Шиворот-навыворот
Ф. Энсти








Книги Томаса Энсти Гатри (1856-1934), писавшего под псевдонимом Ф. Энсти, стали классикой мировой сказочной литературы, которую с одинаковым увлечением читали и дети и взрослые. Среди многочисленных произведений Ф.Энсти особую известность получила сказка «Шиворот-навыворот» (1882), повествующая о том, как отец-коммерсант, под воздействием волшебного индийского камня, превратился в черырнадцатилетнего сына-школьника, а тот – в пожилого бизнесмена отца.

Это произведение переведено на русский язык впервые.






Ф. Энсти

Шиворот-навыворот

Сказочная повесть





1. ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК


Дело было вечером в понедельник в конце января 1881 года. Поль Бультон, эсквайр, глава торговой фирмы «Колониальные товары», расположенной на Минсинг-лейн, сидел в столовой своего дома на Вестборн-терраc после плотного обеда.

Мистер Бультон был высоким и статным господином, с манерами властными и слегка напыщенными. Ему было лет пятьдесят, хотя выглядел он гораздо старше.

Мистер Бультон откинулся в удобном кожаном кресле. У его локтя стоял стакан кларета, а ноги он вытянул к весело горящему камину. На первый взгляд казалось, что он достиг той высшей степени послеобеденного блаженства, каковое возможно благодаря сочетанию хорошей кухни, чистой совести и отменного пищеварения.

Увы, блаженство это было обманчивым. Выражение лица мистера Бультона никак не подтверждало столь скоропалительный вывод. Хозяин был явно чем-то обеспокоен и даже слегка напуган, словно в любой момент ожидал кого-то, чье вторжение был бессилен предотвратить.

При малейшем шуме в холле он привставал в кресле и смотрел на дверь со смесью тревоги и покорности судьбе, но как только шаги затихали, а дверь оставалась закрытой, он снова откидывался в кресле с явным облегчением.

Завзятые любители романов, прочитав это, боюсь, выскажут догадку, что вот-вот у мистера Бультона появится верный бухгалтер и сообщит, что их фирма разорена, или циничный и таинственный незнакомец с угрозой разоблачить то, о чем мистер Бультон хотел бы любой ценой умолчать.

Ничего подобного. Мистер Вультон и в самом деле был коммерсант, но дела его шли очень неплохо, что находится в полном противоречии с законами романного жанра, где занятия такого рода неминуемо ведут героя к краху в одном из трех томов повествования.

Мистер Бультон отличался безупречным прошлым и настоящим, и над его лысеющей головой не висел Дамоклов меч ужасных разоблачений. Ему не приходилось опасаться финансового краха, да и скрывать от мира было решительно нечего Он вовсе не годился в герои мелодрамы – жанра, к которому он не питал ни малейшего уважения.

Секрет его тревоги на самом деле был прост до смешного, и мне, право, неловко делать из этого тайну хотя бы на короткое время.

Этим вечером его сын Дик должен был возвращаться в школу-интернат, и мистер Бультон с минуты на минуту ждал наступления. сцены прощания, что и не давало ему покоя.

Это вполне могло бы послужить доказательством нежности отцовского сердца мистера Бультона, ибо очень многие родители сносят подобные разлуки по окончании школьных каникул с такой завидной стойкостью, что за ней подчас хочется заподозрить скрытое ликование.

Но мистер Бультон пребывал в расстройстве отнюдь не по мягкосердечию и не опасался, что прощание слишком пагубно подействует на его здоровье. Он был совершенно чужд сантиментов и не раз писал в газеты негодующие до трогательности письма с требованием сократить школьные каникулы, дабы не увеличивать родительские расходы на обучение своих чад.

Мистер Бультон был одной из тех нервных и беспокойных натур, что не в состоянии понять своих детей, и рассматривают их как малоприятные и совершенно непредсказуемые создания, испытывая к ним примерно те же чувства, что Франкенштейн к своему чудовищу.

Мистер Бультон с трудом сносил присутствие сына в доме и буквально изнывал от его бессмысленных и бесконечных вопросов, шума, грохота, смеха и прочих громких проявлений хорошего настроения, против которого не годились никакие средства. Общество сына было для него тяжким бременем, и он не чаял, как от него избавиться с первого же дня каникул. Мистер Бультон овдовел три года назад, и несомненно, отсутствие материнского такта и тепла, которое способно вовремя погасить излишний мальчишеский пыл, а также отвести от ребенка чрезмерные отцовские упреки, во многом способствовало тому, что отношения между отцом и детьми в семье Бультонов сделались куда более напряженными, чем следовало бы. Что касается Дика, то он боялся отца настолько, что не испытывал к нему никаких сердечных чувств, но это не удерживало его от привычных возрасту шалостей, и потому неудивительно, что необходимость возвращаться под начало доктора Гримстспа в работный дом, именуемый школой Крайтон-хауз, расположенной в Маркет-Родвелле, не вызвала у его отца никаких горестных переживаний.

И хотя час свободы мистера Бультона был близок, ему еще предстояло пройти через тревожные минуты прощания, а потому он не мог позволить себе полчасика подремать или отправиться в бильярдную выпить чашечку кофе и выкурить некрепкую сигару, как он непременно сделал бы в иных обстоятельствах. Но теперь его в любой момент могли потревожить.

Беспокоило мистера Бультона и еще одно соображение, превратившееся в навязчивую идею. Он боялся, что стрясется что-то непредвиденное, из-за чего отъезд сына не сможет состояться. Справедливости ради заметим: это беспокойство имело под собой основания. Всего неделю тому назад внезапный и обильный снегопад разрушил его надежды. Когда до счастья было рукой подать, доктор Гримстон решил отложить из-за непогоды начало семестра, и теперь мистер Бультон знал, что не будет ему покоя, пока он воочию не убедится, что его сын все-таки отбыл для продолжения обучения.

Пока отец беспокойно ворочался в своем кресле, причина его терзаний сын Дик – стояла на коврике у двери в столовую и пыталась собраться с мужеством, дабы войти к отцу как ни в чем не бывало.

На сей раз он не выглядел слишком жизнерадостным. Напротив, его щеки были бледны, а глаза покраснели куда более сильнее, чем он хотел бы, чтобы со спокойной душой показаться ребятам из Крайтон-хауза. Бодрость духа покинула его, казалось бы, безвозвратно. В горле у него пересохло, он чувствовал легкий озноб – короче, на душе у него, по его собственному, хоть и не академичному, но достаточно выразительному описанию, «творилось черт те что».

Даже самые закаленные юноши, возвращаясь в лучшие из наших школ, не всегда способны изгнать из сердца печаль, когда время в песочных часах, отмечающих каникулы, осыпалось до последней золотой крупицы, когда коробки стоят в прихожей перевязанные и с соответствующими наклейками и когда кто-то из домашних уже пошел за роковым кебом. Дик только что обошел в последний раз дом, грустно прощаясь с прислугой – пренеприятнейший обряд, которого он с удовольствием бы избежал, если бы только мог, и который, естественно, не улучшил его настроения.

Наверху в ярко освещенной детской он застал свою няню, сидевшую с вязаньем у камина. Это была суровая особа с непреклонным выражением лица, которая частенько шлепала его за различные провинности в детстве и с которой за эти недели у него не раз случались бурные объяснения. Но на сей раз, прощаясь, она вдруг настолько подобрела, что сообщила ему, какой он, в сущности, милый в достойный юный джентльмен, несмотря на его отдельные шалости и проступки. После чего она высказала убеждение, поспешное до безответственности, – что в этот семестр он станет лучшим учеником в классе, будет старательно учить уроки и привезет домой награду. Но все эти слова только сильнее ранили сердце Дика, усугубляли подступавшее отчаяние.

Затем внизу он повстречал кухарку, которая вышла из теплой, приятно пахнущей кухни в вечернем коричневом ситцевом платье с чистым воротничком и весело воскликнула, что в наши-то времена со всеми этими телеграфами и прочими штучками время летит гак быстро, что не успеешь оглянуться, как Дик снова будет дома. Ее слова на время утешили Дика, хотя он довольно быстро вспомнил, что телеграфы и прочие штучки тут ни при чем.

После этого Дик распрощался со старшей сестрой Барбарой и младшим братом Роли и оказался там, где мы его с вами и застали – на коврике возле двери в столовую в зябком темном холле.

Дик никак не мог заставить себя открыть дверь и войти. Он прекрасно знал, что сейчас чувствует «го отец, а разлука – штука особенно неприятная, когда все печальные чувства испытывает лишь одна сторона.

Но больше оттягивать прощание было нельзя, и Дим открыл дверь. Как уютно и тепло было в столовой, гораздо уютнее, чем казалось ему раньше даже в первый день каникул.

Пройдет еще четверть часа и отец по-прежнему останется нежиться в тепле и уюте, а он, Дик, будет трястись в кебе через холод и туман на вокзал.

Как прекрасно, подумал Дик, быть взрослым и выкинуть из головы все мысли о школе и учебниках, изо дня в день возвращаться после работы в теплый родной дом и не страшиться, что опять настанет черный понедельник.

Увидев, что вошел сын, Поль Бультон просветлел лицом.

– А вот и ты, – сказал он, поворачиваясь в кресле, вознамерившись по возможности сократить предстоящую сцену. – Значит, все-таки уезжаешь? Что ж, каникулам рано или поздно приходит конец – и слава Богу. Прощай, веди себя хорошо и больше не шали. А теперь беги одевайся. Нельзя, чтобы извозчик ждал.

– Он не ждет, – возразил Дик. – Боулер еще за ним не ходил.

– На ходил?! – с явной тревогой воскликнул Поль. – Господи, да о чем же он думает? Ты опоздаешь на поезд! Непременно опоздаешь. И упустишь еще один день учебы – это после того, что каникулы и так затянулись на неделю из-за снегопада. Придется мне самому этим заняться! Звони в звонок и вели Боулеру сию же минуту идти за кебом!

– Я не виноват, – пробормотал Дик, которому вовсе не льстило отцовское беспокойство. – Но кажется, Боулер уже ушел. Я слышал, как хлопнули ворота.

– То-то же, – сказал с облегчением отец. – А теперь беги попрощайся со слугами и с сестрой. Время не ждет.

– Я уже попрощался, – сказал Дик. – Можно, я побуду здесь, пока не вернется. Боулер?

За этой просьбой скрывалось не столько сыновняя привязанность, сколько желание отведать десерта, каковое не смогли заглушить даже грусть и уныние. Мистер Бультон согласился с большой неохотой.

– Сделай милость! – нетерпеливо произнес он, – только одно из двух либо входи и закрой за собой дверь, либо оставайся в холле. Я не могу сидеть на таком сквозняке.

Дик вошел, закрыл дверь и с кислым выражением лица принялся за десерт.

Его отец почувствовал себя еще менее уютно. Общение с сыном, как он опасался, грозило затянуться. Надо было что-то говорить, но он решительно не мог взять в толк, что сказать рыжеволосому угрюмому мальчику, усиленно поглощавшему десерт, а в промежутках бросавшему на отца мрачные взгляды. Ситуация становилась с каждой минутой все невыносимее.

Наконец, решив, что ничего лучше порицаний он придумать не может, мистер Бультон нарушил молчание.

– Пока ты не уехал, я хотел бы тебе сказать вот что. В этот семестр я опять получил крайне неутешительный отзыв о тебе от доктора Гримстона. Где же его письмо? Ах, вот оно. Слушай, и перестань набивать себе живот сладким – тебе будет нехорошо! «У вашего сына, – пишет доктор Гримстон, – прекрасные задатки и отменные способности, но, к сожалению, вместо того, чтобы прилежно учиться, он впустую растрачивает свою энергию, и если в чем и преуспевает, то в умении подать дурной пример сверстникам, подчас сбивая их с пути истинного!» – Ничего не скажешь, порадовал, сынок! Я посылаю тебя в дорогую школу, обеспечиваю всем необходимым, дабы ты мог проявить унаследованные от отца отличные задатки и отменные способности, а ты подаешь дурной пример соученикам. В твоем-то возрасте! Да это они должны подавать тебе дурной пример... Нет, я хотел сказать совсем не то. Короче, я написал письмо доктору Гримстону, где сообщил, как больно было мне читать его послание, и попросил его действовать по совету царя Соломона, как только он еще раз заметит, что ты подаешь соученикам любой – подчеркиваю, любой – пример. Поэтому я сильно советую тебе как следует поразмыслить над своим поведением.

Возможно, отцовское назидание прозвучало не слишком ободряюще, но Дика оно никак не расстроило. Ему уже не раз случалось выслушивать подобное, и он был вполне к этому готов.

Он пытался отвлечься от мрачных мыслей изюмом и миндалем, но ягоды и орехи застревали в горле, и он перестал угощаться, а вместо этого погрузился в грустные размышления о своей печальной судьбе. Его охватило такое безысходное уныние, которое прекрасно поймут читатели со схожим школьным опытом. Если же другим7 ученические годы которых представляли вереницу радостных дней, чувства Дика останутся непонятными, нам остается лишь за них порадоваться.

Наверху его сестра Барбара тихо наигрывала арию из «Пиратов», и музыка, явно комического содержания, обрела нежность и грусть, отчего меланхолия Дика только усилилась.

Тайком от мистера Бультона, не одобрявшего подобные развлечения, Дик сходил на эту оперу во время каникул, и теперь звуки пианино воскресили приятные воспоминания, а с ними напомнили о том печальном факте, что теперь не скоро еще суждено ему побывать в театре.

К этому времени мистер Бультон почувствовал гнетущую тяжесть установившейся в столовой тишины и, зевнув, сказал:

– Господи, что это Боулер так запропастился!

Дик почувствовал себя совсем несчастным и попытался изобразить вздох огорчения. Увы, отец истолковал это совсем иначе.

– Сколько раз я тебе говорил, – сердито сказал он, – чтобы ты бросил эту привычку сопеть. Это никого не радует, а многих, в том числе и меня, раздражает. Кроме того, не колоти ногой по ножке стола, ты же знаешь, я этого терпеть не могу. Зачем ты это делаешь? Почему бы тебе не научиться сидеть за столом, как подобает джентльмену?

Дик пробормотал извинения, а затем, вспомнив нечто важное, спросил нервным срывающимся голосом:

– Папа, пожалуйста, дай мне денег на карманные расходы. Мистер Бультон так посмотрел на него, словно его попросили отдать ключ от дома.

– Деньги на карманные расходы? Помилуй, но разве бабушка не подарила тебе на Рождество соверен? Да и я дал тебе десять шиллингов.

– Но я уже все потратил. И вообще ты мне всегда давал деньги с собой в школу.

– Если я тебе дам денег, ты их выкинешь на ветер, – отозвался мистер Бультон, словно речь шла о произведениях искусства.

– Я буду экономить. А кроме того, мне придется класть что – то в тарелку для пожертвований в церкви по воскресеньям. Нам всегда велят это делать. И еще надо платить извозчику.

– Ты сам знаешь, что за извозчика заплатит Боулер, – сухо отозвался отец. – Но я все-таки дам тебе немного денег, хотя ты и так обходишься мне недешево.

С этими словами он извлек из карманов брюк горсть серебряных и золотых монеток и рассыпал их по столу перед собой сияющей кучкой.

Увидев такое богатство, Дик оживился. На мгновение он даже позабыл о всех своих страданиях, вообразив, какое благополучие и уважение сверстников сулит ему каждый из этих новеньких соверенов.

Пока у него будут эти монетки, ему обеспечены и тайные удовольствия и благорасположение школьников. Даже Типпинг, старший ученик, уже одевавшийся как взрослый, не привозил из дома больших сумм. Кроме того, эти деньги помогут ему с честью выйти из затруднительного финансового положения.

Между тем мистер Бультон тщательно и аккуратно отобрал из сверкающей кучки флорин, два шиллинга и два шестипенсовика, каковые и пододвинул Дику, уставившемуся на монеты с нескрываемым разочарованием.

– Весьма щедрое воспомоществование твоих лет, – изрек мистер Бультон,только не трать деньги на глупости, ну а если к концу семестра тебе понадобится небольшая добавка и ты внятно изложишь в письме, зачем она тебе нужна, то не исключено, что я удовлетворю твою просьбу.

Как ни хотелось Дику попросить еще, он счел за благо промолчать и, пробормотав что-то отдаленно напоминающее большое спасибо, спрятал деньги в свой кошелек. Там он обнаружил нечто, о чем явно успел позабыть, ибо извлек оттуда маленький пакетик и стал разворачивать его с легкой нерешительностью.

– Чуть было не забыл, – сказал он чуть веселее, чем прежде. – Я не хотел брать это без разрешения, но наверное, он тебе не нужен. Можно, я возьму его в школу?

– Что еще тебе нужно? – резко спросил мистер Бультон.

Что там у тебя?

– Камень, который дядя Мармадюк привез маме из Индии. Его называли «Пагода» или как-то в этом роде.

– Какая ещё «Пагода»? Его называют камень Гаруда. Как это он попал к тебе? Ты опять рылся у меня в столе? Я уже говорил, что этого не потерплю!

– Нет, не рылся, – отвечал Дик. – Он лежал на подносе в гостиной, и Барбара сказала, что если я попрошу, ты мне его отдашь. Он тебе не нужен.

– Барбара не имела права говорить такие вещи.

– Но можно я возьму его? Можно, папа? – не отставал Дик.

– Нет, конечно. Зачем тебе он? Ну-ка отдай.

Дик неохотно отдал камень отцу. Это был невзрачного вида серо-зеленый плоский камень с дырочкой, а его плоские части были покрыты полустершимися знаками.

Вид у него был вполне безобидный, и мистер Бультон взял его в руку. Увы, не нашлось дружеской длани, которая удержала бы его от этого, не раздался голос, посоветовавший бы оставить камень в покое, ибо в нем таились скрытые колдовские чары Востока, готовые пробудиться при условных словах.

Такого советчика не оказалось рядом, да если бы он и нашелся, то мистер Бультон, человек трезвый и прозаический, скорее всего отнесся к предупреждению как к смехотворному предрассудку.

Так или иначе, он был в шаге от страшной опасности, совершенно не подозревая об этом.




2. ВЕЛИКОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ


Поль Бультон надел очки, чтобы получше разглядеть камень, который давно не попадался ему на глаза. Затем он поглядел на сына и еще раз осведомился:

– Зачем тебе это?

Дик считал камень весьма ценной вещью и собирался демонстрировать его друзьям – разумеется, во время уроков, в виде приятного отвлечения от скучных материй. Он собирался с ним играть и, вертя в руках, придумывать легенды о его чудодейственных свойствах. Наконец, когда камень ему надоест, Дик мог обменять его на что-то новое и интересное. Все эти возможности вертелись в его голове, но он не мог найти силы и поведать о них отцу. Он лишь пробормотал:

– Он мне нравится, вот и все!

– Нечего! – осадил его.отец. – Пусть камень хранится в доме – этв единственная вещь, которую дядя Мармадюк кому-то подарил.

Брат покойной жены мистера Бультона, Мармадюк Парадайн, был не из тех, знакомством с которым можно гордиться. Обладая «вкрадчивыми манерами», ои после неудачных попыток поступить в армию был послан в Бомбей агентом манчестерской фирмы, где оказался замешан в ряде весьма сомнительных сделок с местными торговцами и представителями конкурирующих организаций, после чего был со скандалом уволен своими работодателями.

Он привез из Индии этот камень в виде сувенира, прельстившись тем, что по размерам и стоимости он выгодно отличался от лакированных шкатулок, поделок из меди, тканей, словом, всего того, что ожидают друзья от тех, кто приезжает домой из Индии. Прошлое было забыто, и его снова приняли в доме Поля, но в самом скором времени Парадайн опять оказался вовлечен в еще более сомнительные сделки, что заставило мистера Бультона запретить ему появляться на Вестборн-террас.

С тех пор о Мармадюке было мало что известно, но и те сведения, что достигали слуха мистера Бультона, не вызывали у него ни малейшего желания возобновлять знакомство.

– Может, это талисман, – сказал Дик в тщетной надежде убедить отца отдать ему желанное сокровище.

– Понятия не имею, – зевнув, сказал Поль. – Почему ты так думаешь?

– Не знаю, просто дядя Дюк что-то говорил на этот счет. Барбара слышала, как он рассказывал об этом маме. Может, так оно и есть, и камень исцеляет людей от болезней. Хотя я сильно в этом сомневаюсь. Я пытался сводить им бородавки, но напрасно. Если бы я мог взять его с собой, я бы все выяснил.

– Боюсь, тебе не предоставится такой возможности, – сухо возразил отец. – Если у камня и есть секрет, я сам выясню, в чем он состоит. – Если бы Поль только знал, что судьба поймает его на этих словах и очень быстро! – А вот и твой кеб. Наконец-то!

С улицы послышался стук колес, отчего Дик пришел в полное уныние. Тайная мечта, о которой он недавно не мог и помыслить, признаться, теперь настоятельно рвалась наружу. Дик встал и робко подошел к отцу.

– Папа, – сказал он, – я хотел бы попросить об одной вещи. Можно?

– Ну что такое? Быстрее, времени у нас в обрез.

– Я... я хочу, чтобы ты забрал меня от Гримстона по окончании этого семестра.

Поль уставился на него в гневе и недоумении.

– Забрать тебя от доктора Гримстона? – повторил он, прибавив, – будь так добр называть его доктором. Это еще почему? У него отличная школа. В жизни не читал более убедительно изложенной программы. А мой старый друг сэр Бенджамин Бэнгл, который является членом Школьного совета и знает кое-что о школах, весьма настоятельно рекомендовал мне это учебное заведение. Он говорил, что непременно отправил бы туда своего сына, если бы не записал его в Итон. К тому же, я дополнительно плачу за уроки танцев и мясо на завтрак. Так что я не знаю, чего ты хочешь?

– Я хочу учиться в Мальборо или Харроу или где-нибудь еще, – захныкал Дик. – Джолланд, например, после Пасхи переходит в Харроу. Что понимает старик Бэнгл в нашей школе? Ему-то не надо там учиться. Гримстон хорош только со своими любимчиками, но меня он не любит и вечно ко мне придирается. Там масса противных типов и вообще мне там плохо. Разреши мне перейти куда-нибудь в другое место! Я даже могу остаться дома и заниматься с частным преподавателем, как Джо Твиттерли.

– Все это чепуха! – сердито возразил Бультон-старший. – Курам на смех! Я не желаю больше ничего слышать. Частный преподаватель – надо же такое выдумать! Будешь учиться в Крайтон-хаузе, пока я считаю это необходимым. Вот и все!

Услышав о крушении своих надежд, Дик зарыдал так горько, что у отца заныло сердце. Справедливости ради отметим, что он не собирался проявлять такую строгость в час отъезда сына и, слегка устыдившись своей раздражительности, решил пояснить, почему он выбрал именно Крайтон-хауз. Он решил произнести короткий панегирик школе, дабы заставить Дика взглянуть на ситуацию в спокойном свете разума и здравого смысла. Общие места стали всплывать на поверхность из мутных глубин сознания, где до этого пребывали.

Избитые истины он важно излагал сыну, не успевая удивляться собственной прозорливости и красноречию.

– Не надо плакать, сын мой, школьникам часто кажется, что с ними обходятся плохо, учат не тому и так далее, словно люди моего положения дают детям образование не из лучших, а из худших побуждений.

Через эти мелкие неприятности проходят все дети. Но попомни мои слова, когда они начинают взрослую жизнь и сталкиваются с настоящими трудностями, а потом становятся пожилыми людьми, как, например, я, то понимают, какими были тогда глупцами. Они вспоминают... гм... невинные забавы детства и убеждаются, что годы, проведенные в школе, были самым счастливым временем в их жизни.

– Ну что ж, – сказал Дик. – Надеюсь, что в моей жизни будут времена посчастливее. Может, тебе и было хорошо в твоей школе, но я не верю, что тебе очень хотелось бы снова стать мальчиком и отправиться в школу Гримстона.

Эти слова задели Поля за живое. Он вошел во вкус и ве мог пропустить такой вызов. Слишком уж эффектный напрашивался ответ.

Он откинулся в кресле и, сложив кончики пальцев вместе, заулыбался с чувством снисходительного превосходства.

– Мне очень хотелось бы, чтобы ты поверил: несмотря на мой возраст и положение, чему ты, как я погляжу, очень завидуешь, я бы хотел снова стать мальчиком твоего возраста и иметь возможность опять вернуться в школу. Уверяю тебя, я был бы просто счастлив.

К несчастью, ради вашего впечатления, мы порой говорим далеко не то, что думаем. Только большинство из нас, в отличие от несчастного мистера Бультона, делает это без риска оказаться пойманным на слове.

Не успел он произнести эту фразу, как почувствовал странный озноб, и ему показалось, что он вдруг уменьшился в размерах. Как ни странно, ему померещилось, что кресло, в котором он сидел, вдруг сделалось гораздо просторнее. Но он подавил в себе это удивление, решив, что все это лишь игра воображения и продолжил с той же самоуверенностью в голосе:

– Я бы очень хотел этого, друг мой, но что толку желать понапрасну? Я уже стар, а ты юн, и поскольку тут уж ничего не поделаешь... Черт побери, что ты хохочешь?

Ибо Дик, после недолгого изумленного вглядывания в отца с разинутым ртом, внезапно разразился диким хохотом, с которым тщетно пытался совладать.

Это естественно, вызвало неудовольствие мистера Бультона, который с достоинством спросил:

– Не могу понять, что я сказал такого смешного...

– Ой, караул! – простонал Дик. – Дело не в том, что ты говоришь, а в том... Господи, неужели ты не чувствуешь разницу?

– Чем скорей ты уедешь в школу, тем лучше, – сердито проговорил Поль.Я умываю руки. Когда я пытаюсь дать тебе полезный совет, ты встречаешь это хохотом. Ты всегда отличался дурными манерами. Сию же минуту убирайся из комнаты!

Колесами стучал, видно, совсем другой кеб, но мистер Бультон так рассердился, что не желал больше видеть сына. Дик, однако, и не подумал встать со стула. Он умирал со смеха, а его отец окаменел в своем кресле, пытаясь игнорировать недостойное поведение своего отпрыска. Впрочен, нельзя сказать, чтобы это ему особенно удавалось.

Мы не в состоянии вынести, чтобы над нами покатывались со смеху, а нам было непонятно, в чем заключается причина веселья. Да и когда это становится понятно, все равно непросто заставить себя юмористически взглянуть на ситуацию, главным героем которой являешься ты.

Наконец терпению мистера Бультона пришел конец, и он холодно сказал:

Теперь, может, ты все-таки объяснишь мне, что так тебя развеселило.

. Дик, раскрасневшийся и немного смущенный, попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло. Так повторялось несколько раз. Когда же он обрел дар речи, голос его был хриплый в немного осевший от смеха.

– Разве ты сам не понял? Посмотри на себя в зеркало – ты же обхохочешься!

В буфете была узкая полоска зеркального стекла. Туда-то с большой неохотой и холодным достоинством и направился мистер Бультон. Он решил что, возможно, чем-то запачкал лицо или у него развязался галстук, или приключилось что-то еще в том же роде, вызвавшее неоправданное я возмутительное веселье сына. Он еще не знал об ужасной правде.

Дик же, хихикая, следил за ним, как человек, предвкушающий потеху, когда и другие поймут смысл отличной шутки, пока известной лишь ему.

Но не успел его отец глянуть на себя в зеркало, как в ужасе отшатнулся, а затем посмотрел снова – и снова отшатнулся.

Неужели это он?!

Он ожидал увидеть свое знакомое полное лицо, но вместо этого зеркало почему-то отразило физиономию его сына Дика. Неужели случилось чудо, и он, Поль, потерял возможность отражаться в зеркалах – иначе чем же объяснить, что там был виден лишь его сын?

Но почему, обернувшись к Дику, он увидел его сидящим? Значит, зеркало отражало не Дика? К тому же отражение шевелилось, когда шевелился он, Поль, исчезало и появлялось снова, когда мистер Бультон отходил и возвращался к зеркалу.

Он обернулся к сыну, охваченный новым подозрением.

– Ты что-то сделал с зеркалом? – крикнул он сердито. – Признавайся, это твои фокусы?

– Как я могу что-то с ним сделать? – удивился сын.

– Тогда, – заикаясь выговорил Бультон, готовясь услышать самое страшное, – скажи мне правду: я не изменился?

– Изменился, – отвечал сын. – Вот умора! Посмотри сам, – и он подошел к зеркалу и стал рядом с перепуганным отцом. – Мы похожи, как две горошины... хи-хи-хя.

Так оно и было. В зеркале отразились две рыжеволосые пухлощекие мальчишеские физиономии. Оба мальчика были одеты в одинаковые итонские костюмчики с белыми воротничками. Единственное различие между ними заключалось в том, что на одном из лиц было написано полнейшее удовольствие, а другое, которое, как опасался мистер Бультон, принадлежало ему – было вытянуто от стража и смятения.

– Дик, – слабо осведомился Бультон. – Кто посмел выкинуть со мной такую шутку?

– Не знаю, только не я. Это ты сам сделал.

– Сам?! – вознегодовал мастер Бультон. – Не может быть! Это какие-то козни, заговор! И самое ужасное, – плаксиво добавил он, – я вообще не понимаю, кто я такой. Дик, кто я?

– Ты не можешь быть мной, – авторитетно заметил сын, – потому что я тут, рядом. Но ты уже не ты. Но все равно ты кто-то.

– Знаю без тебя, – рявкнул отец, – Но главное, я чувствую себя самим собой. Скажи, когда ты впервые заметил перемену? И вообще, заметил ли ты, как это произошло?

– Э то случилось в один миг – когда ты рассуждал о школе. Ты сказал, что очень хотел бы... Слушай, так это же, наверное, камень...

– Камень? Какой камень? О чем ты?

– Камень Гаруда. Он у тебя и сейчас в руке. Да это же талисман. Как здорово!

– Я не сделал ничего, чтобы привести его в действие... Да и как он мог подействовать. В наши дни это невозможно.

– Но с тобой что-то произошло, так? Не могло же это случиться ни с того ни с сего? – упорствовал Дик.

– У меня в руке и впрямь была эта чертова штука, – признал отец. – Но что я такого сказал? За что она меня так?

– Я все понял! – вскричал Дик. – Ты не понмишь? Ты сказал, что очень хотел бы стать мальчиком, таким, как я. Вот ты им и стал. Здорово! Но слушай, ты же не можешь пойти на работу. Лучше поехали со мной вместе к Гримстону, тебе там понравится. Представляю, какая будет у старика физиономия, когда он увидит нас вместе!

– Э то чепуха, и ты сам это прекрасно знаешь, – парировал Вультон-старший. Что мне делать в школе в мои-то годы? Говорю тебе, я такой же, как и раньше, внутренне, хотя внешне и превратился в мальчишку-сорванца. Как это жутко некстати! А все ты, Дик! Если бы ты не приставал ко мне с этим камнем, ничего не случилось бы. Я страдаю из-за тебя.

– Но ты же сам так пожелал! – сказал Дик.

– Пожелал! – горестно повторил Поль Бультон. – Ну да, пожелал, – и в его голосе появилась надежда. – Этот камень исполняет желания! Стоит взять его в руку, произнести желание – и порядок! Если это так, то я все верну на свои места, Пожелав опять стать взрослым. То-то я посмеюсь над этим дурацким превращением!

Он взял в руку камень, отошел в угол и зашептал:

– Хочу стать самим собой. Хочу стать тем, кем я был пять минут назад. Хочу, чтобы все это отменилось...

Он бормотал, пока не выдохся и не покраснел. Он брал камень то в правую, то левую руку, то садился, то вставал, но все без толку. Он сохранял ту же мальчишескую наружность, что и раньше.

– Мне это не нравится, – наконец уныло сообщил он сыну. – Эта дьявольская штука испортилась. Не могу заставить ее работать.

– Может, – вставил Дик, наблюдавший за стараниями отца с самой непочтительной веселостью, – это из тех талисманов, что выполняют лишь одно желание?

– Тогда мне конец! – воскликнул Поль Бультон. – Ну что мне делать? Придумай что-нибудь вместо того, чтобы стоять и мерзко хихикать! Не видишь, какая со мной стряслась беда? Представляешь, что будет, если сюда войдет твоя сестра или кто-то из прислуги?

Эта мысль привела Дика в восторг. Он весело крикнул:

– Давай созовем их всех. Пусть посмотрят. Вот умора! – И он бросился к звонку.

– Только попробуй! – крикнул Поль. – В таком виде я не покажусь никому! Дернула же нелегкая твоего дядюшку привезти такой подарочек! Ну и ну! Не оставаться же мне так на всю жизнь! Может послать за доктором Бустардом? Может, он даст каких-нибудь пилюль? Но тогда об этом узнает вся округа? Если я сейчас же не найду выхода, я сойду с ума!

И он лихорадочно заходил взад-вперед по столовой.

Наконец, когда мысли в его голове пришли в относительный порядок, он увидел шанс на спасение – при всей своей призрачности, это был все-таки шанс. Приходилось признать, что камень Гаруда – как это ни удивительно в наш рациональный век, – все же обладал магическими свойствами. Было также ясно, что талисман решительно не желал исполнять его новые желания. Но это не значило, что он навсегда утратил свою силу. Возможно, в других руках он снова заработает. Так или иначе, попытка не пытка. Поль Бультон сбивчиво объяснил все это Дику, у которого в глазах заблистали веселые искорки.

– Можно попробовать, – сказал он. – Давай камень.

– Возьми, дружок, – сказал Поль таким покровительственным тоном, который неприятно резанул ухо Дика, настолько он не вязался с новым обликом отца. – Возьми, мой мальчик, и поскорее пожелай, чтобы твой старый отец опять стал самим собой.

Дик взял камень и застыл в задумчивости, а Поль Бультон не находил себе места от волнения.

– Не работает? – испуганно осведомился наконец.

– Не знаю, – спокойно отвечал Дик. – Я еще не пробовал.

– Так попробуй! – вспыхнул отец. – Нельзя терять время. Каждая минута дорога. Вот-вот прибудет твой кеб. И хотя мой облик изменился самым нелепым образом, я по-прежнему не утратил свою отцовскую власть и потому требую, чтобы ты меня слушался.

– Пожалуйста, – сухо отозвался Дик. – Сохраняй свою отцовскую власть на здоровье.

– Тогда делай, что велено! Неужели тебе невдомек, что может приключиться большой скандал? Я не стану посмешищем всего Лондона! О случившемся не должен знать никто. Понимаешь, никто!

– Понимаю, – сказал Дик, сидя на краю стола и болтая ногами. – Очень даже понимаю. Через минуту я попрошу камень и все будет в порядке.

– Молодец! – с облегчением воскликнул Поль. – Я знал, что у тебя хорошее сердце. Только не мешкай!

– Но когда ты снова станешь собой, все будет по-прежнему, да? осведомился Дик.

– Ну да.

– То есть ты останешься здесь, а я поеду к Гримстону?

– Конечно. Не задавай лишних вопросов. Ты все прекрасно понимаешь. Действуй. Не хватало, чтобы нас здесь застали.

– Ясно, – сказал Дик. – Самое время действовать.

– Но что же ты тогда медлишь?

– Поспешишь, людей насмешишь, – сказал Дик. – Тебе может не понравиться то, что я сделаю.

– Что, что ты сделаешь? – поспешно спросил Поль, уловив в интонациях сына что-то зловещее.

– Признаться, – сказал тот, – так даже лучше. Ты же сам хотел стать мальчиком, верно?

– Я вовсе не имел это в виду, – простонал Поль.

– Но откуда это знать камвю? Так ила иначе он мигом исполнил твое желание. Ну а если я пожелаю стать взрослым, каким – был ты десять минут назад, все встанет на свои места, так?

– Ты что, рехнулся? – вскричал Поль, ужасаясь такой перспективе. – Все станет еще хуже!

– Сомневаюсь, – возразил Дик. – Некто не догадается.

– Пойми же, юный осел, так не пойдет! Обменявшись обликами, мы оба окажемся в дурацком положении.

– Это неизвестно, – сухо сказал Дик.

– Ты уж мне поверь. Я решительно возражаю против такого плана. Я этого не потерплю. Слышишь? Я запрещаю тебе даже думать об этом. Верни камень. После сказанного я не могу допустить, чтобы он оставался в твоих руках.

– Нет уж, – стоял на своем Дик. – Ты исполнил свое желание. Теперь почему бы мне не сделать то же самое?

– Ах ты негодяй! – вскричал в праведном гневе отец. – Так ты не слушаешься?! Отдай сейчас же камень! Я тебе приказываю. – И он шагнул к сыну, собираясь силой отнять талисман.

Но Дик был начеку. Проворно соскочив со стола, он оказался на коврике у камина. Руку с камнем он спрятал за спину, а вторую выставил вперед.

– Мне очень не хотелось бы драться, потому что как-никак ты мой отец,сказал Дик, – но если ты мне будешь мешать, я дам тебе по башке.

Мистер Бультон испуганно отступил назад, понимая, что преимущество будет на стороне сына, хотя они и были с ним одного роста и веса. Некоторое время отец и сын стояли, тяжело дыша, друг против друга, внимательно следя, не готовит ли неприятель какой-то подвох.

Наверху, словно в насмешку над происходящей сценой, весело играла полька, в фортепьяно смеялось над драматическим столкновением между отцом и сыном.

Внезапно Дик вышел из оцепенения.

– Отойди! – крикнул он. – Я это сделаю. Хочу стать взрослым, каким был ты.

Не успел он закрыть рот, как мистер Бультон с больший неудовольствием увидел метаморфозу, приключившуюся с его непослушным и бессовестным сыном. Сначала Дик вдруг раздулся словно лягушка и затем превратился в точную копию мистера Бультона. Новопревращенный Дик стал прыгать и плясать по комнате с проворством, какое позволяли его новые габариты.

– Отлично! – восклицал он. – Камень не подкачал! Никто и не заподозрит подвоха!

А затеи он упал в кресло и вволю нахохотался, радуясь своему нахальному поступку. Поль же настолько разъярился тем, как с ним обошелся ребенок, что, с трудом обретя дар речи, свирепо воскликнул:

– Ну что ж, все вышло по-твоему, и мы оба в дурацком положении. Надеюсь, ты теперь натешился вдосталь. Только неужели ты собираешься в таком виде ехать в Крайтон-хауз?

– Нет, – решительно сказал Дик. – В таком виде, нет!

– Ничем не могу тебе помочь. Если доктор согласится принять тебя в таком виде, я не буду препятствовать твоему отъезду.

Поль лишь хотел припугнуть Дика, ибо считал, что если посвятить в их тайну Боулера, все станет на свои места. Но угроза заставила Дика принять решение, на которое он иначе вряд ли решился бы.

– Неужели? – воскликнул он. – Но не кажется ли тебе, что мы с тобой поменялись местами?

– В известном смысле, – признал Поль. – Моя опрометчивость и твое коварство... но если я коротко объясню суть дела...

– Вряд ли у тебя получится коротко, – усомнился Дик, – во попробуй.Когда приедешь к Гримстону.

– Когда? Что, что? – ахнул Поль.

– Видишь ли, нет смысла нам ехать туда вдвоем. Ребята не дадут нам покоя. Ну а поскольку мне там осточертело, а тебе хочется вернуться в школу, почему бы тебе не отправиться туда одному.

– Ни за что! Я не выйду из этой комнаты! Тотчас же за окном послышался стук колес. Они затихли у дома, и раздался пронзительный звонок. Долгожданный кеб приехал.

– Нечего тратить время попусту, – сказал Дик. – Одевайся. Мистер Бультон решил обратить все в шутку и, нервно усмехнувшись, сказал:

– Да, на сей раз ты загнал беднягу отца в угол. Я неправ. Я действительно сказал не то, что думал. Но хватит. Хорошенького понемножку! Пожмем друг другу руки и попробуем найти выход.

Но Дик, уютно устроившись у камина, отвечал с отцовскими интонациями:

– Ты отправляешься в отличное заведение, где будешь окружен всеми домашними радостями – особенно рекомендую тянучку, не пропусти ее – по вторникам и пятницам. Ты снова получишь возможность предаться детским трудам и досугам. Тебе особенно понравится «охота». Ты в детстве не играл в охоту? И со сверстниками ты поладишь, если только не станешь задаваться. Этого они не потерпят. А теперь прощай, сын мой, и да благословит тебя Господь!

Поль оцепенело выслушал эту речь, не смея поверить, что сын вовсе не шутит. Не успел он что-то ответить, как отвориларь дверь и вошел Боулер.

– Еле нашел кеб – погода жуткая, – объяснил он лжеДику, – но вещи уже там, и извозчик говорит, что успеем.

– Прощай же, сын мой, – сказал Дик с притворной нежностью, но опасными искорками в глазах. – И не забудь передать привет доктору.

Поль обернулся к дворецкому, надеясь на поддержку. Боулер не допустит, чтобы хозяина, который всегда был с ним справедлив, если не снисходителен, так вот безжалостно выпроводить из дома.

Он попытался что-то сказать, но в голове его все перемешалось. Он хотел гневно изобличить обманщика, заклеймить его позором, оповестить весь дом, что в его облике разгуливает самозванец. Пусть они соберутся и решат, кто есть кто.

Сумей он сделать это быстро и с толком, он скорее всего избежал бы неприятных переживаний, изменил бы события в свою пользу, ибо Дик еще не свыкся со своим новым положением, но как это часто бывает, самые нужные слова так и не слетают с наших губ в необходимый момент.

В таком положении оказался и мистер Бультон. Он сделал еще «дну отчаянную попытку объясниться, но нависшая над ним угроза отупляла, а не стимулировала его ум. Но тут судьба избавила его от новых мучений. Глаза Поля застлала темная пелена, стены комнаты отступили, в ушах зазвенело, и он стал падать. Ему казалось, что он проваливается сквозь землю и летит ваиз, к антиподам. Затем его окутала чернота, и он потерял сознание.




3. НЕОЖИДАННЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ


Когда мистер Бультон пришел в себя, то обнаружил, что его куда-то везут по широкой, ярко освещенной улице в тряском экипаже.

В голове у него по-прежнему был туман, и какое-то времл он лежал, прислушиваясь к дребезжанию стекол кеба.

Его первое ясное ощущение было связано с едой. Он пытался понять, что подаст на обед ему Барбара. Есть ему совершенно не хотелось, и лишь нечто изысканное могло возбудить аппетит.

Мысль об обеде вызвали образ столовой, а затем внезапно на него нахлынули воспоминания о камне Гаруда. Мистер Бультон содрогнулся, до того ясны, отчетливы и ужасны были эти воспоминания. Но чувство страха вдруг уступило место ощущению того, что сейчас он в безопасности.

Поскольку, до того как упасть в обморок, он.был в столовой, то, обнаружив, что едет в кебе, незадачливый мистер Бультон вдруг совершенно успокоился, ибо он часто возвращался домой именно этой дорогой.

Окончательно придя в себя, он лишь усмехнулся, вспомнив померещившуюся ему сцену с талисманом, – что за шутки способно выкидывать наше воображение.

«Как это мне такое приснилось?» – удивленно спросил он себя, ибо и в сновидениях мистер Бультон никогда не переступал черту вероятного. Впрочем, он быстро приписал эту фантазию влиянию тушеных почек, которыми угощался в клубе на ланч, а также странного коричневого шерри, поданным Робинсоном в конторе.

– Сильно же все это на меня подействовало! – воскликнул мистер Бультон. – До сих пор не могу прийти в себя!

Как правило, пробуждаясь от кошмара, мы испытываем нарастающее облегчение, по мере того как детали ужасного сна постепенно исчезают из нашей памяти, которая без сожаления расстается с ними. Но Поль Бультон, напротив, очнувшись, ощущая нарастающую тревогу.

Первым предвестником беды, пожалуй, послужило странное ощущение, что он занимает в кебе куда меньше пространства, чем обычно.

Дабы успокоиться, Поль начал восстанавливать в памяти день по минутам, до того самого момента, когда он сел в кеб. Это должно было окончательно подтвердить нереальность событий, якобы случившихся с ним дома. Но беда состояла в том, что все его воспоминания заканчивались на том, что он оставил свою контору, – он решительно не мог припомнить, что садился в кеб.

Может быть, он очень спешил и отправился домой поездом подземки? Нет, это было накануне, а что у нас сегодня – суббота, воскресенье? Но воспоминания были совсем свежими, а в субботу он помнил, как ушел из фирмы в два часа, а потом отправился с Барбарой в театр.

Медленно и неотвратимо подкралось воспоминание, что он уже сегодня обедал, и причем обедал довольно плотно.

«Если это так, – размышлял Поль, – то я вовсе не еду домой обедать, но в таком случае куда я вообще еду?»

Простая мысль, что с ним что-то стряслось, заставила его призвать все силы рассудка, чтобы положить конец неразберихе.

Кеб миновал кварталы ярко освещенных магазинов и теперь проезжал через район частных особняков, поэтому Полю пришлось ждать, пока бледный свет уличного фонаря не осветил карету. Тогда он положил ноги на противоположное сиденье и осмотрел брюки и башмаки.

Он никогда не носил ничего подобного. Всегда подтянутый и аккуратный, он особенно следил за чистотой и фасоном обуви и покроем брюк. Но на нем невесть откуда оказались грубые ботинки на толстой подошве с широкими носами. У одного даже на боку была заплатка. Брюки были из грубой тяжелой материи, которая рекламировалась как «обладающая повышенной прочностью и особо рекомендуемая учащимся». Внизу у них была бахрома, и они лоснились подумать только, лоснились на коленках!

В приступе отчаяния мистер Бультон стал лихорадочно ощупывать себя. Он был какой-то маленький и худенький! Мистер Бультон имел небольшой животик, но теперь он обнаружил, что у него впервые за двадцать лет появилась талия – и никакой, казалось бы вполне естественной, радости от этою открытия не испытал.

Его последняя надежда рухнула, когда, сняв шляпу, он стал ощупывать макушку. Там, где прежде была широкая гладкая яйцевидная поверхность, с редкими кустиками растительности по бокам, он обнаружил кудрявую густую шевелюру. Это открытие совершенно его подкосило. Правда оказалась, слишком горькой. Он чуть не разрыдался в голос.

Да, это был не сон, навеянный плохим пищеварением, но страшная реальность! Ужасная сцена в столовой вовсе не приснилась, а имела место на самом деле. Теперь его, Поля Бультона, владельца фирмы на Минсинг-лейн, человека уважаемого и состоятельного, везли в школу, словно он всегда был мальчиком, в которого его превратили колдовским манером.

Ему пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы иметь возможность продумать свои дальнейшие действия.

«Хладнокровие и спокойствие, – внушал он себе дрожащим голосом. – Все зависит только от этого».

Он немного утешился, увидев в окошечке широкую спину Клегга, кебмена, державшего своих двух лошадей в конюшне на Пред-стрит. Поль иногда нанимал его в плохую погоду.

Клегг обязательно узнает его, несмотря на колдовство!

Поль решил, что сейчас же велит поворачивать и ехать домой. Пусть домашние знают, что от него так легко не избавиться. Если Дик считает, что сбагрил его, и дело с концом, то он сильно ошибается. Он еще покажет, где раки зимуют!

Любой разумный человек поймет, кто он такой, несмотря на дурацкую внешность. Главное, предоставить неопровержимые доказательства. Дети, клерки, слуги – все ояй быстро свыкнутся с его новым обликом, научатся не обращать внимание на видимости. К тому же есть возможность все вернуть на свои места с помощью волшебного камня!

– Не буду терять времени! – произнес Поль и, опустив окно, высунулся наружу и стал кричать: «Стой! Стой!»

Но Клегг то ли не услышал, то ли не захотел услышать. Он вовсю гнал лошадей. Вообще, среди извозчиков он всегда славился лихачеством.

Теперь они проезжали мимо Юстона. Вечер был холодный и слякотный, над домами висел коричневый туман, а выше виднелось сине-черное небо. Мокрая улица напоминала черный канал, и по ее чернильной глади двигались экипажи, больше походившие на лодки. В туманном сумраке краснели отблески уличных фонарей. В такой вечер очень не хочется выходить из дома.

Поль собирался открыть дверь экипажа и спрыгнуть, но у него не хватило мужества. Впрочем, кеб летел так быстро, что и для более проворного пассажира прыжок мог бы оказаться опасным. Поэтому Поль решил подождать, когда они приедут на вокзал, а там уж он растолкует Клеггу, что к чему.

«Надо заплатить ему побольше, – размышлял, мистер Бультон, – я дам ему соверен, только пусть отвезет меня домой». И он стал рыться в карманах в поисках мелочи, которую обычно имел в изобилии. Обнаружил он, однако, совсем иные и загадочные предметы, выуживая их поочередно из карманных глубин. Он увидел пенальчик для карандашей, отломанный кусочек хрустальной подвески для люстры, маленькую книжечку, в которой была изображена мельница, и при быстром перелистывании страниц она как бы начинала вращать крыльями, позолоченный сломанный варган, оловянного солдатика, монеты из Гонконга с дырками посередине, зубчатые колесики от часов. Новые поиски вознаградили Поля куском тянучки, завернутой в коричневую бумагу.

Морщась от отвращения, Поль швырнул находки в окно, а затем, нащупав в боковом кармане кошелек, быстро вынул и раскрыл его.

Там было ровно пять шиллингов – именно эту сумму составили монетки, выданные им Дику в столовой. Теперь уже эта сумма не показалась ему столь щедрой. Проклятый камень выполнил его желание с полной и безоговорочной точностью. Поль стал точной копией Дика и даже содержимое карманов точно соответствовало запасам, сделанным его сыном. Внешне он был как две капли воды похож на сына, но самое ужасное заключалось в том, что внутренне он остался самим собой и томился в своем новом обличье как в темнице. К этому времени кеб, преодолев подъем, въехал под высокую, украшенную шпилем арку вокзала Сент-Панкрас, и, дернувшись, застыл у ступенек входа в помещение касс.

Поль выпрыгнул из экипажа и закричал:

– Клегг, почему, черт возьми, ты не остановился! Я же тебе приказывал!

Клегг был дюжий краснолицый детина с хриплым голосом. Он производил впечатление убежденного противника трезвого образа жизни.

– Почему я не остановился? – переспросил он, наклоняясь со своего кучерского места. – А потому что не хочу терять хорошего клиента, вот почему.

– Ты что, меня не знаешь?

– Не знаю? – снова переспросил Клегг с намеком на сентиментальность.Я знаю вас с пеленок – я знавал вашу первую няньку – отличная была молодая особа, жаль только пристрастилась к зеленому змию и плохо кончила, как это часто случается. Я помню вас в детстве и в отрочестве. Я возил вас на этот вокзал уже дважды. Мне ли вас не знать?!

Поль осознал бессмысленность дальнейших объяснений.

– Тогда везите меня скорее назад. Коробки можете оставить. У меня... важное дело. Совсем о нем забыл. Клегг мерзко подмигнул.

– Вот это да! – сказал он чуть не с восхищением. – Опять за старое! Но только этот номер со стариной Клеггом не пройдет. – Какой номер? – удивился Поль.

– Отвозить назад с вокзала юных джентльменов, которых родители отправили учиться, – пояснил Клегг. – В прошлый раз вам стало так нехорошо в моем кебе, что я сдуру повернул лошадей и поехал назад. За это мне не заплатили ни пенса. Ваш папаша страшно рассердился и сказал, что если это повторится, он больше не станет меня нанимать. А я не хочу ссориться с вашим папашей. Зачем терять хорошего клиента?

– Я дам вам за это соверен, – пообещал Поль.

– Если бы вы об этом помалкивали, я бы, глядишь, мог вас ссадить на углу, – неуверенно заговорил Клегг, что вселило в сердце Поля надежду. – Надо поглядеть, как ваше самочувствие. Надо же! – воскликнул он с презрением, поняв по выражению лица Поля, что тот и не собирается платить. – Да вы здоровехоньки! Поезжайте в школу и не сбивайте с пути истинного честного извозчика, которому надо зарабатывать на жизнь. Что ты на это скажешь, дружище носильщик, – осведомился он. – Этот молодой джентльмен отлынивает от школы, хотя должен благодарить небеса, что его посылают учиться. Вот я, например, трудящийся человек. Мои дети грызут всякую премудрость и французский язык в интернате, а я плачу мои м раз в неделю и радуюсь. Почему, скажите на милость, носильщик и юный джентльмен? А потому что я знаю, как это важно, хоть и сам человек необразованный. Но когда я вижу, что юноша не ценит прекрасные возможности, дарованные ему провидением и папашей, я болею душой. Клеггу противно видеть такую черную неблагодарность!

Клегг громко произнес этот монолог, бурно жестикулируя, к просвещению носильщиков и огорчению мистера Бультона, только и сказавшего:

Езжайте своей дорогой. Вы пьяны.

– Пьян?! – гневно возопил Клегг, вставая с козел. – Вы только полюбуйтесь на этого юношу, который смеет упрекать отличного семьянина в пьянстве! Это после того, как он возил его папашу в дождь и стужу добрых пятнадцать лет! Он еще скажет, что эта вот лошадь тоже пьяна! С него станется! Чтобы ноги вашей отныне не ступало в мой кеб. Я так и скажу вашему папаше. Юный негодяй и коварный змей! Пьян! Это же надо такое сказануть!

Продолжая ругаться и ворчать, Клегг взял в руки вожжи и отбыл восвояси, поскольку Боулер заранее ему заплатил.

– Куда прикажете, сэр? – осведомился носильщик, успевший за это время положить коробки Поля на тележку.

– Никуда, – отрезал мистер Бультон. – Я не еду. Найдите мне кеб с трезвым извозчиком.

Носильщик оглянулся. Еще недавно у вокзала разгружалось несколько экипажей. Сейчас, как назло, укатил пустым последний из них.

– Вы найдете извозчика внутри, у платформы прибытия, – сказал носильщик, – но если вы готовы немного подождать, то и сюда вот-вот кто-нибудь подъедет.

Поль решил подождать. Он вошел в зал, где находились кассы и стал слушать, не раздастся ли стук колес кеба, расположившись возле большого жаркого камина.

Зал был полон отъезжающими. В нем царила обычная вокзальная суматоха. Поль заметил, что из этой толпы за ним следит маленький мальчик в костюме из толстого синего сукна и несоразмерным с его ростом цилиндре. Наконец мальчуган решился и подошел к Полю.

– Привет, Бультон, – развязно проговорил он. – Значит, опять все сначала, а? – и мерзко захихикал.

У него было бледное лицо с веснушками, зеленые глаза, длинные, плохо расчесанные черные волосы, неуклюжая походка и глуповато-нахальная ухмылка.

Мистеру Бультону пришлась очень не по душе фамильярность юнца, и он счел за благо промолчать.

– Тебе нечего сказать товарищу, – укоризненно продолжал мальчишка.Послушай, тебе надо сдать багаж.

– Не надо, – сухо отозвался Поль, поскольку больше молчать было нельзя. – Я еду домой.

Его собеседник громко присвистнул.

– Снова, значит, на каникулы? Короткий же у тебя семестр. Ну ты даешь, Бультон! Если бы я заявился домой вот так, мой папаша устроил бы дикий скандал! А ты не разыгрываешь?

Сохраняя невозмутимость, Поль отошел от приставучего мальчишки. Еще не хватало ему общаться с соучениками сына!

– Скверно себя чувствуешь? – не унимался тот, следуя за Полем и взяв его за руку. – Расстроился, что надо возвращаться к старику Гримстону? Конечно, приятного мало. Хороню хоть из-за снегопада мы задержались дома. Вот было бы здорово, если бы сейчас был первый день каникул! Но что с тобой? Чем я тебя обидел?

– Пока ничем, – отвечал Поль. – Я молчу просто потому, что не имею удовольствия быть с вами знакомым.

– Ну как. знаешь, – обиженно проговорил школьник. – .Просто я решил, что раз мы с тобой дружили и сидели на одной парте... Ты меня что, не помнишь?

– Нет, – сказал Поль. – Говорю вам, что понятия не имею, кто вы такой.Произошла ошибка, о которой мне некогда распространяться. Но вот подошел кеб, а потому прошу извинить меня, любезнейший...

Он попытался освободить свою руку от объятий мальчика, смотревшего на него с неподдельным восхищением.

– Ну и молодчина ты, Бультон, – сказал он. – Всегда выдумываешь что-нибудь такое! Ты же меня прекрасно помнишь. Я Джолланд. Ладно, повеселились и хватит валять дурака. Давай лучше поговорим. Много жратвы везешь с собой, а?

Совет перестать валять дурака и неуместный вопрос насчет .«жратвы» окончательно взбеленили нечастного мистера Бультона. К вокзалу подъехал кеб и нужно было торопиться, а не объясняться с этим несносным типом.

Он двинулся к выходу, волоча на буксире Джолланда, по-прежнему державшего его за руку. К счастью, кеб еще не уехал, а его недавний пассажир, высокий и широкоплечий, стоял спиной в Полю, расплачиваясь с извозчиком. Поль успел вовремя.

– Носильщик! – крикнул он. – Где носильщик? Поставьте мой багаж в кеб. Да бог с ним с багажом! Займите кеб! А ты, юный нахал, перестань держать меня за руку. Не видишь, мне некогда.

– Ну ты вообще! – одобрительно воскликнул он. – Давай, беря кеб.

Получив свободу, Поль подбежал к кебу как раз, когда пассажир рассчитался е извозчиком и резко обернулся. Свет газового фонаря упал на его лицо, и Поль узнал знакомые черты человека, которого он менее всего желал бы сейчас встретить – это был директор школы его сына доктор Грим

Неожиданная встреча ошеломила его. В обычных обстоятельствах в такой встрече не было бы ничего ужасного, но теперь Поль отдал бы все на свете за возможность успеть забраться в кеб и обрести свободу, прежде чем Доктор поймет его намерения, – или же дружески поздороваться с ним, отвести в сторонку и спокойно поведать ему о приключившемся.

Но оба варианта оказались невозможными. Поль стоял перед доктором Гримстоном и испуганно глядел на него, дрожа всем телом, напоминая скорее морскую свинку, увидевшую удава, нежели: британского коммерсанта, встретившего учителя своего сына. Он еле стоял на ногах, у него от страха кружилась голова, и он чувствовал, что его вид не внушает никакого доверия. В появлении доктора на вокзале не было ничего неожиданного. Поль Бультон вполне мог бы предположить, что такая встреча более чем вероятна, ибо доктор имел обыкновение в последний день каникул появляться в Лондоне и забирать учеников, ехавших тем поездом, который был рекомендован.на доске объявлений. Поль и сам настаивал, чтобы Дик возвращался в школу под присмотром директора и не озорничал в пути.

Беда кажется нам особенно тяжкой, когда по размышлении мы сознаем, как легко было бы избежать ее, прояви мы необходимый минимум благоразумия а потому мистер Бультон стоял и мысленно ругал себя на чем свет стоит за собственную глупость, наблюдая как экипаж – корабль свободы – уехал, а он остался один на один с несчастьем.

Доктор воззрился на него и подошедшего тем временем Джолланда. Это был высокий внушительного вида джентльмен с окладистой черной бородой и сердитыми серыми глазками с кровяными прожилками. По манере одеваться он походил на священника, хотя и не имел сана. Он поочередно пожал руку каждому из них с видом весьма доброжелательным.

– Бультон, мой мальчик, как дела? Как поживаешь, Джолланд? Отдохнули душой и телом и снова за науку, а? Очень хорошо. Билеты купили? Нет еще? Тогда за мной. Так, держите. Не потеряйте.

И не успел Поль опомниться, как доктор купил и вручил каждому по билету, а потом, положив властную руку на плечо мистеру Бультону, повел его через билетный зал к платформе. «Ужас, – думал Поль, страдая всем сердцем.Сущий кошмар! Если я еще промешкаю, то и оглянуться не успею, как окажусь в Крайтоне. Как бы мне улучить момент и объясниться с ним наедине?»

Словно угадав его желание, доктор сказал Джолланду: «Я бы хотел поговорить с Ричардом с глазу на глаз. А ты пока пойди к газетному киоску и, если увидишь там наших учеников, скажи, пусть ждут меня там».

Они остались одни. Доктор некоторое время шагал, сохраняя мрачное молчание, а Поль, привыкший в любых обстоятельствах рассматривать себя хозяином положения, испытал неведомое ранее чувство своей полнейшей незначительности на огромном коричневом поле платформы под высокими сводами крыши, фермы которой терялись в тумане и паре.

Но в душе Поля еще теплилась надежда. А вдруг доктор угадал его секрет и теперь обдумывал, как бы тактичнее выразить соболезнования?

– Я хотел сказать тебе, Бультон, следующее, – начал доктор, и первая же его фраза уничтожила все надежды Поля. – Я бы очень хотел, чтобы ты в этом семестре наконец взялся за ум и не огорчал, как прежде, своего достойнейшего отца. Ты не представляешь, какие огорчения доставляет нерадивый ученик своим родителям.

«Очень даже представляю», – подумал Поль, но промолчал.

– Надеюсь, ты оставил его в добром здравии, Ричард? У тебя заботливый отец, золотое сердце!

В другое время мистер Бультон весьма обрадовался бы столь лестному отзыву, но теперь все изменилось. Золотое сердце перешло к Дику, а он сам никак не походил на заботливого отца.

– Во время каникул я получил от него письмо, – продолжал доктор Гримстон. – Прекрасное письмо, проникнутое родительской заботой.

Это сильно удивило Поля. Письмо его никак не заслуживало эпитета «прекрасное». Он всего-навсего вложил в конверт чек за обучение сына и записку с возражением по поводу счета за место в церкви и научные лекции с диорамой, сочтя эти расходы лишними.

– Но я хочу особо подчеркнуть, Бультон, его родительская любовь не слепа. Он просил меня ради твоего же блага не проявлять ненужной снисходительности, если ты покинешь стезю долга и обязанностей, и я с ним согласен.

Еще недавно Полю казалось несложным изложить доктору Гримстону обстоятельства, приключившиеся с ним в этот вечер. Но слова почему-то застряли у него в горле. Учитель выглядел таким грозным и могучим, а он, Поль, маленьким и беззащитным, что он решил: общественное место, вроде вокзала, не годится для обсуждения столь деликатного вопроса. Поль решил оставить мысль о сопротивлении на некоторое время. «Пожалуй, я не буду ни в чем убеждать его, пока мы не сядем в поезд, – подумалось ему, – там мы избавимся от докучливого мальчишки, и я смогу спокойно растолковать доктору, что к чему».

– Ну а теперь, – молвил доктор, взглянув на большие станционные часы, на которых отразился желтый отблеск фонаря, – нам нора в нуть. Но помни, о чем я тебя предупредил.

И они двинулись мимо газетных киосков, витрины которых пестрели разноцветными обложками книг и журналов, мимо сияющего буфета на платформу, где под фонарем уныло стояло полдюжины школьников разного возраста и роста.

– Ага, – сказал доктор Гримстон с радостью людоеда. – Вот и еще мои питомцы! Неплохая подбирается комнания. Как поживаете, дети? Приятно снова видеть вас отдохнувшими.

Все шестеро, пребывавших в удрученном состоянии, шагнули ему навстречу и приподняли свои цилиндры с заученной учтивостью.

– Встречай старых знакомых, Бультон, – сказал доктор, подталкивая Поля к мальчикам. – Ты прекрасно знаешь их – вот Типпинг, Кокер, Коггс. Как дела, Сиггере? Выглядишь ты неплохо. А вот и новое лицо. Киффин, если не ошибаюсь? Киффин, это Бультон, который будет теперь твоим наставником и познакомит с нашими обычаями и традициями.

К своему ужасу, мистер Бультон обнаружил, что его приветствуют какие-то сорванцы с фамильярностью поистине невыносимой. Ему страшно захотелось вознегодовать и прямо объя вить, кто он такой на самом деле; если это не получилось наедине с доктором, под часами, то теперь об этом и вовсе нечего было мечтать, и ему пришлось волей-неволей выслушать их глу пости.

Типпинг, высокий, рыжий, костлявый, в костюме, из кото рого он вырос давным-давно, и огромных ботинках, сжал, как клещами, руку Бультона и гаркнул «здорово» с интонациями грубо-покровительственным, но и отчасти глуповатыми.

Коггс и Кокер приветствовали его как равного, а Сиггерс, невысокий, худенький и остролицый, в щегольской шляпе, рубашке с воротничком и подковообразной заколкой, протянул: «Как дела, старина?» с томными интонациями завзятого денди.

Кроме того, там еще были Биллком, мальчик с розовыми щеками и сладким голосом, и Киффин, который чувствовал себя в обществе школьников столь же неуютно, что и мистер Бультон. Он держался в стороне и сильно нервничал.

Поль понял, что если он не сделает над собой усилие, его так и будут считать Диком, и эта угроза заставила его принять такое

решение. Хотя его внешность и фигура могут сбивать с телку окружающих, он должен вести себя и говорить, как и подобает джентльмену его лет и положения. Следовательно, он должен преодолеть страх перед доктором и вести себя во время путешествия в Родвелл Маркет так, словно он по-прежнему Поль Бультон, коммерсант, дабы подготовить доктора к тем признаниям, что он услышит от Поля по приезде. Купе вагона с мальчишками, которые будут глазеть и подслушивать – не самое удобное место для таких признаний.

Станционный служащий попросил пассажиров занять свои места. Возник и Джолланд, все это время неизвестно где пропадавший. Появился он со стороны буфета и украдкой смахивал с себя крошки. Ему удалось присоединиться к товарищам незаметно для доктора, после чего все сели в вагон первого класса – в том числе и Поль.




4. МИНОГА СРЕДИ ТРИТОНОВ


Поезд набирал скорость. Доктор читал вечернюю газету с видом сурового неодобрения. Поль Бультон, сидевший как раз напротив наставника, вдруг испытал прилив нового и весьма неприятного чувства робости.

Он понимал, что если хочет обрести свободу, то должен побороть в себе это чувство. Теперь или никогда ов обязав доказать, что является вовсе не зеленым юнцом, как может показаться ва первый взгляд. Надо было говорить и действовать. Слова и поступки должны полностью соответствовать его внутреннему «я», спрятанному под столь нелепой наружностью. И все же с каждым новым телеграфным столбом, пробегавшим в окне, сердце опускалось в пятки.

«Пусть сначала он что-то скажет сам, – подумал про себя Поль, – а я уж пойму, что ответить». Но в этом его решении было куда больше страха, чем осторожности.

Наконец доктор доложил газету и, по-хозяйски оглядев своих питомцев, заметил:

– На сей раз, дети, каникулы у вас получились необычайно длинными погода оказалась на редкость неблагоприятной. Теперь придется трудиться изо всех сил, чтобы наверстать упу ценное. Я намерен сократить пасхальные каникулы на неделю, чтобы компенсировать потерю.

Это сообщение было выслушано школьниками с явным унынием, а Полем с удовлетворением. Он даже на время забыл о своих горестях.

– Я в высшей степени рад это слышать, – сказал он самым искренним тоном. – Отлично придумано. У школьников и так слишком большие каникулы. Ума не приложу, почему родители должны страдать из-за какого-то снегопада. Приятного мало, когда здоровый верзила слоняется по дому, не знает, чем заняться, и только ест в три горла.

Грабитель, горячо отстаивающий частную собственность, или овца, осуждающая вегетарианство, не произвели бы на слушателей более ошеломляющего эффекта.

Дети пробудились от своих грустных мыслей и не поверили своим ушам: исходи эти речи не от старого и верного соратника, они вызвали бы презрение и отпор. Но теперь этот монолог был воспринят с явным восхищением. Затаив дыхание, школьники следили, к чему же клонит их приятель.

Доктор не сразу оправился от потрясения, в которое его привели эти слова. Затем он сказал с мрачной улыбкой:

– Саул среди пророков! Твои чувства, Бультон, похвальны, если они, конечно, искренни. Повторяю – если они искренни. Но я вынужден отнестись к ним с подозрением. – Затем, как бы жел.ая сменить опасную тему, он спросил: – Как вы провели каникулы, дети?

Никто и не попытался ответить на этот вопрос, воспринятый школьниками в качестве чего-то вроде «как поживаете», когда собеседник вовсе не интересуется вашими делами. Тем более, что доктор, не ожидая ответов, продолжал:

– Я возил сына Тома в Лондон. За неделю до Рождества мы посмотрели постановку «Агамемнона» в театре «Сент Джордж Холл». Как вам, должно быть, известно, это трагедия знаменитого греческого поэта Эсхила. Мне было очень приятно, что Том выказал интерес к постановке пьесы, отрывки из которой он читал в хрестоматии.

Никто не отозвался, за исключением мистера Бультона, который буквально ринулся вперед, отчаянно стараясь показать свою обычную покорность.

– Возможно, я покажусь старомодным, – сказал он. – Скорее всего, так оно и есть, но я решительно против того, чтобы детям показывали драматические представления любого рода. Это выбивает их из колеи, сэр.

Доктор Гримстон промолчал, но, оперевшись руками о колени и поджав губы, некоторое время испепелял взглядом своего юного критика. Затем, многозначительно кашлянув, снова углубился в газету.

«Я его обидел, – мелькнуло у Поля. – Впредь надо быть осторожнее. Ничего, я с ним еще успею объясниться «. Поэтому при первом же удобном моменте он сказал:

– У вас, я вижу, вечерняя газета. Нет ли важных новостей?

– Нет, сэр, – коротко отозвался доктор.

– Сегодня я читал в «Тайме», – говорил Поль, изо всех сил стараясь сочетать общительность с информативностью, – что урожай камфары в этом году будет очень скудным. Что касается камфары, то самое любопытное заключается в том, что японцы... – он решил постепенно перевести разговор на тему колониальных товаров, дабы открыть глаза доктора на то, что с ним приключилось, но успеха не имел.

– Благодарю вас, Бультон, но я знаю, как добывается камфара, – с леденящей вежливостью отозвался доктор.

– Я лишь хотел заметить, когда вы меня перебили, – не унимался Поль,ибо скорее всего об этом вы не знаете, что японцы... никогда не...

– Хорошо, хорошо, – с нетерпением в голосе снова прервал его Гримстон.Может быть, японцы и впрямь никогда чего-то там ие делают, но я надеюсь найти способ сам ознакомиться с вашими познаниями о японцах.

Прежде чем опять углубиться в чтение, он посмотрел поверх газеты на негодующего Поля, вовсе не привыкшего, чтобы его не слушали, не столько с подозрительностью, сколько с нарастающим удивлением: что случилось с этим учеником за время каникул, почему шалун и озорник вдруг превратился в первостатейного педанта и резонера.

«Он не вежлив, даже просто груб, – думал Поль, – но я не сдамся. Я уже пробудил его любопытство. Это шаг вперед. Он уже понял, что-то не так». И Поль снова подал голос.

– Вы, кажется, курите, доктор Гримстон. Поезд нигде не останавливается, а сигара после обеда – великая вещь. Я мог бы предложить вам сигару, если желаете.

И он стал нашаривать в карманах портсигар, упустив из вида, что последний, как и прочие атрибуты его прошлого существования, исчезли. Джолланд фыркнул, не в силах сдержать свое восхищение перед такой неописуемой наглостью.

– Если бы я не знал, что это крайне неудачная шутка, а не преднамеренное оскорбление, я бы сильно рассердился, – сказал доктор. – Но я готов извинить излишнюю веселость, вполне простительную, коль скоро она вызвана мыслью о возвращении к радостным школьным будням. Но будь внимателен впредь, Бультон!

«Почему он так рассердился, – недоумевал про себя Поль. – Откуда мне знать, что он не курит? Боюсь, что пока он еще не понял, кто я такой». И он начал снова:

– Насколько я понял, доктор, среди ваших учеников есть некто Киффин. Не сын ли это, часом, Джорджа Киффина из Колледж-Хилла? Господи, мы с твоим отцом старинные приятели и познакомились еще, когда тебя и на свете не было. Тогда он еле сводил концы с концами... Вам нехорошо, доктор?

– Я вижу, к чему ты ведешь. Ты хочешь, чтобы я признал, что ошибся, оценивая твое поведение.

– Именно, – признал Поль с облегчением. – Вы меня верно поняли, доктор. Вы правильно со мной разобрались.

– Если так и дальше будет продолжаться, – пробормотал доктор, – я н впрямь разберусь с тобой вполне определенным способом, а громко сказал: Со временем я с тобой разберусь, а пока прошу помалкивать.

«Не очень-то церемонно он выразился, – размышлял Ноль, – но, по крайней мере, он явно почувствовал что-то неладное, ну а его манера говорить может, он сделал это, чтобы сбить с толку школьников. Если это и впрямь так, то он большой молодец. Буду нем как рыба.

Но через некоторое время его обеспокоило открытое окно в купе и он нарушил обет молчания.

– Прошу прощения, доктор, – сказал он с интонациями человека, привыкшего ставить на своем, – но я бы попросил вас либо закрыть окно, либо поменяться со мной местами. Вечерняя прохлада, как говорит мой доктор, совершенно пагубна для человека моих лет.

Доктор нахмурился, удивленно вскинул брови, закрыл окно и сказал:

– Напоминаю тебе, Бультон, ты ведешь себя неразумно.

«Верно, верно, – подумал Поль. – Хорошо, что он мне напомнил. Не надо подавать вида этим мальчишкам. Зачем лишняя огласка? Попридержу-ка я пока язык. Ну а потом Гримстон отправит меня в Лондон первым же поездом, а заодно и одолжит денег на гостиницу. Я ведь прибуду на Сент-Панкрас уже поздно ночью. А может, он предложит мне переночевать в школе. Там будет даже лучше. Я, пожалуй, не стану отказываться.

И он откинулся на сиденье в лучшем настроении. Разумеется, глупо было покинуть уютную столовую дома и прокатиться бог знает зачем до Родвелл-Маркета, но можно смириться со временными неудобствами, если все хорошо кончится.

По крайней мере, слава Богу, что не возникла необходимость мучительных объяснений.

Школьники украдкой посматривали на Бультона. Они были в восторге, что выражалось в перешептываниях и хихиканье. Они пытались поймать его взгляд и дать понять, как хотелось бы им увидеть и услышать продолжение, но мистер Бультон глядел на них так отстраненно-холодно, что они одновременно почувствовали обиду и любопытство.

Впрочем, его выходки вскоре приняли направление, остудившее их восхищение. Рядом с Полем сидел новичок Киффин. Это был бледный мальчик с большими жалобными карими глазами, как у тюленя. В том, как он был одет, чувствовалась заботливая материнская рука. Брюки и пиджак были вычищены и отглажены так, словно предназначались не для живого мальчика, а для манекена в витрине магазина готового платья.

Это был домашний ребенок, начисто лишенный того компанейского озорного духа, что был так присущ его соседям по купе. У него не было того умения ловко приспосабливаться к новым обычаям, что позволяет домашним детям быстро находить общий язык с самыми большими сорванцами.

Киффина не снедало веселое любопытство на пороге новой жизни, его не распирала гордость от первого шага к самостоятельности. Он чувствовал себя одиноким путником в чужой и недружелюбной стране.

А потому неудивительно, что при мыслях о доме, который он покинул всего несколько часов назад и который теперь казался далеким, лризрачным и недоступным, его глаза защипало, грудь стала предательски подниматься и опускаться, и он понял, что надо дать какой-то выход эмоциям, пока они не хлынули в три ручья, сделав его посмешищем окружающих.

На свою беду, он выбрал не самый удачный способ; я именно – довольно громко засопел. Некоторое время мистер Бультон сносил это безропотно, если не считать мрачных взглядов, которые оя время от времени бросал на соседа, нервно подергиваясь на диване, но наконец его терпение, и без того истощенное сегодняшними треволнениями, лопнуло.

– Доктор Гримстон, – сказал он с вежливой непреклонностью. – Я не из тех, кто жалуется попусту, но я убедительно прошу вас вмешаться. Я был бы признателен, если бы вы посоветовали моему соседу справа либо взять себя в руки, либо плакать в платок, как это принято у всех нормальных людей. Я могу понять и простить громкое честное рыдание, но с этим сопением и пыхтением я не намерен мириться. Это даже противоестественно для столь мелкого ребенка.

– Киффин, ты плачешь? – спросил доктор.

– Н-нет, сэр, – пробормотал тот. – Я в-вроде п-просту-дился.

– Надеюсь, что так оно и есть. Я был бы огорчен узнать, что ты начинаешь новую жизнь в состоянии уныния и недовольства. В моем войске нет и не будет изменников! Я добьюсь того, чтобы в моей школе царил дух радости и единодушного согласия, даже если мне придется пороть каждого из учеников, пока меня держат ноги. Что же до тебя, Ричард Бультон, то у меня нет слов, чтобы выразить ту боль и то отвращение, что вызывает во мне твое неуемное желание пародировать своего заботливого и любящего отца. Если в самое ближайшее время я не увижу, что ты осознал недопустимость такого поведения, мое неудовольствие примет вполне осязаемые формы.

Мистер Бультон, тихо охнув, упал на сиденье. Было неприятно услышать обвинение в пародировании самого себя, особенно когда это не входит в твои намерения, но это сущие пустяки по сравнению с ужасным открытием, насколько он обманывался насчет доктора. Доктор явно не увидел, что скрывается за его внешним обликом, а значит, впереди еще ужасная сцена объяснений.

Школьники же за исключением Киффина все еще получали удовольствие от разыгрывавшегося перед их глазами спектакля, и с нетерпением ожидали новых попыток своего товарища испытывать терпение доктора.

Вскоре они были вознаграждены с лихвой. Если Поль и впрямь чего-то не переносил, то это был запах мятных леденцов. Он уволил троих младших клерков за то, что, по его мнению, из-за них контора провоняла этим отвратительным лакомством. Теперь же ненавистный запах мало-помалу стал прокрадываться в купе.

Поль посмотрел на Коггса, сидевшего напротив, и увидел, как его губы и щеки мерно движутся, а на лице написано блаженство. Похоже, Когтс и был источником запаха.

– Неужели вы поощряете нарушение вашими питомцами правил поведения в общественных местах? – спросил он гневно доктора.

– Иные из них и не нуждаются в поощрении, – ядовито заметил тот. – Но кого ты имеешь в виду?

– Если он делает это в лечебных целях, – продолжал Поль, – то должен выбрать для этого иное время и место. Если же он просто утоляет свою неумеренную любовь к сладостям, Бога ради, не позволяйте ему делать это там, где это может доставить неприятные ощущения окружающим.

– Что и кого ты имеешь в виду?

– Мальчика напротив, – сказал Поль и направил указующий перст на изумленного Коггса. – Он сосет леденец, от которого пахнет так, что поезд может сойти с рельсов.

– Это правда, Коггс? – спросил доктор страшным голосом.

После ряда неудачных попыток проглотить леденец, Коггс закашлялся и побагровел от натуги и смущения, пробормотал, что купил леденец в аптеке, считая это смягчающим обстоятельством.

– У тебя есть еще при себе эта гадость? – спросил доктор.

Медленно и неохотно Коггс вытащил из кармана три или четыре маленьких белых пакетика, каковые доктор один за другим развернул, осмотрел содержимое и выбросил в окно.

Затем он обернулся к Полю с куда более милостивым видом.

– Бультон, я тебе весьма обязан. Сильная простуда помешала мне вовремя распознать это вопиющее проявление послушания и потакания собственным слабостям. Об этом, впрочем, мы еще поговорим отдельно. Твое мужество, с которым ты, не раздумывая, изобличил скверный проступок, заслуживает всяческих похвал.

– Что вы, сэр, – отозвался Поль. – Не стоит об этом. Просто я не мог умолчать, ибо на редкость чувствителен к... – Тут он громко вскрикнул и стал тереть лодыжку. – Меня только что ударил по ноге вот этот юнец в синем галстуке, я не давал ему повода к такому обращению. Прошу вас вмешаться, сэр!

– Значит, Кокер, – молвил доктор, – ты подражаешь ослу нt только в смысле тупости и упрямства, так? Ты пускаешь в ход задние конечности против вашего же товарища, который не сделал тебе ничего плохого, с неистовостью кенгуру? Отлично. Перепиши двенадцать раз все, что сказано в «Естественной истории» Буффона об этих двух животных и покажи мне завтра вечером. Если у меня завелись дикие животные, буду их укрощать!

Остаток путешествия шесть пар глаз неотступно следили за ничего не подозревавшим Полем, и под шум и грохот колес с губ его новых товарищей слетали тихие, но недвусмысленные угрозы. Но Поль грелся в лучах одобрения доктора и решил открыться ему прямо на станции.

Наконец поезд стал замедлять ход, заскрежетали тормоза, вагон затрясло на стрелках, и показалась освещенная платформа, по которой расхаживали меланхоличные носильщики, каркая «Родвелл Маркет», словно предвещая беду.

Поль вышел вместе со всеми и теперь стоял на холоде и сырости у багажного вагона, откуда выгружали чемоданы и коробки.

«Надо бы рассказать доктору все прямо сейчас, – крутилось у него в голове, – только он очень занят! Хорошо бы оказаться в одном с ним кебе и все ему выложить по дороге».

Но доктор был сейчас менее всего расположен выслушивать признания. Отсутствие кебов у вокзала он воспринял как личное оскорбление и гневно обрушился на начальника станции.

– Это безобразие! Форменное безобразие! – бушевал он. – К поезду не подано ни одного экипажа. Сегодня собираются все мои ученики. Я заказал кебы, а их нет и в помине. Нет даже омнибуса. Я так этого не оставлю. Я буду жаловаться. Пусть кто-нибудь сейчас же найдет экипаж. Дети, быстро в зал ожидания. Так, стойте – вы все в один экипаж не поместитесь. Кокер, Коггс... ну да, Бультон... вы знаете дорогу. Отправляйтесь и скажите миссис Гримстон, что мы скоро будем.

Поль скорее обрадовался, чем огорчился такому распоряжению, ибо никак не мог собраться с духом, чтобы сделать свое признание. Однако, если бы он видел; как Кокер пихнул локтем Коггса и они торжествующе захихикали, он бы ни за что не доверился бы этой парочке.

Напротив, он решил рассказать им свой секрет.

«Они будут ценными свидетелями, – убеждал он себя, – что кто бы я ни был, по крайней мере я не Дик».

Поэтому он не мешкая перешел через пути по мостику, спустился по крутым ступенькам и вышел через воротца на огражденное пространство, где обычно стояли экипажи, но сейчас было пусто и лишь белый туман крадучись наползал по земле.

Тут-то к нему присоединились его спутники. Чуть пошептавшись, они подошли к нему и взяли под руки.

– Ну что ж, – начал Поль, решив проявить снисходительность к мальчуганам, – как дела, молодежь? Каникулы позади, впереди учеба? Ничего, учиться надо смолоду, а потом... Эй! Куда вы так несетесь. Погодите, я не так юн...

– Грим отсюда нас не видит, верно, Кокер? – спросил Коггс, когда они оказались за пределами станции.

– Нет, конечно, – отвечал Кокер.

– Отлично. Слушай, Бультон, ты же был приличным парнем, хотя иногда и проявлял нахальство. Но объясни, что на тебя сейчас нашло?

– Потому что, – вставил Кокер, – если у тебя не все в порядке с башкой, оттого что твой, старик простоял у тебя над душой все каникулы, как это бывало и раньше, ты нам скажи, в мы все поймем.

– Я... Нет, он отличный отец, – пробормотал Поль. – Что я вам должен объяснять?

– Зачем ты наябедничал на него насчет леденцов? – спросил Кокер.

– И завопил, когда он съездил тебе по ноге? – добавил Коггс. – И еще сказал, что новичок хныкает. Чего тут такого смешного? А?

– Почему я должен терпеть, когда мальчишка сидит и под самым моим носом сосет гадость? – вознегодовал Поль. – И почему мне не пожаловаться, если один школьник сопит, а другой бьет меня по ноге? Ну а если у моего соседа лает собака или дымит дымоход – я и это должен сносить безропотно?..

Но его доводы при всей своей убедительности не возымели никакого эффекта. Кокер внезапно положил конец его жалобам, зайдя ему за спину и нанеся короткий удар в область копчика, отчего Поля пронзила жгучая боль.

– Ах ты, негодяй! – вскричал Поль. – Я посажу тебя за хулиганство!

На это Коггс повторил проделанное его товарищем и заметил:

– В прошлом семестре, Бультон, ты бы этого так не оставил, – и снова дал ему пинка.

– Ну ладно, впредь тебе будет наука, – сказал наконец Кокер. – Мы тебе даем последний шанс. Это Чонер может безнаказанно ябедничать – он слишком здоровый и сильный. Но у тебя этот номер не пройдет. Дай же нам честное благородное слово, что ты будешь вести себя прилично – как и раньше.

Хотя мистер Бультон и жаждал мира и покоя, он не был намерен говорить или делать что-то такое, что укрепило бы всех в убеждении, что он школьник. К несчастью, у него не хватило умения и такта найти общий язык с этими грубиянами.

– Вы не понимаете, – слабо запротестовал он, – если бы только я мог вам все объяснить...

– Никаких объяснений! – перебил его Коггс. – Да или нет? Будешь вести себя, как раньше? – Я бы рад, – вздохнул Бультон, – но я не могу. Отлично, – сказал Коггс, – Кокер, подержи-ка его за руки, а я покажу ему, как делают ячменный сахар. – После чего он стал демонстрировать Полю этот вид производства, заведя ему за спину правую руку, так что она чуть не выскочила из плечевого сустава. А Кокер тем временем крепко схватил его за левую руку и лупил по ней костяшками указательного пальца, заставив бедного Поля вопить о пощаде.

Наконец он вырвался из рук своих мучителей и побежал что есть ночи по пустой дороге к дому доктора Гримстона, известного ему по предыдущим визитам.

За ним организовали довольно вялую погоню, и он успел добежать до ворот, на штукатуренных столбах которых он прочитал при свете фонаря слова «Крайтон-хауз».

Он тяжело дышал, дрожал всем телом и думал, что это необычный способ для отца посетить школу, где учится его сын.

Он надеялся попасть в убежище, до того как его догонят те двое, но ворота оказались крепко запертыми, а попытки позвонить ни к чему не привели – он был слишком мал ростом, чтобы дотянуться до звонка.

Поэтому мистер Бультон сел на землю и со смирением великомученика стал ждать появления ненавистной парочки. За воротами виднелся большой дом со многими окнами и высоким крыльцом. На гимнастической площадке справа из тумана проступало черное и мрачное сооружение, похожее на виселицу. Ночной ветер усиливал это сходство, раскачивая веревки так, что крепления наверху скрипели, а металлические стремена внизу время от времени звякали друг о друга.

Больше Поль не заметил ничего, ибо подоспели Кокер и Коггс, которые, сообразив, что тот еще не успел позвонить, не упустили случая вволю отколошматить его и лишь потом заявили о своем приходе.

Ворота открылись, школьники вошли, поднялись по ступенькам и, войдя – в дом, оказались в холле, где их приветствовала миссис Гримстон, причем оба злодея мгновенно напустили на себя вид кротких голубков.

– Вот вы наконец! – воскликнула жена директора, от души обнимая и целуя вновь прибывших. – У вас такой прод рогший вид! Неужели вам пришлось тащиться пешком? Экипажи, конечно, как ветром сдуло! Входите и грейтесь, бед няжки. Ваши приятели уже в классной комнате.

Мистер Бультон крайне неохотно снес поцелуи миссис Грим стон. Это был весьма щепетильный пожилой господин, и он очень надеялся, что доктор Гримстон не узнает об этом эпизоде.

Миссис Гримстон была полной, светловолосой женщиной без каких-либо претензий на интеллектуальность. Зато у нее было доброе сердце, и она так говорила с детьми и о детях, что их матери проникались к ней безграничным доверием, каковое не приобрести изысканными манерами и красивыми речами.

В отличие от многих директорских жен, она проявляла свей материнские чувства отнюдь не только в день приема школьников с каникул, и потому, увидев ее, самый крошечный ученик начинал меньше тосковать по дому.

Она открыла дверь, обитую зеленым сукном, потом другую, расположенную сразу за ней же, и провела троицу в комнату с высоким потолком, вдоль стен которой стояли столы и парты, а в середине письменный стол учителя и ряд коричневых, закапанных чернилами столов. Напротив окон стояло старое устройство, напоминающее стеллаж – полки были разделены на секции, заполненные старыми, видавшими виды учебниками.

Первоначально комната была задумана как гостиная, о чем свидетельствовали традиционные белые с золотом обои и поблекшая позолоченная отделка дверей и оконных переплетов ставен. Камин был из белого мрамора, а газовая люстра была оснащена тусклыми хрустальными подвесками. Но унылые географические карты, развешанные по запачканным чернилами стенам, и часы с глуповатым циферблатом тикали над позолоченным трюмо. Ковров на полу не было, и он был покрыт опять же чернильными пятнами всех размеров и очертаний. Несмотря на ярко горящий камин, типично школьное сочетание мыла, воды, чернил и грифеля создавали печальное, леденящее настроение.

Напротив камина на скамейках расположились десять – двенадцать школьников. Кое-кто довольно живо обменивался впечатлениями о прошедших каникулах, прочие же, сунув руки в карманы и вытянув ноги к огню, погрузились в меланхолические размышления.

– Ну вот вам будет что обсудить! – весело молвила миссис Гримстон.Сейчас пришлю вам Тома. – И, весело кивнув, она удалилась, хотя перспектива общения с Томом не обрадовала некого из присутствующих.

Мистеру Бультону казалось, что его швырнули в яму с медведями, и, избегая приветствий и изучающих взглядов, он забился в угол, откуда с самыми мрачными предчувствиями стал наблюдать за учениками.

– Послушайте, – сказал один, продолжая прерванный разговор, – а вы не ходили в театр на Друри-лейн? Правда, здорово? Этот гусь и лев, и вообще все деревянные животные из Ноева ковчега...

– Что же вы не пришли к нам на Крещение? – спросил другой. – Мы здорово повеселились.

– Мне пришлось идти в гости к Скидмору, – отвечал бледный ученик с ехидным выражением лица и аккуратным про

бором посередине. – С его стороны было неслыханной наглостью позвать меня, но я все равно решил сходить. Посмотреть, что там у него творится.

– Ну и как? – томно спросил его сосед.

– Скукотища! У них домишко где-то в Бромптоне. Танцев не было, только глупые игры, да еще фокусник. И никаких подарков. А на ужин подали пирог, только не нарезали, потому что его взяли напрокат. Они бедные как церковные мыши. Папаша Скидмора – мелкий клерк. А если бы вы видели его сестричек!

– Они хорошенькие?

– Черта с два. Похожи на Скидмора, только еще уродливей. А мамаша меня спросила, правда ли, что я его лучший друг, и он помогает мне делать уроки.

Бедняга Скидмор, вернувшись из дома, имел все основания горько пожалеть о своем гостеприимстве, ибо история о пироге пересказывалась весь семестр, хотя он был куплен самым обычным способом.

Абсурдность вопроса миссис Скидмор вызвала приступ хохота, а затем наступила пауза. Потом кто-то спросил:

– А правда ли, что Чонера больше у нас не будет?

– Надеюсь, – сказал крупный мальчик, и его надежда явно получила всеобщий отклик, – Чонер грозился сменить школу уже давно, но на этот раз, похоже, он действительно к нам не вернется. Он написал мне письмо, где сообщил, что покидает Крайтон-хауз.

– Слава Богу! – наперебой заговорили сразу несколько учеников, но не успел кто-то заметить, что им надоели ябеды, как за окном раздался стук колес экипажа, зазвенел звонок, и школьники, мигом утратив раскованность, впали в тягостное ожидание.

– Гримстон приехал, – зашептали они, услышав шаги и голоса в холле.

Дверь в классную комнату открылась, и вошел ещё один ученик. Как оказалось, это он приехал на извозчике. Он был высок, узкоплеч, сутул, с желтым нездоровым лицом, тонкими губами и маленькими запавшими карими глазками. На губах его играла отчасти ехидная, отчасти неловкая усмешка, и передвигался он как-то по-кошачьи.

– Как дела, друзья? – спросил он.

Все разом повставали с мест и стали горячо пожимать руку вновь прибывшему.

– Чонер, старина! – восклицала они. – А мы-то думали, ты нас бросил!

Радушие это решительно не сочеталось с их недавними репликами, но, несомненно, у них имелись свои причины быть столь непоследовательными.

– Ведите ли, – отозвался Чонер мягким тихим голосом, в котором было что-то по-женски коварное. – Я собирался вас бросить, но потом решил, что без меня вы совсем разбалуетесь. За Аплтоном, Ленчем, Кокером нужен глаз да глаз. Так что я решил остаться.

Говорил он, вкрадчиво посмеиваясь, и те, кого он называл по имени, тоже отвечали смехом, в котором, однако, не было особого веселья, и неловко ерзали на скамейках.

После этого разговор угас и снова разгорелся, лишь когда появился Том Гримстон. Он вошел с весьма деловым видом и стал дружески обмениваться рукопожатиями.

Том был пухлый светловолосый коротыш, не пользовавшийся особым, расположением товарищей, и его первые слова были: «Ну что, ребята, сделали домашнее задание? Папа обещал оставить без прогулок тех, кто не выполнил. Я свое сделал». Если этим сообщением он пытался повысить общее настроение, то потерпел безусловную неудачу.

Разумеется, домашнее задание на каникулы было сперва отложено, потом позабыто, а затем о нем вспомнили, когда было слишком поздно, и махнули рукой в самоуверенности, порожденной атмосферой родного очага.

Пока все уныло молчали, Чонер заприметил в углу мистера Бультона и подошел к нему.

– Оказывается, Дики Бультон просидел все это время тут и не подошел пожать мне руку. Ты со мной не разговариваешь?

Поль пробормотал что-то нечленораздельное, чувствуя себя крайне неловко.

– Что с ним? – спросил Чонер. – Никто не в курсе? Он, часом, не проглотил язык.

– В поезде он у него был, – заметил Кокер. – Лучше бы он тогда его проглотил. У меня идея, ребята. Нет, вроде бы приехал Грим. Попозже я вам ее расскажу.

На сей раз и впрямь прибыл доктор Гримстон, отчего Поль облегченно вздохнул. Доктор заглянул поздороваться с теми, кого сегодня не видел.

С доктором приехали Бидлкоиб, Типпинг и все остальные. Вскоре прибыло и новое пополнение, в лице тех, кто приехал более поздним поездом. Последними появились два преподавателя, мистер Блинкхорн и мистер Тинклер. Комната наполнилась гулом голосов, но вскоре доктор позвонил в маленький звоночек и велел всем рассаживаться по местам к ужину.

Это сообщение мистер Бультон встретил с удовлетворением. Он ослабел и телом и духом и, хотя отобедал сравнительно недавно, но полагал, что немного холодного мяса с пивом или что-то горячее придаст ему силы, необходимые для объяснения.

Он был уверен в одном. Ни в коем случае он не должен оставаться на ночь в спальне с мстительными и драчливыми подростками. Удастся ему объяснить, кто он или нет, все равно он потребует себе отдельную спальню. Пока же он надеялся, что ужин поможет ему восстановить бодрость духа и уверенность в себе.

Но трапеза, громко названная ужином, состояла из двух больших тарелок, на каждой из которых высилась гора кусков хлеба, тонко намазанных маслом. Кроме того каждому полагалось по стакану воды. Расстроенный Поль отказался от угощения скорее с непреклонностью, чем с учтивостью. Это не прошло незамеченным.

– В прошлом семестре, Бультон, – строго заметил доктор Гримстон, – у нас были конфликты из-за твоей привередливости. Твой достойный отец сообщил мне о твоей склонности к чревоугодию за его обильным столом. Не заставляй меня снова читать нотации по этому поводу.

Чувствуя необходимость поскорее исправиться в глазах доктора, мистер Бультон поспешно схватил два самых больших куска хлеба, но они оказались такими толстыми и плохо пропеченными, что он испытал немалые сложности, пытаясь прожевать и проглотить их, а поскольку он торопился, то единственной наградой стала для него реплика «ест, как свинья» из уст одного из подростков.

«Надо поскорее бежать отсюда – уныло размышлял он. – Дика здесь явно недолюбливают. Господи, как же мне скверно! Ну почему я не могу отнестись к происходящему как... как к шутке? До чего же твердые здесь скамейки и как болит спина после этих тумаков!

Наконец настало время отхода ко сну. Мальчики по одному проходили мимо доктора, который, пожимая им руки, желал спокойной ночи.

Мистер Бультон пропустил вперед всех школьников, ибо .твердо вознамерился немедленно открыть глаза доктора на ошибку, им совершаемую. Но он невероятно нервничал. Дипломатичное, тщательно продуманное вступление, которое он сочинил, в самый нужный момент начисто вылетело у него из памяти. Мозг перестал работать, и Поль подошел к директору школы, сам не зная, что сейчас скажет.

– Доктор Гримстон, – начал он, – прежде чем отправиться ко сну... я хотел бы... я желал бы...

– Понимаю, – резко подхватил доктор. – Ты желал бы извиниться за странное поведение в поезде? Ну что ж, коль скоро ты затем нашел способ исправиться, извинение принято. Ни слова больше об этом!

– Я не о том, – удрученно протянул Поль. – Я хотел объяснить...

– Объяснить обращение с бутербродами? Если все дело в отсутствии аппетита, у меня нет вопросов, но я терпеть не могу...

– Согласен, – перебил его Поль, немного придя в себя. – Я и сам терпеть не могу недоеденную пищу, но есть кое-что, о чем я хотел бы с вами поговорить...

– Если это возмутительное поведение Кокера, – сказал доктор, – то я внимательно слушаю. Я займусь им завтра. Может быть, до тебя дошли сведения о подобном поведении кого-то еще из учеников? Неужели еще кто-то украдкой привез в школу сладости?

– Господи, да нет же! – воскликнул Поль, теряя терпение. – Неужели вы думаете, что я рыскал по школе в поисках леденцов. Меня занимают проблемы поважней! И я наконец требую, чтобы меня выслушали! Есть семейные тайны, доктор Гримстон, которые могут быть поведаны лишь при соблюдении строжайшей секретности. Я вижу, один из ваших помощников что-то пишет там за столом. Не могли бы мы пойти туда, где нам никто не помешал бы. У вас есть кабинет?

– Есть, – мрачно подтвердил доктор. – И розга тоже. Если угодно, я могу предъявить и то, и другое. Собственно, так и будет, если ты не перестанешь паясничать. Сейчас же ступай в спальню, пока я не наказал тебя. Все, никаких объяснений!

И к удивлению тех, кто никогда не бывал в положении мистера Бультона, он покорно пошел. Он отдавал себе отчет, что идет на предательство по отношению к самому себе, совершает постыдное самоотречение. Он прекрасно понимал, что в этот критический момент жизненно важно проявить твердость. Но его храбрость растаяла без следа, и он послушно стал подниматься по деревянной лестнице в спальню.

– Спокойной ночи, мистер Бультон, – сказала горничная, встретив его на лестнице. – Вы знаете нашу спальню. Вы в шестом номере с мистером Кокером, мистером Бидлкомбом и остальными.

Поль взобрался на самый верх лестницы и с. мучительным чувством открыл дверь, на которой была выведена цифра 6.

Это была большая пустая комната, обклеенная простыми обоями. Шторы на окнах были опущены. Обстановка состояла из сосновой стойки с тазиками для умывания и восьми небольших белых кроватей по стенам.

По причине начала семестра был зажжен камин, и вокруг него скопились ученики, оживленно беседуя.

– Вот он! Наверное, задержался, чтобы еще поябедничать! – закричали они наперебой, когда Поль вошел. – Ну, Бультон, что ты скажешь в свое оправдание?

Мистер Бультон почувствовал себя совершенно беззащитным среди этих волчат. Он плохо знал, что такое мальчишки, и понятия не имел, как добиться у них авторитета. До сих пор он рассматривал их как печальную неизбежность, как существа, которые надо держать в ежовых рукавицах. Теперь же он только и мог недоуменно таращиться на них и тупо молчать.

– Ему нечего сказать в свое оправдание, – подал голос Типпинг. – Что же будем с ним делать? Может, попробуем покачать его в одеяле? Если не подбрасывать слишком высоко или не уронить на пол, никакой беды с ним не приключится.

– Нет, не надо качать его в одеяле, – вмешался Бидлкомб, и не успел Поль испытать к нему прилив благодарности, как тот продолжал: – Лучше попробуем постегать его полотенцами.

– Прошу иметь в виду, – заговорил Поль, не без оснований сочтя, что это может оказаться весьма болезненным, – что я не позволю стегать себя полотенцами! В жизни никто со мной не обращался подобным образом. У меня и так хватает проблем, чтобы еще объясняться с вами, юные варвары!

Поскольку в этой тираде подростки не услышали просьбы о помиловании, а скорее даже наоборот, они образовали кружок вокруг жертвы и стали охаживать Поля мокрыми полотенцами с таким дьявольским искусством, что острые концы обжигали, словно тонкие плети, и он вертелся, как волчок, изрыгая, как это ни прискорбно, жуткие проклятья.

Когда мистер Бультвн дошел до полного исступления, Бидлкомб подал свой сладкий голосок:

– Внимание, друзья, я слышу Грима. Пусть он разденется и ложится, а мы потом добавим ему тапочками.

Когда в дверном проеме показалась крупная фигура директора, дети, быстро раздевшись, уже лежали под одеялами, Мистер Бультон тоже старался не мешкать, но это ему не удалось, и он получил выговор от доктора. Затем Гримстон прикрутил газовые светильники и стал обходить другие спальни. Когда же тяжкие звуки его шагов стихли, веселые обитатели спальни номер шесть стали лупить мистера, Буль тона тапочками, пока не выбились из сил, после чего дрожавшему от гнева и страха Полю было позволено залезть в холодную жесткую постель. Затем, после небольшого и довольно мрачного обмена репликами, школьники стали один за другим погружаться в сон. Тишина вскоре стала сменяться храпом, а Поль лежал без сна, слушал, как потрескивает, догорая, камин, и мрачно размышлял о том ужасном повороте судьбы, который так круто изменил его жизнь за последние несколько часов, и лихорадочно пытался придумать, что же сказать доктору, чтобы тот ему поверил.




5. В ОПАЛЕ


Наконец к мистеру Бультону пришел сон, а с ним и краткое забытье. Не успел сквозь ставни забрезжить серый рассвет, как мистер Бультон проснулся и сразу вспомнил свои беды.

В комнате было жутко холодно, и он лежал в кровати, дрожа от холода и готовясь к новым испытаниям.

Не спал только он. Время от времени на одной из кроватей кто-то начинал говорить во сне или смеяться, возможно, вспоминая что-то из клоунады, что смотрел в театре на каникулах.

Один раз пробудился новичок Киффин, издал глубокий вздох и, тихо всхлипывая, снова заснул.

Мистер Бультон не мог далее бездействовать. Он решил, что если встанет, то, возможно, его несчастья покажутся ему менее ужасными. Кроме того, он счел благоразумным завершить слов утренний туалет до того, как проснутся его новые товарищи.

Осторожно, страшась даже мысли, что кто-то из них может проснуться и снова напасть на него с тапочками, он разбил тонкий ледок в одном из умывальных тазиков и, цепенея от холода, умыл лицо и руки. Он расчесал волосы в сделал пробор – занятие, по естественным причинам, давно сделавшееся для него излишним, а потому доставившее ему ныне немалые хлопоты. Затеи он тихо спустился по поскрипывающей лестнице, как раз когда дворецкий стал звонить в большой вокзальный колокол, Чтобы явь поскорее вытеснила сон из ушей школьников.

В классной комнате позевывающая горничная только-только разжигала камин, из-за чего желтые клубы дыма наполнили помещение, вынудив ее приоткрыть окна, отчего температура, каковая и так была не высока, еще более понизилась.

Некоторое время Поль стоял у камина, пытаясь унять озноб и собраться с духом. Если бы в этот момент вошел доктор Гримстон, он бы бурно заявил протест насчет всего происходящего и потребовал бы свободу. Но доктор не вошел.

Дверь, однако, отворилась, и в комнате появилась хорошенькая девочка в темном платье и белом передничке. У нее были большие серые глаза и каштановые волосы, спадавшие челкой на лоб и мягкими длинными прядями на плечи. У нее было чуть овальное, довольно серьезное лицо, хотя оно удивительно менялось, когда она улыбалась.

Испустив радостный крик, девочка бросилась к мистеру Бультону:

– Дик, дорогой! – крикнула она. – Я так рада! Я думала, ты приедешь вчера пораньше. Я бы дождалась тебя, но мама не разрешила...

Кое-кто, возможно, был бы рад услышать такие слова, хотя бы и обращенные к нему по ошибке. Для учеников Крайтон-хауза школа была бы и вовсе несносной, если бы не присутствие Дульси Гримстон, избавлявшее ее от многих ужасов.

Мистер Бультон, однако, как уже говорилось, терпеть не мог детей. Когда видишь их пустяковые ссоры и обиды, слышишь их вечные крики, а также платишь за их проказы, даже самые очаровательные создания могут показаться исчадиями ада. Мистер Бультон был порядком раздражен этим появлением, хотя постарался и виду не подать.

– А! – сказал он снисходительно. – Ты, значит, дочка мистера Гримстона, так? Как поживаешь, милочка?

Дульси остановилась и, сдвинув брови, удивленно посмотрела на него. Ее рот задрожал.

– Почему ты так со мной разговариваешь? – спросила она.

– Как же мне иначе разговаривать? – удивился Поль.

– Раньше ты говорил иначе, – жалобно отвечала Дульси. Мне просто подумалось, что тебе будет приятно снова увидеть меня. Когда ты уезжал на каникулы, ты попросил меня поцеловать тебя. Я поцеловала и теперь понимаю, что напрасно. Ты подарил мне имбирный леденец, на котором свинцовым карандашом было написано мое имя, а я тебе – лепешку от кашля с моим. Это означало, что отныне мы возлюбленные. Но похоже, ты съел свой леденец.

«Ужасно, – думал мистер Бультон. – Что мне ей сказать? Девочка явно принимает меня за этого негодяя Дика».

– М-да, – сказал он вслух. – Ты еще слишком молода для таких глупостей. Тебе следует думать о куклах, вышивании, а не о возлюбленных.

– Что ты говоришь! – вознегодовала Дульси. – Ты знаешь, что я не маленькая и я уже не играю в куклы – разве что изредка. Дик, почему ты такой злой? Ты изменил мнение обо мне?

– Я изменил облик, – сказал Поль. – Но это не важно. Ты не поймешь. А. теперь беги и поиграй, как подобает хорошей девочке!

– Я все поняла, – сказала Дульси. – Ты был на какой-то вечеринке и там встретил противную девчонку! И она тебе понравилась больше, чем я.

– Это абсурд! – сказал мистер Бультон. – Сущая чепуха. Зачем ты плачешь? Это просто глупо! Ты ошиблась. Я вовсе не Дик, которого ты знала.

– Еще бы! – всхлипывая, проговорила Дульси. – Но, Дик, ты снова станешь таким, как прежде? Обещай!

И к ужасу и тревоге Поля, она обняла его за шею и, уткнувшись в плечо, горько заплакала.

– Господи! – возопил он, – Что это! Не надо! Отпусти меня! Кто-то идет. Если это твой папа, мне конец!

Но было поздно. Поверх ее головки он увидел Типпинга, который вошел в комнату и грозно уставился на них. Дульси тоже увидела его, отскочила к окну, кое-как вытерла слезы и затем, пробормотав «доброе утро», прошмыгнула в дверь, оставив Поля один на один с разъяренным Типпингом. После долгой неловкой паузы тот сказал:

– Что ты ей наговорил? Почему она плачет?

– А тебе что за дело? – отвечал Поль, стараясь говорить твердым голосом.

– А то, что Дульси мне уже давно нравится, но она мне не сказала еще ни одного теплого слова. Я все не мог взять в толк, почему бы это, Ну а теперь все ясно. Значит, ты мне встал поперек дороги, да? Я слышал, как она называла тебя милым Диком.

– Не будьте ослом, сэр! – сердито буркнул Поль.

– А ты мне не груби! – молвил Типпинг, двинувшись вперед с явным намерением сначала пихнуть противника как следует, а затем и отколошматить. – Заруби себе на носу: я не потерплю, чтобы Дульси кружил голову какой-то щенок. Она заслуживает кавалера получше. И если я еще застану тебя в ее обществе, если ты будешь говорить с ней, как сегодня, и если она отдаст тебе предпочтение перед другими ребятами, я Отлуплю тебя так, как тебе и не снилось. Так что берегись!

Тут в комнату вошли другие школьники и расположились возле огня. Поль отошел от сердитого Типпинга к окну и стал смотреть на голые деревья и промерзшую дорогу.

«Я должен рассказать доктору все, как есть, – размышлял он. – Но стоит мне открыть рот, он начинает угрожать мне поркой. Если я останусь здесь, ко мне будет приставать с разговорами девчонка, а этот рыжий малый станет меня лупить. Только бы мне удалось поговорить с доктором после завтрака!»

Не без удовлетворения Поль припомнил, что дополнительно платил за «мясо на завтрак» к счету за содержание Дика, – его теперешний молодой и растущий организм настоятельно требовал пищи.

В восемь вошел доктор и, возвестив о завтраке, первым двинулся в так называемый Обеденный зал. Последний вовсе не заслуживал столь громкого названия, – длинная узкая комната на первом этаже, гд» были краны и печи, наводила на подозрения насчет того, что ранее здесь помещалась черная кухня.

Доктор уселся за стол, соединявший два ряда параллельно поставленных стелов, на которых были тарелки с бутербродами и белые чашки с блюдцами, а миссис Гримстон, Дульси и Том сели на противоположном конце, там, где выселись два отвратительных оловянных кофейника.

Когда мистер Бультон сел за стол, он испытывал такой голод, какого не знавал уже многие годы. Но он с отвращением увидел на тарелке, вопреки всем своим надеждам, не пару сваренных вкрутую яиц, не аппетитно поджаренную колбасу с румяной корочкой, не омлет и даже не кусок домашнего бекона, но пару холодных обезглавленных сардин в лужице зеленоватого масла.

Мистер Бультон терпеть не мог эту рыбу, к тому же ее питательные и вкусовые свойства никак не способствовали повышению настроения, необходимого для объяснений.

Он, однако, заставил себя проглотить сардины, запив жутким безвкусным кофе. Эта трапеза так разительно отличалась от обильных, отменно приготовленных завтраков, к которым он привык за многие годы, что ему сделалось очень нехорошо.

Во время еды школьникам запрещалось разговаривать. Время от времени доктор отрывался от тарелки с почками на поджаренном хлебе, вызывавшими завистливые взоры школьников, чтобы сказать что-то жене на другом конце стола, но в основном завтрак шел под аккомпанемент звяканья чашек и блюдец, а также жеванья воспитанников.

Затем, когда тарелки очистились и дети, насытившись, стали вяло переглядываться, появился младший учитель, мистер Тинклер. Недавно он закончил маленький а малоизвестный колледж в Кембридже, где лишь на два места оказался от конца к нежеланной деревянной ложки*. (прим.: Деревянная ложка присуждается студенту в Кембридже, занявшему последнее место на выпускном экамене по математике.)

Это не помешало доктору Гримстону сообщить во всеуслышание, что его ассистент – выпускник Кембриджа, допущенный к экзамену по математике для особо преуспевающих. Это был невзрачного вида человечек, похоже, не очень радовавшийся подобной рекламе.

– Мистер Тинклер, – произнес доктор не предвещавшим ничего хорошего голосом, – если бы у иеня была привычка делать замечания преподавателям перед всей школой чего, к счастью, я никогда не делал, – то я бы сказал, что поздно встающий учитель подает плохой пример учащимся и не успевает сделать все намеченное на день.

Мистер Тинклер пробормотал что-то нечленораздельное, сел е пристыженным выражением и набросился на хлеб с маслом с деловитостью, каковая, похоже, скрывала его смущение.

Вскоре доктор взглянул на часы и сказал:

– Ну а теперь, дети, у вас есть полчаса, чтобы поиграть в охоту порезвитесь. Потом я сделаю объявление. Не вставайте, мистер Тинклер, если вы еще не позавтракали!

Мистер Тинклер, однако, предпочел завершить трапезу, нежели продолжать ее под надзором своего начальника. Поэтому, пробормотав, что он отлично поел, – что никак не соответствовало действительности, – он двинулся за учениками. Они пошли одевать ботинки, чтобы потом двинуться на гимнастическую площадку.

Перспектива игры в охоту не вызвала у питомцев доктора Гримстона того энтузиазма, какой вполне можно было бы ожидать от детей, получивших разрешение немного порезвиться. Но игра в охоту, более известная под названием «лагерь пленных», не была у них в чести, поскольку отличалась монотонностью и не требовала большого искусства. Кроме того, был у нее еще один недостаток, оказавшийся бы фатальным и для более волнующего развлечения: игра эта носила обязательный характер. В футбол и крикет играли в неучебное время, для чего доктор арендовал площадку неподалеку от школы. На школьной же площадке разрешалось играть в охоту и только – это, по мнению доктора, давало необходимую разрядку и уберегало школьников от неприятностей. И если кто-то по своеволию затевал что-то непредусмотренное, это развлечение быстро приходилось сворачивать по приказу начальства, каковой выполнялся неукоснительно.

Благие намерения доктора, короче, заставили учеников невзлюбить игру, которая игралась по нескольку часов в день неделю за неделей и навсегда утратила свою свежесть и привлекательность.

Утро выдалось солнечное и морозное. Земля промерзла за ночь, покрылась инеем и поскрипывала под ногами. Воздух освежал и бодрил, а голые черные ветви деревьев рельефно выступали на голубом утреннем небе.

В такую погоду хорошо кататься на конька! по темно-зеленому льду или отправиться в долгую прогулку в какой-нибудь городок, где проводится ярмарка. Но сейчас это солнце, эта свежесть никакой радости не вызывали: слишком печальным был контраст между обещанием безграничной свободы и унылой необходимостью учебы и зубрежки.

Поэтому ученики вяло разгуливали по площадке, а потом собрались в ее дальнем конце, где была прочерчена глубокая борозда, отмечавшая границу «лагеря». Никто и не собирался начинать игру. Дети сбились в кучки и тихо судачили, притоптывая ногами, чтобы согреться. Постепенно к ним присоединились и приходящие ученики. Кто-то бестактно выказал радость, что наконец-то начинаются занятия и можно будет развеять скуку – заявление, решительно не сочетавшееся с общей атмосферой уныния, охватившего обитателей интерната.

Если мистер Тинклер, вскоре подошедший к своим воспитанникам, не очень Отличился за завтраком, то теперь он решил вовсю наверстывать упущенное. Своим лихим мужским разговором он вызвал явное уважение младших учеников.

– Недостаток жизни в этом месте, – рассуждал он с великолепным презрением в голосе, – состоит в том, что человек не может выкурить утреннюю трубку. Я так к этому привык, что этого страшно не хватает. Конечно, прояви я настойчивость, Тримстон не Стал бы возражать, но когда вокруг столько малышей, это было бы неважным примером...

Зрелище и впрямь было бы неважное, если бы мистер Тинклер позволил себе что-то крепче самой слабенькой сигаретки. Он был курильщик, у которого любовь к табаку сочеталась со страхом перед пагубными последствиями курения. К счастью, сейчас он мог не опасаться, что об этом узнают окружающие, и потому не видел смысла признаваться в своих слабостях.

– Кстати о курении, – продолжал он с мягкой усмешкой, словно воскрешая в памяти нечто дьявольски порочное, – я не рассказывал вам, друзья, о переплете, в который чуть не угодил в университете? У них есть дурацкое правило, запрещающее курить на улицах. Правда, мы не больно-то обращали на это внимание. Так вот, как-то вечером, в десятом часу, шли мы по улице и курили – я, а также Бошер и Пиблз, оба известные забияки, и большие мои приятели. И вдруг откуда не возьмись нам навстречу проктор* (прим.:в Кембридже и Оксфорде инспектор, надзирающий за дисциплиной.) и два его бульдога – я имею в виду не собак, а двух крепких парней, помогающих проктору. Бошер сказал: «Бежим!» и они с Пиблзом дали деру. Ребята не трусы, просто немного растерялись. Я же пошел дальше как ни в чем не бывало, попыхивая сигарой. Проктор буквально полез на стенку. «Что вы хотите этим сказать, сэр? – спрашивает он меня, побледнев от ярости. Он славился своей настырностью и непреклонностью, потому-то его и сделали проктором. – Почему вы нарушаете правила университета?» – «Вечер сегодня прекрасный», – отвечаю ему я, решив, что спокойствие – лучшее оружие. «Вы хотите меня оскорбить?» – спрашивает он. «Ни в коем разе, старина,отвечаю. – Не желаете ли сигару?» Тут его терпение лопнуло, и он подозвал бульдогов. «Заберите его! – истошно завопил он. – Я добьюсь его отчисления!» «Сначала я отчислю вас», – говорю я на это :и легонько его так толкаю – я не хотел ничего плохого, но если бы видели, как он полетел вверх тормашками! Потом я отправил туда же бульдога, чтобы наш проктор не скучал, а его напарник не стал дожидаться своей очереди и почтительно посторонился, пропускал меня. Я докурил, сигару и закончил прогулку.

– Проктор сильно ушибся? – почтительно осведомился кто-то из малышей.

– Больше перепугался, – весело отозвался мистер Тинклер. – но так или иначе, после того случая, он подал в отставку – это оказалось слишком сильным потрясением. Над ним по этому поводу сильно подшучивали, но никто не догадался, что в этом был замешан я.

Подобные героические легенды, напоминавшие поэмы Гомера, должны были, по мысли Тинклера, внушать учащимся уважение. На самом деле он и впрямь однажды повстречался с проктором вечером, но их взаимоотношения носили самый мирный характер и он напрасно наговорил на себя, изображая разбойника и сорвиголову. И хотя на следующий день состоялась финансовая операция, в ходе которой одна сторона уплатила другой шесть шиллингов восемь пенсов, нроктор н бульдоги продолжали исполнять свои обязанности, а мистер Тинклер, и всегда-то испытывавший благоговение перед ними, стал относиться к ним прямо-таки с трепетом. На этом шатком фундаменте он впоследствии и воздвиг причудливое здание вымысла, и порой сам начинал верить, что в свое время был жутким повесой, что было, признаться, далеко от истины.

Возможно он продолжал бы в том же духе, очерняя себя немилосердно и внушая зависть и восхищение малышам, если бы в этот момент на лестнице, ведущей к площадке, не показался доктор Гримстон, отчего мистер Тинклер загорелся живейшим интересом к игре, каковая, в свою очередь, как по волшебству сделалась куда более интенсивной.

Но доктор некоторое время хмуро оглядывал своих питомцев, а потом внезапно крикнул: «Все в школу!»

Гримстон произносил эту фразу на разные лады. Иногда он делал ото с интонациями человека, вынужденного напомнить, что делу время, а потехе, увы, только час, иногда добродушно наблюдал за невинными забавами школьников и лишь потом призывал их заняться учебой, давая понять, что он делает это отнюдь не по жестокосердию, но как человек, сам подчиняющийся закону. Иногда же он появлялся внезапно и резким голосом отдавал команду прекратить игру. В такие моменты школьники знали, что нависла беда.

Похоже, так обстояло дело и сейчас, и как очередную дурную примету они отметили появление мистера Блинкхорна, который, обменявшись репликами с мистером Тинклером, удалился вместе с последним.

– Он отправил их погулять, – сообщил Сигерс, собаку съевший на дурных предзнаменованиях. – Значит, будет скандал.

Скандалы, хоть случавшиеся в Крайтоне часто, а потому вроде бы выработавшие у школьников защитные рефлексы, тем не менее переносились ими трудно. Доктор Гримстон был вспыльчив и не умел сдерживать себя в минуты гнева. Он болезненно воспринимал даже те малейшие нарушения дисциплины, которые другие на его месте сочли бы сущими пустяками, и если бы обнаруживал нарушение, то не знал покоя до тех пор, пока не устанавливал точное числа нарушителей и степень их вины.

В таких случаях он собирал учащихся в зале и обращался к ним с длинной речью, постепенно доводя себя до такой степени негодования, что несчастные слушатели готовы были от ужаса провалиться сквозь землю. Бывало, нарушители приходили к скоропалительному выводу, что запираться бессмысленно и их уже вывели на чистую воду, после чего они сознавались в преступлениях, о которых доктор понятия не имел. Похожим образом в рыбацкий невод попадают рыбы всех размеров и пород или тяжелый артиллерийский обстрел в морских сражениях заставляет всплывать тела ранее утонувших моряков.

Поль, разумеется, обо всем и не догадывался. По обыкновению, он держался в сторонке, собираясь с силами, чтобы сделать признание при первом же удобном случае. Он двинулся вслед за остальными и, поднимаясь по лестнице, задался вопросом, не засадят ли его за зубрежку.

Мальчики проходили в классную комнату в угрюмом молчании и усаживались за парты и столы. Доктор уже был там. Он стоял, опершись одной рукой на кафедру, и глядел на них с таким грозным видом, что от его взгляда и мертвой тишины многим стало решительно не по себе.

Доктор начал речь. Он сообщил, что теперь, когда все снова собрались здесь, он сделал открытие, касающееся одного из учеников, которое хоть и удивило и оторчило его, но тем не менее должно быть доведено до всеобщего сведения.

Мистер Бультон не верил своим ушам. Его тайна разгадана, негодный трюк Дика будет предан гласности, а пострадавшему принесут извинения. Возможно, со стороны доктора не совсем тактично заявлять об этом во всеуслышание, но хорошо все, что хорошо кончается, и он, Поль, вполне готов закрыть на это глаза.

Поэтому он устроился поудобнее, откинувшись на спинку, скрестив ноги и показывая всем своим видом, что он наперед знает, о чем будет речь.

– С тех пор как я посвятил себя воспитанию юношества, – говорил доктор, – я всегда заботился о том, чтобы мои ученики получали обильное питание, чтобы у них не было повода тайком добывать разнообразные лакомства. Я всегда присутствовал при их трапезах, я отечески следил за их играми...

Тут он сделал паузу и так отечески посмотрел на учеников в первых рядах, что те не знали, куда деться от смущения.

«Он отклоняется от сути», – озадаченно отметил про себя Поль.

– Я сделал это в убеждении, что простая, здоровая и обиль ная пища за моим столом окажется достаточно сытной для юных организмов, чтобы не возникало соблазна в сладостях разного рода. Таковые раз и навсегда запрещены в моей школе и все школьники это прекрасно знают. И тем не менее что я вижу! – тут постепенно Гримстон стал ослаблять контроль за своими эмоциями, все больше и больше поддаваясь праведному гневу. – Находятся натуры столь низкие, столь неспособные ценить доброту, столь лишенные даже намека на честь и совесть, что они готовы бросить вызов разумным предосторожностям, введенным ради их же блага. Сейчас я не стану называть их по именам, пусть лучше они заглянут себе в сердца и осознают свою вину.

При этих словах каждый ученик в отдельности, смекнув, к чему клонит наставник, попытался принять вид искренней невинности, как правило неудачно.

– Мне не хотелось бы думать, – говорил доктор, – что порок этот распространился гораздо шире, чем мне представляется. Впрочем, если я не прав, то ничего удивительного! Возможно, кое-кто в этой комнате трепещет от тайно содеянного. Если это так, то у него есть один достойный выход, а именно: честно и открыто во всем признаться.

На это приглашение никто не откликнулся.

Школьники предпочли придерживаться выжидательной тактики.

– В таком случае пусть это недостойное существо – ибо он не заслуживает другого слова – имя которого мне известно, выйдет вперед и публично признается в проступке и попросит прощения, – грохотал доктор, разошедшийся вовсю.

Но скромное существо отказалось сделать такое признание в слабой надежде, что, может быть, доктор имеет в виду кого-то другого.

– Тогда я сам назову его, – бушевал доктор. – Корнелиус Коггс, прошу встать.

Коггс приподнялся со своего места, слабо прошептав:

– Я, сэр? Нет, нет, это не я, сэр.

– Да, да, это ты, и пусть твои товарищи окружат тебя подобающим презрением.

Разумеется, все собравшиеся уставились на беднягу Коггса, изображая ту степень презрения, которой можно достичь при столь неожиданном уведомлении. Презрение, вообще, вещь весьма заразительная, когда исходит сверху.

– Значит, Коггс, – молвил доктор гневно и медленно, – ты попытался обманно протащить заразу в мою школу, надеясь остаться безнаказанным? Ты льстил себя надеждой, что, коль я конфисковал запрещенную мерзость, на этом все и кончится? Ты жестоко обманулся. Запомни раз и навсегда: тебе не удастся отравлять себя и твоих товарищей недозволенными сладостями мерзкими мятными леденцами, скверными финиками и отвратительным рахат-лукумом. Я перекрою каналы распространения гадости, тайно внесенной в мои стены одним из учеников. Предателю воздается по заслугам.

Дело было в том, что однажды кто-то из самых маленьких питомцев доктора Гримстона сильно расстроил желудок, объевшись сладостями, и доктор решил обезопасить себя на будущее от подобных инцидентов.

Благодаря бесстрашию одного из ваших соучеников, – продолжал Гримстон,который хоть и в эксцентрической манере но, безусловно, из лучших побуждений раскрыл мои глаза на это зло, я смог справиться с ним в зародыше. Ричард Бультон, пользуюсь случаем, чтобы публично похвалить тебя за благородное поведение.

Мистер Бультон так расстроился и рассердился, что утратил дар речи. Он было решил, что дорога к свободе открыта, а доктор устроил этот спектакль из-за дурацких мятных лепешек. Он подумал, что вообще зря упомянул об их существовании. Впрочем, он раскаивался в этом не в последний раз.

Что же касается тебя, Коггс, – продолжал доктор, – внезапно вынув небольшую коричневую трость. – Я хочу преподнести тебе наглядный урок.

Коггс глупо уставился на доктора и запротестовал, но после короткой и болезненной порки был отослан в спальню, куда и удалился, скуля, как побитый щенок.

И последнее, – сказал доктор, уже совершенно успокоившись. – Я убежден, что вы вместе со мной содрогнулись при одной мысли об измене, которую я обнаружил. Я знаю, что вы ни за что на свете не согласились бы принять в ней участие. – По залу прокатился ропот солидарности с директором.Несомненно, вы готовы доказать это. – Снова гул. – Я представляю вам такую возможность. Пусть каждый из вас пройдет в кладовую, возьмет свой ящик для игрушек и откроет его в моем присутствии.

От такого предложения у школьников вытянулись лица и отвисли челюсти, но, дабы скрыть смятение, они поспешили выйти из класса и через площадку для игр прошли в кладовую. Поль был в их числе. Ученики открывали свои ящики и с благоразумием, столь похвальным в их лета, решительно убирали из них все те излишества, что могли бы вызвать огорчение, а то и гнев их руководителя.

Мистер Бультон отыскал соответствующий ключ и стал открывать ящик с инициалами Дика на крышке, не испытывая никаких дурных предчувствий, поскольку дал самые суровые распоряжения своей дочери насчет содержимого. Но не успел он поднять крышку, как отшатнулся в ужасе. Ящик был набит пирожными, карамелью, тянучками, баночками с джемом. Там была даже бутылочка имбирного вина. Этого с лихвой хватало, чтобы доносчика опозорить на всю школу.

С лихорадочной поспешностью он принялся выбрасывать эти сокровища, но Типпинг оказался тут как тут.

– Эй, ребята! – крикнул он. – А ну-ка сюда! Полюбуйтесь. Этот подлец наябедничал на старину Коггса за какие-то там мятные лепешки и чуть было не подвел нас всех под монастырь, а сам, оказывается, неплохо запасся. Тянучки, джем, винцо! А ну-ка, клади все обратно, юный притворщик!

– Это вы про меня, сэр? – сердито осведомился Поль, не переносивший, когда его называли обманщиком.

– Да, сэр, виноват, сэр, – издевался Типпинг. – Я взял на себя такую смелость, сэр.

– Неслыханная наглость! – бушевал Поль. – Прошу не соваться в мои дела. Уму непостижимо, что за молодежь у нас растет!

– Будешь класть обратно или пет? – нетерпеливо спросил Типпинг.

– Нет. И прошу вас не судить о том, в чем вы не разбираетесь.

Не хочешь, как хочешь, – сказал Типпинг. – Значит, придется нам самим заняться этим. – Бидлкомб, будь так добр, повали его на пол и посиди у него на голове, а я приведу в порядок его ящик.

Его просьба была быстро и ловко исполнена. Бидлкомб подножкой свалил Поля на пол и крепко держал его, а Типпинг аккуратно положил лакомства обратно в ящик Поля, запер его и учтиво вернул ключ хозяину.

– Ящик-то тяжелый, – заметил он, – а потому я помогу донести его тебе.И двинулся назад в школу.

Поль тащился за ним полумертвый от страха, не способный вымолвить ни слова.

– У Бультона больно тяжелей ящик, – пояснил Типпинг доктору, а тот, пришедший в хорошее расположение духа, одобрительно покивал головой, заметив, что хорошо, когда сильные помогают слабым.

К тому времени все ящики уже стояли на столах. Доктор стал обходить их, делая чисто формальную проверку, словно таможенный инспектор, досматривающий багаж соотечественников. По мере того, как в очередном ящике не обнаруживалось ничего крамольного, он делался все снисходительнее.

Надвигался черед Поля, и его сердце съежилось, как лопнувший воздушный шарик. Он нашарил в кармане ключ и думал, не выкинуть ли его потихоньку. Ужасно выступать в роли человека, который по доброй воле подносит спичку к бочонку с порохом, чтобы взорвать себя к чертям! Неужели – нет, об этом даже и помыслить было страшно – неужели он, уважаемый в Лондоне коммерсант, разделит участь этого жалкого обжоры Коггса!

В этот момент к нему подошел доктор.

– Что у тебя, друг мой, стряслось, – добродушно осведомился он. – Я уверен, у тебя-то уж все в порядке.

Поль, совершенно пе разделявший этой уверенности, сделал вид, что ключ никак не поворачивается в замочной скважине.

– Так-так? Ну-ка поскорей открывай! Что там у тебя? – вдруг подозрительно спросил доктор. – Дай, я сам это сделаю.

Он взял у Поля ключ, отпер замок, поднял крышку и уставился на пирожные, конфеты и вино. Затем он драматически отступил на шаг.

– Карамель? Вино? Банки с клубничным джемом? – удивленно перечислял он. – М-да, Бультон, это сюрприз! Стало быть, я согрел у себя на груди еще одну змею? Ползучую тварь, которая доносом пытается скрыть похожий проступок. Бультон, такого я от тебя не ожидал.

– Клянусь, я этого не клал, – залепетал несчастный Поль. – Я в рот не беру ничего подобного. От них у меня мигом начинается подагра. Это просто смешно обвинять меня в этом. Я понятия не имел, что в ящике.

– Почему же тогда ты никак не хотел его отпереть? – поинтересовался доктор. – Нет, любезнейший, ты хитер, но вина твоя очевидна. Шагом марш в спальню и жди меня.

В горе и печали Поль двинулся наверх. Обмолвись он хоть словом, кто он такой на самом деле, глядишь, все встало бы на свои места. Но он не сказал ничего и самое ужасное, знал, что не скажет.

«Меня сейчас выпорют, – думал он, и при мысли об этом ему стало престо дурно. – Но что же мне делать?»

Он открыл дверь спальни. Коггс лежал на кровати в углу и скулил. Он посмотрел на Поля красными злобными глазами.

– Что тебе здесь надо? – злобно спросил он. – Уходи! Убирайся!

– Я бы рад, но не могу, – сказал он и смущенно добавил: – Меня... тоже сюда прислали.

– Что?! – воскликнул Коггс и слез с кровати. – Ты хочешь сказать, что и тебе влетит?

– У меня есть все основания опасаться, что мне и впрямь, как ты выразился, влетит, – сухо отозвался мистер Бультон.

– Ура-а! – воскликнул Коггс. – Теперь мне все равно. Ну а теперь я отомщу за себя сам. Не страшно, если меня еще раз выпорют. Главное, ты попался. Ну что, будешь драться? Отвечай!

– Я тебя не понимаю, – сказал Поль. – Не подходи! Прочь от меня, исчадье ада! – крикнул он, видя, что Коггс, доведен ный до исступления своими горестями, стал приближаться с враждебными намерениями. – Не сердись, друг мой! – крикнул он, хватая стул как щит. – Случилось недоразумение. Я не желал тебе зла. Мой юный друг, погоди!

Юный друг между тем вцепился в стул, пытаясь вырвать его у Поля.

– Сейчас я до тебя доберусь, – прошипел он и его горячее дыхание обдало Поля, – я начну тебя фискалить.

– Убивают, – прошептал Поль, чувствуя, что у него уходят силы. – На помощь!

Они медленно кружились вокруг стула, пристально глядя друг другу в глаза, словно гладиаторы, когда вдруг увидели неожиданную пустоту во взгляде противника. Обернувшись, он увидел в дверях грозную фигуру доктора Гримстона, и понял, что пропал.




6. УЧЕНИЕ – СВЕТ


– Что это? – выждав некоторое время на пороге спальни, осведомился доктор голосом, от которого у Поля кровь застыла в жилах.

Мистер Бультон промолчал. Он продолжал держать перед собой стул, словно щит, в то время как Коггс застыл в центре комнаты, сгорбившись и беспомощно свесив руки.

– Кто из вас готов объяснить, почему я застаю в спальне такую безобразную потасовку? Я послал вас сюда, чтобы вы могли обдумать ваше поведение.

– Я был бы только рад сделать это, сэр, – заявил Поль, опустив сгул, ибо понял, что непосредственная угроза его жизни отступила. – Если бы этот кровожадный хулиган предоставил мне такую возможность. Я боюсь его, доктор Гримстон. Его надо связать. Я решительно отказываюсь оставаться с ним пае дине. Он опасен.

– Это так, Коггс? Неужели у тебя хватает низости сводить счеты с юношей, нашедшим в себе мужество разоблачить твои

хитрости – во имя твоего же собственного блага – с юношей, неспособным защитить себя.

– Когда надо, он прекрасно может защитить себя, – сказал Коггс. – В прошлом семестре он поставил мне фонарь под глазом, сэр.

– Уверяю вас, – как можно более убедительнее сказал Поль, – что за всю свою жизнь я не поставил никому ни одного фонаря. Я не драчун. Мои годы и положение в обществе – лучшее тому доказательство.

– После каникул, – сказал доктор Гримстон, – ты вернулся с очень странной манерой изъясняться. В высшей степени странной. Пока ты не оставишь ее и не станешь вести себя как подобает в твоем возрасте, я буду вынужден считать, что ты просто проявляешь неуважение к старшим и даже бросаешь им открытый вызов.

– Если позволите мне объясниться, – отвечал Поль, – я бы рискнул развеять такие ужасные предположения. Просто я пытаюсь напомнить о моих правах, доктор, о правах гражданина и домовладельца. Эта школа неподобающее место для меня. Я прошу вас освободить меня от обязанностей учащегося. Если бы вы услышали одну десятую часть...

– Давай договоримся, Бультон, – перебил его доктор. – Такой тон тебе явно кажется очень остроумным, но учти, в какой-то момент шутка превращается в оскорбление. Пока я проявлял снисхождение ради твоего достойнейшего отца, который мечтает видеть в тебе образец. Но если ты будешь упорствовать и рассуждать о правах, то мне придется прибегнуть к моему праву – подвергнуть нарушителя дисциплины порке, каковое, кстати, я недавно на твоих глазах осуществил.

– О! – только и сказал удрученный мистер Бультон.

– Что же касается незаконных лакомств в твоем ящике, – продолжал доктор, – то тебя спасает, что ты сам принес этот ящик для моего обозрения, и я готов оставить это без последствий, если ты подтвердишь, что сласти были положены туда без твоего ведома.

– Напротив, – отозвался Поль, – я дал строжайшие указания, чтобы там не было ничего подобного. Я решительно против того, чтобы кухня и кладовка в моем доме опустошались, а потом озорники-школьники объедались бы за мой счет две недели и страдали животами.

Доктор слегка вздрогнул, услышав такую вроде бы вполне разумную, но не совсем естественную в устах школьника тираду. Но поскольку трудно было что-либо возразить против чувств, он решил оставить способ их выражения без коммента

риев и, приговорив Коггса к двухдневному лишению свободы и переписыванию бесконечного количества немецких глаголов, велел парочке противников отправляться по своим классам.

Поль кротко спустился по лестнице и оказался в классной комнате, где увидел во главе длинного стола мистера Блинкхорна, а с ним десяток школьников.

– Берн своего Ливия и латинскую хрестоматию, – кротко молвил Блинкхорн, – и садись.

Это был высокий угловатый человек, с длинной шеей и всегда опущенной головой. У него были редкие жесткие каштановые волосы, простое лицо и близорукие карие глаза. Это был кроткий и совестливый человек, не позволявший себе делить учеников на любимчиков и постылых. Возможно, в глубине души он всех одинаково недолюбливал, хотя ни словом, ни поступком не показал этого.

Поль взял книгу – первую попавшуюся, ибо он не мог отличить один учебник от другого, – и сел за дальний конец стола, негодуя про себя, что на старости лет ему приходится вновь заниматься учебой.

«Во время обеда, – размышлял он, – я все-таки откроюсь им, но пока есть смысл помалкивать».

Остальные ученики демонстративно отодвинулись от него, и когда мистер Блинкхорн этого не видел, приветствовали его мимикой и словами, смысл которых хоть и не был до конца понятен Полю, явно не имел ничего общего с одобрением.

Любовь к дисциплине сочеталась у мистера Блинкхорна с понятиями честной игры, что воспрещало допекать школьника, которому и так не поздоровилось. И потому, видя трудное положение Бультона, он, по сути дела, освободил его от участия в работе класса.

Тем самым мистер Бультон был избавлен от признания полного незнакомства с переводимым древним автором. Он сидел в отупении на жесткой скамье, нетерпеливо поглядывая на минутную стрелку, еле переползавшую с деления на деление на дурацком циферблате часов над камином, а рядом с ним ученик за учеником монотонно переводили, время от времени поправляемые учителем.

Абсурдное существование, решительно ничего общего не имевшее с его обычными буднями! В этот самый час, всего сутки назад, мистер Бультон величественной поступью шествовал к омнибусу, который почтительно ожидал своего постоянного пассажира. Он забирался в него и выслушивал почтительные приветствия кондуктора и веселые своих попутчиков, видевших в нем человека, занимающего самое респектабельное положение в обществе.

Сегодня же омнибус будет напрасно ожидать его на углу Вестборн-террас, и двинется в путь без него. Он же мается там, где его никто и не подумал бы искать – выполняет роль мальчика для порки при своем коварном сыне.

Случалось ли человеку его уровня бывать в более нелепом положении?

Если бы он держал этот чертов камень запертым в ящике стола подальше от пронырливого Дика, если бы он не читал ему мораль, если бы Боулер так долго не ходил за кебом и, наконец, если бы он не упал в обморок в самый решающий момент, господи, от каких ужасных приключений избавило бы его любое из этих вроде бы незначительных «если».

Ну а теперь как ему выбраться из этого нелепого места? Хорошо, конечно, надеяться, чтобы доктор выслушал его, но что если тот, как Поль не без оснований опасался, наотрез откажется? Что если он выполнит свою страшную угрозу? Неужели придется ему, Полю, дожидаться новых каникул? А что если Дик решительно откажется принять его на каникулы, а именно так он и поступит! Ведь не настолько же Дик глуп, чтобы действовать иначе? Нет, надо возвращаться не мешкая – каждый лишний час, проведенный здесь, делает все более призрачными шансы на свободу.

Время от времени мистер Бультон отвлекался от мрачных раздумий и смотрел на учеников. Мальчики, сидевшие ближе к мистеру Блинкхорну, проявляли известное усердие, а один из них, маленький, с самоуверенным лицом, выкрикивал всякий раз, когда кто-то из его товарищей не мог ответить на вопрос: «Я знаю, сэр, спросите меня». Он из кожи вон лез, дабы во всеуслышание заявить о своих познаниях.

Ближе к Полю, однако, располагались ученики, менее расположенные к учению, что в первый день занятий выглядело вполне естественно. Один из них, длинноволосый и с безумным взором, извлек из кармана маленькую фарфоровую статуэтку, с помощью которой, а также ручки без пера стал разыгрывать кукольное представление на манер Джуди и Панча, к неописуемой радости соседей.

Мистер Бультон попытался избежать всеобщего внимания, вознамерившись держаться в тени, но, к несчастью, его уныло-равнодушная физиономия была воспринята соседями как выражение упрека, а будучи в этом смысле людьми крайне чувствительными, они в отместку стали колотить его под столом ногами. Он несказанно обрадовался перерыву на обед, хотя и был настолько плох, что лишь самая изысканная кухня могла возбудить его аппетит.

Но в столовой он с отвращением обнаружил, что ему нужно проглотить толстый кусок вареной баранины, отрезанный и выложенный на тарелку так давно, что вонючая подливка успела уже застыть и покрыться комками белого жира. В конце концов, преодолевая отвращение, он справился с этим блюдом, но после этого получил тарелку светло-коричневого пудинга на сале, политого липкой черной патокой.

Эта обильная и полезная пища для растущих молодых организмов, однако, так разительно отличалась от привычного рациона мистера Бультона, что после этого обеда он отяжалел настолько, что и речи не могло быть об объяснении с доктором. Поэтому он медленно и печально прогуливался по гимнастической площадке в отведенные для проклятой «охоты» полчаса, пока наверху не появился доктор.

Историки регистрируют отступления своих; персонажей от принципов не без огорчения, и мне тоже не без горечи приходится признать, что, поймав на себе взор доктора и желая завоевать его расположение, мистер Бультон ринулся в игру с таким пылом, что заслужил и одобрение и пожелание продолжать в том же духе.

«Я порадовал его, – размышлял Поль. – Если мне удастся так продержаться до вечера, то я смело могу рассказать ему, в какую дурацкую историю угодил. В конце концов, чего мне бояться? Я не сделал ничего дурного. Такое может случиться с каждым!»

Самое странное и неприятное, однако, состояло в том, что как бы удачно мы не убеждали себя насчет неопровержимости наших аргументов, они редко сохраняют свою действительность вне пределов сознания, их породившего. Когда мы оказываемся в неприятной ситуации, то обеспокоены столь же неразумно, как если бы никогда не убеждали себя, что все это пустяки.

Самоуверенность мистера Бультона улетучилась, как только он снова оказался в классе. Мистер Тинклер объяснял какое-то алгебраическое правило, приводя в смятение тех, кто не занимался рисованием на грифельных досках.

Хотя Поль и не занимался рисованием, его полное незнакомство с предметом не позволило ему расширить свои познания. Мистер Тинклер рисовал на доске какие-то кабаллистические знаки и стирал их с такой поспешностью, словно стыдился их. Поль решил подготовить себя к предстоящему объяснению, подсматривая исподтишка за доктором, который в другой половине класса штудировал с учащимися Ксенофонта. Он был в хорошем настроении и поэтому сопровождал поучения шутливыми отступлениями.

Время от времени он прерывал ученика, разбиравшего предложение, и иллюстрировал слово или абзац анекдотом, или, оживляя перевод, подбрасывал весьма разговорный синоним. Он великодушно воздерживался от каверзных вопросов, и вообще источал добродушие, которое, впрочем, в любой момент могло перейти в нечто совсем иное. Мистеру Бультону подумалось, что это довольно жутковатая веселость, но, в конце концов, это все лучше, чем террор.

Вдруг доктору подали на подносе голубой конверт. Он прочитал письмо, и на его чело набежала тень. Ученик продолжал переводить в той сбивчиво неуклюжей манере, каковая доселе вызывала лишь шутливое замечания и поправки. Теперь же на него обрушился град упреков, и он получил в наказание дополнительное задание, прежде чем успел смекнуть, что его ошибки перестали забавлять.

Для учеников настали времена тяжких испытаний. Доктор утратил лучезарность, на небосводе появились грозовые тучи, задул ветер, и на море образования поднялось такое волнение, что утлым суденышком учеников пришлось туго. Доктор обозвал нерадивых переводчиков обманщиками и лентяями, и вскоре половина класса сидела, глотая слезы.

Лишь немногие выдержали канонаду, сражаясь до конца, словно остатки старой гвардии. Побледнев, они отвечали дрожащими голосами на самые каверзные вопросы доктора о спряжении греческих глаголов, которые казались неправильными до абсурда.

Поля вновь охватили самые дурные предчувствия. Если бы я оказался там, то меня бы давным-давно выгнали, а затем, глядишь, высекли. До чего же разозлили его эти юные болваны! Разве можно после этого объясняться с доктором? Я сижу на бочке с порохом. Как только меня спросят что-то из учебника, мне придет конец! Почему я не учился как следует, когда был в их возрасте, почему я лучше не распорядился возможностями?! Обидно будет, если мне достанется за то, что знаю меньше Дика. Доктор идет к нам. Все, моя песенка спета!

Несмотря на потери, греческий класс сумел отбить неприятеля и теперь доктор двинулся туда, где, дрожа как осиновый лист, сидел Поль.

Буря, однако, на время стихла, и доктор лишь спросил:

– Кто из пас брал уроки танцев в прошлом семестре? Когда несколько учеников признались в этом, доктор продолжил:

– Мистер Бердкин не смог дать последний урок до каникул и теперь намерен сделать это сегодня, благо будет по соседству. Поэтому отправляйтесь сейчас же к миссис Гримстон и смените обувь. Бультон, ты тоже учился танцам. Ступай с остальными.

Мистер Бультон был застигнут врасплох этой неожиданной атакой и не сумел оказать сопротивления. Впрочем, тогда ему пришлось бы во всем признаться, а он не был уверен, что сейчас для этого подходящее время и место.

Пусть те, кто готовы осудить его за нерешительность, подумают, в какой сложной ситуации он оказался, вынужденный наперекор всем доводам здравого смысла утверждать, что произошла ошибка, и он не свой собственный сын, но свой собственный отец.

«Придется ехать, – думал он. – Я не буду танцевать, ибо не танцевал с юности. Но сейчас нельзя сердить доктора».

И он поплелся вслед за остальными в гардероб, где на полках стояли белые коробки, а в них цилиндры, которые воспитанники надевали по воскресеньям. Полю выдали пару тесных лаковых туфель и лайковые перчатки.

Урок танцев должен был состояться в – Обеденной зале, откуда еще не выветрился запах баранины. Поль обнаружил, что столы сдвинуты к стенам, так что центр был свободен.

Там уже были Бидлкомб, Типпинг и кое-кто из младших учеников, весьма смущавшихся своих перчаток и сверкающих туфель и пытавшихся затушевать чувство неловкости пародией на учтивость.

Сиггерс рассказывал о танцах, которые он посещал в Лондоне, а Типпинг, прислонившись к стене, мрачно внимал тому, что шептал ему на ухо Чонер.

На лестнице зашуршали платья, и в зал вошли две худые девицы, выглядевшие в высшей степени чопорно, а с ними гувернантка в пенсне, похоже, призванном засвидетельствовать ее интеллект. Юные мисс Матлоу были сестрами одного из приходящих школьников и посещали уроки как подруги Дульси, которая вошла за ними, поблескивая глазками в предвкушении приятного времяпрепровождения.

Юные мисс чопорно уселись на скамейку по обе стороны от гувернантки, и все трое уставились на мальчиков, которые, тотчас же залившись краской, стали расстегивать и застегивать перчатки, а также смущенно переминаться с ноги на ногу.

Дульси быстро заприметила Поля, который, помня о предупреждении Теппинга, старался держаться в тени.

Но она подбежала к нему, положила руку на плечо л, просительно заглянув ему в лицо, спросила:

– Дик, ты не сердишься?

Мистер Бультон и так уже порядком хлебнул горя и, не отличаясь особой мягкостью и в лучшие времена, теперь сердито стряхнул ее руку, сказав:

– Я очень прошу не делать этого на людях. Вы меня ставите в неловкое положение!

Дульси широко раскрыла свои серые глаза, покраснела и гордо вскинула кверху подбородок.

– Когда-то ты ничего не имел против, – напомнила она. – Я думала, тебе будет приятно потанцевать со мной. Как в прошлом семестре. Но если тебе хочется быть противным, на здоровье. Можешь танцевать с Мэри Матлоу, хотя ты говорил, что она танцует, как циркуль, и я передам ей твои слова. Ты и сам танцор так себе. Ну что, будешь танцевать с Мэри?

Поль топнул ногой.

– Я танцую как уличный фонарь. Ты вполне симпатичная девочка, но почему бы тебе не оставить меня в покое.

– Противный мальчишка, – тихо сказала Дульси, сверкнув глазками. Весь разговор, кстати, велся полушепотом. – Я больше никогда и слова тебе не скажу. И в твою сторону не посмотрю! Ты самый противный мальчишка в школе и самый уродливый!

И она гордо отвернулась от Поля, хотя сторонний наблюдатель заметил бы, что, как только она это сделала, злые огоньки в ее глазах тотчас же потухли. Похоже, это не укрылось от внимания Типпинга, злобно косившегося на парочку из угла.

За дверями послышались новые звуки – словно кто-то пальцем перебирал струны скрипки. Мальчики поспешно выстроились в две шеренги, а обе мисс, Матлоу и Дульси, приготовились сделать реверанс. В зал вошел маленький толстый человечек с бакенбардами-котлетками и белым лицом, на котором было написано убеждение, что манеры его обладателя – верх совершенства.

Мальчики в шеренгах отвесили поклон, не сгибая спины, на что мистер Бердкин величественно склонил голову.

– Добрый день, мадам. Ну что, юные леди, как поживаете? Чуть ниже реверанс, мисс Матлоу, ногу чуть назад! Прекрасно! Ногу приставить ближе. Отлично! Здравствуйте, джентльмены! Занимайте обычные позиции для наших разминочных упражнений. Итак шассе* (прим.: па в танцах и вольных гимнастических упражнениях. )по залу! Начинает Даммер! Руки слегка касаются плеч! Голову беззаботно забросить назад, осанка свободная, но не небрежная! Прошу!

Приговаривая в такт, он заиграл на скрипке джигу, а Даммер возглавил кавалькаду, которая прыгала по залу с разной степенью скованности. Мистер Бультон скакал вместе со всеми, внутренне кипя от гнева и унижения. «Вот бы посмотрели на меня мои клерки», – вертелось у него в голове.

Через несколько минут мистер Бердкин прекратил разминку и велел разбираться на пары для лансье.* (прим.:старинная форма кадрили.)

– Бультон, – распорядился он, – будьте добры взять мисс Матлоу.

– Благодарю, – отозвался Поль, – по... но я не танцую.

– Чепуха, чепуха, вы из моих лучших учеников! Ни слова больше! Выбирайте себе партнершу.

Полю ничего не оставалось делать. Ему придали в пару высокую угловатую девицу, а Дульси сердито насупилась, осадила Типпинга, когда тот робко попросил оказать ему честь станцевать с ней. Она сообщила, что намерена танцевать с Томом.

Танец начался под аккомпанемент инструкций мистера Бердкина, восклицавшего: «Туловище вперед, отступить, поменяться местами! Балансе!* (прим.: танцевальное па.) Отлично, мисс Матлоу! Больше непринужденности, Чонер! Выше отрывайте ноги от пола. Но не так высоко. Последнюю фигуру еще раз. Плавно, плавно! Бультон, вы пропускаете!»

Поля протащила через все это его партнерша, которая старательно дергалась под музыку, не произнося ни единого слова. Судя по всему, ей было строго-настрого приказано гувернанткой ни в коем случае не разговаривать с мальчиками.

После танца парочки устроили променад по залу под звуки скрипки, игравшей нечто вроде похоронного марша. Мальчики, исполнявшие роль дам, двигались совсем не по-дамски, а ученик, которому в пару досталась младшая мисс Матлоу, шествовал, сгорая от смущения.

«Пожалуй, Дику это все показалось бы смешным, случись ему увидеть меня, – размышлял Поль, двигаясь рука об руку с мисс Мэри Матлоу. – Господи, только бы в конце концов вышло по-моему! Сколько времени мне еще валять дурака под эту чертову скрипку?!»

Но худшее ждало его впереди.

Во время наступившей паузы мистер Бердкин провозгласил:

– У меня такое подозрение, что вы позабыли хорнпайп. Может, Бультон докажет, что я ошибаюсь? Если я правильно помню, он танцевал этот танец на редкость точно. Прошу вас, сэр, окажите нам любезность, станцуйте соло.

Это была последняя капля. Бультон не собирался пасть так низко. Кроме того, он не знал, как плясать хорнпайп. А потому он произнес:

– Ни за что! С меня хватит этого... шутовства!

– Это очень невежливая форма отказа, Бультон, невежливая и неприличная. Теперь я просто настаиваю, чтобы вы станцевали хорнпайп. Нехорошо устраивать сцену. Будьте джентльменом.

– Говорят вам, не могу! – сердито пробормотал Поль. – Я никогда не делал ничего подобного. В мои годы для меня это просто смерть!

– Нелравда, сэр. Итак, вы решительно не желаете танцевать ?

– Нет, – отрезал Поль. – Не желаю, черт побери!

Слово «черт» прозвучало так отчетливо, что на этот счет ни у кого не могло возникнуть никаких заблуждений. Гувернантка взвизгнула и призвала к себе своих воспитанниц. Дульси спрятала лицо в руках, а кое – кто из учеников захихикал.

Мистер Бердкин порозовел.

– После этих грязных слов, сэр, да еще в присутствии прекрасного пола, я отказываюсь иметь с вами дело. Прошу встать на эту скамейку. Джентльмены, выбирайте партнеров для шотландки!

Мистер Бультон, никоим образом не огорченный от того, что его освободили от дурацких танцев, взобрался на скамейку, откуда угрюмо взирал на происходящее. Время от времени гувернантка испепеляла его взором, видя в нем демона порока, а ее воспитанницы, исподтишка косились на него с любопытством, к которому примешивалось восхищение. Дульси же упрямо не смотрела в его сторону.

Не успел Поль поздравить себя с избавлением, как дверь распахнулась, и в зал важной походкой вошел доктор Гримстон.

Он время от времени совершал такие посещения, отчасти чтобы проверить, как идут дела, отчасти в знак поощрения танцоров. Сначала он окинул питомцев благожелательным взглядом, но потом, когда его взор упал на торчавшего как перст Поля, в его глазах засверкали молнии.

Да, Поля застали не в том положении, в каком следует находиться тем, кто надеетея заслужить милость начальства. Сердце Поля ушло в пятки, и он стоял, беспомощно глядя на доктора Гримстона.

Наступило ужасное молчание. Доктор вообще был большой любитель ужасных молчаний, и если, согласно пословице, молчание золото, то у него это скорее была сталь. Наконец он осведомился:

– Могу ли я узнать, что вы там делаете, сэр?

– Честно говоря, сам не знаю, – упавшим голосом отвечал Поль. – Спросите у джентльмена со скрипкой.

Мистер Бердкин был хоть и вспыльчивый, но добродушный человек. Он уже забыл нанесенную ему обиду и не хотел, чтобы у его ученика возникли новые неприятности.

– Бультон был не совсем внимательным и не очень учтивым, доктор Гримстон, – сказал он, пытаясь изложить суть дела как можно мягче. – Поэтому я поставил его там в наказание.

– И правильно сделали, мистер Бердкин, – отвечал доктор. – Мне жаль, что мой ученик вынудил вас поступить таким образом. А вы, значит, снова пустились по стезе непослушания, сэр? А ну, отправляйтесь в класс и до чая напишите двенадцать раз положенное в таких случаях задание. Если же я еще замечу непослушание и фокусничанье с твоей стороны, Бультон, то ты получишь за нее сполна!

Итак, мистер Бультон был с позором изгнан с уроков танцев. Само но себе это никак не огорчило бы его, даже наоборот, но ужас состоял в том, что его желание начистоту объясниться с доктором рухнуло, как карточный домик. Теперь этот разговор придется отложить на сутки, а может, и навсегда.

Поль грустно размышлял над случившимся, одновременно выводя на бумаге бесконечные фразы, вроде «Развивайте учтивость и самоконтроль«1, «Истинное счастье – в довольстве обстоятельствами». Перспективы порки делались все более и более отчетливыми, и мистер Бультон не знал, как сможет вернуться в родной дом, выдержав подобное унижение. Родной дом! Что там творится в его отсутствие? Суждено ли ему вновь оказаться в его уютных стенах?

Настало время чая, а за ним вечерняя подготовка уроков под руководством мистера Тинклсра, который, подозревая, что все смешки и перешептывания направлены против его персоны, то и дело заставлял ни в чем ие повинных школьников держать ответ.

Поль сидел рядом с Джолландом1 и, поскольку никогда в жизни не писал сочинения по-немецки или латыни, нещадно

списывал у соседа. Джолланд, ожидавший обратного, однако, легко согласился предоставить свой груд для ознакомления, хотя и выразил сомнение, что дословное переписывание окажется плодотворным. Предупреждая, он руководствовался скорее заботой о себе, нежели о своем товарище.

В свободные минуты Джолланд поглощенно сочинял роман с иллюстрациями, озаглавленный им «Приключения Бена Беттеркина в школе». Роман носил отчетливо автобиографнческий характер, а эпизоды, где главного героя подвергали порке, – весьма, надо сказать, многочисленные, – отличались живостью и убедительностью изложения. В течение семестра Джоллалду удалось создать немалое количество страниц, украшенных изображением физиономий с высунутыми языками и выпученными глазами, каковы он предлагал для ознакомления наиболее испытанным друзьям, смущенно хихикая.

В таком вот обществе и в таких вот занятиях провел Поль на жесткой скамье вечерние часы. Наконец настало время отхода ко сну. Мистер Бультон страшился темной спальни, но делать было нечего, протест был бы чистым безумием, и он был вынужден провести еще одну ночь под крышей Крайтон-хауза.

Она оказалась хуже, чем первая, хотя виноват в этом был не кто иной, как сам Поль.

Ученики на сей раз были куда в лучшем настроении, чем накануне, и не имели желания продолжать вчерашнюю вражду. Как только первый костер недовольства угас, они были готовы забыть недавнее нарушение правил школьной чести и дать возможность нарушителю искупить прошлую вину.

Но он отказался пойти им навстречу. Постоянные неудачи во взаимоотношениях с доктором Гримстоном и невозможность обрести свободу сильно испортили ему настроение. Ему не хватало ни терпения, ни желания приспособиться к манерам школьников и ответить взаимностью на мирные инициативы, что, естественно, заметно охладило их добродушные, хоть и грубоватые натуры.

Когда были потушены огни, кто-то потребовал историю. В каждой спальне имелся свой профессиональный рассказчик, а в одной был юный романист, который начал рассказывать какой-то завлекательный сюжет в первый же вечер семестра, и развивал его до последнего дня перед каникулами, и, если его слушатели и стали позевывать на шестой неделе, сам он получал от своего рассказа огромное удовольствие и переживал вымышленные события всей душой.

Дик Бультон весьма ценился в этом качестве, и «то отец был неприятно поражен, узнав, что от него ждут историю на сон грядущий. Когда он понял, что от него требуется, то отказался с такой сварливостью, что вынужден был спрятаться под одеяло, чтобы не слышать возмущенного гула.

Увидев, что сопротивляется он довольно пассивно, соученики немедленно этим воспользовались, а именно: окружили его кровать со всех сторон и колошматили подушками по его измученной голове, пока не сочли, что грубиян достаточно наказан.

Мистер Бультон лежал в полуобморочном состоянии на узкой и жесткой кровати, пока соседи не погрузились в сон и не стихли голоса в других спальнях. Затем и он окунулся в тяжелый, беспокойный сон. Ему снились какие-то кошмары, и он просыпался, судорожно хватаясь за пустоту, и лежал, дрожа на своем неудобном ложе.

«Землетрясение, – бормотал он, – взрыв, динамит... Надо позвать детей. Боулер...»

Но реальность оказалась хуже яви.

Типпинг и Кокер долго щипали себя, чтобы не заснуть, пока их противник не забудется достаточно крепким сном, чтобы как следует поразвлечься. Стащив из-под него матрас, они весело наблюдали, как перепуганный и не осмеливающийся даже выругаться Поль подбирает одеяло и простыни и пытается, завернувшись в них, продолжить сон, переставший быть спасительным убежищем.

Камень Гаруда сыграл мрачную и жестокую шутку.




7. РАЗРУБИТЬ УЗЕЛ


Снова мистер Бультон проснулся раньше положенного, бесшумно оделся и, крадучись, проследовал в классную комнату, где уныло горел один-единственный газовый рожок. Утро было холодное и туманное.

На сей раз, однако, он оказался не один. За столиком в углу сидел мистер Блинкхорн и, надев шерстяные перчатки с отрезанными пальцами, проверял тетради. Он посмотрел на вошедшего Поля и добродушно кивнул ему.

Поль подошел к огню и безучастно уставился на рожок. Он совсем пал духом, ибо просветить доктора оказалось делом невозможным, и он начал опасаться, что если свободу можно получить только так, то ему, видно, нужно философски приспособиться к новому положению и пробыть в школе до конца семестра.

Эта перспектива оказалась такой удручающе тоскливой, что он не смог сдержать тяжелого вздоха.

Мистер Блинкхорн услышал вздох и, неловко встав из-за чахлого письменного стола и свалив на пол несколько тетрадок, переплетенных в мраморную бумагу, подошел к Полю и положил ему на плечо руку.

– Послушай, – сказал он, – почему ты не доверяешь мне? Неужели я не понимаю, что с тобой произошло? Нет, я вижу то, чего не видят другие. Ты смело можешь мне доверять.

Мистер Бультон заглянул в глаза преподавателя и, увидев в его взгляде неподдельные интерес и сострадание, почувствовал, как вновь в нем затеплилась надежда. Если этот молодой человек сумел разгадать его секрет, быть может, он замолвит за него словечко доктору. У него вполне добродушный вид, ему можно доверять.

– Не хотите ли вы сказать, – произнес Бультон с теплотой, которая давно не звучала в его голосе, – что вы... заметили перемену?

– Заметил сразу же, – с тихим торжеством провозгласил мистер Блинкхорн.

– Удивительно, – отозвался Поль, – хотя и вполне естественно. Но нет, неужели вы поняли все до конца?

– Слушай меня и останови, если я ошибусь. За последние несколько дней ты сильно изменился. Ты не тот ленивый, озорной и бездумный мальчишка, что уехал от нас на каникулы.

– Нет, – сказал Поль. – Чего нет, того нет, черт побери. Я действительно не тот!

– Не надо пользоваться такими выражениями! Так или иначе ты вернулся совсем другим. Я прав?

– Абсолютно! – воскликнул Поль, радуясь, что его наконец раскусили.Вы очень проницательный молодой человек. Разрешите пожать вам руку. Я не удивлюсь, если вы догадались, как именно это произошло.

– Ну конечно, – улыбнулся мистер Блинкхорн. – Несомненно. Ты просто выразил желание...

– Ну да, – вскричал Поль. – Снова в точку! Вы просто волшебник. Ей-богу!

– Не надо говорить «ей-богу!», это ни к чему! Все началось, как я сказал, с желания – может, полуосознанного – с Желания стать другим человеком.

– Я свалял дурака, – простонал мистер Бультон. – Да, все началось именно так.

– Затем желание привело к постепенной трансформации в твоем характере – ты ведь достаточно взрослый, чтобы следить за ходом моей мысли?

«Достаточно взрослый, чтобы следить за ходом моей мысли?» – в голове у Поля мелькнуло тревожное подозрение, но он был слишком обрадован, чтобы придать этому значение.

– Я бы не назвал ее постепенной, – сказал он, – но прошу продолжать, сэр! Я вижу, вы разобрались в сути.

– Поначалу часть твоей натуры сопротивлялась новым чувствам, ты пытался подавить их, ты даже пытался вернуться к прежним привычкам, прежнему образу жизни, но неудачно. Вернувшись сюда, ты не встретил понимания у сверстников.

– Никакого, – сказал Поль.

– То, что радует их, вызывает у тебя неприязнь.

– Именно.

– Они же неверно истолковали твое прохладное к ним отношение. Они не понимают – и немудрено, – что ты переменил образ жизни, а когда они видят разницу между тобой и прежним Диком Бультоном, то выказывают неудовольствие...

– Еще как! Причем самым отвратительным образом! Уверяю вас, что вчера вечером, например...

– Т-с! – поднял руку мистер Блинкхорн. – Жаловаться не по-мужски. Но ты удивлен, как я догадался?

– Весьма.

– Просто в свое время со мной произошло нечто подобное.

– Неужели есть два камня Гаруда?! – изумленно воскликнул Поль.

– Не знаю, о чем ты, но поверь – у меня были трудности, мучения. Но я предвидел эту перемену в тебе еще несколько месяцев назад.

– В таком случае как честный человек вы могли бы предупредить меия. Короткого письма хватило бы вполне. Тогда я не был бы застигнут врасплох.

– Вмешиваться на той стадии было бы бессмысленно. Это могло бы помешать переменам, о которых я лишь мечтал.

– Лишь мечтали? – удивился Поль. – Вы говорите загадками, сэр.

– Да, – сказал мистер Блинкхорн. – Я помню прежнего Дика. Это был озорной, импульсивный, проказливый ученик. Но под всем этим скрывалась цельная натура.

– Цельная натура? – вскричал Поль. – Это отнятый негодяй! Называйте вещи своими именами!

– Нет, нет, – возразил мистер Блинкхорн. – Такое самоунижение пагубно. В нем не было порока.

– Не было порока? А что такое неблагодарность, низкая, предательская, неподобающая сыну – это ли не порок? Вы достойный молодой человек, но если будете смотреть сквозь пальцы на подобное, ваши моральные устои окажутся подточены.

– Были ошибки с обеих сторон, – признал мистер Блинкхорн, слегка удивленный такой вспышкой. – Я кое-что слышал о твоей домашней жизни. С одной стороны, отец – строгий, сухой, вспыльчивый. С другой стороны, сын бездумный, опрометчивый, порой злонравный. Но ты слишком впечатлителен, ты много думаешь о том, что мне представляется вполне естественным, хоть и не всегда уместным протестом против холода и бездушия. Я последний человек, способный настраивать сына против отца, но чтобы успокоить тебя, скажу: на мой взгляд, эта вспышка вполне объяснима.

– Правда? – переспросил Поль. – Объяснима? Что, черт побери, вы имеете в виду, сэр? Теперь вы принимаете другую сторону?

– В твоих словах нет раскаяния, Бультон, – заметил сбитый с толку и расстроившийся мистер Блинкхорн. – Помни, ты рассердил старика!

– Как такое позабыть! – фыркнул Поль. – Хотелось бы знать, как умиротворить его.

– Ты снова хочешь стать прежним собой? – ахнул мистер Блинкхорн.

– Ну, да, – сердито отозвался Поль. – Я же не идиот!

– Ты так устал бороться? – с упреком спросил учитель.

– Устал? Меня тошнит от этого! Если бы я только знал, что меня ждет, я бы не свалял такого дурака!

– Ужасно! Мне не следует тебя слушать!

– Но вы должны! Говорю вам, у меня больше нет сил так жить. В мои годы это просто мука. Вы обязаны это понять и убедить Гримстона.

– Ни за что! – отрезал мистер Блинкхорн. – К тому же, я не уверен, что это тебе поможет. Ты должен найти силы идти по избранной стезе. Ты должен заставить товарищей уважать твое новое естество. Мужайся! Несмотря на все перемены, ты можешь по-прежнему быть искренним и счастливым мальчиком.

– Искренняя и счастливая ерунда! – грубо отозвался Поль, так возмутила его эта идея. – Не говорите глупостей, сэр. Я-то надеялся, вы поможете мне найти выход, а вместо этого вы, видя мое положение, спокойно советуете мне жить здесь дальше и оставаться счастливым и искренним.

– Успокойся, Бультон, иначе я уйду. Прислушайся к доводам разума. Ты здесь ради собственного же блага! Прекрасно сказано: юность – весна жизни. Ты никогда не будешь счастливее, чем теперь. Наши школьные годы...

Но мистеру Бультону было невмоготу выслушивать те пошлости, произнося которые он навлек на себя такое горе, и он перебил учителя воплем:

– Хватит! Меня этой чушью не пронять! Я вижу, что происходит. Это заговор, чтобы удержать меня здесь, и вы в нем тоже замешаны. Меня держат здесь силком, и я напишу об этом в «Тайме». Я выведу вас всех на чистую воду!

– Твое поведение нелепо! – возразил учитель. – Если бы оно меня искренно не огорчало, я бы счел своим долгом поставить в известность директора. Ты сильно меня разочаровал. Ума не приложу, в чем дело. Еще недавно ты был такой тихий, мягкий... Но пока ты не принесешь мне извинения, я отказываюсь иметь с тобой дело. Возьми свою тетрадь и сядь на место.

И мистер Блинкхорн снова вернулся к проверке тетрадей. Вид у него был удивленный и огорченный. Он верил в легенду о Хорошем Ученике, которого в один прекрасный день охватывает ощущение неправедности его образа жизни, который порывает с прежними приятелями и привычками (причем последние вовсе не отличаются явной порочностью), чтобы усвоить прописные истины раз и навсегда.

Такой Хороший Ученик – редкость в английских школах, но, получив соответствующее воспитание в колледже, мистер Блинкхорн все ждал его появления. Он верил, что рано или поздно найдется ученик, который обратится к нему с признанием собственной никчемности и обещанием стать образцом во всех отношениях. Мистеру Блинкхорну, человеку слишком наивному, серьезному и добропорядочному, было невдомек, что подобные настроения в юном существе нередко носят нездоровый, истерический характер и часто переходят в ханжество и лицемерие.

Поэтому, увидев, что мистер Бультон уныл, молчалив, что он потерял общий язык со сверстниками и их проблемы не вызывают у него сочувствия, мистер Блинкхорн сгоряча решил, что это работает совесть и наконец-то явился долгожданный Хороший Ученик.

Это недоразумение было тем более огорчительно, что в его результате Поль утратил контакт с единственным человеком в школе, способным увероваться в его невероятную историю и содействовать освобождению.

Эта беседа еще больше огорчила и рассердила мистера Бультона. Он понял, чго все идет решительно не так, и его истинное «я» остается для всех по-прежнему скрытым. Этот молодой человек, несмотря на свои красивые речи и сочувствие, оказался вовсе не маг и чародей. Поль понял, что должен полагаться лишь на собственные силы, а их явно не хватало, чтобы выпутаться из беды.

Пока он грустил, в класс стали заходить ученики и уныло листать учебники, готовясь к занятиям. Затем последовал холодный скверный завтрак и полчаса «охоты», после чего Полю предстоял урок немецкого под учительством герра Штовассера.

Мистер Бультон было снова попытался взять себя в руки и поговорить с доктором, но как только приблизился к директору, сердце снова ушло в пятки, а он стоял с учащенно бьющимся сердцем, осипший и решительно не знающий, что сказать.

Делать было нечего, и мистер Бультон смирился с неизбежностью еще одного дня бессмысленной учебы.

Урок был в комнате на первом этаже, где у одной стеньг разместился шкаф для белья, на других стенах висели какие-то немецкие гравюры, а столы и скамейки были сосновые. Школьники сидели и весело болтали, не обращая на мистера Бультона никакого внимания. Тут появился учитель немецкого языка.

В его облике не было ничего угрожающего, хотя он был полным и высоким господином. У него были большие круглые очки, а его бледное лицо, длинный нос, светлая шевелюра и буйная борода придавали его облику нечто противоречивое – словно овечья морда выглядывала из пушечного жерла. Он сел за стол с твердым намерением как следует поработать с книгой, которую они штудировали. Это была пьеса Шиллера, о содержании которой ученики не имели и не желали иметь ни малейшего представления, давным-давно осудив предмет мистера Штовассера как «чушь»!

– Итак, – говорил герр Штовассер, – на чем мы остановились в прошлом семестре? Третий акт, первая сцена. Твор тома Телля. Телль с плотницким топором. Хедвиг хлопочет по тому. В глубине сцены Вальтер и Вильгельм упражняются в стрельбе из лука. Бидлкомб, начинай. Вальтер поет...

Но Бидлкомб был настроен поговорить, и потому, желая отложить переводческий труд, осведомился, как поживает немецкая грамматика герра Штовассера.

Это был предмет, против которого ни один немец не мог устоять. Как и все прочие преподаватели немецкого, герр Штовассер работал над новой, несравненной грамматикой, которая своей простотой и доходчивостью должна была затмить все предшествующие.

– А, – сказал он, – тела идут! Я только что закончил свод неправильных глаголов, а также упражнения. А кроме того составил таблицу, где указываются все случаи икры слоф... Но этот потом, давайте займемся переводом.

– Что такое икра слоф? – осведомился Бидлкомб, вознамерившись не спешить с переводом.

– Икра слоф? Это нечто вроде каламбура в английском.

– Вы придумали в молодости калампурр, да? – выкрикнул с места Джолланд.

– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – стали наперебой упрашивать ученики.

Вспоминая свою удачную находку, герр Штовассер удовлетворенно засмеялся.

– Помните? – добродушно спросил он. – Как ше, как ше, я придумал это совсем юношшей. Но то пил не калампурр, то пил шутка! Я говорил вам об этом!

А мы забыли! Расскажите еще! – попросил Бидлкомб.

По правде сказать, эта шутка была хорошо известна ученикам, но то ли потому, что она получилась очень уж удачной, то ли потому, что избавляла от менее приятной обязанности переводить Шиллера, но она постоянно пользовалась спросом, каковой всегда охотно удовлетворялся.

Герр Штовассер горделиво улыбнулся. Как в великий шотландец, он «шутил с трудом», и потому плод его великих усилий был неизменно дорог его сердцу.

– Я послал его в «Кладдерадач», это вроде фаш «Панч», – пояснил он.Шутка пил посвящен проплеме Шлезвиг-Голштинии...

И он подробно и обстоятельно поведал им, как родилась его шутка. Затем стал цитировать сам шедевр, а потом философски проанализировал данные творения, что, похоже, позволило ученикам ухватить самую соль, ибо они покатывались со смеху.

– Я рассказал вам это, – закончил, – не штоп научить вас легкофесность, но как пример устройстфа ясик. Если вы мошете шутить по-немецки, вы мошете коворить по-немецки.

– А эта самая немецкая газета напечатала вашу шутку? – поинтересовался Коггс.

– Пока нет, – признался мистер Штовассер. – Такую вашную шутку нелься сразу опупликовать. Но я шду, шду, и кашдую неделю пишу ретактору.

– А почему бы вам не поместить ее в вашей грамматике? полюбопытствовал Коггс.

– Я поместил – часть. Шутка длинный, но я ее ушал. Если будет время, я, мошет пить, сочиню новый шутка, потому што хочу мой грамматики пить хороший. А теперь наш Телль. Вы только подтаете!

Этот разговор решительна не интересовал мистера Бультона, но позволил ему погрузиться в свои думы. Урок немецкого не был бы описан нами вообще, не случись во время него двух событий, оказавших немалое воздействие на судьбу нашего героя.

Поль сидел у окна и смотрел на сморщенный поникший лавровый кустарник, мокрый от инея, серебрившегося под февральским солнцем. Над оградой он видел верхушки проходящих по дороге экипажей, фургон местного рассыльного, фургон, везущий посылки со станции, кеб со станции. Он завидовал даже извозчикам: у них было куда больше свободы, чем у него.

Он думал о Дике. Как ни странно, он только сейчас задался мыслью о том, что может делать сын в его отсутствие. До этого он думал лишь о себе. Но когда он вспомнил о сыне, его охватили новые страхи. Что сталось с его отлаженным хозяйством, если теперь там всем заправляет несносный мальчишка? А фирма – во что превратит ее негодяй, прикрываясь благопристойны» обличьем?

А вдруг ему взбредет в голову разбить камень Гаруда, после чего уже нельзя будет восстановить все как было? Нельзя было терять ни минуты, но он продолжал оставаться трусом и глупцом, не находящим сил произнести те слова, что могли бы принести ему освобождение.

И вдруг мистера Бультона осенила мысль столь блестящая, что благодаря ей урок немецкого и стал достойным упоминанием в нашем повествовании.

Кое-кто, узнав в чем дело, выразил бы удивление: почему, дескать, ему не пришло это в голову раньше. Наверное, это так, хотя подобное случается. Артемус Уорд рассказал о грабителе, который провел в одиночном заключении шестнадцать лет, прежде чем ему пришла мысль о побеге. Тогда он открыл окно, и был таков.

Похожая пассивность со стороны мистера Бультона, возможно, объяснялась его желанием действовать на строго законных основаниях, без скандала и покинуть школу вполне официально. Возможно, это было проявлением неразумия. Так или иначе лишь на урока немецкого он понял, что есть способ получить свободу без объяснений с доктором.

К счастью, у него было пять шиллингов, что он выдал Дику. Хорошо, что он не выбросил их сгоряча тогда Б окошко кеба вместе с ерундой, обнаруженной им в карманах. Пять шиллингов – не бог весть какая сумма, но на них можно купить билет третьего класса до Лондона. Надо лишь улучить момент, добраться до станции, а потом явиться к себе домой и разоблачить самозванца до того, как в школе поднимется переполох.

Это можно сделать сегодня же, и переход от тоски к надежде доставил мистеру Бультону такое удовольствие, что он стал радостно потирать руки под столом и весело хихикать, радуясь своей изобретательности.

Но когда мы предаемся ликованию, всегда находится кто-то или что-то, возвращающее нас с небес на грешную землю, если не в преисподнюю. Рядом с Бультоном сидел маленький светловолосый мальчик, на вид совершенно безобидный, но именно он и сыграл роковую роль, пропищав ему в ухо:

– Слушай, Бультон. Я совсем забыл: где мои кролики? Бессмысленность вопроса заставила Поля сердито проворчать:

– Сейчас не время говорить о кроликах. Лучше смотрите в учебник, сэр.

– При чем тут учебник, – возразил маленький Портер, – где мои кролики?

– Отстань от меня, любезнейший, – сердито отозвался Бультон. – Ты думаешь, я сижу на кроликах?

– Ты обещал привезти мне кролика, – не унимался Портер. – Значит, ты меня обманул? Как тебе не стыдно! Или давай кролика, или объясни, почему ты его не привез.

На другом конце стола Бидлкомб искусно заманил герра Штовассера в новые тенета беседы, на сей раз об уличных представлениях.

– Фот какой случай приключился со мной на тнях, когда я шел по Стренду. Я увидел маленького мальчишку-оборвиша, в цилиндре. Он фстал посрети переулка снял шляп, поставил на семлю и уставился в него. Я тоше останофился посмотреть, што путет тальше. Он вынул лист пумаги, разорфал на четыре шасти, сунул их в шляпу, и снова отел ее на себя. Потом снова снял, поставил на семлю и устафился. Я стоял и смотрел, што произойтет. Сопралась польшая толпа, все стояли и смотрели, мальшик фынул пумагу, отел шляпу и уталился, тихо хохоча над чем-то, чего я не понял. Я фсе думаю: ну зачем он фсе это телал? И тот же тень в Лондоне со мной случился тругой случай. Кеп переехал кошку и отин топрий челофек неступил ей на колову, чтобы прекратить мучения. Но трукой топрий челофек видел это, но не снал, что кошка мертва. И он подошел к первому и отним утаром сбил его на семлю за плохое опрашение с шивотными. Это пило ошень странно витеть, а потом полисмен арестовал обоих за траку. Коггс, просклоняй «Катце», и скаши, как путет перфект и причасти от кампфен, траться?

Этот неожиданный переход к науке был вызван внезапным появлением доктора Гримстона, который некоторое время поглядывал на собравшихся с видом человека, близко знакомого с Шиллером, а потом сообщил, что пора заканчивать урок.

В среду занятия были только до обеда, и после трапезы Поля и его товарищей отправили играть в футбол. Они шли по двое, а шествие возглавлял Чонер с мячом и трое других старших учеников со стойками ворот, украшенными разноцветными флажками. Замыкали процессию мистер Тинклер и мистер Блинкхорн.

Мистер Бульгон был в паре с Тоиом Гримстоном, который некоторое время исподтишка оглядывал его, а затем, будучи не в силах скрыть любопытство, спросил:

– Слушай, Дик, что с тобой в этом семестре?

– Меня зовут не Дик, – отрезал Поль.

– Как скажешь, – отозвался Том, – но все равно: что случилось?

– Ты видишь перемену? – осведомился Поль.

– Еще бы! – воскликнул Том. – Ты вернулся жуткой ябедой. Ребята недовольны. Они скоро вообще перестанут с тобой общаться. Ты и говоришь не как все. Изъясняешься так замысловато и все время дуешься, но когда тебя прижимают, не можешь постоять за себя, как раньше. Мы всегда с тобой были приятелями, скажи – это такая шутка?

– Шутка? – переспросил Поль. – Нет, мне не до шуток.

– Просто, может, твой старикан очень уж тебя допекал, и это на тебя произвело такое впечатление...

– Прошу не говорить о нем в моем присутствии таким образом.

– Подумаешь, – проворчал Том, – ты сам о нем говорил в прошлом семестре и похлеще. По-моему, ты ему подражаешь.

– Правда? Почему ты так думаешь? – осведомился Поль.

– Ты ходишь, задрав нос, прямо как он, когда приезжал сюда с тобой. Знаешь, что сказала о нем мама?

– Нет, – отвечал Поль и добавил: – Твоя матушка показалась мне разумной и доброй женщиной.

– Так вот она сказала, что твой старик ставил тебя примерно так, как забывают зонтики в картинных галереях. И еще она сказала, что у него вместо сердца большой денежный кошелек.

– Правда?! – удивленно ахнул Поль, бывший более высокого мнения о миссис Грнмстон. – Значит, она так и сказала? Очень аанятно. Ему будет приятно услышать такое.

– Ну так сообщи ему, – посоветовал Том. – Он с тобой обращается по-свински, да?

– Если, – прошипел мистер Бультон, – работать с утра до вечера, чтобы дать образование выводку неблагодарных поросят – это обращаться с ними по-свински, значит, так оно я есть!

– Ты его защищаешь, а он с тобой не очень-то миндальничал, – сказал Том. – Он же тебе не давал повеселиться дома и не пускал ла пантомимы.

– И правильно делал! И правильно делал! С какой стати человеку покидать уютное кресло после заслуженного обеда в тащиться в театр, где сидеть в духоте или на сквозняке и зевать, глядя на ту нелепицу, которую дирекция театра решила назвать пантомимой. Вот в мои годы были пантомимы, я вам доложу...

– Ну, дело твое, – сказал Том, удивленный такой переменой тактики.Можешь делать, что тебе заблагорассудится. Только если бы ты знал, что говорит о тебе Спрул.

– И знать не хочу, – перебил его Поль. – Это меня не касается.

– Тогда, может, тебя касается то, что говорит о тебе мой отец? Так вот он вчера сказал мне, что просто не знает, что с тобой делать, такой ты теперь странный и неуправляемый. И что еще он сказал? Ах да, он сказал, что если в самое ближайшее время не заметит перемен к лучшему, то будет вынужден при бегнутъ к сильнодействующему средству. А это в переводе с латыни означает порку.

«Господи, – подумал Поль, – надо поскорее убираться отсюда, а то он может прибегнуть к сильнодействующему средству сегодня же вечером. Я же не могу переменить свою натуру. Надо бежать!»

Вслух он сказал:

– Не мог бы ты сказать, мой юный друг, что делать, если ученик захочет получить освобождение от этого футбола, – по причине, скажем, неважного самочувствия – отпустят ли его домой?

– Разумеется, – сказал Том, – и тебе пора бы это знать. Надо обратиться к Тинклеру или Блинкхорну и все будет в порядке.

Поняв, как ему действовать, Поль исполнился облегчения и благодарности к собеседнику. Он с чувством пожал руку удивленному Тому и еказал:

– Спасибо. Премного обязан. Ты удивительно смышленый юноша. Я хочу подарить тебе шесть пенсов.

Но хотя Том не высказал никаких возражений, мистер Бультон вспомнил свое нынешнее положение, и вовремя отказался от такой неуместной ныне щедрости. Шестипенсовиками никак нельзя было бросаться, коль скоро он задумал долгое и опасное путешествие.

Они дошли до футбольного поля, и мистер Бультон решил предпринять отчаянную попытку обрести дом в свободу. Мысли об этом скорее возбуждали, чем пугали. На сей раз все складывалось благоприятно, и если опять ничего у него не получится, то это значит, что удача отвернулась от него навсегда и ему суждено оставаться в Крайтон-хаузе до скончания века.




8. РОКОВЫЕ КРОЛИКИ


Большое футбольное поле было огорожено с двух сторон высоким дощатым частоколом, а с двух других живой изгородью. От поля начиналась новая гравийная дорога.

Двое учеников поменьше, гордясь поручением, побежали на дальний конец поля устанавливать ворота. Остальные лениво слонялись по газону, не собираясь преступать к игре. Новый ученик Киффин, отойдя в сторонку, прилежна изучал футбольные правима, изложенные в «Карманной книге спортивных игр для мальчиков», которой он предусмотрительно запасся.

Наконец Типпинг сказал, что пора начинать, и предложил мистеру Блинкхорну разыграть монетой ворота. Когда это произошло, мистер Бультон, к своему ужасу, услышал свое имя.

– Я возьму к себе юного Бультона, – провозгласил Типпинг. – Он неплохо играл. Эй, юный негодяй, учти – ты в моей команде и если не будешь стараться, я тебе покажу!

Сейчас не было никакого: смысла протестовать – ведь еще немного и он навсегда избавится от общества Типпинга и всех прочих, поэтому мистер Бультон безропотно последовал за капитаном и игра началась.

Зрелище получилось не слишком впечатляющим. Мистер Тинклер, которого никак нельзя было назвать спортсменом, устроился на шлагбауме и углубился в роман с завлекательной обложкой. Более сознательный мистер Блинкхорн, напротив, вовсю бегал по полю и творил с мячом чудеса – впрочем, скорее, из чувства долга, чем из желания поразвлечься.

Время от времени Типпинг вступал с ним в вынужденное единоборство, и эти двое, сопровождаемые малым числом энтузиастов, вели сражение на разных участках поля, а остальные просто бродили по полю, обменивались ценными, по школьным представлениям, предметами и судачили о жизни.

Поль не понял, что значит «стараться». В футбол он не играл с далекого детства, да и тогда не испытывал к игре никакой любви. Но теперь, будучи, по крайней мере душой, почтенным пожилым джентльменом, решительно настроенным заботиться о своем здоровье, он не собирался даже по приказу Типпинга вступать в контакт с коричневым шаром, который, словно пушечное ядро, просвистел мимо его уха, а потом чуть было не угодил ему в живот.

Ему на память пришли истории телесных повреждений, полученных при игре в футбол, что лишний раз укрепило его в нежелательности единоборств со школьниками, которые вполне могли воспользоваться удобным случаем, дабы надавать ему по ногам, наставив синяков.

Поэтому он держался на таком расстоянии от мяча, чтобы, с одной стороны, не возбудить ненужных подозрений, а с другой, иметь возможность претворить в жизнь свой замысел. Наконец, его терпению пришел конец. Поль понял, что если промешкает, то доктор, который, как он знал по рассказам, имеет обыкновение если не разделить эту забаву с питомцами, то, по крайней мере, понаблюдать за ними, может в любой момент появиться, и тогда его планы рухнут, ибо он ни за что на свете не заставит себя обратиться к нему с просьбой отпустить домой.

С неистово колотящимся сердцем он подошел к шлагбауму, на котором сидел с романом мистер Тинклер, и заговорил с тем смирением, на которое только был способен:

– Не могли бы вы, сэр, разрешить мне отправиться домой? Я... я неважно себя чувствую.

– Неважно? А что с тобой? – спросил Тинклер, не отрываясь от книги.

Поль не был готов к этому вопросу и замешкался.

– Приступ печени, – наконец выдавил он из себя. – Со мной это иногда бывает после еды.

– Печень? В твои-то годы? Это тебе еще не положено. Не говори ерунды, беги играй, и все будет в порядке.

– Это опасно для жизни, – сказал Поль. – Мой доктор предупреждал: никаких физических нагрузок после принятия пищи. Если бы вы знали, что такое печень, то не говорили бы такого!

Мистер Тинклер пристально посмотрел на ученика, но, ничего не увидев и желая поскорее вернуться к чтению, сказал:

– Ну ладно. Не приставай ко мне. Можешь отправляться.

Путь к свободе был открыт. Правда, Поль не очень представлял, как добраться до станции, да и долго ли ждать поезда, но это все пустяки.

«Как я ловко все придумал, – думал он, пустившись во полю бегом точь-в-точь как мальчишка. – Все прошло без сучка без задоринки! Теперь даже богини судьбы не могут остановить меня».

Но богини – дамы своенравные, и весьма опрометчиво бросать им вызов. Они всегда готовы его принять.

Не успел мистер Еультон покинуть поле, как с ним столкнулся тот светловолосый мальчик, что сидел рядом с ним на уроке немецкого. Он где-то задержался и теперь бежал догонять своих товарищей.

– Ты-то мне и нужен, Бультон, – пропищал он.

– В другой раз, – сказал Поль. – Я спешу.

– Так не пойдет, – сказал Портер, хватая его за рукав. – Где мой кролик?

Это наглое требование возмутило Поля. Он понятия не имел, что это за кролик и почему он должен ни с того ни с сего предъявить это животное. Настырный мальчишка уже второй раз пытался воспрепятствовать его побегу. Нет, этот номер у него не пройдет. Мистер Бультон попытался освободить рукав от хватки мальчишки.

– Уверяю тебя, мой юный друг, у меня нет никакого кролика. Понятия не имею, о чем ты. Этот отказ вывел Портера из себя.

– Ребята, сюда! – заверещал он. – Пусть Бультон отдаст мне кролика. А то он говорит, что первый раз об этом слышит.

На этот призыв откликнулось несколько учеников, готовых поразвлечься.

– Что случилось? – спросил один из них.

– Он обещал мне привезти кролика, – скулил Портер, – а теперь говорит, что ничего об этом не знает. Пусть объяснит, что он с ним сделал.

Мистер Бультон, вообще-то не отличавшийся быстрой сообразительностью, на сей раз смекнул, как себя вести.

– Господи, ну конечно! – изобразил он припоминание. – Ну, конечно, как же я запамятовал! Кролик есть – и преотличный. Сейчас я его принесу!

Правда? – облегченно спросил Портер. – Где же он?

– Где? – переспросил Поль, которого снова осенила блестящая мысль. – В моем ящике. Где же еще?

– Там его не было, – возразил Сиггерс. – Я вчера видел, как его открывали. Кроме того, разве может кролик жить в запертом ящике. Он врет. По лицу видно, что врет. Нет там никакого кролика.

– Ну конечно, нет, – сказал Бультон. – Я же не фокусник. Я же не прячу кроликов в карманах. Что вы от меня хотите? Это же абсурд!

Вокруг Бультона и возмущенного Портера образовался плотный кружок. Подошел и Типпинг.

– Что за шум? – осведомился он. – Опять Бультон? Что он теперь натворил?

– Он обещал мне кролика, – объяснил Портер. – А теперь говорит, что никакого кролика нет. Пусть скажет, куда он его подевал.

– Он и нам обещал мышей, – подали голос еще двое, протискиваясь вперед.

Хотя мисгера Бультона порядком раздражали эти помехи, на пути к свободе принявшие форму необоснованных претензий, он надеялся быстро растолковать, что произошло недоразумение, никаких животных у него нет, и делу конец. Он уже начал отрицать свою причастность к кроликам и мышам, когда его остановил Сиггерс.

– Погоди, – сказал он. – Надо во всем как следует разобраться. Устроим над ним суд. Вон там, у шлагбаума.

Это предложение понравилось, и двое учеников, взяв Поля за шиворот, потащили к воротам с флажками. Сиггерс следовал за ним важно, как подобает судье, и получал от этого удовольствие.

Поль кипел от негодования, но не сопротивлялся. Он решил не перечить. Когда страсти улягутся, можно будет спокойно довести до конца задуманное.

У ворот Сиггерс велел друзьям стать кругом, в центре которого оказались виновник, судья и истцы.

– Вы, ребята, будете присяжными, – сообщил Сиггерс школьникам, – а я судьей. Если он не признается чистосердечно, мы постановим оторвать его нахальную башку.

Отец Сиггерса был барристером в «Олд Бейли»* (прим.: барристер адвокат, выступающий в высших судах Великобритании. «Олд Бейли» Центральный уголовный суд в Лондоне (по названию улицы, где находится), с неплохой практикой, и никто из школьников не оспаривал право Сиггерса быть судьей. Увы, его судейство оказалось недолгим. Мистер Блинкхорн, обнаружив, что ряды футболистов совсем поредели, а у дальних ворот собралась толпа, засеменил верблюжьей походкой разобраться. Его шляпа сбилась на затылок, лицо раскраснелось, а очки сверкали под февральским солнцем.

– Что вы тут делаете? Почему не играете? Я пришел играть с вами, но вы отлыниваете! – жалобно проговорил он.

– Извините, сэр, – поспешил объяснить Сиггерс, видя, что его судейство под угрозой, – но у нас идет процесс, и я судья.

– Да, сэр, мы судим Бультона, сэр, – наперебой заговорили остальные.

Мистер Бультон, в общем-то, даже обрадовался случившемуся. По крайней мере, сейчас восторжествует справедливость, хотя утром этот учитель и натворил ошибок.

– Это ребячество, – говорил меж тем мистер Блинкхорн, – а надо играть в футбол. Доктор будет очень недоволен, если придет в увидит, что вы не играете. Оставьте мальчика в покое.

– Но он надул товарищей, сэр, – проворчали в один голос Сиггерс и Типпинг.

– Даже если это так, вы не имеете права наказывать его. Предоставьте это мне.

– Но вы проследите, чтобы все было честно? Нельзя, чтобы ему сошел с рук обман.

– Раз между вами и Бультоном возникло недоразумение, – сказал мистер Блинкхорн, – я готов разрешить его, если, конечно, это в пределах моих обязанностей учителя.

– Только решайте без меня, – сказал Поль. – Мне разрешено поехать домой. Я болен.

– Кто разрешил тебе поехать домой? – спросил учитель.

– Вон тот молодой человек, что сидит на шлагбауме.

– Ты прекрасно знаешь, что обращаться с такими просьбами надлежит ко мне, – холодно проговорил мистер Блинкхорн. – Объясни мне, Портер, в чем дело?

– В прошлом семестре, сэр, он сказал мне, что у него дома видимо-невидимо кроликов, и что если я хочу, он привезет мне одного, вислоухого. И что я могу купить его по дешевке. И я заплатил ему, сэр, два шиллинга и шесть пенсов за кролика и клетку, а теперь он говорит, что ничего об этом не знает. И никаких кроликов у него нет.

К ужасу Поля, еще несколько учеников вышли и рассказали нечто подобное. Тут он вспомнил, что на каникулах Дик устроил в своей спальне нечто вроде зверинца, а он, отец, обнаружив это, велел избавиться от всей живности, а точнее, уничтожить ее немедленно.

Теперь он понял, что негодяй Дик предназначал зверинец для продажи своим приятелям и более того, предусмотрительно взял с них плату вперед. Впервые мистер Бультон осудил себя за чрезмерную суровость к сыну. Он чувствовал себя львом из басни, угодившим в сеть, и пара белых мышей освободила бы его, но, в отличие от басни, мышей как раз не было.

– Мне крайне неудобно, – забормотал он извиняющимся тоном, – но в данный момент я никак не могу соответствовать... Может, в другой раз... мне удастся удовлетворить...

– Хватит длинных слов, – оборвал его Типпинг. – Где кролики? Отвечай!

– Да, – поддакнул мистер Блинкхорн. – Почему ты не выполнил свое обещание? Где кролики?

– Дело в том, что, – смущенно забормотал мистер Бультон. – Я, то есть мой отец, обнаружив, что мой негодяй сын... то есть его негодяй сын, в общем, он, несмотря на все строжайшие распоряжения, держал в спальне пару кроликов и мерзких белых мышей, которых он пытался научить лазить по перилам. Когда я обнаружил, что эти твари ползают по моей ванной, то решил положить этому конец, и по моему распоряжению их утопили в ведре.

Кто-то может сказать, что Поль имел отличный шанс раскрыть свое я, но он не сделал этого, опасаясь, что мистер Блинкхорн ему не поверит, да и присутствия мальчишек он побаивался. Притворство хорошо срабатывает разве что в кни гах, а неуклюжие попытки мистера Бультона изобразить из себя своего сына только усугубили его и без того незавидное положе ние.

Обманутые издали вопль гнева и разочарования. До этого они все еще лелеяли надежду, что Бультон просто припрятал где-то обещанное, ибо не в силах расстаться со своим добром Ну а поскольку презрение к окру кающим сильно повышает наше самомнение, даже те, кто не вступал в договор с Бульто ном, с удовольствием присоединились к осуждающему хору

– Почему ты позволил сделать это? Они наши, а не его! Какое право твой папаша имел топить наших кроликов? – зве нели гневные детские голоса.

– Какое право? – отозвался Поль. – Но разве человек не вправе поступать как ему нравится в своем собственном доме? Он ведь не обязан сносить всю эту гадость?

Но это только еще больше рассердило школьников, и они осыпали его проклятьями, свистом и шиканьем.

Между тем мистер Блинкхорн добросовестно обдумывал случившееся. Наконец он сказал:

– Видите ли, доктор все равно не разрешил бы держать в школе животных, даже если бы Бультон и привез их. Все это против правил, и я не могу вмешиваться.

– Да, но он обещал их приходящим ученикам, – возразил Чонер. – Тут доктор не стал бы возражать, сэр.

– Верно, – признал мистер Блинкхорн. – Я об этой не подумал. В таком случае, Бультон, коль скоро ты не смог выполнить обещание, тебе остается лишь поступить но справедливости, не так ли?

– Боюсь, что я не понимаю, к чему вы клоните, сэр, – сказал Бультон, приготовившись, однако, к худшему.

– Все очень просто. Коль скоро ты взял деньги у товарищей и не можешь обеспечить их ценностями, надо вернуть деньги. Ты и сам это понимаешь.

– Я ничего им не должен, – возразил Поль, – а сейчас я вообще не в состоянии расплачиваться с кем бы то ни было.

– Если у тебя не хватает чести, – сказал мистер Блинкхорн, – мне придется взять дело в свои руки. Пусть каждый, кому ты задолжал, выйдет и скажет об этом.

Один за другим школьники предъявили финансовые претензии. Один, как выяснилось, дал Дику шиллинг в надежде получить мышь с фиолетовым седлом, другие внесли по шесть пенсов за белых мышей. Если добавить пол-кроны Портера, долги в целом составляли ровно пять шиллингов, что были у Поля. Это была та ниточка, за которую он надеялся ухватиться и вскарабкаться на прежние высоты благополучия.

Мистер Блинкхорн решил, что нет причин откладывать расплату и сказал:

– Дай мне деньги, Бультон, которые у тебя при себе, и я попробую удовлетворить кредиторов.

Поль судорожно схватил его за руку.

– Нет! – хрипло вскричал он. – Только не сейчас! Не надо! Я сейчас не могу... Они не понимают... Дайте мне время, и я заплачу вдвойне, на эти деньги можно будет приобрести отборных кроликов – только пусть они подождут! Велите им подождать! Дорогой сэр, помогите мне. Я не могу заплатить сейчас!

– Они и так долго ждали, – напомнил мистер Блинкхорн. – Пора платить.

– Не буду! – закричал Поль. – Ни за что! Если бы вы знали об этом камне! Что за глупцы люди!

В отчаянии он решился на роковой поступок – он рванулся и бросился что есть мочи к шлагбауму, за которым начиналась дорога.

Тотчас же школьники, радуясь потехе, кинулись вдогонку. Несчастный пожилой коммерсант несся как заяц. Так ему не случалось бегать уже четверть столетия. Даже когда он удирал от Коггса и Кокора в первый вечер, он не бежал так быстро. Но погоня оказалась короткой. Вскоре Чонер и Типпинг схватили его за шиворот и упирающегося и лягающегося приволокли назад, к мистеру Блинкхорну, благорасположение которого Поль теперь утратил бесповоротно.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Чонер, – но в кармане у него что-то вроде кошелька. Можно, я его выну, сэр?

– Раз он отказывается вести себя как подобает, то вынь, – разрешил учитель.

Это был кошелек Дика, и, несмотря на сопротивление Поля, сей предмет был у него конфискован, а содержимое разделено между пострадавшими, после чего пустой кошелек вернулся к хозяину.

– Ну, а теперь, Бультон, – сказал мистер Блинкхорн, – если ты по-прежнему желаешь покинуть поле, то ступай.

Мистер Бультон, лишившийся остатков терпения, швырнул пустой кошелек в сторону и отбежал от мучителей в состоянии, близком к исступлению. «Покинуть поле!» Какая жуткая насмешка! Как же ему добраться до дома, отстоящего от школы на пятьдесят миль без гроша в кармане? Еще десять минут назад до желанной свободы было рукой подать, но теперь все рухнуло.

Никто не жалел его, никто не понимал! Мистер Блинкхорн и несколько энтузиастов возобновили игру, а остальные, разбившись на группки, приняли обсуждать случившееся, исполняясь все большим негодованием.

Оно могло принять определенные и неприятные формы, если бы вдруг кто-то не крикнул: «Внимание, Грим!» И в самом деле, у края поля показалась внушительная фигура доктора.

Мистер Бультон чуть не возликовал. Раз доктор решил посмотреть на футбол, значит, он в неплохом настроении. Поль даже попробовал обмануть себя, пообещав набраться сил и в перерыве подойти к доктору и поделиться своими бедами.

Игра же, до того еле теплившаяся, вдруг как по волшебетву приобрела размах и энергию. Даже мистер Тинклер, доселе не расстававшийся со своим романом, быстро сунул книгу в карман, и, очертя голову, ринулся в гущу борьбы, поощряя то одну, то другую сторону, пока, наконец, не выяснил, за какую команду играет.

Доктор приближался величественной походкой, на ходу подбадривая футболистов:

– Молодец, Матлоу! Отлично сыграно, сэр! Вперед, вперед! Не бойся! Не хватай мяч руками, Сиггерс! Соблюдай правила, или выйди из игры!

Когда же мяч подкатился к нему, доктор Гримстон подбросил его ногой вверх и, сохраняя невозмутимость и достоинство, двинулся в атаку сквозь почтительно расступающиеся ряды защитников. Оказавшись в непосредственной близости от ворот, он забил гол под слабые и, приходится опасаться, не очень искренние аплодисменты, после чего повернул к центру с видом человека, уставшего от побед.

– За какую команду я сыграл? – осведомился он и, получив разъяснения от Типпинга и Чонера, сообщил соратникам: – Ну что ж, друзья, старайтесь и впредь, иначе я не буду за вас играть. – И ввел мяч с центра.

Игроки упомянутой команды вовсе не обрадовались такой чести. Это требовало от них лишних усилий, и означало немилость, если таковые не увенчались бы успехом. Их противники, однако, тоже оказались в достаточно щекотливом положении. Если они сыграют с блеском, то рискуют либо вызвать гнев доктора, либо заполучить его к себе в команду. Если же они позволят соперникам слишком легко разгромить себя, доктор живо уличит их в строптивости и симуляции.

Доктор Гримстон же получал от игры большое удовольствие, не подозревая, что его терпели как вынужденную помеху. Участие директора школы в играх своих питомцев могло бы кому-то показаться занятием похвальным, но сами школьники были далеко не в восторге.

Мистер Бультон, оказавшись в команде доктора, вскоре лонял, что ему придется пошевеливаться. Желающий угодить, более, чем прежде, он подавил в себе естественное отвращение к футболу, и сделал вид, что скорее приветствует, нежели страшится столкновения с мячом. Но он был быстро выведен на чистую воду товарищами по команде, ибо его сын имел репутацию ловкого и бесстрашного футболиста.

Ему было тяжело покорно трусить по полю и слушать в свой адрес уничижительные реплики и саркастические замечания. Они окончательно прикончили остатки его самоуважения, но он не смел и пикнуть, дабы не вызвать неудовольствие доктора.

На его беду, всякий раз, когда доктор отворачивался, кто-то из учеников пользовался случаем наломнить Полю, как он низко пал в глазах коллектива, исподтишка стукнув его по ноге, или заехав локтем в бок, или прошептав ему на ухо что-нибудь обидное. Особенно преуспел в этом Чонер.

Так тянулись мучения Поля, пока не стемнело настолько, что не стало видно ни ворот, ни мяча и не зажглись фонари. Игра закончилась, и дети построились, чтобы идти домой. Мистер Бультон был готов вернуться к учебе, лишь бы не участвовать в подобных забавах. Пожалуй, это был самый горький день во всей его доселе благополучной жизни. От светлой надежды он перешел к черному унынию. Перед ним было две дороги: либо постараться убедить доктора в своей истории, на что у него не было сил, или попытаться отправиться домой без денег, где его скорее всего поймали бы в дороге и вернули бы в школу.

Да не окажется ни один из читателей перед той дилеммой, что возникла перед незадачливым мистером Бультоном!




9. ПИСЬМО ИЗ ДОМА


Если бы того не требовало повествование, я бы опустил занавес над страданиями мистера Бультона в школе Крайтон-хауз в ту несчастную неделю.

Его положение делалось все хуже и хуже. Настоящий Дик, даже в худших своих проявлениях, не смог бы так единодушно восстановить против себя всю школу – и учеников, и учителей. Причем, виноват был сам мистер Бультон. Для обычного школьника учебные будни хоть и не отличались особой занимательностью, в то же время не выглядели чем-то совершенно невыносимым. Но Поль не желал приспособиться к обстоятельствам и попытаться провести время вынужденного заточения если не с радостью, то с пользой. Правда, от него было бы, наверное, трудно этого ожидать, но ему и в голову не приходило попробовать. Он лишь сердился, роптал на судьбу и проклинал невозможность разрушить колдовские чары.

Иногда, однако, он не выдерживал и делал попытку поделиться своими несчастьями с кем-то из старших, только не с доктором – идею объясниться с ним он оставил, похоже, раз и навсегда. Но всякий раз, когда он подходил к решающему моменту, слова застревали в горле и он пользовался любым предлогом, чтобы ретироваться, так и не раскрыв своего секрета.

Это заставило преподавателей относиться к нему с подозрением, ибо в подобном поведении они различали признаки систематической издевки. Даже самые беспристрастные учителя порой приходят к неблагоприятному мнению о том или ином ученике на достаточно шатких основаниях и в дальнейшем видят подкрепление своей точки зрения вполне невинных поступках.

Что же касается учеников, то его кислый, надутый вид, полное отсутствие веселой удали, чем славился Дик, а главное, его удивительный талант навлекать на их головы неприятности – он редко сносил несправедливое с ним обращение, не обратившись с официальной жалобой – все это сделало его, пожалуй, самым популярным учеником за всю историю школ-интернатов.

Только Джолланд сохранил к нему тайную симпатию, памятуя о прежнем Дике. Он утверждал, что все это лишь затянувшаяся шутка со стороны Бультона, смысл которой тот рано или поздно раскроет товарищам, когда она зайдет слишком далеко. Он страшно докучал Полю, требуя, чтобы он прекратил свой непопулярный эксперимент, и объяснил, с какой целью он его ставит.

Без помощи Джолланда, каковую тот не прекращал, несмотря на упреки и угрозы со стороны сверстников, мистер Бультон не смог бы даже кое-как выполнять школьные задания.

От него требовали знакомства с греческими неправильными глаголами, немецкими диалогами, теоремами из Евклида и латинскими герундиями, о которых он, получив коммерческое образование, и слыхом не слыхивал. Но аккуратно списывая упражнения из тетрадей Джолланда и добавляя для достоверности собственных ошибок, ему удалось избежать разоблачения в полном невежестве, каковое, разумеется, было бы отнесено за счет упрямства и лентяйничанья.

Он жил в постоянном страхе перед таким разоблачением, и мысль о том, что он всецело зависит от какого-то маленького паршивца, приятеля сына, была страшным унижением для человека, который до этого пребывал в уверенности, что знания, которыми он не владеет, не имеют никакой реальной ценности.

Несколько дней Поль жил как в кошмаре, пока не произошло событие, заставившее его снова попытаться воспротестовать.

Было субботнее утро, и он спустился на завтрак, после уже привычной ночи с тумаками и колотушками. Он вяло размышлял, долго ли вес это может длиться, как увидел на своей тарелке конверт с лондонским штемпелем, надписанный рукой его дочери Барбары.

Его вдруг снова охватила надежда. Неужели самозванца вывели на чистую воду и в письме содержится приглашение вернуться домой и продолжить прежний образ жизни? Такое письмо можно будет показать доктору как лучшее объяснение того невообразимого положения, в котором он оказался.

Но когда он увидел, что письмо адресовано «Мистеру Ричарду Бультону», его охватила тревога. Вряд ли Барбара так написала бы, знай она правду. Он поколебался, прежде чем открывать конверт.

Затем, решив, что дочь сделала это для вида, ради его же блага, мистер Бультон стал разрывать конверт дрожащими вальцами.

Первые же слова мигом развеяли все его надежды.

Он читал не отрываясь, пока комната не закачалась, словно пакетбот на волнах, а буквы, выведенные крупным ученическим почерком дочери, не превратились в огненные словеса. Мы приводим письмо полностью, дабы читатели могли сами сделать все необходимые выводы.

Дорогой-дорогой Дик!

Ты, наверное, не ожидал получить от меня письмо, но мне так много нужно рассказать тебе, что я выбрала время и решила выложить все сразу. У меня для тебя новости – и по-моему, очень хорошие. Я даже не знаю, с чего начать – все так странно и приятно – это похоже на сон, только очень не хотелось бы просыпаться!

Но все по порядку. Ты уехал, причем даже не зашел к нам попрощаться. Мы просто не поверили своим ушам, когда входная дверь хлопнула и ты укатил, не сказав нам ни словечка. Так о чем я? Ах да. С твоего отъезда наш дорогой папа совершенно переменился. Ты просто не поверишь, но он сделался веселым и озорным – ты только представь. Мы говорим, что он самый большой ребенок в нашей семье, но он только хохочет. А раньше от одного намека на такое он бы страшно рассердился и нам бы досталось на орехи!

Я теперь поняла, почему он был такой сердитый и придирчивый на той неделе. Он не хотел, чтобы ты уезжал в школу. Когда же горечь от разлуки рассеялась, он снова повеселел. Ты же знаешь, он не любит показывать свои чувства...

Папа изменился до неузнаваемости. После твоего отъезда он только один раз ходил на работу и вернулся в четыре часа. Ему нравится, когда вокруг крутимся все мы. Обычно он проводит все утро дома и играет в солдатики с Роли в столовок. Ты бы обхохотался, если бы видел, как он заряжает пушки порохом и дробью. Он ничуточки не расстроился, когда в буфете появились дырки и разбилось зеркало.

Вчера мы страшно повеселились – играли с папой в разбойников. Верхнюю оранжерею он превратил в разбойничью пещеру, и охранял ее, вооружившись твоим пугачом. Он не пропускал мимо никого из прислуги, если они не показывали пропуск, подписанный кем-то из нас. В разгар веселья появилась мисс Макфадден, но увидев, как резвится папа, сказала, что не останется в доме ни минуты. Боулер подал заявление об уходе, не могу взять в толк, почему. Почти каждый вечер мы ходим в театр. Вчера, например, смотрели пантомиму, и папе так понравился клоун, что он прислал ему приглашение отобедать у нас в воскресенье, когда придут сэр Бенджамин и леди Бэнгл, а также олдермен Фвшвик. Вот будет здорово увидеть клоуна за столом! Интересно, он придет в вечернем костюме или как? Мисс Мангналл отправили в месячный отпуск – папе не понравилось, что мы все время учимся! Ты представляешь?!

Наконец, у нас в доме начнется переоборудование. Папа вчера выбрал мебель для гостиной. Она обита желтым атласом, что, по-моему, ярковато. Большой ковер я пока что не видела, и только знаю, что он будет в тон мебели, зато коврик дЛя камина прелесть – на нем изображена охота на львов.

Но это еще не все. У нас будет детский праздник! Приглашены только дети, и они будут делать все, что им заблагорассудится! Я так хотела, чтобы ты тоже пришел, но папа говорит, это выбьет тебя из колеи и отобьет вкус к учебе.

Не забыла ли тебя Дульси? Я так хотела бы взглянуть на нее. Но пора кончать. Мы с папой идем в «Аквариум». Напиши мне такое же подробное письмо, если конечно, позволит старик-доктор. Минни и Роли целуют и обнимают тебя, и папа тоже шлет привет. Он надеется, что ты хорошо учишься.

Твоя любящая сестра Барбара.

Р. S. Чуть было не забыла. На днях нас посетил дядя Дюк и остался жить у нас. Он хочет сделать папу страшным богачом. У него есть где-то золотая шахта и еще проект парового трамвая в Лапландии. Но мне он не нравится. Слишком уж он вежливый!

Вдаваться в объяснения, какой эффект произвело письмо на мистера Бультона, было бы просто неуважением к читателям. Он постепенно усваивал информацию, переделанную ничего не подозревающей Барбарой, успокаивая свои нервы пахнущим оловом кофе. Но когда он дошел до постскриптума, то закашлялся и разлил кофе. Доктор Гримстон не замедлил откликнуться на это нарушение этикета.

– Такое поведение за столом недопустимо, решительно недопустимо для цивилизованного человека. За долгие годы работы в школе я впервые вижу, чтобы мой ученик так жадно набрасывался на завтрак и давился. Это самая настоящая жадность, сэр! Прошу на будущее не так стремительно набрасываться на еду. Твой достойный отец со слезами на глазах жаловался мне – и не раз,что никак не может научить тебя хорошим манерам за столом.

По столам прокатился легкий смешок, и кое-кто из учеников стал отхлебывать кофе с подчеркнутым изяществом – то ли в виде упрека Дику, то ли демонстрируя свои манеры. Но Полю было не до упреков. Он возбужденно вскочил с места, размахивая письмом.

– Доктор Гримстон! – возопил он. – Дело не в моем поведении! Я хочу вам сказать что-то важное! Я так больше не могу! Мне надо срочно вернуться домой – срочно!

Он говорил властно, почти диктаторским тоном, и школьники решили, что за это его ожидает порка – многие очень на это надеялись. Но доктор велел всем отправляться на площадку, а Полю приказал остаться.

На другом конце стола миссис Гримстон нервно вертела в руках кусочек тоста – она не любила, когда школьнику доставалось от мужа и опасалась неприятной сцены, а Дульси смотрела на происходящее, широко открыв глаза.

– Объясни мне, друг мой, – сказал доктор, отрываясь от своего мармелада, – почему тебе надо вернуться домой?

– Я... получил письмо, – пробормотал Поль.

– Надеюсь, дома все здоровы?

– Нет, нет, все гораздо хуже, – сказал Поль. – Она просто не понимает, о каких ужасных вещах рассказала.

– Кто такая «она»? – спросил доктор, а Дульси еще шире раскрыла глаза и побледнела.

– Я не буду уточнять, – сказал Поль. Он чувствовал, насколько абсурдно прозвучали бы слова «моя дочь», а в голове у него творился такой кавардак, что он не мог придумать ничего другого. – Но мне необходимо быть дома.

– Что случилось?

– Все! – выпалил Поль. – Если я не вернусь, дом рухнет.

– Ерунда! – возразил доктор. – Ты не такая важная особа, Бультон. Но дай мне взглянуть на письмо.

Показать ему письмо – значит предать огласке все безумства Дика, ни за что! Он сам будет нести это бремя! И вообще что толку показывать письмо? Оно не поможет отправить его домой, скорее наоборот, и Поль был вынужден пробормотать:

– Простите, доктор Гримстон, но письмо сугубо личное, и я не имею права показывать его посторонним.

– В таком случае, – не без оснований, сказал доктор, – если ты не можешь сообщить мне, что или кто требует твоего присутствия дома и отказываешься показать мне письмо, которое, возможно, внесло бы некоторую ясность, было бы странно полагать что я должен выполнить столь нелепую просьбу, не так ли?

Снова Поль отдал бы что угодно за присутствие духа, позволившее бы ему изложить суть дела коротко и ясно, тем более, что момент был благоприятный. Школьные наставники не способны всегда играть роль тиранов, и доктор, несмотря на стремление проявить строгость, скорее развеселился, чем рассердился от подобного нахальства.

Но Поль ощущал ужасную абсурдность своего положения. Только правда могла принести ему избавление от всех бед, но именно правду он никак не мог решиться рассказать. Он понурил голову и молчал.

– Пф! – наконец фыркнул доктор. – Чтобы я больше не слышал ничего подобного! Не приставай ко мне с этими смехотворными историями, Бультон, иначе в один прекрасный день я сильно рассержусь. А теперь иди, веди себя как все нормальные школьники и перестань выпендриваться!

«Веди себя как все нормальные школьники, – бурчал себе под нос Поль, бредя на гимнастическую площадку. – М-да, видно, этим все и кончится. Но дом перевернут вверх дном. Бэнгла усадят за стол с клоуном. Дюк всучит мне мифические золотые прииски и трамваи! Это же чистый кошмар! Я же вынужден оставаться здесь и вести себя как все нормальные школьники! Черт знает что!»

Мистер Бультон, стоял, облокотясь на параллельные брусья, как услышал легкое шуршание за живой изгородью, что отделяла гимнастическую площадку от сада. Он поднял голову и увидел, как Дульси протиснулась через изгородь и двинулась к нему с решительным видом.

Серая шляпка и черная меховая муфточка делали ее еще очаровательней, чем прежде, но ни возраст, ни настроение Поля не позволяли ему отвлекаться на такие пустяки – и он раздраженно отвернулся.

– Не надо, Дик, – сказала она. – Я устала дуться. И если ты мне все объяснишь, я никогда не стану сердиться. Поль издал что-то вроде: «Тъфу!»

– Ты должен мне все рассказать. Я пойму. Дик, я всегда все рассказывала тебе. И это я сказала маме, что разбила абажур в прошлом семестре, хотя это сделал ты... Мне надо о чем-то тебя спросить...

– Нет смысла обращаться ко мне, – оборвал ее Поль. – Я ничем помочь не смогу.

– Можешь, можешь, – пылко проговорила Дульси. – Я хочу знать, что было в том письме, что ты получил за завтраком.

– Ты очень любопытная девочка, – сказал Поль нравоучительным тоном.Маленьким девочкам не к лицу такое любопытство. Эго производит дурное впечатление.

– Я так ж знала! – вскричала Дульси, – Ты не хочешь мне ничего рассказывать. Петому что это письмо от какой-то другой девочки – от противной девчонки, которая нравится тебе больше, чем я. Ты обещал быть моим всегда, а теперь, значит, все изменилось. Скажи, что это не так. Дик, обещай бросить эту девочку! Я уверена, что это плохая девочка. Она написала тебе злое письмо, верно?

– Честное слово, это уже слишком, для столь юных лет, – начал Поль...Моя Барбара...

– Твоя Барбара! Ты смеешь так называть ее при мне. Я знала, что не ошибаюсь. Нет, я прочитаю это письмо! Дай его мне! – сказала Дульси так требовательно, что Поль даже испугался.

– Нет, нет, – сказал он, отступив на шаг. – Это ошибка. Не стоит так волноваться. Не плачь, ты очень милая девочка... Я бы с радостью все рассказал, только ты мне не поверишь.

– Поверю, Дик, – воскликнула Дульси, мечтающая поверить в верность ее кавалера. – Я поверю, только ты расскажи. Сядь рядом и расскажи все, как есть. Я не буду перебивать.

Поль задумался. В конце концов почему бы не рискнуть? Куда лучше прошептать свою историю в ее очаровательное ушко и выслушать девчачьи ахи и охи, чем предстать перед грозными очами ее отца.

– Ну что ж, – наконец сказал он. – Ты хорошая девочка и не станешь смеяться. Пожалуй, я расскажу...

И он сел на скамейку у стены, а Дульси, довольная, что он снова ей доверяет, примостилась рядышком, ожидая рассказа приоткрыв рот и сверкая глазками.

– Совсем недавно, – начал Поль. – Я был человеком совершенно не похожим...

– Неужели? – раздался насмешливый голос где-то рядом. – Правда? – Поль поднял голову и увидел Типпинга. Намерения у него были самые враждебные.

– Уходи, Типпинг, – сказала Дульси, – Нам не до тебя. Дик рассказывает мне секрет.

– Он обожает рассказывать секреты, – съязвил Типпинг. – Если бы ты знала, что это за доносчик, ты бы прогнала его прочь. Я могу рассказать о нем такое...

– Он не доносчик, – возразила Дульси. – Правда, Дик? Уходи, Типпинг, не обращай на него внимания, Дик. Говори!

Мистер Бультон оказался в грудном положении. Он не хотел сердить Типпинга.

– Как-нибудь потом... – промямлил он. – Не сейчас...

– При мне, значит, боишься? – спросил Типпинг, уязвленный презрительным отношением! Дульси. – Ты трус и сам это знаешь. Тебе якобы нравится Дульси, но ты не станешь из-за нее драться.

– Драться? – переспросил мистер Бультон. – Из-за нее?

– Ну да! Если ты откажешься драться, это значит, она вовсе не дорога тебе. Я покажу ей, кто из нас двоих лучше.

– Не надо мне ничего показывать, – жалобно проговорила Дульси, прижимаясь к Полю, вовсе не обрадованному этим. – Я и так знаю. Не дерись с ним, Дик. Я тебе не разрешаю.

– Я и не собираюсь, – отрезал мистер Бультон. – И он встал и хотел было удалиться, как Типпинг сбросил пиджак и начал сжимать кулаки и воинственно подпрыгивать.

К этому времени на площадке собрались школьники. Они с любопытством взирали на происходящее. Романтический элемент придавал предстоящему поединку дополнительную прелесть, Это напоминало битвы рыцарей из романов Вальтера Соктта. Многие из учеников бились бы друг с другом до изнеможения, если бы это заставило Дульси обратить на них внимание. Они все завидовали Дику. Лишь ему не дала отпор эта маленькая капризная принцесса.

Но Поль не видел исключительности своего положения. Он не спускал глаз с Типпинга, поскольку тот все еще принимал воинственные позы, издавая нечто вроде боевого клича, призванного заставить соперника вступить в поединок. «Ты трусишь, – оскорбительно восклицал он. – Ты жалкий трус».

– Тьфу, – сказал наконец Поль. – Уходите, сэр!

– Уходить, мне? – осклабился Типпинг. – Как ты смеешь мне приказывать. Сам уходи!

– С удовольствием, – сказал Поль, пользуясь случаем, подчиниться. Но кольцо зрителей не размыкалось.

– Не бойся, Дик, – крикнул кто-то, забыв недавнюю неприязнь. – Покажи ему, как в прошлом семестре. Я буду твоим секундантом. Ты же можешь ему задать по первое число!

– Не бейте друг друга по лицу! – вскричала Дульси. Она забралась с ногами на скамейку и вглядывалась в толпу не без скрытого удовольствия: ведь все это происходило из-за нее.

Мистер Бультон понял, что от него и впрямь все ждут драки с этим верзилой и что единственная причина конфликта в необоснованной ревности последнего из-за маленькой девочки. В характере мистера Бультона не было ни капли рыцарства, ибо в этом свойстве он не видел практической ценности – и естественно, ему не улыбалось перспектива быть избитым из-за этой крохи, которая была младше его собственной дочери.

Призыв Дульси не бить по лицу взбеленил Типпинга, который отнес его на свой счет:

– Тебе выпала большая честь драться за нее, – проскрежетал он сквозь зубы Полю. – Я из тебя сделаю картофельное пюре! Честное благородное слово!

Поль решил, успокоить своего ревнивого соперника, показав ему неосновательность всех его подозрений.

– Вы хотите сделать из меня пюре из-за этой маленькой девочки? спросил он.

– Сейчас ты поймешь! Заткнись и иди сюда!

– Нет, минуточку, – возразил мистер Бультон. – Дело в том, – заметил он с натужной попыткой пошутить, что не вызвало никакого отклика у окружающих,что я не хочу превратиться в пюре. Я не картофелина. Если я правильно понял, то вы желаете со мной подраться, полагая, что я являю собой помеху в ваших взаимоотношениях с этой девочкой...

– Именно, – подтвердил Типпинг. – А потому поменьше слов и к делу! Мы будем драться!

– Но зачем же? – искренне недоумевал Поль. – Я не сомневаюсь, что это очень милая особа, но уверяю вас, мой юный друг, я не имею ни малейшего желания осложнять вам жизнь. Она для меня ничего не значит, ровным счетом ничего! Я отдаю ее вам. Она ваша, мой юные друг. Желаю успеха! Видите, как все легко и просто решилось?

Он оглянулся с облегчением и довольным видом, и понял, что его благородный поступок не вызвал того восхищения, на которое он рассчитывал. Типпинг явно опешил, а школьники отозвались на это неодобрительным гулом, и даже Джолланд заметил, что все это «большое свинство».

Дульси же, до этого недоуменно ожидавшая, когда ее возлюбленный вступится за ее честь, не выдержала такого коварства. Услышав его подлое отречение, она тихо вскрикнула и, спрыгнув со скамейки, стремглав понеслась прочь всласть выплакаться.

Даже Поль, по-прежнему уверенный, что действовал совершенно правильно и в целях самозащиты, вдруг испытал необъяснимое чувство стыда, увидев, какой эффект произвели его слова. Но исправить ничего было нельзя.




10. НОВЕЙШИЙ ПИСЬМОВНИК


Мистер Бультон планировал убить сразу двух зайцев – раскрыть глаза Дульси на происходящее и успокоить ревнивого Типпинга. Трудно сказать насчет Дульси, но в смысле Типпинга план его с треском провалился.

– Этим дешевым трюком меня не проведешь, – молвил тот, задетый таким отношением Дульси. – Ты довел ее до слез и за это поплатишься. Ну что, будешь драться как мужчина или я отлуплю тебя как щенка?

– Я не собираюсь быть соучастником нарушения дисциплины, – с достоинством отвечал Поль. – Прочь, грубиян! Если у тебя так чешутся руки, выбери себе в партнеры кого-то из соучеников. Я не желаю иметь с тобой ничего общего.

В ответ на это Типпинг, не имея сил унять бурлившую кровь, заплясал, как зулус, и замахал руками, как ветряная мельница. Обнаружив, что враг и не собирается принимать вызов, он схватил Поля за шиворот, намереваясь надавать ему пинков. Хотя мистер Бультон, как мы успели убедиться, был принципиальным противником кулачных боев, он не смог снести безропотно, не попытавшись как-то защититься. Решив, что надо обезвредить противника, пока тот не успел выполнить свои кровожадные замыслы, он резко обернулся и нанес тому сильный удар ниже пояса.

Результат превзошел все его ожидания. Типпинг согнулся, словно складная линейка и, шатаясь, стал отступать, побагровев от боли. Поль стоял спокойный и торжествующий. Он показал этим типам, что его голыми руками не возьмешь. Теперь-то они оставят его в покое.

Но его подвиг вызвал новый ропот и крики:

– Позор! Удар ниже пояса! Трус! Хам! Оказалось, что и тут мистер Бультон исхитрился нарушить их кодекс. «Странно, – думал он. – Когда я отказываюсь драться, они обзывают меня трусом. Я принимаю их вызов, но они опять недовольны. Но мне плевать. Я ему показал!»

Типпинг же, наконец придя в себя и перестав корчиться, выступил вперед. Все еще тяжело дышащий и мертвенно бледный, он оперся на плечо Бидлкомба. Его выход был встречен аплодисментами.

– Спасибо, – не без труда выговорил он. – Я, конечно, не стану с ним драться после такой подлой выходки, но вы, ребята, конечно, не позволите, чтобы такое согало ему с рук.

– Нет, мы ему покажем, – раздались крики. – Он за это дорого заплатит. Пусть только еще раз попробует.

Ноль слушал угрозы с нарастающей тревогой. Что еще они задумали? Гадать ему пришлось недолго.

– Надо прогнать его через строй, – предложил Бидлкомб. – Грим нас не застукает – час назад он уехал на прогулку.

Эта идея была принята благосклонно.

Полю доводилось слышать о таком развлечении, но он сильно сомневался, что сумеет получить от этого удовольствие, особенно когда увидел, как ученики, повынимав носовые платки, завязали на них по узелку. Он тщетно пытался избежать наказания, уверяя всех и каждого, что вовсе не желал обидеть Типпинга, что он лишь защищался и так далее. Но это был глас вопиющего в пустыне.

Дети торжественно выстроились в две шеренги в центре площадки, и, пока Поль испуганно на них таращился, кто-то пихнул его к одному концу строя, где Типпинг, уже вполне пришедший в себя, отправил его в путь, наградив чувствительным пинком.

Поль полетел как безумный между двух шеренг мстителей, осыпавших его ударами по голове, плечам, спине, а когда он достиг конца, то кто-то ловко развернул его и пустил в обратном направлении, в сторону Тшпинга, который, в свою очередь, снова развернул его и пихнул вперед по ужасному коридору. Никогда до этого мистер Бультон не сносил таких унижений. Ученики гоняли его долго после того, как притупилась прелесть забавы, и лишь усталость заставила их сменить гнев на милость. Напоследок надавав ему затрещин, они загнали его в угол, где он и остался горевать до звонка на обед. Несмотря на неплохой моцион, он совершенно не нагулял аппетита.

«Если я здесь еще пробуду, то меня просто убьют, – внутреннее стенал он. – Эти юные разбойники в два счета отправили бы меня на тот свет, если бы не боялись порки. Бедный я, несчастный. Лучше уж умереть!»

Поскольку была суббота и занятий после обеда не полагалось, мистеру Бультону еще предстояла пытка в виде футбола, но, на его счастье, небо затянулось тучами, и в три часа начался такой дождь со снегом, что школьники оказались запертыми в четырех стенах на целый день, о чем, правда, мало кто горевал.

Дети расположились в классной комнате, занимаясь кто во что горазд: один читали, другие срисовывали карикатуры из иллюстрированных журналов, третьи, слишком ленивые, чтобы играть, и неспособные получать удовольствие даже от простейших книг, заполняли досуг перепалками. Поль сидел в углу и делал вид, что читает о приключениях на редкость отважных подростков в Арктике. Они убивали медведей и приручали моржей, но пожалуй, впервые их подвиги не произвели на читателя никакого впечатления. Это ни в коей мере не бросало тень на талант автора, вызывавший восхищение всех нормальных мальчиков, но просто литературе было не под силу отвлечь мистера Бультона от размышлений над своими злоключениями. – К концу дня в класс зашел доктор и сел за письменный стол, где погрузился в изготовление какого-то документа. Закончив его, он принял вид человека весьма удовлетворенного проделанной работой. Он напомнил, что по субботам перед чаем положено писать домой письма.

Тотчас же книги, шахматные доски и домино были отложены, а вместо этого учащимся роздали новенькие стальные перья и по листу почтовой бумаги, на которой вверху старинными буквами было вытиснено «Школа «Крайтон-хауз».

Получив в свое распоряжение эти письменные принадлежности, Поль испытал чувства, схожие с теми, что возникают у потерпевшего кораблекрушение моряка, который, оказавшись на необитаемом острове, вдруг находит флаг и ракеты с ракетницей. В нем снова затеплилась надежда. Он забыл недавние побои, в его распоряжении был целый час, и можно было попытаться кое-что сделать.

Во-первых, он решил написать своему поверенному, изложив как можно спокойнее и яснее обстоятельства, что привели его в это место и попросить вызволить его из этой дурацкой ситуации. Второе, своему старшему клерку, с предупреждением проявить осторожность во взаимоотношениях с самозванцем Диком, а также записки Бэнглу и Фишвику, с уведомлением, что обед отменяется – нельзя же допустить, чтобы они оказались за одним столом с клоуном из пантомимы. И наконец – в этом он никак не мог себе отказать призыв если не к сыновним чувствам, то по крайней мере к человечности своего неблагодарного отпрыска.

У него чесались руки приступить к работе. В его мозгу рождались убедительные красноречивые фразы – они должны были сразу же убедить самые прозаические и недоверчивые натуры. Пафос его послания должен растопить даже покрытое коркой ледяного эгоизма сердце Дика.

Возможно, мистер Бультон переоценивал силу своего пера, возможно, одних чернил было бы недостаточно, чтобы убедить его знакомых не верить собственным глазам и распознать солидного коммерсанта в пухлощеком тринадцатилетнем мальчугане. Но так или иначе им удалось избежать такой проверки – письма так и не были написаны.

– Не приступайте к работе. – предостерег своих питомцев доктор,сначала выслушайте меня. Как правило, я позволял каждому из вас выражать свои чувства на бумаге без какой-либо цензуры с моей стороны. Но поскольку в последнее время ко мне стало поступать много жалоб от родителей наименее способных из вас, я вынужден кое-что изменить. Так, Ричард Бультон, твой отец не раз жаловался на неряшливость твоих эпистолий, – обернулся Гримстон к бедняге Полю. – Он справедливо утверждает, что они не составили бы чести и конюху, и просил не утруждать его внимание таковыми, если я не смогу повлиять на твое перо в лучшую сторону.

Драматизм положения мистера Бультона усугублялся тем, что в самые важные и ответственные моменты, когда он уже начинал видеть свет, его прежние слова и поступки, высказанные и совершенные им в его настоящем естестве, вдруг тянули его назад в пучины, из которых он никак не мог выбраться. Он вспомнил, что действительно в прошлом году, будучи сильно не в духе, получил написанное неряшливым почерком Дика письмо, где тот просил денег на приобретение материалов для фейерверка к пятому ноября (прим.:5 ноября в Англии по традиции отмечают раскрытие «Порохового заговора», устроенного в 1605 г. с целью убийства короля Якова I, когда под здание парламента были подложены бочки с порохом. В этот вечер жгут костры и устраивают фейерверки.). Поль ответил сердитым письмом доктору Гримстону, где сообщил нечто похожее на то, что теперь он процитировал. Теперь Поль с нетерпением ждал, что скажет доктор. Возможно, он потребует, чтобы перед отправкой письма давали ему на прочтение. Что ж, ничего ужасного в этом нет. Возможно, это лучший способ ознакомить доктора с истинным положением дел.

Но доктор изыскал иное средство исправить ситуацию. Его задели за живое слова Поля, что его питомцы пишут как конюхи.

– Я хотел бы, – говорил он, – чтобы ваши родные время от времени получали информацию о вашей жизни здесь, но чтобы стиль и содержание не шокировали их, я разработал образец для тех учеников второго класса, что не отличаются особой успеваемостью. Разумеется, ученики первого класса и отличники из второго могут писать, как сочтут нужным. Ричард, я надеюсь, ты аккуратно перепишешь то, что я продиктую Все готовы? Отлично. И он начал медленно диктовать.

– Дорогие родители (или кто-то из родителей). Восклицательный знак. Вам будет приятно узнать, что, благополучно добравшись до места назначения, мы с головой погрузились в наши обычные труды, проводя досуг в полезных и развивающихся играх. Записали в «полезных и развивающихся играх?» подозрительно спросил доктор, на что Джолланд пробурчал, что такое сразу не напишешь. – Я надеюсь, без ложного тщеславия, за этот семестр заметно продвинуться в науках. Вероятно, вы со мной согласитесь, когда я изложу вам программу, которую мы намереваемся освоить до пасхальных каникул.

В латыни мы намереваемся овладеть первой книгой знаменитого эпического произведения Вергилия, – надо ли уточнять, что речь идет об увлекательнейших приключениях Энея? – Джолланд пробормотал соседям, что разъяснение более чем уместно. – Что же касается греческого, то мы уже приступили к волнующему изложению «Анабасиса», принадлежащего перу великого стратега Ксенофонта. Разумеется, мы не прерываем изучение грамматического и синтаксического строя этих благородных языков. – «Благородных языков», – вслух повторили записывающие, не без легкой иронии. – В немецком под попечительством герра Штовассера, который, как я, возможно, уже упоминал, является выпускником Гейдельбергского университета – «и глупым старым ослом» добавил Джолланд,мы углубились в захватывающее изучение тевтонского Шекспира, каковым, на мой взгляд, является Шиллер. Уроки французского посвящены упражнениям, чтению стихов и рассказов, лучше позволяющим понять устройство этого галльского языка.

Но я бы не хотел, дорогие родители (или кто-то из родителей), чтобы у вас создалось впечатление, что интеллектуальные труды не оставляют места и времени для физических упражнений. Я вовсе не намерен превратиться в книжного червя. Напротив, мы уже приняли участие в оживленном и приятном футбольном матче, и собирались и сегодня вступить в такое же сражение, но нам воспрепятствовала в этом дурная погода.

Нашей любимой забавой на гимнастической площадке является игра, именуемая у нас «охотой». Уверяю вас, мои дорогие родители, что быстрая смена положений и разнообразие ситуаций делает ее превосходным развлечением.

Боюсь, что должен отложить перо в сторону, ибо время, отведенное на письма, неумолимо близится к концу и наступает пора пить чай. Прошу передать самые теплые пожелания друзьям и близким. Примите уверения в нежной любви к вам и ближайшим членам нашей семьи.

Рад сообщить, что нахожусь в отличном здравии, окружен достойными товарищами и погружен в приятную и полезную работу. Это позволяет мне уверить вас, что я вполне счастлив. Остаюсь, дорогие родители, вашим преданным и любящим сыном. Имя и фамилия.

Доктор закончил диктовать с победными интонациями, смысл которых можно было бы передать так: «Надеюсь, это классическое письмо сына-школьника приятно поразит ваших родителей».

Но при всей ясности и недвусмысленности топа и содержания, это послание никоим образом не выражало мыслей и чувств мистера Бультона. Прочие же приняли диктовку спокойно, увидев в ней приятное отвлечение от обычного диктанта. Мистеру Бультону же изящные закругленные обороты представлялись самой настоящей насмешкой. Записывая фразу за фразой, он размышлял, как отнесется к этому посланию Дик. Когда же диктант был закончен, драгоценное время для написания задуманных им посланий было упущено и пришлось ждать следующей недели.

С безмолвным, но безропотным отвращением, ибо дух его был сломлен этим последним жестоким разочарованием, мистер Бультон отложил письмо, упрятал его в конверт и сдал для отправки под недреманным оком доктора, не имея шанса вставить ни слова, ни даже строчки, которое бы могло противодействовать тому потоку самодовольного вздора, которым было пропитано письмо.

Поль понял, что последняя надежда угасла, когда письмо его проштамповали и положили в мешок. Похоже, настала пора перестать бороться с Неизбежным и примириться с перспективой обучения в Крайтон-хаузе со всеми вытекающими последствиями и, в первую очередь, угрозой порки, пока Дик наводняет дом шутами и клоунами, руша его, Поля, репутацию. Возможно, со временем он свыкнется и с этим, но пока же надлежит ничем не выдавать себя, чтобы не навлечь на свою голову новых бед.

С этим настроенном он и отправился спать, – настал скверный конец отвратительной недели.




11. ДЕНЬ ОТДЫХА


Наступило воскресенье, а с ним и начало новой недели для мистера Бультона и всего христианского мира. Будет ли эта неделя лучше прошедшей, он не знал, хотя сомневался, что она может быть хуже.

Но этому воскресенью суждено было стать самым насыщенным днем из всех, что он провел в Крайтон-хаузе, хотя и предыдущие нельзя было назвать лишенными событиями. В течение следующих двенадцати часов ему было предначертано испытать всю гамму неприятных чувств. Смущение, тревога, страх, ужас, должны были сменять друг друга в быстрой последовательности, а в конце концов его ожидало облегчение и счастье – трудная программа для пожилого джентльмена, который ранее не особенно упражнял свои эмоциональные способности.

Попытаемся же описать все по порядку. Звонок к подъему в воскресенье давали на час позже, чем в будни. Уроков не было, но предполагалось, что школьники подготовят задания, приличествующие воскресному дню. Так, Поль обнаружил, что ему положено выучить наизусть гимн, в котором рифмовались «корона» и «лоно», а также «бог» и «чертог».

Как ни элементарно могло показаться это задание членам тогдашних школьных советов, у Поля ушло немало умственных усилий, ибо уже много лет ему не приходилось так утруждать память. Когда же он справился с этим, оказалось, что надо затвердить еще длинный список основных исторических событий ДО и после потопа, которые положено было перечислить, «не заглядывая в книгу».

Пока Поль корпел над этим заданием, ибо, как мы уже упоминали, он решил стараться, чтобы не навлекать на себя неприятностей, миссис Гримстон нанесла визит в спальню и, как Поль не пытался избежать этого, напомадила ему голову, – унижение, которое он с трудом вытерпел.

«Когда она узнает, кто я на самом деле, – думал он, – она горько пожалеет о содеянном. Если я что-то и впрямь не выношу, так это помаду для волос».

Затем наступил завтрак, на котором доктор Гримстон появился в костюме из тонкого сукна с шелковистой отделкой, в накрахмаленной белой рубашке и белом галстуке. Затем мальчики перешли в класс, где, время от времени сверяясь с текстом, стали переписывать «по памяти» вышеупомянутый гимн. Поль же перечислил даты и события, к удовлетворению мистера Тинклера, который, дабы повысить свой авторитет, старался проявлять как можно больше снисходительности при проверке подобных заданий.

Затем был дан приказ готовиться к походу в церковь. Все кинулись в комнату, где на полках стояли коробки с шляпами. Там же им были выданы молитвенники и лайковые перчатки. Когда все были готовы, появился доктор с отеческим выражением на лице.

– Сегодня сбор пожертвований, – напомнил он. – У вас у всех, надеюсь, есть монеты в три пенса? Я хочу, чтобы мои воспитанники с легким сердцем делились своими богатствами. Если у кого-то нет мелочи, я могу разменять.

У него были с собой монеты именно этого достоинства – традиционное выражение благодарности паствы, ибо школа занимала видное положение в приходе и вызывала одобрение церковных старост тем единодушием, с которым юные джентльмены один за другим делали взносы. Разумеется, доктор очень ревностно поддерживал эту репутацию.

С горечью сообщаем, что мистер Бультон, опасаясь вопроса насчет наличия у него необходимых средств и желая скрыть свое безденежье, дабы не навлечь новые неприятности, спрятался за дверью во время операции по размену денег и вылез из убежища, лишь когда все было окончено. Ему казалось слишком обидным терпеть новые унижения из-за отсутствия жалких трех пенсов.

Закончив все приготовления, школьники разбились в холле по парам и двинулись в церковь.

Мистер Бультон шел в хвосте с Джолландом, легкий характер которого позволил ему забыть фокусы приятеля накануне. Он трещал не закрывая рта, и это давало возможность Полю отдаться своим размышлениям.

– Ты будешь класть свои три пенса? – спрашивал Джолланд и, не дожидаясь ответа, говорил: – Если не будешь, я тоже не положу. Иногда, когда тарелку пускают по рядам, старик Грим следит, не отлынивает ли кто. Тогда я кладу. Ты выучил гимн? Терпеть не могу учить их. Ума не приложу, зачем это надо. Все равно за это не ставят отметки на экзаменах. И это не избавляет от расходов на молитвенник, разве что ты выучишь их все, но на это нужны годы. Смотри, вон юный Матлоу с гувернером и матушкой. Интересно, что делает его гувернер. Матлоу говорит, что он джентльмен, но, по-моему, он врет. Видишь, проехал экипаж. Там мамаша Грим и Дульси. Я видел, как она на тебя смотрела. Зря ты так с ней вчера обошелся. А на козлах Том. Как странно торчат у него уши! Интересно, будет ли сегодня в церкви семья уродов? Ты их знаешь. Сидят, выпучив глаза и разинув рты – прямо как из пантомимы. Слушай, Дик, а что если родители Коппи Давенант переменили место – вот будет досадно для тебя, правда?

– Я не знаю, о чем ты, – сухо отозвался мистер Бультон, и вообще, если ты не возражаешь, я бы предпочел сейчас помол чать.

– Как знаешь, – отвечал Джолланд. – Вообще-то сейчас мало охотников с тобой говорить, но тебе видней. Я с удовольствием помолчу.

Наступило молчание. Джолланд шел, высоко вскинув подбородок. Он решил присоединиться к остальным и объявить бывшему другу бойкот, раз он не ценит его участие. А Поль смотрел на мерно покачивавшиеся две линии цилиндров перед ним, и продолжал дивиться тому, в какой дурной компании вынужден находиться.

В церкви Поля посадили на край скамьи, рядом с которой через проход начинались места, отведенные для доктора и его семьи. Дульси уже сидела там, но она не заметила его появления, сосредоточенно разглядывая круглое окно над алтарем.

Мистер Бультон устроился в углу с чувством облегчения и даже комфорта, хотя на скамье не было подушки. Рядом с ним сидел тихий Киффин, его обидчики были где-то далеко, на зад них скамьях. По крайней мере, сейчас ждать подвоха не приходилось, а потому Поль мог спокойно предаться любимому занятию в церкви – увы, немного подремать.

Но когда началась служба, мистер Бультон с ужасом заметил, что молодая особа, сидевшая неподалеку, подает ему тайные, но вполне безошибочные сигналы.

Эта была весьма хорошенькая девица лет пятнадцати с веселыми и озорными голубыми глазами и вьющимися золотистыми волосами. С ней было два младших брата, которые никак не могли поделить общий молитвенник и на протяжении всей службы исподтишка обменивались увесистыми пинками, а также отец, полный пожилой близорукий джентльмен в золотых очках, который постоянно громко и невпопад подтягивал хору.

Получать такие знаки внимания от столь хорошенькой юной особы – предел мечтаний любого школьника. Но мистер Бультон похолодел от страха.

«Похоже, это и есть та самая Копни Давенант, – подумал он, когда она, поймав его взгляд, в четвертый раз скромно кашлянула. – Очень дерзкая особа. – Кто-то должен серьезно поговорить с се отцом».

«Господи, она что-то пишет на молитвеннике, – вскоре отметил он про себя. – Неужели она хочет отправить это мне? Я не приму! Как ей не стыдно!»

И в самом деле мисс Давенант что-то поглощенно писала на листочке, а затем искусно сложила его в шляпу-треуголку, написала снаружи несколько слов и сунула в молитвенник. Затем, когда присутствующие встали петь псалмы, она, бросив взгляд на смущенного и негодующего Поля, ловким движением метнула шляпу-листок на соседнюю скамью.

Однако она немного не рассчитала и послание, перелетев через проход, приземлилось у ног Дульси.

Поль с тревогой следил за листком. Он понимал, что любой ценой должен завладеть посланием и уничтожить его. В нем могло содержаться его имя, а это означало новые неприятности.

Поэтому, воспользовавшись шумом, когда паства громко повторяла слова псалма, он прошептал Дульси:

– Прошу прощения, мисс Гримстон, но у ваших ног лежит записка. Кажется, она адресована мне.

Дульси все видела и не сильно удивилась – тайная переписка была для нее в новинку, но в этой златокудрой девице она сразу распознала опасную соперницу, ради которой, похоже, Дик и отказался от нее вчера. Дульси было уже достаточно лет, чтобы изведать сладость мести.

Поэтому она гордо вскинула голову, отчего ее подбородочек очаровательно задрался вверх, и, подождав следующей строфы, ответила:

– Да, мистер Бультон, я вижу. – Не могли бы вы поднять ее? прошелестел Поль.

– Могла бы.

– Будьте так добры, когда все сядут.

– Ни за что, – отрезала Дульси.

Дульси с удовольствием отметила, что соперница, увидев, что произошло, явно смутилась. Она умоляюще смотрела на безжалостную Дульси, словно упрашивая ее не впутать ее в беду, но та упрямо уставилась в молитвенник и не замечала этих взглядов.

Если бы письмо было адресовано любому другому ученику, Дульси, несомненно, сделала бы все, чтобы выгородить преступницу, но теперь об этом и речи не могло быть. Она испытывала злорадство, зная, что творится в душе у старшей девочки, хотя это и было не очень хорошо с ее стороны.

Между тем мистер Бультон всерьез разволновался. Как только паства вновь усядется на свои места, записку явно кто-то увидит из взрослых, и, попади она в руки доктора, было страшно предположить, как превратно он истолкует текст и к каким ужасным последствиям это может привести.

Он был совершенно невиновен, и хотя чувство своей невиновности нередко оказывается большим утешением, он понимал, что если не сумеет убедить в этом доктора, ему не миновать порки. Поэтому он предпринял еще одну отчаянную попытку сломить упрямство Дульси.

– Не будьте такой непослушной особой, – попытался он увещевать Дульси, выбрав не самый лучший подход. – Мне непременно надо получить эту записку. Иначе мне будет худо.

Но хотя Дульси и была прекрасно воспитана, она лишь скорчила в ответ рожицу. Увидев это, мистер Бультон понял: переубедить ее невозможно.

Потом все сели, а треуголка осталась лежать на ковре, всем своим видом показывая, что это любовная записка. Теперь разоблачение было лишь вопросом времени. Викарий стал читать священное писание, но Поль не слышал ни строки. Он ждал, когда на него обрушится непоправимое.

Ждать пришлось недолго. Дульси, движимая то ли коварным желанием ускорить развязку, то ли – мы склонны предполагать именно это, – насытившись терзаниями своего бывшего кавалера, стала пододвигать подушечку к записке. Это не укрылось от глаз ее матери, и через мгновение компрометирующий документ был у нее в руках. Прочитав его с ужасом и недоверием, она передала записку доктору.

Золотоволосая девица видела это, но и бровью не повела. Возможно, обладая некоторым опытом в подобных делах, она надеялась, что всегда сможет справиться с джентльменом в золотых очках. Но при первой возможности она бросала злобные взгляды на предательницу Дульси, а та смотрела кротким ягненочком.

Доктор Гримстон прочитал записку через двойные очки, и на челе его стали собираться грозовые тучи. Усвоив ее содержание, он чуть наклонился вперед и с добрых полминуты смотрел туда, где в углу корчился от ужаса мистер Бультон.

После этого события разворачивались стремительно. Поль механически вставал и садился вместе с остальными, но впервые в жизни он желал, чтобы служба продлилась подольше.

Положение его было ужасно. После всех его стараний держаться от беды подальше и прилежанием и смирением заслужить благорасположение своего тюремщика, он, словно невинно осужденный в мелодраме, лишь оказался на краю погибели. Возвращаясь в школу, он чувствовал, как у него подкашиваются ноги. К счастью, другие ученики не заменили происшествия, да и Джолланд больше не докучал ему разговорами. Но даже погода постаралась добавить к его депрессии: день выдался мрачный, серый. Холодный безжалостный ветер гулял по дорогам, где грязь в колеях от вчерашнего дождя превратилась в черный, тускло поблескивавший лед.

Чем ближе подходили школьники к Крайтон-хаузу, тем тяжелее становилось на душе у мистера Бультона. Когда он поднимался по ступенькам, у него подкашивались колени. В холле их уже поджидал доктор, вернувшись раньше в экипаже. Увидев Поля, он распорядился гробовым голосом: «Бультон, когда разденешься, пройди ко мне в кабинет».

Мистер Бультон возился в пальто целую вечность, но в конце концов вынужден был отправиться в кабинет, дрожа мелкой дрожью. Там никого не было. Он хорошо помнил кабинет по прежним посещениям, помнил гравюры в черных рамках на стенах, книжные шкафы и фарфор на каминной полке, а также набор индийских шахмат с изящно выточенными фигурками в колесницах, на слонах и лошадях, стоявший в стеклянном ящике в нише у окна. Именно сюда его пригласил доктор, когда Поль впервые привез в школу Дика. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда его вызовут сюда, чтобы выпороть. Это казалось невероятным, но было именно так.

Его размышления прервал приход доктора. Гримстон вошел с видом, не предвещающим ничего хорошего. В руке он держал записку.

– Ты только полюбуйся, – прорычал он, размахивая посланием перед носом Поля. – Говори, как ты смеешь получать подобные легкомысленные послания в священном здании.

– Я... я его не получал, – пробормотал Поль.

– Не виляй, ты прекрасно знаешь, что послание предназначено тебе. Будь любезен прочитать его и объяснить мне, что все это значит. Поль стал читать. Это была самое обычное наивное письмо школьницы, состоявшее наполовину из школьного жаргона, наполовину из сантиментов. Подписано оно было инициалами К. Д.

– Ну, что ты скажешь? – осведомился доктор.

– Очень дерзкое и неуместное послание, – сказал Поль. – Но я не виноват. Я тут ни при чем. Я не давал ей никакого повода. Я впервые ее увидел лишь сегодня...

– Насколько мне известно, Бультон, она занимает это место в церкви вот уже год.

– Возможно, – признал Поль, – но это не меняет дела. В церкви я не обращаю внимания на девиц. Мне это ни к чему.

– Как ее зовут? – спросил доктор.

– Конни Давенант, – выпалил Поль, застигнутый врасплох внезапностью вопроса. – По крайней мере, я слышал это имя сегодня. – Он понял, что сказал глупость.

– Странно, что ты знаешь ее имя, если раньше не замечал ее, – сказал доктор.

– Мне сообщил его тот юноша... Джолланд.

– Тем более странно, что она знает, как зовут тебя, ибо в письме ты назван по имени.

– Это нетрудно объяснить, – сказал мистер Бультон, – очень даже нетрудно. Она явно где-то могла его слышать. По крайней мере, сам ей не назывался. Уверяю вас, что случившееся огорчает и удручает меня не менее вашего. Что за девицы теперь пошли?!

– Ты хочешь, чтобы я поверил в твою непричастность?

– Ну да. Я же не могу помешать девицам писать мне записки. Она и вам, чего доброго, может написать такую же!

– Не будем заниматься гипотезами, – перебил его доктор, не желая, чтобы война переходила на его территорию. – Пока что она выбрала тебя. И хотя твое праведное негодование кажется мне слишком уж наигранным, я не вижу достаточных оснований подвергать тебя наказанию, особенно учитывая твое заявление о том, что ты не поощрял ее... инициативы. Да и моя Дульси подтверждает, что активность проявляла именно девица. Но если я получу доказательства, что все это начал ты или ответил бы на ее заигрывания, ничто не спасет тебя от хорошей порки, а может быть, и чего-то посерьезней. Так что берегись!

– Ой, – только и сказал Поль, не веря, что беда прошла мимо. Затем усилием воли он продолжил: – Могу ли я воспользоваться случаем и кое-что объяснить, сэр? Я пытаюсь сделать это уже давно, только вы никак не хотите меня выслушать. Это очень важно для меня. Вы даже не представляете, как это важно.

– В этом семестре с тобой, Бультон, что-то происходит, медленно произнес доктор, – но что именно, я никак не могу понять. Такое упрямство не характерно для мальчика твоих лет, а если у тебя есть какой-то секрет, то лучше выложить все начистоту. Но сейчас мне некогда. Приходи ко мне после ужина, и я тебя выслушаю.

От радости Поль лишился дара речи и не смог сказать даже спасибо. Он пулей вылетел из кабинета. Дорога к свободе снова замаячила впереди. После мало согревавшего обеда, состоявшего из холодного мяса, холодных пирожков с джемом и холодной воды, тс ученики, что разделались со своими заданиями, расположились в классной комнате, коротая время за занятием, именуемым «воскресное чтение».

Мистер Бультон взял роман, который вполне заинтересовал его как бизнесмена, В нем повествовалось о том, как предприимчивые люди сколачивали состояния, доставляя грузы на американский Юг времен Гражданской войны через морскую блокаду, и хотя он не был любителем романов, но перспектива обрести свободу так благотворно повлияла на его состояние, что он позволил себе отвлечься, следя за приключениями главного героя. Правда, то здесь, то там он замечал погрешности в деталях, но это скорее забавляло, чем раздражало, и он так зачитался, что почувствовал досаду, когда к парте, где он сидел, неслышно подошел Чонер, уселся напротив и, положив подбородок на сложенные руки, уставился в лицо Полю.

– Дики, – начал он вкрадчивым масляным голосом, – я слышал, как доктор пообещал выслушать тебя после ужина, так?

– Право, не знаю, сэр, – отозвался Поль. – Если вы под слушивали у замочной скважины, то, наверное, так оно и есть.

– Дверь была открыта, – сказал Чонер, – а я был рядом, в гардеробной. Так что я все слышал. О чем же ты хочешь рассказать доктору?

– Занимайтесь своим делом, сэр, – отрезал мистер Бультон.

– Это и есть мое дело. Но ты можешь и не говорить мне.

Я и так все знаю.

– Господи! – только и сказал мистер Бультон, расстроенный, что его секрет стал известен именно этому отвратительному субъекту.

– Да, – продолжал Чонер, – я знаю, и учти – никаких откровений с доктором! – Это еще почему?

– Неважно. Может, я не хочу, чтобы доктор узнал об этом сейчас, может, я сам как-нибудь пойду и расскажу ему, но пока я хочу немножко позабавиться.

– Юный вампир! – воскликнул Поль. – Тебе нравится смотреть, как страдают другие!

– Да, – улыбнулся зловредный Чонер. – Нравится.

– И значит, ты хочешь продержать меня здесь еще потому, что это забавляет тебя, а затем, когда тебе наскучит, ты сам расскажешь доктору о моих бедах. Нет, друг мой! Я и сам ни за что не сознался бы доктору, если бы только мог, но том более не допущу, чтобы ото делали другие. Пусть меня расстреляют, если я позволю тебе вмешиваться в мои дела!

– Не кипятись. Дики, – сказал Чонер. – Сейчас воскресенье, день отдыха. Я пойду и объяснюсь за тебя, когда мы их хорошенько припугнем.

– Кого это «их»? – озадаченно спросил Поль.

– Будто ты не знаешь? Брось притворяться, Дики, ты нее смышленый парень, – захихикал Чонер.

– Говорю тебе, не знаю. Слушай, Чонер, тебя, кажется, зовут Чонер? Тут какая-то ошибка! Я собираюсь рассказать доктору вовсе не о том, что ты думаешь.

– Что же я, по-твоему, предполагаю?

– Понятия не имею, но ты все равно ошибаешься!

– Ты очень хитер, Дики, ты не хочешь выдавать себя, но кое-кому не терпится отплатить Кокеру и Типпингу не меньше твоего, так что тебе придется погодить.

– Все, что я расскажу, будет иметь отношение лишь ко мне, – отвечал Поль. – Пойми же, это не помешает твоим развлечениям ни в коей мере...

– Помешает, и еще как! – раздраженно сказал Чонер. – Может, ты и собираешься говорить лишь о себе, но как только Гримстон начнет задавать вопросы, все всплывет наружу. В общем, я запрещаю тебе ходить к доктору.

– А кто ты, черт побери, такой? – вспыхнул мистер Бультон, уязвленный властным тоном собеседника. – Как ты мне пометаешь?

– Т-с! Идет доктор, – прошептал Чонер. – Я расскажу тебе это после чая. Почему я не на своем месте, сэр? Я просто спрашивал Бультона, по поводу чего проводился сбор пожертвований. Четвертое воскресенье после Епифании? Спасибо, Бультон.

И он проскользнул на свою парту, оставив мистера Бультона в недоумении и тревоге. Почему этот тип с мерзкой хитрой физиономией и гладкими речами собирается помешать ему нададить прежние отношения с миром и как он намерен это сделать?

Глупости какие-то. Плевать он хотел на юного негодяя. Он не станет ему подчиняться.

Но тревога не оставляла мистера Бультона. Сколько раз в решающие моменты его миновала чаша. Вдруг и на сей раз кто-то толкнет его локтем. Он отправился пить чай с тяжелой душой.




12. ПРИГОВОР


Похоже, вмешательство Чонера в дела Бультона удивило не одного Поля, но дело в том, что между ними с самого начала произошло взаимное непонимание, которое помешало одному увидеть все как есть, а другому объясниться начистоту.

Чонер, конечно же, преуспел в понимании истинной сущности Поля не более остальных, и его желание помешать разговору Поля с доктором требует отдельного пояснения.

Доктор, движимый чувством глубокой ответственности за нравственность своих питомцев, проявлял излишнее рвение, выпалывая свой огород от всех подозрительных растений, подозревая в них ядовитые сорняки. Поскольку он не был вездесущ, и многие прегрешения, как пустяковые, так и серьезные, могли тем самым проходить незамеченными и безнаказанными, он разработал систему, которую и пытался внедрить среди учащихся.

По заведенному доктором порядку каждый ученик был обязан не только сообщать своему наставнику о замеченных им прегрешениях среди товарищей, но и в то же время мог надеяться, что если и на его совести был какой-то проступок, то чистосердечное двойное признание могло заметно облегчить его участь. Надо сказать, что система эта не очень прижилась в Крайтон-хаузе.

Многие ученики слишком уважали свои права и обязанности, чтобы поощрять доносчиков, другие были слишком робкими и слишком зависимыми от мнения окружающих, чтобы доносить, но кое-кто все же считал, что гарантией чистой совести является лишь полная откровенность.

К несчастью, они и сами порой нарушали правила и прибегали к доносу, лишь когда их собственные грехи могли вот-вот всплыть наружу.

Чонер возглавлял эту партию. Ему нравилась такая система. Это позволяло ему одновременно утолять свою жажду власти, а с другой, испытывать кошачье удовольствие от игры на нервах остальных.

Он знал, что не пользуется любовью товарищей, но неплохо обращал себе на пользу поступки, которые делали популярными тех, кто их совершал. У него был кружок раболепных приверженцев, он взимал со многих дань за молчание и давал повод излить все злые чувства.

Обладая склонностью к скрытному неподчинению, он не без удовольствия соблазнял своих товарищей совершить одну из тех проказ, на которые так торазда юность, – заметил!, что к числу таковых карательный кодекс доктора относил совсем уж невинные поступки, – и когда Чонер убеждался, что достаточно соучеников увязло в тенетах греха, наступал его звездный час.

Он обычно отводил одного из виновников в сторонку, и строго конфиденциально сообщал ему, что его, Чонера, заела совесть, и единственный выход он видит в чистосердечном признании.

Против этого было бы трудно что-то возразить, если бы Чонер не давал понять, что это означает и рассказ о прегрешениях всех окружающих, после чего, естественно, вокруг Чонера собирался кружок заискивающих школьников, упрашивающих его, если не заглушить голос совести, то по крайней мере забыть кое-какие имена и фамилии.

Иногда Чонер делал вид, что их аргументы его убедили, и все расходились с легкой душой. Но угрызения совести имели обыкновение возвращаться, и Чонер держал шалунов в напряжении днями и неделями, пока ему это не надоедало, – наслаждение мучениями более слабых натур забирает слишком много энергии – или пока кто-то из жертв, не вытерпев такой пытки, не угрожал пойти и самому все рассказать доктору.

Тогда Чонер избавлял несчастного от таких испытаний.

Неслышными шагами он появлялся в кабинете доктора и тихим скорбным голосом выкладывал все начистоту ради своего и общего спасения.

Возможно, доктор не очень высоко ценил инструменты, которыми считал необходимым пользоваться. Но если иные на его месте не стали бы слушать доносчика или даже высекли бы его и забыли о случившемся, то доктор Гримстон, никоим образом не заблуждаясь насчет благородства таких мотивов и отдавая отчет, насколько выгодным оказывалось признание кающемуся, вполне поддерживал эти порывы. Внимательно выслушав такие доклады, он устраивал грозы, которые, по его убеждению, способствовали очищению общей атмосферы.

Остается надеяться, что это объясняет, почему Чоперу так не понравилось противодействие Булътона.

После чая Чонер сделал Полю знак следовать за ним, и они оказались в маленькой оранжерее рядом с классной комнатой. Там было темно, но свет, проникающий из класса, позволял им видеть лица друг друга.

Поль закрыл за собой стеклянную дверь и с достоинством осведомился:

– Могу ли я знать, как ты собираешься помешать мне посетить доктора Гримстона и рассказать ему то, что хочу.

– Ну конечно, Дики, – сказал Чонер, гадко ухмыльнувшись. – Очень скоро ты все-все узнаешь.

– Перестань ухмыляться и говори прямо, – сердито произнес мистер Бультон. – Я тебя предупреждаю: я ничего не боюсь.

– Кто знает! Я слышал, как ты говорил доктору об этой девочке – Конни Давенант.

– Ну и что? Я тут ни при чем. Мне не в чем себя упрекнуть.

– Какой же ты лжец! – воскликнул Чонер даже с некоторым восхищением.Ты говорил ему, что не давал ей повода, да? А он ответил, что если уличит тебя во лжи, то выдерет как следует, верно?

– Верно, – признал Поль. – И он, в общем-то, по-своему прав. А что?

– А то, что в прошлом семестре ты просил Джолланда передать ей записку. Забыл?

– Я этого не делал, – промямлил несчастный мистер Бультон. – Я вообще в глаза не видел эту Конни Давенант.

– Записка у меня в кармане, – сказал Чонер. – Джолланд струсил и попросил меня передать записку. Я прочитал ее и она так мне понравилась, что я решил оставить ее себе на память.

Вот она.

И Чонер вытащил из кармана мятый листок и показал его нашему перепуганному джентльмену.

– Не хватай, это некрасиво... Видишь, написано: «Моя дорогая Конни!» И еще «Вечно твой Дик Бультон!» Нет, не подходи. Вот так! Ну что ты думаешь делать?

– Не знаю, – пробормотал Поль, у которого в голове все перемешалось.Мне надо подумать.

– Значит, так. Я буду за тобой приглядывать, и, как только ты соберешься к доктору, я тебя опережу и покажу ему записку. Тогда тебе конец. Так что лучше сдавайся, Дики!

Записка была явно настоящей. Похоже, Дик написал ее в отместку за капризы Дульси, и его неверность оказалась роковой для его несчастного отца. Если этот мерзавец Чонер выполнят угрозу, Полю и впрямь настанет конец. Поль не очень понимал, чем руководствовался его мучитель. Он лишь предполагал, что тому не хотелось, чтобы Поль, признаваясь доктору, пожаловался на Типпинга и Кокера за жестокое с ним обращение. Похоже, Чоггср сам намеревался донести на них: в нужный момент.

– Ну, говори! – не отставал Чонер. – Пойдешь к доктору или пет?

– Я должен, – хрипло произнес Бультон. – Обещаю, что я не назову больше никого, да и зачем? Мне нужно лишь спасти себя от... Я больше не могу здесь жить. Почему ты мешаешь мне воспользоваться моими правами? Я и не подозревал, что в мире есть такие школьники. Ты же настоящее чудовище.

– Я не хочу, чтобы ты вообще говорил с доктором, – сказал Чонер. – Я сам скажу ему, что нужно. В том числе и про тебя!

– Ну и говори! – воскликнул задетый за живое Поль.

– Вот и скажу, – уверил его Чонер. – И тогда поглядим, чья возьмет.

Они вернулись в класс, где охваченный бессильной яростью Бультон пытался сесть на место с видом, что ничего не произошло.

Чонер тоже сел, причем так, чтобы видеть Поля, и они наблюдали друг за другом, пока не вошел доктор Гримстон.

– Вечер сырой и туманный, – сказал он, – младшие школьники останутся в помещении. Чонер, ты и старшеклассники пойдут в церковь. Одевайтесь.

Сердце мистера Бультона радостно забилось. Теперь, когда враг устранен, он может спокойно выполнить задуманное. То же самое, похоже, пришло в голосу и Чонеру, ибо он кротко спросил:

– Простите, сэр, а Ричарду Бультону тоже можно пойти?

– Разве Бультон не способен говорить от своего имени? – удивился доктор.

– Это... это ошибка, сэр, – испуганно проговорил мистер Бультон, – Я неважно себя чувствую.

– Вот видишь, Чонер, ты его неправильно понял. Кстати, Бультон, ты, кажется, хотел мне что-то рассказать?

Чопер буравил его своими маленькими глазками, но Поль все же пробормотал, что и впрямь хотел бы поговорить наедине.

– Отлично, я на час отлучусь, хочу навестить друга, а по возвращении готов выслушать тебя, – сказал Гримстон и вышел из класса.

Возможно, Чонер попробовал бы получить разрешение тоже остаться в школе, но у него не хватило ни времени ни присутствия духа. Он был вынужден пойти переодеваться для церкви.

Но закончив все приготовления, он подошел к Полю и сказал с неприятной ухмылкой:

– Если я вернусь вовремя, Бультон, посмотрим, как тебе удастся меня опередить. А если не успею, то передам доктору письмо.

– Можешь делать все, что угодно, – сказал раздраженно Поль. – К тому времени я буду далеко от тебя. А теперь ступай.

Чонер ушел, а Бультон горестно подумал: «В жизни не встречал такого мерзавца! Вот бы нанять кого-то, чтобы его как следует отлупили!»

Вечер выдался спокойным. Ученики, не пошедшие в церковь, сидели за партами, читали или делали вид, что читают. Присматривавший за ними мистер Блинкхорн сидел в углу и что-то записывал в свой дневник. Поль мог без помех обдумать свое положение.

Сначала он предавался тихому ликованию. Его давние надежды на то, что его спокойно и беспристрастно выслушают, вот-вот сбудутся. Чонера не будет по меньшей мере часа два. Вряд ли у доктора уйдет так много времени на один визит. Главная проблема состояла в том, сумеет ли Поль внятно объяснить, что с ним приключилось.

Начинать надо издалека, чтобы наставник не усомнился в его искренности, или, что хуже, в здравом рассудке. Возможно, в виде предисловия уместно напомнить о случаях вторжения сверхъестественных сил в земные дела с давних времен и до наших дней. Только вот примеры никак не шли на ум Полю, а впрочем, стоит ли утомлять внимание доктора такими деталями?

Нет, лучше начать примерно так: «Вы вряд ли обратили внимание, мой дорогой сэр, что с нашей последней встречи в этом году во мне произошли некоторые весьма значительные изменения...» Обдумывая наши речи, мы обычно прибегаем к куда более вычурным оборотам, чем те, что потом срываются с наших уст. Поэтому мистер Бультон выучил первую фразу наизусть. Она показалась ему способной привлечь внимание слушателя и заинтересовать в продолжении.

Насчет продолжения, правда, возникли сложности. Поль понимал, что от него требуется лишь изложить простые, неприкрашенные факты, но как воспримет их постороннее ухо? Он по-всякому старался смягчить вопиющую неправдоподобность случившегося, но ничего путного из этой затеи не вышло.

«Не знаю, что я скажу доктору, – признался наконец он себе. – Если я и дальше буду думать об этом, то перестану сам себе верить».

В этот момент к нему подсел Бидлкомб.

– Дик, – начал он дрожащим голосом, – ты действительно хочешь о чем-то рассказать доктору?

«Господи, теперь ко мне пристает этот!» – горестно подумал Поль, а вслух сказал:

– Именно так, молодой человек! Если у вас есть на этот счет возражения, прошу высказать их мне. Я слушаю. Для меня это вопрос жизни и смерти, но коль скоро вы возражаете, ничего не поделаешь!

– Нет... Просто дело в том, что я... – замямлил Бидлкомб. – Я, конечно, обращался с тобой в последнее время не очень...

– Вы были достаточно любезны предложить товарищам ряд способов досадить мне, – мстительно напомнил Поль. – Вы не раз ударяли меня ногой, а вчера, если я не ошибаюсь, именно у вашего платка оказался самый большой и крепкий узел. Если это дает вам право вмешиваться в мои дела, вслед за вашим досточтимым другом мистером Чонером, то мне возразить нечего.

– Ты сердишься, – кротко заметил Бидлкомб. – И правильно делаешь. Я вел себя по-хамски. Но я давно хотел сказать, что все это время очень за тебя переживал.

– Весьма утешительно, – сухо отозвался Поль. – Премного благодарен. Большое спасибо.

– Просто меня сбили с толку остальные, – продолжал Бидлкомб. – Но ты всегда мне нравился, Бультон.

– Странный способ выказывать свое хорошее отношение. Но продолжайте. Я вас слушаю.

– Мне больше нечего сказать, – робко отозвался Бидлкомб, – только не говори про меня ничего, Дик, а? Будь другом. Я за тебя буду заступаться. Честное слово. Ябедничать нехорошо. Ты раньше никогда не ябедничал.

– Не волнуйтесь, друг мой, – сказал Поль. – Я не буду отбивать хлеб у достойнейшего Чонера. То, о чем я собираюсь поведать доктору, не имеет к вам никакого отношения.

– Честное слово? – воспрянул духом Бидлкомб.

– Да, честное слово, – желчно проговорил Поль. – А теперь я просил бы оставить меня в покое. Нет, не надо Рукопожатий. Я был вынужден принимать от вас пинки, но это не значит, что я обязан принимать уверения в вашей дружбе.

Бидлкомб удалился с видом слегка пристыженным, но в Целом весьма довольный, что его страхи не подтвердились.

«Слава Богу, – думал Поль, – этот хоть оказался не таким настырным. Ну и компания! Ну вот, еще один пожаловал!»

Вслед за Бидлкомбом к нему стали подходить один за другим школьники. Одни были более угодливы, другие менее, ко все клялись, что и в мыслях не держали как-то обидеть его, и умоляли не жаловаться на дурное с ним обращение. В знак добрых чувств и примирения они приносили маленькие подношения – пеналы, перочинные ножики и так далее. Эти визиты довели Поля до исступления. Однако, после жарких объяснений, ему удалось успокоить их, развеять их страхи, но не успел он отправить восвояси последнего просителя, как увидел, что к нему направляется Джолланд.

Джолланд оперся на парту руками и пристально посмотрел в лицо Полю своими зелеными глазами.

– Не знаю, что ты там наговорил ребятам – вид у них мрачный, и они помалкивают о ваших переговорах, но я тебе скажу прямо: я не думал, что ты докатишься до такого.

– До чего? – удивленно спросил Поль, которому это уже порядком надоело.

– До того, что станешь стучать на всех нас. Если после каникул тебе от ребят сильно доставалось, то в этом виноват ты сам. В прошлом семестре ты вел себя прилично, а сейчас с первого дня ты как с цепи сорвался. Сначала я думал, ты просто валяешь дурака, но теперь я уже не знаю, что это, и знать не желаю. Я защищал тебя как мог, пока вчера ты не опозорился окончательно. Я тоже был среди тех, кто лупил тебя, и в следующий раз поступлю точно так же. Имей это в виду. Вот все, что я хотел сказать.

Слышать ото было малоприятно, но Поль не мог подавить чувство, что упреки эти не лишены оснований. Джолланд по-своему был добр к нему, хотя это и причиняло Полю определенные неудобства. Так или иначе Поль ответил довольно кротко:

– Ты не прав, друг мой, не прав. У меня нет ни малейшего желания рассказывать доктору про кого-либо. Так я и доложил твоим приятелям. Со мной случилось нечто крайне неприятное, но ты все равно не поймешь, даже если я буду объяснять.

– Я не знал, – уже мягче сказал Джолланд. – Если тебе нужно какое-то лекарство...

– Так или иначе, – отвечал Поль, не собираясь открываться мальчишке,ни тебя, ни твоих товарищей это никак не заденет. Ты неплохой мальчик, и я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности – ты и сам их накличешь на свою голову, – а потому оставь меня в покое.

На все эти разговоры ушло немало времени. Взглянув на часы, Поль обнаружил, что уже почти восемь. Доктор что-то задерживался. Мистеру Бультону сделалось не по себе. Он стал лихорадочно высчитывать, кто вернется раньше – доктор или Чонер.

До церкви было двадцать минут ходьбы, служба длилась час. Значит, Чонер должен вернуться к половине девятого. Сейчас как раз было восемь. У Поля оставалось полчаса надежды.

Если Чонеру удастся раньше него поговорить с доктором и показать записку, все его попытки объясниться – даже если у него хватит на это сил будут сочтены неубедительными. Но если опередить негодяя и рассказать доктору все как есть, донос успеха не возымеет.

Мистер Бультои сидел, наблюдая, как быстро движется минутная стрелка и страдая всей душой. Уже четверть девятого. Ну почему доктор так запаздывает? Каким фарсом порой оборачиваются светские церемонии. Неужели он позволил уговорить его остаться на ужин? Двадцать минут девятого. Чонер и все остальные будут с минуты на мнуту. Звонок. Он пропал. Нет, он спасен! В холле послышался голос доктора Гримстон. Как долго он снимает пальто!..

Но терпеливо ждущему воздается сторицею! Через мгновение доктор появился в классе, выделил взглядом Поля и, сказав: «Бультон, я готов тебя выслушать», двинулся к кабинету. Поль шел за ним на деревянных ногах. Как это не раз бывало, заготовленное вступление начисто вылетело из головы. Голова его сделалась как чугунная. Его так и подмывало задать стрекача, но он подавил в себе этот убийственный порыв и прошел в кабинет.

На столе стояла лампа с зеленым абажуром. Доктор сел в кресло у огня, закинув ногу на ногу и соединив кончики пальцев.

– Итак, Бультон, я тебя слушаю.

– Нельзя ли мне присесть, – проговорил сиплым голосом Поль первое, что пришло ему в голову.

– Прошу, – отозвался доктор.

Поль поставил стул напротив кресла доктора и сел. Он пытался прокашляться и привести в порядок мысли, но в голове вертелось одно: зеленый абажур придавал лицу доктора какой-то мертвенный оттенок.

– Соберись с мыслями, – сказал доктор после того, как часы на камине отсчитали минуту. – Нам спешить некуда, друг мой.

Но это как раз напомнило Полю, что время не ждет. Если он не поторопится, сюда войдет Чонер и все погубит. Однако он смог сказать лишь:

– Я весьма взволнован, доктор Гримстон. Весьма! Доктор коротко кашлянул и сказал:

– Я слушаю тебя, Бультон.

– Дело в том, что я нахожусь в крайне затруднительном положении, сэр, и не знаю, с чего начать. – Тут он снова замолчал надолго, а доктор поднял густые брови и поглядел на часы.

– Готов ли ты начать говорить в ближайшее время? – сказал он с подозрительной учтивостью. – Или же предпочтешь зайти позже?

– Ни в коем случае, – возбужденно отозвался Поль. – Я начну сейчас же. Я уже начинаю. Просто мой случай – очень сложный, и мне крайне затруднительно объяснить его.

– Тебя что-то тревожит? – спросил доктор. Поль услышал шум и голос в гардеробной – то вернулись из церкви школьники.

– Да... нет, – сказал он и повесил голову.

– Неожиданный, если не сказать крайне двусмысленный ответ. Как прикажешь тебя понимать?..

В этот момент в дверь постучали. В панике Поль вскочил на ноги, закричав во весь голос:

– Не пускайте его! Сначала выслушайте меня. Не пускайте этого негодяя! Он меня погубит!

– Я собирался сказать, что я занят, – отозвался доктор, – но во всем этом есть что-то столь странное, что пусть стучавший войдет, кто бы он ни был.

Дверь отворилась, и тихо вошел Чонер. Он был бледен, тяжело дышал, но в остальном вполне владел собой.

– Что, Чонер? – спросил доктор. – Тебе тоже что-то не дает покоя?

– Извините, сэр, – сказал Чонер. – Бультон вам еще ничего не рассказывал?

– Пока нет. Помолчи теперь, Бультон. Я слушаю Чонера. В чем дело?

– В том, что он знал о моих намерениях рассказать вам кое-что о нем и потому угрожал опередить меня и наговорить вся1 ких гадостей про меня, сэр. Я решил, что должен при этом присутствовать.

– Это ложь! – вскричал Поль. – Какой же он мерзавец! Не верьте, доктор Гримстон, ни единому его слову. Это наглая клевета!

– Меня это настораживает, Бультон, – заметил доктор. – Если бы твоя совесть была чиста, ты бы не мешал мне выслу шать Чонера, который, несмотря на очевидные дефекты его характера, – тут он судорожно сглотнул, ибо не мог преодолеть отвращение к своему питомцу, – безусловно, добросовестный и сознательный ученик. Пусть сначала говорит он.

– С вашего разрешения, сэр, – сказал Чонер, украдкой бросив торжествующий взгляд на Поля, который, сознавая весь ужас происходящего, рухнул без сил в кресло, – я решил, что мой долг – сообщить вам о том, что я обнаружил в молитвеннике Бультона. – И он вручил Гримстону каракули Дика, каковые доктор прочитал, поднеся записку к лампе.

После этого в кабинете воцарилось гробовое молчание. Затем доктор сказал:

– Ты правильно поступил, Чонер. А теперь ступай. Когда Гримстон и Поль остались вдвоем, доктор дал волю своему негодованию:

– Презренный лжец! – бушевал он, расхаживая взад и вперед по комнате.С тебя сорвали личину! Да, да! Ты заставил меня поверить, что заигрывания этой девицы привели тебя в такое же негодование, что и меня. Ты правильно назвал се послание «дерзким и неуместным> Ты притворился, что не давал ей повода к подобным запискам и якобы только сегодня услышал ее имя. Но вот записка, написанная гораздо раньше. Где ты обращаешься к ней, как к «Конни Давенант», и имеешь наглость выражать восхищение шляпкой, которую она надевала в предыдущее воскресенье. При мысли о таком двуличии, о такой наглости и распущенности, меня просто берет оторопь. У меня идет кругом голова!

Поль пробормотал нечто насчет того, что, будучи отцом семейства, он никогда не позволил бы себе ничего такого, но, к счастью, доктор не обратил на это внимания.

– Что мне с тобой делать? – не унимался доктор. – Как покарать такое чудовищное безобразие?

– Не спрашивайте меня, сэр, – выдавил из себя Поль, – Делайте что угодно, только скорее.

– Если я и медлю, сэр, – возразил доктор, – то лишь потому, что еще не решил, можно ли искупить подобное преступление обычной поркой, или оно требует более суровых мер.

«Неужели он собирается еще и пытать меня?» – подумал Поль.

– Да, – подтвердил доктор. – Я в сомнениях. Столь испорченный ум не исцелить розгой. Я не могу позволить моим воспитанникам продолжать общение с тобой – это может иметь для них самые пагубные последствия. Я должен раздавить пригретую мной змею, я не позволю этому василиску писать свои мерзкие послания! Решено! Несмотря на все материальные потери для меня и моральные для твоего достойнейшего отца, который так мечтал увидеть в тебе надежду и гордость фамилии, я дол жен исполнить свой долг по отношению к родителям других учащихся, вверенных моему попечению. Я не стану тебя пороть. Я тебя исключаю.

Как? – в неверии воскликнул Поль. – Исключаете? Я не ослышался, доктор Гримстон? Повторите это еще раз. Вы, правда, исключаете меня?

Я все сказал, – строго произнес доктор, – и никакие уговоры не заставят меня отменить решение (заметим, что мистер Бультон и не пытался его уговаривать) миссис Гримстон проследит, чтобы твои вещи были завтра утром упакованы, и я лично отвезу тебя на станцию и отправлю в родительский дом, который ты запятнал позором. Ты поедешь поездом в девять пятнадцать. Сегодня же я напишу письмо твоему отцу с изложением причин исключения.

Мистер Бультон закрыл лицо руками, чтобы спрятать не позор и смятение, но совершенно непристойное ликование. Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой! Теперь его доставят домой со всеми удобствами. Ему не нужно страшиться погони, ему не угрожает перспектива снова вернуться в эту тюрьму! Письмо доктора убедит в этом даже Дика. И самое замечательное состоит в том, что такая удача пришла к нему без позора порки или мук объяснения своей тайны.

Но приобретя за кратковременное пребывание в школе некоторый опыт, Поль притворился горько плачущим.

– Ты проведешь под этой крышей всего одну ночь – и то в изоляции от прежних товарищей, – продолжал доктор. – Ты будешь спать в отдельной комнате, а утром с позором и навсегда покинешь Крайтон-хауз!

Оказавшись один в уютной теплой спальне с ковром и шторами, недоступный проискам учеников и вспомнив, что это действительно его последняя ночь в школе, а завтра днем он уже окажется в своем родном доме, Поль испытал такой восторг, что пустился по комнате в пляс.

Укладываясь на мягкую, пахнущую лавандой подушку, он с удовольствием отдался воспоминаниям о прошедшем дне. Они были тяжелыми, но через все это стоило пройти, чтобы теперь насладиться разницей в своем тогдашнем и теперешнем положении. Он легко простил всех своих мучителей, даже Чонера ведь именно благодаря Чонеру к нему пришло избавление. Поль смежил очи, блаженно улыбаясь и предвкушая наступление понедельника.

Впрочем, кое-кто на его месте, испытав нечто подобное, погодил бы радоваться.




13. ОТСРОЧКА


На следующее утро мистер Бультон, открыв глаза, испытал новый прилив радости и веселья. Он не мог не нарадоваться на везение. Через несколько часов он со всеми удобствами поедет домой, где уже ничто не помешает ему заявить о своих правах. Не обладая особым чувством юмора, он, однако, заранее посмеивался, представляя, как смутится Дик, увидя его на пороге. Совершенно необоснованно Поль стал приписывать случившееся своей собственной прозорливости и хитроумию, вызвавшим к жизни план исполнения его намерений.

Он лежал в постели еще долго после того, как прозвенел звонок к подъему. Он считал, что его повое положение позволяет игнорировать школьные правила. Наконец он встал. Одеваясь, все в том же отличном расположении духа, он снисходительно размышлял о происходящем – весьма нетипичный подход для прежнего мистера Бультона. Когда он окончательно завершил утренний туалет, в комнату вошел доктор.

– Бультон, – сурово произнес он, – прежде чем расстаться, я бы хотел услышать от тебя слова раскаяния в твоем прежнем поведении.

Мистер Бультон счел, что это никак не повредит, и поэтому сказал, не особено кривя душой, что «искренне сожалеет о случившемся».

– Рад слышать это, – коротко бросил доктор, – Искренне рад. Возможно, это позволит мне проявить к тебе снисходительность и освободить меня от выполнения очень неприятной процедуры.

– Ах! – только и произнес мистер Бультон, почувствовав неладное.

– Да. Было бы слишком жестоко разрушить будущность молодого человека, проявив жестокость в самом начале его карьеры. Разумеется, нет оправданий твоему недостойному поведению. И все же по некоторым признакам, что я могу различить в твоей натуре, ты не безнадежен. После того, как ты публично получишь по заслугам и крепко запомнишь этот урок, ты еще, возможно, станешь украшением общества. Я не намерен пока опускать руки, я еще поработаю с тобой.

– Спасибо, – пробормотал Поль упавшим голосом.

– К тому же за тебя заступилась миссис Гримстон, – продолжал доктор.Она выразила мнение, что публичное осуждение мною твоего поведения в сочетании с примерным и болезненным телесным наказанием способны привести к радикальным изменениям в твоем характере и окажут куда более радикальное воздействие на твое закореневшее в пороке сердце, чем позорное изгнание без покаяния и шанса исправиться.

– Миссис Гримстон очень любезна, – пролепетал Поль.

– Тебе еще предоставится возможность выразить ей благодарность. Итак, я оставляю тебя в школе и даю тебе последнюю попытку восстановить пошатнувшуюся репутацию. Но для твоего собственного и общего блага я покараю порок публично. В одиннадцать часов ты будешь высечен в присутствии всей школы. До того времени ты останешься в этой комнате. Завтрак тебе принесут сюда.

Поль сделал отчаянную попытку отговорить директора от ужасного намерения.

– Доктор Гримстон, – забормотал он. – Если вам все равно, то я бы предпочел исключение.

– Мне не все равно, Бультон, – услышал он в ответ. – Ты же сейчас проявляешь упрямство и гордыню. Я оставляю твои слова без внимания.

– Я... я не хочу, чтобы меня пороли, – сказал Поль. – Это не исправит меня, а напротив, лишь ожесточит... Я не могу этого допустить, доктор Гримстон. Я принципиальный противник телесных наказаний. Исключение же окажет на меня самое благотворное воздействие. Оно спасет меня. Сделает другим человеком.

– Неужели, чтобы избежать малых неприятностей, ты готов навлечь горе на седую голову твоего достойнейшего отца? Нет, я тут тебе не помощник. Добавлю лишь, что твоя трусость не заставит меня смягчить наказание. Итак, я ухожу – встретимся в одиннадцать.

И с этими словами доктор Гримстон вышел из комнаты. Смягчение приговора объяснялось не только упомянутыми директором причинами, но и материальными соображениями, в которых он, возможно, и сам толком не отдавал себе отчета. Исключение из частных школ случается крайне редко и за самые вопиющие нарушения дисциплины. Доктор же вряд ли желал бы просто так расстаться с определенной частью доходов, имея возможность покарать грех иными средствами.

Но его милосердие стало для мистера Бультона страшным ударом. Он упал ничком на постель, подкошенный этим сообщением. Еще десять минут назад он был весел и беззаботен, а теперь не только рухнули надежды на освобождение, но и менее чем через два часа его ожидала порка.

Когда в нашей жизни вдруг происходит перемена – к лучшему или худшему, – вес будничные мелочи принимают совершенно иной облик и смысл. Книга, что мы читали, письмо, за которое принялись, картина, что висит в нашей гостиной – какими они становятся милыми и привлекательными – или, напротив, мрачными и враждебными.

Что-то вроде этого испытал Поль, когда кое-как закончил одеваться. Уютная спальня, с ее приятными обоями и шторами, теперь казалась ему отвратительной. Чувство благодарности за ночь, проведенную в приятном одиночестве, сменилось отвращением, ибо спокойствие это оказалось обманчивым.

Раздался тихий стук в дверь, и вошла Дульси с подносом, на котором был завтрак.

– Ну вот!, – сказала она, – я уговорила маму разрешить принести тебе завтрак. Тут яйцо и сдобные лепешки.

Мистер Бультон сел на стул и лишь простонал в ответ.

– Ты мог хотя бы сказать «спасибо», – надула губки Дульси. – Та девочка и не подумала бы принести тебе поесть, окажись она на моем месте. Я хотела сказать тебе, что не сержусь, потому что скорее всего ты не просил, чтобы она тебе писала. – К счастью для Поля, Дульси не знала окончания истории с Конни Давенант. – Но тебе, по-моему, все равно.

– Мне очень плохо, – вздохнул Поль.

– Тогда выпей кофе, – посоветовала Дульси. – И поешь. Я специально принесла тебе яйцо. Оно придает силы. Тебе силы понадобятся.

– Не надо! – с ужасом воскликнул Поль при мысли о том, что ему предстоит. – Я этого не вынесу.

– Но я спрятала папину новую трость, – сообщила Дульси. – А старая, ты же сам говорил, сечет не так больно. Хлыст куда больнее. Но папа потерял его на каникулах, когда выезжал кататься верхом.

– Хлыст куда больней? – механически повторил Поль.

– Том говорит, что больней. Но, Дик, тебе придется потерпеть какие-нибудь пять минут. Это пустяки по сравнению с исключением. Мы с мамой еле-еле упросили папу не делать этого, а оставить тебя.

– Еле-еле упросили? – опять повторил Поль.

– Ну да. Он так долго но соглашался, я как могла уламывала его. Я просто не могла перенести, что тебя не будет.

– Ты поступила очень жестоко, – сказал Поль. – Я страдаю из-за тебя. Если бы не ты, это письмо никто не увидел бы. Если бы не ты, я бы выбрался из этого ужасного места.

Дульси поставила поднос и, заложив руки за спину, прислонилась к углу гардероба.

– И это все, что ты мне можешь сказать? – произнесла она с дрожью в голосе.

– Все, – подтвердил Поль. – Не сомневаюсь, ты руководствовалась лучшими намерениями, но тебе вообще не следовало вмешиваться. Из-за этого со мной и приключились все эти невзгоды. Унеси завтрак. Меня тошнит от одного его вида.

Дульси помотала головой и сжала кулачки. Нрав у нее был такой же горячий, как и у ее отца.

– Отлично, – сказала она и с достоинством двинулась к двери. – Я очень сожалею, что вообще вмешалась. Лучше бы тебя отправили домой к твоему отцу. Пусть он поступил бы с тобой, как сочтет нужным. Но я больше не подойду к тебе и не скажу ни словечка! Я и не посмотрю в твою сторону. Я скажу Типпингу, что он может колошматить тебя сколько душе угодно, и сообщу Тому, куда я спрятала новую папину трость. Очень надеюсь, что тебе будет больно.И с этими словами она удалилась.

После этого мистер Бультон некоторое время расхаживал по верхнему этажу школы, боясь спуститься вниз, но не имея сил оставаться в комнате. Горничные, что пришли убирать кровати, смотрели на него с жалостливым любопытством, но гордость помешала мистеру Бультону просить их о помощи. Прятаться было бессмысленно, потому что, без гроша в кармане и не имея возможности одолжить денег, он был вынужден бы оставаться в этом доме, пока голод не вынудил бы его покинуть убежище. И то если его до этого не отыщут.

На площадке затихли крики школьников – полчаса, отведенные для игры, закончились. Он услышал, как часы в холле пробили одиннадцать – настал час его испытаний. Доктор не забыл о нем, ибо вскоре в комнату вошел дворецкий и провозгласил, что доктор Гримстон желает видеть его, «если он не возражает». Поль кое-как спустился по лестнице, дворецкий распахнул перед ним двойные двери, и Поль вошел в классную комнату, умирая от страха и стыда.

За партами и столами собралась вся школа. Только книг на партах не было. Казалось, ученики пришли слушать лекцию. Не было лишь мистера Блинкхорна, который, испытывая неприязнь к подобным процедурам, воспользовался случаем выскользнуть на улицу. Теперь он важно трусил по гимнастической площадке, расставив локти и подняв вверх голову. Он говорил, что это у пего вообще была привычка внезапно прерывать урок, несколько минут бегать рысцой, а потом возвращаться в класс запыхавшимся, но освежившимся.

Мистер Тинклер сидел за своим столом и по лицу у него блуждала слабая улыбка, с которой люди смотрят на бой быков или на заклание свиньи. Когда мистер Бультон появился в дверях, все школьники устремили на него взгляд.

– Прошу на середину, – сказал доктор Гримстон, стоявший у своего стола, – чтобы товарищи могли видеть.

Поль подчинился и встал там, где ему было ведено, чувствуя себя так, словно из него вынули все кости.

– Кое-кто, возможно, удивится, – начал доктор Гримстон внушительным басом, – почему я созвал всех сюда, но большинство живущих под моей крышей знают и, надеюсь, одобрят мои мотивы.

Если есть одна добродетель, которую я особенно старательно пытался укоренить в ваших душах, это скромность и сдержанность в отношении с представительницами противоположного пола. В основном я в этом преуспел, но мне тем более больно товорить, а вам, наверное, слышать о том, что среди вас завелся негодяй, достигший немалого искусства в плетении сетей для улавливания неопытных девиц. Полюбуйтесь на него – вот он стоит перед вами во всей бесстыдной наготе моральной распущенности. – В таких случаях доктор не скупился на самые звучные эпитеты, и Поль сам почувствовал себя негодяем. – Вот он, низкий распутник, юный летами, но умудренный во всем остальном, ловелас, который, не колеблясь ни минуты, сочинил любовное послание, столь ужасающее своей фамильярностью и откровенностью, что я не могу заставить себя оскорбить ваш слух пересказом его содержания.

Вы справедливо отторгали его как морального урода. С прискорбием сообщаю вам, что он не только преследовал своим вниманием юную и неразумную особу, но и воспользовался священным зданием церкви, чтобы там втихомолку продолжать ухаживания и заставить свой предмет написать ему ответное письмо.

– Если же, – грохотал докторский голос, – я сумел бы внушить этому трусу, этому жалкому сердцееду, что его увлечения несовместимы со здоровой жизнью подростка, если бы он осознал пагубность своего поведения, если бы страдания его плоти оставили бы какой-то след на том, что выполняет у него роль сердца, тогда, значит, я поднял на него руку не напрасно.

Тогда он поймет, что никому не позволено пачкать грязью доброе имя школы, топтать, словно церковную подушку, мою репутацию как наставника юношества. Я сказал все. Не буду продолжать свои упреки при всей их заслуженности. Достаточно. Перейдем к главному. Ричард Бультон, стой, где стоял, а я сейчас вернусь и воздам тебе по заслугам.

С этими словами доктор вышел из классной комнаты, оставив Поля в состоянии смятения и ужаса, каковое нет нужны особо описывать. Никогда и ни за что не станет он шутить с Диком, как бывало, насчет телесных наказаний в этой теме нет ничего смешного. Если этот позор запятнает его честь, он больше никогда не сможет ходить с гордо поднятой головой. Не дай Бог об этом еще узнают и в Сиги!

Ученики, впавшие в оцепенение от красноречия доктора, теперь пришли в себя, оживились и стали подшучивать над торчавшим как перст мистером Бультоном.

– Он пошел за тростью, – сказал один и, взяв линейку и нанеся ею несколько ударов по учебнику, с удивительной достоверностью изобразил Полю, что его ожидает. Другие подвергли его перекрестному допросу насчет любовной переписки, причем из их реплик выяснилось, что очень многие удостоились чести получать послания от бесхитростной Конни Давенант.

Поразительно, до чего бесчувственными временами становятся самые добродушные дети.

Чонер сидел, сгорбившись, и потирал руки, словно злобный орангутанг.

– Я же предупреждал тебя, Дики, – пробормотал он, – что лучше не становиться поперек пути.

Но доктор задерживался. Кто-то любезно подсказал Полю, что он, похоже, натирает трость воском. Но более распространенное мнение сводилось к тому, что Гримстона задержал какой-то посетитель, ибо некоторые, в отличие от Поля, слышали, как у входа звонил звонок. Напряжение нарастало и делалось невыносимым.

Наконец дверь медленно отворилась, и вошел доктор. В его облике что – то явно изменилось. Его пыл поугас, и хотя лицо его было все еще мрачным, но глаза не метали молний. Кроме того, в руках у него ничего не было.

– Выйди-ка, Бультон, – сказал он.

И Поль проследовал в холл, не понимая, отменяется ли экзекуция или просто переносится в другое место.

– Может быть, хоть это заставит тебя устыдиться и пожалеть о содеянном, – сказал доктор, когда они оказались в холле. – В Обеденном зале тебя ждет твой бедный отец.

Поль чуть не упал в обморок. Неужели у Дика хватило наглости приехать посмеяться над его участью невольника? Зачем он это сделал? Что они скажут друг другу? Единственным откликом на слова доктора стал его оторопелый взгляд.

– Я еще не видел его, – продолжал доктор, – и приехал он в самый неподходящий момент. – С этим мистер Бультон никак не мог согласиться. – Я решил предоставить тебе возможность увидеться с ним и рассказать о твоем поведении. Я понимаю, как это ранит его доброе сердце, – сказал доктор и ушел, оставив Поля одного.

Со странной смесью гнева, стыда и нетерпения Поль взялся за ручку двери. Сейчас он увидит Дика. Сейчас между ними состоится решающий поединок. Кто же окажется победителем?

Было странно видеть в Обеденном зале свое зеркальное отражение прежнего себя. Это сбивало с толка, ошеломляло. Трудно было поверить, что за этим полным джентльменом скрывался мальчишка. Какое-то время мистер Бультон так и стоял смущенный и бессловесный перед своим недостойным сыном.

Дик тоже был явно смущен. Он неловко усмехнулся и сделал попытку пожать Полю руку, что последний гневно отверг.

Присмотревшись, Поль отметил, что его точная копия порядком поиспортилась с того проклятого вечера. Тогда это было безупречно верное в мелочах воспроизведение его облика. Сейчас же на мистера Бультона глядела карикатура.

Лицо было желтоватое, а нос красноватый. Кожа обвисла, глаза были в кровяных прожилках. Но основное различие заключалось в одежде. Дик был в старом твидовом спортивном пиджаке и просторных брюках из синей саржи. Вместо формального шейного платка, который отец повязывал вот уже четверть века, сын обмотал шею шарфом грубой яркой расцветки. Традиционный цилиндр уступил место потрепанной старой шляпе с широкими полями.

В общем, на Дике был костюм, который хоть немного себя уважающий британский коммерсант не рискнул бы надеть даже Для загородной прогулки.




14. НЕ РАССЧИТАЛ


Первым нарушил неловкое молчание Поль.

– Ты юный негодяй, – сказал он еле сдерживая ярость. – Что ты, черт возьми, расхихикался?! В этом нет ничего потешного ни для тебя, ни для меня!

– А по-моему, это очень смешно, – признался Дик. – У тебя такой уморительный вид.

– Уморительный! Куда уморительней! Я провел самую кошмарную неделю за всю мою жизнь.

– А! – заметил Дик. – Я подозревал, что не все будет гладко. Но судя по твоему письму, ты все же получаешь удовольствие, – добавил он с усмешкой.

– Зачем ты сюда заявился? Неужели ты не мог наслаждаться победой дома – нет, тебе еще понадобилось приехать и глумиться надо мной!

– Не в этом дело. Я просто хотел посмотреть на ребят и па тебя.Откровенно говоря, главная цель его визита заключалась совсем в другом Дику не терпелось взглянуть на Дульси.

– В таком случае, да будет тебе известно, друг мой, – сказал мистер Бультон с тяжеловесным сарказмом, – что дела у меня идут отлично – просто из рук вон! Твои друзья ночью колотят меня шлепанцами, а днем пинают ногами, словно чертов футбольный мяч. Вчера вечером меня исключили из школы, но сегодня простили, заменив исключение публичной поркой, и она не состоялась только из-за твоего появления, но я полагаю, ее просто отложили.

– Ничего себе, – присвистнул Дик. – Ты даешь! Меня еще ни разу не собирались исключать. Опять небось Чонер настучал? А что же ты отмочил?

– Ничего, клянусь тебе – ничего! Просто всплыли твои грехи – и за них хотят выпороть меня.

– Не беда, – утешительным тоном произнес Дик, – за семестр ты все их успеешь искупить. Особых проказ у меня не было. А что, он увидел мое имя, вырезанное на его письменном столе?

– Про это мне ничего не известно, – сказал Поль.

– Если бы он увидел, то ты бы про это живо узнал, – хмыкнул Дик. – Порка была бы обеспечена. Но в конце концов, что такое порка ? Мне плевать на порку!

– Зато мне вот не плевать! И я этого не вынесу... Дик, – спросил он вдруг в приливе надежды. – Ты случайно приехал не для того, чтобы сказать, что тебе надоело дурачиться? Ты не решил оставить эту затею?

– Нет, – отрезал сын. – С какой стати?! Ни уроков, ни зубрежки, сплошные развлечения! Масса денег, ешь и пей, что душе угодно! Нет, от такого я не откажусь!

– Тебе не приходило в голову, что твое поведение подпадает под статью закона? – осведомился отец, решив напугать сына. – Да будет тебе известно, что выдача себя за другое лицо с мошенническими целями является преступлением. Этим-то ты и занимаешься сейчас.

– Ты тоже, – возразил Дик. – И не я первый начал. Ты захотел стать мной, ну а я – тобой. Ты стал, кем хотел, чего же теперь жаловаться?

– С тобой, я погляжу, спорить бессмысленно, – сказал Поль. – Ты бесчувственный негодяй. Но я хочу тебя предупредить. Не знаю, в мое ли тело вселилась твоя бестыжая душа или нет, но очень похоже, что в мое. Так или иначе твой нынешний образ жизни может тебя погубить, если ты не проявишь благоразумие. Неужели ты считаешь, что человек твоих лет, вернее моих лет, может выдерживать сладости, крепленые вина, ночные бдения? Через день-другой ты свалишься от приступа подагры. Можешь ничего мне не говорить. Я вижу, что тебя сейчас мучит несварение желудка. Я вижу, что твоя – или моя – печень сейчас пошаливает. Я это вижу по твоим глазам. Дик встревожился, но сказал:

– Если я расхвораюсь, то всегда могу попросить Барбару

взять камень и велеть ему снова превратить меня в меня. Это ему раз плюнуть.

– Раз плюнуть! – простонал мистер Бультон. – Скажи мне. Дик, неужели ты появляешься в моей конторе в этом шутовском наряде?

– Когда я туда езжу, – как ни в чем не бывало отвечал Дик, – я действительно одеваю этот костюм и эту шляпу. А что? Костюм просторный, и я терпеть не могу цилиндр. Я им насытился здесь по воскресеньям. Но в конторе у тебя скукотища. Клерки не умеют поразвлечься. Но я на днях соорудил отличную ловушку. Когда какой-то желтолицый старик пришел к тебе, то не успел он открыть дверь, как – бау! – на голову ему свалилась корзина для бумаг.

– Как его звали? – с трудом сдерживая ярость, спросил Поль.

– Что-то вроде Шеллз. – Он представился моим старым другом, но я сказал ему, что он врет.

– Шеллак? Мой корреспондент из Кантона? Человек, которому я мечтал угодить, когда он объявится в Лондоне! – взвыл

мистер Бультон. – Несчастный щенок! Ты не понимаешь, что

натворил.

– Не все ли тебе теперь равно? – спросил Дик. – Ты же отошел от дел.

– И долго ты собираешься держать меня так? – осведомился мистер Бультон.

– Да хоть всю жизнь, – честно признался Дик. – Интересно будет посмотреть, кто из тебя вырастет – если ты, конечно, будешь расти. Может, ты навсегда останешься таким, как есть. Кто их разберет, эти талисманы...

Это предположение взбесило Поля. Он шагнул вперед и, вперив в сына горящий взор, процедил сквозь зубы:

– Думаешь, я с этим так легко смирюсь? Может, я больше никогда не стану самим собой, но я не собираюсь подыгрывать тебе и тем самым ускорять свою погибель. Ты не сможешь держать меня здесь вечно, и где бы я ни оказался, я буду рассказывать о приключившемся. Ничего у тебя не выйдет. Ты, неуклюжий осел, не сможешь сыграть свою роль убедительно. Ты сразу же выдашь себя с головой, как только я потребую, чтобы ты опроверг мой рассказ. Господи, да я сделаю это прямо сейчас. Я разоблачу тебя перед доктором. Перед всей школой. Посмотрим, удастся ли тебе так легко от меня избавиться!

Сперва Дик отпрянул в испуге, боясь, что не сумеет достойно выдержать такое испытание, но когда Поль закончил, упрямо сказал:

– Дело хозяйское. Я не смогу тебе помешать. Но какой тебе от этого будет толк?

– Все узнают, что ты наглый самозванец, – сурово произнес Поль, направляясь к двери, словно желая позвать доктора, хотя в душе страшился такого рискованного шага.

Несмотря на его непреклонные слова, движения его были нерешительны, что тотчас же заметил Дик, сказавший:

– Стой! Сперва послушай меня. Видишь это? – И, распахнув полу пиджака, вынул из внутреннего кармана цепочку для часов, к которой какой-то дешевой позолоченной железкой был прикреплен камень Гаруда. Поль сразу узнал его.Не подходи, – грозно прикрикнул он на отца, когда тот двинулся к нему, сам не зная, зачем. – Хочу честно тебя предупредить. Ты можешь мне сильно испортить жизнь. И я сейчас не смогу тебе помешать. Но если ты посмеешь это сделать, пеняй на себя. Если ты не будешь помалкивать, когда придет доктор, то я тотчас же вернусь домой, отыщу малыша Роли, дам ему камень и велю повторить за мной желание. Камень этот на многое способен. Если ты окажешься вместе с этой школой – за исключением Дульси – где-нибудь на необитаемом острове, или превратишься в индейца или в лошадь лондонского кебмена, то можешь сказать за это спасибо только себе. А теперь зови всех и побыстрей!

– Нет, – удрученно сказал Поль. При всей дикости угрозы, он боялся сбрасывать ее со счета, ибо успел уже убедиться в силе камня. – Я... я пошутил, Дик. Я не хотел. Как ни печально это говорить мне, отцу, но ты взял верх. Я сдаюсь. Я не буду тебе мешать. Только у меня одна просьба больше не ставь опыты с этим камнем, ладно? Обещаешь?

– Ладно, – сказал Дик. – Я буду трать честно. Пока ты не станешь возникать, я не прикоснусь к камню. Я не хочу тебе зла. Я лишь намерен оставаться тем, кем стал.

– А ты его не потеряешь? – тревожно осведомился Поль. – Может, положишь в стол и запрешь на ключ? А то цепочка эта не внушает мне доверия.

– Сойдет. Часовщик на углу прикрепил его мне за шесть пенсов. Но пожалуй, я потом вставлю кольцо попрочнее.

Разговор угас, казалось бы, насовсем, но затем Дик сказал, словно пытаясь избавиться от уколов совести:

– Лучше смирись. Все равно ты ничего не изменишь. Да и, в общем-то, быть мальчиком неплохо. Ты мало-помалу привыкнешь и начнешь радоваться жизни. И мы с тобой поладим. Я не буду тебя притеснять. Я не виноват, что ты оказался именно в этой школе. Ты ведь сам ее выбрал для меня. А по окончании семестра ты можешь перейти куда-нибудь еще – в Итон или Рагби. Я не постою за расходами. А хочешь – я найму тебе частного преподавателя. Я куплю тебе пони и ты «можешь на нем кататься, сколько душе угодно. Ты будешь жить лучше, чем я, если не станешь мне мешать...

Но эти радужные перспективы не произвели впечатления на мистера Бультона. Только полное восстановление в правах могло его удовлетворить, и он был слишком горд и зол, чтобы прикинуться обрадованным.

– Не нужен мне твой пони. – резко сказал он. – И белый Слон тоже не нужен. Да и в Итоне с Рагби мне врядли будет лучше, чем здесь. Будем называть вещи своими именами. Ты победил, а я проиграл. Я ничего не скажу доктору, но предупреждаю: настанет час...

– Ладно, ладно, – перебил его Дик. Избавившись от главной опасности, он обрел самоуверенность. – Ты не упустишь шанса перехитрить меня. Ото только честно. Моя же задача – не дать тебе его. А как у тебя с деньжатами? Не подкинуть?

Поль отвернулся, чтобы Дик не заметил на его лице внезапной радости, и сказал, стараясь говорить спокойно:

– Я уехал с пятью шиллингами. Сейчас у меня нет ничего.

– Ничего себе! – воскликнул Дик. – На что же ты промотал их всего за неделю?

– В основном на мышей и кроликов, – пояснил Поль. Твои товарищи потребовали назад деньги, якобы уплаченные за эту живность.

– Ты сам виноват. Зачем велел их утопить? Но я дам тебе немного. Сколько же? Полкроны хватит?

– Маловато, Дик, – сказал отец робким голосом.

– Весьма щедрое воспомоществование школьнику твоих лет, – напомнил Дик. – Но у меня нет монет по полкроны. Держи-ка!

И он протянул Полю соверен, который тот схватил, на радостях потеряв дар речи. Впрочем, за что ему было благодарить сына? Ведь то были его кровные деньги!

– А теперь берегись! – сказал Дик. – Идет Грим. Помни, что я тебе сказал. Никаких фокусов!

Доктор Гримстон вошел с видом человека, вынужденного исполнить тяжкий, но необходимый долг.

– Я надеюсь, – важно начал он, – что ваш сын избавил меня от необходимости знакомить вас с подробностями его возмутительного проступка! К несчастью, я не могу охарактеризовать это иначе, как вопиюще возмутительный проступок!

Несмотря на изменившуюся наружность, Дик чувствовал себя неуютно в присутствии директора. Он стоял, красный как рак, переминался с ноги на ногу и никак не мог заставить себя посмотреть на своего собеседника.

– Да, – наконец проговорил он. – Вы вроде бы собирались его выдрать, но тут, откуда ни возьмись, появился я.

– Я был вынужден это сделать, сэр, – отвечал доктор, слегка удивленный манерой визитера изъясняться, – я был обязан сурово покарать его поведение в присутствии всей школы. Я понимаю, что это вас огорчает, но правды не утаить. Он, несомненно, во всем вам признался.

– Нет, – сказал Дик. – Не признался. Что же этот шельмец натворил?

– Я надеялся, что в присутствии отца ваш сын проявит большую откровенность. Но значит, это придется сделать мне. Я знаю вашу щепетильность в проблемах морали, дорогой мистер Бультон. – Услыша это обращение, Дик глупо хихикнул. – Печальная истина состоит в том, что я уличил вашего сына в тайной любовной переписке с некой юной особой под священной крышей церкви.

– Ничего себе! – присвистнул Дик. – Скверно! – И он неодобрительно покачал головой, глядя на отца, которого так и подмывало разоблачить лицемера, хотя это было исключено. Плохо! В его-то годы... Негодный щенок!

Я и ожидал услышать от вас слова негодования, – отозвался доктор, на самом деле несколько шокированный тем спо|койствием, с которым воспринял эту весть его собеседник.

безоговорочное отцовское осуждение, какое мы сейчас услышали, должно пробудить остатки совести в испорченном подростке.

С огромным трудом Полю удалось сдержать негодование.

– Вы правы, сэр, – сказал Дик. – И его за это надо как следуе отчитать. Но не следует быть слишком строгими. В конце концов это природа...

– Прошу прощения, сэр? – сухо произнес доктор Гримстон, с трудом скрывая неудовольствие.

– Я хочу сказать, – начал Дик, чуть было не ткнув его дружески-игриво кулаком в ребра, – что все мы грешили этим в мое время. Я по крайней мере такое писал и не раз...

– Я не могу упрекнуть себя в подобном, и позвольте заметить, мистер Бультон, что такое снисходительное отношение к случившемуся способно свести на нет действенность только что выраженного вами негодования. Поймите меня правильно, сэр.

– Да, это верно, – поспешил согласиться Дик, видя, что дал маху. – Но вы еще не отодрали его?

– Я как раз направился за тростью, когда мне доложили о вашем приезде.

– Вряд ли стоит возвращаться к этому после моего отъезда, доктор...

– Древний философ, мой дорогой сэр, имел обыкновение наказывать своих невольников лишь после того, как угаснет первый костер негодования. Он полагал, что... – Философия – великая вещь, – перебил его Дик, пока Польь стоял и страдал всей душой. – Но может, имеет смысл простить его сейчас. Он больше не будет. А если снова примется за подобное, так я приеду и растолкую ему, что к чему. Это послужит ему уроком. Отпустите его с миром.

– Не могу противиться такой просьбе, – сказал доктор Гримстон, – хотя, со своей стороны, я убежден, что несколько ударов тростью сделали бы урок более наглядным. Просил бы вас еще раз подумать, прежде чем выразить окончательное сужение по этому поводу.

Поль слушал доктора с неописуемой тревогой. Он уже решил, что беда прошла стороной. Но кто знает, вдруг Дик умоет руки или перейдет на сторону его врага – в новом обличье это было бы вполне естественно...

К счастью, этого не случилось.

– Я бы все-таки его простил, – неловко проговорил Дик.

Я лично не одобряю телесных наказаний. Мне они, например, не приносили никакой пользы.

– Ну что ж, вы меня уговорили. Ричард, отец заступился за тебя, и я не могу игнорировать его пожелание, хотя у меня на этот счет есть свое мнение. Я готов забыть твое недопустимое поведение, если ты, конечно, не совершишь чего-то подобного. Поблагодари отца за доброту, которой ты явно не заслуживаешь, и попрощайся с ним.

– Он исправится! – воскликнул Дик. – Я не сомневаюсь. Кстати, сэр,вдруг спросил он. – А где сейчас Дульси?

– Моя дочь? Вы хотите с ней увидеться?

– Ничего не имею против, – сказал Дик и густо покраснел.

– К сожалению, она ушла на прогулку с матерью и вернется не скоро,пояснил доктор Гримстон. Дик помрачнел.

– Ну ладно, – пробормотал он. – Как она себя чувствует?

– Она редко хворает, а сейчас она в прекрасном самочувствии, сэр.

– Правда? – сказал Дик не без огорчения, возможно, при мысли о том, что его отсутствие никак не опечалило его возлюбленную и не подозревая, что отец заменил его в этой роли.

– Ну, а мог бы я увидеться с ребятами?.. Нельзя ли осмотреть вашу школу?

– Увидеть моих учеников? Разумеется, сор. Прошу!

И доктор повел гостя в класс. Поль двинулся за ними из любопытства. Доктор распахнул первую обитую зеленым сукном дверь и сказал:

– Вы застанете их в трудах.

За второй дверью слышался гул голосов, но когда отворилась вторая дверь, оказалось, что все до одного поглощенно склонились над учебниками, и сосредоточенность эта была приведена в действие движением дверной ручки.

– Наша мастерская, – весело сказал Гримстон, оглядывая класс. – Первый класс, мистер Бультон. Хорошие работники. Но попадаются и бездельники.

Дик застыл в дверях с видом глуповатым. Он хотел насладиться контрастом между прошлым и настоящим – из-за чего, кстати «ребята» так любят посещать школы, где учились, но увидев своих бывших соучеников, он вдруг испытал страх возможного разоблачения.

Школьники вели себя, как и положено в таких случаях Хорошие ученики самодовольно улыбались, ученики похуже глупо таращились. Дик не сказал ни слова, охваченный приступом смущения и тревоги.

– Это Типпинг, старший ученик, – сообщил доктор, потрепав того по плечу. – Я ожидаю от него прочных успехов.

– Голова у него прочная, – признал Дик, однажды разбивший о последнюю костяшки пальцев.

– Второй ученик, Бидлкомб. Если он приложит усилия, то прославит и школу, и учителей.

– Как дела, Бидлкомб? – спросил Дик. – Я тебе должен девять пенсов... то есть... В общем, вот шиллинг. Привет Чонер, – продолжал он, одолев первоначальную нервозность. – Как дела? Все ябедничаешь, небось?

– Вы его знаете? – наивно удивился Гримстон.

– Нет, нет, не знаю, но наслышан. Наслышан. Чонер попытался изобразить на лице самодовольную ухмылку, а его соседи захихикали с явным ликованием

– Ну что ж, – сказал Дик, обозрев знакомые лица и пред меты. – Мне пора. Меня ждут вечером важные дела. Ваши ребята выглядят неплохо, прямо-таки хочется опять стать школьником. До свиданья, друзья. Всего наилучшего.

И он удалился, оставив класс в убеждении, что старик Дика Бультона не так уж плох.

Дик задержался у входной двери, до которой его проводили доктор Гримстон и Поль.

– До свиданья, – сказал он. – Жаль, что не увидел Дульси Но ничего не поделаешь. Прощайте. А ты, – обратился он к отцу, стоявшему в удручении, в которое его привело несообразное поведение сына, – помни, что я тебе сказал. Никаких фоку сов!

Когда он весело побежал по ступенькам к воротам, доктор проводил взглядом странно одетую неуклюжую фигуру и важно наклонил седую голову в ответ на взмах руки Дика Затем он спросил Поля сочувственным тоном:

– Ты не в курсе, Ричард, у твоего отца нет неприятностей по работе?

На это мистер Бультон, обуреваемый самыми мрачными чувствами, так и не сумел внятно ответить.




15. РУБИКОН


Поль не помнил, как провел остаток дня. Ему было велено вернуться в класс, где шел урок то ли латинского, то ли гречес кого. К счастью, он избежал необходимости активного участия в работе, поскольку мистер Блинкхорн в очередной раз проявил к нему снисходительность и оставил в покое как ученика, которому в один день довелось выслушать решение об исключении, суровое порицание, пережить ожидание порки и визит отца. Его сотоварищи, однако, не выказали таких рыцарских чувств, и Полю пришлось выслушать немало шуток и насмешек в свой адрес, а также вопросов насчет того, что с ним произошло в Обеденном зале, и откровенных комментариев по поводу одежды и манер его сына.

Но безропотно он снес все. Он толком не обратил на это внимания, поскольку его мысли были заняты одним – как совершить побег.

Благодаря расточительной щедрости Дика теперь у него хватало денег, чтобы добраться до дома. Маловероятно, что кто-то пожелает предъявить ему новые финансовые претензии, тем более, что он не собирался оповещать мир о пополнении своего кошелька. Он решил сбежать при первой же удобной возможности.

Но когда она представится? Он не мог долго ждать. В любой момент ему угрожали тумаки или трость за какое-то, пока неизвестное ему прегрешение. К тому же золотой ключик, способный отпереть врата темницы, может потеряться. Длинная цепь неудач научила мистера Бультона с недоверием относиться к капризам фортуны, даже когда она ему улыбалась. К некоторым бедолагам эта дама относилась особенно неблагосклонно.

Но несмотря на прибретенные средства и страстное желание, он чувствовал, что не в силах заставить себя сделать решительный и чреватый опасностями шаг. Это напоминало его неудачные попытки объясниться с доктором.

Мог ли он положиться на себя? Мог ли он удачно распорядиться благоприятным моментом или неверие в свои силы и невезение снова парализует его волю?

Да и сделав первый шаг, сумеет ли он осуществить весь план? Хватит ли у него хладнокровия и осторожности? Вряд ли побег пройдет без сучка без задоринки. Не откажет ли ему смекалка и находчивость в непредвиденных обстоятельствах?

Если он не в состоянии дать на эти вопросы утвердительные ответы, не безумие ли пускаться в столь рискованное странствие?

У него возникло мрачное предчувствие, что успех его предприятия будет зависеть не от его ловкости, но от недальновидности окружающих. Малейшее осложнение неизбежно приведет его в смятение.

Всю свою жизнь он занимался той отраслью коммерция, где царило относительное спокойствие в смысле конкуренции и борьбы. Его воля редко вступала в конфликт с устремлениями других, но когда такое случалось, он, как человек осторожный и предусмотрительный, избегал неприятных осложнений путем временных компромиссов или разумного использования посредников. Он привык, что коллеги видели в нем равного или смотрели на него снизу вверх.

Но теперь он должен быть готов распознать в окружающих врагов, которые передадут его в руки тирана при малейшем подозрении. Вокруг полно шпионов, соглядатаев, преследователей. Малейшая оплошность в изложении своей истории может его погубить.

Он думал об этом с тяжелым сердцем.

Любители парадоксов говорят, что солдату на войне требуется куда больше храбрости, чтобы оставить поле боя и искать убежища в арьергарде, нежели продолжать наступление на вражеские позиции. Наверное, хотя для трибунала врядли это может служить убедительным доводом, но так или иначе мистер Бультон понял, что для побега у него не хватает духу.

Что может быть хуже нерешительности – оставаться и страдать дальше или рискнуть совершить побег? Самое же печальное состоит в том, что какой бы путь мы не выбрали, мы оказываемся одинаково неготовыми пройти его до конца и наша нерешительностъ портит все с первых же шагов.

Поль, наверное, так и не отважился бы на побег, если бы не случай во время обеда и не открытие, сделанное им после его окончания.

В тот день подали особенно.нелюбимый учениками пудинг – бледная жирная масса с редкими смородинками. Поль горестно глядел на это лакомство, пытаясь найти в себе силы проглотить хотя бы кусок, как вдруг заметил Джолланда, сидевшего напротив.

Этот юный джентльмен, разделявший всеобщую неприязнь к пудингу, старался привлечь внимание мистера Бультона к сделанному им приспособлению, призванному помочь избавиться от этого кушанья. Смысл операции заключался в смахивании пудинга с тарелки в большой конверт, подставленный к краю стола.

Поль увидел в этом Благословенный способ выйти с честью из неприятного положения, и он тут же вынул из кармана конверт, что получил от Барбары, собираясь уже последовать примеру Джолланда, как голос Гримстона заставил его испуганно вздрогнуть и спрятать конверт обратно в карман. – Джолланд, что у тебя там? – спросил доктор.

– Конверт, – пояснил тот, быстро убрав в него остатки пудинга.

– А что в нем? – спросил доктор, уже давно следивший за манипуляциями Джолланда.

– В конверте? Пудинг, сэр, – как ни в чем не бывало отвечал Джолланд, словно испокон веков пудинги в Англии пересылались по почте.

– А зачем ты положил пудинг в конверт? – спросил Гримстон тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Джолланд не мог сказать, что он сделал это из-за отвращения к кушанью, каковое намеревался предать земле на гимнастической площадке. Поэтому он промолчал.

– Хочешь, я скажу, зачем ты это сделал? – загрохотал доктор. – Затем, что ты намеревался заполучить вторую порцию. Потому что, понимая, что не сможешь спокойно уничтожить здесь обе порции, ты решил доесть его потом. Это весьма прискорбный случай свинства! Ты доешь его при мне, а потом будешь переписывать французские глаголы в течение двух дней. Это тебя на некоторое время удержит от обжорства.

Джолланда столь неожиданное истолкование его поведения сначала ошеломило, но потом успокоило, и он стал судорожно доедать пудинг, в то время как его товарищи тотчас же заработали ложками, изображая наслаждение.

Мистер Бультон похолодел при мысли, что был на волосок от беды. Если бы его поймали с пудингом в конверте, то могли бы всплыть истинные мотивы такого поведения, а поскольку Гримстон был очень чувствителен в вопросах питания школьников, он мог пострадать куда сильнее, чем Джолланд, не говоря уже о самом позоре изобличения.

Это было еще одно напоминание о тех опасностях, которым Поль постоянно подвергался в этих стенах, но вскоре он сделал еще одно открытие, только усилившее его тревогу.

Когда все отправились на площадку, а Джолланд был услан в одну из классных комнат, Поль решил проверить, правду ли сказал Дик насчет своего имени, якобы вырезанного на письмен ном столе доктора.

Он украдкой подошел к столу, поднял покатую крышку и осмотрел внутренности. Да, надпись была там. Небольшие, но отчетливые, свежевырезанные буквы складывались в сочетание «Р. Бультон». Дик сделал это либо из озорства, либо решив, что больше не вернется в школу после каникул.

Поль опустил крышку и содрогнулся. Стоит кому-то случайно поднять ее и беды не миновать. Только чудо может надолго отсрочить это открытие. Когда это станет известно доктору, то, успев узнать его нрав, Поль не сомневался, что наказание последует неотвратимое и суровое.

Схватив большую медную чернильницу, Поль попытался замазать их пером. Может, они хоть не будут так бросаться в глаза! Все напрасно! Буквы проступали еще отчетливей. Поль походил на охваченного раскаянием убийцу, который пытается спрятать труп своей жертвы, который невозможно закопать. Наконец Поль оставил попытки замести следы, окончательно испортив стол чернилами.

Это решило дело. Надо бежать, дабы любой ценой избежать порки. Если один раз его спас благоприятный случай, теперь Поль сам должен себе его создать. Он был готов на все. Бежать во что бы то ни стало.

Миистер Бультон сидел на уроке, пытаясь сосредоточиться на арифметических задачках, где сложению учили на примере накладных, раздражавших его как коммерсанта своим неправдоподобием и украдкой поглядывая туда, где во главе длинного стола вел свой урок доктор. Любое движение руки директора повергало его в ужас. Десятки раз ему казалось, что откроется крышка, и страшные буквы изобличат его.

День выдался беспокойный.

Но время шло, а стол хранил свою тайну. Стало смеркаться и зажгли газовые светильники. Младшие школьники пришли из классной комнаты на нижнем этаже и были отправлены на прогулку. Вскоре доктор отпустил и свой класс, и Поль со своими одноклассниками остался в комнате без присмотра директора.

Поль испытывал неодолимое желание встать и, пока не поздно, броситься бежать сломя голову. Но холодный душ сомнения и страха время от времени остужал его пыл. Надо дождаться благоприятного момента. Поспешишь – людей насмешишь.

Его терпение было вознаграждено. Вошел доктор, посмотрел на часы и сказал:

– На сегодня хватит, мистер Тинклер. Пусть дети отдохнут до чая.

Мистер Тинклер, запутавшийся в сложных расчетах у доски и не заручившийся поддержкой и вниманием ни одного из учеников, был только рад воспользоваться таким приглашением, и Поль отправился на площадку вслед за остальными, испытывая чувство неимоверного облегчения.

Традиционная «охота» велась на сей раз куда с большим энтузиазмом, возможно, потому что темнота позволяла безнаказанно выкидывать разные коленца и фокусы, а также исподтишка сводить старые счеты. Когда же доктор подошел к дверям оранжереи и устремил свой взор на площадку, игра вспыхнула еще с новой силой, наконец «тюрьма» одной из сторон не оказалась битком набита пленными, взывающими к товарищам об освобождении.

Поль, неспешно выбежавший из своего лагеря, был тотчас же взят в плен, получив излишне сильный пинок и после чего занял место в «тюрьме».

Но дух единоборства стал ослабевать. То и дело кому-то из уцелевших «солдат» удавалось, избежав погони, оказаться в лагере пленных противника и, дотронувшись до руки ближайшего узника, освободить его. Доктор снова скрылся из вида, и соперники начисто утратили интерес друг к другу. Вскоре Поль обнаружил, что он единственный пленник, о котором воюющие стороны просто-напросто позабыли.

Он почти ничего не видел в темноте, только слышал, как на другом конце площадки ученики затеяли какой-то спор. Он оглянулся по сторонам. Справа неотчетливо вырисовывались кусты, а за ними, как было известно Полю, находились ворота. Неужели наконец настал долгожданный момент?!

Он зашел за куст и стал, затаив дыхание, выжидать. Он прислушался: спор продолжался, его никто не хватился. На цыпочках он подошел к воротам. Они не были заперты.

Совершить побег оказалось нетрудно. Поль никак не мог поверить, что свободен. К тому же в кармане у него было достаточно денег, чтобы доехать до дому, а темнота скроет его исчезновение. Он вернется, бросит вызов Дику и силой или обманом, но завладеет камнем Гаруда. В случае необходимости.

До сих пор он не сомневался, что ему не составит труда убедить домочадцев, что он это он, и завербовать их на свою сторону. Главное осторожность. Надо попасть в дом незамеченным, а затем проявить терпение и черт побери, не пройдет и половины суток, камень окажется в его руках.

Все это время он находился в ста шагах от площадки. Надо было куда-то двигаться, решать, куда идти и что делать. Оставаться на месте было просто глупо, но куда же направиться? Куда податься?

Если он сразу же пойде на станцию, то еще не известно, удастся ли ему сесть на поезд сразу же, без долгого ожидания. Ведь первым делом его отправятся искать на станцию и, конечно же, найдут.

Наконец с хитростью, которой он от себя не ожидал и которая явно была результатом его тязккого школьного опыта, он разработал план действия.

«Зайду-ка я в магазин разменять соверен, – думал он, – а заодно попрошу разрешения посмотреть расписание поездов. Если поезд скоро, я побегу на станцию, если же нет, буду ждать где-нибудь неподалеку, и появлюсь там в последний момент».

Он двинулся в сторону города и, когда дошел до улицы с магазином, вошел в первый из них, где продавались канцелярские принадлежности и игрушки. Там было множество дешевых деревянных игрушек, непонятных игр, пачек бумаги, грифельных досок, ручек и карандашей. В помещении было душно, а хозяин, толстячок с белым лицом, окаймленном каштановыми бакенбардами, встречавшимися где-то под подбородком, сидел п что-то писал в гроссбухе.

Поль осмотрел магазин, пытаясь понять, что бы купить, и наконец произнес куда более нервным голосом, чем собирался:

– Мне нужен пенал для карандашей. Тот, что завинчивается. – Он решил, что пенал не вызовет никаких подозрений. Человечек стал показывать ему коробки со всевозможными пеналами, а когда мистер Бультон выбрал один и заплатил за него, продавец осведомился, не угодно ли ему что-то еще и предложил прислать покупки «на дом».

– Вы ведь ученик доктора Гримстона, из Крайтон-хауза, гда? – спросил он.

Страх изобличения побудил Поля сразу же дать опровержение. – Нет, нет, никакого отношения к этой школе я не имею. А не могли бы вы позволить мне взглянуть на расписание поездов?

– Разумеется, сэр! Наверное, ждете гостей сегодня или завтра? Сейчас посмотрим, – и он обернулся к расписанию, висевшему за спиной. – Вот поезд из Сент-Панкраса, приходит через полчаса, то есть в шесть ноль-пять, другой в восемь пятнадцать и еще один в половине десятого. А с вокзала

«Ливерпуль-стрит»...

– Спасибо, – сказал мистер Бультон, – но меня, напротив, интересуют поезда в Лондон.

– А! Я-то думал, вы ждете папашу или мамашу, – сказал человечек со странными интонациями. – Разве у доктора Гримстона нет расписания?

– Есть, – выпалил Поль, плохо соображая, что несет, – расписание-то есть, но не на этот месяц. Он и послал меня узнать...

– Он послал? – переспросил продавец. – Но вы, кажется, сказали, что не имеете к его школе никакого отношения.

Только теперь мистер Бультон понял, в какую западню угодил. Он стоял как вкопанный и молчал.

– Я вас не выдам, – сказал человечек, добродушно усмехнувшись.Господи, да я сразу вас узнал. Так я и поверил вашим россказням. Юный шалун!

Мистер Бультон начал медленно продвигаться к двери.

– Шалун? Нет, нет, – бормотал он. – Я не юный шалун. Насчет поездов я просто так... Не беспокойтесь. Всего доброго...

– Стойте! – перебил его хозяин магазина. – Не спешите. Вы только скажите мне то, что я должен знать, и я вам помогу. Не боитесь. Я сам учился в школе и догадываюсь, что вы задумали. Вам сильно не поздоровилось и вы решили дать деру. Точно?

– Да, – сказал Поль, ибо человек этот почему-то внушал ему доверие. – Я и впрямь, как вы сказали, хочу дать деру. Со мной плохо обошлись.

– Значит, так. Я не имею права вмешиваться, и, если вас изловят, обо мне ни гу-гу! Я не хочу терять хороших клиентов в Крайтон-хаузе. Но вы мне нравитесь и вы всегда были хорошим покупателем. Я вам помогу. Значит, собрались в Лондон? Зачем, это не мое дело. Скоро будет экспресс, всего с одной остановкой. Отправляется в пять пятьдесят. А сейчас без двадцати шесть. Если вы пойдете вон по той дороге, она вас выведет на Вокзальное шоссе и через десять минут вы будете на месте. Так что вперед и удачи вам!

– Весьма вам обязан, – расстроганно сказал Поль. Ему было внове встретить кого-то, кто предложил ему помощь. Он вышел из магазинчика, перешел улицу и быстрым шагом двинулся в указанном направлении.

Его каблуки весело цокали по замерзшей дороге. Необычное приключение и близость свободы наполняли его сердце неизъяснимой радостью.

Он миновал ряд вилл, потом церковь, затем дорога резко повернула, и он оказался на Вокзальном шоссе, что вело к станции.

Он уже слышал пронзительные свистки локомотивов и грохот вагонов на путях, отдававшийся гулким эхом от окрестных домов. Он спасен! Он у райских врат!

Обрадованный, он прибавил хода и, завернув за угол, вдруг натолкнулся на компанию из трех человек, что шла ему навстречу.

Богини судьбы еще не перестали подшучивать над Полем! Не успев прийти в себя от столкновения и принести или получить извинения, он вдруг понял, что неплохо знаком с этими людьми. Это были его старые друзья Кокер, Коггс, а также Чонер, с которым он надеялся никогда больше в этой жизни не встретиться.

Моральное и физическое потрясение отняло у мистера Бультона все его силы. Он стоял, тяжело дыша, под бледным фонарем воплощением растерянности и страха.

– Эй! – крикнул Коггс. – Да это же Бультон!

– Ты почему так толкаешься? – спросил Кокер. – Ты что задумал?

– Если уж на то пошло, – отозвался Поль, лихорадочно пытаясь придумать причину его появления в этом месте, – то хотелось бы знать, что вы задумали?

– Мы ходили за «Сент-Джеймс газетт» для доктора, раз уж ты такой любопытный, – пояснил Чонер. – Он разрешил пойти мне и еще взять с собой Коггса и Кокера. Мне нужно было им кое-что рассказать, что я и сделал. Верно, ребята?

Коггс угрюмо промолчал, а Кокер сказал:

– Мне все равно, когда ты об этом скажешь. Хоть сегодня. Поговорим о чем-то другом. Бультон еще не сказал, почему он побежал за нами.

В этих словах Поль услышал подсказку, каковой и поспешил воспользоваться.

– Ну да, – сказал он. – Мне велено было сказать вам, что доктору не нужна «Сент-Джейс газетт», он хочет «Глеб» и «Стар».

Сочетание газет не выглядело особенно убедительным. Поль назвал то, что сразу пришло ему в голову, но поскольку ученики газет не читали, то и не заподозрили неладного.

Все трое быстро зашагали к станции, и это было Полю на руку, но, к несчастью, объяснения заняли много времени, и вскоре мистер Бультон услышал, как звонит вокзальный колокол. Тотчас же над станцией поднялись клубы дыма – лондонский экспресс подошел к платформе, заскрежетали тормоза, и он остановился.

Трое не торопились. В таком темпе к поезду успеть было невозможно. Поль посмотрел на спутников и сказал:

– Давайте побежим!

– Бежать? – удивился Кокер. – Это еще зачем? Сам беги, если хочешь.

– Пожалуй, я так и сделаю, – откликнулся Поль, радуясь такому разрешению. – Я побежал.

И он помчался изо всех сил, проскочил в вокзальные ворота, протиснулся между омнибусами, пробежал под носами лошадей, запряженных в экипажи, и наконец оказался в маленькой комнатке, где была касса.

Он не опоздал, поезд все еще стоял у платформы, из трубы паровоза со свистом валил пар. Поль не хотел рисковать, путешествуя зайцем. Время у него еще было. У окошечка кассы стояла всего-навсего одна пожилая дама.

К несчастью, эта особа относилась к покупке билета как к ритуалу, где полагалось соблюдать все правила и церемонии. Она уже подвергла кассира допросу с пристрастием насчет остановок, предполагавшихся на ее маршруте, и получила уверения, что ей не придется делать пересадки. Когда подоспел Поль, она как раз выкладывала деньги за билет, но поскольку цена его была высокой, а монеты исключительно мелкими, на это требовалось немало времени.

– Виноват, мадам, – задыхаясь, прокричал находившийся на грани отчаяния Поль. – Я спешу.

– Ну вот, мальчик, ты меня сбил, – сварливо отозвалась старушка,придется считать сначала. Молодой человек, обратилась она к кассиру,посчитайте вы тоже. Тут где-то ошибка в полпенса.

– Внимание! – крикнул станционный служитель с плат формы. – Кто еще едет?

– Я! – крикнул Поль. – Подождите! Один билет первого класса до Лондона. Быстрее!

– Что за мальчик! – воскликнула старушка. – Ты думаешь, все перед тобой должны расступаться! Какое нахальство! Следи за своими манерами, малыш! Из-за тебя я уронила три пенса.

– Один билет первого класса, пять шиллингов, – сказал клерк, выбрасывая драгоценный билет.

– Так, все! – в тот же момент крикнул служитель. – Отой дите от края платформы!

Поль бросился в дверь кассы, что вела на платформу, но не успел дойти до нее, как она со щелчком захлопнулась перед его носом. Через прутья он видел горящими глазами, как высокие большие вагоны, сулившие покой и безопасность, тяжело громыхая, проходили один за другим, пока красный огонек на последнем из них не растворился в темноте.

Несчастная старуха разрушила его надежду в тот момент, когда она уже было стала явью. Снова не судьба!

Так Поль стоял, вцепившись в железные прутья, пока не услышал ненавистный голос Коггса.

– Эй, значит, ты не купил «Глоб» и эту вторую газету? Они тебя не пустили?

– Нет, – безучастно отозвался мистер Бультон. – Они меня не пустили.




16. НОВЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ


Как только ворота снова открылись, Поль механически проследовал на платформу вместе с остальными. Он стоял у киоска, иска Коггс, Кокер и Чонер производили обмен газет. Он понимал, что его хитрость, казавшаяся тогда столь удачной, может веде более усугубить его положение, если вообще не погубит его

план. Но он не посмел вмешаться и позволил им провести эту операцию. Его вдруг охватила немота и, погрузившись в апатии, он стоял и ждал, что еще уготовит ему судьба.

Они вышли через кассу. У окошечка по-прежнему стояла старая дама и пытала великомученика-кассира, стремясь запоручить обратно шестипенсовик, который она якобы дала ему сверх стоимости билета. Мистер Бультон дорого заплатил бы за возможность как следует потрясти ее и отругать за все, что она ему сделала. Но он сдержался – если не из внутреннего благо родства, то из боязни, что такая выходка лишь усугубит его проблемы.

Медленно, с опущенной головой и понурым видом, поплелся он за своими тюремщиками обратно в работный дом. – Тебе что-то не терпелось поскорее попасть на станцию, Дики, – заметил Чонер, когда они немного отошли от вокзала. – Боялся опоздать на чай, – пояснил Поль. – Чай того не заслуживает, – буркнул Коггс, – Это помои – Если уж бежать, так за чем-то стоящим, – подал голос Кокер.

И снова в беспросветном мраке безысходности Поль вдруг увидел искорку надежды. Он вспомнил старинную хитрость, с помощью которой Эдуард I, в те времена еще принц, сумел обмануть тех, кто держал его в Дуврском замке.

– Значит, за чем-то стоящим вы бы побежали? – недоверчиво переспросил он.

– Было бы за чем, – жарко воскликнул Кокер.

– Что ты считаешь «стоящим»? – подозрительно осведомился Чонер. Например, шиллинг. – У тебя нет шиллинга, – возразил Коггс.

– Вот он! – сказал Поль и показал монету. – Я дам его

тому, кто прибежит на чай первым.

– Бультон надеется нас опередить и оставить шиллинг себе, – сказал Кокер, решительно не веря в бескорыстность мотивов товарища.

– Готов биться об заклад, что я его всегда обгоню, – крикнул Коггс.

– И я тоже, – сообщил Чонер.

– Ну, что побежали? Договорились? – спрашивал Поль не без тревоги.

– Ну ладно, – согласился Чонер. – Только ты дашь нам фору – вон до того фонаря. Ты стой здесь, а когда мы будем готовы, мы тебе крикнем.

Коггс прочертил ногой линию старта для Поля, и троица отправилась к фонарю. Через несколько секунд тревожного ожидания Поль услышал, как Кого крикнул:

– На старт! Внимание! Марш! – и тотчас же раздался топот трех пар ног.

Забег получился напряженным и волнующим. Поль увидел бегунов в свете фонаря. Чонер летел, как большой верблюд, за ним мчался Кокер, махая руками, словно крыльями. Коггс бежал последним.

Поль и сам немножко пробежал за ними, чтобы не расхолаживать соперников, а затем, убедившись, что его отчаянная уловка удалась, усмехнулся своей сметливости и помчался обратно на станцию. Исход забега не очень его интересовал.

Он снова оказался в помещении кассы. Взгромоздившись коленями на стул, он стал изучать расписание, висевшее над копилкой для пожертвований на миссионерскую деятельность и евангельскими текстами. Следующий поезд был лишь в 7.25. Почти полтора часа ожидания! Что делать? Где скоротать это время? Если оставаться на платформе, его могут поймать. В школе его мигом хватятся, а станция – первое место, где его примутся искать.

И все же он боялся далеко отходить от вокзала. Светлые улицы и магазины казались ему ловушками, где его непременно схватят. Если же он станет блуждать по полям и лугам, то может заблудиться или – не имея часов – опоздать.

Опоздать на этот поезд было бы роковой оплошностью.

Поль вышел на платформу, миновал зал ожидания, буфет, весы, багажные тележки, не встретив ни души и никем не замеченный. Даже мальчишка в газетном киоске настолько увлекся чаем с бутербродом, что не обратил на него никакого внимания. Поль дошел до самого конца платформы. Дальше начинался пологий спуск – к складам, пакгаузам и запасным путям. В темноте вырисовывались смутные очертания вагонов для скота, накрытых брезентом, и открытых платформ для угля, стоявших на рельсах, тускло поблескивавших в свете газовых фонарей.

Поль вдруг решил,что такой вагон или вагонетка могут сослужить ему неплохую службу. Главное, суметь туда забраться. Осторожно перешагивая через рельсы, он дошел до возвышения между двух путей. Он двинулся по нему, пока не дошел до цепочки вагонов. Они оказались все запертыми. Наконец он подошел к вагонетке для угля, где и решил переждать и укрыться от возможного преследования, а потом сесть в поезд 7.25.

Забравшись в вагонетку, он забился в угол, прислушиваясь, нет ли признаков погони, но лишь телеграфные провода тянули над его головой заунывную мелодию. Поль стал быстро мерзнуть, и у него заломило поясницу. Убежище не отличалось комфортом, зато было все в угольной пыли. Однако он чувствовал себя в безопасности. Вряд ли кому-то взбредет в голову искать его здесь. Еще десять дней назад мистер Бультон не поверил бы, что станет прятаться в грязном вагоне от наставника своего сына, но с тех пор слишком много невероятного оказалось возможным.

Но и тут судьба не оставила его в покое. Прошло с полчаса, и ее успел он убедить себя, что здесь его не потревожат, как дважды ударил колокол, и кто-то, возможно, начальник станции, крикнул:

Эй! Кто-нибудь там! Инг! Пинктонз! Три вагонетки на первом пути надо прицепить к багажному поезду шесть тридцать на Сопсбери. Он пойдет через пять минут.

Раздались шаги, и грубый голос над самым ухом Поля сказал:

Эти что ли, Томми?

Они самые, дружище, – откликнулся Томми. – Давай пошевеливайся. Почтовый не будет стоять и ждать весь вечер, потому как и другие поезда имеются. А ну-ка, дружно взялись – лошадь на том конце старая!..

И к ужасу Поля, его вагонетка медленно тронулась, поехала и ударила буферами в соседнюю. Раздалось громкое лязгание железа о железо и звон цепей.

Час от часу не легче! Вылезать опасно – его могут заметить. Но если остаться в вагонетке, то ее прицепят к поезду, который увезет его в Сопсбери за сто с лишним миль от Лондона. К этому времени Дика успеют предупредить, и не видать Полю удачи как своих ушей!

Вдалеке послышался свисток, а за ним нарастающий гул приближающегося поезда. Нельзя было терять ни минуты, по выпрыгивать на ходу Поль побоялся, поэтому он решил заявить о своем присутствии.

Встав на колени и высунув голову наружу, Поль тихо позвал: «Томми! Томми!»

Станционный служитель, до этого что-то старательно делавший внизу, глянул вверх и в ужасе отшатнулся.

– Билл! – сипло крикнул он. – Готов поклясться на Библии, что всю неделю не брал в рот ни капли. Но они опять... Билл, ото снова они...

– Что там с тобой стряслось? – прорычал Билл.

– Опять кошмарики! – простонал Томми. – Только я стал толкать эту вагонетку, как из нее высунулся черт и сказал «Томми! Ты-то мне и нужен!» Я теперь и близко к ней не подойду! Отпрошусь домой и лягу в постель. Господи, как он на меня уставился! Нет, пойду в церковь и дам обег в рот не брать спиртного. В это же воскресенье!

– Сперва проверим, что там, – предложил практичный Билл. – Поосторожней там с лошадью! А ну-ка! – и он вспрыгнул на буксу и заглянул внутрь. – Эй, кто там, мы не катаем чертей на этой линии... Слушай, Томми, старина, на сей раз все в порядке. Вот твой черт!

И, перегнувшись через борт вагонетки, Билл ухватил за шиворот перепуганного до потери сознания Поля и опустил его на землю.

– Это что, твой личный вагон? Тебе тут постлали постель, так? Ах ты, бродяга! А ну-ка отвечай, зачем сюда забрался?

– Не кричи на него, Билл, – заступился Томми. Убедившись, что нечистой силы нет в помине, он сильно помягчел. – Это молодой джентльмен.

– Джентльмен он или нет, но все равно нельзя кататься в вагонетках,нравоучительно заметил Билл. – Держи его, Томми, крепче. Поезд ждать не будет.

Томми вцепился в Поля железной хваткой и не отпускал, пока вагоны и вагонетки не были прицеплены к багажному поезду, и тот благополучно не угромыхал в темноту. Затем они столпились вокруг жертвы, с любопытством ее оглядывая.

– Послушайте! – воззвал к ним Поль. – Я сбежал из школы. Мне надо попасть в Лондон первым же поездом. Я позволил себе спрятаться в вагопетке, потому что мог появиться директор и поймать меня. Вы меня понимаете?

– Еще бы! – сказал Билл. – Хороший же ты ученик!

– Я не хочу, чтобы меня поймали, – проскулил Поль.

– Конечно, – сочувственно произнес Томми.

– А вы не могли бы меня спрятать так, чтобы меня не нашли?

– Что скажешь, Билл? – спросил Томми напарника.

А начальник станции?

– У меня есть немного денег, и я бы заплатил вам за хлопоты, – сказал Поль.

– Так бы сразу и сказал, – отозвался Билл. – Начальнику про это не обязательно знать.

– Вот вам полсоверена, – сказал Поль, вынимая монету.

– Эх, хороший мне черт попался, – проговорил Томми:. – Если бы они все так себя вели, разве я что-то против них имел бы. На эти денежки мы выпьем и закусим – за здоровье мистера Беллогорячкинса! Пошли, сорванец, я спрячу тебя так, что сам черт не найдет, а перед поездом выпущу.

Он отвел Поля на станцию, где отпер ключом нечто вроде кладовки, сказав:

– Тут, конечно, не ахти как чисто, зато спокойно. Мы тут держим метлы, тряпки и все такое прочее.

В кладовке была кромешная тьма, и тряпки дурно пахли, но мистер Бультон был доволен. Ему было хорошо в этом новом ковчеге, хотя он успел набить синяков на ногах от рукояток метел. Но его ликование сменилось испугом, когда он вдруг услышал тяжкую поступь, а затем знакомый голос:

– Где начальник станции? Ах, вот он! Добрый вечер, я доктор Гримстен из школы Крайтон-хауз. Мне нужно ваше содействие. Один из моих учеников имел наглость и безрассудство убежать.

– Не может быть! – воскликнул начальник станции. – – Увы, это так. Ему было у меня хорошо и покойно, но он проявил чудовищную неблагодарность. Я должен его найти. Он где-то здесь. Вы не встречали мальчика? В классе мне ничего толком не сказали.

Поль возблагодарил небеса, что ране не обратился за помощью к начальнику.

– Нет, – говорил тот, – я не видел, но надо спросить кого-то из моих людей. Инг, этот джентльмен потерял кого-то из своих учеников. Вы его не видели?

– Какой он из себя? – услышал Поль голос Томми.

– Среднего роста, тринадцати лет, весьма смышленый, – пояснял доктор.Волосы рыжеватые.

– Таких вроде бы не встречал, – отозвался Томми. – А что на нем было еще, кроме рыжеватых волос?

– Черный пиджак, серые брюки и матерчатая фуражка с кожаным козырьком. А! – протянул Томми. – Тогда я его видел.

– Где? Когда?

– Да с полчасика назад.

И вы знаете, где он теперь?

В общем-то, я, конечно, мог бы намекнуть вам, где его искать,проговорил Томми, к ужасу Поля, который, дрожа как осиновый лист, слушал диалог, проходивший у самой двери его темницы.

Если знаешь, то говори, Инг, и не фокусничай! – распорядился начальник станции. – Прошу прощения, сэр, но меня ждут дела! – сказал он доктору и ушел. Доктор же сердито пробурчал:

– Вы все знаете! Я заставлю вас рассказать! Если окажется, что вы меня обманули, то я напишу вашему начальству, и у вас возникнут неприятности с работой. Лучше уж говорите!

– Вот какое дело, – медленно, неохотно отозвался Томми, – юноша ваш был истинный джентльмен...

– Я прилагал к тому все усилия, результаты налицо, – сухо молвил доктор. – Но как вы пришли к такому выводу?

– Он вел себя как джентльмен. Дал мне полсоверена.

– Вы получите от меня столько же, если скажете, где он.

– Спасибо, сэр. И вы, видать, джентльмен, хотя и учитель...

– Где этот несчастный? – перебил его Гримстон.

– Выходит, я его продаю, – раздумчиво продолжал Томми с интонациями человека, готового поддаться внушению.

– Ничего подобного, мой друг. Вы... вы помогаете восторжествовать принципам морали.

– Ах вот как, – с явным облегчением отозвался Томми. – Ну тогда другое дело! Тогда я не могу поступить дурно, так? Мы можем не любить учебу, школы, учителей, но без этого ведь не обойтись. Но, сэр, если я расскажу, где он, вы не зададите ему взбучку? Обещайте, что не зададите.

– Торг здесь неуместен, – сказал Гримстон. – Я поступлю с ним согласно принципам морали и здравого смысла.

– Ага! – просветлел Томми. – Вы говбрите, как христианин! Тогда ему достанется не слишком. Раз так, то я наведу на | его след.

Если бы дверь чулана не была заперта, Поль, наверное, выбежал бы и добровольно сдался доктору, дабы избежать унизительной продажи в рабство корыстолюбивым предателем. Но волей-неволей приходилось дожидаться конца разговора.

– Видите ли, – продолжал медленно Томми, словно сражаясь с остатками сомнений, – было все так. Подходит ко мне этот юный джентльмен и говорит: «Хочу спрятаться. Я убежал из школы». А я ему в ответ: «Тут тебе делать нечего, потому как твой начальник живо тебя здесь сцапает, прошу прощения, сэр!» «Верно, – вздыхает он, – а что делать?» – «Чего не знаю, того не знаю,отвечаю. – Бегать нехорошо, но ежели б я дал деру и не хотел, чтобы меня заловили, то я бы двинул в Даффертон. До него мили три и ты свободно поспеешь к лондонскому поезду». – «Вот спасибо-то; – говорит он, – двину-ка я и правда туда». И он припустил во все лопатки. Сейчас он, значит, в пути...

– Извозчик! – воскликнул доктор, как только Томми дошел до конца своего правдивого повествования. – Я поймаю негодяя! У кого лучшие лошади? Девис, я вас нанимаю! Пять шиллингов, если мы успеем в Даффертон к поезду. Возьмите...

Конца разговора Поль не слышал: хлопнула дверь экипажа и загремели колеса. Страшный человек благополучно отбыл в неверном направлении, и Поль с облегчением сел на пол среди всего этого хлама. Гроза пронеслась стороной.

Вскоре он услышал, как Томми, хихикая, зашептал в замочную скважину:

– Все в порядке, сэр? Я его услал подальше. Вы не подумали, что я вас выдам, а? Я не такой мерзавец. Особенно если юный джентльмен спасает меня от чертей и кошмаров, да еще дает полсоверена. За мной вы как за каменной стеной!

Мистер Бультон провел еще полчаса в потемках. Постепенно платформа стала наполняться пассажирами. Он понял это по шарканью ног, голосам и запаху сигар. И наконец раздался долгожданный звон станционного колокола. Подходил лондонский поезд.

Он подошел к платформе, и метлы затряслись в кладовке. На платформе началась обычная суматоха. Поль сидел взаперти, сгорая от нетерпения. Время шло, но никто его не выпускал. Он забеспокоился. А вдруг Томми о нем забыл? Вдруг в самый нужный момент его услали по какому-то делу? Пару раз ему почудилось, что он слышит свисток отбывающего поезда. Неужели он останется в этой кладовке?

Но вдруг дверь бесшумно открылась.

– Никак не мог раньше, – сообщил честный Томми. – А то начальник бы заприметил. Пора. Вот пустое купе первого класса. Я его специально приберег для вас. Садитесь.

Он помог Полю взобраться на высокую подножку и запер за ним дверь. Поль блаженно опустился на роскошные подушки, утратив на радостях дар речи. Но Томми снова возник в окне и сказал:

– На вашем месте я бы залез под диван, когда будете подъезжать к Даффертону. Вдруг ваш директор станет искать. А я вас запру.

– Я залезу прямо сейчас, вдруг кто-то меня заметил, – сказал Поль и, слишком беспокоясь о своей безопасности, чтобы поблагодарить спасителя, полез под диван. Там как раз было ровно столько места, чтобы можно было лежать, скрючившись. Но в конце концов Полю вовсе не надо было проводить там все путешествие до Лондона. Главное, миновать Даффертон.

Увы, не успел он устроиться под диваном, как у двери купе услышал два властных голоса.

– Носильщик! Кто там! Откройте-ка дверь. Она заперта.

– Прошу сюда, – раздался голос Томми. – Там много свободных купе.

– Я не хочу туда, я хочу ехать здесь. Говорят вам, откройте!

Томми неохотно подчинился, и в купе вошли два пожилых джентльмена.

– Я всегда езжу в среднем вагоне, – сообщил первый. – Может сослужить неплохую службу при аварии. Никогда не слышал, чтобы средний вагон смяло в лепешку!

Второй, довольно хмыкнув, тяжело опустился на диван прямо над головой Поля. Поезд тронулся. Поль, недовольный вторжением, означавшим, что ему придется ехать до самого Лондона под диваном, решил, однако, что нет худа без добра. «Хорошо еще, что я залез туда до их прихода, – думал он. – Потом бы это выглядело более чем странно!» И он стал прислушиваться к беседе своих попутчиков.

– О чем, бишь, мы говорили? – спросил первый. – Ах, да! Это было все очень печально, очень печально! Временами нас посещают странные подозрения, каковые нельзя всецело отнести на счет нашей повышенной стеснительности или, напротив, мании величия. Мы вдруг решаем, что разговор, обрывки которого слышим, относится именно к нам. Чаще всего это не так, но в один прекрасный день наши подозрения оправдываются.

Мистер Бультон хоть и не мог опознать голоса, но исполнялся убеждения, что речь идет о его персоне и потому навострил уши.

– Да, – продолжал первый, – насколько я могу судить, он не хватал с неба звезд, но имел в Сити репутацию человека основательного, не склонного к авантюрам. Поэтому, когда я на днях с ним впервые увиделся, я был просто потрясен его манерами.

– Неужели? – заинтересовался второй. – Он грозил, оскорблял?

– Нет, нет. Скорее его поведение можно назвать эксцентричным. Я зашел не то чтобы по делу, но у меня в фирме работает человек, которого ест чахотка, а поскольку, как я зшал, он является попечителем одной из больниц, то я надеялся получить от него направление. Так вот, захожу я на Минсинг-лейн... Поль вздрогнул. Да, речь шла и правда о нем!

– ...прошу передать ему мою карточку, а с ней записку. Мол, если сейчас ему недосуг, то я готов посетить его дома и так далее. Но мне сообщают, что он меня примет. Клерк, что провожал меня, предупредил: «Если вы раньше имели с ним дело, то найдете его сильно изменившимся, сэр. Мы очень за него беспокоимся». Это подготовило меня к тому, что я увидел. Меня отвели в какую-то каморку, где он стоял у плиты и готовил на ней что-то неописуемое, а мальчишка-посыльный ему помогал. В жизни не чувствовал себя так неловко. Я пробормотал, что зайду в другой раз, но Бультон...

Поль внугренне простонал. Новая напасть! Что ж, лучше заранее приготовиться к самому худшему.

– Бультон спросил меня неловко, словно школьник-переросток: «Как дела? Кто вы такой? Не хотите карамели – она почти сварилась? Уму непостижимо! Человек его положения средь бела дня у себя в фирме варит карамель и потчует ею первого встречного!

– Размягчение мозгов! – предположил собеседник.

– Похоже. Он спросил меня, по какому я вопросу. Я стал объяснять. На это он сообщил, что в последнее время совсем отошел от дел. Теперь он лишь расписывается, где ему говорят клерки. Якобы он всю жизнь работал не разгибая спины, а теперь вот решил передохнуть. Бизнес он назвал «чушью собачьей»! Он сказал, что даст письмо, посоветовавшись со старшим клерком. Похоже, он в этом ничего не смыслил, но когда все закончилось, принялся задавать мне игривые вопросы с подвохом и был недоволен, что я плохо соответствую.

– Какие вопросы?

– Дурацкие! Он приставал, чтобы я ответил, что лучше: казаться большим глупцом, чем в действительности, или, напротив, быть большим глупцом, чем казаться. Потом он на полном серьезе стал требовать, чтобы, когда он скажет, что он «золотой замочек», я повторял какую-то белиберду насчет золотого ключика. Я уж не чаял ноги унести!

– Поговаривают, он пустился в сомнительные спекуляции, – сказал второй. – Его имя упоминают в связи с явными аферами. М-да, все это весьма прискорбно!

Поль сгорал со стыда в своем укрытии. Даже если ему удастся поставить Дика на место и вернуть свой прежний облик, как он сможет прямо смотреть людям в глаза?!

Дик явно спятил. Даже школьник должен был соображать, как себя вести в таких обстоятельствах. Теперь Лондон полнится пересудами, но никто не в силах понять, что же произошло.

После этого разговор в купе перешел на более общие темы. Они говорили о риске, с страховке, об убытках и прибылях, пока поезд не стал замедлять ход и наконец не остановился. Они прибыли в Даффертон.

По всему составу захлопали двери. Кто-то явно наводил справки у каждого из купе и получал ответы. Голоса делались все различимее. Как и опасался Поль, доктор Гримстон, не обнаружив его на платформе, устроил тщательную проверку поезда, решив, что его ученик как-то ухитрился в него сесть.

Поля охватил приступ ужаса, когда дверь его купе распахнулась и его обдало ледяным воздухом. К счастью, синее покрывало дивана свешивалось до самого пола. Кто-то поднес фонарь, и в его свете Поль увидел из-под полога верхнюю часть доктора Гримстона. Он был бледен и учтив. Он простоял в дверях несколько мгновений, внимательно оглядывая все уголки купе.

Оба пассажира закутались в пальто, дрожа от холода, и один из них вспыльчиво произнес:

– Входите, сэр, если вы собираетесь ехать. Тут невыносимый сквозняк.

– Я не собираюсь ехать, – возразил доктор, – но будучи наставником юношества, хотел бы вас спросить, не случилось ли вам видеть или спрятать маленького мальчика смышленой наружности.

– С какой стати нам прятать маленьких мальчиков смышленой наружности? – удивился человек, поведавший о своем визите на Минсинг-лейн. – Мы бы просили вас либо войти, либо в дальнейшем вести переговоры через окно.

– Это не ответ на мой вопрос, – возразил доктор. – У меня такое впечатление, что вы отказываетесь сообщить, видели вы мальчика или нет. Ваше поведение мне кажется подозрительным, и я буду настаивать на том, чтобы вагон как следует обыскали.

Услыша эти страшные слова, мистер Бультон прижался к

перегородке.

– Служитель! Подойдите! – крикнул первый джентльмен. – Подойдите сюда! Здесь какой-то неистовый человек, вознамерившийся обыскать вагон, так как он что-то в нем потерял. Я не допущу такого обращения, не получив всех разъяснений. Он утверждает, что мы здесь прячем мальчика.

– Я настаиваю на обыске этого купе, – пылко проговорил доктор, обращаясь к станционному служителю. Я проверил все остальные вагоны, он должен быть здесь. Я найду его, даже если мне придется ехать в гсрод в этом купе.

– Во имя спокойствия, джентльмены, – умоляюще произнес служитель,пусть поищет. Одолжите вашу трость, сар. Я пошарю ею под сиденьями.

С этими словами он отодвинул в сторону доктора Гримстона и встал на подножку сам. Затеи он начал шарить под диванами тяжелой тростью доктора.

Каждый тычок причинял адские мучения мистеру Булътону, трость попадала в самые уязвимые места, но он терпел, стиснув зубы, дабы не выдать себя. Он боялся, что еще один такой тычок и его местонахождение будет раскрыто.

– Нет, – буркнул служитель, – его там нет. Я все обшарил. А нет, там что-то имеется, – сказал он после того как последний тычок трости чуть было не вышиб дух из мистера Бультона. Все было потеряно!

– Только попробуйте еще раз ткнуть вашей чертовой тростью! раздраженно произнес один из пассажиров. – Там у меня пакет. Не хватало, чтобы вы понаделали в нем дырок. Только не говорите о пакете безумцу, а то он потребует, чтобы я развернул его – вдруг я там спрятал мальчишку. Оставьте нас в покое. Бога ради, уйдите!

– Его там нет, – доложил служитель доктору. – Под сиденьями пусто. Ваш мальчик, наверное, решил поехать поездом в восемь сорок. Мы опаздываем. Отправление!

– Спокойной ночи, сэр, – сказал первый пассажир, высунувшись из окна и глядя на сбитого с толку доктора. – Вы нас потревожили самым бесцеремонным образом и все понапрасну. Надеюсь, вы найдете вашу пропажу, когда немножко придете в себя, а то бедному ребенку не поздоровиться.

– Если бы вы вышли на платформу, – бушевал доктор, – я бы расправился с вами хлыстом за такое оскорбление. Мальчик в вагоне, и вы это прекрасно знаете. Я ...

Но к великой радости Поля, поезд тронулся, оставив бешено жестикулировавшего доктора на платформе.

– Свирепый тип, хотя и школьный учитель, – заметил один из пассажиров, когда поезд набрал ход. – Еще не хватало, чтобы он тут перевернул все вверх дном!

– Да. Не дай бог, этот служитель продырявил индийскую шаль в моем пакете. Господи, а пакет-то не под диваном! Я же положил его на полку.

– Служителю просто померещилось, что под диваном что-то есть, но... Послушайте, Голдикатт, пощупайте ногой, там и вправду что-то есть.

Некоторое время мистер Голдикатт исследовал ребра Поля носком ботинка, причиняя ему немалую боль.

– Действительно! – наконец воскликнул он. – Там что-то есть. Причем не такое-твердое, как чемодан или коробка для шляпы. Нечто более мягкое и податливое. Давайте попробуем вытащить это зонтиком. Наверное, надо заявить служителю на следующей станции. Господи, оно само вылезает!

Поль, испугавшись предложения доложить служителю, решил рискнуть и сдаться на милость попутчиков. Перепачканный углем, измазанный белилами, покрытый пылью, он вылез из-под дивана и умоляюще уставился на пассажиров.

Когда прошло первое потрясение, они откинулись на сиденья в хохотали до слез.

– Так что же, юный мошенник, – сказал один, обретя дар речи, – значит, все это время ты сидел под диваном?

– Да, – признался Поль. – Я не смел вылезти.

– Значит, ты тот самый мальчишка, из-за которого поднялся переполох? А мы, значит, отшили твоего директора, не зная, что ты у нас? Потрясающе! Ну ты даешь. Давно мы так не смеялись!

– Надеюсь, я не причинил вам больших неудобств? – сказал Поль. – У меня не было другого выхода.

– Господи! Еще бы немного и твой наставник причинил бы тебе большие неудобства! Но теперь он уже нас не потревожит. Надо же, мы клялись и божились, что в купе никого нет, а ты прятался под диваном! Прелесть! У мальчишки есть мужество. И неплохие манеры! Вашу руку, юный джентльмен, мы не в претензии. Вот уж посмеялись.

– Вы... вы не выдадите меня? – пролепетал бедняга Поль.

– Будем откровенны, – сказал Голдикатт, добродушный джентльмен с розовым лицом и седыми бакенбардами. – Мы не собираемся вылезать на следующей станции и везти тебя назад в Даффертон, чтобы обрадовать твоего директора. Он не заслужил этой участи. Больно уж он грубый и вспыльчивый!

– А что, если он даст телеграмму, чтобы меня задержали на вокзале Сент-Панкрас? – обеспокоенно спросил Поль.

– На это он способен! Ты проницательный мальчуган. Но раз уж такое дело, то нам надо бы довести начатое до конца, протащив контрабандой юного озорника под носом у детективов, не так ли, Треверс?

Пассажир помоложе охотно согласился со спутником, ибо доктор имел несчастье восстановить их против себя своими неоправданными подозрениями, и теперь они не колеблясь решили провести его вокруг пальца.

Они обратили внимание на плачевный вид мистера Бультона, и тот рассказал им о побеге и приключениях, каковые, несмотря на все сочувствие джентльменов, не удержали их от нового приступа смеха, хотя Поль и не видел в этом ничего смешного. На вопрос, как его зовут, он предусмотрительно ответил, что Джонс. Он также придумал и другие детали своей биографии. Так или иначе, к Кентиш-тауну его спутники подъезжали весьма довольные собой и своим протеже.

В Кентиш-тауне их ожидало новое осложнение. Вместе с контролером появился и станционный инспектор.

– Прошу прощения, джентльмены, – сказал он, с любопытством оглядывая купе, – но принадлежит ли кому-то из вас этот юный молодой человек в углу?

Джентльмен с седыми бакенбардами слегка смутился, но его товарищ и бровью не повел.

– Ты слышишь, Джонни, – обратился он к Полю, которого за время пути они привели в божеский вид. – Нас спрашивают, принадлежишь ли ты мне? Я надеюсь, ты ничего не имеешь против того, чтобы принадлежать в какой-то хотя бы степени своему отцу, – и выразительно посмотрел на инспектора.

Тот извинился за ошибку, добавив:

– Нам велено приглядывать, не путешествует ли в одиночку молодой человек примерно такого же возраста. Прошу меня извинить. – И он ушел вполне удовлетворенный.

Вскоре поезд въехал под широкую сводчатую крышу вокзала, под которой совсем недавно Поль стоял беспомощный и несчастный.

– Мой тебе совет, дружок, – молвил мистер Голдикатт, сажая Поля в кеб и вкладывая ему в ладонь полсоверена. – Езжай домой и все выложи начистоту отцу. Он не будет на тебя сердиться. Вот на всякий случай моя карточка, я замолвлю за тебя словечко, если понадобится. Спокойной ночи и желаю удачи. Ну ты меня и посмешил сегодня!

Кеб укатил, а спутники Поля остались на платформе. Снова оказавшись на родных шумных лондонских улицах, Поль позабыл о тех трудностях, что еще ожидали его. Впервые с тех пор, как он оказался за воротами Крайтон-хауза, мистер Бультон вздохнул спокойно.




17. КОВАРНЫЙ СОЮЗНИК


При своих попутчиках Боль не рискнул назвать свой настоящий адрес, но как только экипаж оказался на Юстон-роуд, он велел кебмену высадить его у церкви, что была на южном конце Вестборн-террас. Он не посмел открыто подкатить в кебе к своему собственному дому

Он стоял па Вестборн-террас, глядел на ряд желтых фонарей и думал, что до дома оставалось несколько сотен шагов.

Но хотя до цели было рукой подать, радость улетучилась. Па смену ей вернулась тревога. Мистер Бультон понимал, до чего же трудна задача, которую ему предстояло решить.

Он стоял у ограды церкви, освещенной по причине вечерней службы, безучастно слушал доносившиеся оттуда звуки органа и никак не мог заставить себя двинуться в путь и переступить порог своего дома.

Вечер выдался холодный, ветреный, по черному небу стремительно проносились светлые облака, и наконец Поль, дрожа от холода и волнения, двинулся к себе.

Дальше по улице кто-то устроил званый прием с танцами. Поль видел вереницу карет с зажженными фонарями и ему показалось, что он слышит крики слуг и свистки, которыми обычно подзывают кебменов.

Подойдя ближе, он вдруг заподозрил то, что вскоре подтвердилось. Вечеринка проводилась в его доме. Хуже того, она проводилась с размахом, способным привести в ужас всякого здравомыслящего домовладельца и отца семейства.

Балкон над входом был увешан китайскими фонариками, а в его углу Поль приметил какие-то странные предметы, весьма смахивавшие на фейерверк. Фейерверк на Вестборн-террас! Что скажут соседи!

За стеной он заметил сразу четырех шарманщиков, явно игравших по приглашению хозяина. Толпа зевак, сгрудившаяся вокруг, внимала музыке и громкому смеху, доносившемуся из ярко освещенных комнат наверху. Только сейчас мистер Бультон вспомнил, что Барбара писала в письме о намечающемся детском празднике. Сегодня утром Дик ни словом но обмолвился об этом, а Поль и не предполагал, что это может случиться так скоро.

В какой-то момент ему захотелось махнуть на все рукой и в отчаянии уйти куда глаза глядят, мржет, даже вернуться в Крайтон-хауз и предстать перед гневными очами доктора. Как же объяснить вес случившееся с ним семье, как добраться до камня Гаруда в этой суматохе.

Но нет, путь в Крайтон-хауз был ему заказан. А бродить по белу свету он тоже не отважился бы – да и удалось бы ли это ему в облике школьника с медяками в кармане?

После короткой, но мучительной внутренней борьбы он решил проникнуть в дом, осмотреться и занять выжидательную позицию. Судьба, словно в насмешку, позволила ему совершить побег, вынести столько невзгод по дороге домой, с тем лишь, чтобы, вернувшись, он оказался в бедламе!

Протиснувшись через толпу, мистер Бультон подошел к дому. Но он не решился войти через парадный вход во избежание объяснений с прислугой, и нанятыми официантами.

К счастью, черный ход был открыт, и мистер Бультон тихо прошмыгнул в кладовую, собираясь попасть в холл по лестнице для прислуги. Но тут его ожидала неудача: стеклянная дверь, что вела на лестницу, оказалась заперта, а в кухне он услышал голоса – все это заставило его занять выжидательную позицию в надежде, что рано или поздно дверь отопрут.

Поскольку дверь из кладовой в кухню была приоткрыта, мистер Бультон вполне отчетливо слышал разговоры прислуги. Но каждое новое услышанное им слово лишь усиливало его тревогу, так что вскоре он был готов отдать все на свете, лишь бы не слышать этих ужасов.

В кухне было двое. Кухарка, которая все еще в рабочем одеянии, подкреплялась ужином, читая какую-то газету, а также горничная в праздничном наряде, закреплявшая булавкой свой белый чепец.

– Они мне еще не ответили, Элиза, – посетовала кухарка, отрывая взгляд от газеты.

– Но ты же им написала только в пятницу. Когда же им успеть, – отвечала горничная.

– Ну да, я только на прошлой неделе стала понимать, что к чему... Но вот что они отвечают даме, которая испытала нечто похожее. – И она стала цитировать из газеты: – Вы спрашиваете, каковы первые признаки любовного интереса вашего возлюбленного. В этом деликатном вопросе трудно давать определенные рекомендации. Лучше послушать, что говорит ваше сердце. Впрочем, мы готовы назвать несколько наиболее очевидных симптомов. Элиза, что такое симптом?

– Симптом, – пояснила Элиза, – это когда у тебя что-то не в порядке. У моей последней хозяйки на Кодаган-сквер был Жуткий симптом. Болела эстетизмом, бедняжка.

– Нет, это что-то не то. – возразила кухарка. – Смотри, что они пишут. «Если вам удалось внушить ему стойкое непреходящее чувство. – правда, красиво написано? – он будет постоянно появляться и местах, где вас обычно можно застать». – Просто не сосчитать, сколько раз хозяин заходил на кухню на прошлой неделе! – «В вашем присутствии он будет вести себя неловко и неуклюже». – Давно не видела такой неуклюжести, как у хозяина. Сегодня он разбил лучшее фарфоровое блюдо! – «Он будет выпрашивать какие-то пустяки, безделушки, сделанные вами собственноручно». – Хозяин все время просит у меня пончики. – «И если его желание исполняется, он бережно хранит эти подарки как бесценные сокровища». – Ну вряд ли хозяин хранит пончики, Элиза. Я видела, как он съел пять штук. Да и как хранить пончики! Сделаю-ка ему подушечку – посмотрю, как он к этому отнесется. «Если вы различаете все эти симптомы в человеке, кого подозреваете в неравнодушии к вам, то в самом скором времени он окажется у ваших ног...»

Ну вот видишь, Элиза, – пе без гордости сказала кухарка, дочитав до копца, – яснее не напишешь. Подумать только: чтобы хозяин оказался у моих ног! Может ли простая кухарка даже помечтать о подобном!

– Не знаю, пе знаю! Где твоя гордость? Пусть не думает, что ему стоит лишь сказать слово – и ты его! На днях я читала в журнале, что граф женился на гувернантке, а по-моему, кухарка будет повыше гувернантки. Правда, и хозяин не граф, а лишь коммерсант. Но ты уверена, что он не играет твоими чувствами? В последнее время он со всеми нами очень любезничает.

– Наверняка сказать трудно, Элиза, – отозвалась кухарка с явной застенчивостью, – и право, не знаю, могу ли я так откровенничать. Ты еще молода, Элиза, и многого тут не понимаешь, по крайней мере, хочется на это надеяться (при этом Элиза, похоже, удивленно вскинула голову), но помнишь ли ты, как на прошлой неделе хозяин остался дома поиграть с детьми. Я пошла наверх за наперстком и наверху, у лестницы, столкнулась с хозяином. В руках у него был игрушечный пистолет Дика, а на голове старая шляпа. «У вас есть пропуск?» – спросил он меня, да так строго, что я прямо все обомлела. Я решила, что его что-то там расстроило. Я сказала, что первый раз слышу насчет пропуска, но если без этого никак, то я, конечно, раздобуду его. А он отвечает так мягко и нежно (тут Поль чуть не сгорел со стыда): «Нет, ото вовсе не обязательно, но раз у вас нет пропуска, вы должны меня поцеловать». Я думала, что прямо провалюсь сквозь пол, так он меня ошеломил. Я сразу поняла, к чему он ведет.

– Но он и мне сказал то же самое, – возразила Элиза. – У меня, правда, оказался при себе пропуск, мне его дала мисс Барбара. Пусть только попробовал бы поцеловать меня, я бы ему надавала пощечин, даром что хозяин.

– Ты говоришь ерунду, – возразила кухарка томным голосом. – Если бы ты только при этом присутствовала. Дело не в словах, а в том, как он их произнес. И как он меня обнял. Это все равно что предложение руки и сердца!.. Я скажу тебе прямо – потом вспомнишь мои слова – у меня есть надежда!

– На твоем месте, – сказала Элиза, – я бы сделала так, чтобы он прямо и открыто объяснился в письме. Тогда, как бы дело не повернулось, считай, что в твоем кармане верных пятьсот фунтов!

– Любовные письма! – вскричала кухарка. – Э го ты зерно сказала, Элиза... Господи, Уильям, как ты меня напугал. – Я-то думала, ты присматриваешь, как готовят стол к ужину.

– За этим присматривает человек кондитера, Джейн, – отозвался Боулер.Я все время был возле гостиной, любовался на игры. Хозяин так потешно развлекается вместе с малышами. А ведь он был такой чопорный да серьезный! Но в благопристойном доме так быть не должно. Я рад, что подал заявление. Человеку моего положения не подобает пятнать свою репутацию, принимая участие во всем этом кавардаке. Я работал во многих домах, но такое вижу впервые. Ты только пойди полюбуйся. Да иди прямо так, они на тебя и внимания не обратят.

Кухарка не заставила себя долго упрашивать, и они с Боулером отправились по лестнице в холл и, к радости Поля, забыли запереть стеклянную дверь.

Поль следовал за ними на безопасном расстоянии, и горестно размышлял над только что услышанным. «Что за жуткая женщина, – думал он, – кто бы мог подумать, что она вобьет себе в голову такое! II ее и горничную придется уволить. Очень Жаль – она прекрасно делала суп. Надеюсь, у Дика хватило ума Не писать ей... Нет, это было бы слишком...»

Сейчас он особенно горько пожалел, что не остался на гимнастической площадке Крайтон-хауза.

Оказавшись в холле, он замешкался, размышляя, куда теперь направиться. Он собирался где-нибудь подкараулить Дика и уговорить его проявить благородство, признать право его несчастного отца, а самому с достоинством отречься от престола.

Если из этого ничего не выйдет, а причин предполагать такое было более чем достаточно, Поль пообещает разоблачить Дика перед всеми гостями. Разразится скандал, чего лучше бы, конечно, избежать, по ему, Полю, придется пойти на это или по крайней мерс пригрозить таким скандалом Дику. За время беседы он должен изловчиться и завладеть камнем Гаруда. Без него он как без рук.

Мистер Бультон осмотрелся. Его кабинет был завален детскими пальто и головными уборами, а в углу было нечто вроде бара, где подтянутая горничная недавно разливала кофе и лимонад. Она может вернуться в любой момент, а потому ему не стоит здесь задерживаться.

Да и в столовой не спрячешься. Там накрывали официанты праздничный ужин, состоявший, как мог увидеть в щелочку двери Поль, из омаров, трюфелей и розового шампанского. При виде этого его охватило мрачное ликование: не ему одному будет нехорошо от этого пиршества!

Продолжая свой путь и испытывая чувство неловкости от того, что он крадется, как вор, по своему собственному дому, мистер Бультон почуял тонкий запах сигары из его особых запасов. Кто же посмел посягнуть на его сигары – вряд ли это кто-то из детей.

Запах доносился из бильярдной, расположенной в дальнем углу дома. Подойдя к двери, Поль резко открыл ее и вошел. Удобно откинувшись в стеганом кресле-шезлонге, у столика, на котором был погребец и несколько бутылок содовой, расположился человек. Закинув ноги на доску ярко горящего камина, он лениво листал журнал. Это был человек средних лет с загорелым лицом, орлиным носом, неспокойными черными глазами, густыми черными бакенбардами и широким ртом.

Поль сразу узнал его, хотя они давно уже не виделись. Это был его печально известный зять. Парадайн, «дядя Дюк», подарок которого, камень Гаруда, и навлек на мистера Бультона все его невзгоды. Поль заметил, что вид у зятя вполне процветающий, а смокинг модный и красивый. «Еще бы! горько подумал Поль. – Этот тип живет на мои денежки вот уже неделю». Некоторое время Поль молча стоял у стойки с киями и глядел на Парадайна, а затем с холодной иронией, выглядевшей, наверное, очень забавно в сочетании с его мальчишеской внешностью, проговорил:

– Надеюсь, вы хорошо проводите время в этом доме? Мармадюк отложил сигару и уставился на Поля.

– Очень любезно и учтиво с вашей стороны задавать такой вопрос,отозвался он с весьма двусмысленной улыбкой, обнажившей два ряда белоснежных зубов. – Кто бы вы ни были, юноша, знайте, что я и впрямь отменно провожу время.

– Мне так и показалось, – проговорил Поль, задыхаясь от гнева.

– Ты воспитанный мальчуган, – сказал Мармадюк. – Я это сразу заметил. Значит, ты пришел сюда, потому что тебе обрыдли все эти дети и охота немного посудачить о жизни? Садись, бери сигару, если не боишься, что тебе от нее станет нехорошо. Я бы не советовал курить до ужина, но ты человек светский и знаешь, чего хочешь. Давай, закуривай, а как почувствуешь себя нехорошо, бросай сигару.

Мистер Бультон никогда не любил этого субъекта. Его страшно раздражали самодовольство и фамильярность Дюка, а теперь он возненавидел его вдвое, и все же Поль невероятным усилием воли взял себя в руки.

В его нынешнем положении он не мог позволить себе наживать новых врагов, и при всей неприязни, что он испытывал к Парадайну, хитрость последнего делала его ценным союзником. Поль решил рискнуть и рассказать ему все.

– Не узнаете меня, Парадайн?

– Боюсь, что не имею чести... Вы один из многочисленных кавалеров мисс Барбары? Впрочем, одеты вы не по-праздничному, да и в голосе слышится что-то знакомое. Я вас знаю?

– Скорее всего, знаете. Я Поль Бультон.

– Надо же! – вскричал Мармадюк. – Господи, это же мой юный племянник. А я твой пропащий дядя. Не будем, однако, обниматься и целоваться, я никогда не был охотником до таких излияний чувств, но послушай, юный плут, тебя ведь не звали на вечеринку. Сейчас ты должен быть далеко отсюда и крепко спать в школьной спальне. Как же ты тут оказался?

– Я оставил школу, – сказал Поль.

– Понимаю! Обиделся, что тебя не позвали? Решил, значит, появиться среди торжества, как жених-призрак? Я восхищаюсь твоей отвагой, но не знаю, оценят ли ее остальные...

– Это не имеет значения, – быстро проговорил Поль. – Я должен кое-что рассказать вам. У меня мало времени. Я в отчаянном положении.

– Уж это точно! – признал Парадайн и громко расхохотался. – Потрясающе! Отчаянное положение! Страшная погоня. По пятам за тобой директор школы с розгой! Все это, конечно, очень весело, но если отставить шутки, боюсь, тебе за это сильно влетит.

– Если бы я сказал вам, – смущенно начал мистер Бультон, – я это не я, совсем другой человек, но в чужом обличье, вы, наверное, станете смеяться?

– Прошу прощения, – вежливо перебил его зять, – но я что-то не совсем понимаю...

– Если я поклянусь, что я вовсе не тот несчастный мальчишка, в чьем обличье вынужден пребывать, скажете ли вы, что этого просто не может быть?

– Нет, нет, я вполне готов тебе поверить. По если ты не тот мальчик, то какой же? Извини мое любопытство.

– Я вообще не мальчик. Я ваш несчастный шурин Поль. Вы, я вижу, мне не верите.

– Прошу прощения, значит, вот оно что: вы не ваш собственный сын, но свой собственный отец. Поначалу это сбивает с толку, но не так уж и невероятно. Благодарю за разъяснение.

– Давайте, смейтесь, – горько отозвался Поль. – Вы думаете, что очень остроумны, но со временем поймете правду.

– Не без некоторой помощи со стороны, – уточнил Парадайн. – В жизни не видел такого вруна. Тебе не кажется, что ты отменно сочиняешь?

– Как мне это надоело! – воскликнул Поль. – Прислушайтесь к голосу разума и здравого смысла.

– Если мне представится такая возможность!

– Говорят вам, – не сдавался Поль, – это горькая страшная правда. Я не мальчик вот уже много лет. Я пожилой человек, которого втиснули в это жуткое обличье.

– Это как сказать, – возразил собеседник. – Честное слово, вид у тебя вполне симпатичный.

– Вы хотите свести меня с ума вашими неуклюжими шутками?! – вскричал Поль. – Ну посмотрите на меня? Разве я говорю, разве я веду себя как обычный школьник?

– Надеюсь, что нет – наше подрастающее поколение не так уж и плохо,отвечал Парадайн, усмехаясь своему умению неплохо ответить.

– Вы сегодня в отменном настроении. Похоже, дела ваши в порядке,медленно проговорил Поль. – А я помню, как в свое время мне предъявили счет, выписанный вами и акцептованный якобы мной задолго до того, как я его впервые увидел. Я согласился оплатить его ради бедной Мар, а также потому что, признай я свою подпись недействительной, ваша участь была бы плачевна. Вы не помните, как ползали в моем кабинете передо мной на коленях и клялись, что исправитесь и станете гордостью семьи? Тогда вы не были столь веселы, как теперь. А может, я ошибаюсь?

Эти слова оказали удивительное воздействие на Мармадюка. Он побледнел, глаза его забегали, он привстал с кресла и отбросил недокуренную сигару.

– Ах ты юный мерзавец! – тихо пробормотал он, тяжело дыша. – Где ты услышал эту ложь? Небось твой папаша рассказал тебе эту небылицу. Зачем ворошить прошлое! Ах ты, чертенок! Кто научил тебя подложить свинью дядюшке, который, возможно, в молодости кутил к веселился от души, но который никогда не причинял тебе ничего плохого.

– Где я это услышал? – переспросил Поль, заметив, как смутил его собеседника этот эпизод. – Неужели если бы мне было тринадцать лет, я бы знал о вас так много? .Могу рассказать и кое-что еще. Спрашивайте, если не боитесь! Хотите, расскажу, как вы внезапно покинули армию? Хотите, я напомню вам детали вашей карьеры в бухгалтерской фирме Паркинсона? Могу поведать об истинных мотивах вашей поездки в Нью-Йорк? Или о том, почему ваш отец оставил вам в наследство лишь серию гравюр «Путь распутника» и в придачу шиллинг, чтобы сделать для них рамки? Я могу подробно рассказать об этом, если вы желаете послушать.

– Нет! – взвизгнул Парадайн. – Не желаю! Когда подрастешь, попроси отца купить тебе дешевую бульварную газетенку. Ты просто создан быть редактором. Меня же это не интересует.

– Ну так вы верите в мою историю или нет? – спросил Поль.

– Не знаю! Как в нее поверить? – мрачно отозвался Парадайн. – Как вы ее объясните?

– Помните, вы подарили Марии маленькую сандаловую шкатулку с камнем?

– Помню, но смутно. Дарил какую-то вещицу. А что?

– А то, что лучше бы я никогда ее не видел. Этот дьявольский камень и выкинул со мной такую штуку. Вам не говорили, что он обладает волшебными свойствами?

– Теперь я припоминаю – этот старый мошенник Биндабун Досс сплел какую-то историю, говорил, что это талисман, но его секрет утрачен. Я-то решил, он просто набивает цену этой штуковине. Это и понятно, учитывая, что я сделал для старого негодяя...

– Вы сообщили Марии, что это талисман. Этот ваш Биндабун был прав. Э то страшная штука. Выслушайте меня – и вы убедитесь.

И затем, пылая яростью и негодованием, мистер Бультон пустился излагать историю, о которой читателям уже известно. Он сделал особый упор на бесчестии и жестокости Дика и на собственных немыслимых страданиях. Мармадюк первое время слушал его, откинувшись в кресле с иронической улыбкой на лице, но в конце концов улыбка исчезла, и он выслушал рассказ молча и с подобающей серьезностью.

Да, поведение Поля не оставляло места для прежних сомнений Парадайна. При всей своей невероятности, эта история была слишком последовательна и точна в деталях, чтобы ее мог сочинить школьник. К тому же притворство в данном случае было просто бессмысленно.

Когда Поль закончил, Парадайн некоторое время молчал. Он был рад тому, что темные тайны его прошлого не стали известны не по годам смышленому подростку. С другой стороны, новости таили в себе некоторые неприятные моменты. Его благополучие в Вестборн-террас окажется под угрозой, если он не разыграет свою партию искусно.

– Ну что ж, – наконец сказал он, метнув острый взгляд на Поля, с тревогой ожидавшего реакции зятя. – Предположим, что я скажу: в этой истории есть нечто, похожее на правду. Что я, по-вашему, тогда должен делать?

– Учитывая все то, чем вы мне обязаны, – отозвался Поль, – и узнав о постигшем меня несчастье, вы, возможно, захотите мне помочь.

– Предположим. Что потом?

– Тогда я смогу вернуть себе то, что утратил, – разъяснил мистер Бультон. Он подумал, что его шурин глупее.

– Так-то оно так, но что станет со мной?

– С вами? – удивленно спросил Поль, который как-то об этом не подумал. – Учитывая то, что я знаю о вашем прошлом, вы вряд ли можете рассчитывать на дальнейшее пребывание под моей крышей.

– Нет, конечно, – сказал Мармадюк. – Я вас понимаю.

– Но все же, – продолжал Поль, готовый на разумные уступки. – Я не прочь оказать вам содействие в реализации ваших планов, оплатить дорогу в Нью-Йорк...

– Спасибо! – отозвался его собеседник.

– И даже выделить вам определенную сумму для начала новой – честной жизни. Я готов пойти навстречу и тут.

– Ослепительные перспективы, – сухо заметил Парадайн. – Вы так заманчиво все это излагаете. Но, осмелюсь напомнить, мне и здесь неплохо. Ваш сын отменно заменяет вас в вашей роли. Сильно сомневаюсь, что вы оказали бы мне то гостеприимство и радушие, каковым окружил меня он.

– Я тоже сильно сомневаюсь, – признал Поль.

– Вот именно. Не обладая вашими несравненными деловыми качествами и поразительной твердостью характера, он, однако, выгодно отличается от вас, да простятся мне эти слова, открытостью, бесхитростностью, а также верой в ближнего, в том числе и в меня.

– Говорить такое мне, – пылко возразил Поль, – это проявлять самую настоящую наглость.

– Мой дорогой Поль. Господи, как странно обращаться к такому карапузу как к своему шурину – но ничего, со временем я к этому привыкну. Я льщу себя надеждой, что приобрел некоторый жизненный опыт. Мы с вами общаемся, как любят говорить наши юристы, на расстоянии вытянутой руки. Поставьте себя на мое место – вы ведь отлично научились теперь этому. Взгляните на ситуацию с моей точки зрения. Случайно зайдя в вашу контору с целью добиться небольшого займа, я, к своему несказанному удивлению, оказываюсь принят с распростертыми объятиями. Более того, меня приглашают пожить здесь, не оговорив срок и не упоминая моих прошлых эксцентрических поступков. Я был глубоко тронут. Мне тогда показалось, что и вы были тронуты, но я решил как следует воспользоваться обстоятельствами. Куй железо, пока горячо.

– Вы решили вывести меня из себя? – поинтересовался Поль. – Уверяю вас, это нетрудно.

– Ничего против этого не имею. Я успел заметить, что с теми, кто вышел из себя, легче иметь дело. Они теряют не только самообладание, но и рассудок. Но я отвлекся. Человеку с моими нервами и мозгами для завоевания мира нужен капиталист. Даже необязательно, чтобы он был миллионером. Это отнюдь не мое первое сражение, и я знавал неудачи, но теперь до победы рукой подать. Рукой подать, сэр!

Поль простонал.

– Что же касается вас, то это не столько ваша вина, столько беда, но как делец, предприниматель вы немногого стоили. Сплошная осторожность – ни риска, ни отваги. Но зато ваш сын в этом смысле большой молодец. Мы с ним задумали несколько небольших операций – у вас бы волосы встали дыбом, услышь вы про них! Но каждая из них сулит барыши.

– На мои деньги, – прорычал Поль. – И все псу под хвост!

– Вы в этом не очень разбираетесь, – осадил его Мармадюк. – Я же нашел неплохие способы размещения капиталов

– В основном вы размещали капиталы в своих карманах, – напомнил Поль.

– Ха-ха-ха! Неплохо сказано! Но если всерьез, то вы были всегда человеком практичным и разумным, и должны понять, что поддержать вас и разоблачить этого юного самозванца с моральной точки зрения можно и похвально, но с материальной – неразумно.

– Ясно, – мрачно произнес мистер Бультон. – Значит, вы не поддерживаете меня?

– Разве я что-нибудь сказал на этот счет? Сперва я бы хотел послушать, что вы мне предлагаете.

Поль объяснил, что коль скоро камень выполняет псего одно желание того, кто им владеет, ему бы хотелось отобрать его у Дика и доверить лицу, каковое не использовало бы его в дурных целях.

– Неплохо задумано, Поль, друг мой, – улыбнулся Парадами, – но ваш сын не такой идиот, чтобы не понимал этого. Он скорее выбросит камень в канаву или сотрет в порошок, лишь бы он не достался вам.

– Он не способен, – согласился Поль. – Более того, он угрожал сделать кое-что и похуже. Я сомневаюсь, что смогу добыть камень без посторонней помощи, но делать нечего. Придется попробовать. Дорога каждая минута.

– Учтите, – напомнил Мармадюк, – если он вас увидит, не видать вам камня, как своих ушей. Вам нужен верный, надежный человек, кого он не станет подозревать. Предположим, я рискну вам помочь. Что тогда?

– Вы?! – недоверчиво воскликнул Поль.

– Почему бы нет? – с легкой обидой сказал Мармадюк. – Ну да, вы мне не доверяете. Вы вбили себе в голову, что я неисправимый негодяй, не способный на человеческие чувства. Может быть, я это и заслужил, но поверьте, с вашей стороны это слишком жестоко. Предоставьте мне шанс, и я докажу, как вы неправы. Ваша ошибка в том, что вы слишком держитесь за прошлое. Просто я напомнил вам, отчего откажусь, если стану вам помогать. Человек может изъясняться не без цинизма, но поверьте, Поль, сохранять сердце неясное, как у цыпленка. Именно так я и устроен. Мне горько видеть, как достойный семьянин, вроде вас, оказывается в таком переплете. Я просто обязан вам помочь, а мои планы – ну да Бог с ними. Я не требую от вас благодарности. Когда я вас выручу, можете спустить меня с крыльца. Я пойду куда глаза глядят, но меня будет греть ощущение, что я сделал доброе дело. Мой вам совет: не сражайтесь с мастером Диком в одиночку. Предоставьте это мне.

– Если бы я смог заставить себя сам поверить! – пробормотал Поль.

– Как живет в вас старое недоверие! Неужели вы не в состоянии предположить, что у бедняги вроде меня может быть и благодарность и бескорыстие. Ну да ладно. Я ухожу. Я позову сюда Дика. Посмотрим, так ли он глуп!

– Нет, нет, – возразил Поль. – Вы правы. Это не годится!

– Я иду поперек себя, но что делать – пользуйтесь моментом великодушия. Такой возможности может никогда не представиться. Ну что, помочь вам пли нет? Говорите!

– Согласен, – неохотно проговорил Поль. – Я не знаю, где искать Боулера, да и растолковать ему, что к чему, быстро не удастся. Доверяюсь вашей чести. Что мне делать?

– Уйти отсюда побыстрее. А то он явится ко мне с минуты на минуту. Бегите играть с детьми или спрячьтесь в шкафу с фарфором, но только не горчите здесь!

– Я должен присутствовать при вашем разговоре, – не сдавался мистер Бультои.

– Чепуха! – сердито возразил Мармадюк. – Этим вы все погубите. Чьи там шаги? Черт возьми, поздно! Прячьтесь за ширму и не выходите, пока я вам не скажу.

У мистера Бультона не было выбора. Оставалось лишь быстро поставить старую складную ширму, что стояла в углу и спрятаться за ней.

Возможно, с его стороны было не очень разумно довериться целиком и полностью новому союзнику, но что еще ему оставалось делать. Он не видел иного выхода, кроме как стоять за ширмой в бездействии, ожидая результата разговора.




18. ЗАГНАН В УГОЛ


Дик резко распахнул дверь бильярдной и застыл на пороге, .держась за дверную ручку и глядя на родственника с видом добродушным, довольным, хоть и сильно осовелым.

– Вот вы где! – сказал Дик. – А я ищу вас, ищу! Что за интерес сидеть здесь? Пойдемте поиграем! Не хотите? Тогда, может, поужинаете? Я уже.

– Это заметно, – отозвался Мармадюк.

– Знаете, что я сделал, – захихикал озорник. – Ведь мне всегда мешали. Только я входил во вкус, мне говорили: «Хватит!» Так вот теперь я решил, что меня удерживать некому и спустился в столовую раньше всех. Поработал па славу. Никто не мешал. Никаких девчонок! Прелесть и только! Когда они отужинают и пойдут наверх, мы с вами угостимся еще, верно?

– Ты идеальный хозяин, – заметил собеседник.

– Отличный ужин, – не унимался Дик. – Я всего попробовал. Все такое шикарное, даже жаль малышам давать. Я правильно сделал, что пошел первым. Как только я освоился, то увидел на столе пирог. Я попробовал и что там, по-вашему, было внутри? Шерри-бренди! Вот это да! Я понял, что в таком виде его нельзя ужо подавать гостям и сказал официантам: «Уберите! Уберите сейчас же. Пирог пьян! Разве можно показывать его детям». Но они не послушались, и мне пришлось убирать пирог самому. Но разве можно в одиночку убрать целый пирог!

– Но ты, я вижу, старался не за страх, а за совесть, – промурлыкал дядя.

– Как мы там повеселились наверху! – продолжал Дик. – Долли Меридью просто прелесть. Дульси, правда, все равно лучше. Ну что, пойдемте пускать фейерверк с балкона. Веселиться так веселиться.

– Нет, – сказал дядя. – Мы с тобой слишком для этого взрослые. Пусть веселятся малыши.

– Почему вы решили, что я слишком взрослый для этого? – обидчиво поинтересовался Дик.

– Ты уже не молод. Ты должен вести себя как почтенный старик, в соответствии с твоей наружностью.

– Почему? – спросил Дик. – Почему это я должен вести себя как почтенный старик, когда я не чувствую себя почтенным стариком? Почему вы хотите испортить мне удовольствие? Скажу прямо: я буду делать то, что захочу. А если вы будете возражать, то я... я дам вам по б-башке!

– Нет, нет, – сказал дядя, встревоженный такой перспективой. – Ты не станешь со мной ссориться!

– Л-ладно, – согласился Дик. – Не стану. Я вообще не хочу ни с кем ссориться.

– Я знал, что ты благородный человек, – сказал Парадайн.

– И-мен-но, – бормотал Дик, горячо пожимая ему руку. – Вы то-тоже блаародный челаек. Прямо почти как я. Вы отличный парень. Мне так и подмывает рассказать вам кое-что смешное. Но нет, не сейчас.

– Можно и сейчас, – сказал Мармадюк. – Какие могут быть секреты у друзей.

– Не сейчас, – упорствовал Дик. – Надо погодить!

– А знаешь ли, друг мой, что меня в тебе удивляет? И даже наводит на мысль, что ты не тот, за кого себя выдаешь?

Дик плюхнулся на кожаную табуретку у стены.

– Что, что? – испуганно произнес он. – Не п-понял!

– Мне кажется, – продолжал Мармадюк, – что ты актер, решивший сыграть пожилого отца семейства, но по знающий, как это сделать. Дик, юный негодяй, я тебя разгадал. Так что можешь мне выложить все начистоту. Ты меня не проведешь.

От этих слов Дик почти протрезвел.

– Разгадал! – повторил он. – Плохо дело. Значит, и другие скоро тоже меня раскусят.

– Нет, друг мой, все не так скверно. Просто я гораздо проницательней остальных. К тому же я имел честь в свое время знать твоего достопочтенного папашу. Ты недостаточно изучил его манеры. Но ты еще научишься. Кстати, где сейчас твой достойный отец?

– С ним полный порядок, – захихикал Дик. – Он в школе.

– В школе? Не хочешь ли ты сказать, что отправил его учиться? В его-то годы? Он для этого староват. Неужели он учится на общих основаниях?

– А! В этом-то вся загвоздка, – сказал Дик. – Он с виду не стар. Я все предусмотрел.

– С виду не стар? Тогда как же ты ухитрился... Что ты сделал с бедным джентльменом?

– Это мое дело, – сказал Дик. – Вы все равно не догадаетесь.

– Ты мог сделать это лишь одним способом, – отвечал Парадайн, делая вид, что размышляет. – Так, так... Ведь я же привез твоей бедной матери камень из Индии. Мне сказали, что это талисман. Неужели ты разгадал его секрет?

– Как вы поняли? Кто вас надоумил?

– Значит, я прав? Ты смышленый мальчик. Ну так как же ты это сделал?

– С помощью камня, – мрачно проговорил Дик. Ему было неприятно, что его вывели на чистую воду, но он не мог не похвастаться. – Все придумал сам. Никто мне не помогал. Разве я плохо поступил?

– Плохо? Ты поступил гениально! – живо воскликнул Парадайн. – Значит, это натворил мой камень? Ну прямо как в сказке. Кстати, у тебя его, часом, нет при себе? Вот бы посмотреть на это чудо?

Поль почувствовал озноб. Неужели Дик расстанется с талисманом. Тогда он, Поль, спасен! Но Дик посмотрел на вытянутую дядину руку и покачал головой с пьяным лукавством.

– Нет, я не так наивен, – сказал он. – Я этот камень не отдам никому!

– Я только хотел посмотреть на него, – сказал Мармадюк. – Я не разобью и не потеряю его.

– И не мечтайте! – отрезал Дик.

– Не хочешь, как хочешь, – равнодушно отозвался Парадайн. – только когда мы с тобой немного потолкуем, возможно, ты поймешь, что мне следует доверять.

– Как это понять? – тревожно спросил Дик.

– Попробую объяснить. Выпей немного содовой, мой мальчик, тебе станет лучше. Ну, разве я не прав? Итак, я догадался, только потому, что знал о камне. Остальное я вычислил. Это не значит, что остальные окажутся столь же проницательными. И гели ты в будущем поведешь себя правильно, все будет хорошо, разве что...

– Разве что? – повторил Дик с интересом.

– Разве что я не поделюсь с остальными моим открытием.

– Что же вы им скажкете?

– Что? Все, что знаю про талисман. Я посоветую им как следует присмотреться. Вскоре они поймут, что дело нечисто. А когда парочка приятелей отца смекнет, что случилось, твоя песенка будет спета. Ты и сам это понимаешь.

– Но вы же никому не скажете, – заикаясь, проговорил Дпк. – Я к вам так хорошо относился... Это же гадко...

– Это смотря как посмотреть. Я прямо скажу тебе как человек чести, а сильно развитое чувство чести – недостаток, с которым я сражаюсь всю свою жизнь. Так вот, как человек чести, я, наверное, должен вмешаться и положить конец этому спектаклю, разоблачить тебя как наглого самозванца и помочь моему бедному шурину восстановить свои права.

«Отлично сказано, – подумал Поль, которого уже было одолели сомнения.Нет, у него хорошее сердце!»

– Как это тебе нравится? – осведомился Парадайн у Дика.

– Полная чушь! – совершенно искренне отозвался тот.

– Это голос совести, но ты вряд ли посмотришь на вещи иод таким углом. Скажу тебе откровенно: я бедняк, для которого деньги и комфорт – то, что я имею в этом доме – значат очень многое. Но когда персты долга, чести и семейной привязанности указуют мне дорогу, я им подчиняюсь. Время от времени. Не скажу, что я никогда не избирал кривой окольный путь, если это сулило мне большой выигрыш, или что я не изберу его в будущем.

«К чему же он клонит?» – озадаченно подумал Поль.

– Не знаю ничего насчет долга и чести, у меня башка раскалывается,признался Дик. – Уж больно они там шумят наверху. Так вы все расскажете?

– Дело в том, мой дорогой мальчик, что когда в течение многих лет постоянно пользуешься обостренным чувством долга, оно, как и всякий другой инструмент, притупляется. Со мной, например, именно так и произошло, Дики, кажется, тебя так зовут? С годами наши способности слабеют.

– Я вас не понимаю, – беспомощно произнес Дик. – Что же вы намерены предпринять?

– Ну вот, у тебя в голове достаточно прояснилось, – с нетерпением сказал Парадайн. – И ты смекнул, что если я исполню свой долг и разоблачу тебя, твой фарс рухнет в одночасье, ты это и без меня понимаешь, верно? Верно, – пробормотал Дик.

– Ты также понимаешь, что если меня вынудят – я по говорю, что я это сделаю – придержать язык, остаться здесь и присматривать за тобой, чтобы ты ненароком не выдал себя. устроив нечто непохожее на сегодняшнее безумие, вряд ли стоит опасаться, что кто-то разгадает твой секрет.

– Что же вы собираетесь делать? – спросил Дик.

– Предположим, что ты мне нравишься, ты окружил меня такой добротой за одну неделю, какой я не видел от твоего отца за все годы нашего знакомства. Предположим, я готов дать отдохнуть чувству долга и чести, предположим, что мы с тобой вдвоем сумеем оказать достойное сопротивление твоему папаше, если он попытается что-то сделать или сказать?

В его голосе был скрытий вызов, направленный не одному Лишь Дику, и как не силился мистер Бультон убедить себя, что все это сказано нарочно, его охватила тревога.

– Вы так и поступите? – взволнованно воскликнул Дик.

– При одном условии, о котором отдельно. Да, я окажу тебе содействие, мой мальчик. Я буду твоим наставником, пока не сделаю тебя бизнесменом, не уступающим твоему отцу п заметно превосходящим его по части светскости. Я покажу тебе, как можно баснословно разбогатеть. А папашу мы отправим куда-нибудь за границу, где у него не будет каникул, чтобы он нам не мешал!

– Нет, – твердо сказал Дик. – Этого не надо. Он все же мне отец.

– Делай с ним, что хочешь, он все равно не сможет навредить тебе. Но повторяю, я сделаю это при одном условии. Оно очень простое.

– Какое же?

– А вот какое. Где-то ты хранишь камень Гаруда – может, даже в кармане. – Дик непроизвольно поднес руку к борту своего белого пиджака. – Вот видишь! Так мне нужен этот камень.

Поль облегченно вздохнул. Мармадюк все же пе хитрил, он проделывал все это ради его же, Поля, пользы.

– Нет, – отрезал Дик. – Он мне самому пригодится.

– Зачем! Камень исполняет лишь одно желание.

На это Дик пробормотал, что неважно себя чувствует и думает попросить Барбару, чтобы та велела камню его вылечить.

– Я могу это сделать не хуже Барбары, – уверил его дядя. – Не упорствуй. Отдай камень. Он должен быть в надежных руках.

– Нет, – снова сказал Дик. Все это время он лихорадочно шарил по карманам. – Он останется у меня.

– Ну что ж! С тобой все ясно! Завтра с утра я отправлюсь на Минсинг-лейн, а оттуда – к поверенному твоего отца. Его контора, кажется, находится на Бедфорд-роу, но это я уточню в фирме. После этого, юноша, вам недолго останется веселиться, так что торопитесь.

– Не уходите! Оставьте меня одного на минутку! – взмолился Дик, все еще роясь в карманах.

Тут Поль вдруг понял истинные мотивы Мармадюка, так пытающегося завладеть камнем, и это заставило его забыть осторожность. Если Парадайн надует Дика, где гарантия, что та же участь не ожидает и его, мистера Бультона? Не в силах более ждать, он вышел из-за ширмы.

– Назад! – крикнул Парадайн. – Старый глупец! Теперь все полетело к черту!

– Ни за что! – сказал Поль. – Я вам не верю. Хватит мне прятаться. Дик, я запрещаю тебе доверять этому человеку.

Внезапное появление отца ужаснуло Дика так, что он отшатнулся и стоял, прислонясь к стене и тупо глядя на своего незадачливого родителя.

– Хоть ты со мной и скверно обошелся, я все же верю тебе, а не этому сладкоречивому обманщику. Погляди на меня, Дик, и скажи: неужели такое жестокое обращение не прекратится? Если бы ты знал, что я вытерпел за время общения с этими дьявольскими мальчишками, ты бы пожалел меня. Если ты отправишь меня назад в школу, я погибну... Ты сам понимаешь, что для меня она невыносимей, чем для тебя. Ты» не можешь оправдываться тем, что я неосторожно высказался и был пойман на слове. Дик, возможно, я не проявлял к тебе достаточно теплоты, но разве я заслужил все это? Прояви снисходительность ко мне и, уверяю тебя, ты не пожалеешь.

Дик пошевелил губами, в его лице мелькнуло что-то похожее на жалость и раскаяние, но он не сказал ни слова.

– Верни папочке камень, – глумливо произнес Парадани, – и он отыщет кого-то, кто снова вернет все на свои места, а тебя отправит в школу, где станешь всеобщим посмешищем.

– Не слушай его, Дик, – взмолился Поль. – Отдай камень мне. Если он попадет в руки этому плуту, он нас всех погубит.

Но Дик поднял свое бледное лицо на претендентов и медленно произнес, с трудом выговаривая слова:

– Папа, извини. Если бы у меня был камень, я бы отдал его тебе. Но я его потерял. Он пропал.

– Пропал? – вскричал Мармадюк. – Где? Когда? Припомни, когда ты его видел в последний раз.

– Утром, – выдавил из себя Дик, вертя пустой цепочкой, на конце которой сверкала позолоченная скрепка. – Нет, днем, – сказал и удрученно признал: Не помню.

Поль издал душераздирающий стон и рухнул в кресло. Мгновение назад он был почти у цели. Он снова обрел влияние на сына. Он сумел затронуть его душевные струны – и на тебе! Все напрасно!

У Парадайна отвисла челюсть. Он лелеял мечты насчет того, .что потребует от талисмана, когда выманит его у Дика, и лучше не любопытствовать, входило ли в его планы возвращение прежнего облика своему шурину. Теперь его планы пошли насмарку. Камень мог быть где угодно валяться в лондонской грязи, лежать на насыпи железной дороги, оказаться раскрошенным колесами экипажей. Было сомнительно, что даже щедрое вознаграждение поможет его вернуть. Он длинно и замысловато выругался.

Мистер Бультон молча сидел в кресле, устав.ясь на виноватого Дика. Тот стоял в углу, глупо моргал и хныкал что-то несуразное. Смотреть на него было просто жалко.

Дети, похоже, закончили ужин, потому что сверху послышался топот танцующих ног и музыка. Ровно неделю назад это же пианино бессердечно издевалось над ним, наигрывая веселое.

Но худшее еще было впереди. Пока они так сидели, зазвенел звонок входной двери, а затем в дверь кто-то начал сердито дубасить. Поскольку карет больше не ожидалось, прислуга давно заперла парадный вход и удалилась.

– Кто-то пришел! – крикнул Поль, пробуждаясь от апатии и бросаясь к окну, откуда был виден вход. Конечно, это мог быть кто-то из слуг, посланный забрать маленького гостя, но в глубине сознания Поля закопошилось страшное подозрение и, желая поскорее развеять его, он бросился к окну.

Это был опрометчивый шаг. Отодвинув штору, он увидел крупную фигуру в плаще с капюшоном, стоявшую на пороге. Увы, посетитель тоже увидел и узнал его.

Как завороженный мистер Булътон глядел в серые сердитые глазки доктора, который злобно смотрел на него. Поль понял, что его загнали в угол.

– Все кончено, – сказал он, обернувшись к сыну . Это доктор Гримстон. Он приехал за мной.

Дядя Мармадюк издал короткий злорадный смешок и сказал:

– Мне очень жаль, друг мой, но я ничем не могу помочь.

– Можете, – возразил Поль. – Вы можете рассказать ему все, что знаете, и ото меня спасет.

– Вы плохо разбираетесь в экономике, – возразил Мармадюк. – Я всегда предпочитал не копить деньги, а тратить. Я должен печься о собственных интересах, дорогой Поль.

– Дик! – воскликнул Поль, удрученный таким откровением. – Ты говорил, что тебе меня очень жаль. Ты не расскажешъ правду?

Но Дик и сам перепугался не меньше отца. Он забормотал

– Я не смогу... не смогу... После этого я не смогу вернуться в школу... Я должен спрятаться...

Что и говорить, сейчас он был не в состоянии убедить разъя ренного директора в чем-либо, кроме того, что находится в состоянии, неподобающем главе семейства.

Все пропало! Поняв это, Поль выскочил из бильярдной и в холле столкнулся с Боулером, собирающимся впустить посетителя.

– Не открывайте! – крикнул он. – Пусть уходит Это доктор Гримстон.

Боулер, явно удивившись и внезапному появлению молодого хозяина, и его паническому состоянию, и бровью не повел. Это был представитель того вышколенного класса дворецких, кто, открыв дверь вампиру или скелету, лишь осведомится: «Как прикажете доложить, сэр?»

– Я должен поговорить с твоим отцом, мастер Дик, – пора заканчивать вечеринку. Но я ничего не скажу, – добавил он сочувственно.

Поль опрометью бросился наверх: перепрыгивая через две три ступеньки, спотыкаясь, он испытывал чувство, что за ним гонится невидимый призрак и ставит ему подножки.

Он пронесся через оранжерею, украшенную китайскими фонариками, наполненную маленькими девочками в головных уборах из хлопушек, и их кавалеров, разглядывавших подарки. Он врезался в официанта с подносом, рассеял стайку детворы на лестнице и понесся дальше, оставляя за собой след из битого стекла.

Он и сам не понимал, что должен сделать. Он подумал, не забаррикадироваться ли в своей спальне и не спрятаться ли в платяном шкафу, а может, даже залезть на крышу через люк и лестницу на последнем этаже. Он знал одно: живым он не сдастся.

Никогда еще в городе Лондоне домовладелец не метался по собственному дому в таком отчаянии. И даже будучи страшно перепуганным, он не смог не отметить абсурдность своего положения.

Он слышал, как внизу снова и снова нетерпеливо трезвонил звонок. Доктор все еще был по ту сторону двери. По вскоре он войдет в дом и тогда...

Кто не пожалеет мистера Бультона, в судьбе которого настал переломный момент? Я сочувствую ему всей душой, но долг повествователя велит мне продолжать описывать его неистовые метания по лестнице. Так благородная серна пытается уйти от наведенного на нее ружья альпийского стрелка. Переживая за своего героя, я спешу закончить печальную историю его приключений настолько утешительно, насколько позволяют выпавшие на его долю испытания.




19. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ


Несчастный мистер Бультон, бешено несшийся вверх по лестнице, дабы избежать поимки, был уже почти у цели. Он почти добрался до верхнего этажа, где была детская, и заметил прислоненную к стене деревянную лестницу. По ней-то он залезет на чердак, на крышу, куда угодно, где он будет недоступен преследователям. Лучше провести ночь на жестком шифере крыши, греясь у дымохода, чем в проклятой спальне номер шесть!

Но и тут судьба устроила ему ловушку. Когда до лестничной площадки оставалось несколько ступенек, Поль, к своему великому ужасу, увидел, что из детской выбежал малыш в Селом халатике, подпоясанном красным кушачком, и стал осторожно спускаться вниз, держась пухлой ручонкой за перила.

Это был младший сын мистера Бультона, Роли. Увидев его, бедняга отец понял, что его надежды рухнули окончательно. Теперь уж ему не исчезнуть незаметно. Даже если малыш отпустит его с миром, его все равно нельзя будет уговорить помалкивать об этой встрече.

Мистер Бультон остановился, обсссиленно прислонясь к перилам. Роли узнал его и стал в восторге приплясывать, стуча по ступенькам каблучками своих бронзового цвета башмачков.

– Братик Дики! – кричал он. – Братик Дики приехал на праздник!

– Я не братик Дики, – пробормотал мистер Бультон. – Ты ошибся.

– А вот и не ошибся. Знаешь, что нашел Роли?

– Не знаю, – буркнул мистер Бультон, пытаясь обойти кроху, но поскольку Роли прыгал как раз посреди лестницы, это было не просто сделать. – Сейчас мне некогда. У меня... важная встреча.

– А Роли нашел интересную штучку!

Несмотря на панику, мистер Бультон побоялся пробежать мимо сына, чтобы не сбить его с ног.

– Что же ты нашел? – буркнул он. – Хлопушку?

– Лучше! Угадай!

– Не могу. А впрочем, не все ли мне равно, что там у тебя!

– Смотри! – сказал Роли и медленно раскрыл свой кулачок. То, что увидел на его маленькой ладошке Поль, вызвало в нем такую бурю чувств, что он чуть было не потерял сознание. Э то был камень Гаруда, бесценный талисман с кусочком позолоченной скрепки, которая, похоже, не выдержала веселых потех мастера Дика в гостиной, и Роли подобрал камень на ковре.

– Правда, красивый? – осведомился Роли, гордясь находкой.

– Очень! – сипло проговорил запыхавшийся отец. – Но это моя вещь, Роли. Моя! – И он попытался взять камень, но Роли быстро сжал кулачок и пропищал:

– Она не твоя. Она Роли. Ее нашел не ты, а Роли.

Поля снова охватил ужас. Неужели его корабль пойдет ко дну в гавани? Его обострившийся сверх меры слух уловил стук входной двери и отдаленные раскаты докторского баса в холле. Потом снизу на лестнице раздались шаги.

– Камень останется у Роли, – схитрил мистер Бультон, – если Роли повторит за мной слова: «Я хочу, чтобы папа и братик Дик стали такими, какими были прежде».

– Это такая игра, да? – осведомился Роли, и его лицо прояснилось. Ему было приятно, что братец Дик приехал из школы за много миль от дома, чтобы поиграть с ним на лестнице.

– Нет... то есть да! – вскричал Поль. – Это забавная игра! Повторяй за мной: «Я хочу, чтобы папа и братец Дик стали такими, какими были прежде». Если скажешь правильно, я дам тебе леденец.

– Какой леденец? – поинтересовался Роли, унаследовавший деловые инстинкты отца.

– Какой захочешь! – крикнул Поль. – Говори, не медли!

– Я хочу много-много леденцов. Я хочу... Ой, я забыл, что ты мне сказал... Я хочу, чтобы папа и... кто-то идет по лестнице... – Он вдруг замолчал и сказал: – Это няня идет класть меня спать. Я не хочу спать!

– Не будешь ты спать! – крикнул Поль, который тоже слышал шаги. – Не бойся няни. Давай доиграем в игру.

– ...чтобы папа и братец Дик стали такими, какими были раньше...наконец договорил Роли. – Ой как смешно! Папа! А он сказал, что он Дики. Я боюсь. Куда он делся? Где Барби? Я хочу к Барби!

Камень еще раз выполнил желание и на сей раз куда удачнее для мистера Бультона. С радостью и облегчением, вполне понятным тем, кто читал эту книгу, мистер Бультон почувствовал себя самим собой.

Когда уже все, казалось бы, было кончено и о спасении не приходилось и мечтать, магические чары развеял ребенок.

Мистер Бультон подхватил Роли на руки и поцеловал его так, как не целовал никого и никогда. Он постарался, как мог, успокоить ребенка, который испытал сильное потрясение. Затем он весело стал спускаться по лестнице, по которой лишь пять минут назад поднимался совершенно в ином настроении.

По пути он не отказал себе в удовольствии заглянуть в свою гардеробную, дабы взглянуть в зеркало и удостовериться, что камень сделал все, как положено. Но все было в порядке. Из зеркала на него смотрел полный, аккуратный и подтянутый джентльмен в той самой визитке, которая была на нем в роковой понедельник. Мистер Бультон продолжил свой путь другим Человеком.

На всякий случай, однако, он остановился у окна, вынул из кармана камень Гаруда, который ему удалось выпросить у Роли и выкинул его в потемки. Только теперь он почувствовал себя в полной безопасности.

Он миновал оранжерею, где маленькие гости разбились на кучки, спустился еще на этаж вниз и там встретил Боулера, няню и нескольких слуг с официантами. Все они были встревожены, даже Боулер утратил свою обычную непроницаемость.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – джентльмен из школы... Мастер Дик... он убежал наверх. Вы его не видели?

Поль на радостях совсем позабыл о Дике. С ним, конечно, еще предстояло разобраться теперь, когда он, отец, одержал верх. Впрочем, странным образом мистер Бультон не ощущал в себе той жажды отмщения, какую можно было ожидать.

– Не волнуйтесь, – махнул он рукой с добродушием, на которое н сам не думал, что способен. – Мастер Дик в порядке. Я все знаю. Где доктор Гримстон? В библиотеке? Я там с ним поговорю.

И, оставив Роли на попечение няни, он отправился вниз, в библиотеку. По правде сказать, он шел туда с чувством неуверенности в себе, теперь вроде бы совершенно излишним, по тем не менее он ничего не мог с собой поделать.

Он вошел в библиотеку и там среди гор шляп, шапок и пальто, в бледном свете газового рожка он увидел страшного человека, перед которым дрожал семь жутких дней.

Чувство самозащиты заставило Поля проявить чуть больше сухости и чопорности, когда он жал гостю руку.

– Рад видеть вас, доктор Гримстон, – сказал он, – хотя ваше появление в столь необычный час заставляет меня полюбопытствовать, чем обязан удовольствию принимать вас у себя. Должно быть, случилось нечто необычное.

– К величайшему сожалению, да, иначе я бы не потревожил вас столь поздно, – мрачно отозвался доктор. – Соберитесь с силами, сэр, чтобы выслушать неприятные новости.

– Постараюсь, – сказал Поль.

– Я понимаю, как это неприятно для отцовского слуха, но дело в том, что ваш несчастный сын имел опрометчивость покинуть стены моей школы.Сказав это, доктор сделал паузу, дабы оценить эффект сообщения.

– Господи! Не может быть! – воскликнул Поль.

– Увы. Короче, он сбежал. Но не тревожьтесь, дорогой мистер Бультон. Я не сомневаюсь, что он в безопасности (и слава Богу, подумал Поль, вспоминая свое невероятное избавление). Я бы несомненно задержал его на станции, куда он отправился из школы, но, действуя на основе сведений, судя по всему, носивших умышленно ошибочный характер, я поехал на другую станцию, надеясь застать его там. Его там не оказалось и, как я подозреваю, никогда и не было. Подозревая это, я обыскал вагон за вагоном, купе за купе ближайшего лондонского поезда.

– Мне очень жаль, что это доставило вам столько хлопот, – отозвался Поль, живо вспоминая трость служителя. – Но в конце концов вы его нашли?

– В том-то и дело, сэр, что нет! – пылко воскликнул доктор. – Я бы непременно его обнаружил, по непростительное попустительство двух крайне дурно воспитанных пассажиров, отказавших мне в просьбе осмотреть их купе, позволило ему проскользнут! у меня между пальцев.

Мистер Бультоп неблагодарно заметил, что если это в самом деле так, то джентльмены довели себя недопустимо.

– Верно, но, к счастью, я нашел выход. Я дождался следующего поезда н поскольку он оказался довольно быстрым, мне удалось прибыть в Лондон не настолько поздно, чтобы лишиться возможности поставить пас в известность о случившемся.

– Большое спасибо, – сказал на это Поль.

– Плохо, когда такое случается в школе, – сказал доктор после паузы.

– Весьма, – кашлянув, согласился Поль.

– У людей посторонних могут возникнуть сомнения, было ли ему в моей школе приятно учиться.

– Уверяю вас, у меня на этот счет сомнений нет, – заявил мистер Бультон.

– Рад это слышать. Вообще все случившееся остается для меня большой загадкой. Действительно, как я уже вам говорил, сегодня утром я был весьма близок к тому, чтобы подвергнуть его телесному наказанию. Но ваше заступничество избавило его от порки, да и к тому же из-за нее ни один школьник и не подумал бы сбежать. Это же абсурд!

– Конечно, это же просто абсурд, – снова согласился мистер Бультон.

– Он был такой веселый, жизнерадостный мальчик, – вполне искренне говорил доктор. – К нему прекрасно относилась товарищи, да и, несмотря на его недостатки, учителя тоже.

– Правда? – не без удивления осведомился Поль, которому не удалось пожать плоды популярности его сына как у школьников, так и у их наставников.

– В сочетании с привилегиями, каковыми он пользовался в качестве ученика моей школы, все это заставляет выглядеть этот побег в высшей степени необъяснимым, опрометчивым и неблагодарным поступком.

– Так-то оно так, но, быть может, доктор Гримстон, и Бога ради не обижайтесь, если я выскажусь прямо, у него имелись причины быть несчастным, о которых вы и не догадывались.

– Я был всегда готов выслушать его и оказать посильное содействие,возразил доктор. – Впрочем, я припоминаю, что он собирался что-то мне рассказать. Но он вел себя так странно, путался, никак не мог начать, что я в конце концов утратил интерес к его истории.

«Уж это точно!» – подумал про себя Поль, содрогнувшись при напоминании о его неудачной попытке объясниться. Вслух же он сказал:

– Но кто знает, вдруг его соученики сделали нечто...

– Абсолютно исключено, – с жаром перебил его доктор.

– Вы уверены? – не уступал Поль. – Насколько я помню, далеко не все они выглядели... добродушными.

– Настоящие мужчины, истинные джентльмены! – отчеканил доктор. Похоже, ои заступался за своих питомцев, свято веря в данную им оценку их качеств.Странно, что у вас сложилось иное впечатление.

– Увы! – вздохнул Поль, – хотя я могу и ошибаться.

– Боюсь, что вы и впрямь ошибаетесь, сэр. Тем более, что вы не имели возможности проверить на практике ваши наблюдения.

– Виноват, но это не совсем так, – возразил, насупясь, Поль.

– Краткий визит, беглое знакомство – разве можно по справедливости оцепить моих ребят?! При взрослых они делаются скованными, зажатыми. Вот если бы вы пожили среди них, любезнейший мистер Бультон, вы бы изменили свое мнение.

Мистер Бультон вдоволь насладился обществом питомцев доктора Гримстона и ни за какие коврижки не повторил бы этот опыт. Поэтому он промолчал и вежливо покивал головой.

– Теперь насчет вашего несчастного сына, – сказал доктор. – Имейте в виду, что он здесь, в вашем доме. Десять минут назад я увидел его своими собственными глазами в одном из окон.

– Здесь?! – воскликнул с нарочитым изумлением Поль. – Не может быть!

– Я только сейчас понял истинные причины его побега, – сказал доктор.Вы ведь устроили большой детский праздник.

– Это так, – согласился Поль. – И вы полагаете...

– Я полагаю, что ваш сын, несомненно знавший об этом, был огорчен, что не получил приглашения, и в приступе безрассудства решил во что бы то ни стало принять участие.

– Мой дорогой доктор! – воскликнул Поль, увидевший преимущества, сулимые ему этой теорией. – Вы правы! Вот именно!

– Подобное неподчинение, – продолжал доктор, – двойной вызов вашему и моему авторитету заслуживает самого сурового наказания. Я надеюсь, вы со мной согласны?

На мистера Бультона нахлынули воспоминания о пережитых бедах, и он процедил сквозь зубы:

– Как ис наказать этого негодяя, все будет мало!

– Уверяю вас, он получит по заслугам. Он запомнит это на всю жизнь. Он дорого заплатит за оскорбление, нанесенное мне и вам тоже. Если вы будете так любезны передать его мне, я тотчас же увезу его обратно в Родвелл-Маркет, и завтра же утром постараюсь пробудить в нем совесть способом, который он не скоро забудет.

Доктором овладел гнев, который показался бы поборнику справедливости чрезмерным, но не следует забывать, что он видел себя одураченным, а свой учительский авторитет – нагло растоптанным. Однако его ярость охладила, а не воспламенила недовольство сыном Поля. Последний решил, что если кто и имеет право гневаться, то это он, а не доктор.

– Что ж, – холодно молвил мистер Бультон, – сначала надо найти его, а потом разберемся, что с ним делать. Я позвоню и...

Но только он протянул руку к звонку, как дверь библиотеки распахнулась, и в комнату вошел Мармадюк. Он тащил за руку упирающегося Дика. Бедняга окончательно протрезвел. Он был бледен, выпачкан угольной пылью и дрожал. Он был сейчас в том самом состоянии, в котором его отец находился всего три часа назад.

Парадайн нагло и торжествующе ухмылялся. Поймав взгляд Поля, он понимающе подмигнул ему, хотя тот не понял, что означает это подмигивание.

Такая наглость потрясла мистера Бультона. Ему не верилось, что после своего предательского поведения в бильярдной Парадайн осмелится пытаться задобрить его, Поля.

– Вот наш мальчик! – провозгласил Парадайн. – Вот негодяй, который устроил всю эту кутерьму. Сначала он вломился в бильярдную и сообщил, кто он такой, но я, естественно, отказался иметь с ним дело. Я тут ни при чем. Ну а потом приехали вы – я полагаю, что имею честь приветствовать доктора Гримстона, – и он попытался убежать. Но когда я увидел, что он решил спрятаться в угольном погребе, то понял, что надо вмешаться – и я его сцапал. С радостью передаю его в надежные руки тех, в чьем попечении он находится.

И, отпустив Дика, он двинулся к своему шурину с тем же выражением тайного взаимопонимания, отчего Поль прямо-таки вскипел.

– Стой здесь! – скомандовал он сыну. – Нет, мистер Гримстон, позвольте мне, пожалуйста, разобраться с ним наедине.

– Правильно, – одобрительно зашептал Парадайн. – Отлично! Так держать, мой мальчик. Так держать! Папочка теперь кроткий как ягненок.

Тут Поль все понял. Его достойный зять не присутствовал при последнем превращении и ошибочно полагал, что Дик и он взяли верх. Пора было разрушить его иллюзию.

– Будьте любезны сейчас же покинуть мой дом, – сурово сказал он.

– Юный осел! – пробормотал Парадайн. – После всего, что я для тебя сделал. И это твоя благодарность! Ты же знаешь, что без меня ты никуда! Так что прошу осторожнее.

– Если вы не видите, что все переменилось, то, выходит, вы еще глупее, чем я предполагал. – медленно проговорил Поль.

– Это грязный трюк! – воскликнул Мармадюк. – Ты просто хочешь от меня избавиться!

– Это входит в мои планы, – признал мистер Бультон. – Вы удовлетворены? Вам нужны доказательства? Я могу их дать вам – это я был в бильярдной.

Парадайн подскочил к Дику и стал его трясти.

– Ах ты болван, – бормотал он. – Что же ты меня не предупредил? Зачем же я так опростоволосился?

– Я говорил, – хныкал Дик, – только вы меня не захотели слушать. Так вам и надо!

Мармадюк быстро пришел в себя после этого внезапного потрясения. Он попытался как ни в чем не бывало пожать руку Полю.

– Ловко я пошутил! – сказал он смеясь. – Решил немного поводить вас за нос... Но все это время я действовал в ваших интересах. Просто я не хотел, чтобы моя линия была понятна всем...

– Линия ваша, как всегда, была кривая, – сказал Поль.

– Но я бы не смог помешать мастеру Дику, если бы явно поддержал вас,отвечал Мармадюк. – Я знал, что вы в конце концов добьетесь своего, но мне пришлось играть в нелегкую игру. Не удивительно, что вы пока не расставили все по своим местам.

– Вы проиграли, – сказал Поль, – почему бы вам без лишних слов не удалиться?

– Удалиться? – переспросил Парадайн, не очень удивившись тому, что рухнула его последняя надежда. – Ну разумеется. Как скажете. Брат вашей бедной жены уйдет без гроша в кармане, но хочу предупредить: небольшое воспомоществование сослужит хорошую службу. Мой рот будет на замке. А то редакторы наших газет были бы счастливы получить что-нибудь сенсационное, и наша маленькая история их весьма обрадовала бы.

– Давайте рассказывайте, – согласился Поль, – если не боитесь утратить репутацию человека в здравом уме. Рассказывайте полицейским и метельщикам улиц, расскажите вашей бабушке и морской кавалерии. Это их позабавит. Но только делайте эго по ту сторону моей двери. Вы сами покинете мой дом или кто-то должен показать вам дорогу?

Поняв, что его карта бита, Парадайн надменной походкой направился к выходу.

– До свиданья, Поль, – сказал он. – Зло ушло, добро пришло! Пока, мой юный друг Ричард! Мы неплохо погуляли, но праздник окончен. Всего наилучшего, доктор. Настоятельно советую вам в воспитательных целях приобрести на обратном пути «малайского адвоката». Пусть ваши питомцы знают, что вы никогда не забываете о них.

Не обремененный большим количеством багажа, Мармадюк Парадайн вскоре закрыл за собой дверь дома мистера Бультона, на сей раз навсегда!

Когда он ушел, Дик умоляюще уставился на отца, а затем на доктора. Тот во время напряженной сцены объяснений с подчеркнутой сосредоточенностью изучал гравюры на стенах библиотеки. Но последние слова Парадайна снова заставили его вступить в схватку с распиравшей его яростью. Облокотившись, прислонившись к каминной доске, он сложил руки на груди и угрюмо молчал.

– Ричард! – сказал отец. – Ты не много сделал, чтобы ждать от меня снисхождения.

– А также от меня! – зловеще напомнил доктор Гримстон.

– Знаю, – согласился мальчик. – Я вел себя по-свински. И заработал хорошую взбучку.

– Вот именно, – отозвался отец, но несмотря на его негодование, убитый вид сына и собственные свежие воспоминания о том, как он едва не отведал трости, позволили жалости взять верх. К тому же Дик проявил сострадание к нему там, в бильярдной. Нет, сын был не безнадежен. – Ты повел себя очень скверно, – нарушил молчание мистер Бультон. – Несмотря на мой запрет прерывать занятия и приезжать на праздник, ты ослушался и явился тайком. Это действительно из-за праздника?

– Ну в общем-то... – забормотал Дик, но быстро смекнул, что от него требуется. – Конечно, из-за праздника!

– У меня есть все основания быть тобой очень недовольным, однако, если я прощу тебе твой опрометчивый поступок и попрошу доктора Гримстона сделать то же самое, – тут Дик недоверчиво уставился на отца, а доктор попытался протестовать, – обещаешь ли ты в будущем исправиться?

– Обещаю! Обещаю! – прерывистым голосом воскликнул Дик, а глаза его наполнились слезами. – Я, право, не хотел, чтобы так получилось...

– В таком случае, доктор Гримстон, – продолжал мистер Бультон, – вы бы меня премного обязали, если бы постарались забыть об инциденте. Как видите, мальчик глубоко сожалеет о случившемся и, я не сомневаюсь, он принесет вам самые искренние извинения. И еще одно. Я давно хотел сказать, что после этого семестра намерен перевести Дика в Харроу. Это потребует дополнительной подготовки, каковую я был бы рад поручить вам.

Доктор Гримстон был явно глубоко задет всем услышанным, но только сказал:

– Я обо всем позабочусь, дорогой сэр! Жаль, однако, что вы не предупредили меня раньше. Не могу, однако, не заметить, что большая школа вроде Харроу таит в себе немало опасностей для мальчика с подобными наклонностями. Остается надеяться, что ваша снисходительность не обернется дурными последствиями, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь, сэр!

Снедаемый раскаянием, Дик подбежал к отцу, и крепко его обнял поступок, ранее показавшийся бы ему немыслимым.

– Папа, – сказал он сдавленным голосом. – Ты молодчина! Я это не заслужил, но я не забуду никогда-никогда, как ты со мной обошелся!

Мистер Бультон тоже почувствовал, что в груди у него как-то потеплело, и он прижал к себе сына так, как этого никогда раньше не делал.

– Ну что ж, – сказал он, – докажи, что я не ошибся. Отправляйся назад в Крайтон-хауз, учись и отдыхай и до конца семестра воздержись от шалостей и проказ. Надеюсь, – добавил он уже шепотом, – что, находясь в Родвелл-Маркете, ты сохранишь тайну о моем пребывании там. Возможно, в школе тебя ожидают некоторые... неудобства, к которым ты будешь не готов. Что ж, пусть это и будет твоим наказанием.

Вскоре был вызван кеб, и доктор Гримстон был готов двинуться со своим учеником в обратный путь. Они успевали на последний поезд.

Пожимая руку своему блудному сыну через окошечко кеба, Поль еще раз напомнил ему:

– Учти, это ты был в школе всю прошлую неделю, ты убежал на праздник, понятно? До свиданья, друг мой, вот тебе кое-какие средства на карманные расходы, а это для Джолланда, хотя ему ни к чему знать, что это от меня. – И когда Дик раскрыл ладонь, то увидел в ней два полсоверена.

Итак, кеб укатил, а Поль отправился в гостиную и, хотя он оставил материалы для фейерверка в покое на балконе и в саду, он возглавил веселье, продлив его на лишний час, с такой раскованностью, что никто из маленьких гостей не заподозрил его в подмене.

Когда праздник завершился и сонных гостей развезли по домам, Поль устроился в кресле у ярко горевшего в его спальне камина и мысленно вернулся к событиям этого дня, которые уже стали казаться ему выдуманными и нереальными.

Я рад сообщить читателям, что, несмотря на тягостный школьный опыт и праведное негодование, мистер Бультон удержался от возмездия.

Его приключения не оставили у него приятных воспоминаний, но зато они способстовали укреплению семьи.

Когда ничего не подозревавшая Барбара пришла пожелать отцу спокойной ночи, мистер Бультон впервые обратил внимание, до чего она мила и свежа. Малыш Роли оказал ему великую услугу, за которую отец чувствовал себя перед ним в неоплатном долгу. Да и негодяй Дик понравился ему куда больше – и, похоже, сам, в свою очередь, изменил в лучшую сторону мнение об отце.

Теперь мистер Бультон уже не рассматривал своих детей как досадную помеху, а они, благодаря краткому, но впечатляющему царствованию Дика, отбросили прежнюю скованность в присутствии отца, тем самым позволив ему обратить внимание на такие их свойства, о которых он и не подозревал.

Наверное, самое время распрощаться с мистером Бультоном именно теперь, когда он нежится у камина и наслаждается вновь обретенным покоем. Но я хотел бы обратить читательское внимание на то, о чем они, скорее всего, и так догадываются. Хотя инцидент удалось уладить без скандала и публичной огласки, за что Поль был весьма благодарен судьбе, случай с камнем не остался без последствий.

Ни сын, ни отец не вернулись на позиции, на которых находились до метаморфозы.

Мистер Бультон затратил немало времени и сил, чтобы ликвидировать последствия выходок Дика дома и в Сити. Дисциплина среди его клерков и бухгалтеров заметно упала, а мальчишка-посыльный позволил себе с хозяином такую фамильярность, что был в первый же день уволен, чему страшно удивился.

Полю так и но удалось до конца развеять облако, что нависает над коммерсантом, который хотя бы однажды за долгие годы вполне успешном карьеры был уличен и эксцентрическом поведении.

Пришлось прибегнуть к решительным мерам и дома. Как но ценил мистер Бультон свою кухарку, но был вынужден се уволить. Она явно рассматривала себя как без пяти минут хозяйку этого дома, а мистер Булътон не собирался поощрять надежды, рожденные в ее сумасбродной голове повышенным интересом Дика не столько к ней, сколько к ее стряпне.

Обнаруживая новые свидетельства безответственности Дика, Поль на первых порах с, трудом удерживал себя от проявлений раздражения и досады. Но он слишком ценил новые отношения с сыном, чтобы испортить их выговором, к тому же со временем победы над недобрыми чувствами стали даваться ему все легче и легче.

Что же касается Дика, то он получил возможность убедиться, что неприятности, о которых упоминал его отец, его и впрямь ожидали и что пустяковыми их называть было нельзя.

Он был неприятно поражен, когда выяснилось, что за какую-то неделю отец ухитрился завоевать ему прочную и всеобщую нелюбовь. Оказалось, что и учителя, и ученики видят в нем закоренелого ябеду и жуткого труса. Это стало сильным ударом по самолюбию Дика, презиравшего подобное поведение в других.

Временами его так и подмывало оправдаться перед товарищами, рассказав им всю правду, но он вспоминал и обещание, данное отцу, и удивительную снисходительность последнего, и в знак благодарности хранил тайну.

Он не мог понять, почему его товарищи решили, что имеют право безнаказанно пинать и колотить его, и очень скоро сумел на практике разъяснить им ошибочность такого убеждения.

Дик довольно быстро сумел восстановить свою репутацию, изрядно подмоченную отцом, но в одном, увы, он потерпел суровое поражение.

Его сероглазая возлюбленная решительно отказывалась иметь с ним дело. Самолюбие Дульси было сильно уязвлено предательством па гимнастической площадке в то злополучное субботнее утро, а остатки ее благорасположения к Дику улетучились в понедельник, когда се забота вызвала столь чудовищную неблагодарность. Этого она так и не смогла простить.

До самого конца семестра Дульси делала вид, что не замечает существования Дика, лишив его тем самым возможности объясниться. Хуже того, какое-то время она обратила благосклонное внимание на Типпинга, который, впрочем, быстро получил отставку за отсутствие утонченности и его место занял робкий новичок Киффин, которого Дик время от времени лупил с меланхолическим удовольствием.

Потеря Дульси и стала главным – и весьма жестоким – наказанием Дику. Теперь он учится в Харроу, дела у него идут неплохо, но воспоминания о прелестном личике Дульси, о се очаровательной влюбленности, перешедшей в ледяное презрение, временами вызывает у него такую сердечную боль, на которую способен здоровый и не склонный к особой чувствительности подросток.

Возможно, однако, что если он пожелает посетить Крайтон-хауз, чтобы «взглянуть на ребят», она его и простит, ибо ей ужо порядком надоел Киффин, оказавшийся рохлей ц маменькиным сынком.

О дальнейшей судьбе камня Гаруда мне вам нечего рассказать. Возможно, он раскрошился в порошок под копытами лошадей на Вестборн-террас – и слава Богу! Но не исключено, что он все же цел и невредим и готов проявить опять свои волшебные свойства по приказу того, кто им завладеет. Если это так, то я лишь могу пожелать читателям избежать такой опасной находки или, по крайней мере, проявить большую осторожность, нежели мистер Бультон. Да послужат его печальные приключения уроком всем остальным!

С этими пожеланиями я не без сожаления прощаюсь с теми, у кого хватило терпения выслушать эту правдивую историю от начала и до конца.