Черные руны
Халлдор Стефаунссон


Рыбаки уходят в море #31


Жанр рассказа имеет в исландской литературе многовековую историю. Развиваясь в русле современных литературных течений, исландская новелла остается в то же время глубоко самобытной.

Сборник знакомит с произведениями как признанных мастеров, уже известных советскому читателю – Халлдора Лакснеоса, Оулавюра Й. Сигурдесона, Якобины Сигурдардоттир, – так и те, кто вошел в литературу за последнее девятилетие, – Вестейдна Лудвиксона, Валдис Оускардоттир и др.


Халлдор Стефаунссон

Черные руны


1


Этот рыбацкий поселок, жители которого издревле занимались промыслом сельди, не в пример другим таким же местечкам никогда и нигде не упоминался, о нем молчали; лишь однажды поселок привлек к себе внимание, потому, очевидно, что на протяжении всей своей историй полностью отвечал исконному назначению, тогда как другие изменяли этому назначению под влиянием неумолимого времени.

Поселок лежит в глубине длинного фьорда, у подножия крутых гор, и плодородной почвы вокруг почти нет – впрочем, основатели поселка намеревались черпать достаток из глубин морских, притом в кратчайшие сроки, а не выжимать из скудной пашни жалкие урожаи. Край этот был, таким образом, землей суровой, первобытной, неспособной что-нибудь родить. Формально он входил в состав одного из церковных приходов, но священники и взглядов не удостаивали эту землю, до тех пор пока одному норвежскому авантюристу, еле сводившему у себя на родине концы с концами, не предложили взять весь этот участок в аренду и расширить промысел сельди. Стараниями норвежца жизнь здесь забила ключом, а в руки его быстро потекло богатство. И люди потянулись сюда даже из тех мест, где земли были плодороднее, и начали ловить сельдь для норвежца. А раз появились люди, значит, и за событиями дело не стало. Потом вдруг селедка пропала, и норвежец куда-то исчез, а у людей осталась масса свободного времени, кое-какие воспоминания и никаких средств к существованию. Однако спасение было не за горами, и вскоре во главе растерявшихся людей стал другой, а назначение поселка осталось прежним – давать барыши ловким дельцам. Этот другой не был таким авантюристом, как норвежец, и богатство его росло не столь быстро. В нынешние времена сказали бы, что для человека его способностей он обладал хорошей хваткой.

В ту пору в поселке, помимо помещения для обработки сельди, было всего несколько маленьких домишек. Владельцы их, люди предприимчивые, хотели в период лова быть поблизости, помогая превращать селедку в золото, в простодушной надежде, что за труды кое-что перепадет и им. Но вот золотая рыбка стала так тщательно обходить это место, что все рабочие помещения и причалы были проданы с молотка. Покупатель был человек дальновидный, он понял, что если подхватит знамя, упущенное иностранным дельцом, то еще долгое время сможет загребать деньги в поселке, оправдывая таким образом его существование. Торговлю он открыл, когда сельдь еще ловилась хорошо, и наживался на тех, кто добычей этой сельди зарабатывал себе на жизнь. Когда же сельдь вопреки всем статьям своего договора с господом богом и норвежским арендатором ушла от берегов, он по мере сил попытался извлечь из этого выгоду, начав торговлю в кредит – ведь денег теперь не стало ни у кого. Потому только поселок и не разорился дотла, люди продолжали ловить рыбу, выходя на промысел в маленьких весельных лодках, а торговец скупал улов по самой высокой цене, какую давали в этих местах, – правда, он был единственным, кто вообще покупал здесь рыбу.

Жизнь в старом рыбацком поселке продолжалась, хотя и не так бурно, как раньше, когда сельди было вдоволь; люди едва сводили концы с концами, и длинные счета заменяли теперь звонкую монету. Только погода, равнодушная к заботам поселка, давала простор своим причудам и иногда была просто великолепна.

В то утро она показала себя во всем блеске: солнце золотило все вокруг, щедро одаривая теплом и цветы, и камни, в небесной голубизне воды отражались дома и горы, и теплый ветерок ласкал каждое существо, которое приходило в себя после ночного обморока и попадало в прелестный мир воздуха, света и благоухания.

Не все, однако, в равной степени радовались наступлению утра и тому, что нужно вставать и выходить на улицу. Радовались чудесному утру куры, коровы, радовались старики, каждый на свой лад расхваливая погоду. Но нисколько не радовалась Йоусабет, дочь торговца; она с презрением взирала на мир, не обращая никакого внимания на погожее утро. Она никак не могла понять, зачем ее подняли в такую рань, ведь ее ожидало одно-единственное занятие – целый день, долгий, благословенный богом день, прогуливаться в нарядной одежде, на которую и посмотреть-то никто не смел – мигом получишь выговор или еще чего похуже. По ее мнению, только мать виновата в том, что ее вырвали из объятий сна, из теплой постели и вытащили на улицу, как корову или какую-нибудь другую домашнюю скотину.

– Какого черта, – громко сказала она, выражаясь несколько грубее, чем подобало бы ранним утром, таким чудесным летним утром. Выражения вроде этого не употребишь ни дома, ни там, где могут услышать домочадцы, поэтому приятно было облегчить душу в одиночестве, сидя на ограде пристани и болтая ногами. Неподалеку присела белая чайка и молча стала наблюдать за Йоусабет желтым глазом; девочка прикрикнула на нее. Причиной недовольства Йоусабет была мать, воспитывавшая ее без всякой пощады. Делала она это по системе, которую постигла на собственном горьком опыте; сама она в детстве не получила никакого образования, и вся система ее была нацелена на то, чтобы обеспечить Йоусабет достойное место в высших слоях поселкового общества. Обиженная птица взлетела, показав девочке хвост.

Ловиса была простой работницей, когда решила стать женой торговца и подчинить себе поселок. Чтобы добиться этого положения, потребовалось много женской хитрости, многим пришлось пожертвовать, поскольку торговец был столь же осторожен, сколь и предприимчив. Но теперь она уже побывала с мужем в Копенгагене и, несомненно, стала достойнейшим членом поселкового высшего общества; правда, общество это было немногочисленно, всего-навсего две семьи – священника и торговца. И хотя семья священника была велика – восемь детей – и священник к тому же был ученым человеком, семья торговца со своим единственным чадом по положению стояла гораздо выше в силу богатства и внешнего блеска. Жена торговца всячески старалась придать своей семье еще больший блеск, что в первую очередь отражалось на маленькой Йоусабет, которая пока еще не в полной мере прониклась исключительностью родительского воспитания и ненавидела свою мать за ее стремление к культуре. Эта светловолосая толстушка, которая уже в двенадцать лет обзавелась всеми внешними признаками хитрого женского пола, проявляла куда больший интерес к домашнему хозяйству, к работе на рыбопромысле или в поле, чем к тому, чтобы быть изнеженным комнатным растением. Однако такие склонности, по мнению супруги торговца, следовало подавлять. Немногим лучше Йоусабет относилась и к отцу, который целиком находился под каблуком жены и поэтому был плохим союзником своей мятежной дочери. Подруг у нее, кроме дочерей священника, по понятным причинам не было, да и те были значительно старше ее, а их нехитрые мечты о браке и домашнем очаге внушали ей отвращение. В душе она питала недетскую ненависть ко всему чисто женскому и играла в основном с местными мальчишками – тайно, конечно. У них она научилась множеству полезных и интересных вещей: например, управлять лодкой и не в последнюю очередь выражаться просто и откровенно, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в истинном значении произнесенных ею слов.

Гейра – так звали прислугу, работавшую в доме торговца; заполучить такое место было большой удачей для девушки из бедной семьи, и она держалась за него изо всех сил, хотя не раз была на волоске от увольнения, так как частенько шла на поводу у Йоусабет, нарушая установленные хозяйкой дома правила. Гейра подчинялась Йоусабет по одной простой причине: раз темным осенним вечером Йоусабет заметила, как прислуга тайком взяла из-под кадушки на заднем дворе какой-то сверток и поспешила с ним домой, к своим родителям. Йоусабет, уделившая значительное время подслушиванию и подглядыванию, поскольку это хоть как-то скрашивало ее серое существование, накинулась на Гейру; выяснилось, что в свертке была кой-какая провизия, которую девушка собиралась отнести родным, зачастую сидевшим, без куска хлеба.

– Воровка! – сказала Йоусабет.

Девушка расплакалась и запросила пощады: потерять работу по обвинению в воровстве было равносильно полному разорению всей ее семьи.

Гейра была красивой девушкой, хотя плоть ее явно свидетельствовала о том, что, подобно своим родным, она ела не больше, чем это необходимо для поддержания жизни в ее теле, легком и стройном. Она скорее плавно скользила, чем шла, у нее всегда была наготове улыбка для других, но порой, при всяких затруднениях, настроение ее резко менялось. Мир ее чувств был устроен таким образом, что она чаще внимала голосу рассудка, нежели голосу души.

Йоусабет пощадила девушку, но пощада эта стоила Гейре дорого: ей приходилось лгать и изворачиваться ради девчонки, которая занесла над ее головой острый меч, готовый в случае неповиновения в любую минуту упасть.

Забот у фру Ловисы всегда было по горло, и ей совсем не улыбалось остаться без надежной и энергичной прислуги, поэтому она старалась сдерживаться и не обижать девушку до такой степени, чтобы та могла подумать об уходе; все же промахи Гейры были иной раз настолько удивительны, что хозяйка думала: это она нечаянно, – поскольку не в силах была найти другое объяснение. Недовольства – вот чего больше всего боялась хозяйка, маленькая светловолосая женщина, из всех неприятностей эта была для нее самой невыносимой. Она охраняла честь своего дома решительно и властно, властолюбие ее не знало компромиссов, что только упрочивало уважение сограждан – разумеется, уважение без любви. Действовала она всегда быстро и бесцеремонно; каждый сразу же понимал, чего она хочет, и предпочитал подчинение ссорам с нею. Пределом ее мечтаний был красивый дом, добропорядочное семейство, и ее изобретательность во всем, что могло способствовать воплощению этого идеала в жизнь, не знала границ: здесь и чтение датских развлекательных журналов, и общение с богатыми людьми – дома и за границей, – и многое другое. Теперь вот она выписала из Копенгагена новую мебель – и практичный, расчетливый Вальдемар, хозяин, решил продать старую. Когда покупка была доставлена на место, хозяйка сказала:

– Обернем чем-нибудь старую мебель и спрячем ее в кладовой на чердаке.

– Нет, продадим не откладывая, – сказал торговец.

– Кто же, по-твоему, в состоянии купить ее?

– Продадим по частям: один купит стол, другой – стул…

– Думаешь, мне приятно знать, что мебель, которая столько лет стояла у нас в доме, будет теперь разбросана по жалким лачугам? Наверняка можно продать всю мебель сразу какому-нибудь порядочному человеку в другом городе.

– Может быть, – задумчиво проговорил торговец Вальдемар, – но, если хранить мебель слишком долго, ее попортят мыши.

– Ха, – сказала фру Ловиса, – а кошки на что?

Все кончилось победой хозяйки, хотя в данном случае речь шла о коммерческом предприятии, а коммерция находилась в ведении торговца.

Нелегко было также решить, кого из приезжих взять на постой на тот или иной срок. Желанными гостями были иностранцы; правда, все они были не бог весть кто – обычные путешественники или потерпевшие кораблекрушение, – однако сам факт, что они изъяснялись на чужом языке, датском или норвежском, придавал им значительность и возвышал семью торговца в глазах окружающих. Из исландцев у них останавливался сислумадюр,[1 - Высшее должностное лицо в сисле, административной единице Исландии.] которого дела порой приводили в этот поселок и которого они всегда привечали. Благодаря ему летом в дом торговца заезжали студенты, усталые после экзаменов; гостили они бесплатно. Этой честью семья торговца в немалой степени была обязана усилиям хозяйки, поскольку студентов, собственно говоря, больше тянуло останавливаться у священника, у которого были дочки на выданье, да и с своеобразным домашним укладом хозяев было интересно познакомиться.

Для всех этих гостей Йоусабет была девочкой, обязанной демонстрировать свои таланты, хорошо воспитанным ребенком, который вскоре станет подавать еще большие надежды. Она любила общаться с гостями мужского пола, особенно с теми, с кем ей удавалось поговорить на своем доморощенном датском, но женщины, иной раз приезжавшие издалека, чтобы повидать фру Ловису, с трудом верили, что этот ребенок воспитывается в соответствии с новейшими педагогическими методами. Когда одна из женщин попросила прислугу принести ей кувшин воды, Йоусабет ответила за нее:

– Сама сходишь, а Гейре приказываю только я.

И это был далеко не единственный случай, подтверждающий уже сложившееся у женщин мнение о девочке. Йоусабет не выказывала им ни капли гостеприимства, разве что по настоянию матери. Другое дело общаться с хозяином дома: хотя у, него был тот же воспитатель, что и у дочери, гостеприимство его и поведение были в высшей степени похвальны; правда, в общении с клиентами он придерживался иных этических норм, но на это хозяйка не обращала никакого внимания.

Торговец Вальдемар был уроженцем других мест, он вырос в деревне, но еще в ранней юности решил, что ему на роду написано разбогатеть, и занялся сельдью – не промыслом, а торговлей ею. Не было среди его имущества вещи, которую он не захотел бы продать, чтобы получить прибыль, – такой уж у него был характер. Вот почему только благодаря жене дом его был обставлен красивыми вещами, которые никто не собирался продавать. Норвежец, распоряжавшийся в свое время в поселке, по нраву был викингом, и его нисколько не волновали мелкие аферы. У Вальдемара поэтому не было конкурентов, и он быстро богател. Порой торговля шла хуже, но он и тут находил выход: продавая ходкий товар, обязательно навязывал в придачу вещи, на которые не было спроса – бери, мол, и то и другое, или не получишь ничего, – и таким образом легко сбывал все свои запасы. Вальдемар был некрасив, с невыразительным лицом и большой молчун, словоохотлив он становился разве что по указке жены, изображая радушного хозяина. Многие принимали его молчаливость за высокомерие и относились к нему почтительно. С его внешностью трудно было устоять перед чарами красотки работницы. Глаз у девчонки был острый, и она мигом заметила, как легко вскружить голову молчаливому мужчине, к тому же ей до смерти надоело выполнять домашнюю работу, кроме случаев, когда приходилось заниматься этим в доме поселкового властелина, норвежца.

Когда Вальдемар стал владельцем сельдяных, складов и фактическим королем этого заброшенного поселка, выяснилось, что втайне он не прочь пофилософствовать.

Дело происходило за кофе у священника; стол был уставлен пирожными и чашками со взбитыми сливками. Как обычно, беседа, сделав несколько сложных зигзагов, подошла наконец, к тем добрым старым временам, когда селедка приносила людям золото, обеспечивая всем приличные доходы.

– Я считаю, – сказал торговец Вальдемар, – что нынешние времена не так уж и плохи. Нехорошо, когда у людей на руках слишком много денег. Тогда они могут позволить себе лишнее, могут привыкнуть ко всяким ненужным вещам. Наилучшее общество – это бедное общество, у которого один или несколько мудрых руководителей. Я хорошо разбираюсь в рыбопромысле и, когда рыба ловится хорошо, немного поднимаю цены в лавке. Тогда люди не расслабляются в борьбе за существование, даже если год и удачный; они приходят к мысли, что гораздо лучше, – если положение не меняется, если все идет по-старому, и необдуманные поступки предотвращаются. Очень надежно чувствуешь себя, когда есть твердо установленный порядок, в котором не приходится сомневаться.

Священник вынужден был признать, что эти слова не лишены здравого смысла, он и сам придерживался того же мнения, ничуть не проигрывая от бедности прихода. Что бы ни делал торговец, народ терпеливо сносил все, ведь ему испокон веку внушали, что так уж природа постановила: большинство должно бедствовать и во всем подчиняться богатым и, следовательно, необычайно мудрым.

Йоусабет сидела на ограде пристани и отчаянно болтала ногами, до крайности рассерженная тем, что ее подняли на ноги, поскольку незадолго до того ей снился совершенно необычный и очень полезный сон.

«Обязательно отомщу ей». Она без устали повторяла эту присказку, сидя в одиночестве и размышляя о том, как несправедливо обходится с нею мать. Однако месть ее всегда кончалась ничем; побаиваясь матери и не решаясь открыто показывать свою непокорность, она набрасывалась на прислугу. То, что в это время она, надев соломенную шляпку, должна совершать утреннюю прогулку, служило слабым утешением; она тотчас забралась за ограду, где ее почти не было видно, и с презрением повесила шляпку на ржавый гвоздь. Усевшись поудобнее, девочка еще сильнее заболтала ногами, пребывая в самом дурном расположении духа.

Уже давно пи дома, ни в поселке не происходило ничего из ряда вон выходящего, уже давно ей не удавалось выведать секретов, хотя она постоянно выискивала их а даже имела договоренность с двумя мальчишками о том, что, если случится нечто необычное, они сразу дадут ей знать. Вообще же она на собственном опыте убедилась что сыщики из мальчишек неважные.

Однако кое-какие новости все же были. Удивительно, что может произойти в небольшом поселке; не всегда происшествие облечено в форму поступка или действия, порой брошено всего-навсего несколько слов, а вызывают они ничуть не меньшее беспокойство, чем сообщение о катастрофе или крупном преступлении, и через миг уже вынесен приговор, не подлежащий обжалованию. Такие смутные вести обычны, и, кого бы они ни касались, богатого или бедняка, ясно одно: если не хочешь надолго остаться притчей во языцех, старайся не слишком отличаться от соседа. С другой стороны, долг каждого человека – сохранять самостоятельность и не подражать другим, особенно тем, кто выше его, иначе будешь выглядеть дураком. Однако сия нехитрая мораль частенько дает повод придраться к тем, кто ее исповедует, и, по правде говоря, нельзя не согласиться, что в этом смысле старый поселок не уступал никакому другому.

Поскольку Йоусабет не достигла еще той ступени умственного развития, которая позволяет осмыслить абстрактную новость, поселок казался ей скучным и она не видела причин так рано начинать день. Вдруг девочка заметила, что к пристани направляется Йоун, один из ее сверстников. Йоун и Ислейвур, его брат, он двумя годами старше, – с этими мальчиками она играла очень редко, потому что они были скрытны и необщительны, чаще всего их видели вдвоем или вместе с отцом. Их семейству уже доставалось от поселковых сплетников, поэтому они всегда были готовы к тому, что в любой момент могут снова стать предметом людских пересудов. Я говорю так, поскольку наверняка знаю, что в тихом омуте водятся черти.

Мальчик притворился, что не замечает Йоусабет, хотя та сидит на перекладине прямо над ним.

– Йоун! – кричит она, отчаянно болтая ногами.

Он бросает взгляд вверх и быстро отводит глаза, но не отвечает. Боясь, что он уйдет, она быстро спускается вниз, ничуть не заботясь о том, что может порвать свою нарядную одежду, и вот, раскрасневшись, уже стоит веред ним. Он тоже останавливается, смущенный. Забавно ощущать, что симпатичный мальчик целиком в ее власти, это вроде награды за все, что ей пришлось вытерпеть сегодня утром, теперь-то уж она потешится над ним! Йоусабет обнимает его и начинает целовать, увлекая к ограде. Он не сопротивляется, в блаженной рассеянности вбирая аромат и тепло, исходящие от этого милого существа. Внезапно, бросив взгляд через плечо мальчика, она видит неподалеку от пристани старика в лодке. Оттолкнув мальчика, она делает резкий прыжок и спешит скрыться. Йоун отступает назад и, потеряв равновесие, падает в воду. Широко раскрыв глаза, Йоусабет из своего убежища смотрит, как он тонет.

Таким образом, это летнее утро не обошлось без происшествий, и, может быть, далее будет даже упомянуто, какая погода стояла в момент этого события – ведь и погода, и то, каков был мальчик, являются важной частью хорошего повествования.

Услыхав крик мальчика и всплеск, старик энергично заработал веслами и подоспел к месту происшествия как раз вовремя, чтобы вытащить мальчика еще живым. В тот же миг Йоусабет выбежала из своего укрытия с веревкой в руках и закричала:

– Я как раз собиралась бросить ее Йоуну!

Старик посмотрел на нее, устало сказал:

– Да, это на тебя похоже, – и погреб назад.

Сердце Йоусабет отчаянно билось; подобрав свою шляпку, она прибежала домой, спряталась у себя в комнате и, дрожа всем телом, натянула на голову одеяло. Так она и лежала, обессиленная, дрожащая от возбуждения, пока ее не нашла прислуга, обыскав предварительно весь дом. Пора идти вниз завтракать.

– Ты легла в постель в нарядном платье? Интересно, что скажет на это твоя мама, а?

– Гейра, – говорит девочка, приподнимаясь на постели, – мне плохо, я умираю. Но если ты скажешь маме, я расскажу ей про тебя все, и она выгонит тебя, и никто на тебя никогда даже и не посмотрит больше.

Немало изумленная этой вспышкой – хотя слыхала от хозяйской дочери еще и не такое, – Гейра подошла к постели, не подав виду, что обратила внимание на ее слова.

– Молчи, чудовище. Только и знаешь, что мучить меня, а ведь я не собиралась ни о чем говорить, меня это не касается, хотя ты и валяешься тут в постели и мнешь свое новое платье, когда тебе надо быть внизу и корчить из себя пай-девочку… У тебя, бедняжка, голова болит? – добавила она, желая помириться со своей мучительницей.

– Пошла ты к дьяволу, – сказала девочка и громко заплакала.

Гейра пропустила мимо ушей и это оскорбление, размышляя о том, что сказать хозяевам про их дочь и про то, как она нашла ее, – что-нибудь такое, что выставило бы ее, Гейру, в выгодном свете. Да, служить в этом милом доме было несладко, но эта работа давала девушке возможность кормить семью.

Богатые всегда несправедливы. Так думали многие до нее, и так будут думать после нее.

Йоусабет целый день была в смятении и даже не грубила матери: ведь если бы разразилась гроза, не миновать ей побоев.

Неужели старый черт все видел? Почему он сказал: «Это на тебя похоже»? Как будто она закоренелый убийца. А Йоун, рассказал ли он о случившемся дома? Ведь все могло кончиться гораздо хуже, и не видать ей ясного дня, если бы мальчик утонул. А люди, конечно, сказали, бы, что она сделала это нарочно, детям запретили бы играть с нею, отовсюду бы ее гнали. Йоусабет плакала от раскаяния и страха. Но мало-помалу повеселела: мать наверняка проучила бы тех, кто слишком много болтает.

Однако девочка не подозревала, что свидетелей происшествия было больше, чем она думала. На берегу, по другую сторону причала, находился Ислейвур, который наблюдал за ней с той самой минуты, как она забралась на ограду. Она бы очень удивилась, если бы узнала, как часто мальчик с благоговением глядел на нее, но он был стеснителен, потому-то Йоусабет и не догадывалась, какие чувства бушуют в его груди.

Ислейвур был слишком далеко от причала, чтобы прийти па помощь брату, к тому же помощь и так подоспела очень быстро. Придя домой, он увидел, как отец порет Йоуна за отчаянный проступок, чуть не приведший его к гибели.

Ислейвур молча наблюдал за поркой, понимая, что Йоун скрыл, как все было на самом деле, сказал только, что упал в воду. Но он же ни капельки не виноват, он ведь чуть не утонул по милости Йоусабет, и раз Йоун смолчал, то ясно было, что оба брата питают к ней одинаковые чувства. Сердце Ислейвура сжалось от ревности, когда он вспомнил, как они целовались, но лучше не думать об этом, иначе он не промолчит, как Йоун.

Дом их отца не отличался от соседских; один из многих домов в норвежском вкусе, построенных еще при хозяине-норвежце, когда тот решил разбогатеть в этом полупустынном фьорде на добыче сельди и основал поселок, где теперь заправлял торговец Вальдемар. Эти маленькие, убогие деревянные домишки принадлежали людям, непосредственно занимавшимся ловлей сельди; крыши были покрыты толем и все равно протекали. Дома были возведены на болотистой почве без всякого фундамента, вокруг – ни луга, ни огородов; вообще земля была возделана лишь возле дома торговца. Первоначально эти дома давали временный кров тем, кто ловил здесь сельдь, а после путины перебирался в другие края. Поодаль от фьорда стоял дом священника с прилегавшим к нему большим лугом и хозяйственными постройками; там же была и церковь. Надежды на удачные уловы в других местах не сбывались, и люди продолжали жить в этих домах по привычке, а также из-за отсутствия инициативы, под предводительством человека, который наживался на их трудностях в плохие годы, когда рыба не ловилась, и правил всеми, кто терпел крушение, держа в кулаке это забытое богом местечко с помощью созданной им экономической системы. Теперь этот порядок вещей утвердился настолько прочно, что, заслышав об иных возможных вариантах общественною устройства, люди пугались и враждовали с теми, кто хотел этот порядок изменить; люди надеялись прожить при торговце Вальдемаре так, как жили до них и будут жить после, хотя при всей бережливости и хороших уловах долги их непрерывно увеличивались.

В таком вот доме и выросли братья; их отец овдовел, когда младшему исполнилось пять лет, и, несмотря на го, что холостяцкая жизнь, не казалась ему ни приятной, ни выгодной, так и. не женился снова; он сам воспитывал сыновей, учил их, как обеспечить себе пропитание, а в случае чего просил соседку сшить им одежду. Он учил их работать, ни в чем не зная снисхождения, сурово наказы«? вал за любой проступок, не забывая, однако, одарить братьев скупой похвалой, когда они того заслуживали; он устанавливал для них все жизненные правила, что в политическом понимании означало: заведенный в поселке порядок незыблем, и будь прокляты те, кто стремится к каким бы то ни было переменам. Он был крупным мужчиной с, окладистой бородой и большими руками, зубы его были постоянно стиснуты, точно он все время себя обуздывал.

– Он чуть не угробился, – сказал отец Ислейвуру, объясняя причину порки, – а ты, конечно, и пальцем не пошевелил, чтобы удержать его.

– Я что, должен его охранять? – спросил Ислейвур, пытаясь обратить все в шутку. Но говорить этого не стоило: еще крепче стиснув зубы, отец влепил ему затрещину.

– Ты что же, решил быть похожим на Каина? Хорош брат! – Старый Кристбергур в свое время читал кое-что и братьев тоже заставлял читать Библию. – Ну, поди сюда, бедняга, – сказал он Йоуну, перенося таким образом свою любовь на выпоротого и возлагая вею ответственность за происшедшее на Ислейвура. – А ты выжми его одежду я повесь сушиться.

Нелегко было одновременно выжимать мокрую одежду брата и мечтать о том, чтобы утонуть с поцелуем Йоусабет на губах; брат же явно наслаждался своим приключением, поскольку даже не попробовал избежать наказания, объяснив причину происшедшего.

Их отец, Кристбергур, был весьма суров и независим; он сам, вдвоем с женой, построил себе дом – никого из посторонних и близко не подпускал; жене приходилось к тому же солить сельдь и рожать детей, а если она начинала жаловаться, он немилосердно колотил ее, так как считал, что всякая хворь и усталость не более чем притворство. Мальчикам тоже часто доставались побои, но они от этого словно даже лучше росли и набирались сил, в отличие от матери, которая постепенно чахла и наконец умерла. Теперь, когда рыба ушла от берега, Кристбергур стал выходить на лодке в новое место лова, на другой конец фьорда, и брал он с собой только двух своих маленьких сыновей. Как и прежде, он не желал ни видеть посторонних подле себя, ни тем более работать вместе с ними. Ночевали они во время путины в стоявшей на отшибе старой рыбацкой хижине, сложенной из торфа и камней, с одним окошком и покосившейся дверью. В хижине было довольно просторно, и мальчики благоденствовали в этой непритязательной обстановке, ведь в их жизни было так мало радости. Отец был хорошим моряком, учил их ходить под парусом, искать уловистые места. В сезон здесь собиралось много рыбаков, среди них были и молодые парни, но братья почти не общались с ними.

– Ну что вам ходить к другим? – сказал однажды отец. – Вас двое, и этого вполне достаточно, дурная компания никому пользы не приносит.

Братья слушались его, поскольку им не хотелось, чтобы товарищи видели, как их наказывают: ведь отец всегда наказывал их, когда они поступали против его воли. Семья Кристбергура не принимала чужой помощи ни когда приходилось спускать на воду лодку, ни в иных трудных делах.

– Не надо, – говорил отец, – мальчики должны попробовать свои силы.

Братья росли крепкими, сильными и незлобивыми. Йоун, как и отец, был суров, Ислейвур – чувствителен; пытаясь добиться благосклонности отца, он без понуканий и просьб делал все, что требовалось, но отцу не нравилось, когда его лишали хлопот, связанных с отдачей распоряжений. Он любил мальчиков и по-своему гордился ими, однако никогда не признался бы в этом. Вот почему он всегда сохранял душевное равновесие, даже когда рыба ловилась плохо; но уж если ему случалось потерять в море рыболовные снасти, он ни за что ни про что обрушивался на сыновей, хотя отлично понимал причину неудачи, раз один из немногих выходил на лов в плохую погоду.

Время от времени они все вместе возвращались под парусом или на веслах в глубь фьорда, в поселок, чтобы сдать рыбу торговцу, которую тот затем пускал в обработку. И тогда братьям порой удавалось увидеть Йоусабет: она то сидела на веранде, то гуляла в соломенной шляпке по зеленому лугу, не подозревая, что они поблизости.

После случая с Йоуном Ислейвур еще сильнее затосковал по Йоусабет, он понимал, что она так же далека от него, как звезды, но не мог запретить себе бывать там, где Можно ее увидеть. Поскольку братья были неразлучны, это обстоятельство не укрылось от Йоуна, хотя он никогда не упоминал об этом.

Однажды на исходе лета, о котором мы здесь ведем речь, Йоусабет снизошла до, них. Встретив братьев, она спросила:

– Рыба хорошо ловятся?

– Да, – в один голос ответили оба, – да.

– Неважные вы, наверно, моряки, – насмешливо продолжала она, – просто отец позволяет вам выходить вместе с ним в море.

Они было промолчали, но потом Йоун все-таки не сдержался:

– Это еще неизвестно, какие мы моряки.

Ислейвур взглядом попытался остановить брата: не подобает спорить с членом семьи торговца.

– Ничего-то ты не умеешь, – сказала она, – иначе бы не упал в воду, или, может быть, ты не падал в воду этим летом?

– Падал, – подтвердил Йоун, улыбаясь как-то особенно, – я даже чуть не утонул.

– Пойдем! – с мольбой крикнул Ислейвур. – Отец ждет. – Невыносимо было стоять и слушать, как они говорят о своей общей тайне. Теперь уж совершенно ясно; почему Йоун не нажаловался.

По голосу Ислейвура девочка понимает, что он ревнует, а это уже забавно. Предвкушая развлечение, она переводит взгляд с одного на другого, соображая, что бы такое сделать.

– Мальчики, – говорит Йоусабет заговорщическим тоном, будто уже давно собиралась рассказать им что-то важное, – может, нам поиграть в прятки в сарае, ведь мы так давно не играли?

– А там открыто? – спрашивает Ислейвур, сразу повеселев.

– Я достану ключ, никто и не узнает. Только не сейчас, приходите чуть попозже.

Ислейвуру кажется, что она по-особенному смотрит на Йоуна, точно ее слова имеют скрытый смысл, понятный только ему, но Йоун опустил глаза, и на лице его невозможно ничего прочесть. Домой братья пошли врозь.

Через некоторое время Ислейвур замечает, что Йоун исчез, и это подозрительно. Он спешит к сараю, сарай закрыт. Какое-то время он ждет в надежде, что вот-вот появится Йоусабет с ключом, но ее тоже нет. Тогда он отправляется на поиски Йоуна. Уж не упал ли он опять в воду? Затем медленно бредет домой. Йоуна нет. Они обманули его. И надо же быть таким дураком, чтобы потерять его на виду. Кто же из братьев теперь больше похож на Каина? Ислейвур опять хочет выйти из дому, не зная, куда и зачем, но в дверях сталкивается с братом, тот раскраснелся и смотрит в сторону. Расспросы излишни, Ислейвур понимает, что никакой игры в прятки не будет.


2


Многие думают, что в таком месте, как наш поселок, время тянется медленно, а ведь никто и не заметил, как прошло целых пять лет.

Отец с сыновьями каждый сезон выходит на лов, иногда ловится хорошо, иногда – так себе. Работа тяжелая – только мышцы укрепляет, но мало что дает для удовлетворения насущных потребностей, поскольку цена на рыбу не повышается; напротив, повышаются цены на товары первой необходимости, долги бедняков растут, и никто понять не может, как же это так получается – тут, видно, как с ветром: никто не знает, откуда он приходит и куда уходит.

Йоусабет стала взрослой девушкой, благородной фрекен, однако удовлетворенности своим существованием у нее отнюдь не прибавилось. Ей скучно. Главные ее занятия – чтение датских романов, немного игры на фисгармонии, к чему у нее нет абсолютно никаких способностей, вышивание и прогулки в новых нарядах – ненавистны ей. Порой она мечтает, чтобы Гейру уволили, тогда она сама смогла бы работать по дому, работать до тех пор, пока не заболит все тело, пока не измажется по самую макушку. Странное желание, и ее ровесницы в поселке едва ли отнеслись бы к этому с пониманием, слишком хорошо они на собственной шкуре знают все то, чего ей так хочется. Дочери священника повыходили замуж, сыновья учатся и почти не бывают дома. Эта большая семья распалась, но Йоусабет нисколько об этом не жалеет, она никогда не чувствовала особого расположения к этим людям, которые, как ей с детства внушали, были ей единственной ровней в посёлке. Она все больше чуждается отца, а тот становится все молчаливее и незаметнее, и еще незаметнее становится его роль дома. Зато мать в расцвете сил, по-прежнему никому и ни в чем не дает спуску. Она приобрела себе очки, не то чтобы лучше видеть, просто углядела в датском журнале картинку с изображением дамы в очках и сразу же поняла, какую пользу можно извлечь из сего предмета в их поселке. То ли золотые очки придали фру Ловисе большую широту взглядов, то ли все дело в возрасте Йоусабет – неясно, но однажды она объявила, что собирается послать дочь в дальние края. На это возлагались большие надежды, ведь мать задалась целью определить ее в какую-нибудь школу. У нее было такое чувство, будто с раннего детства она без конца что-то изучала, причем не по своей, а по чужой воле. Ну, в таком случае оуа и в школе станет лениться, иначе не будет сама собой. Однако неясно еще, когда ее отправят в плавание, ведь оно находится в таинственной связи с уловом рыбы, сбытом товаров, долгами и множеством посторонних вещей? и Йоусабет мало-помалу вообще потеряла надежду, что плавание когда-нибудь состоится.

Вот тогда-то в поселке появляется один человек.

Некоторое время он стоит на причале, внимательно осматриваясь вокруг, задает местным жителям несколько вопросов и наблюдает, как отчаливает корабль, на котором он прибыл. Это молодой мужчина, черноволосый, с длинными белыми руками, находящимися в непрерывном движении, будто он боится, что они заржавеют, если хоть на минуту успокоятся. Он просится на ночлег к торговцу и говорит, что оставил багаж на корабле.

Для изнывающей от безделья молодой девушки этот человек был прямо-таки послан небом. Покончив с критическими замечаниями в его адрес, фру Ловиса заключила, что, судя по словам самого гостя, он богатый и образованный художник, который путешествует по земле своих предков, устав от заграничных поездок, поэтому ничто не помешало ему остаться в доме торговца и по целым дням бывать вместе с Йоусабет. Хозяйка решила, что дочке просто необходимо пообщаться с этим человеком, чтобы поддержать честь семьи.

Никогда еще дом торговца не был в такой степени отмечен духом культуры, как после появления этого гостя. Стало правилом снабжать его всем необходимым, поскольку багаж он оставил на корабле; кстати, хозяева об этом даже не заикались. Торговец Вальдемар поначалу немного подозрительно относился к путешественнику, который умудрился забыть свой багаж, но хозяйка объяснила, что для художников это естественно, и торговец – он был знаком с людьми такого рода лишь понаслышке – решил, что правда на ее стороне, ведь она как-то читала про художников в одной датской книжке.

Ислейвур и Йоун с молчаливым удивлением наблюдали за новым гостем и за Йоусабет, уверяя себя, что для них теперь все потеряно и надеяться не на что.

Этот молодой человек, об этом молодом человеке, этому молодому человеку, от этого молодого человека… Все ради него: и гостеприимство фру Ловисы, и забота Йоусабет, – только бы развлечь гостя наилучшим образом.

У священника раздобыли лошадей, чтобы молодые люди могли совершать прогулки верхом. Сначала их сопровождала фру Ловиса, потом они стали ездить вдвоем. Наверное, трудно было, сидя на лошади, удержать на носу очки.

– За границей лошади крупнее, – замечает Йоусабет, показывая, что и она кое-что знает, хотя пока нигде не бывала.

– Да, но не такие хорошие, и девушки, которые на них ездят, не такие красивые. Я как-нибудь нарисую тебя, верхом на лошади, ты просто создана, чтобы стать моделью для великой картины.

Йоусабет в душе посмеялась над этими словами: «Наверняка вычитал в каком-нибудь романе». Все же ей нравилось слушать, как он ее превозносит, хотя комплименты его были всегда высокопарны и не всегда искренни, к тому же временами его восторг принимал слишком уж навязчивые формы.

Лошади легко шли рысью по ровной дороге, пока Йоусабет не свернула в сторону и не перешла на галоп. Лошадь Гвюдлёйгура, художника, последовала за ней. Вскоре путь им преградил полуразрушенный торфяной загон для скота. Это место было знакомо Йоусабет еще с той поры, когда вместе с поселковыми мальчишками она угоняла лошадей священника и галопом, без седла скакала на них по всей округе. Она подстегнула свою лошадку, и та без колебаний перелетела через сломанную изгородь. Потом Йоусабет оглянулась назад, чтобы посмотреть, как поведет себя ее спутник. Тот не ожидал встретить препятствие, в страхе выпустил поводья и ухватился за гриву лошади, которая на всем скаку задела копытами за ограду и вместе со всадником полетела кувырком. Испугавшись, хотя подсознательно и была готова к этому, Йоусабет спрыгнула на землю и чуть не споткнулась о художника, а его лошадь в испуге поскакала прочь, увлекая за собой лошадь Йоусабет.

Гвюдлёйгур быстро поднялся на ноги; он был невредим, но растрепан и сердит после падения.

– Ты это нарочно подстроила! – крикнул он. – Наверно, хотела убить меня? – С него вмиг сошла вся вежливость, которой он отличался дома.

Йоусабет обрадовалась, что ни с Ним, ни с лошадью ничего не произошло; ей вспомнилось давнишнее приключение: как она однажды столкнула в воду мальчика. Неужели она так жестока, что ее тянет убивать людей? Да нет же, просто жизнь в этом сонном поселке слишком бедна событиями.

– Прости, – смущенно сказала она, – я совсем забыла об этих развалинах. Тебе больно?

Тут он снова стал светским человеком, который не позволит мелкой неурядице испортить себе настроение; однако он воспользовался раскаянием Йоусабет и крепко поцеловал ее. Потом оба пошли догонять лошадей.

А поздним вечером они катались на лодке по небольшому озерцу. Как настоящий художник он восхищался тишиной и красотой природы:

– Очертания гор в сумерки рождают в сердце художника желание творить. Ах, если бы у меня был с собой мольберт и краски.

Втайне она всегда посмеивалась над его высокопарными рассуждениями и не очень-то верила ему. Поэтому, когда он сложил весла и сел рядом с ней, решив, что настал подходящий для поцелуев момент, она игриво оттолкнула его:

– Поосторожнее, вот возьму да столкну тебя в воду, и неизвестно, так ли легко ты отделаешься, как отделался сегодня, когда упал с лошади. Я уже однажды сбросила одного в море.

Он рассмеялся:

– Ничего со мной не случится, поплаваю немножко, Йоусабет посмотрела на него с восхищением: она никогда не видела человека, который бы умел плавать. Но все-таки не удержалась от насмешки:

– Никакой ты не художник, я в этом абсолютно уверена. Это мама так думает, и пусть, если ей хочется.

Он ничего не возразил, но поцеловал ее крепко и долго, и она была податливее к его ласкам.

Гейра, прислуга, была в курсе всех их дел, она больше не боялась своего тирана, долгие годы отравлявшего ей жизнь; мало того, теперь она даже могла пригрозить молодой госпоже:

– А не рассказать ли мне твоей матери, в котором часу ты вчера вернулась домой? И чем вы после этого занимались у него в комнате?

Вот такие вещи Йоусабет вынуждена была терпеть от оборванки прислуги, которую много лет назад уличила в воровстве, – счастье изменчиво. Обращаясь к ней, Йоусабет уже не пользовалась былым жаргоном, наоборот, теперь она дарила Гейре подарки, чем и достигался мир между ними.

И летние развлечения продолжались с полного согласия фру Ловисы, которая была уверена, что Гвюдлёйгур поступает строго в соответствии с ее предписаниями, ведь Гейра ловко выгораживала свою подопечную. Молодой художник также нашел способ войти в доверие к хозяйке. Они оба на все лады восхищались великим городом Копенгагеном, он без устали рассказывал о всевозможных течениях в искусстве, а кроме того, знал очень красивые и доселе неизвестные здесь узоры, которые наносил на скатерти и наволочки, с тем чтобы потом по ним можно было вышивать. Еще он отлично играл на фисгармонии, так что фру Ловиса с трудом узнавала в его исполнении те мелодии, которые пыталась выколотить из инструмента ее дочь. Одним словом, этот приятный, отмеченный духом культуры период неожиданно затянулся на четыре месяца, хотя торговец Вальдемар при всей своей молчаливости порой обращал внимание жены на то, что чужой человек прожил у них гораздо дольше, чем подобает гостю, и что ему не мешало бы по крайней мере съездить за багажом. Но фру Ловиса объясняла, что только сам художник, и никто другой, может решить, когда и куда ему ехать, и он молча удалялся к себе в контору, чтобы заняться искусством счета. Ведь счет тоже искусство, хотя фру Ловиса думала иначе и недооценивала как само это искусство, так и своего мужа, умело им владеющего.

Так проходит это блаженное время, пока Йоусабет вдруг срочно не устраивает со своей матерью тайное совещание, после чего мать незамедлительно призывает к себе летнего гостя и подвергает его основательному допросу – тут уж никакими баснями не отделаться. В ходе дознания обнаруживается, что Гвюдлёйгур вовсе не художник, хотя прямо он никогда этого и не утверждал, что он далеко не богат и никогда не был за границей. В конце концов выяснилось, что он просто-напросто писарь из столицы – остался без работы, бродяжничал, в этот старинный захолустный поселок приехал без гроша за душой; правда, сперва он собирался подыскать себе работу, чтобы как-то жить дальше и продвигаться по своему пути, о цели которого он и понятия не имел, но, обнаружив необычайную доверчивость милых хозяев, слегка приукрасил свое жизнеописание красочными выдумками, какие только пришли ему в голову.

Это был тяжелый удар для фру Ловисы, считавшей себя знатоком человеческих душ, но делать нечего – нужно было спасать то, что еще можно было спасти. Посовещавшись с мужем – впрочем, она скорее давала указания, чем спрашивала совета, – фру Ловиса предприняла ряд контрмер. Писаря решено было выгнать, отправив его пешком через горы на побережье, где он мог попытаться сесть на корабль. Однако еще некоторое время он пробыл в поселке, чтобы у людей не возникло никаких подозрений относительно того, почему Йоусабет с матерью следующим же кораблем отправляются в Копенгаген.

Фру Ловиса вернулась очень скоро, в новых нарядах, в очках, и пустила слух, что дочь учится в королевском городе.


3


После отъезда Йоусабет поселок заметно опустел. Все поняли, что не только в ее собственном доме, но и в хижинах простонародья весьма велико было влияние этой девушки, одной из наследниц богатства поселка, которую вдруг взяли и увезли туда, куда другие молодые люди и мечтать не смели попасть. Она была и образцом, и пугалом. А теперь вот по всей округе ползут новые неясные слухи, и никто не знает, откуда они берутся. Говорят, что она нигде не учится, а ведет расточительную жизнь, проматывая Вальдемаровы деньги, что она родила ребенка от того самого художника, который, узнав о своем отцовстве, сбежал из поселка.

Прошло два года, а Йоусабет ни разу не приехала на каникулы домой. А еще немного спустя торговец Вальдемар отправился по делам в Копенгаген и вернулся оттуда вместе с дочерью. Она уже выучилась? Такое впечатление, что она сильно сдала за это время: похудела, глаза ввалились, она уже не так привлекательна – если вообще когда-нибудь была привлекательной. Гейра, прислуга, объясняет ее неважный вид отнюдь не переутомлением от занятий, а совсем другими причинами. Это объяснение, вероятно, как-то связано с тайной жаждой мести; впрочем, она не знала, что Йоусабет пьет по ночам, а потом весь день мучается похмельем. И к распоряжениям матери Йоусабет относилась теперь не так уважительно, как раньше. Она перестала заботиться о своей внешности и, нисколько не думая о семье, появлялась в обществе всяких оборванцев, везде, где только продается спиртное.

За Йоуном Кристбергссоном есть грех – связался с дурной компанией, а ведь отец в свое время остерегал братьев от этого, но Йоун следит, чтобы никто ничего не узнал. Торговец Вальдемар иногда разрешал местной молодежи устраивать танцы в старом сарае, где лишь изредка – когда это было необходимо сислумадюру – проводили общинные собрания.

Внизу танцуют, а доступ на чердак, закрыт для всех, кроме Йоусабет, которой надоели танцы, она занимается здесь другим делом. В чужом городе она заразилась демократическими идеями, которые и проводит в жизнь повсюду, где собираются выпить, не обращая внимания на укоры матери. Совершенно очевидно, что дела у хозяйки идут все хуже, в особенности после того, как она потеряла


контроль над дочерью; она стала молчаливой, как муж, да к тому же еще и озлобилась. Влияние ее теперь сильно поубавилось, хоть она и ходит по-прежнему в золотых очках.

Йоун сидит в сарае на чердаке, там, где мыши спокойно продолжают грызть мебель, которую хозяйка не захотела продавать по частям; с ним еще два парня и Йоусабет. Они пьют. Устав петь застольные песни, как и положено заправским пьяницам, парни просят Йоусабет рассказать им что-нибудь о городе Копенгагене.

– Ах, Копенгаген, – говорит девушка, – у меня был там один-единственный памятный миг, самый горестный и самый сладкий миг в моей жизни, а после этого – все туман… туман. Вы, должно быть, думаете, что в больших городах не бывает тумана, но там как раз ничего, кроме тумана, и нет, и каждый, кто по простоте душевной хочет найти нужную ему дорогу, непременно заблудится. Большинство спокойно сидит по своим углам, чего никак нельзя сказать обо мне. Когда у тебя отбирают любимого человека, то не усидишь спокойно – в крови появляется тревога… которая уже никогда не исчезнет.

Йоуну надоело слушать эти горестные излияния, и он затягивает песню:
		О, в бутылке все мое блаженство…


Но остальные не поддерживают его, они по-прежнему питают почтение к дочери торговца, и к этому почтению примешивается еще и сознание, что в ее жизни произошла таинственная трагедия. Внизу, где танцуют, шумно, слышны звуки гармоники.

– Может быть, все пошло бы по-другому, если бы ты тогда утонул, Йоун.

Он не отвечает на эту болтовню, пьет, потом собирается уходить. В самом деле, куда веселее танцевать, чем сидеть и слушать слезливые излияния пьяной бабы, пусть даже это и сама дочь торговца, бывшая богиня на пьедестале. Может, это понравилось бы брату Ислейвуру, а ему надоело.

Она недовольна его уходом, пирушка-то ведь ее, быть может, этот моряк ее презирает?

– Не уходи, – говорит она, и в голосе ее слышится прежнее высокомерие.

– Спускайся вниз танцевать, – бросает он.

– Уж лучше я буду пить здесь с моими добрыми друзьями, чем вертеться там, как какая-нибудь сопливая девчонка, не знающая жизни.

– Жизнь внизу, – говорит он вызывающе, – а здесь, наверху, пахнет смертью.

Она вспыхивает:

– Убирайся вон и больше на глаза мне не показывайся, негодяй!

Усмехнувшись, он выходит.

Когда Йоун возвращается ночью домой, Ислейвур еще не спит.

– Что с тобой случилось? – пьяным голосом спрашивает Йоун. – Валяешься в постели, не спишь, вместо того чтобы сходить на танцы.

Ислейвур молчит.

– Скучный ты человек, – продолжает Йоун, укладывается, насвистывая последнюю мелодию с танцев, и наконец засыпает.

А Ислейвур глаз сомкнуть не может. Он никогда не ходит на вечеринки, поэтому для его фантазии есть полный простор. Но он молчит и никогда не упрекает брата, хотя тот и нарушает отцовские запреты. А молчание таит в себе опасность, нередко оно наносит больше вреда, чем брань или даже нарушение закона.

Отец толком не знает, чем занимаются его сыновья, и не верит, когда ему говорят, что сыновья общаются не только с ним и другими рыбаками. Он давно перестал слушать сплетни, решив, что это лишнее: ведь его сыновья – хорошо воспитанные мальчики. Сам он стремится только к одному – выбраться из долгов, прежде чем умрет. Ему невдомек, что это невозможно, пока торговец Вальдемар держит в руках все счета и определяет финансовое положение людей в соответствии со своей философией.

А время идет. Как долго длится один год? Всегда ли люди обращают на это внимание? Иногда они просто не замечают, как проходит несколько лет. Годы в поселке забываются быстро, ведь все они похожи друг на друга. Независимо от того, прогрессирует общество или стоит на месте.

Но вот совершается событие, которое становится поворотным пунктом в истории поселка и позже будет служить временной вехой.

Сезон складывался удачно, улов их был велик. Теперь они все трое плыли домой; дул сильный попутный ветер, и лодка, мастерски управляемая Кристбергуром, играла на волнах, как хорошая верховая лошадь, слушающаяся поводьев. Братья следили за парусами. Ислейвур сидел в середине лодки, Йоун – на носу и громко пел:
		Ветер любви дует на нас, срывая накидку с любимой…


Но мысли Ислейвура – на берегу. Когда они последний раз были в поселке, он говорил с Йоусабет, она остановила его и сказала: «Тебя совсем не видно».

Неужели она мечтала встретиться с ним? А может быть, она флиртовала с Йоуном и другими парнями, только чтобы расшевелить его – своего избранника?

От растерянности он не мог выдавить из себя и двух слов, заметил лишь, что они все время в море, ловят рыбу.

«Вот именно», – сказала девушка. Тем разговор и кончился, однако он долго не мог забыть его и все время о кем думал. Теперь-то, сидя в лодке, он знает, что нужно было ответить, теперь-то он красноречив, его слова – из романов, любовных романов, которые разные журналы заботливо печатают для таких, как он.

Вдруг, совершенно неожиданно, старый Кристбергур валится вперед – он мертв. Лодка теряет управление, ветер разворачивает ее, захлестывает волной, вот-вот опрокинет. У Ислейвура руки отнялись, он словно окаменел и с испугу выпустил шкот. Оттолкнув брата, Йоун прыгнул на корму и закричал:

– Держи шкот, хочешь, чтобы мы погибли? – В ту же секунду он перегнулся через тело отца и схватил румпель. А мгновение спустя лодка выравнивается и снова идет своим курсом.

– Вычерпывай! – крикнул Йоун.

– А может быть, нам его…

– Забудь о нем, он мертв, нам нужно думать о себе и лодке. Вычерпывай.

Ислейвур дрожал от страха и смятения, ему казалось, необходимо что-то сделать с трупом отца, кроме того, его раздражал начальственный тон брата, который был моложе и, следовательно, должен был бы слушать его распоряжения, но нельзя не признать, что, если бы Йоун быстро и энергично не взялся за управление лодкой, лежать бы им всем сейчас на дне океана.

– Может, закрепить шкот? – Вопрос прозвучал так, будто Йоун был начальником, а он сам – всего лишь учеником. Позор, но он ничего не мог с собой поделать, он совершенно растерялся.

– Давай сюда. И вычерпывай.

Ислейвур делал, что ему велели, чуть не плача от гнева и обиды, но молчал. Берега достигли без приключений, и Йоун продолжал командовать:

– Отнесем его в сарай, потом сдадим рыбу, а после поплывем с ним домой.

Они положили труп на землю.

– Может, положить его на постель?

– Зачем пачкать постель? – сурово заметил Йоун. – Согрей пока кофе. – Еще немного, и он, как отец, начнет стискивать зубы.

Рыбаки, приплывшие одновременно с братьями, хотели было помочь им, но дух отца все еще витал вокруг.

– Не нужно, – ответили они в один голос, не обращая внимания па слова соболезнования по случаю смерти старика.

Рыбаки отошли в сторону.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – говорили они.

– Их никогда особенно не любили, – сказал старый добряк Торви.

– Да, уж точно, по ним видать, что воспитывали их не для того, чтобы они потом скулили и жаловались.

Покончив с рыбой, братья отнесли покойника в лодку и поплыли домой.

Похороны прошли как положено; и вот они снова в море, ловят рыбу. Йоун считал естественным, что он теперь зa старшего, а Ислейвуру не хватало мужества возразить: ведь он сплоховал в решающий момент, и ему неприятно было говорить об этом, хотя в то же время он стыдился, что позволяет младшему брату командовать собой. Они почти не говорили друг с другом, разве что в случае крайней необходимости.

Не пригодились и речи, которые Ислейвур, сидя в лодке, составлял для Йоусабет. Он больше не встречал ее, хотя братья часто бывали в поселке с рыбой. Но он собственными глазами видел, как она исчезла в сарае с Йоуном, и пробыли они там так долго, что из поселка братья вышли гораздо позже намеченного срока. Йоун тогда был навеселе и, пока они плыли, все время пел. После этого Ислейвур вообще перестал разговаривать с братом, даже когда тот обращался к нему по делу.

В этот сезон погода не баловала рыбаков. Часто и подолгу шли дожди. Шторм ворочал морскую пучину, лепя из нее долины и горы, которые тотчас обрушивались вниз, засасывая в бездну все, что находилось на поверхности, а затем гневный океан выплевывал назад свою добычу, истерзанную и изуродованную. Маленькие, утлые рыбачьи суденышки не в силах были противостоять этому буйству воды и воздуха, хотя управляли ими с большим искусством и необычайным мужеством; и даже когда лодки стояли у причала, нужно было тщательно следить за ними чтобы не понести ущерба. Временами плотный туман окутывал землю и море, словно замышляя сбить с пути бедных рыбаков, чтобы те никогда больше не увидели своего дома, жен и детей.

Нельзя сказать, что в ненастные дни братьям было очень приятно сидеть вдвоем в своей хижине. Стоило погоде чуточку улучшиться, они выходили в море и иной раз были единственными, кто отваживался на это: рисковать жизнью их научил отец. Когда же приходилось огорчать на берегу, они молча сидели или лежали в своих постелях. Никто не заходил к ним потолковать, да и они тоже ни к кому не ходили. Молчание и ненависть заполнили ветхую рыбацкую хижину, так же как и существование двух молодых мужчин, и даже крыса, пробегавшая по полу к норе, была для них приятным разнообразием. С полнейшим безразличием они готовили себе пищу, ели, иногда выходили погулять и по очереди спускались к причалу посмотреть, цела ли лодка, а возвращаясь назад, не говорили, в порядке ли она или ее разнесло в щепки; спали мертвым сном без сновидений, поднимаясь навстречу новому дню в том же настроении, что и раньше. Когда обломком дерева вдребезги разбило окно, братья и пальцем не пошевельнули, и ветер свободно неистовствовал в хижине, завывая и свища; быть может, это вносило в ах жизнь какое-то разнообразие. Правда, позже окно кое-как починили: Йоун нашел на выгоне овечий труп и запихнул в оконный проем, который приходился как раз над его постелью, в головах, и ветер и дождь доставляли неудобство прежде всего ему. Света в хижине от этого отнюдь не прибавилось: если дверь закрывали, внутри было темно, как в могиле.

Но вот снова установилась хорошая погода, и снова они вышли в море, с безрассудной смелостью проводя там дни и ночи.

Так – без каких-либо стоящих новостей – прошло лето, и однажды братья сцепились всерьез. Как обычно, все началось с мелочи.

Братья устанавливали лодку на стапель из китовых костей, чтобы спустить ее на воду, и Йоуну вдруг показалось, что под днище следовало бы подложить другое ребро, Ислейвур не соглашался.

– Принеси ту кость, – приказал Йоун.

И тогда Ислейвур нарушил молчание старинным изречением:

– Командовал бы я, когда б мне подчинялись.

Стиснув зубы, Йоун крикнул брату:

– Принеси кость!

Теперь драка была неизбежна. Молодые парни, стоявшие поблизости, сперва со смехом подзадоривали их. Но когда драка приняла настолько серьезный оборот, что могла окончиться увечьем или даже убийством, пожилые рыбаки разняли братьев.

На следующее утро Ислейвур пешком шагал домой. Йоун, не желая уступать, вышел в море один.

Ислейвур направлялся в поселок, чтобы встретиться с торговцем Вальдемаром. Умолчав о многом, он сообщил ему о своих трудностях в отношениях с братом.

Торговец долго молчал: плох тот совет, который дается сразу, без задержки. Выяснив возраст братьев и все взвесив он вынес решение: поскольку Ислейвур уже совершеннолетний, а Йоун нет, то легко можно наказать Йоуна и умерить его заносчивость с помощью мер финансового характера.

Тут Ислейвуру открылась доселе неведомая возможность отомстить брату и захватить власть. Но хотя путь этот был абсолютно законным и соответствовал всем установленным правилам, ему недоставало мужества решиться на столь рискованное предприятие. Он прекрасно знал, что ему не удержать Йоуна в подчинении и что ему следует вернуться домой: нежелательно оставлять брата без присмотра, когда неподалеку Йоусабет.

– Я хотел бы иметь свою лодку, – сказал он.

Торговец на этот раз молчал еще дольше, Ислейвур уже было подумал, что если торговец не поможет ему, то придется уйти ни с чем и тогда снова начнутся унижения.

– Сейчас трудно с матросами, – в конце концов вымолвил торговец, не отказывая напрямую в его просьбе.

– Я буду работать за двоих, да и до конца сезона осталось не так уж много, – с жаром ответил Ислейвур, почуяв проблеск надежды. – И уж точно, никто на мне не понесет убытка, покойный отец научил нас быть честными.

– Что ж, если это для тебя так важно, я, пожалуй рискну. Я никогда не ставил палки в колеса старательному человеку, хотя обо мне и поговаривают такое.

Три дня спустя Ислейвур прибыл к месту лова на новой четырехвесельной лодке. Йоун в это время как раз закапчивал лов и в изумлении уставился на брата и его новую лодку. Сначала до него не дошло, что к чему, но, увидев новые рыболовные снасти, он все понял и только крепче стиснул зубы, даже не удостоив брата взглядом. Другие рыбаки издали молча наблюдали за братьями, не собираясь вмешиваться в их дела без крайней на то необходимости. Но все же не могли остаться равнодушными. Когда братья подошли к берегу, причаливая каждый по отдельности вместо того, чтобы помочь друг другу, их встретили насмешками.

В хижине братьев ничего не изменилось, хотя вся утварь теперь была поделена на двоих; им приходилось по-прежнему жить вместе, так как свободных хижин больше не было. Нерешенным оставался один вопрос: как поделить долговые счета; но поскольку оба прекрасно знали, что торговец Вальдемар все сделает сам, то не думали об этом. Ислейвур ни разу не видел Йоусабет за то время, что был дома, иначе он услышал бы много про нее, если, конечно, захотел бы слушать. Говорили, что мать пыталась выдать ее замуж за солидного человека – жених был вдовец, состоятельный землевладелец из соседней общины, – но ничего не получилось, девушка отказалась наотрез. Тогда фру Ловиса попробовала заставить ее работать по хозяйству дома или в лавке, но девушка и тут заартачилась, ссылаясь на свое воспитание. Говорили также об исчезновении части винных запасов ее отца и о том, что Йоусабет почти не бывает в трезвом состоянии. И еще много чего болтали, но Ислейвур и слышать этого не хотел, моментально прячась в свою скорлупу при упоминании о девушке.

Гейра, прислуга, еще во времена художника одержавшая блестящую победу и освободившаяся от деспотической власти Йоусабет, получала подарки от Йоусабет, и мало-помалу желание мстить за прошлые обиды стало угасать в ее душе. Правда, она, быть может, слишком много болтала о поведении Йоусабет, но лишь потому, что новости в поселке вроде этого так редки. Теперь она даже лучше других относилась к этой много испытавшей, пристрастившейся к вину девушке и, как прежде, лгала, выгораживая ее, а поздними вечерами часто носила ей еду и этим как нельзя лучше доказывала, с какой душевной теплотой она относится к своей бывшей мучительнице, хотя Йоусабет редко была голодна и вообще не могла оценить сочувствие прислуги, – сочувствие, которое та ставила превыше всего на свете.

Братья выходили в море в одиночку, каждый на своей лодке, и ловили немногим меньше тех, у кого были матросы. По-прежнему не происходило ничего необычного, только однажды на крышу их рыбацкой хижины сел ворон и долго хрипло каркал, пока Йоун камнем не согнал его.

Однажды осенью Йоун принес домой бутылку водки. Усевшись посреди хижины, он начал пить, а опьянев, стал поддразнивать брата рассказами про Йоусабет:

– Она на все готова, боже мой, датчане ее такому научили… Что же ты, бедняга, не воспользуешься этим – мне-то ведь все равно, она мне осточертела. Хочешь выпить? Ты что, не слышишь, чертов олух? Все еще боишься старика папаши? Думаешь, он тебе сверху всыплет, если ты попробуешь водки и женщин?

Выпив еще, он погрустнел:

– Отец. Ведь он вправду был великим человеком, вспомни, как он ходил под парусом, боже мой, это было искусство, которое дано не многим. И все же он был подлец, никогда ни о ком не думал, кроме себя. Мне-то плевать, ему никогда не удавалось сломить меня, но вот тебе от него крепко досталось, потому что ты тряпка, и мать он замучил – да ты и сам знаешь. Теперь он мертв, но он был великий человек, этого у него не отнимешь. Йоусабет тоже не позволяет своей психованной мамаше сломить себя. Мы с Йоусабет… да, мы похожи, но ты забирай ее, мне она осточертела. Дело в том, что я собираюсь уплыть – далеко, в Копенгаген, понял? Йоусабет говорит, там люди свободны, там все по-другому, не то что здесь, где народ прозябает в нищете, а торговец Вальдемар дерет со всех три шкуры, и никто пикнуть не смеет. А ведь и мы могли бы неплохо жить, будь у нас организация, как у рабочих в Копенгагене. Йоусабет познакомилась там с революционерами, крайне опасными людьми, но она говорит, что это лучшие люди на земле. Она, правда, честная и очень хорошая, только…

В хижине было темно и холодно – окно заткнуто, поэтому дверь оставляли открытой, – снаружи свирепо завывал шторм, вонь от гниющей овцы наполняла убогую и неприглядную лачугу. Ислейвур молча сидел на своей постели, а брат все говорил, говорил, стараясь больнее задеть его, вывести из себя. Он не знает, что предпринять, хотя дальнейшая совместная жизнь с братом становится просто невыносимой. Холод, темнота и смрад – вот и все их существование, а за этим – молчание и ненависть, которые со временем могут стать опасными для жизни. Кто здесь виноват: он сам, Йоун, Йоусабет или покойный отец? А может быть, все дело в том, что люди несвободны, что они рабы, принимающие свою судьбу из рук торговца Вальдемара, как о том во хмелю болтал Йоун? А если так, значит – ужасная мысль! – крайне опасные люди, бунтовщики, должны вести людей к свободе.

Йоун уже так набрался, что вдрызг пьяный повалился на постель, мертвый для этого мира.

Ислейвур еще долго сидел не шевелясь, ненависть и обида кипели в его душе. Затем он поднялся, молча обвел взглядом жуткое жилище и вышел на улицу, где бушевал шторм. Тоскливый, наводящий ужас хрип доносился с побережья, казалось, будто там издыхало какое-то чудовище. Резкими порывами налетал шквалистый ветер, словно чудовище вдыхало воздух, а затем с силой выпускало его из себя. Шторм разыгрался не на шутку, в воздухе бесновались смерчи из соли, песка и пыли. Негде было укрыться от необузданности стихии, разве что в мрачной лачуге, но там было еще страшнее, чем снаружи. Он побрел прочь от хижины, по старой привычке поглядывая на облака – не похоже, что завтра удастся выйти в море. Значит, еще один день в хижине, взаперти, без всякого дела, в молчании и ненависти. По-видимому, много таких вот дней минует, а проклятие все будет висеть над ними.

Ислейвур взглянул на дохлую овцу в окне, исходивший от нее смрад давно мучил его, но он делал вид, что ничего не замечает, не осмеливаясь пока в открытую спорить с братом, однако в ту минуту, когда он сидел и слушал его бесстыдную пьяную болтовню, чаша терпения переполнилась. Он изо всех сил пнул овцу ногой – приятно было хоть так дать волю своим чувствам. Потом спустился к берегу, чтобы осмотреть лодку, и долго пробыл там, несмотря на холод и пронизывающий ветер: даже здесь было лучше, чем в зловонной норе с Йоуном.

Кругом не видно пи одной живой души, все попрятались по своим лачугам – забытая богом и людьми земля, остров мертвых. Ислейвур попытался было сосредоточиться и придумать, как все-таки выбраться из кошмарного положения, в котором оказались они с братом, но по слабохарактерности так и не нашел выхода. Тогда он пошел обратно к хижине. Внутри стало заметно светлее, поскольку овца исчезла из оконного проема. Он тихо вошел, постоял, прислушиваясь. Несмотря на завывания бури, в хижине царила какая-то зловещая тишина. Он стоял, затаив дыхание, и слушал. Могло показаться, будто он слушает свист ветра, врывавшегося в разбитое окно, но ему-то было известно, что это не так. Наконец он подошел к брату.

Йоун лежал неподвижно, лицо его было закрыто овцой. Ислейвур потрогал руку брата, она была холодна как лед. После некоторых колебаний он отправился в соседнюю хижину и попросил одного из рыбаков:

– Пойдем сходим ко мне домой, Йоун сегодня пил целый день, и я просто не мог оставаться с ним. Если он и сейчас не спит, то я ни за что не войду туда, потому что он страшно злой, лучше уж переночую в лодке, под парусом.

Когда они подошли к хижине, Ислейвур заметил:

– Наконец-то он вытащил овцу из окна, только куда он ее дел?

Еще с порога они увидели, что произошло.

– Овца до того прогнила, что выпала из окна и задушила его, – сказал Ислейвур.

– Ясное дело, – промолвил рыбак, – не стоит затыкать окно гнилой овцой. Только вот беда, выпала-то она не наружу, а ведь снаружи оставалась большая часть ее.


4


Вот так образовалась своего рода памятка в абсолютно ровном течении времени, которое непрерывно и беззвучно стремилось вперед, как жуки-плавунцы в речке к северу от усадьбы священника. Позднее удобно было ссылаться на эту зарубку во времени и говорить: «Ну помнишь, тот год, когда Йоун Кристбергссон задохнулся под овцой».

Теперь у судовладельца Ислейвур а работы прибавилось, поскольку у него уже было две лодки, но тут возникло одно препятствие. Он никак не мог заполучить матросов. Конечно, многие уже нанялись к кому-то, но все же оставались в поселке парни, которыми можно было бы укомплектовать экипаж, по крайней мере на одной лодке, ведь для другой нужен был еще и капитан. Но все его попытки оказались совершенно безрезультатными, и, получая отказ за отказом, он все больше падал духом.

Довольно часто вместе с мужчинами на лов выходили и женщины, но, хотя Ислейвур был знаком с одной из них и знал, что она хорошо владеет веслами, немыслимо, чтобы она согласилась пойти к нему матросом – такая удача разве что во сне пригрезится. Поэтому он выходил в море один, как раньше; но до чего страшно было оставаться одному в хижине в промежутках между выходами в море, теперь он чувствовал себя еще более одиноким, хотя при жизни Йоуна особого веселья тоже не было. Не в силах вынести одиночество и тоску, он собрался с духом и решил пойти к рыбакам.

Они стояли группой возле сарая для починки сетей и разговаривали; у всех этих людей одинаковые заботы, быть не может, чтобы с ними трудно было найти общий язык, надо только сломать лед. При его появлении все замолкают, смотрят на воду, прячут глаза. Перед ним словно вырастает стена. В отчаянии он поворачивает назад, но тут же вспоминает свои страшные, темные, бессонные ночи – он должен, должен что-то придумать! Едва слышным голосом он спрашивает, что они там разглядывают.

Сначала никто будто и не слышит его, затем один из них уклончиво отвечает:

– Да нет, тут и вправду смотреть не на что, лучше, пожалуй, пойти домой. – И люди расходятся. Но, поднявшись на пригорок, опять собираются кучкой и заводят разговор, молодые парни начинают в шутку тузить друг друга: силу девать некуда. Незаметно, чтобы этих людей разделяла стена.

Ему бы нужно извлечь урок из такого приема, но одиночество настолько измучило его, что однажды в непогоду, когда нельзя выйти в море, он заходит в одну из хижин, здоровается. Те, к кому он пришел, подобрее остальных, но и они даже не пытаются поддержать разговор. Может быть, набраться мужества и рассказать правду о несчастье с Йоуном? Не лучше ли сперва выслушать все, что они о нем думают, а затем попробовать как-то ужиться с ними, чем сидеть долгими вечерами в хижине, терзаясь догадками и угрызениями совести? Начать трудно, но все равно, долго ему этой пытки не выдержать. Однако хозяин опередил его:

– Надо идти, ребята, ведь мы обещали еще помочь Гримуру.

– Не стоит вам уходить из-за меня, – с гневом сказал Ислейвур и выбежал вон. Все это напоминало историю с привидениями: что-то одолевало его, давило, но схватить это «что-то» было невозможно.

Он поехал в поселок сдавать рыбу. Вальдемар пригласил его к себе, в свою унылую контору. Как и подобает, оба долго молчали, потом торговец сказал:

– Ни к чему тебе две лодки, одну я заберу вместе со снастями и занесу это в твой счет.

– Ладно. Может, сразу и пригнать лодку? – тотчас же соглашаясь с торговцем, предложил Ислейвур.

– Не надо, я сам позабочусь об этом.

Что ж, тем меньше хлопот для Ислейвура, к тому же это, несомненно, добрый знак, свидетельствующий о благосклонности Вальдемара. Когда Ислейвур говорил с кем-то и не чувствовал у собеседника неприязни, у него обычно появлялось хорошее настроение и долго не покидало его, так он отвык от общения с людьми.

Назад вместе с ним плыли еще двое – старик и мальчик-подросток, им предстояло забрать лодку и снасти для торговца. По пути они болтали о всяких пустяках и недурно провели время. Ислейвур уж было вообразил, что на горизонте проясняется, что скоро он выберется из этого мрака. Он даже спросил парнишку, не хочет ли тот поработать у него до конца сезона.

– Я уже нанялся к Тордуру, – ответил мальчик, взглянув на старика.

– Да, нам нужно поправить дела, ведь я купил у Вальдемара новую лодку – правда, это только название одно, что купил.

Вот как! Значит, обошли его, и Вальдемар, сам Вальдемар, его кумир, участвует в махинациях. Но ему не хочется верить, нет, это обыкновенная сделка, и, вероятно, ее можно использовать как мост в общество тех, кто сейчас гонит его. И Ислейвур предложил:

– Вам, конечно, нужно место для лодки? Вы и жить можете у меня, там всем места хватит.

– Неплохое предложение, – ответил старик, – если только мы не стесним тебя.

– Нет-нет, что вы, я даже платы никакой с вас не возьму, – Он щедр, он уже мысленно видит, как налаживаются отношения с другими рыбаками, и все потому, что он предложил этим людям остановиться у него.

– Это на тебя похоже, – льстиво сказал старик.

Он попросил Ислейвура передать ему снасти для лова и помочь столкнуть лодку на воду.

– Что вы собираетесь делать сейчас в море? У вас ведь и наживки нет.

– Да мы и не будем ловить, так, разомнемся немного. Недоумевая, он выполнил их просьбу.

Лодка была спущена на воду, и старик с парнем энергично заработали веслами.

– Зачем же нам стеснять вас, ведь вам самим место нужно! – крикнул старик, а мальчишка глупо засмеялся.

Вас? Вам? Значила ли их насмешка, что призрак Йоуна так навсегда и останется в хижине вместе с ним?

– Пошли вы к дьяволу с вашим лицемерием и хитростью! – крикнул он вдогонку, на минуту становясь похожим на своего отца.

Старик и парень разместились в крохотной хибаре, настолько тесной, что жить в ней было практически невозможно, но они рассчитывали пробыть здесь всего несколько дней. Ислейвур очень огорчился.

Вечера стояли темные, а свет в чужих окнах для Ислейвура не ближе, чем звезды на небе. И мертвая тишина – даже крыс не слышно: они тоже покинули его.

Лов закончился, и он вернулся домой, но и там было не лучше: люди его чуждались, и даже старуха Кристина наотрез отказалась стирать на него, так что теперь он сам вынужден был делать непривычную работу. Она ссылалась на болезнь и даже не смогла порекомендовать ему кого-нибудь другого, нет-нет. И дело не в том, что он не может получить в лавке товар, нет, он может купить там все, как и любой другой честный человек, только ему приходится по нескольку раз напоминать приказчику, чтобы тот обслужил его.

Судя по всему, смерть Йоуна была главной темой разговоров в поселке, и он это знал. Сколько же, интересно, понадобится времени, чтобы сислумадюр прослышал об этой истории и засадил его в тюрьму? И вот Ислейвур отправляется в контору Вальдемара, потому что он больше? не в силах терпеть эту неопределенность, а торговец, конечно, именно тот человек, который может дать совет и вообще разъяснить, как обстоят дела. Надо сказать, он попал в затруднительное положение, поскольку торговец, по своему обычаю, встретил его молчанием.

– Я вот думаю, стоит ли мне выходить в море в следующий сезон, – начал Ислейвур.

– А почему нет?

– Не уверен, что найду себе помощника. А одному выходить в море опасно.

– Думаешь, трудно будет найти матроса?

– Я уверен, что никого не найду. Вы наверняка слышали, что обо мне говорят.

– Слышал. О тебе и Йоуне?

– Все думают, это я убил его, я знаю, хотя мне никто этого прямо не говорит.

– Я скажу тебе, что говорят, люди имеют право знать, что о них думают другие. Недомолвки достойны презрения. Говорят, это ты принес овцу в хижину, зажал ею Йоуну рот и нос, и он задохнулся.

Ислейвур задумался. Не больно-то хорошо о нем говорят.

– Они все врут, – твердо сказал он.

– Да.

– Видит бог, они врут, но ведь они способны поклясться в этом перед сислумадюром. Это же негодяи. Что мне делать?

– Сислумадюр не станет заниматься этим, он доверяет мне разбираться во всем, что происходит в нашем поселке, и если ты найдешь свидетелей, которые подтвердят, что тебя оклеветали, то на клеветников можно будет пожаловаться и попросить сислумадюра расследовать это дело. Никто, естественно, не сможет ничего доказать.

– Они, конечно, ничего не смогут доказать, но если я стану жаловаться, то после этого мне вдвое тяжелее будет жить с ними.

– Вероятно, – согласился торговец и опять надолго замолчал. – Послушай, – наконец прервал он молчание, – тебе бы надо почаще ходить в церковь, это производит хорошее впечатление на людей, или, вернее, плохое впечатление производит то, что тебя там никогда не видно.

– Попробую, – сказал Ислейвур неуверенно.

– Да, люди здесь богобоязненные и не станут преследовать усердно молящегося собрата, да еще если узнают, что я против.

Ислейвур свято верил, что – как говаривал его отец – торговец Вальдемар был для всего поселка провидением. Однако посещения церкви не слишком улучшили его положение. То ли богобоязненность подвела, то ли власть торговца – трудно сказать. Когда он приходил в церковь, люди молча шли мимо, как бы оставляя его одного в огромном зале, а если он опускался на скамью, чтобы послушать слово божье, то рядом никто не садился. Так повторилось несколько раз, пока наконец ему это не надоело и он не перестал туда ходить. Пытался он говорить и со священником: вот кто должен иметь влияние на прихожан. Но пастырь не рискнул вмешиваться:

– Все это должно решаться между тобой, богом и твоей совестью. Я тут ничего поделать не могу, нет.

Тогда он пытается действовать злостью – вдруг это поможет разогнать тучи.

– Какого черта ты тут лезешь! – кричит он и сильно толкает Ингоульвура из Рюста, который без всякого умысла подошел к прилавку поговорить с приказчиком. – Сейчас моя очередь, фунт кофе мне, и побыстрее.

Но ему не суждено схватиться со своими врагами. Ингоульвур смолчал, только посмотрел на него, и все вокруг поняли этот взгляд, а приказчик поспешил отпустить ему кофе. Пусть себе идет с миром.

После этого Ислейвур по большей части сидит дома. Не раздеваясь, лежит на постели, взгляд его блуждает по комнате – не очень-то приятно смотреть на нее: грязный пол, грязные стены, тут и там разбросана одежда, валяются остатки еды. В маленькое грязное окошко бьется вьюга, снежная пелена на стекле мешает свету короткого зимнего дня проникнуть в это обиталище. Здесь так холодно, что дыхание превращается в пар. Он теперь не спит в той комнате, где жил с братом, он даже запер ее: ночуя в комнате отца, он меньше боится темноты, хотя страх преследует его повсюду в этом доме, отмеченном печатью смерти. Умерли уже трое его ближайших родственников, когда же наступит его очередь и кто продолжит их род? Он снова и снова размышляет об этом, слушая, как завывает метель, которая проникла под крышу и бьет хвостом по балкам. Иногда он пытается стряхнуть тягостные мысли и подумать о насущных заботах: как сделать, чтобы он смог выйти в море в следующий сезон и поддержать тем самым жизнь в последнем представителе обреченного на смерть рода? Жажда жизни ослабела, надежд на будущее никаких. Но человек должен жить! Он часто повторял себе эти слова без всякой уверенности в их правоте. Крысы упорно, монотонно грызут за стеной дерево, они не покинули корабль – значит, он еще не тонет.

И все же он помнит время, когда и в этой бедной, убогой хижине жило счастье, когда братьев было не разлить водой, они не расставались ни на минуту, играли друг с другом и никогда не ссорились. А еще он помнит сумеречные вечера, когда братья, уютно устроившись в постели, слушали сказки, которые им рассказывала мать. Какое это было чудесное время! Правда, иногда отец разрушал эти сладкие мгновения, грубо заявляя, что стыдно врать маленьким детям. Ислейвур вспоминает, как хорошо работалось ему с братом, между ними царило полное согласие, они играючи делали любую работу, даже самую тяжелую и неблагодарную, и получали от нее удовольствие. Но что же, что привело их совместную жизнь к такому ужасному концу? Ему не верилось, что причиной всему была Йоусабет. Кто он для нее и кем была она для Йоуна? Нет уж, Проще поверить в мрачную силу рока из сказок матери. Здесь было замешано что-то неподвластное человеку, непостижимое и сверхъестественное.

Из этих раздумий его выводит сильный удар в дверь. Непохоже, чтобы дверь просто хлопнула, как обычно в метель; скорее всего, в нее что-то бросили. Он вскакивает на ноги. Непреодолимый ужас охватывает его в темноте и холоде неуютного жилища, сотрясаемого ветром и занесенного вьюгой. Пересиливая страх, он открывает дверь. Снаружи никого не видно, только у порога лежит дохлая собака. G удивлением он разглядывает ее и вдруг понимает, что это сделано нарочно, чтобы еще больше унизить его, и страшная ярость овладевает им. Он хватает собаку за хвост и бежит к ближайшему дому, намереваясь швырнуть ее в окно. Но тотчас в испуге роняет собаку на землю: нет, это ему не по силам. Он вытирает со лба холодный пот и глухо стонет, затем спускается к берегу и швыряет собаку в море.

Еще долго он, не разбирая дороги, бродит по морозу, запорошенный снегом, весь в испарине; вконец продрогший и усталый, он, добравшись домой, зажигает свет и греет себе кофе.

Всю ночь он не смыкает глаз.


5


После этого случая он много дней не выходит из дому не разжигает огня, в его окне не видно света. Люди интересуются им куда больше, чем он предполагает, и начинают беспокоиться, не зная, что с ним произошло. Однако не спешат проведать его, узнать, не захворал ли он, а может, умер, – зачем без нужды опережать события?

Так вот. Девушка, которая фактически уже очень давно оказалась вне этого удивительного людского сообщества, решает разделить судьбу Ислейвура. На глазах у всех Йоусабет направляется в его дом и без приглашения входит в комнату:

– Зашла вот тебя проведать.

Ислейвур вскакивает с постели, удивленный и недоверчивый.

– Никого не касается, что со мной, – отвечает он, упрямо насупившись.

– Совершенно верно, – говорит девушка. – Я тоже не терплю, когда ко мне лезут с участием. Мне тоже надоело выслушивать одни и те же сплетни, потому я и пришла. Кстати, я захватила кое-что поесть и выпить, так что всякий там сброд может нам даже позавидовать да вдобавок и соврать про нас что-нибудь.

– Тебе-то сплетни не вредят, ведь ты благородная, у тебя богатые родители, другое дело я – убийца.

– Да, – говорит девушка, – всякое убийство отвратительно, в какой бы форме оно ни совершалось; однако убивали всегда, и некоторые даже гордятся тем, что убили.

Он не понимает, зачем девушка пришла сюда – разве что оскорбить его еще сильнее, чем до сих пор удавалось другим.

– Но что такое убийство по сравнению с любовью?

– Любовью? – спрашивает он, чуть не задохнувшись.

– Да, ведь любви нет дела до убийства, до репутации, она живет сама по себе.

И, сжав ладонями щеки Ислейвура, она притягивает его к себе и целует прямо в губы. Потом начинает прибирать в комнате, правда не слишком тщательно – она не очень-то похожа на домохозяйку, – однако вскоре стол чист и возле него стоят два стула.

– Разведи огонь в очаге, – приказывает она, выкладывая еду из своей корзинки, за едой следует бутылка вина.

Он машинально делает все, что ему говорят, но потом вдруг приходит в себя и, схватив ее за руки, кричит:

– Забирай все это и уходи. Я все равно ни к чему не притронусь!

Но простодушный деревенский увалень, конечно же, не помеха девушке, которая в Копенгагене зналась с крайне опасными людьми. Она легонько бьет его по щеке:

– Лучше не мешай мне. – Потом велит ему сесть и откупорить бутылку. – Стаканы у тебя есть?

– Нет, – отвечает он, – и вообще я не пью спиртного.

– А тебя никто и не просит, – вспыхивает Йоусабет. – Впрочем, вино пьют и из чашек, – добавляет она, – что же делать, раз нет стаканов.

Ее поведение все еще кажется Ислейвуру подозрительным и опасным, тем не менее он с легким сердцем подчиняется и выполняет ее желания, особенно после того, как отведал ее снеди, – не еда, а сущее лакомство, ведь он страшно изголодался. И вино из чашек пьется легко, оно сладкое, как мед, и хорошо согревает.

Сидя за столом, он старается ничем не выдать свое восхищение гостьей, радость, вызванную ее приходом, и удовольствие от еды. В этот вечер в хижине царило тихое счастье, прежде ему неведомое.

Она остается с ним весь день. И когда вечером мать присылает за ней приказчика, ему никто не отворяет. Фру Ловиса мигом пронюхала о скандальной истории, хотя Гейра и молчала. Ведь, кроме прислуги, у владелицы золотых очков были и другие осведомители.

Что ж, любопытство волей-неволей довольствуется ожиданием под дверью, а между тем в доме происходит чудо.

Йоусабет уже до того ожесточилась, что материнские укоры на нее совсем не действуют, и все же она не без страха встретилась на следующее утро с фру Ловисой. Хозяйка заводит речь о скандальной выходке Йоусабет; она и прежде отчитывала дочь за пьянство и кутежи, правда, толку от брани было немного. Но на сей раз ее просто не узнать: разъяренная фурия стоит перед девушкой, которая посмела бросить вызов всему поселку. Хозяйка кричит, что она опозорила своих родителей, свой дом, потому что, забыв о благоприличии, добровольно легла в постель с убийцей и отверженным, что она, как видно, не в своем уме. Конечно, он просто-напросто собутыльник Йоусабет, который развратил ее и сделал послушным орудием удовлетворения своих низменных инстинктов. И теперь нужно приложить все силы к тому, чтобы эта трясина не затянула ее еще глубже.

– Я запрещаю тебе переступать порог нашего дома, пока не представится возможность отправить тебя в надежное место, где за тобой будет строгий присмотр. И не думай, что сможешь и дальше обманывать меня, заставляя Гейру врать: она ушла и никогда больше сюда не вернется.

До сих пор, опустив голову, Йоусабет молча слушала эту тираду, но тут она вспыхнула и перебила мать:

– Гейра ничего не знала, и ты не должна была выгонять ее.

– Ну, уж позволь мне самой решать, как поступить с собственной прислугой.

– Тогда не суй свой нос в мои дела, я тебе не служанка.

Фру Ловиса прямо онемела от таких слов, а Йоусабет беспрепятственно продолжала:

– Какая подлость – разорить семью бедной девушки только за то, что она не передает тебе сплетен. Ты отняла у меня ребенка, теперь собираешься отнять любимого человека, а меня отослать прочь, и виной всему твое пустое тщеславие. Мнишь себя благородной и образованной – видать, забыла, как простой мальчишка обвел тебя вокруг пальца, назвавшись богатым художником. Сперва ты к нему подлизывалась, а когда выяснилось, что он всего лишь бедный неудачник, вытолкала его за дверь, вместо того чтобы помочь ему стать человеком. Я делаю что хочу


и ты мне больше не указ.

Мать сначала остолбенела от этого потока слов, но скоро опомнилась.

– Любимого человека, – бросила она с презрением, – тоже мне, нашла возлюбленного! Сошелся с тобой на одну ночь, как кобель с сукой, и все тут.

– Мы решили пожениться, – небрежно заметила Йоусабет, снова успокоившись. Затем встала и пошла к двери.

– Йоусабет! – Мать в смятении загородила ей дорогу. – Христом богом молю, обещай мне образумиться. Ты ведь не хуже других знаешь, что совершил этот человек, сислумадюр в любую минуту может задержать его и посадить в тюрьму. Видишь, я умоляю тебя со слезами на глазах. – Она была испугана и совсем упала духом. – Подумай, каково тебе будет, если твоего мужа осудят за убийство.

– Трудно им будет доказать, что все это вранье насчет него – правда, – холодно сказала девушка.

– Йоусабет, девочка, подумай о своей матери, доченька моя… – Хозяйка заплакала, утирая под очками слезы. Но Йоусабет ничуть не жаль матери; сняв с нее очки, она положила их на стол и сказала:

– Благородные не плачут в очках. – И ушла.

Другого выхода нет – пусть отец поговорит с дочерью.

За эти годы он не стал красноречивее и всегда почему-то робел с Йоусабет, которая еще в раннем детстве не желала слушаться мать. Он совершенно не понимал, чем ей не по душе установленные матерью правила, которые он так уважал и которые со временем обретали в его глазах все больший вес. Он смущенно сидит напротив Йоусабет в своей полутемной конторе, долго молчит и наконец, не придумав ничего лучше, говорит:

– Это безумие, девочка моя.

Йоусабет едва сдерживается, чтобы не рассмеяться в лицо этому смущенному пожилому человеку. Она хотела бы полюбить его: ведь он находился во власти того же тирана, но в отличие от нее ему это нравилось.

– Надо же мне когда-нибудь выйти замуж.

– Конечно, бог тебе в помощь, доченька, но неужели ты не могла выбрать достойного человека?

– Однажды я уже выбрала себе мужа, но его выгнали, а нашего ребенка украли, – с горечью ответила она.

– Почему ты все время выбираешь тех, кто гораздо ниже тебя?

Она иронически рассмеялась:

– А что я такого сделала в жизни, чтобы быть выше их? Или, может, тут дело в том, что ты накопил много денег, а мать всю жизнь выставляла напоказ свое тщеславие?

– Но ведь он… убийца.

– Докажи.

– Священник никогда не согласится обвенчать вас против воли твоих родителей.

– Обойдемся и без его благословения, мы уже сами себя обвенчали.

– Tc-c, – сказал он, будто у конторских стен имелись уши. – Я обещаю отправить тебя куда угодно, если ты оставишь эту затею, и ты никогда не будешь нуждаться в деньгах.

– Ты, значит, хочешь, чтобы я погибла в Копенгагене? Думаешь, так лучше, думаешь, здесь никто ничего не узнает?

Он не отвечает. Эта девушка крайне огорчает его, бросает вызов и ему, и всему тому, на чем строится благополучие поселка. И тут в голову ему приходят соображения финансового порядка:

– А на что вы собираетесь жить? Я не стану принимать от него рыбу и могу хоть сейчас отобрать у него за долги и дом, и лодку.

Йоусабет рассердилась не на шутку:

– Что же, давай, заставь родную дочь умереть с голоду – это же не убийство. – С этими словами она побежала к Ислейвуру.

Он не так смел. У него уже была встреча с торговцем; Вальдемаром.

«Тебе, видно, недостаточно всего, что было, ты еще хочешь и дочь мою соблазнить? Если так будет продолжаться, я не вижу причин скрывать от сислумадюра слухи о том, как именно умер твой брат».

Ислейвур едва ли сумеет выстоять в этой борьбе, слишком тяжело досталась ему любовь, хотя сражение за нее еще только разгорается.

– Йоусабет, – сказал он, бледнея от сознания собственного малодушия, – я не хочу быть причиной несчастья, которое ждет нас, если ты пойдешь против воли родителей, вряд ли ты так уж сильно любишь меня. Ты словно играешь с ними в какую-то игру – мстишь им за себя или еще что.

– Трудно сказать, – зло проговорила Йоусабет, – трудно сказать, как и почему человек любит, но мне жаль, что ты заодно с моими тиранами.

– Да ведь я только о тебе беспокоюсь, я на все готов, только бы ты была со мной. Я же с самого детства мечтаю о тебе, потому что люблю.

– Мы не можем понять ни других, ни самих себя, – рассеянно ответила она, думая о чем-то своем. – Может быть, и я всю жизнь любила тебя, хоть и не подозревала об этом, пока обоим нам не стало худо. Помню, еще девчонкой мечтала, чтобы ты меня приревновал к Йоуну. А может, нас объединила не любовь, а беда, но в таком случае это наша беда и никому нет до нее дела.

– Что я могу предложить тебе? – в отчаянии воскликнул он. – Голод и людское презрение, а может быть, что-нибудь еще хуже. Да и что ты знаешь обо мне, кроме того, что я убийца?

Она подошла к нему, погладила по голове:

– Все мы в той или иной степени убийцы, все мы подчас убиваем кого-то, но мы должны жить и бороться за эту жизнь. Пусть отец стыдит нас за бедность – у всех должны быть воля и самостоятельность, которые нельзя продавать за хлеб, если хочешь отличаться чем-то от домашнего скота. Тебе решать: или меня пошлют в ссылку, а ты останешься гнить здесь, или мы вместе бросим всем вызов.

Он осторожно высвободился из ее объятий, подошел к окну. Кусочек мира за окном отнюдь не радует глаз: грязный снег, тропинки, протоптанные людьми, которые упорно борются за существование, под снегом – камни, а там, дальше, – океан, и ни одной зеленой ветки вокруг, ни лучика солнца. Но это его мир, хочешь не хочешь, а придется жить в нем; и все же насколько он красивее, когда рядом Йоусабет.

Ислейвур отвернулся от окна и улыбнулся ей.

Йоусабет переехала к Ислейвуру, и отец ее не осмелился полностью лишить их средств к существованию: духу не хватило пойти на убийство, послать дочь на голодную смерть. Однако поздними вечерами торговец с женой по-прежнему ломали себе голову, где найти выход из этой скандальной ситуации, – искали и не могли найти.

Йоусабет держалась бодро и бесстрашно:

– Летом я буду ходить с тобой в море, ведь я умею грести не хуже любого из парней, которые учили меня этому.

Она даже заставила старую Кристину помогать ей по дому, а соседей – приходить к ним на кофе. Никто не смел отказать дочери торговца, а кроме того, было о чем посудачить после. Другое дело – Ислейвур, все чурались его, как и раньше, – ведь он пока не женат на Йоусабет.


6


Он один вышел на лодке во фьорд пострелять птиц, когда налетел ветер. Паруса он с собой не взял, поэтому назад пришлось грести, что заняло много времени; когда он достиг берега, прибой был уже очень силен. Он подгреб к причалу и привязал лодку к двум столбам, чтобы ее не разбило о сваи.

Но, придя домой и взглянув в окно, заметил, что лодка отходит от берега – она может попасть в прибой и разбиться о прибрежные камни! Но как же это получилось, ведь он крепко привязал ее. Со всех ног он бросился к причалу и обнаружил, что веревки, удерживающие лодку, перерезаны. Какая подлость! Неужели он заслужил такое? Неужели все эти люди настолько добродетельны, что не могут вытерпеть его общества? Но сейчас не время для раздумий. Из-за сильного прибоя все лодки были вытащены на берег, но у причала болтался челнок, принадлежавший торговцу. Он быстро отвязал суденышко и, оттолкнув от берега, прыгнул в него с веслами. Он должен спасти свою лодку, на ней они с Йоусабет будут вместе выходить летом в море, если он не подыщет матроса. Эта лодка была их единственной надеждой, единственной возможностью добыть средства к существованию.

– Ты погибнешь! – крикнул ему старый Торви. Заметив, как пустая лодка отходит от причала, он прибежал на берег. – Брось, не стоит ради нее рисковать жизнью.

Не рисковать жизнью ради лодки? Но не опаснее ли для его жизни бросить ее?

Он гребет изо всех сил. Волны, словно пробку, бросают челнок, уже наполовину залитый водой, грести трудно, однако, несмотря на шторм, он быстро догоняет потерянную лодку. Она вот-вот окажется в полосе бешеного прибоя. Ислейвур налегает на весла; это – погоня за удачей, ведь если он потерпит поражение, то жертва Йоусабет ни к чему, он никогда не сможет смотреть ей в глаза и улыбаться: без лодки он нищий. Последний рывок. Его враги не будут торжествовать. С большим трудом он, захватив весла, перебирается в лодку и оставляет челнок на произвол стихии. Но лодка уже в полосе прибоя, и, как он ни работает веслами, ему не удается развернуть ее и уйти от опасности – неистовствующие валы захлестывают лодку, гонят ее все ближе к берегу, наконец она ударяется о камни, переворачивается и тонет. Криков о помощи не слышно – Ислейвур молча исчезает в пучине.

Кучка людей стоит на гребне и, затаив дыхание, в ужасе наблюдает за борьбой человека с безумством природы. Немыслимо ни помочь ему, ни спасти его. Впереди всех стоит Йоусабет. Мертвенно-бледная, она сквозь клочья пены смотрит на Ислейвура. Когда лодка переворачивается и он исчезает в водовороте, она испускает дикий вопль и, повернувшись к людям, потрясает поднятыми кулаками, а потом теряет сознание.

Через некоторое время прибой выносит тело погибшего на берег.


7


Смерть, словно большая тряпка, стирает все пятна с жизненного пути человека, оставляя его чистым и непорочным. И похороны Ислейвура лишний раз подтвердили, как охотно люди прощают усопшим: собрался почти весь поселок. Расходы взял на себя торговец, поскольку родственников у погибшего не было. В лачуге Ислейвура священник прочитай заупокойную молитву. Раньше никто сюда и близко не подходил, а теперь хижина была набита битком и многие стояли снаружи: мрачно потупив взоры, они пытались расслышать слова молитвы, а затем подхватили скорбную песнь, которую кто-то затянул над покойником. Погода была ясная, но холодная, сверкали на солнце сугробы, и океан, заполучивший накануне свою добычу, снова успокоился.

Один человек, однако, не почтил эту церемонию своим присутствием. Йоусабет заперлась в своей комнате в доме торговца. Сюда ее перенесли, когда она упала в обморок, и после этого она не выходила.

В доме пусто, все ушли на похороны. Она идет в контору отца, разыскивает там ключ и спускается в подвал. Открыв большой шкаф, нащупывает прохладное горлышко бутылки; на душе становится радостно, будто добрый друг погладил ее по щеке. Она уносит бутылку наверх, в свою комнату, запирается и наливает полный стакан.

Из окна ей видно, как похоронная процессия подходит к дому, как ее родители сосредоточенно вышагивают за гробом – мать в новой шубе, в очках, которые она на сей раз явно не собирается снимать, чтобы поплакать.

Йоусабет пьет один стакан за другим.

– Твое здоровье! – говорит она, высоко поднимая стакан. – Твое здоровье, Ислейвур! Мы проиграли, но и враги наши не могут похвастаться полной победой. Я продолжу борьбу против них, борьбу за всех тех, кто беззащитен, за настоящих людей, борьбу против ненависти и тщеславия.

И, рухнув на стол, она рыдает, рыдает, как бывало в детстве, – горько и безудержно.

Похоронная процессия движется дальше.


notes


Примечания


1


Высшее должностное лицо в сисле, административной единице Исландии.