Остров
Хуан Гойтисоло


Одиннадцать дней «сладкой жизни» в курортном городке Торремолиносе близ Малаги. Сытые бездельники, неотличимые от иностранных туристов, морские купанья, пьянство, разврат, судорожное веселье и почти истерическое бесстыдство. Городок превратился в обособленную страну, настоящий остров: мужья изменяют женам, жены изменяют мужьям, священник угрожает карами, и никто его не слушает».


Хуан Гойтисоло

Остров


Монике и Флоранс


I


Когда самолет приземлился, поле было залито солнцем. Мы оставили позади грязное и хмурое небо Мадрида, и, выходя из самолета, я надела темные очки. Человек в белой фуражке подошел ко мне предложить фисташки, лесные орехи и миндаль. Я вспомнила, как мы с Рафаэлем гуляли по Гибралфаро, и купила кулечек для него. Служащая аэропорта повела нас в обход увитой зеленью галереи. На террасе толпилось около дюжины иностранцев, и я прошла в зал ожидания. Постепенно я вновь привыкала к родному говору, а когда услышала крик носильщика – голос был гортанный, низкий, словно пропитой, и все-таки приятный, почти мягкий, – ощутила, как сильней забилось сердце, и с ясностью, удивившей меня, поняла, что я в Малаге. Это наполнило меня радостью.

– Hotel confor verigud misis.[1 - Очень хороший, комфортабельный отель, миссис (искаж. англ.).]

Оглянувшись, я посмотрела на говорившего. Это был маленький человечек, типичный представитель тех местных мужчин, – смуглокожих, с блестящими глазами, – которые преследуют на улицах женщин, нашептывая им на ухо комплименты.

– Non espansif… Gud. Gud.[2 - Только тише… Хорошо, хорошо (искаж. англ.).]

Пришлось объяснить, что я родом отсюда – родилась на улице Мучных весов, чтобы все было ясно, – и что он может говорить со мной на добром кастильском наречии. Я и сама почему-то стала изъясняться на этом забытом мною языке п улыбнулась комичному и вместе с тем растерянному выражению его лица.

– Сеньора идет в отель?

– Ни в какой отель я не иду. – Я была в хорошем настроении, радуясь тому, что я снова здесь, под родным солнцем, в родном городе, жадно подстерегаю каждое воспоминание детства, – Я еду в Торремолинос, и мне нужно такси.

– Сию минуту…

Он приложил руку к фуражке и метнулся через вестибюль. Сидя в кресле бара, я разглядывала розовые и бесстрастные лица американской четы и толстое, волосатое лицо человека, смахивавшего на торговца скотом, который поминутно вытирал пот шелковым платочком. Был полдень, и жара стояла ужасающая. Солнце пробивалось через стекла и блестело на мозаичном полу.

– Сеньора…

Человечек уже вернулся, и я встала. Служащие компании в автобусе подвезли багаж. Я предъявила одному из них свой купон, и он выгрузил мои чемоданы. Носильщик забрал их и повел меня к такси. Когда я спросила, сколько ему должна, он прикинулся наивным и сказал, что я сама должна решить это. Я дала ему два дуро, и он ушел не поблагодарив.

Когда я садилась в машину, – это был «пежо», низкий и неудобный, такой же, какой был у Рафаэля несколько лет назад, – то едва не ударилась лбом. Таксист посоветовал быть осторожней и улыбнулся мне в зеркальце. Это был мужчина средних лет, крепкий и краснолицый; после того как я назвала адрес, он подмигнул мне.

– Ваше счастье, что у вас нет рогов. А то бы врезались…

Воистину я была в Испании! Пока он трогал с места, я сообщила ему, что мой муж наставлял-таки мне рога, и сняла очки. Он обогнул клумбы, подъехал к шоссе и свернул направо.

– Вам? – сказал он. – Трудно поверить.

Говорил он неторопливо, как бы смакуя каждое слово:

– Если бы у меня была такая краля, вроде вас, я бы ее больше глаза берег. Многие мужчины не умеют ценить золото, – вздохнул он. – Дома под семью замками держат красотку, от которой можно с ума сойти, а сами изменяют ей с какой-нибудь доской, которая и гроша ломаного не стоит.

– В жизни все бывает, – сказала я.

– Таких типов я бы расстреливал, уж простите за откровенность. – Его мутные глаза глядели на меня из зеркальца впереди. – Я, конечно, не вашего мужа имею в виду. Я вообще говорю… Поставил бы лицом к стенке – и в расход.

– Не стоит, – заметила я, чувствуя себя двадцатилетней девушкой. – Он тоже свое получает.

– Ваш муж?

Я закурила сигарету и огляделась по сторонам. Над полями дрожало марево.

– Похожа я на покорную жену?

– Нет. – Он, казалось, поразмыслил над чем-то, и лицо его растянулось в улыбке. – Нет, нет… – Голос его звучал убежденно.

– Я тоже защищаюсь, – сказала я.

– И правильно делаете. – Уже несколько минут он смотрел на меня так, будто в его мозгу родилась какая-то новая мысль. – Где дают, там и берут. Это мое мнение.

Бешено сигналя, нас обогнал «додж» с американским номером. Мы были у военного аэродрома и ехали по железнодорожному мосту.

– Вы женаты?

Несколько секунд он молчал, обдумывая ответ.

– Да, – признался он наконец. – На женщине, которая ничем не блещет, сухой как палка, с больной печенью… На нее смотреть больно, уверяю вас.

– Тогда зачем же вы ее выбрали?

– О, это была сделка между нашими семьями. Когда ты молод, разве знаешь толком, что тебе надо… И потом, раньше она не такая была.

Он пропустил вперед грузовую машину. Мои вопросы явно доставляли ему удовольствие, и отвечал он с иронической серьезностью. Время от времени он оглядывался на меня, как бы прощупывая почву.

– Она кислятина, понимаете? Не способна выкинуть что-нибудь этакое, хоть раз поставить все вверх дном или хоть на день забыть обо всем на свете. Вечно лицо длинное, вечно ворчит.

Машина постепенно сбавляла скорость, пока наконец не остановилась на обочине, напротив бензоколонки.

– В Малаге я знаю чистый, солидный отель. Такси мое собственное. Потом я отвезу вас в Торремолинос – и квиты.

Он повернул ко мне набрякшее, красное лицо, и я резко сказала:

– Нет.

– Все останется между нами. Клянусь вам, я умею хранить секреты.

– Я сказала нет.

Когда он спросил почему, я едва не ответила: «Потому что вы не знаете, с кем имеете дело. Такую женщину, как я, не завоюешь речами. Приберегите их для вашей жены, может быть, вы ее уломаете». Но решила промолчать. Я боялась, что он начнет упорствовать и возобновит атаку, и была ему почти благодарна, когда он завел мотор и тронулся с места.

– У вас есть друг? – Он медленно вел машину, не глядя на меня.

– Да.

– Мне следовало об этом догадаться. Может быть, он вас ждет, а я… Извините. Сам не знаю, с чего это я.

Я сказала, что извиняться он не должен, ибо извинять нечего.

– Избаловали нас иностранки, – сказал он после паузы. – Они только за этим сюда и едут, а ты привыкаешь и иногда ошибаешься.

Теперь мне было жаль, что я обидела его, и я улыбнулась.

– И часто вы их приглашаете в этот ваш отель?

– Да.

– И они соглашаются?

– Не всегда. Например, на той неделе одна немка…

Среди деревьев на бугре показались первые дома Торремолиноса. На повороте в Весну промелькнула группа молодых людей. По мере нашего продвижения улицы становились все оживленнее и многолюднее.

Шофер закончил историю с немкой, – он помнил ее смутно, словно вычитал где-то, – и отыгрался за счет новых анекдотов. Я делала вид, что внимательно слушаю его, а сама, глядя куда-то мимо мелькавших за окном картин, старалась восстановить в памяти прежний облик города. Поля были застроены особняками. Все стало другим. Когда я очнулась от воспоминаний, мы уже пересекли площадь. Посетители в барах пили аперитивы и были одеты, как в Сен-Тропезе. Вдоль шоссе на Фуэнхиролу мелькали семиэтажные отели, рестораны люкс, девочки в предельно облегченных туалетах. Идиллический Торремолинос моего детства лопнул как мыльный пузырь.

Шофер свернул на асфальтированную улицу и остановился у двухэтажного особняка с оградой, окрашенной белой краской. Он помог мне вынуть чемоданы и виновато улыбнулся:

– Вы сами так хотели, – сказал он. – С вас сто десять песет.

* * *


Рафаэль только что встал и, пока служанка забирала чемоданы, повел меня прогуляться по саду. Он был небрит и спутанными волосами и опухшими щеками напоминал озорного пса после ночи неудачных похождений.

– Я лег в шесть часов, – сказал он. – Это было что-то совершенно невероятное, в жизни ничего подобного не видывал. – Причесав волосы рукой, он надел очки. – В Кариуэле открыли бар, и хозяин пригласил уйму народа. Было все, что хочешь, потом американцы пустили в ход кулаки…

Мы шли через газон по выложенной камнем тропинке. Рафаэль остановился в тени мимозы:

– А ты? Как там Париж?

Я сказала, что было очень жарко и я редко выходила из отеля.

– Хозяева приедут в августе, я все привел в порядок.

Глицинии взбирались по шпалере, закрывая весь южный фасад дома. В окне дровяного сарая была прикреплена мишень, и я заметила несколько стрел, валявшихся в саду.

– А как дети?

– Настоящие чертенята. Мария-Луиса все еще болеет, я не смог ей отказать.

Мы снова подошли к подъезду. Дом был обставлен просто: коврики из дрока, диваны, обитые зеленой тканью, мебель в андалузском стиле. Рафаэль повел меня в зал, куда принес виски, сифон и лед. Когда я спросила его о родителях, он пожал плечами. Сказал, что они чувствуют себя хорошо и очень хотят меня видеть.

– Я им ничего не рассказывал о наших делах, мы все еще примерная чета… Мама хочет, чтобы мы усыновили мальчика.

Он говорил насмешливым, немного вызывающим тоном.

– Я навещу их, – сказала я.

– Главное, не беспокойся. Если тебе не хочется, я что-нибудь выдумаю.

– Не понимаю, почему ты так говоришь.

– Просто привыкаю. – Рафаэль закурил, сигарета дрожала в его пальцах. – Мы ведь условились, что будем вежливы.

– Ты уже не вежлив.

– Хорошо, хорошо… Беру свои слова обратно.

Какое-то время мы отчужденно молчали, словно два незнакомых человека в приемной врача. Потом Рафаэль залпом выпил виски и улыбнулся.

– Помнишь Торремолинос после войны?

– Да.

– Он переменился, верно? – Это был праздный вопрос, и я ограничилась кивком головы. – Подожди, ты еще с людьми не знакомилась… Он превратился в оторванную от мира страну, настоящий остров… Мужья изменяют женам. Жены изменяют мужьям. Священник угрожает карами, но никто его не слушает. Чистота исчезла с лица земли.

Рафаэль старался говорить ярко, с вдохновением, которое обычно приберегал для публичных выступлений, и мне стало жаль его. Он был уже немолод и не так неутомим, как прежде, и знал, что каждое острое словцо, каждое удачное выражение требуют от него усилий, за которые он расплачивается потом, так же как расплачивается за то, что не носит из кокетства очков, пьет слишком много виски и без конца заводит романы.

– Это идеальное место для каникул, – заключил он. – В Малаге Торремолинос называют Toppe миль лиос.[3 - Игра слов: Torre mil lios – башня тысячи связей (ucn.).]

– А как же называют Малагу? – поинтересовалась я.

– Ее репутацию подмочить трудно, – сказал он.

В это мгновение в зал ворвались дети с криками: «Тетя Клаудия! Тетя Клаудия!» У них были золотистые волосы, которые красиво отливали на солнце. Дети очень учтиво осведомились о моем здоровье, и Серхио показал мне мертвого дрозда, которого нашел на дороге.

– Наверное, это я его подстрелил. Вчера я стрелял и ранил одного в крыло.

Оба были скроены словно по одной мерке. Серхио унаследовал голубые глаза моей золовки, а Луис ее полные губы и характерный выговор. Вдруг они исчезли и вернулись с желтой клеткой, в которой сидел кенарь.

– Его хозяйка оставила, чтобы мы за ним ухаживали.

– Ему здорово достается. Вчера вечером я накрыл их, когда они пытались напоить его коньяком.

– Это Луис хотел.

– Неправда. И ты тоже.

Рафаэль встал и сказал, что мы приглашены на ужин в Ба-ондильо. Днем он должен быть у родителей в Малаге, а в десять часов заедет за мной.

– Я возьму машину, надо зарядить аккумулятор, – объяснил он.

Оставшись одна, я поднялась наверх распаковывать чемоданы. Спальня окнами выходила на пляж, и невдалеке виднелось море. Я развешивала платья, когда с махровой простыней вошла служанка. Это была низенькая женщина, едва ли достигавшая полутора метров, и ходила она на цыпочках, словно напуганная моим появлением. Я спросила, как ее зовут.

– Эрминия, – ответила она. – К вашим услугам.

Я вручила ей дюжину коробок «Алка-соды» и велела положить по коробке в каждой комнате:

– Они всегда должны быть у сеньора под рукой, понятно?

Служанка кивнула с выражением панического испуга, и, прежде чем она успела скрыться в дверях, я повторила:

– Не забудьте. Это очень важно.

Разобрав вещи, я легла прямо на покрывало. У меня возникло смутное ощущение, что начинается новая жизнь, и безликая меблировка комнаты была мне приятна. На мое имя было несколько писем, переправленных из Парижа, – каталоги выставок и новых изданий, открытка от моей золовки; я, не читая, бросила их в корзину для бумаг. Оставила только белый конверт, адресованный в Торремолинос.


Севилья.

XXI год Победы.


Моя несносная Клаудия!

Я встретил в министерстве Рафаэля, и он дал мне твой адрес. Он же рассказал мне о махинациях в газете (история с секретаршей Р. прямо для антологии) и сказал, что, по-видимому, вас направят в Америку. Счастливцы вы: вечно путешествуете!

Здесь с каждым днем все сильнее пахнет газолином, все шумнее, все больше регулировщиков, которые не спускают с тебя глаз. Дело в том, что мы прогрессируем. Раньше мы каждый день ходили купаться на реку; мы были там одни, и великолепная река принадлежала нам. Сейчас нам предоставлена монополия первооткрывателей, но она нам ни к чему: вода покрыта маслянистой пленкой и дерьмом, – отходами предприятий, построенных вдоль берегов для нашего прогресса. В фешенебельных клубах играют в теннис и в бридж, а вечером поглощают прекрасное виски и отличные сэндвичи с мясом, которые, кстати, повышают кровяное давление. Алькальда нет, и никто не хочет им быть. Радио без конца орет: «Стиральные машины Бру! Стиральные машины Бру! Стиральные машины Бру!» В магазине международной книги Лоренсо Бланко, где утром и вечером самым платоническим образом убиваешь время, на любой книжке из Буэнос-Айреса видишь: «210 песет». Восемьдесят процентов севильцев рыдают от того, что не имеют роскошных машин, а остальные двадцать томятся потому, что приобрели это чудо, о котором вопит реклама. Романские церкви все еще стоят обгоревшими, и ходят слухи, что Генералиссимус приедет пожить в Алькасаре.

Вперед же.

Исабель, как всегда, умирает. Если я ее не убью, она приедет со мной во вторник.

Обнимаю тебя.

    
Энрике.


Я прочла письмо дважды и порвала. В течение последних недель я продавала мебель из ^наглей квартиры и приводила в порядок дела Рафаэля. Мне казалось, что я уже никогда не оправлюсь от усталости.

Я сказала Эрминии, что есть не буду, и осталась лежать на кровати. Мало-помалу сон одолел меня. Окно было открыто, и, засыпая, я слышала крики детей.

* * *


Рафаэль заехал за мной ровно в десять. В Малаге он побывал в спортивном зале и у парикмахера и с завитыми волосами и свежим лицом казался мне молодым и почти привлекательным. Я тоже больше двух часов занималась собой и, увидев нас обоих в зеркале, рассмеялась над нашим кокетством.

Мы были уже в том возрасте, когда собственное тело становится обузой и с ним приходится считаться даже в самых незначительных случаях. Наша внешность еще не изменилась, но, чтобы сохранить ее, требовались постоянные усилия, однако Рафаэль и я скрывали это. Мы уже не могли ни есть чанкетес,[4 - Мелкая рыбешка.] поджаренные на дешевом масле, ни спать на полу, ни мешать напитки, как делали раньше. Однажды в Париже в новогоднюю ночь мы забыли об этом и потом были вынуждены проваляться в постели в течение трех дней. С тех пор Рафаэль заботился только о том, чтобы хорошо выглядеть на людях, а дома предавался черной меланхолии и хандре. Я пока держалась лучше него, но неуклонно растущий ассортимент лекарств в моей карманной аптеке начинал меня беспокоить.

– В «Маленьком море» я встретил сеньору Ферреро, – сказал Рафаэль. – Грегорио поедет с нами.

– Куда?

– Ужинать. Он тоже приглашен в Баондильо.

Мы обогнули квартал и свернули на шоссе. Ночь была замечательная, луна плыла над морем, словно воздушный шар. В разноцветном сиянии фонарей, как сквозь цветную вуаль, виднелись дачи Кариуэлы. Рафаэль, насвистывая, вел машину, и я подумала, что мы легко можем сойти за дружную, счастливую пару. Рекламы отелей и баров за железнодорожным переездом создавали иллюзию большого города. Площадь была перегружена, и регулировщик с трудом управлял движением. Мы пришвартовались у первого свободного места.

– Здесь соберутся наши. Будут занятные люди, увидишь.

Сидя на террасе «Центрального», мы наблюдали отдыхающих, которые фланировали мимо: парни в рубашках с короткими рукавами и в джинсах, претенциозные, безвкусные иностранки. Одетые в черное женщины и крестьяне ожидали автобус на Малагу. Они стояли всего лишь в каком-нибудь метре от террасы и разглядывали нас с пренебрежительной иронией. Прошли две сеньоры в пижамах, северянин в фиолетовых брюках. Как и на всех пляжах мира, отличалась молодежь, особенно какая-то девушка, некрасивая и накрашенная; она старалась обратить на себя внимание, усиленно и бестолково вихляя телом, как полоумная.

– Мать мечтает выдать ее замуж за иностранца, – прошептал Рафаэль. – Кажется, они на грани разорения.

Вскоре явились приятели Рафаэля. Они подкатили по центральной улице, шумя и грохоча больше, чем пустая бочка по булыжной мостовой. Сначала они все поставили вверх дном, стараясь добыть себе стулья, но потом передумали и уселись на пол. Компания состояла из пятерых мужчин в возрасте Рафаэля и маленькой, очень разбитной женщины, которая смеялась и щебетала, как девочка. По-видимому, они изрядно повеселились на благотворительной лотерее. Давясь от смеха, маленькая женщина объявила, что им досталась коза.

– Балтасар был гениален, – с мадридским акцентом сказал лысый человек. – Когда ему вручили козу, он взял, да и ляпнул священнику: «Что же, я должен на ней жениться?…» Вы бы видели, какая была у того физиономия!

– Лотерея была потрясающая! Надо было помочь детям миллионеров Торремолиноса, понимаешь?

Они продолжали в том же духе, а я спрашивала себя, неужели все лето мне придется провести среди этих людей. В конце концов привыкаешь, но первое время мучаешься невыносимо. Рафаэль рассказывал забавную историю о пастухах и козах, и я была вынуждена прилагать все усилия, чтобы не выдать своего плохого настроения. К счастью, нас ждали в Баондильо. Лысый расплатился, и все побежали к машинам.

Не знаю, каким образом я очутилась в объятиях маленькой женщины. Она прильнула ко мне с заговорщицкой улыбкой и, когда мы поехали, доверительно сообщила мне на ухо: «Знаешь, я под мухой». Балтасар с одним из мужчин ехал впереди нас на мотоцикле; в конце улицы Сан-Мигель мы свернули на извилистую, незнакомую мне дорогу.

Фары машины выхватывали из темноты быстро мелькающие загадочные кадры: белые стены, глинобитную ограду, какое-то оголенное, рахитичное деревцо. Рафаэль медленно вел машину, и мне казалось, что мы объезжаем пляж. Стекла были опущены, в машине гулял ветер, по радио грохотали джазовые синкопы. Мотоцикл зигзагами ехал впереди нас, пока не остановился у подножия скал.

– Скорее! – Балтасар соскочил с мотоцикла и размахивал руками. – Мы приехали последние!

Рафаэль провел меня к закусочной. Море было всего метрах в двадцати. Луна серебрила гребешки волн. До нас донесся отчаянный хохот, который перекрыл женский голос: «Э-э, обманщик! Он смошенничал! Я видела, видела!»

Над закусочной нависал потолок из бамбуковых палок. Стол был накрыт, словно для банкета, и собравшиеся болтали в робком свете керосиновых ламп. Всего здесь было человек двадцать пять, они встретили наше прибытие аплодисментами. Хозяин оскалил зубы в улыбке и бросился за стульями для нас.

Я чувствовала себя неловко, как всегда, когда попадала в чужую компанию, и наугад пожимала чьи-то руки. Рафаэль раскланивался, как боксер или знаменитый киноартист на роли первых любовников. Приветственно сомкнув поднятые руки, он сказал что-то вроде: «Самая красивая женщина в Торремолиносе и, к несчастью, моя жена».

В течение нескольких минут я переходила от одной группы к другой. Потом какой-то мужчина, одетый в синюю куртку, подошел ко мне, и, только когда он улыбаясь подмигнул, я узнала в нем Грегорио. Он очень потолстел со времени нашей последней встречи, и волосы над его выпуклым и лоснящимся от пота лбом уже начали редеть.

– Клаудия, наконец-то! – Он говорил все тем же негромким, самоуверенным голосом. В этом по крайней мере он не изменился. – Я думал, ты больше никогда не приедешь…

– Как видишь, – сказала я. – Я снова здесь.

Грегорио сыто поглаживал живот. Сейчас он был очень похож на своего отца.

– Ты, наверное, не знаешь, что я женился. Мать каждый день приставала ко мне, что поделаешь! В мои годы пора иметь на плечах голову.

Я возразила, сказав, что он напрасно старался, поскольку головы у него никогда не было. «Ты спутал голову с животом, вот и все». Он невозмутимо выслушал меня и поспешил подробно рассказать о том, как на него напали какие-то неизвестные, когда он объезжал земли отца. Жандармерия задержала с десяток подозрительных: безработных поденщиков, цыган и каких-то субъектов с темным прошлым, – но это не дало никаких результатов. По недовольному выражению лиц моих соседей я заключила, что все они уже не раз слышали эту историю.

– Значит, тебя все же не убили, – оборвала я его.

– Нет. Но пуля едва не задела меня. Представь себе: она пробила мою шляпу.

– Жаль шляпы. В следующий раз они прицелятся поточнее.

Грегорио улыбнулся и посмотрел на меня, как бы говоря: «Ишь ты!» Ему часто представлялась прекрасная возможность помолчать, но еще чаще он не умел воспользоваться ею.

– Я познакомлю тебя с моей подругой, – объявил он. – Это американка, очень артистичная натура. У нее дивное тело.

– А твоя жена? – спросила я. – Она тебе уже не нравится?

Не ответив, он отошел и вернулся с кукольной блондинкой, словно сошедшей со страниц модного журнала.

– Сеньора Эстрада. Мисс Бентлей. – Мы улыбнулись. – Мисс Бентлей приехала в Малагу учиться испанским танцам.

– Очень рада.

– Испания это счастье… Это солнце, – сказала мисс Бентлей.

– Она умница, ты увидишь, – пояснил Грегорио. – У ее родителей в Америке куча денег, но она любит жить бурно, сегодня здесь, завтра там, сегодня швыряет деньги налево и направо, завтра сидит без гроша. Вы созданы, чтобы быть подругами…

Компания снова уселась за стол, и я заняла место между Валтасаром и Лаурой. Хозяин принес превосходное, тончайшего аромата вино. Сеньора, сидевшая во главе стола, зачитала меню ужина. Пока официантка расставляла блюда, я принялась разглядывать лица моих соседей. Среди них была замечательно красивая женщина с волосами, выкрашенными в пепельный цвет. Она напомнила мне Долорес Велес. Неподалеку от нее женщина с облупившимся от загара носом восторженно восклицала, слушая своего кавалера, и по голосу я узнала в ней ту, что кричала, когда мы подходили к закусочной. Справа от меня юные девушки оживленно беседовали по-английски.

– Колоссально, – прошептала мне на ухо Лаура. – Ты знаешь, почему мы здесь собрались?

Я абсолютно ничего не знала, и, нагнувшись к моему плечу, она сообщила, что дама во главе стола – представительница высокопоставленного лос-анжелосского общества – вела очень веселую жизнь в Торремолнносе. Муж приехал двумя месяцами позже, и она, встретив его на аэродроме, рассказала, как испанцы, пока его не было, нежно заботились о ней, и наговорила столько, что благодарный добряк решил устроить ужин в их честь.

– Валтасар рассказал мне это еще вчера, но я не поверила. Гениально, не правда ли?

Пробка шампанского хлопнула, точно выстрел. Человек с монгольским лицом разливал вино по бокалам, а дама из Лос-Анжелоса раздавала их.

– Тост, тост! – требовали громкие голоса.

Монголоид взял за горлышко вторую бутылку и, к его удовольствию, пробка выскочила сразу.

Я спросила Лауру, кто он такой, и она прошептала, поднеся платок к губам:

– Тс-с-с. Не так громко… Кажется, это ее муж.

* * *


Последний раз я ела кокинас[5 - Съедобные моллюски.] много лет назад – это было еще до войны, когда я ездила с родителями в Пало. И теперь я поглощала кокинас с жадностью. Шампанское и полутьма создали иллюзию интимности. Рафаэль кокетничал с двумя американками и после иронического тоста за здоровье супруга дамы из Лос-Анжелоса рассказал о случае в одном из каталонских городов: тамошним женщинам надоело терпеть неверность мужей, и они решили поджечь гостиницу с иностранками.

– Рыбаки теперь уже не рыбачат… Немки от них без ума, и в конце курортного сезона каждый обзаводится мотоциклом и разъезжает по городу в синем костюме и в дорогом плаще.

Валтасар сказал, что в Торремолпносе происходит то же самое. Летом работают только старики.

– Раньше испанцы славились своей беспечностью. Но, с тех пор как сюда нагрянули американцы, они стали материалистами. Теперь все делают только за деньги.

– О, нет, нет, – запротестовала белокурая сеньора. – В моей стране люди не знают экономических трудностей, но они много несчастней, чем здешние жители. Испанец хранит честь и гордость…

Каждый приводил свои доводы, но договориться они не могли, и какая-то женщина в костюме от Шанель вмешалась, чтобы рассказать, что произошло с ней на пляже.

– …Вечером я шла под руку с Эллен, а какой-то солдат из тех, что стоят в лагере Бенитес, подошел и без лишних разговоров схватил меня. Верно, Эллен? – Жена амфитриона утвердительно кивнула. – Я закричала, требуя оставить меня в покое, и – бог ты мой! – у него глаза на лоб полезли… Он стал краснее перца и сказал, знаете что? «Простите, сеньора, я думал, вы англичанка!»

Раздался дружный смех. Эллен перевела рассказ своему супругу.

– А каков был из себя солдат? – поинтересовалась Лаура.

– Неужели ты думаешь, детка, я успела разглядеть?

– А я так всегда успеваю.

– Сравнила! Ведь ты свободна… А у меня есть муж, и я его очень люблю. Мы же любим друг друга, Мигелито?

– А мне хотелось бы знать, какого дьявола вы с Эллен вечером торчали на пляже? – сказал Рафаэль.

– У-у-у, какой умник… Гуляли, представь себе. Или ты считаешь, что две женщины не могут немного прогуляться?

Валтасар с шутовским видом ударил ложкой по столу.

– Все это кажется мне очень подозрительным… А не столковались ли вы с ним заранее?

Хозяин закусочной принес чанкетес, и, пока супруг Эллен угощал нас, Лаура сплетничала о собравшихся, рассказав попутно о себе. Она была когда-то замужем за агентом по продаже недвижимости, но их союз не продлился и двух месяцев: «Этот бестия хотел приучить меня ложиться спать в десять часов вечера. Несколько недель я терпела, а потом сказала ему: «Подожди, я схожу позвонить». Наверное, он до сих пор ждет».

Женщина с пепельными волосами действительно оказалась Долорес Велес. Я видела ее пятнадцать лет назад, когда она играла в «Покинутой» и в «Веере леди Уиндермиер», и критика считала ее наиболее одаренной преемницей Ксиргу. Я не нашла в ней никакой перемены. Только разве крашеные волосы и выражение усталости в очертании губ. Я сказала Лауре, что восхищена Долорес, но та сделала вид, что не поняла меня.

– Да, когда-то она была хорошей актрисой… Но сейчас почти не выступает. У нее плохие отношения с Романом, ее мужем, и она уже не та…

Она рассказала, что Роман – врач, работает в Мадриде, и, если Долорес не выезжает на гастроли, они всегда проводят лето в Торремолиносе.

– Он изумителен… Один из тех мотов, что способны спустить за ночь десять тысяч песет. Я вас потом познакомлю. Вон он, напротив, курит гаванскую сигару…

Взглянув в сторону, куда указывала Лаура, я увидела спортивного типа мужчину, загорелого, с почти лысым черепом, более похожего на уже несколько потрепанного сердцееда и краснобая, чем на врача. Наши глаза встретились, и он перевел взгляд на Лауру, потом послал ей воздушный поцелуй.

– Он гениален, – прошептала Лаура. – А Долорес я терпеть не могу.

Я же, напротив, горела желанием познакомиться с ней, но в течение почти получаса была вынуждена беседовать с торговцем пушниной, большим почитателем статей Рафаэля. Он подошел ко мне представиться как человек, у которого со мной много общих знакомых. «По-моему, только в таком городе, как Париж, можно жить полной жизнью, как вы считаете? Прошлой весной я несколько дней гостил там, а когда вернулся, Мадрид показался мне деревней. Большой, но все же деревней».

Желая охладить его, я сказала, что мне Париж не нравится, но мне это не удалось.

– В такой столице, как Париж, каждый развитой человек может найти развлечение по вкусу, – сказал он. – Кино, например…

– Я никогда не хожу в кино.

– Или чтение…

– Я и не читаю.

– Беседы с друзьями…

Я сказала, что лучше чувствую себя в одиночестве.

– Вижу, что вы похожи на меня. Посидеть дома, послушать пластинки…

– У меня нет пластинок.

Он туповато воззрился на меня.

– Вы помогаете мужу?

– Нет.

– Чем же вы занимаетесь?

– Сплю.

Я говорила совершенно серьезно и воспользовалась его растерянностью, чтобы смыться. Клаудия, сказала я себе, ты была бесподобна. На другом конце стола засмеялась Долорес, и я подошла к группе, окружавшей ее. Какой-то юнец щелкнул зажигалкой, чтобы дать ей прикурить, и я услышала ее низкий голос: «Постарайтесь не спалить мне ресницы, хорошо?» Мне показалось, что я снова вижу Долорес на сцене в пьесе Бенавенте или Уайльда, и сердце мое замерло. Рафаэль поспешил представить нас:

– Долорес. Моя жена.

Я протянула ей руку, но она, словно не заметив ее, обняла меня за талию.

– Твой муж много рассказывал про тебя, – сказала она. – Не хочешь присесть?

Ее выгнутые дугой брови четко выделялись над светлыми глазами. Несмотря на складки у рта, Долорес показалась мне невероятно красивой.

Она спросила меня, надолго ли я приехала в Торремолинос, и я сказала, что это зависит от Рафаэля.

– Газета направила в Париж другого корреспондента. Мы еще не знаем, куда теперь пошлют Рафаэля.

Долорес молча курила, потом пригубила шампанское.

– Эллен прекрасная женщина, – проговорила она. – Искренняя, умная, откровенная… Мне бы хотелось, чтобы ты побеседовала с ней.

– Похоже, что ее муж – несчастный малый.

– Каждый муж – несчастный малый. Идея этого ужина – насмешка над ним. Эллен его презирает.

Пока мы беседовали, ее лицо смягчилось. Потом она показала на Романа:

– Вон тот павиан – мой. Не поверишь, но я была влюблена в него. Я ревновала, когда он изменял мне с какой-нибудь девкой… Вскрывала его письма, подслушивала телефонные разговоры. Пока однажды не сказала себе: «Долорес, ты совершенная дура. Тебе скоро стукнет сорок, а ведешь ты себя как девочка». В один день я разлюбила его. Теперь его очередь страдать…

Рафаэль рассказывал новый антиправительственный анекдот, и почти все придвинулись к нему. Любовники Эллен метали бисер перед ее мужем. Словно догадавшись, что речь идет о нем, Роман подошел к нам и сел рядом.

– Обворожительная Клаудия, – сказал он, целуя мне руку.

Он был похож на озорного, избалованного мальчика и улыбался, уверенный в собственной неотразимости, жеманно, как мужчина, привыкший к успеху у уличных женщин.

– Я не знаю, что тебе рассказывала про меня Долорес, но ты все равно ее не слушай. Я трудолюбивый, опытный врач и почтенный глава семьи…

– Кажется, мы с Клаудией беседовали вдвоем, – заметила Долорес. – Ты не мог бы хоть ненадолго оставить меня в покое?

Роман посмотрел на нее без злобы, но с выражением, которого я тогда не поняла, и пожал плечами.

– Я подошел не к тебе, – возразил он.

Он снова церемонно поцеловал мне руку и поднялся.

– Что ж, до следующего раза…

Долорес была удовлетворена.

– Не хочет понять, что надоел мне. Между нами все кончено, а он вдруг принимается ворошить пепел.

Муж Эллен наполнил бокал Долорес.

– Как вспомню, какой я была дурой… Представь себе, я устраивала ему сцены на людях. Это был лучший способ заставить его важничать еще больше… А с тех пор как я перестала обращать на него внимание, он начал преследовать меня. Если бы он только знал, как он мне опостылел!

Нашей беседе снова помешали: женщина в костюме от Шанель, которая рассказывала про солдата, поцеловала Долорес и пригласила нас назавтра в свой бассейн.

– Мы с Клаудией предпочитаем море. Отчего бы и тебе не пойти с нами?

– Куда?

– На пляж. А пообедаем в закусочной.

Впервые за долгое время кто-то решал за меня, и я прониклась безграничной благодарностью к Долорес. Сначала в Торремолиносе я чувствовала себя, как ребенок в незнакомой обстановке, и по прошествии нескольких часов подумала, что, очевидно, придется запастись решимостью и избавиться от назойливых знакомых, если я хочу быть свободной, однако я забыла, что это не Париж, а Малага, где все совершенно бескорыстно готовы к твоим услугам.

– Мы почти соседи, – сказала мне женщина. – Если хочешь, я заеду за тобой в одиннадцать.

Когда она нас оставила, я спросила у Долорес, кто это, и узнала, что женщину зовут Магдой. Муж ее разбогател в Бразилии, и они круглый год живут в Торремолиносе на его доходы.

– Он мнит себя художником. Если попадешь к ним в дом, не вздумай критиковать картины, а то можешь влипнуть… Как-то я сказала, что они ужасны, а выяснилось, что это его работы.

Рыжеволосый парень взял гитару и пропел грустную песню на английском языке. Под светильниками шептались и целовались пары. Валтасар по линиям руки гадал иностранке. Муж Эллен со своей невозмутимой улыбкой продолжал откупоривать бутылки.

– Ну как? – спросил Рафаэль. – Тебе хорошо?

Я успокоила его жестом и, чтобы не разговаривать, взяла предложенную рюмку. Рядом курила погруженная в себя Долорес. Я поискала глазами Лауру и Романа, но они, видимо, уже скрылись.

За столом лысый объяснял иностранцам, что испанцы темпераментные, подверженные бурным взрывам бешенства люди. «Вы народ практичный, разумный. Не то что мы. Сегодня мы сжигаем храмы, а завтра поклоняемся им. Мы не способны работать, если нас не погоняют палкой. Это верно, что каждый народ имеет то правительство, какого он заслуживает…» Белокурая американка возразила ему, сказав, что она всегда была и будет против всякой диктатуры, в какие одежды она ни рядилась бы. «Я лишь хочу, чтобы душа вашего народа оставалась неизменной. Народ Соединенных Штатов потерял свою душу. Мы только и отдыхаем, приезжая в Испанию…» Она уже обращалась ко мне, и я сухо заметила ей, что испанцы дорого платят за этот отдых. Я устала вечно слушать одну и ту же песню, одни и те же глупости и поэтому встала из-за стола. Долорес последовала за мной.

– Они несносны… Умирают от скуки в своей стране и налетают на нашу, как саранча… Давай прокатимся?

Взяв меня под руку, она пошла к своей машине. Луна брела над морем меж кудрявых облаков, и был слышен лишь шум волн, бьющих о берег.

– Оставаться здесь – значит попусту терять время. Когда собирается больше трех человек, беседа теряет интерес.

Долорес опустила верх машины и повязала голову шелковым платком. В темноте ее глаза блестели, как у кошки.

– В Кариуэле есть бар, который открыт всю ночь. В это время там много народу. Можем съездить и мы, как ты считаешь?

Я согласилась; фары машины проложили световой тоннель в ночной темноте. Было так хорошо мчаться, чувствуя на лице соленый ветер, зная, что это только первый день каникул. Все спало в этот час: плантации тростника, каменные стены, банановые рощи. Дорога шла в гору, и время от времени перед нами открывался вид на море. В течение нескольких секунд хандра улетучилась.

Поначалу я решила, что Долорес хочет чем-то поделиться со мной, но скоро поняла, что она бежала из Баондильо по тем же причинам, что и я. Улица Сан-Мигель была почти пустой. На площади Долорес затормозила у «Центрального» и зашла туда. Она тотчас вернулась, объяснив, что назначила здесь свидание с одним другом; объехав цветники, мы остановились у «Эльдорадо».

– Может быть, он здесь. Я сказала ему, что освобожусь к часу. Бедняге надоело ждать.

Обстановка заведения напоминала восточный дворец. На террасе пары с воодушевлением танцевали «ча-ча-ча». Мы выпили в баре виски, Долорес здоровалась со знакомыми. Молодой человек с ресницами, как веера, расцеловал ее в обе щеки. Несколько минут мы разглядывали посетителей, но друга Долорес среди них не оказалось.

Шоссе тянулось, блестя, словно рыбья чешуя. Долорес прекрасно вела машину, разутой ногой регулируя газ, и, когда показалась Кариуэла, свернула в первый же проулок. Потянулась грунтовая, вся в буграх и колдобинах дорога, которая вела прямо к берегу, и теперь мы продвигались, подпрыгивая и раскачиваясь из стороны в сторону. Хотя предместье было заселено простым людом, разгул туризма и здесь давал себя знать: светящаяся надпись оповещала об «экзистенциалистском гроте», а справа несколько строящихся отелей поднимали вверх свои гигантские, белевшие во тьме скелеты. Дома рыбаков мирно спали. Долорес пересекла улицу и поставила машину у кромки прибоя.

– Пошли. Это рядом.

Подул свежий ветерок. Двое жандармов патрулировали с карабинами за плечом. Луна только что скрылась за парусами целой флотилии облаков, и мы пробирались к бару ощупью. Это была рыбачья лачуга с тростниковым потолком, слабо освещенная единственной лампочкой. Когда мы вошли, пьющие у стойки внимательно оглядели нас. Долорес была в брюках и плотно облегающей блузе, на голове у нее по-прежнему красовался платок; на мне был костюм из темного шелка, и я почувствовала себя туристкой, разгуливающей по веселому кварталу. Хозяин принес нам бутылку мансанильи. «Вон ту старуху, что в углу, зовут Бетти, – прошептала Долорес – Ей семьдесят два года, у нее целая орава внучат, а она все еще ходит сюда».

Мансанилья была сухой, и я выпила ее залпом. Толстый американец дрых после попойки на пляже. Его жена тщетно пыталась разбудить его и наконец, безнадежно махнув рукой, заказала новую порцию коньяку. Бетти кокетничала со своим очередным дружком, и Долорес сказала, понизив голос: «Люблю наблюдать разлагающихся буржуа».

Я спросила, часто ли она бывает здесь, и, помедлив, она ответила: «Приличные бары мне наскучили. Богачи хотят изведать все, но с условием, чтобы их никто не видел за этим занятием. А здесь люди теряют совесть…»

Подошел цыган предложить контрабандные часы, и мы дали ему на рюмку, чтобы отвязаться от него. Долорес закурила сигарету и пыхнула дымом:

– Ты не в ладах со своим мужем, да?

– Да.

– Я это поняла… Мы с тобой не рождены для замужества.

Смеясь, я спросила, для чего же мы рождены.

– Не знаю. Иногда я часами думаю об этом и не нахожу ответа. И все же мы стоим больше мужчин.

Я сказала, что в любых ситуациях мы оказываемся сильнее и, обнаружив это, не можем им простить.

– У женщин слабая память, и уж если они забывают, то основательно.

Долорес сказала, что любопытно было бы послушать разговор между нашими мужьями:

– Интересно, что говорят о нас Рафаэль и Роман, как ты думаешь?

– О, – заметила я, – они не так откровенны.

Остаток ночи мы почти не говорили. Мансанилья понемногу оказывала свое действие, и сон совсем пропал. К нашему столу подошла Бетти и, давясь от смеха, рассказала о своей беседе с лейтенантом жандармерии, который явился к ней от имени местных жителей с просьбой оставить в покое рыбаков.

– Я сказала, что только в одном Торремолиносе потратила больше денег, чем правительство моей страны во всей Испании, и он заткнулся… Бедняга не знал куда деваться!

По пляжу шли женщины с корзинами и ведрами. Приближалось время возвращения рыбачьих лодок, и надо было нести рыбу в ледники. Был тот странный предрассветный час, когда бодрствуют только те, кто встал спозаранку, и те, кто провел ночь без сна. Ночь еще не кончилась, а солнце уже окрашивало горизонт.

Долорес казалась утомленной, и мы вернулись к машине. Я думала, что мы забрались куда-то далеко, и была поражена, почти тотчас же очутившись у своей ограды. Рафаэль еще не вернулся. Гараж был пуст, и в саду щебетали первые птицы. Долорес слегка коснулась губами моих губ и, когда машина тронулась с места, пожелала мне доброй ночи.

* * *


Утром, когда я еще спала, в комнату вошла Эрминия.

– Какая-то сеньора хочет поговорить с вами.

Я подумала сначала, что это Магда или Долорес, но было еще слишком рано, чтобы идти на пляж. Часы показывали только половину десятого. «Кто бы это мог быть?» – спрашивала я себя, натягивая халат. Голова была тяжелая, но принятые перед сном содовые таблетки сделали свое дело, и в общем я чувствовала себя сносно.

Внизу, в вестибюле, я увидела средних лет некрасивую даму в темно-синем костюме мужского покроя. Ее голос дрожал от гнева, когда она объявила, что является членом общества охраны животных и что дети стреляли в ее голубей. Она грозила подать жалобу. Мне не понравилась ее кислая физиономия, и я с улыбкой сообщила ей, что мои племянники действовали в целях защиты, ибо ее голуби клевали наши цветы, а я состою членом общества охраны растений. Эрминия присутствовала при нашей беседе с выражением тупого удивления на лице, и я попросила ее проводить даму до калитки.

Вернувшись в комнату, я попыталась заснуть, но это оказалось невозможным. Вторжение соседки вывело меня из равновесия, и я почувствовала прилив нервной энергии. Чтобы успокоиться, я приняла теплую ванну и попросила Эрминию принести кофе.

Было великолепное безоблачное утро, и сверкающее солнце уже взобралось на вершины деревьев. Вилла стояла всего в ста метрах от моря. Шесть дождливых парижских зим совершенно изменили мое отношение к климату, и теперь мне, как иностранке, хотелось лишь жариться на солнце да подолгу валяться на пляже наедине с песком и морем. Принимая ванну, я подумала, что в Париже мои силы таяли, как сахар. Приезд в Малагу означал возвращение к молодости. Здесь можно было пить, сумасбродствовать и ложиться за полночь без особого вреда для организма. Этой ночью я спала едва пять часов и тем не менее почти не чувствовала усталости. Следующую ночь я могла провести точно так же.

Тщательно завернувшись в мохнатый халат, я вымыла лицо и, надев купальник, спустилась в сад. Опасаясь последствий визита покровительницы животных, дети где-то спрятались. Я позвала их, но они сделали вид, что не слышат. Рафаэль не ночевал дома. Гараж был пуст, и я уже собралась взять шланг, чтобы полить газон, когда калитка отворилась и вошла Магда.

На ней была голубая пляжная кофта, весьма фамильярно она расцеловала меня.

– Хороша же ты! Тебя все искали… Куда вы девались?

Я сказала, что у меня закружилась голова, и Долорес предложила мне проехаться.

– А Лаура? Она ездила с вами?

– Нет.

– Ты бы хоть меня предупредила, девочка. Я решила, что вы все трое ушли с Романом…

Ее любопытство, видимо, еще не было удовлетворено и, выждав некоторое время, она спросила, не были ли мы в Малаге.

– Долорес водила меня в один из баров Кариуэлы, который открыт всю ночь… Мы пробыли там до пяти.

Магда изобразила капризную детскую гримаску.

– Однако это очень мило с вашей стороны! Я уже давно до смерти хочу туда сходить, а Мигель меня не пускает. Он говорит, что мне там нечего делать. Ну что, это действительно так ужасно, как рассказывают?

Я ответила, что бар мало чем отличается от остальных, хотя имеет нечто свое: там много рыбаков и иностранцев, и все очень дешево.

– Вы должны как-нибудь взять меня с собой, – вздохнула она. – Мигель всегда говорит, что я слишком любопытна, и это правда. Если уж мне чего-нибудь захотелось, я способна на любую глупость… Словно восьмилетняя девочка.

Я обещала ей, и, захлопав в ладошки как ребенок, она сказала, что ловит меня на слове.

– Я скажу Мигелю, что поеду с вами в Малагу, и только потом все расскажу… Бедняжка такой добряк… Он будет очень смеяться, когда узнает.

Я сказала Эрминии, чтобы меня не ждали к обеду, и мы пошли вниз по улице. Соседние кварталы были заражены строительной лихорадкой. Рабочие ходили по лесам, распевая во все горло. Пляж Кариуэлы был так же прелестен, как и накануне. Побеленные известью домишки рыбаков выстроились в ряд; на берегу виднелись вытащенные из воды баркасы, и мальчишки бегали среди парусиновых навесов или плескались у берега.

Магда была в довольно откровенном купальнике, подчеркивавшем бедра, и показалась мне молодой и хорошо сложенной. Я помогла ей расстелить полотенце, потом вынула из сумки крем от загара и тщательно протерла все тело. Она взялась натереть мне ноги. Я поняла, что ей хочется проверить, нет ли у меня раздражения кожи, вызванного ожирением, и, улыбнувшись, позволила ей это сделать.

– Я заметила, что ты вчера беседовала с Лаурой, – сказала она вдруг. – Что ты о ней думаешь?

– Ничего, – ответила я. – Я ведь почти незнакома с ней. Рафаэль представил нас друг другу за полчаса до общего сбора.

– Откровенно говоря, мне она не по душе.

На это можно было не отвечать, и я легла лицом к солнцу.

– Сейчас она посматривает на Романа и старается делать это так, чтобы все об этом знали. Ты видела, что она вытворяла?

– Нет.

– Весь вечер передавала ему записочки. Она и ей подобные портят его репутацию. Он только берет то, что ему дают. На его месте любой поступил бы так же.

Я рассказала о его разговоре с Долорес прошлой ночью, и Магда, достав пачку сигарет, дала мне закурить.

– Роман не мальчик и знает, как с кем себя держать, – сказала она, – Я часто гуляла с ним, и он ни разу не был назойливым или грубым. Я знаю, что, у него масса недостатков. Но я его очень люблю.

Долорес шла к нам по пляжу в сопровождении Эллен.

Магда вскочила и замахала руками.

– Ты взгляни, как она идет, – шепнула Магда. – Точно королева.

Долорес действительно была похожа на королеву, и я не знала, чем любоваться: ее тонкой, девичьей талией или смуглыми точеными ногами. Мужчины оборачивались ей вслед, и она улыбалась.

– Привет, – сказала она. Ее волосы были схвачены сеточкой, глаза закрывали темные очки. – Уже купались?

Эллен тоже наклонилась, чтобы поцеловать меня. Ее кожа была жирной, дряблой, и я сделала усилие, чтобы скрыть отвращение.

– Мы только что пришли, – ответила я.

Магда набросилась на Долорес.

– Я очень обижена на вас… Ты думаешь, это так хорошо, уходить по-английски?

– Я уже объяснила ей, что это моя вина, – вмешалась я.

– Кто из вас виноват, это не важно. Только я всю ночь ждала, чтобы кто-нибудь пригласил меня в этот кабачок.

– Для этого существуют мужчины, попроси своего мужа сопровождать тебя. Нам с Клаудией хотелось поговорить без свидетелей.

– Детка, но Мигель не хочет. Я попросила его однажды, так видела бы ты, как он рассвирепел.

Долорес сняла очки. При ярком солнечном свете ее лицо показалось мне постаревшим.

– А зачем его слушаться? Я давно твержу тебе, что он глупец.

– Это не так, – запротестовала Магда. – Мигель хороший. Он во много раз лучше меня. – Она повернулась ко мне. – Он очень необщительный, и люди не сразу его узнают. А все потому, что ему никто не нужен. Ему достаточно, что я с ним, и он не понимает, что меня может интересовать что-то другое, что мне иногда хочется ненадолго убежать от него.

– Допустим, все это правда. Но вот что я тебе скажу: мне надоело видеть, как ты играешь роль покорной жены. Ясно? И надоело и противно…

Они все спорили, и я пошла купаться. Море было совершенно спокойное, и плыть было легко, как в бассейне. Многие загорали, лежа на резиновых матрацах. Мимо меня на водяном велосипеде проехала какая-то иностранная пара. Берег, уходящий в сторону Малаги, терялся вдалеке. Я плавала, пока не устала, и лишь тогда вернулась на свое место.

Ссора уже прекратилась. Долорес спросила, как вода, и я ответила, что на вкус она напоминает дынные корки. У Меч-рыбы пляж кишел купальщиками. От песка поднималось дрожащее марево. Солнце взобралось на самую вершину неба, и по-прежнему не было видно ни одного облачка.

Я развязала узел лифчика и легла лицом вниз. Долорес сделала то же самое со своим бикини. Было огромным наслаждением лежать с закрытыми глазами и ощущать, как засыхает на коже морская соль. В Сен-Тропезе я привыкла чувствовать себя свободно, когда голышом купалась в Памплоне, где никто не мешал мне и я никому не мешала. Но сейчас, оглядевшись, я вспомнила, что я в Андалузии. Вокруг, словно мухи у пирога, вились ротозеи. Некоторые разлеглись неподалеку и глазели на нас сквозь темные очки. Это было очень неприятно, и Долорес завязала свой купальник.

– Послушайте, молодой человек, – сказала она тому, что был поближе, – вы женаты?

Он ответил неуверенным кивком.

– Тогда почему вы смотрите на меня?

Ответа она не дождалась, но парень покраснел и смылся. Остальные мало-помалу последовали его примеру.

– Они отвратительны! – воскликнула Долорес. – Лежат на песке, как ящеры… Ох, как они мне отвратительны!

Магда сказала, что они не привыкли к бикини.

– У меня тоже есть бикини, но из-за них я его не надеваю. Мне кажется, что я голая.

– Ну и пусть… Что же в этом плохого?

– Нет, милая, я не люблю провокаций… Сколько угодно можешь считать меня старомодной или смешной, но когда я замечаю эти взгляды…

– А я за провокации, – отрезала Долорес. Она сказала это спокойно, однако пальцы ее дрожали. – Ты меня понимаешь, Клаудия?

– Да, – ответила я.

Она пошла купаться с Эллен. Магда закурила сигарету.

– А я не понимаю.

– О, – сказала я.

– Люди здесь очень примитивные. Они не получили никакого воспитания, и когда видят что-нибудь новое, удивляются.

Она объяснила мне, что в Торремолиносе, где блистают богатые туристы, царит страшная нищета.

– Есть семьи, живущие на трех квадратных метрах. Я побывала у некоторых из них и уверяю тебя, это ужасно…

Я возразила, что хорошо знакома с жизнью бедняков. В течение четырех лет я занималась благотворительностью и прекрасно знаю, чего они стоят. Алчные лица женщин из Крус-Дель-Молинильо все еще не стерлись в моей памяти. В приемной общественной кухни они ругались между собой из-за куска хлеба, как грубые торговки, вырывая его друг у друга «для своих деток», а потом перепродавали этот хлеб на улице Кордоба или вблизи рынка.

Я всегда смеялась над своим альтруизмом, когда вспоминала прошлое. Сколько ночей провела я без сна, сколько раз отказывалась от хлеба ради ближнего. Рекомендательные письма, написанные моей рукой, составили бы книгу в тысячу страниц, а ведь к ним надо еще прибавить бесконечные телефонные звонки и визиты. В восемнадцать лет мне казалось, что жизнь – это бесценный дар, и когда пришло время и смерть постучалась в каждую дверь, когда все летело вверх ногами, я наивно верила, что мир можно переделать. Это было чисто эмоциональным восприятием, – однажды на рассвете моих родителей расстреляли, не позволив мне даже поцеловать их, – и я в течение долгого времени была убеждена, что боролась за правое дело.

Мало-помалу действительность раскрыла мне глаза. После победы все пошло своим чередом, и жизнь потеряла для меня романтический ореол. Война ничего не изменила. Богачи вылезли из своих нор, Малага стала такой же, как прежде, и надо было снова и снова приносить себя в жертву, повторяя прежние деяния, словно чудо все еще было возможно. Эти усилия во имя того, чему я уже перестала верить, опустошили меня. Когда Рафаэль был назначен в Мадрид, мой энтузиазм уже исчез вместе с любовью к ближнему и идеализм военных лет сменился отвращением к добродетели, презрением и эгоизмом.

Я, как могла, объяснила все это Магде, и Долорес, которая слышала конец моей речи, сказала, обтираясь полотенцем:

– Оставь ее, она мазохистка… По правде говоря, ей страсть как приятно принимать на себя все слезы и болі людей.

– Есть вещи, которые нельзя терпеть, – возразила Магда.

Долорес вспыхнула, и в ее глазах сверкнули молнии.

– Но люди терпят, не так ли?!

Я боялась, что у них завяжется новый спор, но Магда ничего не ответила. Эллен курила с отсутствующим видом, через некоторое время она встала и пригласила нас в кабачок поесть сардин.

* * *


Дома я нашла записку от Лауры: «Зайду в 6 часов. Если сможешь, то позвони по 8-68». Я спросила Эрминию, кто принес эту записку, и она надолго задумалась.

– Какая-то сеньора, как только вы ушли… Кажется, она говорила с детьми…

Серхио и Луис играли в саду. Я позвала их и задала хорошую головомойку за голубей: если соседка подаст жалобу, то придут жандармы и, кто знает, может быть, их даже упрячут в тюрьму. Они слушали меня, опустив головы, с выражением смешного страха на лицах, и, так как они молчали, я позволила им удалиться.

– Если напроказничаете, – сказала я им напоследок, – старайтесь по крайней мере, чтоб я об этом не знала.

Рафаэль брился в своей комнате и через несколько минут вышел ко мне. Он порезался, и щека его слегка кровоточила. Он спросил, хорошо ли я провела время.

– Очень хорошо, – ответила я.

– Было неплохо, ты не находишь? Кстати, куда вы потом делись?

– Долорес повезла меня в Кариуэлу.

– Да? Я не заметил, как вы ушли. Искал Романа и вас обеих. Вы так тихо скрылись…

Я объяснила ему, что устала с дороги и мне не хотелось раскланиваться со всеми.

– Как тебе понравилась Долорес? – Ответ был настолько очевиден, что Рафаэль поспешил закончить, не ожидая его: – Роман ее не стоит, верно?

– Не знаю, – сказала я. – Мы с ним едва обменялись несколькими словами.

– А я думал, что он с вами.

– Нет. Когда мы уходили, его уже не было.

Рафаэль приложил руку к щеке, и, когда отнял, она была в крови.

– Ты смотрела письма, которые я оставил на столе?

– Да.

– Насколько я помню, одно из них от Энрике… Он не пишет, когда приедет?

– Во вторник.

– Я встретил его в Мадриде, он тебе не говорил? – Я отрицательно качнула головой. – Мы с ним столкнулись в коридоре министерства, и он сказал, что снял дом где-то в этих краях… в Toppe Кебрада или Чурриане.

Мне захотелось крикнуть: «Побеспокойся лучше о своих долах!» Но Рафаэль заметил мое раздражение и переменил тему разговора.

– Ужин затянулся до шести часов, можешь себе представить? В довершение всего я был вынужден проводить Валтасара и остальных и остался ночевать…

– Тебя никто ни о чем не спрашивал.

– Я знаю, – Рафаэль смотрел на меня смущенно. – Это вырвалось у меня против воли…

– Мы же условились, что не будем говорить о таких вещах… Почему ты обязательно должен все испортить?

Я говорила каким-то чужим голосом, и лицо Рафаэля стало жестким.

– Если ты думаешь, что мне очень приятно искать жену и слушать, как спрашивают, где она, а потом обнаружить, что она ушла…

– Ты имеешь в виду вчерашнее?

– Да.

– Это что, сцена ревности?

– Ревности? – Рафаэль тщетно пытался улыбнуться. – Если бы ты знала, как огорчил меня твой вопрос!

– Значит, все дело в том, чтобы сохранять видимость добрых отношений, не так ли? В таком случае, тебе надо прежде всего вести себя соответствующим образом.

Мы не могли говорить, не оскорбляя друг друга, и я попросила его оставить меня одну. Рафаэль пожал плечами.

– Как хочешь, – сказал он.

Уходя, он хлопнул дверью, а я легла на кровать. Было очень грустно думать о том, что теперь наши отношения ограничивались взаимными нападками. После стольких лет любви! Достаточно было, чтобы кто-то из нас сделал самое обычное замечание, как другой тут же отвечал оскорблением и злобными выпадами. Видимо, еще действовала инерция прежних отношений, хотя самих отношений уже не было, и это меня злило. Допустим, карьера Рафаэля требует от нас жертв, но почему при этом мы не можем вести себя как порядочные люди? Многие семьи находились в подобных обстоятельствах и жили, не отравляя себе существования. Почему мы не можем жить, как другие?

«Клаудия, ты дура. Ты дура, Клаудия». Я долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, но сон не шел, было жарко, и воздух стоял неподвижно, как вода в пруду. Как дышать? Что делать? Я приняла душ и легла, раздевшись донага. Было слышно, как на соседних стройках работали каменщики. В послеобеденной духоте жужжали мухи. Я снова и снова закрывала глаза, пока наконец не заснула в полном изнеможении.

Когда я проснулась, усталости как не бывало, и я чувствовала себя так, словно мне двадцать лет. Рафаэль храпел в своей комнате. Я не торопясь оделась, привела себя в порядок и, так как вдруг захотела пить, спустилась вниз приготовить виски. Эрминия побежала за льдом. В вестибюле кошка жадными глазами глядела на клетку с канарейкой. Дверь, выходящая в сад, была открыта, и, увидев, меня, кошка удрала. Я села на диван и прочла страниц двадцать «Лолиты», которую привела из Парижа. Лаура пришла с большим опозданием и рухнула рядом со мной, словно тюк. Она была в брюках и легкой блузе.

– Ох, умираю, – простонала она.

Я подала ей виски, сифон и лед, пока она лениво листала «Лолиту» и потягивалась.

– Мы с часу дня играли в покер… Эти жуки вытащили из меня больше тысячи.

– Кто?

– Валтасар, Чичо и Кристобаль… Поначалу я выигрывала, представь себе… А потом совсем перестало везти… Осталась без гроша.

– Попытайся отыграться.

– Ты думаешь, я смогу?

Я не ответила, и Лаура залпом выпила виски.

– Вчера я улизнула с Романом, – ты заметила?

Я сказала, что, если пара так открыто покидает общество, естественно, это замечают.

– Долорес закатила ему одну из своих обычных сцен, и бедняга не выдержал. Он всю ночь провел у меня.

– Да?

– Да. Сейчас он часто приходит. Долорес взялась отравлять его жизнь, но это уже ему надоело, и он предпочитает быть со мной. – Лаура выпила второе виски. – Роман потрясающий малый. Может быть, тебе покажется идиотством то, что я тебе скажу, но я бы хотела иметь от него ребенка… Конечно, не для того, чтобы привязать его к себе. Для того чтобы у меня был хоть кто-то… Я дура, да?

Я ответила, что иметь ребенка совсем не признак глупости. Вопрос в том, насколько она действительно этого хочет.

– О, не знаю… – проговорила она. – Жизнь так нелепа.

– Если она кажется тебе нелепой, то зачем продолжать ее?

Лаура нервно вертела стакан.

– Ты права. Мы, женщины, эгоистки. Не обращай внимания на мою болтовню, Я всегда мелю чепуху, когда выпью.

Из сада потянуло свежим ветерком, и я предложила ей проехаться.

– Куда же мы поедем?

– Не знаю, просто прокатимся по городу.

Мы сели в «фиат» с помятым крылом. На террасе «Центрального» не было никого из нашей компании, и мы объехали вокруг площади. Я хотела купить «Дигаме», но в киоске мне сказали, что до субботы его не будет. Лаура сообщила, что знает на улице Сан-Мигель один веселый притончик.

– Называется он «Утешитель». Хозяин мой друг.

Мы с трудом протиснулись в узкий проход между мужчинами. За стойкой хозяин наливал стаканы, мелом отмечая на прилавке стоимость заказа. Туристы уже перезнакомились с местными жителями, все много пили.

Лаура попросила два стакана тинто и две порции хурелес.[6 - Дешевая рыба.] Если бы не жара, здесь было бы неплохо. В Париже я бы дорого дала за такое место. Горланили мужчины, хозяин громко предлагал тапас,[7 - Разного рода бесплатная закуска к вину.] и от запаха кухни, смешанного с дымом, першило в горле.

Лаура еще что-то рассказывала о Романе. Но я уже давно потеряла интерес к подобным женщинам – так я про себя определяла равнодушие, которое приходит с возрастом. Однако старая привычка слушать с внимательным видом хорошо помогала мне скрывать это.

– Сегодня ночью мы пойдем танцевать в Ремо, и он хочет, чтобы ты пришла тоже… Знаешь, ты ему очень понравилась. Если ты не придешь, он будет расстроен.

Чтобы избавиться от нее, я согласилась и попросила проводить меня домой.

Идти в Ремо я не имела ни малейшего желания, но, когда, согласно нашей утренней договоренности, позвонила Долорес и сообщила, что она должна встретиться там с актерами и продюсером и тоже пригласила меня, я согласилась.

– Хорошо, – сказала я. – Я приеду после ужина.

Рафаэль уехал на машине, и я пообедала с детьми. После дневной духоты вечерняя прохлада доставляла истинное наслаждение. Я улеглась в саду на кушетке и прочла еще двадцать страниц «Лолиты». Болтовня Лауры разозлила меня, и я решила, что впредь буду более стойко обороняться от подобных собеседников. В Малаге все отдают себя на растерзание визитерам, ибо ни у кого нет определенных занятий. Поэтому надо было придумать себе какую-то болезнь, срочную работу или научить Эрминию отвечать, что меня нет дома. Передо мной стояла сложная организационная проблема.

Когда я приехала в Ремо, оркестр штурмовал яростное мамбо. Парень с ресницами, как веера, пил, облокотившись на стойку, и я опросила, не видел ли он Долорес Белее. Он показал пальцем в другой конец зала.

– Она с киноактерами. Тот, что слева от нее, Раф Валлоне.

Я поблагодарила и пробилась сквозь заслон столов. Вся шайка была здесь: Роман, Лаура, Эллен, ее муж и даже белокурая американка, которая любила Испанию и беспокоилась о душе нашего народа. Меня встретили радостными восклицаниями, и Долорес освободила место рядом с собой. Она была в очень элегантном черно-золотистом платье, и ее мрачная красота снова поразила меня.

– Раф, познакомься – Клаудия Эстрада.

Я пожимала руки, отвечая на приветствия, и Долорес, доверительно улыбнувшись, начала оправдываться, что пригласила Романа. «Он хотел познакомиться с Рафом и весь день надоедал мне. Я не смогла ему отказать, понимаешь?» Я ответила, что мне все равно, и она вздохнула, словно успокоившись. «Я объяснялась с ним уже тысячу раз, и все напрасно, он никак не хочет понять».

Ужин еще не кончился, но зал мало-помалу наполнялся. Луна, взобравшись на небо, сияла, как цирковой рефлектор. Разбросанные по саду фонари окрашивали листву деревьев в невообразимый зеленый цвет. Оркестр исполнял итальянские мелодии, и Роман свистел и стучал пальцами по краю стола в такт музыке.

Эллен подошла послушать, о чем мы говорим, но, поняв, что оказалась чересчур любопытной, спросила меня, где Рафаэль.

– Не знаю, – сказала я. – Думаю, что поехал в Малагу.

– Вам повезло! Мой Джеральд не отходит от меня ни на шаг. Когда он приехал, я ему сказала: «Дорогой, я столько раз тебе изменяла, что теперь это уже не имеет значения». И он снова влюбился в меня.

– А ты напои его, – посоветовала Долорес.

– Я и стараюсь. Заметьте, он не перестает следить за мной…

Я подняла глаза и встретилась взглядом с Лаурой. Она сидела между Романом и продюсером и заговорщицки улыбнулась мне. Меня раздражал ее довольный вид, и я притворилась, что не заметила ее.

– А Магда? – спросила Эллен. – Где же Магда?

Белокурая американка сказала, что Мигель переживает очередной приступ мизантропии, и Магда не смогла прийти.

Роман встал и учтиво склонился к Долорес.

– Потанцуем?

Она помедлила несколько секунд, прежде чем ответить. Ее глаза были похожи на двух скорпионов.

– С тобой?

Она повернулась к продюсеру и взяла его за руку.

– Пойдем, Манолито. Потом приглашу тебя, Раф.

Если Роман и был уязвлен, то прекрасно скрыл это. Засмеявшись, словно над детской проказой, он пригласил Лауру.

Я ничего не понимала в этой игре. Мне претило лезть в чужие дела и после множества пустых таинственных разговоров хотелось лишь танцевать. Возможность потанцевать с Валлоне забавляла меня, – я смотрела все фильмы с его участием и, по-моему, между нами не было ничего общего; но он не пригласил меня, как я ожидала, а сообщил, что ужинал однажды с Рафаэлем, когда тот приезжал в Канны от своей газеты, и после рассуждений о журналистике поинтересовался моим мнением о политике де Голля. Я механически ответила ему, что все шло хорошо, когда положение было сложным, и все идет плохо, когда положение стало простым, – всем этим я была сыта по горло, – а потом совершенно серьезно осведомилась, не знаком ли он с Рафаэлем.

– Вот уже десять минут, как я вам об этом говорю, – сказал он, глядя на меня из-под вскинутых бровей.

Я рассмеялась, словно с моей стороны это была шутка.

– Простите, – сказала я. – Я была рассеянной.

Пары вернулись к своим столам, и женщина, похожая на травести из «Мадам Артур», спела болеро о смерти маленького сиротки и продекламировала страстный любовный монолог. Никто ее не слушал, и муж Эллен откупорил две бутылки шампанского. Казалось, он явился в этот мир с единственной целью: наполнять рюмки, как только замечал, что они пустуют. Потом вновь заиграл оркестр, и Роман пригласил меня.

Обняв за талию, он повел меня на другой конец зала. Потом сообщил, что они с Долорес снимали наш дом в прошлом году, и полюбопытствовал, которая из комнат моя. Не подумав как следует, я ответила, что она выходит на море. И сразу же поняла, что допустила промах, так как он усилил атаку и после признания, что я безумно ему нравлюсь, объявил, что этой ночью придет меня навестить. Я сказала, чтобы он не говорил глупостей: «Мы в освещенной комнате, и я не девка, слышите?» Он рассмеялся, потом долго шутил, а когда спросил, хорошо ли мне в его объятиях, я сухо сказала: «Нет».

– Ты уверена?

– Когда мужчина мне нравится, я не жеманничаю. Если вам не хочется спать одному, обратитесь к Лауре.

Он так и сделал, пока я танцевала с Валлоне, и, когда мы поравнялись, она послала мне воздушный поцелуй. Я заметила Грегорио с его подругой, он самодовольно улыбался. Когда замолк оркестр, мы вернулись к столу. Эллен переглядывалась с продюсером, а ее муж продолжал наполнять бокалы. Долорес беседовала с мисс Бентлей.

– Мы, испанцы, умеренны, понимаете? Вы живете в высокоразвитой стране, у вас есть глазуньи с беконом, и кока-кола, и синтетический хлеб… у нас не то. Немного фламенко, аплодисменты и, главное, побольше воздуха. – Она на мгновение задумалась и заключила: – Но не для Грегорио. Грегорио ест цыплят.

– Когда есть деньги… – сказал Грегорио.

– Он человек с возможностями. А ну-ка, Грегорио, скажи этой милашке, сколько у тебя денег.

– Не стоит. У нее больше.

– Да?

– Да, – сказала мисс Бентлей.

– Денег или акций?

– И денег и акций.

– Кроме того, она актриса, – сказала я.

Грегорио подтвердил это энергичным кивком головы.

– Мисс Бентлей приехала в Испанию, чтобы научиться андалузским танцам, вы разве не знали?

– В самом деле? – проговорила Долорес.

– Я тебе говорю.

– Миллионерша, актриса и любит танцы…

– Да, – сказала мисс Бентлей.

– И влюблена в Грегорио.

– Да, – сказала мисс Бентлей.

– Она очаровательна. Поистине очаровательна.

Грегорио и девушка вновь пошли танцевать, и я поцеловала Долорес в щеку. Мы с ней понимали друг друга без слов. Мне достаточно было видеть ее улыбку и смотреть в ее светлые глубокие глаза.

– Почему бы нам не пойти в кабачок? – предложила Эллен.

Ее муж поспешил заплатить по счету, и мы направились во двор, где стояли наши машины. Роман остался танцевать с Лаурой.

Я совсем забыла о его угрозе, и, когда несколькими часами позже – мы пили в кабачке до трех ночи, и я легла разбитой – я услышала странные звуки за окном, я решила что это вор. Сдерживая дыхание, я укуталась в простыню и зажгла свет у кровати. Вор постучал пальцами по стеклу.

– Клаудия, это я.

– Кто?

– Роман.

– Что тебе надо?

– Войти.

Я объявила, что умираю хочу спать и совсем не расположена принимать гостей.

– Только на минутку.

– Ни на минутку, ни на две.

– Я тебя не трону, клянусь.

Я была очень зла на себя за трусость и сказала ему, чтобы он оставил меня в покое.

– Хватит, убирайтесь… Пошутили, и довольно.

Я немного подождала и, когда убедилась, что он ушел, открыла окно и выглянула в сад. К стене была приставлена лестница, и фонари рыбацких лодок на море напоминали огненный розарий.

Я закрыла окно и легла, но вернулась мучительная парижская бессонница, и я была вынуждена принять снотворное.

* * *


Часто случалось так, что, едва я просыпалась, меня охватывала тоска. Каждый новый день в какой-то мере напоминает пустую сюрпризную коробку, и, начиная его, я размышляла о моем равнодушии к жизни, со смешанным чувством горечи и удовлетворения замечая, что гангрена безразличия прогрессирует.

Пока шла война, как Рафаэль, так и я были готовы умереть за идею. Мы жили в мире высокой морали, и каждый день в госпитале или на фронте закалял наш героизм. Наше тело было примитивным вместилищем целого клада иллюзий и надежд и не имело для нас самодовлеющего значения. Достаточно было накормить его, напоить и дать ему отдохнуть, если оно устало, и дать ему немного любви, если оно просило. Мы грубо обращались с ним, как с чем-то предназначенным исключительно для услуг нам, не думая, что однажды придется расплатиться за прошлое и счет будет настолько велик, что оплатить его мы будем не в состоянии.

После разочарования, которое принесла победа, я решила посвятить Рафаэлю силы, которые до этого я растрачивала на служение ближнему. Это были годы упорства и лишений, в пустых комнатах, когда мы ходили в дешевые кино на окраинах и ездили в трамвае. Рафаэль работал днем и ночью, а я два года преподавала географию и историю в школе. Наши тела уже не были столь послушны, как раньше, но мы были преисполнены решимости бороться. Того, что за этим последовало, никто из нас не предвидел. Когда Рафаэль получил известность и его способности были признаны, мы обнаружили, что успех перестал интересовать нас. В Париже мы принимали почти весь свет, и нам ничего не стоило зевнуть в высоком собрании или высмеять чью-нибудь ограниченность. Наши честолюбивые стремления испарились так же, как наши идеалы.

Теперь мы хорошо ели и много пили: литр вина на каждого, омлеты, жульены и прочее, и к этому надо прибавить кампари и виски, коньяк и кальвадос и стакан «Фернет Бранка», чтобы переварить все, что мы поглотили. Спать, как в Малаге, мы разумеется, уже не могли, и ночь утомляла нас больше, чем день, – шум улицы, сердцебиение, – и мало-помалу мы привыкли к самогипнозу. Мы уже не думали о будущем, довольствуясь сегодняшним днем. Иллюзии улетучились, а дозы лекарств увеличились. Иногда, когда я размышляла над всем этим, меня бросало в дрожь.

Все утро я пролежала в постели, оставив окно открытым, а около часу дня пошла искупаться на пляж неподалеку от кабачка. Рафаэль провел ночь в Малаге. Его мать позвонила, чтобы поздравить меня с приездом, и я пообещала на следующий день навестить ее, потом взяла такси, чтобы съездить куда-нибудь выпить. В газетном киоске мне сказали, что «Дигаме» еще не поступал. «Как скоро вы его ждете?» – спросила я. «Не знаю, – ответил продавец, – возможно, сегодня вечером». Я дала ему дуро, чтобы он оставил мне один экземпляр, и, миновав цветники, пересекла площадь. В «Центральном» была Эллен со своим мужем.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

– Выпьешь что-нибудь?

Они пили чистое виски.

– Непременно. Еще одно виски.

– Неге is very bad.[8 - Оно здесь очень плохое (англ.).]

– Джеральд говорит, что здесь виски скверное.

Ее муж достал из кармана флягу.

– Do you want to drink?[9 - Хотите выпить? (англ.)]

– Спасибо.

Я отпила несколько глотков из горлышка. Виски было явно лучше того, что продавалось в Испании, и приятно согрело желудок.

– Когда я его встретила, он пил вдвое больше, чем сейчас, – сказала Эллен. – Это была настоящая развалина, и мне пришлось положить его в клинику.

– Do you like it?[10 - Вам оно нравится? (англ.)]

– Yes,[11 - Да (англ.).]

– Он только и думал о выпивке. – Она была пьяна. – Это ужасно, правда?

– О да, – сказала я.

– Мужчина-алкоголик, это от-вра-ти-тель-но, правда?

– Да.

– Я спасла его от пьянства.

Подошел официант, и я заказала себе кампари. Джеральд и Эллен молча курили.

– А где Долорес? – спросила я.

– У нее свидание с продюсером в Малаге. Ты знаешь, что готовится фильм?

– Нет.

– Сегодня вечером мы идем в гости к Магде. Долорес сказала, что она тоже будет.

Джеральд пробормотал что-то непонятное. Официант принес, кампари, на которое Джеральд посмотрел с ужасом.

– Что он говорит?

– Глупости. Жалкий промышленник.

– Bad, bad.[12 - Плохо, плохо (англ.).]

– Мне бы хотелось, чтобы он посетил музеи, Эскориал и Долину павших, но он не хочет идти один… Ты бы не смогла пойти с ним?

Я поблагодарила за любезное предложение и сказала, что это невозможно.

– В самом деле? – вздохнула она. – Ça serait si gentil de ta part…[13 - Это было бы очень любезно с твоей стороны… (франц.)]

– Поищи другую женщину. Наверное, уговоришь кого-нибудь.

– Я ему об этом и толкую, – пробормотала Эллен. – Если бы он не был такой скотиной…

Когда время подошло к обеду, я взяла такси и вернулась домой. Дети играли в саду, а кошка стерегла клетку с канарейкой. Я нашла письмо от Энрике с газетной вырезкой, содержащей речь, кое-где подчеркнутую красным карандашом. За обедом я прочла ее. Речь была поистине бесподобной, и я оставила вырезку в комнате Рафаэля.

Меня сморил послеобеденный сон, и, немного вздремнув, я спустилась в сад погулять. Эрминия сказала, что ненадолго заезжал Рафаэль. Он переоделся, газетную вырезку я нашла на полу скатанной в трубку. Позвонила Долорес и просила меня прийти к Магде.

– А ты когда пойдешь? – спросила я.

– Подожди меня, – ответила она. – Я за тобой зайду.

Она появилась через несколько минут, и мы легли в тени акаций. Долорес сказала, что наша вилла – одна из самых комфортабельных в Торремолиносе. Лестница, по которой взбирался Роман, все еще была приставлена к стене, и на мгновение мне показалось, что слова Долорес прозвучали двусмысленно, но она тут же сменила тему разговора, рассказала о сценарии фильма и о том, как проводила Валлоне на аэродром.

– Когда Эллен узнает, она взбесится… Сегодня утром она сказала, что он ей понравился.

– Ба, Эллен нравятся все…

Эрминия принесла бутылку виски, и, пока я готовила питье, Долорес рассказала, что, прежде чем стать женой Джеральда, Эллен жила в Мексике с контрабандистом. «Она вышла замуж за Джеральда из-за денег и никогда его не любила». Я сказала, что женщины вроде Эллен родились, чтобы жить в одиночестве. «Все женщины родились для этого, – ответила Долорес – Дело в том, что мы с тобой дуры». Я думала, что она заговорит о Романе, но она сдержалась и с иронической искоркой в глазах спросила, нахожу ли я ее привлекательной. «Как привлекательной?» – «А так. Если бы ты была мужчиной, я бы тебе понравилась?» Я ответила, что да, – она была из тех немногих женщин, прикосновение которых было мне приятно, – и Долорес, засмеявшись, сказала: «Спасибо. Ты очень добра ко мне».

Дом Магды находился в конце Кариуэлы, и Долорес поставила машину под плетеным навесом. Дом был в андалузском стиле, с побеленными стенами и великолепными железными балконами. Между цветочными клумбами извивался шланг; виляя хвостом, к нам подошел сеттер. Посреди дорожки, покрытой утрамбованным щебнем, стоял мольберт с начатой акварелью.

– Смотри-ка, Веласкес, – прошептала Долорес.

Мы обошли дом и очутились на просторном и тихом дворе. Вдоль дома шла затененная жасмином галерея, здесь же был расположен бассейн, и в конце двора – прямоугольный газон с разнообразными кактусами, похожими на канделябры. Магда и три незнакомые женщины играли в карты. Увидев нас, она встала.

– Добро пожаловать.

Повиснув у меня на руке, в своем обычном порыве детской радости, она вдруг с крайне таинственным видом потащила нас в сторону.

– Меня очень беспокоит состояние Мигеля… На него снова напала хандра, и я не знаю, что предпринять. Вчера он мне преподнес такое. Прошу вас, будьте с ним поласковее!

Она смотрела так, словно ее спасение зависело только от нас, но вскоре ее лицо вновь приняло обычное безмятежно-игривое выражение.

– Я пригласила кучу друзей, не сказав ему ни слова… Бедняжка нуждается в компании, и это сборище развлечет его. Идемте, я представлю вас.

Партнерши Магды принадлежали к высшему обществу Малаги. Я сразу поняла это по тому, как они посмотрели на меня, узнав, что я жена Рафаэля: их глаза не поднимались выше моих ног. Несколько лет назад я, возможно, посещала их дома, испрашивая вспомоществований для общественной кухни, или надоедала им по телефону и письмами. Теперь, когда я оперилась и была одета лучше их, мне доставляло детское наслаждение их унижать. Они спросили, где Рафаэль, и я сказала, что не знаю. Это был вернейший способ показать им, что и говорим мы на разных языках; при первом удобном случае я удрала.

Под кедрами – с другой стороны бассейна можно было полежать на подушке, в гамаке или на резиновом матраце. Хосефа Ферреро сидела в качалке, огромная, как заходящее солнце. В те времена, когда я с ней познакомилась, габариты не позволяли ей посещать театр – она не умещалась на сиденье кресла, а на бой быков они с мужем были вынуждены покупать три места. При первом взгляде на нее я поняла, что теперь им понадобится еще одно место.

– Клаудия, милая, я так рада… – Она, словно клещи, протянула ко мне руки, и мне не оставалось ничего другого, как поцеловать ее. – Рафаэль сказал мне, что ты здесь. Ты не знакома с моей снохой? Селия… Клаудия Эстрада.

Жена Грегорио была невысокой девицей, причесанной и одетой без малейшего намека на вкус, но диковатое, будто недовольное, выражение ее лица не было неприятным. Этот брак был, несомненно, сделкой между их семьями, но в двадцать лет ей, видно, претило играть, как того требовали приличия, роль гордой и разочарованной жены.

– Мы сидим здесь уже часа три, не меньше, – вздохнула Хосефа. – Боже, как жарко!

Я села рядом на траву, и Хосефа, по обыкновению, начала городить ерунду. Я поняла; что долго не вынесу, повернулась к Селия и сказала: «Вы молоды и красивы. Отчего вы так плохо следите за собой?» Она смутилась, как девочка, и я взяла ее за руку: «Ладно, ладно, идемте со мной… Я помогу вам прихорошиться». Мы вошли в дом – в огромный зал, полный медной утвари и ковров, – и я причесала ее, смыла румяна со щек и тщательно очертила ее губы помадой. Ее покорность умиляла меня – она была точно околдована моей решительностью, – потом я подвела ее к зеркалу. Селия стала совсем другой, несмотря на смешную безвкусицу ее блузы. Она осматривала себя долго и с опаской. «Вы не должны так одеваться. Ваш наряд старит вас». «Это подарок свекрови», – ответила Селия. Гордая своей работой, я сказала: «Разве вам не достаточно одного Грегорио?»

Оставив ее изумленной и счастливой, я пошла поздороваться с Мигелем. Он сидел с отсутствующим видом, лениво развалясь на кушетке, а Магда издали ободряюще улыбалась мне. Тут же подошла Долорес.

– Можешь объяснить, какого дьявола ты сидишь с такой физиономией?

Мигель казался совершенно потерянным и не ответил ей.

– Ты смешон, слышишь? Скучно, так уйди с глаз долой. У тебя молодая жена. Если тебя не будет, она сможет найти себе кого-нибудь.

– Я говорю ей то же самое, – пролепетал Мигель.

– Вот видишь! Мы сходимся в одном. Никто не хочет видеть кислые лица. Или твои деньги ни на что не годятся?

В это время Магда на цыпочках вбежала в дом. На улице быстро темнело, и я услышала приглушенный смех и шепот. Готовился какой-то сюрприз. Глаза Мигеля блестели, будто стеклянные. Наступила короткая пауза, над садом нависла тишина. Потом раздался резкий звук трубы, и на террасу с криками высыпала целая банда шутов.

* * *


Там были все: Валтасар, Роман, Лаура, белокурая американка, восхищавшаяся испанцами, и еще несколько незнакомых мне людей; все нарядились в туники до пят, на головах красовались колпаки и абажуры. У Чичо в руках была игрушечная труба, и он извлекал из нее резкие, неприятные звуки. Валтасар развернул свиток. «Тихо! Тише!» – потребовало несколько голосов. С минуту еще стоял гомон, прекратившийся так же внезапно, как и начался.

– Внимание! – сказал Роман. – Сейчас перед нами выступит Валтасар. Всем снять головные уборы.

Все повиновались, Валтасар, зевнув, расправил свиток и поднес его к глазам. Оказалось, что он держит его вверх ногами, и он извинился с шутовскими гримасами. Затем одним духом выпалил:

– Официальный государственный бюллетень. Совет министров. Закон об общественном порядке.

Параграф первый: категорически запрещается скучать.

Параграф второй: все скучающие должны оставить страну в течение десяти секунд.

Параграф третий: закон вступает в силу немедленно на территории всего государства и во всех замках.

От Совета министров подписал и скрепил печатью генерал-лейтенант жандармерии дон Валтасар Алонсо Мела.

Раздались протестующие голоса, свист, и Валтасар, глядя на циферблат своих часов, начал считать.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять!

Затем, приложив к глазам руку козырьком, огляделся и спросил:

– Кто-нибудь ушел?

Никто не сдвинулся с места.

– Итак, – провозгласил он, – мы все веселы.

Вновь раздался радостный шум, и вновь колпаки полетели в воздух. Магда, которая в сумерках незаметно присоединилась к ним, тоже смеялась и хлопала в ладоши.

Я искоса наблюдала за Мигелем, и его улыбка вызывала во мне жалость. Сарказм Долорес, казалось, глубоко ранил его, он выглядел, как больной под наркозом. Я обратилась к нему, желая его растормошить, но поняла, что все мои ухищрения напрасны. К нам подошла Лаура, волоча простыню по земле.

– Ну как, – сказала она, – хорошо провели время?

Она взяла меня под руку, увлекла на галерею и, как я и ожидала, начала разговор о Долорес:

– Ты заметила, как она на нас смотрела? Уверяю: она имеет зуб на меня. Предложила вчера пойти в Ремо, потому что знала, что мы там будем, а сама, когда он пригласил ее танцевать, отказалась, чтобы его унизить.

И хотя я молчала, желая прекратить этот разговор, Лаура рассказала, что Роман оставил ее в три часа ночи, чтобы поразмыслить одному над поведением Долорес, а хорошенько поразмыслив, опять явился к ней.

– Я спала как убитая, и вдруг – представляешь как я напугалась? – слышу голоса в саду… Бедняжке пришлось перепрыгнуть ограду и ждать меня бог знает сколько времени. Почему ты смеешься?

– Я? – переспросила я. – Так просто.

Ночная беготня Романа от одной женщины к другой в конце концов выглядела забавно, и, столкнувшись с ним в буфете, я рассмеялась.

– Знаешь что? – сказал он, взяв меня за руку. – С каждым днем я нахожу тебя все более красивой.

– Было бы лучше, если бы ночами я могла спать спокойно.

– Ночь не для того, чтобы спать, – возразил он.

– Ах, не для того? – сказала я. – А вы можете объяснить мне, для чего?

Роман, как кот, облизнул усы.

– Оставь окно открытым, и ты узнаешь.

– Это невозможно, – ответила я, – воздух слишком холодный.

– Температура не имеет значения.

Мы шли по саду, и, когда проходили между кустов, он ущипнул меня и попытался поцеловать. Я сказала ему, чтобы он вел себя спокойнее.

– Оставьте свои ласки кошкам.

– Женщины любят, чтобы с ними обращались, как с кошками, – ответил он. – Вот Магда…

Мы уселись на траву рядом с Чичо; Селия решила выпить и отправилась в бар с каким-то неряшливым парнем. Сеньору Ферреро душила одышка: «Моя девочка – золото. Здесь вы ее встретили совершенно случайно – она впервые появилась на людях… С тех пор как она вышла за Грегорио, мы неразлучны». Мигель глупо улыбался, а Магда села ему на колени и гладила волосы: «Валтасар был неподражаем. Вы смеялись?» Все закивали в ответ, и Чичо, поднимаясь, предложил: «Наша беседа засыхает. Не размочить ли ее?»

Мужчины побежали за хересом и виски, а я улеглась на резиновый матрац рядом с Долорес. Луна теперь была похожа на тусклую медаль. Ее отблеск окаймлял вершины сосен, я чувствовала, что во мне вновь пробуждается любовь к свежему воздуху, как в те дни, когда я еще не знала Рафаэля и подолгу сидела на балконе вместе с родителями» Долорес умела молчать, когда это было нужно, и я удивлялась ее поразительной способности проникать в суть вещей. Она была слишком умна, чтобы побеждать, как актриса, и холодно анализировала факты, не обманывая себя.

– Сегодня в «Маленьком море» я видела Рафаэля с его подругой, – сказала она. – Ты ее знаешь?

Я была не совсем в курсе его последних увлечений и спросила, не Николь ли это. Долорес призадумалась.

– Француженка, похожая на модели Баленсиаги, довольно красивая…

– Да? А что она собой представляет?

– Не знаю. Рафаэль был с приятелями и не познакомил нас.

– Мне тоже не приходилось с ней беседовать. Этой весной они вместе уехали из Парижа, я знала, что они и сюда приедут вместе.

– Но, по-видимому, твой муж не является монополистом.

– Вот как?

– Один итальянский аристократ заезжает за ней на «альфа-ромео».

– Будем надеяться, что Рафаэль останется в неведении, – сказала я. – Он всегда был такой чувствительный…

Долорес тоже улыбнулась. Чичо принес нам стаканы.

– Херес или виски?

Я выбрала херес и выпила его залпом. Очарование южной ночи незаметно завладело мной: веял свежий, напоенный ароматами ветерок, чувствовалась близость моря, и недоставало лишь гитары, сопровождающей грустную прощальную песню. Было приятно пить, отдыхать, чувствовать себя циничной и обсуждать с такой женщиной, как Долорес, неопределенное будущее мужа. В Париже живут слишком суматошно, подобные минуты возможны только в Малаге.

После ужина – лакей был в ливрее – атмосфера сгустилась. Эллен отделалась от мужа и появилась с каким-то некрасивым субъектом. Валтасар хотел было произнести новую речь, но поднялся общий шум, и он удалился, скорчив недовольную мину. Жена Грегорио и молодой человек исчезли. Сеньора Ферреро поднялась и запричитала: «Селия, деточка, где же ты?» Никто ей не ответил, и я рассмеялась. На лице Мигеля так и не дрогнул ни один мускул, глядел он уныло.

– Убирайся, – процедила сквозь зубы Долорес. – Десять секунд давно истекли. Ты портишь нам настроение, сколько раз надо тебе об этом говорить?

Как только луна скрылась за гроздьями облаков, Магда вскочила на стул и предложила искупаться.

– Я погашу свет, и ничего не будет видно… Согласны?

Ее идея была встречена аплодисментами, и я начала раздеваться. Бассейн слабо отражал облачное небо. Бледные тени шевелились под кедрами, потом кто-то взвизгнул и плюхнулся в воду. Долорес не двигалась на своем резиновом матраце.

– Ты не пойдешь купаться? – спросила я.

– Нет, а ты иди, – ответила она.

Голос ее слегка дрожал, и я подумала, что ей хотелось еще помучить Мигеля. Я оставила сложенное платье на траве и подошла к бассейну. Рядом со мной расплывчатым пятном белела какая-то женщина.

– Кто это?

– Лаура. Пошли вместе, а?

Мы бесшумно погрузились в воду, и я поплыла. Вода была восхитительно теплой. Я не купалась голышом с прошлого лета в Сен-Тропезе и чувствовала себя озорной школьницей. Я два раза переплыла бассейн туда и обратно. Лаура не отставала от меня, я слышала возбужденный смех Чичо. Потом кто-то нырнул неподалеку от нас. Это был Роман, и мне пришлось бороться, чтобы вырваться от него. Когда я вынырнула, то увидела Лауру, которая смотрела на нас, стоя на лесенке, уходящей в воду. Через несколько минут, фыркая как тюлень, вновь появился Роман. «Поиграем в прятки?» – предложил он, опять нырнул и ущипнул меня за ногу. Белокурая американка в этот момент проплывала неподалеку от нас и громко взвизгнула. Этот болван нас перепутал. Я разозлилась на него и вылезла наверх. Бассейн был похож на кастрюлю с клецками.

Мне стало холодно, и я побежала одеваться. Лунный свет слабо пробивался сквозь тучи. Я нашла Долорес лежащей на матраце в той же позе, в какой я ее оставила.

– Я вся дрожу, – сказала я.

Она смотрела на тускло мерцающую воду бассейна.

– Разотрись посильней, Магда принесла полотенце.

По-видимому, Роман втихомолку продолжал свое дело. Женщины со смехом возмущались, брызги долетали до нас. В это время я услышала голос сеньоры Ферреро:

– Ты немедленно отправишься со мной, слышишь? Ах ты, строптивая девчонка!

Я быстро оделась. Луна угрожала снова показаться из-за облаков, и все поспешно вылезали из воды. Одна из малагских дам вопрошала, какой шутник спрятал ее одежду. Никто не обращал на даму внимания, а Чичо, прочитав на латыни молитву, начал голышом делать гимнастику.

– Моя одежда… Где моя одежда?

Белокурая американка наконец нашла ее на кактусах. Платье было усеяно колючками, и дама кричала, что хорошо бы посадить в тюрьму всех распутников.

Долорес сказала мне, что у нее свидание с приятелем. Мне тоже хотелось удрать поскорее, и мы направились к выходу.

– Быстрее, – прошептала она. – Пока Роман не видит.

Путь через галерею был свободен. Мне хотелось узнать, какой мужчина встречается с Долорес по ночам, но спрашивать я не стала. У выхода деревья были озарены светом фонарей. Какая-то пара укрылась среди платанов, и до нас донесся их шепот.

– Я больше не могу. Клянусь тебе, я дошел до предела… Если ты хочешь пойти с другим, иди. Но не заставляй меня терпеть все это…

Это были Магда и Мигель; услышав наши шаги, она изобразила на лице улыбку и вышла из тени на свет.

– Как, вы уже уходите? Но ведь еще нет и двенадцати… Обещали прийти Бетти и сестры Ричардсон. Бетти говорила, что расскажет нам массу интересного… Правда, милый?

Ответа не последовало, и мне показалось – да, только показалось, – что Мигель плакал.

Магда проводила нас до плетеного навеса.

– Он невозможен. Ревнует ко всем мужикам и думает, что я в любую минуту ему изменю. Что мне делать?

Долорес нервно притоптывала ногой, а я ответила, что ничего, видно, сделать нельзя.

– Он никак не хочет поверить в то, что я люблю его не из жалости. Ох, он добьется, что и я с ума сойду.

Гости требовали зажечь свет, Магда извинилась, и мы сели в машину. Улицы Кариуэлы были пустынны. Ветер доносил танцевальную музыку из Ремо, у дверей своей будки сидел сторож, охраняющий какую-то стройку. Долорес попросила закурить для нее сигарету. Я закурила и вложила ей в губы.

– Что ты завтра делаешь?

– Надо навестить родителей Рафаэля. Я еще не была у них.

– Ты меня убила. Я хотела свозить тебя в Ронду или куда-нибудь еще. В выходной день здесь делать нечего. Все забито этой ужасной толпой…

Мы остановились напротив моего дома, и я поцеловала ее. Раздевшись, я легла почитать. Перед этим я приняла снотворное и ждала его действия. Окно было заперто на случай возможного визита, и, услышав такой же, как в прошлую ночь, легкий стук, я уже не подумала, что это ломятся воры.

– Клаудия…

– Что?

– Это я, Роман… Открой.

– Я хочу спать и уже почти сплю.

– Только на секунду. Мне нужно с тобой поговорить.

Я боялась, что стук разбудит Эрминию или детей. На цыпочках осторожно подошла к окну.

– Говори, я слушаю.

– Нет. Так дело не пойдет.

– Приходи завтра.

– Я не помешаю тебе, честное слово. Уйду, как только ты скажешь.

Мне надоела его настойчивость.

– Ты мне обещаешь?

– Да.

– Подожди-ка минутку.

Я надела халат и открыла окно. Роман выглядел, как банальный ловелас: лысый и с усами. Хотя лестница не доставала до окна, он одним прыжком оказался в комнате.

– Привет.

– Могу я теперь узнать, что тебе надо?

– Ничего. Полежать с тобой немного.

– Тогда можешь убираться туда, откуда пришел.

– Ну нет, – возразил он. – Я останусь здесь.

Он снял пиджак и, глубоко вздохнув, растянулся на кровати.


II


Первый и единственный раз я изменила Рафаэлю в те годы, когда мы еще любили друг друга, – до этого я не знала мужчин, кроме него, – и никогда не рассказывала ему этой истории. Произошло это еще до нашей свадьбы, в то время, когда Рафаэль был на фронте, а я работала по четырнадцать часов в сутки в госпитале на той стороне Гуадальмедина. Санитарные машины, прибывавшие из Мотриля, регулярно наполняли палаты своим страшным грузом: здесь были жертвы воздушного налета, люди, настигнутые артиллерийскими снарядами, без рук, без ног, истерзанные, слепые, со всевозможными ранениями и болезнями. Дела в Малаге шли отвратительно, и у меня не было ни минуты отдыха: после восьмого февраля изменилась форма солдат, приводивших приговор в исполнение, но не изменился ритм казней. Те, кто убил моих родителей за то, что они были фалангисты, теперь сами были казнены вместе со множеством других людей, быть может, ни в чем не повинных. После недавних отчаянных попыток узнать о судьбе родственников, кошмарных бессонных ночей, поисков по тюрьмам, надо было выступать в защиту сына моей соседки или мужа подруги, которые в тридцать шестом году голосовали за республиканцев. Это были суровые месяцы работы и одиночества, когда я не знала иных утешений, кроме коротких свиданий с Рафаэлем и слепой веры в справедливость нашего дела. В госпитале приходилось промывать раны солдатам, делать перевязки, кормить и поить беспомощных, мыть их и даже писать или читать им письма, деля с ними все их секреты. Некоторые влюблялись в меня, и я старалась войти в их положение. При этом я думала, что, будь на их месте Рафаэль, он вел бы себя точно так же. Война создавала иллюзию братства. Все мы ощущали себя членами большой семьи. Никто не был уверен, что будет жил через месяц, а не станет жертвой бомбежки.

В моей палате лежал кузнец из Хаэна, прошитый пулеметной очередью, – парень не лучше и не хуже других. Каждый день я промывала ему раны и кормила его. Он был очень неразговорчив, – его мобилизовали насильно, – и первое время не доверял мне. Его постоянно мучил голод. Он не пользовался вилкой, брал картошку прямо руками и лишь иногда благодарил меня улыбкой. За все время, пока он лежал в госпитале, мы едва обменялись несколькими словами. Потом он поправился, и однажды ночью, выходя из госпиталя, я встретила его у подъезда. Он смотрел на меня умоляюще, как всегда, когда приближался час обеда, но я сразу поняла, что его мучает иной голод и никакие яства в мире не смогут утолить его. В ту же ночь мы легли рядом среди чистого доля. Это было все равно что промыть ему рану или дать тарелку чечевицы. Мы расстались в темноте, почти ничего не сказав друг другу, он поцеловал мне руку со словами: «Спасибо, сестра».

Я так и не спросила его имени и теперь, столкнувшись с ним на улице, наверное, не узнала бы его. А между тем, всякий раз когда в порыве безрассудного романтизма я думала о нем, меня мучила мысль, что, если бы можно было вернуться вспять, если бы однажды я вновь встретила его, моя жизнь могла бы быть иной. И вот, поглядывая на спящего Романа, я ощутила острую, коварную и мучительную, как незаживающая рана, тоску по военным годам.

* * *


Он ушел, и я мертвым сном проспала до восьми. Проснулась в отвратительном настроении, но день был великолепный и позади рыбацких лачуг сверкало и переливалось солнце. Эрминия принесла чашку кофе. День обещал быть жарким и сухим. Нагретый воздух уже утратил прозрачность, на небе не видно было ни облачка. Скоро, должно быть, потянет ветер с материка.

Я приняла ванну, сменила блузу и спустилась в сад. У Романа достало осторожности снять лестницу, и она была прислонена к дереву. Машина Рафаэля стояла в гараже. Написав записку, что я уезжаю в Малагу, я приколола ее к дверям его комнаты. Эрминия побежала открывать ворота.

Еще не пробило девяти, а уличное движение было довольно оживленным. Я остановилась возле площади, чтобы заправить машину, и подошла к киоску спросить «Дигаме».

– Еще не получали, – ответили мне.

– Разве он выходит не по субботам?

– Да, обычно по субботам. Но на этой неделе что-то случилось, наверное, с почтой…

Я находилась в Андалузии и не стала допытываться. На террасе «Центрального» выпила еще чашку кофе. Подходившие автобусы были набиты отдыхающими, и я решила провести в Малаге весь день. Шесть лет прошло со времени моей последней поездки в Малагу, к мне захотелось одной прокатиться по ее улицам. Меньше чем за двадцать минут я добралась до города. Проехала мост Тетуан, насладилась тенью фикусов и, свернув налево по улице Лариос, поставила машину на площади Хосе Антонио.

– Ну вот, я и здесь.

У меня было ощущение, что прошлое зачеркнуто одним взмахом пера, но сердце сильно колотилось в груди. Когда я вышла из машины, ко мне подошел агент туристской конторы и дал адрес одного из отелей. Я побродила по району, где жили родители Рафаэля, – по улицам Гранада, Кальдерерия, Мендес, Нуньес, – и остановилась у стены святого Юлиана под магнолией. Это был мой любимый уголок Малаги, и я стояла там до тех пор, пока в дверях домов не появились люди и не стали разглядывать меня так же пристально, как я разглядывала дерево. Тогда я пошла вверх по Олериас своим излюбленным маршрутом до общественной кухни, и тут меня вдруг охватило поразительное ощущение, что время остановилось и все прошедшие годы были прожиты напрасно. Все осталось по-старому. По улицам сновали грязные женщины и голые ребятишки; торговцы криками созывали покупателей: «Чудесный виноград… Дыни свежие, как родниковая вода… Продаю по дешевке миски, горшки, кувшины из Нихара…»; цыгане отчаянно рядились возле своих ослов, и точильщик, поставив станок в тень, направлял наваху, ритмично нажимая на педаль.

Подъем Постигос был крут, и я пошла к вершине, петляя по улочкам. Когда я была маленькой, отец поднимал меня сюда на плечах, чтобы я любовалась городом. На этот раз жара и запахи из лачуг помешали мне дойти до вершины. Когда я спускалась, меня окружили ребятишки, просившие милостыню. Я вспомнила о Магде и обо всех чувствительных дамах, которые в Париже говорили мне, что они не поедут отдыхать в Испанию, peur de tomber malades[14 - Боясь заболеть (франц.).] от вида нищеты, и мне захотелось увидеть их здесь, под палящим солнцем, среди нечистот, детей и мух, и посмеяться над их фарисейской болью. Брошенная на землю мелочь, – если даже она брошена с презрением, – была бы полезнее содроганий их нежных, хрупких сердец. Tant que les choses resteront pareilles, je ne mettrai pas les pieds dans votre pays.[15 - До тех пор, пока все так обстоит в вашей стране, ноги моей там не будет (франц.).] Режиму было безразлично, приедут они или нет, и этим несчастным тоже. Этот способ успокаивать совесть, не пачкая рук, казался мне хуже явного мошенничества. Они лгали себе, когда говорили, что им больно за народ. На самом деле они беспокоились о своей душе.

Родители Рафаэля жили в последнем этаже дома над старым кафе на площади Турко. Дом был построен в конце прошлого века и, несомненно, являлся одним из лучших сооружений того времени. В течение многих лет дедушка Рафаэля по матери принимал клиентов в своей нотариальной конторе на первом этаже. Потом здание постепенно начало ветшать, и с начала войны в большинстве квартир уже обитало по нескольку семей. Роскошная мраморная лестница потеряла свой былой блеск. Поднимаясь, я заметила, что стены испещрены рисунками и надписями. Над дверью квартиры, в которую я шла, была прикреплена двумя кнопками литография, изображающая святое сердце. Трина убрала ее восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года и не вывешивала, пока в город не вошли национальные войска. Не считая этого кратковременного исчезновения, литография всегда приветливо встречала друзей и посетителей, нажимавших кнопку звонка.

Узнав меня, Лауреано распростер объятия. Он очень изменился, с тех пор как я его видела в последний раз, и показался мне маленьким и постаревшим. Лучшие годы жизни он посвятил борьбе за свое здоровье, – получив в двадцать три года язву желудка, он уже так и не смог от нее оправиться, – а остаток времени убивал на чтение «АБЦ»[16 - Центральный орган фаланги.] и на застольные споры с друзьями в кафе. «Трина, иди сюда, – воскликнул он, – Клаудия приехала…» Очень взволнованный, он провел меня в столовую, куда спустя некоторое время вышла Трина, одетая в выходное платье. «Клаудия, доченька, наконец-то… Дай взглянуть на тебя». Она потащила меня к окну, и я в свою очередь взглянула на ее морщины, на волосы, выкрашенные в каштановый цвет. Я опасалась нескромных вопросов о Рафаэле, но Трина была слишком погружена в свой собственный мир, чтобы серьезно интересоваться чем-либо другим. Она горько посетовала на свое здоровье и попутно обрушилась на Марию-Луису. «Как себя ведут ее дети? Они живут у вас?» Я отделалась несколькими туманными фразами, и она широким жестом обвела темную, мрачную столовую, заполненную статуэтками и картинами. «В наше время люди были иными… Людей нашего круга всюду приглашали. Мужчины вели себя, как кабальеро, не то, что нынешние, которые неизвестно откуда берутся. Теперь Малага умерла. Взгляни на нашу квартиру, и ты поймешь, почему я здесь задыхаюсь. Все валится от старости…»

Это была ее обычная литания, и я, сколько могла, старалась проглотить ее. Трина не могла простить мне неравный брак Рафаэля, таких девушек, как я, она презирала и, пока Лауреано варил кофе, вспоминала то время, когда «Малага была еще Малагой», когда улицы назывались Барионуэво, Приес, Перальта или Бенхумэа, и ухитрилась ни к селу ни к городу рассказать несколько анекдотов об элегантности первого маркиза де Лариос. «Господи, когда я увидела, как эти бесноватые опрокидывают его статую в море, у меня что-то оборвалось вот здесь, внутри. С тех пор я уже не могу прийти в себя…»

Появился Лауреано с чашками и принялся восторгаться моим костюмом. Мне было больно видеть его таким старым и никчемным, и я изо всех сил старалась играть роль хорошей невестки. «Каждый вечер я хожу молиться к каменной плите на склоне Феррандис, где расстреляли твоих родителей. Отличная прогулка для моих старых ног. Мы с Триной их очень любили…» Он сказал это, словно стыдясь чего-то, я взяла его за руку, и некоторое время мы смотрели друг на друга, немного взволнованные и смущенные. Трина вдруг засуетилась и поглядела на часы. Потом спросила, не схожу ли я с ней в церковь.

– Если хотите, – ответила я.

Мне было безразлично, куда идти, и мы под руку спустились по лестнице. В парадном Трина тщательно напудрила лицо. Это была ритуальная воскресная прогулка, и большое значение придавалось тому, «что скажут люди». На каждом шагу ее приветствовали знакомые. Потом она показала мне на двух старых дев затрапезного вида: «Та, что идет слева, была влюблена в Рафаэля. Поздоровайся с ней». Я поняла, что мое присутствие льстит ей, и поздоровалась кивком головы.

Несмотря на соседство Торремолиноса, общество в Малаге не изменилось. Богачи сплетничали и предавались безделью, как всегда. На создание пышного фасада уходило все: слова, энергия, деньги, и я вспомнила лето 1936 года, когда все эти сеньоры, казавшиеся сейчас столь важными, забились в потайные норы и ожидали наступления ночи, чтобы бежать, переодевшись каменщиками, нищими и даже женщинами. Мы спасли их шкуры, но круг их интересов остался таким же замкнутым, как круг их отношений или тур вальса, который танцевали их деды. Они побывали рядом со смертью, но ничему не научились. Рафаэль был прав, когда говорил, что в конце концов моим родителям повезло.

Я встала на колени рядом с Триной перед ярко раскрашенным Христом. Служба только что началась, и проповедник с аскетическим лицом поднялся на кафедру и воздел руки к небу так, словно в него целились из пистолета. В течение получаса он говорил о христианском милосердии. Мальчики-служки ходили с подносами, кто-то тронул меня сзади, и я обернулась.

– У вас не покрыта голова… хотите платок?

На обратном пути – как я и ожидала – мы встретили Рафаэля. Он с улыбкой поцеловал меня в щеку, и мы пошли пить вермут с Лауреано. Терраса «Маленького моря» была полна, но мы нашли свободный столик в «Девчонке». Рафаэль, казалось, был в отличном расположении духа: комедия, которую мы разыгрывали, забавляла его так же, как и меня, и впервые за многие месяцы мы смеялись с удовольствием. По тротуару без устали сновали люди, и какая-то блондинка, внимательно посмотрев на меня, осторожно взмахнула рукой. По тому, что Рафаэль не ответил на приветствие, я поняла, что это Николь.

– В Погосе я встретил Долорес, – сказал он после паузы. – Она пригласила нас на завтра есть морских ежей.

– Куда?

– Прямо на камни. Роман знает отличную бухту вблизи Фуэнхиролы. Целый день там проведем.

Лауреано сказал, что мы должны быть осторожнее; на прошлой неделе газеты писали о двух шведках, получивших ожоги второй степени. Рафаэль закурил сигарету.

– Не беспокойся… Клаудия знает, как уберечься.

– Рафаэль тоже, – сказала я.

Вечером мы пошли на бой быков. У Рафаэля было назначено свидание «с приятелем», и я вернула ему ключи от машины. За обедом мы строили догадки относительно его очередной командировки – в Бонн или Вашингтон, – и я заметила, что он смотрит на меня с беспокойством. После инцидента с Николь его хорошее настроение улетучилось. За столом, когда мы встречались взглядом, он первый опускал глаза.

Лауреано нанял извозчика, и во время езды счастливая Трина смеялась и обмахивалась веером. Шоссе захлестнул живой людской поток. Извозчик довез нас до проспекта Рединга, и я вновь окунулась в прошлое. Все было на своих местах: кувшины с водой по реалу за глоток и дыни, надрезанные для пробы, корзинки жасмина и козырьки от солнца. С вершины Гибралфаро грозди любопытных наблюдали в бинокли за приготовлениями на арене, и я вспомнила, сколько раз мы с Рафаэлем поднимались туда с ботой[17 - Небольшой мех для вина.] и напивались допьяна.

Коррида оказалась довольно посредственной, но Диего Пуэрта был на высоте и за второго быка получил оба уха. Я ушла оттуда с тяжелой головой и ощущением давящей пустоты в груди. Абсурдность жизни временами я ощущала почти физически. Я проводила своих родственников до площади Турко и вернулась в Торремолинос на такси.

* * *


Обратный путь не обошелся без происшествий: мы прокололи шину и столкнулись с иностранным автомобилем. Я думала о том, что дома, наверно, будет звонить телефон, но лишь для того, чтобы я убедилась, что опоздала и трубка уже повешена. Или же я найду записку с приглашением, тоже запоздалым. Судьба часто подносила мне подобные сюрпризы, и поэтому мысль о возвращении домой вызывала уныние.

В «Центральном» сидели Эллен и Магда. Я увидела их из такси и велела шоферу остановиться.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – Магда глядела удивленно. – Откуда ты?

– Была с родителями Рафаэля на бое быков.

– Ты не встретила там моего мужа? – поинтересовалась Эллен.

Сев рядом с Магдой, я спросила себе виски, сифон и лед.

– …Я оставила его с одной девицей. Он должен был идти с ней на корриду.

– Нет, его я не видела.

– Этот оболтус может все испортить…

– Эллен заплатила этой бабе, чтобы она протаскалась с ним до ночи, – пояснила Магда.

Я сказала, что нахожу идею отличной. Эллен отхлебнула виски и вздохнула.

– Если бы они уехали куда-нибудь…

– А ты ей предложи.

– Уже предлагала. Но ведь он такой кретин…

Бетти и другая американка с крашеными волосами остановились поговорить с Эллен. Магда подвинула свой стул к моему.

– Прости меня за вчерашнее… Мигель захандрил и был невыносим. Бедняга словно ребенок. Когда я готовлю ему сюрприз, я никогда не знаю, как он будет на него реагировать…

Я возразила, что все мужчины таковы и, стало быть, нечего извиняться.

– Было очень славно, – сказала я.

– Правда? – Магда смотрела так напряженно, будто сердце ее остановилось, пока я не ответила.

– Правда.

Это была ложь.

– А я думала, вы с Долорес остались недовольны. – Она с детской гримаской пригладила волосы. – Долорес несправедлива к Мигелю. Конечно, мне с ним тяжело, но что делать? У меня к нему материнское чувство. Мужчины, по-моему, дети. Я знаю, ты будешь смеяться, но, если бы они потом не влюблялись в меня и не делали глупостей, я бы приютила троих или четверых.

– Троих или четверых? – Американки ушли, и Эллен вновь села к нам.

– Магда говорила о коллекции мужей, – пояснила я.

– Мужей? – Эллен с ужасом воззрилась на нее. – Ты с ума сошла.

– Ну, разумеется, ты любишь их иначе, но я…

Спор длился еще несколько минут. Мне нравилась прямота Эллен, и я вспомнила о недавнем случае с Романом. Официант принес счет.

– А не пойти ли нам поесть? – предложила Магда.

По счету было девяносто песет, десять я оставила на чай. Терраса наполнялась, и какие-то лохматые юнцы бросились занимать наши места. На углу улицы Сан-Мигель мы столкнулись с Лаурой. Я опасалась, что она снова захочет поделиться своими соображениями относительно ночных философских раздумий Романа, – он и впрямь мог отправиться к ней утром, – но она, как видно, уже кое-что поняла. Сказала, что у нее свидание с молодым человеком, и холодно простилась.

Магда привела нас в шумное заведение, набитое мужчинами. У самых дверей молодой парень жарил почки, нанизанные на железный прут. Магда заказала дюжину порций и пошла в булочную. Эллен и я устроились у стойки.

– Кажется, Долорес и Роман сцепились сегодня, – сказала Эллен.

– Откуда ты знаешь?

– От Бетти. Она пила у них кофе, и, кажется, они здорово поругались.

– А почему она его не бросит? – спросила я.

– Долорес с ума по нему сходит, разве ты не видишь?

– Если бы она сходила с ума, то не ездила бы каждый день с разными.

– А кто тебе сказал, что она каждый день с разными?

– Она сама. Вчера, когда мы ушли, у нее было свидание в «Завтрашнем дне».

Хозяин принес нам два стакана вина, и все вдруг стало ясным: прогулка на машине в первый день, случай на танцах, бассейн…

– Роман не любит ее, а у нее навязчивая идея, что она стареет, – объясняла Эллен. – Она убеждена, что уже не может нравиться мужчинам.

Я сказала, что на свете, кроме Романа, много других мужчин.

– Я говорю ей то же самое. Многие и в двадцать лет мечтают иметь такое тело, как у нее. Ты видела ее на сцене? Великолепная актриса! Она может найти себе кого угодно. Роман отравляет ей жизнь, а она все сносит, лишь бы быть рядом с ним. Когда я вижу, как она одна напивается до потери сознания, клянусь, у меня разрывается сердце…

Вернулась Магда с батоном хлеба, и парень подал нам почки. Мужчины искоса поглядывали на нас. Это были каменщики и рыбаки в выходных брюках и рубахах. Голубоглазый парень с густыми черными усами улыбнулся Эллен. Магда жадно ела, потом спросила, о чем мы говорили.

– Так, ни о чем, – ответила Эллен. – Глупости разные.

Мне тоже не хотелось болтать с ней об этом, и я поблагодарила Эллен взглядом.

Когда мы закончили пиршество, Магда потащила нас в «Утешитель». Она сказала, что в это время там восхитительно, и предложила позвать Долорес. «Устроим девишник, – как вы считаете? Роман, наверное, где-нибудь в Ремо, Джеральд в Малаге, Рафаэль бог знает где, а Мигель спит в кроватке после снотворного…» Она весело захлопала в ладоши, и у магазина мы остановились позвонить. Горничная ответила, что Долорес нет дома.

– Вы не знаете, куда она пошла?

– Нет, сеньорита. Она уехала на машине два часа назад и ничего не наказывала.

Когда мы подъехали к «Утешителю», Эллен сказала, взяв меня за локоть:

– Идиотка, наверняка где-нибудь напивается.

В зале какой-то тип с усами и в сомбреро настраивал гитару. Мы устроились за столиком у прохода рядом с семьей иностранцев, и, пока гитарист пел «Аделиту», официант подал нам графин тинто и три порции хурелес. Мы спросили, не видел ли он Долорес, и он задумался: «Были Лоло Медина, Пауль Лукас, Империо Архентина… А Долорес Белее? Нет! По крайней мере я ее не видел».

Почти целый час мы сидели и слушали певца, потом Эллен встала, чтобы расплатиться. Магда хотела пойти в Кариуэлу, но Эллен и я решили найти Долорес и пошли в гараж за машиной Джеральда. Заехали в «Жемчужинку» и «Эльдорадо», но ее там не было. В «Завтрашнем дне» хозяин сказал, что не так давно она была и выпила в баре несколько виски.

– Она была одна? – поинтересовалась Эллен.

– Нет, по-моему, с Фефе! Только не знаю, куда они пошли.

Упругий горячий ветер врывался в окно машины. Мы попытали счастье еще и в «Остале». Потом повернули обратно, и, так как бензоколонка на площади не работала, Эллен повела машину к Лос Аламос. Мы затормозили и в саду увидели «мерседес» Долорес. Здешний бар закрывался лишь заполночь, и мы нашли ее в углу зала с парнем, у которого ресницы были, как веера.

– Привет, – сказала она. Голос ее слегка дрожал. – Как вы сюда попали?

Мы подсели к ним, парень поцеловал Эллен, и я заметила, что губы у него подкрашены.

– Что вы будете пить? – спросил он. – Я угощаю.

– Сегодня Фефе счастлив, – заявила Долорес – Сколько мы выпили виски? Шесть? Семь?

– Мы слегка нарезались, – сказал Фефе.

Магда хохотала, как дура, и я едва сдержала желание дать ей пощечину. Долорес сидела с измятым от усталости лицом. Пока мы пили, Фефе рассказывал что-то о Ватикане: бабушка оплатила его паломничество в Рим, и там, в папском дворце, он насыпал порошок, вызывающий чихание. Неожиданно дверь отворилась, и появился Грегорио с мисс Бентлей.

– Привет семейству, – произнес он, подняв руку.

Компания теперь была в сборе, и я сообразила, что мне опять не удастся сбежать от этих людей. Они могут из-за сущей ерунды будить тебя в девять утра и после четырнадцати часов непрерывных разговоров находят еще время стучать среди ночи к тебе в окно и ломиться в твою комнату.

Грегорио обнял мисс Бентлей за талию и, оборотив к бармену довольную физиономию, предложил:

– Отчего бы вам не приправить все это музыкой?

Бармен включил радио, и в воздухе задрожал ритм самбы. Грегорио отошел и вскоре вернулся с двумя стульями. Под его жидкими мочалистыми волосами блестел потный лоб.

– Вы какие-то все дохлые… Что с вами?

– Представь себе, вас ждали, – казалось, Долорес повеселела. – Как себя чувствует эта милашка?

– Хорошо, – сказала мисс Бентлей.

– Все еще влюблена в своего Грегорио?

– Да, – сказала мисс Бентлей.

– А как папочкины миллионы?

– О… Все в порядке, – мисс Бентлей покраснела.

На лицо Долорес легла мрачная тень. Бентлей сияла. Долорес не спеша выпила и посмотрела на нее взглядом, блеснувшим, как нож.

– Ты богата, а у нас, в Испании, любят богатых американцев. Разумеется, если бы ты потеряла половину своих денег, мы бы стали любить тебя вполовину меньше. Останься от них одна треть, любили бы на эту треть. А если бы у тебя ничего не было… – Голос ее стал совсем низким, и она взяла девушку за руку. – Пойдем-ка потанцуем.

Мисс Бентлей с улыбкой пошла за ней, по радио передавали танго тридцатых годов. Долорес забыла усталость. Ее лоб пересекла прядь серебристых волос, и, движением головы откинув ее, она обхватила мисс Бентлей за талию, и некоторое время обе кружили, тесно прижавшись друг к другу. Потом, как в танце апашей, Долорес резко оттолкнула девушку. Мисс Бентлей все еще смеялась, и выражение ее лица вывело из себя Долорес. Одним движением она распустила длинные волосы партнерши, гребень полетел на пол, и как бы невзначай Долорес раздавила его. Теперь волосы мисс Бентлей каскадом падали на плечи, шелковистые и белокурые, как у принцесс из волшебных сказок. Долорес размахивала ими в такт музыке, и в кукольных глазах мисс Бентлей метнулся ужас. Все замолчали. Бармен наблюдал за этой сценой, разинув рот, у меня гулко стучало сердце. Долорес играла с ней, как кошка с мышью. Вот она два раза дала ей по щекам, и удары прозвучали резко и сухо. И снова со злобой взялась за нее…

Когда музыка смолкла, – секунды казались вечностью, – Долорес привлекла мисс Бентлей к себе и поцеловала.

– Ты не умеешь танцевать, детка… Ты бы научил ее, Грегорио.

Беседа постепенно возобновилась. Мисс Бентлей пыталась изобразить улыбку. Долорес залпом опрокинула свой стакан. Казалось, ее охватило нервное возбуждение, и, когда диктор объявил название следующей пластинки, она скинула мокасины и пошла танцевать чарльстон.

Этого я никогда не забуду. Движения Долорес были так точны, словно с детства она ничем другим не занималась и, когда, улыбаясь, она раскинула руки, ее взволнованное патетическое лицо потрясло меня. Я никогда не встречала подобной женщины. Какую-то минуту мне казалось, что я ощущаю усталость и томление каждого ее члена. Щеки Долорес побледнели, и, когда кончилась пластинка и раздались хлопки, я бросилась за ней в туалет.

– Я стара, стара… – танец обессилил Долорес, и я поддерживала ее, пока длился приступ рвоты. – Роману нужна такая девушка, как она. Я уже не гожусь…

Я попросила бармена приготовить настой липового цвета и вывела ее в сад на свежий воздух. Вскоре подошла Эллен с остальными. Неожиданность развязки обескуражила их, и я жестом попросила не мешать нам. Давно я не чувствовала, чтобы кто-нибудь был мне так близок, как была близка в те минуты Долорес. Я заставила ее выпить несколько глотков настоя и уложила на сиденье машины.

Фары автомобилей прочесывали просеку на холме. Ночь была темной и теплой. Долорес спала в полном изнеможении, и я нашла ключи в ее сумке рядом с фотографией Романа. Я думала о том, что через несколько лет сама кончу так же, – ведь жить это значит тратить себя до конца, – и не была уверена, что найдется кто-то, очень юный или неисправимый романтик, кто позаботится обо мне и вот так доставит меня домой.

* * *


Когда я вернулась к себе, Эрминия встретила меня, перепуганная насмерть. Какой-то вор взобрался по садовой лестнице к окну моей комнаты, и, застав его на месте преступления, она окатила его водой: «Вот этакий мужчина, сеньора… Боже, какой ужас!»

Я, как могла, успокоила ее, объяснив, что это была шутка, и поздравила с удачной мыслью облить вора водой. По счастью, происшествие это не коснулось моих племянников. Рафаэль, видимо, не ночевал дома, и я велела Эрминии не будить меня ни в коем случае. Теперь я могла спать с открытым окном и в изнеможении упала на постель.

Через несколько часов чьи-то голоса в коридоре вывели меня из летаргии. Эрминия еще пыталась протестовать на своем непонятном жаргоне, но дверь внезапно отворилась и вошла Долорес.

– Ты можешь подтвердить этой карлице, что я пришла с честными намерениями и не собираюсь ни убивать тебя, ни насиловать.

Она села на кровать, п я велела Эрминии оставить нас вдвоем. Долорес причесалась и привела себя в порядок весьма тщательно, спрятав запавшие глаза за цветными стеклами очков.

– Что произошло вчера вечером? Я была пьяна? Утром проснулась с ужасной головной болью, и горничная сказала, что ты меня привезла… Я ничего не помню.

Я рассказала о вечере и о мисс Бентлей, опустив сказанное Долорес в туалете. Она дрожащими руками зажгла сигарету.

– Значит, я ее отхлестала? Очень хорошо. Грегорио и она выводят меня из себя… Их глупое, дурацкое счастье.

Вспомнив случившееся, я рассмеялась и спросила, не хочет ли она содовых таблеток.

– Благодарю тебя, я уже приняла… Я пришла за тобой потому, что по телефону не могу понять твою карлицу… Эллен с мужем ждут нас в машине. Мы поедем собирать морских ежей.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Взгляни, какая погода… Нам не вредно провести целый день на море. Давай-ка, одевайся.

Пока я принимала душ, она стояла, облокотившись на подоконник. Солнце сияло, как золотой бубен. Мимозы в саду уже начали распускаться, краснобокий дрозд уселся на макушку ивы.

– Вчера я сцепилась с Романом, – объявила Долорес – Я сказала ему, что он по-дурацки вел себя у Магды, и он рассвирепел.

С каждым днем все меньше понимаю, как я могла влюбиться в него. Бедняга воображает, что я умираю от ревности, а добивается только того, что попадает из одного переплета в другой. Сегодня утром он рассмешил меня: пошел на мировую. Чтобы отделаться от него, я разрешила ему идти с нами. Напрасно?

– Нет.

– В компании он не так несносен, ты не находишь? Кроме того, он умеет ловить ежей. Все вместе мы сможем его нейтрализовать.

Эрминия принесла нам две чашки кофе. Я тоже была бледна, глаза запали, поэтому постаралась как можно тщательнее привести себя в порядок.

В саду Эллен беседовала с моим племянником.

– Роман поехал за Мигелем и Магдой. Условились встретиться на перекрестке. А что Рафаэль?

– Его нет. Не ночевал дома.

– Тетя Клаудия, правда, что к нам вчера вор залез?

– Нет.

– А Эрминия говорила, что какой-то мужчина лез в твое окно.

– Глупости!

Я закрыла калитку, и Долорес взяла меня под руку. Джеральд дремал в машине.

– Смотри-ка, – сказала Эллен, – они уже здесь.

Роман сидел за рулем старого длинноносого «фиата» и знаком показал, чтобы мы следовали за ним. Долорес с места включила третью скорость. Сильный рывок вывел Джеральда из сонливости, и он открыл глаза. Увидев меня, он поклонился.

– Good morning.[18 - Доброе утро (англ.).]

– Good morning.

У него между ног стояла корзина набитая свертками. Когда машину встряхивало, слышался звон бутылок.

– Do you want to drink?[19 - Хотите выпить? (англ.)]

– Нет, благодарю.

Джеральд вынул из кармана флягу и сделал приличный глоток. На укатанном асфальте шоссе играло солнце. Магда, сидевшая в «фиате», часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня. Она расположилась между Романом и Мигелем и обнимала их за плечи.

Мы оставили позади трактир в Коста дель Соль и последние особняки Торремолиноса. У обочины дороги ожидал попутной машины бородатый турист с рюкзаком. Большинство автомобилей были иностранные. Роман вел «фиат» на большой скорости. Долорес следовала за ним на почтительном расстоянии.

Не доезжая Toppe Кебрадас, Мигель высунул руку из окна машины, и мы остановились на набережной. Внизу, между скал, виднелся небольшой пляж. Море разыгралось, и подводные камни то и дело выглядывали из воды, увитые гирляндами пены.

Спуск был очень крутой, и Роман помог Джеральду нести корзину. Над пляжем стояло марево. Облюбовав за камнями укромное место, мы постелили на песок купальные халаты.

Пока мы раздевались, Роман ставил в воду бутылки с вином. На Джеральде был набивной купальный костюм; голову покрывала парусиновая шляпа. В горячем воздухе неясно виднелись вершины холмов. Солнце резало глаза, и я нырнула в воду. Какое блаженство качаться на волнах, ощущая на губах привкус соли! Камни на дне были покрыты морскими ежами и анемонами. Долорес подплыла ко мне под водой и, вынырнув рядом, поцеловала меня.

– Ты заметила, как Роман смотрел на тебя?

– Нет.

– Держу пари, ты ему нравишься.

– Ты с ума сошла.

– Совсем нет. Ты приглядись.

Я лежала на воде, раскинув руки, почти не двигаясь, Долорес лежала рядом.

К нам подплывала Эллен, и я вернулась на пляж. Мой купальный халат был разостлан рядом с Джеральдом, и я легла лицом вниз. Магда, достав из сумки тюбик крема, натирала себе бедра. Неожиданно она повернулась к Роману.

– Намажь мне спину, – попросила она.

Я поймала мрачный взгляд Мигеля. Руки Романа медленно скользили по плечам Магды, а она смеялась и уверяла, что в жизни никто не натирал ее лучше.

– А твой муж? – спросил Роман.

Мигель смущенно улыбнулся, а Магда заявила, что они безумно любят друг друга.

– Ты думаешь, детка, что все такие, как ты? Мой муж влюблен в меня, верно, Мигелито?

Джеральд отхлебнул глоток виски, и бутылка пошла по рукам. Вскоре вернулись Долорес и Эллен. Они отыскали заливчик между скал и позвали нас с Магдой туда.

– Довольно закрытое место, – сказала Эллен. – Там мы сможем купаться голышом.

Роман заявил, что это прекрасная идея.

– Я тоже пойду, девочки…

– Ты пойдешь с мужчинами ловить ежей, – возразила Долорес. – Или ты не мужчина?

Роман поднял брови, й лицо его стало жестким. Голубые глаза Долорес метали искры.

– Если я говорю, что ты не мужчина, значит, есть к тому основания. Ты умеешь разглагольствовать, но быть мужчиной – это нечто совсем иное…

– Замолчи.

– В твои годы мужчины работают, а не бегают за юбками на потеху другим, как это делаешь ты. Сердцееды вышли из моды, ясно?

– Я просил тебя замолчать.

– Ты только притворяешься мужчиной…

Казалось, Долорес не думала униматься. Ссора была для нее единственным способом общения с Романом, но я вмешалась, сказав, что мы пришли сюда не спорить, а собирать морских ежей. Роман стал слаще инжира.

– Ладно, – сказал он и повернулся к Мигелю. – Идем?

Он взял снаряжение для подводной охоты, специальный крючок для ловли осьминогов и, видимо, ежей. Потом оба пошли к морю. Джеральд улыбался в полудреме. Долорес бросилась в воду, Эллен, Магда и я последовали за ней.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала Долорес – Он действует мне на нервы.

Мы плыли по направлению к скалам, и я сказала, что не стоило так раздражаться.

– Я и сама знаю, – ответила она. – Я просто дура.

Действительно, небольшой пляж был прикрыт со всех сторон камнями, и мы сняли купальники.

Море билось о камни, и мы пролежали в полудреме довольно долго. Солнце сияло с назойливым упрямством. Раза два-три я вставала окунуться. Мужчины все еще собирали ежей. В очках и с резиновой трубкой Роман был похож на марсианина.

– Я уже проголодалась, – сказала Долорес. – А вы?

Начинался прилив; волны докатывались до наших ног. Мы натянули купальники, и Магда ворчливо заметила, что мы всегда должны купаться голыми.

– Почему вы не приходите ко мне в бассейн? Мигель встает очень поздно. Мы будем одни и сможем делать все, что вздумается.

Вплавь мы вернулись на пляж. Серые чайки проносились над нашими головами. Небо было совершенно синее, сквозь воду виднелись камни.

Джеральд открыл бутылку и держал ее за горлышко. Завидев нас, он безуспешно попытался подняться. Он был совершенно пьян.

– Hallo, darling.[20 - Привет, дорогая (англ.).]

– Идиот, – пробормотала Эллен.

Магда и я пошли за остальными. Роман нырял у камней. Мигель стоял по пояс в воде и клал в корзину ежей, которых подавал Роман. Вторая корзина, полная до краев, уже стояла на берегу.

– Ну как, хватит, наверное?

Тяжело дыша, Роман появился на поверхности и снял маску. Когда мы шли по пляжу, он, понизив голос, сказал:

– Вчера из твоего дома на меня выплеснули воду… Это твоя работа?

– Это была туча, – ответила я. – Теперь будет лить каждый день.

Я говорила со злостью, и он, видимо, это почувствовал, потому что остановился и посмотрел на меня в замешательстве.

– Это из-за нашей стычки с Долорес?

– Нет.

– Тогда я тебя не понимаю.

– А тут и понимать нечего.

Я прибавила шагу, и мы подошли к остальным. Долорес разворачивала бутерброды, лежавшие у нее в сумке, и пока Мигель ножом разрезал ежей, Магда откупорила новую бутылку и все выпили из горлышка.

– Ваше здоровье, – сказала я.

Джеральд бормотал по-английски что-то невнятное. Он был весь красный от солнца, и Эллен нахлобучила ему шляпу до бровей.

Жаркий воздух струился вокруг. Я побежала и плюхнулась в воду.

* * *


Вечером меня довезли до «Центрального» и наконец оставили в покое. Правда, Магда хотела, чтобы я поехала к пей играть в карты, но я наотрез отказалась, заявив, что хочу побыть одна. Прошло всего четыре дня, как мы познакомились, но казалось, все они жить без меня не могут. Распорядок их безделья был одним из самых длинных и утомительных на свете. После шести часов разговоров я чувствовала себя вконец разбитой и удивлялась феноменальной стойкости остальных. Я немного погуляла по городу.

В киоске «Дигаме» не оказалось. «Его привезли сегодня утром, – сказал продавец, – и сразу же раскупили». Я напомнила, что они обещали оставить мне один экземпляр, и он стукнул себя кулаком по лбу. «Черт возьми! Я совсем забыл… Знаете что, приходите завтра утром, и вы получите его, не будь я Антонио. Я достану…»

Меня забавляли их вечные отговорки, и я подумала, что мы, уроженцы Малаги, явились на свет не для того, чтобы работать. Я пошла за такси и наткнулась на Серхио и Луиса, продававших вместе с другими ребятами старые номера «Нью-Йорк Тайме». Их приятели были, по-видимому, американцы, один из них, в кожаных брюках и клетчатой рубашке, предлагал прохожим золотые часы, которые, без сомнения, стянул у отца.

– Что вы здесь делаете?

Чуть живой от страха, Серхио выронил газеты, и все пустились наутек. Я пообещала расправиться с ним потом. Взяв первое попавшееся такси, я назвала свой адрес. Не успела я приехать домой, как раздался телефонный звонок.

– Allo. Je voudrais parler à Madame Estrada.

– C'est moi-même.

– Je m'excuse de vous déranger. Peut-etre avez-vous entendu parler de moi. Je suis une amie de Rafael. Nicole Vandrome…

– Oui.

– Je voudrais vous parler. Ce soir est-ce que ce serait possible?

– Bien sûr.

– Ecoutez. Rafael vient de partir à l'instant. Je suis libre toute la soirée. On pourrait peut-être dîner ensemble?

– Oui…

– Où voulez-vous qu'on se retrouve?

– Où vous voudrez.

– Disons à Mar Chica à neuf heures?

– D'accord.

– Alors, à tout à l'heure.

– À tout à l'heure.[21 - – Алло. Я хотела бы поговорить с мадам Эстрада.– Это я.– Извините за беспокойство. Возможно, вы обо мне слышали. Я подруга Рафаэля. Николь Вандром.– Да.– Мне бы хотелось с вами поговорить. Сегодня вечером это возможно?– Конечно.– Рафаэль только что уехал. Я весь вечер свободна. Может быть, пообедаем вместе?– Хорошо.– Где бы вы хотели встретиться?– Где вам угодно.– Давайте в «Маленьком море» в девять часов?– Хорошо.– До скорой встречи.– До скорой встречи (франц.).]

Когда я повесила трубку, сердце у меня сильно билось. Я устала за эти дни от нашей стадной жизни, и мысль о предстоящем объяснении с Николь волновала меня. Я поднялась наверх принять душ и приказала Эрминии никого ко мне не пускать. Я задремала, даже не обсохнув как следует.

Рафаэль вернулся около восьми. Я больше часа просидела перед зеркалом, и, когда спустилась, нашла его в зале, слушающим пластинку Луи Армстронга.

– Когда ты ее купил? – поинтересовалась я.

– Сейчас. На Новой улице есть прекрасный магазин. Выпьешь виски?

– Только капельку… Спасибо.

Я села на диван. Рафаэль только что побрился, его волосы пахли лавандой.

– Знаешь, давай сегодня поужинаем вместе, а?

– Не могу, – ответила я. – Я уже обещала…

– Так, так… – Рафаэль барабанил пальцами по столу. – Я здесь думал о своих стариках. Как ты их нашла?

– Как всегда. Разве что постарели.

– Лауреано очень любит тебя. Сегодня я наведался к нему, и он передавал тебе большой привет.

Хрип Армстронга заглушал его голос. Рафаэль выключил проигрыватель и продолжал:

– Мне жаль расставаться с ними.

– Расставаться? Почему?

– В обед я связался с Мадридом. Там кто-то здорово тянет Лукаса, и, если я зазеваюсь, мне придется расстаться со своим местом. Хавиер советует приехать туда на пару дней. Надо заручиться солидной поддержкой.

– Что же они теперь пришивают тебе?

– Ничего нового… Моя личная жизнь и твоя, виски, анекдоты о режиме. Словом, то, о чем болтают повсюду наши друзья… Мы плаваем в какой-то клоаке. В день, когда все это взлетит на воздух, мы захлебнемся в дерьме.

– И что же ты думаешь предпринять?

– Предпринять? Ты считаешь, что еще можно что-то предпринять? – Рафаэль смотрел на меня, словно моля о помощи. – Мы уже слишком стары, Клаудия. Если бы мне было двадцать лет…

– Сыну Мерседес нет и двадцати. Но не воображаешь ли ты, что в тюрьме ему живется лучше, чем нам?

– Нет, наверное, нет… Но я вот уже несколько дней думаю об одном и том же: если бы мы могли начать все сначала… – Он осушил стакан виски и сморщился: – В общем-то, я надеюсь, все обойдется. Мое личное дело в порядке. Немного удачи – и, быть может, я буду наконец…

– Не пей больше, Рафаэль.

– Да-да, ты права. Высшие слои общества должны подавать пример… Кстати, ты ничего не слыхала об Оропесе?

– Нет.

– Ну, это презабавно. На прошлой неделе, в годовщину свадьбы, он написал записку своей жене и бросился в метро под поезд… Кажется, у него последнее время неважно шли дела. В газете написали, что он умер, получив отпущение грехов. Разве это не великолепно?

– Это ужасно.

– Ты находишь? А по-моему, смешно. Несколько месяцев я стряпал за него статьи. – Он снова налил виски и отпил глоток. – Лучшего конца он бы не придумал.

Рафаэлю, видимо, нравилось заниматься самоистязанием. Долгое время его отчаяние вызывало во мне сочувствие, но потом я стала к нему привыкать и предпочитала пресечь зло в зародыше. Я сказала, что мне нужен ключ от машины, и встала. Рафаэль робко взглянул на меня.

– Тебе очень нужно идти?

– Да.

– Совершенно необходимо?

– Да.

– Ладно, – пролепетал он. – Будем считать, что я ничего не говорил.

Полчаса спустя я была в Малаге, и неприятный осадок от слов Рафаэля исчез. Витрины сверкали огнями, по тротуарам текли потоки людей. Я поставила машину в Тополиной аллее и поднялась к «Маленькому морю» пешком.

Николь ждала меня за одним из столиков на тротуаре. Ее грудь облегала яркая золотистая блуза, техасские брюки пестрели черными и белыми клетками. У нее были зеленые миндалевидные глаза, и она показалась мне необыкновенно красивой. По дороге я купила ветку жасмина и теперь протянула цветы ей.

– Спасибо, – сказала она по-французски. – Вы очень любезны.

Она тоже смотрела на меня с явной симпатией и предложила мне «Честерфилд». Подошел официант, и я попросила рюмку хереса.

– Вчера я очень обрадовалась, когда увидела вас. Я не думала, что вы такая. Вас не удивляет, что я позвонила?

– Нет.

– Вы молоды и красивы. Почему вы отталкиваете Рафаэля? То, что происходит между нами, не имеет никакого значения. На самом деле нужны ему только вы…

Дамы из Малаги, купавшиеся в бассейне у Магды, под руку прошествовали мимо и скосили на нас глаза. Видимо, они были в курсе похождений Рафаэля и остановились на углу посудачить.

– Рафаэль ребенок. Он совершенно беззащитен. Когда он чувствует себя одиноким, то напивается и начинает делать глупости. Я очень беспокоюсь за его карьеру. Вам известно, что его хотят уволить?

– Да, – сказала я.

– Стоит ему пропустить несколько рюмок, как у него развязывается язык. Я стараюсь сдерживать его, как могу, но у меня плохо получается. Вам бы это лучше удалось. – Николь взяла свою рюмку мансанильи и слегка пригубила. – Буду с вамп откровенна. Мои любовники дают мне больше того, что мне нужно… Нелепо, чтобы Рафаэль бросал деньги на ветер. Я искренне его уважаю и не хочу ему плохого. Достаточно малейшего знака с вашей стороны, и он к вам вернется.

Николь смотрела мне в глаза, и я ответила, что не могу сделать этот знак.

– Почему? – спросила она.

– Потому что я его не люблю. – Официант принес херес, и я отпила глоток. – Это было бы ни к чему, понимаете? Вот уже несколько месяцев я живу с ним только ради его карьеры. Если бы не это, я бы уже давно ушла от него…

Некоторое время Николь в замешательстве молчала, потом залилась смехом.

– Извините меня, – сказала она. – Видимо, я выгляжу глупо, Я думала, вы влюблены в него. Если бы я знала, никогда бы не позвонила.

Я тоже засмеялась и сказала, что ей нечего извиняться. Николь вдруг поняла комичность положения: будто сговорившись, мы обе отвергли Рафаэля и теперь, разуверившись в своей жертве, смотрели друг на друга с симпатией.

Мы долго обменивались суждениями о мужчинах: трусливы, слабы, позеры… Смех скрепил узы сообщничества между нами, и мы чувствовали себя бесстыдными и циничными. Потом возле тротуара остановилась «альфа-ромео». Покровитель, о котором мне говорила Долорес, прихрамывая, подошел к нам и церемонно поцеловал руку Николь.

– Барон Финн… Моя подруга.

Барон поцеловал и мою руку. Это был лысый субъект дегенеративного вида с орлиным носом и голубыми, ничего не выражающими глазами. Он сел в кресло напротив нас, и Николь прошептала несколько слов по-итальянски.

– Где нам лучше поужинать, как вы считаете? – спросила она минуту спустя.

Я сказала, что мне безразлично.

– Если вы не против, мы могли бы поехать в «Гибралфаро», – предложил барон.

– Нино любит вкусно поесть, – объяснила она. – И если ему не угодить, он становится несносным.

Барон сообщил, что у них в семье все гурманы. «Дома держали трех поваров. Родители обедали по меню».

– Но и выпить он тоже непрочь, – вставила Николь.

Барон заявил, что вино в Испании отличнейшее. Сыр же, напротив, гнусный.

– Да?

– На моей родине он лучше. Вы знакомы с Италией?

– Немного.

– Если вам вновь доведется возобновить знакомство и вы будете в Риме, я буду счастлив предоставить вам свою квартиру.

– Благодарю вас.

– Я почти круглый год путешествую и всегда оставляю ее друзьям. Николь жила там прошлой зимой.

– Четырнадцать комнат, – пояснила Николь. – Над Тибром.

– Летом я люблю путешествовать. Вы водите машину?

– Немного.

– Нино питает неистовую страсть к машинам, – сказала Николь. – Он коллекционирует их, как марки.

– В прошлом году я купил «бентлей» и «феррари»…

– Его младший брат водит почти так же хорошо, как он. Это у них в крови…

– Этой осенью я намереваюсь путешествовать вокруг Барселоны, – сообщил барон. – Если и вы хотите, вам стоит только сказать мне…

Я обещала ему, что так и сделаю. Барон расплатился, и мы встали.

Когда мы пересекли улицу, Николь прошептала:

– Он приехал за мной с Капри… Хочет, чтобы мы поженились.

Рассмеявшись, я заметила, что это более выгодная партия, чем Рафаэль. Николь взяла меня за руку pi поцеловала в щеку.

– Пока что я по возможности отвлекаю его. Позавчера оп заказал кольца…

Когда мы уселись в машину, барон доставил нам удовольствие, блестяще продемонстрировав свое мастерство. Лавируя между трамваями и машинами, он как метеор пересек город и одолел подъем Феррандис со скоростью сто с лишним километров в час. Ветер растрепал мне волосы, и я причесалась, прежде чем войти в трактир. Терраса была забита иностранцами. Барок отыскал свободный столик и заказал бутылку шампанского.

Официант принес ведерко со льдом. Осмотревшись, я увидела несколько знакомых лиц. Торговец, которого я оставила на бобах во время ужина, устроенного Эллен, сидел с какой-то раскрашенной, как маска, белокурой американкой. Николь сказала, что это бывшая киноактриса, пропившая свою карьеру. «Она ходит, как сомнамбула, обрати внимание. На днях она споткнулась на ровном месте».

Барон уже наполнил бокалы, и мы выпили за нашу встречу.

Мы выпили по второму бокалу и поговорили о гоночных машинах. Каким я отдаю предпочтение – английским или итальянским? Французским. Французским? Оказывается, таких не существовало. Барон сказал, что немецкие были великолепны. «Ненавижу немцев, – сказала Николь. – Единственные богатые родственники у меня были евреи. И они их не истребили. Я осталась без наследства». Барон сказал, что, живи она с ним, она бы ни в чем не нуждалась. Во всем виноваты немцы. У нас в Италии их не любят. Тогда почему же вы стали их союзниками? Я старалась побольше пить, чтобы поднять настроение, пока барон читал длинную лекцию насчет Муссолини и войны.

Мы были навеселе, когда встали. Барон вел машину со скоростью сто двадцать километров, а по приезде в Малагу захотел показать нам какой-то бар. Мне рассказывал об этом баре один миланец, побывавший там несколько лет назад. Битый час мы мотались по грязным кварталам, но бар так и не нашли. Оказалось, его закрыл губернатор по настоянию епископа. Мы присоединились к каким-то гулякам, выпили с ними, и странный тип, по виду цыган, взялся проводить нас, а привел в погребок слушать гитариста. За семь дней пребывания в Гранаде фламенко опостылел мне окончательно, и я послала мальчика за такси. Пока он ходил, мы выпили бутылку мансанильи. Цыгане плясали и хлопали в ладоши, и барон смотрел на Николь налившимися кровью глазами. Я простилась с ними, сказала, что у меня свидание, и обещала позвонить на следующий день.

* * *


Разумеется, звонить я и не подумала, и мне удалось спокойно проспать все утро. В час я пошла с Рафаэлем купаться в Кариуэлу. Он находился в прекрасном расположении духа и рассказал, что с приятелями был в гостях у Магды. Хозяин закусочной жарил рыбу на улице, и сардины блестели серебром. Голод уже давал себя знать, и мы съели дюжину сардин, батон хлеба и запили все это литром тинто. Закончив трапезу, мы вздремнули в нашем саду.

Потом позвонил Энрике и пригласил нас к себе ужинать. Его приезд произвел почти сейсмический эффект. Грегорио ненадолго забежал к нам с единственной целью сообщить, что он в обед видел Энрике с женой, и объявил, что поедет с нами в Чурриану. Как только он ушел, вновь зазвонил телефон, Исабель извинилась, что не позвонила раньше и просила привести к ним как можно больше народа: «…вилла огромная, Энрике хочет заполнить ее людьми. Не забудьте захватить чету Ферреро». Она говорила возбужденно, с дрожью в голосе и уверяла, что рада слышать меня. Я представила себе Энрике, слушающего ее глупые комплименты, и сухо оборвала разговор.

Надо было предупредить остальных, и в течение получаса я звонила Магде, Лауре, Долорес и Эллен. Я договорилась с ними встретиться в семь часов в «Центральном» и пошла к себе наверх принять душ. Прошло больше двух месяцев, с тех пор как я последний раз видела Энрике, и мне хотелось, чтобы он нашел меня в хорошей форме.

Внизу Рафаэль слушал пластинку Армстронга. Я тщательно привела себя в порядок и перебрала с полдюжины платьев. Ни одно из них не понравилось мне, и наконец я остановилась на бирюзовой рубашке и джинсах.

– Пойдем? – сказала я Рафаэлю.

– Поезжай одна. Я приеду попозже, жду звонка.

Я надеялась, что Николь и сегодня задержит его, и, пока грелся мотор, решила позвонить ей и предупредить. Но номер ее телефона остался в сумке, и я передумала.

В «Центральном» меня ожидали Лаура, Роман, Магда, Чичо и супруги Ферреро. Грегорио курил, о чем-то задумавшись. Селил болтала с тем долговязым парнем, что был тогда у Магды.

– Кто такой этот Энрике? – спросил Роман. – Не тот ли, что был здесь в прошлом году?

Я назвала фамилию Энрике и газету, где он работал, и, залившись смехом, Магда захлопала в ладоши.

– Детка, теперь я вспомнила… Это парень примерно наших лет, страшно веселый.

– Его жена ужасна, – вставил Роман.

– Жены всегда ужасны, – сказал Чичо.

– Что ты говоришь, детка…

– Чичо понимает в женщинах больше многих хвастунишек, – вдруг заявила Лаура.

Ее слова были адресованы Роману, а тот с лукавой ухмылкой почесывал затылок. Появилась Долорес с Эллен и Джеральдом.

– Привет собранию, – Долорес задержалась возле Грегорио. – Где же ты оставил свою подружку?

Селия прервала беседу с парнем и взглянула на мужа. Грегорио глупо улыбался.

– Можно узнать, что за муха тебя вдруг укусила? Такая женщина и вечно придираешься…

Селия переглянулась со мной. Глаза ее блестели.

– Долорес спросила тебя о чем-то… Почему ты не хочешь ответить?

Грегорио взорвался. Он был красен от бешенства, его взгляд перебегал с Долорес на долговязого парня и наконец остановился на жене.

– А ты лучше держала бы клюв закрытым, слышишь?

– Я не глухая.

– Мне надоело, понятно? Надоело!

Селия раскрыла рот, чтобы ответить, но Магда опередила ее, сказав, что здесь собрались друзья и ссоры лучше пока отложить.

– Магда права, – поддержала Эллен. – Едем?

– Как хотите.

– Ты поезжай вперед. Мы не знаем дороги.

Грегорио и Роман остались расплатиться, а Селия и длинный парень сели в мою машину. Долорес, Джеральд и Эллен следовали за нами в «мерседесе». Остальные ехали позади.

– Ну и болван, – сказала Селия. – Видела такого психа?

– Что это с ним? – спросила я.

– Не пойму, – пробормотал парень. – Как только он меня увидит, начинает ершиться.

Его руки сплелись с руками Селии, и та выглядела счастливой.

– Сегодня утром, когда я купалась в Баондильо, Хорхе подошел на минутку, только поздороваться, а Грегорио сразу же заявил, что пора обедать, и потащил меня домой.

Проехав заправочную станцию в Лос Аламосе, мы свернули на дорогу к Коину. Солдаты с военного аэродрома махали нам платками.

– Хорхе тоже жил в Париже, – сказала Селия.

– Вот как?

– Мой отец отправил меня Туда сдавать экзамены на бакалавра.

– Вернетесь?

– Не знаю. Пока нет.

Он рассказал, что полиция арестовала его вместе с другими студентами, и шесть месяцев он жил на казенный счет.

– Теперь мне не разрешают учиться, – добавил он. – Только в следующем году можно поступить снова.

Мы приехали в Чурриану, и я остановила машину у обочины шоссе. Дом Энрике был совсем рядом. Долорес и Лаура поставили свои машины за моей. Выходя из автомобиля, Грегорио метнул взгляд на Селию.

– Идемте, – пригласила я.

Уже темнело, но небо словно было насыщено мягким светом. У ограды стояли две машины. Мы вошли в сад, усаженный юкками, банановыми пальмами и тамариндовыми деревьями. Приземистое белое здание было увито вьюном и жасмином. В неподвижной, словно под водой, атмосфере кактусы, окрашенные закатом, казались кораллами.

– Привет, – сказал Энрике. – Долго искали нас?

Он расцеловал меня в обе щеки, и я забыла о трех месяцах, когда мы жили вдалеке друг от друга. Наши взгляды встречались и тут же убегали в сторону, словно боясь пораниться при столкновении, и я поняла, что он так же взволнован встречей, как я. Сделав над собой усилие, я представила ему друзей.

– Энрике Ольмос… Долорес Белес…

Они пожали друг другу руку, а я краем глаза наблюдала за ними и, казалось, слышала биение его сердца. Мое намерение забыть его сразу же потерпело неудачу. Мы все еще любили друг друга. Грустная и успокоительная пришла мысль, что все возобновится.

– Проходите сюда, – лицо его приняло обычное на людях насмешливое выражение, и, взяв меня под руку, он повел нас на террасу, – Здесь вы можете танцевать, пить, любить друг друга – словом, делать что вздумается. Если у какой-либо сеньориты нет пары, я буду рад поручить ее заботам Агапито.

Взглянув туда, куда он указывал, мы увидели карлика, одетого в длинный пиджак, короткие брюки, рубашку с жестким воротничком и бабочкой. В сандалиях на босу ногу он шел по галерее с сигарой в зубах. В журналистских кругах Энрике славился своим пристрастием к уродам. В Мадриде он собирал калек и забавлялся тем, что спаивал их. Он поднял Агапито за пояс. На минуту все оцепенели.

– Мой секретарь завзятый сердцеед, – сказал Энрике. – В Севилье у него было несколько девушек из общества. Устоять перед ним не может никто…

Все смеялись, когда, завернутая в газовую шаль, гостей вышла приветствовать Исабель. Она порывисто притянула меня к себе.

– Клаудия, как я рада! – Потом озабоченно огляделась. – А Рафаэль? Он не приехал?

– Он был занят, – ответила я. – Но приедет с минуты на минуту.

– Девочка, ты очень похорошела. И с каждым днем все молодеешь.

Она сыпала своей обычной скороговоркой, и, поставив карлика на пол, Энрике пожалел, что у женщин рот не закрывается на «молнию».

– Моя жена – самое болтливое существо на свете, – сказал он. – Когда она вам надоест, отвернитесь от нее и ступайте прочь. Я, например, всегда так делаю.

Когда Исабель разговаривала со мной, я нередко поступала так же, и сейчас, в который уже раз, пыталась найти причины, побудившие Энрике жениться на ней.

– Проходите сюда, – сказал он. – Выпьем немного.

Пока он подавал напитки, Роман поинтересовался делами в газете, и Энрике заявил, что Испания с каждым днем все больше походит на Индию:

– Во всяком случае, Севилья ничем не отличается от Бенареса. Давно там не были?

Я уселась на балюстраду рядом с Долорес и Эллен, и Энрике подал нам стаканы с настойкой.

– Солнце жарит, как сумасшедшее, и люди умирают от голода прямо на тротуарах. Муниципальный совет утвердил специальные ассигнования на уборку мертвецов. Как только возле твоего дома обнаружится труп, можешь позвонить в отдел санитарной службы, и за мертвецом приедут на «джипе» из американской помощи. Попы удрали из церквей, теперь они щелкают фисташки, взобравшись на деревья в парке Марии-Луисы. А когда какому-нибудь епископу вздумается провести свой послеобеденный отдых на трамвайных путях, уличное движение перекрывается. Никто не решается разбудить его. На днях мы стояли более шести часов на площади Кальво Сотело. Некоторые процессии продолжаются неделями. И каждое воскресенье на арене для боя быков полдюжины протестантов дают сражения…

Терраса понемногу заполнялась. Исабель пошла навстречу каким-то незнакомым девушкам, и, воспользовавшись сумятицей, Магда взяла меня под руку и уволокла в темный угол.

– Что с тобой? – спросила она.

– Со мной? – Я боялась, что она заговорит об Энрике, и торопливо заверила: – Со мной ничего…

На улице почти совсем стемнело. Зажглось несколько фонарей.

– Похоже, ты обиделась на Долорес за вчерашнее.

– Я? Нисколько.

– Прости ее. Она с ума сошла от любви к Роману и срывает зло на других. Не знает, что и придумать, чтобы удержать его…

Пока мы говорили, Рафаэль прошел садом и обнял Энрике. Несколько секунд я искоса наблюдала за ними, а Магда откровенно шпионила.

– Твой муж рассказывал тебе о Лауре?

– Да.

– Она пришла, накачавшись как бурдюк, и рассвирепела, когда я не дала ей выпить.

– Он мне рассказывал.

– Детка, я в жизни ничего подобного не видела. Не понимаю, как Долорес терпит.

Чтобы прервать этот разговор, я объяснила, что Рафаэль все мне рассказал. Я оставила ее остолбеневшей и вернулась в бар. Энрике подал мне еще настойки.

– Ты видела своего мужа?

– Да.

– Подожди, я сейчас вернусь.

Я села рядом с Долорес и расцеловала ее в обе щеки. Она внимательно смотрела на меня светлыми глазами. «Жизнь ужасна. Надо быть идиотом, чтобы выносить ее». Роман увлеченно танцевал с молоденькой девушкой. «Мне необходимо начать работать, – говорила Долорес. – Если я не буду работать, то скоро начну творить черт знает что». Обнимая ее за талию, я не могла оторвать глаз от Энрике. Долорес осушила свою рюмку и показала на него пальцем.

– Ты влюблена в него?

– Да.

– А говорят, что нет.

– Я знаю.

– Ты права. Это не имеет значения…

Когда Энрике пригласил меня на танец, окружающий мир перестал существовать. Все, кроме нас. Я прижалась щекой к его щеке и закрыла глаза. От него пахло вином.

– Ты сводишь меня с ума.

– Я тоже схожу с ума.

– Повтори еще раз, умоляю. Вдали от тебя я чувствую себя старой и некрасивой и страшно не уверенной в себе… Пожалуйста, скажи, что любишь меня.

– Люблю тебя.

– Повтори еще.

– Люблю тебя.

– Обними меня покрепче. Еще крепче.

– Я люблю тебя, Клаудия.

– Скажи, что прощаешь меня.

– Я прощаю тебя.

– Любимый… Любимый мой.

Пластинка кончилась, и надо было расстаться. Все полетело кувырком. Дул береговой ветер, напоенный ароматом жасмина. Я села на галерее между Селией и Эллен, пришел Джеральд с флягой виски и угостил нас.

Рафаэль танцевал рок-н-ролл с Лаурой, мимо нас прошел карлик и подмигнул Эллен. Селия смеялась со своим парнем. За ними угрюмо наблюдал Грегорио, потом вдруг поднялся и остановился перед Хорхе.

– Как вам понравилось в тюрьме? Вам не хочется вернуться туда?

– Нет, – простодушно ответил Хорхе.

– Тогда будьте поосторожней. Человек – единственное животное, которое дважды спотыкается об один и тот же камень.

Наступило короткое молчание; Хорхе смотрел на Грегорио, а тот, казалось, был на грани нервного припадка. Он был пьян и дышал тяжело. Селия взяла Хорхе за руку.

– Потанцуем?

Они отошли, и Грегорио, словно тюк, рухнул на стул. Будто земля ушла у него из-под ног. Я едва сдержала смех и пошла сообщить обо всем Долорес.

Она пикировалась с Романом и не слушала меня. В баре сидел какой-то косоглазый молодой человек в очках, и Энрике церемонно представил нас.

– Габриель Баррас. Сеньора Эстрада, большая поклонница вашего таланта…

Он оставил нас, и молодой человек, откашлявшись, надулся как пузырь.

– Вы читали «Напрасный зов»?

– Нет.

– А… «По ту сторону бриза»?

– Я ничего не читала.

Последовала долгая пауза. Прерывающимся голосом молодой человек назвал несколько стихотворений, опубликованных в антологии.

– Я не знаю ваших писаний, – сказала я. – Энрике пошутил.

Оставив его наедине с уязвленным тщеславием, я налила себе еще виски. Исабель неугомонно трещала с подружками. Дон Агапито беседовал с Лаурой. Ко мне подошел Рафаэль и пригласил на танец.

– Сегодня вечером я ждал звонка Хавиера и вдруг подумал вот о чем: если я получу назначение в Вашингтон, мы могли бы провести несколько деньков на Азорских островах. Они у нас на пути. Как ты думаешь?

Он говорил небрежно, словно о чем-то незначащем, и я ничего не ответила.

– По всей вероятности, я до субботы должен побывать в Мадриде. О билетах позабочусь сам. Не то, чтобы мне здесь не нравилось, скорее наоборот… Но я думаю, что нам обоим не мешает съездить куда-нибудь. Что ты на это скажешь?

– Ты обратил внимание, что в Торремолиносе я не пробыла и недели?

– Возможно, нам еще долго не представится случая попутешествовать… Я думал, тебе будет приятно сменить обстановку, солнце и климат.

– Ты мог подумать об этом раньше. Дом снят до сентября. Это невозможно.

– Мы уступим его Марии-Луисе, и все будет в порядке. На деньги, что мы выручим от продажи квартиры, можно уехать хоть на Аляску. Подумай. Другого такого случая не представится…

Луна сверкала на высоком небе. Рядом с нами танцевали Хорхе и Селия. В баре Энрике разговаривал с девушкой.

– Мне неохота двигаться отсюда, Рафаэль. Хочу спокойно прожить несколько дней. Если тебя тянет на Азорские острова, поезжай, но не проси меня ехать с тобой. Мне надоело путешествовать.

– А я считал, что ты мечтаешь об этом… Ты ведь сама говорила…

– Я передумала.

– Подумай еще.

– Уже подумала.

– Хорошо, хорошо. Как знаешь.

Объятия Рафаэля, пока мы говорили, становились все слабее, и, когда пластинка кончилась, мы молча расстались. Сад был полон народа. На галерее в свете прожектора кружились пары, у стойки бара толпились мужчины. Я встретила одного торговца, разбогатевшего после войны на продаже контрабандных товаров, и жену провинциального фалангистского депутата. Мы вспомнили прошлое. Торговец еще не успел облысеть, а дама показалась мне старой и унылой. Энрике спорил о политике с каким-то субъектом из монархистов: «Все вы очень нерешительны. Вам следовало бы пойти дальше и вообще упразднить рабочую проблему…» – «Упразднить? Каким же это образом?» – «Просто-напросто избавившись от них. Мы могли бы ввозить негров из Африки…» Какая-то полная женщина осведомилась у Энрике о своем муже, и, не меняя интонации, он ответил, что видел его среди елей в объятиях блондинки. «Только, пожалуйста, не мешайте им. Это будет неделикатно». Она неохотно улыбнулась, а Энрике и я укрылись в доме.

Выйдя на террасу, я выпила третье виски. Грегорио как неприкаянный бродил вокруг своей жены. События развивались слишком быстро, чтобы он мог понять их, и он пристально смотрел на Селию, так пристально, будто боялся, что, отведя глаза, потеряет ее. Рафаэль танцевал с Лаурой, а Джеральд спал, лениво развалившись в кресле. Я столкнулась с Романом и спросила его, где Долорес.

– Ушла, – улыбнулся он. – Сказала, что у нее свидание в Малаге.

Я потанцевала с ним – он больше не приставал, – и мы обменялись едкими остротами по адресу Грегорио. Потом подошла Эллен и, взяв меня под руку, сообщила, что Долорес из-за пустяка повздорила с Романом. «Она, наверное, опять где-нибудь напивается. Хочешь, поедем поищем ее?» Я сказала, что чувствую себя очень усталой, но подошел Энрике и предложил нам удрать в Торремолинос.

– Мне начинают надоедать эти люди. Давай потихоньку смоемся.

Когда мы подкрадывались к выходу, нас заметила Лаура и сказала, чтобы подождали ее. Она уже выпила несколько лишних рюмок и вскоре появилась с Рафаэлем и Чичо. Мы совещались, не зная куда поехать. Чичо был за Баондильо, а Эллен предпочитала «Утешитель». Энрике прервал спор, сказав, что это мы решим в городе.

Я отдала Рафаэлю ключи от машины и села в «403» Энрике рядом с Эллен. Энрике вел машину очень быстро, надеясь, что они отстанут, но на перекрестке главного шоссе я, обернувшись, увидела фары «фиата». На протяжении всего пути никто из нас не сказал ни слова. Энрике был озадачен и зол не меньше меня. Выехав на площадь, он начал кружить вокруг цветников.

– Что это ты?

– Так. Может, им надоест, и они отстанут.

Но обе машины радостно кружили вслед за нами. После нескольких минут такой карусели Энрике сдался и остановил машину у «Центрального».

– Мы остаемся здесь, – сказал он.

Они тоже остались, и Рафаэль шутливо спросил Энрике, не хочет ли тот поехать на Азорские острова.

– На Азорские? Зачем?

– Говорят, там чудесный климат. Никто пальцем о палец не ударяет. Только развлекаются… Настоящий рай.

– Если ты оплатишь мне дорогу…

– Оплачу и тебе и Исабель. Поедем вчетвером. Но ты должен уговорить Клаудию.

– Почему? Она что, не хочет?

– Нет.

– Езжайте без меня, – сказала я. – Расскажите мне, как там, когда вернетесь. Обожаю слушать рассказы.

– Клаудия потеряла интерес к путешествиям, – продолжал Рафаэль. – А раньше она их обожала.

– Когда тебе где-нибудь хорошо, не хочется укладывать чемоданы.

– Любопытно. Несколько лет назад она говорила иное. Мечтала о путешествиях, о встречах с новыми людьми… Теперь ее но сдвинешь с места, и в то же время с людьми ей скучно.

– Смотря какие люди.

– Раньше ты не очень разбиралась. Тебя все занимало. – Он заказал официанту виски на всех и заключил, обращаясь к Энрике: – Париж изменил ее.

– Нас изменяет жизнь, – сказала я. – И ты уже не тот, что был.

– Да, не тот. Время подтачивает нас исподволь. Теперь мы живем лишь по привычке, – улыбнулся он. – Начали с того, что стали писать по заказу, а кончили тем, что и живем по заказу. Как ты считаешь, Энрике?

Энрике молчал, и я взяла его за руку. Это вышло непроизвольно, и все с тревогой посмотрели на меня. Наступило тягостное молчание.

– Может быть, потанцуем? – сказала Эллен.

– Это идея, – поддержал Чичо.

До сих пор только Лаура ничего не замечала, но теперь и она все поняла.

– Пойдем-ка и мы с тобой, Рафаэлито.

Медленно потягивая свое виски, он нерешительно взглянул на меня.

– Ты не идешь?

– Нет.

– А ты?

– Я тоже остаюсь, – сказал Энрике.

Рафаэль встал. Он сразу как-то постарел, его лицо прорезали морщины.

– Мы поедем в Ремо, – пробормотал он, глотая слюну. – Если вы передумаете, позвоните мне. Я засяду там на всю ночь.

Он удалялся, не оглядываясь, и, когда я убедилась, что он ушел, подошла к Энрике и поцеловала его в губы.

– Видишь, как он теперь ведет себя?

– Да.

– Он сломался, потерял всякое достоинство.

Мы вновь поцеловались, и я почувствовала, как он вздрогнул. Глаза его блестели.

– Пойдем.

Мы сели в машину. «403» оставил позади разноцветные огни реклам на площади, двойной ряд белых домов с газонами, лесистые холмы Эль Пинар. Шоссе взбиралось в гору, потом петляло вниз, и на одном из поворотов я увидела море, залитое лунным светом. В стороне елочными огнями горели зеленые и красные сигналы аэродрома. Мы переехали мост Гуадалорсе и обогнули квартал дешевых домов. В некоторых барах светились окна. Оставив позади трамвай и стоянку извозчиков, мы оказались на улице Аламеда, усаженной фикусами. Энрике свернул налево и остановился у отеля. Тогда я вспомнила бессонные парижские ночи и наш тернистый путь в Амстердам, но отступать было поздно.


III


Уже давно рассвело. Солнце красной кометой поднялось над горизонтом, и утренний бриз шевелил листву. Энрике затормозил у ограды.

Мы поцеловались еще раз, я вышла, и машина тронулась. Войдя в сад, я увидела, что гараж пуст. Рафаэль устал ждать нас, и, видимо, Лаура взялась его утешить. Оставив Эрминии записку с просьбой не тревожить меня, я приняла снотворное.

Когда я проснулась, было около двенадцати. Во рту пересохло, и я выпила целых пол-литра кофе. Звонили Исабель, Магда, Лауреано и еще какой-то мужчина, не пожелавший назвать себя, но передавший, что зайдет около двух. Эрминия глядела на меня глазами встревоженной птицы, и я попросила ее приготовить ванну.

– А что сеньор? – спросила я.

– Его нет, – ответила она. – Он не ночевал дома.

Перспектива встречи с компанией не устраивала меня, и я подумала, что сила денег до смешного мала, если они не могут хотя бы обеспечить спокойствие. В Торремолиносе люди, имеющие пяти– и десятикомнатные квартиры, живут скученно, как бедные семьи в бараках. Магда, Эллен, та же Долорес всегда ищут чьего-то общества, словно боясь хоть на миг остаться наедине с собой. Все свободное время они проводят в компании. Телефон звонит с утра до ночи, и удрать нет никакой возможности.

Просидев в ванне целый час, я наконец оделась и спустилась в сад. Ветер с суши непрерывно дул вот уже сутки. Солнце жарило немилосердно, и детей я нашла удрученными и вялыми. Они сообщили мне, что кошка подозрительно интересуется канарейкой, и просили разрешения пойти в Кариуэлу.

– Сегодня слишком жарко. Идите поиграйте в тени.

Я легла, намереваясь под защитой кедра почитать «Лолиту», но не успела закончить страницу, как отворилась калитка и появился Грегорио. Он был в синей куртке и полосатых брюках, белая фуражка подчеркивала рыхлые и неправильные черты лица. Его всегдашнего оптимизма как не бывало. Глаза глядели мрачно, а нижняя губа безвольно отвисла. Усевшись, он тщательно вытер пот.

– Я думаю, ты знаешь, почему я пришел.

– Нет.

Грегорио положил платок в карман и взглянул на свои руки.

– У Селии есть любовник.

– Вот как? – удивилась я. – Откуда ты знаешь?

– Можешь не стараться. Я все знаю. Она с тем парнем смылась вчера в Чурриану и оставила меня на бобах. Бедняжка совсем не знает жизни, а этот тип обманывает ее, хочет втоптать в грязь ее доброе имя. Но, клянусь тебе, это у него не выйдет.

Грегорио, распаляясь, все повышал голос, и привлеченные его криком подошли дети. Я знаком велела им уйти.

– Да-да, не выйдет! Можешь считать меня дураком и вообще кем угодно, но вчерашнее открыло мне глаза. Я никому не позволю смеяться над собой. Тем более псу такой масти…

– Я тебя не понимаю, – сказала я.

– Этот субъект уже посидел в тюрьме за свою окраску. Он красный. Они не признают собственности и поэтому считают, что все принадлежит им. Но мое терпение лопнуло. Если власти не примут немедленно меры, я решу дело по-своему…

– И каким же образом?

– Вызову его на дуэль! Я знаю, тебе это покажется смешным, но я сделаю это ради других. Если мы сейчас не защитимся от них, однажды они вонзят нож нам в спину!

Он говорил сбивчиво, несвязно, а когда кончил, поднял на меня умоляющие о помощи глаза. Лицо его вновь покрылось потом. Помолчав несколько секунд, я закурила.

– Ты разочаровал меня, Грегорио, – сказала я. – Да, разочаровал. Я была о тебе иного мнения. Считала тебя человеком свободным, развитым, немелочным – одним словом, современным. Но вижу, что ошиблась… – Грегорио весь превратился в слух, и я продолжала. – Все это от глупости. Вы хотите подражать американцам, но у вас не получается. Чтобы жить, как они, надо быть стойким и носить свои рога легко и с юмором. Возьми хотя бы Джеральда. Вот это современный человек! А вы, испанцы, стоит вам найти себе подружку и выпить немного виски, считаете себя американцами. Да только это не так. У вас все иначе. Стоит вам ощутить на своем лбу молодые рожки, и на вас будто небо рушится. Вы сразу начинаете вопить о собственном достоинстве, о мести, хотите вызвать обидчика на дуэль, а это уже совсем не то. Тот, кто хочет слыть современным человеком, должен быть им до конца. Не годится сегодня быть одним, завтра другим, послезавтра третьим. Ведь тогда тебя никто не будет принимать всерьез. А для мужчины нет ничего хуже этого.

Грегорио слушал, опустив голову. Потом дрожащими пальцами вынул сигарету.

– Что бы ты сделала на моем месте?

– Сделала бы то, что ничего бы не делала. Пускай сами разбираются. И Селия тебя не любит, и ты ее тоже. С сегодняшнего дня ты можешь спокойно ходить со своей подружкой. Ведь этот парень оказал тебе услугу, сам того не ведая. По правде говоря, ты бы должен был поблагодарить его…

– Ты думаешь?

– Несомненно. Пригласи его к себе с мисс Бентлей, а потом поменяйтесь дамами. Современные супруги поступают именно так. Один – в одну сторону, другой – в другую, и все в порядке. Как в кино.

Полчаса спустя Грегорио простился со мной совершенно преображенный. Перспектива дуэли с Хорхе ужасала его, и я поняла, что свалила с его плеч неприятный груз. Дойдя до ограды, он закурил сигару и вышел на дорогу с видом победителя.

Эрминия пришла сказать, что обед подан, но было слишком жарко, и я съела только чашку гаспачо.[22 - Холодный суп, приготовленный из хлеба и оливкового масла, с уксусом, луком и чесноком.] Кругом все плыло от жары. На соседней стройке каменщики работали обнаженными по пояс, и один из них, в соломенной шляпе, увидев меня, присвистнул и скрестил на груди руки.

После обеда я легла в гамак отдохнуть. Все еще дул ветер, и сухой воздух обдавал жаром, словно из кузнечного меха. Притихшие дети пристроились в тени рядом со мной. Невозможно было ни двигаться, ни думать. Небо упрямо сверкало синевой, солнце чешуйчатыми бликами лежало на земле, и на него было больно глядеть.

Эрминия вывела меня из дремы, позвав к телефону. Это была Долорес, – я бы узнала ее голос среди тысячи других, – извинившись за свой побег накануне, она пожаловалась на жару и предложила всем съездить в Ронду.

– Кажется, сегодня вечером будет коррида. Если даже она окажется неудачной, мы все же подышим воздухом… Я застрелюсь, если пробуду здесь еще немного.

Она сказала, что зайдет за мной через час, и, чтобы не терять времени, мы условились, что пока предупредим остальных.

– Я захвачу Магду и Романа. Если управимся к четырем, то вполне успеем.

Ее энергия вывела меня из оцепенения, и я заказала разговор с Чуррианой.

– Энрике?

– Да.

– Это я. – Сердце забилось сильнее, когда я услышала его голос – Ты грустишь?

– Нет.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Я влюблена в тебя. Остальное неважно, слышишь?

– Да.

Я рассказала ему о проекте Долорес и, поскольку времени оставалось немного, быстро поднялась наверх принять ванну и сменить белье. Спустившись, я позвонила Лауре и Эллен. Кот опять караулил у клетки с канарейкой п при моем приближении в испуге удрал. Я приготовила виски, сифон и лед и поставила пластинку Армстронга. Потом раздался звонок, и дети бросились открывать.

– Тетя Клаудия… Какой-то сеньор тебя спрашивает.

Я велела впустить его, и вошел Энрике с секретарем. Дон Агапито показался мне еще ужаснее, чем накануне: он был в рубашке и коротких штанах, на руке красовались огромные часы. Энрике повернулся к моим племянникам, поглаживая лысину карлика.

– Я привел вам дружка, чтобы вы поиграли вместе, – сказал он.

Дети в замешательстве смотрели на уродца. Энрике сел на диван напротив меня и закурил сигарету.

– Только что мне звонила Исабель и сообщила, что она в Калифорнии, представляешь мою радость? Но пока я успел поздравить ее с приятным путешествием, выяснилось, что она в отеле «Калифорния» в Малаге…

Агапито удалился с детьми в сад, и, оставшись одни, мы поцеловались.

– Поцелуй еще, дорогой…

– Нас могут увидеть.

– Все равно. Мне все равно…

– Мне тоже.

Энрике привлек меня к себе, и несколько минут мы молча просидели обнявшись.

– Ты не можешь их оставить, а мы с тобой удерем?

– Нет, это будет нехорошо.

– Ну пожалуйста. Ты что-нибудь придумаешь. Моя машина у ворот.

– Нет, нет. Это невозможно.

Энрике отвернулся и стал рассеянно разглядывать ковер.

– Ты обиделся?

– Нет.

– Я же вижу. Ты обиделся.

– Клянусь тебе, нет.

– Я нужна Долорес, понимаешь?

Энрике молчал, и я опять поцеловала его.

Раздался звонок, и я встала. Попросила Эрминию достать из холодильника лед и вышла в сад. Лаура, улыбаясь, шла мне навстречу.

Дон Агапито влез в гамак и рассказывал детям какую-то сказку:

– Жил-был однажды маленький шейх по имени Фейсал, жил он в Багдаде в окружении своей семьи…

Мы вошли в зал, и я налила два виски. Лаура спросила у Энрике, впервые ли он проводит лето в Торремолиносе. Энрике ответил, что отдыхал здесь в прошлом году. Лаура сказала, что не помнит его. Нет ничего удивительного, сказал Энрике. «Я помню всех мужчин». Энрике заметил, что в Торремолиносе их слишком много.

Я молча тянула виски, потом велела Эрминии открыть калитку. Лаура разглядывала меня своими близорукими глазками. Материковый ветер был невыносимо жарким, и я добавила два кубика льда в свой стакан. В саду Агапито, наклонившись к детям, продолжал свистящим шепотом:

– …и тогда взяли маленького Фейсала, изрубили его на мелкие кусочки и сунули в мешок вместе с белокурой принцессой и скелетами его пятнадцати братьев, а потом бросили посреди площади, и никто из них не спасся. Никто, никто…

В это время снова раздался звонок, и все встали.

* * *


Долорес была одета по-мужски – в техасские брюки и легкую рубашку. Увидев нас, она вышла из машины и захлопала в ладоши.

– Давайте скорее. Надо торопиться, а то опоздаем.

Она поцеловала меня и повернулась спиной к остальным, будто их не было.

– Все в сборе? (Роман с ней не приехал.)

– Да, – сказала я. – Эллен просила извиниться. Вчера ночью обчистили Джеральда, и она должна сходить с ним в полицию дать показания.

Долорес усадила меня рядом с собой и захлопнула дверцу. Ее глаза, сверкающие и спокойные, были как два голубых озера.

– Мы с Клаудией хотим ехать одни, – сказала она. Магда посмотрела на нас с плохо скрытым недовольством, и Долорес добавила: – Вы с мужем уместитесь во второй машине.

– Какой дорогой едем? – спросил Энрике.

– На Сан-Педро де Алькантару.

– Дорога на Коин короче, – сказал Мигель.

– Ну и езжайте по ней, коли так. Увидим, кто скорее доберется.

Долорес включила зажигание, и мы с места рванули на большой скорости.

– Магда раздражает меня, – сказала она. – Я их всех не выношу, кроме тебя. Хочется все бросить и убраться восвояси…

Я сказала, что и со мной происходит нечто подобное. Непрерывное общение с людьми раздражало меня, истощало силы.

– Я бы с удовольствием попутешествовала с тобой, – сказала Долорес. – По крайней мере, я бы освободилась от Романа. Он с каждым днем все нестерпимее, клянусь тебе… Знаешь его последнюю идею?

– Нет.

– Он хочет, чтобы я бросила театр. Говорит, что ему трудно жить, когда меня нет рядом. Можешь вообразить, как я принимаю клиентов в его консультации?

– Нет.

– Я тоже. Такой женщине, как я, необходима работа, необходим контакт с публикой. Я бы сошла с ума, если бы заперлась в квартире.

– Когда начнешь работать над ролью?

– Через месяц. Маноло прислал мне сценарий, и в понедельник я подпишу контракт. Когда Роман узнал об этом, он метал молнии. Ему ужасно хочется, чтобы я всецело зависела от него. Только из этого ничего не выйдет…

Долорес ехала очень быстро и не поворачивалась ко мне. Она обвязала голову голубым шелковым платком, и ветер трепал на ее лбу пряди золотистых волос.

– Сегодня утром я говорила с продюсером. Бедняга озабочен моим положением, и ему пришла занятная идея: студии нужен врач, и он хочет пригласить Романа. Как тебе это нравится?

Я не ответила – ее непринужденность была обворожительна – и закурила сигарету.

– Таким образом, мы будем работать вместе, и он оставит меня в покое, понимаешь?

– Конечно.

– Там он будет в своей тарелке. Теперь ему вздумалось бегать за восемнадцатилетними, а уж там-то их хватает, – Шорох шин на крутом повороте приглушил ее голос. – Он говорит, что я стара для него, а сам просто выжил из ума. Заметила, как он вел себя вчера?

Не доезжая Марбельи, машина Энрике обогнала нас, и Магда помахала нам рукой. Это была лучшая пора Коста дель Соль, и по обе стороны дороги тянулись без конца виллы и летние дачи. Туризм необычайно быстро видоизменял пейзаж, дома росли, как грибы, и среди сосен я заметила несколько отелей. Привратник одного из трактиров грозил проезжающим разбойничьим мушкетом. Временами дорога напоминала путь от Сен-Рафаэля до Сен-Тропеза, и мне казалось, что я во Франции.

В Сан Педро де Алькантаре Долорес свернула на узкую и крутую дорогу, всю в рытвинах и ухабах, и окрестности сразу изменились. Мы миновали прибрежные декорации – иностранные машины, бары, рекламы на английском языке – и вновь попали в Андалузию, пустынную и суровую страну. Дорога взбегала и падала вниз по перевалам сьерры, и казалось, чем выше мы взбирались, тем легче было дышать. Расстояние между машиной Энрике и нашей машиной быстро сокращалось. Солнце ярко освещало ее, и на каждом повороте слышался сигнал. Дорога вилась по краю пропасти. По скалистому склону карабкались сосны. Ненадолго опустившись в долину, дорога пересекла границу округа; потом нам повстречались военный грузовик и «фиат» с правительственным номером. Горы множили эхо сигналов. На охристых склонах пинии мешались с соснами. Долорес молча вела машину. Солнце подстерегало нас за каждым поворотом, и, повернув, ей приходилось притормаживать. Мы миновали павильон, торгующий напитками, и столпившиеся вокруг солдаты проводили нас веселыми криками. Растительность постепенно редела. На высоте тысячи метров дорога все еще ползла вверх, где последние пинии лепились к склонам сьерры. Но вот горы совсем обнажились. Голые вершины тянулись до самого горизонта, и несколько минут мы не видели ни одного дерева. Незаметно мы поднялись к перевалу, и дорога устремилась на ровную горную поляну. «403» теперь исчез из поля зрения. Вечер окрасил все вокруг в золотистые тона, и мы быстро ехали, минуя ухабы. Через несколько километров снова появилась растительность. Пустоши чередовались с полями пшеницы, местами посевы выгорели в сухой земле. Стояла самая горячая пора жатвы, и жнецы, сопровождаемые вереницами мулов, двигались там и сям. Кое-где уже молотили, на токах желтел хлеб. Впереди простиралась золотисто-охристая долина, в низинах которой виднелись огороды и чахлые, приземистые тополя. Дорога все время шла под гору, и через несколько минут вдали показалась Ронда.

Она была вписана в горы как естественное продолжение пейзажа и в лучах уходящего солнца показалась мне самым прекрасным городом в мире. Дома каким-то чудом удерживались над обрывами, и, затормозив, Долорес сказала мне, что как-то приезжала сюда из Мадрида, намереваясь покончить с собой: «Я больше часа простояла на мосту, глядя в расщелину, но смелости не хватило. Одно дело принять порцию таблеток, другое – прыгнуть с двухсотметровой высоты. Меня ужаснула мысль, что тело мое будет изуродовано. Если еще когда-нибудь со мной случится такое, я уж лучше приму веронал, как все трусы…»

Мы снова тронулись и замолчали. Город скрылся за вершиной, – как будто это был только мираж, – а потом мы поднялись по пыльной дороге к кварталу Сан-Франциско и Арабским воротам. Объехав руины Алькасабы, машина по улице Мендеса Нуньеса пересекла старую городскую площадь. В этот час она была заполнена крестьянами, возвращавшимися с полей, и Долорес, непрерывно сигналя, с трудом прокладывала дорогу. На тротуарах, прислонившись к стенам, неподвижно стояли мужчины. Кое-где распрягали и перековывали мулов. На углу двое тележников надевали колесо на ось.

Миновав мост, мы выехали на площадь и остановились рядом с машиной Энрике. До начала новильяды[23 - Коррида с молодыми быками.] оставалось еще десять минут, и, облокотившись о перила, мы смотрели в пропасть. Каменистые склоны, обрызганные зеленью, казались отвесными стенами. Воды Гуадалевина ниточкой серебрились на самом дне среди камней, а дальше начиналась розово-желтая долина, напоминающая своими красками мороженое с клубникой и ванилью. Галки неподвижно парили в воздухе. Потом внезапно, будто по сигналу, упали вниз и с криками нырнули под арки моста.

– Идем, – сказала Долорес – А то опоздаем.

Вниз по улице Кастелар текла река людей. Мундиры цвета хаки перемешались с черным платьем крестьян и погонщиков, густое людское месиво, – что-то вроде похлебки, – пахло вином и потом. Мужчины оборачивались, чтобы разглядеть нас, и Долорес, сорвав косынку с головы, обняла меня за талию.

– Идиоты… – процедила она. – Так и хочется плюнуть им в рожи…

Остальная компания поджидала нас в одном из кафе напротив арены, и мы сели выпить по стакану тинто. Энрике ушел за билетами, а когда он вернулся, мы встали, и Мигель, позвав официанта, дал ему ассигнацию в двадцать дуро. Магда нервно кусала ногти. Пока парень ходил за сдачей, она подошла ко мне и чуть не силой отвела в сторону.

– Ради бога, будь повнимательнее к Мигелю, – сказала она. – У бедняги создается впечатление, что все терпят его только ради меня, он еле держится. Вчера он не спал до четырех утра, пока я не вернулась… Я боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь…

Магда говорила своим манерным детским голоском, и я ответила, что Мигель достаточно взрослый, чтобы обойтись без нянек. Но она продолжала канючить.

– Он невыносим. Я для него – все, и он не понимает, что мне иногда надо без него побыть на людях, хотя я и люблю его… Он сказал, что, если я его оставлю, он убьет себя. Я же не виновата, что мужчины такие и им нравится болтать со мной…

На трибуне я села рядом с Энрике. Прошло больше двенадцати лет, с тех пор как я смотрела здесь бой быков, и сейчас я вспомнила последнюю корриду, на которой была с Рафаэлем во время майской ярмарки. Губернатор пригласил нас в ложу, и Антонио Бьенвенида посвятил мне своего второго быка и отрезал ему оба уха.

На этот раз матадорами были трое неопытных и своенравных парней, но животные не дали им возможности показать себя. С первым быком ничего не вышло: он не позволил себя водить, и тореро то тайком, то явно гнал его ударами мулеты, пока под свист публики не прогнал вообще. Второй бык начал было входить в игру, но и его хватило ненадолго: после первых же бандерилий он подогнул передние ноги и упал. Тореро вел быка, бестолково вскидывая локти, и кончил тем, что убил его ударом в шею. Зрители скучали, возмущались, и меня вдруг одолела нервная слабость, всегда возникающая на плохой корриде, – какая-то смесь тоски и пустоты, постепенно наполняющая все тело.

В таких случаях лучше всего, если бык неожиданно прыгнет через барьер и нападет на смотрителя. От нечего делать я принялась разглядывать зрителей. Кругом сидели погонщики мулов в шляпах и жилетах и сеньоры, поглощавшие мансанилью и курившие сигары. На лицах женщин было написано алчное напряжение, как у всех, кто жаждет крови.

Третий бык тоже оказался трусливым и неинтересным. Тореро вел его осторожно и только справа, но публика хлопала и ободряла его. Меня удивило столь различное отношение к тореро, но сосед объяснил мне, что этот из Ронды.

– А остальные откуда? – спросил Энрике.

Мужчина скривился в пренебрежительной гримасе.

– Из Малаги.

Я подумала, что, если бы Педро Ромеро воскрес, он не смог бы гордиться своим земляком, и мне захотелось уйти. Казалось, коррида никогда не кончится. Бык вдруг останавливался и тут же успокаивался, и тореро никак не мог поставить его для удара. Он дважды пытался это сделать, наконец в третий раз ему удалось. Трибуны аплодировали, тореро подали стакан воды. Энрике скучал не меньше моего. Пока рондиец пил, он встал и заявил, что в подобных случаях надо давать чашку цикуты.

– Ребята, – сказал он, – я сматываюсь.

Все последовали за нами, и мы уселись в кафе на площади. Не попавшие на корриду торчали на улице или спорили, собравшись группками. Долорес заказала бутылку тинто. Скука нередко вызывала у меня желание выпить, и я машинально осушила стакан. Энрике тоже.

– Хочешь еще?

– Я умираю от жажды.

– Превосходное вино, – сказала Долорес. – Можно взять еще бутылку.

С арены доносился свист. Цыганка с ребенком на руках просила милостыню. Энрике подозвал официанта.

– Еще одну.

– Тинто?

– Тинто.

Лаура налила мне второй стакан. Солнце только что скрылось, но небо еще было синим и гладким. Люди наполняли улицу. Был канун дня Сантьяго, и в воздухе пахло праздником. Чистильщик ботинок, сидя за соседним столом, внимательно изучал мои ноги.

– Вы не знаете о последней выходке Фефе?

– Нет.

– Вчера вечером он остановился у того филиала банка, что в конце Лариоса, и поменял таблицу котировки. Стоимость фунта стерлингов, доллара и франка упала на восемьдесят процентов. А лира, наоборот, поднялась больше чем на тысячу песет. Вокруг толпились туристы… Говорят, кое-кто покончил с собой.

– Кто это тебе рассказал?

– Бетти была в Чабалите и видела Фефе. Она говорит, что, когда пришла полиция, Фефе произносил речь: «Скупайте акции компаний, производящих взрывчатые вещества. Они наиболее прибыльные. В ближайшие дни вспыхнет война…» Видно, он изрядно нализался.

Смеялись все, кроме Мигеля. В ожидании второй бутылки Долорес яростно набросилась на него.

– Послушай, объясни нам только одно… Какого черта ты сюда поехал? По инициативе жены или сам захотел?

– Деточка, раз он здесь, значит, ему с нами хорошо. Правда, Мигелито?

Мигель робко улыбался, и Магда, обернувшись ко мне, взгляд дом умоляла о помощи. Наступило недолгое молчание.

– Корриды мне наскучили, – заявила Лаура. – Меня интерес суют только тореро.

– Первый был ничего, – сказал Энрике.

– Мне все нравятся.

– А ты бы подождала их у выхода, – предложила я.

– Я так и сделаю, – ответила она. – Налей мне, пожалуйста, еще вина.

Я наполнила ее стакан и налила себе. Тинто было слабое и оставляло во рту терпкий привкус. Я одна выпила бы целую бочку.

– Поговорим о твоем карлике, – предложила Лаура. – Почему ты не захватил его с собой?

– Он гениальный малый, – сказал Энрике. – Со времен моего деда бухгалтерия газеты влачила жалкое существование. Он все реорганизовал, это настоящая счетная машина.

– А правда, что он любит женщин?

– Они сводят его с ума.

– Роман рассказывал, что однажды ты посадил его на шкаф, а сам ушел…

– Это была шутка. Вообще-то мы любим друг друга.

Когда новильяда закончилась, зрители бросились штурмовать столики. Рондиец удостоился почетного круга, после того как убил второго быка. Неподалеку от нас беседовали солдаты, и, пробившись сквозь них, чистильщик показал на мои мокасины.

– Почистить?

– Нет, благодарю вас.

Я смотрела ему вслед, когда коренастый белобрысый мужчина наклонился ко мне и сказал, указывая на него рукой:

– Вы правильно сделали. В жизни не видал подобного типа…

– Вот как?

– Всегда гонится за легким заработком. Он родился уже усталым.

Энрике налил мне в стакан тинто. Мужчина все еще стоял между нами и не думал уходить.

– Женские или детские туфли – это пожалуйста, это он сколько угодно. Это как раз по нему. Но если где надо чуточку поработать, – он сразу на попятную. На днях я был здесь со своей женой, и его позвал один из полицейских… Так знаете, что сделал этот тип? Глянул на его сапоги, скрестил руки и заявил: «Мне это не улыбается». Ей-богу, так и сказал. Здесь почти все такие. Это я вам говорю, а я сам из Ронды.

Для пущей убедительности он стукнул себя в грудь. Энрике предложил ему сесть и протянул стакан вина.

– Большое спасибо. Ваше здоровье и здоровье сеньоров.

– Вы здесь работаете?

– Нет, сеньор. В Мадриде. Приехал на несколько дней с семьей повидаться.

– Мои друзья тоже из Мадрида. Он вам нравится?

– Да, сеньор. Великая столица. Вот уже шесть лет я там живу, а всего города не знаю… До этого я жил в Севилье.

– Чем вы занимаетесь?

– Позвольте представиться: Хосе Лопес Лагуна, регулировщик движения.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

Напряжение постепенно спадало. Энрике выпил еще стакан тинто. Регулировщик сказал, что полиция должна разбираться во всем.

– Это тяжелая профессия, не думайте…

– Конечно.

– Многие считают, что стоит только поступить в Корпус – и ложись пузом кверху. Куда там! Приходится расхлебывать все подряд.

– Ну, разумеется.

– Я не хочу хвастаться, но скажу, что не всякому под силу отвечать за пост.

Мы прикончили бутылку, и Энрике хлопнул в ладоши, подзывая официанта, чтобы спросить еще. Но тот был занят другими посетителями.

– Здесь недалеко, на улице Грасия, я знаю бар, где есть великолепное вино и тапас – на целый полк хватит, – сказал наш собеседник. – Если хотите, я вас туда провожу.

Энрике расплатился, и мы стали пробиваться сквозь толпу за своим проводником. Все были слегка навеселе. Долорес с выражением, не предвещавшим ничего хорошего, держалась в стороне. Мигель был также мрачен и молчалив. Магда в порыве наигранного веселья повисла на моей руке.

– Что это за тип?

– Понятия не имею.

– Он неприятный. Хорошо бы от него избавиться.

Заговорщицкий тон Магды раздражал меня, и я промолчала.

Бар оказался совсем небольшим и был набит до отказа мужчинами. На стойке красовались подносы с тапас всех сортов. Воздух пропитался запахами табака и жаркого.

– Семь стаканов тинто и семь чанкетес, – сказал Энрике.

– Почки тоже недурны, – заметил полицейский.

– Добавьте также почки, артишоков и кальмаров…

Вино – очень прохладное – пилось легко. Немного потеснившись, чтобы дать нам место, мужчины с любопытством рассматривали нас.

– Вы первый раз в Ронде? – спросил полицейский.

Его глаза блестели, и я поняла, что он пьян.

– Нет, – ответил Энрике.

– Были на новильяде?

– Да.

– Ну и зря. Я в жизни ни одной корриды не пропустил, а в этот раз не пошел. Из троих ни один реала не стоит.

– Быки тоже.

– Да хоть бы они волами были… Настоящий тореро всегда настоящий, даже когда бреется. А эти просто сопляки.

– Согласен.

– На сегодня первый среди них – Ордоньес, и не потому, что он мой земляк.

Лаура сказала, что она предпочитает Луиса-Мигеля. Мы все уже опорожнили свои стаканы, и официант вновь их наполнил. Долорес рассеянно глядела на улицу.

– А в Мадриде вы смотрите корриды?

– Если я не на службе, обязательно. Среди полицейских много любителей. Я каждый год беру абонемент в Сан-Исидоро, а вы?

– Когда я бываю в городе, тоже. – Голос Энрике звучал глухо.

– Разве вы не в Мадриде живете?

– Нет.

– Я оставлю вам свой адрес, и, если приедете, мы сходим на корриду вместе с женами…

– У меня плохая жена, – сказал Энрике.

Полицейский огляделся, чтобы удостовериться в том, что жены Энрике среди нас нет.

– Так ее, сеньор. Вот это, я считаю, прямой разговор, а не разные там экивоки! А чтоб вы меня поняли и доверяли мне, я вам тоже честно скажу: и моя не сахар. Чуть я попозже задержусь, она мне такой разгон устраивает… Злющая тварь.

– Супружество вообще одно недоразумение, – заметила Лаура.

– Совершенно верно. Хорошо бы его запретить, – поддержал полицейский.

Я чувствовала, что уже изрядно хватила. В дымном чаду все посетители бара казались мне похожими друг на друга. По знаку Энрике официант наполнил наши стаканы.

– Мне бы хотелось, чтобы вы приехали в Мадрид, – сказал регулировщик. – Сейчас я без формы, и я никто… А там, не-е-ет. Там власть, там к тебе уважение. Мы могли бы вместе пообедать в воскресенье…

– Когда угодно.

– А если с вами что стрясется, немедленно дайте мне знать, и я все улажу, слышите?

– Да.

– Даже если наедете на кого. Только спросите Хосе Лопеса Лагуну, и я буду в полном вашем распоряжении…

– Мне бы оч-чень хотелось… чтоб ты кого-нибудь задавил, – запинаясь, промямлил полицейский.

Энрике сказал, что приедет в Мадрид и обязательно кого-нибудь задавит. Потом полицейский предложил нам пойти в другое место. По его словам, превосходный бар находился напротив церкви Спасителя. Мы с трудом пробирались по людным улицам. Когда мы вошли в бар, Долорес сказала, что хочет уехать. Энрике о чем-то поговорил с Магдой и заказал всем по стакану. Наш гид настаивал на том, чтобы осмотреть и остальные бары города. Долорес уставилась на него злыми глазами, и Мигель убедил Энрике ехать. Мы наконец вышли, а полицейский, не отставая от нас, все говорил о какой-то таверне, где можно поужинать.

– У нас занят вечер, – сказал Энрике.

Когда мы дошли до стоянки, Долорес заявила, что поедет одна следом за нами.

– Какой дорогой ехать? – спросила Магда.

– Какой хотите.

Полицейский обнимал Энрике и строил планы на будущее.

– Теперь ты знаешь мой адрес?

– Да.

– Завтра жду всех к обеду. Мы сварим паэлью.[24 - Блюдо, напоминающее острый плов с курицей.]

– Да, да.

Энрике с трудом высвободился из его объятий и, захлопнув дверцу, сказал:

– К чертям.

– Экий трепач, – фыркнула Лаура.

– Куда едем?

– В Малагу, Езжай на Алору. Так будет лучше.

– А Долорес?

– Поедет следом.

Энрике включил зажигание. Полицейский все еще неподвижно стоял на тротуаре.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– А то смотри, Магда тоже водит машину.

– Ты с ума сошла.

Прогулка освежила и меня. Мы тронулись.

– До завтра, сеньор!

– Пошел ты… – пробормотал Энрике.

Мы снова поднялись на Кастелар и свернули на дорогу в Эспинель. Быстро темнело, но домишки, казалось, еще удерживали дневной свет и включать фары не было необходимости. Когда мы выехали из Ронды, я оглянулась и в отдалении увидела машину Долорес.

Энрике уверенно крутил баранку. Когда я открывала ветровое стекло, он погладил мою руку, и я вспыхнула от этого прикосновения. Дорога змеей сбегала вниз. Сумеречный свет озарял отроги сьерры, и пейзаж казался пустынным. Магда с детским любопытством рассматривала окрестности, а потом заговорила о нищете крестьян. Энрике сказал, что, путешествуя по стране, он каждый раз вспоминает Атагуальпу.

– Если бы он побывал в Испании, то мог бы вдоволь посмеяться над нами. Это месть инков.

Через четверть часа совсем стемнело. Фары машины Долорес пронизывали тьму двумя конусами. Мы проехали несколько городков, и я положила голову на плечо Энрике.

– Что за городишко?

– Пепьярубия.

Мы свернули на извилистую дорогу и вновь увидели фары «мерседеса». Энрике все время держал стрелку спидометра на шестидесяти. Ночь была безлунной, и казалось, что на многие километры вокруг в тумане, окутавшем нас, мы единственные живые существа.

Миновали еще одно селение, и тут я заметила, что мы потеряли из виду Долорес. Энрике сбавил скорость, и через минуту машина остановилась. В оливковой роще звенели цикады. Я включила радио, диктор читал сообщение о награжденных Гражданским Орденом за заслуги в сельском хозяйстве. На другой волне звучала какая-то песня. Фары освещали пыльное шоссе. Окрестности терялись во мраке.

– Что же могло случиться? – сказала я.

– Перед тем как въехать в селение, я ее видел. Она была в трехстах метрах от нас.

– Наверное, она остановилась заправить машину, – предположила Магда.

– У нее достаточно горючего, – сказала я. – Кроме того, в этих местах нет бензоколонок.

– Я ни одной не видел, – поддержал Мигель. – Может быть, она остановилась выпить?

– А мы что будем делать?

Энрике закурил сигарету.

– Если хотите, вернемся и поищем ее.

Никто не ответил, и Энрике развернулся под аккорды Курта Вейля. Мы ехали на большой скорости.

– Так мы можем с ней разминуться, – подала голос Лаура.

– Не думаю, – возразила я. – Я узнаю ее фары.

Мы въехали в селение и скоро наткнулись на «мерседес». Долорес остановилась у бара. Мы увидели ее с улицы, она стояла у стойки с каким-то мужчиной.

– Привет, – сказала она. На ее лице не было и тени удивления.

– Господи, ты могла бы предупредить нас! – воскликнула Магда.

Собеседник Долорес был пьян и смотрел на нас удрученно. На нем была поношенная, вся в заплатах рубаха и грязные брюки с обтрепанными манжетами.

– Так вы говорите, она ушла?

– Да.

– И что же вы думаете делать?

Она не сводила с него пристального взгляда, и тон ее был довольно суров. Мужчина пригубил. Рука у него дрожала.

– Пить, как видите.

– Вы дурак, – сказала Долорес. – Вашей жене просто надоело голодать с вами, и теперь она, наверное, гуляет с каким-нибудь богачом в Барселоне.

Хозяин бара посматривал на нас неприязненно. Кроме нас, в помещении никого не было.

– Неправда… – пролепетал мужчина. – Моя жена любила меня.

– А я вам говорю, что вы ей надоели, и она уехала устраивать свою судьбу в Барселону… Пить! Неужели вам ничего другого не пришло в голову?

– Это неправда… – Он неуверенными движениями вытирал глаза.

– В письме, которое она вам написала, все сказано ясно. Если бы вы ее любили, то не стали бы хныкать. Еще совсем недавно мужчины по более незначительному поводу выходили на улицу с ружьем в руках.

– Моя жена не какая-нибудь проститутка…

– Мы, женщины, все проститутки, слышите? – Глаза Долорес блестели так же, как в тот вечер, когда она танцевала с мисс Бентлей. – Дело лишь в том, что нам нет необходимости брать за это деньги. Богатые женщины делают это для собственного удовольствия.

– Прошу тебя, – вмешалась Магда. – Успокойся.

– А ты помолчи, – оборвала Долорес. – Кажется, тебя не спрашивали.

Мужчина смотрел на них, ничего не понимая. Он был еще молод и статен, но усталость и недельная щетина старили его.

– Я не могу допустить, чтобы ты говорила подобные вещи, – не сдавалась Магда. – Оставь его в покое.

– Сам напросился, – сказала Долорес. – Ходит и всем показывает письмо жены, чтобы его пожалели. А я не хочу никого жалеть. Мне противны несчастные.

– Моя жена порядочная… – сквозь слезы сказал мужчина.

– Ваша жена смеется над вами, и я вместе с ней. Когда мужчина не может прокормить семью, он ворует или убивает, а не бродит, как нищий.

– Перестань, – сказала Магда. – Он не виноват. Виноват здесь кто-то другой…

– Только он и виноват. Тот, кто мирится с подобной жизнью, – заслуживает ее.

– Ради бога, замолчи.

– Нет, таких надо дразнить, – почти кричала Долорес. – Слезы и сострадание бесполезны. Таким, как он, мало доставалось, уверяю тебя… Хорошо бы лишить их солнца, женщин, развлечений – всего, в чем они находят утешение. То, что они терпели до сих пор, им недостаточно, – ясно тебе? Надо еще добавить.

– Ты сошла с ума!

– Наоборот, я стараюсь сохранить рассудок. Это вы сумасшедшие. Я говорю то, что думаю. И никогда еще не была так разумна.

Нам удалось вывести ее на улицу, и здесь Магда вдруг зарыдала в нервном припадке. Энрике усадил ее вместе с остальными в свою машину, а я осталась в «мерседесе».

– Я жду тебя в «Центральном», – крикнул Энрике.

Долорес достала из сумки сигарету, и я дала ей прикурить. Вспышка гнева успокоила ее, и она смотрела на меня влажными, блестящими глазами.

– Я ничего не имела против него, понимаешь? – Я кивнула. – Богачи с их моральными проблемами раздражают меня больше, чем эти. Уж если ты нечист, ты должен оставаться таким до конца…

Улица была пустынной. Долорес опустила верх, нам в лицо дул тугой, горячий ветер.

– Я не хотела его оскорбить. Я только хотела быть откровенной.

Та маленькая пружинка внутри нас, что сжимается и разжимается под влиянием мировой скорби, сломалась во мне в первые годы после войны, только не помню, когда именно, но я чувствовала, что Долорес права, и почти завидовала ей. Пока виток за витком раскручивалась дорога, я рассказывала Долорес о своей деятельности в общественной кухне.

– Раны не излечиваются сочувствием, – сказала она. – Милосердие помогает лишь тем, кто его оказывает…

Небо вновь прояснилось. Когда мы проехали Алору, лунный свет уже залил долину Гуадалорсе. Я составляла про себя список тех моих сверстников и сверстниц, у которых тоже лопнула пружина: Рафаэль, Энрике и многие-многие другие. Абсурдность нашего существования ужаснула меня. Нечто подобное я испытывала в Париже, когда принимала гостя, которого когда-то уважала. Это было какое-то постепенное внутреннее разложение, делавшее меня нетерпимой к другим. До замужества мне ничего не стоило полететь на край света, чтобы помочь другу, попавшему в беду. Теперь же само присутствие друзей было для меня невыносимо. Эрозия разрушила все мои привязанности, и я жила лишь по инерции. Если исчезнет и эта инерция, для меня настанет конец.

Полчаса спустя мы были в Малаге, и Долорес от вокзала свернула на дорогу в Кадис. Когда приехали в Торремолинос, она остановилась на площади, и мы поцеловались. Энрике ждал меня в «Центральном».

– Что будем делать? – спросила я.

С удрученным видом он пил херес.

– Магда действует мне на нервы, – сказал он. – Я совсем разбит.

– Люди несносны. Мне никого не хочется видеть.

– Мне тоже.

– Я чувствую себя постаревшей и усталой…

– Давай поедем в Малагу.

Он потянул меня за руку, но я не двинулась с места. Мне становилось не по себе при мысли, что предстоит еще одна бессонная ночь.

* * *


В четверг, в день Сантьяго, Энрике на рассвете привез меня домой, а в час дня заехал за мной, и мы поехали обедать в Малагу. Рафаэль не ночевал дома, и я поймала себя на том, что говорю с детьми тем холодным, бесстрастным тоном, каким в детстве обращались ко мне приятельницы матери, справлявшиеся, сколько мне лет или как мое здоровье; их тон вызывал у меня горечь и обиду на взрослых, говоривших, как фонографы. Мне стало смешно и стыдно от этого открытия, и, чтобы как-то утешиться, я сказала себе, что жизнь с тех пор здорово изменилась. В мое время дети входили в дом на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, теперь Рафаэль и я делали то же самое, чтобы скрыть от племянников истинное положение вещей. Будь мои родители живы, они бы умерли от смеха.

После завтрака я позвонила родителям Рафаэля и извинилась, что не звонила раньше. Я объяснила, что из Парижа приехали наши друзья, и нам с Рафаэлем пришлось повсюду сопровождать их. Трина, как обычно, жаловалась на свою мигрень: «Второй день глаз не смыкаю. В висках будто буровые машины стучат… Аспирин не помогает нисколько…» Я спросила о Лауреано, и она сказала, что он чувствует себя хорошо: «У него железное здоровье. Он всю свою жизнь только и делал, что следил за ним. В отличие от меня несчастья его совсем не трогают. Он всегда спит спокойно… Знает, что всех нас переживет». Только через полчаса мне удалось повесить трубку, однако не раньше, чем я пообещала приехать к ним завтра с детьми.

Машина Энрике ждала за углом, и я села рядом.

– Куда бы нам поехать?

– Куда хочешь.

– В любое прохладное место, – сказал Энрике. – Этот проклятый ветер…

Мы остановились у павильона в парке, и Энрике попросил «Куба-Либре»[25 - Коктейль.] и можжевеловую водку.

– А сеньоре?

– То же самое. И побольше льда.

До ярмарки оставалось всего две недели, и на площади уже устанавливали карусели, тиры и аттракционы. Вокруг нас сидели спешившие на корриду люди, хотя до начала оставалось еще больше часа.

– Кто сегодня объявлен в афише? – поинтересовалась я.

– Маноло Сегура, Диего Пуэрта и Грегорио Санчес.

– Диего Пуэрта великолепен.

– В Севилье я видел Монденьо, и он мне очень понравился.

– Я бы отдала все на свете, лишь бы посмотреть праздничную корриду. Будет «Ловкач» Луис Мигель Ордоньес.

– А ты разве уже уедешь?

– Не знаю. Я же говорю тебе, что все зависит от назначения Рафаэля.

– Я думал, что за последнее время у него возникли некоторые осложнения.

– Ему хотели дать подножку, но он вроде сумел их обойти.

– В министерстве мне сказали, что это Лукас постарался.

– Вероятно, Хавиер просил Рафаэля приехать в Мадрид реабилитироваться. У него ведь еще сохранились кое-какие связи.

Мы говорили, словно чужие, и, когда официант принес коктейль, я выпила и предложила возвращаться домой. Энрике осушил свой бокал и подозвал официанта.

– Сколько?

– Двадцать две песеты, сеньор.

Энрике сунул ему бумажку в пять дуро, и мы сели в машину. Регулировщик заставил нас свернуть на улицу Гильена Сотело, и на окраине города мы остановились у дежурной аптеки, где Энрике купил «алка-соду».

– Давно голова так не болела.

– Притормози, если увидишь бар.

– Э, можно потерпеть.

– Нет, – сказала я. – Тебе сразу станет легче.

В Перчеле мы, словно больные, остановились попить минеральной воды. Энрике растворил в стакане несколько таблеток.

– А ты?

– Дай одну.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Я совершенно одурел.

– Вернешься в Чурриану, сразу ложись в постель. Тебе надо немного отдохнуть.

Я машинально взяла его за руку, и он поцеловал мои пальцы, рассеянно глядя на улицу.

– Давай я поведу машину.

– Не надо. Сколько я вам должен?

– Шесть песет, – ответила хозяйка.

– Ты не хочешь выпить кофе?

– Я хочу остаться один.

Когда я вернулась домой, пробило половину шестого. Калитка была приотворена, и я вошла в сад без звонка. Я думала, что Рафаэль еще не вернулся, но нашла его в зале, он слушал пластинку Лионеля Гэмптона.

– Привет, – сказала я, едва не умирая от усталости. Мне хотелось как можно скорее пойти спать. – Где ты оставил машину?

Рафаэль поднял мембрану. Он был бледен, глаза ввалились, и взгляд, который он бросил на меня из-под очков, был какой-то отсутствующий.

– В ремонтной мастерской.

– Что с ней?

– Ничего особенного. Стукнулся слегка, и крыло смялось к чертям.

– Когда же это?

– Вчера ночью.

– О господи. Ты был пьян?

– Совсем нет. Дерево виновато.

– Ты ведь обещал мне, что когда выпьешь…

– Ничего я тебе не обещал… – Рафаэль закурил сигарету и выпустил кольцо дыма. – И потом тебе-то какое дело?

Я сказала, что мне это небезразлично, но он сделал вид, что не слышит.

– Если тебе так жаль машины, я возьму напрокат другую.

– Дело не в этом. Я знаю, что жизнь, которую мы ведем, не из приятных, и все же не совсем понимаю, почему ты так опускаешься. С каждым днем становишься все разболтаннее и плывешь по течению…

– Великолепно. Значит, и ты это заметила?

– Это и слепому видно, Рафаэль… Неужели ты не можешь сделать над собой усилие?

– Усилие? Какое еще усилие? Который год я только этим и занимаюсь…

– Как хочешь. Но нелепо же так распускаться.

– На днях я предлагал тебе начать все сначала.

– Я не о том, Рафаэль. Вполне достаточно сохранить то, что осталось…

– То, что осталось? – Рафаэль скривился и, оглядевшись вокруг, вдруг понизил голос: – А если ничего не осталось…

Наступило долгое молчание, во время которого мы слушали крики детей в саду. По-прежнему не двигаясь, он почти шепотом добавил:

– Я гибну, Клаудия, и мне некому рассказать об этом. Гибну окончательно. Я говорю это серьезно, Клаудия.

* * *


Оставив Рафаэля в зале – я уже давно отказалась помогать ему, – я скрылась в своей спальне. Страшнее всего было поддаться рефлексам прошлого и еще раз запутаться в лабиринте слез и сострадания.

Раздевшись, я приняла двойную дозу снотворного и легла, не закрывая окна. Казалось, я никогда еще так не уставала. Сон кружил вокруг меня все настойчивее, и я отдалась ласке этого кружения.

Когда я проснулась, было совсем темно. Кто-то уже давно стучал в дверь, в висках кололо от непрошедшей усталости. Я спросила, кто там, и, просунув голову в дверь, Эрминия сообщила, что в зале ждет Долорес.

– Пусть поднимется, – сказала я.

Накинув бурнус, я пошла к умывальнику смочить голову. Сон не принес мне облегчения, а лишь усталость и апатию. В горле пересохло, и я выпила стакан воды. Но моя жажда была чисто нервная, желудок принял жидкость с отвращением.

– Привет, – сказала Долорес – Ты спала?

Она присела на край кровати, и я легла рядом с ней.

– Спала, – ответила я. – Сколько сейчас времени?

– Двадцать минут одиннадцатого. Ты не ужинала?

– Не хочется.

– Я ходила в «Жемчужинку» с Эллен и Джеральдом. На обратном пути мы встретили Рафаэля.

– Где?

– На площади. Рассказал нам об аварии… Он был пьян.

– Сейчас?

– Да. Вы поцапались?

– Как обычно… Ничего особенного.

– Кажется, его машина перевернулась… Счастье, что он не искалечился.

– Где вы его оставили?

– Он в Кариуэле с остальными.

– Подожди-ка меня, – сказала я. – Я поеду с тобой.

Долорес курила, облокотившись на подоконник, а я, как могла, быстро помылась и привела себя в порядок. Потом спустилась в вестибюль и сказала Эрминии, что она может ложиться спать.

– Дети хорошо ели?

– Очень хорошо, сеньора.

– Завтра я буду спать до часу дня. И никого не хочу видеть.

Кто-то поставил на стол клетку с канарейкой. Уже закрывая калитку, я вспомнила о кошке и хотела было вернуться, чтобы переставить клетку, но Долорес ждала меня за рулем «мерседеса».

– Не знаешь, он один был?

– Кто?

– Рафаэль.

– Когда?

– Во время аварии.

– Не знаю.

– Вчера вечером Роман видел его в Малаге с Николь…

– Может быть.

В Конце улицы мы повернули налево, и фары осветили домики рыбаков.

– Постарайся его успокоить.

– Хорошо.

– Иди одна. Лучше, чтобы он меня с тобой не видел.

Ночь выдалась звездная, и я ощупью направилась к закусочной. Здесь поглощали свою ежедневную дозу спиртного все те же декадентского вида туристы, а дальше, под тростниковым навесом, пил простой люд. Я сразу же увидела Рафаэля, сидевшего между Джеральдом и Эллен. С ними была незнакомая рыжая женщина.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – Эллен подняла глаза, и лицо ее посветлело. – Мы только что говорили о тебе.

– Вот как?

– Мы говорили, какая ты прекрасная жена, – сказал Рафаэль.

– Очень рада, – сказала я.

– Стойкая, самоотверженная, мужественная, словом настоящая испанка… – Он держал в руке стакан с водкой и теперь одним махом осушил его.

– Что будешь пить? – спросила Эллен.

– Не знаю.

– Водка очень хорошая.

– Тогда налей немного.

– Если пить понемногу, она восхитительна. Хочешь ломтик?

– Да.

Эллен отрезала ломтик лимона и бросила в свой стакан.

– Кажется, я вас не представила? – сказала она. – Клаудия Эстрада. Агата Пите, моя английская подруга.

– Очень приятно, – сказала я.

– Мы с Агатой вместе жили в Мексике, – пояснила Эллен. – Отправились туда продолжать учебу и действительно получили много знаний и опыта. Однажды мы из-за чего-то поссорились и с тех пор ненавидели друг друга… – Она повернулась к рыжей: – Из-за чего мы сцепились, Агата?

– Не помню, – ответила та. – Это пройденный этап. С того момента, как я оставила добропорядочный родительский дом, и до спасительного замужества я ничего не помню.

– Просто Агата прислала моему мужу письмецо. Насчет моих шатких моральных устоев pi моего поведения.

– Может быть, – согласилась Агата. – Я ничего не помню.

– Когда я уезжала на Кубу, она жила с одним испанским аристократом, и целых двенадцать лет я не имела никаких сведений о ней… А вчера увидела ее в «Эльдорадо», она танцевала с негром.

– Джон милейший парень, – сказала Агата.

Хозяин принес нам два лимона и спросил, понравилась ли водка.

– Very good,[26 - Очень хорошая (англ.).] – ответил очнувшийся от спячки Джеральд.

– Нам нужен еще один стакан, – сказала Эллен.

– Сию минуту принесу.

– Не беспокойтесь, – остановила я его. – Я возьму сама.

Я подошла к стойке, какой-то мужчина в рубашке и синем берете осмотрел меня. Я несколько раз встречала его на пляже с мальчиком на руках. Малыш играл с ним, целовал и дергал за волосы на груди.

– Дайте, пожалуйста, стакан.

Жена хозяина не слышала меня, и мужчина, подняв откидную часть стойки, достал стакан и молча протянул мне.

– Спасибо, – сказала я.

Вернувшись к столу, я села рядом с Рафаэлем. Взгляд его был пуст и бессмыслен, лицо мертвое и безвольное. Это состояние было мне знакомо, и мне стало стыдно за него.

– Ты знаешь, что нас позавчера обокрали?

– Да, – ответила я. – Ты говорила мне по телефону.

– У Джеральда вытащили документы и чековую книжку. Сейчас мы без гроша.

– Меня очень часто обкрадывали, – сообщила Агата.

– Где? – спросила Эллен.

– Везде. В Англии, во Франции, в Италии…

– Итальянская полиция совершенно беспомощна, – сказала Эллен.

– В Швейцарии у меня украли даже часы.

– Видимо, часовщик.

– Состоятельные воры меня не так возмущают, – сказала Эллен. – Но я не выношу, когда воруют бедняки. В детстве мне твердили, что бедные необычайно честны… А если у них нет даже добродетели, то что же у них еще есть?

Стаканы были пусты, и Агата налила всем водки. Появилась Бетти с блондинкой, влюбленной в наш народ; заметив нас, они послали воздушные поцелуи. Было жарко, около ламп кружились бабочки. Мужчина у стойки пристально смотрел на меня.

– Вы ходили в полицию?

– Да, – ответила Эллен. – Дежурный был очарователен. Прежде всего он произнес речь об испано-американской дружбе и обещал быстро найти этого плохого патриота. Джеральд был в восторге.

– What do you say?[27 - Что ты говоришь? (англ.)]

– Он пригласил нас выпить и говорил о барьере между Востоком и Западом. Разве это не великолепно?

– Великолепно.

– К тому же – между нами говоря – он был совсем недурен. Разумеется, после его речей я ему ничего подобного сказать не могла, но это как раз тот тип испанцев, который мне нравится.

Мужчина все еще стоял у стойки, и мы обменялись с ним взглядами. У меня по-прежнему болела голова, и я выпила водки.

– Клаудия предпочитает тип андалузского циника, – сказал Рафаэль. Он оперся локтями о стол и повернулся к Эллен. – Она никогда тебе об этом не говорила?

– Нет.

– Это ее последнее увлечение. Холодный, блестящий севильянец…

– Замолчи, – сказала я.

– Где бы мы ни появлялись, ее повсюду считают превосходной женой, но она мне вовсе не жена. Когда мы одни, ей ничего от меня не нужно.

– Разве? – удивилась Агата. – Почему?

– Я износился раньше срока… Ей отвратительно мое отравленное алкоголем дыхание.

– И правильно, – сказала Эллен.

– Только не говорите нам, что вы страдаете, – сказала Агата. – Все равно не поверим.

– Мужчины очень странный народ, – не согласилась Эллен. – Тот кабальеро на Кубе страдал ужасно.

– Я нисколько не страдаю, уверяю вас, – с большим трудом Рафаэлю удалось улыбнуться. – Просто с некоторых пор мы друг о друге не беспокоимся, правда, Клаудия?

– Прошу тебя, возьми себя в руки.

– Вы не поверите, но я помню время, когда она была в меня влюблена. Писала любовные письма и плакала, если приходилось расставаться. Клаудия, дорогая, ну скажи своим друзьям, что это неправда…

– Ты пьян. Я отведу тебя домой.

– Когда я работал в газете, она каждый день ездила в метро, чтобы встретить меня. До поездки в Париж это была примерная жена.

– Тебе, наверное, было скучно. Такие жены убийственны.

Рафаэль все еще улыбался через силу и снова отхлебнул водки. Мужчина у стойки, скрестив руки, следил за происходящим.

– Мы оба были сентиментальны. Хотели спасти мир и утонули сами.

– Твой муж несносен, – заметила Агата.

– Теперь я всего лишь робот. Встаю, бреюсь, ем… Мне все равно, что писать. Мне все безразлично.

– Перестань изображать несчастненького, – сказала я. – У кого-нибудь есть аспирин?

– У меня, – ответила Эллен.

– What is the matter with him?[28 - А что с ним такое? (англ.)]

– Nothing.[29 - Ничего (англ.).] – Эллен пошарила в сумке и достала таблетки. – Надо бы немного воды.

Рафаэль обалдело посмотрел на нас и протянул руку к стакану.

– Оставь. С тебя довольно.

– Ты пьян, – сказала Эллен.

– Пью, сколько мне вздумается… Клаудия, дорогая, скажи им, как ты называла меня, когда мы поженились…

Я пошла принести воды, и мужчина у стойки снова посторонился.

– Хорош, ничего не скажешь…

Он опять поднял откидную доску, открыл кран и наполнил стакан до краев.

– Это ваш приятель?

– Муж.

– Сводите его на свежий воздух. Если хотите, я могу пойти с вами…

Я не ответила и, вернувшись на место, опустила таблетку в воду. Рафаэль, казалось, погрузился в спячку, и я заставила его пить маленькими глотками.

– Вот не думала, что он так напился, – сказала Эллен.

– Я тоже.

– Что ты хочешь делать?

– Отвести его домой.

– У вас машина?

– Нет.

– У нас тоже нет. Хочешь, я помогу тебе?

– Не беспокойся. Мне поможет кто-нибудь из этих типов.

Я пыталась приподнять Рафаэля, но он был слишком тяжел и снова рухнул на стул. Мужчина у стойки, обменявшись со мной взглядом, подошел к нам.

– Разрешите я.

– Спасибо.

– Возьмите его за руку, а я поддержу сзади.

Нам удалось поднять Рафаэля со стула, и мужчина взвалил его на спину.

– Если придет Долорес, скажи, что я пошла спать. Завтра созвонимся.

Рыбаки и иностранцы провожали нас безразличными взглядами. По этому я заключила, что они привыкли к подобным сценам.

– Идемте, – сказала я. – Сюда.

Несколько минут мы шагали молча. Рафаэль прерывисто дышал и время от времени лепетал что-то несвязное. Пройдя немного, мы остановились передохнуть.

– Далеко еще до вашего дома?

– Нет. Скоро придем.

– Если у вас есть нашатырный спирт, намочите платок и дайте ему понюхать. – Мужчина взглянул на меня и добавил: – Он порядочно выпил еще до вашего прихода.

– Знаю.

– Не беспокойтесь. Завтра встанет как новорожденный.

Мы пошли дальше. Ночь была темная, теплая, временами ветер, дующий с суши, обдавал нас горячим дыханием.

– Вы француженка?

– Нет, испанка.

– Тогда ясно. С самого начала я заметил, что вы слишком хорошо говорите по-испански. А ваши друзья – иностранцы?

– Да.

– Французы?

– Нет, американцы.

Рафаэль покорно позволял себя нести. Дойдя до угла, мы вновь остановились отдохнуть.

– Вот наш дом, – сказала я.

– Где?

– Вон та белая ограда.

Мужчина бросил быстрый взгляд на виллу и повернулся ко мне. Глаза его блестели.

– Идемте, – сказала я.

Теперь Рафаэль двигался почти самостоятельно, и я пошла вперед открыть калитку.

– Подержите его, пока я открою.

– Хорошо.

Я отодвинула засов, потом ввела в сад Рафаэля. Мужчина остался стоять, прислонившись к калитке.

– Я только отведу его. Подождите.

Обняв Рафаэля за талию, я повела его по газону. Ключ лежал под циновкой. Я нагнулась и взяла его. Рафаэль поднимался по ступенькам, как сомнамбула. Войдя в комнату, он открыл глаза.

– Ложись, – сказала я. – Я дам тебе «алка-соду».

Я бегом спустилась по лестнице. Посреди зала валялась клетка, и, когда я подошла, чтобы поднять ее, увидела, что она пуста. В полуоткрытое окно врывался ветер, а на ковре, сгустком всех ужасов мира, трепетала кучка перышек.

* * *


Утро следующего дня выдалось унылым, серым. Над пляжем Кариуэлы зловещими пятнами висели тучи, и стаи птиц, словно в водовороте, кружились вместе с ветром. В двенадцать Эрминия принесла мне кофе и сказала, что Рафаэль уехал.

Шкаф в его комнате был пуст, и я позвонила его родителям. Трубку поднял Лауреано, но Трина тут же выхватила ее. После детального описания своей бессонной ночи она сказала, что в десять часов Рафаэль зашел попрощаться, а через два часа улетел в Мадрид.

– Вызвали для переговоров в министерство. Еще неизвестно, куда его пошлют.

Они ждали меня к обеду вместе с детьми. Войдя в зал, я увидела мальчиков, печально стоявших возле клетки несчастной канарейки. В довершение всех бед задохлась в своей стеклянной банке ящерица Серхио, и я была вынуждена пообещать ему черепаху и морскую свинку.

– Я бы хотел белую мышь, – сказал Луис.

Я наняла такси, и втроем мы отправились в Малагу. По дороге племянники продумывали карательные меры против кота.

– Мы его поймаем живого или мертвого, – пообещал Луис.

Уже с площади Турко мы увидели, что Трина, по своему обыкновению, выглядывает из окна. Лауреано ожидал нас в кафе и, пока мы поднимались, понизив голос, заговорил о Рафаэле.

– У вас с ним какие-то нелады? – спросил он.

– Нет, – сказала я. Выражение его лица внушало жалость. – Просто мы оба устали.

– Не говори об этом Трине, но у меня создалось впечатление, что он слишком много пьет. Алкоголь же очень вреден для здоровья. Ему бы надо побольше спать и делать гимнастику…

– Да, папа.

– Ты живешь вместе с ним, так последи за этим. Здоровье прежде всего. Будет очень жаль, если он испортит себе карьеру. – Лауреано вытер каплю под носом. – Немного религии тоже не повредит. Мне, например, очень помогает.

– Да, папа.

– Время от времени надо гулять на свежем воздухе и принимать витамины. Сегодня утром я дал ему две коробочки витаминов «Б» и «Б-прим», которые мне рекомендовал врач. Пусть принимает перед обедом и ужином, растворив в стакане воды. Очень прошу, проследи за этим, доченька.

Мы уже стояли перед изображением святого сердца, и Трина ревниво разделила нас. Она сообщила, что никому нет дела до того, какой крест она несет, и с горечью обрушилась на современное воспитание.

– Вот приедет Мария-Луиса, скажу ей, что дети настоящие дикари. В мое время воспитывали иначе…

Рафаэль оставил конверт о адресом мастерской и документами на машину, и после тщетных поисков морской свинки и черепахи в центре города я пошла договариваться с механиками. Передняя часть кузова оказалась сильно поврежденной. От удара смялось крыло, а колесо надо было менять. Я спросила, когда все будет готово, и, подумав, хозяин ответил, что самое малое через две недели.

– Надо будет очень тщательно проверить мотор.

Вид изуродованной машины поразил ребят, и они забыли про зверюшек.

Дома Эрминия сообщила мне, что несколько раз звонила Долорес. Я позвонила ей и сказала, что весь день была занята; повесив трубку, я заказала разговор с Энрике. Потом передумала и аннулировала заказ. Мне удалось спокойно отдохнуть остаток вечера. В девять часов Эрминия объявила, что ужин готов, я съела тарелку чанкетес и ломоть дыни. Голова была тяжелая, все тело ныло, и я заснула без снотворного.

Дети разбудили меня, – кто-то звонил из Мадрида. Надев бурнус, я спустилась вниз. Серхио и Луис затаились с духовым ружьем у открытой клетки, ожидая нового нашествия кота.

Звонил Хавиер, – кажется, он был рад меня слышать, – он сказал, что Рафаэля назначили в Вашингтон: «Мы узнали об этом всего час назад, и, поскольку ему надо срочно заняться билетом, он попросил меня позвонить. Кажется, его сестра ночью вылетает в Малагу. Рафаэль, правда, не успел поговорить с ней. Но она, вероятно, все же вылетит».

Он обещал позвонить еще раз. Эрминия подала кофе.

– Больше никто не звонил?

– Нет, сеньора.

Мне еще предстояло много дел, и я позвонила родителям Рафаэля. Потом Марии-Луисе. К телефону подошел ее муж, который всегда все знал и взялся продать машину во Франции.

– А как с детьми?

– Мария-Луиса останется с ними до сентября. Обними их за меня.

В двенадцать часов за мной заехала Долорес, и мы отправились купаться в Баондильо.

Солнце блестело на волнах, и мы долго лежали на песке. Потом Долорес пригласила меня поесть кокинас. Хозяин закусочной осклабился, как обычно, а мы обменялись мнениями о Рафаэле и Романе.

Вечером я заехала к родным Рафаэля, Лауреано ушел в кафе читать газету, а Трина жаловалась на свое здоровье и неблагодарность Марии-Луисы. С трудом отделавшись от нее, перед отъездом в Торремолинос я поговорила с механиками.

Хавиер позвонил ровно в восемь. Рафаэль уже летел в Соединенные Штаты, и Хавиер сообщил, что на понедельник заказал мне место в самолете: «Чем скорее ты будешь в Мадриде, тем лучше. Кажется, завтра вечером есть рейс из Малаги. Если хочешь, я съезжу в «Иберию»[30 - Испанская авиакомпания.] и узнаю». Он вскоре позвонил и сказал, что самолет вылетает в три часа и в аэропорту будет билет на мое имя. Я выразила свое восхищение его проворством, он засмеялся и пообещал встретить меня.

Я действовала, словно под наркозом, и оставшееся время провела у телефона: нескончаемые переговоры с Мадридом, звонки Трины и Лауреано. Назавтра в половине одиннадцатого приехала Мария-Луиса, и мы поболтали с ней, сидя под ивой вместе с детьми. Долорес, Магда и Эллен пришли к обеду. Я позвонила Энрике, но мне ответили, что его нет.

Долорес отвезла меня в аэропорт и, на прощание поцеловав, сказала, что женщины, подобные нам, родились, чтобы жить одинокими. Я просила ее не дожидаться отлета и осталась в баре.

Самолет вылетел с опозданием на четверть часа. Служащий компании проводил нас до трапа, я села к окошку и заткнула уши ватой. Командир пожелал нам счастливого пути. Стюардесса обносила пассажиров конфетами и помогла мне затянуть предохранительный пояс.

Когда мы взлетели, я взглянула вниз, на Малагу. Двухмоторный самолет медленно повернул к материку, и я увидела на поверхности моря его темную тень. Прошло всего одиннадцать дней, с тех пор как я ступила на эту землю. Время летело быстро, и эрозия продолжалась.


Послесловие


Четыре романа Хуана Гойтисоло


«Вы можете победить, вы не можете убедить». Слова, которые старый испанский писатель и философ Мигель де Унамуно бросил в лицо франкистскому изуверу, оказались пророчеством. За годы своего господства в Испании фашисты сумели казнить и сгноить в тюрьмах десятки тысяч людей, сломить одних, запугать других, лишить родины полмиллиона испанцев, у миллионов отнять свободу… Но завоевать умы и сердца миллионов они оказались не в состоянии, несмотря на соединенные усилия государственной и церковной пропаганды. Люди научились молчать, прятать глаза, скрывать мысли. Верить в фашизм они – за малым исключением – не научились.

Молодое поколение, еще в детстве травмированное войной, подрастало в атмосфере насилия и лжи, в обстановке, где наука была заменена официальной демагогией, а каждое слово генералиссимуса Франко провозглашалось чуть ли не божественным откровением. Оно росло обозленным, во всем изверившимся, не знающим правды. Но и его – если говорить о поколении в целом – фашистам не удалось заставить принимать черное за белое, зло – за благо.

Потом обнаружилось, что и победа – непрочная. В глубинах народной жизни не переставали бить родники сопротивления, и едва успел Франко отпраздновать десятилетний юбилей своего режима, как режим этот зашатался от первых подземных толчков. Начало 50-х годов ознаменовалось подъемом массового антифашистского движения.

«В забастовках и демонстрациях весны 1951 года, охвативших важнейшие промышленные центры, участвовали сотни тысяч трудящихся.

В массовых народных демонстрациях наряду с рабочими-ветеранами принимали участие молодые трудящиеся, не помнившие республику, крестьяне, недавно вовлеченные в промышленность, а также тысячи служащих и чиновников, студентов и представителей интеллигенции.

Широкие слои мелкой и немонополистической буржуазии с симпатией относились к движению».[31 - История Коммунистической партии Испании. Краткий курс, М., 1961, стр. 238.]

Вот тогда-то молодое поколение и стало выдвигать своих писателей и поэтому кинорежиссеров и художников, которые взглянули вокруг себя гневным и требовательным оком. За несколько лет возникла целая плеяда романистов, бросивших вызов казенному оптимизму, стремившихся называть вещи своими именами. Романисты эти – Рафаэль Санчес Ферлосио, Хуан Гойтисоло, Хесус Фернандес Сантос, Долорес Медио, Анна Мария Матуте и другие – отвергли соблазны декаданса, потому что они шли от жизни, а не от литературы, и реалистами их делала сама жизнь.

«В обществе, где человеческие отношения глубоко неестественны, реализм – это необходимость. Каждую секунду для испанского деятеля культуры существование кажется сном. Все вокруг способствует тому, чтобы вырвать его из времени, в котором он живет…

Для нас, испанских писателей, есть только один вид бегства – бегство в действительность».

Эти слова принадлежат Хуану Гойтисоло, успевшему стать, несмотря на молодость, одним из самых приметных писателей современной Испании.

Родился Хуан Гойтисоло в 1931 году в Барселоне. Война была его первой школой – «три года гражданской войны, – рассказывает он, – навечно врезались в мою память». Он учился в университетах – в барселонском и мадридском, а с 1950 года целиком посвятил себя литературе. Вот почти все, что известно о его молодости. Остальное – в его романах: первые из них, как признается Гойтисоло, во многом носят автобиографический характер.

Уже больше десяти лет работает Хуан Гойтисоло в литературе, и во всем, что им создано, – в романах, рассказах, очерках – проявилась одна характернейшая черта. «Бегство в действительность» предпринято им не для того только, чтобы «отображать» эту действительность, но для того, чтобы понять ее, разобраться в ней, дойти до сути. Каждая новая книга писателя решает жизненно важные для него – и, как оказывается, не для него одного – проблемы. И с каждой новой книгой сам он меняется, мужает, идет вперед – через познание мира к его преобразованию.

1


«Мне было двадцать лет, – вспоминает Хуан Гойтисоло о том времени, когда он писал «Ловкость рук», – и я чувствовал себя чужаком в своей стране. Все твердили, что Испания – лучшая страна в мире, и потому мне казалось, что нет на свете страны хуже. Любая жизнь представлялась разумнее той, какой жил я».

Что, собственно говоря, происходит в этом романе? Несколько мадридских студентов убивают время, слоняясь по кабакам, распутничая, не брезгуя подлогами и мелкими кражами. Юнцы «из хороших семей», открыто презирающие своих родителей, попирают все их нормы и запреты. Наконец, они решаются на убийство престарелого депутата Гуарнера, своим прекраснодушием прикрывающего мерзости франкистского режима. Цели покушения расплывчаты, организовано оно по-мальчишески – роль непосредственного исполнителя поручается слабому, мягкосердечному Давиду, у которого в решительный момент недостает духу вытащить револьвер из кармана. Покушение сорвано. Тогда вожак группы художник Агустин Мендоса выносит Давиду смертный приговор, сам приводит его в исполнение и сам же отдается в руки полиции. Собравшаяся толпа осыпает убийцу проклятиями; раздаются вполне как будто резонные возгласы: «Бывает, это делают, потому что нужно, а уж такие подонки… Боже правый, так маешься, пока вырастишь сына, и чтоб его вот так убили… Это все деньги. Если бы они, вместо того чтобы получать их от родителей, сами зарабатывали, раздирая в кровь руки…»

Итак, роман об испорченной буржуазной молодежи, которая со скуки не прочь поиграть в заговор? Подобное толкование не исключено, при желании его нетрудно подкрепить свидетельствами действующих лиц. («Буржуа захотели повеселиться», – с горечью говорит себе после провала покушения его участница Анна.) Быть может, именно такое толкование усыпило бдительность цензуры – ведь франкистская пропаганда, пытаясь восстановить народ против передовой интеллигенции, постоянно оперирует демагогическими рассуждениями типа: «Все эти смутьяны и бунтовщики просто с жиру бесятся». Да и среди читателей романа нашлись, вероятно, такие, реакцию которых словно предвосхищает один из персонажей «Ловкости рук» Луис Паэс: «У старичков слюнки потекут, когда они станут нудить о пороках, разложении и прочей дребедени. Мой дорогой папаша с огромным удовольствием читает за завтраком такую брехню».

Однако вдумчивый читатель настораживался задолго до этих непочтительных слов. В самом образном строе романа, во всей его атмосфере было что-то непривычное, тревожившее, заставлявшее видеть в «Ловкости рук» не просто обличение пороков молодежи с позиций благонамеренности, а нечто иное, большее…

На первой же странице, набрасывая скупую картину тоскливого городского рассвета – дождь, фонари, желтеющие сквозь туман, – автор мимоходом роняет: «Здания, обступившие с двух сторон улочку, походили па плоские декорации, поставленные для съемки фильма». Можно и не обратить внимания на эту фразу, посчитав ее незначительной пейзажной подробностью. Но «заданное» ею ощущение недостоверности, призрачности, иллюзорности усиливается с каждой новой страницей, рисующей мир, в котором живут герои и сверстники Хуана Гойтисоло.

Все в этом мире фальшиво, все пропитано ложью. Лжет преуспевающий дон Херонимо – «воплощение динамизма и веселья», лжет себе и окружающим почтенный сеньор Сидонио Паэс, «играющий в безмятежную семейную жизнь». Лгут школьные учителя, университетские профессора и церковные проповедники, лгут газеты и книги, лгут родительские поучения. Лгут все слова – и в особенности те, что принято называть высокими.

«Раньше слова были, как монеты, – настоящие и фальшивые, – скажет в другом романе Гойтисоло, «Прибой», антифашист Хинер. – Теперь же в ходу только фальшивые монеты. Слова «хлеб», «справедливость», «человек» потеряли свое истинное значение. Они стали пустым звуком, орудием лжи».

Хинер, у которого за плечами гражданская война и годы концлагеря, умеет отличать настоящие монеты от фальшивых. Молодые люди, изображенные в первом романе Гойтисоло, не знают, как это сделать, для них все ценности – фальшивые. Умонастроением, да и многими поступками, они разительно напоминают своих ровесников – «рассерженную» молодежь Англии, американских «битников». Но есть тут одно существенное различие.

Позиция, характерная почти для всех «сердитых молодых людей», блудных сыновей буржуазного мира, – пассивное неприятие окружающей их действительности. Напротив, герои Гойтисоло – Агустин, Луис, Рауль, Кортесар, Анна – стремятся к политическому действию. Клокочущая в них ненависть к уродливому и лицемерному обществу ищет выхода, и они готовы на все, лишь бы разорвать опутавшую их паутину лжи, отомстить за свою искалеченную, бессмысленно пропадающую молодость.

Признаки оживления борьбы против франкистского режима (то здесь, то там в романе как бы вскользь упоминается о забастовках, об уличных беспорядках, о процессе революционеров) направляют эти искания в определенную сторону. Действовать – пусть даже не зная толком, во имя чего, не имея никаких идеалов, но только не покориться, не примириться, не стать такими, как отцы! «Идеология, которая не призывает к немедленным активным действиям, – фальшива и вредна», – говорится в редакционной статье подпольного журнала, который удалось выпустить Мендосе и его товарищам.

Не случайно выбор молодых террористов падает именно на Гуарнера – казалось бы, безобидного болтуна, начавшего карьеру еще при монархии, преуспевавшего в годы республики и благополучно уживающегося с фашизмом. Он ненавистен им едва ли не в большей степени, чем жандармы и палачи – те по крайней мере не сею г иллюзий! Покушение на депутата, который «был воплощением доброй старины, старинных манер и либерального восприятия жизни», представляется героям «Ловкости рук» наилучшим способом сжечь за собой корабли, разорвать с обществом, поставить себя вне закона.

Но разделаться со своим прошлым много труднее, чем казалось Агустину и Луису. Не потому, что покушение проваливается – оно могло бы и удаться, – а потому, что еще в ходе подготовки покушения с отчетливостью обнаруживается: общество, породившее героев первого романа Гойтисоло, цепко держит их у себя в плену, они остаются его детьми даже тогда, когда бунтуют против него. Это его цинизм, его безверие, его бесчеловечность отравляют сознание молодых бунтарей, толкают их на ложный путь. Это оно выхолостило их души, подсказало им изуверскую мысль о том, что революционером достоин называться только такой человек, которому ничего не стоит совершить убийство.

Ненависть, не вдохновленная любовью к людям, болью за человека, оказывается бесплодной, обращается против самих ее носителей, развязывает в них низменные, «подпольные» чувства. Отвратителен иезуитский расчет Луиса Паэса, который вовлекает в заговор Давида, заставляя свою сестру притворяться влюбленной в него, а затем с помощью обмана навязывает ему главную роль в покушении. Но даже Луиса поражает своей холодной жестокостью Агустин Мендоса, когда, застрелив Давида, он приказывает товарищу избить мертвое тело (чтобы инсценировать ограбление), а потом с аппетитом ужинает возле трупа только что убитого им друга.

Не удается героям «Ловкости рук» уйти и от того, что более всего им ненавистно, – от лжи. Вот один из них – Эдуардо Урибе, по прозвищу Танжерец. Внимание, которое уделяет автор этому хрупкому существу, одержимому болезненной страстью к фиглярству и мистификациям, может показаться чрезмерным – ведь Урибе не участвует в покушении, да никто из приятелей и не принимает его всерьез. И тем не менее в замысле романа образ Урибе занимает очень важное место. Поначалу мы видим забавного человечка, который от казенной фальши государства и общества пытается убежать в мир причудливых выдумок, от бреда официального и узаконенного заслониться бредом, так сказать, собственного изготовления.

Но попытка Урибе построить себе убежище из «своих» иллюзий оказывается тоже иллюзией – и притом одной из худших. Чем больше паясничает и куралесит этот человечек, тем яснее становится, что его «возвышающий обман» не только не противостоит грубой лжи франкистского режима, но, напротив, находится в ближайшем родстве с нею. Сущность этого родства точнее всего определяет сам Урибе, проговариваясь спьяну: «Такие существа, как мы, должны скрывать действительность». Та же фальшь, только вывернутая наизнанку, прокрадывается вместе с Урибе в среду его друзей, оказывает зловещее влияние на ход событий. Именно Танжерец проделывает шулерский трюк с картами, благодаря которому жребий стрелять выпадает Давиду. Символична и вся маскарадная обстановка, в которой совершается этот выбор, – наигранное веселье «чумного дня» с ряжеными, пьянством, картами и «ловкостью рук», выдаваемой за судьбу…

Словно в заколдованном кругу, мечутся, не находя выхода, герои Хуана Гойтисоло, и можно было бы подумать, что никакого выхода не видит и сам автор, не будь в его романе еще одного лица. Это Анна. Дело не только в том, что она из рабочей семьи, что бедность и унижение знакомы ей по собственному опыту. Дело и в том, что из всех персонажей «Ловкости рук» у нее одной есть хотя бы тень воспоминания об истинных ценностях, на минуту приоткрывшихся ей в детстве. Восьмилетней девчонкой, еще при республике, присутствуя на торжестве в честь заселения дешевых домов и слушая речь все того же депутата Гуарнера, она вдруг увидела тех, кого называли бунтовщиками, – колонну плохо одетых людей, пришедших сорвать парадное представление, принесших с собой дыхание какой-то огромной правды, коллективной борьбы, человеческой солидарности.

Во всем романе нет другой такой страницы – как будто туман разошелся на мгновение и в просвете блеснуло видение иного, настоящего мира. Видению этому не суждено определить собою судьбу Анны – в условиях фашистской диктатуры и ее протест принимает уродливую форму, – но воспоминание остается в ней на всю жизнь и – как знать – может, и подтолкнет еще на верную дорогу. Недаром из всех участников покушения только Анна связывает с ним пусть наивные, но все же конкретные надежды: «Убийство старого депутата взбудоражит всех. Все всполошатся. Каждому придется отвечать за свои поступки». Для остальных членов группы с провалом покушения все идет прахом, их бунт затухает, и действие романа неотвратимо устремляется к трагическому концу – убийству Давида, капитуляции Агустина. Но Анна не принимает участия в этом финале, она уходит из книги незаметно, задолго до окончания. Ее история выглядит намеренно недосказанной.

В одной из статей Хуан Гойтисоло с одобрением отзывался о писательской манере одного из своих соратников, Рафаэля Санчеса Ферлосио: «Вместо того чтобы навязывать свое присутствие, как это делалось почти во всех романах, публиковавшихся до сих пор, посредством неуместных комментариев, которые только лишают роман правдоподобия, он решил спрятаться. Скрываясь за своими персонажами, он позволяет им жить по их усмотрению… Словно кукловод, двигает он невидимыми нитями, никогда не появляясь на сцене».

Читая «Ловкость рук», легко убедиться, насколько такая манера близка самому Гойтисоло. С подчеркнутым беспристрастием изображает он поступки своих персонажей, передает их мысли и разговоры, избегая прямых оценок. Его описания лаконичны и как бы пропущены через восприятие действующих лиц – так, фантасмагория «чумного дня» видится глазами пьяного Урибе, а сцена покушения – глазами Гуарнера. Собственная позиция писателя раскрывается не в авторских отступлениях, а в столкновениях судеб, в сцеплении событий, в отборе деталей. Это позиция человека, который, свидетельствуя от имени своих сверстников, не только ненавидит окружающую его фашистскую ложь, но и намерен во чтобы то ни стало доискаться правды.

2


Продолжая эти поиски, Хуан Гойтисоло обратился сперва к истокам трагедии своего поколения – к детским воспоминаниям о войне, мучившим его как незаживающая рана. О детях, чьи души ограблены войной, о детях, подражающих взрослым в отношении к жизни и смерти, и о взрослых, оставивших им в наследство истерзанную, порабощенную Испанию, рассказал он в романе «Печаль в Раю» (1955), знакомом советскому читателю.

В следующем романе – «Цирк» (1957) – писатель снова исследует современность. Перед нами захолустный городок Лас Кальдас, очень похожий на тот, который почти одновременно с Гойтисоло показал нам Хуан Антонио Бардем в фильме «Главная улица». Такой же неподвижный и затхлый мирок, такие же сплетни и развлечения, такая же неистовая скука, нагоняющая на старших сонную одурь и толкающая молодежь на бессмысленные и жестокие выходки.

Умение Гойтисоло несколькими словами сказать о многом делает эту небольшую по размерам книгу удивительно емкой. Хотя действие ее охватывает всего два ноябрьских дня – канун праздника святого Сатурнино, покровителя Лас Кальдаса, и самый праздник, – автор успевает показать весь городок «в разрезе» – от богача дона Хулио, управляющего Газовой и электрической компанией, до нищего дурачка по прозвищу Хуан Божий человек. Есть тут и дамская хунта, посвятившая себя благотворительности, и провинциальный вариант семьи Паэсов из романа «Ловкость рук» – семейство Олано (отец, занятый делами, жеманница мать, дочери, презирающие родителей), и старая дева Флора, изнывающая в одиночестве, и жители рабочего предместья, и подростки, мечтающие хотя бы ценой преступления вырваться из этого болота.

Жизнь идет заведенным порядком: дамы готовятся к торжественному открытию новой богадельни, дон Хулио сватается к учительнице Селии, которая ему в дочери годится; Селия, влюбленная в Атилу – юношу из бедняцкого квартала, ищет встречи с ним, Атила же вместе со своим другом, по-собачьи преданным ему Пабло, подготавливает ограбление дона Хулио, чтобы бежать за границу с сеньоритой Хуаной Олано, ставшей его любовницей… А жена художника Уты, осаждаемая кредиторами Элиса, ждет не дождется мужа, приславшего из Мадрида загадочную телеграмму: «Опасный убийца продвигается к Лас Кальдасу».

Кто он такой, этот Ута? Представим себе Урибе-Танжерца из «Ловкости рук», только постарше, обремененного семьей и поселившегося в провинции. Во всем остальном это тот же самый сумасброд и фантазер, беспрестанно мистифицирующий окружающих и сам то и дело теряющий чувство реальности. Разве что практический смысл лицедейства Уты более очевиден. «…Мифотворчество было его защитным рефлексом, – размышляет автор вместе с Элисой. – …Что-то неподвластное ему заставляло его с безумной поспешностью набрасывать на себя одну личину за другой, прикрываясь ими, как щитом».

Презрение Уты к материальным благам, к мещанским условностям, его богемный артистизм заставляют почтенных обывателей Лас Кальдаса видеть в нем чуть ли не ниспровергателя всех основ. В глазах обожающих его жены и дочери, в глазах Селии, единственного друга их семьи, Ута – необыкновенное существо, окруженное романтическим ореолом. Сам же Ута с неожиданной трезвостью, хоть и в присущем ему фанфаронском стиле, характеризует себя еще в начале романа, с гордостью думая о том, что «он паразит – столапая гидра с головой водяной лилии, вызывающе бесполезная, предательски фальшивая».

Возвращение Уты в Лас Кальдас (сумасшедшая гонка в такси, за которое ему нечем заплатить) – как бы сквозная линия книги, перемежающаяся эпизодами из жизни городка. В салоне доньи Кармен потешаются дамы над жалкой старой девой; дон Хулио отправляет учительнице ежедневный букет гладиолусов и тубероз; американские туристы фотографируют нищих, громко восхищаясь их живописным видом; под палящим солнцем второй час стоят в строю старцы Лас Кальдаса, ожидая вручения медалей за заслуги, – а откуда-то извне, стремительно приближаясь к этому мирку, несется на автомобиле пьяный художник, распространяя вокруг себя атмосферу непонятной, но заразительной игры.

Вначале тут может почудиться некое противопоставление: застойное, сугубо прозаичное бытие городка – и авантюрная жизнь Уты где-то на грани между действительностью и вымыслом. Но за внешним контрастом постепенно открывается странное сходство. Страсть к «самосочинительству», потребность в иллюзиях оказываются присущими в той или иной степени, хоть и не в столь эксцентричной форме, как Уте, очень многим обитателям Лас Кальдаса, даже самым что ни на есть положительным. Вино позволяет несчастной Флоре забыться в объятиях нищего дурачка, – но это еще, так сказать, простейший вид самообмана. А разве не самообманом является самоотверженная любовь Селии к Атиле – грубому животному, которому ничего не стоит отправить вместо себя на ночное свидание с ней одного из своих приятелей? А покой в семействе Олано – на чем основан он, как не на боязни родителей называть вещи своими именами? И чем же, как не иллюзиями, являются убежденность дона Хулио в том, что бедняки искренно считают его своим благодетелем, или уверенность дамской хунты в том, что теперь, с постройкой новой богадельни, проблема старости разрешена?

Ощущение иллюзорности, фальши и этого бытия достигает высшей точки в сцене церемонии вручения медалей, рисуя которую Гойтисоло дает волю своему сарказму. Дождавшиеся наконец-то сеньора уполномоченного старики – одни из них держат в руках бумажные флажки, другие украсили лацканы кокардами – с кукольной расторопностью исполняют строевые команды. Представитель правительства поднимается на трибуну и, расположившись в кресле перед виновниками торжества (а они-то стоят!), начинает читать по бумажке подсунутую секретарем речь. «Точно из какой-то невероятной дали» звучат слащавые, лицемерные, мнимо-значительные слова.

И, может быть, именно в этот момент читателю становится ясно, что горькие и беспощадные строки Антонио Мачадо, поставленные писателем в качестве эпиграфа к роману «Цирк», конечно же, относятся не к одному Уте. Предсказанное поэтом испанское Завтра, представшее перед ним как «палач в обличье проходимца и юный аферист с умом калеки», стало для Гойтисоло страшным сегодняшним днем, олицетворением фашистской Испании.

Неразрывная связь между Утой и жителями Лас Кальдаса (за которым встает вся испанская провинция) с полной наглядностью выступает к концу романа. Дешевая легенда, творимая пьяным фантазером, с ошеломительной легкостью вплетается в цепь событий жизни городка, сливается с этой жизнью до неразличимости. Развивая перед своими спутниками театрально-эффектные планы убийства дона Хулио, Ута не подозревает о том, что в эту самую минуту Атила и Пабло собираются проникнуть в кабинет богача. Но телеграмма с таинственными угрозами, посланная им дону Хулио с дороги, заставляет старика покинуть празднество и вернуться домой как раз в ту минуту, когда там орудуют грабители. Застигнутый на месте преступления Атила убивает хозяина и скрывается, а Ута, прибывший к тому времени в Лас Кальдас и поспешивший к дону Хулио, чтобы выпросить у него денег, оказывается в положении человека, который не может отодрать маску, приросшую к его лицу. Все свидетельствует против него, и, окруженный кольцом преследователей, загнанный в тупик собственным вымыслом, Ута готов признать себя убийцей.

В композиционном отношении роман безупречен. Перефразируя известное требование, предъявляемое к пьесам, можно было бы сказать, что в «Цирке» под конец стреляют все ружья, смыкаются все основные сюжетные линии. Картина, созданная писателем, законченна в своей безысходности – как будто и впрямь перед нами по цирковой арене бессмысленно движется круг за кругом унылая, пестрая кавалькада.

Однако в этой «закругленности» было нечто, не удовлетворявшее самого Гойтисоло. Жизнь современной Испании не исчерпывается движением по кругу, а люди, ненавидящие кольцо, в которое загнал их фашистский режим, далеко не все так беспомощны, как изображенный в «Цирке» полуанархист Канарец, способный лишь нарушить торжественную церемонию пьяным дебошем. Писатель чувствовал, что настоящих людей, стремящихся разорвать кольцо лжи и насилия, нужно искать в тех бедняцких кварталах, жизни которых он вскользь коснулся в одном из своих романов. В эти кварталы Гойтисоло и повел читателя – в романе «Праздники» (1958), а затем в романе «Прибой» (1958), ознаменовавшем, как считает он сам, начало нового этапа в его творчестве.

3


Недавно Хуан Гойтисоло рассказал о том, как однажды он впервые забрел в район нищих предместий Барселоны. Впечатление было потрясающим: в детстве жизнь его текла, «подобно аккордам благозвучной и радостной музыки», потом «музыка внезапно смолкла, превратившись в какофонию, как если бы кто-то поцарапал пластинку. И вдруг, уже близкий к отчаянию, я вновь услышал ту, родную музыку, и музыка смешивалась с голосом моего народа, сливалась в единое целое с ним, и мое потерянное детство возвращалось ко мне нетронутым вместе с теплом тридцати миллионов братьев. Из этого первого соприкосновения с жизнью, о существовании которой я и не подозревал, из резкого столкновения мира моего детства с миром, который я только что открыл, возник «Прибой».

Читая «Прибой», мы узнаем хорошо знакомого нам писателя: его собственный – сумрачный и пытливый – взгляд на мир, его постоянные темы, его поэтику. В жизни нищего барселонского предместья немало такого, что уже встречалось в прежних книгах Гойтисоло. Ну, хотя бы мотив «повторяемости», бессмысленного верчения в кругу одних и тех же обстоятельств – он отчетливо слышится в рассказе о судьбах жителей предместья, которые, поискав и не найдя выхода, возвращаются к исходной точке. Через весь роман бредут двое пьяниц по прозвищу «Пять дуро» и «Сто грамм», – то они ссорятся, то мирятся, жить друг без друга не могут, и когда своим неожиданным появлением они срывают тайную сходку, то почти всеми собравшимися это воспринимается, как зловещее предзнаменование: ничего нельзя изменить, людей не переделаешь.

Или тема иллюзий, самообмана – она воплощена в истории рабочего Сатурио, который мечтает в одиночку выбиться из бедности, любыми средствами вывести своих детей в господа – с помощью церкви, спорта, даже франкистской молодежной организации! Но все мечты рушатся, нелепая смерть маленькой дочери превращает и Сатурио в опустившегося пьяницу.

Крушение иллюзий – судьба одного из центральных героев книги, подростка Антонио. Все, во что он поверил, обманывает его – блатная «романтика», планы бегства в Америку, дружба с вожаком воровской шайки Метральей. Уговорив Антонио обокрасть усыновившую его жену лавочника, Метралья выманивает у него все деньги и удирает, бросив товарища.

Взаимоотношения двух этих юнцов – слабого и сильного – тоже могут показаться читателю знакомыми. С такою же восторженной преданностью относится в «Ловкости рук» Давид к своему будущему убийце Агустину, так же гипнотизирует безвольного Пабло мужественность Атилы в «Цирке». Приверженность Гойтисоло к этой коллизии неудивительна: фашистское государство, построенное на насилии и пропитанное насилием, непрерывно вырабатывает два человеческих типа – добычу и хищника, жертву и палача. Ни один из этих типов не может существовать без другого, в каждом из них находит воплощение античеловечность общества.

Почерк писателя ощущается в любой детали. Иллюзорность надежд Сатурио подчеркнута тем, что его малышка погибает в разгар празднества, и обезумевший отец с умирающей девочкой на руках мечется среди карнавальных масок. Или в конце романа, когда Антонио вручает Метралье украденные деньги и тот, назначив встречу через два часа, удаляется по молу: «Вдруг он подпрыгнул, сделал сальто, словно акробат, и с хохотом исчез за решеткой». Ничего еще не известно; читатель, как и Антонио, не ждет обмана от Метральи, но эта клоунская выходка как бы приоткрывает его скрытое родство с неверной, предательской стихией скоморошества, и тяжелое предчувствие сжимает сердце…

Еще громче, чем в предыдущих романах, звучит в «Прибое» сатирическая нота. Верный своему правилу – не вмешиваться в повествование, автор добывает плакатную выразительность простым столкновением трескучей государственной фразеологии, зазывного языка газет и реклам с бесстрастным языком фактов. «Ни одного очага без огня, ни одного испанца без хлеба», – гласит лозунг на вокзальной стене, высящейся над предместьем. Глядя на эту надпись, вскрывает себе вены старик Эваристо, ветеран пяти войн, выселенный из лачуги. Другое место: голодная семья Антонио с нетерпением ожидает неизменной пшеничной похлебки. По радио – голос диктора, читающего рекламы: «Сосиски… Ветчину… Колбасы… Покупайте только у «Астурианы». А вот подготавливают предместье к прибытию его превосходительства сеньора депутата – целая бригада рабочих завешивает коврами и полотнищами грязные стены убогих хижин.

Вспомним начало «Ловкости рук» – там даже настоящие дома казались декорациями; блуждая в тумане всеобъемлющей лжи, автор порою и сам готов был утратить чувство реальности. Иное отношение к миру в «Прибое»: ненавидя фальшь не меньше прежнего, Гойтисоло умеет рассмотреть то подлинное, что ею скрыто. За коврами и полотнищами, за плакатами и декорациями открывается действительная жизнь – горькая, но несомненная. Нет, не все в человеческих отношениях разъедено затопившей страну ложью – здесь, в рабочем квартале, это обнаруживается очевиднее, чем где-либо. Есть звериная борьба за существование, но есть также простейшая солидарность бедняков, и, когда Эваристо лишается жилья, соседи – такие же нищие, как он, – наперебой зовут его к себе.

Под внешностью «настоящего мужчины» может скрываться лживый сутенер. Но внешность бывает обманчива и по-другому. Содержатель таверны Маньо – трактирщик как трактирщик, только что позволяет посетителям сидеть, ничего не заказывая. Но стоит зашедшим как-то в таверну незнакомцам затянуть суровую песню – ее сложили в концлагере пленные республиканцы, – как Маньо подхватывает ее. Из-под будничной оболочки выступает старый боец, ничего не забывший.

Но главное завоевание Гойтисоло в «Прибое» – образ Хинера. Рисуя этого человека – в прошлом участника борьбы за республику, узника фашистских лагерей, – он предельно сдержан. Одинокий в собственной семье, не умеющий найти общий язык с сыновьями, в чем-то наивный, а подчас даже жалкий, Хинер вначале кажется фигурой трагической. Лишь постепенно начинаешь ощущать, какая сила таится в способности Хинера постоянно думать об окружающих его бедняках предместья, страдать за них, искать путей к их объединению. Все пережитое не смогло убить в нем эту способность, и достаточно малейшего толчка – письма из Франции, в котором рассказывается об успехах организованного рабочего движения, – чтобы Хинер попытался действовать, собрать друзей, начать все сначала.

Писатель подвергает этого героя тягчайшей проверке в глазах читателя. На тайном собрании Хинер стремится убедить друзей приступить к действиям, говорит о необходимости борьбы – а из репродуктора, включенного для маскировки, несется, словно передразнивая его, речь какого-то официального лица, звучат как будто бы те же самые слова – о борьбе, о социальной справедливости… Снова фальшивомонетчики пытаются подменить истинные ценности, однако теперь это не удается, потому что люди не только слышат слова, но и знают, что за ними стоит. За одними словами – мертвая бутафория, за другими – вещи, которые нельзя подделать, которые всегда настоящие: любовь к ближним, жажда человеческого братства, тепло тридцати миллионов сердец. Из поединка с ложью Хинер выходит победителем.

Гойтисоло не был бы самим собой, если бы эта сцена увенчалась полной победой Хинера – созданием организации. Верный жестокой правде, писатель свидетельствует: путь труден, и очень много еще нужно сделать, чтобы преодолеть страх, неверие в свои силы, чтобы найти дорогу к молодежи, томящейся от пустоты и бесцельности жизни. Еще много ударов и разочарований подстерегает Хинера, но он не сдастся, не успокоится, не вернется «на круги своя».

Роман кончается. Ничто как будто не изменилось в жизни предместья. Антонио покорился своей судьбе, Хинер, кинувшийся с кулаками на жандармов, выселявших Эваристо, схвачен и увезен в полицию, а сын Сатурио, Карлитос, избранный из всех детей предместья для произнесения приветственной речи в честь сеньора депутата, послушно зубрит чужие напыщенные слова.

Однако тщательно подготовленный спектакль, долженствовавший изобразить благоденствие трудящихся и преданность их франкистскому режиму, позорно проваливается. Карлитос, которому в последний момент вдруг представилась вся жизнь родного предместья, не может выговорить ни слова из подготовленной речи. Суровым молчанием провожают бедняки представителей власти. И тут происходит нечто необычное для Гойтисоло: в повествование врываются стихи – гремящие, как трубный глас, строки Антонио Мачадо:
		Но родится иная Испания…


		……………………………………


		Неумолимая, простонародная,


		Разрывая рассветом сумерки грязные,


		С топором, занесенным для возмездья, грядет она,


		Испания ярости, Испания разума.


Слово «родится» в оригинале стоит в настоящем времени. Новая, молодая Испания рождается сейчас, в грязи и в крови, на улицах тех предместий, о которых рассказывал Хуан Гойтисоло.

4


Кое-кого из читателей, следивших за творчеством Гойтисоло, роман «Остров» (1961) несколько озадачил. Писатель, с такой проникновенностью и силой воссоздавший народную жизнь в «Прибое», в последовавших затем путевых очерках «Земли Нихара» (1960), – и вдруг посвящает целую книгу живописанию среды праздных прихлебателей франкистского режима! Да еще ведет рассказ от лица представительницы этой среды Клаудии Эстрада, жены преуспевающего журналиста…

Весь вопрос, однако, в том, с какой целью делает это писатель и как он это делает.

Итак – одиннадцать дней «сладкой жизни» в курортном городке Торремолиносе близ Малаги. Сытые бездельники, неотличимые от иностранных туристов, морские купанья, пьянство, разврат, судорожное веселье и почти истерическое бесстыдство. «Он превратился в обособленную страну, настоящий остров… – говорит о городке на первых же страницах Рафаэль, муж Клаудии. – Мужья изменяют женам. Жены изменяют мужьям. Священник угрожает карами, и никто его не слушает».

Смысл заглавия обозначен в этих словах лишь отчасти – полностью он раскроется в ходе повествования о людях, чуждых своему народу, живущих – где бы они не находились! – словно на острове, изолированном от всей страны.

Увиденный «изнутри» внимательными холодными глазами незаурядной женщины, безжалостной к себе и окружающим, предстает перед читателем мир «тех, кто наверху». Здесь они у себя дома – декорации убраны, маски сброшены, можно называть все вещи своими именами, можно улыбаться, когда семидесятилетняя американка Бетти, покупающая для постели молодых рыбаков, хвастается тем, «что только в одном Торремолиносе потратила больше денег, чем правительство моей страны во всей Испании…»

Мы видим людей – трудно, впрочем, называть их людьми, – которые дошли до крайней степени нравственного одичания, в жизни которых нет ничего, кроме погони за наслаждениями. Таков Роман – собственная жена называет его павианом, – таков Грегорио, непоколебимо убежденный в своем праве владеть землями и изрыгающий проклятия по адресу «красных», такова Лаура с ее ненасытным и все-таки скучным распутством. Но в центре внимания автора не они, а те, кто еще не утратил способности мыслить и некоторых рудиментарных остатков совести: сама Клаудия, Рафаэль, его друг и коллега Энрике – интеллигенты, когда-то связавшие свою судьбу с фашизмом и слишком поздно прозревшие.

Что привело на позорный путь их – людей, в молодости не таких уж плохих, способных тогда и на участие к ближнему и на энтузиазм? Происхождение (родители Клаудии – фалангисты, расстрелянные республиканцами)? Юношеская незрелость? Превратности биографии? Гойтисоло идет глубже, он хочет непременно докопаться до ответа на вопрос: почему фашизм смог на какое-то время если не убедить, то хотя бы обмануть, пусть даже небольшое количество, незлых и неглупых людей? Бессонной ночью, исполненная заслуженного отвращения к себе, Клаудия, припоминая военные годы, думает о свойственной ей тогда «слепой вере в справедливость нашего дела». Слепая, нерассуждающая вера, проклятая потребность в самообмане, заставившая в свое время этих людей, насилуя собственную совесть, принять каннибальскую доктрину фашизма, – вот та непоправимая вина, которую не прощает писатель.

И нет, пожалуй, казни хуже той, на какую они обречены: разочароваться во всех иллюзиях, осознать глубину своего падения, увидеть пропасть, куда они катятся вместе со всем режимом («Мы плаваем в какой-то клоаке, – откровенничает Рафаэль. – В тот день, когда все это взлетит на воздух, мы захлебнемся в дерьме»), – и не иметь решимость порвать с неправым делом, поработившим их. Своего рода духовный паралич сковывает этих людей. Они с удовольствием расскажут антиправительственный анекдот, могут послать друг другу газетную вырезку с речью главы государства, подчеркнув красным карандашом особенно пикантные выражения, могут, наконец, как это делает актриса Долорес Белее, под видом танца апашей надавать пощечин американской миллионерше, – и это все, на что они способны. Презирая свою благополучную, обеспеченную жизнь, они все-таки цепляются именно за эту жизнь – единственное, что у них осталось.

Но тщетно, стремясь забыться, смешиваются они с толпой богатых бездельников, оглушают себя алкоголем, опустошают себя случайными связями – в любом убежище настигает их возмездие, таящееся в них самих. Вино не опьяняет, цинизм не утешает, отчаяние становится привычным состоянием.

Остается продолжать движение по инерции. Сколько бы ни занимался Рафаэль самоистязанием, мысленным и словесным, но стоит разойтись тучам начальственного неудовольствия, собравшимся было над его головой, и он послушно отправляется в Вашингтон, на место нового назначения – писать по заказу, жить по заказу. Рушится и последняя иллюзия Клаудии – любовь к Энрике. Вслед за мужем улетает она из Малаги, с пронзительной ясностью представляя себе пустоту существования, ожидающего ее впереди.

В романе «Остров» произнесен негромкий, но беспощадный приговор людям, изменившим испанскому народу и не нашедшим в себе мужества искупить свое преступление. От того, что произнесение приговора доверено одной из обвиняемых, он не становится менее убедительным. В обреченности действующих лиц этого романа Гойтисоло видит – и заставляет нас увидеть – обреченность того строя, которому они служат.

Настоящий герой не выходит на авансцену ни в одном из эпизодов романа «Остров», однако он то и дело напоминает о своем присутствии. То Клаудия заметит крестьянок, с пренебрежительной иронией разглядывающих ее и Рафаэля, то на рассвете мимо пьяной компании, вывалившейся после бессонной ночи из кабачка, пройдут по пляжу жены рыбаков с корзинами и ведрами встречать мужей, возвращающихся с моря, то запоют во все горло рабочие на строительных лесах… И каждый раз в книгу словно врывается дыхание настоящей жизни, выступают ее истинные масштабы. Благоустроенный мир, в котором агонизируют персонажи романа, оказывается тем, чем он является на самом деле, – островком в океане.

* * *


Романы, с которыми знакомится здесь читатель, написаны Хуаном Гойтисоло на протяжении первого десятилетия его литературной деятельности. Писатель проделал за это время немалый путь вместе со своим народом. Через развенчание фашистской лжи пришел он к утверждению антифашистского идеала.

Франкистский режим признал Гойтисоло серьезным противником. Романы «Прибой» и «Остров» были запрещены цензурой, они увидели свет за границей. Последние годы писатель живет во Франции, сохраняя тесную связь с родиной, не останавливаясь в своем творческом развитии.

«Я думаю, что будущее народов испанского языка, – сказал Гойтисоло в одном из недавних интервью, – будет отчасти развиваться под знаком кубинской революции. Куба – это не только Куба. Куба – это в какой-то мере и Испания…»

Подземные толчки, вызвавшие к жизни творчество Гойтисоло, стали в наши дни мощными ударами, сотрясающими почву под ногами кровавого диктатора. Сегодня народ Испании – накануне больших событий.

Будем надеяться, что новые книги Хуана Гойтисоло расскажут нам об этих событиях.


Л. Осповат


notes


Примечания


1


Очень хороший, комфортабельный отель, миссис (искаж. англ.).


2


Только тише… Хорошо, хорошо (искаж. англ.).


3


Игра слов: Torre mil lios – башня тысячи связей (ucn.).


4


Мелкая рыбешка.


5


Съедобные моллюски.


6


Дешевая рыба.


7


Разного рода бесплатная закуска к вину.


8


Оно здесь очень плохое (англ.).


9


Хотите выпить? (англ.)


10


Вам оно нравится? (англ.)


11


Да (англ.).


12


Плохо, плохо (англ.).


13


Это было бы очень любезно с твоей стороны… (франц.)


14


Боясь заболеть (франц.).


15


До тех пор, пока все так обстоит в вашей стране, ноги моей там не будет (франц.).


16


Центральный орган фаланги.


17


Небольшой мех для вина.


18


Доброе утро (англ.).


19


Хотите выпить? (англ.)


20


Привет, дорогая (англ.).


21


– Алло. Я хотела бы поговорить с мадам Эстрада.

– Это я.

– Извините за беспокойство. Возможно, вы обо мне слышали. Я подруга Рафаэля. Николь Вандром.

– Да.

– Мне бы хотелось с вами поговорить. Сегодня вечером это возможно?

– Конечно.

– Рафаэль только что уехал. Я весь вечер свободна. Может быть, пообедаем вместе?

– Хорошо.

– Где бы вы хотели встретиться?

– Где вам угодно.

– Давайте в «Маленьком море» в девять часов?

– Хорошо.

– До скорой встречи.

– До скорой встречи (франц.).


22


Холодный суп, приготовленный из хлеба и оливкового масла, с уксусом, луком и чесноком.


23


Коррида с молодыми быками.


24


Блюдо, напоминающее острый плов с курицей.


25


Коктейль.


26


Очень хорошая (англ.).


27


Что ты говоришь? (англ.)


28


А что с ним такое? (англ.)


29


Ничего (англ.).


30


Испанская авиакомпания.


31


История Коммунистической партии Испании. Краткий курс, М., 1961, стр. 238.