Августовские молнии
Хорхе Ибаргуэнгойтия


Произведения, в которых страшная эпоха военных режимов «черных полковников», безраздельно правивших на южноамериканском континенте, предстает перед читателем не трагической, а… смешной.

Сюрреалистический юмор Хорхе Ибаргуэнгойтии мрачен и саркастичен — тут нет сомнений.

Однако он еще и забавен. Забавен по-настоящему. И до сих пор разит читателя наповал.

«Смешно о страшном» — такова классическая традиция испаноязычной сатиры.

И Ибаргуэнгойтия выводит эту традицию на принципиально новый уровень.


Хорхе Ибаргуэнгойтия

Августовские молнии


Введение


Я владею шпагой свободнее, нежели пером, — мне это известно, я готов это признать. И я никогда не отважился бы взяться за эти воспоминания, если бы мне не пришлось испытать столько обид и унижений и даже подвергнуться остракизму; тем более я не назвал бы свои записки «Августовскими молниями» (заголовок этот кажется мне поистине нелепым). Всю ответственность за книгу и за название несет некто Хорхе Ибаргуэнгойтия, именующий себя мексиканским писателем. Как бы то ни было, пусть то, что я здесь написал, поможет устранить возникшие недоразумения, посрамит клеветников и поставит точки над «i» в истории, касающейся моей особы, во всяком случае, прояснит ее для тех, кому довелось прочитать «Воспоминания» Толстяка Артахо, напечатанное в «Геральдо де Нуэво-Леон» заявление прохвоста Германа Тренсы, а главное, познакомиться с Чудовищной Ложью, которой оплел Революцию двадцать девятого года подонок, как принято теперь говорить, и негодяй Видаль Санчес.


Посвящаю Матильде — подруге и спутнице многих лет жизни, истинной мексиканке, сумевшей с улыбкой на устах испить горькую чашу, которую подносит судьба супруге честного человека.


Дивизионный генерал ХОСЕ ГУАДАЛУПЕ АРРОЙО


Глава I


С чего начать? Вряд ли кого-нибудь интересует, где я родился, кто были мои родители, сколько лет мне пришлось учиться и по какой причине я был назначен личным секретарем президента. Тем не менее мне хотелось бы сразу сделать следующее заявление: прежде всего я не родился под забором, как утверждает Артахо; ложь и клевета также, что мать моя была проституткой и что я будто бы не переступал порога учебного заведения, — напротив, я окончил начальную школу даже с похвальными отзывами учителей. Что же касается должности секретаря при президенте, то она была предложена мне за личные достоинства, среди которых не последнее место занимают тонкое воспитание — постоянный предмет зависти и восхищения, безукоризненная честность — последняя не раз причиняла мне разные неприятности с полицией, а также мой деятельный ум и, особенно, личное обаяние, невыносимое для многих завистников.

Достаточно заметить, что в тридцать восемь лет, то есть тогда, когда закатилась моя звезда, подарившая мне напоследок командование сорок пятым кавалерийским полком, а затем и звание бригадного генерала, я наслаждался семейным счастьем в обществе моей почтенной супруги (Матильды) и многочисленного потомства, которое мы с нею произвели на свет, когда вдруг получил письмо — я храню его по сию пору — следующего содержания (скажу заранее, что все это происходило в двадцать восьмом году в городе, который для простоты назовем Виейра, главном городе штата Виейра, сокращенно Вией). Так вот, в письме говорилось следующее:


Дорогой Лупе!

Как тебе, очевидно, уже известно из газет, я избран подавляющим большинством голосов. Полагаю, что это — одно из величайших завоеваний Революции. Как говорится, я опять со щитом. Приезжай по возможности скорее в Мехико — нужно поговорить. Хочу сделать тебя своим личным секретарем.

    
Маркос Гонсалес, дивизионный генерал.


(Подпись.)


Я немедленно высвободился из объятий своей почтенной супруги, попрощался с потомством и, покинув родимый кров, отправился в казино отметить событие.

Не подумайте, что мою радость вызвало предстоящее продвижение по службе (хотя нельзя не признать, что от командира сорок пятого полка до секретаря при президенте — огромная дистанция), — я всегда отличался равнодушием к подобным вещам. Нет, отнюдь нет. На самом деле больше всего меня радовало то, что наконец мои достоинства и заслуги будут признаны официально. Я, как водится, ответил Гонсалесу обычной в таких случаях телеграммой: «На этом посту смогу принести наибольшую пользу делу Революции».

Почему из всех генералов, служивших тогда в Национальной армии, Гонсалесу вздумалось выбрать именно меня на должность своего секретаря? Очень просто — причиной тому были мои личные качества, как уже говорилось раньше, а также и то, что я оказал ему две услуги. Первая связана с событиями под Санта-Фе, где мы проиграли сражение по его, Гонсалеса, вине: он должен был выступить с кавалерийской бригадой после того, как я очищу от неприятельских стрелков высоту Сантьяго, но так и не появился — не то струсил, не то забыл. Нас разбили, а вину взвалили на меня. Однако я хорошо знал людские характеры и понимал, что этот человек далеко пойдет. Поэтому я молча стерпел незаслуженную обиду, ни словом не обмолвился о происшедшем, — а такое не забывают. Другая услуга — тайна, которую я унесу с собой в могилу.

Так вот, возвращаясь к своему рассказу, замечу, что я славно отпраздновал назначение, хотя, разумеется, без всяких излишеств, в которых меня потом обвиняли.

Не скрою, я всегда питал слабость к шампанскому, и на этот раз в нем тоже не было недостатка; однако депутат Соли́с разрядил пистолет в полковника Медину в припадке ревности, и я не имею к этому ни малейшего отношения. Что же касается сеньориты Эулалии Аросамены, то она выскочила в окно голая вовсе не потому, что я ее подтолкнул, — наоборот, я пытался ее удержать. Так или иначе, и полковник Медина, и сеньорита Аросамена остались живы, и вся история, таким образом, обернулась невинной шуткой — одной из тех, объектом и жертвой которых я бывал всю свою жизнь: мои благородные манеры и хорошее воспитание вечно вызывали людскую зависть.

На следующее утро, в десять часов, я сел в поезд Хуарес — Мехико; заняв удобное место в пульмановском вагоне, я снял с себя портупею и кобуру, в которой носил пистолете перламутровой рукояткой, и повесил ее на крюк.

У меня нет привычки читать, однако в дороге я перелистываю газету. Я как раз этим и занимался, когда в вагон вошел генерал Маседонио Гальвес. Он был в техасской шляпе, попыхивал сигарой и выглядел таким беспечным, точно его никто и не высылал из страны. Увидев меня, он притворился, будто не узнает, и хотел было пройти мимо, но я его остановил.

— Ты куда, Масе? Ты что, не помнишь меня? — Я обратился к нему на «ты». — Мы ведь были боевыми друзьями.

Он отвечал так, словно только что меня увидел:

— Ну конечно же, Лупе! — И мы обнялись, и все такое прочее. Мы уселись друг против друга, и тут я заметил, что он выглядит старше собственной мамаши и что единственной новой вещью у него была сигара.

Судьба Маседонио — один из самых разительных примеров военного невезения, которые мне известны: в сражении при Буэнависте в семнадцатом году он гнал Гонсалеса, как зайца, и потом кричал на весь свет о его поражении. А тут возьми и приди двадцатый год; Гонсалес впервые избирается президентом, вступает в должность и первым официальным актом его становится высылка Маседонио из страны.

Маседонио рассказал мне в то утро, что он прожил восемь лет в Амарильо в Техасе, но там ему порядком надоело, да и дела шли так худо, что теперь он возвращается в Мексику, — пусть лучше его прикончат. (Так оно скорее всего и должно было случиться, ибо что касается политической обстановки в стране, то Гонсалеса только что избрали вторично.) Он сочинил даже историю о брате, находящемся при смерти, — такие истории рассказывают все, кто нелегально возвращается в Мексику. И, наконец, попросил никому не говорить о нашей встрече, так как собирался ехать инкогнито; я, естественно, возмутился, сказал, что он меня оскорбляет подобной просьбой, что всем известна моя добросердечность, верность друзьям и щедрость по отношению к людям, находящимся в бедственном положении. Воспользовавшись этим заявлением, он тут же, едва я закрыл рот, попросил у меня триста песо. Я отказал. Отнюдь не потому, что у меня их не было; просто дело делу — рознь. Вместо этого я пригласил его пообедать, он не стал ломаться. Я положил портупею с кобурой в сетку, прикрыл их газетой, застегнулся на все пуговицы, и мы отправились в вагон-ресторан.

Мы пропустили рюмочку-другую и заказали обильный обед. (Я ни словом не обмолвился о своем назначении: не люблю, знаете, фанфаронства, ведь иногда ждешь одного, а выходит совсем другое — так оно и получилось на этот раз.)

Впрочем, я отвлекся. Пока мы обедали, поезд остановился на станции Икс — это довольно большой городок, и когда послышался крик: «Поезд отправляется! Поезд отправляется!» — Маседонио поднялся из-за стола и, сказав, что идет в туалет, вышел из вагона-ресторана, а я продолжал обедать; поезд тронулся, я все еще ел. Но вот я закончил обед, а Маседонио все не возвращался; я спросил коньяку — Маседонио не возвращался, я заплатил по счету — Гальвеса все не было; тогда я вернулся в вагон, зашел в купе, и… так оно и есть! Вы, думаю, уже поняли, какая картина предстала моим глазам; надо быть знатным хитрецом вроде меня, чтобы не догадаться: вместо того чтобы пойти в туалет, Маседонио вернулся в купе за моим револьвером и сошел с поезда, когда тот еще стоял. Не однажды приходилось мне становиться жертвой людской подлости. Так вышло и на этот раз.

Со следующей станции я телеграфировал начальнику гарнизона станции Икс приказ расстрелять Маседонио, если его удастся задержать, но напрасно… А впрочем, не так уж напрасно, вернее сказать, вышло даже к лучшему, как будет видно позднее.

В ту ночь я не сомкнул глаз от душившей меня ярости; наконец рассвело, а мне даже в голову не приходило, что каких-нибудь три-четыре часа спустя судьба нанесет моей военной карьере такой удар, который окончательно погубит ее.

Кажется, в Лечерии принесли газеты. Я брился в мужском туалете и был весь в мыле, когда кто-то, проходя мимо, сказал: «Умер старик!» Я пропустил эти слова мимо ушей и продолжал бриться, но тут вошел служитель с газетой; в ней сообщалось: «Генерал Гонсалес скончался от апоплексического удара». Рядом с извещением поместили портрет Гонсалеса: он был как живой — герой бесчисленных сражений, Законно Избранный Президент, Первый Мексиканец… человек, только что назначивший меня своим секретарем.

Не знаю, зачем и как я вышел на платформу с лицом в мыльной пене, — вышел и увидел зрелище, точно соответствовавшее моменту: под стенкой, увенчанной колючей проволокой, цепочка мужчин справляла нужду.


Глава II


В этой главе я собираюсь рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день — роковой не только для моей военной карьеры, но и для столь горячо любимой мною родины, для Мексики, ради которой я с радостью терпел бесчисленные муки и невзгоды.

Я вышел из поезда на вокзале Колония и прежде всего послал за начальником вокзала; мой парадный мундир, решительные жесты и слова о том, что Мексика переживает сейчас тяжелый момент своей истории, произвели должный эффект: он немедленно предоставил в мое распоряжение свой кабинет и личный телефон, благодаря чему я смог связаться с Германом Тренсой, в ту пору большим моим другом.

— Умер наш старик, Лупе, — услышал я на другом конце линии его почти рыдающий голос. БеднягаТренса метил в министры сельского хозяйства и продовольствия.

— Что же делать?

— Ехать на панихиду. Там увидим, что можно предпринять.

Я повесил трубку. Велев начальнику вокзала распорядиться об отправке моих чемоданов в отель «Космополит», я сел в наемный автомобиль и направился к Тренсе, который жил в Санта-Марии[1 - Санта-Мария — район города Мехико. — Здесь и далее примеч. пер.].

Я застал его за надеванием сапог, он натягивал их с помощью своей сожительницы Камилы. Дом, о котором сейчас идет речь, представлял собой то, что в наше время известно под вульгарным наименованием «пещера». Тренса командовал военным округом Тамаулипас, и в Тампико у него была законная жена.

Пока Камила подвивала ему усы, он в общих чертах обрисовал мне обстановку: кончина Гонсалеса повергла нацию в хаос; единственной значительной фигурой на политическом горизонте был в настоящий момент исполняющий обязанности президента Видаль Санчес, который по конституции не мог быть переизбран. Следовательно, требовалось найти среди нас человека, который мог бы занять президентский пост, гарантировать незыблемость священных постулатов революции и уважение законных требований всех политических партий.

Автомобиль Германа стоял у подъезда. Мы сели в него и покатили к дому Гонсалеса; по дороге Герман сказал:

— И еще одно нам надо потребовать от человека, которого мы подберем в президенты, Лупе. — Герман ловко управлял мощным «паккардом». — Он должен выполнить обещания, данные нам стариком.

— Меня он только что назначил своим личным секретарем.

Я понял, что, хотя у меня и в мыслях не было делать политическую карьеру, возможно, все же заслуги мои получат официальное признание, невзирая на смерть дорогого начальника, которого я любил как родного отца.

Особняк Гонсалеса находился на Лондонской улице против испанского посольства. Колонна из представителей трех родов войск под командованием Толстяка Артахо, которым предстояло воздать президенту последние воинские почести, протянулась от Лиссабонской улицы до Перальвильо; машины граждан, желающих выразить свое соболезнование, заполнили в два ряда все улицы до самого Чапультепека[2 - Чапультепек — большой парк на юго-западе мексиканской столицы, где находился президентский дворец.]. Движение в городе было полностью парализовано. В окнах, за занавесками, виднелись расстроенные лица; дети, чуждые горю, в которое повергла нацию смерть ее героического сына, бегали и резвились между украшенных траурными бантами барабанов. Скорбь была всеобщей.

До сих пор не знаю, как нам удалось добраться до дверей президентского особняка: мы прокладывали себе путь среди чиновников, представителей ТОПа, СЛОПа и ВЛОПа, среди Чрезвычайных и Полномочных послов, среди кандидатов на посты Государственных министров и среди самих министров, боевых друзей покойного, сподвижников и родственников — и, наконец, предстали перед безутешной вдовой, которая прижала нас к сердцу, как братьев.

Сенайдита Гонсалес, сестра моего бедного дорогого начальника, провела нас в китайский зал, где был установлен гроб; по сторонам его горели высокие свечи и стояли в почетном карауле Видаль Санчес в сюртуке, с трехцветным бантом на груди, Толстяк Артахо в парадном мундире, Хуан Вальдивия, не успевший надеть траур и потому красовавшийся в зеленом габардиновом костюме, и, наконец… не кто иной, как Эулалио Перес Г.

Сенайдита подвела нас к гробу.

— Поглядите, кажется, будто он уснул.

Клянусь, никогда я не видел у покойника более изменившегося лица.

Выходя из китайского зала, я столкнулся с вдовой; она сделала знак, выражавший намерение сообщить мне нечто, не предназначенное для чужих ушей. Я последовал за ней в подвал, она привела меня в кладовую и там остановилась.

— Знаете, каковы были его последние слова?

Я ответил, что, разумеется, не знаю. Тогда я услыхал одно из самых ошеломительных в моей жизни признаний:

— «Пусть мои золотые часы достанутся Лупе». Вам то есть.

Не могу описать волнения, которое вызвали во мне эти слова. Последние мысли шефа были обо мне. На глаза мои набежали слезы. Но тут вдова сообщила новость, которой суждено было иметь весьма печальные последствия:

— Я отдала бы вам часы с величайшим удовольствием, ибо я и Маркос… (Тут она заговорила о своей любви к нему и т. п.) Но подумайте только! Их украли!

Я оцепенел. Обобрать мертвеца даже на поле боя казалось мне отвратительным.

— Кто это сделал? — спросил я, кипя негодованием.

Она рассказала, что оставила часы на бюро в спальне:

«Заходил туда (за шпагой) только Перес Г. Да, да, тот самый Перес Г., которого все мы знаем: Эулалио Перес Г.» Я готов присягнуть перед любым судом — даже перед судом самого Предвечного, — что вдова Маркоса Гонсалеса произнесла эти слова, а именно, что Эулалио Перес Г. украл золотые часы, которые ее покойный супруг завещал мне в свой смертный час.

Движимый благородным желанием, грубо говоря, набить Пересу морду, я сделал шаг к выходу. Но вдова загородила мне дорогу.

Тут уместно сделать одно замечание. Вдова Гонсалеса, о которой я рассказываю, была его законной женой. Или, вернее, официально признавалась таковой; а донья Соледад Эспино де Гонсалес и Хоакина Альдебаран де Гонсалес, которые также считались вдовами генерала, принадлежат к совершенно иной социальной категории.

— Вы куда?

Я сказал. Она стала умолять отложить исполнение моего намерения до другого раза.

— И без того тяжело потерять мужа, а тут еще придется улаживать всякие скандальные дела.

И то правда. Как бывает с людьми, которые посвятили свою жизнь славному, хоть и полному опасностей, ратному делу, Маркос Гонсалес вынужден был прибегать к услугам разных женщин и от некоторых из них имел потомство. На панихиду, объяснила мне вдова, явились четыре женщины в трауре и не менее дюжины неизвестных отпрысков (которым, разумеется, приписали потом пропажу столовых приборов и венецианского стекла), отчего, как легко понять, создалась весьма неприятная обстановка. С присущей мне любезностью я уступил просьбе сеньоры Гонсалес и обещал не учинять скандала непосредственно сейчас.

Возвращаясь по коридорам в залы и раздумывая над событиями, я нос к носу столкнулся с Видалем Санчесом, который схватил меня за руку:

— Заезжай во дворец, Лупе, мне нужно с тобой поговорить. — Так и сказал и тут же пошел прочь.

Прежде чем я успел ему ответить, я с ужасом увидел, что президент Республики (а Видаль Санчес, хоть и был грязным убийцей, тем не менее по Конституции считался президентом) направляется туда, где стоит жулик Перес Г., только что стянувший у меня последнюю память о моем дорогом шефе; президент посовещался с ним, а затем оба они подошли к Джефферсону, послу Соединенных Штатов. Даю честное слово, что видел, как тот утвердительно кивнул.

Я отвернулся, стараясь направить свой взгляд в менее нечистое место, и заметил, что Балтасар Мендиета прячет в карман фарфоровую статуэтку. В полном отчаянии я вошел в китайский зал и четверть часа простоял у гроба, пока не появился Тренса; он приблизился ко мне с таинственным видом и сказал на ухо:

— Ребята в столовой.

Я последовал за ним в просторную темную столовую (точную копию зала во дворце Чапультепек), где собрались мои старые товарищи по оружию, чтобы распить несколько последних бутылок великолепного коньяка, ценителем и знатоком которого был генерал Гонсалес.

В полумраке столовой я различил внушительную фигуру Толстяка Артахо в парадном мундире; вокруг него сгрудились Тренса, Каналехо, Хуан Вальдивия, Рамирес, Анастасио Родригес и Аугусто Корона.

Я затворил дверь, а Герман загородил ее стулом. Все присутствующие дружески и почтительно приветствовали меня. Когда Герман и я сели, Хуан Вальдивия встал и начал так:

— Друзья! — В годы учения в Селайе он славился красноречием. — Мы собрались здесь, в суровом ожидании и горе, чтобы обдумать шаги, которые нам следует предпринять, слова, которые мы должны найти, путь, который нам надлежит избрать в час тяжелых испытаний, когда родина, еще не оправившаяся от удара, нанесенного ей кончиной пламенного генерала Гонсалеса, устремляет свой взор в туманное будущее, наполненное апокалипсическими видениями… и т. д. и т. д.

В таком же духе он говорил еще некоторое время и наконец передал слово Толстяку Артахо — из всех присутствующих тот был самой значительной персоной, возможно, по причине наибольшего веса, а может, также оттого, что имел под своим началом семь тысяч солдат и четыре полка артиллерии. (В руке Артахо держал томик Конституции.)

— Как вам всем известно, — сказал Толстяк, не поднимаясь с места, — Конституция нашей страны определяет, что в случае смерти президента Республики, министр внутренних дел автоматически облекается властью президента.

Мы разразились аплодисментами и криками «ура» в честь Вальдивии Рамиреса, который был министром внутренних дел. Кто-то уже предложил за него тост, когда Аугусто Корона — Хамелеон — поднял руку:

— Минутку, друзья! — И, обращаясь к Артахо, добавил: — Мне кажется, вы ошибаетесь, генерал.

Артахо явно был раздосадован, однако, демонстрируя свою учтивость, предложил Хамелеону высказаться яснее, что тот и сделал в следующих или им подобных выражениях:

— Параграф Конституции, на котором, очевидно, основано ваше весьма интересное заявление, генерал, относится к смерти временно исполняющего обязанности президента, а генерал Гонсалес был президентом. Упомянутый вами параграф можно было бы применить, если бы покойником был генерал Видаль Санчес, что, к сожалению, не относится к данному случаю.

Наступило молчание, которое прервал Толстяк Артахо:

— Но это ведь то же самое.

— Э, нет, генерал, — возразил Хамелеон, — вот прочтите дополнение N.

Оказалось, что дополнение N вообще имеет совершенно иной смысл: в случае смерти президента палата депутатов назначает временного президента, в обязанности которого входит устройство новых выборов.

Вновь воцарилось молчание. На этот раз оно было мрачным, ибо одно дело заполучить во временные президенты Вальдивию, человека своего, и совсем другое — оказаться в зависимости от палаты депутатов, которую может запугать и подчинить себе первый попавшийся наглец.

— Предлагаю, — сказал Каналехо, злой гений мексиканской армии, — чтобы наш товарищ Анастасио Родригес, поскольку он депутат, предложил палате аннулировать дополнение N как противозаконное.

— Почему противозаконное? — удивился Анастасио, который по застенчивости никогда не выступал в конгрессе. Не знаю, как он только дослужился до бригадного генерала.

— Потому что оно нас не устраивает, милый, — хладнокровно пояснил Тренса.

Тут вмешался я. Помню, я произнес тогда буквально следующее:

— Мы соберемся в галерее, чтобы оказать тебе моральную поддержку.

Именно это я и сказал, а вовсе не то, что приписал мне Толстя к Артахо в своих мемуарах: «Мы окружим палату войсками и вынудим депутатов отменить Конституцию, как противоречащую закону». Это клевета, недостойная мексиканского офицера: во-первых, мои войска, то есть сорок пятый кавалерийский полк, находились в Виейре, штат Вией; во-вторых, я всегда полагал, что Конституция, наша Великая Хартия, — одно из самых славных национальных достояний и, следовательно, не может быть отменена; в-третьих, я никогда не сомневался, что депутаты — это кучка болванов, и не нужно никаких войск, чтобы заставить их действовать так или иначе.

После того как я это сказал, — то есть насчет галереи и моральной поддержки, о войсках не было и речи, — заговорил Хамелеон:

— Следует учесть, друзья, отрицательное воздействие, которое окажет на общественное мнение любая попытка аннулировать дополнение N.

Тогда взял слово Тренса — как-никак он был героем Саламанки, защищал Парраль и служил у Годинеса — и пояснил, какую часть его тела интересует общественное мнение.

Этот поступок — поступок настоящего мужчины — вызвал наши восторженные аплодисменты, а Каналехо встал и предложил следующее:

— Давайте ликвидируем дополнение N и внесем такую поправку: «В случае смерти избранного президента временно исполняющий обязанности президента автоматически сменяется министром внутренних дел».

Раздались крики: «Долой Видаля Санчеса!», «Вальдивию — в президенты!» И в самый разгар нашего ликования мы заметили, что он, то есть Вальдивия, поднялся и просит тишины, намереваясь произнести еще одну речь.

— Друзья! — начал он. — Сердце мое разрывается от противоречивых чувств, которые эта сцена… — И, выразив нам благодарность, Вальдивия заговорил о долге, о Конституции и доне Венустиано[3 - Дои Венустиано — президент Мексики Венустиано Карранса (1859–1920).], о том, что самое главное — не опрокинуть корабль, ибо родина и кровь ее сынов… и прочее и прочее.

Короче говоря, все, по его мнению, можно уладить по-хорошему. Под конец он высказал несколько мыслей, которые произвели на нас большое впечатление: кто выдвигает кандидатуру президента? Его предшественник. Кто этот предшественник? Временный президент. Кто назначает временного? Палата депутатов. Кто хозяйничает в палате? Видаль Санчес. Таким образом, все проще простого. Достаточно, чтобы Видаль Санчес пристроил временным президентом Артахо, а тот, в свою очередь, организует выборы — подавляющим большинством — вашего покорного слуги.

Вновь раздались аплодисменты. Все мы находились в полном согласии и условились встретиться наследующий день в ресторане «Земной рай», чтобы вместе пообедать и обсудить меры, которые необходимо принять, если мы хотим заставить Видаля Санчеса действовать в соответствии с нашими требованиями; ведь в конечном счете именно это и отвечало высоким постулатам мексиканской Революции.

Договорившись обо всем, мы ощутили прилив сердечности по отношению друг к другу; зазвучали здравицы, мы пожимали друг другу руки, обнимались; не было недостатка и в охотниках произносить речи. В зале царило веселье, когда несколько торопливых ударов в дверь вернули нас к печальной действительности: траурной процессии предстояло отправиться в путь и проводить к последнему пристанищу того, кто был нашим вождем.


Глава III


В предыдущей главе мне — по чисто литературным причинам: из-за характера повествования и недостатка места — не удалось выполнить своего первоначального обещания «рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день», но теперь я собираюсь осуществить свое намерение.

Всем известно, что траурные процессии движутся медленно. Это делается еще ощутимее, если в шествии участвуют войска. Когда мы прибыли на кладбище Скорбящей Богоматери, уже смеркалось и на Мехико обрушились потоки дождя.

Многие генералы оспаривали друг у друга честь нести на своих плечах гроб с останками их бывшего начальника, но так как было скользко, решили выделить для этой цели одно отделение из шестнадцатого батальона.

Несмотря на дождь и позднее время, Видаль Санчес настоял на произнесении заранее подготовленного им надгробного слова. Это та самая знаменитая речь, которая начинается словами: «Ты ушел от нас, славный кормчий» и т. д. — то есть одна из самых наглых речей, когда-либо мною слышанных. Как он только посмел назвать его «любезным другом»? Если генерал Гонсалес и пришел Санчесу на выручку, когда тот был осажден в «Эль-Нопалито», то сделал он это вовсе не по дружбе, а оттого, что стоило войскам узурпаторов овладеть этим пунктом, как они перерезали бы единственный путь для подвоза снаряжения и продовольствия частям самого Гонсалеса, и если впоследствии президент назначил Санчеса своим преемником, то и это объяснялось не нежными чувствами к нему, а тем, что Гонсалесу ничего не оставалось делать из соображений высокой политики (материя, в которой я полный профан). А как он мог сказать «ты оставляешь нас в темноте и неведении», тогда как хорошо знал, что ему нужно делать? А насчет того, что «мы все, по-братски сплотившись, будем бдительно охранять законы»? Это в момент, когда он решил всадить нам нож в спину и превратить закон в посмешище, каким он является до сегодняшнего дня. Видаль Санчес — гиена. Вонючая гиена.

Пока я с великим терпением слушал его бред, моей злосчастной судьбе вздумалось заставить меня испытать надобность в носовом платке; опустив руку в карман мундира, я почувствовал вместе с приливом ярости, что там нет револьвера с перламутровой рукояткой. Меня всего передернуло, как только я вспомнил о грабеже, жертвой которого стал по милости Маседонио Гальвеса, и меня охватила жажда мести. Эти воспоминания навели меня на другие: мне вспомнились золотые часы и Перес Г. Я с отвращением увидел, что он стоит поблизости, всего в нескольких шагах от меня, увидел его смешную лысину, реденькие усы, мерзкий двойной подбородок, его противную грушевидную фигуру, облепленную промокшим костюмом. Если бы при мне был пистолет, я пристрелил бы его на месте и сослужил бы этим великую службу отечеству. Но я уже говорил выше, что, к несчастью, судьба моя оказалась менее славной, а Мексика более несчастной.

Когда речь закончилась, мы разошлись кто куда, и я заблудился впотьмах между надгробиями кладбища Скорбящей Богоматери. В отчаянии искал я выход (я нисколько не боюсь кладбищ ночью, но у меня не было ни малейшего намерения ночевать в таком милом местечке). Как раз в этот момент я различил вдали слабый свет фонаря и поспешно направился туда. Заслышав мои шаги, человек с фонарем остановился и осветил меня с головы до ног. Проклятие! Как только он заговорил, я узнал голос прохвоста Переса Г.

— А! Это ты, Лупе? — Он цинично пригласил меня пойти вместе. Я молча подошел к нему; сердце мое сжималось от сотни противоречивых чувств. Мы прошли несколько шагов. Наконец я спросил:

— А часы?

— Какие часы?

— Которые ты украл.

— Но я никогда не крал часов, дружок. — Он сказал это так серьезно, будто и впрямь никогда не крал часов.

Свет фонаря упал на свежевырытую могилу. Сил моих больше не было. Сил моих больше не было терпеть его бесстыдство, цинизм и трусость. Быстрым движением хорошо натренированного тела я столкнул моего спутника в яму. И этот хлюпик, этот хилый адвокатишка шлепнулся в противную жидкую грязь. Фонарь погас — очевидно, тоже куда-то провалился. Я ощупью стал пробираться между могилами, не обращая внимания на истошные вопли Переса Г.

— Лупе, помоги… За что ты меня столкнул? Какая муха тебя укусила? — и так далее. Тон все повышался, пока не дошел до оскорблений. Я бы его убил, если б было чем.

Это и была вторая подножка, которую подставила мне Фортуна, ибо на следующий день в конгрессе на чрезвычайном пленарном заседании Перес Г. был избран временным президентом.


Глава IV


Только через добрых полчаса мне удалось выбраться с кладбища. Приятели мои разъехались, и мне пришлось воспользоваться любезностью японского посла, который довез меня в своем «роллс-ройсе» до отеля «Космополит». Распрощавшись с галантным азиатом, я вошел в отель и велел дежурному приготовить мне горячую ванну и прислать в номер бутылку коньяку «Мартель», а также обильный ужин, — готовясь к политической борьбе, которая вот-вот должна была завязаться, я решил таким способом предупредить простуду.

Я испытывал чувство удовлетворения оттого, что воздал этому типу по заслугам и исполнил обещание, данное мною сеньоре Гонсалес. Наказание было стремительным и остроумным. Но, увы, на следующий день меня ждало великое разочарование!

Разделавшись с ванной, ужином и бутылкой коньяку, я крепко уснул, а наутро, принимая во внимание возможные события, в качестве первой благоразумной меры приобрел «смит-и-вессон».

В «Земном раю» было много залов. Метрдотель провел нас в приготовленное заранее помещение на нижнем этаже. Я застал там одного Артахо, он прибыл первым. Мы спросили бутылочку отличного мескаля из Сьерры-де-ла-Гуанахуато — достопримечательность дома — и принялись потягивать его в ожидании товарищей.

Артахо был очень доволен.

— Я раздобыл настоящее сокровище, — сообщил он.

Артахо имел в виду заверенную копию (заверенную, видно, в незапамятные времена, потому что в ту пору, о которой идет речь, никто не осмелился бы заверять подобные вещи) — копию приказа, отданного по войскам проклятой уэртистской администрацией[4 - Речь идет о правлении генерала Уэрты, захватившего власть в стране весной 1913 года.], о производстве в полковники пехоты некоего Видаля Санчеса. Разумеется, это необязательно должен был быть тот самый… впрочем, очень возможно, что и он, ибо — я уже рассказывал — Санчес всегда был хорошим мошенником.

— Эта бумажонка, Лупе, — сказал мне Артахо, — может означать, что я стану временным президентом.

Вскоре прибыли Каналехо и Аугусто Корона, Хамелеон, которые не могли друг друга видеть даже на фотографии, но, поскольку они встретились в «Сонора-Синалоа» и целую ночь прокутили, у них было весьма дружелюбное настроение. Услыхав о находке, Каналехо хлопнул себя по лбу, словно что-то вспомнив:

— Ей-богу, в сражении при Санта-Росе мне сдался один трус — полковник, которого именно так и звали!

Тогда я его спросил:

— Разве ты воевал не вместе с доном Пабло? — Каналехо родом из Монтеррея, и верилось с трудом, что он пересек всю страну для участия в битве при Санта-Росе. К тому же, если бы это было так, мы бы ее проиграли, ибо за ним укрепилась слава человека, ни разу не принимавшего участия в сражении, которое не закончилось бы полным разгромом. Поэтому мы и называли его злым гением мексиканской армии.

Однако он поклялся, что был при Санта-Росе, и дал нам весьма странные объяснения того, что состоял при доне Венустиано, и наговорил еще с три короба всякой всячины.

Во время его рассказа явился Хуан Вальдивия Рамирес с еще более потрясающей сенсацией: он принес свою переписку с Видалем Санчесом; тот в письмах выражал сомнения относительно необходимости, пользы и будущего нашей Революции. Трудно поверить — ведь письма были подписаны, а эта подпись фигурировала даже на банковых билетах в два песо.

Вот эти три факта — производство в полковники, сдача в плен и переписка — означали, что Видаль Санчес в наших руках, и мы уже видели Толстяка Артахо в президентском кресле. Как далеки мы были от мысли, что всего несколько часов назад палата депутатов, точно проститутка, уступила животной настойчивости деспота!

Герман Тренса первым принес несколько встревожившую нас весть:

— Говорят, состоялось заседание палаты депутатов.

Мы ринулись к телефону, и я попросил соединить меня с квартирой Анастасио Родригеса, который, как я уже сказал, был депутатом.

— Таси нет дома, — ответила мне его супруга. — Он не ночевал.

Я позвонил в Конгресс и справился, было ли заседание палаты.

— Да, сеньор, состоялось чрезвычайное пленарное заседание, — услышал я ответ швейцара. Но не вытягивать же мне было из него, что там решили. Рядом не нашлось человека, способного толково нас проинформировать.

Во что бы то ни стало нужно было найти Анастасио — единственное связующее звено между нами и законодательной властью. Этот эпизод глубоко поучителен: если бы в тот момент у нас нашлись свои люди в палате, был бы другой разговор. Не следует пренебрегать депутатами, так как в определенные моменты благодаря некоторым оплошностям в редакции текста нашей Великой Конституции они даже держат в руках судьбу отчизны.

Я позвонил в бани «Гарем» и спросил Анастасио.

— Он в турецком отделении, — сообщил банщик Порфирио.

Услыхав это, мои товарищи не смогли сдержать проклятий.

— Скажи, что его вызывает генерал Хосе Гуадалупе Арройо. Пусть немедленно подойдет.

Вскоре в трубке послышался голос Анастасио; он пообещал приехать через несколько минут.

— Да не стоит, скажи только, что было на заседании.

— На каком заседании?

Я понял, что все потеряно. С досадой оборвав разговор, я позвонил в редакцию «Эль Мундо». Там не пожелали сообщить мне какие-либо сведения.

— Только что вышел экстренный выпуск, купите.

Мы тотчас снарядили денщика Артахо за газетами, а сами вернулись в зал и уселись вокруг стола, не испытывая ни голода, ни жажды, ни желания разговаривать. Энтузиазма, который владел нами вначале, как не бывало. Нас обставили. Мы потратили несколько часов, сочиняя планы сражения, которое уже было проиграно. Хотя мы все это знали, для меня прибытие газет было, пожалуй, самым горьким моментом в жизни:

«Лиценциат Эулалио Перес Г. — временный президент».

Я почувствовал, что умираю. Остальные — они ведь не знали, что со мной вчера произошло, — принялись обсуждать новый план действий.

— Давайте ликвидируем Видаля Санчеса до истечения срока его полномочий и сделаем нашим президентом Хуана, — предложил Тренса, особо отличавшийся среди генералов своими боевыми заслугами.

— Сейчас июль, Герман, а в декабре вступит в должность Перес Г. За пять месяцев ничего не выйдет. — Это сказал Хуан Вальдивия, толково сказал. Всем бы так.

— Да, трудновато, — согласился Артахо.

— Кроме того, нужно принять во внимание общественное мнение. — Это заявил Хамелеон, единственный из нас, кого такие веши интересовали. Может быть, потому он до сих пор и пользуется успехом.

— Что с тобой, Лупе?! — спросил меня Герман, первым заметив, какое у меня лицо.

Я поведал им о своем несчастье, то есть об эпизоде с часами и приключении на кладбище. Тогда они сделали то, на что я никогда не считал их способными: они посоветовали мне попросить прощения у Переса Г.

— Я ни за что не попрошу прощения у мелкого жулика, — отвечал я с достоинством. — К тому же это значило бы поставить в неловкое положение сеньору Гонсалес.

Они стали мне доказывать, что в конце концов сеньора Гонсалес — всего лишь вдова, что муж ее — покойник; пусть знаменитый, но покойник. Я вышел из себя и ни на йоту не отступил от своего решения.

Тогда Вальдивия, сидевший все это время молча, поднялся со своего места и произнес следующее:

— Зачем ломать себе голову, друзья? Я думаю, единственное, что можно сейчас сделать, это нанести визит сеньору президенту Республики генералу Видалю Санчесу и поздравить его с решительностью, уважением к закону и бескорыстием, какие он проявил, приняв необходимые меры для урегулирования политического положения в стране.

Я остолбенел от такого бесстыдства, особенно когда увидел, что остальные с ним согласны!

Тогда мне пришлось встать и сказать во всеуслышание:

— Я решительно отказываюсь наносить визит этому деспоту!

Они попытались меня успокоить, доказать необходимость подобного шага.

— Нам нужно быть с ним в хороших отношениях; потом увидим, как все уладить с Пересом Г.

— Я не собираюсь ладить с Пересом Г. — Я добавил, что они и я вовсе не означает «мы» и что я стыжусь своего участия в их сборищах.

Они ответили, что если нельзя говорить «мы» и если мне стыдно за мое участие в их сборищах, а также если я не собираюсь нанести визит Видалю Санчесу и помириться с Пересом Г., то мне нечего здесь делать и я могу сию же минуту отправиться в одно место, которое мне мое хорошее воспитание не позволяет назвать на этих страницах.

Ничего не попишешь, я поднялся, надел фуражку и плащ, висевшие на вешалке, и в бешенстве покинул «Земной рай».

В отеле «Космополит» меня ждало еще одно горькое разочарование.

Когда я подошел к конторке взять ключ от своей комнаты, дежурный вручил мне конверт с траурной каймой и небольшой сверток в грубой оберточной бумаге. Я вскрыл конверт и извлек оттуда написанную женским почерком записку, которая гласила:


Уважаемый дон Лупе!

Посылаю Вам часы покойного. Я нашла их в одном из ящиков большого комода. Не знаю, как я их туда засунула. Привет Матильде.

    
Соледад Э. де Гонсалес.


Глава V


Легко понять, что в эту ночь я не мог уснуть, хотя и опустошил целую бутылку «Мартеля», чтобы немного успокоиться. Мучась бессонницей, я пришел к решению о необходимости извиниться перед Пересом Г. и даже придумал объяснение печальному происшествию — объяснение, которое бы не задело моей чести, а также и чести сеньоры Гонсалес, доньи Соледад, — как бы то ни было, именно она навлекла на меня все эти беды. А мои товарищи извинили бы меня само собой. Но планы, которые я построил ночью, развалились утром, когда ко мне в номер явился капитан Пантоха, адъютант при президенте, известить, что во дворце Чапультепек на двенадцать дня назначена встреча с Видалем Санчесом. Я отвечал, что с удовольствием принимаю приглашение и, завтракая в «Мексиканском цветке», пришел к заключению, что хотя Перес Г. и не украл тех часов, все же он вполне заслуживает наказания, которому я его подверг, так как всю свою жизнь отличался безнравственностью.

В газетах я прочел, что мои товарищи поздравили президента и что он, между прочим, сказал, будто «Мексика миновала эпоху каудильо», кинув таким образом камень в огород покойного.

Накупив в «Чердачке» игрушек для своего многочисленного потомства, а также кое-какие вещи, о которых меня просила моя жена Матильда, я сел в такси, доставившее меня во дворец Чапультепек.

Видаль Санчес принял меня в своем кабинете с такой поспешностью, что я тут же заподозрил какую-то хитрость; так оно и было.

— Тебя не было среди тех, кто пришел меня вчера поздравить, Лупе. — Он говорил мне «ты», потому что я служил под его командованием во время провалившейся Лечугской кампании. Начальник он был деспотичный, а стратег никудышный.

Я объяснил причину своего отсутствия сильной простудой, что было почти правдой, так как я лишь чудом не заболел после потопа на кладбище.

— Я хочу быть тебе другом, Лупе. — Так он и сказал. Слово в слово. И добавил: — Знаю, характер у тебя открытый, и прошу сказать мне прямо, что ты думаешь об Эулалио?

Со свойственным мне гражданским мужеством я сказал ему следующее:

— Этот тип не обладает ни достаточной энергией (я употребил несколько иное выражение), ни приятным характером; к тому же он никак не отличился во время боев. Он никогда не сможет устроить свободные выборы.

— А кому они нужны, свободные выборы? — Слово в слово.

Меня возмутила его наглость, и я напомнил ему священные принципы Революции. Он мне ответил:

— Да знаешь ли ты, к чему бы нас привели свободные выборы? К торжеству сеньора епископа. Мы, настоящие революционеры, знающие, в чем нуждается наша горячо любимая Мексика, по-прежнему находимся в меньшинстве. Нам нужно революционное правительство, а не свободные выборы.

Признаюсь, я не нашелся что возразить. А он продолжал разглагольствовать:

— Для достижения этой цели (то есть для создания революционного правительства) мы должны тесно сплотиться, но никто не станет сплачиваться вокруг такой энергичной личности, как ты, я или Гонсалес; нам нужен такой человек, у которого бы не было ни друзей, ни врагов, ни привязанностей, ни планов, ни прошлого, ни будущего — другими словами, настоящая марионетка. Именно поэтому мой выбор пал на Эулалио.

Должен заметить, что я был полностью с ним согласен. Когда я сообщил ему об этом, Видаль перешел к следующему пункту.

— Я послал за тобой, так как нуждаюсь в твоей помощи. Могу я рассчитывать на тебя?

Я отвечал, что всегда, если только то, о чем он меня попросит, не противоречит моим принципам порядочного человека и не нанесет мне урона как представителю революционной армии и мексиканскому гражданину.

— Сенон Уртадо не внушает мне ни малейшего доверия, подозреваю, что он в сговоре с кристерос[5 - Кристерос — сторонники реакционной клерикальной партии, оказавшейся вне закона после революции 1910–1917 годов.].

Дивизионный генерал Сенон Уртадо командовал войсками военного округа Виейра, и ему нельзя было доверять, но он не мог быть в сговоре с кристерос, потому что в Виейре кристерос не было. Видаль Санчес тем временем продолжал:

— Хотел бы ты занять его пост?

Я отвечал утвердительно.

— Я улажу с Мелитоном вопрос о твоем назначении.

Мелитон Ангиано — это другая марионетка, военный и морской министр.

Итак, в этот день я покинул дворец Чапультепек, получив высокое назначение, которое не соответствовало ни моему чину, ни, как обнаружилось позже, моим силам. Вскоре после того я узнал, что мои старинные друзья и нынешние враги, которые занимали командные посты в армии, то есть Герман Тренса, Артахо, Каналехо и Хамелеон, были смещены или переброшены в другой конец страны: Артахо — в Чиапас, где не было войск, Тренса — в Кинтана Роо, где и людей-то не было, Каналехо — в Пypyâндиpo, где у него не было ни одной знакомой души, а Хамелеон — в Почутлу, жители которой стреляли в кого попало. На своих постах остались лишь Анастасио и Хуан Вальдивия. А что такое депутат и министр внутренних дел без армии?

Вот чего они добились, поздравляя кого не следует за «терпеливый труд» и все прочее.

Через неделю я прибыл в Виейру. Одновременно туда поступил приказ о производстве меня в бригадные генералы и назначении на пост командующего военным округом Виейра, за что я заплатил непримиримой и вечной враждой с Сеноном Уртадо, а это создало мне в дальнейшем множество трудностей.

Причина этих трудностей заключалась в том, что, вопреки принятому в подобных случаях переводу смещенного военачальника как можно дальше от театра его предыдущих действий, Сенона оставили под моим началом и «порекомендовали» назначить его начальником штаба округа. От этого назначения я плакал потом кровавыми слезами.

В течение трех первых месяцев своей деятельности (я полагал, что она продлится лишь пять месяцев, ибо знал: как только Перес. Г. вступит в должность, он разделается со мной самым унизительным способом) я командовал вовсю: приказал покрасить казармы двадцать шестого батальона, сместил майора Бермудеса за различные махинации и выгнал солдатских жен, которые превратили казармы в настоящее торжище. Затем произошел так называемый «Случай Перейры», из-за которого в «Эль Соль де Виейра» меня окрестили «кровавым» и который я должен рассказать здесь, чтобы можно было судить, имелись ли у меня основания действовать так, как я действовал.

Началось все с телеграммы Мелитона Ангиано, в которой говорилось: «Есть сведения о печатании в Виейре католического пропагандистского материала. Свяжитесь с министерством охраны общественного порядка, примите соответствующие меры». Действительно, тщательное расследование, проведенное начальником секретной полиции Рамоном Гутьерресом, показало, что католики печатали свои материалы в государственных типографиях и хранили их в подвале бакалейной лавки под названием «Ворота Виго», принадлежавшей испанцу дону Агустину Перейре. При помощи роты пехотинцев мы произвели ряд арестов в типографии; оставив задержанных под надежной охраной, я вместе с доном Рамоном и денщиком направился в автомобиле к «Воротам Виго», оцепленным другой ротой пехотинцев. Когда мы прибыли, ко мне подошел капитан Сарасуа и сказал, что владелец лавки не пустил их в погреб подтем предлогом, что у капитана не было ордера на обыск. Действительно, мы забыли взять его у судьи.

— Скажите хозяину, что здесь находится командующий военным округом. И что нам необходимо произвести обыск у него в подвале.

Сарасуа отправился выполнять мои приказания и вскоре вернулся с сообщением, что дон Агустин Перейра высказался пренебрежительно о моем высоком чине. Несколько раздраженный — признаю это, — я вылез из автомобиля и вошел в лавку.

— Повторите мне то, что вы сказали капитану, если вы такой храбрый. — Так я велел.

Дон Агустин Перейра брызгал слюной от бешенства. Вместо того чтобы повторить свои слова, он схватил колбасу и швырнул ее мне в лицо. Капитан Сарасуа взялся за револьвер — мало ли чего можно было ожидать, — я нет. Я лишь пригрозил обезумевшему испанцу, а он, вместо того чтобы мне повиноваться, пихнул огромный стеклянный кувшин с маринованным перцем, стоявший на прилавке, кувшин покатился, разбился об пол и обдал своим содержимым дона Рамона, капитана и меня. Мои солдаты тотчас схватили лавочника. Он зашел чересчур далеко. Я приказал предать его военно-полевому суду и расстрелять. Приказ был выполнен в точности.

Если бы дон Агустин Перейра был гражданином Мексики, никто ни о чем бы не заикнулся, но поскольку он был испанцем, разразился ужасный скандал, несмотря на то, что потом мы действительно обнаружили пресловутую католическую пропагандистскую литературу, отпечатанную на бумаге, принадлежавшей государству, типографской краской, принадлежавшей государству, и на государственных машинах.

Газеты оскорбляли меня как хотели, и, если бы не заступничество Видаля Санчеса, меня бы убрали с этого поста.

Буря улеглась. В первый день декабря Перес Г. вступил в должность президента Республики. Просьба об отставке у меня уже была заготовлена, и я тут же ее отправил, так как не хотел стать притчей во языцех. Третьего декабря газеты сообщили о сформировании нового кабинета: Видаль Санчес стал военным и морским министром. Моя отставка не была принята.


Глава VI


Именно тогда накатилась вторая волна моего невезения, и стало ясно, что не только Мелитон Ангиано и Перес Г. были марионетками, но и я тоже оказался марионеткой. И всех, разумеется, дергал за ниточку самодур и негодяй Видаль Санчес.

Военный округ Виейра, который с незапамятных времен был образцом спокойствия, благодаря тому, в частности, что все мы, кто тут командовал, зажали его в железный кулак, превратился вскоре в сущий ад. Кристерос, которых, как я уже сказал, не было в Виейре, начали туда понемногу просачиваться из четырех соседних штатов. В чем были причины этого явления? А в том, что мои сотоварищи из соседних округов начали операции одновременно, хотя и несогласованно со мной, и о принятых ими мерах мне ничего не сообщалось.

Видя, что мои родные места зачумлены проклятыми фанатиками, я, не откладывая дела в долгий ящик, вместе со своим штабом, состоявшим из Сенона Уртадо и капитанов Бенитеса и Фуэнтеса, выработал план действий по ликвидации кристерос. Осуществление первой части этого плана, в которую входил ряд подготовительных маневров (наступление, отступление и тому подобные операции), удалось на славу, и мы смогли заставить мятежников сосредоточиться у Сан-Матео-Мильпальта. Вторая часть плана состояла в следующем: мы собирались нанести фронтальный удар силами двух пехотных батальонов, а тремя полками кавалерии выйти в тыл. С помощью этой операции мы рассчитывали окружить и уничтожить врага. Итак, осуществление задуманного плана требовало участия всех наших сил до последнего человека и заставляло полностью обнажить тылы. Я телеграфировал в Мехико, прося подкреплений, и получил от Видаля Санчеса следующий ответ:


«Обстреляйте и уничтожьте неприятеля».


Что касается моих действий, приказ был яснее ясного, зато намерения Санчеса оставались во мраке неизвестности. Иными словами, я так и не знал, собирается он или нет прислать подкрепления, которые я просил. Пока что я истолковал телеграмму как приказ выступать и как уведомление, что он позаботится о прочем, то есть о прикрытии моих тылов.

Оставив в столице штата гарнизон под командованием дона Рамона Гутьерреса, состоявший из шестнадцати жандармов и четырех небоеспособных солдат, я выступил во главе всех своих сил к Сан-Матео-Мильпальта, которая находилась от нас в двух днях перехода. Поскольку средств связи у нас не было, мы решили не устраивать штаб-квартиры и, прибыв в Уараче, разделились на две колонны: Сенон взял на себя командование пехотой, а я кавалерией; при этом мы договорились, что в роковой день — 18 января 1929 года в восемь часов утра — он предпримет фронтальную атаку, а я точно в то же время укреплюсь на высотах, господствующих над долиной Каньяда-де-лос-Компадрес, поскольку мы полагали, что именно по ней будет отступать неприятель.

После однодневного форсированного марша мы прибыли на условленное место и заняли позиции, оставив в резерве один полк, чтобы осуществить преследование в том случае, если какие-нибудь неприятельские части попробуют улизнуть по другой дороге.

18 января, как только рассвело, я приказал своим людям занять боевые позиции, и когда все было готово, чтобы стереть с лица земли кристерос, вместо них явились вдруг капитан Фуэнтес, состоявший при Сеноне Уртадо, и дон Рамон Гутьеррес и сообщили, что шайка кристерос ввалилась в Виейру, точно к себе домой, и захватила не больше и не меньше как сеньора губернатора — дона Вирхилио Гомеса Уркису.

Я не выдержал — выругался. Самая блестящая моя кампания пошла, грубо выражаясь, псу под хвост по вине Видаля Санчеса, который не обеспечил мне прикрытие тылов!

Пришлось нам вступать в переговоры с проклятыми кристерос, которые ничего не смыслили в военном искусстве и тем не менее оказались на коне. К счастью, между частями Сенона и моими в ловушку попало около четырехсот кристерос. Мы обменяли их на сеньора губернатора, и они убрались в штат Апапа́таро воевать с Вардомиано Чавесом, который командовал там военным округом.

Я вынужден был отправиться в Мехико, чтобы отстоять свою честь и объяснить мои действия Видалю Санчесу — истинному виновнику нашего поражения. Меня хотели предать военному суду, но Видаль Санчес этого не допустил, прекрасно понимая, что тут уж я вывел бы его на чистую воду.

Дон Вирхилио, губернатор, кипятился, кричал повсюду о моей беспомощности, но Видаль велел его вызвать и заткнул ему глотку. Я очень пожалел, что не довел до конца затеянную операцию и не позволил кристерос сделать с доном Вирхилио все, что им вздумается. В конце концов, из всех губернаторов Виейры этот был самым никудышным, не говоря уже о том, что Виейре вообще удивительно не везло с губернаторами. Я, как водится в подобных случаях, подал в отставку, но она во второй раз не была принята; я вернулся в Виейру, а дело предали забвению.


Глава VII


Все это происходило, как я уже сказал, в январе и феврале 1929 года. В марте началась объявленная Пересом Г. предвыборная кампания.

Первым взрывом бомбы было опубликование политического завещания Гонсалеса (лишь позднее обнаружилось, что оно подложное), которое создало для моих бывших товарищей, а теперешних недругов, особенно для Хуана Вальдивии, очень благоприятную ситуацию.

Текст этого документа не имеет значения, но последствия его публикации были таковы: Хуан Вальдивия отказался от министерства внутренних дел, и специальным решением палата назначила его кандидатом в президенты Республики. Артахо вернулся в Сонору командовать военным округом, Тренса — на такой же пост в Тамаулипас, Каналехо был назначен командующим монтеррейским гарнизоном, а Хамелеон отправился в Ирапуато на должность начальника оперативного отдела. Они стали, что называется, хозяевами мексиканского севера и железныхдорог.

Для поддержки кандидатуры Хуана Вальдивии сформировались две партии: ВЛИП (всеобщая лига идеалов прогресса) под председательством Толстяка Артахо и СПЛИН (союз пацифистов и левых интеллигентов), возглавляемый известным писателем, лиценциатом (а также дивизионным генералом) Джованни Питторелли, который, несмотря на свое имя, был стопроцентным мексиканцем.

Таково было положение вещей. Я не собирался принимать участия в политической борьбе, поскольку у меня, в конце концов, хватало неприятностей в последние месяцы. Но как раз в эти дни я получил циркуляр, заставивший меня переменить решение. Он гласил: «Вам предлагается прибыть в столицу для участия в совещании командующих военными округами, которое состоится тогда-то и тогда-то (был обозначен день) и имеет целью выработать директивный план проведения военных операций во время предстоящих выборов». Циркуляр был подписан Видалем Санчесом. В энный раз я отправился в столицу Республики, не отдавая себе отчета в том, что, как все предшествующие, поездка эта будет еще одним шагом на моем стремительном пути к катастрофе.

Прибыв на вокзал Колония, я обнаружил с немалым удивлением, что Артахо и Герман Тренса ожидают меня на перроне. Хотя в первый момент я сделал вид, что не узнаю их, они раскрыли мне свои объятья, и тут я понял, что узы товарищества сильнее любой из низких страстей, которые кипят в груди военных. Мы горячо обнялись, полностью примиренные.

Денщик Артахо взялся отнести мой багаж в отель «Космополит», а мы сели в «паккард» Тренсы и направились в «Оперу» (то есть в погребок под таким названием), чтобы обменяться впечатлениями, как они сказали.

Мне следовало этого ожидать. Военный округ Виейра играл достаточно серьезную роль, чтобы я вновь стал желанным союзником. Они хотели моего вступления во ВЛИП.

— Но Хуан Вальдивия — не слишком популярная особа, — заметил я.

— Именно поэтому он и нуждается в поддержке армии, — отвечали мне. Что правда, то правда.

Единственным реальным кандидатом, кроме Вальдивии, был дон Грегорио Мелендес, инженер.

— В Мексике инженер никогда не одержит победу на выборах, — уговаривал меня Тренса. — Вспомни, что произошло с Бонильей.

Все мы знали, что произошло с Бонильей. Поэтому я согласился.

— Можете на меня рассчитывать, — заявил я.

Мы вновь обнялись, чтобы скрепить союз; однако я не был пьян, как лжет Артахо в своих так называемых «Воспоминаниях».

— Обязанность вооруженных сил состоит в наблюдении за выполнением воли граждан и гарантировании их свободного волеизъявления…

Так — вполне серьезно — обратился к нам на этом знаменитом совещании Видаль Санчес, противореча своим собственным словам, сказанным когда-то мне: «Кому они нужны, свободные выборы?» и так далее.

— Именно поэтому с сегодняшнего дня всем лицам, находящимся на командных постах в армии, категорически запрещается принадлежать к каким-либо политическим партиям.

Его речь была встречена глубоким молчанием. Мы сидели за длинным столом, Санчес — на председательском месте. Никто не осмеливался высказать свое мнение в присутствии остальных.

— То, что я говорю, не приказ (вечно одно и то же: сначала «категорически запрещается», а потом «это — не приказ»), а лишь совет. Могу я рассчитывать на ваше сотрудничество?

Все мы, разумеется, отвечали утвердительно. Потом мы отправились к Хуану Вальдивии разведать, как взять свои слова назад. Лучше все же было потерять партийный престиж, чем командование военным округом. Выход нашелся простой — достаточно сделать председателем ВЛИПа сладкоречивого депутатишку Орасио Флореса, а мы тогда окажем ему поддержку через вторые руки. Таким образом, партия могла располагать на первый взгляд двумя великолепными ораторами (Орасио и Хуан Вальдивия), а в действительности двадцатью тысячами отлично вооруженных и экипированных солдат. В личной беседе Хуан Вальдивия пообещал мне министерство путей сообщения и общественных работ. За Артахо сохранялось военное и морское министерство, а Тренса должен был стать министром внутренних дел.

Предприняв столь важные шаги, я вернулся в Виейру в приподнятом настроении. Мы выделили партийного представителя в лице Филемона Гутьерреса, очень способного юноши (разумеется, сына дона Рамона), и на средства, пожалованные богатым землевладельцем, метившим на пост губернатора штата, организовали грандиозную встречу нашему кандидату, который отправился в предвыборную поездку.

Хуан Вальдивия прибыл в Виейру 23 апреля и произнес на станции вдохновенную речь, пообещав всем своим сторонникам аграрную реформу и преследование религии, благодаря чему мы лишились поддержки вышеупомянутого землевладельца. Наоборот, толпа, которую мы согнали туда с превеликим трудом, уплатив по два песо каждому, выразила полный восторг и чуть было не начала все крушить, когда Хуан произнес: «Еще не одну алондигу предстоит сжечь». К счастью, благодаря энергичному вмешательству Сарасуа и его стрелков, дело не зашло слишком далеко. Упоминание об алондигах, следует сказать, было намеком на события 1810 года в «Алондиге де Гранадитос»[6 - Имеется ввиду восстание мексиканских индейцев в 1810 году под руководством священника Идальго против испанцев. Восставшие осадили в Гуанахуато большое каменное здание для хранения зерна «Алондига де Гранадитос», в котором засели испанцы и богатые креолы. Несмотря на то, что индейцы были слабо вооружены, а осажденные имели артиллерию, восставшим удалось взять «Алондигу».].

— Постарайся в своих речах быть несколько умеренней, Хуан, — посоветовал я ему на банкете, устроенном в его честь в виейрском казино Союзом землевладельцев.

Он послушался меня, поняв, что я даю ему разумный совет. На банкете Вальдивия произнес еще одну речь, в которой обещал предоставление кредитов и защиту прав землевладельцам, за что удостоился бурной овации присутствующих. Хуан был идеальным кандидатом, у него были припасены обещания для всех, и я не слыхал, чтобы он хоть раз повторился… и чтобы выполнил хоть одно обещание.

Как раз в это время, пока Хуан разъезжал по городам и местечкам штата, я получил из военного министерства следующее уведомление:

Доводится до сведения всех военачальников, офицеров и солдат Национальной армии, что гражданин дивизионный генерал Мелитон Ангиано назначается на пост военного и морского министра вместо гражданина дивизионного генерала Видаля Санчеса, который отказывается от своего поста, чтобы посвятить себя политической деятельности. Меня эта новость ударила как обухом по голове: и не только потому, что мое будущее назначение снова повисло в воздухе, поскольку мне опять полагалось подавать в отставку, но и потому, что в политике теперь придется иметь дело с соперником гораздо более опасным, чем Грегорио Мелендес.

Я немедленно направился во «Французский отель», где остановился Хуан Вальдивия.

— Он не может выдвинуть свою кандидатуру, — сказал мне Хуан, весьма озадаченный, когда я сообщил ему новость. — Это было бы антиконституционным актом.

Я не мог сообразить, что делать: то ли подавать в отставку, то ли ждать, когда мне ее предложат.

— Подождем, пока что-нибудь выяснится, — резонно заметил Хуан. — Когда-нибудь твою отставку все-таки примут — что мы тогда будем делать?

Назавтра с дневным поездом прибыл Орасио Флорес и привез потрясающее известие: Видаль Санчес пожелал переговорить с ними двумя. Хуан Вальдивия прекратил свою едва начавшуюся поездку и вернулся в Мехико для совещания.

Я же, продолжая находиться в неведении, что мне делать со своей отставкой, запросил по телеграфу Германа Тренсу, который ответил мне примерно так: «Не подавай, пусть попробуют обойтись без нас, если посмеют!» Я последовал его совету, так как понял, что он прав. Они не посмели.


Глава VIII


Такова была политическая обстановка в Мексике, когда однажды утром я отправился поохотиться на зайцев в долину Гарамбуйо вместе с капитаном Бенитесом, отличным стрелком. В разгар охоты мы увидели троих всадников, вынырнувших из-за холма Меко, иными словами, на дороге из Виейры в Гарамбуйо.

— Один из них — Тринидад, — сказал мне Бенитес.

Тринидад — мой денщик. Двое других, одетые в штатское, были в техасских шляпах, то есть, очевидно, принадлежали к военному сословию.

Когда они подъехали ближе, мы увидели, что это Герман Тренса и Анастасио Родригес. Лица у обоих были вытянутые, но настроение как будто неплохое, поэтому я не мог понять, какие новости они привезли — хорошие или дурные.

Мы уселись под опунциями подальше от Тринидада и Бенитеса.

— Видаль хочет создать единую партию, — сообщил мне Тренса.

Сообщение меня не ошеломило, поскольку я не знал, что оно означает.

— Как это так? — поинтересовался я.

Оказалось, Видаль Санчес хочет объединить всех революционеров, и для этого он собрал в одну партию ТОП, ХЛОП, ВЛОП, БРР, ДРР, ТРАМ, СРАМ и теперь искал поддержки ВЛИПа и СПЛИНа. Я тут же вспомнил его слова: «Мы, революционеры, по-прежнему в меньшинстве… Мы должны объединиться…» и так далее, и тому подобное.

— А нам какая выгода? — спросил я.

— Президентский пост, — отвечал Анастасио. — Похоже, что кандидатом от ОПа (Объединенной партии) будет Хуан Вальдивия.

Если ОП выскажется за Хуана, Мелендесу крышка. Так сказал Тренса.

Как говорится, для Хуана Вальдивии дело было в шляпе.

— Выборы у нас в кармане, — заявил Анастасио.

— Верно, только не совсем.

Это сказал я, и неслучайно. Как только дойдет до вознаграждения и распределения постов, не хватит никаких должностей, чтоб удовлетворить столь многочисленную партию.

— Вот за этим-то мы и приехали, — сказал Герман. — Нам хотелось знать твое мнение, чтобы мы могли поставить условия Видалю. У нас есть подходящий кандидат, кампания проходит успешно, и, кроме того, в нашем распоряжении более половины всей армии.

Я сел на лошадь Тринидада, и мы пустились в обратный путь в Виейру, предоставив Тринидаду и Бенитесу добираться пешком.

— Так что же все-таки достанется мне? — спросил я.

— А что бы ты хотел? — поинтересовался Герман.

— Пути сообщения, как мы договорились.

Герман возразил:

— На это министерство много охотников.

— Ну что ж, придется кого-нибудь убрать, — отвечал я.

— Вот и я говорю то же, — подхватил Тренса, тем более что за ним оставили министерство внутренних дел.

Тогда я обернулся к Анастасио, который, как я говорил, отличался молчаливостью, и спросил:

— А ты что получишь?

Он снял шляпу, поскреб в затылке и принялся объяснять, что ему обещали сделать все возможное для избрания его председателем муниципального совета города Га́рруло-Куэто, где он родился.

Я вскипел:

— Да как это так? После стольких лет самоотверженной борьбы тебе в награду дают председательство в муниципалитете какого-то паршивого городишки?

Анастасио был героем битвы при Сапопане. Он выиграл сражение против превосходящих сил генерала Туэрно, а теперь его отодвигают на задний план только потому, что он не краснобай.

— Протестуй, — посоветовал я ему. — Если ты не хочешь постараться ради себя, сделай это ради чести армии.

Таково было мое мнение. Он мне не ответил.

Несколько минут мы ехали молча, и наконец я высказал то, что за это время пришло мне в голову:

— Эта Объединенная партия мне что-то совсем не по душе.

— И мне, — подхватил Тренса. — Но она слишком велика, чтобы идти ей наперекор.

Увы, он был прав.

И мы с предельной ясностью увидели решение проблемы: раз уж попал в кузницу, лучше взяться за молот, чем лечь на наковальню.

— Единственное, что нам остается, Лупе, — сказал мне Герман, думавший то же, что и я, — прибрать злополучную Объединенную партию к рукам.

Так, за разговорами, мы и подъехали к дому, выстроенному мною в Виейре в мавританском стиле. Матильда — эта истинная мексиканка — поджидала нас в дверях. Мои спутники сердечно приветствовали ее, а затем мы прошли ко мне в кабинет.

— Я хочу быть министром, — предупредил их я, как только мы уселись. — Не важно каким, но министром.

Ибо я понял, что настал момент взять быка за рога. «Сейчас или никогда», — сказал я себе.

Герман согласился, что мы должны заявить о своих требованиях. Мы довольно долго совещались и пришли к следующим решениям.

Для начала нам нужно потребовать от Видаля Санчеса три министерства, в том числе и военное, шесть военных округов и восемь губернаторских постов. Он мог оставить себе палату депутатов, дипломатический корпус, а также всякую чепуху, которая его так занимает, для распределения между своими марионетками. Если он примет наши условия, дай Бог ему здоровья. Если же нет, то есть если он начнет торговаться, мы в крайнем случае сможем уступить… «в принципе», а потом предпринять следующий маневр: с помощью Максимилиано Сопеды — типа растленного и беззастенчивого, лишенного каких-либо гражданских и даже мужских достоинств, пользующегося тем не менее славой неутомимого и истинного борца, — мы задумали исподволь создать Сельскую партию; она бы взяла на себя выдвижение кандидатуры Чйчаро Эрнандеса, который был, как его называли, отцом рабочей политики. Социал-демократические партии, то есть ДРР, ТРАМ и СРАМ, будут вынуждены выйти из ОПа, чтобы поддержать Сельскую партию. Таким образом, они автоматически сойдут со сцены, поскольку нечего и говорить, что у Чичаро Эрнандеса не имелось ни малейшей надежды быть избранным, ибо его радикальные действия обеспечили ему молчаливое вето Соединенных Штатов.

Приняв такое решение, мы связались по телефону с Мехико и, когда нас соединили, изложили Хуану Вальдивии свои соображения. Он согласился с нами и даже сказал, что нам пришла в голову великолепная идея.

— Я сейчас же передам ее Видалю, — сказал он мне и повесил трубку.

М ы отправились в казино и заказали обед; но тут явился метрдотель Лагарто и сообщил, что меня вызывают к междугородному телефону. Мы все втроем вскочили из-за стола и кинулись к аппарату.

Это снова был Хуан.

— Ничего не понимаю, — сказал Вальдивия. — Он принял все наши условия.

Здесь-то нам бы и смекнуть, что дело неладно, — уж очень легко все вышло, а мы только распустили слюни от радости. Всегда так и бывало — уж если мы два часа ломаем голову над тем, как кого убрать, у Видаля уже давным-давно все придумано.

Тот вечер мы провели у доньи Ауроры Карраско за здоровыми развлечениями.


Глава IX


Между партиями, собирающимися объединиться, существовало «секретное соглашение»: оно состояло в том, что каждая партия должна была вести свою предвыборную кампанию как ни в чем не бывало до 25 июля, то есть до официального объявления о создании Объединенной партии. После этого Грегорио Мелендес снимет свою кандидатуру и удовлетворится постом министра финансов в кабинете Хуана Вальдивии. В этом и состояло то самое «секретное соглашение».

Кампания Вальдивии прошла чрезвычайно успешно и завершилась без всяких неприятных неожиданностей; в конце концов мы даже стали раскаиваться, что вступили в соглашение со столькими злонамеренными людьми и плохими революционерами. Так, в Сайюле «народные массы», которым Макарио Росас заплатил чистым золотом, отцепили вагон, где ехал наш кандидат, и три километра толкали вагон до станции; в Гуатеке речь Вальдивии по поводу аграрной политики так воодушевила демонстрантов, что они в конце концов линчевали одного богатого местного землевладельца; в Лас-Мангас завязалась перестрелка, в которую пришлось вмешаться федеральным войскам. Наоборот, в Монтеррее Вальдивия произнес такую реакционную речь в Промышленном клубе, что Видаль Санчес вынужден был призвать его к порядку. Из-за нашего кандидата в Табаско убили двух неизвестных, которых — разумеется, без всяких оснований, — заподозрили в принадлежности к католическому духовенству; в это же время в Моролеоне, где он произнес речь в католическом духе, линчевали методистского пастора. Кампания проходила не всегда гладко, бывали и неудачи, однако следует признать, что в конечном счете результаты оказались более чем удовлетворительными.

Мелендес, напротив, хотя и пользовался поддержкой Продажной Столичной Прессы, нигде не вызвал энтузиазма.

С общего согласия и чтобы «испытать чувства Мелитона», как выразился Толстяк Артахо, мы решили, что трое командующих военными округами, то есть сам Артахо, Тренса и я, попросим отпустить нам патронов сверх трех тысяч, обычно полагающихся на солдата, для проведения кое-каких «операций по очистке».

Я был уверен, что ничего не получу. Частично потому, что в моем округе нечего было очищать, а кроме того, я понимал, что если моя просьба дойдет до ушей Переса Г., с которым, к счастью, мне до сих пор не приходилось сталкиваться, он поднимет крик на весь мир.

Каково же было мое удивление, когда почти немедленно я получил пять миллионов затребованных патронов!

Я не смел верить в столь великое везение и даже заподозрил, что они, возможно, бракованные, но мы опробовали их вместе с капитаном Бенитесом — патроны оказались великолепными. Отечественного производства, но великолепные. Это было доказательство доверия к нам, сама ненужность которого должна была заставить меня насторожиться.

Так, без единой тучки на нашем горизонте, пробежало время. Наступил июль. Стремясь еще более подогреть чувства своих сторонников и до слияния партий связать все нити в единый узел, чтобы они не выскользнули из рук, Хуан Вальдивия решил завершить кампанию ослепительным банкетом с участием политических, общественных, хозяйственных, дипломатических и военных деятелей страны.

Местом для этого важного события он избрал свой элегантный особняк в Куэрнаваке и назначил банкет на роковое 23 июля 1929 года.

— Приходите все, — пригласил он нас, — пусть видят наши силы.

Мы явились все как один, осуществив таким образом одно из самых знаменитых в истории Мексики «вмешательств» в политическую жизнь страны.

Дом, выстроенный на деньги неизвестного происхождения, был образчиком андалузского стиля. Никто никогда не знал, сколько там было комнат, но было их много; в центре находился внутренний дворике фонтаном (копия фонтана со статуей Дон-Кихота во дворце Чапультепек), несколько галерей, огромный сад, бассейн и русская баня, в которую могли вместиться семьдесят человек.

Мы, то есть мои товарищи и я, прибыли еще накануне вечером, чтобы договориться по некоторым пунктам программы наших ближайших действий. Я приехал из Мехико в «паккарде», которым искусно управлял Герман Тренса.

Приготовления были в разгаре. Взвод саперов, одолженных Хуаном у Сиренио Маркеса, командующего округом, его приятеля и, как потом станет видно, отъявленного негодяя, выкапывал розовые кусты, расчищая площадку для танцев. В доме царила страшная суета: повсюду таскали лестницы, мебель двигали взад и вперед, вносили и выносили продукты. Кларита, жена Хуана, распоряжавшаяся всей этой сутолокой в холле, сказала нам, что ее муж играет в бильярд. Пока наши денщики разносили багаж по отведенным для нас комнатам, мы направились в бильярдную, весьма напоминавшую погребок.

Хуан играл в карамболь с Толстяком Артахо, тот проигрывал. Когда мы вошли, они отложили в сторону кии и приняли озабоченный вид.

— Мы вынуждены просить тебя о большом одолжении, Лупе, — сказал мне Артахо.

Я не понял, о чем речь, и попросил их выразиться яснее.

— Скажи ты. — Толстяк подтолкнул Вальдивию, но тот возразил: «Нет, ты», — и так они препирались некоторое время.

— Речь идет о твоей вражде с Пересом Г., — выдавил наконец из себя Вальдивия.

— Опять двадцать пять, — сказал я, ибо уже знал, о чем пойдет речь. Он, Вальдивия, стал меня убеждать, привлекая множество аргументов, что для укрепления позиций партии нам нужна поддержка временного президента и поэтому я обязательно должен пойти с Пересом Г. на мировую. Да лучше умереть, чем помириться с этим мошенником! Так я и сказал. Я никому не сообщил, что история с часами разрешилась самым неожиданным образом и что эти часы лежат у меня в кармане. Сказал только, что Эулалио Перес Г. — мошенник, потому что так оно и было.

— Сделай это во имя Революции, — стал уговаривать меня Толстяк Артахо и добавил тоном пророка: — Да не убоимся врагов наших.

Я обратился к Герману Тренсе за поддержкой, но он разделял мнение остальных.

— Было бы просто преступно подвергать нас опасностям из-за нежелания сделать хоть малейшее усилие.

Мне стали говорить, как хороши наши дела, как прочны позиции и т. д., и т. п., — одним словом, выказали такую настойчивость, что я вынужден был уступить.

— Отправляйся к нему и уладь это дело, — попросил меня Артахо. У Переса Г. был дом в Куэрнаваке, где он проводил субботу и воскресенье. — Он, должно быть, здесь уже с обеда.

Тогда я согласился: ладно, так и быть, я помирюсь с Эулалио, по как это сделать? Что я должен сказать?

Этот вопрос мы обсуждали до двух часов ночи. К тому времени уже прибыли Хамелеон, Анастасио и Каналехо. Хамелеон был специалистом по извинениям.

— Прикинься, что ты все перепутал. Скажи, что принял его за депутата Медронио, который должен был тебе кое-что (что — не объясняй), и что потом ты узнал, почему Медронио ушел с кладбища такой довольный. Тебе, мол, показался знакомым голос, и ты подумал, что, пожалуй, это он, Медронио, и есть, и решил спуску ему не давать, скажи, что ты совершенно убит и все прочее.

Подобное объяснение представилось мне не таким уж плохим — по крайней мере оно не задевало моей чести, да и чести Переса Г. тоже. Я пообещал до двенадцати помириться с временным президентом.

Потом мы обсуждали, что будет каждый из нас говорить и делать на следующий день и нашу политическую программу, а именно проведение кампании по диффамации социалистических партий. Выработанный Германом, Анастасио и мною план относительно Максимилиано Сопеды, Сельской партии и кандидатуры Чичаро Эрнандеса был одобрен единогласно. На этом нас застал рассвет.

Я прилег отдохнуть, но не тут-то было. Только у меня стали смежаться веки, начали шуметь саперы, которые не знаю уж что чинили.

В девять я встал, принял ванну, надел элегантный «палмбич», сунул под мышку «смит-и-вессон» и спустился к завтраку.

К этому времени розы были уже выкорчеваны и площадка разровнена, а дым целой дюжины барбакоа[7 - Барбакоа — специальные жаровни, устанавливаемые под открытым небом, на которых животных зажаривают целыми тушами.] заползал в дом, так что трудно было дышать.

Я заглянул на кухню, где жена Вальдивии Кларита с помощью десятка служанок готовила угощение на двести пятьдесят приглашенных. Пылинки молотого перца и чад вызвали у меня приступ неудержимого кашля. Когда я немного отдышался, Кларита — она всегда была образцовой, гостеприимной хозяйкой — приветливо встретила меня и провела к столу, за которым Аугусто Корона, Хамелеон, уплетал жареный зельц под зеленым соусом, пока денщик наводил глянец на его сапоги. Кларита убрала со стула тушку молочного поросенка и пригласила меня сесть. Я попросил ее приготовить мне чашку шоколада.

— Тебя не удивляет, что Питторелли до сих пор не приехал в Куэрнаваку? — осведомился Хамелеон. Предполагалось, что мы должны встретиться с ним и выработать единый план, так как Питторелли был главой другой «вальдивистской» группировки. — Он говорил мне, что остановится в отеле «Красивый вид».

То была вторая странность, на которую нам следовало обратить внимание.

После завтрака мы вышли прогуляться в сад возле дома и наткнулись там на Хуана Вальдивию в гуайябере[8 - Гуайябера — национальная мексиканская одежда, нечто вроде легкой куртки.], заучивавшего свою речь.

— «Настал час, когда родина…», — произносил он торжественно, простирая вперед руку. Мы оставили Вальдивию наедине с его риторикой.

В бассейне в купальном костюме сидел Анастасио, единственный среди нас спортсмен, и рядом златоуст Орасио Флорес, только что прибывший из Мехико.

— На дороге войска, — сообщил он.

Мозг мне молнией пронзило воспоминание о несчастном генерале Серрано[9 - Серрано Франсиско — генерал, был расстрелян в октябре 1927 года по обвинению в генеральском заговоре против президента Кальеса.], который всего два года назад был расстрелян на той же самой дороге, именно тогда, когда полагал, что пост президента Республики уже у него в руках.

— Ну что ж, это естественно, — рассудил Каналехо, присоединяясь к нам, — как-то же они должны охранять такую уйму важных персон, собирающихся на банкет.

— Из каких частей солдаты? — попытался выяснить Хамелеон, не слишком успокоенный объяснением Каналехо.

Но Орасио не был военным и, к сожалению, даже не понял, о чем его спрашивают.

— Вот тут на воротнике обозначены номера, — втолковывали мы ему, но напрасно, он даже и не заметил их.

Вскоре мы позабыли об этом и заговорили о других вещах. Когда пробило одиннадцать, я распрощался со всеми, нахлобучил свой «стетсон»[10 - Гуайябера — национальная мексиканская одежда, нечто вроде легкой куртки.] и отправился выполнять злополучную миссию.

Хуан одолжил мне «студебеккер», и я, чувствуя себя за рулем не совсем уверенно, ибо не знал ни машины, ни дороги, привел автомобиль к вилле «Мария Элена», принадлежащей Пересу Г. То был огромный дом за каменной стеной. Подъехав к воротам, я заглушил мотор, вышел из автомобиля и позвонил. Внутри послышался голос, звавший сержанта, и, когда тот открыл смотровое окошко, на мое счастье, оказалось, что это Эль Патотас, который много лет служил у меня. Мы с радостью приветствовали друг друга, потом я осведомился о Пересе Г.

— Ни сеньор президент, ни кто-либо из его свиты не прибыли. Дом пуст впервые за весь год.

И тут я понял, что каша заварилась. Я поспешно простился, сел в автомобиль и помчался к Хуану на такой скорости, словно за мной гнались бесы.

Саперы уже ушли.

— Ну, ребята, мы попали в ловушку, — сказал я им, — точно как Серрано.

Все, естественно, переполошились, а Хамелеон заявил:

— Если им вздумается нас об… (тут он употребил слово, которое я не могу повторить), они не посмеют сделать это в присутствии членов дипломатического корпуса. Давайте позвоним Джефферсону или мосье Рипуа. Если они дома, бояться нечего.

Хуан Вальдивия взял телефонную трубку, и на лице его изобразился ужас.

— Линия перерезана! — воскликнул он.

Проклятые саперы оборвали провод.

— Единственное, что нужно, это чтобы нам прислали отряд для прикрытия, — сказал Тренса. Серрано тогда прислали отряд, который и прикрывал его, пока беднягу не расстреляли.

Тут уж я не утерпел:

— Давайте-ка выбираться отсюда, пока не поздно.

Именно так я сказал, а не «Все по местам, к оружию!», как утверждает Толстяк Артахо в своих «Воспоминаниях», но если бы даже я и сказал это, мне нечего было бы стыдиться, да и ничего, в сущности, не изменилось бы.


Глава X


Перерезанная телефонная линия была решающим доводом. Ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения: мы попали в мышеловку и, если хотим спасти свою жизнь, должны отсюда выбираться; мое только что высказанное мнение по этому поводу было как нельзя более кстати. Так что в словах Артахо нет ни слова истины: «Поскольку Арройо был очень встревожен…» Еще бы, встревожены были мы все, начиная с него, именно ему пришла в голову мысль переодеться — он даже напялил на голову соломенную шляпу, да надел бы и комбинезон садовника, если б мог в него влезть.

— Автомобили к подъезду! — приказал Вальдивия.

— Залить бензин в баки, — распорядился Тренса.

— К оружию! — отдал я команду.

К счастью, Хамелеон сохранял спокойствие. Иначе неизвестно, чем бы все это кончилось.

— А что вы, собственно, собираетесь делать? С боями пробиваться до самого Мехико?

И правда, это было бы нелегким делом.

— Если, как утверждает депутат, — он кивнул в сторону Орасио Флореса, — на дороге войска, вряд ли их задача — охранять нас.

Он был прав. Вся эта суматоха только привела бы нас прямо в пасть к зверю. Люди, которым я рассказываю этот эпизод, обычно спрашивают меня, почему мы тогда так перепугались — ведь, посвящая себя политической деятельности, следует всегда быть ко всему готовым. Дальнейшие события доказали, что наша тревога имела вполне серьезные основания.

Но, как я уже сказал, слова Хамелеона заставили нас отказаться от намерения вернуться в Мехико по шоссейной дороге.

Каналехо, человек до удивления непрактичный, предложил двинуться к Акапулько и оттуда морем до Мансанильо, где мы сможем пересесть на поезда и разъехаться по своим округам. Такое путешествие заняло бы восемь дней.

— А зачем нам разъезжаться по своим округам? Двинемся к границе! — предложил Вальдивия.

Эта фраза должна была заронить в нас мысль о его неизмеримой трусости. Однако в тот момент никто не придал значения его словам, и мы удовольствовались тем, что стали наперебой заверять Вальдивию: дела наши не столь плачевны, чтобы бросить накрытый стол и улепетывать к границе, как зайцы.

— Народ нуждается в вас, генерал, — заявил ему великий демагог Орасио Флорес и тем окончательно убедил его.

Кто-то предложил дождаться ночи.

— К ночи, — сказал я, — мы и вовсе перестанем понимать друг друга.

Спорили мы долго. Любую мысль обсуждали, взвешивали все «за» и «против». Когда пробило час, мы все еще пререкались.

— Хуан, приехал национальный ансамбль из Лердо-де-Техада, — сказала Кларита, просунувшись в дверь.

Вальдивия выругался — ему было не до того.

— Скажи им, пусть играют, — посоветовал Хамелеон, — чем шумнее, тем лучше.

Когда зазвучали первые аккорды «Бог никогда не умрет», мы вспомнили, что нас-то смерть поджидает где-то совсем рядом, и решили действовать. Мы подогнали три автомобиля к дверям черного хода в переулке, и денщики стали грузить в них чемоданы; в это время вдруг зазвонил телефон. Мы молча переглянулись. Вальдивия взял трубку.

Звонили со станции — сообщить, что линия восстановлена.

Тревога улетучилась с той же быстротой, с какой двумя часами ранее родилась. И тут я оказался виноватым.

— Ты чуть не погубил мою политическую карьеру, — сказал мне тот, кто только что собирался бежать к границе.

Хотя я и уверял, что починка телефона не могла удовлетворительно объяснить присутствие войск на дороге, отсутствие Переса Г. и исчезновение Питторелли, на меня опять посыпались насмешки.

Начали прибывать самые «простые» гости, например: Медронио, председатель палаты депутатов; Чичаро Эрнандес, синдикалистский паладин; Паскуаль Гурса, составивший себе состояние продажей ликеров на границе, и Агамемнон Гутьеррес, организатор первой забастовки арендаторов федерального округа; среди дам, не столь многочисленных, были Титина Рекета, Маргарита Гуарапо и девица по имени Энрикета в сопровождении своей весьма почтенной матери.

Хуан Вальдивия облачился в мексиканский костюм с золотыми позументами и вышел встретить съезжавшихся гостей.

Когда появился Джефферсон, Артахо бросил на меня презрительный взгляд, словно я был виновен в совершенно вздорной панике. Ансамбль из Лердо прервал исполнение «Путника из Майааба», и медные трубы военного оркестра торжественно грянули американский гимн.

— Вот они, твои страхи, — шепнул мне Толстяк, который всего лишь полчаса назад был перепуган больше всех.

— Подождем-ка лучше приезда Переса Г., — ответил я. Я молил Бога, чтобы тот не приехал, — отчасти потому, что мне противно было видеть его физиономию, а отчасти и потому, что не хотел больше слышать насмешки товарищей.

Хуану Вальдивии показалось неприличным распивать алкогольные напитки в присутствии представителей страны, где властвовал сухой закон, и по его распоряжению официанты припрятали семьдесят два ящика аперитива и разных вин — крепких и возбуждающих аппетит, шипучих, бодрящих, — предназначенных для гостей. Эта мера вызвала враждебные чувства к Соединенным Штатам. Праздник пошел ко дну.

Именно в тот момент ко мне подошел Балтасар Мендиета, человек, которого я глубоко презирал; он огорошил меня словами:

— Питторелли посадили.

— За что? — проговорил я.

— За то, что он написал политическое завещание генерала Гонсалеса.

Я весь похолодел, поняв, что эта новость означает политическую смерть Вальдивии, да и мою собственную. Она также объясняла исчезновение Переса Г., Видаля Санчеса и присутствие войск на шоссе. Я поспешил предупредить своих товарищей.

Мы собрались в бильярдной и возобновили дискуссии: надо ли нам уходить или лучше остаться, и куда мы двинемся, если на шоссе по-прежнему войска; однако теперь Вальдивия уже молчал насчет бегства к границе. Все мы согласились, что пора браться за оружие, только не я это предложил, как утверждает Артахо.

— Пошли, пока нас не сцапали, — резонно заметил Тренса.

Хамелеон предложил вернуться через Куаутлу, и все одобрили его мысль. Если даже в Мехико нам приготовили неприятную встречу, то вряд ли мы натолкнемся на неожиданности, двинувшись через Пуэблу.

Выйдя из бильярдной, мы обнаружили, что Джефферсон исчез словно по мановению волшебной палочки. Это обстоятельство лишь усилило наши опасения и ускорило отъезд.

— Несите вино, — распорядился Вальдивия.

И пока вновь доставали и разносили вина и праздник оживился, мы сели в автомобили и тихонько выехали на дорогу, ведущую к Куаутле.

Поездка была адски тяжелой из-за негодной дороги, но зато до Яутепека мы не встретили ни одного солдата, вернее, единственный солдат, который нам попался, пас лошадей и даже не взглянул в нашу сторону.

Мы прибыли в Мехико в полночь и поехали в дом Тренсы — другого «тайника» у нас не было. Мы вошли внутрь со множеством предосторожностей, опасаясь, что нас подстерегает полиция, но встретили лишь Камилу и заспанную прислугу.

Вскоре мы расстались, перед тем торжественно поклявшись неукоснительно следовать в своих действиях плану, выработанному нами еще в апреле.

Назавтра я вернулся в Виейру в вагоне экспресса, проводником в котором служил молодой человек, помогавший нам в проведении политической кампании.

В тот день в газетах появились наши фотографии и насквозь лживое сообщение, в котором говорилось следующее: «Генеральский заговор. Генералы такие-то (перечислялись наши фамилии) подняли мятеж и арестованы в Куэрнаваке федеральными войсками. По всей стране царят мири спокойствие», — и далее на двух страницах рассказывалось, что кругом спокойно, а мы бессовестные злодеи.

Я читал это сообщение, удобно устроившись между двух тюков с почтой, и мало-помалу сообразил, что наш удачный побег расстроил один из самых дьявольских планов и так уже достаточно запутанной мексиканской политики.

Питторелли «признался», что он автор политического завещания Гонсалеса — это была чистая правда, но, кроме того, заявил, что мы ему заплатили за составление завещания, — а это уже была наглая ложь. Мы, правда, не выдали Питторелли по той простой причине, что нас это не устраивало, но мы не заставляли его писать завещание. Свои показания он давал ровным счетом за два дня до слияния партий и до того, как должен был быть избран единый кандидат Объединенной партии, — а этого было достаточно не только, чтобы уничтожить кандидата, но чтобы засадить в тюрьму добрый десяток человек. И в довершение беды — злополучный вечер, когда все мы собрались на банкет к Хуану Вальдивии. Все эти совпадения и к тому же еще более трех тысяч патронов на солдата, только что нами полученные, разбередили больную фантазию Видаля Санчеса, который в тот момент, верно, бился головой об стенку от досады, что нам удалось выскользнуть из его лап.


Глава XI


Мелитон Ангиано передал по телеграфу Сенону Уртадо приказ взять на себя командование военным округом и задержать меня, если я появлюсь в Виейре. Но когда я вошел к себе в кабинет и застал Сенона за моим столом, он только и догадался, что встать и доложить, что ждет моих распоряжений.

Поняв, что я хозяин положения, я принял первые меры предосторожности — отправил Матильду и детей к ее брату, таможенному инспектору в Сьюдад-Хуарес. В моих действиях не было ничего пораженческого, это была лишь мера предосторожности, так как, хотя и хорошо известно, что родственники революционеров крайне редко подвергались репрессиям, мне все же не хотелось, чтобы потом говорили — «исключение составляет лишь случай с генералом Арройо». Вот почему я отправил Матильду с детьми в Сьюдад-Хуарес. После этого я созвал на совещание командиров частей.

Когда все собрались, я сказал:

— Нам необходимо держать под своим контролем железные дороги, телеграф и банки. — Затем я обвинил правительство Переса Г. в нарушении Конституции и совершении прочих незаконных актов и закончил словами: — Тот, кто придерживается иного мнения, может покинуть нас, сохранив чины и звания.

Ни один человек не двинулся с места.

Тогда я изложил им план своих действий, основанный, как я уже говорил, на плане, выработанном моими товарищами и мною еще в апреле. На мою долю приходился захват Апапатаро, столицы одноименного штата, а потом, если удастся, и Куэвано, крупной узловой станции, где мы надеялись собраться все: Артахо подойдет из Соноры; Тренса — из Тамаулипаса, Каналехо — из Монтеррея и Хамелеон — из Ирапуато. Вальдивия, Анастасио и Орасио Флорес направились вместе с Тренсой в Тампико. Соединившись в Куэвано, мы сделаем оттуда бросок на столицу Республики и создадим временное правительство, которое сможет назначить новые выборы, и так далее, и так далее, и так далее.

Мы, то есть подчиненные мне командиры частей и я, а вовсе не один я «со свойственным» мне «деспотизмом», как заявил Сенон Уртадо в своих клеветнических показаниях на Военном суде, перед которым я предстал позже, — так вот именно мы приняли решение арестовать губернатора штата дона Вирхилио Гомеса Уркису, а также дона Селестино Магунсию, управляющего Виейрским банком, и четверых самых влиятельных членов «Земледельческого союза». Мы решили потребовать от них шестьсот тысяч песо выкупа, пригрозив расстрелом, если эта сумма не будет нам вручена в течение двадцати четырех часов.

Хочу заметить в скобках, чтобы оправдать свои действия, за которые меня столько порицали: первой нашей заботой было благо родины; ведь родина находилась в руках подлого убийцы Видаля Санчеса и мелкого жулика Переса Г. Ее надо было освободить. Но для этого нужна армия; мы же все знаем, что армия, находящаяся в боевой готовности, стоит чрезвычайно дорого. Конечно, в Мексике простой народ всегда щедро проливал свою кровь, когда нужно было постоять за правое дело. Но еще не встречалось войска, которое существовало бы даяниями народа. Деньги должны поступать или из сундуков богачей, или же из казны Соединенных Штатов. Поскольку мы не могли рассчитывать ни на помощь, ни на сочувствие последних, то обратились к первым.

Слыханное ли дело, чтобы богатый мексиканец добровольно дал на что-нибудь деньги? Пусть его даже назовут плохим патриотом. Никогда. Вот почему Сарасуа пришлось препроводить этих шестерых в карцер казармы Пучас.

Донья Сесарита, супруга дона Селестино Магунсии, явилась ко мне вся в слезах просить, чтобы не расстреливали ее мужа.

— Что вы, что вы, сеньора, — сказал я, успокаивая ее, — пусть только даст деньги, и я выпущу его на свободу.

— Мой муж хозяин банка, но мы сами бедняки. — Она сказала это таким наглым тоном, что мне захотелось поставить ее к стенке.

Понимая, что имею дело с деловой женщиной, я пояснил, что выдам вексель и, как только Революция победит, правительство возьмет на себя ликвидацию долга и вернет одолженную сумму вместе с четырьмя процентами годовых. Она мне не поверила, так как, к сожалению, слишком многие обещали то же самое и не сдержали своих обещаний. Женщина подняла вуаль (на ней была шляпка, и вообще она была тщательно одета, так что я понял: она настолько любила своего мужа, что была готова отдаться мне, лишь бы я его выпустил. Или скорее она так любила свои деньги). Я смотрел на нее и думал про себя: «Эта женщина, откуда ни посмотри, не стоит шестисот тысяч песо», но ей ничего не сказал.

Когда сеньора сообразила, что в этом смысле нет никакой надежды, она решила поговорить со мной напрямик:

— Ну что ж, генерал, я знаю, вы — человек благоразумный: вы должны понять, что, если вы сажаете в тюрьму шестерых, требуя с них общего выкупа, родственники арестованных захотят, чтобы платил тот, кого считают самым богатым, то есть мой муж. Потребуйте по сто тысяч песо от каждого и пригрозите расстрелять тех, кто не внесет требуемую сумму, и увидите — завтра у вас будут деньги.

Мне даже стало не по себе оттого, что женщина может так разбираться в денежных делах. Я строго приказал довести до родственников наше новое требование. Тогда дело перешло в следующую фазу. Поскольку ни у кого не было наличных, донье Сесарите — ибо она была фактической хозяйкой банка — владельцы продали земли, дома и акции по той цене, которую она запросила. Глаз у нас был наметанный, и подобрали мы шестерку настоящих толстосумов; поэтому на другой день нам вручили деньги все, кроме дона Вирхилио, единственным капиталом которого была казна штата, находившаяся уже в наших руках. Я даровал ему жизнь, и мы отпустили всех шестерых.

— Деньги, которые вы нам даете, — заверил я их перед выходом, — не пропадут. Они остаются в виде залога. Когда победит Революция… — И т. д.

Они ушли, не поверив мне. И правильно сделали, потому что больше никогда не видели своих денег.

Ободренные таким успехом, мы (командиры частей и я) решили на следующий день посадить полтора десятка землевладельцев, но, когда Сарасуа хотел уже приступить к делу, обнаружилось, что все богатые граждане города исчезли неведомо куда. Они не могли удрать чересчур далеко, потому что мы задержали два поезда, прошедших здесь в эти дни, но, поскольку у нас не было времени на поиски, мы решили заняться знаменитым отцом Хорхито, продолжавшим, несмотря на упорные преследования, отправлять службу в церкви Пресвятой Девы Гваделупской. Мы заперли его в казарме Пучас, намереваясь потребовать пятьдесят тысяч в качестве выкупа, но, едва за ним захлопнулась дверь темницы, началась демонстрация церковных крыс, которые не могли не выразить протест против того, что они называли «произволом».

Не желая восстанавливать против себя все население, я приказал произвести кавалерийскую атаку (разумеется, для виду), чтобы разогнать демонстрацию, выпустить на свободу отца Хорхито и поставить к стенке его пономаря — пусть видят, что мы не добренькие дяди.

Мои распоряжения были выполнены в точности.

Так закончилась моя последняя попытка добыть в Виейре деньги для Революции — на следующий день я со всеми своими частями двинулся к Апапатаро, штат Апапатаро.


Глава XII


Пока мы трудились на ниве финансов, капитан Бенитес, ведавший у меня техникой, человек весьма изобретательный, занялся постройкой броневагона, использовав для этой цели старую платформу фирмы «Америкен смелтинг», остатки железнодорожной цистерны, семидесятипятимиллиметровую пушку — наше единственное артиллерийское орудие (у нас было всего сорок два снаряда) — и два пулемета системы «гочкис». К этому сооружению, которое весьма напоминало таран, мы прицепили сзади маневровый паровоз. То был наш авангард.

Пехоту мы погрузили в два захваченных железнодорожных состава, а кавалерии предстояло двигаться своим ходом те сто пятьдесят километров, которые отделяют Виейру от Апапатаро. Мой план заключался в том, чтобы захватить город с ходу силами одной только пехоты. В случае провала нашей первой попытки мы сможем немного отойти назад, дождаться подхода кавалерии и предпринять вторую атаку всеми имеющимися в нашем распоряжении силами.

Поскольку город Виейра никогда не был важным стратегическим пунктом, мы оставили его, взяв с собой лишь самое необходимое. Я особенно рассчитывал на быстроту передвижения. Таким образом, все наше будущее зависело от взятия Апапатаро.

Мы перебросили войска ночью тремя эшелонами. Первый эшелон состоял из описанного выше броневагона, паровоза, тоже защищенного броней, и платформы, на которой размещалась рота солдат. Вторым составом, двигавшимся на расстоянии километра от первого, мы отправили двенадцатый батальон под командованием Сенона Уртадо, а в третьем, под командой полковника Пачеко, шедшем за ним также с интервалом в километр, перевезли всех остальных. Должен заметить, что я находился в первом эшелоне с капитанами Бенитесом и Сарасуа.

У высоты Лос-Лобос путь оказался разобранным, и наши поезда чуть было не сошли с рельс. К счастью, мы все предусмотрели заранее. На последней платформе ехала наша ремонтная бригада, и не прошло и двух часов, как нам удалось двинуться дальше.

Я приказал погасить свет в поездах и огни первого паровоза, так как не хотел, чтобы кто-либо мог подсчитать наши силы.

На подъезде к ранчо Сапилоте, в десяти километрах от места нашего назначения, нас обстреляли, но в ответ мы подняли такой шум и треск, что заставили стрелявших замолчать. Затем мы продолжали путь.

Когда вдали показался Апапатаро, уже занимался день.

— Тем лучше, — сказал я Бенитесу. — Пусть видят, что мы пришли не с пустыми руками.

Я приказал остановиться в двухстах метрах от станции. Два других состава остановились подальше.

Я подозвал Бенитеса:

— А ну-ка сделаем выстрел! Посмотрим, какую они скорчат мину.

— Куда стрелять, генерал?

Я указал на башни собора, ибо они отчетливей всего виднелись в утреннем небе, и Бенитес выпустил знаменитый снаряд, угодивший в лестницу губернаторского дворца.

Мы сделали три выстрела, а затем подкатили к станции и дали пулеметную очередь по окнам станционного здания, раздробив в них стекла. На наш огонь никто не ответил. Рота пехотинцев под командой Сарасуа заняла станцию, не встретив ни сопротивления, ни, разумеется, людей.

Сарасуа закрепился на станции, и мы отошли на такое место, откуда могли спокойно вести обстрел города. Тем временем высадилась и заняла позиции остальная часть нашей пехоты.

Бенитес снова сделал выстрел из пушки и на этот раз действительно попал в одну из башен собора.

Как раз в тот момент прибыл с белым флагом капитан от Вардомиано Чавеса, командующего военным округом.

— Генерал Чавес просит передать, что он присоединяется к вам.

Я ему не поверил. С чего бы это Вардомиано Чавесу присоединяться к нам?

Потом, когда мы уже вели с ним переговоры, выяснилось, что Чавес стал на нашу сторону со страха.

— Не хочу подвергать опасности гражданское население, — сказал он, когда мы встретились с ним на станции.

— Мы постараемся причинить ему как можно меньше вреда, — сказал я, — но имейте в виду, мы прибыли, так сказать, за здорово живешь, и, хочешь не хочешь, нам надо добыть средства, чтобы двигаться дальше.

Все это я заявил ему в присутствии свидетелей — капитана Бенитеса и Сенона Уртадо.

Мы торжественно вошли в Апапатаро. Вечером в нашу честь был дан бал, а на следующий день мы посадили в тюрьму пятьдесят богатых граждан, в том числе сеньора губернатора, председателя муниципального совета и двух местных депутатов.


Глава XIII


Впоследствии меня часто осуждали за то, что я не отпустил на свободу этих заложников, когда они внесли требуемый выкуп; однако я должен уточнить: выкуп был назначен не за предоставление им свободы, а за избавление от расстрела. Я действительно никого не расстрелял. Необходимо учесть, что мы находились в состоянии войны, на вражеской территории, а моя боевая задача не оставляла мне времени для заигрывания с гражданским населением; я нуждался в заложниках на тот случай, если бы кому-либо вздумалось сыграть с нами злую шутку. С другой стороны, те богачи, которых я посадил в тюрьму Апапатаро, были богачи мексиканские, а это особая, проклятая порода, их всех следовало бы ставить к стенке — еще со времен священника Идальго. Поэтому я и не понимаю людей, упрекающих меня в жестокости (из-за того только, что я какое-то время подержал взаперти кучку кретинов).

Кавалерия, которой командовал полковник Одилон Рендон, нагнала нас два дня спустя — третьего августа. Я решил произвести смотр войскам, — численность их вместе с батальоном и двумя кавалерийскими эскадронами, находившимися в распоряжении Вардомиано, уже перевалила за две с половиной тысячи человек. Войска продефилировали по улицам со столь внушительным видом, что многие жители города, особенно из малоимущих классов, то есть именно те, что отличаются наибольшей отзывчивостью, попросились к нам добровольцами. Из них мы сформировал и две резервные роты, командовать которыми я назначил капитана Фуэнтеса и которые предполагал использовать лишь в том случае, если нам удастся вооружить своих новобранцев.

Поскольку я решил сделать Апапатаро базой своих операций, мы провели в окрестностях города несколько мероприятий «по очистке»; мы также экспроприировали весь маис, хранившийся в амбарах, и большую часть обнаруженного скота. На это у нас ушло три дня, и как раз к тому времени с гор спустился знаменитый кристеро Эраклио Сепеда со своими людьми, изъявив желание служить под моим началом, поскольку он «тоже против гнета», как он мне сказал. Вардомиано и Сенон предложили надуть его и разоружить, но я предпочел принять его услуги и послал поднимать народ в штат Гуатапаро, где он шесть лет не давал житья моему дружку Максимино Росасу, командующему тамошним военным округом.

К седьмому августа все было готово, чтобы двигаться дальше к Куэвано; наше выступление мы собирались назначить на следующий день, но в десять часов утра над нами появился один из «куртиссов» военно-воздушных сил мексиканской армии, и когда мы уже ждали, что он начнет сбрасывать бомбы, «куртисс», сделав несколько кругов над городом, приземлился на равнине возле Вероники.

Я тотчас вскочил в седло и во главе кавалерийского взвода пустился вперед — выяснить, в чем дело.

Прибыв на место, я увидел, что самолет уже окружен ребятишками и целой сворой оглушительно лающих собак, а из кабины вышли ни больше ни меньше как Анастасио Родригес и герой авиации Хуан Паредес. Мы радостно обнялись и, поставив возле самолета охрану, отправились в отель «Мехико», где я разместил свой штаб.

Новости Анастасио привез и хорошие, и плохие, но, какие бы они ни были, получить их оказалось невероятно трудно, ведь Анастасио был все равно что немой — слова из него не вытянешь.

— Так что все-таки с Каналехо? — добивался я.

Каналехо, разумеется, не смог овладеть Ларедо, как ему полагалось по плану, и ждал от нас подкреплений. Таким образом, на востоке мы были полностью лишены выхода к границе, а как известно, революции в Мексике выигрывает тот, у кого этот выход есть.

— Газеты сообщают, что Артахо взял Кулиакан. — Это сказал мне Анастасио, но из-за отсутствия связи мы не могли проверить достоверность этих слухов.

У Тренсы дела шли хорошо, и он готов был выступить в направлении Куэвано. Он уже вышел к станции Гуардалобос. Самолет Тренса послал мне для разведывательных целей (правда, позабыв при этом, что бензина нам не раздобыть нигде до самого Куэвано), а Анастасио Родригеса — мне в помощь. О Хамелеоне ему ничего не было известно.

— А откуда вы узнали, что Апапатаро в моих руках?

— Из газет!

Ну и дела! Выходит, успех нашей кампании зависит от продажной столичной прессы, из которой мы только и можем узнать о передвижении собственных войск!

Но тут он сообщил мне еще одну новость, заставившую меня похолодеть.

— Говорят, из Мехико наступает на нас колонна под командой Маседонио Гальвеса.

— Так… Куда иголка, туда и нитка… — сказал я и стал думать, что нам делать с шайкой мошенников.

«Ну, голубчик, только попадись мне в руки, ты мне заплатишь за кражу пистолета с перламутровой рукояткой».

Вскоре в бильярдной отеля состоялось заседание штаба, на котором присутствовали Сенон Уртадо, Вардомиано Чавес, Одилон Рендон, полковник Пачеко, Анастасио, Хуан Паредес и капитаны Бенитес, Фуэнтес и Сарасуа.

Паредес, пролетевший над Куэвано, объяснил нам расположение неприятельской обороны.

В Сарко дорога пересекалась с Центральной железнодорожной магистралью, по которой продвигались мои части, а во Фресно — с Восточной железной дорогой, по которой двигался Тренса, на холме Сан-Матео располагалась неприятельская батарея, она-то и задаст нам жару. Мы не знали, сколько у противника людей, но командовал ими Макарио Агиляр, а с ним шутки плохи.

— Герман говорит, что ты должен уничтожить их артиллерию, а он займется остальным. — Так сказал Анастасио.

— А откуда мне знать, не защищает ли неприятельские позиции целая дивизия? — возразил я.

— По-моему, у нас нет необходимых средств для осуществления такой серьезной атаки, — пролепетал жалкий трус Сенон Уртадо.

Я тут же решил, что оставлю его с гарнизоном в Апапатаро, а сам предприму атаку.

— Итак, ночью выступаем, — сказал я, чтобы положить конец совещанию.

Хуан Паредес еще раз вылетел на разведку, но при посадке сломал шасси. Мы погрузили самолет на одну из платформ, которые стояли на путях, и в восемь часов вечера двинулись вперед, оставив в Апапатаро под командованием Сенона Уртадо лишь один батальон солдат и добровольцев.

Анастасио двигался вместе с кавалерией; он застал нас в Сарко за починкой пути и обогнал. Когда путь был отремонтирован, мы направились дальше и к четырем утра, подъезжая к Чико, услыхали звуки перестрелки между нашими кавалеристами и передовыми частями противника.

Я распорядился выслать вперед на помощь своим знаменитый «таран».

Как только пушка Бенитеса начала обстреливать федералов, те в панике побежали, но Одилон их перехватил, и нам удалось взять в плен две сотни солдат. Вот каковы были обстоятельства стычки при Чико.

Замечательная победа вселила в людей энтузиазм. В десяти километрах от Куэвано я высадил войска и силами пехоты решил взять высоту Сан-Матео. Бенитес со своей пушкой по-прежнему двигался по железной дороге дальше, чтобы, обстреливая противника, отвлекать его внимание.

Наступил вечер следующего дня, но кругом было тихо. Однако вскоре Бенитес открыл стрельбу. Я приказал своим людям рассыпаться в цепь, и мы двинулись вперед.

Мы ожидали, что на нас обрушится смертоносный огонь, но вместо этого встретили всего лишь один батальон, прикрывавший артиллерию, которая меняла позиции, намереваясь ответить на огонь Бенитеса, и чуть было не налетела на нас в темноте.

Они и моргнуть не успели, как мы разнесли их на мелкие кусочки.

Я приказал начать штурм высоты. Мы ринулись на врага: я — впереди, а за мной с яростными криками «ура!» — мои пехотинцы. Нам очень повезло — пулеметные гнезда находились за холмом, готовые отразить атаку Германа Тренсы, и пока пулеметчики меняли позиции, мы налетели на них сверху и захватили в плен. Затем полковник Пачеко и я продолжали двигаться к вершине, где расположилась артиллерия, а Вардомиано остался прикрывать нас с тыла. Мы шли вперед с большими предосторожностями, каждую минуту ожидая, что на нас вот-вот навалится целый свет, как вдруг раздался оглушительный рев мулов, мчавшихся во весь опор вниз по склону; мулы тащили за собой орудия или, вернее, удирали от них. Еще немного, и они бы нас растоптали. За весь вечер ничего страшнее нам не довелось пережить. От неожиданности мы тоже чуть не ринулись вниз, словно испуганное стадо, но немного погодя пришли в себя и даже захватили четырех мулов с орудиями, боеприпасами и всем прочим.

Когда на моем фланге все успокоилось, я передал Бенитесу приказ прекратить огонь по своим и тут же услышал, что к востоку от Куэвано идет ожесточенная перестрелка. Я велел полковнику Пачеко взять две роты солдат и произвести разведку.

Только Пачеко ушел, как галопом прискакал на муле Бенитес.

— Это не я вас обстреливаю. Уже полчаса, как у меня кончились снаряды, — сообщил он, спешившись.

— Вот так так! Значит, сыпавшаяся на нас шрапнель вылетала — милое дело! — из орудий моего дорогого друга Германа Тренсы. К счастью, снаряды ложились так неточно, что не причинили нам большого вреда.

Я немедленно приказал направить гонца к Герману, чтобы сообщить ему наше местоположение.

— Установите орудия, Бенитес, и будьте добры обстрелять город, — распорядился я.

— Есть, генерал!

Город тут же был подвергнет обстрелу, в результате которого и оказалось двадцать жертв среди гражданского населения.

Винтовочная пальба на восточном фланге внезапно прекратилась. От возвратившегося Пачеко мы узнали, что перестрелка происходила между двумя соединениями неприятельских войск под командою Макарио Агиляра, которые, маневрируя в темноте, столкнулись и приняли друг друга за неприятеля, то есть за нас. Таковы неожиданности ночных боев.

— Прекратить огонь! — скомандовал я, как только умолкла артиллерия Тренсы. Мы решили дождаться рассвета, ведь и без того неразбериха была полная.

Когда забрезжил день, мы увидели, что три эшелона с неприятельскими войсками отходят в сторону Мехико. Мы заорали от радости — победа осталась за нами! Куэвано был в наших руках. Два часа спустя после только что описанных событий эшелоны были перехвачены частями Хамелеона, которые неслышно подошли из Ирапуато.

Макарио Агиляру удалось ускользнуть, а через два дня он объявился в Селайе, где как раз стоял штаб Маседонио Гальвеса. Стараниями Видаля Санчеса Агиляра предали военно-полевому суду и расстреляли по обвинению в государственной измене. Это было второе из бесчисленных преступлений Видаля Санчеса, ибо Макарио не совершал никакой измены. Просто мы одержали над ним победу, оттого что храбро дрались и что нам повезло, — вот и все.


Глава XIV


Штаб Тренсы располагался в Каторсе, в доме у самой станции. Возле дома толпилось множество солдат, празднующих победу и потому уже несколько навеселе, хотя еще не было и девяти утра. Я спешился и, поручив своего коня заботам денщика, вошел в здание штаба, где Тренса сидел за завтраком с Камилой — она с ним не расставалась. Увидев меня, он поднялся и сказал:

— Лупе, мы одержали замечательную победу!

— Мы пахали! — рассердился я и стал упрекать его в безобразной организации боя: ведьего, Тренсы, роль свелась в конечном счете к тому, что он палил по мне что было мочи. Он и в глаза не видел неприятеля, и, если бы тому не пришло в голову убраться motu proprio[11 - По собственной инициативе (лат.).], бой не принес бы и половины того успеха, какого мы добились.

Но Тренса не был расположен обращать внимание на «мелкие неприятности», как он называл отсутствие согласованных действий.

— Если даже при такой плохой организации наша взяла, что будет, когда мы организуемся как следует?!

Он пригласил меня присесть, и Камила принесла завтрак. Я был ей очень благодарен, потому что уже долгое время у меня во рту росинки маковой не было.

У нас имелись причины радоваться. Мы распоряжались большим железнодорожным узлом, «ключом к Центральному плато», как его величают в сочинениях по географии, города с населением в сто тысяч жителей; к тому же мы находились всего в семистах километрах от Мехико.

Мы все еще сидели за столом, когда явилась делегация городского совета Куэвано.

— Какие гарантии вы можете нам дать? — задал вопрос дон Педро Варгас, председатель коммерческой палаты.

— Никаких.

Мы втолковали ему кое-что о законах военного времени. Гарнизон ушел, и город был предоставлен в наше распоряжение.

Как только прибыл Хамелеон, мы договорились друг с другом и вступили в город с трех сторон. Не обошлось без грабежей, и к восьми вечера мы уже расстреляли шесть человек за различные преступления, после чего воцарился порядок; в городе было введено военное положение.

Наследующий день Тренса в качестве командующего оккупационными войсками издал декрет о конфискации всех имеющихся в городе запасов продовольствия и ценных бумаг, находившихся в банках, а также об аресте двадцати заложников — представителей самых знатных семейств; выкуп за них будет установлен по соглашению.

К вечеру на двух «куртиссах» военно-воздушных сил прибыли Вальдивия, Рамирес и Орасио Флорес, прихватив с собой целый ворох прокламаций и политических манифестов, отпечатанных в Тампико; их расклеили на улицах, но читать прокламации было некому — весь народ со страху сидел по домам.

Когда к нам присоединились Анастасио Родригес и Одилон Рендон, мы собрали военный совет с целью решить, как принято выражаться, будущее Революции.

— Нам необходимо учредить пост главнокомандующего, — заявил Вальдивия на этом заседании и произнес речь на целых четверть часа, после чего мы назначили его главнокомандующим Восточной армии Освободительных сил — именно так мы решили назвать себя.

Как только Вальдивия вступил в эту ответственную должность, он поднялся и тут же заявил нам:

— Я не сделаю ни шагу вперед, не обеспечив себе выхода к границе.

Его слова ни у кого не встретили одобрения. Я считал, что нам следует атаковать колонну Маседонио прежде, чем он сконцентрирует свои войска; Тренса был того же мнения.

— Мы не располагаем достаточными силами для подобного предприятия, — заявил Вардомиано Чавес, всегда отличавшийся большой осторожностью.

— Ну, это трудно сказать. Ведь нам неизвестно, сколько людей у Маседонио, — возразил Тренса. — Давайте атакуем его, и если он нас разобьет, значит, сил у нас недостаточно, если мы его — значит, достаточно.

Я был согласен с Тренсой.

— Волков бояться — в лес не ходить. — Так я сказал. — К тому же, какие бы ни были у него силы сейчас, если мы будем выжидать, опилишь возрастут.

— Я не сделаю ни шага вперед, прежде чем не получу подкрепления от Артахо, — заявил наш главнокомандующий Вальдивия, явно желая одного — остаться в Куэвано.

Хамелеон предложил двигаться вдоль железнодорожной линии на Гвадалахару до встречи с Артахо, который подойдет с севера во главе семи тысяч пехотинцев и четырех артиллерийских полков. Все мы поддержали этот план и тут же назначили Аугусто Корону — Хамелеона — командующим Западными экспедиционными войсками.

Но, несмотря на усилия Тренсы и мои собственные, продвижение на Селайю отложили «до более удобного момента», как говорилось в протоколе, составленном нашим секретарем капитаном Сарасуа.

Упрямый Вальдивия вновь затянул свою песню:

— Я хочу открыть границу, чтобы мы могли торговать с американцами.

Он забыл, что у нас не было денег на покупки.

— Пусть Каналехо и откроет, — предложил Тренса.

— Каналехо ничего не откроет, — вставил Хамелеон, — он злой гений мексиканской армии.

Что правда, то правда, мы все это понимали.

— Предлагаю Тренсе и Арройо с отборными частями совершить молниеносный бросок на север и захватить город Пакотас, — сказал Вальдивия.

Вот тут-то мы сТренсой и допустили большую ошибку, согласившись с этим распоряжением. Нам показалось, что проще простого двинуться на север, взять Пакотас, вернуться в Куэвано и затем с помощью семитысячной армии Артахо и его четырех артиллерийских полков атаковать Маседонио, который будет, сложив руки, ожидать, когда мы соизволим сделать из него яичницу.


Глава XV


Следующие дни прошли в лихорадочной спешке. Несмотря на проливные дожди, Бенитес творил чудеса. Он построил бронепоезд — подлинный шедевр военно-инженерного искусства. Мы были так довольны его работой, что Вальдивия сразу произвел Бенитеса в подполковники.

Четырнадцатого августа мы погрузились втри железнодорожных состава — бронепоезд и два товарняка — и двинулись на север. В нашем распоряжении находился сорок пятый полк под командованием Одилона Рендона, два пехотных батальона и две батареи семидесятипятимиллиметровых орудий.

Мы доехали до места без происшествий и заняли позиции на пятнадцатом километре от Пакотаса; там к нам присоединился Каналехо со своими частями, вконец деморализованными поражением под Ларедо.


Мы устроили штаб Северных экспедиционных войск в вагоне и обсуждали план предстоящих операций, когда нам доложили, что в машине под американским флагом прибыл мистер Робертсон, консул в Пакотасе, и что он желает переговорить с нами.

— Если по ту сторону реки упадет хоть один снаряд, — заявил нам мистер Робертсон, красный как рак американец (казалось, что он, того и гляди, лопнет), — правительство Соединенных Штатов немедленно объявит Мексике войну.

Наш план предполагал предварительный обстрел города, и на той стороне реки должен был упасть не то что один, а тысячи снарядов.

— Поймите все же, что, если мы будем стрелять отсюда туда, на вашу сторону кое-что упадет, — вполне резонно заявил Тренса.

Вместо ответа американец показал нам письмо государственного департамента, из которого действительно следовало, как утверждал капитан Санчес, знавший английский язык, что они объявят нам войну, если мы не досчитаемся хоть одного снаряда на своей территории.

— Ваша страна всегда отличалась удивительным эгоизмом, — сказал я в сердцах Робертсону.

— Нам надоели ваши революции, — отвечал он.

Я попробовал возразить, что так не обращаются со страной, которая столько боролась за социальную справедливость.

— Боритесь себе на здоровье за социальную справедливость, но если вы не представите нам необходимых гарантий, Пакотас будет оккупирован не вами, а нами, — вот слово в слово то, что заявил нам мистер Робертсон.

Тренса — слыханное ли дело?! — был настроен в этот день миролюбиво и стал его уговаривать:

— Поймите, наше желание открыть границу продиктовано намерением торговать с вами.

— Ну что ж, открывайте и торгуйте, — сказал хитрый янки и снова заладил свое: если хоть один снаряд… Соединенные Штаты… и прочее и прочее.

Потом он вытащил бумагу и протянул нам, предлагая ее подписать. В бумаге содержалось обещание соблюдать неприкосновенность собственности американских граждан и всякое другое в том же роде.

— Ничего не подпишу, — возмутился я. У меня просто руки зачесались поставить его к стенке.

— Можете не подписывать, — отвечал он. — Но войска Соединенных Штатов займут Пакотас завтра же.

Тогда Тренса подписал, Каналехо подписал, и мне ничего не оставалось, как подписать тоже.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил я Тренсу, когда гринго удалился. Избежать во время атаки того, чтобы половина снарядов не попала на американскую территорию, было невозможно.

— Посмотрим, может, они сдадутся по доброй воле, — таков был его ответ.

Но полковник Медина, начальник гарнизона в Пакотасе, очень хорошо понимал наше затруднительное положение и сдаться не пожелал.

Тогда мы приказали герою мексиканской авиации Хуану Паредесу совершить разведывательный полет на «куртиссе», который мы привезли с собой по железной дороге специально для этой цели. В столь серьезной обстановке нам необходимо было точно знать расположение обороны противника.

Летчик вернулся с очень дурными известиями. Неприятель держал оборону полукольцом вокруг станции у самой реки, а позади находился… генерал Першинг[12 - Першинг — генерал, командовавший войсками США во время столкновений на американо-мексиканской границе в 1920-х годах.].

Я готов был уже предложить нам всем отправиться с музыкой куда-нибудь в другое место, когда Бенитесу пришла в голову новая гениальная идея.

Он придумал начинить железнодорожный вагон динамитом, подтолкнуть его паровозом до высоты на восьмом километре и там пустить вниз. Железнодорожный путь шел под гору до самого Пакотаса; мы подсчитали, что вагону будет придана достаточная скорость, чтобы он врезался в дом начальника станции и разнес на куски полковника Медину и весь его гарнизон, не причинив ни малейших неприятностей собственности американских граждан.

Этот план встретил наше горячее одобрение, и, так как времени у нас было в обрез, мы немедленно принялись за дело.


Глава XVI


Для выполнения столь сложной задачи мы выбрали вагон-ресторан «Сирауэн», знававший лучшие дни. Пока мы раздобыли динамит, а Бенитес сделал детонаторы, наступила ночь, и уже перед самым рассветом был подан специально приготовленный паровоз; с большими предосторожностями прицепили его к «Сирауэну». На паровоз поднялись мы с Бенитесом, а также машинист Часаро и кочегар. Я приказал дать отправление, состав начал двигаться сперва медленно, потом чуть быстрее до того места, примерно на десятом километре, где начинался спуск, а за ним снова подъем. Я боялся, что пороховую бочку, на которой мы едем, обстреляют. Но кругом не было ни души. Накрапывал дождь.

Достигнув вершины холма, мы остановились, отцепили вагон и толкали его несколько метров вручную, пока он не начал скользить вниз по склону. Перед тем как исчезнуть за поворотом, вагон уже успел набрать значительную скорость.

Мы посмотрели на часы и стали ждать.

Стояла тишина. Взрыва не было.

Я приказал возвращаться к своим. Герман и Каналехо уже ждали меня.

— Что случилось? — спросил Тренса. — Почему не было слышно взрыва?

— Не знаю.

Мы послали кавалерийский эскадрон узнать, что произошло с «Сирауэном».

Ожидание оказалось мучительным. Нам хотелось одного — чтобы эта затея поскорее кончилась. Все равно, наступать или отступать, только бы убраться отсюда. Мы были готовы нанести врагу задуманный молниеносный удар и выполнили бы свое намерение, если бы не американцы. Нам пришлось остановиться, как говорят, на полдороге, а теперь к тому же нас мучила неизвестность относительно того, что произошло с «Сирауэном» и нашим динамитом.

Эскадрон вернулся почти к полудню с известием, что «Сирауэн» остановился на спуске с холма на пятом километре.

Не долго думая, я поднялся на паровоз, стоявший под парами в полной готовности. Бенитес поднялся за мной.

— Машинист, на пятый километр! — приказал я Часаро.

На пятом километре действительно стоял «Сирауэн». Я так никогда и не мог объяснить себе, почему он там застрял, — ведь железнодорожный путь шел под уклон и по дороге не было ни малейшего препятствия.

— Не хватило разгону, — заключил Бенитес. — Давайте толкнем снова.

Я не согласился, поскольку не испытывал желания ворваться с паровозом и динамитом в дом начальника станции Пакотас.

Мы прицепили вагон и отвели его обратно на вершину холма на восьмом километре. Там мы остановились. Кочегар разъединил сцепление.

— Ну, машинист, — сказал я Часаро, — на всех парах до шестого километра!

И мы помчались на полной скорости, дрожа от страха и толкая «Сирауэн» впереди себя, — помчались вниз, под гору, с центнером динамита на кончике носа.

— Убавьте пару, — приказал я Часаро, как только мы миновали седьмой километр.

«Сирауэн» сразу же оторвался от нас и понесся вперед на полной скорости.

— Тормозите, машинист!

Поскольку из-за шума машины трудно было что-нибудь расслышать, мы не знали, произошел взрыв или нет. Наконец паровоз остановился.

— Должно быть, только что грохнуло, — рассуждал Бенитес.

Мы стояли там, на шестом километре, не зная, что нам делать, и ничего не видя впереди, так как путь был извилистый.

У меня не было ни малейшего желания лезть в пасть зверю, я-то хорошо знал, что рано или поздно нам предстоит встретиться с передовыми частями Медины; с другой стороны, у меня не хватало терпения, чтобы возвращаться в лагерь, снова посылать эскадрон в разведку и так далее — опять все сначала. Это значило потерять весь божий день.

— Ну хотя бы до поворота, — умолял Бенитес.

— А вы уверены, что ничего не слыхали? — обратился я к Часаро и кочегару, чтобы убедиться в неизбежности нашей поездки.

— Не знаю, что вам сказать, генерал, — пожал плечами Часаро.

— Тогда поехали вперед. Не торопясь.

И мы поехали вперед и не торопясь, миновали поворот и тут же увидели «Сирауэн». Опять на пятом километре.

Все в сердцах выругались.

Пришлось приблизиться к вагону вплотную и со всяческими предосторожностями прицепить его.

— Вернемся, пожалуй, в лагерь и посмотрим, что нас еще ожидает, — решил я. Но Бенитес настаивал на новой попытке.

— Давайте бросим вагон вместе с паровозом, а сами вернемся пешком, — уговаривал он меня.

Я ответил:

— Во-первых, если мы не отцепим паровоз, есть риск, что он дойдет как раз до американцев, а во-вторых, мне не хотелось бы лишиться паровоза, у нас их не так уж много.

Бенитес упорно отстаивал свое предложение, но я приказал возвращаться в лагерь.

— Посмотрим, что скажут остальные. — Я решил таким образом положить конец спорам.

— Подтолкнем его хотя бы до третьего километра, генерал.

Должен признаться, основное соображение, заставлявшее меня вернуться в лагерь, заключалось в том, что мне надоело кататься туда-сюда с «Сирауэном». «Если они хотят подтолкнуть его до третьего километра, пусть обходятся без меня», — сказал я себе.

Итак, мы вернулись в лагерь.

Я приказал поставить «Сирауэн» подальше, поскольку не имел ни малейшего желания взлететь вместе с ним на воздух, если вдруг по какой-нибудь несчастной случайности он взорвется.

Германа Тренсу мы застали в страшном волнении.

— Теперь нам придется сидеть тут посреди поля всю жизнь, — сказал он. — К тому же все это полагалось сделать Курносому.

Курносый — это Каналехо. Впрочем, мы должны были давно уже, с самого начала, отослать его куда-нибудь в другое место — он всегда приносил несчастье. После обеда состоялось заседание штаба.

— Могу вылететь на бомбежку, — предложил свои услуги Хуан Паредес.

— Остановка только за бомбами, — откликнулся Герман.

Я настаивал на возвращении в Куэвано, чтобы затем идти на Мехико, а Одилон Рендон предлагал двинуться к Педрас-Неграс.

— Если мы разобьем Маседонио Гальвеса, гринго тут же откроют нам границу.

Каналехо молчал как рыба — Тренса и так на него сердился. Бенитес же, наоборот, упорно предлагал использовать свой «Сирауэн».

— Давайте пустим его вниз на полном ходу вместе с паровозом, — уговаривал нас он.

Я отвечал со всей откровенностью:

— Пускайте как угодно, а меня от этого занятия избавьте.

И тут мне пришло в голову, что, пожалуй, лучше всего было бы посадить на динамит Каналехо, может, тогда нас перестал бы преследовать злой рок; но я сдержался и ничего не сказал.

В разгар нашего спора, когда мы, все более и более ожесточаясь, пытались разобраться, где черное и где белое, вошел лейтенант Касадо, начальник связи.

— Поступила телеграмма со станции Асуэла, генерал, — обратился он кТренсе, передавая ему бумагу со следующим текстом: «Северном направлении прошел неопознанный поезд Давалос».

— Прикажите задержать его в Нории, — бросил ему Герман, не придав значения телеграмме, и повернулся к нам: — Посмотрим, может, завтра мы что-нибудь придумаем, сегодня же у нас слишком плохое настроение.

Он встал и пошел утешаться к своей Камиле, с которой был неразлучен. А мы отправились спать.


Глава XVII


Я занимал купе пульмановского вагона, предназначенного для командиров. Я отдыхал там, восстанавливая сном силы, как вдруг Герман Тренса потряс меня за плечо.

— Из Нории сообщают, что на том поезде едет Вальдивия.

— На каком поезде? — Я совсем забыл о телеграмме, которую принес Касадо.

Разумеется, окончательно проснувшись, я понял — тут что-то не так.

— Зачем едет Вальдивия?

— А вот через полчаса он сюда явится, ты у него и спроси. Одевайся! — Сказав это, Тренса тут же ушел, потому что и сам был в одних кальсонах.

Вскоре он вернулся уже одетый, на цыпочках.

— Если у него дурные вести, пусть никто нас не слышит.

Мы вышли из вагона, направились к палатке, где спали наши денщики, и приказали им седлать лошадей.

Ночное небо затянули тучи, стояла кромешная тьма; земля была мокрая, но дождь не шел. Мы велели позвать караульного офицера.

— Предупредите часовых, что генерал Арройо и я сейчас вышли из лагеря, чтоб не вздумали стрелять, — распорядился Тренса.

Привели лошадей. Мы вскочили в седла и поскакали вдоль железнодорожного пути, до первого сторожевого поста, расположенного километрах в трех к югу. Когда послышался грохот приближающегося поезда, Тренса велел зажечь фонарь и поставить его на шпалы. Вскоре вдали показался свет паровозного прожектора; свет все приближался и наконец паровоз с грохотом и скрежетом остановился возле нас.

Мы поняли, что все пассажиры этого поезда были здорово напуганы.

— Кто идет? — окликнули нас с паровоза.

— Родина и Революционная справедливость, — отвечал Тренса, ибо таков был наш отзыв.

— Это поезд генерала Вальдивии.

— Передайте ему, что с ним хотят говорить Тренса и Арройо.

Пока шел этот разговор, с поезда спрыгнули на землю люди. Один из них, завернувшись в сарапе, подошел к нам. Мы узнали Анастасио Родригеса.

— Что случилось, Таси? — спросили мы его.

— Пошли. — Вот и все, что он нам ответил.

Мы двинулись за ним. Поезд состоял всего из двух платформ и вагона-ресторана. На платформах спали солдаты; на площадке вагона-ресторана стоял Хуан Вальдивия в суконной фуражке, в белом свитере, с шарфом на шее. Он обнял нас с такой горячностью, что мы тотчас поняли: с ним случилось неладное.

— Нас предали! — почти прорыдал он.

— Ну, рассказывай, — предложил Тренса.

Мы вошли в вагон и сели вокруг стола.

То, что рассказал нам Хуан Вальдивия, принадлежит, возможно, к самым позорным эпизодам в истории мексиканской армии.

Оказывается, в дни, последовавшие за нашим отбытием из Куэвано, Вальдивия решил заняться укреплением города, поскольку там оставались наши части. Сообщения, которые поступали от двух экспедиционных корпусов, были неопределенны, так как Аугусто Корона, Хамелеон, не встретился с Артахо, а мы не взяли Пакотас; даже наоборот, из достоверных источников стало известно, что колонна Маседонио Гальвеса уже вышла из Ирапуато и готова начать наступление на Освободительную армию.

Все это, рассказывал Хуан Вальдивия, создало в войсках напряженную обстановку; началось дезертирство. (Правда, по своему опыту я знал, что дезертирство никогда не возникает из-за одной только неопределенности сообщений или угрозы серьезной опасности, если при этом у солдат не появляется внутреннего или подтвержденного опытом убеждения, что армия, о которой идет речь, находится в руках невежды. Тот факт, что Хуан Вальдивия был именно таким невеждой, более чем доказан, и удивительно не то, что его невежество было обнаружено за это время, а что мы не понимали этого, когда назначали его командующим Восточной армией.)

Не лучше обстояли дела и у Вардомиано, который хотел вернуться в Апапатаро, и у Сенона, известия от которого поступали все реже и реже. Что же предприняла эта старая лиса Хуан Вальдивия? Он не придумал ничего другого, как устроить в железнодорожном вагоне великую потеху (под этим словом я подразумеваю встречи людей с целью заняться азартной карточной игрой). Именно за картами они и сидели в своем вагоне-ресторане — Анастасио Родригес, Хуан Вальдивия, Орасио Флорес и еще несколько офицеров, — когда вдруг, как гром среди ясного неба, на них обрушивается град пуль, от которого разлетаются стекла, а игроки лезут под столы. Из своего укрытия они выглянули только затем, чтобы приказать машинисту, который вел мимо две платформы с грузом марихуаны, прицепить их вагон к паровозу и немедленно отбыть на север.


Все это мы — Тренса и я — услышали из уст самого Хуана Вальдивии; он не только не сделал ни малейшей попытки извиниться, но даже и не чувствовал в этом никакой потребности. Он так и не узнал, кто и почему совершил нападение на поезд; и никому из них не пришло в голову (а если и пришло, никго не осмелился сделать это) выйти и выяснить, какова обстановка и нельзя ли перехватить инициативу.

Правда, Вардомиано, узнав, что его настигает Маседонио Гальвес, а мы неизвестно где, решил обойти федералов с фланга. Но никто никогда не узнает, насколько тяжело было положение, потому что никто не пытался его исправить. Неведомый инициатор этой вылазки выиграл самый легкий бой в истории, а мы потеряли шесть тысяч человек за одну ночь, богатый и многолюдный город Куэвано и Апапатаро, так как Сенон Уртадо выпустил на следующий день воззвание, в котором заявлял, что он на стороне Переса Г. и «законных властей», и в качестве награды Сенон получил ранчо с четырнадцатью тысячами гектаров земли возле Сальто-де-ла-Тухпана.

Нам же с Тренсой в эту ночь в качестве трофея достался только генерал-невежда без армии, так как из всего завоеванного нами огнем и кровью он спас только свою шкуру, которая нам была ни к чему, и в тот момент мы желали лишь одного — сделать в ней хорошую дырку, — ведь никто более него не заслужил военно-полевого суда и расстрела. Мы этого не сделали — я уже писал, что начиная с того дня все свои намерения мы выполняли из рук вон плохо.

Плохо, что мы не отделались от Вальдивии; плохо, что прекратили атаку на Пакотас и отошли от границы, так как именно в тот момент мы могли перейти ее и просить политического убежища в Соединенных Штатах; плохо, что отступили к Сьюдад-Родригесу — железнодорожному узлу посреди пустынного плоскогорья, ибо, если верно, что там мы наконец встретились с Хамелеоном и могли бы встретиться с Толстяком Артахо, пожелай он этого, — также верно и то, что к концу месяца мы сидели, окруженные со всех сторон, и ждали, когда по четырем железнодорожным линиям, сходившимся в этом месте, прибудут войска, чтобы сделать из нас котлету.


Глава XVIII


Почему мы разместили кавалерийскую бригаду в асьенде «Санта-Ана»? Я бы не мог ответить на этот вопрос. Из всех возможных способов разместить свои силы этот был, без сомнения, самым идиотским. И, однако, тогда я не только предложил его, но даже и принял командование бригадой.

Верно, что «Санта-Ана» — прекрасный наблюдательный пункт; верно, что в асьенде могли свободно разместиться три наших полка; верно и то, что владелица имения сеньора Эллен Гу оказалась восхитительной хозяйкой. Но что там было делать с тысячей солдат, если мы нуждались лишь в хорошем полевом бинокле и телефоне?

Тем не менее заявление, опубликованное Германом Тренсой в «Геральдоде Нуэво-Леон», я считаю самой настоящей клеветой. Я выбрал остановку в «Санта-Ане» вовсе не «в качестве предлога, чтобы провести несколько дней с Эллен Гу», ибо если бы я затаил какое-либо бесчестное намерение по отношению к вышеупомянутой даме, то не нуждался бы ни в бригаде, ни в другом предлоге: до сих пор меня связывает с Эллен Гу нежная дружба, и мне достаточно было малейшего намека, чтобы получить все, что мне заблагорассудится. Я прибыл в «Санта-Ану» потому, что, как я уже сказал, в эти дни мы все делали из рук вон плохо.

События развивались так: мы с Одилоном Рендоном и Анастасио сидели, словно Ганнибал в Капуе, и день и ночь играли в покер с Эллен Гу, как вдруг двадцать пятого августа в полдень нам донесли о появлении на дороге передовых отрядов Маседонио. Понимая, что период бездействия кончился и приближается кульминационный момент кампании, мы бросили карты и поспешили на наблюдательный пункт.

В самом деле, нам удалось заметить кавалерийское соединение — примерно четыре эскадрона, — продвигавшееся вдоль полотна железной дороги, которая связывает Куэвано с Сьюдад-Родригесом. Сделав несколько распоряжений, я вернулся в дом, и, пока крутил ручку телефона, горны уже запели сигнал боевой тревоги.

Мне ответила станция в Саусе.

— Нет связи с Югом, генерал, — раздалось в трубке.

Я понял, что передовые части Маседонио уже перерезали линию.

— Тогда соедините меня со штабом в Сьюдад-Родригесе, — попросил я.

Послышался треск, шум и затем раздался голос:

— Штаб слушает.

— Да прежде всего установите личность абонента! — рассвирепел я: вечно они забывали это сделать.

— Двести двадцать шесть, — тут же откликнулись на том конце провода.

— Триста сорок два, — сказал я.

Код наш все время менялся от одного телефонного разговора к другому, и при строгом соблюдении тайны разгадать его было невозможно. Я попросил к телефону Вальдивию, но его не было на месте. Подошел Тренса.

— Они уже здесь, — сообщил я.

Положение было опасное, но не безнадежное. Нам предстояло встретиться с врагом, значительно превосходящим нас в числе и боеприпасами, и потому мы знали, что сможем одолеть его только в том случае, если будем действовать стремительно и атакуем неприятеля прежде, чем он сумеет сосредоточиться и занять удобные позиции. Не успел я повесить трубку, как Анастасио пришел сообщить, что показались эшелоны Маседонио.

— Атакуй их кавалерией, — сказал Тренса, когда я передал ему эту весть. Он обещал погрузить войска в вагоны и на всех парах поспешить мне на помощь.

Разговор наш стал причиной того, что двумя часами позже я атаковал войска Маседонио Гальвеса в пункте, именуемом Лас-Вакас; однако, несмотря на обещание, Тренса с пехотой так и не появился. Я оказался вынужденным отступить с большими потерями. Эту незначительную стычку газеты охарактеризовали как крупное поражение. Конечно, мне пришлось с большой поспешностью отступить к «Санта-Ане», конечно, мы потеряли более сотни убитыми, ранеными и взятыми в плен (были и дезертиры), конечно, нам пришлось той же ночью оставить «Санта-Ану», но все же это нельзя назвать крупным поражением. И, кроме того, произошло оно не по моей вине.

Когда мы покинули поле боя и заняли оборонительные позиции в «Санта-Ане» на тот случай, если неприятелю вздумалось бы нас преследовать, в автомобиле, подняв облако пыли, прибыл Герман Тренса.

Вместо приветствия он обрушил на меня град оскорблений.

— Это по твоей вине все провалилось к чертовой матери!

— Нет, по твоей, сукин ты сын!

В том же духе мы обменивались комплиментами еще некоторое время, а когда немного успокоились, поняли, что произошло и на самом деле нечто неслыханное: после того как мы договорились по телефону, что Тренса предпримет атаку на войска Маседонио Гальвеса, приближавшиеся к Сьюдад-Родригесу по железной дороге из Куэвано, в штабе раздался другой звонок. Этот звонок, вне всякого сомнения, исходил от неприятеля, который, вне всякого сомнения, подслушал наш предыдущий разговор, и, благодаря халатности телефонистов, всегда забывавших установить мою личность, неприятель в этот, второй, раз сумел наговорить Тренсе всякой всячины, — будто имеется контрприказ и будто атаковать нужно железную дорогу на Монтеррей. Таким образом, пока я храбро, хотя и безуспешно, сражался с передовыми частями Маседонио, Герман Тренса отправился с тремя тысячами человек на Монтеррейскую железную дорогу, где, как и следовало ожидать, не обнаружил ни одной живой души.

— Сколько раз я вам говорил, чтобы не забывали удостовериться, что это я? — Я был взбешен. — Если завели код, надо им пользоваться.

Герману было очень стыдно, что его обвели вокруг пальца, и он не решился возразить.

— Лучше присоединяйся к нам, — сказал он мне немного погодя. — Будем оборонять Сьюдад-Родригес.

Он был прав. Не имело смысла держать в «Санта-Ане» кавалерийскую бригаду. Неприятель выгрузился из эшелонов и занял уже позиции на линии огня. Наших сил хватило бы только, чтобы оборонять Сьюдад-Родригес и сопротивляться как можно дольше в надежде на то, что по дороге из Кулиакана подоспеет к нам на помощь Толстяк Артахо с семью тысячами своих солдат и четырьмя полками артиллерии.

Герман и я расстались грустно, но примирившись. Он вернулся на автомобиле в город, а я пошел в дом приготовиться к отходу и попрощаться с сеньорой Эллен Гу.


Глава XIX


Сьюдад-Родригес[13 - Сьюдад-Родригес в переводе означает «Город Родригес», «Родригес град».] был вовсе не город, а так — паршивенькое местечко. Я прибыл туда в полночь вместе с сильно усохшей кавалерийской бригадой, так как Одилон с целым полком потерялся где-то в темноте. Сначала мы подумали, что он двинулся более коротким путем, но вскоре поняли, что Одилон перешел на сторону врага. Я не осуждаю его. Он правильно сделал. Я бы поступил точно так же, не будь я так честен.

Мы не сумели найти помещения для расквартирования солдат, и они в конце концов уснули на главной площади. Я приказал поставить мою походную койку в крытой галерее и отправился к Анастасио в городскую гостиницу, где размещался наш штаб.

Вальдивия, Тренса, Хамелеон и Каналехо сидели с дурацким видом в столовой, стараясь придумать, каким образом выйти победителями из битвы, которая уже была проиграна как дважды два четыре. Я им сказал как.

— Перейдем границу и попросим политического убежища.

Но они-то все еще верили, что вот-вот явится Артахо с семью тысячами пехотинцев и четырьмя полками артиллерии. Вернее, все, кроме Хамелеона, который вообще ни во что не верил.

— Будь я на месте Артахо, я бы ни за какие деньги не полез в эту мышеловку, — справедливо заметил он.

Вальдивия стал ему что-то говорить насчет братства и товарищества, будто сам был способен на дружеские чувства. Просто они еще верили в Артахо, а Хамелеон и я — нет.

Мне показали план обороны города.

— Никуда не годится, — сказал я.

Вальдивия разозлился.

— То есть как это не годится, ты даже не посмотрел его!

А что тут смотреть? Когда для обороны города возводятся укрепления, траншеи роют за городскими стенами, а не на улицах. Дать неприятелю возможность занять часть зданий означает просто так подарить ему укрепления. Нам всем это давно известно, так я им и сказал.

— Но тогда придется рыть очень длинные траншеи, а нам некого туда сажать. — Такое объяснение дал Тренса.

— Лучше полупустые траншеи, чем окопавшийся враг под носом, — возразил я. Хамелеон разделял мое мнение, да и Тренса в глубине души тоже. Только Вальдивия был очень доволен своими укреплениями.

— А я распорядился так, — отвечал он, как будто это что-нибудь объясняло.

— Мы можем разрушить эти кварталы, — сказал Герман, указывая на ту часть города, которая находилась вне укреплений. Однако мы все знали, что уже не было времени ни на разрушение, ни на что-либо другое.

— Перейдем границу, — повторил я, но никто меня не слушал.

Мы ни до чего не договорились, как всегда. И прекратили заседание, не потому что выработали решение, а потому что очень устали.

Когда я собрался идти спать в свою галерею, Аугусто Корона — Хамелеон — отозвал меня в сторону.

— Этот Хуан Вальдивия творит черт знает что, — заявил он мне, правда, в более сочных выражениях. Я дал ему понять, что думаю точно так же.

— Пожалуй, придется его ликвидировать на благо нашей Революции.

Я согласился.

Туг к нам подошел Герман. Мы изложили ему свои соображения, заранее зная, что он разделяет наши чувства.

— Ну что ж, поставим его к стенке, — сказал он. — Довольно с нас…

— Боюсь, тогда не оберешься неприятностей, не забывайте — он был нашим кандидатом. Послушайте лучше, что мне пришло в голову. — И Хамелеон изложил нам свой дьявольский план: — Пошлем его с Хуаном Паредесом на самолете просить подкреплений у Артахо. Если он его обнаружит и подкрепление подоспеет вовремя, тем лучше. Если же нет, по крайней мере избавимся от него.

Это была настоящая находка.

На следующее утро, в восемь часов, мы опять собрались на совещание и назначили Вальдивию командующим Западной армией, то есть армией Артахо. А в девять мы уже прощались с ним на равнине за станцией.

— Не тужите, ребята, — сказал нам Вальдивия, — я постараюсь помочь вам как можно скорее.

С этими словами он поднялся на борт «куртисса», где его уже ждал герой авиации Хуан Паредес. Они легко и быстро взлетели и вскоре исчезли из виду в облачном августовском небе. Это последнее, что мы о них знаем, ибо до нынешнего дня не найдены даже их останки.

Между тем генерал Сирило Бегония, наступавший на нас из Монтеррея с пятью тысячами солдат, подошел к городу и приготовился к бою.

К сожалению, невежество Вальдивии уже нанесло нам непоправимый ущерб. На следующий день войска Сирило Бегонии после короткой схватки овладели городскими кварталами, которые нам пришлось оставить, укрепились там и открыли стрельбу, причинившую большие потери.

— Нужно что-то предпринять, — сказал Тренса, когда мы собрались после этого печального события.

Мне не хотелось подвергать опасности свою кавалерию — наш единственный резерв, — но другого выхода у нас не было.

— Я постараюсь выбить их оттуда, если меня поддержат артиллерией.

Бенитес с готовностью предложил свои услуги и в десять часов утра приступил к обстрелу жилых кварталов, а затем пулеметчики открыли шквальный огонь, так что неприятель головы поднять не мог. Стрельба продолжалась четверть часа; вслед за тем моя конница с криками и гиканьем поскакала вперед. К счастью, кавалеристы Бегонии не стали нас ожидать и дали тягу, словно зайцы. Мы оставили город позади и преследовали их до тех пор, пока путь нам не преградил огонь второй линии обороны противника. После этого мы удалились, торжествуя победу.

Нам удалось достичь своей цели, поскольку пехота уже заняла злополучные кварталы. Во время вылазки мои войска взяли четырнадцать пленных, которых я передал Каналехо, когда мы вернулись, — в его ведении находилась тюрьма Сан-Педро.

Затем я отправился в гостиницу и велел денщику приготовить бифштекс, так как сражение пробудило во мне хороший аппетит. Именно в тот момент я услыхал выстрелы со стороны Сан-Педро. Только я занялся вышеупомянутым бифштексом, как явился капитан Гутьеррес и доложил, что Каналехо расстреливает пленных. Я в бешенстве вскочил из-за стола. Когда проигрываешь войну, нельзя позволять себе роскошь жестоко обращаться с пленными. Я прибыл на место слишком поздно, с пленными уже было покончено.

— Некому с ними возиться, — объяснил Каналехо.

— Ты совершил военное преступление и несешь за него ответственность, — сказал я Каналехо и отправился на станцию к Тренсе.

— Давай судить его военно-полевым судом, — предложил он, когда я рассказал ему о случившемся.

Так мы и сделали. Составили официальный акт и все, что полагается для доказательства своей беспристрастности, а также и того, что мы не только не имели отношения к расстрелу военнопленных, но и решительно его осуждаем.

Суд под председательством Хамелеона признал обвиняемого виновным и приговорил его к разжалованию и расстрелу.

Мы тут же взяли Каналехо под стражу. Я сорвал с него знаки различия, а Бенитес взял на себя командование взводом, которому предстояло его расстрелять. К четырем часам дня старина Каналехо, злой гений мексиканской армии, был уже похоронен.

— Ну, авось теперь наше невезение кончится, — сказал Тренса, но не успел он произнести эти слова, как войска Сирило Бегонии пошли в контратаку и вышибли нас из той части города, за которую мы так ожесточенно бились.

Ночь прошла спокойно, если не считать, что две сотни солдат перебежали от нас к неприятелю.

— Двинемся к границе, — предложил я на следующий день, когда мы собрались в гостинице на совещание.

К тому времени уже никто не верил в прибытие Артахо с его семью тысячами солдат и четырьмя артиллерийскими полками.

— Ну что ж, — ответил Тренса, — давайте выработаем план.

Мне, разумеется, как всегда, досталось самое худшее. Отход наших частей был назначен на восемь вечера. Первым полагалось пройти бронепоезду с артиллерией под командой Бенитеса; следующие два состава шли с пехотой, один подкомандой Хамелеона, другой — Тренсы; мы с Анастасио во главе кавалерийских частей должны были продержаться как можно дольше и потом отойти по своему усмотрению, то есть действовать как бог на душу положит.

К вечеру мои люди заняли позиции и стали отвечать на усиливающийся огонь противника. Короче говоря, там уже чуяли, что мы поворачиваем назад.

К трем часам утра я велел Анастасио отходить с одним из двух оставшихся у нас полков.

— Увидимся в Каньоне-де-лас-Анимас, — сказал я.

Они ушли. Я прошелся по городу, где не оставалось никого, кроме раненых; мы собрали их в галерее и поручили заботам майора Мендосы, нашего доктора.

Уходя, я пожелал доктору удачи. Некоторое время спустя его поставили к стенке в отместку за расстрел пленных.

Оттуда, то есть с главной площади, я отправился на станцию и приказал поджечь брошенное нами весьма солидное имущество.

Затем я велел своим людям оставить позиции; мы покинули город, когда уже стало светать.

Двигаясь на Тетелу, мы услышали в стороне железнодорожного полотна страшный взрыв. В приливе товарищеских чувств, которые до сих пор мне трудно объяснить, я решил узнать, в чем дело. Мы свернули с дороги вправо и двинулись к асьенде «Санта-Инес». С вершины холма нашим глазам предстало бушующее пламя — горел поезд!

Приблизившись к месту катастрофы, мы обнаружили только груду обломков и головешек.

Груженный динамитом «Сирауэн», который Бенитес так нежно любил, что таскал за собой повсюду, взорвался. Неизвестно почему. Вместе с ним взорвались два вагона с боеприпасами из первого состава, кроме того, вся артиллерия и, разумеется, вся живая сила, включая изобретателя «Сирауэна» Бенитеса, который оказал нам столько услуг и имел бы блестящее будущее, не свяжись он с нами.

Но самое ужасное заключалось не в том, что мы потеряли всю артиллерию и боеприпасы, а в том, что был прегражден путь двум другим составам с пехотой. Теперь придется отступать пешком.

— Честное слово, мне охота сдаться! — такими словами встретил меня Тренса. Я знаю, решиться на это ему было нелегко — Тренса отличался воинской доблестью и никогда не сдавался. Но Камила была в положении и не могла идти.

Хамелеон стал его отговаривать:

— Чего ты добьешься, Герман? Что тебя расстреляют?

Я дал им лошадей, и мы медленно продолжали свой путь.

В четыре часа вечера неприятель уже нагнал нас и открыл стрельбу. Я предпринял атаку — посмотреть, может, они испугаются и отойдут, но безрезультатно.

Эту ночь кавалерия провела в Трехо, прикрывая отход пехоты.

Когда мы тронулись в путь, обнаружилось, что за ночь пехота рассеялась. Остались только Герман, Хамелеон, Камила и двое денщиков.

— Дезертировали, — пояснил Герман.

— И правильно сделали, — отозвался я. С наступлением вечера мы с небольшим эскадроном достигли ущелья Каньон-де-лас-Анимас.


Глава XX


Анастасио укрепился в Пеньяс-де-Санта-Приска — в скалах, что запирают вход в это ущелье; с ним была дюжина солдат, которых ему удалось сохранить во время беспорядочного бегства.

Мы собрались на совещание.

Анастасио и Орасио Флорес были сторонниками сдачи.

— Мы уже проиграли войну, так зачем нам еще воевать? — заявил Анастасио.

— Хотя бы затем, чтобы нас не расстреляли, — возразил ему Хамелеон.

Тренса и я поддержали его.

Орасио Флорес попытался убедить нас, что самое большее, что нам грозит, — высылка.

— Если нам суждено окончить свои дни в Соединенных Штатах, — сказал я, — то лучше явиться туда по собственной воле, а не дожидаться позора — обвинения в измене родине и прочее.

Но лучше бы я не раскрывал рта, ведь на этих совещаниях мы никогда не достигали согласия. Анастасио и Орасио Флорес в конце концов отправились искать, кому бы сдаться. Тренса, Хамелеон и я бросили жребий, кому оставаться оборонять ущелье, пока остальные будут добираться до Чавиры, где мы решили перейти на американскую территорию. Я проиграл.

На рассвете перед выходом мои товарищи распрощались со мной, как с великим героем, считая меня человеком конченым. Да я и сам так считал.

Они сели на лошадей, которые едва держались на ногах, и поехали вдоль ущелья. Когда всадники скрылись из виду, вернулся пикет, посланный мною за провиантом, и привел трех краденых коров. И мы поели впервые после того, как покинули Сьюдад-Родригес.

После еды я приказал строиться.

— Кто хочет нас покинуть, я не держу.

Все остались. Если суждено попасть в руки неприятеля, они предпочитали оказаться там в компании с генералом, не задумываясь над тем, что меня первого расстреляют.

Я разделил между ними оставшиеся у меня деньги, но солдаты зарыли их в землю, чтобы деньги не отобрали, когда придется сдаваться в плен. Затем я произвел смотр своим силам. Нас было двадцать человек и два пулемета с запасом патронов на два часа, если расходовать их бережно.

«Пожалуй, надо было уходить с Тренсой и Хамелеоном», — подумал я про себя.

К вечеру в ущелье показалась колонна Чато Аргуэльеса, мы оказали ей мужественное сопротивление, но патроны кончились еще до захода солнца.

Тогда мы выкинули белый флаг. Они тоже. Я вышел из-за бруствера и направился к неприятельским позициям, со страхом ожидая, что меня вот-вот продырявят. К счастью, этого не случилось.

Меня отвели к командиру соединения Чато, который когда-то был моим товарищем по армии. Мы сердечно обнялись.

— Лупе, — сказал он, — как я рад тебя видеть.

«В гробу», — добавил я про себя.

— Я сдаюсь, — заявил я ему, — только не расстреливай ребят.

— Еще чего! — отвечал он. — Обещаю тебе, с ними ничего не случится.

И правда, с ними ничего не случилось — отсидели каких-нибудь пять лет в военной тюрьме, и все.

Меня привезли в Сьюдад-Родригес.

— Тебя будут судить военным судом, — сообщил мне Чато, отдавая меня под стражу в Сан-Педро. Я знал это и без него.

В каталажке я встретил Анастасио и Орасио Флореса.

— Завтра нас расстреляют, — сообщил Анастасио, как только я вошел.

Я с волнением обнял его, ибо понял, что он потерял последний шанс бежать, чрезмерно поверив Орасио Флоресу, который, к счастью, заплатил за свой оптимизм тем же.

На рассвете следующего дня их расстреляли. А мне дали какой-то завтрак и под конвоем препроводили в городскую гостиницу. Суд заседал в обеденном зале.

Войдя, я сразу понял: дело мое проиграно и меня почитай уже расстреляли. Председателем суда был Сирило Бегония, прокурором — майор Арредондо, великий хитрец, а защитником капитан Куэто, слывший дураком.

Я попросил слова.

— Я отказываюсь от защиты капитана Куэто или кого-либо другого. Это не суд, а одна фикция. Говорите, что вам вздумается, а мне до всего этого нет дела.

Сказав это, я сел и замолк и ни разу не раскрыл рта за все три часа, пока разыгрывалась эта комедия.

А подготовились они вовсю. Свидетелями выступали Сенон Уртадо, Вардомиано Чавес, дон Вирхилио Росас, двое богатеев из Апапатаро, вдова одного из расстрелянных в Куэвано и многие другие. Меня обвиняли по всем статьям: в измене родине, нарушении Конституции, злоупотреблении доверием, полномочиями и властью, человекоубийстве, клятвопреступлении, мошенничестве, растлении малолетних, контрабанде, торговле белыми рабами и даже в католическом фанатизме и в принадлежности к кристерос.

— Прости меня, Лупе, — сказал Сирило Бегония, когда заседание кончилось, — но у меня был ясный приказ от президента Республики, чтобы все было так.

Больше года ждал Перес Г. своего часа, чтобы отомстить мне за случай на кладбище Скорбящей Богоматери, но уж отомстил он славно.

— Не огорчайся, Сирило, — отвечал я, — я знаю, что это такое. И не держу на тебя зла.

Я и вправду не держу.

Суд передал меня в распоряжение начальника гарнизона города — им оказался Маседонио Гальвес. Меня отвели под конвоем в Сан-Педро и опять поместили в ту же камеру.

Когда офицер охраны явился узнать мое последнее желание, я велел ему принести свежие газеты и бутылку коньяку «Мартель».

Некоторое время спустя, листая газеты, я сообразил, что величайший сукин сын Толстяк Артахо даже не двинулся из своего родного города и что «его патриотическая деятельность», как называли это газеты, «была одним из важнейших факторов умиротворения страны». Санчес и компания сделали ставку на Артахо — он был их главным козырем, как был им Эухенио Мартинес[14 - Эухенио Мартинес — генерал, на участие которого в заговоре рассчитывал Серрано во время мятежа 1927 года.] в истории с несчастным генералом Серрано. Заговорщик, который в день восстания исчезает, прихватив с собой армейский корпус. Я горько посетовал тогда на судьбу, поняв, что мы были игрушками в руках Видаля Санчеса. Нас, революционеров, было мало, как он говорил, но он хотел, чтобы было еще меньше.

Я прикончил бутылку «Мартеля» и уже собирался проспать последние часы своей жизни, когда дверь моей темницы отворилась и вошел не более и не менее как Маседонио Гальвес.

— Ты знаешь, что у меня приказ поставить тебя к стенке?

Он еще спрашивал! Как же, он чувствовал себя победителем.

А мне уже ни до чего не было дела.

— Только я не собираюсь его выполнять. Потому что, когда мне было так… — тут он произнес слово, которое я не решаюсь повторить, — ты пригласил меня пообедать и подарил мне свой пистолет, чтобы я мог его заложить.

Последнее, конечно, чистая ложь. Он попросту украл мой пистолет с перламутровой рукояткой, а я сделал все от меня зависящее, чтобы Маседонио поймали и поставили к стенке. Я очень благодарен Маседонио Гальвесу, что он не расстрелял меня в ту ночь, как ему повелевал долг; только пистолета я ему не дарил, он его украл.

Понятно, что в тот моменту меня не хватило духу возражать ему.


Эпилог


Труп, фотография которого появилась на следующее утро в газетах, принадлежал мяснику; говорят, последний был очень на меня похож.

Я соединился с Матильдой и детьми в Сан-Антонио, в Техасе, и провел там самые скучные восемь лет своей жизни. Когда выслали Видаля Санчеса и Переса Г., все мы, пережившие Революцию двадцать девятого года, — то есть Тренса, Хамелеон и я, — вернулись в Мексику героями. Тренса занялся сельским хозяйством, Хамелеон — политикой, а я — семьей и коммерцией. Дела у нас пошли неплохо.


Справка[15 - Справка написана автором книги и, несмотря на иронический тон, дает в целом верную характеристику истории генеральских заговоров в первое десятилетие после революции 1910–1917 годов. «Конституционалистской революцией» автор называет тот момент в развитии революции, когда в ответ на антиправительственный мятеж Уэрты в стране началось широкое движение масс за осуществление принятой в 1910 году демократической конституции и подавление сопротивления мятежников.] для тех, кто не знаком с историей Мексики


За тридцать лет своего проклятого правления Порфирио Диас выковал военную касту и создал армию, в три или даже четыре раза превосходящую по численности теперешнюю. Ежегодно 16 сентября эта армия маршировала на параде под восторженные овации толпы. Офицеры ездили учиться во Францию и в Германию — знакомиться с достижениями пруссаков того времени. Когда окончилась англо-бурская война, дон Порфирио пригласил двух или трех генералов, ее участников, смешить людей здесь, в Коауиле. Мексиканская пехота первой приняла на вооружение автоматическую винтовку (так называемый мондрагон, швейцарского производства), отдельные экземпляры которой до сих пор употребляются иногда по воскресеньям во время военных занятий с призывниками.

Всему этому положила конец конституционалистская революция 1913 года. Офицеры, получившие образование во Франции и Германии, бурские генералы и пехота, оснащенная знаменитыми мондрагонами, были в буквальном смысле слова стерты с лица земли революционной армией под командованием бывшего земледельца Обрегона, Панчо Вильи, пеона Эмилиано Сапаты и политического деятеля Венустиано Каррансы; не знаю, кем был в обычной жизни дон Пабло Гонсалес, но, по некоторым признакам, он весьма смахивал на государственного нотариуса. Все они, как принято говорить, были отцами новой военной касты, главной заботой которой между 1915 и 1930 годами было самоуничтожение. Обрегон нанес в Селайе поражение Панчо Вилье, который все еще верил в силу кавалерийских атак; дон Пабло Гонсалес подослал убийц к Эмилиано Сапате; Венустиано Каррансу изрешетили пулями и затем сожгли в хижине во время бегства; осталось неизвестным, было ли это сделано по приказу (или с благословения) Обрегона или же нет. Последний, в свою очередь, был уложен семью выстрелами из револьвера, который направил в него молодой католик, учитель рисования. Панчо Вилья погиб, попав в засаду, устроенную ему одним господином, с которым у него были счеты. Во внутренностях генерала Бенхамина Хиля, военного и морского министра, обнаружили следы мышьяка; труп Лусио Бланко был выловлен в Рио-Браво; генерал Диегес случайно погиб в сражении, которое не имело к нему никакого отношения; генерал Серрано был расстрелян со своей свитой на Куэрнавакской дороге, а генерала Арнульфо Р. Гомеса расстреляли вместе с окружением в штате Веракрус; Фортунато Майкотт, который, согласно народному корридо, увидал с башни расположенные рядом войска Обрегона и Панчо Вильи, был расстрелян в Пончутле солдатами самого Обрегона; генерал Мургия вместе с армией перешел границу и незамеченным проник в глубь страны; но как только он был замечен, его расстреляли — и так далее, и прочее, и прочее.

Эти великие очистительные кровопускания не были по-настоящему эффективны. В 1938 году мексиканская армия насчитывала более двухсот генералов на действительной службе, из которых более сорока носили звание дивизионных генералов, но вместе со своими подчиненными не могли составить и трех дивизий.

Выход из создавшегося ненормального положения дали закон о пенсиях и отставках и сама природа. В настоящее время мексиканская армия обладает генералами, в которых она нуждалась; остальные похоронены, ушли в отставку или посвятили себя коммерции.


УДК 821.134.2(72)

ББК 84(7Мек)

И13


Серия «Книга на нее времена»


Jorge Ibargüengoitia

MATEN AL LEÓN

LOS RELÁMPAGOS DE AGOSTO


Перевод с испанского М. И. Былинкиной, Г.Г. Полонской

Серийное оформление A.A. Кудрявцева

Компьютерный дизайн Г. В. Смирновой


Печатается с разрешения наследников автора и литературного агентства Agencia Litcraria Carmen Balcclls, S.A.

Подписано в печать 10.03.11. Формат 84x108 Усл. печ.л. 16,8. Тираж 2000 экз. Заказ № 1075


Ибаргуэнгойтия, X.

И13 Убейте льва. Августовские молнии: [романы] / Хорхе Ибаргуэнгойтия; пер. с исп. М.И. Былинкиной, Г.Г. Полонской. — М.: АСТ: Астрель, 2011. — 318, [2] с. — (Книга на все времена).

ISBN 978-5-17-071334-9 (ООО «Изл-во АСТ»)

ISBN 978-5-271-34622-4 (ООО «Изд-во Астрель»)

«Убейте льва» и «Августовские молнии».

Произведения, в которых страшная эпоха военных режимов «черных полковников», безраздельно правивших на южноамериканском континенте, предстает перед читателем не трагической, а… смешной.

Сюрреалистический юмор Хорхе Ибаргуэнгойтии мрачен и саркастичен — тут нет сомнений.

Однако он еще и забавен. Забавен по-настоящему. И до сих пор разит читателя наповал.

«Смешно о страшном» — такова классическая традиция испаноязычной сатиры.

И Ибаргуэнгойтия выводит эту традицию на принципиально новый уровень.


УДК 821.134.2(72)

ББК 84(7Мек)


© Heirs of Jorge Ibargüengoitia, 1965, 1969

© Перевод. М.И. Былинкина, 2011

© Перевод. Г.Г. Полонская, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2011


Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.


Литературно-художественное издание


Ибаргуэнгойтия Хорхе

Убейте льва

Августовские молнии

Романы


Компьютерная верстка: О.С. Попова

Технический редактор Ю.И. Миронова


Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры.


ООО «Издательство ACT»

141100, Россия, Московская обл., г. Щелково, ул. Заречная, д. 96 Наши электронные адреса: WWW.AST.RU E-mail: astpub@aha.ru

Широкий ассортимент электронных и аудиокниг ИГ ACT Вы можете найти на сайте www.elkniga.ru


ООО «Издательство «Астрель»

129085, г. Москва, пр-д Ольминского, д. 3а


Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Издательско-полиграфическое предприятие «Правда Севера».

163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32.

Тел./факс (8182) 64-14-54, тел.: (8182) 65-37-65, 65-38-78, 20-50-52 www.ippps.ru, e-mail: zakaz@ippps.ru


notes


Примечания


1


Санта-Мария — район города Мехико. — Здесь и далее примеч. пер.


2


Чапультепек — большой парк на юго-западе мексиканской столицы, где находился президентский дворец.


3


Дои Венустиано — президент Мексики Венустиано Карранса (1859–1920).


4


Речь идет о правлении генерала Уэрты, захватившего власть в стране весной 1913 года.


5


Кристерос — сторонники реакционной клерикальной партии, оказавшейся вне закона после революции 1910–1917 годов.


6


Имеется ввиду восстание мексиканских индейцев в 1810 году под руководством священника Идальго против испанцев. Восставшие осадили в Гуанахуато большое каменное здание для хранения зерна «Алондига де Гранадитос», в котором засели испанцы и богатые креолы. Несмотря на то, что индейцы были слабо вооружены, а осажденные имели артиллерию, восставшим удалось взять «Алондигу».


7


Барбакоа — специальные жаровни, устанавливаемые под открытым небом, на которых животных зажаривают целыми тушами.


8


Гуайябера — национальная мексиканская одежда, нечто вроде легкой куртки.


9


Серрано Франсиско — генерал, был расстрелян в октябре 1927 года по обвинению в генеральском заговоре против президента Кальеса.


10


Гуайябера — национальная мексиканская одежда, нечто вроде легкой куртки.


11


По собственной инициативе (лат.).


12


Першинг — генерал, командовавший войсками США во время столкновений на американо-мексиканской границе в 1920-х годах.


13


Сьюдад-Родригес в переводе означает «Город Родригес», «Родригес град».


14


Эухенио Мартинес — генерал, на участие которого в заговоре рассчитывал Серрано во время мятежа 1927 года.


15


Справка написана автором книги и, несмотря на иронический тон, дает в целом верную характеристику истории генеральских заговоров в первое десятилетие после революции 1910–1917 годов. «Конституционалистской революцией» автор называет тот момент в развитии революции, когда в ответ на антиправительственный мятеж Уэрты в стране началось широкое движение масс за осуществление принятой в 1910 году демократической конституции и подавление сопротивления мятежников.