина возьмет оплачиваемый отпуск по беременности и родам. Еще важнее то, что, родив ребенка, она может и не вернуться на работу, в результате чего фирма столкнется с расходами на поиск, наем и подготовку другого юриста. Что из приведенных выше соображений совершенно точно сбудется? Ничего. Кандидат-мужчина может грезить о том, как будет сидеть дома со своими пятью детьми. Кандидат-женщина, возможно, много лет назад решила, что совсем не хочет иметь детей. Но и это не самые вероятные сценарии. Кандидата-женщину наказывают за то, что компания не располагает информацией о ее личных обстоятельствах и полагается на якобы объективные данные об общих социальных тенденциях. Справедливо ли это? Нет (к тому же и незаконно). И все же логика, которой руководствуется фирма, резонна. В данном случае дискриминация рациональна, что ставит всю идею дискриминации с ног на голову: обычно дискриминация иррациональна. Как указал лауреат Нобелевской премии Гэри Беккер в книге «The Economics of Discrimination» («Экономика дискриминации»), работодатели, имеющие «вкус к дискриминации», жертвуют прибылями, обходя представителей цветных меньшинств в пользу менее квалифицированных белых [60 - Gary Becker. The Economics of Discrimination. Chicago: University of Chicago Press, 1971.]. Пациент, отказывающийся от приема знаменитым чернокожим врачом из-за цвета его кожи, просто глуп. Юридическая фирма, которая стремится свести к минимуму текучесть персонала, играя среднестатистическими данными, может оскорблять наши чувства и нарушать федеральные законы, но действует она вовсе не глупо. Если подойти к этой ситуации как к информационной проблеме, можно сделать несколько важных выводов. Во-первых, в данной ситуации компании не единственные злодеи. Когда женщины-специалисты принимают решения родить, взять отпуск по беременности и родам, а затем уйти из компаний, где они работали, они обрекают свои компании на траты, причем несправедливо. И что еще более важно, они перекладывают издержки ситуации на других женщин. Ведь компании, считающие, что работники, берущие отпуска по беременности и родам, а затем увольняющиеся, просто «подрывают» их, склонны к большей дискриминации молодых женщин (особенно тех, кто приходит устраиваться, уже будучи беременными) при найме на работу и менее склонны предоставлять молодым матерям щедрые пособия. Во-вторых, подобная проблема имеет простое и легкое решение в виде щедрого пакета пособий по беременности и родам, которые, однако, подлежат погашению. Если женщина возвращается на работу, пособия остаются у нее. Если она увольняется, то возмещает полученную сумму. Это простое изменение политики и информация о ней Дают нам почти все, в чем мы нуждаемся. Компаниям больше не надо беспокоиться по поводу выплаты пособий женщинам, которые не вернутся на работу. Напротив, появляется возможность выдавать более крупные пособия, не создавая при этом стимула получить деньги и уволиться. В свою очередь, женщины перестанут сталкиваться с прежней дискриминацией при найме на работу. Разумеется, наилучшее долгосрочное решение — это изменение поведения на уровне семьи. Если мужчины будут более заметно участвовать в выполнении обязанностей по воспитанию детей (и тогда, когда мужчины станут делать это), характеристика контингента лиц, ищущих работу, изменится. Интервьюер, работающий с кандидатами на рабочие места, уже не сможет рациональным образом приходить к выводу о большей вероятности того, что ищущие работу женщины уволятся, а мужчины нет. Таким образом, стимул, побуждающий компании к дискриминации молодых женщин при приеме на работу, исчезнет полностью. В то же время компании, среди работников которых выше удельный вес мужчин, рано уходящих с работы, чтобы поиграть в футбол или по предписанию врачей, будут проявлять большее понимание необходимости нахождения баланса между работой и семьей и делать работу более лояльной для всех имеющих детей работников, как мужчин, так и женщин. Эта глава не о дискриминации, а об информации, которая лежит в основе многих проблем, связанных с дискриминацией. Информация особенно важна в тех случаях, когда у нас нет всех необходимых нам сведений. Рынки имеют свойство благоприятствовать тем, кто знает больше. (Вы когда-нибудь покупали подержанную машину?) Но если неравенство — или асимметрия — информации становится слишком большим (большой), рынки могут попросту рухнуть. Это фундаментальное открытие лауреата Нобелевской премии 2001 г. Джорджа Акерлофа, экономиста из Калифорнийского университета (г. Беркли). В его статье, называющейся «The Market for Lemons» («Рынок туфты»), для доказательства центрального тезиса использован рынок подержанных автомобилей. Любой человек, продающий подержанную машину, знает о ней больше, чем любой ее потенциальный покупатель. Это порождает проблему, аналогичную той, с которой мы столкнулись при рассмотрении «стипендий надежды». Владельцы машин, довольные своими автомобилями, менее охотно расстаются с ними. Поэтому покупатели подержанных машин предполагают наличие скрытых дефектов и требуют скидки. Но поскольку определенная скидка уже встроена в рынок подержанных машин, владельцы высококачественных автомобилей обнаруживают еще большее нежелание продавать их, что гарантирует наполнение рынка плохими машинами. Теоретически рынок подержанных качественных автомобилей не должен работать — в ущерб всем желающим купить или продать качественную подержанную машину. (На практике же такие рынки часто действуют по причинам, изложенным господином, с которым м-р Акерлоф разделил Нобелевскую премию, — об этом несколько позже.) «Рынок туфты» — характерный образец идей, получающих признание Комитета по Нобелевским премиям. По мнению Шведской королевской академии наук, это «простая, но глубокая и универсальная идея, богатая многочисленными импликациями и имеющая широкое применение». Например, здравоохранение одолевают проблемы информации. Потребители услуг здравоохранения — пациенты — почти всегда хуже информированы о лечении своих заболеваний, чем доктора. Действительно, даже после приема у врача мы можем не знать, правильно ли нас лечат. Эта асимметрия информации лежит в основе бед нашего здравоохранения. При старой системе «платного медицинского обслуживания», существовавшей до появления организаций поддержания здоровья (или ОПЗ), врачи взимали плату за каждую выполненную ими процедуру. Причем пациенты не платили за эти дополнительные анализы и процедуры; за это платили их страховые компании. Между тем медицинские технологии предлагали все новые варианты лечения. Это было дорогостоящей комбинацией: у врачей был стимул выполнять дорогостоящие медицинские процедуры, а у пациентов не было причин отказываться от предлагаемого лечения. Если вы приходили к врачу с головной болью, а врач предлагал вам провести сканирование головного мозга, вы почти наверняка соглашались — «просто чтобы быть уверенным». Ни вы, ни ваш врач не совершали ничего безнравственного. Когда стоимость не имеет значения, совершенно разумно исключить возможность рака мозга, даже если единственным симптомом этого заболевания оказывается головная боль на утро после вечеринки в офисе. Организации поддержания здоровья были придуманы для управления расходами посредством изменения побудительных мотивов. По многим планам ОПЗ, врачам-терапевтам ежегодно платят фиксированную сумму за каждого пациента, независимо от того, какие услуги были ему оказаны. Виды анализов и услуг, которые врачи могут предписывать пациентам, как правило, ограниченны. Докторам могут даже выплачивать премии за то, что они воздерживаются от направления пациентов к специалистам. Это меняет положение дел. Теперь, когда вы отправляетесь к врачу (по-прежнему страдая от недостатка информации о состоянии вашего здоровья) и говорите: «Испытываю головокружение, голова болит, а из уха идет кровь», врач справляется с медицинским справочником ОПЗ и советует вам принять две таблетки аспирина. Насколько преувеличенным ни был бы этот пример, его суть понятна и точна: лицо, более всех информированное о состоянии вашего здоровья, может иметь экономический стимул к отказу от лечения. Жалобы на слишком большие расходы сменились жалобами на слишком малые расходы. Любой пациент ОПЗ может поведать собственную ужасную историю о препирательствах с бюрократами по поводу приемлемых расходов. А самые вопиющие (и анекдотичные) истории повествуют о том, как крохоборы из ОПЗ отказывают больным в лечении, необходимом для спасения жизни. Некоторые врачи, отстаивая интересы своих пациентов, осмеливаются вступать в борьбу со страховыми компаниями. Другие просто нарушают правила, маскируя лечение, на которое не распространяется действие медицинских страховок, под лечение, подпадающее под действие этих страховок. (Пациенты не единственные люди, страдающие от информационной асимметрии.) В схватку вступили и политики, требующие обнародовать льготы, предлагаемые врачам страховыми компаниями, и даже разрабатывающие декларации прав пациентов. Честно говоря, ОПЗ и различные последствия их деятельности вылились в лавинообразный рост расходов на здравоохранение. Но информационная проблема, лежащая в основе сбоев в работе здравоохранения, никуда не исчезла: (1) пациент, не оплачивающий счета за лечение, требует максимально возможного лечения; (2) страховая компания максимизирует свои прибыли, оплачивая как можно меньшее лечение; и (3) как для пациента, так и для страховой компании доказать, какой курс лечения является «правильным», — дело крайне дорогое. Короче говоря, информация делает здравоохранение отличным от всей прочей экономики. Когда вы приходите в магазин, чтобы купить телевизор с большим экраном, вы можете увидеть, какой из телевизоров дает самое четкое изображение. Затем вы сравниваете ценники, сразу же понимая, какой счет в конце концов доставят вам на дом. Наконец, вы сопоставляете достоинства различных телевизоров (их качество вы можете видеть собственными глазами) с ценами (которые вам придется заплатить) и делаете окончательный выбор. Нейрохирургия действительно отличается от этой процедуры. Впрочем, мы еще не закончили разговор о здравоохранении. Врач может знать о состоянии вашего здоровья больше, чем вы, но о перспективах вашего здоровья вы знаете больше, чем ваша страховая компания. Возможно, вы неспособны диагностировать редкие заболевания, но вам известно, ведете ли вы здоровый образ жизни или нет, случались ли в вашей семье определенные заболевания, занимаетесь ли вы опасным сексом, можете ли вы забеременеть и т. д. Эта большая информированность может серьезно расстроить страховой рынок. Суть страхования заключается в получении правильных количественных данных. Некоторые люди практически не нуждаются в медицинском обслуживании. Другие могут страдать хроническими заболеваниями, лечение которых обходится в сотни тысяч долларов. Страховые компании получают прибыль, определяя среднюю стоимость лечения всех обладателей полисов медицинского страхования, а затем взыскивая с них чуточку больше. Когда страховая компания Aetna оформляет групповой полис медицинского страхования для 20 тыс. мужчин в возрасте 50 лет, а средняя стоимость медицинской страховки для каждого члена этой группы равна 1250 дол. в год, компания, надо полагать, устанавливает ежегодный страховой взнос в размере 1300 дол. и получает 50 дол. — в среднем — с каждого оформленного полиса медицинского страхования. Aetna получает прибыль по одним страховкам и несет убытки по другим, но в целом, если исходные количественные данные верны, компания оказывается в плюсе. Не напоминает ли вам этот пример «стипендии надежды» или рынок подержанных автомобилей? А он должен походить на эти случаи. Выплаты по медицинской страховке в размере 1300 дол. в год для наиболее здоровых пятидесятилетних мужчин — плохая сделка. Но это хорошая сделка для страдающих избыточным весом курильщиков, в семьях которых были случаи сердечных заболеваний. Поэтому наиболее здоровые мужчины, вероятно, уклонятся от такой программы страхования, а наиболее больные, скорее всего, ухватятся за нее. Когда это происходит, состав группы мужчин, служащей базой для вычисления первоначальных взносов, начинает меняться; в целом остающиеся мужчины менее здоровы. Страховая компания изучает новую группу потенциальных страхователей-мужчин среднего возраста и вычисляет, что для того чтобы получить прибыль, размер ежегодного взноса необходимо увеличить до 1800 дол. в год. Понимаете, что происходит? При этой новой цене еще больше мужчин, на этот раз самые здоровые из нездоровых, решают, что получение такой медицинской страховки — плохая сделка, и отказываются от нее. Самые больные цепляются за свои полисы настолько крепко, насколько это позволяют делать их разрушенные болезнями тела. Состав вышеозначенной группы снова меняется, и теперь даже взнос в размере 1800 дол. в год не покрывает расходы по страхованию мужчин, присоединившихся к программе. Теоретически этот «отбор по отрицательным признакам» может продолжаться до тех пор, пока рынок медицинского страхования не рухнет полностью. В действительности этого не происходит. Страховые компании обычно страхуют большие группы, члены которых не могут выбирать, страховаться или нет. Например, если Aetna оформляет полисы для всех работников General Motors, то никакого «отбора по отрицательным признакам» не происходит. Полис медицинского страхования предоставляется одновременно с работой, и все работники, здоровые и больные, получают страховки. У них нет выбора. Aetna может вычислить средние для этой большой группы мужчин и женщин издержки на медицинское обслуживание и затем взыскать с них взносы, которые достаточны для то го, чтобы обеспечить страховщику прибыль. Однако оформление страховых полисов конкретным лицам — дело гораздо более редкое. Страховые компании обоснованно опасаются того, что людьми, предъявляющими наибольший спрос на страховое покрытие расходов по медицинскому обслуживанию (или на страхование жизни), являются как раз те, кто более всего нуждается в таком страховании. И это действительно так, причем независимо от того, сколько страховые компании взимают за свои полисы. Люди, ожидающие того, что их медицинские расходы окажутся выше стоимости страхового полиса, скорее всего, заключат договоры страхования по любой цене, будь это даже 5 тыс. дол. в месяц. Конечно, у страховых компаний есть свои уловки вроде отказа от выплат людям, которые уже больны или с высокой долей вероятности заболеют в будущем. Зачастую такие приемы рассматривают как жестокость и несправедливость страхового бизнеса по отношению к обществу. На первый взгляд то, что больные люди испытывают наибольшие трудности с получением медицинских страховок, кажется дикостью. Но представим, что было бы, если страховые компании не имели бы данной законной привилегии. Тогда гипотетический разговор с вашим врачом мог бы выглядеть приблизительно так: ВРАЧ: Боюсь, у меня для вас дурные новости. Четыре ваши коронарные артерии полностью или частично блокированы. Я рекомендовал бы прибегнуть к операции на открытом сердце — и как можно скорее. ПАЦИЕНТ: Велика ли вероятность ее успешного исхода? ВРАЧ: Да, у нас прекрасные результаты. ПАЦИЕНТ: Это дорогая операция? ВРАЧ: Конечно, дорогая. Мы говорим об операции на открытом сердце. ПАЦИЕНТ: Тогда мне, вероятно, следует сначала купить какую-нибудь медицинскую страховку. ВРАЧ: Да, это очень хорошая мысль. В страховых компаниях расспрашивают обращающихся к ним людей о заболеваниях, имевших место в их семьях в прошлом, о привычках, сказывающихся на здоровье, о том, курят ли они, есть ли у них опасные увлечения, и о множестве других, сугубо личных обстоятельств. Когда я обратился с просьбой оформить мне пожизненную страховку, представитель страховой компании приехал ко мне домой и взял анализ крови, чтобы убедиться в том, что у меня нет ВИЧ. Он спросил, живы ли мои родители, не ныряю ли я с аквалангом, не гоняю ли на машине. (Да-да-нет, отвечал я.) Я пописал в бутылочку, взвесился, ответил на вопросы о курении и незаконном применении наркотиков. Все эти процедуры и вопросы казались разумными, учитывая, что компания принимала на себя обязательство выплатить моей жене крупную денежную сумму в случае, если я умру в ближайшем будущем. У страховых компаний есть и другой изощренный инструмент. Они могут разработать методы (или механизмы «сканирования»), которые позволяют им вытянуть информацию из потенциальных клиентов. Благодаря этому открытию, примененному в отношении всевозможных рынков, Джозеф Штиглиц, экономист из Колумбийского университета, в прошлом главный экономист Всемирного банка, в 2001 г. стал одним из лауреатов Нобелевской премии по экономике. Как страховые компании «сканируют» своих клиентов? Они пользуются франшизой. Клиенты, надеющиеся, что, скорее всего, останутся здоровыми, подписывают полисы с высокой франшизой. В обмен на это им предлагают выплачивать меньшие взносы. Клиенты, которые предполагают, что им, вероятно, предстоит нести большие медицинские расходы, отказываются от франшизы и платят более высокие взносы. (То же самое происходит и тогда, когда вы, терзаемые подозрением, что ваш шестнадцатилетний сын водит машину хуже, чем большинство его сверстников, страхуете свой автомобиль.) Короче говоря, франшиза — это инструмент вытягивания частной информации; франшиза заставляет клиентов относить самих себя к определенным категориям риска. Все проблемы, связанные со страхованием, в конце концов сопряжены с ответом на один — поистине взрывоопасный — вопрос: какой объем информации следует считать чрезмерным? Уверенно говорю, что этот вопрос в ближайшие годы станет одним из самых острых. Выполните простое упражнение. Вырвите волосок из головы (если вы совершенно лысы, возьмите мазок слюны с внутренней стороны щеки). И то и другое содержит весь ваш генетический код. Кому-то (в ваших интересах, а может быть и нет) эти образцы могут рассказать, предрасположены ли вы к сердечным заболеваниям, определенным разновидностям рака, к депрессии и, если наука продолжит развиваться нынешними ошеломляющими темпами, ко всем прочим заболеваниям. Имея всего лишь один волос с вашей головы, исследователь (или страховая компания) быстро — и за 25 лет до начала заболевания — сможет установить, поразит ли вас болезнь Альцгеймера. Это создает проблему. Если сделать генетическую информацию широко доступной страховым компаниям, то людям, наиболее предрасположенным к заболеваниям, будет трудно, а то и невозможно получить хоть какую-нибудь компенсацию своих расходов на медицинское обслуживание. Иначе говоря, люди, наиболее нуждающиеся в медицинском страховании, вряд ли его получат. И не только в ночь накануне операции, но вообще когда-либо. Люди, в роду у которых болели болезнью Хантингтона — передающимся по наследству дегенеративным расстройством работы мозга, вызывающим преждевременную смерть, — уже испытывают трудности при страховании жизни или не могут получить такое страхование вообще. В то же время, если запретить страховым компаниям собирать подобную информацию, «отбор по отрицательным признакам» разорит их. Люди, знающие, что в будущем их подстерегает высокий риск заболевания, станут единственными, кто согласится участвовать в щедрых договорах страхования. Редакционная статья, недавно опубликованная в журнале «The Economist», отмечает это намечающееся затруднение: «Итак, правительства сталкиваются с выбором — им надо либо запретить использование результатов анализов и уничтожить страхование как отрасль, либо разрешить использование этих результатов и создать касту отверженных, вообще не подлежащих страхованию или же не могущих позволить себе страхование». «The Economist», который едва ли можно назвать оплотом левого мышления, предположил, что частный рынок медицинского здравоохранения в конце концов сочтет эту проблему неразрешимой, предоставив правительству играть большую роль на страховом рынке. Статью завершает вывод: «Действительно, генетические анализы могут стать самым сильным доводом в пользу всеобщей системы здравоохранения, финансируемой государством» [61 - Testing Times // The Economist, 2000, October 19.]. Эту главу я начал с описания самых вопиющих проблем, сопряженных с информацией, случаев, в которых отсутствие информации калечит рынки и заставляет людей вести себя так, что это влечет за собой серьезные социальные последствия. Экономистов также интересуют более приземленные, обыденные примеры реакции рынков на отсутствие информации. Мы всю жизнь покупаем продукты и услуги, качество которых нелегко установить. (Перед тем как вы смогли прочитать эту книгу, вам пришлось сначала заплатить за нее.) В огромном большинстве случаев потребители и компании создают свои собственные механизмы решения информационных проблем. Именно в этом-то и заключается гениальная идея компании McDonald's, вдохновившая на подзаголовок этой главы. «Золотые арки» — логотип компании — не только сразу напоминают нам о гамбургерах, но и несут в себе, помимо этого, огромный поток информации. Все гамбургеры в McDonald's одинаковы на вкус, где бы их ни продавали — в Москве, Мехико или Цинциннати. Это не просто особенность — это суть и причина успеха компании. Представьте, что вы путешествуете по автостраде «Интерстейт 80» где-нибудь за Омахой. Вы никогда не бывали в штате Небраска. И тут вы видите McDonald's. Вам в один миг вспоминается все о ресторанах этой компании. Вы знаете, что там будет чисто, безопасно, а еда обойдется недорого. Вам известно, что там есть работающая душевая. Вам даже известно, сколько маринованных огурчиков в каждом двойном чизбургере. Вы знаете все это еще до того, как выходите из машины в штате, где вы никогда не бывали. Сравните это с рекламным щитом компании Chuck's Big Burger. Возможно, эта компания предлагает одни из лучших бургеров к западу от Миссисипи. Но, возможно, это место, где будет зарегистрирована следующая крупная вспышка кишечно-желудочной инфекции в США. Откуда вам знать? Если бы вы жили в Омахе, тогда, пожалуй, вам была бы известна репутация компании Chuck's Big Burger. Но вы не житель Омахи. Вы едете по штату Небраска в 9 часов вечера. (Кстати, когда закрываются рестораны компании Chuck's Big Burger?) Если вы такой же, как и миллионы других людей, даже один из тех, кто считает быстрое питание сравнительно непривлекательным, у вас возникнет желание увидеть «золотые арки». Потому что вы знаете, что кроется за этим торговым знаком. McDonald's продает гамбургеры, хрустящий картофель и, что всего важнее, предсказуемость. Эта идея лежит в основе концепции брендинга — создания торговой марки. В соответствии с этой концепцией компании тратят огромные деньги для создания идентичности, узнаваемости своих продуктов. Брендинг решает проблему потребителей: как выбрать продукты, качество и безопасность которых можно определить лишь после их использования (а иногда невозможно определить и после этого)? Гамбургеры — всего лишь один пример. То же самое правило приложимо ко всему — от отдыха до моды. Получите ли вы удовольствие от круиза? Да, потому что совершаете круиз на судне компании Royal Caribbean (или Celebrity, или Viking, или Cunard). Я плохо разбираюсь в моде, поэтому, когда покупаю рубашку от Tommy Hilfinger, у меня появляется уверенность в том, что, выходя из дома, я буду иметь презентабельный вид. Реклама шин компании Michelin изображает маленьких детей, играющих внутри шин этой компании, и подпись «Потому что так долго ездишь на этих шинах». Смысл, заложенный в этой рекламе, достаточно ясен. А вот компания Firestone, по всей вероятности, разрушила свой бренд, поскольку обнаружилась связь между бракованными шинами этой компании и авариями со смертельными исходами машин «Ford Explorer», использующих их. Брендинг часто обвиняют в том, что с его помощью алчные транснациональные корпорации убеждают нас платить грабительские премии за товары, в которых мы не нуждаемся. Экономика говорит иное: брендинг помогает обеспечивать элемент доверия, который необходим для функционирования сложной экономики. Современный бизнес требует, чтобы мы заключали крупные сделки с людьми, которых никогда не видели. Я регулярно отправляю по почте чеки в компанию Fidelity, хотя лично не знаю ни одного человека из этой компании. Озабоченные чиновники, осуществляющие государственное регулирование, могут защитить меня лишь в случаях самого вопиющего мошенничества. Они не спасут меня от нечистоплотных методов ведения бизнеса, причем многие из них совершенно законны. Компании обычно рекламируют продолжительность своего существования. Плакат на мясной лавке, гласящий: «В бизнесе с 1927 года», — вежливый способ сказать: «Если б мы надували наших покупателей, нас бы здесь не было». Торговые знаки делают то же самое. Подобно репутации, они создаются годами. В самом деле, иногда бренд становится более ценным, чем сам продукт. В 1997 г. Sara Lee, компания, продающая все, начиная от нижнего белья и кончая сосисками на завтрак, объявила о распродаже своих предприятий, занимающихся производством. Компания больше не хотела возиться с фермами, выращивающими индюшек, и с текстильными фабриками. Вместо этого компания собиралась заняться распространением своих престижных брендов — Champion, Hanes, Coach, Jimmy Dean — на продукты, произведенные компаниями, которые не входили в Sara Lee. Один из деловых журналов заметил: «Sara Lee верит, что ее дух почиет в ее брендах и что лучшее применение ее энергии состоит в том, чтобы вдыхать коммерческую жизнь в инертную материю, поставляемую другими» [62 - Outsourcing: Separate and Lift // The Economist, 1997, September 20.]. По иронии судьбы, стратегия роста и получения доходов, принятая Sara Lee, не принесла результатов. Развитие торговых марок может быть очень прибыльной стратегией. На конкурентных рынках цены безжалостно «прижимают» к себестоимости. Если производство банки содовой воды обходится в 10 центов, а я продаю ее за 1 доллар, появится кто-нибудь, кто начнет продавать эти банки по 50 центов за штуку. Довольно скоро появится еще кто-нибудь, кто станет торговать ими по цене 25, даже 15 центов за штуку. Наконец какая-нибудь жутко эффективная корпорация начнет продавать содовую воду по 11 центов за банку. С точки зрения потребителя, в этом и заключается прелесть капитализма. С точки зрения производителя, это «товарный ад». Посмотрите на горестную участь американского фермера. Соевые бобы — это соевые бобы; в результате фермер из Айовы не может получить ни единого пенни сверх рыночной цены на свой урожай. После того как в стоимость включают расходы на транспортировку, все соевые бобы в мире продаются по одной и той же цене, которая почти во все годы не слишком превышает расходы на производство этой культуры. Каким образом компании удается оградить свои прибыли от смертельной спирали конкуренции? Убеждая мир (неважно, обоснованно или нет) в том, что ее смесь кукурузного сиропа и воды отличается от такой же смеси, производимой всеми прочими. Кока-кола не содовая вода, это — кока. Производители товаров, отмеченных брендами, создают себе монополию (и соответственно устанавливают цены на эти товары), убеждая потребителей в том, что производимые ими продукты не имеют себе равных. Кроссовки компании Nike не просто куски кожи, сшитые в башмак низкооплачиваемыми вьетнамскими рабочими, а обувь, которую носит Майкл Джордан. Эта мысль доходит даже до фермеров. В супермаркетах покупатели находят апельсины «Sunkist», говядину «Anugus» и цыплят «Tyson» и платят за эти товары повышенную цену. Иногда мы собираем информацию, нанимая других людей, которые удостоверяют качество. Работа Роджера Эберта состоит в просмотре массы плохих кинофильмов, тем самым он избавляет меня от необходимости смотреть эту дрянь. Когда Роджер по чистой случайности находит нечто стоящее внимания, он «поднимает большой палец вверх». А до той поры я избавлен от просмотра фильмов вроде «Тот Cats», которому м-р Эберт поставил оценку «ноль звезд». Я плачу за эту информацию, подписываясь на «Chicago Sun-Times». «Consumer Report» дает подобную информацию о потребительских товарах. Компания Underwiter Laboratories сертифицирует безопасность электроприборов; компания Morningstar оценивает эффективность работы взаимных фондов. А еще есть Клуб любителей книги Опры Уинфри, обладающий способностью вознести какие-то жалкие книжки на уровень бестселлеров. Между тем компании станут делать все, что в их силах, для того чтобы «просигнализировать» рынку о качестве своих товаров и услуг. Это и стало открытием Майкла Спенса, экономиста из Станфордского университета, в 2001 г. получившего Нобелевскую премию. Предположим, вы, выиграв изрядную сумму в лотерею Powerball, выбираете консультанта по инвестициям. Офис первой компании, которую вы посещаете в процессе поисков консультанта, поражает вас великолепием деревянных панелей, мраморной отделкой коридоров, оригинальными полотнами импрессионистов. Вы отмечаете, что должностные лица компании носят итальянские костюмы, сделанные на заказ. Какая из двух мыслей придет вам в голову: (1) выплачиваемые мною вознаграждения за услуги пойдут на оплату всей этой роскоши — да это обдираловка! — или (2) вау, да эта компания, должно быть, жутко успешна, надеюсь, они возьмут меня в качестве клиента? Большинство людей выберут второй вариант ответа. (Если я вас не убедил, подойдите к проблеме с другой стороны: что вы почувствовали бы, увидев, что ваш консультант по инвестициям работает в убогом офисе и пользуется текстовыми процессорами WANG из государственных запасов пятнадцатилетней давности?) Зримые и обманчивые признаки успеха — деревянные панели, мрамор, собрание живописи — не имеют никакой внутренней связи с профессиональным поведением компании. Скорее, мы толкуем их как «сигналы», дающие нам знать, что это первосортная компания. На рынке такие «сигналы» играют ту же роль, что и яркое оперение павлина в привлечении подруги. Это хорошие сигналы в мире несовершенной информации. А вот смежный вопрос, над которым экономисты любят поразмышлять: выпускники Гарварда преуспевают в жизни, но преуспевают ли они потому, что в Гарварде их научили чему-то, обеспечивающему их преуспеяние, или потому, что Гарвард отыскивает и принимает талантливых студентов, которые в любом случае преуспевали бы в жизни? Иначе говоря, добавляет ли Гарвард значительную «стоимость» своим питомцам или же он попросту дает изысканный «сигнальный» механизм, позволяющий блестящим студентам рекламировать свои таланты миру фактом своего приема в Гарвард? Для того чтобы получить ответ на эти вопросы, Алан Крюгер, экономист из Принстона, и Стейси Дейл, экономист из Фонда Меллона, провели интересное исследование [63 - Alan B. Krueger. Children Smart Enough to Get into Elite Schools May Not Need to Bother // New York Times, 2000, April 27, p. C2.]. Они отмечают, что выпускники высших учебных заведений, проводящих жесткий отбор студентов, впоследствии получают более высокую заработную плату, чем выпускники высших учебных заведений, которые проводят менее жесткий отбор студентов. Например, среднестатистический студент, поступивший в Йель, Свартмор или университет штата Пенсильвания в 1976 г., в 1995 г. зарабатывал 92 тыс. дол. в год, а среднестатистический студент, поступивший в высшее учебное заведение, проводящее менее жесткую селекцию абитуриентов, например в университеты Пенн Стейт, Денисон или Тюлейн, зарабатывал на 22 тыс. дол. меньше. Это не слишком удивительное открытие, которое к тому же не дает ответа на вопрос о том, будут ли выпускники университетов вроде Иельского или Принстонского зарабатывать больше, чем их сверстники, учившиеся в других университетах, даже в том случае, если все четыре года обучения станут играть в пинг-понг на пиво и смотреть телевизор. Тогда м-р Крюгер и мисс Дейл сделали еще один шаг в своем анализе. Они изучили результаты студентов, принятых в высшие учебные заведения с жестким отбором среди абитуриентов и в университеты, проводящие менее строгий отбор. Некоторые из таких студентов предпочли университеты, входящие в Ivy League [64 - Группа старейших университетов США.]; другие же отдали предпочтение менее строгим в плане отбора университетам. Главное открытие м-ра Крюгера и мисс Дейл лучше всего обобщено в заглавии их работы — «Children Smart Enough to Get into Elite Schools May Not Need to Bother» («Детям, достаточно умным для того, чтобы поступить в элитные учебные заведения, нет нужды беспокоиться»). Средние заработки выпускников как университетов, проводящих жесткую селекцию, так и университетов, не слишком свирепствующих при отборе студентов, будут приблизительно одинаковыми, независимо от того, в каком учебном заведении они учились. (Единственное исключение составили студенты из семей с низкими доходами; если такие студенты заканчивают высшие учебные заведения с жестким отбором, их заработки существенно возрастают.) В целом «качество» студентов начинает, по-видимому, играть более важную роль в жизни, чем качество университетов, в которых они учатся. Значит, платить по 100 тыс. дол. и больше за учебу в университетах Ivy League неразумно? Вовсе нет. Дипломы Принстонского или Йельского университетов по меньшей мере эквивалентны жесту «палец вверх», сделанному Роджером Эбертом. Такие дипломы говорят о том, что вы — специалист высокой квалификации, так что те, с кем вам придется сталкиваться по жизни (работодатели, супруги, родня супругов), будут испытывать меньшие сомнения на этот счет. Кроме того, всегда существует шанс, что вы чему-нибудь да научились, четыре года протусовавшись с величайшими умами мира. И все же м-р Крюгер дает абитуриентам высших учебных заведений такой совет: «Не верьте, что единственным учебным заведением, в котором стоит учиться, является то, в которое вас не примут… Поймите: ваша мотивация, ваши устремления и ваши таланты определят ваш успех в большей мере, чем название учебного заведения, которое будет указано в вашем дипломе». Американские реформаторы образования часто игнорируют мысль о том, что умные, целеустремленные молодые люди (родители которых имеют сходную мотивацию) преуспеют независимо от того, в каком учебном заведении они учились. В штате Иллинойс ежегодно проходит осенний «праздник» — раздача отчетных карт школам штата. Каждую школу штата оценивают на основании успехов, продемонстрированных учащимися на стандартных экзаменах. СМИ быстро хватаются за эти карты отчетности, публикуя списки «лучших» школ штата, которые обычно находятся в богатых пригородах. Но говорят ли нам эти отчеты и публикации что-либо о том, какие школы действительно самые лучшие? Необязательно. «Во многих пригородных сообществах учащиеся будут хорошо успевать на стандартных экзаменах даже в том случае, если они ходят в школу и просто отсиживают там по четыре часа в день», — говорит экономист из университета Рочестера Эрик Ханушек, специалист, выявивший довольно слабую зависимость между успехами учащихся и усилиями школ. Отсутствует фундаментально важный фрагмент информации: насколько велика «стоимость», которую реально добавляют нашим чадам в этих «эффективных школах»? Действительно ли в таких школах работают выдающиеся учителя и администраторы или же эти школы — просто места сосредоточения привилегированных учащихся, которые хорошо сдавали бы стандартные экзамены независимо от того, в какие школы они ходят? Это все тот же вопрос о преимуществах Гарварда. В начале этой главы была поставлена серьезная социальная проблема. Подобной же проблемой я и закончу главу. Речь идет о расовой принадлежности как об информационной проблеме. В основе ее лежат два простых вопроса. Во-первых, несут ли значимую, важную информацию данные о расовой или этнической принадлежности сами по себе или в сочетании с данными о каких-то иных обстоятельствах? И во-вторых, если они несут важную информацию, что нам с нею делать? Основное внимание уделяют ответу на первый вопрос. После событий 11 сентября можно определенно утверждать, что тридцатипятилетние арабы представляют для страны большую угрозу, чем шестидесятипятилетние женщины-польки. Полицейские чины давно утверждали, что расовая принадлежность может быть хорошим сигналом: хорошо одетые белые подростки, бродящие по негритянским бедным кварталам, часто ищут там продавцов наркотиков. Преступные организации имеют расовый или этнический характер. В то самое время как президент Клинтон заявлял о том, что расовые характеристики «не имеют морального оправдания», веб-сайт его главного специалиста по борьбе с наркотиками Барри Маккаффри как раз пропагандировал именно такой подход к проблеме. Как отмечалось на этом сайте, в г. Денвер торговцы героином — преимущественно мексиканцы, в г. Трентон крэком торгуют в основном афроамериканцы мужского пола, а порошком кокаина — выходцы из Латинской Америки [65 - О всех переменах, касающихся расовых характеристик, см: Jeffrey Goldberg. The Color of Suspicion // New York Times Magazine, 1999, June 20.]. В действительности все мы мыслим по-своему. Смолоду нас учат, что нельзя судить о книге по ее обложке. Но нам приходится так делать: нередко обложка — это все, что мы можем увидеть. Представьте, что вы ночью идете на автомобильную стоянку и вдруг слышите за спиной чьи-то шаги. В идеале вам следовало бы попросить у крадущегося за вами человека его резюме; вам надо бы обоим сесть за столик в кафе и поговорить о его целях, работе, семье, политических взглядах и, что особенно важно, о причине, побудившей его зайти на парковку вслед за вами. Затем, после этого плодотворного разговора, вы бы решили, нажимать на кнопку тревоги на брелке с ключами или нет. Разумеется, реальность здорово отличается от идеала. Вы бросаете быстрый взгляд через плечо. Какая информация имеет для вас значение в этой ситуации? Пол преследователя? Его расовая принадлежность? Возраст? Наличие у него портфеля? Одежда? Однако с точки зрения социальной политики все это — информация, сбивающая с толку. Действительно важный вопрос таков: надо ли нам систематически изводить людей, которые соответствуют обобщенным расовым или этническим характеристикам, в целом, пожалуй, дающим определенное статистическое подтверждение нашим опасениям, но все равно гораздо чаще оказывающимся ошибочными? Большинство людей ответят «нет». Мы построили общество, в котором гражданские свободы ценят выше, чем даже общественный порядок. По-моему, противники информации о расовой принадлежности всегда увязают в вопросе о том, входит ли такая работа в обязанности хорошо работающей полиции. Это неважно. Если экономика чему-то учит нас, то это необходимости соотносить издержки и выгоды. Издержки причинения беспокойства десяти, двадцати или сотне законопослушных людей ради поимки еще одного торговца наркотиками неоправданны. Возможно ли, что такой подход претерпит изменение в случае продолжения террористических нападений на США? Как это ни печально, да. В мире, который существует в рамках курса «Econ 101», все стороны обладают «полной информацией». Графики аккуратны и точны; потребители и производители знают все, что хотят знать. Мир за пределами этого курса интереснее, хотя и более беспорядочен. Патрульный из полиции штата, подъехавший к машине «Grand Am» 1990 г. с разбитой задней фарой на пустынном отрезке шоссе во Флориде, не располагает полной информацией. Не имеет ее и молодая семья, ищущая надежную няню, с которой не страшно оставить ребенка, или страховая компания, стремящаяся оградить себя от чрезмерных расходов на лечение ВИЧ/СПИД. Информация очень важна. Экономисты изучают, что мы делаем с ней, и в особенности то, что мы делаем при ее недостатке. Глава 6. Производительность и человеческий капитал: почему Билл Гейтс гораздо богаче вас? Билл Гейтс расширяет свое жилище. Король программного обеспечения въехал в свой особняк стоимостью 100 млн дол. в 1997 г., а теперь особняк нуждается в некотором обновлении. В доме площадью 37 тыс. кв. футов есть театр на 20 мест, зал для приемов, парковка на 28 автомашин, крытое помещение для прыжков с трамплина и всевозможные компьютерные чудеса вроде телефонов, которые звонят только тогда, когда человек, которому звонят, находится рядом. И все же этот дом недостаточно велик [66 - Brier Dudley. Gates Wants to Expand Mega-House // Seattle Times, 2001, February 28.]. Согласно документам, направленным в градостроительный совет пригорода Медина, штат Вашингтон, м-ру Гейтсу и его супруге хотелось бы пристроить еще одну спальню и дополнительные помещения для игр и учебы их детей. Из строительных планов м-ра Гейтса можно сделать множество выводов, но один из них совершенно очевиден: быть Биллом Гейтсом — это здорово. Если у человека есть 50 млрд дол. (или около того), весь мир становится для него восхитительной площадкой для игр. Можно поразмышлять и над более масштабными вопросами: почему это некоторые могут прыгать с трамплина У себя дома и иметь собственные реактивные самолеты, тогда как Другие спят в туалетах автобусных станций? Как так получилось, что после завершения самого длительного в истории Америки экономического бума многие американцы не могут удовлетворить свои элементарные жизненные потребности? Девять лет непрерывного экономического роста едва-едва отразились на удельном весе бедных в населении страны. Примерно 11 % американцев — бедняки, что следует признать успехом по сравнению с 1993 г., когда доля бедных достигла максимального показателя в 15 %, но успехом не слишком впечатляющим по сравнению с любым из 1970-х годов. Между тем один из пяти американских детей живет в нищете, а среди чернокожего населения США этот показатель достигает ошеломляющей цифры — 40 %. Разумеется, Америка — богатая страна, но ей грозит катастрофа. На заре третьего тысячелетия огромные массы населения мира — примерно 3 млрд человек — живут в отчаянной нужде. Экономисты изучают нищету и неравенство доходов. Они стремятся понять, кто такие бедняки, почему они бедны и можно ли что-то с этим поделать. Любая дискуссия на тему «Почему Билл Гейтс настолько богаче мужчин и женщин, которые спят на решетках вентиляционных шахт?» должна начинаться с понятия, которое экономисты называют «человеческий капитал». Человеческий капитал — это совокупность навыков, воплощенных в человеке: образование, интеллект, харизма, созидательность, опыт работы, предпринимательская энергия и даже способность быстро бросать бейсбольный мяч. Это то, с чем вы бы остались, если бы кто-то лишил вас всех ваших материальных активов — работы, денег, дома, собственности — и выбросил бы вас на улицу в одной одежде. Как бы выплыл из такого положения Билл Гейтс? Очень успешно. Даже если компания Microsoft рухнет, а богатство Гейтса будет конфисковано, другие компании наймут его в качестве консультанта, члена совета директоров, исполнительного директора или оратора, мотивирующего слушателей. (Когда Стива Джобса уволили из Apple, компании, которую он основал, он осмотрелся и основал компанию Pixar; и лишь позднее Apple пригласила его вернуться.) А как бы в подобном положении чувствовал себя Тайгер Вудс? Да просто замечательно. Если бы кто-нибудь одолжил ему клюшки для гольфа, он к концу недели уже мог бы выигрывать турниры. А как бы преуспевал в таком положении Бубба, вылетевший из десятого класса школы и к тому же злоупотребляющий метамфетамином? Бубба поживал бы не так хорошо, как Билл Гейтс или Тайгер Вудс. Разницу между ними и составляет человеческий капитал. Бубба не слишком богат этим капиталом. (Ирония заключается в том, что некоторые очень богатые люди вроде султана Брунея, возможно, также не отличились бы в таком соревновании; султан богат потому, что восседает на огромных запасах нефти, расположенных в его султанате.) Рынок рабочей силы ничем не отличается от рынка любого другого товара; некоторые разновидности таланта пользуются большим спросом, нежели другие. Чем более уникальным сочетанием навыков и знаний обладает какой-то человек, тем большее вознаграждение получит обладатель этого сочетания навыков и знаний. Алекс Родригес за десять лет игры в бейсбол за «Texas Rangers» заработает 250 млн дол., ибо может попасть по мячу, летящему со скоростью свыше 90 миль в час, точнее и делать это чаще, чем другие. «Эй Род» поможет «Rangers» выиграть матчи, собирающие полные стадионы, продать товары и собрать доходы от телепрограмм. Фактически никто на земле не может сделать это лучше Алекса Родригеса. Как и во всех отраслях рыночной экономики, цена определенного навыка не имеет ни малейшей внутренней связи с его социальной ценностью и обусловлена только его редкостью. Однажды я брал интервью у Роберта Солоу, лауреата Нобелевской премии по экономике 1978 г. и известного бейсбольного болельщика. Я спросил Роберта, огорчило ли его то, что, став Нобелевским лауреатом, он получил денег меньше, чем Роджер Клеменс (который в то время был питчером в «Red Sox») зарабатывает за один сезон. «Нет, — ответил Солоу. — Хороших экономистов много, а Роджер Клеменс — один-единственный». Так мыслят экономисты. Кто в Америке богат или, по крайней мере, живет в достатке? Программисты, хирурги, инженеры, специализирующиеся на ядерной энергетике, писатели, бухгалтеры, банкиры, преподаватели. Иногда эти люди обладают природными талантами, но чаще они обретают свои навыки благодаря специализированной подготовке и образованию. Другими словами, они сделали существенные инвестиции в человеческий капитал. Подобно инвестициям любого иного рода — от инвестиций в строительство промышленного предприятия до инвестиций в приобретение облигаций, — деньги, инвестированные в человеческий капитал сегодня, принесут прибыль в будущем. Очень хорошую прибыль. Высшее образование, по оценкам, приносит около 10 %, а это значит, что если вы сегодня вкладываете деньги в высшее образование, то можете рассчитывать на то, что благодаря более высоким заработкам в будущем вы вернете деньги, вложенные в образование сегодня, плюс еще 10 % от суммы этих инвестиций. Немногим дельцам с Уолл-стрит удается регулярно и так выгодно вкладывать средства. Человеческий капитал — это экономический паспорт, в некоторых случаях — в буквальном смысле. Когда в конце 1980-х годов я был студентом предпоследнего года обучения, то повстречал молодого палестинца по имени Гамаль Абуали. Семья Гамаля, жившая в Кувейте, настаивала на том, чтобы сын получил академическую степень не за четыре года, а за три. Это потребовало дополнительных занятий в течение каждой четверти и занятий летом. И то и другое казалось мне в то время чрезмерным. А как же интернатура и учеба за рубежом, а беззаботная зима в Колорадо, где так славно гонять на лыжах? Как-то я встретился с отцом Гамаля за ланчем, и он объяснил мне, что существование палестинцев ненадежно — они обречены на странствия. Мистер Абуали-старший был бухгалтером, т. е. имел профессию, которой мог заниматься практически в любой стране мира, а жизнь куда только их ни бросала. До того как уехать в Кувейт, эта семья жила в Канаде; а через пять лет, как сказал м-р Абуали, они запросто могут оказаться еще в какой-нибудь стране. Гамаль учился на инженера, а профессия инженера по своей универсальности подобна профессии бухгалтера. Чем раньше Гамаль получит свой диплом, утверждал его отец, тем надежнее будет его положение в этом мире. Диплом не только позволит Гамалю зарабатывать себе на жизнь, но, может быть, позволит ему обрести родину. В некоторых развитых странах право на иммиграцию обусловлено навыками и образованием, т. е. человеческим капиталом. М-р Абуали обладал поразительным предвидением. После отступления Саддама Хусейна из Кувейта в 1990 г. большинство палестинцев, проживавших в этой стране, в том числе и семья Гамаля, были изгнаны из Кувейта, ибо кувейтские власти считали, что палестинцы симпатизировали иракским агрессорам. С тех пор я потерял из виду Гамаля и его семью (найти его не смог мне помочь и колледж, где мы учились). Но где бы они ни находились, у Гамаля есть диплом инженера, а его отец остается бухгалтером. На противоположной стороне рынка рабочей силы действует противоположное правило. Навыки, необходимые для того, чтобы спрашивать: «С чем вы предпочитаете жареный картофель?», к редким дарованиям не отнесешь. В США, вероятно, 150 млн человек способны продавать еду в закусочных McDonald's. Ресторанам быстрого питания достаточно поддерживать оплату труда своих работников на таком уровне, чтобы за кассовыми аппаратами все же стояли живые люди. Если экономика переживает спад, то в McDonald's могут платить 5,5 дол. в час, а если на рынке рабочей силы наблюдается слишком высокий спрос, то заработки могут достичь и 9 дол. в час, но никогда работникам McDonald's не станут платить 400 дол. в час, которые может получать отличный адвокат, работающий в суде. Отличные адвокаты — редкость, а раздающих бургеры наемных работников — пруд пруди. Самый глубокий подход к пониманию бедности в США и в любой другой стране мира — это понимание бедности как результата нехватки человеческого капитала. Да, в Америке люди бедны потому, что не могут найти себе хорошую работу. Но неспособность или невозможность найти хорошую работу — симптом проблемы, а не ее суть. Суть проблемы — отсутствие навыков, или человеческого капитала. Доля бедняков среди лиц, бросивших школу, в Америке в 12 раз выше подобной доли среди выпускников высших учебных заведений. Почему Индия является одной из беднейших стран мира? Прежде всего и главным образом потому, что 35 % жителей этой страны неграмотны (на 15 % меньше, чем десять лет назад, когда неграмотных было 50 %) [67 - The Rich Get Richer: A Survey of India's Economy // The Economist, 2001, June 2.]. Или же люди могут страдать от условий, снижающих ценность их человеческого капитала. Значительную часть американских бездомных составляют люди, ставшие жертвой злоупотреблений собственностью, инвалиды и страдающие умственными расстройствами. Состояние экономики также имеет значение. В 2001 г. найти работу было легче, чем в 1975 или 1932 г. Прилив действительно поднимает все лодки: для бедных людей экономический рост — очень хорошая вещь. Однозначно. И наоборот, спад или стагнация экономики обычно оказывает самое разрушительное воздействие на работников, находящихся в уязвимом положении. Но Даже при максимальной высоте прилива малоквалифицированные работники судорожно хватаются за все, что держится на поверхности, тогда как работники более высокой квалификации попивают коктейли на своих яхтах. Успешно развивающаяся экономика не превращает работников парковок в университетских профессоров. Это чудо совершают инвестиции в человеческий капитал. Приливами управляют макроэкономические факторы, но качество лодки определяется человеческим капиталом. Рассмотрим гипотетический пример. Вообразите, что утром в один из понедельников мы выведем на угол Стейт-стрит и Мэдисон-стрит в Чикаго 100 тыс. человек, бросивших школу. Это было бы социальной катастрофой. Государственные службы испытали бы предельное, а то и запредельное напряжение; преступность бы резко возросла. Предприниматели опасались бы размещать свои компании в центре Чикаго. Политики умоляли бы правительство штата или федеральное правительство о помощи: «Либо дайте нам достаточное количество денег, для того чтобы оказать поддержку этим людям, либо помогите нам избавиться от них». Когда лидеры бизнес-сообщества в Сакраменто, штат Калифорния, решили избавиться от бездомных, одним из решений проблемы было предложение бездомным автобусного билета в одну сторону, чтобы они убрались из города [68 - Evelyn Nieves. Homeless Defy Cities' Drives to Move Them // New York Times, 1999, December 7.]. (Как говорят, то же самое сделали в Атланте перед Олимпийскими играми 1996 г.) Теперь представим, что на тот же самый угол вывели бы 100 тыс. выпускников лучших американских университетов. На угол Стейт и Мэдисон прибывают автобусы, из которых выходят адвокаты, врачи, художники, генетики, программисты и множество других умных людей, обладающих правильной мотивацией, разнообразными навыками и знаниями. Многие из них немедленно нашли бы работу. (Помните, человеческий капитал воплощает не только знания, полученные в учебных заведениях, но еще и упорство, честность, созидательность — добродетели, которые способствуют нахождению работы.) Некоторые из этих высококвалифицированных выпускников создали бы собственные компании — предпринимательское чутье определенно является важной составляющей человеческого капитала. Некоторые из собранных в центре Чикаго выпускников уехали бы в другие места — высококвалифицированные работники более мобильны, нежели малоквалифицированные. В некоторых случаях компании переместились бы в Чикаго или открыли бы в этом городе свои отделения и предприятия для того, чтобы воспользоваться этим временным избытком талантов. Ученые мужи-экономисты впоследствии описали бы эту причуду с разгрузкой автобусов, наполненных высококлассными специалистами, как благодеяние для экономического развития Чикаго, весьма похожее на то, которое создали волны иммиграции, способствовавшие развитию Америки. Если этот пример выглядит надуманным, возьмем Naval Air Warfare Centre (NAWC) в Индианаполисе — предприятие, которое в конце 1990-х годов производило передовое электронное оборудование для ВМФ. В процессе сокращения военных расходов это предприятие, на котором работало около 2600 человек, было предназначено к закрытию. Нам всем известны подобные истории. Сотни или тысячи людей теряют работу; компании, находящиеся в тех же районах, что и закрывающиеся предприятия, начинают увядать из-за существенного сокращения покупательной способности местного населения. Кто-нибудь выходит к телекамере и говорит: «Когда (столько-то) лет назад завод закрылся, этот город начал умирать». Но у NAWC была совершенно другая история [69 - From Boots to Electronics: Shutting Military Bases // The Economist, 1997, June 21.]. Одним из самых ценных активов этого предприятия была его рабочая сила, 40 % которой составляли инженеры и ученые. Проницательные местные руководители, возглавляемые мэром Стивеном Голдсмитом, поверили, что завод можно продать частному покупателю. Заявки на участие в торгах подали семь компаний, а победителем торгов стала компания Hughes Electronics. В пятницу в январе 1997 г. сотрудники NAWC разошлись по домам как государственные служащие, а в следующий понедельник 98 % из них пришли на работу как служащие компании Hughes, a NAWC превратился в HAWC. Управляющие Hughes, у которых я брал интервью, сказали, что ценность приобретенного предприятия заключается в работающих на нем людях, а не просто в кирпичах и цементе заводских корпусов. Hughes приобретала огромный человеческий капитал, подобный которому было бы нелегко найти где-либо еще. Эта история резко контрастирует с историями закрытия предприятий, воспетыми Брюсом Спрингстином. В этих историях увольняемые рабочие, имеющие ограниченное образование, обнаруживают, что как только завод/шахта/фабрика закрывается, их узкие специальности «теряют стоимость». По оценке Роберта Топела, специалиста по экономике труда, квалифицированные работники в долгосрочной перспективе лишаются 25 % своих доходов в случае вынужденной смены работы в связи с закрытием предприятий. Теперь самое время разделаться с одним из самых вредных понятий, бытующих в государственной политике, — «совокупная потребность в рабочей силе». Это ошибочное представление о том, что в экономике существует фиксированный объем работы, которую необходимо выполнять, и следовательно, каждое новое рабочее место должно появляться за счет исчезновения другого рабочего места. Если я безработный, утверждают сторонники этгого ошибочного подхода, то найду работу только в том случае, если кто-то другой станет работать меньше или вовсе не будет работать. По представлению французского правительства, мир работает в соответствии именно с таким законом. Но это не так. Новые рабочие места возникают всякий раз, когда человек предлагает миру новый товар или новую услугу, находит лучший (или более дешевый) способ производства старых товаров и услуг. Статистика подтверждает этот тезис. В 1990-е годы экономика США создала десятки миллионов новых рабочих мест, включая фактически все рабочие места, связанные с Интернетом. (Некоторые из этих рабочих мест все еще существуют.) Во второй половине XX в. в рабочую силу влились миллионы женщин, однако по историческим стандартам уровень безработицы по-прежнему низок. Сходным образом огромные волны иммигрантов, которые на протяжении всей истории Америки прибывали в эту страну в поисках работы, не приводили к долгосрочному росту безработицы. Вызывают ли такие притоки работников рост краткосрочной безработицы? Несомненно. Некоторые рабочие теряют работу или же их заработки снижаются в тех случаях, когда они вынуждены конкурировать с новыми работниками. Но в итоге рабочих мест появляется больше, чем исчезает старых. Помните: новым работникам надо тратить свои заработки в других секторах экономики, что создает новый спрос на продукты других секторов. Экономический пирог не просто режут по-иному — он становится больше. А вот что подсказывает нам интуиция: представим сельскохозяйственную общину, в которой многочисленные семьи владеют землей и сами возделывают ее. Каждая семья производит продовольствия достаточно для того, чтобы прокормить своих членов; нет ни избытка урожая, ни невозделанной земли. У каждого жителя такого поселения достаточно продовольствия; однако никто не живет особенно богато. Каждая семья затрачивает большое количество времени на надомную работу. Люди сами шьют себе одежду, сами учат своих детей, делают и ремонтируют свои сельскохозяйственные орудия и т. д. Представим, что в эту общину заявляется парень, ищущий работу. Согласно сценарию № 1 у парня нет никакой профессии. Лишней земли у общины нет, поэтому парню велят убираться подобру-поздорову. Может быть, ему даже купят билет в одну сторону, только чтобы уехал. В этой общине «нет работы». А теперь рассмотрим сценарий № 2: у парня, появившегося в общине, есть диплом агронома. Он изобрел плуг новой конструкции, применение которого повышает урожай зерновых. Он обменивает свои плуги у земледельцев на малую долю их урожая. В результате все в выигрыше. Агроном может прокормить себя; у земледельцев появляется больше продовольствия для потребления — даже после того, как они расплачиваются за свои новые плуги (в противном случае они бы их не приобрели). В этой общине только что появился еще один вид работы — работа продавца плугов. Вскоре после этого прибывает плотник, который предлагает жителям выполнение всяческих работ, ограничивающих время, которое земледельцы могут уделять уходу за посевами. Урожайность снова повышается, поскольку земледельцы могут тратить больше времени на то, что они делают лучше всего, — на земледелие. Так возникает еще одно новое рабочее место. К этому моменту земледельцы уже производят продовольствия больше, чем смогут потребить сами. Поэтому они тратят излишки произведенного продовольствия на то, чтобы нанять учительницу для общины. Так появляется еще одно новое рабочее место. Учительница учит детей, в результате чего следующее поколение земледельцев оказывается более образованным и более производительным, чем поколение их родителей. С течением времени в нашей выдуманной аграрной общине, в которой в начале истории «не было работы», появляются профессиональные сочинители романов, пожарные, профессиональные игроки в бейсбол и даже инженеры, конструирующие «Margarita Space Paks». Такова экономическая история США, изложенная на одной страничке. Развитие человеческого капитала позволило аграрной стране превратиться в богатое развитое государство, визитной карточкой которого являются Манхэттен и Силиконовая долина. Разумеется, этот путь не всегда был усыпан розами. Предположим, кто-то из только что получивших образование фермеров изобретает плуг, применение которого дает еще более высокие урожаи, вследствие чего складывается «ситуация созидательного разрушения», и первый продавец плугов оказывается вытесненным из бизнеса. Впрочем, в долгосрочной перспективе община преуспевает еще больше. Помните: все фермеры теперь стали зажиточнее (если измерять их зажиточность более высокими урожаями зерновых); это позволяет им нанять безработного агронома на какую-то другую работу вроде выведения новых гибридных семян (что сделает общину еще богаче). Новые технологии в краткосрочной перспективе вытесняют рабочих, но в долгосрочной — это вытеснение не приводит к массовой безработице. Скорее, наоборот: то, что мы богатеем, создает спрос на новые рабочие места в других отраслях экономики. Разумеется, образованные работники в ходе этого процесса преуспевают больше, чем необразованные. Образованные более мобильны, динамичны в условиях быстро изменяющейся экономики, а это повышает вероятность того, что они останутся на плаву после очередного раунда созидательного разрушения. Человеческий капитал — понятие, которое описывает нечто большее, чем способность зарабатывать больше денег. Человеческий капитал делает нас лучшими родителями, более информированными избирателями, более тонкими ценителями искусства и культуры, он повышает нашу способность наслаждаться плодами жизни. Человеческий капитал может сделать нас более здоровыми, поскольку мы лучше питаемся и больше занимаемся физическими упражнениями. (Кстати, хорошее здоровье — важный компонент человеческого капитала.) Вероятность того, что образованные родители будут усаживать своих детей в специальные детские сиденья в автомобилях и учить их различать цвета и буквы до школы, возрастает. В развивающихся странах воздействие человеческого капитала может быть еще более впечатляющим. Экономисты выяснили, что в странах с низкими доходами каждый дополнительный год обучения женщин в школе приводит с сокращению вероятности смерти ее ребенка в первые пять лет жизни на 5–10 % [70 - T. Paul Schultz. Health and Schooling Investments in Africa // Journal of Economic Perspectives, 1999, vol. 13, № 3, Summer, p. 67–88.]. Сходным образом наш совокупный человеческий капитал — все, что мы знаем и умеем как нация, — определяет степень благополучия нашего общества. Мы извлекаем выгоду из знаний о том, как предотвращать полиомиелит или выплавлять нержавеющую сталь, даже если почти никто из читающих эту книгу не сможет сделать ни того ни другого, если окажется на необитаемом острове. Экономист Гэри Беккер, получивший Нобелевскую премию за исследования человеческого капитала, считает, что «запасы» образования, профессиональной подготовки, навыков и даже здоровья населения составляют около 75 % богатства любой современной экономики. Не бриллианты, здания, нефть или причудливые модные сумочки, а то, что мы носим в наших головах. В одной из своих недавних речей м-р Беккер сказал: «На самом деле нам следует называть нашу экономику „экономикой человеческого капитализма“, ибо она в сущности такова. Хотя все формы капитала — физический капитал, воплощенный, например, в оборудовании и заводах, финансовый капитал и человеческий капитал — важны, человеческий капитал — самый важный. Действительно, в современной экономике человеческий капитал гораздо более важная форма капитала, участвующего в создании богатства и роста» [71 - Gary Becker. Economic Evidence on the Value of Education // Remarks to executives of the Lotus Development Corporation, 1999, January.]. Существует поразительная взаимозависимость между уровнем человеческого капитала страны и ее экономическим благополучием. В то же самое время существует поразительное отсутствие такой зависимости между природными ресурсами и уровнем жизни. Страны вроде Японии и Швейцарии входят в число богатейших стран мира, хотя сравнительно скудно наделены природными ресурсами. Прямую противоположность этим странам представляют страны вроде Нигерии; для повышения уровня жизни нигерийцев огромные запасы нефти дали сравнительно мало. В некоторых случаях минеральные богатства Африки стали источниками финансирования кровопролитных гражданских войн, которые затухли бы без такого финансирования. На Ближнем Востоке Саудовская Аравия обладает большей частью запасов нефти, тогда как Израиль, у которого нет природных ресурсов, заслуживающих упоминания, имеет самый высокий доход на душу населения. Высокий уровень развития человеческого капитала порождает положительную тенденцию: хорошо образованные родители делают крупные инвестиции в человеческий капитал своих детей. Низкий же уровень человеческого капитала дает совершенно противоположный эффект. Любой учитель государственной школы скажет вам, что родители, живущие в неблагоприятных условиях, дают жизнь детям, которые будут жить в неблагоприятных условиях. Мистер Беккер указывает: «Даже небольшие различия в подготовке детей в семьях с течением времени, как правило, приумножаются и к моменту, когда дети становятся подростками, превращаются в крупные различия. Вот почему рынок рабочей силы не может многого дать молодым людям, бросившим школу, едва умеющим читать и никогда не развивавшим в себе хорошие привычки к работе. По этой же причине так трудно разработать меры помощи этим группам населения» [72 - Gary S. Becker. Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1993, p. 21.]. * * * Почему человеческий капитал имеет такое большое значение? Начать с того, что человеческий капитал неразрывно связан с одним из самых важных понятий экономики — производительностью. Производительность — это эффективность, с которой мы превращаем факторы, вводимые в производство, в готовую продукцию. Другими словами, насколько успешно мы производим вещи? Для того чтобы создать автомобиль, автомобилестроителю из Детройта требуется 2000 часов или только 210? А сколько бушелей зерна может вырастить фермер из Айовы на акре земли — 30 или 210? Чем производительнее мы трудимся, тем богаче становимся. Причина проста: в сутках всегда 24 часа; чем больше мы произведем за эти 24 часа, тем больше в результате потребим. Производительность отчасти определяется природными ресурсами (в Канзасе растить пшеницу легче, нежели в Вермонте), но в современной экономике на производительность сильнее всего влияют технологии, специализация и навыки, и все эти факторы являются функциями человеческого капитала. Америка богата, потому что труд американцев производителен. Сегодня мы живем лучше, чем когда-либо в истории цивилизации, потому что мы лучше, чем когда-либо, производим товары и услуги, в том числе все, что относится к здравоохранению и развлечениям. В основе всего лежит то, что, работая меньше, мы производим больше. В 1870 г. типичному семейству надо было затратить 1800 часов труда только для того, чтобы купить годовой запас продовольствия, необходимого этой семье. Сегодня для этого требуется около 260 часов труда. В течение XX в. средняя продолжительность рабочего года сократилась с 3100 до примерно 1730 часов. При этом реальный валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения — скорректированная на инфляцию мера того, сколько каждый из нас производит, — вырос в среднем с 4800 до 31 500 дол. По историческим стандартам ныне даже бедняки живут поразительно хорошо. Черта бедности сегодня проходит на уровне реального дохода, который век назад имели лишь те люди, которые входили в число самых богатых 10 % населения. Как однажды заметил Джон Мейнард Кейнс, «в долгосрочной перспективе производительность — это все». Производительность — это понятие, которое лишает «гигантскую воронку», о которой говорил Росс Перо, эффекта всасывания. Перо рассуждает следующим образом: если мы откроем наши границы для свободной торговли с Мексикой, то миллионы рабочих мест переместятся через границу на юг. Почему бы какой-нибудь компании не перенести свои предприятия в Мексику, где средний мексиканский заводской рабочий получает лишь часть того, что зарабатывает американский рабочий? Ответ заключается в слове «производительность». Могут ли американские рабочие конкурировать с иностранными рабочими, заработки которых составляют половину заработков американских рабочих, если не менее того? Да, большинство из нас могут. Мы производим больше, чем производят мексиканские рабочие, во многих случаях намного больше, потому что мы лучше образованны, потому что мы здоровее, потому что у нас лучший доступ к капиталу и технологиям и потому что у нас более эффективные государственные институты и более совершенная государственная инфраструктура. Сможет ли вьетнамский крестьянин с двухлетним образованием выполнять вашу работу? Пожалуй, нет. Разумеется, есть отрасли (например текстильная и обувная промышленность), в которых производительность американских рабочих не настолько велика, чтобы оправдать их сравнительно высокие заработки. Это отрасли, которые требуют сравнительно малоквалифицированной рабочей силы. Такая рабочая сила в США дороже, чем в развивающихся странах. Может ли вьетнамский крестьянин сшить баскетбольные туфли? Да, может — и за плату гораздо меньшую, чем минимальная заработная плата в США. Хотя Росс Перо предупреждал о том, что большая часть американской экономики мигрирует в Гвадалахару, представители господствующего направления в экономической науке предсказывали, что Североамериканское соглашение о свободной торговле окажет ограниченное, но положительное воздействие на занятость в США. Какое-то количество рабочих мест действительно будет потеряно из-за мексиканской конкуренции, но большее их количество будет создано по мере того, как экспорт в Мексику будет возрастать. США уже почти десять лет живут в условиях действия Североамериканского соглашения о свободной торговле, и их опыт подтверждает вышесказанное. Экономисты считают, что влияние этого соглашения на общую занятость было позитивным, хотя и очень незначительным для экономики, подобной американской. Будут ли наши дети жить лучше нас? Да, если их поколение будет производительнее нашего, как это было на протяжении всей истории США. Наш уровень жизни предопределяет рост производительности. Если производительность возрастает на 2 % в год, то ежегодно мы становимся на 2 % богаче. Почему? Потому что мы можем использовать те же факторы, вводимые в производство, и производить товаров на 2 % больше. (Или же мы сможем получить тот же объем продукции, использовав на 2 % меньше факторов, вводимых в производство.) Одна из самых интересных дискуссий, которые в настоящее время ведут экономисты, — это дискуссия о том, действительно ли американская экономика пережила резкое увеличение темпов роста производительности. Некоторые экономисты, в том числе Алан Гринспен, утверждают, что инвестиции в информационные технологии привели к постоянному увеличению темпов роста производительности. Другие (например Роберт Гордон из Северо-западного университета) полагают, что если интерпретировать данные надлежащим образом, то рост производительности существенно не изменился. Это не просто некий эзотерический предмет из тех, что экономисты любят обсуждать, сидя в мягких креслах и прихлебывая черри. С 1947 по 1975 г. производительность росла на 2,7 % в год. С 1975 г. и по сей день по причинам, пока еще не вполне понятным, темпы роста производительности снизились до 1,4 % в год. Это может показаться пустяковым различием; в действительности это различие оказывает глубокое воздействие на наш уровень жизни. Одним из удобных приемов, используемых в финансах и экономике, является «правило 72»: разделите 72 на темп роста (или на ставку процента), и полученный результат приблизительно скажет вам, сколько времени потребуется для удвоения растущей величины (например, сумма, лежащая на банковском счету и приносящая 10 % в год, вырастет вдвое за 7 лет). Если производительность растет на 2,7 % в год, наш уровень жизни увеличивается вдвое через каждые 27 лет. При росте производительности на 1,4 % в год двукратное повышение уровня жизни произойдет за 51 год. Рост производительности делает нас богаче независимо от того, что происходит в остальном мире. Если в Японии производительность растет на 4 %, а в США — на 2 %, то обе страны становятся богаче. Для того чтобы понять, почему это происходит, вернемся к нашему примеру простой аграрной экономики. Если один фермер ежегодно выращивает на 2 % больше зерна и свиней, а его сосед ежегодно увеличивает свое производство на 4 %, то с каждым годом они едят все больше (или все больше продают на сторону). Если разрыв в темпах роста их производительности сохраняется достаточно долгое время, один из этих фермеров станет ощутимо богаче другого, что может стать причиной зависти или политических трений, но положение и того и другого постоянно улучшается. Важно то, что рост производительности, как и многое другое в экономике, не является игрой с нулевой суммой результатов. Если бы труд 500 млн человек, проживающих в Индии, стал более производительным и они постепенно выбрались из нищеты, превратившись в средний класс, то какой эффект произвело бы это на Америку? Мы бы тоже стали богаче. Бедные крестьяне, которые ныне влачат существование на 1 дол. в день, не могут позволить себе приобретение наших программных продуктов, наших машин, нашей музыки, наших книг, сельскохозяйственных продуктов, которые мы экспортируем. Если эти крестьяне станут богаче, они смогут позволить себе все это. Кстати, некоторые из этих 500 млн человек, потенциал которых в настоящее время растрачивается впустую из-за отсутствия образования, станут производить товары и услуги, намного превосходящие известные нам, что улучшит наше положение. Кто-то из этих только что получивших образование крестьян может оказаться человеком, который изобретет вакцину от СПИД или откроет процесс, обращающий вспять глобальное потепление. Перефразируя слова, произнесенные представителем United Negro College, можно сказать, что терять впустую 500 млн умов просто ужасно. Рост производительности зависит от инвестиций — в физический капитал, в человеческий капитал, в научные исследования и опытно-конструкторские разработки и даже в такие вещи, как повышение эффективности государственных институтов. Эти инвестиции предполагают, что в настоящем нам надо отказаться от потребления для того, чтобы иметь возможность потреблять больше в будущем. Если вы откажетесь от покупки автомашины BMV и вместо этой покупки вложите деньги в высшее образование, ваш доход в будущем возрастет. Сходным образом компания, занимающаяся производством программных продуктов, может отказаться от выплаты дивидендов своим акционерам и вложить свои прибыли в разработку нового, более совершенного продукта. Правительство может собирать налоги (лишая нас части текущего потребления) для того, чтобы финансировать исследования в области генетики, которые улучшат наше здоровье в будущем. В любом случае мы тратим ресурсы сейчас ради того, чтобы стать более производительными позднее. Если обратиться к макроэкономике, т. е. к изучению экономики как единого целого, одним из важных вопросов будет вопрос о том, достаточно ли мы как нация инвестируем, чтобы повышение нашего уровня жизни продолжалось, или же нет. Наши юридические, регулирующие и налоговые структуры также оказывают влияние на рост производительности. Высокие налоги, плохое управление, неправильно определенные права собственности или чрезмерное регулирование могут ослабить или уничтожить стимулы к производительным инвестициям. Например, колхозы были очень плохим способом организации сельскохозяйственного производства. Социальные факторы вроде дискриминации также могут оказывать на производительность глубокое воздействие. Общество, которое отказывает женщинам в образовании или ограничивает возможности представителей определенной расы, касты или племени, оставляет неиспользованными огромные ресурсы. Рост производительности в значительной мере зависит также от инноваций и технологического прогресса, причем влияние того и другого остается не вполне понятным. Почему Интернет произвел такой переворот на экономической сцене в середине 1990-х годов, а не в конце 1970-х годов? Каким образом мы проникли в тайны строения генома человека, но пока еще не получили источник чистой энергии? Короче говоря, забота о росте производительности подобна воспитанию детей: мы знаем, какие вещи важны, даже если у нас и нет точных планов воспитания атлета-олимпийца или гарвардского ученого. Изучение человеческого капитала имеет глубочайшие последствия для государственной политики. Самое важное заключается в том, что эти исследования могут поведать нам, почему все мы не умираем с голоду. Население Земли выросло до 6 млрд человек; как нам удается прокормить столько ртов? В XVIII столетии Томас Мальтус прославился предсказанием, сулившим человечеству унылое будущее, ибо был убежден в том, что, по мере того как человечество будет становиться богаче, оно будет постоянно расточать свои приобретения вследствие роста населения (из-за все большего числа детей). Эти дополнительные рты проглотят весь избыток. По мнению Мальтуса, человечеству предначертано жить на грани выживания, безответственно размножаясь в хорошие времена и затем вымирая от голода в плохие. Как отметил Пол Кругман, Мальтус был прав в отношении пятидесяти пяти из последних пятидесяти семи веков истории человечества. Население мира росло, а условия человеческого существования кардинально не менялись. Только с началом промышленной революции люди стали устойчиво богатеть. Но даже тогда Мальтус был не так уж далек от истины. Как отмечает Гэри Беккер, «когда доходы родителей растут, они действительно тратят больше на детей, как и предсказывал Мальтус, но тратят намного больше на каждого ребенка, имея меньше детей, как это предсказывает теория человеческого капитала» [73 - Ibid., p. 23.]. Экономические трансформации, вызванные промышленной революцией, а именно существенный рост производительности, сделали время родителей более дорогим. Поскольку выгоды от наличия большего числа детей снизились, современные люди стали инвестировать свои растущие доходы в качество своих детей, а не только в их количество. Одним из заблуждений в понимании нищеты является утверждение о том, что развивающиеся страны бедны, потому что в них наблюдается стремительный рост населения. В действительности причинно-следственную зависимость лучше всего постичь, если поменять местами причину со следствием: у бедных людей много детей потому, что расходы на вынашивание и выкармливание детей низки. Контроль над рождаемостью, не важно, насколько он надежен, действует лишь в той мере, в какой семьи предпочитают иметь меньшее число детей. В результате одним из самых мощных средств борьбы с ростом населения является создание лучших экономических возможностей для женщин, которое начинается с образования девочек. На Тайване число девушек, закончивших среднюю школу, с 1966 по 1975 г. удвоилось. Между тем рождаемость сократилась наполовину. В развитых странах, где женщины пользуются необыкновенным спектром новых экономических возможностей на протяжении полувека, нормы рождаемости упали до уровня простого воспроизводства населения, т. е. 2,1 рождений на женщину или даже ниже этого уровня. Мы начали эту главу с обсуждения дома Билла Гейтса — дома, который, как я совершенно уверен, больше вашего. На заре третьего тысячелетия Америка является местом проявления глубокого неравенства. Усиливается ли этот процесс в Америке? Как ни крути, ответ на этот вопрос — да. С 1979 по 1997 г. средний доход самых богатых 20 % населения США скачкообразно вырос и стал превышать доход беднейших 20 % населения не в 9, а примерно в 15 раз [74 - Does Inequality Matter? // The Economist, 2001, June 16.]. По мере развертывания самого длительного в истории Америки экономического подъема богатые становились богаче, тогда как бедные либо оставались таковыми, либо становились еще беднее. Средний доход (с поправкой на инфляцию) беднейших 20 % американцев с 1979 по 1997 г. сократился на 3 % перед тем, как резко возрасти в конце 1990-х годов [75 - Ibid.]. Если смотреть на накопленное богатство, а не только на годовой доход, складывается еще более асимметричная картина. Большинство экономистов, пожалуй, согласятся с мнением, что разрыв между богатыми и бедными американцами увеличивается. Почему? Концепция человеческого капитала дает самое глубокое понимание этого социального явления. Последние несколько десятилетий были своего рода жизненной версией «Revenge of the Nerdes» [76 - Название компьютерной игры. — Примеч. переводчика.]. Квалифицированные рабочие в Америке всегда получали больше, чем неквалифицированные; это различие стало расти поразительно быстрыми темпами. Короче говоря, человеческий капитал приобрел большую важность, и потому ему воздают больше, чем когда-либо. Одним из простых показателей важности человеческого капитала является разрыв между жалованьем, которое платят выпускникам средних школ, и вознаграждением, которое получают выпускники высших учебных заведений. В начале 1980-х годов выпускники высших учебных заведений зарабатывали в среднем на 40 % больше, чем выпускники средних школ; теперь выпускники высших учебных заведений получают на 80 % больше, чем выпускники средних школ. Люди, получившие академические степени при окончании высших учебных заведений, преуспевают и того лучше. XXI век — время, особенно благоприятное для ученого — специалиста по ракетам. Наша экономика развивается путями, которые благоприятствуют квалифицированным работникам. Например, компьютеризация, произошедшая почти во всех отраслях, благоприятствует тем, кто либо имеет навыки работы на компьютере, либо достаточно сметлив для того, чтобы приобрести эти навыки на рабочем месте в процессе работы. Технологии делают толковых работников более производительными, а малоквалифицированных — излишними. Автоматические кассовые машины вытеснили банковских кассиров; автоматические насосы вытеснили работников бензоколонок; автоматические сборочные линии вытеснили рабочих, выполняющих не требующие ума, монотонные операции. Действительно, сборочная линия на заводах General Motors воплощает главную тенденцию американской экономики. Компьютеры и изощренные роботы ныне собирают главные узлы автомобилей, а это создает высокооплачиваемые рабочие места для людей, пишущих программы и конструирующих роботов, одновременно сокращая спрос на работников, не имеющих иных специализированных навыков, кроме желания добросовестно выполнять дневную норму работы. Тем временем международная торговля создает еще более острую конкуренцию, развертывающуюся между малоквалифицированными работниками по всему миру. В долгосрочной перспективе международная торговля — могучая и благая сила; в краткосрочной перспективе у нее есть жертвы. Торговля, подобно технологиям, улучшает положение высококвалифицированных работников, поскольку обеспечивает новые рынки для нашего высокотехнологичного экспорта. Boeing продает самолеты Сингапуру, Microsoft продает программные продукты Европе, McKinsey & Company продает консалтинговые услуги Латинской Америке. И снова это, скорее, хорошие новости для людей, знающих, как конструировать экономичные авиационные реактивные двигатели или разъяснять тотальное управление качеством на испанском языке. В то же время международная торговля заставляет американских малоквалифицированных рабочих конкурировать с низкооплачиваемыми вьетнамскими работниками. Компания Nike может платить рабочим, шьющим обувь на вьетнамском потогонном заводе, по доллару в день. Самолеты «Boeing» так не построишь. Сохраняются разногласия относительно того, в какой степени различные причины определяют этот увеличивающийся разрыв в уровнях заработной платы. Профсоюзы стали менее могущественными, что снижает возможности работников физического труда оказывать давление на работодателей при переговорах. Впрочем, высококвалифицированные работники проводят на работе больше времени, чем малоквалифицированные рабочие, что еще более усугубляет разрыв в их совокупных заработках [77 - Dora Costa. The Wage and the Length of the Work Day: From the 1890s to 1991 // Journal of Labor Economics, 2000, January.]. В любом случае рост неравенства доходов реален. Следует ли беспокоиться по этому поводу? Экономисты традиционно утверждают, что не следует. По двум причинам. Во-первых, неравенство доходов подает важные сигналы экономике. Усиливающийся разрыв в заработках выпускников средних школ и выпускников высших учебных заведений, например, стимулирует многих студентов к получению дипломов и степеней в колледжах. Сходным образом впечатляющее богатство, заработанное предпринимателями, побуждает идти на риски, с которыми сопряжены инновационные скачки. Многие из таких скачков приносят огромные выгоды обществу. Экономика имеет прямое отношение к стимулам, а перспектива разбогатеть — мощный стимул. Во-вторых, многие экономисты утверждают, что нам не следует беспокоиться о разрыве между богатыми и бедными до тех пор, пока каждый улучшает свое положение. Другими словами, нам следует беспокоиться о том, насколько велик достающийся бедным кусок пирога, а не о том, сколько пирога получают бедные по сравнению с Биллом Гейтсом. В своем обращении к Американской экономической ассоциации президент этой организации Роберт Фогель, специалист по экономической истории и лауреат Нобелевской премии, в 1999 г. указал на то, что самые бедные из наших сограждан пользуются удобствами, которые столетие назад были неизвестны даже особам королевской крови. (Например, более 90 % людей, проживающих в государственном жилом фонде, имеют цветные телевизоры.) Возможно, зависть — один из семи смертных грехов, но она не является фактором, которому экономисты традиционно уделяют много внимания. Польза для меня от моей машины должна определяться тем, насколько она меня удовлетворяет, а не тем, есть ли у моего соседа «Jaguar». Разумеется, с точки зрения обывателя, это нечто противоположное. Г. Л. Менкен как-то заметил, что зажиточный человек — это тот, кто зарабатывает на 100 дол. в год больше, чем муж сестры его жены. Некоторые экономисты не сразу поняли, что в этом высказывании есть известный смысл [78 - Вся информация о неравенстве доходов, в том числе данные, приведенные Г. Л. Менкеном, почерпнуты из работы: Robert Н. Frank. Why Living in a Rich Society Makes Us Feel Poor // New York Times Magazine, 2000, October 15.]. Дейвид Ноймарк и Эндрю Постлуэйт, пытаясь уяснить, почему некоторые женщины решают работать вне дома, а другие нет, исследовали большую выборку сестер-американок. Когда они проверили все обычные объяснения — безработицу на местном рынке рабочей силы, образование женщин, их опыт работы и т. д., — то обнаружили мощные доказательства, подтверждающие лукавый вывод Г. Л. Менкена: вероятность того, что женщины из выборки, с которой работали исследователи, стремились получить работу по найму, возрастала, если мужья их сестер зарабатывали больше, чем их собственные мужья. Роберт Франк, экономист из Корнеллского университета и автор книги «Luxury Fever» («Лихорадка роскоши»), привел убедительные доказательства того, что относительное богатство — размер моего куска пирога по сравнению с куском моего соседа — важная детерминанта нашей полезности. Франк предложил респондентам выбор между двумя мирами: (А) миром, в котором вы зарабатываете 110 тыс. дол., а все прочие зарабатывают по 200 тыс. дол., или (Б) миром, в котором вы зарабатываете 100 тыс. дол., а все остальные — по 85 тыс. дол. Как объясняет Франк, «цифры доходов представляют реальную покупательную силу. Ваш доход в мире А даст вам возможность иметь дом на 10 % больше, чем тот, который вы сможете себе позволить в мире Б, на 10 % больше обедов в ресторанах и т. д. Выбрав мир Б, вы откажетесь от небольшой суммы абсолютного дохода в обмен на крупное увеличение относительного дохода». В мире А вы были бы богаче; в мире Б вы были бы не так богаты, но богаче прочих. Какой из этих двух сценариев сделает вас более счастливым? Мистер Франк обнаружил, что большинство американцев выбрали бы сценарий Б. Другими словами, относительная величина дохода имеет значение. Отчасти это объясняется, возможно, завистью. Кроме того, как указывает м-р Франк, столь же справедливо и то, что в сложной общественной среде мы стремимся найти способы оценки нашей эффективности. Одним из таких способов является относительное богатство. Есть и другая, более прагматическая причина беспокойства по поводу растущего неравенства доходов. Вынося этические проблемы за скобки, поставим вопрос: не может ли разрыв между богатыми и бедными стать настолько большим, что затормозит экономический рост? Есть ли точка, по достижении которой неравенство доходов прекращает мотивировать нас к более интенсивному труду и становится контрпродуктивным? Такое может произойти по самым разным причинам. Бедные могут почувствовать себя настолько обездоленными, что отвергнут важные политические и экономические институты вроде прав собственности или господства закона. Неравномерное распределение доходов может стать причиной того, что богатые станут расточать ресурсы на все более легкомысленные предметы роскоши (например на именинные пироги для собачек), хотя другие виды инвестиций вроде инвестиций в человеческий капитал бедных могли бы принести более высокие прибыли. Или же классовые столкновения могут привести к мерам, которые покарают богатых, не принеся улучшений бедным [79 - Philippe Aghion, Eve Caroli, Cecilia Garcia-Penalosa. Inequality and Economic Growth: The Perspective of the New Growth Theories // Journal of Economic Literature, 1999, vol. 37, December, p. 1615–1660.]. Некоторые исследования действительно показывают существование негативной зависимости между неравенством доходов и экономическим ростом; впрочем, другие исследования дают прямо противоположные результаты. С течением времени данные позволят уточнить характер этой зависимости. Но вспыхнут философские споры по более важному вопросу: в какой степени мы должны быть озабочены размерами индивидуальных кусков пирога, если сам пирог растет? Концепция человеческого капитала помогает окончательно разрешить некоторые спорные вопросы. Пребудут ли бедные с нами всегда, как когда-то предупреждал Иисус? Делает ли наша система свободного рынка бедность неизбежной? Должны ли быть проигравшие, если есть люди, получающие огромные экономические выигрыши? Нет, нет и еще раз нет. Экономическое развитие не игра с нулевой суммой результатов; мир не нуждается в бедных странах как в непременном условии существования богатых стран; и некоторые люди не должны быть бедными для того, чтобы другие были богаты. Семьи, занимающие государственное жилье в южной части Чикаго, бедны не потому, что Билл Гейтс живет в огромном доме. Эти люди бедны вопреки тому, что Билл Гейтс живет в большом доме. В силу сложного комплекса причин американские бедняки не получили доли выгод от роста производительности, порожденного распространением систем DOS и Windows. Билл Гейтс не отобрал у бедных причитающиеся им куски пирога; он не стоит на пути бедняков к успеху и не извлекает выгод из их бед и неудач. Напротив, его предвидение и талант создали огромные богатства, в которых не все получили долю. Вот главное, принципиальное различие между миром, в котором «Билл Гейтс» богатеет, воруя зерно у других людей, и миром, где «Билл Гейтс» богатеет, выращивая собственный огромный урожай, которым он делится с одними и не делится с другими. Второй из этих миров — более точное изображение того, как работает современная экономика. Теоретически, мир, в котором каждый человек образован, здоров и производителен, был бы миром, где все жили бы комфортно. Возможно, нам никогда не избавиться от разнообразных физических и умственных болезней, которые не позволяют кому-то полностью реализовать свой потенциал. Но это проблема биологии, а не экономики. Экономисты говорят, что не существует теоретического предела возможному благоденствию человечества или широте распространения богатства. Возможно ли, чтобы это было правдой? Если все мы будем иметь степень доктора философии, то кто же будет раздавать полотенца в Four Seasons? Возможно, никто. По мере того как население становится более производительным, мы начинаем заменять живой труд технологиями. Мы пользуемся голосовой почтой, а не услугами секретарей, стиральными машинами, а не услугами горничных, автоматическими кассовыми аппаратами, а не услугами банковских кассиров, базами данных вместо услуг клерков, работающих с бумагами и архивами, траншеекопателями, а не услугами землекопов. (Недавно я посетил бакалейный магазин в Боулдере, штат Колорадо, в котором проводили эксперимент по использованию контрольно-кассового аппарата самообслуживания.) Для того чтобы найти мотивы, подталкивающие к подобному развитию, следует вспомнить об издержках неиспользованных возможностей, речь о которых шла в главе 1. Высококвалифицированные люди могут использовать свое время для выполнения всевозможных производительных действий. Таким образом, нанимать инженера для того, чтобы он паковал сделанные в бакалейном магазине покупки, потрясающе дорогое удовольствие. (Сколько должны платить вам, если вы станете выдавать полотенца в Four Seasons?) В США домашней прислуги намного меньше, чем в Индии, хотя США более богатая страна. Индия переполнена малоквалифицированными работниками, у которых немного шансов получить работу; в Америке таких работников немного, это делает труд домашней прислуги сравнительно дорогим (что может подтвердить любой человек, нанявший няньку для своих детей). Кто может позволить себе иметь дворецкого, который, отказавшись от такой чести, может зарабатывать 50 дол. в час как разработчик компьютерных кодов? Когда мы не можем автоматизировать какие-то виды ручного труда, то можем передать выполнение таких задач студентам и другим молодым людям с целью обретения ими человеческого капитала. Более десяти лет я подавал клюшки и мячи для игры в гольф (самым известным из моих клиентов был Джордж У. Буш, причем задолго до того, как он стал зрелым мировым лидером, каким является сегодня), а моя жена работала официанткой. Такая работа дает опыт, который составляет важный компонент человеческого капитала. Предположим, однако, что существует какая-то неприятная работа, выполнение которой нельзя автоматизировать и которую не могут выполнить начинающие свою трудовую карьеру молодые люди без риска для себя. Вообразим, например, общину высокообразованных людей. Эта община производит разнообразные ценные товары и услуги, но в процессе производства всех этих чудес образуется побочный продукт в виде отвратительной грязи. Понятно, что сбор этой грязи — неприятная, отупляющая работа. Но если эту грязь не убирать, вся жизнь общины остановится. Однако у всех членов данной общины есть степени, полученные в Гарварде, — кто же станет убирать грязь? Убирать ее станет золотарь. И мужчина или женщина, взявшиеся за выполнение этой работы, будут, между прочим, в числе наиболее высокооплачиваемых работников в городе. Если экономика зависит от удаления отходов и нет машины, которая могла бы выполнить эту задачу, то общине придется побудить кого-то к выполнению такой работы. Способ побуждения людей к чему-либо один — людям надо хорошо платить. Заработная плата, которую предложат за уборку грязи, будет повышаться и повышаться до тех пор, пока какой-нибудь человек (врач, инженер или писатель) не пожелает проститься с более приятной работой, чтобы стать золотарем. Таким образом, в мире, богатом человеческим капиталом, могут оставаться неприятные виды деятельности (на ум приходит профессия проктолога), но в этом мире никто не будет бедным. Человеческий капитал генерирует возможности. Он делает нас богаче и здоровее; он дает нам большую полноту человеческого бытия; он позволяет нам жить лучше, работая меньше. С точки зрения государственной политики самым важным является то, что человеческий капитал разделяет имущих и неимущих. Марвин Зонис, профессор в аспирантуре Школы бизнеса Чикагского университета и консультант корпораций и правительств разных стран мира, замечательно подчеркнул этот момент в одном из своих недавних выступлений перед бизнес-сообществом Чикаго. «Сложность будет отличительной чертой нашего времени, — заметил он. — Спрос на все более высокие уровни человеческого капитала повсеместно будет возрастать. Страны, которые правильно воспримут эту тенденцию, компании, понимающие, как мобилизовать и применить этот человеческий капитал, и учебные заведения, которые создают этот человеческий капитал… станут главными победителями нашего времени. Что касается прочих стран, не понимающих тенденцию и не реагирующих на нее адекватно, то их граждан ожидает все большая отсталость и все более горькая нужда, а всех нас из-за этого ожидают новые, еще большие проблемы» [80 - Marvin Zonis. Remarks Presented at the University of Chicago Business Forecast Luncheon (2000, December 6).]. Глава 7. Финансовые рынки: что экономика может рассказать нам о быстром обогащении (а также снижении веса!) Много лет назад, когда я учился в аспирантуре, одну из женских общин университетского городка захватила мода на новую диету. Это была необычная диета: она предписывала есть грейпфруты и мороженое. Как, вероятно, подсказывает название этой главы, диета строилась на предположении о том, что можно похудеть, потребляя в огромных количествах грейпфруты и мороженое. Разумеется, диета оказалась неэффективной, но этот случай запал мне в память. Меня потрясло то, что группа очень умных женщин отбросили здравый смысл и поверили в диету, которая вряд ли могла быть эффективной. Никакие исследования медиков или диетологов не указывали на то, что потребление грейпфрутов и мороженого приведет к снижению веса. Тем не менее это была привлекательная мысль. Кто же не захочет похудеть, поедая мороженое? Недавно, когда один из моих соседей поделился со мной своей инвестиционной стратегией, я вспомнил о диете из грейпфрутов и мороженого. Как он объяснил, в прошлом году ему улыбнулась удача, потому что его средства были вложены в акции интернет-компаний и фирм, занимающихся высокими технологиями, однако он снова вложил свои прибыли в акции, использовав новую, более совершенную стратегию. Он изучал графики прежних движений цен на рынках с целью выявления конфигураций, сигнализирующих о дальнейших изменениях рыночной конъюнктуры. Не могу вспомнить, какие именно конфигурации он выискивал. В момент, когда сосед рассказывал мне о своих изысканиях, я был отвлечен, отчасти тем, что поливал цветы, отчасти тем, что мой мозг вопил: «Грейпфруты и мороженое!». Мой мудрый сосед, имеющий докторскую степень и преподающий на факультете, рисковал со своей инвестиционной стратегией вдали от университетских аудиторий, что дает нам довольно поучительный урок. Когда дело доходит до личных финансов (и снижения веса), умные люди отбрасывают здравый смысл быстрее, чем успеваешь произнести слова «чудодейственная диета». Правила успешного инвестирования поразительно просты, но они требуют дисциплины и временных жертв. Отдача от инвестиций это скорее медленное, стабильное накопление богатства (сопровождающееся множеством неудач), чем быстрая неожиданная удача. Однако, сталкиваясь с перспективой отказа от потребления в настоящем ради упорного продвижения к будущему успеху, мы охотно выбираем методы попроще, сулящие более быстрое достижение цели, а затем, когда эти методы не приносят результатов, впадаем в ступор. Эта глава не учебник по приумножению личных состояний. Есть ряд великолепных книг, посвященных инвестиционным стратегиям. Автором одной из них под названием «А Random Walk down Wall Street» («Прогулка наугад по Уолл-стрит») является Бартон Мэлкиел, который был настолько любезен, что написал предисловие к моей книге. Эта глава, скорее, о том, как нам использовать понимание рассмотренных в первых двух главах основ рыночной экономики для личного инвестирования. Любая инвестиционная стратегия должна подчиняться основным законам экономики точно так же, как любая диета — реальностям химии, биологии и физики. Заимствуя заглавие пользующегося огромной популярностью романа Уолли Лэмба «I Know this much is true», можно сказать: «Я знаю, что это, в общем, правда». На первый взгляд финансовые рынки поразительно сложны. Акции и облигации — достаточно запутанные вещи, но помимо их есть еще опционы, фьючерсы, опционы по фьючерсам, свопы по процентным ставкам, государственные «стрипы» и множество других вещей, настолько таинственных, что новоиспеченного доктора математических наук обычно влечет не башня из слоновой кости, а Уолл-стрит. На Чикагской торговой бирже сегодня можно купить или продать срочный контракт, основанный на средней температуре в Лос-Анжелесе. На другом конце города, в Чикагской торговой палате, можно купить и продать право на выбросы окиси серы. Да, фактически деньги можно делать (или терять) на торговле смогом. Подробности всех этих контрактов могут помрачить разум, однако, в сущности, большая часть происходящего на финансовых рынках достаточно проста. Используя финансовые инструменты, как и любой другой товар или услугу в рыночной экономике, можно создавать определенную стоимость. Вступая в сделку, и продавец и покупатель должны считать, что выигрывают от нее. Между тем предприниматели стремятся ввести в обращение финансовые продукты, которые дешевле, быстрее, проще или в каких-то иных отношениях лучше уже существующих. Взаимные фонды были финансовой новинкой; такой же новинкой были и индексные фонды, популяризации которых способствовал Барт Мэлкиел. Принимая во внимание все сказанное выше, заметим: все финансовые инструменты — независимо от того, насколько сложны приукрашивающие их детали, — обслуживают четыре простые потребности. Рассмотрим их. Мобилизация капитала. Одной из самых замечательных вещей в жизни, особенно в американской жизни, является то, что мы можем тратить крупные суммы денег, которые нам не принадлежат. Финансовые рынки позволяют занимать деньги. Иногда это означает, что карточки Visa и Mastercard потворствуют нашему желанию потреблять сегодня то, что мы в действительности не можем позволить себе потреблять до следующего года (и это в лучшем для нас случае); чаще (и это важнее для экономики) заимствования делают возможными различные инвестиции. Мы берем взаймы для того, чтобы оплатить учебу в высшем учебном заведении. Мы берем взаймы для того, чтобы покупать Дома. Мы берем взаймы для того, чтобы строить новые заводы и создавать новое оборудование или для того, чтобы открывать новые компании. Мы берем взаймы для того, чтобы делать вещи, которые улучшают наше положение даже после того, как мы выплачиваем ссудный процент. Иногда мы мобилизуем капитал, не прибегая к заимствованиям; мы можем продать акции нашей компании тем, кто пожелает их купить. Таким образом, мы обмениваем долю собственности (а вместе с ней и долю права на будущие прибыли) на наличные. Или же компании и правительства могут заимствовать деньги непосредственно у населения, выпуская и продавая облигации. Эти сделки могут быть простыми, как приобретение нового автомобиля в рассрочку, или сложными, как многомиллиардный кредит, который предоставляет Международный валютный фонд. Однако суть никогда не меняется: отдельные люди, компании и правительства нуждаются в капитале для того, чтобы сделать сегодня то, чего они не могли бы себе позволить без заемных средств; финансовые рынки обеспечивают возможность заимствований, но за определенную цену. Современные экономики не выживут без кредита. Действительно, сообщество специалистов по международному развитию стало осознавать, что предоставление кредитов предпринимателям в слаборазвитых странах, даже если суммы заимствований — 50 или 100 дол. — крайне малы, может быть мощным орудием борьбы с нищетой. Одним из таких ссудодателей «микрокредитов» является Opportunity International. В 2000 г. эта организация в 24 развивающихся странах выдала почти 325 тыс. кредитов под небольшой залог или вообще без залогов. Средняя сумма одного кредита составляла 195 дол., что кажется ничтожной суммой. Эстер Гелабузи, вдова, живущая в Уганде со своими шестью детьми, — типичная получательница такого кредита. Эта женщина, профессиональная повитуха, использовала жалкий по западным стандартам кредит на создание клиники (пока без электричества). С тех пор она приняла роды примерно у 1400 женщин, с каждой из которых получила от 6 до 14 дол. Opportunity International утверждает, что ее кредиты помогли создать примерно 430 тыс. рабочих мест. Столь же впечатляет и уровень погашения микрокредитов — 96 %. Хранение, защита или прибыльное использование избыточного капитала. Доходы от нефти султана Брунея в 1970-х годах составили миллиарды долларов. Предположим, что он засунул эти деньги под матрас да так там их и оставил. В этом случае у него должно было возникнуть несколько проблем. Во-первых, спать на миллиардах долларов, спрятанных под матрасом, очень неудобно. Во-вторых, если миллиарды долларов держат под матрасом, то каждое утро будет исчезать не только грязное постельное белье. Шустрые пальцы, не говоря уже об опытных преступных руках, обязательно нащупают путь к припрятанным сокровищам. В-третьих (и это самое важное), наиболее безжалостным и эффективно работающим грабителем стала бы инфляция. Если бы султан Брунея в 1970 г. припрятал у себя под матрасом 1 млрд дол., то сегодня этот миллиард превратился бы всего-навсего в 226 млн. Таким образом, первой заботой султана должна была стать защита своих сокровищ, как от воровства, так и от инфляции, которые (каждый по-своему) уменьшают их покупательную способность. Вторая его забота — поиск каких-либо возможностей производительного использования избыточного капитала. Мир полон перспективных заемщиков, и все они готовы платить за привилегию использования избыточного капитала. Когда экономисты набрасывают причудливые уравнения на доске, символом, обозначающим ставку процента, служит буква r, а не буква i. Почему? Потому что ставку процента считают ставкой рентного дохода — r — на капитал. И это самое разумное отношение к происходящему. Люди, компании и учреждения, имеющие избыточный капитал, отдают его в аренду другим людям, компаниям и учреждениям, способным использовать этот капитал более производительно. Фонд Гарвардского университета составляет примерно 19 млрд дол. Это своеобразная «заначка» на черный день, имеющаяся у Ivy League; держать эти деньги под матрасами студентов и преподавателей было бы непрактично и привело бы к пустой растрате огромных ресурсов. Вместо того чтобы хранить деньги под матрасами, Гарвард нанимает почти двести профессионалов, которые управляют этим богатством так, что оно приносит университету приличные доходы (за последние 9 лет они на 6 % превышали инфляцию), — они предоставляют капитал остальному миру [81 - Johanna Berkman. Harvard's Hoard // New York Times Magazine, 2001, June 24.]. Приобретая акции и облигации, инвестируя в венчурные фонды и иными способами, Гарвард передает 19 млрд дол. в руки людей и учреждений, разбросанных по всему миру и способных заставить эти деньги работать. Финансовые рынки не только принимают капиталы богатых и дают их в кредит прочим — они делают нечто большее: позволяют каждому из нас выровнять наше потребление на протяжении нашей жизни. Это более изысканный способ сказать, что нам не стоит тратить доходы в тот же самый момент, как они попадают нам в руки. Шекспир, возможно, призвал бы нас не становиться ни заемщиком ни заимодавцем, но факт состоит в том, что большинство из нас в какой-то момент станут и тем и другим. Если бы мы жили в аграрном обществе, для нас было бы разумным подъедать наши запасы продовольствия перед новым урожаем или изыскивать способы их хранения. Финансовые рынки — более изощренный способ управления урожаем. Мы можем сейчас израсходовать доход, который нами еще не заработан (например, занимая деньги на обучение или на приобретение дома), или же можем получить доход сейчас, а потратить его позднее (например, создавая сбережения на период жизни, когда мы отойдем от дел). Важным моментом является то, что получение дохода и его расходование разведены во времени, а это придает нам гораздо большую гибкость в жизни. Страхование от рисков. Жизнь — рискованное дело. Едва родившись, мы уже подвержены риску смерти. Что уж говорить о риске для жизни при поездках на работу или прыжках с тарзанки с друзьями. Давайте рассмотрим события, в результате которых вам грозит разорение: природные катастрофы, болезнь или инвалидность, мошенничество или воровство. У всех людей одним из главных импульсов в жизни является стремление к минимизации этих рисков. Финансовые рынки помогают нам в этом. Самыми очевидными примерами являются страхование здоровья, страхование жизни и страхование ответственности владельца автомобиля. Как мы отмечали в главе 4, страховые компании в среднем взимают за ваш полис больше, чем, по их оценкам, им придется платить вам. Но в данном случае действительно важными словами являются слова «в среднем». Вас не тревожат средние результаты; вас тревожат самые плохие из событий, которые могут произойти с вами. Несчастный случай — скажем, дерево, поваленное грозой и разрушившее ваш дом, — может быть сокрушительным. Поэтому большинство из нас желают платить предсказуемую сумму, пусть даже она будет больше той, которую вы рассчитываете получить обратно, для того чтобы защитить себя от непредсказуемого. Застраховать можно почти все. Aon, базирующаяся в Чикаго страховая компания, выдала бейсбольной команде «St. Louis Cardinals» на сезон 2000 г. страховой полис, защищающий команду в случае, если ее ведущий игрок Марк Макгвайр получит травму. Имя Макгвайра, одного из лучших подающих в истории бейсбола, способствует продаже билетов. Если он будет травмирован, некоторые из болельщиков команды останутся дома. Итак, Aon согласилась застраховать «Cardinals» от этого возможного сокращения продаж билетов на матчи. Если Макгвайр оказался бы травмирован, Aon выплатила бы «Cardinals» по 20 дол. за каждое пустое место на трибунах сверх среднего числа посетителей матчей с участием Макгвайра. «Вычислить базис для подписания страхового полиса, учитывающего участие Макгвайра в матчах, было очень просто», — сказал один из руководителей Aon корреспондентам «Crain's Chicago Business» [82 - Aon Profiting — So Far — from Customer Worry over Missing Big Mac // Cran's Chicago Business, 2000, July 31.]. Финансовые рынки предоставляют множество других продуктов, которые выглядят сложными, но в сущности функционируют как страховые полисы. Фьючерсные контракты, например, фиксируют цену продажи товара — любого товара, от электроэнергии до продуктов питания из сои — на некоторую определенную дату в будущем. В операционном зале Торговой палаты один трейдер может согласиться продать другому тысячу бушелей зерна в марте n-го года по цене 3,27 дол. за бушель. В чем смысл такой сделки? А в том, что производители и потребители зерна имеют основания опасаться будущих колебаний цен. Фермеры, выращивающие зерно, могут выиграть от фиксирования цены продажи в тот момент, когда они лишь посеяли зерновые или еще до сева. Могут ли фермеры получить более высокую цену, если продадут зерно после сбора урожая? Конечно. Впрочем, они могут получить и намного меньшую цену, что лишит их средств, необходимых для оплаты счетов. Фермеры, как и все мы, готовы заплатить за определенность. Между тем крупным покупателям товаров срочные контракты также выгодны. Авиакомпании используют фьючерсы для того чтобы зафиксировать предсказываемые цены на авиационное топливо; рестораны быстрого питания могут заключать срочные контракты на говядину, свинину (большую часть которой превращают в бекон) и даже на сыр чеддер. Я лично не знаком ни с одним из высших управляющих компании Starbucks, но очень хорошо понимаю, что заставляет их не спать по ночам — мировая цена на кофейное зерно. Американцы заплатят 3,5 дол. за большую порцию кофейно-сливочного десерта, но вряд ли станут платить за эту порцию 6,5 дол. Поэтому-то я готов поспорить на мой гонорар от этой книги, что руководство компании Starbucks использует финансовый рынок, чтобы защититься от неожиданных скачков цены на кофе. Другие продукты, предлагаемые на финансовых рынках, касаются других рисков. Рассмотрим один из моих любимых продуктов — облигации на случай катастроф [83 - Joseph Treaster. Even Nature Can Be Turned into a Security; High Yield and Big Risk with Catastrophe Bonds // New York Times, 1997, August 6.]. Этот уникальный инструмент был изобретен на Уолл-стрит для того, чтобы помочь страховым компаниям сводить на нет их риски от природных катастроф. Помните: страховая компания выписывает вам чек, если на ваш дом валится дерево; если множество деревьев обрушивается на множество домов, у компании и даже у всего страхового бизнеса возникают проблемы. Страховые компании могут минимизировать этот риск посредством эмиссии облигаций на случай катастроф. Проценты по этим облигациям выплачивают по более высокой ставке, чем по другим корпоративным облигациям, потому что у этих облигаций есть хитрое условие: если ураганы или землетрясения наносят серьезный ущерб определенному району в течение оговоренного периода, инвесторы теряют часть, а то и все средства, инвестированные в облигации на случай катастроф. Ассоциация объединенных автомобильных услуг в конце 1990-х годов осуществила один из первых выпусков подобных облигаций, обусловленных сезоном ураганов на восточном побережье США. Условия гласили: если какой-либо ураган приведет к предъявлению претензий на страховые возмещения в размере 1,5 млрд дол., то держатели облигаций на случай катастроф теряют все средства, вложенные в эти облигации. Страховая компания, со своей стороны, могла погасить предъявленные ей претензии благодаря тому, что освобождалась от выплат заимствованных ею средств. Если же ураган наносил ущерб, оцениваемый в пределах от 1 до 1,5 млрд дол., инвесторы теряли лишь часть средств, вложенных в эти облигации. Если ураганы в тот год причиняли сравнительно небольшой ущерб, то держателям облигаций выплачивали средства, вложенные ими в облигации, полностью, а сверх того — еще почти 12 %, что было изрядной прибылью от облигаций. Прелесть этого изобретения заключается в том, что оно распределяет риски. Страховая компания избегает банкротства, разделив издержки природной катастрофы с многочисленной группой инвесторов, каждый из которых несет сравнительно небольшой ущерб в случае, если на восточное побережье обрушиваются, один за другим, ураганы. Действительно, одна из функций финансовых рынков состоит в том, что они позволяют щедро делиться нашими выгодами. Я должен подробно рассказать об одной из тех глупых историй, которые могут происходить только с подростками. Когда я учился в старших классах, некий работавший в моей школе специалист по поведению подростков решил, что учащиеся с большей вероятностью станут избегать беременностей и ранних родов, если осознают, какой огромной ответственности требует отцовство/материнство. По мнению специалистов, наилучший способ воспроизведения родительского поведения состоял в том, чтобы заставить каждого учащегося пронести яйцо вокруг школы. Яйцо представляло младенца, и с ним надо было обращаться соответственно, т. е. держать осторожно, никогда не терять его из виду и т. д. Но ведь все это происходило в старших классах. Яйца бросали, били, оставляли в шкафчиках раздевалок спортзала, хулиганы размазывали яйца по стенкам, их окуривали дымом сигарет в душевых и т. д. Этот эксперимент не научил меня ничему, что касалось бы Родительских чувств и обязанностей; впрочем, он навсегда убедил меня в том, что носить яйца — рискованное занятие. Финансовые рынки позволяют нам легко и без особых затрат разложить яйца по многим разным корзинам. Вложив тысячу долларов во взаимный фонд, вы делаете инвестиции в 500, а то и более компаний. Если бы вы были вынуждены покупать акции конкретных компаний у брокера, вам никогда не удалось бы за тысячу долларов добиться такой диверсификации капиталовложений. Если вы вкладываете 10 тыс. дол., то можете диверсифицировать ваши инвестиции по широкому кругу активов (акции крупных компаний, акции мелких компаний, акции международных компаний, долгосрочные облигации, краткосрочные облигации, «мусорные» облигации, недвижимость). Некоторые из приобретенных вами активов будут приносить хорошую прибыль, тогда как другие окажутся малодоходными, что в целом защитит вас от разыгрываемого на Уолл-стрит сценария, подобного размазыванию хулиганами яиц по стенкам. Действительно, одной из сторон, привлекающих инвесторов к облигациям на случай катастроф, является то, что выплаты по этим облигациям определены частотой природных бедствий, которая не коррелирует с эффективностью функционирования рынка ценных бумаг. Например, 2001 г. был очень скверным для держателей акций, но удачным для держателей «ураганных» облигаций. Спекуляция. Разумеется, как только какой-то финансовый продукт создан, он начинает обслуживать еще одну фундаментальную человеческую потребность — стремление к спекуляции или к заключению пари на краткосрочные изменения цен. Кто-то использует рынки фьючерсов для смягчения рисков, а кто-то — для заключения пари на цену, по которой в будущем году будут продавать соевые бобы. Рынки облигаций можно использовать для мобилизации капиталов, а можно — и для заключения пари на то, снизит ли Алан Гринспен ставку процента в следующем месяце или нет. Фондовый рынок можно использовать для инвестирования в компании и получения доли в их будущих прибылях, а можно купить акцию какой-нибудь компании в 10 утра в надежде к полудню выиграть на этом приобретении несколько долларов. Финансовые продукты для спекуляции — это то же самое, что и спортивные соревнования для азартных игр. Они стимулируют спекуляцию, способствуют ей, даже если это и не является их главной функцией. Вот так-то. Вся лихорадочная активность на Уолл-стрит или Ласаль-стрит (пристанище фьючерсных бирж в Чикаго) сводится к обслуживанию одной или нескольких указанных выше потребностей. Мир больших финансов часто описывают как вариант Лас-Вегаса для богатых: риск, блеск, яркие личности и огромные суммы денег, переходящие из рук в руки. И все же это сравнение крайне неудачно. Все происходящее в Лас-Вегасе — игра с нулевым результатом. Если банкомет, ведущий игру в блэк-джек от имени игорного заведения, выигрывает, вы проигрываете. А шансы на выигрыш весьма существенно смещены в пользу заведения. Если играть в блэк-джек достаточно долго (во всяком случае, если играть, не подсчитывая карты), то вы с математической точностью проиграетесь в пух и прах. Лас-Вегас предоставляет своим посетителям развлечение, но не служит никаким более широким общественным целям. А Уолл-стрит именно это и делает. Большая часть сделок, совершаемых на биржах, представляют собой игру с положительной суммой результатов. Благодаря этим сделкам возникают новые вещи, открываются новые компании, люди и компании управляют рисками, которые в противном случае могли бы разорить их. Конечно, не всякая сделка приносит прибыль. Подобно тому как люди делают инвестиции, о которых потом сожалеют, рынки капиталов обладают исключительной способностью расточать огромные средства; возьмите в качестве примера акции вашей любимой (и обанкротившейся) компании, которая занималась электронной торговлей, и поразмыслите над этим примером. Миллиарды долларов были поглощены компаниями, которые ныне не могут представить никаких активов. В то же время некоторые потенциально прибыльные предприятия страдают от нехватки капитала, поскольку не могут предоставить достаточных залогов. Например, экономисты обеспокоены тем, что бедным семьям предоставляют слишком мало кредитных средств, которые бедняки могли бы инвестировать в человеческий капитал. Академическая степень, которую дают выпускникам высших учебных заведений, — отличный объект инвестирования, но ведь ее не отберешь в пользу кредитора в случае неисполнения обязательств заемщиком. И все же финансовые рынки делают для капитала то, что Другие рынки делают по отношению ко всему остальному: они Распределяют капитал высокопроизводительным, хотя и небезупречным образом. Капитал течет туда, где может принести максимальную прибыль, что очень неплохо (по сравнению, скажем, с ситуацией, когда средства поступают предприятиям, управляемым высшими коммунистическими чиновниками или друзьями короля). Как и во всем остальном в экономике, государство может быть врагом или другом. Правительство может вмешиваться в работу рынков капитала точно так же, как и во все прочее, вводя чрезмерно высокие налоги или слишком стеснительные правила, отвлекая капитал на свои «любимые» проекты или запрещая жесткие проявления созидательного разрушения. Впрочем, правительство может и совершенствовать работу финансовых рынков, сводя к минимуму мошенничество, требуя от системы прозрачности, создавая нормативную базу и обеспечивая ее соблюдение, предоставляя общественные блага, которые снижают издержки ведения бизнеса, и т. д. И снова мудрость заключается в постижении разницы. Все это хорошо и славно. Но как же разбогатеть на рынке? Один из моих коллег по журналу «The Economist» предложил дать этой книге другое название — «Достаточно ли вы богаты?». Логика его рассуждения такова: большинство людей ответят на это словом «нет», и книгу сметут с полок. Печально, но я не слишком сильно верю в безошибочные и надежные стратегии продажи методов обогащения. Подобно тому как чудодейственные программы похудания идут вразрез со всем, что мы знаем о здоровье и питании, схемы стремительного обогащения противоречат фундаментальным принципам экономики. Позвольте начать с примера. Предположим, вы ищите себе дом в районе Линкольн-парка в Чикаго. После многих недель поисков вы обнаруживаете, что построенный из коричневого кирпича трехэтажный дом для одной семьи обойдется вам примерно в 500 тыс. дол. Некоторые из предлагаемых к продаже домов стоят 450 тыс. дол., но они требуют ремонта. Другие дома стоят 600 тыс. дол., поскольку имеют дополнительные удобства. Как раз тогда, когда вы начинаете отчаиваться из-за того, что придется выложить за дом 500 тыс., вы находите дом из коричневого кирпича, который соответствует всем вашим пожеланиям и стоит 250 тыс. При непосредственном осмотре вы обнаруживаете, что этот дом столь же хорош, как и те, что вы осматривали ранее, т. е. находится в том же районе, имеет такие же размеры и ту же сохранность. Все еще опасаясь подвоха, вы просите вашего агента по недвижимости сделать оценку дома. Агент заверяет вас в том, что покупка этого дома — отличная сделка и дом следовало бы продавать за 500 тыс. По профессиональному мнению этой милой дамы, нет сомнения в том, что вы можете купить дом за 250 тыс. дол. и несколько месяцев спустя продать его за 500 тыс., а то и за более высокую цену. Наконец, вы находите последнее доказательство — статью на третьей странице «Crain's Chicago Business» с кричащим заголовком «Сделка месяца: дом в районе Линкольн-парка оценен в 250 тыс. дол.». Итак, вы стремительно покупаете дом за 250 тыс. дол. И, вполне разумно, продаете его через шесть месяцев за 500 тыс. дол., удваивая свои деньги [84 - Прибыль, которую вы получите в действительности, могла бы оказаться значительно выше, если бы большую часть покупки вы профинансировали за счет заемных средств. Если вы вкладываете 50 тыс. дол. собственных Денег, то заработаете 250 тыс. дол. на 50 тыс. (за минусом процента, который вы уплатите за кредит под залог недвижимости в течение периода владения домом).]. Насколько правдива эта история? Неправды в ней совсем немного. Разумный человек мог бы начать с постановки нескольких вопросов: 1. Если этот дом действительно стоил 500 тыс. дол., то что за слабоумный продавал его за 250 тыс.? Было ли этому человеку лень потратить три минуты, необходимые для того, чтобы определить, что подобные дома в этом районе продают вдвое дороже, или он был попросту неспособен выполнить такую работу? Если ни то ни другое не соответствует действительности, то разве в семье владельца не было кого-нибудь, кто указал бы на это огромное несоответствие цены, и разве этого не могла сделать агент по недвижимости, комиссионное вознаграждение которой зависит от цены продажи? 2. Возможно, этот дом не стоит 500 тыс. дол. Если бы его действительная цена была 500 тыс., то почему мой агент по недвижимости не купила его себе? Если покупка этого дома — «верное средство» удвоить его цену, почему она работает за трехпроцентные комиссионные, когда ей прямо в глаза светят 250 тыс. дол.? 3. Может быть, и мой агент по недвижимости — полоумная тетка. В этом случае где же были все другие потенциальные покупатели, особенно после того, как про этот дом написали в «Crain's Chicago Business»? Если этот дом из коричневого кирпича — такая отличная сделка, которую разрекламировали именно как отличную, то, надо полагать, все люди должны были жаждать приобрести его. Наплыв покупателей вызвал бы конкурентные торги, в ходе которых потенциальные покупатели предлагали бы все большие и большие суммы до тех пор, пока цена не достигла бы справедливой текущей рыночной стоимости, которая приблизительно равна 500 тыс. дол. Другими словами, практически нет ни малейшей возможности найти кирпичный дом в Линкольн-парке (без какого-нибудь сюрприза, таящегося в подвальном помещении) за 250 тыс. дол. Почему? Потому, что это противоречит основополагающей идее экономики. Вы пытаетесь максимизировать свою пользу, но то же самое пытаются сделать и все прочие. В мире, где все ищут возможности сделать выгодные инвестиции, никто не собирается оставлять вам 250 тыс. дол. И все же люди полагают, что фондовый рынок все время действует именно таким противоестественным образом. Мы полагаем, что после того как прочитаем в «Business Week» об «очень соблазнительных» акциях или рекомендации о покупках, сделанные аналитиком с Уолл-стрит (рассылаемые всем клиентам компании), можно «затариться» акциями, которые дадут прибыль выше среднерыночной. Но все эти «очень соблазнительные» акции — всего лишь иная ипостась кирпичного дома в Линкольн-парке. И вот почему. Начнем с поразительно простого момента, который почему-то часто игнорируют. Всякий раз, когда вы покупаете акцию (или любой другой актив), кто-то продает ее (его) вам. Малый, продающий вам эти «очень соблазнительные» акции, решил, что, пожалуй, лучше иметь вместо них наличные. Он справился о текущей «цене сделок» с этими акциями и захотел от них избавиться как раз тогда, когда вы захотели приобрести их. Разумеется, продавец может нуждаться в деньгах для каких-то иных целей, но тем не менее он намерен затребовать с вас справедливую рыночную цену — точно так же, как, по нашим предположениям, человек, желающий выехать из дома в Линкольн-парке, затребует за дом 500, а не 250 тыс. дол. Фондовый рынок, как указывает его название, — это именно рынок. Цена акции в любой конкретный момент — это цена, при которой число покупателей уравнивается с числом продавцов. Половина инвесторов, совершающих операции с «очень соблазнительными» акциями, пытаются избавиться от них. Впрочем, возможно, вам известно нечто, неизвестное продавцам. Может быть, люди, избавляющиеся от акций XYZ Corp. пропустили опубликованную в «Wall Street Journal» статью о новом открытом этой корпорацией и пользующемся ошеломляющим успехом средстве от облысения для мужчин? Отлично, такое вполне возможно. Но где в этом случае все прочие самые искушенные покупатели мира? Эти акции уж точно должны быть привлекательны при цене 45 дол. за штуку, и все же по каким-то причинам Уоррен Баффетт, трейдеры из Morgan Stanley и старшие управляющие портфельными инвестициями из Fidelity вовсе не спешат скупать их. (Если бы они бросились скупать эти акции, начались бы конкурентные торги, в ходе которых цена была бы взвинчена до гораздо более высокого уровня, точно так же, как это произошло бы с кирпичным домом в Линкольн-парке.) Знаете ли вы нечто такое, чего на Уолл-стрит не знает никто другой (имейте в виду: совершение биржевых операций на основании информации, недоступной общественности, противоречит закону)? Или, может быть, мысль о покупке этих акций вам подал кто-то с Уолл-стрит? Американские брокерские дома содержат группы аналитиков, которые целыми днями проверяют надежность американских корпораций. Является ли вся информация, предоставляемая этими аналитиками, ложной? Нет, хотя известно множество случаев некомпетентности и конфликта интересов. Агрессивное навязывание акций интернет-компаний, которым намеренно была дана завышенная оценка, — самый последний и вопиющий тому пример. Как и ваш агент по недвижимости, аналитики предоставляют разнообразную законную информацию Когда вы ищите себе дом, агент по недвижимости может рассказать вам о соседях, школах, налогах, преступности — обо всем что имеет значение. Аналитики с Уолл-стрит делают то же самое для компаний; они дают информацию об управлении, будущих продуктах, отрасли, конкуренции. Но вся эта информация никоим образом не гарантирует вам прибылей, которые превышали бы их среднерыночный уровень. Проблема в том, что абсолютно все имеют доступ к одной и той же информации. Это — суть теории эффективных рынков. Главная посылка этой теории в том, что цены активов уже отражают всю имеющуюся информацию. Таким образом, трудно, если вообще возможно, выбрать акции, которые бы сколько-нибудь последовательно приносили прибыль выше среднерыночной. Почему нельзя купить кирпичный дом в Линкольн-парке за 250 тыс. дол.? Потому что и покупатели и продавцы признают, что такой дом стоит намного больше. Акции XYZ Corp. ничем не отличаются от дома. Цены на акции определяются как справедливые при условии, что мы информированы и способны разумно предсказывать будущее; в дальнейшем цены будут расти или падать только в зависимости от того, что ныне мы не в состоянии предвидеть. Выбор акций для покупки удивительно напоминает выбор самой короткой очереди в кассу бакалейного магазина. Движутся ли некоторые очереди быстрее других? Разумеется. Точно так же некоторые акции дают более высокую прибыль, чем другие. Есть ли какие-то признаки, по которым вы можете понять, что одна очередь движется быстрее другой? Да. Вы не хотите оказаться за парнем, который толкает к кассе две полные тележки, или за пожилой дамой, сжимающей в руках кучу купонов. Так почему же мы так редко занимаем место в самой короткой очереди в гастрономе (а самые профессиональные биржевые игроки редко преодолевают среднерыночный уровень прибыли)? Потому что все люди ориентируются на те же самые сигналы, которые улавливаем и мы, и действуют соответственно. Другие также могут видеть парня с двумя тележками, полными покупок, кассира-новичка в кассе № 3 и пожилую леди с купонами, которая стоит в кассу № 6. Каждый человек, стоящий в очереди в кассу, старается выбрать очередь, которая движется быстрее других. Иногда вы угадываете самую короткую очередь, иногда нет. Со временем скорость движения очередей уравнивается, так что если вы достаточно часто ходите за продуктами, то, вероятно, станете тратить столько же времени в очередях, как и все прочие. Однако можно развить эту аналогию чуть дальше. Предположим, что где-то рядом с продовольственным отделом вы видели пожилую женщину, запихивающую пачки купонов в свои карманы. Когда вы подходите к очередям в кассы и там видите ее, вы разумно катите свою тележку в другую очередь. Когда старушка достает кошелек и начинает медленно передавать купоны кассиру, вы самоуверенно поздравляете себя. Однако проходит несколько мгновений и оказывается, что малый, стоящий впереди вас в очереди, забыл взвесить свои авокадо. «Дайте чек на авокадо в кассу № 3», — снова и снова кричит ваш кассир в то время, как вы видите, что леди с купонами уже вывозит свои покупки из магазина. Ну кто бы мог предсказать такое? Никто — точно так же, как никто не мог предсказать того, что MicroStrategy, амбициозная компания, занимающаяся производством программных продуктов, 19 марта 2000 г. представит новый вариант отчета о доходах, который фактически вычеркнул из ее книг миллионы долларов доходов. Цена ее акций за один день упала на 140 дол., т. е. на 62 %. Думали ли инвесторы и портфельные менеджеры, купившие акции MicroStrategy, что такое может случиться? Конечно, нет. Значение имеют события, которые вы не можете предсказать. Действительно, в следующий раз, когда у вас возникнет соблазн вложить большие суммы денег в акции одной компании, пусть даже крупной и надежной компании, трижды повторите магические слова: Enron, Enron, Enron [85 - Название одной из обанкротившихся компаний. — Примеч. переводчика.]. Поборники теории эффективных рынков дают инвесторам совет: просто выберите очередь и станьте в нее. Если активы сформированы разумно, тогда обезьяна, бросающая стрелы для игры в дартс в страницы биржевых котировок, выберет вам портфель акций, которые будут в целом давать такую же прибыль, какую приносят портфели акций, выбранных звездами Уолл-стрит. (Бартон Мэлкиел заметил, что поскольку диверсификация важна, обезьяне следует на самом деле бросать на котировки мокрое полотенце.) И верно, у инвесторов теперь есть своя собственная обезьяна с полотенцем: индексные фонды. Индексные фонды — это взаимные фонды, которые не претендуют на выбор самых лучших акций. Вместо этого индексные фонды покупают и держат портфели намеченных акций, таких как акции компаний, указанных в списке S&P 500, который охватывает 500 крупнейших компаний Америки. Поскольку этот список включает широкий круг уравненных рынком компаний, нам следовало бы ожидать того, что половина активно управляемых взаимных фондов Америки работает лучше, другая половина — хуже. Но это до вычета расходов. Управляющие фондами взимают гонорары за всю свою деятельность по проверке надежности американских корпораций; кроме того, их агрессивная игра также сопряжена с издержками. Управление индексными фондами, подобно управлению обезьянами, бросающими мокрые полотенца, обходится гораздо дешевле. Однако все это — теоретические рассуждения. Что показывают факты? Оказывается, обезьяна с полотенцем может быть лучшим другом инвестора. По данным Morningstar, компании, отслеживающей деятельность взаимных фондов, примерно половина активно управляемых диверсифицированных фондов Америки в прошлом году работала лучше, чем компании из списка S&P 500. Посмотрим, что происходит в продолжительный временной отрезок. В течение более длительного срока, а именно за последние 5 лет лишь 30 % активно управляемых фондов работали лучше, чем компании из S&P 500, а за 20 лет — лишь 15 % таких фондов работали лучше компаний из S&P 500. Другими словами, 85 % взаимных фондов, утверждающих, что обладают особой способностью выбирать акции, на протяжении двух десятилетий работали хуже простых индексных фондов, которые представляют собой современный эквивалент обезьяны, бросающей полотенце на котировки. Если вы вложили 10 тыс. дол. в средний активно управляемый акционерный фонд в 1973 г., когда впервые увидела свет еретическая книга Мэлкиела «А Random Walk down Wall Street» («Прогулка наугад по Уолл-стрит»), то сегодня, после семи изданий этой книги, вы располагали бы 171 950 дол. А если бы вложили ту же сумму в индексный фонд, покупающий акции компаний из списка S&P 500, то сегодня обладали бы 311 тыс. дол. Что бы там ни говорили данные, теория эффективных рынков явно не самая популярная на Уолл-стрит. Есть старый анекдот про двух экономистов, идущих по улице. Один из них видит, что на тротуаре лежит банкнота в 100 долларов, и, указывая на нее приятелю, спрашивает: «Что это там валяется в грязи, не банкнота ли в 100 долларов?». Приятель отвечает: «Нет. Если бы это была банкнота в 100 долларов, кто-нибудь уже подобрал бы ее». И они проходят мимо. Ученые тем не менее в целом восприняли идею эффективных рынков. Однако некоторые наиболее светлые умы в финансовом сообществе утверждают, что обнаружили дефект этой теории. Одной из увлекательных сфер исследований является поведенческая экономика, соединяющая психологию с экономикой. Группа экономистов документально зафиксировала способы, посредством которых люди принимают неверные решения. Мы склонны к стадному поведению, а кроме того, слишком уж уверены в собственных способностях и, прогнозируя будущее, чрезмерно полагаемся на прошлые тенденции. И так далее. История определенно переполнена случаями иррационального спекулятивного поведения, начиная с голландской спекулятивной горячки с тюльпанами и кончая бумом на NASDAQ. Специалисты по поведенческой экономике считают, что, предвосхищая неправильные решения, которые, вероятно, примут другие инвесторы, можно «обыграть» рынок. Ричард Тейлер, экономист из Чикагского университета, пытался даже вложить свои деньги туда, куда велела их вложить его теория. Он и некоторые его сотрудники учредили взаимный фонд, который должен был делать деньги на наших человеческих несовершенствах: фонд поведенческого роста. Должен признаться, что, после того как взял у м-ра Тейлера интервью для государственного радио Чикаго, я решил отбросить свою веру в теорию эффективных рынков и вложить в фонд м-ра Тейлера небольшую сумму. Как преуспевает этот фонд? Последний раз, когда я справлялся об этом, фонд поведенческого роста за год потерял 40 % своих средств по сравнению с 15 % убытков, понесенных за тот же период компаниями из списка S&P 500. Ну и хватит про грейпфруты и мороженое. Теория эффективных рынков не догма, хотя даже ее критики обычно признают, что индексация — очень хорошая стратегия для мелких инвесторов. Эндрю Ло из Массачусетского технологического института и Э. Крейг Маккинлей из Уортоновской школы написали книгу под названием «А Non-Random Walk down Wall Street» («Прогулка по Уолл-стрит не наугад»), в которой утверждают, что финансовые эксперты, оснащенные необыкновенной техникой вроде суперкомпьютеров, могут «обыграть» рынок, выявляя и используя аномалии ценообразования. Как отметил автор обзора новых книг в журнале «Business Week», «это может показаться удивительным, но Ло и Маккинлей фактически согласны с советом, который дает среднему инвестору Мэлкиел. Если у вас нет специальных знаний или времени и денег на поиск эксперта, который мог бы помочь, то, говорят они, смело идите вперед и приобретайте акции индексных фондов» [86 - Peter Coy. Can You Really Beat the Market? // Business Week, 1999, May 31.]. И это советуют люди, не признающие гипотезу эффективных рынков. Индексирование для инвестирования то же самое, что регулярные физические упражнения и диета с низким содержанием жира для снижения веса, т. е. очень хорошее начало. Тот, кто утверждает, что может предложить лучший метод, должен доказать это. Как я уже говорил, эта глава не справочник по инвестициям. Пусть другие разъясняют плюсы и минусы специальных планов сбережений для получения высшего образования, муниципальных облигаций, различных схем страхования доходов и всех прочих современных вариантов инвестиций. Учитывая все вышесказанное, фундаментальная экономика может повысить наше чутье. Она предлагает нам набор основных правил, которыми мы можем руководствоваться в своей инвестиционной стратегии. Вот они. Сберегай. Инвестируй. Делай это снова и снова. Давайте вернемся к самой главной, фундаментальной идее этой главы: капитала не хватает. Это единственная причина, по которой любые инвестиции приносят прибыли. Если вы сберегли капитал, то кто-нибудь заплатит вам за пользование этим капиталом. Но для начала нужно, чтобы вы сохранили капитал, а единственный способ сделать это — тратить меньше, чем получаешь, т. е. сберегать. Чем больше вы сбережете и чем раньше начнете делать сбережения, тем большие доходы будут вам приносить финансовые рынки. Любая хорошая книга о личных финансах заворожит вас прелестями сложных процентов. Здесь же достаточно заметить, что, как говорят, Альберт Эйнштейн назвал сложный процент величайшим изобретением всех времен. Разумеется, оборотная сторона этой истории заключается в том, что если вы тратите больше, чем получаете, то вам придется где-то найти средства на покрытие разницы между доходами и расходами. И за возможность воспользоваться такими средствами придется заплатить. Плата за пользование капиталом ничем не отличается от платы за пользование любым другим активом: это расход, который вытесняет прочие вещи, которые вы, возможно, захотите потребить позднее. Цена лучшей жизни в настоящем — это не такая хорошая жизнь в будущем. И наоборот: воздаянием за бережливость в настоящем станет лучшая жизнь в будущем. Итак, в настоящий момент отложите вопросы о том, следует ли вам вкладывать ваши 401 (к) [87 - Сбережения, накопленные по страховой схеме 401 (к). — Примеч. переводчика.] в акции или облигации. Первый шаг намного проще: начинайте делать сбережения рано, делайте их часто и гасите долги по кредитным карточкам. Рискуйте и получайте вознаграждение за риск. Ладно, теперь поговорим, во что вкладывать ваши средства, накопленные по страховой схеме 401 (к), — в акции или в облигации. Предположим, у вас есть капитал, который вы можете отдать в пользование другим лицам, и вы делаете выбор между двумя вариантами: предоставить ваш капитал федеральному правительству, купив облигацию казначейства, или дать взаймы соседу Лэнсу, который три года ковырялся у себя в подвале и теперь утверждает, что изобрел двигатель внутреннего сгорания, работающий на семенах подсолнечника. И федеральное правительство, и сосед Лэнс готовы платить вам 6 % от суммы долга. Что делать? Вам следует купить правительственные облигации, если только у Лэнса нет фотографий, на которых вы изображены в компрометирующем положении. Двигатель внутреннего сгорания, работающий на подсолнечнике, — рискованное дело; правительственные облигации надежны. Возможно, в конце концов Лэнс раздобудет капитал, необходимый для материального воплощения своего изобретения, но не под 6 %. Для того чтобы привлечь капитал, предприятия с более высоким уровнем риска должны предлагать более высокие ожидаемые прибыли. Это не какой-то таинственный закон финансов; это всего лишь правило работы рынка. Ни один разумный человек не вложит деньги во что-то очень рискованное, если может получить такую же прибыль с меньшим риском, вложив деньги в другое предприятие. Вывод для инвесторов очевиден: за больший риск вы получаете вознаграждение. Таким образом, чем более рискованные ценные бумаги составляют ваш портфель, тем выше ваша прибыль — в среднем. Да, мы снова сталкиваемся с этим скользким понятием «в среднем». Если ваш портфель состоит из рискованных ценных бумаг, это означает, между прочим, что могут произойти какие-то очень крупные неприятности. Ничто не воплощает эту мысль лучше, чем один заголовок статьи, появившейся в «Wall Street Journal» в 1998 г.: «Bonds Let You Sleep at Night but at a Price» («Облигации позволяют вам спать спокойно, но за известную цену») [88 - Ruth Simon. Bonds Let You Sleep at Night but at a Price // Wall Street Journal, 1998, September 8.]. Статья была посвящена анализу прибылей, которые приносили акции и облигации в период с 1945 по 1997 г. За этот период портфель, полностью состоящий из акций, в среднем ежегодно приносил 12,9 % прибыли; портфель, состоящий только из облигаций, приносил сравнительно скудные 5,8 % в год. Возможно, вы спрашиваете себя, что за чудаки покупают облигации? Не торопитесь. В той же статье далее сообщается о том, какую прибыль давали различные портфели в свои самые неудачные годы. Портфель акций в самый плохой год потерял 26,5 % своей стоимости; портфель облигаций ни в одном самом плохом году не терял больше 5 % своей стоимости. Далее, за период с 1945 по 1997 г. портфель акций восемь лет был убыточным; портфель облигаций принес убыток лишь однажды. Вывод: риск приносит вознаграждение — если вы терпимы к риску. Диверсифицируйте инвестиции. Когда я преподаю финансы, то люблю, чтобы мои студенты бросали монеты. Орел или решка — лучший способ установления некоторых истин. Вот одна из них: хорошо диверсифицированный портфель существенно снизит риск серьезных убытков без снижения ожидаемой прибыли. Вернемся к орлу и решке. Допустим, прибыль на 100 тыс. дол., которые вы постарались накопить через схемы страхования 401 (к), зависит от того, как ляжет подброшенная монетка: если выпадет орел, стоимость ваших вложений возрастет вчетверо, а если выпадет решка, вы лишитесь всех ваших денег. Средний результат подбрасывания монетки очень неплох (вы рассчитываете на 100 % прибыли) [89 - Ожидаемая прибыль равна: 0,5 х 400 тыс. дол. + 0,5 х 0 дол. = 200 тыс. дол., т. е. составит 100 % на 100 тыс. дол., которые вы сберегли, а потом инвестировали.]. Проблема, разумеется, состоит в том, что проигрыш означает недопустимо плохой результат. Шансы потерять всю «корзинку с яйцами» у вас равны 50 %. Попытайтесь объяснить это жене (или мужу). Давайте введем в игру несколько монеток. Допустим, вы распределили 100 тыс. дол., накопленные таким же способом, между десятью разными ценными бумагами, выплаты по каждой из которых подчинены той же схеме: орел — стоимость инвестиций возрастает в четыре раза; решка — инвестиции полностью обесцениваются. Ожидаемая вами прибыль совсем не изменилась: в среднем пять раз выпадет орел, пять раз — решка. Стоимость пяти ваших инвестиций возрастет в четыре раза, а стоимость пяти инвестиций исчезнет. Все это в итоге принесет добрые 100 % прибыли. Но посмотрите, что произошло в самом плохом варианте. Единственный случай, когда вы можете полностью потерять ваши инвестиции, — если вам выпадает 10 решек, что крайне маловероятно. (Вероятность такого несчастья меньше 0,1 %.) Теперь представьте себе тот же эксперимент, но только с инвестированием 100 тыс. дол. в акции нескольких индексных фондов, работающих с тысячами акций предприятий, которые разбросаны по всему миру [90 - Это упражнение носит несколько упрощенный характер. Результаты подбрасывания монеты независимы, тогда как изменение цен на конкретные акции независимым не является. Некоторые события вроде скачков процентных ставок оказывают воздействие на весь рынок. Таким образом, приобретение двух акций не даст того же эффекта диверсификации, какой даст разделение портфеля соответственно двум броскам монеты. Тем не менее общий результат этого эксперимента сохраняет силу.]. Столько бросков монеты никогда не смогут закончиться только выпадением решки. Делайте долгосрочные инвестиции. Вы бывали когда-либо в казино, когда там кто-то крупно выигрывал? Управляющие казино в это время так же счастливы, как и посетители. Почему? Потому, что они намереваются сделать необычайно большие деньги в долгосрочной перспективе; выигрыш других людей лишь «легкая икота» на этом долгом пути к выигрышу. Прелесть игорного бизнеса состоит в том, что числа благоприятствуют управляющим. Если вы готовы ждать достаточно долго — и позировать со счастливой улыбкой при вручении случайному счастливцу чека на огромную сумму, — вы разбогатеете. Инвестирование влечет за собой те же преимущества, что и управление казино: шансы смещены в вашу пользу, если вы терпеливы и готовы пережить случайные неудачи. Любой разумно построенный инвестиционный портфель должен принести прогнозируемую прибыль. Помните: вы отдаете капитал в пользование разным компаниям и ожидаете получить что-то взамен. Да, чем более рискованны предприятия, тем больший доход вы можете ожидать от инвестиций в эти предприятия. В среднем. Чем более продолжительный срок вы сохраняете ваши (диверсифицированные) инвестиции, тем более длителен срок, в течение которого вероятность может явить свое чудо. Какой отметки достигнет индекс Доу — Джонса завтра? Понятия не имею. Каков он будет на следующий год? Не знаю. Какие у него будут значения через пять лет? Вероятно, значения будут выше, чем сегодня, но этого нельзя сказать наверняка. Каковы будут его значения через 25 лет? Существенно выше, чем сегодня; в этом я почти уверен. Идиотизм однодневной торговли — покупки ценной бумаги в надежде продать ее несколько часов спустя с прибылью — в том, что она сопряжена со всеми издержками, с которыми связана торговля ценными бумагами (комиссионными и налогами, не говоря уж о затратах времени), не принося никаких выгод, возникающих из длительного владения ценными бумагами. Итак, у вас есть способ проверки личных инвестиций — ваше чутье вкупе с вышеизложенными правилами. В следующий раз, когда какой-нибудь консультант по инвестициям подойдет к вам с предложением, сулящим, по его словам, 20 или 40 % прибыли, вы будете совершенно точно знать, что в данном случае верно одно из трех предположений: (1) для того чтобы оправдать столь высокую ожидаемую прибыль, это инвестиционное предложение должно быть весьма рискованным; (2) этот консультант натолкнулся на возможность, которую до сих пор не обнаружили даже самые изощренные инвесторы мира, и настолько добр, что делится с вами этой возможностью; или же (3) этот консультант некомпетентен и/или недобросовестен. Слишком часто истинным объяснением оказывается предположение (3). Самым восхитительным в экономике является то, что фундаментальные идеи неизменны. Монархи Средневековья нуждались в средствах (обычно для ведения войн) точно так же, как ныне нуждаются в средствах только что возникшие биотехнологические компании. Понятия не имею, на что будет похожа планета через сто лет. Возможно, человечество начнет заселять Марс или превращать соленую воду в возобновляемый источник чистой энергии. Но я уверен, что оба предприятия используют финансовые рынки для мобилизации капитала и ограничения риска. И я совершенно уверен, что американцы не станут стройными и здоровыми оттого, что будут питаться одними грейпфрутами и мороженым. Глава 8. Мощь организованных интересов: что экономика может поведать нам о политике Несколько лет назад я проводил отпуск вместе с друзьями. Как единственный академический ученый в группе, я был объектом легкого любопытства. Когда я рассказал о том, что изучаю государственную политику, один из товарищей по отдыху задал скептический вопрос: «Если люди знают столько о государственной политике, то почему все это так чертовски запутано?». С одной стороны, вопрос идиотский; задавать его — все равно что спрашивать: «Если нам столько известно о медицине, почему люди продолжают умирать?». Лет через десять кто-нибудь всегда сможет выступить с умными репликами по этому поводу. (В тот момент я промямлил что-то вроде «Ну, все так сложно».) Я мог бы указать на то, что в сфере государственной политики, как и в медицине, мы добились кое-каких отличных результатов. Американцы стали более здоровым, более богатым, более образованным народом, который теперь менее, чем когда-либо в своей истории, уязвим для последствий экономических бумов и спадов — несмотря на крах предприятий, занимавшихся интернет-бизнесом. И все же вопрос, заданный товарищем по отдыху, преследовал меня несколько лет, в значительной мере потому, что он содержал намек на важный момент. Даже тогда, когда экономисты достигают консенсуса относительно политических мер, которые улучшат наше положение, эти меры зачастую упираются в глухую стену политического противодействия. Прекрасным примером тому служит международная торговля. Я не знаю ни одного экономиста, представляющего доминирующее в экономике течение, который не считал бы международную торговлю решающим фактором для благосостояния и богатых, и бедных стран. Есть лишь одна маленькая проблема: вопрос о международной торговле в буквальном смысле вызывает бунты на улицах. Еще до того, как демонстранты, яростно протестующие против глобализации, вышли на улицы Сиэтла и Генуи, соглашения о расширении торговли вроде Североамериканского соглашения о свободной торговле вызвали ожесточенные политические бои. Тем временем законодательное утверждение программ, объединяемых в единый «пакет» на основе сговора представителей отдельных регионов США, успешно проходит в конгрессе, что обрушивает щедрые потоки денег на мелкие проекты, которые вряд ли можно назвать проектами, служащими национальным интересам. В течение почти 40 лет федеральный бюджет включал в себя выплаты американским фермерам, производящим мохеровую шерсть (мохер начесывают из шерсти ангорской козы, и он используется как заменитель шерсти). Субсидии на мохер были введены в 1955 г. по настоянию вооруженных сил в целях обеспечения достаточного количества пряжи для изготовления военной формы в случае войны. Я не хочу шутить по этому поводу. Но в 1960 г. военные перешли к использованию синтетических волокон при изготовлении формы. Правительство же еще 35 лет продолжало выплачивать производителям мохера крупные денежные субсидии. Почему? Не потому, что фермеры — производители мохера обладают какой-то особенной мощью, огромными финансовыми возможностями и политической изощренностью. Ничего этого у фермеров — производителей мохера нет. Собственно говоря, преимуществом в данном случае оказалось небольшое число фермеров — производителей мохера. Их малочисленность дает им возможность получать от правительства крупные выплаты, которые фактически незаметны для налогоплательщиков. Предположим, есть тысяча фермеров, производящих мохер; каждый из них каждую весну получает от федерального правительства чек на 100 тыс. дол. — просто за то, что держит ангорских коз. Получающие субсидию фермеры очень заинтересованы в ней — возможно, больше, чем в какой-либо другой из политических мер правительства. Между тем остальные граждане, которые платят пусть жалкие, но дополнительные гроши налогов для того, чтобы сохранять ненужные запасы мохера, не слишком заинтересованы в этих субсидиях. Любой политик, занимающийся проблемами занятости, может подсчитать, что, отдав свой голос за сохранение субсидий для производителей мохера, он сможет заручиться твердой поддержкой этих производителей, ничуть не теряя поддержки других избирателей. Это тот случай, когда политику не стоит голову ломать. Проблема состоит в том, что производители мохера не единственная группа, претендующая на получение субсидий, снижение налоговых ставок, защиту отрасли или на какую-то иную правительственную меру, которая принесет им деньги. И верно, наиболее хваткие политики могут обменивать одни льготы на другие: скажем, если вы поддержите производителей мохера в моем округе, то я поддержу правительственные субсидии на строительство в вашем округе Зала славы игроков в бинго. Когда я был спичрайтером губернатора штата Мэн, мы называли бюджет штата рождественской елкой. Каждый законодатель мог повесить на эту елку одно-другое украшение. Теперь я проживаю в штате Иллинойс, в пятом округе по выборам в конгресс, место в котором от этого штата уже несколько десятилетий занимает Дэн Ростенковски. Мы, чикагцы, можем колесить по нашему городу и буквально указывать на объекты, построенные Рости. Когда Музею науки и промышленности понадобились десятки миллионов долларов на строительство подземной парковки, Дэн Ростенковски нашел эти деньги в федеральном бюджете [91 - Robert Davis. Museum Garage Is a Fine Cut; It May Be Pork, but City Hungry // Chicago Tribune, 1994, May 5.]. Должны ли налогоплательщики в Сиэтле или аграрном Вермонте платить за подземную парковку для чикагского музея? Конечно, нет. Но когда в прошлые выходные я повел дочку в музей, а погода была ненастной, то с удовольствием припарковал машину в закрытом помещении. Этот пример помогает объяснить, почему Дэну Ростенковски, не так давно вышедшему из федеральной тюрьмы, участники политических сборищ в Чикаго по-прежнему устраивают овации и встают с мест ради такого случая. Теперь субсидии для производителей мохеровой шерсти отменены. В какой-то момент они стали наглядным примером законодательного утверждения программ, объединяемых в единый «пакет» на основе сговора представителей отдельных регионов США, и их вопиющая абсурдность обрекла их на отмену. Но процесс, который на протяжении десятков лет приносил производителям мохера деньги, жив-здоров. Поговорим об этаноле — производимой из зерна присадке к автомобильному бензину, которая якобы полезна для охраны окружающей среды. Налог, которым облагают бензин, смешанный с этанолом, на 5,4 цента меньше налога на чистый бензин под тем предлогом, что бензин с этанолом сгорает чище, чем чистый бензин, и что использование смеси бензина с этанолом снижает нашу зависимость от поставок нефти из-за рубежа. Разумеется, ни ученые, ни защитники окружающей среды не уверены в том, что этанол такая уж прекрасная штука. В результате исследования, проведенного в 1997 г. Главным бюджетно-контрольным управлением США, непартийная исследовательская служба конгресса установила, что использование этанола оказывает незначительный эффект как на окружающую среду, так и на зависимость США от поставок нефти из-за рубежа. Однако субсидия на этанол обошлась бюджету США в 7,1 млрд дол. недополученных доходов. Еще хуже то, что этанол, возможно, усугубляет некоторые виды загрязнения воздушной среды. Этанол испаряется быстрее, чем чистый бензин, что при высоких температурах усугубляет проблемы с озоном. Подобный вывод сделан и в исследовании, выполненном в 1999 г. Национальной академией наук [92 - Lizette Alvarez, David Barboza. Support for Corn-Based Fuel Despite Critics // New York Times, 2001, July 23.]. Но рассуждать о науке — значит упускать из виду суть. Как заметила «New York Times» в наиболее мучительный момент кампании по выборам президента в 2000 г., «независимо от того, является этанол отличным горючим для машин или нет, в ходе кампании в Айове этанол вершит подлинные чудеса» [93 - Nicholas Kristof. Ethanol, for All Its Critics, Fuels Farmer Support and Iowa's Role in Presidential Races // New York Times, 2000, January 21.]. Налоговая субсидия на этанол увеличивает спрос на зерно, что приносит деньги фермерам. Национальная ассоциация производителей зерна подсчитала, что программа использования этанола добавляет 30 центов к цене каждого бушеля проданного зерна. Билл Брэдли знает это. В течение трех сроков своего пребывания на посту сенатора от штата Нью-Джерси (штата, производящего не слишком много зерна) он выступал против субсидии на этанол. Действительно, некоторые из его самых важных достижений на посту сенатора связаны с чисткой налогового кодекса от субсидий и лазеек, которые в совокупности приносили больше вреда, нежели пользы. Но когда Билл Брэдои приехал в Айову в качестве кандидата в президенты от демократической партии, он «поговорил с некоторыми фермерами» и внезапно обнаружил, что в душе поддерживает налоговые льготы на этана!. Короче говоря, он понял, что для избирателей Айовы этанол имеет решающее значение, а Айова крайне важна для победы на президентских выборах. Любой кандидат в президенты от доминирующих политических партий поддерживал субсидию на этанол, за исключением Джона Маккейна, который даже не вел кампанию в Айове, поскольку знал, что его позиция по этому вопросу лишит его всяких шансов на удачный результат. (Хотя манера сенатора Маккейна «говорить откровенно» восхитительна, вспомним, что президентом США в настоящее время является не он.) Непосредственно перед партийными конференциями 2000 г. «New York Times» взяла интервью у Марвина Флайера, фермера — производителя зерна из Айовы, который сказал: «Иногда я думаю, что [кандидаты] должны просто появляться и угождать нам». Затем он добавил: «Конечно, это не может быть самым плохим делом». Этанол — это не тот случай, когда некий могущественный особый интерес сгибает всех прочих в бараний рог. Фермеры составляют всего-то 2 или 3 % населения; еще меньше среди них тех, кто выращивает зерно. Если бы выжимание благ из политического процесса было делом грубой силы, то те из нас, кто не может отличить телку от кастрированного бычка, положили бы фермеров на лопатки. Действительно, американские избиратели-правши могли бы сплотиться и потребовать для себя налоговых изъятий за счет избирателей-левшей. На самом деле мы могли идти своим путем, продолжая платить субсидии производителям мохера. Но случилось не так. Экономисты выдвинули теорию политического поведения, которая лучше соответствует тому, что мы наблюдаем в действительности. Когда речь заходит о политике групп, основанных на общности материальных интересов, таким группам лучше быть небольшими. Гэри Беккер, тот самый экономист из Чикагского университета и лауреат Нобелевской премии, которого мы так часто упоминали при рассмотрении концепции человеческого капитала, в начале 1980-х годов написал весьма богатую идеями статью, в которой очень хорошо воплощено все то, что стало известным под названием «экономика регулирования», развивая идеи, восходящие к докторской диссертации Милтона фридмена, Беккер построил теорию, утверждающую, что, при прочих равных условиях, в политическом процессе наибольших успехов добиваются мелкие, хорошо организованные группы. Почему? Потому, что издержки любых благ, которые такие группы выжимают из системы, ложатся более или менее равномерно на большой, неорганизованный сегмент населения. Вернемся к примеру с этанолом. Выгоды налоговой субсидии, исчисляемые 7 млрд дол., достаются небольшой группе фермеров, отчего эта субсидия оказывается для каждого из членов этой группы крайне привлекательной. Между тем издержки этой субсидии распределяются между остальными 98 % граждан, что ставит этанол в перечне наших повседневных забот ниже забот по уходу за полостью рта. В случае моего плана принуждения левшей к выплате субсидий правшам правильным было бы противоположное утверждение. В Америке на одного левшу приходится примерно 9 правшей, поэтому если каждый избиратель-правша получал бы от правительства выгоду в размере 100 дол., то для финансирования таких выплат с каждого избирателя-левши надо было бы содрать 900 дол. Левшей крайне взбесили бы налоговые счета на 900 дол. — возможно, настолько сильно, что налоги стали бы предметом их главной политической озабоченности, тогда как стодолларовые субсидии для правшей вызвали бы у последних весьма сдержанную радость. Хорошо осведомленная женщина-политик, вероятно, улучшила бы свои карьерные перспективы, голосуя за левшей. Обнаружен любопытный факт, приобретающий больший смысл в свете того, что мы только что обсудили. В странах, где производители сельскохозяйственной продукции составляют небольшую долю населения, как, например, в Америке и Европе, правительства предоставляют сельскому хозяйству крупные субсидии. Но в странах, где аграрное население сравнительно велико (например, в Китае и Индии), субсидии идут в противоположную сторону. Фермеры вынуждены продавать свою продукцию по ценам ниже рыночных городским жителям, которые могут получить основные продукты питания дешево. В одном случае производители сельскохозяйственной продукции получают политические преимущества, в другом им приходится платить за них. Логическую совместимость этим примерам обеспечивает то, что в обоих случаях многочисленные группы субсидируют малочисленные группы. В политике хвост может вертеть собакой. И это обстоятельство способно оказывать глубокое воздействие на экономику. Смерть от тысячных субсидий. В масштабах нашей экономики, оцениваемой в 10 трлн дол., стоимость подземной парковки, которую построил Дэн Ростенковски для Музея науки и промышленности, просто пустяк. То же следует сказать и о субсидии на этанол. А также о таможенной защите производителей сахара, налоговых изъятий для фармацевтических компаний, ведущих бизнес в Пуэрто-Рико, и о ценовой поддержке производителей молочной продукции. Но взятые в целом, эти субсидии и изъятия (и тысячи других, им подобных) весьма существенны. Мелкие «неэффективности» начинают разрушать самую основную и фундаментальную функцию рыночной экономики: использование вводимых ресурсов и факторов производства для максимально эффективного производства товаров и услуг. Если государство должно поддерживать цену на молоко, то реальная проблема в данном случае заключается в том, что молоко производят слишком много фермеров. Наилучшее из слышанных мною определений законных способов сокращения налогов таково: это своеобразное инвестирование или поведение, которое при отсутствии налоговых соображений не имело бы смысла. В этом-то и проблема: правительствам не следует вмешиваться в бизнес, предоставляя стимулы людям, делающим то, что без этих стимулов было бы бессмысленно. В главе 3 вкратце описаны все причины, в силу которых хорошее правительство не просто важно, но безусловно необходимо. Но такой же истиной является то, что когда конгресс обращает внимание на какую-то проблему, на рождественской елке появляется множество украшений. Покойный Джордж Стиглер, экономист из Чикагского университета, в 1982 г. получивший Нобелевскую премию, выдвинул и привел доводы в пользу концепции, идущей вразрез с интуитивными догадками: компаний и отрасли часто извлекают выгоды из регулирования. Собственно говоря, они могут использовать политический процесс для генерирования мер регулирования, которые либо помогают им, либо связывают конкурентов по рукам и ногам. Это кажется невероятным? Рассмотрим случай с сертификацией преподавателей. Прежде чем давать лицензии на преподавание, любое государство требует, чтобы учителя государственных школ были способны делать определенные вещи. Большинство людей считают это условие вполне разумным. В штате Иллинойс требования, предъявляемые к учителям, с течением времени постоянно возрастали. Опять-таки, учитывая наше стремление к реформированию государственных школ, это представляется разумным. Но когда начинаешь пристальнее приглядываться к политике сертификации, ситуация оказывается более мрачной. Профсоюзы учителей, которые в Америке являются одной из могущественных политических сил, всегда поддерживают реформы, требующие более жесткого обучения и тестирования педагогов. Впрочем, прочтите, что написано мелким шрифтом в примечаниях к законам о реформе государственных школ. Почти без исключений эти законы делают для уже преподающих учителей изъятия из любых новых требований, налагаемых законами. Другими словами, лица, желающие стать учителями, должны проходить дополнительную подготовку или сдавать дополнительные экзамены; а люди, уже являющиеся учителями, ничего этого делать не должны. Если законы о сертификатах на преподавание касаются только студентов-педагогов, то в них нет особого смысла. Если соответствие некоторым стандартам обязательно для того, чтобы преподавать, то, вероятно, любой преподаватель должен соответствовать этим стандартам. Другие аспекты закона о сертификации преподавателей также не имеют особого смысла. Преподаватели частных школ, многие из которых имеют опыт работы в течение нескольких десятилетий, не могут преподавать в государственных школах, не преодолевая самых разнообразных препятствий (включая обучение в качестве студентов), в чем почти наверняка нет никакой необходимости. Не могут преподавать в государственных школах и университетские профессоры. Когда Альберт Эйнштейн удалился от Дел в Принстоне, штат Нью-Джерси, он не имел законного права преподавать физику в средней школе. Между тем исследователи установили, что требования, предъявляемые при сертификации преподавателей, не имеют фактически ни малейшего отношения к эффективности преподавания в школе. Мистер Стиглер, возможно, сказал бы, что все это легко объяснить. Только подумайте о том, насколько процесс сертификации благоприятствует действующим учителям, но не студентам-педагогам. Затрудняя превращение человека в учителя, закон ограничивает приток новых учителей, что хорошо для тех, кто уже стал учителем. Любые препятствия для вступления в профессию выглядят привлекательными, если смотреть на них изнутри этой профессии. У меня есть личная заинтересованность во всякого рода разрешениях на занятия профессиями (случаи, когда государство требует, чтобы люди получали лицензии до того, как они начнут работать по определенным специальностям). Моя докторская диссертация посвящена объяснению иллинойсской модели подобного регулирования, которая кажется аномальной: в Иллинойсе власти требуют лицензии от парикмахеров и маникюрш, но не от электриков. Скверно выполненная работа электрика может привести к пожару, который уничтожит целый квартал; по сравнению с этим плохо сделанный маникюр или криво сделанная прическа кажется простительной ошибкой. Тем не менее государство регулирует деятельность парикмахеров и маникюрш. Краткое объяснение этой модели таково: она является результатом деятельности групп, объединенных общими интересами. Лучшими показателями того, подлежит ли какой-то род деятельности лицензированию в Иллинойсе, является число членов и бюджет соответствующей профессиональной организации. (По отношению к общей численности населения численность членов любой профессиональной группы сравнительно мала, так что у всех этих групп есть то преимущество, которым обладали производители мохера. Численность и бюджет профессиональной ассоциации отражают степень организованности ее членов и их способности воспользоваться этим преимуществом.) Примечательно, что политическая организация дает больше гарантий того, что данная профессиональная группа получит лицензионную защиту своей деятельности, нежели опасность, которую другие представители этой профессии представляют для общества (эта опасность измеряется взносами по страхованию их ответственности). Джордж Стиглер был прав: группы стремятся защитить себя лицензиями. Малочисленные, организованные группы летают на высотах и скоростях, на которых их не засекают радары, и берут верх над законодателями, делая вещи, которые необязательно улучшают положение всех прочих. Экономистов, особенно из числа более рыночно ориентированных представителей «чикагской школы», иногда представляют как врагов государства. На самом деле их отношение к государству точнее определять как скептическое. Чем больше масштаб деятельности государства, тем больше возможностей у групп, основанных на общности интересов, урвать для себя нечто, не имеющее ничего общего с законными функциями государства, которые описаны в главе 3. Тирания статус-кво. Если малочисленные группы могут выжать из законодательного процесса то, что хотят, они могут предотвратить принятие нежелательных для них решений или, по меньшей мере, попытаться сделать это. Йозеф Шумпетер, создавший термин «созидательное разрушение», описывал капитализм как процесс нескончаемого уничтожения старых структур и создания новых. Это может быть хорошо для мира, но для компаний и отраслей, составляющих «старую структуру», это плохо. Люди, стоящие на пути капиталистического прогресса, который им представляется уничтожением, применят все средства, какие надо применить для того, чтобы избежать уничтожения, в том числе и политические. А почему бы им этого не делать? Законодательный процесс помогает тем, кто сам себе помогает. Испытывающие сильное давление со стороны конкурентов группы могут стремиться к законодательной защите своей деятельности, требуя государственной финансовой помощи, благоприятного налогового режима, введения ограничений на конкурирующую технологию или какого-то иного особого отношения. При угрозе надвигающихся увольнений или банкротств обращенные к политикам мольбы о помощи могут оказаться вполне убедительными. Так в чем же проблема? Проблема в том, что, если политики решат оказать защиту и поддержку старой структуре, страна не получит выгод от новой экономической структуры. Роджер Фергюсон-младший, вице-председатель совета директоров Федеральной резервной системы, объясняет: «Люди, принимающие политические решения и неспособные оценить взаимозависимость между безжалостным перемалыванием, которое происходит в конкурентной среде, и созданием богатства, закончат тем, что сосредоточат свои усилия на методах и навыках, приходящих в упадок. Делая это, они учреждают политику, направленную на защиту слабых, устаревших технологий. В конце концов они замедляют движение экономики вперед» [94 - Roger Ferguson. Economic Policy for Our Era: The Ohio Experience // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, May 15.]. И политические соображения, и сострадание побуждают нас к мысли о том, что нам следовало бы протянуть руку помощи тем, кого подкосила конкуренция. Если какой-то вариант мучительного изменения генерирует прогресс, пирог должен увеличиться в размерах. А если пирог больше, то, по меньшей мере, кое-что от этого пирога следовало бы предложить проигравшим — возможно, в виде помощи на переходный период, возможно, в виде профессиональной переподготовки или в каком-либо ином виде, который поможет поверженным снова стать на ноги. Одной из особенностей, сделавших Североамериканское соглашение о свободной торговле более приемлемым, было положение, которое предлагало увязать компенсацию рабочим, ставшим безработными, с расширением торговли с Мексикой. Сходным образом многие штаты используют деньги, полученные в результате крупных юридических соглашений с табачной промышленностью, для выплат компенсаций выращивающим табак фермерам, доходам которых угрожает сокращающееся потребление табака. Впрочем, есть крайне важное различие между использованием политического процесса для построения системы обеспечения социально-экономической безопасности для людей, которым созидательное разрушение причинило вред, и использованием политического процесса для пресечения созидательного разрушения. Подумайте о телеграфе и Pony Express. Одно дело помочь людям, потерявшим работу в Pony Express, переобучив их в телеграфистов; совсем другое дело — помочь им посредством запрещения телеграфа. Иногда политический процесс приносит эквивалент второго решения по причинам, которые описаны в связи с проблемой производителей мохера. Экономические выгоды конкуренции огромны, но они распределяются среди широкой группы; издержки конкуренции обычно меньше, но они сконцентрированы на узких группах населения. В результате люди, извлекшие блага из созидательного разрушения, едва замечают эти выгоды, тогда как потерпевшие поражение буквально приковывают себя к дверям офиса своего конгрессмена, требуя защиты, как мог бы сделать любой из нас, если бы возникла угроза нашему сообществу или источникам нашего существования. Так обстоят дела в сфере международной торговли. Торговля приносит выгоды потребителям. Мы платим меньше за обувь, автомобили, электронику, продовольственные товары и за все прочее, что могут сделать лучше или дешевле в других странах мира (или делают дешевле в США из-за иностранной конкуренции). Наша жизнь становится лучше во многих отношениях, кумулятивный эффект которых весьма велик. Оглядываясь на годы администрации Клинтона, бывший министр финансов Роберт Рубин заметил: «Экономические блага снижения таможенных тарифов, которого мы добились в процессе переговоров за последние восемь лет, представляют собой крупнейшее во всемирной истории снижение налогов» [95 - Цит. no: Joe Klein. Eight Years: Bill Clinton Looks Back on His Presidency // The New Yorker, 2000, October 16, p. 201.]. Обувь дешевле там, телевизор лучше здесь — всего этого, возможно, недостаточно для того, чтобы побудить обыкновенного человека полететь в Сиэтл и принять участие в марше в поддержку Всемирной торговой организации (ВТО). Тем временем АФТ-КПП и другие профсоюзы отправили в Сиэтл порядка 30 тыс. человек для того, чтобы они протестовали против расширения ВТО. Хрупким предлогом для этого стало то, что профсоюзы озабочены заработной платой и условиями труда в развивающихся странах. АФТ-КПП беспокоится о рабочих местах в Америке. Расширение всемирной торговли означает, что миллионы американских потребителей получат дешевые товары, но потеряют работу, ибо их предприятия будут закрыты. Это нечто такое, что побуждает рабочих участвовать в уличных демонстрациях протеста, как уже не раз бывало в истории. Первые луддиты были агрессивно настроенными группами рабочих английской текстильной промышленности, которые крушили текстильные машины, выражая свой протест против вызванных механизацией снижения заработной платы и безработицы. Что произошло бы, если б луддиты добились своего? Подумайте о том, что в начале XV в. Китай в технологическом отношении намного опережал Запад. Китай обладал превосходством в научном знании, в сельском хозяйстве, в инженерии, даже в ветеринарии. Китайцы начали выплавлять железо на пятнадцать веков раньше европейцев. И все же промышленная революция произошла в Европе, тогда как китайская цивилизация зачахла. Почему? Некоторые историки утверждают, что китайская элита ценила стабильность выше, чем прогресс. В результате китайские лидеры блокировали те мучительные общественные изменения, которые сделали промышленную революцию возможной. Например, в XV столетии китайские правители запретили дальние морские торговые экспедиции, удушив тем самым и торговлю, и экономическое развитие, а заодно и открытия, и социальные изменения, сопровождающие эти явления. Мы сконструировали некоторые учреждения таким образом, чтобы большее благо получало преобладание над узкими (пусть и вполне понятными) интересами. Например, когда администрация ведет переговоры о заключении международных торговых соглашений, президент часто требует от конгресса предоставления «оперативных полномочий». Конгресс по-прежнему должен ратифицировать заключенные соглашения, но голосуя только «за» или «против» этого соглашения в том виде, в каком оно заключено. Нормальный процесс, в ходе которого законодатели могут вносить поправки, в этом случае отменяется. Смысл такого порядка состоит в том, что законодателям не разрешается выхолащивать соглашение путем изъятия из его действия различных отраслей; торговое соглашение, дающее защиту некоторым специальным группам в каждом округе, вообще не является соглашением. «Оперативные полномочия» заставляют политиков, болтающих о свободной торговле, двигаться к ней. Несправедливо оклеветанная, ВТО на самом деле является вариантом механизма «оперативных полномочий». Переговоры о снижении таможенных барьеров между многими странами, в каждой из которых полно групп, основанных на общности материальных интересов, — задача монументальных масштабов. ВТО делает процесс политически более управляемым, определяя шаги, которые страны, желающие вступить в нее, должны обязательно сделать: открыть рынки, отменить субсидии, поэтапно снизить таможенные тарифы и т. д. Это цена членства в ВТО. Допущенные в ВТО страны получают доступ на рынки всех стран — членов этой организации, а это — мощный стимул, побуждающий политиков говорить «нет» производителям мохера по всему миру. Дадим шанс политикам обрести независимость. Осенью 2000 г. началась одна многообещающая политическая карьера. Меня избрали президентом Ассоциации квартала «Семинари Таунхаус». (Возможно, «избрали» — слишком сильное слово; уходивший со своего поста президент спросил, не соглашусь ли я исполнять обязанности президента, а я по простоте моей не смог ответить «нет».) Примерно в то же самое время Управление городского транспорта Чикаго объявило о своих планах расширить станцию надземки, расположенную совсем рядом с нашими домами. Намеченное расширение привело бы станцию в соответствие с требованиями Закона об американцах-инвалидах и позволило бы Управлению обслужить больше пассажиров. Это также переместило бы пути надземки (и сопутствующий ей шум) на 30 футов ближе к нашим домам. Короче, этот план был хорош для общественного транспорта Чикаго и плох для членов нашей ассоциации домовладельцев. Под моим блистательным руководством мы писали письма, устраивали митинги, советовались с архитекторами, представляли альтернативные планы (осуществление некоторых из этих планов потребовало бы сноса других домов в нашем районе). Без гордости сообщаю, что Фуллертон-авеню все еще не имеет новой станции надземки. Да, леди и джентльмены, мы — группа, сложившаяся на основе специфических общих интересов. Все мы таковы. Может быть, вы не держите ангорских коз; возможно, вы не выращиваете кукурузу. Но вы — член какой-то группы, может быть, член многих групп, имеющих уникальные интересы: профессиональной группы, этнической группы, демографической группы, соседской общины, отраслевой группы, региональной группы. Как говорится в старой пословице, «то, где вы стоите, зависит от того, где вы сидите». Легко говорить, что политикам надо просто совершать правильные поступки. Древнее клише о трудных решениях сохраняет силу. Совершение правильного поступка — принятие решения, которое принесет стране больше выгод, чем издержек, не заставит людей приветствовать вас стоя. Гораздо более вероятно то, что многие люди, чье положение вы улучшили, вряд ли заметят это улучшение, тогда как небольшая группа, которой вы причинили вред, забросает ваш автомобиль помидорами. Изменит ли реформа финансирования политических кампаний что-нибудь? Так, кое-что на периферии, если вообще что-нибудь изменит. Деньги определенно являются одним из орудий овладения вниманием политика, но есть и другие инструменты. Если фермерам — производителям молока (получающим выгоды от поддержки цен на молоко федеральными властями) не дадут денег, они наймут лоббистов, агитаторов, ходящих от дома к дому, станут устраивать митинги, писать письма, угрожать голодовками и голосовать блоком. Реформа финансирования кампаний не изменит того, что фермеры — производители молока глубоко заинтересованы в сохранении выплачиваемой им субсидии, тогда как люди, финансирующие эту субсидию, не слишком беспокоятся о своих расходах. Демократический процесс всегда будет играть на пользу маленьким хорошо организованным группам за счет многочисленных «рыхлых» групп. Боб Керри, бывший сенатор-демократ от штата Небраска, сказал, что не думает, будто реформа финансирования кампаний вообще приведет к серьезным изменениям. «Самое сильное растлевающее влияние, которое происходит в политике, не исчезнет, даже если вы добьетесь полного государственного финансирования политических кампаний, — сказал он корреспонденту „The New Yorker“. — Я не хочу говорить что-либо, что сделает вас не таким, как я. Если бы мне пришлось выбирать между шквалом аплодисментов за 26 секунд красивой лжи и шквалом негодующих криков за то, что я скажу правду, я, пожалуй, предпочту шквал аплодисментов» [96 - Elizabeth Kolbert. Back to School // The New Yorker, 2001, March 5.]. Итак, если бы у меня снова спросили, почему наше растущее понимание государственной политики не всегда воплощается в создание совершенного мира, то эта глава стала бы моим развернутым ответом на данный вопрос. Глава 9. Подсчет очков: чья экономика больше — моя или ваша? Как я уже упоминал, в конце 1980-х годов я был молодым спичрайтером, работавшим на губернатора штата Мэн. Одной из моих обязанностей был поиск шуток. «Забавных шуток, — предупреждал меня хозяин, — таких, чтобы люди животики надрывали от смеха, а не просто хихикали». Одну из этих шуток я выделил бы и сегодня, более чем 10 лет спустя. Не потому, что она и теперь вызывает смех, но, скорее, потому, что она напоминает о том, о чем мы тоща думали. Вспомните, в те времена президентом был Джордж Буш-старший, а вице-президентом — Дэн Куэйл. Новая Англия как раз переживала экономический спад, который особенно сильно ударил по штату Мэн. Между тем Япония казалась локомотивом мировой экономики. Вот примерное содержание той шутки. Когда Джордж Буш проводил каникулы в Кеннебанкпорте, ему на голову упала одна из его любимых подков. Он впал в кому. Через 9 месяцев Буш приходит в сознание и видит президента Куэйла, стоящего возле его постели. «Войны нет?» — спрашивает м-р Буш. «Нет. Страна наслаждается миром», — отвечает президент Куэйл. «Каков уровень безработицы?» — спрашивает м-р Буш. «Примерно 4 %», — отвечает президент Куэйл. «А инфляция?» — вопрошает м-р Буш. «Под контролем», — говорит президент Куэйл. «Потрясающе, — изумляется м-р Буш. — А сколько стоит булка?» Президент Куэйл нервно чешет голову и отвечает: «Около 240 иен». Верьте не верьте, но эта шутка действительно вызывала смех до колик. Отчасти смешно было представлять Дэна Куэйла в роли президента, но самое смешное заключалось в том, что шутка разряжала общую обеспокоенность тем, что Япония находилась на грани обретения мирового экономического господства. Времена определенно меняются. Теперь мы знаем, что Японии предстояло пострадать от экономической стагнации, продолжающейся более десятилетия, тогда как США вступили в самый длительный в своей истории период экономического роста. Индекс Никкей, отражающий движение цен на японском фондовом рынке, сегодня находится на более низком уровне, чем тогда, когда губернатор Мэна потешал слушателей рассказанной выше шуткой. Почему все экономики, богатые и бедные, развиваются скачками, запинаясь и переходя от периодов роста к периодам спадов и снова к периодам роста? Длительный, здоровый рост американской экономики в 1990-х годах закончился спадом 2001 г. В период бума спрос на рабочую силу был настолько велик, что в ресторанах быстрого питания работникам платили хорошие премиальные, выпускники колледжей получали миллионные опционы на приобретение акций и любой, кто хоть как-нибудь шевелился на фондовом рынке, получал приличные доходы. Затем кто-то дал обратный ход. Разделы деловых новостей вскоре заполнились историями об увольнениях, банкротствах и падении котировок акций. Бум был нам больше по нраву. Что же случилось? Для того чтобы понять цикл «спад — подъем», т. е. «цикл деловой активности», как называют его экономисты, нам необходимо сначала овладеть инструментами измерения современной экономики. Если бы президент США действительно вышел из комы после удара подковой по голове, то, бьюсь об заклад, в числе первых заданных им вопросов был бы вопрос о валовом внутреннем продукте, или ВВП. ВВП — это стоимость всех товаров и услуг, произведенных экономикой. Суммируйте рыночные цены всех товаров, произведенных в США, и всех оказанных американцами услуг — и вы получите валовой внутренний продукт. Когда заголовки кричат о том, что в таком-то году экономика выросла на 2,3 %, речь идет о росте ВВП. Это попросту означает, что США как страна произвели на 2,3 % больше товаров и услуг, чем годом раньше. Сходным образом, когда мы говорим о том, что государственное образование способствует экономическому росту, то имеем в виду, что государственное образование повышает темпы роста ВВП. А если у нас спрашивают, улучшилось ли экономическое положение какой-то африканской страны в 2002 г. по сравнению с 1990 г., наш ответ начнется (но, разумеется, не закончится) описанием того, что произошло с ВВП этой страны за десятилетие. Можем ли мы измерить наше коллективное благосостояние количеством товаров и объемом услуг, производимых нами? И да, и нет. Начнем с «да», хотя до того, как эта глава закончится, мы дойдем и до «нет». ВВП — довольно приличный показатель нашего благосостояния по той простой причине, что потребить можно только то, что произведено, — либо потому, что мы потребляем произведенное непосредственно, либо потому, что мы обмениваем произведенное нами на товары, произведенные в других странах. Житель страны, в которой ВВП на душу населения равен 1000 дол., не может потреблять на 20 000 дол. Откуда именно возьмутся дополнительные товары и услуги на сумму 19 тыс. дол.? То, что мы потребляем, может ненамного отличаться от того, что мы производим, точно так же, как расходы семьи могут на какое-то время отличаться от ее доходов. Однако в долгосрочной перспективе производство страны и ее потребление должны быть почти тождественными величинами. Я вынужден сделать две важные оговорки. Во-первых, то, что нас интересует, — это реальный ВВП, который означает, что количественный показатель ВВП следует откорректировать на уровень инфляции. Номинальные показатели, напротив, не откорректированы на уровень инфляции. Если номинальный ВВП в 2002 г. вырос на 10 %, но инфляция составляла также 10 %, то фактически мы ничего не произвели в большем объеме. Мы всего лишь продали тот же объем товаров и услуг по более высоким Ценам, что вовсе не повысило наше благосостояние. Ваш заработок, скорее всего, вырос на 10 %, но на столько же возросли цены на все, что вы покупаете. В сущности, это экономический эквивалент размена десятидолларовой банкноты на 10 бумажек по одному доллару — бумажник вроде бы распухает, но богаче от этого вы не становитесь. В следующей главе мы подробнее рассмотрим инфляцию. Пока же достаточно сказать, что наш уровень жизни зависит от объема товаров и услуг, который мы приносим в дом, а не от цен, указанных в кассовых чеках. Во-вторых, нас интересует ВВП на душу населения, т. е. национальный ВВП, разделенный на численность населения страны. Здесь опять же необходимо избежать выводов, которые могут ввести нас в страшное заблуждение. ВВП Индии равен 427 млрд дол., а ВВП Израиля — 97 млрд дол. Какая из этих стран богаче? Богаче Израиль, причем намного. В Индии проживает почти миллиард человек, а в Израиле — всего лишь 6 млн; в расчете на душу населения ВВП в Израиле равен 16 180 дол., тогда как в Индии — только 440 дол. Сходным образом, если в течение какого-то года экономика страны растет на 3 %, но население за этот же год увеличивается на 5 %, то ВВП на душу населения в этой стране падает. Страна производит больше товаров и услуг, но не настолько, чтобы темпы ее экономического развития соответствовали темпам роста населения: оно растет быстрее. * * * Если посмотреть на реальный ВВП Америки, то этот показатель поведает нам о нескольких вещах. Во-первых, по мировым стандартам американская экономика огромна. ВВП США равен приблизительно 10 трлн дол., т. е. ВВП примерно 15 стран Европейского Союза, вместе взятых. Второй по мощи экономикой мира является экономика Японии, ВВП которой ненамного превышает 4 трлн дол. Если судить по ВВП на душу населения, мы богаты и по мировым стандартам, и по стандартам нашей собственной истории. В 1998 г. в США ВВП на душу населения равнялся примерно 30 тыс. дол., т. е. был чуть ниже аналогичного показателя у Японии или Швейцарии, но все равно почти самым высоким в мире. Наш реальный ВВП на душу населения вдвое выше того, каким он был в 1970 г., и втрое выше показателя 1950 г. Другими словами, средний американец сегодня втрое богаче, чем был в 1950 г. Каким образом это могло произойти? За ответом вернитесь к главе 6. Мы стали более производительными. Сутки не стали длиннее, но то, что мы можем сделать за 24 часа, изменилось коренным образом. Федеральный резервный банк Далласа предложил новый способ отображения нашего экономического прогресса в XX в.: сравните, сколько нам надо работать для того, чтобы приобрести самые необходимые товары, с тем, сколько нам пришлось бы работать ради этого в 1900 г. Как объясняют должностные лица этого банка, «зарабатывание денег требует времени, поэтому, когда мы делаем покупки, мы на самом деле тратим время. Реальная стоимость жизни измеряется не в долларах и центах, а в часах и минутах, которые мы должны посвятить работе ради того, чтобы жить» [97 - Michael Сох, Richard Aim. Time Well Spent: The Declining Real Cost of Living in America // Federal Reserve Bank of Dallas, 1997, Annual Report.]. А вот и конкретные цифры. Пара чулок столетие назад стоила 25 центов. Известно, что средняя заработная плата в то время равнялась 14,8 центам в час, поэтому реальная стоимость пары чулок в 1900 г. для среднего американца равнялась одному часу и 41 минуте труда. Если сегодня отправиться в универмаг, то окажется, что чулки (колготки) вроде бы дороже, чем в 1900 г., но на самом деле они ничуть не дороже. Чулки сегодня стоят около 4 дол., а средняя заработная плата в Америке более 13 дол. в час. В результате пара чулок обходится среднему американскому работнику всего лишь в 18 минут труда, что является ошеломляющим улучшением по сравнению с часом и 41 минутой труда, в которые обходились чулки в 1900 г. То же самое можно сказать и в отношении большинства товаров. Если ваша бабушка жалуется на то, что цыплята для жарки сегодня стоят дороже, чем во времена ее детства, она права только в самом примитивном техническом смысле. Цена цыпленка весом в три фунта действительно возросла с 1,23 дол. в 1919 г. До 3,15 дол. в 1997 г. Но в действительности бабушке не на что жаловаться. «Рабочее время», необходимое для того, чтобы заработать денег на покупку цыпленка, существенно сократилось. В 1919 г. средний рабочий затрачивал 2 часа 37 минут для того, чтобы заработать достаточно денег для покупки цыпленка (и, как я догадываюсь, по меньшей мере, еще 45 минут на то, чтобы заработать денег на покупку томатного соуса). Короче говоря, вам пришлось бы работать большую часть первой половины дня только для того, чтобы заработать себе на ланч. А сколько надо работать для того, чтобы «заработать» цыпленка сегодня? 14 минут — время одного телефонного звонка. Посвятите его работе — и без хлопот и забот получите воскресный обед. Пропустите чат-конференцию на сайте передачи «Survival» — и, пожалуй, сможете заодно накормить и соседей. Помните времена, когда вид человека, разговаривающего в ресторане по сотовому телефону, был в диковинку и это зрелище даже слегка впечатляло? (Хорошо, это было не так уж давно, и все же сотовый телефон в середине 1980-х годов точно был новинкой.) В этом нет ничего удивительного: тогда сотовый телефон «стоил» среднему американцу примерно 456 часов труда. 20 лет спустя сотовые телефоны стали обыкновенными предметами, вызывающими общее раздражение в значительной мере потому, что они есть у всех. Причиной того, что сотовые телефоны есть у всех, является то, что сегодня они «стоят» примерно 9 часов труда среднего работника, т. е. на 98 % меньше, чем 20 лет назад. Мы принимаем материальный прогресс за непременную данность, а не следовало бы. Стремительное повышение уровня жизни вовсе не было нормой на протяжении истории человечества. Роберт Лукас-младший, удостоенный в 1995 г. Нобелевской премии за огромный вклад в изучение макроэкономики, утверждает, что даже в самых богатых странах мира явление устойчивого роста уровня жизни наблюдается всего лишь на протяжении нескольких столетий. Другие экономисты пришли к выводу о том, что темпы роста ВВП в Европе с 500 до 1500 г. были фактически нулевыми [98 - Oded Galor, David N. Weil. Population, Technology, and Growth: From Malthusian Stagnation to the Demographic Transition and Beyond // American Economic Review, 2000, vol.20, № 4, September.]. Недаром этот период называют «темными веками». Нам также следует прояснить, что означает утверждение: страна в начале XXI в. бедна по мировым стандартам. Как я уже отмечал, в Индии ВВП на душу населения равен 440 дол. Но давайте переведем это в нечто большее, чем просто цифры. В современной Индии 500 тыс. человек страдают болезнью Хансена, более известной миру под названием проказы. Проказа — заразное заболевание, поражающее ткани тела и нервы, оставляющее жуткие шрамы и уродующее конечности. Самое поразительное заключается в том, что болезнь Хансена легко излечима, и если диагностировать заболевание на ранней стадии, выздоровление будет полным. Сколько стоит лечение от проказы? Легкий случаи проказы можно излечить одной дозой антибиотика, которая стоит 3 дол.; в более запущенном случае понадобится курс лечения тремя антибиотиками стоимостью 20 дол. Всемирная организация здравоохранения предоставляет лекарства даже бесплатно, но инфраструктура здравоохранения в Индии недостаточно развита для того, чтобы выявлять больных проказой и обеспечивать их необходимым лечением [99 - Miriam Jordan. Brazil's Age-Old Endemic // Wall Street Journal, 2001, August 20.]. Итак, полмиллиона индийцев искалечены болезнью, лечение от которой стоит 3 дол. Вот что значит иметь ВВП на душу населения в размере 440 дол. Сказав все это, замечу, что ВВП, как и любой другой статистический показатель, — всего лишь одна из мер. Трудно втиснуть сложные сущности в один-единственный количественный показатель, который, впрочем, дает некоторое представление об уровне роскоши в стране. Перечень недостатков ВВП как меры социального прогресса велик. ВВП не учитывает неоплачиваемую экономическую активность вроде домашней работы. Если вы готовите обед, присматриваете за детьми и наводите порядок в доме, ничто из этого не найдет отражения в официальных данных о национальном производстве. Однако если вы заказываете еду по телефону, забрасываете детей в детский сад и нанимаете уборщицу, все это будет отражено в ВВП. ВВП не учитывает и вред, наносимый окружающей среде: если какая-нибудь компания под корень вырубает девственный лес, чтобы сделать из древесины бумагу, цифры ВВП отразят стоимость бумаги, но исчезнувший лес никак не уменьшит величину ВВП. Действительно, ВВП чужды какие-либо ценностные суждения. Доллар, затраченный на строительство тюрьмы или очистку территории от последствий природной катастрофы, будет зачтен в ВВП, хотя для нас было бы лучше, если бы тюрьмы были не нужны и не случалось природных катастроф, последствия которых надо разгребать. ВВП на душу населения совершенно не учитывает распределение доходов. Это всего лишь средняя величина, которая может маскировать огромные различия в доходах богатых и бедных. Самым эффективным возражением против ВВП может быть простое утверждение, что ВВП — несовершенный показатель того, насколько хорошо мы в действительности оцениваем наше положение. Экономике присуще явно тавтологическое представление о счастье: то, что мы производим, должно делать нас счастливыми; в противном случае мы бы этого не производили. Сходным образом, обогащение должно увеличивать наше счастье потому, что мы можем делать и иметь больше вещей, которые доставляют нам наслаждение. И все же результаты социологических опросов свидетельствуют о чем-то ином. Большее богатство не означает большего счастья. Период роста реальных доходов с 1970 по 1999 г. совпал с периодом, в течение которого доля тех, кто считал себя «очень счастливым», сократилась с 36 до 29 % [100 - David Leonhardt. If Richer Isn't Happier, What Is? // New York Times, 2001, May 19.]. Экономисты с запозданием начинают исследовать это явление, пусть и своим извращенным, количественным методом. Например, Дейвид Блэнчфлауэр и Эндрю Освалд, экономисты, работающие соответственно в Дартмуте и Уорвикском университете, выяснили, что длительный брак «стоит» 100 тыс. дол. в год, поскольку, судя по результатам опросов, женатые в среднем так же счастливы, как люди, разведенные (и не женившиеся вновь) и имеющие доходы на 100 тыс. дол. выше, чем состоящие в браке. Итак, отправляясь вечером в кровать, не забудьте сказать супруге или супругу, что не расстанетесь с ним (с нею) меньше чем за 100 тыс. дол. в год. Если ВВП — неудачная мера экономического прогресса, то почему нельзя придумать что-нибудь получше? Можно, утверждает Марк Мирингофф, профессор социальных наук из университета Фордхэм, полагающий, что стране следует иметь «карту социальной отчетности», которая включала бы такие показатели, как степень детской нищеты. Мистер Мирингофф сказал «New York Times»: «Если страна знает, что процентная ставка повышается на четверть процента, то людям необходимо знать о том, что наш показатель детской нищеты — один из худших в развитом мире. Когда этот показатель снизится, колокола должны зазвонить так, как они звонят, когда Алан Гринспен побивает инфляцию» [101 - Цит. no: Alexander Stille. A Happiness Index with a Long Reach: Beyond GNP to Subtler Measures // New York Times, 2000, May 20, p. A17.]. Мирингофф предлагает разработать «индекс социального здоровья», который объединил бы 16 социальных показателей вроде детской нищеты, детской смертности, преступности, доступа к здравоохранению и к жилью. Как выглядят последние несколько десятилетий, если взглянуть на них через эти показатели? «Индекс социального здоровья», предлагаемый м-ром Мирингоффом, упал с 77 баллов (из 100 возможных) в 1973 г. до 38 баллов в 1993 г., после чего он двинулся в обратную сторону и в 1997 г. составил 46 баллов. Консервативный публицист и комментатор Уильям Беннетт согласен с этим анализом наполовину. Он утверждает, что необходимо мерило прогресса более емкое, чем ВВП. Но отбросим все либеральные фразы, рассчитанные на дешевые эффекты. Предлагаемый м-ром Беннеттом «индекс главных культурных показателей» включает те факторы, которые представляются ему важными: количество родов вне брака, уровни разводов, наркомании, членства в церковных группах и степень доверия к государству. Собственное мерило есть и у ООН. «Индекс человеческого развития» сочетает в себе показатели душевого дохода, ожидаемой продолжительности жизни, грамотности и достижений в образовании. По этой шкале США занимают второе место в мире, на котором они стоят рядом с Норвегией, но позади Канады. Итак, вы начинаете понимать проблему. Любое измерение экономического прогресса зависит от того, как вы определяете понятие «прогресс». ВВП просто складывает числа. Об этом стоит кое-что сказать. При прочих равных условиях для страны лучше производить больше товаров и услуг, чем меньше. Когда рост ВВП становится негативным, ущерб реален: это и потеря рабочих мест, и закрытие предприятий, и простой производственных мощностей. Но почему нам вообще надо об этом беспокоиться? Почему современная экономика должна изменять поступательное движение на обратное? Если мы можем произвести и потребить товаров и услуг на 10 трлн дол. и при этом дать большинству американцев работу, почему мы отказываем в работе некоторым людям и на следующий год производим на 2 % меньше? Наилучший ответ на этот вопрос таков. Экономические спады подобны войнам: если бы их можно было предотвратить, мы бы сделали это. Но каждый новый спад слишком отличается от последнего пережитого нами, что усложняет его предотвращение. (Хотя, надо полагать, политики во многих случаях предотвратили и войны, и экономические спады; другое дело, что мы замечаем только те случаи, когда они не справляются с этими задачами.) В общем, спады возникают в результате каких-то потрясений экономики. Итак, происходит что-то скверное — скажем, обвал фондового рынка или крах института собственности (как в 1929 г. в США или в 1989 г. в Японии), резкий рост цен на нефть (как в США в 1973 г.) или даже сознательная попытка Федеральной резервной системы замедлить темпы развития «перегретой» экономики (как в США в 1990 г.). В развивающихся странах потрясение может быть вызвано неожиданным падением цен на товар, от производства которого в решающей мере зависит экономика конкретной страны. Например, страны Центральной Америки в настоящее время лихорадит от низких цен на кофе, которые снизились со 150 до 50 дол. за 100 фунтов [102 - David Gonzalez. A Coffee Crisis' Devastating Domino Effect in Nicaragua // New York Times, 2001, August 29.]. Очевидно, что возможно и сочетание причин. Причиной спада, начавшегося в американской экономике в 2001 г., было «крушение технологий», т. е. чрезмерное инвестирование в технологии, завершившееся в конце концов взрывом дутых интернет-предприятий. События 11 сентября 2001 г. и их последствия усугубили трудности. Самым любопытным в спадах является то, как они распространяются. Возьмем пример с кофе. Осенью 2001 г. «New York Times» сообщала: Обвал рынка кофе запустил цепную реакцию, которая ощутима во всем регионе. Города приходят в запустение по мере сокращения налоговых поступлений, которое вынуждает городские власти сокращать объем коммунальных услуг и увольнять работников коммунальных служб. Фермы свертывают деятельность или закрываются, лишая тысячи самых незащищенных в социальном отношении людей денег для приобретения пищи и одежды и для оплаты арендуемого жилья. Мелкие производители кофе, находящиеся по уши в долгах перед банками и предприятиями по переработке кофе, которые дали производителям кредиты для ухода за посевами и оплаты работников, прекратили свою деятельность, а некоторые из них столкнулись с перспективой потери своей земли. Неважно, где вы живете, — в Центральной Америке или в Санта-Монике: чьи-то экономические трудности могут очень быстро стать вашей личной проблемой. Террористические атаки на Центр всемирной торговли и на Пентагон — печальный пример, подтверждающий этот тезис. Вследствие захватов самолетов террористами американцы резко сократили свои перелеты, что нанесло уничтожающий удар по авиакомпаниям и туристическому бизнесу. Почти сразу же после событий 11 сентября крупные авиакомпании объявили об увольнении десятков тысяч служащих. Компания Boeing, ожидая сокращения заказов на самолеты, объявила об увольнении сразу 30 тыс. своих работников. Но эти цифры лишь слабые намеки на масштабы экономических потерь. Работники, лишившиеся работы, и другие, опасающиеся того, что станут безработными, начали меньше тратить. И действительно, все мы стали испытывать определенное беспокойство относительно будущего; в результате мы сократили наши расходы. Быстрое снижение цен на акции способствовало нашей обеспокоенности расходами. Мы проверяем таблицы котировок и осознаем, что мы беднее, чем думали. Вот интригующий парадокс. Нашей естественной (и разумной) реакцией на смутные времена в экономике становится большая осторожность в расходах, которая ухудшает наше общее положение. Последствия утраты уверенности, вызванной потрясением экономики, могут оказаться хуже самого потрясения. Моя бережливость — т. е. мое решение ограничить расходы на рекламу или решение купить новую машину в следующем году, а не в этом — может стоить вам работы, что, в свою очередь, ударит по моему бизнесу! Действительно, если все мы считаем, что экономическое положение, скорее всего, ухудшится, оно-таки ухудшится. А если все мы поверим в то, что экономическое положение улучшится, оно улучшится. Наше поведение, т. е. решение и готовность тратить или не тратить, обусловлено нашими ожиданиями, и эти ожидания могут быстро и автоматически осуществиться. Предостережение Франклина Делано Рузвельта о том, что нам «нечего бояться, кроме самого страха», было образцом великолепного руководства и хорошей экономики. Сходным образом, обращенный к жителям Нью-Йорка призыв Руди Джулиани выйти и сделать предпраздничные покупки сразу после атаки на Центр мировой торговли не был столь уж диким, как мог показаться. Расходы могут генерировать уверенность, которая породит новые расходы, а те вызовут оживление экономики. Сказанное никоим образом не означает, что спады — всего лишь вымысел нашего коллективного воображения (хотя теоретически это возможно). Нередко существуют скрытые фундаментальные причины, которым необходимо проявиться. В случае с «крушением технологий» все мы слишком много инвестировали в интернет-компании и сопряженные с электронным бизнесом технологии. Когда некоторые интернет-компании лопнули, а другие сократили свои расходы на информационные технологии, началось перераспределение ресурсов. Внезапно утечка капиталов из Силиконовой долины превысила приток капиталов в нее. Или, в случае повышения цен на энергоносители, мы реорганизуем нашу экономику таким образом, чтобы существовать в мире, в котором баррель нефти стоит не 10, а 30 дол. На самом деле спады могут иметь положительное значение для долгосрочного развития, потому что очищают экономику от наименее производительных предприятий, точно так же, как суровая зима может пойти на благо здоровью видов в долгосрочной перспективе (хотя необязательно способствует здоровью тех животных, которые замерзнут). Спады стремительно распространяются через границы. Если экономика США слабеет, страна закупает меньше товаров за рубежом. Очень скоро Мексику, более 80 % экспорта которой идет в США, начнет пошатывать. В бизнесе и в спорте беда вашего конкурента идет вам на пользу. На глобальном уровне справедливо обратное. Если другие мощные экономики переживают спад, они перестают покупать наши товары и услуги. Подумайте вот о чем: если в Японии или Германии безработица возрастет вдвое, то каким именно образом это улучшит ваше положение? Одной из самых серьезных угроз развитию американской экономики в настоящее время является отсутствие роста в других странах. Поскольку самые крупные экономики мира — экономики Японии, Европы и США — одновременно находятся на грани спада, нет другой страны, которая своими расходами вернула бы миру экономическое здоровье. Цикл деловой активности сопровождается и человеческими потерями, о чем свидетельствуют газетные заголовки, появляющиеся по мере того, как увольнения затрагивают все большее число людей. От политиков все больше ожидают смягчения амплитуд цикла; предполагается, что экономисты советуют политикам, как добиться этого смягчения. В распоряжении правительства есть два инструмента: налоговая и валютно-финансовая политика. И та и другая; имеют общую цель — поощрить потребителей и компании к большим расходам и большим инвестициям, для того чтобы обеспечить загрузку производственных мощностей экономики. Налоговая политика использует способность правительства облагать налогами и тратить в качестве рычага, позволяющего вновь вернуть экономике поступательное движение. Если нервничающие потребители не станут тратить деньги, то правительство сделает это за них, и это вызовет положительную цепную реакцию. Пока потребители сидят дома на надежно засунутых под матрасы бумажниках, правительство может развернуть программу строительства шоссе и мостов. Строительные рабочие вернутся к работе; компании, в которых они работают, начнут размещать заказы на строительные материалы. Цементные заводы вновь наймут уволенных рабочих. По мере того как мир начинает казаться лучше, мы с большей уверенностью начнем снова делать крупные покупки. Цикл, описанный выше, начинает разворачиваться в обратную сторону. Самым известным налоговым стимулом была Вторая мировая война, которая генерировала значительную часть кредитов, потраченных на то, чтобы вытянуть США из Великой депрессии. Есть и другой вариант. Правительство может стимулировать экономику посредством сокращения налогов. Потребители, обнаружив, что в конце месяца у них остается больше денег, решают, что могут себе позволить большие траты. И все повторяется: эти расходы со всей очевидностью преодолевают спад и стимулируют рост. Покупки, вызванные сокращением налогов, возвращают рабочих на их рабочие места, что стимулирует новые расходы и укрепление уверенности. И так далее. Представление о том, что правительство может использовать налоговую политику — государственные расходы, сокращение налогов или и то и другое — Для «тонкой настройки» экономики, было главным открытием Джона Мейнарда Кейнса. В этой идее нет ничего ошибочного. Большинство экономистов, пожалуй, согласятся с тем, что теоретически У правительства есть инструменты для сглаживания амплитуд цикла деловой активности. Проблема в том, что налоговую политику вершат не в теории; ее формулируют в конгрессе. Для того чтобы налоговая политика была эффективным противоядием от спадов, должны произойти три вещи: (1) конгресс и президент должны согласиться с планом, содержащим верное средство; (2) они должны своевременно реализовать свой план; и (3) прописанное средство должно быть быстродействующим. Вероятность сведения всех трех этих условий в одной программе крайне мала. Примечательно, что во время большинства послевоенных спадов экономики конгресс не принимал законодательных мер в ответ на спад до тех пор, пока он не заканчивался. В одном особенно вопиющем случае в мае 1977 г. конгресс все еще принимал законодательные меры, которые должны были победить рецессию, закончившуюся в марте 1975 г. [103 - Bruce Bartlett. What Tax Cuts Can't Do // New York Times, 2000, December 20.]. Сравните с недавним примером: 8 марта 2002 г. на первой странице «New York Times» появился заголовок «Fed Chief Sees Decline Over; Hous Passes Recovery Bill» («Глава Федеральной резервной системы считает, что спад закончился; палата представителей принимает закон о мерах по оздоровлению экономики»). Я вовсе не пытаюсь смеяться над этим. Другим инструментом, имеющимся в распоряжении правительства, является валютно-финансовая политика, которая способна оказать на экономику воздействие быстрее, чем вы успеете прочитать этот абзац. Председатель Федеральной резервной системы одним телефонным звонком может повысить или понизить процентные ставки по краткосрочным кредитам. Никаких уговоров конгресса; никаких многолетних ожиданий снижения налогов. В результате среди экономистов сложилось общее мнение относительно того, что обычными циклами деловой активности лучше всего управлять методами валютной политики. Поэтому вся следующая глава будет посвящена таинственному функционированию Федеральной резервной системы. А пока достаточно сказать, что снижение процентных ставок делает покупку домов, машин и других дорогостоящих предметов более дешевой для потребителей; компаниям инвестиции в новые заводы и оборудование обходятся тоже дешевле. Дешевые деньги от Федеральной резервной системы — это призыв снова открыть бумажники. Рабочий-автомобилестроитель из Детройта, которого на протяжении всей его трудовой жизни то увольняли на несколько месяцев, то снова брали на работу, готов задать простой вопрос: стало ли нам хоть чуть-чуть лучше от всего этого? Да, стало. После Второй мировой войны США пережили 11 спадов [104 - What a Peculiar Cycle // The Economist, 2001, March 10.]. Самым худшим из них был спад 1973–1975 гг., в течение которого ВВП сократился на 3,4 %. Разумеется, это даже не тот порядок величин, который наблюдался во время Великой депрессии, когда с 1929 по 1933 г. реальный ВВП сократился на 30 %, тогда как безработица возросла с 3 до 25 %. До Великой депрессии США пережили 10 экономических спадов, каждый из которых был хуже любого из тех, что последовали позднее [105 - James W. Paulsen. Economic and Market Perspective // Wells Capital Management, 1999, October.]. Ранее в этой главе я признал, что ВВП не единственное мерило экономического прогресса. Наша экономика состоит из сотен миллионов людей, которые в разной степени счастливы или несчастливы. Любой президент, пришедший в себя после удара подковы, затребовал бы ряд других экономических показателей точно так же, как врачи в блоке интенсивной терапии добиваются от пациента признаков жизни (во всяком случае, это то, чем занимаются врачи в сериале «Скорая помощь»). Чтобы оценить состояние любой экономики планеты, существует перечень экономических показателей, которые политики потребовали бы в первую очередь наряду с ВВП. Безработица. Моя мать сидит без работы; нет работы и у моих братьев. И все же в их семье только один безработный. Уровень безработицы измеряется долей работников, которые хотели бы работать, но не могут найти работу. (Моя мать ничуть не интересуется работой, а один из моих братьев учится в аспирантуре.) В самый разгар бума 1990-х годов уровень безработицы в Америке снизился менее чем до 4 %; с тех пор он снова превысил 5 %. Любой человек, беспокоящийся о безработице, должен беспокоиться и об экономическом росте. Общее простейшее правило, основанное на исследованиях, которые провел Артур Окун, и впоследствии ставшее известным под названием закона Окуна, гласит, что рост ВВП на 3 % в год никак не сказывается на уровне безработицы. Более быстрый или менее быстрый экономический рост либо снизит, либо повысит уровень безработицы: на каждый процентный пункт изменения ВВП уровень безработицы изменится на полпроцента. Таким образом, рост ВВП на 4 % снизил бы уровень безработицы на 0,5 %, а рост ВВП всего лишь на 2 % вызовет рост безработицы на 0,5 %. Эта взаимозависимость не железный закон; скорее, она описывает взаимосвязь между экономическим ростом и безработицей в Америке на протяжении пятидесятилетнего периода, изученного Окуном, т. е. за период примерно с 1930 по 1980 г. Бедность. Даже в самые лучшие времена знакомство с чикагскими проектами жилищного строительства дает достаточно свидетельств того, что на праздник пригласили не всех. Но сколько именно американцев бедны? В самом деле, что значит «бедность»? В 1960-х годах правительство США установило черту бедности, определив ее (довольно произвольно) величиной дохода, необходимого для приобретения насущно необходимых товаров. Эта черта бедности, откорректированная на инфляцию, остается статистической гранью, отделяющей в Америке бедных от всех остальных. Например, в настоящее время черта бедности для одинокого взрослого проходит на уровне 8350 дол. в год; черта бедности для семьи, состоящей из двух взрослых и двух детей, проходит на уровне 17 050 дол. в год. Уровень бедности — это всего лишь доля американцев, доходы которых ниже черты бедности. Примерно 11 % американцев бедны, и этот показатель ничуть не лучше показателя 1970-х годов. На протяжении 1980-х годов уровень бедности постоянно рос, а в 1990-х годах пошел на спад. Общий показатель бедности скрывает некоторые цифры, которые в противном случае поразили бы нас, будь они опубликованы: примерно один из пяти американских детей живет в бедности, а среди чернокожих детей в бедности живут почти 40 %. Единственным нашим обнадеживающим успехом в борьбе с бедностью является ее снижение среди престарелых — с 30 % в 1960-х годах до менее чем 10 % в настоящее время, главным образом в результате реализации программы социального обеспечения. Неравенство доходов. Мы озабочены размером пирога, но нас волнует и то, на какие доли он нарезан. У экономистов есть инструмент, который обращает неравенство доходов в одно численное выражение, — индекс Джини [106 - Для того чтобы построить индекс Джини, личные доходы жителей страны располагают в порядке их возрастания. Линия, называемая «кривая Лоренца», наглядно показывает совокупную долю личных доходов по отношению к совокупной доле населения. При полном равенстве кривая имеет наклон в 45°. Коэффициент Джини — это отношение площади фигуры, лежащей между диагональю и кривой Лоренца, к площади всей фигуры, лежащей ниже диагонали.]. На шкале индекса Джини число 0 представляет собой абсолютное равенство — состояние, при котором каждый работник зарабатывает одинаковую сумму. На другом конце шкалы число 100 представляет абсолютное неравенство — положение, при котором все доходы получает один человек. Страны мира можно расположить в этом континууме. В 2000 г. индекс Джини в США был равен 41 по сравнению с 33 во Франции, 25 в Швеции и 60 в Бразилии. По этой мерке США за последние несколько десятилетий стали страной большего неравенства. В 1980 г. коэффициент Джини в Америке был равен 36,5, а в 1950 г. — 37,9. Величина государственного аппарата. Если мы собираемся сетовать по поводу чрезмерного госаппарата, нам следует хотя бы знать, насколько он велик. Одним из сравнительно простых показателей величины государственного аппарата является доля всех государственных расходов (т. е. расходов органов местного самоуправления, властей штатов и федеральных властей) в ВВП. Эти расходы в США составляют примерно 30 % ВВП, что по стандартам развитых стран немного. В Великобритании государственные расходы составляют около 40 % ВВП. В Японии эти расходы превышают 45 % ВВП, во Франции и Швеции — 50 %. В то же время США — единственная из развитых стран, где государство не несет основной части расходов за медицинское обслуживание населения. Наш государственный аппарат меньше, но мы и получаем от него меньше. Дефицит бюджета/положительное сальдо бюджета. Всякий, кто пережил президентскую кампанию 2000 г., слышал много чего о положительном сальдо бюджета (после болтовни 1980–1990-х годов о дефиците бюджета). Концепция достаточно проста: дефицит бюджета имеет место тогда, когда государство тратит больше, чем собирает бюджетных поступлений, а положительное сальдо (профицит) появляется в противоположном случае. Более интересен вопрос о том, является ли дефицит (или положительное сальдо бюджета) хорошей штукой или плохой. В отличие от бухгалтеров, экономисты не являются фанатиками сбалансированных бюджетов. Скорее, предписание экономистов заключается в следующем: в хорошие периоды правительствам следует добиваться умеренного бюджетного профицита, в неблагоприятные периоды — умеренного бюджетного дефицита; бюджет должен быть сбалансирован лишь в долгосрочном периоде. И вот почему. Если экономика скатывается к кризису, то сократятся и поступления в бюджет, тогда как расходы по программам вроде страхования по безработице возрастут. Вероятно, это приведет к дефициту бюджета; это же, вероятно, поможет восстановлению экономики. Повышение налогов или сокращение расходов во время спада почти наверняка усугубит ситуацию. Настойчивое стремление Герберта Гувера к сбалансированию бюджета в условиях Великой депрессии считается одной из величайших ошибок, совершенных в сфере налогов за всю историю человечества. В хорошие времена справедливо противоположное. Налоговые поступления возрастут, а некоторые виды расходов снизятся, что приведет к профициту бюджета, чему мы были свидетелями в конце 1990-х годов. (Мы также были свидетелями того, как быстро исчез этот профицит, когда центр экономической активности сместился к югу.) В любом случае в умеренных дефицитах и профицитах нет ничего страшного до тех пор, пока они совпадают с циклом деловой активности. Впрочем, позвольте сделать два предостережения. Во-первых, если у правительства возникает дефицит бюджета, оно должно восполнить разрыв между своими доходами и расходами посредством заимствования денег. В США для этого выпускают долгосрочные облигации казначейства. Если дефицит становится значительным, инвесторы могут заартачиться в отношении предоставления правительству дополнительных сумм. В странах, не обладающих особой кредитоспособностью (таких, как Россия или Мексика), большой дефицит бюджета и настороженность сообщества кредиторов могут ускорить финансовый кризис. Во-вторых, количество капитала в мире ограниченно; чем больше заимствуют правительства, тем меньше остается на долю всех прочих. Большие бюджетные дефициты могут «прижать» частные инвестиции растущими реальными процентными ставками. По мере того как большие бюджетные дефициты в США стали исчезать в 1990-х годах, проявился и глубоко положительный эффект этого процесса — падение процентных ставок по долгосрочным кредитам, которое позволило всем нам занимать дешевле. Профицит/дефицит текущих статей платежного баланса. Дефицит текущих статей платежного баланса США составляет что-то около 100 млрд дол. Не пора ли бежать сломя голову в супермаркет и запасаться консервами и водой в бутылках? Пожалуй, не стоит. Баланс текущего счета, который может быть и положительным и отрицательным, отражает разницу между доходами, которые мы получаем от остального мира, и доходами, которые остальной мир получает от США. Большую часть этого дохода дает торговля товарами и услугами. Таким образом, наш внешнеторговый баланс, который опять-таки может быть положительным или отрицательным, является крупнейшей составной частью текущего счета. Если баланс торговли США с остальным миром отрицательный, то это почти всегда означает и дефицит текущих статей платежного баланса. (Замечание для догматиков: текущий платежный баланс США включает в себя дивиденды, выплаченные американцам, которые владеют акциями неамериканских компаний, переводы, которые отправляют в США американцы, работающие в других странах, и прочие доходы, полученные из источников за рубежами США.) Дефицит текущих статей платежного баланса обычно является следствием недостаточности экспорта для того, чтобы полностью покрыть расходы на импорт. Другими словами, если мы экспортируем товары и услуги на 50 млрд. дол., а импортируем на 100 млрд дол., то наши торговые партнеры захотят получить от нас что-то взамен недостающих 50 млрд. Мы можем расплатиться с ними из наших сбережений или взять у них взаймы для финансирования этого разрыва. Или же мы можем продать им кое-что из наших активов, скажем акции и облигации. США потребляют больше, чем производят, и нам надо каким-то образом расплачиваться за разницу между потреблением и производством. Как ни странно, эта ситуация может быть как хорошей, так и плохой, а может находиться и где-то посередине между плохой и хорошей. На протяжении первого века существования США у страны были большие дефициты по текущим счетам платежного баланса. США заимствовали огромные суммы за рубежом для того, чтобы финансировать импорт товаров и услуг, необходимых для создания собственного промышленного потенциала. И это было хорошо. Действительно, дефицит текущего счета может быть признаком силы, поскольку деньги устремляются в страны, демонстрирующие многообещающие перспективы развития в будущем. В то же время если страна попросту импортирует больше, чем производит, не инвестируя при этом в развитие производства, то возникает проблема, аналогичная той, которая может возникнуть у вас, если вы, растратив 100 тыс. дол., полученных в кредит на образование, так и не получите диплом. Теперь вам надо погасить полученную в кредит сумму с начисленными на нее процентами, но вы ни черта не сделали для увеличения собственного дохода. Единственный путь к погашению долга — сокращение вашего будущего потребления, а это дело болезненное. Страны, имеющие значительный дефицит текущих статей платежного баланса, необязательно попали в финансовую беду; однако страны, которые вверглись в такую беду, обычно имеют значительные дефициты текущих счетов платежного баланса. Национальные сбережения. Все мы припрятываем денежки на личные нужды — на обучение в колледже, на старость и т. д. Эти частные решения о сбережениях, наряду с решениями правительства относительно дефицита или профицита бюджета, оказывают на нашу экономику глубочайшее воздействие по простой причине: сбережения необходимы для финансирования инвестиций, а инвестиции — это то, что повышает производительность нашего общества. Если вы относите в банк 10 % ваших доходов, то где-то в другом конце страны эти деньги превращаются в строительство завода или в субсидии на высшее образование. Если все американцы перестанут делать сбережения и держать их в банках, придется отказаться от важных инвестиций или занимать средства за рубежом. И снова следует заметить: заимствование извне предполагает, что иностранные инвесторы хотят ссужать деньги под разумный процент, а это предположение может быть неприменимым к стране, находящейся в неустойчивом положении. На протяжении долгих периодов национальные нормы инвестиций демонстрируют удивительную связь с нормами внутренних накоплений. Динамика нормы сбережений в США предостерегает нас. Она постоянно снижается — с более чем 9 % в 1960–1970-х годах до 6 % в 1980-х и менее чем до 5 % в середине 1990-х, а в конце 1990-х и вовсе почти достигла нуля [107 - Jagadeesh Gokhale. Are We Saving Enough? // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, July.]. США могут заимствовать из-за рубежа для финансирования инвестиционного процесса и делают это, но, разумеется, не бесплатно. Никто не дает деньги взаймы бесплатно, и заимствования за рубежом означают, что мы должны выплачивать часть прибылей от наших инвестиций иностранным кредиторам. Любая страна, серьезно зависящая от иностранных кредиторов, должна постоянно беспокоиться о том, что при наступлении трудных времен стая международных инвесторов испугается и сбежит вместе со своими капиталами. Демография. Американцы стареют. В буквальном смысле этого слова. Как отмечает экономист Пол Кругман, распределение американцев по возрастным группам в конце концов станет таким, каково оно сегодня во Флориде. Это хорошо для компаний, производящих оборудование для плохо передвигающихся людей. Но для государственных финансов это не здорово. Значительная часть государственных пособий, прежде всего выплачиваемых по системе социального обеспечения и медицинского обслуживания, достается американцам, ушедшим на пенсию. А финансируются эти программы за счет налогов на доходы более молодых, продолжающих работать американцев. Если соотношение молодых и пожилых американцев начнет изменяться, то финансовое благополучие программ вроде системы социального обеспечения и медицинского обслуживания тоже начнет меняться. На самом деле можно объяснить важность демографии и изложить всю систему социального обеспечения в двух следующих абзацах. Социальное обеспечение — это программа, работающая по принципу «плати-пока-ходишь». Когда американцы платят в фонд социального страхования (это как раз тот самый крупный вычет из вашей зарплаты, осуществляемый согласно Федеральному закону эти деньги не инвестируют куда-то, откуда можно было бы получать доходы 20 или 30 лет спустя, как это происходит с деньгами, вложенными в один из частных пенсионных фондов. Скорее, деньги, которые вычтены из вашего заработка, идут на выплаты пособий тем, кто уже ушел на пенсию. Да, напрямую от молодого Питера старому Полу. Эта программа — гигантская пирамида, и, как всякая хорошая схема подобного рода, она отлично работает до тех пор, пока в основании пирамиды достаточно работников для оплаты пенсионеров, находящихся на вершине пирамиды. Вот здесь-то и кроется проблема. У американцев теперь стало меньше детей. К тому же американцы стали жить дольше. Это означает, что каждого пенсионера теперь содержит меньшее число работников. Намного меньшее. В 1960 г. на каждого пенсионера приходилось пять работников. Сегодня — только три. К 2032 г. на каждого пенсионера будет приходиться по два работника. Представьте социальное обеспечение (или медицинское обслуживание) в виде качелей: на одной их стороне — платежи работников, на другой — выплаты пенсионерам. Программа платежеспособна до тех пор, пока качели находятся в состоянии равновесия. По мере того как количество работников на одной стороне сокращается, а число пенсионеров на другой стороне увеличивается, равновесие начинает нарушаться. Теоретически проблему решить нетрудно. Можно больше вычитать из заработков ныне работающих — либо увеличив налог на заработную плату, либо сделав их более производительными и увеличив их доходы (тогда прежний налог принесет большие поступления). Или же можно меньше выплачивать пенсионерам — либо урезав их пособия, либо повысив возраст ухода на пенсию. Такова очень простая экономическая суть проблемы. Разумеется, если вы думаете, что любое из предложенных выше решений политически привлекательно, то вернитесь, пожалуйста, назад и перечитайте главу 8. Позвольте сказать несколько слов о создании Доверительного фонда социального обеспечения, о деньгах, которые Эл Гор хотел положить в этом фонде «под замок». При всех долгосрочных угрозах социальному обеспечению данная система в настоящее время привлекает средств больше, чем выплачивает. Причиной этого является то, что люди, которые родились в период с 1945 по начало 1960-х годов, и являются демографическим аналогом «свиньи, проглоченной питоном», все еще продолжают трудиться. Когда они начнут уходить на пенсию, финансовая картина претерпит существенные изменения. Избытки средств, привлекаемых системой социального обеспечения сегодня, — это первоначальный взнос за то, что мы будем должны этому поколению тогда, когда его представители начнут получать пособия. Представьте деньги в виде мешков с балластом, которые можно положить на сторону работников для того, чтобы помочь сбалансировать качели через 20 или 30 лет. Если избавиться от этих мешков сегодня, то уравновесить качели в будущем будет гораздо более трудным делом. Рональд Рейган называл экономистов людьми, которые видят, как что-то работает в действительности, и интересуются, может ли это работать теоретически. Его наблюдение, несомненно, вызвано раздражением по поводу того, что слишком многое из происходящего в мировой экономике все еще, по всей вероятности, остается вне нашего контроля или даже вне нашего понимания. В конце концов мир по-прежнему сказочно сложен и непредсказуем. После атаки на Центр мировой торговли, после того, как Уолл-стрит поразил обморок, а американцы стали опасаться экономического спада, один из работающих на Уолл-стрит экономистов позволил себе удивиться вслух: «В каком экономическом прогнозе могло быть предсказано все это?» [108 - Danny Hakim. Investors Seek a Refuge, and Experts Do, Too // New York Times, 2001, September 23.]. Ни в каком. Но мы научились составлять целостные картины из фрагментов лучше, чем когда-либо в прошлом. Спустя всего лишь несколько часов после атаки террористов, когда американцы все еще не знали, где находится их президент, Алан Гринспен сделал простое, но в высшей степени действенное заявление о том, что Федеральная резервная система открыта для предпринимателей и сделает все, что необходимо, для предотвращения еще большего экономического бедствия. Подобный находчивый шаг, будь он сделан в 1929 г., мог бы спасти США от Великой депрессии. Глава 10. Федеральная резервная система: почему доллар в вашем кармане не просто клочок бумаги Простые заявления порой звучат весьма громко. 11 сентября 2001 г., через несколько часов после ударов, нанесенных террористами по США, Федеральная резервная система сделала следующее заявление: «Федеральная резервная система открыта и работает. К услугам нуждающихся в ликвидности — кассовый отдел выдачи кредитов с дисконтом». На мировые рынки эти два сухих, сугубо технических по смыслу предложения оказали успокоительное воздействие. В следующий понедельник, когда американские рынки открылись для первой после нападения торговой сессии, Федеральная резервная система снизила процентные ставки на полпроцента, тем самым совершив еще один акт, умеривший финансовые и экономические последствия террористических ударов. Каким образом заявление, которое состоит из двух не отличающихся красотой слога предложений, оказывает столь глубокое воздействие на экономику, оцениваемую в 10 трлн. дол., и даже на экономику всего мира? Откуда черпает такую мощь Федеральная резервная система, учреждение, которое напрямую неподотчетно избирателям? И как эта мощь влияет на повседневную жизнь американцев? На все эти вопросы ответ один: Федеральная резервная система управляет предложением денег и, таким образом, является источником кредита для экономики. Если «кран открыт полностью», процентные ставки падают, и мы легче тратим деньги на покупки, которые нельзя сделать, не заимствуя денег, — на все, начиная от новых автомобилей и заканчивая новыми промышленными предприятиями. Итак, Федеральная резервная система может использовать валютно-финансовую политику для противодействия экономическим спадам (или прежде всего для их предотвращения). А еще Федеральная резервная система может закачивать деньги в финансовую систему после внезапных потрясений вроде обвала фондового рынка, приключившегося в 1987 г., или атак террористов 11 сентября, в моменты, когда потребители и компании могли бы в отсутствие действий Федеральной резервной системы замереть и прекратить тратить деньги. Или же Федеральная резервная система может «прикрутить кран», повысив процентные ставки. Когда стоимость заимствуемых средств растет, мы начинаем меньше тратить. Власть Федеральной резервной системы внушает благоговейный страх и трепет. Как пишет Пол Кругман, «если вы хотите получить простую модель для прогнозирования уровня безработицы в США в течение нескольких следующих лет, то вот она: уровень безработицы в США будет таким, каким его пожелает видеть Гринспен, плюс-минус некая произвольная величина, отражающая тот факт, что Гринспен все же не совсем Бог». Богу не надо управлять коллегиально, а Гринспену приходится управлять именно так. Федеральная резервная система состоит из 12 входящих в нее банков, которые разбросаны по стране, и совета управляющих из семи членов, который находится в Вашингтоне. Алан Гринспен — председатель совета управляющих. Он — «председатель Федеральной резервной системы». Федеральная резервная система регулирует деятельность коммерческих банков, поддерживает банковскую инфраструктуру и вообще занимается текущим ремонтом финансовой системы. Выполнение этих задач требует не гениальности или великой проницательности, а компетентности. Иное дело — валютно-финансовая политика, являющаяся еще одной сферой ответственности Федеральной резервной системы. Валютно-финансовую политику с полным основанием можно было бы описать как экономический эквивалент нейрохирургии. Среди экономистов нет согласия относительно того, как Федеральной резервной системе следует управлять предложением денег. Среди экономистов нет согласия даже относительно того, каким образом или почему изменения предложения денег оказывают то воздействие, какое они действительно оказывают. И все же экономисты согласны с тем, что эффективная валютная политика имеет значение; Федеральная резервная система должна предоставлять экономике кредит как раз в том размере, какой позволяет экономике устойчиво расти. Неправильные действия в этой сфере могут обернуться катастрофическими последствиями. Роберт Манделл, лауреат Нобелевской премии по экономике 1999 г., утверждает, что ошибочная валютно-финансовая политика 1920–1930-х годов вызвала хроническую дефляцию, которая дестабилизировала мир. Как говорит Манделл, «если бы в конце 1920-х годов цена на золото возросла или же, что то же самое, если бы центральные банки основных стран проводили политику стабильности цен, а не цеплялись за золотой стандарт, то не было бы ни Великой депрессии, ни нацистской революции, ни Второй мировой войны» [109 - R. Mundell. A Reconsideration of the Twentieth Century // American Economic Review, 2000, vol.90, № 3, June, p.327–340.]. Пожалуй, конкретная задача выглядит не столь уж сложной. Если Федеральная резервная система способна заставить экономику расти быстрее, снижая для этого процентные ставки, то, надо полагать, чем ниже эти ставки, тем лучше. В самом деле, зачем устанавливать какие-либо пределы темпам экономического роста? Если люди начинают легче расставаться с деньгами при снижении ставок с 7 до 5 %, то зачем на этом останавливаться? В США все еще есть безработные, а сколько людей не могут позволить себе покупку новой машины? Давайте-ка ужмем ставку до 3 %, а то и до 1 %. И вот новые деньги для всех! Увы, пределы темпов экономического роста существуют. Если низкие процентные ставки (или «легкие деньги») побуждают потребителей предъявлять на новые машины «РТ Cruiser» спрос, который на 5 % выше прошлогоднего, то и компания Chrysler должна расширить производство на 5 %. Это означает наем новых работников, а также увеличение закупок стали, стекла, компонентов электрооборудования и т. д. В какой-то момент компании Chrysler станет трудно, а то и невозможно находить все эти новые элементы производства, особенно квалифицированных работников. В этот момент компания оказывается просто не в состоянии производить машины «РТ Cruiser» в количествах, достаточных для удовлетворения потребительского спроса. Вместо наращивания производства компания начинает поднимать цены на свои автомобили. Тем временем до рабочих-автомобилестроителей доходит, что Chrysler отчаянно нуждается в рабочей силе, и их профсоюз требует повышения заработной платы. Но на этом история не заканчивается. То же самое должно происходить во всей экономике, не только в Chrysler. Если процентные ставки крайне низки, компании станут брать кредиты для инвестирования в новые компьютерные системы и программные продукты; потребители наберут долги по кредитным карточкам VISA, чтобы приобрести новые телевизоры с большими экранами и круизы по Карибскому морю. И так будет продолжаться до какого-то момента. Когда пассажиры заполнят все круизные суда, a IBM продаст все компьютеры, какие только сможет произвести, туристические компании и IBM также начнут повышать цены. (Когда спрос превышает предложение, эти компании могут взимать с потребителей более высокие цены и все же заполнить пассажирами все суда и продать все компьютеры.) Короче говоря, проводимая Федеральной резервной системой политика «легких денег» может стать причиной того, что потребительский спрос превысит способность экономики производить товары и услуги. Повышение цен — единственный способ обуздания этого чрезмерного спроса. Результатом этого становится инфляция. Розничная цена машин «РТ Cruiser» растет, но никому от этого не лучше и не легче. Да, Chrysler взимает с покупателей больше денег, но ведь этой компании приходится и больше платить поставщикам и рабочим. Рабочие тоже видят, что их заработки возросли, но и им приходится больше платить за удовлетворение своих основных потребностей. Повсюду меняются цифры, но производственные мощности нашей экономики и мера нашего благосостояния, реальный ВВП, при этом упираются в стену. Если инфляционный цикл раскручен, остановить его трудно. Компании и работники повсюду начинают ожидать постоянного роста цен (что, в свою очередь, становится причиной роста цен). Добро пожаловать в 1970-е годы. Возможные темпы экономического роста, при которых не возникает инфляция, можно с основанием считать «пределом скорости». В конце концов способов увеличения объема товаров и услуг, которые мы как страна способны произвести, весьма немного. Мы можем увеличить продолжительность рабочего дня. Можем вовлечь в производство дополнительных работников, снизив безработицу или благодаря иммиграции (признавая, что имеющиеся в стране работники, возможно, не обладают необходимыми, пользующимися спросом навыками). Можем увеличить производственные мощности и использовать разные формы капитала, помогающие нам производить продукты. Или же мы можем стать более производительными, т. е. производить больше при тех же количествах факторов производства, какими мы уже располагаем, — возможно, благодаря инновациям или изменению технологии. У каждого из этих источников роста есть естественные пределы. Работников не хватает, капитала не хватает, технологическое изменение происходит непредсказуемыми и снижающимися темпами. В конце 1990-х годов американские автомобилестроители угрожали забастовкой, поскольку их заставляли слишком много работать внеурочно. Тем временем рестораны быстрого питания заманивали новых работников соблазнительными премиальными. Америка уперлась в стену. По подсчетам экономистов, предел роста экономики США находится где-то в районе 3 % в год. Выражение «где-то в районе» дает нам первый осторожный намек на сложность задачи, выполняемой Федеральной резервной системой. Эта система должна поддерживать весьма неустойчивое равновесие. Если экономика растет медленнее, чем может, мы не используем экономический потенциал. Заводы вроде тех, что производят машины «РТ Cruiser», простаивают; работники, которые могли бы трудиться, оказываются безработными. Экономика, обладающая потенциалом, который позволяет ей расти на 3 % в год, вместо роста начинает хромать, показывая 1,5 % роста, а то и вовсе впадает в рецессию. Уильям Макчесни Мартин-младший, председатель Федеральной резервной системы в 1950–1960-х годах, однажды заметил, что дело Федеральной резервной системы — убрать чашу для приготовления пунша, несмотря на то что вечеринка продолжается. А порой Федеральной резервной системе приходится заправлять на вечеринке еще долго после того, как ее участники впали в буйство, а сама вечеринка вышла из-под контроля. Федеральная резервная система сознательно устроила несколько рецессий для того, чтобы изгнать инфляцию из нашей экономики. Самое примечательное: чудовищем, покончившим с инфляционной вечеринкой 1970-х годов, стал Пол Волкер. В какой-то момент дело дошло до того, что голые люди плясали дикие танцы на столах. Инфляция выросла с 3 % в 1972 г. до 13,5 % в 1980 г. Мистер Волкер ударил по валютно-финансовым тормозам, т. е. взвинтил процентные ставки для того, чтобы снизить темпы роста экономики. Ставка процента по краткосрочным кредитам в 1981 г. достигла максимального значения и превысила 16 %. Результатом этого стало болезненное свертывание инфляционного цикла. Когда процентные ставки стали выражаться двузначными числами, на площадках у автодилеров скопилось много непроданных машин «Chrysler К». Дилеры были вынуждены снизить цены (или остановить их рост). Автомобилестроительные компании стали закрывать заводы и увольнять рабочих, а те рабочие, которые сохранили рабочие места, сочли время не подходящим для того, чтобы требовать повышения заработной платы. Разумеется, то же самое происходило и во всех прочих секторах экономики. Медленно, ценой огромных человеческих страданий, из системы было изгнано само ожидание постоянного роста цен. Результатом этого стал спад 1981–1982 гг., когда ВВП сократился на 3 %, а безработица возросла почти до 10 %. В конце концов м-р Волкер заставил ополоумевших танцоров слезть со столов. К 1983 г. инфляция снизилась до 3 %. Несомненно, не выйди вечеринка из-под контроля, все прошло бы легче и не так болезненно. Откуда Федеральная резервная система черпает эту необычайную власть над процентными ставками? Ведь коммерческие банки — частные предприятия. Федеральная резервная система не может заставить Citibank снизить или повысить процент, который банк взимает со своих клиентов за предоставление кредитов на приобретение автомашин или за кредиты под залог недвижимости. Процесс воздействия носит косвенный характер. Вернитесь к главе 7 и вспомните, что процентная ставка на самом деле всего лишь плата за пользование чужим капиталом, или «цена денег». Федеральная резервная система контролирует предложение денег в США. Через мгновение мы познакомимся с механизмом этого процесса. А пока признаем, что деньги ничем не отличаются от квартир: чем больше предложение жилья, тем ниже квартплата. Федеральная резервная система двигает процентные ставки, изменяя объем средств, доступных коммерческим банкам. Если в банках денег пруд пруди, процентные ставки должны быть сравнительно низкими для того, чтобы привлечь заемщиков на все имеющиеся средства. Если капитала недостаточно, возникает противоположная ситуация. Это все то же уравнение спроса и предложения, только предложением управляет Федеральная резервная система. Эти решения по вопросам валютно-финансовой политики — решения о том, надо ли снижать процентные ставки, повышать их или оставлять без изменений, — принимает комитет, действующий в рамках Федеральной резервной системы и называющийся Комитетом Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке. В состав этого комитета входят члены совета управляющих, президент Federal Reserve Bank of New York и президенты четырех других входящих в Федеральную резервную систему банков, которые сменяют друг друга на основе принципа ротации. Председатель Федеральной резервной системы является также и председателем Комитета Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке. Алан Гринспен черпает свою власть из того обстоятельства, что председательствует на заседаниях этого комитета, когда этот орган принимает решения, касающиеся процентной ставки. Если Комитет Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке желает стимулировать экономику посредством снижения стоимости заимствований, в его распоряжении есть два основных инструмента. Первый — это учетная ставка, т. е. ставка процента, под который коммерческие банки могут заимствовать средства непосредственно у Федеральной резервной системы. В Citibank зависимость между учетной ставкой и стоимостью заимствований вполне очевидна: когда учетная ставка снижается, банки могут заимствовать средства у Федеральной резервной системы дешевле и, следовательно, предоставлять своим клиентам более дешевые кредиты. Впрочем, есть один нюанс. Заимствование непосредственно у Федеральной резервной системы налагает на заемщика некое пятно; такой ход подразумевает неспособность банка мобилизовать средства через частные каналы. Таким образом, обращение к Федеральной резервной системе с просьбой о предоставлении кредита подобно обращению человека, которому уже исполнилось 25 лет, к родителям с просьбой дать денег взаймы: деньги-то вы получите, но лучше бы сначала поискать их где-нибудь еще. Вместо того чтобы получать займы у Федеральной резервной системы, банки обычно занимают у других банков. Вторым важным инструментом в имеющемся у Федеральной резервной системы наборе мер регулирования предложения денег является ставка федеральных резервных фондов, т. е. ставка, которую банки взимают с других банков по краткосрочным кредитам. Федеральная резервная система не может оговаривать ставку, под которую Wells Fargo ссужает деньги Bank One. Скорее, Комитет Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке устанавливает некую индикативную величину ставки федеральных резервных фондов — скажем, 4,5 %, а затем манипулирует предложением денег для достижения поставленной цели. Если предложение средств растет, банки будут вынуждены снижать свои цены заимствований, т. е. снижать процентные ставки для того, чтобы найти заемщиков на новые, дополнительные средства. Предложение денег можно представить в виде печи, а ставку федеральных резервных фондов — как термостат этой печи. Если Комитет Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке снижает индикативную величину ставки федеральных резервных фондов с 4,5 до 4,25 %, Федеральная резервная система закачивает деньги в банковскую систему до тех пор, пока ставка, под которую Wells Fargo дает однодневный кредит Bank One, не приблизится к величине, очень близкой к 4,25 %. Все это подводит нас к последней головоломке: каким образом Федеральная резервная система закачивает деньги в систему частных банков? Неужели Алан Гринспен печатает новые банкноты на сумму 100 млн. дол., затем грузит их на сверхбронированный транспортер и везет в отделение Citibank? Ну не совсем так, хотя такое предположение — неплохой способ понимания того, что происходит в действительности. Алан Гринспен и Комитет Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке создают-таки новые деньги. В США только они имеют полномочия делать это. (Казначейство печатает валюту и чеканит монету для замены денег, уже находящихся в обращении.) А Федеральная резервная система действительно доставляет новые деньги в банки вроде Citibank. Но Федеральная резервная система не раздает средства банкам; она продает новые деньги за государственные облигации. В нашем метафорическом примере это выглядело бы приблизительно так: управляющий отделением Citibank встречает бронированный транспортер Алана Гринспена на улице перед зданием отделения, перегружает 100 млн. новеньких долларов в хранилища банка, а затем взамен этих денег вручает председателю Федеральной резервной системы государственные облигации из портфеля банка на сумму 100 млн. дол. Обратите внимание: от этой сделки Citibank не стал богаче. Банк всего лишь обменял активы одного вида (облигации) стоимостью 100 млн. дол. на активы другого вида (наличность или, говоря точнее, ее электронный эквивалент) на ту же самую сумму. Банки держат облигации по той же причине, по какой их держат частные инвесторы: облигации — надежное место хранения той части средств вкладчиков, которую не раздали в форме кредитов. Но для экономики тот факт, что Citibank обменял облигации на наличность, меняет ситуацию. Если у банка есть депозиты на сумму 100 млн. дол., но эта сумма овеществлена в облигациях, ее невозможно использовать для выдачи кредитов. Этими деньгами не профинансируешь строительство жилья, развитие предприятий или создание новых заводов. Но после того как воображаемый бронетранспортер Алана Гринспена отъезжает от банка, в банке появляются деньги, которые можно давать взаймы. Это означает новые кредиты на всевозможные вещи, которые генерируют экономическую активность. И действительно, деньги, которые закачаны в банковскую систему, создают «каскадный» эффект. Банк, который обменивает у Федеральной резервной системы облигации на деньги, удерживает часть средств в качестве резерва, как того требует закон, раздавая остальные деньги в качестве кредитов. Все получившие эти деньги в кредит их где-нибудь да потратят — может быть, у дилера по продаже машин или в универмаге. Эти деньги в конце концов попадут в другие банки, которые удержат их часть в качестве резервов и выдадут остальные в кредит. Совершенный Федеральной резервной системой ход по закачке в банковскую систему новых средств на сумму 100 млн. дол. может в конечном счете увеличить предложение денег не на 100 млн., а на 1 млрд. дол., т. е. в десять раз. Разумеется, председатель Федеральной резервной системы в реальности не ведет транспортер в отделение Citibank для того, чтобы обменять доллары на облигации. Комитет Федеральной резервной системы по операциям на открытом рынке может достичь того же результата, используя рынок облигаций (который действует точно так же, как и фондовый рынок, с той разницей, что на рынке облигаций продают, естественно, не акции, а облигации). Трейдеры облигаций, работающие от имени Федеральной резервной системы, скупают их у коммерческих банков, расплачиваясь за эти облигации вновь эмитированными деньгами. Этот процесс называется операциями на открытом рынке. Такие операции продолжаются до тех пор, пока не будет достигнута индикативная величина ставки федеральных резервных фондов. Разумеется, то, что Федеральная резервная система дала, она может и отнять. Федеральная резервная система может повысить процентные ставки, приняв меры, полностью противоположные тем, которые мы только что рассмотрели. Комитет по операциям на открытом рынке может проголосовать за повышение учетной ставки и/или индикативной величины ставки федеральных резервных фондов и издать приказ о продаже коммерческим банкам облигаций из своего портфеля. По мере того как банки отдают свои средства, которые можно было бы использовать для выдачи кредитов, предложение денег сокращается. Деньги, которые могли бы быть выданы в кредит потребителям и компаниям, овеществляются в облигациях. Процентные ставки растут, и все, что приобретают на заемный капитал, дорожает. Кумулятивный эффект этих мер — замедление экономического роста. Механика рукоделия, которым занимается Федеральная резервная система, не должна вуалировать общую картину. Мандат Федеральной резервной системы обязывает ее содействовать устойчивым темпам экономического роста. Однако давайте внесем ясность и поймем, насколько сложна эта задача. Прежде всего, мы лишь гадаем о тех темпах развития экономики, которые не вызывают инфляции. Среди экономистов идет спор о том, насколько существенно увеличили компьютеры и другие виды информационных технологий производительность американцев. Если увеличили, на что несколько раз намекал м-р Гринспен, то потенциальные темпы роста американской экономики, возможно, повысились. Если же информационные технологии не привели к значительному росту производительности, как убедительно доказывают другие экономисты, то по-прежнему действуют старые пределы скорости. Очевидно, что соблюдать предел скорости, который не представлен со всей определенностью, трудно. Но это всего лишь первая проблема. Федеральная резервная система должна также учитывать, какого рода воздействие окажет изменение процентных ставок и как долго оно продлится. Станет ли снижение ставки на четверть пункта причиной того, что 12 человек в Де-Мойне купят новые «РТ Cruiser» или другие модели? Когда они это сделают? На следующей неделе или через шесть месяцев? Между тем наибольшим контролем Федеральная резервная система обладает над процентными ставками по краткосрочным кредитам, а их движение может как совпадать с движением ставок по долгосрочным кредитам, так и не совпадать с ним. Почему Алан Гринспен не может творить чудеса и со ставками по долгосрочным кредитам? Потому что ставки по долгосрочным кредитам не зависят от сегодняшнего предложения денег; они зависят от того, каким будет предложение денег через 10, 20 и даже 30 лет по прогнозу рынков. Алан Гринспен не имеет власти над предложением денег в 2015 г. По мере того как развивался экономический спад 2001 г., Федеральная резервная система энергично снижала учетные ставки и ставки федеральных резервных фондов, но процентные ставки по долгосрочным кредитам от этого нимало не изменились. Действительно, временами они слегка возрастали по мере того, как рынки ожидали повышения процентных ставок в будущем. Между тем налоговая политика, т. е. правительственные решения по вопросам налогов и расходов, может противодействовать усилиям Федеральной резервной системы, которые ориентированы на валютно-финансовое регулирование. Итак, давайте придерживаться нашего сравнения с лимитом скорости и вкратце повторим обязанности, исполнение которых возложено на Федеральную резервную систему. Она должна способствовать темпам экономического развития таким образом, чтобы они не были ни слишком стремительными, ни слишком медленными. Имейте в виду четыре обстоятельства. (1) Нам неведомо точное значение предела скорости экономического развития. (2) И газ и тормоз оказывают воздействие с некоторым временным лагом, а это означает, что ни то ни другое не дает эффекта сразу после того, как мы нажимаем на соответствующие педали. Вместо моментального эффекта нам приходится немножко, от нескольких недель до нескольких лет, ждать реакции экономики, но модель этой реакции совершенно непредсказуема. Так неопытный водитель может все сильнее жать на газ, удивляясь тому, что от этого ничего не происходит (и подвергаясь за свою медленную езду всевозможным оскорблениям со стороны остальных участников дорожного движения), и лишь через девять месяцев обнаруживая, что его машина вопиющим образом неуправляема. (3) Валютно-финансовая и налоговая политика оказывают на экономику влияние раздельно, независимо друг от друга, так что в то время как Федеральная резервная система осторожненько дает по тормозам, конгресс и президент могут что есть мочи жать на газ. (4) Наконец, существует препятствие в виде течения событий в мире — финансовый обвал там, всплеск цен на нефть тут. Написанная Бобом Вудвардом биография Алана Гринспена весьма удачно названа «Маэстро». В общем, это тяжелая работа. И все-таки этот вывод очень далек от резкого утверждения лауреата Нобелевской премии Роберта Манделла о том, что скверная валютно-финансовая политика сделала Вторую мировую войну неизбежной. Для того чтобы понять, как безответственная валютно-финансовая политика может привести к катастрофическим последствиям, надо сначала совершить краткий экскурс в природу денег. Для экономистов деньги совершенно отличны от богатства. Богатство состоит из всего, что имеет стоимость, — домов, машин, товаров, человеческого капитала. Деньги, крошечный подвид богатства, — это всего лишь средство обмена, нечто, облегчающее торговлю и предпринимательство. С теоретической точки зрения деньги даже не являются необходимыми. Простая экономика могла существовать и функционировать на основе одного лишь бартера — прямого товарообмена. В обществе, остававшемся в основе своей аграрным, было достаточно просто обменять пять цыплят на новую одежду или расплатиться со школьным учителем козлом и тремя мешками риса. В более сложной экономике бартер действует не так успешно. Проблемы логистики, которые возникли бы при попытке расплатиться цыплятами за книги, купленные на сайте Amazon.com, были бы поистине труднопреодолимы. Для облегчения торговли почти во всех обществах возникли те или иные разновидности денег. (Слово «salary» — жалованье — происходит от слова «sal» — соль, поскольку римские солдаты получали плату в виде мешков соли.) Любые средства обмена, будь то золотые монеты, зубы кашалота или доллары США, служат одним и тем же основным целям. Во-первых, они выполняют функцию средства обмена, так что сегодня за обедом я смогу насладиться свиными отбивными, и это несмотря на то, что мяснику совершенно не хочется покупать мою книгу. Во-вторых, деньги служат единицей учета, так что стоимость всех видов товаров и услуг можно измерить и сравнить по единой шкале. (Вообразите жизнь, в которой нет единицы учета: магазины Gap продают джинсы за трех цыплят, а магазины Tommy Hilfiger такие же штанцы продают за 11 бобровых шкурок. Какие штаны стоят дороже?) В-третьих, деньги должны быть портативными и долговечными. Ни шары для боулинга, ни лепестки роз не удовлетворяют этим условиям. Наконец, для того чтобы деньги могли служить хранилищем стоимости, они должны быть сравнительно редкими. На протяжении большей части истории США торговлю вели с помощью бумажной валюты, обеспеченной драгоценными металлами. До XX в. частные банки эмитировали собственные деньги. В 1913 г. правительство США запретило частные деньги и стало единственным эмитентом валюты. Но фундаментальная идея денег ничуть не изменилась. Являются ли деньги государственными или частными, бумажная валюта получала свою стоимость за счет того, что за нее можно было получить определенное количество золота или серебра у частного банка или правительства. Затем произошло нечто странное. В 1971 г. США навсегда отбросили золотой стандарт. С этого момента любой бумажный доллар получил обеспечение… да никакого обеспечения он не получил. Изучите пачку стодолларовых банкнот в вашем бумажнике. (Если необходимо, вместо стодолларовых банкнот можно рассматривать банкноты достоинством в один доллар.) Эти банкноты — всего лишь бумага. Их нельзя есть, пить, курить и, что самое важное, с ними нельзя отправиться к правительству и потребовать что-то взамен этих долларов. У этих банкнот нет никакой внутренне им присущей и неотъемлемой ценности. Данное утверждение справедливо применительно почти ко всем мировым валютам. Оказавшись на необитаемом острове со 100 млн. дол., вы вскоре погибли бы. Правда, если бы вас вызволили с этого необитаемого острова и вы прихватили с собой эти деньги, ваша последующая жизнь оказалась бы куда как хороша. Ценность современной валюты заключается в том, что она обладает покупательной силой. Доллары имеют цену, потому что люди, торгующие реальными вещами (продуктами питания или книжками) или делающие педикюр, принимают их в оплату за свои товары и услуги. А эти люди принимают доллары в оплату, потому что уверены: их примут в оплату и другие люди, торгующие другими реальными вещами. Доллар — клочок бумаги, ценность которого обусловлена исключительно нашей уверенностью в том, что мы сможем использовать его для покупки чего-то необходимого нам в будущем. Для того чтобы дать вам некоторое понимание того, насколько современные деньги являются игрой в доверие, рассмотрим необычный пример из жизни Индии. Большинство индийцев, занимающихся коммерцией (лавочники, таксисты и т. д.), не станут принимать поношенные, истертые или слишком уж захватанные бумажные рупии. Поскольку другие индийцы знают, что многие их соотечественники не примут изношенные банкноты, они их тоже не принимают. Наконец, туристы, приезжающие в страну, быстро приучаются принимать только незахватанные банкноты, чтобы не испытывать трудностей с подержанными рупиями. Весь этот процесс носит крайне иррациональный характер, поскольку Центральный банк Индии считает любую банкноту, имеющую серийный номер, в каком бы состоянии она ни была, законным платежным средством. Любой банк обменяет рваные банкноты на хрустящие новенькие. Но это не имеет значения; разумные люди отказываются принимать законные платежные средства, потому что, по их мнению, другие люди могут не принять их в оплату. Подобное странное явление подчеркивает тот факт, что наша вера в бумажные деньги обусловлена верой в то, что другие люди примут эти деньги. Поскольку бумажные деньги сами по себе никакой ценности не имеют, их ценность зависит от их покупательной способности — свойства, которое может изменяться и постепенно, с течением времени, и ошеломляюще быстро. Летом 1997 г. я провел несколько дней в поездке по Айове с целью «измерить пульс американского фермера» для журнала «The Economist». Где-то неподалеку от Де-Мойна я разговорился с фермером, занимавшимся выращиванием кукурузы, соевых бобов и крупного рогатого скота. Показав мне ферму, он указал на старый трактор, стоявший у амбара, и сказал: «В 1970 г. я купил этот трактор новеньким за 7500 дол.». «А теперь погляди на это, — продолжил он сердито, указывая на сияющий новый трактор, стоявший рядом со старым. — Обошелся он мне в 40 тыс. дол. Можешь мне это объяснить?» [110 - Не помню цифры точно, но они были приблизительно такими.]. Я мог бы объяснить это, хотя фермеру я сказал что-то другое, поскольку у него уже вызвало подозрение и то, что я молод, и то, что я горожанин, и то, что прикатил к нему на машине «Honda Civic». (На следующий год, когда меня попросили написать аналогичную историю о фермерах — производителях табака из Кентукки, у меня хватило ума отправиться в поездку по фермам на арендованном по этому случаю пикапе.) Мой ответ наверняка свелся бы к одному слову: инфляция. Вероятно, реальная стоимость нового трактора была не больше стоимости старого, т. е. для того чтобы купить его, фермеру надо было выполнить тот же, если не меньший, объем работы. Цена на тракторы выросла, но выросли и цены, по которым фермер мог продавать свой урожай и свой скот. Говоря предельно просто, инфляция означает, что средние цены растут. Уровень или темпы инфляции (или изменения индекса потребительских цен) — это попытка правительства выразить изменение цен одной цифрой, скажем 4,2 %. Метод определения этого показателя поразительно примитивен: государственные служащие время от времени проверяют цены на тысячи и тысячи товаров — одежду, продовольствие, топливо, развлечения, жилье — и затем на основании результатов этих замеров компилируют некую величину, которая отражает изменение цен на корзину товаров. Инфляцию лучше всего представлять не как рост цен, а, скорее, как падение покупательной силы доллара. Теперь на доллар можно купить меньше, чем прежде. Здесь-то и обнаруживается связь между Федеральной резервной системой (или каким-либо центральным банком) и экономическим разорением. Бумажные деньги имеют ценность только потому, что они редки. Центральный банк управляет этой редкостью денег. Таким образом, коррумпированный или некомпетентный центральный банк может размыть и даже полностью уничтожить ценность наших денег. В 1921 г. экземпляр газеты в Германии стоил примерно треть марки; два года спустя он стоил 70 млн марок. За эти два года изменилась не газета; изменилась немецкая марка, которая становилась бесполезной по мере того, как правительство с запредельным безрассудством печатало все новые и новые марки. Действительно, марка обесценилась настолько, что домохозяйкам стало дешевле топить этими деньгами печки, чем покупать на них дрова. В 1980-х годах в Латинской Америке инфляция достигла таких масштабов, что у некоторых стран этого региона самой крупной статьей импорта стал ввоз банкнот [111 - David Berreby. All About Currency Printers: The Companies That Make Money from Making Money // New York Times, 1992, August 23.]. В конце 1990-х годов белорусский рубль стали называть «зайчиком» — не только потому, что на банкноте был изображен заяц, но и по причине удивительной способности «зайчиков» к размножению. В августе 1998 г. покупательная способность белорусского рубля снизилась на 10 % за одну неделю. Масштабная инфляция сильно уродует экономику. Работники спешат потратить свои заработки, прежде чем они обесценятся. Возникает культура, в которой работники стремятся потратить свои заработки на обед, поскольку к ужину цены обязательно повысятся. Кредиты под фиксированный процент становятся невозможными, потому что в условиях, когда существует риск обесценивания самих денег, ни одно финансовое учреждение не согласится получать фиксированную сумму денег в качестве погашения кредита и процентов по нему. Подумайте о такой ситуации: любой человек, взявший кредит под залог недвижимости и под фиксированный процент в Германии в 1921 г., мог в 1923 г. полностью погасить свою задолженность, потратив на такое погашение меньше марок, чем на покупку газеты. Даже сегодня в большинстве латиноамериканских стран из-за страха перед возвращением необузданной инфляции невозможно получить заем под залог недвижимости и фиксированный процент сроком на 30 лет. Америка никогда не испытывала гиперинфляции. Да, у нас были приступы умеренной инфляции; издержки были меньше, принимали более скрытые формы, но все равно оставались значительными. На самом первичном, исходном уровне инфляция приводит к обманчивым или неточным сравнениям. Журналисты редко проводят различие между реальными и номинальными величинами, хотя должны бы это делать. Предположим, что доходы американцев за прошлый год выросли на 5 %. До тех пор пока нам неизвестен уровень инфляции, эта цифра бессмысленна. Если цены выросли на 7 %, то в действительности наше материальное положение ухудшилось. Цифры в наших ведомостях на выдачу зарплаты могут казаться более крупными, но на эту зарплату можно купить на 2 % меньше товаров, чем годом ранее. Самым отъявленным надувалой выступает Голливуд, ежегодно возвещающий о том, что какой-то посредственный кинофильм поставил новый рекорд кассовых сборов. Сравнение валовых кассовых сборов 2002 г. с валовыми кассовыми сборами 1970 или 1950 г. — совершенно бессмысленное занятие до тех пор, пока эти величины не откорректированы с учетом инфляции. Билет на «Gone with the Wind» («Унесенные ветром») стоил 19 центов. Билет на «Dude, Where's My Car?» («Пижон, где моя машина?») стоит 10 дол. Конечно, при сравнении валовые сборы 2002 г. выглядят огромными. Далее, даже умеренная инфляция способна пожирать наши состояния, если мы не управляем активами надлежащим образом. Любое состояние, воплощенное в наличность, со временем будет терять свою стоимость. Даже сберегательные счета и депозитные сертификаты, которые считаются «надежными» инвестициями, поскольку основная сумма депозита застрахована, подвержены пусть менее явному, но риску того, что низкие проценты, начисляемые по ним, могут не угнаться за инфляцией. В том, что неопытные инвесторы избегают «рискованного» фондового рынка только для того, чтобы созерцать, как тают их капиталы, размещенные на другом рынке, есть некая печальная ирония. Действительно, инфляция может быть особенно губительной для людей, ушедших на пенсию или по иным причинам живущих на фиксированные доходы. Если такие доходы не индексируют в соответствии с темпами инфляции, их покупательная способность постепенно исчезает. Ежемесячно получаемая сумма, которая в 1985 г. позволяла жить припеваючи, в 2002 г. недостаточна даже для оплаты самых насущных потребностей. Кроме того, инфляция произвольно перераспределяет богатства. Предположим, я взял у вас в долг 1000 дол., пообещав вернуть долг и 100 дол. в виде процентов на следующий год. Нам обоим такая договоренность представляется вполне справедливой. А теперь представьте, что некий совершенно безответственный руководитель центрального банка позволил инфляции разогнаться до 100 % в год. Те 1100 дол., которые я выплачу вам в будущем году, будут стоить гораздо меньше, чем кто-либо из нас мог ожидать; покупательная способность этой суммы снизится наполовину. Реально я займу у вас 1100 дол., а верну 550. Неожиданные приступы инфляции хороши для должников и плохи для кредиторов. Это весьма важный момент, к которому мы еще вернемся. А еще инфляция искажает налоги. Возьмем, например, налог на прирост капитала. Допустим, вы купили акцию и через год продали ее, заработав на этой сделке 10 % прибыли. Если темпы инфляции составляют те же самые 10 % в год, то вы фактически ничего на этом не заработали. Ваша прибыль абсолютно точно нейтрализована тем фактом, что каждый доллар, вложенный вами в портфель ценных бумаг, потерял 10 % своей покупательной способности, «пошел дяде Сэму». А вы еще должны заплатить налог на прирост вашего капитала на 10 %. Налоги неприятны даже тогда, когда вы действительно получили прибыль, но когда вы никакой прибыли не получили, налоги просто омерзительны. Учитывая все сказанное, надобно заметить, что умеренная инфляция, будь ее темпы постоянны или предсказуемы, оказывала бы весьма незначительный эффект. Предположим, например, что нам известно: темпы инфляции отныне и навсегда будут равны 10 % в год. Не выше и не ниже. О, с этим бы мы совладали. По любому сберегательному счету начислялся бы некий реальный процент и еще 10 %, компенсирующие инфляцию. Наши заработки увеличивались бы на 10 % ежегодно (плюс, будем надеяться, на еще какую-то дополнительную сумму, обусловленную нашими достоинствами и заслугами). Все кредитные соглашения предусматривали бы взимание с заемщика некоторого реального процента за пользование заемными средствами плюс 10 % в год, которые учитывали бы тот факт, что доллары, которые вы берете в долг, не равны долларам, которыми вы будете погашать долг. Правительственные пособия индексировались бы на величину инфляции, то же самое происходило бы и с налогами. Но инфляция непостоянна и непредсказуема. Действительно, аура неопределенности является одной из ее самых коварных аспектов. Люди и компании, принимая экономические решения, вынуждены гадать, каковы будут цены в будущем. Когда рабочие-автомобилестроители и компания Ford ведут переговоры о заключении нового соглашения на четыре года, обе стороны должны делать некоторые оценки будущей инфляции. Соглашение, предусматривающее ежегодное повышение заработной платы на 4 %, отличается исключительной щедростью по отношению к рабочим, если темпы инфляции равны 1 % в год, но если темпы инфляции повышаются до 10 %, то соглашение оказывается гибельной для рабочих сделкой. Кредиторы должны делать сходные расчеты. Выдача кредита кому-либо на 30 лет под фиксированный процент в инфляционной среде сопряжена с огромным риском. Поэтому когда кредиторы опасаются будущей инфляции, они подстилают соломку. Чем сильнее страх перед инфляцией, тем больше соломки. В то же время, если центральный банк доказывает серьезность своих намерений относительно предотвращения инфляции, соломки стелят поменьше. Одним из самых существенных преимуществ устойчиво низкой инфляции 1990-х годов было то, что кредиторы стали меньше опасаться будущей инфляции. В результате проценты по долгосрочным кредитам резко снизились, что сделало покупки домов и другие крупные приобретения более доступными. Роберт Барро, экономист из Гарварда, проанализировавший экономический рост, который имел место почти в сотне стран на протяжении нескольких десятилетий, подтверждает, что высокая инфляция сопряжена с замедлением роста реального ВВП. Представляется достаточно очевидным, что правительства и центральные банки должны бы сделать борьбу с инфляцией приоритетной задачей. Даже если они совершили ошибки из самых добрых намерений, пытаясь заставить экономику своих стран развиваться на предельной скорости, нам следует ожидать небольших всплесков инфляции, а не продолжительных периодов роста цен, и уж тем более не гиперинфляции. Однако в действительности мы наблюдаем нечто иное. Правительства как богатых, так и бедных стран разгоняют экономическое развитие не просто до скорости, превышающей предельную, но до скорости, на которой из двигателя начинает валить дым, а колеса просто визжат и отваливаются. Почему? Потому, что продажные, близорукие или впавшие в отчаяние правительства могут купить себе еще какое-то время, раскручивая инфляцию. Ранее, в главе 2, мы говорили о силе стимулов. Теперь посмотрим, сможете ли вы сложить этот паззл: (1) у правительств часто бывают большие долги, а у правительств, испытывающих трудности, долги и того больше; (2) инфляция хороша для должников, поскольку посте, пенно размывает стоимость денег, которые должникам придется отдавать; (3) правительства управляют темпами инфляции. Складываем все воедино и подытоживаем: правительства могут снизить свои долги, отпустив вожжи, сдерживающие инфляцию. Разумеется, такая политика приводит к разнообразным жертвам. Те, кто дал правительствам кредиты, получают обратно те же номинальные суммы, но в валюте, утратившей свою стоимость. Одновременно страдают и просто держатели валюты, поскольку на имеющиеся у них деньги теперь можно купить гораздо меньше. Наконец, наказывают даже будущих граждан, поскольку правительства, проводящие инфляционную политику, столкнутся с трудностями или с невозможностью новых заимствований под разумные процентные ставки (хотя банкиры демонстрируют извращенную склонность к неоднократному повторению одних и тех же ошибок). Правительства могут также извлекать краткосрочную выгоду из того, что экономисты называют «инфляционным налогом». Предположим, вы руководите правительством, которое неспособно собирать налоги обычными методами — или потому что в стране нет инфраструктуры, необходимой для сбора налогов, или потому что граждане страны не могут или не хотят платить больше. При этом у вас есть государственные рабочие и служащие, возможно, даже большая армия, и всем этим людям надо платить. У этой проблемы есть очень простое решение. Купите-ка пива, закажите пиццу (или соответствующее национальное блюдо) и запускайте печатный станок на национальном монетном дворе. Как только на ваших новых песо, рублях или долларах высохнет краска, пускайте их на оплату труда ваших государственных рабочих и служащих, а также на выплаты солдатам. Увы, вы обложили народ вашей страны налогом — косвенно. Физически вы не вытащили деньги у них из бумажников, вместо этого вы просто обесценили деньги, которые лежат в этих бумажниках. Континентальный конгресс сделал это во время войны США за независимость; во время гражданской войны это делали и федералы и конфедераты; правительство Германии делало это в период между двумя мировыми войнами; а теперь это делает правительство Зимбабве. Для того чтобы разыгрывать инфляционную карту, правительству вовсе не надо стоять на грани катастрофы. Даже в современной Америке умные политики могут не без выгоды пользоваться умеренной инфляцией. Одной из особенностей безответственной валютно-финансовой политики является то, что она, как и вечеринка, вышедшая из-под контроля, может быть какое-то время забавной. В краткосрочной перспективе доступные, «легкие деньги» позволяют всем почувствовать себя богаче. Когда потребители тянутся к дилеру машин «Chrysler» в Де-Мойне, первой реакцией дилера становится ощущение, что, продавая автомобили, он занимается очень хорошим делом. Или, возможно, дилер думает, что новые модели машин «Chrysler» привлекательнее автомобилей «Ford» или «Toyota». В любом случае дилер повышает цены, получает больший доход и вообще уверен, что его-то жизнь становится лучше. Лишь со временем до него доходит, что с подобным же явлением сталкивается большинство других компаний и предприятий. Поскольку все остальные также поднимают цены, более высокие доходы дилера будут съедены инфляцией. К этому моменту политики, раскрутившие инфляцию, уже, возможно, получили то, что хотели: они добились переизбрания. Центральный банк, который недостаточно изолирован от политики, может раскрутить безумную вечеринку до голосования. Будет много танцев на столах; выборы закончатся прежде, чем избиратели начнут мучиться инфляционным похмельем. Среди специалистов по макроэкономике ходит предание о том, что председатель Федеральной резервной системы Артур Берне оказал подобную услугу Ричарду Никсону в 1972 г., а семейство Бушей все еще злится на Алана Гринспена за то, что тот не подлил немножко алкоголя в пунш перед выборами 1992 г., когда в результате небольшого спада в американской экономике Джорджа Г. У. Буша-старшего попросили с поста президента США. При условии, что власти, вершащие валютную политику, исполняют свои обязанности ответственно, политическая независимость имеет решающее значение. Факты показывают, что страны, имеющие независимые центральные банки, т. е. банки, которые могут действовать, пользуясь сравнительной свободой от политического вмешательства, в целом на протяжении долгих исторических периодов имеют более низкие средние темпы инфляции. Федеральная резервная система США считается сравнительно независимым от политического влияния и вмешательства органом, принимающим решения по валютно-финансовым вопросам. Членов совета управляющих Федеральной резервной системы назначает президент на четырнадцатилетний срок. Этот порядок не дает членам совета управляющих такого же пожизненного пребывания в должности, каким пользуются судьи Верховного суда США, но делает невозможным укомплектование любым новым президентом совета управляющих Федеральной резервной системы своими ставленниками. Примечательно (и это обстоятельство даже вызывает критику), что самый важный экономический пост в демократическом правительстве замещается посредством не избрания, а назначения. Американцы сконструировали именно такой порядок: приняли демократическое решение учредить относительно недемократический институт. Эффективность центрального банка зависит от его независимости и способности внушать доверие, причем настолько, что репутация может поддерживаться автоматически. Если компании уверены в том, что центральный банк не потерпит инфляции, они не будут испытывать необходимости повышать цены. А если компании не повышают цены, то не будет и проблемы инфляции. Репутация Алана Гринспена в значительной мере обусловлена его вполне заслуженной славой борца с инфляцией. Когда кандидата в президенты Джона Маккейна спросили, что он станет делать, если председатель Федеральной резервной системы умрет до того, как истечет срок полномочий самого Маккейна, сенатор ответил: «Я бы подпер его тело и нацепил бы ему на нос пару черных очков». Служащие Федеральной резервной системы встречают всякое политическое вмешательство в штыки. Весной 1993 г. я был на обеде с Полом Волкером, бывшим председателем Федеральной резервной системы. В то время м-р Волкер преподавал в Принстоне и был настолько добр, что взял с собой на обед своих студентов. Президент Клинтон только что выступил с обращением на объединенном заседании обеих палат конгресса, и во время этой церемонии Алан Гринспен сидел рядом с Хилари Клинтон. Больше всего от того обеда мне запомнилось бурчание м-ра Волкера по поводу того, что Алану Гринспену не следовало сидеть рядом с супругой президента. По мнению м-ра Волкера, это могло дать повод усомниться в независимости Федеральной резервной системы от исполнительной власти. Это пример того, насколько серьезно главы центральных банков относятся к своей политической независимости. Инфляция — скверное явление. Дефляция, или устойчивое снижение цен — и того хуже. Даже умеренная дефляция может вызвать опустошение в экономике, о чем свидетельствует опыт Японии за последнее десятилетие. Утверждение о том, что снижение цен может ухудшить положение потребителей, кажется противоречащим здравому смыслу (особенно если учесть, что рост цен тоже ухудшал их положение), однако дефляция порождает опасный экономический цикл. Начать с того, что снижение цен заставляет потребителей откладывать покупки. Зачем покупать холодильник сегодня, если на следующей неделе холодильники подешевеют? Между тем цены на активы также снижаются и потребители чувствуют, что беднеют, и менее склоняются к расходам. (Вообразите, что стоимость вашего дома из года в год падает, а платежи по закладной остаются прежними.) Как нам известно из последней главы, когда потребители прекращают тратить деньги, прекращается и рост экономики. Компании реагируют на этот спад еще более значительным снижением цен. Результатом оказывается то, что экономика входит в смертельный штопор. Пол Кругман отмечал: Цены падают потому, что экономика угнетена; теперь мы только что узнали о том, что экономика угнетена снижением цен. Это готовит сцену для возвращения еще одного чудища, которого мы не видели с 1930-х годов, — «дефляционной спирали», при которой снижающиеся цены и обрушающаяся экономика питают друг друга, ввергая экономику в бездну [112 - Paul Krugman. Fear Itself // New York Times Magazine, 2001, September 30.]. Возможно, тут не в силах помочь и валютная политика. В Японии центральный банк уже довел процентные ставки до нуля, а это означает, что их более некуда снижать. (Процентные ставки не могут быть отрицательными. Любому банку, который выдал 100 дол. в кредит и требует вернуть ему лишь 98 дол., было бы лучше просто оставить эти 100 дол. у себя в хранилище.) И все-таки реальная ставка процента за пользование капиталом на самом деле может быть весьма высокой. И вот почему. В условиях падения цен операция, при которой сегодня занимают 100 дол. а завтра гасят долг теми же 100 дол., не лишена издержек. Те 100 дол., которыми вы погашаете полученный вчера кредит, имеют большую покупательную способность, чем те 100 дол., которые вы получили в кредит. Возможно, гораздо большую. Чем быстрее снижаются цены, тем выше реальная стоимость заимствований. Экономисты все более убеждаются в том, что Япония нуждается в изрядной дозе инфляции. Некоторые должностные лица заходят настолько далеко, что побуждают Банк Японии принять любые меры «вплоть до разбрасывания банкнот с вертолета» [113 - Stephanie Strom. Deflation Shackles Japan, Blocking Hope of Recovery // New York Times, 2001, March 12.]. Возвращаясь к макроэкономической политике, замечу, что одна из теорий, объясняющих причины, в силу которых японские должностные лица не сделали большего в борьбе с падением цен, утверждает, что стареющее население Японии, многие представители которого живут на фиксированные доходы или сбережения, считают дефляцию хорошим явлением, несмотря на ее опустошительные последствия для экономики в целом. В истории США также были периоды дефляции. Среди экономистов существует общее согласие относительно того, что причиной Великой депрессии была скверная, халтурная валютно-финансовая политика. С 1929 по 1933 г. предложение денег в США снизилось на 28 % [114 - N. Gregory Mankiw. Principles of Economics. Fort Worth, Tex.: Dryden Press, 1998, p. 606.]. Федеральная резервная система сознательно не пошла на то, чтобы «открыть кредитный кран»; скорее, она праздно созерцала самопроизвольное сокращение предложения денег. Контроль над процессом обращения денег был потерян. Из-за массового банкротства банков, случившегося в 1930 г., и банки, и частные лица начали припрятывать наличность. Деньги, засунутые под матрас или запертые в банковском хранилище, нельзя было закачать в экономику в виде кредитов. Пока объем средств, которые можно было бы использовать для Кредитования, уменьшался, Федеральная резервная система ничего не делала. А ей следовало делать прямо противоположное: закачивать деньги в экономическую систему. Валютно-финансовая политика — дело мудреное. Если эта поливка правильна, она способствует экономическому росту и амортизирует потрясения, которые в противном случае могли бы вызвать катастрофу. Если валютно-финансовая политика ошибочна, она может привести к страданиям и нужде. В 1990-х годах, когда американская экономика переживала самый длительный в своей истории период роста, м-ру Гринспену отдавали честь как создателю гибкого подхода к валютно-финансовой политике — как Златовласка из сказки о трех медведях, м-р Гринспен все делал очень вовремя: использовал любые возможности и, использовав их, уходил. XXI век уже предъявил нам потрясающее разнообразие новых проблем — от войны до глобального кризиса. Рука специалиста на «кредитном кране» США будет приобретать все большее значение. Глава 11. Торговля и глобализация: хорошие вести об азиатских потогонных предприятиях Представьте удивительное изобретение: машину, которая может превращать зерно в стереофоническое оборудование. Запущенная на полную мощность, эта машина может превратить 50 бушелей зерна в проигрыватель для компакт-дисков. Или же одно переключение цифрового пульта управления — и чудо-машина превратит полторы тысячи бушелей соевых бобов в четырехдверный седан. Но у этой машины есть и другие способности. Если ее должным образом запрограммировать, она может превращать программные продукты Windows в прекрасные французские вина. Или может переработать самолет «Boeing-747» в такое количество фруктов и овощей, которого хватит для того, чтобы кормить несколько месяцев население целого города. Но самое сногсшибательное свойство этого изобретения заключается в том, что его можно установить в любой точке мира и запрограммировать на превращение всего, что выращено и произведено, в вещи, которые, как правило, встречаются гораздо реже. Примечательно, что эта фантастическая машина работает и на бедные страны. Развивающиеся страны могут впихивать в нее все, что им удалось произвести, — основные товары своего экспорта, дешевый текстиль, простые промышленные изделия — и получать товары, в которых, не будь этой машины, им могли бы и отказать: продовольствие, лекарства, более передовые промышленные товары. Очевидно, что бедные страны, имеющие доступ к этой машине, станут развиваться быстрее стран, не имеющих такого доступа. Следует ожидать, что предоставление доступа к этой машине бедным странам станет частью нашей стратегии избавления миллиардов людей во всем мире от вопиющей нищеты. Поразительно, но это изобретение уже существует. Оно называется торговлей. Если я зарабатываю на жизнь писанием книг и использую полученный от этого занятия доход на покупку сделанной в Детройте машины, то в этой сделке нет ничего особенно противоречивого. Это улучшает как мое положение, так и положение автомобилестроительной компании. Об этом рассказано в главе 1. Современная экономика основана на торговле. Мы платим другим за выполнение того, чего не можем сделать сами, — за все, начиная от производства автомобиля и кончая удалением аппендикса. То, что мы платим другим людям за выполнение задач, которые могли бы выполнить и сами, но предпочитаем не заниматься этим, столь важно потому, что мы можем потратить свое время на что-то лучшее. Мы платим другим людям за то, что они варят кофе, делают сандвичи, меняют масло, убирают в доме и даже гуляют с собакой. Компания Starbucks, история которой стала одним из величайших свидетельств делового успеха в последнее десятилетие, построила свой бизнес вовсе не на основе какого-то существенного технологического прорыва. Эта компания просто осознала тот факт, что занятые люди станут регулярно платить несколько долларов за чашку кофе вместо того, чтобы варить его самим или пить пойло, которое обычно разносят по офису. Самый простой способ оценить преимущества, которые приносит нам торговля, — представить, какой была бы жизнь без нее. Вы бы просыпались рано утром в маленьком домишке, который кое-как построили собственными руками. Вы одевались бы в одежку из ткани, которую сами соткали из шерсти, настриженной вами же с двух овец, которые пасутся позади вашего дома. Затем вы собрали бы несколько кофейных зерен с чахлого кофейного дерева, которое не больно-то хорошо растет в Миннеаполисе. Занимаясь этим, вы все время надеялись бы на то, что за ночь ваша курица снесла яйцо, так что у вас, возможно, есть чем позавтракать. По сути дела, эта история о том, что наш уровень жизни высок потому, что мы способны сосредоточиться на выполнении задач, которые выполняем лучше всего, и приобретаем все остальное. Почему подобные сделки должны отличаться в том случае если некий продукт или услуга, которые мы приобретаем, произведены в Германии или в Индии? И в самом деле, не должны. Мы пересекли некую политическую границу, но экономика не изменилась сколько-нибудь существенным образом. Люди и компании ведут бизнес друг с другом, потому что им это выгодно. Это утверждение справедливо в отношении рабочего с фабрики компании Nike из Вьетнама, в отношении автомобилестроителя из Детройта, французов, которые в Бордо едят гамбургеры в McDonald's, или американцев, пьющих отличное бургундское в Чикаго. Любые разумные дискуссии о торговле должны начинаться с мысли о том, что люди, живущие в Чаде, Того или Южной Корее, не отличаются от нас; они делают то, что, как они надеются, улучшит их жизнь. Торговля — одно из таких улучшающих жизнь занятий. Пол Кругман заметил: «Вы могли бы сказать, а я именно так и говорю, что глобализация, движимая не благостью человеческой природы, а мотивом получения прибыли, принесла людям гораздо больше, чем вся помощь другим государствам и все предоставленные на мягких условиях кредиты, которые когда-либо были сделаны правительствами и международными организациями, действующими из самых лучших побуждений». И с тоской добавляет: «Но по опыту знаю, что сказав это, я наверняка получу вал посланий, исполненных ненависти» [115 - Paul Krugman. The Magic Mountain // New York Times, 2001, January 23.]. Такова природа «глобализации». Этот термин стал обозначать рост международного потока товаров и услуг. Американцы и большинство других жителей планеты ныне с большей, чем когда-либо, вероятностью покупают товары или услуги в других странах, взамен продавая свои товары и услуги за рубеж. В конце 1980-х годов я путешествовал по Азии в качестве корреспондента, который писал серию статей для ежедневной газеты, издающейся в штате Нью-Гэмпшир. Натолкнувшись на ресторанчик сети Kentucky Fried Chicken в сравнительно глухой части о. Бали, я был так удивлен, что написал об этом статью. «Полковнику Сэндерсу удалось развернуть рестораны быстрого питания в самых отдаленных районах мира», — писал я. Если бы я понял, что идея «культурной гомогенизации» спустя десятилетие станет причиной гражданского недовольства, я мог бы стать богатым и знаменитым в качестве человека, который одним из первых выступил комментатором глобализации. Вместо этого я всего лишь написал, что «в этой сравнительно непотревоженной среде ресторан Kentucky Fried Chicken кажется неуместным» [116 - Charles Wheelan. Fast Food, Balinese Style // Valley News, 1989, January 25, p. 18.]. Ресторан Kentucky Fried Chicken был чем-то большим, чем любопытный объект, каким я его представил. Это был осязаемый признак того, что ясно демонстрирует статистика: мир в экономическом смысле становится все более взаимозависимым. Мировой экспорт как доля мирового ВВП вырос с 8 % в 1950 г. до 26 % сегодня [117 - The Battle in Seattle // The Economist, 1999, November 27.]. Доля экспорта в ВВП США за тот же самый период выросла с 5 до 10 %. Стоит заметить, что большую часть американской экономики по-прежнему составляют товары и услуги, производимые для внутреннего потребления. При этом просто благодаря огромным размерам своей экономики США являются крупнейшим в мире экспортером. Стоимость экспортируемых США товаров вдвое превышает стоимость японского экспорта и почти равна стоимости экспорта всего ЕС. США извлекают немалую пользу из открытой системы международной торговли. Но такую же пользу извлекает и остальной мир. Полагаю, сказав это, я тоже нарвусь на письма, полные ненависти. Почти все теории и почти все доказательства позволяют предположить, что выгоды международной торговли намного превосходят ее издержки. Эта тема заслуживает целой отдельной книги. Некоторые хорошие книги посвящены самым невообразимым темам — от административной структуры ВТО до судьбы морских черепах, попавших в сети, которые были поставлены ловцами креветок. И все же фундаментальные идеи, положенные в основу дебатов об издержках и выгодах глобализации, просты и логичны. В действительности же, ни одна из проблем современности не спровоцировала такого обилия неряшливых мыслей. Проблема международной торговли зиждется на самых фундаментальных, базисных понятиях экономики. Торговля делает нас богаче. Торговля отличается тем, что является одной из важнейших идей экономики, причем одной из тех идей, понимание которых наименее всего зависит от интуиции. Аврааму Линкольну однажды посоветовали для завершения строительства трансконтинентальной железной дороги закупить дешевые железные рельсы в Великобритании. Линкольн ответил: «Сдается мне, что ежели мы купим рельсы в Великобритании, то получим рельсы, а они получат наши денежки. Но если изготовить рельсы здесь, у нас будут и рельсы и деньги» [118 - Цит. no: Economic Nationalism: Bashing Foreigners in Iowa // The Economist, 1991, September 21.]. Для того чтобы понять выгоды, которые приносит торговля, необходимо найти ошибку в экономическом мышлении м-ра Линкольна. Позвольте мне перефразировать его замечание и проверить, не проявится ли логический изъян. Если я покупаю мясо у мясника, то получаю мясо, а мясник получает мои деньги. Если я держу корову у себя на заднем дворе в течение трех лет, а затем сам забиваю ее, то получаю и мясо и деньги. Но почему я не держу корову на заднем дворе? Потому что это было бы жуткой потерей времени — времени, которое я бы мог потратить на более производительное выполнение каких-то иных задач. Мы торгуем с другими, потому что торговля освобождает время и ресурсы на выполнение тех дел, в которых мы более искусны. Саудовская Аравия может производить нефть дешевле, чем США. В свою очередь, США могут выращивать зерновые и соевые бобы дешевле, чем это можно сделать в Саудовской Аравии. Торговля по схеме «зерно за нефть» — пример абсолютной выгоды. Если две разные страны искусны в производстве различных товаров, обе они могут потреблять больше, специализируясь на производстве того, что они делают лучше всего, и затем обмениваясь своими продуктами. Людям из Сиэтла не надо выращивать себе рис. Вместо выращивания риса им следует строить самолеты (на заводах компании Boeing), писать программы (в компании Microsoft) и продавать книги (на сайте Amazon.com), предоставив выращивание риса крестьянам Таиланда или Индонезии. Между тем эти крестьяне могут пользоваться благами Microsoft Word, даже если у них нет ни технологии, ни знаний, необходимых для создания таких программных продуктов. Страны, как и отдельные люди, имеют разные природные преимущества. Саудовской Аравии смысла выращивать овощи не больше, чем Майклу Джордану заниматься ремонтом своего автомобиля. Отлично, но как быть странам, которые ничего особенно хорошо не производят? В конце концов страны бедны потому, что они непроизводительны. Что может предложить Соединенным Штатам Америки Бангладеш? Оказывается, благодаря концепции, называемой концепцией сравнительных преимуществ, Бангладеш может много чего предложить США. Работникам в Бангладеш не надо превосходить американских рабочих в производстве чего-либо для того, чтобы извлекать выгоды из торговли. Скорее, дело обстоит так: бангладешцы обеспечивают нас товарами для того, чтобы мы могли потратить наше время, специализируясь на том, что мы делаем особенно хорошо. Позвольте привести пример. В Сиэтле живет много инженеров. Эти мужчины и женщины имеют степени докторов механико-инженерных наук и, вероятно, знают о производстве обуви и рубашек больше, чем кто-либо из живущих в Бангладеш. Так зачем же нам покупать импортные рубашки и импортную обувь, произведенные малограмотными рабочими в Бангладеш? Затем, что наши инженеры из Сиэтла знают еще, как конструировать и производить самолеты. Действительно, это наши инженеры делают лучше всего и лучше всех. Это означает, что, производя реактивные самолеты на продажу, они создают максимальную стоимость в затрачиваемое ими время. Импортирование рубашек из Бангладеш освобождает американских работников для того, чтобы они создавали максимальную стоимость, тем самым улучшая состояние всего мира. Производительность — вот что делает нас богаче. Специализация — это то, что обеспечивает нашу производительность. Торговля позволяет нам специализироваться. Американские инженеры из Сиэтла более производительны в создании самолетов, чем в пошиве рубашек; а текстильщики Бангладеш более производительны в пошиве рубашек и обуви, чем в чем-либо еще, что они могли бы делать (в противном случае они бы не работали в текстильной промышленности). В настоящий момент я пишу книгу. Моя жена руководит компанией, занимающейся консалтингом в области программного обеспечения. С нашими дочерьми нянчится замечательная женщина по имени Клементина. Мы нанимаем ее не потому, что она лучше нас обращается с детьми (хотя временами я думаю, что это действительно так). Мы нанимаем Клементину потому, что она позволяет нам в дневные часы находиться на наших рабочих местах и успешно исполнять наши производственные обязанности, и это — наилучшее из возможных положение дел для нашей семьи, не говоря уже о Клементине, читателях этой книги и клиентах компании, которой заправляет моя жена. Торговля позволяет использовать скудные ресурсы с максимальной эффективностью. Торговля создает проигравших. Если торговля переносит блага конкуренции в самые отдаленные уголки мира, то вслед за этим не замедлит проявиться и эффект созидательного разрушения. Попробуйте объяснить выгоды глобализации рабочим-обувщикам из штата Мэн, потерявшим работу, потому что их предприятие было передислоцировано во Вьетнам. (Вспомните о том, что я был спичрайтером губернатора этого штата; я пытался объяснить это.) Торговля, как и технологии, может уничтожать рабочие места, особенно требующие малоквалифицированного труда. Если рабочий в штате Мэн зарабатывает 14 дол. в час, делая то, что во Вьетнаме может быть сделано за 1 дол. в час, то производительность рабочего из Мэна должна быть в 14 раз выше производительности вьетнамского рабочего. Если это не так, компания, стремящаяся к максимизации прибыли, отдаст предпочтение Вьетнаму. Однако рабочие места теряют и бедные страны. Отрасли, которые на протяжении десятилетий пользовались защитой от международной конкуренции и потому усвоившие все скверные привычки, которые возникают при отсутствии конкуренции, могут быть безжалостно сокрушены эффективными иностранными конкурентами. Каково бы вам пришлось, если бы вы были производителем «Thumbs-Up Cola» в Индии, когда в 1994 г. на индийский рынок пришла настоящая Coca-Cola? В долгосрочной перспективе торговля способствует развитию, а растущая экономика может поглотить людей, которые лишились прежней работы. Объем экспорта растет, а потребители становятся богаче благодаря дешевому импорту; оба этих явления создают спрос на работников в других секторах экономики. В США вызванное торговлей сокращение рабочих мест имеет свойство быть относительно небольшим по сравнению со способностью экономики создавать новые рабочие места. Одно из проведенных после заключения Североамериканского соглашения о свободной торговле исследований показало, что в период с 1990 по 1997 г. в результате свободной торговли с Мексикой США ежегодно теряли в среднем по 37 тыс. рабочих мест, но в то же самое время американская экономика создавала по 200 тыс. новых рабочих мест ежемесячно [119 - Mary E. Buifisher, Sherman Robinson, Karen Thierfelder. The Impact of NAFTA on the United States // Journal of Economic Perspectives, 2001, vol.15, № 1, Winter.]. Тем не менее выражение «в долгосрочной перспективе» наряду с выражениями «издержки перехода» и «краткосрочное вытеснение» — одно из самых бездушных; эти выражения скрывают человеческие страдания и разрушение привычных условий существования людей. От обувщиков из Мэна ожидают выплат по закладным в краткосрочной перспективе. Печальная реальность состоит в том, что обувщики из штата Мэн, возможно, ничего не выгадают и в долгосрочной перспективе. У работников, ставших безработными, возникают проблемы с квалификацией. (Новые технологии лишают работы намного больше людей, чем торговля.) Если некая отрасль сконцентрирована в определенном географическом районе, как это часто бывает, уволенные работники могут стать свидетелями исчезновения их общины и их образа жизни. «New York Times» опубликовала документальную историю Ньютон-Фоллз, общины, сложившейся в северной части штата Нью-Йорк вокруг бумажной фабрики, которая была открыта в 1894 г. Через столетие фабрику закрыли, отчасти вследствие усиливающейся иностранной конкуренции. В этом не было ничего хорошего: С октября, когда была предпринята последняя отчаянная и неудачная попытка спасти фабрику, Ньютон-Фоллз вплотную приблизился к тому, чтобы превратиться в предмет изучения печальной социологии аграрной местности, где немногие оставшиеся жители с прискорбием свидетельствуют о медленном умирании их общины, которая напоминает незаведенные вовремя часы, отсчитывающие минуты перед неотвратимым последним ударом [120 - Dan Barry. A Mill Closes, and a Hamlet Fades to Black // New York Times, 2001, February 16.]. Да, экономические выгоды торговли перевешивают сопряженные с нею потери, но счастливцы редко выписывают чеки потерпевшим. А потерпевшие частенько несут колоссальные потери. Какое утешение может найти обувщик из Мэна в том, что торговля с Вьетнамом сделает США в целом богаче? Он-то сам стал беднее и, вероятно, навсегда останется бедным. Действительно, мы возвращаемся ко все той же дискуссии о капитализме, которую вели в начале книги, а затем в главе 8. Рынки создают новый, более эффективный порядок, разрушая прежний. В этом нет ничего приятного, особенно для людей и компаний, приспособленных к существованию в рамках старого порядка. Международная торговля расширяет рынки, делает их более конкурентными и более разрушительными. Марк Твен предвидел эту основную дилемму: «Я за прогресс, мне лишь не нравятся изменения». Марвин Зонис, международный консультант и профессор Школы бизнеса Чикагского университета, назвал потенциальные выгоды глобализации, особенно выгоды, уготованные беднейшим из бедных, «безмерными». Он также отмечает: «Глобализация разрушает все и повсюду. Она разрушает традиционные отношения — между мужьями и женами, родителями и детьми; между мужчинами и женщинами, молодыми и старыми; между хозяевами и работниками, правящими и управляемыми» [121 - Marvin Zonis. Globalization // National Strategy Forum Review: Strategic Outlook 2001. National Strategy Forum, 2001, Spring.]. Мы можем кое-что сделать для того, чтобы смягчить эти удары. Оставшихся без работы можно переобучить и даже переселить. Можно предоставить помощь в развитии общин, пострадавших от потери главных, градообразующих предприятий. Можно принять меры к тому, чтобы в наших школах прививали те навыки, которые позволяют работникам адаптироваться в любой среде, куда бы ни забросила их экономика. Короче, мы можем обеспечить положение, при котором те, кому повезло, станут выписывать чеки (пусть и не напрямую) проигравшим, делясь с ними по меньшей мере частью своих приобретений. Это правильная политика и это то, к чему нас обязывает мораль. Протекционизм в краткосрочной перспективе спасает рабочие места, замедляя экономический рост в долгосрочной перспективе. Спасти рабочие Места обувщиков Мэна можно. Можно защитить поселения, подобные Ньютон-Фоллз. Можно обеспечить прибыльность сталелитейных заводов в Гэри, штат Индиана. Для этого надо всего лишь избавиться от иностранной конкуренции. Мы можем воздвигнуть торговые барьеры, которые остановят созидательное разрушение на обнесенном ими пространстве. Так почему мы не делаем этого? Блага протекционизма очевидны; в качестве доказательства можно сослаться на сохранение рабочих мест. Увы, издержки протекционизма более завуалированы: трудно доказывать что-либо ссылками на рабочие места, которые никогда не будут созданы, или на более высокие доходы, которые никогда не будут получены. Для того чтобы понять издержки, возникающие вследствие воздвижения таможенных барьеров, давайте задумаемся над странным вопросом: стало бы экономическое положение США лучше, если бы был введен запрет на торговлю между частями страны, находящимися по разным сторонам реки Миссисипи? Логика протекционизма предполагает, что США выиграли бы от такого запрета. Для нас, живущих к востоку от Миссисипи, были бы созданы новые рабочие места, поскольку товары вроде самолетов «Boeing» или вин из Северной Калифорнии стали бы недоступны для нас. Но почти все квалифицированные работники к востоку от Миссисипи уже работают, и мы производим то, что делаем лучше, чем самолеты или вина. Тем временем работникам на западе США, которые ныне отлично делают самолеты или вина, пришлось бы прекратить заниматься производством самолетов и вин для того, чтобы производить товары, которые обычно производят на востоке США. Да, на западе эти товары производили бы не так хорошо, как это делают люди, ныне занимающиеся производством таких товаров. Запрет на торговлю между востоком и западом США обратил бы процесс специализации вспять. Мы лишились бы отличных товаров и были бы вынуждены выполнять работу, которую делаем не слишком-то хорошо. Короче говоря, мы стали бы беднее, потому что в целом стали бы менее производительны. Вот почему экономисты одобряют торговлю не только между востоком и западом США, но и трансатлантическую и транстихоокеанскую торговлю. Глобальная торговля способствует специализации, а протекционизм пресекает ее. А вот соображение, возникшее в связи с обсуждаемой проблемой. Америка карает страны-изгои вроде Ирака экономическими санкциями. Если санкции жестки, мы запрещаем почти всякий импорт и экспорт. США пресекают международную торговлю в качестве меры наказания. Ираку запрещено торговать его экспортным товаром — нефтью и обменивать нефть на товары, которые ему необходимы, а такими товарами является практически все. (Режим санкций допускает продажу некоторых объемов нефти для импорта продовольствия и медикаментов.) Ирония яростного антиглобализма заключается в том, что участники демонстраций протеста против глобализации, по сути дела, требуют установления режима санкций для всех развивающихся стран. Является ли Ирак процветающей страной, в которой рабочие уверены в будущем, а окружающая среда избавлена от загрязнения? Нет. По всем параметрам и показателям Ирак — бедная страна, которая стала еще беднее. В зависимости от того, какому из источников информации вы доверяете, санкции являются причиной смерти от 100 до 500 тыс. иракских детей [122 - The Sanctions Decade: Assessing UN Strategies in the 1990s. Boulder, Colo: Lynne Rienner, 2000.]. Такая стратегия улучшения положения развивающихся стран кажется весьма странной. К тому же эта стратегия вредит и нам. Где находился до войны в Персидском заливе один из крупнейших рынков для техасских производителей риса? В Ираке. Торговля снижает стоимость товаров для потребителей, что равносильно повышению доходов потребителей. Забудем на минуту о рабочих-обувщиках и подумаем об обуви. Почему компания Nike производит обувь во Вьетнаме? Потому, что производить обувь во Вьетнаме дешевле, чем в США, а это означает, что всем нам предлагают более дешевую обувь. Одним из парадоксов дебатов о торговле является следующее обстоятельство: люди, заявляющие о своей нужде, в сущности, пренебрегают тем фактом, что дешевые импортные товары хороши для потребителей, имеющих низкие доходы (и для всех прочих). Более дешевые товары оказывают на нашу жизнь такое же воздействие, как и более высокие доходы. Мы можем позволить себе покупать больше. Очевидно, что это же утверждение справедливо и в отношении других стран. Торговые, таможенные барьеры — это налог, пусть и скрытый. Предположим, правительство США ввело налог в 30 центов на каждый галлон апельсинового сока, проданного в Америке. Консервативные антиправительственные силы призовут к оружию. То же самое сделают и либералы, которые вообще выступают против налогов на продовольственные товары и одежду, поскольку подобные налоги регрессивны, т. е. наиболее бедным они обходятся дороже (поглощая большую долю доходов малоимущих). Ладно, пусть правительство добавило к стоимости каждого галлона апельсинового сока 30 центов каким-то другим способом, который не столь прозрачен, как налог. Правительство США устанавливает таможенную пошлину на бразильские апельсины и апельсиновый сок, цена на который может возрасти на 63 %. Некоторые районы Бразилии почти идеальны для выращивания цитрусовых, и именно это обстоятельство вызывает беспокойство и недовольство американских производителей апельсинов. Поэтому правительство защищает их. Экономисты считают, что таможенные пошлины на бразильские апельсины ограничивают поставки импортного сока, что увеличивает цену галлона апельсинового сока примерно на 30 центов. Большинству потребителей невдомек, что правительство вытягивает деньги у них из карманов и направляет их производителям апельсинов во Флориде [123 - Anthony DePalma, Simon Romero. Orange Juice Tariff Hinders Trade Pact for U.S. and Brazil // New York Times, 2000, April 24, p. Al.]. В чеке из магазина это не отражено. Снижение таможенных барьеров оказывает на потребителей такое же воздействие, что и снижение налогов. Предшественником Всемирной торговой организации было Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ). После Второй мировой войны ГАТТ было механизмом, посредством которого страны договаривались о снижении таможенных тарифов по всему миру и открывали пути к расширению торговли. В результате восьми раундов переговоров в рамках ГАТТ, состоявшихся в период с 1948 по 1995 г., средний уровень таможенных барьеров в развитых странах был снижен с 40 до 4 %. Это было крупномасштабным снижением «налога» на все импортные товары. Такое снижение таможенных барьеров вынудило внутренних производителей также удешевить свои товары и повысить их качество ради сохранения конкурентоспособности. Если сегодня вы придете к автомобильному дилеру, то по сравнению с 1970 г. выиграете в двух отношениях. Во-первых, у вас будет более широкий выбор отличных импортных машин. Во-вторых, и автомобилестроители из Детройта отреагировали на иностранную конкуренцию, повысив качество своих моделей. Машины «Honda Accord» улучшают ваше положение, как, впрочем, и машины «Ford Taurus», которые стали лучше, чем были бы без иностранной конкуренции. Торговля выгодна и бедным странам. Если бы мы терпеливо разъяснили выгоды торговли участникам демонстраций протеста в Сиэтле, Вашингтоне, Давосе или Генуе, они, возможно, не пустили бы в ход бутылки с зажигательной смесью. Хорошо, может быть, они не стали бы бросаться этой дрянью. Главная идея выступлений против глобализации заключается в том, что мировая торговля — это нечто такое, что богатые страны навязывают развивающимся странам. Если торговля по большей части выгодна Америке, она должна быть по большей части вредна всем остальным. И здесь, на этой странице, нам следует признать, что, когда речь идет об экономике, мышление в парадигме игры с нулевой суммой результатов обычно ошибочно. Именно так обстоит дело и в данном случае. Представители развивающихся стран были одними из тех, кто наиболее горько сетовал на срыв переговоров в рамках ВТО в Сиэтле. Некоторые люди уверены в том, что администрация Клинтона втайне организовала демонстрации протеста, чтобы сорвать переговоры и защитить интересы отдельных американских групп вроде профсоюзов. Действительно, после провала переговоров в рамках ВТО в Сиэтле Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан обвинил развитые страны в возведении таможенных барьеров, отлучающих развивающиеся страны от благ мировой торговли, и призвал к «глобальному новому курсу» [124 - UN Chief Blames Rich Nations for Failure of Trade Talks // New York Times, 2000, February 13, p. 12.]. Торговля дает бедным странам доступ на рынки развитых стран, где делают покупки большинство потребителей мира (или, по крайней мере, те, у кого есть на это деньги). Рассмотрим воздействие, которое оказал принятый в 2000 г. Закон о развитии и возможностях Африки (African Growth and Opportunity Act), позволивший беднейшим странам Африки экспортировать текстиль в США при минимальной пошлине на ввоз, а то и вовсе беспошлинно. В течение одного года экспорт текстиля в США из Мадагаскара вырос на 120 %, из Малави — на 1000 %, из Нигерии — на 1000 %, из ЮАР — на 47 %. Как заметил один из комментаторов, закон создал «реальные рабочие места для реальных людей» [125 - Thomas Friedman. Protesting for Whom? // New York Times, 2001, April 24.]. Торговля открывает бедным странам пути к постепенному обогащению. В экспортных отраслях нередко заработки выше, чем в других отраслях экономики развивающихся стран. Но это всего лишь начало. Новые рабочие места в экспортных отраслях генерируют более острую конкуренцию за рабочую силу, что приводит к росту заработной платы во всех секторах. Даже в сельской местности доходы могут расти; по мере того как работники покидают сельскую местность в поисках лучших возможностей, количество ртов, которые надо накормить тем, что можно выращивать на оставленной мигрантами земле, сокращается. Происходят и другие важные сдвиги. Иностранные компании приносят с собой капиталы, технологии и новые навыки. Это не только повышает производительность рабочих, занятых в экспортных отраслях; капиталы, технологии и навыки распространяются и на другие сферы экономики. Работники «учатся в процессе работы» и затем уносят с собой приобретенные знания. В своей замечательной книге «The Elusive Quest for Growth» («Неуловимое стремление к росту») Уильям Истерли рассказывает историю пришествия швейной промышленности в Бангладеш. Эта отрасль была основана почти случайно. В 1970-х годах главным производителем текстиля была южнокорейская Daewoo Corporation. Америка и Европа ввели квоты на импорт южнокорейского текстиля. Тогда Daewoo, как всегда стремящаяся к максимизации прибыли, обошла торговые ограничения, передислоцировав некоторые предприятия в Бангладеш. В 1979 г. Daewoo подписала соглашение о сотрудничестве с бангладешской компанией Desh Garments, которое предусматривало производство рубашек. Самым главным было то, что Daewoo привезла 130 бангладешцев в Южную Корею для обучения. Другими словами, Daewoo инвестировала в человеческий капитал своих бангладешских рабочих. Любопытной особенностью человеческого капитала является то, что, в отличие от оборудования или финансовых средств, его нельзя отобрать. Раз бангладешские рабочие научились строчить рубашки, их уже нельзя заставить забыть, как это делается. Они и не забыли. Позднее Daewoo расторгла отношения со своим бангладешским партнером, но семена грядущего бума экспортной отрасли были уже брошены в землю. Из 130 рабочих, обученных Daewoo, 115 ушли в течение 1980-х годов для того, чтобы основать собственные швейные компании. Мистер Истерли убедительно доказывает, что инвестиции, сделанные Daewoo, стали крайне важным строительным блоком при создании того, что стало экспортной швейной промышленностью стоимостью 3 млрд дол. Чтобы никто не подумал, что препятствия торговле создают для того, чтобы помочь самым бедным, или что республиканцы питают большее отвращение к защите особых интересов, нежели демократы, следует заметить, что в 1980-х годах администрация Рейгана ввела квоты на импорт бангладешского текстиля. Надо изрядно постараться для того, чтобы выжать из меня экономическое обоснование введения ограничений на экспорт из страны, в которой ВВП в расчете на душу населения составляет 350 дол. И самое главное. Дешевые экспортные товары стали путем к процветанию азиатских «тигров» — Сингапура, Южной Кореи, Гонконга и Тайваня (а ранее и Японии). В противоположность им Индия, остающаяся поразительно изолированной страной, — одно из тех государств мира, которые в течение десятилетий развиваются ниже своих возможностей. (К сожалению, Ганди, как и Линкольн, был выдающимся лидером и скверным экономистом; Ганди предложил поместить на индийский флаг прялку как символ экономической самодостаточности.) Китай также использует экспорт как стартовую площадку для экономического роста. Действительно, если рассматривать 30 провинций Китая как отдельные страны, то в период с 1978 по 1995 г. в число 20 стран с самыми высокими темпами роста входили бы только китайские провинции. Для того чтобы рассмотреть эти успехи в надлежащей перспективе, скажу, что после начала промышленной революции Великобритании для удвоения ВВП в расчете на душу населения потребовалось 58 лет. В Китае ВВП в расчете на душу населения удваивается каждые десять лет. Николас Кристоф и Шерил Вуданн, более десятилетия бывшие азиатскими корреспондентами «New York Times», недавно писали: Мы и другие журналисты занимались проблемами детского труда и крайне тяжелыми условиями труда в Китае и Южной Корее. Но, оглядываясь назад, приходится сказать, что наши опасения были чрезмерны. Потогонные предприятия имели свойство генерировать средства для решения созданных ими проблем. Если бы в 1980-х годах американцы отреагировали на ужасные истории, свернув импорт товаров, произведенных на этих потогонных предприятиях, то ни южные провинции Китая, ни Южная Корея не достигли бы столь впечатляющего прогресса [126 - Nicholas D. Kristof, Sheryl WuDunn. Two Cheers for Sweatshops // New York Times Magazine, 2000, September 24, p. 70–71.]. Китай и Юго-Восточная Азия не уникальны. Консалтинговая компания AT Kearney провела исследование воздействия глобализации на 34 развитые и развивающиеся страны. Исследователи обнаружили, что страны, наиболее стремительно глобализирующиеся, на протяжении последних 20 лет имели темпы роста на 30–50 % выше, чем темпы развития стран, менее интегрированных в мировую экономику. Кроме того, эти страны пользовались большей политической свободой и получали более высокие баллы по шкале индекса человеческого развития ООН. По подсчетам авторов этого исследования, около 1,4 млрд человек избежали абсолютной нищеты благодаря сопряженному с глобализацией экономическому росту. Впрочем, есть и плохие новости. Более высокие темпы глобализации сопряжены с более высокими темпами нарастания неравенства доходов, с коррупцией и деградацией окружающей среды. Позднее о негативных последствиях глобализации будет рассказано подробнее. Однако есть и более простой способ доказательства благ глобализации. Если не рост торговли и не экономическая интеграция, что взамен этого? Люди, выступающие против развития глобальной торговли, должны дать ответ на один вопрос, в основе которого лежит соображение, высказанное гарвардским экономистом Джеффри Саксом: есть ли в современной истории пример успешного развития одной страны, которая бы не вела торговли и не была интегрирована в мировую экономику? Нет, такого примера не сыскать. Вот почему Том Фридмен предлагает коалиции противников глобализации назвать себя «коалицией борцов за то, чтобы бедные народы мира оставались бедными» [127 - Thomas Friedman. Parsing the Protests // New York Times, 2000, April 14, p. 31.]. Торговля основана на добровольном обмене. Люди делают то, что улучшает их положение. В дебатах по проблемам глобализации об этой очевидной истине нередко забывают. McDonald's не строит рестораны в Бангкоке для того, чтобы затем принуждать людей под страхом смерти питаться там. Люди ходят в рестораны McDonald's потому, что хотят пойти туда. А если не за хотят идти туда, то никто их не заставит делать это. А если никто не станет есть в ресторанах, рестораны будут терять деньги и закроются. Изменяет ли McDonald's местные культуры? Да. Именно это привлекло мое внимание, когда десять лет назад я писал о появлении ресторана Kentucky Fried Chicken на острове Бали. Я писал: «У индонезийцев есть собственные блюда быстрого приготовления, которые более практичны, чем картонные коробки полковника и тарелки из стирофома. Еда, купленная у уличного торговца, завернута в банановый лист и газету. Большой зеленый лист удерживает тепло, непроницаем для жира, и из него можно сложить аккуратную упаковку». В общем и целом банановые листья в мире, по-видимому, уступают свои позиции картону. Недавно я с женой присутствовал на деловой встрече в Пуэрта-Валларта, Мексика. Пуэрта-Валларта — очаровательный город, расположенный на сбегающих к Тихому океану склонах холмов. Главная достопримечательность города — бульвар, идущий вдоль берега океана. Где-то посередине этого бульвара есть небольшой мыс, вдающийся в океан, и в конце этого мысика, на участке, который я бы счел одним из самых ценных объектов недвижимости в городе, стоит ресторан сети Hooters. Когда наша группа увидела этот бесславный предмет американского экспорта, кто-то из нас пробормотал: «Это просто никуда не годится». Ресторан сети Hooters в одном из самых красивых городов мира — это, вероятно, не то, что имел в виду Адам Смит. Марвин Зонис замечает: «Некоторые аспекты американской массовой культуры — ее безнравственность и грубость, насилие и сексуальность — заслуживают крайнего сожаления» [128 - Marvin Zonis. Op. cit.]. Угроза «культурной гомогенизации», по большей и худшей своей части исходящая из Америки, является объектом всеобщей критики. Но это вопрос, возвращающий нас к главной мысли главы 1: кто решает? Я был не в восторге от того, что увидел ресторан Hooters в Пуэрта-Валларта, но, как я отметил ранее, не я правлю этим миром. Более важно то, что я не живу в Пуэрта-Валларте и не голосую там. Не живут и не голосуют там и погромщики, швырявшие камни в Сиэтле и Генуе. Существуют ли законные причины ограничить распространение ресторанов быстрого питания и тому подобных образчиков американской массовой культуры? Да, порой они режут глаз. Да, рестораны быстрого питания вызывают столпотворение и грязь; они уродливы и могут портить внешний вид. (До моего действенного сопротивления строительству новой станции на Фуллертон-авеню я был членом группы, которая пыталась помешать строительству ресторана McDonald's на противоположной стороне улицы.) Это местные решения, которые должны быть сделаны людьми, на жизни которых скажутся эти решения, — людьми, которые могут питаться в безопасности и чистоте ресторанов McDonald's, или теми, у кого упаковки от продуктов быстрого питания могут забить сточные канавы. Свобода торговли соответствует одной из главнейших либеральных ценностей — праву человека принимать собственные решения. Теперь рестораны McDonald's есть в Москве, а кофейня Starbucks есть в Запретном городе Пекина. Сталин никогда бы не допустил первого; Мао не допустил бы второго. И над этим стоит поразмыслить. Аргументы в пользу культурной гомогенизации, возможно, не всегда оправданны. Культура распространяется во всех направлениях. Теперь я могу брать в аренду иранские кинофильмы через сеть Blockbuster. Канал National Public Radio недавно транслировал передачу о ремесленниках и художниках в отдаленных районах мира, торгующих своими работами через Интернет. Можно зайти на сайт Novica.com и найти виртуальный глобальный рынок предметов искусства и ремесленных изделий. Кэтрин Райан, работающая на Novica, объяснила: «Есть одна община в Перу, где большая часть художников ушли работать шахтерами на угольную шахту. А теперь, поскольку один из них добился успеха на сайте Novica, он смог нанять многих своих родственников и соседей и вернуть их к занятию ткачеством, так что они больше не шахтеры. Они занимаются делом, которым в их семьях занимались из поколения в поколение, и ткут невероятно красивые гобелены» [129 - Web Sites Provide Opportunity for Artisans Around the World to Sell Their Wares Thus Increasing Living Standards // National Public Radio, 2000, September 11.]. Джон Майклтвейт и Эдриан Вулдридж, авторы воспевающего глобализацию трактата «А Future Perfect» («Совершенное будущее»), отмечают что в сфере бизнеса ранее безвестная финская компания вроде Nokia смогла нанести удар американским гигантам вроде Motorola. Мы все еще горячимся, когда речь заходит о побочных эффектах глобализации. Ресторан Hooters в Пуэрта-Валларта — лишь легкая головная боль по сравнению с ужасами азиатских потогонных предприятий. Но к этим ужасам приложимы те же принципы. Компания Nike на своих вьетнамских фабриках не использует принудительный труд. Почему вьетнамские рабочие хотят работать за доллар или пару долларов в день? Потому что этот вариант лучше других, имеющихся у вьетнамских рабочих. Согласно данным Института международной экономики, в странах с низкими доходами средние заработки рабочих иностранных компаний вдвое выше средней заработной платы на предприятиях местных промышленных компаний. Николас Кристоф и Шерил Вуданн описывают посещение некоего Монгкола Латлакорна, тайского рабочего, пятнадцатилетняя дочь которого работала на одной из бангкокских фабрик, где шила одежду на экспорт в США. Ей платят 2 дол. в день за девятичасовую смену. Она работает шесть дней в неделю. Несколько раз она прокалывала руки иглами, и менеджерам приходилось бинтовать ее, чтобы она смогла продолжить работу. «Как это ужасно», — сочувственно пробормотали мы. Монгкол посмотрел на нас с удивлением. «Это хорошая плата, — сказал он, — надеюсь, она зацепится за эту работу. Теперь повсюду говорят о закрытии фабрик, и она говорит, что ходят слухи о том, что и ее фабрику, возможно, закроют. Надеюсь, этого не случится. Не знаю, что она будет делать, если фабрика закроется» [130 - Nicholas Kristof, Sheryl WuDunn. Op. cit.]. В протестах против глобализации заложено неявное утверждение о том, что нам, жителям развитых стран, каким-то образом известно, что лучше всего для жителей бедных стран: где им следует работать и даже в каких ресторанах им следует есть. Как отмечает «The Economist», «скептики в равной мере не верят правительствам, политикам, международным бюрократам и рынкам. Поэтому они заканчивают дело тем, что назначают самих себя судьями, решения которых выше не только решений правительств и реакций рынков, но и предпочтений непосредственно вовлеченных в проблемы рабочих. Это кажется значительным делом, которым стоит заняться» [131 - A Survey of Globalization // The Economist, 2001, September 29.]. Дешевый труд — конкурентное преимущество рабочих бедных стран. Дешевый труд — это все, что они могут предложить. Они не производительнее американских рабочих; они образованны не лучше американских рабочих, и у них нет доступа к более совершенным технологиям. По западным стандартам им платят очень мало, потому что по западным стандартам они и производят очень мало. Если бы иностранные компании были вынуждены существенно повысить их заработки, то исчез бы всякий смысл в том, чтобы создавать предприятия в развивающихся странах. Компании станут замещать рабочих машинами или же перенесут свою деятельность туда, где более высокая производительность оправдывает более высокую оплату труда. Если бы на потогонных предприятиях были пристойные по западным стандартам заработки, этих предприятий не существовало бы вовсе. В том, что люди за несколько долларов в день готовы работать долгие часы в скверных условиях, нет ничего хорошего, но не будем смешивать причину и следствие. Потогонные предприятия не являются причиной низких заработков в бедных странах; скорее, эти предприятия платят низкие заработки потому, что в бедных странах у рабочих альтернатив очень немного. Участники демонстраций протеста против глобализации могли бы с тем же успехом швырять камни и бутылки в больницы — ведь там страдает так много больных. Нет смысла и в предложении улучшить положение работников потогонных предприятий путем отказа от приобретения производимых ими товаров. Индустриализация, какой бы примитивной она ни была, запускает процесс, который может сделать бедные страны богаче. Мистер Кристоф и миссис Вуданн приехали в Азию в 1980-х годах, а 14 лет спустя они вспоминали: «Как большинство представителей Запада, мы приехали в регион охваченные негодованием по поводу потогонных предприятий. Впрочем, со временем нам пришлось согласиться с мнением, которое поддерживало большинство жителей Азии: кампания против потогонных предприятий грозит причинить вред тем самым людям, которым она по замыслу ее инициаторов и участников, должна помочь. Ибо потогонные предприятия, если заглянуть за их неприглядный фасад, являются очевидным признаком промышленной революции, которая начинает преображать Азию». Описав кошмарные условия труда на этих предприятиях (работникам отказывают в перерывах, во время которых можно было бы принять душ, работники подвергаются воздействию опасных химикатов, работников принуждают работать по семь дней в неделю), эти американские журналисты приходят к выводу о том, что «азиатские рабочие ужаснулись бы при мысли о том, что американские потребители в знак протеста станут бойкотировать некоторые игрушки или одежду. Простейшим способом помощи самым бедным жителям Азии было бы приобретение не меньшего, а большего количества товаров, произведенных на потогонных предприятиях» [132 - Nicholas D. Kristof, Sheryl WuDunn. Op. cit.]. Я не убедил вас? Пол Кругман приводит печальный пример того, как благие намерения привели к далеко не тем результатам, которых ожидали. В 1993 г. было установлено, что одежду, продающуюся в гипермаркетах сети Wal-Mart, в Бангладеш шьют дети, и сенатор Том Харкин предложил в законодательном порядке запретить импорт из стран, в которых используют труд детей и подростков. Непосредственным результатом этого стало то, что бангладешские текстильные фабрики прекратили нанимать на работу детей. И что же, эти дети снова стали посещать школу? Может быть, они вернулись под счастливый кров отчего дома? Согласно исследованиям ученых из Оксфэма, нет. Эти дети закончили тем, что устроились на еще более скверные рабочие места или оказались на улице, а многие из выгнанных с фабрики детей были вынуждены заняться проституцией [133 - Paul Krugman. Hearts and Heads // New York Times, 2001, April 22.]. Вот так-то. Предпочтения, особенно касающиеся состояния окружающей среды, меняются с изменением доходов. Бедные и богатые озабочены совершенно разными вещами. По мировым стандартам, если человек вынужден довольствоваться машиной «Ford Fiesta», хотя на самом деле хотел бы купить BMW, — это еще не бедность. Бедность — это состояние, при котором человек вынужден смотреть, как его дети умирают из-за того, что он не может себе позволить купить сетку от москитов стоимостью 5 дол. Для большей части мира 5 дол. — это доход за пять дней. По тем же мировым стандартам любой человек, читающий книги, богат. Самый быстрый способ положить конец любой осмысленной дискуссии о глобализации — это использовать в качестве аргументов проблемы окружающей среды. Но давайте проделаем простое упражнение и покажем, что навязывание наших предпочтений в области охраны окружающей среды может оказаться страшной ошибкой. Задача такова: попросите четырех ваших друзей назвать самую насущную из мировых проблем защиты окружающей среды. Бьюсь об заклад: по меньшей мере двое из них скажут, что такой проблемой является глобальное потепление, и никто не вспомнит о проблеме пресной воды. Между тем недостаточный доступ к безопасной для здоровья питьевой воде — проблема, легко решаемая путем повышения уровня жизни, — ежегодно убивает два миллиона человек и делает тяжело больными еще полмиллиарда человек. Является ли глобальное потепление серьезной проблемой? Да. Но стало бы глобальное потепление предметом вашей главной и первоочередной заботы, если бы дети в вашем городе постоянно умирали от диареи? Нет. Главная ошибка, связанная с торговлей и окружающей средой, заключается в том, что бедные страны вынуждены придерживаться тех же стандартов охраны окружающей среды, что и развитые страны. (Споры по поводу безопасности рабочих на предприятиях почти тождественны этому.) Производство товаров является причиной образования отходов. Помню первое занятие по курсу экономики окружающей среды, когда приглашенный профессор Пол Портни, глава организации «Ресурсы для будущего», указал на то, что сам акт выживания обязательно сопряжен с производством отходов. Проблема состоит в том, чтобы сопоставить выгоды от того, что мы производим, и издержки производства этих товаров, включая загрязнение окружающей среды. Человек, комфортно живущий на Манхэттене, может оценивать эти издержки и выгоды не так, как это делает человек, живущий на грани голода в сельской местности Непала. Поэтому решения о торговле, влияющие на состояние окружающей среды в Непале, должны быть приняты в Непале; это является результатом осознания того факта, что проблемы окружающей среды, имеющие межстрановой характер, будут урегулированы тем же образом, что и всегда, т. е. путем многосторонних соглашений и с помощью международных организаций. Скорее всего, мнение о том, что экономическое развитие по своей сути вредно для окружающей среды, ошибочно в любом случае. В краткосрочной перспективе любая хозяйственная деятельность генерирует отходы. Чем больше мы производим, тем сильнее загрязняем окружающую среду. Но столь же верно и то, что, по мере того как мы становимся богаче, мы обращаем большее внимание на окружающую среду. Вот еще одна задачка: в каком году качество воздуха в Лондоне (городе, о состоянии среды в котором у нас есть наиболее надежные данные за весьма длительный срок) достигло наихудшего за всю историю наблюдений уровня? Чтобы упростить вам задачу, сузим количество вариантов ответа: в 1890 г.; в 1920 г.; в 1975 г.; в 2001 г. Правильный ответ — в 1890 г. Действительно, в настоящее время качество воздуха в Лондоне лучше, чем когда-либо после 1585 г. (В приготовлении пищи на открытом огне нет ничего особенно «чистого».) Качество окружающей среды — предмет роскоши в техническом смысле этих слов, что означает, что мы придаем качеству окружающей среды большую ценность по мере того, как богатеем. Здесь находится одно из самых мощных благ глобализации: торговля делает страны богаче; богатеющие страны проявляют большую заботу о качестве окружающей среды и располагают большими ресурсами для решения проблем загрязнения окружающей среды. По подсчетам экономистов, многие виды загрязнения увеличиваются в масштабах по мере того, как страны богатеют (например, в период, когда у каждой семьи появляется мотоцикл), а затем снижаются на следующих стадиях развития (когда вводят запрет на бензин с присадкой свинца и предъявляют большие требования к эффективности двигателей). Люди, критикующие торговлю, исходят из предположения о том, что если разрешить отдельным странам принимать собственные решения в области охраны окружающей среды, это приведет к «погоне за минимумом», в которой бедные страны станут конкурировать за экономическую деятельность, разрушая свою окружающую среду. Этого не происходит. Недавно Всемирный банк подвел черту под исследованиями, которые продолжались шесть лет. Там говорится: «Развивающиеся страны, предоставляющие постоянное пристанище грязным производствам, не превратились в главные очаги загрязнения окружающей среды. Бедные страны и сообщества, напротив, принимают меры по ограничению загрязнения окружающей среды, поскольку поняли, что блага такого ограничения перевешивают сопряженные с ним издержки» [134 - Economic Man, Cleaner Planet // The Economist, 2001, September 29.]. Нищета — сука злая. Когда я писал статью о городском образовании, мне это сказал директор средней школы, находящейся вблизи от места реализации инициированных Робертом Тейлором проектов жилищного строительства в Чикаго. Он говорил о проблемах обучения детей, выросших в бедности и лишениях. С тем же успехом он мог сказать то же самое и о положении в мире в целом. Многие районы Земли — места, о которых мы редко думаем и куда того реже забираемся, — отчаянно бедны. Мы должны сделать их богаче; экономика утверждает, что торговля — важный путь к обогащению. Пол Кругман элегантно обобщил тревоги по поводу глобализации, использовав старую французскую пословицу: «Всякий, кто до 30 лет не был социалистом, бессердечен; любой, кто остается социалистом после того, как ему исполнится 30, глуповат». Кругман пишет: Если вы покупаете товар, произведенный в какой-либо из стран третьего мира, помните: этот товар произведен рабочими, которым платят невероятно мало по западным стандартам и которые, вероятно, работают в чудовищных условиях. Любой человек, которого эти обстоятельства не беспокоят (хотя бы изредка) бессердечен. Но из этого не следует, что демонстранты правы. Напротив, любой человек, думающий, что ответом на глобальную нищету является простая ярость против мировой торговли, не имеет головы или предпочитает не пользоваться ею. Движение противников глобализации уже имеет примечательную историю причинения вреда тем самым людям и идеям, на защиту которых оно претендует [135 - Paul Krugman. Op. cit.]. Тенденцию к расширению мировой торговли часто описывают как безудержную силу. Это не так. Мы шли по этой дороге и прежде, однако в результате получили систему мировой торговли, разодранную на части войной и политикой. Один из периодов самой стремительной глобализации имел место в конце XIX — начале XX в. Джон Майклтвейт и Эдриан Вулдридж, авторы книги «Совершенное будущее», заметили: «Посмотрите на то, что происходило столетие назад, и увидите мир, который по многим экономическим показателям был более глобально целостным, чем нынешний мир. В том мире можно было путешествовать без паспорта, золотой стандарт был международной валютой, а технологии (автомашины, поезда, суда и телефоны) делали мир значительно меньше». Увы, как отмечают авторы, «эта великая иллюзия была в клочья расстреляна в охотничьих угодьях на реке Сомма» [136 - John Micklethwait, Adrian Wooldridge. Why the Globalization Backlash Is Stupid // Foreign Policy, 2001, September/October.]. Политические границы по-прежнему важны. Правительства могут с треском захлопнуть дверь перед глобализаций, как они уже делали это в прошлом. Это стало бы позором и для богатых, и для бедных стран. Глава 12. Экономика развития: богатство и нищета народов Давайте, не вдаваясь в подробности, поразмышляем о жизни Нашона Зимба. Ему 25 лет, и он живет с женой и совсем маленькой дочкой в Малави. Его трудолюбие не вызывает сомнений. Он сам построил себе дом. Вот как это описано в журнале «The Economist»: Он копает глину, формует из нее кубики, а затем высушивает их на солнце, чтобы они превратились в кирпичи. Он сам замешивает строительный раствор, тоже сделанный из глины. Он рубит ветви, из которых делает стропила, и кроет крышу сизалем или травой. Единственным имеющимся у него орудием производства промышленного изготовления является металлическое лезвие топора. Работая на самого себя и одновременно выращивая продовольствие для своей семьи, м-р Зимба построил дом — темный, неказистый дом, в котором холодно зимой, душно и жарко летом, а вода есть только тогда, когда влага, принесенная тропическими бурями, проникает сквозь кровлю [137 - No Title // The Economist, 2001, March 31.]. При всем его трудолюбии м-р Зимба — человек бедный. В 2000 г. его денежные доходы составили примерно 40 дол. И м-р Зимба не исключение. В Малави ВВП в расчете на душу населения не дотягивает до 200 дол. Совокупное ежегодное производство всей страны составляет 2 млрд дол., что приблизительно равно одной восьмой годового производства штата Вермонт. Для того чтобы кто-нибудь не стал тешиться наивной иллюзией, будто такое существование исполнено приятной простоты, следует отметить, что 30 % малавийских детей страдают от недоедания более одной пятой детей умирают, не дожив до пяти лет. По данным Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН, в мире насчитывается свыше 800 млн человек которые недоедают. Большинство голодающих проживают в развивающихся странах; примерно половина голодающих живет в Индии и Китае. Каким образом это возможно? Почему ныне, когда мы можем расщеплять атом, летать на Луну и расшифровывать геном человека, 2,8 млрд людей (или примерно половина населения мира) живут менее чем на 2 дол. в день? [138 - World Development Report 2000/2001: Attacking Poverty. World Bank. New York: Oxford University Press, 2000.] Краткий ответ на этот вопрос таков: этих людей подвела экономика их стран. В сущности, создание материального богатства — это процесс использования ресурсов, включая человеческие способности, для производства вещей, имеющих стоимость. Экономика бедных стран не приспособлена для решения этой задачи. В своей великолепной книге об экономическом развитии «The Elusive Quest for Growth» («Неуловимые поиски роста») экономист Всемирного банка Уильям Истерли описывает уличную сцену в Лахоре, Пакистан: Рынки в старом городе, где переулки так узки, что машине не проехать через толпу, переполнены людьми. Люди покупают, продают, едят, готовят пищу. Каждая улица, каждый переулок ломятся от лавок, а каждая лавка ломится от наплыва людей. Такова частная экономика, обладающая огромным динамизмом [139 - William Easterly. The Elusive Quest for Growth. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2001, p. 285.]. Автор отмечает, что Пакистан — страна, в которой большинство населения неграмотно, где жилищные условия ужасны и где люди недоедают. Пакистанское правительство создало собственное ядерное оружие, но оно неспособно осуществить программу вакцинации от кори. Мистер Истерли пишет: «Замечательные люди. Кошмарное правительство». У любой страны есть ресурсы, хотя бы в форме трудолюбия и ума населяющих ее людей. У большинства стран, в том числе и у самых бедных, ресурсов гораздо больше. Давайте не будем думать о таких неприятных вещах, как отсутствие у экономистов рецепта превращения бедных стран в богатые. (Да, есть истории сказочных успехов, скажем истории первых азиатских «тигров» — Гонконга, Сингапура, Южной Кореи и Тайваня, стран, экономика которых в течение почти трех десятилетий растет темпами, превышающими 8 % в год. Но у нас нет проверенной формулы роста, которую, как своего рода привилегию на развитие, можно было бы применять в одной стране за другой. Во время азиатского финансового кризиса 1997 г. даже «тигры» жестоко споткнулись.) Однако у нас есть должное понимание того, что делает богатые страны богатыми. Если мы сможем составить перечень мер, применяемых всеми хорошо функционирующими экономиками, то затем сможем обратить внимание на продиктованный здравым смыслом вопрос лауреата Нобелевской премии Дугласа Норта: «Почему бедные страны попросту не копируют политику, которая способствует изобилию?» [140 - World Development Report 2002: Building Institutions for Markets. World Bank. New York: Oxford University Press, 2002, p.3.]. Далее приведены политические меры и в некоторых случаях удачные географические факторы, которые, как стали полагать экономисты, специализирующиеся на проблемах развития, составляют различие между богатством и нищетой народов. Эффективные государственные учреждения. Для того чтобы расти и процветать, стране нужны законы, правоохранительная деятельность, суды, базисная инфраструктура, правительство, способное собирать налоги, и здоровое уважение граждан к каждой из этих функций. Указанные учреждения суть рельсы, по которым движется капитализм. Эти учреждения должны быть в разумной мере честными. Коррупция не просто неудобство, как ее порой воспринимают, — это раковая опухоль, которая вызывает неправильное распределение ресурсов, душит инновации и отпугивает иностранных инвесторов. Хотя в Америке к правительству относятся безразлично или враждебно, большинство других стран хотели бы иметь хорошее правительство. Том Фридмен, внешнеполитический обозреватель, ведущий колонку в «New York Times», пишет: Пару недель назад я участвовал в семинаре, который проводили в Нанкинском университете в Китае, и я все еще слышу, как молодая китайская аспирантка умоляет дать ответ на поставленный ею вопрос: «Как нам избавиться от всей нашей коррупции?». Знаете ли вы, что отдал бы средний китаец за то, чтобы его столица походила на современный Вашингтон с его в разумной мере честной и дееспособной бюрократией? Знаете ли вы, насколько необычно выглядим мы в мире, потому что нам не надо платить бюрократам за получение простейшего разрешения властей? [141 - Thomas L. Friedman. I Love D. C. // New York Times, 2000, November 7, p. A29.] Взаимозависимость, существующая между государственными учреждениями и экономическим ростом, послужила стимулом к проведению умного и интригующего исследования. Дэрон Асемоглу и Саймон Джонсон, экономисты из Массачусетского технологического института, и Джеймс Робинсон, экономист из Калифорнийского университета, предположили, что на экономические успехи развивающихся стран, прежде бывших колониями, повлияло качество государственных институтов, оставшихся от колонизаторов [142 - Daron Acemoglu, Simon Johnson, James Robinson. The Colonial Origins of Comparative Development: An Empirical Investigation // NBER Working Paper, № W7771, 2000, June.]. Европейские державы в разных частях света проводили разную колонизаторскую политику в зависимости от того, насколько конкретная территория была благоприятна для заселения белыми. На территориях, которые европейцы могли осваивать без особых трудностей, как, например, в США, колонизаторы создали институты, которые оказали положительное и долговременное воздействие на экономический рост. Там, где европейцам было трудно заселять территории из-за высокой смертности от заболеваний, как, например, в Конго, колонизаторы попросту сосредоточили свои усилия на скорейшем вывозе как можно больших богатств к себе на родину, создав то, что авторы этого исследования называют «добывающими государствами». Исследователи изучили 64 бывшие колонии и обнаружили, что по меньшей мере три четверти различий в их нынешнем уровне благосостояния можно объяснить различиями в качестве государственных учреждений, существующих в этих странах. В свою очередь, качество этих государственных учреждений объясняется, по меньшей мере отчасти, первоначальной моделью заселения и освоения данной территории. Национальная принадлежность права, которым руководствовались колонизаторы — англичане, французы, бельгийцы, — не имела особого значения (хотя при сравнении с другими колонизаторами англичане, кажется, хорошо смотрятся, поскольку имели свойство заселять территории, более благоприятные для освоения). Хорошее управление имеет определяющее значение. Всемирный банк построил рейтинг 150 стран в соответствии с шестью важными критериями управления — такими, как отчетность, бремя регулирования, господство закона, взяточничество (коррупция) и т. д. Обнаружена явная причинно-следственная связь между более совершенным управлением и лучшими результатами развития (более высокий уровень дохода на душу населения, меньшая детская смертность, более высокий уровень грамотности) [143 - Daniel Kaufmann, Aart Kraay, Pablo Zoido-Lobaton. Governance Matters. Washington, D.C.: World Bank, 1999, October.]. Американцам не надо любить Налоговое управление, однако ему следует воздать, пусть и нехотя, по меньшей мере некоторое уважение. Права собственности. Частная собственность может казаться уделом богатых, но в действительности она способна оказывать крайне важное воздействие на бедных. В развивающихся странах есть много примеров неформальных прав собственности — здания или предприятия могут стоять на земле, которая принадлежит местной общине или правительству, но эти права собственности игнорируются (таковы трущобы на окраинах многих крупных городов). Семьи и предприниматели могут делать крупные инвестиции в такую свою «собственность». Однако между этими активами и аналогичными активами в развитых странах существует принципиальное различие: в развивающихся странах владельцы не имеют юридических прав на собственность. Они не могут в законном порядке арендовать, делить, продавать или передавать ее по наследству. Самым важным, возможно, является то, что они не могут использовать ее в качестве залога под кредиты. Перуанский экономист Эрнандо де Сото убедительно доказывает, что подобными неформальными отношениями собственности не следует пренебрегать. По его подсчетам, совокупная стоимость имущества, которым «владеют» бедные в развивающихся странах, не имея на то юридических прав собственности, превышает 9 трлн дол. Это — огромное богатство, которое можно было бы использовать в качестве залога, но которое пропадает впустую; де Сото называет его «мертвым капиталом». Рассматривая эту величину в должной перспективе, следует сказать, что она в 93 раза превышает сумму помощи, предоставленной богатыми странами развивающимся странам на нужды развития за последние 30 лет. Журнал «The Economist» рассказывает о супружеской чете из Малави, живущей забоем коз. Поскольку бизнес успешен, они хотели бы расширить его. Но для того чтобы это сделать, необходимы вложения в размере 250 дол., т. е. сумма, которая на 50 дол. превышает средний годовой доход гражданина Малави. Эта семья «владеет» домом, который стоит больше 250 дол. Разве они не могут занять необходимые им деньги под залог стоимости своей земли и бунгало, которое они выстроили на этой земле? Не могут. Дом построен на общинной земле, на которую нет формальных прав собственности. У этой семьи есть договор, подписанный вождем деревни, но этот договор не имеет законной силы в суде. «The Economist» по ходу рассказа замечает: Подобным образом во владении находится около двух третей земель в Малави. Обычно люди обрабатывают ту землю, которую возделывали и их родители. Если возникают споры о границах владений, решения по этим спорам принимает вождь селения. Если какая-нибудь семья совершает серьезное преступление против обычаев племени, вождь может отобрать принадлежащую этой семье землю и отдать ее другим [144 - No Title // The Economist, 2001, March 31.]. Эти неформальные права собственности подобны бартеру: они превосходно действуют в простом аграрном обществе, но, к сожалению, неадекватны условиям более сложной экономики. То, что бедные страны бедны, достаточно плохо; но еще хуже то, что самые ценные из имеющихся у них активов менее производительны, чем они могли бы быть. Никакого чрезмерного регулирования. У правительства много дел. Даже больше, чем следовало бы. Рынкам приходится «работать через силу». Давайте поговорим о статьях 575 и 615 российского Гражданского кодекса. Содержащиеся в этих статьях регулирующие нормы были бы очень важны, если бы вы владели в Москве компанией, занимающейся столь простым делом, как установка торговых автоматов. Статья 575 запрещает фирмам отдавать что-либо даром. Это положение распространяется на площадь, которую какая-либо фирма отдает компании Coca-Cola для установки торгового автомата. Между тем статья 615 запрещает сдавать недвижимость в субаренду без согласия собственника недвижимости; квадратный метр, занимаемый торговым автоматом, может быть истолкован как субаренда. Сверх того, налоговая инспекция запрещает коммерческим предприятиям (например, торговым автоматам) работать без кассового аппарата. А поскольку продажа прохладительных напитков из торгового автомата есть самая что ни на есть розничная торговля, то на нее находятся разнообразные пожар-, сан- и техинспекции [145 - A Coke and a Frown // The Economist, 2000, October 7, p. 73.]. Чрезмерное регулирование идет рука об руку с коррупцией. Правительственные бюрократы громоздят все новые, все более высокие барьеры, которые позволяют им вымогать взятки со всех, кто стремится преодолеть или обойти их. Установка торгового автомата в Москве существенно облегчится, если нанять нужное «охранное предприятие». А как обстоит дело с открытием предприятия в развитом мире? Перуанский экономист Эрнандо де Сото провел потрясающее исследование. Он и члены его группы собрали документальные свидетельства своих попыток открыть на окраинах Лимы стойку, за которой один человек мог бы торговать одеждой, в качестве юридически зарегистрированного предприятия. Для того чтобы их усилия в полной мере отразили издержки соблюдения закона, де Сото и его коллеги поклялись не давать взяток. (В конце концов было десять случаев, когда с них вымогали взятки, и, для того чтобы предотвратить срыв проекта, им дважды пришлось-таки дать их.) Группа работала по шесть часов в день в течение 42 недель ради того, чтобы получить 11 разных разрешений 7 различных правительственных органов. Их усилия (время в данном случае не учитывается) обошлись в 1231 дол. США, т. е. в 31 раз превысили минимальную заработную плату в Перу, — и все для того, чтобы открыть торговую точку для одного человека [146 - No Title // The Economist, 2001, March 31.]. В главе 4 были названы причины, по которым правительству следует заниматься своими основными обязанностями. Проведенное гарвардским экономистом Робертом Барро классическое исследование экономического роста в примерно сотне стран на протяжении более трех десятилетий показало, что государственные расходы, т. е. совокупные расходы правительства, включая расходы на образование и оборону, имеют негативную корреляцию с ростом ВВП в расчете на душу населения. Барро пришел к заключению о том, что подобные расходы (и необходимое для их поддержания налогообложение) едва ли увеличивают производительность и, следовательно, приносят больше вреда, чем пользы Азиатские «тигры», составляющие команду звезд в лиге экономического развития, начали свой подъем при государственных расходах, равных примерно 20 % ВВП. Высокие ставки налогообложения, применяемые неравномерно, повсеместно уродуют экономику и создают возможности для вымогательства и коррупции. Правительства многих бедных стран могли бы в действительности собирать больше налогов, если бы устанавливаемые ими налоги были низкими, простыми и легко собираемыми. Человеческий капитал. Человеческий капитал — это то, что делает людей производительными, а производительность определяет наш уровень жизни. Как указывает Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета и лауреат Нобелевской премии, все страны, продемонстрировавшие непрерывный рост доходов, также продемонстрировали и значительные успехи в образовании и профессиональной подготовке своей рабочей силы. (У нас есть веские основания полагать, что образование вызывает рост, а не наоборот.) Беккер пишет: «Так называемые азиатские тигры стремительно развивались, полагаясь на хорошо подготовленную в профессиональном отношении, образованную, способную к напряженному труду и добросовестную рабочую силу» [147 - Gary S. Becker. Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1993, p. 24.]. В бедных странах человеческий капитал делает все, на что способен, и даже сверх того. Образование может улучшить здравоохранение (которое, в свою очередь, является формой человеческого капитала). Некоторые из наиболее губительных проблем здравоохранения в развивающихся странах могут быть устранены сравнительно простыми средствами (кипячением воды, сооружением выгребных ям, использованием презервативов и т. д.). Более высокий уровень образования женщин в развивающихся странах вызывает снижение уровня детской смертности. Кроме того, человеческий капитал способствует восприятию передовых технологий у развитых стран. Одной из причин оптимизма в сфере развития всегда было то обстоятельство, что теоретически бедные страны должны быть способны сократить свое отставание от богатых стран, заимствуя у последних технологии. Раз технология изобретена, ею можно поделиться с бедными странами фактически бесплатно. Народу Ганы нет нужды изобретать персональный компьютер для того, чтобы вкусить блага его существования, но этому народу необходимо знать, как пользоваться компьютером. А теперь снова плохие вести. В главе 6 я описал экономику, в которой квалифицированные работники генерируют экономический рост, создавая новые рабочие места и новые специальности или лучше выполняя работу, которую делали и раньше. Навыки имеют большое значение — и для отдельных людей, и для экономики в целом. Это утверждение сохраняет свою справедливость, но, когда мы обращаемся к проблемам развивающихся стран, оно дает сбой: для успеха квалифицированных работников обычно требуются другие квалифицированные работники. Человек, обученный кардиохирургии, может добиться успеха только в том случае, если он работает в хорошо оборудованной клинике с квалифицированными медсестрами, если есть компании, поставляющие лекарства и медицинские товары, а у населения достаточно средств для оплаты операций на сердце. Бедные страны попали в ловушку человеческого капитала: если в бедной стране мало квалифицированных работников, то у других людей стимулы к инвестированию в приобретение навыков снижаются. Те люди, которые тратятся на приобретение квалификации, обнаруживают, что их таланты лучше ценят в регионах или странах с более высокой долей квалифицированных работников. Эта ситуация порождает знаменитую «утечку мозгов». Как пишет экономист Всемирного банка Уильям Истерли, результатом может стать порочный круг: «Если страна начинает развитие, имея квалифицированных работников, в ней появляется больше квалифицированных работников. Если страна начинает развитие, имея неквалифицированных работников, они останутся неквалифицированными» [148 - William Easterly. Op. cit., p. 160.]. В качестве примечания на полях скажу, что этот феномен проявляется и в аграрной местности США. Не так давно я написал для журнала «The Economist» статью, которую мы, работники редакции, между собой называли «The Incredible Shrinking Iowa» («Неправдоподобно скукоживающаяся Айова») [149 - Charles Wheelan. Fare Thee Well, Iowa // The Economist, 2001, August 18.]. Как следует из подобного рабочего заглавия, население некоторых частей Айовы и других больших территорий аграрного Среднего Запада сокращается по отношению к населению остальной части страны. Примечательно, что в 2000 г. в 44 из 99 округов Айовы проживало народу меньше, чем в 1990 г. Отчасти эта депопуляция обусловлена ростом производительности сельского хозяйства: фермеры Айовы собирают урожаи, которые вытесняют их из сельского хозяйства в самом буквальном смысле. Но происходит и некий иной процесс. Экономисты обнаружили, что люди, обладающие сходной квалификацией и сходным опытом работы, могут зарабатывать в городских районах намного больше, чем в сельских. Почему? Одним из правдоподобных объяснений является то, что специальные навыки в городских районах, где сконцентрированы работники, обладающие взаимодополняющими навыками, приобретают большую ценность. (Подумайте о Силиконовой долине.) Аграрная Америка — мягкий вариант проблемы, которой глубоко поражены развивающиеся страны. В отличие от технологий, инфраструктуры или лекарств, огромные количества человеческого капитала невозможно экспортировать в бедные страны. Нельзя самолетами доставить 10 тыс. университетских дипломов в какую-нибудь маленькую африканскую страну. Но до тех пор пока возможности людей в бедных странах ограниченны, их стимул к инвестированию в человеческий капитал будет невысок. Как страны вырываются из этой ловушки? Вспомните об этом вопросе, когда мы займемся рассмотрением важности торговли. География. Вот примечательная цифра: из 30 стран, которые, по классификации Всемирного банка, считаются богатыми, лишь две — Гонконг и Сингапур — лежат между тропиком Рака (который проходит через Мексику, Северную Африку и Индию) и тропиком Козерога (который проходит через Бразилию, северную часть ЮАР и Австралию). Географическое положение может быть нежданной удачей, которую мы, жители развитых стран, принимаем за нечто само собой разумеющееся. Джеффри Сакс, эксперт по проблемам развития, недавно написал статью, в которой утверждает, что распределение доходов в мире, возможно, в значительной мере объясняется климатом. Он пишет. «Учитывая разнообразие политической, экономической и социальной истории различных регионов мира, тот факт, что все расположенные в тропиках страны на пороге XXI в. остаются малоразвитыми, не может быть объяснен всего лишь совпадением» [150 - Jeffrey Sachs. Tropical Underdevelopment // NBER Working Paper, № W8119, 2001, February.]. США и вся Европа лежат вне тропической зоны, в которой находятся большая часть Центральной и Южной Америки, Африки и вся Юго-Восточная Азия. Тропический климат чудесным образом подходит для отдыха. Почему же он плох для всего остального? По мнению м-ра Сакса, ответ на этот вопрос таков: жара и чрезмерно обильные осадки не благоприятствуют производству продовольствия и способствуют распространению заболеваний. В результате два главных достижения богатых стран — большее производство продуктов питания и лучшее состояние здоровья населения — нельзя воспроизвести в тропиках. Почему жители Чикаго не страдают от малярии? Потому что холодные зимы сдерживают размножение москитов, а вовсе не потому, что ученые победили эту болезнь. Итак, в тропиках мы находим еще одну ловушку нищеты: большая часть населения тропических стран вовлечена в малопродуктивное сельское хозяйство. В условиях скудных почв, непредсказуемых ливней и непрекращающихся болезней их посевы (и соответственно их жизнь) вряд ли улучшатся. Очевидно, что страны не могут взять и перенестись в более благоприятные климатические зоны. Мистер Сакс предлагает два решения проблемы. Во-первых, следует поощрять разработку новых технологий, ориентированных на уникальную экологию тропиков. Печальный факт состоит в том, что ученые, как и грабители банков, устремляются туда, где есть деньги. Фармацевтические компании зарабатывают прибыли на разработках чудодейственных лекарств для потребителей, живущих в развитых странах. Из 1233 новых лекарств, на которые были выданы патенты с 1975 по 1997 г., только 13 предназначены для лечения тропических болезней [151 - Donald G. McNeil. Drug Companies and Third World: A Case Study in Neglect // New York Times, 2000, May 21.]. Но даже этот показатель создает преувеличенное представление о внимании, уделяемом региону, ибо 9 из этих 13 лекарств были результатами исследований, проведенных американскими военными для нужд вьетнамской войны, или исследований, ориентированных на нужды скотопромышленников и тех, кто работает на рынке домашних животных. Как заставить частные фирмы обращать такое же внимание На сонную болезнь (исследованиями которой не занимается ни одна крупная компания), какое уделяется лечению болезни Альцгеймера у собак (компания Pfizer уже, кстати, предлагает лекарство от этого недуга)? Для этого надо изменить стимулы. Экономисты согласны с тем, что правительствам или международным агентствам следовало бы определить болезнь, которую необходимо победить, и затем предложить премию компании, которая разработает приемлемое лечение. Правительства получат патент и станут по низким ценам распределять лекарство среди тех, кто в нем нуждается. А фармацевтическая компания получит то, что необходимо для оправдания исследований: прибыль на капиталовложения. Во-вторых, бедные страны тропического пояса смогут вырваться из ловушки малопродуктивного сельского хозяйства, открыв свою экономику остальному миру. Мистер Сакс замечает: «Если страна сможет прорваться к более высоким доходам через несельскохозяйственные секторы (например, благодаря резкому расширению экспорта промышленных товаров), то бремя тропиков может бьггь преодолено» [152 - Jeffrey Sachs. Nature, Nurture, and Growth // The Economist, 1997, June 14.]. Этот вывод снова возвращает нас к нашей старой подруге — торговле. Открытость для торговли. Теоретическим благам торговли мы уделили целую главу. Достаточно сказать, что для правительств многих бедных стран за последние несколько десятилетий эти уроки пропали даром. Порочная логика протекционизма: мысль о том, что недопущение на национальный рынок иностранных товаров делает страну богаче, — так маняще привлекательна. Стратегии вроде «самодостаточности» и «государственного руководства» были отличительными признаками постколониальных режимов в таких странах, как Индия и большинство африканских государств. Таможенные барьеры должны были создать «инкубационные условия» для отраслей национальной промышленности, с тем чтобы они достаточно окрепли и смогли выдержать международную конкуренцию. Экономика утверждает, что компании, защищенные от конкуренции, не становятся крепче, они жиреют и становятся ленивыми. Политический опыт говорит, что если какую-то отрасль создали в инкубационных условиях, то ее придется держать в таких условиях вечно. Результатом, по словам одного экономиста, становится «экономическое изгнание, возникшее в значительной мере по воле изгнанного» [153 - Jeffrey Sachs. Growth in Africa: It Can Be Done // The Economist, 1996, June 29.]. Причем, как оказывается, такое изгнание обходится весьма дорого. Подавляющее большинство доказательств указывает на то, что открытые экономики растут быстрее, чем закрытые. В одном из наиболее авторитетных исследований Джеффри Сакс и Эндрю Уорнер, работающие в Центре международного развития Гарвардского университета, сравнили эффективность закрытых экономик, отличительными особенностями которых являются высокие таможенные тарифы и другие ограничения торговли, с эффективностью открытых экономик. В группе бедных стран ежегодные темпы роста закрытых экономик в расчете на душу населения в 1970–1980-х годах составляли 0,7 %, а открытых экономик — 4,5 %. Но самым интересным является то, что когда ранее закрытая экономика «открывается», темпы ее роста увеличиваются более чем на процентный пункт в год. Справедливости ради следует заметить, что некоторые выдающиеся экономисты сомневаются в корректности этого исследования на том софистическом основании, что экономики, закрытые для торговли, страдают и массой других проблем. Обусловлено ли медленное экономическое развитие этих стран только тем, что они закрыты для торговли, или же общей макроэкономической дисфункцией? В этой связи возникает вопрос: вызывает ли торговля рост экономики или же торговля — это нечто, происходящее на фоне экономики, развивающейся по иным причинам? В конце концов продажи телевизоров резко возрастают в течение длительных периодов экономического роста, но просмотр телевизионных программ не делает страны богаче. Кстати, статья, недавно опубликованная в «American Economic Review», одном из наиболее почтенных экономических журналов, озаглавлена «Does Trade Cause Growth?» («Порождает ли торговля рост?»). Да, отвечают на этот вопрос авторы статьи. При прочих равных условиях страны, ведущие более активную торговлю, имеют более высокие доходы в расчете на душу населения [154 - Jeffrey A. Frankel, David Romer. Does Trade Cause Growth? // American Economic Review, 1999, vol.89, № 3, June, p.379–399.]. Джеффри Фрэнкел и Дейвид Ромер, экономисты, работающие соответственно в Гарварде и Калифорнийском университете в г. Беркли, приходят к выводу: «Результаты нашего исследования укрепляют доводы в пользу важности торговли и стимулирующих ее мер». У исследователей остается много вопросов для размышления Именно этим исследователи и занимаются. Между тем у нас есть веские теоретические причины полагать, что торговля улучшает положение стран, и твердые эмпирические доказательства того, что торговля — это то, что в последние десятилетия отличало победителей от проигравших. Богатые страны должны выполнить свою роль. Джеффри Сакс, один из ведущих специалистов по проблемам развития, призвал к «новому договору для Африки». Он пишет: «Нынешняя модель поведения богатых стран, оказывающих финансовую помощь странам Тропической Африки и одновременно блокирующих возможности экспорта этими странами текстиля, обуви, кожаных изделий и других трудоемких товаров, возможно, более чем цинична. В сущности, такая модель поведения подрывает возможности экономического развития Африки» [155 - Jeffrey Sachs. Growth in Africa.]. Ответственная валютно-финансовая политика. Правительства, как и отдельные люди, могут навлечь на себя серьезные неприятности, если упорно будут чрезмерно тратиться на вещи, которые не повысят производительность в будущем. Как минимум, большие бюджетные дефициты заставляют правительство осуществлять большие заимствования, что делает капитал недотступным для частных заемщиков, которые, вероятно, использовали бы его более эффективно. Расходы, приводящие к хроническому дефициту, могут также указывать на другие будущие проблемы: повышение налогов (для выплаты государственного долга), инфляцию (для размывания стоимости долга) или даже дефолт (просто для отказа от долга). Все эти проблемы усугубляются в том случае, если правительство делает крупные заимствования за рубежом для финансирования своих расточительных расходов. Если иностранные инвесторы теряют доверие и решают забрать свои деньги и репатриировать их, как любят делать резвые и капризные глобальные инвесторы, то источник, из которого финансировали дефицит, высыхает. Короче говоря, музыка прерывается. Правительство оказывается на грани дефолта, что, как мы видели, и происходило в самых разных странах — от Мексики до Турции. Если говорить о монетарном аспекте, то в главе 10 мы показали опасности потери контроля над вечеринкой. В любом случае такое случается частенько. Аргентина — самый яркий пример безответственной монетарной политики; в период 1960–1994 гг. средний темп инфляции в этой стране составлял 127 % в год. Если рассмотреть эту цифру в должной временной перспективе, то получается такая картинка: аргентинский инвестор, который имел в 1960 г. сбережения, эквивалентные 1 млрд дол., и до 1994 г. хранил все свои капиталы в аргентинских песо, должен был остаться к концу указанного периода с суммой, покупательная способность которой эквивалентна 1/13 пенни. Уильям Истерли, экономист Всемирного банка, отметил: «Пытаться обеспечить нормальный рост при высокой инфляции — все равно, что пытаться выиграть олимпийское золото в беге на короткие дистанции, прыгая на одной ноге». Отклонения от обменного курса. Для того чтобы понять еще один способ, которым развивающиеся страны могут попасть в неприятности, придется на короткое время отклониться от основной линии повествования. Когда страны начинают торговать друг с другом, возникает необходимость в обмене валют по какому-то курсу. Если доллар США — всего лишь клочок бумаги и японская йена — тоже клочок бумаги, то в каком соотношении клочки американской бумаги следует обменивать на клочки японской бумаги? Во времена золотого стандарта все эти вопросы решались намного проще. Страны приравнивали свои валюты к определенному количеству золота и таким образом четко определяли обменные курсы своих валют. (Это напоминает одну из задачек для учеников третьего класса: если унция золота стоит в США 35 дол., а во Франции — 350 фр., то каков обменный курс между долларом и франком?) Теперь золотой стандарт канул в прошлое, и выяснение обменных курсов стало намного более сложным делом. Впрочем, у нас есть исходная точка для развертывания логического рассуждения. Японская йена обладает стоимостью потому, что ее можно использовать для покупки товаров; по той же причине стоимостью обладает и доллар. Итак, теоретически нам следует обменять один доллар на столько йен, сколько их необходимо для покупки такого же количества товаров, какое можно купить на один доллар. Если корзина товаров повседневного потребления в США стоит 25 дол., а в России та же самая корзина товаров стоит 350 р., то, вероятно, 25 дол. стоят примерно 350 р. (т. е. 1 дол. должен стоить примерно 14 р.). Такова теория паритета покупательной способности, или ППС. Но тут возникает некое отклонение: в краткосрочной перспективе обменные курсы могут существенно не совпадать со значениями, указываемыми ППС. В нашем случае это придает важность двум моментам. Во-первых, у правительств есть по меньшей мере некоторый контроль над обменным курсом своей валюты; во-вторых, этот обменный курс может оказывать глубокое воздействие на экономику. Давайте сначала разберемся со вторым из этих обстоятельств. Представьте, что вы приезжаете в ваш любимый отель в Париже и обнаруживаете, что номера там вдвое подорожали по сравнению с вашим последним приездом в столицу Франции. Вы выражаете недовольство менеджеру отеля, а тот отвечает, что цены номеров в течение нескольких лет остаются неизменными. И он говорит чистую правду. Изменился обменный курс между евро и долларом. Доллар ослабел, или обесценился по отношению к евро. Это означает, что на каждый ваш доллар теперь можно купить меньше евро, чем во время вашей прошлой поездки во Францию. (Стоимость евро за тот же срок, напротив, повысилась.) Поэтому пребывание в отеле становится для вас дороже. Для каждого человека, приехавшего в Париж из любого другого города Франции, отель стоит как обычно. Обменный курс в зависимости от направления его изменения может делать иностранные товары дешевле или дороже. Здесь обнаруживается важный момент. Если американский доллар слаб, т. е. его можно обменять на меньшее, чем обычно, количество йен или евро, то иностранные товары для американцев становятся дороже. Это касается и отеля в Париже, и сумок от Gucci, и машин «Toyota». Но тут есть некий побочный эффект: во всем остальном мире американские товары начинают казаться менее дорогими. Допустим, компания Ford решила установить на машину «Taurus» в США цену 25 тыс. дол. Если стоимость евро относительно доллара повысилась, т. е. на каждое евро можно купить больше долларов, чем обычно, то для парижских покупателей автомобилей машины «Taurus» дешевеют, хотя Ford все равно получает 25 тыс. дол. за каждую проданную во Франции машину этой марки. Но хорошие новости для компании Ford на этом не заканчиваются. Слабый доллар делает импортные товары более дорогими для американцев. В США цены на машины «Toyota» и «Mercedes» растут с каждым днем, что делает машины «Ford» более дешевыми по сравнению с импортными автомобилями. (Или же Toyota и Mercedes могут снизить цены на свои машины и репатриировать в Японию и Германию меньшие прибыли.) В любом случае Ford получает конкурентное преимущество. Говоря в целом, слабая валюта хороша для экспортеров и очень плоха для импортеров. В 1992 г., когда доллар был сравнительно слабым, одна из опубликованных в «New York Times» статей начиналась словами: «Падающий доллар отбросил богатейшую экономику мира на самую нижнюю позицию среди промышленно развитых стран» [156 - Sylvia Nasar. Weak Dollar Makes U.S. World's Bargain Bazaar // New York Times, 1992, September 28.]. Сильный доллар производит противоположный эффект. В 2001 г., когда доллар достиг одного из наивысших уровней в своей истории, заголовок статьи в «Wall Street Journal» гласил: «Высокопоставленный сотрудник компании General Motors говорит, что для американских компаний доллар стал слишком дорогим». Оставайтесь со мной, ибо далее будет показано, как обменные курсы дают плохим правительствам еще одну возможность пустить экономику их стран под откос. Переоцененные валюты. Политика правительства оказывает влияние на обменные курсы. Как любят формулировать проблему экономисты, самым главным является вопрос: «Вводить ли плавающий курс или не вводить?». «Плавающий курс» — всего лишь термин, позволяющий сказать, что стоимости валюты дозволено колебаться в зависимости от действия рыночных сил. Валюты с плавающим курсом, такие как доллар, евро или йена, постоянно меняют свою стоимость по отношению друг к другу в процессе обмена на международном валютном рынке. Банки и брокерские дома ежедневно покупают и продают огромные суммы долларов по тому курсу, который продиктован соотношением спроса и предложения. Сколько йен стоит доллар в любой конкретный момент? Столько, сколько люди готовы заплатить за доллар. В результате цены валют постоянно колеблются; вполне вероятно, что к концу ваших каникул во Франции вы обнаружите, что доллар подорожал по сравнению с началом отпуска. Скачки обменных курсов могут усложнять жизнь компаниям, пытающимся вести бизнес в международных масштабах. Пока это оказалось недостатком, но не фатальным дефектом плавающих курсов. Но есть страны вроде Аргентины, которую мы выбрали на роль инфляционного мальчиша-плохиша. В смысле монетарной политики Аргентина ведет себя точно так же, как человек, который подставляет вас три раза подряд, а затем пытается уверить в том, что уж в следующий-то раз поведет себя совершенно иначе. Не станет он вести себя иначе, и об этом знают все. Так вот, когда Аргентина, наконец, действительно собралась всерьез бороться с инфляцией, ее центральному банку пришлось сделать нечто поистине радикальное. Что он и сделал. В сущности, центральный банк Аргентины нанял США на роль своего компаньона. В конце 1990-х годов темпы инфляции в Аргентине превышали 1000 % в год. В 1991 г. Аргентина объявила о том, что отказывается от управления своей собственной денежной политикой. Никакой новой эмиссии денег. Вместо этого правительство создало особый инструмент — валютное управление (currency board) [157 - Валютный режим, при котором цена национальной денежной единицы жестко фиксируется относительно твердой иностранной валюты, а изменение денежной массы в стране допускается только в результате изменения валютных резервов. — Примеч. переводчика.] — с жесткими правилами, которые должны были гарантировать, что отныне и впредь каждый аргентинский песо будет стоить один доллар США. Для того чтобы сделать это возможным (и внушить доверие миру), новый валютный режим должен был гарантировать обеспеченность каждого находящегося в обращении песо одним долларом США, хранящимся в резерве. Таким образом, в стране дозволялось выпускать новые песо только в том случае, если для их обеспечения в хранилищах появлялись новые доллары. Более того, каждый аргентинский песо должен был конвертироваться в доллар по первому требованию. Собственно говоря, Аргентина учредила своего рода золотой стандарт, в котором функцию золота выполнял доллар США. Какое-то время эта схема работала. Инфляция резко снизилась до двузначных цифр, а затем и до однозначных. Увы, цена этих достижений была огромна. Помните все те замечательные вещи, которые может делать Алан Гринспен для тонкого регулирования экономики? Правительство Аргентины ничего подобного делать не могло; оно отреклось от контроля над предложением денег во имя борьбы с инфляцией. Не имела Аргентина и какой-либо независимой власти над обменным курсом: песо было жестко привязано к доллару. Если доллар был в силе, в силе было и песо. Если доллар слабел, слабело и песо. В конце концов за отсутствие контроля над предложением денег и обменным курсом пришлось дорого заплатить. С конца 1990-х годов начался глубокий спад аргентинской экономики, власти не могли воспользоваться обычными инструментами борьбы с ним. Честно говоря, система валютного управления усугубляет любой спад. В связи с тем что инвесторы теряют доверие к экономике, они начинают требовать обмена своих песо на доллары, так как, по заверениям правительства, они могли это сделать. По мере того как правительство отдает доллары паникующим инвесторам, валютные резервы государства сокращаются, а это означает, что предложение песо, находящихся в обращении, должно также сократиться (поскольку каждое песо должно быть обеспечено долларом из резервов). Короче говоря, предложение денег сужается, вследствие чего процентные ставки растут, причем это происходит как раз тогда, когда предложение денег должно бы увеличиться для того, чтобы снизить процентные ставки и стимулировать экономику. Дело еще более омрачило то, что в период бума в американской экономике доллар США был сильным, что делало сильным и аргентинское песо. Это повредило аргентинским экспортерам и нанесло дополнительный ущерб экономике Аргентины. Напротив, бразильская валюта, реал, в период с 1999 по конец 2001 г. обесценилась более чем наполовину. В результате Бразилия устроила для всего остального мира гигантскую распродажу за полцены, а Аргентине не оставалось ничего другого, как стоять в сторонке и завистливо наблюдать за происходящим. Пока аргентинская экономика кое-как ковыляла, экономисты обсуждали мудрость концепции валютного управления. Сторонники этой концепции утверждали, что подобная система — важный источник макроэкономической стабильности, а скептики говорили, что от нее вреда больше, чем пользы. В 1995 г. Морис Обстфелд и Кеннет Рогофф, экономисты, работающие соответственно в Беркли и Принстоне, опубликовали статью, в которой предупреждали о том, что попытки поддерживать фиксированный обменный курс по аргентинской схеме, вероятно, обречены на провал [158 - Maurice Obstfeld, Kenneth Rogoff. The Mirage of Fixed Exchange Rates // Journal of Economic Perspectives, 1995, vol.9, № 4, Fall, p. 73–96.]. Время доказало, что скептики правы. В декабре 2001 г. многострадальная аргентинская экономика окончательно пришла в расстройство. Уличные акции протеста приобрели насильственный характер, президент ушел в отставку, а правительство объявило, что оно не в состоянии более платить по своим долгам, — все это привело к самому крупному дефолту верховной власти в истории. (Забавно, но к тому времени Кен Рогофф перебрался из Принстонского университета в Международный валютный фонд, где в качестве главного экономиста был вынужден разбираться с последствиями экономического обвала, предсказанного им несколькими годами ранее.) Правительство Аргентины ликвидировало валютное управление и положило конец гарантированному курсу обмена песо на доллары в соотношении 1:1. Песо моментально обесценилось примерно на 30 % по отношению к доллару. Аргентинский эксперимент бесславно закончился. Тем не менее большинство экономистов, пожалуй, признают, что этот план был задуман с благородными намерениями. То была разумная, пусть и неудачная, попытка разрешить серьезную макроэкономическую проблему, а это больше, чем можно сказать о политике обменных курсов, проводимой многими развивающимися странами. Печально, но факт: плохие люди могут извлечь выгоду из плохой политики. Именно так и происходит с завышенными обменными курсами, которые устанавливают коррумпированные режимы многих бедных стран. «Переоцененная» валюта — это такая валюта, установленный властями официальный обменный курс которой намного превышает курс, предполагаемый паритетом покупательной способности. Допустим, например, что банка кока-колы в США стоит 1 дол., а в Нигерии — 50 найр. По нашим расчетам вроде бы получается, что обменный курс доллара и найры должен быть близким к соотношению 1:50. Однако не редкость, когда правительства объявляют официальный обменный курс, согласно которому 1 дол. равен примерно 25 найрам. Другими словами, руководители страны провозглашают, что найра стоит примерно вдвое дороже, чем следовало бы ожидать, если исходить из реальной покупательной способности найры. Столкнувшись с выбором между 1 дол. и 25 найрами, большинство людей отдадут предпочтение доллару. В конце концов за доллар можно купить целую банку коки, а за 25 найр — всего лишь половину. Действительно, следует ожидать, что менялы на черном валютном рынке станут предлагать за доллар примерно 50 найр. Но рынок, т. е. то, что реально можно купить на 50 найр, в данном случае не имеет значения. Правительство выбирает тех, кто получает иностранную валюту в законном порядке, и произвольно устанавливает обменный курс. По ходу дела правительственные чиновники обогащаются и губят экспортные отрасли национальной экономики. Вот как это происходит. Предположим, некий нигерийский экспортер продает свою продукцию в США за 1000 дол. Исходя из паритета покупательной способности он мог бы обменять эти 1000 дол. примерно на 50 тыс. найр. Ничего подобного. Вместо этого правительство принуждает его обменивать доллары на найры по официальному обменному курсу. Итак, этому экспортеру платят 25 тыс. найр — половину того, что ему причитается в действительности. Много ли предприятий смогут процветать, если правительство, по сути дела, экспроприирует большую часть их дохода? В то же время правительство задешево получает доллары. Эти доллары можно использовать на закупки импортных предметов роскоши. А можно и продавать эти доллары на черном рынке. Коррумпированные чиновники богатеют, покупая доллары по 25 найр и продавая их по 50. Любое завышение официального валютного курса (обычно проявляющееся на черном рынке) — это карательный налог на экспортеров, что, учитывая важность экспорта для процесса развития, является трагической политикой. Природные ресурсы значат меньше, чем вы думаете. Израиль, у которого нет сколько-нибудь значительных запасов нефти, гораздо богаче, чем почти все его богатые нефтью соседи по Среднему Востоку. В расчете на душу населения ВВП Израиля равен 16 тыс. дол., тогда как в Саудовской Аравии — 7 тыс. дол., а в Иране — 1650 дол. Между тем бедные ресурсами страны вроде Японии и Швейцарии преуспевают больше, чем богатая ресурсами Россия [159 - Economic Intuition. Montreal, 1999, Fall.]. Или рассмотрим случай богатой нефтью Анголы. Страна получает от своей нефтяной отрасли около 3,5 млрд дол. в год [160 - Tracking Angola's Oil Money // The Economist, 2000, January 15, p. 48.]. Что происходит с народом, который мог бы извлечь пользу из этих богатств, таящихся под землей? Значительная часть полученных от продажи нефти денег идет на финансирование нескончаемой гражданской войны, которая опустошила страну. Самый высокий в мире уровень искалеченных минами людей (1 на 133 жителя) — в Анголе. Треть ангольских детей умирает, не дожив до 5 лет, средняя ожидаемая продолжительность жизни в Анголе — 42 года. Огромные районы столицы не имеют электричества, водопровода, канализации, там не убирают мусор [161 - Blaine Harden. Angolan Paradox: Oil Wealth Only Adds to Misery // New York Times, 2000, April 9.]. И это не анекдотические примеры, подобранные для того, чтобы проиллюстрировать определенное утверждение. Экономисты полагают, что богатство природных ресурсов может на самом деле вредить развитию. При прочих равных условиях неплохо, конечно, иметь самые большие в мире запасы цинка. Но при прочих равных условиях. Опыт развития стран, богатых определенными ресурсами, говорит о том, что наличие огромных запасов природных ресурсов может приносить больше вреда, чем пользы. Одно из исследований экономического развития 97 стран на протяжении 20 лет показало, что темпы роста в странах, менее богатых природными ресурсами, выше. Из 18 государств, имеющих самые высокие темпы экономического роста, лишь два богаты ископаемыми. Почему? Минеральные богатства изменяют экономику. Во-первых, они отвлекают ресурсы от других отраслей, скажем от промышленности и торговли, которые могут быть более полезны для долговременного роста. Например, азиатские «тигры» бедны природными ресурсами. Их путь к процветанию начался с экспорта трудоемких продуктов с последующим переходом к экспорту более высокотехнологичных продуктов. По мере продвижения по такому пути страны постоянно богатели. Во-вторых, экономика стран, богатых каким-либо одним ресурсом, становится более уязвима для диких скачков цен на товары их экспорта. Страна, экономика которой держится на нефти, получает сильную встряску при падении цен на нефть с 30 до 15 дол. за баррель. Между тем спрос на национальную валюту страны растет по мере того, как остальной мир начинает скупать добываемые в этой стране алмазы, бокситы или природный газ. Это вызывает удорожание национальной валюты, что, как нам теперь известно, делает другие продукты, экспортируемые данной страной, более дорогими. Наблюдая за экономическим эффектом открытия Нидерландами в 1950-х годах огромных запасов природного газа в Северном море, экономисты стали называть извращенные последствия избытка природных ресурсов «голландской болезнью». Всплеск экспортных поставок природного газа повысил стоимость голландского гульдена (ибо остальные страны стали нуждаться в большем количестве гульденов для оплаты этих поставок), что усложнило жизнь другим экспортерам. Правительство Нидерландов также использовало доходы от экспорта газа для расширения социальных расходов, что повысило отчисления предпринимателей в фонд социального обеспечения и, следовательно, издержки производства. Голландцы исстари были торговым народом, их экспорт составляет более 50 % ВВП. К 1970-м годам другие экспортные отрасли экономики Нидерландов, традиционно питавшие экономику страны, стали гораздо менее конкурентоспособными. Как отмечалось в одной посвященной бизнесу публикации, «газ настолько раздул и исказил функционирование экономики, что стал сомнительным благом для торговой нации» [162 - Open to the Winds: A Nation of Traders // The Economist, 1987, September 12.]. Наконец — и это, возможно, самое главное — страны могли бы использовать доходы от продажи своих природных ресурсов для улучшения своего материального положения, но не делают этого. Деньги, которые можно было израсходовать на общественные нужды (образование, здравоохранение, санитарию, вакцинации, инфраструктуру) — и получить от этих инвестиций огромные прибыли, — чаще всего пускают на ветер. После того как Всемирный банк помог построить нефтепровод, начинающийся в Чаде и идущий через территорию Камеруна к побережью океана, президент Чада Идрисс Деби потратил первые поступления от нефти в размере 4,5 млн дол. на закупки оружия для борьбы с повстанцами [163 - Norimitsu Onishi, Neela Banerjee. Chad's Wait for Its Oil Riches May Be Long // New York Times, 2001, May 16.]. Демократия. Имеет ли соблюдение графика движения поездов для экономического роста бедных стран большее значение, чем такие тонкости, как свобода выражения мнений и политическое представительство? Нет. Правильно противоположное утверждение. Демократия — это то, что предотвращает самые вопиюще неправильные меры экономической политики вроде откровенной экспроприации богатств и собственности. Амартья Сен, экономист из Тринити-колледжа Кэмбриджского университета, в 1998 г. был удостоен Нобелевской премии по экономике за совокупность работ, посвященных проблемам нищеты и благоденствия. Одной из этих работ было исследование голода. Главный вывод м-ра Сена поразителен: самые страшные случаи массового голода вызваны не неурожаями — они вызваны ущербными политическими системами, которые мешают рынку скорректировать свое функционирование. Сравнительно небольшие сбои в производстве сельскохозяйственной продукции превращались в катастрофы, потому что импорт запрещен, или ценам не дают расти, или крестьянам не разрешено выращивать альтернативные культуры, или политика каким-то образом вмешивается в нормальную способность рынка к автоматической коррекции. Амартья Сен пишет: «[Голод] никогда не случался в независимой стране, где регулярно проходят выборы, где есть оппозиционные партии, критикующие правительство, и где газетам позволено свободно, без массированной цензуры описывать происходящее и выражать сомнение в мудрости правительственной политики» [164 - Amartya Sen. Development as Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999, p. 152.]. Самый страшный в истории голод случился в Китае, где в 1958–1961 гг., т. е. в годы закончившегося провалом «великого скачка», от голода погибло 30 млн человек. В Индии с момента обретения независимости в 1947 г. голода не было. Экономист Роберт Барро в своем дающем стимул к размышлениям исследовании экономического роста примерно в 100 странах на протяжении многих десятилетий обнаружил, что основы демократии связаны с более высокими темпами экономического роста. Впрочем, более развитые демократии демонстрируют несколько менее высокие темпы роста. Этот вывод согласуется с нашим пониманием того, каким образом группы, сложившиеся на основе общности интересов, могут продвигать политические меры, которые не всегда хороши для экономики в целом. Экономисты могли бы раскритиковать многие другие вещи, имеющие значение для процесса развития: нормы сбережений и инвестиций, рождаемость, этнические конфликты, колониальное прошлое, культурные факторы и т. д. Все это вызывает вопрос: если у нас есть верное представление о том, что составляет хорошую политику, то почему путь из нищеты столь крут и ненадежен? Ответ заключается в различии между описанием причин, в силу которых Майкл Джордан является великим баскетболистом, и игрой на одном с ним уровне. Одно дело — объяснить, что делает страны богатыми, но разработка стратегии преображения развивающегося мира — совсем другое дело. Рассмотрим один простой пример. Создавать эффективные правительственные учреждения легче, если население грамотно и образованно, но приличные стандарты государственного образования зависят от эффективных правительственных учреждений. Как решить проблему яйца и курицы? В кругах специалистов по проблемам развития бытует старая шутка, имеющая непосредственное отношение к неудачным стратегиям, которые за последние 50 лет входили в моду и выходили из нее. Один крестьянин обнаружил, что у него мрет много цыплят, и попросил совета у священника. Священник посоветовал крестьянину молиться за цыплят, однако цыплята продолжали погибать. Тогда священник посоветовал проигрывать в курятнике музыку, но и это ничего не изменило. Поразмыслив, священник предложил перекрасить курятник в яркие краски. В конце концов все цыплята сдохли. «Какая досада, — сказал священник крестьянину, — у меня было еще столько замечательных идей» [165 - Jeffrey Sachs. Growth in Africa.]. Находящийся в Вашингтоне Всемирный банк является головным учреждением глобальной борьбы с нищетой. Известный просто как «Банк», он был создан после Второй мировой войны в Бреттон-Вудсе, штат Нью-Гемпшир, на состоявшейся там международной встрече министров финансов. Цель этой встречи заключалась в создании новой архитектуры международных финансов. (Первый кредит в размере 250 млн дол. был выдан в 1947 г. Франции на нужды послевоенной реконструкции.) Банк, который является собственностью 183 стран-членов, мобилизует средства у своих членов и путем заимствований на рынках капитала. Эти средства выдают в качестве кредитов развивающимся странам под проекты, которые ориентированы на экономическое развитие. Если Всемирный банк — это мировое агентство благоденствия, то его близкий родственник, Международный валютный фонд (МВФ), — пожарная часть, отвечающая за тушение международных финансовых кризисов. МВФ также был создан в Бреттон-Вудсе как учреждение всемирного сотрудничества. Члены МВФ платят в фонд этой организации, в обмен на это они могут получать кредиты в трудные для них моменты «при условии проведения экономических реформ, устраняющих породившие кризис трудности во благо им самим и во благо всех членов». Когда страна вроде Турции или Аргентины публично признает приближение финансового кризиса, МВФ — один из первых адресатов, к которым обращено это признание. Ни от одной страны никогда не требовали, чтобы она получала кредиты или консультации МВФ или Всемирного банка. Обе эти организации черпают власть и влияние благодаря «морковкам», которыми они обладают. Немногие учреждения удостаиваются столь критических замечаний со стороны очень разных политических сил, как Всемирный банк и МВФ. Однажды «The Economist» заметил: «Если бы у развивающихся стран было по доллару на каждое предложение об изменении „архитектуры международных финансов“, проблема нищеты в „третьем мире“ была бы решена» [166 - Reforming the Sisters // The Economist, 2001, February 15.]. Консерваторы обвиняют Банк и МВФ в том, что это — бюрократические организации, пускающие деньги на ветер, финансируя проекты, которые не смогли вывести страны из нищеты. Они утверждают, что кредиты, предоставляемые МВФ, прежде всего повышают вероятность финансовых кризисов; что инвесторы ведут себя неосторожно при предоставлении международных кредитов, поскольку считают, что когда страна-заемщик попадет в беду, МВФ придет на выручку. В 2000 г. конгресс США, где преобладали республиканцы, учредил комиссию, которая рекомендовала сокращение и перестройку Всемирного банка и МВФ [167 - Joseph Kahn. Report Seeks Big Changes in IMF and World Bank // New York Times, 2000, March 8.]. На противоположном полюсе политического спектра коалиция противников глобализации обвиняет Всемирный банк и МВФ в том, что они ведут себя как лакеи капитализма, принуждая развивающийся мир к глобализации, и в процессе этого оставляют бедные страны под бременем огромных долгов. Встречи этих организаций стали поводами для насильственных акций протеста. Когда в 2000 г. два учреждения проводили свою осеннюю встречу в Праге, действующие в этом городе рестораны Kentucky Fried Chicken и Pizza Hut заранее заказали новые стекла. Справедливости ради следует сказать, что советы богатых стран не всегда являются препятствием для развития. Самые лучшие идеи очень просты, но, как указано в этой главе, в развивающихся странах полным-полно лидеров, которые совершают в экономике то, что равносильно курению, пожиранию чизбургеров и вождению автомобиля без ремня безопасности. Исследование глобальных моделей роста, проведенное Гарвардским институтом международного развития в период с 1965 по 1990 г., показало, что различие между огромными успехами Восточной Азии и сравнительно низкими достижениями Южной Азии, Африки южнее Сахары и Латинской Америки по большей части может быть объяснено политикой правительств. В этом отношении иностранная помощь создает те же самые проблемы, что и любые другие меры обеспечения благоденствия. Бедные страны, как и бедные люди, зачастую имеют очень скверные привычки. Предоставление поддержки может способствовать сохранению поведения, которое надо менять. В одном из недавно проведенных исследований был сделан не вызвавший ни у кого удивления вывод о том, что иностранная помощь оказывает положительный эффект в тех случаях, когда получающие ее страны уже проводят хорошую политику, и не оказывает особого влияния на рост в странах, где нет правильной политики. Авторы этого исследования рекомендуют превратить правильную политику, которая делает помощь более эффективной, в условие предоставления помощи и давать правительствам стимулы к осуществлению более совершенной политики [168 - Craig Burnside, David Dollar. Aid, Policies, and Growth // American Economic Review, 2000, vol.90, № 4, September, p.847–868.]. (Сходные критерии предложены и для списывания долгов с бедных стран, несущих огромное бремя задолженности.) Разумеется, в теории отворачиваться от случаев крайней нужды (и отказываться от предоставления помощи странам, переживающим кризис) легче, чем сделать это в действительности. Наконец, большая часть мира бедна потому, что богатые страны не слишком пытаются изменить сложившееся положение. Я понимаю, что указывать на неудачу помощи в развитии, а затем доказывать необходимость ее увеличения — это что-то вроде шуток Йоги Берра, критикующего ресторан за скверную кухню и маленькие порции. И все же состояние дел улучшается тогда, когда есть твердая политическая воля улучшить это состояние; в настоящее время для американской общественности решение проблем развивающихся стран не является одной из первоочередных задач. Вот один пример. ВИЧ опустошает Африку. В одном из недавно проведенных исследований сделан ошеломляющий вывод о том, что 40 % смертей среди взрослого населения Южной Африки в 2000 г. вызваны ВИЧ; совокупный показатель смертности среди женщин в возрасте 20–30 лет выше, чем показатель смертности среди женщин старше 60 лет. Таким образом, исследователи столкнулись с тем, что они назвали «уникальным явлением в биологии» [169 - Rachel L. Swarns. Study Says AIDS Is Now Chief Cause of Death in South Africa // New York Times, 2001, October 17.]. Гарвардский экономист Джеффри Сакс утверждает, что богатым странам мира следует развернуть всеобъемлющую программу борьбы с ВИЧ в Африке. По его подсчетам, доля США в финансировании такой программы при расчете на душу населения США составила бы около 10 дол., или, как отмечает Сакс, равнялась бы стоимости билета в кино и порции попкорна [170 - Jeffrey Sachs. The Best Possible Investment in Africa // New York Times, 2001, February 10.]. Пока же вклад США в подобные программы гораздо меньше. Действительно, общий бюджет помощи США иностранным государствам равен одной десятой одного процента ВВП, т. е. составляет малую толику того, что могли бы дать США, и треть того, что дают европейцы. Задолго до 11 сентября м-р Сакс предупреждал о том, что нам следовало бы инвестировать в развивающиеся страны — «не только по гуманитарным соображением, но и потому, что даже отдаленные страны, ввергнутые в смуту, становятся аванпостами беспорядка, угрожающего остальному миру» [171 - What's Good for the Poor Is Good for America // The Economist, 2001, July 14.]. Эпилог. Жизнь в 2050 году: семь вопросов Экономическая наука может помочь нам понять и улучшить несовершенный мир. Впрочем, в конечном счете экономика — всего лишь набор инструментов. Решать, как пользоваться ими, должны мы. Экономика предопределяет будущее не в большей степени, чем законы физики делают неизбежным исследование нами Луны. Физика делает такое изучение возможным, но решение о том, заниматься ли этим изучением, принимают люди — в значительной мере посредством выделения на подобные исследования ресурсов, которые можно было бы потратить на иные цели. Когда Джон Ф. Кеннеди провозгласил, что США пошлют человека на Луну, он не изменил законы физики, он всего лишь поставил цель, достижение которой потребовало развитой науки. Экономическая наука ничем не отличается от физики. Чтобы наилучшим образом воспользоваться инструментами, которые она предоставляет, нам следует подумать о том, куда мы пытаемся дойти, чего пытаемся достичь. Мы должны решить, каковы наши приоритеты, на какие компромиссы мы хотим пойти, какие результаты готовы (или не готовы) получить. Перефразируя историка экономики и лауреата Нобелевской премии Роберта Фогеля, скажу: мы должны определить, что есть «хорошая жизнь», прежде чем экономическая наука сможет помочь нам достичь этой «хорошей жизни». Вот семь вопросов о жизни в 2050 г., над которыми стоит поразмыслить не только ради предсказания будущего, но и потому, что принимаемые нами ныне решения окажут влияние на то, как мы будем жить в 2050 г. Сколько минут труда придется затратить для того, чтобы заработать булку? Это вопрос, касающийся производительности. С материальной точки зрения это, пожалуй, самое главное. Почти все прочее из того, что мы рассмотрели (институты, права собственности, капиталовложения, человеческий капитал), — всего лишь средства для достижения этой цели (а также других целей). Если в течение следующего полувека производительность будет возрастать на 1 % в год, к 2050 г. наш уровень жизни будет примерно на 60 % выше. Если производительность будет возрастать на 2 % в год, то наш уровень жизни за тот же срок повысится почти втрое — при условии, что мы продолжим работать столь же напряженно, как делаем это ныне. Действительно, эти рассуждения приводят нас к более мелкому вопросу, который я нахожу более интересным: насколько богатым надо быть, чтобы быть достаточно богатым? Американцы богаче большинства жителей развитых стран. Мы также работаем напряженнее, имеем менее продолжительные отпуска и позднее уходим на пенсию. Изменится ли такое положение дел? В экономике труда есть нечто, называемое «кривой обратной зависимости предложения рабочей силы». Слава Богу, суть этого проще и интереснее, чем можно было бы предположить, судя по названию. Экономическая наука предсказывает, что по мере роста наших заработков мы работаем все больше — и так вплоть до определенного момента, начиная с которого мы работаем меньше. Время становится важнее денег. У экономистов пока нет полной уверенности относительно точки, начиная с которой кривая показывает обратную зависимость, и относительно силы, с которой эта обратная зависимость проявляется. Рост производительности предоставляет нам выбор. Мы можем работать с прежней интенсивностью, производя при этом больше. Или же мы можем производить тот же объем благ, работая меньше. Или же мы можем найти некое равновесие между одним и другим. Предположим, американцы будут по-прежнему наращивать свою производительность. Выберем ли мы в этом случае в 2050 г. 60-часовую рабочую неделю и станем ли жить богато (в материальном смысле этого слова) в результате такого увеличения продолжительности рабочего времени? Или же наступит момент, когда мы решим работать 25 часов в неделю и слушать классическую музыку в парке в оставшееся от прежней рабочей недели время? Недавно я обедал с портфельным управляющим крупной инвестиционной компании, который убежден в том, что однажды американцам предстоит проснуться и решить, что они работают слишком интенсивно. Ирония заключается в том, что сам этот господин не собирается работать меньше, он планирует инвестировать средства в компании, производящие товары для досуга. Сколько людей будут спать под Уэкер-драйв? Это вопрос дележки пирога. В 2000 г. «The Economist» дал мне задание написать статью о бедности в Америке. Поскольку экономика США в то время все еще переживала бум, я стремился найти какое-то зримое проявление разительного разрыва между богатыми и бедными американцами. Соответствующую картинку я обнаружил прямо перед главным входом в здание, где находился мой офис: Прогулка по Уэкер-драйв в Чикаго дает моментальное представление о подъеме американской экономики. По улице снуют молодые профессионалы, отрывисто отдающие приказы по мобильным телефонам. Покупатели устремляются в изысканные магазины на Мичиган-авеню. Строительные краны вздымаются над огромным новым кондоминиумом класса «люкс», корпуса которого простираются аж до горизонта. Сплошное движение, сплошной ослепительный блеск, сплошное процветание. Но у Уэкер-драйв есть и менее глянцевая сторона, которая лежит буквально под поверхностью. Лоуэр Уэкер — подземная служебная магистраль, пролегающая прямо под своей изысканной сестрой и позволяющая грузовикам совершать доставки через недра города. Эта магистраль также служит излюбленным убежищем для чикагских бездомных, многие из которых спят в картонных временных жилищах, сооруженных между бетонными опорами. Этим людям не видно всего того блеска наверху, и они по большей части даже не думают о происходящей там жизни. Америка подобна Уэкер-драйв [172 - Charles Wheelan. Out of Sight, Out of Mind // The Economist, 2001, May 18.]. Что мы хотим пообещать самым неблагополучным людям? Рыночные экономики развитых стран расположены в пределах континуума, на одном полюсе которого находится Америка, а на другом — сравнительно патерналистские экономики европейских стран вроде Франции и Швеции. Европа предлагает более добрый, более мягкий вариант рыночной экономики, но за известную цену. В общем европейские страны предоставляют большую защиту рабочим и имеют более существенную степень материального обеспечения. Щедрые блага предусмотрены законодательством; медицинское обслуживание предоставляют по праву рождения. Результатом этого является общество, которое во многих отношениях более сострадательно. Уровень бедности в Европе, особенно бедности среди детей, гораздо ниже, чем в США. Меньше в Европе и неравенство доходов. Эта модель приводит также к более высокой безработице и меньшим темпам инноваций и создания рабочих мест. Рабочие, «упакованные» во множество обязательных благ, дороги. Поскольку работающих по найму нельзя с легкостью уволить, компании прежде всего не спешат нанимать работников. Тем временем щедрые пособия по безработице и социальные пособия побуждают работников не спешить наниматься на рабочие места, которые могут им предложить. Итогом становится то, что экономисты называют «склеротическим» рынком труда. В последние годы уровни безработицы в Европе примерно вдвое выше, чем в США. Американская система — это более богатая, более динамичная, более предпринимательская экономика. Причем экономика более жесткая, сопряженная с большим неравенством. Американская система благоприятствует созданию большого пирога, огромные ломти которого достаются победителям. Европейская система лучше обеспечивает получение каждым человеком по меньшей мере какого-то куска. У капитализма много ароматов. Какой из них выберем мы? Используем ли мы творчески рынок для решения социальных проблем? Самый простой и самый эффективный способ сделать что-либо — дать людям, сталкивающимся с проблемой, причину захотеть разрешить ее. Все мы одобрительно киваем головами так, словно эта мысль — самая очевидная вещь на свете, а затем расходимся и изобретаем меры, направленные прямо на противоположное. Вся наша система государственного школьного образования не поощряет учителей и директоров в том случае, когда вверенные их заботам школьники учатся хорошо (и не наказывает их за то, что школьники учатся плохо). Мы искусственно удешевляем поездки на автомобилях, косвенным образом субсидируя возникновение целого ряда проблем, начиная от разрастания городов и кончая глобальным потеплением. Большинством наших налогов мы облагаем производительную деятельность вроде работы, сбережений и инвестиций, тогда как могли бы собирать средства в казну и концентрировать ресурсы с помощью налогов, более ориентированных на охрану окружающей среды. Если выбрать правильные стимулы, то можно использовать рынки для достижения любых целей. Рассмотрим пример редких заболеваний. Как бы плохо ни было любое серьезное заболевание, серьезное и редкое заболевание того хуже. В какой-то момент насчитывалось 5 тыс. заболеваний, которые квалифицировали как настолько редкие, что фармацевтические компании игнорировали их существование, поскольку даже если бы удалось найти лекарства от этих заболеваний, у компаний не было ни малейшей надежды покрыть понесенные ими расходы на научные исследования [173 - Denise Grady. In Quest to Cure Rare Diseases, Some Get Left Out // New York Times, 1999, November 16.]. В 1983 г. конгресс США принял закон о лекарствах от редких заболеваний. Этот закон дал стимулы, которые делали подобные исследования более прибыльными. Фармацевтическим компаниям в течение семи лет предоставляли гранты на проведение исследований, налоговые кредиты и исключительные права на сбыт и на установление цен на лекарства от редких заболеваний, так называемых «болезней-сирот». За десятилетие, предшествовавшее принятию этого закона, на рынке появилось менее десятка лекарств от таких заболеваний. После принятия закона на рынке появилось примерно двести лекарств от редких заболеваний. Или задумаемся о торговле квотами на выбросы, которые являются мощным орудием борьбы с глобальным потеплением. Программа работает через установление максимального предела на совокупный выброс некоторых загрязняющих среду веществ, скажем углекислого газа. Затем компаниям (или даже странам) выделяют квоты, или доли этого совокупного выброса. Компании (или страны), которые производят выбросов меньше своей квоты, могут продавать разницу между квотой и фактическими выбросами на рынке квот на выбросы. Компании, превышающие выделенные им квоты, должны выходить на рынок и покупать там права на дополнительные выбросы. Компании, проводящие политику консервации, получают вознаграждение. Действительно, чем больше они сберегают (и чем дешевле средства и методы, которые они могу изыскать для сбережения), тем больше им платят. Между тем компании, которые генерируют чрезмерные выбросы загрязняющих веществ, страдают от сравнительных невыгод; приобретение права на то количество выбросов, которое превышает установленные для них квоты, превращается для них в часть издержек бизнеса. Сами по себе рынки не разрешают социальные проблемы (в противном случае эти проблемы не были бы социальными). Но если мы разрабатываем решения с надлежащими стимулами, решение социальных проблем облегчается, начиная походить на движение по течению. Придется ли нам в 2050 г. избавиться от торговых центров? Ничто не обязывает нас соглашаться со всем, что на нас обрушивает рынок. Обозреватель Энтони Льюис из «New York Times» недавно отдал должное красоте итальянских провинций Тоскана и Умбрия: «Серебристые рощи оливковых деревьев, поля подсолнечника, виноградники, сложенные из камня дома и амбары». Посетовав на то, что такие мелкие крестьянские хозяйства экономически невыгодны в мире крупного агробизнеса, Энтони Льюис заметил, что мелкие фермы следует сохранять в любом случае. Он пишет: «Италия — свидетельство того, что в жизни — цивилизованной жизни — есть нечто большее, чем нерегулируемая рыночная конкуренция. Есть ценности человечности, культуры, красоты, общности, и эти ценности могут потребовать отклонения от холодной логики рыночной теории» [174 - Anthony Lewis. A Civilized Society // New York Times, 2001, September 8.]. В экономической науке нет ничего, что опровергало бы это мнение. Мы вполне можем коллективно решить, что хотели бы защитить определенный образ жизни или нечто, удовлетворяющее наши эстетические запросы, даже если такое решение означает повышение налогов, удорожание продовольствия и замедление темпов экономического роста. Для любого экономиста, как и для м-ра Льюиса, смысл жизни заключается в максимизации полезности, а не доходов. Иногда полезность означает сохранение рощи олив или старого виноградника — просто потому, что нам нравится их вид. По мере того как мы становимся богаче, мы все чаще проявляем склонность ставить эстетику выше доходов и прибылей. Этот тезис следует принимать с большой осторожностью. Во-первых, мы всегда должны четко и открыто указывать издержки игры против законов рынка, каковы бы ни были эти издержки. Во-вторых, нам следует позаботиться о том, чтобы эти издержки по большей части легли на тех, кто получает удовольствие от последствий подобных решений. Наконец (и это самое важное), нам следует убедиться в том, что одна группа (например, те, кто считает, что придорожные торговые центры чудовищно безобразны) не использует политический процесс и процесс регулирования для того, чтобы навязать свои эстетические предпочтения другой группе (владельцам подобных торговых центров и людям, которые получают удовольствие, с удобством для себя делая в таких центрах дешевые покупки). С учетом сказанного ничто не мешает нам мечтать о мире, в котором не будет придорожных торговых центров с бесплатными парковками. Будет ли федеральное правительство по-прежнему регулировать количество пепперони в замороженной пицце? Министерство сельского хозяйства США в настоящее время требует, чтобы каждая замороженная мясная пицца содержала по меньшей мере 10 % мяса. Это означает, что в каждой пицце диаметром 12 дюймов должно быть примерно 20 ломтиков пепперони — свиной или говяжьей колбасы. (Министерство сельского хозяйства рассматривает предложение об уменьшении обязательного количества мяса на 40 %, т. е. в каждой пицце будет на 8 ломтиков колбасы меньше [175 - Lucio Guerrero. The Meaty Issue: What Should Be on a Frozen Pizza // Chicago Sun-Times, 2001, November 8.].) Регулирование количества пепперони — занятие глупое, но проблема на самом деле не в замороженной пицце. Проблема в том, что должно делать правительство и чего оно делать не должно. Экономическая наука может вывести нас за пределы бессмысленных дебатов о степени государственного вмешательства в экономику. Государство должно делать столько, сколько делало всегда, хотя и необязательно в сфере регламентирования количества ломтиков колбасы в замороженной пицце. Мир становится все более сложным и взаимозависимым, и наши институты должны соответствовать этим переменам. Что заставляет мировых лидеров не спать по ночам? Глобальное потепление? Распространение наркотиков? Терроризм? Торговля? Финансовые кризисы? Ни одну из этих проблем нельзя решить без участия государства; на самом деле ни одну из этих проблем нельзя успешно решить без сотрудничества государств. В данном случае представители обоих полюсов политического спектра прячут головы в песок. Правые живут в постоянном страхе перед «мировым правительством». Левые видят в большинстве международных институтов проявления капиталистического заговора. Правительства несовершенны, несовершенны и международные институты. Но они все равно необходимы и станут еще более необходимыми. Есть ли у нас действительно продуманная монетарная политика? Японская экономика, одна из крупнейших и наиболее производительных экономик мира, более десятилетия переживает стагнацию. Индекс Никкей, японский эквивалент индекса S&P 500, сегодня не выше, чем он был в конце 1980-х годов. Это должно заставить нас приостановиться. Взять паузу. Экономический обозреватель «New York Times» Пол Кругман писал после 11 сентября: Хотелось бы уверенно сказать, что безрадостный опыт Японии не имеет ни малейшего отношения к США. Разумеется, во многих отношениях США и Япония — очень разные страны. Однако между тем, что случилось в Японии десять лет назад, и тем, что случилось с экономикой США всего лишь несколько недель назад, есть явное сходство. Действительно, история Японии очень походит на назидательную пьесу, которую сочинили в назидание именно нам [176 - Paul Krugman. Fear Itself // New York Times Magazine, 2001, September 30.]. Мы еще не подчинили себе цикл деловой активности (приливы и отливы, периодически приводящие к спадам экономики). Мы в лучшем случае укротили этот цикл. Из 50 лет, предшествовавших Великой депрессии, экономика испытывала спад примерно 25 лет. После Великой депрессии экономика переживала спады в течение менее 20 % времени [177 - James W. Paulson. Economic and Market Perspective // Wells Capital Management, 1999, October.]. Мы обрели лучшее понимание налоговой и монетарной политики, вследствие чего экономика стала развиваться более плавно. И все-таки есть множество причин для того, чтобы проявлять смирение. Даже теперь мы не вполне понимаем Великую депрессию. Как могло случиться, что зрелая и эффективная экономика двинулась вспять, потеряв около 30 % своих производственных мощностей и лишив каждого четвертого американца работы? Японская экономика, это чудо 1980-х годов, упрямо противится традиционным мерам монетарного и налогового регулирования, тем самым вызывая то, что «Wall Street Journal» назвал «одной из величайших экономических дискуссий столетия» [178 - Phred Dvorak. A Puzzle for Japan: Rock-Bottom Rates, but Few Borrowers // Wall Street Journal, 2001, October 25.]. Может ли нечто подобное произойти в США? Не исключено. Будет ли через 50 лет понятие «африканские тигры» означать заповедник или историю стремительного развития? Найдите ребенка, скажем, восьми-девяти лет от роду, и попытайтесь объяснить ему, почему значительная часть мира живет хорошо, даже роскошно, тогда как в иных частях планеты миллионы людей умирают от голода, а миллиарды других едва-едва избегают голодной смерти. В какой-то момент ваши объяснения начнут выглядеть неубедительными и неадекватными. Очевидно, что у нас нет магического средства, обеспечивающего экономическое развитие. Нет у нас и средства, исцеляющего от рака, однако мы не сдаемся. Будет ли мир в 2050 г. гораздо менее бедным, чем сейчас? Не факт. Мы можем представить себе восточно-азиатский сценарий, по которому страны преображаются за какие-то десятилетия. А можем представить и сценарий Африки южнее Сахары, где страны от десятилетия к десятилетию влачат унылое существование без сколько-нибудь заметного экономического роста. Один сценарий выведет миллиарды людей из нищеты и несчастья, а другой никого и никуда не выведет. Когда мы спрашиваем о том, будут ли бедные страны через 50 лет по-прежнему бедны, этот вопрос кажется далеким и абстрактным, почти таким же, как если бы ответ на него зависел от будущего расположения светил. Но когда мы разбиваем этот вопрос на составляющие, когда мы спрашиваем о вещах, которые как нам известно, будут отличать богатые страны от бедных, проблема глобальной нищеты начинает казаться более внятной и решаемой. Создадут ли правительства развивающихся стран именно те институты, которые обеспечат функционирование рыночной экономики, и станут ли эти правительства поддерживать такие институты? Разовьют ли эти страны экспортные отрасли, которые позволят им вырваться из капкана примитивного сельского хозяйства? И откроют ли США свой огромный рынок для товаров, производимых экспортными отраслями развивающихся стран? Используют ли богатые страны свои технологии и ресурсы для борьбы с болезнями, терзающими развивающиеся страны, особенно для борьбы со СПИДом? Появится ли у семьи индийских крестьян, в которой завтра родится девочка, стимул к инвестициям в ее человеческий капитал? Это — всего лишь мои вопросы. Надеюсь, что теперь у вас появились ваши собственные. Удивительным в экономике является то, что как только вы знакомитесь с фундаментальными идеями, они начинают проявляться везде. Грустный парадокс курса «Econ 101» заключается в том, что изучающие его слишком часто страдают от нудных эзотерических лекций, тогда как экономика буквально окружает каждого человека. Экономика предлагает понимание богатства, нищеты, отношений между полами, окружающей среды, дискриминации, политики — называю лишь некоторые из затронутых нами предметов. Как же все это может быть неинтересным? Указатель произведений, упомянутых в книге «Гориллы в тумане» (книга Д. Фосси) «Гражданский иск», кинофильм «Исследования о природе и причинах богатства народов» (книга А. Смита) «Капитализм и свобода» (книга М. Фридмена) «Лихорадка роскоши» (книга Р. Франка) «Неуловимое стремление к росту» (книга У. Истерли) «Пижон, где моя машина?», кинофильм «Покер лжецов» (книга М. Льюиса) «Прогулка наугад по Уолл-стрит» (книга Б. Мэлкиела) «Прогулка по Уолл-стрит не наугад» (книга Э. Ло и Э. К. Маккинлея) «Рынок туфты» (статья Дж. Акерлофа) «Совершенное будущее» (книга Дж. Майклтвейта и Э. Вулдриджа) «Торговые места», кинофильм «Унесенные ветром», кинофильм «Экономика дискриминации» (книга Г. Беккера) «Эрин Брокович», кинофильм notes Примечания 1 Игра слов: выражение «с одной стороны… с другой стороны…» на английском языке буквально звучит как «по одну руку… по другую руку…» (здесь и далее, если особо не оговорено, примечания редактора). 2 Сочетание несочетаемого. 3 Молодые городские жители, выходцы из небогатых семей, сделавшие успешную карьеру. 4 Thomas Friedman. Senseless in Seattle // New York Times, 1999, December 1. 5 Около 22 °C. 6 Claudia Goldin, Cecilia Rouse. Orchestrating Impartiality: The Impact of «Blind» Auditions on Female Musicians // American Economic Review, 2000, September. 7 Льюис М. Покер лжецов / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: ЗАО «Олимп — Бизнес», 2002. 8 Известный архитектор. 9 Douglas Ivester. Remarks to the Economic Club of Chicago, 1999, February 25. 10 Концепция, созданная в 1776 г. Адамом Смитом для описания парадокса свободной рыночной экономики. В соответствии с доктриной «невидимой руки», несмотря на то что каждый участник рыночных отношений преследует свои собственные интересы, рыночная система действует на благо всех, как если бы всеми процессами руководила чья-то невидимая рука помощи. 11 Peter Passell. Spending It: Every Second Counts Even More // New York Times, 1998, June 28, p.C9. 12 Stephen Moore, Julian Simon. The Greatest Century That Ever Was: 25 Miraculous Trends of the Past 100 Years // Cato Institute Policy Analysis, 1999, № 364, December 15. 13 Michael Grossman. Health Economics // NBER Reporter, 1998/99, Winter. 14 Примерно минус 8 °C 15 Речь идет о так называемых издержках неиспользованных возможностей. 16 America Then and Now: It's All in the Numbers // New York Times, 2000, December 31. 17 Около 178 см. 18 Relieving O'Hare // The Economist, 1998, January 10. 19 Wall Street Journal, 2001, June 21, p. A1. 20 Jaime Sneider. Good Propaganda, Bad Economics // New York Times, 2000, May 16, p. A31. 21 Costa Rican Embassy, Washington, D. С. 22 Ian Fisher. Victims of War: The Jungle Gorillas, and Tourism // New York Times, 1999, March 31. 23 Daniel Yergin, Joseph Stanislaw. The Commanding Heights. New York: Simon & Schuster, 1998, p. 216–217. 24 Charles Wheelan. Paying Teachers More // The Economist, 2000, August 24. 25 David Stout. Child Safety Seats to Be Required for Commercial Planes // New York Times, 1999, December 16, p. A20. 26 Julia Preston. Mexico's Political Inversion: The City That Can't Fix the Air // New York Times, 1996, February 4, Sect. 4, p. 4. 27 Ibid. 28 Donald C. Hambrick, Eric M. Jackson. Outside Directors with a Stake: The Linchpin in Improving Governance // California Management Review, 2000, Summer. 29 John Tierney. A Tale of Two Fisheries // New York Times Magazine, 2000, August 27, p. 38. 30 Dirk Johnson. Leaving the Farm for the Other Real World // New York Times, 1999, November 7, p.3. 31 Virginia Postrel. The U.S. Tax System Is Discouraging Married Women from Working // New York Times, 2000, November 2, p. C2. 32 Friedrich Schneider, Dominik H. Enste. Shadow Economies: Size, Causes, and Consequences // Journal of Economic Literature, 2000, March. 33 Три года спустя, когда наш «Ford Explorer» на скорости 65 миль в час перевернулся на шоссе, связующим разные штаты, мы купили «Volvo». 34 Donald G. McNeil. A Fouled City Puts Its Foot Down, but Carefully // New York Times, 1999, November 9. 35 Mum's the Word // The Economist, 1998, December 5. 36 Czechs Puff Away to the Benefit of State Coffers // United Press International, 2001, July 17. 37 Robert Frank. Feeling Crash-Resistant in an SUV // New York Times, 2000, May 16. 38 Keith Bradsher. For the Megagrowth Family, Daimler to Offer a Bigger-Than-SUV // New York Times, 2001, February 21. 39 Плюс 10 °C 40 Here's Hoping: A Survey of Nigeria // The Economist, 2000, January 15. 41 Blaine Harden. Angolan Paradox: Oil Wealth Only Adds to Misery // New York Times, 2000, April 9. 42 Barbara Crossette. U. N. Says Bad Government Is Often the Cause of Poverty // New York Times, 2000, April 5, p. A11. 43 Не могу дать исчерпывающего объяснения причин, по которым фармацевтические компании так противятся предоставлению лекарств от ВИЧ/СПИД африканским странам по низким ценам. Эти страны никогда не смогут покупать данные препараты по таким же высоким ценам, которые установлены в развитых странах, так что фармацевтические компании, продавая им лекарства по низкой цене, не потеряют доходы. В Южной Африке и аналогичных местах лекарства либо дешевы, либо их вообще нет, что предоставляет прекрасную возможность для установления ценовой дискриминации: надо сделать лекарства дешевыми в Кейптауне и дорогими в Нью-Йорке. Да, ценовая дискриминация, возможно, будет способствовать развитию черного рынка: лекарства, дешево купленные в Африке, можно незаконно продавать по высокой Цене в Нью-Йорке. Но это проблема, с которой, по-видимому, можно справиться, особенно если сравнить ее с огромными издержками, возникающими вследствие того, что большим массам населения мира отказывают в важных лекарствах. 44 John G. Fernald. Roads to Prosperity? Assessing the Link Between Public Capital and Productivity // American Economics Review, 1999, vol. 89, № 3, June, p. 619–638. 45 Jerry L. Jordan. How to Keep Growing «New Economies» // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, August 15. 46 Barry Bearak. In India, the Wheels of Justice Hardly Move // New York Times, 2000, June 1. 47 Thomas L. Friedman. I Love D. C. // New York Times, 2000, November 7, p. A29. 48 Amartya Sen. Development as Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999. 49 John Markoff. CIA Tries Foray into Capitalism // New York Times, 1999, September 29. 50 Wall Street Journal, 2001, March 6. 51 Milton Friedman. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press, 1982. 52 Celia W. Dugger. A Cruel Choice in New Delhi: Jobs vs. a Safer Environment // New York Times, 2000, November 24. 53 A Useful Poison // The Economist, 2000, December 14. 54 Gary Becker, Guity Nashat Becker. The Economics of Life. New York: McGraw Hill, 1996. 55 Simeon Djankov, Rafael La Porta, Florencio Lopez-de-Silanes, Andrei Shleifer. The Regulation of Entry // NBER Working Paper, 2000, № W7892, September. 56 Федеральный закон о взимании налога в фонд социального страхования. — Примеч. переводчика. 57 Nicholas Lemann. The Quiet Man: How Dick Cheney Rose to Power // The New Yorker, 2001, May 7. 58 Rebecca M. Blank. Fighting Poverty: Lessons from Recent U.S. History // Journal of Economic Perspectives, 2000, vol. 14, № 2, Spring. 59 Jerry L. Jordan. How to Keep Growing «New Economies» // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, August 15. 60 Gary Becker. The Economics of Discrimination. Chicago: University of Chicago Press, 1971. 61 Testing Times // The Economist, 2000, October 19. 62 Outsourcing: Separate and Lift // The Economist, 1997, September 20. 63 Alan B. Krueger. Children Smart Enough to Get into Elite Schools May Not Need to Bother // New York Times, 2000, April 27, p. C2. 64 Группа старейших университетов США. 65 О всех переменах, касающихся расовых характеристик, см: Jeffrey Goldberg. The Color of Suspicion // New York Times Magazine, 1999, June 20. 66 Brier Dudley. Gates Wants to Expand Mega-House // Seattle Times, 2001, February 28. 67 The Rich Get Richer: A Survey of India's Economy // The Economist, 2001, June 2. 68 Evelyn Nieves. Homeless Defy Cities' Drives to Move Them // New York Times, 1999, December 7. 69 From Boots to Electronics: Shutting Military Bases // The Economist, 1997, June 21. 70 T. Paul Schultz. Health and Schooling Investments in Africa // Journal of Economic Perspectives, 1999, vol. 13, № 3, Summer, p. 67–88. 71 Gary Becker. Economic Evidence on the Value of Education // Remarks to executives of the Lotus Development Corporation, 1999, January. 72 Gary S. Becker. Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1993, p. 21. 73 Ibid., p. 23. 74 Does Inequality Matter? // The Economist, 2001, June 16. 75 Ibid. 76 Название компьютерной игры. — Примеч. переводчика. 77 Dora Costa. The Wage and the Length of the Work Day: From the 1890s to 1991 // Journal of Labor Economics, 2000, January. 78 Вся информация о неравенстве доходов, в том числе данные, приведенные Г. Л. Менкеном, почерпнуты из работы: Robert Н. Frank. Why Living in a Rich Society Makes Us Feel Poor // New York Times Magazine, 2000, October 15. 79 Philippe Aghion, Eve Caroli, Cecilia Garcia-Penalosa. Inequality and Economic Growth: The Perspective of the New Growth Theories // Journal of Economic Literature, 1999, vol. 37, December, p. 1615–1660. 80 Marvin Zonis. Remarks Presented at the University of Chicago Business Forecast Luncheon (2000, December 6). 81 Johanna Berkman. Harvard's Hoard // New York Times Magazine, 2001, June 24. 82 Aon Profiting — So Far — from Customer Worry over Missing Big Mac // Cran's Chicago Business, 2000, July 31. 83 Joseph Treaster. Even Nature Can Be Turned into a Security; High Yield and Big Risk with Catastrophe Bonds // New York Times, 1997, August 6. 84 Прибыль, которую вы получите в действительности, могла бы оказаться значительно выше, если бы большую часть покупки вы профинансировали за счет заемных средств. Если вы вкладываете 50 тыс. дол. собственных Денег, то заработаете 250 тыс. дол. на 50 тыс. (за минусом процента, который вы уплатите за кредит под залог недвижимости в течение периода владения домом). 85 Название одной из обанкротившихся компаний. — Примеч. переводчика. 86 Peter Coy. Can You Really Beat the Market? // Business Week, 1999, May 31. 87 Сбережения, накопленные по страховой схеме 401 (к). — Примеч. переводчика. 88 Ruth Simon. Bonds Let You Sleep at Night but at a Price // Wall Street Journal, 1998, September 8. 89 Ожидаемая прибыль равна: 0,5 х 400 тыс. дол. + 0,5 х 0 дол. = 200 тыс. дол., т. е. составит 100 % на 100 тыс. дол., которые вы сберегли, а потом инвестировали. 90 Это упражнение носит несколько упрощенный характер. Результаты подбрасывания монеты независимы, тогда как изменение цен на конкретные акции независимым не является. Некоторые события вроде скачков процентных ставок оказывают воздействие на весь рынок. Таким образом, приобретение двух акций не даст того же эффекта диверсификации, какой даст разделение портфеля соответственно двум броскам монеты. Тем не менее общий результат этого эксперимента сохраняет силу. 91 Robert Davis. Museum Garage Is a Fine Cut; It May Be Pork, but City Hungry // Chicago Tribune, 1994, May 5. 92 Lizette Alvarez, David Barboza. Support for Corn-Based Fuel Despite Critics // New York Times, 2001, July 23. 93 Nicholas Kristof. Ethanol, for All Its Critics, Fuels Farmer Support and Iowa's Role in Presidential Races // New York Times, 2000, January 21. 94 Roger Ferguson. Economic Policy for Our Era: The Ohio Experience // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, May 15. 95 Цит. no: Joe Klein. Eight Years: Bill Clinton Looks Back on His Presidency // The New Yorker, 2000, October 16, p. 201. 96 Elizabeth Kolbert. Back to School // The New Yorker, 2001, March 5. 97 Michael Сох, Richard Aim. Time Well Spent: The Declining Real Cost of Living in America // Federal Reserve Bank of Dallas, 1997, Annual Report. 98 Oded Galor, David N. Weil. Population, Technology, and Growth: From Malthusian Stagnation to the Demographic Transition and Beyond // American Economic Review, 2000, vol.20, № 4, September. 99 Miriam Jordan. Brazil's Age-Old Endemic // Wall Street Journal, 2001, August 20. 100 David Leonhardt. If Richer Isn't Happier, What Is? // New York Times, 2001, May 19. 101 Цит. no: Alexander Stille. A Happiness Index with a Long Reach: Beyond GNP to Subtler Measures // New York Times, 2000, May 20, p. A17. 102 David Gonzalez. A Coffee Crisis' Devastating Domino Effect in Nicaragua // New York Times, 2001, August 29. 103 Bruce Bartlett. What Tax Cuts Can't Do // New York Times, 2000, December 20. 104 What a Peculiar Cycle // The Economist, 2001, March 10. 105 James W. Paulsen. Economic and Market Perspective // Wells Capital Management, 1999, October. 106 Для того чтобы построить индекс Джини, личные доходы жителей страны располагают в порядке их возрастания. Линия, называемая «кривая Лоренца», наглядно показывает совокупную долю личных доходов по отношению к совокупной доле населения. При полном равенстве кривая имеет наклон в 45°. Коэффициент Джини — это отношение площади фигуры, лежащей между диагональю и кривой Лоренца, к площади всей фигуры, лежащей ниже диагонали. 107 Jagadeesh Gokhale. Are We Saving Enough? // Economic Commentary. Federal Reserve Bank of Cleveland, 2000, July. 108 Danny Hakim. Investors Seek a Refuge, and Experts Do, Too // New York Times, 2001, September 23. 109 R. Mundell. A Reconsideration of the Twentieth Century // American Economic Review, 2000, vol.90, № 3, June, p.327–340. 110 Не помню цифры точно, но они были приблизительно такими. 111 David Berreby. All About Currency Printers: The Companies That Make Money from Making Money // New York Times, 1992, August 23. 112 Paul Krugman. Fear Itself // New York Times Magazine, 2001, September 30. 113 Stephanie Strom. Deflation Shackles Japan, Blocking Hope of Recovery // New York Times, 2001, March 12. 114 N. Gregory Mankiw. Principles of Economics. Fort Worth, Tex.: Dryden Press, 1998, p. 606. 115 Paul Krugman. The Magic Mountain // New York Times, 2001, January 23. 116 Charles Wheelan. Fast Food, Balinese Style // Valley News, 1989, January 25, p. 18. 117 The Battle in Seattle // The Economist, 1999, November 27. 118 Цит. no: Economic Nationalism: Bashing Foreigners in Iowa // The Economist, 1991, September 21. 119 Mary E. Buifisher, Sherman Robinson, Karen Thierfelder. The Impact of NAFTA on the United States // Journal of Economic Perspectives, 2001, vol.15, № 1, Winter. 120 Dan Barry. A Mill Closes, and a Hamlet Fades to Black // New York Times, 2001, February 16. 121 Marvin Zonis. Globalization // National Strategy Forum Review: Strategic Outlook 2001. National Strategy Forum, 2001, Spring. 122 The Sanctions Decade: Assessing UN Strategies in the 1990s. Boulder, Colo: Lynne Rienner, 2000. 123 Anthony DePalma, Simon Romero. Orange Juice Tariff Hinders Trade Pact for U.S. and Brazil // New York Times, 2000, April 24, p. Al. 124 UN Chief Blames Rich Nations for Failure of Trade Talks // New York Times, 2000, February 13, p. 12. 125 Thomas Friedman. Protesting for Whom? // New York Times, 2001, April 24. 126 Nicholas D. Kristof, Sheryl WuDunn. Two Cheers for Sweatshops // New York Times Magazine, 2000, September 24, p. 70–71. 127 Thomas Friedman. Parsing the Protests // New York Times, 2000, April 14, p. 31. 128 Marvin Zonis. Op. cit. 129 Web Sites Provide Opportunity for Artisans Around the World to Sell Their Wares Thus Increasing Living Standards // National Public Radio, 2000, September 11. 130 Nicholas Kristof, Sheryl WuDunn. Op. cit. 131 A Survey of Globalization // The Economist, 2001, September 29. 132 Nicholas D. Kristof, Sheryl WuDunn. Op. cit. 133 Paul Krugman. Hearts and Heads // New York Times, 2001, April 22. 134 Economic Man, Cleaner Planet // The Economist, 2001, September 29. 135 Paul Krugman. Op. cit. 136 John Micklethwait, Adrian Wooldridge. Why the Globalization Backlash Is Stupid // Foreign Policy, 2001, September/October. 137 No Title // The Economist, 2001, March 31. 138 World Development Report 2000/2001: Attacking Poverty. World Bank. New York: Oxford University Press, 2000. 139 William Easterly. The Elusive Quest for Growth. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2001, p. 285. 140 World Development Report 2002: Building Institutions for Markets. World Bank. New York: Oxford University Press, 2002, p.3. 141 Thomas L. Friedman. I Love D. C. // New York Times, 2000, November 7, p. A29. 142 Daron Acemoglu, Simon Johnson, James Robinson. The Colonial Origins of Comparative Development: An Empirical Investigation // NBER Working Paper, № W7771, 2000, June. 143 Daniel Kaufmann, Aart Kraay, Pablo Zoido-Lobaton. Governance Matters. Washington, D.C.: World Bank, 1999, October. 144 No Title // The Economist, 2001, March 31. 145 A Coke and a Frown // The Economist, 2000, October 7, p. 73. 146 No Title // The Economist, 2001, March 31. 147 Gary S. Becker. Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1993, p. 24. 148 William Easterly. Op. cit., p. 160. 149 Charles Wheelan. Fare Thee Well, Iowa // The Economist, 2001, August 18. 150 Jeffrey Sachs. Tropical Underdevelopment // NBER Working Paper, № W8119, 2001, February. 151 Donald G. McNeil. Drug Companies and Third World: A Case Study in Neglect // New York Times, 2000, May 21. 152 Jeffrey Sachs. Nature, Nurture, and Growth // The Economist, 1997, June 14. 153 Jeffrey Sachs. Growth in Africa: It Can Be Done // The Economist, 1996, June 29. 154 Jeffrey A. Frankel, David Romer. Does Trade Cause Growth? // American Economic Review, 1999, vol.89, № 3, June, p.379–399. 155 Jeffrey Sachs. Growth in Africa. 156 Sylvia Nasar. Weak Dollar Makes U.S. World's Bargain Bazaar // New York Times, 1992, September 28. 157 Валютный режим, при котором цена национальной денежной единицы жестко фиксируется относительно твердой иностранной валюты, а изменение денежной массы в стране допускается только в результате изменения валютных резервов. — Примеч. переводчика. 158 Maurice Obstfeld, Kenneth Rogoff. The Mirage of Fixed Exchange Rates // Journal of Economic Perspectives, 1995, vol.9, № 4, Fall, p. 73–96. 159 Economic Intuition. Montreal, 1999, Fall. 160 Tracking Angola's Oil Money // The Economist, 2000, January 15, p. 48. 161 Blaine Harden. Angolan Paradox: Oil Wealth Only Adds to Misery // New York Times, 2000, April 9. 162 Open to the Winds: A Nation of Traders // The Economist, 1987, September 12. 163 Norimitsu Onishi, Neela Banerjee. Chad's Wait for Its Oil Riches May Be Long // New York Times, 2001, May 16. 164 Amartya Sen. Development as Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999, p. 152. 165 Jeffrey Sachs. Growth in Africa. 166 Reforming the Sisters // The Economist, 2001, February 15. 167 Joseph Kahn. Report Seeks Big Changes in IMF and World Bank // New York Times, 2000, March 8. 168 Craig Burnside, David Dollar. Aid, Policies, and Growth // American Economic Review, 2000, vol.90, № 4, September, p.847–868. 169 Rachel L. Swarns. Study Says AIDS Is Now Chief Cause of Death in South Africa // New York Times, 2001, October 17. 170 Jeffrey Sachs. The Best Possible Investment in Africa // New York Times, 2001, February 10. 171 What's Good for the Poor Is Good for America // The Economist, 2001, July 14. 172 Charles Wheelan. Out of Sight, Out of Mind // The Economist, 2001, May 18. 173 Denise Grady. In Quest to Cure Rare Diseases, Some Get Left Out // New York Times, 1999, November 16. 174 Anthony Lewis. A Civilized Society // New York Times, 2001, September 8. 175 Lucio Guerrero. The Meaty Issue: What Should Be on a Frozen Pizza // Chicago Sun-Times, 2001, November 8. 176 Paul Krugman. Fear Itself // New York Times Magazine, 2001, September 30. 177 James W. Paulson. Economic and Market Perspective // Wells Capital Management, 1999, October. 178 Phred Dvorak. A Puzzle for Japan: Rock-Bottom Rates, but Few Borrowers // Wall Street Journal, 2001, October 25.