Избранник
Хаим Поток








Роман «Избранник» американского писателя Хаима Потока очень популярен во всем мире, общий тираж книги превысил три миллиона экземпляров. Герои романа — американские мальчики-подростки Дэнни и Рувим взрослеют, познают мир и самих себя в годы Второй мировой войны и после ее окончания. Серьезному испытанию дружба ребят подвергается после провозглашения государства Израиль, когда их отцы, ортодоксальный раввин и религиозный деятель-сионист, по-разному принимают это событие. Дэнни, обладающий феноменальными способностями, увлекается психологией и не желает, следуя семейной традиции, становиться раввином. Чтобы научить сына самому главному — состраданию к людям, отец Дэнни преподает ему жизненный урок…




Роман американского писателя Хаима Потока (1929–2002) «Избранник», вышедший в 1967 году, 39 недель держался в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс», был быстро экранизирован и перенесен на бродвейскую сцену. Сам автор удивлялся такому успеху своего дебютного автобиографического романа. «А я-то думал, что эту историю о двух американских мальчишках и их отцах прочтут человек пятьсот, не больше», — сказал он как-то. Но поставленные в книге мучительные для каждого молодого человека вопросы: что лучше — продолжить семейную традицию или искать свой путь в мире, как отделиться от семьи, не порывая с ней, оказались созвучны миллионам читателей.

На русском языке книга выходит впервые.






Хаим Поток

Избранник


Доктору Израэлю Чарни, Йонасу Гринфилду, рабби Рафаэлю Познеру и доктору Аарону Розену, которые помогли в моих изысканиях, я выражаю свою благодарность.

    

Х.П.






Адене




Когда форель, погнавшись за мухой, оказывается на крючке и обнаруживает, что не может дальше плыть свободно, она начинает сражаться: дергаться, плескаться, и порою ей удается вырваться. Но часто, конечно, ситуация оказывается слишком невыгодна для нее.

Точно так же человек борется с неблагоприятной средой и с теми крючками, на которые он насажен. Порой он преодолевает трудности; порой их оказывается для него слишком много. Его усилия — это все, что видит мир, и чего этот мир, естественно, не понимает. Свободной рыбе очень трудно понять, что происходит с пойманной рыбой.

    

Карл Меннингер






Истинное счастье состоит не в множестве друзей, а в достоинстве и свободе выбора.

    

Бен Джонсон








КНИГА I


Ибо и я был сын у отца моего… и он учил меня и говорил мне: да удержит сердце твое слова мои.

    

Притчи, 4:3








Глава первая


Первые пятнадцать лет нашей жизни мы с Дэнни не подозревали о существовании друг друга, хотя нас разделяли всего пять кварталов.

Квартал, в котором жил Дэнни, был густо заселен последователями его отца, русскими хасидами в темных одеждах, покинувшими свою землю, но вывезшими из нее свои привычки и представления. Они пили чай из самоваров, медленно цедя его сквозь зажатый между зубами пиленый сахар; они громко разговаривали, порою на русском, но чаще — на смеси русского и идиша, и они были фанатично преданы отцу Дэнни.

В соседнем квартале жили другие хасиды, из Южной Польши, которые разгуливали по улицам Бруклина как пугала — в своих черных шляпах, длинных черных одеяниях, с черными бородами и пейсами. У них был свой собственный раввин — потомственный лидер общины, который мог доказать, что его предки занимали это место со времен Бааль-Шем-Това, жившего в XVIII веке основателя хасидизма, которого все они почитали как посланника Божьего.

Там, где мы с Дэнни выросли, существовали еще три или четыре подобные хасидские общины, каждая — со своим раввином, со своей маленькой синагогой, со своими обычаями и своими фанатичными последователями. В канун субботы или с утра по праздникам можно было полюбоваться, как члены каждой общины, облаченные в свои одежды, шагают в свои синагоги, готовые молиться со своими раввинами и забыть хлопоты рабочей недели — все сводившиеся к тому, чтобы раздобыть немного денег и накормить многочисленных детей, а Великая депрессия все не кончалась и не кончалась.

Тротуары Вильямсбурга[1 - Северная оконечность Бруклина, примыкающая к Ист-Ривер. В описываемое время — относительно бедный, неблагополучный иммигрантский район. (Здесь и далее — примеч. перев.)] были покрыты бетонными плитами, а проезжая часть асфальтом, который размягчался на летней духоте и трескался во время суровых зим. Большинство домов выстроены в староанглийском стиле, из коричневого камня, не выше чем в три-четыре этажа, и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Там жили евреи, ирландцы, немцы и даже беженцы из Испании, которые покинули свою родину после гражданской войны, когда к власти пришел Франко — как раз перед началом Второй мировой. Большая часть лавочников были гоями, лишь некоторые магазины принадлежали правоверным евреям из местных хасидских общин. Можно было видеть, как они восседают за своими прилавками — в черных кипах, с окладистыми бородами и длинными пейсами, погруженные в думы о том, как свести концы с концами, и мечтающие о субботнем или праздничном дне, когда можно будет закрыть торговлю и посвятить себя своим молитвам, своему раввину, своему Богу.

Каждый правоверный еврей посылал своих детей мужского пола в ешиву, еврейскую школу при синагоге, где они учились с восьми или девяти часов утра до четырех-пяти часов вечера. По пятницам учеников распускали около часу дня, чтобы они могли подготовиться к встрече субботы. Еврейское образование было обязательным; но, поскольку это Америка, а не Европа, светское образование на английском языке тоже было обязательным — так что каждый ученик нес двойную нагрузку: еврейские уроки до обеда и английские уроки — после. Но в качестве теста на интеллектуальное совершенство тем не менее традицией и единодушным общим мнением признавалось только одно: Талмуд. Виртуозное владение Талмудом — вот к чему стремился каждый студент ешивы, потому что это автоматически обеспечивало высочайшую репутацию.

Дэнни ходил в маленькую ешиву, основанную его отцом. Я же учился в ешиве за пределами Вильямсбурга, в Краун-Хайтс[2 - Район в центральной части Бруклина, населенный тогда зажиточными секуляризированными евреями.], в которой преподавал мой отец. Ученики других общинных еврейских школ Бруклина посматривали на эту ешиву с пренебрежением: в ней проходили больше английских предметов, чем требовал обязательный минимум, а еврейские предметы изучались больше на иврите, чем на идише. Большинство ее учеников были детьми еврейских иммигрантов, которым хотелось думать, что они вышли за пределы того мысленного гетто, в котором оставались прочие общинные школы Бруклина.

Мы с Дэнни так никогда и не встретились бы — или встретились при совершенно других обстоятельствах, — если бы не вступление Америки во Вторую мировую войну и вызванное этим горячее желание некоторых английских учителей в еврейских школах показать всему нееврейскому миру, что студенты ешив, несмотря на долгие часы занятий, такие же физически крепкие ребята, как и любой американский школьник. Для этого они составили турнирную сетку для местных еврейских школ и каждые две недели стали проводить соревнования между школами по разным видам спорта. Я вошел в сборную школы по софтболу[3 - Софтбол — «смягченный» вариант бейсбола (главное отличие — мягкий, менее травмоопасный мяч), в который играют преимущественно женщины и подростки.].

В воскресенье в начале июня пятнадцать игроков нашей команды выстроились перед учителем физкультуры во дворе нашей школы. День был теплый, и солнце ярко светило над заасфальтированной площадкой. Учитель — невысокий, коренастый мужчина за тридцать — в первой половине дня преподавал в государственной старшей школе по соседству, а после обеда подрабатывал в нашей ешиве. Он носил белую безрукавку, белые брюки и белый свитер, и по тому, как нелепо сидела маленькая черная кипа на его круглой лысеющей голове, ясно было видно, что он не привык носить ее постоянно. Говоря, он часто бил кулаком правой руки в ладонь левой, чтобы подчеркнуть свою мысль. Ходил он на носках, почти как боксер по рингу, и был фанатично предан профессиональному бейсболу. Два года пестуя нашу софтбольную команду, он благодаря терпению, удаче, ловким манипуляциям в самых напряженных матчах и горячим патетическим воззваниям, призванным настроить нас на патриотический лад и заставить проникнуться важностью физической подготовки в военное время, сумел вылепить из доставшихся ему пятнадцати растяп одну из лучших команд нашей лиги. Его звали мистер Галантер, и мы все недоумевали, почему он не воюет где-нибудь на фронте.

За два года, проведенные в команде, я неплохо пообвыкся на второй базе, а еще — освоил мягкую крученую подачу, которая провоцировала отбивающего на широкий замах, но в последний момент мяч резко нырял вниз и просвистывал под битой. Мистер Галантер в начале матча обычно ставил меня на вторую базу и перемещал на позицию подающего только в самые напряженные моменты, потому что, как он однажды заявил, его бейсбольная философия «зиждется на сплоченной обороне по всему полю».

В этот день у нас была назначена игра с лучшей командой другой соседской лиги — командой, которая славилась яростным нападением и слабой игрой в защите. Мистер Галантер говорил, что это очень важно — действовать на своем поле сплоченным оборонительным фронтом. Во время разминки, пока наша команда была на поле одна, он все время бил правым кулаком в левую ладонь и напоминал нам об этом сплоченном фронте.

«Без дыр, — кричал он от домашней базы, — без дыр, слышите? Гольдберг, ну какой же это оборонительный фронт? Плотнее! Между тобой и Мальтером крейсер пройдет! Вот так. Шварц, куда ты смотришь, ждешь парашютистов? Это спортивная игра. Враг на земле. Это слишком неточный бросок, Гольдберг. Целься, как снайпер. Дайте ему снова мяч. Бросай! Хорошо. Как снайпер! Очень хорошо. Держитесь крепче! На войне — никаких дыр в обороне!»

Мы взмахивали битами и перекидывали мяч, а день стоял теплый и солнечный, и нас обволакивало счастливое предчувствие близких каникул и радостное возбуждение от предстоящей игры. Нам очень хотелось выиграть — и ради самих себя, и ради мистера Галантера, так нам нравилась его бьющая кулаком в ладонь искренность. Раввинам-учителям бейсбол казался зловредной тратой времени, проявлением тлетворного, грозящего ассимиляцией вторжения английской культуры в жизнь ешивы. Но для учеников большинства общинных школ победа в межрайонном матче значила лишь немногим меньше, чем наивысшая оценка в талмудистике, потому что это был несомненный признак американскости, а считаться настоящим американцем стало для нас очень важно в эти последние военные годы.

Итак, мистер Галантер стоял около домашней базы, громко подбадривая нас и раздавая последние указания, а я вышел на минутку с поля, чтобы подправить свои очки. Я носил очки в черепаховой оправе, и перед каждой игрой мне приходилось загибать внутрь заушины, чтобы очки плотнее прижимались к голове и не сползали на переносицу, когда я начинал потеть. Я делал это перед самой игрой, потому что загнутые заушины сильно врезались в кожу и я не хотел терпеть боль ни на мгновение дольше, чем это необходимо. Эти места воспалялись и болели несколько дней после каждого матча, но, думал я, это лучше, чем постоянно поправлять очки или позволить им свалиться во время важного матча.

Позади сетки, ограждавшей домашнюю базу, стоял Дэви Кантор, один из наших запасных. Это был круглолицый темноволосый коротышка с выпуклыми, совиными очками и очень семитским носом.

— Классно выглядишь, Рувим, — сказал он, глядя, как я вожусь со своими очками.

— Спасибо.

— Все, правда, здорово выглядят.

— Это будет хорошая игра.

Дэви уставился на меня через свои выпуклые стекла.

— Ты так думаешь? — спросил он наконец.

— Ну да, а почему нет?

— Ты видел, как они играют, Рувим?

— Нет.

— Это же убийцы.

— Ну да.

— Нет, правда. Они дикие совсем.

— А ты их видел?

— Дважды. Это убийцы.

— Все играют на победу, Дэви.

— Они не просто играют на победу. Они играют так, как будто выполняют первую из десяти заповедей.

Я рассмеялся:

— Эта-то ешива? Да ладно тебе, Дэви.

— Точно тебе говорю.

— Ага, конечно.

— Рабби Сендерс наказал им никогда не проигрывать, потому что это позор для их ешивы или что-то в этом роде, не знаю. Увидишь.

— Эй, Мальтер! — крикнул мистер Галантер, — что ты там делаешь, за полем?

— Увидишь, — повторил Дэви.

— Ну да, — улыбнулся я в ответ, — священная война.

Он уставился на меня.

— Ты сегодня играешь? — спросил я.

— Мистер Галантер сказал, что, возможно, выпустит меня на вторую базу, если тебе придется подавать.

— Ну, удачи.

— Мальтер! — снова крикнул мистер Галантер. — Война на пороге, ты забыл?

— Иду, сэр! — ответил я и побежал обратно на свое место на второй базе.

Мы еще несколько минут покидали мяч, а потом я встал на домашнюю базу, чтобы поупражняться в отбивании подач. Сначала я послал далеко направо, потом поближе налево и уже занес биту для третьего удара, но тут кто-то закричал: «Вот они!» и я застыл с битой на плече, глядя, как команда, с которой нам предстояло играть, появляется из-за угла и заходит во двор. Дэви распахнул глаза за выпуклыми очками, нервно пнул сетку и мрачно засунул руки в карманы своих штанов на лямках.

Я смотрел, как они выходят на поле.

Их было пятнадцать, одетых одинаково: в белые рубашки, темные брюки, белые фуфайки и маленькие черные кипы. Как принято у ультраортодоксов, они были очень коротко стрижены, и только с висков свисали никогда не трогаемые локоны, свитые в длинные пейсы. Кое у кого пробивались бороды — редкие кустики волос, торчащие в беспорядке на щеках, подбородках и верхних губах. У всех у них под рубашками были надеты традиционные нагрудники — «талес катан», и пришитые к их четырем углам кисти-цицит свисали над брючными ремнями, колыхаясь в такт шагам. Будучи ультраортодоксами, они буквально выполняли библейскую заповедь: «И будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди…»[4 - Числа, 15:39.].

У нашей команды, наоборот, не было какой-то единой формы, и каждый оделся, как ему вздумалось: в полукомбинезоны на лямках, шорты, брюки, рубашки-поло, фуфайки, даже майки. Некоторые из нас носили поддевки-нагрудники, другие — нет, но никто не выпустил кисти поверх брюк. Единственное, что у нас было общее, — это маленькие черные кипы, которое мы тоже все носили.

Они подошли к сеточному ограждению и сгрудились в молчаливую черно-белую массу, с битами, мячами и перчатками в руках. Нельзя было сказать, что их вид выражал какую-либо ярость. Я заметил, как Дэви Кантор снова пнул сетку и перешел в другое место — на линию третьей базы, нервно теребя свои штаны.

Мистер Галантер улыбнулся и направился к ним, быстро двигаясь на носках, так что кипа просто чудом держалась на его лысеющей макушке.

От черно-белой массы игроков отделился человек и сделал шаг навстречу. Ему было под тридцать, он носил черную пару, черные ботинки и черную шляпу. Еще у него была черная борода и книга под мышкой. Вне всякого сомнения, это был раввин, и я удивился, почему это у них в ешиве раввин выполняет обязанности тренера.

Мистер Галантер подошел к нему и протянул руку.

— Мы готовы, — сказал раввин на идише, пожимая протянутую руку с видимым безразличием.

— Отлично, — улыбаясь, ответил наш тренер по-английски.

Раввин окинул взглядом поле.

— Вы уже играли? — спросил он.

— В смысле?

— У вас была разминка?

— Да, конечно, мы…

— Нам тоже надо размяться.

— В смысле? — повторил мистер Галантер с озадаченным видом.

— Вы разминались, теперь мы разомнемся.

— Вы что, не разминались в своем дворе?

— Разминались.

— Ну так…

— Но мы никогда раньше не играли на вашем поле. Дайте нам несколько минут.

— Ну, вообще-то… — протянул мистер Галантер, — у нас не так много времени. По правилам каждая команда должна разминаться на своей площадке.

— Дайте нам пять минут, — настаивал раввин.

— Ладно, — решился мистер Галантер. Он больше не улыбался. В домашних играх он всегда старался начать как можно скорее — чтобы не дать нам «охолонуть», как он выражался.

— Пять минут, — повторил раввин. — Скажите вашим ребятам уйти с поля.

— В смысле?

— Мы не можем разминаться вместе с вашими ребятами. Скажите им уйти с поля.

— Ладно, хотя… — начал было мистер Галантер, но осекся. И задумался. Черно-белая масса игроков позади раввина стояла очень тихо, ожидая ответа. Я успел заметить, что Дэви Кантор ковыряет носком ботинка асфальт площадки. — Ладно, без проблем. Пять минут. Только пять минут, хорошо?

— Скажите вашим ребятам уйти с поля.

Мистер Галантер мрачно взглянул за пределы площадки. Вид у него был несколько растерянный.

— Все с поля! — крикнул он наконец не очень громко. — Им нужна пятиминутная разминка. Быстро, быстро! Не останавливайтесь, не опускайте руки. Двигайтесь! Покидайте-ка мячи за домашней базой. Живо!

Наши игроки разбежались с поля.

Черно-белая масса оставалась неподвижной позади проволочного ограждения. Молодой раввин повернулся к своей команде.

— Поле в нашем распоряжении на пять минут, — сказал он на идише. — Помните, зачем и для кого мы играем.

Затем он посторонился, и черно-белая масса распалась на пятнадцать отдельных игроков, которые быстро заняли площадку. Один из них, долговязый парень с волосами соломенного цвета и длинными руками и ногами, состоящими, кажется, из одних костей и острых углов, встал на домашней базе и начал отбивать подачи. Он пустил несколько легких мячей низом и сделал несколько свечек. Полевые игроки встретили его удары радостными криками на идише. Сами они действовали довольно неуклюже: пропускали низовые мячи и откидывали высокие, неловкие навесы. Я взглянул на молодого раввина. Он сидел сбоку на скамейке и читал свою книгу.

Позади заграждения было довольно много места. Мистер Галантер собрал нас там и велел перекидывать мячи.

— Держите мячи в воздухе! — приговаривал он, ударяя кулаком правой руки в ладонь левой. — Не рассиживаться на передовой! Нельзя недооценивать противника!

Но с лица его не сходила широкая улыбка. Теперь, своими глазами увидев команду, с которой нам предстояло проводить игру, он, похоже, не сомневался в ее исходе. Кинув мяч и ожидая, пока мне вернут его обратно, я сказал сам себе, что мне очень нравится мистер Галантер. Только зачем он все время пользуется военными словечками? И почему он все-таки не в армии?

Дэви Кантор подскочил ко мне, погнавшись за мячом, отскочившим от его ног.

— Убийцы, а? — ухмыльнулся я.

— Увидишь, — ответил он, пытаясь остановить мяч.

— Во-во.

— Особенно тот, кто отбивает. Увидишь.

Я одним движением поймал летящий ко мне мяч и мигом передал его дальше.

— И кто у нас отбивает?

— Дэнни Сендерс.

— Мне очень стыдно за свое невежество, а кто такой Дэнни Сендерс?

— Сын рабби Сендерса, — ответил Дэви, и глаза его сверкнули.

— Я впечатлен.

— Увидишь, — повторил Дэви и убежал со своим мячом.

Мой отец, отнюдь не питая любви к хасидским общинам и их маленьким вождям-раввинам, рассказывал мне о рабби Исааке Сендерсе и о том, насколько ревностно тот наставляет своих последователей в вопросах соблюдения еврейского Закона.

Мистер Галантер взглянул на свои наручные часы, потом перевел взгляд на поле. Пять минут явно истекли, но команда наших противников и не думала покидать его. Дэнни Сендерс был теперь на первой базе. Я обратил внимание, что его длинные конечности служили ему хорошую службу: в прыжке или в растяжке он был способен достать большинство самых неуклюжих мячей, летевших в его сторону.

Мистер Галантер направился в сторону молодого раввина, по-прежнему спокойно читавшего на скамейке.

— Пять минут, — сказал он.

— А? — поднял тот взгляд от своей книги.

— Пять минут прошли.

Раввин взглянул на поле.

— Довольно! — закричал он на идише. — Пора играть!

Затем перевел взгляд на книгу и продолжил чтение.

Его команда поперекидывала мяч еще минуту или две, после чего неторопливо покинула площадку. Дэнни Сендерс прошел прямо рядом со мной, все еще в перчатке первого бейсмена на руке. Он был гораздо выше меня, и черты его лица, в отличие от моих — достаточно обыкновенных, но пропорциональных, казались высеченными из камня. Нижняя челюсть и скулы были твердо очерчены, нос прямой и острый, полные губы выступали ступенькой из-под носа, образуя широкий рот. Его глаза были темно-голубыми, кустики волос на подбородке, скулах и верхней губе, а также коротко остриженная голова и развевающиеся пейсы отливали цветом песка — в отличие от моих, черных, волос. Он шел разболтанной походкой, сплошные руки-ноги, переговариваясь на идише со своим товарищем по команде и в упор меня не замечая. Я подумал тогда, что до чего же противен этот его хасидский дух превосходства и как же приятно будет обыграть сегодня его и его команду.

Судья, учитель физкультуры из общинной школы по соседству, вызвал на поле обе команды и, как обычно, швырнул в воздух биту, чтобы определить право выбора. Ее поймал — и почти выронил — кто-то из наших противников.

Во время быстрого обмена рукопожатиями Дэви Кантор подбежал и встал рядом со мной.

— Ну, что ты думаешь? — спросил он.

— Это куча задавак.

— Нет, что ты думаешь об их игре?

— Они безнадежны.

— Они убийцы.

— Да ладно тебе, Дэви, перестань.

Тот мрачно посмотрел на меня:

— Вот увидишь.

— Я уже видел.

— Ничего ты не видел.

— Ну да. Илья-пророк спустится подавать за них в решающие моменты.

— Это не смешно! — заявил Дэви. Выглядел он очень удрученно.

— Убийцы, ага, — ответил я со смехом.

Команды разделились. Право выбора осталось за нашими соперниками, и они решили первыми нападать[5 - В бейсболе нападающей считается команда, представленная на поле баттером (отбивающим). Защищающаяся команда представлена питчером (подающим), кэтчером (ловящим подачу), тремя бейсменами (ловящими отбитые баттером соперника мячи на «базах» — квадратах со стороною в 30 см), а также шорт-стопом (свободным защитником), между второй и третьей базами, и тремя «полевыми игроками» — аутфилдерами, «во внешнем кольце» позади баз. Отбив посланный питчером мяч, баттер бросает биту и бежит в сторону первой базы, пока мячом не завладела защищающаяся команда (его задача — обежать их все и вернуться на домашнюю базу), а его место занимает следующий баттер.]. Мы рассредоточились на поле. Я занял свою позицию на второй базе. Молодой раввин продолжал читать на скамейке позади проволочного ограждения. Мы поперекидывались мячом еще около минуты. Мистер Галантер, стоя на своем тренерском месте на линии третьей базы, кричал нам что-то подбадривающее. Стояла теплая погода, я начал потеть и отлично себя чувствовал. Затем судья, заняв свою позицию позади питчера, попросил мяч. Получив, он передал его питчеру и выкрикнул: «Начали! Мяч в игру!» Мы замерли на наших позициях.

«Гольдберг, ближе!» — закричал мистер Галантер, и Сидни Гольдберг, наш шорт-стоп, сделав два шажка, встал ближе к третьей базе. «Вот так, хорошо. Сплотить оборону!»

Маленький, тощий мальчик пошел к домашней базе и встал на нее, сведя ноги вместе и неловко подняв биту над головой. Очки в стальной оправе делали его похожим на маленького старичка. После первой подачи он так резко взмахнул своей битой, что, промазав по мячу, по инерции описал полный круг, а его пейсы при этом разлетелись почти горизонтально. После чего он занял первоначальное положение — ноги вместе, бита неловко поднята над головой.

Судья звонко выкрикнул: «Страйк!»[6 - Страйк — «всухую» проигранное очко, после трех страйков отбивающий выбывает из игры.]. Мы с Сидни Гольдбергом переглянулись и широко улыбнулись друг другу.

— Если он и Талмуд так же учит, плохи его дела, — сказал Сидни.

— Сплотить оборону! — снова крикнул мистер Галантер. — Мальтер, чуть левее. Хорошо!

Следующая подача оказалась слишком высокой[7 - Мяч должен пролетать на высоте от колен баттера до его плеча («страйк-зона»). Если выше или ниже, баттер может проигнорировать подачу, но если сделает движение битой, то очко проигрывает он.], мальчик дернулся на нее, но биту выбило у него из рук, а сам он упал вперед. Мы с Сидни Гольдбергом снова переглянулись. Мы учились с ним в одном классе и даже были чем-то похожи внешне — тонкие, гибкие, с длинными руками и ногами. Он был не лучшим учеником, но зато отличным шорт-стопом. Живя в одном квартале, мы приятельствовали, хоть и не близко. Сидни пришел на матч в майке и комбезе. Поддевки с кистями у него не было. Я был одет в светло-голубую рубашку и синие рабочие брюки. Под рубашкой у меня была поддевка.

Тощий мальчик снова встал на позицию баттера и поднял биту в своей нелепой хватке. Следующую подачу он просто пропустил мимо, и судья снова выкрикнул «страйк». Я заметил, как молодой раввин на секунду оторвался от книги, потом снова погрузился в чтение.

— Давай еще две такие же! — крикнул я нашему питчеру. — Две, Шварци!

А про себя подумал: «Ага, убийцы».

Дэнни Сендерс подошел к выбитому из игры мальчику и что-то ему сказал. Тот стоял, потупившись и словно съежившись. Потом, повесив голову, ушел с поля. Его место занял другой такой же мальчик, маленький и тощий. Я оглянулся на Дэви Кантора, но не нашел.

Мальчик широко замахивался на первые две подачи и пропустил их обе. На третий раз я услышал отчетливое «чвяк!», с которым его бита соприкоснулась с мячом, и мяч по плавной, широкой дуге полетел прямо к Сидни Гольдбергу. Тот остановил мяч в воздухе и после небольшой заминки поймал его в перчатку. Потом кинул мне, и мы немного по-перебрасывали мяч между собой. Затем Сидни снял перчатку и потряс левой кистью в воздухе.

— Больно, — сказал он, улыбаясь при этом.

— Хороший захват, — ответил я.

— Чертовски больно, — повторил Сидни и натянул перчатку.

Новый баттер, вставший на игровое поле, был широкоплеч и вообще похож на медведя. Он дернулся на первую подачу, но пропустил ее. Затем дернулся на вторую и отбил, послав мяч прямо над головой третьего бейсмена в левое поле. Я замер на мгновение и крикнул: «Мне!» Левый полевой подхватил мяч со второго отскока и переправил мне. Мяч летел высоковато, так что мне пришлось вытянуть руку с перчаткой — и в этот момент я скорее почувствовал, чем увидел баттера, несущегося ко второй базе. Пока я ловил мяч, он врезался в меня, как грузовик. Мяч пролетел над моей головой, я грохнулся на асфальтовое поле, а он пронесся дальше к третьей базе, придерживая кипу правой рукой. Кисти-цицит развевались в воздухе. Эйб Гудштейн, наш первый бейсмен, завладел мячом и вернул его в дом. Баттер на третьей базе довольно ухмылялся.

Команда ешивы разразилась радостными воплями, подбадривая баттера на идише.

Сидни Гольдберг помог мне встать на ноги.

— Вот мамзер![8 - Ублюдок (идиш).] Он специально тебя сбил!

— Уфф! — только и смог сказать я, делая глубокие вдохи и выдохи. Моя правая ладонь была вся ободрана.

— Мамзер! — повторил Гольдберг.

Мистер Галантер выскочил на поле и понесся к судье.

— Это, по-вашему, честная игра? — горячо спросил он. — Вы вообще судить собираетесь?

— Третья база взята, — ответил тот. — Мальчик стоял у него на пути.

Мистер Галантер застыл с открытым ртом:

— Что-что?

— Третья база взята, — повторил судья.

Мистер Галантер, казалось, был готов спорить дальше, но потом замолчал и взглянул на меня:

— Мальтер, ты как?

— Все в порядке, — ответил я, делая еще один глубокий вдох.

Мистер Галантер с сердитым видом ушел с поля.

— Мяч в игру! — закричал судья.

Скамейка ешиботников вдруг притихла. Я заметил, что молодой раввин поднял глаза от своей книги и глядел на нас с усмешкой.

На поле вышел высокий, худой игрок, встал в правильную стойку, несколько раз взмахнул битой и замер, согнувшись, готовый принять мяч. Это был Дэнни Сендерс. Я несколько раз согнул и разогнул правую кисть в перчатке. Она все еще болела.

— Отодвинься! Отодвинься подальше! — закричал мне мистер Галантер.

Я сделал два шага назад. Потом тоже принял стойку.

Первая подача у нашего питчера не получилась. Ешиботники встретили ее громким смехом. Молодой раввин не отрываясь смотрел на Дэнни.

— Не бери в голову, Шварци! — крикнул я. — Давай следующую!

Вторая подача прошла на фут выше головы Дэнни. Ешива заулюлюкала. Мы с Гольдбергом переглянулись. Мистер Галантер тихо стоял за третьей базой, не отрывая взгляда от нашего питчера. Молодой раввин по-прежнему смотрел на Дэнни Сендерса.

Следующая подача Шварци оказалась медленным прямым набросом, и не успел мяч пролететь половину расстояния, я по движению левой ноги Сендерса уже понял, что он намерен сделать. Он развернулся, и все его длинное, худое тело начало вкладываться в замах. Я напрягся в ожидании звука удара, и когда он раздался, то хлопнул, как пушечный выстрел. На какое-то мгновение мяч исчез из вида. Затем я увидел, как Шварци ныряет вниз, а мяч проносится в воздухе на том самом месте, где только что была его голова. Я попытался его перехватить[9 - Вторая база, где находится Рувим, — на линии, соединяющей подающего и отбивающего.], но мяч летел слишком быстро — едва я успел поднять перчатку, как он уже был в зоне центрального полевого. Его поймали с отскока и переправили Сидни Гольдбергу — но к этому моменту Дэнни Сендерс уже прочно стоял на моей базе и команда ешивы кричала от радости.

Мистер Галантер попросил у судьи паузу и вышел на поле к Шварци. Сидни Гольдберг кивнул мне, и мы тоже подошли к ним.

— Он же меня убить мог! — горячился Шварци. Это был паренек среднего роста. С длинного лица, покрытого прыщами, струился пот. — Господи, вы видали, что это был за мяч?

— Видали, видали, — мрачно ответил мистер Галантер.

— Он несся слишком быстро, его невозможно было остановить, — вступился я за Шварци.

— Слыхал я о Дэнни Сендерсе, — заметил Сидни. — Он всегда целит прямо в питчера.

— Почему вы мне не сказали?! — запричитал Шварци. — Я бы поостерегся!

— Я только слышал об этом, — возразил Гольдберг. — Ты всегда веришь тому, что слышишь?

— Господи, этот мяч, он же меня убить мог! — повторил Шварци.

— Ну как, останешься на подаче? — спросил мистер Галантер. На лбу у него выступила испарина, и выглядел он очень озабоченным.

— Конечно, мистер Галантер! Все нормально!

— Уверен?

— Уверен, да, уверен!

— Смотри, не геройствуй… На этой войне нужны живые бойцы, а не мертвые герои.

— Я… я не геройствую, — сбивчиво пробормотал Шварци. — Я еще исправлюсь. Это же ведь только первый период.

— Ладно, боец, — без особого энтузиазма ответил мистер Галантер. — Просто держи строй.

— Я сделаю, что смогу, мистер Галантер.

Тот кивнул, все еще мрачный, и пошел с поля, утирая лоб извлеченным из кармана платком.

— Господи Иисусе![10 - «Jesus Christ!» в устах ученика ешивы звучит, мягко говоря, странно, — видимо, Шварци щеголяет тем, какой он «настоящий американец».]— сказал Шварци, когда мистер Галантер ушел. — Этот ублюдок метил прямо мне в голову!

— Да ладно тебе, Шварци, — ответил я. — Что он, Бейб Рут?[11 - Легендарный довоенный бейсболист.]

— Ты же слышал, что Сидни сказал.

— Не подноси им мячи на блюдечке, и они не будут так лупить.

— Кто это подносит мячи на блюдечке? Отличная была подача!

— Ну конечно.

— Ребята, — вмешался подошедший судья, — вы здесь до вечера болтать собираетесь?

Это был беспокойный коротышка лет под пятьдесят.

— Нет, сэр, — ответил я как можно вежливее, и мы разбежались по своим местам.

Дэнни стоял на моей базе. Его белая рубашка прилипла к спине и плечам от пота.

— Отличный был удар, — обратился я к нему.

Он с любопытством взглянул на меня и ничего не ответил.

— Ты всегда так лупишь в питчера? — спросил я.

Он слегка улыбнулся.

— Ты ведь Рувим Мальтер, — сказал он по-английски безо всякого акцента. У него был низкий хрипловатый голос.

— Ну да, — ответил я, недоумевая, где он мог слышать мое имя.

— Твой отец — Давид Мальтер, который пишет статьи о Талмуде?

— Точно.

— Я сказал своей команде, что сегодня мы прикончим вас, апикойрсим[12 - Апикойрсим (ивр.), множественное число от «апикойрес» — безбожник, эпикуреец.].

Это было сказано ровным, лишенным всякого выражения голосом, и я надеялся, что холодок, который я вдруг почувствовал, никак не отразился на моем лице.

— Валяйте. Можете повертеть на счастье свои цицит.

Я отошел от него и занял свою позицию на второй базе. Взглянул за проволочное ограждение и увидел там Дэви Кантора, он смотрел на поле, руки в карманах. Потом быстро принял стойку, потому что Шварци на позиции питчера замахнулся для броска.

Баттер широко взмахивал битой на два первые броска и оба раза промахивался. Следующий удар прошел слишком низко, и он не стал на него дергаться, затем послал стелющийся мяч в сторону первого бейсмена, который с отскока сбросил его себе под ноги, обстучал и, наконец, поймал — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Дэнни Сендерс успешно завершил свою пробежку и вернулся на домашнюю базу. Наш бейсмен замер на мгновение, охваченный стыдом, затем кинул мяч обратно Шварци. Мистер Галантер утирал пот, стоя на своем месте у третьей базы. Команда ешивы снова шумно радовалась. Все пытались дотронуться до Дэнни Сендерса и пожать ему руку. Я заметил, что раввин широко улыбнулся, затем вернулся к своей книге.

Сидни Гольдберг подошел ко мне.

— Что тебе Сендерс сказал? — спросил он.

— Он сказал, что сегодня они убьют нас, апикойрсим.

Сидни уставился на меня.

— Славные они ребята, эти ешиботники, — пробормотал он и медленно отправился на свое место.

Следующий баттер заслал далекий мяч в правое поле. Мы поймали его на лету.

— Ура-ура, — саркастически прокомментировал Сидни Гольдберг, пока мы шли с поля. — Похоже, скоро они прервутся на вечернюю молитву и предложат нам присоединиться.

— Не предложат. Мы для них недостаточно благочестивы.

— Где они так лупить выучились?

— А я знаю?

Мы сгрудились вокруг мистера Галантера за проволочной сеткой.

— Прошло только два розыгрыша, — заявил он, ударяя кулаком правой руки в ладонь левой, — и они уже показали все, на что способны. Теперь мы выпустим на них свою тяжелую артиллерию. Мы откроем заградительный огонь!

Выглядел он более спокойно, но по его лицу по-прежнему струился пот. Казалось, кипа приклеилась к взмокшей макушке.

— Ладно! — закончил он. — Заряжай!

Круг наших игроков распался, и Сидни Гольдберг отправился с битой на домашнюю базу. Я заметил, что молодой раввин так и не отрывался от своей книги, и решил пройти мимо него, чтобы поглядеть — что же это он читает. Но ко мне подошел Дэви Кантор. Руки у него по-прежнему были в карманах, вид такой же мрачный.

— Ну? — спросил он.

— Что — ну?

— Я же говорил, они умеют бить.

— Ну да, говорил, и что?

Мне не нравилась его подавленность, и я не стал этого скрывать. Дэви почувствовал мое раздражение.

— Я не болтаю попусту. Я просто хочу знать, что ты думаешь.

— Да, они умеют бить.

— Они убийцы.

Я проследил глазами за Сидни Гольдбергом, пропустившим подачу, и ничего не сказал.

— Как твоя рука? — спросил Дэви.

— Я содрал кожу.

— Он таки сильно на тебя налетел.

— А кто это?

— Дов Шломовиц, — ответил Дэви и добавил на иврите: — Не зря его так назвали.

«Дов» на иврите значит «медведь».

— Я его что, правда блокировал?

Дэви пожал плечами:

— И да, и нет. Судья мог трактовать и так и этак.

— Он как грузовик несся, — сказал я, наблюдая за тем, как Сидни Гольдберг сделал шаг назад от питчера.

— Видел бы ты его отца. Он из личных помощников рабби Сендерса. А проще говоря — телохранитель.

— У рабби Сендерса есть телохранители?

— Ну конечно. Иначе бы его разорвали фанатичные поклонники. Где ты жил все эти годы?

— Я никогда не имел дела ни с кем из них.

— Не много потерял, Рувим.

— А ты-то откуда столько всего знаешь про рабби Сендерса?

— Мой отец делает ему взносы.

— Ну что, молодец твой отец.

— Он не молится с ними, ничего такого. Просто делает взносы.

— Ты не с теми дружишь, Дэви.

— Нет-нет, Рувим. Не думай так. — Дэви выглядел очень расстроенным. — Мой отец не хасид и всякое такое. Он просто пару раз в год дает ему немного денег.

— Да я пошутил, Дэви, — улыбнулся я. — Не принимай всерьез.

Его лицо расплылось в улыбке, а затем я увидел, как Сидни Гольдберг пустил по земле быстрый низкий мяч и помчался на первую базу. Мяч прилетел прямо в ноги шорт-стопу в центре поля.

— Стой на первой! — закричал мистер Галантер.

Сидни так и поступил.

Мяч быстро передали на вторую базу. Второй бейсмен посмотрел на первого, потом кинул мяч питчеру. Раввин оторвал взгляд от книги и затем снова погрузился в чтение.

— Мальтер, поддержи там на первой! — крикнул мне мистер Галантер, и я отправился к линии первой базы.

— Они умеют бить, но не умеют играть в поле, — улыбаясь, сказал Гольдберг.

— Дэви Кантор уверен, что они убийцы.

— Нытик он, этот Дэви, — ухмыльнулся Гольдберг.

Дэнни Сендерс стоял рядом с базой, подчеркнуто игнорируя нас обоих.

Наш следующий баттер послал мяч по высокой дуге в сторону второго бейсмена, который остановил его, поймал и попытался осалить мячом Сидни Гольдберга, когда тот несся за его спиной ко второй базе.

— Все базы взяты! — провозгласил судья, и наша команда радостно заорала. Мистер Галантер улыбался. Раввин продолжал читать, и я обратил внимание, что теперь он начал медленно раскачиваться взад-вперед.

— Внимательнее, Сидни! — крикнул я из-за первой базы.

Дэнни Сендерс посмотрел на меня, потом отвел взгляд. «Убийцы, как же — подумал я. — Просто недоумки, вот они кто».

— Если мяч на земле, беги что есть сил! — крикнул я нашему баттеру, занявшему первую базу.

Он кивнул мне в ответ.

— Если они и дальше так будут в поле играть, мы здесь до завтра проколупаемся! — крикнул он.

Я увидел, как мистер Галантер что-то говорил новому баттеру, тот, слушая, энергично кивал головой. Потом ступил на домашнюю базу и послал трудный низкий мяч питчеру, который замялся, а потом перекинул его на первую базу. Дэнни Сендерс вытянулся во весь рост и поймал мяч.

— Аут! — закричал судья, показывая, что баттер должен уйти с поля. — Вторая и третья — взяты!

Я бежал на место баттера, хохоча чуть ли не в голос. Что за дурак у них питчер! Он бросил мяч на первую базу, а не на третью, и теперь у нас там стоит Сидни Гольдберг и еще парень на второй[13 - Питчер защищающейся команды допустил грубый тактический промах: ему следовало передать мяч третьему бейсмену, чтобы тот мог «осалить» полученным мячом бегущего на третью базу игрока нападающей команды и вывести его из игры.].

Я тоже послал мяч низом в сторону шорт-стопера, и тот, вместо того чтобы переслать его на вторую базу, снова отчаянно швырнул его на первую, и снова Дэнни Сендерс, растянувшись, поймал мяч. Но я уже успел прибежать на первую базу и услышал возглас судьи: «Все базы взяты!» — а вся наша команда хлопала по спине Сидни Гольдберга, закончившего пробежку по полю. Мистер Галантер широко улыбался.

— Привет еще раз, — сказал я Дэнни Сендерсу, уставившемуся рядом со мной глазами в базу. — Ну что, еще не вертели свои цицит?

Он посмотрел на меня, потом медленно отвел взгляд. Его лицо оставалось безучастным.

Шварци стоял на домашней базе, помахивая битой.

— Внимательнее на третьей! — крикнул я нашему бегущему баттеру. Он казался слишком увлеченным своей предстоящей пробежкой, чтобы взглянуть на подачу. — Игра еще не сделана!

Он помахал мне рукой.

Шварци выиграл два мяча, проиграл один и уже замахнулся, готовясь отразить четвертую подачу. Бегущий от третьей помчался к домашней базе. Он был уже на полпути, когда бита послала быстрый трудный мяч в сторону третьего бейсмена, того самого щуплого мальчика в очках и с лицом маленького старичка. Он поймал его не столько перчаткой, сколько прямо животом, крепко прижал и остался стоять с растерянным видом.

Я вернулся на первую базу и увидел, как наш игрок, сорвавшийся с третьей базы в сторону домашней, круто повернулся и с недовольным видом поплелся назад.

— Наступи на базу! — крикнул Дэнни на идише через поле, и третий бейсмен выполнил его указание — скорее просто повинуясь, чем вспомнив, что очко считается выигранным только в этом случае.

Команда ешивы, бурно выразив свою радость, убежала с поля. Дэнни Сендерс посмотрел на меня, начал было что-то говорить, но затем быстро ушел.

Я занял свою позицию у второй базы. Ко мне подошел Гольдберг.

— Чего он так быстро убежал? — спросил он.

Я бросил взгляд на нашего третьего бейсмена. Он стоял рядом с мистером Галантером и выглядел очень озабоченным.

— Он войну выиграть торопится, — съязвил я наконец.

— Ну-ну.

— Гольдберг, на место! — закричал мистер Галантер. В голосе его слышались нотки раздражения. — Крепить оборону!

Сидни быстро пошел на свое место. Я остался ждать.

Стало жарко, я вспотел под одеждой. Я чувствовал, как заушины очков врезались в кожу черепа, снял их и провел пальцем по ноющим замятинам. Потом быстро надел, потому что увидел, как Шварци начинает замах для подачи. Приняв стойку, я вспомнил обещание Дэнни Сендерса своей команде прикончить нас, апикойрсим. Это слово изначально обозначало человека, воспитанного в иудаизме, но отвергшего самые основы своей религии — существование Бога, Откровение, воскрешение мертвых. Но для таких, как рабби Сендерс, оно стало обозначать любого иудея, который позволяет себе, скажем, читать Дарвина, не носит пейсы и цицит на краях одежды. Я был апикойресом для Дэнни Сендерса — несмотря на мою веру в Бога и в Тору, — потому что я не носил пейсы и ходил в школу, где в программе было слишком много английских предметов, а еврейские предметы проходились на иврите, а не на идише, а ведь и то и другое — неслыханный грех. Первое — потому что отнимает время от изучения Торы, второе — потому что иврит, то есть древнееврейский, был священным языком и употребление его для обыденных школьных нужд было профанацией Имени Божьего. Я никогда раньше не сталкивался лично с такими евреями. Мой отец говорил мне, что его не волнует, во что они верят. Удручало в них другое: фанатическая убежденность в собственной правоте, их абсолютная уверенность, что они, и только они, слышат, что говорит Бог, а все прочие евреи — не правы, полностью не правы, они грешники, лицемеры, апикойрсим, и обречены гореть в геенне огненной. Непонятно, правда, когда только они успели научиться таким ударам, раз каждая минута дорога им для изучения Торы, и как это они послали раввина — чтобы тот терял свое бесценное время, сидя на скамейке у спортивной площадки.

Стоя в поле и наблюдая за парнем на домашней базе, который пропустил высокий мяч, я вдруг очень разозлился. С этого момента игра перестала быть просто игрой: она стала войной. Радостное возбуждение испарилось. Ешиботники как-то так повернули, что этот послеобеденный бейсбольный матч превратился в конфликт между тем, что они считали своей праведностью, и тем, что они считали нашей греховностью. Я чувствовал, как наливаюсь злобой, и вся эта злоба фокусировалась прямо на Дэнни Сендерсе. Оказалось, я могу его ненавидеть.

За половину периода на домашней базе перед питчером Шварци оказались пятеро соперников, и только одного из них он сумел выбить. Время от времени ешиботники выкрикивали нам на идише: «Горите в аду, апикойрсим!» — и к тому моменту, когда половина периода закончилась и мы сгрудились у сетки вокруг мистера Галантера, все понимали — это не просто игра в мяч.

Мистер Галантер обильно потел и был мрачен. Сказал он только одно: «Теперь нужно сражаться с осторожностью. Избегайте ошибок». Он сказал это очень тихо, и мы тоже стояли тихо, пока баттер не ступил на домашнюю базу.

Мы стали вести тихую, внимательную игру. Следуя указаниям мистера Галантера, мы не бросались в рискованные пробежки и отбивали, когда можно было, подачи без замаха. Я заметил, что вне зависимости от того, на какой базе стояли бегущие игроки команды ешивы, мяч всегда и отовсюду бросали Дэнни Сендерсу, и понятно почему: он был единственным игроком, который надежно ловил их неуклюжие броски. Еще во время периода я улучил момент, зашел за плечо раввину и посмотрел, что он читает. Это была книга на идише. Я пошел обратно к сетке. Дэви Кантор подошел и встал рядом, но ничего не сказал.

Мы выиграли только одно очко в этом втором периоде и вышли на начало третьего с тяжелым чувством.

Дов Шломовиц занял место на домашней базе. Он стоял там, как медведь, бита в его мясистой руке казалась спичкой. Шварци подал, и Шломовиц, отбивая, чуть не располовинил голову третьему бейсмену. Ешиботники загудели, и кто-то снова явственно крикнул в нашу сторону на идише: «Горите в аду, апикойрсим!». Мы с Сидни молча переглянулись.

Мистер Галантер стоял у третьей базы, утирая лоб. Раввин спокойно читал свою книгу.

Я снял очки и потер уши. Неожиданно меня охватило странное чувство — словно наше игровое поле, с асфальтовым покрытием и разметкой, нанесенной белой краской, — отныне и есть весь мой мир, как будто все предшествующие годы моей жизни были лишь подготовкой к этой игре и от ее исхода зависит вся моя дальнейшая жизнь. Я замер на мгновение с очками в руке. Мне стало страшно. Затем я глубоко вдохнул, и страх прошел. Это просто спортивная игра, сказал я сам себе. Всего-то делов!

Мистер Галантер крикнул, чтобы мы отодвинулись и сплотили оборону. Я стоял в нескольких футах от второй базы и сделал два шага назад. В это время Дэнни Сендерс, помахивая битой, прошел на домашнюю базу. Ешиботники кричали ему на идише, чтобы он прикончил нас, апикойрсим.

Шварци оглянулся, чтобы осмотреть поле. Он явно нервничал и тянул время. Сидни Гольдберг ждал, не принимая стойку. Мы встретились глазами — и отвели их. Мистер Галантер спокойно стоял на своем месте у третьей базы, глядя на Шварци.

Первая подача прошла слишком низко, и Дэнни ее проигнорировал. Вторая, судя по траектории, шла на уровень плеча[14 - То есть в «зачетной зоне».], и не успел мяч преодолеть две трети расстояния до домашней базы, как я уже стоял на второй базе в полной готовности. Я раскрыл перчатку, в этот момент бита хлопнула по мячу, и я увидел, как мяч пулей пронесся прямо над головой Шварци — так быстро, что наш питчер еще не успел восстановить равновесие и просто не смог бы среагировать, если бы мяч прошел ниже. Я увидел Дова Шломовица, несущегося ко второй базе, и Дэнни Сендерса, бегущего к первой, услышал радостные вопли команды ешивы и выкрик Сидни Гольдберга, изо всех сил выпрыгнул, вытянув руку с перчаткой так далеко, как только смог, и, уже ловя мяч, подумал, что эдак можно ее вывихнуть из плеча. Мяч врезался в раскрытую перчатку со страшной силой — рука тут же онемела, а все тело тряхнуло, словно дернуло током. Я почувствовал, что теряю равновесие и неудержимо падаю на левое бедро и локоть. Я увидел, как Дов Шломовиц разворачивается и бежит обратно к первой базе, заставил себя перейти в сидячее положение и неуклюже бросил мяч Сидни Гольдбергу, который схватил его и метнул на первую базу. Я услышал, как судья закричал «Аут!»[15 - Поскольку мяч был доставлен на первую базу прежде, чем туда добежал игрок нападающей команды Дов Шломовиц, игрок обороняющейся команды смог его «осалить» и вывести из игры.], и увидел Гольдберга, бегущего ко мне, чтобы помочь подняться, — на его лице застыло выражение счастья, в которое он сам боялся поверить. Мистер Галантер выкрикнул судье «Пауза!» и побежал на поле. Шварци стоял на своей позиции питчера с разинутым ртом. Дэнни Сендерс застыл на линии первой базы, в нескольких шагах от нее — там, где его остановил мой бросок, — и вперился в меня взглядом, лицо его при этом словно окаменело. Раввин тоже смотрел на меня, а вся ешива притихла.

— Ну, ты даешь, Рувим! — сказал Гольдберг, хлопая меня по спине. — Обалденный захват!

Вдруг наша команда словно ожила: все перебрасывали мяч и весело обсуждали игру.

— Все нормально, Мальтер? — вступил подошедший мистер Галантер. — Дай-ка я посмотрю твой локоть.

Я показал ему локоть. Кожа была ободрана, но не очень сильно.

— Отлично сыграл, — сказал мистер Галантер, радостно глядя на меня. Его лицо по-прежнему было залито потом, но теперь на нем проступила широкая улыбка.

— Спасибо, мистер Галантер.

— Как ладонь?

— Болит немного.

— Дай-ка взглянуть.

Я снял перчатку, и мистер Галантер согнул и разогнул ладонь в запястье и в пальцах.

— Так больно?

— Нет, — соврал я.

— Готов продолжить игру?

— Конечно, мистер Галантер.

— Хорошо! — сказал он, похлопывая меня по спине и улыбаясь. — Мы представим тебя за это к награде, Мальтер.

Я криво улыбнулся. Он ушел, довольный.

— Я все в себя прийти не могу, — сказал Сидни Гольдберг. — Вот это прыжок!

— Ты тоже здорово пасанул на первую.

— Пока ты на заднице отсиживался!

Мы ухмыльнулись друг другу и разошлись по своим позициям.

В этом периоде баттерами оказались еще двое ешиботников. Первый сумел добежать до первой базы, а второй послал свечку на позицию шорт-стопа, которую Сидни взял, не сходя с места. Мы выиграли две пробежки в этом периоде, еще одну — в следующем и к середине пятого периода вели 5:3. Когда мы выходили после перерыва в средине этого периода, мистер Галантер, улыбаясь и нервно утирая пот со лба, ходил взад-вперед своей боксерской походкой, раввин больше не читал, команда ешивы погрузилась в мертвое молчание. Дэви Кантор встал бейсменом на вторую базу, а я вышел на позицию питчера. Шварци явно устал, а период был решающий, потому что правилами нашей школьной лиги их предусмотрено только пять, так что для ешиботников это был последний шанс сыграть в нападении. Дэви был неважным полевым игроком, но мистеру Галантеру ничего другого не оставалось, как поставить меня на подачу, — он рассудил, что в конце игры это важнее. Моя левая рука все еще болела от прошлого захвата, и кисть плохо сгибалась, но правая рука была в полном порядке, и у меня, стоило мне постараться, выходили хорошо закрученные подачи. Дов Шломовиц, принимавший подачи на домашней базе, трижды взмахивал битой и все три раза рассекал ею воздух. После третьей попытки вид у него был весьма озадаченным — потом он поплелся с поля. Мы выиграли очко, а его место занял Дэнни Сендерс.

Все игроки команды ешивы сгрудились у сетки, не отрывая глаз от Дэнни. Все молчали. Раввин выпрямился на скамейке, его книга была закрыта. Мистер Галантер скомандовал всем нашим отойти на своих позициях на шаг. Дэнни несколько раз взмахнул битой, потом принял стойку и взглянул на меня.

«Вот тебе подарочек от апикойреса», — подумал я и метнул мяч. Удар вышел сильным и быстрым, и я увидел, как левая нога Дэнни и его корпус отклоняются, а бита заносится для удара. Он нанес удар как раз в тот момент, когда мяч поднырнул вниз, и бита яростно, но впустую просвистела в воздухе, заставив его дважды повернуться вокруг своей оси и потерять равновесие. Черная кипа упала с головы, и он, восстановив равновесие, быстро нагнулся, чтобы ее поднять. Какое-то мгновение он простоял неподвижно, очень спокойный, глядя на меня. Потом снова принял стойку. Кэтчер кинул мне мяч — принимая его перчаткой-ловушкой, я снова почувствовал боль в запястье.

Ешиботники стояли очень тихо, а раввин начал беззвучно шевелить губами.

Вторая подача у меня не получилась и прошла мимо зачетной зоны. На третьей подаче я сделал длинный классический разбег и послал слабую свечечку, тоже вне зачетной зоны. Баттеры обычно попадаются на эту хитрость, но Дэнни Сендерс не шелохнулся.

Когда я поймал мяч от кэтчера, в запястье возникла пульсирующая боль и уже не прекращалась. Я был разгорячен, весь взмок, а заушники очков глубоко впились в голову, пока я мотал головой при разбеге.

Дэнни Сендерс спокойно стоял на домашней базе. Я ненавидел его.

«Ладно же, — подумал я, — вот тебе еще подарочек».

Мяч понесся к домашней базе совершенно прямо и нырнул прямо перед битой. Дэнни с трудом удержался от того, чтобы снова не завертеться волчком, но все-таки потерял равновесие, и ему пришлось сделать два-три шажка, прежде чем он смог выпрямиться.

Кэтчер вернул мне мяч, и боль в запястье пронзила меня всего. Достав мяч из ловушки, я сжал его в правой руке и обернулся на поле, чтобы дать боли немного утихнуть. Когда я повернулся обратно, то увидел, что Дэнни Сендерс так и не шелохнулся. Он держал биту в левой руке и, не отрываясь, смотрел на меня. Глаза его потемнели, и на лице застыла идиотская, глумливая улыбочка. Судья крикнул: «Мяч в игру!» — но Дэнни продолжал стоять, глядя на меня и скалясь так, что мне были видны его зубы. Я глубоко вздохнул. Оказалось, что вся рука у меня мокрая от пота. Я вытер ее о брюки и увидел, как Дэнни Сендерс идет на базу и принимает стойку. Он больше не ухмылялся. Он смотрел на меня из-за левого плеча и ждал.

Я хотел побыстрее закончить с этим из-за боли в запястье, и снова послал быстрый мяч. Я видел, как он пошел прямо в середину зачетной зоны. Дэнни Сендерс резко пригнулся, и в эту долю секунды я осознал, что он разгадал крученую подачу и сознательно целит низко. Я еще не восстановил равновесие после разбега, но ухитрился подставить перчатку к лицу — в тот самый момент, когда он нанес удар. Я видел, как мяч несется ко мне, но ничего не мог уже сделать. Мяч угодил не в ловушку перчатки, а в пальцы, изменил направление, врезался в левый верхний край моих очков, разбив линзу, и шмякнул по лбу. Свалившись на землю, я судорожно начал его искать, но к тому моменту, когда я держал его в руках, Дэнни Сендерс уже взял первую базу.

Я слышал, как мистер Галантер выкрикнул паузу, и все ринулись ко мне. Мои разбитые очки лежали на асфальте, и, сморгнув, я почувствовал резкую боль в левом глазу. Запястье пульсировало болью, и я знал, что на лбу у меня надувается шишка. Я взглянул на первую базу, но без очков Дэнни Сендерс был просто размытым силуэтом. И все же мне казалось, я вижу, как он ухмыляется.

Мистер Галантер нагнулся ко мне. Его лицо было потным и очень встревоженным. Я не понимал, из-за чего сыр-бор. Я просто разбил очки, а в запасе у нас еще по меньшей мере пара хороших питчеров.

— С тобой все нормально, парень? — спросил он. Потом взглянул на мой лоб и закричал: — Кто-нибудь, смочите платок в холодной воде!

Я по-прежнему не мог понять, почему он кричит. Его голос отзывался болью в голове и звоном в ушах. Дэви Кантор побежал куда-то с испуганным видом. Сидни Гольдберг сказал что-то, но я не мог понять, что именно. Мистер Галантер обнял меня за плечи, увел с поля и усадил на скамейке, рядом со скамейкой раввина. Без очков все дальше десяти футов казалось мне размытым. Моргая, я недоумевал, почему никак не проходит боль в левом глазу. Я слышал голоса и вопли, а потом мистер Галантер приложил мокрый платок к моей голове.

— Не кружится? — спросил он.

Я замотал головой.

— Точно?

— Да все нормально, — ответил я, не понимая, почему я охрип и говорить стало больно.

— Ты посиди спокойно, ладно? Если начнет кружиться голова, сразу говори.

— Да, сэр.

Мистер Галантер ушел. Я остался сидеть на скамейке. Раввин взглянул на меня разок и отвернулся. Боль в левом глазу стала такой сильной, что я чувствовал ее в позвоночнике. Я все сидел и сидел на скамейке, а мы тем временем проиграли со счетом 8:7, команда ешивы разразилась радостными воплями, а я стал кричать от боли в левом глазу, мистер Галантер вернулся, мельком взглянул на мое лицо и побежал за такси.




Глава вторая


Мы приехали в бруклинскую Мемориальную больницу[16 - Имеется в виду больница Victory Memorial Hospital в нижнем Бруклине, в настоящее время закрытая.], которая находилась всего в нескольких кварталах. Мистер Галантер расплатился, потом помог мне выйти, обнял за плечо и повел в приемный покой.

— Приложи платок к глазу, — сказал он мне. — И постарайся не моргать.

Он очень нервничал, его лицо было все в поту. Свою кипу он снял, и было видно, что кожа на лысеющей голове тоже вся мокрая.

— Да, сэр, — отозвался я.

Мне было страшно, я чувствовал головокружение и тошноту. Левый глаз терзала страшная боль. Она отдавалась на всю левую сторону тела и в пах.

Дежурная в приемном отделении спросила, что у нас такое.

— Ему попали в глаз на бейсболе, — пояснил мистер Галантер.

Она попросила нас присесть и нажала на кнопку вызова. Мы уселись рядом с мужчиной средних лет. Палец на его правой руке был обмотан окровавленной повязкой. Было видно, что ему очень больно, он держал больную руку на колене и нервно курил, не обращая внимания на табличку «Не курить» на стене.

Он посмотрел на нас, потом спросил:

— Спортивная игра?

Мистер Галантер кивнул. Я не шевелился — так меньше болело.

Мужчина поднял свой палец:

— A y меня — дверь машины. Сын прихлопнул.

Он скорчился и вернул руку на колено.

Из дальней двери вышла медицинская сестра и кивнула мужчине. Он поднялся, сказал: «Удачи» — и вышел.

— Ну, как дела? — повернулся ко мне мистер Галантер.

— Глаз болит.

— А как голова?

— Кружится.

— Тошнит?

— Немного.

— Все будет в порядке, боец. Мы тебя представим к Пурпурному Сердцу за сегодняшнее.

Он старался меня приободрить, но говорил напряженным голосом, и вид у него был испуганный.

— Извините меня, мистер Галантер.

— За что ты извиняешься, парень? Ты отлично сыграл.

— Извините, что причиняю вам столько хлопот.

— Да каких хлопот? Я тебя умоляю. Рад помочь своему бойцу.

— А еще мы проиграли.

— Ну да, проиграли. И что? В следующем году отыграемся. Отыграемся же?

— Да, сэр.

— Ладно, не болтай много. Просто не принимай близко к сердцу.

— Они — серьезная команда.

— Этот парень, Сендерс… Который в тебя попал. Ты о нем что-нибудь знаешь?

— Нет, сэр.

— Я никогда не видел, чтобы парень так лупил по мячу.

— Мистер Галантер…

— Да?

— У меня правда глаз болит.

— Сейчас нас пригласят. Потерпи. Твой отец сейчас дома?

— Да, сэр.

— Какой у вас номер телефона?

Я дал ему номер.

Медсестра открыла дверь и кивнула нам. Мистер Галантер помог мне встать. Мы вышли в коридор и пошли за сестрой в смотровую. Все в ней было белым: белые стены, белый стул, белый стеклянный шкаф и высокий металлический стол, покрытый белой простыней поверх матраса. Мистер Галантер помог мне забраться на стол, я улегся и стал смотреть правым глазом на потолок.

— Доктор сейчас придет, — сказала сестра и вышла.

— Ну как? Не лучше стало? — спросил мистер Галантер.

— Нет.

Вошел молодой доктор. Он был одет в белый халат, на шее у него висел стетоскоп. Он посмотрел на нас и дружелюбно улыбнулся:

— Остановил мяч глазом, а? Ну-ка, давай посмотрим.

Я отнял от лица платок, открыл левый глаз и задохнулся от боли. Он посмотрел на мой глаз, подошел к шкафу, вернулся и посмотрел снова через какой-то инструмент с фонариком на конце. Потом выпрямился и повернулся к мистеру Галантеру:

— Он был в очках?

— Да.

Доктор снова направил свой инструмент на мой глаз.

— Ты видишь свет? — спросил он меня.

— Размывается слегка.

— Пойду-ка я позвоню его отцу, — сказал мистер Галантер.

— Так вы не отец мальчика?

— Я его учитель физкультуры.

— В таком случае вам лучше позвонить его отцу. Возможно, мы сейчас перейдем наверх.

— Вы хотите оставить его здесь?

— Да, ненадолго, — дружелюбно сказал доктор. — Простая предосторожность.

— Ох ты…

— Не могли бы вы попросить моего отца привезти запасные очки? — спросил я.

— Очки тебе пока не понадобятся, сынок, — ответил мне доктор. — Мы тебе повязку на глаз наложим.

— Я сейчас, — сказал мистер Галантер и вышел.

— Ты что-нибудь чувствуешь в голове? — спросил меня доктор.

— Болит.

— Так болит? — спросил он, поворачивая ее из стороны в сторону.

Меня прошиб холодный пот.

— Да, сэр.

— А тебя не тошнит?

— Немного. И еще запястье болит.

— Дай-ка взглянуть. Вот так болит?

— Да, сэр.

— Да уж, трудный у тебя выдался день. Кто выиграл-то?

— Они.

— Час от часу не легче. А теперь слушай: лежи как можно спокойнее и постарайся не мигать. Я сейчас вернусь.

Он быстро вышел из смотровой.

Я замер на столе. За исключением того раза, когда мне вырезали гланды, я никогда не оставался в больнице на ночь. Мне было страшно, и я не понимал, что это у меня может так болеть в глазу. Его мог поцарапать осколок линзы, думал я. Еще я недоумевал, как это я не предвидел бросок Дэнни Сендерса, и, вспомнив этого Сендерса, я снова ощутил вспышку ненависти к нему и всей его пейсатой команде ешиботников с бахромками под одеждой. Я представлял себе, как мой отец, поговорив с мистером Галантером, мчится в больницу, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не заплакать. Наверно, он сидел за столом, писал. Наверно, он ужасно испугался. Я не мог сдержать слез и сморгнул несколько раз, вздрагивая от боли.

Молодой доктор вернулся. На сей раз — с другим врачом. Тот был блондином и выглядел немного постарше. Он подошел ко мне без единого слова и посмотрел в мой глаз через инструмент.

Я заметил, что он напрягся.

— Снайдмен здесь? — спросил он, продолжая глядеть в инструмент.

— Я видел его несколько минут назад, — отозвался первый врач.

— Лучше бы ему взглянуть, — сказал второй и медленно разогнулся.

— Полежи еще, сынок, — сказал первый доктор. — Сестра сейчас придет.

Они вышли. Вошла сестра и улыбнулась.

— Вот так будет меньше болеть, — сказала она и закапала что-то мне в левый глаз. — Теперь закрой его и приложи сверху вот эту ватку. Умница.

Она вышла.

Вернулся мистер Галантер.

— Он едет сюда.

— Какой был у него голос?

— Не могу тебе сказать. Он просто сказал, что сейчас приедет.

— Ему вредно волноваться. Он не очень хорошо себя чувствует.

— Все будет в порядке, парень. Это отличная больница. Как твой глаз?

— Теперь лучше. Они туда что-то закапали.

— Вот и хорошо. Я же говорю — это отличная больница. Мне здесь аппендицит вырезали.

В комнату вошли три человека. Двое из них были давешние доктора, а третий — невысокий мужчина средних лет с круглым лицом, темной шевелюрой и седеющими усами. Халата он не носил.

— Это доктор Снайдмен, сынок, — сказал первый врач. — Он тоже хочет взглянуть на твой глаз.

Доктор Снайдмен подошел ко мне и улыбнулся:

— Мне сказали, у тебя приключился непростой матч, молодой человек? Давай-ка взглянем.

Он так тепло улыбался, что я сразу проникся к нему симпатией. Он снял ватку с глаза и направил на него инструмент. Смотрел он долго. Затем медленно распрямился и повернулся к мистеру Галантеру:

— Вы отец мальчика?

— Я позвонил его отцу. Он едет сюда.

— Нам понадобится его подпись.

Потом доктор Снайдмен повернулся к коллегам и добавил:

— Нет, я не думаю. Я думаю, это на самой границе. Мне надо посмотреть получше там, наверху.

Потом снова повернулся ко мне и тепло улыбнулся:

— Глаза не предназначены для того, чтобы ими мячи отбивать, молодой человек.

— Он правда очень сильно ударил…

— Ну конечно, правда. Нам надо поднять тебя наверх и там посмотреть получше.

Три доктора вышли.

— А что там наверху? — спросил я у мистера Галантера.

— Офтальмология, я думаю. Всякие большие инструменты.

— И что они там глядеть собираются?

— Не знаю, парень. Мне никто ничего не говорит.

Два санитара вкатили в комнату каталку. Когда они подняли меня со смотрового стола, в голове у меня запульсировала боль, а в глазах замелькали красные, черные и зеленые вспышки. Я вскрикнул.

— Прости, малыш, — с сочувствием сказал один из них.

Они осторожно переложили меня на каталку и выкатили в коридор. Мистер Галантер последовал за нами.

— Вон лифт, — добавил второй. Оба они были очень молоды и почти не отличались друг от друга в своих белых куртках, белых штанах и белой обуви.

— Я никогда раньше не видел такой свет, — сказал я.

— Какой свет?

— Мигающий. Как это они сделали, что лампы меняют цвет?

Санитары переглянулись.

— Не обращай внимания, малыш, — сказал один из них. — Просто расслабься.

— Я никогда не видел, чтобы лампы так меняли цвет, — повторил я.

— Господи Иисусе, — прошептал мистер Галантер.

Он стоял рядом с каталкой, спиной к лифту. Я попытался повернуть голову, чтобы взглянуть на него, но боль была слишком сильной, и я оставил это. Я никогда раньше не слышал, чтобы он такое говорил, и недоумевал, почему он сейчас так сказал. Я лежал, разглядывая лампочки, и размышлял о том, почему мистер Галантер сейчас так выразился, а потом заметил, что один из санитаров наклонился надо мной с сочувственной улыбкой. Я вспомнил, как Дэнни Сендерс стоял на базе и изучал меня со своей идиотской ухмылочкой на губах. Я прикрыл глаз и стал прислушиваться к шуму лифта. Какой медленный лифт, думал я. Но как же они сделали, что лампочки меняют цвет? Потом свет стал тускнеть, а все вокруг меня закричали. Кто-то начал вытирать мне лоб, а потом свет резко погас.




Я открыл правый глаз.

— Ну, молодой человек, как дела? — спросила медсестра в белом халате.

Я смотрел на нее снизу вверх и никак не понимал, что происходит. Потом я все вспомнил — и не смог вымолвить ни слова. Я просто смотрел на медсестру, которая стояла у моей кровати и улыбалась мне сверху вниз. Она была коренастая, с круглым мясистым лицом и стрижеными темными волосами.

— Ну-ка, давай попробуем, — сказала она наконец. — Подвигай немножко головой — только немножко! И скажи мне, что ты чувствуешь.

Я повертел головой по подушке из стороны в сторону.

— Чувствую себя отлично.

— Вот и хорошо. Ты голодный?

— Да, мэм.

— Просто отлично! Теперь мы можем это убрать.

С этими словами она раздернула занавески вокруг кровати. Я заморгал на неожиданно ярком свете.

— Так ведь лучше, правда?

— Да, мэм. Спасибо. Мой отец здесь?

— Скоро будет. А ты пока лежи и отдыхай. Скоро ужин начнут разносить. Все с тобой будет в порядке.

Она вышла.

Я немного полежал, глядя на яркий солнечный свет. Он лился через высокие окна напротив моей кровати. Я мог видеть их только правым глазом, и очертания их расплывались. Я осторожно повернул голову налево, не отрывая ее от подушки и стараясь не сместить повязку, покрывавшую мой левый глаз. Голова моя не болела совершенно, и я не мог понять, как им удалось так быстро этого добиться. Мне пришли на ум лестные слова мистера Галантера в адрес этой больницы. На мгновение я задумался — где он? И где мой отец? Но потом я стал разглядывать мужчину на соседней койке и забыл про них обоих.

На вид ему было лет тридцать пять; у него широкие плечи и костистое лицо с квадратной челюстью и темной щетиной. Волосы черные, зачесанные назад и разделенные посередине пробором. Длинные руки покрыты темными завитками волос, а на правом глазу черная заплатка. Нос расплюснут, и полудюймовый шрам под нижней губой резко белел среди темной щетины. Он играл сам с собой в карты, сидя на кровати, и широко улыбался. Часть карт была выложена рядочками на одеяле, он вытаскивал по одной другие карты из колоды, которая была у него в руках, и добавлял к рядам.

Наконец он заметил, что я на него смотрю.

— Ну, привет, — сказал он. — Как твоя старая груша?

Я не понимал, о чем это он.

— Кумпол. Башка.

— А! Все хорошо.

— Счастливчик. Удар в голову — это тебе не шутки. Мне однажды зарядили четыре подряд, я рухнул и месяц провалялся на спине. Так что повезло тебе.

Он вытянул очередную карту и осмотрел ряды на одеяле:

— Ладно, сжульничаем немного. Какая разница…

Он положил карту в один из рядов.

— Я так грохнулся о помост, что у меня ногти на ногах хрустнули. Вырубили так вырубили! — Он вытянул еще одну карту и взглянул на нее. — Отоварили с правой. Веришь, месяц не мог очухаться.

Снова оглядел ряды карт на одеяле:

— Так-то!

И добавил карту к одному из рядов.

Я не понимал больше половины из того, что он говорил, но не хотел показаться невежливым и не отворачивался. Когда он замолчал, я стал изучать черную заплатку на его правом глазу. Она закрывала не только сам глаз, но и верхнюю часть скулы, а на месте ее удерживала черная лента, которая по диагонали пересекала его лоб и шла под правым ухом вокруг головы. Через несколько минут я осознал, что он полностью забыл о моем существовании, и тогда осторожно отвернул голову от него в правую сторону.

Я увидел мальчика лет десяти-одиннадцати. Он лежал на кровати, подложив ладони под голову и выставив вперед локти. Светлый блондин с тонким лицом, очень красивым. Глаза его были широко открыты и направлены на потолок, он явно не замечал, что я на него смотрю. Разок-другой он моргнул. Я отвернулся.

Люди на следующих кроватях справа и слева от ближайших ко мне расплывались, и я не мог их как следует рассмотреть. И о самой комнате тоже не мог многого сказать, кроме того, что в ней были длинные ряды кроватей и широкий проход посередине и что это, безусловно, была больничная палата. Я потрогал шишку на лбу. Она заметно уменьшилась, но все еще сильно болела. Я посмотрел на солнце, бьющее в оконные стекла. Там и сям люди в палате болтали друг с другом, но меня не особо интересовало, о чем они говорили. Я смотрел на солнце. Странно все-таки, что оно такое яркое. Игра должна была закончиться без чего-то шесть. Потом были поездка в такси, ожидание в приемном покое, осмотр, лифт. Я не помнил, что было потом, но все это не могло произойти так быстро, чтобы сейчас по-прежнему стоял ранний вечер воскресенья. Я хотел спросить у мужчины слева от меня, какой сейчас день, но он погрузился весь в свою карточную игру. Мальчик справа от меня вовсе не двигался. Он уставился в потолок, и я не хотел его беспокоить.

Я осторожно подвигал запястьем. Оно по-прежнему болело. Этот Дэнни Сендерс был ловким парнем, и я его ненавидел. О чем он сейчас, интересно, думает. Наверное, гогочет и перешучивается с приятелями о прошедшей игре. Проклятый хасид!

Буфетчик медленно катил по центральному проходу высокую тележку, уставленную подносами с едой. В палате началась суматоха, все уселись на своих кроватях. Я видел, как буфетчик раздает подносы, и слышал позвякивание столовых приборов. Мужчина слева от меня сгреб карты и положил на столик между нашими кроватями.

— Чик-чпок, — улыбнулся он мне, — время набить мешок. Но у них здесь не как на сборах. Ничто не сравнится с едой на сборах! Весь день потеешь и сгоняешь вес, так что надо есть осторожно, чтобы снова его не набрать. Но как же там все кажется вкусно! Что на сей раз в меню, док?

Буфетчик, которому оставалось пройти еще три кровати, бросил в ответ:

— Сейчас все узнаешь, Громила.

Мальчик на кровати справа от меня слегка двинул головой, выпростал руки и вытянул их вдоль одеяла. Но глаза его оставались обращенными на потолок.

Буфетчик остановился в ногах его кровати и снял поднос с тележки.

— Как дела, Билли?

Глаза мальчика повернулись в ту сторону, откуда звучал голос.

— Нормально, — сказал он очень тихо и начал садиться в кровати.

Буфетчик подошел сбоку и протянул поднос. Но мальчик продолжал смотреть туда, откуда он услышал голос. Я понял, что мальчик слепой.

— Здесь цыпленок, Билли, — сказал буфетчик. — Горошек с морковкой, картошка, горячий овощной суп и яблочный джем.

— Цыпленок! — фыркнул мой сосед слева. — На одном цыпленке десять раундов не выстоишь.

— А у тебя что, десятираундовик сегодня вечером? — дружелюбно парировал буфетчик.

— Цыпленок! — повторил мой сосед.

Но он широко улыбался.

— Тебе всего хватает, Билли? — спросил санитар.

— Все в порядке, спасибо, — ответил тот.

Он пошарил в поисках столовых приборов, нащупал нож с вилкой и принялся за еду.

Я заметил, как вдоль прохода идет сестра. Она остановилась у моей кровати:

— Здравствуйте, молодой человек. Ну как, аппетит у нас не пропал?

— Нет, мэм.

— Вот и хорошо. Твой отец просил передать тебе, что это кошерная больница и ты можешь есть здесь все что угодно.

— Я понял, мэм. Спасибо.

— Как твоя голова?

— Отлично, мэм.

— Не болит?

— Нет.

— Отлично. Но мы все-таки просим тебя пока что не садиться. Еще рано. Сейчас поднимем кровать, и ты сможешь опереться на подушку.

Она присела в ногах кровати, и по движениям ее плеч я понял, что она там что-то подкручивает. Кровать начала подниматься.

— Так удобно?

— Да, мэм. Большое вам спасибо.

Она подошла к ночному столику между моей кроватью и кроватью правого соседа и открыла ящик со словами:

— Твой отец просил передать тебе вот это.

Она повернулась. В руках у нее была маленькая черная кипа.

— Спасибо, мэм.

Я взял кипу и надел ее.

— Приятного аппетита, — улыбнулась она.

— Спасибо, мэм.

Я сосредоточился на еде. Но никак не мог понять — когда же отец успел побывать в больнице. И почему его сейчас здесь нет.

— Миссис Карпентер, — подал голос мой левый сосед, — сколько можно цыпленком пичкать!

Сестра строго на него посмотрела:

— Мистер Саво, пожалуйста, держите себя в руках.

— Да, мэм, — ответил тот, изображая испуг.

— Мистер Саво, вы подаете плохой пример своим молодым соседям.

Она быстро повернулась и ушла.

— Тверда, как канатная стойка, — ухмыльнулся мистер Саво. — Но какое доброе сердце!

Буфетчик поставил поднос на его кровать, и он набросился на еду. Разгрызая косточку, он посмотрел на меня и подмигнул здоровым глазом:

— Годная хавка. Не очень плотная, но для тебя — самый кошер. Для здешних ребят — то, что надо. От нее порхаешь на цыпочках, как настоящий боец.

— Мистер Саво, можно вас спросить?

— Что, малыш?

— Какой сегодня день?

Он вытащил куриную кость изо рта:

— Понедельник.

— Понедельник, пятое июня?

— Именно, малыш.

— Долго же я проспал… — сказал я тихо.

— Ты вырубился как лампочка. Заставил тут всех поплясать.

Он снова принялся за кость.

— Здорово тебе, видать, засветили.

И разгрыз хрящик.

Я подумал, что пора наконец представиться:

— Меня зовут Рувим Мальтер.

Его губы сложились в улыбку вокруг торчащей изо рта кости.

— Рад знакомству, Ру… Ру… Как ты сказал?

— Рувим. Ну, Роберт. Роберт Мальтер.

— Рад знакомству, Бобби!

Он вытащил кость изо рта, изучил ее и бросил на поднос.

— Ты всегда ешь с покрытой головой?

— Да, сэр.

— Это что, твоя вера предписывает и всякое такое?

— Да, сэр.

— Люблю ребят, которые держатся своей веры. Важная это штука, вера. Без нее на ринге никак. Жесткое это место, ринг. Тони Саво меня звать.

— Вы профессиональный боксер?

— Точно так, Бобби. Выступаю на разогреве. Мог бы и в главных боях выступать, если бы этот чувак не зарядил мне с правой. Уж зарядил так зарядил. Вырубил на месяц. И все — менеджер на мне поставил крест. Вшивый ссыкун. Суровое место — ринг. Зазевался — свободен. Нормальная хавка, верно?

— Да, сэр.

— Но все равно не как на сборах. Ничто не сравнится с едой на сборах.

— Тебе лучше стало?

Это был голос слепого мальчика. Я повернулся взглянуть на него. Он управился с ужином и сидел, повернувшись в моем направлении, с широко открытыми глазами. Они было бледно-голубыми.

— Гораздо лучше, — ответил я. — Голова больше не болит.

— Мы тут все из-за тебя очень беспокоились.

Я не знал, что ответить. Я бы просто кивнул и улыбнулся, но он же этого не увидит. Не понимая, что сказать или сделать, я просто молчал.

— Меня зовут Билли, — продолжал слепой мальчик.

— Очень приятно, Билли. А я — Роберт Мальтер.

— Привет, Роберт. Сильно ты себе глаз повредил?

— Довольно-таки.

— Ты уж осторожнее с глазами, Роберт.

Я снова не нашелся что ответить.

— Роберт — это ведь взрослое имя, правда? Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Точно, взрослый.

— Зови меня Бобби. Не такой уж я и взрослый.

— Красивое имя — Бобби. Вот и хорошо, буду звать тебя Бобби.

Я смотрел на него не отрываясь. У него было такое красивое, благородное лицо. Руки спокойно лежали на одеяле, а глаза — направлены на меня и совершенно пусты.

— Какие у тебя волосы, Бобби? Можешь мне описать, как ты выглядишь?

— Конечно. У меня черные волосы и карие глаза. И лицо такое же, как миллион других, которые ты видел — о которых ты слышал. Рост примерно пять и шесть[17 - 5 футов 6 дюймов — 167,5 см.], у меня большая шишка на лбу и забинтован левый глаз.

Он неожиданно звонко рассмеялся.

— Хороший ты человек, — сказал он с чувством. — Прямо как мистер Саво.

Мистер Саво смотрел на нас. Он закончил ужин и сгреб в руки колоду карт.

— Именно это я и втолковывал моему менеджеру. Я хороший парень! Я что, виноват, что меня вырубили? Он во мне разочаровался, видите ли. Паршивый ссыкун.

Билли повернулся на звук голоса.

— С вами снова все будет в порядке, мистер Саво, — сказал он серьезно. — Вы снова будете наверху.

— Конечно, Билли, — отозвался тот, глядя прямо на Билли. — Старина Тони снова подымется.

— Тогда я приеду к вам на сборы посмотреть, как вы тренируетесь, и мы устроим трехраундный матч, как вы мне обещали.

— Ну конечно, Билли.

— Мистер Саво обещал мне трехраундный матч после моей операции, — с энтузиазмом объяснил мне Билли, по-прежнему повернув голову туда, откуда доносился голос Тони Саво.

— Отлично.

— Это такая новая операция, — продолжил Билли, поворачивая лицо в мою сторону. — Мне папа объяснил. Во время войны придумали новый метод. Здорово будет провести с вами трехраундный, мистер Саво.

— Ну конечно, Билли, конечно.

Мистер Саво сидел на своей кровати и смотрел на Билли, совсем забыв про карты, которые сжимал в руке.

— Здорово будет снова видеть, — сказал мне Билли. — Это была авария. Уже давно. Мой папа был за рулем. Но это не он виноват.

Мистер Саво взглянул на колоду карт, затем снова положил ее на ночной столик.

Буфетчик опять пошел вдоль кроватей, собирая подносы.

— Понравился ужин? — спросил он у Билли.

Тот повернулся на голос:

— Прекрасный ужин.

— А тебе, Громила?

— Цыпленок… — отозвался Тони Саво. — Чего уж в цыпленке хорошего?

Голос его был теперь безжизненным, весь энтузиазм испарился.

— А что это ты кости на сей раз оставил? — удивился буфетчик.

— Разве выстоишь десять раундов на одних цыплятах…

Но уже не было похоже, что он говорит это от всего сердца. Я увидел, как он откинулся на подушку и уставился в потолок левым глазом. Затем закрыл его и скрестил на груди свои длинные волосатые руки.

— Сейчас мы ее опустим, — сказал буфетчик, принимая у меня поднос.

Он склонился в ногах моей кровати, и я почувствовал, как моя голова возвращается в горизонтальное положение.

Билли тоже откинулся на подушку. Я увидел, как он лежит с открытыми глазами, направленными на потолок, ладони под головой, локти выставлены наружу. Затем я заметил человека, спешащего по центральному проходу. Когда он достаточно приблизился, чтобы я мог его разглядеть, я увидел, что это мой отец.

Я готов был закричать, но сдержался и смотрел, как он вдет к моей кровати. Он нес что-то обернутое в газету. На нем были его обычный темно-серый двубортный костюм и серая шляпа. Он выглядел худым, и встревоженным, и бледным. Глаза за очками в металлической оправе покраснели, как от долгой бессонницы. Он быстро подошел с левой стороны кровати, посмотрел на меня сверху вниз и попытался улыбнуться. Но улыбки совсем не вышло.

— Мне только недавно позвонили из больницы, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Сказали, что ты проснулся.

Я начал садиться на кровати.

— Нет. Лежи спокойно. Мне сказали, что тебе еще рано садиться.

Я откинулся обратно и взглянул на него. Он сидел на краешке кровати, положив сверток рядом с собой. Редкие седые волосы в беспорядке топорщились на голове. Это было необычно для моего отца: я не мог припомнить, чтобы он вышел из дому, тщательно не причесавшись.

— Ты проспал почти целый день, Рувим, — сказал он, снова пытаясь улыбнуться. Его обычно мягкий голос на сей раз звучал несколько хрипло. — Как ты себя чувствуешь?

— Сейчас — хорошо.

— Мне сказали, что у тебя небольшое сотрясение. Голова не болит?

— Нет.

— Мистер Галантер звонил мне сегодня несколько раз. Хотел узнать, как ты. Я отвечал, что ты спишь.

— Замечательный он человек, мистер Галантер.

— Мне сказали, что ты можешь проспать несколько дней. И очень удивились, когда ты проснулся так быстро.

— Этот мяч был такой сильный…

— Да. Наслышан я об этих спортивных играх.

Он казался очень наряженным, и я не мог понять, что его так беспокоит.

— Медсестра ничего не сказала про мой глаз. С ним все в порядке?

Он выжидательно на меня посмотрел.

— Ну конечно, с ним все в порядке. Почему бы это ему не быть в порядке? Доктор Снайдмен делал операцию, он очень крупный специалист.

— Мне делали операцию?

Вокруг меня не было никаких намеков на то, что мне делали операцию.

— А в чем было дело? Почему меня пришлось оперировать?

Отец уловил нотку страха в моем голосе.

— Все с тобой будет в порядке, — успокоил он меня. — У тебя в глазу застрял кусочек стекла, и его пришлось вынимать. Но теперь все в порядке.

— Стекло в глазу?

Отец медленно кивнул:

— Да. На самом краю зрачка.

— И они его вынули?

— Доктор Снайдмен его вынул. Мне сказали, что он сотворил чудо.

Но мой отец не выглядел так, словно чудо уже произошло. Он сидел на краешке моей кровати растерянный и подавленный.

— И теперь глаз в порядке?

— Ну конечно, он в порядке. Почему бы это ему не быть в порядке?

— Нет, он не в порядке. Расскажи мне все.

— Да нечего рассказывать! Они говорят, что все в порядке!

— Аба[18 - Аба — папа (ивр.).], расскажи мне, в чем там дело?

Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом разразился кашлем — глубоким, раздирающим кашлем, который сотрясал его хрупкое тело. Он достал платок из кармана, прижал к губам и кашлял долго-долго. Я, сжавшись, смотрел на него с кровати. Наконец кашель прекратился. Он вздохнул и улыбнулся мне. Это была его обычная улыбка — теплая улыбка, которая приподымала уголки его губ и освещала все лицо.

— Ах, Рувим, Рувим, — сказал он, улыбаясь и качая головой. — Никогда-то мне ничего не удавалось от тебя скрывать…

Я замер.

— Я всегда мечтал, чтобы мой сын был умным мальчиком. Что ж, ты умный мальчик. Я расскажу тебе все, что они мне рассказали. Глаз в порядке. Все отлично. Через несколько дней с тебя снимут повязку и отправят домой.

— Всего через несколько дней?

— Да.

— Так что ж ты так беспокоишься? Это же чудесно!

— Рувим, глаз должен зажить.

А это время по проходу к кровати Билли подошел человек. Это был светлый блондин ближе к сорока, и по чертам его лица я сразу догадался, что это отец Билли. Он сел на край кровати, Билли повернул к нему лицо и приподнялся. Отец нежно поцеловал сына в лоб. Они о чем-то тихо заговорили.

Я снова перевел взгляд на отца.

— Ну конечно, он должен зажить, — сказал я.

— Они сделали маленький надрез на краешке зрачка — он-то и должен зажить.

Я уставился на отца.

— Шрам, — сказал я медленно. — На зрачке может остаться шрам.

Я почувствовал, как холодею от страха.

Мой отец заморгал, и я увидел, как его глаза за металлической оправой начали увлажняться.

— Доктор Снайдмен рассказал мне, что у него был подобный случай в прошлом году и рубцовой ткани не осталось, глаз зажил нормально. Он настроен оптимистично.

— Но он не уверен.

— Нет. Он не уверен.

Я взглянул на Билли. Они с отцом о чем-то тихо и серьезно говорили. Отец трепал сына по щеке. Я повернул голову в другую сторону. Мистер Саво, кажется, спал.

— Рабби Сендерс звонил мне сегодня дважды и еще — вчера вечером.

— Рабби Сендерс?

— Да. Он хотел узнать, как у тебя дела. И сказал мне, что его сын ужасно сожалеет о случившемся.

— Сомневаюсь, — бросил я.

Мой отец коротко взглянул на меня и подался вперед на кровати. Потом начал было что-то говорить, но его слова потонули в резком кашле. Он прижал платок к губам и стал кашлять в него. Кашель длился долго, а я лежал и смотрел на него. Когда наконец кашель прекратился, отец снял очки и протер глаза. Потом снова надел их и сделал глубокий вдох.

— Я подцепил простуду, — извинился он. — Вчера в аудитории очень дуло, я сказал служителю, но он отвечал, что все в порядке. Вот я и простыл. В июне! Только твой отец может умудриться простыть в июне.

— Совсем ты о себе не думаешь, аба.

— Я о моем бейсболисте все время думаю…

Он улыбнулся.

— Я-то переживаю, как бы ты не угодил под такси или под трамвай. А ты вот угодил под бейсбольный мяч.

— Я ненавижу Дэнни Сендерса. Из-за него ты заболел.

— Я заболел из-за Дэнни Сендерса? Это каким же образом?

— Он нарочно целил в меня мячом. Он нарочно в меня попал, аба! А теперь ты заболел от беспокойства.

Отец изумленно посмотрел на меня:

— Он нарочно в тебя попал?

— Видел бы ты, как он лупит! Чуть не убил Шварци. Он сказал, что его команда убьет нас, апикойрсим.

— Апикойрсим?

— Они превратили игру в войну!

— Я ничего не понимаю. По телефону рабби Сендерс сказал, что его сын очень сожалеет о случившемся.

— Сожалеет! Сомневаюсь я, что он сожалеет! Если он о чем сожалеет — так это о том, что не прикончил меня на месте!

Отец впился в меня взглядом, его глаза сузились. Я увидел, как изумленное выражение медленно покидает его лицо.

— Мне не нравится, когда ты говоришь подобным образом, — сказал он жестко.

— Но это правда, аба!

— Ты спрашивал у него, было ли это нарочно?

— Нет.

— Как же ты можешь произносить что-то подобное, если не уверен? Ты говоришь ужасные вещи.

Он с трудом сдерживал свой гнев.

— Это выглядело так, словно нарочно.

— Разве все всегда является тем, чем кажется? С каких это пор, Рувим?

Я молчал.

— Я не хочу больше слышать от тебя что-то подобное в адрес сына рабби Сендерса.

— Да, аба.

— А теперь — смотри, что я тебе принес.

Он развернул газету, и я увидел, что в свертке наше переносное радио.

— То, что ты попал в больницу, еще не значит, что ты должен отгородиться от всего мира. Рим падет со дня на день. И ходят слухи о скорой высадке в Европе. Не забывай о внешнем мире.

— Мне ведь надо еще уроки делать. Я не хочу отстать от класса, аба.

— Никаких уроков, никаких книг, никаких газет. Тебе нельзя читать.

— Совсем нельзя читать?

— Совсем. Вот я и принес тебе радио. Важные вещи сейчас происходят, Рувим, и радио — это благословение Божие.

Он поставил приемник на ночной столик. Радио объединяет мир, часто говорил он. А все, что объединяет мир, было для него благословенным.

— Что касается твоих уроков. Я поговорил с твоими учителями. Если ты не успеешь подготовиться к экзаменам вовремя, они готовы принять их у тебя отдельно в конце июня или в сентябре. Так что не беспокойся.

— Если я выйду из больницы через несколько дней, значит, я снова смогу читать.

— Посмотрим. Прежде всего надо разобраться с рубцовой тканью.

Я снова замер:

— И скоро это выяснится?

— Неделя или две.

— Я две недели не смогу читать?

— Мы спросим у доктора Снайдмена, когда будем выписываться. Но пока — никакого чтения.

— Да, аба.

— А сейчас мне пора идти.

Мой отец надел шляпу, сложил газету и сунул ее под мышку. Потом кашлянул, на сей раз коротко, и поднялся:

— Мне надо подготовиться к экзаменам и закончить статью. Журнал назначил мне крайний срок.

Он взглянул на меня сверху вниз и улыбнулся. Немного нервно, промелькнуло у меня в голове. Он был таким худым и бледным.

— Пожалуйста, береги себя, аба. Не болей.

— Я поберегу себя. А ты отдыхай. И слушай радио.

— Да, аба.

Я увидел, как он часто моргает за стеклами очков в стальной оправе.

— Ты уже не ребенок. Так что…

Он прервался. Мне показалось, что глаза его снова увлажнились и губы на мгновение задрожали.

Отец Билли что-то сказал, и мальчик громко рассмеялся. Мой отец посмотрел на них, потом на меня. Затем снова на них. Теперь он наблюдал за ними долго, а когда повернулся ко мне, по выражению его лица я понял, что он догадался о слепоте Билли.

— Я принес тебе тфилин и молитвенник, — сказал он очень тихо. — Если врачи не будут возражать, ты можешь молиться с тфилин. Но только если они скажут, что это не повредит твоей голове или твоему глазу.

Он прервался и прочистил горло.

— Ужасная простуда, но я скоро поправлюсь. Если ты не можешь молиться с тфилин, все равно молись, даже без. А теперь мне пора идти.

Он нагнулся и поцеловал меня в лоб. Когда он приблизился ко мне, я заметил, что глаза его воспалены.

— Ну, бейсболист, — он снова попытался улыбнуться, — береги себя и отдыхай. Я тебя завтра навещу.

Он повернулся и быстро пошел по центральному проходу — маленький и худой, он шел широкими, уверенными шагами, как всегда ходил вне зависимости от того, как себя чувствовал. Потом он вышел из фокуса моего зрения и пропал из виду.

Я лежал на подушке, закрыв правый глаз. Через какое-то время я заметил, что плачу, и заставил себя прекратить, чтобы не причинить вред больному глазу. Я просто лежал и размышлял о своих глазах. Я всегда относился к ним, как к чему-то само собой разумеющемуся, как относился я ко всему остальному телу и даже к разуму. Мой отец беспрестанно говорил, что здоровье — это дар, но я на самом деле не обращал никакого внимания на то, что редко простужаюсь и почти никогда не хожу к врачу. Я думал о Билли и Тони Саво. Я пытался представить, какой была бы моя жизнь с только одним здоровым глазом, но не мог. Я никогда раньше не задумывался о своих глазах. Никогда не думал, каково это — быть слепым. Я чувствовал, как во мне поднимается ужасная паника, и старался обуздать ее. Я долго так лежал и думал о глазах.

Я услышал шум в центральном проходе и открыл здоровый глаз. Отец Билли ушел. Билли лежал, подложив ладони под голову и выставив локти. Его глаза были открыты и направлены на потолок. Я заметил, что у некоторых кроватей стоят медсестры, значит, все готовятся ко сну. Я повернул голову в сторону мистера Саво. Он казался спящим. Голова начинала побаливать, и запястье все еще ныло. Я лежал очень тихо. Сестра подошла к моей кровати с широкой улыбкой.

— Ну, молодой человек? Как мы себя чувствуем?

— Голова побаливает.

— Этого и следовало ожидать. Мы дадим тебе эту таблетку, чтоб лучше спалось.

Она подошла к ночному столику и наполнила стакан водой из кувшина, который стоял на небольшом подносике. Потом помогла мне поднять голову. Я взял в рот таблетку и проглотил ее с водой.

— Спасибо, — сказал я, снова опускаясь на подушку.

— Всегда пожалуйста, молодой человек! Так приятно видеть воспитанных молодых людей. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мэм. Спасибо.

Она ушла.

Я повернулся к Билли. Он лежал очень тихо, с открытыми глазами. Я понаблюдал за ним немного, потом прикрыл свой глаз. Каково это — быть слепым, совершенно слепым? Трудно вообразить, но, наверное, это что-то вроде того, что я чувствую сейчас, когда мой глаз закрыт. Но ведь это — не то же самое, сказал я себе. Я знаю, что смогу открыть правый глаз и снова буду видеть. А когда ты слеп, то все равно, открыты твои глаза или закрыты. Вокруг тебя темнота.




Глава третья


Во сне я услышал какой-то шум и крики «ура!» и немедленно проснулся. В палате все переходили с места на место и громко разговаривали. Из-за чего столько шума и почему радио на полную громкость? Я стал садиться в кровати, но потом вспомнил, что мне это запрещено, и откинулся обратно на подушку. Горел свет, солнца не было видно. Я пытался понять, что происходит, и тут увидел миссис Карпентер, идущую по проходу. Она уговаривала всех угомониться и вспомнить наконец, что здесь больница, а не Мэдисон-сквер-гарден[19 - Крытый стадион в центре Манхэттена, где проводятся матчи, шоу и манифестации. Современный возведен в конце 60-х, а здесь речь идет о предыдущем — на 18 тысяч зрителей, на том же месте.]. Я посмотрел на Билли. Он сидел в своей кровати прямо, и по его виду можно было понять: он тоже пытается разобраться, что происходит. Лицо его казалось растерянным и даже испуганным. Я повернулся к мистеру Саво — но его кровать была пуста.

Шум немного поутих, но радио продолжало надрываться. Я вслушивался, но передача все время перекрывалась криками «ура!», диктор называл места Кан и Карентан. Еще он говорил что-то о британских воздушно-десантных дивизиях, отвоевывающих плацдармы, и об американских воздушно-десантных дивизиях, препятствующих движению вражеских войск на полуостров Котантен. Ни одно из этих названий ничего мне не говорило, и я не понимал, почему все так возбуждены. Военные новости передавались постоянно, но они никого не приводили в такое возбуждение, пока не случалось что-то из ряда вон выходящее. Я подумал, что мистер Саво сидит сейчас на чьей-нибудь кровати, и огляделся. Миссис Карпентер направилась к нему, и по ее походке я понял, что она рассержена. Потом я увидел, как мистер Саво вскакивает и возвращается к центральному проходу. Диктор тем временем говорил что-то об острове Уайт, о Нормандском побережье, о бомбардировщиках королевских ВВС, которые атакуют береговую артиллерию противника, и о бомбардировщиках ВВС США, которые атакуют прибрежные укрепления. Я вдруг осознал, что происходит, и почувствовал, как мое сердце стало биться чаще.

Мистер Саво подошел к моей кровати. Он был зол, а черная заплатка на глазу придавала его длинному, костистому лицу пиратский вид.

— «Вернитесь в кровать, мистер Саво, — передразнил он. — Вернитесь в кровать сию же секунду!» Можно подумать, что я при смерти… Сейчас не то время, чтобы валяться в кровати.

— Это наступление в Европе, мистер Саво? — сильно волнуясь, спросил я.

Я чувствовал себя приподнято, но неспокойно, и мне бы хотелось, чтобы все кричали «ура» чуть-чуть потише.

Он посмотрел на меня сверху вниз:

— Это «День Д», Бобби. Мы отовариваем их по полной. А Тони Саво должен возвращаться в свою кровать!

Тут он заметил радиоприемник, который мой отец принес накануне.

— Эй, Бобби, это твое радио?

— Именно! — воскликнул я. — Совсем про него забыл!

— Вот повезло нам!

Он широко улыбнулся и перестал напоминать пирата.

— Давай-ка его переставим на столик между нашими кроватями и включим?

Я посмотрел на Билли:

— Я думаю, Билли тоже захочет послушать, мистер Саво.

Билли повернулся на звук моего голоса.

— Бобби, у тебя что, приемник есть? — спросил он возбужденно.

— Прямо здесь, Билли. Прямо между нашими кроватями.

— Мой дядя — пилот. Можете включить?

— Конечно, малыш.

Мистер Саво включил приемник, нашел радиостанцию с тем же диктором, затем вернулся на свою кровать и улегся на подушку. Мы трое лежали на своих кроватях и слушали новости о высадке.

Миссис Карпентер шла по центральному проходу. Ей по-прежнему не нравился шум в палате, но я видел, что она тоже возбуждена. Она спросила, как я себя чувствую.

— Отлично себя чувствую, мэм.

— Очень хорошо. Это твое радио?

— Да, мэм. Это мой отец принес.

— Вот и прекрасно. Можешь немного приподняться, если хочешь.

— Спасибо! — Я был просто счастлив. — Могу я молиться с тфилин?

— С твоими амулетами?

— Да, мэм.

— А почему бы и нет? Только осторожнее с шишкой на лбу.

— Да, мэм. Спасибо.

Она строго посмотрела на мистера Саво:

— Я смотрю, вы взялись за ум, мистер Саво.

Он посмотрел на нее левым глазом и фыркнул:

— Можно подумать, что я при смерти.

— Вам следует оставаться в постели, мистер Саво.

Мистер Саво снова фыркнул.

Она ушла по проходу.

— Тверда, как канатная стойка, — сказал он, ухмыляясь. — Сделай-ка погромче, Бобби. Плоховато слышно.

Я приподнялся и прибавил звук. Было так приятно снова иметь возможность двигаться.

Я достал молитвенник из ящика ночного столика и начал накладывать тфилин. Головной ремешок пришелся как раз на шишку, и я поморщился — она все еще болела. Затем я обмотал ремешок вокруг руки и раскрыл молитвенник. Я заметил, что мистер Саво смотрит на меня. Затем я вспомнил, что мне нельзя читать, и закрыл книгу. Я помолился, как смог, по памяти, стараясь не отвлекаться на голос диктора. Я молился о здравии всех солдат, высадившихся на берег. Закончив, я снял тфилин и положил вместе с молитвенником обратно в ящик стола.

— Да ты, я смотрю, прям набожный мальчик, Бобби, — сказал мистер Саво.

Я не знал, что на это сказать. Поэтому просто посмотрел на него и молча кивнул.

— Будешь священником или что-то в этом роде?

— Мне бы хотелось. А мой отец хочет, чтобы я стал математиком.

— Хорошие оценки по математике?

— Да. Одни пятерки.

— А ты, стало быть, метишь в священники… В раввины — так это у вас называется, да?

— Порою я чувствую, что мог бы стать раввином. Но я не уверен.

— Хорошее это дело, Бобби. В нашем уродском мире нужны такие люди. Я бы тоже мог стать священником. Был у меня такой шанс. Но я его упустил. И вот теперь огребаю по башке. Паршиво выбрал. Эй-эй, слушай-ка!

Военный корреспондент вел репортаж о том, как немецкие торпедные катера атаковали норвежский эсминец и он, похоже, тонет. Моряки прыгают за борт и спускают шлюпки.

— Ну вот, отоварили, — сказал мистер Саво зловеще. — Бедная посудина. Бедные ребята.

По голосу корреспондента чувствовалось, как он был возбужден, когда описывал, как тонет норвежский эсминец[20 - Речь идет о норвежском эсминце «Свеннер» — единственном корабле, потерянном союзниками во время операции по высадке в Нормандии. В 1940 году Норвежский королевский флот вслед за своим королем покинул оккупированную фашистами Норвегию и в течение всей войны базировался в портах Великобритании.].




Все утро я только и делал, что слушал сводки военных новостей и обсуждал их с мистером Саво и Билли. Я как мог объяснял Билли, что происходит, а он все твердил мне о своем дяде — пилоте большого самолета, который сбрасывает бомбы. Он допытывался, как по моему мнению — сбрасывает ли он бомбы прямо сейчас, чтобы помочь высадке, и я отвечал ему, что нисколько в этом не сомневаюсь.

Вскоре после обеда из другой палаты пришел мальчик с мячом. Я увидел, что ему было около шести, у него были тонкое бледное лицо и темные непослушные волосы, которые он откидывал с глаз левой рукой, продолжая при этом правой подбрасывать мяч. Одет он был в светло-коричневую пижаму и темно-коричневый халат.

— Бедный малыш, — сказал мистер Саво. — Он из палаты напротив. Провел в ней большую часть жизни. Желудок соки не вырабатывает или что-то такое. Безумный мир. Уродский.

Малыш пересек центральный проход и подошел к кровати мистера Саво. Он казался очень маленьким и бледным.

— Привет, мистер Тони. Побросаете мячик с Микки?

Мистер Саво отвечал ему, что не пристало стучать мячом в такой день, когда идет высадка. Микки знать не знал ни про какую высадку и ударился в слезы:

— Вы обещали, мистер Тони. Вы сказали, что побросаете мячик с маленьким Микки!

Мистер Саво выглядел сконфуженным.

— Ладно, малыш. Не заводись. Только два броска, идет?

Лицо Микки осветилось.

— Конечно, мистер Тони!

Он бросил мяч мистеру Саво, которому пришлось сильно вытянуть правую руку, чтобы поймать. Потом легонько перекинул мяч мальчику — тот выронил его, мячик укатился под кровать, и Микки немедленно полез за ним.

Я увидел, как миссис Карпентер в ярости несется по центральному проходу.

— Мистер Саво, вы просто невыносимы! — почти закричала она.

Мистер Саво сидел на кровати, с трудом переводя дыхание и не говоря ни слова.

— Ваше состояние может сильно ухудшиться, если вы не прекратите подобные глупости!

— Да, мэм, — сказал наконец мистер Саво.

Его лицо очень побледнело. Он откинулся на подушку и закрыл левый глаз.

Миссис Карпентер повернулась к мальчику, который нашел свой мячик и выжидательно смотрел на мистера Саво.

— Микки, никаких больше мячиков с мистером Саво.

— Ну-у-у, миссис Карпентер…

— Микки!

— Да, мэм, — неожиданно покорно согласился тот. — Спасибо за бросок, мистер Тони.

Мистер Саво лежал на подушке, не отвечая ни слова. Микки ушел по проходу, подбрасывая мяч.

Миссис Карпентер посмотрела на мистера Саво.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она. Голос ее звучал обеспокоенно.

— Спёкся малость, — ответил тот, не открывая глаза.

— Думать надо, прежде чем что-то подобное вытворять.

— Простите, мэм.

Миссис Карпентер ушла.

— Тверда, как канатная стойка, — сказал мистер Саво. — Но доброе сердце.

Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Через какое-то время я заметил, что он уснул.

Диктор как раз говорил о проблемах со снабжением, неизбежных при столь масштабном наступлении, когда в проходе появился мистер Галантер. Я немного приглушил радио. Мистер Галантер подошел к моей кровати. В руке он сжимал номер «Нью-Йорк таймс», и вид у него был сияющий и возбужденный.

— Зашел поздороваться, боец. У меня «окошко» в разных школах, так что я на минутку. Не мог не заскочить. Ну, как у тебя дела?

— Гораздо лучше, мистер Галантер.

Я был очень горд и счастлив, что он счел нужным навестить меня.

— Голова уже совсем не болит, и запястье почти не беспокоит.

— Хорошие новости, боец. Просто отличные! Да еще и в такой день! Это один из величайших дней в истории. Фантастическая операция!

— Да, сэр. Я слушаю об этом по радио.

— Мы здесь себе просто вообразить не можем, что там творится. Это же просто невероятно! За сегодня и завтра там должны высадиться сто пятьдесят тысяч десантников, тысячи и тысячи танков, пушек, вездеходов, бульдозеров и всего прочего. И всё на это побережье! Уму непостижимо!

— Я сказал вчера мальчику Билли, что там ужас сколько больших бомбардировщиков. Его дядя — пилот бомбардировщика. Может, он прямо сейчас летит на задание.

Мистер Галантер посмотрел на Билли, который повернул голову в нашу сторону, и я понял, что мистер Галантер сразу заметил его слепоту.

— Как дела, молодой человек? — спросил он, причем его голос зазвучал вдруг чуть менее радостно.

— Мой дядя летает на большом самолете и сбрасывает бомбы, — сказал Билли. — А вы летчик?

Лицо мистера Галантера окаменело.

— Мистер Галантер — мой учитель физкультуры, — сказал я Билли.

— Мой дядя давно уже пилот. Папа говорит мне, им еще ужас сколько придется летать, прежде чем они смогут вернуться домой. Мистер Галантер, сэр, а вы были ранены или что-то такое, коли вы дома?

Мистер Галантер уставился на мальчика. Рот у него открылся, он облизал языком губы. Я видел, что ему очень не по себе.

— Меня не взяли в солдаты, — сказал он, глядя на Билли. — У меня плохой… — Он запнулся. — Я пытался, но меня не взяли.

— Мне жаль это слышать, сэр.

— Угу.

Я чувствовал себя не в своей тарелке. Возбуждение мистера Галантера улетучилось, теперь он стоял, глядя на Билли, и вид у него был понурый. Мне было жаль его, и я корил себя за то, что затеял этот разговор о дяде мальчика.

— Я желаю твоему дяде всей удачи на свете, — тихо сказал мистер Галантер.

— Спасибо, сэр.

Мистер Галантер повернулся ко мне:

— Они здорово потрудились, вытаскивая у тебя из глаза этот кусочек стекла.

Он старался, чтобы голос звучал бодро, но без особой торжественности.

— Как скоро тебя выпишут, боец?

— Мой отец говорит — через несколько дней.

— Это же просто отлично! Ты вообще счастливчик. Все могло быть гораздо хуже.

— Да, сэр.

Мне было интересно — знает ли он о рубцовой ткани? Или просто не хочет мне об этом говорить? Я решил не затрагивать эту тему: он казался немного подавленным и растерянным и я не хотел ставить его в еще более неудобное положение.

— Ладно, боец, мне пора на урок. Давай поправляйся и выбирайся отсюда поскорее.

Я видел, как он медленно идет по проходу.

— Это очень плохо, что он не смог стать солдатом, — заявил Билли. — Мой отец тоже не солдат, но это потому, что моя мама погибла в той аварии и больше некому заботиться обо мне и моей маленькой сестренке.

Я смотрел на него и ничего не говорил.

— Я хочу поспать немного, — сказал Билли. — Не мог бы ты выключить радио?

— Конечно, Билли.

Он положил ладони под голову и устремил отсутствующий взгляд в потолок.

Я тоже откинулся на подушку и, поразмышляв несколько минут о мистере Галантере, тоже уснул. Мне снилось что-то о моем левом глазе, и мне было страшно во сне. Наверно, солнечный свет пробивался сквозь закрытое правое веко, и мне снилось, как я проснулся в больнице вчера вечером и сестра отдернула занавеску. Но сейчас что-то мешало солнечному свету. Потом он снова появился, и я снова мог видеть его сквозь правое веко. Потом он снова исчез, и я немного рассердился на незнамо кого, балующегося с солнечным светом. Я открыл глаз и увидел, что кто-то стоит у моей кровати. Этот кто-то стоял против света, и поначалу я видел только силуэт, не различая лица. Затем я быстро сел в кровати.

— Привет, — тихо сказал Дэнни Сендерс. — Извини, что разбудил. Сестра сказала, что я могу здесь подождать.

Я глядел на него в изумлении. Это был последний человек на свете, кого я ожидал увидеть навещающим меня в больнице.

— Прежде чем ты скажешь, как ты меня ненавидишь, — сказал он тихо, — позволь мне сказать, что я очень сожалею о том, что случилось.

Я смотрел на него и не знал, что сказать. На нем были темный костюм, белая рубашка без галстука и темная кипа. По сторонам его хорошо вылепленного лица свисали пейсы, а под пиджаком, над брюками, — бахромки-цицит.

— Я тебя не ненавижу, — заставил я себя произнести что-нибудь, хотя бы и ложь.

Он грустно улыбнулся:

— Можно я сяду? Я здесь добрых пятнадцать минут простоял, ждал, пока ты проснешься.

Я дернул головой как-то так, что он смог истолковать это как знак согласия и уселся на краешек моей кровати. Солнце било в окно позади него, тени ложились на его лицо и подчеркивали линии скул и челюсти. Я подумал, что он смахивает на те портреты Авраама Линкольна, на которых тот еще не отпустил бороду, — за исключением маленьких кустиков золотистых волосков на щеках и подбородке, коротко состриженных волос на голове и пейсов. Он казался не совсем здоровым, глаза его нервно моргали.

— Что-нибудь известно о рубцовой ткани?

Я изумился еще больше:

— Откуда ты знаешь?

— Я позвонил твоему отцу вчера вечером. Он рассказал мне.

— Еще ничего не известно. Я могу ослепнуть на этот глаз.

Он медленно кивнул и продолжал молчать.

— Каково это — знать, что ты оставил кого-то без одного глаза? — спросил я его.

Я уже пришел в себя от изумления и почувствовал, что ярость возвращается ко мне.

Он посмотрел на меня, его скульптурное лицо ничего не выражало.

— Что ты хочешь от меня услышать? — В его голосе не было ничего, кроме печали. — Что я болван? Ну да, я болван.

— И только-то? Болван? Как ты вообще спишь по ночам?

Он уставился в свои ладони.

— Я пришел сюда не для того, чтобы с тобой ругаться, — сказал он тихо. — Если у тебя только это на уме, я лучше домой пойду.

— Что до меня, — отвечал я на это, — так можешь проваливать в ад вместе со своим надутым хасидским выводком!

Он посмотрел на меня и продолжал сидеть. Он совсем не казался рассерженным, а только очень грустным. Его молчание распаляло меня все больше, и наконец я заявил:

— Какого черта ты здесь расселся? Ты вроде сказал, что домой идешь!

— Я пришел поговорить с тобой, — сказал он тихо.

— А я не желаю тебя слушать. Давай уходи. Ступай домой и переживай о моем глазе.

Он медленно поднялся. Я не мог различить выражения его лица, потому что он стоял против солнца. Казалось, он опустил плечи.

— Мне правда очень жаль, — сказал он тихо.

— Что-то я сомневаюсь.

Он хотел что-то сказать, прервался, затем повернулся и медленно пошел по проходу. Я откинулся на подушку, сам ужасаясь собственной ярости и ненависти.

— Он твой друг? — донесся до меня голос мистера Саво.

Я повернулся к нему. Он лежал на подушке.

— Нет.

— Он причинил тебе неприятности или что-то в этом духе? Не очень-то ты дружелюбно с ним разговаривал, Бобби.

— Это тот самый, кто залепил мне в глаз мячом.

Лицо мистера Саво просияло.

— Чё, правда, что ли? Убивец собственной персоной? Так-так!

— Посплю-ка я еще, — отвечал я.

Я чувствовал себя подавленно.

— Он один из этих самых религиозных евреев?

— Да.

— Видал я таких. У моего менеджера был дядя навроде этого. Упертый парень. Фанатик. Но с моим менеджером ничего общего иметь не желал. Немного потерял. Ссыкун, а не менеджер.

Я не хотел поддерживать разговор и промолчал. Мне уже было жаль, что я так резко обошелся с Дэнни Сендерсом.

Мистер Саво уселся на кровати и потянулся к ночному столику за картами. Потом начал выкладывать свои столбики на одеяле. А Билли спал. Я снова улегся на кровать и закрыл глаза. Но спать я не мог.




Отец появился сразу после обеда, бледный и встревоженный. Когда я рассказал ему о своей беседе с Дэнни Сендерсом, его глаза за стеклами очков сделались злыми.

— Ты очень глупо поступил, — сказал он сухо. — Ты же помнишь, что сказано в Талмуде: если человек приходит извиниться за то, что причинил тебе боль, ты должен выслушать и простить его.

— Я ничего не мог поделать, аба.

— Ты так сильно его ненавидишь, что смог сказать ему все это?

— Извини, — только и мог произнести я, чувствуя себя болваном.

Он взглянул на меня, и я заметил, как глаза его погрустнели.

— Я не собирался тебе выговаривать.

— Это не выговор, — запротестовал я.

— Я просто хотел донести до тебя, Рувим, что когда человек приходит, чтобы тебе что-то сказать, имей терпение его выслушать. Особенно если он причинил тебе боль тем или иным образом. Ладно, хватит о сыне рабби Сендерса. Сегодня важный день в истории человечества. Это начало конца для Гитлера и его безумцев. Ты слышал корреспондента, который описывал высадку прямо с корабля?

Мы поговорили немного о высадке. Наконец мой отец ушел, и я откинулся на кровати, чувствуя себя подавленным и злясь на себя за все то, что я наговорил Дэнни Сендерсу.

К Билли снова пришел отец, и они о чем-то стали тихо говорить. Он бросил на меня взгляд и тепло улыбнулся. Хороший он был человек, и я обратил внимание, что лоб его пересекает, параллельно линии светлых волос, длинный белый шрам.

— Билли говорит, что ты очень добр с ним, — сказал он мне.

Я изобразил на подушке что-то вроде кивка и постарался улыбнуться в ответ.

— Я очень это ценю, — продолжал он. — Билли спрашивает, не позвонишь ли ты нам как-нибудь, когда он выйдет из больницы.

— Конечно.

— Наш номер есть в телефонном справочнике. Роджер Меррит. Билли говорит, что после операции, когда он снова сможет видеть, он очень бы хотел взглянуть на тебя.

— Конечно, я позвоню.

— Ты слышал, Билли?

— Ага, — сказал Билли счастливым голосом. — Говорил же я тебе, папа, что он хороший.

Мужчина улыбнулся мне, потом повернулся к сыну, и они продолжили свой тихий разговор. Я откинулся на кровати и стал перебирать в памяти все, что сегодня произошло. Я был подавлен. Мне было грустно.




На следующее утро миссис Карпентер сказала мне, что я могу встать с постели и немного пройтись. После завтрака я вышел в коридор. Там я постоял у окна, глядя на людей внизу. Стоял я довольно долго. Потом вернулся в палату и лег в кровать.

Мистер Саво сидел в кровати, играл в карты и ухмылялся.

— Ну что, каково это — быть на своих двоих?

— Отлично! Только я устал немного.

— Осади, малый. Чтобы набрать форму, нужно время.

Один из пациентов, слушавший радио в другом конце палаты, издал громкое восклицание. Я потянулся за своим радио и включил его. Диктор говорил о прорыве на одном из участков побережья.

— Ага, врезали им! — ухмыльнулся мистер Саво.

На что сейчас похоже это побережье? Я пытался представить себе его, заваленное искореженной техникой и мертвыми телами.

Все утро я слушал радио. Когда пришла миссис Карпентер, я поинтересовался, долго ли мне еще оставаться в больнице.

— Это доктор Снайдмен решит — улыбнулась она. — Он придет тебя осматривать в пятницу утром.

Военные новости уже не вызывали у меня прежнего энтузиазма, а еще больше меня утомляла невозможность читать. После обеда я теперь слушал мыльные оперы — «Сделаем жизнь прекрасной», «Звезда Далласа», «Мэри Нобл», «Мама Перкинс», — но это ввергало меня в еще большее уныние. Я решил выключить радио и немного поспать.

— Ты еще будешь это слушать? — спросил я у Билли.

Он не отвечал. Я пригляделся и понял, что он спит.

— Да выключай, малыш, — сказал мистер Саво. — Сколько можно глотать эту шнягу?

Я выключил радио и откинулся на подушку.

— Нигде столько шняги тебе не заряжают, как в этих мыльных операх, — продолжал мистер Саво. — Ой-ой-ой, ты посмотри, кто к нам пожаловал!

— Кто?

— Твой убивец религиозный, вот кто.

Действительно — это был Дэнни Сендерс. Он прошел по проходу и остановился у моей кровати. Одет он был так же, как вчера.

— Ты снова станешь… со мной ругаться? — спросил он с запинкой.

— Нет.

— Могу я сесть?

— Да.

— Спасибо.

Он уселся на краешек кровати. Мистер Саво бросил на него взгляд, потом вернулся к своим картам.

— Знаешь, ты вчера выступил не лучшим образом.

— Извини.

Я сам удивился, как же я, оказывается, был рад его видеть.

— Меня даже не то огорчает, что ты рассердился, — продолжал он, — а то, как ты не давал говорить.

— Ну да, это никуда не годится. Извини, пожалуйста.

— И я пришел с тобой поговорить. Ты готов?

— Конечно.

— Я все думаю о нашей игре. И не перестаю думать с того момента, как ты угодил под удар.

— Я тоже о ней думаю.

— Когда я сталкиваюсь с тем, чего не понимаю, то я начинаю об этом думать и думаю все время, пока не пойму.

Он говорил очень быстро, и я видел, как он напряжен.

— Я много думал, но все равно не понимаю. Я хочу с тобой об этом поговорить. Ладно?

— Конечно.

— Знаешь, чего я не понимаю в той нашей игре? Я не понимаю, почему… я хотел прикончить тебя.

Я уставился на него.

— Меня это правда очень беспокоит.

— Хочется верить, — отвечал я.

— Не будь таким паинькой, Мальтер. Я не нагнетаю здесь страсти. Я действительно хотел тебя прикончить.

— Что ж, у нас и впрямь была напряженная игра. Я тоже к тебе особой любви не испытывал.

— Боюсь, ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

— Послушай…

— Нет-нет, это ты послушай. Просто послушай, что я говорю, ладно? Ты помнишь свою вторую крученую подачу на меня?

— Разумеется.

— Помнишь, как я потом стоял на базе и смотрел на тебя?

— Конечно.

Еще бы я не помнил его идиотскую ухмылку.

— Так вот, тогда мне хотелось подойти и раскроить тебе башку своей битой.

Я не знал, что на это сказать.

— Почему-то я так не сделал. Но мне очень хотелось.

— Это же просто спортивная игра, — отвечал я, немного опешив от того, что услышал.

— Да какая там спортивная игра! Игра тут вообще ни при чем. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Вы не первая сильная команда, с которой мы сталкивались. И к тому же мы уже проиграли предыдущий матч. Но ты меня по-настоящему разозлил, Мальтер, — и я ничего не мог с этим поделать. Я решил, что будет лучше, если я тебе об этом скажу.

— Перестань называть меня Мальтером.

Он уставился на меня. Затем слабо улыбнулся:

— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

— Если ты хочешь мне еще что-то рассказать, зови меня Рувимом.

— Идет, — сказал он и снова улыбнулся. — Тогда и ты зови меня Дэнни.

— Отлично.

— Это было дикое чувство, — продолжал он. — Я никогда не испытывал ничего подобного.

Я смотрел на него, и вдруг у меня возникло такое ощущение, что все вокруг меня расплылось. Остался только Дэнни Сендерс, сидящий на моей кровати в своем хасидском одеянии и рассказывающий мне, как он хотел меня прикончить за то, что я послал на него несколько крученых мячей. Он был одет как хасид, но говорил не как один из них. Еще вчера я ненавидел его, а уже сегодня мы называли друга друга по имени. Я уселся на кровати и слушал его. Мне просто нравилось, как он говорит — как безупречная английская речь льется из уст человека в хасидском облачении. Мне всегда казалось, что их английский неотделим от их местечкового акцента. И по правде сказать, те несколько раз в жизни, когда я разговаривал с хасидами, они говорили только на идише. И вот передо мной сидел Дэнни Сендерс, который говорил по-английски, и то, что он говорил, и то, как он говорил, никак не сочеталось с его одеянием, с пейсами и с цицит, торчащими из-под его черного лапсердака.

— Ты потрясный питчер и филдер, — сказал он, чуть улыбнувшись.

— Сам ты потрясный, — ответил я. — А где это ты так отбивать выучился?

— Я тренировался. Знаешь, сколько часов подряд я учился играть в поле и брать базы?

— И как ты время находишь? Я думал, вы только и делаете, что Талмуд изучаете.

Он ухмыльнулся:

— У меня договоренность с отцом. Я выполняю свой ежедневный урок Талмуда, и он не запрещает мне заниматься остальное время, чем я хочу.

— И каков же твой ежедневный урок?

— Два листа.

— Два листа?

Я уставился на него. Это значило — четыре страницы Талмуда в день! Я бывал горд, если мне удавалось осилить одну.

— У тебя что, английских уроков совсем нет?

— Разумеется, есть. Но немного. У нас в ешиве мало английского.

— У вас в ешиве каждому надо изучать по два листа в день и при этом делать английские уроки?

— Не каждому. Только мне. Так решил мой отец.

— Но как тебе это удается? Это же огромная работа.

— Мне повезло. — Он ухмыльнулся. — Давай я тебе покажу как. Какой раздел Талмуда ты сейчас проходишь?

— Кидушин.

— На какой ты странице?

Я назвал страницу.

— Я проходил ее два года назад. Там вот это написано?

Он процитировал примерно треть страницы — слово в слово, включая комментарии и толкования Маймонида на неясные места. Он говорил холодным, механическим голосом, и пока я его слушал, мне казалось, что я наблюдаю за работой какой-то машины из плоти и крови.

Я смотрел на него разинув рот.

— Здорово… — выдавил я наконец.

— У меня фотографическая память. Мой отец говорит, это дар Божий. Я смотрю на страницу Талмуда и запоминаю ее как есть. Ну и, конечно, понимаю при этом, что там написано. Это немного скучно. Очень уж они повторяются. Я могу проделать то же самое и с «Айвенго». Ты читал «Айвенго»?

— Конечно.

— Хочешь услышать что-нибудь из «Айвенго»?

— Ну ты и хвастун.

— Я пытаюсь произвести хорошее впечатление, — улыбнулся он.

— Я впечатлен. А мне приходится попотеть, чтобы зазубрить страницу Талмуда. Ты станешь раввином?

— Конечно. Я займу место моего отца.

— Я бы тоже стал раввином. Только не хасидским.

Он посмотрел на меня, на лице его отразилось изумление.

— Почему ты хочешь стать раввином?

— А почему нет?

— В мире так много вещей, которыми ты мог бы заняться.

— Занятный у нас разговор получается. Ты же станешь раввином.

— У меня нет выбора. Это наследственное место.

— Ты хочешь сказать, что не стал бы раввином, если бы мог выбирать?

— Думаю, что нет.

— И кем бы ты стал?

— Не знаю. Наверно, психологом.

— Психологом???

Он кивнул.

— Я даже не очень понимаю, что это такое.

— Это когда тебе помогают понять, каков ты на самом деле, внутри себя. Я много читал об этом.

— Это Фрейд, и психоанализ, и всякое такое?

— Да.

Я мало что знал о психоанализе, но Дэнни Сендерс в его хасидском одеянии казался мне наименее подходящей кандидатурой в аналитики в целом мире. Я всегда представлял себе психоаналитика как утонченного господина с острой бородкой, моноклем и сильным немецким выговором.

— А кем ты можешь стать, если не раввином?

— Математиком. Это мой отец так хочет.

— И преподавать в каком-нибудь университете?

— Да.

— Вот это здорово… — Его голубые глаза на мгновение приобрели мечтательное выражение. — Мне бы понравилось.

— А я вот не уверен, что мне этого хочется.

— Почему?

— У меня такое ощущение, что я принесу больше пользы людям, если буду раввином. Нашим людям, я хочу сказать. Ты ведь знаешь, не все так набожны, как ты или я. Я бы мог учить их или помогать им в трудную минуту. Я думаю, это может принести мне настоящее удовлетворение.

— А я вот не думаю. Как бы там ни было, я стану раввином. Слушай, а ты-то где научился так подавать?

— Я тоже тренировался, — похвалился я.

— Но тебе не нужно изучать два листа Талмуда в день.

— Слава Богу!

— Классно ты подаешь. Прям подачи-неберучки.

— А сам-то ты отбиваешь как?! Ты что, всегда целишь прямо в питчера?

— Да.

— Где ты этому выучился?

— Я по-другому просто не умею. Как-то я так на мяч смотрю и так биту держу. Не знаю.

— Это же просто убийственный удар. Ты меня чуть не прикончил.

— Я думал, ты утку сделаешь.

— Я не успевал утку сделать.

— Успевал-успевал.

— Ты так засадил, что мяч летел слишком быстро для утки.

— Тебе же хватило времени, чтобы поднять перчатку.

Я задумался на мгновение.

— Да ты не хотел утку делать.

— Это верно, — ответил я наконец.

Я вспомнил ту долю секунды, когда я поднял перчатку к лицу. Я мог бы просто поднырнуть, как утка, или отскочить в сторону и полностью уклониться от мяча. Но я даже не подумал об этом. Я не хотел, чтобы Дэнни Сендерс посмотрел на меня, как на Шварци.

— Что ж, ты остановил этот мяч.

Я ухмыльнулся.

— Не сердишься больше? — спросил он.

— Нет, не сержусь. Надеюсь только, что глаз заживет как следует.

— Я тоже на это очень надеюсь, — сказал он порывисто. — Поверь мне.

— Кстати, а что это был за раввин на скамейке? Это ваш тренер или что-то вроде этого?

Дэнни Сендерс рассмеялся:

— Это один из учителей в нашей ешиве. Мой отец посылает его с нами — проследить, чтобы мы не соприкасались слишком тесно с вами, апикойрсим.

— Слушай, я очень сердит на тебя за эти штучки с апикойрсим. Зачем ты говоришь своей команде такие вещи?

— Извини. Только так мы можем сплотить команду. Я объяснил своему отцу, что вы лучшая команда в округе и что наш долг — побить вас, апикойрсим, именно в том, в чем вы лучше всех. Как-то так.

— Ты и впрямь убедил своего отца сказать это?

— Да.

— А если бы вы проиграли?

— Не хочу об этом даже думать. Не знаешь ты моего отца.

— Получается, вы просто обязаны были нас победить.

Он взглянул на меня, и я видел, что он о чем-то задумался. В глазах его появился холодный блеск. «Именно так», — сказал он наконец. Казалось, он нашел что-то, что давно уже искал.

— Именно так, — повторил он.

— Что он читал все это время?

— Кто?

— Раввин.

— Не знаю. Книгу по закону или что-то в этом духе.

— Я решил, что, наверно, это одна из книг твоего отца.

— Мой отец не пишет книг. Он много читает, но ничего не пишет. Он говорит, что слова извращают подлинные чувства. Да и говорить-то много он не любит. То есть, конечно, он достаточно говорит, когда мы изучаем Талмуд. Но сверх того — очень мало. Он сказал мне однажды, что его желание — чтобы все говорили молча.

— Говорили молча?

— Я тоже не понимаю, — пожал плечами Сендерс. — Но он так сказал.

— Интересный он человек, твой отец.

Он посмотрел на меня.

— Да, — ответил он, и в глазах его мелькнул тот же холодный блеск.

Дэнни начал рассеянно крутить один из своих пейсов. Мы долго сидели молча. Он был поглощен чем-то. Наконец он поднялся:

— Уже поздно. И мне пора.

— Спасибо, что пришел проведать.

— Завтра увидимся.

— Обязательно.

Он по-прежнему казался отстраненным. Я смотрел, как он медленно идет по проходу и выходит из палаты.




Глава четвертая


Через несколько минут пришел мой отец. Он выглядел еще хуже, чем вчера. Щеки ввалились, глаза покраснели, и все лицо приобрело пепельный оттенок. Он ужасно кашлял, но продолжал твердить мне о простуде. Усевшись на кровать, он рассказал мне, как разговаривал по телефону с доктором Снайдменом:

— Он осмотрит твой глаз в пятницу утром, и, возможно, к вечеру ты сможешь вернуться домой. Я приеду забрать тебя после уроков.

— Прекрасно!

— Еще он сказал, что тебе нельзя будет читать дней десять. После этого он сможет определить, что там с рубцовой тканью.

— Здорово будет выбраться из больницы, — ответил я. — Я вчера прогулялся немного по коридору и видел людей на улицах.

Отец взглянул на меня и ничего не сказал.

— Хотел бы я быть там, с ними. Завидую тому, как они свободно ходят. Не понимают своего счастья.

— Никто не понимает своего счастья до тех пор, пока не делается несчастным, — спокойно сказал отец. — Так уж устроен свет.

— Как хорошо будет снова оказаться дома. И не придется встречать здесь субботу.

— Мы чудесно встретим субботу вдвоем. Тихо посидим, попьем чай, поговорим без помех.

Он опять ненадолго закашлялся и поднес платок к губам. Потом снял очки и протер глаза. Снова надел их и уселся на кровати, глядя на меня. Он выглядел таким усталым и бледным, словно все силы покинули его.

— Я не сказал тебе, аба. Дэнни Сендерс сегодня приходил.

Казалось, для моего отца это не было неожиданностью.

— А-а, — отозвался он. — И как?

— Он отличный парень. Он мне нравится.

— Вот как? Значит, он тебе вдруг понравился?

Отец улыбался.

— Что он тебе сказал? — спросил он.

Я пересказал ему весь наш разговор с Дэнни Сендерсом, как я его запомнил. Пока я рассказывал, он снова закашлялся, да так, что его худое тело согнулось пополам и все затряслось. Я остановился и беспомощно смотрел на него. Откашлявшись, он вытер глаза и губы и попросил продолжать. Когда я дошел до того места, что Дэнни хотел меня прикончить, его глаза широко раскрылись, но он не стал меня прерывать. Когда же я рассказал о фотографической памяти Дэнни, он кивнул, как будто речь шла о чем-то ему хорошо известном. Когда я постарался как можно лучше изложить ему наши рассуждения о том, чем мы хотим заниматься в жизни, он снисходительно улыбнулся. А когда я дошел до того момента, как Дэнни Сендерс сказал своей команде, что они должны прикончить нас, апикойрсим, в глазах его появилось то же отстраненное выражение, которое раньше я замечал в глазах Дэнни Сендерса. Затем мой отец кивнул.

— Люди не всегда такие, какими кажутся, Рувим, — сказал он мягко. — Так уж устроен свет.

— Он завтра снова придет, аба.

— Угу.

Отец помолчал немного, потом сказал тихо:

— Послушай меня, Рувим. Талмуд учит, что человек должен сделать две вещи самостоятельно. Первая — найти себе учителя. А вторую ты помнишь?

— Выбрать друга.

— Да. Ты знаешь, что такое настоящий друг, Рувим? Греческий философ[21 - Аристотель (384–322 до н. э.), древнегреческий философ.] говорил, что истинные друзья — это одна душа, живущая в двух телах.

Я кивнул.

— Рувим, если сможешь, сделай Дэнни Сендерса своим другом.

— Он мне очень нравится, аба.

— Нет. Послушай меня. Я говорю не о том, что он тебе «нравится». Я говорю о том, чтобы он стал твоим другом, а ты — его. Я имею в виду…

Его прервал новый долгий приступ кашля. Потом он тихо сидел на кровати, прижав руку к груди, и тяжело дышал.

— Сделай его своим другом, — повторил он и шумно прочистил горло.

— А это ничего, что он хасид? — улыбнулся я.

— Сделай его своим другом, — снова повторил отец. — А там видно будет.

— То, как он себя ведет и говорит, совершенно не согласуется с тем, как он одевается и выглядит. Это словно два разных человека.

Мой отец медленно кивнул, но ничего не сказал. Он смотрел на маленького Билли, который по-прежнему спал:

— Как твой маленький сосед?

— Очень милый. На его глазах должны сделать какую-то новую операцию. Он попал в автомобильную аварию. В ней погибла его мать.

Мой отец взглянул на Билли и тряхнул головой, словно отгоняя от себя что-то. Затем вздохнул и поднялся. Потом поцеловал меня в лоб:

— Я снова приду завтра. Принести тебе что-нибудь?

— Нет, аба.

— Тебе удобно надевать тфилин?

— Да. Но я же не могу читать. Так что я молюсь по памяти.

Мой отец улыбнулся:

— Ничего страшного. До свидания, бейсболист. Завтра увидимся.

— Да, аба.

Я смотрел, как он быстро удаляется по проходу.

— Это твой отец, малыш? — спросил мистер Саво.

Я повернулся к нему и кивнул. Мистер Саво по-прежнему играл сам с собой в карты.

— Привлекательный человек. Очень достойный. Чем он занимается?

— Преподает.

— Да ну? Вот это так здорово! Мой старик был лоточником, здесь неподалеку, на Норфолк-стрит. Уставал как собака. Так что тебе повезло. А что он преподает?

— Талмуд. Еврейский закон.

— Чё, правда, что ли? В еврейской школе?

— Ну да. В старшей школе.

Мистер Саво взглянул на карту, которую только что вытянул из колоды.

— Проклятье, — проворчал он. — Сплошная непруха. Прям как в жизни.

Он сложил карты в столбики на одеяле.

— Ты со своим убивцем был прямо вась-вась. Вы подружились?

— Он отличный парень.

— Да ну? Ты держи с такими ухо востро, малыш. Присматривай за ним хорошенько, понял? Раз он тебя так отоварил — это неспроста. Старый Тони знает, что говорит. Так что ты присматривай!

— Это была случайность.

— Ну да?

— Мне надо было просто утку сделать.

Мистер Саво уставился на меня. Его лицо потемнело из-за отросшей щетины, а левый глаз казался выпученным и покрасневшим. Заплатка, закрывавшая его правый глаз, выглядела огромной черной родинкой.

— Когда тебя кто-то отоваривает — он не рассчитывает на то, что ты можешь утку сделать. Уж я-то знаю.

— Это все не совсем так было, мистер Саво.

— Конечно, малыш, конечно. Старый Тони просто не переваривает фанатиков, вот и все.

— Да он не фанатик.

— Правда? А чего он заявился в таком виде?

— Они все так ходят. Это часть их религии.

— Конечно, малыш. Но послушай-ка меня. Ты хороший мальчик. Вот я тебе и говорю — держи ухо востро с этими фанатиками. Хуже их никого не бывает.

Он взглянул на карту в руке:

— Не задалась игра. Непруха.

Он сгреб карты, сложил в колоду и положил ее на ночной столик. Потом лег на подушку.

— Как медленно день идет, — добавил он, обращаясь скорее к себе самому. — Как перед большим боем.




Я проснулся посреди ночи и долго лежал, пытаясь вспомнить, где я нахожусь. Потом я заметил дежурный синий свет в другом конце палаты и глубоко вздохнул. Я уловил какое-то движение рядом с собой и повернул голову. Вокруг кровати мистера Саво были задернуты занавески, и было слышно, как там кто-то ходит. Я сел на кровати. Откуда-то вынырнула медсестра.

— Ложитесь и спите, молодой человек, — приказала она. — Вы слышали?

Она казалась злой и напряженной. Я снова откинулся на кровати. И скоро заснул.

Наутро, когда я проснулся, занавеска вокруг кровати мистера Саво по-прежнему оставалась задернутой. Я всмотрелся. Занавеска была светло-коричневой, она закрывала кровать целиком, так что даже металлических ножек не было видно. Я вспомнил вечер понедельника, когда я сам проснулся за занавесками и надо мной склонилась миссис Карпентер, и я заволновался, что могло случиться с мистером Саво. Тут я увидел миссис Карпентер — она быстро шла по проходу с металлическим лотком в руках. В нем лежали какие-то инструменты и повязки. Я приподнялся и спросил, что случилось с мистером Саво. Она посмотрела на меня, и ее круглое, мясистое лицо стало строгим.

— С мистером Саво все будет в порядке, молодой человек. Занимайтесь своими делами и предоставьте мистеру Саво заниматься своими.

Она скрылась за занавесками. Я услышал приглушенный стон. На другом конце палаты включили радио, и диктор заговорил о военных действиях. Я не стал включать свое, чтобы не побеспокоить мистера Саво. Послышался еще один стон. Я не мог больше оставаться на месте. Сорвавшись с кровати, я понесся в туалет. Потом гулял по коридору и разглядывал людей на улицах. Когда я вернулся в палату, занавеска была все еще задернута, но проснулся Билли.

Я сел на мою кровать и увидел, что он повернул голову в мою сторону.

— Это ты, Бобби? — спросил он.

— Ну да.

— С мистером Саво что-то не так?

Я удивился, как он об этом догадался.

— Похоже на то, — отвечал я. — Вокруг его кровати задернули занавески, и там с ним миссис Карпентер.

— Нет, — сказал Билли, — она только что вышла. Я позвал его, и она велела мне не беспокоить его. С ним что-то очень серьезное?

— Я не знаю. Но я думаю, Билли, нам надо говорить немного потише, чтобы не мешать ему.

— Конечно, — спохватился Билли, понижая голос.

— И еще я думаю, нам сегодня лучше не включать радио, чтобы не разбудить его, если он спит.

Билли поспешно кивнул.

Я взял со своего ночного столика тфилин, сел на кровати и долго молился. В основном за здоровье мистера Саво.

Я уже завтракал, когда увидел, как доктор Снайдмен несется по проходу в сопровождении миссис Карпентер. Он даже не заметил меня. На нем был темный костюм, и сейчас он не улыбался. Они зашли за занавески вокруг кровати мистера Саво и начали о чем-то тихо говорить. Потом мистер Саво несколько раз застонал. Они пробыли там довольно долго, потом вышли и удалились прочь.

Теперь я всерьез испугался за мистера Саво. Я вдруг понял, что мне не хватает его — с его болтовней и картами. Позавтракав, я растянулся на кровати и принялся думать о моем левом глазе. Я помнил, что завтра пятница и доктор Снайдмен намерен осмотреть меня. Я похолодел от страха. Весь день я лежал в кровати, думал о своем глазе и боялся все больше и больше.




Занавеска вокруг кровати мистера Саво оставалась задернутой весь день. Каждые несколько минут медсестра заходила туда, что-то там делала и уходила прочь. После обеда радио на другом конце палаты замолчало. Я пытался заснуть, но не мог. Лежал и смотрел, как сестра снует туда-сюда вокруг кровати мистера Саво. К ужину я так занервничал, что с трудом мог есть. Поковырялся в тарелках и отправил поднос обратно почти нетронутым.

Потом я увидел, как Дэнни идет по проходу в своей черной паре, черной кипе, белой рубашке с расстегнутым воротом и торчащими снизу бахромками. Должно быть, на моем лице было ясно написано, как я рад его видеть, потому что он широко улыбнулся и сказал:

— У тебя такой вид, словно я Мессия. Должно быть, вчера я оставил благоприятное впечатление.

— Просто рад тебя видеть, — весело ответил я. — Ну, как ты?

— Это ты как? Ты же у нас в больнице.

— Надоело здесь киснуть. Хочу удрать поскорее домой. Слушай, как же я рад тебя видеть, чертов ты палец!

Он расхохотался:

— Не, я точно Мессия. Простой хасид не удостоится такого горячего приветствия от апикойреса!

Он стоял в ногах кровати, засунув руки в карманы брюк, расслабившись.

— Когда домой? — спросил он.

Я рассказал ему. Потом вспомнил о мистере Саво, лежащем за занавесками.

— Пошли в коридоре поговорим. Не хочу его беспокоить, — сказал я, кивая головой в сторону кровати мистера Саво.

Я встал, накинул халат, и мы вышли из платы. В коридоре мы уселись на скамейку у окна. По длинному широкому коридору сновали врачи, медсестры, санитары и посетители, заходя и выходя из палат. Горел неяркий свет. Дэнни сунул руки в карманы и уставился в окно.

— Я родился в этой больнице. И до вчерашнего дня ни разу в ней с того времени не был.

— Я тоже здесь родился. И мне тоже не случалось здесь лежать.

— Я подумал об этом, когда поднимался вчера на лифте.

— Но я здесь бывал, когда мне гланды вырезали. Тебе не вырезали?

— Нет. Они никогда меня не беспокоили.

Он сидел, руки в карманах, и глядел в окно. Потом добавил:

— Посмотри вниз. Посмотри на этих людей. Они как муравьи. Порой у меня возникает такое чувство, что мы все — подобны муравьям. У тебя так не бывает?

Голос его был тих, и в нем чувствовалась нотка грусти.

— Иногда, — отвечал я.

— Однажды я сказал это моему отцу.

— И что он ответил?

— Ничего. Я же тебе говорил — мы не разговариваем, кроме как на занятиях. Но через несколько дней на уроке он сказал, что люди созданы Богом, а у евреев есть особое предназначение.

— И какое же?

— Слушать глас Божий.

— Ты в это не веришь?

Он медленно отвел взгляд от окна. Его глубокие синие глаза остановились на мне, он несколько раз сморгнул.

— Конечно, верю, — сказал он спокойно. Потом пожал плечами: — Но порою мне кажется, что я не понимаю, что Бог хочет сказать.

— Забавно, что именно ты это говоришь.

— Правда?

Он смотрел на меня, но, кажется, меня не видел.

— Я никому раньше такого не говорил.

Он был в каком-то странном, задумчивом состоянии. Я начинал неловко себя чувствовать.

— Я много читаю. Семь-восемь книг в неделю, помимо уроков. Ты читал Дарвина или Хаксли?

— Читал немного Дарвина, — ответил я.

— Я читал в библиотеке. Мой отец никогда об этом не узнает. Он очень строго следит за тем, что я читаю.

— Ты читаешь книги об эволюции и всяком таком?

— Я читаю все стоящее, что попадает мне в руки. Сейчас я читаю Хемингуэя. Ты ведь слышал о Хемингуэе?

— Конечно.

— А читал у него что-нибудь?

— Читал несколько его рассказов.

— Я закончил «Прощай, оружие!» на прошлой неделе. Он великий писатель. Это книга о Первой мировой войне. Там американец, который сражается в итальянских войсках. Он женится на медсестре-англичанке, ну то есть не по-настоящему женится, они просто живут вместе. Она беременеет, он дезертирует, и они уезжают в Швейцарию. Там она умирает родами.

— Я не читал этой книги.

— Он великий писатель. Пока читаешь его, задумываешься о множестве вещей. У него там есть одно место, о муравьях на горящем бревне. Герой, американец, смотрит на муравьев, и вместо того, чтобы выбросить бревно из костра и спасти муравьев, он плещет в огонь водой. Вода превращается в пар, и часть муравьев сваривается заживо, а другие — сгорают на бревне или падают в костер. Это очень сильное место. Вдруг осознаешь, какими жестокими бывают люди.

Говоря все это, он не отводил взгляда от окна. Меня не покидало чувство, что он разговаривает не со мной, а скорее с самим собой.

— Я так устал все время изучать Талмуд. Это такая холодная штука… От нее становится скучно. Вот я и читаю все, что в руки попадает. Вообще-то не все, а то, что мне библиотекарша советует. И там еще есть один человек, он советует мне книги, которые мне стоит прочесть. Смешная она, эта библиотекарша. Хороший человек, но все время на меня пялится. Наверно, удивляется, как это человек вроде меня может читать все эти книги.

— Я тоже немного удивляюсь.

— Я объяснил ей. Сказал, что устал изучать Талмуд и что школьные уроки по английским предметам тоже не вдохновляют. Я думаю, что учителя просто боятся моего отца. Они боятся, что потеряют работу, если будут рассказывать что-то захватывающее или необычное. Не знаю. Но как же интересно читать все эти книги!

Он машинально играл со своим правым пейсом: осторожно пропускал через правую ладонь, наматывал на указательный палец, отпускал и снова наматывал.

— Я никому раньше этого не говорил. И все время гадал, кому же я смогу когда-нибудь это рассказать.

Он уперся взглядом в пол. Потом взглянул на меня и улыбнулся. Это была невеселая улыбка, но, кажется, она вывела его из того состояния, в котором он находился.

— Если бы ты тогда сделал утку на том мяче, я бы так до сих пор и гадал, — сказал он и снова сунул руку в карман.

Я ничего не отвечал. То, что я услышал, меня слегка ошеломило. У меня в голове не укладывалось, что это говорит Дэнни Сендерс, сын рабби Сендерса, цадика.

— Сказать тебе честно? — спросил я.

— Конечно.

— Я не знаю, что о тебе и подумать. Я не шучу, ничего такого. Я правда не знаю, что о тебе и думать. Ты выглядишь как хасид, но ты говоришь не как один из них. Мой отец рассказывал мне, что хасиды говорят совсем по-другому. Порой ты говоришь так, словно вообще не веришь в Бога.

Он смотрел на меня, но ничего не отвечал.

— Ты действительно станешь раввином и займешь место своего отца?

— Да, — сказал он спокойно.

— Но как ты можешь, если ты не веришь в Бога?

— Я верю в Бога. Я никогда не говорил, что я не верю в Бога.

— Но все равно ты говоришь не как хасид.

— А как я говорю?

— Ты говоришь… Ты говоришь как апикойрес.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Это была грустная улыбка, и его голубые глаза тоже были грустны. Он снова уставился в окно, и мы надолго погрузились в молчание. Но это было теплое молчание, без всякой неловкости. Наконец он сказал очень спокойно:

— Я должен занять место моего отца. У меня нет выбора. Это место передается по наследству. Я как-нибудь с этим разберусь. Не так уж это плохо быть раввином. Когда я стану раввином, моих последователей не будет беспокоить, что я читаю. Я буду для них кем-то вроде Бога. Они не станут задавать мне вопросов.

— Тебе хочется становиться раввином?

— Нет.

— Как же ты можешь потратить свою жизнь на то, что тебе не нравится?

— У меня нет выбора, — повторил он. — Это династия. Если сын не унаследует отцу, династия пресечется. Люди ждут, что я стану их раввином. Мои предки были их раввинами на протяжении шести поколений. Я не могу просто так уклониться. Я… Я в ловушке, можно так сказать. Но я с этим разберусь как-нибудь.

По его голосу не было заметно, что он готов с этим разобраться. Его голос звучал очень грустно.

Мы всё сидели и сидели, молча, глядя на людей в окно. Солнце должно было вот-вот закатиться, и я вдруг спохватился, почему это отец еще не пришел меня навестить. Дэнни снова начал наматывать свой пейс на указательный палец. Затем он тряхнул головой и спрятал руки в карманы. Потом откинулся на спинку скамейки.

— Забавно выходит, — сказал он. — Очень забавно. Я должен стать раввином, но не хочу им становиться. Ты не должен — но хочешь им стать. Безумный мир.

Я ничего не сказал. Я вспомнил мистера Саво, сидящего на кровати и повторяющего: «Безумный мир. Уродский». Как он там себя чувствует? Раздернули ли занавески вокруг его кровати?

— А какой именно областью математики ты интересуешься? — спросил Дэнни.

— Логикой. Математической логикой.

Он выглядел растерянным.

— Ее еще называют символической логикой.

— Никогда о такой не слышал, — признался он.

— Это и впрямь новая область математики. Она, можно сказать, началась с Рассела и Уайтхеда, с их книги «Основания математики».

— Бертрана Рассела?

— Ну да.

— А я и не знал, что он математик.

— Ну конечно же, он великий математик! И логик тоже.

— Я очень слаб в математике. Это вообще что такое? Математическая логика, я имею в виду.

— Ну, они пытаются вывести путем дедукции всю математику из базовых логических оснований и показать, что математика в действительности основывается на логике. Это все вообще довольно сложно, но мне нравится.

— И ты проходишь это в школе?

— Нет. Но ты не один много читаешь сверх программы.

На мгновение он уставился на меня в растерянности. Потом рассмеялся.

— Я не читаю семь-восемь книг в неделю, как ты. Всего лишь три или четыре.

Он снова захохотал. Потом вскочил на ноги. Его глаза сияли и блестели от возбуждения.

— Я слыхом не слыхивал о математической логике. Но звучит классно. И ты хочешь стать раввином? Слушай, а как это делается? Я имею в виду — как можно вывести арифметику из логики? Я не вижу, где здесь…

Он прервался и взглянул за меня.

— Эй, в чем дело?

Я обернулся и тоже быстро вскочил на ноги:

— Это мой отец.

Мой отец вышел из лифта в другом конце коридора и шел в сторону моей глазной палаты. Я подумал было, что мне надо его окликнуть, но за несколько шагов до входа он сам нас заметил. Если он и удивился, увидев нас с Дэнни, то не подал виду. Выражение его лица не изменилось. А вот лицо Дэнни изменилось совершенно. Выражение живого интереса на нем сменилось глубоким изумлением. Он на мгновение оглянулся, словно хотел удрать. Я заметил, что он нервничает и о чем-то беспокоится, но не успел об этом подумать, потому что мой отец уже был здесь. В своем сером двубортном костюме и серой шляпе. Он гораздо ниже ростом, чем Дэнни, и немного ниже меня самого. Лицо его по-прежнему казалось бледным и встревоженным. Он тяжело дышал и держал платок в правой руке.

— Опоздал, — выдохнул он. — Боялся, что меня вообще не пустят.

Его голос звучал хрипло и надтреснуто.

— Факультетское собрание, никак не могли закончить. Как ты, Рувим?

— Прекрасно, аба.

— А это ничего, что ты здесь, в коридоре?

— Все в порядке, аба. Пациенту рядом со мной внезапно стало хуже, и мы не хотели его беспокоить. Аба, позволь тебе представить Дэнни Сендерса.

Я заметил, что в уголках губ у моего отца появилась слабая улыбка. Он кивнул Дэнни.

— Дэнни, это мой отец.

Дэнни ничего не ответил. Он просто стоял и смотрел на моего отца. Мой отец смотрел на него из-под своих очков в металлической оправе, и на губах его играла улыбка.

— Я не… — начал Дэнни и прервался.

Наступила длительная пауза. Мой отец и Дэнни стояли и смотрели друг на друга, а я смотрел на них обоих, и все молчали.

Наконец мой отец нарушил молчание. Он сделал это тактично и деликатно.

— Я смотрю, Дэнни, — сказал он с теплой улыбкой, — ты играешь в мяч так же рьяно, как читаешь книги. Но надеюсь, с книгами ты управляешься получше, чем с мячами.

Теперь настал мой черед изумляться.

— Ты знаком с Дэнни?

— В какой-то мере, — ответил отец, широко улыбаясь.

— Я не знал… — пролепетал Дэнни.

— Да и откуда тебе было знать? Я никогда не называл своего имени.

— Так вы все это время знали, кто я?

— Только со второй недели. Спросил библиотекаршу. Ты ведь как-то хотел записаться, но так и не взял читательский билет.

— Я не рискнул.

— Я тебя хорошо понимаю.

До меня наконец дошло, что это мой отец советовал Дэнни книги для чтения! Он и был тем самым «человеком из библиотеки».

— Ты никогда мне не говорил об этом! — сказал я громко.

Отец посмотрел на меня:

— Никогда не говорил — о чем?

— Никогда не говорил, что встречаешься с Дэнни в библиотеке! Никогда не говорил, что рекомендуешь ему, какие книги читать!

Отец перевел взгляд на Дэнни, потом снова на меня.

— Ага, — сказал он с улыбкой, — я вижу, тебе известно про Дэнни и библиотеку.

— Я рассказал ему, — отозвался Дэнни.

Он немного расслабился, и выражение изумления стало сходить с его лица.

— А что тут рассказывать? — сказал мой отец. — Мальчик спрашивает у меня, что ему почитать. И что?

— Но за всю неделю, после этого происшествия, ты не сказал мне ни слова!

— Я не считал, что стоит об этом говорить, — спокойно сказал отец. — Мальчик приходит в библиотеку, забирается на третий этаж, в зал старых журналов, где почти никогда никого не бывает, находит стол за шкафом, где его почти не видно, и садится читать. Я тоже там бываю, и вот однажды он подходит ко мне, извиняется за то, что отрывает от работы, и спрашивает, могу ли я порекомендовать ему какую-нибудь книгу. Я спрашиваю, интересует ли его литература или наука, и он отвечает, что его интересуют все стоящие книги. Я рекомендую книгу, и через два часа он возвращается, благодарит меня и просит порекомендовать что-то еще, потому что эту он уже закончил. Я слегка удивляюсь, мы садимся побеседовать немного об этой книге, и я убеждаюсь, что он не просто прочитал ее и понял, но и запомнил наизусть. Я рекомендую ему другую книгу, на сей раз труднее, — и с ней происходит то же самое. Он прочитывает ее, возвращает, и мы ее обсуждаем. Как-то я спросил у мальчика его имя, но он явно занервничал, и я быстро сменил тему. Тогда я спросил у библиотекарши, и после этого все встало на свои места, потому что я уже был наслышан о сыне рабби Сендерса. Он сказал, что очень интересуется психологией, так что я рекомендовал ему ряд книг. Это происходит уже почти два месяца — да, Дэнни? И ты полагаешь, Рувим, мне следовало тебе об этом рассказывать? Это Дэнни должен был выбирать — рассказывать ему или нет.

Отец коротко кашлянул и вытер губы платком. Мы трое постояли еще немного, не говоря ни слова. Дэнни — руки в карманах и взгляд в пол. Я же все никак не мог прийти в себя от неожиданности.

— Я очень благодарен вам, мистер Мальтер, — сказал Дэнни. — Спасибо вам за все.

— Да не за что тут благодарить, — ответил мой отец. — Ты спрашивал меня про книги, и я советовал их тебе. Вскоре ты научишься выбирать книги сам, и тебе больше не понадобятся ничьи советы. Если ты и дальше будешь ходить в библиотеку, я покажу тебе, как пользоваться тематическим каталогом.

— Я буду. Конечно, буду.

— Рад слышать, — сказал мой отец с улыбкой.

— Я… Мне пора идти. Уже очень поздно. Надеюсь, завтрашний осмотр пройдет хорошо, Рувим.

Я кивнул.

— Я зайду к вам домой в субботу после обеда. Где вы живете?

Я сказал ему.

— Может, прогуляемся? — предложил он.

— Было бы здорово! — горячо ответил я.

— Ну, значит, до субботы. До свидания, мистер Мальтер.

— До свидания, Дэнни.

Он медленно пошел по коридору. Мы смотрели, как он подходит к лифту и ждет его. Лифт пришел, и он уехал.

Мой отец кашлянул в платок.

— Я очень устал. Пришлось прямо бежать сюда. Факультетские собрания всегда так затягиваются! Когда станешь профессором в университете, убеждай своих коллег не заседать подолгу. Мне надо присесть.

Мы снова сели на скамейку у окна. Снаружи стало почти совсем темно, я с трудом мог различать людей на тротуарах.

— Ну, — сказал отец, — как самочувствие?

— Все в порядке, аба. Только соскучился немного.

— Завтра пойдем домой. Доктор Снайдмен осмотрит тебя в десять часов, а я зайду за тобой в час. Если бы он смог осмотреть тебя раньше, я бы тоже забрал тебя раньше. Но у него с утра операция, а у меня урок в одиннадцать. Так что я заберу тебя в час.

— Аба, у меня просто в голове не укладывается, что так давно знаком с Дэнни. И еще не укладывается, что он сын рабби Сендерса.

— У Дэнни тоже не укладывается, — тихо сказал мой отец.

— Я что-то не…

Отец замотал головой и руками отвел мой незаданный вопрос. Потом снова кашлянул и глубоко вздохнул. Мы посидели молча. Из палаты вышел отец Билли. Он медленно и тяжело ступал. Я проводил его взглядом до лифта.

Отец еще раз глубоко вздохнул и встал на ноги:

— Рувим, мне надо домой и в кровать. Я очень устал. Я почти не спал прошлую ночь, статью дописывал, а сейчас мчался к тебе. Да еще это факультетское собрание… Слишком много всего. Слишком. Проводи меня до лифта.

Мы прошлись по коридору и остановились у двойной двери лифта.

— Мы поговорим за субботним столом, — сказал отец почти беззвучно. — Это будет для тебя особый день.

— Да, аба.

Подошел лифт, двери открылись. Внутри уже были люди. Мой отец присоединился к ним и повернулся ко мне.

— Ах вы, мои бейсболисты, — сказал он, улыбаясь.

Дверь закрыла его улыбку.

Я отправился в свою глазную палату. Я очень устал, и перед глазами у меня по-прежнему стояло, как мой отец и Дэнни говорят о своих библиотечных делах. Дойдя до своего места, я обнаружил, что занавеска теперь задернута не только вокруг кровати мистера Саво, но и вокруг кровати Билли.

Я отправился в застекленную будочку под синим фонарем, где дежурили две медсестры, и спросил, что случилось с Билли.

— Он просто спит, — сказала одна из них.

— С ним все в порядке?

— Конечно. Он просто заснул на ночь.

— Вам тоже давно пора в кровать, молодой человек, — добавила вторая.

Я вышел из будочки и вернулся на свою кровать.

В палате было все тихо. Скоро я тоже уснул.




Стекло сияло солнечным светом. Я полежал немного в кровати, глядя в окно. Затем вспомнил, что сегодня пятница, и быстро сел. Кто-то сказал:

— Рад тебя снова видеть, Бобби. Где ты пропадал?

Я повернулся и увидел мистера Саво, лежавшего на своей подушке. Занавески вокруг его кровати больше не было. Его длинное небритое лицо казалось бледным, и вместо черной заплатки его правый глаз покрывала тонкая повязка. Но он широко ухмылялся и даже подмигнул мне левым глазом.

— Скверная была ночь, сынок. Все из-за этого мячика. Никогда не понимал, чего тут хорошего — мячи гонять!

— Как я рад вас снова видеть, мистер Саво!

— Да уж. Устроил я гонку. Док перетрухнул не на шутку.

— Мы с Билли тоже очень волновались, мистер Саво.

Я оглянулся на Билли и увидел, что занавески вокруг его кровати тоже раздернуты, а сам Билли исчез.

— Его часа два назад забрали, малыш. У него сегодня большой день. Хороший малыш. Держит удар. Проведу с ним когда-нибудь трехраундовик.

Я продолжал смотреть на пустую кровать.

— Ладно, малыш, не бери в голову. Я не могу много разговаривать — а то сейчас старая канатная стойка явится.

Он закрыл глаз и замер на кровати.

Когда я произносил утреннюю молитву, вся она была о Билли, каждое ее слово. Я так и видел его лицо и пустые глаза. К завтраку я почти не притронулся. Потом пробило десять часов, и миссис Карпентер пришла меня забрать. Мистер Саво лежал в кровати очень тихо, глаз его оставался закрыт.

Смотровая находилась в этом же коридоре, через несколько дверей после лифта. Стены и потолок были белыми, пол покрыт квадратиками темно- и светло-коричневого кафеля. У одной из стен стояло черное кожаное кресло, и повсюду возвышались шкафы с инструментами. Белый смотровой столик стоял слева от кресла. Справа от него возвышалась основательно выглядящая металлическая стойка с горизонтальной штангой, на конце которой были закреплены какие-то оптические приборы.

Доктор Снайдмен уже ждал меня. Вид у него был усталый. Он улыбнулся, но ничего не сказал. Миссис Карпентер подтолкнула меня к смотровому столу и помогла улечься. Доктор Снайдмен подошел и начал снимать повязку. Я смотрел на него снизу вверх своим правым глазом. Его руки быстро двигались, и я мог разглядеть волоски на его пальцах.

— А теперь, сынок, слушай меня внимательно, — сказал доктор Снайдмен. — Твой глаз все это время под повязкой оставался закрытым. Когда я сниму последний слой, ты можешь его открыть. Мы притушим свет, чтобы тебе не было больно.

— Да, сэр.

Я нервничал и чувствовал, что потею.

Миссис Карпентер погасила часть лампочек, и я почувствовал, что повязка снята с глаза. Я почувствовал это, потому что века коснулся холодный воздух.

— Ну, теперь открывай глаз, только осторожно, чтобы приспособиться к свету.

Я поступил, как мне было сказано, и спустя некоторое время смог держать глаз открытым безболезненно. Я смотрел двумя глазами.

— Можно прибавить свет, сестра, — сказал доктор Снайдмен.

Я заморгал от добавленного света.

— А теперь давай взглянем, — сказал доктор Снайдмен и склонился надо мной со своим инструментом. Затем велел мне закрыть глаз и надавил на веко пальцем. — Так больно?

— Нет.

— Теперь пересядь в кресло.

Я пересел в черное кресло, и он стал изучать мой глаз через прибор, прикрепленный к металлической штанге. Наконец он выпрямился, отвел штангу и устало улыбнулся мне:

— Сестра, этот молодой человек может идти домой. Я осмотрю его снова через десять дней.

— Да, доктор.

Доктор Снайдмен смотрел на меня:

— Твой отец сказал мне, что ты все знаешь про рубцовую ткань.

— Да, сэр.

— Так вот, я думаю, с тобой все будет в порядке. Я не могу быть абсолютно уверен, ты ж понимаешь, и поэтому хочу осмотреть тебя еще раз, но я думаю, все в порядке.

Я был готов разрыдаться от счастья.

— Тебе очень повезло, молодой человек. Ступай домой и, Бога ради, не подставляй больше голову под бейсбольные мячи.

— Да, сэр. Спасибо вам огромное!

— Огромное пожалуйста.

В коридоре миссис Карпентер сказала мне:

— Надо позвонить твоему отцу. У нас ведь отличные новости.

— Да, мэм.

— Тебе очень повезло, молодой человек. Доктор Снайдмен — изумительный хирург.

— Я очень ему благодарен… Мэм?

— Да?

— А Билли еще не оперировали?

— Почему? Оперировали, конечно. Доктор Снайдмен и оперировал.

— Все в порядке?

— Мы надеемся на лучшее, молодой человек. Мы всегда надеемся на лучшее. Пришли. Я позвоню твоему отцу, а ты готовься к выписке.

Мистер Саво ждал меня.

— Ну, как дела, парень?

— Доктор Снайдмен считает, что все будет в порядке. Меня выписывают.

Мистер Саво заулыбался:

— Так и надо, парень! Валяясь по больницам, карьеры не сделаешь.

— А вас скоро выпишут, мистер Саво?

— Конечно. Через пару дней или вроде того. Если не буду больше ловить мячей от маленького Микки.

— Доктор Снайдмен прооперировал Билли.

— Молодчина! Док — хороший человек. С большим сердцем.

— Надеюсь, с Билли тоже все будет в порядке.

— С ним все будет нормально, малыш! Но сейчас главное, что тебя выписывают.

Санитар принес мою одежду, и я стал переодеваться. Я очень нервничал и чувствовал слабость в коленях. И вот я стоял в той самой одежде, которая была на мне во время бейсбольного матча, в воскресенье. Ну и неделька выдалась, подумал я.

Я сидел на кровати, болтал с мистером Саво, вместо того чтобы проглотить свой обед. Я слишком нервничал и никак не мог дождаться отца. Мистер Саво советовал мне расслабиться, а то я мешаю ему есть. А я сидел и ждал. Наконец я увидел, как мой отец быстро идет по проходу, и вскочил на ноги. Его лицо сияло, а глаза были на мокром месте. Он поцеловал меня в лоб.

— Ну, — сказал он, — бейсболист готов к выписке?

— Ты слышал, что сказал доктор Снайдмен, аба?

— Сестра рассказала мне по телефону. Слава Богу!

— Мы можем идти, аба?

— Ну конечно. Мы пойдем домой и встретим субботу как полагается. Дай-ка я твои вещи приберу.

Я взглянул на мистера Саво, который смотрел на нас и улыбался, сидя на кровати:

— Очень был рад с вами познакомиться, мистер Саво.

— И я тоже, малыш. Держи теперь свою грушу подальше от этих бейсбольных мячей.

— Надеюсь, ваш глаз скоро поправится.

— Нет больше глаза, малыш. Пришлось его удалить. Так уж меня отоварили. Я не хотел, чтобы слепой малыш это знал, так что помалкивай.

— Мистер Саво, мне ужасно жаль это слышать.

— Да уж, малыш, да уж. Вот такая вот фигня. Лучше бы я стал священником. Гнилое это дело — бокс. Хорошо, что для меня он закончился. Лучше бы я на фронт пошел. Но тот парень много лет назад так меня отоварил, что у меня что-то там в голове стронулось. Такая вот фигня.

— До свидания, мистер Саво.

— До свидания, малыш. Удачи тебе.

Я вышел из палаты вместе с отцом, и мы покинули больницу.




КНИГА II


Молчание хорошо всегда, кроме как в связи с Торой.

    

Зогар








Глава пятая


Мы поймали такси, и в машине мой отец протянул мне запасную пару очков, напомнив, что я не могу читать до разрешения доктора Снайдмена, и я надел их. Мир снова приобрел резкость, все вокруг стало отчетливым, ярким и чистым, как то случается ранним утром, когда солнце еще над деревьями и повсюду разлита новизна, — чувство было такое, как будто я долго просидел в темном помещении, а теперь вернулся на солнечный свет.

Мы жили на первом этаже трехэтажного дома, сложенного из бурых кирпичей[22 - Имеется в виду «браунстоун» — добротный дом в английском стиле в Нью-Йорке конца XIX — начала XX века.], который стоял на тихой улице позади оживленной авеню Ли. Коричневые дома тянулись по обеим сторонам улицы, высокие каменные лестницы вели от дорожек к двойным подъездным дверям с матовыми стеклами. Перед подъездами росли высокие платаны, и кроны их бросали густую тень на замощенные дорожки. Дул нежный ветерок, и я слышал, как он колышет листву над моей головой.

Перед каждым домом была разбита небольшая клумба, засаженная пурпурным вьюнком или кустами гортензии. Перед нашим домом росла именно гортензия — и я залюбовался тем, как ее соцветия, шапки «снежков», как мы их называли, сияли на солнце. Я никогда раньше не обращал внимания. А теперь вдруг заметил, какие они красивые и живые.

Мы взобрались по крутой широкой лестнице и через парадное вошли в длинный холл, темный, холодный и узкий, как коридор в купейном вагоне. Дверь в нашу квартиру была в самом его конце, справа под лестницей на верхние этажи. Отец открыл ее ключом — и вот мы внутри.

Я сразу же ощутил запах куриного бульона и не успел сделать два-три шага, как Маня, наша русская экономка, примчалась из кухни — в своем длинном фартуке, башмаках мужского размера, с прядями темных волос, выбившимися из пучка на макушке, сгребла меня своими широченными руками, как былинку, и так стиснула, что я не мог вздохнуть. Потом смачно поцеловала в лоб, отодвинула от себя на длину вытянутых рук и начала что-то причитать по-украински. Я не понимал, что она говорит, но видел, что глаза у нее увлажнились и она кусала губы, чтобы не заплакать. Наконец она отпустила меня, я вздохнул свободно и, улыбаясь, слушал, как она о чем-то говорит с отцом.

— Ты голоден, Рувим? — спросил он.

— Просто умираю!

— Обед на столе. Мы вместе поедим, а потом ты можешь прилечь отдохнуть, пока я допечатаю свою статью.

Обед оказался нешуточным: густой суп с пампушками, крендели, сливочный сыр, яичница, копченый лосось и шоколадный пудинг. Мы с отцом ели молча, а Маня нависала над нами, как медведь на цепи. Потом отец ушел в свой кабинет, а я стал медленно ходить по квартире. Я прожил здесь всю свою жизнь, но никогда по-настоящему не видел ее до этой пятницы.

Я вышел из кухни и посмотрел на серую ковровую дорожку, расстеленную во всю длину коридора. Потом медленно пошел налево по коридору. По левую руку были ванная комната, кухонный подъемник[23 - Или кухонный лифт — dumbwaiter (англ.) — для поднятия дров и других тяжестей из подвала на кухню.], по правую — телефонный столик и портреты Герцля, Бялика и Хаима Вейцмана, висевшие на стене. За ними открывалась дверь в мою спальню. Это была длинная, пожалуй, даже узкая комната. У правой стены стояла кровать, у левой — книжный шкаф, у двери были вмонтированы два стенных шкафа, напротив двери, лицом к ней, стояли стол и стул. На той стене, которую занимал книжный шкаф, было еще окно, выходящее на проход между домами и задний двор. Комната была тщательно прибрана, кровать аккуратно заправлена и застелена зелено-коричневым покрывалом, учебники на столе выложены ровной стопкой. Кто-то принес их после бейсбольного матча ко мне домой и аккуратно положил, как будто я никуда не уходил. Я подошел к окну и посмотрел на дорожку. В тени нашего дома лежала кошка, далее расстилалась трава дворика. Его обрамляли айланты[24 - Южное дерево с яйцевидной кроной.], их листья ярко выделялись в лучах солнца. Я отвернулся, сел на подоконник и уставился на военные карты из «Нью-Йорк таймс», которые я прикнопил над кроватью. Там были карты Северной Африки, Сицилии и итальянских театров военных действий, а теперь мне следовало добавить туда и карту Европы. Над картами красовалась фотография Франклина Рузвельта, которую я вырезал из воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс», а рядом с ней — фото Альберта Эйнштейна, вырезанное мной давным-давно из «Джуниор сколастик». Я перевел взгляд на стол. Все карандаши и ручки были аккуратно убраны в пенал рядом с лампой, поверх стопки тетрадок лежало свежее недельное расписание WQXR[25 - Нью-йоркская радиостанция классической музыки (конец 1920-х — начало 1990-х годов).]. Я вспомнил, что собирался послушать симфонию Чайковского в воскресенье вечером — после того самого бейсбольного матча, который, я не сомневался, мы непременно должны выиграть.

От изголовья моей кровати дверь вела в кабинет отца. Она была закрыта, из-за нее доносились звуки пишущей машинки. Пройти в гостиную можно было только через кабинет, так что я обошел стол, открыл дверь, вошел внутрь и тихонько прикрыл дверь за собой.

Отцовский кабинет того же размера, что и моя комната, но без окон. Вдоль всей той стены, в которой открывалась дверь, стояли книжные полки от пола до потолка. На противоположной стене, в правом углу, были двустворчатые стеклянные двери, украшенные по бокам ионическими колоннами. Всю стену налево от дверей тоже занимали книжные полки. Отцовский стол размещался у наружной стены дома, занимая почти то же самое положение, какое занимал в моей комнате — мой; но его стол гораздо шире моего, темного полированного дерева, с глубокими ящиками, а полированная столешница почти вся скрыта под накладной рабочей столешницей с кожаной каемкой. Сейчас стол был завален бумагами, и отец весь ушел в работу на своем стареньком «Ундервуде». Из-за отсутствия окон этот кабинет получился самым темным помещением в квартире, и мой отец всегда работал, включив настольную лампу, освещавшую стол и пол вокруг него. Сейчас он сидел за столом в своей маленькой черной кипе и колотил по клавишам машинки двумя указательными пальцами — маленький, хрупкий человек за пятьдесят, с седыми волосами, впалыми щеками и в очках. Я смотрел на него и вдруг осознал, что он ни разу не кашлянул с того времени, как мы приехали из больницы. Он бросил на меня взгляд, кивнул и вернулся к работе. Он не любил, когда я беспокоил его, пока он что-то делает за столом, так что я осторожно прошел через кабинет по серому ковру, покрывавшему пол, толкнул двери и вышел в гостиную.

Яркий солнечный свет лился через три широких окна, обращенных на улицу. Золотые лучи освещали серый ковер, софу с подушками, кресла с журнальными столиками, кофейный столик со стеклянной столешницей и белые стены. Я на мгновения замер у софы и заморгал глазами — мне всегда делалось немного больно, когда я выходил из полутьмы отцовского кабинета в светлое пространство нашей гостиной.

Окна были открыты, и я мог слышать голоса детей, играющих снаружи. Теплый ветерок влетел в комнату и приподнял кружевные занавески.

Я долго простоял так в гостиной в солнечном свете, прислушиваясь к голосам за окном. Я стоял, вбирая запахи комнаты, и солнечный свет, и звуки, — и думал о длинной больничной палате с широким центральным проходом и двумя рядами кроватей, и думал о маленьком Микки, подбрасывающем мяч в поисках кого-нибудь, кто бы с ним поиграл. Интересно, видел ли он когда-нибудь солнечный свет через три окна, выходящие на солнце?

Наконец я прошел по всей квартире и через отцовскую спальню вышел на наше заднее деревянное крыльцо. Там я уселся в шезлонге в теньке и стал смотреть на задний двор. Все как-то изменилось. За те пять дней, что я провел в больнице, мир словно заострился и наполнился жизнью. Я откинулся и заложил руки за голову. Я вспоминал тот бейсбольный матч и спрашивал себя, неужели это было всего лишь в прошлое воскресенье, пять дней назад? Я словно вступил в новый мир, и осколки моего прежнего «я» остались далеко позади, на черном асфальте школьного двора — вместе с разбитыми стеклами моих очков. Я по-прежнему мог слышать крики детей на улице и стук пишущей машинки моего отца. Я вспомнил, что завтра Дэнни придет ко мне. Я лежал в тишине на шезлонге и думал о Дэнни.




Глава шестая


Тем вечером, когда мы закончили на кухне субботнюю трапезу, а Маня ушла до утра, мы поговорили наконец с отцом о Дэнни Сендерсе.

Стоял теплый вечер, окно между плитой и раковиной было распахнуто. Ветерок поднимал рифленые занавески и доносил запах травы и цветов. Мы сидели за столом в наших субботних одеяниях, отец цедил свой второй стакан чаю, и нас обоих немного разморило от обильного ужина. Отцовское лицо снова приобрело нормальный цвет, он больше не кашлял. Я смотрел на него и слушал шелест занавесок, колышущихся под ветерком. Маня собрала тарелки, пока мы читали благодарственную молитву после трапезы, и теперь мы сидели, охваченные теплотой июньского вечера, перебирая воспоминания недели и наслаждаясь тишиной субботы.

Именно тогда я спросил отца про Дэнни Сендерса. Он поставил на белую скатерть стакан, который держал в руках (левая ладонь — под донышком, правая — охватывала круглый бок) и улыбнулся. Он задумался, и я догадался, что ответ будет долгим. Так бывало всегда: если он не отвечал мне коротко и сразу — значит, ответ оказывался весьма обстоятельным. По тому, как он собирался с мыслями, я понимал также, что он будет весьма продуманным. Когда он наконец заговорил, голос его звучал мягко, а слова лились медленно.

Начал он с того, что ему придется вернуться далеко в историю нашего народа, чтобы его ответ стал мне понятен. И спросил, готов ли я запастись терпением и внимательно слушать. Я кивнул. Он откинулся на спинку стула и начал свой рассказ.

Он сказал, что я достаточно сведущ в еврейской истории, чтобы ему не пришлось начинать с азов. Лучше начать с того, что я еще не проходил в школе, — с веков страха, которые наш народ пережил в Польше, или, правильнее сказать, в восточноевропейских славянских странах, — там, где зародилась душа Дэнни.






«Польша отличалась от других европейских стран, Рувим. Польша и вправду поощряла евреев приезжать, жить и становиться частью ее собственного народа. Это было в тринадцатом веке — в то время, когда в Западной Европе, особенно в Германии, евреи жестоко преследовались. Евреи жили в Польше и раньше, но община их оставалась малочисленной. Почему же Польша приглашала евреев, когда в других странах их преследовали? Потому что Польша была очень бедной страной, с разорившейся аристократией и раздавленным крестьянством. Дворянская верхушка не любила работать и предпочитала просто выжимать все соки из своих крепостных. Польша нуждалась в людях, которые могли бы создать экономику, наладить дела и вдохнуть в нее жизнь. Польское дворянство просто жаждало заполучить к себе евреев. И они тысячами перебирались из Западной Европы, в первую очередь из Германии. Они служили управляющими в поместьях, собирали налоги, развивали промышленность и стимулировали торговлю. Польша стала чем-то вроде еврейской Утопии.

Но евреи благоденствовали не только экономически. Еще они возвели множество прекрасных академий по всей стране. В каждой общине были свои ученые-талмудисты, и к концу шестнадцатого века еврейские академии в Польше стали центрами обучения для всего европейского еврейства.

И затем, Рувим, произошла ужасная трагедия. Такая трагедия часто случается с теми, кто выступает в роли буфера. Евреи были очень полезны для дворянства — но, например, собирая налоги с крепостных и зависимых крестьян, они возбудили против себя ненависть в этих угнетенных классах. И ненависть наконец обернулась насилием. На востоке Польши, на границе с Украиной, существовала община казаков, принадлежавшая к греческой православной церкви. Община жила на территории Польши, и польские дворяне, которые были католиками, всячески притесняли и оскорбляли их. Они обложили налогами не только земли и скот казаков, но и их церкви, и даже религиозные обряды. А кто собирал эти налоги? Евреи. К кому казак должен был отправляться с просьбой открыть церковь, чтобы крестить, обвенчать или отпеть? К евреям. И все это — по поручению польских магнатов.

Долгое время все было тихо, потому что казаки, как и польские крестьяне, боялись польской знати. Но в 1648 году человек по имени Богдан Хмельницкий стал казачьим главой и поднял восстание против поляков. Евреи стали жертвами польских крестьян, которые ненавидели их, и казаков, которые тоже ненавидели их. Восстание продолжалось десять лет, и за этот срок порядка семисот еврейских общин были разрушены и около ста тысяч евреев уничтожены. Когда этот ужас закончился, цветущее польское еврейство почти полностью исчезло».





Отец надолго замолчал. Занавески медленно колыхались в прохладном ночном ветерке. Когда он снова заговорил, его голос звучал глухо, напряженно и растерянно.






«Рувим, что мог наш народ сказать Богу во время восстания Хмельницкого? Евреи не могли возблагодарить Его за погромы, происходившие на их глазах, и не могли отрицать Его существование. И тогда многие уверовали, что грядет Мессия. Ты ведь помнишь Рувим, что те евреи, которые верят в скорый приход Мессии, верят также, что перед этим наступят последние времена. В миг, когда жизнь кажется потерявшей смысл, — в этот самый миг человек должен попытаться найти новый смысл. И поэтому тысячи и тысячи евреев как в Западной, так и в Восточной Европе начали смотреть на восстание Хмельницкого как на предвестие пришествия Мессии. Они молились, постились и каялись — и все для того, чтобы приблизить его явление. И он явился. Его звали Шабтай Цви. Он объявил себя Мессией примерно в то же время, когда начались погромы. Больше половины еврейского мира последовала за ним. Когда, много лет спустя, стало ясно, что он мошенник, — можешь себе представить, какие последствия это возымело для еврейского мира. Восстание Хмельницкого стало физической катастрофой, лжемессия — духовной.

Мы такие же люди, как другие, Рувим. Мы не можем пережить катастрофу, просто обращаясь к некоей невидимой силе. Мы деградируем так же легко, как любой другой народ. Так и случилось с польским еврейством. К восемнадцатому веку оно деградировало. Еврейская ученость умерла. Ее место заняли бесплодные споры о предметах, не имевших прямого отношения к отчаянным нуждам простых евреев. „Пилпул“[26 - Слово «пилпул» происходит от «пилпел» — «перец», что указывает на остроту ума, необходимую в подобных обсуждениях.], вот как назывались подобные споры — пустая, бессмысленная аргументация, основанная на тончайших нюансах Талмуда, не имевшая отношения более ни к чему на свете. Еврейских законников стало интересовать лишь одно: показать другим еврейским законникам, сколь много они знают, сколь огромным количеством текстов могут они манипулировать. Их ни на гран не интересовало обучение простых евреев, передача своих знаний и повышение культурного уровня народа. Так между законниками и народом выросла глухая стена. А еще это было время диких предрассудков. Евреи верили, что повсюду кишат демоны и духи, которые мучают людей, рвут тело и запугивают душу. Эти поверья распространились среди всех людей, но хуже всего — среди самых необразованных. У законников, по крайней мере, был их пилпул, чтобы держать мысли в узде.

А теперь подумай, Рувим, — если тебя повсюду окружают силы, желающие тебя погубить, как ты можешь спастись? Конечно, ты должен попытаться разрушить эти силы. Но простые евреи не верили в собственные силы. Только у очень сведущих людей достанет на то умения, чувствовали они. Так на сцену вышли евреи, считающиеся способными отгонять духов и демонов. На таких людей смотрели как на святых, и они приобрели огромную известность в Польше. Считалось, что их сила проистекает от их умения комбинировать буквы, из которых складываются тайные имена Бога. Вот почему их звали „бааль-шемы“ — „Владыки Имени“. Чтобы изгнать злых духов, они писали слова на магических амулетах, прописывали снадобья, исполняли дикие танцы, надевали талит и тфилин поверх белых одеяний; жгли черные свечи, трубили в шофар, декламировали псалмы, кричали, умоляли, хрипели — проделывали все, чтобы изгнать злого духа из человека, который, скажем, мог быть болен, или отогнать его от роженицы, которая готова была разрешиться. Так низко пал наш народ в Польше в восемнадцатом столетии, Рувим. И здесь-то и начинается на самом деле мой ответ на твой вопрос о сыне рабби Сендерса».





Отец прервался и допил свой чай. Затем с улыбкой посмотрел на меня:

— Ты еще не устал, Рувим?

— Нет, аба.

— Я не слишком похож на учителя?

— Так ты и есть учитель.

— Но у нас не урок. Я не вызову тебя потом к доске.

— Продолжай же.

Он кивнул и снова улыбнулся:

— Выпью-ка я еще чайку. Но потом. А сейчас я расскажу тебе о человеке, который родился в том самом столетии. И, я думаю, ты начнешь понимать, что к чему.






«О рождении этого человека существует множество легенд, но я не намерен пересказывать тебе легенды. Родился он около тысяча семисотого года. Звали его Исраэль. Родители его были очень бедны и необразованны и умерли, пока он был еще ребенком. Односельчане заботились о нем и отправили в школу. Но ему не нравилась школа. При первой возможности он ускользал из нее и убегал в лес, чтобы гулять меж деревьев, любоваться цветами, сидеть у ручья, слушать птичьи песни и шум ветра в кронах. Учителя приводили его обратно, но он убегал снова и снова, пока наконец его не оставили в покое. В тринадцать лет он стал помощником учителя[27 - У автора именно «школа», «учитель», а не «хедер», «меламед».], но вместо того, чтобы помогать учить малышей, он тоже начал частенько уводить их в лес. Там они пели или молчали, слушая пение птиц в ветвях. Когда он подрос, то стал синагогальным служкой. Весь день он сидел и слушал ученые споры, которые велись в ее стенах, а по ночам, пока все спали, брал священные книги и прилежно изучал их. Но интересовал его не Талмуд, а Каббала — книги еврейского мистицизма. Раввины запрещали изучение Каббалы, так что Исраэль делал это тайком. Наконец он женился, но о его жене почти ничего не известно. Вскоре она умерла, и Исраэль, теперь уже взрослый мужчина, сам стал учителем. Как учителю, ему удавалось находить особый подход к детям, и это принесло ему всеобщее уважение. Он был мягким и деликатным человеком, честным и прямодушным, так что люди начали приходить к нему с просьбами разобрать их ссоры. К нему стали относиться как к мудрому и святому человеку, и однажды отец раввина Авраама-Гершона из города Броды прибыл к нему и попросил разрешить его деловой спор с каким-то человеком. И при этом Исраэль произвел на него такое впечатление, что он предложил ему свою дочь Ханну в жены. Исраэль согласился, но попросил, чтобы помолвка до времени держалась в тайне. А дальше начали происходить интересные вещи. Отец Ханны умер, и Исраэль отправился в Броды, в дом знаменитого раввина Авраама-Гершона, чтобы потребовать свою невесту — его сестру. Но при этом вырядился земледельцем, в потрепанную обувь и грубую одежду — так что можешь себе представить ужас раввина, когда Исраэль показал ему брачное соглашение. Его сестра должна выйти за деревенщину? Какой стыд, какой позор для всей семьи! Он пытался убедить свою сестру отказать жениху, выбранному их отцом, но Ханна разглядела в Исраэле что-то, чего не смог разглядеть добрый раввин, и отказалась это делать. После свадьбы Авраам-Гершон решил заняться образованием своего зятя. Он начал учить его Талмуду, но Исраэль, похоже, совершенно этим не интересовался. Тогда раввин сделал его своим кучером. Но у Исраэля и здесь ничего не получилось. Наконец раввин сдался и велел своей сестре с зятем покинуть Броды, чтобы не позорить его доброе имя. Они уехали».





— А теперь, Рувим, мы приближаемся к ответу на твой вопрос. Прости, что я так долго говорю.

— Пожалуйста, продолжай, аба.






«Так вот. Исраэль и его жена покинули Броды и поселились в Карпатских горах, в деревушке недалеко от Бродов. Они жили очень бедно, но очень счастливо. Исраэль зарабатывал на жизнь тем, что продавал известь, которую он добывал в горах. Карпатские горы изумительны. Исраэль выстроил маленький домик и проводил в нем много дней в одиночестве — молился, мечтал и пел, обращаясь к горам. Порою он проводил там в одиночестве целую неделю и возвращался к жене Ханне только на субботу. Она очень страдала от их ужасной бедности, но верила в мужа и была ему предана всей душой.

Именно там, в горах, Исраэль создал хасидизм, Рувим. Он провел там много лет, размышляя, предаваясь созерцанию, распевая свои странные песни, слушая голоса птиц, учась у крестьянских женщин, как лечить травами, расписывать амулеты, отгонять злых духов. Деревенские жители любили его, и скоро его слава святого человека распространилась по всей Польше. О нем стали складывать легенды. Ему еще не было сорока, и он уже был окружен легендами. Можешь себе представить, что это был за человек.

Его зять, раввин Авраам-Гершон, раскаялся наконец в своей жестокости и предложил Исраэлю и Ханне вернуться в Броды. Он приобрел для них трактир, но в действительности все хозяйство вела одна Ханна, а Исраэль бродил по лесам и полям вокруг Бродов, предаваясь раздумьям. Наконец он начал путешествовать и стал бааль-шемом. Он был добр, праведен и благочестив, и видно было, что он хочет помочь людям не за те деньги, которые ему платили, а из любви к ним. Так его стали звать Бааль-Шем-Тов — Милосердный или Добрый Владыка Имени. Он шел к людям и говорил с ними о Боге и о Его Торе простым, доступным им языком. Он учил, что назначение человека — наполнить святостью все стороны своей жизни: еду, питье, молитву, сон. Бог повсюду, говорил он, и если порой нам кажется, что Он скрылся от нас, то это лишь потому, что мы не умеем еще разглядеть Его как следует. Зло — это твердая скорлупа. Под ней — искра Божия, добро. Что надо сделать, чтобы проникнуть под эту скорлупу? Искренне и горячо молиться, быть счастливым и любить всех людей. Бааль-Шем-Тов — его последователи стали сокращать его имя просто до Бешт — верил, что нет столь греховного человека, который не мог бы очиститься любовью и пониманием. Еще он верил — и это навлекло на него гнев ученых раввинов, — что изучение Талмуда не имеет такого значения, что нет нужды устанавливать определенное время для молитвы, что Бога можно славить искренними словами, идущими из сердца, через радость, пение и танцы. Иными словами, Рувим, он противостоял всем формам механистической религии. В том, чему он учил, не было ничего нового. Все это можно найти в Библии, Талмуде и Каббале. Но он особо подчеркнул это и учил в такой момент, когда люди остро нуждались в таком учении. И поэтому люди слушали его и любили его. Множество знаменитых раввинов приезжали, чтобы осмеять его, и уезжали обращенными в его учение. После его смерти последователи основали собственные общины. К концу столетия около половины восточноевропейских евреев стали хасидами, так стали их называть, буквально — „благочестивые“. Так велика была потребность простых людей в новом пути к Богу.

В том же столетии родился еще один человек. Рабби Элияху Виленский, великий талмудист, известный также как Виленский Гаон (то есть гений), — и яростный противник хасидов. Но даже его возражения не могли сдержать рост хасидизма. Он процветал и сделался мощнейшим движением в еврейской жизни. И в течение долгого времени отношения между хасидами и митнагедами, противниками хасидизма, оставались очень напряженными. Например, если сын хасида женился на дочери митнагеда, оба отца могли прочесть по своим детям кадиш, то есть объявить их мертвыми и похороненными. Столь велико было ожесточение.

У хасидов были великие вожди — цадики, как они их называли, буквально — праведники. У каждой хасидской общины был свой цадик, к которому люди могли идти со своими горестями, чтобы получить от него совет. Члены общины слепо следовали за своим вождем. Хасиды верили, что цадик — это их прямая связь с Богом. Все, что он говорил и делал, считалось священным. Даже еда, к которой он прикасался, освящалась. Например, они могли сгребать крошки с его тарелки и поедать их, чтобы набраться святости. Поначалу цадики были столь же щедрыми и благородными душами, как сам Бешт. Но в следующем столетии движение стало вырождаться. Место цадика, как правило, наследственное, переходило от отца к сыну, даже если сын не выказывал выдающихся способностей лидера. Многие цадики жили как восточные деспоты. Были среди них и просто отъявленные плуты, жестоко эксплуатировавшие своих людей. Другие, напротив, были очень добросовестными людьми, а некоторые даже великими талмудистами. В таких хасидских общинах изучению Талмуда придавали такое же значение, как и до Бешта. Светская литература оказалась под запретом, и хасиды жили, замкнувшись от всего остального мира. Запрещено было все нееврейское и нехасидское. Их жизнь оказалась словно заморожена. Их нынешняя одежда, например, — того же фасона, что и много веков назад в Польше. И обычаи их и верования тоже остались такими же. Но не все хасидские общины одинаковы, Рувим. Хасиды России, Германии, Польши и Венгрии отличаются друг от друга. Немного, но отличаются. Существуют даже такие хасидские группы, в которых считается, что их вожди должны взять на себя страдания еврейского народа. Ты удивлен? Но это так. Они полагают, что страдания их окажутся невыносимы, если их вожди не поглотят их каким-то образом. Странное убеждение, но очень важное, судя по тому, какое значение они ему придают.

Рувим, рабби Сендерс — великий талмудист и великий цадик. Его уважают и за блеск, и за сострадание. Говорят, что, по его убеждению, душа так же важна, как и ум, если не важнее. Он унаследовал свое место от отца. После его смерти оно автоматически перейдет к Дэнни».





Отец прервался, взглянул на меня с улыбкой и спросил:

— Ты еще не уснул, Рувим?

— Нет, аба.

— Ты очень терпеливый ученик. Выпью-ка я, пожалуй, еще чаю. Что-то во рту пересохло.

Я взял его стакан и налил заварки. Потом добавил воды из чайника и вернул отцу. Он зажал кубик сахара между зубами и медленно потянул из стакана, так что чай проходил через сахар. Затем поставил стакана на стол.

— Чай — благословение Господне, — сказал он с улыбкой. — Особенно для учителей, которым всегда приходится давать длинные ответы на короткие вопросы.

Я улыбнулся ему в ответ и спокойно ждал, когда он продолжит.

— Я вижу, ты хочешь, чтобы я продолжал, — сказал он наконец. — Так вот. Теперь я расскажу тебе другую историю, тоже подлинную историю, об одном еврейском мальчике, который жил в Польше во второй половине восемнадцатого столетия. Пока я буду рассказывать, думай о сыне рабби Сендерса, и ты получишь ответ.






«Этот мальчик, Рувим, был просто самородком, настоящим гением. Его звали Соломон, а свою длинную польскую фамилию он сам изменил на Маймон. Совсем молодым человеком он понял, что Талмуд не удовлетворяет его жажды знаний. Его ум не давал ему покоя. Ему хотелось знать, что происходит в большом мире. Немецкий язык был в то время языком науки и культуры, и он решил самостоятельно научиться читать по-немецки. Но и выучив этот язык, он не мог успокоиться, потому что чтение светских книг было запрещено. Наконец в возрасте двадцати пяти лет он оставил жену и ребенка и после долгих злоключений прибыл в Берлин, где вошел в круг философов, читал Аристотеля, Маймонида, Спинозу, Лейбница, Юма и Канта, и начал сам писать философские труды. Всех просто поражала та легкость, с которой он усваивал сложнейшие философские понятия. Он обладал могучим интеллектом, но этот интеллект лишил его покоя. Он колесил из города в город, нигде не мог укорениться, никогда не находил удовлетворения и наконец умер в возрасте сорока семи лет в поместье милосердного христианина, подружившегося с ним[28 - Труды Соломона Маймона (1751 или 1754–1800) стали темой докторской диссертации Потока, защищенной им в Израиле за четыре года до выхода романа.].

Рувим! Сын рабби Сендерса наделен такими же выдающимися способностями, как Соломон Маймон. Возможно, даже еще более выдающимися. И сын рабби Сендерса не живет в Польше. Америка — свободная страна. Здесь нет стен, удерживающих евреев. Что же удивляться, что он нарушает запреты своего отца и читает запрещенные книги? Это неизбежно. Но это просто невероятно, что он прочитал за последние несколько месяцев. Ты прекрасный ученик, и я горд, что могу сказать тебе это, но он — это просто какой-то уникум. Такой, как он, — один на целое поколение.

А сейчас, Рувим, слушай очень внимательно, что я тебе говорю. Сын рабби Сендерса чудовищно одинок и неприкаян. Ему в прямом смысле слова не с кем поговорить. Ему нужен друг. Происшествие с этим бейсбольным мячом свело его с тобой, и он успел распознать в тебе того, с кем он может говорить безбоязненно. Я горжусь тобой за это. Он ни словом не обмолвился бы тебе о своих посещениях библиотеки, если бы хоть на мгновение допустил мысль, что ты можешь кому-то об этом разболтать. И я хочу, чтобы ты позволил ему стать твоим другом и сам стал его другом. Я уверен, что эта дружба пойдет на пользу вам обоим. Я знаю тебя, и я знаю его. И я знаю, что я говорю. Все, Рувим, урок окончен. Я допиваю свой чай и пора спать. Господи, ну и урок сегодня выдался! Хочешь еще чаю?»





— Нет, аба.




Мы сидели молча, пока отец допивал свой чай.

— Ты что-то притих, — сказал он наконец.

— А ведь все началось с дурацкой спортивной игры, — ответил я. — Просто поверить не могу.

— Рувим, когда ты вырастешь, ты поймешь, что важнейшие вещи в жизни часто происходят в результате дурацких, как ты их называешь, или, лучше сказать, заурядных происшествий. Так уж устроен мир.

Я покачал головой.

— Просто поверить не могу, — повторил я. — Вся эта неделя была какая-то словно не от мира сего. Больница, люди, с которыми я там познакомился… Мистер Саво, маленький Микки, Билли… И все из-за спортивной игры.

Мой отец ничего не отвечал и просто тянул свой чай, пристально глядя на меня из-за металлической оправы своих очков.

— Не понимаю я, — продолжил я. — Неделя проходит за неделей, одна суббота сменяется другой, и я все такой же, ничего не меняется, и вдруг в один день случается что-то — и все выглядит по-другому.

— По-другому? Как это — по-другому?

Я объяснил ему, что я чувствовал сегодня днем, вернувшись из больницы. Он спокойно слушал, попивая свой чай. Закончив, я увидел, что он улыбается. Он снял очки, вздохнул и сказал:

— Рувим, как это ужасно, что твоя мать не дожила до…

У него перехватило дыхание, он замолчал. Потом взглянул на часы на полочке над холодильником.

— Уже очень поздно, — сказал он. — Мы завтра поговорим.

— Да, аба.

— Рувим…

— Что?

— Да нет, ничего… Иди спать. Я посижу еще немного и выпью еще стакан чаю.

Когда я уходил, он сидел, уставившись в белую скатерть.




Глава седьмая


На следующий день Дэнни познакомил меня со своим отцом.

Мы встали рано, чтобы быть в синагоге к восьми тридцати. Маня пришла незадолго до восьми и приготовила легкий завтрак. Затем мы с отцом отправились в синагогу, которая находилась в трех кварталах от дома. Стояло чудесное утро, и я был просто счастлив, что снова хожу по улицам. Так здорово, что я не в больнице и могу смотреть на людей и на машины. Мы оба очень любили этот субботний путь до синагоги и обратно — когда не шел дождь и не было слишком холодно.

В Вильямсбурге много синагог. У каждой хасидской общины был свой собственный молитвенный дом — штибл, как они его называли. Как правило — тускло освещенная, пахнущая плесенью комната с тесно составленными стульями или скамейками и наглухо закрытыми окнами. Были также синагоги для тех евреев, что не являлись хасидами. Та синагога на авеню Ли, в которой молились мы с отцом, была некогда большим магазином. Нижние половины окон в ней тоже были занавешены, но верхние, незанавешенные, были постоянно залиты светом, и я любил смотреть, как солнечные лучи окрашивают золотом страницы молитвенников, пока мы с отцом читаем молитвы.

Синагогу посещали в основном учителя из ешив и другие люди отцовского круга, наследники еврейского Просвещения, чье неприятие хасидизма было явным и бесспорным. Молились здесь и многие ученики моей ешивы, и я был рад повидать их в это субботнее утро.

Когда мы с отцом вошли, служба только начиналась. Мы заняли наши обычные места в нескольких рядах от окна и присоединились к молитве. Я видел, когда вошел Дэви Кантор. Он кивнул мне, мрачно взглянул из-под очков и уселся на свое место. Служба шла медленно; стоящий на помосте кантор читал сильным голосом и ждал, пока каждый молящийся закончит очередную часть молитвы, прежде чем запеть. Во время Тихой Молитвы я бросил взгляд на отца. Он стоял в своем длинном талите, и серебряная вышивка отсвечивала в лучах солнца, а кисти почти доставали до пола. Глаза его были прикрыты — он всегда молился по памяти, за исключением праздничных дней и особо торжественных случаев, — его губы шептали слова молитвы, а сам он легонько раскачивался взад-вперед. На мне талита не было: он полагался только женатым мужчинам.

На чтении Торы, которое следовало за Тихой Молитвой, я оказался одним из восьми человек, вызванных на возвышение для чтения благословения над Торой. Стоя на возвышении, я внимательно слушал, как кантор нараспев произносит слова со свитка. Когда он закончил, я прочитал второе благословение и ту молитву, которая возносится Господу, когда Он отводит от тебя большую беду. Возвращаясь на место, я спрашивал себя: а какую молитву я должен был вознести, если бы мой глаз ослеп? А какое благодарение Богу должен был бы приносить мистер Саво, будь он евреем? До конца службы я беспрестанно думал о мистере Саво и Билли.

Дома нас ждал обед, и Маня все подкладывала и подкладывала мне добавку и требовала, чтобы я все съел. Тому, кто только что вышел из больницы, надо хорошо кушать, объясняла она мне на своем ломаном английском. Отец поговорил со мной о школе. Я должен беречься и ничего не читать, пока доктор Снайдмен не разрешит мне это, напомнил он, но нет ничего предосудительного, если я буду посещать уроки и просто слушать. Возможно, он будет помогать мне с уроками. Возможно, читать мне вслух. После благодарственной молитвы отец прилег отдохнуть, а я уселся на заднем крыльце и стал разглядывать цветы и деревья в солнечном свете. Я провел так около часа, пока отец не вышел предупредить меня, что ушел навестить своего коллегу.

Я снова растянулся на шезлонге и уставился в небо. Оно было бескрайним и синим, без единого облачка, и мне казалось, что я почти могу дотронуться до него. Это цвет глаз Дэнни, вдруг подумал я. Небо такое же синее, как глаза Дэнни. А какого цвета глаза Билли? Тоже синие. И у Дэнни, и у Билли — синие глаза. Но одна пара глаз слепа. А может, уже и не слепа. Может, обе пары глаз уже в полном порядке, подумал я. Я уснул, размышляя о глазах Дэнни и Билли.




Это был легкий сон без сновидений, дрема, которая придает сил, но не отключает от внешнего мира полностью. Я чувствовал дуновение теплого ветерка и запах свежескошенной травы, а в ветвях сидела птичка и долго пела, прежде чем улететь. Я каким-то образом знал, где эта птичка, даже не открывая глаз. Дети играли на улице, разок тявкнула собака и взвизгнули автомобильные тормоза. Где-то играли на пианино, и музыка медленно накатывала на меня и уходила, как океанский прилив и отлив. Я почти узнавал мелодию, но никак не мог вспомнить — она ускользала от меня, как ветерок. Я слышал, что дверь открылась и закрылась, заскрипели половицы, а потом все смолкло, я знал, что кто-то поднялся на крыльцо, но никак не мог открыть глаза, чтобы не спугнуть этот полусон с его запахами, звуками и струящейся музыкой. Кто-то стоял на крыльце и смотрел на меня. Я ощущал его взгляд. Он постепенно вытаскивал меня из сна, и вот наконец я открыл глаза и увидел Дэнни, стоящего в ногах шезлонга, скрестив руки на груди, покачивая головой и прищелкивая языком.

— Ты спал как младенец, — сказал он, — мне прямо совестно, что я тебя разбудил.

Я зевнул, потянулся и сел в шезлонге.

— Хорошо вздремнул… — сказал я и снова зевнул. — А сколько сейчас времени?

— Почти пять, соня. Я тебя здесь уже десять минут жду.

— Я проспал почти три часа… Вот так вздремнул!

Он снова пощелкал языком и покачал головой.

— Какой же ты полевой игрок, — сказал он, подражая мистеру Галантеру. — Как мы сможем крепить оборону, Мальтер, если ты здесь дрыхнешь?

Я засмеялся и вскочил на ноги.

— Куда пойдем? — спросил он.

— Понятия не имею.

— Давай зайдем к моему отцу в шул?[29 - Шул — небольшая синагога (идиш).] Он хотел бы с тобой познакомиться.

— А где это?

— В пяти кварталах отсюда.

— А мой отец здесь?

— Я его не видел. Меня ваша служанка впустила. Так что, идем?

— Конечно. Дай только я умоюсь и надену пиджак с галстуком. Ты уж извини, лапсердака у меня нет.

Он ухмыльнулся:

— Строгая форма обязательна только для верной паствы.

— Ладно, верная паства. Зайди со мной в дом и подожди немного.

Я умылся, оделся, сказал Мане, чтобы она объяснила отцу, куда я отправился, и мы вышли.

— Зачем твой отец хочет меня видеть? — спросил я, когда мы сошли с каменных ступеней крыльца.

— Он хочет с тобой познакомиться. Я сказал ему, что мы друзья.

Мы вышли на улицу и направились в сторону авеню Ли.

— Он всегда проверяет моих друзей, — пояснил Дэнни. — Особенно тех, кто не входит в паству. Это ничего, что я сказал ему, что мы друзья?

— Ничего.

— Я правда так думаю.

Я ничего не ответил. Мы дошли до перекрестка с авеню Ли и повернули направо. Авеню была полна машин и людей. Что могут подумать мои одноклассники, завидев меня с Дэнни? Вот у них тема для разговоров будет! Ладно, рано или поздно они меня с ним увидят.

Дэнни смотрел на меня, его скульптурное лицо выглядело серьезным.

— У тебя есть братья или сестры? — спросил он.

— Нет. Моя мать умерла вскоре после моего рождения.

— Очень жаль это слышать.

— А у тебя?

— Брат и сестра. Сестре четырнадцать, брату восемь. А мне скоро пойдет шестнадцатый.

— И мне тоже.

Мы выяснили, что родились в один год, с разницей в пару дней.

— Ты прожил все эти годы в пяти кварталах от меня, а я ничего про тебя не знал, — сказал я.

— Мы живем довольно замкнуто. Мой отец не любит, когда мы общаемся с посторонними.

— Извини, что я тебе это говорю, но твой отец похож на тирана.

Дэнни не стал спорить. А вместо этого сказал:

— Он очень волевой человек. Когда он принимает решение, так тому и быть. Точка.

— А он не возражает, что ты общаешься с таким апикойресом, как я?

— Потому-то он и хочет с тобой познакомиться.

— Ты ж вроде говорил, что твой отец никогда с тобой не разговаривает.

— Он и не разговаривает. За исключением того времени, когда мы изучаем Талмуд. Тогда мы разговариваем. Во время занятий я набрался храбрости и рассказал ему про тебя, и он сказал мне привести тебя сегодня. Это самая длинная фраза, которую я от него слышал за многие годы. Кроме того раза, когда я убедил его разрешить нам играть в бейсбол.

— Я бы с ума сошел от отца, который со мной не разговаривает.

— Это неприятно, — спокойно ответил Дэнни. — Но мой отец — выдающийся человек. Познакомиться — увидишь сам.

— Твой брат тоже станет раввином?

Дэнни уставился на меня:

— А почему ты спрашиваешь?

— Да нипочему. Так станет?

— Не знаю… Может, и станет.

Он сказал это каким-то странным, почти тоскливым голосом. Я решил не углубляться в эту тему. А он продолжил рассказывать о своем отце:

— Он действительно выдающийся человек, мой отец. Знаешь, он же спас свою общину — перевез ее в Америку вскоре после Первой мировой войны.

— Я никогда об этом не слышал, — отозвался я.

— Так оно и было.

И Дэнни рассказал мне о молодости своего отца в России. Я слушал с возрастающим изумлением.

Дед Дэнни был уважаемым хасидским ребе в маленьком городке на юге России, а отец — вторым из его сыновей. Старший сын должен был унаследовать раввинское место его отца, но во время обучения в Одессе он внезапно пропал. Кто-то говорил, что он убит казаками; в то же время ходили слухи, что он принял христианство и уехал во Францию. Второй сын стал наследником в семнадцать лет и к двадцати годам снискал репутацию выдающегося талмудиста. После смерти отца он автоматически занял его место. В то время ему шел двадцать второй год.

Он оставался ребе все то время, пока Россия участвовала в Первой мировой войне. За неделю до большевистской революции, осенью 1917 года, его молодая жена родила ему второго ребенка, сына. Два месяца спустя его сын, его жена и его восемнадцатимесячная дочь были убиты шайкой казаков-мародеров, одной из многих банд, бродивших по России после революции, когда она погрузилась в хаос. Он сам был оставлен на смерть с пистолетной пулей в груди и бедром, рассеченным сабельным ударом. И полдня пролежал без сознания рядом с телами детей и жены, прежде чем русский крестьянин, который топил в синагоге печь и подметал пол, нашел его, отнес в свой дом, вынул пулю, перевязал раны и привязал к кровати, чтобы он не слетел на пол, пока метался дни и ночи в лихорадке и безумии, которые за этим последовали.

Синагога была сожжена дотла. Ковчег представлял собой слипшуюся кучу золы, четыре свитка Торы обуглились, священные книги обратились в кучки серого пепла, разносимого ветром. Из ста восемнадцати еврейских семей в общине выжило сорок три.

Когда наконец выяснилось, что ребе выжил и спасен русским крестьянином, его перенесли в относительно не пострадавший еврейский дом и выхаживали, пока он не оправился от ран. На это ушла вся зима. Той зимой большевики подписали Брест-Литовский мирный договор с Германией, и Россия вышла из войны. Внутренний хаос только усилился: деревня четырежды подвергалась казачьим набегам. Но всякий раз сочувствующие крестьяне заранее предупреждали евреев, и те укрывались в лесах или в шалашах. Весною ребе объявил своим последователям, что с Россией покончено, что Россия — это страна Исава и Эдома, земля Сатаны и Ангела Смерти. Они все должны отправиться в Америку и там возродить общину.

Через восемь дней они отправились в путь. Подкупом и взятками они пересекли Россию, Австрию, Францию, Бельгию и Англию и пять месяцев спустя прибыли в Нью-Йорк. На Эллис-Айленд[30 - Островок в Нью-Йоркском заливе — главный иммиграционный центр США в 1892–1954 годах.] у ребе спросили, как его зовут, он сказал «Сендер», а в документах это превратилось в «Сендерс». После необходимого карантина им разрешили покинуть остров, и еврейские благотворительные организации помогли им обосноваться в Бруклине, в Вильямсбурге. Через три года ребе опять женился, и в 1929 году, за два дня до обвала фондовой биржи, в бруклинской Мемориальной больнице, родился Дэнни[31 - Дэнни и Рувим родились в октябре 1929 года, и в описываемый период (июнь 1944 года) им неполные пятнадцать.]. Через полтора года там же родилась его сестра, а через пять с половиной лет после сестры — его брат, кесаревым сечением.

— Вот прямо так взяли и поехали за ним? — спросил я. — Все как один?

— Конечно. Они поехали бы за ним куда угодно.

— Я не понимаю этого. Я никогда не слышал, чтобы раввин обладал такой властью.

— Он не просто раввин, — напомнил Дэнни. — Он цадик.

— Отец рассказывал мне вчера вечером о хасидизме. Он говорил, что это была прекрасная идея — до той поры, пока некоторые цадики не начали злоупотреблять своим положением. Он был не слишком благосклонен.

— Это зависит от точки зрения, — спокойно сказал Дэнни.

— Я просто не могу понять, как евреи могут так слепо вверяться такому же смертному человеку, как они.

— Он не такой же, как они.

— Он подобен Богу?

— Что-то вроде этого. Он Божий посланник, мост, связующий его последователей с Богом.

— Я не понимаю. Это же прям католицизм какой-то.

— Это так, как оно есть. Понимаешь ты это или нет.

— Я не собираюсь оскорблять тебя или кого-то еще. Я просто хочу быть честным.

— Я и хочу, чтобы ты был честным.

Дальше мы шли молча.

За квартал до той синагоги, где я молился утром с отцом, мы свернули направо, в узкую улочку, тоже полную бурых домов и платанов. Эта улица была в точности как наша, но выглядела старее и запущеннее. Цветов перед домами было совсем мало, а многие дома вообще стояли незаселенными. Переплетенные кроны платанов бросали на тротуары густую тень. Каменные балясины перил на парадных лестницах были выщерблены, а сами лестницы — покрыты грязью, их каменные ступени за много лет истерлись и стесались. Кошки вились вокруг мусорных баков, а боковые дорожки были завалены старыми газетами, конфетными фантиками, обертками от мороженого и бумажными мешками. Женщины в платьях с длинными рукавами и в платках, покрывающих голову, сидели на каменных ступеньках и громко переговаривались на идише. Многие держали на руках младенцев или были беременными. Улица наполнялась гомоном играющих детей, которые носились туда-сюда между машинами, прыгали вверх и вниз по каменным ступенькам, лазали по деревьям, балансировали на перилах, бегали за кошками и друг за другом — а их пейсы и цицит развевались и плыли по воздуху вслед за ними. Мы быстро шли под густой тенью платанов, и какой-то высокий, крупный мужчина с черной бородой и в черном лапсердаке сильно толкнул меня, чтобы не врезаться в женщину, и пошел дальше, не сказав ни слова. Стайки играющих детей, шумная болтовня женщин в глухих платьях, обветшалые дома с выщербленными перилами, кошки, роющиеся в баках… от всего этого у меня было такое чувство, будто я пересек невидимую границу, и какое-то время я досадовал, что позволил Дэнни увлечь меня в свой мир.

Мы подошли к группе из примерно тридцати мужчин в черных лапсердаках, сгрудившихся перед трехэтажным зданием бурого кирпича в конце улицы. Они перегородили тротуар, и я замедлил шаги, чтобы в них не врезаться, но Дэнни взял меня одной рукой за плечо, а другой похлопал по плечу человека, стоявшего к нам ближе всего. Тот повернулся к нам всем телом — это был мужчина средних лет, его черную бороду уже пробила седина, — его толстые брови начали раздраженно хмуриться — и вдруг его глаза распахнулись. Он слегка поклонился и отодвинулся, по толпе прошелестел шепот, как ветерок, все расступились, и мы прошли сквозь толпу. Дэнни держал меня за руку и кивал направо и налево, отвечая на идише на приветствия, которые перелетали из уст в уста. Ощущение было такое, что темное, студеное море взрезано плугом и по обе стороны от нас черными стенами застыли волны. Я видел, как головы с черными и седыми бородами склонялись перед Дэнни, а темные брови откровенно поднимались над глазами в обращенном ко мне немом вопросе — кто я таков и почему Дэнни ведет меня под руку? Медленно продвигаясь вперед, мы прошли уже почти половину толпы, пальцы Дэнни по-прежнему оставались сомкнутыми на моей руке, повыше локтя. Я чувствовал себя обнаженным и незащищенным, чужаком, и, пытаясь найти глазами что-то кроме черных и седых бород, я уставился наконец на тротуар, прямо себе под ноги. Затем, чтобы не слышать приветственные бормотания на идише, я стал прислушиваться, как цокают по цементному покрытию каблуки Дэнни со стальными набойками. Это был резкий, необычно громкий звук, я слышал его так же ясно, как будто мы шли в пустоте. Я полностью сосредоточился на этом звуке — мягкий шорох подошвы, и затем — резкий «щелк!» металлических набоек, пока мы поднимались по каменным ступеням крыльца, ведущего в дом из бурого камня, перед которым и толпились все эти люди. Набойки прощелкали по ступеням, потом по самому крыльцу, перед двустворчатыми дверьми — и я вспомнил старика, которого часто видел на авеню Ли, осторожно пробирающегося по людной улице, беспрерывно стуча в тротуар своей окованной тростью, которая служила ему заменой глаз, потерянных в окопах Первой мировой во время немецкой газовой атаки.

Вестибюль дома тоже был наполнен мужчинами в черных лапсердаках, и там тоже сразу образовался проход, полный тихих приветствий и вопрошающих глаз, а когда мы с Дэнни вошли в открытую направо дверь, то наконец оказались в синагоге.

Это была большая комната, как мне показалось, точно такая же по размеру и форме, как вся наша квартира. То, что было спальней моего отца, — здесь стало частью синагоги, в которой стояли Ковчег, девятисвечник — Ханукия, небольшое возвышение справа от Ковчега и большое — примерно в десяти футах от Ковчега. Оба возвышения и Ковчег были покрыты красным бархатом. То, что было нашей кухней, коридором, ванной, моей спальней, отцовским кабинетом и прихожей, оказалось той частью, в которой сидели молящиеся. Перед каждым стулом возвышалась подставка с пюпитром, на нижний край которого была набита деревянная планка, не дающая соскользнуть на пол тому, что стоит на пюпитре. Стулья были расставлены примерно до расстояния в двадцать футов от задней стены — той, что была напротив Ковчега. Небольшая часть синагоги со второй, дальней дверью в вестибюль отделялась занавеской из белой марли. Это была женская часть с несколькими рядами деревянных стульев. Остальная площадь синагоги была тесно заставлена столами и скамейками. Посередине оставался узкий проход, упирающийся в возвышение. Стены были окрашены белым. Деревянный пол — темно-коричневым. Три окна в задней стене задрапированы черным бархатом. Потолок тоже был белым, и голые лампочки свисали с него на черных проводах, заливая помещение резким светом.

Мы приостановились внутри, у одного из столов. В комнату постоянно входили и выходили люди. Кто-то останавливался в вестибюле поболтать, кто-то занимал свои места. Некоторые из стульев были заняты мужчинами, склоненными над Талмудом, читающими Псалмы или переговаривающимися между собой на идише. На скамейки никто не садился, а на белой скатерти, которая покрывала столы, возвышались бумажные стаканчики, деревянные ложки и вилки, и стояли бумажные тарелки, наполненные разнообразной снедью. Там была маринованная селедка с луком, латук, помидоры, фаршированная рыба, субботние хлеба — испеченные в виде косичек батоны, называющиеся халами, тунец, лосось и яйца вкрутую. У того конца стола, что ближе к окну, стояло коричневое кожаное кресло. Перед ним на столе возвышались кувшин, блюдце и лежало полотенце. А еще — большое блюдо, покрытое субботним покрывалом — белой шелковой салфеткой, по которой золотом было вышито слово «суббота» на иврите. Рядом с блюдом лежал длинный серебряный нож с зубчиками.

В дверь вошел высокий, грузный парень, кивнул Дэнни, потом заметил меня — и стал пристально рассматривать. Я его сразу узнал, это был Дов Шломовиц, игрок бейсбольной команды Дэнни, который врезался в меня и сбил с ног на второй базе. Казалось, он хотел что-то сказать Дэнни, но передумал, неуклюже повернулся, прошел вперед по проходу и сел на стул. Заняв свое место, он обернулся на нас с Дэнни, потом раскрыл книгу, стоявшую на подставке, и принялся раскачиваться взад-вперед. Я взглянул на Дэнни и изобразил что-то вроде улыбки.

— Я здесь как ковбой, окруженный индейцами, — шепнул я ему.

Дэнни ободряюще улыбнулся.

— Ты в святых стенах, — ответил он. — Привыкай.

— Там на улице все расступились, словно воды Чермного моря. Как тебе это удалось?

— Не забывай — я же сын своего отца. Наследник династии. Пункт первый нашего катехизиса: чти сына, как чтишь отца, ибо однажды сын станет отцом.

— Ты говоришь как митнагед, — сказал я и слабо улыбнулся.

— Вот и нет. Я говорю как тот, кто слишком много читает. Ладно, давай сядем впереди. Мой отец скоро спустится.

— Вы живете прямо здесь?

— Мы занимаем два верхних этажа. Это очень удобно. Пошли же. Видишь, все уже заходят.

Люди, толпившиеся в коридоре и перед входом, начали заходить в двери. Мы с Дэнни вышли в центральный проход. Он подвел меня к первому ряду стульев, стоящему справа от большого возвышения, прямо перед малым возвышением, и уселся на второй стул. Я сел на третий. Первый стул, предположил я, был предназначен для его отца.

Толпа быстро прибывала, и скоро синагога наполнилась шарканьем туфель, шумом отодвигаемых стульев и громкими разговорами на идише. По-английски никто не говорил — только на идише. Я смотрел со своего стула на Дова Шломовица. Он уставился на меня, на его тяжелом лице застыло выражение изумления и неприязни, и я вдруг осознал, что, возможно, у Дэнни возникнет больше проблем со своими приятелями из-за нашей дружбы, чем у меня — с моими. Хотя нет, подумал я, наверно, меньше. Я же не сын цадика. Передо мной не расступается толпа. Дов Шломовиц отвел взгляд, но я заметил, что другие люди в синагоге тоже смотрят на меня. Я уперся взглядом в раскрытый молитвенник передо мной, снова чувствуя себя обнаженным, уязвимым и очень одиноким.

Два седобородых старика подошли к Дэнни, и он в знак почтения поднялся со стула. У них вышел спор относительно одного места в Талмуде, пояснили старики. Каждый из них толковал его по-своему, и они никак не могли определить, кто из них прав. Они пояснили, о каком именно месте идет речь, Дэнни кивнул, незамедлительно назвал трактат и страницу, а затем холодным и механическим голосом повторил фрагмент слово в слово, давая сразу свое толкование, а также цитируя толкования различных средневековых комментаторов, таких, как Меири, Рашба и Могарша. Это трудное место, добавил он, жестикулируя по мере объяснения и обводя широкие круги большим пальцем правой руки, чтобы подчеркнуть ключевые слова своего толкования, так что оба они правы; один, не зная того, принял толкование Меири, а другой — Рашба. Старики улыбнулись и ушли удовлетворенными. Дэнни снова сел.

— Это трудный кусок, — сказал он мне. — Черт ногу сломит. Твой отец, наверно, вообще скажет, что текст просто испорчен.

Он говорил тихо и широко улыбался.

— Я читал кое-что из статей твоего отца. Стянул со стола у моего. Та статья, что посвящена фрагменту из Кидушин, о том, как вести дела с царями, очень хороша. Полна настоящих апикойрсише штучек.

Я кивнул и тоже попытался улыбнуться. Мой отец читал со мной эту статью, прежде чем отослать ее в редакцию. Он начал читать мне свои статьи в прошлом году, и тратил немало времени, объясняя мне их.

Шум в синагоге усилился почти до грохота, комната ходуном ходила от скрипа стульев и громких разговоров. Дети бегали по проходу, смеясь и перекрикиваясь, и какие-то молодые мужчины сгрудились у дверей, громко переговариваясь и жестикулируя. На мгновение мне показалось, что я попал на карнавал. Я недавно видел такой в кино — с шумной, волнующейся, толкающейся толпой и кричащими, размахивающими руками продавцами и зазывалами.

Я тихо сидел, уставясь в молитвенник на моем пюпитре. Я раскрыл его на вечерней службе. Старые страницы книги пожелтели, края истрепались, а уголки загнулись. Я сидел, глядя на первый псалом, и вспоминал тот почти новый молитвенник, что был у меня в руках сегодня утром. Я почувствовал, как Дэнни пихает меня локтем в бок, и поднял на него глаза.

— Отец идет.

Его голос был тих и, как мне показалось, немного напряжен.

Шум в синагоге прекратился так резко, что я почувствовал его отсутствие почти как нехватку воздуха. Тишина накатила мягкой волной с задних рядов к передним. Я не слышал никакого сигнала или призыва к тишине; шум просто остановился, иссяк, как будто кто-то захлопнул дверь в игровую комнату, наполненную детьми. Воцарившаяся следом тишина, казалось, была наполнена ожиданием, напряжением, благоговением и любовью.

По узкому центральному проходу медленно шел человек в сопровождении ребенка. Это был высокий мужчина, облаченный в долгополый шелковый лапсердак и черную меховую шапку. Когда он проходил мимо очередного ряда, люди вставали, слегка кланялись и садились обратно. Кое-кто протягивал руку, чтобы прикоснуться к нему. Он кивал головой в ответ на звучавшие с мест приветствия, и его длинная черная борода колыхалась взад-вперед на груди, а пейсы покачивались. Он шел медленно, заложив руки за спину, и, когда он поравнялся со мной, я сумел разглядеть ту часть его лица, что оставалась на виду, не скрытая бородой. Это лицо было словно высечено из камня — с резко очерченным и заостренным носом, выступающими скулами, полными губами, мраморным лбом, иссеченным морщинами, глубокими глазными впадинами, широкими черными бровями, разделенными вертикальной морщиной, похожей на борозду на поле. Его глаза были темными, светлые искорки плясали на них как на поверхности черного камня. Лицо Дэнни повторяло его в точности — за исключением цвета глаз и волос. Ребенок, следующий за ним, держась правой рукой за его лапсердак, был его миниатюрным подобием — такой же лапсердак, такая же меховая шапка, такое же лицо с волосами того же цвета, только без бороды, и я понял, что это младший брат Дэнни. Я перевел взгляд на Дэнни и увидел, что он стоит с бесстрастным лицом, уперев взгляд вниз, в пюпитр. Я снова стал смотреть, как глаза присутствующих следовали за рабби, шествующим по проходу, заложив руки за спину и качая головой, и затем я увидел, как все взгляды сошлись на мне и Дэнни, когда он поравнялся с нами. Дэнни быстро вскочил на ноги, я последовал за ним, и мы стояли, дожидаясь, пока темные глаза рабби прошлись по моему лицу — я чувствовал его взгляд, как будто он проводил по лицу рукой, — и остановились на моем левом глазе. Я вспомнил на мгновение нежный взгляд моего отца из-под стальной оправы его очков, но воспоминание быстро прошло, потому что Дэнни представлял меня рабби Сендерсу.

— Это Рувим Мальтер, — тихо сказал он на идише.

Рабби Сендерс продолжал изучать мой левый глаз. Я чувствовал себя обнаженным под его пристальным взглядом, и он, должно быть, ощутил мой дискомфорт, потому что неожиданно протянул мне руку. Я потянулся было пожать ее, потом понял, что он протягивает мне не руку, а пальцы. Я пожал их на мгновение — они оказались сухими и вялыми — и отпустил.

— Ты сын Давида Мальтера? — спросил он на идише. Голос его оказался глубоким и носовым, как у Дэнни, а слова звучали почти как обвинение.

Я кивнул. На мгновение я запаниковал. Как ему отвечать — на идише или по-английски? Говорит ли он вообще по-английски? Но мой идиш был очень слаб. Я решил отвечать на английском.

— Как твой глаз, — продолжил рабби Сендерс на идише, — его вылечили?

— С ним все хорошо, — ответил я по-английски.

Мой голос звучал хрипловато, я сглотнул. Потом огляделся. Все внимательно смотрели на нас, в полной тишине.

Рабби Сендерс взглянул на меня, и я увидел, как его глаза блеснули, а ресницы поднялись и опустились, как тени. Потом он заговорил опять — снова на идише:

— Тот доктор, тот профессор, который делал тебе операцию, — он сказал, что глаз вылечен?

— Он хочет снова осмотреть меня через несколько дней. Но он сказал, что с глазом все хорошо.

Он легонько кивнул, борода качнулась на груди. Голая потолочная лампочка бликовала на его черном шелковом лапсердаке.

— Скажи, ты знаешь математику? Мой сын сказал мне, что ты силен в математике.

Я кивнул.

— Так-так. Посмотрим. И ты ведь знаешь еврейский? Сын Давида Мальтера не может не знать древнееврейский.

Я снова кивнул.

— Посмотрим.

Я скосил глаза по сторонам и увидел, что Дэнни с безучастным видом уперся глазами в пол, а ребенок, стоящий позади рабби Сендерса, смотрит на нас, разинув рот.

— Ну-с, — решил рабби Сендерс, — мы еще поговорим после. Я хочу знать друга моего сына. Особенно если это сын Давида Мальтера.

Затем он прошел мимо нас и остановился перед малым возвышением, спиной к своим последователям. Мальчик по-прежнему держался за его лапсердак.

Мы с Дэнни снова сели. По общине прошел шепот, сопровождаемый шелестом перелистываемых страниц. Седобородый старик поднялся на возвышение, надел талит, и служба началась.

Старик вел службу слабым голосом, я с трудом различал его среди других голосов. Рабби Сендерс стоял, повернувшись спиной к молящимся, раскачиваясь взад и вперед и время от времени хлопая в ладоши, и мальчик справа от него раскачивался точно так же, очевидно подражая отцу. В течение всей службы рабби так и стоял — то подымая глаза к потолку, то прикрывая их воздетыми руками. Лицом к общине он повернулся только после того, как Тору вынесли из Ковчега и прочитали отрывок.

Служба завершилась кадишем, и рабби Сендерс медленно пошел обратно вдоль прохода. Ребенок так и держался за его лапсердак, и, когда он проходил мимо меня, я обратил внимание, как огромны его черные глаза и как мертвенно-бледно его лицо.

Дэнни пихнул меня локтем в бок, указал глазами на заднюю стену синагоги, и мы оба, поднявшись с места, последовали по проходу за рабби Сендерсом. Я видел взгляды его последователей на своем лице, а потом чувствовал их на спине. Рабби Сендерс подошел к кожаному креслу во главе стола и уселся в него. Ребенок сел на соседнюю скамейку. Дэнни подвел меня к этому столу и уселся на скамейку справа от отца. Потом показал мне кивком на место рядом с собой. Я сел.

Члены общины встали со своих стульев и тоже направились к задней стене синагоги. Тишина исчезла так же внезапно, как и появилась. Кто-то начал петь, другие подхватили, отбивая ладонями ритм. Все хлынули через дверь — омыть руки, подумал я, — и, вернувшись, стали шумно рассаживаться за столы. Скамейки елозили по полу и скрипели. Пение прекратилось. Наш стол быстро заполнился, в основном пожилыми людьми.

Рабби Сендерс поднялся, полил себе на руки из кувшина (вода стекала на блюдо), вытер руки, затем снял белое шелковое покрывало с халы, произнес благословение над хлебом, отрезал от халы кусочек, проглотил и сел на место. Дэнни поднялся со скамейки, омыл руки, отрезал от халы два кусочка, протянул мне один, произнес благословение, съел и потом сел обратно. Потом протянул мне кувшин и я повторил ритуал, не вставая с места. Потом Дэнни порезал халу на маленькие кусочки, дал один брату и протянул все блюдо старику, сидевшему рядом со мной. Кусочки быстро исчезли, разобранные сидевшими за столом. Рабби Сендерс положил себе на тарелку салат и рыбу и съел маленький кусочек рыбы, держа его пальцами. Человек из-за другого стола подошел и забрал тарелку. Дэнни наполнил для своего отца еще одну тарелку. Рабби Сендерс ел молча и медленно.

Я не испытывал особого голода, но постарался съесть что-нибудь, чтобы никого не обидеть. Порою во время трапезы я скорее чувствовал, чем замечал взгляд рабби Сендерса на своем лице. Дэнни сидел спокойно. Его младший брат возил куски по тарелке и ел мало. Лицо и руки его мало отличались по цвету от белой скатерти, синие вены проступали на коже, как веточки. Он сидел очень тихо и однажды даже начал клевать носом, но поймал взгляд отца и немедленно выпрямился, его нижняя губа задрожала. Потом склонился над тарелкой и стал тыкать в дольку помидора своим тонким узловатым пальцем.

За все время еды мы с Дэнни не обменялись ни словом. Подняв глаза, я вдруг увидел, как его отец не отрываясь смотрит на меня, глаза чернели за толстыми бровями. Я отвернулся, чувствуя себя так, как будто с меня содрали кожу и фотографируют внутренности.

Кто-то запел Ата Эхад, одну из молитв вечерней службы. Трапеза закончилась, и мужчины начали медленно раскачиваться в такт мелодии. Синагога наполнилась пением, рабби Сендерс, откинувшись в своем кресле, тоже запел, затем Дэнни к нему присоединился. Мне была знакома эта мелодия, и я тоже начал петь, сначала нерешительно, а потом все увереннее, тоже раскачиваясь взад-вперед. Когда песня закончилась, сразу началась другая — легкая, быстрая, лишенная слов мелодия, ее пели, акцентируя слоги: чири-бим, чири-бам, раскачиваясь при этом все быстрее и ритмично хлопая в ладоши. Одна мелодия сменяла другую, и по мере того, как я продолжал петь с остальными, мое напряжение спадало. Я обнаружил к тому же, что большинство песен мне известно — особенно медленные, грустные песни, призванные передать печаль по поводу окончания субботы, а те песни, которых я не знал, я легко мог подхватывать, потому что основа мелодии была всегда почти одна и та же. Через какое-то время я громко пел и хлопал в ладоши, раскачиваясь взад и вперед, а взглянув однажды на рабби Сендерса, я снова увидел, что он смотрит на меня и на губах его появляется подобие улыбки. Я улыбнулся Дэнни, он улыбнулся мне в ответ — и около получаса мы сидели, раскачиваясь, пели и хлопали в ладоши, и я чувствовал себя легко, весело и совершенно свободно. Сколько я мог судить, единственным человеком в синагоге, который не пел и не веселился, оставался младший сын рабби Сендерса. Он так и сидел, склонившись над своей бумажной тарелкой, и мял помидорную дольку тонкой рукой с проступающими венами. Пение все длилось и длилось — и вдруг смолкло. Я огляделся, пытаясь понять, что произошло. Все сидели очень тихо, глядя на наш стол. Рабби Сендерс снова омыл руки — и все тоже плеснули себе из бумажных стаканчиков остатки воды. Вступительный псалом к благодарственной молитве был пропет всеми вместе, и затем рабби Сендерс начал благодарственную молитву. Он говорил нараспев с закрытыми глазами, легонько покачиваясь в своем кожаном кресле. После начальных строк каждый молился про себя. Дэнни подался вперед, уперся локтями в стол и прикрыл глаза правой ладонью, его губы шептали слова молитвы. Когда благодарность была принесена, наступила тишина — долгая, густая тишина, когда никто не двигался и все взгляды в ожидании были устремлены на рабби Сендерса, который сидел в своем кожаном кресле с прикрытыми глазами, легонько покачиваясь взад-вперед. Я заметил, что Дэнни убрал локти со стола и выпрямился. Он безучастно смотрел в свою бумажную тарелку, и я прямо ощущал, как он напрягся и сосредоточился — как солдат, прежде чем выскочить из укрытия и ринуться в бой.

Все ждали. Никто не кашлял, даже не дышал глубоко. Тишина была удивительная, — казалось, она наполнилась собственным звуком — звуком слишком долгой тишины. Даже мальчик теперь не спускал глаз с отца, его глаза выделялись как черные камни на бледном лице с выступающими венами.

И тогда рабби Сендерс заговорил.

Глаза его были закрыты, он раскачивался в кожаном кресле, левая кисть уперлась в сгиб правого локтя, а пальцы правой руки оглаживали черную бороду, и я видел, как за столами все подались вперед, рты приоткрылись и кое-кто из стариков подставил ладони к уху, чтобы не упустить ни слова. Он начал тихо, медленно, словно напевая:

— Великий праведный Рабан Гамлиэль[32 - Упоминается в Деяниях апостолов под именем Гамалиил.] учил: «Исполняй волю Его, как если бы это была воля твоя, и Он исполнит волю твою, как если бы это была воля Его. Умаляй волю твою перед волей Его и Он сможет умалить чужую волю перед волей твоей». Что это значит? Это значит, что, если мы будем поступать, как желает Царь Вселенной, Он будет поступать, как желаем мы. И здесь немедленно возникает вопрос. Какой смысл мы вкладываем в слова: «Царь Вселенной будет поступать, как желаем мы»? Ведь это же Он — Царь Вселенной, Творец всего сущего и Царь царей. А кто — мы??? Не говорим ли мы каждый день: «Ведь всякий сильный — ничто пред Тобою! И прославленные мужи словно и не существовали никогда, и мудрецы подобны тем, кто лишен знания, и разумные подобны тем, кто лишен разума»[33 - Из утренней молитвы Шахарит.]. Кто мы такие, чтобы Царь Вселенной исполнял нашу волю?

Рабби Сендерс остановился. Два старика, сидевших за нашим столом, переглянулись и кивнули. Рабби Сендерс продолжил тем же тихим, напевным голосом, по-прежнему раскачиваясь в кожаном кресле и поглаживая бороду.

— Все люди приходят в мир одинаково. Мы приходим в мир в боли, как сказано: «в болезни будешь рождать детей»[34 - Быт. 3:16.]. Мы рождаемся нагими и бессильными подобно праху. Подобно праху рассеяться может ребенок, подобно праху непрочна его жизнь, подобно праху ничтожны его силы. И подобными праху многие остаются всю свою жизнь, пока не обратятся в прах и уйдут в землю к червям. Будет ли Царь Вселенной внимать воле того, чья жизнь подобна праху? Чему же учит нас великий праведный Рабан Гамлиэль?

Голос начал набирать силу.

— Что же он говорит нам? Хочет ли он сказать, что Царь Вселенной будет исполнять нашу волю? Волю людей, что остаются в прахе? Невозможно! Тогда — волю каких людей? Волю тех людей, которые не остаются в прахе, — вот что надо сказать. Слушайте же! Вот важнейшая вещь, которую говорят нам законоучители.

Он снова остановился, и я заметил, как Дэнни бросил на него взгляд и потом снова уперся глазами в свою бумажную тарелку.

— Рабби Алафта, сын Досы, учит нас: «Когда десять человек вместе заняты изучением Торы, Бог присутствует среди них, ибо сказано: „Бог стал в сонме божественного“. А явится ли Он, если их всего пятеро? Да, ибо сказано: „Он … отряд Свой нашел на земле“. А явится ли Он, если их трое? Да, ибо сказано: „…среди судей произнес суд“. А явится ли Он, если их всего двое? Да, ибо сказано: „Но боящиеся Бога говорят друг другу: „Внимает Господь и слышит это““. А явится ли Он всего перед одним? Да! Ибо сказано: „…на всяком месте, где Я положу память имени Моего, Я приду к тебе и благословлю тебя“». Слушайте, слушайте это великое поучение! Собрание из десяти человек. Нет ничего нового, что Божественное присутствие является среди них. Отряд из пяти человек. И здесь нет ничего нового — что Божественное присутствие является среди пяти. Судей — трое. Не присутствуй Бог с ними, не было бы в мире правосудия. Так что и здесь ничего нового нет. В том, что Бог там, где двое, тоже ничего непостижимого нет. Но Божественное присутствие, способное возникнуть там, где один! Один! Всего один! Если один человек изучает Тору, Бог — с ним. Если один человек изучает Тору, Царь Вселенной присутствует в мире. Потрясающие слова! И ввести в мир Царя Вселенной — это и значит поднять себя от праха. Тора поднимает нас от праха! Тора дает нам силу! Тора покрывает нас! Тора вносит Божественное присутствие!

О напеве больше не шло и речи. Он говорил сильным, громким голосом, который звенел в мертвенной тишине синагоги.

— Но изучение Торы — не такая простая вещь. Тора — это работа на весь день и всю ночь. Это работа, сопряженная с опасностью. Не учил ли нас рабби Меир: «Тот, кто, находясь в пути, повторяет сказанное в Торе и отвлекается от этого, восклицая: „Как прекрасно это дерево! Как прекрасна эта пашня!“, — уподобляется Торой тому, кто играет со смертью»?

Я заметил, как Дэнни быстро взглянул на отца, затем снова опустил глаза. Его тело словно обмякло, на губах заиграла улыбка, и мне даже показалось, что он еле слышно вздохнул.

— Играет со смертью! Со смертью! Столь это великое дело — изучение Торы. А теперь слушайте, слушайте мои слова. Кому заповедано изучать Тору? К кому обращено требование Царя Вселенной: «Размышляй над ней день и ночь»? К миру? Нет!!! Что миру до Торы? Мир — это Исав! Мир — это Амалек! Мир — это казаки! Мир — это Гитлер, да будет стерто его имя и память о нем! Так к кому же тогда? К народу Израилеву! Мы предназначены к изучению Торы! Мы предназначены восседать в свете Присутствия! Это то, для чего мы созданы. Не учил ли нас великий праведный рабби Йоханан, сын Заккая: «Сколь много не изучал ты Тору, не тщись заслугу себе приписать, но Тому, Кто сотворил тебя». Не мир, но народ Израиля! Народ Израиля должен изучать Его Тору!

Голос рабби разносился в тишине. Я поймал себя на том, что тоже затаил дыхание, кровь стучала в ушах. Я был не в силах отвести глаза от его лица, такого одухотворенного сейчас, от черных глаз, полных огня. Он пристукнул по столу рукой, и я почувствовал, как холодею от страха. Дэнни тоже теперь смотрел на отца, а младший брат уставился на него словно в забытьи, его рот был открыт, а глаза затуманены.

— Мир убивает нас! Мир сдирает кожу с наших костей и бросает нас в огонь. Мир насмехается над Торой! А если не убивает, то искушает нас! Вводит в заблуждение! Заставляет смешиваться с собой! Участвовать в его мерзостях, в его несправедливостях, в его уродстве! Мир — это Амалек! Это не миру заповедано изучать Тору, а народу Израиля заповедано! Слушайте же, слушайте это великое учение!

Голос его неожиданно утих и успокоился, стал задушевным.

— Ибо написано: «Этот мир подобен прихожей перед входом в будущий мир. Приведи себя в порядок в прихожей, чтобы смог ты войти в зал»[35 - Пиркей Авот (Поучения отцов), 4:16.]. Смысл здесь понятен. Прихожая — этот мир, а зал — мир будущий. Слушайте же. В гематрии числовое значение слов «этот мир» — сто шестьдесят три, а слов «мир будущий» — сто пятьдесят четыре. Разница между ними — девять; девять — это половина восемнадцати. Восемнадцать — это значение слова «хай», «живой». В этом мире только половина «хай». Мы лишь наполовину живы в этом мире! Лишь наполовину!

По столам прошел шепот. Все закивали головами и заулыбались. Они, очевидно, ждали этого — гематрии и теперь приготовились слушать. Один из моих школьных учителей рассказывал мне о гематрии. Каждая буква еврейского алфавита обозначает также число, так что каждое слово имеет числовое значение. «Этот мир» по-древнееврейски читается «олам хазе», и, складывая значение каждой буквы, действительно можно получить число сто шестьдесят три. Я уже слышал, как этим занимались другие, и сейчас рад был услышать, потому что выкладки эти бывали остроумными и порой просто блестящими. Я снова почувствовал себя спокойно и стал внимательно слушать.

— Слушайте же. Как мы можем сделать нашу жизнь полной? Как мы можем наполнить нашу жизнь так, чтобы она была восемнадцатью, «хай», а не девятью — только половиной «хай»? Рабби Йошуа, сын Леви, учил: «Тот, кто не трудится над Торой, навлекает на себя неудовольствие Бога». Он — нозуф, человек, ненавидимый Царем Вселенной! Праведный человек, цадик, изучает Тору, ибо сказано: «для наслаждения дарована ему Божественная Тора, и над Торой Его размышляет он день и ночь». В гематрии «нозуф» равняется ста сорока трем, а «цадик» — двести четырем. Какая разница между цадиком и нозуфом? Шестьдесят один. Кто есть тот, кому посвящает цадик свою жизнь? Царь Вселенной, «ла-эль», то есть «Бог». В гематрии ла-эль — это шестьдесят один! Жизнь, посвященная Богу, — вот в чем разница между нозуфом и цадиком!

По толпе снова прошел ропот одобрения. Рабби Сендерс силен в гематрии, подумал я. Мне теперь все очень нравилось.

— А теперь слушайте дальше. В гематрии значение слова «траклин», «зал», — тот самый зал, которому уподобляется будущий мир, — равняется тремстам девяноста девяти, а слова «проздор», «прихожая», — пятистам тринадцати. Отняв «траклин» от «проздора», мы получаем сто четырнадцать. Слушайте же. Праведный человек, как мы уже установили, — это двести четыре. Праведный человек живет Торой. Она для него как «майим», вода, великие и праведные раввины всегда сравнивали Тору с водой. Слово «майим» в гематрии — это девяносто; отнимите «майим» от «цадика» — опять получите сто четырнадцать. И из этого следует, что праведный человек, лишив себя Торы, лишает себя будущего мира!

Восхищенный шепот на этот раз был куда громче, мужчины кивали головами и улыбались. Кое-кто даже толкал соседа локтем в бок, чтобы выразить удовольствие. Он действительно молодец, подумал я опять. И стал мысленно повторять его рассуждения.

— Итак, мы видим, что жизнь без Торы — это только половина жизни. Мы видим, что без Торы мы прах. Мы видим, что без Торы мы мерзость.

Он говорил теперь тихо, почти как в молитве. Глаза были широко открыты и устремлены прямо на Дэнни.

— Когда мы изучаем Тору — тогда Царь Вселенной нас слушает. Тогда Он слышит наши слова. Тогда Он исполнит наши желания. Дарует силы тем, кто поглощен Торой, как сказано: «да будешь ты сильным», и продлит дни, как сказано в Писании: «да будут дни твои продлены». Да будет Тора источником воды для всех, кто пьет из него, и да ниспошлет Мессию уже в наши дни. Аминь!

Хор громких и резких «аминь!» был ему ответом.

Я со своего стула хорошо видел, как рабби Сендерс смотрит на Дэнни и на меня. Мне было легко, я широко улыбался и кивал, как бы желая показать, как мне понравилась прозвучавшая речь — по крайней мере, в том, что касается гематрии. В том, что касалось целого мира, я совсем не был согласен. Альберт Эйнштейн — это часть мира, напоминал я себе. И президент Рузвельт — это часть мира. И миллионы солдат, сражающихся против Гитлера, — это часть мира.

Я решил, что трапеза окончена, настало время вечерней молитвы, и собрался было вставать со своего места. Но заметил вдруг, что за столами снова воцарилась тишина. Я замер и огляделся. Похоже, все смотрели на Дэнни. Он сидел тихо, слегка улыбаясь. Пальцы его играли с краями бумажной тарелки.

Рабби Сендерс откинулся в своем кожаном кресле и скрестил руки на груди. Мальчик снова принялся тыкать пальцами в помидор на тарелке, исподлобья глядя на старшего брата. Тот закрутил на палец колечко пейса, и я заметил, как он быстро провел по губам кончиком языка. Я ждал, что будет дальше.

Рабби Сендерс шумно вздохнул и взглянул на Дэнни:

— Ну-с, Даниэл, можешь ли ты что-нибудь сказать?

Его голос звучал спокойно, почти нежно.

Дэнни кивнул.

— И что же?

— Это написал рабби Яаков, а не рабби Меир, — спокойно сказал Дэнни на идише.

По толпе пронесся шепот одобрения. Я быстро оглянулся. Все не отрываясь смотрели на Дэнни.

Рабби Сендерс чуть ли не улыбался. Он кивнул, и длинная черная борода на его груди колыхнулась взад-вперед. Затем его широкие черные брови поднялись вверх, а глаза полузакрылись. Он легонько подался вперед, по-прежнему со сложенными на груди руками.

— И больше ничего? — спросил он очень спокойно.

Дэнни покачал головой — несколько нерешительно, как мне показалось.

— Итак, — откинулся рабби Сендерс в своем кресле, — больше ничего.

Я смотрел на них, не понимая, что все это значит. Что там не так с рабби Меиром и рабби Яаковом?

— Эти слова принадлежат рабби Яакову, а не рабби Меиру, — повторил Дэнни. — Это рабби Яаков, а не рабби Меир сказал: «Тот, кто, находясь в пути, повторяет сказанное в Торе и отвлекается от этого…»

— Хорошо, — негромко прервал его рабби Сендерс. — Это слова рабби Яакова. Хорошо. Ты сам сказал. Очень хорошо. А откуда эти слова?

— Из Пиркей Авот[36 - Пиркей Авот, 3:7.], — ответил Дэнни.

Он указал талмудический источник цитаты. Многие приведенные рабби Сендерсом цитаты происходили из Пиркей Авот, как отец учил меня произносить по-сефардски, а не Авойс — по-ашкеназски. Я легко узнавал эти цитаты: Пиркей Авот — это собрание раввинских изречений и многие евреи изучают эту книгу глава за главой по субботам между Пасхой и еврейским Новым годом.

— Ну конечно, — улыбаясь ответил рабби Сендерс, — как ты мог этого не знать? Разумеется. Хорошо. Очень хорошо. А теперь скажи мне…

Я сидел, слушал и постепенно начинал понимать, что происходит на моих глазах между отцом и сыном. Во многих еврейских домах, особенно тех, где дети учатся в ешиве, а отцы ее закончили, существует традиция игры в вопросы — ответы вечером субботы — и отец таким образом экзаменует сына в том, что тот прошел за неделю. Я присутствовал теперь при подобной игре в вопрос — ответ, только прилюдной, и это была очень странная, почти нелепая игра, больше похожая на экзаменовку, потому что рабби Сендерс не ограничивался тем, что Дэнни изучил за прошедшую неделю, но обращался ко всем основным трактатам Талмуда, и Дэнни, очевидно, был обязан давать ответ. Рабби Сендерс спросил, где еще говорится о прервавшем занятия, и Дэнни спокойно, холодно отвечал. Рабби спросил имя средневекового толкователя, оставившего комментарий на это место, и Дэнни ответил. Рабби мимоходом похвалил за ответ и тут же спросил, кто истолковал это место совершенно другим образом. Дэнни ответил. Тогда рабби спросил, согласен ли Дэнни с таким толкованием, и тот ответил, что он не согласен, он поддерживает того средневекового комментатора, что трактует это место иначе. Рабби спросил, как этот комментатор может предлагать подобную трактовку, если в другом месте Талмуда он говорит прямо противоположное, и Дэнни очень спокойно, тихо, по-прежнему теребя края бумажной тарелки, выявил различие между двумя противоречивыми изречениями, процитировав два других источника, где одно изречение возникает в несколько ином контексте, сглаживая таким образом противоречие. Один из двух источников, процитированных Дэнни, содержал библейский стих, и отец спросил у него, какая еще норма еврейского Закона основана на этом стихе. Дэнни процитировал короткий фрагмент из трактата Санхедрин, и тогда его отец привел другой фрагмент из трактата Йома, противоречащий месту из Санхедрина, и Дэнни на это ответил фрагментом из трактата Гитин, разрешающим противоречие. Отец поставил под сомнение правомочность его толкования этого места из Гитин, процитировав комментарий на этот фрагмент, в котором выражалось несогласие с подобным толкованием, и Дэнни сказал на это, что подобный комментарий труден для понимания (он не сказал — «ошибочен», он сказал — «труден для понимания»), потому что параллельное место в трактате Недарим ясно подтверждает его интерпретацию.

Так продолжалось еще и еще, пока я не потерял нить их рассуждений и просто сидел и слушал, изумляясь явленному мне чуду памяти. Оба собеседника — Дэнни и его отец — говорили спокойно, отец всякий раз кивком подтверждал правильность ответа сына. Брат Дэнни глядел на них с открытым ртом, но наконец потерял интерес и стал жевать что-то оставшееся на его тарелке. Один раз он даже начал клевать носом, но немедленно перестал. Люди вокруг стола сидели в полном восторге, их лица сияли от гордости. Это было почти как тот самый пилпул, о котором рассказывал мне отец, правда, это не был настоящий пилпул, они не изощрялись в затемнении текстов и выворачивании их наизнанку, наоборот — казалось, их больше интересовал «б’киут», то есть буквальный смысл и простые объяснения обсуждаемых фрагментов Талмуда и комментариев. Это длилось еще долго. Наконец рабби Сендерс откинулся в кресле и замолчал.

Испытание или игра очевидно, закончилась, и рабби Сендерс улыбался своему сыну.

— Хорошо, — сказал он очень тихо. — Да, здесь нет противоречий. Но скажи мне, тебе нечего больше добавить к тому, что я говорил раньше?

Дэнни резко выпрямился на скамейке.

— Больше ничего? — повторил рабби Сендерс. — Тебе больше нечего сказать?

Дэнни неуверенно покачал головой.

— Совсем нечего добавить? — настаивал рабби Сендерс. Его голос стал сухим, холодным, далеким. Он больше не улыбался.

Я увидел, как Дэнни снова напрягся — как перед тем, как его отец начал говорить. Спокойствие и уверенность, которые он демонстрировал во время вопросов — ответов по Талмуду, исчезли.

— Итак, ничего более. Ну-с, что я могу сказать…

— Я не услышал…

— Ты не услышал, ты не услышал. Ты услышал первую ошибку и перестал слушать. Конечно, ты не услышал. Как же ты мог услышать, если ты не слушал?

Он говорил спокойно и без всякого раздражения.

Лицо Дэнни окаменело. Толпа притихла. Я смотрел на Дэнни. Долгое время он сидел неподвижно, а затем его губы ожили, уголки поползли вверх и замерли в ухмылке. Я почувствовал, как мурашки забегали по загривку и подступили слезы. Я взглянул на Дэнни и быстро отвел взгляд.

Рабби Сендерс пристально смотрел на своего сына. Потом перевел глаза на меня. Я буквально чувствовал его взгляд. Наступило долгое, тягостное молчание. Дэнни так и сидел, неподвижно, уставившись в свою тарелку и с застывшей ухмылкой на лице. Рабби Сендерс нетерпеливо теребил свой правый пейс. Он оглаживал его пальцами правой руки, наматывал на указательный палец, распускал, наматывал снова — все это не спуская с меня глаз. Наконец он шумно вздохнул, тряхнул головой и положил руки на стол.

— Ну-с, — сказал он, — возможно, я не прав. В конце концов, мой сын не математик. У него хорошая голова на плечах, но это не голова математика. Но у нас здесь есть математик. У нас здесь сын Давида Мальтера. Он — математик.

Он в упор взглянул на меня, и я почувствовал, как сердце мое замерло и кровь хлынула в лицо.

— Рувим, — сказал рабби Сендерс, в упор глядя на меня, — а тебе нечего сказать?

Я не мог вымолвить ни слова. Сказать — о чем? Я не имел ни малейшего представления, о чем там шла речь у них с Дэнни.

— Ты слышал мою маленькую речь? — спокойно спросил рабби Сендерс.

Я почувствовал, как киваю.

— И тебе нечего сказать?

Его глаза просто прожигали, и я уперся взглядом в стол.

— Рувим, тебе понравилась гематрия? — мягко спросил он.

Я оторвался от пола и кивнул. А Дэнни просто сидел и ухмылялся. Его младший брат снова начал баловаться с помидором. Мужчины за столами сидели тихо, и теперь уже все глядели на меня.

— Я очень рад, — вежливо продолжил рабби. — Тебе понравилась гематрия. А какая именно гематрия тебе понравилась?

Я услышал свой собственный голос, запинающийся и хриплый:

— Они все были очень хороши.

— Все? — переспросил он, поднимая брови. — Хорошенькое дело. Они все были очень хороши. Рувим, точно ли они все были хороши?

Я почувствовал, как Дэнни пошевелился, и увидел, как он поворачивает ко мне голову. Ухмылка сползла с его губ. Он бросил на меня взгляд, потом снова уставился вниз, в бумажную тарелку.

Я посмотрел на рабби Сендерса.

— Нет, — услышал я свой хриплый голос. — Они не все были хороши.

За столами возникло движение. Рабби Сендерс откинулся в своем кожаном кресле.

— Ну-с, Рувим, — сказал он спокойно. — И какая же из них была нехороша?

— Одна из гематрий — неправильная, — заявил я.

Я думал, что после этих слов весь мир обрушится на меня. Я, пятнадцатилетний мальчик, заявляю рабби Сендерсу, что он не прав! Но ничего не произошло. Толпа снова зашевелилась, но ничего не произошло. Наоборот — рабби Сендерс расплылся в широкой, теплой улыбке.

— И которая же из них? — спросил он спокойно.

— Гематрия для слова «проздор» — пятьсот три, а не пятьсот тринадцать, — ответил я.

— Хорошо. Очень хорошо.

Рабби Сендерс улыбнулся и кивнул, его черная борода колыхнулась на груди взад-вперед, пейсы качнулись.

— Очень хорошо, Рувим. Гематрия для слова «проздор» — пятьсот три. Очень хорошо.

Он глядел на меня, широко улыбаясь, зубы белели под бородой, и мне чуть ли не показалось, что глаза его увлажнились. По толпе прошел громкий шепот, тело Дэнни обмякло, расслабившись. Он взглянул на меня, на его лице отражалась смесь удивления и облегчения, и тут я понял, что, наверное, тоже выдержал что-то вроде экзамена.

— Ну-с, — громко сказал рабби Сендерс мужчинам за столом, — читайте кадиш!

Один старик поднялся и начал читать кадиш за благоденствие ученых[37 - Молитва, читаемая после совместного изучения Талмуда.]. Потом все отправились обратно в переднюю часть синагоги для вечерней молитвы.

Во время службы мы с Дэнни не перемолвились ни словом, и, хоть я и произносил со всеми слова молитвы, я не понимал, что я говорю. Я по-прежнему думал о том, что произошло за столом. Я не мог поверить. У меня просто в голове не укладывалось, что Дэнни проходит через это каждую неделю, и что я сам успешно прошел через это только что.

Последователи рабби Сендерса были, очевидно, удовлетворены моим выступлением, потому что в обращенных ко мне взглядах больше не было немого вопроса, но было восхищение. Один седобородый старик, сидевший в моем ряду, даже кивнул мне и улыбнулся, сощурив уголки глаз. Я, несомненно, прошел экзамен. Что за нелепый способ снискать расположение и дружбу!

Вечерняя молитва быстро закончилась, и кто-то из молодых мужчин запел Хавдалу, ознаменовавшую конец субботы. Брат Дэнни взял свечу, его рука слегка дрогнула, когда расплавленный воск капнул на пальцы. Затем члены общины стали по очереди желать друг другу и рабби Сендерсу хорошей недели и начали расходиться из синагоги. Становилось поздно, я подумал, что мой отец уже, наверно, волнуется, но я стоял и ждал, пока все не разойдутся. Наконец синагога сделалась пустой — не считая меня, Дэнни, рабби Сендерса и мальчика. Без всей этой толпы чернобородых мужчин в черных лапсердаках и черных шляпах она показалась мне очень маленькой.

Рабби Сендерс стоял, опершись локтем на столбик большого возвышения, и глядел на нас с Дэнни, поглаживая бороду. Затем начал теребить пейс. Я слушал его дыхание и видел, как он медленно покачивает головой. Его темные глаза казались задумчивыми.

— Рувим, у тебя хорошая голова на плечах, — тихо сказал он на идише. — Я рад, что мой Даниэл выбрал тебя в друзья. У моего сына много друзей, но ни о ком из них он не отзывается так, как он отзывается о тебе.

Я молча слушал. Его голос звучал мягко, почти нежно. Он был сейчас совершенно другим, чем недавно за столом. Я взглянул на Дэнни. Он не сводил глаз с отца, суровые складки на его лице разгладились.

Рабби Сендерс сложил руки за спиной.

— Я знаю твоего отца. Я не удивляюсь, что у тебя такая светлая голова. Твой отец — великий ученый. Но что он пишет, ах, что же он пишет!

Он потряс головой.

— Я очень тревожусь, кто у моего сына в друзьях, особенно если это сын Давида Мальтера. Ах, что он пишет, твой отец! Анализ. Подумать только — критический анализ! Так что когда он сказал мне, что вы теперь друзья, я очень встревожился. Сын Давида Мальтера — друг моего Даниэла? Но твой отец соблюдает Заповеди, и у тебя его голова, так что я рад, что вы друзья. Это хорошо, что у моего Даниэла есть друг. У меня много обязанностей, я не всегда могу с ним говорить.

Дэнни уставился в пол, его лицо снова застыло.

— Это хорошо, что Даниэл приобрел друга. Ведь друг не будет учить критическому анализу.

Рабби Сендерс пристально взглянул на меня:

— Ты думаешь, быть другом — это легко? Если ты действительно его друг, ты узнаешь его и с другой стороны. Посмотрим. Ну-с, уже поздно, и твой отец наверняка беспокоится, куда это ты ушел так надолго. Хорошей недели, Рувим. И приходи к нам еще на молитву. Ошибок в гематрии больше не будет.

Он широко, тепло улыбнулся, вокруг глаз собрались морщинки, и жесткость из лица почти ушла. Он протянул мне руку, на сей раз всю руку, а не пальцы, я пожал ее, и он надолго задержал мою руку в своей. Мне казалось даже, что он хочет меня обнять. Затем он выпустил мою руку и медленно пошел по проходу со сложенными за спиной руками — высокий, слегка ссутулившийся. В нем было что-то королевское. Младший сын семенил за ним, держась за его лапсердак.

Мы с Дэнни остались одни в синагоге. До меня вдруг дошло, что за все это время отец с сыном не обменялись ни единым словом, за исключением талмудического спора.

— Давай провожу тебя немного, — предложил Дэнни.

Мы вышли из бурого здания, спустились с каменного крыльца на улицу. Я снова услышал, как набойки его каблуков застучали по ступенькам и потом по тротуару.

Наступил вечер, похолодало, ветерок мягко шевелил листья платанов. Мы молча дошли до авеню Ли и повернули налево. Я шел быстро, Дэнни держался за мной след в след.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — спокойно сказал Дэнни, пока мы шли вдоль авеню Ли. — Ты думаешь, что он деспот.

Я покачал головой:

— Я не знаю, что и думать. В одну минуту он деспот, а в следующую — добрый и нежный человек. Не знаю, что думать.

— Он много чего держит в голове. Он очень сложный человек.

— У вас всегда так происходит за столом?

— Ну конечно. Я не особо переживаю. Меня это даже забавляет немного.

— В жизни ничего подобного не видел.

— Это семейная традиция. Его отец поступал точно так же с ним самим. А еще раньше — его дед с его отцом и так далее.

— Я бы с ума сошел.

— Это не так страшно, как кажется. Самое страшное — ждать, пока он не сделает ошибку. Потом все в порядке. Но ошибка — это не так сложно. Он делает только такие ошибки, про которые знает, что я их обнаружу. Это почти игра.

— Ничего себе — игра!

— Вторая ошибка за один вечер застала меня врасплох. Но вообще-то он сделал ее для тебя. Ловко ты ее поймал. Он знал, что я не смогу ее поймать. Он хотел поймать меня, чтобы сказать: «Ты не слушал». Что ж, он прав, я действительно не слушал. Но я бы не уловил ошибку, даже если бы слушал. Я не очень силен в математике. У меня фотографическая память на все, кроме математики. Ее нельзя просто запомнить. Для математики нужно иметь особый склад ума.

— Я даже говорить тебе не хочу, какого я мнения об этой вашей «игре». — Я начал слегка заводиться. — А если бы ты проморгал ошибку?

— Я не промаргивал ее уже несколько лет.

— Ну, если бы ты проморгал?

Он помолчал.

— Это бывает неприятно, — сказал он наконец спокойно. — Но в таком случае отец отпускает какую-нибудь шутку, и мы начинаем талмудический спор.

— Что за экзаменовка! Перед всем народом!

— Им это нравится. Они гордятся, когда видят, как мы состязаемся. Они любят такие талмудические споры. Ты лица их видел?

— Видел, видел. Еще бы я не видел! А твой отец всегда использует гематрию в проповедях?

— Не всегда. Довольно редко, правду сказать. Народ любит и всегда ждет. Но он редко к ней прибегает. Я думаю, сегодня он ее использовал, потому что ты был здесь.

— Он в этом силен. Это еще мягко говоря.

— Сегодня — не особо. Некоторые выкладки были слегка притянуты. А вот несколько месяцев назад гематрия была просто фантастическая. Он применил ее к одному талмудическому закону. И был великолепен.

— По-моему, и сегодня было неплохо.

— Ну, так себе. Он не очень хорошо себя сегодня чувствовал. Очень переживает из-за моего брата.

— А что не так с твоим братом?

— Не знаю. Мне не говорят. Что-то с кровью. Он уже несколько лет болеет.

— Мне очень жаль это слышать, Дэнни.

— С ним все будет в порядке. За него теперь настоящее медицинское светило взялось. С ним все будет в порядке.

Голос Дэнни звучал так же странно, как тогда, когда мы говорили о его брате несколькими часами раньше на пути в синагогу. В нем слышались надежда, горечь, чуть ли не досада на что-то. Я подумал, что Дэнни очень любит своего младшего брата, хотя я не заметил, чтобы они перекинулись хоть словечком за все время, что провели вместе.

— Как бы там ни было, — заключил Дэнни, — эти экзаменовки, как ты их называешь, закончатся, как только я начну заниматься с рабби Гершензоном.

— С кем?

— С рабби Гершензоном. Это великий ученый. Преподает Талмуд в колледже Гирша. Отец говорит, что, когда я стану достаточно взрослым, чтобы учиться у рабби Гершензона, я буду достаточно взрослым, чтобы он не беспокоился о том, смогу ли я поймать его ошибку. Тогда мы просто будем обсуждать Талмуд. Меня это радует.

Я с трудом сдерживал радость. Семинария и колледж Шимшона Рафаэля Гирша — это единственная ешива в Соединенных Штатах, которая давала светское образование на уровне колледжа. Располагалась на авеню Бедфорд, в нескольких кварталах от Истерн-Паркуэй. Мой отец говорил мне как-то, что колледж Гирша был создан в начале двадцатых группой ортодоксальных евреев, которые хотели бы дать своим сыновьям и религиозное, и светское образование. Светские его кафедры считались превосходными, а раввинские дисциплины преподавали многие из лучших талмудистов Америки. Сан раввина, полученный на талмудическом факультете колледжа Гирша, считался самым престижным в ортодоксальном иудаизме. Мы с отцом давно уже сошлись во мнении, что мне стоит отправиться туда после школы за степенью бакалавра. Когда я рассказал об этом Дэнни, его лицо вспыхнуло от радости.

— Ну и прекрасно! — сказал он. — Очень рад слышать. Это же просто прекрасно.

— Так что мы будем ходить в один колледж. А ты будешь получать бакалавра?

— Конечно. Я просто должен. В этом колледже нельзя же только изучать Талмуд. Я выберу в качестве специализации психологию.

Мы дошли до угла синагоги, в которой молились утром с моим отцом. Дэнни остановился:

— Мне пора возвращаться. Мне еще уроки делать.

— Я позвоню тебе завтра после обеда.

— Наверно, я буду в библиотеке. Почитаю что-нибудь по психологии. Пошли вместе?

— Мне же нельзя ничего читать.

— Верно, — улыбнулся Дэнни. — Я и забыл. Ты же не сделал утку.

— Я все равно приду. Посижу и поразмышляю, пока ты читаешь.

— Вот и отлично. А я буду сидеть и смотреть, как ты размышляешь.

— Представь себе, митнагдим тоже размышлять умеют.

Дэнни рассмеялся.

— Ладно, до завтра, — сказал он.

— До завтра, — ответил я.

И стал смотреть, как он удаляется — высокий и тощий в своем черном лапсердаке и черной шляпе.

Я помчался домой и, ворвавшись в квартиру, увидел, что отец набирает телефонный номер. Он положил трубку и взглянул на меня:

— Ты знаешь, который час?

— А что, уже поздно?

Я взглянул на свои часы. Почти половина одиннадцатого.

— Прости, аба. Я не мог просто взять и уйти.

— Ты все это время был в синагоге рабби Сендерса?

— Да.

— В следующий раз, когда будешь задерживаться, позвони мне, ладно? Я совсем было собрался звонить рабби Сендерсу, узнать, что происходит. Присядем на кухне. Почему ты такой возбужденный? Садись же. Я заварю чаю. Есть хочешь? Что случилось, почему тебя так долго не было?

Я сел за кухонный стол и не торопясь рассказал отцу все, что произошло в синагоге. Он потягивал свой чай и спокойно слушал. Только когда я начал рассказывать о гематриях, лицо его исказила недовольная гримаса. Мой отец был не особо высокого мнения о гематрии. Как-то он отозвался о ней как о бессмысленной нумерологии и добавил, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, достаточно просто поиграть с буквами, и при достаточной ловкости числовые значения сложатся, как нужно. Он сидел, кривился и пил чай, а я все рассказывал о гематриях рабби Сендерса. Когда я дошел до того, что случилось потом, он перестал гримасничать и внимательно слушал, кивая время от времени и попивая чай. Когда же я дошел до того момента, когда рабби Сендерс спросил меня о неправильной гематрии, на его лице отобразилось сильнейшее изумление, и он поставил стакан на стол. А после того, как я рассказал о нашем разговоре с рабби Сендерсом после Хавдалы и о нашей беседе с Дэнни на обратном пути, он счастливо улыбнулся и кивнул с гордым видом.

— Да уж, Рувим, — сказал он, снова принимаясь за чай. — Нелегкий денек у тебя выдался.

— Зато какой опыт, аба! То, как Дэнни отвечал на все эти вопросы своего отца, прямо перед всеми… Это ведь ужасно.

Отец покачал головой:

— Не думаю, что это так уж ужасно. Ни для Дэнни, ни для его отца, ни для тех, кто их слушал. Такие талмудические споры имеют давнюю традицию. Я неоднократно видел их между выдающимися раввинами. И не только между раввинами. Когда Кант стал профессором, ему пришлось следовать этой традиции и публично обсуждать философские вопросы. Когда ты станешь профессором в каком-нибудь университете и прочтешь доклад перед коллегами, тебе тоже надо быть готовым отвечать на вопросы. Образование обязывает, Дэнни.

— Но ведь не перед толпой же, аба!

— Да, Рувим. Перед толпой. Как иначе последователи рабби Сендерса узнают, что Дэнни — хороший талмудист?

— По-моему, это очень жестоко.

Отец кивнул:

— Немного жестоко. Но так уж устроен мир. Такие вещи надо делать на людях. Если обучение не будет публичным, оно потеряет смысл. Но о специальных ошибках я никогда раньше не слышал. Это что-то новое. Придумка рабби Сендерса. Смысл ее понятен, но я не уверен, что она мне очень нравится. Да нет, она мне совсем не нравится.

— Дэнни говорит, что ошибки всегда легко обнаружить.

— Возможно… Каждый человек делает то, что считает нужным, чтобы проверить знания своего сына. Но есть другие пути, кроме того, по которому пошел рабби Сендерс. Как бы там ни было, Рувим, это хорошая подготовка для Дэнни. Ему придется заниматься чем-то подобным всю его жизнь.

— Рабби Сендерс — очень сложный человек, аба. Он ставит в тупик. То он жесткий и сердитый, а то мягкий и чуткий. Я не понимаю.

— Рабби Сендерс — выдающийся человек, Рувим. Таких людей всегда сложно понять. Он несет на своих плечах груз ответственности за множество людей. Мне нет особого дела до его хасидизма, но это непростая задача — быть главою общины. Рабби Сендерс — не мошенник. Он стал бы выдающимся человеком, даже если не унаследовал бы место от своего отца. Как жаль, что он сосредоточен лишь на Талмуде. Не будь он цадиком, он смог бы принести великую пользу всему миру. Но он живет лишь в своем мире. Очень, очень жаль. И то же случится с Дэнни, когда он займет место своего отца. Просто позор, что такой ум, как у Дэнни, будет вычеркнут из мира.

Отец снова отхлебнул из кружки, и мы помолчали.

— Я очень горжусь тем, как ты выступил сегодня, — сказал он наконец, глядя нам меня поверх очков. — И я рад, что рабби Сендерс позволил тебе быть другом Дэнни. Я не был в этом уверен.

— Мне ужасно стыдно, что я так поздно вернулся, аба.

Отец кивнул:

— Я не сержусь. Но когда в следующий раз будешь задерживаться, просто позвони, хорошо?

— Да, аба.

Отец взглянул на часы на полочке над холодильником:

— Рувим, уже поздно, и завтра тебе в школу. Тебе пора спать.

— Да, аба.

— И запомни: тебе нельзя читать. Я буду читать тебе по вечерам — посмотрим, сможем ли мы так заниматься. Но сам ты читать не должен.

— Да, аба. Спокойной ночи.

Я оставил его на кухне, над стаканом чая, и отправился в кровать. Но заснуть мне удалось еще очень не скоро.




Глава восьмая


Придя на следующее утро в школу, я обнаружил, что стал героем. В течение утренней пятнадцатиминутной перемены все мои друзья и даже ребята, которых я не знал, окружили меня, чтобы спросить, как я, и сказать, как здорово я сыграл. Под конец перемены мне даже пришлось встать на позицию питчера — ровно на то самое место, где я был поражен летящим мячом. Я смотрел на домашнюю базу (пытался смотреть — площадка была заполонена учениками) и представлял себе Дэнни, ухмыляющегося мне оттуда. Вчера он ухмылялся точно так же, я на секунду зажмурился, а потом подошел к проволочной ограде. Скамейка, на которой сидел молодой раввин, тоже была на месте. Мне казалось невероятным, что эта игра происходила всего неделю назад, — столько всего произошло за это время, и так все изменилось.

Сидни Гольдберг подошел ко мне и принялся болтать об игре, потом к нам присоединился Дэви Кантор, чтобы поделиться своим мнением об «этих убийцах». Я кивал, особо не вслушиваясь. Мне было смешно слышать, с каким жаром они обсуждали игру, — так по-детски это звучало. Меня кольнули только слова Дэви об «этом задаваке Дэнни Сендерсе», но я ничего не сказал.

Уроки закончились в два, я сел в трамвай и отправился в публичную библиотеку, где предполагал встретить Дэнни. Библиотека размещалась в большом трехэтажном здании серого камня с толстыми ионическими колоннами, которое стояло в конце широкого бульвара с высокими деревьями, прямо перед ним простиралась зеленая лужайка, обрамленная цветами. На каменном фризе над стеклянными входными дверями красовалась надпись: «В прекрасном — правда, в правде — красота. Вот знания земного смысл и суть. Джон Китс»[38 - «Ода к греческой вазе». Пер. В. Микушевича.]. На правой стене вестибюля, сразу за дверями, помещалась большая фреска, иллюстрирующая историю великих идей. Начиналась она изображением Моисея с десятью заповедями в руках, затем следовали Иисус, Магомет, Галилей, Лютер, Коперник, Кеплер, Ньютон, и заканчивалось все Эйнштейном, вглядывающимся в формулу Е=mс


. На другой стене были Гомер, Данте, Толстой и Бальзак, поглощенные беседой. Это были прекрасные фрески, с сочными, яркими цветами, и великие люди, на них запечатленные, казались живыми. Наверно, из-за того, что у меня случилось с глазами на прошлой неделе, я впервые обратил внимание, что глаза Гомера казались затуманенными, а зрачков почти не было видно, как будто художник старался передать его слепоту. Я никогда не замечал этого раньше, и сейчас мне стало немного не по себе.

Я быстро пересек первый этаж, с его мраморными полами и колоннами, высокими шкафами и длинными каталогами, большими окнами, через которые било солнце, и застекленными столами библиотекарей. Дэнни я обнаружил на третьем этаже, у дальней стены, за прикрывающим его книжным шкафом. На нем были черная пара, рубашка с расстегнутым воротом и кипа. Он сидел за маленьким столиком, согнувшись над книгой, и длинные пейсы почти касались страниц.

На этом этаже народу было немного; здесь в основном хранились научные журналы и политические брошюры. Расставленные повсюду стеллажи делали обширное помещение похожим на лабиринт. Стеллажи шли от пола до потока, и мне казалось, что в них содержится все, что заслуживало внимания на любую тему на любом языке. Здесь хранились журналы на английском, французском, немецком, русском, итальянском и даже подборка на китайском. Некоторые английские журналы носили названия, которые я и не знал, как правильно произнести. Этот этаж библиотеки мне был не очень знаком, я заходил сюда только однажды, чтобы почитать статью в «Журнале символической логики», которую рекомендовал мне учитель математики и которую я понял весьма приблизительно, и еще один раз, чтобы встретиться с отцом. Сейчас я поднялся на третий этаж библиотеки в третий раз за все время, что я был в нее записан.

Я встал у книжного шкафа, в нескольких шагах от стола, за которым сидел Дэнни, и стал смотреть, как он читает. Он сидел, упершись локтями в стол, обхватив руками голову, зажав пальцами уши и устремив глаза в книгу. Время от времени пальцы правой руки теребили пейс, а однажды потрогали золотистые волоски на щеке, после чего снова обхватили голову. Губы его были слегка приоткрыты, а глаз я не видел — их скрывали ресницы. Казалось, что он испытывал беспокойство, доходя до конца страницы, и, смочив указательный палец языком, переворачивал ее быстрым движением правой руки за правый нижний край, как обычно переворачивают страницы Талмуда — с той лишь разницей, что Талмуд перелистывают левой рукой, потому что он читается справа налево. Читал он с феноменальной скоростью. Я прямо-таки мог видеть, как он читает. Когда он принимался за новую страницу, его голова легонько приподнималась и затем начинала опускаться, пока он не добирался до низа страницы. Тогда он снова приподнимал голову и слегка поворачивал ее на другую сторону разворота, и тогда его голова снова начинала опускаться. Не было заметно, чтобы он читал строки справа налево, — он читал их сверху вниз, и, пока я за ним наблюдал, у меня сложилось четкое впечатление, что он читает только середину страницы и каким-то образом отсекает или, наоборот, впитывает, не читая, то, что напечатано по краям.

Я решил не отвлекать его и уселся за соседний стол, продолжая за ним наблюдать. Мне было досадно сидеть так среди всех этих журналов и не иметь возможности читать их самому, и я решил повторить в уме кое-что из тех разделов символической логики, которые я уже прошел. Я закрыл глаза и углубился в анализ пропозиций, пытаясь представить себе таблицы истинности для конъюнкции, дизъюнкции, равенства и импликации. Это было сказочно легко, я не испытывал никаких затруднений. Тогда я попробовал решить несколько задач, но вскоре это стало нелегко, я не мог запомнить промежуточные шаги и остановился. Я хотел было заняться стадиями косвенных доказательств, и тут до меня донесся голос Дэнни: «Вечно ты спишь! Ну и соня!» Я открыл глаза и увидел, что Дэнни сидит, развернувшись на своем стуле, и смотрит на меня.

— Я не спал, — ответил я, — я повторял логику.

— Ну, разумеется, — улыбнулся он.

Но голос звучал грустно.

— Я как раз занялся косвенным доказательством. Хочешь послушать?

— Нет. Я этого всего не понимаю. Почему ты мне не сказал, что пришел?

— Не хотел тебя отвлекать.

— Какой ты любезный. Для миснагеда, конечно.

Он произнес еврейскую букву «тоф» по-ашкеназски.

— Иди сюда. Я тебе покажу кое-что.

Я подошел к его столу и сел на второй стул.

— Ты же знаешь, мне еще нельзя читать.

— А ты послушай. Я тебе это прочитаю.

— Что — это?

— Это из «Истории евреев» Греца.

Голос его был грустен, на лице лежала печальная тень.

— Это о хасидизме. Слушай. Грец пишет о Дов-Бере, последователе Бешта. Он заканчивает рассказ о том, как Дов-Бер придумал само понятие цадика, и дальше так:

«Он посмотрел на лежащую на столе книгу и стал читать вслух: „Учение Бера не должно было остаться бесплодным: оно должно было приносить ему почести и доходы. В то время, как цадик заботится о благополучии всего мира и в особенности благосостоянии и величии Израиля, его поклонники должны иметь в виду три добродетели. Во-первых, держаться по возможности ближе к цадику и от времени до времени являться к нему на поклонение. Во-вторых, они должны каяться перед ним в своих прегрешениях; только тогда они могут рассчитывать на отпущение грехов…“»[39 - Грец Г. История евреев. Одесса, 1904–1911, т. 12.]

— Под этим подразумевается, что они должны надеяться на прощение за свое неправильное поведение, — пояснил Дэнни.

— Я знаю, что это значит.

Он продолжил:

— «Наконец, они должны доставлять ему подарки, богатые подарки, которые он умеет употреблять наилучшим образом. Заботиться о его глотке тоже есть их долг. Как будто переносишься во времена жрецов Ваала; так грубо и отвратительно это религиозное извращение»[40 - Там же.]. — Он перевел взгляд от книги. — Сильно сказано. «Грубое и отвратительное извращение…» — Его глаза были затуманены. — Это ужасно, что такой великий ученый, как Грец, называет хасидизм «грубым и отвратительным». Я никогда не думал о своем отце как о «жреце Ваала».

Я ничего не отвечал.

— Послушай, что он еще говорит о Дов-Бере.

Дэнни перевернул страницу.

— Он говорит, что Дов-Бер отпускал грубые шуточки, чтобы развеселить своих людей, и поощрял последователей пить алкоголь для истовой молитвы. Он говорит, что раввин Элияху Виленский был убежденным противником хасидизма, и когда он умер… Давай я лучше тебе прочитаю.

Он начал листать страницы.

— Вот. Слушай: «Хасиды бесчувственно мстили ему после его смерти, танцуя на его могиле и празднуя день его смерти»[41 - Грец Г. Указ. соч.]. — Он посмотрел на меня. — Я никогда не слышал ни о чем подобном. Ты вчера был в нашем шуле. Видел ли ты на службе хоть одного пьяного?

— Нет.

— Мой отец совсем не такой.

Его голос был печален и чуть дрожал.

— Он и вправду беспокоится о своих людях. Он так о них беспокоится, что у него даже нет времени поговорить со мной.

— Возможно, Грец говорит о хасидах своей эпохи, — предположил я.

— Возможно, — ответил он без особой уверенности. — Это ужасно — когда тебе преподносят твой собственный портрет в таком свете. Он уверяет, что у Дов-Бера были опытные шпионы, настоящая полиция. Так и пишет — «несколько ловких людей, достойных занять место в сыскной полиции». Он пишет, что они рыскали повсюду, вынюхивая людские секреты и рассказывая о них Дов-Беру. Люди, приходившие к нему в течение недели за решением своих личных проблем, должны были ждать до субботы, и за это время его шпионы узнавали всю их подноготную и рассказывали Дов-Беру. Так что когда человек наконец попадал к нему на прием, Дов-Беру все о нем уже было известно, и у посетителя могло сложиться впечатление, что Дов-Бер наделен волшебным даром читать у него в сердце.

Он перелистнул еще несколько страниц.

— Вот послушай: «Бер мог в проповеди как будто мимоходом бросить каждому чужестранцу несколько слов, наводивших его на мысль, что святой читает в его сердце и знает его прошедшее»[42 - Там же.].

Он грустно потряс головой.

— Я никогда не слышал ни о чем подобном. Когда мой отец упоминает о Дов-Бере, он отзывается о нем почти как о святом.

— Это мой отец дал тебе эту книгу?

— Твой отец сказал, что я должен читать книги по еврейской истории. Он сказал, что первый важный шаг в образовании — это изучить историю собственного народа. Так я нашел этот труд Греца. В нем много томов. Я почти все закончил. Этот том последний.

Он снова потряс головой. Пейсы заплясали и хлестнули его по скулам и щекам.

— В каком свете это меня выставляет!

— Ты бы лучше обсудил это сначала с моим отцом. А потом уже верил всему, что здесь написано. Он долго рассказывал мне о хасидизме в пятницу вечером. Он не был особо склонен к комплиментам, но о пьянстве не упоминал.

Дэнни медленно кивнул:

— Я поговорю с ним. Но Грец — великий ученый. Я читал о нем и раньше. Это один из величайших еврейских ученых прошлого века.

— Обсуди сначала с моим отцом, — повторил я.

Он снова кивнул и медленно закрыл книгу. Его пальцы безотчетно выстукивали что-то на переплете.

— Знаешь, — сказал он задумчиво, — я читал на прошлой неделе книгу по психологии, в которой говорилось, что самая загадочная вещь во всей Вселенной для человека — это он сам. Мы слепы в том, что касается самой важной вещи в нашей жизни — нас самих. Как у такого человека, как Дов-Бер, могло хватить наглости дурачить людей и заставлять их думать, будто он способен читать в их сердцах и рассказывать им, каковы они на самом деле?

— Ты не знаешь, делал ли он так на самом деле. Это только версия Греца.

Он ничего не ответил. Я чувствовал, что он больше обращается к себе самому, чем ко мне.

— Мы такие сложные внутри, — сказал он тихо. — Внутри нас есть что-то, что называется «бессознательным», о чем мы вообще не догадываемся. Оно, можно сказать, ведет нас по жизни, а мы об этом не подозреваем.

Он замолчал и замер в нерешительности. Пальцы соскользнули с книги и вцепились в пейс. Я вспомнил тот вечер в больнице, когда он смотрел из окна на людей внизу на улице и говорил о Боге, муравьях и книгах, которые он читает в библиотеке.

— Так много еще надо прочитать, — продолжил он. — Я читаю всего пару месяцев. Ты что-нибудь знаешь о подсознании?

Я нерешительно кивнул, и он продолжил:

— Вот видишь? Ты совсем не интересуешься психологией, но ты об этом знаешь. Мне столько еще предстоит наверстать.

Он вдруг осознал, что его пальцы нервно накручивают пейс, и оперся рукой о столешницу.

— Ты знаешь, что подсознательное часто проявляется в снах? «Сновидение есть продукт взаимодействия сознательных и подсознательных желаний, — процитировал он, — и результаты, проявляющиеся в ходе сна, разумеется, очень отличаются от результатов в часы бодрствования»[43 - Дэнни точно цитирует главу XV «Почему ошибается мозг» из книги британского лингвиста Чарльза Кея Огдена «Основы психологии» (С.К. Ogden, А В С of Psychology, 1929).].

— А что не так со снами? — спросил я.

— Все так. Сны полны неосознанных страхов и надежд, всех тех вещей, о которых мы никогда не думаем сознательно. Мы думаем о них бессознательно, глубоко внутри, и они возвращаются к нам в виде снов. Но они не всегда приходят прямо. Порой они приходят в виде символов. Эти символы надо научиться толковать.

— Где ты все это берешь?

— В том, что я читаю. О сновидениях написано много работ. Это только один из путей добраться до человеческого бессознательного.

Должно быть, лицо мое приняло очень странное выражение, потому что он спросил, в чем дело.

— Мне все время снятся сны, — признался я.

— Всем снятся, — ответил он. — Но большую их часть мы просто не помним. Мы их подавляем. Как бы выталкиваем их и забываем, настолько они порой болезненны.

— Я стараюсь запоминать свои. Порою они очень приятны.

— Но чаще они совсем не приятны. Наше бессознательное не такое уж красивое место. Я называю это «местом», но, конечно, это не место — в книге, которую я читал, говорится, что это скорее процесс. Так вот, место это ничуть не красиво. Оно полно подавленного страха и ненависти, всех тех вещей, в которых мы боимся признаться в открытую.

— И эти вещи управляют нашими жизнями?

— Согласно некоторыми психоаналитикам, так оно и есть.

— Ты хочешь сказать, что все эти вещи накапливаются и мы ничего о них не знаем?

— Именно так. Это я и имел в виду. То, что внутри нас, — величайшая тайна на свете.

— Невесело получается. Выходит, мы что-то делаем, не понимая, почему мы это делаем.

Дэнни кивнул:

— Но с этим можно работать. С бессознательным, я имею в виду. Для этого и нужен психоанализ. Я не так много еще об этом прочитал, но у него долгая история. Все началось с Фрейда. Ты ведь слышал о Фрейде. С него начался психоанализ. Я учу немецкий и смогу читать его в оригинале. И бессознательное тоже он открыл.

Я уставился на него и почувствовал, как внутри меня все похолодело.

— Ты учишь немецкий?!

— А что тут такого, что я учу немецкий? — Он был явно озадачен моей реакцией. — Фрейд писал по-немецки. Что ты на меня так смотришь?

— А разве его работы не переведены на английский?

— Не все. И кроме того, я хочу читать много всякого другого по-немецки, что еще не переведено. Да что с тобой? У тебя такой дурацкий вид!

Я ничего не отвечал.

— Если Гитлер говорит по-немецки, это еще не значит, что язык теперь испорчен. Это важнейший язык науки в мире. Ну что ты уставился?

— Извини. Мне просто показалось странным, что ты сам учишь немецкий.

— Что же тут странного?

— Ничего. И как ты его учишь?

— Здесь в справочном отделе есть грамматика. Я ее почти выучил. Интересный язык. Очень техничный и точный. Это поразительно, как они составляют слова вместе. Знаешь, как будет по-немецки «таинственный»?

— Я ни слова не знаю по-немецки.

— Geheimnisvoll. Это значит «полный тайн». Именно это можно сказать про подсознание — geheimnisvoll. «Благожелательный» обозначается словом teilnahmsvoll — буквально: «полный сочувствия». А «милостыня» по-немецки будет Nächstenliebe. Буквально это значит…

— Ладно, ладно. Я впечатлен.

— Вот это язык! Идиш очень на него похож. Ведь идиш изначально был средненемецким диалектом. Когда немецкие евреи перебрались в Польшу, они принесли и язык.

— Ты имеешь в виду — в тринадцатом веке, когда поляки поощряли евреев селиться в их стране?

— Точно. Ты и об этом знаешь…

— Я не знал, что идиш так связан с немецким.

— Мой отец тоже не знает. По крайне мере, я не думаю, что он знает. Для него идиш почти священен. Но на самом деле это так.

Я собрался было расспросить его, почему он называет немецкий «средним»[44 - Речь идет о так называемом средненижненемецком языке — промежуточной ступени от древнесаксонского языка к современному нижненемецкому диалекту. Этот язык был разговорным в XII–XVII веках.], но решил не углублять тему. Я и так был совершенно ошарашен тем, что он самостоятельно изучает немецкий. И Гитлер тут был ни при чем. Просто я помнил, что отец рассказывал мне о Соломоне Маймоне. Все это было так странно. У меня было почти такое ощущение, что я разговариваю с призраком Маймона.

Мы еще поговорили о хасидизме в изложении Греца и затем как-то съехали на брата Дэнни. Медицинское светило осмотрело его в это утро и высказало мнение, что с мальчиком все будет в порядке, но он должен соблюдать осторожность и не перенапрягаться с учебой или физическими упражнениями. Они были на приеме с отцом, и отец казался после этого очень озабоченным. Но по крайней мере, теперь они знают, что с братом все будет хорошо. Надо что-то делать с формулой крови, и врач прописал ему три вида таблеток. Дэнни не испытывал особого оптимизма по поводу возможного улучшения. По его словам, таблетки надо принимать столько, сколько потребуется. «Возможно, ему придется принимать их всю жизнь», — грустно сказал Дэнни. Я снова подумал, что он очень любит брата, и недоумевал, почему он не перемолвился с ним ни словом за все то время, что они провели вместе в синагоге.

Наконец мы спохватились, что становится поздно, и стали спускаться вниз по широкой мраморной лестнице. Когда мы были на полпути на второй этаж, Дэнни остановился и внимательно осмотрелся по сторонам. То же самое он повторил, когда мы спускались на первый этаж. Там он поставил Греца на место, и мы вышли наружу.

Было пасмурно, и собирался дождь, так что мы решили прокатиться на трамвае, а не идти пешком. Дэнни вышел на своей остановке, и я поехал дальше один. Моя голова лопалась от всего, о чем мы говорили, особенно от того, как он самостоятельно учит немецкий.

За ужином я рассказал об этом отцу.

— И что Дэнни собирается читать по-немецки?

— Он собирается читать Фрейда.

Отец распахнул глаза за очками.

— Его очень заводит все это, — добавил я. — Он рассказывал мне о бессознательном и о сновидениях. А еще он читает Греца, о хасидизме.

— Бессознательное и сновидения… — пробормотал он. — И Фрейд. В пятнадцать лет.

Он мрачно покачал головой.

— Но его теперь не остановишь.

— Аба, а это правда — то, что Грец писал о хасидах?

— Грец был пристрастен, а его источники — неточны. Если я правильно помню, он называет хасидов грубыми пьяницами, а цадиков — жрецами Ваала. В хасидизме хватает недостатков и без подобных преувеличений.




Мы снова встретились с Дэнни в библиотеке еще раз на этой же неделе, но он не проявил особенного энтузиазма, когда я передал ему мнение отца о Греце. И рассказал, что читал другую книгу о хасидизме, автор которой хоть и не обвиняет цадиков в том, что те поощряли пьянство, поддерживает все остальные обвинения. Я спросил, как дела с его немецким, и он отвечал, что выучил грамматику и теперь читает книгу из немецкого отдела библиотеки. И добавил, что надеется приняться за Фрейда через несколько недель. Я не стал говорить ему, что думает об этом мой отец. Он казался смущенным и напряженным и все время нашего разговора теребил свой пейс.

Тем вечером отец признался мне, что для него было очень серьезным вопросом — насколько этично с его стороны было рекомендовать Дэнни книги за спиною его отца.

— Что бы я чувствовал, если бы кто-то рекомендовал тебе книги, которые я считаю вредными для тебя?

Я спросил, почему же в таком случае он так поступал.

— Потому что Дэнни в любом случае продолжал бы читать все без разбору. Так, по крайней мере, взрослый человек может его направлять. Это была счастливая случайность, что он обратился ко мне. Но это неприятное чувство, Рувим. Мне не нравится, что я делаю по отношению к рабби Сендерсу. Рано или поздно он все узнает. И возникнет неприятная ситуация. Но он не может удерживать Дэнни от чтения. А что будет, когда Дэнни пойдет в колледж?

Я напомнил отцу, что Дэнни теперь читает сам, без каких-либо подсказок со стороны взрослых. Читать Фрейда — это уж точно не он ему посоветовал.

Отец кивнул, соглашаясь:

— Но он, по крайней мере, будет по-прежнему обсуждать со мной прочитанное. Так мы найдем баланс. Я наведу его на другую книгу, и он поймет, что Фрейд — не бог психологии. Ох уж этот Фрейд. В пятнадцать лет! — И он неодобрительно покачал головой.




Мы с Дэнни договорились провести субботний вечер вместе, у его отца, изучая Пиркей Авот. Когда в субботу я свернул с авеню Ли и углубился в тенистый переулок, на котором обитал Дэнни, чувство, что я пересекаю границу и погружаюсь в сумеречный мир, оказалось лишь ненамного слабее, чем неделей раньше. Было только три часа пополудни, и на улицах не было видно ни бородатых мужчин в лапсердаках, ни женщин в платочках, но дети все так же носились, играли и кричали. Не считая детей, тротуар перед трехэтажным зданием на сей раз оказался пуст. Я вспомнил, как чернополые мужчины расступились перед нами с Дэнни, и еще вспомнил, как набойки его каблуков стучали по каменным плитам, пока мы проходили эту толпу и поднимались по широкому крыльцу. Входная дверь была открыта, но сама синагога оказалась пуста — в ней меня встретило только эхо. Я вошел и остановился. Столы были покрыты белыми скатертями, но тарелки с едой на них еще не поставили. Я взглянул на то место, где сидел на прошлой неделе, и у меня в ушах всплыли гематрии, вылетающие из уст рабби Сендерса, и то, как он допытывался у Дэнни: «Больше ничего? Тебе больше нечего добавить?» Потом я вспомнил ту идиотскую улыбку, быстро повернулся и вышел в коридор.

Там я подошел к лестнице, ведущей на второй этаж, и громко позвал:

— Хэлло! Есть кто-нибудь дома?

Через мгновение наверху лестницы появился Дэнни — в своей обычной черной паре и черной кипе — и пригласил меня подняться.

Он представил меня матери и сестре. Сестра была почти с него ростом, с живыми, черными глазами и лицом, очень похожим на лицо Дэнни, только его резкие, скульптурные черты у нее оказались гораздо мягче. Она носила глухое платье, а темные волосы скромно заплетены в толстую косу. Она улыбнулась мне и заявила:

— А я все о тебе знаю, Рувим Мальтер. Дэнни как начнет говорить о тебе, так не может остановиться.

Мать оказалась невысокой, слегка расплывшейся голубоглазой женщиной. Волосы убраны под платок, а над верхней губой виднелись темные волоски. Они сидели в гостиной и что-то читали или изучали — мне показалось, книгу на идише, — когда мы вошли и прервали их. Я сказал свое «очень приятно» и был вознагражден еще одной улыбкой от сестры Дэнни.

Оставив их, мы поднялись на третий этаж. Дэнни объяснил, что на третьем этаже размещаются его комната, кабинет отца и зал для собраний. Второй и третий этаж полностью отделены друг от друга, как в обычном квартирном доме, и сначала они хотели перевести семью на третий этаж, чтобы не мешал шум от людей, постоянно поднимающихся к отцу, но мать не очень хорошо себя чувствует, и ей было бы тяжело взбираться на третий этаж.

Я спросил, как чувствует себя его брат.

— Да, кажется, нормально, — ответил Дэнни. — Сейчас он спит.

Он провел меня по комнатам третьего этажа. Они оказались точь-в-точь такими же, как наша квартира. Спальня Дэнни занимала то же место, что спальня моего отца, и кухня сохранялась в неприкосновенности («Потчевать почетных гостей чаем», — с ухмылкой пояснил Дэнни), к ней примыкала ванная, кабинет располагался там же, где располагался кабинет моего отца, за тем исключением, что одна его стена была разобрана, и он включал в себя то помещение, которое в нашей квартире было моей спальней. В гостиной размещался длинный застекленный стол для собраний и стояли кожаные кресла. Именно сюда Дэнни привел меня прямо из коридора, затем показал свою собственную комнату, с узкой кроватью, шкафом, полным книг на идише и древнееврейском, и заваленным бумагами столом. Сверху на бумагах лежал раскрытый Талмуд. Стены оставались белыми и пустыми. Я не заметил ни одной фотографии или картины ни внизу, где жила семья, ни здесь, где жил он и работал его отец.

Мы подошли к двери кабинета. Дэнни постучал.

— Он не любит, когда я его тревожу, — шепнул он и чуть улыбнулся.

Отец разрешил нам войти, и мы вошли.

Рабби Сендерс сидел за массивным столом черного дерева с застекленным верхом. На нем были черный лапсердак и высокая черная кипа. Он сидел в кресле с красной кожаной обивкой, прямой спинкой и резными изогнутыми ручками. С потолка светила одинокая белая лампа. Кабинет, с добавленной комнатой, казался огромным. Толстый красный ковер покрывал его пол, а стены были сплошь уставлены застекленными книжными шкафами, тесно забитыми книгами. Книги громоздились повсюду — на двух деревянных стульях, стоявших рядом со столом, на самом столе, на деревянной этажерке для бумаг, стоявшей рядом с дверью, в деревянных ящиках в углу, на переносной деревянной лесенке, на черном кожаном кресле в другом углу, даже на подоконниках. Многие книги были переплетены в черную, коричневую и красную кожу. Одна книга, переплетенная в белую кожу, стояла на видном месте на полке в окружении книг в черной коже. (Позднее Дэнни объяснил мне, что это книга изречений Бааль-Шем-Това, преподнесенная его отцу членами общины на его пятнадцатилетие.) Похоже, все книги были на идише или древнееврейском, многие из них, очевидно, были очень старыми, в потертых переплетах. В комнате стоял запах пыли — пыли от пожелтевших страниц и растрескавшихся переплетов.

Рабби Сендерс предложил нам снять книги с двух стульев, стоящих по бокам от его стола. Стол занимал почти то же место, которое занимал в кабинете моего отца его стол. Дэнни сел справа, я слева.

Рабби Сендерс хотел знать, как обстоят дела с моим глазом. Я отвечал, что он меня не беспокоит и что я надеюсь увидеться с доктором в понедельник. Тогда он уточнил, правильно ли он понимает, что мне не разрешается читать. Я кивнул.

— Ну тогда просто послушай, — сказал он, накручивая свой пейс. — Ты силен в математике. Посмотрим, так ли ты силен в более важных вещах.

Он сказал это с улыбкой, и я не воспринял его слова как вызов. Я прекрасно понимал, что не могу сравниться с ним и с Дэнни в смысле широты познаний, — но может быть, я не спасую в смысле их глубины. Раввинскую литературу можно изучать двумя разными путями, в двух направлениях, если угодно. Ее можно изучать количественно или качественно, или, как это однажды сформулировал мой отец, горизонтально или вертикально. Первый путь подразумевает вовлечение как можно большего количества материала, без попыток рассмотреть все его взаимосвязи и возможности применения; второй — сосредоточенность на одной небольшой части до той поры, пока она не будет полностью изучена, и лишь затем — рассмотрение нового материала. Мой отец, и на уроках в ешиве, и когда занимался со мной, всегда шел вторым путем. В идеале, конечно, хотелось бы сочетать оба подхода, но никто из моих соучеников не обладал для этого достаточным временем, потому что в нашей школе делался упор на английские предметы.

Перед рабби Сендерсом лежал открытый текст Пиркей Авот. Он начал читать, останавливаясь в конце каждого пассажа, и мы с Дэнни по очереди объясняли их. Довольно быстро я понял, что Пиркей Авот служил для них не более чем отправной точкой, потому что вскоре они снова начали привлекать все основные трактаты Талмуда. И теперь это не была игра в вопрос — ответ или обычная экзаменовка — это была яростная схватка. В отсутствие внимающих им членов общины, а только при мне, как бы допущенном в семью, Дэнни и его отец спорили с громкими криками и яростными жестами — порой мне казалось, что они готовы вцепиться друг в друга. Дэнни уличил своего отца в неправильном цитировании — и тут же помчался к полке, снял с нее Талмуд, нашел нужное место и с торжествующим видом указал отцу, где тот ошибся. Тот, в свою очередь, указал на примечание на полях: рабби Элияху — тот самый, который резко осуждал хасидизм! — предлагал свое уточнение этого фрагмента текста, и он цитировал именно этот, откорректированный вариант. Затем они обратились к другому трактату и заспорили о другом фрагменте, и на этот раз рабби Сендерс признал правоту своего сына, и лицо его засияло. Я сидел и молча наблюдал за этой схваткой. Между ними не было никакого напряжения, а ощущались легкость и близость, которые напрочь отсутствовали во время публичного спора на прошлой неделе. Это было состязание двух равных, в котором рабби Сендерс оказывался не прав лишь ненамного реже, чем его сын. И вскоре я понял еще одно: рабби Сендерс гораздо больше радовался, когда одерживал победу его сын, а не он сам. Его лицо озарялось гордостью, и он истово кивал — так что в движение приходило все, начиная с талии, потом распространялось на всю верхнюю часть тела, и даже борода колыхалась. Это происходило всякий раз, когда он вынужден был согласиться с данным Дэнни толкованием или с приведенными им перекрестными цитатами. Дискуссия шла и шла, и постепенно я стал осознавать, что, предлагая очередной аргумент, отец и сын бросают на меня испытующие взгляды, как бы спрашивая: а ты чего расселся? Почему не включаешься в нашу схватку? Я послушал еще несколько минут и наконец осознал, что, хотя они в состоянии процитировать гораздо больше материала, чем я, после того, как цитата уже приведена и кратко пояснена, я в состоянии толковать ее не хуже, чем они. На этот раз я не терял цепочку их рассуждений — возможно, потому, что между спорящими не чувствовалось напряжения, — так что когда рабби Сендерс привел и пояснил фрагмент, который казался противоречащим утверждению, только что сделанному Дэнни, я вдруг осознал, что сам вступаю в схватку, предлагая такое толкование этого места, которое поддерживает утверждение Дэнни. Казалось, оба они ничуть не удивились, заслышав мой голос, — скорее, они удивлялись, почему этого не произошло раньше, — и с этого момента мы уже втроем бродили по бесконечным расходящимся тропам Талмуда. Оказалось, что метод, использованный моим отцом для обучения Талмуду, и его мягкие, но настойчивые напоминания, что я должен изучить грамматику языка Талмуда — мне пришлось с мучениями проштудировать учебник арамейского языка, — сейчас сослужили мне хорошую службу. Я обратил внимание на косвенные намеки в рассматриваемых фрагментах, которые прошли мимо Дэнни и его отца, и заявил, что противоречие может быть разрешено при рассмотрении грамматики данных фрагментов. «Грамматика! — всплеснул руками рабби Сендерс. — Только грамматики нам еще не хватало!» Но я настаивал, объяснял, нудил, повышал голос, размахивал руками, цитировал те упражнения на соответствующее правило из грамматики, которые мог вспомнить, и наконец рабби Сендерс принял мои объяснения. Я был так рад, что, не помня себя, кинулся читать из Талмуда — наш спор касался грамматического рода слова «дерех», «дорога», в трактате Кидушин, — и лишь тогда рабби Сендерс спохватился, что я делаю, и велел остановиться, мне же нельзя читать; это место прочитает Дэнни. Тому не было нужды читать — он ровным механическим голосом процитировал необходимый фрагмент по памяти. И при этом стало совершенно ясно, что хотя я не могу равняться с Дэнни по широте охвата, но ничуть не уступаю ему в глубине понимания, и это, похоже, порадовало рабби чрезвычайно. Мы с Дэнни вскоре оказались вовлечены в горячий спор о двух противоречивых комментариях одного пассажа, а рабби Сендерс сидел и спокойно слушал. Спор кончился вничью: мы согласились, что место это темное и может быть истолковано и так, и этак.

Повисла пауза.

Рабби Сендерс вежливо поинтересовался, не может ли Дэнни спуститься вниз и принести нам чаю.

Дэнни вышел.

Тишина, пришедшая на смену нашим громким голосам, была почти невыносима. Рабби Сендерс спокойно сидел, поглаживая правой рукой бороду. Я слушал, как набойки Дэнни простучали по коридору. Открылась и закрылась входная дверь. Рабби Сендерс пошевелился и посмотрел на меня.

— У тебя светлая голова, — мягко сказал он на идише.

Фраза на идише, которую он использовал, буквально значит «железная голова». Он прислушался к тишине в кабинете и скрестил руки на груди. Его глаза неожиданно погрустнели.

— Поглядим теперь, какова твоя душа, — продолжил он. — Рувим, мой сын скоро вернется, у нас мало времени. Выслушай меня. Я знаю, что мой Даниэл почти каждый день проводит долгие часы в публичной библиотеке. Нет-нет, ничего не говори, просто слушай. Я знаю, ты удивлен, что я это знаю. Не важно, как я это узнал. Наша округа не так велика, чтобы он мог вечно это скрывать. Когда мой сын неделя за неделей пропадает где-то после обеда, я хочу знать, где он. Ну-с, теперь я знаю. И еще я знаю, что порой он проводит там время с тобой, а порой — с твоим отцом. Я хочу, чтобы ты сказал мне, что он читает. Я мог бы спросить моего сына, но мне трудно говорить с ним. Я знаю, ты не понимаешь этого. Но это правда. Я не могу спросить у моего сына. Когда-нибудь, возможно, я объясню тебе причину. Я знаю, какая у него голова, и я знаю, что не могу больше указывать ему «да» и «нет» в выборе книг. Я спрашиваю тебя — что он читает?

Я застыл и, кажется, долго-долго не чувствовал ничего, кроме слепой паники. Случилось то, что предполагал мой отец. Но он не предполагал, что это случится со мной. Он думал, что рабби Сендерс будет допытываться у него, а не у меня. Мы с отцом действовали за спиной у рабби Сендерса; теперь рабби Сендерс просил меня действовать за спиной Дэнни. Я не знал, что сказать.

Рабби Сендерс посмотрел на меня и снова вздохнул.

— Рувим, — сказал он очень тихо, — выслушай меня. Никто не вечен. Мой отец вел свой народ передо мной, и мой дед вел свой народ перед ним, и мой прадед перед ним. Вот уже шесть поколений мы ведем свой народ. Я не вечен. Даниэл однажды займет мое место…

Его голос прервался, он остановился. Смахнул что-то из глаза. Потом продолжил слегка охрипшим голосом:

— Мой сын — мое самое драгоценное сокровище. Ничто в мире с ним не сравнится. Я должен знать, что он читает. И я не могу его об этом спросить.

Он остановился и уперся взглядом в раскрытый перед ним на столе Талмуд.

— Как он встретил твоего отца в библиотеке? — спросил он, глядя в Талмуд.

Я сидел очень тихо и ничего не отвечал. Я осознал, что сижу на пороховой бочке, которая вот-вот может взорваться. Как долго рабби Сендерс сможет сохранять вид, что не знает о визитах в библиотеку? И мне совсем не нравилось то, какую роль мой отец играет во всем этом. Он словно плел заговор за спиной рабби Сендерса, чтобы развратить его сына. Я глубоко вздохнул и заговорил — медленно, тщательно подбирая слова. Я рассказал рабби Сендерсу все — как Дэнни повстречал моего отца, почему мой отец взялся советовать ему книги для чтения, что он читал, как мой отец помогал ему, признался, что Дэнни изучает немецкий для того, чтобы читать Фрейда, и что он прочитал несколько книг о хасидизме.

Когда я закончил, рабби Сендерс просто сидел и смотрел на меня. Я видел, что ему стоило огромного труда держать себя в руках. Он закрыл глаза и нос правой рукой и весь подался к столу, упершись локтем в Талмуд и раскачиваясь всем телом взад-вперед. Губы шевелились под рукой, и до меня доносились слова: «Психология. Царь Вселенной, психология… И Дарвин». Слова вылетали, как тихий, шепчущий стон. Он отнял руку от лица, и она упала на Талмуд. «Что мне делать? — задумчиво спросил он сам себя. — Я не могу больше говорить с собственным сыном. Царь Вселенной даровал мне великолепного сына, уникума. И я не могу говорить с ним». Он взглянул на меня с таким видом, словно только сейчас вспомнил о моем присутствии.

— Трудно растить детей, — сказал он спокойно. — Столько хлопот. Столько хлопот. Рувим, ведь вы с отцом хорошо будете влиять на моего сына, правда?

Я медленно кивнул, боясь произнести хоть слово.

— Вы ведь не сделаете из него гоя?

Я потряс головой, цепенея от того, что слышал. Его голос мучил, умолял. Сам он смотрел в потолок.

— О Царь Вселенной, — говорил он нараспев, — Ты даровал мне великолепного сына, и я миллион раз благодарил Тебя за это. Но зачем Ты сделал его настолько великолепным?

Я слушал его, холодея. В его голосе было столько боли, столько невыносимой боли.

Входная дверь открылась и закрылась. Рабби Сендерс выпрямился в кресле, лицо его приобрело былую бесстрастность. До меня донесся четкий, как эхо в пещере, стук набоек Дэнни по линолеуму коридора. Затем он сам возник в кабинете, в руках у него был поднос с тремя стаканами чая, сахарницей, ложечками и материнской выпечкой. Я сдвинул несколько книг на столе, и он поставил поднос.

Я был уверен: с того самого момента, как он вошел в комнату и увидел мое лицо, он понял, что за время его отсутствия что-то произошло. Мы молча пили чай, и он бросал на меня тревожные взгляды поверх своего стакана. Ладно, он знает. Он знает, что между мной и его отцом что-то произошло. Что теперь я должен ему сказать? Что его отец знает о его чтении запретных книг и не собирается ли ему препятствовать? Рабби Сендерс не предупреждал меня, чтобы я ничего не рассказывал Дэнни. Я буравил его взглядом, но он спокойно отхлебывал свой чай. Я надеялся, что Дэнни ни о чем меня сегодня не спросит. Я хотел сначала поговорить с отцом.

Рабби Сендерс поставил свой стакан на стол и скрестил руки на груди — как будто ничего не было.

— Расскажи мне еще о грамматике в Талмуде, Рувим, — сказал он с оттенком лукавства в голосе. — Я всю жизнь изучаю Талмуд и не уделял должного внимания грамматике. Но сейчас ты заявил мне, что для того, чтобы знать Талмуд, надо знать его грамматику. Видишь, как оно бывает, когда у тебя отец — митнагед? Еще и грамматика! Математика — ну-с, ладно. Математика — это я понимаю. Но грамматика!

Мы сидели и беседовали подобным образом, пока не пришло время спускаться на дневную службу. Дэнни с легкостью обнаружил сознательную ошибку в речи отца, и я на сей раз без особого труда следил за последовавшей талмудической дискуссией, хотя и не принимал в ней участия.

После службы Дэнни вызвался меня проводить и, когда мы свернули на авеню Ли, спросил, что произошло между мной и его отцом.

Я все ему рассказал. Он слушал молча и, казалось, совсем не удивлялся тому, что его отцу каким-то образом стало известно о его тайных вылазках в библиотеку.

— Я понимал, что рано или поздно он все узнает, — сказал он грустно.

— Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я ему все рассказал. Мне пришлось, Дэнни.

Он пожал плечами с мрачным и задумчивым видом.

— Я почти хотел, чтобы он спросил меня. Но он вместо этого спросил тебя. Мы же больше не разговариваем. Только когда Талмуд изучаем.

— Я не понимаю этого.

— Я говорил тебе об этом в больнице. Мой отец полагается на молчание. Когда мне было десять или одиннадцать, я жаловался ему на что-то, и он велел мне закрыть рот и вглядеться в собственную душу. Он сказал, чтобы я больше не бегал к нему всякий раз, когда у меня возникает проблема. Я должен вглядеться в собственную душу и найти решение. Мы просто не разговариваем, Рувим.

— Я совершенно этого не понимаю.

— Я сам не уверен, что понимаю, — ответил он мрачно. — Но уж такой он. Я не знаю, как он узнал, что я читаю за его спиной, но я рад, что он узнал. По крайней мере, мне не придется больше испуганно озираться в библиотеке. Мне неприятно было дурачить отца подобным образом. Но что мне еще оставалось?

Я согласился, что ему ничего больше не оставалось, но добавил, что, по моему мнению, ему все-таки надо как-то исхитриться поговорить об этом с отцом.

— Я не могу, — сказал он, тряся головой. — Просто не могу. Ты не представляешь, каким мучением было говорить с ним о бейсболе. Мы просто не разговариваем, Рувим. Может, тебе этот кажется слегка безумным. Но это правда.

— Но ты, по крайней мере, мог бы попробовать…

— Я не могу! — сказал он, начиная раздражаться. — Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Просто не могу!

— Я не понимаю.

— Ну, извини, — огрызнулся Дэнни. — Я не могу объяснить тебе это лучше, чем уже объяснил.

Когда мы остановились перед нашей с отцом синагогой, он пробормотал «спокойной ночи», повернулся и медленно ушел прочь.

Мой отец выглядел крайне озадаченным, когда я рассказал ему то, что Дэнни рассказал мне.

— Молчание? — переспросил он, округлив глаза. — Что же это, Дэнни растет в молчании?

— Они никогда не разговаривают, аба. Только когда изучают Талмуд. Так мне Дэнни сказал.

Он долго глядел на меня. Казалось, он что-то вспомнил. Глаза его сузились.

— Когда-то я слышал о чем-то подобном в России… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому. — Но я тогда не поверил.

— Слышал о чем, аба?

Он поглядел на меня, глаза его затуманились, он встряхнул головой.

— Я рад, что рабби Сендерсу известно о чтении его сына, — сказал он, игнорируя мой вопрос. — Меня очень беспокоили все эти уловки.

— Но почему он не может поговорить об этом с Дэнни?

— Рувим, он уже поговорил с Дэнни об этом. Он поговорил через тебя.

Я уставился на него.

Он вздохнул:

— Всегда неприятно быть посредником, Рувим.

И больше ничего не сказал о странном молчании между рабби Сендерсом и его сыном.




Глава девятая


На следующий день после школы я отправился прямо домой и до вечера слушал, как мой отец читает мне по учебникам. В понедельник, в девять утра, отец отвез меня в кабинет доктора Снайдмена на Истерн-Паркуэй. Мы оба очень нервничали и всю дорогу молчали. Я взял с собой учебники, потому что прямо оттуда мы рассчитывали отправиться в школу. Доктор Снайдмен изучил мой глаз и сказал, что все в полном порядке, глаз полностью излечен. Я могу читать, заниматься спортом, плавать, словом — делать все, что я захочу, только не ловить быстрые мячи головой. У моего отца глаза были на мокром месте, когда мы выходили из кабинета, да и я всплакнул немного в трамвае. Мы вышли перед школой, отец поцеловал меня в лоб, поблагодарил Бога за то, что все закончилось, и добавил, что ему нужно идти на урок: ему и так пришлось искать подмены на утренние часы и его сорванцы, наверно, уже извели подменщика. Я ухмыльнулся и кивнул. Потом он велел мне идти в мой класс и ушел. Взбираясь по лестнице, я спохватился, что совсем забыл спросить доктора Снайдмена про Билли. Я решил, что позвоню Билли на этой неделе, а после экзаменов съезжу его навестить.

Это была хлопотная неделя. Годовые экзамены начинались в понедельник после обеда. Было просто замечательно снова иметь возможность читать и писать. Я совершенно не беспокоился о том, что первое, что мне предстоит прочитать и написать за пятнадцать дней, — это мой годовой экзамен. Я испытывал дикую, пьянящую радость от самой возможности снова держать ручку и смотреть на страницу книги или просто на лист бумаги, покрытый текстом. Я не сдавал экзамены — я радовался им.

С Дэнни мы не виделись всю неделю. Он позвонил мне в среду вечером, голос у него был грустный. Мы немного поговорили. Я спросил у него о планах на лето, и он ответил, что всегда остается на лето дома, чтобы изучать Талмуд. Еще он добавил, что сможет летом читать Фрейда. Я сказал, что могу навестить его в субботу и тогда мы поговорим, а сейчас я очень занят с экзаменами, и повесил трубку. Его голос был тих и неуверен, и я спрашивал себя, не вычитал ли он еще что-то про хасидизм.

В пятницу утром я сдал последний экзамен. Год закончился, я был свободен до сентября. По поводу оценок, которые станут известны через несколько недель, я не беспокоился — я знал, что сдал все хорошо.

Когда я вернулся домой в пятницу к обеду, Маня спросила, голоден ли я, и я ответил, что да — лошадь готов съесть. Только кошерную лошадь, разумеется. Маня принялась метать на стол, а через несколько минут пришел отец и присоединился к трапезе. В Европе всю неделю бушевала непогода, сказал он, и это осложнило операцию союзников, но теперь, слава Богу, все успокоилось. Я ничего об этом не слышал, я был слишком занят экзаменами.

Сразу после обеда отец ушел, и я решил позвонить Билли. Я нашел в телефонном справочнике имя его отца и набрал номер.

— Алло, — ответил невеселый мужской голос.

— Мистер Меррит?

— Он самый.

— Это Рувим Мальтер.

— Кто?

— Рув… Бобби Мальтер. Сосед Билли по палате.

— Ах, ну да. Да, Бобби Мальтер.

— Вы меня помните, сэр?

— Ну конечно. Конечно, я тебя помню.

— Как там Билли, сэр?

Пауза.

— Сэр?

— Да?

— Как дела у Билли?

— Боюсь что не очень. Операция не помогла.

Меня прошиб холодный пот, а рука задрожала так, что мне пришлось крепче прижать руку к щеке, чтобы она держалась ровно.

— Алло?

— Да, сэр.

— А как твой глаз?

— С ним все в порядке, сэр. Он излечен.

— Очень рад за тебя. Нет, Бобби, операция Билли не помогла.

— Мне очень, очень жаль это слышать, сэр.

Снова возникла пауза. Мне казалось, что я слышал дыхание мистера Меррита в телефонной трубке.

— Сэр?

— Да?

— Можно я зайду навестить Билли?

— Билли в Олбани, у моих друзей. Компания переводит меня в Олбани[45 - Столица штата Нью-Йорк, в нескольких часах езды от Нью-Йорка.]. Мы переезжаем сегодня.

Я промолчал.

— До свидания, Бобби. Рад, что с твоим глазом все в порядке. Береги глаза.

— Да, сэр. До свидания.

Я повесил трубку и постоял минуту, пытаясь успокоиться. Не помогло. Я пошел в мою комнату и посидел на окне. Открыл книгу, уставился в нее и снова закрыл. В ушах у меня звучали слова мистера Саво: «Безумный мир. Уродский». Я бесцельно слонялся по комнатам. Я не мог ничего делать, у меня руки опускались. Я вышел на заднее крыльцо, уселся в шезлонг и уставился на обрамлявшие двор айланты. Их кроны ярко блестели на солнце, и слабый ветерок доносил резкий запах. Краем левого глаза я заметил какое-то шевеление, но не обратил на него внимания и продолжал следить за солнечными бликами на кронах деревьев. Что-то снова шевельнулось, и послышалось слабое жужжание. Я повернул голову и перевел взгляд на деревянные перила крыльца. В верхнем углу перил, в паутине, увязла муха. Ее раскрытые крылышки запутались в нитях паутины, а лапки быстро мельтешили в воздухе. Я видел, как черное тельце отчаянно выгибалось, потом крылья высвободились, и снова началось жужжание — муха пыталась высвободить тело. Затем крылья снова запутались в тонких, почти невидимых нитях, и черные лапки начали впустую биться в воздухе. И тут я увидел паука — юркого, маленького серого паука с длинными ногами и черными глазами, который быстро полз по паутине в сторону мухи. Я вскочил с шезлонга и шагнул к паутине. Черные лапки мухи быстро сучили в воздухе, крылышки снова освободились и теперь отчаянно жужжали, но туловище оставалось приклеенным к паутине. Я нагнулся и сильно дунул на паутину. Она выгнулась, но устояла. Я снова дунул, еще сильнее, и нитки резко лопнули. Муха спланировала на деревянный пол, перевернулась и улетела, громко жужжа. Паук повис на одной нитке своей оборванной паутины в нескольких дюймах от пола, затем ловко вскарабкался, перебрался через перила и исчез из виду. Я вернулся в шезлонг и долго еще смотрел на солнечные блики в кронах.




Глава десятая


Мы с Дэнни виделись почти каждый день в первый месяц этого лета. Это был жаркий, душный месяц. Солнце безжалостно палило на улицах и плавило асфальт. Маня постоянно ворчала на следы черной смолы на моих ботинках и брюках и без устали драила пол квартиры.

Дэнни каждое утро занимался Талмудом, один или с отцом, а я по понедельникам, средам и пятницам играл в бейсбол с друзьями из ешивы, которых, кажется, ничуть не смущала моя дружба с Дэнни — они просто приняли ее и никогда со мной об этом не говорили. А по утрам вторника, четверга и воскресенья я тоже занимался Талмудом с отцом — на нашем заднем крыльце, если позволяла погода, или в его кабинете, если не позволяла. Мы изучали трактат Санхедрин — медленно, методично, глубоко, не переходя к следующему фрагменту до тех пор, пока отец не убеждался, что мы полностью изучили предыдущий — по крайней мере, на этот раз. Порой мы проходили за раз не больше десяти строк. Дневная норма Дэнни, напротив, была увеличена его отцом до трех листов. На него это не произвело особого впечатления: он по-прежнему проводил послеобеденное время за чтением на третьем этаже библиотеки. Я присоединялся там к нему, а частенько со мной заходил и мой отец. Он писал очередную статью, по поводу фрагмента из Авода зара, который, по его словам, он только сейчас начинал понимать, и для работы ему требовалась подшивка одного журнала. Так мы и сидели втроем, читая или тихо разговаривая, пока не наступало время ужина. Однажды я пригласил Дэнни поужинать с нами, но он отказался с неуклюжими отговорками. Вид у него при этом был весьма смущенный. По дороге домой отец объяснил мне, что, вероятно, Дэнни может есть только у себя дома и в домах последователей его отца — только там он может быть вполне уверен, что кашрут соблюдается так, как принято у них в общине. И что благоразумнее было бы мне больше не ставить Дэнни в неловкое положение.

По субботам после обеда я шагал в дом Дэнни, поднимался с ним в кабинет к его отцу и мы снова устраивали талмудические споры. За этим следовали стакан чая, дневная служба, ритуальный спор между рабби Сендерсом и Дэнни — который ни разу не упустил специальной ошибки своего отца, — вечерняя служба и Хавдала. Рабби Сендерс никогда больше не говорил со мной о чтении Дэнни, но я знал, что его это ужасно беспокоило. Я понимал это по тому томительному молчанию, которое разливалось в кабинете, когда Дэнни спускался вниз за чаем. Дэнни тоже никогда больше об этом не говорил. Он приходил читать, и все.

Лишь на вечер у нас не было определенной программы. Мы составляли ее «на коленке», как сказал бы мистер Галантер, — решая в послеобеденные часы, пойдем ли мы к нему или ко мне или просто отправимся гулять. Часто я по вечерам ходил в кино, с отцом или с кем-то из школьных друзей. Дэнни никогда не ходил в кино, это было запрещено его отцом, пояснил он.

Мы с отцом внимательно следили за военными новостями, и теперь у меня в комнате по стенам было развешано гораздо больше карт из «Нью-Йорк таймс». С четвертого по десятое июля шла жестокая битва в окрестностях Ла-Э-дю-Пюи. Танковая контратака к западу от Вира была подавлена к одиннадцатому июля, но американский бросок к Сент-Лё был остановлен германскими парашютистами. Кан в конце концов был взят, а восемнадцатого июля пал Сент-Лё. Военный корреспондент с торжествующим видом провозгласил, что плацдарм, с которого союзные войска вскоре начнут широкое наступление в глубь оккупированной Франции, полностью под контролем.

Мы с отцом слушали новости, читали «Таймс» и изучали карты. Нам казалось, что, несмотря на все громогласные оповещения, война шла очень медленно. Отец мрачнел, отмечая на картах продвижение союзников с высадки, то есть со «Дня Д», до третьей недели июля. А потом в Европе зарядили дожди, и боевые действия, казалось, вообще остановились.

В ту же самую третью неделю июля из-за работы над статьей у моего отца возникла необходимость ездить в библиотеку Еврейской теологической семинарии на Манхэттене. Там хранились рукописи, в которые ему надо было заглянуть, чтобы сравнить варианты чтения того места Талмуда, над которым он работал. Так что всю неделю после обеда он садился в метро и уезжал на Манхэттен, а я шел в библиотеку к Дэнни. В эту неделю он начал читать Фрейда по-немецки.

Поначалу это было для него трудно, и он сам это открыто признавал. Не только язык, но и терминология, и сами идеи, с которыми он сталкивался, казались ему странными и обескураживающими. Это тебе не «История евреев» Греца, признавался он мне, и труды Минкина по хасидизму, не Хемингуэй, Фицджеральд, Драйзер или Диккенс. Это даже не были книги по психологии Огдена или Флёгеля, с которыми он успел ознакомиться. Это был первичный источник, исследования, в которых непосредственные результаты экспериментов интерпретировались с помощью теоретических построений, где применялся сложный понятийный аппарат и предлагалась масса оригинальных идей. И он продирался через все это.

Я слушал, как он рассуждает обо всем этом, и поражался. Около пяти недель назад он говорил о бессознательном и о сновидениях примерно так же, как ребенок говорит о своем первом трехколесном велосипеде. А сейчас он уже обсуждает экспериментальные данные и теории, построенные на их основе.

Первую половину недели он пролистывал собрание фрейдовских работ — чтобы прочувствовать вкус, как он выражался. Я в это время сидел напротив него, пытаясь продраться через первый том «Оснований математики», — пока наконец не сдался, признав, что это слишком сложно для меня, и принялся перечитывать статью в «Журнале математической логики», которую мне рекомендовал мой учитель математики. Она называлась «Условия применения символической логики»,[46 - Статья Эдмунда Беркли «Conditions Affecting the Application of Symbolic Logic», № 4, т. 7, 1942.] и на сей раз я понял ее гораздо лучше. Потом я начал читать книгу по логике Сюзанны К. Лангер. Первая часть книги показалась мне слишком легкой, но последняя глава, посвященная логистическим функциям, в которой автор показывает, как «Основания математики» создают фундамент, на котором можно построить основные положения, операции и взаимосвязи в арифметике и в других областях математики, привела меня в восторг[47 - Сюзанна Катарина Лангер (1895–1985) «Введение в символическую логику» (An Introduction to Symbolic Logic, 1937).].

В четверг та сторона стола, за которой сидел Дэнни, оказалась завалена книгами, на которые он взирал с несчастным видом. Он сидел, наматывая пейс на палец и кусая нижнюю губу. На лице его застыла маска разочарования. Это невозможно, сказал он наконец. Вся эта затея была нелепой, у него ничего не выходит. Дело здесь не в немецком языке самом по себе, а в специальной терминологии. Он совсем не в состоянии через нее продраться. Мало того: он попытался воспользоваться английскими переводами немецких текстов, которые он читает, но они только запутали его еще больше. Дэнни показал мне, как в одном переводе слово «Unlust» переводится как «боль», в кавычках, а слово «Schmerz» — тоже как боль, только без кавычек. Откуда ему знать, что подразумевал переводчик, когда писал «боль» в кавычках и боль без кавычек?.. А посмотри на слово «Besetzung», продолжал он сердито. Почему его переводят то как «вклад», то как «заряд»? И какой смысл переводить его как «катексис»? Что это вообще такое — катексис??? «Angst» — это «тревога»; «Furcht» — это «страх»; a «Schreck» — это «ужас». Как уловить разницу между «страхом» и «ужасом»? Он никак не может понять и, наверно, должен просто бросить всю затею — кто он, в конце концов, такой, чтобы читать Фрейда в пятнадцать лет? Дэнни ушел домой злой и подавленный, с выражением глубокого разочарования на лице.

Придя в ту субботу к ним домой, я застал Дэнни в жутком состоянии. Он ждал меня снаружи. Коротко кивнув, он пробормотал, что не испытывает никакого желания вести сейчас талмудический спор, но нам все равно придется. В первые несколько минут нашего диспута он сидел очень тихо, и, как я ни пытался его растормошить, все повышая и повышая градус собственного энтузиазма, я видел, что рабби Сендерса больше и больше беспокоила безучастность собственного сына. Дэнни был напряжен и резок, на лице по-прежнему застыла маска разочарования, а мысли, очевидно, витали где-то далеко от предмета нашего спора. Наверно, он все казнил себя за Фрейда, думал я, надеясь только, что его отец не потеряет терпение. Но рабби Сендерс был невозмутим и оставил наконец сына в покое.

Посередине нашего горячего спора о головоломном пассаже из Кидушин я вдруг услышал, как Дэнни громко охнул, будто ему заехали кулаком в живот. Мы с рабби Сендерсом прервали наш спор и уставились на него. Он сидел, уперев глаза в Талмуд и улыбаясь. В лицо его вернулась жизнь, а в глаза — свет. Он вскочил со стула, обежал комнату и снова сел. Мы продолжали глядеть на него. В чем дело? Рабби Сендерс поинтересовался, не обнаружил ли он в Талмуде нечто смешное, что прошло мимо нас? Что тут смешного? Дэнни покачал головой, по-прежнему улыбаясь, склонился над Талмудом и начал излагать собственную интерпретацию разбираемого места. Его голос слегка дрожал. Когда он закончил свое толкование и остановился, я думал, что отец повторит свой вопрос, что тут смешного, но он вместо этого коротко вздохнул и привел короткий фрагмент из трактата Бава Батра, который противоречил трактовке Дэнни. Мы вернулись к нашей дискуссии, и Дэнни более чем просто воспрянул от своего молчания.

Всю обратную дорогу он молчал и, когда мы дошли до нашей с отцом синагоги, пробормотал что-то о завтрашней встрече в библиотеке и быстро ушел.

На следующий день я встретил его в библиотеке на обычном месте. Перед ним лежали открытыми три книги. Он широко улыбнулся и указал мне на стул. Он придумал, как быть с Фрейдом, сказал он, и, кажется, этот способ работает. С этими словами он указал на три книги. Одна из них, пояснил он, — это собрание ранних работ Фрейда. Некоторые из них Фрейд написал в соавторстве с венским терапевтом Йозефом Брейером, другие — самостоятельно. Вторая — немецко-английский словарь Касселя. Третья — психологический словарь автора по фамилии Уоррен. Том Фрейда был открыт на работе, озаглавленной «Ein Fall Von Hypnotischer Heilung[48 - «Случай гипнотического исцеления» (нем.), 1893 год.]». «Fall» значит «случай», пояснил он. Остальные слова в названии я понял сам, по аналогии с идишем.

— Я совсем забыл, что это такое — изучать Талмуд, — сказал он возбужденно. — Талмуд дается мне слишком легко, я забыл, как продирался через него ребенком, когда только начал. Разве можно изучать Талмуд без комментариев? Представь себе Талмуд без Раши. Далеко бы ты продвинулся?

Я согласился, что далеко бы не продвинулся.

Он все делал неправильно, продолжал он, сияя. Он хотел читать Фрейда, вот в чем была его ошибка. А Фрейда надо изучать, а не читать. К каждой странице Фрейда надо относиться как к странице Талмуда. И изучать ее с комментариями.

Но поскольку Дэнни не знал никаких комментариев к Фрейду, он сообразил еще одну умную вещь. Ему требовался комментатор, который, во-первых, объяснял бы специальную терминологию Фрейда, во-вторых, растолковывал оттенки смыслов немецких слов, — и тогда он нашел психологический словарь. Теперь он читал Фрейда предложение за предложением. И не переходил к следующему, пока предыдущее не делалось для него совершенно ясным. Если ему попадалось непонятное немецкое слово, он справлялся о том, что оно значит по-английски, в словаре Касселя. Если простой перевод не прояснял смысла или шел вразрез со смыслом предложения, он искал это английское слово в психологическом словаре. Психологический словарь — это и был его «комментарий». С его помощью, например, он уже выяснил терминологическую разницу между «страхом» и «ужасом». И нашел объяснение термина «катексис»[49 - Направленность психической энергии («либидо») бессознательного на объект.]. Это работало! За полдня он изучил уже две с половиной страницы.

Стоит ли Фрейд таких усилий? — поинтересовался я.

Фрейд — гений, последовал ответ. Конечно, он стоит таких усилий! Стоит ли усилий моя символическая логика?

Я не знал, стоит ли. И поэтому просто признал, что, возможно, он прав.

Так что я продолжил чтение своей книги Лангер, а он склонился над Фрейдом. Когда ему нужно было что-то найти в одном из словарей, он нетерпеливо перелистывал страницы, и звуки листаемых страниц нарушали тишину зала.

В четверг я сказал ему, что в следующий вторник мы с отцом уезжаем в домик под Пикскиллом[50 - Городок на берегу Гудзона, в 80 километрах от Нью-Йорка.], где мы проводим каждый август, и дал две книги, которые, мне казалось, ему стоит прочесть. Это были «Создание современного еврея» Мильтона Штейнберга и «Девятнадцать писем Бен Узиеля» Шимшона Рафаэля Гирша. Он поблагодарил и сказал, что непременно прочитает. К тому моменту, когда мы с отцом уехали, Дэнни уже одолел первую работу Фрейда и взялся за вторую — «Die Abwehr-Neuropsychosen»[51 - «Защитные нейропсихозы» (1894).]. Мы решили, что не будем переписываться, — оба чувствовали, что для парней нашего возраста писать друг другу письма, расставшись всего на месяц, — это как-то по-детски. И не виделись вплоть до Дня труда[52 - Labor Day (англ.) — национальный праздник США, отмечается в первый понедельник сентября.].




Мы с отцом вернулись домой наутро после Дня труда, и я немедленно позвонил Дэнни. Трубку сняла его мать. Она выразила надежду, что я хорошо провел каникулы, но Дэнни, к сожалению, дома не было: они с отцом уехали в гости к друзьям их семьи в Лейквуд. Дэнни перезвонил в тот же вечер, радуясь моему возвращению. Ему меня не хватало, заявил он. «Как съездили в Лейквуд?» — поинтересовался я. «Ужасно», — последовал ответ. Приходилось ли мне когда-нибудь несколько часов кряду сидеть в автобусе с отцом, не перекинувшись ни словом, за исключением короткой дискуссии о фрагменте Талмуда? «Нет, — ответил я тихо, — такого со мной не бывало». — «Тебе повезло, — сказал он. И добавил не без горечи: — Ты сам не понимаешь, как тебе повезло».

Мы еще немного поболтали и условились встретиться на следующий день в библиотеке после обеда. Я обнаружил его за тем же столом, он выглядел побледневшим, но довольным. Волоски у него на щеках загрубели, он стал чаще моргать — видимо, в результате его беспрестанного чтения, но в целом он был тот же и все было по-прежнему, как будто наша разлука длилась не дольше, скажем, одной ночи, полной снов. Да, он прочитал книги, которые я ему дал. Они были очень хороши, и он много из них узнал о проблемах современного иудаизма. Отец бросал подозрительные взгляды на эти книги, когда Дэнни пришел с ними домой, но все прекратилось, когда он однажды набрался смелости сказать, что это книги Рувима Мальтера. Он принесет их завтра. Еще он много читал Фрейда. Он почти закончил первый том, и хотел бы обсудить со мной работу Фрейда, озаглавленную «Die Sexualität in der Ätiologie der Neurosen»[53 - «Сексуальность в этиологии неврозов» (нем.), 1898 год.]. Он был просто ошарашен, когда прочитал эту работу, и не может ни с кем больше о ней говорить, только со мной — с моим отцом он не хочет ее обсуждать. Отлично, отвечал я, мы поговорим об этом в субботу, когда я приду к нему домой.

Но в субботу нам как-то не пришлось об этом поговорить, а в воскресенье утром мы снова пошли в школу. Год — настоящий учебный год, когда надо ходить в школу, начался, и долгое время у меня не было времени вспомнить, не то что обсуждать, труды Зигмунда Фрейда.




Глава одиннадцатая


Первые два месяца учебного года мы с Дэнни могли регулярно видеться только по субботам после обеда. Только однажды нам удалось повстречаться посреди недели. Меня выбрали президентом класса, и я неожиданно оказался вовлечен в общественную работу. Вечера, которые я мог бы проводить с Дэнни, я проводил на собраниях школьного совета или школьного комитета. Правда, мы часто созванивались, и у нас не было ощущения, что наша дружба ослабевает. Но мы никогда не обсуждали Фрейда по телефону.

В ноябре мне удалось выбраться к нему домой среди недели. Я принес полдюжины книг по еврейской тематике, рекомендованные моим отцом, и он сердечно меня благодарил. Он казался немного встревоженным, но в целом выглядел прекрасно — за исключением глаз, которые, по его словам, быстро уставали. Он даже был у врача, но очки ему не нужны, так что все в порядке. Я поинтересовался, как продвигаются его дела с Фрейдом, и он признался со смущенным видом, что ему редко удается выбираться в библиотеку в последнее время, слишком много уроков, но он выкраивает время на чтение там и сям, и чтение это его очень смущает.

— Я хочу как-нибудь поговорить с тобой об этом не торопясь, — сказал он, часто моргая оттого, что устали глаза.

Но у нас и вправду не было возможности для спокойной беседы. Субботние дни становились все короче и короче, и мои домашние задания были бесконечными, и общественная работа забирала все остальное время.

А в середине декабря, когда казалось, что война близка к завершению, немцы предприняли широкое наступление в Арденнах, и началась Битва за Выступ[54 - «Battle of the Bulge» (англ.), в русской историографии «Арденнская операция».]. Последовали отчеты об ужасных потерях — газеты сообщали, что американские войска теряли по две тысячи убитыми и ранеными каждый день.

В Нью-Йорке стояла холодная, промозглая зима, омраченная известиями о сражениях в Арденнах. По вечерам, когда я делал уроки за своим столом, до меня доносились с кухни военные сводки по радио. Отец сидел там с военными картами и следил за новостями.

Битва за Выступ закончилась в середине января. Газеты писали о потерях в семьдесят семь тысяч со стороны союзников и в сто двадцать тысяч со стороны немцев.

За все время Битвы за Выступ, с середины декабря по середину января, я ни разу не видел Дэнни. Мы несколько раз созванивались; он рассказал мне, что его брату опять стало хуже и ему придется провести какое-то время в больнице. Но когда я позвонил в следующий раз, с братом оказалось все в порядке — доктор прописал другие таблетки, объяснил Дэнни, и, похоже, они помогают. Голос его звучал устало и грустно, порой я с трудом его разбирал. Битва за Выступ? Да, отвечал он рассеянно, скверная штука. А когда я смогу к нему зайти? Как только выдохнуть смогу, отвечал я. Не тяни слишком долго, сказал он на это, мне надо с тобой поговорить. Я спросил, насколько это важно. Да нет, отвечал он грустным голосом, это не очень важно, это может подождать.

И это ждало. Ждало, пока я сдавал экзамены за полугодие, и ждало, когда я в феврале дважды приходил к Дэнни домой. Мы вели вместе с его отцом наши обычные талмудические споры, но нам не предоставлялось возможности поговорить наедине достаточно долго. И вдруг новости о войне в Европе достигли пика своей активности. Русские захватили Кёнигсберг и Бреслау и оказались в тридцати милях от Берлина, а к концу первой недели марта американские войска вышли на Рейн в районе Ремагена и обнаружили, к своему изумлению, что мост Людендорфа по каким-то причинам не был разрушен немцами. Мой отец чуть не плакал от радости, слушая эти новости. Много обсуждалось, что форсирование Рейна будет неизбежно сопряжено с кровавыми битвами и большими потерями. А вместо этого американские войска переправились по мосту, Ремагенский плацдарм был быстро расширен и укреплен, его прочно удерживали от немецких контратак — и все принялись говорить, что война кончится через два месяца.

Мы с отцом были вне себя от радости, и даже Дэнни, с которым я увиделся снова в середине марта и который обычно не проявлял особого интереса к подробностям военных действий, начал говорить о них с возбуждением.

— Это конец Гитлера, да будет стерто его имя и память о нем! — сказал мне рабби Сендерс в ту же субботу. — Царь Вселенной, как же много времени на это ушло! Но теперь конец близок.

Он трепетал, говоря это. И казалось, его душили слезы.

В последнюю неделю марта Дэнни подхватил грипп и больше недели оставался в кровати. За это время были взяты Саар и Силезия, а Рур окружен американскими войсками, и войсками генерала Паттона был сформирован у Рейна еще один плацдарм. Почти каждый день возникали слухи о том, что война окончена. Но слухи всякий раз опровергались, и это только подстегивало наше с отцом нетерпение, когда мы читали газеты и слушали радио.

Дэнни вернулся к занятиям в конце первой недели апреля — слишком быстро, как выяснилось через два дня, когда он свалился с бронхитом. Я спросил по телефону у его матери, могу ли я его навестить, но она запретила мне. Он слишком болен, и к тому же болезнь его заразна, так что даже сестре и брату запрещено заходить к нему в комнату. Тогда я спросил разрешения поговорить с ним, но и это было невозможно: из-за высокой температуры он не вставал с кровати и не подходил к телефону. Она была очень обеспокоена. Он сильно кашляет, сказала она. И измучен сульфамидами, которые принимает. Да, она передаст мои пожелания скорейшего выздоровления.

Днем во вторник второй недели апреля я сидел на заседании школьного совета. Оно началось достаточно спокойно, с чтения отчетов и докладов, как вдруг Дэви Кантор ворвался в комнату с заплаканным лицом и прошептал, что президент Рузвельт умер[55 - 12 апреля 1945 года.].

Он стоял в распахнутом дверном проеме, а весь класс в изумлении повернулся к нему. Не докончив фразы и стоя у своей парты, я вдруг услышал свой сердитый голос — какого черта он так врывается без спросу, и это совсем не смешно.

— Это правда! — закричал он сквозь слезы. — Мне мистер Вайнберг сказал. Он только что услышал по радио в учительской.

Я уставился на него и почувствовал, как оседаю на свою парту. Мистер Вайнберг, учитель английского, был лысым коротышкой, начисто лишенным чувства юмора и все время повторявшим: «Не верь ничему, что ты слышишь, и только половине того, что ты видишь!» И раз именно он сказал Дэви о смерти президента…

Я внезапно покрылся холодным потом. Кто-то в комнате истерически хихикнул, кто-то проронил «Нет!», и наш классный встал и предложил перенести собрание.

Мы стали выходить из здания. Пока я преодолевал три лестничных пролета, я еще не верил. Я просто не мог поверить. Это как если бы Бог умер. Дэви Кантор говорил что-то о внутримозговом кровоизлиянии, но я не верил. Пока не выбрался на улицу.

Было начало шестого, еще вовсю светило солнце. Вечерний час пик был в разгаре. Грузовики, легковушки и трамвай стояли на перекрестке, дожидаясь сигнала светофора. Я быстро пересек улицу, добежал до трамвая и вскочил в него, как раз когда загорелся зеленый. Внутри я сел рядом с дамой средних лет. Она смотрела прямо перед собой и беззвучно всхлипывала. Я осмотрелся. Весь трамвай молчал. В нем было полно народу, а после остановки стало еще больше, но висела полная тишина. Какой-то человек сидел, прижав ладони к глазам. Я выглянул в окно. Люди на тротуарах стояли маленькими группками. Не заметно было, чтобы они говорили. Они просто стояли вместе, как животные, сбившиеся в стадо в поисках защиты. Пожилая женщина шла с ребенком, прижав платок ко рту. Ребенок посмотрел на нее и спросил что-то, но я не слышал, что именно. Я тоже плакал и ощущал сосущую пустоту, как будто я был выпотрошен и внутри меня оставались только жуть и мрак. Я чувствовал себя так, будто это мой отец умер.

Это продолжалось на протяжении всей дороги до дома: тишина в трамвае, всхлипывающие мужчины и женщины, молчаливые группки на тротуарах и дети, тщетно допытывающиеся у взрослых, что произошло.

Маня и отец были дома. Открыв входную дверь, я услышал радио на кухне, бросил учебники в своей комнате и присоединился к ним. Маня готовила ужин и всхлипывала. Отец сидел за столом с пепельным лицом, заострившимися скулами и красными глазами — как в тот день, когда он пришел ко мне в больницу. Я тоже сел за стол и стал слушать диктора. Тот успокаивающим голосом зачитывал подробности смерти президента Рузвельта. Президентом Соединенных Штатов был теперь Гарри С. Трумэн. Я сидел, слушал и не мог поверить. Как это президент Рузвельт мог умереть? Я никогда не думал о нем как о смертном человеке. И как он мог умереть сейчас, именно сейчас, когда война почти закончилась и вот-вот должны были собраться обновленные Объединенные Нации? Как вообще такой человек мог умереть?[56 - Потрясение 15-летнего Рувима станет более понятыми, если вспомнить, что Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) стал президентом в 1932 году, когда Рувиму (как и самому Потоку) было три года, — и, таким образом, вся его сознательная жизнь прошла при Рузвельте.]

Мы ужинали, слушая радио, — чего никогда раньше не делали: отец не любил, чтобы радио было включено во время еды. Но теперь оно было включено во время еды, и оставалось включенным до конца недели (кроме субботы), и вообще работало все время, пока я, или отец, или Маня находились дома.

Я позвонил было Дэнни в пятницу днем, но он все еще оставался слишком болен, чтобы подойти к телефону. Утро субботы мы с отцом провели в синагоге, где боль утраты явственно отражалась на каждом лице, а после службы мы с друзьями стояли и не знали, что сказать. Отец снова начал кашлять — сухим, глубоким, надрывным кашлем, который сотрясал его хрупкое тело и ввергал меня в ужас. В субботу после обеда мы говорили о президенте Рузвельте и о той надежде, которую он вдохнул в страну в годы Великой депрессии.

— Ты же не помнишь Депрессию, Рувим, — сказал отец. — Это были ужасные дни, черные дни. Поверить не могу, что его больше нет. Это словно…

Его голос дрогнул, он неожиданно всхлипнул. Я смотрел на него, чувствуя себя беспомощным и ошарашенным. Он ушел в свою комнату и не выходил из нее весь день, а я валялся на кровати, сложив руки под головой, и уставясь в потолок, и пытаясь переварить то, что произошло. Но не мог. Я испытывал только опустошенность, страх и безысходность — чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Я лежал и размышлял об этом очень долго. Это было бессмысленно. Это было так же бессмысленно, как — подумав об этом, я перестал дышать и вздрогнул, — как слепота Билли. Именно так. Смерть президента Рузвельта — это было так же бессмысленно, как слепота Билли. Я все думал о слепоте Билли и о смерти Рузвельта, а потом уткнулся лицом в подушку и заплакал. Плакал я долго. Потом крепко уснул. Проснувшись, я убедился, что уже темно, а радио на кухне снова работает. Я полежал еще немного, а потом присоединился к отцу. Мы долго сидели. И разошлись почти в полночь.

На следующий день президента Рузвельта похоронили. Школа была закрыта, и мы с отцом просидели весь день на кухне, слушая радио.

Дэнни позвонил мне через несколько часов после похорон. Его голос звучал устало, и он сильно кашлял. Но температура упала, сказал он, и остается нормальной вот уже двадцать четыре часа. Да, смерть Рузвельта — это скверная штука. С родителями все нормально. А вот брат болен. Высокая температура и кашель. Могу ли я заглянуть к ним на неделе? Я не был уверен. Ну а в субботу в таком случае? Да, в субботу я мог бы — мы повидаемся в субботу. Когда мы прощались, он говорил гораздо веселее, и я не понимал почему.

Но в среду я вернулся из школы с температурой, а к вечеру четверга она дошла до 103,6[57 - 39,4° по Цельсию.]. Доктор объявил, что у меня грипп, и предупредил отца, что я должен оставаться в постели во избежание возможных осложнений. Я попросил отца позвонить Дэнни и сказать ему об этом. Я провалялся десять дней, а когда наконец вернулся в школу, то оказалось, что столько всего пропустил, что две недели нагонял, не подымая головы и позабросив всю общественную работу. Я занимался даже в субботу после обеда и только в первую неделю мая почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы снова начать посещать собрания школьного совета. Потом рабби Сендерс заболел, и одновременно с ним мой отец свалился с тяжелым гриппом, который почти перешел в пневмонию, что меня ужасно напугало. Так что и рабби Сендерс, и мой отец — оба были очень больны в тот майский день, когда из Европы наконец донеслась весть о том, что война закончилась.

Я был в спальне у отца, и мы вместе услышали эту новость по радио у него над кроватью.

— Слава Богу! — воскликнул он, и глаза его увлажнились от радости. — Какую цену пришлось заплатить за Гитлера и его безумцев!

Он откинулся на подушку и закрыл глаза.

И затем, вслед за официальным сообщением о подписании Акта о безоговорочной капитуляции 7 мая[58 - Акт о безоговорочной капитуляции был подписан дважды: первый раз — поздно вечером 7 мая в Реймсе, в ставке союзников (в США при этом еще был день 7 мая), начальниками штабов; во второй раз, по требованию Сталина, — поздно вечером 8 мая в Берлине (в Москве при этом уже было 9 мая) — главнокомандующими. Днем же окончательной победы в США считается 2 сентября — день подписания капитуляции Японией.], стали поступать сведения, сначала непроверенные, а несколькими днями позже — уже подтвержденные и бесспорные, о немецких концентрационных лагерях. Мой отец, медленно выздоравливавший, встревоженный и утомленный, сидел в кровати, подложив под спину подушки, и читал газетные статьи об ужасах, творившихся в этих лагерях. Его серое лицо было искажено. Казалось, он не верит всему этому.

Читая мне статью о том, что происходило в Терезиенштадте, куда немцы согнали и уничтожили цвет науки и культуры европейского еврейства, он откинулся на спину и разрыдался как ребенок.

Я не знал, что сказать, и просто смотрел, как он лежал на подушках, закрыв лицо руками. Потом он попросил оставить его одного, и я отправился в свою комнату.

Я не в силах был этого осознать. Количество уничтоженных евреев колебалось от одного до трех-четырех миллионов, и почти в каждой газетной статье делалась оговорка, что счет еще неполон, что общее количество может достигнуть шести миллионов. Я даже представить себе не мог шесть миллионов моих соплеменников уничтоженными. Я лежал и пытался понять, какой в этом мог быть смысл. Но смысла никак не находилось. Мой разум отказывался это принять — смерть шести миллионов человек.

Дэнни позвонил мне через несколько дней, и в следующую субботу я отправился к ним домой. На этот раз мы не изучали Талмуд. Вместо этого отец Дэнни рассказывал нам о европейском еврействе, о людях, которых он знал и которые, возможно, теперь мертвы, о его годах в России, о шайках казаков, которые зверствовали и разбойничали.

— Мир убивает нас, — сказал он тихо. — Ах, как же мир убивает нас.

Мы сидели в его кабинете. Мы с Дэнни — на стульях, он — в своем кресле с прямой спинкой. Его лицо перерезали страдальческие морщины. Легонько раскачиваясь взад и вперед, он тихо, напевно рассказывал нам о своей молодости в России, об еврейских общинах в Польше, Литве, России, Германии и Венгрии, обратившихся ныне в кучи пепла и костей. Мы с Дэнни молча слушали. Дэнни был бледен, он казался напряженным и рассеянным. Он беспрестанно теребил свой пейс и часто моргал.

— Как же мир пьет нашу кровь… Как же мир заставляет нас страдать. Такова воля Всевышнего. Мы должны принять Его волю.

Он надолго замолчал. Потом поднял глаза и тихо добавил:

— Царь Вселенной, как Ты мог допустить такое?

Вопрос повис в воздухе как крик боли. Дэнни не мог меня провожать на этот раз, у него было слишком много уроков, так что я дошел до дома один. Отец слушал радио в своей комнате. Он был в пижаме и в маленькой черной кипе. Диктор говорил про Объединенные Нации. Я сел и тоже стал слушать. Когда выпуск новостей закончился, отец выключил радио и взглянул на меня.

— Как рабби Сендерс? — спросил он тихо.

Я рассказал отцу, о чем рабби говорил с нами.

Отец медленно кивнул. Он был бледен и худ. Кожа на руках и на лице пожелтела, как пергамент.

— Рабби Сендерс спросил у Бога, как Он мог допустить что-то подобное.

Отец взглянул на меня, глаза его потемнели.

— И Бог — ответил???

В голосе его была странная горечь.

Я ничего не сказал.

— Бог ответил ему, Рувим? — повторил отец свой вопрос тем же странным голосом.

— Рабби Сендерс сказал, что это Господня воля. Мы должны принимать Господню волю, вот что он сказал.

Отец задумался.

— Рабби Сендерс сказал, что это Господня воля… — повторил он.

Я кивнул.

— Тебя устраивает такой ответ, Рувим?

— Нет.

Он снова моргнул, и, когда он заговорил, голос его стал мягок, горечь ушла из него.

— Меня тоже не устраивает такой ответ, Рувим. Совсем не устраивает. Мы не можем ждать ответа от Господа. Если ответ существует, мы должны получить его сами.

Я сидел тихо.

— Шесть миллионов убитых, — продолжал он негромко. — Это непостижимо. Это приобретет смысл, только если мы сами дадим этому смысл. Мы не можем ждать ответа Господа.

Он откинулся на подушку и уставился в потолок.

— В мире осталось только одно еврейство. Это мы — американское еврейство. На нас легла колоссальная ответственность. Мы должны возместить утерянные богатства.

Он захрипел и закашлялся. Потом надолго замолчал. И продолжил, прикрыв глаза:

— Теперь нам понадобятся учителя и раввины, чтобы вести за собой людей.

Он открыл глаза и взглянул на меня:

— Еврейский мир изменился.

Голос его упал почти до шепота.

— Безумец порушил наши сокровища. Если мы не восполним их здесь, в Америке, то исчезнем как народ.

Потом снова закрыл глаза и замолчал.

Мой отец долго выздоравливал и только в конце мая смог вернуться к преподаванию.

Через два дня после моего годового экзамена у него случился инфаркт. Скорая увезла его в Бруклинскую мемориальную больницу, и там его поместили в двухместную палату этажом ниже моей глазной палаты.

В первые несколько кошмарных дней слепой паники, когда я просто ничего не соображал, за мной присматривала Маня. А потом позвонил рабби Сендерс и предложил пожить в его доме, пока мой отец не поправится. Как я могу жить на попечении одной только экономки? — сказал он. Не могу же я оставаться в квартире один на ночь. А вдруг, оброни Господь, что случится? Это ужасно для мальчика моего возраста — оставаться одному. Они могут поставить в комнату Дэнни еще одну кровать, и я буду спать там. Когда я рассказал об этом отцу, он сказал, что будет мудро принять приглашение. И велел передать рабби Сендерсу, что он очень благодарен за такую доброту.

Первого июля я собрал чемодан и на такси отправился к рабби Сендерсу. Меня поселили в комнате Дэнни.




Глава двенадцатая


С того дня, когда я переступил порог дома рабби Сендерса, и до того дня, когда мы с отцом отправились в наш домик у Пикскилла, где он должен был набраться сил, я был принят в семье Дэнни как родной. Мать, которой из-за слабого сердца приходилось часто отдыхать, всегда подкладывала добавки мне на тарелку. Сестра Дэнни, очень милая девочка (я обратил на это внимание еще при нашем знакомстве) с темными глазами, длинной черной косой и постоянно жестикулирующими руками, особенно когда она говорила, без конца подначивая нас и называя не иначе, как Давидом и Ионафаном[59 - Имеется в виду дружба Давида-псалмопевца и Ионафана, старшего сына царя Саула, не отвернувшегося от друга даже тогда, когда Давид впал в немилость у Саула.]. Брат Дэнни, Леви, за столом по-прежнему ковырял вилкой в тарелке или слонялся по дому, как тень. А отец Дэнни был вечно молчалив и рассеян, его темные глаза смотрели отрешенно и задумчиво, словно были устремлены на море страданий, видимое ему одному. Он ходил согнувшись, как будто на плечах его лежала тяжелая ноша. Под глазами у него образовались темные круги, и порой за обеденным столом он неожиданно начинал плакать, вставал из-за стола и выходил на несколько минут из кухни, а потом возвращался и продолжал трапезу. Никто из домашних никогда не заговаривал с ним об этих неожиданных слезах. Я — тем более, хотя они чрезвычайно пугали и смущали меня.

В этот месяц мы все делали вместе. Вставали незадолго до семи, спускались вниз в синагогу на утреннюю службу с общиной, завтракали с семьей, затем выходили на заднее крыльцо, если позволяла погода, или шли в его комнату, если не позволяла, и все утро занимались Талмудом. После обеда мы уходили в библиотеку и проводили там первые послеобеденные часы. Дэнни читал Фрейда, а я занимался символической логикой. И там, в библиотеке, мы наконец говорили обо всем, о чем не успевали поговорить в течение года. Затем, около пяти, мы садились в трамвай и ехали в бруклинскую Мемориальную больницу навестить моего отца. Потом возвращались домой ужинать, а вечера проводили или в гостиной, болтая с матерью и сестрой Дэнни или спокойно читая (Дэнни в эти вечерние часы читал принесенные мной книги), или, если отец оказывался свободен, поднимались к нему, чтобы изучать Талмуд или дискутировать. Но рабби Сендерс редко оказывался свободен. Поток посетителей, поднимающихся к нему на третий этаж, казался бесконечным, и ко времени ужина он всегда был просто изнурен. Он сидел за столом с мрачным видом, погруженный в свои мысли, а однажды за ужином я увидел, как слезы медленно катятся у него из глаз и теряются в завитках бороды. Но на сей раз он не поднялся из-за стола, а так и сидел, тихо плача, и никто не произнес ни слова. Наконец он вытер глаза платком, судорожно вздохнул и снова принялся за еду.

За весь месяц, что я провел в доме у рабби Сендерса, я ни разу не видел, чтобы он говорил с Дэнни о чем-либо, кроме Талмуда. Между ним и сыном никогда не было простого, домашнего, человеческого разговора. Казалось, что они физически неспособны говорить друг с другом о заурядных вещах. Это очень смущало меня, но я молчал.

Мы с Дэнни много говорили о его увлечении Фрейдом. Мы сидели за нашим столом на третьем этаже библиотеки, окруженные лабиринтоподобными стеллажами, и он рассказывал мне о том, что он прочитал за этот год, и о том, что читает сейчас. Фрейд, очевидно, всерьез озадачил его — выбил его из колеи, как он выразился однажды. Но он не мог бросить его, потому что по мере чтения ему становилось все очевиднее, что Фрейд проник непостижимо глубоко в природу человека. И это смущало Дэнни больше всего. Взгляд Фрейда на природу человека был каким угодно, только не благосклонным, каким угодно, только не религиозным. Он оторвал человека от Бога, как выразился Дэнни, и подженил к Сатане.

Дэнни теперь достаточно знал о Фрейде — настолько действенным оказался выбранным им метод изучения, — чтобы пользоваться фрейдовской терминологией с той же легкостью, с которой он оперировал терминологией Талмуда. В первые две недели июля он потратил часть времени в библиотеке на то, чтобы терпеливо изложить мне основы фрейдизма. Мы сидели за нашим столом: Дэнни — в своем черном костюме, который он носил независимо от погоды, в белой рубашке без галстука, с бахромками, в кипе, с длинными пейсами и с жесткими волосками, которые теперь росли по всему лицу, почти как взрослая борода, я — в безрукавке, летних брюках и в кипе — и беседовали о Фрейде. То, что я тогда услышал, было для меня ново, настолько ново, что я не сразу смог переварить. Но Дэнни был терпелив — так же терпелив, как мой отец, и постепенно я начал понимать психологические построения Фрейда. И тоже был ошарашен. А более всего тем, что Дэнни, казалось, совершенно не отторгал фрейдизма. Как это возможно, спрашивал я себя, чтобы идеи Талмуда и мысли Фрейда умещались в голове одного и того же человека? Мне казалось, что одно непременно должно вытеснить другое. Но когда я сказал об этом Дэнни, он пожал плечами, ничего не ответил и вернулся к своему чтению.




Будь мой отец здоров, я бы обсудил с ним это, но он был в больнице, медленно поправлялся, и я не хотел тревожить его еще и тем, что читал Дэнни. Ему хватало собственных переживаний. Когда бы мы с Дэнни не приходили его навестить, его кровать оказывалась завалена ворохом газет. Он читал все, что только мог найти, о гибели европейского еврейства. И не говорил ни о чем, кроме европейского еврейства и ответственности, лежащей ныне на еврействе американском. Порой он упоминал о важности Палестины как еврейского дома, но больше переживал об американском еврействе и о том, насколько ему сейчас нужны учителя и раввины. Как-то он спросил нас с Дэнни, что мы сейчас читаем. Дэнни честно ответил — Фрейда. Отец, сидевший в своей больничной койке на подушках, посмотрел на него и зажмурился. Он очень исхудал за это время — он и до инфаркта был худее некуда, но после него потерял еще фунтов десять — и стал очень раздражительным. Так что я испугался, что он сейчас ввяжется с Дэнни в спор о Фрейде, но он только вздохнул и покачал головой. Он очень сейчас устал, сказал мой отец, он поговорит с Дэнни о Фрейде в другой раз. Но Дэнни не должен полагать, будто Фрейд — последнее слово в психоанализе, многие великие мыслители не разделяют его идей. После чего вернулся к гибели европейского еврейства. Известно ли нам, спросил он, что 17 декабря 1942 года мистер Иден[60 - Речь идет о сэре Энтони Идене (1897–1977), министре иностранных дел в кабинете У. Черчилля (1940–1945 годы) и впоследствии премьер-министре.] выступил в палате общин и представил детальное описание нацистского плана, уже к тому времени осуществлявшегося, «окончательного решения еврейского вопроса» в Европе? А еще — известно ли нам, что мистер Иден, хоть он и грозил нацистам ответными мерами, ни словом не обмолвился о практических шагах, которые надлежит предпринять для спасения евреев от известной ему участи? В Англии проходили митинги, протесты, подавались петиции, писались открытые письма, — словом, были задействованы все механизмы демократии, чтобы побудить британское правительство к каким-то действиям, и не было предпринято ровным счетом ничего. Все сочувствовали, но ничье сочувствие не оказалось достаточно действенным. Британцы впустили некоторое количество евреев — и затем захлопнули двери. Америка тоже не обеспокоилась как следует. Никто не обеспокоился как следует. Мир захлопнул свои двери — и шесть миллионов евреев оказались убиты. Что за мир! Что за безумный мир!

— Кому еще надо действовать, как не нам, американским евреям? — заявил он. — Некоторые говорят, что надо ждать, пока Господь не пошлет нам Мессию. Но мы не можем полагаться на Господа! Мы должны своими руками сотворить Мессию! И заново отстроить американское еврейство! И Палестина должна стать еврейским домом! Мы достаточно настрадались! Сколько нам еще ждать Мессию?!

Моему отцу вредно было так волноваться, но его невозможно было остановить. Он не мог говорить ни о чем, кроме гибели европейского еврейства.

Однажды утром, за завтраком, рабби Сендерс нарушил грустное молчание, вздохнул и без видимой причины принялся рассказывать нам мягким, напевным голосом историю об одном старом благочестивом хасиде, который задумал путешествие в Палестину — Эрец-Исраэль, как он называл ее, используя традиционное название и выделяя голосом «Э» и «ра», — чтобы провести последние годы жизни на Святой земле. Наконец, после долгих мытарств, он добрался до Стены Плача и через три дня умер — молясь у Стены о Мессии, который придет и освободит народ свой. Рабби Сендерс рассказывал эту историю, раскачиваясь вперед и назад, и, когда он закончил, я заметил вполголоса, не упоминая имени моего отца, что сейчас есть люди, которые считают, что пришло время сделать Палестину еврейским домом, а не только местом смерти для благочестивых евреев. Реакция всей семьи оказалась неописуемой — словно бросили горящую спичку в солому. Я прямо ощущал яростный жар, которым мигом сменилась теплота, разлитая за семейным столом. Дэнни окаменел и уставился в тарелку перед собой. Его брат испустил сдавленный стон, а сестра и мать замерли на своих стульях. Рабби Сендерс взглянул на меня, в его глазах вспыхнула дикая ярость, борода затряслась. Он наставил на меня палец, как оружие, и закричал:

— Кто эти люди?! Кто эти люди?! — кричал он на идише, и его слова вонзались в меня как ножи. — Апикойрсим! Гоим! Бен-Гурион и его гоим возродят Эрец-Исраэль?! Они построят для нас Еврейскую землю? Они принесут Тору на эту землю? Гойство они принесут на эту землю, а не Тору! Бог возродит эту землю, а не Бен-Гурион и его гоим! Когда придет Мессия — тогда у нас будет Эрец-Исраэль, Святая земля, а не земля, испорченная еврейскими гоим!

Я был поражен, ошарашен и раздавлен его яростью. Его реакция оказалась для меня настолько неожиданной, что я в буквальном смысле позабыл дышать и теперь ощутил нехватку воздуха. Меня словно бросили в огонь. Молчание, расползшееся за столом вслед за его выпадом, как лишай по дереву, лишь усугубило враждебность. Мне было крайне неуютно — словно с меня сорвали одежду. Я не знал, что сказать или сделать, и просто молча таращился на него.

— Землю Авраама, Исаака и Иакова — возродят еврейские гоим, порченые люди? — закричал он снова. — Нет! Не бывать тому, покуда я жив! Кто это говорит? Кто говорит, что это мы должны возродить сейчас Эрец-Исраэль? А как же Мессия? Мы что же, по-твоему, должны позабыть про Мессию? Для того ли шесть миллионов были убиты? Чтобы мы совсем позабыли про Мессию, совсем позабыли про Царя Вселенной? Почему, по-твоему, я забрал мой народ из России в Америку, а не в Эрец-Исраэль? Потому что лучше жить в земле истинных гоим, а не в земле еврейских гоим! Кто это говорит, будто мы должно возродить Эрец-Исраэль, а? Я тебе скажу, кто так говорит. Апикойрсим так говорят! Еврейские гоим так говорят! Истинные евреи ничего подобного не скажут!

Повисло долгое молчание. Рабби Сендерс откинулся на стуле, тяжело дыша и дрожа от ярости.

— Пожалуйста, не сердись так, — нежно попросила сестра Дэнни. — Тебе это вредно.

— Простите, — с трудом пробормотал я, не зная, что еще сказать.

— Рувим не сам так думает, — тихо продолжила сестра Дэнни, обращаясь к отцу. — Он просто…

Отец прервал ее сердитым взмахом рук. Затем твердо прочитал благодарственную молитву и вышел из кухни, по-прежнему в ярости.

Сестра Дэнни потупилась в тарелку, ее черные глаза были печальны.

Позднее, когда мы с Дэнни ушли в его комнату, он просил меня подумать десять тысяч раз, прежде чем отпускать подобные замечания в присутствии его отца. С его отцом можно чудесно ладить — пока он не сталкивается с идеей, пришедшей из «порченого мира».

— Откуда мне было знать, что сионизм — это порченая идея? — возразил я. — Господи, меня словно через семь врат ада провели!

— Герцль не носил лапсердак и пейсы. И Бен-Гурион тоже.

— Ты что, серьезно?

— Речь не обо мне. Речь о моем отце. Никогда больше не пытайся говорить с ним о еврейском государстве. Для моего отца Бог и Тора — это очень серьезно, Рувим. Он с радостью пойдет на смерть ради них. Светское еврейское государство для моего отца — это богохульство, нарушение заповедей Торы. Ты дотронулся до живого нерва. Пожалуйста, не делай так больше.

— Хорошо, что я еще не упомянул, что это мой отец говорит. Он бы, наверно, выкинул меня из дома.

— Он бы точно выкинул тебя из дома.

— А он… Как он себя чувствует?

— В смысле?

— Он то и дело плачет. С ним… У вас что-то случилось?

Рука Дэнни потянулась к пейсу и нервно его подергала.

— Шесть миллионов евреев погибло. Он… Я уверен, он все время о них думает. Он очень страдает.

— Он, наверно, болен? Ведь твоя сестра сказала…

— Он не болен, — прервал меня Дэнни. Его рука опустилась. — И знаешь, я совсем не хочу об этом говорить.

— Хорошо, — сказал я спокойно. — Только знаешь, что-то мне не хочется заниматься сегодня Талмудом. Пойду-ка я прогуляюсь хорошенько.

Он ничего не ответил. Но лицо его было печально, когда я выходил из комнаты.

Когда я встретился с рабби Сендерсом за обедом, он, казалось, полностью забыл об утреннем инциденте. Но я теперь тщательно выбирал выражения, прежде чем сказать что-либо. И был с ним настороже.




Однажды в конце июля Дэнни заговорил о своем брате. Мы сидели в библиотеке и читали, подперев голову руками, как вдруг он оторвался от чтения и сказал, что глаза снова его беспокоят и что он не удивится, если ему скоро придется носить очки: его брату уже выписали очки, а ведь ему только девять. Я заметил, что не похоже было, чтобы его брат много читал, так зачем же ему очки.

— Чтение здесь ни при чем, — возразил Дэнни. — У него просто слабые глаза, и все.

— А у тебя воспаленные глаза.

— Так оно и есть.

— … словно ты Фрейда начитался.

— Ха-ха.

— А что Фрейд говорит о таких заурядных вещах, как покраснение глаз?

— Он говорит, что им надо дать отдохнуть.

— Гениально.

— Мой брат — хороший мальчик. Болезнь накладывает на него ограничения, но вообще-то он хороший мальчик.

— Он тихий, вот и все, что я могу про него сказать. Он вообще учится?

— Ну, разумеется. Он тоже умом не обижен. Но ему приходится соблюдать осторожность. Отец не может его заставлять.

— Повезло.

— Не знаю. Не хотел бы всю жизнь быть больным. Пусть уж лучше давят. Но он хороший мальчик.

— Сестра твоя тоже очень хорошенькая.

Дэнни, похоже, не услышал моих слов — а если и услышал, то предпочел полностью их проигнорировать. И продолжил разговор о брате:

— Это ведь должно быть ужасно — все время болеть и зависеть от таблеток. Он просто молодчина. И умница.

Он словно с трудом подыскивал слова, и я не мог понять, к чему он клонит. Следующая его фраза меня просто огорошила:

— Из него может выйти прекрасный цадик.

Я уставился на него:

— Что-что?

— Я говорю, мой брат может оказаться прекрасным цадиком, — тихо повторил Дэнни. — Мне в последнее время приходит в голову, что, даже если я не займу место моего отца, я же ведь не разрушу династию. Это место займет мой брат. Я все время говорил себе, что, если я не займу место отца, я разрушу династию. Я убеждал себя в том, что просто обязан стать цадиком.

— Поскольку твой дом не разнесен по кирпичикам, — сказал я осторожно, — я предполагаю, что ты не говорил еще об этом с отцом.

— Нет, не говорил. И не собираюсь. Пока что.

— А когда собираешься? Я на этот день уеду из города.

— Не надо, — сказал он тихо. — Ты будешь мне нужен в этот день.

— Да ладно, я пошутил, — сказал я, холодея при этом от ужаса.

— А еще мне недавно пришло в голову, что мое беспокойство о здоровье брата — чистая показуха. Я никогда не был к нему особо привязан. Он просто ребенок. Я немного жалею его, вот и все. Я действительно беспокоюсь лишь о том, чтобы он оказался достаточно здоров для того, чтобы занять место отца. Когда я это осознал — это, знаешь ли, было нечто! Как тебе, еще не скучно все это слушать?

— Ужасно скучно, — ответил я. — Жду не дождусь, когда ты расскажешь отцу. Вот будет веселуха!

— Тебе придется подождать, — глухо сказал он. — И быть рядом со мной. Ты будешь мне очень нужен.

— Давай лучше о твоей сестре поговорим, для разнообразия.

— Я тебя уже слышал. Давай не будем говорить о моей сестре, если ты не возражаешь, а поговорим лучше о моем отце. Хочешь знать, как я отношусь к моему отцу? Я им восхищаюсь. Я не знаю, чего он пытается от меня добиться этим диким молчанием, которое он установил между нами, но я им восхищаюсь. Я считаю его великим человеком. Я уважаю его и полностью доверяю ему, вот почему я готов жить в этом молчании. Я не знаю, почему я доверяю ему, но это так. И жалею его тоже. Он в умственной западне. Он живет в ней с рождения. Я никогда не хотел жить в такой же западне, как он. Я хочу иметь возможность вздохнуть. Возможность думать и высказывать то, что я думаю. Сейчас я тоже в западне. Ты знаешь, каково это — жить в западне?

Я медленно покачал головой.

— Да и откуда тебе знать… Это самое отвратительное, изматывающее, гнетущее чувство в мире. Каждая моя жила вопит, чтобы высвободиться. Мой разум рвется наружу. Но я не могу. Не сейчас. Но однажды я это сделаю. И я хочу, чтобы ты был в этот день рядом со мной. Мне нужна будет помощь друга.

Я ничего не сказал. Мы долго сидели в молчании. Затем Дэнни медленно закрыл своего Фрейда.

— Моя сестра обручена, — сказал он тихо.

— Что?

— Отец обещал выдать ее за сына одного из своих последователей, когда ей было два года. Это старый хасидский обычай — обручать детей. Она выйдет замуж, едва ей исполнится восемнадцать. Я думаю, нам пора идти к твоему отцу.

Больше мы с Дэнни никогда не говорили о его сестре.

Неделей позже мы с отцом уехали в наш домик у Пикскилла. Пока мы там отдыхали, Америка разрушила Хиросиму и Нагасаки атомными бомбами и война с Японией завершилась.




Я не рассказал отцу о своем последнем разговоре с Дэнни, и в том году у меня было много ночных кошмаров, в которых рабби Сендерс кричал, что я отравил разум его сына.

В сентябре мы с Дэнни поступили в колледж Гирша. Я подрос до пяти футов и девяти дюймов — на дюйм меньше Дэнни[61 - 175,2 см и 177,8 см.] — и начал бриться. Дэнни не сильно изменился внешне за этот последний школьный год. Единственное отличие — он начал носить очки.




КНИГА III


Если слово стоит одну монету, то молчание стоит две[62 - Цитируется в переводе Льва Толстого по его книге «Путь жизни» (1910).].

    

Талмуд








Глава тринадцатая


К концу первой недели занятий в колледже Дэнни почувствовал себя глубоко разочарованным. Оказалось, что в семинарии и колледже Шимшона Рафаэля Гирша под психологией понималась одна лишь экспериментальная психология, и декан факультета, профессор Натан Аппельман, на дух не переносил психоанализ вообще и Фрейда в частности.

Дэнни отзывался о профессоре Аппельмане и экспериментальной психологии, не выбирая выражений. Мы встречались по утрам перед моей синагогой и вместе шли на трамвайную остановку. И в течение двух месяцев во время этих наших трамвайных путешествий он не говорил ни о чем другом, кроме как об учебнике по психологии, который он читал (не «изучал», разумеется, а «читал»), и о крысах с лабиринтами в психологической лаборатории. «Не успеешь оглянуться, как они запишут меня к бихевиористам, — жаловался он. — Какое отношение все эти крысы и лабиринты имеют к разуму?»

Я не очень понимал, кто такие бихевиористы[63 - Бихевиоризм — от behavior (англ.) — «поведение», направление американской психологии начала XX века, согласно которому предметом психологии является поведение, а не сознание.], и не хотел растравлять его горе просьбами объяснить. Мне было жаль его, особенно потому, что самому мне в колледже все ужасно нравилось. Я восхищался своими учебниками и своими преподавателями, а он, похоже, все глубже и глубже погружался в уныние.

Колледж находился на Бедфорд-авеню. Это было шестиэтажное здание белого камня, занимавшее половину квартала на оживленной улице, застроенной высокими домами. Шум уличного движения свободно входил через окна в наши аудитории. Позади самого колледжа находился обширный спортзал бурого кирпича, а через перекресток, на другой стороне улицы — католическая церковь, перед которой на лужайке стоял большой крест с фигурой распятого Иисуса. По вечерам на кресте зажигались зеленые огоньки, которые прекрасно просматривались с крыльца нашего колледжа.

Первый этаж здания занимали помещения администрации, актовый зал и большая синагога, частично заставленная длинными столами и стульями. Весь второй этаж был отведен под библиотеку — прекрасную библиотеку со стеллажами-лабиринтами, живо напоминающую мне третий этаж публичной библиотеки, в которой мы провели с Дэнни столько времени. Библиотека была оборудована яркими флуоресцентными лампами, которые, как я сразу же обратил внимание, не мигали и не меняли цвет, и в ней работали прекрасно обученные библиотекари. Еще здесь был большой читальный зал, с длинными столами, стульями и огромным собранием справочной литературы. На белой стене хорошо выделялся портрет маслом Шимшона Рафаэля Гирша — знаменитого ортодоксального немецкого раввина XIX века, который в своих трудах и проповедях последовательно выступал против реформистского иудаизма своего времени. Третий и четвертый этажи занимали современные аудитории с белыми стенами и большие, прекрасно оборудованные лаборатории — химическая, физическая и биологическая. Аудитории были и на пятом этаже, и там же размещалась психологическая лаборатория — с крысами, лабиринтами, экранами и всевозможными приборами для измерения аудиовизуальных реакций. На шестом этаже находились спальни для иногородних студентов.

Это было строго ортодоксальное учебное заведение, с молитвами три раза в день и раввинами европейской выучки: все они носили бороды, а многие — долгополые сюртуки. Первую половину дня, с девяти до трех, мы изучали только Талмуд. С трех пятнадцати до шести пятнадцати или семи пятнадцати, в зависимости от расписания, мы могли выбирать самостоятельно предметы из обычной программы колледжа. По пятницам с девяти до часа мы занимались светскими предметами; по воскресеньям в это же время — Талмудом.

Я обнаружил, что мне очень нравится такое расписание. Оно четко распределяло мое время и позволяло сосредоточиться и на Талмуде, и на светских предметах. Протяженность учебного дня — это был другой вопрос; я часто засиживался за учебниками до часу ночи. Однажды отец вошел ко мне без десяти час и, обнаружив, что я изучаю раздел «Речная камбала» из учебника биологии, поинтересовался, не собираюсь ли я пройти четырехлетнюю программу за год и велел немедленно отправляться в постель. Я и отправился — через полчаса, закончив раздел.

Грусть и разочарование Дэнни тем временем все нарастали, несмотря на то что студенты его талмудического класса смотрели на него в остолбенении с разинутыми ртами. Он попал в семинар раввина Гершензона, самый продвинутый в колледже, а я — в семинар, следующий за ним по уровню сложности. На второй неделе занятий он прошел собеседование на талмудическом факультете и был допущен в качестве арбитра на всех талмудических диспутах между студентами. И он очень многому учился у рабби Гершензона, который, по словам Дэнни, любил разбирать две строки по три дня. Он быстро оказался предводителем немногочисленных студентов-хасидов — тех, кто тоже ходили в темных костюмах без галстуков, в бородах и пейсах. Примерно половина моего выпускного класса тоже поступила в этот колледж, а сверх того я вполне сдружился еще со многими студентами-нехасидами. Я не особо общался со студентами-хасидами, но почтение, с которым они относились к Дэнни, просто бросалось в глаза. Они обращались с ним так, словно он был новым воплощением Бешта, их студентом-цадиком, так сказать. Но все эти почести не приносили ему ни толики удовольствия, не могли скрасить его разочарования профессором Аппельманом. Это так его удручало, что по окончании первого семестра он стал даже поговаривать о том, не сменить ли ему специализацию. Он представить себе не может, что четыре года будет гонять крыс по лабиринтам и проверять реакцию добровольцев на резкие вспышки и раздражающие звуки, сказал он мне как-то. За свою семестровую работу по психологии он получил «В», потому что запутался в нескольких математических уравнениях на экзамене. Он был разочарован. Какое отношение экспериментальная психология имеет к человеческому разуму? — вопрошал он.

Дело было на зимних каникулах. Дэнни сидел на моей кровати, а я сидел за столом и размышлял, чем я могу ему помочь, такой несчастный вид у него был. Но я мало что смыслил в экспериментальной психологии, так что все, что я мог сделать, — предостеречь его от смены специализации посреди года: кто знает, может, во втором семестре начнется что-то такое, что ему понравится.

— Тебе могут когда-нибудь понравиться намеренные ошибки моего отца? — ответил он раздраженно.

Я медленно покачал головой. Рабби Сендерс перестал уснащать свои субботние проповеди специальными ошибками для сына с той самой недели, как мы пошли в колледж, но память о них была еще свежа. Никогда я не понимал этой вашей истории с ошибками, отвечал я ему, и так и не смог к ней привыкнуть, хоть и наблюдал много раз.

— Так с чего ты взял, что если долго заниматься тем, что ненавидишь, ты это в конце концов полюбишь?

Мне нечего было сказать, кроме как предостеречь еще раз от смены специализации посреди курса.

— А почему ты просто не поговоришь с профессором Аппельманом? — спросил я.

— О чем? О Фрейде? Однажды я заикнулся о Фрейде во время занятия и услышал в ответ, что догматический психоанализ имеет такое же отношение к психологии, как колдовство — к науке.

«Догматические фрейдисты, — заговорил Дэнни голосом профессора Аппельмана (я не слышал никогда, как говорит профессор Аппельман, но в голосе у Дэнни появились профессорские нотки), — догматические фрейдисты — это прямые наследники средневековых лекарей догалилеевой эпохи. Все, что их занимает, — подтверждение в высшей степени сомнительных теоретических построений с помощью аналогий и экстраполяций. На опровержения и контрольные эксперименты они не обращают внимания». Такое вот у меня оказалось введение в экспериментальную психологию. И с того времени я гоняю крыс в лабиринтах.

— А он правду говорит?

— Кто?

— Профессор Аппельман.

— Какую правду?

— Что фрейдисты — догматики.

— Господи, да чтобы последователи гения — и не оказались догматиками? Им было из-за чего становиться догматиками. Фрейд — гений.

— Они что, из него цадика сделали?

— Очень смешно, — горько сказал Дэнни. — Ты сегодня необыкновенно любезен.

— Я думаю, тебе надо просто поговорить по душам с профессором Аппельманом.

— О чем? О гениальности Фрейда? О том, что я ненавижу экспериментальную психологию? Знаешь, что он однажды сказал?

Дэнни снова напустил на себя профессорский вид:

— «Господа, психология может считаться наукой только в том случае, если ее гипотезы поверятся лабораторными экспериментами и последующей математической обработкой результатов». Математической! Может, мне еще рассказать ему, как я математику ненавижу? Зря я на этот курс записался. Это тебе надо было на него записаться!

— Знаешь, по-моему, он прав, — сказал я спокойно.

— Кто?

— Аппельман. Если фрейдисты действительно не желают подтверждать свои теории в лабораторных условиях — они и впрямь догматики.

Дэнни уставился на меня, его лицо окаменело.

— И давно ты так прозрел насчет фрейдизма? — спросил он яростно.

— Я ничего не смыслю в фрейдизме, — ответил я спокойно. — Но кое-что смыслю в индуктивной логике[64 - Логика перехода от знания единичного к знанию общему.]. Напомни мне, пока каникулы, я устрою тебе небольшую лекцию. Если фрейдисты…

— Проклятье! — взорвался Дэнни. — Я о фрейдистах и не заикался. Я о самом Фрейде говорил. Фрейд — ученый. Психоанализ — научный инструмент изучения разума. Какое отношение крысы имеют к человеческому разуму?

— Почему ты не спросишь об этом у Аппельмана?

— А что, спрошу! — ответил Дэнни. — Возьму и спрошу. Что я теряю? Хуже, чем сейчас, уже не будет.

— Точно! — отозвался я.

Наступило короткое молчание. Дэнни сидел на моей кровати и мрачно смотрел в пол.

— Как сейчас твои глаза? — спросил я осторожно.

Он откинулся на кровати, упершись в стену:

— По-прежнему беспокоят. Не очень-то очки помогли.

— А ты у врача был?

Дэнни пожал плечами:

— Врач говорит, что очки должны помочь, к ним надо просто привыкнуть. Не знаю. Ладно, поговорю с Аппельманом на следующей неделе. Самое худшее — вылечу с курса.

Он грустно улыбнулся.

— Вот ведь глупость какая. Два года читать Фрейда — и заниматься экспериментальной психологией.

— Как знать, — возразил я. — Экспериментальная психология тебе тоже может однажды понравиться.

— Ну да. Всего-то делов — полюбить математику и крыс. Ты придешь к нам в субботу?

— По субботам после обеда я занимаюсь с отцом.

— Что, каждую субботу занимаешься?

— Да.

— Отец спросил меня на прошлой неделе, по-прежнему ли мы с тобой друзья. Он не видел тебя два месяца.

— Я изучаю Талмуд с отцом.

— Закрепляете материал?

— Нет, он учит меня критическому анализу.

Дэнни взглянул на меня с изумлением, потом ухмыльнулся:

— Хочешь опробовать критический анализ на рабби Шварце?

— Нет.

Рабби Шварц был моим учителем Талмуда. Это был старик с длинной седой бородой. Он носил черный долгополый сюртук и беспрестанно курил. Это был замечательный талмудист, но он прошел выучку в европейской ешиве, и я не думаю, что он одобрил бы научно-критический метод изучения Талмуда. Я однажды заикнулся на занятии о возможной текстологической конъектуре, и он подозрительно на меня уставился. Не уверен, что он вообще понял, о чем я говорю, настолько чужда ему была сама эта мысль — что в тексте Талмуда возможны какие-то исправления.

Дэнни спустил ноги с кровати:

— Ну, удачи тебе с критическим анализом. Только не пытайся его опробовать на рабби Гершензоне. Он прекрасно его знает и просто ненавидит. Когда мой отец сможет с тобой повидаться?

— Не знаю.

— Я пошел. Что там твой отец делает?

Стук пишущей машинки отчетливо доносился из-за стены все время нашего разговора.

— Очередную статью заканчивает.

— Скажи ему — мой отец передает ему привет.

— Спасибо. А вы с отцом сейчас разговариваете?

Дэнни замешкался перед ответом:

— Вообще-то нет. Там словечко, сям. Разговором это не назовешь.

Я ничего не сказал.

— Ладно, мне действительно пора, — сказал Дэнни. — Уже поздно. Увидимся в воскресенье утром у твоего шула.

— Ладно.

Я проводил его до дверей и стоял, прислушиваясь к стуку его набоек на лестничной клетке. Потом хлопнули входные двери, он ушел.




Я вернулся к своей комнате и увидел отца, стоящего на пороге кабинета. Он был сильно простужен и носил теплый свитер с шарфом вокруг шеи. Это была его третья простуда за пять месяцев. И первый раз за несколько недель, когда он вечером остался дома. Он был вовлечен в сионистское движение и теперь все время пропадал на собраниях, где говорили о роли Палестины как исторической родины евреев и собирали средства для Еврейского национального фонда. Кроме того, он преподавал по понедельникам вечером историю политического сионизма на курсах для взрослых при нашей синагоге, а по средам вечером читал лекции по истории американского еврейства на еще одних курсах для взрослых — в ешиве. Домой он редко попадал раньше одиннадцати. Я слышал на лестничной клетке его усталые шаги, потом он шел на кухню за стаканом чаю и заходил ко мне на несколько минут — рассказать, где он был и что делал этим вечером, и напомнить, что передо мной не стоит задача пройти четырехлетний курс за год, мне пора в кровать, а вот ему еще надо посидеть в кабинете, подготовиться к завтрашним урокам. В последние три месяца он стал относиться к своим урокам с невероятной серьезностью. Он всегда готовился к занятиям, но теперь в этом появилась какая-то маниакальность. Он все записывал и громко прочитывал, будто желая убедиться, что не упущено ни одной детали, ни одного нюанса, — словно от того, чему он учит, зависит будущее. Я даже представить себе не мог, когда он ложится спать, — как бы поздно ни ложился я, он все еще оставался в кабинете. Он так и не набрал вес, потерянный в больнице, все время чувствовал себя усталым, лицо было бледным, а глаза слезились.

Сейчас он стоял в дверях кабинета в шерстяном свитере, шарфе и черной кипе. На ногах у него были тапочки, а брюки смялись от долгого сидения за машинкой. Он заметно устал, и голос его несколько раз пресекся, пока он спрашивал, о чем это мы с Дэнни так горячо спорили. Ему даже через дверь было слышно, добавил он.

Я рассказал о несчастьях Дэнни с профессором Аппельманом и с экспериментальной психологией.

Он выслушал, потом прошел в мою комнату и со вздохом сел на кровать.

— Итак, — сказал он, — Дэнни обнаружил, что Фрейд — не Бог.

— Я посоветовал ему обсудить это хотя бы с профессором Аппельманом.

— И?

— Он поговорит с ним на следующей неделе.

— Экспериментальная психология… — пробормотал мой отец. — Совсем я ничего об этом не знаю.

— Он говорит, в ней много математики.

— Ах, ну да. Ведь Дэнни не любит математику.

— Он говорит, что просто ненавидит. И очень подавлен. Ему кажется, что он зря потратил два года, читая Фрейда.

Отец улыбнулся и покачал головой, но ничего не сказал.

— Этот профессор Аппельман похож на профессора Флессера, — сказал я.

Профессор Флессер — это был мой учитель логики, убежденный эмпирик и враг того, что он называл «обскурантистской континентальной философией», к которой он относил все, что было произведено философией германской — от Фихте до Хайдеггера, делая исключение для Файхингера и еще одного-двух имен.

Отец поинтересовался, что же общего у двух профессоров, и я передал ему слова Дэнни о том, что профессор Аппельман соглашался считать психологию наукой только тогда, когда ее гипотезы поддавались математическому анализу.

— А профессор Флессер придерживается того же мнения касательно биологии, — подытожил я.

— Вы говорите о биологии на занятиях по символической логике? — удивился отец.

— Мы обсуждаем индуктивную логику.

— Ах да. Конечно. Но утверждение о математизации гипотез выдвинул Кант. Это одно из программных утверждений логических позитивистов из Венского кружка.

— Какого какого кружка?

— Не сейчас, Рувим. Очень поздно, и я очень устал. Иди в постель. Отсыпайся впрок, пока у тебя каникулы.

— Ты еще долго будешь работать, аба?

— Да.

— Ты совсем о себе не заботишься. У тебя совершенно измученный голос.

— Проклятая простуда, — вздохнул он.

— А доктор Гроссман в курсе, что ты так много работаешь?

— Доктор Гроссман переживает обо мне немного больше, чем нужно, — улыбнулся он.

— Когда у тебя следующее обследование?

— Скоро. Да я прекрасно себя чувствую, Рувим. Ты переживаешь прямо как доктор Гроссман. Подумай лучше о своих уроках. Со мной все хорошо.

— Сколько, по-твоему, у меня отцов?

Он ничего не сказал и только несколько раз сморгнул.

— Я просто хочу, чтобы ты относился ко всему спокойнее.

— Сейчас не время относиться спокойнее, Рувим. Ты следишь за тем, что происходит в Палестине?

Я медленно кивнул.

— Как можно к этому относиться спокойнее? — Хриплый голос отца стал подниматься. — Погибшие ребята из «Хаганы» и «Иргуна»[65 - «Хагана» — отряды самообороны еврейских поселенцев в Палестине. Позднее из них выросла армия Израиля.«Иргун» — радикальная сионистская организация в Палестине (1931–1948), боровшаяся как с арабами-погромщиками, так и с «британскими оккупантами». При провозглашении государства Израиль самораспустилась по требованию израильского правительства.] — они спокойно относились?

Он говорил о том, что происходило в эти дни в Палестине. Два англичанина, майор и судья, были похищены «Иргуном» — еврейской террористической группировкой, действовавшей в Палестине, и удерживались в качестве заложников. Дело было в том, что один из членов «Иргуна», Дов Грунер, был схвачен англичанами и приговорен к повешенью — и «Иргун» объявил, что в случае исполнения приговора заложники будут немедленно обезглавлены. И это была только последняя строка растущего перечня актов терроризма против британской армии в Палестине. И если «Иргун» сосредоточился на терроре — взрывал поезда, нападал на полицейские участки, перерезал коммуникационные линии, — то «Хагана» продолжала нелегально переправлять евреев в обход морской блокады, установленной британскими судами по распоряжению британского Министерства по делам колоний, попытавшегося «запечатать» Палестину с целью недопущения дальнейшей еврейской иммиграции. Редкая неделя проходила теперь без актов терроризма по отношению к британцам. Когда мой отец читал газетные сообщения обо всем этом, лицо его принимало мученическое выражение. Он ненавидел насилие и кровопролитие, но запрет британских властей на еврейскую иммиграцию возмущал его еще больше. «Иргун» проливал кровь ради будущего еврейского государства, и моему отцу трудно было осуждать те ненавидимые им акты насилия, которыми пестрели первые полосы газет. И разумеется, газетные заголовки еще подстегивали его сионистскую деятельность и побуждали еще громче, яростнее оправдывать свои усилия по продвижению идеи создания еврейского государства и сбору средств на ее реализацию.

Вот и сейчас он начал заводиться, и я, чтобы сменить тему, передал ему привет от рабби Сендерса и добавил, что рабби удивляет мое долгое отсутствие.

Но отец, кажется, меня совсем не слышал. Он сидел на кровати, глубоко погруженный в свои мысли. Мы долго молчали. Затем он пошевелился и неслышно вздохнул:

— Рувим, ты знаешь, как учат раввины о том, что Господь сказал Моисею перед самой его смертью?

Я уставился на него.

— Нет, — услышал я свой голос.

— Он сказал Моисею: «Ты тяжко трудился. Ты заслужил покой».

Я смотрел на него и ничего не говорил.

— Ты больше не мальчик, Рувим, — продолжал отец. — Твой ум развивается просто на глазах. И сердце тоже, конечно. Индуктивная логика. Фрейд. Экспериментальная психология. Математизация гипотез. Критический анализ Талмуда. Еще три года назад ты был ребенком. Но после того дня, как Дэнни попал в тебя мячом, ты стал настоящим гигантом. Ты этого не видишь, я вижу. И это прекрасное зрелище. А теперь послушай, что я тебе скажу.

Он прервался на мгновение, словно тщательно обдумывая свои слова, затем продолжил:

— Люди не вечны, Рувим. С точки зрения вечности наша жизнь короче мгновения ока. Впору задаться вопросом — чем ценна она для человека? В мире столько боли. Зачем же нужно так страдать, если жизнь не более чем мгновение ока?

Он снова замолчал, глаза его затуманились. Затем он продолжил:

— Я усвоил много лет назад, Рувим, что мгновение ока — это само по себе ничто. Но то самое око, что мигает, — это что-то. Продолжительность жизни ничтожна. Но человек, который проживает эту жизнь, — вот он что-нибудь да значит. Он может заполнить этот крохотный отрезок смыслом, так что его значение окажется неизмеримым, хотя длительность — ничтожной. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Человек должен наполнить свою жизнь смыслом, смысл не вкладывается в нее автоматически. Это трудная работа — наполнить жизнь смыслом. И вот это кажется мне еще недоступным твоему пониманию. Жизнь, наполненная смыслом, заслуживает покоя. Я хочу заслуживать его, когда меня уже здесь не будет. Понимаешь?

Я кивнул, чувствуя, как холодею. Отец впервые заговорил со мной о собственной смерти, и его слова словно наполнили комнату серой мглой, застилающей глаза и запирающей дыхание.

Отец взглянул на меня и вздохнул:

— Я, пожалуй, был слишком резок. Прости меня. Я не хотел тебя расстраивать.

Я не знал, что сказать.

— Я проживу еще много лет, с Божьей помощью, — добавил он, стараясь улыбнуться. — С таким врачом и с таким сыном я, пожалуй, доживу до глубокой старости.

Серая мгла начала рассеиваться. Я глубоко вздохнул и ощутил, как холодный пот струится по шее.

— Ты сердишься на меня, Рувим?

Я покачал головой.

— Я не хотел тебя пугать. Я просто хотел объяснить — я занимаюсь теми вещами, которые считаю очень важными сейчас. Без них моя жизнь не имела бы смысла. Просто жить, просто существовать — какой в этом прок? Муха тоже живет.

Я молчал. Мгла полностью рассеялась. Я обнаружил, что мои ладони тоже покрыты холодным потом.

— Извини, — тихо сказал он. — Кажется, я тебя смутил.

— Ты меня испугал.

— Прости.

— Пожалуйста, сходи проверься.

— Хорошо.

— Ты меня очень напугал такими разговорами. Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— У меня сильная простуда. Но в остальном все в порядке.

— Когда ты сходишь провериться?

— Я позвоню завтра доктору Гроссману и договорюсь на следующую неделю. Идет?

— Идет.

— Вот и отлично. Мой юный логик удовлетворен. Хорошо. Давай теперь поговорим о более приятных вещах. Я тебе не успел рассказать, но вчера я встречался с Джеком Роузом, и он дал мне чек на тысячу долларов для Еврейского национального фонда.

— Еще тысячу долларов?

Джек Роуз был другом детства моего отца, они прибыли из России в Америку на одном корабле. Сейчас он стал богатым меховщиком, очень далеким от религии. Но полгода назад сделал моему отцу тысячедолларовое пожертвование на нашу синагогу.

— Странные вещи творятся, — сказал отец. — И это замечательно. Джек вошел в Строительный комитет своей синагоги. Да, представь себе, он ходит в синагогу. Он делает это не для себя, уверяет он, а для своих внуков. Он помогает построить новое здание, чтобы его внуки могли ходить в современную синагогу и получить хорошее еврейское воспитание. И это стало происходить в Америке повсеместно. Это даже стали называть религиозным возрождением.

— Не могу себе вообразить Джека Роуза в синагоге…

Он несколько раз бывал у нас дома. И всякий раз мне казалось, что его открытое неуважение всех еврейских традиций отвратительно. Это был коротышка с розовым круглым лицом, всегда с иголочки одетый и всегда с огромной дорогой сигарой во рту. Однажды я спросил у отца, как они могут оставаться друзьями, ведь их взгляды почти по всем важным вопросам настолько различаются. Он ответил недовольной гримасой. Честное выражение несогласия во взглядах никогда не сможет разрушить дружбу. «Как ты еще не понял этого, Рувим?» Теперь у меня было искушение сказать отцу, что Джек Роуз, возможно, хочет деньгами успокоить нечистую совесть, но я удержался, а вместо этого сказал не без сарказма:

— Не завидую я его раввину.

Отец слегка покачал головой:

— Напрасно. Его раввину можно позавидовать, Рувим: американские евреи начали возвращаться в синагоги.

— Боже, смилуйся над нами, если синагоги заполнятся такими, как Джек Роуз!

— Они заполнятся такими, как Джек Роуз. И это задача раввинов — воспитать их. Это будет твоей задачей, если ты станешь раввином.

Я посмотрел на него.

— Если ты станешь раввином, — повторил отец, ласково улыбаясь.

— Когда я стану раввином, хочешь ты сказать.

Отец кивнул, продолжая улыбаться:

— Из тебя вышел бы прекрасный профессор в университете. Мне бы очень хотелось, чтобы ты стал университетским профессором. Но по-моему, ты уже все решил. Верно?

— Да.

— Даже в синагоге, полной джеков роузов?

— Даже в синагоге, полной джеков роузов. С Божьей помощью.

— Америке нужны раввины.

— Ну, это лучше, чем стать боксером.

Он удивленно на меня посмотрел.

— Не обращай внимания. Неудачная шутка.

— Выпьешь со мной чаю?

Я согласился.

— Пошли. Выпьем еще чайку и поговорим о приятных вещах.

И мы пошли на кухню — пить чай и беседовать. Отец рассказал мне о своей сионистской деятельности, о речах, им произносимых, и деньгах, им собираемых. По его словам, в ближайшие год-два кризис в Палестине придет к логическому завершению. Нас ждет еще большее кровопролитие, предупредил он, пока англичане не доверят решение проблемы Организации Объединенных Наций. Многие американские евреи просто не понимают, что происходит. Английские газеты не рассказывают всей правды. Евреям сейчас надо читать прессу на идише, если они хотят следить за тем, что происходит в Палестине. Американские евреи должны знать больше о проблеме еврейского государства, и поэтому его сионистская группа задумала провести большой митинг в Мэдисон-сквер-гарден. Афиши развесят на этой неделе, а в «Нью-Йорк-таймс» появится большая реклама. Само мероприятие намечено на конец февраля.

— Что, интересно, почувствует рабби Сендерс, когда обнаружится, что его Дэнни дружит с сыном сиониста? — сказал я (о вспышке ярости рабби Сендерса я ему уже рассказывал).

— Рабби Сендерс сидит и ждет Мессию, — вздохнул отец. — А я устал ждать. Сейчас время привести Мессию, а не ждать его.

Мы допили чай. Отец вернулся в кабинет, а я отправился спать. Мне снились ужасные сны, но наутро я ничего не помнил.




Была пятница, и я не строил никаких планов. Дэнни каждое утро изучал Талмуд, и я решил вместо того чтобы попусту тратить время, отправиться в библиотеку колледжа и посмотреть что-нибудь по экспериментальной психологии. Я проснулся без чего-то десять, отец уже ушел преподавать, так что Маня подала завтрак мне одному, называя меня соней, лентяем и еще какими-то непонятными мне русскими словами, после чего я сел на трамвай и уехал в колледж.

Раздел библиотеки, посвященный психологии, оказался немал. Я снял несколько книг по экспериментальной психологии и медленно пролистал их, затем почитал тематические указатели и библиографию. Мне стало совершенно ясно, почему Дэнни чувствовал себя таким несчастным.

Я выбирал книги наугад, но беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что составлены они все одинаково. Речь в них шла исключительно об экспериментальных данных, и они были наполнены графиками, диаграммами, таблицами, фотографиями приборов для измерения звуковой, визуальной и тактильной реакции, а также математическими интерпретациями лабораторных опытов. В большинстве книг Фрейд вообще не упоминался в библиографиях. В одной он упоминался разок, и упоминание было далеко от хвалебного.

Я поискал в указателях слово «бессознательное». В некоторых книгах оно отсутствовало. А еще в одной было сказано буквально следующее: «Здесь не представляется возможным обсуждать „новую психологию бессознательного“, неоднократно превозносившуюся как „революция в психологии, произведенная психоанализом“, но, несомненно, навсегда изменившую психологию. Преподавателю следует ознакомиться с ней отчасти для того, чтобы избегать двусмысленностей в своей работе, а отчасти — чтобы быть готовым противостоять преувеличенным заявлениям экстремистов и некритичному провозглашению свободы от любой научной дисциплины, на них основанному».

Это «некритичное провозглашение свободы от любой научной дисциплины» отчасти напомнило мне профессора Аппельмана. А потом я нашел пассаж, звучавший точно как речь профессора Аппельмана.

Магия основана на традиции и вере. В ней не приветствуются наблюдения, она не нуждается в экспериментах. В противоположность ей наука основана на опыте; она открыта для уточнений, производимых путем наблюдений и экспериментов.

Книга, в которой я обнаружил этот пассаж, была полна таблиц и графиков с результатами экспериментов на лягушках, саламандрах, крысах, обезьянах и людях. Фрейд или бессознательное не упоминались в ней вовсе.

Мне было жаль Дэнни. Он потратил два года на изучение сознания с точки зрения фрейдистского анализа. А теперь изучает его с точки зрения психологии. Я понимал теперь, что он имел в виду, когда говорил, что экспериментальная психология не имеет ничего общего с человеческим мышлением. В ней действительно было очень мало от человеческого мышления — в терминах психоанализа. Но если оставить в стороне психоанализ, эти книги показались мне весьма содержательными. Как еще может развиваться психологическая наука, если не путем лабораторных исследований? И какими еще могут быть эти исследования, если не экспериментами на животных и людях? А какие можно эксперименты ставить на их сознании? Как можно проверить в лаборатории фрейдовскую концепцию бессознательного?

Бедный Дэнни, подумал я. Профессор Аппельман терзает тебе разум своей экспериментальной психологией. А твой отец терзает душу своим нелепым молчанием, которое я никак не могу понять, сколько бы я о нем ни думал.

Я вернулся домой, испытывая грусть и беспомощность. Дэнни самому придется разбираться со своими проблемами. Я ему с этой психологией не помощник.




В понедельник начался второй семестр. За обедом Дэнни рассказал мне, что собирается ближе к вечеру поговорить с профессором Аппельманом. Он был напряжен и взвинчен. Я напомнил ему, что надо быть вежливым, но честным и выслушать то, что скажет профессор. Я тоже немного нервничал, но сказал ему, что почитал немного в пятницу об экспериментальный психологии и мне показалось, что в ней содержится много ценного. Что это за наука без экспериментов? И как можно ставить эксперименты на бессознательном, которое по определению не поддается проверке и лабораторным исследованиям?

Дэнни сердито поджал губы.

— Вот спасибо, — сказал он сердито. — Как раз этого мне сейчас и не хватало. Пинка в зад от лучшего друга.

— Я только передаю свои впечатления.

— А я — свои! — почти закричал он. — Спасибо тебе огроменное!

Он выбежал из столовой, оставив меня заканчивать обед в одиночестве.

После занятий мы обычно встречались на крыльце и вместе ехали домой, но на этот раз его нигде не было видно. Я подождал полчаса, потом отправился домой в одиночестве. На следующее утро он поджидал меня на авеню Ли, у нашей с отцом синагоги.

— Ты куда вчера подевался? — спросил он.

— Я ждал тебя полчаса, — ответил я. — Когда ты вышел?

— В семь пятнадцать.

— Ты говорил с ним целый час?

— Да, мы долго говорили. Слушай, извини, что я так вспылил вчера за обедом.

Я отвечал, что не такой уж неженка и вообще друзьям приходится сносить подобное время от времени.

Мы побрели к трамвайной остановке. Стояло пронизывающе холодное утро. Пейсы Дэнни взлетали и опускались под порывами ветра.

— Ну и как оно прошло? — спросил я.

— В двух словах не расскажешь, — ответил Дэнни, глядя на меня сбоку и ухмыляясь. — Мы долго говорили. О Фрейде, фрейдистах, психологии, психоанализе и Боге.

— Ну и?

— Отличный он человек. Сказал, что весь семестр ждал, когда я подойду к нему поговорить.

Я ничего не ответил. Но теперь уже я ухмыльнулся.

— Так вот. Фрейда он знает вдоль и поперек. По его словам, он не столько против умозаключений Фрейда, сколько против его методологии. Выводы Фрейда, говорит он, базируются исключительно на его собственном ограниченном опыте. Он делает обобщения на основании нескольких случаев, нескольких частных пациентов.

— Вот она, проблема индуктивности в двух словах, — заметил я. — Как обосновать переход от нескольких частных случаев к общему правилу?

— Я ничего не знаю о проблеме индуктивности. Это уж по твоей части. Но профессор Аппельман сказал еще кое-что, что мне показалось весьма здравым. Он согласен, что Фрейд был гением и настоящим ученым, но при этом добавил, что Фрейд построил теорию поведения, основываясь на изучении одних лишь ненормальных случаев. А задача экспериментальной психологии, по его словам, — приложить к психологии методологию естественных наук и составить законы поведения всех людей. А не обобщать их исходя из особенности поведения определенного сегмента. В этом не так мало смысла.

— Ну-ну, — ответил я, широко усмехаясь.

— А еще он сказал, что его раздражает не столько сам Фрейд, сколько фрейдисты. Которые охотно получают щедрые гонорары в качестве психоаналитиков и не позволяют никому проверить их гипотезы.

— Наш трамвай. Бежим!

Трамвай стоял на светофоре, и мы как раз на него успели. Кое-кто из сидевших пассажиров с любопытством провожал глазами Дэнни, пока мы пробирались по проходу, чтобы сесть. Я уже привык не обращать внимания на людей, пялящихся на бороду и пейсы Дэнни. Но сам он после всего того, что он прочитал о хасидах у Греца, стал гораздо больше переживать по поводу своего внешнего вида. Он смотрел прямо перед собой, стараясь игнорировать обращенные на него взгляды. Наконец мы уселись в заднем ряду.

— Так, значит, он сказал, что аналитики не позволяют никому проверять свои гипотезы, — напомнил я. — И что случилось потом?

— Мы много говорили об экспериментальной психологии. Он сказал, что изучать человеческое мышление почти невозможно, потому что контролировать такие опыты слишком сложно. И поэтому мы используем крыс — потому что в этом случае условия экспериментов зависят от нас. Многое из того, о чем он говорил, он произносил уже раньше на занятиях, но сейчас это звучало гораздо осмысленнее. Во всяком случае, мне так показалось. Может быть, из-за того, что он признал гениальность Фрейда, я был больше расположен его слушать. Еще он сказал, что восхищен тем, как я хорошо знаю Фрейда, но в науке никто не Бог, будь это хоть сам Эйнштейн. Даже в религии, по его словам, люди по-разному думают о Боге, почему же ученые не могут расходиться во мнении с другими учеными? На это я не нашелся что возразить. Тогда он сказал, что экспериментальная психология будет хорошим противовесом для моих представлений о фрейдизме. Ну, возможно. Я по-прежнему не понимаю, что у нее общего с человеческим мышлением. По-моему, это чистой воды физиология. Как бы там ни было, профессор Аппельман сказал, что, если у меня возникнут сложности с математикой, он постарается мне помочь. Но я должен понимать, что время у него ограничено, и он надеется, что у меня есть друзья, которые смогут мне помогать регулярно.

Я ничего не ответил.

Он взглянул на меня и усмехнулся.

— Ладно, — сказал я. — Я не очень загружен.

— Я не могу заставить себя полюбить крыс и лабиринты. Но по крайней мере, он меня понимает. Он правда хороший человек.

Я улыбался, но молчал. А только теперь заметил учебник по психологии у него в руках. Это была одна из тех книг, что я листал в пятницу библиотеке. Фрейд в ней не упоминался вовсе. Я спросил, что он об этой книге думает.

— Я скорее допущу, что Мессия уже пришел, чем возлюблю экспериментальную психологию после этой книги.

— А ты просто обратись за помощью к своему дружественному цадику.

Он удивленно уставился на меня.

— Я себя имею в виду, — пояснил я.

Он отвернулся и ничего не сказал. Остаток пути до колледжа мы проехали молча.




Так я начал натаскивать Дэнни в математике. Он учился очень быстро, в основном просто заучивая наизусть шаги и операции. Честно говоря, его не особо интересовало в математических задачах «зачем?», его больше интересовало «как?». Мне очень нравилось с ним заниматься, попутно я узнавал много всего из экспериментальной психологии. Она показалась мне восхитительной — и гораздо более основательной и научной, чем Фрейд, а также гораздо более плодотворной в том смысле, что она распространяла экспериментально подтверждаемые знания на область человеческого мышления и познания.

В первые недели февраля мы с Дэнни садились в столовой за наш обычный стол и обсуждали те трудности, с которыми он сталкивался при математической обработке психологических опытов. Я показал ему, как строить графики, как использовать таблицы из его учебника и как сводить опытные данные к математическим формулам. И продолжал отстаивать значимость экспериментов. Дэнни по-прежнему стоял на том, что экспериментальная психология не имеет ничего общего с мышлением, но тоже стал видеть ее пользу для подтверждения теории познания и проверки интеллекта. Его отношение к ней скакало вверх и вниз, как стрелка барометра в непогоду, а погодные условия заменяла конкретная математическая задача, над которой он бился, — успешно или безуспешно.




В это время, в начале февраля, я мало виделся с отцом. За исключением завтрака, ужина и субботы, его никогда не было дома. Порой он приходил откуда-то между одиннадцатью и двенадцатью ночи, брал на кухне стакан чаю, заходил ко мне в комнату поговорить несколько минут и шел к себе в кабинет. Я не мог даже вообразить, когда он ложился спать, но его усталое, сутулое тело и изможденное лицо ясно свидетельствовали, что спал он очень мало. Он сходил на обследование, и доктор Гроссман остался удовлетворен состоянием его здоровья, хотя и рекомендовал больше отдыхать. Теперь отец вместе с апельсиновым соком пил по утрам витамины, но не заметно было, чтобы они ему как-то помогали. Он совершенно игнорировал советы доктора Гроссмана больше отдыхать, и всякий раз, когда я заговаривал об этом, он или отмахивался от меня, или напоминал о том насилии, которое творилось в Палестине. С ним просто невозможно было говорить о его здоровье. Вся его жизнь вертелась сейчас вокруг двух идей: просвещение американского еврейства и еврейское государство в Палестине. Так что он упорно продолжал вести свои курсы для взрослых и готовился к митингу в Мэдисон-сквер-гарден, намеченному на конец февраля.

Не только моя домашняя, но и учебная жизнь проходила теперь под знаком Палестины. В колледже Гирша были представлены все оттенки сионизма, от радикальных ревизионистов, поддерживавших «Иргун», до «Нетурай Карта», «Стражей Города», причем под городом подразумевался Иерусалим. Эти последние состояли из неумеренно ортодоксальных евреев, которые, подобно рабби Сендерсу, презирали любые усилия, направленные на создание еврейского государства до прихода Мессии. Недавнее вливание венгерских евреев в наш район укрепило их позиции, и они образовали небольшой, но очень шумный элемент нашего студенчества. Даже раввинский факультет раскололся: большинство его преподавателей выражало надежду на создание еврейского государства, некоторые противились этой идее. Светский же факультет был, кажется, целиком «за». Во время послеобеденных светских занятий разворачивались бесконечные дискуссии о проблеме двойного гражданства: следует ли американским евреям принимать гражданство создаваемого вовне еврейского государства? И эти дискуссии неизбежно сводились к рассмотрению гипотетического случая: на какой стороне американским евреям надлежит сражаться, если США объявят этому еврейскому государству войну? Я всегда говорил, что вопрос этот нелеп, Америка никогда не пошлет евреев сражаться против еврейского государства; во время Второй мировой войны она посылала японских американцев сражаться с немцами, а не с японцами. Но мой ответ никого не удовлетворял. «А что если пошлет? — вопрошали теоретики. — Что тогда?» Споры вспыхивали постоянно, но только среди тех студентов, которые поддерживали саму идею еврейского государства. Многие хасиды полностью игнорировали вопрос. Презирая все усилия по созданию еврейского государства, они также презирали все дискуссии, касающиеся его возможного существования. Подобные споры они называли «битул Тора» — временем, украденным у изучения Торы, и смотрели на спорщиков с ледяным отвращением.

К середине февраля разрозненные группки стали консолидироваться — по мере того как в колледж снова начали приходить члены различных молодежных сионистских движений, чтобы набрать себе новобранцев. Это был уже второй подобный набор за время моего пребывания в колледже. И когда он закончился — а занял он всего несколько дней, — позиция по сионистскому вопросу каждого студента четко определялась его принадлежностью к тому или иному движению. Большинство просионистски настроенных студентов, я в том числе, присоединились к группе молодых религиозных сионистов; несколько человек вошли в молодежное крыло ревизионистского движения. Студенты, настроенные против сионизма, остались сами по себе — огорошенные и уязвленные нашей активностью.

Однажды в столовой кто-то из хасидов обвинил ревизиониста, что он хуже Гитлера. Гитлеру, кричал он на идише, удалось лишь разрушить еврейское тело, а ревизионисты пытаются разрушить еврейскую душу. Дело чуть не дошло до драки, их с трудом растащили. Этот случай произвел на всех удручающее впечатление, и еще больше усилилось напряжение между сторонниками и противниками сионизма.

Как я и ожидал, Дэнни не примкнул ни к одной из сионистских групп. С глазу на глаз он признавался мне, что мечтал примкнуть к моей группе. Но не мог. Помнил ли я вспышку ярости его отца по поводу сионизма? Еще бы я не помнил! Она мне в ночных кошмарах является. А как бы я отнесся к подобной вспышке за каждой трапезой? Это был вопрос, не требующий ответа, о чем я ему и сказал. Дэнни на это мрачно кивнул. Мало того: противники сионизма из числа хасидов смотрят на него как на своего лидера. Что принесет его вступление в ряды сионистов? Ничего, кроме дальнейшего роста напряженности. Он оказался заложником своей бороды и пейсов, и ничего не может с этим поделать. Но однажды… Он не закончил фразы. В перепалках между противниками и сторонниками сионизма участия он не принимал. А во время инцидента в столовой я видел, как окаменело его лицо, с какой ненавистью он смотрел на хасида — зачинщика ссоры. Но ничего не сказал, и после того, как двух спорщиков полуувели-полувытащили из столовой их сторонники, немедленно вернулся к математической задаче, которой мы были заняты.

На третьей неделе февраля газеты сообщили, что британский министр иностранных дел Бевин объявил о своем намерении поднять палестинский вопрос в сентябре в Объединенных Нациях. Мой отец пришел в восхищение, хотя эта новость стоила ему новых бессонных ночей работы над речью, которую он намеревался произнести на митинге.

Он прочитал мне эту речь в субботу вечером, накануне митинга. В ней он описывал двухтысячелетнюю мечту евреев о Сионе, говорил о еврейской крови, лившейся столетиями, о равнодушии целого мира к проблеме еврейской родины, о кричащей необходимости убедить весь мир в жизненной важности того, чтобы еврейское государство было немедленно создано на земле Палестины. Куда еще податься остаткам еврейства, спасшимся от гитлеровских печей? Бойня шести миллионов евреев сможет приобрести какое-то значение только в тот день, когда еврейское государство будет провозглашено. Лишь тогда их жертва окажется осмысленной; лишь тогда те гимны веры, которые они распевали по пути в газовые камеры, окажутся не напрасными; лишь тогда еврейство станет светочем мира, как предвидел Ахад-ха-Ам[66 - Ахад-ха-Ам (ивр. «Один из народа») — псевдоним публициста Ушера Гинцберга (1856–1927), одного из первых апологетов сионизма.].

Речь произвела на меня большое впечатление; я очень гордился отцом. Это было чудесно знать, что скоро перед тысячами людей он произнесет те же самые слова, которые он читал мне субботним вечером.

За день до назначенного в Мэдисон-сквер-гарден митинга разразилась страшная снежная буря. Отец, бледный как снег, бродил по квартире, глядя в стекла на разгулявшуюся вьюгу. Снег шел целый день, потом перестал. Назавтра город весь день боролся с сугробами, но к вечеру, когда отец отправился на митинг, улицы все еще оставались завалены. Он выглядел мрачно, лицо его посерело. Я не мог с ним отправиться, потому что наутро мне предстояла контрольная по логике. Я остался готовиться и усилием воли пытался сосредоточиться на смысле логических проблем. Но они все казались мне бессмысленными. Я представлял отца, стоящего на трибуне перед огромным залом, оставшимся пустым из-за снега. И с ужасом ждал того момента, когда услышу поворот ключа в замке.

Я занимался, как мог, проклиная профессора Флессера за его неожиданную контрольную. Потом просто слонялся по квартире, думая о том, как это глупо — вся отцова работа пошла насмарку из-за такой нелепости, как снегопад[67 - В Нью-Йорке обильные снегопады редки, это приморский город с влажным и жарким климатом.].

Почти в час ночи я услышал, как открывается входная дверь. Я побежал из кухни, где пил молоко, в прихожую и увидел отца. Его лицо сияло от возбуждения. Митинг прошел с невероятным успехом. Стадион был набит под завязку, и еще две тысячи человек стояли снаружи, слушая речи через динамики. Отец ликовал. Мы сели за кухонный стол, и он рассказал мне все по порядку. Полиция перегородила улицы; призывы ораторов покончить с британским мандатом правления и создать еврейское государство встречали у толпы горячий отзыв. Выступление моего отца было принято чрезвычайно горячо. Сенатор, выступавший ранее, подошел к нему после речи, долго жал руку и обещал всемерное содействие. Вопрос о том, имел ли митинг успех, даже не стоял — он имел оглушительный успех, несмотря на заваленные снегом улицы.

Спать мы разошлись только около трех.

Митинг в Мэдисон-сквер-гарден оказался наутро первополосной новостью всех нью-йоркских газет. Англоязычные газеты приводили выдержки из речи сенатора и кратко упоминали моего отца. Но все газеты на идише щедро цитировали его речь. Я оказался в центре горячего внимания студентов-сионистов и мишенью ледяной ненависти студентов-антисионистов. Я не придал особого значения тому, что Дэнни не встретился со мной в столовой. Одновременно из-за тяжелого недосыпа и возбуждения по поводу митинга я себя странно чувствовал, и результаты контрольной по логике оказались для меня плачевными. Но я не беспокоился. Логика сейчас не имела для меня никакого значения. У меня перед глазами стояло радостное лицо моего отца, а в ушах снова и снова звучал его рассказ о митинге.

Тем вечером я больше получаса дожидался Дэнни перед двойными дверями нашего колледжа, прежде чем решил наконец оправиться домой один. На следующее утро его не оказалось перед нашей синагогой. Я ждал, пока мог, потом вскочил на трамвай и отправился в колледж. Там я уселся за стол и стал готовиться к семинару по Талмуду, как вдруг заметил Дэнни, который, проходя мимо меня, мотнул головой в сторону выхода. Он был бледен и мрачен, веки его нервно мигали. Он вышел из аудитории. Помедлив, я отправился за ним. Он зашел в туалет. Я тоже. Туалет был пуст. Дэнни мочился у одного из писсуаров. Я встал рядом и сделал вид, что тоже мочусь. Потом спросил, все ли у него в порядке. Не совсем, ответил он с горечью. Его отец изучил все газеты на идише, которые написали о митинге. Вчера за завтраком с ним случился взрыв ярости, потом он повторился за ужином и потом снова за завтраком. Дэнни отныне запрещалось видеть меня, говорить со мной и подходить ко мне ближе чем на четыре шага. Мы с отцом исторгаемся из дома рабби Сендерса. Если рабби еще хоть раз услышит о том, что Дэнни находился в моем присутствии, он немедленно заберет сына из колледжа и отошлет его в далекую загородную ешиву для получения раввинского посвящения. Никакого светского образования, никакой степени бакалавра, только раввинское посвящение. Мы не должны пытаться видеться тайком — он все равно это обнаружит. Он не обращал внимания, что его сын читает запрещенные книги, но он никогда не позволит своему сыну дружить с сыном человека, который выступает за основание светского еврейского государства, в котором заправляют еврейские гоим. Эта встреча в туалете тоже опасна для Дэнни, но должен же он мне это сказать. Словно чтобы подчеркнуть эту опасность, в туалет зашел студент-хасид, мельком взглянул на меня и пристроился к соседнему писсуару. Дэнни тут же вышел. Когда я вернулся в аудиторию, его там уже не было.

Я ожидал чего-то подобного, но все равно не мог поверить. Запретной чертой для рабби Сендерса оказалась не светская литература, не Фрейд — он признал, что ему было известно об этом, — а сионизм. Это было просто невероятно. Мы с отцом, очевидно, оказались отторгнуты не только от семьи Сендерсов, но от всех противников сионизма. Студенты-хасиды избегали весь день всякого контакта со мной и даже разбегались от меня в коридорах. Краем уха я услышал от кого-то из них об «этих гоим Мальтерах». За обедом я сел с кем-то из нехасидов и стал смотреть в ту часть столовой, которую всегда занимали хасиды. Они обычно садились очень тесно, мой взгляд скользил по их черным одеяниям, бахромкам, бородам и пейсам — и мне чудилось, что каждое сказанное ими слово было обращено против меня и моего отца. Дэнни сидел среди них, нахмурившись. Порой он встречался со мной глазами и медленно отводил их. Я холодел от его взгляда, полного беспомощной мольбы. Мне казалось это невероятным, непостижимым абсурдом. Не Фрейд, но сионизм — вот что разрушило нашу дружбу. Остаток дня я попеременно испытывал то ярость от слепоты рабби Сендерса, то отчаяние от беспомощности Дэнни.

Тем же вечером я рассказал обо всем отцу. Он выслушал меня молча, и мы долго не произносили ни слова. Потом вздохнул и покачал головой, глаза его затуманились. Он знал, что это должно было случиться; как же это могло не случиться?

— Я не понимаю, аба! — закричал я почти в слезах. — И за миллион лет не пойму! Он позволял Дэнни читать книги, которые я ему даю. Он позволял нам быть друзьями все эти годы — как будто ему не было известно, что я твой сын! А теперь он все рушит из-за этого. Я просто не понимаю!

— Рувим, ваша дружба с Дэнни оставалась все эти годы вашим личным делом. О ней мало кто знал. Рабби Сендерс мог просто отвечать на вопросы своих последователей — если они его вообще о чем-то спрашивали, в чем я сомневаюсь, — что я, по крайней мере, соблюдаю заповеди. Но по поводу сионизма у него нет ответа. Что он скажет теперь своим людям? Ничего. Он должен был сделать то, что он сделал. Как он мог позволить вам и дальше оставаться друзьями? Мне очень жаль, что я разрушил вашу дружбу. Я призывал тебя подружиться с ним, и теперь я сам оказался причиной вашего разрыва. Мне очень горько.

— Он… Он… Он фанатик! — почти закричал я.

— Рувим, — спокойно сказал отец, — фанатизм таких людей, как рабби Сендерс, помогал нам выжить в течение двух тысяч лет изгнания. Если в евреях Палестины наберется хоть щепотка подобного фанатизма и они смогут с умом его использовать — у нас скоро будет еврейское государство.

Я промолчал. Потому что боялся, что в сердцах могу наговорить лишнего.

Я рано отправился в кровать, но долго не мог заснуть. Лежал и вспоминал все то, что мы делали с Дэнни вместе, начиная с того воскресного дня, когда пущенный им мяч попал мне в глаз.




Глава четырнадцатая


До конца семестра мы с Дэнни ели в одной и той же столовой, посещали одни и те же семинары, занимались в одной и той же учебной синагоге, часто ехали в одном и том же трамвае — и не обменялись ни единым словом. Я утратил с ним всякий прямой контакт. Это было невыносимо — сидеть с ним в одной аудитории, проходить мимо него по коридору, видеть его в трамвае, входить и выходить с ним бок о бок из дверей колледжа — и не разговаривать. Ненависть к рабби Сендерсу развилась во мне до болезненной страсти, которая меня самого порой ужасала, и утешался я буйными фантазиями о том, что бы я с ним сделал, попадись он мне в руки.

Это было ужасное время, и мое состояние начало прямо отражаться на моей успеваемости. Дошло до того, что некоторые мои преподаватели приглашали меня в свои кабинеты и интересовались, что со мной происходит, — они ожидали от меня гораздо большего. Я ссылался на неопределенные «личные проблемы» и покидал их кабинеты, похолодев от отчаяния. С отцом я тоже говорил об этом при первой возможности, но проку от этого оказывалось немного. Он мрачно выслушивал меня, вздыхал и повторял, что не намерен ссориться с рабби Сендерсом, позицию которого он уважает, невзирая на его фанатизм.

Я спрашивал себя в эти месяцы: а было ли у Дэнни все так же ужасно? Я часто видел его. Он, казалось, похудел, и еще я заметил, что он сменил очки. Но он тщательно меня избегал, и я знал достаточно, чтобы тоже держаться от него подальше. Я не хотел, чтобы его отцу донесли, что видели нас вместе.

Я ненавидел окутавшее нас молчание, и я думал: как же это дико, что Дэнни с отцом никогда не разговаривают. Молчание отвратительно, оно засасывает в черноту, гнетет. Молчание — это смерть. Я ненавидел его, и я ненавидел рабби Сендерса, вынудившего меня к нему.

Я не подозревал, что способен на такую ненависть, что я испытывал к рабби Сендерсу на протяжении того семестра. Она стала наконец слепой трепещущей яростью, которая накатывала на меня в самые неожиданные моменты — на трамвайной остановке, по дороге в туалет, в столовой или пока я читал в библиотеке. И мой отец только подливал масла в огонь. Когда бы я ни заговаривал с ним о моих чувствах к рабби Сендерсу, он всегда вставал на его защиту, приводя один и тот же довод — что вера таких евреев, как рабби Сендерс, помогла нам выжить на протяжении двух тысяч лет жестоких преследований. Да, он не согласен с рабби Сендерсом, но он не допустит оскорблений в его адрес или в адрес его позиции. С идеями нужно бороться при помощи идей, а не одними слепыми страстями. Коли рабби Сендерс пускает в ход эмоции, из этого отнюдь не следует, что отвечать ему следует тем же.

А рабби Сендерс боролся страстно. Он объединил нескольких окрестных раввинов в группу под названием «Лига за религиозный Эрец-Исраэль». Деятельность этой лиги началась в марте, достаточно сдержанно, с вывешивания манифестов. Смысл манифестов был предельно понятен: никакой еврейской родины без Торы в центре; поэтому — никакой еврейской родины до прихода Мессии. Еврейскую родину, создаваемую еврейскими гоим, следует считать порченой; это открытая профанация имени Господа. Но к концу марта тон этих манифестов сделался нетерпимым. Они грозили отлучением всем местным жителям, которые демонстрировали приверженность сионизму. Дошло даже до угрозы бойкота тем местным еврейским магазинам, которые участвовали, поддерживали или сочувствовали сионистскому движению. За несколько дней до Песаха был объявлен массовый антисионистский митинг. Явка на него оказалась невелика, но некоторые англоязычные газеты поместили репортажи — и эти репортажи были отталкивающими.

Студенчество нашего колледжа клокотало, едва сдерживаясь от насилия. Однажды после обеда в аудитории вспыхнула яростная драка, и дальнейших потасовок удалось избежать только потому, что декан пригрозил их участникам немедленным исключением. Но напряжение было разлито повсюду. Оно чувствовалось в самой учебе, и наши яростные споры о Мильтоне, Талейране и дедуктивном процессе в логике зачастую откровенно замещали запрещенные драки из-за сионизма.

Я сдал курсовые экзамены в середине июня и покинул колледж усталым и разочарованным. Зимнюю сессию я завалил и летнюю сдал ненамного лучше. Увидев мою итоговую ведомость в конце июня, отец не сказал ни слова. Мы оба с нетерпением ждали спокойного августа, который мы сможем провести вместе в нашем домике у Пикскилла. Последние четыре месяца были ужасны, и мы жаждали вырваться из города.

Но оказалось, что наш домик расположен недостаточно далеко. Даже там до нас дошли жуткие новости о том, что «Иргун» повесил двух ни в чем не повинных британских сержантов в отместку за трех своих боевиков, повешенных 29 июля. Отец был шокирован деяниями «Иргуна», но, когда первая вспышка гнева у него прошла, больше он к этой теме не возвращался. Через две недели мы покинули наш домик и вернулись в город чтобы присутствовать на нескольких экстренных сионистских собраниях. На их надлежало выработать план действий на предстоящей сессии Организации Объединенных Наций, на которой должна была обсуждаться палестинская проблема. Мой отец приглашался на эти собрания в качестве члена исполнительного комитета своей сионистской группы.

До конца августа я видел отца лишь по субботам. Он уходил по утрам, когда я еще только просыпался, и возвращался ночью, когда я уже спал. Его переполняло лихорадочное возбуждение, но мне было видно, что он работает на износ. Я не мог даже заикнуться о его здоровье — он не желал слушать. Наши уроки Талмуда днем по субботам остановились; отец по субботам приходил в себя, готовясь к предстоящей неделе бешеной активности. Я слонялся по квартире, шатался по улицам, огрызался на Маню и думал о Дэнни. Я вспоминал его слова о том, как он восхищается своим отцом и доверяет ему, — и не мог его понять. Как можно восхищаться и доверять тому, кто с тобой даже не разговаривает, будь то хоть родной отец? Я ненавидел его отца. Однажды я даже отправился на третий этаж публичной библиотеки, надеясь встретить там Дэнни. Вместо этого я встретил там пожилого человека, который сидел на стуле Дэнни и, близоруко согнувшись, читал кипу научных журналов. Я вышел из библиотеки и бесцельно бродил по улицам, пока не пришло время возвращаться домой, для одинокого ужина.

На второй неделе сентября возобновились занятия, и на первом установочном собрании я обнаружил, что Дэнни сидит через несколько стульев от меня. Он выглядел худым и бледным и беспрестанно моргал. Пока регистратор объяснял, как нам надлежит выбирать курсы и записываться на них, я видел, как Дэнни медленно поворачивает голову ко мне, окидывает взглядом и отворачивается. Лицо его оставалось бесстрастным, он даже не кивнул в знак приветствия. Я сидел неподвижно, слушал регистратора и чувствовал, как наливаюсь яростью. Чтоб тебе провалиться, Дэнни Сендерс, думал я. Мог бы, по крайне мере, дать мне понять: ты в курсе, что я еще существую. Чтоб тебе провалиться, тебе и твоему папаше-фанатику. Я был так поглощен своим гневом, что перестал слушать указания (после собрания мне пришлось попросить одного из моих однокашников повторить их). Чтоб тебе провалиться, Дэнни Сендерс, повторял я целый день. Проживу без твоих пейсов и бороды, не проблема. На тебе, друг, свет клином не сошелся. Чтоб тебе провалиться, тебе и твоему чертовому молчанию.

Через два дня, когда осенний семестр официально начался, я поклялся позабыть Дэнни как можно скорее. Я не хотел позволить ему загубить еще один семестр. Еще одна итоговая ведомость вроде той, что я принес домой в июне, — и прощай надежда на диплом с отличием. Чтоб тебе провалиться, Дэнни Сендерс, повторял я. Кивнуть-то, по крайней мере, ты мне мог?

Но позабыть его оказалось куда сложнее, чем я предполагал. В первую очередь потому, что я перешел в класс Талмуда рабби Гершензона, где присутствие Дэнни чувствовалось постоянно.




Рабби Гершензон был высоким плечистым мужчиной под семьдесят, с длинной конусообразной бородой и тонкими заостренными пальцами, которые беспрестанно плясали в воздухе. Говоря, он все время помогал себе руками, а когда молчал, барабанил по столу или по раскрытому перед ним Талмуду. Это был мягкий, деликатный человек с карими глазами, овальным лицом и тихим, порою почти не слышным голосом. Но при этом он был потрясающим учителем — и его метод напоминал метод моего отца: он шел в глубину, сосредотачиваясь на нескольких строках, и не двигался дальше, пока не был уверен, что мы все хорошо усвоили. В первую очередь он делал акцент на комментаторах Талмуда раннего и позднего Средневековья и всегда рассчитывал, что мы придем на семинар, хорошо подготовившись. Обычно он вызывал кого-то из нас прочитать текст, истолковать его — а потом начинались вопросы. «Что говорит Рамбан о вопросе рабби Акивы?» — мог спросить он на идише о каком-то отдельном пассаже (раввины на семинарах Талмуда говорили только на идише, но студенты могли отвечать и по-английски, я отвечал по-английски). «Все соглашались с объяснением Рамбана? — продолжал вопрошать рабби Гершензон. — Ага, Меири не соглашался. Очень хорошо. И что говорил Меири? А Рашба? Как Рашба объяснял ответ Абайя?» И так далее, и так далее. Почти всегда наступал момент, когда студент, вызванный читать текст, увязал в переплетении вопросов и стоял, уставившись в свой Талмуд и сгорая от стыда, что он не в состоянии ответить. Повисала долгая мертвенная тишина, рабби Гершензон начинал барабанить пальцами по столу или по Талмуду. «Не знаете? Как же это вы не знаете? Вы вообще готовились? Вот как, готовились? И все-таки не знаете? — Наступала еще одна пауза, потом рабби Гершензон обводил взглядом аудиторию: — А кто знает?» — и, разумеется, рука Дэнни сразу взметалась вверх, и у него был ответ наготове. Рабби слушал, кивал, а потом его пальцы прекращали выстукивать дробь, а летали в воздухе в такт его развернутому комментарию к ответу Дэнни. Бывало, однако, что он не кивал Дэнни, а начинал задавать вопросы теперь уже ему, и это выливалось в диалог, которому весь семинар внимал в молчании. Большей частью эти диалоги длились всего несколько минут, но уже к концу сентября дважды случалось так, что их споры затягивались на три четверти часа. И я при этом постоянно вспоминал подобные талмудические споры между Дэнни и его отцом. Так что забыть его было не то что трудно, но прямо-таки невозможно.

Талмудические занятия были устроены таким образом, что с девяти до полудня мы занимались самостоятельно, готовясь к семинару с рабби Гершензоном. Потом мы обедали. И с часу до трех шло само занятие, шиюр с рабби Гершензоном. Никто в аудитории не знал, кого вызовут читать и отвечать на вопросы, и все лихорадочно готовились, но это мало помогало. Сколько бы мы ни занимались, непременно наступал этот страшный момент тишины, когда вопрос рабби Гершензона оставался без ответа и его пальцы начинали выбивать барабанную дробь.

В семинаре было четырнадцать человек, и все мы, кроме Дэнни, рано или поздно оказывались в этом неловком положении. Я был вызван отвечать в начале октября и тоже столкнулся с этой тишиной — но ненадолго, а потом мне все-таки удалось выкарабкаться, найдя ответ на почти немыслимый вопрос. Ответ был принят и дополнен рабби Гершензоном, прежде чем Дэнни успел поднять руку. Я заметил, как Дэнни мельком взглянул на меня, пока рабби Гершензон развивал мой ответ. Затем отвел взгляд, на губах его играла теплая улыбка. В сиянии этой улыбки мой гнев испарился, и вернулось мучение, вызванное невозможностью с ним общаться. Но теперь это мучение было не столь сильным — боль, которую я мог терпеть. На мою учебу она больше не влияла.

К середине октября все, кроме меня, отвечали по крайней мере дважды. Я старательно готовился и ждал вызова. Но меня все не вызывали. К середине октября я начал испытывать беспокойство. К середине ноября я все еще дожидался второго раза. Я принимал участие в семинарских дискуссиях, спорил, тянул руку почти так же часто, как Дэнни, в ответ на Гершензоново «А кто знает?» — но читать он меня все не вызывал. Я никак не мог понять, в чем дело, и начал беспокоиться, не поддерживает ли он таким образом запрет, наложенный на меня и моего отца рабби Сендерсом.

Еще одно обстоятельство сильно смущало меня в это время. Бурная деятельность довела моего отца до того, что он, к моему ужасу, стал похож как скелет. По вечерам он приползал домой, выпивал свой стакан чаю, заходил ко мне в комнату на несколько минут, глядя на меня пустыми глазами и не слушая, что я ему говорю, и затем уходил в свой кабинет. Теперь по субботам мы не изучали с ним Талмуд — я занимался самостоятельно, пока он отсыпался. Палестинский вопрос обсуждался в ООН, и план по разделу Палестины вот-вот должны были поставить на голосование. Тем временем газеты что ни день сообщали о новых актах терроризма и кровопролития; и казалось, что ни неделя — в Мэдисон-сквер-гарден собирался новый многолюдный митинг. Мне удалось сходить на два из них, и во второй раз я позаботился прийти достаточно рано, чтобы мне досталось место внутри зала. Ораторы говорили через усилители, все хлопали и кричали, и я отбил себе ладони и сорвал голос, поддерживая их. Мой отец тоже выступал на этом митинге, его голос грохотал через колонки. Он выглядел так внушительно за своим микрофоном, благодаря усиленному голосу он казался великаном. Он закончил, я сидел и слушал шквал аплодисментов, и глаза мои наполнялись слезами гордости.

Тем временем «Лига за религиозный Эрец-Исраэль» рабби Сендерса продолжала печать свои антисионистские манифесты. Они попадались мне повсюду — на улицах, в трамваях, на столах колледжа, в столовой, даже в туалете.

По ходу работы ассамблеи ООН становилось понятно, что план по разделу Палестины будет поставлен на голосование где-то к концу ноября. Вечером в субботу 29 ноября это наконец произошло. Я услышал об этом по кухонному радио. Узнав результат голосования[68 - За — 33 страны, против — 13 стран, воздержались 10 стран. «За» проголосовали, в частности, СССР и США, «против» — все арабские страны, а также Греция и Турция. Воздержались, в частности, Китай, Великобритания и Югославия.], я заплакал как ребенок, а позже, когда вернулся отец, мы обнялись, всхлипнули и поцеловались, и наши слезы перемешались на щеках. Он почти помешался от радости. Смерть шести миллионов евреев наконец-то обрела смысл, причитал он без конца. Наконец-то это случилось. Через две тысячи лет — случилось. Мы снова — народ, у нас снова есть родина. Благословенно наше поколение. У нас есть возможность увидеть, как создается еврейское государство. «Слава Богу! — повторял он. — Слава Богу! Слава Богу!» Мы то рыдали, то болтали до трех часов ночи.

Утром я вскочил ошалевшим от недосыпа, но в том же приподнятом настроении. Мне хотелось поскорее помчаться в колледж, чтобы разделить его с друзьями. Но уже за завтраком моя радость была поколеблена, пока мы с отцом слушали радио: через несколько часов после голосования в ООН автобус, следующий из Тель-Авива в Иерусалим, был атакован арабами, семь евреев погибли. И радостное возбуждение перешло в ярость, когда я приехал в колледж и обнаружил, что он завален антисионистскими листовками рабби Сендерса.

Листовки отвергали голосование ООН, приказывали евреям его игнорировать, называли государство «профанацией имени Господа» и объявляли, что лига намерена бороться против признания его американским правительством.

Только угроза декана о немедленном отчислении удерживала меня в тот день от того, чтобы ринуться в драку. Меня не раз так и подмывало заорать на антисионистски настроенных студентов, которые кучковались в коридорах и аудиториях, обсуждая в полный голос, что надо присоединиться к арабам и британцам, коли они против еврейского государства. Но мне как-то удавалось держать себя в руках и молчать.

В последующие недели я был вознагражден за это молчание. Когда арабские войска начали нападать на еврейские общины в Палестине, а толпа арабов прокатилась по авеню Принцессы Марии в Иерусалиме, круша магазины, так что старый еврейский торговый центр остался сожженным и разграбленным, когда список еврейских жертв рос ежедневно, лига рабби Сендерса неожиданно притихла. Лица ярых антисионистов-хасидов в колледже напряглись и побледнели, а все антисионистские пересуды прекратились. Я каждый день наблюдал в столовой, как они читали за столами кипы еврейских газет с кровавыми отчетами и затем обсуждали их между собой. Я слышал вздохи, видел покачивания голов и глаза, полные грусти. «Снова льется еврейская кровь, — шептались они. — Как будто Гитлера было мало. Снова кровь, снова убийства. Чего еще миру от нас надо? Шести миллионов мало? Снова евреи должны умирать?» Их боль от новой вспышки насилия в Палестине перевесила ненависть к сионизму; они не обратились в сионизм, они просто притихли. Я радовался в эти недели, что сумел удержать свой гнев.

Семестр я закончил на одни пятерки. Рабби Гершензон тоже поставил мне пятерку, хотя вызвал меня в своем талмудическом семинаре только один раз за все четыре месяца. Я собирался поговорить с ним, пока не начался второй семестр, но в первый же день каникул у отца случился второй инфаркт.

Он упал без чувств на собрании Еврейского национального фонда, на «скорой» был доставлен в Бруклинскую мемориальную больницу и три дня оставался между жизнью и смертью. Я провел это время между бредом и галлюцинациями, и если бы Маня не напоминала мне мягко, но неуклонно, что я должен есть, а то заболею, то, вероятно, просто умер бы с голоду.

Отец стал приходить в себя к началу весеннего семестра, но больше напоминал тень, чем живого человека. Доктор Гроссман объявил мне, что отец должен оставаться в больнице не меньше шести недель, а потом потребуется еще от четырех до шести месяцев полного покоя, прежде чем он сможет вернуться к работе.

Когда семестр начался, моим однокашникам уже было все известно, но их слова сочувствия мало мне помогали. Первый же взгляд на лицо Дэнни помог немного больше. Он прошел мимо меня в коридоре, лицо его было полно боли и сострадания. Мне показалось даже, что сейчас он со мной заговорит, но этого не произошло. Вместо этого он, проходя мимо, исхитрился на мгновение дотронуться до моей руки. Это прикосновение и его взгляд сказали мне то, что он не мог сказать словами. Какая злая и горькая ирония, подумал я, — с моим отцом должен был случиться инфаркт, чтобы между нами с Дэнни снова установился какой-то контакт.




Январь и февраль я прожил один. Маня приходила по утрам и уходила после ужина, и я оставался один дома на всю долгую зимнюю ночь. Мне и раньше случалось оставаться дома одному, но тогда я знал, что отец раньше или позже вернется с очередного собрания и проведет со мной несколько минут, и это скрашивало мое одиночество. Теперь он не ходил на собрания и не заходил в мою комнату, и первые несколько дней тишина в квартире была просто невыносима, я выходил из дома и гулял по улицам холодными и промозглыми зимним вечерами. Наконец от этого начала страдать моя учеба, и мне пришлось взять себя в руки. Начало каждого вечера я проводил в больнице у отца. Он был слаб, с трудом говорил и беспрестанно спрашивал, все ли у меня в порядке. Доктор Гроссман предупредил, чтобы я не утомлял его, так что я старался не затягивать свой визит, шел домой, ужинал и всю ночь занимался.

К тому времени, когда отец провел в больнице три недели, такой распорядок стал повседневной рутиной. Страх, что он умрет, отступил. Оставалось только терпеливо ждать его возвращения домой. И я занимал все свое время учебой.

Особенно я налег на Талмуд. Раньше я занимался Талмудом по субботам и по утрам, перед семинаром. Теперь же я отдавал ему все вечера. Я старался как можно быстрее покончить с предметами из светского курса и возвращался к фрагментам Талмуда, которые мы проходили с рабби Гершензоном. Я прилежно изучал их, запоминал, выискивал различные комментарии — те из них, которых не было в самом Талмуде, я всегда мог найти в отцовой библиотеке — и заучивал их тоже. Пытался предвосхитить каверзные вопросы рабби Гершензона. А затем начал делать то, чего никогда не делал с Талмудом раньше. Выучив текст и комментарии, я перечитывал текст критически. Я проходился по перекрестным ссылкам в поисках параллельных мест и отмечал существующие различия. Я доставал огромные тома Иерусалимского Талмуда из библиотеки отца и сравнивал, как споры комментаторов в нем отличаются от споров комментаторов в Вавилонском Талмуде, которым мы пользовались в колледже. Я работал тщательно и методично, используя все, чему меня научил мой отец, и будучи теперь в состоянии учиться самостоятельно. Теперь, благодаря полученному на занятиях рабби Гершензона навыку медленного последовательного чтения, я мог забираться действительно глубоко. Занимаясь всем этим, я оказался в состоянии предвидеть большинство вопросов рабби Гершензона. И все точнее и точнее мог предположить, когда именно он снова собирается меня вызвать.

Он не спрашивал меня с того раза в начале октября, хотя была уже середина февраля. Благодаря моим ночным штудиям я опережал весь семинар на пять-шесть дней и теперь продирался через самую сложную талмудическую дискуссию, с какой когда-либо сталкивался. Сложность была вызвана не только самим текстом, который, казалось, был полон лакун, но комментариями, которые силились истолковать его. Сам текст состоял из девяти строк. При этом один комментарий занимал две с половиной страницы, другой — четыре. И ни один из них не был до конца ясен. Третий комментарий состоял из шести строк. Он был сжат, емок и прост. Проблема, однако, заключалась в том, что объяснение, похоже, основывалось не на том тексте, который оно объясняло. Последний комментарий старался объединить предыдущие, используя пилпул. Результат был впечатляющим — для тех, кто любил пилпул; но очень сомнительным для всех остальных, для меня в том числе. Ситуация казалась безвыходной.

Чем ближе на занятиях мы подбирались к этому фрагменту, тем больше я уверялся, что рабби Гершензон собирается вызывать меня читать и толковать именно его. Я не понимал, откуда бралась эта уверенность, — я просто знал, и все.

Сцепив зубы, я начал распутывать эту головоломку. Я использовал при этом два подхода. Первый — традиционный: запоминая текст с комментариями и изобретая вопросы, которые рабби Гершензон может мне задать. Я мог ехать в трамвае, идти по улице или лежать в кровати — и задавать самому себе вопросы. Второй подход — тот, которому меня научил отец. Он заключался в том, чтобы попытаться найти или реконструировать правильный текст, тот текст, который должен был держать перед собой комментатор, оставивший простое объяснение. Первый подход относительно прост: это был вопрос зубрежки. Второй — прямо-таки мучителен. Я без конца ходил по перекрестным ссылкам и перечитывал параллельные места в Иерусалимском Талмуде. Когда я закончил, у меня на руках были четыре различные версии изначального текста. Теперь мне предстояло реконструировать исходный текст — тот, которым пользовался автор простого комментария. Я сделал это, «отрабатывая назад»: я брал текст комментария оборот за оборотом и спрашивал себя, какой пассаж в одном из четырех вариантов мог видеть комментатор, когда писал свое толкование? Это была головоломная работа, но я наконец проделал ее как следует. На это у меня ушли долгие часы, но я был удовлетворен: передо мной оказался правильный текст, — такой текст, в котором присутствовал настоящий смысл. Этот второй подход я применил только для себя. Если рабби Гершензон меня вызовет, я смогу, без сомнения, ограничиться только первым методом объяснения, а со вторым подождать, пока мой отец вернется из больницы, и показать ему результаты проделанной работы, которыми я очень гордился.

Через три дня мы дошли на семинаре до этого места, и рабби Гершензон второй раз за год вызвал меня прочитать и истолковать его.

В аудитории воцарилась мертвая тишина. Некоторые мои друзья говорили мне перед занятием, как они боятся быть вызванными сегодня: они не в состоянии уразуметь какой-либо смысл в этом фрагменте, а комментарии и вовсе невозможны. Я тоже слегка боялся, но мне хотелось показать, что я выучил. Услышав свое имя, я почувствовал смесь страха и возбуждения, как будто удар током. Студенты, сидевшие, уткнувшись носами в учебники, чтобы не встретиться глазами с рабби Гершензоном, теперь все дружно повернули головы ко мне. Даже Дэнни взглянул на меня. По аудитории пронесся отчетливый вздох облегчения. Я склонился над Талмудом, поставил указательный палец под первым словом фрагмента и приступил к чтению.

Каждый талмудический пассаж состоит из того, что для удобства можно назвать смысловыми единицами. Каждая такая единица — это отдельная стадия обсуждения того вопроса, которому и посвящен пассаж целиком. Она может заключать в себе отдельное положение Закона, вопрос, касающийся этого положения, ответ на него, краткий или же развернутый комментарий, библейский стих и так далее. В Талмуде нет знаков препинания, так что не всегда просто определить, где кончается одна смысловая единица и начинается другая; порою же пассаж льется так плавно и естественно, что на смысловые единицы он разбивается с трудом и не без произвола читающего. В большинстве случаев, однако, эти единицы ясно различимы, и решение о том, как разбивать пассаж, можно принимать исходя из здравого смысла и ритма ведущегося обсуждения. Разбивать пассаж на смысловые единицы, из которых он состоит, — первейшая задача. И это задача читающего — решить, где ему остановить чтение и начать объяснение. Так же как его задача — решить, когда переходить к напечатанным комментариям, необходимым для дальнейшего объяснения.

Я разбил требуемый пассаж на смысловые единицы точно так же, как я разбил его, занимаясь дома. И точно знал, где следует остановиться и перейти к толкованию. Громко прочитал смысловую единицу, содержащую цитату из Мишны. Мишна — это записанный текст устного раввинистического закона; по форме и содержанию она большей частью сжата и дробна — огромное собрание установлений, на которых основываются почти все раввинские споры, которые, вместе с Мишной, и образуют Талмуд. Когда я добрался до конца этой смысловой единицы, я остановился и кратко пересказал прочитанное, присовокупив комментарии Раши и Тосефты[69 - Тосефта — изречения законоучителей, не вошедшие в канонический текст Мишны, составленный в начале III века, но позднее ставшие неотъемлемой частью Талмуда.]. Я старался говорить как можно яснее и четче, как будто сам вел урок в классе, а не выступал простой затравкой для комментариев рабби Гершензона. Закончив объяснение, я перешел к следующей смысловой единице — другой цитате из Мишны, позаимствованной из другого трактата, который мы сейчас и изучали. Эта вторая смысловая единица прямо противоречила первой. Я тщательно объяснил, в чем именно заключается противоречие, затем прочитал комментарии Раши и Тосефты, набранные на этой же странице Талмуда. Я ждал, что на этом рабби Гершензон меня остановит, но он молчал. Я продолжал читать и объяснять. Мои глаза были устремлены в книгу, пока я читал, и на рабби Гершензона, пока я объяснял. Он давал мне возможность продолжать, не прерывая. К этому моменту я прочитал четыре строки и стал ссылаться уже на средневековый комментарий, который был набран не на той же странице, а отдельно, в конце трактата. Держа палец правой руки на нужном месте текста, я перелистнул Талмуд и прочитал комментарий. Затем указал, что другие комментарии предлагают другое толкование, и прочитал их по памяти, потому что их не было в том издании Талмуда, которым мы пользовались в аудитории. Потом вернулся к самому пассажу и продолжил чтение. Когда я поднял глаза, чтобы объяснить следующую смысловую единицу, я увидел, что рабби Гершензон сел за стол — впервые за все время наших занятий я видел, чтобы он сидел во время шиюра, — и внимательно слушал, подперев голову руками и уставившись в раскрытый перед ним Талмуд. Продолжая свои объяснения только что прочитанной смысловой единицы, я мельком взглянул на часы на запястье и обомлел — я говорил уже почти полтора часа без перерыва. При объяснении этой единицы мне пришлось задействовать все комментарии, и мне удалось закончить толкование за мгновение до того, как прозвучал трехчасовой звонок. Рабби Гершензон так ничего и не сказал. Он продолжал сидеть и просто отпустил группу взмахом руки.

На следующий день он снова меня вызвал, и я продолжил чтение и объяснение. Я потратил два часа на семь слов, и снова посреди моего ответа он сел и обхватил голову руками. И снова не произнес ни слова. Звонок остановил меня посреди пространного толкования на четырехстраничный комментарий, и, когда он вызвал меня на третий день, я быстро прочитал эти семь слов, вкратце повторил вчерашние объяснения и продолжил с того места, где я остановился.

Между третьим и четвертым днем настроение мое скакало вверх и вниз — от бешеной радости до мрачного предчувствия. Я понимал, что все делаю правильно, иначе бы рабби Гершензон меня остановил, но мне по-прежнему хотелось, чтобы он сказал что-нибудь, а не стоял (или сидел) молча.

Кое-кто из студентов-хасидов бросал на меня взгляды, в которых восхищение смешивались с ревностью, как будто не могли сдержать восторга перед тем, как хорошо я все делаю, и в то же время недоумевали, как это такой человек, как я — сионист, сын автора апикойрсише статей, вообще может так хорошо знать Талмуд. Однако Дэнни был, похоже, абсолютно счастлив происходящим. Он не смотрел на меня ни когда я читал, ни когда я толковал, но я видел, как он с улыбкой кивал головой в такт моим объяснениям. Рабби Гершензон оставался молчалив и неподвижен. Он внимательно слушал с безучастным лицом, только порой, когда я прояснял особенно трудное место, уголки его рта немного приподнимались. Но к концу третьего дня я стал чувствовать себя неуютно. Мне хотелось, чтобы он сказал или хоть сделал что-нибудь — кивнул головой, улыбнулся, да хоть поймал бы меня на ошибке! Что угодно, только не это ужасное молчание.

Я был готов, что рабби Гершензон вызовет меня и на четвертый день. Так и произошло. Мне оставалось истолковать еще только одну смысловую единицу, и, закончив, я решил еще раз быстро пройтись по фрагменту со всеми комментариями, напомнив, в чем заключаются трудности в понимании текста, и показав различные пути их разрешения. Затем я обрисовал попытку комментатора позднего Средневековья примирить противоречия в комментариях. Все это заняло у меня меньше часа, и наконец, сделав все, что мог, я замолчал. Рабби Гершензон сидел за столом и внимательно на меня смотрел. На мгновение мне показалось странным не слышать больше звуков собственного голоса. Но мне совсем нечего было больше сказать.

Повисло недолгое молчание. Я видел, как один студент-хасид ухмыльнулся и наклонился, чтобы прошептать что-то на ухо другому студенту-хасиду. Затем рабби Гершензон поднялся и сложил руки на груди. Теперь он слегка улыбался и покачивался взад-вперед.

Он попросил меня повторить одно утверждение, сделанное два дня назад, и я повторил. Он попросил меня прояснить немного пассаж в одном из комментариев, я повторил этот комментарий по памяти и постарался снова его истолковать. Он попросил меня сосредоточиться на трудностях, обнаруженных мною при сопоставлении разных комментариев, и я снова тщательно повторил их. Тогда он попросил меня продемонстрировать, как средневековый комментатор попытался разрешить эти трудности, и я снова сделал это.

Снова на короткое время воцарилась тишина. Я мельком взглянул на часы. Они показывали два тридцать. Интересно, начнет ли он новый пассаж за полчаса до конца шиюра? Обычно он предпочитал начинать новый фрагмент — иньян, как он говорил, в начале занятия, чтобы у нас хватило времени на нем сосредоточиться. Я был очень доволен тем, как я объяснял фрагмент и отвечал на вопросы, и обещал себе, что все расскажу отцу в больнице этим же вечером.

И тут я услышал, как рабби Гершензон спрашивает меня, удовлетворен ли я попыткой комментатора позднего Средневековья примирить противоречия.

Этого вопроса я не ожидал. Эта попытка примирения казалась мне отправной точкой для всей дискуссии по поводу данного фрагмента, и я никак не мог предположить, что рабби Гершензон будет о ней спрашивать. Я почувствовал, как проваливаюсь в ту мертвящую тишину, что всегда следовала за вопросом, на который отвечающий не мог дать ответ, и подумал, что сейчас он начнет барабанить пальцами. Но он спокойно стоял с руками на груди, слегка покачиваясь и внимательно глядя на меня.

— Ну-с, — сказал он снова, — будут еще вопросы о том, что он сказал?

Я ожидал увидеть поднятую руку Дэнни, но так и не увидел. Я мельком взглянул на него и обнаружил, что он сидит с полуоткрытым ртом. Вопрос рабби Гершензона тоже поставил его в тупик.

Тот огладил свою заостренную бороду и в третий раз спросил у меня, удовлетворен ли я тем, что говорит комментатор.

— Нет, — услышал я свой голос.

— Ага, — сказал он, слабо улыбаясь. — И почему же?

— Потому что это… пилпул!

По аудитории прошло движение. Дэнни замер на стуле и послал мне быстрый, почти испуганный взгляд, потом отвернулся.

Мне вдруг стало немного страшно — настолько откровенно было то презрение, которое я вложил в словечко «пилпул», и это презрение повисло в воздухе как угроза.

Рабби Гершензон медленно огладил свою седую бороду.

— Так-так, — сказал он спокойно, — значит, это пилпул. Я вижу, вы не любите пилпул. Ну-с, великий Виленский Гаон тоже не любил пилпул.

Он имел в виду раввина Элияху Виленского, жившего в XVIII веке противника хасидизма.

— Скажи, Рувим, — он впервые обратился ко мне по имени — а почему это пилпул? Что не так с этим объяснением?

Я отвечал, что оно притянуто, что оно приписывает противоречащим комментариям нюансы, которых они на самом деле лишены, и поэтому на самом деле никакого примирения там нет.

Он медленно кивнул. Потом сказал, обращаясь теперь не только ко мне, но ко всему семинару:

— Ну-с, это действительно сложный иньян. И комментарии… — он использовал термин «ришоним», которым обозначаются талмудические комментаторы раннего Средневековья, — нам не помогли.

Потом посмотрел на меня.

— Скажи, Рувим, — спросил он спокойно, — а как ты объяснишь этот иньян?

Я опешил. И молча уставился на него. Если комментаторы оказались не способны истолковать, где уж мне? Но на сей раз он не позволил тишине длиться. Вместо этого он повторил вопрос — мягко и вежливо:

— Ты не можешь объяснить его, Рувим?

— Нет, — выдавил я.

— Значит, не можешь… Точно не можешь?

На короткое мгновение у меня возникло искушение сказать ему, что текст испорчен, и дать восстановленный мною текст. Но я не сделал этого, потому что вспомнил слова Дэнни: рабби Гершензон знает все о научно-критическом методе изучения Талмуда и ненавидит его. Так что я промолчал.

Рабби Гершензон повернулся к аудитории.

— Кто-нибудь может объяснить иньян? — спросил он спокойно.

Ответом ему была тишина.

Он шумно вздохнул:

— Ну-с, никто не может объяснить. По правде говоря, я сам не могу его объяснить. Это трудный иньян. Очень трудный.

Он замолчал на мгновение и улыбнулся.

— Учитель тоже не все знает, — добавил он тихо.

Я впервые в жизни слышал, чтобы раввин признавал, что он не понимает пассаж из Талмуда.

Наступила неловкая тишина. Рабби Гершензон уставился в лежащий перед ним Талмуд. Затем медленно закрыл его и отпустил семинар.

Собирая книги, я услышал, как он окликает меня по имени. Дэнни тоже услышал это и взглянул на него.

— Я хочу с тобой поговорить, задержись на минутку, — сказал рабби Гершензон.

Я подошел к его столу.

Вблизи мне было хорошо видно, как сморщено его лицо. Кожа на руках казалась сухой и пожелтевшей, как пергамент, и губы под спутанной бородой выглядели тонкой щелью. У него были кроткие карие глаза, а глубокие морщины расходились от их наружных уголков как маленькие борозды.

Он подождал, пока все разойдутся, и тихо спросил:

— Ты изучал этот иньян самостоятельно, Рувим?

— Да.

— А твой отец не помогал тебе?

— Мой отец в больнице.

Он, казалось, был поражен.

— Ему уже лучше. У него был инфаркт.

— Я об этом не знал, — сказал тихо рабби Гершензон. — Мне очень жаль.

Он помолчал, пристально глядя на меня. Потом продолжил:

— Значит, ты изучал этот иньян самостоятельно.

Я кивнул.

— Скажи мне, Рувим, — сказал он осторожно, — ты изучаешь Талмуд со своим отцом?

— Да.

— Твой отец — выдающийся ученый, — сказал он тихо, почти шепотом. — Великий ученый.

Мне показалось, что его карие глаза затуманились.

— Рувим, скажи мне… Как бы твой отец ответил на мой вопрос?

Я уставился на него, не зная, что отвечать.

Он слабо, виновато улыбнулся:

— Ты не знаешь, как твой отец истолковал бы этот иньян?

Все разошлись, мы были в аудитории одни, и я ощутил, как между нами возникает близость, которая позволила мне сказать то, что я сказал, — хотя по-прежнему не без опасений:

— Мне кажется, я знаю, что он мог бы сказать.

— Ну-с, — осторожно спросил рабби Гершензон. — И что же?

— Он бы сказал, что текст испорчен.

Он несколько раз мигнул, но не изменил выражения лица.

— Объясни, что ты имеешь в виду, — сказал он тихо.

Я объяснил, как восстановил исходный текст, затем процитировал правильный текст по памяти, показывая, насколько хорошо он соответствует тому истолкованию, которое предлагает самый простой комментарий. И закончил словами уверенности, что именно этот рукописный текст Талмуда лежал перед комментатором, когда он писал свое пояснение.

Рабби Гершензон долго молчал. Лицо его оставалось неподвижно. Затем он медленно сказал:

— И ты проделал это самостоятельно, Рувим?

— Да.

— Твой отец — прекрасный учитель, — сказал он тихо. — Как тебе повезло с отцом!

Его тихий голос дрожал.

— Рувим…

— Да?

— Я должен попросить тебя не пользоваться таким методом объяснения на моих семинарах. — Он говорил осторожно, почти извиняясь. — Я лично не возражаю против такого метода. Но я должен попросить тебя никогда не пользоваться им на семинарах. Ты меня понял?

— Да.

— Теперь я буду тебя часто спрашивать, — продолжал он, тепло улыбаясь. — Да-да, можешь не сомневаться, теперь я буду тебя очень часто спрашивать… Я весь год ждал, чтобы посмотреть, чему тебя научил твой отец. Он великий учитель и великий ученый. Слушать тебя — одно удовольствие. Но ты не должен пользоваться этим методом на семинаре. Ты понял?

— Да, — повторил я.

Он улыбнулся и отпустил меня дружелюбным кивком.

Вечером, после последнего занятия, я отправился в библиотеку колледжа и стал искать имя рабби Гершензона в английском и еврейском каталогах. Его нигде не оказалось. Только тогда я понял, почему мой отец не преподает в этом колледже.




Глава пятнадцатая


Отца выписали из больницы в середине марта. Он исхудал и ослаб, ему был предписан постельный режим и полное отсутствие физических нагрузок. Маня ходила за ним, как за ребенком, а доктор Гроссман навещал дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, до конца апреля, когда визиты стали еженедельными. И все время твердил мне, что удовлетворен улучшением его состояния. Беспокоиться больше не о чем, надо только обеспечить ему полный покой. Первые четыре недели после больницы к нам домой каждый вечер приходила ночная сиделка и оставалась в его комнате до утра. От разговоров он быстро уставал; даже просто слушать было ему еще трудно. Мы не так много времени могли проводить вместе в первые шесть недель после его выписки. Но все равно это было прекрасно — знать, что он здесь, в своей комнате, а не в больнице, и знать, что черное молчание покинуло наш дом.

Я рассказал ему о моем разговоре с рабби Гершензоном еще в больнице. Он спокойно слушал, кивал и сказал наконец, что очень мной гордится. О рабби Гершензоне он даже не упомянул. Теперь меня регулярно вызывали на занятиях читать и толковать Талмуд, и тишина ни разу не повисала.

Я по-прежнему постоянно виделся с Дэнни в колледже, но наше молчание все длилось. И я смирился с ним. Мы начали общаться взглядами, кивками, но не говорили друг другу ни слова. Я понятия не имел, как движутся его дела с психологией и что у него дома. Но, судя по отсутствию плохих новостей, все было более-менее благополучно.

Лица преподавателей и студентов были мрачны, как и заголовки газет, сообщавших об арабских нападениях на палестинских евреев, о еврейских защитных мерах, о том, как британцы препятствовали многим из них, и о продолжающейся деятельности «Иргуна». Арабы нападали на еврейские поселения в Верхней Галилее, в Негеве и вокруг Иерусалима и постоянно теребили караваны снабжения. Арабы убивали евреев, евреи убивали арабов, а британцы, занимающие крайне неудобное положение посередине, не хотели, а порою и не могли остановить приливную волну насилия.

Сионистские группы в колледже развили небывалую активность, и однажды членов моей группы даже попросили уйти с послеобеденных занятий и отправиться в большой склад в Нижнем Бруклине — помогать загружать военную форму, каски и фляги в огромные десятитонные грузовики, ждавшие снаружи. Нам объяснили, что все это снаряжение будет немедленно загружено на суда и отправлено в Палестину, в распоряжение «Хаганы». Мы долго и упорно трудились на погрузке этих грузовиков, и благодаря этому я ощутил непосредственную связь с теми новостями, что я слышал по радио и читал в газетах.

В апреле «Хагана» заняла Тверию, Хайфу и Цфат, а «Иргун», с ее помощью, овладел Яффой.

Мой отец настолько окреп, что стал понемногу гулять вокруг дома. Наши беседы стали продолжительнее, но мы мало о чем говорили, кроме Палестины. Он рассказал мне, что перед инфарктом ему предложили отправиться в качестве делегата на Всеобщий сионистский совет, который должен был пройти летом в Палестине.

— Теперь я буду рад, если мне удастся съездить этим летом в наш домик, — подытожил он с грустной улыбкой.

— Почему ты мне не говорил?

— Не хотел тебя расстраивать. Но не могу больше держать это в себе. Вот и говорю.

— А почему ты мне сразу не сказал, когда предложили?

— Это случилось в тот же вечер, что и инфаркт.

Мы никогда больше не заговаривали об этом. Но я всегда знал, когда он думает именно об этом, если я оказывался в этот момент рядом с ним. При этом глаза его затуманивались, он мог вздохнуть или покачать головой. Он работал на износ ради еврейского государства — и теперь сама эта работа не позволила ему посетить это государство. Я часто думал в последующие месяцы, как он это воспринял. Но никогда не спрашивал.

В пятницу второй недели мая мы не скрывали своих слез, когда государство Израиль наконец родилось[70 - 14 мая 1948 года.]. А на следующее утро, по пути в синагогу, увидел в газетах сообщение о появлении еврейского государства. И о том, что арабские армии начали то самое вторжение, которым они грозили.

Следующие несколько недель были темными и мрачными. Эцион в Хевронских горах пал, иорданская армия атаковала Иерусалим, иракская армия вторглась в долину реки Иордан, египетская армия вторглась в Негев, и битва за Латрун, ключевой пункт на дороге к Иерусалиму, превратилась в побоище. Мой отец помрачнел и притих. Я стал снова опасаться за его здоровье.

В начале июня по колледжу поползли слухи, что наш недавний выпускник погиб в бою под Иерусалимом. Слухи усиливались и через несколько дней подтвердились. Я совсем его не знал, он закончил колледж прежде, чем я в него поступил, но почти все студенты старших курсов хорошо его помнили. Он отличался блистательными способностями в математике, его все любили. Потом он уехал в докторантуру Иерусалимского университета, вступил в «Хагану» и погиб, защищая караван, идущий в Иерусалим. Мы были просто ошарашены: никто из нас и представить не мог, что война так близка.

Во вторую неделю июня, в тот самый день, когда объявленное ООН перемирие вступило в силу и бои в Израиле прекратились, мы провели общее собрание в память об этом выпускнике. Пришли все студенты, все раввины, все преподаватели светских дисциплин. Один из его учителей Талмуда рассказывал о его преданности иудаизму, его профессор математики говорил о его блестящих способностях, а один из старшекурсников вспоминал, как он всегда мечтал уехать в Израиль. Потом мы все молились и читали кадиш.

Антисионистская лига рабби Сендерса в колледже Гирша в тот день прекратила свое существование. Она продолжала подавать признаки жизни за его пределами, но в самом колледже я никогда больше не сталкивался с ее листовками.

Годовые экзамены не создали мне каких-либо проблем в этом семестре — я закончил его на одни пятерки. Пришел июль, принес ужасную жару и хорошие новости: доктор Гроссман объявил, что мой отец достаточно окреп, чтобы провести август в нашем домике, а с сентября вернуться к преподаванию. Но в домике он должен отдыхать, а не работать. Писать? Да, конечно, он может писать; какая же это работа? Услышав это, отец рассмеялся — впервые за много месяцев.

В сентябре он вернулся в ешиву, а я перешел на третий курс. Поскольку символическая логика — это раздел философии, я выбрал философию в качестве профилирующего предмета, и она оказалась просто восхитительной. Недели летели быстро. Отец первые месяцы не занимался ничем, кроме преподавания; затем, с разрешения доктора Гроссмана, он вернулся к своей сионистской деятельности и к курсам для взрослых, по одному вечеру в неделю.

Военные действия в Израиле то затухали, то возобновлялись, особенно в районе пустыни Негев; но инициатива теперь перешла к израильтянам, и напряженность постепенно уходила.

Антисионистская лига рабби Сендерса, казалось, совсем прекратила свое существование. О ней ничего не было слышно, даже в нашем районе. А однажды, в конце весны, пока я обедал в столовой, Дэнни подошел к моему столу, нерешительно улыбаясь, сел и попросил помочь с экспериментальной психологией: он никак не мог построить график с формулой, включающей переменные величины.




Глава шестнадцатая


Услышав его голос, я ощутил легкий трепет.

— Добро пожаловать назад, в мир живущих, — сказал я, глядя на него и чувствуя, как мое сердце рвется наружу. Мы не говорили больше двух лет.

Он слабо улыбнулся и пригладил бороду, которая изрядно отросла и загустела. На нем были обычная черная пара, рубашка без галстука, цицит и кипа. Пейсы свисали по обеим сторонам скульптурного лица, а глаза отливали яркой синевой.

— Запрет снят, — сказал он просто.

— Как приятно снова чувствовать себя кошерным, — ответил я не без сарказма.

Он заморгал и снова попытался выдавить из себя улыбку.

— Мне очень жаль, — сказал он тихо.

— А уж мне-то как жаль. Мне тебя очень не хватало. Особенно когда мой отец болел.

Он грустно кивнул.

— Как тебе это удается? — спросил я.

Он снова заморгал:

— Что удается?

— Молчать.

Он ничего не ответил. Но лицо его напряглось.

— Я это ненавижу. А как тебе это удается?

Он начал нервно накручивать пейс, глаза его потемнели.

— Я чуть с ума не сошел, — продолжал я.

— Но не сошел же, — ответил он тихо. — А научился с этим жить.

— Почему он так поступает?

Рука, крутившая пейс, снова опустилась на стол. Он медленно покачал головой:

— Я не знаю. Мы так и не разговариваем.

— Только когда вы изучаете Талмуд или когда он выходит из себя.

Он мрачно кивнул.

— Даже говорить не хочу, что я думаю о твоем отце.

— Он великий человек, — ответил Дэнни ровным голосом. — У него должна быть на то причина.

— Это просто садизм и безумие, — бросил я. — Терпеть его не могу.

— У тебя свое мнение, — сказал он тихо. — А у меня свое.

Мы помолчали.

— Ты похудел, — сказал я.

Он молча кивнул и продолжал сидеть сгорбившись. Он казался маленьким и подавленным, как больная птица.

— А как твои глаза?

Он пожал плечами:

— Побаливают порой. Врач говорит, это нервное.

Снова повисло молчание.

— Здорово, что ты вернулся, — сказал я.

И ухмыльнулся. Он робко улыбнулся в ответ, его голубые глаза сверкнули.

— Ты и твои дикие бейсбольные удары. Ты и твой отец с диким молчанием и дикими вспышками ярости.

Он снова улыбнулся, на сей раз широко, и выпрямился на стуле:

— Так поможешь мне с графиком?

Я отвечал, что у него было довольно времени, чтобы научиться разбираться с ними самостоятельно, а затем показал, что надо сделать.

Когда я рассказал вечером отцу, он только сухо кивнул. Он ждал этого. Еврейское государство — это больше не тема для обсуждения, это свершившийся факт. Сколько еще рабби Сендерс мог запрещать обсуждение темы, которая больше не обсуждается?

— Как Дэнни себя чувствует? — спросил отец.

Я отвечал, что выглядит он не лучшим образом и заметно похудел.

Отец помолчал, потом спросил:

— Рувим, а молчание между ними так и продолжается?

— Да.

— Отец может воспитывать ребенка так, как считает нужным, — сказал он грустно. — Но как же велика цена за душу!

Я спросил, что он имеет в виду, но отец ничего не ответил. Лишь глаза его оставались мрачными.




Так мы с Дэнни возобновили наше прежнее обыкновение встречаться перед нашей синагогой, вместе ехать на занятия, вместе обедать в столовой и вместе возвращаться домой. Семинары рабби Гершензона превратились в особую радость, потому что обретенная свобода побуждала нас с Дэнни к бесконечным состязаниям, которые практически монополизировали часы шиюра. Наше положение было настолько прочно, что однажды, после особо горячего талмудического спора, который мы с Дэнни вели, не обращая ни на кого внимания, почти четверть часа, рабби Гершензон остановил нас и заметил, что это не частный урок и в аудитории еще двенадцать студентов, — может быть, они тоже хотят что-то добавить? Но он сказал это с такой улыбкой, что мы с Дэнни восприняли его упрек как завуалированный комплимент.

Через несколько дней после того, как мы начали разговаривать, Дэнни рассказал мне, что на втором курсе снова записался на экспериментальную психологию и она ему даже начала нравиться. Говоря о психологии, он теперь неизбежно съезжал на язык адептов психологии экспериментальной: переменные, постоянные, управление, наблюдение, запись данных, проверка гипотез и приоритетность опровержения гипотез перед подтверждением их. Математика больше не являлась для него проблемой — лишь изредка он прибегал к моей помощи.

Однажды за обедом он рассказал мне о своей беседе с профессором Аппельманом.

— Он говорит, — рассказывал Дэнни, — что, если я хочу внести какой-то ощутимый вклад в психологию, я должен пользоваться научными методами. А подход Фрейда, в сущности, не обеспечивает настоящей возможности принять или опровергнуть ту или иную гипотезу и поэтому не дает никакого приращения знания.

— Так-так, — ухмыльнулся я. — Стало быть, прощай, Фрейд!

Он затряс головой:

— Нет-нет, никакого «прощай, Фрейд»! Фрейд был гением. Но он слишком замкнулся в своих изысканиях. Я хочу знать намного больше, чем те вещи, которыми занимался Фрейд. Он никогда не обращал внимания на процесс восприятия, например. Или на процесс познания. Как люди видят, слышат, осязают и обоняют или как они обучаются чему-то новому. Это же все потрясающе интересно! И Фрейд никогда этим не занимался. Но в том, чем он занимался, он был гением, тут не поспоришь.

— Так ты будешь теперь психологом-экспериментатором?

— Не думаю. Я хочу работать с людьми, а не с крысами и лабиринтами. Я обсуждал это с Аппельманом. И он предложил мне заняться клинической психологией.

— А это еще что?

— Ну, это как разница между теоретической и прикладной физикой, скажем так. Экспериментальный психолог — более-менее чистый теоретик; клинический психолог применяет его теории на практике. Он работает с людьми: осматривает их, проводит анализы, диагностирует, даже лечит.

— Как это — лечит?

— Проводит терапию.

— Ты собираешься стать психоаналитиком?

— Возможно. Но психоанализ — лишь одна из возможных форм терапии. Существуют и другие.

— Какие — другие?

— Да разные, — сказал он неопределенно. — Многие из них еще довольно мало изучены.

— Ты собираешься изучать их на людях?

— Не знаю. Возможно. Я, правда, еще не так много об этом знаю.

— И ты собираешься получать докторскую степень?

— Ну, разумеется. В этой области ничего нельзя делать без докторской степени.

— И где ты собираешься ее получать?

— Еще не решил. Аппельман советует Колумбийский университет. Он сам там был в докторантуре.

— А твой отец уже знает?

Дэнни напряженно на меня посмотрел.

— Нет, — сказал он тихо.

— И когда ты ему скажешь?

— Когда я получу смиху.

«Смихой» называется посвящение в раввины.

— Значит, в будущем году, — сказал я.

Дэнни мрачно кивнул. Затем посмотрел на часы:

— Пора двигаться, а то на шиюр опоздаем.

Мы помчались по лестнице и вбежали в аудиторию за мгновение до того момента, как рабби Гершензон вызвал кого-то читать и объяснять.




В другой раз за обедом Дэнни поинтересовался, на что мне сдалась символическая логика, если я собираюсь быть раввином. Я отвечал, что сам еще не решил, но я много читаю по философии и по теологии, и толк из этого явно выйдет.

— Мне всегда казалось, что теология и логика — это как Давид и Саул, — заметил Дэнни.

— Так оно и есть. Но я должен поближе их познакомить.

Он покачал головой:

— Просто поверить не могу, что ты собираешься быть раввином.

— А я поверить не могу, что ты собираешься быть психологом.

И мы поглядели друг на друга в молчаливом изумлении.




В июне сестра Дэнни вышла замуж. Меня тоже пригласили, и я оказался единственным нехасидом на свадьбе. Церемония была типично хасидской, с раздельными местами для мужчин и женщин и с многочисленными песнопениями и плясками. Меня поразил вид рабби Сендерса. Его черная борода начала седеть, и, казалось, он заметно постарел со времени нашей последней встречи. Я подошел поздравить, он крепко пожал мне руку и взглянул своими темными пронзительными глазами. Его окружало множество людей, у нас не было шанса поговорить. Я не особо переживал. Мне не так легко было заговорить с ним. Леви подрос немного, но оставался таким же бледным, и его глаза казались огромными за очками в черепаховой оправе. А вот сестра Дэнни выросла в красавицу. Парень, за которого она выходила замуж, был хасидом — с черной бородой, длинными пейсами и темными глазами. Он держался очень строго, и я быстро решил, что он мне не нравится. Когда после свадьбы я его поздравил и пожал его руку, пальцы оказались вялыми и влажными.

Однажды утром, когда закончился учебный год и наступил июль, я отправился к Дэнни домой. С того времени, как мы с Дэнни снова начали говорить, я видел рабби Сендерса только на свадьбе, потому что по субботам после обеда мы с отцом занимались Талмудом, и я решил, что теперь, когда занятия в колледже закончились, с моей стороны было бы вежливо нанести ему визит. Дэнни повел меня наверх, в кабинет отца. Весь коридор третьего этажа оказался заполнен людьми в темных лапсердаках, молча дожидавшихся своей очереди. Появление Дэнни они встретили кивками головы и приветствиями, произносимыми уважительным шепотом, а один из них, согбенный древний старик с белой бородой, подался вперед и коснулся руки Дэнни, когда мы проходили мимо. Это показалось мне отвратительным. Мне теперь казалось отвратительным все, связанное с рабби Сендерсом и хасидизмом. Мы дождались, пока выйдет очередной посетитель, и зашли.

Рабби Сендерс сидел в своем кресле с прямой спинкой и красной кожаной обивкой, окруженный книгами и запахом старых переплетов. Его лицо, казалось, было прорезано морщинами боли, но, когда он приветствовал меня, голос звучал спокойно. Он был очень рад, сказал он тихо, видеть меня. Потом в сомнении посмотрел на нас с Дэнни своими задумчивыми темными глазами. Где я прячусь, спросил он, почему не прихожу больше по субботам после обеда? Я ответил, что мы с отцом вместе занимаемся Талмудом. Он вздохнул и неопределенно кивнул. Ему хотелось бы поговорить со мной подольше, но там так много людей, которым надо его видеть. Не мог бы я заглянуть как-нибудь в субботу днем? Я ответил, что постараюсь, и мы с Дэнни вышли.

Это был весь наш разговор. Ни слова о сионизме. Ни слова о молчании, которым он разделил нас с Дэнни. Ничего. Когда я выходил, он не нравился мне еще больше, чем когда я входил. Больше в июле мы не виделись.




Глава семнадцатая


В сентябре начался последний год нашего обучения в колледже. Как-то за обедом я поделился с Дэнни свежим умеренно антихасидским анекдотом, и он громко рассмеялся. Тогда, не подумав, я повторил шутку одного из наших соучеников: «Цадик сидит абсолютно молча, не произнося ни слова, а его последователи вокруг внимательно слушают». Смех будто схлопнули. Лицо Дэнни окаменело.

Осознав, что я коснулся больной темы, я похолодел и забормотал бессмысленные теперь извинения.

Он надолго замолчал. Его глаза казались затуманенными, обращенными внутрь. Потом он заметно расслабился и слабо улыбнулся.

— В этой шутке больше смысла, чем ты думаешь. Молчание можно слушать, Рувим. Я начал понимать, что молчание можно слушать и постигать. У него есть размер и глубина. Оно что-то говорит мне. Я обжился в нем. Оно говорит. И я могу его слушать.

Он говорил нараспев. В точности как его отец.

— Не понимаешь?

— Нет.

Он кивнул:

— Я и не надеялся.

— Что это значит, «молчание говорит»?

— Надо захотеть слушать его, тогда ты услышишь. Это странное, прекрасное вещество. Оно не всегда говорит. Порой оно кричит, и в нем слышна вся боль мира. Его больно слушать. Но необходимо.

Когда он так заговорил, я снова похолодел.

— Я совсем тебя не понимаю.

Он слабо улыбнулся.

— Вы с отцом не говорили в последние дни?

Он покачал головой.

Я совсем его не понимал, но он был таким мрачным и таким странным, что мне совсем не хотелось продолжать этот разговор, и я решил сменить тему.

— Тебе надо завести девушку, — сказал я. — Очень бодрит. И помогает от душевных страданий.

Сам я уже регулярно ходил на свидания, вечерами в субботу.

Он грустно на меня взглянул:

— Мне уже выбрали жену.

Я уставился на него.

— Старая хасидская традиция, ты что, забыл?

— Со мной такого никогда не будет, — произнес я ошарашенно.

Он мрачно кивнул:

— Вот еще одна причина, по которой мне нелегко будет вырваться из западни. Это касается не только моей семьи.

Я не знал, что ответить. Повисла долгая неловкая пауза. А потом мы вышли из-за стола и молча отправились на занятие к рабби Гершензону.




Бар мицва брата Дэнни, прошедшая ранним утром в третью неделю октября в моем присутствии, была простой и безыскусной. Утренняя служба началась в семь тридцать — достаточно рано, чтобы мы с Дэнни не опоздали на занятия, — и Леви был вызван читать благословение из Торы. После службы последовал небольшой кидуш, со шнапсом, тортиками и печеньем. Все провозгласили «лехаим» — «за жизнь», а потом разошлись. Рабби Сендерс тихо спросил меня, почему я не прихожу больше его проведать, и я снова ответил, что теперь по субботам после обеда мы с отцом изучаем вместе Талмуд. Он неопределенно кивнул и медленно отошел, подавшись вперед всем телом.

Леви Сендерс вытянулся и похудел. Он смутно походил теперь на Дэнни, только с черными волосами и темными глазами. Кожа на лице и на кистях у него оставалась белой, почти прозрачной, под ней были ясно различимы веточки вен.

В нем было что-то безнадежно-хрупкое — казалось, что порыв ветра способен его опрокинуть. Но в то же время темные глаза обжигали каким-то внутренним огнем, свидетельствующим об упорстве, с которым он цеплялся за жизнь, и о том, что он все больше и больше осознает: отныне и до конца дней всякое его дыхание будет зависеть от регулярно глотаемых им таблеток. Эти глаза говорили, что он готов бороться за жизнь любой ценой, не обращая внимания на боль.

Словно чтобы подчеркнуть непрочность бытия Леви Сендерса, на следующий же после бар мицвы день ему стало очень плохо, и его увезли в бруклинскую Мемориальную больницу. Дэнни позвонил мне, пока мы ужинали, как только «скорая» отъехала от крыльца, и в голосе его была паника. Мне особо нечего было сказать по телефону, и я спросил, хочет ли он, чтобы я приехал. Нет, отвечал он, у матери истерика, и он должен быть с ней. Он только хотел, чтобы я знал. И повесил трубку.

Отец услышал тревогу в моем голосе и тоже вышел из кухни, чтобы поинтересоваться, что случилось.

Я объяснил.

Мы вернулись за стол. У меня пропал аппетит, но я все равно ел, чтобы порадовать Маню. Отец заметил, как я был расстроен, но ничего не сказал. После еды он пришел в мою комнату, сел на кровать (я сидел за столом) и спросил, в чем дело, почему я так расстроился из-за болезни Леви Сендерса, ведь он уже и раньше болел.

И тогда я рассказал ему о намерениях Дэнни получить докторскую степень по психологии и не становиться наследственным цадиком после своего отца. И добавил, чувствуя, что настало время полной откровенности, что Дэнни испытал приступ паники из-за болезни брата, потому что без Леви для него окажется невозможным покинуть отца: он не хочет совсем разрушать династию.

Слушая, отец все больше и больше мрачнел. Когда я закончил, он долго сидел молча, с убитым лицом.

— Когда Дэнни рассказал тебе это? — спросил он наконец.

— В то лето, когда я жил в их доме.

— Так давно? Он так давно это решил?

— Да.

— И ты ничего мне не говорил?

— Это была наша тайна, аба.

Он хмуро на меня посмотрел:

— Дэнни представляет, какую боль это причинит его отцу?

— Он ужасно боится того дня, когда ему придется это сказать. Боится за них обоих.

— Я знал, что это должно произойти… Как это могло не произойти?

Он строго на меня посмотрел:

— Рувим, давай как следует разберемся. Что в точности Дэнни собирается сказать рабби Сендерсу?

— Что он хочет получить докторскую степень по психологии, а не занять его место.

— Намеревается ли Дэнни порвать с иудаизмом?

Я уставился на отца:

— Я никогда его об этом не спрашивал…

— Борода, пейсы, одежда, цицит — собирается ли он сохранить все это в докторантуре?

— Я не знаю, аба. Мы никогда с ним об этом не говорили.

— Рувим, Дэнни не сможет стать психологом, пока он выглядит как хасид.

Я не знал, что на это ответить.

— Очень важно, чтобы Дэнни в точности представлял, что он скажет своему отцу. Он должен предвосхитить те вопросы, которые возникнут у рабби Сендерса. Поговори с Дэнни. Пусть он заранее в деталях поймет, что он скажет отцу.

— За все это время мне в голову не приходило у него спросить.

— Дэнни сейчас подобен человеку, ждущему выхода из тюрьмы. У него только одно желание — выйти из тюрьмы. Что бы ни ждало его снаружи. Он не задумывается, что произойдет в следующую минуту после той, когда ему придется сказать отцу, что он не собирается ему наследовать. Понимаешь?

— Да.

— Ты поговоришь с ним?

— Разумеется.

Отец хмуро кивнул, его лицо выражало беспокойство.

— Я так давно не говорил с Дэнни… — сказал он тихо и замолчал. Потом слабо улыбнулся: — Не такое это простое дело — быть другом, верно, Рувим?

— Да уж.

— Скажи мне, Рувим, Дэнни и рабби Сендерс так и не разговаривают?

Я покачал головой и пересказал отцу слова Дэнни о молчании.

— Что это может значить, аба, — слушать тишину?

Казалось, этот вопрос смутил его еще больше, чем известие о нежелании Дэнни становиться цадиком. Он выпрямился на кровати, его тело напряглось.

— Ох уж мне эти хасиды, — пробормотал он, почти что себе под нос. — С чего они взяли, что вся тяжесть мира лежит только на их плечах?

Я поглядел на него в недоумении. Никогда раньше не слышал, чтобы он говорил о ком-то с таким презрением.

— Это один из способов воспитания — сказал он наконец.

— Что?

— Молчание.

— Я не понимаю.

— Я не могу тебе объяснить. Я сам не очень хорошо это понимаю. Но то, что мне об этом известно, мне не нравится. Это практиковалось в Европе в некоторых хасидских семьях. — Голос его стал тверже. — Есть способы получше научить ребенка состраданию.

— Я не…

— Рувим, я не могу тебе объяснить то, чего я сам не понимаю. Рабби Сендерс воспитывает Дэнни определенным образом. Я не хочу больше об этом говорить, это меня раздражает. Поговори с Дэнни, хорошо?

Я кивнул.

— А теперь мне надо еще кое-что доделать.

И он вышел из комнаты, оставив меня в недоумении.

Я хотел поговорить с Дэнни на следующий же день, но когда мы встретились, он был в такой панике по поводу брата, что я не рискнул передать ему слова моего отца. Доктора диагностировали болезнь его брата как дисбаланс состава крови, вызванный тем, что он съел что-то не то, сказал он мне за обедом. Он был бледен, мрачен и беспрестанно моргал. Ему подбирают новые таблетки, и ему придется оставаться в больнице, пока врачи не убедятся, что таблетки подходят. И ему теперь надо будет очень следить за тем, что он ест. Дэнни был хмур и несчастен весь день и потом всю неделю.




Леви Сендерса выписали из бруклинской Мемориальной больницы в следующую среду после обеда. Мы встретились с Дэнни на следующий день за обеденным столом и ели молча. С братом все в порядке, сказал он наконец, и все успокоились. Но мать слегла с высоким давлением. Доктора говорят, — она просто переволновалась из-за Леви и все, что ей нужно, — это покой, скоро ей станет лучше.

Еще он мне тихо сказал, что собирается послать заявки на получение стипендии на обучение в докторантуре по психологии в три университета — в Гарвард, в Беркли и в Колумбию. Я поинтересовался, как долго он сможет держать это в тайне.

— Не знаю, — ответил он не без напряжения в голосе.

— Скажи своему отцу все прямо сейчас. И покончи с этим.

Он мрачно уставился на меня.

— Мне не нужны его вспышки ярости за каждым ужином, — сказал он раздраженно. — Все, что я от него получаю, — это молчание или вспышки. Хватит с меня этих вспышек.

Тогда я передал ему свой разговор с отцом. По мере того как я говорил, его лицо делалось все беспокойнее.

— Я тебя не просил отцу рассказывать, — прошипел он наконец.

— Мой отец держал от меня в тайне ваши встречи в библиотеке, — напомнил я. — Не бойся, он не скажет.

— Никому больше не рассказывай.

— И не собираюсь. Так что мне ответить отцу? Собираешься ли ты соблюдать ортодоксальный иудаизм?

— Я тебе давал хоть какой-то повод подумать, что я намереваюсь бросить ортодоксальный иудаизм?

— А что ты ответишь отцу, если он спросит тебя про бороду, про лапсердак, про…

— Он не спросит.

— А если спросит???

Он нервно потянул за пейс:

— Как ты себе это представляешь — что я буду практикующим психологом и выглядеть при этом как хасид?

Честно говоря, я и не ожидал другого ответа. Потом мне пришла в голову другая мысль.

— А что, если твой отец увидит письмо, которое придет в ответ на твое заявление о поступлении в докторантуру?

Он уставился на меня.

— Я как-то об этом не подумал, — сказал он медленно. — Мне надо будет его перехватить.

Он поколебался, потом лицо его снова затвердело.

— Нет. У меня не выйдет. Почта приходит позже, чем я ухожу в колледж.

Глаза его наполнились настоящим страхом.

— Поговори-ка ты с моим отцом, — сказал я.




Дэнни пришел к нам домой тем же вечером, и я провел его в кабинет к отцу. Тот быстро повернулся от стола и пожал Дэнни руку.

— Давненько не встречались, — сказал он, широко улыбаясь. — Очень рад тебя снова видеть, Дэнни. Садись.

Сам он пересел от стола в кресло рядом с нами, которое попросил меня принести из кухни.

— Не сердись на Рувима за то, что он мне рассказал. Я привык хранить тайны.

Дэнни нервно улыбнулся.

— Ты расскажешь отцу в день своего раввинского посвящения?

Дэнни кивнул.

— Девушка тут тоже замешана?

Дэнни снова кивнул, искоса бросив на меня взгляд.

— Ты откажешься на ней жениться?

— Да.

— И твоему отцу придется все объяснять ее родителям и всей общине.

Дэнни промолчал, его лицо напряглось.

Отец негромко вздохнул:

— Это будет очень неловкая ситуация. Для тебя и для твоего отца. Ты точно решил не занимать места отца?

— Да.

— Тогда ты должен в точности знать, что говорить ему. Продумай, что ты скажешь. Продумай, о чем он спросит. Что будет его больше всего волновать после того, как услышит о твоем решении. Ты понимаешь меня, Дэнни?

Он медленно кивнул.

Наступило долгое молчание.

Затем отец подался к его креслу и тихо спросил:

— Дэнни… Ты умеешь слушать тишину?

Дэнни уставился на моего отца. Его синие глаза в испуге распахнулись. Он бросил на меня взгляд, потом снова перевел его на отца. И медленно кивнул.

— Ты сердишься на отца?

Дэнни покачал головой.

— Ты понимаешь, что он делает?

Дэнни замешкался. Потом снова покачал головой. Его глаза были широко раскрыты и отрешенны.

Отец снова вздохнул.

— Однажды он с тобой объяснится, — сказал он тихо. — Он объяснит тебе это. Потому что захочет, чтобы ты нес это и дальше, со своими детьми.

Дэнни нервно заморгал.

— Никто не в состоянии тебе помочь, Дэнни. Это касается только тебя и твоего отца. Но продумай как следует, что ты ему скажешь и о чем он тебя спросит.

Отец вышел с нами к двери квартиры. Я слышал, как набойки на каблуках Дэнни простучали по лестнице. Потом он ушел.

— Так что это такое — слушать тишину, аба?

Но отец ничего не ответил. Он ушел в кабинет и закрыл дверь.




На свою просьбу о зачислении в докторантуру со стипендией Дэнни получил положительный ответ из всех трех университетов. Письма приходили по почте и оставались нетронутыми на столике в прихожей до его возвращения из колледжа. Он сказал мне об этом в начале декабря, на следующий день после третьего письма. Я спросил у него, кто обычно достает почту из ящика.

— Отец, — отвечал он со смущенным видом. — Когда приходит почтальон, Леви в школе, а мама не любит взбираться по лестнице.

— На конвертах был обратный адрес?

— Ну конечно.

— Как же он не сообразил?

— Я не понимаю! — сказал Дэнни с отчаянием в голосе. — Чего он ждет? Почему ничего не говорит?

Меня поразил его страх, и я не нашелся что ответить.




Через несколько дней Дэнни объявил мне, что его сестра беременна. Они с мужем пришли и объявили об этом родителям. Отец улыбнулся впервые со времени бар мицвы Леви, добавил Дэнни, а мать всплакнула от радости. Я спросил, дал ли его отец как-то понять, что ему известно о планах Дэнни.

— Нет.

— Совсем никак?

— Нет. Я не получаю от него ничего, кроме молчания.

— А с Леви он тоже молчит?

— Нет.

— А с сестрой?

— Тоже нет.

— Не нравится мне твой отец. Совсем не нравится.

Дэнни ничего не сказал. Только часто заморгал.

Через несколько дней он передал мне, что его отец интересуется, почему я больше не прихожу к ним по субботам.

— Он говорил с тобой?

— Нет, не говорил. Это не разговор.

— По субботам я изучаю Талмуд.

— Я знаю.

— Я не очень расположен с ним встречаться.

Он кивнул с невеселым видом.

— Ты уже выбрал, в какой университет пойдешь?

— В Колумбийский.

— Почему ты не поговоришь и не покончишь с этим?

— Я боюсь.

— Какая разница? Если он намерен выкинуть тебя из дому, он сделает это в любом случае, когда бы ты ему ни сказал.

— Я получу диплом и посвящение в июне.

— Ты можешь у нас пожить. Ах нет — ты не можешь есть нашу еду.

— Я мог бы пожить у сестры.

— Вот!

— Я боюсь. Я боюсь его вспышки ярости всякий раз, как мне надо с ним заговорить. Господи, как же я боюсь!

Отец ничем не смог мне помочь, когда я заговорил с ним об этом.

— Рабби Сендерс должен сам все объяснить, — спокойно ответил он. — Я не могу объяснить то, что не до конца понимаю. Я не поступаю так с моими ученикам и не поступлю с сыном.

Через несколько дней Дэнни снова передал мне вопрос своего отца, почему я больше к ним не прихожу.

— Я постараюсь, — ответил я.

Но старался я не очень сильно. Я видеть не хотел рабби Сендерса. Я ненавидел сейчас его так же сильно, как в ту пору, когда он установил между нами с Дэнни молчание.




Недели шли, и зима медленно превращалась в весну. Дэнни работал над своим дипломным проектом по экспериментальной психологии, касающимся взаимосвязи усилия и скорости обучения, а я писал пространный диплом по логике высказываний долженствования. Дэнни с головою ушел в работу. Он исхудал и помрачнел, кожа да кости, и перестал говорить о молчании между ним и отцом. Казалось, он кричал самой своей работой. Только беспрестанное помаргивание указывало на его глубоко упрятанный страх.

Накануне начала пасхальных каникул он сказал мне, что его отец снова спрашивает, почему я больше к ним не прихожу. Может быть, я смогу заглянуть на Песах? Особенно он хотел бы меня видеть в первый или второй день Песаха.

— Я постараюсь, — ответил я уклончиво. Не имея на самом деле ни малейшего намерения стараться.

Но вечером, когда мы беседовали с отцом, он сказал мне с неожиданной резкостью:

— Почему ты не сказал мне, что рабби Сендерс просит тебя прийти?

— Да он всю дорогу просит.

— Рувим, когда кто-то просит тебя о разговоре, ты должен с ним поговорить. Как ты этого еще не понял? Как ты не извлек урока из того, что происходило у вас с Дэнни?

— Он зовет меня изучать Талмуд, аба.

— Ты уверен?

— Когда я к нему прихожу, мы только этим и занимаемся.

— Только изучаете Талмуд? Как же ты быстро забываешь!

Я уставился на него.

— Он хочет поговорить со мной о Дэнни… — сказал я, холодея.

— Ты пойдешь к ним в первый день праздника. В воскресенье.

— Почему он не сказал мне?

— Рувим, он сказал тебе. Но ты не слушал.

— Столько недель…

— Слушай в следующий раз. Слушай, когда тебе говорят.

— Может, мне прямо сейчас сходить?

— Нет. Они сейчас заняты приготовлениями к празднику.

— Я пойду в субботу.

— Рабби Сендерс просит тебя прийти в Песах.

— Но мы же по субботам Талмудом занимаемся.

— Ты пойдешь в Песах. У него должны быть причины звать тебя именно в Песах. И в следующий раз слушай, что тебе говорят, Рувим.

Он был очень зол — так же зол, как много лет назад, в больнице, когда я отказался говорить с Дэнни.

Я позвонил Дэнни и сказал, что приду в воскресенье.

Он уловил что-то в моем голосе.

— Что-то не так? — спросил он.

— Все нормально, — ответил я, — увидимся в воскресенье.

— Точно все нормально?

Его голос был напряжен и подозрителен.

— Точно.

— Приходи часам к четырем. Моему отцу надо будет отдохнуть после обеда.

— К четырем, хорошо.

— Точно все нормально?

— Увидимся в воскресенье, — ответил я.




Глава восемнадцатая


Днем в первый день Песаха я прошел под распускающимися на нашей улице платанами и свернул на авеню Ли. Было тепло, ярко светило солнце, и я неторопливо шел мимо домов и магазинов, пока не дошел до синагоги, в которой мы молились с отцом. Там мне встретился однокашник, и мы немного поболтали. Затем я пошел дальше и свернул наконец на улицу, на которой жил Дэнни. Ветви платанов на ней образовывали сплошную крону, сквозь которую пробивалось яркое солнце, испещрявшее тротуары узорами. Я видел, как из лопающихся почек выглядывали молодые листочки. Месяцем позже, распустившись, они образуют густую завесу, через которую не пробьется ни один лучик, но пока что солнце свободно проходило через листву, обливая золотом тротуары, прогуливающихся женщин и играющих детей. Я шагал и вспоминал, как впервые, годы назад, шел по этой улице. Этому времени подходит конец. Через три месяца, когда эти листья станут широкими и жесткими, наши жизни разделятся, как ветки у меня над головой, самостоятельно ищущие путь к солнцу.

Я медленно поднялся по широкому каменному крыльцу дома Дэнни и через двустворчатые деревянные двери вошел внутрь. В коридоре было темно и пусто. Двери синагоги оставались открыты. Я заглянул. Пустота полнилась эхом: «ошибки», гематрия, талмудические вопросы — ответы, рабби Сендерс, впившийся взглядом в мой левый глаз. Ты не знаешь еще, что это такое — быть другом. Критический анализ, ах! Твой отец соблюдает заповеди. Не так-то просто быть настоящим другом. Вкрадчивое, беззвучное эхо. Синагога казалась мне теперь очень маленькой и просто неряшливой — на что я совсем не обратил внимания в первый раз, когда здесь оказался. Подставки под молитвенники были сколочены кое-как, стены нуждались в покраске, голые лампочки выглядели ужасно, а их черные провода напоминали поломанные сучья. Каким эхом наполнится для меня кабинет рабби Сендерса? Сердце мое сжималось от предчувствий.

Я подошел к лестничной площадке и позвал Дэнни. Мой голос разнесся по притихшему дому. Я прислушался и позвал его снова. С третьего этажа донесся стук набоек, он приближался, и вот уже Дэнни смотрел на меня сверху лестницы — тощая, костлявая, почти призрачная фигура с бородой и пейсами в черном атласном лапсердаке.

Я медленно взошел по лестнице, мы поздоровались. Он выглядел утомленным. Мать отдыхает, сказал он, брат куда-то ушел. Они с отцом занимаются Талмудом. Его голос звучал устало, бесцветно, с едва заметной ноткой страха. Но в глазах хорошо читалось то, что скрывал голос.

Мы поднялись на третий этаж. Дэнни замешкался перед дверью в кабинет отца, словно не желая туда снова заходить. Потом открыл ее, и мы шагнули внутрь.

С того времени, когда я был здесь последний раз, минул почти год, но внутри ничего не изменилось. Тот же массивный стол черного дерева с застекленным верхом, тот же красный ковер, те же застекленные полки, плотно набитые книгами, тот же резкий запах книжной пыли, та же одинокая лампочка под потолком. Ничего не изменилось. Ничего, кроме самого рабби Сендерса.

Он сидел за столом в своем прямом кресле с красной кожаной обивкой и смотрел на меня. Его борода почти полностью поседела, а сам он подался вперед, как будто на его плечах лежала какая-то тяжесть. Его лоб взрезали глубокие морщины, темные глаза словно наполнились невидимым страданием, а пальцы правой руки рассеянно теребили длинный седой пейс.

Он тихо поприветствовал меня, но не протянул руки. У меня создалось впечатление, что рукопожатие было физическим усилием, которого ему бы хотелось избежать.

Мы уселись у стола, Дэнни — справа, я — слева. Лицо Дэнни оставалось безжизненным, замкнутым. Он нервно дергал себя за локон.

Рабби Сендерс слегка подался вперед и положил руки на стол. Медленно закрыл лежавший перед ним Талмуд, по которому они с Дэнни занимались. Потом глубоко вздохнул. Этот прерывистый вздох наполнил тишину в комнате, как ветер.

— Ну, наконец-то, Рувим, наконец-то ты ко мне пришел.

Он говорил на идише, его голос подрагивал.

— Простите меня.

Он кивнул. Его правая рука стала оглаживать седую бороду.

— Ты возмужал. Когда ты сидел на этом месте впервые, ты был мальчиком. Теперь ты мужчина.

Дэнни, казалось, только сейчас заметил, что он выделывает со своим пейсом. Он опустил руки на колени и замер, глядя на отца.

Рабби Сендерс смотрел на меня и слабо улыбался, покачивая головой.

— Мой сын, мой Даниэл, тоже стал мужчиной. Это великое счастье для отца — видеть, как его сын становится мужчиной.

Дэнни дернулся в кресле, потом снова замер.

— Что ты собираешься делать после выпуска?

— Останусь еще на год, чтобы получить смиху.

— А затем?

— Стану раввином.

Он бросил на меня взгляд и часто заморгал. Мне показалось, что он на мгновение напрягся, как от приступа боли.

— Значит, ты станешь раввином… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне. Потом помолчал немного и продолжил: —Да-да, конечно… я помню…

Он снова вздохнул и покачал головой, его серая борода двигалась взад-вперед.

— Мой Даниэл получит смиху в июне… М-да… В июне… М-да… Его смиха…

Слова повисали в воздухе бесцельно и бессвязно. Наступила долгая напряженная тишина.

Он медленно подвинул правую руку к лежащему перед ним закрытому Талмуду и провел пальцами по еврейским буквам названия, оттиснутым на корешке. Затем сцепил кисти на обложке Талмуда. Его тело следовало за движениями рук, а длинные пейсы покачивались по сторонам постаревшего лица.

— Ну-с, — продолжил он так тихо, что я с трудом разбирал слова, — в июне мой сын Даниэл и его друг пойдут разными дорогами. Они теперь мужчины, а не мальчики, а у мужчин пути расходятся. Ты пойдешь одним путем, Рувим. А мой сын, мой Даниэл, он… Он пойдет другим.

Я увидел, как у Дэнни отвисла челюсть, а все тело дернулось. Расходятся, мелькнуло у меня в голове! Он сказал — расходятся! Значит, он…

— Я знаю, — пробормотал он, словно читая в моих мыслях. — Я давно это знаю.

У Дэнни вырывался тихий, полузадушенный стон. Рабби не смотрел на него. Он ни разу не взглянул на него. Он говорил с Дэнни через меня.

— Рувим, я хочу, чтобы ты внимательно выслушал то, что я тебе скажу.

Его уста сказали «Рувим», но глаза сказали «Даниэл».

— Ты не поймешь этого. Ты можешь никогда этого не понять. И всегда будешь ненавидеть меня за то, что я сделал. Я знаю, что ты чувствуешь. Разве я не вижу этого в твоих глазах? Но я хочу, чтобы ты меня выслушал.






«Когда человек приходит в мир, — продолжал он, — в нем только искра божественного. Эта искра — это Бог, это его душа. Все остальное — зло и мерзость, которые покрывают его как скорлупа. Эту искру нужно лелеять как сокровище, ее нужно питать и раздувать в огонь. Ее нужно научить стремиться к другим искоркам, преодолевать скорлупу. Все может стать скорлупой, Рувим. Все. Безразличие, лень, жестокость и гениальность. Да, даже блестящий ум может стать скорлупой, что загасит искру.

Рувим, Царь Вселенной благословил меня гениальным сыном. И проклял тем, что я должен его растить. Ах, кто бы понимал, что это значит — иметь гениального сына! Не толкового сына, Рувим, а — гениального! Иметь Даниэла — мальчика, чей ум подобен драгоценному камню. Ах, какое это проклятье, какая мука — растить Даниэла, чей ум — как жемчужина, как солнце. Однажды, Рувим, когда Даниэлу было четыре года, я увидел, как он читает историю в книжке. И я ужаснулся. Он не прочитал историю, он проглотил ее, как глотают еду или воду. В моем четырехлетием Даниэле совсем не было души, а был только ум. Это был один ум, помещенный в тело без души. То, что он читал, было грустной историей на идише, о бедном еврее, который изо всех сил пытался попасть в Эрец-Исраэль прежде, чем он умрет. Ах, как он настрадался, этот человек! И мой Даниэл наслаждался этой историей, наслаждался этими печальными станицами, потому что, закрыв книжку, он впервые осознал, какой памятью наделен. Он взглянул на меня с гордостью и повторил всю историю слово в слово, и зарыдал я в сердце своем. Я вышел и возопил Царю Вселенной: „Что сделал ты со мной? Такой ли ум нужен мне в сыне? Сердце нужно мне в сыне, душа нужна мне в сыне, сострадание хочу иметь в сыне моем, справедливость, милосердие, умение сопереживать и разделять боль, вот что хочу я для сына моего, а не такой ум без души!“»





Рабби Сендерс остановился и глубоко, прерывисто вздохнул. Я попытался сглотнуть — но рот мой был словно набит песком. Дэнни сидел, прикрыв глаза правой рукой, его очки были подняты на лоб, а плечи тряслись. Он беззвучно плакал. Отец не глядел на него.






«Мой брат был таким же, как Даниэл. Что это был за ум! Что за ум! Но он не был таким же, как Даниэл. Мой Даниэл, слава Богу, здоров. А брат мой долго-долго болел. Его ум сжигала жажда знаний. А тело было бессильно против болезни. И наш отец растил его не так, как он растил меня. А когда он достаточно окреп, чтобы уехать в ешиву учиться, было уже слишком поздно.

Когда он уехал в Одессу, я был еще ребенком, но я помню, на что был способен его разум. Но это был холодный разум, Рувим! Почти что жестокий, не затронутый движениями души. Высокомерный, заносчивый, нетерпимый к менее блестящим умам, рвущийся к знаниям, как самозванец рвется к власти. Он не принимал боли, он был безразличен и нетерпелив к страданиям. Даже недуги собственного тела этот ум презирал. После того как мой брат уехал в ешиву, больше мы не виделись. В Одессе он попал под влияние какого-то маскиля[71 - «Маскиль» (мн. «маскилим») — сторонники еврейского просвещения и эмансипации.], уехал во Францию и стал знаменитым математиком, университетским профессором. Он погиб в Аушвице, в газовой камере. Я узнал об этом четыре года назад. Он умер евреем. Не соблюдавшим заповеди, но и не выкрестом, слава тебе Господи. Мне хочется верить, что перед смертью он понял наконец, сколько страданий в этом мире. Я на это надеюсь. Это спасет его душу.

Рувим, выслушай же то, что я собираюсь тебе сказать, и запомни это. Ты стал мужчиной, но могут пройти годы, прежде чем ты поймешь мои слова. А может, и вообще никогда не поймешь. Но имей терпение выслушать меня.

Когда я был совсем юн, мой отец, да покоится он в мире, стал будить меня посреди ночи. Я был совсем ребенком, я начинал плакать, но он все равно будил меня и начинал рассказывать о разрушении Иерусалима, о мучениях народа Израиля, и я снова плакал. Это продолжалось не один год. Однажды он взял меня в больницу — ах, что это был за опыт! — и часто водил меня к беднякам, к нищим, вел при мне с ними беседы. Со мною отец никогда не разговаривал — только когда мы учились. Он учил меня молчанию. Учил вглядываться в себя, черпать в себе силы, проверять свои поступки своей душой. Когда его последователи спрашивали, почему он никогда не разговаривает со своим сыном, он отвечал, что не любит говорить, — слова жестоки, слова лукавы, они разрушают то, что в сердце, они скрывают сердце, а сердце говорит через молчание. Понимать чужую боль можно, лишь испытав свою, говорил он, оборотившись внутрь себя и найдя собственную душу. Познать боль очень важно, говорил он. Только это избавляет от гордыни, от заносчивости, от безразличия. Учит, насколько хрупки мы и ничтожны, как зависим от Царя Вселенной. Постепенно, очень постепенно начал я понимать его слова. Годами молчание смущало и пугало меня, хоть я всегда верил ему и никогда не роптал на него. И когда я достаточно подрос, чтобы это понять, он объяснил мне, что цадику важно, как никому, знать что такое боль. Цадик должен знать, что этот такое — страдать за свой народ, сказал он. Он должен взвалить на себя их боль и нести ее. Всегда. Он должен повзрослеть раньше времени. Он должен плакать — он должен всегда плакать в своем сердце. Даже веселясь и танцуя, он должен плакать о страданиях своего народа.

Ты не понимаешь меня, Рувим. Я по глазам твоим вижу, что ты меня не понимаешь. Но мой Даниэл теперь понимает. О, теперь он хорошо это понимает.

Рувим, я не хотел, чтобы мой сын стал подобен моему брату, да покоится он в мире. Лучше мне совсем не иметь сына, чем иметь гениального сына, лишенного души. Я взглянул на своего четырехлетнего Даниэла, и я сказал себе: „Как мне научить этот ум, что значит иметь душу? Как мне научить его чувствовать боль? Как научить захотеть принять на себя страдания ближнего? Как мне добиться этого и не потерять моего сына, которого я люблю как самого Царя Вселенной? Как мне добиться этого так, чтобы он, Господь оборони, не отвернулся от Царя Вселенной и его заповедей? Могу ли я выучить моего сына так, как выучил меня мой отец, и при этом не отвратить его от Торы?“ Ведь это Америка, Рувим. Это не Европа. Мир здесь открыт. Здесь есть библиотеки, книги, школы. Великолепные университеты, в которых никто не думает о квоте на евреев. Я не хотел отвратить моего сына от Бога, но я не хотел, чтобы он вырос умом, лишенным души. Когда он был еще мальчиком, я уже понимал, что не смогу удержать его от того, чтобы он отправился в большой мир за знаниями. Я понимал, что это может отвратить его от того, чтобы занять мое место. Но я не мог допустить, чтобы он полностью отвернулся от Царя Вселенной. И должен быть уверен, что его душа станет душой цадика — независимо от того, кем он станет в жизни».





Он закрыл глаза, казалось, полностью ушел в себя. Его руки дрожали. Воцарилось долгое молчание. Слезы катились по крыльям носа и исчезали в бороде. Он судорожно вздохнул, потом открыл глаза и уставился на лежащий перед ним Талмуд.






«Ах, какой ценой… Он был маленьким, и я любил его, и говорил с ним, и накрывал своим талесом, когда молился… „Папа, отчего ты плачешь?“ — спросил он меня однажды из-под талеса. „От людских страданий…“ — отвечал я. Он не понимал. Ах, кто бы знал, как это ужасно — ум без души… В эти годы он научился любить меня и доверять мне… А когда он подрос, я оторвал себя от него. „Почему ты мне не отвечаешь, папа?“ — спросил он меня однажды. „Потому что ты уже достаточно большой, чтобы обратиться за ответом в свою душу“. В другой раз он со смехом сказал про кого-то: „Папа, да это же просто дурак набитый!“ Я пришел в ярость. „Загляни в его душу, — ответил я. — И постарайся посмотреть на мир его глазами. Подумай, как страдает он от своего невежества, и тебе совсем не будет смешно“. Он был в замешательстве, он мучился. Ему начали сниться кошмары… Но он научился искать ответы самостоятельно. Он страдал и учился понимать чужие страдания. В молчании, установившемся между нами, он научился слышать плач целого мира».





Он остановился. С губ его сорвался вздох — тяжелый, мучительный, как стон. Затем он посмотрел на меня глазами, влажными от собственных страданий.






«Рувим, ты и твой отец — вы стали благословением для меня. Царь Вселенной послал тебя моему сыну. Он послал тебя тогда, когда мой сын был уже готов взбунтоваться. Он послал тебя слушать, что говорит мой сын. Он послал тебя, чтобы ты был моими закрытыми глазами и моими залепленными ушами. Я смотрел на твою душу, Рувим, а не на твой ум. В статьях твоего отца я искал его душу, а не его ум. Если бы ты не нашел ошибку в гематрии, изменило ли бы это хоть что-нибудь? Нет. Ошибка в гематрии показала мне, что у тебя хорошие мозги. Но я уже знал твою душу. Я узнал ее в тот день, когда Даниэл пришел домой и заявил, что хочет быть твоим другом. Ах, видел бы ты в тот день его глаза. Слышал бы ты его голос. Каких усилий ему стоило сказать мне это. Но он это сделал. Я знал твою душу, Рувим, прежде чем я узнал твой ум и лицо. Тысячу раз возносил я благодарности Царю Вселенной за то, что Он послал тебя и твоего отца моему сыну.

Ты считаешь, что я жесток? Да-да, я по глазам твоим вижу — ты считаешь, что я был слишком жесток с Даниэлом. Возможно. Но он научился. Пускай он станет психологом. Я знаю, что мой Даниэл хочет стать психологом. Разве я не видел его книги? Разве я не видел писем из университетов? Его глаз? Того, как стенала его душа? Конечно, я знал. Я давно все знал. Пускай мой Даниэл станет психологом. Теперь я спокоен. Он всю жизнь будет цадиком. Он будет цадиком в миру. Мир нуждается в цадиках».





Рабби Сендерс остановился, медленно поднял голову и взглянул на своего сына. Дэнни по-прежнему закрывал глаза ладонью, его плечи тряслись. Рабби Сендерс долго смотрел на сына. У меня было чувство, что он готовится предпринять какое-то невероятное усилие, совершить что-то, что заберет все его силы без остатка.

Он позвал сына по имени.

Наступила тишина.

Рабби Сендерс снова позвал его по имени. Дэнни отнял ладонь от глаз и посмотрел на отца.

— Даниэл, — продолжил рабби почти шепотом, — когда ты уедешь учиться, ты сбреешь бороду и пейсы?

Дэнни не отводил взгляда от отца. Его глаза были влажными. Он медленно кивнул.

Рабби Сендерс продолжал смотреть на сына.

— Но ты будешь соблюдать заповеди? — спросил он тихо.

Дэнни снова кивнул.

Рабби Сендерс медленно откинулся в кресле и прерывисто вздохнул. Потом немного помолчал, не отрывая широко открытых, темных, печальных глаз от сына. И кивнул, словно в знак окончательного подтверждения своей мучительной победы.

Затем снова перевел глаза на меня и сказал очень мягко:

— Рувим, я… Я прошу тебя простить… мой гнев… по поводу сионизма твоего отца. Я… Я читал его речь… и я тоже думал о смысле… смерти моего брата. И о смысле смерти шести миллионов. Я нашел его в том, что такова Господня воля… которой мне не дано постичь. А не в том, чтобы… построить еврейское государство, которое зиждется не на Господе и его Торе. Мой брат… И все остальные… Они не могли погибнуть только ради такого государства. Прости меня… и твой отец… это было слишком… слишком…

Его голос прервался. Он с трудом себя сдерживал. Борода мелко тряслась.

— Даниэл, — сказал он хрипло, — прости меня… за все… что я сделал. Мудрый отец, он… он поступил бы по-другому. Но я… я… я не мудр.

Он медленно, тяжело поднялся на ноги.

— Сегодня… — в его голосе появилась нотка горечи, — сегодня праздник свободы. Сегодня я отпускаю моего Даниэла. А мне надо идти. Я очень устал. Мне надо прилечь.

Он тяжело вышел из комнаты — сгорбившись, с искаженным старым лицом.

Дверь мягко захлопнулась.

Я сидел и слушал, как Дэнни плачет. Он сидел, спрятав лицо в ладонях, всхлипывания сотрясали его тело и заполняли тишину. Я подошел, положил руку ему на плечо и почувствовал, как оно вздрагивает. И затем я тоже беззвучно заплакал. Я оплакивал его боль и годы его страданий, и я знал, что люблю его, но не знал, ненавидеть мне или тоже любить эти долгие, мучительные годы. Он плакал долго; я оставил его и, подойдя к окну, оттуда слушал его всхлипывания. Солнце низко стояло над домами на противоположной стороне двора, и платан отсвечивал в его золотых лучах, его ветви с распускающейся листвой образовывали кружевную завесу, сквозь которую мягко дул ветерок. Я смотрел на закат. По небу медленно расстилался вечер.

Потом мы гуляли по улицам. Мы гуляли много часов, молча, и время от времени я видел, как он трет глаза, и слышал его вздохи. Мы прошли нашу синагогу, прошли лавки и жилые дома, прошли библиотеку, в которой столько сидели и читали. Мы шли молча и сказали в этом молчании больше, чем сказали бы словами за полжизни. Поздним вечером я оставил Дэнни у порога его дома и отправился к своему.




Мой отец ждал меня на кухне, и на лице у него была странная задумчивость. Я сел, он грустно взглянул на меня из-под своих очков в стальной оправе. И я все ему рассказал.

Когда я закончил, он молчал очень долго. Затем сказал тихо:

— Отец имеет право растить своего сына таким способом, каким считает нужным, Рувим.

— Даже таким, аба?

— Да. И меня это совсем не смущает.

— Да что же это за способ такой?!

— Возможно, это единственный способ вырастить цадика.

— Хорошо, что ты меня так не растил.

— Рувим, — тихо сказал отец. — Мне не нужно было тебя так растить. Я не цадик.




На утренней службе в первую субботу июня рабби Сендерс объявил своей конгрегации о намерении сына изучать психологию. Сообщение вызвало форменное смятение. Все глаза в изумлении устремились на Дэнни, который присутствовал здесь же. Засим рабби объявил, что поскольку таково желание Даниэла, а кроме того, поскольку Даниэл выразил твердое намерение и далее соблюдать заповеди, то он, как отец, уважающий душу и ум своего сына (именно в такой последовательности, как подчеркнул мне потом Дэнни), чувствует себя обязанным дать своему сыну на то благословение. Это объявление вызвало немалое брожение среди последователей рабби Сендерса. Но ни у кого из них не хватило духу подвергнуть сомнению предстоящую передачу власти младшему сыну. В конце концов, место цадика наследуется, и харизма автоматически переходит от отца к сыну — ко всем сыновьям.

Двумя днями позже рабби Сендерс отозвал свое обещание семье девушки, на которой Дэнни должен был жениться. Это вызвало некоторую сумятицу, признался мне потом Дэнни. Но постепенно все успокоилось.

Шум в колледже Гирша, когда туда дошли новости о Дэнни, длился два-три дня. Студенты-нехасиды потолковали об этом день-другой и забыли. Студенты-хасиды хмурились, дулись, метали грозные взгляды — и тоже забыли. Все были слишком заняты собственными выпускными экзаменами.

В июне мы с Дэнни оказались в числе семидесяти восьми студентов, окончивших колледж Гирша, — под многочисленные речи, аплодисменты и поздравления родственников. Оба мы получили дипломы с отличием.




Дэнни зашел к нам однажды сентябрьским вечером. По его словам, он переезжал в комнату, снятую возле университета Колумбия, и заглянул попрощаться. Борода и пейсы исчезли, лицо было бледным. Но глаза горели нестерпимым светом.

— Колумбия не так уж далеко[72 - Кампус Колумбийского университета находится в центре Манхэттена, на северной оконечности Центрального парка. До авеню Ли — меньше часа на общественном транспорте.],—улыбнулся мой отец. — Приезжай к нам в субботу.

Дэнни кивнул. Его глаза сияли.

Я спросил у Дэнни, как его отец отреагировал, увидев его бритым.

— Без особой радости, — грустно улыбнулся он. — Сказал, что с трудом меня узнает.

— Так вы разговариваете?

— Да, — спокойно ответил Дэнни. — Сейчас мы разговариваем.

Наступила долгая, умиротворяющая тишина. В растворенное окно гостиной беззвучно влетел легкий ветерок.

Затем мой отец беззвучно подался вперед в кресле.

— Дэнни, — спросил он, — когда у тебя появится собственный сын, будешь ли ты растить его в молчании?

Дэнни долго ничего не отвечал. Правая рука медленно поднялась к лицу, и он стал задумчиво крутить большим и указательным пальцами воображаемый пейс.

— Да, — сказал он наконец, — если не найду другого способа.

Потом я спустился с Дэнни на улицу.

— Будешь к нам приходить порой по воскресеньям, изучать Талмуд вместе с моим отцом? — спросил он.

— Ну конечно, — отвечал я.

Мы пожали друг другу руки, и он быстро пошел прочь — высокий, худой, устремленный вперед, жадно предвкушая будущее, постукивая каблуками по тротуару. Очень скоро он повернул на авеню Ли и исчез.








notes



Примечания





1


Северная оконечность Бруклина, примыкающая к Ист-Ривер. В описываемое время — относительно бедный, неблагополучный иммигрантский район. (Здесь и далее — примеч. перев.)




2


Район в центральной части Бруклина, населенный тогда зажиточными секуляризированными евреями.




3


Софтбол — «смягченный» вариант бейсбола (главное отличие — мягкий, менее травмоопасный мяч), в который играют преимущественно женщины и подростки.




4


Числа, 15:39.




5


В бейсболе нападающей считается команда, представленная на поле баттером (отбивающим). Защищающаяся команда представлена питчером (подающим), кэтчером (ловящим подачу), тремя бейсменами (ловящими отбитые баттером соперника мячи на «базах» — квадратах со стороною в 30 см), а также шорт-стопом (свободным защитником), между второй и третьей базами, и тремя «полевыми игроками» — аутфилдерами, «во внешнем кольце» позади баз. Отбив посланный питчером мяч, баттер бросает биту и бежит в сторону первой базы, пока мячом не завладела защищающаяся команда (его задача — обежать их все и вернуться на домашнюю базу), а его место занимает следующий баттер.




6


Страйк — «всухую» проигранное очко, после трех страйков отбивающий выбывает из игры.




7


Мяч должен пролетать на высоте от колен баттера до его плеча («страйк-зона»). Если выше или ниже, баттер может проигнорировать подачу, но если сделает движение битой, то очко проигрывает он.




8


Ублюдок (идиш).




9


Вторая база, где находится Рувим, — на линии, соединяющей подающего и отбивающего.




10


«Jesus Christ!» в устах ученика ешивы звучит, мягко говоря, странно, — видимо, Шварци щеголяет тем, какой он «настоящий американец».




11


Легендарный довоенный бейсболист.




12


Апикойрсим (ивр.), множественное число от «апикойрес» — безбожник, эпикуреец.




13


Питчер защищающейся команды допустил грубый тактический промах: ему следовало передать мяч третьему бейсмену, чтобы тот мог «осалить» полученным мячом бегущего на третью базу игрока нападающей команды и вывести его из игры.




14


То есть в «зачетной зоне».




15


Поскольку мяч был доставлен на первую базу прежде, чем туда добежал игрок нападающей команды Дов Шломовиц, игрок обороняющейся команды смог его «осалить» и вывести из игры.




16


Имеется в виду больница Victory Memorial Hospital в нижнем Бруклине, в настоящее время закрытая.




17


5 футов 6 дюймов — 167,5 см.




18


Аба — папа (ивр.).




19


Крытый стадион в центре Манхэттена, где проводятся матчи, шоу и манифестации. Современный возведен в конце 60-х, а здесь речь идет о предыдущем — на 18 тысяч зрителей, на том же месте.




20


Речь идет о норвежском эсминце «Свеннер» — единственном корабле, потерянном союзниками во время операции по высадке в Нормандии. В 1940 году Норвежский королевский флот вслед за своим королем покинул оккупированную фашистами Норвегию и в течение всей войны базировался в портах Великобритании.




21


Аристотель (384–322 до н. э.), древнегреческий философ.




22


Имеется в виду «браунстоун» — добротный дом в английском стиле в Нью-Йорке конца XIX — начала XX века.




23


Или кухонный лифт — dumbwaiter (англ.) — для поднятия дров и других тяжестей из подвала на кухню.




24


Южное дерево с яйцевидной кроной.




25


Нью-йоркская радиостанция классической музыки (конец 1920-х — начало 1990-х годов).




26


Слово «пилпул» происходит от «пилпел» — «перец», что указывает на остроту ума, необходимую в подобных обсуждениях.




27


У автора именно «школа», «учитель», а не «хедер», «меламед».




28


Труды Соломона Маймона (1751 или 1754–1800) стали темой докторской диссертации Потока, защищенной им в Израиле за четыре года до выхода романа.




29


Шул — небольшая синагога (идиш).




30


Островок в Нью-Йоркском заливе — главный иммиграционный центр США в 1892–1954 годах.




31


Дэнни и Рувим родились в октябре 1929 года, и в описываемый период (июнь 1944 года) им неполные пятнадцать.




32


Упоминается в Деяниях апостолов под именем Гамалиил.




33


Из утренней молитвы Шахарит.




34


Быт. 3:16.




35


Пиркей Авот (Поучения отцов), 4:16.




36


Пиркей Авот, 3:7.




37


Молитва, читаемая после совместного изучения Талмуда.




38


«Ода к греческой вазе». Пер. В. Микушевича.




39


Грец Г. История евреев. Одесса, 1904–1911, т. 12.




40


Там же.




41


Грец Г. Указ. соч.




42


Там же.




43


Дэнни точно цитирует главу XV «Почему ошибается мозг» из книги британского лингвиста Чарльза Кея Огдена «Основы психологии» (С.К. Ogden, А В С of Psychology, 1929).




44


Речь идет о так называемом средненижненемецком языке — промежуточной ступени от древнесаксонского языка к современному нижненемецкому диалекту. Этот язык был разговорным в XII–XVII веках.




45


Столица штата Нью-Йорк, в нескольких часах езды от Нью-Йорка.




46


Статья Эдмунда Беркли «Conditions Affecting the Application of Symbolic Logic», № 4, т. 7, 1942.




47


Сюзанна Катарина Лангер (1895–1985) «Введение в символическую логику» (An Introduction to Symbolic Logic, 1937).




48


«Случай гипнотического исцеления» (нем.), 1893 год.




49


Направленность психической энергии («либидо») бессознательного на объект.




50


Городок на берегу Гудзона, в 80 километрах от Нью-Йорка.




51


«Защитные нейропсихозы» (1894).




52


Labor Day (англ.) — национальный праздник США, отмечается в первый понедельник сентября.




53


«Сексуальность в этиологии неврозов» (нем.), 1898 год.




54


«Battle of the Bulge» (англ.), в русской историографии «Арденнская операция».




55


12 апреля 1945 года.




56


Потрясение 15-летнего Рувима станет более понятыми, если вспомнить, что Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) стал президентом в 1932 году, когда Рувиму (как и самому Потоку) было три года, — и, таким образом, вся его сознательная жизнь прошла при Рузвельте.




57


39,4° по Цельсию.




58


Акт о безоговорочной капитуляции был подписан дважды: первый раз — поздно вечером 7 мая в Реймсе, в ставке союзников (в США при этом еще был день 7 мая), начальниками штабов; во второй раз, по требованию Сталина, — поздно вечером 8 мая в Берлине (в Москве при этом уже было 9 мая) — главнокомандующими. Днем же окончательной победы в США считается 2 сентября — день подписания капитуляции Японией.




59


Имеется в виду дружба Давида-псалмопевца и Ионафана, старшего сына царя Саула, не отвернувшегося от друга даже тогда, когда Давид впал в немилость у Саула.




60


Речь идет о сэре Энтони Идене (1897–1977), министре иностранных дел в кабинете У. Черчилля (1940–1945 годы) и впоследствии премьер-министре.




61


175,2 см и 177,8 см.




62


Цитируется в переводе Льва Толстого по его книге «Путь жизни» (1910).




63


Бихевиоризм — от behavior (англ.) — «поведение», направление американской психологии начала XX века, согласно которому предметом психологии является поведение, а не сознание.




64


Логика перехода от знания единичного к знанию общему.




65


«Хагана» — отряды самообороны еврейских поселенцев в Палестине. Позднее из них выросла армия Израиля.

«Иргун» — радикальная сионистская организация в Палестине (1931–1948), боровшаяся как с арабами-погромщиками, так и с «британскими оккупантами». При провозглашении государства Израиль самораспустилась по требованию израильского правительства.




66


Ахад-ха-Ам (ивр. «Один из народа») — псевдоним публициста Ушера Гинцберга (1856–1927), одного из первых апологетов сионизма.




67


В Нью-Йорке обильные снегопады редки, это приморский город с влажным и жарким климатом.




68


За — 33 страны, против — 13 стран, воздержались 10 стран. «За» проголосовали, в частности, СССР и США, «против» — все арабские страны, а также Греция и Турция. Воздержались, в частности, Китай, Великобритания и Югославия.




69


Тосефта — изречения законоучителей, не вошедшие в канонический текст Мишны, составленный в начале III века, но позднее ставшие неотъемлемой частью Талмуда.




70


14 мая 1948 года.




71


«Маскиль» (мн. «маскилим») — сторонники еврейского просвещения и эмансипации.




72


Кампус Колумбийского университета находится в центре Манхэттена, на северной оконечности Центрального парка. До авеню Ли — меньше часа на общественном транспорте.